Сборник "Орден Монускрипта". Компиляция. Книги 1-6 [Тэд Уильямс] (fb2) читать онлайн

Тэд УИЛЬЯМС
ТРОН ИЗ КОСТЕЙ ДРАКОНА

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
САЙМОН ПРОСТАК

Глава 1. КОРОЛЬ И СТРЕКОЗА

В тот день дремлющее сердце Хейхолта было наполнено необычной суетой. В пустынных коридорах и заросших плющом двориках, в кельях монахов и сырых, темных покоях обитатели замка перешептывались и таращили глаза. Судомойки обменивались многозначительными взглядами в полной чада кухне. Приглушенный гул многих голосов раздавался во всех закоулках замка.

Если судить по атмосфере душного ожидания, это мог быть первый день весны, но огромный календарь, затерянный в комнате доктора Моргенса, утверждал иное — на дворе был новандер. Осень стояла у двери, к которой, ковыляя, приближалась зима.

Но вовсе не предстоящее наступление зимы давало пищу разговорам в Хейхолте. Мысли слуг и придворных занимала одна из комнат замка — тронный зал.

Три долгих года ее двери были закрыты по приказу короля, и тяжелые занавеси не пропускали луча света через разноцветные окна. Даже слугам-уборщикам было запрещено переступать ее порог, что причиняло главной горничной неимоверные страдания. Три лета и три зимы она оставалась неприкосновенной, но с сегодняшнего дня не пустовала больше, и весь замок гудел слухами.

По правде говоря, был один человек в Хейхолте, чье внимание не было сосредоточено на возвращении короля. Одна пчела в улье, чья песенка не совпадала с тоном общей песни роя. Он сидел в глубине сада, в закутке между красной стеной часовни и безлистой стороной куста-льва и надеялся, что его не скоро хватятся. Для него этот день до сих пор складывался неудачно. Все женщины были заняты, ни у одной не хватало времени отвечать на его вопросы, завтрак запоздал и остыл, к тому же как всегда ему давали массу беспорядочных распоряжений, но никого не интересовало, что он думает по этому поводу.

Все это, подумал он ворчливо, можно было предвидеть.

Если бы не случайная встреча с восхитительным огромным жуком, который столкнулся с ним, гуляя по саду, самодовольный, как всякий преуспевающий горожанин, — день прошел бы совсем бездарно.

Прутиком он расширил узенькую дорожку, процарапанную в темной, холодной земле у стены, но пленник не шевельнулся. Жук не сдвинулся с места даже после того, как его пощекотали.

— Саймон! Где, во имя всего святого, ты был?

Прутик выпал из его онемевших пальцев. Он обернулся, чтобы посмотреть на силуэт говорившего.

— Нигде… — начал было Саймон, но едва он открыл рот, два костлявых пальца схватили его за ухо и так резко подняли на ноги, что он вскрикнул от боли.

— Это что за новости? Нигде… Юный лежебока! — главная горничная Рейчел, по прозвищу Дракон, рявкнула ему в лицо. Ей вряд ли удалось бы достичь такого эффекта, если бы она не приподнялась на цыпочки, а мальчик не привык сутулиться — главная горничная почти на целый фут уступала Саймону в росте.

— Простите, мэм, — бормотал Саймон, с грустью наблюдая, как жук ползет по направлению к трещине в стене и свободе.

— «Простите» — это я уже слышала, — прорычала Рейчел, — все в этом доме заняты делом, кроме тебя! Мало того, я еще должна тратить свое драгоценное время на розыски дрянного мальчишки. Ты несносный бездельник, Саймон!

Мальчик, выглядевший на редкость нескладно и уныло в свои долговязые четырнадцать лет, ничего не отвечал. Рейчел неодобрительно уставилась на него.

Вполне достаточно, думала она, рыжей шевелюры и веснушек, а уж когда этот ребенок вот так скашивает глаза и хмурится, он выглядит прямо полоумным.

Саймон, в свою очередь, смотрел на гневную Рейчел. Она дрожала, от холода или от злости, Саймон не знал, да это и не имело значения, а просто заставляло его чувствовать себя еще хуже. Он согнулся крючком, уставившись на свои ноги.

— Теперь отправляйся за мной. Видит Бог, в замке хватает работы, чтобы ты не сидел без дела, лоботряс. Ты что, не знаешь, что король поднялся сегодня с постели? Что он вышел в тронный зал? Может быть, ты оглох или ослеп? — Она схватила его за руку и, переваливаясь как утка, потащила через сад.

— Король? Король Джон? — удивленно спросил Саймон.

— Нет. Король Камень-На-Дороге. Король Пень-У-Опушки. Конечно король Джон.

— Рейчел замедлила шаг, чтобы убрать выбившуюся из-под чепца прядь легких стальных волос. Ее рука дрожала. — Ты счастлив, я полагаю? Я была так взбешена твоим поведением, что позволила себе непочтительность с именем нашего старого доброго короля Джона. А он ведь больной и все такое. — Она громко засопела и с силой ткнула Саймона в бок. — Ступай! — И пошла вперед.

Ее пленник плелся следом.

У Саймона никогда не было другого дома, кроме лишенного возраста замка, именуемого Хейхолт, что значит «высокое владение». Это было хорошее название, потому что верхняя точка Башни Зеленого ангела возвышалась даже над самыми старыми и высокими деревьями. Если бы сам ангел, стоявший на верхушке башни, выронил камень из своей позеленевшей руки, тому пришлось бы пролететь почти двести локтей, прежде чем он плюхнулся бы в ров с мутной водой, встревожив сон огромной каменной щуки над вековым илом.

Хейхолт был намного старше всех поколений эркинландских крестьян, которые рождались, работали и умирали в полях и селениях, окружавших огромный замок.

Эркинландеры были только последними из многих, пытавшихся владеть им. Внешняя стена замка хранила следы труда иных рук и времен: грубо обтесанные камень и дерево риммеров, случайные заплаты и изысканная резьба эрнистирийцев, утонченные орнаменты наббанайских мастеров, но надо всем этим царила Башня Зеленого ангела, возведенная бессмертными ситхи задолго до того, как люди наводнили эти земли, и весь Светлый Ард еще был их владением. Ситхи строили свой замок с таким расчетом, чтобы можно было наблюдать за Кинслагом и речной дорогой к морю. Они называли его Асу'а.

«Честный народец» ушел теперь из страны поросших травой равнин и холмов; ушел в леса, скалистые горы и другие темные места, не подходящие людям; остов их замка остался в наследство завоевателям.

Асу'а — парадокс: гордый, но ветхий, веселый и отталкивающий, видимо безразличный к смене хозяев — Асу'а, Хейхолт. Словно гора, он возвышался над всей округой, сгорбившись, будто медведица с измазанной медом мордой, заснувшая над своими детенышами.

Часто казалось, что Саймон — единственный обитатель огромного замка, не имеющий своего дела. Каменщикам, штукатурившим отмытый добела фасад и укреплявшим крошащиеся стены замка, не требовалось ни минуты для размышлений о смысле жизни. Лакеи и кладовщики, весело насвистывая, перекатывали с места на место бочонки с хересом и солониной и вместе с сенешалем торговались с фермерами из-за усатых луковиц и запачканной в земле моркови, каждый день доставлявшихся на кухню Хейхолта. Рейчел и ее горничные были всегда мучительно заняты, размахивая повсюду длинными метлами и преследуя комочки пыли, словно капризных разбежавшихся овец, бормоча благочестивые проклятия по поводу того, в каком виде некоторые оставляют свою комнату, уходя из нее, и вообще терроризируя всех ленивых и неряшливых.

Среди всех этих трудов Саймон был басенной стрекозой в хлопотливом муравейнике. Он отлично знал, что мало к чему пригоден: это многие ему говорили — а почти все они были старше и значительно умнее, чем он. В возрасте, когда другие мальчики уже становятся мужчинами, Саймон оставался все таким же бестолковым и неприкаянным. Неважно, какое дело ему поручали, внимание его быстро рассеивалось, и он принимался мечтать о битвах, драконах и путешествиях на легких сверкающих кораблях… тут же все каким-то образом ломалось, терялось или выходило не правильно.

Иногда его вообще нельзя было найти. Он скользил вокруг замка, как унылая тень, мог вскарабкаться по любой стене не хуже каменщиков и стекольщиков и знал так много переходов и тайных укрытий, что окружающие звали его «мальчик-привидение».

Рейчел постоянно драла его за уши, чтобы вернуть на грешную землю, и называла простаком.

Рейчел наконец отпустила его руку. Саймон, еле передвигая ноги, следовал за главной горничной, как перышко, приставшее к подолу юбки. Жук давно сбежал, и день был испорчен.

— Что я должен делать, Рейчел? Помогать на кухне? — пробурчал он недовольно.

Рейчел фыркнула и заковыляла дальше — вылитый барсук в переднике. Саймон горестно оглянулся на спасительную зелень деревьев и живой изгороди. Их шаги торжественно зазвучали в длинном каменном коридоре.

Его растили горничные, но, поскольку никто никогда не надеялся, что он сможет стать одной из них, деликатной домашней работы ему не поручали, и пришлось немало потрудиться, чтобы найти для него настоящее дело. В огромном доме — а Хейхолт был, без сомнения, именно таким, — не любили бездельников. Его приставили мыть посуду на кухне, но даже и тут Саймон не добился особенного успеха. Судомойки хихикали, подталкивая друг друга локтями, при взгляде на него — руки погружены в горячую воду, глаза скошены в никуда — постигал ли он тайны птичьего полета, или спасал воображаемых девиц от воображаемых зверей, щетка его одинаково бесполезно плавала по лохани.

Старинная легенда гласила, что сир Флурен — родственник известного сира Камариса Наббанайского — в юности прибыл в Хейхолт, чтобы стать рыцарем, но благодаря своей невероятной скромности целый год, переодевшись, работал на той же кухне. Судомойки изводили его, называли «хорошенькие ручки», так как самая грязная работа не смогла изменить несказанной белизны и хрупкости его пальцев.

Что-то в этом роде говорила история, а Саймону было достаточно одного взгляда на свои собственные потрескавшиеся ногти и красные распухшие руки, чтобы понять, что он — увы! — не сын великого лорда. Он был судомойкой и дворником — и не было никаких оснований сомневаться в этом.

Не намного старше был король Джон, когда он — все это знали — убил Красного дракона. Саймон сражался с метлами и кастрюлями. Никаких драконов, во всяком случае живых, не водилось в мрачных коридорах Хейхолта, но Рейчел, недовольная и всегда готовая ущипнуть, Рейчел в них водилась.

Они дошли до вестибюля перед тронным залом — центра всеобщей деятельности.

Горничные почти бегом метались от стены к стене, как мухи в бутылке. Рейчел стояла, уперев руки в бока, и обозревала свои владения — судя по улыбке, которая растянула ее тонкие губы, она осталась довольна. Саймон прислонился к стене, завешанной гобеленом, забытый на мгновение. Ссутулившись, он, не отрываясь, глядел на новую девушку, Эфсебу. Она была кругленькая и кудрявая и двигалась, дерзко раскачивая бедрами. Проходя мимо Саймона, она поймала его взгляд и довольно улыбнулась. Саймон почувствовал, как по шее и щекам разливается горячая волна, и отвернулся к стене. От Рейчел не укрылся обмен взглядами.

— Негодный мальчишка, разве я не велела тебе приниматься за работу? Так приступай!

— К чему? Делать что?! — заорал Саймон и огорчился, услыхав донесшийся из коридора серебристый смех Эфсебы. От расстройства он ущипнул себя за руку.

Больно.

— Бери метлу и пойди подмети покои доктора. Этот человек живет как подвальная крыса, а кто знает, куда король захочет пойти теперь, когда он встал? — Было ясно, что Рейчел считала всеобщее мужское сумасбродство не зависящим от возрастов и званий.

— Покои доктора Моргенса? — спросил Саймон. Впервые с тех пор, как он был обнаружен в саду, его настроение поднялось. — Бегу. — Он схватил метлу и исчез.

Рейчел фыркнула и повернулась, чтобы проверить безупречность чистоты вестибюля. На минуту она задумалась, представив, что может происходить за тяжелой дверью тронного зала, затем беспощадно отогнала постороннюю мысль, словно надоедливого комара. Повелевая своими легионами при помощи карающих рук и стальных глаз, она вывела их из вестибюля для нового решающего сражения со своим сверхврагом — беспорядком.

В этом зале за дверью ряд за рядом висели пыльные знамена — потускневший бестиарий фантастических животных: солнечно-золотой жеребец клана Мердона, сияющий гребешок зимородка Наббана, сова и бык, выдра, единорог и василиск.

Сквозняки не шевелили потертые полотнища, и даже паутина свисала здесь безжизненными клочьями.

Но кое-какие перемены все же пришли в тронный зал. Что-то живое появилось в нем. Кто-то напевал грустную мелодию дребезжащим голоском очень маленького мальчика или очень старого мужчины.

В дальнем конце зала, между статуями верховных королей Хейхолта, висел тяжелый гобелен, на котором был выткан королевский гербовый щит — огнедышащий дракон и древо. По бокам шесть благородных стражей, шесть мрачных малахитовых статуй, охраняли трон, казавшийся целиком вырезанным из желтеющей слоновой кости. Ручки трона были шишковатыми и суставчатыми, а спинка увенчана огромным зубастым змеиным черепом, в глазницах которого таилась глубокая тень.

На троне сидел человек; второй примостился у его ног. Тот, что сидел у подножия трона, одетый в потрепанный шутовской наряд, — пел. Голос его был слишком слаб, чтобы вызвать даже самое легкое эхо. К нему склонялась тень человека, который сидел на краю трона, словно старый ворон — усталый, дряхлый ворон, прикованный к скучной кости.

Король, три года не поднимавшийся с постели, вернулся в свой пыльный чертог. Он слушал песню шута, и его длинные руки в старческих пятнах сжимали подлокотники трона.

Это был высокий человек — когда-то очень высокий, но теперь сгорбленный, как монах на молитве. Небесно-голубая одежда висела на нем как на вешалке, а длинная белоснежная борода походила на бороды узирианских пророков. На его коленях лежал сверкающий меч, корона, усыпанная изумрудами и опалами, сползла на брови.

Пугало у ног короля затихло, собираясь с силами, и снова запело:

Когда он умолк, высокий старик в голубой одежде протянул руку и шут взял ее. Ни слова не было сказано.

Джон Пресвитер, владыка Эркинланда и Верховный король всего Светлого Арда, Гроза ситхи и Защитник истинной веры, Владетель меча Сверкающий Гвоздь, Проклятие дракона Шуракаи, Престер Джон вновь сидел на троне из драконьих костей. Он был очень, очень стар, и он плакал.

— Ах, Таузер, — вздохнул он наконец. Голос его был глубок, но чуточку дребезжал. — Господь немилосерд, раз покидает меня в таком положении.

— Возможно, мой лорд, — старичок в клетчатом камзоле улыбнулся морщинистыми губами. — Но, полагаю, немногие, занимающие это положение, стали бы сетовать на жестокость.

— Но это как раз то, что я подразумевал, старый друг! — Король сердито тряхнул головой. — В этом возрасте призраков и теней все равны. Любой туповатый подмастерье счастливее меня.

— Ах, мой лорд, мой лорд, — седая голова Таузера качалась из стороны в сторону, но бубенчики на его колпаке давно уже онемели. — Вы жалуетесь сезонно, а не резонно. Время настигает всех рано или поздно, и малых и великих. У вас была неплохая жизнь.

Престер Джон поднял перед собой Сверкающий Гвоздь, держа его как святое древо. Он прикрыл глаза тыльной стороной узкой ладони.

— Ты знаешь историю этого клинка? — спросил он. Таузер бросил на него острый взгляд; он слышал ее тысячи раз.

— Поведай мне, о король, — сказал он тихо. Престер Джон улыбнулся, но взгляд его был прикован к обтянутой кожей рукоятке меча.

— Меч, маленький друг, это продолжение правой руки мужчины… и кровь его сердца. — Король поднял клинок выше, так, чтобы он поймал проблеск света из одного из высоких окон. — Точно так же человек — добрая правая рука Господа, исполнитель воли Сердца Господа. Ты понимаешь?

Внезапно он наклонился, сверкнув ясными глазами из-под косматых бровей.

— Ты знаешь, что это такое? — Трясущийся палец коснулся смятого куска ржавого металла, примотанного к рукояти клинка золотой проволокой.

— Поведай, о мой лорд. — Таузер отлично знал.

— Это единственный гвоздь из истинного древа казней, до сих пор находящийся в Светлом Арде. — Престер Джон поднес рукоять к губам и поцеловал ее. — Это гвоздь из ладони Эйдона Узириса, нашего спасителя, из его руки. — Глаза короля, поймавшие странный отсвет сверху, казались волшебными зеркалами.

— Конечно есть еще реликвия, — сказал он после паузы. — Кость из пальца святого Эльстана, убитого драконом… Вот здесь, в рукояти.

Снова наступила пуза, и когда Таузер поднял глаза, господин его опять плакал.

— Тьфу, тьфу на это, — простонал Джон. — Как я могу жить во славу Божьего меча, когда груз стольких грехов все еще терзает мою душу. Рука, сразившая Красного дракона, ныне не может поднять чашку с молоком. О, я умираю, Таузер, умираю.

Таузер наклонился, взял в свои руки костлявую руку короля и поцеловал ее.

Старик всхлипывал.

— О, пожалуйста, хозяин, — взмолился шут, — не плачь больше. Все люди должны умереть — ты, я, все. Если мы не убиты глупостью юности или невезением зрелости, значит наша судьба жить подобно деревьям: старше и старше, пока не зашатаемся и не упадем, таков путь всех вещей. Как можешь ты противиться Господней воле?

— Но я построил это королевство! — дрожа от ярости, Джон Пресвитер ударил кулаком по ручке трона. — Это должно иметь вес против любого пятна греха на моей совести, даже самого темного! Конечно, милостивый Господь запишет это в книгу Судного дня! Я вытащил этот народ из грязи, изгнал проклятых подлых стихи из страны, дал крестьянам правосудие и закон… Добро, содеянное мной, должно весить много. — Голос Джона прервался, словно мысли его блуждали где-то. — Ах, мой старый друг, — горько произнес он наконец. — Теперь я даже не могу дойти до рынка или аллеи. Мое… Мое королевство гибнет в пороке и пьянстве, пока слуги перешептываются и ходят на цыпочках за дверью моей спальни. Великий грех!

Слова короля эхом отскакивали от каменных стен зала и медленно рассеивались среди кружащихся пылинок. Таузер вновь завладел рукой короля и сжимал ее, пока тот не успокоился.

— Хорошо, — сказал Престер Джон некоторое время спустя. — По крайней мере, мой Элиас будет править жестче, чем я могу теперь. Увидев все это, — он обвел рукой зал, — я решил отозвать его из Меремунда. Он должен быть готов принять корону. — Король вздохнул. — Я думаю, мне пора прекратить эти женские причитания и возблагодарить Господа за то, что у меня есть сильный сын, способный принять власть над королевством, когда меня не станет.

— Два сильных сына, мой лорд.

— Фа! — Король поморщился. — Много имен могу я дать Джошуа, но не думаю, что сильный — одно из них.

— Ты чересчур суров, хозяин.

— Ерунда. Ты намерен учить меня, шут? Никто не знает Джошуа лучше меня, его отца! — Рука Джона задрожала, казалось, что он сейчас поднимется на ноги.

Наконец напряжение ослабло.

— Джошуа — циник, — продолжал король уже спокойнее, — циник, меланхолик, безразличный к своим подданным, а у короля нет ничего кроме подданных, каждый из которых потенциальный разбойник. Нет, Таузи, он со странностями, мой младший, особенно с той поры… с той поры, как он потерял руку. Ах, милосердный Эйдон, может быть, это моя вина.

— Что ты имеешь в виду, хозяин?

— Я должен был жениться после смерти Эбеки. Он рос в холодном доме, без королевы, может быть в этом причина странностей мальчика. Хотя Элиас не такой.

— Принц Элиас жесток, — пробормотал Таузер, но если король и услышал, то не подал виду.

— Прекрасно, что Элиас — мой первенец. У него смелый и воинственный характер. Я уверен, что будь Джошуа старшим, его права на трон не были бы в безопасности. — Король Джон покачал головой с холодной нежностью, затем неожиданно протянул руку и схватил шута за ухо, словно почтенный старик был ребенком пяти или шести лет.

— Обещай мне одну вещь, Таузи…

— Что именно, мой лорд?

— Когда я умру — довольно скоро, надо думать: мне не пережить зимы, — ты приведешь принца Элиаса в эту комнату… Да, если коронация будет здесь, ты сделаешь это после коронации… Приведи его сюда и вручи ему Сверкающий Гвоздь. До тех пор ты будешь хранить меч у себя. Я боюсь умереть, пока Элиас далеко в Меремунде, а Сверкающий Гвоздь должен попасть прямо в его руки с моим благословением. Ты понял, Таузи?

Трясущимися руками Престер Джон вложил меч в узорные ножны, но замешкался, развязывая узел на перевязи. Таузер опустился на колени, чтобы помочь ему.

— Какое благословение, мой лорд? — спросил он, прикусив от усердия кончик языка.

— Повтори ему то, что я сказал тебе. Скажи ему, что меч — это кровь его сердца и продолжение его правой руки, точно так же как мы — инструменты Сердца и Руки Господа нашего… и скажи ему, что никакая цель, даже самая благородная, не стоит… не стоит… Впрочем нет, говори только то, что я сказал о мече. Повтори ему это.

— Я скажу ему, мой король, — сказал Таузер. Он поморщился, хотя узел был уже развязан. — Я с радостью исполню твое желание.

— Хорошо. — Престер Джон откинулся назад и закрыл глаза. — Спой мне снова, Таузер.

Таузер запел. Пыльные знамена наверху слегка покачивались, казалось, легкий шепот прошелестел среди толпы молчаливых слушателей.

Глава 2. ЛЯГУШАЧЬЯ ИСТОРИЯ

Праздная голова — огород дьявола. Саймон уныло размышлял над этим излюбленным выражением Рейчел, глядя на груду лошадиных доспехов, разбросанных по всему прогулочному холлу капеллана. Минутой раньше он радостно прыгал по выложенному кафелем коридору, пролегавшему вдоль внешнего края церкви, направляясь подметать комнату доктора Моргенса. Конечно, он размахивал немножко метлой, как будто она была знаменем древа и дракона войск Престера Джона, а он их предводителем. Может быть, ему стоило повнимательнее смотреть по сторонам, но кто же знал, что какой-то идиот повесит лошадиные доспехи в коридоре капеллана. Грохот, ясное дело, был ужасающий, и Саймон с минуты на минуту ожидал появления тощего и мстительного отца Дреозана.

Собирая бренчащие пластины сбруи, местами оторванные от кожаных полос, составлявших основу сооружения, Саймон обдумывал другое изречение Рейчел: «Дьявол находит работу для ленивых рук». Это было глупо, конечно, и злило его.

Никакая не лень и не праздность мыслей привели его к беде, а наоборот, дела и размышления. Если бы только его оставили в покое!

Отец Дреозан так и не появился к тому времени, как Саймон наконец сложил доспехи в несколько ненадежную кучу и быстро запихнул ее под край скатерти.

Правда, при этом он чуть не опрокинул золотой ковчег, стоявший на столе, но в конце концов без новых неудач проклятые доспехи исчезли с глаз долой, не оставив ничего, напоминавшего об их существовании, кроме светлого контура на стене. Саймон потер чистое место метлой, чтобы сровнять края, и поспешил к выходу мимо лестницы, ведущей на хоры.

Он снова вышел в сад, из которого недавно был жестоко изгнан Драконом, и глубоко вдохнул свежий росистый воздух, оставляя за каменными стенами зловоние сального мыла. Взгляд его привлекло что-то необычное в ветвях святочного дуба, древнего дерева в дальнем конце сада, с такими скрученными и искривленными ветками, словно он век рос в небольшой корзине.

Он сощурился и заслонил глаза от ярких закатных лучей. Птичье гнездо! И в такое время года!

Дуб был так близко, что Саймон не выдержал и, отбросив метлу, сделал несколько шагов вперед, но остановился, вспомнив о предстоящем визите к доктору Моргенсу. Любое другое поручение не помещало бы ему в мгновение ока оказаться на дереве, и Саймон поклялся себе, что гнездо недолго останется необследованным. Ради удовольствия увидеть доктора стоило потерпеть. Он поднял метлу и пошел через кусты прямо к дворику перед Внутренними воротами.

Двое людей, только что вышедших из ворот, двигались по направлению к нему, один из них был медлительным и коренастым, другой еще более медлительным и еще более коренастым. Это был Якоб, торговец свечами, и его помощник Джеремия.

Последний нес на плече тяжелый по виду мешок и шел — если это только возможно — еще медленнее, чем обычно. Поравнявшись с ними, Саймон прокричал приветствие.

Якоб улыбнулся и помахал рукой.

— Рейчел хочет новых свечей для столовой, — крикнул торговец. — Свечи она и получит. — Джеремия кисло ухмыльнулся.

После короткой пробежки по наклонной лужайке Саймон оказался перед массивной сторожевой будкой. Серебро заходящего солнца еще тлело над зубчатой стеной позади него, и тени знамен западной стены трепетали на траве, как черные рыбы, вытащенные из воды. Страж в красно-белой ливрее, не намного старше Саймона, улыбнулся, когда Король шпионов прошмыгнул мимо — смертоносная метла наперевес, голова низко опущена, абсолютно незаметен для тирана Рейчел, если бы она вдруг выглянула из окна главной башни. Только миновав навесную галерею, под надежным прикрытием высокой стены он перешел на ходьбу. Размытая тень Башни Зеленого ангела мостом перекинулась через ров с водой. Раз уж он здесь, решил Саймон, неплохо было бы поймать пару лягушек. Это не займет много времени, а доктор вечно нуждается в таких вещах. Правда, придется поторопиться, потому что быстро темнеет. Уже слышно, как трудолюбиво настраиваются цикады, готовясь к последнему выступлению уходящего года, и лягушки-быки начинают свою глуховатую квакающую симфонию.

Пошлепав по мутной, засыпанной мертвыми листьями воде, Саймон остановился, чтобы прислушаться к этим вечерним звукам и полюбоваться темно-фиолетовым небом на востоке. Ров был его любимым местом во всем мироздании, по крайней мере в той его части, которую он пока видел… после комнат доктора Моргенса.

С невольным вздохом он стянул с себя тряпочную шапку и отправился дальше, к тому месту, где осока и водяной гиацинт росли гуще всего.

Солнце уже исчезло за горизонтом, и ветер свистел в ветвях ив, окружавших ров, когда Саймон достиг среднего двора, вымокший с головы до ног, по лягушке в каждом кармане, и застыл в ожидании перед дверью доктора Моргенса. Он постучал, стараясь не задеть странный знак, мелом нарисованный на двери. Саймон на собственном горьком опыте убедился, как опасно без спроса прикасаться к чему-нибудь, принадлежащему доктору Моргенсу.

Прошло некоторое время, прежде чем раздался голос Моргенса — Уходите, — произнес он раздраженно.

— Это я, Саймон, — крикнул мальчик и постучал снова На этот раз пауза была дольше, потом раздался звук быстрых шагов. Дверь распахнулась. Моргенс, голова которого едва достигала подбородка Саймона, стоял, обрамленный ярким синим светом Лицо его было мрачным, казалось, что он ничего не видит.

— Кто? — спросил он наконец. — Кто?

Саймон рассмеялся.

— Я, конечно. Хотите лягушек? — Он вытащил одну из своих пленниц и поднял ее за скользкую лапку.

— О, о! — Доктор, казалось, просыпается от глубокого сна. — Саймон… Ну конечно! Войди, мальчик. Я немного рассеян.

Он приоткрыл дверь ровно настолько, сколько нужно было Саймону, чтобы проскользнуть внутрь, в низкий коридор, и снова закрыл ее.

— Значит лягушки, да? Хм-хм, лягушки… — Доктор прошел мимо и повел мальчика за собой по коридору. В сиянии голубых ламп, освещавших помещение, маленький человек не шел, а подпрыгивал, подобно обезьяне. Саймон следовал за ним, почти касаясь плечами каменных стен. Он никогда не мог понять, как в таком маленьком снаружи, тщательно измеренном шагами здании могут быть такие длинные коридоры.

Размышления Саймона были прерваны ужасными звуками, заполнившими коридор, — свистом, грохотом и чем-то, напоминающим голодный вой своры собак. Моргенс подскочил от неожиданности и сказал:

— О, во имя Имен, неужели я забыл задуть свечи? Подожди здесь.

Доктор заспешил по коридору, осторожно приоткрыл дальнюю дверь — вой и свист удвоились — проскользнул в образовавшуюся щелку. Раздался приглушенный крик.

Отвратительный шум прекратился внезапно, как будто… как будто…

Как будто задули свечу, подумал Саймон.

Доктор высунул голову, улыбнулся и кивком пригласил его войти.

Саймон, который уже бывал свидетелем подобных сцен, осторожно оглядываясь, вошел в кабинет доктора. Излишняя торопливость могла повлечь за собой самые разнообразные неожиданности, лучшей из которых была бы встреча с чем-нибудь странным и неприятным для созерцания.

На этот раз, однако, неприятностей не последовало. В комнате не осталось ни следа от того, что производило жуткие звуки, чем бы оно ни было Саймон снова удивился несоответствию между тем, чем казались комнаты Моргенса — перестроенные караульные казармы, около двадцати локтей в длину — и тем, чем они были на самом деле — низкой, но просторной комнатой, длиной почти с турнирное поле, хотя и не такой широкой. Из длинного ряда окон, выходивших во двор, лился розоватый свет. Саймон поглядел в дальний конец комнаты и решил, что ему бы пришлось поднапрячься, чтобы, стоя в дверях, добросить туда камень.

Как бы то ни было, этот странный пространственный эффект был ему хорошо знаком.

Несмотря на недавние устрашающие звуки, комната выглядела вполне обычно — словно орда сумасшедших коробейников устроила магазин, но внезапно обратилась в паническое бегство, гонимая страшным ураганом. На длинном трапезном столе, стоявшем у ближней стены, были разбросаны странные сосуды с изогнутыми стеклянными трубками, сложные сооружения из дерева и металла и другие не менее загадочные конструкции. Там же валялись разнообразные коробочки и мешочки с едкими солями. Огромный бронзовый шар, ощетинившийся как еж во все стороны тонкими желобками, занимал центр стола. Шар, казалось, плыл в другом сосуде, наполненном серебристой жидкостью, а тот, в свою очередь, был установлен на треножнике из резной слоновой кости. Бронзовое тело медленно вращалось, а из всех желобков шел густой пар.

На полу и на полках были свалены груды еще более странных предметов. На каменных плитах пола полированные каменные блоки, метлы и кожаные крылья соперничали за место с разнообразными клетками — пустыми и нет — и металлическими каркасами скелетов неизвестных существ, покрытыми тряпочными шкурами или перьями, явно принадлежавшими ранее другим владельцам. У затянутой гобеленом стены лежали небрежно разбросанные пластины, на вид сделанные из чистого хрусталя… и повсюду книги, книги, разложенные в самых неожиданных местах, некоторые раскрытые, облепившие всю комнату, как большие неуклюжие бабочки.

Были здесь также стеклянные шары, наполненные разноцветными жидкостями и бурлившие без подогрева, и плоский ящик, полный сверкающего черного песка, поверхность которого все время изменялась, словно волнуемая ветром пустыни. Из деревянных шкафчиков на стенах время от времени появлялись деревянные птицы, нахально чирикали и исчезали вновь. Кроме того, там висели карты стран, совершенно не знакомых Саймону — хотя надо признать, что география не входила в число тех наук, с которыми он был накоротке. В общем и целом, логово доктора Моргенса было раем для любознательного юноши… без сомнения, это самое замечательное место в Светлом Арде!

Моргенс расхаживал в дальнем углу комнаты, под перекосившейся картой звездного неба, на которой звездные точки были тонкими линиями соединены так, что получалась фигура странной четырехкрылой птицы. Неожиданно он торжествующе присвистнул и начал рыться в куче хлама, как земляная белка весной. Фонтан манускриптов, ярких клочков ткани и миниатюрной посуды со стола для гомункулусов взвился в воздух позади него. Наконец он выпрямился, торжествующе сжимая в руках большой ящик со стеклянными стенками. Пробравшись к столу, доктор водрузил на него стеклянный куб, и, по-видимому наудачу, снял с полки пару склянок.

Жидкость в одной из них была цвета закатного неба за окном и нежно пахла ладаном, другая была до краев наполнена чем-то синим и тягучим. Моргенс вылил содержимое обеих склянок в ящик. Смешавшись, жидкости немедленно стали прозрачными, как горный воздух. Доктор вскинул руку в победном жесте, как бродячий фокусник, и наступила короткая пауза.

— Лягушки! — приказал он, шевельнув пальцами. Саймон ринулся вперед, вытаскивая из карманов куртки двух своих пленниц. Доктор взял их, и, размахнувшись, бросил в куб. Удивленные амфибии плюхнулись в прозрачную жидкость, опустились на дно, и затем энергично принялись обследовать свой новый дом. Саймон рассмеялся от изумления и восторга.

— Это вода? — спросил он.

Старик обернулся и посмотрел на него веселыми глазами.

— Более или менее, более или менее… Так! — Моргенс запустил длинные скрюченные пальцы в редкую бахрому своей бороды. — Так… спасибо тебе за лягушек. Я думаю, что уже знаю, что с ними сделаю. Совсем безболезненно, может быть им даже понравится, хотя я сомневаюсь, что они согласятся носить сапоги.

— Сапоги? — удивился Саймон, но доктор уже снова суетился, спихивая груду пожелтевших карт с низкого стула. Кивком он предложил Саймону сесть.

— Ну, молодой человек, что бы вы хотели получить в качестве честного гонорара за свой титанический труд? Пару монеток? Или может быть тебе симпатичен этот милый коциандрилес? — Посмеиваясь, доктор размахивал мумифицированной ящерицей.

Саймон заколебался было, потому что ящерица прекрасно подходила для изготовления маленького сюрприза в корзине с бельем новой девушке Эфсебе, но у него были другие планы. Впрочем мысль о горничных и уборке повлекла за собой другую — что-то он должен вспомнить или сделать. Саймон раздраженно отогнал неприятное воспоминание.

— Нет, — сказал он наконец. — Я хочу послушать истории.

— Истории? — Доктор шутливо наклонился вперед. — Тебе бы лучше пойти на конюшню, к старому Шему, раз уж ты интересуешься такими вещами.

— Не такими! — торопливо сказал Саймон. Он надеялся, что не обидел старого доктора. Все мы становимся чересчур чувствительными с возрастом. — Истории о настоящих вещах. Как все было раньше — сражения, драконы — то, что случалось.

— А-а! — Моргенс сел, и улыбка вернулась на его лицо. — Я понял. Ты имеешь в виду историю. — Доктор потер руки. — Это лучше, много лучше! — Он вскочил на ноги и стал расхаживать, ловко переступая через странные вещи, лежащие на полу.

— Хорошо, так о чем же ты хочешь услышать, юноша? Падение наарведов? Падение Ач Самрата?

— Расскажите мне о замке, — сказал Саймон, — Хейхолт. Это король его построил? Сколько ему лет?

— Замок?.. — Доктор перестал ходить, смял уголок своего заношенного до блеска одеяния и потер им одну из любимейших редкостей — доспехи экзотической формы, раскрашенные подобно полевым цветам в ярко-синий и желтый и сделанные целиком из полированного дерева.

— Хм-м, замок… — повторил Моргенс. — Что ж, эта история ценой по меньшей мере в две лягушки. Собственно, если бы я вздумал рассказывать ее всю, тебе пришлось бы осушить ров и притащить полную тачку таких бородавчатых пленников в уплату за это. Но я думаю, что сегодня тебя интересует только скелет истории, и это в моих силах. Постарайся посидеть смирно, пока я найду что-нибудь, чтобы промочить горло.

Пока Саймон предпринимал безуспешные попытки сидеть тихо, доктор взял со стола лабораторный стакан с коричневой пенистой жидкостью, подозрительно понюхал его и начал пить маленькими глотками. После сосредоточенной паузы он облизнул губы и блаженно потянул себя за бороду.

— Ах, стенширское темное! Несомненно, это напиток. О чем это мы тут говорили? Ах, да, замок. — Моргенс расчистил место на столе, неожиданно легко подпрыгнул и сел, бережно держа свою склянку — ноги в старых шлепанцах в полулокте от пола. Он снова прихлебнул.

— Я боюсь, что эта история начинается задолго до царствования нашего короля Джона. Мы начнем с самых первых мужчин и женщин, пришедших в Светлый Ард — примитивный народ, живший на берегах Гленивента. Это в основном были пастухи и рыбаки, возможно пришедшие с Затерянного запада по какому-то перешейку, не существующему более. Они не причиняли особых хлопот хозяевам Светлого Арда…

— Но вы же сказали… Я думал, что они первыми пришли сюда, — вмешался Саймон, втайне довольный, что ему удалось поймать Моргенса на противоречии.

— Нет. Я сказал, что они были первые люди. Ситхи владели этой землей, когда нога человека еще не ступал сюда.

— Вы хотите сказать, что «маленький народец» действительно был? — ухмыльнулся Саймон. — Совсем как рассказывает Шем-конюх? Пууки и ниски и всякие такие? — Это было восхитительно.

Моргенс энергично потряс головой и сделал еще глоток.

— Не только был — есть, и они без сомнения не «маленький народ», — впрочем, мы забегаем вперед, дай мне продолжить, юноша.

Саймон обхватил руками колени и постарался выглядеть спокойным.

— Итак?

— Хорошо, как я уже говорил, люди и ситхи были мирными соседями. Конечно, случались мелкие споры из-за пастбищ или чего-нибудь в этом роде, но ситхи не приходилось опасаться людей, и «честный народец» был великодушен. Со временем у людей появились города всего в нескольких часах пути от земель ситхи. Еще позднее на скалистом Наббанском полуострове возникла могущественная империя, и смертные Светлого Арда начали поглядывать туда в поисках защиты. Ты еще следишь за мною, мальчик?

Саймон кивнул.

— Хорошо. — Долгий глоток. — Итак, страна, казалось, была достаточно велика, чтобы всем хватило места, но так продолжалось лишь до тех пор, пока по воде не пришло черное железо.

— Что? Черное железо? — Саймон был немедленно остановлен свирепым взглядом доктора.

— Моряки с Затерянного запада, риммеры, — продолжал доктор. — Они высадились на севере, вооруженные люди, свирепые, как медведи.

— Риммеры? — спросил Саймон. — Как герцог Изгримнур? На кораблях?

— Да, предки герцога, и они были отличными мореплавателями, пока не осели здесь, — подтвердил Моргенс. — Но появились они в Светлом Арде не для того, чтобы возделывать землю и пасти скот, они пришли грабить. И принесли с собой железо, или, по крайней мере, секрет его обработки. Их железные мечи и пики не ломались, сталкиваясь с броней Светлого Арда, и даже заколдованное дерево ситхи не могло противостоять им. — Моргенс встал и наполнил свой стакан из закрытой бадьи, стоявшей на шаткой пирамиде из книг у стены. Прежде чем вернуться к столу, он еще раз с восхищением погладил сверкающие доспехи.

— А замок? Вы говорили о замке! Его выстроил король Джон?

— Ах мальчик, мальчик… Этот замок был построен задолго до того, как родился дедушка нынешнего короля. Народ ситхи мирно прожил здесь бессчетные годы до того как пришли люди. Это было первое место в Светлом Арде, куда вложена работа искусных рук. Это твердыня, охранявшая водные пути, управлявшая стадами и пашнями. Хейхолт и его предшественники — древние крепости, развалины которых погребены под стенами замка, — стояли здесь со времен более древних, чем память человечества. Он был очень, очень старый, когда пришли люди Риммера.

Голова Саймона пошла кругом от невероятности утверждения доктора. Старый замок внезапно показался мальчику спящим зверем, его стены — каменной клеткой.

Он вздрогнул и быстро огляделся вокруг, как будто какая-то злобная древняя тварь даже сейчас может протянуть к нему свои пыльные руки.

Моргенс весело засмеялся — удивительно молодым смехом для такого старого человека — и спрыгнул со стола.

— Не бойся, Саймон. Я думаю — если кто-нибудь знает что-то о ситхи, то это я, — что тебе не следует особенно бояться их магии. Замок был сильно перестроен, и каждый камень истово благословила по крайней мере сотня священников.

Правда, Юдит и кухонная прислуга иногда, оборачиваясь, обнаруживают, что тарелка с печеньем исчезла, но я полагаю, это можно скорее отнести за счет чрезмерной наглости нынешней молодежи, нежели гоблинов.

Доктор был прерван короткой серией постукиваний в дверь комнаты.

— Кто там? — крикнул он.

— Это я, — сказал меланхолический голос. И после долгого молчания закончил:

— Я, Инч.

— Кости Анаксоса, — выругался доктор, любивший экзотические выражения. — Так открой дверь, потому что я слишком стар, чтобы бегать прислуживать дуракам.

Дверь распахнулась. Против света вырисовывался силуэт человека видимо высокого, но настолько сгорбленного, что нельзя было быть в этом уверенным.

Круглое бессмысленное лицо было почти полностью закрыто сальными волосами, обкромсанными кое-как.

— Я извиняюсь, я… потревожил вас, доктор, но… вы сказали прийти рано, разве нет? — Голос был глухой и замедленный, как капающее сало.

Моргенс свистнул и раздраженно дернул прядь своих тонких белых волос.

— Да, сказал, но я просил прийти сразу после обеда, а его еще не было. Все равно, нет смысла отсылать тебя. Саймон, ты знаком с Инчем, моим ассистентом?

Саймон вежливо кивнул. Он действительно видел Инча один или два раза. Этот странный человек приходил к Моргенсу вечерами, чтобы помочь с тяжелыми вещами.

— Что ж, юноша, на сегодня это избавит тебя от моей болтовни, — сказал старик. — Раз Инч здесь, я должен его использовать. Приходи, и я продолжу свой рассказ, если ты захочешь.

— Конечно. — Саймон еще раз кивнул Инчу, тот проводил его коровьим взглядом. Мальчик подошел к двери, уже взялся за руку, как вдруг ясное видение метлы Рейчел, лежащей у рва, как тело странной водяной птицы, предстало перед его глазами.

Простак!

Можно ничего не говорить. Можно подобрать метлу по дороге и сказать Дракону, что работа сделана. У нее масса забот, и, несмотря на то, что они с доктором были старейшими обитателями замка, разговоры между ними были редкостью. Без сомнения прекрасный план!

Саймон вернулся, сам не понимая зачем. Маленький человек рассматривал свиток пергамента, а Инч стоял позади него, неподвижно уставившись в пространство.

— Доктор Моргенс…

При звуке своего имени доктор поднял голову и, мигая, огляделся по сторонам. Казалось, он был очень удивлен, что Саймон до сих пор в комнате.

Саймон был удивлен неменьше.

— Доктор, кажется… я опять что-то не то сделал.

Доктор поднял бровь, ожидая продолжения.

— Я должен был подмести вашу комнату, Рейчел мне велела. Теперь весь вечер пропал даром.

— О! А! — Нос Моргенса сморщился, как будто чесался, и доктор широко улыбнулся. — Подмести мою комнату, э-э… Ладно, юноша, прихвати метлу и приходи завтра. Скажешь Рейчел, что у меня еще есть для тебя работа, так что уж пусть она будет так добра и отпустит тебя. — Он вернулся было к своей книге, но потом снова поднял прищуренные глаза и поджал губы. Пока доктор сидел, погрузившись в раздумья, приподнятое настроение Саймона успело смениться некоторой нервозностью.

Почему он на меня так смотрит?

— Послушай, мальчик, подумай вот о чем, — сказал наконец старик. — Мне предстоит сделать массу работы, с которой ты можешь мне помочь. И кроме того мне возможно будет нужен ученик. Приходи завтра, как я сказал, а я договорюсь с главной горничной об остальном. — Он коротко улыбнулся и вернулся к своему свитку.

Саймон неожиданно почувствовал, что Инч смотрит на него из-за плеча доктора. Непонятное выражение проступило на его безмятежном лице цвета молочной сыворотки. Саймон поежился и, попрощавшись, выскочил за дверь.

Он шея через двор, слушал скрипки цикад, вдыхал росистый вечерний воздух и улыбался. Быть учеником доктора! Настоящим учеником!

Прежде чем отправляться к опостылевшим комнатам для слуг, Саймон спустился ко рву послушать вечерние лягушачьи песни и посмотреть на воду. Он присел на серый замшелый камень и задумался. Странно! Много лет назад этим замком владели ситхи.

Откуда налетел этот ветер?

Может быть, на этом самом камне сидел когда-то мальчик-ситхи. И камень лежит здесь до сих пор, а в замке полно людей…

Шепот с ветром: Мы вернем это назад, человеческое дитя. Мы все вернем назад…

Саймон вздрогнул и поплотнее закутался в свой камзол, ощутив внезапный озноб. Ему вдруг страшно захотелось тепла, света и людских голосов. Он встал и пошел к помещению для слуг.

Глава 3. ПТИЦЫ В ЦЕРКВИ

— Во имя Благословенного Эйдона…

Хлоп!

— …И Элисии, его матери…

Хлоп! Хлоп!

— …И всех святых, которые взирают…

Хлоп!

— …Взирают… Ой! — Недовольное шипение. — Проклятые пауки!

Хлопки, прерываемые проклятиями и заклинаниями, возобновились. Рейчел сметала паутину с потолка в столовой.

Две девушки больны, а третья вывихнула коленку. Таковы были обстоятельства, породившие нехороший блеск в глазах Рейчел Дракона. Хватило бы и того, что Сарру и Джип свалила дизентерия — Рейчел была суровой надсмотрщицей, но она прекрасно знала, что каждый день, когда больная девушка выходит на работу, превратится потом в три пропущенных дня, — и Рейчел пришлось взять их обязанности на себя. Как будто она и так не работает за двоих! А тут еще явился сенешаль с сообщением, что король сегодня будет обедать в Большом зале, и Элиас, наследный принц, прибыл из Меремунда, — это означало, что работы стало еще больше!

А Саймон, которого час назад послали принести пару охапок рогоза, до сих пор не вернулся.

И вот теперь, с трудом взгромоздившись на шаткий стул, она пытается сбить метлой паутину с досчатого потолка. Ох уж этот мальчишка! Этот… Этот…

— Святой Эйдон, дай сил…

Хлоп! Хлоп! Хлоп!

Проклятый мальчишка!

Мало того, думала Рейчел несколько позже, тяжело опускаясь на стул, вспотевшая и раскрасневшаяся, мало того, что парень ленив и неучтив. За эти годы она сделала все, что могла, чтобы выколотить из него это бессмысленное упрямство, и каждому ясно, что благодаря этому он стал лучше. Но гораздо хуже, что, похоже, кроме нее, это никого не заботило. Саймон был уже ростом со взрослого мужчину и должен был выполнять мужскую работу — но куда там! Он выискивал любую возможность, чтобы спрятаться и ускользнуть от работы, а потом бродил как лунатик. На кухне смеялись над ним. Горничные баловали его и таскали ему еду, когда Рейчел выгоняла его из-за стола. А Моргенс! Милостивая Элисия, этот человек постоянно поощрял мальчика!

И вот теперь доктор вдруг спросил Рейчел, может ли Саймон приходить к нему каждый день, подметать, наводить порядок — ха! — и помогать старику с какой-то его работой. Как будто она не знает! Старый пьяница будет потягивать эль и рассказывать мальчику Бог весть какие дьявольские истории.

И все-таки она не могла отклонить это предложение. Впервые кто-то заинтересовался ребенком, кому-то понадобились его услуги — мальчишка вечно путался под ногами! А Моргенс в самом деле хочет ему добра…

Доктор часто раздражал Рейчел своей манерой чудно выражаться — по мнению главной горничной, все это были замаскированные насмешки — но он действительно заботился о мальчике, всегда старался помочь ему. Намеки, предложения, тихое заступничество, когда главная судомойка ударила Саймона и выгнала его из кухни… Моргенс всегда думал о мальчике.

Рейчел безучастно смотрела на чистый потолок, мысли ее блуждали далеко в прошлом. Он сдула с лица влажную прядь.

Той дождливой ночью — когда ж это было? Почти пятнадцать лет назад? Она чувствовала себя старой-старой… Казалось, прошло лишь мгновение…

Дождь лил весь день и всю ночь. Рейчел пробиралась через грязный двор, одной рукой натягивая на голову плащ и сжимая в другой руке фонарь.

Споткнувшись, она чуть не по колено завязла в шине размокшей колеи. С противным чавкающим звуком Рейчел вытащила ногу, но туфле суждено было погибнуть. Рейчел ожесточенно выругалась и поспешила дальше. Конечно, она умрет, бегая туда-сюда с босой ногой в такую ночь, но времени копаться в грязи уже не было. В окне у Моргенса горел свет, но казалось, что прошла целая вечность, прежде чем раздались его шаги. Когда дверь открылась, Рейчел поняла, что подняла доктора с постели. Он, пошатываясь, протирал глаза. Рейчел успела заметить, что его длинная ночная рубашка настоятельно требовала починки, а вид смятого одеяла на кровати, окруженной изгородью книг, вызывал мысль о какой-то омерзительной звериной норе.

— Доктор, пойдемте скорее, — сказала она. — Вы должны идти немедленно!

Моргенс смотрел нахмурившись, явно не понимая в чем дело.

— Войдите, Рейчел. Не понимаю, что вас так потрясло среди ночи, но раз уж вы здесь…

— Нет, глупый вы человек, это Сюзанна. Пришло ее время, но она очень слаба, и я боюсь за нее…

— Кто? Что? Впрочем, неважно, дайте мне взять мои вещи. Идите, я догоню вас. Какая ужасная ночь!

— Но, доктор Моргенс, я принесла вам фонарь!

Поздно. Дверь со стуком захлопнулась, и она осталась на пороге одна. Капля скатилась с ее длинного носа. Ругаясь, она зашлепала к помещению для слуг.

Довольно скоро Моргенс поднимался вверх по ступенькам. С его плаща стекала вода. Стоя в дверях, он с одного взгляда оценил происходящее — лежащая на кровати стонущая беременная женщина, чье лицо закрывали упавшие на лоб темные волосы, влажной рукой сжимала руку другой молодой женщины, скрючившейся у изголовья.

В ногах кровати стояла Рейчел с женщиной постарше. Старшая шагнула к доктору, пока он стягивал плащ.

— О, Элиспет, — сказал он тихо. — Как дела?

— Боюсь, плохо, сэр. Иначе бы я справилась. Это продолжается уже много часов, и она истекает кровью. А сердце очень слабое… — Пока она говорила, Рейчел придвинулась поближе.

— Хм-м-м. — Моргенс нагнулся и начал рыться в мешке, который он принес с собой. — Дайте ей немного, пожалуйста, — сказал он, протягивая Рейчел закупоренную бутылочку. — Нужен всего один глоток, но позаботьтесь, чтобы она его сделала. — Он снова стал рыться в мешке, а Рейчел тем временем разжала зубы лежащей на кровати женщине и влила немного жидкости ей в рот. К запаху крови и пота, наполнявшему комнату, внезапно примешался странный пряный аромат.

— Доктор, — говорила Элиспет, — я не думаю, что мы можем спасти и мать, и ребенка, — если мы вообще можем кого-нибудь спасти.

— Вы должны спасти жизнь ребенку, — вмешалась Рейчел. — Это благочестивый дом. Спасите ребенка. Так говорит священник.

Моргенс бросил на нее недовольный взгляд.

— Моя добрая женщина, я буду бояться Бога по-своему, если вы не возражаете. Если я спасу ее — а я совсем не уверен, что смогу это сделать, — она всегда сможет родить другого ребенка.

— Нет, не сможет. Ее муж мертв! — горячо возразила Рейчел. Уж кому это знать, как не тебе, подумала она. Муж Сюзанны, рыбак, частенько приходил к доктору Моргенсу, хотя Рейчел ума не могла приложить, о чем они разговаривали.

— Что ж, — сказал Моргенс рассеянно, — она всегда может найти другого… Что? Ее муж? — Удивленное выражение появилось на его лице, и он подошел к постели. Кажется, доктор наконец понял, что за женщина лежит здесь, с каждой минутой теряя силы.

— Сюзанна? — спросил он тихо и бережно повернул к себе искаженное страхом и болью лицо. Ее глаза открылись на мгновение, но новая волна боли почти сразу закрыла их.

— Что здесь произошло? — спросил Моргенс. Сюзанна могла только стонать, и доктор сердито повернулся к Рейчел и Элиспет. — Почему никто не сообщил мне, что эта бедная девочка готова родить ребенка?

— Мы не ждали этого раньше чем через два месяца, — мягко сказала Элиспет. — И удивлены не меньше вас, вы же знаете.

— И откуда мы знали, что вас заинтересует рождение ребенка у вдовы рыбака? — спросила Рейчел. Она тоже имела право сердиться. — И почему вы решили обсудить это сейчас?

Моргенс уставился на нее, потом дважды моргнул.

— Вы абсолютно правы, — произнес он и повернулся к кровати. — Я спасу ребенка, Сюзанна, — сказал он дрожащей женщине.

Она кивнула, потом закричала.

Это был тонкий, слабый писк, но это кричал живой ребенок. Моргенс протянул Элиспет крошечное, перемазанное кровью существо.

— Мальчик, — сказала она и снова занялась матерью. Сюзанна затихла и дышала спокойнее, но лицо ее было белым, как мрамор Хача.

— Я спас его, Сюзанна. Я должен был, — прошептал доктор. Уголки губ умирающей шевельнулись. Возможно это была улыбка.

— Я… знаю… — сказала она. Охрипший голос был еле слышен. — Если бы только… мой Эльференд… не… — напряжение оказалось слишком велико. Она замолчала. Элиспет наклонилась, чтобы показать ей ребенка, все еще соединенного с матерью кровавой пуповиной.

— Маленький, — улыбнулась старая женщина, — но это потому, что он слишком торопился появиться на свет. Как его зовут?

— Называйте… его… Сеоман… — прохрипела Сюзанна. — Это значит… «ожидание»… — Она повернулась к Моргенсу, пытаясь сказать что-то еще. Он наклонился к ней, белые волосы доктора касались ее белых как снег щек, но она уже не смогла произнести ни слова. Мгновение спустя ее темные глаза закатились так, что стали видны белки. Девушка, державшая ее за руку, начала всхлипывать.

Рейчел тоже почувствовала, что сейчас заплачет, поэтому она отвернулась и притворилась, что начинает уборку. Элиспет прервала последнюю связь ребеночка с его умершей матерью. От этих движений правая рука Сюзанны, запутавшаяся в волосах, освободилась и безжизненно упала на пол. При этом из сжатых пальцев выпало что-то блестящее и покатилось по полу, остановившись у ног доктора.

Уголком глаза Рейчел видела, что доктор поднял этот предмет. Маленькая вещица легко исчезла в сумке доктора.

Рейчел была обескуражена, но никто, кроме нее, как будто ничего не заметил. Она резко повернулась, но неизмеримая скорбь, отраженная на лице Моргенса, остановила ее прежде, чем она успела вымолвить хоть слово.

— Сеоман, — сказал доктор, подходя ближе. Глаза его странно потемнели, голос охрип. — Вы должны заботиться о нем, Рейчел. Его родители мертвы.

Легкий вздох. Рейчел опомнилась за минуту перед тем как упасть со стула.

Падать в обморок среди бела дня было глупо и стыдно. Но, конечно, это свидетельствует только о преступном пренебрежении к себе. А все ради того, чтобы справиться за трех девушек… и за Саймона.

Что ей было действительно необходимо, так это воздух. Ничего удивительного, что она начинает сдавать, еще и не то может случиться, если битых два часа размахивать метлой, стоя на стуле. Она должна выйти на минутку.

Видит Бог, у нее есть право на глоток свежего воздуха. Этот Саймон, такой испорченный мальчишка.

Они вырастили его, конечно. У Сюзанны нигде поблизости не было никакой родни, а об ее утонувшем муже, Эльференде, кажется вообще никто ничего не знал, так что мальчик остался при горничных. Рейчел делала вид, что крайне недовольна этим, на самом деле она скорее предала бы своего короля или оставила бы незастеленную постель, чем дала бы забрать у нее ребенка. Все жившие при дворе Джона получали имя, пришедшее с родины короля — Варинстена. Ближе всего к Сеоману был Саймон, так его и стали звать.

Рейчел медленно спускалась вниз по лестнице, чувствуя только легкую дрожь в ногах. Она жалела, что не взяла шаль потеплее, потому что уже начинало подмораживать. Дверь заскрипела, открываясь — тяжелая дверь, которую давно следовало бы смазать — и Рейчел вышла во внутренний дворик. Утреннее солнце едва высовывалось из-за крепостной стены, как ребенок, который подглядывает за взрослыми.

Она любила это место под каменным изгибом, соединявшим обеденный зал с центральной частью церкви. Маленький дворик в тени изгиба был полон соснами и вереском, росшим на зеленых холмах у их подножия. От одного края двора до другого легко можно было добросить камень. Глядя вверх, Рейчел могла различить силуэт шпиля Башни Зеленого ангела, сверкающего как слоновый бивень.

Было время, вспоминала Рейчел, задолго до того, как появился Саймон, когда она сама девчонкой гуляла в этом дворе. Как смеялись бы некоторые служанки, представив грозную Рейчел маленькой девочкой! Но что было, то было, а девочка превратилась в юную леди, на которую всякому приятно было взглянуть, и здесь нет ничего, кроме правды. Тогда здесь нежно шуршали парча и шелка, прогуливались смеющиеся леди и лорды с ястребами на руках, звучали веселые песни.

А Саймон конечно уверен, что знает все на свете: Бог просто создал молодых людей глупыми, и тут уж ничего не поделаешь. Девушки испортили бы его сверх всякой меры, если бы Рейчел не была настороже. Она прекрасно знала что к чему, а молодежь могла болтать между собой все, что угодно.

Все было по-другому когда-то, думала Рейчел. И пока она вспоминала, смолистый сосновый аромат разбередил ей сердце. Замок был таким чудесным, волнующим местом — высокие рыцари в перьях и сверкающей броне, прекрасные девушки в дивных одеждах, нежная музыка… о! и Поле турниров, все усыпанное словно драгоценными камнями разноцветными палатками. Теперь замок тихо спит и видит только сны, а башенными укреплениями повелевают соратники Рейчел — горничные и повара, сенешали и судомойки… Было и правда холодно. Рейчел наклонилась, стягивая шаль потуже, потом выпрямилась и застыла в удивлении.

Перед ней стоял Саймон, руки которого были спрятаны за спину. Как ему удалось подкрасться к ней незаметно? И откуда эта идиотская улыбка? Рейчел почувствовала, как сила праведного гнева возвращается к ней. Его рубашка — чистая часом раньше — была теперь черной от грязи и порванной в нескольких местах — так же, впрочем, как и штаны.

— Благословенная святая Риаппа, спаси меня! — пронзительно закричала Рейчел. — Что ты наделал, ты, глупый мальчишка?!

Риаппа была эйдонитка, женщина из Наббана, которая умерла с именем Бога на устах, после того как была неоднократно изнасилована пиратами. Она пользовалась большой популярностью среди прислуги.

— Смотри, что у меня есть, Рейчел, — сказал Саймон, протягивая ей нескладное клочковатое сооружение из соломы: птичье гнездо. Из него доносилось слабое щебетание. — Я нашел его под башней Хьелдина! Его наверное сдул ветер. Трое еще живы, и я хочу их вырастить.

— Ты вовсе рехнулся, — Рейчел подняла метлу, как карающую молнию Господа, напрочь уничтожившую всех насильников Риаппы. — Ты так же будешь кормить этих тварей, как я поплыву в Пирдруин. Мерзкие животные будут повсюду летать, забираться людям в волосы! И посмотри на свою одежду! Ты знаешь, сколько времени Сарре придется это штопать? — Метла раскачивалась в воздухе.

Саймон опустил глаза. Конечно, гнездо он нашел не внизу: это было то самое, что он приметил в саду. Оно действительно накренилось от ветра, и Саймону пришлось влезть на святочный дуб, чтобы спасти его. В восторге оттого, что у него теперь будут собственные птенцы, он совершенно не подумал о том, какую работу он задаст Сарре, тихой, некрасивой девушке, которая занималась починкой одежды. Саймон приуныл.

— Но, Рейчел, я не забыл собрать рогоз! — Осторожно удерживая в равновесии гнездо, он вытащил из-под камзола тощую связку тростника.

Лицо Рейчел помягчело, но выговор продолжался:

— Ты просто ни о чем не думаешь, Саймон, ни о чем, как будто маленький ребенок. Если что-то сломано или какое-то дело не сделано вовремя, кто-то должен отвечать за это. Такова уж жизнь. Я знаю, что ты никогда не хочешь ничего дурного, но, во имя нашей Госпожи, как ты можешь вести себя так глупо?

Саймон осторожно поднял глаза. Хотя на его лице все еще было достаточно огорчения и раскаяния, Рейчел с ее всепроникающим взглядом василиска ясно видела, что он считает, что худшее уже позади. Ее брови снова нахмурились.

— Прости, Рейчел, правда, я больше не… — говорил он, но Рейчел ткнула его в плечо метлой.

— Эту песню про прости ты не начинай, парень! Просто отнеси этих птенцов туда, откуда взял. Тут не будет никаких летучих тварей, понимаешь?

— Но, Рейчел, я могу держать их в клетке! Я построю прочную клетку…

— Нет, нет и нет! Возьми их и отдай своему никчемному доктору, если хочешь, но не смей приносить их сюда. Нечего тебе беспокоить честных людей, которым надо работать.

Саймон потащился прочь, бережно держа в руках драгоценное гнездо. Что-то он не рассчитал: ведь Рейчел почти сдалась… но какой же она все-таки твердый орешек!

— Саймон! — позвала она. Мальчик стремительно обернулся.

— Я могу их оставить?

— Конечно, нет. Не будь простаком. — Она замолчала, не сводя с него испытующего взгляда. Саймон ждал. Затянувшаяся тишина начала тяготить его.

— Иди и поработай для доктора, мой мальчик, — сказала она наконец. — Может быть, он сможет втиснуть в твою сумасбродную голову хоть немного здравого смысла. Я сдаюсь. — Она сверкнула глазами. — Слушай, что тебе говорят, и не забудь поблагодарить его. Ты должен стараться. Это твой последний шанс. Ты понял?

— Да, конечно, — сказал он радостно.

— Ты не избавился от меня так легко. Возвращайся к обеду.

— Да, мэм. — Саймон повернулся было, чтобы идти, но неожиданно остановился. — Рейчел? Спасибо!

Рейчел неодобрительно фыркнула и пошла назад, к ступенькам обеденного зала.

Саймон удивился тому, сколько хвойных иголок прицепилось к ее шали.

Легкая снежная сеть начала опускаться на Хейхолт из низких стальных облаков. Погода переменилась. Саймон знал, что холод теперь продержится до самого Сретения. Чтобы не нести птенцов через ветреный двор, Саймон решил проскочить через церковь и продолжить путь по западной стене внутреннего двора.

Утренние молитвы закончились часа два тому назад, и церковь уже должна опустеть. Отец Дреозан мог бы не очень-то благосклонно отнестись к тому, что Саймон святотатственными сапогами протопает через его владение, но в это время он наверняка наслаждается обильной утренней трапезой и угрожающе бурчит по поводу качества масла и консистенции хлебно-медового пудинга.

Преодолев две дюжины ступенек, Саймон добрался до боковой двери церкви.

Снегопад усиливался, серый камень церкви был испещрен мокрыми следами растаявших снежинок. Дверь распахнулась на удивление бесшумно.

Чтобы не оставлять улик в виде мокрых следов на полу, он раздвинул фиолетовые занавеси в задней части холла и поднялся на хоры по узкой каменной лестнице.

Загроможденные, душные хоры, которые в начале лета становились источником невыносимых страданий, сейчас были теплыми и уютными. Пол усыпали остатки монашеского быта — скорлупки орехов, яблочная кожура, мелкие кусочки черепицы, которые использовались для записок — жалкого средства нарушения обета молчания.

Все это походило скорее на клетку обезьян или ярмарочных медведей, чем на место, куда божьи люди приходят вознести хвалу Господу. Саймон слегка улыбался, тихо продолжая свой путь среди всяческих мелочей, разбросанных по полу, — пряжек, лоскутков ткани, рассохшихся деревянных стульев. Почему-то приятно было сознавать, что эти суровые бритоголовые люди могут быть непослушными, вроде ватаги деревенских мальчишек.

Вдруг до Саймона донесся звук голосов. С сильно бьющимся сердцем он отшатнулся к занавесям, прикрывающим заднюю часть хоров, уткнулся носом в пыльную ткань и затаил дыхание. Если это отец Дреозан или пономарь Барнаба, ему не удастся проскользнуть незамеченным в дальнюю дверь. В случае, если это так, придется выбираться отсюда тем же путем, каким он пришел, и подвергнуть птенцов опасности простудиться.

Сжавшись в комок, тихий как мышь, Саймон старался определить местонахождение говоривших. Ему казалось, что говорят двое, но мешали птенцы, тихо попискивающие в его руках. Саймон придержал гнездо локтем, стянул шапку — не хватало только, чтобы отец Дреозан застиг его в церкви в шапке — и накрыл ею гнездо. Птенцы моментально замолчали, понимая, что наступила ночь. Осторожно раздвинув дрожащими руками края занавески, мальчик вскинул голову и прислушался — голоса раздавались как будто из придела главного алтаря. Их тон казался невозмутимым — его не заметили.

Горели всего несколько фонарей. Огромный купол церкви был почти полностью скрыт тенью, высокие окна, словно плывущие по ночному небу, казались светлыми отверстиями, через которые можно увидеть рай. Прижимая к груди убаюканных, прикрытых шапкой найденышей, Саймон подкрался к краю хоров. Устроившись в затемненном углу, ближайшем к лестнице и стараясь не дышать, он просунул голову между перилами балюстрады — одна щека касалась мученичества святого Туната, другая — рождения на острове святой Пелиппы.

— А ты, с вечным твоим нытьем! — шипел один из голосов. — Я невыносимо устал от этого! — Саймон не мог видеть лица говорящего, тот стоял спиной к хорам, кутаясь в плащ с высоким воротником. Его собеседника, сидящего напротив хоров на церковной скамье, Саймон отлично разглядел и сразу узнал.

— Люди, которым говорят то, чего они не хотят слышать, часто называют это нытьем, брат, — сказал сидевший. — Но я не наушничаю и не плету интриг. Я только хотел предостеречь тебя…

— Ты можешь говорить все, что захочешь! — прорычал первый, злоба в его голосе звучала странно, как боль. — Но трон мой по праву и по желанию нашего отца. Ничто из того, что ты думаешь, знаешь или говоришь, не может этого изменить.

Джошуа Безрукий — так, как часто слышал Саймон, называли младшего сына короля, — резко встал со скамьи. Его жемчужно-серый камзол и штаны, вылинявшие во время долгих странствий, еще носили слабые следы красного и белого цветов; его каштановые волосы были коротко подстрижены. Там, где должна была быть его правая кисть, из рукава торчал закрытый цилиндр из черной кожи.

— Мне не нужен трон, поверь мне, Элиас! — произнес он. Его слова были сказаны очень тихо, но как легкие стрелы долетели до убежища Саймона. — Я только предостерегаю тебя от священника Прейратса, человека с… нездоровыми наклонностями. Не приводи его сюда, Элиас! Он очень опасен, поверь мне, я знаю его давно, еще по Узирийской семинарии в Наббане. Монахи там боялись его как чумы. А ты прислушиваешься к нему, будто он так же достоин доверия, как герцог Изгримнур или старый сир Флурен. Глупец! Он разрушит наш дом. — Он сдержал себя. — Я хочу только дать тебе совет, идущий от сердца. Пожалуйста, поверь мне! Я не претендую на трон.

— Тогда покинь замок, — сказал Элиас и повернулся к брату спиной, скрестив руки на груди. — Уйди и дай мне приготовиться к царствованию, как подобает мужчине — свободным от твоих жалоб и интриг.

У старшего принца был тот же высокий лоб и орлиный нос, но он был крепче сложен, чем Джошуа; казалось, ему ничего не стоит сломать человеку шею голыми руками. Его сапоги для верховой езды и камзол были в цвет волос, черными, а плащ и штаны поблекшего в дороге зеленого цвета.

— Мы оба сыновья своего отца, о будущий король, — холодно улыбнулся Джошуа. — Корона твоя по праву. Как бы мы ни относились друг к другу — это не должно тебя волновать. Твое-будущее-величество может быть спокойно — мое слово тому порукой, но, — его голос набрал силу, — я не потерплю, ты слышишь, не потерплю, чтобы кто бы то ни было выставлял меня из дома моего отца. Даже ты, Элиас.

Его брат обернулся, взгляды их, скрестившись, показались Саймону блеском мечей.

— Как бы мы ни относились друг к другу? — хрипло спросил его брат. Голос его надломился, и смертельная мука звучала в нем. — Что ты можешь иметь против меня? Рука? — Он сделал несколько шагов от Джошуа и теперь стоял спиной к брату. Слова его были полны горечи. — Ты потерял руку… Из-за тебя я вдовец, а моя дочь наполовину сирота! И смеешь вспоминать о своих обидах?

Джошуа, казалось, задохнулся, прежде чем ответить.

— Твоя боль… Твоя боль известна мне, брат, — сказал он наконец. — Разве ты не знаешь, что я отдал бы не только правую руку, но свою жизнь!..

Элиас резко повернулся и, подняв руку к горлу, достал что-то блестящее из своего камзола. Саймон смотрел во все глаза. Это был не нож, а что-то мягкое и податливое, как лента из мерцающей ткани. Элиас поднес ее к лицу ошеломленного брата, потом бросил на пол и отшвырнул ногой в сторону. Джошуа стоял неподвижно, потом как бы во сне наклонился, чтобы поднять лежащий предмет — женский серебряный шарф. Пока он молча стоял, держа тонкую полоску в руке, гримаса боли или гнева исказила его лицо. Саймон успел несколько раз вдохнуть и выдохнуть, прежде чем Джошуа наконец спрятал шарф у себя на груди и вслед за братом вышел из церкви.

Прошло довольно много времени, прежде чем Саймон счел безопасным покинуть свое убежище и продолжить путь к главным церковным дверям. Ему казалось, что он присутствовал на странном кукольном спектакле, Узирийских играх, предназначенных для него одного. Мир вдруг показался Саймону вовсе не таким надежным и неизменным, раз принцы Эркинланда, наследники всего Светлого Арда, могут кричать и скандалить, как пьяные солдаты.

Выглянув в холл, Саймон остановился, настороженный неожиданным движением.

Он успел заметить фигуру человека в коричневом камзоле, убегающего по коридору — фигуру юноши возраста Саймона или даже моложе. Незнакомец оглянулся, сверкнув удивленными глазами, и исчез за углом. Саймон не узнал его. Неужели он тоже шпионил за принцами? Саймон тряхнул головой, чувствуя себя нелепо, как бык, получивший солнечный удар. Он стянул шапку с гнезда, вернув птенцам свет и полную щебетания жизнь, и снова потряс головой. Это было беспокойное утро.

Глава 4. КЛЕТКА ДЛЯ СВЕРЧКА

Моргенс с грохотом бродил по своей мастерской, погруженный в поиски потерянной книги. Он утвердительно махнул Саймону, разрешая ему поискать клетку для птенчиков, и вернулся к своему занятию, сдвигая горы манускриптов и фолиантов, как слепой гигант, ворвавшийся в город хрупких башен.

Найти птенцам подходящий дом оказалось гораздо труднее, чем представлялось Саймону, — клеток было сколько угодно, но ни одна не подходила. В некоторых расстояние между прутьями было так велико, что там пожалуй, смогли бы жить только свиньи или медведи, другие были доверху набиты какими-то странными вещами, причем ни одна из них ни капли не походила на животное. Наконец он приметил одну, казавшуюся вполне приемлемой, под свертком блестящей ткани. Она доходила по высоте до колена Саймона и была туго сплетена из речного камыша в форме колокола; клетка была пуста, если не считать поддона с песком, маленькая дверца завязана веревкой. Саймон повозился с узлом и открыл ее.

— Стой! Прекрати немедленно!

— Что?! — Саймон отскочил. Доктор пронесся мимо него и ногой захлопнул дверцу.

— Извини, что напугал тебя, юноша, — Моргенс задыхался, — но мне следовало бы подумать, прежде чем разрешать тебе копаться в этих вещах. Боюсь, эта штука не годится для твоих целей.

— Почему? — Саймон наклонился, стараясь разглядеть что-нибудь, необычное, но не увидел ничего, кроме устилающего дно клетки песка.

— Что ж, мой юный исследователь, если ты сможешь подождать, ни к чему не прикасаясь несколько минут, я покажу тебе. Глупо было с моей стороны забыть. — Моргенс, расшвыряв очередную кучу, выудил оттуда давно оставленную корзину сухих фруктов и двинулся к клетка, на ходу сдувая пыль с фиги.

— Теперь смотри внимательно, — он открыл дверцу и бросил фрукт в клетку, фига осталась лежать на поддоне с песком.

— Ну? — спросил Саймон озадаченно.

— Подожди, — шепнул доктор. Не успел он это вымолвить, как в клетке начало что-то происходить. Сперва Саймону показалось, что мерцает и переливается воздух в клетке, но он быстро понял, что как-то перемещается сам песок, слегка закручиваясь вокруг фиги. Внезапно — так внезапно, что Саймон резко отпрянул назад, — огромный зубастый рот открылся среди песка, и фига исчезла в нем, как муха исчезает в пасти карпа. Легкая рябь пробежала по песку, и клетка затихла, приняв такой же невинный вид, как и раньше.

— Что там, под ним? — задохнулся Саймон. Моргенс засмеялся.

— То-то и оно, — он был ужасно доволен. — Это и есть сам зверек, зверек собственной персоной. Песка там нет, это, так сказать, маскарад. Все, что находится на дне клетки, — это одно умное животное. Прелесть, правда?

— Наверное, — сказал Саймон без особой убежденности. — Откуда оно?

— Из Наскаду, пустынных земель. Теперь ты понимаешь, почему я не хотел, чтобы ты совался туда? Кроме того, я не думаю, что эта клетка подошла бы для твоих пернатых сироток. — Моргенс снова закрыл дверцу и, предварительно завязав ее кожаным ремнем, поставил клетку на высокую полку. Забравшись на стол для этой цели, он не спрыгнул сразу, а стал пробираться дальше, умело лавируя между разложенными там вещами. Наконец он нашел то, что искал, и вернулся к Саймону.

Это было массивное сооружение из тонких прутьев, не содержащее в себе ничего подозрительного.

— Клетка для сверчка, — объяснил доктор, помогая юноше получше устроить птенцов в их новом доме. Туда поставили мисочку с водой, а Моргенс даже достал откуда-то маленький мешочек с зернами, которые он насыпал на дно клетки.

— Они достаточно взрослые для такой еды? — спросил Саймон. Доктор беспечно махнул рукой.

— Нечего беспокоиться, — сказал он. — Это им по зубам. Саймон пообещал птенцам, что скоро вернется к ним с чем-нибудь более подходящим, и последовал за доктором через мастерскую.

— Ну, юный Саймон, заклинатель зябликов и ласточек, — улыбнулся доктор. — Что я могу для тебя сделать этим холодным утром? Мне вспоминается, что мы так и не завершили нашу роскошную и благородную лягушачью сделку в тот день, когда нас так грубо прервали.

— Да, и я думал…

— Кроме того, мне кажется, мы позабыли и еще о чем-то?

— О чем? — Саймон старательно вспоминал.

— Странная история с полом, который следовало подмести? Одинокая и покинутая метла, всем своим прутиковым существом стремящаяся навстречу тому, кто употребил бы ее по назначению?

Саймон мрачно кивнул. Он надеялся, что его ученичество начнется на более благоприятной ноте.

— А-а, легкое отвращение к грязной работе? — доктор поднял бровь. — Понятно, но неуместно. Мы должны уметь ценить этот однообразный труд, который держит руки занятыми, а голову и сердце оставляет свободными. Что же, в первый день твоей службы я постараюсь тебе помочь. Я придумал, как это сделать наилучшим образом. — Он сделал несколько смешных танцевальных па. — Я рассказываю — ты подметаешь. Неплохо, э?

Саймон пожал плечами.

— У вас есть метла? Я свою забыл.

Моргенс покопался в хламе и предъявил наконец предмет, такой изношенный и затянутый паутиной, что в нем только с большим трудом можно было узнать орудие для метения пола.

— Итак, — сказал доктор, вручая предмет мальчику с таким достоинством, как будто это был королевский скипетр, — о чем ты хотел бы сегодня услышать?

— О мореплавателях, об их черном железе, о ситхи… и о нашем замке, конечно. И еще о короле Джоне.

— А-а, да. — Доктор задумчиво кивнул. — Длинный список, но если нам еще раз не помешает этот пустоголовый бездельник Инч, я надеюсь сегодня укоротить его немного. Приступай мальчик, приступай, пусть только пыль летит. Кстати, на чем я остановился?

— Ну-у, пришли люди Риммера, и ситхи отступали, а у риммеров было черное железо, и они убивали людей, убивали ситхи, убивали всех…

— Х-м-м, — сухо сказал Моргенс, — такова отдача. Ну, справедливости ради надо признать, что они убивали все-таки не совсем всех, и их набеги и штурмы были вовсе не так неотразимы, как я мог это изобразить. Они много лет оставались на севере, прежде чем пересекли Фростмарш, но и тогда были остановлены серьезным препятствием — их ждали эрнистирийцы.

— Да, но народ ситхи! — Саймону не терпелось. Он все знал об Эрнистире, встречал уйму народа из этой языческой западной страны. — Вы сказали, что маленький народ бежал от железных мечей?

— Не маленький народ, Саймон, я… о Боже! — Доктор тяжело опустился на стопку книг в кожаных переплетах и потянул себя за бакенбарды. — Я вижу, что мне придется заняться этим гораздо глубже. Тебя ждут к полуденной трапезе?

— Нет, — быстро соврал Саймон. Полновесная история доктора казалась ему куда привлекательнее неминуемой взбучки от Рейчел.

— Прекрасно. Тогда давай найдем себе хлеба и луковиц… и может быть еще что-нибудь, чтобы промочить горло — видишь ли, мой мальчик, говорить — это крайне жаждовызывающая работа — и тогда я смогу попробовать превратить шлак в чистейший благородный металл, короче — научить тебя чему-нибудь.

Когда они обеспечили себя провизией, доктор снова сел.

— Так-то вот, Саймон, — о, и не стесняйся шевелить метлой, пока ешь, молодежь так быстро ко всему приспосабливается — теперь поправь меня, если я ошибусь. Сегодня у нас пятнадцатое — шестнадцатое? — нет, пятнадцатое новандера. А год 1163, верно?

— Вроде да.

— Великолепно. Положи это на стул, пожалуйста. Итак, тысяча сто и еще шестьдесят третий год со дня чего? Ты знаешь? — Моргенс подался вперед.

Саймон скис. Доктор отлично знает, что он простак и нарочно мучает его.

Откуда судомойке знать такие вещи? Он молча продолжал подметать.

Спустя некоторое время он поднял глаза. Доктор ждал, внимательно глядя на него поверх ломтика черного хлеба.

Какой острый взгляд у старика! Саймон снова отвернулся.

— Итак, — спросил доктор невнятно, так как рот его был набит хлебом. — Со дня чего?

— Не знаю, — сказал Саймон, ненавидя сам звук своего обиженного голоса.

— Пусть так. Ты не знаешь — или думаешь, что не знаешь. Ты слышал когда-нибудь, как глашатай зачитывает грамоты?

— Несколько раз. Когда я был на рынке или когда Рейчел рассказывала, что в них говорилось.

— А что бывает в конце? В конце каждой грамоты они зачитывают дату, ты помнишь? И учти, мальчик, что ты сметаешь пыль с хрустальной урны как человек, бреющий злейшего врага. Ну, так что же говорится в конце?

Саймон, сгорая от стыда, готов был бросить метлу и бежать, как вдруг нужная фраза всплыла откуда-то из глубины подсознания, принеся с собой голос рынка, хлопающие на ветру матерчатые полотнища и чистый запах разбросанной под ногами весенней травы.

— С открытия. — Он был уверен. Он слышал это так ясно, словно стоял в Центральном ряду.

— Великолепно! — Доктор поднял свою кружку, как бы салютуя, и, опрокинув ее, сделал длинный глоток. — Теперь открытие чего? Не волнуйся, — продолжал он, видя, что Саймон в смятении качает головой, — я скажу тебе. Я, к сожалению, не могу рассчитывать, что нынешняя молодежь, выращенная на отчаянной храбрости апокрифических путешествий странствующих рыцарей, хорошо себе представляет истинный ход событий.

Доктор грустно и чуточку насмешливо покачал головой.

— Империя наббанаи была открыта — или объявлена открытой — тысячу сто и шестьдесят с чем-то лет назад Тьягарисом, первым императором. К тому времени легионы Наббана держали в повиновении все страны людей севера и юга по обе стороны реки Гленивент.

— Но… но Наббан маленький, — Саймон был просто поражен. — Это же только крошечная часть владений короля Джона.

— Это, юноша, — сказал Моргенс, — то, что мы называем историей. Империи имеют тенденцию приходить в упадок, королевства — рушиться. В течение тысячи лет может произойти что угодно, а расцвет Наббана продолжался значительно меньше. Как бы то ни было, мы подошли к тому, что Наббан некогда правил людьми, а люди жили бок о бок с народом ситхи. Король ситхи царствовал здесь, в Асу'а, Хейхолте, как мы его называем. Король-эрл — эрл — это древнее название ситхи — запретил людям ступать на землю его народа без специального разрешения, и люди, боявшиеся ситхи, подчинились.

— Что такое ситхи? Вы сказали, что они не «маленький народ».

— Я приветствую твой интерес, юноша, — улыбнулся Моргенс, — особенно сегодня, когда я ни слова не говорил об убийствах и сражениях, но я приветствовал бы его еще больше, если бы ты не был так стеснителен в обращении с метлой. Танцуй с ней, мальчик, танцуй с ней. Посмотри-ка сюда — ты ведь сможешь очистить это место, верно?

Моргенс подбежал к стене и указал на пятно сажи диаметром в несколько локтей. Оно очень напоминало след ноги. Саймон решил ни о чем не спрашивать и начал счищать сажу с белой штукатурки.

— Аххх, премного благодарен. Я хотел стереть это много месяцев, с прошлогоднего Кануна бороны в сущности. Да, так где же, во имя Лестера Вистрилса, я остановился? О, твои вопросы. Ситхи? Что ж, они были здесь первыми, и может быть вернутся вновь, когда людей здесь не останется и в помине. Когда никого не останется. Они отличаются от нас как человек от животного, но в чем-то и сходны тоже… — Доктор остановился, чтобы сосредоточиться.

— Честно говоря, человек и животное, оба живут в Светлом Арде одинаково долго, чего нельзя сказать о ситхи и людях. Честный народ фактически бессмертен, так что, конечно, ситхи живет гораздо дольше, чем любой смертный человек, даже если это наш древний король. Они могли бы не умирать вовсе, только вынужденные насилием, впрочем, может быть, если ты ситхи, то и само насилие будет вынужденным…

Моргенс задумался. Саймон смотрел на него, разинув рот.

— Ой, закрой скорее рот, мальчик, так ты становишься похожим на Инча. Слегка блуждать в мыслях — это моя привилегия. Или ты предпочитаешь вернуться к главной горничной?

Саймон закрыл рот и продолжил стирать со стены сажу. Ему уже удалось довести форму пятна до очертаний овцы; время от времени он останавливался, чтобы оценивающе посмотреть на свою работу. Честно говоря Саймону уже становилось скучно: он, конечно, любил доктора и хотел быть именно здесь, а не где-нибудь еще, но рассказ старика был довольно монотонным. Может быть, если стереть немного сверху, оно станет похоже на собаку? Желудок тихонечко бурчал.

Моргенс продолжал объяснения, в которых, по мнению Саймона, было множество ненужных деталей. Он говорил об эпохе мира между подданными короля-эрла и первыми императорами Наббана.

— И вот ситхи и люди пришли к некоторому равновесию, — говорил старик. — Они даже немного торговали…

Живот Саймона забурлил громче. Доктор едва заметно улыбнулся и положил последнюю луковицу, которую он только что взял со стола.

— Люди привозили специи и краски с Южных остовов или драгоценные камни с Грианспогских гор в Эрнистире, а взамен получали красивые вещи из казны короля-эрла, изготовление которых требовало знания изощренного и таинственного искусства.

Терпение Саймона подходило к концу. А что же мореплаватели, риммерсманы? А как же холодное железо? Он оглянулся в поисках чего-нибудь съедобного.

Последняя луковица? Саймон бочком подобрался к столу. Моргенс стоял лицом к окну, глядя на серый утренний туман. Саймон быстро сунул в карман коричневый шелестящий шарик и поспешил вернуться к пятну на стене. Сильно уменьшившееся, оно теперь напоминало змею.

Моргенс продолжал, не оборачиваясь:

— Что ж, сегодня в моей истории действительно говорилось о мирных временах и людях. Это скоро кончится, не волнуйся. — Он покачал головой, и прядь тонких волос упала на его морщинистый лоб. Саймон потихоньку грыз луковицу.

— Золотой век Наббана длился чуть больше четырех столетий — до первого появления риммерсманов в Светлом Арде. Империя Наббанаи стала затухать сама по себе. Линия Тьягариса была прервана, и каждый новый император, захватывавший власть, становился только новым проигрышем в этой нескончаемой игре в кости; некоторые были добрые люди и хотели сохранить государство, другие, подобно Крексису Козлу, были хуже любых северных грабителей, третьи, как Энфортис, были просто слишком слабы, чтобы удержать власть.

Во времена правления Энфортиса явились Владетели железа. Наббанайцы решили уйти с севера. Они так быстро перешли через реку Гленивент, что их северные форпосты остались брошенными далеко позади, и им пришлось выбирать между верной гибелью и присоединением к риммерсменам. Хммм… Я утомил тебя, мальчик?

Саймон, прислонившийся к стене, рывком выпрямился, встречая понимающую улыбку доктора.

— Нет, доктор, нет! Я только закрыл глаза, чтобы лучше слышать! Продолжайте!

На самом деле все эти имена, имена, имена действительно вгоняли его в сон… Ему хотелось, чтобы доктор скорее перешел к битвам, но с другой стороны, было очень приятно быть единственным на всей земле, с кем может разговаривать Моргенс. Горничные ничего не понимают в таких… мужских разговорах. Да и что они могут понять в армиях, знаменах и саблях?

— Саймон?

— Ой? Да? Продолжайте! — Он повернулся, чтобы стереть остатки пятна, а доктор продолжил прерванный рассказ. Стена была чистой. Неужели он не заметил, как закончил?

— Ну, юноша, я постараюсь сделать историю немного короче. Как я уже говорил, наббанайцы увели свои армии с севера ивпервые стали чисто южной империей. Это было началом конца. Шло время, и империя складывалась как одеяло, становясь все меньше и меньше, и сегодня они не более чем герцогство — полуостров с несколькими прилежащими островами. Что, во имя Стрелы Паддара, ты делаешь?

Саймон изгибался как собака, которая хочет почесать труднодоступное место.

Да, часть сажи еще сохранилась, образовав змееобразное пятно на спине его рубашки. Саймон робко повернулся к доктору, но Моргенс только засмеялся и продолжал:

— Без имперских гарнизонов, Саймон, север пришел в состояние хаоса. Мореплаватели захватили большую часть Фростмарша, назвав свой новый дом Риммергардом. Не удовлетворившись этим, люди Риммера развернулись к югу и выступили в новый поход, сметая все на своем пути. Положи эти фолианты стопкой к стене, будь добр. Они грабили и разоряли города, а ситхи они считали вредными тварями; всюду, где могли, они беспощадно уничтожали честный народ… здесь поосторожнее!.. Вот так, молодец.

— Сюда, доктор?

— Да, но — Кости Анаксоса, не урони их! Лучше положи! Ты не представляешь, какие ужасные часы я провел, играя в кости на Утаньятском кладбище, чтобы они попали мне в руки!.. Так! Гораздо лучше.

Теперь поговорим об эрнистирийцах. Гордый свирепый народ, который даже императорам Наббана не удалось покорить до конца, они вовсе не желали пнуть шеи перед Риммергардом. Они ужаснулись тому, что северяне сделали с ситхи.

Эрнистирийцы больше всех людей походили на честный народ. Они торговали с ним, и до сих пор еще виден след древнего торгового пути между этим замком и Тайг в Эрнисадарке. Лорд Эрнистира и король-эрл заключили порожденный отчаянием договор и некоторое время удерживали северное побережье.

Но даже объединившись, они не мощи сопротивляться бесконечно. Фингил, король риммерсманов, устремился через Фростмарш к границам земель короля-эрла… — Моргенс печально улыбнулся. — Мы уже подходим к концу, юный Саймон, к концу всего этого…

В году 663-м два громадных воинства сошлись на просторах Ач Самрата. Пять дней длилась ужасная, беспощадная, кровавая бойня, пять дней ситхи сдерживали напор риммерсманов. Но на шестой день на них вероломно напали с незащищенного фланга люди из тритингов, давно домогавшиеся сокровищ Эркинланда и ситхи. Они предприняли эту страшную атаку в темноте. Оборона была прорвана, колесницы Эрнистира разбиты, Белый олень дома Эрна втоптан в кровавую грязь. Говорили, что десять тысяч эрнистирийцев остались в тот день на поле брани. Никто не знает, сколько погибло ситхи, но потери их были не менее ужасны. Уцелевшие Эрнистирийцы нашли убежище в дремучих лесах своей родины. Сегодня для эрнистирийцев Ач Самрат — символ ненависти и утрат.

— Десять тысяч! — Саймон присвистнул. Глаза его сияли от ужаса и сознания грандиозности этих событий.

Моргенс отметил реакцию мальчика легкой гримасой, но ничего не сказал.

— Это был день, когда владычеству ситхи в Светлом Арде пришел конец. Хотя понадобилось еще три долгих года осады, чтобы Асу'а пал под мечами победоносных северян.

Если бы не страшная таинственная магия сына короля-эрла, не осталось бы, вероятно, ни единого ситхи, пережившего падение замка. Но многие спаслись, бежав на юг, в леса, к водам и… и в другие места.

Теперь внимание Саймона словно гвоздями прибили.

— А сын короля-эрла? Какую магию он использовал? — но тут Саймон оборвал себя из-за внезапно пришедшей в голову мысли. — А Престер Джон? Я думал, вы расскажете сегодня о короле, нашем короле…

— В следующий раз, Саймон, — сказал Моргенс, обмахиваясь тонким, как легкий шорох, пергаментом, хотя в комнате было довольно прохладно. — Много чего можно рассказать о темном времени, наступившем после падения Асу'а. Множество историй. Риммерсманы правили здесь, пока не появился дракон. Позже, когда он спал, другие владели замком. Много лет прошло, и несколько королей сменилось в Хейхолте, много лет и много смертей, пока не пришел Джон… — Он задумался и провел рукой по лицу, как бы стирая усталость.

— Но что сделал сын короля ситхи? — тихо спросил Саймон. — Что за… за страшная магия?

— О сыне короля-эрла… лучше не говорить ничего.

— Но почему?

— Довольно вопросов, мальчик! — рявкнул Моргенс, замахав руками. — Я устал говорить.

Саймон был обижен. Он ведь только пытался разобраться, что к чему.

Взрослые всегда легко теряют равновесие. Во всяком случае, лучше не варить курицу, несущую золотые яйца.

— Извините, доктор. — он старался принять покаянный вид, но старый ученый выглядел таким смешным! Его обезьянье лицо пылало, легкие тонкие волосы разлетелись в разные стороны. Саймон чувствовал, что его губы расползаются в улыбку. Моргенс заметил это, но лицо его оставалось суровым. — Правда, извините. — Никаких перемен. Что бы попробовать еще? — Спасибо, что вы рассказали мне историю.

— Не «историю»! — взревел Моргенс. — Историю! А теперь убирайся и возвращайся завтра утром, готовый к работе, потому что то, что надо было сделать сегодня, ты только начал!

Саймон встал, стараясь контролировать свою непослушную улыбку, но когда он повернулся, чтобы идти, она вырвалась на свободу и расплылась по его лицу, как широкая лента-змея. Когда дверь закрывалась за ним, Саймон услышал, как доктор проклинает каких-то альдрических демонов за то, что они спрятали его кружку с пивом.

Послеполуденное солнце едва просвечивало сквозь трещины в тяжелых облаках, когда Саймон шел обратно к внутреннему двору. С виду он был бездельником и зевакой: высокий, неуклюжий, рыжеволосый мальчик в пыльной одежде. На самом деле он был пчелиным ульем с жужжащими в нем догадками, идеями и желаниями.

Взгляните на этот замок, думал он, старый мертвый камень сложен с другим таким же камнем, просто куча камней, населенная слабоумными созданиями. Но раньше все было иначе. Здесь происходили великие события. Гремели трубы, сверкали мечи, огромные армии сталкивались и отступали, подобно волнам Кинолога, разрушившим стену у Морских ворот. Сотни лет прошло, но Саймону казалось, что все это произошло только сейчас, для него, а тем временем медлительный народ, живущий с ним в замке, проползал мимо, не думая ни о чем, кроме предстоящей еды и следующего за ней отдыха.

Глупцы!

Когда он проходил через ворота, странное мерцание привлекло его взгляд к отдаленной пешей дороге, огибавшей башню Хьелдина. Там стояла девушка, маленькая и яркая, как драгоценный камень; солнечный луч озарял ее зеленое платье и золотые волосы, как будто он слетел с неба для нее одной. Саймон не мог видеть ее лица, но знал наверняка, что оно прекрасно, прекрасное и кроткое, как на изображении Непорочной Элисии, стоящем в церкви.

На мгновение блеск зеленого и золотого зажег его, как искра зажигает сухие дрова. Он почувствовал, как обида и разочарование отступили, сгорели в мгновение ока. Он ощутил себя не тяжелее лебяжьего пуха, ему казалось, что самый легкий ветерок может поднять его с земли и унести в вышину, к этому золотому сиянию.

Он перевел взгляд с прекрасной безликой девушки вниз, на свои дырявые башмаки. Рейчел ждала его, а обед давно остыл. Привычный, непреодолимый груз вернулся на свое обычное место, сгибая его шею и тяжело опускаясь на плечи, пока он тащился к помещениям для слуг.

Глава 5. ОКНА В БАШНЕ

Новандер уходил в небытие, плюясь напоследок ветром и ранним снегом.

Декавдер, последний месяц года, терпеливо ждал своей очереди.

Король Джон Пресвитер, едва успев вызвать своих сыновей в Хейхолт, снова заболел и возвратился в маленькую затененную комнату, где его окружили пиявки, ученые доктора и вечно бранящиеся, раздраженные сиделки. Аббат Дометис примчался из Святого Сутрина, Великой церкви Эрчестера, и расположился у его кровати. Он будил короля через правильные промежутки времени, дабы исследовать текстуру и вес королевской души. Старик, все больше слабеющий, выносил и боль и священнослужителя с галантным стоицизмом.

В крошечной комнатке, расположенной рядом с королевскими покоями, которую уже сорок лет занимал Таузер, лежал меч Сверкающий Гвоздь, закутанный в тонкие ткани, лежал на самом дне дубового сундука шута.

Через все широкое пространство Светлого Арда летела весть: король Джон умирает. Эрнистир на западе и Риммергард на севере немедленно отправили послов к постели в оцепеневшем Эркинланде. Старый герцог Изгримнур, сидевший по левую руку от Джона за Великим столом, привел пятьдесят риммерсманов из Элвритсхолла и Наарведа, с головы до ног закутанных в кожу и меха для перехода через Фростмарш. Гвитина, сына короля Ллута, сопровождали всего двадцать эрнистирийцев, но сверкающее золото и серебро их оружия затмевали своим блеском бедную ткань их одеяний.

Замок оживал, в нем звучали языки, давно не слышанные тут — риммерпакк, пирдруинский, хачский. Перекатывающийся островной говор Наранси заполнял Двор, а конюшни отзывались эхом на певучие ритмы лугового народа, как всегда чувствовавшего себя всего лучше около лошадей. Над всем этим господствовала неторопливая речь наббанайцев и быстрые деловые переговоры эйдонитских священников, которые, как всегда, заботились о приходящих и уходящих людях и их душах.

В высоком Хейхолте и расположенном ниже Эрчестере маленькие армии чужеземцев встречались и расходились по большей части без столкновений. Хотя некоторые из этих народов были древними смертельными врагами, четыре двадцатилетия под опекой Верховного короля исцелили многие раны. И пожалуй больше было выпито кружек зля, чем произнесено резких слов.

Впрочем, нашлось одно исключение из этого общего для всех правила, исключение, которое трудно было не заметить и не понять. Потому что в низких ли коридорах Эрчестера или за широкими воротами Хейхолта — где бы они ни встречались — солдаты в зеленом принца Элиаса и слуги в сером принца Джошуа толкались и бранились, как в зеркале отражая личные разногласия королевских сыновей.

Для того, чтобы прекратить несколько особенно безобразных стычек, пришлось вызвать стражу короля Джона. В конце концов один из сторонников Джошуа был ранен юным меремундским дворянином, близким другом наследника. К счастью, человек Джошуа не особенно пострадал — удар был нанесен нетрезвой рукой и неверно направлен — и стороны были вынуждены выслушать упреки старших придворных. Отряды принцев вернулись к обмену холодными взглядами и презрительными насмешками; кровопролитие было предотвращено.

Во всем Светлом Арде наступили странные дни, дни, в равной мере исполненные горя и возбуждения. Король был еще жив, но смерть могла прийти с минуты на минуту. Мир застыл в ожидании грядущих перемен, ибо как может что-нибудь оставаться прежним, если король Джон не сядет больше на трон из костей дракона?

«Серкерда — сон… четерверк — лучше… пятерица — лучше всех… шесетерк — рынок… семран — отдых…»

Спускаясь по скрипучей лестнице и прыгая при этом через две ступеньки, Саймон во все горло распевал старый стишок. Он чуть не сбил с ног Софрону, хозяйку бельевой или кастеляншу, которая вела отряд горничных, нагруженных одеялами, к двери Соснового сада. Вскрикнув, она отскочила в дверной проем, и успела только погрозить пальцем удаляющейся спине Саймона.

— Я скажу Рейчел! — крикнула она вдогонку. Ее подопечные подавили смех.

Кому было дело до Софроны? Ведь сегодня рыночный день, и Юдит, повариха, дала Саймону два пенни, с тем чтобы он купил ей кое-что, а сдачу — о прекрасный шесетерк! — сдачу оставил себе. Монетки соблазнительно позвякивали в его кожаном кошельке, пока он как метеор летел по круглым дворикам, через ворота Внутреннего двора к Среднему двору, почти пустому сейчас, когда его обитатели — солдаты и ремесленники — были на работе или на рынке.

На Внешнем дворе животные сгрудились на общественном выпасе, сбиваясь в кучу от холода. Их замерзшие пастухи выглядели не намного веселее. Саймон бежал мимо низких домиков, складов и загонов для скота, многие из которых были такими старыми и заросшими по-зимнему обнаженным плющом, что казались просто бородавчатыми наростами на каменных стенах Высокого владения.

Солнце пробивалось через облака, освещая резьбу, покрывавшую халцедоновую поверхность Нирулагских ворот. Саймон замедлил шаг до рыси, разглядывая сложные изображения победы короля Джона над Адривисом — битвы, во время которой были наконец покорены наббанаи. Вдруг он услышал бешеный топот копыт и пронзительный скрип колес мчащегося на него экипажа. Саймон рывком отскочил в сторону и почувствовал дуновение ветра на лице, когда лошадь промчалась мимо. Экипаж дико раскачивался. Он успел заметить кучера, одетого в черный плащ с капюшоном, подбитый фиолетовой тканью. Когда экипаж проезжал мимо, человек, сидевший в нем, пронзил Саймона острым взглядом, глаза его были черными и блестящими и напоминали жестокие глаза-пуговицы акулы. Это длилось всего какие-то мгновения, но Саймон почувствовал, как взгляд незнакомца почти физически обжег его. Он отступил назад, прильнув спиной к каменной стене, и ошеломленно смотрел, как карета в облаке снежной пыли исчезла за поворотом Внешнего двора. Куры кудахтали и хлопали крыльями, приходя в себя, все, кроме тех, которые лежали, раздавленные, в окровавленной грязи.

— Эй, парень, ты в порядке? — спросил один из стражников, оторвав дрожащую руку Саймона от изгиба резьбы, за который он ухватился, и поставив его на ноги.

— Тогда ступай себе!

Мокрый снег кружился в воздухе и прилипал к щекам мальчика, когда он медленно спускался по длинному склону холма в Эрчестер. Монетки в кармане наигрывали теперь только марш дрожащих коленок.

— Священник сумасшедший, — обратился один из стражников к своему компаньону. — Не будь он человеком принца Элиаса…

Трое босоногих ребятишек, окруживших оборванную мать, еле бредущую в гору по грязной глинистой дороге, весело хохотали над забавным выражением побелевшего лица Саймона.

В базарный день над Центральным рядом натягивали тент, сшитый из множества шкур. У каждого перекрестка стояли каменные пирамиды, на которых разжигали огонь. Часть дыма выходила через специальные отверстия, и снег, падавший через эти отверстия, с шипением таял в горячем воздухе. Люди грелись у огня, прохаживались по рядам, разглядывая товары, выставленные на каждой стороне. В этой толпе, тут и там, образуя настоящие водовороты, народ Хейхолта и Эрчестера смешивался с многочисленными чужестранцами, медленно двигаясь по Центральному ряду, который составлял целых две лиги в длину, от самых Нирулагских ворот до площади в дальнем конце города. Стиснутый в оживленной толпе, Саймон почувствовал, что его настроение поднимается. Ну что ему за дело до пьяного священника! В конце концов, сегодня все-таки рыночный день!

К обычной толчее торговцев и громкоголосых разносчиков, провинциалов с широко раскрытыми ртами, шулеров, карманников и музыкантов примешивались солдаты всевозможных посольств, прибывших к умирающему королю. Важный вид и щегольские одеяния риммерсманов, эрнистирийцев и варинстеннеров приводили Саймона в восторг. Он шел за группой одетых в белое с золотом наббанайских легионеров, восхищаясь их статью и выправкой, понимая, даже не зная языка, с какой легкостью они осыпают друг друга оскорблениями. Он придвигался все ближе к ним, стараясь разглядеть короткие шпаги, дремлющие в ножнах, которые они носили высоко на поясе, как вдруг один из них, молодой ясноглазый солдат с тонкими темными усиками, обернулся и увидел его.

— Хеа, братцы, — сказал он с улыбкой, хватая за руку одного из своих товарищей. — Глядите-ка! Юный воришка! Держу пари, что он нацелился на твой карман, Турис.

Мужчины повернулись к Саймону. Грузный бородач, которого звали Турис, мрачно уставился на юношу.

— Если он его трогать, тогда я буду убивать, — прорычал он. Похоже, что он владел вестерлингом несколько хуже первого, и был, кроме того, начисто лишен чувства юмора.

Трое других легионеров присоединились к первым двум. Они подходили очень медленно, так что Саймон в полной мере испытал все ощущения загнанной птицы.

— Что случилось, Геллес? — спросил один из новоприбывших приятелей Туриса.

— Фуе фоге? Он что-то украл?

— Нан, нан… — Геллес усмехнулся. — Мы просто шутили с Турисом, этот тощий ничего не сделал.

— У меня есть свой кошелек! — сказал Саймон возмущенно. Он вытащил его из-за кушака и помахал перед носом ухмыляющегося стражника. — Я не вор! Я живу при дворе короля. Вашего короля!

Солдаты дружно захохотали.

— Хеа, послушайте-ка его! — закричал Геллес. — Он имеет нахальство говорить «наш» король!

Саймон понял, что молодой легионер пьян. Некоторая часть очарования, но отнюдь не вся, улетучилась, сменившись отвращением.

— Хеа, ребята, — Геллес нахмурился. — Мульвеизней ценит дренисенд! Не будите спящего льва. — Раздался новый взрыв смеха. Саймон, весь красный, сжимая в руке кошелек, повернулся, чтобы идти.

— Прощай, дворцовая мышка! — крикнул один из солдат. Саймон не стал отвечать и молча поспешил прочь.

Он прошел мимо одного костра и вскоре вышел из-под навеса Центрального ряда, как вдруг кто-то положил руку ему на плечо. Саймон резко обернулся, ожидая увидеть все тех же легионеров, но вместо этого обнаружил маленького плотного человека с красным обветренным лицом. Незнакомец носил серую одежду, на макушке была выбрита тонзура.

— Извините, молодой человек, — в голосе слышалась потрескивающая картавость эрнистирийца, — я только хотел узнать, вполне ли вы благополучны, не причинили ли эти гойрахи вам ущерба?

Он осматривал Саймона, как бы в поисках повреждений. От уголков его глаз с тяжелыми веками расходились лучики морщин, выдающие частую улыбку, но было в них и что-то еще, какая-то глубокая тень, беспокоящая, но не пугающая. Саймон понял, что почти против желания уставился на собеседника, и отвел взгляд.

— Нет, спасибо, отец, — сказал он, в смущении перейдя на официальный язык. — Они лишь шутили со мной. Никакого ущерба.

— Хорошо, это очень хорошо… Ах, простите меня, я не представился. Я брат Кадрах эс-Краннир, Вилдериванского ордена. Я приехал с принцем Гвитином и его людьми. Кем можете вы быть?

— Меня зовут Саймон, я живу в Хейхолте. — Он сделал неопределенный жест в сторону замка.

Монах снова улыбнулся, ничего не говоря, потом повернулся, чтобы посмотреть на проходившего мимо хирку, одетого в яркие пестрые одежды и ведущего на цепи медведя в наморднике. Когда они прошли, он перевел взгляд на Саймона.

— Люди говорят, что хирки знают разговаривать с животными, вы слышали это? И будто бы животные их понимают. — Он насмешливо пожал плечами, как бы давая понять, что божий человек, естественно, не может верить в подобную ерунду.

Саймон молчал. Он, конечно, тоже слышал такие истории о диких хирках.

Шем-конюх клялся, что эти рассказы сущая правда. Хирки часто появлялись на рынке, где они продавали прекрасных лошадей по возмутительным ценам и дурачили селян хитрыми фокусами и загадками. Вспомнив об их неважной репутации, Саймон схватился за свой кошелек, и успокоился, услышав мелодичное позвякивание.

— Спасибо вам за помощь, отец, — наконец проговорил он, хотя и не припоминал никакой помощи со стороны священника. — Я должен идти. Мне надо еще купить специи.

Кадрах внимательно посмотрел на него, как бы стараясь вспомнить что-то, о чем могло напомнить выражение лица Саймона. Наконец он произнес:

— Я, молодой человек, хотел бы попросить вас об одолжении.

— Каком? — подозрительно спросил Саймон.

— Как я уже сказал, я впервые в Эрчестере. Может быть, вы будете так добры, что поможете мне и немного покажете город. А потом вернетесь к своим надобностям, успев сотворить доброе дело.

— О! — Саймон почувствовал некоторое облегчение. Первым его побуждением было отказаться, слишком уж редко выдавался день, который он мог потратить полностью на свои собственные нужды. Но с другой стороны, мальчикам не так уж часто удается побеседовать с эйдонитским монахом из языческого Эрнистира. К тому же, этот брат Кадрах не был похож на человека, который не способен говорить ни о чем, кроме грехов, проклятий и вечных мук. Он еще раз оглядел монаха, но лицо того было непроницаемым.

— Ну что ж, я думаю, это не трудно. Пойдемте… Хотите посмотреть танцоров-наскаду? Это на площади.

Кадрах был интересным собеседником. Хотя он беззаботно болтал, рассказывая Саймону о холодном путешествии из Эрнисадарка в Эрчестер с принцем Гвитином и отпускал едкие шуточки по поводу прохожих и их экзотических костюмов, казалось, что какое-то внутреннее напряжение ни на минуту не отпускает его. Даже когда Кадрах смеялся над своими собственными рассказами, он умудрялся внимательно наблюдать за чем-то. Они с Саймоном бродили по рынку, вдыхая дразнящие ароматы свежеиспеченного хлеба и жареных каштанов, разглядывая аппетитные прилавки с печеньями и сушеными овощами, которые стояли вдоль стен всего Центрального ряда. Заметив тоскливый взгляд Саймона, Кадрах настоял на том, чтобы остановиться и купить грубо сплетенную корзиночку, полную жареных орехов, за которую он заплатил продававшему орехи парню со славным лицом, ловко выудив из кармана серой рясы монетку в полфитинга. После бесплодных попыток обжигая пальцы и губы сразу съесть горячие ядра, они признали свое поражение и остановились понаблюдать за смешной перепалкой между виноторговцем и плутом, загородившим дверь в винную лавку, ожидая, пока не остынет их покупка.

Потом они с увлечением следили за перипетиями узирийского представления для хохочущих детей и очарованных взрослых. Куклы вертелись и кланялись, фигурку Узириса в белоснежной тоге преследовал император Крексис с козлиными рогами и бородой, размахивая длинной зазубренной пикой. Наконец Узириса схватили и повесили на древе казней. Император Крексис, вереща, прыгал вокруг дерева, толкая и пиная Спасителя. Дети в диком возбуждении выкрикивали оскорбления в адрес подпрыгивающего императора.

Кадрах слегка подтолкнул Саймона.

— Видите? — спросил он, указывая толстым пальцем в сторону кукольной ширмы. Занавеска, свисавшая от края сцены до земли, покачивалась, как от сильного ветра.

Он еще раз толкнул мальчика.

— Не правда ли, прекрасное изображение нашего Господа? — спросил он, не отрывая взгляда от занавески. Наверху дергался Крексис и стонал Узирис. — Когда на сцену выходят люди, кукловод остается невидимым. Мы догадываемся, как он выглядит, только по тому, как двигаются его куклы. И иногда шевелится занавеска, которая прячет его от публики. Ах, но мы в своем неведении благодарны даже за это движение позади занавески — благодарны!

Саймон смотрел на него во все глаза; наконец. Кадрах оторвался от представления и встретил взгляд Саймона. Грустная усмешка тронула уголки губ монаха, на мгновение взгляд его посерьезнел.

— Ах, мальчик, — сказал он. — И что ты можешь, в самом деле, знать о делах религии?

Они прошлись еще, прежде чем брат Кадрах наконец удалился, рассыпавшись в благодарностях за гостеприимство молодого человека. После ухода монаха Саймон еще долго бесцельно бродил туда-сюда. Кусочки неба, которые можно было увидеть через отверстия в навесе, начали уже темнеть, когда он вспомнил о данном ему поручении.

В лавке с пряностями Саймон обнаружил, что кошелек пропал. Сердце его колотилось, как бешеное, когда он стоял, судорожно перебирая в памяти события этого дня. Саймон знал, что кошелек безусловно был с ним, когда они с Кадрахом остановились купить орехов, но ему не удалось вызвать никаких воспоминаний о том, что с ним происходило дальше. Во всяком случае, кошелек исчез вместе с монеткой Саймона и двумя пенни, которые дала ему Юдит! Мальчик тщетно обыскивал рынок до тех пор, пока небо в прорезях не стало черным, как дно старого котла.

Снег, которого он не замечал раньше, оказался вдруг очень холодным и очень мокрым, когда Саймон с пустыми руками повернул к замку.

Хуже любых побоев, как обнаружил Саймон, вернувшись домой без денег, был полный разочарования взгляд, который бросила на него славная, толстая, перепачканная в муке Юдит. Рейчел тоже повела нечестную игру, вместо наказания взяв с него обещание заработать и отдать эти деньги и выразив недовольство его неблагоразумием. Даже Моргенс, к которому отправился Саймон в некоторой надежде на сочувствие, был, похоже, слегка удивлен беспечностью юноши. Вот так, несмотря на то, что взбучка его миновала, чувствовал он себя прескверно, и никогда еще ему не было так жалко себя.

Семран пришел и ушел, темный, безрадостный день, когда большая часть населения Хейхолта была в церкви, молясь за короля Джона, или приставала к Саймону.

У него как раз было такое царапающееся, раздраженное настроение, какое обычно несколько сглаживалось после визита к доктору Моргенсу или прогулки на свежем воздухе, но доктор был занят — заперся с Инчем, работая над чем-то, что, как он сказал, было большим, опасным и легковоспламеняющимся, так что Саймон ничем не мог помочь, а погода на улице стояла такая холодная и унылая, что даже принимая во внимание все свои трагические переживания, Саймон не мог вынудить себя отправиться в странствия.

Вместо этого он провел бесконечный день с помощником торговца свечами Джеремией, кидая камешки с одной из башенок во внутренний двор и занудно обсуждая, замерзают ли зимой рыбы во рву, и если нет, то куда же они деваются до весны.

Пронизывающий холод снаружи, равно как и холод иного рода, царивший в помещениях для слуг, не прекратился и в первен, так что, проснувшись, Саймон чувствовал себя смутно и противно. Впрочем, Моргенс тоже был в унылом и неотзывчивом настроении, и, закончив свою работу в комнатах доктора, Саймон стащил из кладовой немного хлеба и сыра и ушел, Некоторое время он предавался унынию неподалеку от королевской канцелярии в Главной аллее и прислушивался к поскрипыванию, доносившемуся из окон, но скоро почувствовал, что перья писцов скребут и царапают его несчастное сердце…

Тогда он решил захватить свой обед и подняться по ступенькам Башни Зеленого ангела, чего он не делал с тех пор, как начала меняться погода.

Поскольку погоня за ним доставила бы церковному сторожу Барнабе примерно столько же удовольствия, сколько он получил бы, живым попав на небо, Саймон решил избежать пути через церковь и избрал открытую им самим дорогу по верхним этажам. Он выступил в поход, надежно завязав обед в носовой платок.

Он шел по бесконечным залам канцелярий, крытые галереи сменяли маленькие дворики, которых было особенно много в этой части замка, эти переходы повторялись снова и снова. Все это время Саймон суеверно избегал глядеть на башню. А башня возвышалась в юго-западном углу Хейхолта, как стройная береза в каменном саду, такая невероятно высокая и изящная, что глядя на нее с земли можно было подумать, что она стоит на каком-то далеком холме в лигах и лигах от стены замка. Снизу Саймон мог слышать, как она дрожит наверху, словно струна лютни, туго натянутая небесным музыкантом.

Уже первые четыре этажа Башни Зеленого ангела выглядели иначе, чем любое из сотен других помещений замка. Прежние хозяева Хейхолта закрыли ее стройное основание гранитной кладкой и зубчатыми стенами, то ли из понятного стремления к большей безопасности, то ли потому, что чужеродность башни вызывала чувство неосознанного протеста, — никто не может знать. Укрепления поднимались не выше уровня окружающего двора, и обнаженная башня взмывала вверх, прекрасное, стройное создание, вылетевшее из своего безобразного тусклого кокона. Странные, непривычной формы балконы и окна были прорезаны прямо в глянцевой поверхности камня, как узоры на безделушках из китового уса, которые Саймон не раз видел на рынке. На шпиле башни мерцало зелено-золотое медное сияние — ангел, благодаря которому она получила свое имя. Одна рука ангела была вытянута как бы в прощальном жесте, другою он прикрывал глаза, глядя на восток.

В огромной, шумной канцелярии сегодня царила необычная даже для этого места суета. Одетые в рясы питомцы отца Хелфсена носились взад и вперед или дрожали в жарких спорах на холодных засыпанных снегом двориках. Некоторые из них, с обезумевшими лицами сжимая в руках свернутые бумаги, порывались отправить Саймона с важным поручением в зал архивов, но он сбежал, отговорившись не менее важным приказом доктора Моргенса.

У входа в тронный зал он задержался, сделав вид, что восхищается огромными мозаиками, и выжидая, пока последний канцелярский священник пройдет мимо него к церкви. Когда эта долгожданная минута наступила, он приоткрыл дверь и проскользнул в тронный зал. Петли тяжелой двери скрипнули и затихли. Эхо шагов Саймона возмутило ледяное спокойствие зала раз, еще раз и наконец угасло.

Сколько бы раз он ни пробирался через эту комнату — несколько лет он был единственным обитателем замка, осмеливающимся входить в нее, — она всегда внушала ему благоговейный страх.

Только в прошлом месяце, после того, как король Джон неожиданно поднялся с постели, Рейчел и ее команде разрешили наконец переступить через запретный порог; они напрягли все силы в двухнедельной схватке с копившимися годами песком и пылью, битым стеклом и птичьими гнездами, с паутиной, сплетенной пауками, которые давным-давно отправились к своим восьминогим предкам. Стены были вымыты, каменные плиты пола — выметены, некоторые — но не все — знамена очищены от векового слоя пыли, однако несмотря на это безжалостное неумолимое нашествие порядка, тронный зал оставался невыносимо древним и застывшим. Время здесь приближалось к мерной поступи вечности.

На возвышении в дальнем конце огромной комнаты, в потоке света, лившегося из фигурного окна в сводчатом потолке, стоял трон из костей дракона, как странный алтарь среди сверкающих танцующих пылинок — холодный, безжизненный, окруженный статуями шести королей Хейхолта.

Кости кресла — каждая толще ноги Саймона — тускло блестели, подобно отшлифованному камню. За некоторыми исключениями они были вырезаны и составлены таким образом, что узнать, в какой именно части скелета гигантского огненного червя они некогда находились, было почти невозможно. Только спинка трона, укрывшаяся за королевскими бархатными подушками, — веер из дугообразных желтых ребер — поддавалась немедленному узнаванию, это да еще череп. Череп дракона Шуракаи, водруженный на спинку огромного сидения, выступал вперед настолько, что мог бы служить навесом, если бы нечто большее, чем тонкий луч солнечного света когда-либо проникал в тронный зал. Глазницы его напоминали разбитые черные окна, страшные зубы казались искривленными саблями. Череп дракона цвета старого пергамента был испещрен мельчайшими трещинками, но было что-то живое в нем — ужасающе, ослепительно живое.

Какое-то удивительное, священное чувство, находившееся за пределами понимания Саймона, охватывало его в этой комнате.

Трон из тяжелых пожелтевших костей, массивные каменные фигуры, охраняющие пустое кресло в покинутой комнате, — все, казалось, было наполнено несказанной силой. Все, находившиеся в комнате — судомой, статуи и чудовищный безглазый череп, — казалось, затаили дыхание.

Эти украденные мгновения приносили Саймону ощущение почти исступленного восторга. Ему казалось, что малахитовые короли только и ждали с черным надменным спокойствием, чтобы мальчик коснулся богохульственной рукой простого смертного сиденья Из драконьих костей, ждали… ждали… и если это случится, они оживут с ужасающим грохотом и треском! Он вздрогнул и легко шагнул вперед, всматриваясь в темные лица. Их имена были для него чем-то знакомым и родным, связанные вместе простыми строчками детского стишка, которому Рейчел — Рейчел? может ли это быть? — научила мальчика, когда он был еще смеющимся несмышленышем четырех лет от роду.

Если его детство кажется ему таким далеким, подумал он вдруг, что должен чувствовать Престер Джон, проживший так много десятилетий? Встают ли перед ним призраки прошлого безжалостно ясно, как помнит Саймон все нанесенные ему обиды и оскорбления, или мягко и бестелесно, как предания минувших дней? Или все это уходит навсегда — твое детство, твои злейшие враги, твои друзья?

Как же это было в старой песенке? Шесть королей…

Вот они!

Итак, слева от трона стояли три риммергардских короля. Был ли Фингил тем, о ком рассказывал Моргенс, предводителем разрушительной армии? Тем, кто перебил ситхи? Значит, по правую руку от пожелтевших костей должны быть остальные…

Ха! Саймон смотрел на грустное усталое лицо и улыбался. Моя память лучше, чем многие думают, лучше, чем у большинства простаков! Конечно, теперь в Хеихолте правит уже седьмой король — старый Престер Джон. Интересно, вставит ли его кто-нибудь в песенку?

Шестая статуя, ближайшая к правой ручке трона, была самая любимая: единственный урожденный эркинландер, когда-либо сидевший на престоле Хейхолта.

Саймон подошел поближе, чтобы заглянуть в глубокие глаза святого Эльстана, прозванного Рыбаком, потому что он пришел из народа рыбаков Гленивента, мученика, убитого огненным драконом Шуракаи, которого смог уничтожить только Престер Джон.

В противоположность Сожженному королю, стоявшему по другую сторону трона, лицо Короля Рыбака не было искажено гримасой ужаса, свет лучезарной веры пронизывал его, а глаза были устремлены вдаль. Давно умерший художник изваял Эльстана смиренным, исполненным благоговения, но в то же время необыкновенно смелым. В своих тайных мечтах Саймон часто представлял себе, что именно так мог выглядеть его собственный отец-рыбак.

Разглядывая каменные фигуры, Саймон внезапно почувствовал холод на своей руке. Боже! Он касался подлокотника трона. Судомой, прикоснувшийся к трону! Он отскочил на шаг, успев удивиться тому, что, пусть даже мертвые, останки огненного зверя могут быть такими холодными. На миг Саймону показалось, что статуи начали наклоняться к нему — тени поползли по гобелену, сердце у него сжалось, и мальчик отпрянул назад. Когда стало ясно, что на самом деле никакого движения не произошло, он поклонился трону и статуям со всем достоинством, на которое был способен, и попятился. Спокойно, спокойно, мысленно повторял он, не будь испуганным дураком. Наконец он нащупал дверь в холл — истинную цель своего путешествия.

Осторожно оглянувшись на успокаивающе неподвижную, но живую картину, он проскользнул в дверь.

В холле за тяжелым гобеленом — толстый красный бархат с вышитыми на нем сценами древней истории — находилась маленькая дверь на лестницу, которая вела в тайное помещение в углу южной галереи тронного зала. Ругая себя за мальчишескую трусость, испытанную только что, Саймон взобрался по ней. Наверх можно было протиснуться через длинную щель окна и взобраться на стену. Однако это оказалось труднее проделать, чем в септандере, когда он был здесь последний раз. Камни стали скользкими от снега, и дул сильный ветер. К счастью, стена была широкой, и Саймон, хотя и с некоторым трудом, оказался на нужном месте.

Теперь наступил момент, который нравился ему больше всего. Угол этой стены находился всего в пяти или шести эллях от орудийной башенки четвертого этажа Зеленого ангела. Отдыхая, он почти слышал звуки фанфар, шум битвы закованных в железо рыцарей под ним, в то время как сам он готовился прыгнуть под порывами свирепого ветра с мачты на горящую палубу.

То ли нога его соскользнула, когда он прыгал, то ли мысли были слишком заняты воображаемым морским сражением, Саймон приземлился скверно, на самом краю башни. Он сильно ударился коленом о камень, чуть не сорвавшись вниз, что бросило бы его на две долгих морских сажени до низкой стены у основания башни или даже в ров. От внезапного осознания опасности сердце его понеслось в немыслимом галопе. Саймон изловчился и съехал вниз, в пространство между торчащими зубцами башни, откуда прополз вперед, чтобы скатиться на дощатый пол.

Падал легкий снежок, он сидел неподвижно, сжимая свою пульсирующую ногу, и чувствовал себя ужасно глупо. Нога болела чертовски сильно, предательски вероломно; если бы он не понимал, что выгладит уж очень по-детски, то не мог бы сдержать слез.

Наконец он поднялся на ноги и захромал к башне. По крайней мере никто не видел и не слышал его мучительного приземления. Этот позор принадлежал только ему одному. Саймон пощупал карман — хлеб и сыр сплющились, но были вполне съедобны. В этом тоже можно было найти некоторое утешение.

Взбираться по лестнице с ноющей коленкой было трудно, но не годится добраться до Башни Зеленого ангела, самого высокого здания в Эркинланде, да и во всем Светлом Арде, и не подняться выше главных стен Хейхолта.

Башенная лестница была крутой и узкой, ступеньки, сделанные из чистого белого камня, какого не было больше нигде во дворце, были скользкими на ощупь, но надежно удерживали ступню. Обитатели замка говорили, что башня была единственной частью подлинного укрепления ситхи, оставшейся неизмененной.

Доктор Моргенс сказал однажды Саймону, что это неверно. Значило ли это, что башня тоже была перестроена или что в замке оставались и другие полноценные куски старого Асу'а, доктор не объяснял.

После пятиминутного подъема Саймон увидел, что он уже выше Башни Хьелдина.

Несколько зловещий купол башни, где Безумный король встретил свою смерть, глядел на Зеленого ангела через крышу тронного зала — так ревнивый карлик, когда никто не видит, мог бы глядеть на принца.

Каменная облицовка стен внутри башни изменилась: здесь камень был мягкого коричневого цвета, пересеченного мельчайшими нежно-голубыми узорами.

Отвернувшись от Башни Хьелдина, Саймон на минуту остановился там, где свет из высокого окна падал на стену, и попытался проследить за одним из голубых завитков, но вскоре у него закружилась голова, и мальчик сдался.

Когда Саймон решил, что карабкается уже несколько часов, лестница вывела его на сверкающий белый пол колокольни, сделанный из того же странного материала, что и лестница. Хотя башня тянулась вверх еще на сто локтей, сужаясь до подножия самого ангела, лестница кончалась здесь, где в ряд висели старинные бронзовые колокола. Они свешивались со стропил под сводчатой крышей, подобно радам важных зеленых фруктов. Сама колокольня была со всех сторон открыта холодному воздуху, так что звон колоколов, доносящийся из высоких окон Башни Зеленого ангела, могла слышать вся округа.

Саймон стоял, прислонившись к одной из шести опорных колонн из темного, гладкого, твердого как камень дерева. Жуя свою корку хлеба, он смотрел вдаль, на запад, где воды Кинслага вечно обрушивались на массивную морскую стену Хейхолта. День был темным, бесчисленные снежинки кружились в своем причудливом танце, и Саймон поразился той ясности, с которой мир у его ног представал его глазам. Крохотные суденышки бороздили мертвую зыбь Кинслага, озерные люди в однообразных черных плащах гнули спину, сидя на веслах. Вдали можно было смутно различить место, где из озера вытекала река Гленивент, начиная свое долгое путешествие к океану, извилистый путь мимо ферм и портовых городов. Устье реки охраняет остров Варинстен; за Варинстеном к западу нет ничего, кроме бесконечных, бессчетных лиг океана.

Он пощупал больное колено и решил, что садиться в данный момент нежелательно, так как это неизбежно повлечет за собой необходимость снова встать. Он натянул шапку на покрасневшие уши, которые уже начал пощипывать мороз, и принялся за кусок крошащегося сыра. Справа от него, далеко за пределами его поля зрения, находились луга и высокие холмы Ач Самрата, самой дальней границы Эрнистира и места ужасной битвы, о которой рассказывал Моргенс.

Слева, по ту сторону широкого Кинслага, простирались земли тритингов, степи, казавшиеся бесконечными. Однако край у них все-таки был; далее лежали Наббан, залив Ферракоса с его бесчисленными островами, болотистая страна Вранн… все эти загадочные земли, которых Саймон никогда не видел и скорее всего никогда не увидит.

Устав наконец от созерцания неизменного Кинслага и от мыслей о неведомом юге, он проковылял к другой стороне колокольни. На середине пути Саймон остановился. Вращающаяся бестелесная облачная тьма казалась отсюда серой дырой в никуда, а башня на мгновение превратилась в корабль-призрак, бесцельно несущийся по туманному пустому морю. Ветер пел и завывал за открытыми оконными проемами, колокола слабо гудели, словно буря вселила в них маленьких испуганных духов.

Саймон подошел к окну и высунулся наружу, чтобы посмотреть на путаницу крыш Хейхолта внизу. Сперва ветер потащил его к себе, как будто хотел поднять и подбросить, как котенок, играющий с сухим листком. Саймон покрепче ухватился за мокрый камень, и тут ветер ослабел. Он улыбнулся: с этого наблюдательного пункта мешанина крыш — каждая своей высоты и стиля, каждая со своим лесом дымовых труб, кровель и куполов — выглядела как стадо странных квадратных животных. Они расползлись, сталкиваясь друг с другом, борясь за каждую пядь земли как свиньи у корыта.

Купол замковой церкви господствовал над внутренним двором, уступая по высоте только двум башням. Разноцветные окна церкви были задрапированы снеговыми занавесями. Остальные здания владения — холлы, обеденный зал, тронный зал и канцелярия — были загромождены и сдавлены всяческими пристройками, немыми свидетелями разнообразия предыдущих владельцев. Два внешних двора имассивная стена, спускающаяся вниз по холму, были так же захламлены. Сам Хейхолт никогда не распространялся за внешнюю стену, предпочитая расти в высоту или делить то, что уже было построено, на все меньшие кусочки.

За стенами владения раскинулся город Эрчестер, низкие домики которого укутал белый плащ мокрых снежинок; только кафедральный собор возвышался среди них. Там и сям поднимались перышки дыма и быстро рассеивались на ветру.

За городскими стенами Саймон мог разглядеть размытые очертания Кладбищенского двора — старого языческого кладбища с дурной репутацией.

Поросшие травой холмы за ним тянулись почти до края леса; холм Тистеборг возвышался над их невзрачными скоплениями так же, как кафедральный собор над низкими крышами Эрчестера. Саймон уже не мог видеть этого, но он знал, что Тистеборг окружен кольцом отшлифованных ветром каменных столбов, которые крестьяне называли Камнями гнева.

А за Эрчестером, позади кладбища, холмов и Тистеборга раскинулся лес. Имя его было Альдхорт, старое сердце, и он простирался вдаль, словно зеленое море, темный, бескрайний и непознаваемый. Люди еще жили на его опушках и даже проложили несколько дорог вдоль его внешних границ, но мало кто отваживался заглянуть под его полог. Это была огромная, покрытая глубокой тенью страна в самом сердце Светлого Арда; оттуда не было посланцев, туда почти не было гонцов. По сравнению с ним даже огромный Циркколь, овражный лес Эрнистира, казался просто рощицей. Лес был только один.

Море на западе, лес на востоке, север с его железными людьми и страна разрушенных империй на юге! Разглядывая лицо Светлого Арда, Саймон совсем забыл о своей коленке. Разумеется, в это время он сам был королем всего известного мира.

Наконец Саймон решился отправиться в обратный путь. Попытка выпрямить ногу вызвала у него крик боли, колено онемело за долгое время, проведенное у подоконника, и было ясно, что ему не удастся воспользоваться тайным путем с колокольни и снова придется испытывать судьбу, избегая Барнабы и отца Дреозана.

Длинная лестница была тяжелым испытанием, но вид из окна отодвинул все горести на второй план; ему теперь было уже не так жалко себя, как раньше.

Жажда увидеть и узнать мир пылала в нем, как скрытый огонь, согревая все его существо до кончиков пальцев. Он попросит Моргенса рассказать ему побольше о Наббане, Южных островах и шести королях.

На четвертом этаже, куда он попал таким неоригинальным способом, Саймон услышал чьи-то удаляющиеся шаги — кто-то спускался по лестнице немного впереди него. На секунду он застыл, испугавшись, что его обнаружили — прямого запрещения подниматься в башню не было, но не было и никакой причины быть здесь, и пономарь резонно мог предположить какую-нибудь проказу. Однако это было действительно странно — шаги продолжали удаляться. Конечно, Барнаба или кто-нибудь другой не замедлили бы подняться, чтобы схватить его за шиворот и отвести вниз. Саймон спускался по винтовой лестнице сначала осторожно, а потом все быстрее и быстрее по мере того, как росло его любопытство.

Наконец лестница кончилась в пустынном вестибюле башни. Он был слабо освещен; на стенах висели темные выцветшие гобелены с изображениями вероятно религиозными, но давно уже никому не понятными. Он остановился у последней ступеньки, скрытый темнотой лестницы. Звук шагов смолк, и в холле царила тишина. Он пошел так бесшумно, как только мог, по каменным плитам пола, чувствуя, что каждый случайный скрип доносится до ребристого дубового потолка.

Центральная дверь вестибюля была закрыта, единственным источником света были окна над ней. Как мог неизвестный, кто бы он ни был, открыть и закрыть тяжелую дверь так, чтобы он не услышал? Его и самого беспокоил скрип, который могли издать гигантские створки. Он снова оглядел вестибюль.

Вот оно! Из-под бахромчатой кромки расшитого серебром гобелена, висевшего у лестницы, виднелись две небольших выпуклости — ботинки. Присмотревшись внимательнее, он мог различить изгибы старой ткани там, где кто-то за ней стоял.

Кто это мог быть? Может, толстый Джеремия выследил его, чтобы подшутить?

Что ж, если так, Саймон скоро увидит его.

Босиком почти бесшумно он прокрался по каменному полу к подозрительным выпуклостям. В то мгновение, когда он протянул руку к краю гобелена, Саймон вспомнил странные слова брата Кадраха о занавесках, сказанные им, когда они смотрели кукольное представление. Он помедлил, потом, устыдившись своей слабости, отдернул гобелен.

Вместо того чтобы приоткрыть край и обнаружить шпиона, массивная ткань сорвалась со своих креплений и рухнула вниз, как чудовищное затвердевшее одеяло. Саймон только успел заметить маленькое ошарашенное лицо, тяжесть драпировки сбила его с ног. Пока он, ругаясь, пытался освободиться, маленькая фигура в коричневом проскочила мимо.

Саймон слышал, как кто-бы-он-ни-был боролся с тяжелой дверью, в то время как сам он сражался с окутавшей его пыльной тканью. Наконец он освободился и прыгнул через комнату, чтобы схватить врага прежде, чем он проскользнет в уже приоткрытую дверь. Мальчик крепко ухватил грубый камзол. Шпион был пойман.

Саймон был чертовски зол, главным образом от смущения.

— Кто ты такой?! — прорычал он. — Ты, шпион-за-людьми!

Его пленник не ответил ничего, но стал еще сильнее вырываться. Но, кем бы он ни был, сил у него было недостаточно, чтобы ослабить крепкую хватку Саймона.

Пытаясь втянуть упирающегося шпиона обратно в дверь — а это было нелегко — Саймон вдруг поразился, узнав песочный камзол, который он уже видел в церкви во время разговора принцев. Саймон свирепо дернул и втащил голову и плечи юноши в дверь, где он надеялся разглядеть их получше.

Пленник был небольшого роста, с тонкими, почти острыми чертами лица. Было что-то лисье в линии носа и подбородка, но это не отталкивало. Волосы юноши были цвета воронова крыла. Из-за маленького роста шпиона Саймон даже подумал, не ситхи ли он поймал, и попытался припомнить рассказы Шема о том, что нельзя отпускать ногу пууки и тогда получишь горшок золота, но не успев потратить ни пенни из воображаемого богатства, Саймон обратил внимание на капельки пота на лбу пленника и его пылающие щеки и решил, что это не сверхъестественное существо.

— Как тебя зовут, ты? — потребовал он. Пойманный юнец снова забился у него в руках, явно теряя силы. Вскоре он прекратил сопротивление.

— Твое имя? — спросил Саймон на этот раз мягче.

— Малахиас, — юноша отвернулся, тяжело дыша.

— Ну, Малахиас, отчего ты преследуешь меня? — он слегка тряхнул юнца за плечо, просто чтобы напомнить, кто кого поймал.

Юноша сердито посмотрел на Саймона. У него были темные глаза.

— Я не шпионил за тобой! — сказал он возмущенно. Когда он снова отвернулся, Саймона пронзило что-то знакомое в лице Малахиаса, что-то, что он должен был узнать.

— Кто же ты тогда, а? — спросил Саймон и потянулся, чтобы повернуть к себе его голову. — Ты работаешь где-нибудь здесь, в Хейхолте?

Вместо ответа Малахиас внезапно уперся руками ему в грудь и на удивление сильно толкнул Саймона. Тот выпустил камзол юноши, отступил назад и с размаху сея на пол. Прежде чем он успел пошевельнуться, Малахиас выскочил за дверь, захлопнув ее за собой с громким скрипом, усиленным эхом.

Саймон все еще сидел на каменном полу — больная нога, ноющий копчик и смертельно раненное самолюбие, требующие немедленного внимания, когда пономарь Барнаба вышел из холла канцелярии, чтобы узнать, в чем причина странного шума.

Он остановился, как оглушенный, переводя взгляд от сидящего на полу босого Саймона к порванному и смятому гобелену, валяющемуся у лестницы, и потом снова к Саймону. Барнаба молчал, но жилки на его висках бились, подобно барабанной дроби. Он хмурил брови до тех пор, пока глаза его не превратились в щелочки.

Саймон, разбитый наголову, униженный и ошеломленный, мог только сидеть и трясти головой, как пьяница, споткнувшийся о собственную кружку и приземлившийся на кошку лорд-мэра.

Глава 6. КУРГАН НА СКАЛЕ

В наказание за последнее и самое тяжкое преступление Саймон должен был прекратить посещения Моргенса и вернуться в помещение для слуг. Целыми днями он бродил, не выходя за границы своей тюрьмы, от посудомоечной до бельевой, неугомонно и уныло, как хохлатая пустельга.

Я сам себе это устроил, думал он иногда. Я именно такой идиот, как говорит Дракон.

Почему они все рады доставлять мне неприятности? — сердился он в другие моменты. Всякий подумает, что я дикое животное, которому нельзя доверять.

Рейчел, исходя из соображений милосердия, находила массу мелких дел, к которым он мог бы приложить руки, дни не тянулись больше так мучительно медленно, как раньше, но Саймону это казалось лишним доказательством того, что ему предстоит вечно быть ломовой лошадью. Он будет влачить свою тяжкую ношу до тех пор, пока не станет слишком старым для тяжелой работы, и тогда его уведут и стукнут по голове деревянной колотушкой Шема.

Тем временем проползли последние тоскливые дни новандера, и декандер вошел бочком, как крадущийся вор.

В конце второй недели нового месяца Саймону вернули свободу — правда, в несколько урезанном варианте. Ему была строго-настрого запрещена Башня Зеленого ангела и некоторые излюбленные места; ему разрешили снова помогать Моргенсу, но дали дополнительные вечерние поручения, вынуждавшие его неукоснительно возвращаться в помещение для слуг после обеда. Тем не менее короткие визиты к доктору принесли Саймону огромное облегчение. Моргенс же в своих трудах все больше и больше полагался на Саймона.

Доктор учил его уходу за фантастическими предметами, которыми была завалена мастерская.

Кроме того, Саймон приступил к мучительным занятиям чтением. Это было куда труднее, чем мести полы и мыть пыльные мензурки, но доктор направлял его твердой рукой, утверждая, что без грамоты Саймон никогда не станет поистине полезным помощником.

В день святого Туната, двадцать первого декандера, Хейхолт наполнила необычная суета. День святого был последним из основных праздников перед Эйдонмансой, и затевалось грандиозное торжество. Служанки укрепляли веточки омелы и остролиста вокруг тонких белых свечей из пчелиного воска, которые будут зажжены после заката солнца в каждом окне, ярким светом вызывая странствующего святого Туната из промозглой зимней тьмы, чтобы призвать благословение на замок и его обитателей. Остальные слуги таскали к очагам смолистые поленья и раскладывали на полу свежий камыш.

Саймон, который все послеобеденное время только и делал, что стремился остаться незамеченным, был все-таки обнаружен, схвачен и послан к доктору Моргенсу, узнать, нету ли у того масла, подходящего для полировки, — передовые отряды Рейчел потратили весь имеющийся запас на Великий стол, а работы в Главном зале только начались.

Мальчик уже провел в покоях доктора целое утро, читая одно за другим пугающие слова из книги под названием «Совранские лекарства целителей Вранна», но все равно предпочитал худшие задания Моргенса ужасам сверкающих сталью глаз Рейчел. Он стрелой вылетел из Главного зала и пронесся по длинному коридору канцелярии на внутренние выпасы под Зеленым ангелом. В считанные секунды он одолел мост через ров, как ястреб-перепелятник на крыле, и спустя мгновение во второй раз за этот день оказался перед дверью доктора Моргенса.

Доктор долго не отвечал на его стук, но Саймон слышал голоса, доносившиеся изнутри, и ждал терпеливо как мог, отщипывая кусочки от растрескавшейся дверной рамы, когда старик наконец подошел. Моргенс расстался с Саймоном совсем недавно, но ничего не сказал по поводу его повторного появления. Он казался усталым и расстроенным; почувствовав его состояние, Саймон молча двинулся за ним по слабо освещенному коридору.

Тяжелые занавеси закрывали окна. Пока глаза его не привыкли к темноте комнаты, Саймон не мог разглядеть и следа какого-нибудь посетителя. Потом он увидел смутный силуэт человека, сидевшего на большом корабельном сундуке в углу. Человек этот в сером плаще смотрел в пол, и лицо его было скрыто, но Саймон узнал его.

— Извините меня, принц Джошуа, — сказал Моргенс. — Это Саймон, мой новый ученик.

Джошуа Безрукий поднял голову. Его светлые глаза — голубые или серые — скользнули по лицу Саймона равнодушно, как торговец-хирка мог бы посмотреть на лошадь, которую он не собирается покупать. После молниеносного осмотра принц снова обратил свое внимание на доктора Моргенса, как будто Саймон в один миг прекратил существование. Доктор жестом велел мальчику уйти и ждать в другом конце комнаты.

— Ваше высочество, — сказал он принцу, — боюсь, что больше я ничего не в состоянии сделать. Мое искусство как доктора и аптекаря исчерпано. — Старик нервно потер руки. — Простите меня. Вы знаете, что я люблю короля и не могу видеть, как он страдает, но… но есть некоторые вещи, в которые не должны вмешиваться такие, как я, — слишком много зависит от случайности, он непредвидимых обстоятельств. Одна из этих вещей — судьба королевства.

Теперь Моргенс, которого Саймон никогда еще не видел в таком волнении, вытащил из складок одежды маленький предмет на золотой цепочке и стал нервно перебирать ее. Насколько было известно Саймону, доктор, ненавидевший показную пышность, никогда не носил драгоценностей.

— Но, помоги ему Бог, я же не прошу вас вмешиваться в порядок престолонаследования! — тихий голос Джошуа звенел как натянутая тетива.

Вынужденный слушать столь важную беседу, Саймон чувствовал себя страшно смущенным, но у него не было никакой возможности скрыться, не обратив на себя внимания.

— Я не прошу вас ни во что вмешиваться. Моргенс, — продолжал Джошуа. — Я только хочу получить от вас какое-нибудь средство, чтобы облегчить его последние минуты. Умрет ли он завтра или через год, Элиас все равно будет Верховным королем, а я только наместником Наглимунда. — Принц покачал головой. — Наконец, вспомните о старинных узах, связывающих вас с моим отцом, — вы, его врач и летописец его жизни на протяжении десятков лет, — Джошуа протянул руку, указывая на груду несшитых книжных листов, сваленную на изъеденном червем письменном столе доктора.

Доктор пишет о жизни короля? — подумал Саймон. Он впервые слышал о такой работе. Сегодня утром, похоже, доктор был полон загадок.

Джошуа сделал еще одну попытку:

— Неужели у вас нет жалости? Он похож на раненого льва, огромного зверя, которого тащат шакалы! Благой Узирис, какая несправедливость!..

— Но, ваше высочество… — с болью начал Моргенс, и тут все трое услышали топот бегущих ног и шум голосов во дворе замка. Джошуа с побелевшим лицом и лихорадочно горящими глазами вскочил, обнажив меч так быстро, что казалось, он появился в левой руке принца сам собой. Громкий стук потряс дверь. Моргенс двинулся было вперед, но был остановлен яростным шипением принца. Саймон поежился — явный страх Джошуа заразил и его.

— Принц Джошуа! Принц Джошуа! — звал кто-то. Стук продолжался. Джошуа вложил меч в ножны и двинулся мимо доктора по коридору мастерской. Он распахнул дверь и обнаружил четыре фигуры, стоящие на крыльце. Трое были его собственными солдатами в серых камзолах; четвертый, опустившийся на одно колено перед принцем, был одет в белоснежную тунику и сандалии. Как во сне, Саймон узнал в нем святого Туната, давно умершего персонажа бесчисленных религиозных картин.

Что же это все означало?

— О, ваше высочество… — сказал коленопреклоненный святой и остановился, чтобы перевести дыхание. Губы Саймона, начавшие было изгибаться в улыбке, когда он понял, что это всего-навсего еще один солдат, одетый в костюм святого для вечернего праздника, застыли. Он разглядел потрясенное лицо молодого человека.

— Ваше… Высочество… Джошуа… — повторил солдат.

— Что такое, Деорнот? — спросил принц. Голос его напрягся.

Деорнот поднял глаза. Темные волосы солдата казались еще темнее, выделяясь на белом фоне капюшона.

В эту секунду глаза его были настоящими глазами мученика, страдающими и мудрыми.

— Король, ваш отец король… Аббат Дометис сказал… что он умер.

Без звука Джошуа ринулся мимо стоящего на коленях человека и исчез в направлении двора, сопровождаемый бегущими рысью солдатами. Спустя мгновение Деорнот поднялся с колен и пошел следом, сложив руки как у монаха, как будто дыхание трагедии обратило игру в реальность.

Когда Саймон повернулся к Моргенсу, доктор смотрел им вслед. Его старые глаза блестели, наполненные слезами.

Так случилось, что король Джон умер в день святого Туната, прожив чрезвычайно долгую жизнь, умер любимым, почитаемым, умер, будучи такой же неотъемлемой частью своего народа, как сама земля Светлого Арда. Несмотря на то, что смерть эта не была неожиданной, глубокая скорбь охватила все страны, населенные людьми.

Самые древние старики вспоминали, что именно в день Туната ровно восемьдесят лет назад Престер Джон поразил дьявольского червя Шуракаи и с триумфом въехал в ворота Эрчестера. Эта история пересказывалась сотни раз не без некоторых украшений, а слушатели с умным видом согласно кивали. Король, помазанник Божий, возвратился в лоно Спасителя в самую годовщину великого деяния. «Это можно было предвидеть», — говорили они.

Это была грустная зима и грустные эйдонтиды, несмотря на то, что гости стекались в Эрчестер и Хейхолт из всех земель Светлого Арда. Конечно, многие местные жители начали ворчать по поводу того, что чужеземцы захватывают лучшие места в церкви, не говоря уж о тавернах. Ничего было им так суетиться из-за их короля: для горожан Эрчестера Джон был прежде всего их феодалом, и им было свойственно забывать о том, что он был королем всех. В прежние годы, когда Джон был моложе и крепче, он любил появляться среди людей — высокий стройный человек в сверкающих доспехах на коне. Горожане, по крайней мере из беднейших кварталов, частенько говаривали о нем, как о «нашем старикане, там, в Хейхолте».

Теперь его не стало, по крайней мере, он был уже вне досягаемости таких простых душ. Отныне он принадлежал священникам, историкам и поэтам.

В те сорок дней, что проходят между смертью и погребением короля, тело Джона лежало в Зале приготовления, в Эрчестере, где священники омывали его драгоценными маслами, натирали благовонными смолами из дальних южных стран и заворачивали от колен до шеи в тонкую белую ткань, повторяя при этом молитвы со всепоглощающей набожностью. Затем король Джон был облачен в простые одежды, напоминающие те, в которых молодые рыцари приносят свою первую клятву, и бережно уложен на носилки в тронном зале, где непрерывно горели тонкие черные свечи.

Тело Престера Джона покоилось там, готовое к торжественному погребению, и канцлер короля отец Хелфсен приказал зажечь Хайефур на башне каменной церкви в Вентмуте, что делалось только во время войны или в дни великих событий.

Немногие из живущих могли вспомнить, когда в последний раз загоралось пламя на могучей факельной башне.

Хелфсен также распорядился подготовить огромную яму в Свертских скалах, на мысе к востоку от Эрчестера, возвышавшемся над Кинслагом — овеваемой ветрами вершине горы, где находились шесть занесенных снегом могил шести почивших королей Хейхолта. Земля промерзла и не годилась для такой работы, но рабочие были так горды возложенным на них поручением, что стоически переносили разреженный воздух и лопающиеся жилы — воистину им было поручено великое дело.

Прошла большая часть холодного месяца дженевера, прежде чем земляные работы были завершены и яму покрыли обширным тентом из красной и белой парусины.

Приготовления в Хейхолте проходили гораздо быстрее. Четыре кухни замка дымились как литейные мастерские, пока орды вспотевших поварят носились туда-сюда, приготовляя погребальные печенья, мясо, хлеб и праздничные облатки.

Сенешаль Петер Золоченый Кубок, маленький свирепый человек с желтыми волосами, являлся одновременно повсюду, как ангел мщения. С одинаковой легкостью он пробовал похлебку, кипящую в больших котлах, искал пыль в щелях на Великом столе, почти не имея шансов на успех, так как это находилось в компетенции Рейчел, и отпускал чудовищные проклятия вслед бегающим слугам. Никто не мог спорить с тем, что наступил звездный час сенешаля.

Прибывшие на похороны собрались в Хейхолте из всех земель Светлого Арда.

Скали Острый Нос из Кальдскрика, нелюбимый кузен герцога Изгримнура, прибыл из Риммергарда, захватив с собой, десять подозрительных густобородых родственников. Приехали главы всех трех царствующих домов, правящих Луговыми Тритингами. Как ни странно, члены враждующих кланов отложили на время раздоры и прибыли вместе — дань уважения к королю. Говорили даже, что когда весть о смерти Джона долетела до тритингов, пограничные стражи всех трех кланов сошлись у границ, которые они так ревностно охраняли друг от друга, и, горько рыдая, пили всю ночь за упокой своего короля.

Из Санкеллана Магистревиса, герцогского дворца в Наббане, герцог Леобардис прислал своего сына Бенигариса с колонной легионеров и закованных в броню рыцарей. Когда они высаживались с военных кораблей с наббанским Золотым зимородком на парусах, толпа на набережной восторженно ухала. Несколько вежливых приветствий получил даже Бенигарис, гарцующий на своем сером коне, хотя в толпе шептали, что если это племянник Камариса, величайшего рыцаря эпохи Джона, значит, он пошел не в дядю, а в отца. Камарис был могучим, высоким человеком, по крайней мере так говорили те, кто был достаточно стар, чтобы помнить его, а Бенигарис был, по правде говоря, толстоват. Впрочем, прошло уже сорок лет с тех пор, как Камарис са-Винитга пропал в море, и молодежь подозревала, что его особенная стать родилась в позднейших рассказах стариков.

Другая большая делегация, только немногим менее воинственная, чем отряд Бенигариса, тоже прибыла из Наббана. Сам Ликтор Ранессин приплыл в Кинслаг на прекрасном белом корабле, на лазурном парусе которого светились Белое древо и Золотая колонна Матери Церкви. Толпа на пристани, которая приветствовала Бенигариса и наббанайских солдат не особенно бурно, видимо, в память о тех днях, когда Эркинланд соперничал с Наббаном за господство, встретила Ликтора громкими восторженными криками. Собравшиеся на причале ринулись вперед, и потребовались совместные усилия стражи короля и Ликтора, чтобы оттеснить их от корабля; несколько человек в давке упали в ледяные воды залива, и только своевременно оказанная помощь спасла их от неминуемой смерти.

— Это не совсем то, чего бы мне хотелось, — прошептал Ликтор своему молодому помощнику отцу Динивану. — Посмотри, что за безвкусицу они мне прислали! — Он указал на великолепные носилки, сделанные из резного вишневого дерева и синего с белым шелка. Отец Диниван, одетый в простую черную рясу, улыбнулся.

Ранессин, стройный красивый мужчина лет семидесяти, недовольно поморщился при взгляде на носилки и затем мягко кивнул первому офицеру стражи короля.

— Пожалуйста, уберите это, — сказал он. — Мы ценим заботу канцлера Хелфсена, но предпочитаем быть ближе к народу.

Оскорбительное транспортное средство было отослано прочь, и Ликтор двинулся к наводненным толпой ступеням пристани. Когда он сделал знак древа — большой палец и мизинец символизируют скрюченные ветви, а средние пальцы делают резкий вертикальный взмах — толпа медленно расступилась, образуя проход во всю длину массивных ступеней.

— Пожалуйста, не надо так быстро, святейшество, — сказал Диниван, протискиваясь мимо взволнованных, тянущих руки людей. — Вы обгоните свою охрану.

— А что заставляет тебя думать, — по лицу Ранессина скользнула озорная улыбка, которую не мог заметить никто, кроме Динивана, — что это не то, чего я пытаюсь достичь?

Диниван пробормотал проклятия и тут же пожалел о своей слабости. Ликтор оторвался от него, и толпа уже начала разделять их. К счастью, ветер на набережной усилился, и Ликтор вынужден был схватиться за шляпу, которая казалась такой же высокой, тощей и бледной, как и сам его святейшество.

Диниван, увидев, что Ликтор начинает постепенно поворачивать по ветру, ринулся вперед. Догнав старца, он крепко схватил его за локоть.

— Простите меня, святейшество, но эскритор Веллигис никогда бы не понял, если бы я позволил вам упасть в воду.

— Да, сын мой, — Ранессин кивнул, снова и снова повторяя знак древа толпам по обеим сторонам их пути. — Я был безрассуден. Как я презираю эту никчемную толпу.

— Но, Ликтор, — мягко возразил Диниван, чуть насмешливо приподнимая широкую бровь. — Вы же мирской глас Узириса Эйдона! Будет нехорошо, если вы скатитесь с лестницы кувырком, как мальчишка-семинарист!

Диниван был несколько разочарован тем, что слова его вызвали лишь слабую тень улыбки на губах Ликтора. Некоторое время оба молчали, но молодой человек продолжал поддерживать старшего за локоть.

Бедный Диниван, думал Ранессин, он так старается, и он воистину осторожен.

Не то чтобы он не доверял мне. Все-таки Диниван имеет дело с Ликтором Матери Церкви, хотя, пожалуй, ему явно недостает почтения. Конечно, это только потому, что я позволяю — для моего же блага. Но сегодня настроение у меня не из легких, и он это знает.

Все это из-за смерти Джона. Она означает не просто потерю хорошего друга и превосходного короля, но и великую перемену, а церковь в лице Ликтора Ранессина не может себе позволить слишком легко доверять переменам. Кроме того, это еще и прощание — только в этом мире, строго напомнил себе Ликтор — с человеком доброго сердца и добрых намерений, хотя Джон и бывал иногда сверхпрямолинеен в воплощении этих намерений. Ранессин многим был обязан Джону, ибо именно влияние короля в немалой степени способствовало восхождению бывшего Освельна, из Стеншира к высотам Церкви, и в конце концов к ликторству, чего за пять веков ни разу не удостаивался ни один эркинландер. Короля будет недоставать.

К счастью, Ранессин был хорошего мнения об Элиасе. Он храбр и решителен — свойства, редкие среди сыновей великих людей. Кроме того, правда, будущий король вспыльчив и небрежен, но эти недостатки юности часто излечиваются или по крайней мере смягчаются ответственностью и добрыми советчиками зрелости.

Когда благодаря усилиям прокладывающей дорогу свиты процессия достигла верха кинслагских ступеней и вступила на королевский путь. Ликтор обещал себе, что он пошлет достойного доверия советника помогать молодому королю — и, конечно, печься о благе церкви — кого-нибудь вроде Веллигиса или даже юного Динивана… Но нет, он не расстанется с Диниваном. Как бы то ни было, необходимо найти кого-то, кто сможет нейтрализовать молодую знать Элиаса и этого надутого идиота — аббата Дометиса.

Первый день фейервера, перед самой Элисиамансой — днем леди — начинался ясным, холодным и чистым утром. Солнце едва коснулось зубчатых вершин далеких гор, когда медлительная, торжественная толпа начала стекаться в хейхолтскую церковь. Тело короля уже лежало перед алтарем на носилках, задрапированных золотой тканью с черными шелковыми бантами.

Саймон смотрел на знать, собравшуюся здесь, в их богатых темных одеждах таилось некое зловещее очарование. Он пришел на пустые хоры прямо из кухни, не сняв заляпанной подливками рубашки, и теперь, даже скорчившись в тени, испытывал жгучий стыд за свой невзрачный вид.

И я здесь единственный слуга, думал он, единственный из всех, кто жил в этом замке вместе с нашим королем. Откуда взялись все эти важные лорды и леди?

Я узнал только нескольких — герцога Изгримнура, принцев, еще двух-трех.

Было что-то не правильное в том, как утонченно изящны были они в дорогих траурных шелках, в то время как Саймон был словно одеялом накрыт вонью грязной посуды, но что именно? Может быть, знать должна была умиленно радоваться присутствию в церкви замковых слуг, а может быть, он совершил величайший проступок, вторгшись сюда?

Что если король Джон видит все это? Он почувствовал, как по его спине пробежал холодок. Что если он наблюдает за нами? Скажет он Господу, что я прокрался сюда в грязной рубашке?

Ликтор Ранессин вошел наконец в полном облачении, подобающем его священному сану, в одеждах черного, серебряного и золотого цветов. Чело его венчал венок из священных листьев цияна, в руках он держал курильницу и скипетр из резного черного оникса. Жестом опустив толпу на колени. Ликтор приступил к чтению начальных молитв из заупокойной мессы. Когда он произносил священные строки на чистом и богатом наббанайском языке с едва заметным акцентом и кадил у тела мертвого короля, Саймону показалось, что некий дивный свет засиял на лице Престера Джона, обращая его в лицо юного разгоряченного битвой мужа, выезжающего из ворот только что завоеванного Хейхолта. Как бы хотелось Саймону увидеть короля таким!

Когда Ликтор закончил, молящиеся встали, чтобы спеть молитву. Саймон удовольствовался тем, что произнес слова одними губами. Потом все вновь опустились на колени, и Ранессин начал говорить, к всеобщему удивлению перейдя от наббанайского к простонародному вестерлингу, который Джон сделал языком, понятным всему королевству.

— Вспомним, дети мои, — произнес Ранессин нараспев, — что когда последний гвоздь был вбит в древо казней и для Господа нашего Узириса наступила ужасная агония, благородная женщина из Наббана, именем Пелиппа, дочь могущественного рыцаря, увидала Его. Сердце ее исполнилось жалостью к Его страданиям. Когда же тьма наступила в эту первую ночь, и Узирис Эйдон был одинок и умирал на древе — ибо ученики Его были плетьми изгнаны со двора храма — она пришла к Нему, и она принесла Ему воды, и она дала Ему воды, обмакнув в золотой сосуд шелковый шарф свой и затем поднеся к сухим губам Его.

Когда же она дала Ему воды, то зарыдала, не в силах вынести лицезрения страданий Его. И сказала она: «Бедный человек, что они сделали тебе?» И ответил Искупитель: «Ничего, что не было бы предначертано бедному человеку».

И вновь зарыдала она, говоря: «Мало им убить тебя, они повесили тебя вверх ногами и тем позорят тебя!» И сказал Узирис: «Дщерь, как бы они ни повесили меня, все равно я открыто смотрю в лицо Бога, моего Отца.»

— Итак… — Ликтор опустил глаза к собравшимся, — как было сказано Господом нашим Узирисом, так и мы можем сказать о возлюбленном нами Джоне. Простые люди говорят, что Джон не ушел, но остается в тревоге за свой народ и свой Светлый Ард. Книга Эйдона обещает, что сейчас он восходит к свету, музыке и голубым горам рая. Наши братья, подданные Джона в Эрнистире, скажут, что он ушел, чтобы присоединиться к другим героям на звездах, — это не имеет значения.

Где бы ни был он, бывший некогда нам королем, восседает ли он на троне в голубых горах или в звездных полях, мы знаем твердо — он счастлив, он смотрит открыто в лицо Господу.

Когда Ликтор закончил, в глазах его стояли слезы. После прочтения завершающих молитв избранное общество покинуло церковь.

В благоговейном молчании Саймон наблюдал, как одетые в черное личные слуги короля Джона приступили к своим последним обязанностям. Они суетились как жуки вокруг мертвой стрекозы, облачая Джона в королевское одеяние и боевые доспехи.

Он знал, что давно должен был уйти, ибо его присутствие в церкви уже граничило со святотатством, но мальчик не мог заставить себя пошевелиться. Страх и горе сменились странным чувством. Все происходящее казалось инсценировкой, представлением пантомимы, в которой персонажи так скованно исполняли свои роли, что можно было подумать, что их суставы замерзают, оттаивают и снова замерзают.

Слуги умершего короля одели его в белоснежные доспехи, засунув перчатки в перевязь, но оставив ноги обнаженными. Они натянули небесно-голубой камзол поверх лат Джона и накинули ему на плечи сверкающий малиновый плащ, двигаясь медленно, как жертвы осенней лихорадки. На лбу его сиял железный обруч, обозначающий господство над Хейхолтом. Наконец Ноа, старый оруженосец короля, вынес железное кольцо Фингила, хранимое им. Внезапный стон, исторгнутый горем из его груди, потряс окружающую тишину. Он рыдал так горько, что Саймон удивился тому, что несмотря на застилающие глаза слезы, он все-таки сумел надеть кольцо на белый палец короля.

Наконец черные жуки подняли короля Джона на носилки. Шесть человек — по три с каждой стороны — в последний раз вынесли завернутого в золотую мантию короля из его замка. Ноа шел следом, держа украшенный гребнем дракона боевой шлем.

В тени хоров наверху Саймон осознал нечто, ради чего стоило целый час простоять не дыша. Короля не стало.

Когда герцог Изгримнур увидел, как тело короля покидает замок через Нирулагские ворота и процессия знати пристраивается следом, его медленно охватило чувство, напоминающее озноб в туманный день, похожее на то, которое испытываешь во сне, когда снится, что ты тонешь.

Не будь таким ослом, старик, сказал он себе. Никто не живет вечно, даже если Джону и удалось отхватить порядочный кусок.

Смешно, но даже стоя бок о бок в грохочущем аду битвы, когда стрелы тритингов с черным оперением свистели вокруг, как молнии Удуна — да что там, самого Бага — Изгримнур всегда знал, что Джон Пресвитер умрет в своей постели.

Увидеть этого человека на войне — значит увидеть человека, помеченного небесами, неприкосновенного и всевластного, человека, который безмятежно смеялся, когда кровавая мгла застилала небо. Если бы Джон был риммерсманом, улыбнулся про себя Изгримнур, он бы уж наверняка был пожалован медвежьей рубашкой.

Но он мертв, и это трудно понять. Посмотрите на этих рыцарей и лордов…

Они тоже думали, что будут жить вечно. А сейчас большинство из них подавлено и испугано…

Элиас и Ликтор заняли свои места сразу за носилками с телом короля. Вслед за ними расположились Изгримнур, принц Джошуа и принцесса Мириамель — единственная дочь Элиаса. Остальные знатные семейства тоже заняли свои места без обычных для них суеты и препирательств. Когда тело короля проносили по Королевскому пути к мысу, простые люди пристраивались к шествию, образуя гигантскую процессию, бесшумную и безмолвную.

Как бы отдыхая на ложе из длинных шестов в самом начале Королевского пути, лежала лодка короля «Морская стрела», на которой, как говорили, он некогда прибыл сюда с вестерлингских островов. Это было маленькое суденышко не более пяти эллей в длину. Герцог Изгримнур с печальным удовольствием полюбовался сверканием свежеотлакированного дерева на тусклом фейерверском солнце.

Боже, как он любил этот корабль! Королевские обязанности не давали ему возможности выйти в море, но герцог все-таки помнил один такой случай около тридцати лет тому назад. Джон был тогда в отвратительном настроении, и ничто в мире не могло его успокоить. И тогда… он и Изгримнур, совсем еще молодой человек, снарядили «Морскую стрелу» и вышли на вздыбленный ветром Кинслаг.

«Морская стрела» стремительно взлетала на огромных волнах и так же стремительно падала в черную бездну. Изгримнур, чьи предки осели на земле задолго до его рождения, отчаянно вцепился в планшир и молился, молился, молился множеству своих старых богов и единственному новому. А семидесятилетний король Джон, расправив плечи, жадно вдыхал пронзительно-холодный воздух и ликующе хохотал.

И вот теперь слуги бережно укладывали тело короля на его корабль. Сорок солдат королевской стражи подняли длинные шесты на плечи, и корабль отправился в свой последний печальный путь.

Король и «Морская стрела», возглавлявшие процессию, медленно плыли вдоль мыса над заливом и, наконец, достигли приготовленной могилы. Тент, покрывавший ее, уже убрали, и она представлялась открытой кровоточащей раной радом с шестью сферическими курганами прежних правителей Хейхолта.

С одной стороны могилы был уже приготовлен огромный штабель нарезанного дерна, пруда камней и очищенные от коры бревна. «Морскую стрелу» установили в дальнем краю могилы, которая была вырыта с небольшим уклоном. После этого туда потянулась вереница слуг знатных господ Эркинланда и Хейхолта. Они должны были положить в корабль или могилу дары — знак любви к усопшему повелителю. Каждая из стран, входивших в Высокие владения, тоже прислала свои подношения, изготовленные с необычайным искусством, чтобы Престер Джон мог взять их с собой на небеса. Здесь была одежда из драгоценного шелка острова Риза из Пирруина, белое порфировое древо из Наббана, люди Изгримнура привезли из Элвритсхолла в Риммергарде серебряный топор работы двернингов с драгоценными камнями на рукоятке, а Ллут, король Эрнистира, прислал из Тайга в Эрнисадарке длинное копье из ясеня, инкрустированное красным золотом…

Полуденное солнце как-то слишком высоко расположилось на небе, подумал герцог Изгримнур, когда и он, наконец, проделал весь путь. Хотя на серо-голубом куполе неба не было ни облачка, казалось, ни капли тепла не попадает на опечаленную землю. И все сильнее завывал ветер на вершине безмолвной скалы. В руках Изгримнура были сапоги, черные, поношенные, боевые сапоги короля Джона.

Изгримнур подошел к «Морской стреле» и в последний раз посмотрел на своего короля. Лицо его было белее грудки голубя, но казалось при этом таким суровым, изящным и полным спящей жизни, что Изгримнур поймал себя на беспокойстве за своего старого друга, лежащего на ветру без одеяла. Был момент, когда герцог почти улыбнулся.

Джон всегда говорил, что у меня сердце медведя и остроумие быка, упрекнул он себя. Но если здесь под порывами этого ветра можно замерзнуть, подумать только, как холодно будет ему лежать в промерзшей земле…

Изгримнур осторожно, но ловко двигался по крутым склонам, при необходимости удерживая равновесие рукой. Спина герцога ныла, как всегда в холодные дни, но он знал, что никто об этом не подозревает: Изгримнур еще не настолько стар, чтобы гордиться болячками.

Герцог бережно надел сапоги на покрытые голубыми венами ноги Джона Пресвитера и мысленно поблагодарил умные руки в Заде приготовлений за ту легкость, с которой была завершена эта операция. Ему так и не удалось заставить себя посмотреть в лицо мертвого друга, он поцеловал королю руку и отошел, чувствуя себя все более странно.

Внезапно герцог понял, что мешает ему. Здесь погребали не безжизненную оболочку Джона, в то время как душа его, как бабочка, вылетевшая из кокона, устремилась к небу. Податливость членов старого короля, усталое спокойствие его лица — как много раз Изгримнур видел его таким, когда королю удавалось урвать два-три часа сна в перерыве между битвами! — все это заставляло его чувствовать, что он предал живого друга. Он знал, что Джон умер, держал руку короля, когда тот испустил последний вздох, — но все равно казался себе предателем.

Изгримнур был так увлечен своими мыслями, что чуть не столкнулся с принцем Джошуа, который быстро шел мимо него к могиле. Герцог был поражен, увидев на серой ткани в руках Джошуа Сверкающий Гвоздь, меч Джона.

Что происходит? — подумал Изгримнур. Что он делает с мечом?

Он протиснулся к первому раду и увидел, как Джошуа кладет меч на грудь короля, сомкнув его руки на рукояти.

Это безумие, думал герцог. Меч должен был получить наследник короля — я знаю, что Джон хотел, чтобы Гвоздь принадлежал Элиасу. Даже если Элиас решил похоронить его вместе в отцом, почему он не сам кладет меч в могилу? Безумие!

Неужели больше никто не удивлен этим?

Изгримнур оглянулся, но ничего, кроме скорби, не было на окружавших его лицах.

Теперь к могиле подходил Элиас, двигаясь медленно, как участник какого-то торжественного танца, что, впрочем, было недалеко от истины. Наследник трона перегнулся через планшир корабля. Никто не видел, что он послал со своим отцом, но зато все заметили слезу на щеке Элиаса. Глаза Джошуа были сухими.

Собравшиеся прочитали еще одну молитву. Ранессин в развевающихся на ветру одеждах оросил «Морскую стрелу» священными маслами. Затем корабль мягко спустили по наклонному скату могилы. Солдаты молчаливо работали длинными шестами, пока он не лег, наконец, на землю на глубине сажени. Над могилой огромной аркой были сложены бревна, и рабочие уложили на них ряд дерна. В заключение было составлено надгробие из камней, и похоронная процессия, развернувшись, начала свой путь назад вдоль скал над Кинслагом.

Этим вечером в Большом зале дворца весело и жизнеутверждающе проходили погребальные торжества. Джон, конечно, умер, но жизнь его была долгой, гораздо дольше, чем у большинства людей, и королевство, оставленное им, было мирным и богатым, а на троне восседал его сильный сын.

Очаги были полны дров, по стенам скакали странные тени, отброшенные прыгающим пламенем, взад-вперед сновали обливающиеся потом слуги. Люди за столами размахивали руками, провозглашая тосты в память старого короля и во здравие короля молодого, которого собирались короновать на следующее утро.

Большие и маленькие замковые собаки громко лаяли и копались в устилавшей пол соломе в поисках костей. Саймон, вынужденный прислуживать, носил от стола к столу тяжелый кувшин с вином под крики и насмешки орущих остряков и чувствовал себя в шумном аду из проповедей отца Дреозана; кости, летящие со столов и хрустящие под ногами, могли быть остатками грешников, замученных и отброшенных за ненадобностью этими грохочущими демонами.

Еще не коронованный Элиас выглядел сейчас жестоким королем-завоевателем.

Он сидел за центральным столом, окруженный удостоенными его милостей юными лордами: Гутвульф из Утаньята, Фенгбальд, граф Фальшира, Брейугар из Вестфолда, все они носили частицу зеленого цвета Элиаса на траурном черном и соперничали друг с другом за самый громкий тост или самый непристойный жест. Будущий король следил за их борьбой, поощряя своих любимцев громким смехом. Время от времени он наклонялся, чтобы сказать что-то Скали из Кальдскрика, родственнику Изгримнура, специально приглашенному за стол Элиаса. Крупный мужчина со светлой бородой и лицом ястреба, Скали казался слегка подавленным, сидя на стороне кронпринца, тем более, что герцогу Изгримнуру не было оказано такой же чести.

Однако Элиас сказал ему нечто, что, видимо, попало в цель, так как риммерсман улыбнулся, разразился грубым хохотом и ударил своим металлическим кубком о кубок принца. Элиас ощерился в волчьей улыбке и наклонился к Фенгбальду, после чего тот такжеприсоединился к веселью.

По сравнению со всем этим, стол, за которым сидел принц Джошуа с Изгримнуром и некоторыми другими, казался как бы приглушенным, под стать скромному одеянию принца. Тем не менее сидящие за ним делали все, что могли, для поддержания беседы. Проходя мимо этого стола, Саймон заметил, что две главные фигуры в разговоре не участвуют. Джошуа, будто зачарованный висевшими на стене гобеленами, смотрел в пространство. Герцог Изгримнур тоже не вступал в застольную беседу, впрочем, причины этого ни для кого не составляли тайны. Даже Саймон видел, как сердито смотрит старый герцог в сторону Скали Острого Носа и как его огромные грубые руки раздраженно пощипывают бахрому камзола, сшитого из медвежьей шкуры.

Пренебрежение Элиаса к одному из самых преданных рыцарей Джона не прошло незамеченным за другими столами: некоторые из молодых дворян, хотя и старавшиеся не демонстрировать этого, казалось, находили восхитительным поражение герцога. Они перешептывались, прикрывшись руками, поднимали брови, показывая всю важность этого скандала.

Пока Саймон стоял, покачиваясь на одном месте, потрясенный шумом, дымом и собственными беспорядочными наблюдениями, раздался голос с заднего стола, резко потребовавший еще вина, и возвратил его к беготне и суете застолья.

Несколько позже, когда Саймон отдыхал, укрывшись за одной из гигантских драпировок, он внезапно заметил, что за главным столом между Элиасом и Гутвульфом появился новый гость. Вновь прибывший, в отличие от прочих, не был в трауре, он был одет в алые одежды с черным и золотым кантом, окаймляющим широкие рукава. Он наклонялся, шепча что-то на ухо Элиасу, а Саймон следил за ним, пораженный ужасом. Человек был совершенно безволос, даже без бровей и ресниц, но лицо его казалось совсем молодым. Кожа, туго обтягивающая череп, даже в оранжевом свете свечей выглядела поразительно белой; его глубоко посаженные глаза были такими темными, что казались только блестящими темными точками на безбровом лице. Саймон знал эти глаза — это они сверкнули на него из-под плаща с капюшоном, надетого на вознице экипажа, чуть не сбившего Саймона у Нирулагских ворот. Он содрогнулся, но не мог отвести от них взгляда. Что-то тошнотворное и зачаровывающее было в этом человеке, что-то, напоминающее извивающуюся змею.

— Мерзкий тип, а? — сказал голос за его спиной. Саймон подпрыгнул.

Улыбающийся темноволосый молодой человек стоял позади него, держа в руках ясеневую лютню.

— Я… я… извините меня, — пробормотал Саймон, — вы застали меня врасплох.

— Видит Бог, я не хотел этого, — засмеялся тот. — Я просто надеялся, что ты сможешь мне немного помочь. — Он достал из-за спины и показал Саймону пустую кружку.

— О, — сказал Саймон. — Извините, я отдыхал, господин… Извините меня.

— Спокойно, друг, спокойно! Я никому не хотел неприятностей. Но если ты сейчас же не перестанешь извиняться, я просто обижусь. Как тебя зовут?

— Саймон, сир. — Он торопливо поднял кувшин и наполнил кружку молодого человека.

Незнакомец поставил ее на пол, положил рядом лютню и достал из складок своего камзола еще одну кружку.

— Вот, — сказал он. — Я собирался украсть это, но теперь думаю, что лучше будет, если мы выпьем с тобой, мастер Саймон, за здоровье друг друга и в память старого короля. И пожалуйста, не называй меня «сир», ибо я не принадлежу к благородным лордам. — Он постукивал кружкой о кувшин, покуда Саймон наполнял ее. — Так! — воскликнул незнакомец. — Называй меня Сангфугол, или, как сказал бы старик Изгримнур, Зонг-Вогол.

Незнакомец так хорошо изобразил риммергардский акцент, что Саймон невольно улыбнулся. Оглядевшись по сторонам и нигде не заметив грозной фигуры Рейчел, он поднес к губам кружку, которую протянул ему Сангфугол. Крепкое и кислое красное вино оросило его пересохшее горло как благодатный летний дождь, и, когда он опустил кружку, улыбка его стала гораздо шире.

— Вы из… свиты герцога Изгримнура? — спросил Саймон, вытирая губы рукавом.

Сангфугол рассмеялся. Похоже, рассмешить его было нетрудно…

— Свиты? Ничего себе словечко для маленького мальчика! Нет, я играю на лютне для Джошуа. Живу я в Наглимунде, на севере, в замке принца.

— Разве Джошуа любит музыку? — изумился Саймон. Он налил себе еще вина и продолжал:

— Принц выглядит таким серьезным!

— Он и есть серьезный… Но это не значит, что он терпеть не может игру на арфе или лютне. Конечно, чаще всего Джошуа предпочитает слушать мои самые печальные песни, но бывает и так, что меня просят спеть «Балладу о трехногом Толи» или что-нибудь в этом роде.

Прежде чем Саймон успел задать хоть один из интересующих его вопросов, раздался новый оглушительный взрыв веселья с главного стола. Фенгбальд опрокинул бутыль с вином на колени своего соседа, и пока тот пьяно ругался, выжимая рубашку, Элиас, Гутвульф и остальные лорды пререкались и орали. Только лысый человек в алом был холоден и безучастен к веселью остальных, глядя на них равнодушным тяжелым взглядом.

— Кто это? — повернулся Саймон к Сангфуголу, который, допив вино, бережно настраивал лютню. — Я имею в виду человека в красном.

— Да, — сказал музыкант. — Я видел, как ты на него смотрел, когда я подошел. Устрашающая личность, верно? Это Прейратс, наббанайский священник, один из советников Элиаса. Люди говорят, что он великолепный алхимик, хотя на вид ничего такого не скажешь, не говоря уж о том, что это не больно-то подходящее занятие для священника. Если как следует прислушаться, можно услышать шепот, что он колдун, черный маг, если же прислушаться еще внимательнее… — здесь Сангфугол понизил голос до драматического шепота; Саймону даже пришлось наклониться к нему, чтобы хоть что-нибудь услышать. Как он понял, его собеседник только что опорожнил третий кубок. — Если ты послушаешь повнимательнее, — продолжал лютнист, — то узнаешь, что мать Прейратса была ведьмой, а его отец… демон! — Струна арфы издала резкий звук, и пораженный Саймон отпрянул назад. — Но, Саймон, ты же не обязан верить всему, что тебе могут наговорить пьяные менестрели, — закончил Сангфугол, почему-то протягивая ему руку. Саймон уставился на нее с глупым видом.

— Всего лишь, чтобы пожать твою, друг мой, — улыбнулся лютнист. — Мне было очень приятно поговорить с тобой, но к сожалению, я должен вернуться к своему столу, где меня ждут другие развлечения. До свидания!

— До свидания… — Саймон пожал протянутую руку и долго следил, как Сангфугол с ловкостью опытного пьянчуги пробирается среди лабиринта столов.

Когда Сангфугол уселся на свое место, Саймон с удовольствием перевел взгляд на двух служанок, прислонившихся к стене в дальнем конце зала. Они обмахивались передниками и негромко переговаривались. Одной из них была Эфсеба, новая девушка, а второй Риба из кухонной прислуги. Приятное тепло разлилось по жилам Саймона. Ему ничего не стоило пройти через зал и заговорить с ними. Было что-то такое в Эфсебе, в ее глазах и губах, особенно когда она смеялась…

Ощущая себя исключительно легкомысленным, Саймон шагнул в комнату, и на него сразу обрушился рев голосов.

Минутку, минутку, думал он, вдруг почувствовав, что краснеет от испуга, как же я могу просто так подойти и заговорить с ними… Они же сразу поймут, что я подглядывал… Разве они…

— Эй ты, ленивый олух, тащи нам еще вина!

Саймон оглянулся и увидел, что это краснолицый граф Фенгбальд машет ему пустым кубком с королевского стола.

Краем глаза он заметил, что служанки уже выскользнули из комнаты. Саймон бросился в альков, чтобы взять свой кувшин, но ему пришлось долго вытаскивать его из-под кучи дерущихся псов. В стороне лежал тощий щенок с белым пятнышком на коричневой морде и горестно поскуливал, не смея принять участие в общей свалке. Саймон отыскал кусок сала и бросил его щенку. Тот не жуя в два приема заглотил подачку и повилял обрубком хвоста, благодаря за угощение. А когда Саймон понес кувшин через комнату, щенок засеменил у его ног.

Фенгбальд и Гутвульф, граф Утаньята, побагровев, сидели, сцепив кисти и пытаясь уложить руку противника на стол. Их кинжалы были вытащены из ножен и воткнуты тут же, рядом с состязающимися руками. Саймон осторожно обошел стол, разливая вино из тяжелого кувшина в чаши вопящих зрителей, стараясь при этом не наступить на собаку, снующую у его ног. Король, как и все, зачарованно смотрел на состязание. Его кубок тоже опустел, но за плечами Элиаса стоял паж, и это было его дело. В последнюю очередь Саймон наполнил кубок Прейратса, стараясь избежать взгляда священника. От него исходил какой-то странный запах, необъяснимая смесь металла и сладких специй. Пятясь, Саймон заметил, что щенок роется в соломе почти у самых сапог Прейратса, черных и блестящих, в поисках упавшего со стола кусочка.

— Пошли, пошли, — зашептал Саймон, продолжая пятиться и незаметно похлопывая себя по колену, но щенок не обращал на него внимания, увлеченно копаясь в соломе и задевая при этом рясу священника. — Пошли же! — снова шепнул Саймон.

Прейратс повернул голову, чтобы посмотреть вниз. Его сверкающий череп медленно вращался на длинной шее. Он заметил щенка, поднял ногу и резко опустил свой тяжелый сапог на спину собаке. Быстрое, точное движение, не дольше одного удара сердца. Раздался треск сломанных костей и приглушенный визг — маленькая собачка беспомощно корчилась в соломе. А Прейратс снова поднял сапог и каблуком раздробил ей голову. Священник даже не посмотрел на распростертое тельце. Он поднял глаза на потрясенное лицо Саймона. Это был страшный взгляд, безжалостный и равнодушный. Плоские безжизненные глаза Прейратса снова скользнули вниз, к собаке, а когда они возвратились к Саймону, медленная усмешка искривила лицо священника.

— Ну, и что же ты здесь можешь сделать, мой мальчик? — говорила эта улыбка.

И кому еще есть до этого дело?..

Внимание священника вновь вернулось к столу, а Саймон уронил свой кувшин и кинулся прочь, чувствуя, что его сейчас вырвет.

* * *

Приближалась полночь. Большинство бражников, самостоятельно или при помощи слуг, разбрелось по своим комнатам. Было очень сомнительно, что кто-нибудь из них сможет принять участие в утренней коронации. Саймон продолжал подливать в чаши пьяных гостей сильно разбавленное водой вино — так распорядился Петер Золоченый Кубок. Неожиданно в зал ввалился граф Фенгбальд, единственный из компании короля, кто еще держался на ногах. Его волосы были всклокочены, штаны полурасстегнуты, но на лице играла блаженная улыбка..

— Все во двор! — кричал он. — Все во двор! Идите скорее! Не прозевайте! — И он так же неожиданно выскочил в дверь.

Все, кто еще мог встать, с трудом поднялись и, толкаясь, падая и поддерживая друг друга, потянулись за ним, пытаясь затянуть какую-то песню.

Фенгбальд уже стоял посреди двора. Его голова была запрокинута назад, и черные волосы рассыпались по грязному камзолу. Следуя его примеру, люди, один за другим, поднимали глаза к черному небу. Там, подобно глубокой ране, извергающей струю крови, сияла огромная комета, летящая с севера на юг.

— Бородатая звезда, — крикнул кто-то, — это страшное предзнаменование!

— Старый король помер! Помер! Помер! — кричал Фенгбальд, размахивая своим кинжалом, как бы приглашая небесное чудовище спуститься вниз и сразиться с ним.

— Да здравствует новый король! Пришли новые времена!

Некоторые из присутствующих поддержали его одобрительным ревом. Другие начали веселый танец. Мужчины и женщины, взявшись за руки, образовали извивающийся круг. А над всеми ними страшным знамением тлела красная звезда.

Саймон, который вышел наружу вслед за остальными, чтобы понять причину возникшей суматохи, повернулся обратно и пошел в зал, когда с удивлением увидел в тени у стены замка доктора Моргенса. Укутанный в теплую одежду, поеживаясь от холодного воздуха, старик не заметил своего ученика — он тоже смотрел вверх на хвостатую звезду, алый разрез на небесном своде. Но в отличие от остальных в его лице не было ни возбуждения, ни веселья. Напротив. Он выглядел испуганным и подавленным. Он смотрел. И был похож на одинокого человека, прислушивающегося к голодной песне волков.

Глава 7. ЗВЕЗДА ЗАВОЕВАТЕЛЯ

Весна и лето первого года правления Элиаса выдались на удивление солнечными, пышными и теплыми. Казалось, весь Светлый Ард возрождается к новой жизни. Молодая знать Элиаса наводнила тихие темные холлы и принесла с собой солнечный свет и яркие краски. Как и во времена юности Джона, замок был полон вина и смеха, прекрасные рыцари гордо вышагивали в сверкающих доспехах, по ночам из освещенных окон доносилась нежная музыка, и прелестные леди порхали по лестницам и тайным закуткам, как грациозные бестелесные духи. Турнирное поле воскресло, рассыпавшись разноцветными шатрами, словно букет весенних цветов.

Простым людям казалось, что на земле Эркинланда наступил вечный праздник.

Король Элиас и его друзья проводили время в неистовых забавах, как дети, которые знают, что их скоро отправят спать. Все в Эркинланде закружилось в безумном танце, как кружатся опьяненные весной кошки.

Некоторые селяне ворчали, правда, что трудно хорошо провести весенний сев в обстановке такой удивительной беспечности. Пожилые священники тоже жаловались, утверждая, что повсюду царит распущенность и обжорство. Но большинство весело смеялось над этими мрачными предсказаниями. Монархия Элиаса была еще совсем юной, а Эркинланд и с ним весь Светлый Ард только что вышли из затяжной зимы и наслаждались этой бурной весной юности. Всеобщей радости безусловно стоило ожидать.

Саймон почувствовал, что пальцы окончательно отказываются слушаться. Занят он был тем, что старательно выводил корявые буквы на сером пергаменте. Моргенс стоял у окна и вглядывался в длинный кусок гофрированной стеклянной трубки, как бы проверяя, нет ли на нем грязи.

Если он скажет хоть одно слово о том, что эта штука плохо вымыта, я выйду вон, думал Саймон. Теперь я солнце только и вижу, что отраженным в чашках и мензурках, которые полирую.

Моргенс отошел от окна и двинулся к столу, за которым Саймон трудился над своим пергаментом. Пока старик приближался, Саймон приготовился к выговору, чувствуя, как растет в нем негодование, очевидно, гнездившееся где-то между лопатками.

— Прекрасная работа, Саймон! — сказал Моргенс, положив трубочку рядом с пергаментом. — Ты ухаживаешь за моим хозяйством гораздо лучше, чем я когда-либо мог это делать сам. — Доктор похлопал его по руке и наклонился ближе. — Как дела с работой?

— Ужасно, — услышал Саймон свой ответ. Несмотря на бушевавшую в нем ярость, Саймон был возмущен жалким звуком своего голоса. — Я хочу сказать, у меня никогда ничего не выйдет. Я даже не могу срисовать буквы чисто, без клякс, и уж тем более не могу прочесть хоть строчку из того, что написал. — Ему стало немного лучше, когда он выговорился, но он продолжал чувствовать себя до невозможности глупым.

— Ты зря беспокоишься, Саймон, — сказал доктор и выпрямился. Он казался рассеянным, обеспокоенным словами мальчика, глаза его метались по комнате. — Во-первых, при письме у всех сначала бывают кляксы, некоторые всю жизнь без остатка тратят на кляксы — это вовсе не значит, что им нечего сказать. Во-вторых, конечно, ты не можешь прочитать ни строчки, ведь книга написана на наббанаи. Ты разве знаешь наббанаи?

— Но почему, черт возьми, я должен переписывать слова, значения которых не понимаю? — прорычал Саймон. — Это же глупо!

Моргенс перевел острый взгляд на Саймона.

— Поскольку именно я велел тебе делать это, надо полагать, и я глуп?

— Нет, я не то хотел сказать, я просто…

— Не объясняй ничего, — доктор придвинул стул и сел рядом с Саймоном. Длинными согнутыми пальцами он постукивал по краю стола. — Я хочу, чтобы ты скопировал эти буквы, потому что человеку легче сосредоточиться на форме и величине букв, если он не отвлекается на содержание слов.

— Хмммф, — Саймон не был полностью удовлетворен. — Ну скажите тогда, по крайней мере, что это за книга! Я все смотрю на картинки и не могу ничего понять. — Он перелистал страницы и остановился на иллюстрации, которую неоднократно разглядывал в эти три дня. На картинке была изображена гротескная деревянная резьба: рогатый человек с огромными глазами и черными руками, съежившиеся у его ног фигурки и пылающее солнце на угольно-черном небе.

— Вот, например, — Саймон указал на странную картинку. — Тут написано: Cа Астридан Сондикциллес. Что это значит?

— Это значит, — сказал Моргенс, закрывая книгу, — звезда завоевателя, и это совсем не то, о чем тебе следует поскорее узнать. — Он положил книгу на раскачивающийся штабель фолиантов у стены.

— Но я ваш ученик! — возмутился Саймон. — Когда же вы, наконец, соберетесь учить меня чему-нибудь?

— Глупый мальчишка! А что же, ты думаешь, я делаю? Я стараюсь научить тебя читать и писать, и это самое важное. А чему бы ты хотел научиться?

— Колдовству! — выдохнул Саймон. Моргенс пристально посмотрел на него.

— А как с чтением? — угрожающе спросил доктор. Саймон был очень сердит.

Все его надувают на каждом повороте.

— Я не знаю, — сказал он. — Да и что такого важного в чтении и буквах? Книги — это просто истории обо всяких вещах. Почему я должен хотеть их читать?

Моргенс улыбнулся и стал похож в этот момент на старого горностая, нашедшего лазейку в курятник.

— Ах, мальчик, как я могу сердиться на тебя? Какая прелестная, очаровательная, совершенная глупость!

— Что это значит? — Саймон так нахмурился, что брови его почти сомкнулись.

— Почему это очаровательно и глупо?

— Очаровательно, потому что я получил такой очаровательный ответ, — засмеялся Моргенс. — А глупо, потому что… потому, я думаю, что молодые люди созданы глупыми — как черепахи созданы с панцирями, а осы с жалами. Это такая защита от безжалостной жизни.

— Простите, пожалуйста, — Саймон окончательно смутился.

— Книги, — произнес Моргенс величественно, откидываясь на своем ненадежном стуле, — книги и есть колдовство. Вот тебе простой ответ на все твои вопросы. И кроме того, книги — это ловушки.

— Колдовство? Ловушки?

— Книги — вид колдовства, — доктор поднял том, который только что отложил, — потому что они соединяют пространство и время надежнее любых заклятий. Что думал Некто двести лет назад о чем-то интересном для тебя? Можешь ты перенестись туда и спросить? Нет. Но, ах! Если когда-либо ему пришло в голову записать свои мысли, если где-нибудь в мире существует свиток или книга, в которой запечатлены его логические рассуждения… он сам расскажет тебе! Через века! И если ты вдруг захочешь попасть в далекий Наскаду или затерянную Кхандию, тебе тоже будет достаточно раскрыть нужную книгу…

— Ну, это все я понимаю… — Саймон даже не пытался скрыть своего разочарования. Он вовсе не это имел в виду, говоря о колдовстве. — Ну а ловушки? Почему они ловушки?

— Написанная книга и есть ловушка! — весело сказал Моргенс. — И к тому же самая надежная. Книга, видишь ли, единственная из ловушек, которая оставляет живым своего пленника — знание. Чем больше у тебя книг, — доктор обвел руками комнату, — чем больше ловушек, тем больше шансов однажды поймать этого неуловимого зверя, а иначе он может остаться невидимым, — пышно закончил он и швырнул книгу в кучу других. Крошечное облачко пыли поднялось вверх, пылинки радостно закружились в полосах солнечного света, проникавшего в комнату через оконную решетку.

Саймон собирался с мыслями, глядя на танцующие пылинки. Уследить за словами доктора так же трудно, как поймать мышь, надев рукавицы.

— А как же все-таки с настоящим колдовством? — спросил он, наконец, упрямо нахмурившись. — Колдовство, вроде того, каким Прейратс, говорят, занимается в башне?

На мгновение сердитое выражение — или это был страх? — исказило лицо доктора.

— Нет, Саймон, — сказал он тихо. — Не говори мне о Прейратсе. Он опасный и глупый человек.

Несмотря на свои собственные воспоминания о красном священнике, Саймон нашел поведение доктора странным и даже пугающим. И он заставил себя задать следующий вопрос:

— Вы же тоже колдуете, правда? Почему же Прейратс опасен?

Моргенс внезапно вскочил, и на мгновение Саймону показалось, что старик может закричать на него или даже ударить. Но вместо этого Моргенс подошел к окну и долго смотрел в него. С того месте, где сидел Саймон, тонкие и редкие волосы доктора казались странным сиянием над его узкими плечами. Наконец Моргенс повернулся и подошел к Саймону.

— Вероятно, то, что я скажу, не принесет никакой пользы. Но я бы хотел, чтобы ты держался подальше от Прейратса, не приближался к нему и не говорил о нем ни с кем… кроме меня, разумеется.

— Но почему? — Вопреки опасениям доктора Саймон уже и сам решил держаться как можно дальше от алхимика. Но так как доктор никогда еще не был так откровенен с ним, он не мог упустить удобного случая:

— Что в нем такого плохого?

— Ты заметил, что люди боятся Прейратса? Что когда он выходит из своих новых покоев в Башне Хьелдина, все спешат убраться с его пути? Вот тебе и вся причина. Его боятся, потому что сам он не боится ничего. Это же видно по его глазам.

Саймон задумчиво грыз кончик своего пера:

— Не боится ничего? Что это значит?

— Не существует такой вещи, как бесстрашие, Саймон. Пока человек не безумен. Люди, которых называют бесстрашными, просто умеют хорошо скрывать свой страх, а это ведь совсем другое дело. Старый король Джон знал, что такое страх, и оба его сына знают… и я тоже. А Прейратс… что ж, люди видят, что он ничего не боится… как все остальные… В сущности это мы часто и подразумеваем, называя человека безумным.

Саймон был поражен. Он не мог поверить, что Престер Джон или Элиас когда-нибудь или чего-нибудь боялись. Но Прейратс… это было невероятно.

— Он действительно безумен, доктор? Но как это может быть? Он же священник и один из советников короля, — говорил Саймон, но при этом он отлично помнил и мертвый взгляд, и мерзкую ухмылку и знал, что Моргенс прав.

— Попробую иначе. — Моргенс накрутил на палец прядь белоснежной бороды. — Я уже говорил тебе о ловушках, о поисках знаний. Так вот, мы… я и другие искатели знаний — подходим к нашим ловушкам, чтобы посмотреть, каких еще прекрасных зверей нам удалось поймать. А Прейратс просто распахивает в ночь свою дверь и ждет, что еще войдет в нее, — Моргенс отобрал перо у Саймона и рукавом вытер чернила, размазанные по его щеке. — Вся сложность способа Прейратса в том, что если ему не понравится явившийся в гости зверь, то трудно, очень, очень трудно закрыть дверь снова.

— Ха! — прорычал Изгримнур. — Это был удар, сударь, удар! Признавайтесь!

— Просто легкий шлепок по моему жилету, — возразил Джошуа и даже приподнял бровь, чтобы подчеркнуть свое удивление. — Мне очень жаль, что ваша телесная немощь приводит к таким жалким результатам… — В середине этой фразы, не меняя тона, он сделал выпад, но Изгримнур легко принял деревянное лезвие на свой эфес и отвел удар в сторону.

— Немощь? — прорычал старик сквозь сжатые зубы. — Я покажу тебе такую немощь, что ты с ревом побежишь к своей няньке!

Все еще ловкий и подвижный, несмотря на свой возраст и вес, герцог Элвритсхолла протянул вперед свой двуручный меч и начал делать им широкие кругообразные взмахи. Защищаясь, Джошуа отскочил назад, тонкие волосы, влажные от пота, спадали ему на лоб. Наконец он заметил просвет. И когда Изгримнур начал свой очередной свистящий взмах, принц нырнул вниз, слегка скользнув своим лезвием по мечу, чтобы отвести удар от своей головы, зацепил ногой каблук герцога и дернул, после чего рухнул на землю рядом со своим поверженным противником. Единственной своей рукой он ловко расшнуровал свой толстый, подбитый войлоком жилет и перекатился на спину.

Изгримнур, пыхтя, как кузнечные меха, ничего не говорил. Глаза его были закрыты. Струйки пота в бороде поблескивали на ярком солнце. Джошуа приподнялся и внимательно посмотрел на него. С огорченным, немного испуганным лицом он начал расшнуровывать жилет Изгримнура. И когда его пальцы нащупали очередной узел, огромная рука герцога поднялась и резко ударила его в голову, снова отбросив на спину. Ошеломленный Джошуа поднес руку к уху и поморщился.

— Ха! — прохрипел Изгримнур. — Это тебе наука, мальчишка…

Снова наступило молчание. Они оба лежали рядом, тяжело дыша и глядя в ясное безоблачное небо.

— Ты, маленький мошенник, — проговорил наконец Изгримнур, с трудом усаживаясь. — Но когда ты в следующий раз забредешь в Хейхолт, я обязательно возьму реванш. Кроме того, если бы не эта Богом проклятая жара и моя отвратительная тучность, я бы переломал тебе ребра еще час тому назад.

Джошуа тоже сел, прикрывая глаза от солнца. По желтой траве турнирного поля к ним приближались две фигуры. Одна из них была в длинной одежде.

— Действительно жарко, — сказал Джошуа.

— И это новандер, — проворчал Изгримнур, стягивая с себя дуэльный жилет. — Дни собаки уже давно прошли, а жара не стала ни каплей меньше. Где же дождь? Может быть, испугался? — он скосил глаза на две приближающиеся фигуры.

— Хо! Мой юный брат! — воскликнула одна из них. — И дядюшка Изгримнур!

Похоже, что вы совсем измотали друг друга.

— Джошуа и эта проклятая жара чуть совсем не убили меня, ваше величество, — сказал Изгримнур подходившему королю. Элиас был одет в обычный камзол цвета морской волны. А рядом с ним шел темноглазый Прейратс в развевающейся красной одежде — дружески улыбающаяся летучая мышь.

Джошуа уже был на ногах и протягивал руку старику, чтобы помочь ему подняться.

— Герцог Изгримнур, как обычно, преувеличивает, — мягко сказал принц. — Я был просто вынужден сбить его с ног и усесться на него, чтобы спасти свою жизнь.

— Да, да, мы наблюдали за вашими развлечениями с Башни Хьелдина, — сказал Элиас, небрежно взмахнув рукой туда, где корпус башни возвышался над внешней стеной Хейхолта. — Верно, Прейратс?

— Да, сир. — Улыбка Прейратса была тонка, как нить, его голос звучал сухим скрежетом. — Ваш брат и герцог, бесспорно, могучие воины.

— Кстати, ваше величество, — сказал Изгримнур, — могу я попросить вас кое о чем? Хотя мне крайне неприятно беспокоить вас государственными делами в эти дни.

Элиас, смотревший в поле, повернулся к старому герцогу с нескрываемой досадой.

— Так случилось, что я действительно обсуждаю с Прейратсом некоторые важные проблемы. Почему бы тебе не прийти ко мне, когда у меня прием при дворе? — И он вновь отвернулся.

На турнирном поле Гутвульф и граф Эолер из Над Муллаха тщетно пытались поймать жеребца, оборвавшего путы. Глядя на это зрелище, Элиас засмеялся и толкнул локтем Прейратса, который немедленно одарил его еще одной автоматической улыбкой.

— Хм, извините, ваше величество, — настаивал Изгримнур, — но я уже пытался решить с вами этот вопрос. В течение двух недель. Но ваш канцлер Хелфсен уверяет меня, что вы слишком заняты…

— В Башне Хьелдина, — вставил Джошуа. На мгновение глаза братьев встретились, а затем Элиас повернулся к герцогу:

— Ну, хорошо, хорошо. В чем дело?

— Это по поводу королевского гарнизона в Вестенби. Он ушел оттуда уже месяц тому назад, а ему все еще нет замены. Фростмарш — достаточно дикое место, а у меня маловато людей, чтобы охранять северную Вальдхельмскую дорогу без вестенбийского гарнизона. Не пошлете ли вы туда новый отряд?

Элиас снова отвернулся и посмотрел на Гутвульфа и Эолера, две маленькие фигурки, мелькающие в раскаленном воздухе, и сказал, не оборачиваясь:

— Скали из Кальдскрика уверяет меня, что у вас более чем достаточно людей, дядюшка. Он говорит, что ты скрываешь своих солдат у Элвритсхолла. Кстати, с чего бы это? — Его голос был нарочито небрежен.

Но прежде чем ошеломленный Изгримнур смог ответить, в разговор вмешался Джошуа:

— Скали Острый Нос — лжец, если он так говорит. А ты дурак, если ему веришь.

Элиас резко обернулся. Губы его искривились.

— Это правда, братец Джошуа? Скали — лжец? И я должен верить тебе, который никогда даже не скрывал свою ненависть ко мне?

— Ну, ну. — В разговор вмешался испуганный Изгримнур. — Элиас, ваше величество, надеюсь, вам известна моя преданность… Я всегда был верным другом вашего отца!

— Вот именно, моего отца, — подчеркнул Элиас.

— …и пожалуйста, не обращайте внимания на эти бессмысленные слухи, а это не более чем слухи… про Джошуа. Он так же вам предан, как и я.

— В этом, — сказал король, — я не сомневаюсь. Так вот, я поставлю гарнизон в Вестенби, когда буду готов к этому. И ни минутой раньше! — Еще некоторое время Элиас смотрел на них обоих. Прейратс, молчавший все это время, протянул белую руку к рукаву камзола Элиаса:

— Извините, мой господин, — сказал он, — но сейчас не время и не место для таких разговоров… — Он сверкнул глазами на Джошуа из-под прищуренных век. — По крайней мере, так я почтительно предполагаю.

Король посмотрел на своего любимца и кивнул:

— Ты прав. Я позволил себе рассердиться из-за ерунды. Прости меня, дядюшка. Как ты правильно сказал, сегодня очень жаркий день. Так прости же мне мою вспыльчивость. — И он улыбнулся.

Изгримнур закивал головой.

— Конечно, конечно, сир. Все что угодно можно себе вообразить в этой проклятой жаре. Кстати, это довольно-таки странно для этого времени года, не правда ли?

— Да, очень. — Элиас повернулся к священнику. — И хотя Прейратс часами благочестиво выстаивает у церкви, тем не менее и он не может убедить Господа ниспослать нам дождь, о котором мы все мечтаем. Не так ли, советник?

Прейратс как-то странно посмотрел на короля, пряча голову в воротник своей рясы, словно черепаха-альбинос.

— Пожалуйста, мой лорд, — проговорил он, — давайте закончим нашу беседу и предоставим этих джентльменов их воинственным играм.

— Так, — кивнул король. — Полагаю, что именно так.

Пара начала удаляться, но Элиас внезапно остановился. Он медленно повернулся лицом к Джошуа, поднимавшего с сухой травы деревянный учебный меч.

— Знаешь, братец, — сказал король, — много воды утекло с тех пор, как мы с тобой скрещивали эти деревяшки. Глядя на вас, я вспомнил старые времена. Что ты скажешь, если мы сделаем несколько выпадов, раз уж все равно мы оба здесь, на этом поле?

После некоторого молчания Джошуа бросил один из деревянных мечей королю.

— Как желаешь, братец. — Тот ловко поймал меч правой рукой.

— Собственно говоря, — продолжал Элиас, и по его губам пробежала едва заметная улыбка, — мне кажется, что мы не сражались со времени твоего… несчастного случая. — Он посерьезнел. — Счастье, что ты не потерял руку, владеющую мечом.

— Конечно, счастье. — Джошуа отмерил свои полтора шага и повернулся лицом к Элиасу.

— С другой стороны, — медленно произнес Элиас, — жаль, что мы вынуждены фехтовать этими жалкими деревянными веслами. — Он небрежно махнул учебным мечом. — Мне ужасно нравится, как ты управляешься со своим… как ты его зовешь? — а, Найдл. Какая жалость, что он не при тебе.

Говоря так, Элиас внезапно прыгнул вперед, желая нанести сильный удар слева в голову Джошуа. Принц ловко отвел удар и сделал выпад. Элиас довольно легко отразил его. Братья попятились и разошлись в стороны, делая круги.

— Да, — Джошуа держал перед собой меч, его тонкое лицо блестело от пота. — Крайне досадно, что со мной нет Найдла, и так же досадно, что с тобой нет Сверкающего Гвоздя. — Принц ударил снизу и сразу же сделал еще один хитрый выпад. Король отскочил и перешел в контратаку.

— Сверкающий Гвоздь? — спросил Элиас, слегка задыхаясь. — Что ты хочешь этим сказать? Ты ведь знаешь не хуже меня, что он похоронен вместе с нашим отцом. — Он наклонился и размашистым ударом вынудил Джошуа отступить.

— О да, я знаю, — парировал Джошуа, — но меч короля — как и его королевство — должен быть разумно — (выпад) — и достойно — (контрвыпад) — должен быть разумно и бережно использован… его наследником.

Два деревянных меча столкнулись с треском, напоминающим треск бревна, расколотого топором. Ни один из соперников не отвел меча, и давление продолжалось до тех пор, пока эфесы не сомкнулись. Лица Элиаса и Джошуа разделяли теперь всего несколько дюймов. Под рубашками перекатывались мускулы, на мгновение оба бойца почти застыли, единственным движением была легкая дрожь напряженных рук. Наконец Джошуа, который не мог схватить свой эфес двумя руками, как это сделал его брат, почувствовал, что лезвие меча начинает скользить. Слегка повернув меч, он с непостижимой ловкостью освободил его и отпрянул назад, снова выставив меч перед собой.

Так они стояли на траве друг против друга, тяжело дыша. Внезапно громкий глубокий звон заставил их вздрогнуть — это колокола Башни Зеленого ангела возвестили о наступлении полудня.

— Да будет вам, господа! — воскликнул Изгримнур с болезненной улыбкой. Неприкрытая ненависть этих двоих не оставляла никаких сомнений. — Вот и колокола! Время обедать, господа, будем считать, что это ничья. Если я немедленно не уберусь с этого солнца и не отыщу подходящей бутылки вина, мне не придется отпраздновать Эйдонмансу в этом году. Мои несчастные северные кости вовсе не предназначены для такой свирепой жары.

— Герцог прав, мой лорд, — проскрежетал Прейратс, положив руку на локоть Элиаса, все еще державшего поднятый меч. Кривая улыбка растянула сжатые губы священника. — А мы с вами можем закончить по дороге наше дельце.

— Хорошо, — проворчал Элиас и отбросил меч через плечо. Тот ударился о землю, перевернулся несколько раз и упал плашмя.

— Спасибо за разминку, братец. — Он повернулся и предложил руку Прейратсу.

Они двинулись прочь, две фигуры — красная и зеленая.

— Что скажешь, Джошуа? — спросил Изгримнур, забирая у принца деревянный меч. — Отправимся выпить по капельке вина?

— Я думаю, да, — сказал Джошуа и наклонился, чтобы поднять жилеты. Герцог тем временем поднял меч, брошенный королем. Джошуа выпрямился и застыл, глядя вдаль.

— Мертвые всегда стоят между живыми, дядя? — спросил он тихо и устало провел рукой по лицу.

— Не обращай внимания. Пойдем, поищем какое-нибудь прохладное местечко…

— Правда. Юдит, все будет в порядке, Рейчел ничего не скажет, — рука Саймона, протянутая к сдобному тесту, была перехвачена у самой миски. Юдит обладала недюжинной силой, чего никак нельзя было предположить, взглянув на ее пухлые розовые щеки.

— А ну-ка марш отсюда, шалопай! «Рейчел ничего не скажет», как же! Да она переломает все косточки в моем дряхлом теле! — отпихнув руку Саймона, Юдит сдула прилипшую ко лбу прядь волос и вытерла руки о грязный передник. — Пора бы мне запомнить, что самый слабый запах пекущегося эйдонитского хлеба пригоняет тебя на кухню не хуже собаки.

Саймон внимательно изучал мучные узоры на столе.

— Юдит, у тебя горы и горы теста, ну почему мне нельзя попробовать кусочек из миски?

Юдит поднялась с места и с грациозностью баржи, плывущей по спокойной реке, двинулась к одной из сотен кухонных полок. Два маленьких поваренка метались перед ней, как испуганные чайки.

— Так, а где… — размышляла она, — где этот кувшин сладкого масла? — Пока она стояла в задумчивости, сунув в рот палец, Саймон все ближе придвигался к миске с тестом.

— Не смей, парнишка. — Юдит бросила эти слова через плечо, даже не повернувшись в его сторону. Что у нее, по две пары глаз с каждой стороны, что ли? — Это ведь не потому, что мне жалко, Саймон. Просто Рейчел не хочет, чтобы ты испортил себе ужин. — Она продолжала осматривать аккуратные полки. Саймон покраснел и сел на место.

Несмотря на всяческие неприятности, кухня все-таки была славным, уютным местом. Хотя она была даже длиннее комнат Моргенса, все равно казалась маленькой. А главное, полной живого тепла и всяческих вкусных запахов. Баранье рагу бурлило в железных котлах, эйдонитские хлеба поднимались в духовке, коричневые луковицы, как медные бубенцы, висели на запотевшем окне. Воздух, казалось, состоял из ароматов специй: имбиря, корицы, шафрана, гвоздики, красного перца… Одни из поварят вкатывали в дверь бочонки с мукой и соленой рыбой, другие вытаскивали хлебы из раскаленных печей. Помощник шеф-повара варил рисовую кашу на миндальном молоке для королевского десерта. И сама Юдит, огромная и добродушная, сделавшая эту кухню такой же уютной, как хлев у хорошего фермера, управляла всем этим огромным хозяйством, ни разу не повысив голоса. Добрый, внимательный сюзерен в государстве из кирпичей, котлов и огня.

Наконец она нашла пропавший кувшин. Вытащив специальную щеточку с длинной ручкой, она начала смазывать маслом плетеные эйдонитские хлебы.

— Юдит, — спросил наконец Саймон, — ведь уже совсем скоро Эйдонманса, но почему же до сих пор нет снега? Моргенс сказал, что он никогда еще не видел, чтобы снега не было так долго.

— Вот уж чего не знаю, того не знаю, — откликнулась Юдит. — В новандере не было дождя. Просто такой сухой год. — Она внимательно пригляделась и еще раз смазала ближайший к ней хлебец.

— Даже коров и овец из города поят сейчас в Хейхолтском рву, — сообщил Саймон.

— Неужели?

— Вот именно! И вода спускается все ниже и ниже. И даже есть места, где она достает только до колен.

— Ну уж, конечно, ты-то их все отыскал.

— Надеюсь, — скромно ответил Саймон. — Но ведь в прошлом году к этому времени все уже замерзло!

Юдит наконец оторвалась от своих хлебцев и посмотрела на Саймона добрыми светло-голубыми глазами.

— Я понимаю, это страшно интересно, когда происходят всякие непонятные вещи. Но только помни, паренек, что вода-то нам все-таки нужна. Не будет воды, не будет дождя или снега, не будет и еды, не только вкусной, но и вообще никакой. Ты же отлично знаешь, что воду из Кинслага пить нельзя.

— Я знаю, — сказал Саймон. — Но все-таки я уверен, что скоро пойдет снег. Или в крайнем случае дождь, раз все еще так тепло. Просто… это будет немного странная середина зимы.

Юдит собралась сказать что-то еще, но неожиданно замолчала, с неудовольствием глядя на дверь за спиной Саймона.

— Ну, девушка, что тебе здесь надо? — наконец спросила она. Саймон обернулся и увидел кудрявую служанку Эфсебу всего в нескольких футах от себя.

— Рейчел послала меня найти Саймона, мэм, — ответила Эфсеба, слегка приседая. — Он ей нужен, чтобы достать что-то с высокой полки.

— Что ж, милочка, мне он здесь ни к чему. Он просто сидит здесь и томится над сдобой. Без всякой пользы и без всякой надежды. — Она махнула рукой в сторону Саймона. Но он уже этого не видел. Он любовался Эфсебой, ее туго затянутым передником и вьющимися волосами, которые своенравно выбивались из-под шапочки. — Во имя всех святых, иди уже, мальчик, иди. — И она ткнула его ручкой от щетки.

Эфсеба сразу же повернулась и пошла к дверям. Саймон сполз со своего стула, чтобы идти за ней, но хозяйка кухни в этот момент положила ему на плечо свою теплую и добрую руку.

— Вот, — сказала она. — Похоже, эту я совсем испортила, видишь, какая она неказистая и кривая. — И вложила ему в руку обжигающую булочку, пахнущую имбирем и сахаром.

— Спасибо, — сказал Саймон, запихивая себе в рот огромный кусок. — Ох, до чего вкусно!

— Еще бы не вкусно, — возмущенно пожала плечами Юдит. — Но если скажешь об этом Рейчел — шкуру с тебя спущу! — Однако ее последние слова предназначались пустой двери.

Всего несколько шагов понадобилось Саймону, чтобы догнать Эфсебу, которая, правда, шла не очень быстро.

Она что же, ждала меня? — подумал он, почему-то задыхаясь. Хотя нет. Всякий, кто получает хоть какое-нибудь поручение и может вырваться из когтей Рейчел, никогда не будет торопиться обратно.

— Ты… ты не хочешь кусочек? — спросил он, слегка запинаясь. Служанка благосклонно приняла его дар и отправила себе в рот.

— Ох, и вкуснотища! — сказала она, одарив Саймона ослепительной улыбкой. — Дай мне, пожалуй, еще кусочек, а? — Он дал. Они вышли из коридора во двор замка.

— У-у, как холодно, — сказала Эфсеба, обхватив себя руками и поеживаясь.

Вообще-то говоря, было довольно тепло, даже просто жарко, особенно учитывая, что на дворе декандер. Но после того, как Эфсеба сказала об этом, Саймону тоже показалось, что он чувствует ветер.

— Да, действительно, прохладно, — сказал он и снова погрузился в тягостное молчание.

Когда они миновали угол внутренней башни, служившей королевской резиденцией, Эфсеба показала на маленькое окошко, как раз над оружейной амбразурой.

— Видишь? — спросила она. — Совсем недавно я видела здесь принцессу. Она стояла у самого окна и расчесывала волосы… ох, какие у нее чудесные волосы!

Смутное ощущение золота, напоминавшее послеполуденное солнце, возникло в памяти Саймона. Но он не разрешил себе отвлекаться.

— Ха, твои волосы гораздо лучше, — сказал он. И отвернулся. Наверное, чтобы посмотреть на одну из сторожевых башен в стене главного двора. Тем более что щеки его пылали.

— Ты и правда так думаешь? — засмеялась Эфсеба. — А по-моему это не волосы, а сплошное мучение. А вот у принцессы Мириамель есть специальная леди, которая ее причесывает. Сарра — ты ее знаешь, такая светловолосая — так вот Сарра знает ее. И Сарра сказала, что эта леди сказала ей, что принцесса иногда очень грустит и хочет вернуться обратно в Меремунд, где она выросла.

Поскольку Саймон в это время был очень занят рассматриванием шеи Эфсебы, увитой прядками кудрявых коричневых волос, выбившихся из-под шапочки, его ответ был более чем лаконичен:

— М-м-м, — сказал он.

— Рассказать тебе что-нибудь еще? — спросила Эфсеба, оторвавшись, наконец, от созерцания башни. — Куда это ты уставился? — сердито воскликнула она, хотя глаза ее оставались веселыми. — Перестань сейчас же, я же сказала тебе, что это не волосы, а сплошное воронье гнездо. Рассказать тебе еще что-нибудь про принцессу?

— Что?

— Ее отец хочет, чтобы она вышла замуж за графа Фенгбальда, а она не хочет, и король на нее ужасно сердится, и Фенгбальд грозится уехать из замка и вернуться в свой Фальшир. Хотя зачем он этого хочет, не знает никто. А Лофсун говорит, что он никогда этого не сделает, потому что ни у кого в этом графстве нет столько денег, сколько ему нужно, чтобы оплачивать его лошадей, и его одежду, ивсякое такое…

— Кто такой Лофсун? — заинтересовался Саймон.

— Так, — Эфсеба казалась немного смущенной. — Это мой знакомый. Солдат. Он из отряда графа Брейугара. Но красивый.

Остаток эйдонтидского хлебца во рту превратился в безвкусный пепел.

— Солдат? — тихо проговорил он. — Это что… твой родственник?

Эфсеба хихикнула — и этот звук стал немного раздражать Саймона.

— Родственник! Вот еще! Милосердная Риаппа, конечно же нет! Родственник! Просто… слоняется вокруг меня… — И она снова хихикнула, и Саймону это понравилось еще меньше. — Может, ты его даже видел. Он страж в восточных бараках. Еще плечи такие широкие, ну, и борода.

Она нарисовала в воздухе фигуру человека, в тени которого можно было бы свободно расположить двух Саймонов.

Чувства Саймона вступили в противоречие с его разумным началом. И чувства победили.

— Солдаты… глупые, — пробормотал он.

— Ничего подобного, — заявила Эфсеба. — И не говори так, пожалуйста. Лофсун — хороший человек. И собирается на мне жениться!

— Что ж, вы будете славной парочкой, — фыркнул Саймон, но тут же ему стало стыдно. — Я надеюсь, вы будете счастливы, — тихо добавил он, мечтая, чтобы Эфсеба не заметила фальши, которую он так старался скрыть.

— А мы и будем, — сказала Эфсеба, поглядывая на стражников с длинными пиками на плечах, прохаживающихся по крепостной стене как раз над их головами.

— А когда-нибудь Лофсун станет сержантом, и у нас будет свой дом в Эрчестере. И мы будем счастливы, как… как только может быть. Уж во всяком случае счастливее, чем эта бедная принцесса.

Саймон ничего не сказал, он поднял большой круглый камень и изо всех сил запустил им в стену замка.

Доктор Моргенс шел по крепостной стене как раз в тот момент, когда Саймон и одна из молоденьких служанок проходили под ним. Он улыбнулся и молча пожелал Саймону удачи — мальчик явно нуждался в ней. Неуклюжая осанка и приступы застенчивости делали его скорее похожим на ребенка, чем на взрослого. Но он был высок и строен и обещал вскоре стать настоящим мужчиной. У Саймона был переходный возраст. И доктор, чей возраст никто в замке не мог угадать, тем не менее прекрасно помнил, что это такое.

Внезапно за его спиной раздался шум крыльев. Моргенс спокойно повернулся, как будто этот звук не был для него неожиданностью. Посторонний наблюдатель мог бы увидеть трепещущую серую тень, которая несколько мгновений висела в воздухе, а затем исчезла в просторных рукавах его одежды.

Руки доктора, только что пустые, теперь держали маленький сверток пергамента, завязанный тонкой голубой лентой. Он осторожно развернул его.

Послание было написано на наббанаи, но почерк непреложно свидетельствовал о руке риммера.

Моргенс!

Огни Стурмспейка зажжены. Из Танголдира я видел их дым девять дней и их пламя восемь ночей. Белые лисицы опять проснулись и пугают детей в темноте. Я также послал крылатые слова нашему самому маленькому другу, но сомневаюсь, что они застанут его врасплох. Кто-то стучится в опасные двери. Ярнауга.

Около подписи автор нарисовал перо в круге.

— Странная погода, не правда ли? — произнес сухой голос. — И тем не менее такая приятная для прогулки по стене.

Доктор резко повернулся, сжимая в руке пергамент. За его спиной стоял улыбающийся Прейратс.

— Воздух сегодня полон птиц, — продолжал вкрадчиво священник. — Вы исследуете птиц, доктор? И много вы уже знаете об их повадках?

— Я очень мало знаю о них, — ответил Моргенс, не поднимая глаз.

— А я вот подумываю, что неплохо бы изучить их, — сказал Прейратс. — Их легко поймать, не правда ли… И они обладают столькими секретами, которые любопытствующий разум найдет чрезвычайно ценными. — Он вздохнул и потер свой гладкий подбородок. — Увы, приходится признать, что мое время и так уже наполнено… До свидания, доктор. Наслаждайтесь свежим воздухом. — И он двинулся вниз со стены, как-то особенно постукивая сапогами по камню.

И еще долго после того как священник скрылся из глаз, доктор стоял, задумчиво поглядывая в небо.

Глава 8. ВОЗДУХ ГОРЯЧИЙ И СЛАДКИЙ

Был уже поздний дженевер, а дождей все не было. Солнце уходило за западные стены, и насекомые в сухой траве принялись за свои обычные вечерние разговоры.

Саймон и Джеремия, мальчик торговца свечами, сидели, прижавшись спиной к спине, и тяжело дышали.

— Ну вставай, — Саймон заставил себя подняться. — Давай-ка еще раз.

Джеремия, внезапно лишившийся упора, шлепнулся на спину и теперь лежал, растянувшись на траве, как перевернутая черепаха.

— Ты и давай, — прохрипел он. — А я никогда не буду солдатом.

— Будешь, будешь, — раздраженно сказал Саймон. — Мы оба будем. И в последний раз у тебя получалось гораздо лучше. Вставай!

Постанывая и покряхтывая, Джеремия позволил поднять себя. Он с неохотой взял бочарную доску, протянутую ему Саймоном.

— У меня все болит, Саймон. Я думаю, нам пора…

— Ты слишком много думаешь, — ответил Саймон и поднял свою доску. — Получай!

Доски с треском скрестились в воздухе. Удар. Еще удар.

— Ой! — завопил Саймон.

— Хо, хо! — радостно захохотал Джеремия. — Это был смертельный выпад.

Стук и треск продолжались.

Не только неудавшийся флирт с Эфсебой пробудил в Саймоне прежнюю тягу к блеску военной жизни. До того как был коронован Элиас, единственным настоящим желанием Саймона, тем, за что он мог бы отдать полжизни, было ученичество у доктора Моргенса и связанные с ним сложнейшие секреты волшебства. Но теперь, когда желание это полностью осуществилось, сияние тайны начало меркнуть.

Во-первых, было чересчур много работы, а доктор строго следил за ее выполнением. И разве в результате всего этого Саймон научился какому-нибудь колдовству? Нет! Ну, а в сравнении с часами, проведенными за чтением, письмом, метением пола и полированием стеклянных скляночек в душной темной комнате Моргенса, величайшие подвиги на бранном поле и восхищение в глазах прекрасных молодых леди явно стоили больше.

В глубине пропахшего воском логова свечника Якоба толстый Джеремия был не меньше Саймона очарован воинственным блеском первого года правления нового короля. Каждый месяц Элиас устраивал пышные военные торжества. Весь цвет королевства заносили в турнирные списки. Рыцари; похожие на крупных бабочек из тонкого шелка и сверкающей стали, были в тысячи раз прекраснее любого смертного существа. Тонкий аромат боевой славы, доносившийся с турнирного поля, разбудил скрытые мечты, до поры до времени мирно дремавшие в груди молодых людей.

Саймон и Джеремия отправились к бочару и набрали у него длинных досок, которые были идеальным материалом для превращения в боевые мечи. Когда дневная работа была закончена, мальчики сходились на поле брани и часами обменивались сокрушительной силы ударами. До тех пор, пока не вмешался конюх Шем, тревожившийся за спокойствие своих подопечных, они устраивали свои бои в конюшне, а после того как были изгнаны оттуда, перешли на некошеную траву к югу от турнирного поля. Глубокой ночью Саймон возвращался в помещение для слуг. Его штаны и рубашка были выпачканы и изорваны. Рейчел Дракон поднимала глаза к небу и молила святую Риаппу спасти ее от невыносимой пустоголовости этого мальчишки, а потом закатывала рукава и добавляла в копилку Саймона еще несколько тумаков.

— Пожалуй… — прохрипел Саймон, — пожалуй, этого достаточно.

Джеремия, согнувшись вдвое, с пылающим лицом, мог только кивком выразить свое согласие.

Сгущались сумерки. Мальчики медленно двигались к замку, обливаясь потом и пыхтя как рабочие волы. Саймон удовлетворенно отметил, что Джеремия начинает набирать форму. Еще месяц напряженных занятий, и он станет отдаленно походить на солдата. Вначале Джеремия больше напоминал то, во что его хозяин мог бы вставить фитиль.

— Сегодня здорово было, правда? — спросил Саймон. Джеремия потер стриженный затылок и бросил на него недовольный взгляд.

— Не понимаю, зачем я согласился на эту бредовую затею! Все равно самое большее, на что мы можем рассчитывать, это мелкие услуги солдатам.

— Но мало ли что может случиться на поле битвы! Тебе стоит только спасти короля от тритингов или от разведчиков нарракси — и будешь немедленно посвящен в рыцари.

— Хмммм. — На Джеремию эта блестящая перспектива не произвела никакого впечатления. — Сначала надо заставить их принять нас, а как мы сможем это сделать, когда у нас нет фамилий, лошадей и даже мечей? — он помахал своей доской перед самым носом Саймона.

— Да, — сказал Саймон. — Ну… ну, тогда я что-нибудь придумаю.

— Хмммм, — промычал Джеремия, вытирая подолом рубашки мокрое лицо.

Когда они приблизились к стенам замка, мальчиков ослепил яркий свет факелов. На открытом, заросшем травой пространстве в тени стены Хейхолта, тесня друг друга, как чешуя старой больной ящерицы, приютилось несколько убогих лачуг. Трава вокруг них была вытоптана коровами и овцами. Оборванные обитатели лачуг разжигали вечерние костры и созывали играющих в темноте детей, а легкая пыль, собирающаяся в комочки, прежде чем осесть, окрашивала их лица и одежду в темно-коричневый цвет.

— Если не пойдет дождь, — сказал Джеремия, поморщившись при виде кучи орущих детей, уцепившихся за поблекший подол своей поблекшей матери, — стража короля выдворит их отсюда. Нам и самим не хватает воды. Пусть убираются и роют собственные колодцы.

— Но где… — начал Саймон и замолчал, вглядываясь в темноту. В каком-то закоулке незаконного поселения он разглядел лицо, показавшееся ему знакомым.

Оно только мелькнуло в толпе и сразу исчезло, но Саймон был убежден, что заметил лицо того мальчика, которого он поймал на Башне Зеленого ангела и благодаря которому попал в руки пономаря Барнабы.

— Это тот парень, про которого я рассказывал, — возбужденно зашептал он.

Джеремия оглянулся, не понимая.

— Да ты должен помнить! Этот, Мал… Малахиас! У меня есть к нему разговор.

Саймон достиг толпы, в которой, как ему казалось, он и заметил острое лицо шпиона. Тут были в основном женщины и дети, но среди них стояли несколько согнутых и высохших как старые деревья мужчин постарше. Все эти люди окружали молодую женщину, скорчившуюся у входа в полуразрушенную хибарку, упиравшуюся прямо в камень огромной внешней стены замка. Она держала на коленях крошечное бледное тельце ребенка и, рыдая, раскачивалась из стороны в сторону. Малахиаса нигде не было видно.

Саймон посмотрел на окружающие его бесчувственные, осунувшиеся лица и перевел взгляд вниз, на плачущую женщину.

— Ребенок болен? — спросил он. — Я ученик доктора Моргенса. Я могу позвать его.

Какая-то старуха повернулась к нему. Глаза ее, окруженные сетью грязных морщин, напоминали темные жестокие глаза птицы.

— Уходи от нас, человек из замка, — она с омерзением плюнула в грязь. — Королевский прислужник. Убирайся!

— Но я же хотел помочь… — проговорил Саймон, но в эту секунду чья-то сильная рука схватила его за локоть.

— Делай, что тебе говорят, парень. — Это был крепкий старик с всклокоченной бородой, лицо его не казалось жестоким. — Здесь тебе нечего делать. Люди очень рассержены, ребенок мертв. Ступай себе. — Старик спокойно, но твердо подтолкнул Саймона.

Когда Саймон вернулся, Джеремия стоял на том же самом месте. Его лицо в мерцающем свете костров было расстроенным и унылым.

— Пойдем отсюда, Саймон, — захныкал он. — Мне не нравится здесь, особенно после захода солнца.

— Они смотрели на меня так, как будто ненавидят… — пробормотал озадаченный и расстроенный Саймон. Но Джеремия уже торопился к замку.

Факелы не горели, но странный длинный зал был залит туманным светом. Во всем Хейхолте не было видно ни души, но в каждом коридоре раздавались звуки веселых, смеющихся или поющих голосов.

Саймон шел от одной комнаты к другой, открывая двери и раздвигая занавеси, но не мог найти ни одного человека. Голоса просто издевались над ним, то усиливаясь, то становясь еле слышными, распевая и переговариваясь на сотнях языков, ни один из которых не был знаком Саймону.

Наконец он остановился перед дверью тронного зала. Голоса звучали теперь еще громче, и Саймону показалось, что они доносятся из огромного помещения. Он протянул руку — дверь не заперта. Когда он распахнул ее, голоса неожиданно смолкли, словно испуганные скрипом петель. Из зала струился таинственный свет, напоминающий пряный, мерцающий дым. Саймон переступил порог.

Страшно желтый трон из костей дракона стоял в центре зала. Вокруг него кружился зловещий хоровод фигур, взявшихся за руки, двигавшихся так медленно и плавно, как если бы все это происходило глубоко под водой. Саймон узнавал некоторых. Здесь были Рейчел, Юдит, свечник Якоб, еще кое-какой замковый народ.

Все лица были искажены гримасами безумного веселья, танцующие кланялись, кривлялись и выделывали самые неожиданные па. Среди них были танцоры и поважнее — король Элиас, Гутвульф Утаньятский, Гвитин Эрнистирийский. Эти, как и другие обитатели замка, тоже кружились так спокойно и безостановочно, как вечные льды, стирающие в пыль горы. Среди прочих выделялись похожие на жуков блестящие фигуры — малахитовые короли, сошедшие со своих пьедесталов, чтобы присоединиться к замедленному торжеству. А в центре круга гигантской горой, увенчанной тяжелым черепом, стоял трон цвета темной слоновой кости, исполненный могучей жизненной силы, заряженный несказанной древней энергией, будто держащий танцоров на туго натянутых невидимых нитях.

В зале было тихо, если не считать нежной, как бы хрустальной мелодии, дрожавшей в воздухе: «Кансим Фалис», гимн радости. Музыка была растянутой и тревожащей, как будто руки, вызвавшие ее к жизни, не привыкли к земным инструментам.

Саймон чувствовал, что зловещий танец затягивает его, как водяная воронка.

Волоча ноги, он неумолимо двигался вперед. Головы танцоров повернулись к нему легко и чуть колеблясь, как разгибается примятая сапогом, трава. В центре кольца, на троне из костей дракона, концентрировалась тьма — туманное скопление крошечных темных частиц, словно туча летних мух. На самом верху этой роящейся, переливающейся тьмы начали разгораться две яркие, малиновые искры, как бы раздутые внезапным ветерком.

Проплывая мимо, не сводя с него глаз, танцоры теперь повторяли его имя:

«Саймон, Саймон… Саймон!» В дальнем краю кольца, по ту сторону расползающегося от трона мрака, в кругу раскрылась брешь: две сжатые руки разъединились и скользнули в стороны, как расползается истлевшая ткань.

Когда брешь приблизилась к нему, одна из рук затрепетала, словно вытащенная на берег рыба, эта рука принадлежала Рейчел, манившей мальчика к себе. На лице ее застыло необычное выражение беспечного веселья. Она тянула к нему руку. С другого края бреши уныло улыбался толстый Джеремия.

— Вставай, мальчик, — губы Рейчел шевелились, но мягкий и хриплый голос принадлежал мужчине. — Вставай, ты что, не хочешь занять то место, которое мы тебе оставили? Место, приготовленное специально для тебя?

Рука Рейчел вцепилась ему в воротник и потянула в круг. Он пытался сопротивляться, ударив несколько раз по липким холодным пальцам, но руки его были бессильны. Губы Рейчел и Джеремии расползались в широких ухмылках. Голос стал глубже.

— Мальчик! Ты что, не слышишь меня? Вставай, мальчик!

— Нет! Нет, я не буду! — голос наконец вырвался из сжатого ужасом горла Саймона.

— О, подвязки Фреи, проснись, мальчик! Ты же перебудил всех вокруг, — рука грубо тряхнула его еще раз, и неожиданно стало светло. Саймон сел, попытался крикнуть еще что-то, но зашелся в страшном приступе кашля. Над ним склонилась высокая тень, четко обозначенная светом масляной лампы.

Мальчик-то на самом деле никого не разбудил, — внезапно понял Изгримнур.

Все остальные ворочались и стонали с тех пор, по крайней мере, пока я здесь.

Похоже, что все они видят один и тот же сон. Что за странная, Богом проклятая ночь!

Герцог выждал, пока беспокойно мечущиеся тени опять не погрузились в тишину, и повернулся к мальчику.

Смотрите-ка, щеночек здорово раскашлялся! Впрочем, не такой уж он щеночек, просто тощий, как жеребенок-заморыш.

Изгримнур опустил лампу чуть пониже и отдернул в сторону домотканую занавеску, натянутую поперек алькова, чтобы покрепче ухватиться за плечо мальчика. Он посадил юношу и отвесил ему хороший шлепок по спине. Тот кашлянул еще раз и затих. Герцог похлопал его широкой волосатой рукой.

— Извини, паренек, извини. Теперь можешь не спешить.

Пока юноша восстанавливал дыхание, герцог скептически оглядел альков, в котором стояла дощатая кровать мальчика. Вокруг раздавалось сонное бормотание дюжины судомоек, спавших поблизости.

Изгримнур снова поднял лампу, разглядывая странные предметы, прибитые к стене: старое птичье гнездо, зеленоватый шелковый вымпел из какого-то рыцарского снаряжения, грубое деревянное древо и картинка с разлохмаченными краями, явно выдранная, из книги. С нее на герцога уставился странный человек с дико всклокоченными волосами — или это была нога?

Когда он снова посмотрел вниз, улыбаясь про себя хаосу, царящему в головах у подростков, мальчик уже дышал ровнее, глядя на герцога нервными, широко раскрытыми глазами.

С этаким носом и копной — да они что, рыжие? — этаких рыжих волос, парень похож на болотную птицу, будь она проклята, подумал Изгримнур.

— Я не хотел пугать тебя, — сказал он, — но ты был ближе всех к двери, а мне необходимо поговорить с Таузером, шутом. Ты его знаешь?

Мальчик кивнул, не отводя от него внимательного взгляда. Уже хорошо, подумал риммерсман, по крайней мере, он, похоже, не придурковат.

— Мне сказали, что он ночует здесь, но я никак не могу его найти. Где он?

— Вы… вы… — мальчик запнулся.

— Да. Я герцог Элвритсхолла, и не смей кланяться и называть меня «сир».

Просто скажи, где шут, и можешь спать дальше.

Не говоря больше ни слова, мальчик встал и накинул на плечи одеяло. Из-под него торчал подол длинной рубашки. Мальчик шел, переступая через тела мужчин, спящих на полу, будто у них не было сил дойти до кровати. Изгримнур следовал за ним, держа в руке лампу, и ему казалось, что это одна из призрачных служанок Удуна ведет его через тела павших на поле страшной битвы.

Так эти два духа, большой и маленький, прошли через две комнаты, причем большой, несмотря на свой вес, производил не больше шума, чем его компаньон. В последней комнате слабо мерцали в очаге несколько недогоревших углей. На кирпичах перед каминной решеткой, свернувшись в клубочек как кошка и зажав в руке бурдюк с вином, похрапывая и бормоча, спал Таузер.

— Ах-ха, — пробормотал Изгримнур. — Что ж, тогда спасибо, мой мальчик.

Можешь отправляться обратно в постель и прими мои извинения. Впрочем, сдается мне, ты был только рад пробудиться от этого сна. Иди, малыш.

Тот повернулся и направился к двери. Изгримнур слегка удивился, увидев, что юноша был почти так же высок, как и он сам, а его бы никто не посмел назвать маленьким мужчиной. Немыслимая худоба мальчика и дурная манера горбиться на ходу скрывали его рост.

Какая жалость, что никто не научил его стоять как следует, подумал герцог.

И, скорее всего, этой науки ему уж никогда не постичь на кухне или где там еще…

После того, как юноша исчез, Изгримнур наклонился и потряс Таузера за плечо, сначала бережно, а потом все грубее и грубее. Стало ясно, что маленький человек очень пьян. Герцогу удалось вызвать только слабые нечленораздельные протестующие звуки. Наконец терпение Изгримнура иссякло. Он нагнулся, схватил старика за лодыжки и поднял его так, что пола касалась только лысая голова шута. Бормотание Таузера перешло в бульканье, и наконец раздались нормальные, понятные вестерлингские слова.

— Что? Вниз!… Обратно… Положи меня обратно, да проклянет тебя Эйдон!

— Если ты не придешь в себя, старый пьяница, мне придется колотить тебя о землю, пока ты навсегда не запомнишь, что вино — яд! — От слов герцог перешел к делу, несколько раз стукнув старика головой о каменный пол.

— Прекрати, демон, я… сдаюсь на милость победителя. Переверни меня, человече, переверни меня. Я не Узирис, чтобы висеть вниз головой, во имя поучения… темного народа.

Изгримнур осторожно опустил его, так что шут лежал теперь на спине, вытянувшись во всю свою длину.

— Не добавляй богохульства к пьяной глупости, — прорычал Изгримнур.

Наблюдая за тем, как Таузер, кряхтя, переворачивается на живот, герцог не заметил, что в дверях позади него появилась стройная тень.

— О милостивый Эйдон! — простонал шут, садясь. — Тебе обязательно было использовать мою голову вместо пестика? А если ты хочешь вырыть здесь колодец, то я с грустью должен тебе сообщить, что земля здесь, в этом помещении для слуг, чрезвычайно камениста.

— Замолчи, Таузер! Я не для того разбудил тебя за два часа до рассвета, чтобы перекидываться шуточками. Джошуа пропал!

Таузер одной рукой почесал свой затылок, пытаясь другой нащупать винный бурдюк.

— Пропал? Где пропал? Ради всего святого, вы что же, раздолбали мою голову только потому, что Джошуа где-то с вами не встретился? Так имейте в виду, что я здесь ни при чем! — И он сделал долгий, жадный глоток из бурдюка.

— Идиот, — сказал Изгримнур каким-то растерянным голосом. — Я только хочу, чтобы ты понял: принц пропал! Покинул Хейхолт.

— Исключено, — твердо заявил Таузер, частично восстанавливая свой рассудок вторым глотком мальвазии. — Он не уедет до следующей недели. Он сам это сказал. Он сказал мне, что я могу, если захочу, поехать вместе с ним и быть его шутом в Наглимунде. А я сказал ему, что дам ответ завтра. А теперь я дам ему ответ сегодня, раз Элиасу все равно, останусь я или нет. Я, который провел с его отцом почти всю жизнь!

Изгримнур нетерпеливо замотал головой:

— Нет, братец, он пропал. Отбыл где-то около полуночи, по крайней мере, так мне сказал эркингард. Его я и обнаружил в пустой комнате, когда пришел в точно назначенное время. Он просил меня прийти так поздно, хотя я предпочел бы в это время быть в своей постели. Но он сказал, что дело не терпит отлагательства. Похоже все это на человека, который после этого умчится, не оставив даже записки?

— Кто его знает, — сказал Таузер, и его морщинистое лицо совсем сморщилось, когда он задумался. — Может быть, он как раз и хотел сообщить вам, что собирается уехать тайно.

— Тогда почему он не дождался моего прихода? Нет, мне все это не нравится. — Изгримнур опустился на корточки и помешал угли лежавшей около камина палкой.

— Что-то странное происходит сегодня в этом доме.

— Джошуа часто бывает странен, — спокойно возразил Таузер. — Он — человек настроения, видит Бог, он человек настроения. Отправился охотиться на сов при свете луны или еще куда-нибудь. Ради Бога, не волнуйся.

После долгого молчания Изгримнур глубоко вздохнул.

— Может быть, ты и прав, — произнес он наконец. — Даже если бы он и Элиас открыто порвали друг с другом, ничего никогда не могло бы случиться здесь, в доме их отца, перед Богом и всем двором.

— Конечно, ничего. Кроме того, что ты стучал моей головой об пол посреди ночи, — улыбнулся Таузер.

Пока эти двое продолжали свою негромкую беседу около тлеющих потемневших углей, Саймон тихонько пробирался обратно в свою постель. Долгое время он лежал без сна, глядя в пугающую темноту, но к тому времени, когда петух во дворе увидел, наконец, первый луч восходящего солнца, Саймон уже крепко спал.

— А теперь вы должны твердо запомнить, — сурово выговаривал Моргенс, вытирая пот ярким голубым платком, — ничего нельзя есть, пока вы не покажете это мне. Особенно, если уже появились красные пятнышки. Понятно? Многое из того, что вы сегодня собрали, — просто яд! Пожалуйста, без глупостей. Саймон, я поручаю это тебе, мой мальчик. Я делаю тебя ответственным за безопасность всех остальных.

Этими остальными были Джеремия, парнишка свечника, и Исаак, молодой паж из верхней резиденции. Дело в том, что доктор решил этим жарким фейерверским днем организовать экспедицию за грибами и травами в Кинсвуд. Это был небольшой лесок на высоком берегу Кинслага вдоль западной стены Хейхолта. Из-за засухи запасы самых важных снадобий Моргенса катастрофически сократились, и Кинсвуд, расположенный около залива, показался ему подходящим местом для поиска влаголюбивых сокровищ.

Когда они брели по душному лесу, Джеремия немного приотстал, дожидаясь, пока звук шагов Моргенса не затих в трескучем коричневом подлеске.

— Ты еще не просил его?

— Нет, — Саймон присел на корточки, чтобы посмотреть на передовой отряд муравьев, двигавшихся сплошной полосой вверх по стволу вестивегской сосны. — Я как раз собираюсь сделать это сегодня. Мне только надо еще придумать, как правильно начать разговор.

— А если он скажет «нет»? — Джеремия с неудовольствием смотрел на муравьиную процессию. — Что мы тогда будем делать?

— Он не скажет «нет». — Саймон встал. — А если скажет… ну, что ж, я что-нибудь придумаю.

— О чем это вы тут шепчетесь? — на прогалине появился юный Исаак. — Это не дело заводить секреты. — Хотя он был на три-четыре года младше Саймона и Джеремии, в его голосе уже появились «верхние» интонации.

— Не твое дело, — сердито огрызнулся на него Саймон.

— Просто мы рассматривали это дерево, — чуть заискивающе сказал Джеремия, по привычке чувствовавший себя виноватым.

— На мой взгляд, — лукаво сказал Исаак, — здесь сколько угодно таких деревьев. И для этого совсем не надо прятаться.

— Но это, — начал выкручиваться Джеремия, — это… оно…

— Оставь в покое это дурацкое дерево, — недовольно сказал Саймон. — Пошли. Мы получим первоклассную взбучку, если соберем меньше, чем Моргенс.

Это была нелегкая работа. И когда спустя полтора часа они остановились, чтобы перевести дух и попить воды, все трое были в красной пыли от макушек до пяток. Каждый нес свою добычу в узелке, сделанном из платка. Больше всех собрал Саймон, Джеремия и Исаак чуть меньше. Они нашли большую ель и уселись вокруг, прислонив к ней свои усталые спины. Их пыльные ноги торчали во все стороны, как спицы в колесе.

— Ну почему так жарко? — простонал Джеремия. — И почему мой платок забит дурацкими грибами, а я должен вытирать пот голыми руками.

— Жарко, потому что жарко, — проворчал Саймон. — Потому что нет дождя.

Они замолчали. Было очень тихо. Даже насекомые и птицы куда-то исчезли, наверное, чтобы проспать в тишине эти жаркие послеполуденные часы.

— Нам еще повезло, что мы не в Меремунде, — проговорил наконец Джеремия. — Говорят, там от чумы померла чуть ли не целая тысяча.

— Тысяча, — протянул Исаак. От жары даже его тонкое и бледное лицо немного покраснело. — Тысячи! По крайней мере, так говорят в резиденции. Мой хозяин вообще расхаживает по Хейхолту, прижав к лицу платок, смоченный святой водой.

— А твой хозяин действительно знает, что происходит в Меремунде? — заинтересовался Саймон. Все-таки и от Исаака была некоторая польза. — Он что, говорил об этом с тобой?

— Все время, — самодовольно ответил юный паж. — Брат его жены — тамошний мэр. Они были самыми первыми, которые бежали от чумы. От них он все и узнал.

— Элиас сделал Гутвульфа Утаньятского Рукой Короля, — сказал Саймон.

Джеремия застонал, сполз со ствола и вытянулся во всю длину на мягкой хвое.

— Так и есть, — подтвердил Исаак. — И Гутвульф задержал там чуму. Она не вышла из Меремунда.

— А что ее вызвало, эту эпидемию? — спросил Саймон. — Кто-нибудь там, в резиденции, знает об этом? — Это было немножко унизительно, задавать вопросы мальчишке, который настолько младше его. Но Исаак действительно слышал разговоры там, наверху.

— Точно не знает никто. Некоторые говорят, что это завистливые купцы из Абенгейта отравили колодцы. Но и в самом Абенгейте умерло много народа, — сказал Исаак с нескрываемым удовлетворением. В конце концов, эрнистирийцы были язычниками, каким бы прекрасным союзником ни был дом Ллута под опекой Верховного короля. — Другие считают, что от засухи рассохлась земля, и из трещин вырвались на волю смертоносные газы. Но как бы там ни было, мой хозяин говорит, что эта чума не щадит никого, ни богача, ни крестьянина, ни священника. Сначала у тебя начинается жар и лихорадка… — Растянувшийся на земле Джеремия опять застонал и вытер свой лоб. — Потом ты покрываешься пузырьками, как будто лег на горячие угли. Потом пузыри начинают мокнуть. А потом ты умираешь. В страшных мучениях, — увлеченно закончил Исаак. Мальчики долго молчали.

— А мой хозяин Якоб, — сказал наконец Джеремия, — боится, что чума все-таки придет в Хейхолт из-за этих грязных крестьян, которые поселились у самых стен. Рубен Медведь, кузнец, сказал моему хозяину, что он слышал от лекаря-монаха, что Гутвульф принял очень жесткие меры в Меремунде.

— Жесткие меры, — повторил Саймон. — А что это означает?

— Монах рассказал Рубену, что когда Гутвульф прибыл в Меремунд как наместник короля, он взял эркингардов и пошел с ними к домам заболевших. Они взяли доски, гвозди, молотки и забили все дома намертво!

— Вместе с людьми? — ужаснулся Саймон.

— Конечно! Чтобы чума не распространялась. Чтобы больные не сбежали и не разнесли ее здоровым.

— Но ведь говорят, что чума появилась от ядовитого воздуха из земли…

— Ну и что! А потом она стала распространяться. Поэтому и умерло так много священников, монахов и лекарей. Монах рассказывал, что в течение многих недель улицы Меремунда были… были… как это он сказал? Как залы ада. Запертые люди выли словно собаки. А когда все замолчали, Гутвульф и эркингарды сожгли их всех. Не открывая.

В то время как потрясенный Саймон осмысливал эту последнюю деталь, раздался треск ломающихся сучьев.

— Эй, вы, ленивые олухи! — из зарослей появился Моргенс. Вся его одежда была увешана ветками и листьями, бахрома из мха украшала широкие поля шляпы. — Я так и знал, что найду вас изнывающими от безделья!

— Мы только что присели, доктор, — Саймон вскочил на ноги. — Мы долго собирали.

— Не забудь его спросить, — прошептал Джеремия, поднимаясь.

— Ну, что ж, — сказал Моргенс, критически рассматривая их улов. — Не так уж и плохо, учитывая обстоятельства. Показывайте! — Он опустился на корточки, как фермерша, доящая корову, и начал тщательно рассматривать их добычу. — Ах! Ухо дьявола! — воскликнул он, подставляя солнечным лучам зубчатый гриб. — Великолепно!

— Доктор, — сказал Саймон, — я хочу попросить вас об одолжении.

— М-м-м-м, — сказал доктор, роясь в грибах, разложенных на платках, как на лабораторном столе.

— Видите ли, Джеремия хотел бы поступить в стражу. Или хотя бы попытаться. Но вся беда в том, что граф Брейугар почти совсем не знает нас, замковых, и у Джеремии нет никаких связей.

— Это, — сухо заметил Моргенс, — вовсе не удивительно. — Он принялся за следующий платок.

— Но я хотел сказать, может быть, вы могли бы написать ему рекомендательное письмо? Вас ведь все знают. — Саймон старался, чтобы его голос звучал спокойно и убедительно. Исаак смотрел на взмокшего Джеремию со смесью изумления и уважения.

— Хммм… — по тону доктора нельзя было сказать ничего определенного. — Я подозреваю, что уж слишком хорошо известен Брейугару или его товарищам. — Он оценивающе посмотрел на Джеремию. — Якоб знает?

— Он… ну, ему известны мои чувства, — запинаясь пробормотал Джеремия.

Моргенс сложил все собранное в мешок и вернул мальчикам платки. Он внимательно осмотрела свою одежду и очистил ее от приставших листьев и хвои.

— Я полагаю, в этом нет ничего невозможного, — сказал доктор, как только они отправились в обратный путь. — Я не сказал бы, что вся эта затея мне нравится, да и вряд ли записка от меня заставит их отнестись к тебе внимательно и уважительно, но если Якоб знает, то пожалуй… — Они шли, вытянувшись в цепочку, пробираясь сквозь колючие заросли.

— Спасибо, доктор, — пропыхтел Джеремия, изо всех сил пытаясь не отстать.

— Вряд ли они тебя возьмут, — раздался немного завистливый голос Исаака.

По мере приближения к замку его высокомерие неуклонно возрастало.

— Доктор Моргенс, — сказал Саймон, изображая мягкую неуверенность в своих силах, — а почему бы мне самому не написать это письмо? А вы бы потом посмотрели и подписали? Ведь это было бы неплохой практикой, верно?

— Что ж, Саймон, — ответствовал доктор, перебираясь через ствол поваленного дерева. — Это великолепная идея! Ты замечательно придумал! Может быть, из тебя еще и выйдет настоящий помощник.

Веселый голос доктора, гордость, звучащая в нем, придавили Саймона тяжелым свинцовым грузом. Еще вообще ничего не было сделано, ни хорошего, ни плохого, а Саймон уже чувствовал себя самым настоящим убийцей. Он уже собирался сказать что-то еще, но внезапно застывший лесной воздух разорвал отчаянный крик.

Саймон обернулся и увидел, что Джеремия, с лицом белым как мука, указывает на нечто, скрытое в зарослях возле поваленного ствола. Лицо Исаака стоявшего рядом, окаменело. Саймон бросился к ним, за ним метнулся Моргенс.

Они увидели наполовину скрытое в зарослях мертвое тело. Лица не было видно, но, судя по тому, что остальное было почти лишено плоти, смерть наступила уже давно.

— Ой-ой-ой, — задыхался Джеремия. — Мертвец! Где-то здесь бандиты. Что же нам теперь делать?

— Заткнись! — прикрикнул Моргенс. — Начинается! Дайте мне взглянуть.

Доктор подобрал подол своего одеяния, ступил в заросли и осторожно приподнял ветки, скрывающие большую часть тела.

Насколько можно было судить по изъеденному птицами и насекомыми лицу, умерший был северянином, возможно риммерсманом. На нем была неприметная одежда, какую можно увидеть на каждом путешественнике: легкий шерстяной плащ и кожаные ботинки, которые, впрочем, уже сгнили, так что наружу торчали куски меховой подкладки.

— Отчего он умер? — спросил Саймон. Пустые черные глазницы трупа начисто лишили его присутствия духа. Зубастый рот мертвеца оскалился в жуткой улыбке, как будто он наслаждается своей черной шуткой.

Моргенс палкой оттянул в сторону плащ покойника. Несколько мух лениво взлетели и закружились над телом.

— Смотри, — сказал он. Из сморщенного отверстия в высохшей груди торчал обломок стрелы. — Кто-то очень торопился. Наверное, он не хотел, чтобы опознали его стрелу.

Они дождались, пока перестанет с шумом рвать Исаака, и поспешили к замку.

Глава 9. ДЫМ НА ВЕТРУ

— Ты достал? Он догадался? — Все еще бледный Джеремия подпрыгивал вокруг Саймона, как надутый бычий пузырь вокруг рыбачьей сети.

— Достал! — рявкнул Саймон. Суетящийся Джеремия раздражал его, такое поведение как-то не соответствовало всей мужественности и серьезности их задачи. — Ты чересчур много болтаешь.

Джеремия не обиделся.

— Ну, раз достал, — сказал он.

Центральный ряд, открытый жаркому полуденному солнцу, с откинутым тентом, был почти пуст. Стражники — в желтой форме, что свидетельствовало об их прямом подчинении графу Брейугару, и с зелеными кушаками — королевским цветом Элиаса — лениво стояли в дверях или играли в кости у стен запертых магазинов. Даже учитывая то, что время утреннего рынка давно прошло, на улице встречалось удивительно мало знакомых Саймона. На виду были в основном бездомные, наводнившие Эрчестер за время страшных зимних месяцев. Эти несчастные были изгнаны из деревень пересохшими речушками и опустевшими колодцами. Они стояли и сидели, прислонившись к каменным стенам, равнодушные и безучастные ко всему, движения их были вялыми и бесцельными. Стражники не обращали на бездомных никакого внимания, словно это были не люди, а просто уличные собаки.

Парочка свернула на Трактирный проезд — самый большой из переулков, перпендикулярных Центральному ряду. Здесь народу было побольше, хотя это и были по большей части солдаты. Жара загнала их в дома; они высовывались из окон, сжимая в руках фляги и наблюдая за Саймоном и Джеремией с пьяным равнодушием.

Крестьянская девушка в домотканной юбке и с тяжелым кувшином на плече куда-то спешила вдоль по улице. Солдаты свистели ей вслед, выплескивая остатки пива на пыльную землю под окнами таверны. Девушка, не взглянув на них, быстро шла мимо, потупив глаза. Она шла семенящей походкой, а Саймон оценивающе смотрел на плавное покачивание ее бедер, до тех пор пока она не исчезла, поспешно свернув в боковую аллею.

— Саймон, пойдем! — позвал Джеремия. — Это здесь.

Выступая из ряда кособоких зданий, как камень из разбитой мостовой, перед ними стоял собор Святого Сутрина. Его огромный фасад вяло отражал спокойное солнце. Высокие арки и винтовые опоры фасада отбрасывали тонкие тени на группы гаргулий, чьи живые уродливые лица жизнерадостно наблюдали за происходящим на улице. Гаргулии хихикали и перешептывались за спиной у лишенных чувства юмора святых. Три флажка трепетали на мачте, укрепленной над высокими двойными дверьми: Зеленый дракон Элиаса, Древо и Колонна Матери Церкви и золотая корона города Эрчестера на белом фоне. Пара стражей прислонилась к косякам открытых дверей, наклонив пики к земле в сторону широкого каменного дверного проема.

— Вот мы и на месте, — мрачно сказал Саймон и с трусящим за ним Джеремией двинулся вверх по двум дюжинам мраморных ступеней. Один из стражей лениво поднял пику и загородил им проход.

— Ну, и что вам здесь надо? — спросил он, прищурив глаза.

— Послание для Брейугара, — Саймон с огорчением услышал, что его голос звучит не очень уверенно. — Для графа Брейугара от доктора Моргенса из Хейхолта!

Стараясь быть суровым и солидным, он достал свернутый пергамент и предъявил его стражу. Тот взял его, повертел в руках и бросил легкий взгляд на печать. В это время второй страж внимательно рассматривал входную дверь, как бы надеясь увидеть там уже подписанную увольнительную на этот день.

Первый страж, пожав плечами, отдал пергамент Саймону.

— Внутрь и налево. И не шатайтесь вокруг.

Саймон был возмущен. Вот если бы он был стражником, он держался бы с куда большим достоинством, чем эти небритые, унылые идиоты! Неужели они не понимают, какая это большая честь — носить зеленые цвета короля? Вместе с Джеремией он прошествовал мимо них в прохладное помещение Святого Сутрина.

Ничто не шевелилось в огромном вестибюле, даже воздух. Но где-то за самой дальней дверью Саймон разглядел легкие тени движущихся фигур. Он быстро оглянулся, чтобы убедиться, что стражники не наблюдают за ними, и решительно двинулся вперед, вместо того, чтобы идти к левой двери. Он хотел посмотреть на огромную часовню собора.

— Саймон, — зашипел встревоженный Джеремия. — Что ты делаешь? Они же сказали туда, — он показал на левую дверь.

Не обращая внимания на своего испуганного спутника, Саймон заглянул в дверь. Джеремия, что-то недовольно бурча, подошел сзади.

Очень похоже на одну из тех церковных картин, подумал Саймон. Там, где вдали виднеется Узирис и древо, а на переднем плане, совсем близко, лица наббанайских крестьян.

Действительно, часовня была так велика, а купол так высок, что казалось, это особый, совершенно самостоятельный мир. Солнечный свет, проходя через цветные стекла, потоками низвергался с огромной высоты. Одетые в белое священники бесшумно двигались вокруг алтаря что-то чистя и полируя. Ни дать, ни взять — бритые горничные. Саймон сразу догадался, что они готовятся к службам Элисиамансы, которые должны были начаться через одну-две недели.

Ближе к дверям, двигаясь также бесшумно и деловито, бегали взад и вперед констебли Брейугара, одетые в желтые камзолы. То тут, то там мелькали зеленые одежды стражей или серовато-коричневые какого-нибудь эрчестерского нотабля. Обе группы существовали независимо друг от друга, тем более что между задней и передней частями собора была сооружена баррикада из столов и стульев. Внезапно Саймон понял, что это ограждение существует не для того, чтобы держать священников внутри, как могло показаться на первый взгляд, а наоборот, для того чтобы держать суетившихся солдат вне. Похоже было, что аббат Дометис и священники все-таки не потеряли надежды, что вторжение лорда-констебля и его людей в их собор — дело временное.

Саймон и Джеремия вернулись к указанной им двери. Когда они поднимались по лестнице, им пришлось предъявить свой пергамент еще трем стражам. Эти были гораздо более бдительны, чем те, у входных дверей. То ли потому, что они находились внутри, а не на горячем солнце, то ли потому что они были ближе к предмету их охраны. Наконец, они добрались до комнаты, набитой стражниками, и остановились перед покрытым шрамами, полубеззубым ветераном. Его пояс был увешан гремящими ключами, а космическое безразличие и равнодушие доказывали — перед вами представитель власти.

— Да, лорд Брейугар сегодня здесь. Дайте мне письмо, и я передам его, — процедил сержант.

— Нет, сир. Мы должны вручить это ему лично. Это от доктора Моргенса. — Саймон очень старался, чтобы его голос звучал как можно тверже. Джеремия молча глядел в пол.

— Лично? Подумать только! — сержант плюнул на покрытый опилками мраморный пол. — Чтоб меня Эйдон укусил, что за денек сегодня. Ждите тут.

— Итак, что у вас? — граф Брейугар слегка приподнял бровь. Он сидел за столом около большого блюда, заваленного остатками мелких птиц и гарнира.

Когда-то у него были тонкие черты лица, но сейчас оно заплыло жиром. Только руки остались прежними, изящные руки музыканта, с длинными пальцами.

— Письмо, мой лорд, — Саймон, преклонив колено, протянул свиток пергамента.

— Ну что ж, тогда давай его мне, мальчик. Хотя можно было бы подождать, пока я пообедаю. — Голос у графа был высоким и немного жеманным, но Саймон знал, что Брейугар потрясающе владел мечом — эти изящные руки убили не один десяток людей.

Пока граф медленно читал послание, слегка шевеля губами, блестящий от пота Саймон пошире развернул плечи, стараясь держать спину прямо, как древко у пики.

Краем глаза он заметил, что седой сержант поглядывает на него. Тогда он еще немного выпятил грудь и смотрел прямо перед собой, надеясь, что он выгодно отличается от бездельников, стоящих внизу.

— Пожалуйста… примите… подателей… на службупод руководством вашего лордства… — читал вслух Брейугар. Легкое ударение на слове «подателей» на мгновение ввергло Саймона в панику. Неужели он заметил, что Саймон исправил единственное число на множественное? Ведь ему для этого пришлось сжимать буквы, чтобы слово влезло на отведенное ему место.

Граф Брейугар, не сводя глаз с Саймона, передал письмо сержанту. Сержант начал читать его, тоже шевеля губами, только еще медленнее, чем граф. Брейугар неторопливо осмотрел Саймона сверху вниз, а затем также неторопливо и тщательно осмотрел все еще коленопреклоненного Джеремию.

— Так, — скорее выдохнул, чем произнес Брейугар. — Моргенс, старый врач, хочет, чтобы я взял парочку замковых мышек и сделал из них мужчин. — Граф взял с тарелки крошечную ножку и с хрустом разгрыз ее. Выплюнув на блюдо остатки, он сказал:

— Невозможно.

Саймон почувствовал, что у него ослабели колени и тошнота подступает к горлу.

— Но… но почему? — спросил он, запинаясь.

— Потому что вы мне не нужны. Потому что у меня достаточно бойцов и вас брать некуда. Никто на сеет, когда нет дождя, и у меня уже огромная очередь из людей, которые ищут работу, способную их прокормить. Но главное — я не хочу вас брать. Вас — парочку мягких, как сало, замковых мальчишек, которые в жизни не испытали ничего страшнее, чем шлепок по вашим розовеньким задам за парочку стянутых вишен. Ступайте себе. Если придет война, если эти язычники в Эрнистире будут и дальше сопротивляться воле короля или вернется вероломный Джошуа, вот тогда… Тогда вы сможете взять вилы и косы вместе с остальными крестьянами. И может быть, даже идти за армией и поить лошадей, если больше некому будет это делать. Но вы никогда не станете солдатами. Король сделал меня лордом-констеблем не для того, чтобы нянчить щенков. Сержант! Покажите этим замковым мышам какую-нибудь дырку, чтобы они могли юркнуть в нее и убраться восвояси!

Ни Саймон, ни Джеремия не сказали друг другу ни слова на всем длинном и долгом пути обратно в Хейхолт. Когда Саймон остался один в своем занавешенном алькове, он сломал о колено свой меч из бочарной доски. Но он не плакал. Он не станет плакать.

Что-то странное сегодня чудится в северном ветре, думал Изгримнур. Что-то, что пахнет то ли зверем, то ли приближающимся штормом, то ли и тем и другим сразу… что-то неприятное, что заставляет волосы у меня на загривке вставать дыбом.

Он потер руки, как бы от холода, хотя холодно не было совсем, и натянул рукава своего легкого летнего камзола. Его следовало бы носить несколько месяцев тому назад, но такой уж это был год. Он снова подошел к двери и выглянул в нее, чувствуя некоторое смущение оттого, что такой старый солдат, как он, играет в такие детские игры.

Где же этот проклятый эрнистириец?

Повернувшись, он чудом не задел груду пеналов, наваленных на полу, но зато зацепил каблуком небольшой пергамент, самый нижний из пирамиды свитков, которая громоздилась тут же. Раздраженно выругавшись, он все-таки успел наклониться и удержать это сооружение от падения. Слов нет, пустая комната в зале архивов, в которой священники-писцы могли составлять свои обозрения Элисиамансы, была хорошим местом для тайной встречи. Ничего лучшего и нельзя было найти за столь короткое время. Но какого дьявола они не оставили здесь пространства среди своей проклятой пачкотни, чтобы нормальный человек мог нормально передвигаться?

Послышались шаги. Герцог Изгримнур радостно бросился вперед и вместо того, чтобы осторожно приоткрыть дверь, распахнул ее настежь. За дверью были не два человека, как он ожидал, а один.

— Слава Эйдону, что ты здесь, Эолер! — рявкнул он. — А где эскритор?

— Ш-ш-ш. — Граф Над Муллаха прижал два пальца к губам и осторожно закрыл за собой дверь. — Тише, начальник архивов здесь рядом, в холле.

— А мне что за дело! — снова рявкнул герцог, но уже не так громко, как в первый раз. — Что мы, дети, чтобы прятаться от этого старого евнуха!

— Если вы так хотите, чтобы об этой встрече знали все, то почему мы прячемся в чулане? — спросил Эолер, усаживаясь на единственный стул.

— Это не чулан, — проворчал Изгримнур, — и вы прекрасно знаете, почему я велел вам прийти сюда. Потому что ни один секрет не остается секретом, пока мы во Внутреннем владении. Так где эскритор Веллигис?

— По-видимому, он почувствовал, что чулан — неподходящее место для правой руки Ликтора.

Эолер засмеялся. Изгримнур — нет. Ему показалось, что эрнистириец просто пьян. По крайней мере немного. И сразу ужасно захотелось выпить.

— Я считаю очень важным, чтобы мы встретились там, где можно говорить совершенно свободно. — Изгримнур слегка оправдывался. — Слишком многие видели нас беседующими.

— Нет, Изгримнур, вы, конечно, правы, — успокаивающе махнул рукой Эолер.

Он был одет для празднования дня леди, где играл роль почтенного иноземца, роль, которую язычник-эрнистириец выучил безукоризненно. Его праздничная белая туника была трижды подпоясана, и каждый пояс был покрыт золотом или эмалью.

Длинные черные волосы были перехвачены сзади золотой лентой. — Я просто пошутил, и это очень грустная шутка, — закончил он. — Подумать только! Верные подданные короля Джона должны собираться в чулане, чтобы обсуждать вещи, которые никогда никто не мог назвать изменой!

Изгримнур медленно подошел к двери и пощупал замок. Убедившись, что дверь заперта, герцог подпер ее дополнительно своей широкой спиной и скрестил руки на груди. Он тоже оделся для праздника в легкий голубой камзол и обтягивающие штаны, но косички его бороды уже расплелись от постоянного нервного подергивания, а штаны на коленях вздулись пузырями. Изгримнур терпеть не мог рядиться.

— Ну, — прорычал он, наконец, — кто будет говорить первым?

— Нет нужды спорить, — сказал граф.

Румянец на щеках Эолера, высота его скул напомнили герцогу призрачную фигуру, виденную им много лет назад на расстоянии пятидесяти локтей в снегах Риммергарда.

Белая лисица — сказал тогда мой отец.

Изгримнур подумал, что в рассказах стариков, возможно, есть доля правды, и в крови самых благородных домов Эрнистира действительно течет кровь ситхи.

Эолер, продолжая говорить, провел рукой по лбу, смахивая капельки пота, и мгновенное сходство исчезло так же внезапно, как и появилось.

— Мы говорили уже достаточно и давно сошлись на том, что происходит что-то неладное. О чем нам давно пора сказать и для этого нам и нужно уединение, — он махнул рукой, указывая на архивную комнату, в которой он" находились: темное гнездо из бумаг и пергаментов, — так это о том, что мы можем теперь сделать.

Если это в наших силах. Что мы можем сделать?

Изгримнуру все еще не хотелось вступать в разговор, носивший, что бы там ни говорил Эолер, тошнотворный привкус измены.

— Дело вот в чем, — сказал он. — Я буду последним, кто объявит Элиаса виноватым в этой проклятой жаре. Потому что я должен бы знать лучше других, что пока здесь, как дыхание дьявола, эта мучительная, распроклятая жара, у нас, не севере, чудовищная зима, какой еще не было на нашей памяти. Так что здешняя погода не большая вина короля, чем проломленные крыши и замерзшие в хлевах стада Риммергарда — моя. — Он свирепо дернул бороду, и еще одна косичка расплелась, а ленточка безжизненно повисла, зацепившись за седую прядь. — Конечно, Элиас повинен в том, что я прохлаждаюсь здесь, пока мой народ и моя семья так страдают, но это уже другая снасть и другой крючок. Нет, дело в том, что этому человеку, похоже, на все наплевать. Реки высыхают, поля лежат невспаханные, люди мрут от голода на полях и от чумы в городах — а он вроде бы ничего этого не замечает. Цены и налоги продолжают расти, а эти, будь они прокляты, щенки, которых он набрал в друзья, все так же крутятся вокруг него, лижут ему задницу, пьют, поют и… и… — старый герцог недовольно хрюкнул. — И еще эти проклятые турниры! Нет, я тоже любил турниры в свое время, не меньше чем любой другой. Но ведь Эркинланд рассыпается в прах прямо перед троном его отца, народ мечется, словно жеребец, увидавший привидение, а турниры все продолжаются. А водные праздники на Кинслаге! А фокусники и акробаты! А медвежья травля! Все это так же отвратительно, если судить по рассказам, как худшие выходки Крексиса Козла!

Изгримнур сжал кулаки, лицо его налилось кровью, он мрачно уставился в пол.

— В Эрнистире, — голос Эолера казался особенно мягким и музыкальным после хриплой тирады риммерсмана. — В Эрнистире мы говорим: пастух, но не мясник. Это значит, что король должен сохранять свою страну и свой народ, как доброе стадо, брать от них только то, что необходимо, а не использовать бездумно и бесполезно, до тех пор пока не останется только доесть остатки. — Эолер в задумчивости смотрел на маленькое окошко и мельчайшие частицы пергаментной пыли, плавающие в воздухе. — Это как раз то, что делает Элиас. Он потеряет свою страну, часть за частью, подобно тому как Веринак Кройнма-Фиарег некогда уничтожил гору в Крианхире.

— Он был когда-то совсем неплохим человеком, Элиас, — задумчиво сказал Изгримнур. — С ним гораздо легче было иметь дело, чем с его братом. Увы! Не все люди предназначены для королевской власти. Но вроде как дело не просто в человеке, которого испортила власть. Есть что-то дьявольски не правильное… И это не только Фенгбальд, и Брейугар, и остальные, кто ведет его к пропасти. — Герцог перевел дыхание. — Вы же знаете, что этот гнусный ублюдок Прейратс забивает ему голову идиотскими вещами и держит его ночи напролет в этой башне с дьявольскими огнями и дьявольскими звуками, пока король не перестает понимать, где он находится. Что может быть нужно Элиасу от такой твари, как этот сукин сын священник? Ведь он король всего известного нам мира! Что же мог предложить ему Прейратс!

Эолер, все еще смотревший на свет, струящийся сверху, вытер лоб рукавом.

— Хотел бы я знать, — произнес он наконец. — Итак… что же делать?..

Изгримнур опустил глаза.

— Что сказал эскритор Веллигис? В конце-то концов это собор Святого Сутрина принадлежащий Матери Церкви, конфискован в Эрчестере. Это ведь корабли герцога Леобардиса, так же как и вашего короля Ллута украл Гутвульф в суверенном порту Абенгейта. Леобардис и Ликтор Ранессин близки; они правят Наббаном, как один двуглавый монарх. И я думаю, у Веллигиса есть что сказать от имени своего господина.

— Он может сказать много, но почти ничего существенного, друг мой. — Эолер устало опустился на стул. По мере того как солнце садилось, света становилось все меньше, и маленькая комната все больше погружалась во тьму. — Что думает герцог Леобардис об этой пиратской акции — прямо в эрнистирийском порту похищены три корабля с зерном — благочестие Веллигиса не знает. Он всегда высказывается неопределенно по поводу своего хозяина. Его святейшество Ранессин, надо полагать, собирается стать миротворцем между Леобардисом и королем Элиасом. Кроме того, он явно хочет немного укрепить в Хейхолте позиции вашей эйдонитской церкви. Может быть, мне удастся разобраться во всем этом, когда я буду в Наббане — по приказанию моего короля Ллута. Но я боюсь, что Ликтор, если я правильно понял его намерения, просчитался. Судя по тому презрению, с которым смотрят на него лизоблюды Элиаса, король еще даже меньше, чем его отец, склонен находиться в широкой тени Матери Церкви.

— Сколько заговоров! — простонал Изгримнур. — Сплошные интриги! Ну непригоден я для этого занятия. Дайте мне меч или топор, и я буду наносить удары.

— Вот почему вы так привязаны к чуланам! — улыбнулся Эолер и достал бурдюк с хмельным медом. — По-моему, никто ничего не пронюхал. У вас не так уж плохо получается с интригами на старости лет, мой добрый герцог.

Изгримнур поморщился, но бурдюк взял.

Он сам-то прирожденный интриган, наш Эолер. Какое счастье, что есть хоть один человек, с которым я могу обсудить все, волнующее меня! Как говорится в эрнистирийской песне, он с дамами похож на мотылька, но как скала тверда его рука. Настоящий союзник для предательских времен.

— Есть кое-что еще, — Изгримнур передал бурдюк обратно Эолеру и утер губы.

Граф сделал долгий глоток и кивнул:

— Выкладывайте. Я весь — уши, как цирккольский заяц.

— Мертвец, которого старый Моргенс нашел в Кинсвуде, — сказал Изгримнур, — убитый стрелой. — Эолер снова кивнул. — Это был мой человек. Я никогда не узнал бы его, если бы не сломанный нос. Он сломал его, выполняя одно давнее поручение. Его звали Виндесенн.

— Ваш человек? — Эолер поднял бровь. — И что он делал? Вы знаете?

Изгримнур кротко засмеялся, как залаял:

— Конечно. Потому я и держу язык за зубами. Я послал его, когда Скали из Кальдскрика забрал, наконец, своих родственников и уехал на север. Острый Нос завел при дворе куда больше друзей, чем мне бы хотелось, так что я послал Виндесенна с посланием к моему сыну Изорну. Раз уж Элиасу угодно было занимать меня какими-то смехотворными поручениями и псевдодипломатиями, которые он называет крайне важными — а если они уж такие важные, зачем их доверять такой старой боевой собаке, как я? — мне хотелось, чтобы Изорн был особенно бдительным. У мальчика и без того достаточно неприятностей, а Скали я доверяю не больше, чем голодному волку. С севера идут плохие новости — дороги небезопасны, селяне перебираются в центр страны, да ко всему еще эта проклятая погода. Тяжелое время, и Скали это отлично знает.

— Так вы думаете, он и убил вашего человека? — спросил Эолер, передавая герцогу бурдюк.

— Откуда я знаю! — Изгримнур запрокинул голову, кадык его ходил ходуном, тоненькая струйка меда побежала по голубому камзолу. — Это первое, что приходит в голову, но я все-таки сомневаюсь… — Он с отсутствующим видом потер пятно, образовавшееся на ткани. — Если Скали и поймал Виндесенна, он должен был понимать, что, убивая, совершает прямую измену. Я дурного мнения о Скали, но так или иначе он остается моим вассалом, а я — его сеньором.

— Тело ведь было спрятано!

— Да, но не так уж хорошо. И почему так близко от замка? Почему им было не подождать, пока он доберется до Вальдхельмских гор или выйдет на дорогу к Холодному пути, и не убить его там, где я никогда об этом не узнаю? Кроме того, мне странно, что Скали воспользовался стрелой. Я могу себе представить, что он зарубил Виндесенна своим огромным топором, но застрелить и спрятать в Кинсвуде… Странно это.

— Тогда кто?

Изгримнур покачал головой, ощутив наконец действие меда.

— Я не знаю. Это и тревожит меня, эрнистириец, — сказал он, помолчав. — Странные вещи происходят. Рассказы путешественников, замковые слухи…

Эолер подошел к двери и распахнул ее. Свежий воздух хлынул в комнату.

— Времена действительно странные, друг мой, — сказал он и глубоко вздохнул. — Но, может быть, самый главный из странных новых вопросов — куда же делся среди всех этих странностей принц Джошуа?

Саймон поднял кусочек черепицы и запустил его в воздух. Описав изящную дугу, камешек свалился на куст, остриженный в форме какого-то животного. Саймон подполз к краю церковной крыши и разглядел, будучи опытным стрелком из рогатки, что в месте попадания камешка прыгнула испуганная земляная белка. Он откатился от водосточного желоба в густую тень дымовой трубы. Кирпич приятно холодил спину. Над головой полыхало свирепое око маррисовского солнца, подходившего к своей полуденной вершине.

Это был хороший день, чтобы ускользнуть от надоедливой работы, поучений Рейчел и объяснений Моргенса. Доктор еще ничего не знал, а может быть просто не упоминал о неудавшемся порыве Саймона к военной карьере. Это было очень хорошо.

Можно надеяться, что так оно и останется.

Несчастный и злой, морщась от яркого утреннего света, он вдруг услышал слабый тикающий звук возле своей головы. Он открыл один глаз и едва успел заметить маленькую серую тень, прошмыгнувшую мимо. Саймон нехотя перекатился на живот и внимательно оглядел крышу.

Она расстилалась перед ним огромным полем, усеянным горбатой черепицей. Из глубоких трещин торчали холмики коричневого и светло-зеленого мха, волшебным образом пережившего засуху. Черепичное поле поднималось к куполу церкви, который вздымался над крышей, как панцирь морской черепахи, выходящей на берег в тихой бухточке. Витражи, украшавшие купол церкви, изнутри казавшиеся волшебными картинками из житий святых, отсюда выглядели как темные, плоские изображения грубых фигур на серо-коричневом фоне. На вершине купола блестело в солнечных лучах золотое древо. Саймону было видно, что оно просто позолоченное, потому что тонкие золотые полоски облупились, выдавая скрытую под золотом ржавчину.

За замковой церковью расстилалось целое море крыш. Наклонные бугристые пространства Большого дома, тронного зала, архива и помещений для слуг снова и снова восстанавливаемые, снова и снова разгрызало время. Слева от Саймона маячила стройная и высокомерная Башня Зеленого ангела, еще дальше из-за арки церковного купола высовывалась приземистая серая Башня Хьелдина, похожая на собачку, стоящую на задних лапах.

В тот момент, когда Саймон окончательно углубился в созерцание мира крыш, он снова заметил уголком глаза мелькнувшую серую тень. Саймон обернулся и увидел хвост маленькой дымчатой кошки, исчезающей в щели на краю крыши. Саймон решил подползти поближе. Он опять перевернулся на живот и стал наблюдать.

Теперь нигде не было и намека на движение.

Кошка на крыше, думал он. Что ж, она имеет полное право жить здесь, во всяком случае, не меньше, чем мухи и голуби. Наверное, она ест чердачных крыс, которые вечно скребутся по ночам.

Саймон внезапно ощутил странную нежность к этому маленькому существу, которое он и видел-то только частично. Что-то было у них общее. Кошка, как и Саймон, знала здесь все входы и выходы, все потайные щели и повороты, она тоже ни на что не спрашивала разрешения. Маленький серый охотник шел своим путем, не ожидая от других ни заботы, ни участия…

Саймон знал, что это трагическое описание не вполне подходит к его положению, но ему чем-то льстило такое сравнение.

Вот, например, разве ему не пришлось пробираться незаметно на эту самую крышу, чтобы посмотреть, как выходит в поход отряд эркингардов? Рейчел Дракон, которую раздражало его увлечение всем на свете, кроме помощи в ведении домашнего хозяйства, что она считала его истинной, хотя и пренебрегаемой им обязанностью, жестоко запретила ему спускаться вниз и присоединяться к толпе у Главных ворот.

Горбатый Рубен Медведь, поигрывая свинцовыми мускулами, сказал Саймону, что отряд идет до Фальшира, вверх по течению Имстрека к востоку от Эрчестера.

Там сейчас волнения гильдии торговцев шерстью, объяснил он юноше, бросая в воду раскаленную подкову. Кашляя от горячего пара, Рубен пытался описать происходящее: убытки, нанесенные чумой, так велики, что Верховная власть вынуждена забрать овец фальширских фермеров — их главное средство к существованию — чтобы накорми голодающих, со всех сторон стекающихся в Эрчестер. Торговцы шерстью решили, что они таким образом тоже станут голодающими, и теперь толпятся на улицах, настраивая местных жителей против непопулярного эдикта.

Совершенно естественно, что Саймон в прошлый вторник забрался на крышу церкви, чтобы стать свидетелем того, как граф Фенгбальд, сеньор Фальшира, ведет за собой отряд эркингардов: несколько сотен хорошо вооруженных пеших солдат и дюжину рыцарей.

Он ехал впереди, на нем были кольчуга, шлем и прекрасный алый камзол с вышитым на груди серебряным орлом. Наиболее циничные зрители предполагали, что граф взял с собой столько солдат, боясь, что фальширские подданные не узнают его, поскольку Фенгбальд больше времени проводил в отлучке, чем дома. Другие говорили, что граф опасается, что они могут ненароком узнать его — ибо он не снискал особенной любви в своем наследственном владении.

Саймон во всех подробностях припомнил потрясающий шлем Фенгбальда — сверкающую серебром каску, увенчанную парой распростертых крыльев.

А ведь Рейчел и все прочие правы, подумал он вдруг. Фенгбальд и его благородные друзья никогда и не узнают о моем существовании. Пора что-то делать, ведь не хочу же я навсегда остаться ребенком? Он царапал по черепице кусочком гравия, пытаясь нарисовать орла. Кроме того, вряд ли я хорошо выглядел бы в латах, верно?

Мысли об эркингардах разбередили все еще свежую рану, но каким-то образом и успокоили. Он лениво стучал по кровле ногами, внимательно наблюдая за кошачьей пещерой, в надежде уловить звук хоть какого-нибудь движения ее обитательницы.

Был уже час пополудни, когда у входа в нору раздался подозрительный шум.

Саймон, который к этому времени уже успел въехать в Фальшир на боевом жеребце и немного устал от мелькания в воздухе сотен цветов, которыми прекрасные девушки осыпали его из окон, насторожился и замер. Из щели показался нос серой короткошерстной кошки с белой отметиной, идущей от правого глаза к подбородку.

Юноша лежал совершенно неподвижно и смотрел на нее. Внезапно испугавшись чего-то, кошка выгнула спину и сузила глаза. Саймон подумал, что маленький охотник понял, что за ним наблюдают, и изо всех сил старался не шевельнуться.

Тогда кошка двинулась вперед, выходя из тенистой щели на солнечные просторы крыши. Саймон застыл, а котенок подхватил лапкой кусочек гальки и по-бежал по крыше, подбрасывая игрушку, догоняя ее и опять подбрасывая.

Мальчик некоторое время наблюдал за этой игрой, но тут кошка проделала особенно смешной пируэт: разогнавшись в погоне за галькой, она решила резко затормозить обеими передними лапами и, перекувырнувшись через голову, свалилась в очередную щель между черепицами, где и осталась лежать, в изнеможении взмахивая хвостом. Тогда долго сдерживаемый смех вырвался наружу; зверек в ужасе взмыл в воздух, приземлился и кинулся к своей щели, удостоив Саймона лишь беглым взглядом. Этот акробатический уход вызвал новый изматывающий приступ смеха.

— Кувыркайся-кошка! — кричал он вслед исчезнувшей гимнастке. — Кошка-кувыркошка, кувырк-кувыркайся, кувырк-кошка!

Когда он полз по направлению к входу в кошкину дырку, чтобы спеть маленькую песенку о любви к крышам и камням для не менее маленькой серой кошки, в чьем благодарном внимании он был просто убежден, что-то привлекло его взгляд.

Он подполз к самому краю крыши и вытянул шею. Легкий ветерок ласково взъерошил ему волосы.

На юго-востоке, далеко за границами Эрчестера и перепаханными землями за Кинслагом, по чистому маррисовскому небу было размазано темно-серое пятно, как будто кто-то провел грязным пальцем по свежевыкрашенной стене. Пока он смотрел, ветер кое-как отмыл грязное пятно, но снизу поднимались новые черные клубы, неподвластные никакому ветру. Мрачное черное облако заволакивало восточный горизонт.

Прошло довольно много времени, прежде чем Саймон понял, что это за облако.

Бледное чистое небо пачкал густой султан дыма.

Фальшир горел.

Глава 10. КОРОЛЬ ЯСЕНЬ

Двумя днями позже, утром последнего дня марриса, Саймон спускался к завтраку вместе с другой прислугой, как вдруг тяжелая черная рука опустилась ему на плечо. На какой-то миг он задохнулся, вспомнив свой сон о тронном зале и тяжеловесном танце малахитовых королей.

Однако эта рука оказалась самой обычной человеческой конечностью в драной черной перчатке, а владелец ее вовсе не был сделан из темного камня, хотя удивленный Саймон, посмотрев в лицо Инча, готов был признать, что Господу здесь явно в последний момент не хватило человеческого материала и пришлось воспользоваться куском известняка.

Инч наклонился к Саймону, приблизив к нему свое лицо. Казалось, что и дыхание его пахнет камнем, а не чем-нибудь обыкновенным, вроде лука.

— Доктор хочет видеть тебя, — сказал он, вращая глазами. — Вот прямо сразу.

Проходя мимо, прочие слуги, не прерывая движения, бросали на Саймона и стоящего рядом с ним огромного неуклюжего Инча любопытные взгляды. Саймон, пытаясь вывернуться из-под тяжелой руки, провожал их с бесконечной тоской.

— Хорошо, я сейчас буду, — сказал он и, изогнувшись, освободился. — Только дайте мне время, чтобы взять горбушку хлеба. Я съем ее по дороге.

Он побежал по коридору к столовой. Украдкой посмотрев назад, Саймон обнаружил, что Инч стоит на том же самом месте и в глазах у него спокойствие быка, жующего свою жвачку.

Вернувшись назад с краюхой хлеба и куском мягкого белого сыра, он с ужасом понял, что Инч все еще ждет его. Огромный человек пошел рядом с ним по направлению к жилищу доктора. Саймон предложил ему хлеба и сыра, выдавив из себя приветливую улыбку, но Инч только взглянул на него безо всякого интереса и ничего не сказал.

Когда они вышли во двор и принялись лавировать между группами священников-писцов, Инч вдруг откашлялся, как бы собираясь что-то сказать.

Саймон, который всегда чувствовал себя в обществе этого человека так неловко, что тягостным казалось даже его молчание, посмотрел на спутника выжидательно.

— Почему, — медленно начал Инч, — почему ты занял мое место? — Он не сводил безжизненных глаз с запруженной писцами дороги.

Теперь сердце Саймона стало похоже на камень — такое же тяжелое, холодное и обременительное. Он и жалел эту домашнюю скотину, которая считает себя человеком, и боялся ее.

— Я не занимал вашего места, — тихий голос прозвучал фальшиво даже в его собственных ушах. — Разве доктор не просит вас больше носить и устанавливать всякие вещи? Меня он учит другому, совсем другим вещам.

Некоторое расстояние они прошли молча. Наконец показалось жилище доктора, увитое плющом, как гнездо малиновки. В десяти шагах от двери Инч снова вцепился в плечо Саймона.

— Пока тебя не было, — сказал Инч, и его широкое лицо надвинулось на Саймона, как корзина, которую опускают с верхнего этажа. — Пока тебя не было, я был его помощником. Я был бы следующим. — Он сморщился, выпятив нижнюю губу и сведя широкие брови так, что они образовали невероятный угол, но глаза его оставались кроткими и грустными. — Я был бы доктор Инч. — Он остановил взгляд на лице мальчика, который уже побаивался, что тяжесть огромной лапы сомнет его. — Я не люблю тебя, кухонный мальчик.

Отпустив мальчика, Инч пошел прочь, еле волоча ноги, затылок был почти не виден за массивными сгорбленными плечами. Саймон, потирая придавленную шею, чувствовал себя на редкость паршиво.

Моргенс провожал у двери троицу молодых священников. Они были заметно пьяны, что пожалуй даже шокировало Саймона.

— Они приходили за пожертвованиями на празднование Дня всех дураков, — сказал Моргенс, запирая за троицей дверь. С улицы донеслось пьяное пение. — Подержи эту лестницу, Саймон.

На верхней ступеньке стояло ведро с красной краской, и доктор, добравшись до него, выудил откуда-то кисть и начал малевать странные знаки над дверной рамой — этакие угловатые символы, каждый из которых представлял собой крошечную картинку. Они напоминали Саймону древние письмена, встречавшиеся в некоторых книгах Моргенса.

— А зачем это? — спросил он.

Занятый рисованием доктор не отвечал, и Саймон отпустил лестницу, чтобы почесать коленку. Лестница угрожающе покачнулась. Доктору пришлось схватиться за дверной косяк, чтобы удержаться от падения.

— Нет, нет, нет! — рявкнул он, одновременно стараясь удержать равновесие и поток краски из накренившегося ведра. — Ты прекрасно знаешь, Саймон. Вопросы в письменном виде, так гласит правило. Только подожди, пока я слезу отсюда: если я упаду и умру, некому будет тебе ответить. — Моргенс вернулся к своему занятию, бормоча про себя ругательства.

— Извините, доктор, — сказал несколько возмущенный Саймон. — Я просто забыл.

Некоторое время прошло в молчании, нарушаемом только шорохом кисти доктора.

— Я всегда должен буду записывать свои вопросы? Нет никакой надежды, что я когда-нибудь научусь писать так же быстро, как обдумываю те вещи, о которых мне хочется узнать.

— В этом-то, — сказал Моргенс, сделав последний мазок, — и заключается весь смысл правила. Ты, мальчик, создаешь вопросы примерно в таком же количестве, в котором Бог создает мух и бедных людей. Я старый человек и предпочитаю сам выбирать скорость.

— Но, — голос Саймона стал почти безнадежным, — так мне придется писать до конца своих дней.

— На свете есть масса менее стоящих способов потратить жизнь, — отозвался Моргенс, спускаясь с лестницы, и повернулся, оценивая результат проделанной работы — арку из причудливых букв над дверной рамой. — Например, — сказал он, бросая на Саймона острый взгляд, — например, ты можешь подделать письмо, присоединиться к стражникам Брейугара и всю жизнь наслаждаться тем, как люди с мечами отрубают от тебя маленькие кусочки.

Проклятие, подумал Саймон, попался как крыса!

— Так вы знали, да? — спросил он. Доктор кивнул, сохраняя напряженную улыбку.

Спаси меня, Узирис, у него такие глаза! Как настоящие молнии. Этот взгляд даже хуже голоса Рейчел Дракона!

Доктор продолжал неумолимо смотреть на него. Саймон опустил глаза.

Наконец, он произнес мрачным голосом, звучавшим гораздо более по-детски, чем ему хотелось бы:

— Простите меня.

Теперь доктор резко двинулся с места, как будто перерезали сдерживавшую его веревку, к начал расхаживать по комнате, — Если бы я только мог предположить, как ты собираешься использовать это письмо… — говорил он раздраженно. — О чем ты думал? И почему, почему ты решил, что можешь врать мне?

Где-то внутри Саймону было даже приятно, что доктор так огорчен. Какой-то другой его части было нестерпимо стыдно. А уж совсем в глубине души — сколько там было еще Саймонов? — сидел спокойный заинтересованный наблюдатель, который ждал исхода событий, чтобы посмотреть, какая именно часть ответит за все.

Непрерывное расхаживание Моргенса уже начало раздражать мальчика.

— Ну какое вам дело! — крикнул он. — Это же моя жизнь, верно? Дурацкая жизнь кухонного мальчишки! И потом, — пробормотал он под конец, — они все равно не взяли меня…

— И ты должен благодарить Господа! — резко сказал Моргенс. — Благодарить Господа за то, что они не взяли тебя. Что это за жизнь? В мирное время ты будешь сидеть в грязных бараках, играя в кости с неотесанными невежами, во время войны тебя разрубят, застрелят или растопчут жеребцы. Ты же ничего не знаешь об этом, ты, глупый мальчишка! Быть простым пехотинцем, когда на поле битвы сходятся все эти благородные рыцари — крестьянские заступники, ничуть не лучше, чем быть воланчиком на играх в день леди! — он повернулся лицом к Саймону. — Ты знаешь, что Фенгбальд и его рыцари сделали в Фальшире?

Юноша молчал.

— Они предали весь Шерстяной район огню, вот что они сделали. Сожгли женщин и детей живьем, потому что те не хотели продавать своих овец. Фенгбальд приказал наполнить чаны для вымачивания шерсти раскаленным маслом и вылить их на зачинщиков волнений. Они убили шестьсот человек, и после этого граф Фенгбальд и его люди, весело распевая, вернулись, в замок. Это ведь к ним ты мечтаешь присоединиться?!

Теперь Саймон и в самом деле был зол. Он чувствовал, что лицо его стало невозможно горячим и боялся горько разрыдаться. Невозмутимый Саймон-наблюдатель куда-то исчез.

— Да! — завопил он. — Кому какое дело!

Очевидное удивление Моргенса, не ожидавшего такого необычного взрыва, заставило Саймона чувствовать себя еще хуже.

— Что со мной будет? — спросил он и в расстройстве хлопнул себя по бедрам.

— Нет никакой надежды на славу в посудомоечной, никакой надежды среди горничных… и никакой надежды здесь, в темной комнате, среди дурацких… книг!

Огорченное лицо доктора прорвало наконец сдерживаемую плотину. Саймон в слезах бросился в дальний конец комнаты и уткнулся носом в холодный камень стены. Где-то снаружи три юных пьяных священника распевали, завывая, гимн.

Маленький доктор стоял рядом с Саймоном, неумелой рукой поглаживая плечо юноши.

— Ну, ну, мой мальчик, — сказал он смущенно, — что это за разговор о славе? Где ты ухитрился подхватить эту болезнь? Будь я проклят, слепец, я должен был понять. Она разъела и твое наивное сердце, так ведь, мальчик? Нужна сильная воля и опытный глаз, чтобы разглядеть сквозь мишурный блеск гнилое нутро. Мне очень жаль. — Он снова погладил руку Саймона.

Саймон не понял ни слова из длинной тирады доктора, но голос его подействовал успокаивающе. Он почувствовал, как помимо его воли злость улетучивается, но пришедшая на ее место слабость заставила его сесть и сбросить с плеча руку доктора. Он утер лицо рукавом своего камзола.

— Я не знаю, почему вам жаль, доктор, — начал он, стараясь, чтобы голос не очень дрожал. — Мне жаль, потому что я вел себя как ребенок. — Он встал, и пока шел через всю комнату к длинному столу, маленький человек не сводил с него глаз. Саймон остановился и принялся водить пальцем по груде раскрытых книг. — Я солгал вам и вел себя как дурак, — сказал он не оборачиваясь. — Пожалуйста, простите глупость кухонного мальчишки, доктор, кухонного мальчишки, возомнившего, что он может стать чем-то большим.

В тишине, которая наступила после завершения этой смелой речи, Саймон уловил странный звук — неужели доктор плакал?! Но в следующее мгновение все встало на свои места: доктор просто смеялся, — нет, хохотал! — пытаясь заглушить смех широким рукавом своего одеяния.

Саймон резко повернулся, уши его горели. Моргенс поймал его взгляд, потом посмотрел в сторону, плечи его вздрагивали.

— Ох, мальчик… мальчик… — прохрипел он, протягивая руку к обескураженному Саймону. — Не сердись. Не уходи. Ты только напрасно пропадешь на поле битвы. Ты должен быть великим лордом и выигрывать сражения за столом переговоров, а такие победы всегда ценнее, чем одержанные в бою. Или эскритором церкви, чтобы выманивать бессмертные души у богатых и беспутных.

Моргенс снова начал смеяться и прикусил бороду, чтобы быстрее прошел приступ. Саймон стоял, как истукан, нахмурившись, не понимая, получил он комплимент или оскорбление. Наконец к доктору вернулось самообладание, он вскочил и направился к бочонку с элем. Долгий глоток окончательно успокоил Моргенса, и он с улыбкой повернулся к юноше.

— Ах, Саймон, Саймон, благослови тебя Бог. Не дай бряцанию оружия и хвастовству добрых молодцев и бандитов короля Элиаса чересчур поразить твое воображение. У тебя есть проницательный ум — ну иногда, по крайней мере, — и у тебя есть достоинства, о которых ты еще ничего не знаешь, — пока. Научись, чему сможешь, от меня, юный ястреб, от меня и от других достойных, которых ты еще встретишь в жизни. Кто знает, какая судьба тебя ждет? Слава бывает разная… — он поднял бочонок и сделал следующий глоток.

После быстрого взгляда на Моргенса, предпринятого с целью убедиться, что последняя тирада не является очередным издевательством, Саймон позволил себе застенчивую улыбку. Ему очень понравилась фраза о «юном ястребе».

— Тогда хорошо. И я очень виноват, что солгал вам. Но если у меня такой уж острый ум, почему вы не научите меня чему-нибудь действительно важному?

— Чему, например? — спросил Моргенс, и улыбка его погасла.

— О, я не знаю… Волшебству или чему-нибудь в этом роде.

— Волшебство! — прошипел Моргенс. — Это все, о чем ты способен думать, мальчик? Ты воображаешь, что я какой-нибудь фокусник, какой-нибудь дешевый придворный заклинатель? Тебе хочется посмотреть на такие трюки?

Саймон ничего не ответил.

— Я все еще сержусь на тебя за эту бессовестную ложь; — добавил доктор. — Почему я должен ублажать тебя?

— Я сделаю все, что хотите, в любое время, — сказал Саймон. — Я даже вымою потолок.

— Ладно, ладно, — ответил Моргенс, — подкуп тебе не удастся. Послушай-ка, если ты прекратишь эти бесконечные разговоры о волшебстве, я отвечу на твои вопросы за целый месяц вперед и тебе ни одного не придется записать. Ну как, а?

Саймон вздохнул, но ничего не сказал.

— Хорошо, тогда я дам тебе прочитать мой манускрипт о жизни Престера Джона, — предложил доктор. — Я помню, ты один или два раза просил меня об этом.

Саймон вздохнул еще глубже.

— Если вы научите меня волшебству, я каждую неделю буду приносить вам один из пирогов Юдит и баррель стенширского темного от кладовщика.

— Вот оно! — торжествующе рявкнул Моргенс. — Видишь? Ты видишь, мальчик? Ты так уверен, что волшебные фокусы принесут тебе славу и могущество, что готов подкупить меня крадеными вещами, только бы я научил тебя. Нет, Саймон, я не могу заключать с тобой такие сделки.

Саймон почувствовал, как его снова охватывает злоба, поморщился и ущипнул себя за руку.

— Почему вы так настроены против этого? — спросил он. — Потому что я судомойка?

Моргенс улыбнулся.

— Даже если ты все еще работаешь на кухне, друг Саймон, ты не судомойка. Нет, в тебе нет никакого ущерба, кроме разве что возраста и незрелости. Ты просто не понимаешь, о чем просишь.

— Я не понимаю, — пробормотал Саймон, плюхнувшись на стул.

— Вот именно, — Моргенс сделал еще один глоток эля. — То, что ты называешь волшебством, на самом деле есть результат элементарных природных сил, похожих на огонь и ветер. Они подчиняются особым законам — и законы эти невероятно трудны для понимания и изучения. Многие из них так никогда и не будут поняты.

— Но почему вы не научите меня этим законам?

— По той же причине, по которой я не дам горящего факела ребенку, сидящему на стоге сена. Ребенок — я не имею в виду ничего оскорбительного — не готов к такой чудовищной ответственности. Прежде чем приступить к овладению Искусством, которым ты так очарован, необходимо многие годы провести за книгами, изучая другие науки. И даже тогда не всякий может овладеть могуществом.

Старик снова выпил, отер губы и улыбнулся.

— К тому времени, когда человек способен использовать Искусство, он обычно бывает уже достаточно взрослым, чтобы понимать, что к чему. Искусство слишком опасно для юных, Саймон.

— Но…

— Если ты сейчас скажешь: «но Прейратс…», я стукну тебя, — сказал Моргенс. — Я уже говорил тебе, что он безумен. Он упивается могуществом, которое дает Искусство, и игнорирует последствия. Спроси меня о последствиях, Саймон.

Саймон угрюмо спросил:

— И что же с пос…

— Нельзя напрягать силы, не заплатив за это, Саймон. Если ты украл пирог, кто-то другой останется голодным. Если ты слишком сильно гонишь лошадь, лошадь погибает. Если ты используешь Искусство, чтобы открывать двери, Саймон, ты не выбираешь гостей.

Саймон разочарованно оглядел комнату.

— Почему вы нарисовали эти знаки на вашей двери, доктор, — спросил он наконец.

— Чтобы уберечься от чужих гостей, мальчик. — Моргенс нагнулся, чтобы поставить свою кружку, и из-за его воротника выскользнуло что-то золотое и блестящее и повисло, раскачиваясь на цепочке. Доктор как будто не замечал этого. — Теперь я вынужден отослать тебя, Саймон. Но ты запомни этот урок, урок, который годится для королей… или королевских сыновей. За все надо платить! Есть цена любому могуществу, хоть это и не всегда очевидно. Обещай мне, что ты запомнишь это.

— Я обещаю, доктор, — после плача у Саймона кружилась голова, как после быстрого бега. — Что это такое? — спросил он, указывая на золотой предмет, маятником качающийся взад и вперед. Доктор прикрыл его ладонью и бросил на Саймона быстрый взгляд.

— Это перышко, — коротко сказал доктор. Когда он прятал под одежду блестящую вещицу, Саймон заметил, что конец золотого перышка был приделан к свитку пергамента, вырезанного из блестящего белого камня.

— Нет, это перо, — сказал он заинтересованно, — писчее перо, верно?

— Очень хорошо, это перо. Теперь, если тебе нечего делать, кроме как допрашивать меня о моих личных украшениях, ступай прочь. И не забудь своего обещания! Помни!

Пока Саймон брел обратно к помещениям для слуг, он с удивлением размышлял обо всех событиях сегодняшнего странного утра. Доктор узнал о его проступке, но не наказал и не выгнал вон. И тем не менее он продолжал отказываться научить Саймона какому-нибудь волшебству. И совсем уж непонятно, почему такое раздражение вызвал интерес Саймона к брелку-перу.

Размышляя, Саймон задумчиво дергал высохшие ветки розового куста.

Неожиданно он уколол палец о скрытый шип и ругаясь отдернул руку. Яркая капелька крови повисла на кончике его пальца, как крошечная алая жемчужина.

Саймон сунул палец в рот и ощутил легкий соленый вкус.

В самую темную часть ночи, пик Дня всех дураков, чудовищный толчок прокатился по Хейхолту. Он вытряхнул спящих из кроватей и вызвал долгое шмелиное гудение сочувствующих колоколов на Башне Зеленого ангела.

Удар сбросил со стульев нескольких юных священников, отвергнувших вечерние молитвы и посасывающих вино, беспрерывно оскорбляя аббата Дометиса, в эту единственную для них ночь свободы. Сила толчка была так велика, что даже пьяные солдаты ощутили волну леденящего ужаса, словно всегда были уверены, что Бог в конце концов непременно даст им почувствовать свое недовольство.

Но когда обезумевшая толпа ринулась во двор замка, чтобы посмотреть, что же случилось, они не обнаружили никаких следов вселенского катаклизма, кроме торчащих тут и там бритых голов церковных прислужников, похожих на бледные ядовитые грибы. Ночь была ясной и невозмутимой.

Саймон спал в своей скромной занавешенной тряпками постели, окруженный дивными сокровищами, которые он так бережно собирал; во сне он взбирался по колонне из черного льда, и за каждым мучительным продвижением вперед следовало почти столь же мучительное соскальзывание назад. В зубах он держал какое-то послание, написанное на туго свернутом пергаменте. На самом верху обжигающей холодом колонны была дверь, за дверью пряталось что-то темное и, притаившись, дожидалось его, дожидалось послания.

Когда он наконец достиг порога, оттуда высунулась рука, похожая на змею, и схватила пергамент испачканными в чернилах пальцами. Саймон попытался, отпрянув назад, скользнуть вниз, но из дверного проема появилась вторая черная лапа и схватила его за руку. Его потащили вперед, к глазам, блистающим, как два малиновых уголька в адском чреве дьявольской печи…

Когда он, задыхаясь, проснулся, колокола недовольно переговаривались, сердито стонали, возвращаясь в холодный ночной сон.

Только один человек во всем огромномзамке мог утверждать, что он что-то видел. Калеб, конюшенный мальчишка, туповатый помощник Шема-конюха, не спал всю ночь, потому что на следующее утро его собирались провозгласить королем дураков, и юные священники должны были маршем пронести его через весь замок, распевая непристойные песни и осыпая окружающих овсом и цветочными лепестками.

Действо продолжилось бы в трапезной, где он будет присутствовать на банкете всех дураков, сидя на шутовском троне, сплетенном из гленивентского камыша.

Он тоже слышал гром, рассказывал Калеб всем, кто хотел слушать, но это был не просто гром, а грохочущий голос, который выговаривал слова на странном языке, про который конюшенный мальчик только и мог сказать, что он был «плохой». Он также утверждал, что видел огненную змею, вылетевшую из башни Хьелдина, некоторое время извивавшуюся в воздухе, а потом рассыпавшуюся снопами огненных искр.

Никто не обратил внимания на историю Калеба, и тому была причина — недаром он был признан королем всех дураков. Кроме того, рассвет принес в Хейхолт нечто, заставившее забыть о громе в ночи и даже о предвкушении Дня всех дураков.

Дневной свет озарил линию облаков, дождевых облаков, припавших к северному горизонту, словно стадо толстых серых овец.

— Во имя окровавленного деревянного молота Дрора, ужасного единственного глаза Удуна и… и… и Господа нашего Узириса! Что-то надо делать!

Герцог Изгримнур, почти забывая в гневе о своем эйдонитском благочестии, с такой силой стукнул по Великому столу покрытым шрамами волосатым кулаком, что глиняная посуда разлетелась во все стороны. Его широкое туловище раскачивалось от крика, как корабль во время качки. Он перевел глаза на другой конец стола и снова опустил свой кулак.

Глиняный кубок коротко звякнул и подчинился силе тяжести.

— Должны быть приняты меры, сир! — ревел герцог, яростно дергая усы длиной с поясной ремень. — На Фростмарше завелась анархия, будь она проклята! Пока я сижу здесь со своими людьми, бесполезный, как сучья на бревне, путь на север превратился в столбовую дорогу для бандитов. И уже больше двух месяцев я не получал ни слова из Элвритсхолла. — Герцог выдохнул с такой силой, что усы его взлетели в воздух. — Мой сын в бедственном положении, а я ничем не могу ему помочь. Где же гарантии безопасности Верховного короля, сир?

Красный, как свекла, риммерсман рухнул обратно в кресло. Элиас вяло приподнял бровь и оглядел остальных рыцарей, между которыми просвечивали пустые сиденья. Факелы, укрепленные в стенных нишах, отбрасывали длинные трепещущие тени на потемневшие гобелены.

— Что ж, теперь, когда престарелый, но благородный герцог высказался, есть ли еще желающие? Может быть, кто-то еще полагает, что Верховный король Светлого Арда забыл о нуждах своих подданных? — Элиас играл со своим кубком, катая его вдоль полукруглых рубцов на дубовой поверхности стола. Гутвульф, сидевший по правую руку короля, самодовольно улыбнулся.

Изгримнур со страдальческим лицом начал было снова подниматься, но Эолер из Над Муллаха успокаивающе положил руку на локоть старика.

— Сир, — сказал Эолер, — ни Изгримнур и никто другой из говоривших ни в чем не обвиняют вас. — Эрнистириец плашмя опустил руки на стол. — Поэтому все то, что мы здесь говорим, означает только, что мы просим — умоляем, мой лорд, — чтобы вы уделяли больше внимания тем вашим подданным, которые живут вне поля вашего зрения, далеко от Хейхолта. — Решив, что его слова были чересчур резки, Эолер улыбнулся. — Корни проблем здесь, — продолжал он. — Беззаконие царит везде, на севере и на западе. У голодающих людей нет угрызений совести, а только что кончившаяся засуха вызвала к жизни все самое худшее… во всех.

После того как эрнистириец кончил, Элиас продолжал молча смотреть на него.

Изгримнур не мог не заметить, каким бледным стало лицо короля. Это напомнило ему лицо Джона, отца Элиаса, во время жестокого приступа лихорадки на Южных островах.

Такой же ясный взгляд и орлиный нос, думал герцог. Странно, как эти мелкие частицы переходят из поколения в поколение, не изменяясь и не старея. Герцог подумал о Мириамели — хорошенькой грустной дочери Элиаса. Интересно, что унаследует она от отца, а что от прекрасной загнанной матери, умершей десять лет назад — или двенадцать?

На другой стороне стола Элиас внезапно тряхнул головой, как бы просыпаясь от долгого сна или пытаясь освободиться от винных паров. Изгримнур заметил, как Прейратс отдернул бледную руку от рукава Элиаса. Что-то есть в этом священнике, вызывающее отвращение, уже не в первый раз подумал герцог, и это нечто большее, чем просто лысина и скрипучий голос.

— Что ж, граф Эолер, — сказал король, и губы его на мгновение искривились в улыбке. — Если мы говорим об «обязательствах», что может сказать ваш родственник, король, по поводу письма, которое я ему отправил?

Эолер ответил сдержанно, аккуратно выбирая слова:

— Как всегда, мой лорд, он выражает свои уважение и любовь к благородному Эркинланду. Тем не менее, он действительно опасается, что никак не сможет послать больше, имея в виду налоги…

— Дань! — хрюкнул Гутвульф, чистивший ногти тонким кинжалом.

— Имея в виду налоги, в настоящее время, — закончил Эолер, игнорируя вмешательство.

— Так ли это? — спросил Элиас и снова улыбнулся.

— В настоящее время, мой лорд, — Эолер умышленно не понял значения улыбки, — он уполномочил меня попросить о королевской помощи. Вы знаете, какие бедствия причинили засуха и чума. Эркингарды должны помочь нам в охране торговых путей.

— Ах, они должны, должны, не так ли? — глаза короля Элиаса блестели, на щеке задергалась жилка. — Так теперь мы уже вам что-то должны? — Он наклонился вперед, стряхивая быструю как змея сдерживающую руку Прейратса. — А кто ты такой, — прорычал он, — младенец, сводный кузен короля-пастуха, который и король-то только благодаря слабоволию и терпимости моего отца! — кто ты такой, чтобы говорить мне «должен»?!

— Мой лорд, — в ужасе вскричал сир Флуреп Наббанайский, всплескивая руками, некогда могучими, а теперь скрюченными и согнутыми, как лапы ястреба, — мой лорд, — задыхался он, — вы сердитесь по-королевски, но Эрнистир — доверенный союзник под Высокой опекой вашего отца, не говоря уж о том, что эта страна была родиной вашей святой матери, да отдохнет ее душа! Пожалуйста, сир, не говорите так о Ллуте!

Элиас перевел взгляд ледяных изумрудных глаз на Флурена и, казалось, собирался обрушить на него всю свою ярость, но Прейратс снова подергал край темного рукава короля и тихонько сказал что-то ему на ухо. Лицо короля смягчилось, но линия нижней челюсти оставалась напряженной, как тетива. Даже воздух над столом казался туго натянутым, порождая в головах ужасные предположения.

— Прости меня за непростительное, граф Эолер, — сказал наконец Элиас, его губы растянула странная глупая ухмылка. — Прости мне мои грубые, необоснованные слова. Меньше месяца прошло с начала дождей, и это был нелегкий год для всех нас.

Эолер кивнул, в его умных глазах была тревога.

— Конечно, ваше величество. Я понимаю. Обещайте мне ваше прощение за то, что я был причиной этому.

На другой стороне овального стола сир Флурен положил руки на стол и удовлетворенно кивнул.

Тогда со своего места встал Изгримнур, похожий на бурого медведя, поднявшегося на задние лапы.

— Я тоже постараюсь быть деликатным, сир, хотя всем известно, что это противоречит моей солдатской натуре.

Веселая гримаса Элиаса сохранялась.

— Очень хорошо, дядюшка Медвежья Шкура, вот мы все вместе и займемся деликатностью. Что вы хотите от вашего короля?

Герцог Элвритсхолла набрал в грудь побольше воздуха, нервно перебирая свою бороду.

— Люди, мои и Эолера, пребывают в страшной нужде, сир. В первый раз со дня начала правления Джона Пресвитера Холодный путь вновь стал непроходимым, — бураны на севере, разбойники на юге. Королевская Северная дорога через Вальдхельм немногим лучше. Королевству необходимо, чтобы эти дороги оставались открытыми. — Изгримнур отвернулся и сплюнул на пол. Сир Флурен моргнул. — Многие из кланов-деревень, судя по последнему письму моего сына Изорна, страдают от голода. Мы не можем продать наши товары, связь с более отдаленными селениями утеряна.

Гутвульф, ковырявший кинжалом край стола, демонстративно зевнул. Хеаферт и Годвел, два барона помоложе, носящие рельефные зеленые кушаки, тихонько хихикали.

— Конечно, герцог, — протянул Гутвульф, как согревшаяся на солнце кошка откинувшийся в кресле, — вы не обвиняете нас в этом? Разве королевская власть нашего господина ничем не отличается от власти Господа Бога, чтобы останавливать бури мановением руки?

— Я не говорил ничего похожего, — рявкнул Изгримнур.

— Может быть, — сказал Прейратс, сидящий во главе стола, широко улыбаясь, — вы осмелитесь обвинить короля в исчезновении его брата? До нас дошли такие слухи.

— Никогда! — Изгримнур был искренне поражен. Эолер рядом с ним опустил глаза, как бы увидев нечто неожиданное. — Никогда! — повторил герцог, беспомощно глядя на Элиаса.

— Нет, милорды, я знаю, что Изгримнуру в голову не может прийти такое! — сказал король, взмахнув вялой рукой. — Да старый дядюшка Медвежья Шкура нас обоих на руках качал! Я надеюсь, что с Джошуа ничего не случилось, — то, что он в течение всего этого длительного времени не появился в Наглимунде, очень тревожно. Но если затевается что-то грязное — не моя совесть нуждается в колыбельной. — Закончив, Элиас показался на мгновение усталым и озабоченным, как бы углубленным в неприятные воспоминания.

— Позвольте мне вернуться к моей речи, мой лорд, — сказал Изгримнур. — Северные дороги небезопасны. Слой верных мне крестьян слишком тонок. Нам нужны еще люди — сильные мужчины. Фростмарш полон разбойников, беглых преступников и, как говорят, кое-чего похуже.

Прейратс заинтересованно подался вперед, подперев подбородок руками с переплетенными длинными пальцами, как ребенок, который смотрит в окно. В темных прудах его глаз отражались факелы.

— Что-что, благородный Изгримнур?

— Это неважно. Люди говорят… кое-что, и все тут. Вы же знаете пограничных жителей. — Риммерсман замялся и сделал глоток вина.

Эолер встал.

— Если герцог не скажет ничего о том, что мы слышим на рынках и среди слуг, то это придется сделать мне. Вокруг происходят вещи, которые нельзя объяснить погодой и плохим урожаем. В моей стране нет нужды говорить об ангелах или дьяволах. Мы, эрнистири с запада, знаем, что по земле разгуливает кто-то двуногий, и это не человек. Мы знаем, как к этому относиться. Мы, эрнистири, знали ситхи, когда они еще жили в наших краях, когда им принадлежали высокие горы и широкие поля Эркинланда. — Факелы догорали, и высокий лоб и щеки Эолера порозовели. — Мы не забыли, — сказал он тихо, — но его голос донесся даже до спящего Годвига, который поднял пьяную голову, как собака, услышавшая отдаленный зов, — мы, эрнистири, помним дни гигантов, дни северного проклятия и белых лисиц, так что теперь мы говорим открыто: этой зимой в Светлый Ард пришло зло. Люди севера боятся…

— «Мы, эрнистири», — издевательский голос Прейратса прервал молчание, ослабив потусторонние чары. — «Мы, эрнистири!» Наш благородный языческий друг требует, чтобы мы называли вещи своими именами. — Прейратс начертал гротескное древо на груди своего неподобающе красного облачения. Выражение лица Элиаса стало хитровато-добродушным. — Прекрасно! — продолжал священник. — Он рассказал нам превосходную сказку. Гиганты и эльфы! — Прейратс всплеснул руками, и ветер, поднятый рукавами чуть не сдул со стола посуду. — Как будто у его величества короля мало других забот — его брат исчез, его подданные голодны и испуганы — как будто даже великому сердцу короля легко это выдержать! А вы, Эолер, преподносите ему языческие россказни о призраках, из тех, что передают друг другу старухи.

— Он язычник, да, — зарычал Изгримнур, — но в Эолере больше эйдонитской доброй воли, чем во всех ленивых щенках, которые болтаются по замку, вместе взятых! — Барон Хеаферт заржал, заимствуя пьяный смех у Годвига. — Болтаются без дела, когда люди вокруг живут скудной надеждой и еще более скудным урожаем!

— Все в порядке, Изгримнур, — устало сказал Эолер.

— Мои лорды! — замахал руками сир Флурен.

— Я не желаю слышать, как тебя оскорбляют только за то, что ты честен с ними! — загрохотал Изгримнур на Эолера. Он поднял кулак, собираясь снова стукнуть им по столу, но передумал и вместо этого поднес руку к груди и взялся за деревянное древо. — Прости мою горячность, мой король, но, беспочвенны эти страхи или нет, люди действительно боятся.

— А чего они боятся, добрый старый дядюшка Медвежья Шкура? — спросил Элиас, передавая Гутвульфу кубок, чтобы он наполнил его.

— Они боятся темноты, — сказал старик с достоинством. — Зимней тьмы. И они боятся, что скоро мир станет еще темнее.

Эолер перевернул пустой кубок вверх дном.

— На эрчестерском рынке несколько купцов, осмелившихся совершить путешествие на юг и обратно, рассказывают людям о странном видении. Я слышал эту историю столько раз, что не сомневаюсь в том, что она известна всему городу. — Эолер замолчал и вопросительно посмотрел на риммерсмана. Тот кивнул, мрачно поглаживая свою тронутую сединой бороду.

— Итак? — нетерпеливо сказал Элиас.

— В самых пустынных уголках Фростмарша видели удивительную вещь — карету, черную карету, запряженную белыми лошадьми…

— Ну и ну! — фыркнул Гутвульф, но Прейратс и Элиас внезапно переглянулись.

Король поднял бровь, переведя глаза на эрнистирийца.

— Продолжай.

— Те, кто видел ее, говорят, что она появилась вскоре после Дня всех дураков. Они говорят, что в этой карете гроб, а одетые в черное монахи идут следом.

— Какому же чуду приписывают крестьяне это видение? — Элиас медленно откинулся в кресле и посмотрел на эрнистирийца.

— Они говорят, мой король, что это погребальная карета вашего отца — примите мои извинения, сир, — и что пока страна страдает, он не будет спокойно спать в своей могиле.

После паузы король заговорил. Голос его едва перекрывал шипение факелов:

— Что ж, раз так, — сказал он, — мы должны убедиться в том, что мой отец отдыхает спокойно, как он того заслужил.

Посмотрите-ка на них, думал старый Таузер, волоча свою согнутую ногу и иссохшее тело через тронный зал. Все они торчат без дела и вечно ухмыляются.

Это больше похоже на сборище вождей тритингов, чем на благородных рыцарей Эркинланда.

Придворные Элиаса свистели и улюлюкали, пока шут, прихрамывая, проходил мимо них, словно он был цепной обезьяной из Нарракса. Даже король и его советник граф Гутвульф, чье кресло стояло рядом с троном, присоединились к грубым шуткам; Элиас сидел на троне из костей дракона боком, закинув ноги на ручку, как деревенский парень на воротах. Только юная дочь короля Мириамель сидела молча, лицо ее было строгим и печальным, плечи отведены назад, как будто она ждала, что ее сейчас ударят. Длинные волосы медового цвета, не похожие ни на темную шевелюру ее отца, ни на кудри ее матери цвета воронова крыла, как занавески, закрывали ее лицо.

Она выглядит так, как будто хочет спрятаться за своими волосами, думал Таузер. Какой позор! Говорят, что эта веснушчатая прелесть упряма и капризна, но по-моему, она просто боится всего этого. Девочка достойна лучшего, чем эти хвастливые волки, которые бродят нынче по нашему замку, но ее отец уже, кажется, обещал ее руку этому, будь он проклят, упрямому задире графу Фенгбальду.

Он не очень быстро продвигался вперед, его движению мешали протянутые к нему руки, стремящиеся погладить или похлопать его — говорили, что прикосновение к карлику приносит удачу. Таузер не был карликом, но он был стар, очень стар и сгорблен, а придворные веселились, обращаясь с ним так, словно он был карликом.

Наконец он достиг трона Элиаса. Глаза короля были красны, то ли от слишком обильных возлияний, то ли от регулярного недосыпания, а вернее всего от того и другого.

Элиас опустил взгляд своих зеленых глаз на маленького человека.

— Итак, мой дорогой Таузер, — сказал он, — ты удостоил нас своим присутствием.

Шут заметил, что белая рубашка короля расстегнута, а на прекрасных перчатках из кожи оленухи следы подливки.

— Да, сир, я пришел, — Таузер попытался поклониться, но негнущаяся нога сильно затрудняла движения. Разряженные лорды и леди весело зашушукались.

— Прежде чем ты начнешь развлекать нас, старый шут, — сказал Элиас, скинув ногу с ручки трона и обратив к старику самый искренний взгляд, — мне хотелось бы попросить тебя о маленьком одолжении. Я давно мечтаю задать тебе один вопрос.

— Конечно, мой король.

— Тогда скажи мне, престарелый Таузер, как случилось, что тебе дали собачье имя? — Элиас поднял брови в притворном смущении вопросительно повернулся сперва к смеющемуся Гутвульфу, а потом к Мириамели, которая смотрела в сторону. Остальные придворные смеялись и перешептывались, прикрываясь руками.

— Мне никто не давал собачьего имени, — тихо сказал Таузер. — Я выбрал его сам.

— Что? — спросил Элиас, снова поворачиваясь к старику. — Похоже, я тебя не совсем расслышал.

— Я сам дал себе собачье имя, сир. Ваш покойный отец, бывало, дразнил меня за мою преданность: видите ли, я все время ходил за ним, не отставая ни на шаг. В шутку он назвал одну из своих собак Круин, а это как раз и было мое настоящее имя. — Старик слегка повернулся, чтобы обращаться к большей аудитории. — И тогда я сказал: «Если собаке дано по воле Джона мое имя, то я возьму взамен имя собаки». С тех пор я никогда не отзывался ни на какое имя, кроме Таузера, и никогда отзываться не буду.

Элиасу как будто не больно понравился ответ шута, но тем не менее он резко засмеялся и хлопнул себя по колену.

— Дерзкий карлик, а? — спросил он, оглядев собравшихся. Окружающие, силясь угадать настроение короля, вежливо засмеялись, все, кроме Мириамели, которая молча смотрела на Таузера со своего кресла с высокой спинкой. На лице ее было сложное выражение, значения которого он не мог угадать.

— Ну ладно, — сказал Элиас, — если бы я не был воистину добрым королем, каким я являюсь, а был бы я, например, языческим королем, как эрнистирийский Ллут, — я, пожалуй, отрубил бы твою ничтожную сморщенную голову за то, что ты так непочтительно говоришь о моем покойном отце. Но, конечно, я не такой король.

— Конечно нет, сир, — сказал Таузер.

— Ну, так ты пришел спеть нам? Или кувыркаться? Надеюсь, не для этого, потому что ты выглядишь слишком дряхлым для таких шалостей. Или еще для чего-нибудь? Скажи же! — Элиас откинулся на спинку трона и хлопнул в ладоши, потребовав еще вина.

— Петь, ваше величество, — сказал шут. Он снял с плеча лютню и принялся подкручивать колки, настраивая ее. Пока юный паж наполнял кубок своего повелителя, Таузер поднял глаза и смотрел на знамена рыцарей и знати Светлого Арда, висевшие перед маленькими окнами, забрызганными дождем. Пыли и паутины больше не было, но Таузеру краски знамен казались фальшивыми — слишком яркими, подобно коже старой проститутки, которая красится, надеясь вернуть свои юные дни и уничтожая тем самым то, что еще сохранилось.

Когда испуганный паж кончил наполнять кубки Гутвульфа, Фенгбальда и остальных, Элиас махнул рукой Таузеру.

— Мой лорд, — шут поклонился, — я спою вам о другом добром короле, но это был, однако, несчастливый и грустный монарх.

— Я не люблю грустные песни! — заявил Фенгбальд, бывший уже сильно навеселе, что, впрочем, можно было предвидеть. Гутвульф продолжал глупо ухмыляться.

— Тише! — Король как бы подтолкнул локтем своего товарища. — Если мы придем к выводу, что это была плохая мелодия, когда он кончит, тогда мы сможем заставить карлика скакать.

Таузер прочистил горло, взял несколько аккордов и запел тонким приятным голосом:

— Не скажу, что мне особенно нравится эта песня, — зарычал Гутвульф, — карлик просто издевается!

Элиас приказал ему замолчать. Его глаза горели, он дал Таузеру знак продолжать.

— Довольно! Это измена! — вскричал Гутвульф, вскакивая. Он отшвырнул кресло прямо в окаменевших придворных и со свистом выхватил из ножен свой длинный меч. Если бы одурманенный вином Фенгбальд, вскакивая, не толкнул случайно его руку, Гутвульф разрубил бы испуганного Таузера пополам.

Элиас тоже вскочил.

— Вложи свое шило в ножны, ты, недоумок! — заорал он. — Никто не смеет обнажать меч в королевском тронном зале! — Король повернулся от совсем запутавшегося графа Утаньятского к старому шуту. Старик, немного пришедший в себя после спектакля, устроенного разъяренным Гутвульфом, старался сохранить достоинство.

— Не думай, жалкий карлик, что мы в восторге от твоей песенки! — зарычал он. — Или что твоя долгая служба моему отцу делает тебя неприкосновенным, — но не думай также, что ты можешь проколоть кожу короля своими жалкими колючками.

Убирайся с глаз моих!

— Я признаюсь, сир, что это совсем новая песня, — начал шут, дрожа. Его колпак с бубенцами сполз набок. — Но это не…

— Убирайся вон! — выплюнул Элиас с побелевшим лицом и зверскими глазами.

Таузер поспешно заковылял прочь из тронного зала, содрогаясь от последнего дикого взгляда короля, брошенного на несчастное, безнадежное лицо его дочери принцессы Мириамель.

Глава 11. НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ

Последний день прелия. Полдень. Сумеречный конюшенный сеновал. Саймон зарылся в мягкое душистое сено, выставив только голову. Легкая пыль мерцала на фоне единственного окна. Тихо. Только его размеренное дыхание.

Он только что спустился с затененной церковной галереи, где монахи принялись за обычные полуденные песнопения. Чистые, объемные тона их торжественных молитв растрогали его, чего почти никогда не случалось во время суховатых церковных служб, среди стен, завешанных гобеленами. Казалось, каждую ноту монахи долго держат и холят и только потом отпускают ее на свободу. Было такое ощущение, что поющие голоса опутывают сердце холодными серебристыми нитями. Он физически ощущал, как сжимается его сердце. Это было такое странное чувство: ему на мгновение почудилось, что он и его сердце — это всего лишь испуганная птица, птица в сильных и нежных руках Бога. И еще он почувствовал, что не достоин такой заботы и нежности, что он слишком неуклюж и слишком глуп.

Что его потрескавшиеся, покрасневшие руки судомойки оскорбляют эту прекрасную музыку. И он ушел. Сбежал вниз по ступенькам галереи:

Здесь, на сеновале, сердце его начало успокаиваться. Он закопался поглубже в шуршащее сено и, закрыв глаза, прислушивался к ласковому фырканью лошадей в стойле под ним. И ему казалось, что он может ощущать прикосновения пылинок, проплывающих мимо него в неподвижной сонной темноте.

Может быть, он задремал — он не был в этом уверен, — но следующее, что услышал Саймон, был резкий звук голосов внизу, под ним.

Их было трое: конюх Шем, Рубен Медведь и маленький человечек, который, как показалось Саймону, мог быть Таузером, старым королевским шутом. Впрочем, он не был в этом уверен, потому что человечек не был одет в шутовской костюм, а напротив, был в шляпе, закрывавшей большую часть его лица. Они вошли в распахнутые двери конюшни, как тройка клоунов.

Рубен Медведь размахивал кувшином. Таузер, если, конечно, это был он, пел старую песенку:

Рубен протянул кувшин маленькому человечку. Тяжесть кувшина нарушила его и без того хрупкое равновесие. Он сделал еще один неуверенный шаг и упал. Шляпа его слетела. Конечно же, это был Таузер. Саймон увидел, как его морщинистое, с плотно сжатыми губами лицо начало еще больше морщиться у глаз. Казалось, он вот-вот заплачет, как младенец. Но вместо этого он засмеялся, облокотившись на стенку и зажав кувшин в коленях. Два его спутника медленно, неуверенно, но аккуратно присоединились к нему. И уселись рядком, как сороки на заборе.

Саймон колебался, стоит ли ему объявляться. Конечно, он плохо знал Таузера, но зато был в дружеских отношениях с Шемом и Рубеном. В конце концов он решил, что не стоит. Гораздо веселее наблюдать за ними, оставаясь незамеченным. Вдруг ему в голову придет какая-нибудь шутка! И он устроился поудобнее, безмолвный и незаметный на своем высоком сеновале.

— Во имя Святого Муирфата и архангела, — со вздохом сказал Таузер спустя несколько мгновений пьяного блаженства. — Мне это было так необходимо! — Он провел пальцем по стенке кувшина, а потом с причмокиванием облизал его.

Шем-конюх протянул руку над необъятным животом кузнеца и забрал кувшин себе. Сделав глоток, он аккуратно вытер губы тыльной стороной руки.

— Так стало быть, уезжаешь? — спросил он шута. Таузер печально вздохнул. И вся пьяная компания замолкла, мрачно уставившись в пол.

— У меня есть родственники, дальние родственники, в Гренсфоде, у самого устья реки. Может быть, я подамся к ним. Хотя вряд ли они придут в восторг от лишнего едока. А может быть, я отправлюсь на север, в Наглимунд.

— Но Джошуа-то пропал, — Рубен икнул и выругался.

— Да, уехал, — добавил Шем.

Таузер закрыл глаза и откинул голову, ударившись о косяк.

— Но люди Джошуа еще удерживают Наглимунд. И мне кажется, они с симпатией должны отнестись к человеку, изгнанному из своего дома негодяями Элиаса.

Особенно теперь, поскольку люди поговаривают, что Элиас-таки убил беднягу Джошуа.

— А другие считают, что Джошуа оказался предателем, — сказал Шем, нежно потирая свой подбородок.

Вместо ответа маленький шут смачно плюнул. Саймон, лежавший наверху, чувствовал, как на него наваливается дремотная, ленивая тяжесть теплого весеннего дня. Это придавало разговору внизу какой-то оттенок несерьезности.

Убийство и предательство казались просто словами, а не настоящим убийством и предательством. В течение долгой паузы, возникшей за этими словами, Саймон почувствовал, что его глаза начинают слипаться…

— Может, это было не так уж и умно, братец Таузер, — это говорил Шем, тощий, старый Шем, такой обожженный и обветренный, как будто долго висел в коптильне, — поддразнивать короля. Тебе что, позарез понадобилось петь именно эту песню?

— Ха! — Таузер деловито почесал нос. — Мои западные предки, а они были настоящими бардами, а не хромыми, старыми акробатами, как я, они бы спели ему такую песенку, что у него уши бы отсохли! Говорят, что поэт Эоин Клуас однажды сложил балладу такой силы, что золотые пчелы Граинспога накинулись на вождя клана Громбату и зажалили его насмерть! Вот это была песня! — старый шут снова откинул голову к косяку. — Король! Я слышать не могу, когда его так называют. Я был рядом с его святым отцом всю мою жизнь, с детства до старости. Вот где был король, которого можно было называть королем. А этот хуже бандита… даже на мизинец не тот человек, каким был… его отец Джон.

Голос Таузера убаюкивал. И голова Шема-конюха медленно опустилась на грудь. Глаза Рубена были открыты, но сонно-неподвижны.

— Рассказывал ли я вам, — неожиданно вновь заговорил Таузер, — рассказывал ли я вам про меч короля? Меч короля Джона Сверкающий Гвоздь? Знаете ли вы, что он дал его мне и при этом сказал: Таузер! Только ты можешь передать это моему сыну Элиасу. Только ты… — слеза выкатилась на морщинистую щеку. — Отведи моего сына в тронный зал и вручи ему мой Сверкающий Гвоздь, сказал он мне. И так я и сделал! Я принес его в ту самую ночь, когда умер его дорогой отец… И он уронил его! Уронил его! — голос Таузера яростно дребезжал. — Меч, который его отец пронес через такое множество сражений! Больше, чем блох у гончей! Я не мог поверить своим глазам… Я не мог поверить такому… неуважению… Вы слушаете меня? Шем? Рубен?

Кузнец что-то пробурчал.

— Я ужаснулся. Я поднял меч, вытер его тканью, в которую он был завернут, и снова подал ему. На этот раз он взял его двумя руками. «Он вывернулся», — сказал мне этот идиот. И вот тогда, когда Элиас крепко держал меч, у него на лице появилось странное выражение, как… как… — Шут замолчал, и Саймон даже испугался, что он заснул, но оказалось, что маленький человек просто искал слово. — Выражение его лица, — продолжал Таузер, — было как у напакостившего ребенка, которого поймали за его занятием. Вот точно таким. Точно! Он весь побелел, его рот приоткрылся, и он вернул меч мне! «Похорони это с моим отцом, — сказал он. — Это его меч. Он должен быть с ним». — «Но он хотел, чтоб меч был передан вам, мой лорд», — сказал я, но он и слушать не стал. «Это новое время, старик, — сказал он мне, — и нам уже незачем трястись над этими реликвиями прошлого». Можете себе представить, какова наглость этого человека!?

Таузер пошарил вокруг себя, потом взял кувшин у Шема и сделал долгий глоток. Оба его компаньона теперь сидели с закрытыми глазами, но маленький старик не обращал на это никакого внимания. Он весь погрузился в прошлое.

— А потом Он даже не отдал последнего долга своему бедному отцу. Он не опустил его в могилу своими руками. Не пожелал… не пожелал даже прикоснуться к нему. Предоставил это своему младшему брату. Предоставил Джошуа… — лысая голова Таузера качалась из стороны в сторону. — Можно было подумать… он жжет его.. видеть, как он отдает его обратно… так быстро… проклятый щенок. — Голова Таузера еще раз покачнулась, затем упала ему на грудь и больше уже не поднималась.

Когда Саймон осторожно спускался с сеновала по лестнице, все трое уже крепко спали, как старые собаки у огня. Он прокрался мимо них на цыпочках, на мгновение задержавшись, чтобы оказать любезность: поднять кувшин, который кто-то из них опрокинул во сне. После этого он вышел на залитый солнцем хозяйственный двор.

Так много странного произошло в этом году, думал он, бросая камешки в колодец. Засуха, болезни, исчезнувший принц, сожженные и убитые люди в Фальшире…

Но почему-то все это было недостаточно серьезно. Потому что все, что происходит, подумал Саймон полурадуясь, полусожалея, происходит с другими. С незнакомыми.

Она удобно устроилась на подоконнике, глядя вниз через искусно гравированные стекла. Она не обернулась, когда он вошел, хотя стук его сапог по каменным плитам сообщил ей о его появлении. Он немного постоял в дверях, сложив руки на груди. Подождал. Она не оборачивалась. Тогда он подошел поближе и заглянул ей через плечо.

Ничего не было видно на хозяйственном дворе, кроме кухонного мальчишки, сидевшего на краю каменного колодца. Длинноногий, длинноволосый юнец в грязной одежде. В остальном двор был пуст, если не считать овец — грязных тюков шерсти, обследующих темную землю в надежде найти всходы молодой травки.

— В чем дело? — спросил он, кладя ей на плечо свою широкую руку. — Ты теперь так ненавидишь меня, что исчезаешь совершенно незаметно, не сказав мне ни слова.

Она покачала головой, и солнечный луч сверкнул в ее волосах. Ее длинные пальцы сжали его ладонь.

— Нет, — сказала она, все еще глядя на пустынный двор внизу. — Не тебя, а все, что я вижу вокруг.

Он нагнулся вперед, но она быстро отняла у него руку и поднесла ее к глазам, как бы закрывая их от слепящего солнца.

— Что ты ненавидишь? — спросил он, и нотки раздражения появились в его голосе. — Ты предпочла бы вернуться в Меремунд и жить в этом промозглом застенке, который определил мне отец? Где запах тухлой рыбы отравляет воздух даже на самых высоких балконах?

— Да, — сказала она и оттолкнула его руку. Сейчас она смотрела ему прямо в глаза. — Да, предпочла бы. Там по крайней мере я могла вдыхать свежий ветер с океана.

— О Боже, девочка, океан! Ты, хозяйка всего известного нам мира, плачешь оттого, что не можешь видеть эту проклятую воду! Смотри же! Смотри туда! — Он указал за стены Хейхолта. — Что же такое тогда Кинслаг?

Она презрительно улыбнулась.

— Это залив. Королевский залив, который покорно ждет, чтобы король соизволил по нему покататься или искупаться в нем. Но никакой король не владеет океаном!

— А! — он почти упал на ее подушечку для ног. — А за всем этим, по-видимому, скрывается мысль, что здесь для тебя тоже тюрьма! Какая ерунда! Я ведь знаю, почему ты расстроена.

Она отвернулась от окна и внимательно смотрела на него.

— Знаешь? — под презрительным тоном теплилась крошечная надежда. — Тогда скажи. Элиас засмеялся.

— Потому что ты скоро выйдешь замуж. Ах, Мири, тут нечего бояться.

Фенгбальд хвастун, но он еще молод и поэтому глуп. Я уверен, что терпеливая женская рука живо обучит его настоящим манерам. А если нет, так что ж, это будет означать только, что он неисправимый идиот.

Безнадежная маска покорности застыла на лице Мириамели.

— Нет, ты не понимаешь, — ее голос был бесцветным, как у сборщика налогов.

— Фенгбальд волнует меня не больше, чем камень на дороге. Я беспокоюсь о тебе. Это у тебя есть что-то, чего ты боишься. Почему ты выставляешься перед всеми этими… И почему ты издеваешься над старым человеком?

— Издеваюсь? Я? — на мгновение лицо Элиаса искривилось. — Этот старый сукин сын поет мне песню, в которой обвиняет меня в том, что я — ни много, ни мало — прикончил своего собственного брата! А ты заявляешь мне, что это я издеваюсь над ним! — Король внезапно вскочил на ноги, с силой пнув подушечку так, что она отлетела в угол комнаты. — Чего мне бояться?

— Если этого не знаешь ты, отец, ты, который столько времени проводишь с этой красной змеей Прейратсом и его дьявольщиной, если ты не чувствуешь, что происходит…

— Что, во имя Эйдона, ты несешь? — вскричал король. — Что ты можешь знать об этом? — Он с силой ударил себя ладонью по бедру. — Прейратс — мой лучший слуга. Он делает для меня то, чего не может никто другой!

— Он монстр и некроман, — крикнула принцесса. — Ты становишься слепым орудием в его руках! Отец! Что с тобой происходит? Неужели ты не видишь, как ты переменился! — Мириамель пыталась спрятать лицо в длинной голубой вуали. Потом она вскочила и кинулась в спальню. Еще мгновение, и девушка захлопнула за собой тяжелую дверь.

— Будь все это проклято! — выругался Элиас. — Девочка! — крикнул он, подходя к ее двери. — Ты ничего не понимаешь! Ты не знаешь ничего о том, что обязан делать король! И ты не имеешь права быть непослушной! У меня нет сына! У меня нет наследника! Вокруг меня честолюбивая свора, и мне необходим Фенгбальд.

Он долго стоял и ждал ответа. Но ответа не было. Тогда он с силой ударил кулаком в дверь, так что доски заходили ходуном.

— Мириамель! Открой сейчас же!

Никакого ответа.

— Девочка, — сказал он наконец, уткнувшись головой в дверь. — Ты только принеси мне внука, и я отдам тебе Меремунд. Я прослежу, чтобы Фенгбальд не стоял у тебя на пути. Ты сможешь всю остальную жизнь смотреть на свой океан. — Он поднял руку и вытер что-то со щеки. — Я ненавижу океан… он заставляет меня думать… о твоей матери.

Он еще раз ударил в дверь. Эхо удара прокатилось и затихло.

— Я люблю тебя. Мири, — сказал король.

Башенка на углу восточной стены осветилась послеполуденным солнцем. Еще один камешек полетел в водоем вслед за сотней своих предшественников.

Я проголодался, внезапно понял Саймон.

А ведь это очень неплохая идея — пробраться в кладовую и выпросить у Юдит чего-нибудь поесть. К вечерней трапезе позовут не раньше, чем через час, а Саймон вдруг вспомнил, что с самого утра у него во рту не было ни крошки.

Единственной сложностью было то, что Рейчел и ее команда как раз сейчас убирали длинный коридор трапезной и комнаты вдоль обеденного зала — последний оплот беспорядка в весенней кампании Рейчел. Было бы значительно приятнее избежать и Рейчел, и всего, что она скажет по поводу выпрашивания еды в неурочное время.

Всесторонне рассмотрев эту проблему, в то время как камешки продолжали методично падать в колодец, Саймон решил, что безопаснее будет пробраться под Драконом, чем мимо него. Конечно, можно было бы пройти и поверху, вдоль морской стены центрального здания замка. Но это заняло бы слишком много времени: подняться, пройти мимо канцелярии, а затем спуститься, чтобы попасть на кухню.

Нет. Наилучшим путем были продуктовые склады.

Итак, он решился на рискованный быстрый рывок с хозяйственного дворика через западную галерею трапезной. Запах мыльной воды и отдаленное пошлепывание намотанных на швабры тряпок заставило его чуть ускорить шаги. Нырнув наконец в темноту помещения, где хранились продукты, занимавшего большую часть площади под трапезной, Саймон вздохнул с облегчением.

Поскольку этот этаж был на добрых шесть или даже семь аллей ниже стен Внутреннего двора, только слабые отблески отраженного света проникали сюда через маленькие окна. Полутьма успокоила Саймона. Сюда запрещали приносить факелы, и у него было мало шансов быть обнаруженным.

В большом центральном помещении громоздкие штабеля бочонков и бочек, стянутых железными обручами, создавали мрачный ландшафт из круглых, высоких башен и узеньких проходов между ними. Все что угодно могло находиться в этих бочонках: сушеные овощи, головки сыра, рулоны ткани, оставленные здесь много лет назад, и даже оружие. Искушение открыть какой-нибудь из них и посмотреть, что за сокровища припрятаны там, было очень велико. Но у Саймона не было при себе никаких инструментов, чтобы вскрыть эти тяжелые, крепко заколоченные бочки. Да к тому же он не мог здесь шуметь, зная, что прямо над его головой Рейчел и ее легионы чистят, моют, метут и полируют.

Где-то на полпути через длинное темное помещение, пробираясь по узкому проходу между двумя опасно накренившимися башнями бочонков, Саймон чуть не провалился в какую-то дыру. Отпрянув назад с бьющимся от неожиданности сердцем, он сразу понял, что это не дыра — это люк. Его крышка валялась рядом. Конечно, если быть достаточно осторожным, он мог бы обойти его, но… почему все-таки он был открыт? Ведь общеизвестно, что крышки люков не открываются сами собой.

Может быть, это кто-нибудь из слуг вынес что-то из кладовой, расположенной там, внизу, и не смог закрыть люк, потому что были заняты руки? Помедлив одно мгновение, Саймон стремительно скатился по лестнице в таинственную дыру. Кто мог знать, какие необычайные, восхитительные вещи могли оказаться в комнате внизу?

Внизу было еще темнее, чем в помещении склада, и сначала он вообще ничего не видел. Ногой он осторожно нащупал что-то твердое — знакомую прочность дощатого пола. Но когда он захотел опустить вторую ногу, оказалось, что она проваливается в пустоту. И только то, что он держался за лестницу, удержало его от падения. Оказалось, что прямо под лестницей находился еще один люк, ведущий на нижний этаж. Он осторожно опустил вторую ногу на дощатый пол среднего помещения и принялся исследовать его.

Дверца люка над ним казалась едва заметным серым квадратом в полной темноте. Когда глаза его немного привыкли к тьме, он с разочарованием понял, что эта комната скорее всего была просто чуланом. Потолок в нем был гораздо ниже, чем наверху, а стены находились всего в нескольких локтях от него. Вся комнатушка была до самого потолка набита бочонками и мешками. И только узенький проход вел между ними к противоположной стене.

Пока он разочарованно обозревал чулан, где-то скрипнула доска. Он услышал размеренный звук шагов в этой кромешной тьме.

О страдания Божьи, кто это?! И что мне теперь делать?

Каким же идиотом надо было быть, чтобы не подумать о том, что люк может быть открыт просто потому, что кто-то все еще находится в нижних помещениях!

Проклиная себя за глупость, он тихо пролез в низкую, узкую щель. Шаги внизу приближались к лестнице. Саймон еще глубже втиснулся в маленькое пространство между двумя затхлыми холщевыми мешками, которые, судя по запаху и на ощупь, были набиты старым бельем. Понимая, что его все еще может увидеть любой, кто отойдет от люка к проходу, он опустился на корточки, опираясь рукой о старый ребристый дубовый сундук. Шаги прекратились, и лестница начала скрипеть — кто-то поднимался по ней. Саймон затаил дыхание. Он даже не понимал, почему он вдруг так испугался. Ведь поимка означала бы всего лишь еще одно наказание, еще несколько ехидных взглядов Рейчел — почему же он тогда трясется как заяц, преследуемый гончими?

А лестница все скрипела и скрипела, и на мгновение ему даже показалось, что поднимающийся, кто бы он ни был, направляется сразу наверх, в большое помещение… Но вдруг скрип прекратился. Тишина звенела в ушах Саймона. Скрип, еще один, и он внезапно понял, с подступающей к горлу тошнотой, что этот некто спускается обратно, вниз, к нему. Легкийприглушенный звук шага, когда невидимая фигура сошла с лестницы и ступила на пол. Снова тишина! Неведомая, страшная, пульсирующая! Медленные шаги приближались по узкому проходу, пока не остановились перед убежищем, которое себе выбрал Саймон. В слабом свете он разглядел заостренные черные сапоги так близко, что мог бы дотронуться до них рукой. А над сапогами свисал окаймленный черным подол алой рясы. Это был Прейратс!

Саймон скорчился за мешками и только молился, чтобы Эйдон остановил его сердце, звуки ударов которого гремели как громовые раскаты. Он чувствовал, как против воли его взгляд притягивается наверх, пока, наконец, в узкой щели между двумя накренившимися мешками он не увидел черное лицо алхимика. На секунду показалось, что Прейратс смотрит прямо на него, и он чуть не завизжал от ужаса.

Мгновение спустя он понял, что это не так: окутанные тьмой глаза красного священника были устремлены на стену над головой Саймона.

— Выходи.

Губы Прейратса не шевелились, но Саймон слышал его голос так явственно, как будто ему шептали прямо в ухо.

— Выходи. Быстро.

Голос был тверд и непреклонен. Саймону было стыдно за самого себя. Бояться нечего. Это просто детская глупость — скорчиться здесь в темноте. Можно встать и признаться в этой невинной шутке… но…

— Где ты? Покажись.

И как раз тогда, когда спокойный голос, звучащий у него в ушах, окончательно убедил его, что нет ничего проще, чем встать и заговорить, когда он уже тянулся к мешкам, чтобы опереться на них, черные глаза Прейратса скользнули по узкой щели, через которую смотрел Саймон. И это мимолетное касание взгляда мгновенно убило всякую мысль о возможности встать, как внезапный мороз убивает розовые бутоны. Взгляд Прейратса проник в спрятанные глаза Саймона и в маленькую щелку, открывшуюся в его сердце. Ужас уничтожения хлынул в него через эту щель.

Это была смерть — теперь Саймон понимал это. Он физически ощущал холодные частицы могильной земли под скребущимися пальцами. Тяжесть этой сырой, затхлой земли на глазах, на веках, на губах. Слова исчезли. Не было больше требовательного голоса у него в голове. Остался только призыв, необъяснимое нечто, неуклонно тащившее его вперед. Ледяной червь обвился вокруг его сердца… он сопротивлялся… а смерть ждала. Его смерть. Если он издаст хоть малейший звук, если позволит себе легчайшую дрожь или неслышный вдох, он больше никогда не увидит солнца. Он с такой силой закрыл глаза, что стало больно, он сжал зубы и губы, чтобы удержать дыхание. А тишина вокруг шипела и билась.

Призыв усиливался. Еще немного… Саймону казалось, что он медленно утопает в морской глубине.

Внезапный вопль разорвал тишину. За воплем последовало проклятие.

Неодолимый, удушающий призыв — исчез! Саймон еще успел открыть глаза, чтобы увидеть, как гладкая серая тень пронеслась мимо него, перепрыгнула через сапоги Прейратса, метнулась к люку и исчезла в темноте. Раздался удивленный смех священника, отозвавшийся глухим эхом в загроможденной комнате.

— Кошка…

После паузы длиной в целую вечность черные сапоги по-вернулись и двинулись обратно по проходу. Через мгновение Саймон услышал скрип лестничных ступенек. Но он все еще продолжал сидеть неподвижно, затаив дыхание, холодный пот стекал ему в глаза, но он не смел поднять руку, чтобы вытереть его. Пока еще не смел.

Наконец, когда истекло несколько томительных минут и звуки с лестницы окончательно замолкли, Саймон встал из-за укрывших его мешков. Его ноги дрожали. Слава Узирису и благословение этому маленькому серому существу, спасшему его. Но что теперь делать? Он слышал, как закрылся верхний люк, и это означало, что Прейратс ушел далеко, но все равно было очень рискованно даже приподнять тяжелую крышку. Если священник еще в кладовой, он может услышать этот звук. Как же ему быть?

Он понимал, что лучшим выходом будет не двигаться и ждать в темноте. Даже если алхимик сейчас наверху, возможно, в конце концов он кончит свои дела и уйдет. Это был самый безопасный план, но что-то в Саймоне бунтовало против него. Одно дело испугаться — а Прейратс действительно напугал его до бесчувствия, другое дело провести весь вечер наказанным в темном чулане, ну а Прейратс уже наверняка на пути в свое логово в Башне Хьелдина.

Кроме того, я не думаю, что он на самом деле мог заставить меня выйти… или мог? Наверное, я просто испугался до полусмерти!

Воспоминание о собаке со сломанной спиной снова всплыло в его памяти. Ему опять стало худо, и он долго не мог отдышаться.

А что сталось с его спасительницей кошкой? Если бы не она, его бы поймали.

Поймали — угольно-черные глаза Прейратса не оставляли его. Они не были плодом растревоженного воображения. Куда же делась кошка? Если она убежала на нижний этаж, то ей никогда оттуда не выбраться… без помощи Саймона. Это долг чести.

Он сделал несколько шагов вперед и увидел слабый свет, сочившийся через отверстие в полу. Может быть, внизу горит факел? Или там просто другой выход, и дверь ведет в один из нижних дворов?

После напряженного вслушивания в тишину у открытого входа в люк, чтобы убедиться, что на сей раз его не ждут никакие сюрпризы, Саймон осторожно ступил на лесенку и начал спускаться вниз. Снизу дохнуло холодом, рубашка Саймона вздулась на ветру, руки покрылись гусиной кожей; он закусил губу и продолжал спуск.

Площадки долго не было, и Саймон осторожно спускался все ниже и ниже.

Сперва свет виднелся только в самом низу, как будто Саймон находился в чем-то вроде бутылочного горла, наконец света стало больше, и вскоре после этого нога Саймона, искавшая следующую ступеньку, ощутила под собой твердый пол. Ступив на него, мальчик обнаружил, что проема больше нет, и он находится у нижней части лестницы. Единственным источником света в помещении — а после того, как Саймон захлопнул крышку люка, единственным источником света вообще — был странный сияющий прямоугольник, нечто вроде двери, нарисованной на дальней стене линиями мерцающего желтоватого света.

Саймон суеверно сотворил знак древа и огляделся. В комнате находились только смоляной столб и несколько предметов из рыцарского снаряжения. Хотя многие углы нельзя было разглядеть в глубокой тени, он никак не мог понять, что здесь могло заинтересовать такого человека, как Прейратс. Вытянув руки, он двинулся к светящемуся прямоугольнику на стене. Загадочный узор неожиданно ярко вспыхнул и тут же погас, накинув на все окружающее покров непроницаемой темноты.

Не было слышно ни звука, кроме стука его собственного сердца, напоминающего ропот далекого океана. Он сделал осторожный шаг, и стук каблука надолго заполнил тишину. Он сделал еще шаг, еще один, руки его коснулись стены и ощутили холод камня и странные теплые линии на нем.

Теперь я знаю, каково находиться на дне колодца. Остается надеяться, что никто не вздумает швырять в меня камни.

Он сел у стены, размышляя, что делать дальше, и вдруг услыхал легкий шелест. Что-то ударило его в грудь. Он вскрикнул. При звуке его голоса прикосновение исчезло, но тут же вернулось. Нечто терлось о его рукав и мурлыкало.

— Кошка! — прошептал он.

Ты спасла мне жизнь, знаешь ли. Саймон погладил невидимое тельце. Ну-ка остановись. Трудно разобрать, где у тебя зад, где перед, когда ты так вертишься. Все правильно, ты спасла меня, а я постараюсь вытащить тебя из этой дыры. И как ты только умудрилась забраться сюда?!

— Конечно, я и сам попал в ту же самую дыру, — сказал он вслух.

Он поднял пушистое существо и посадил его к себе за пазуху. Кошка замурлыкала громче, устраиваясь в тепле.

— Я знаю, что это была за светящаяся штуковина, — прошептал он. — Дверь, волшебная дверь!

Кроме всего прочего, эта волшебная дверь принадлежала Прейратсу, и Моргенс спустил бы с него шкуру только за то, что он подошел к ней, но Саймон чувствовал некоторое упрямое возмущение. В конце концов этот замок и его замок тоже, и кладовые никто не отдавал никакому выскочке-священнику, каким бы страшным он ни был. В любом случае, если он поднимется вверх по лестнице, и там окажется Прейратс, тогда… даже вернувшееся самолюбие не могло обманывать его относительно того, что случится тогда. Таким образом, оставалось два выхода — сидеть весь вечер на дне противного черного колодца, или…

Он приложил к стене растопыренную ладонь, и провел ею по холодным камням, разыскивая теплые полосы. Найдя их, Саймон обнаружил, что они удивительно совпадают с тем прямоугольником, который он видел раньше. Приложив руки к середине фигуры, он толкнул, но встретил только твердое сопротивление цельного камня. Он толкнул еще раз, изо всей силы; кошка беспокойно заерзала у него под рубашкой. Когда, тяжело дыша, Саймон прислонился к стене, то почувствовал, что даже теплые места становятся холодными под его руками. Внезапно сердце его заколотилось как бешеное — ему почудилось лицо священника, который улыбаясь вглядывался в темноту; он походил на паука.

— О Элисия, Матерь Божья, открой, — пробормотал он с надеждой, ладони стали холодными и липкими от страха. — Открой!

Камень внезапно потеплел, потом стал таким горячим, что Саймон отскочил.

Тонкая золотая линия возникла на стене и словно струйка раскаленного металла побежала по горизонтали, потом концы ее упали вниз и наконец соединились. Дверь заманчиво мерцала, Саймону понадобилось только протянуть руку и коснуться ее, чтобы линии стали ярче, обнаруживая истинные щели в камне. Юноша осторожно приложил руку к краю и потянул. Каменная дверь бесшумно распахнулась, и в комнату хлынул свет.

Его глаза слезились от непривычно яркого освещения. За дверью поворачивал и исчезал за углом каменный коридор, пробитый непосредственно в грубом камне основания замка. Ярко горел факел, ослепивший его сначала. Саймон поднялся на ноги, ощущая за пазухой уютную тяжесть кошки.

Стал бы Прейратс оставлять здесь горящий факел, если бы не собирался вернуться? И что это за странный проход? Саймон вспомнил, что Моргенс говорил что-то о руинах ситхи, перестроенных завоевателями. Это несомненно была очень старая кладка, но она казалась грубой и сырой, и вовсе не походила на полированную утонченность Башни Зеленого ангела. Саймон решил быстро осмотреться и, если коридор ведет в никуда, тогда, к сожалению, все-таки придется взбираться по лестнице.

Стены тоннеля были сырыми. Юноша слышал странные глухие удары, доносящиеся через камень.

Это уже наверное ниже уровня Кинслага. Тогда неудивительно, что здесь так сыро. Как бы в подтверждение своим мыслям он почувствовал, как в его ботинки начинает затекать вода.

Коридор снова повернул, под наклоном спускаясь вниз. Слабеющий свет от факела подкрепил новый источник. Саймон сделал последний поворот и ступил на ровный пол, примерно через десять шагов закончившийся стеной из скального гранита. Еще один факел оплывал на стене.

Два темных отверстия слабо вырисовывались с левой стороны; напротив них почти в самом углу, находилось что-то похожее на другую дверь. Когда он двинулся дальше, в ботинках забулькало.

Саймон быстро прошел мимо темных помещений, где в колеблющемся свете факелов нельзя было заметить ничего, кроме теней, и направился к двери в углу.

Что же за ней? Еще одна нежилая комната или новый коридор, ведущий неведомо куда через побитый морем гранит? Или это тайная сокровищница Прейратса, надежно скрытая от всех любопытных глаз — ну хорошо, от большинства любопытных глаз?

В центре двери была приделана маленькая металлическая пластина. Саймон не мог с ходу определить, был ли это замок или закрытый глазок. Он попробовал подвинуть пластинку, но ржавый металл не шевельнулся, и Саймон сдался, дуя на покрасневшие пальцы. Размышляя, юноша заметил кусок сломанной дверной петли, лежащий на земле слева от него. Он поднял обломок, уперся им в пластину и нажал — она с жалобным скрипом откинулась на заржавевших петлях. Быстро оглядевшись и прислушавшись, Саймон приник глазом к отверстию в двери.

К его величайшему удивлению, в комнате горело несколько тростниковых свечей, и мысль о том, что он нашел тайный продовольственный склад, была немедленно отброшена после взгляда на сырую солому на полу и голые стены. Хотя что-то было в дальней части комнаты… какой-то призрачный узел.

Что-то звякнуло, и Саймон резко повернулся. Страх сковал его по рукам и ногам, юноша замер, в ожидании услышать топот черных сапог. Шум раздался снова.

Саймон вдруг понял, что он доносится из комнаты за дверью. Он снова прильнул к отверстию и начал напряженно вглядываться в тени.

Что-то двигалось у дальней стены, странное темное тело, и при каждом движении снова раздавался резкий металлический звук. Существо в тени подняло голову.

Задыхаясь, Саймон отпрянул от глазка, как будто получил пощечину. В какой-то страшный миг он почувствовал, что земля покачнулась у него под ногами, словно он вошел в знакомый дом и увидел там разлагающийся труп.

Закованное в цепи существо с загнанными отчаянными глазами было… принцем Джошуа.

Глава 12. ШЕСТЬ СЕРЕБРЯНЫХ ВОРОБЬЕВ

Саймон, спотыкаясь, бежал через хозяйственный двор, голова гудела от страшных мыслей, скопившихся в ней. Хотелось спрятаться, убежать, выкрикнуть ужасную правду, чтобы заставить выскочить на улицу сонных обитателей замка. С какой потрясающей уверенностью они передавали друг другу сплетни и догадки, но они ничего не знали. Ничего. Хотелось выть и швырять вещи, но ни так, ни этак нельзя было освободить сердце от сжимавшего его страха, порожденного глазами Прейратса, глазами стервятника. Что делать? Кто поможет вернуть на место перевернутый мир? Моргенс.

Даже когда Саймон, задыхаясь и чуть не плача, бежал в наступающих сумерках по хозяйственному двору, спокойное, насмешливое лицо доктора появлялось перед его глазами, оттесняя птичьи глаза Прейратса и загнанные глаза тени, скрытой внизу, в подземелье. Ни о чем больше не думая, он промчался мимо черных ворот Башни Хьелдина к канцелярии. В считанные мгновения он пробежал длинные коридоры и открыл запретную дверь в Башню Зеленого ангела. Он так рвался к Моргенсу, что если бы пономарь Барнаба поджидал его, Саймон обернулся бы ртутью в его руках.

Юноша ураганом мчался вперед, задыхаясь от бешеной спешки, толкавшей его.

Прежде чем боковая дверь захлопнулась, Саймон добежал до подвесного моста; через несколько секунд он колотил в дверь Моргенса. Двое эркингардов без интереса взглянули на негр и продолжали играть в кости.

— Доктор! Доктор! Доктор! — кричал Саймон, стуча, как сумасшедший бондарь.

Доктор быстро появился и посмотрел на него встревоженными глазами.

— Рога фыркающего Криаксоса, мальчик! Ты взбесился? Ты наглотался шмелей?

Саймон, не сказав ни слова, протиснулся мимо доктора и бросился по коридору. Тяжело дыша, он остановился у внутренней двери. Подошел доктор, бросил на юношу быстрый проницательный взгляд и отворил.

Только когда дверь была заперта, Саймон начал рассказ о своей экспедиции и ее неожиданных результатах. Доктор раздул огонь и налил сдобренного специями красного вина в кастрюльку, чтобы разогреть. Проделывая все это, он внимательно слушал, иногда отрывисто вставляя вопросы в повествование Саймона, как если бы он совал палку в клетку с медведем. Выслушав, Моргенс мрачно покачал головой, передал юноше чашку с подогретым вином и сел со своей чашкой на кресло с высокой спинкой. Он сидел, скрестив на подушках тонкие белые ноги в шлепанцах, складки серого халата оставляли открытыми голени.

— …И я знаю, что не должен был трогать волшебную дверь, доктор, я знаю, но я сделал это — и там был Джошуа. Я сбивчиво рассказал, но я видел его, у него была борода, и он выглядел ужасно… Но это был он!

Моргенс посасывал вино, вытирая бороду длинным рукавом.

— Я верю тебе, мой мальчик, — сказал он. — Мне не хотелось бы верить, но это дьявольски правдоподобно. Это подтверждает странную информацию, которую я получил.

— Но что мы будем делать? — Саймон почти кричал. — Он умирает! Это сделал Элиас? Король знает?

— Я не могу сказать тебе с уверенностью; безусловно, во всяком случае, что Прейратс знает. — Доктор поставил на стол чашку с вином и встал. Низкие окна за его спиной стали красными от лучей заходящего солнца. — Что касается того, что мы будем делать, то ты, например, сейчас пойдешь и съешь ужин.

— Ужин?! — Саймон поперхнулся и пролил вино. — Когда принц Джошуа?..

— Да, мальчик, именно ужин. Прямо сейчас мы ничего предпринять не можем, а мне необходимо поразмыслить. Если ты пропустишь ужин, это только поднимет шум, пусть и небольшой, и сделает то, что нам совершенно не нужно. Иди, съешь ужин, а когда не жуешь, держи язык за зубами, ладно?

Трапеза тянулась невыносимо долго. Стиснутый усталыми судомойками, Саймон отчаянно сопротивлялся безумному желанию вскочить и швырнуть чашку и тарелку так, чтобы они закружились по устланному соломой полу. Разговоры бесили его своей абсолютной неуместностью, пастуший пирог, испеченный Юдит специально для праздника костров, казался твердым и безвкусным как дерево.

Рейчел с неудовольствием наблюдала за ним со своего места во главе стола.

Когда Саймон наконец вскочил, чтобы принести свои извинения, она последовала за ним к двери.

— Извини, Рейчел, я спешу, — сказал он, надеясь избежать предстоящей нотации. — Доктор Моргенс хочет, чтобы я помог ему с чем-то срочным. Можно?

Сперва у Рейчел был такой вид, как будто она собирается схватить его за ухо и препроводить обратно за стол, но что-то в его лице или тоне тронуло ее, она почти улыбалась.

— Хорошо, мальчик, можешь идти, но сначала не забудь поблагодарить Юдит за этот славный кусок пирога. Она весь день потратила на то, чтобы его приготовить.

Саймон бросился к Юдит, сидевшей за отдельным столом. Ее толстые щеки покраснели, когда он высказал ей свое восхищение. Саймон побежал к двери, но Рейчел поймала его за рукав. Саймон открыл было рот, чтобы горячо протестовать, но она сказала только:

— Успокойся и будь осторожен, ты, мальчик-простак. Не бывает таких важных дел, чтобы из-за них стоило умирать по дороге. — Она погладила его руку и отпустила. Саймон уже давно исчез за дверью, а она все смотрела ему вслед.

Саймон натянул жилет и куртку, только дойдя до колодца. Доктор еще не появился, и Саймон нетерпеливо расхаживал в тени трапезной, как вдруг мягкий голос за его спиной заставил юношу вздрогнуть.

— Извини, что заставил тебя ждать, мальчик. Пришел Инч, и я провел дьявольских полчаса, убеждая его, что он мне не нужен. — Доктор натянул капюшон, пряча лицо.

— Как вы ухитрились подойти так незаметно? — спросил Саймон, как и доктор, шепотом.

— Я на что-то еще гожусь, Саймон, — сказал доктор оскорбленным тоном. — Я стар, но еще не в маразме. Саймон не знал, что такое маразм, но суть он понял.

— Извините, — шепнул он.

Они молча спустились вниз по лестнице трапезной, где Моргенс достал хрустальную сферу величиной с незрелое яблоко. Он потер ее, и внутри загорелась искорка, которая быстро разгоралась, освещая тюки и бочонки мягким медовым светом. Моргенс обернул нижнюю часть светильника рукавом и держал его перед собой, пока они пробирались через штабеля продуктов.

Люк был закрыт. Саймон не помнил, захлопнул ли он его, когда в ужасе выбирался наружу. Они осторожно спустились по лестнице — Саймон впереди, а за ним Моргенс со светящимся шаром, свет которого озарял все вокруг. Саймон показал на чулан, где Прейратс чуть не поймал его. Они спустились еще ниже, к подвальному этажу.

Нижняя комната была пуста, как и прежде, но дверь, ведущая в каменный проход, была закрыта. Саймон, уверенный, что он этого не делал, сказал об этом Моргенсу, но маленький доктор только нетерпеливо отмахнулся и, подойдя к стене, начал отыскивать место, где была щель, в соответствии с указаниями Саймона.

Доктор делал рукой круговые движения по стене, бормоча что-то вполголоса, но нижняя щель так и не появлялась. После того, как Моргенс еще некоторое время пошлепывал по стене, разговаривая сам с собой, Саймону надоело переминаться с ноги на ногу и он присел на корточки около доктора.

— Разве вы не можете сказать какое-нибудь заклинание и открыть ее?

— Нет, — прошипел Моргенс. — Умный человек никогда, я повторяю никогда, не использует Искусство, пока в этом нет необходимости. Особенно, когда имеет дело с другим адептом, вроде нашего отца Прейратса. Это все равно, что поставить свою подпись.

Пока Саймон сидел на корточках и хмурился, доктор плашмя положил свою руку на то место, гае находилась дверь. После быстрого легкого прощупывания поверхности он резко ударил по ней правой рукой. Дверь открылась, и в комнату проник свет факела. Доктор заглянул за дверь, бросил лампу-кристалл в свой объемистый рукав и вытащил кожаный мешок.

— Ах, Саймон, Саймон, — тихо засмеялся доктор, — какой замечательный взломщик получился бы из меня! Это была не волшебная дверь. Ее просто замаскировали при помощи Искусства. Ну, пошли. — И они вошли в сырой каменный коридор.

Эхо их шагов разносилось по коридору, а они шли и шли к его концу, к запертой двери. Быстро оглядев замок. Моргенс заглянул в глазок.

— Думаю, что ты прав, парень, — прошипел он. — Берцовая кость Нуанни! Как бы мне хотелось, чтобы я ошибался! — Он вернулся к изучению замка. — Отправляйся в тот конец коридора и смотри и слушай. Смотри и слушай!

Саймон стоял на страже, а Моргенс рылся в своем мешке и наконец достал из него длинное, тонкое, как игла, лезвие с деревянной ручкой. Он весело помахал им, демонстрируя Саймону.

— Это кинжал, которым колют свиней в Наранси. Я знал, что он когда-нибудь мне понадобится.

Он примерил его к замочной скважине: лезвие легко вошло в отверстие и еще оставалось свободное место. Доктор вытащил лезвие и достал из мешка крошечную баночку, которую открыл зубами. Саймон смотрел, как завороженный, а Моргенс перевернул баночку и налил темную липкую массу на узкое лезвие и быстро сунул его в замочную скважину. На замке остались блестящие следы.

Моргенс осторожно пошевелил кинжалом в замке, затем отступил и начал считать на пальцах. Пересчитав пальцы обеих рук три раза, он схватился за тонкую ручку и пытался повернуть кинжал, потом поморщился и отпустил ее.

— Иди-ка сюда, Саймон. Мне нужны твои сильные молодые руки.

По указанию доктора Саймон схватился за рукоятку этого странного инструмента и попытался повернуть его, но пальцы его соскользнули с полированной поверхности дерева. Он схватился покрепче и вскоре почувствовал, как что-то зацепил там, внутри замка. Через секунду он услышал, как в сторону соскочил запор. Моргенс кивнул, и Саймон плечом открыл дверь.

Догорающие свечи еле-еле освещали камеру. Когда Саймон и доктор вошли в нее, они увидели, что скованная фигура в глубине подвала приподняла голову.

Глаза узника медленно расширялись, как бы узнавая что-то. Губы его зашевелились, но только хриплое дыхание вырывалось из него. Запах мокрой, гнилой соломы был совершенно непереносим.

— О… о… мой бедный принц Джошуа, — только и смог произнести доктор.

Пока Моргенс внимательно рассматривал наручники Джошуа, Саймон стоял рядом, остро чувствуя свою бесполезность. Он ничем не мог помочь. Принц Джошуа был худ, болезненно худ и бородат, как бандит с большой дороги, участки тела, которые были видны сквозь гнилое покрывало, были покрыты язвами.

Моргенс что-то зашептал на ухо Джошуа Безрукому, затем снова достал свой мешок и вытащил из него плоскую коробочку, вроде той, в которой держат губную помаду. Проворно втирая что-то из коробки сначала в одну ладонь, а потом в другую, доктор еще раз осмотрел оковы Джошуа. Обе руки принца были прикованы к массивному кольцу в стене: одна с наручником вокруг запястья, вторая с металлическим манжетом, надетым на тонкую руку чуть выше локтя.

Моргенс, наконец, закончил втирать свое снадобье в руки. Он протянул коробочку и мешок Саймону.

— Теперь будь хорошим мальчиком и закрой глаза. Я обменял переплетенный в шелк том Плесиннена Мирмениса на эту мерзость. Я не знаю, я только надеюсь.

Действительно, Саймон, закрой глаза…

Пока Саймон поднимал руки к глазам, он успел увидеть, как доктор тянулся к кольцу, к которому были прикованы цепи принца. Мгновение спустя вспышка света пронзила сомкнутые пальцы Саймона, раздался скрежещущий треск. Когда юноша снова посмотрел, то увидел принца Джошуа, грудой лежавшего вместе с его цепями на полу. Моргенс на коленях стоял около него, руки его дымились. Стенное кольцо почернело и покорежилось, как подгоревшая лепешка.

— Ф-ф-фу, — произнес, задыхаясь, доктор. — Я надеюсь.. я надеюсь… что никогда больше не буду вынужден заниматься этим. Ты сможешь поднять принца, Саймон? Я слишком слаб.

Джошуа с трудом повернулся на бок и попытался отказаться:

— Я думаю… я могу… идти. Прейратс.. дал мне что…

— Ерунда, — доктор глубоко вздохнул и, шатаясь, поднялся на ноги. — Саймон — сильный парень. Давай, мальчик, не зевай. Бери его.

После нескольких попыток Саймон ухитрился обернуть свисающие концы цепей Джошуа, все еще прикованные к запястью и к руке, вокруг талии принца. Затем с помощью Моргенса он как-то изловчился поднять Джошуа, как младенца. Он стоял и задыхался от недостатка воздуха. Сначала он решил, что не выдержит, но когда неуклюжим движением сдвинул Джошуа повыше на спину, то обнаружил, что даже вместе с цепями сможет нести его.

— Перестань идиотски улыбаться, Саймон, — сказал доктор. — Нам еще надо втащить его вверх по лестнице.

Каким-то чудом они справились: Саймон, кряхтя и почти плача от напряжения, Джошуа, слабо подтягиваясь на перекладинах, и Моргенс, который подталкивал их снизу и воодушевлял свистящим шепотом. Это был долгий, очень долгий, как в ночных кошмарах, подъем. Наконец они добрались до главной кладовой. Саймон прислонился к тюкам, чтобы перевести дыхание, Джошуа все еще цеплялся за его спину, а доктор Моргенс пробежал мимо них.

— Где-то… где-то… — бормотал он, протискиваясь между тюками и бочонками. Добравшись до южной стены комнаты, он принялся за поиски всерьез, светя себе кристаллом.

— Что, — начал было Саймон, но доктор жестом заставил его замолчать. Они стояли и наблюдали за доктором, то появляющимся, то исчезающим среди штабелей бочек. И вдруг Саймон почувствовал слабое прикосновение к своим волосам. И что-то мокрое покатилось по его шее.

— Нашел! — раздался приглушенный, но торжествующий возглас доктора. — Пошли! — Саймон встал, слегка пошатываясь, и понес принца. Моргенс стоял у черной стены, показывая на пирамиду больших бочек, отбрасывающих чудовищную, гигантскую тень.

— Что-нибудь нашли? — спросил Саймон, устраивая поудобней принца на своих плечах. — Бочки?

— Вот именно, — торжествующе хихикнул доктор. Он повернул на пол-оборота металлический обод верхней бочки. И один ее бок распахнулся, как дверь, обнаружив зияющую тьму.

— Что это? — подозрительно уставился туда Саймон.

— Это ход, глупый ты мальчишка. — Моргенс взял его под локоть и повел к бочке с распахнутым боком. — Этот замок, как сотами, пронизан такими потайными ходами.

Поморщившись, Саймон остановился, заглядывая в черную глубину.

— Туда?

Моргенс кивнул. Саймон понял, что войти он не сможет. Поэтому он опустился на четвереньки, подобно карнавальному пони.

— Я не знал, что такие проходы есть в кладовых.

Его голос эхом прокатился по бочке. Моргенс нагнулся, чтобы придержать голову принца в узком проходе.

— Саймон, вещей, которых ты не знаешь, гораздо больше тех, которые знаю я. И этот факт приводит меня в отчаяние. А теперь закрой рот и давай торопиться.

На другом конце лаза они снова смогли встать. Кристалл Моргенса осветил длинный извивающийся коридор, ничем не примечательный, кроме немыслимого количества пыли.

— Ах, Саймон, — сказал Моргенс, когда они торопливо двигались вперед. — Я просто мечтаю, чтобы у меня было время показать тебе хотя бы часть тех комнат, мимо которых проходит этот коридор. Некоторые из них принадлежали замечательной и очень красивой леди. Она любила использовать этот коридор для своих тайных свиданий. — Доктор взглянул на лицо Джошуа, уткнувшегося в шею Саймона. — Заснул, — пробормотал Моргенс. — Все спят.

Коридор поднимался и опускался, поворачивая то в одну, то в другую сторону. Они прошли через множество дверей. Замки некоторых из них были черными и проржавевшими, а другие, наоборот, сияли, как новенькие монеты. Однажды они прошли мимо ряда маленьких окон. Чуть скосив глаза, Саймон поразился, увидев караульных на западной стене замка. Их силуэты отчетливо виднелись на фоне облаков, окрашенных лучами заходящего солнца.

— Выходит, что мы над трапезной, — удивился Саймон. — Когда же мы успели взобраться так высоко?

Саймон уже еле волочил ноги в полном изнеможении, когда Моргенс наконец остановился. В этой части извилистого коридора без окон все стены были завешаны гобеленами. Доктор приподнял один из них, но за ним оказалась серая каменная стена.

— Значит, не тот гобелен, — пропыхтел доктор, поднимая следующий, за которым обнаружилась дверь из неотесанных досок. Сначала Моргенс прижался к ней ухом, прислушался и только потом открыл ее.

— Зал летописей, — он указал на коридор, освещенный факелами. — Отсюда всего… несколько сотен шагов… до моих комнат…

Когда Саймон с грузом прошел через дверь, она захлопнулась с мягким стуком. Саймон оглянулся, но не смог отличить ее от деревянных панелей, идущих вдоль стен коридора.

Им оставался последний, может быть самый трудный участок пути: от самой восточной двери архивных помещений через открытые службы. Когда, шатаясь, они шли по затененной траве, прижимаясь как можно ближе к стене, чтобы только не запутаться в плюще, Саймону показалось, что он заметил какое-то движение в тени от стены на противоположной стороне двора. Что-то большое слегка поворачивалось, как бы следя за их продвижением. Ему почудились даже очертания знакомых сутулых плеч. Но уже темнело, и он не был в этом уверен. Может быть, это было одно из черных пятен, которые время от времени появлялись у него в глазах.

В боку кололо. Казалось, кто-то сжал его ребра огромными кузнечными клещами Рубена. Ковылявший впереди Моргенс придерживал дверь открытой. Саймон вошел, осторожно опустил свою ношу и сам растянулся во весь рост на прохладных каменных плитах. Все вращалось вокруг него.

— Вот, ваше высочество, выпейте это, — донеслись до него слова Моргенса.

Через некоторое время он уже смог открыть глаза и даже приподняться на локте.

Джошуа сидел, прислонившись к стене. Моргенс опустился перед ним на корточки и держал в руках коричневый керамический кувшин.

— Ну как, лучше? — спросил доктор. Принц слабо кивнул.

— Гораздо. Этот ликер похож на тот, что давал мне Прейратс… но не такой горький… Он сказал, что я слабею очень быстро… что этой ночью я им понадоблюсь…

— Понадобитесь им? Мне это совсем не нравится, дьявольски не нравится. — Моргенс протянул кувшин Саймону. Жидкость была шипучей и кисловатой на вкус. Но Саймон сразу согрелся. Доктор встал, выглянул за дверь и закрыл ее на засов.

— Завтра День костров, первое майа, — сказал он. — а сегодня… сегодня очень плохая ночь, мой принц. Она называется Ночь камней.

Саймон чувствовал, как ликер доктора приятно согревает его, спускаясь в желудок. Боль в суставах утихала. Как будто скрученная ткань начала распрямляться. Он сел на полу. Голова слегка кружилась.

— Мне все это кажется исключительно зловещим, — сказал Моргенс. — И это «вы нам понадобитесь», и Ночь камней. Я жду чего-нибудь очень страшного.

Страшнее, чем заключение в тюрьму родного брата.

— Для меня и это заключение было достаточно ужасным. — Гримаса исказила изможденное лицо Джошуа. И вновь глубокие скорбные морщины заняли ее место. — Моргенс, — произнес он через некоторое время, и голос его дрогнул. — Они убили всех моих людей. Он устроил нам засаду.

Доктор поднял руку, как бы собираясь положить ее на плечо принца, но потом опустил.

— Я ни минуты не сомневаюсь в этом, мой лорд. Ни минуты. Но скажите мне, был ли ваш брат замешан в эту историю? Неужели Прейратс мог действовать один?

Джошуа устало покачал головой.

— Я не знаю. Люди, напавшие на нас, выглядели просто сбродом. А я никогда не видел дикого, кроме священника с тех пор, как меня привели туда. Но… совершенно невозможно предположить, что Прейратс предпринял эту авантюру без Элиаса.

— Скорее всего, так.

— Но почему?! Почему, будь они прокляты! Я же не стремлюсь к власти, даже наоборот, если уж на то пошло! Что заставило их?

— Боюсь, мой принц, что сейчас у меня нет ответа на этот вопрос. Хотя должен сказать, что все это, к сожалению, подтверждает мои подозрения о… других вещах, о… северных делах. Помните ли вы слухи о белых лисицах1 — Тон Моргенса был значительным и даже зловещим, но принц только удивленно поднял бровь и ничего не сказал. — Ну ладно, сейчас не время говорить о моих опасениях. День на исходе, и мы должны заняться более неотложными делами.

Моргенс помог Саймону подняться на ноги и начал что-то искать в своих вещах. Юноша стоял, застенчиво глядя на принца Джошуа, который все так же сидел, прислонившись к стене и закрыв глаза. Доктор вернулся с молотком и зубилом.

— Попробуй срубить цепи Джошуа, хорошо? А я должен заняться еще кое-чем. — И он снова удалился.

— Ваше высочество, — негромко сказал Саймон, подойдя к принцу. Джошуа открыл глаза и посмотрел сперва на юношу, потом на инструменты в его руках. Он кивнул.

Опустившись на колени около принца, Саймон двумя сильными ударами разбил замок обруча, окружавшего правую руку Джошуа. Когда же он передвинулся к левой, Джошуа снова открыл глаза и положил свою ладонь на руку Саймона, удерживая его.

— С этой стороны сними только цепь, юноша, — слабое подобие улыбки промелькнуло на его лице. — оставь мне этот наручник на память о моем брате. — Он качнул сморщенным обрубком правой руки. — Я хотел бы сохранить этот знак отличия.

Саймон, почему-то испугавшийся, слегка дрожал, прижимая руку Джошуа к каменной плите. Одним ударом он разрубил цепь, оставив манжет в неприкосновенности.

Появился Моргенс с кипой черной одежды.

— Идемте, Джошуа, нам надо торопиться. Уже час, как стало темно, и кто знает, когда они хватятся вас и начнут искать. Я, конечно, сломал в замке свой кинжал, но боюсь, это ненадолго их задержит.

— И что мы будем делать дальше, — спросил принц, вставая. Саймон помогал ему надеть поношенную крестьянскую одежду. — Кому мы можем доверять в этом замке?

— Сейчас — никому. Поэтому вы и должны отправиться в Наглимунд. Только там вы будете в относительной безопасности.

— Наглимунд… — ошеломленно повторил Джошуа. — Все эти ужасные месяцы я мечтал о своем доме… Но нет! Я должен показать всем двуличие моего брата. Я сумею найти сильные руки, которые помогут мне…

— Не здесь. Не теперь, — голос Моргенса был тверд, а взгляд непреклонен. — Вы снова окажетесь в подземелье и на этот раз — ненадолго. Вас убьют, мой принц. Вы обязаны отправиться в хорошо укрепленное место, где сможете не опасаться удара в спину. И только тогда и оттуда вы можете предъявлять какие-нибудь требования. Многие короли заточали и убивали своих родственников. И большинству это сходило с рук. Требуется нечто гораздо большее, чем семейные дрязги, чтобы поднять и повести за собой народ.

— Но, — неохотно согласился Джошуа, — даже если вы и правы, как я смогу бежать отсюда? — он закашлялся. — Ворота замка безусловно закрыты на ночь… Впрочем, я могу медленно подойти к внутренним воротам в одежде бродячего менестреля и попытаться пропеть себе путь к свободе.

Моргенс улыбнулся, а Саймон был восхищен мужеством непреклонного принца, который всего час назад еще сидел в темном подвале, закованный в цепи и безо всякой надежды на спасение.

— На этот раз я могу ответить на ваш вопрос, — сказал довольный доктор. — Посмотрите сюда. — Он пошел в дальний конец комнаты, к углу, где как-то раз Саймон плакал у грубой каменной стены, и указал на карту звездного неба, на которой тонкие лини образовывали четырехкрылую птицу. С легким поклоном он сдвинул карту вбок, и за ней обнаружилось отверстие, прикрытое деревянной дверью.

— Я уже доказал вам, что Прейратс не единственный, кто знает о спрятанных дверях и тайных переходах. — Доктор усмехнулся. — Отец Красная Сутана здесь недавно, и ему еще предстоит многое узнать о замке, который был моим домом гораздо дольше, чем вы оба живете на свете.

Саймон пришел в такой восторг, что едва мог стоять на месте, но лицо Джошуа выражало сомнение.

— Куда ведет этот ход. Моргенс? — спросил он. — Мне бы не хотелось бежать из подземелья Элиаса только затем, чтобы оказаться во рву Хейхолта.

— Не волнуйтесь, мой принц. Этот замок стоит на множестве пещер и тоннелей, не говоря уж о руинах древней постройки. Весь этот лабиринт так велик, что даже я не знаю и половины его. Однако я знаю достаточно, чтобы найти безопасный выход для вас. Подойдите сюда.

Моргенс подвел к столу принца, который шел с трудом, опираясь на плечо Саймона. На нем он развернул свиток пергамента с обтрепанными и посеревшими от старости краями.

— Видите, — сказал Моргенс, — я не терял времени даром, пока Саймон ужинал. Вот план катакомб, конечно, неполный, но ваш путь отмечен на нем. Если вы будете точно следовать этому плану, то выберетесь на поверхность по крайней мере на кладбище за стенами Эрчестера. А уж оттуда, я уверен, вы сможете найти путь к безопасному убежищу на эту ночь:

После того, как они внимательно изучили карту. Моргенс отвел Джошуа в сторону и начал с ним неслышную беседу. Саймон, чувствуя себя немного обиженным, остался стоять у стола и рассматривал план. Доктор нанес на него путь яркими красными чернилами. И только от одного взгляда на этот путь у Саймона закружилась голова.

Когда мужчины закончили разговор, Джошуа подошел к столу и взял карту.

— Что ж, старый друг, — сказал он. — Раз уж надо идти, то надо идти немедленно. Было бы глупо задерживаться в Хейхолте хоть на минуту. Я, конечно, обдумаю все, что вы мне сейчас сказали. — Он обвел взглядом захламленную комнату. — Я только боюсь, как бы ваши смелые действия не обернулись против вас.

— Тут вы ничем не можете мне помочь, Джошуа, — ответил Моргенс. — Но у меня имеются собственные средства защиты: кое-какие знания и кое-какие трюки. Как только Саймон рассказал мне, что нашел вас, я сразу же начал готовиться к борьбе. Я был уверен, что рано или поздно придет моя очередь. Сегодняшняя ночь только ускорит неизбежное… Возьмите этот факел.

Сказав это, маленький доктор снял головню со стены и вручил ее принцу.

Затем протянул ему еще и мешок.

— Я положил вам сюда немного еды и целебного ликера. Этого, конечно, недостаточно, но вы должны идти налегке. И, пожалуйста, торопитесь. — Он снял с двери звездную карту. — Пришлите мне словечко, как только окажетесь в безопасности. А я еще много смогу вам рассказать.

Принц кивнул и, прихрамывая, вошел в темный проход. Обернулся. Пламя факела отбрасывало его тень далеко вглубь шахты.

— Я никогда не забуду этого. Моргенс, — сказал он. — А ты, молодой человек… ты совершил сегодня смелый поступок. И я надеюсь, что когда-нибудь он изменит твою судьбу.

Саймон преклонил колени, обуреваемый множеством чувств: здесь были и гордость, и печаль, и страх, его мысли перепутались и потеряли всякую ясность.

— Счастливого пути, Джошуа, — сказал Моргенс, полуобняв Саймона. И они вместе смотрели, как факел принца удаляется вниз по узкому проходу, пока, наконец, его не поглотила тьма. Доктор захлопнул дверь и возвратил карту на место.

— Пойдем, Саймон, — сказал он. — У нас еще много дел. Прейратс скоро хватится своего узника в эту Ночь камней. И я не думаю, что он будет доволен.

Некоторое время они молчали. Саймон болтал ногами, сидя на своем насесте, на столе. С одной стороны, он был испуган, а с другой — возбужден всем тем, что нависло над этим спокойным, старым замком. Моргенс суетился по комнате, переходя от одного непонятного дела к другому.

— Я многое успел сделать, пока ты ел. Но кое-что еще осталось. Несколько неразвязанных концов.

Объяснение маленького человека ничего не объяснило Саймону, но события развивались так быстро, что удовлетворяли даже его нетерпеливый характер. Он только кивнул и еще некоторое время продолжал сидеть и болтать ногами.

— Что ж, полагаю, это все, что я могу сегодня сделать, — сказал, наконец, Моргенс. — А тебе пора отправляться обратно и лечь спать. И приходи с утра, сразу же после того, как выполнишь все свои дела.

— Дела? — задохнулся Саймон. — Какие дела? Завтра?

— Конечно, — отрезал доктор. — Или ты считаешь, что произойдет что-нибудь необыкновенное, а? Может быть, ты предполагаешь, что король объявит: «О, кстати, мой брат бежал из подземелья сегодня ночью. По этому поводу я объявляю общий выходной.» Я надеюсь, что ты так не думаешь?

— Нет, я…

— И ты, конечно, не заявишь Рейчел: «Я не могу делать свою обычную работу, потому что мы с Моргенсом замышляем государственную измену». Ты ведь не собираешься так заявлять?

— Конечно, нет.

— Вот и прекрасно. Значит, ты сделаешь свою работу и как можно скорее придешь ко мне. И мы с тобой обсудим ситуацию. Все это гораздо опаснее, чем ты думаешь, Саймон. Но боюсь, что теперь уже ты — неотъемлемая часть этих событий… не знаю уж, на горе или на радость… Я-то надеялся удержать тебя подальше от всего этого…

— Подальше от чего? И часть чего, доктор?

— Неважно, мой мальчик. Но, по-моему, с тебя уже хватит на сегодня. Я попробую объяснить тебе завтра то, что смогу. Ночь камней — не самое лучшее время, чтобы говорить о таких вещах, как…

Слова Моргенса были прерваны громким стуком в наружную дверь. Мгновение Саймон и доктор стояли, молча уставившись друг на друга. После паузы стук повторился.

— Кто там? — крикнул Моргенс таким спокойным голосом, что Саймону пришлось взглянуть на лицо маленького человека, чтобы убедиться, что оно все еще искажено страхом.

— Инч, — последовал ответ. Моргенс успокоился.

— Уходи, — сказал он. — Я же говорил тебе, что ты мне не нужен сегодня.

— Доктор, — прошептал Саймон, воспользовавшись минутнойпаузой. — Мне кажется, я видел Инча раньше…

Снова раздался унылый голос:

— Кажется, я кое-что оставил… оставил в вашей комнате, доктор.

— Придешь и заберешь это в другое время, — крикнул Моргенс, и на этот раз его раздражение было искренним. — Сейчас я слишком занят…

Саймон попытался еще раз:

— Мне кажется, я видел его, когда нес Джош..

— Откройте дверь немедленно — именем короля!

Холодное отчаяние охватило Саймона: этот голос уже не принадлежал Инчу.

— Во имя Лессера Крокодила! — выругался Моргенс в изумлении, — этот волоокий тупица предал нас. Вот уж не думал, что у него хватит на это ума. Я не позволю дальше беспокоить меня! — крикнул он и прыгнул к длинному столу, пытаясь сдвинуть его к запертой внутренней двери. — Я старый человек, и мне нужно отдохнуть. — Саймон бросился к нему на помощь. Ужас, охвативший его, смешивался с неожиданным приступом веселья.

Но тут третий голос отозвался из вестибюля. Жестокий и грубый голос:

— Твой отдых и в самом деле будет долгим, старик!

Саймон споткнулся и чуть не упал — под ним подкосились ноги, Прейратс был здесь! Ужасающий треск разносился по нижнему вестибюлю, когда доктор и Саймон, придвинули, наконец, к двери тяжелый стол.

— Секиры, — сказал Моргенс и побежал вдоль стола в поисках чего-то.

— Доктор, — прошептал Саймон, дрожа от страха. Звук крошащегося дерева доносился отовсюду. — Доктор, что мы еще можем сделать?

Он повернулся, и ему показалось, что он сошел с ума. Моргенс стоял на столе на коленях, скрючившись около предмета, в котором Саймон узнал клетку.

Лицо доктора было прижато к прутьям клетки. Он ворковал и бормотал что-то сидящим внутри существам, хотя, как и Саймон, не мог не слышать, как крушат наружную дверь.

— Что вы делаете? — выдохнул Саймон. Моргенс спрыгнул со стола и с клеткой в руках побежал через всю комнату к окну. При возгласе Саймона он оглянулся и спокойно посмотрел на потрясенного юношу. Грустно улыбнулся и покачал головой.

— Кончено, мой мальчик, — сказал он. — Я должен обеспечить тебя всем необходимым, как и обещал твоему отцу. Как мало у нас оказалось времени! — Он поставил клетку и снова вернулся к столу и начал на нем рыться в то время, как дверь сотрясалась от тяжелых ударов. Слышались грубые голоса и лязганье доспехов. Наконец, Моргенс нашел то, что искал, — маленький деревянный ящичек.

Он перевернул его и вытряхнул себе на ладонь какой-то золотой предмет, снова направился к окну, но по дороге остановился и взял со стола связку тонких пергаментов.

— Возьми это с собой, будь добр, — сказал он, протянув связку Саймону, и поспешил к окну. — Это моя «Жизнь Престера Джона», и мне бы не хотелось доставлять удовольствие Прейратсу быть первым критиком моей рукописи. — Пораженный Саймон взял пергамента и запихнул их под рубаху, за пояс. Тем временем доктор сунул руку в клетку и вынул оттуда одного из ее маленьких обитателей. Это был крошечный серебристо-серый воробей. Саймон в немом изумлении наблюдал за тем, как доктор спокойно и аккуратно привязывает маленькую безделушку, — кольцо, что ли? — к ножке воробья куском шпагата. А тоненькая полоска пергамента была уже привязана к его второй ножке. — Будь сильным с этой тяжелой ношей, — тихо сказал доктор, обращаясь по всей видимости к маленькой птичке.

Лезвие секиры пробило тяжелую дверь как раз над замком. Моргенс нагнулся, поднял с пола длинную палку и разбил ею высокое окно, потом поднял воробья к подоконнику и отпустил его. Вслед за ним, одного за другим, доктор выпустил еще пять воробьев, пока клетка не опустела.

В центре двери был вырублен уже большой кусок, и Саймон мог видеть злобные лица и отблески факелов на металлических доспехах.

Доктор махнул головой.

— В тоннель, мальчик, и быстро!

Еще один кусок двери отвалился и с грохотом упал на пол. Когда они бежали через комнату, доктор протянул Саймону что-то маленькое и круглое.

— Потри это, и у тебя будет свет, Саймон, — сказал он. — Это гораздо лучше, чем факел. — От отдернул в сторону карту звездного неба и открыл дверь. — Беги! Торопись! Ищи Ступени Тан'са и только тогда поднимайся. — Когда Саймон вошел в отверстие, тяжелая входная дверь покосилась на петлях и с грохотом рухнула. Моргенс оглянулся.

— Но, доктор, — крикнул Саймон. — Пойдемте со мной. Мы еще можем убежать!

Доктор посмотрел на него и, улыбаясь, покачал головой. Стол перед дверью опрокинули. Раздался звук бьющегося стекла — это полетели на пол реторты доктора, — и группа вооруженных людей в зеленом начала протискиваться через обломки. Среди стражников, скорчившись, как жаба среди мечей и секир, был и Брейугар, лорд-констебль. В освещенном коридоре стояла сутулая фигура Инча и виднелась красная сутана Прейратса.

* * *

— Стой! — загрохотал по комнате голос. Саймон, который еще не окончательно потерял способность удивляться среди этого ужаса и неразберихи, был потрясен, что такой звук может исходить из хрупкого тела Моргенса. Доктор стоял теперь перед стражниками, вывернув пальцы в каком-то странном жесте. И вдруг воздух между доктором и ошеломленными солдатами начал изгибаться и мерцать. Пустота стала твердью, пока руки Моргенса выписывали таинственные знаки. На мгновение факелы осветили эту немыслимую картину перед глазами Саймона, как если бы она была выткана на гобелене.

— Будь благословен, мой мальчик, — шепнул Моргенс. — Иди! Скорей!

Прейратс протиснулся между ошеломленными стражниками — ярко-красное пятно за стеной из воздуха. Одна из его рук взлетела вперед. Шипящая, сверкающая паутина из голубых искр появилась в том месте, где она соприкасалась с уплотнившимся воздухом. Моргенс пошатнулся, и сооруженная им преграда начала таять, как кусок льда. Доктор нагнулся и схватил две мензурки, стоявшие на штативе на полу.

— Остановите этого юнца! — крикнул Прейратс, и Саймон вдруг увидел его глаза над алым плащом, холодные глаза, змеиные глаза, которые, казалось, держали его, пронизывали…

Мерцающая стена из воздуха растаяла.

— Взять их! — выплюнул граф Брейугар, и солдаты двинулись вперед. Саймон смотрел на них, как одурманенный. Он хотел бежать, но был не в состоянии сделать ни одного шага… и уже ничего не было между ним и стражниками, кроме… Моргенса.

— ЭНКИ АННУКХАЙ ШИИГАО! — голос доктора гремел и звенел, как каменный колокол. Ветер пронзительно завыл в комнате, задувая факелы. И в центре этого вихря стоял Моргенс с необъяснимым сиянием в каждой распростертой руке. В короткий миг темноты раздался грохот, затем вспышка невыносимо яркого света, и стеклянные мензурки вспыхнули пламенем. Потоки этого пламени потекли по рукавам Моргенса, его голова была окружена пляшущими протуберанцами огня! Саймона ударила волна нестерпимого жара, когда доктор повернулся к нему еще раз. Лицо Моргенса расплывалось в огненном тумане.

— Иди, мой Саймон, — выдохнул он, и голос его отчетливо доносился сквозь пламя. — Мне уже не успеть. Иди к Джошуа!

Когда Саймон в ужасе попятился, хрупкая фигура доктора вспыхнула огненным сиянием. Моргенс повернулся, сделав несколько медленных шагов, а потом бросился, раскинув руки, на пронзительно вопящих стражников, которые топтали друг друга в отчаянных попытках убежать обратно через разломанную дверь. Адское пламя вздымалось вверх, обугливая стонущие балки. Даже стены начали содрогаться. Еще какое-то мгновение Саймон слышал хриплый, задыхающийся голос Прейратса, перемежающийся звуками агонии Моргенса… потом была чудовищная вспышка света и сотрясший землю грохот. Горячий удар воздуха швырнул Саймона вниз по тоннелю, захлопнув за ним дверь со звуком, подобным удару молота Божьей кары. Оглушенный, он еще расслышал визг сорвавшихся балок. И дверь содрогнулась под тяжестью рухнувшего дерева и камня.

Он долго еще лежал, совершенно разбитый, и рыдал. И слезы мгновенно высыхали на его щеках от жары. Наконец он встал, нащупал руками теплую каменную стену и, спотыкаясь, пошел в темноту.

Глава 13. МЕЖДУ МИРАМИ

Голоса, странные голоса, порожденные его воспаленным воображением или бесприютными тенями, окружавшими его, сопровождали Саймона в этот первый ужасный час. Простак! Опять ты это сделал, Саймон!

Его единственный друг умер, его единственный друг, имейте сострадание, имейте сострадание!

Где мы?

Во тьме, во тьме навеки, чтобы летать, подобно летучей мыши, как затерянные души в бесконечных странствиях.

Он теперь Саймон-пилигрим, обреченный блуждать, блуждать…

Нет, подумал Саймон, стараясь сосредоточиться и отвлечься от назойливых голосов, я помню. Я помню красную черту на старой карте и что надо искать Ступени Тан'са, чем бы они ни были. Я не забуду плоские черные глаза этого убийцы Прейратса, я никогда не забуду моего друга… моего друга доктора Моргенса.

Он рухнул на твердый пол тоннеля, рыдая с беспомощной, бессильной злобой, — бьющееся сердце жизни в пустой вселенной из черного камня. Темнота была удушающей, она сдавливала его, выжимая из груди дыхание.

Почему он это сделал? Почему он не бежал?

Он умер, чтобы спасти тебя, идиот, тебя и Джошуа. Если бы он бежал, они пустились бы в погоню. Магия Прейратса была сильнее. Тебя бы поймали сразу, а потом нашли бы принца и уволокли его обратно в погреб.

Саймон ненавидел звук своих рыданий, кашляющий, хлюпающий звук, многократно отраженный эхом. Он выдавил из себя все, что мог, всхлипывая, и наконец его голос превратился в сухой скрежет ржавого железа. С этим звуком можно было жить, он нисколько не напоминал мычание одинокого ребенка, потерянного в темноте.

Голова кружилась, тошнило. Саймон встал и почувствовал в руке тяжесть светильника Моргенса, о котором он совсем забыл. Свет. Доктор дал ему свет. Это да еще бумаги, туго свернутые в поясе, были последним подарком доктора.

Нет, прошептал голос, предпоследним, Саймон-пилигрим.

Саймон тряхнул головой, пытаясь рассеять холодный липкий страх, обволакивающий сердце. Что сказал Моргенс, когда привязывал блестящую безделушку к тонкой лапке воробья? Будь сильным с тяжелой ношей? Какого черта он сидит здесь в кромешной тьме, хнычет и пускает слюни? Кто называл себя помощником Моргенса?

Саймон смотрел в темноту, туда, где должны были находиться его руки, и думал о докторе. При этом он, не переставая, тер хрустальный шар. Как мог доктор так много смеяться и шутить, когда мир весь полон скрытого предательства, красивых вещей с гнилью внутри? Так много тени, так мало…

Тоненький луч света вспыхнул перед ним, булавочное отверстие в окутавшей мир завесе тьмы. Саймон потер сильнее. Свет усиливался, отгоняя тени, с обеих сторон показались стены прохода, окрашенные янтарным отблеском. Он вдохнул полной грудью. Воздух, казалось, ворвался в его сжатые легкие. Саймон мог видеть!

Кратковременное счастье испарилось, как только он повернулся, чтобы посмотреть, куда ведет коридор. От резкой боли в голове все поплыло у него перед глазами. Тоннель казался черной жадной дырой, уходящей глубоко под своды замка и увешанной блеклой паутиной. Сзади он разглядел перекресток, уже пройденный им, — зияющее отверстие в стене. Саймон пошел обратно. Луч сферы не осветил в отверстии ничего, кроме кучи мусора и камней, уходящую за пределы видимости. Сколько еще перекрестков он пропустил? И как он узнает, где же все-таки нужно свернуть? Еще одна волна удушающей беспомощности накатила на него. Он был безнадежно один, безнадежно потерян во тьме. Ему никогда не найти пути к свету!

Саймон-простак, Саймон-пилигрим. Родители умерли… друг умер… Смотрите, смотрите, как он начинает вечное блуждание во мраке.

— Тихо! — зарычал он вслух и поразился тому, как сказанное им слово отскакивает от стен тоннеля и уносится вперед, посланием от короля подземелья.

— Тихо… тихо… тих… ти…

Король Саймон Подземный начал свое неуверенное продвижение вперед.

Давящий проход уходил вниз, в каменное сердце Хейхолта, душный, извилистый, затянутый паутиной путь, освещенный только сиянием хрустальной сферы Моргенса. Разорванные им пыльные паутинки исполняли медленный танец за его спиной; когда он оглядывался, ему казалось, что их пряди машут ему вслед, как скрюченные пальцы утопленников. Шелковые нити прилипали к волосам, лезли в нос и глаза, так что ему приходилось, продвигаясь вперед, защищать лицо руками.

Часто он чувствовал, как маленькие многоногие существа пробегают по его пальцам, и тогда останавливался, преодолевая дрожь отвращения.

Становилось все холоднее, и близко стоящие стены прохода, казалось, дышали сыростью. В некоторых местах тоннель осыпался, кое-где кучи камней, лежащих посередине прохода, вынуждали его прижиматься спиной к холодным мокрым стенам, чтобы протиснуться дальше.

Только это он и делал — продирался все вперед и вперед, подняв над головой руку со светильником, все чувства как бы отмерли, как вдруг ощутил обжигающую боль, как будто тысячи булавок укололи кисть его поднятой руки и побежали вниз.

Свет кристалла озарил ужасное зрелище — сотни, нет тысячи белых паучков сновали по его руке, забираясь в рукав рубашки и кусаясь, как тысячи маленьких ос.

Саймон вскрикнул и ударил рукой по стене тоннеля, отчего на него обрушился настоящий дождь из комьев грязи, забившей глаза и рот. Его испуганные крики эхом разносились по тоннелю, быстро затихая. Он рухнул на сырую землю и шлепал горящей рукой по грязи до Тех пор, пока обжигающая боль не начала стихать, а потом на четвереньках пополз прочь от ужасного логова, или гнезда, или что он там растревожил. Он полз, тер руку рыхлой землей и сотрясался от охвативших его рыданий.

Наконец он смог встать и осмотреть руку. Свет кристалла обнаружил распухшую и покрасневшую кожу там, где Саймон ожидал увидеть сплошную кровоточащую рану. Рука онемела, и Саймон уныло подумал, что если пауки ядовитые, худшее еще впереди. Рыдания снова подступили к горлу, но он упрямо тряхнул головой. Он должен идти вперед. Должен.

Тысячи белых пауков.

Он должен идти.

Саймон пошел дальше, руководимый мутным светом сферы. Она высветила сглаженную сыростью стену и задушенный землей, опутанный белыми корнями поперечный коридор. Сейчас он где-то глубоко под замком — глубоко в черной земле. Не было никаких следов проходившего здесь Джошуа или кого-нибудь еще, Саймон был до тошноты уверен, что пропустил в темноте нужный поворот и теперь спускается по спирали в какую-то не имеющую выхода западню.

Он так долго плелся и сделал столько бессмысленных поворотов, что воспоминание о красной линии на карте доктора стало совершенно бесполезным.

Ничего, напоминающего лестницу, не могло быть здесь, в этих узких кротовых переходах. Даже сияющий кристалл мерцал все слабее. Голоса снова возникли из тьмы.

Темно и все темнее. Темно и все темнее.

Дайте нам полежать немного. Мы хотим спать, только спать.

У короля зверь внутри, и Прейратс его хозяин…

«Мой Саймон». Моргенс называл тебя «мой Саймон». Он знал твоего отца. Он хранил тайны.

Джошуа идет в Наглимунд. Солнце светит там день и ночь. Они едят сладкий крем и пьют чистую родниковую воду. В Наглимунде… Сияет солнце.

Сияющее и горячее солнце. Жарко. Почему?

Сырой тоннель стал очень теплым. Он плелся дальше, безнадежно уверенный, что начинается действие паучьего яда. Ему суждено умереть во тьме, ужасающей тьме. Никогда больше он не увидит солнца…

Тепло окружало его. Действительно становилось жарко.

Может быть, я шел по кругу? Неужели я блуждал столько часов только для того, чтобы вернуться к развалинам комнаты Моргенса, к остаткам его жизни? Но это невозможно. Он шел вниз неуклонно, ни разу не встретив подъема. Откуда же эта жара?

Он вспомнил одну из историй конюха Шема — рассказ о том, как юный Престер Джон блуждал во тьме и шел навстречу палящему жару дракона Шуракаи, притаившегося в подземелье под замком. Этим замком…

Но дракон мертв! Я сам видел его кости в тронном зале. Дракона больше нет. Нет бессонной, тяжело дышащей красной твари величиной с турнирное поле, с когтями, подобными мечам, и разумом, древним, как камни Светлого Арда. Дракон мертв.

Но разве у драконов не бывает братьев?

И что это за звук? Этот глухой раскатистый рев?

Жара была гнетущей, воздух стал плотным от едкого дыма. Сердце Саймона застыло в груди вялой свинцовой глыбой. Светильник начал тускнеть, а красноватый отблеск затмил слабое сияние сферы. Коридор выровнялся и не сворачивал больше ни вправо, ни влево, ведя к длинной разрушенной галерее и арке дверного проема, в котором танцевали быстрые тени. Саймон дрожал, пот градом катился по его лицу, но он чувствовал, что его притягивает эта дверь.

Поворачивайся и беги, простак!

Этого он сделать не мог. Каждый шаг был невозможно трудным, но юноша продвигался все ближе и ближе. Наконец он достиг арки и заглянул внутрь.

Это была огромная пещера, залитая колеблющимся красным светом. Каменные стены казались подтаявшими и выглядели как воск у основания свечи. На мгновение ослепленные ярким светом глаза Саймона широко раскрылись от изумления: у дальней стены два десятка черных фигур склонялись перед тушей… чудовищного, полыхающего пламенем дракона!

Секундой позже он понял, что это не так. Огромное тело, согнувшееся у стены, было обыкновенным горном. Одетые в темное фигуры бросали дрова в раскаленную утробу.

Литейная! Замковая литейная!

По всей пещере люди с лицами, закутанными шарфами, ковали орудия войны.

Массивные чаны с расплавленным железом вытаскивали из огня на концах длинных шестов. Жидкий металл шипел и булькал, разбрасывая раскаленные брызги, и стонущий голос горна заглушали удары молота по наковальне.

Саймон отпрянул от двери. В какой-то момент он почувствовал, что готов бежать к этим людям, потому что они были людьми, несмотря на свою странную одежду. Все что угодно казалось ему лучшим, чем этот темный тоннель и эти голоса, — но нет! Как могут эти литейщики помочь ему бежать? Они, без сомнения, знают только один путь, наверх, прямо в когти Прейратса, если только он выжил в аду горящих комнат Моргенса, или к жестокому суду Элиаса.

Он опустился на корточки, чтобы подумать. Шум горна и боль в голове делали это занятием не из легких. Он не мог вспомнить, чтобы за последнее время ему встретились какие-нибудь поперечные тоннели. Он видел, правда, что-то, напоминающее ряд отверстий на дальней стене пещеры-литейной, возможно, это были склады…

Или темницы…

Но казалось не менее вероятным, что это были просто другие входы и выходы из помещения. Возвращение обратно в тоннель было явно неразумным.

Трус! Судомойка!

Онемевший, подавленный, он чувствовал себя на острие ножа. Вернуться в темный тоннель, полный ядовитых пауков, когда единственный источник света иссякает? Или пройти через грохочущую литейную, а там как-нибудь… Кто знает?

Что же выбрать?

Он будет королем подземелья. Повелителем рыдающих теней.

Нет, его люди ушли, пусть он будет…

Саймон стукнул себя по голове, пытаясь разогнать болтливые голоса.

Если я умру, решил он наконец, слыша только бешеный стук своего сердца, пусть это по крайней мере будет при свете.

Он наклонился. Боль в голове пульсировала, как затухающий свет хрустальной сферы. Пока он смотрел на светильник, свет угас, а потом снова зажегся, слабо мерцая. Саймон опустил сферу в карман.

Пламя литейной и черные фигуры, снующие вокруг горна, отбрасывали на стены пляшущие черные, оранжевые и красные пятна; он выскочил из-за арочной двери и притаился за пологим выступом каменной кладки. Ближайшим укрытием было полуразвалившееся кирпичное строение в пятнадцати-двадцати эллях от него, заброшенная печь для обжига, приютившаяся на самом краю пещеры. Несколько раз глубоко вдохнув, он бросился к ней, то почти бегом, то опускаясь на четвереньки. Наконец он достиг убежища и, опустившись на колени, закрыл лицо руками, дожидаясь, когда пропадут черные точки, мелькающие перед глазами.

Хриплый рев горна отдался в голове новой волной пульсирующей боли, заглушив даже надоедливые болтливые голоса.

Саймон перебегал от одной тени к другой, разыскивая эти маленькие островки безопасности среди моря едкого дыма и шума, от которого краснели глаза.

Литейщики не видели его; они вообще редко поднимали головы и едва разговаривали друг с другом, измученные сокрушительным шумом. Как закованные в броню рыцари в пылу битвы, они переговаривались только жестами. Их глаза, казавшиеся яркими точками отраженного света над защитной тканью, видели только сияние расплавленного металла. Как красная линия на карте доктора, которая все мерцала в памяти Саймона, сворачивая и изгибаясь, так светящийся металл был повсюду, словно дорожка пролитой крови дракона. Металл выплескивался из чанов драгоценными каплями, змейками извивался по камням, с шипением скатываясь в лужу солоноватой воды, огромные раскаленные языки медленно вытекали из ковшей, окрашивая закутанных литейщиков в демонический алый цвет.

Крадучись, Саймон медленно Продвигался вперед по краю плавильной пещеры, пока не достиг первого хода из помещения. Невыносимая, неумолимая жара и его собственный слабеющий дух убеждали его взобраться по склону, но на утрамбованной земле виднелись свежие следы колес, остановившие его. Этим путем часто пользуются, сообразил Саймон, мысли его текли так же медленно и вынужденно, как расплавленный металл. Нет, здесь ему делать нечего.

Наконец, он нашел отверстие в стене пещеры, к которому не было подъема.

Саймон начал мучительно карабкаться по гладкому, оплавленному огнем? — оплавленному Драконом? — камню, его иссякающих сил едва хватило, чтобы подтянуться через край и растянуться во всю длину в спасительной тени прохода; вынутая из кармана сфера слабо светилась, как пойманный мотылек.

Когда он снова вспомнил, кто он такой, он полз. Опять на коленях, простак?

Тьма стала непроницаемой, и он вслепую двигался вниз, временами падая без сил на сухой песчаный пол.

Он полз так долго, что даже в неумолимых голосах послышались нотки жалости к нему.

Саймон потерян… Саймон потерян, потерян, поте…

Жара потихоньку спадала — только это и убеждало его, что он все-таки движется, но куда? Где он? Как раненое животное, он пробирался через сплошную тьму, спускаясь вниз, всегда вниз. Так он и будет ползти к самому центру земли?

Шустрые ногастые твари под его руками теперь не имели никакого значения.

Тьма, безраздельная тьма окружала и наполняла его, так что Саймон чувствовал себя почти бестелесным: узел испуганных мыслей, шлепающий вниз, втемную глубь земли.

Где-то, когда-то позднее потемневшая сфера, которую он сжимал так долго, что она уже казалась частью его самого, снова начала светиться, на этот раз странным лазурным светом. Свет этот, исходивший из центра сферы, был настолько ярок, что Саймону пришлось нести ее в вытянутой руке, скосившись в сторону.

Он медленно поднялся на ноги и долго стоял, тяжело дыша. Покалывало колени и руки, больше не касавшиеся песка.

Стены тоннеля были покрыты волокнистым черным налетом, запутанным, как нечесаная шерсть. Сквозь волокна проглядывали блестящие пятна, отражавшие вновь разлившийся свет. Саймон подошел поближе, протянул руку и тут же отдернул ее с легким криком отвращения — он коснулся черного скользкого мха. Часть существа юноши вернулась вместе со светом. Он стоял, содрогаясь, и вспоминал пройденный путь.

У самой земли стена была покрыта чем-то вроде изразцов, местами облупившихся, местами и вовсе отколотых. Тоннель позади уходил вверх, оставленная ползущим Саймоном борозда кончалась там, где он теперь стоял. Перед ним притаилась тьма. Можно было попробовать идти, выпрямившись во весь рост.

Проход вскоре расширился. На стенах виднелись арочные двери других тоннелей, по большей части заполненные песком и щебнем.

Вскоре под его волочащимися ногами появились каменные плиты, ненадежные, разрушенные камни, отливающие в свете лампы-сферы легким опаловым оттенком.

Потолок постепенно поднимался, и голубой свет уже не достигал его. В этой темноте наверху раздавались странные звуки — так представлял себе Саймон хлопанье кожистых крыльев. Коридор уходил все дальше в землю.

Где я теперь? Как может Хейхолт быть так глубоко внизу? Доктор говорил: замки под замками до самых костей мира. Замки под замками… под замками…

Он остановился, вглядываясь в темноту одного из поперечных проходов.

Какой-то частью сознания он видел себя в этот момент: оборванный, грязный, голова болтается из стороны в сторону, как у полоумного, нитка слюны свисает с верхней губы.

Дверь перед ним была незаперта, странный аромат, похожий на запах сухих цветов, доносился из черной арки. Саймон сделал шаг вперед, с трудом вытер рот и высоко поднял зажатую в другой руке сферу.

Ах! Прекрасное! Прекрасное место!..

Это была озаренная голубым сиянием комната, безупречная, как будто бы кто-то только что оставил ее. Сводчатый потолок был изрисован загадочными линиями, наводившими на мысль о цветущем боярышнике, виноградной лозе или журчащих луговых ручейках. Закругленные окна заложены булыжником, и на подоконниках наплывы грязи, но все остальное осталось нетронуто чистым. Тут была кровать, искусно вырезанная из незнакомого дерева, и кресло, изящное, как скелет птицы. В центре стоял фонтан, сложенный из полированного камня, выглядевший так, как будто он в любую минуту может наполниться прохладной чистой водой.

Дом для меня. Дом под землей. Кровать, чтобы спать, не просыпаясь, пока Прейратс, король и солдаты не уйдут прочь.

Несколько шаркающих шагов к кровати, покрывало которой было незапятнанным и сияющим, как паруса благословенных. Из ниши над ней на Саймона смотрело прекрасное лицо женщины-статуи. Что-то в нем казалось не правильным — глаза слишком глубоко и широко поставлены, скулы чересчур высокие и острые. И все-таки это было лицо редкой красоты, изваянное из полупрозрачного камня, навеки застывшее в грустной мудрой улыбке.

Когда он потянулся, чтобы осторожно потрогать щеку скульптуры, его нога чуть коснулась кровати. Прикосновение было нежным, как шаг паука. Кровать рассыпалась в прах. Юноша застыл в ужасе, а минутой позже черты прекрасной женщины вмиг растаяли под его пальцами. Он отступил, споткнувшись, свет сферы ослепительно блеснул и ослаб до еле заметного туманного свечения. Звук шагов Саймона сровнял с землей изящное кресло и фонтан, спустя секунду начал рушиться потолок, и переплетенные ветви осыпались мягкой пылью. Шатаясь, он двинулся к двери, с отчаянием глядя на мерцающую сферу, но когда юноша выскочил в коридор, голубой свет погас.

Застыв в темноте, Саймон услышал чей-то плач. Спустя долгое время он смог снова двинуться вниз, в непроглядную тьму, удивляясь, что у него еще остались слезы, чтобы их проливать.

Течение времени превратилось в нечто, состоящее только из надежд и разочарований. Где-то позади остался брошенный им иссякнувший кристалл, жемчужина в темных глубинах подземного моря. В остатке сознания, освобожденном темнотой, он знал, что движется все дальше и дальше вниз.

Идти вниз. В преисподнюю. Идти вниз.

Идти? Куда?

От тени к тени, так всегда путешествуют судомойки.

Мертвый простак. Призрак-простак…

Плыть по течению, плыть… Саймон думал о Моргенсе, видел его клочковатую бороду, завивающуюся в огне; думал о комете, озарявшей Хейхолт красным светом… думал о себе, болтающемся по темным коридорам как маленькая холодная звезда. Плыть по течению…

Пустота была полной. Темнота, безразличное отсутствие света и жизни, стала разной — душная узкая темнота сужающихся коридоров, полная куч песка и гравия, затянутая сеткой корней, — и просторная бесконечная темнота невидимых комнат, в которой раздается пергаментный шорох крыльев летучих мышей. Пока он нащупывал путь через эти подземные галереи и слушал звуки собственных спотыкающихся шагов и шелест осыпающейся со стен грязи, пропало всякое чувство направления.

Возможно, он шел прямо по стенам и потолкам, как обезумевшая муха. Исчезли понятия «левое» и «правое», он шел бездумно, а тоннели сужались и расширялись, снова наполняя тишину пищанием летучих мышей.

Призрак!

В ноздри бил запах сырых камней. Обоняние, слух обострились в непроглядной тьме, и на юношу нахлынули запахи странного подземного мира: сырая глинистая земля, успокаивающий запах камней, вибрирующее дыхание корней и мхов, сладковатый запах разложения крошечных умерших существ и пронизывающий все вокруг привкус солоноватой морской воды.

Морская вода? Слепец во тьме, как глубоко он забрался! Все, что он слышал, было тихим шелестением маленьких тварей и его собственным прерывистым дыханием.

Вот! Слабые, музыкальные, однообразные звуки, доносящиеся из дальних коридоров. Капала вода.

Он шел вниз. Стены стали сырыми.

Ты мертв, Саймон-простак, дух, обреченный блуждать в пустоте.

Здесь нет света. Здесь никогда его не было. Ты чувствуешь темноту? Слышишь отраженное ничто? Так было всегда.

Все, что у него осталось, был страх. Это тоже чего-то стоило. Он боялся, а значит, он был жив. Была тьма, но был и Саймон. Они еще не одно и то же. Пока нет. Не совсем.

И тут, так медленно, что это почти невозможно было осознать, вернулся свет. Свет этот был таким слабым и смутным, что сначала совершенно не отличался от разноцветных точек, мелькавших перед бесполезными глазами юноши. Потом он с удивлением увидел перед собой темную, более глубокую тень. Клубок извивающихся червей? Нет. Рука… его рука, едва видимый силуэт, окруженный слабым свечением.

Низко изогнутые стены тоннеля обросли переплетенным мхом, распространявшим бледное, зеленовато-белое мерцание. Этого хватало только на то, чтобы показать непроницаемую тьму тоннеля впереди и легкие тени его собственных рук. Но это был свет! Саймон беззвучно засмеялся, и его туманная тень начертила на проходе знак древа.

Тоннель вышел в новую открытую галерею. Посмотрев вверх, на холмики светящегося мха, разбросанные по потолку, он почувствовал, как холодная капля упала ему на шею. Вода капала с потолка, ударяясь о камни, со звуком, напоминающим удары крошечных молотков по стеклу. Сводчатое помещение было загромождено длинными каменными столбами, толстыми на концах и тонкими в середине, некоторые были тоненькими, как нити волос или струйки стекающего меда. Сделав еще несколько шагов, он понял, что большинство колонн были работой камня и воды, но некоторые линии не казались естественными: прямоугольные изгибы на заросших мхом стенах, полуразрушенные колонны, слишком правильные, чтобы возникнуть без помощи человеческих рук. Он шел через пещеру, некогда знавшую иные звуки, кроме однообразно падающих капель, некогда отзывавшуюся эхом на чьи-то шаги. Но слово «некогда» может означать что-то, только пока существует время. Он же полз по темным переходам так долго, что возможно прорвался в туманное будущее или далекое прошлое, а может быть зашел в незанесенное на карты царство безумия… Кто знает?

Саймон опустил ногу и ощутил мгновенный ужас пустоты. Его окружала холодная мокрая тьма, и он упал. Рука его коснулась другого края ямы, и вода была только по колено, но ему показалось, что холодная когтистая тварь схватила его за ногу. Юноша бросился назад, в проход, дрожа от холода и ужаса. Я не хочу умирать. Я хочу снова увидеть солнце. Бедный Саймон, ответили ему голоса.

Безумный во тьме. Мокрый, дрожащий, он ковылял через светящийся зеленый зал, внимательно глядя под ноги, опасаясь, что в следующий раз тьма под ними не будет такой мелкой и безобидной. Слабые розовые и белые искорки сновали в черных дырах, и Саймон осторожно переступал через них или обходил стороной.

Рыбы? Светящиеся рыбы в подземных глубинах?

Один большой зал переходил в другой, и искусственные линии стали яснее проглядывать под густым покрывалом мха и каменных наплывов. Они образовывали странные фигуры в смутном полусвете, некоторые напоминали балконы, другие, затянутые бледным мхом, казались воротами. Саймон щурился, пытаясь разглядеть в темноте детали, и вдруг ему почудилось, что фигуры вокруг изменяются, приобретая стародавние очертания. Уголком глаза он увидел, как одна из разрушенных колонн неожиданно выпрямилась, превращаясь в сияющее белое создание, покрытое затейливой резьбой. Он пригляделся внимательнее и вновь увидел груду осыпавшегося камня, покрытого мхом. Глубокий мрак залов заколебался, в голове застучало, непрерывный звук капающей воды отдавался ударами молота в его воспаленном мозгу. Болтливые голоса вернулись, возбужденные дикой музыкой.

И пройдя еще один тоннель, Саймон услышал новые голоса, голоса, не слышанные прежде, каким-то образом более реальные и нереальные, чем те, что до сих пор оставались его нежеланными спутниками. Некоторые кричали на языках, которых он никогда не знал, если только не читал их в книгах доктора.

Полутьма исказилась вокруг него, словно он находился в центре вращающегося колеса. Он повернулся и слепо побрел вниз по проходу в еще один величественный зал, сжимая пульсирующие виски. Свет в этом зале изменился — тонкие голубые лучи падали из трещин в невидимом потолке, прорезая тьму, но ничего не освещая.

Запах воды и незнакомых растений стал резче; Саймон слышал, как бегут кричащие мужчины, плачут женщины и звенит металл. В почти непроницаемой темноте бушевали звуки страшной битвы, не касаясь его. Он закричал — или подумал, что закричал, — но не услышал звука своего голоса.

Потом, снова и снова подтверждая его уже несомненное безумие, в пронизанной голубыми лучами тьме начали возникать призрачные фигуры. Бородатые мужчины с факелами и топорами преследовали стройных людей, вооруженных мечами и луками. И те и другие, прозрачные и невесомые как дымка, пробегали, не замечая Саймона, хоть он и стоял в самой гуще их.

Джингизу! Айа 'ай! О Джингизу! — завыли голоса.

Бей демонов-ситхи! — рычали другие. — Поджигайте их гнездо!

Эти голоса не заглушали плотно прижатые к ушам руки.

Саймон бросился вперед, спотыкаясь, в надежде убежать от этих страшных криков, полных боли и гнева. Упав в неведомое входное отверстие, он увидел площадку из белого полированного камня. Пальцы, скользящие по земле, не чувствовали ничего, кроме вязких подушек мха, но в глазах сияло неоглядное белое пространство. Он пополз вперед, чувствуя трещины и углубления и видя все ту же безупречно гладкую поверхность. Наконец он достиг края площадки и застыл перед черной пропастью, пахнущей вечностью и смертью. Камешек скатился из-под его руки, и много времени прошло, прежде чем раздался всплеск.

Что-то большое и белое мерцало во тьме около него. Он поднял тяжелую гудящую голову и с трудом перевел глаза с края черного озера на белое мерцание.

В двух шагах от того места, где он лежал, виднелись нижние ступени огромной каменной лестницы. Белоснежная спираль стремительно уходила вверх, огибала край озера и исчезала в темноте.

Он раскрыл рот от удивления, и в это время услужливая память подсказала ему слова, которые он чуть не забыл под шум назойливых голосов.

Ступени. Доктор сказал: искать ступени Тан'са.

Он двигался вперед, с трудом переползая со ступени на ступень, прекрасно сознавая, что неизлечимо безумен или давно мертв и обречен вечно блуждать в этом ужасном подземном мире. Под землей, в глубокой тьме не бывает ни голосов, ни призрачных воинов, свет не проникает туда, и ступени лестницы не могут сиять алебастром, освещенным луной.

Саймон подтягивал себя к очередной ступени, цепляясь за края дрожащими, скользкими от пота пальцами. Он поднимался все выше, иногда вставая на ноги, иногда ползком, оборачивался и смотрел вниз. Безмолвное озеро покоилось в гигантском зале, гораздо большем, чем литейная. Потолок нельзя было различить в темноте, и туда же, в неизмеримую высь, уходили концы стройных белых колонн.

Туманный свет блестел на нефритово-зеленых и цвета морской волны стенах и касался рам высоких арочных окон, из которых вырывалось теперь угрожающее малиновое сияние.

Среди жемчужного тумана, повисшего над безмолвным озером, виднелась темная колеблющаяся фигура. Она казалась воплощением удивления и ужаса, и это заставляло Саймона мучительно сострадать ей.

Принц Инелуки! Они пришли! Северяне пришли!

Когда этот последний страстный крик болью отозвался в сознании Саймона, призрак в центре поднял голову. Горящие красные глаза его прорвали туман, как факелы.

Джингизу, выдохнул голос. Джингизу. Так много скорби!

Вспыхнул малиновый свет. Волна смерти и страха хлынула снизу. Темный призрак поднял длинный тонкий предмет, и прекрасный зал стал расплываться на глазах, как отражение в воде, куда бросили камень. Саймон отвернулся в ужасе, охваченный чувством невосполнимой утраты и отчаяния.

Что-то исчезло. Что-то прекрасное жестоко уничтожили. Саймон видел гибель мира, слышал его последний затихающий крик, пронзивший его сердце острее меча.

Даже всепоглощающий страх вытеснила бесконечная печаль, нашедшая выход в горьких слезах, которые давно уже должны были иссякнуть. Опираясь лишь на темноту, юноша продолжал нескончаемый путь вокруг величественного зала Тени и тишина поглотили призрачную битву и призрачный зал, укрыв его воспаленный мозг черным одеялом.

Миллион ступеней почувствовали его слепые прикосновения. Миллион лет пронеслись незаметно, пока он брел в темноте, утопая в печали.

Тьма охватила его. Последнее, что он почувствовал, был металл под пальцами и дуновение свежего ветра на горящем лбу.

Глава 14. ОГОНЬ НА ХОЛМЕ

Он проснулся в длинной темной комнате, окруженный неподвижными спящими фигурами. Значит, страшные видения были просто сном. Он лежал в своей постели рядом с прочими слугами. Тонкий луч света проникал сквозь щель в двери. Саймон тряхнул ноющей головой.

— Почему я сплю на полу? Камни такие холодные..

И почему остальные лежат так неподвижно? Их темные фантастические фигуры со шлемами и щитами были пугающе спокойны, как… как мертвые, ждущие Страшного суда… Это же был сон! Разве нет?

Задыхаясь от ужаса, Саймон отполз от черной промозглой дыры тоннеля к щели, источающей рассеянный свет. Мертвые, изваянные из камня и уложенные поверх их древних могил, не препятствовали его уходу Юноша толкнул плечом тяжелую дверь склепа и упал на мокрую траву кладбища.

После того, что казалось Саймону бесконечными годами в темноте, луна была для него просто отверстием в ночном небе, ведущим в светлую комнату за ним, страну сверкающих рек и благодатного забвения Юноша припал к земле и почувствовал, как согнулись под его щекой мокрые стебли травы. Со всех сторон торчали согнутые каменные пальцы надгробий Луна окрашивала обломки камня в зловещий цвет обнаженной кости. Были они такими же забытыми и неухоженными, как и те мертвецы, на место упокоения которых указывали надгробия.

В памяти Саймона часы, прошедшие в пути от последних огненных мгновений в комнате доктора к мокрой траве кладбища, закружились в немыслимой карусели, непостижимой, как бесшумный полет облаков по ночному небу. Крики, треск пламени, охваченное огнем лицо Моргенса, глаза Прейратса, похожие на дыры, ведущие в вечную тьму, — все это было столь же реально, как вздох, который он только что сделал. Тоннель отдавался в сознании затухающей, пульсирующей болью, звенящими голосами и пустым безумием. Саймон помнил грубые стены, паутину и бесконечные разветвления кривых переходов.

Вспоминались ему и странные яркие сны, невыносимо печальные, и смерть чего-то прекрасного. А в общем он чувствовал себя высушенным, хрупким и бессильным, словно осенний лист. Похоже было, что последние метры он полз, потому что колени и руки были ободраны, а одежда разорвана, но разум его все еще оставался затуманенным темнотой. Ничто не было до конца настоящим, похожим на кладбищенскую землю, на которой он сейчас лежал: тихий хозяйственный двор луны.

Сон поглаживал его затылок мягкими тяжелыми руками. Саймон боролся с ним, встав на колени и вяло тряхнув головой. Это место не годилось для сна.

Насколько он мог судить, преследователи не смогли пробиться через заваленную дверь доктора, но от этого не становилось легче. У его врагов были вооруженные стражники, лошади и приказ короля.

Дремота уступила место страху и ярости. Они отняли у него все: друга, дом, — но они никогда не получат его жизни и свободы. Саймон с трудом поднялся на ноги, опираясь на тяжелый камень надгробия, и вытер слезы изнеможения и страха.

Примерно в полулиге виднелась освещенная луной городская стена Эрчестера — каменный пояс, отделявший горожан от кладбища и внешнего мира. От городских ворот бежала лента Вальдхельмской дороги; справа от Саймона она тянулась на север, к горам, а налево убегала вдоль реки Имстрека, через земли фермеров ниже Свертских скал, мимо Фальшира на другой берег и прямо к степям востока.

В этих городах у большой дороги эркингарды в первую очередь будут искать беглеца. Кроме того, дорога проходила через долинные фермы Хасу Вейла, а там непросто найти убежище свернувшему с дороги страннику.

Повернувшись спиной к Эрчестеру и единственному дому, который он знал, Саймон побрел через кладбище к далеким холмам. Первые шаги его вызвали мучительную боль у основания черепа, но ни на нее, ни на боль душевную лучше было не обращать внимания, чтобы как можно дальше уйти до рассвета. Тревожиться о будущем можно будет, только найдя подходящее место, чтобы прилечь.

По мере того, как луна медленно двигалась по теплому небу к полуночи, шаги Саймона становились все тяжелее и тяжелее. Кладбище казалось бесконечным. Земля стала неровной, начинались холмы, а его окружали все те же надгробия, одни прямые, как собачьи клыки, другие склонившиеся друг к другу, словно перешептывающиеся старики. Он петлял по бесконечному лабиринту из обломков камней, снова и снова спотыкаясьна кочковатой земле. Каждый шаг был таким трудным, как будто он брел по колено в воде.

Шатаясь от усталости, юноша споткнулся и тяжело упал. Он попытался встать, но руки и ноги показались ему мешками, полными мокрого песка. Он прополз еще несколько локтей и уткнулся лбом в плечо заросшего травой холмика. Что-то впивалось в спину, и Саймон неуклюже перекатился на бок, но лучше не стало, потому что теперь мешал засунутый под пояс манускрипт доктора Моргенса. Ничего не видя полуслепыми от усталости глазами, юноша нащупал источник беспокойства.

Это был кусок ржавого металла, прикрепленный к полусгнившему и изъеденному червями дереву. Саймон попытался вытащить странный предмет, но он прочно сидел в земле. Может быть, остальная его часть, чем бы он ни был, была похоронена глубоко в теле холма, застывшего в лунном свете. Наконечник пики? Пряжка пояса или наколенник доспехов, владелец которых много веков назад отправился кормить траву, под которой лежит? Саймону представились лежащие в недрах земли тела, плоть, когда-то дышавшая бурной жизнью, а теперь объятая тьмой и тишиной.

Сон, наконец, одолел его и перенес на крышу церкви. Перед ним громоздился замок… но стены и башни его состояли из темной сырой земли, опутанной сетью белых корешков. Люди в замке спали тяжелым, беспокойным сном, потому что Саймон ходил по крыше над их постелями…

Теперь он шел — если только это не было сном — по берегу черной реки, слышен был плеск волн, но вода не отражала света и напоминала жидкую тень. Все было окутано непроницаемым туманом, и Саймон ничего не мог различить вокруг, кроме бесконечной мглы. Бесчисленные голоса переговаривались во мгле за его спиной, и журчание голосов сливалось в журчанием темной воды, то приближаясь, то отдаляясь, как ветер, завывающий в кронах деревьев.

На другом берегу не было ни тумана, ни дымки. Жесткая трава спускалась к самой воде, а за ней поднималась ольховая роща, тянувшаяся к далеким холмам.

Все за рекой было темным и сырым, там царили вечные сумерки. Все-таки это был вечер, потому что холмы эхом откликались на неутомимую песнь соловья. Все там было застывшим и неизменным.

Он кинул взгляд поверх плещущейся реки и увидел призрачную фигуру, стоящую у воды на дальнем берегу. Это была женщина в причудливом сером одеянии, лицо ее скрывали длинные прямые волосы.

Женщина стояла, прижимая что-то к груди. Когда она подняла глаза, он увидел, что женщина плачет. Он, казалось, знал ее.

— Кто ты? — крикнул он.

Слова, едва сорвавшись с его губ, растаяли, заглушенные влажным шипением реки. Темные глаза женщины впились в него, как бы вспоминая каждую черточку.

Наконец она заговорила.

— Сеоман. — Ее голос доносился издалека и звучал слабо и глухо. — Почему ты не пришел ко мне, сын мой? Ветер печален и холоден. Я ждала так долго!

— Мама? — Неожиданно Саймон почувствовал страшный, леденящий холод.

Повсюду тихо плескалась вода. Женщина снова заговорила.

— Мы долго не встречались, о мое прекрасное дитя… Почему же ты не пришел и не осушил слезы матери? Ветер несет холод, но река так тепла и ласкова! Иди… Разве ты не перейдешь ко мне?.. — Она протянула руки, черные глаза ее были печальны, на губах застыла нежная улыбка. Саймон двинулся вперед, к своей потерянной матери, которая звала его к себе, пошел по мягкому берегу смеющейся темной реки. Она протянула руки к нему… к своему сыну…

И тогда Саймон увидел: то, что она держала в руках, было маленькой куклой, сплетенной из камышей и травы. Но кукла почернела и сморщилась, листья скрутились на стеблях, и Саймон внезапно понял, что ничто живое не может пересечь эту реку — границу с сумеречной страной. Он остановился у края воды и посмотрел вниз.

А там, в чернильно-черной воде, возникло странное светлое пятно, и оно медленно поднималось к поверхности. Вскоре Саймон смог различить три стройные светящиеся фигуры. Плеск реки превратился в печальную, мучительно неземную музыку. Бурные волны скрывали истинные размеры фигур, но ему казалось, что стоит только захотеть, и можно будет достать их рукой…

— Сеоман! — снова позвала мать. Она медленно удалялась от него, как будто ее серая страна уносила ее прочь в бесконечном потоке, прочь от него. Она простирала к нему руки, а затихающий голос был воплощением трепещущего одиночества, стремления холода к теплу и темноты к свету.

— Саймон! Саймон! — Это был вопль отчаяния. Он сел, озираясь, чувствуя под ногами мокрую траву, а под рукой камень древнего памятника.

— Саймон! — Крик стал еле слышным шепотом в ночи. Это действительно была фигура в сером, крошечная дрожащая фигурка, позвавшая его с мглистого кладбища, которое он пересек. Ее нелегко было различить под покровом тумана, спустившегося на кладбище, но Саймон почувствовал, что сердце его вот-вот разорвется в груди. Он побежал по холмам, побежал так, как будто сам дьявол гонится за ним, протягивая руки. Темный силуэт Тистеборга поднимался на горизонте, тут и там на пути его вставали холмы, а Саймон все бежал и бежал.

Когда сердце его готово было уже выскочить из груди, юноша позволил себе перейти на быструю ходьбу. Он не мог бы бежать дальше, даже если бы сам дьявол настигал его — мешала хромота, усталость и не правдоподобный голод. Страх и растерянность волочились за ним, как ядро каторжника; сон не принес ему новых сил, юноша был очень напуган и чувствовал себя совсем разбитым.

Он брел вперед, ориентируясь по оставленному позади замку, и ощущал, как воспоминания о счастливых временах уходят, унося с собой все, кроме тончайших связей, еще соединяющих его с миром солнца, порядка и безопасности.

Что я чувствовал, лежа в тишине на душистом сеновале? В голове не осталось ничего, кроме бесчисленных слов. Я любил замок? Спал ли я там, бегал ли, ел, говорил?..

Не думаю. Думаю, что всегда шагал по этим холмам под этой луной — мертвенное белое лицо — шагал и шагал, несчастный, одинокий дух, шагал и шагал…

Нежный отблеск огня на вершине холма остановил его мрачные размышления.

Уже некоторое время он поднимался по склону и почти достиг основания темного Тистеборга; лес у подножия холма был мантией непроницаемого мрака по сравнению с темной громадой Тистеборга. Теперь на самой вершине холма горел огонь, утверждая жизнь среди веков холода, сырости и смерти. Он перешел на медленный бег, это было все, на что он был способен в своем нынешнем состоянии. Может быть, это костер пастухов, веселый огонек, согревающий вынужденных ночевать под открытым небом?

Может быть, у них есть еда? Баранья нога и буханка хлеба?..

Он согнулся, схватившись за живот. Все его внутренности корчились в судорогах при мысли о еде. Как давно он ел? Только последний ужин в замке?

Удивительно!

Даже если у них нет еды, там можно будет услышать человеческие голоса, согреться у огня… огня…

Воспоминания о ненасытных языках пламени промелькнули в его мозгу, вызвав озноб от холода другого рода.

Юноша карабкался, с трудом продираясь сквозь заросли кустарников и молодую древесную поросль.

Подножие Тистеборга окутывал густой туман, и холм казался островом, плывущим по паутинно-серому морю. У самой вершины красным рельефом вставали грубые очертания Камней гнева.

Камни и камни. Еще камни. Что говорил Моргенс об этой ночи — если это все та же луна и все та же темнота, укачивающая туманные звезды, — как он назвал ее?

Ночь камней. Как будто это сами камни веселятся. Как будто, пока внизу спит за наглухо закрытыми ставнями старый Эрчестер, камни устраивают свой собственный праздник. В усталом мозгу Саймона появились жутковатые образы кланяющихся и танцующих камней.

Глупый, подумал он. Твои мысли блуждают, да это и не удивительно! Ты нуждаешься в еде и сне: иначе ты в самом деле сойдешь с ума, что бы это ни значило — вечно сердитый? испуганный ничем? Он видел безумную женщину на площади Битв — но она просто сжимала в руках кучу тряпья и баюкала ее, крича как чайка.

Безумный под луной. Безумный простак.

Он достиг последней группы деревьев, окружавших вершину холма. Воздух, казалось, застыл в ожидании. Саймон почувствовал, что его волосы встают дыбом.

Внезапно он понял, что лучше подойти бесшумно и посмотреть на этих ночных пастухов, а не выскакивать из зарослей с шумом и треском, подобно разъяренному медведю. Он подобрался поближе к свету, укрываясь за переплетенными ветвями поваленного ветром дуба. Прямо над ним возвышались Камни гнева, образуя концентрические круги изломанных колонн.

Он увидел группу закутанных в плащи людей, стоящих у самого огня, разожженного в центре каменной площадки. Что-то в их позах казалось напряженным, застывшим, как будто они ждали чего-то неизбежного, но не обязательно желанного. На северо-востоке, за камнями, шапка Тистеборга сужалась. Трава и вереск плотно приникали к земле, покидая пятно света ближе к северному склону горы.

Разглядывая застывшие как статуи фигуры у костра, Саймон снова почувствовал, как ледяной ужас охватывает его. Почему они не двигаются? Это живые люди или потусторонние духи, изваяния горных демонов?

Одна из фигур подвинулась к огню и поворошила палкой угли. Пламя загорелось ярче, и Саймон увидел, что по крайней мере один из них смертный человек. Он бесшумно прополз еще немного вперед и остановился сразу за последним кругом камней. Свет костра озарил ближайшую фигуру. Красноватые блики скользнули по скрытому под плащом металлу. Этот пастух носил кольчужную рубашку.

Огромное ночное небо съежилось над головой Саймона.

Все десять закутанных мужчин были вооружены. Это были эркингарды — в этом не было никакого сомнения. Саймон с горечью ругал себя — кинуться прямо к костру, как мошка бросается на пламя свечи!

Ну почему я всегда такой проклятый, проклятый дурак?!

Поднялся легкий ночной ветерок, раздувая высокое пламя, бьющееся, как развевающееся знамя. Стражники в плащах и капюшонах разом повернулись, напряженно вглядываясь в темноту на север от Тистеборга.

Тогда вздрогнул и Саймон. Сквозь вой ветра, свистевшего в кронах деревьев, до него донесся слабый шум, становившийся с каждым мгновением все громче и громче: мучительный скрип деревянных колес. Нечто громоздкое и неуклюжее медленно взбиралось по склону холма с северной стороны. Стражники освободили проезд и тесно окружили костер со стороны, ближайшей к Саймону; ни один из них все еще не проронил ни слова.

У края костра появились смутные контуры, они становились все отчетливее и в конце концов превратились в лошадей; за ними, медленно отделяясь от темноты, возникла черная карета. С обеих сторон карету сопровождали фигуры в черных плащах с капюшонами, двигавшиеся медленным похоронным шагом. Упряжкой снежно-белых жеребцов управлял еще один, сидящий на козлах. Этот казался больше и темнее остальных, он как бы кутался в плотную завесу мрака, сама ее неподвижность говорила о скрытой неземной силе.

Стражники не двигались и молча наблюдали за происходящим. Только тихое Поскрипывание колес кареты прорезало тишину. Саймон, прикованный к месту, ощутил страшный холод, сжигающий его внутренности.

Сон, страшный сон… Почему я не могу двигаться?

Черная карета и сопровождавшие ее остановились у границы светового круга.

Одна из четырех фигур подняла руку, опустившийся широкий черный рукав обнажил тонкое запястье и длинные пальцы, белоснежные, как кость.

Существо заговорило голосом холодным, как серебро, и монотонным, как потрескивание льда.

— Мы здесь, чтобы выполнить соглашение. Произошло движение среди ожидавших. Одни из них выступил вперед.

— Как и мы.

Беспомощно наблюдая за развитием этого безумного действа, Саймон ничуть не удивился, узнав голос Прейратса. Священник отбросил капюшон; свет костра озарил его высокий лоб и высветил тьму его глубоких, как у скелета, глаз.

— Мы здесь… как условленно, — продолжал он. Почудилась ли Саймону легкая дрожь в его голосе? — Принесли ли вы то, что было обещано?

Белая рука взметнулась в воздух, указывая на неясные очертания кареты.

— Мы — да. А вы?

Прейратс кивнул. Два стражника нагнулись разом и потащили что-то тяжелое из травы и грубо бросили к ногам алхимика.

— Это лежит здесь, — сказал он. — Принесите дар вашего господина.

Две закутанные фигуры двинулись к карете и осторожно спустили вниз длинный темный предмет. Пока они несли его к костру, поднялся резкий ветер, засвистевший в кронах деревьев. Черные одежды забились на ветру, с одной из фигур сдуло капюшон, и по ее плечам рассыпался шквал сверкающих белых волос.

Лицо, открывшееся на мгновение, напоминало маску изысканной, искуснейшей резьбы по слоновой кости. Секундой позже капюшон был накинут обратно.

Кто они? Ведьмы? Призраки?

Укрывшийся за камнями Саймон поднял дрожащую руку, чтобы сотворить знак древа.

Белые лисицы… Моргенс сказал: белые лисицы…

Прейратс да еще эти демоны — чем бы они ни были — это уж слишком! Он все еще спит на кладбище. Саймон взмолился, чтобы это было так, и закрыл глаза, прогоняя дьявольское наваждение… но от почвы исходил ни с чем не сравнимый острый запах сырой земли и явственно слышалось неумолимое потрескивание огня.

Открыв глаза, юноша обнаружил, что все осталось по-прежнему.

Что происходит?

Две темные фигуры подошли к светлому кругу у костра. Солдаты отодвинулись еще дальше, а те двое опустили свою ношу на землю и отступили. Это был гроб, или, по крайней мере, нечто, имевшее форму гроба, но не более трех ладоней высотой. Призрачный голубой свет еле тлел по его краям.

— Вынесите вперед обещанное, — сказало первое существо в темной одежде.

Прейратс жестом отдал приказ, и темная груда у его ног была вытащена вперед. Когда солдаты отступили, священник пнул груду носком ботинка. Это был человек с кляпом во рту и связанными руками. Саймон не сразу узнал круглое белое лицо графа Брейугара, лорда-констебля.

Закутанное существо долго рассматривало искаженное лицо Брейугара. Когда оно вновь заговорило, в чистом неземном голосе прозвучал гнев.

— Это не кажется тем, что было обещано.

Прейратс слегка поклонился существу в капюшоне, как бы стараясь уменьшиться в размерах.

— Он допустил, чтобы обещанный бежал, — сказал он. В голосе его сквозило некоторое напряжение. — Он займет место обещанного.

Оттолкнув плечом пару солдат, к ним подошел один из тех, кто грелся у костра.

— Обещанный? Что это за «обещанный»? Кто был обещан?

Священник картинно развел руками, но лицо его оставалось жестким.

— Прошу вас, мой король, я думаю, вы знаете, прошу вас.

Элиас резко повернулся и смерил своего советника ледяным взглядом.

— Знаю, священник? Что ты обещал от моего имени?

Прейратс наклонился к своему господину и заговорил оскорбленным тоном:

— Мой лорд, вы предложили мне сделать то, что я должен был сделать для этой встречи. Я сделал это… или сделал бы, если б не этот ценит ^[1], — он опять пнул ногой связанного Брейугара, — не пренебрег своим долгом по отношению к своему повелителю! — Алхимик взглянул на черную фигуру, чью бесстрастность не нарушил даже намек на нетерпение. Прейратс нахмурился.

— Прошу вас, мой король. Тот, о ком мы говорили, исчез. Прошу вас, вопрос требует тщательнейшего обсуждения, — он слегка коснулся рукой плеча Элиаса.

Король стряхнул ее, мрачно глядя на священника, но ничего не сказал. Прейратс снова повернулся к темному существу.

— Этот, которого мы вам предлагаем… его кровь тоже благородна. Он высокого происхождения.

— Высокого происхождения? — спросило оно. Его плечи затряслись, словно от зловещего смеха. — О да, это очень важно. Его род уходит в глубину веков? — Черный капюшон повернулся и встретил скрытые капюшонами взгляды своих товарищей.

— Конечно, — сказал Прейратс, явно смущенный. — На сотни лет.

— Что ж, наш хозяин, конечно, будет доволен. — И тут существо действительно засмеялось. Взрыв дикого веселья, подобного острию лезвия ножа, заставил Прейратса отпрянуть. — Приступайте!

Прейратс смотрел на откинувшего капюшон Элиаса. Саймон почти физически ощущал, как туманное небо опускается все ниже и ниже. Лицо короля, бледное даже в отблесках пламени, казалось, парило в воздухе. Ночь кружила в безумном хороводе, и взгляд короля притягивал свет, как зеркало в освещенном факелами коридоре. Наконец Элиас кивнул.

Прейратс шагнул вперед. Схватив Брейугара за воротник, он поволок его к гробу-ларцу и отпустил. Лорд-констебль шлепнулся на землю. Затем священник раздвинул полы плаща, обнажая темное пламя красной рясы, и достал из глубоких складок странное кривое лезвие вроде серпа. Он поднял его перед лицом и повернулся к самой северной точке каменных колец. Потом он запел, и голос его вздымался, становясь все более и более властным.

Одетые в черное фигуры раскачивались, — все, кроме той, на карете, сидевшей неподвижно, как Камни гнева, и шипение шло из нее, сливаясь со вновь поднявшимся ветром.

Прейратс вскричал:

Рука алхимика змеей скользнула вниз и схватила за волосы Брейугара. Граф, до этого момента неподвижно лежавший у ног священника, неожиданно рванулся, оставив в руках ошеломленного Прейратса только клок окровавленных волос.

Саймон бессильно наблюдал, как лорд-констебль с вытаращенными глазами катился прямо к его убежищу, и безучастно внимал сердитым крикам Прейратса.

Ночь как бы сгущалась вокруг него, заволакивая глаза и останавливая дыхание. За Брейугаром бросились два стражника.

Всего в нескольких шагах от него неуклюже бежавший граф споткнулся и упал.

Извиваясь и тяжело хрипя, он попытался встать, но сверху на него навалились подоспевшие стражники. Саймон слегка приподнялся, стараясь выглянуть из-за скрывавшего его камня и почувствовал, что сердце, молотом колотившееся у него в груди, готово разорваться. Попытки унять невыносимую дрожь в ногах были безуспешны. Он легко мог коснуться рукой стражников, которые с устрашающими проклятиями поднимали, на ноги Брейугара. Один из них поднял меч и плашмя ударил графа. Саймон видел Прейратса, застывшего на грани освещенного круга, и пепельное зачарованное лицо короля рядом с ним. Даже когда спотыкающегося Брейугара вновь приволокли к огню, Прейратс все еще не сводил глаз с места, где упал граф.

Кто здесь?

Казалось, что этот голос вместе с ночным ветром влетел прямо в голову Саймона. Прейратс смотрел прямо на него. Он видел юношу.

Выходи, кто бы ты ни был! Я приказываю тебе выйти!

Одетые в черное фигуры угрожающе загудели, а Саймон, как мог, сопротивлялся воле алхимика. Он не забыл о том, что чуть не произошло с ним в подземелье замка, и старался противостоять подчиняющей силе, но быстро слабел и чувствовал себя выжатым, как выстиранное белье.

— Выходи! — повторил голос, и ищущее нечто коснулось его мозга. Он хотел держать закрытыми двери своей души, но нечто было пока сильнее его, ему нужно было только схватить его…

— Если вам не нравится соглашение, — произнес тонкий голос, — давайте расторгнем его сейчас. Опасно прерывать ритуал — очень опасно.

Это был голос существа в черном, и Саймон почувствовал, что мысленные вопросы Прейратса оставили его.

— Что… Что? — спросил Прейратс голосом внезапно разбуженного человека.

— Может быть, вы не понимаете, что вы здесь делаете? — прошипела черная фигура. — Может быть, вы не осознаете, кто и что вовлечено…

— Нет… Да, я понимаю… — сказал, запинаясь, священник. Саймон задыхался от его напряжения, как от резкого запаха.

— А ну, быстро, — проговорил Прейратс, обращаясь к стражникам, — принесите сюда этот мешок падали.

Стражники подтащили свою жертву к ногам алхимика.

— Прейратс… — начал король.

— Прошу вас, ваше величество, прошу вас, это всего одно мгновение.

Ужасно, но что-то от мыслей Прейратса продолжало терзать мозг Саймона, какая-то часть сознания Прейратса оставалась в его голове: его будоражило угрожающее предвкушение алхимика, когда он тянул вверх голову Брейугара, он ощущал, как священник отзывается на смутное бормотание этих, в черном, а потом появилось и что-то еще, более властное, холодная тяжесть ужаса, заполняющего все его существо. Среди людей появилось нечто чужое, необъяснимое и могущественное что-то еще. Оно душным облаком окутало вершину горы, и черным пламенем горело в теле существа наверху кареты; оно жило в Камнях гнева, наполняя их своим жадным присутствием.

Прейратс поднял нож. На мгновение сверкающий красный изгиб стал второй луной в ночном небе, стройным, красным полумесяцем. Священник выкрикнул что-то на высоких нотах языка, которого Саймон не понимал.

— АН Саму ситех а! АН Наккига!

Серп опустился, и Брейугар без звука осел вперед. Из его горла ударил фонтан крови, заливая черный ящик-гроб и землю вокруг него. Лорд-констебль дико извивался в руках священника и наконец поник; темный поток крови продолжал струиться по черной крышке. Не в силах разобраться в чудовищной мешанине мыслей, Саймон беспомощно переживал паническое ликование Прейратса. За этим ликованием было что-то еще — огромное, темное, невыносимо холодное. Древние мысли пели с бесстыдной радостью.

Одного из солдат рвало, и если бы не вялое бессилие, нахлынувшее на Саймона, с ним бы случилось то же самое.

Прейратс оттолкнул тело графа, оно лежало безжизненной грудой. Белые как устрицы пальцы тянулись к небу. Кровь дымилась на темном ларце, и голубой огонь пылал все ярче. Линия, образованная им, становилась более явственной. Пугающе медленно открылась крышка, как будто ее толкали изнутри.

Святой Узирис, любящий меня! Святой Узирис, любящий меня, — мысли Саймона неслись, как взбесившиеся кони, — помоги мне, спаси меня, помоги, в этом ящике дьявол, он сейчас выйдет, помоги, спаси меня, о, спаси!

Дело сделано, дело сделано, — другие, чужие мысли, — слишком поздно, чтобы вернуться назад, слишком поздно!

Первый шаг, — то, холодное и могучее. — Как они будут платить, платить, платить…

По мере того, как крышка поднималась, свет становился все ярче, пульсирующий ярко-голубой свет с примесью дымно-серого и зловеще-лилового. Свет цвета кровоподтека ширился-, сиял и озарял все вокруг. Наконец крышка упала, и ветер усилился, как будто и он был испуган тем, что должно было появиться из длинного черного ящика. Пришло время, и то, что было в ящике, стало видимым.

Джингизу, прошептал голос в голове Саймона. Джингизу…

Это был меч, укрывшийся в ящике, как смертоносная гадюка; он был и прекрасным, и волнующим, как острые коготки, нежно царапающие кожу.

— Возьмите его, ваше величество! — настаивал Прейратс под вой ветра.

Зачарованный, беспомощный Саймон внезапно понял, что будь у него такая сила, он принял бы меч. Неужели это ему не по плечу? В ушах звучала победная песнь власти, песнь о могуществе, тронах, восторге исполненной мечты.

Элиас неуверенно сделал шаг вперед. Один за другим отступали окружавшие его солдаты. С рыданиями и проклятиями побежали они вниз по склону горы, скрываясь в спасительной тени леса. В считанные секунды рядом с черными фигурами и их мечом остались только Прейратс, король и спрятавшийся Саймон.

Элиас сделал еще шаг и остановился над мечом. Страх широко раскрыл его глаза; казалось, им овладело мучительное сомнение, губы короля беззвучно шевелились.

Невидимые пальцы ветра дергали полы его плаща, и горные травы извивались у его колен, как бы преграждая дорогу.

— Вы должны принять дар! — снова сказал Прейратс. — Возьмите его.

Слова Прейратса метались в мозгу Саймона, как крысы в пылающем доме.

Король нагнулся, протягивая руку. Вожделение Саймона сменилось внезапным ужасом перед мрачной песней меча, исполненной дикой пустоты небытия.

Это зло, неужели он не чувствует этого? Зло!

Когда рука Элиаса приблизилась к мечу, ветер стих. Четыре закутанных фигуры застыли перед каретой, пятая, казалось, еще глубже погрузилась во тьму.

Вершину холма сковало безмолвие, бывшее почти физически ощутимым.

Одним легким движением Элиас схватил рукоять и поднял меч. Как только меч оказался в его руке, страх исчез с лица короля и губы его раздвинулись в идиотской улыбке. Голубоватое сияние играло по краям высоко поднятого меча, отделяя его от ночного неба. Голос Элиаса дрожал от фанатического восторга.

— Я принимаю дар господина. Я… буду чтить наш договор. — Держа клинок перед собой, он медленно опустился на одно колено. — Слава Инелуки, Королю Бурь!

Вновь завыл ветер. Саймон отполз подальше от мечущегося, бушующего огня, а черные фигуры воздели к небу белые руки, взывая:

— Инелуки, ай! Инелуки, ай!

Нет! — бушевали мысли Саймона. Король… все кончено! Бегите, Джошуа!

Скорбь… Скорбь всей земли… Пятая закутанная фигура медленно поднималась над каре-той. Черный плащ упал, открыв огненно-алое сияние, полыхающее, подобно горящему парусу. Мертвящий, гложущий сердце ужас исходил от него. Остановившимся глазам Саймона предстала страшная картина: красное сияние начало расти, оставаясь всеобъемлющим и бестелесным, становясь все больше и больше, до тех пор пока страшная алая тень не нависла надо всем, тень огненно-алого воющего смерча.

Дьявол здесь! Скорбь, его имя скорбь! Король призвал дьявола! Моргенс, Святой Узирис, спасите меня, спасите меня, спасите меня!

Он бросился в ночную тьму, мечтая в беспамятстве скрыться от красной твари и ликующего чужого. Звуки его панического бегства потерялись в вопящем ветре.

Ветви деревьев били его по рукам и лицу, вцеплялись в волосы словно когти…

Ледяные когти севера… руины Асу'а.

И когда он наконец упал, споткнувшись, и душа его скрылась от зла, растворившись в еще большей тьме, в последний момент он слышал, как камни земли жалобно стонут на своих ложах под ним.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ САЙМОН ПИЛИГРИМ

Глава 1. ВСТРЕЧА В ТРАКТИРЕ

Первое, что услышал Саймон, было странное гудение, унылый жужжащий звук, который настойчиво лез к нему в уши, пока он мучительно пытался очнуться.

Приоткрыв один глаз, юноша увидел нечто чудовищное — темную смутную массу копошащихся ног и блестящих глаз. Саймон вскочил с воплем ужаса, молотя руками, и шмель, простодушно исследовавший его нос, умчался прочь с сердитым гудением на поиски менее возбудимого субъекта.

Он поднял руку, прикрывая глаза, завороженный трепетной чистотой окружающего мира. Дневной свет был ослепителен. Солнце с царской щедростью рассыпало свое золото по травянистым холмам. Повсюду, куда хватало взгляда, росли одуванчики и ноготки на длинных стеблях. Пчелы торопливо сновали между ними, то и дело присаживаясь, как маленькие доктора, которые к своему удивлению обнаружили, что все их пациенты неожиданно поправились.

Саймон рухнул обратно в траву, закинув руки за голову. Он спал долго; яркое солнце высоко поднялось над горизонтом. От этого волосы у него на руках горели расплавленной медью. Носки его ободранных башмаков казались ему такими далекими, что их вполне можно было принять за вершины высоких гор.

Внезапно холодная дрожь воспоминания нарушила его безмятежный покой. Как он попал сюда? Что?..

Присутствие чего-то темного за плечом заставило его быстро сесть. Он обернулся и увидел окруженную деревьями шапку Тистеборга, возвышавшуюся в полумиле позади него. Каждая деталь была ошеломляюще отчетлива, края холма казались выписанными тонкой кисточкой. Если бы не гнет пульсирующих воспоминаний, он мог бы показаться уютным и прохладным, мирный холм, окруженный высокими деревьями, одетый тенью и зеленой листвой. У самой вершины покоились Камни гнева — еле различимые серые точки на фоне ярко-голубого весеннего неба.

Сияние дня будто заволокло призрачным туманом. Что про-исходило этой ночью? Он, конечно, не забыл побег из замка, минуты расставания с Моргенсом были навсегда выжжены в его сердце, но вот что было дальше? Откуда взялись эти кошмарные воспоминания? Бесконечные тоннели? Элиас? Огонь и демоны со снежными волосами?

Сны, идиот, дурные сны. Страх, усталость и снова страх. Я бежал ночью через кладбище, упал, заснул и видел страшные сны.

Но эти тоннели и… черный гроб? Голова все еще ныла, но кроме того возникло мучительное чувство оцепенения, как будто к ране приложили кусок льда.

Странный сон был чересчур реальным. Теперь это стало чем-то далеким, ускользающим и не имеющим значения: черная волна страха и боли, которая готова была рассеяться, как дым, стоило ему только захотеть, по крайней мере он на это надеялся. Саймон постарался упрятать эти страшные мысли как можно глубже и захлопнул за ними память, словно тяжелую крышку сундука.

Как будто мне и без них не о чем беспокоиться!

Яркое солнце Дня Белтейна смягчило боль в перетруженных мышцах, но тело все равно ныло… а кроме того он был невыносимо голоден. Он медленно поднялся на ноги, стряхнул приставшую к грязной, выпачканной в глине рубашке траву и бросил еще один взгляд на Тистеборг. Интересно, угли того гигантского костра еще тлеют среди камней? Или все это было просто безумием, вызванным невероятными событиями вчерашнего дня? Гора оставалась равнодушно-спокойной; впрочем, какие бы тайны ни скрывались под покровом густой листвы и в каменной короне холма, Саймон не хотел о них ничего знать. Было вполне достаточно пустот, которые давно необходимо заполнить.

Он повернулся спиной к Тистеборгу. Далеко за чередой холмов виднелись макушки леса. Вид этого бесконечного свободного пространства неожиданно вызвал у него глубинную скорбь и жалость к себе. Чудовищное одиночество! Они отняли у него все — дом, друзей… Он всплеснул руками в бессильной ярости и почувствовал боль от резкого движения. Потом! Потом можно будет плакать, а сейчас надо быть мужчиной. Но все вокруг оставалось несправедливым.

Он снова глубоко вздохнул и еще раз посмотрел в сторону далеких лесов.

Где-то там, насколько он знал, тянулась Старая Лесная дорога. Она пролегала вдоль края Альдхорта, иногда на некотором расстоянии, иногда приближаясь к самому краю леса, словно дразнящий ребенок.

Кое-где она заходила и под полог леса, пробегая через черные, сырые заросли и светлые, залитые солнцем поляны. Несколько маленьких деревень и одиноких полузаброшенных домишек ютились в тени леса.

Может быть, мне удастся найти какую-нибудь работу, чтобы хватило денег хотя бы на хлеб. Я голоден, как медведь… к тому же только что проснувшийся. Я ведь ничего не ел с тех пор… с тех пор…

Он до крови закусил губу. Выхода не было, надо отправляться в путь.

Нежные лучи солнца, казалось, благословляли его. Согревая ноющее тело, они пробивали гнетущий мрак его мыслей. Он ощущал себя чем-то вроде новорожденного жеребенка, которого показывал ему Шем прошлой весной. Любопытство на дрожащих ногах. Но непривычный сияющий мир, расстилавшийся перед ним, не был больше простым и понятным — что-то чужое было в чересчур ярких красках и слишком сладких запахах.

Через некоторое время дал о себе знать манускрипт Моргенса под кушаком.

Несколько сотен метров Саймон пронес манускрипт в потных ладонях, но потом сдался и снова засунул его за пояс. Старик просил его сохранить рукопись, и он сделает это. Саймон подпихнул под нее подол рубахи, чтобы не так терло. Когда ему надоело каждый раз отыскивать переход через бесчисленные ручейки, тонкой сетью покрывавшие поля, он снял башмаки. Запах травы и влажного майского воздуха, хотя и не заслуживавший больше доверия, все же отвлек его мысли от немедленной голодной смерти, обратив их к болезненным кровоподтекам, холодная вязкая глина между пальцами ног тоже хорошо помогала.

Вскоре он достиг Старой Лесной дороги. Идти по глинистой дороге, разбитой колесами тяжелых телег, размокшей от дождей, было тяжело, и он свернул на заросшую жесткой травой обочину. Белые нарциссы и синие левкои смущенно и удивленно покачивались у него под ногами, лужи сверкали послеполуденной голубизной свежего неба, словно кусочки гладкого стекла, впаянные в мокрую глину.

По ту сторону дороги деревья Альдхорта вскоре превратились в монолитный строй, как целая армия, заснувшая стоя. Между некоторыми стволами было небольшое расстояние, и видно было, какая глубокая, непроницаемая тьма, напоминавшая входы в подземелье, царила за ними. Кое-где встречались неуклюжие постройки, возможно, хижины дровосеков, безобразие которых подчеркивали стройные деревья.

Продолжая свой путь вдоль бесконечного порога леса, Саймон споткнулся о куст и больно ушиб и без того разбитые коленки. Как только он осознал, что было причиной его очередного злоключения, юноша перестал ругаться. Большинство ягод на кусте, правда, еще не созрели, но хватало и спелых, так что, когда он наконец двинулся дальше, продолжая жевать, подбородок его и щеки были густо вымазаны ягодным соком. Ягоды не были еще достаточно сладкими, но именно они стали первым за последнее время аргументом в пользу того, что не все так плохо в этом мироздании. Кончив есть, он вытер руки о давно погубленную рубашку.

Когда дорога, а вместе с ней и Саймон, начала преодолевать длинный подъем, появились, наконец, первые следы человеческого обитания. Здесь и там из высокой травы вырастали серые хребты изгородей; за этими обветренными стражами, подчиняясь беззвучным внутренним ритмам, двигались фигуры огородников, сажавших весенний горох. Рядом другие так же медленно двигались вдоль рядов, методично работая мотыгой, прилагая все усилия, чтобы спасти драгоценный урожай от возможного ненастья. Те, кто помоложе, взбирались на крыши, и там ворошили и уплотняли солому длинными палками и сдирали мох, выросший за время авриельских дождей. Ему страшно хотелось рвануться через поля, к этим аккуратным фермам, где его наверняка впустят, накормят… дадут работу…

Где кончается моя глупость? — думал он. Почему бы мне просто не отправиться обратно в замок и не покричать, что я, наконец, явился, где-нибудь на хозяйственном дворе?

Крестьяне всегда подозрительно относились к незнакомцам, а уж теперь, когда с севера поползли слухи о бандитизме и о чем-то похуже того, тем более.

Кроме того, Саймон был уверен, что эркингарды будут искать его именно здесь.

Эти фермеры непременно припомнят странного рыжеволосого юношу, про-ходившего мимо. Нет, лучше подождать с разговорами, по крайней мере пока Хейхолт так близко. Может быть, ему повезет в одном из трактиров, граничащих с этим таинственным лесом, — если только его пустят туда?

Я ведь знаю кое-что о работе на кухне, верно? Где-нибудь найдется дело для меня… правда?

Поднимаясь все дальше в гору, он увидел, что дорогу перед ним пересекает темная полоса, след проехавшей здесь телеги, выходивший из леса и тянущийся через поля к югу; путь, проложенный, вероятно, лесником к западным фермерским землям Эрчестера. На перекрестке торчало что-то темное и угловатое. После короткого приступа страха он сообразил, что предмет этот слишком высок, чтобы оказаться поджидающим его стражником. Это было, видимо, пугало или придорожная статуя Элисии, Матери Божьей — перекрестки пользовались дурной славой, и местный люд часто водружал там священную реликвию, чтобы отпугнуть блуждающих духов.

Подойдя ближе, он решил, что был прав, подумав о пугале, потому что темный предмет был привязан к шесту или дереву и слегка покачивался от легкого ветра.

Приблизившись еще, он увидал, что это не пугало. Вскоре сомнений не оставалось, предмет был именно тем, чем казался, — телом человека, висевшим на грубой виселице.

Он дошел до перекрестка. Ветер стих; вокруг застыли коричневые облака дорожной пыли. Он остановился, беспомощно глядя на виселицу. Дорожная пыль осела, а потом снова закружилась под порывами ветра.

Ноги повешенного, босые, черные и распухшие, болтались на уровне плеч Саймона. Голова склонилась на сторону, как у щенка, поднятого за шкирку, птицы изуродовали его лицо и выклевали глаза. Сломанная деревянная доска со словами «ЛЯХ КОРОЛЯ» тихо стучала по его груди; на дороге лежал второй обломок. На нем было нацарапано: «ОХОТИЛСЯ НА ЗЕМ».

Саймон отступил; невинный ветерок качнул тело, так что безглазое лицо повешенного уставилось в бескрайние поля. Юноша быстро перешел дорогу лесорубов, сотворив знак древа. Прежде такое зрелище показалось бы ему притягательным, как все мертвое, но теперь он не испытывал ничего, кроме ледяного, сковывающего страха. Он сам украл — или помог украсть — нечто гораздо большее, чем этот бедный воришка когда-нибудь мог мечтать: он украл брата короля из собственного королевского подземелья. Сколько времени пройдет, прежде чем они поймают его, как поймали этого несчастного, поеденного грачами? Как они накажут его?

Он оглянулся. Изувеченное лицо еще раз качнулось, будто наблюдая за его уходом. Он побежал и бежал до тех пор, пока дорога не ушла далеко вниз по склону и перекресток не скрылся из виду.

Было уже далеко за полдень, когда он достиг Флетта, маленького городка.

Честно говоря, это был не столько городок, сколько трактир и несколько домиков, сгрудившихся у дороги у самого леса. Вокруг не было ни души, кроме тощей женщины, стоявшей в дверях одного из грубых домов, и пары важных круглоголовых детей, которые выглядывали из-за ее юбки. Несколько лошадей — в основном фермерские клячи — стояли, привязанные к бревну, перед городским трактиром под названием «Дракон и рыбак». Саймон медленно прошел мимо открытой двери, осторожно оглядываясь, а из пивной темноты трактира доносились пугавшие его мужские голоса. Он решил попытать счастья попозже, когда в трактир сойдутся посетители, сошедшие со Старой Лесной дороги, чтобы заночевать в нем, и его оборванный наряд будет не так бросаться в глаза.

Он прошел еще немного. В животе у него бурлило, он начинал жалеть, что не приберег немного ягод. В городке было еще несколько домов да маленькая сельская церковь, а потом дорога сворачивала в лес, и Флетт как таковой кончался.

Едва миновав город, он нашел узенький ручеек, журчащий между черными, усыпанными листьями берегами. Вдоволь напившись, не обращая внимания на сучья, насколько это было возможно, на сырость и грязь, он снова снял башмаки, на сей раз, чтобы использовать их как подушку, и свернулся клубочком между корней старого дуба, невидимый с дороги и из последнего дома. Он быстро уснул — благодарный гость в прохладном древесном зале.

Саймон спал…

На земле, в футе от большого белого дерева лежало яблоко. Оно было такие круглым, таким блестящим и красным, что он едва смел укусить его. Но голод был силен, и вскоре он поднес яблоко ко рту и вонзил в него зубы. Вкус был изумительный, но когда Саймон взглянул на то место, от которого откусил, он увидел скользкого жирного червя, свернувшегося под яркой кожицей. Но у него не было сил выкинуть яблоко — оно было так красиво, а голод так мучил его! Он повернул яблоко другой стороной и снова откусил, и посмотрев, вновь увидел отвратительное, извивающееся тело. Снова и снова он откусывал в разных местах, но каждый раз под самой кожицей лежала скользкая тварь. Казалось, что у нее не было ни головы, ни хвоста, а только бесконечные кольца, обвившиеся вокруг сердцевины, пронизывающие белую, прохладную плоть яблока.

Саймон проснулся под теми же деревьями. Голова болела, а во рту был кислый привкус. Он пошел к ручейку попить, чувствуя, что совсем ослабел и пал духом.

Когда и кто был хоть вполовину так же одинок, как он?! Вечерний неяркий свет не коснулся сонной поверхности ручья; когда, встав на колени, он заглянул в спокойную темную воду, его пронзило ощущение, что когда-то он уже был в этом месте. Пока он стоял так, удивленный, мягкий шум ветра сменился нарастающим гулом голосов. Сначала ему показалось, что это новый сон, но потом, обернувшись, он увидел толпу людей, не меньше двух десятков, двигавшуюся по направлению к Флетту. Все еще прячась в тени деревьев, он двинулся за ними-, вытирая рот рукавом рубахи.

Это были крестьяне, одетые в грубую одежду овцеводов округа, но с оттенком праздничности. В распущенные волосы женщин были вплетены синие, золотые и зеленые банты. Юбки кружились вокруг обнаженных колен. Несколько девушек, бежавших впереди, несли в передниках яркие цветочные лепестки, которые они разбрасывали перед собой. Мужчины, среди которых была и легкомысленная молодежь, и хромающие старики, несли на плечах срубленное дерево. Его ветви, как и волосы женщин, были тоже украшены разноцветными лентами. Мужчины весело раскачивали дерево.

Саймон слабо улыбнулся. Майское дерево! Конечно, сегодня ведь день Белтейна, и у них в руках Майское дерево. Он часто видел раньше, как похожее шествие направляется к площади Битв в Эрчестере. Улыбка стала странно расплываться, он почувствовал сильное головокружение и совсем скорчился под скрывавшим его кустом.

Женщины запели, их нежные голоса весело переливались, пока процессия танцевала и кружилась.

Мужчины отвечали возбужденно и весело:

Все вместе спели рефрен:

Женщины начинали новый куплет о Мальве, Лепестках лилии и Короле Цветов, когдашумная толпа поравнялась с Саймоном. Захваченный хорошим настроением, бурной музыкой и смехом, он медленно двинулся вперед. В двух шагах от него, на залитой солнцем дороге, один из мужчин споткнулся, свисающая лента сползла ему на глаза. Спутник помог ему распутаться, и когда он развязал наконец золотую ленту, его усатое лицо расплылось в широкой улыбке. Почему-то вид белоснежных зубов, сверкающих на солнце, удержал Саймона от выхода из-под прикрытия деревьев.

Что я делаю? — бранил он себя. Чуть услышав приветливые голоса, я тороплюсь покинуть надежное укрытие. Они веселятся сейчас, но ведь и собака играет с хозяином — и горе чужаку, который захочет присоединиться к ней.

Мужчина, за которым наблюдал Саймон, крикнул что-то своему товарищу, но из-за шума толпы юноше не удалось расслышать, что именно. Дерево, раскачиваясь, следовало дальше, и когда прошли последние участники веселой процессии, Саймон выскользнул на дорогу и двинулся следом. Его тонкую, закутанную в тряпье фигуру вполне можно было принять за печального духа дерева, тоскливо бредущего за своим украденным домом.

Покачиваясь, шествие свернуло на невысокий холм за церковью. Где-то у края широких полей быстро таяли последние лучи солнца; тень от древа, венчающего церковь, рассекала холмы, как длинный нож с кривой рукояткой. Саймон осторожно держался сзади, пока они тащили дерево вверх по склону, спотыкаясь и держась за молодые стебли вереска. На вершине собрались потные мужчины и с громкими шутками опустили ствол в приготовленную яму. Потом, пока два-три человека старались удержать его прямо, остальные укрепляли шест у основания камнями.

Наконец все было сделано. Майское дерево покачалось немного, потом накренилось в сторону, вызвав у толпы взрыв оглушительного смеха. Наконец оно застыло слегка наклоненным; раздался восторженный крик. Саймон, притаившийся в тени деревьев, тоже издал тихий счастливый звук и вынужден был немедленно отступить в укрытие, закашлявшись. Он кашлял, пока не потемнело в глазах — уже целый день он не проронил ни слова.

Когда он снова выбрался наружу, глаза у него слезились. У подножия горы развели огонь. Дерево с окрашенной закатом и отблесками пламени вершиной, казалось подожженным с двух концов факелом. Непреодолимо притянутый дразнящим запахом пищи, Саймон шаг за шагом придвигался к старикам и кумушкам, расстилавшим скатерть у каменной стены за маленькой церквушкой. Он был удивлен и разочарован, когда увидел, как скудны припасы, жалкое угощение для праздничного дня — что за проклятое невезение! — еще более жалкий шанс стащить что-нибудь и скрыться незамеченным.

Мужчины и женщины помоложе принялись плясать вокруг Майского дерева, пытаясь образовать правильный круг. Кольца из-за пьяных кувырков с холма и других помех так и не могли соединиться. Танцоры тщетно искали руку, чтобы схватиться за нее, и уже не держались на подкашивающихся ногах под пьяное гиканье толпы. Один за другим весельчаки отделялись от общей группы, скатывались по пологому склону холма и оставались лежать, уже не в силах подняться, беспомощно хохоча. Саймону до боли хотелось быть с ними и принимать участие в общем веселье.

Вскоре все уже расселись по траве вдоль стены. Последний луч солнца украсил Майское дерево рубиновым наконечником. Один из мужчин, сидевших у подножия холма, достал флейту, выточенную из берцовой кости, и начал играть.

Постепенно наступившую тишину нарушали только перешептывания да всплески случайного смеха. Вскоре полная звуками синяя тишина окутала все. Заунывный голос флейты стремился к небу, как дух печальной птицы. Девушка с тонким лицом встала, опираясь на плечо своего кавалера и начала петь. Она слегка раскачивалась, как стройная березка под легким ветерком. Саймон почувствовал, что сердце его раскрывается навстречу песне, навстречу вечеру, навстречу спокойному терпкому запаху травы и леса.

Когда черноволосая девушка снова села, огонь трещал и плевался, как бы издеваясь над такой мокрой и нежной песней.

Саймон поспешил прочь от огня, в глазах его стояли слезы. Нежный женский голос пробудил в нем отчаянную тоску по дому: по шутливым голосам на кухне, по бесцеремонной доброте горничных, по мягкой постели, рву, по залитым солнцем комнатам Моргенса и даже — с досадой подумал он, — по суровому присутствию Рейчел Дракона.

Приглушенные голоса и смех наполнили густую весеннюю темноту за его спиной, как шелест мягких крыльев.

Перед старой церковью было теперь около двух десятков людей. Большинство собиралось группами по три-четыре человека и отправлялись, похоже, к «Рыбаку и дракону». Над дверями трактира горел фонарь, расчерчивая бездельников на крыльце желтыми полосками. Когда Саймон, все еще вытирая глаза, подошел поближе, соблазнительные запахи жареного мяса и коричневого эля захлестнули его океанскими волнами. Он шел медленно в нескольких шагах от последней труппки и размышлял, стоит ли ему сразу попросить работы, или подо-ждать в дружелюбном тепле, пока у трактирщика найдется время выслушать его и убедиться, что он парень, со всех точек зрения достойный доверия. Его пугала сама мысль, что можно попросить незнакомца о приюте, но что же делать? Ночевать в лесу, как дикому зверю?

Протискиваясь между пьяными фермерами, обсуждавшими достоинства поздней стрижки овец, он чуть не споткнулся о темную фигуру, прислонившуюся к стене под раскачивающейся вывеской. Человек поднял круглое розовое лицо с маленькими темными глазами, чтобы посмотреть на него. Саймон пробормотал извинения и уже собирался идти дальше, но тут вспомнил.

— Я знаю вас! — сказал он; темные глаза его собеседника расширились, словно в тревоге. — Вы монах, которого я встретил на Центральном ряду! Брат… брат Кадрах?

Кадрах, у которого только что был такой вид, словно он хочет быстро уползти в траву, притом на четвереньках, сузил глаза, чтобы, в свою очередь рассмотреть Саймона.

— Разве вы не помните меня? — спросил Саймон возбужденно. Вид знакомого лица кружил голову как вино. — Меня зовут Саймон. — Несколько фермеров обернулись, чтобы взглянуть затуманенными глазами без всякого интереса, и Саймон почувствовал мгновенный укол страха, вспомнив, что он беглец. — Меня зовут Саймон, — повторил он гораздо тише.

Узнавание и еще какое-то чувство скользнуло по лицу Кадраха.

— Саймон! А, конечно, мальчик! Что привело тебя из великого Эрчестера в унылый маленький Флетт? — Кадрах поднялся на ноги, опираясь на длинную палку, стоявшую подле него. — Ну?

Саймон был в замешательстве.

Да, что ты тут делаешь, ты, идиот, что тебе надо было затевать бессмысленные беседы с почти незнакомым человеком. Думай, дурак. Моргенс пытался вдолбить тебе, что это не игрушки!

— Я был с поручением… для одного человека, в замке…

— И ты решил взять немного оставшихся у тебя денег и остановиться в известном «Драконе и рыбаке», — монах сделал кислое лицо, — и закусить здесь слегка, — продолжал он. Прежде чем Саймон успел поправить его или решить, хочет ли он этого, монах сказал:

— Что ты должен сделать, так это поужинать со мной и позволить мне оплатить твой счет — нет, нет, парень, я настаиваю. Это только справедливо. Ты ведь так помог мне! — Саймон не успел произнести ни звука, а брат Кадрах уже схватил его за руки и втащил в трактир.

Несколько голов повернулись, когда они вошли, но ничьи глаза не задержались на тощем рыжем юнце. По обеим сторонам длинной комнаты с низким потолком стояли столы и скамьи, такие изрезанные и залитые вином, что, казалось, они не разваливались только благодаря салу и подливке, которыми они тоже были щедро вымазаны. В широком каменном очаге у двери гудело пламя.

Закопченный, взмокший крестьянский парень поворачивал на вертеле кусок говядины и морщился, когда пламя шипело от капающего сала. Все это внезапно показалось Саймону раем — по виду и по запаху.

Кадрах подвел его к столу у задней стены. Поверхность стола была такой неровной и рассохшейся, что Саймону больно было поставить на него свои ободранные локти. Монах сел напротив, прислонившись к стене, и вытянул ноги на всю длину скамьи. Вместо сандалий, которые запомнил Саймон, на монахе были теперь старые сапоги, совсем прохудившиеся от долгого употребления и ходьбы по мокрым дурным дорогам.

— Хозяин! Где ты, достойный трактирщик? — позвал Кадрах. Пара местных обывателей с насупленными бровями и одинаково небритыми подбородками — Саймон мог бы поклясться, что они близнецы, — посмотрели на монаха с раздражением, застывшим в каждой клеточке их грубых лиц. После недолгого ожидания появился и хозяин — бочкообразный бородатый человек с глубоким шрамом поперек носа и верхней губы.

— А, вот и вы, — сказал Кадрах. — Благословляю тебя, сын мой, и принеси нам по кружке твоего лучшего эля. Потом, будь любезен, отрежь нам немного от этого жаркого, да еще хлеб, чтобы макать в подливу. Спасибо, сын мой.

Хозяин поморщился на слова Кадраха, но вежливо кивнул головой и ушел.

Саймон слышал, как он проворчал, уходя: «Эрнистирийское дерьмо».

Вскоре появился эль, за ним мясо, потом еще эль… Сначала Саймон ел, как умирающая от голода собака, но утолив первый мучительный голод и оглядев помещение, чтобы убедиться, что никто не обращает на них излишнего внимания, он начал есть медленнее и прислушиваться к извилистым речам брата Кадраха.

Эрнистириец действительно был замечательным рассказчиком, несмотря на акцент, из-за которого его иногда трудно было понимать. Саймон был в полном восторге от истории об арфисте Итинеге и его долгой, долгой ночи, хотя уж никак не ожидал услышать нечто подобное от человека в сутане. Он так хохотал над приключениями Красного Хатрейхина и женшины-ситхи Финаджу, что залил элем свою и без того испачканную рубаху.

Они засиделись допоздна; трактир был уже только наполовину полон, когда бородатый трактирщик наполнил их кружки элем в четвертый раз. Кадрах, бурно жестикулируя, рассказывал Саймону о сражении, которому он некогда был свидетелем в доках Анзис Пелиппе в Пирдруине. Два монаха, объяснял он, дубасили друг друга почти до полного беспамятства в ходе спора о том, освободил ли Господь Узирис чудесным образом человека от свиного заклятия на острове Гренамман. Как раз на самом интересном месте — брат Кадрах с таким энтузиазмом размахивал руками, описывая события, что Саймон начал опасаться, как бы он не свалился со скамьи, — трактирщик с грохотом поставил кружку зля в центр стола.

Кадрах, оборванный на полуслове, поднял глаза.

— Да, мой добрый сир? — спросил он, поднимая широкие брови. — И чем мы можем вам помочь?

Трактирщик стоял, скрестив руки, с выражением мрачной подозрительности на лице.

— До сих пор я отпускал вам в кредит, потому что вы человек веры, отец, — сказал он, — но мне пора закрываться.

— И это все, что тревожит тебя? — улыбка пробежала по толстому лицу Кадраха. — Мы сейчас же рассчитаемся с тобой, добрый человек. Как тебя зовут?

— Фреавару.

— Хорошо, не беспокойся тогда, добрый человек Фреавару. Дай нам с парнишкой эти кружки прикончить, и мы отпустим тебя к твоему сну.

Фреавару кивнул себе в бороду, более или менее удовлетворенный, и удалился разбираться с парнем, вертевшим мясо.

Кадрах долгим и шумным глотком осушил кружку и повернул улыбающееся лицо к Саймону.

— Допивай, парень. Не будем заставлять ждать этого человека. Я ведь принадлежу к ордену гранисканцев и сочувствую ему. Среди всего прочего Святой Гранис является покровителем трактирщиков и пьяниц. Вполне естественное сочетание?

Саймон хихикнул и допил зль, но когда он поставил кружку на стол, что-то всплыло у него в памяти. Разве Кадрах не говорил ему в Эрчестере, что он принадлежит к какому-то другому ордену? Что-то на букву "В"… В… Вилдериван?

Монах начал рыться в складках рясы с выражением величайшей сосредоточенности на лице, так что Саймон не задал вопроса. Тут Кадрах вытащил на свет кожаный кошелек и бросил его на стол. Кошелек не издал ни звука — ни звона, ни звяканья. Блестящий лоб Кадраха озабоченно сморщился, он поднес кошелек к уху и медленно встряхнул его. Тишина. Саймон, пораженный, молча смотрел на него.

— Ах, паренек, паренек, — скорбно сказал монах, — посмотри-ка на это, а? Я остановился помочь бедняге нищему сегодня — я отнес его к воде, истинно так, и омыл его окровавленные ноги — и смотри, что он сделал в ответ на мою доброту. — Кадрах перевернул кошелек, чтобы Саймон увидел вырезанную на дне дыру. — Можно ли удивляться, что я иногда тревожусь за этот безнравственный мир, юный Саймон? Я помог этому человеку, а он ограбил меня, пока я его нес. — Монах тяжело вздохнул. — Что ж, парень, мне придется обратиться к твоему человеколюбию и эйдонитскому благочестию и просить одолжить мне деньги, которые мы тут задолжали, — я скоро отдам тебе их, не бойся. Тц-тц, — зацокал он, размахивая разрезанным кошельком перед вылупившим глаза Саймоном.

Саймон едва слышал бормотание монаха. Он смотрел не на дыру, а на чайку, вышитую на кошельке толстой синей нитью. Приятное опьянение обернулось тяжелым и кислым вкусом во рту. Через минуту он поднял глаза и встретил взгляд брата Кадраха. Эль и тепло разрумянили щеки и уши Саймона, но сейчас, он чувствовал, от его бешено бьющегося сердца поднимаются еще более горячие волны.

— Это… мой… кошелек! — сказал он. Кадрах моргнул, как раздраженный барсук.

— Что, парень? — спросил он, медленно соскальзывая от стены к середине скамейки. — Боюсь, я не расслышал тебя!

— Этот… кошелек… мой! — Саймон чувствовал, что вся боль, все огорчение от потери поднималось в нем — разочарованное лицо Юдит, грустное удивление доктора Моргенса и отвратительное ощущение обманутого доверия. Все его рыжие волосы встали дыбом, как щетина кабана.

— Вор! — закричал он внезапно и прыгнул; но Кадрах видел, что дело к тому и идет: маленький монах сорвался со скамьи с бросился назад, к двери.

— Подожди, мальчик, ты совершаешь ошибку, — кричал Кадрах, но если он и вправду так думал, то, видно, сильно сомневался, что сможет убедить в этом Саймона. Не останавливаясь ни на секунду, он схватил свою палку и выскочил за дверь. Саймон кинулся за ним, но едва он миновал дверной проем, как две железные руки с медвежьей силой обхватили его за талию. Через секунду он болтался в воздухе и тщетно пытался вздохнуть.

— Ну, и что же это ты делаешь? — прорычал Фреавару ему в ухо.

Повернувшись, он швырнул Саймона назад, в освещенный огнем зал. Саймон приземлился на мокрый пол, и некоторое время лежал, пытаясь отдышаться.

— Этот монах… — простонал он наконец. — Он украл мой кошелек. Не дайте ему уйти!

Фреавару высунул голову за дверь.

— Что ж, если это правда, он давно сбежал, этот тип, но откуда я знаю, что все это не часть одного плана, хей? Откуда я знаю, что вы вдвоем не разыгрываете фокуса монах-и-котенок в каждом трактире? Отсюда и до Утаньята? — Пара запоздалых пьяниц остановилась у него за спиной. — Вставай, мальчик, — сказал он, хватая Саймона за руку, и грубым рывком поднимая его с пола. — Я намерен узнать, не осведомлены ли Деорхельм или Годстен о вашей парочке.

Он вытащил Саймона за дверь и повел его за угол, крепко держа. Лунный свет выхватил соломенную крышу конюшни и первые деревья подступающего леса.

— Я не знаю, почему ты просто не попросил работы, ты, осел, — рычал Фреавару, толкая перед собой спотыкающегося юношу. — Мой Хеанфас только что уволился, так мне бы пригодился молодой рослый парень, вроде тебя.

Рядом с конюшней стоял маленький домик, соединенный с главным зданием трактира. Фреавару стукнул кулаком в дверь.

— Деорхельм! — крикнул он. — Ты не спишь? Выйди, погляди на этого парня и скажи, видел ли ты его раньше.

Внутри раздались шаги.

— Клянусь проклятым древом, это Фреавару! — проворчал голос. — Мы должны быть на дороге с петухами! — Дверь распахнулась. Комнату за ней освещали несколько свечей. — Твое счастье, что мы дулись в кости и еще не легли, — сказал человек, открывший дверь. — В чем дело?

Глаза Саймона широко раскрылись, сердце бешено заколотилось. Этот человек и другой, который чистил меч, лежа на кровати, носили зеленую форму эркингардов короля Элиаса!

— Этот юный негодяй и вор, будь он… — только и успел сказать Фреавару, когда Саймон повернулся и боднул трактирщика головой в живот. Бородач рухнул с изумленным стоном. Саймон перепрыгнул через его вытянутые ноги и бросился к лесу. Через несколько прыжков он исчез. Солдаты глядели ему вслед в немом изумлении. На земле, перед освещенной свечами дверью лежал трактирщик Фреавару, катался, лягался и сыпал проклятьями.

Глава 2. БЕЛАЯ СТРЕЛА

— Это нечестно! — рыдал Саймон наверное в сотый раз, колотя мокрую землю.

Листья прилипли к его покрасневшим кулакам, не становилось ни капельки теплее.

— Нечестно! — бормотал он, снова сворачиваясь в клубок. Прошел целый час с тех пор, как взошло солнце, но тонкие лучи еще не принесли тепла. Саймон дрожал и плакал.

Это действительно не было честно, — совсем не было. Что он такого сделал, что должен теперь лежать, мокрым, несчастным и бездомным в Альдхорте, когда все прочие спят в теплых постелях или встают, чтобы надеть сухую одежду, съесть хлеба и выпить теплого молока? Почему его должны преследовать, как будто он какое-то мерзкое животное? Он пытался сделать что-то хорошее — помочь своему другу и принцу, а это превратило его в умирающего от голода изгнанника.

Но Моргенсу было куда хуже, верно? — презрительно заметила другая часть его сознания. Бедный доктор, я думаю, с радостью поменялся бы с тобой местами.

Впрочем даже и это было не совсем верно: доктор, по крайней мере, понимал бы, что происходит, мог бы предвидеть, что может произойти. Сам же он был, недовольно подумал Саймон, так же умен и предусмотрителен, как мышь, которая выходит поиграть в салочки с кошкой.

За что Бог так меня ненавидит? — думал Саймон, сопя. Как мог Узирис Эйдон, который, как говорил священник, смотрит за всеми, как мог он оставить его страдать и умирать здесь, одинокого и бесприютного? Он снова разразился рыданиями.

Немного позже он лежал, протирая глаза, и размышлял, сколько времени он пролежал здесь так, глядя в пустоту. Он заставил себя встать и пошел прочь от дерева, давшего ему ночлег, разминая онемевшие руки и ноги. Он угрюмо прошествовал к ручью и напился. При каждом шаге он испытывал беспощадную ноющую боль в коленях, спине и шее.

Пусть все горят синим пламенем! И будь проклят этот чертов лес. И Бог тоже, раз он такой!

Набрав горсть холодной воды, он поднял глаза к небу, но его молчаливое богохульство осталось безнаказанным.

Напившись, он прошел немного вверх по ручью и добрался до места, где ручей превращался в маленький пруд. Он заглянул в воду, увидел свое рябое от слез отражение и почувствовал, как что-то у пояса мешает ему нагнуться, не опираясь на руки.

Манускрипт доктора!

Он достал из-за пояса тугой сверток. Саймон носил его уже так долго, что манускрипт принял форму его живота, подобно рыцарским доспехам; теперь он казался парусом, надутым ветром. Верхняя страница была измята и заляпана глиной, но Саймон легко узнал мелкий запутанный почерк доктора. Он носил доспехи из слов Моргенса! Внезапно острая боль, как от долгого голода, пронзила его. Юноша отложил пергамент в сторону и снова посмотрел на пруд.

Он не сразу различил свое отражение на воде, покрытой рябью и пятнами тени. Собственно, это был только силуэт, темная фигура с легким намеком на черты лица, ярко освещены были лишь висок и щека. Вертя головой, чтобы поймать солнечный луч, он искоса глянул в воду и увидел отражение загнанного животного — ухо настороженно приподнято, как бы прислушиваясь к звукам погони, спутанные клочковатые заросли вместо волос, изогнутая шея изобличает только звериный ужас. Он быстро встал и пошел прочь по берегу ручья.

Я совершенно один. Никому я больше не нужен. Хотя и раньше-то… Ему казалось, что сердце вот-вот разобьется у него в груди.

Спустя несколько минут он нашел подходящий солнечный уголок и остановился там, чтобы осушить слезы и подумать. Прислушиваясь к веселому птичьему гомону, разносившемуся под кронами деревьев, он ясно понял, что придется ему найти одежду потеплее, если он собирается и дальше ночевать под открытым небом, а уж это-то наверняка так и будет, пока он не отойдет подальше от Хейхолта. Кроме того, пора бы уже решить, куда идти.

Он рассеянно листал бумаги Моргенса, густо заполненные словами. Слова…

Как это можно сразу думать о стольких словах, не говоря уж о том, чтобы записывать их? Его собственным мозгам больно было даже представить это. И что в них толку, подумал он, и губы его задрожали от горечи, когда так голодно и холодно… или когда Прейратс стоит у дверей? Он разделил две страницы и неожиданно почувствовал, что незаслуженно обидел друга, потому что нижняя немного порвалась. Он смотрел на них некоторое время, с помощью пальца следуя за затейливыми завитушками знакомого почерка, потом прикрыл глаза рукой. Солнце мешало читать.

«…но как это ни странно, те, кто писал эти песни и сказы, развлекавшие блистательный двор Джона, в попытках изобразить его величественнее самой жизни, сделали его мельче, чем он был на самом деле».

Прочитав это в первый раз, с трудом разбирая слово за словом, он не смог уловить никакого смысла, но потом, еще раз медленно вчитавшись в частые строки, Саймон почти услышал интонации Моргенса. Он по-прежнему мало что понимал, но почти забыл сейчас о своем ужасающем положении. Он слышал голос друга.

"Рассмотрим для примера, читал он дальше, прибытие Джона в Эркинланд с острова Варинстен. Авторы упомянутых выше баллад утверждают, что Бог призвал его убить дракона Шуракаи, что он ступил на берег у Гренсфода со Сверкающим Гвоздем в руке, сосредоточив все помыслы на этой великой миссии.

Не смея отрицать возможность того, что Всеблагой Господь мог призвать его освободить страну от гнета устрашающего зверя, позволю себе отметить известную непоследовательность. Остается неясным, в таком случае, как Бог допустил вышеупомянутого дракона опустошать эти земли в течение многих лет, прежде чем поднять десницу возмездия. Таким образом, мы встаем перед необходимостью привести свидетельства тех, кто знал Джона в те дни и помнит, что он покинул Варинстен безоружным сыном фермера и достиг наших берегов в том же состоянии, так что у него не зародилось даже мысли о Красном Черве, покуда для него не настали лучшие времена в Эркинланде.

Каким утешением было снова услышать голос Моргенса! Но этого пассажа он не понял. То ли Моргенс хотел сказать, что Престер Джон не убивал Красного дракона, то ли, что он просто не был избран Богом на этот подвиг? Но если он не был избран Господом Узирисом, как же ему удалось уничтожить чудовище? Да и все в Эркинланде тоже говорили, что он король — помазанник Божий…

Пока он размышлял, поднялся ветер, и руки юноши покрылись мурашками.

Да проклянет его Эйдон, я должен найти плащ или что-нибудь теплое, подумал он. И решить, куда я иду, а не сидеть здесь без толку над старой рукописью, точно полоумный.

Теперь стало ясно, что его прежний план — стать вертельщиком или уборщиком в какой-нибудь сельской гостинице, укрывшись под жалким покровом анонимности, — был глупейшей затеей. Дело ведь не в том, узнали ли его те два стражника, от которых он сбежал, — не они, так кто-нибудь другой. Он был в этом уверен. Он не сомневался, что солдаты Элиаса уже рыщут по всей округе, разыскивая его; он был не просто беглый слуга, он был преступником, ужасным преступником. Несколько человек уже заплатили жизнью за бегство Джошуа, и не могло быть пощады Саймону, если бы он попался в руки стражей короля.

Как ему скрыться? Куда пойти? Он почувствовал растущую панику и попытался подавить ее. Моргенс перед смертью хотел, чтобы он последовал за Джошуа в Наглимунд. Пожалуй, это единственно верный путь. Если бегство принца прошло благополучно, он, конечно, будет рад принять Саймона. Если нет, тогда, возможно, вассалы Джошуа предоставят ему убежище в обмен на известия о своем господине. И все-таки путь до Наглимунда был невероятно длинен. Саймон представлял себе маршрут и расстояние только из слышанных им разговоров, но никто не называл этот путь коротким. Если дальше следовать Старой Лесной дороге, рано или поздно она пересечется с Вальдхельмской дорогой, идущей на север вдоль подножия холмов, от которых она и получила свое название. Когда он доберется до Вальдхельмской дороги, то, наконец, пойдет в правильном направлении.

Он скатал бумаги в трубку и обернул их полоской ткани, оторванной от подола рубахи. Оказалось, что он не уложил одну страницу, лежавшую в стороне, это была та, которую размыл его пот. Среди пятен расплывшихся букв сохранилась только одна фраза; слова бросились ему в глаза.

«…если он и был отмечен Богом, это более всего сказывалось в умении найти подходящий момент для штурма и отступления, в искусстве определять единственное место, в котором необходимо было быть в нужное время, и вследствие этого преуспеть».

Это не было похоже на пророчество или предсказание, но немного приободрило его и утвердило в принятом решении. Итак, на север — на север, в Наглимунд.

Бесконечный, тоскливый и болезненный путь этого дня вдоль Старой Лесной дороги был отчасти скрашен счастливым событием. Продираясь сквозь кусты, окружающие случайный домик, который сгорбился у дороги, он увидел просвечивающее между ветками бесценное сокровище — чье-то белье, висящее без присмотра. Пробираясь к дереву, завешанному мокрой одеждой, он не сводил глаз с убогой, крытой куманикой хижины, стоящей всего в нескольких шагах. Сердце его учащенно билось, когда он стянул с ветки шерстяной плащ. Он был таким тяжелым от влаги, что Саймон чуть не упал, когда плащ скользнул ему в руки. Никто не пошевелился в домике, собственно говоря, вообще никого не было видно. Почему-то это делало кражу еще более мерзкой. Карабкаясь со своей ношей в чащу кустов, он вновь видел перед глазами обломок грубой деревянной доски, стучащий по окоченевшей груди.

Саймон очень быстро понял, что жизнь человека вне закона ничем не напоминала истории о разбойнике Джеке Мундвуде, которые рассказывал ему Шем.

Раньше он представлял себе Альдхорт бесконечным великолепным залом, с полом из мягкого гладкого дерна и колоннами стройных стволов, уходящими к потолку зеленых крон, и голубого неба, а по этому залу разъезжали на гарцующих боевых конях смелые рыцари, вроде Таллистро Пирдруинского или великого Камариса, и спасали заколдованных дивных леди от преследующих их напастей. Брошенный в жестокую действительность, Саймон узнал, что деревья на лесной опушке так тесно прижаты друг к другу, что ветви их переплетаются, как змеи. Подлесок тоже был не лучше — бесконечное бугристое поле из куманики и упавших стволов, которые трудно было разглядеть подо мхом и опавшими листьями.

В эти первые дни, когда он случайно оказывался на открытом месте и мог некоторое время идти почти беспрепятственно, звук собственных шагов по мягкой рыхлой земле заставлял его чувствовать себя выставленным напоказ. Он ловил себя на том, что спешит перейти солнечные долины и как можно скорее углубиться в заросли подлеска. То, что нервы так сдали, рассердило его, и он стал заставлять себя пересекать открытые места медленно. Иногда он распевал храбрые песни, прислушиваясь к заглушенному эху, как будто его слабый, срывающийся голос был чем-то вроде пения птиц, но когда он снова входил в заросли куманики, он редко вспоминал свои песни.

Несмотря на то, что он не мог отогнать от себя воспоминаний о Хейхолте, они все-таки стали чуть более далекими и отрывочными, а мысли его все настойчивее заполнял туман гнева, горечи и отчаяния. Его дом и счастье были украдены. Жизнь в Хейхолте была прекрасна и легка: люди добры, а комнаты удобны. Теперь наступило черное время, час за часом он продирался через предательский лес, утопая в слезах от жалости к себе. Он чувствовал, как исчезает прежний Саймон. Все больше и больше его мысли занимали два предмета — поесть и двигаться дальше.

Вначале он долго размышлял, стоит ли ему открыто идти по дороге для скорости, рискуя быть обнаруженным, или пытаться следовать ей под прикрытием леса. Последнее казалось предпочтительней, но он быстро обнаружил, что дорога и опушки леса далека расходились в некоторых местах, и в густой чаще Альдхорта пугающе трудно было найти дорогу. Кроме того, он обнаружил в полном замешательстве, что не имеет ни малейшего представления о том, как разжечь костер, ибо он никогда не задумывался об этом, слушая смешные истории Шема и Джеке Мундвуде и его товарищах, пирующих с вином и жареной олениной за своим лесным столом. Таким образом, оставалось только одно — пробираться по дороге лунными ночами, днем спать, а в оставшиеся солнечные часы идти лесом.

У него не было факела, а значит не было огня для приготовления пищи, и это, в некотором роде, оказалось самым страшным ударом. Иногда он находил кладки пестрых яиц, отложенных матерью куропаткой в укрытия из сухой травы. Это была хоть какая-то пища, но трудно было высасывать липкие желтки, без того чтобы не подумать об ароматной теплой роскоши кухни Юдит и не пожалеть горько о тех днях, когда он так торопился увидеть Моргенса или попасть на Турнирное поле, что оставлял нетронутыми огромный кусок масла и намазанный медом хлеб.

Теперь мысль о хлебе с маслом стала вдруг самой прекрасной и недостижимой мечтой.

Не умея охотиться, не зная, какие из растений можно употреблять в пищу, Саймон был обязан своим спасением кражам овощей из огородов. Стараясь не попадаться на глаза собакам и местным жителям, он выбегал из-под прикрытия леса и наскоро осматривал огорчительно редкие овощные грядки, а потом вытаскивал из земли морковки и луковицы или срывал ранние плоды с нижних веток — но и эти скудные лакомства доставались ему крайне редко. Часто голодные боли становились такими сильными, что он сердито кричал, свирепо лягая кустарник, преграждающий ему путь. Однажды он лягнул так сильно и крикнул так громко, что повалился лицом в траву и долго не мог встать. Он лежал, слушая, как замирает эхо от его криков, и думал, что скоро умрет.

Нет, жизнь в лесу не была и на десятую долю так великолепна, как он воображал в те далекие времена в Хейхолте, когда слушал рассказы Шема, вдыхая терпкий запах сена и кожи. Могучий Альдхорт был мрачным и скупым хозяином, не желающим обеспечивать удобствами всяких чужаков. Укрываясь в колючем кустарнике, чтобы проспать там солнечные часы, дрожа во время пути по темной ночной дороге, украдкой пробегая через садовые участки в обвислом плаще, который был для него чересчур велик, Саймон прекрасно понимал, что он скорее заяц, чем жулик.

Он ни на минуту не выпускал из рук страницы «Жизни Джона» доктора Моргенса, вцепившись в них, как чиновник в свой жезл или священник в благословенное древо, но с течением времени он стал все реже и реже читать их.

В самом конце дня, между его скудной трапезой — если таковая была — и тем, как мир отворял двери пугающей тьме, он доставал пергамент и читал кусочек, но с каждым днем становилось все труднее уловить смысл прочитанного. Одна страница, на которой имена Джона и Эльстана, короля-рыбака, встречались постоянно, привлекла было его внимание, но, прочитав ее от начала до конца четыре раза, он понял, что в ней для него не больше смысла, чем в годовых кольцах на распиленном бревне. Когда подошел к концу его пятый день в лесу, он мог только, тихо плача, поглаживать разложенные на коленях листы, как гладил он некогда кухонную кошку, бессчетное количество лет назад, в теплой комнате, в которой пахло луком и корицей.

Спустя неделю и один день после «Дракона и рыбака» он проходил мимо Систана, селения чуть больше Флетта. Двойные глиняные трубы придорожной закусочной дымились, дорога была пуста, солнце светило ярко. Саймон глядел на это из рощицы серебристых берез на холме, и неожиданное воспоминание о последнем горячем ужине пронзило его страшной, почти физической болью, так что он с трудом удержался на ногах. Этот давно потерянный вечер, несмотря на свое завершение, сейчас казался чем-то вроде языческого рая риммеров, который как-то описывал Моргенс: вечная выпивка и забавные истории, веселье без конца.

Он осторожно спустился с холма к тихому трактирчику, стараясь унять дрожь в руках и обдумывая дикие планы относительно кражи мясного пирога с неохраняемого подоконника или взлома задней двери и ограбления кухни. Он вышел из-за деревьев и только на половине пути понял, что он делает — только раненое животное, потерявшее инстинкт самосохранения, может выйти из лесу в ясный полдень. Он вдруг почувствовал себя голым, несмотря на защиту щедро усыпанного куманикой плаща, и опрометью кинулся назад, к лебедино-стройным березам. Теперь уже и они не казались надежным укрытием; дрожа и всхлипывая, он пробрался дальше, в густую тень, заворачиваясь в Альдхорт, как в огромный плащ.

Пятью днями западнее Систана запыленный и голодный юноша тупо смотрел на грубую рубленую избушку в лесной долине. Он был уверен — насколько он мог быть уверенным теперь, когда его мыслительные способности находились в столь жалком состоянии — что еще один голодный день или холодная одинокая ночь, проведенная в равнодушном лесу, окончательно сведет его с ума. Он станет настоящим зверем, каким он все больше и больше себя чувствовал. Мысли его теперь стали зверскими и отвратительными: еда, надежные укрытия, утомительные лесные переходы — вот и все насущные заботы. С каждым днем становилось все труднее вспоминать замок — было ли там тепло? Говорили ли с ним люди? — а когда колючая ветка порвала его рубаху и оцарапала ребра, он смог лишь зарычать и стукнуть ее — зверь!

Кто-то… кто-то живет здесь…

К дому лесника вела узкая дорожка, аккуратно выложенная камнями. Под навесом у боковой стены были штабелем сложены сухие дрова. Конечно, рассуждал он, обиженно шмыгая носом, конечно, кто-нибудь сжалится над ним, если он подойдет к двери и мирно попросит немного еды.

Я так голоден… Это нечестно. Это не правильно. Кто-то должен накормить меня… кто-нибудь…

Он едва брел на негнущихся ногах, тяжело дыша. То, что он еще помнил об отношениях между людьми, говорило ему, что он должен постараться не испугать своим видом этих бедных людей, жителей заросшей лощины, не видавших ничего, кроме окружающего их леса. Он шел, вытянув вперед руки с растопыренными пальцами, показывая, что он безоружен.

Дом был пуст, а может быть его обитатели просто не обращали внимания на стук его ободранных кулаков. Он обошел вокруг дома, ведя рукой по грубой древесине.

Единственное окно было забито толстой доской. Он постучал снова, сильнее; только гулкое эхо отвечало ему.

Опустившись на корточки перед заколоченным окном и безнадежно размышляя, сможет ли он взломать его поленом, он услышал внезапный щелкающий, шелестящий звук, исходящий от стоящих перед ним деревьев. Он вскочил на ноги так быстро, что потемнело в глазах, пошатнулся, чувствуя дурноту. Вдруг ветки деревьев выгнулись, как будто кто-то с другой стороны ударил по ним гигантским кулаком, и потом, дрожа, приняли прежнее положение. Спустя мгновение тишину пронзило странное резкое шипение. Этот шум превратился в стремительный поток слов — на языке, которого Саймон никогда не слышал, но все-таки это были слова. После этого лощина снова затихла.

Саймон окаменел, он не мог пошевельнуться. Что теперь делать? Может быть, когда обитатель хижины возвращался домой, на него напало какое-то животное…

Саймон может помочь ему… тогда они должны будут дать ему еду. Но чем он может помочь? Он и ходит-то с трудом… А что, если слова ему только почудились и там скрывается огромный зверь и никого больше?

А что, если там кое-что похуже? Королевские стражники с обнаженными мечами или тощая, как после голодной зимы, беловолосая ведьма? А может быть, это сам дьявол в одежде цвета горящих углей и с вечной тьмой в глазах?

Где он нашел достаточно мужества и сил, чтобы разогнуть окостеневшие колени и отправиться к деревьям, Саймон не знал. Если бы он не был так болен и несчастен, то наверняка не смог бы… но он был голоден, грязен и одинок, как шакал из Наскаду. Туго завернувшись в плащ, держа перед собой свиток Моргенса, он двинулся к рощице.

Солнечный свет, пропущенный сквозь сито весенних листьев, рассыпался по зеленому ковру мха грудой золотых монет. Воздух казался упругим, как надутый бычий пузырь. Сперва он не мог разглядеть ничего, кроме темных силуэтов деревьев и ярких серебристых пятен дневного света. В одном из них что-то судорожно дергалось. Приглядевшись, Саймон различил извивающуюся фигуру. Он шагнул вперед, под его ногами зашуршали листья, и в тот же момент борьба прекратилась. Висящее существо — оно было на целый ярд поднято над болотистой почвой, приподняло голову и уставилось на него. У пленника было человеческое лицо и безжалостные топазовые глаза кошки.

Саймон отпрыгнул назад и застыл, тяжело дыша; он выбросил вперед руки, как бы заслоняясь от причудливого воспоминания. Кем или чем бы ни было это существо, оно не было похоже ни на одного человека, когда-либо виденного Саймоном. И все-таки что-то в нем было до боли знакомым, словно отголосок полузабытого сна — хотя большинство теперешних снов Саймона были дурными. Что за странное видение! Пойманный в жестокую ловушку, связанный у пояса и локтей петлей прочной черной веревки так, что невозможно было дотянуться ногами до земли, он все равно выглядел свирепым и непокорным, как загнанная лисица, которая умирает, вонзив зубы в собачье горло.

Если это был мужчина, то очень уж тонкий мужчина. Его тонкокостное лицо с высокими скулами на мгновение — ужасающее холодное мгновение — напомнило Саймону одетых в черное существ на Тистеборге, но те были бледными, белокожими, как слепые рыбы, а этот — золотисто-коричневым, словно полированный дуб.

Пытаясь получше разглядеть его лицо в слабом свете, Саймон сделал несколько шагов вперед. Пленник сузил глаза и приподнял верхнюю губу, зашипел по-кошачьи. Что-то в этой гримасе, что-то нечеловеческое в том, как исказилось его почти человеческое лицо, мгновенно сказало Саймону, что это не человек попал в ловушку, будто ласка… Это было нечто другое…

Саймон придвинулся ближе, чем позволяло благоразумие, заглядевшись в янтарные глаза пленника, и тот рванулся, направив удар обутой в ткань ноги в грудь юноши. Хотя Саймон заметил, как замахнулся пленник и предвидел нападение, все же ему не удалось избежать довольно-таки чувствительного удара в бок — такими быстрыми были движения странного существа. Он отбежал назад, сердито глядя на нападавшего, который в ответ состроил страшную гримасу.

Юноша стоял перед незнакомцем на расстоянии человеческого роста и смотрел, как мышцы лица незнакомца как-то неестественно дернулись в ухмылке и ситхи — потому что Саймон вдруг осознал так ясно, как если бы кто-нибудь сказал ему, что перед ним ситхи — выплюнул трудное для него слово на родном Саймону вестерлингском наречии.

— Трус!

Это до такой степени взбесило Саймона, что он едва не бросился вперед, позабыв о голоде, боли и страхе, но вовремя остановился, сообразив, что этого и добивался ситхи своим нелепым оскорблением. Саймон плюнул на боль в ушибленных ребрах, скрестил руки на груди и с мрачным удовлетворением пронаблюдал за тем, что он считал гримасой крушения надежд.

Честный, как всегда говорила об этом народе суеверная Рейчел, носил странное мягкое платье и штаны из блестящего коричневого материала, чуть темнее его кожи. Кушак, отделанный блестящим зеленоватым камнем, удивительно гармонировал с заплетенными в косичку светло-лиловыми, как лаванда или горный вереск, волосами пленника, прижатыми к голове плотным костяным кольцом. Он казался немногим ниже, хотя и тоньше Саймона, но юноша давно не видел своего отражения и не был уверен, что он не стал таким же костлявым и диким. Но даже если так, были различия, не совсем поддающиеся определению: птичьи движения головы и шеи, плавные вращения суставов, ощущение недюжинной силы и владения собой даже в этой жестокой западне. Этот ситхи, этот сказочный охотник не походил ни на что, известное Саймону. Он был ужасным и волнующим… Он был чужим.

— Я не… не хочу причинить тебе боль, — проговорил Саймон, наконец, и понял, что так он обратился бы к ребенку. — Я не ставил этой ловушки. — Ситхи продолжал разглядывать его недобрыми продолговатыми глазами.

Какую ужасную боль он терпит, наверное, думал Саймон. Его руки подняты так высоко, что… что я бы кричал на его месте.

Из-за левого плеча пленника виднелся колчан, в котором оставалось всего две стрелы. Еще несколько стрел и лук из легкого темного дерева были разбросаны по земле под ногами ситхи.

— Если я попробую помочь тебе, ты пообещаешь не причинять мне боли? — спросил Саймон, осторожно подбирая слова. — Я и сам очень голоден, — добавил он гневно. Ситхи ничего не ответил, но когда юноша сделал еще шаг, выставил ноги для удара; Саймон отступил.

— Будь ты проклят! — закричал он. — Я ведь только хочу помочь тебе! — Он действительно хотел помочь, но почему? Зачем выпускать на волю демона? — Ты должен… — но все, что он хотел сказать дальше, было прервано появлением темной фигуры, с шумом и треском вышедшей из кустов.

— А-а! Вот оно, вот оно! — произнес глубокий голос. Бородатый и грязный человек вывалился на маленькую просеку. На нем была грубая, чиненая-перечиненная одежда, в руках он держал топор.

— Ну, теперь ты… — он остановился, увидев прижавшегося к дереву Саймона.

— Эй, — прорычал он. — Ты что это? Ты зачем?

Саймон смотрел вниз, на отточенное лезвие топора.

— Я… Я просто путник. Я… Я услышал шум в зарослях… — он махнул рукой в направлении странного зрелища. — И я нашел тут его… в этой ловушке.

— Моя ловушка, — ухмыльнулся лесник. — Моя проклятая ловушка — и в ней он. — Повернувшись спиной к Саймону, человек холодно оглядел повисшего ситхи. — Я поклялся, что прекращу ихнее шныряние и шпионство. И еще молоко от них киснет… Я и прекратил. — Он вытянул руку и толкнул пленника в плечо, так что он стал медленно и беспомощно раскачиваться взад и вперед. Ситхи зашипел, но тут он был бессилен. Лесник захохотал.

— Клянусь древом, они за себя постоять могут, уж это-то в них есть, клянусь древом.

— Что… что вы хотите с ним сделать?

— А что ты думаешь, парень? Что нам велит Господь, когда мы ловим всяких эльфов, бесят и дьяволов? Он велит послать их обратно в преисподнюю, вот что я тебе скажу, парень. И на то у меня есть добрый колун.

Пленник больше не раскачивался, медленно кружась на конце черной веревки, как муха в паутине. Глаза его были опущены, тело обмякло.

— Убить его? — Больной и слабый Саймон был потрясен. Он попытался привести в порядок смятенные мысли. — Вы собираетесь… Но вы не можете! Вы не можете! Он… Он же…

— Вот что он не — так это никакая он не божья тварь, это уж точно. Убирайся-ка отсюда, чужак! Ты на моей земле, это уж так, и тебя сюда никто не приглашал. — Лесник презрительно повернулся спиной к Саймону и двинулся к ловушке, подняв топор, как для рубки тростника. Этот тростник в мгновение ока превратился в рычащего, оскалившегося зверя, отчаянно борющегося за свою жизнь.

Первый удар лесника прошел мимо, поцарапав худую щеку пленника и пропоров рукав странной блестящей одежды. Струйка крови, слишком похожей на человеческую, потекла по подбородку и нежной шее. Человек снова двинулся вперед.

Саймон упал на ободранные колени в поисках чего-нибудь, что могло остановить разыгравшуюся перед ним драму, остановить отвратительные проклятия бородатого человека и свирепое рычание связанного ситхи, которое резало ему уши. Он нащупал лук пленника, но тот оказался еще легче, чем выглядел, как будто его натянули на болотный камыш. Мгновением позже пальцы юноши нащупали полузаросший камень. Саймон дернул, и земля ослабила свою цепкую хватку. Он поднял камень над головой.

— Стой! — закричал он. — Оставь его! — Ни нападающий, ни жертва не обратили на этот крик ни малейшего внимания. Лесник стоял теперь на расстоянии вытянутой руки от ловушки и продолжал наносить беспощадные удары. Немногие из них попадали в цель, потому что ситхи, даже связанный, был ловок, как кошка, но новые струи крови, тем не менее, окрасили зеленый мох в бурый цвет. Узкая грудь ситхи вздымалась, словно кузнечные меха; он быстро слабел.

Саймон не мог больше выносить эту жестокую сцену. С криком, который тлел у него в груди все эти страшные дни и ночи, он одним прыжком пересек просеку и опустил камень на затылок лесника. Раздался глухой удар; мужчина превратился в огромный мешок с костями. Он тяжело упал на колени, потом ничком; сквозь спутанные волосы проступила алая пена.

Саймон посмотрел на окровавленный труп и почувствовал, как к горлу подступает комок. Его начало рвать, голова закружилась. Он прижался к сырому ковру мха и увидел, как медленно кружится лес вокруг него.

Когда смог, он поднялся на ноги и повернулся к ситхи, который уже бессильно болтался в петле. Причудливая туника была испещрена подсыхающими пятнами крови, глаза пленника потускнели и невидяще смотрели в пространство.

Двигаясь отрешенно, словно лунатик, Саймон проследил веревку, опутавшую пленника, до того места, где она была привязана к высокой ветке дерева — слишком высокой, чтобы до нее можно было дотянуться. Онемевший от страха, он принялся орудовать зазубренным топором, пытаясь перерезать узел за спиной ситхи. Честный мигнул, когда петля затянулась туже, но не издал ни звука.

После мучительных стараний узел, наконец, развалился. Ситхи, скорчившись, упал на землю и повалился прямо на лежащего поодаль лесника. Он немедленно, будто обжегшись, скатился с огромного тела и начал собирать разбросанные по земле стрелы. Держа их в одной руке, словно пучок осенних цветов на длинных стеблях, он другой рукой поднял лук и остановился, пристально глядя на Саймона.

Его холодные глаза блестели, пресекая все попытки Саймона сказать хоть слово.

Мгновение ситхи, словно забыв о своих ранах, стоял совершенно прямо и напряженно, как будто испуганный олень, а потом исчез в кустах мимолетной вспышкой зеленого и коричневого, оставив остолбеневшего Саймона стоять с открытым ртом.

Там, где он скрылся, еще прыгали по листьям солнечные зайчики, как вдруг Саймон услышал звук, похожий на жужжание рассерженного насекомого, и легкая тень скользнула по его лицу. В стволе дерева рядом с ним, трепеща, затихала торчащая стрела, белая стрела, с древком и оперением одинаково белыми и блестящими, как крыло чайки. Юноша стоял молча, в ожидании удачливого охотника.

Никто не появился. Деревья оставались все такими же молчаливыми и неподвижными.

После всего, что пережил Саймон в эти последние, самые страшные и невероятные недели его жизни и особенно в этот полный событиями день, его не должен был удивить незнакомый голос, заговоривший с ним из-за деревьев, голос, не принадлежащий ситхи и уж тем более леснику, неподвижному, как поваленное дерево.

— Подойди к дереву, чтобы взять ее, — сказал голос. — Чтобы взять вот эту стрелу. Возьми ее, потому что она принадлежит тебе.

Саймон не должен был удивиться, но почему-то удивился. Он беспомощно упал на землю и заплакал — горько зарыдал от отчаяния, усталости и замешательства.

— О Дочь Гор! — сказал незнакомый голос. — Мне не кажется, что это хорошо.

Глава 3. БИНАБИК

Когда Саймон взглянул наконец в сторону, откуда исходил новый голос, его заплаканные глаза расширились от изумления. Навстречу ему шел ребенок. Нет, не ребенок, а мужчина, но такой маленький, что его черноволосая макушка едва доходила Саймону до пояса. В его лице действительно было что-то детское — узкие глаза и широкий рот были слегка растянуты к скулам, что придавало чертам лица мягкое добродушное выражение.

— Это место не очень хорошее для того, чтобы плакать, — сказал незнакомец.

Он на мгновение отвернулся от стоящего на коленях Саймона и быстро осмотрел лежащего лесника. — Мне кажется также, что слезы не могут оказать помощи — по крайней мере этому мертвецу.

Саймон вытер нос рукавом рубашки и икнул. Незнакомец с интересом разглядывал белую стрелу, торчавшую из ствола рядом с головой Саймона, как окостеневший призрак ветки.

— Ты должен это взять, — сказал маленький человек, и рот его снова расплылся в лягушачьей улыбке, обнажив на мгновение острые желтые зубы.

Он не был карликом, как дураки и акробаты, которых Саймон видел в Центральном ряду в Эрчестере. Чересчур широкогрудый, в остальном он был сложен почти идеально. Его одежда напоминала одежду риммерсманов — короткая куртка и краги из какой-то толстой звериной кожи, прошитой жилами. На плече незнакомца лежал туго набитый дорожный мешок, в руке он держал длинный посох, вырезанный из кости.

— Пожалуйста, извини меня за смелость дать тебе совет, но ты должен взять себе эту стрелу. Это Белая стрела ситхи, и она очень дорогая. Она значит долг, а ситхи всегда платят долги.

— Кто… ты? — спросил Саймон и опять икнул. Он был выжат и расплющен, как рубашка, разложенная на камне для сушки. Его вопрос был единственной реакцией, на которую он был еще способен.

— Я? — спросил незнакомец, погрузившись в раздумья на некоторое время. — Путешественник, такой же, как и ты. Я был бы счастлив предоставить тебе более подробные объяснения, но теперь нам необходимо пойти. Этот субъект, — он указал на лесника взмахом посоха, — очевидно не станет несколько более живым, но он может иметь друзей или семью, которые возможно расстроятся, обнаружив его таким чрезвычайно мертвым. Пожалуйста. Возьми к себе Белую стрелу и иди вслед за мной.

Недоверчивый, осторожный и благоразумный Саймон обнаружил, что он встает, собираясь последовать совету незнакомца. Слишком много сил отняло бы у него сейчас недоверие, он слишком устал, чтобы быть настороже — больше всего ему хотелось сейчас тихо лечь где-нибудь и умереть наконец. Он вытащил стрелу из дерева. Маленький человек уже двинулся в путь, взбираясь по склону холма.

Хижина внизу была такой благостной и тихой, как будто ничего не случилось.

— Но… — выдохнул Саймон, следуя за незнакомцем, который двигался неожиданно быстро, — но как насчет дома? Я… я так голоден… может, там есть еда…

Маленький человек, уже добравшийся до вершины, повернулся и с укором посмотрел на пыхтящего юношу.

— Я очень поражен! — сказал он. — Один раз ты умертвил его, другой раз ты хочешь ограбить его кладовую. Боюсь, что я должен был связаться с отчаянным преступником. — Он повернулся и продолжал путь в заросли деревьев.

Спуск с холма оказался длинным и пологим. Вскоре Саймон, прихрамывая, подошел к незнакомцу. Через несколько минут ему удалось восстановить дыхание.

— Кто ты? И куда мы идем?

Странный маленький человек не оборачивался. Медленно переход от дерева к дереву, он внимательно смотрел под ноги, будто искал какой-то знак на однообразной моховой подстилке. Он хранил глубокое молчание на протяжении двадцати шагов, а потом взглянул на Саймона и улыбнулся своей широкой улыбкой.

— Меня зовут Бинбиниквегабеник, — сказал он — но у костра, за общей трапезой, я зовусь Бинабик. Я питаю надежду, что ты окажешь мне честь, употребляя более короткое дружеское обращение.

— Я… Конечно. Ты откуда? — Он снова икнул.

— Я представитель народа троллей Йиканука, — ответил Бинабик. — Это Верхний Йиканук в снежных и ветреных Северных горах… А ты откуда?

Юноша долго с подозрением смотрел на своего собеседника, прежде чем ответить.

— Саймон. Саймон из… из Эрчестера. — Вот и познакомились, подумал он.

Совсем как на рынке, только в дремучем лесу и после странного убийства. Святой Узирис, как болит голова! Живот, впрочем, тоже. — Куда… куда мы идем?

— Мы идем в мой лагерь. Но перед тем как мы пойдем в мой лагерь, я должен искать мою лошадь, или, как сказать вернее, моя лошадь должна искать меня.

Пожалуйста, не пугайся ничего.

Сказав это, Бинабик сунул два пальца в рот и издал пронзительный переливчатый свист. Спустя некоторое время он повторил его.

— Пожалуйста, помни, не пугайся ничего и не беспокойся. Прежде чем Саймон успел обдумать слова тролля, в кустах раздался треск, похожий на треск пламени.

Через мгновение на поляну выскочил огромный волк, промчался мимо ошеломленного Саймона, и словно серая молния, слегка припорошенная листьями, сучьями и мхом, ринулся на маленького Бинабика, который немедленно повалился вверх тормашками.

— Кантака! — голос тролля звучал слегка приглушенно, но в нем была неподдельная радость. Хозяин и лошадь с удовольствием боролись на лесном ковре.

Саймон рассеянно размышлял, всегда ли был таким мир за пределами замка — подчиненным Светлому Арду, но населенным чудовищами и сумасшедшими.

Бинабик сел, огромная голова Кантаки покоилась у него на коленях.

— Я сегодня целый день оставлял ее в одиночестве, — объяснил он. — Волки очень чувствительны и тяжело переносят подобное обращение. — Кантака жутковато улыбалась и тяжело дышала. Хоть густая серая шерсть и увеличивала ее раза в два, она и на самом деле была огромна.

— Будь совершенно свободен, — засмеялся Бинабик. — Погладь ее по носу.

Саймон вполне осознавал чудовищную нереальность всего окружающего, но к такому испытанию он еще не был готов. Вместо этого он спросил:

— Извините, но вы сказали, что в вашем лагере есть еда, сир?

Тролль, смеясь, поднялся на ноги и взял свой посох.

— Не говаривай сир, говаривай Бинабик. А что касается еды, то да, действительно, я имею ее. Мы можем поесть все вместе — ты, я и Кантака.

Отправимся. Из уважения к усталости твоей и голоду я тоже пойду пешком я не поеду верхом.

Они шли некоторое время. Кантака временами сопровождала их, но чаще бежала впереди в несколько прыжков исчезая в густых зарослях. Один раз она появилась на дороге, облизывая морду длинным розовым языком — Ну вот, — весело сказал Бинабик. — Один из нас уже утолял голод.

Наконец, когда Саймону уже показалось, что он не сможет сделать больше ни шага, когда он перестал понимать смысл того, что говорил Бинабик, выслушав всего лишь два-три слова, они вышли на маленькую просеку, над которой, словно естественная крыша, сплетались ветви деревьев. Около упавшего ствола были сложены почерневшие камни. Кантака, шедшая рядом с ними, бросилась вперед, и сделала круг, обнюхивая просеку.

— Бхоюйк мо кункук, как говорит мой народ, — Бинабик сделал приглашающий жест. — Если тебя медведи не съедят, живи здесь. — Он подвел Саймона к бревну.

Юноша, тяжело дыша, рухнул на него. Тролль участливо смотрел на него сверху вниз. — О, — сказал Бинабик. — Я питаю надежду, что ты не будешь больше плакать, да?

— Нет, — Саймон слабо улыбнулся. Его кости стали тяжелыми, как кухонные утюги. — Я… не думаю. Я просто очень голоден и устал. Я обещаю не плакать.

— Тогда смотри, что я буду делать. Я развожу огонь. Потом я приготовляю ужин. — Бинабик быстро собрал кучу веток и сучьев и сложил ее в центр круга из камней. — Я очень сожалею, но это свежее, или сырое, дерево, — сказал он, — но к счастью, это с легкостью исправимая беда.

Сняв наконец с плеча кожаный мешок, тролль положил его на землю и начал решительно перерывать его содержимое. Саймону, пребывающему в рожденном слабостью полузабытье, его маленькая склоненная фигурка более чем когда-либо напоминала ребенка. Бинабик изучал свою сумку, сосредоточенно поджав губы и сузив глаза, совсем как ребенок, с крайней серьезностью рассматривающий любопытное насекомое.

— Ха! — сказал наконец тролль. — Вот я и нашел это. — Он вытащил из большого мешка крохотный сверточек — величиной с большой палец Саймона. Бинабик вынул из него щепотку серого порошка, похожего на обыкновенную пудру, и посыпал им сырое дерево, потом вынул из-за пазухи два куска камня и ударил их друг об друга. Искра, упавшая вниз, зашипела, и струйка желтого дыма поднялась в воздух. Дерево медленно занималось, и вскоре это уже был веселый, потрескивающий огонь. Нахлынувшее тепло убаюкивало Саймона, смягчало боль в пустом желудке, голова его клонилась, клонилась… Внезапно волна страха захлестнула его — заснуть, совершенно беззащитному, в лагере незнакомца? Он должен… ему надо…

— Сиди и грейся, друг Саймон. — Бинабик встал и отряхнул руки. — Я вернусь очень скоро.

Неотступное беспокойство стучало в виски: куда пошел тролль? Собрать сообщников? Друзей-разбойников? Но Саймон все равно не мог сделать необходимого усилия, чтобы посмотреть на уходящего тролля. Он мог только безучастно глядеть на бушующее пламя, походившее на нежный мерцающий цветок… огненная ромашка, трепещущая на теплом летнем ветру…

Он проснулся оттого, что на сердце у него стало легко, и обнаружил, что тяжелая голова волка лежит у него на коленях. Бинабик, склонившись к нему, хлопотал над чем-то. Саймон чувствовал, что вообще-то это не очень правильно, держать на коленях волков, но не мог заставить себя сосредоточиться, да это и не казалось особенно важным.

Когда он открыл глаза в следующий раз, Бинабик сгонял Кантаку с его колен, чтобы дать ему чашку какой-то теплой жидкости.

— Это уже не очень горячее, так что ты можешь пить это, — сказал тролль, поднося чашку к самым губам Саймона.

Это был восхитительный бульон, пахнущий мускусом и терпкий, как запах осенних листьев. Он выпил всю чашку; казалось, бульон вливается прямо в его жилы, как будто расплавленная кровь леса вливалась в его собственную кровь и наполняла его тайной силой деревьев.

Бинабик налил ему вторую чашку, он опорожнил и ее. Плотная, свинцовая хватка тревоги, сковавшая его мускулы, отступила, расплавившись в волне тепла и благодарности. Это новое чувство принесло с собой сонную тяжесть и обволакивающую дремоту. Засыпая, он слышал, как спокойно и уверенно бьется его усталое сердце.

Саймон помнил, что когда он пришел в лагерь Бинабика, до заката оставался по меньшей мере час, но когда он пришел в себя, на маленькой просеке царило свежее, яркое и светлое утро. Он моргнул и почувствовал, что остатки сна покидают его. Птица?

Ясноглазая птица в солнечном золотом ошейнике… Сильная древняя птица с мудростью всех необъятных горных просторов в глазах… В ее железных когтях билась сверкающая рыба с радужной чешуей…

Саймон вздрогнул и поплотнее завернулся в плащ. Над ним склонялись вековые деревья, их нежные весенние листья играли на солнце изумрудной филигранью.

Вдруг в эту идиллию ворвался стонущий звук. Саймон перевернулся на бок, чтобы посмотреть.

Бинабик сидел у огня, скрестив ноги, медленно покачиваясь из стороны в сторону. Перед ним на плоском камне были разложены странные белые предметы — кости. Тролль издавал удивительные звуки — то ли стоны, то ли пение. Саймон наблюдал за ним некоторое время, но так и не догадался, что же делает маленький человек. Какой странный мир!

— Доброе утро! — сказал он наконец. Бинабик вскочил с виноватым видом.

— А, так это проснулся друг Саймон! — тролль улыбнулся через плечо и быстро смахнул кости в открытый кожаный мешок. Потом он встал и поспешил к Саймону. — Как ты чувствуешь себя теперь? — спросил он, нагибаясь, чтобы положить на лоб гоноши маленькую жесткую руку. — Ты очевидно нуждался в длительном отдыхе?

— Да. — Саймон придвинулся к маленькому костру. — Что это за… запах?

— Пара лесных голубей приняла решение позавтракать с нами сегодняшним утром, — улыбнулся Бинабик, указывая на два свертка из листьев, лежащие в углях у края костра. — С ними в компании ягоды и грибы, недавно мною собранные. Я скоро хотел будить тебя, чтобы получить твою помощь, для того чтобы съесть все это. Я думаю, что вкус будет отменный. О, пожалуйста, одну минуту. — Бинабик снова раскрыл свой мешок и достал оттуда два длинных свертка. — Вот, — он протянул их Саймону. — Это твоя стрела и еще что-нибудь (это были бумаги Моргенса). Ты поместил их к себе в пояс, и я опасался, что они потеряют свои качества, пока ты спишь.

На мгновение Саймону стало жарко от гнева. Мысль о том, что кто-то трогал рукопись Моргенса, пока он спал, казалась почти невыносимой. Он выхватил драгоценный сверток из рук тролля и возвратил его на место, за пояс. Веселый вид маленького человека сменился обиженным. Саймону стало стыдно — хотя осторожность никогда не повредит, — и он взял стрелу, аккуратно завернутую в тонкую ткань.

— Спасибо, — с трудом проговорил он. Лицо Бинабика оставалось лицом человека, доброту которого не оценили. Чувствуя себя виноватым и сконфуженным, Саймон развернул стрелу. Хотя у него и не было еще случая рассмотреть ее хорошенько, сейчас он сделал это только для того, чтобы хоть чем-то занять руки.

Стрела не была выкрашена в белый цвет, как полагал Саймон, скорее она была вырезана из дерева с абсолютно белой древесиной. Оперение тоже было снежно-белым. Только наконечник, выточенный из голубого камня, выделялся на белом фоне. Саймон взвесил ее на ладони, оценивая удивительную легкость в сравнении с неожиданной твердостью и гибкостью стрелы, и воспоминания о предыдущем дне нахлынули на него. Он знал, что никогда уже не сможет забыть порывистых движений и кошачьих глаз ситхи. Все, что рассказывал доктор Моргенс, оказалось правдой.

Вдоль всего древка был тщательно нанесен причудливый орнамент из точек и завитков.

— Она вся покрыта резьбой, — вслух подумал Саймон.

— Все это имеет огромное значение, — произнес тролль и застенчиво протянул руку. — Пожалуйста, если я могу?

Саймон снова почувствовал жгучий стыд и быстро отдал стрелу. Бинабик начал вертеть ее в руках, подставляя попеременно под лучи солнца и отблеска костра.

— Это очень старый друг ситхи. — Он прищурил узкие глаза так, что темные зрачки совсем исчезли. — Она существовала довольно долгое время. Ты владеешь отныне весьма благородной вещью, мой друг Саймон: Белую стрелу непросто получить. Складывается впечатление, что эту стрелу оперили в Тумет'ае, а это была крепость ситхи, и задолго до того, как ушел под голубой лед восточный край моей родной страны.

— Откуда вы знаете все это? — спросил Саймон. — Вы умеете читать на этом языке?

— Немного умею читать на этом языке. И есть такие вещи, которые может заметить очень опытный глаз.

Саймон снова взял стрелу в руки, испытывая к ней куда больше почтения, чем раньше.

— И что я должен с ней делать? Вы говорите, что это плата за услугу?

— Нет, друг мой, эта стрела значит долг, который не оплачен, а ты должен очень бережно хранить Белую стрелу. Если она никогда не будет тебе нужна, как предназначено было, ты будешь долго очень любоваться. Это красивая вещь.

Легкий туман все еще висел над прогалиной и между окружавшими ее деревьями. Саймон прислонил стрелу к бревну и подвинулся ближе к огню. Бинабик вынул из углей голубей, прихватив их двумя палочками.

Одного из них он положил на теплый камень у ног Саймона.

— Сними сожженные листья, — объяснил тролль. — Потом подожди немного времени, чтобы птица стала не очень горячей, и можешь поедать ее. — Повиноваться последнему совету было не легко, но Саймон справился и с этим.

— Как вы их раздобыли? — спросил он наконец, с полным ртом, вытирая о траву липкие от жира пальцы.

— Позже я буду рассказывать тебе, как я их раздобыл.

Бинабик чистил зубы согнутым голубиным ребрышком. Саймон откинулся к бревну и закрыл глаза.

— Матерь Элисия, это было чудесно. — Он вздохнул, впервые за долгое время не питая зла к окружающему миру. — Немного пищи в животе, и все переменилось.

— Я очень рад, что это простое лечение достигает таких немыслимых быстрых результатов. Саймон погладил живот.

— Мне на все наплевать сейчас. — Он задел локтем стрелу, и она задрожала.

Юноша придержал ее, останавливая, и снова вспомнил вчерашнее. — Мне уже даже не так паршиво из-за… из-за этого человека, вчера.

Бинабик бросил на Саймона взгляд умных карих глаз. Он продолжал спокойно чистить зубы, но его высокий лоб сморщился.

— Ты не чувствуешь себя плохо больше из-за того, что он стал мертвым, или из-за того, что ты сделал его мертвым?

— Я не понимаю, — нахмурился и Саймон, — что вы имеете в виду? Какая разница?

— Разница как раз такая же, как между очень большим камнем и очень маленьким жучком, но я оставляю тебя поразмышлять.

— Но… — Саймон снова смутился. — Да, но он был плохой человек.

— Хммммм… — Бинабик кивнул, но утвердительный жест не означал согласия.

— В этом мире очень много плохих людей, я не могу сомневаться в этом.

— Он убил бы ситхи.

— Не могу с тобой спорить.

Саймон тупо смотрел на груду птичьих костей, лежащих на камне у него под носом.

— Я не понимаю. Что вы хотите узнать?

— Где то, к чему ты идешь? — Тролль бросил косточку в огонь и встал. Он был удивительно маленьким!

— Что? — Саймон долго подозрительно смотрел на него, пока смысл слов Бинабика не дошел до него.

— Я хотел бы знать, куда ты идешь, потому что мы могли бы очень путешествовать вместе немного времени. — Бинабик говорил медленно и раздельно, как обращаются к любимой, но глуповатой старой собаке. — Я думал, что солнце в небе слишком молодо, чтобы затруднять тебя другими вопросами. Мы, тролли, говорим: «Делай философию своим вечерним гостем, но не давай ей оставаться на ночь». Теперь, если мой вопрос ненамеренно не оскорбил тебя, куда ты идешь?

Саймон встал, с трудом разогнув ноги. Суставы скрипели, как несмазанные петли. Он снова засомневался в искренности тролля. Он не был уверен, что любопытство маленького Человека столь уж невинно. Один раз он уже жестоко поплатился, поверив тому проклятому монаху. Впрочем, сейчас уже не оставалось другого выбора. Ему необходим спутник, который не новичок в лесу. Маленький человек видимо отлично разбирался в походной жизни. Саймону внезапно ужасно захотелось, чтобы с ним снова был кто-то, на кого спокойно можно положиться.

— Я иду на север, — сказал он, и рассчитано рискнул, добавив:

— В Наглимунд. А вы? — Саймон осторожно наблюдал за троллем.

Бинабик упаковывал свою незатейливую утварь в заплечный мешок.

— Видишь ли, я предполагаю путешествие далеко тоже на север, — ответил он, не поднимая глаз. — Кажется, здесь мы имеем отрадное совпадение путей. — Он поднял наконец темные глаза. — Как странно, что ты должен путешествовать к Наглимунду, такое название я много раз слышу за последние недели. — Его губы тронула едва заметная таинственная улыбка.

— Вы слышали? — Саймон поднял Белую стрелу, старательно изображая беспечность. — Где?

— Время будет для разговоров, когда мы выйдем на дорогу. — Тролль улыбнулся широкой желтозубой улыбкой. — Я должен позвать Кантаку, которая без сомнения сеет ужас и отчаяние среди грызунов, которые имеют жилище в окрестностях. Чувствуй себя свободнее, чтобы освободиться от излишков, для быстрой ходьбы.

Для того, чтобы последовать совету Бинабика, Саймону пришлось взять Белую стрелу в зубы.

Глава 4. ЗВЕЗДНАЯ СЕТЬ

Несмотря на водяные пузыри на стертых ногах и тряпье, в которое он был одет, Саймон впервые с начала своего изгнания почувствовал, что сети опутавшего его отчаяния слегка ослабли. И разум и тело его были совершенно измучены за дни его изгнания, у него появился бегающий настороженный взгляд и рефлекторное желание избегать неожиданностей — и ни то, ни другое не ускользнуло от острого взгляда его нового спутника — но мучительный, угнетающий ужас ушел, превратившись в новое туманное полувоспоминание. Неожиданный спутник помогал облегчить тоску о потерянных друзьях и покинутом доме — по крайней мере настолько, насколько допускал это Саймон. Большую часть своих мыслей и чувств он продолжал скрывать. Он оставался чрезвычайно подозрительным и, кроме того, не хотел провоцировать новых потерь.

На пути через прохладные залы утреннего леса, полные радостных птичьих трелей, Бинабик объяснил, что он покинул свой высокий дом в Йикануке по делу — серии поручений, приводящих его ежегодно в Эркинланд и восточный Эрнистир.

Саймон решил, что это как-то связано с торговлей.

— Но, о! Мой юный друг, какое беспокойство вижу я этой весной! Представители вашего народа очень встревоженные, очень напуганные! — Бинабик махал руками, изображая бурное волнение. — В далеких местностях король не знаменит, в Эрнистире питают страх к нему. Все недовольные и все голодные. Люди очень не путешествуют, они питают страх к дорогам. — Он улыбнулся. — Если говорить правду тебе, дороги никогда не были безопасные, по крайней мере в далеких местностях — но и в самом деле стало очень хуже на севере Светлого Арда.

Саймон любовался на вертикальные колонны света, которые полуденное солнце воздвигло между деревьями.

— Вы когда-нибудь путешествовали на юг? — спросил он наконец.

— Если ты говоришь юг, думаешь про юг Эркинланда, мой ответ будет — да, один раз или два раза я путешествовал на юг, но помни, пожалуйста, что представители моего народа говорят, что покинуть Йиканук значит путешествовать на юг. Саймон слушал не очень внимательно.

— Вы путешествовали один? А… а… а Кантака была с вами?

Бинабик снова расплылся в улыбке.

— Нет, это было очень давно, до того как мой друг-волк появился на свет, когда я еще был…

— А откуда у вас… откуда у вас этот волк? — перебил Саймон.

Бинабик раздраженно зашипел.

— Это очень трудно — давать ответы на вопросы, когда все время дают новые вопросы.

Саймон старался выглядеть виноватым, но он ловил настроение, как птица ветер, и видел, что тролль не сердился.

— Извините, — сказал он. — Мне и раньше говорил… мой друг… что я задаю слишком много вопросов.

— Не то плохо, что очень много, — сказал Бинабик, отстраняя посохом ветку, преградившую им дорогу. — Они налезают друг на друга. — Тролль усмехнулся. — Итак, на какой из тех вопросов ты хочешь получить ответ?

— О, на какой хотите. Выбирайте сами, — кротко сказал Саймон и подскочил, так как тролль чувствительно стукнул его посохом по запястью.

— Я буду рад, если ты не будешь излишне подобострастным. Поскольку это манера людей, которые торгуют на рынке сомнительный товар. Я убежден, что очень лучше бесконечные глупые вопросы.

— По… подо?..

— Подобострастным. Сладким, как мед. В Йикануке мы говорим: посылайте человека со сладким языком лизнуть снежные подошвы.

— Что это значит?

— Это значит, что льстецы не любимы мной. Впрочем неважно! — Бинабик откинул голову и засмеялся, тряхнув черными волосами. И без того узкие глаза превратились в едва различимые щелочки. — Неважно. Мы зашли так далеко, как заблудился затерянный Пиквинег — я говорю о нашей беседе. Нет, не спрашивай ни про что. Мы остановимся здесь отдыхать, и я буду рассказывать тебе о том, как я встречал моего друга, Кантаку.

Они нашли подходящий осколок гранита, торчащий из мха, словно огромный указательный палец, окрашенный ярким солнечным светом. Тролль и юноша взобрались на него и устроились поудобнее на верхушке. Стояла глубока тишина, и пыль от шагов путешественников уже не кружилась в воздухе. Бинабик залез в мешок и вытащил оттуда большой кусок сушеного мяса и мех со слабым кислым вином. Набив рот едой, Саймон скинул башмаки и весело болтал ногами, подставляя стертые пятки живительным лучам солнца. Бинабик бросил критический взгляд на обувь своего товарища.

— Мы должны найти что-нибудь другое. — Он пощупал истрепанную, разодранную кожу. — Когда болят ноги, и душе несдобровать.

Саймон улыбнулся этим словам.

Некоторое время они молчали, убаюканные шелестом листвы полного жизни Альдхорта.

— Итак, — сказал тролль наконец, — первое, что надо мне сказать, это то, что мой народ не опасается волков, хотя обычно и не дружится с ним. Тролли и волки много тысячелетии делились охотничьей тропой, так что обычно мы друг с другом очень не ссориваемся. Наши соседи, если можно говорить такой вежливый термин, волосатые люди Риммергарда, говорят, что волки очень нехорошие животные, очень вероломные. Ты знаешь людей Риммергарда?

— О да! — Саймону приятно было проявить осведомленность. — Я много их видел в Хей… — Он спохватился. — В Эрчестере. Я даже разговаривал с ними. Они носят длинные бороды, — добавил он, щеголяя своими глубокими знаниями этого предмета.

— Хммм, итак, поскольку мы проживаем в высоких горах, мы, кануки, — мы, тролли — и мы не бьем этих волков, риммеры говорят, что мы «волчьи демоны». В их отмороженных мозгах, — Бинабик изобразил комическое отвращение, — они думают, что народ троллей имеет волшебство и носит зло. Мы имели кровавые битвы, очень много, между риммерами — мы зовем их крухоки — и моим народом кануков.

— Это ужасно, — сказал Саймон, вспоминая свое восхищение герцогом Изгримкуром: если вдуматься, он не очень походил на человека, жестоко избивающего невинных троллей, хотя и славился своей вспыльчивостью.

— Ужасно? Не стоит. Я лично, я считаю, что эти мужчины — и женщины — риммеры — очень глупые, неуклюжие и чересчур большого роста — но я не считаю, что они зло или должны быть умерщвлены. Ахххх, — вздохнул он и покачал головой, как священник-философ в захолустной таверне. — Я не понимаю их.

— А волки? — спросил Саймон и обругал себя за то, что перебил тролля, но на этот раз Бинабик, похоже, не обратил на него внимания.

— Мой народ проживает на скалистом Минтахоке, в горах, которые риммеры называют Тролльфельс. Мы передвигаемся на косматых легконогих баранах, растим их, пока они очень маленькие ягнята, когда они бывают достаточно большими, чтобы передвигаться на них по горным дорогам. Нет ничего такого очень хорошего, что можно сравнить с передвижением на баранах в снежном Йикануке, Саймон.

Сидеть на своем «коне», ехать по дорогам Крыши Мира… Одним величественным прыжком пересекать пропасти, такие очень глубокие, такие захватывающе очень глубокие, что если бросать камень, он половину дня будет лететь до дна.

Бинабик улыбнулся и сощурился, углубившись в счастливые воспоминания.

Саймон, попытавшись вообразить такую высоту, почувствовал головокружение и обеими руками ухватился за надежный камень. Потом на всякий случай еще раз посмотрел вниз. Этот столб, по крайней мере, не выше человеческого роста.

— Кантака была щенком, когда она была найдена мной, — продолжал Бинабик. — Ее мать очевидно была умерщвлена или, предположительно, умерла от голода. Она сердилась на меня, очень много белой шерсти и очень черный нос, когда была найдена мной. — Он улыбнулся. — Да, сейчас она совсем серая стала. Волки похожи на людей, также меняют одежду, когда растут. Я увидел, что я… тронут ее попыткой защиты. Я взял ее к себе. Мой наставник… — Бинабик помолчал. Паузу заполнил резкий крик сойки. — Мой наставник говорил, что я беру ее из рук Кинкипы, Снежной девы, и я беру к себе обязанности родителей. Мои друзья говорили, что так неразумно. Аха! Я сказал, что буду учить этого волка носить меня, как бараны с рогами. Мне не веривали, потому что раньше так никогда не сделали…

— Кто ваш наставник? — Кантака, отдыхавшая внизу на солнышке, перевернулась на спину и принялась валяться, перебирая лапами. Белый мех у нее на животе был пышным, как оторочка королевской мантии.

— Это, друг Саймон, другой рассказ, не сегодня. Но, чтобы завершить, скажу еще, что я учил Кантаку носить меня. Это был очень… — Он сморщил нос, — занимательный опыт. Но я не испытываю сожаления. Баран — прекрасно прыгающее животное, но у них мозг очень маленький. Волки же умные-умные-умные, и верные, как неоплаченный долг. Когда они ищут друга, знаешь ли, они делают это всего один раз, на всю-всю жизнь. Кантака мой друг, и я нахожу ее предпочтительнее любой овцы. Да, Кантака? Да?

Огромная волчица села. Она посмотрела на Бинабика огромными янтарными глазами и коротко залаяла.

— Видишь? — улыбнулся тролль. — Теперь нам необходимо пойти, Саймон. Я думаю, нам необходимо пойти, пока солнце стоит высоко. — Он соскользнул с камня, и юноша последовал за ним, остановившись только для того, чтобы натянуть башмаки.

Полдень миновал, и Бинабик быстро шагал через лесные заросли, отвечая на бесконечные вопросы о былых путешествиях, обнаруживая при этом завидное знакомство с местами, по которым Саймон бродил только в самых сладких ночных мечтах. Он говорил о летнем солнце, играющем в ледяных гранях сверкающего Минтахока и совершенствующем их красоту, подобно искусному молотку ювелира; о самых северных районах Альдхорта, мире безмолвных белоснежных деревьев, населенном неизвестными животными; о холодных селениях на окраинах Риммергарда, где едва слышали имя Престера Джона и где грелись у костров свирепые бородатые мужчины, самые храбрые из которых боялись призрачных фигур в окружающей их воющей тьме. Он рассказывал о тайных золотых россыпях Эрнистира, о черных извилистых тоннелях, уходящих в самое сердце Грианспогских гор, и о самих эрнистирийцах, артистичных мечтательных язычниках, населивших поля, небеса и камни своими богами, — эрнистирийцы, знавшие ситхи лучше всех людей.

— А ситхи на самом деле существуют… — тихо сказал Саймон, содрогаясь от неподдельного страха и любопытства. Доктор был прав.

Бинабик поднял брови.

— Конечно, ситхи существуют. Может быть, ты полагаешь, что они сидят здесь в лесу и спорят, существуют ли люди? Что за бессмыслица! Люди — это всего только новый вид мотылька, сравнивая с ними, правда, мотыльки принесли им очень много неприятностей.

— Просто раньше я ни одного не видел!

— Ты также не видел раньше ни одного из моего народа, — ответил Бинабик. — Ты также никогда не видел ни одного из пирруинов, наббанов или лугового тритинга… разве это значит, что они не существуют? Какой кладезь суеверной глупости хранит ваш причудливый разум, эркинландеры. Люди, имеющие мудрость, не сидят и не ждут, что мир один и другой придет к ним медленно, чтобы доказать свое существование. — Тролль смотрел только вперед, мрачно нахмурив брови;

Саймон испугался, что обидел его.

— Хорошо, а что же делает мудрый человек? — слегка вызывающе спросил он.

— Мудрый человек не ждет, что мир станет доказывать ему себя. Как можно судить о мире, не столкнувшись с ним? Мой наставник учил меня — и я думаю, что это чаш, что значит правильно — что не должно испытывать страх перед новым знанием.

— Извините, Бинабик. — Саймон поддел ногой желудь. — Но я только судомойка, кухонный мальчик. Я ничего не понял из того, что вы сказали.

— Аха! — Бинабик протянул быструю словно змея руку и шлепнул Саймона посохом по плечу. — Это тебе урок, вот именно. Аха!

Тролль потряс маленьким кулаком. Кантака, подумав, что ее звали, галопом примчалась к ним и принялась описывать круги вокруг беседующей пары. Наконец им пришлось остановиться, потому что Кантака едва не сбила их с ног.

— Хиник, Кантака, — прошипел Бинабик. Она отбежала в сторону, виляя хвостом, будто какая-нибудь дворовая собака. — Теперь, друг Саймон, — сказал тролль, — пожалуйста, извини мою вспышку, но ты огорчил меня. — Он поднял руку, предотвращая вопрос Саймона. Глядя на сосредоточенного и серьезного маленького тролля, Саймон улыбнулся. — Во-первых, — сказал Бинабик, — кухонные мальчики берутся не из икры рыб и не из яиц куриц. Они бывают умнее, чем очень мудрые из мудрецов, если только не испытывают страха перед новыми знаниями, если они не говорят «не хочу» и «не буду». Теперь я имею намерение объяснить тебе — ты не против этого намерения?

Саймон был в восторге. Он даже не возражал против удара по коленке, тем более, что это было совсем не больно.

— Да, пожалуйста, объясните мне.

— Тогда сравниваем знание с речной водой. Если ты кусок ткани, как тебе очень больше знать об этой воде — окунуть краешек и быстро вытаскивать или без сопротивления упасть туда, чтобы вокруг была вода и ты стал насквозь мокрым? Итак?

Представив себя брошенным в холодную воду, Саймон слегка содрогнулся.

Солнце склонялось к западу, вечер двигался к концу.

— Я думаю, если промокнешь, о воде узнаешь гораздо больше.

— С несомненностью! — Бинабик был очень доволен. — С несомненностью. Так ты очень понял суть моего урока, — заключил тролль на ходу.

По правде говоря, Саймон успел позабыть, с чего они начали, но он ничуть не жалел об этом. Было что-то чарующее в этом существе — искренность и удивительное добродушие. Саймон чувствовал, что он в хороших, хотя и маленьких руках.

Нетрудно было догадаться, что теперь они идут на запад: лучи заходящего солнца били им прямо в глаза. Иногда яркий свет озарял лес, и Саймон спотыкался и щурился. Он спросил Бинабика, действительно ли они повернули на запад.

— О да, — ответил тролль. — Мы идем к Ноку. Очевидно, мы не попадем туда сегодня. Мы скоро очень должны будем остановиться и разбивать лагерь.

Саймон был рад такой новости, но не смог удержаться от следующего вопроса — в конце концов, Бинабик путешествовал не один.

— Что такое Нок?

— О, это совсем не опасное место, Саймон. Это место, в котором южные предгорья Вальдхельма похожие на седло, и там мы можем покидать заросли и не вполне безопасный лес и идти к Вальдхельмской дороге, однако, как я уже говорил, мы не попадем туда сегодня. Давай будем выбирать место, чтобы разбивать лагерь.

Спустя некоторое время они увидели место, показавшееся им подходящим: огромные серые валуны у пологого берега лесного ручья. Вода тихо плескалась у круглых камней, журча, уносила упавшие в поток ветки и скрывалась в зарослях несколькими ярдами дальше. Зеленые монетки листьев осиновой рощицы чуть звенели под легким вечерним ветерком.

Они быстро выложили кострище сухими камнями, в изобилии валявшимися вдоль русла ручья. Кантака, похоже, пришла в восторг от их плана. Она носилась вокруг, время от времени подбегала и рыча легонько покусывала уложенные камни.

Вскоре тролль развел небольшой костер, казавшийся мерцающим, бледным и призрачным в последнем ярком свете угасающего дня.

— Теперь, Саймон, — сказал Бинабик, отталкивая локтем надоедливую Кантаку, — у нас приходит время для охоты. Покажи какую-нибудь птицу, очень хорошую для ужина, а я буду показывать тебе очень хитрые приемы. — Он потер руки.

— Но как же мы их поймаем? — Саймон посмотрел на Белую стрелу, зажатую у него в кулаке. — Мы бросим в них вот этим?

Бинабик расхохотался, хлопая себя по обтянутым кожей коленям.

— Ты очень смешной кухонный мальчик! Нет, нет, я же сказал, что покажу тебе очень хитрые приемы. Там, где я проживаю, мы имеем только очень короткое время для охоты на птиц. Холодной зимой их совсем у нас не бывает, кроме летающих там, где облака, снежных гусей. Они пролетают над моей страной, когда летают в Северо-восточные пустыни. Но в некоторых странах юга, где я бывал, там охотятся и едят только птиц. Там я учился хитростям. Я покажу тебе.

Бинабик поднял посох и сделал Саймону знак следовать за ним. Кантака вскочила, но тролль жестом приказал ей остаться.

— Хиник айа, старый друг, — сказал он ей ласково. Она прижала уши и ощетинилась. — Мы идем по делу, где нужна тишина, так что твои очень тяжелые лапы не окажут нам помощи. — Волчица повернулась и поплелась к костру, где и улеглась с обиженным видом. — Она, конечно, может быть совершенно бесшумной, но это только когдаона так очень хочет, — сказал тролль Саймону.

Они перебрались через ручей и углубились в подлесок. Вскоре они были уже в чаще леса; шум воды за их спинами превратился в отдаленное журчание. Бинабик сел на корточки и предложил Саймону присоединиться к нему.

— Теперь мы будем работать, — сказал он. Тролль начал быстро крутить свой посох, и тот, к удивлению Саймона, разделился на две части. Та, что короче, как стало теперь ясным, была рукояткой ножа, лезвие которого было спрятано в длинной части. Тролль потряс посох, и на землю упад маленький кожаный мешочек.

Бинабик потянул за рукоятку ножа, и длинная часть посоха стала полой трубкой.

Саймон засмеялся с радостным восхищением.

— Это замечательно! — воскликнул он. — Похоже на волшебный фокус!

Бинабик глубокомысленно кивнул.

— Хорошо упакованные сюрпризы — это кредо кануков. — Он поднял нож, придерживая его за костяную ручку и на мгновение сунул лезвие в полую трубку.

Из другого конца трубки показалась костяная трубочка поменьше. Тролль вытащил ее и поднял, чтобы рассмотреть. Саймон увидел, что в трубочке проделан ряд круглых отверстий.

— Это… флейта?

— Да, это флейта. Чем хорош обед, если нету музыки? — Бинабик отложил инструмент в сторону и ткнул кончиком ножа в кожаный мешочек. В нем лежали клубок чесаной шерсти и совсем крошечная трубочка, не длиннее указательного пальца. — Все менее и менее, правда? — Тролль отвинтил крышечку этой последней трубки, чтобы продемонстрировать Саймону ее содержимое. Там лежал пучок тесно связанных костяных иголок. Саймон протянул руку, чтобы потрогать одну из них, .но Бинабик быстро отдернул трубочку.

— Пожалуйста, не надо трогать, — сказал он. — Лишь смотри. — Он вытащил одну из иголочек и поднял ее, ловя лучи заходящего солнца. На острие иглы была нанесена какая-то клейкая темная масса.

— Яд? — выдохнул Саймон. Бинабик серьезно кивнул, но глаза его определенно горели возбуждением.

— Конечно, — сказал он. — Не надо травить птиц, это слишком сильно для умерщвления таких маленьких животных, кроме того, яд делает мясо нехорошим, но нельзя остановить медведя или другое рассерженное животное очень маленькой стрелой. — Он положил стрелу обратно, и внимательно выбрал другую, не ядовитую.

— А вам приходилось убивать медведя такой стрелой? — спросил совершенно ошеломленный Саймон.

— Да, я убивал медведя, но мудрый тролль не будет стоять там, где медведь, чтобы объяснять ему, что он очень умерщвленный. Яд продолжает его работу некоторое время. Медведи очень большие животные.

За разговором Бинабик оторвал клочок грубой шерсти и раздергал ее кончиком ножа. Он работал быстро и умело, руки его двигались почти автоматически, как у Сарры, служанки, которая занималась починкой белья. Прежде чем это воспоминание о доме сумело окончательно перенести юношу в Хейхолт, его внимание снова привлек Бинабик. Он быстро наматывал шерсть на толстый конец стрелы, пока он не превратился в мягкий шерстяной шар. Кончив, он втолкнул обработанную стрелу в полый посох, спрятал все остальные в кожаный мешочек, положил его в пояс и протянул разобранный посох Саймону.

— Поноси это, пожалуйста, — сказал он. — Я не вижу здесь много птиц, но они скоро будут начинать ловить насекомых. Может быть, мы будем вынуждены поужинать белкой, впрочем, они тоже имеют отменный вкус, — поспешил он объяснить, когда они переступали очередное упавшее дерево. — Но, конечно, охота на птиц приносит очень больше тонкого переживания. Когда стрела ударит, ты поймешь. Я думаю, что меня так трогает то, что они летают, и еще то, как бьются их сердечки.

Позже, под тихий шелест весеннего вечера, когда Саймон и маленький тролль уже бездельничали у костра, переваривая великолепный ужин — двух голубей и жирную белку, — Саймон размышлял над тем, что сказал Бинабик. Странно было обнаружить, как мало ты знаешь о ком-то, кого уже успел полюбить. Как мог тролль испытывать такую нежность к тем, кого он собирался убить?

Я, конечно, ничего такого не чувствовал к этому проклятому леснику, думал он. Он наверняка убил бы меня, не задумываясь, как и ситхи.

Убил бы? Поднял бы он топор на Саймона? Может, и нет. Ведь он думал, что ситхи демон. И потом он повернулся к Саймону спиной. Люди не ведут себя так неосторожно со своими врагами, он просто не ждал нападения.

Интересно, у него была жена? — внезапно подумал Саймон. Были у него дети? Он был очень злой человек. Да, но у злых людей тоже бывают дети. У короля Элиаса, например, есть дочь. Огорчилась бы она, если бы убили ее отца? Я бы, конечно, нет. Но я и не огорчаюсь оттого, что убит лесник — но мне было бы жалко его семью, если бы они нашли его мертвым в лесу. Надеюсь, что у него не было семьи, и никого у него не было, и жил он один в лесу, сам по себе… один в лесу…

Саймон вскочил, объятый ужасом. Он совсем позабыл об осторожности, один, совсем один, абсолютно беспомощный… но нет. Рядом сидел Бинабик, напевая что-то про себя. Саймона охватило пронзительно чувство благодарности к доброму троллю.

— Спасибо вам… за прекрасный ужин, Бинабик.

Тролль обернулся к нему с ленивой улыбкой.

— Он дан на благо. Теперь ты видел, что может сделать южная стрела, и может быть, ты хочешь учиться их использовать?

— Конечно!

— Очень хорошо. Тогда я буду показывать тебе завтра. Я думаю, тогда ты будешь доставать нам ужин.

— Как долго, — Саймон отыскал подходящую палку и поворошил угли, — как долго будут совпадать наши пути? — Тролль закрыл глаза и откинулся назад, почесывая голову.

— О, по крайней мере некоторое время, я думаю. Ты идешь в Наглимунд, верно? Что ж, у меня есть уверенность, что мы будем путешествовать вместе по крайней мере большую часть пути туда. Это благоприятно?

— Да!.. ммм, да.

* * *

Саймону полегчало. Он тоже откинулся назад, протянув к костру босые ноги.

— Как бы то ни было, — сказал рядом с ним Бинабик, — я все еще не могу понимать, почему ты желаешь идти туда. Я слышу слова, что крепость Наглимунд готовится к войне. Я слышу разговоры, что Джошуа, принц, — о котором разговаривают, что он исчез, повсюду, где я путешествовал, — имеет там убежище и питает надежду иметь битву со своим братом, королем. Ты не знаешь этих разговоров? Почему, если мне можно спрашивать, ты идешь туда?

Безмятежное спокойствие Саймона моментально улетучилось. Он только маленький, упрекал себя юноша, а не глупый.

— Я мало что знаю о таких вещах, Бинабик. Родители мои умерли, и… и у меня есть друг в Наглимунде… арфист. — Все это правда, но вот убедительно ли это звучит?

— Хммм… — Бинабик не открывал глаз. — Я думаю, что бывают очень лучшие места для путешествия, чем крепость, в которой ждут осады. Тем не менее, это очень храбро, идти в путь одному, хотя «храбрые и глупые часто живут в одной пещере», как мы говорим. Я думаю, если твоя цель окажется не предпочтительной, ты можешь прийти и жить с нами, кануками. Огромным, башнеподобным троллем ты будешь! — Бинабик засмеялся высоким беззаботным смехом, как бранчливая белка.

Саймону оставалось только присоединиться к нему, несмотря на некоторое нервное напряжение, все еще не оставившее его.

Костер прогорел, и последние угли едва мерцали. Лес стал туманной и непроницаемой стеной тьмы. Саймон поплотнее закутался в плащ. Бинабик рассеянно наигрывал на флейте, задумчиво глядя в фиолетовое пятно неба между верхушками деревьев.

— Смотри, — сказал он вдруг, указывая флейтой куда-то в ночь. — Ты видишь?

Саймон наклонился к троллю, чтобы лучше понять, куда он указывает, но ничего не увидел, кроме скопления звезд.

— Ничего не вижу.

— Как, ты не видишь Сеть?

— Какую сеть?

Бинабик странно посмотрел на него.

— Разве они ничему не научают, в этом замке? Сеть Мезумииру.

— Кто это такой?

— Аха. — Бинабик снова уронил голову на траву. — Звезды, это скопление, которое ты можешь видеть у тебя над головой, это Сеть Мезумииру. Говорят, что она раскинула ее, чтобы ловить в нее своего мужа, Исики. Он убежал. Мы, кануки, зовем ее Шедда, Темная Мать.

Саймон посмотрел вверх, на тусклые звездные точки. Можно было подумать, что прохудилась черная ткань, отделяющая Светлый Ард от прекрасного мира света.

Сощурившись, он старался выделить какие-нибудь контуры из беспорядочного скопления звезд.

— Они почти не видны.

— Небо неясное, ты прав. Говорят, что Мезумииру хорошо любит такие ночи; она питает страх, что блеск драгоценных камней на ее сети испугает Исики. Однако очень часто бывают облачные ночи, а она все еще не может его поймать.

Саймон прикрыл глаза.

— Мезза… мезо…

— Мезумииру, Мезумииру, Лунная Женщина.

— Но вы сказали, что ваш народ зовет ее… Шедда?

— Правильно, мой народ зовет ее Шедда. Она мать всего, как верят кануки.

Саймон немного подумал.

— Тогда почему вы зовете это, — он показал пальцем, — Сетью Мезумииру? Почему не Сеть Шедды?

Бинабик улыбнулся и поднял брови.

— Хороший вопрос ты задаешь. Мой народ зовет ее так, они говорят: Одеяло Шедды. В это время я много путешествую и узнаваю новые имена. И первыми здесь бывали ситхи. Очень давно они называли эти звезды. — Некоторое время тролль и Саймон в молчании рассматривали почерневшее покрывало над миром. — Я знаю, — неожиданно сказал Бинабик. — Я буду петь тебе Песнь Шедды — или, очевидно, маленькую часть песни. Она очень-очень длинная. Могу я запеть для тебя?

— Да! — Саймон укутался в плащ. — Пойте, пожалуйста. Кантака, тихо сопевшая в ногах у тролля, подняла голову, чтобы посмотреть по сторонам, и тихо зарычала. Бинабик тоже огляделся, слегка прищурившись. Убедившись, что все благополучно, Кантака ткнула Бинабика огромной головой, устраиваясь поудобнее и закрыла глаза. Бинабик погладил ее, взял флейту и сыграл несколько пронзительных нот.

— Готовься, — сказал он, — что это будет только сокращение всей песни. Я буду давать объяснение вещей. Мужа Шедды ситхи зовут Исики, мой народ зовет его Киккасут. Он господин всех птиц…

Тролль запел торжественным высоким голосом, странно мелодичным, как голос ветра в вершинах деревьев. В конце каждой строфы он делал паузу, и играл на флейте нечто, напоминающее мелодии волынки.

— Итак, — объяснил Бинабик своим обычным голосом, — старый Тохуг, Повелитель Небес, продает Шедду, свою дочь, Киккасуту, Королю Птиц, за накидку из блестящих перьев, с помощью которой он хочет делать облака. Тогда Шедда отправляется вместе со своим мужем в страну за горами, где она стала Королевой Птиц. Но это не приносит Шедде очень много счастья. Скоро Киккасут, он избегает Шедду, приходит домой и только ест и ругает. — Тролль тихо засмеялся и вытер конец флейты о свой меховой воротник. — Ох, Саймон, это всегда бывает очень длинная история… Хорошо, Шедда идет к очень старой женщине, и она говорит ей, что она поймает Киккасута обратно, если будет рождать ему детей.

Шедда берет волшебство от старой женщины, из костей, ложного следа и черного снега, и тогда она может зачать. И тогда она рождает девять детей.

Киккасут, он слышит об этом, и он шлет ей весть, что заберет детей к себе, чтобы вырастить хорошо, и они станут птицы, а не бесполезные лунные дети.

Шедда слышит это, и она спрятала двух очень младших. Киккасут пришел и спрашивает ее, где еще два ребенка, и она сказала, что они болеют и умирают.

Тогда Киккасут забирает других и уходит, и Шедда проклинает его.

И он снова запел:

— Ты видишь, — перебил себя Бинабик, — Шедда не хочет, чтобы ее дети умирали, смертные, как птицы в небе, потому что они становились ее миром…

Бинабик напевал без слов некоторое время, покачивая головой. Наконец он опустил флейту.

— Это песнь невозможной длины, но она говорит о самых важных вещах. Потом она говорит о Лингите и Яне, которые должны выбирать Смерть Луны и Смерть Птицы, потому что Луна умирает, но потом приходит такая же, как была, обратно.

Птицы тоже умирают, но они оставляют такие же в яйцах, чтобы молодые жили вместо них. Яна, так думают тролли, выбрала Смерть Луны, и была матриархом — а это значит бабушкой — матриархом ситхи. Смертные, как я и ты, друг Саймон, происходят от Лингита. И это тоже длинная, очень длинная песнь. Ты захочешь ее услышать когда-нибудь?

Саймон не ответил. Песнь луны и нежное прикосновение мягкого крыла ночи быстро убаюкали его.

Глава 5. КРОВЬ СВЯТОГО ХОДЕРУНДА

Казалось, что листья только и ждали момента, когда Саймон заговорит или просто глубоко вздохнет, чтобы немедленно набиться ему в рот. Сколько бы он ни нагибался, сколько бы ни подпрыгивал, ветки все равно хватали его за одежду и лицо, как жадные детские руки.

— Бинабик! — завопил он. — Почему мы не выходим на дорогу? Я разорван в клочья!

— Не жалуйся очень много. Мы будем скоро вернуться к дороге.

Саймон приходил в бешенство, глядя, как ловко маленький тролль пробирается между ветками и сучьями. Хорошо ему говорить «не жалуйся»! Чем гуще становился лес, тем увертливее становился Бинабик, грациозно скользивший через цепкий сырой подлесок, а Саймон в это время с шумом и треском продирался сзади. Даже огромная Кантака легко бежала вперед, оставляя за спиной только подрагивающую листву. Саймону казалось, что чуть ли не половину Альдхорта он тащит на себе в виде сломанных сучьев, колючек и листьев.

— Но зачем это? Ничуть не дольше было бы идти краем леса вдоль дороги, так почему я должен прорываться через чащу и каждый шаг делать после жестокого боя с ветками?

Бинабик свистнул волчице, которая успела куда-то удрать. Она моментально возникла из кустов, и тролль, поджидая Саймона, ласково ерошил шерсть у нее на загривке.

— Ты очень прав, Саймон, — сказал он, когда юноша подошел. — Очень хорошо было идти длинной дорогой. Но, — он предостерегающе поднял короткий палец, — есть очень другие соображения.

Саймон знал, что на этом месте ему полагается задать вопрос. Он этого не сделал, а остановился, тяжело дыша, радом с троллем, и принялся за внимательный осмотр самых свежих ранений. Увидев, что Саймон не клюет на предложенную приманку, тролль улыбнулся.

— Почему, спрашиваешь ты, любознательный. Какие еще соображения? Ответ пребывает повсюду вокруг, на деревьях и под камнями. Ты можешь чувствовать его! Ты можешь обонять его!

Саймон тоскливо огляделся и не увидел ничего, кроме деревьев и куманики. И еще деревья. Он застонал.

— Нет, нет, ужели ты потерял всякие ощущения? — вскричал Бинабик. — Что за странный метод учиться бывает у вас в этом глупом каменном муравейнике, в этом… замке?

Саймон подозрительно взглянул на неги.

— Я никогда не говорил вам, что жил в замке.

— Это имеет великую очевидность во всех твоих акциях. — Бинабик быстро нагнулся, чтобы рассмотреть едва заметный олений след, по которому они шли. — Видишь ли, — сказал он драматическим голосом. — Земля — это одна такая большая книга, которую очень следует читать. Каждая очень маленькая тварь, — морщинистая важная улыбка, — имеет ее историю. Деревья, листья, мох и камни содержат очень занимательные вещи.

— О Элисия, нет! — простонал Саймон и без сил опустился на траву, уронив голову на руки. — Пожалуйста, не читай мне книгу леса прямо сейчас, Бинабик. Ноги ноют, и сердце болит.

Тролль наклонился, почти касаясь Саймон круглой щекой. Быстро осмотрев волосы юноши, превращенные куманикой в безобразный колтун, тролль снова выпрямился.

— Я думаю, мы должны очень тихо отдыхать, — сказал он, стараясь скрыть разочарование. — Я расскажу тебе позже об этом.

— Спасибо, — пробормотал Саймон себе в колени.

Этим вечером Саймон уклонился от охоты для ужина по той простой причине, что уснул, как только они устроили привал. Бинабик пожал плечами, сделал по большому глотку из мехов с водой и вином, и совершил короткую прогулку по окрестностям. Кантака, принюхиваясь, бежала рядом с ним. После несколько невыразительного, но сытного ужина из сухого мяса он раскинул кости под аккомпанемент сладкого посапывания Саймона. При первой раскладке выпали Бескрылая птица, Рыба-копье и Темный путь. Расстроившись, он закрыл глаза и некоторое время мурлыкал что-то немелодичное, пристроившись к знаменитому оркестру ночных насекомых. Новая раскладка принесла Факел у входа в пещеру и Упирающегося барана, но Темный путь выпал снова. Не стоило, конечно, слишком уж доверять костям — у него для этого был чересчур хороший наставник — но тем не менее этой ночью Бинабик спал — когда ему, наконец, удалось заснуть, с уложенным кожаным мешком под боком.

Саймон проснулся, и тролль преподнес ему вполне удовлетворительный завтрак из жареных перепелиных яиц и бледных оранжевых бутонов какого-то цветущего дерева, оказавшихся вполне съедобными, хотя и немного странными, вроде жвачки.

Утренний переход тоже проходил значительно легче, чем вчера: местность постепенно становилась более открытой, деревья поредели.

Все утро тролль был каким-то тихим. Саймон не сомневался, что причиной этого было его непростительное равнодушие к лесной эрудиции Бинабика. Когда солнце поднялось уже довольно высоко, они шли по длинному пологому спуску, и Саймон почувствовал, что пришла пора заговорить.

— Бинабик, ты не расскажешь мне сегодня о книге леса?

Его спутник улыбнулся, но улыбка была не такой широкой и несколько более напряженной, чем привык видеть Саймон.

— Конечно, Саймон-друг. Но я питаю страх, что ты не совсем истинно понял меня. Я говорю о земле, как о книге, не потому, что ты должен читать ее для твоего удовольствия и бодрости духа, как религиозный том — хотя смотреть на мир с этой целью также можно, но я говорю о лесе очень больше, как о книге из медицины, которую учат во имя твоего здоровья.

Это просто удивительно, думал Саймон, этому малышу ничего не стоит посадить меня в калошу. И без всякой задней мысли.

Вслух он сказал только:

— Здоровье? Медицинская книга?

Лицо Бинабика вдруг стало очень серьезным.

— Я говорю о твоей жизни и твоей смерти, Саймон. Ты теперь находишься не в доме. Ты теперь находишься не в моем доме, хотя мне очевидно легче бывать гостем здесь, чем тебе. Даже ситхи, которые очень много лет смотрели здесь, как солнце катается туда-сюда по небесам, даже они не говорят, что Альдхорт это их дом. — Бинабик остановился перевести дух, положил руку на запястье Саймона и сжал его. — Это место, где мы стоим, этот очень большой лес — это самое старое место. Вот почему он так зовется, как говорят ваши люди, — Альдхорт: это всегда старое сердце Светлого Арда. Эти деревья вокруг, они очень более молодые, чем все остальные, и вот они видели уже очень много огня, воды и ветру, прежде чем ваш великий король Джон сделал своей очень первый вздох на острове Варинстен. Саймон, моргая, оглянулся.

— Другие, — продолжал Бинабик, — есть другие, которые видел я, и их корни врастают глубоко в Скалу Времени, и они старше, чем все царства человека или ситхи, которые шли к славе и уходили к забвению.

Бинабик снова сжал его запястье, и Саймон, глядя вниз по склону, внезапно почувствовал себя очень маленьким, бесконечно малым, как насекомое, ползущее по склону горы, пронзающей облака.

— Почему… — спросил он наконец, чувствуя, к своему удивлению, что почти готов заплакать. — Почему ты говоришь мне об этом?

— Потому что, — сказал Бинабик и погладил его по руке, — потому что ты не должен думать так, что лес, этот мир леса, это что-то похожее на аллеи Эрчестера. Ты должен наблюдать, и ты должен думать и еще думать.

Тролль двинулся вперед. Саймон ковылял за ним. Все вокруг изменилось.

Теперь деревья казались ему враждебной, перешептывающейся толпой. Саймон чувствовал себя так, как будто получил пощечину.

— Подожди! — крикнул он вдруг. — Думать о чем? — но Бинабик не замедлил шага и не обернулся.

— Пойдем уже, — позвал он через плечо. — Мы должны спешить. Если будет благоприятно, мы придем в Нок еще до темноты. — Он свистнул Кантаке. — Пожалуйста, Саймон, — закончил он.

И это были его последние слова за все утро.

— Это здесь. — Бинабик наконец нарушил молчание. Они стоял на поросшем травой гребне, и вершины деревьев под ними казались бугристым зеленым одеялом.

— Нок!

Внизу, как две ступеньки, стояли еще две полосы деревьев, а за ними шумел зеленый океан травы, простиравшийся до далеких холмов, очерченных послеполуденным солнцем. Тролль поднял посох.

— Это Вальдхельм, или, по крайней мере, его предгорья. Казалось, что до этих холмов, закругленных, как спины спящих животных, легко можно добросить камень, преодолев зеленый океан.

— Как далеко они… холмы? — спросил Саймон. — И каким образом мы забрались так высоко? Мы же не поднимались в гору.

— Мы не поднимались в гору, Саймон. Нок — это яма, углубление, провалившееся вниз, как след. Если бы ты мог смотреть очень далеко назад, — он махнул рукой вверх по хребту, — я думаю, ты бы мог видеть, что мы сейчас стоим там, где ниже, чем равнина Эрчестера. И дам ответ твоему второму вопросу. Холмы довольно очень далеко, но твои глаза обманывают и делают их очень близкими. Я думаю, лучше теперь начать спускаться, если нам хочется иметь привал, еще освещенный солнцем.

Тролль сделал несколько шагов вдоль хребта.

— Саймон, — сказал он, обернувшись, и юноша увидел, что тревога почти исчезла с его лица. — Я скажу тебе, что эти холмы Вальдхельма — младенцы, если сравнивать их с моим Минтахоком, но все-таки быть в этих высоких местах, это как вино.

И вдруг снова совсем как ребенок, подумал Саймон, глядя, как Бинабик легко и быстро спускается вниз по склону, петляя между деревьями… Нет, решил он, не ребенок, это просто рост, но как очень, очень молодой человек.

А сколько же ему лет?

Тролль тем временем уменьшался прямо на глазах. Саймон уныло выругался и поспешил за ним.

Они спускались довольно быстро по широким, лесистым гребням, несмотря на то, что в некоторых местах приходилось карабкаться. Саймон ничуть не удивлялся той легкости, с которой двигался теперь Бинабик — прыгал легко, как перышко, поднимал меньше шума, чем осторожная белка, демонстрируя такие точные и уверенные движения, что их, как был совершенно уверен Саймон, одобрили бы даже горные бараны Йиканука.

Так что ловкость Бинабика не удивляла его, в отличие от его собственной.

Он уже немного восстановил силы, подорванные прежними лишениями, и обильное угощение Бинабика, оказывается, много сделало для возрождения прежнего Саймона, некогда слывшего мальчиком-привидением в окрестностях Хейхолта — бесстрашным-покорителем-башен и акробатом-лазающим-по-стенам. Не пытаясь сравниться со своим выросшим в горах спутником, он тем не менее чувствовал, что неплохо себя зарекомендовал. У кого и правда были некоторые проблемы, так это у Кантаки, не потому, конечно, что она некрепко стояла на ногах, а наоборот, потому что слезть вниз по крутому склону при помощи рук и может и ребенок, а вот спрыгнуть на то же расстояние гораздо труднее. Столкнувшись с этим фактом на практике, она рычала, скорее сердито, чем огорченно, и убегала прочь, искать более пологий и более длинный путь. Обычно она быстро находила его и присоединялась к путешественникам.

Когда они извилистой оленьей тропой спускались по последнему пригорку, солнце уже начало склоняться к западу и светило им прямо в лицо. Ветерок, игравший листвой деревьев, не мог осушить капли пота на лбах странников. Плащ Саймона, обвязанный вокруг талии, делал похожу своего обладателя тяжелой, как после обильной трапезы.

К удивлению Саймона, когда они наконец достигли верхнего края луга — начала Нока — Бинабик решил двигаться к северо-востоку, держась опушки леса, а не идти к холмам прямиком через колышущийся луг.

— Но ведь Вальдхельмская дорога за холмами! — сказал Саймон. — Это вышло бы куда быстрее…

Бинабик поднял коротенькую руку, и Саймон сердито замолчал.

— Есть разница между быстрее и быть быстрее, друг Саймон, — сказал Бинабик, веселая уверенность в его голосе чуть не подбила Саймона ответить чем-нибудь насмешливым и ребяческим. Когда он аккуратно закрыл отрывшийся было рот, тролль продолжил:

— Видишь ли, я думаю, что может быть очень лучше найти ночлег сегодня в месте, где ты будешь спать на кровати и есть за столом. Что ты об этом думаешь? Хммм? — тут вся обида Саймона улетучилась, как пар из-под приподнятой крышки кастрюли.

— Кровать? Мы идем в трактир? — Саймон вспомнил рассказ Шема о пууки и трех ведьмах и подумал, что теперь он точно знает, что чувствует человек, когда исполняется его первое желание… но тут он вспомнил о страже и о повешенном воре.

— Нет, мы идем не в трактир, — Бинабик смеялся над радостью юноши. — Но это место не очень хуже, нет, даже очень лучше! Там ты получишь еду и отдых и ни одного вопроса, кто ты и откуда пришел. — Он протянул руку, показывая на то место, где край леса подходил к подошвам Вальдхельмских холмов. — Это там, но отсюда мы не можем видеть. Пойдем?

Но почему бы нам не пойти прямо через Нок? — удивлялся Саймон. Похоже, что Бинабик не хочет идти по открытому месту, не хочет быть… на виду.

Тролль действительно выбрал северо-восточную дорогу, чтобы идти под защитой Альдхорта.

А что он имел в виду, говоря, что в том месте никто ни о чем не спрашивает?.. Что это значит?.. Может быть, он тоже прячется?

— Подожди, Бинабик! — крикнул он. Временами в траве возникал белый мех Кантаки, напоминая чаек, низко летавших над неспокойными водами Кинслага.

— Подожди! — еще раз крикнул Саймон и заторопился. Ветер подхватил его слова и унес их прочь, вверх, на лесистый склон.

Когда Саймон наконец поравнялся с Бинабиком, солнце освещало их спины.

Бинабик потянулся и погладил его локоть.

— Очень раньше я был резок и груб с тобой. Это было не мое дело. Приношу мои извинения. — Он покосился на юношу и перевел глаза вперед, туда, где над травой развивался хвост Кантаки, словно знамя маленькой, но могучей армии.

— Здесь ничего… — начал Саймон, но Бинабик перебил его.

— Пожалуйста, пожалуйста, друг Саймон, это было не мое дело. Больше ничего не говори. — В его голосе ясно слышалось смущение. Он поднял руки к ушам и помахал ими. — Лучше позволь мне рассказать для тебя, куда мы идем. Это про Святого Ходерунда из Нока.

— Что это такое?

— Это место, в котором мы будем останавливаться. Много раз я был здесь совсем один. Это место для уединения, «монастырь», как говорят эйдониты. Они очень хорошие к путешественникам.

Этого было вполне достаточно для Саймона. Его немедленно посетили видения длинных высоких залов, чистых тарелок и жареного мяса. Он пошел быстрее, почти что перейдя на легкую рысцу.

— Бежать не необходимо, — сказал Бинабик. — Он будет невозмутимо ждать на своем месте. — Он взглянул на солнце, которому все еще оставалось несколько часов добираться до его прибежища за западным горизонтом. — Ты хочешь услышать увлекательный рассказ о Святом Ходерунде? Или это уже известно тебе?

— Расскажи, — ответил Саймон. — Я слышал о таких местах. Один знакомый как-то останавливался в Стенширском аббатстве.

— Это аббатство очень немного особенное. Оно имеет историю.

Саймон поднял брови, приготовившись слушать.

— Есть песня, — сказал Бинабик, — с названием «Леди святого Ходерувда». Она имеет очень большую популярность на юге, чем на севере — под севером я говорю о Риммергарде, не об Йикануке, моей родине — и причина очевидна. Ты имел что-нибудь о битве при Ач Самрате?

— Это когда северяне, риммерсманы, победили эрнистирийцев и ситхи.

— Охо? Значит, ты все-таки очень немного учился образованию? Да, Саймон-друг, это видал Ач Самрат, как в битве упали ситхи и эрнистиры, в битве с Фингилом Красноруким. Но было и другое, прежде, и одна битва разразилась здесь. — Он обвел рукой огромное поле. — Тогда это место именовывали иначе. Ситхи знали лучше это место, я думаю, и они именовывали его Эреб Иригу — это значит Западные ворота.

— А почему теперь говорят Нок? Это очень смешное имя.

— Я не знаю с определенностью. Имею предположение, что этимологически было риммерское название битвы. Они именовывали это место Да Ноккегард — кладбище костей.

Саймон посмотрел на стройные травы, кланявшиеся бегущему по ним ветру.

— Кладбище костей? — спросил он, и холодок предчувствия побежал у него по спине.

Здесь бродит только ветер, думал он. Неустанно, как будто ищет что-то давно потерянное.

— Кладбище костей, да. Многое было упущено защитниками и нападавшими в этой битве. Эта трава покрывает могилы тысяч очень многих людей.

Тысячи могил. Еще один город мертвых, растоптанных ногами живущих. Они знают? — внезапно подумал он. Слышат ли они нас, ненавидят ли за… за то, что мы видим солнце? Или они только счастливы, оттого что покончили с этим?

Он помнил, как Шем и Рубен прикончили старого Рима, рабочую лошадь. За секунду до того, как меч Рубена Медведя опустился, Рим посмотрел прямо на Саймона. Глаза его были кроткими, но знающими, думал он. Знающими, но безразличными.

Интересно, король Джон чувствовал то же самое? Он был таким старым… Он тоже был готов ко сну, как и старый Рим?

— И это такая песня, которую поет каждый арфист, немного очень южнее Холодного пути, — сказал Бинабик. Саймон тряхнул головой, чтобы прийти в себя, но пение травы и приглушенный шепот ветра все еще звенели у него в ушах. — Я не буду петь сейчас к твоей большой благодарности, — продолжал Бинабик, — но о Святом Ходерунде расскажу тебе, потому что мы передвигаемся к его дому.

Юноша, тролль и волк достигли восточной окраины Нока и снова повернули, так что солнце светило им теперь в левый бок. Пока они пробирались через высокую траву, Бинабик стянул с себя кожаную куртку и завязал рукава вокруг талии. Под курткой была белая шерстяная рубашка, свободная и мешковатая.

— Ходерунд, — начал он, — был риммером и после многих затруднительных событий обратился в эйдонитской религии. И в конце он получил от вашей церкви сан священника.

Как это говорят, ни один стежок не очень важный, пока не разваливается плащ. Нам бы абсолютно не было интересно, что еще делал Ходерунд, если бы Фингил Краснорукий и друзья Фингила Краснорукого не перешли реку Гринвуд и не вступили тогда на землю ситхи первый раз.

Это тоже и все другие важные события слишком долгий рассказ для часа ходьбы. Я не буду объяснять и произнесу результат: северяне убивали все там, где шли, и одержали ряд битв, пока шли на юг. Эрнистирийцы с предводителем принцем Синнахом решили повстречать их здесь. — Бинабик снова махнул рукой в сторону залитой солнцем степи. — Чтобы один раз и навсегда положить конец невероятному вторжению.

Тогда все люди и все ситхи убежали из Нока, чтобы не попасть между двух армий — все они убежали, но Ходерунд оставался. Он пошел прямо к Фингилу Краснорукому нижайше молить его, чтобы армия повернулась обратно и тысячи людей бывали живущими. Он вразумлял Фингила в своей — если я могу сказать — глупости и отважности, и сказал ему о словах Узириса Эйдона, что врага надо прижимать к груди и назвать братом.

Фингил, с несомненностью, говорил, что он сумасшедший, и он не был очень доволен слушать такие слова от такого же риммерсмана… Охо, что это? Дым?

Резкая смена темы ошеломила Саймона, которого монотонный рассказ поверг в дурманящий сон наяву. Тролль указывал на дальний край Нока. Действительно, из-за скопления небольших холмов, самый дальний из которых носил на себе следы деятельности человеческих рук, поднималась тонкая струйка дыма.

— Ужин, я думаю, — улыбнулся Бинабик. От нетерпеливого предвкушения Саймон приоткрыл рот. На этот раз даже тролль ускорил шаг. Они упорно следовали темному изгибу леса, и теперь солнце снова освещало их спины.

— Как я уже говорил, — продолжал Бинабик, — Фингил думал, что новые эйдонитские идеи Ходерунда очень оскорбительные. Он тогда приказывал казнить священника, но солдат был очень милосердный и вместо этого отпустил его.

Но Ходерунд не уходил. Он пришел на битву, когда обе армии стояли одна против другой, побежал между ними, размахивал его древом и призывал ко всем умиротворением. Зажатый между двух разъяренных армий, он быстро оказался убитым совершенно насмерть.

— Так, — Бинабик взмахнул посохом, сбивая особенно высокий куст травы, — история, философия которой затруднительна, хмммм? По крайней мере, для кануков, потому что они очень больше любят быть, как вы это называете, язычниками, и как я это называю, живыми. Но Ликтор, в Наббане, он назвал того Ходерунда мучеником, и в ранние дни Эркинланда называл это место Церковью и Аббатством ордена Ходерундиан.

— Это была ужасная битва? — спросил Саймон.

— Люди Риммера назвали это место кладбищем костей. Битва при Ач Самрате была, возможно, более кровавой, но там была измена, а здесь, в Ноке, они сталкивались грудь в грудь, меч в меч, и крови было столько, сколько бывает воды в первую оттепель.

Солнце, уже приблизившись к горизонту, светило теперь прямо им в лица.

Вечерний ветер усиливался с каждой минутой, заставляя склоняться перед ним высокие травы, подбрасывая многочисленных насекомых, так что они танцевали в воздухе крошечными вспышками золотистого сияния. Кантака вернулась с поля, проверить, все ли в порядке, и громким топотом заглушила поскрипывающую музыку стеблей трав, трущихся друг о друга. Путники начали взбираться по длинному склону, и она металась вокруг, покачивая широкой головой и возбужденно поскуливая. Саймон прикрыл глаза рукой, чтобы не мешало солнце, но ничего не смог рассмотреть за подъемом, ничего, кроме вершин далеких деревьев. Он обернулся, чтобы спросить Бинабика, далеко ли еще, но тролль шел, уставившись себе под ноги, сосредоточенно сдвинув брови, и не обращал внимания ни на Саймона, ни на прыгающего волка.

Некоторое время прошло в полном молчании, нарушенным только шелестом травы и возбужденным лаем Кантаки. Пустой желудок Саймона настойчиво напоминал о себе, но только Саймон открыл рот, чтобы задать интересующий желудок вопрос, как Бинабик остановил его высоким пронзительным пением:

Саймону, который пыхтя взбирался по пропитанному весенним солнцем холму, эти слова и этот странный мотив показались птичьим криком, отчаянным зовом из пустынных и безжалостных небесных просторов.

— Песня ситхи. — Бинабик застенчиво посмотрел на Саймона. — Я не пою ее очень хорошо. Вот это такое место, где первый ситхи один раз умирал на руках у человека, гае один раз пролилась кровь из-за несдержанности человека на землях ситхи. — Кончив говорить, он похлопал по спине Кантаку, которая ткнулась ему носом в ногу. — Хиник айа, — сказал он ей. — Она теперь чувствует людей и пищу, которая приготовляется, — пробормотал он извиняющимся тоном.

— Что говорится в этой песне? — спросил Саймон. — Я имею в виду слова. — Он все еще чувствовал странный холодок, вспоминая песню тролля, но в то же время думал о том, как огромен мир на самом деле, как мало он еще видел даже в суетливом Хейхолте. Он казался себе сейчас маленьким-маленьким, меньше даже, чем этот маленький тролль, идущий рядом с ним.

— У меня имеется сомнение, Саймон, что песни ситхи можно говорить на языках смертных — потому что мы не можем очень правильно понять их мысли, понимаешь? Еще очень хуже, что я и ты говорим не на моем языке, но я могу предпринять отчаянную акцию.

Еще некоторое время они молчали. Потом Кантака видимо устала или решила, что вряд ли стоит делить волчьи радости с такими флегматичными людьми, и умчалась прочь.

— Это мне кажется похожим, — сказал наконец Бинабик, после чего скорее проговорил, чем спел:

Бинабик застенчиво засмеялся.

— Видишь ли, в грубых лапах тролля песнь воздуха делается словами грубого камня.

— Нет, — сказал Саймон. — Я не совсем понимаю ее… но это заставляет меня чувствовать что-то…

— Тогда это очень хорошо, — ответил Бинабик. — Но никакие мои слова нельзя сравнивать с собственными песнями ситхи. И в особенности с вот этой. Она одна из самых очень длинных, так говорили мне, и самая очень грустная. Говорили также, что король-эрл Ий'Унигато сам складывал ее в последние часы, когда был умерщвлен… умерщвлен… Ах! Смотри, мы уже пришли на самый верх!

Саймон поднял глаза; действительно, они подходили к концу длинного склона.

Под ними простиралось бесконечное море Альдхорта.

Но он замолчал не из-за этого, подумал Саймон. Я думаю, он почти сказал что-то, чего говорить не хотел.

— Где ты научился петь песни ситхи, Бинабик? — спросил он, когда они наконец остановились, чтобы перевести дух, на самой вершине горы.

— Мы будем говорить об этом, друг Саймон, — ответил тролль, оглядываясь. — Но теперь посмотри! Вот это дорога вниз, к гостеприимству святого Ходерунда.

На расстоянии броска камня от них, цепляясь за пологую сторону холма, как мох, покрывающий древнее дерево, вились ряды и ряды тщательно ухоженных виноградников. Они отделялись друг от друга горизонтальными террасами, края которых закруглялись, как будто земля была возделана давным-давно. Дорожка бежала, извиваясь, между рядами виноградников вниз по склону. В долине, с одной стороны защищенной этим меньшим кузеном Вальдхельмских гор, а с другой стороны огороженной каймой леса, виднелись фермерские участки, расчерченные с дотошной симметрией ученой гравюры. Дальше за уступом горы можно было разглядеть небольшие служебные помещения аббатства, ухоженная и опрятная коллекция деревянных сараев и загонов, в которых не было сейчас ни коров, ни овец.

Единственной частью, выбивавшейся из этого огромного неподвижного гобелена, были старые рассохшиеся ворота, которые медленно качались на скрипучих петлях.

— Держись там, где тропинки, Саймон, и я думаю, что скоро мы будем иметь возможность есть, а может быть даже и усваивать живительную влагу — я говорю о монастырском вине. — Бинабик торопливо спускался по склону. Несколько минут они пробирались через виноградники, а Кантака, огорченная медлительностью своих спутников, устремилась вперед, на бегу перескакивая через лозы. Ее тяжелые лапы не сломали ни одной загородки и не повредили ни одного растения.

Саймон, который спускался вниз, внимательно глядя себе под ноги и чувствуя, как при каждом неосторожном движении скользят подошвы, внезапно скорее ощутил, чем увидел чье-то присутствие. Думая, что это тролль остановился, чтобы подождать его, он поднял глаза и кислой улыбкой, собираясь сказать что-то о необходимости проявления жалости к тем, кто не вырос в горах.

Вместо Бинабика он увидел огромную, кошмарную фигуру, закричал, поскользнулся и плюхнулся на дорогу.

Бинабик услышал крик, повернулся и побежал вверх по холму, где обнаружил Саймона, сидевшего в грязи, прямо перед большим пугалом, наряженным в лохмотья.

Маленький человек посмотрел на пугало, на его грубо раскрашенное лицо, почти полностью смытое дождями и ветром, и на Саймона, мрачно сосавшего разбитые пальцы. Он боролся со смехом до тех пор, пока не помог Саймону подняться, схватив его сильными руками за локоть и поставив на ноги. Но больше сдерживаться он не мог. Он повернулся и пошел вниз, а Саймон мог только сердито хмуриться, когда до него долетали звуки бурного веселья маленького тролля.

Саймон с горечью отряхнул штаны и проверил, не повреждены ли закрепленные у пояса пакеты — стрела и манускрипт. Понятно, что Бинабик не знал ничего о повешенном воришке, но он был, когда ситхи бился в ловушке лесника. Почему же ему так смешно, что Саймон немного удивился этому пугалу?

Чувствуя себя последним простаком, он посмотрел на пугало и снова ощутил леденящий холодок предчувствия. Тогда он протянул руку, схватил пустую тыкву головы пугала, которая оказалась грубой и холодной на ощупь, и запихнул ее в бесформенный рваный плащ, хлопающий разошедшимися полами у плеч пугала, чтобы спрятать невидящие грязные глаза. И пусть тролль смеется.

Уже успокоившийся Бинабик ждал его поодаль. Он не стал извиняться, но погладил Саймона по руке и улыбнулся. Саймон вернул улыбку, но она была не такой широкой.

— Когда я бывал здесь три луны назад, — сказал Бинабик, — на моей дороге, передвигаясь к югу, я ел совершенно достопримечательную оленину. Братья имеют позволение бить очень мало оленей для подкрепления странников — и себя также, это абсолютно. Хо, вот оно… И дым поднимается.

Они повернули в последний раз. Прямо перед ними тоскливо скрипели ворота.

По всему склону были разбросаны скученные камышовые крыши аббатства. Дым действительно поднимался великолепным плюмажем, развеянным ветром на вершине холма. Он шел не из трубы и не из дымового отверстия.

— Бинабик, — проговорил Саймон, удивление которого еще не вполне перешло в тревогу.

— Сгорело, — прошептал Бинабик. — Или горит… Дочь гор! — ворота с шумом захлопнулись и снова начали открываться. — Это был чудовищный гость — тот, который приходил в Дом святого Ходерунда.

Саймону, никогда прежде не видевшему аббатства, дымящиеся развалины показались ожившей историей Кладбища костей. Как и в полубезумные часы, проведенные в подземелье замка, он чувствовал, что ревнивые когти прошлого смыкаются, утаскивая настоящее в тьму сожалений и страхов.

Церковь, здание монастыря и большинство служебных построек превратились в дымящиеся руины. Обугленные балки сгоревших крыш лежали под насмешливым весенним небом, как почерневшие ребра после трапезы голодного божества. Вокруг, словно разбросанные кости в игре того же божества, лежали не менее двух десятков человек. Все они были такими же безразличными и безжизненными, как пугало на горе.

— Камни Чукку… — выдохнул Бинабик, не отводя глаз от ужасного зрелища, и легонько похлопал себя ладонью по груди. Потом он побежал вперед, на ходу стягивая с плеча мешок. Обрадованная Кантака лаяла и весело прыгала.

— Подожди, — шепотом сказал Саймон. — Подожди! — закричал он и бросился следом. — Вернись! Что ты делаешь? Тебя убьют!

— Этому уже много часов, — ответил Бинабик, не поворачиваясь. Саймон увидел, как он наклонился над первым телом до которого добежал, потом выпрямился и не задерживаясь пошел дальше.

Задыхаясь от страха несмотря на очевидную справедливость слов маленького человека, Саймон, проходя мимо, посмотрел на то же тело. Это был человек в черной рясе, видимо монах. Лица его не было видно, он лежал ничком. Из шеи его торчала глубоко вонзившаяся стрела. Мухи изящно кружились над запекшейся кровью.

Пройдя несколько шагов, Саймон споткнулся и упал, ободрав ладони о каменную дорожку. Когда он понял, обо что он споткнулся, и увидел мух, ползающих по обращенным к небу глазам, его жестоко, мучительно вырвало.

Бинабик нашел его в тени орешника. Голова юноши безвольно поникла, после того как тролль, как нежная и умелая мать, вытер ему подбородок пучком травы.

Над аббатством повис острый запах разложения.

— Плохо все это. Очень плохо, — сказал Бинабик и коснулся плеча юноши, как бы убеждаясь, что он никуда не исчез. Потом он сел на корточки и сощурился на красные угли догорающего заката. — Я не могу найти никого живущих. Те все с определенностью монахи, в рясах аббатства, но есть и другие.

— Другие?.. — еле слышно отозвался Саймон. — Люди, одетые, как путешественники… Может случаться, из Фростмарш, которые останавливались здесь на ночь. Но их тут неоднократно. Некоторые имеют бороды и очень похожи на риммеров. Это загадочность.

— Где Кантака? — слабо спросил Саймон. Он почему-то беспокоился о волчице, хотя, по всей вероятности, она меньше всех подвергалась опасности.

— Кантака везде. Бегает. Нюхает. Она испытывает большое возбуждение. — Саймон заметил, что Бинабик разделил свой посох и заткнул за пояс нож. — Я мыслю, — сказал тролль, когда Саймон наконец сел. — Что могло вызывать все это? Разбойники? Какая-то битва из-за религии — я слушал, что это бывает среди эйдонитов — или что? Очень довольно любопытно…

— Бинабик… — Саймон откашлялся и сплюнул. Ощущение, что он лизал сапоги свинаря. — Я испуган. — Где-то вдалеке лаяла Кантака, неожиданно высоким голосом.

— Испуган… — улыбка Бинабика теперь напоминала шнурок. — Испуганным ты и должен быть. — Лицо его было ясным и беззаботным, но в глубине глаз таилась какая-то приглушенная беззащитность. Это испугало Саймона больше, чем все, виденное им до сих пор. И еще кое-что — странная покорность, как будто он мог ждать чего-то в этом роде.

— Я мыслю, — начал Бинабик, и в этот момент лай Кантаки перешел в злобное рычание. — Она что-то нашла, — сказал он и с силой потянул за запястье потрясенного Саймона. — Или что-то находит ее.. — Бинабик бросился на рык.

Саймон бежал за ним, пошатываясь, в голове его, словно летучие мыши,. метались страх и желание немедленно убежать. Тролль приостановился на мгновение и сунул палец в духовую трубку. Саймон знал — и знание было тяжелым и отталкивающим — что эта стрела будет с темным концом. Они бежали через развалины аббатства и фруктовый сад, на тревожный лай Кантаки. Снежная буря из лепестков яблонь бушевала над ними; ветер поднял ее и погнал краем леса.

Пробежав по лесу не больше десяти шагов, они увидел Кантаку. Серая шерсть стояла дыбом, рычание было таким глубоким, что отзывалось где-то в глубине живота Саймона. Она поймала монаха и загнала его на верхушку тополя. Несчастный высоко поднял свое нательное древо, как бы призывая кару божью на возмутительную тварь. Несмотря на героизм этой позы, болезненная бледность его лица и дрожащие руки указывали на то, что вряд ли он ожидает помощи небес. Его вытаращенные глаза не отрываясь глядели на Кантаку. Он еще не видел прибежавших.

— Эйдонис Файелис экстуланин меи! — его толстые губы подрагивали, по розовой лысине прыгали тени листьев.

— Кантака! — крикнул Бинабик. — Соса! — Кантака все еще рычала, но все-таки насторожила уши. — Соса айа! — Тролль похлопал себя по бедру пустой трубкой. Удар отозвался эхом. Кантака рыкнула в последний раз и, опустив голову, затрусила к Бинабику. Монах уставился на Саймона и тролля, как будто они были не менее устрашающими, чем волк, покачнулся и опрокинулся на землю.

Потом он медленно сел, с обиженным лицом ребенка, который ушибся, но еще не понял, что хочет заплакать.

— Милостивый Узирис, — прошептал он, когда путешественники направились к нему. — Узирис милостивый, милостивый… — Его выпученные глаза стали совсем дикими. — Оставьте меня в покое, вы, языческие чудовища! — закричал он и попытался подняться на ноги. — Убийцы! Ублюдки! Языческие ублюдки! — ноги снова отказали служить ему, и он сел. — Тролль, тролль-убийца! — Монах несколько порозовевший, глубоко вдохнул и, кажется, наконец собрался заплакать.

Бинабик остановился. Придерживая Кантаку за шею, он жестом послал Саймона вперед.

— Помоги ему, — сказал тролль.

Саймон медленно походил к монаху, стараясь изобразить на лице нечто, соответствующее улыбке друга, спешащего на помощь. Сердце его барабанило по ребрам, как дятел.

— Теперь все будет хорошо, — сказал он. — Все хорошо.

Монах закрыл лицо рукавом.

— Всех убили, хотите и меня тоже, да? — в его приглушенном голосе было больше жалости к себе, чем страха.

— Это риммерсман, — сказал Бинабик, — если ты еще не понимал сам, слушая как он дезавуирует кануков. Пфа! — тролль возмущенно хмыкнул. — Дай ему помощь встать, Саймон-друг, выводи его на свет.

Саймон взял одетого в черное человека за костлявый локоть и с трудом поднял на ноги. Когда он попытался подвести его к Бинабику, человек вырвался.

— Что ты делаешь? — завопил он, ощупывая грудь в поисках древа. — Заставляешь меня предать остальных? Никогда этого не будет, слышишь? Изыди!

— Других? — Саймон вопросительно обернулся к Бинабику. Тролль пожал плечами и почесал Кантаку за ухом. Она, казалось, улыбалась, как будто ее забавлял этот спектакль.

— Где-то есть еще кто-то живой? — мягко спросил юноша. — Мы поможем и тебе, и им, если это будет в наших силах. Я Саймон, а это мой друг Бинабик. — Монах подозрительно смотрел на него.

— С Кантакой, кажется, ты уже знаком, — добавил Саймон и тотчас же устыдился неуместной шутки. — Ну, кто ты и где остальные?

Монах, к которому постепенно возвращалось самообладание, окинул его долгим, недоверчивым взглядом, отвернулся и быстро глянул на тролля и волка.

Когда он снова повернулся к Саймону, лицо его стало гораздо дружелюбнее.

— Если ты и в самом деле… добрый эйдонит, действующий из милосердия, то я прошу прощения. — Тон его был принужденным, как у человека, не привыкшего извиняться. — Я брат Хенгфиск. А этот волк… — он отвел взгляд в сторону, — этот волк сопровождает вас?

— Да, — сухо сказал Бинабик, прежде чем Саймон успел вымолвить хоть слово. — Очень жаль, что она испугала тебя, риммерсман, но ты и сам можешь заметить, что она не причинила тебе никакого вреда.

Хенгфиск не ответил.

— Я слишком долго не видел моих подопечных, — сказал он, обращаясь к Саймону. — Мне пора идти к ним.

— Мы пойдем с тобой, — ответил Саймон. — Может быть, Бинабик поможет им.

Он очень хорошо разбирается в травах и всяких таких вещах.

Риммерсман высоко поднял брови, отчего глаза его стали еще больше, и горько улыбнулся.

— Это добрая мысль, мальчик, но боюсь, что брату Лангриану и брату Дочиасу не помогут никакие… лесные припарки. — Он повернулся на каблуках, и, не очень твердо держась на ногах, пошел в глубь леса.

— Подожди же! — крикнул Саймон. — Что случилось с аббатством?

— Я не знаю, — не оборачиваясь, отвечал Хенгфиск. — Меня здесь не было.

Саймон посмотрел на тролля в поисках поддержки, но тот даже не попытался догнать монаха. Вместо этого Бинабик заорал ему вслед:

— Эй, брат Мерзкий Сыск!

Монах немедленно повернулся, совершенно разъяренный:

— Мое имя Хенгфиск, тролль! — Саймон заметил, что краска бросилась ему в лицо.

— Я очень немного делал перевод своему другу, — Бинабик улыбнулся желтой улыбкой. — Потому что он не разговаривает на языке риммеров. Ты говоришь, что не можешь знать, что случалось. Так где же ты был, когда твои собратья были умерщвляемы с неоправданной жестокостью?

Монах, казалось, собирался выплюнуть что-то оскорбительное, но вместо этого из всей силы сжал древо у себя на груди. Потом он сказал:

— Если хочешь, иди за мной и посмотри. У меня нет секретов ни от тебя, ни от моего Бога, тролль.

— Зачем ты разозлил его, Бинабик? — шепнул Саймон. — По-моему, случилось уже достаточно дурного.

Глаза Бинабика превратились в щелки, он не потерял улыбки.

— Может быть, я очень немного жестокий, Саймон, но ты мог слушать, как он говорил. Ты мог видеть его глаза. Не вводись в заблуждение монашеской одеждой. Мы, кануки, слишком часто могли просыпаться ночью и видеть вот такие глаза, как имеет этот Хенгфиск, и факелы, и топоры. Ваш Узирис Эйдон оказался несостоятельным выжечь эту ненависть из его северного сердца.

Чмокнув Кантаке, чтобы она не отставала, Бинабик пошел за гордо выпрямившимся священником.

— Посмотри на себя! — сказал Саймон, удерживая взгляд Бинабика. — Ты полон такой же ненависти.

— Ах! — тролль поднял палец вверх, лицо его было лишено всякого выражения. — Но я никогда не говорю, что верю в вашего этого — прости за выражение — Милосердного Бога.

Саймон набрал в грудь воздуха, чтобы ответить ему, но потом передумал.

Брат Хенгфиск обернулся только один раз и молча принял во внимание их присутствие. Еще некоторое время он не произносил больше ни слова. Свет заходящего солнца едва проникал сквозь густую листву, и вскоре черная фигура монаха превратилась в туманную движущуюся тень. Саймон был поражен, когда он вдруг обернулся и сказал: «Здесь». Он провел их вокруг поваленного дерева, чьи огромные обнаженные корни напоминали чудовищную метлу, метлу, которая могла бы вызвать Рейчел Дракона на героические, легендарные подвиги подметания.

Неожиданное воспоминание о Рейчел, наложившееся на страшные дневные события, вызвало такой удар тоски по дому, что Саймон споткнулся и вынужден был ухватиться за корявый ствол. Хенгфиск, стоя на коленях, подбрасывал ветки в костер, разожженный в неглубокой яме. По обе стороны костра лежали люди.

— Это Лангриан, — сказал брат Хенгфиск, указывая на лежащего справа человека, чье лицо почти полностью скрывала окровавленная повязка из мешковины. — Он единственный, оставшийся в живых, из всего аббатства. Когда я вернулся, я нашел его там. Я думаю, милостивый Эйдон скоро заберет его к себе.

Даже в меркнущем свете Саймон видел, какой белой и восковой была кожа умирающего. Хенгфиск подбросил в огонь еще веток, а Бинабик, ни разу не взглянув на риммерсмана, опустился на колени рядом с раненым и начал осторожный осмотр.

— Это Дочиас, — сказал Хенгфиск, указывая на второго человека. Тот лежал так же неподвижно, как и Лангриан, но никаких ран не было видно. — Я пошел искать его, когда он не вернулся после обычного бдения. Когда я принес Дочиаса обратно в аббатство — на руках, — с горькой гордостью добавил он, — я нашел всех… нашел всех уже мертвыми. — Он сотворил на груди знак древа. — Всех, кроме Лангриана.

Саймон подошел поближе к брату Дочиасу, молодому, тонкому, длинноносому эрнистирийцу с давно не бритым подбородком.

— Что случилось? Что с ним?

— Я не знаю, мальчик, — ответил Хенгфиск. — Он безумен. Он подхватил какую-то болезнь мозга. — Монах отвернулся, чтобы поискать немного хвороста.

Саймон некоторое время наблюдал за Дочиасом. Вскоре он заметил, что дыхание больного стало тяжелее, а тонкие веки задрожали. Когда юноша отвернулся посмотреть на Бинабика, который осторожно разматывал повязку Лангриана, из-под черной рясы Дочиаса как змея выскользнула белая рука и с ужасающей силой вцепилась в рубашку Саймона.

Дочиас, так и не открывая глаз, напрягся, спина его выгнулась, голова билась о землю.

— Бинабик! — в ужасе закричал Саймон. — Он… он…

— Ааахххх! — голос, вырвавшийся из напряженного горла Дочиаса, был хриплым от боли. — Черная карета! Она едет за мной! — Он снова забился, как рыба, вытащенная из воды. Его слова бросили Саймона в бездну проснувшегося ужаса.

Вершина холма… Я помню что-то… и скрипят черные колеса… О Моргенс, что я здесь делаю?

Мгновением позже, пока изумленные Бинабик и Хенгфиск смотрели на все это через костер, Дочиас притянул Саймона к себе, так что лицо юноши почти касалось обескровленных губ эрнистирийца.

— Они увозят меня обратно, — шипел монах, — обратно… обратно в… это ужасное место! — неожиданно его глаза распахнулись и слепо уставились на Саймона. Юноша никак не мог ослабить хватку монаха, несмотря на то, что Бинабик был уже тут и пытался помочь ему освободиться.

— Ты знаешь! — стонал монах. — Ты знаешь, кто это! Ты был отмечен! Отмечен, как и я! Я видел их, видел, это были белые лисицы! Они были во сне! Белые лисицы! Они были посланы Хозяином, чтобы он положил лед в наши сердца и чтобы они увезли наши души в их черной, черной карете!

И тут задыхающийся, всхлипывающий Саймон наконец освободился. Бинабик и Хенгфиск держали извивающегося монаха, пока он наконец не стих. В темный лес вернулась тишина, окружив маленький костер, как бездны ночи обнимают умирающую звезду.

Глава 6. ТЕНЬ КОЛЕСА

Он стоял посреди огромного открытого пространства, в центре пологой чаши, поросшей травой. Он был единственной частичкой бледной человеческой жизни, окруженный этим растительным буйством. Саймон никогда еще не чувствовал себя таким открытым прямому взгляду бессердечных небес. Края поля-чаши неуклонно поднимались вверх, смыкаясь в конце концов с каменно-серым небом.

В этом безличном, застывшем безвременье могли пройти незаметно секунды и годы. Но вот пришло время, и горизонт был взломан.

Поднялся воющий ветер. С тяжелым скрипом у самого горизонта возникло бесконечно черное Нечто. Оно неуклонно вздымалось вверх, пока его черная тень не пересекла все поле. Возникновение тени было таким внезапным, что казалось, она упала на землю с глубоким, невыносимо низким гудением, прошедшим мгновенной вибрацией по костям Саймона.

Огромный силуэт возникшего видения четко вырисовывался на фоне неба, когда оно неожиданно застыло на самом краю долины. Это было колесо. Чудовищное черное колесо, высокое, как самые высокие из башен. Погруженный в пучину его тени, Саймон в изумлении смотрел, как оно мучительно совершает свой роковой поворот.

Потом оно медленно покатилось по долине, оставляя за собой только темную полосу содранного дерна. Саймон, окаменев, стоял на его неотвратимом пути, а оно вертелось, неумолимое, как жернова ада.

Теперь оно было над ним, черная колонна, подпирающая небесный свод, в лицо ему посыпался дерн, забивая глаза и рот. Почва под ногами Саймона прогнулась, когда тяжесть колеса поколебала ложе земли. Он упал, а когда с трудом выпрямился, черный обод уже нависал над ним. Он стоял в оцепенении, безгласный, пораженный ужасом, как вдруг серая тень промелькнула перед ним, серая тень с золотым блеском… воробей, зажавший в лапках что-то блестящее и бешено несущийся прочь. Он перевел глаза вслед улетающей птице и почувствовал, что ее быстрые движения что-то задели в его сердце, и бросился за ней, за пределы досягаемости опустившегося колеса.

Он прыгнул, и широкий, как стена обод обрушился вниз. Но в этот момент его штанина зацепилась за обжигающе холодный гвоздь, торчащий из края колеса.

Воробей, летевший на шаг впереди, теперь летел прочь, свободный и спокойный, поднимаясь по спирали в серое небо и сливаясь с ним. Он уносил в небеса свой золотой груз. И тут раздался величественный голос:

— Ты был отмечен!

Колесо подхватило Саймона и швырнуло в воздух, как собака швыряет крысу, желая сломать ей хребет. Потом оно продолжило свое движение. Саймон болтался вниз головой, земля под ним качалась и уходила в сторону, как пульсирующее зеленое море. Ветер, поднятый поворотом колеса, пронизывал его насквозь.

Раскачиваясь, он поднимался к вершине, и кровь стучала в его ушах.

Цепляясь руками с налипшей травой и глиной, Саймон мучительно подтягивался к ободу колеса. Наконец он оседлал его, как будто это была спина какого-то животного, достигавшая облаков. Он поднимался все ближе и ближе к небесному своду.

И вот он очутился на самом верху. Некоторое время он сидел, выпрямившись, на вершине мира. За краем долины он видел несказанный простор расстилавшихся полей Светлого Арда. Солнечный свет пробился сквозь траурное небо, коснулся зубчатых стен замка и озарил стройный шпиль башни, которая, единственная в мире, могла поспорить с высотой черного колеса. Он моргнул, почувствовав что-то знакомое в ее летящем силуэте, но колесо продолжило движение" протолкнуло его через вершину и поволокло к далекой земле.

Он боролся с гвоздем, впившимся в его штанину, но каким-то непостижимым образом он и гвоздь были теперь одним целым. Оставалось только покориться.

Земля устремлялась вверх.

Саймон и зеленая девственная земля неслись навстречу друг другу с шумом, подобным шуму Страшного Суда, разносящемуся над долиной. Удар — двое сошлись.

Ветер, свет и музыка прекратились внезапно, как будто задули свечу.

Саймон погружался во тьму, глубоко в землю, которая расходилась перед ним, как вода. Вокруг раздавались голоса медленные, запинающиеся голоса, исходившие из уст, задушенных землей.

Кто ворвался в наш дом?

Кто тревожит наш сон, наш долгий, покойный сон?

Это воры! Они украдут нашу тишину и наши темные постели. Они снова вытащат нас наверх, через Светлые ворота…

Скорбные голоса причитали, Саймон чувствовал прикосновения рук, стремящихся схватить его, рук, холодных и сухих, как кости, рук влажных и мягких, как древние корни, длинных извивающихся пальцев, рвущихся прижать его к пустой груди… но они не могли остановить его. Колесо все катилось, унося его глубже и глубже вниз, пока голоса не замерли вдали. Он уносился все дальше, в холодную, непроницаемую тьму.

Тьма…

Где ты, мальчик? Ты спишь? Сейчас я схвачу тебя! — Это был голос Прейратса. Он чувствовал, как давит на него злобная тяжесть мыслей алхимика. — Я знаю теперь, кто ты, — мальчишка Моргенса, надоедливый судомойка. Ты видел то, чего не следовало, кухонный мальчишка, ничтожество в сравнении с тем, что за тобой. Ты знаешь слишком много. Я выслежу тебя.

Где ты?

И тогда настал еще большая тьма — тень от тени колеса, и глубоко в этой тени загорелись два красных огня: глаза, которые, должно быть, принадлежали наполненному пламенем черепу.

Нет, смертный, сказал голос, прозвучавший для Саймона землей, пеплом и концом всего сущего. Нет, это не для тебя. Пылающие глаза наполнились любопытством и ликованием. Этого возьмем мы, священник.

Саймон почувствовал, как хватка Прейратса ослабела, сила алхимика иссякла перед темным властелином.

Приветствую тебя, сказал он. Здесь, во владениях Короля Бурь, позади Темнейших Врат.

Как… твое… имя?

И глаза погасли, как прогоревшие угли, и пустота, открывшаяся за ними, обжигала холоднее любого льда, горячее самого жаркого огня… и темнее любой тени…

Нет! Саймон хотел закричать, освободиться, но тяжесть тысяч лет земли и камня сковала его. Я не скажу тебе!

Тогда мы сами дадим себе имя… У тебя должно быть имя, ничтожная мошка… бессмысленная пылинка… Мы хотим узнать тебя, когда встретимся… Ты должен быть отмечен…

Нет! Рот его было полон земли. Я не хочу имени! Я не хочу имени! Я не… хочу имени от вас! Этот последний крик отозвался эхом в вершинах деревьев.

Бинабик склонился над ним, неприкрытое беспокойство было на его лице. Слабый утренний свет, лишенный источника и направления, заливал поляну.

— Лишенного совсем разума и одного подверженного смерти уже должен я лечить, — сказал Бинабик, когда Саймон наконец сел. — А теперь и ты хочешь также кричать во время сна? — Он хотел превратить все в шутку, но утро было слишком холодным и ранним, чтобы поддержать попытку. Саймон дрожал.

— О Бинабик, я… — на лице его появилась жалкая дрожащая улыбка. Он был снова на свету, на поверхности земли! — Я видел ужасный, ужасный сон.

— Я очень не удивлен, — сказал Бинабик и тронул плечо Саймона. — Этот отвратительный день, который ты имел вчера, сам по себе мог вызывать галлютинативные сновидения. — Тролль выпрямился. — Если имеешь желание, имей очень большую свободу во время поисков съедобного в принадлежащем мне мешке. Я реанимирую двух монахов. — Он указал на две темные фигуры лежащих. Ближайшая, завернутая в темно-зеленый плащ, как догадался Саймон, была Лангрианом.

— Где… — Саймон не сразу вспомнил имя. — Хенгфиск? — Его трясло. Нижняя челюсть прыгала, как будто он собирался колоть орехи.

— Несимпатичный риммерсман, который вне зависимости от этого дал свой плащ для обогревания Лангриана, ушел разыскивать среди развалин его дома еду и прочую необходимость. Я должен возвращаться к моим подопечным, Саймон, если твои жизненные ощущения достигли нормальности.

— О, конечно. Как они?

— Лангриан, имею очень большое удовольствие сказать, очень улучшился. — Бинабик удовлетворенно кивнул. — Он спал совсем спокойно некоторое долгое время, утверждение, которое не могу относить к тебе, хмммм? — тролль улыбнулся.

— Брат Дочиас, к несказанному сожалению, остается за пределами моей помощи, но он не больной, вредные только его мысли, испытывающие страх. Он тоже получил от меня кое-что, оказывающее помощь спать. Теперь очень глубоко прошу извинить меня, но пришло то время, когда необходимо переменить повязку для брата Лангриана.

Бинабик обошел костер, попутно перешагнув через Кантаку, спавшую у теплых камней, чью спину Саймон сначала принял за еще один большой камень.

Ветер слегка шелестел в листьях дуба над головой Саймона, перебиравшего мешок Бинабика. Он вытащил мешочек, в котором, судя по всему, вполне мог находиться завтрак, но еще не успел открыть его, как характерное щелканье подсказало, что в нем лежат уже виденные Саймоном раньше странные кости.

Дальнейшие поиски помогли обнаружить копченое мясо, завернутое в грубую ткань, но как только он развернул его, немедленно стало ясно, что его бурлящий желудок меньше всего расположен принимать любую еду.

— Вода есть, Бинабик? Где твой мех?

— Очень лучше, Саймон, — откликнулся тролль, согнувшийся над братом Лангрианом. — Здесь мы имеем ручей, совсем очень близко, в той стороне. — Он указал направление, потом достал откуда-то мех и кинул его Саймону. — Наполнение этого может оказывать мне помощь.

Поднимая мех, Саймон увидел свои пакеты-близнецы, лежащие неподалеку.

Повинуясь внезапному порыву, он прихватил с собой манускрипт доктора.

Ручеек с трудом пробирался через завалы веток и листьев. Саймону пришлось сначала расчистить русло, чтобы напиться и умыть лицо. Он изо всей силы тер щеки. Казалось, что дым и кровь разрушенного аббатства проникали в каждую клеточку его кожи. После умывания он еще раз глотнул воды и наполнил мех Бинабика.

Потом он сел на берегу и вернулся к размышлениям о странном сне. Тяжелый сырой туман окутал его мысли с тех пор, как он проснулся. Вслед за дикими словами брата Дочиаса этот сон поднял скопище мрачных теней, спавших где-то в глубине души Саймона, но дневной свет заставил их растаять, как беспокойных духов, оставив только тяжелый гнет страха. Все, что осталось от сна, было воспоминанием об огромном черном колесе, нависшем над ним. Все остальное исчезло под темным пологом забвения, а черные дыры в нем были как двери памяти, но открыть их он не мог.

И все-таки он был уверен теперь, что замешан в нечто большее, чем просто борьба двух царственных братьев — большее даже, чем жестокая смерть доброго и, может быть, великого человека Моргенса, и большее, чем убийство двадцати святых людей. Это были только маленькие водовороты глубокого бурного потока — или, скорее, кустики травы, вырванные небрежным вращением могучего колеса. Его разум был бессилен разобраться во всем этом, и чем больше он думал, тем меньше понимал. Он только знал, что попал под широкую тень колеса, и если хочет выжить, должен стать равнодушным к его неумолимому вращению.

Плюхнувшись на берег, почти убаюканный тонким звоном насекомых, во множестве сновавших над ручьем, он раскрыл «Жизнь Престера Джона» и начал перелистывать страницы. Он не видел их уже некоторое время из-за длинных переходов и порожденной ими всепоглощающей усталости. Он разъединил слипшиеся страницы и начал читать — предложение тут, несколько слов там. Саймон не особенно интересовался смыслом прочитанного, предаваясь упоительным воспоминаниям об умершем друге. Глядя на знакомый почерк, он вспоминал тонкие руки старика, опутанные сетью синих вен, проворные и умелые, как птицы, вьющие гнездо. Вдруг его внимание привлекло одно место рукописи. Оно находилось сразу под грубо нарисованной картой, которую доктор озаглавил «Поле битвы у Нирулага». Сам рисунок не представлял никакого интереса, потому что доктор, по неизвестным причинам, не потрудился обозначить названия действующих армий, и даже не привел никаких пояснений к упомянутым названиям. Но текст бросился ему в глаза, потому что в нем заключался в некотором роде ответ на те бесконечные вопросы, которые он задавал себе после прошедшей ночи.

Ни война, ни насильственная смерть, писал Моргенс, сами по себе не представляют ничего возвышенного, но они, однако, являются теми, образно говоря, свечами, на которые неизменно летит безумный мотылек человечества. Те же, кто однажды побывал на поле битвы, если они не ослеплены общеизвестными популярными концепциями, согласятся подтвердить мое убеждение, исходя из которого все вышеперечисленное представляет собой ад на земле, созданный нетерпеливым человечеством, не желающим дожидаться медлительного чудака, под юрисдикцию которого, если правы священнослужители, каждый из нас рано или поздно попадет.

Но все же поле битвы остается единственным решением проблемы, о которой Бог, вероятно, позабыл — случайно или нет, к несчастью, не может сказать ни один смертный. Таким образом, оно часто представляется Исполнителем Божественной Воли, а Насилие — Его Летописцем.

Саймон улыбнулся и отпил немного воды из меха. Он прекрасно помнил пристрастие Моргенса к сравнениям, например, он любил сравнивать людей и насекомых или саму смерть со старым морщинистым архивным священником. Обычно все эти сравнения выходили за пределы понимания Саймона, но время от времени, когда он особенно старался неуклонно следовать за всеми поворотами и завивами мыслей доктора, смысл сказанного внезапно прояснялся, как бывает, если отдернуть занавеску.

Джон Пресвитер, говорилось далее, был вне всякого сомнения, одним из величайших воинов своего времени. Без этого замечательного качества ему бы никогда не удалось возвыситься до вершины своего королевского положения. Но не сражения сделали его великим королем; скорее те орудия королевской власти, которые одни битвы могли дать ему в руки — почитание и уважение, которым он пользовался в среде простого народа.

Фактически, его величайшие победы, одержанные на поле боя, являлись одновременно его величайшими поражениями как Верховного короля. В разгаре битвы он перевоплощался в бесстрашного, хладнокровного убийцу, уничтожавшего своих противников с радостным наслаждением Утаньятского барона, преследующего оленя.

Уже будучи королем, он иногда был склонен к быстрым и необдуманным действиям, что едва не повлекло за собой поражение у долины Элвритсхолла и стало причиной потери благорасположенности и лояльности покоренных риммеров.

Саймон поморщился, читая этот отрывок. Солнце, пробивавшееся сквозь густую листву, уже начинало припекать. Он знал, что на самом деле давным-давно пора отнести Бинабику мех с водой… но ему уже так долго не удавалось спокойно посидеть в одиночестве, а кроме того, он был так удивлен, что доктор Моргенс недостаточно восторженно пишет о золотом Престере Джоне, человеке, имя которого фигурировало в таком количестве песен и историй, что только имя Узириса могло поспорить с ним.

Сопоставляя, гласил манускрипт, мы можем заметить, что единственный человек, равный Джону на поле боя, был, фактически, его полной противоположностью. Камарис са-Винитта, последний принц Наббанайского королевского дома и брат нынешнего герцога, был человеком, которому война казалась всего лишь плотским безумием. Сидящий на боевом коне Атарине, с огромным Торном в руке — он являлся носителем самой смертоносной силы нашего мира. Тем не менее он не получал никакого удовольствия от битвы, и его огромный ум был только почти непосильным бременем, многих восстановившим против него и заставлявшим его убивать гораздо чаще, чем ему самому бы этого хотелось.

В Книге Эйдона сказано, что когда стражники Вивениса пришли арестовать Святого Узириса, он охотно последовал за ними, но когда они попытались забрать также и его последователей Сутриниса и Граниса, Узирис Эйдон не мог допустить этого и убил стражников касанием своей руки. Убивая их, он рыдал, и горячо благословил их тела.

То же было и с Камарисом, если такое кощунственное сопоставление допустимо. Если кто-то на земле и приближался к ужасающему могуществу всеобъемлющей любви к ближнему, то это был Камарис са-Винитта, воин, убивающий без ненависти, самый великий воин своего, а возможно и всякого другого…

— Саймон! Пожалуйста, приди быстро! Мне требуется вода, и она мне требуется сейчас!

Звук хриплого от нетерпения голоса Бинабика заставил Саймон виновато подскочить. Он вскарабкался по скользкому берегу и бросился к лагерю.

Но Камарис действительно был великим бойцом. Все песни свидетельствовали, что он весело смеялся, когда рубил головы тритингам.

Шем пел одну… Как же это…?

Выйдя из кустов, Саймон увидел, что брат Хенгфиск вернулся и что они с Бинабиком низко склонились к брату Лангриану. Яркий солнечный свет — как это солнце умудрилось взобраться так высоко? — озарял эту картину.

— Вот, Бинабик, — и Саймон протянул бурдюк стоящему на коленях троллю.

— Это было очень долгое время, когда ты… — начал тролль и замолчал, встряхивая бурдюк. — Только половина? — спросил Бинабик, и выражение его лица было таким, что Саймон немедленно вспыхнул от стыда.

— Я отпил немного, когда ты позвал, — пробормотал он, оправдываясь.

Хенгфиск бросил на него быстрый, змеиный взгляд и нахмурился.

— Очень хорошо, — сказал Бинабик, поворачиваясь к Лангриану, который сильно порозовел с тех пор, как Саймон видел его в последний раз. — Влезть есть влезть, упасть есть упасть. Я думаю, что наш приятель очень немного исправляется. — Он поднял мех и вылил несколько капель воды в рот Лангриана.

Монах, не приходивший в сознание, некоторое время разрывался в кашле, потом кадык его судорожно дернулся, и он сделал глоток.

— Видишь? — гордо спросил тролль. — Это рана, которую он имеет на голове, я думаю, что я ее…

Прежде чем Бинабик закончил свои разъяснения, Лангриан глубоко вдохнул и открыл глаза. Саймон услышал, как засопел Хенгфиск. Лангриан обвел туманным взглядом склоненные над ним лица и снова закрыл глаза.

— Еще воды, тролль, — прошипел Хенгфиск.

— То, что я делаю здесь, это только то, что я могу знать, риммерсман, — с ледяным спокойствием ответил Бинабик. — Ты исполнял свою должность, когда выносил его из руин, я исполняю свою, и нет необходимости в чьих-то советах. — Говоря, маленький человек непрестанно смачивал тонкой струйкой потрескавшиеся губы Лангриана. Через некоторое время показался распухший от жажды язык монаха.

Бинабик увлажнил и его, а потом смочил водой тряпку и положил ее на лоб монаха с подживающими ранами.

Наконец раненый открыл глаза и попытался сосредоточить взгляд на Хенгфиске. Тот взял руку Лангриана в свою.

— Хен… Хен… — прохрипел Лангриан. Хенгфиск плотнее прижал влажную ткань к его лбу.

— Молчи, Лангриан, отдыхай.

Лангриан медленно перевел взгляд с Хенгфиска на Бинабика и Саймона, и потом снова на монаха.

— Остальные?.. — выговорил он.

— Отдохни теперь. Тебе надо отдохнуть.

— Этот человек и я наконец имеем консенсус, что значит согласны, — терпеливо улыбнулся Бинабик. — Ты должен поспать.

Лангриан хотел, видимо, возразить что-то, но тут веки его опустились, как бы следуя совету, и он уснул.

Два события произошли в этот день. Первое случилось, когда Саймон, монах и тролль перекусывали. Поскольку Бинабик не мог оставить Лангриана, свежей дичи не было, и им пришлось обойтись сушеным мясом, а также ягодами и зелеными орехами — результатом тщательных поисков Саймона и Хенгфиска.

Они молча жевали, погруженные в свои, такие непохожие мысли — Саймон, например, размышлял в равной степени об ужасном колесе его сна и о легендарных подвигах героев сражений Джона и Камариса — когда брат Дочиас внезапно умер.

Сначала он тихо сидел у костра, но ничего не ел, поглядев на предложенные Саймоном ягоды, как раненое недоверчивое животное, — а потом вдруг упал ничком.

Его била крупная дрожь, потом он заколотился в судорогах. Когда его сумели поднять, глаза Дочиаса закатились, жутко белея на черном от грязи лице, а еще через секунду он перестал дышать, хотя тело его оставалось твердым, как доска.

Глубоко потрясенный Саймон был все-таки уверен, что слышал, как перед самым концом брат Дочиас прошептал: «Король Бурь». Слова эти не выходили из головы Саймона, хотя он и не понимал почему — разве что он слышал их во сне? Ни Бинабик, ни монах ничего не сказали, однако Саймон был убежден, что и они тоже слышали.

Хенгфиск, к удивлению юноши, горько рыдал над телом. Сам он, как ни странно, испытал что-то похожее на облегчение, и никак не мог подавить в себе это эгоистическое чувство.

Бинабик оставался спокойным и хладнокровным, как камень.

Второе происшествие произошло часом позже, во время горячего спора между Бинабиком и Хенгфиском.

— …и я соглашаюсь, что мы имеем должность помочь, но ты потерял справедливость, когда решил приказать мне. — Ярость Бинабика оставалась под жестким контролем, но глаза его превратились в едва заметные черные щелки.

— Но ты хочешь похоронить только Дочиаса. Что же ты думаешь, остальные пойдут в пищу волкам?! — Ярость Хенгфиска не контролировалась вовсе, он покраснел и выпучил глаза.

— Я собирался оказать помощь Дочиасу, — отрезал Бинабик. — Я потерпел незадачу. Мы имеем возможность похоронить его, если ты так это желаешь. Но мы не имеем возможность пропадать три дня для того, чтобы похоронить всю массу твоих собратьев. И есть очень худшие цели, для которых они могли годиться после смерти, а некоторые и при жизни, чем «пища для волков».

Хенгфиску понадобилось некоторое время, чтобы понять, что же хотел сказать Бинабик своей витиеватой речью. Когда ему это удалось, из красного он стал багровым.

— Ты… ты, языческое чудовище! Как ты можешь дурно говорить о непохороненных мертвых, ты… ядовитый карлик!

Бинабик улыбнулся беспощадной, плоской улыбкой.

— Если ваш бог так их любит, та он забирал их… духи, да?… в благословленные небеса, так что проводить время на открытом воздухе будет вредноносно только для их смертных туловищ…

Прежде чем было вымолвлено хотя бы слово, обе воющие стороны были отвлечены от своего диспута глубоким рыком Кантаки, которая отдыхала у костра рядом с Лангрианом. Тут же стало ясно, что встревожило умницу волчицу.

Лангриан заговорил.

— Кто-то предупредил… предупредил… аббата… предательство! — это был только хриплый шепот.

— Брат! — закричал Хенгфиск и, прихрамывая, поспешил к костру. — Береги свои силы!

— Дай ему говорить, — заметил Бинабик. — Это может спасти наши жизни и твою тоже, риммерсман.

Прежде чем Хенгфиск сумел ответить, Лангриан открыл глаза, посмотрев сначала на Хенгфиска, а потом и на прочих, он содрогнулся, как от сильного холода, несмотря на то, что его укутывал теплый плащ.

— Хенгфиск, — выдохнул он, — остальные… они…?

— Все мертвы, — отчетливо произнес Бинабик. Риммерсман обжег его ненавидящим взглядом.

— Узирис забрал их к себе, Лангриан, — сказал он. — Ты один был оставлен здесь.

— Я боялся этого…

— Имеешь ты возможность рассказать нам, как все происходило? — тролль наклонился и сменил мокрую тряпку на лбу монаха. Саймон впервые понял, что изуродованное кровью, шрамами и тяжелой болезнью лицо брата Лангриана было лицом очень молодого человека, может быть даже моложе двадцати лет. — Не утомляй себя очень, — добавил Бинабик, — но расскажи сейчас, что ты знаешь.

Лангриан прикрыл глаза. Саймон подумал, что он опять заснул, но нет, монах просто собирался с силами.

— Дюжина… дюжина или около того…людей… пришли с Дороги… искать приюта и ночлега… — он облизал пересохшие губы. Бинабик принес бурдюк. — Многие путешествуют… группами… в эти дни… Мы накормили их… и брат Сенесефа… отвел их в зал для путешественников… Не пришли в главный зал… вечером… только главарь… с белыми глазами… он носил… страшный шлем и темные доспехи… он спросил… спросил… не было ли… слухов… о группе риммеров… идущих… на север из Эрчестера…

— Риммеров? — спросил Хенгфиск, нахмурившись.

Эрчестер? — подумал Саймон, стараясь припомнить. Кто же из Эрчестера?

— Аббат Квинсинс сказал… этому человеку… что мы ничего не слышали об этом… Главарь был… доволен…

Наутро один из братьев… пришел с горных полей… с вестью, что риммеры… едут с юга… Незнакомцы были довольны… сказали, что это их… друзья, приехали встретить их. Их белоглазый главарь… вывел людей во двор, чтобы встретить вновь прибывших… по крайней мере… мы так думали…

Потом… новые люди… перешли Виноградную гору… их стало видно из аббатства… их было немного меньше, чем наших гостей…

Тут Лангриану пришлось остановиться и сделать передышку. Он задыхался, и Бинабик собирался дать ему сонного зелья, но монах только отмахнулся от предложения тролля.

— Говорить осталось… недолго… Один из братьев увидел, как запоздавший гость выбегает из зала путников. Он не застегнул плаща… они все были в плащах, хотя утро было теплым… под плащом блеснуло лезвие меча… Брат побежал к аббату, который ждал чего-то подобного… Квинсинс пошел поговорить с главарем… А те риммеры уже спустились с горы, все бородатые, с заплетенными волосами… Аббат сказал главарю, чтобы они вложили мечи в ножны, что Святой Ходерунд не должен стать местом какой-то бандитской схватки… Тогда главарь приставил меч к горлу аббата…

— Эйдон Всемогущий! — вздохнул Хенгфиск.

— Потом… раздался стук каблуков… Это брат Сенесефа внезапно кинулся к воротам и выкрикнул предостережение подъезжающим незнакомцам… Один из… «гостей»… пустил стрелу в спину… а главарь перерезал горло аббату.

Хенгфиск подавил рыдания и сотворил знак древа, но лицо Лангриана оставалось торжественным и лишенным всяческие эмоций. Он продолжал свое кровавое повествование:

— Потом началась резня… незнакомцы убивали братьев ножами и мечами, некоторые доставали луки и стрелы… Когда вновь прибывшие въезжали в ворота, их мечи были обнажены… Они наверно слышали предупреждение Сенесефы и видели его убитым в воротах…

Я не знаю, что было потом… Это было безумие… Кто-то бросил факел на крышу церкви… Начался пожар… Я хотел принести воды… Люди кричали, и лошади кричали, что-то ударило меня по голове… Это все.

— Таким образом, ты не понимал, кто участвующие в бандах? — спросил Бинабик. — Они имели обоюдную войну или были совместными?

Лангриан серьезно кивнул.

— Они сражались. Тем, что были в засаде, пришлось потяжелее с прибывшими, чем с безоружными братьями. Это все — все, что я знаю.

— Гореть им вечным пламенем! — прошипел брат Хенгфиск.

— Они будут гореть в нем, — вздохнул Лангриан. — А я опять хочу спать, — он закрыл глаза. Бинабик выпрямился.

— Я думаю, я должен пойти коротким путем, — сказал он. Саймон кивнул. — Нинит, Кантака, — позвал он. Волчица вскочила, потянулась и побежала за ним.

Они мгновенноскрылись за деревьями, оставив Саймона в обществе трех монахов — двух живых и одного мертвого.

Похороны Дочиаса были быстрыми и скромными. Хенгфиск отыскал в развалинах аббатства готовый саван. Они завернули в него тело и опустили его в яму, вырытую, пока Лангриан спал под охраной Кантаки, на монастырском кладбище. Рыть было тяжело — деревянные рукояти лопат сгорели, приходилось копать уцелевшими лезвиями, и это был действительно каторжный труд. Когда брат Хенгфиск закончил страстные молитвы, дополненные обещаниями Страшного Суда грязным убийцам, видимо позабыв, что брата Дочиаса не было в аббатстве и значит он не может иметь к ним никаких претензий, солнце уже клонилось к западу. Оставался только яркий ореол над Виноградной горой, и трава на церковном дворе стала мокрой и холодной от росы. Бинабик и Саймон оставили скорченного Хенгфиска молиться у могилы, а сами отправились поискать продовольствия и осмотреть аббатство.

Хотя тролль старался по возможности избегать встречи с жертвами трагедии, но их было так много, что Саймон почти сразу начал жалеть, что не остался в лесном лагере с Кантакой и Лангрианом. Второй жаркий день "не мог положительно сказаться на состоянии мертвецов. В обгоревших трупах Саймону почудилось неприятное сходство с жареным поросенком, выставлявшимся на стол в День леди.

Сначала он удивился такой сердечной слабости — уж он навидался насильственных смертей за последние две недели, пора бы и привыкнуть, — но потом осознал, стараясь не встретиться взглядом с невидящими глазами, потускневшими и потрескавшимися на солнце, что смерть, по крайней мере для него, никогда не станет привычной и обыденной. В каждом из этих зловонных мешков костей и требухи когда-то билось сердце, каждый обладал голосом, который жаловался, смеялся и пел.

Однажды это случится со мной, думал он, когда они обогнули церковь, — и кто вспомнит обо мне? Он не мог найти ответа, и вид маленького кладбища, такого опрятного, по сравнению с лежащими в беспорядке телами, принес ему некоторое облегчение.

Бинабик отыскал остатки боковой двери церкви. Куски сохранившегося дерева сияли на обугленной поверхности, как полосы свежеочищенной меди на старой лампе. Тролль толкнул дверь. Обгоревшие куски обвалились, но дверь не поддалась. Он ударил по ней посохом, но дверь оставалась непреклонной, как часовой, погибший на посту.

— Очень хорошо, — сказал Бинабик. — Это имеет значение, что мы можем заходить внутрь, и все помещение не позволит себе упасть на наши головы. — Он вставил посох в щель между дверью и дверной рамой, действуя им как рычагом, и она при некоторой помощи Саймона наконец распахнулась, осыпав их дождем черной сажи.

После того как проникновение в церковь стоило им таких усилий, очень странно было обнаружить, что крыша обвалилась, и церковь изнутри похожа на незакрытую кастрюлю. Саймон поднял голову и увидел небо, серое наверху и розовое по бокам. Створки закопченных окон выгнулись наружу, рассыпая лопнувшие стекла, как будто гигантская рука стянула крышу, и выдавила их титаническим пальцем.

Быстрый осмотр помещения не обнаружил ничего примечательного. Все внутреннее убранство церкви огонь не пощадил. Странное депо, скамейки и ступени стояли на своих местах, но были они из пепла, как и изящный венок на каменных ступенях алтаря.

Затем Саймон и Бинабик через общие помещения прошли к жилищам, длинному низкому коридору крошечных келий. Здесь последствий пожара было меньше, потому что огонь, охвативший один конец здания, по какой-то причине погас, не успев распространиться.

— Имей особенность на поиск башмаков, — сказал Бинабик. — Повседневно в аббатстве носят сандалии, но отдельные экземпляры имеют должность путешествовать, когда очень холодно. Лучше найди, которые тебе подойдут, но если таковых не предвидится, очень лучше брать слишком большие, чем слишком маленькие.

Они начали с разных концов длинного коридора. Двери не запирались, но комнаты были нищенски пусты, и единственным украшением большинства из них было деревянное древо на стене. Один монах подвесил над своей жесткой лежанкой цветущую ветку рябины, и такая изысканность в этом грубом помещении очень развеселила Саймона, но тут он вспомнил о печальной судьбе обитателя комнатушки.

В шестой или седьмой келье Саймона ошарашило шипение, и что-то проскочило мимо него. Он решил, что в него пустили стрелу, но один взгляд, брошенный на пустую покинутую келью, показал ему, что это невозможно. Вдруг его осенило, и догадка заставила его улыбнуться. Один из монахов, наверняка нарушая тем самым правила аббатства, завел себе маленького питомца — кошку, ни больше, ни меньше, такую же, как маленькая серая кувыркошка, с которой Саймон подружился в Хейхолте. Она просидела два дня в пустой келье в ожидании хозяина, который больше никогда не вернется, и была голодна, сердита и испугана. Он выглянул в коридор, но кошка уже куда-то скрылась.

Бинабик, услышав его шаги, окликнул из какой-то комнатушки:

— Эй, все в порядке, Саймон?

— Да! — прокричал в ответ Саймон. Свет в крошечном окошке над его головой почти иссяк. Он немного поразмыслил, стоит ли ему искать дальше, или пора уже возвращаться к выходу и прихватить по дороге Бинабика. Дело в том, что келья монаха с контрабандной кошкой действительно заинтересовала его.

Однако вскоре Саймону пришлось на опыте убедиться, что не следует слишком долго содержать животных в закрытом помещении. Зажав нос, он осмотрел келью и заметил маленькую книжечку, переплетенную в кожу. Он на цыпочках пересек сомнительной чистоты пол, подхватил ее и вышел.

В следующей комнатке он присел, чтобы рассмотреть свой трофей, и тут в дверях появился Бинабик.

— Мне довольно очень не повезло здесь, — сказал тролль. — А тебе?

— Сапог нет.

— Ну что же, быстро становится очень темнее. Я думаю, надо заглянуть в зале путников, где спали смертоносные незнакомцы. Может быть, там осталось что-нибудь разъясняющее. Подожди меня здесь, хмммм?

Саймон кивнул, и Бинабик удалился.

Книга оказалась Книгой Эйдона, как и предполагал Саймон, хотя она и была слишком дорогой и хорошо сделанной, чтобы лежать в келье у простого монаха.

Саймон решил, что монах получил ее в подарок от богатого родственника. Сам по себе томик не представлял ничего особенного, хотя и был очень хорошо проиллюстрирован, по крайней мере, насколько мог рассмотреть Саймон в наступающих сумерках — но была одна вещь, которая привлекла его особенное внимание.

На первой странице, там, где люди обычно пишут свои имена или посвящения, если дарят книгу, было выведено заботливой, но дрожащей рукой:

Саймон сидел и, не отрываясь, смотрел на прекрасные слова. Его только что обретенная смелость исчезла. Волна от-чаянного раскаяния и страха накатила на него. Это было мгновенное осознание того, что многое в мире уходит бесследно, разбивая слабое человеческое сердце.

Из этой ошеломленной задумчивости его вывел Бинабик, появившийся в дверях.

С глухим стуком на пол упала пара сапог.

— Много интересующего имеет этот зал путников, твои сапоги не менее всего. Но темнота приходит, и для моего использования остается только еще один момент. Встреча со мной у этого коридора. Скоро.

Через некоторое время, в благословенной тишине, наступившей после ухода тролля, Саймон положил книгу на место, потому что передумал ее забирать, и примерил сапоги. В другое время это принесло бы ему массу удовольствия, но теперь он просто положил на пол свои оборванные башмаки и отправился к переднему входу.

Стемнело. Напротив служб находился зал путников, брат-близнец здания, которое он только что покинул. Почему-то дверь зала, со скрипом поворачивающаяся на ржавых петлях, вызывала у него безотчетный страх. Куда пропал тролль?

Как раз когда он вспомнил ворота выгона, бывшие первым сигналом того, что в аббатстве не все благополучно, грубая рука схватила его за плечо и потянула назад.

— Бинабик! — закричал он, но широкая ладонь зажала ему рот, и он оказался прижатым к твердой как камень груди.

— Вауэр эс ду кундс? ^[2] — прорычал голос у него над ухом. Это бы железный язык Риммергарда.

— Им тостден груккер! ^[3] — усмехнулся другой голос.

В слепой панике Саймон укусил ладонь, зажимавшую ему рот. Вскрик боли, и рот Саймона открылся. Он воспользовался своим шансом.

— Помоги мне, Бинабик, — пронзительно завопил он. Рука снова схватила его, причиняя на сей раз сильную боль, а через минуту он получил сокрушительный подзатыльник.

Он еще слышал затихающее эхо своего крика, когда все поплыло у него перед глазами. Дверь зала путников тихо поскрипывала, и Бинабик не пришел.

Глава 7. СЛАБЫЕ УТЕШЕНИЯ

Герцог Элвритсхолла Изгримнур слишком сильно нажал на лезвие. Нож соскочил и мазнул по большому пальцу прямо под суставом. Герцог раздраженно выругался, отшвырнул кусок дуба и сунул палец в рот.

Фрекке прав, думал он, будь он проклят. У меня никогда не будет сноровки для этого дела. И чего я мучаюсь, непонятно.

Но на самом деле он отлично знал, почему: Изгримнур уговорил Фрекке научить его искусству резьбы во время его фактического заключения в Хейхолте.

Лучше уж резать по дереву, чем бесконечно слоняться по замку, вроде цепного медведя. Старый солдат, верно служивший еще отцу герцога Изборну, терпеливо показывал Изгримнуру, как правильно выбрать дерево, как разглядеть древесного духа, скрытого глубоко внутри и как по кусочкам освободить его от всего лишнего. Герцог часто наблюдал за тем, как работает Фрекке. Он вырезал демонов, рыб и почти живых зверей неизменно полузакрыв глаза и чуть заметно улыбаясь изувеченными губами. Казалось, что одним движением умелого ножа он легко разрешает важнейшие проблемы мироздания, проблемы случайных и предопределенных древесных форм, положения камня, причуд дождевых облаков.

Посасывая пораненный палец, герцог беспокойно перескакивал от одной мысли к другой — несмотря на категорические требования Фрекке, Изгримнур вообще ни о чем не мог думать, когда резал. Сражение дерева и ножа без должной бдительности легко вырывалось из-под его контроля и заканчивалось трагедией.

Как сейчас, думал он, не вынимая палец изо рта и ощущая солоноватый вкус крови.

Изгримнур сунул нож в ножны и встал. Вокруг усердно трудились его люди: свежевали кроликов, разводили огонь, занимались подготовкой лагеря к вечеру. Он подошел поближе к костру и повернулся спиной к огню. Взглянув на быстро темнеющее небо, он снова подумал о дождевых облаках.

Вот и снова майа, думал герцог. Л мы меньше чем в двадцати лигах к северу от Эрчестера… Откуда налетела эта буря?

Уже около трех часов отрад Изгримнура преследовал бандитов, подстерегавших их в аббатстве. Герцог до сих пор не знал, что это были за люди — некоторые в крестьянской одежде, но среди них не видно было ни одного знакомого лица. Кроме того, он не мог даже предположить, что вызвало нападение. Их главарь носил шлем — оскаленную собачью морду, — но Изгримнур никогда не слыхал о такой эмблеме.

Собственно, вряд ли он дожил бы до момента, когда предоставится возможность поразмыслить над этим, если бы не монах в черной рясе, выкрикнувший предостережение из ворот аббатства и упавший вслед за этим со стрелой в спине.

Битва была свирепой и беспощадной, но смерть этого монаха… Да будет с ним милость Божья, кто бы он ни был… он подал знак, и люди Изгримнура ждали нападения. Они потеряли только молодого Хова в первой атаке; Айнскалдир был ранен, но тем не менее прикончил своего противника и еще двоих, подвернувшихся ему под руку. Эти подонки не ждали открытого боя, угрюмо подумал Изгримнур.

Встретившись лицом к лицу с бойцами, рвущимися в бой после месяцев, бездарно проведенных в замке, они немедленно побежали через службы к конюшням, где их, вероятно, ждали оседланные лошади.

Люди герцога не нашли никого, кто мог бы объяснить им происшедшее, переседлали коней и бросились в погоню. Разумнее было бы остаться и похоронить Хова и ходерундиан, но кровь Изгримнура пылала. Он должен был точно знать, кто и почему.

Но узнать ничего не удалось. Бандиты опередили риммерсманов минут на десять, кроме того, они скакали на свежих лошадях. Люди герцога все же заметили их — далекое пятно, спускавшееся по склону Виноградной горы в долину, укрытую низкими холмами и граничащую с Вальдхельмской дорогой. Это зрелище вдохнуло новую жизнь в измученных риммерсманов, и они пришпорили лошадей. Их кони, казалось, почувствовали возбуждение хозяев и рвались вперед, собрав остаток сил. Некоторое время они были близки к тому, чтобы нагнать бандитов, настигнуть их, подобно мстительной туче прокатившись по долине.

Но тут произошла странная вещь. Только что они неслись вперед под ярким весенним солнцем, как вдруг свет померк. Солнце не появилось и через полмили, и, взглянув на небо, Изгримнур увидел собирающиеся в воронку облака серо-стального цвета, пятно тени, закрывшее солнце. Неясный треск раскатился по небу, и внезапно тучи лопнули дождем — сначала незначительными брызгами, а потом и настоящим потоком.

— Откуда он взялся? — крикнул герцогу Айнскалдир, невидимый из-за стены ливня. Изгримнур представления не имел, откуда, но странное событие чрезвычайно обеспокоило его. Он никогда еще не видел, чтобы буря налетела так внезапно, да еще с такого чистого неба. Когда одна из лошадей поскользнулась на мокрой траве и сбросила всадника, который, хвала Эйдону, приземлился благополучно, Изгримнур возвысил голос и приказал отряду остановиться.

Вот так и получилось, что они разбили лагерь здесь, всего в полулиге от Вальдхельмской дороги. Герцог собирался вернуться в аббатство, но люди и лошади очень устали, а кроме того, все помнили пламя, ревевшее над монастырем, когда они уезжали, и понимали, что вряд ли там осталось хоть что-нибудь, ради чего стоило возвращаться. Раненый Айнскалдир решил все-таки съездить в аббатство, забрать тело Хова и все, что могло дать риммерсманам ключ к разгадке. Иногда казалось — но Изгримнур знал, что это не так, — что Айнскалдир не способен испытывать никаких чувств, кроме свирепой злобы. Зная эти качества Айнскалдира, герцог быстро сдался, приказав на всякий случай захватить с собой Слудига, обладателя менее пылкого духа. Слудиг был хороший солдат, но тем не менее достаточно ценил собственную шкуру, чтобы сдерживать необузданные порывы Айнскалдира.

Стою как столб, — с усталым отвращением думал Изгримнур, грею свою задницу, а молодежь делает дело. Будь проклят этот возраст, будь проклята эта ноющая спина, будь проклят Элиас, будь прокляты эти чертовы времена!

Он посмотрел себе под ноги, нагнулся и поднял из грязи кусок дерева, который он надеялся при помощи какого-то чуда превратить в древо, чтобы положить его на грудь Гутрун, своей жене, когда он наконец вернется в Элвритсхолл.

И будь проклята эта резьба! Он бросил брусок в огонь.

Удовлетворенно погладив себя по животу, он швырнул, в костер кроличьи кости. Тут раздался приближающийся стук копыт. Изгримнур вытер руки о штаны и другие последовали его примеру — не годится держать оружие в жирной руке. Судя по звуку, всадников было немного, два, от силы три, но никто не расслабился до тех пор, пока из темноты не появилась белая лошадь Айнскалдира. Слудиг ехал следом, ведя в поводу третью лошадь, через седло которой были перекинуты два тела.

Два тела, но — как выразительно объяснил Айнскалдир, — только один труп.

— Мальчишка! — буркнул Айнскалдир. Его черная борода уже лоснилась от кроличьего жира. — Нашел его в аббатстве, повсюду совал свой нос. Решил прихватить его.

— Зачем? — зевнул Изгримнур. — Это просто мусорщик.

Айнскалдир передернул плечами. Слудиг, его светловолосый спутник, вежливо улыбнулся; это была не его идея.

— Вокруг нет жилья, и мы не видели в аббатстве мальчишек. Откуда он взялся? — Айнскалдир отрезал еще кусочек. — Когда мы схватили его, он звал какого-то Бенну или Биннока, я не разобрал.

Изгримнур отвернулся и с горечью посмотрел на молодого Хова, лежащего рядом. Хов был двоюродным братом жены Изорна, сына Изгримнура. Родство не близкое, но достаточное, по суровым законам севера, чтобы герцог почувствовал мгновенный укол совести. Смерть молодого человека до сих пор оставалась неотомщенной.

Потом он перевел взгляд на пленника, все еще связанного. Его сняли с лошади и прислонили к большому камню. Это был парнишка, всего на год или на два моложе Хова, худой, но жилистый. Его веснушчатое лицо и копна рыжих волос странно тревожили память герцога, но ему никак не удавалось вспомнить. Парень все еще не пришел в себя после удара Айнскалдира, глаза закатились, рот полуоткрыт.

Похоже, обычная деревенщина, думал Изгримнур, кроме разве что сапог. Но их, держу пари, он нашел в аббатстве. Зачем, во имя фонтана Мемура, Айнскалдир притащил беднягу сюда? Что мне теперь с ним делать? Убить? Забрать с собой?

Дать ему помереть с голоду?

— Поищите камней, — сказал, наконец, герцог. — Хову понадобится пирамида. Мне кажется, здесь полно волков.

Наступила ночь. Скопления камней, которыми была усеяна вся долина под Вальдхельмом, казались только глыбами непроницаемой тьмы. Горел высокий огонь, и мужчины задумчиво слушали песню Слудига. Изгримнур слишком хорошо знал, почему взрослые мужчины, потерявшие товарища, могут позволить себе заниматься такими глупостями. Незаметная пирамида Хова стала одной из теней в ночной долине, и как сказал он сам месяцы назад, сидя за столом напротив короля Элиаса, странные слухи прилетают с ветром. Здесь, на открытом незащищенном пространстве, то, что в Хейхолте или Элвритсхолле казалось россказнями путешественников, совсем не просто было отогнать нехитрой шуткой. Так что мужчины пели, и их нестройные голоса были единственным человеческим звуком в безмолвии ночи.

Но даже забыв о всяких там привидениях, нельзя забыть, что мы были атакованы сегодня, и причину этого я понять не могу. Они ждали нас. Ждали. Что, во имя Святого Узириса, это может значить?

Может ли быть, что бандиты просто поджидали очередную группу путешественников, которая соберется остановиться в аббатстве? Но почему там?

Если это обыкновенный грабеж, они ведь могли ограбить и сам монастырь? И зачем ждать случайных путников в аббатстве, где уж наверняка найдутся свидетели любому воровству?

Но нельзя сказать, чтобы осталось так уж много свидетелей, будь прокляты их глаза. Может быть, один найдется, если окажется, что этот мальчик что-нибудь видел.

Это не имело никакого смысла. Терпеливо ждать, чтобы подстеречь случайных путников, которые вполне могут оказаться стражниками, особенно теперь. Да, которые, кстати, и оказались вооруженными, закаленными в боях северянами.

Так что приходится принять предположение, что это была охота на его отряд.

Но зачем? И, что не менее важно, кто? Его враги, первый из которых Скали из Кальдскрика, отлично ему известны, а ни в одном из бандитов не узнали никого из клана Скали. Кроме того, Скали давным-давно убрался назад, в Кальдскрик. Он никак не мог узнать, что Изгримнур, которому до смерти надоело без толку слоняться по замку, решится наконец поспорить с Элиасом и после долгих уговоров получит его королевское разрешение вернуться на север.

Ты нужен нам здесь, дядя, говорил он мне. Он прекрасно знал, что я давно уже не верю в это. Просто хотел не спускать с меня глаз, вот что.

Но Элиас не оказался и вполовину таким несговорчивым, как опасался герцог.

Изгримнуру их спор показался просто формальностью, как будто Элиас заранее предвидел его и приготовился уступить.

Расстроенный своими мыслями, Изгримнур уже собирался подняться и пойти прилечь, но тут к нему подошел Фрекке. На фоне костра старый солдат казался просто шаркающей, долговязой тенью.

— Одну минутку, ваша светлость.

Изгримнур криво улыбнулся. Старый ублюдок опять надрался! Он становился официальным только в очень пьяном виде.

— Фрекке?

— Это о том мальчике, герцог, о том, которого привез Айнскалдир. Я думал, что вы захотите поболтать с ним. — Фрекке покачнулся, но сделал вид, что просто подтягивал штаны.

— Ну что ж, пожалуй. — Поднимался ветер. Изгримнур запахнул полы куртки и повернулся, чтобы идти, но остановился на полдороге. — Фрекке?

— Ваша светлость?

— Я швырнул в огонь еще один проклятый кусок дерева.

— Я так и думал, ваша светлость.

Фрекке повернулся, торопясь к своей кружке, и герцог был готов поклясться, что на лице солдата вспыхнула улыбка. Ну и черт с ним и с его деревом!

Мальчик у костра обсасывал косточку. Айнскалдир сидел на камне подле него и выглядел обманчиво расслабленным — Изгримнур никогда не видел, чтобы этот человек расслаблялся. Свет костра не давал проследить взгляда Айнскалдира, но глаза мальчика были широко раскрыты, как глаза удивленного оленя у лесного пруда.

При появлении герцога мальчик перестал жевать и подозрительно посмотрел на него, приоткрыв рот. Изгримнур заметил, как что-то изменилось в выражении его лица. Облегчение? Изгримнур удивился. Несмотря на подозрения Айнскалдира, он ожидал увидеть обычного крестьянского мальчика, ужаснувшегося или, по крайней мере, уныло ожидающего неприятностей. Этот и правда казался крестьянином, невежественным, грязным сыном садовода в оборванной одежде, но какая-то настороженность в его взгляде заставила герцога всерьез подумать о словах Айнскалдира.

— Ну-ка, парень, — сказал он грубо на вестерлингском наречии. — Зачем это ты шнырял по аббатству?

— Я думаю, я сейчас перережу ему глотку, — сказал Айнскалдир приятным доброжелательным голосом на риммерпакке. Его тон чудовищно контрастировал со смыслом сказанного. Изгримнур нахмурился, подумав, что этот человек, видимо, совсем потерял рассудок, но потом понял, что воин только хотел узнать, говорит ли парень на их языке. Мальчик продолжал вежливо смотреть на него.

Что ж, если он понял, это один из самых хладнокровных людей, которых я когда-либо видел, подумал Изгримнур. Нет, не может быть, чтобы мальчик его возраста, услышав такие леденящие душу слова в лагере вооруженных незнакомцев, никак на них не отреагировал.

— Он не понимает, — сказал герцог вассалу на языке Риммергарда, — но он спокойный парень, а? — Айнскалдир хрюкнул в знак согласия и погладил бороду.

— Ну, мальчик, — заключил герцог. — Я не привык спрашивать дважды. Говори! Что ты делал в аббатстве?

Юноша опустил глаза и положил на землю кость, которую он глодал. Изгримнур снова ощутил укол памяти, но не смог вспомнить ничего определенного.

— Я был… я искал… искал себе новую обувь. — Мальчик жестом показал на свои хорошо ухоженные сапоги. Герцог по акценту решил, что он эркинландер, и что-то еще… но что?

— И ты, я вижу, нашел, — Изгримнур опустился на корточки, чтобы быть на уровне глаз мальчика. — А ты знаешь, что мы можем повесить тебя за кражу у непогребенных мертвецов. Это называется мародерством, а?

Наконец-то он нормально прореагировал! Он не мог изобразить этот страх, Изгримнур был в этом уверен. Хорошо.

— Простите, господин. Я… не хотел ничего плохого. Я устал от долгой ходьбы, у меня ноги болят…

— Откуда это ты шел? — Теперь он уловил. Парень говорил слишком правильно для ребенка лесного жителя. Это парень священника или трактирщика.

Без сомнения, он сбежал!

Юноша некоторое время выдерживал взгляд герцога. Тому снова показалось, что мальчик что-то расчетливо прикидывает. Может, он удрал из семинарии или монастыря? Что он скрывает?

Парень наконец заговорил:

— Я оставил моего хозяина, сир. Мои… Мои родители отдали меня в учение к торговцу свечами. Он бил меня.

— Какой свечник? Где? Быстро!

— Ма… Малахиас. В Эрчестере.

Это похоже на правду, решил герцог. Все, кроме мелких деталей.

— Тогда что ты делаешь здесь? Как ты попал к Святому Ходенрунду? И, — тут герцог нанес удар, — кто такой Бенна?

— Бенна?

Айнскалдир, с полузакрытыми глазами слушавший эту беседу, наклонился вперед.

— Он знает, герцог, — сказал он на риммерпакке. — Он звал Бенну или Биннока, это уж точно.

— А как насчет Биннока? — поинтересовался герцог, опустив тяжелую руку на плечо пленника и не ощутив ничего, кроме острой жалости, когда тот испуганно моргнул.

— Биннок?.. О, Биннок… моя собака, сир. На самом деле не моя, а хозяина. Он тоже сбежал. — И мальчик вдруг улыбнулся, впрочем тотчас же подавил улыбку.

Несмотря на сбое недоверие, герцог обнаружил, что паренек ему нравится.

— Я иду в Наглимунд, сир, — быстро продолжал мальчик. — Я слышал, что в аббатстве кормят путников вроде меня. Когда я увидел… тела, мертвых людей, я очень испугался — но мне нужны были сапоги, сир, правда нужны. Эти несчастные были добрыми эйдонитами, сир, и они бы не возражали, правда ведь, сир?

— Наглимунд? — глаза герцога сузились, он почувствовал, как напрягся сидевший рядом Айнскалдир, если только это было еще возможно. — Почему Наглимунд? Почему не Стеншир и не долина Хасу?

— У меня там приятель. — За спиной Изгримнура возвысил голос Слудиг, подойдя к концу пьяной песни. Мальчик указал пальцем на сборище у огня. — Он… арфист, сир. Он сказал, что если я сбегу… от Малахиаса, он поможет мне.

— Арфист? В Наглимунде? — Изгримнур был очень внимателен, но лицо мальчика оставалось невинным, как сливки. Герцог вдруг почувствовал крайнее отвращение ко всему этому.

Посмотрите на меня! Допрашиваю мальчишку свечника, как будто бы он собственноручно устроил засаду в аббатстве! Что за проклятый день сегодня!

Айнскалдир все еще не успокоился. Он рявкнул в самое ухо мальчика:

— Как зовут наглимундского арфиста?

Юноша встревоженно обернулся, но видимо, тревога была вызвана скорее неожиданностью, чем смыслом вопроса, потому что он тут же радостно ответил:

— Сангфугол.

— Сосцы Фреи! — выругался герцог и тяжело поднялся на ноги. — Я знаю его. Довольно. Я верю тебе, мальчик. — Айнскалдир обернулся и посмотрел на смеющихся у огня мужчин. — Ты можешь остаться с нами, мальчик, если хочешь, — сказал герцог. — Мы будем проезжать через Наглимунд, и, спасибо этим шлюхиным ублюдкам, у нас лошадь Хова без всадника. Эта страна теперь не подходит для того, чтобы мальчик вроде тебя пересекал ее в одиночку. Это, знаешь, все равно, что самому перерезать себе глотку. Вот, — он стянул потник с одной из лошадей и бросил его юноше. — Устраивайся, где хочешь, только поближе к огню. Так будет легче для часового.. Нечего растягиваться, как стадо глупых овец! — Он взглянул на растрепанные волосы, легкие, как пух, и ясные глаза. — Айнскалдир накормил тебя. Тебе нужно что-нибудь еще?

Мальчик мигнул — нет, где-то он уже видел это лицо. Наверное, в городе.

— Нет, — ответил он. — Я просто подумал, что… Я надеюсь, что Биннок не потеряется без меня.

— Не волнуйся, мальчик. Если он не найдет тебя, он найдет кого-нибудь другого, это уж так.

Айнскалдир уже исчез. Изгримнур повернулся и пошел прочь. Мальчик свернулся на потнике у большого камня и, кажется, заснул.

Я так давно не видел звезд, подумал Саймон, поглядев в небо. Яркие точки были похожи на замороженных светлячков.

Здесь, в поле, небо выглядит совсем не так, как в лесу — как будто сидишь на большом-большом столе.

Он поискал одеяло Шедды и припомнил Бинабика.

Надеюсь, что он в безопасности, — ив конце концов он бросил меня, когда появились риммеры.

Конечно, чистое везенье, что его захватил именно герцог Изгримнур, но сперва было все-таки очень страшно. Очнуться в военном лагере, окруженным бородатыми людьми с тяжелыми взглядами! Он решил, что не стоит сердиться на Бинабика за его исчезновение, он ведь знал, как не любил тролль риммеров. А может он и не знал, что Саймона похитили. И все-таки больно вот так, сразу, потерять друга. Ему придется стать мужественным и независимым. Он уже стал во всем полагаться на Бинабика, все решения предоставлял ему, точно так же, как раньше он полагался на доктора Моргенса. Ну что же, урок ясен: отныне он будет полагаться на себя, советоваться с собой и идти своим путем.

По правде говоря, сначала он не собирался называть Изгримнуру истинной цели своего путешествия, но герцог был очень проницателен. Иногда он чувствовал, что доверие старого воина балансирует на острие ножа, один неверный шаг и…

А еще этот черный, который все время сидел рядом, у него был такой вид, что он утопит меня, как котенка, если герцог позволит.

Так что он сказал герцогу все, что мог, без ущерба для себя, и это сработало.

Вопрос в том, что делать дальше. Остаться с риммерами? Вроде глупо этого не делать, и тем не менее… У Саймона не было твердой уверенности, на чьей стороне стоит герцог. Изгримнур, конечно, едет в Наглимунд, но может быть, он собирается арестовать Джошуа? Все в Хейхолте говорили, что Изгримнур был очень предан старому королю Джону, что он чтил опеку Верховного короля более свято, чем собственную жизнь. Ну и как же он относится к Элиасу? Ни под каким видом Саймон не должен был рассказывать о своем участии в исчезновении Джошуа из Хейхолта, но некоторые вещи всплывают сами собой. Ему до смерти хотелось расспросить кого-нибудь, какие новости в замке. Например, как развивались события после смерти Моргенса? Выжил ли Прейратс? А Инч? Как Элиас объяснил людям, что произошло? Но все эти вопросы, даже очень завуалированные, могли легко ввергнуть его в чан с кипятком.

Саймон был слишком возбужден, чтобы спать. Он смотрел на звездное небо и думал о костях Бинабика, которые тот раскидывал сегодня утром. Ветерок играл его волосами, и внезапно сами звезды превратились в кости — много-много костей, разбросанных по темно-синему полю неба. Было как-то одиноко засыпать в чужом лагере, под покровом бесконечной ночи. Он так тосковал по своей уютной постели в комнатах для слуг, по тем дням, когда все еще было хорошо. Его тоска была пронзительной, как мелодии флейты Бинабика. Единственное, к чему он мог прильнуть в этом диком и чужом мире, была холодная боль.

Он задремал, но когда какой-то шум разбудил его. Звезды все еще мерцали в далекой тьме. Над ним медленно прошла невообразимо высокая темная фигура.

Паника сдавила его горло. Где лежит оружие?

Саймон почти сразу понял, что страшная фигура — это всего-навсего часовой, остановившийся спиной к месту, где он спал. Часовой тоже завернулся в потник, так что торчала одна голова.

Часовой шагал взад и вперед, глядя прямо перед собой. За поясом у него был огромный топор, зловеще-острое, тяжелое оружие. Была у него и длинная пика, волочившаяся по грязи.

Юноша поплотнее закутался в потник, укрываясь от пронзительного ветра, поднявшегося в долине. Небо переменилось. Только что оно было безупречно чистым, а из бескрайней тьмы ласково подмигивали звезды. Теперь с севера протянулись вымпелы облаков, и самые дальние звезды погасли, как угли костра, засыпанные песком.

Может быть, Шедда поймает Киккасута этой ночью? — сонно подумал Саймон.

В следующий раз он проснулся оттого, что вода попала ему в рот. Он открыл глаза, закашлялся и увидел, что звезды не горят больше, как будто аккуратно прикрыли крышку ларца с драгоценностями. Шел дождь. Тучи теперь собирались прямо над лагерем. Саймон заворчал и перевернулся на бок, натягивая потник, чтобы укрыться с головой. Часовой стоял немного дальше, он прикрывал лицо рукой от дождя и всматривался в темноту.

Глаза Саймона уже совсем закрывались, когда человек издал странный хрюкающий звук и резко опустил голову. Что-то в его позе наводило на мысль, что стоя неподвижно, как скала, он, тем не менее, вел жестокую борьбу. Саймон раскрыл глаза шире. Дождь уже лил вовсю, загремел гром. Саймон вытянулся, стараясь не сводить взгляд с часового. Человек все еще стоял на прежнем месте, но теперь у его ног что-то копошилось, что-то, отделившееся от всеобщей темноты. Саймон сел. Дождь барабанил и плескался по всей земле.

Вспышка молнии внезапно пронзила ночь, высветив мокрые камни, напоминавшие раскрашенную бутафорию Узирийский представлений. Все в лагере стало ясно видно — догоревший костер, фигуры спящих риммеров — но Саймону бросилось в глаза отчаянное лицо часового, искаженное гримасой всепоглощающего ужаса.

Ударил гром, и в небе снова вспыхнула молния. Земля вокруг часового бурлила, как кипящая вода. Часовой упал на колени, Саймон подавил крик. Снова загремел гром, и молния ударила три раза подряд. Грязь продолжала бурлить, но теперь отовсюду появились руки, длинные бледные руки, скользкие и блестящие от дождя, ползли по телу стоящего на коленях человека, притягивая его к черной земле. Следующая вспышка осветила вылезающую прямо из земли орду темных тварей, тощих, оборванных, длинноруких тварей с белыми глазами. Они были отчетливо видны во вспышках молнии под струями дождя — их бледные бакенбарды и оборванная одежда. Когда гром отгремел, Саймон закричал, давясь дождевой водой, потом набрал воздуха и закричал снова.

Это было хуже любого адского наваждения. Риммеры, разбуженные испуганным воплем Саймона, со всех сторон были облеплены извивающимися телами. Твари лезли из земли, как крысы, — и действительно, когда они наводнили лагерь, ночь наполнилась тонким мяукающим писком, звеневшим подземельями, слепотой и трусливой злобой.

Один из северян сумел вскочить на ноги, мерзкие существа так и кишели на нем. Они были никак не выше Бинабика, но нападали в таком количестве, что сумели повалить выхватившего нож северянина. Саймону показалось, что в их поднимавшихся и опускавшихся руках что-то блестело.

— Вэйр! Вэйр! Буккен! — закричал один из риммеров с другого конца лагеря.

Люди вскакивали на ноги, и в бесконечных вспышках юношу слепил страшный блеск топоров и мечей. Твари копошились везде, подпрыгивая на тоненьких ножках, тоненько взвизгивая под ударами топоров. Их крики были похожи на язык, и это, пожалуй, было страшнее всего в этом ночном кошмаре. Саймон отшвырнул одеяло и отчаянно огляделся в поисках оружия.

Он нырнул за большой камень и теперь медленно обходил его кругом, пытаясь найти хоть что-нибудь, чем можно было бы защититься. Навстречу ему вылетел человек и рухнул на землю в двух шагах от него, лицо северянина превратилось в кровавое месиво. Саймон бросился вперед и вырвал топор из конвульсивно сжавшихся рук несчастного. Секундой позже костлявые пальцы вцепились ему в ногу; резко повернувшись, юноша увидел маленькое отвратительное лицо, уставившееся на него белыми глазами. Он опустил топор на это лицо со всей силой, на которую был способен, и услышал хруст, похожий на хруст раздавленного ногой насекомого. Жесткие пальцы разжались, и размахивающий топором Саймон был свободен.

Свет молнии то вспыхивал, то гас, так что почти невозможно было понять, что происходит.

Повсюду виднелись вооруженные топорами риммеры, но писклявых вертких демонов было гораздо больше. Казалось, что лучшее место для…

Саймон упал, схваченный за горло скользкой холодной лапой. Он опрокинулся лицом в грязь, ощутил ее вкус, потом приподнялся. Тварь оставалась у него на спине. Грубое лезвие мелькнуло у него перед глазами и с хлюпаньем упало в грязь. Саймон встал на колени, но другая рука дотянулась до его лица, закрыв ему глаза. От нее пахло тухлой водой и грязью, тонкие пальцы извивались, как дождевые черви.

Где топор? Я уронил топор!

Он, шатаясь, поднялся на ноги и попытался разжать руку, сжимающую его горло. Он споткнулся, чуть не упал снова. Он был не в силах сбросить тварь со спины. Костлявая рука душила его, острые колени впивались в ребра. Саймону казалось, что он слышит, как победно пищит цепкая тварь. Он сделал еще несколько шагов и упал на колени, за его спиной затихал шум битвы. В ушах гремела кровь, силы покидали его, уходили, как мука из дырявого мешка.

— Я умираю… — все, что он мог подумать. Перед глазами не было уже ничего, все заливал тусклый, красный свет. Потом сокрушительная хватка на его горле вдруг ослабла. Саймон упал ничком, со свистом вдыхая драгоценный воздух.

Хрипя, он взглянул вверх. Очередная вспышка молнии осветила безумный, невероятный силуэт… человека на волке.

Бинабик!

С трудом глотая воздух ободранным горлом, Саймон попытался приподняться на локтях. Маленький человек моментально оказался рядом с ним. На расстоянии шага лежало сморщенное тело земляной твари, похожее на обгоревшего паука.

— Не говори слов! — прошипел Бинабик. — Мы должны пойти. Быстро! — он помог Саймону сесть, но тот отмахнулся от него, колотя тролля младенчески слабыми кулаками.

— Надо.. надо… — Саймон махнул дрожащей рукой в направлении хаоса битвы, разыгравшейся в двадцати шагах от них.

— Смехотворительно! — отрезал Бинабик. — Риммеры сами одерживают свои победы. Моя должность обезопасить тебя. Теперь побежим.

— Нет, — упрямо сказал Саймон, глядя на полый посох в руках у Бинабика. От отлично знал, что было в нем. — Мы должны помочь им.

— Они выдерживают, — простонал Бинабик. Кантака подошла поближе и заботливо обнюхивала рану Саймона. — Я имею ответственность за тебя.

— Что ты… — начал Саймон.

Кантака зарычала глубоким, тревожным рыком. Бинабик поднял глаза.

— Дочь Гор! — прошептал он. Саймон проследил за его взглядом. Сгусток тьмы оторвался от бурлящей схватки и двинулся по направлению к ним.

— Нихут, Кантака! — крикнул Бинабик, и волчица прыгнула навстречу подступающим тварям; когда она напала, твари зашлись в визжащем ужасе.

— Мы не имеем времени, чтобы терять его, Саймон, — резко сказал тролль. Новый раскат грома потряс долину. Бинабик вытащил из-за пояса кинжал и поднял Саймона на ноги. — Люди герцога укрепят позиции, но я не разрешу тебе быть умерщвленным в последней битве.

Кантака в гуще подземных тварей была настоящей машиной смерти. Ее огромные челюсти щелкали, она встряхивала и хватала. Тонкие черные тела падали безжизненными грудами, новые и новые кидались в бой, и гулкое рычание Кантаки соперничало с ударами грома.

— Но… но… — Саймон отступил, а Бинабик двинулся к своему коню.

— Я точно обещал, что защищу тебя, — сказал тролль, таща его за собой. — Таково было желание доктора Моргенса.

— Доктор… Ты знал доктора Моргенса?

Пока Саймон стоял, разинув рот, Бинабик остановился и дважды свистнул.

Кантака сладострастно отшвырнула в сторону последних двух тварей и бросилась к ним.

— Теперь побеги, глупое дитя! — крикнул Бинабик. Они побежали: Кантака с окровавленной мордой, за ней Бинабик. Саймон побежал тоже, спотыкаясь и скользя по размокшей грязи, а буря выкидывала вопросы, на которые не найти ответа.

Глава 8. ВЕТЕР С СЕВЕРА

— Нет, ни черта я не хочу! — Гутвульф, граф Утаньятский, выплюнул сок цитрила на кафельный пол, а маленький паж с широко раскрытыми глазами бросился прочь. Глядя на его поспешное бегство, Гутвульф пожалел о своих словах — не из чувства симпатии к мальчику, а просто потому, что он мог действительно вдруг чего-нибудь захотеть. Он почти час ожидал аудиенции без капли спиртного, и один Эйдон знал, сколько времени ему еще придется потратить на бессмысленное ожидание.

Едкий цитрил жег ему язык и губы. Он снова сплюнул, выругался и вытер подбородок. Гутвульф, в отличие от большинства своих людей, не привык постоянно держать за щекой горький южный корень, но этой странной сырой весной, будучи почти постоянно прикованным к Хейхолту, исполняя королевские поручения, он понял, что все развлечения хороши. Годилось даже битье посуды.

К тому же, наверняка из-за сырой погоды, от стен старого Хейхолта тянуло запахом плесени и… нет, слово «разложение» звучит, пожалуй, чересчур драматично. Как бы то ни было, ароматический корень помогал развеять тоску.

Как раз когда Гутвульф встал и снова принялся раздраженно расхаживать взад-вперед, дверь тронного зала со скрипом отворилась. В щели появилась плоская голова Прейратса. Его черные глаза блестели, как у ящерицы.

— А, добрый Утаньят! — священник оскалился. — Сожалею, что мы заставили вас ждать. Король готов принять вас. — Прейратс открыл дверь пошире. Стала видна его вызывающе-красная ряса, за ее складками мелькнули колонны тронного зала. — Прошу! — сказал он.

Гутвульфу пришлось протискиваться мимо Прейратса. Он постарался стать как можно более плоским, чтобы свести контакт до минимума. Почему этот человек не может посторониться? Он что, нарочно хочет унизить Гутвульфа? Помощник короля и его советник действительно недолюбливали друг друга, но мог ли алхимик осмелиться?.. Может быть, он просто не хотел открывать широко дверь? Этой весной в замке было очень холодно, и если кто-нибудь здесь нуждался в тепле, так это Элиас. Должно быть, Прейратс просто пытался сохранить тепло в огромном тронном зале.

Что ж, если этого он и добивался, то его планы потерпели полное поражение.

Как только Гутвульф переступил порог, почти могильный холод объял его, и все тело графа покрылось гусиной кожей. Посмотрев вверх, он увидел, что высокие окна были открыты настежь и даже подперты палками на всякий случай. Холодный северный ветер продувал помещение насквозь, заставляя плясать пламя факелов.

— Гутвульф! — прогремел Элиас, привстав с трона. Желтый череп дракона злобно скалился через плечо короля. — Мне стыдно, что я заставил тебя так долго ждать. Иди сюда.

Гутвульф пошел по каменной дорожке, стараясь не дрожать.

— У вас много забот, ваше величество. Мне не трудно немного подождать.

Элиас снова сел на трон. Гутвульф Утаньятский упал перед ним на одно колено. На короле была черная рубашка с зеленой и серебряной оторочкой, черные штаны и сапоги. В ножны вложен меч со странной крестообразной рукоятью. Уже многие недели король не расставался с ним, но Гутвульф никак не мог понять, откуда и когда появилось это необычное оружие. Король никогда не упоминал об этом, и какое-то тревожное чувство, связанное с этим мечом, мешало Гутвульфу задать вопрос.

— Нетрудно подождать, — Элиас самодовольно улыбнулся. — Валяй, садись. — Король указал на скамейку, стоявшую в двух шагах от того места, где граф преклонил колено. — С каких это пор ты полюбил ждать, Волк? Недумай, что я ослеп и поглупел только потому, что стал королем.

— Я уверен, что когда найдется дело для королевского помощника, вы мне об этом сообщите. — Что-то не ладилось между Гутвульфом и его старым другом Элиасом, все переменилось, и это не нравилось графу. Элиас никогда раньше не разводил секретов, а теперь все события были только всплесками глубоких внутренних течений, а Элиас зачем-то притворялся, что их не существует. Все переменилось, и Гутвульф был уверен, что он знает, кто тому виной. Через королевское плечо он посмотрел на Прейратса, пристально следившего за беседой.

Когда их глаза встретились, краснорясый священник насмешливо поднял безволосые брови. Элиас потер затылок.

— Скоро у тебя будет достаточно дел, я обещаю. Ах, голова моя, голова! Корона и правда тяжела, друг мой. Иногда мне хочется отложить ее в сторону и уйти куда-нибудь. Помнишь, как мы делали в те дни, когда были еще вольными товарищами по дороге. — Король угрюмо поглядел на советника. — Священник, у меня опять болит голова. Принеси вина, будь добр.

— Одну минуту, мой лорд. — Прейратс скрылся в глубине тронного зала.

— Где ваш паж, ваше величество? — спросил Гутвульф. Король выглядит страшно усталым, подумал он. Черные бакенбарды стояли дыбом, неприятно выделяясь на тусклой коже. — И почему, да будет мне дозволено узнать, вы заперты в этой промозглой пещере? Здесь холоднее, чем в гробу, и пахнет плесенью. Позвольте мне зажечь огонь в камине.

— Нет! — Элиас отрицательно махнул рукой. — Я не хочу, чтобы было теплее. Мне и так тепло. Прейратс говорит, что это просто лихорадка. Как бы то ни было, холодный воздух мне приятен, кроме того, дует свежий ветер, так что не надо бояться затхлого воздуха и дурных слухов.

Вернулся священник с кубком короля. Элиас осушил его одним глотком и вытер губы рукавом.

— Ветер действительно свежий, вы правы, ваше величество, — кисло улыбнулся Гутвульф. — Что ж, мой король, вы… и Прейратс… вам лучше знать, и не к чему вам слушать дурацкие советы простого бойца. Могу я чем-нибудь служить?

— Я полагаю, можешь, хотя дело это вряд ли тебе понравится. Но сперва скажи мне, граф Фенгбальд вернулся?

Гутвульф кивнул.

— Я разговаривал с ним сегодня утром, сир.

— Я вызвал его. — Элиас протянул кубок, и Прейратс наполнил его из кувшина. — Раз ты видел графа, скажи мне сразу, он привез добрые вести?

— Боюсь, что нет, сир. Шпион, которого вы ищете, этот прихвостень Моргенса, все еще на свободе.

— Проклятие! — Элиас потер лоб над бровью. — Разве я не дал ему собак? И не послал мастера-ловчего?

— Да, ваше величество. Они все еще охотятся в лесах. Но из справедливости я должен сказать, что вы дали Фенгбальду почти невыполнимое поручение.

Элиас прищурился, и графу на секунду показалось, что на троне сидит незнакомый ему человек. Стук кувшина о край кубка ослабил напряжение, и король улыбнулся.

— Прекрасно, — сказал он. — Я думаю, в основном ты прав. Не надо перекладывать всю вину на Фенгбальда. Мы с ним… поделим разочарование.

Гутвульф кивнул, не сводя с короля озабоченного взгляда.

— Да, сир, меня встревожили слухи о болезни вашей дочери. Как здоровье Мириамели?

Король бросил быстрый взгляд на Прейратса. Священник как раз только что в очередной раз наполнил кубок, и теперь почтительно пятился назад.

— Я тронут твоей заботой. Волк. Мы не думаем, что принцесса в опасности, но Прейратс считает, что морской воздух Меремунда будет лучшим целителем ее недомогания. Жаль, что придется отложить свадьбу. — Король уставился в свой кубок, как будто он был колодцем, в который уронили что-то ценное. Ветер свистел в открытых окнах.

Прошло довольно много времени, пока граф Утаньятский не почувствовал, что пора нарушить молчание.

— Вы сказали, что я что-то могу сделать для вас, мой король?

Элиас поднял глаза.

— А! Конечно. Я хочу, чтобы ты отправился в Эрнисадарк. Ты знаешь, что я был вынужден повысить налоги, чтобы справиться с этой проклятой, несчастной чумой. Но старый суслик Ллут решил, что может пренебречь распоряжениями короля. Он подослал ко мне этого выскочку Эолера, чтобы тот улестил меня сладкими словами, но на этот раз с его уловками должно быть покончено раз и навсегда.

— Покончено, мой лорд? — Гутвульф поднял брови.

— Покончено! — рыкнул Элиас. — Я хочу, чтобы ты собрал дюжину рыцарей — этого достаточно, чтобы ему не пришло в голову сопротивляться, — и поспешил в Тайг. Ты должен застать старого скрягу в его берлоге. Скажи ему, что удерживать мои законные налоги все равно, что дать мне пощечину… все равно что плюнуть на само кресло из костей дракона. Не будь тупцом, не заводи этих разговоров в присутствии его рыцарей, мало ли, что он там выкинет от стыда — но пусть ему станет ясно, что со мной не надо ссориться, иначе на его голову падут его же собственные стены, объятые пламенем. Заставь его испугаться. Гутвульф.

— Я сделаю это, мой лорд.

Элиас напряженно улыбнулся.

— Хорошо. И пока будешь в Эрнистире, постарайся что-нибудь узнать о местонахождении Джошуа. Наглимунд наводнен моими шпионами, но оттуда нет вестей. Возможно, что мой вероломный брат отправился прямо к Ллуту. Может быть даже, что это именно он разжигает глупое упорство эрнистирийца.

— Я буду вашим глазом и вашей рукой, мой король.

— Прошу позволения сказать, король Элиас, — Прейратс поднял палец.

— Говори, священник.

— Я предложил бы также, чтобы добрый Утаньят проследил и за мальчишкой, шпионом Моргенса. Это подкрепит силы Фенгбальда. Мне нужен этот мальчишка, ваше величество. Какой прок убивать змею, если змееныш остается на свободе?

— Я найду маленькую гадюку, — ухмыльнулся Гутвульф. — Я с наслаждением раздавлю ее каблуком.

— Нет! — закричал Элиас, удивив Гутвульфа своей горячностью. — Нет! Шпиона и любого из его спутников надо живыми доставить в Хейхолт. У нас к ним много вопросов. — Элиас, как будто смущенный собственной пылкостью, обратил почти умоляющий взгляд к старому другу. — Ведь ты понимаешь меня?

— Конечно, ваше величество, — быстро ответил Гутвульф.

— Они должны еще дышать, когда прибудут в замок, — сказал Прейратс. Он был спокоен, как пекарь, говорящий о муке. — Тогда мы узнаем все.

— Довольно! — Элиас откинулся назад. Граф с удивлением заметил капли пота, жемчужинами покрывшие лоб короля. Сам Гутвульф дрожал от холода. — Ступай, старый друг. Ступай. Привези мне дань от Ллута, а не привезешь, я отправлю тебя за его головой. Ступай — Да хранит вас Господь, ваше величество Гутвульф снова опустился на одно колено, потом поднялся на ноги и стал пятиться к двери. Знамена над его головой шевелил ветер. В мерцающем свете факелов геральдические звери, казалось, исполняют какой-то причудливый танец.

Гутвульф встретил Фенгбальда в вестибюле. Граф Фальширский смыл с себя дорожную пыль и выглядел крайне импозантно в бархатном камзоле с фамильным серебряным орлом, вышитым на груди.

— Хо, Гутвульф, видел ты его? — спросил он. Граф Утаньятский кивнул.

— Да, и ты увидишь тоже. Будь оно проклято! Если кто и нуждается в свежем морском воздухе, так это он, а вовсе не Мириамель. Он выглядит… черт его знает, он выглядит чертовски больным. А в тронном зале холодно, как зимой в Риммергарде — Значит это правда? — угрюмо спросил Фенгбальд. — Насчет принцессы. Я так надеялся, что он передумает.

— Отбыла на запад, к морю. Похоже, что тебе придется повременить со свадьбой, — ухмыльнулся Гутвульф. — Да ты подыщешь себе что-нибудь, пока принцесса не вернется, не волнуйся.

— Дело не в этом, — Фенгбальд скривился, как будто наелся кислятины. — Мне просто кажется, что он не собирается выполнять обещание. Я слышал, что никто ничего не знал о ее болезни, пока она не уехала.

— Ты зря беспокоишься, — сказал Гутвульф. — Женские штучки! Элиасу нужен наследник. Радуйся, что ты больше соответствуешь его представлениям о зяте, чем я. — Гутвульф обнажил зубы в насмешливой улыбке — Я поехал бы в Меремунд и забрал бы ее. — Он поднял руку в ироническом приветствии и удалился, покинув Фенгбальда перед дверью тронного зала

* * *

Даже глядя из дальнего конца коридора, она поняла, что это граф Фенгбальд и что он в плохом настроении. То, как он шел, как размахивал руками, словно мальчик, которого выгнали из-за стола, и громкий, нарочитый стук его каблуков по каменному полу — трубили об этом на всю округу.

Она протянула руку и дернула Джил за локоть. Девушка подняла коровьи глаза в полной уверенности, что она сделала что-то не так. Рейчел махнула рукой в сторону приближающегося графа Фальширского.

— Убери-ка ты эту лохань, девочка. — Рейчел отобрала у нее швабру. Лохань с мыльной водой стояла посреди коридора, как раз на пути раздраженного аристократа.

— Поторопись, глупая девчонка! — тревожно прошипела Рейчел. Сказав это, Рейчел тотчас же поняла, что ошиблась. Фенгбальд заранее ругался, готовый к сердитому рыку. Джил засуетилась в бестолковой спешке, лохань выскользнула из ее мокрых пальцев и с громким стуком ударилась об пол. Мыльная вода разлилась по коридору. Подошедший Фенгбальд ступил в лужу, потерял равновесие, замахал руками и ухватился за драпировку на стене, стараясь удержаться. Рейчел беспомощно смотрела на все это, содрогаясь от ужасного предчувствия. К счастью, драпировка дала графу возможность восстановить равновесие, но секундой позже гобелен оторвался от стены и мягко плюхнулся в мыльную пену.

Рейчел увидела покрасневшее лицо графа Фальширского и повернулась к Джил.

— Убирайся, ты, неуклюжая корова! А ну быстро! — Джил безнадежно взглянула на Фенгбальда и бросилась бежать, скорбно виляя толстым задом.

— А ну вернись, шлюха! — завопил Фенгбальд, его подбородок трясся от ярости. Длинные черные волосы графа растрепались и упали на глаза. — Я рассчитаюсь с этой… с этой!..

Рейчел, не сводя с графа настороженного взгляда, нагнулась и подняла намокший гобелен. Она никак не могла повесить его обратно, так что пришлось молча стоять и следить, как капает вода с мокрой ткани. Фенгбальд все больше ярился.

— Нет, ты посмотри на мои сапоги! Я перережу горло этой грязной суке! — Граф внезапно посмотрел на Рейчел тяжелым взглядом. — Как ты посмела отослать ее?

Рейчел опустила глаза. Это было нетрудно, потому что молодой вельможа почти на целый фут был выше ее.

— Извините, мой лорд, — сказала она. Подлинный страх придал оттенок убедительности ее голосу. — Она глупая девчонка, господин, и ее побьют за это, но я главная горничная, господин, так что я отвечаю за нее, и я сожалею. Я очень, очень сожалею.

Некоторое время Фенгбальд молчал, потом прищурился и быстро, как молния, ударил Рейчел по лицу. Она прижала ладонь к красному пятну на щеке, расползающемуся, подобно грязной воде на каменных плитах.

— Тогда передай этой толстой шлюхе, — рявкнул Фенгбальд, — если она еще раз попадется мне на глаза, я сверну ей шею. — Он одарил главную горничную последним презрительным взглядом и удалился, оставив после себя только мокрые следы быстрых шагов на каменных плитах.

Так бы он и сделал, это уж точно, думала Рейчел несколько позже, сидя на кровати с мокрой тряпкой, прижатой к горящей щеке. В спальне горничных напротив рыдала Джил. Рейчел не могла даже накричать на нее. Вид распухающего лица главной горничной был достаточным наказанием, и не удивительно, что это ввергло мягкосердечную неуклюжую девушку в бурную истерику.

Милостивые Риаппа и Пелиппа, лучше дважды снести пощечину, чем слушать ее рев.

Рейчел легла на жесткую постель — она специально подкладывала доски из-за болей в спине — и натянула одеяло на голову, чтобы заглушить рыдания горничной.

Закутавшись в одеяло, она чувствовала, как ее дыхание согревает холодную постель.

Наверное, примерно так себя чувствует белье в корзине, подумала она и тут же выбранила себя за сказанную глупость. Ты становишься старухой, Рейчел, глупой бесполезной старухой. Неожиданно к ее глазам подступили слезы, первые слезы с тех пор, как она узнала о Саймоне.

Я просто ужасно устала. Иногда мне кажется, что я так и умру однажды, как сломанная метла упаду к ногам этих молодых чудовищ — ходят по моему замку, обращаются с нами, как со скотом, — и они выметут меня вместе с мусором. Так устала… если бы только… если бы…

Воздух под одеялом был горячим и душным. Она перестала плакать — в конце концов, что проку в слезах? Оставим их глупым легкомысленным девушкам. Она засыпала, погружаясь в настойчивый сон, как в мягкую, теплую воду.

Во сне Саймон не умер, не погиб в ужасном пламени, забравшем и Моргенса, и нескольких стражников, пытавшихся погасить огонь. Даже граф Брейугар погиб тогда, раздавленный упавшей крышей… Нет, Саймон был жив и здоров. Что-то в нем изменилось, Рейчел не знала точно, что — взгляд, ожесточившийся подбородок?

Но это не имело значения. Это был живой Саймон, и сердце Рейчел снова забилось у нее в груди. Она видела бедного умершего мальчика, ее умершего мальчика — разве не она вырастила его вместо матери? Его просто жестоко отняли у нее! — и он стоял посреди сверкающего белого мира и смотрел на огромное белое дерево, которое тянулось к небу, как лестница к Господнему трону. Он стоял твердо, откинув голову, устремив глаза к небу, но Рейчел не могла не заметить, что его волосы, густая рыжая копна, очень нуждаются в стрижке… Что ж, она проследит за этим… обязательно… мальчику нужна твердая рука.

Когда она проснулась и, откинув одеяло, в страхе обнаружила вокруг темноту — темноту вечера на этот раз — тяжесть потери и тоска вернулись, обрушившись на нее, как мокрый гобелен. Она села, а потом медленно поднялась на ноги.

Совершенно сухая тряпка с ее щеки упала на пол. Никто не позвал ее за то время, пока она изнемогала от горя, как трепещущая маленькая девочка, никто не зашел к ней. У тебя сегодня еще много дел, Рейчел, напомнила она себе, и никакого отдыха по эту сторону неба.

Барабан отгремел, и музыкант, игравший на лютне, взял нежный аккорд, прежде чем пропеть последний стих.

Музыкант закончил печальным перебором и поклонился. Герцог Леобардис горячо зааплодировал.

— Чертог Эметтина! — сказал он Эолеру, графу Над Муллаха, удостоившему певца несколькими официальными хлопками. Втайне эрнистириец был уверен, что слыхивал песни и получше. Его не очень-то воодушевляли любовные баллады, пользующиеся бешеным успехом при наббанайском дворе.

— Я так люблю эту песню! — улыбнулся герцог. Его длинные седые волосы и ярко-розовые щечки придавали ему вид любимого двоюродного дедушки, что пьет слишком много крепкого на Эйдонитских праздниках, а потом учит ребятишек свистеть. Только развевающиеся белые одежды, отделанные ляпис-лазурью, да золотой обруч с перламутровым зимородком на голове выдавали его отличие от всех прочих людей. — Ну, граф Эолер, я думал, что музыка — это живая кровь Тайга.

Разве Ллут не называет себя больше покровителем арфистов, да еще величайшим покровителем арфистов в Светлом Арде? Эрнистир ведь всегда считался домом музыкантов… — Герцог перегнулся через подлокотник своего небесно-голубого кресла, чтобы погладить руку Эолера.

— Это правда, король Ллут никогда не отсылает своих арфистов, — согласился Эолер. — Прошу простить меня, если я кажусь озабоченным, это ни в коей мере не ваша вина, герцог. Я никогда не забуду вашу доброту. Но я должен признать, что все еще встревожен событиями, которые мы с вами ранее обсуждали.

В добрых голубых глазах герцога появилось участие.

— Я уже говорил вам, мой Эолер, крепитесь, для таких вещей нужно время.

Ожидание всегда утомительно и неприятно, но тут уж ничего не поделаешь. — Леобардис жестом отпустил музыканта, который все это время терпеливо ждал, опустившись на одно колено. Музыкант поднялся, поклонился и двинулся прочь.

Оборки его фантастического наряда колыхались, когда он с облегчением присоединился к группе придворных, тоже разодетых в роскошные одеяния. Дамы дополняли изысканные туалеты экзотическими шляпками, украшенными крыльями морских птиц и плавниками сверкающих рыб, разумеется, искусственными. Самые разные цвета украшали тронный зал и одежды придворных: со вкусом подобранные голубые, желтые, бежевые, розовые, белые и морской волны. Казалось, что дворец выстроен из разноцветных морских камешков, до блеска приглаженных мягкой рукой океана.

За спинами лордов и леди двора, напротив кресла герцога, в высокие сводчатые окна было видно зеленое, переливающееся, залитое ярким солнечным светом море. Океан, неустанно бившийся о пенистый мыс, на котором и был воздвигнут герцогский дворец, был живым, пульсирующим ковром. Весь день, наблюдая за тем, как зеленоватые блики танцуют по поверхности воды, или за тем, как море, вдруг успокоившись, становится тяжелым и прозрачным, подобным нефриту, Эолер подавлял в себе жгучее желание выкинуть из зала кричащих и хихикающих придворных, чтобы они не заслоняли ему прекрасный вид.

— Возможно, вы правы, герцог Леобардис, — сказал наконец Эолер, — иногда надо прекращать разговор, даже когда тема жизненно важная. Когда я сижу здесь, мне кажется, что все мы должны учиться у океана. Ничуть не напрягаясь, он получает все, чего хочет… в конце концов он стирает камни, берега, даже горы.

Эти слова куда больше понравились Леобардису.

— Ах да, море ведь никогда не меняется, правда? И все-таки оно всегда разное.

— Это так, мой лорд. И оно не всегда спокойно, иногда на море бывают бури.

В тот момент, когда удивленный герцог поднял голову, сомневаясь, правильно ли он понял истинный смысл замечания графа, в зал вошел его сын Бенигарис. На ходу он небрежно кивнул раскланивавшимся придворным.

— Герцог, отец мой. Граф Эолер, — сказал он, поклонившись каждому в отдельности. Эолер улыбнулся и протянул руку.

— Рад видеть вас, — сказал эрнистириец.

Бенигарис стал выше ростом, чем был во время последней их встречи, впрочем, тогда сыну герцога было всего семнадцать или восемнадцать лет. Прошло почти два десятилетия, и Эолеру было приятно увидеть, что хотя он и был на добрых восемь лет старше, не у него, а у Бенигариса появилось брюшко. Сын герцога был высоким широкоплечим человеком с очень темными глазами под густыми черными бровями. Он был элегантно одет: подпоясанный камзол и стеганый жилет, словом, он удивительно контрастировал со своим благообразным отцом.

— Хеа, прошло довольно много времени, — согласился Бенигарис. — Я думаю, мы можем поболтать сегодня за ужином. — Голос его показался Эолеру натянутым, как будто сын герцога вовсе не был в восторге от такой перспективы. Бенигарис повернулся к отцу.

— Сир Флурен здесь, он просит встречи с тобой. Он сейчас с камергером.

— А, добрый старый Флурен! Вот ирония судьбы, Эолер. Это один из величайших рыцарей, когда-либо рожденных Наббаном.

— Только вашего брата Камариса считали более великим, — быстро перебил Эолер, не склонный углубляться в обсуждение былого величия Наббана.

— Да, мой дорогой брат… — Леобардис грустно улыбнулся. — Подумать только, что сир Флурен здесь как эмиссар Элиаса!

— Вот это и впрямь ирония, — как бы между прочим сказал Эолер.

Бенигарис нетерпеливо поморщился.

— Он ждет вас. Я думаю, ты должен поторопиться с аудиенцией из уважения к Верховному королю.

— Ну и ну! — Леобардис весело оглянулся на Эолера. — Слышите, как мой сын мной командует? — Когда герцог снова повернулся к сыну, граф подумал, что не только веселье было во взгляде старика. Гнев? Озабоченность? — Ну что же, скажи моему старому другу Флурену, что я увижусь с ним… дай-ка подумать… да, в зале Советов. Граф Эолер, вы присоединитесь к нам?

Тут вмешался Бенигарис:

— Отец, я не думаю, что даже такому доверенному другу, как граф, следует выслушивать тайные сообщения от Верховного короля.

— А какая надобность, смею я спросить, в тайнах, которые нельзя узнать Эрнистиру? — спросил герцог. Голос его задрожал от гнева.

— Прошу вас, Леобардис, не беспокойтесь, у меня все равно еще есть дела. Я зайду попозже, поздороваться с Флуреном. — Эолер встал и поклонился.

Когда он остановился на секунду, чтобы еще раз взглянуть на прекрасный вид, голоса Бенигариса и Леобардиса все еще доносились до него. Отец и сын горячо спорили.

Волны рождают волны, как говорят наббанайцы, думал Эолер. Похоже, что положение Леобардиса хуже, чем я думал. Наверное, именно поэтому он не пожелал откровенно говорить со мной о своем разладе с Элиасом. Хорошо, что этот орешек тверже, чем кажется.

Он слышал, как перешептывались придворные у него за спиной, и, обернувшись, увидел, что многие, словно зачарованные, смотрят ему вслед. Он улыбнулся и кивнул. Женщины краснели, прикрывая лица широкими рукавами, мужчины быстро кивали и отводили взгляд в сторону. Он прекрасно знал, в чем дело, — он был забавной диковинкой, грубым, невоспитанным жителем запада, и оставался таким, несмотря на свою дружбу с герцогом. Не имело значения, как он одевался или насколько правильно говорил, — они не могли изменить своего мнения.

Внезапно Эолер ощутил острую тоску по Эрнистиру. Очень уж долго он прожил при дворах чужеземцев.

Волны внизу с непонятным упорством бились о камни, как будто дожидаясь, что чудовищное спокойствие моря когда-нибудь наконец сбросит дворец в их водяную пасть.

Эолер провел остаток дня, бесцельно прохаживаясь по длинным просторным коридорам и ухоженным садам Санкеллана Магистревиса. Дворец герцога и столица Наббана некогда являлись центром могущественнейшей империи Светлого Арда, и хотя теперь это было всего лишь маленькое герцогство, слава его все равно была велика. Дворец возвышался на каменистой вершине Санкелланских гор, и западные окна его выходили на море — вечный источник жизненной силы Наббана. В гербах всех знатных домов Наббана были морские птицы: зимородок линии теперешнего герцога, скопа и альбатрос, ну и, конечно, цапля Сулиса, легко перелетевшая в свое время в древний Хейхолт.

К востоку от дворца простиралась столица герцогства, перенаселенный, тесный город холмов и бедных кварталов. Он медленно растворялся в просторах полуострова, постепенно превращаясь в луга и фермы Озерного края. Пройдя путь от неохватного мира до полуостровного герцогства, правители Наббана замкнулись в себе. Но некогда, и это было не так уж давно, мантия императоров Наббана покрывала весь мир от заросшего кустарником Вранна до самых дальних селений холодного Риммергарда. В те годы борьба скопы и пеликана, цапли и чайки не была пустой игрой. Победитель становился повелителем всего мира, а это стоило любого риска.

Эолер направился в зал фонтанов, где дугой поднимались в воздух струи сверкающих брызг и смешивались потом в мерцающем тумане под открытой решеткой каменной крыши. Он думал, осталась ли еще в наббанайцах воля к борьбе или они уже дошли до предела и провокации Элиаса только заставляют их глубже уходить в свою прекрасную раковину. Где же великие люди, подобные тем, кто сумел изваять империю из грубого камня Светлого Арда — люди, такие, как Тьягарис и Анитуллис…

Конечно, думал он, был еще Камарис, человек, который мог бы держать в своих руках весь мир, если бы не желал более служить сам, чем принимать службу других. Камарис был действительно великий человек.

А мы-то кто, мы, эрнистири, если уж на то пошло? — думал он. Со времен Эрна Великого кто из наших западных земель поразил мир своим величием? Тестейн, захвативший Хейхолт у Сулиса? Может быть. Но кто еще? Где эрнистирийский зал фонтанов, где наши дворцы и церкви? Тем мы и отличаемся друг от друга.

Он посмотрел на шпиль кафедрального собора эйдонитов, дворец Ликтора и Матери Церкви. Мы, эрнистирийцы, не хотим приручать горные потоки, мы строим около них наши дома. У нас нет безликого бога, прославляемого башнями более высокими, чем деревья Циркколя. Мы-то знаем, что боги живут и в этих деревьях, и в камнях, и в реках, брызжущих выше любого фонтана на спуске с Грианспогских гор. Мы никогда не собирались править миром. Он улыбнулся про себя, вспомнив Тайг в Эрнисавдарке, замок, построенный не из камня, а из дерева. Это замок с дубовым сердцем, вполне соответствующий сердцам его людей. В самом деле, все, чего мы хотим, это чтобы нас оставили в покое. Но кажется, упоенные славой победных лет, наббанайцы забыли, что иногда приходится сражаться и за это тоже.

Покидая зал фонтанов, Эолер из Над Муллаха повстречал двух легионеров.

— Проклятый горец, — сказал один из них, увидев одежду графа и заплетенные в хвост черные волосы.

— Хеа, знаешь, время от времени пастухам тоже надо поглядеть, на что похож город.

— …А как моя маленькая племянница Мириамель, граф? — спросила герцогиня.

Эолер сидел по левую руку от нее. Сир Флурен, вновь прибывший выдающийся сын Наббана, занимал почетное место по правую руку герцога Леобардиса.

— Она была здорова, моя леди.

— Часто ли вы видели ее при дворе Верховного короля? — герцогиня Нессаланта наклонилась к нему, приподняв изысканно нарисованную бровь.

Герцогиня была красивая строгая старая дама, и вовсе неважно, какой частью своей красоты она была обязана умелым рукам горничных, парикмахеров и портных.

Эолеру не дано было разгадать этого. Нессаланта была как раз такого рода женщина, в обществе которых не чуждый симпатии к прекрасному полу Эолер всегда чувствовал себя не в своей тарелке. Она была моложе своего мужа герцога, но сын ее был человеком в расцвете лет. Что в ней было неувядающей молодостью, а что искусством? Но, с другой стороны, какое это имело значение? Герцогиня была могущественной женщиной. Большее влияние на судьбы нации имел только сам Леобардис.

— Я редко бывал в обществе принцессы, герцогиня, но у нас было несколько приятных бесед за ужином. Она была, как всегда, восхитительна, но мне кажется, принцесса очень уж тоскует по Меремунду.

— Ах… — герцогиня положила в рот корочку солдатского хлеба и изящно облизнула пальцы. — Интересно, что вы об этом упомянули, граф Эолер. Я как раз получила известие из Эркинланда, что она вернулась в Меремунд. — Нессаланта повысила голос. — Отец Диниван? — Молодой священник, сидевший неподалеку, поднял глаза от своей тарелки. Макушка его была по-монастырски выбрита, но оставшиеся волосы были кудрявыми и длинными.

— Отец Диниван, личный секретарь его святейшества, Ликтора Ранессина, — объяснила герцогиня. Эолер сделал потрясенное лицо. Диниван засмеялся.

— Но это не говорит о том, что я обладаю большим умом и талантом. Ликтор одинаково привечает меня и голодных собак. Эскритор Веллигис очень сокрушается. «Санкеллан Эйдонитис не псарня!» — говорит он Литору, но его святейшество улыбается и отвечает: «Светлый Ард тоже не детская, но Всеблагой Господь дозволяет своим детям оставаться здесь, несмотря на все их проказы». — Диниван поднял широкие брови. — Трудно спорить с Ликтором.

— Это правда, — спросила герцогиня, пока Эолер весело смеялся, — будто бы когда вы видели короля, он сказал, что его дочь отбыла в Меремунд?

— Да, да, правда, — серьезно ответил Диниван. — Он сказал, что она больна и врачи рекомендовали ей морской воздух.

— Я очень огорчен, герцогиня. — Эолер смотрел мимо нее на герцога и сира Флурена, которые тихонько беседовали о чем-то под шум ужина. Удовольствие для утонченных людей, подумал он. Наббанайцы определенно переоценивают громкое застолье.

— Что ж, — сказала Нессаланта, откинувшись в кресле. Вокруг суетился паж с чашечкой для омовения рук, — это просто доказывает, что нельзя требовать от людей того, что не в их силах. В жилах Мириамели, конечно, течет кровь наббанаи, а наша кровь соленая, как морская вода. Мы не можем жить вдали от побережья. Люди должны придерживаться своего места.

Так что же, размышлял граф, вы хотите сказать мне этим, моя милая леди?

Чтобы я уезжал к себе в Эрнистир и оставил в покое вашего мужа и ваше герцогство? Чтобы, грубо говоря, убирался восвояси?

Эолер задумчиво наблюдал за разговором Флурена и Леобардиса. Было ясно, что он попал в ловушку: не было никакого приличного способа оставить герцогиню и вмешаться в их беседу. Тем временем старый Флурен обрабатывал герцога, передавая ему улещивания Элиаса. А может быть, угрозы? Нет, пожалуй, нет. Элиас не стал бы посылать с этим величественного Флурена. Для этого существовал Гутвульф, Рука Короля, всегда готовый выполнить подобную миссию.

Оставив всякую надежду, он завел ленивую беседу с герцогиней, но сердце его в ней не участвовало. Он был уверен, что Нессаланте известна цель его приезда и эту цель она не одобряет. Бенигарис был зеницей ее очей, а он весь вечер умело избегал Эолера. Нессаланта была честолюбива и прекрасно понимала, что лучше обеспечит судьбу Наббана присоединение к сильному Эркинланду, даже тиранствующему и жестокому. С ним не могли сравниться язычники маленького Эрнистира.

К тому же, внезапно понял граф, у нее же есть дочь на выданье, леди Антиппа. Может быть; ее горячий интерес к здоровью Мириамели не просто забота доброй тети о любимой племяннице?

Он знал, что дочь герцога Антиппа уже давно была обещана барону Дивисаллису, фатоватому молодому аристократу, который сейчас боролся с Бенигарисом на дальнем конце стола. Но ведь Нессаланта могла желать для своей дочери и чего-то большего.

Если принцесса Мириамель не захочет — или не сможет — выйти замуж, герцогиня подумает о Фенгбальде. Граф Фальширский — куда более удачная партия, чем второсортный наббанайский барон. А герцог Леобардис тогда будет намертво связан с Эркинландом.

Так что теперь, понял граф, надо будет волноваться не только за Джошуа, но и за Мириамель. Боже, какая путаница!

Интересно, что бы сказал обо всем этом старый Изгримнур? Он и без того жаловался на вечные интриги. Да у него борода бы загорелась!

— Скажите мне, отец Диниван, — сказал граф, оборачиваясь к священнику. — Что говорят ваши святые книги об искусстве политики?

— Что ж, — умное, некрасивое лицо Динивана на мгновение омрачилось. — Книга речей Эйдона часто говорит о разных злоключениях народов. — Он немного подумал. — Вот одно из моих любимых мест: «Если твой враг придет говорить с тобой с мечом в руках, открой дверь, чтобы говорить с ним, но держи меч в руках своих. Если он придет к тебе с пустыми руками, с пустыми руками встречай его. Но если он придет к тебе с дарами, встань на своих стенах и бросай в него камни».

— Воистину мудрая книга, — кивнул Эолер.

Глава 9. НАЗАД В СЕРДЦЕ

Ветер швырял им в лица пригоршни дождя, а они бежали на восток, сквозь непроглядную тьму к предгорьям. Буря накинула свое черное плотное покрывало на отчаянно бьющийся военный лагерь. Они бежали по мокрой долине, и паническое возбуждение Саймона начало спадать. Дождь и усталость постепенно свели на нет восторженное ощущение новой силы, чувство, что он, как олень, может бежать и бежать сквозь ночь, пока не упадет от усталости. Через пол-лиги пути его галоп превратился в быструю ходьбу, а вскоре и она потребовала чрезмерных усилий.

Колено, за которое ухватилась костлявая рука, костенело, как заржавевшая петля, обручи боли стискивали горло при каждом глубоком вздохе.

— Моргенс… послал тебя? — крикнул он.

— Очень позже, Саймон, — Бинабик задыхался. — Говорить позже…

Они бежали все дальше и дальше, они спотыкались, и размокшая земля под ногами разлеталась брызгами.

— Тогда… — пропыхтел Саймон, — тогда… что это были… за твари?

— Эти… предпринявшие акцию? — даже на бегу тролль сделал странный жест, как будто прикрывая рот рукой. — Буккены… землекопы их еще… именовывают.

— Что они такое? — спросил Саймон и чуть не упал, проехавшись по скользкой глине.

— Нехорошие. — Тролль сморщился. — Нет обязательной необходимости разговаривать сейчас.

Когда они уже больше не могли бежать и перешли на медленную ходьбу, из-за облаков показалось солнце, казавшееся огоньком свечи на серой простыне.

Перед ними возник Вальдхельм, на фоне бледного восхода похожий на согнутые спины молящихся монахов.

Бинабик устроил что-то вроде лагеря в сомнительном укрытии — в кольце гранитных валунов, как бы повторявших силуэты Вальдхельма. Обойдя все вокруг в поисках наилучшей защиты от переменчивой стихии, тролль привел Саймона к месту, где два валуна, прислонившись друг к другу, образовали угол и где юноша мог устроиться, хотя и с минимальным комфортом. Измученный Саймон немедленно заснул, как убитый.

Капли надоедливого дождя скатывались по краям валунов. Скорчившийся Бинабик закутался в плащ Саймона, который он нес с собой всю дорогу от Святого Ходерунда, и полез в мешок за сушеной рыбой и костями. Кантака закончила обход новой территории и свернулась в ногах у Саймона. Тролль тем временем раскинул кости, употребляя мешок вместо стола.

Темный путь. Бинабик горько усмехнулся. Потом Упирающийся баран, и снова Темный путь. Он негромко, но пространно выругался — только дурак может не последовать такому ясному совету. Бинабик знал многое о своих свойствах, случалось тут быть и глупости, но сейчас он не имея права рисковать.

Он натянул меховой капюшон и свернулся клубком рядом с Кантакой. Любой прохожий, если бы только он смог что-нибудь разглядеть в слабом утреннем свете, подумал бы, что наши три путника — это просто странной формы серый лишайник на подветренной стороне камней.

— Так что за игру ты ведешь со мной, Бинабик? — мрачно спросил Саймон. — Откуда ты знаешь о докторе Моргенсе? — Пока он спал, бледный рассвет превратился в угрюмое, холодное утро, не украшенное ни костром, ни завтраком.

Небо, затянутое тучами, висело низко, как грязный потолок.

— Я не играю никаких игр, — ответил тролль. Он очистил и перевязал раны Саймона, и теперь осторожно осматривал Кантаку. У нее оказалась только одна серьезная рана — глубокий порез на внутренней части передней лапы. Когда Бинабик очищал грязную кожу, доверчивая, как ребенок, Кантака обнюхивала его руки.

— Я не имею сожалений из-за этого сокрытия. Если бы не возникала нужда, ты и сейчас обладал бы неведением. — Он втер немного целебной мази в рану и отпустил свою «лошадку». Она немедленно улеглась и принялась вылизывать рану.

— Я так и знал! — с мягким упреком сказал тролль и осторожно улыбнулся. — Она держится твоего мнения, что я нехорошо знаю мою работу.

Саймон поймал себя на том, что бессознательно теребит умело наложенную повязку, и наклонился вперед.

— Ну, Бинабик, пожалуйста, скажи мне! Откуда ты узнал про Моргенса? Вообще откуда ты на самом деле взялся?

— Я взялся именно оттуда, как я рассказывал! — возмущенно ответил Бинабик. — Я канук. Я конкретно не видел Моргенса, но один раз имел краткосрочную встречу. Он один очень хороший друг моего наставника. Они немного… коллеги, я думаю, это разговор двух ученых людей.

— Чего? Что это значит?

Бинабик прислонился спиной к камню. Дождь прекратился, но достаточно было и пронзительного ветра, чтобы держаться поближе к укрытию. Маленький человек даже прикрыл глаза, тщательно обдумывая свои слова. Саймону он показался ужасно усталым, его смуглая кожа сморщилась и была бледнее обычного.

— Во-первых, — произнес он наконец, — ты должен узнавать нечто о моем наставнике. Он звался Укекук. Он был… Поющий, так бы вы наверное его называли. Когда мы говорим «Поющий» о человеке, который исполняет песни, мы думаем про человека, который помнит старые песни и очень старую мудрость. Как если соединить доктора и священника, так это мне показывается.

Укекук становился моим наставником, потому что очень старшие думали, что я имею у себя специфические свойства. Это очень много честности — нет, чести — разделять мудрость Укекука. Когда мне сказывали так, я три дня не имел питания, чтобы достигнуть нужной чистоты. — Бинабик улыбнулся. — Когда я со всей гордостью докладывал об этом моему наставнику, он ударял меня в ухо для получения боли. «Ты очень молодой и глупый, чтобы определенно умаривать себя голодным животом, — сказал он мне. — Это очень много самонадеянности. Ты будешь голодный, когда случится несчастное происшествие».

Спокойствие улыбки Бинабика взорвалось смехом. Саймон немного подумал и тоже засмеялся.

— Обязательно, — продолжал тролль, — я буду тебе поведовать о моих годах училища у Укекука. Он был очень большой толстый тролль, Саймон, он весил очень тяжелее тебя, хотя и был с меня ростом, но теперь довольно, очень пора перебегать к сути.

Я не знаю с очевидностью, когда мой наставник имел первый раз встречу с Моргенсом, но это бывало за много-много лун до того, как я приходил в его пещеру. Во всяком случае, они имели дружбу, мой наставник и твой доктор. Они обладали совпадением многих мышлений об этом мире.

Всего через два лета мои родители были умерщвлены. Эта погибель наступила в Драконовом снегу ^[4] на горе, которую мы именовали Маленький Нос. Тогда я преподнес все мои многие мысли учению у господина Укекука. В эту оттепель он сказывал мне, что я буду осуществлять эскорт ему в великом путешествии на юг. Я бывал очень восторженным, потому что понимал великую очевидность грядущего испытания для моей пригодности.

Чего я не ведал, — сказал тролль, тыча посохом в грязную траву, — почти сердито, подумал Саймон, — чего мне не сказывали, так это то, что Укекук имел очень более сложные причины путешествовать, чем закончание моего училища. Он получал слова от доктора Моргенса… и еще других, которые придавали ему обеспокоенность, и он хотел нанести визит в ответ на посещение Моргенса, имевшее место много лет назад, когда я первоначально появился в пещере.

— Что его беспокоило? — спросил Саймон. — Что говорил Моргенс?

— Если это еще не представляет для тебя полную известность, — серьезно ответил Бинабик, — то, с некоторой вероятностью, присутствуют истины, без которых ты со спокойствием можешь обойтись. Об этом буду я размышлять, но теперь предоставь мне возможность говорить то, что я могу сказать, — то, что я уже должен сказать.

Обиженный Саймон сдержанно кивнул.

— Я не буду очень сильно обременять тебя всей длиной рассказа про наше путешествие на юг. Я очень быстро понимал тогда, что наставник не говорил всей правды даже мне. Кроме того, испытания, которыми мы обладали в дороге, тоже были очень нехорошие. Я сам путешествовал, как я сказывал тебе, и задолго до того, как стать учеником наставника Укекука, но никогда я не имел такого плохого времени для путешествий. Испытание, очень аналогичное тому, которым ты обладал вчера. Мы имели его ниже озера Дроршульвен, на Фростмарше.

— Ты говоришь об этих… буккенах? — спросил Саймон. Даже днем было страшно вспомнить о скользких цепких руках.

— Несомненно, — кивнул Бинабик, — и это был… есть… очень нехороший знак — что они так нападали. Мой народ не имеет такого в памяти, чтобы боганики, как мы их именовываем, атаковывали группу вооруженных людей. Это дерзко и пугательно дерзко. Для них характерно атаковывать животных и одиноких путников.

— Что они такое?

— Очень позже, Саймон, ты будешь узнавать очень многое, если не будешь утрачивать терпение. Мой наставник тоже не рассказывал мне сразу про все — замечай, что это не имеет целью сказать, что я твой наставник — но он бывал очень обеспокоенным. Мы прошли весь Фростмарш, но я ни разу не видывал его в сонности. Когда я засыпал, он все равно имел бодроствование, и утро имело встречу с ним, когда он бывал на ногах. Кроме того, он не был молодой: он был очень старый, когда я приходил к нему, и несколько лет продлевалось мое учение.

Однажды ночью, когда впервые мы вошли в южные части Эркинланда, он обращался ко мне с просьбой быть стражником, пока он пойдет по Дороге снов. Мы пребывали в месте, очень аналогичном тому, — Бинабик обвел рукой унылую долину у подножия холмов, — весна уже прибежала, но еще не совсем усилилась. Это было наверное рядом с вашим Днем всех дураков, может быть накануне.

Канун Дня всех дураков… Саймон пытался вернуться назад, к тому далекому, далекому времени, и вспомнить. Ночь, когда страшный грохот разбудил замок. Ночь перед тем, как пошли дожди…

— Кантака убежала охотиться, а баран Одноглаз — спокойное толстое существо — имел свой сон у костра. Мы были вдвоем, с нами только небеса. Мой наставник поел сонной коры, которую он получал из болот Вранна на юге. Потом пришло к нему впечатление, похожее на сон. Он не говорил мне, зачем так, но я имел догадку, что он ищет ответы, которые невозможно отыскать иначе. Ботаники испугали его, потому что в их акциях была не правильность.

Потом он начинал бормотать, как всегда, когда ходил Дорогой снов. Очень многое было непостижимое уму, но один или два раза он говорил слова, повторенные братом Дочиасом. Вот почему ты мог увидеть мое удивление.

Саймон сдержал кислую улыбку. Он-то знал, что это его страх отозвался в смертельном ужасе монаха.

— Внезапно, — продолжал тролль, мрачно тыкая посохом в пропитанный водой, словно губка, дерн, — я имел чувство, что нечто схватило его, опять очень похожее на брата Дочиаса. Но мой наставник был очень сильный, сильнее в могучести своего сердца почти любого человека или тролля, и он имел битву. Он боролся и бился весь день и весь вечер, а я ничем не мог ему помогать, только стоял рядом и мочил его лоб водой. — Бинабик выдернул пригоршню травы, подбросил ее и потом несколько раз подкинул концом посоха. — Потом, когда прошла полночь, он говорил мне немного слов, такие спокойные, как будто он сидел с другими старейшинами в пещере, — и умирал.

Для меня, я думаю, это было очень хуже, чем погибель моих родителей, потому что их я потерял — они пропали за время снежной лавины без никаких следов. Я хоронил Укекука там, на склоне горы. Одноглаз не желал идти дальше в отсутствие своего хозяина, все, что я имею знать о нем, это то, что он, вероятно, все еще там. Я питаю надежду на это.

Некоторое время тролль видел молча, не сводя свирепого взгляда с протертой кожи своих штанов. Его боль была так близка скорби Саймона, что юноша никак не мог найти подходящих слов, которые он мог бы сказать другу.

Потом тролль молча открыл своймешок и вытащил горсть орехов и бурдюк с водой. Все это он передал Саймону.

— Тогда, — начал Бинабик так спокойно, как будто он и не прерывался, — произошло очень непонятное событие.

Саймон закутался в плащ и молчал, глядя прямо в лицо троллю.

— Два дня я проводил в близости от могилы моего наставника. Это было очень довольно хорошее место, широкая площадь под открытым небом, но в сердце моем была боль, потому что я знал, что он оказался бы очень счастливее лежать высоко в горах. Я мыслил, что предпринимать дальше — идти опять к Моргенсу или возвращаться к моему народу и говорить им, что Поющий умер. На полдне второго дня я порешал, что надо мне возвращаться в Йиканук. Я не имел верных представлений о необходимости беседы моего наставника с доктором Моргенсом — я и теперь не понимаю достаточно много, печально так говорить — и у меня имелись другие… обязательства.

Когда я уже подзывал к себе Кантаку и последний раз приласкивал верного Одноглаза, маленькая серая птичка прилетела из воздуха и села на могилу Укекука. Я знал ее как одну почтовую птицу моего господина. Она очень в большой усталости была, потому что носила тяжелый груз, послание… и еще другую вещь.

Когда я хотел ловить ее, Кантака очень с треском выпрыгнула из кустов. Птичка испугалась, без всякой удивительности. Она вспорхнула, и я еле мог ловить ее.

Она уже улетала, но я ловил ее.

Это было послание от Моргенса, и смысл его был ты, друг мой. В ней говорили читателю — а он имел должность бывать моим наставником — что ты будешь иметь большую опасность и будешь один проходить из Хейхолта в Наглимунд. Там просили помогать тебе, но так, чтобы ты не знал, если так будет возможно, и там было еще много вещей.

Саймон был потрясен — вот она, недостающая часть его истории.

— Какие другие вещи? — спросил он.

— Назначенные только глазам моего наставника, — тон Бинабика был ласковым, но твердым. — После того, не нужно длинных объяснений, все переменялось. Мой наставник имел просьбу от его старого друга, но только я мог ее выполнять. Это было не очень просто, но когда я уже получал записку Моргенса, я уже знавал, что имею должность выполнять его поручение. Тогда же, не останавливаясь в ожидании вечера, я вышел в Эрчестер.

В записке говорилось, что я буду путешествовать один. Моргенс никогда не надеялся, что сможет сбежать. Саймон почувствовал, что на глаза навернулись слезы. Стараясь не выдать слабости, он спросил:

— Как же ты меня нашел?

Бинабик улыбнулся.

— Тяжелый до невыносимости жребий канука, друг Саймон. Я имел должность поймать твой след — знаки, что здесь проходил молодой человек и разное прочее. Трудная работа кануков и огромность везения привлекли меня к тебе.

В сердце Саймона внезапно вспыхнуло воспоминание, серое воспоминание, страшное даже теперь.

— Ты шел за мной через кладбище? То, которое за стенами замка? — Он знал, что не все происшедшее тогда было простым сном. Кто-то звал его по имени.

Круглое лицо тролля не изменилось.

— Нет, Саймон, — сказал он, осторожно припоминая. — Я не имел твоего следа до, как надо полагать, Старой Лесной дороги. А что?

— Это неважно. — Саймон встал и потянулся, оглядывая сырую равнину. Потом он снова сел и взял бурдюк с водой. — Ну что ж, теперь понятно… но мне нужно еще о многом подумать. Похоже, мы можем продолжать путь в Наглимунд? Как ты полагаешь?

Бинабик выглядел озабоченным.

— В этом я не имею большой уверенности, Саймон. Если буккены имеют активность на Фростмарше, дорога к Наглимунду может иметь большую опасность для двух путников в одиночестве. Я имею должность признавать, что крайне беспокоюсь над тем, что теперь сделать. Неплохо бы, чтобы с нами был твой доктор Моргенс, который мог бы давать нам хороший совет. Ты имеешь вокруг очень большую опасность, Саймон. Мы не имеем возможности как-нибудь посылать ему известие? Я не думаю, что такие неприятности входят в его желания.

Саймон не сразу сообразил, что тролль все еще говорит о Моргенсе. Спустя мгновение он понял наконец: тролль не знает, что случилось.

— Бинабик, — начал он и сразу же почувствовал боль, как будто он потревожил еще не затянувшуюся рану. — Он мертв. Доктор Моргенс мертв.

Глаза маленького человека вдруг раскрылись так широко, что впервые стали видны белки. Потом лицо Бинабика снова застыло в бесстрастной маске.

— Мертв? — спросил он наконец таким ледяным голосом, что Саймону захотелось как-то оправдаться перед ним, как будто он был чем-то виноват в случившемся, это он, выплакавший так много слез.

— Да. — Саймон помолчал. — Он умер, вызволяя из замка принца Джошуа и меня. Это король Элиас убил его. Точнее не он, а его человек, Прейратс.

Бинабик посмотрел на Саймона и опустил глаза.

— Я имел одно знание о пленении Джошуа. Об этом тоже… говорилось в письме. Остальное новости, которые есть очень плохие. Позволь мне теперь иметь прогулку, Саймон. Я должен подумать, что это все может означивать. Должен подумать…

Лицо маленького человека оставалось бесстрастным, когда он отошел от груды камней. Кантака немедленно вскочила, чтобы следовать за ним. Тролль начал было отгонять ее, потом пожал плечами. Она лениво кружила вокруг него, а он медленно удалялся прочь, опустив голову и спрятав руки в рукава. Саймон подумал, что он слишком мал для забот, которые несет на плечах.

Саймон втайне надеялся, что тролль вернется с жирным голубем или хотя бы с белкой. Но в этом его ожидало разочарование.

— Мне очень печально, Саймон, но все равно, это принесло бы мало пользы. Мы не можем иметь костер без дыма, потому что вокруг только сырой кустарник для топлива, а сигнальный дым сейчас — это не есть лучшая идея. Съедай немного сушеной рыбы.

Рыба, которая тоже уже подходила к концу, не была ни сытной, ни вкусной, но Саймон угрюмо жевал свой кусок: кто знает, когда им в следующий раз придется поесть?

— Я думал, Саймон. Твои новости, не имея никакой вины с твоей стороны, приносят большую боль. Так сразу после погибели моего наставника узнавать, что умерщвлен и доктор, этот прекрасный старый человек… — Бинабик замолчал, а потом, нагнувшись, принялся укладывать вещи в мешок. Но прежде он достал оттуда два свертка.

— Это твои вещи — видишь, я очень хранил их для твоего использования.

— Этот, другой… — сказал Саймон, принимая пакеты, — не стрела, а этот… — он передал сверток обратно Бинабику. — Это манускрипт доктора Моргенса.

— Правда? — спросил Бинабик, разворачивая тряпичную обертку. — Нечто помогательное?

— Вряд ли, — ответил Саймон. — Это про жизнь Престера Джона. Я читал немного, там только о битвах и всяком таком.

— А. Да. — Бинабик снова передал рукопись Саймону. — Это нехорошо. Нам были бы полезны его конкретные слова в данный момент действительности. — Тролль вернулся к прерванному занятию, склонившись над мешком. — Моргенс и Укекук, мой наставник, они оба имели принадлежность к одной очень особенной группе. — Он вытащил что-то из мешка и показал Саймону. Вещичка слабо поблескивала в темнеющем вечернем свете. Это был брелок в виде свитка пергамента и писчего пера.

— У Моргенса тоже был такой, — заметил Саймон, прищуриваясь.

— Конечно, — кивнул Бинабик. — Этот был в принадлежности у моего наставника. Это тайный знак, имеющий принадлежность только к тем, кто входил в Орден Манускрипта. Их в нем всегда не больше, чем семь человек. Твой наставник и мой наставник умирали — теперь там остается не более пяти. — Он сжал брелок в кулаке и бросил его в мешок.

— Орден Манускрипта? — удивился Саймон. — Что это такое?

— Такие ученые люди, которые делят знания, так говаривал мне мой наставник. С вероятностью, это не все, но он никогда не говаривал мне больше. — Он кончил собираться и выпрямился. — Мне очень печально говорить так тебе, Саймон, но я думаю, нам необходимо идти дальше.

— Снова? — полузабытая боль судорогой свела его мышцы.

— Я боюсь, что мы имеем необходимость. Я уже упоминал, что я имел много мыслей. Я обдумывал, что… — он сложил разобранный посох и свистнул Кантаку. — Во-первых, я имею должность привести тебя к Наглимунду. Это не переменяется, и я не бывал прав, когда не желал этого. Но есть неприятность. Я не питаю доверия к Фростмаршу. Ты уже видывал буккенов — я думаю, ты больше не желаешь их видеть. Но нам нужно на север. Я думаю, мы имеем должность вернуться в Альдхорт.

— Но, Бинабик, почему ты думаешь, что в лесу мы будем в безопасности? Что может помешать этим землекопным тварям последовать за нами в лес? Мы ведь там даже убежать не сможем!

— Понимаю смысл твоего вопроса. Я сообщал тебе единожды о Старом сердце, и… и… я не могу придумать слова на твоем языке, Саймон, но «душа» и «дух» могут оказать тебе помощь в понимании.

Буккены могут проходить под корнями Старого сердца, но это не очень легко для них. Корни Альдхорта имеют большую силу, такую, какую нелегко одолеть подобным… тварям. Кроме того, в лесу есть некто, кого я имею должность видеть, чтобы получить объяснение вещам, которые происходили с моим наставником и твоим.

Саймон уже сам устал слушать собственные вопросы, но все-таки спросил:

— Кто это?

— Ее именовывают Джулой. Она имеет большой ум, ее знают как валаду — это слово из Риммергарда. И она может оказывать нам помощь добираться до Наглимунда, поскольку мы будем пересекать Вальдхельм с лесной стороны к востоку, а этот путь мне неизвестный.

Саймон натянул плащ, закрепив под подбородком изношенную пряжку.

— Мы тронемся прямо сейчас? Уже так поздно…

— Саймон, — сказал Бинабик, и Кантака тут же вскочила, свесив язык. — Пожалуйста, верь мне. Есть вещи, про которые я не могу всего и честно рассказывать тебе, но мы должны становиться настоящими товарищами. Дело не в том, оставается королем незаменимый Элиас или нет. На карту поставлено большее.

Ты и я, мы навсегда теряли тех, кого нежно любили — доктора Моргенса и очень старого тролля. Они знавали большее, чем я и ты. Они оба питали страх. Брат Дочиас, я думаю, жестоко умирал от страха. Зло кончило свой сон, и мы будем дураками, если не будем спрятываться.

— Что просыпается, Бинабик? Какое зло? Дочиас назвал имя, когда умирал, я очень хорошо слышал, он сказал: К…

— Не надо! — Бинабик попытался помешать, но юноша не обратил на него внимания. Он уже устал от бесконечных намеков и полутонов.

— Король Бурь, — решительно заключил он. Бинабик огляделся, как будто боялся, что вот-вот, откуда ни возьмись, появится нечто ужасное.

— Я знаю, — прошипел он. — Я тоже слышал это, но я знаю очень малое. — За далеким горизонтом прогремел гром, и маленький человек помрачнел. — На далеком севере, Саймон, Король Бурь — это имя из легенд, имя ужаса, холодного и беспощадного. Все, что я имею в этой области, — это очень мало слов, которые мне давал мой наставник, но их полная достаточность, чтобы я немного болел от тревога. — Он вскинул мешок на плечо и двинулся по размокшей долине к скорченной, грубой линии холмов. — Это имя, — сказал он, и то, как он понизил голос в этом открытом месте и среди бела дня, показалось Саймону нелепым. — Само по себе имеет возможность очень плохо уничтожить урожай, призвать к тебе болезни и дурные, нехорошие сны…

— Дождь и плохую погоду? — спросил Саймон, поглядев в безобразное, мутное небо.

— И нечто другое, — сказал Бинабик и коснулся рукой своей куртки как разлад сердцем.

Глава 10. ПСЫ ЭРКИНЛАНДА

Саймону казалось, что он в сосновом саду Хейхолта, как раз под окнами обеденного зала. Над кронами тихо покачивающихся деревьев висел каменный мост, который соединял зал с церковью. Юноша не чувствовал холода — да он и вообще не осознавал своего тела — но легкие снежинки кружились вокруг него. Тонкие ветви деревьев уже скрывались под белыми одеялами. Все поглотила тишина. Ветер, снег и сам Саймон существовали в мире, лишенном звука и движения.

Ветер, которого он не мог ощущать, дул все сильнее, и деревья сгибались под его напором, раздвигаясь, как океанские волны вокруг одинокой скалы. Снег все падал и падал, а Саймон шел через коридор, образованный деревьями к открытому месту, полному сверкающей белизны. Он шел дальше и дальше, а деревья отступали перед ним, как солдаты, отдающие честь.

Разве сад когда-нибудь был таким длинным?

Внезапно Саймон почувствовал, как что-то наверху притягивает его взгляд. В конце снежной дороги стояла огромная белая колонна, уходящая вершиной в туманное небо.

Конечно, сонно размышлял он, это Башня Зеленого ангела. Раньше ему никогда не удавалось выйти из сада прямо к основанию башни, но ведь все изменилось, пока его не было… все изменилось…

Но если это башня, думал он, глядя на великолепные очертания, выступающие из снежной мглы, ото почему на ней растут ветви? Это не башня. По крайней мере, теперь это не башня. Это дерево — огромное белое дерево…

Саймон сел, широко раскрыв глаза, и потряс головой.

— Что дерево? — спросил Бинабик, который сидел рядышком, зашивая рубаху Саймона иглой, сделанной из птичьей кости. Он сделал последний стежок и отдал рубашку юноше. Тот протянул из-под плаща длинную веснушчатую руку и взял ее. — Что за дерево, и имея ли ты хорошие сны?

— Сон, вот и все, — невнятно ответил Саймон, натягивая рубашку. — Мне приснилось, что Башня Зеленого ангела превратилась в дерево. — Он лукаво взглянул на Бинабика, но тролль только пожал плечами.

— Сон, — согласился он.

Саймон зевнул и потянулся. Не особенно удобно спать свернувшись в расщелине на склоне горы, но и это, много предпочтительней, чем спать на открытой равнине. Это стало понятным, как только они пустились в путь.

Солнце уже взошло, почти незаметное под маской облаков. Глядя с высоты горы, где они приютились, трудно было сказать, гае кончается небо и начинается покрытая туманом долина. Этим утром весь мир казался мрачным и бесформенным.

— В ночи я видывал огни, когда ты предавался сновидениям, — сказал тролль, выводя Саймона из задумчивости.

— Огни? Где?

Левой рукой Бинабик указал на юг, в долину.

— Вон там. Не питай страха, я думаю, они очень далеко. Весьма вероятно, они не имеют с нами никакой связи.

— Я тоже так думаю. — Саймон, сощурившись, вглядывался в серую даль. — Ты знаешь, может быть, это Изгримнур и его солдаты.

— Это сомнительно.

Саймон повернулся и возмущенно посмотрел на маленького человека.

— Но ты сказал, что они отобьются… что они уцелеют! Тролль раздраженно фыркнул.

— Если бы ты подождал там еще немного, ты бы убедился сам. Я имею уверенность, что они уцелеют. Но риммеры шли на север, и мне сомнительно, что они повернули обратно. Эти огни бывали дальше к югу, как будто…

— Как будто те шли из Эркинланда! — закончил Саймон.

— Да, — слегка раздраженно проговорил Бинабик. — Но они могли быть торговцами или еще путешественниками… — Он огляделся. — Куда теперь бегает Кантака?

Саймон поморщился. Увертки для грудных младенцев!

— Прекрасно. Но что бы это ни было, это ведь ты вчера настаивал на скорости. Или мы подождем, а может еще пойдем навстречу, чтобы поскорее встретиться с этими купцами или… землекопами? — Шутка вышла довольно кислой, а последнее слово и вовсе неприятным на вкус.

— Можно и не болтать чепухи, — недовольно проворчал Бинабик. — Боганики-буккены не разжигают костров. У них имеются другие вещи, которые светятся. А мы — нет, мы не будем ожидать этих разжигающих костры. Мы теперь идем назад, в лес, как я уже говаривал тебе. — Он указал на склон горы за его спиной. — На том краю горы мы уже будем иметь возможность видеть деревья.

Вдруг затрещали кусты, и тролль и мальчик подскочили от неожиданности. Это была всего-навсего Кантака, спускавшаяся с горы странными зигзагами, не отрывая носа от земли. Дойдя до них, она ткнулась носом в руку Бинабика и стояла так, пока он ее не погладил.

— Кантака веселая, хммм? — тролль улыбнулся, обнажив желтые зубы. — Ну, раз мы имеем сегодня днем такую удачу, что облака густые, и дым не очень видный, то, я думаю, мы можем разрешать себе немного настоящей еды. Это благоприятно?

Саймон попытался придать лицу серьезное, озабоченное выражение.

— Я мог бы что-нибудь съесть, если ты так настаиваешь, — произнес он. — Если ты действительно считаешь, что это так важно…

Бинабик в изумлении уставился на него, решив, что Саймон действительно не хочет завтракать, и юноша почувствовал, что смех вот-вот вырвется из него.

Почему я такой дурачок? — подумал он. Мы в страшной опасности, и дальше будет ничуть не лучше.

Не в силах больше выносить выражения лица Бинабика, он расхохотался.

Что ж, ответил он себе, не может же человек тревожиться непрерывно.

Саймон удовлетворенно вздохнул и позволил Кантаке слизнуть с его пальцев остатки беличьего жира. При этом он почти умилился тому, как осторожен может быть волк, несмотря на огромные челюсти и беспощадные зубы.

Догоравший костерок был совсем маленьким, потому что тролль не хотел лишний раз рисковать. Тонкая струйка дыма медленно извивалась вдоль склона горы.

Бинабик, получив разрешение Саймона, углубился в чтение манускрипта Моргенса.

— Я питаю надежду, — сказал тролль, не отрываясь от рукописи, — что ты понимаешь не попробовать того же со всеми остальными волками, кроме моего друга Кантаки.

— Конечно, нет. Это просто удивительно, какая она ручная.

— Не ручная, — подчеркнул Бинабик. — Она имеет узы чести со мной, и это прикасается к моим друзьям.

— Чести? — лениво спросил Саймон.

— Имею уверенность, что ты хорошо знаешь такое слово. Честь. Ты думаешь, такое странно между троллем и волком? — Бинабик взглянул на него и вернулся к манускрипту.

— О, я не очень-то много думаю в эти дни, — легкомысленно ответил Саймон и почесал пушистый подбородок Кантаки. — Я просто хочу вовремя пригнуться и добраться до Наглимунда.

— Ты грубо уклоняешься, — пробормотал Бинабик, но не стал настаивать.

Некоторое время ничто, кроме шуршания пергамента, не нарушало тишину.

— Вот, — сказал наконец тролль. — Теперь имей терпение для слушания. Ах, Дочь Гор, читаю такие слова и еще больше сожалею бедного доктора Моргенса. Ты знаешь про Нирулаг, Саймон?

— Конечно. Где король Джон разбил наббанайцев! У нас в замке были даже ворота, все покрытые резьбой. Там была вырезана вся эта битва.

— Ты имеешь справедливость. Так вот, тут доктор Моргенс пишет про эту битву и как король Джон первый раз имел встречу со знаменитым сиром Камарисом. Можно я буду читать тебе?

Саймон почувствовал мгновенный укол ревности. Доктор вовсе не предназначил свой труд одному только Саймону, напомнил он себе.

…Итак, после того, как решение Адривиса — одни называли его храбрым, другие — самонадеянным — встретить неразумного северного короля на плоской равнине луговых тритингов, перед озером Мирм, обернулось бедствием, он стянул большую часть своих войск в Онестрийский проход, узкий перешеек, между горными озерами Эдна и Клоду…

— Моргенс говаривал тут, — объяснил тролль, — что Адривис, который был император Наббана, не веровал, что Престер Джон может найти большие силы так далеко от Эркинланда. Но пирруинские островитяне, которые всегда не любили наббанаи, они заключили тайный договор с Джоном и оказали ему помощь в доставлении войск. Король Джон у луговых тритингов сумел разделять на ленточки войско Адривиса, о чем наббанайцы, а они были гордые, даже мыслить не могли. Имеешь понимание?

— Думаю, да. — Саймон вовсе не был в этом уверен, но он слышал достаточно баллад о Нирулаге, чтобы узнавать хотя бы имена. — Почитай еще.

— С непременностью. Но один раз я хочу искать место, которое тебе будет очень интересное.

…И вот, когда солнце в последний раз для восьми тысяч мертвых и умирающих скрылось за горой Онестрис, юный Камарис, чей отец Бенидривис са-Винитта принял императорский жезл от своего умирающего брата Адривиса всего час назад, собрал отряд в пятьсот лошадей и повел его на врага в поисках отмщения…

— Бинабик! — прервал Саймон.

— Да?

— Кто, что и у кого взял?

Бинабик засмеялся.

— Принимай мои извинения. Эта такая сеть, в которой слишком много имен, и ее не очень легко сразу вытаскивать, да? Адривис был последний император Наббана, и его империя уже тогда бывала не очень больше, чем нынешнее Наббанайское герцогство. Он имел ссору с Престером Джоном, потому что Джон имел желание объединять Светлый Ард и Адривис понимал, что там будут очень большие конфликтные ситуации. Ну и я не буду измучивать тебя всеми их сражениями, но это была его последняя битва, как тебе известно. Адривис, император, был умерщвлен стрелой, и его брат Бенидривис стал новый император. Это было недолго, когда он тоже скончался вместе со своими заместителями. Камарис был его сын, очень юный сын, не больше пятнадцати, и вот в этот день он стал последним принцем Наббана, так иногда говаривают в песнях. Имеешь понимание?

— Теперь имею. Эти все «аризисы» и «ивизисы» меня сперва запутали.

Бинабик поднял пергамент и продолжал чтение.

…Когда Камарис вышел на поле боя, усталые войска Эр-кинланда совсем обезумели. Воины Камариса тоже устали, но сам он был смерчем, сеющим бурю смерти, и меч Торн, который отдал ему умирающий дядя, казался зигзагом черной молнии. Летописи утверждают, что войска Эркинланда готовы были пасть, но тут сам Престер Джон, сжимая Сверкающий Гвоздь железной рукой в железной рукавице, вышел на поле. Он прорубил коридор в рядах нападающих и вскоре оказался лицом к лицу с галантным Камарисом…

— Вот тот кусок, который именно я желал, чтобы ты услышал, — сказал Бинабик, переворачивая страницу.

— Это здорово! — отозвался Саймон. — А Престер Джон разрубит его пополам?

— Чепуха! — фыркнул тролль. — Как бы тогда он получил возможность становиться ближайшим и самым верным другом Джона? Разрубить его напополам!

…Баллады утверждают, что их битва длилась весь день и всю ночь, но я, впрочем, сомневаюсь, что так и было в действительности. Я позволю себе предположить, что они схватились незадолго до наступления сумерек, и усталым наблюдателям могло показаться, что они сражались весь день напролет…

— Какой великолепный мыслительный процесс производит твой Моргенс! — засмеялся Бинабик.

…Какова бы ни была истина, они обменивались ударами, крута латы противника, даже тогда, когда солнце уже зашло, и вороны насытились. Этой битве не видно было конца, хотя отряд Камариса давно уже был разбит воинами Джона. Никто из эркинландеров не посмел вмешаться в их сражение.

Наконец лошадь Камариса случайно ступила ногой в яму, упала, сломала ногу и придавила своим телом Камариса. Джону предоставилась возможность покончить с противником, и никто не осудил бы его за это — но все очевидцы единогласно утверждают, что он помог упавшему рыцарю выбраться из-под лежащего коня, вернул ему меч, и, убедившись, что Камарис в сознании, продолжил сражение…

— Эйдон! — восхищенно вздохнул Саймон. Он тысячи раз слышал эту историю, но совсем другое дело, когда ее подтверждают ироничные, спокойные слова доктора.

…Так они сражались еще некоторое время, пока наконец Престер Джон, который в конце концов был на двадцать лет старше Камариса, не устал, споткнулся и упал прямо к ногам принца Наббана, Камарис же, тронутый силой и благородством своего соперника, воздержался от мгновенного убийства, приставил Торн к вороту лат Джона и попросил его пообещать оставить Наббан в покое. Джон, не ожидавший, что милосердный поступок вернется к нему, оглядел поле Нирулага, на котором не осталось уже никого, кроме войск Эркинланда, немного подумал и лягнул Камариса са-Винитту в развилку ног…

— Нет! — воскликнул потрясенный Саймон. Кантака, услышав крик, подняла сонную голову. Бинабик только ухмыльнулся и продолжал чтение.

…Теперь уже Джон стоял над тяжело раненным Камарисом и говорил ему: «Ты совсем еще щенок, юноша, но из тебя выйдет храбрый и благородный человек. Я окажу твоему отцу и твоей семье все подобающие почести и хорошо позабочусь о твоих людях. Я надеюсь, что ты запомнишь на всю жизнь урок, который я преподал тебе: честь — это хорошая штука, но она плохой помощник. Будешь с честью голодать — не спасешь свою семью, будешь с честью бросаться на меч — не спасешь свое королевство».

Когда Камарис выздоровел, он испытывал такое благоговение к новому королю, что стал самым верным соратником и другом Джона с того дня и до самой смерти…

— Зачем ты мне это читал? — спросил Саймон. Он не мог понять, что уж такое веселое нашел Бинабик в отвратительном поступке величайшего героя страны Саймона… Но все-таки это написал Моргенс, и если хорошенько подумать, его рассказ сделал Джона больше похожим на живого человека и меньше — на мраморную статую Святого Сутрина, пылившуюся на фасаде кафедрального собора.

— Я думал, это будет интересовать тебя, — Бинабик проказливо улыбнулся. — Нет, не поэтому, — быстро продолжил он, когда Саймон нахмурился. — Просто я желал, чтобы ты понял одну сложность, и я думал, что Моргенс объяснит это очень лучше, чем я. Ты не хотел покинуть людей риммера, и я понимаю, что так было благородно. Но и не очень благородно было для меня покинуть мои обязательства в Йикануке. Иногда мы должны преступать благородство, или, точнее говоря, то, что благородно с очевидностью. Имеешь понимание?

— Практически нет, — гримаса Саймона превратилась в ласковую издевательскую ухмылку.

— А, — Бинабик философски пожал плечами. — Ко мухок на мик акваноп, говорим мы в Йикануке. «Только когда это упадает на твою голову, ты имеешь понимание, что это камень».

Саймон стоически обдумывал это, пока Бинабик укладывал в мешок кухонные принадлежности.

Бинабик оказался прав. Пересекая гору, они видели только темный массив Альдхорта, безгранично раскинувшийся перед ними — зеленый с черным океан, застывший за мгновение до того, как разбиться о подножия гор. С другой стороны Старое сердце выглядело как море, о которое может разбиться и сама земля.

Саймон не мог удержаться от глубокого вздоха восхищения. Деревья разбегались вдаль до тех пор, пока их не скрывал туман, и ощущение было такое, что лес уходит куда-то за границы земли.

Бинабик, перехватив его взгляд, сказал:

— Из всех времен, когда важно послушивать меня, это вот теперь. Если мы потеряемся друг друга здесь, то можно уже не найтись никогда.

— Я уже бывал в этом лесу, Бинабик.

— Ты видал только окраины, друг мой Саймон. Теперь мы отправливаемся глубоко внутрь.

— Мы всю дорогу пойдем через лес?

— Ха! Нет, потому что тогда мы шли бы и шли — месяцы, год — кто знает? Но мы пойдем далеко, очень далеко, так что только питай надежду, что мы гости, которых впускают.

Посмотрев вниз, Саймон почувствовал, как по спине забегали мурашки. Темные безмолвные деревья, тенистые пространства, никогда не слышавшие шагов человека… Все эти рассказы городских и замковых путешественников не были забыты, и страхи, порожденные ими, не трудно было вызвать.

Но я должен идти, сказал он себе. И кроме того я не думаю, что лес несет зло. Он просто стар… очень стар… И подозрительно относится к чужим, по крайней мере, он заставляет меня так думать. Но зла в нем нет…

— Пойдем! — сказал он голосом чистым и высоким, но когда Бинабик начал спускаться, Саймон сотворил на груди знак древа — просто так, на всякий случай.

Они спустились с горы. В лиге от поросших травой холмов у края Альдхорта Кантака внезапно остановилась и склонила набок косматую голову. Солнце стояло уже высоко, и большая часть росы высохла. Они подошли к волчице, застывшей точно серая статуя, и внимательно осмотрели все вокруг. Ни звука, ни движения не нарушало однообразного спокойствия травы.

Когда они подошли, Кантака заскулила и склонила голову на другую сторону.

Она прислушивалась. Бинабик осторожно положил на землю мешок, так что кости и камни, лежавшие в нем, даже не брякнули, наклонился и прижал ухо к земле.

Волосы упали на лицо Бинабика, он раскрыл было рот, чтобы что-то сказать, но прежде чем тролль заговорил, Саймон услышал и сам: тонкий слабый звук, поднимающийся и падающий, как будто где-то, на расстоянии многих лиг, высоко за облаками летела гогочущая стая гусей. Но он доносился не с неба, а скорее всего несся через пространство между лесом и холмами, с севера ли, с юга ли, Саймон не мог понять.

— Что?.. — начал он. Кантака снова заскулила и тряхнула головой. Тролль поднял коричневую руку, прислушался и, сделав Саймону знак следовать за ним, устремился к мрачному переднему краю леса.

— Собаки, я думаю, — сказал Бинабик. Волк бегал вокруг них, настороженный, взволнованный, то подбегая совсем близко, то исчезая в кустах.

— Я думаю, что они еще очень далеко, очень на юг, в горах, на Фростмарше… но чем очень скорее мы будем заходить в лес, тем лучше.

— Может и так, — сказал Саймон, легко шагая рядом с троллем, перешедшим на легкую рысь, — но этот звук не походил ни на каких собак, которых я когда-либо слышал…

— Это, — проворчал Бинабик, — и мои мысли тоже… и именно благодаря этому мы идем так быстро, как только можем.

Обдумав последние слова Бинабика, Саймон почувствовал, как холодная рука сжала его сердце.

— Стой, — сказал он и остановился.

— Что вынуждает тебя? — прошипел маленький человек. — Они, с несомненностью, еще очень далеко, но…

— Позови Кантаку, — терпеливо сказал Саймон. Бинабик непонимающе посмотрел на него и свистнул волчице. Она была неподалеку.

— Я питаю надежду, что ты имеешь объяснение… — начал тролль, но Саймон указал на волчицу.

— Садись на нее. И поторопись. Если нам надо спешить, я побегу, а твои ноги слишком короткие.

— Саймон, — сказал Бинабик, в его глазах сверкнул гнев. — Я бегал по тонким мостам Минтахока, когда был еще младенцем…

— Но это ровная поверхность, да еще под гору. Пожалуйста, Бинабик, нам надо бежать!

Тролль посмотрел на него, потом повернулся к Кантаке и щелкнул языком.

Волчица немедленно опустилась в траву. Бинабик перекинул ногу через широкую спину зверя и подтянулся, ухватившись за густую шерсть у нее на загривке. Он снова щелкнул, и волчица поднялась, выпрямив сначала передние лапы, потом задние. Бинабик покачивался у нее на спине.

— Умммму, Кантака, — отрывисто приказал он. Волчица бросилась вперед.

Саймон вприпрыжку побежал рядом с ними. Теперь не было слышно ни звука, кроме их собственного тяжелого дыхания, но воспоминание об ужасном вое иголочками страха покалывало затылок Саймона, и черное лицо Альдхорта все больше и больше становилось ласковой улыбкой друга. Бинабик припал к шее Кантаки и очень долго его взгляд не встречался со взглядом Саймона.

Бок о бок они бежали по длинному склону, но только когда серое солнце прислонилось к горам, они достигли переднего края леса, группы нежных стройных березок — маленькой аккуратной служанки, принимавшей гостей злого, старого господина.

* * *

Оставленную ими долину еще освещали лучи заходящего солнца, но войдя под сень Альдхорта, они погрузились в сумрачную тень. Мягкая лесная подстилка приглушала их шаги, и спутники неслись через лесную окраину бесшумно, как сами лесные духи. Тонкие лучи света пробивались через хитросплетение веток, и пылинки, поднятые шагами Саймона и Кантаки, плясали в этих тоненьких колоннах свои затейливые танцы.

Саймон начал уставать, пот стекал по его лбу и шее грязными ручьями.

— Мы имеем должность идти очень дальше, — крикнул Бинабик, покачивающийся на широкой платформе спины Кантаки. — Скоро дорога становится очень путанной для скорости, и свет замеркнет. Тогда мы будем иметь отдохновение.

Саймон ничего не ответил, не снижая темпа, дыхание обжигало ему легкие.

Когда юноша наконец замедлил бег до неверного галопа, Бинабик соскочил с волчицы и побежал рядом с ним. По стволам деревьев скользили последние лучи солнца, верхушки деревьев еще были окружены сияющими ободками, как цветные окна хейхольтской церкви. Наконец, когда в темноте было уже почти ничего не видно, Саймон споткнулся о выступавший из земли корень. Бинабик подхватил его, и они остановились.

Бинабик опустился на корточки и осмотрел место их вынужденного привала.

Они находились на небольшом склоне. У его основания змеилось глинистое русло ручья, который представлял собой всего лишь струйку мутной воды.

— Когда ты обретешь немного дыхания, — сказал Бинабик, — я думаю, мы можем перебираться как раз вон туда, — он указал пальцем на огромный дуб, стоявший немного выше по склону. Вокруг огромного, с чудовищными наростами ствола было открытое пространство, потому что мощные корни дерева не давали места другим деревьям. Саймон кивнул, открывая и закрывая рот, как рыба, вытащенная из воды.

Через некоторое время он заставил себя подняться и с помощью Бинабика добрался до дерева.

— Ты знаешь, где мы? — спросил Саймон, вновь опускаясь на землю и находя удобное место у одного из торчащих корней.

— Нет, — весело ответил тролль. — Но завтра, когда я буду иметь время делать определительные вещи… тогда я буду знать. Теперь, если ты окажешь мне помощь собирать несколько камней и сучьев, мы сможем иметь немного огня. А очень позже, — Бинабик быстро поднялся на ноги и принялся собирать хворост, — позже будет приятный сюрприз для тебя.

Бинабик выстроил нечто вроде трехстороннего ящика из камней, чтобы по возможности спрятать свет костра, но маленькое пламя все равно потрескивало как-то ободряюще. Красные отблески отбрасывали причудливые тени, а Бинабик углубился в изучение своего мешка. Саймон лениво наблюдал, как поднимаются в ночное небо несколько беглых искорок.

Они приготовили жалкий ужин из сушеной рыбы, галет и воды. Саймон чувствовал, что его желудок заслуживает лучшего обращения, но все-таки лежать, согревая у костра ноющие ноги, было куда приятнее, чем бежать. Он не помнил, чтобы когда-нибудь ему приходилось бегать так быстро и так далеко без малейшего отдыха.

— Ха! — усмехнулся Бинабик и повернул к юноше торжествующее лицо, освещенное отблесками пламени. — Сюрприз я сулил тебе, Саймон, и сюрприз имею я!

— Ты кажется говорил о приятном сюрпризе? Потому что сюрпризов другого рода мне хватит с избытком на всю оставшуюся жизнь.

Бинабик улыбнулся, улыбка расплылась до ушей.

— Решение в данном вопросе только тебе принадлежит. Произведи дегустацию. — Он протянул Саймону небольшую керамическую баночку.

— Что это? — спросил Саймон. Даже при свете костра на баночке не было видно никаких надписей. — Что-то троллевое?

— Открывай это.

Саймон ткнул пальцем в горлышко и обнаружил, что оно залито чем-то вроде воска. Он провертел дырочку в тонкой пленке и поднес к носу. В то же мгновение он сунул в баночку палец, вытащил и с наслаждением облизал его.

— Варенье! — восхищенно сказал он.

— Имею уверенность, что виноградное, — ответил Бинабик, довольный бурной реакцией Саймона. — Это находка, принадлежащая аббатству, но дальнейшие события изгоняли ее.

Съев немного, Саймон неохотно протянул баночку Бинабику, который тоже нашел странный продукт весьма приятным на вкус. Довольно быстро они прикончили баночку, и передали липкую посудину Кантаке, чтобы она вылизала ее.

Саймон свернулся клубочком на своем плаще у теплых камней угасающего костра.

— Ты бы не мог спеть песню, Бинабик? — мечтательно спросил он. — Или рассказать историю?

Тролль задумался.

— Я не думаю, что историю это очень хорошо, Саймон, потому что надо спать и мы имеем должность рано вставать. Может быть короткую песню…

— Это было бы славно.

— Но подумав дополнительно, — сказал Бинабик, натягивая капюшон, — я имел бы желание, чтобы ты спел песню. Конечно в тишине.

— Я? Песню? — Саймон помолчал немного. Вдруг сквозь просвет между вершинами деревьев мигнула маленькая звезда. Звезда… — Хорошо, — решил он, — поскольку ты пел мне песню о Шедде и ее звездном одеяле… я спою тебе песню, которую мне пели горничные, когда я был совсем еще мал. — Он немного подвинулся, устраиваясь поудобнее. — Я надеюсь, что ничего не забыл. Это смешная песенка.

Саймон мягко начал:

В темноте раздался тихий и легкий голос Бинабика:

— Песенка насладительная, Саймон. Спасибо тебе. Вскоре потрескивание углей прекратилось, и единственным звуком стало мягкое дыхание засыпающего ветра в ветвях деревьев.

Прежде чем Саймон открыл глаза, он услышал странный монотонный звук, понижавшийся и повышавшийся совсем рядом. Он открыл слипающиеся глаза и увидел Бинабика, сидевшего у огня, скрестив ноги. Солнце только что взошло, лес был укрыт островками густого тумана.

Бинабик аккуратно разложил вокруг очага кольцо из перьев. Это были перья самых разных птиц, как будто он по перышку собирал их по окрестностям Альдхорта. Теперь тролль, закрыв глаза, склонился над слабым огоньком и что-то монотонно напевал на своем родном языке. Именно этот звук и разбудил Саймона.

— …Тутусак-Ахкук-Чуюк-Квачиман, Тутусак-Ахкук-Чуюк-Квачиман… — снова и снова повторял тролль. Ленточка дыма вдруг заколебалась, как от сильного ветра, но легкие перышки лежали неподвижно, как будто они были сделаны из камня. Все еще с закрытыми глазами Бинабик медленно провел над огнем раскрытой ладонью; лента вздрогнула, как от толчка, и потекла к одному из углов очага. Тогда тролль открыл глаза и взглянул на дым. Потом он отвел руку, и струйка моментально вытянулась вверх.

Саймон следил за всем этим, затаив дыхание. Когда все кончилось, он вздохнул свободнее и спросил:

— Теперь ты знаешь, где мы?

Бинабик обернулся и довольно кивнул.

— Прими мои утренние приветствия. Да, я думаю, что имею полную известность. У нас будет мало затруднений, но много ходьбы — чтобы находить дом Джулой…

— Дом? — спросил Саймон. — Дом в Альдхорте? Какой он?

— Ах! — Бинабик вытянул ноги и потер икры. — Это не имеет общности ни с одним домом, который… — и уставился через плечо Саймона, замолкнув на полуслове. Юноша в тревоге обернулся, но там ничего не было.

— В чем дело?

— Тихо! — Бинабик все смотрел куда-то. — Ты слышишь?

И он услышал — отдаленный лай, который преследовал их еще вчера. Он вздрогнул.

— Опять эти собаки… Но, судя по звуку, они еще очень далеко.

— Ты все еще не понял. — Бинабик посмотрел на очаг, а потом поднял глаза к несмелым лучам утреннего солнца. — Они проходили мимо нас в эту ночь. Они неутомимо бежали на протяжении всей ночи, а теперь, если мой слух не лжет, они сделали поворот в направлении нас.

— Чьи это собаки? — Саймон вытер разом вспотевшие ладони о край плаща. — Они гонятся за нами? Они могут выследить нас здесь, в лесу, да?

Бинабик разбросал перья носком сапога и начал укладывать заплечный мешок.

— Я не имею знания, — сказал он. — Я не имею ответа ни на один из этих тобою заданных вопросов. Лес имеет такую силу, которая может запутывать охотничьих собак — обычных собак. Во всяком случае, я питаю сомнение, что местные бароны только для чистого спорта будут гонять собак всю ночь напролет, и кроме того я не имел слухов о собаках, которые имели бы такую способность.

Бинабик подозвал Кантаку. Саймон сел и начал торопливо натягивать сапоги.

У него и так все болело, а теперь опять наверняка придется бежать.

— Они Элиаса, да? — мрачно спросил он, запихивая в сапоги стертые ноги.

— Имеет возможность быть. — Подбежала Кантака, и Бинабик перекинул ногу через ее спину, собираясь сесть. — Но из-за чего очень юный помощник доктора делается такой важный для них и где король отыскивает собак, которые имеют возможность пробежать двадцать лиг от восхода до заката?

Они двинулись вниз по склону лощины, потом вверх по другой ее стороне.

— Они близко? — спросил Саймон. — Далеко… этот дом?

— Ни собаки, ни дом не пребывают в непосредственной близости, — ответил тролль. — Хорошо, так я побегу рядом с твоим бегом, когда Кантака начнет уставать. — Бинабик положил мешок на плечи Кантаке и передал Саймону посох. — Пожалуйста, не надо терять это. Желал бы я подыскать для тебя одну лошадь.

— Я тоже, — пропыхтелСаймон.

Они бежали к востоку, углубляясь в чащу леса. Пока они взбирались вверх и скатывались вниз по каменистым лощинам, лай заглох, потом стал вдруг явно громче, чем был когда-либо. Верный своему слову, Бинабик соскочил с Кантаки, как только волчица начала слабеть, и побежал рядом, делая два шага за один шаг Саймона. Зубы его обнажились, щеки раздувались.

Они остановились, чтобы выпить воды и отдохнуть, когда день приближался к середине. Саймон оторвал лоскуток от одного из своих свертков, чтобы перевязать стертые ноги, а потом отдал оба свертка Бинабику, чтобы тот положил их в мешок.

Юноша не мог дальше выносить, как они бьются о его живот, когда он идет или бежит. Они вылили на лоб и щеки последние капли отдающей болотом воды из бурдюка и попытались отдышаться, и тут звук погони возник снова. На этот раз назойливый собачий лай был так близок, что они немедленно снова пустились бежать.

Вскоре они начали карабкаться по длинному крутому подъему. Земля становилась каменистее с каждым метром, казалось, что меняются даже деревья.

Взбираясь на склон, Саймон почувствовал, как его охватывает тошнотворное сознание безоговорочного поражения. Бинабик говорил, что они доберутся до дома Джулой только к вечеру. Солнце едва остановилось в зените, а они уже явно проигрывали гонку. Шум преследования не смолкал ни на секунду. Возбужденный вой своры был таким громким, что Саймон даже покоряя крутой склон, не переставал удивляться, как они умудряются лаять и бежать одновременно. Что это за собаки?

Сердце Саймона билось, как крылья птицы. Очень скоро они с троллем столкнутся с охотниками лицом к лицу. От одной этой мысли ему становилось плохо.

— Саймон! — вскрикнул Бинабик и бросился на землю, сбив мальчика с ног, так что он покатился вверх, кашляя и задыхаясь. Когда в глазах у Саймона прояснилось, он лежал, приподнявшись на локте, и тупо смотрел, как склон круто обрывается. Несколько камней, потревоженных его рукой, до сих пор не достигли дна глубокого каньона. Подпрыгивая и кувыркаясь, они исчезли в зеленых вершинах деревьев, далеко внизу.

— Смотри! — прошипел Саймон. Его окровавленные руки и подбородок теперь не имели никакого значения. — Бинабик, смотри! — он показал на злополучный склон, по которому они только что взбирались, под нависающий свод деревьев.

Там, в редких просветах между стволами, много, много меньше, чем в полулиге от них, исчезал и появлялся шквал белых поджарых тел — это были собаки.

Бинабик взял у Саймона посох и развинтил его. Он вытряхнул мешочек со стрелами и протянул Саймону нож.

— Быстро, — сказал он. — Срезывай себе одну ветку с дерева как дубинку. Если нам имеют предложение продавать свои жизни, давай держать цену высоко.

Грозные звуки собачьего лая неслись вверх по склону, исполняя охотничью песнь настижения и убийства.

Глава 11. ТАЙНОЕ ОЗЕРО

Он неистово рубил, резал, пилил, всей своей тяжестью наваливаясь на ветку.

Нож скользил и вывертывался из дрожащих рук. Саймону потребовалось немало драгоценных секунд, чтобы срезать наконец подходящую ветку — довольно жалкую защиту, — и каждое мгновение приближало неминуемую встречу с собаками. Сук, который он наконец отрезал, был длиной с его руку и на конце утолщался. Тролль что-то искал в заплечном мешке, другой рукой вцепившись в густой мех на груди Кантаки.

— Держи ее! — приказал он Саймону. — Если ее не держать, она будет нападать слишком быстро. Они стаскают ее вниз и умертвят!

Саймон согнулся, обхватив руками широкую шею волчицы. Она дрожала от возбуждения, под его ладонью неистово колотилось сердце. Саймон чувствовал, как и его сердце колотится все быстрей и быстрей. Все это было каким-то нереальным!

Только утром они с Бинабиком спокойно сидели у огня…

Шум своры усилился, они штурмовали гору, как белые термиты, ползущие из разрушенного гнезда. Кантака рванулась вперед, и Саймон рухнул на Колени.

— Хиник айа! — крикнул Бинабик и легонько стукнул ее по носу костяной трубочкой. Потом он достал из мешка моток веревки и стал делать на конце петлю.

Саймон, решив, что понял замысел тролля, кинул один взгляд за край обрыва и безнадежно покачал головой. Там было слишком глубоко, примерно в два раза меньше этого расстояния была веревка Бинабика. Потом юноша заметил еще кое-что и понял, что надежда еще не умерла в нем.

— Смотри, Бинабик, — показал он. Тролль, несмотря на явную невозможность спуститься вниз при помощи веревки, обвязывал ее вокруг пня, притулившегося меньше чем в ярде от края каньона. Закончив, он неохотно взглянул туда, куда показывал Саймон.

Меньше чем в ста шагах от места, где они затаились, через обрыв перекинулся огромный старый можжевельник. Когда-то давно, падая, он зацепился за выступ на той стороне каньона, и теперь представлял из себя как бы естественный мост.

— Мы можем попробовать перебраться на ту сторону, — сказал Саймон, но тролль покачал головой.

— Если мы имеем возможность переходить с Кантакой, значит, что и они могут ничуть не очень хуже нас. И такое ни к чему нас не ведет. — Он махнул рукой в ту сторону. Край, за который зацепилось дерево, был просто широким уступом на поверхности скалы. — Но это будет нам немного оказывать помощь. — Он поднялся на ноги и подергал веревку, проверяя надежность узла. — Веди туда Кантаку, если будешь иметь возможность, недалеко, всего на десять локтей. Там держивай ее, пока я не буду звать, имеешь понимание?

— Но… — начал Саймон и снова посмотрел на склон. Белые собаки, может быть всего дюжина, летели по склону, почти достигнув убежища беглецов. Тогда он схватил за шиворот упирающуюся Кантаку и потащил ее к поваленному можжевельнику.

Довольно большая часть дерева оставалась на земле. Саймон поднялся на ствол и подумал, что очень тяжело сохранять равновесие, вцепившись в упирающегося волка.

Он потянул ее к себе, она задрожала и, рыча, уперлась всеми четырьмя лапами в землю. Ее рычание почти заглушил вой приближающихся собак. Саймон потерпел полную неудачу в попытках уговорить волчицу влезть на широкий ствол и в отчаянии повернулся к Бинабику.

— Умму! — хрипло приказал тролль, и в тот же момент Кантака с недовольным рычанием прыгнула на можжевельник. Саймон медленно шел следом за ней, изо всех сил стараясь сохранять равновесие, дубинка висела у пояса и колотила по ногам.

Потом он сел, и, двигаясь задом наперед, полз до тех пор, пока не оказался на достаточном расстоянии от края каньона. Как раз в этот момент тролль закричал, и Кантака кинулась на его голос. Саймон повис у нее на шее, руками и коленями вцепившись в мохнатую спину. Он вдруг ощутил страшный, не правдоподобный холод.

Юноша зарылся лицом в теплый мех волчицы, вдыхал ее дикий резкий запах и шептал снова и снова слова молитвы.

Элисия, мать Искупителя нашего, будь милостива, защити нас!

Бинабик стоял с кольцом веревки в руках в шаге от края обрыва.

— Хиник, Кантака! — крикнул он, и тут из-за деревьев вылетели собаки и ринулись вперед по последнему участку склона.

Саймон никак не мог разглядеть их как следует с того места, где он стоял, удерживая взбешенную волчицу, — ему видны были только длинные белые спины и острые уши. Звери галопом бежали к троллю. Звук, раздававшийся при этом, напоминал скрежет тяжелых железных цепей по каменному полу.

Почему Бинабик не пытается ничего сделать? — думал Саймон. От страха он еле дышал. Почему тролль не бежит, почему не достает отравленные стрелы? Да сделай же хоть что-нибудь!

Казалось, что повторяется тот, самый страшный кошмар, когда объятый пламенем Моргенс застыл между ним и смертоносной рукой Прейратса. Ну не мог он спокойно смотреть на то, как у него на глазах убивают Бинабика! Он только рванулся вперед, и собаки бросились к троллю.

В сознании Саймона мелькнули, как в тумане, длинные белые морды с перламутрово-белыми глазами, огненно-красные языки и разверстые пасти… и тогда Бинабик спиной вперед прыгнул в пропасть.

— Нет! — в ужасе крикнул Саймон. Пять или шесть тварей, вырвавшихся вперед, не смогли затормозить, сорвались со скалы и покатились вниз, визжащим клубком белых хвостов и лап. Саймон беспомощно смотрел, как комок воющих собак, ударяясь об уступы и камни, с ужасающим треском ломая ветви, исчезает в зеленом море деревьев. В его груди снова поднимался крик ужаса.

— Теперь это, Саймон! Пускай ее!

Разинув рот, Саймон посмотрел вниз и увидел ноги тролля, прижатые к стенке каньона, а потом и самого Бинабика. Он висел на веревке, завязанной вокруг пояса.

— Пускай ее! — снова крикнул он, и юноша наконец разжал руку, сжимающую загривок Кантаки. Оставшиеся собаки бегали вдоль по краю обрыва, принюхиваясь и рыча на висящую так огорчительно близко добычу.

Кантака осторожно шла по поваленному стволу, и вдруг одна из собак обратила взгляд маленьких глазок, похожих на затуманенные зеркала, на лежащее дерево и спешащего вперед Саймона. Со скрежещущим рыком она бросилась вперед, остальные твари присоединились к ней.

Прежде чем свора успела добежать до можжевельника, волчица, презрев последние шаги, великолепным прыжком достигла края. Первая собака в мгновение ока вскочила на спину волчицы, две другие напали сзади. Боевая песнь волчицы делалась все громче и громче, внося низкую ноту в вой и визг своры.

Саймон, сперва застывший от неожиданности, теперь медленно двигался к краю обрыва. Ствол был таким широким, что болели неудобно поставленные ноги, и юноша решил встать на колени и ползти вперед, жертвуя безопасностью ради скорости.

Первый раз за все время, проведенное над пропастью, он посмотрел прямо вниз.

Высота была невероятной, куда больше, чем та, которую он преодолевал, прыгая со стены на Башню Зеленого ангела. Голова закружилась, и Саймон отвел глаза, стараясь не шевелиться. Когда он поднял голову, одна из белых тварей прыгнула с края каньона на широкий можжевельник.

Она рычала и медленно шла вперед, царапая когтями кору. У Саймона было только мгновение, чтобы успеть выхватить дубинку, прежде чем зверюга преодолеет последние метры и вцепится ему в горло. Ветка, как на зло, застряла, но он пропихнул ее узким концом, и это спасло ему жизнь.

Когда дубинка освободилась, собака прыгнула. Блестя желтыми зубами, она метила прямо в лицо юноше. Он достаточно крепко держал дубинку, чтобы нанести легкий скользящий удар, сбивший прыжок собаки, и страшные челюсти лязгнули в сантиметре от его уха, обрызгав его слюной. Она толкнула юношу в грудь лапами, дыхание твари, отдававшее мертвечиной, не давало ему вздохнуть, Саймон терял равновесие, дубинку прижали вытянутые передние лапы собаки. Рычащая морда снова метнулась к его лицу, и Саймон, откинувшись назад, попытался выкрутить дубинку.

Он встретил яростное сопротивление, но одна из белых лап собаки сорвалась с его плеча, тварь потеряла равновесие, откатилась в сторону, цепляясь лапами за ствол, потом взметнувшееся тело собаки выбило дубинку из рук юноши и кануло в бездну.

Саймон обеими руками ухватился за ствол и закашлялся, пытаясь избавиться от зловонного запаха зверюги, как вдруг его приковало к месту скрежещущее рычание. Он медленно поднял голову и увидел еще одного пса, стоящего на стволе у самых корней, его молочные глаза отсвечивали, как бельма слепого нищего.

Саймон беспомощно поднял вверх пустые руки, глядя как враг медленно идет к нему по стволу, оскалившись, с губ падает пена, мощные мышцы перекатываются под белой шкурой.

И тут собака обернулась и лизнула себя в бок, потеребив немного кожу, но потом снова перевела пустые глаза на Саймона. Сделала шаг, пошатнулась, шагнула еще раз, покачиваясь на неверных лапах, потом выгнулась, как будто судорога свела ее мышцы, и упала со ствола.

— Черная стрела — это одно такое очень надежное средство! — крикнул Бинабик. Маленький человек стоял неподалеку от клубка засохших корней дерева.

Подскочила Кантака и встала рядом с ним. С ее морды капала темная кровь. Саймон ошеломленно смотрел на них, медленно осознавая, что они победили.

— Теперь иди, но не поторапливай себя! — крикнул тролль. — Держи руками, потому что я кидаю тебе веревку. Мало пользы терять тебя после всего, что мы делали вместе. — Веревка взвилась, и, скользнув по стволу, упала к тому месту, где сидел Саймон. Юноша благодарно ухватился за нее. Руки у него тряслись, как у паралитика.

Бинабик с некоторым усилием перевернул ногой тела собаки. Это была та, которую он убил стрелой: комочек шерсти, обмотавший стрелу, торчал из гладкой шеи твари, как крохотный гриб.

— Смотри в это место, — сказал тролль. Саймон наклонился поближе. Животное не было похоже ни на одну из всех охотничьих собак, которых он когда-либо видел; тонкая морда и скошенная челюсть скорее напоминали ему акул, которых рыбаки иногда вытаскивали из Кинслага. Невидящий взгляд полуоткрытых опаловых глаз, казалось, выдавал какую-то внутреннюю болезнь, погубившую мозг собаки.

— Нет, посмотри в это место! — Бинабик показал. На груди собаки был выжжен острый треугольник с узким основанием. Это было клеймо, вроде тех, которые дикие мужчины тритингов выжигали на бедрах своих лошадей.

— Это означение Пика Бурь, — тихо сказал Бинабик. — Это означение норнов.

— А они?..

— Странные жители. Их страна еще очень дальше на север, чем Йиканук и Риммергард. Там стоит очень высокая гора, которую именовывают Пик Бурь. Норны не ведут путешествия в полях Светлого Арда. Некоторые говаривают, что они ситхи, но я не имею достаточно знаний относительно справедливости такого.

— Как так? — спросил Саймон. — Ты только погляди на ошейник! — Он нагнулся, осторожно поддел мягкую белую кожу и стащил ошейник с трупа собаки.

Бинабик смущенно улыбнулся.

— Позор пусть валится на мою голову! Я не видел ошейник. Я не мог видеть белое на белом, который всегда охотился в снегах Йиканука.

— Но посмотри же на него! — настаивал Саймон. — Ты видишь эту пряжку?

У ошейника действительно была очень интересная пряжка: свернувшийся кольцами дракон, отлитый из кованого серебра.

— Это дракон псарни Элиаса, — твердо сказал Саймон. — Уж я-то знаю. Я тысячи раз бывал у Тобаса-егеря.

Бинабик, сморщившись, осматривал тело.

— Я питаю доверие к твоим словам. Но надо только посмотреть глазами, чтобы получить понимание, что эти собаки росли не в твоем Хейхолте, так что означение Пика Бурь… — Он встал и отступил на шаг. Подошла Кантака, понюхала и сразу попятилась с громким рычанием. — Загадка, чье решение собирается дожидаться, — сказал тролль. — Теперь мы имеем много везения, что очень сохранили наши жизни и к тому же все части наших туловищ. Мы имеем должность продвинуться дальше. У меня далеко отсутствует желание иметь встречу с хозяином собак.

— Нам далеко до Джулой?

— Мы имеем некоторое отклонение от назначенного пути, но не невосстановимое. Если мы двинемся в настоящий момент, мы имеем большую надежду обогнать темноту.

Саймон еще раз посмотрел на длинную морду собаки, на могучую челюсть и затуманенные глаза.

— Будем надеяться, — сказал он.

Они нигде не нашли места, в котором можно было бы переправиться через каньон, и с неохотой решили вернуться обратно вниз и поискать более пологий спуск, чем отвесная каменная стена, за краем каньона. Саймон, почти как ребенок, был счастлив, что им не придется карабкаться вниз по страшной стене, потому что колени его до сих пор дрожали, как после долгой, тяжелой болезни.

Ему совершенно не хотелось снова повиснуть над бездной каньона, когда под ногами нет ничего, кроме бесконечных лиг долгого падения. Одно дело лазить по надежным широким камням и башням Хейхолта — но сидеть на хрупкой веточке, протянутой над пустотой, это, конечно, совсем другая история.

Часом позже у основания склона они повернули направо и пошли на северо-восток. Но прошли они немного — почти сразу громкий высокий крик пронзил послеполуденную тишину. Путники остановились как вкопанные; Кантака насторожилась и зарычала. Вопль повторился.

— Похоже на крик ребенка! — заявил Саймон, вертя головой, чтобы получше определить, откуда исходит звук.

— Лес очень часто измышляет такие шутки, — начал Бинабик. Пронзительный крик повторился, а сразу за ним раздался злобный лай, который был им слишком хорошо знаком.

— Глаза Кинкипы! — выругался Бинабик. — Они что, имеют намерение следовать за нами до самого Наглимунда? — Лай раздался еще раз. Тролль прислушался. — Там издает лай только одна собака. Хоть в чем-то везение!

— Похоже, что все это происходит где-то там! — Саймон показал рукой на небольшой пригорок, где деревья росли более густо. — Пойдем посмотрим?

— Ты лишился всякого ума, Саймон? — хриплым от удивления голосом спросил Бинабик. — Что ты говоришь? Мы немедленно бежим спасать наши жизни!

— Ты сказал, что там только одна тварь. У нас есть Кантака. На кого-то напали! Как же мы можем убежать?

— Саймон, мы даже не имеем знания, не является ли этот крик нехорошей ловушкой, или может случиться, что это животное…

— А что если нет? — возразил Саймон. — А что если эта тварь поймала ребенка какого-нибудь лесника, или… кого-нибудь еще?

— Ребенок лесника? В середине леса? — Бинабик расстроенно смотрел на него.

Саймон отвечал вызывающим взглядом.

— Ха! — уронил тролль. — Пусть так и будет, раз ты имеешь желание.

Юноша повернулся и побежал к густым деревьям.

— Микмок ханно со гийик, говорим мы в Йикануке, — крикнул Бинабик. — Если имеешь желание носить в кармане голодную ласку, то это ты выбираешь так. — Саймон не обернулся. Бинабик со злостью стукнул посохом о землю и рысью устремился следом.

Шагов через сто он догнал Саймона, на ходу вытряхивая из посоха мешочек со стрелами. Тролль прошипел Кантаке, чтобы она остановилась, и засунул в трубку стрелу с темным концом.

— А ты не отравишься, если споткнешься и упадешь? — спросил Саймон.

Бинабик бросил на него серьезный, встревоженный взгляд и не сказал ни слова.

Когда они наконец добежали до места, перед ними оказалась обманчиво невинная картина: собака припала к земле под раскидистым ясенем, уставившись на темную фигурку в ветвях. Такая сцена могла бы произойти в Хейхолте, когда одна из замковых собак загоняла на дерево кошку, только тут и добыча и охотник были гораздо крупнее.

Они были меньше, чем в ста шагах, когда собака повернулась. Она оскалилась и залаяла злобным, отвратительным голосом. Снова взглянула на дерево, потом вскочила и кинулась к вновь прибывшим. Бинабик остановился, поднося к губам трубку; Кантака промчалась вперед. Тролль надул щеки и дунул. Если стрела и достигла цели, собака этого никак не показала, она рыча ринулась в бой, и Кантака позаботилась оказать ей достойную встречу. Эта собака превосходила размерами всех остальных и была почти такая же огромная, как сама Кантака.

Животные не стали долго церемониться, а сразу бросились друг на друга, щелкая зубами. Через секунду они рыча катались по траве, превратившись в свирепый шар из серой и белой шерсти. Бинабик, стоя рядом с Саймоном яростно чертыхнулся; кожаный мешок выпал у него из рук, так торопился тролль вставить в трубку новую стрелу. Костяные иголки раскатились в разные стороны, едва заметные в густой траве. Из катающегося шара то и дело появлялась голова собаки, раз, другой, третий, как нападающая змея. В последний раз длинная светлая морда собаки была почти черной от крови.

Саймон и тролль уже подбегали к дерущимся, когда Бинабик вдруг издал странный задыхающийся звук.

— Кантака! — крикнул он и ринулся вперед. Саймон успел заметить, как вспыхнуло лезвие ножа с костяной ручкой, а потом тролль бросился в гущу сражения, опустил нож, поднял его окровавленным и ударил снова. Саймон, опасаясь за жизнь обоих своих спутников, подхватил костяную трубку тролля на том месте, где он бросил ее, и подбежал к месту схватки. Он прибежал как раз в тот момент, когда Бинабик ухватился за пушистый загривок волчицы и дернул.

Животные разделились, оба были в крови. Кантака медленно поднялась, поджав лапу. Белая собака лежала молча. Бинабик нагнулся, положил руку на шею волчицы и потерся лбом об ее лоб. Саймон, необычайно тронутый, отошел к дереву.

Первым сюрпризом было то, что на ветвях белого ясеня было две фигуры.

Большеглазый испуганный юноша держал на руках маленькое тельце. Вторым сюрпризом было то, что юноша этот был знаком Саймону.

— Это ты! — Саймон с удивлением смотрел на грязное окровавленное лицо. — Ты! Мал… Малахиас!

Мальчик не ответил. Он смотрел на происходящее испуганными заплаканными глазами, бережно покачивая маленькую фигурку. Чаща леса еще некоторое время была неподвижной и беззвучной. Казалось, что даже солнце остановило свое неуклонное продвижение к западу, замерев в одной точке. Потом тишину нарушил звук рожка.

— Быстро! — крикнул Саймон Малахиасу. — Вниз! Слезай немедленно вниз!

Сзади подошли Бинабик и хромающая Кантака.

— Рог охотника, имею уверенность, — вот все, что сказал тролль.

Малахиас как будто наконец сообразил, в чем дело, и полез по длинной ветке, на которой он сидел, к стволу ясеня, бережно поддерживая своего маленького спутника. Добравшись до развилки, он немного помедлил и передал свой безвольный груз вниз, Саймону. Это была маленькая темноволосая девочка не старше десяти лет. Она не двигалась, глаза на смертельно бледном лице были закрыты; Саймон чувствовал, как что-то липкое стекает по его рукам, Малахиас спустился с дерева оригинальным способом, пролетев последние пять футов до земли. Кувыркнувшись, он тотчас же встал.

— Что теперь? — спросил Саймон, пытаясь поудобнее уложить маленькую девочку. На краю оставленного ими каньона снова протрубил рог, а вслед за этим раздался возбужденный вой собак.

— Нам не одержать сражения единовременно с людьми и их собаками, — сказал тролль. Его вялое сейчас лицо выглядело очень усталым. — С лошадьми мы не можем спорить по быстроте. Мы должны очень скорее спрятать себя.

— Как? — спросил Саймон. — Собаки нас учуют.

Бинабик наклонился и принялся ощупывать больную лапу Кантаки. Сначала волчица сопротивлялась, а потом села, тяжело дыша, и не шевелилась, пока тролль не кончил свои манипуляции.

— Это очень много болезненно, но не сломано, — сказал он Саймону и снова повернулся к волчице. Малахиас отвел глаза от ноши Саймона и с интересом посмотрел на тролля и волка. — Чок, Кантака, мой храбрый друг, — сказал Бинабик. — Умму чок Джулой!

Волчица глухо зарычала и бросилась к северо-востоку, прочь от надвигающейся охоты. Поджав окровавленную переднюю лапу, она в считанные мгновения скрылась за деревьями.

— Я питаю надежду, — объяснил Бинабик, — что очень запутанные следы здесь, — он показал на мертвую собаку под деревом, — запутают их, и они пойдут потом следовать за Кантакой, а они не могут поймать ее, даже когда она хромает. Кантака очень умная.

Саймон огляделся.

— Может, залезем туда? — спросил он, указывая на расщелину в склоне горы, образованную громадным камнем, как бы отколотым от самой скалы великанским клинком.

— Мы не имеем знания, как они пойдут, — возразил Бинабик. — Если с горы вниз, это приносит удачу для нас, если они спустятся раньше и подъедут сюда, они нас как раз увидят. Очень много риска.

Саймон обнаружил, что думать под шум несущейся охоты крайне затруднительно. Неужели Бинабик прав? Неужели так будет продолжаться до самого Наглимунда? Сколько они еще смогут пробежать, и без того усталые и измотанные?

— Есть! — внезапно сказал он. В некотором отдалении из земли торчал еще один каменный палец, высотой в три человеческих роста. Его основание окружали близко стоящие деревья, напоминающие маленьких детей, которые помогают выйти к ужину старому дедушке. — Если мы заберемся туда, — воскликнул Саймон, — нас не смогут увидеть даже всадники!

— Да! — сказал Бинабик. — Правильно, ты имеешь справедливость. Пошли, будем залезать! — Он направился к камню, за ним последовал молчаливый Малахиас.

Последним шел Саймон, прижимая к груди маленькую девочку.

На полпути Бинабик остановился и повернулся к Саймону.

— Передай мне маленькую.

Саймон так и сделал, а потом положил руку на локоть Малахиаса, тщетно пытавшегося найти опору для ног. Мальчик стряхнул предложенную руку и медленно взобрался наверх самостоятельно.

Саймон лез последним. Довольно ловко карабкаясь по уступам, он вскоре очутился на закругленной верхушки камня. Они улеглись на каменной площадке, усыпанной прошлогодними листьями, скрытые плотным занавесом ветвей. Саймон изнемогал от усталости и страха. Ему казалось, что он куда-то бежит и прячется уже целую вечность.

Они еще ворочались, стараясь поудобнее устроиться на жестком камне, когда собачий лай зазвучал совсем близко, и лес наполнился мечущимися белыми фигурами. Саймон оставил девочку на руках у Малахиаса и подполз к краю камня, где лежал Бинабик, напряженно вглядываясь в просвет между листьями. Повсюду вокруг были собаки. Они лаяли, принюхивались и рычали. Их было не меньше двух десятков. Твари озабоченно сновали между деревом, телом их товарища и основанием камня; одна из собак, казалось, смотрела прямо на Саймона и Бинабика, ее бесцветные глаза горели, красная пасть раскрылась в злобном оскале. Однако, постояв минуту, она убежала прочь.

Совсем близко протрубил рожок, и на склоне горы появилась шеренга лошадей.

Собаки немедленно перенесли часть внимания на появившуюся кавалькаду. Они путались в ногах передней лошади, каменно-серой кобылы, которая обращала на них столько же внимания, сколько на обычную назойливую мошкару. Другие лошади были вовсе не так благодушно настроены. Одна из них немного замешкалась, седок пришпорил ее, лошадка пустилась галопом и, вся в пене, остановилась у подножия камня.

Этот всадник был молодой чисто выбритый человек с волевым подбородком, его кудрявые волосы, казалось, были специально подобраны в масть к гнедой кобыле, на которой он сидел. Поверх его серебристого панциря была синяя с черным накидка с узором из трех желтых лилий, расположенных по диагонали от плеча к талии.

Лицо его было угрюмо.

— Еще одна убита! — сказал он резко. — Что ты об этом думаешь, Джеггер? — И добавил с нескрываемым сарказмом:

— О, прости, я хотел сказать господин Инген.

Слова этого человека прозвучали так отчетливо, как будто бы он обращался непосредственно к спрятавшимся. Саймон затаил дыхание.

Человек в панцире смотрел на что-то, невидимое им, и его профиль внезапно показался юноше очень знакомым. Саймон был уверен, что уже видел где-то этого человека, скорее всего в Хейхолте. Судя по акценту, этот охотник явно был эркинландером.

— Неважно, как вы меня называете, — сказал другой голос, глубокий, ровный и холодный. — Не вы назначали Ингена Джеггера начальником этой охоты. Вы здесь… из вежливости, Хеаферт. Потому что это ваши земли.

Саймон понял, что первый всадник был бароном Хеафертом, военным при дворе Элиаса и закадычным другом графа Фенгбальда. Второй из говоривших подъехал к барону и тоже стал виден Саймону и Бинабику. Возбужденные белые собаки крутились вокруг копыт лошади.

Человек, которого назвали Инген, был одет во все черное. Черными без малейшего блеска были его плащ, штаны и рубашка. Сперва показалось, что у него белая борода, но потом стало ясно, что волосы его просто очень светлы, почти бесцветны — бесцветны, как и глаза Ингена, тусклые бледные пятна на темном лице.

Саймон смотрел на холодное лицо над жестким черным воротником, на могучее жилистое тело, и вдруг почувствовал страх, который был сильнее всего испытанного за этот полный опасности день. Кто этот человек? Он был похож на риммерсмана, и звали его как риммерсмана, но говорил он со странным тягучим акцентом, которого Саймон никогда не слышал.

— Мои земли кончаются у края леса, — сказал Хеаферт, успокаивая разгоряченного коня. Полдюжины людей за спинами говоривших выехали на опушку и остановились в почтительном молчании. — А там где кончаются мои земли, — продолжал Хеаферт, — кончается и моя территория. Это какой-то фарс. Дохлые собаки раскиданы по всему лесу, как скошенная солома…

— И два пленника сбежали, — тяжело закончил Инген.

— Пленники! — усмехнулся Хеаферт. — Дети! Мальчик и маленькая девочка. Неужели ты думаешь, что они могут быть теми изменниками, которых так хочет поймать Элиас? Неужели ты думаешь, что такая парочка, — он мотнул головой в сторону трупа огромной собаки, — могла учинить что-нибудь подобное?

— Собаки что-то преследовали. — Инген Джеггер смотрел на мертвого мастиффа. — Смотрите! Смотрите на эти раны! Такие не наносят ни волк, ни медведь. Это дело рук нашей добычи, и она все еще бежит. А теперь, благодаря вашей глупости, наши пленники бегут вместе с ней.

— Как ты смеешь?! — сказал барон Хеаферт, повышая голос. — Как ты смеешь! Одно мое слово, и ты будешь утыкан стрелами, как дикобраз!

Инген медленно отвел взгляд от тела собаки.

— Но вы этого не сделаете, — сказал он тихо. Лошадь Хеаферта попятилась, и когда барон совладал с ней, двое долго смотрели друг на друга не отводя глаз.

— О… Ну хорошо, — сказал Хеаферт. Голос его изменился, он отвернулся от черного человека и посмотрел в сторону лесных зарослей. — Что теперь?

— Собаки взяли след, — сказал Инген. — Мы будем делать то, что должно. Преследовать. — Он поднял рог, висевший у него на перевязи и протрубил один раз. Собаки, шнырявшие по краю поляны, залаяли и бросились в ту сторону, куда ушла Кантака; Инген Джеггер пришпорил своего серого коня и, не сказав ни слова, последовал за ними.

Сто раз ударило сердце, и лес перед камнем смолк и опустел, но Бинабик некоторое время держал всех на камне, не разрешая спускаться вниз.

Оказавшись наконец на земле, он быстро осмотрел маленькую девочку.

Коротким пальцем он открыл ей глаза, потом наклонился и, припав к груди, послушал дыхание.

— Она очень нехорошая, эта девочка. Как ее именовывают, Малахиас?

— Лилит, — сказал мальчик, пристально вглядываясь в бледное лицо. — Моя сестра.

— Единственная надежда здесь — это очень скорее торопиться в дом Джулой, — сказал Бинабик, — и кроме того питать надежду, что Кантака запутывала им следы, так что мы живыми придем в тот дом.

— Что ты делаешь здесь, Малахиас? — спросил Саймон. — И каким образом вы удрали от Хеаферта? — Мальчик не отвечал, а когда Саймон повторил вопрос и вовсе отвернулся.

— Вопросы очень позже, — отрезал Бинабик. — Сейчас нам нужна большая быстрота. Ты можешь понести этого ребенка, друг Саймон?

Они двинулись на северо-запад. Предзакатные лучи солнца едва проникали сквозь ветви. Саймон спросил тролля про человека по имени Инген, и про его странный выговор.

— Черный риммер, думаю я, — отозвался Бинабик. — Их редко повстречают, кроме очень северных селений, там они торгуются иногда. Они не знают языка Риммергарда. Говаривают, что они проживают по краям земли, где бывают норны.

— Опять норны, — проворчал Саймон, отшатываясь от небрежно отпущенной Малахиасом ветки. Он повернулся к троллю. — Что происходит? Почему все эти… норны и… черные риммеры к нам пристают? Что им от нас нужно?

— Опасные времена, — философски отвечал Бинабик. — Опасные времена.

Прошло несколько часов. Тени становились все длиннее и длиннее. Небо, еле видимое сквозь густые кроны деревьев, из голубого превратилось в перламутрово-розовое. Троица продолжала путь. Земля в основном была ровная, спуски и подъемы стали пологими, как края мелкой миски придорожного нищего. В сплетении ветвей белки и сойки вели бесконечные баталии; сверчки гудели у них под ногами. Однажды Саймон увидел большую серую сову, как призрак скользящую по ночному небу. Позже он углядел и еще одну, так похожую на первую, как будто они были сестрами-близнецами.

Бинабик внимательно следил за небом, когда его можно было увидеть между деревьями, и направлял их чуть-чуть к востоку; наконец они добрались до маленького лесного ручейка, журчащего через сотни крошечных плотин из сухих веток и опавших листьев. Некоторое время путники пробирались сквозь густые заросли травы, в изобилии росшей по берегам ручья, потом путь им преградил ствол упавшего дерева, и они пошли по камням, лежащим уже у самой воды.

Русло ручья становилось шире, туда влился еще один ручеек, и вскоре Бинабик махнул рукой, останавливая маленькую процессию. Здесь спокойное течение ручейка вдруг усиливалось, вода неслась по каменным плитам, образуя маленький водопад.

Они стояли на краю огромной естественной чаши. Темные деревья как по лестнице спускались к круглому озеру, покоившемуся на дне чаши. Солнце село, и в заполненных песнями цикад сумерках воды озера казались глубоким лиловым омутом, полным безмятежного спокойствия. Корни деревьев, спускавшиеся в воду, были похожи на огромных водяных змей.

Мир вокруг озера был неподвижен, покрыт тайной, о которой знали только молчаливые деревья. У другого берега, смутная и трудноразличимая в сгущающейся тьме, над водой стояла крытая камышом хижина. На первый взгляд казалось, что она плывет по воздуху, но чуть приглядевшись, Саймон понял, что хижина стоит на сваях. Маслянистый свет горел в двух маленьких окнах.

— Дом Джулой, — сказал Бинабик.

Путники начали спускаться в окаймленную деревьями чашу. Серый силуэт сорвался с какого-то дерева, мягко и беззвучно взмахнул крыльями. Описав два низких круга над озером, он исчез в таинственной темноте возле дома. На мгновение Саймону даже показалось, что он видит, как сова влетает в дом, но веки его были так тяжелы от усталости, что он ничего не мог сказать наверняка.

Ночная песнь сверчков становилась все громче, тени все глубже… Кто-то, подпрыгивая, мчался им навстречу по берегу озера.

— Кантака! — засмеялся Бинабик и побежал к ней.

Глава 12. В ДОМЕ ДЖУЛОЙ

Фигура, видневшаяся в темноте дверного проема, не двигалась и не говорила ничего, пока путники шли по длинному дощатому мосту, тянувшемуся от края озера до самого порога. Саймон следовал за Бинабиком, стараясь не причинять боли маленькой Лилит, и удивлялся, почему эта женщина, Джулой, не устроит у себя более постоянного моста, ну хотя бы с веревочными перилами. Его усталые ноги скользили по узким доскам.

Я думаю, это потому, что у нее бывает мало гостей, размышлял он, глядя на быстро темнеющий лес.

Бинабик резко остановился у первой ступеньки и поклонился, чуть не сбросив Саймона в воду.

— Валада Джулой! — провозгласил он. — Бинбинек Минтахонис испрашивает твоей помощи. Со мною приведенные путники.

Фигура в дверях отступила на шаг, освободив проход.

— Избавь меня от наббанайских учтивостей, Бинабик, — это был хрипловатый музыкальный голос с сильным и необычным акцентом, определенно женский. — Я ожидала тебя. Кантака была здесь уже час назад. — На берегу на другом конце моста Кантака насторожилась. — Конечно, я приветствую вас. А ты думал, что я выгоню усталых путников?

Бинабик вошел в дом. Саймон, отстававший на шаг, заговорил.

— Куда мне положить маленькую девочку? — Пригнувшись, он вошел в дверь и быстро оглядел комнату с высоким потолком, на который отбрасывало тени пламя множества свечей. Тогда перед ним встала Джулой.

На ней было грубое платье из серо-коричневой ткани, неуклюже перевязанное обрывком веревки вместо пояса. Она была выше тролля, но ниже Саймона, широкое лицо покрыто темным загаром. У глаз и уголков рта разбегались лучики морщинок.

Коротко остриженные темные волосы сильно тронула седина, так что она выглядела почти как эйдонитский монах. Но поражали ее глаза — круглые, с тяжелыми веками желтые глаза и черные как смоль зрачки. Такие мудрые и древние глаза могли принадлежать старой горной птице, и такая сила была за ними, что юноша замолк на полуслове. Ему казалось, что его измерили, вывернули наизнанку и вытряхнули, как мешок, и все это за одно мгновенье. Когда она наконец перевела взгляд на раненую девочку, он почувствовал себя выжатым, словно пустой винный бурдюк.

— Этот ребенок ранен, — она не спрашивала, а утверждала. Саймон беспомощно отдал ей Лилит, и тут вперед выступил Бинабик.

— На нее напали собаки, — сказал тролль, — имеющие клеймо Пика Бурь.

Если он надеялся встретить изумление или страх, то его ожидало тяжелое разочарование. Джулой быстро подошла к соломенной подстилке у дверей и положила на нее девочку.

— Найдите еду, если вы голодны, — сказала она. — Теперь мне надо заняться делом. Вас преследовали?

Бинабик торопливой скороговоркой рассказывал о последних событиях, а Джулой бережно раздевала бесчувственное тело ребенка. Вошел Малахиас. Он сел на корточки около подстилки и стал смотреть, как Джулой промывает раны Лилит.

Когда он наклонился слишком близко к сестренке, мешая движениям валады, она мягко положила ему на плечо веснушчатую, загорелую руку. Несколько секунд она не отводила глаз и не отнимала руки, наконец, Малахиас поднял голову и вздрогнул. Потом он еще раз взглянул на Джулой, и что-то, казалось, промелькнуло между ними, какое-то безмолвное понимание. Потом мальчик отвернулся и сел, прислонившись спиной к стене.

Бинабик палкой пошевелил поленья, пылавшие в глубоком земляном очаге. Дым, которого было на удивление мало, поднимался к потолку; Саймон подумал, что там, наверное, есть труба, незаметная в пляшущих тенях и отблесках.

В доме была всего одна большая комната, и она чем-то напомнила Саймону студию Моргенса. Множество странных вещей висело на глиняных стенах: аккуратные пучки засохших веток с листьями, высушенные цветы, осыпавшие пол дождем лепестков, длинные скользкие корни, по виду только что вытащенные из озера.

Огонь играл отблесками на полированной поверхности многочисленных маленьких звериных черепов, но ему никак не удавалось проникнуть в темноту пустых глазниц.

Одна из стен была целиком разделена пополам огромной полкой, сделанной из натянутой на раму коры. Она тоже была вся заставлена разнообразными загадочными предметами: шкурками животных, связками палочек и костей, красивыми, обточенными водой камнями всех форм и расцветок, аккуратно сложенными в одном месте пергаментными свитками, лежащими ручками наружу и напоминающими вязанку дров. Полка была так завалена, что Саймон не сразу понял, что на самом деле это письменный стол — на нем лежала еще пачка тонкого пергамента и стояла чернильница, сделанная из маленького черепа, с воткнутым в нее гусиным пером.

Кантака тихо заскулила и ткнулась носом ему в бедро. Саймон почесал ее за ухом. На серой морде оставались порезы, но вся шерсть была теперь тщательно очищена от засохшей крови. Саймон отвернулся к другой стене и посмотрел в одно из маленьких окон. Свет свечей, горевших в доме, образовал на воде два длинных не правильных прямоугольника; в одном из них, как бы зрачком светового глаза, виднелся долговязый силуэт Саймона.

— Я согревал очень немного супу, — сказал у него за спиной Бинабик, и в бок юноши ткнулась деревянная миска. — Я сам имею в нем большую нужду, — тролль улыбнулся, — а также и ты, и все прочие. Я питаю надежду никогда за всю мою жизнь не иметь такого дня больше.

Саймон подул на горячее варево, потом осторожно пригубил. Жидкость оказалась тягучей и немного горьковатой, как сидр Элисиамансы, подогретый с пряностями.

— Здорово! — сказал Саймон и отпил чуть-чуть. — Что это такое?

— Я думаю, об этом лучше не спрашивать, — озорно улыбнулся Бинабик. Джулой подняла глаза от матраса, на котором лежала девочка, ее густые черные брови съехали к переносице. Она сердито взглянула на Бинабика.

— Прекрати это, тролль, у мальчика начнутся желудочные колики! — Джулой раздраженно фыркнула. — Медвянка, одуванчик и костяника, вот все, что туда входит, мальчик.

Бинабик пристыженно вздохнул.

— Извини, валада, — смущенно сказал он.

— Мне нравится! — воскликнул Саймон, огорченный, что каким-то образом обидел Джулой, пусть даже и всего как жертва шуточек Бинабика. — Спасибо, что приютили нас. Меня зовут Саймон.

— А, — проворчала Джулой и вернулась к обработке ран своей пациентки. Впав в замешательство, Саймон в гробовом молчании доел суп. Бинабик взял миску и снова наполнил ее; эту ожидала та же участь.

Бинабик короткими пальцами расчесывал мех Кантаки и бросал в огонь найденные в нем сучки и колючки. Джулой молча накладывала повязки Лилит, а Малахиас внимательно следил за этим, прямые темные волосы упали ему на лоб.

Сверчки и другие ночные певцы заполняли непроглядную ночь печальным звуком своих голосов. Саймон в изнеможении провалился в сон; сердце его билось теперь медленно-медленно.

Когда он проснулся, кругом была еще глубокая ночь. Он тряхнул головой, силясь прогнать липкий остаток слишком короткого сна. Прежде чем окончательно проснуться, он долго разглядывал незнакомую комнату, не понимая, где находится.

Джулой и Бинабик вели тихий разговор. Женщина сидела на высоком стуле, тролль примостился у ее ног, как внимательный студент. На подстилке у двери, обнявшись, спали Малахиас и Лилит.

— Не имеет значения разумие твоих действий, молодой тролль, — говорила валада. — Тебе сопутствовала удача, что гораздо важнее.

Саймон решил, что невежливо притворяться спящим.

— Как себя чувствует малышка? — спросил он, зевнув. Джулой обратила к нему тяжелый взгляд прикрытых веками глаз.

— Очень плохо. Сильно ранена и лихорадит. Северные собаки… у них дурные укусы. Они едят нечистое мясо.

— Валада делала все, к чему она имела возможность, Саймон, — вмешался Бинабик. Что-то было у него в руках — тролль шил новый колчан из кожи, не прерываясь ни на минуту. Интересно, откуда он возьмет новые стрелы? А вместо меча… ну хотя бы нож! У героев баллад и рассказов всегда был острый нож и острый ум. И волшебство.

— Ты сказал ей… — Саймон помолчал немного. — Ты сказал ей про Моргенса?

— Я знала и раньше, — ответила Джулой. Огонь окрасил ее светлые глаза в красный цвет. Речь валады была властной и взвешенной. — Ты был с ним, мальчик, я знаю твое имя. На тебе знак Моргенса. Я почувствовала это, когда прикоснулась к тебе, принимая ребенка. — Как бы демонстрируя, как это произошло, она протянула к юноше широкую мозолистую руку.

— Вы… вы ужезнали мое имя?

— Когда дело касается доктора, я знаю многое. — Джулой наклонилась и поворошила огонь длинной, почерневшей от долгого употребления палкой. — Великий человек потерян, человек, которого мы не имели права терять.

Саймон помедлил, но любопытство победило благоговение.

— Что вы имеете в виду? — он прополз по полу и уселся подле тролля. — То есть… что значит мы?

— Мы значит все мы, — отвечала она. — Мы значит те, кто не приветствует тьму.

— Я рассказал Джулой, что произошло с нами, друг Саймон, — тихо сказал Бинабик. — Ты не видишь секрета в том, что у меня не имеется объяснений нашим событиям.

Джулой недовольно сморщилась и закутала ноги широким подолом грубого платья.

— Но я ничего не смогла добавить… пока. По крайней мере для меня ясны теперь сигналы погоды, заметные даже здесь, на моем уединенном озере. Гуси, улетевшие с севера две недели назад… Да, это истинные знаки, и перемены, которые они предвещают, тоже истинные. Слишком истинные. — Она тяжело уронила руки на колени и сумрачно взглянула на своих собеседников.

— Бинабик прав, — оказала она наконец. Тролль мрачно кивнул, но Саймон готов был поклясться, что в глазах маленького человека мелькнул радостный блеск, как будто он получил величайший комплимент. — Все это порождено не борьбой короля со своим братом. Причины глубже, — продолжала она. — Вражда королей может разрушить страну, вырвать с корнями деревья и залить поля потоками крови. — Очередная головня с треском развалилась, посыпались искры, и Саймон подскочил от неожиданности. — Но людские войны не приносят черных туч с севера и не загоняют голодных медведей в берлоги в месяце майа.

Джулой встала и потянулась, широкие рукава ее платья напоминали птичьи крылья.

— Завтра я займусь поиском ответов. Сейчас все будут спать, пока это возможно, ибо я опасаюсь, что ночью возобновится лихорадка ребенка.

Она подошла к задней стене и принялась составлять на полку маленькие баночки.

— Прими мои рекомендации не засыпать так близко к огню, — посоветовал Бинабик. — Очень маленькая искра может без злого умысла поджечь тебя.

Саймон внимательно посмотрел на него, но, похоже, тролль на этот раз не шутил. Юноша оттащил плащ в сторонку и лег на него, скатав капюшон так, что получилось нечто вроде подушки. Потом он накинул сверху свободный край плаща.

Бинабик передвинулся в угол и после некоторой возни и шуршания тоже устроился вполне удобно.

Сверчки за окном смолкли. Саймон смотрел на дивный танец теней по стропилам и слушал вой ветра, бессильно бьющегося о стены хижины.

Не было ни горящих ламп, ни огня; только луна, бледная, как ядовитый гриб, заливала беспорядок, царивший в комнате, чем-то вроде морозного сияния. Саймон удивленно разглядывал неузнаваемые предметы, загромождавшие стол, кривые штабеля книг, воздвигнутые на полу, как памятники на кладбище. Взор его привлекла одна раскрытая книга, сиявшая белизной, как дерево, с которого содрали кору. В середине белоснежной страницы хмурилось знакомое лицо — человек с горящими глазами и убором из оленьих рогов на голове.

Саймон еще раз обвел глазами комнату, потом посмотрел на книгу. Он, конечно, был в покоях Моргенса. Конечно! А где же еще он мог быть?

В тот момент, когда осознание пришло к нему, когда загадочные силуэты приобрели знакомые очертания колб и реторт доктора, у двери раздалось какое-то царапанье. Юноша вздрогнул от неожиданного звука. Ему показалось, что залитая лунным светом стена безумно накренилась.

Звук повторился.

— …Саймон…?

Голос был еле слышен, как будто говоривший прятался от кого-то, но Саймон тут же его узнал.

— Доктор?! — он вскочил на ноги и в несколько шагов оказался у двери.

Почему старик стучит? И где это он был, почему вернулся так поздно? Может, совершал какое-то загадочное путешествие, по-дурацки запер дверь и теперь не может войти? Как хорошо, что Саймон оказался здесь, а не то ему пришлось бы ночевать под дверью!

Он торопливо возился с замком.

— Где вы были, доктор Моргенс? — прошептал он. — Я так долго ждал вас!

Ответа не было.

Когда он наконец отодвинул засов, его внезапно охватило странное тревожное чувство. Он не стал открывать дверь, привстал на цыпочки и заглянул в оконце.

— Доктор?

Во внутреннем коридоре под голубоватым светом ламп стоял старик, завернувшись в плащ с капюшоном, накинутым на лицо. Невозможно было ошибиться.

Этот поношенный старый плащ, легкая фигура, пряди длинных белых волос несомненно принадлежали доктору Моргенсу. Почему он молчит? Он ранен?

— С вами все в порядке? — спросил Саймон, распахивая дверь. Маленькая фигура не шевельнулась. — Где вы были? Что узнали? — Юноше почудилось, что доктор что-то сказал, и он наклонился вперед. — Что?

Слова, донесшиеся до него, были легкими, голос мучительно хриплым.

— …Фальшивый… посланник… — с трудом разобрал он. Иссохший голос почти прервался, дрожа от невыносимого напряжения. И тогда доктор поднял голову, и капюшон свалился.

Лицо, обрамленное прядями белых волос, было черным и обугленным — ямы вместо глаз, полусгоревшая палка шеи. Саймон отскочил, крик застрял у него в горле. Потрескавшуюся кожу прорезала красная линия. Рот существа раскрылся.

— …Фальшивый… посланник… — .Это был не голос, а задыхающийся шелест. — …Берегись!

И тогда Саймон закричал. Он кричал, а кровь бешено стучала у него в ушах, потому что обгоревшее существо говорило знакомым, добрым голосом Моргенса.

Потребовалось время, чтобы успокоить готовое выскочить из груди сердце. Он сел, прерывисто дыша. Рядом сидел Бинабик.

— Опасность не живет здесь, — сказал тролль и коснулся холодной рукой пылающего лба Саймона. — Ты простуживался.

Джулой подошла к ним. Она поправляла одеяло Малахиаса, когда всех разбудил отчаянный крик Саймона.

— У тебя бывали такие яркие сны, когда ты жил в замке, мальчик? — спросила она, не спуская с него сурового взгляда, как бы ожидая, что он начнет отрицать такую возможность.

Саймон содрогнулся. Под этим пристальным взглядом он не мог вымолвить ни слова не правды.

— Нет… до… до последних месяцев перед… перед…

— Перед смертью Моргенса, — ровно сказала Джулой. — Бинабик, если мои знания еще не покинули меня полностью, я уверена, это не случайность, что мальчику приснился Моргенс в моем доме. Не такой сон, как этот.

Бинабик провел рукой по взлохмаченным после сна волосам.

— Валада Джулой, если ты не знаешь, как могу я? Дочь Гор! Я, как слепец, ничего не вижу, только слушаю звуки. Я не имею понимания, какая опасность нас окружает, я только знаю с определенностью, что это опасность. Саймон смотрит во сне предостережение про «фальшивого посланника»… Но это одна, а мы имеем много загадок. Почему норны? Черные риммеры? Мерзкие буккены?

Джулой наклонилась к Саймону и ласковой, но сильной рукой уложила его обратно на плащ.

— Постарайся снова заснуть, — приказала она. — В доме женщины-колдуньи ничто не может повредить тебе. — Она повернулась к Бинабику. — Молодой тролль, если его сон так ясен, как он описал, мальчик будет полезен нам в поисках ответов.

Лежа на спине, Саймон видел длинные тени валады и тролля над огненным сиянием углей. Меньшая тень склонилась к нему.

— Саймон, — прошептал Бинабик, — бывали еще другие сны очень волнительные? Другие, про которые ты не сказывал?

Саймон медленно покачал головой. Никогда ничего не было, ничего, кроме теней, и он устал говорить. Он все еще не мог забыть обгоревшее существо в дверях, и теперь мечтал только подчиниться засасывающей тяге забвения и спать, спать, спать…

Но это оказалось не такой уж легкой задачей. Он зажмуривал глаза, и перед ними вставали огненные образы трагедии. Он тоскливо ворочался, пытаясь найти положение, при котором расслабятся наконец напряженные мышцы, и слышал тихий шелест разговора тролля и колдуньи, похожий на шорох крысы в стене.

Потом и этот звук прекратился, и спокойное дыхание ветра снова начало убаюкивать его; юноша открыл глаза. Теперь Джулой в одиночестве сидела у очага, высоко подняв плечи, словно птица во время дождя. Глаза ее были полуоткрыты.

Саймон не мог сказать с уверенностью, спит она или смотрит на догорающие угли и думает о чем-то.

Последняя его здравая мысль на сегодня поднялась откуда-то из глубин его подсознания, мерцая, как костер, разожженный над морем. Это была мысль о высокой горе с короной из камней. Это было во сне, правда? Непременно нужно вспомнить… нужно рассказать Бинабику.

Огонь взвился на вершине горы, погруженной во тьму, и раздался скрип деревянных колес, колес сна.

Наступившее утро не принесло с собой солнечного света. Из окошка Саймон мог разглядеть темные вершины деревьев на другой стороне чаши. Все озеро заволокло туманом. Воду было трудно различить даже под самым окном.

Переливающийся туман сделал все очертания смутными и нематериальными. Над темной линией деревьев застыло бездонно-серое небо.

Джулой увела Малахиаса собирать целебный мох, оставив Бинабика присматривать за маленькой Лилит. Троллю как будто показалось, что в состоянии ребенка есть улучшения, но Саймон, посмотрев на бледное лицо и слабые движения груди, подумал, что тролль заметил нечто, пока недоступное ему.

Он разжег огонь из груды сухих сучьев, которые Джулой аккуратно сложила в углу, потом подошел к Бинабику, чтобы помочь сменить девочке повязки.

Тролль отогнул простыню и осторожно снял бинты. Саймон содрогнулся, но не позволил себе отвернуться. Тело малышки почернело от кровоподтеков и безобразных следов ядовитых зубов. От левой подмышки до ягодицы была рваная рана в фут длиной. Когда Бинабик промыл рану и снова перевязал ее широкими полосками ткани, на материи проступили пятна крови.

— Ты думаешь, она действительно сможет выжить? — спросил Саймон. Бинабик пожал плечами, не прекращая обработку мелких ранок и ссадин.

— Джулой думает, что может, — сказал он. — Она женщина такая очень суровая, ставит людей не выше животных в своем уважении, видишь ли, но это уважение весьма высокое. Она не водит битвы за невозможное, я думаю так.

— Она что, правда колдунья?

Бинабик укрыл ребенка простыней, оставив открытым только худенькое лицо девочки. Рот ее был полуоткрыт, в нем не хватало двух передних зубов. Внезапно Саймона охватила пронзительная жалость к этому несчастному ребенку — затерянному, пойманному, замученному. Как может Господь Узирис любить этот мир? Такой мир?

— Колдунья? — Бинабик встал. По дощатому мосту снаружи застучали лапы Кантаки — это пришли Джулой и Малахиас. — Умная женщина она с безусловностью и обладает редкой силой. В вашем языке, если я имею понимание, «колдунья» — это такое существо, которое есть друг вашего «дьявола» и делает много зла своим соседствующим. Валада, с несомненностью, не такая. У нее соседями живут птицы и животные, обитающие в лесу, она пасет их, как очень доброе стадо. Но она покидала Риммергард много лет назад — много, много лет назад, и переселялась здесь. С вероятностью, люди, которые окружали ее тогда, тоже придумали такую ерунду, про зло для соседей… может быть, из-за этого она появлялась на этом озере.

Бинабик повернулся, приветствуя нетерпеливую Кантаку. Он почесал ей спину, а волчица утробно заурчала от радости. Потом тролль взял котелок, вышел за дверь и вернулся, набрав воды. Полный котелок Бинабик повесил на крюк, приделанный к тяжелой цепи, повисшей над очагом.

— Ты знавал Малахиаса в твоем замке, так ты говаривал? Саймон наблюдал за Кантакой. Волчица рысью вернулась к озеру и теперь стояла на отмели, время от времени с лаем бросаясь в воду.

— Она что, рыбу ловит? — смеясь спросил он. Бинабик терпеливо улыбнулся и кивнул.

— Она много умеет, и это тоже. Так что же с Мапахиасом?

— О да, я знал его там… немного. Один раз я поймал его… парень шпионил за мной. Он, правда, это отрицал. Ты с ним говорил? Он хоть сказал тебе, что они с сестрой делали в Альдхорте и как их схватили?

Кантака и правда ухитрилась поймать отливающую серебром рыбину, которая бурно трепыхалась, пока мокрая волчица тащила ее к берегу.

— Больше удачи я получил бы, если бы научивал камень петь песни. — Бинабик отыскал на полке банку с сухими листьями и бросил пригоршню в кипящую воду.

Комната тут же наполнилась приятным мятным ароматом.

— Пять или шесть слов сказал его рот, с тех пор как мы произвели розыск на дереве. Но ты есть у него в памяти. Несколько раз я видывал, как он долго смотрит на тебя. Я думаю, что в нем нет опасности, фактически, я имею такую уверенность, но за ним надо прослеживать.

Саймон не успел и рта раскрыть, как внизу раздался короткий, радостный лай Кантаки. Юноша выглянул из окна и увидел, что волчица, оставив на берегу почти съеденную добычу, куда-то бежит по тропке. Она быстро скрылась в тумане, но вскоре возникла из мглы в сопровождении двух неясных фигур, которые, подойдя ближе, превратились в Джулой и Малахиаса, странного мальчика с лисьим лицом.

Эти двое оживленно беседовали.

— Кинкипа! — фыркнул Бинабик, помешивая в котелке. — Великий немой заговорил.

Вытирая ноги, Джулой просунула голову в дверь.

— Туман, — сказала она. — Лес сегодня спит. — Она вошла, на ходу отряхивая плащ, следом появился Малахиас, который, казалось, снова насторожился. Щеки его порозовели. Джулой сразу подошла к столу и начала сортировать содержимое двух принесенных ею мешочков. Сегодня она была в мужской одежде: плотные шерстяные штаны, камзол и пара поношенных, но крепких сапог. От нее веяло спокойной силой, Джулой напоминала военного, который уже сделал все возможные приготовления и теперь ждет только начала сражения.

— Вода готова? — спросила она.

Бинабик наклонился над котелком и принюхался.

— Похоже, что так, — заявил он.

— Хорошо. — Джулой отвязала маленький мешочек от пояса и достала пригоршню темно-зеленого мха, все еще покрытого мелкими капельками воды. Не глядя бросив его в котел, она затем помешала варево палкой, которую ей подал Бинабик.

— Малахиас и я разговаривали, — сказала она, щурясь от пара. — Мы о многом переговорили. — Она подняла голову, но Малахиас не сдвинулся с места, только щеки его покраснели еще больше. Он сидел на подстилке возле маленькой Лилит и нежно гладил ее бледный, влажный лоб. Джулой пожала плечами. — Хорошо, подождем, пока Малахиас не будет готов. А сейчас у нас еще очень много дел. — Она подцепила палкой немного мха, потрогала его пальцем и вычерпала все клейкое месиво в деревянную миску, которую взяла со стола. Дымящуюся миску она понесла к подстилке Лилит.

Пока Малахиас и колдунья накладывали девочке припарки из мха, Саймон спустился на берег озера. Снаружи и при дневном свете дом колдуньи выглядел так же странно, как изнутри ночью. Соломенная крыша сходилась конусом, как гигантская шляпа, темное дерево стен было покрыто написанными черной и голубой краской рунами. Он обошел вокруг дома и спустился к берегу, и пока он шел, руны то исчезали, то снова появлялись. Казалось, что сваи, на которых стояла хижина, тоже покрыты какой-то затейливой резьбой.

Кантака снова занялась своей рыбой, аккуратно отделяя маленькие кусочки мяса от тонких костей. Саймон сел около нее на камень, она предостерегающе зарычала, и юноша немного подвинулся. Он бросал камешки в месиво тумана и прислушивался к звукам их падения до тех пор, пока не появился Бинабик, собиравшийся присоединиться к нему.

— Хочешь питаться? — спросил тролль, протягивая Саймону хрустящую горбушку черного хлеба, густо намазанную острым сыром. Саймон с удовольствием съел лакомство, а потом они сидели и смотрели, как птицы копаются в прибрежном песке.

— Валада Джулой желает, чтобы ты присоединился к нам, чтобы делать то, что мы имеем должность делать сегодня днем.

— Что делать?

— Отыскивать ответы.

— Искать? Мы пойдем куда-то?

Бинабик серьезно посмотрел на него.

— В одном роде, да — нет, не посматривай на меня так сердито. Я объяснюсь.

— Он тоже бросил камешек в туман. — Есть одно такое средство прояснять что-нибудь, когда иначе это очень сложно сделать. Эта вещь, какую могут делать очень мудрые. Мой наставник Укекук именовал это «Идти По Дороге Снов».

— Но это убило его!

— Нет! То есть… — тролль сморщился, подыскивая нужные слова, — собственно… да, он умирал на дороге. Но погибель может приходить на любой дороге. Это не значит, что будет умирать каждый, кто ходит по дорогам. В Центральном ряду Эрчестера людей сбивают экипажи, но многие другие ходят там многие годы, не имея никакого вреда.

— Что она такое, эта Дорога снов? — спросил Саймон.

— Я имею должность первоначально объясниться, — ответил Бинабик с грустной улыбкой, — что Сонная дорога имеет больше опасности, чем Центральный ряд. Мой наставник научивал меня, что дорога эта, как горная тропа, которая очень выше всех остальных. — Тролль поднял руку над головой. — С этой дороги, на которую попадать очень трудно, можно видеть такое, что нельзя увидеть больше нигде — вещи, невидимые с дороги повседневности.

— А сны?

— Меня научивали, что сон — это путь к такой дороге, который имеет каждый человек. — Бинабик наморщил лоб. — Но когда ты достигаешь ее обычным ночным сном, ты не имеешь силы идти по этой дороге, ты только смотришь с одного места и потом имеешь должность вернуться вниз. И тогда, говаривал мне Укекук, ты часто совсем не знаешь, на что же ты смотришь. Иногда, — Бинабик указал на туман, повисший над озером, — то, что ты видишь, это только дымка. Но мудрый может ходить вдоль дороги, если он имеет искусство взбираться на нее. Он может ходить и видеть все, как оно бывает, как оно меняется. — Он пожал плечами. — Объяснение затруднительно. Джулой очень много ходила там. Я тоже имею маленький опыт, но я не мастер.

Некоторое время Саймон сидел и молча глядел на воду, раздумывая над словами Бинабика. Другого берега озера было не видно, Саймон лениво подумал, что он наверное очень далеко. Его далекие воспоминания о вчерашнем пути были такими же смутными и сырыми, как утренний воздух.

Только теперь, когда я об этом подумал, я понял, как же далеко я зашел. Я никогда не мог себе представить, какой длинный путь мне предстоит. А ведь мне надо идти дальше, много-много лиг. Стоит ли все это такого риска? Попадем ли мы в Наглимунд живыми?

Почему он должен принимать такие решения? Это просто нечестно! Он с горечью подумал, что Бог, наверное, нарочно выбрал его, чтобы дурно с ним обращаться. Если, конечно, отец Дреозан не врал, что Господь следит за каждым человеком.

Но тут было о чем поразмыслить, помимо жестокой обиды. Бинабик и Джулой, кажется, чего-то ждут от него, на что-то рассчитывают. Это было совсем новое ощущение.

— Хорошо, я сделаю это, — проговорил он наконец. — Но сначала скажи мне одну вещь. Что на самом деле случилось с твоим наставником? Почему он умер?

Бинабик медленно кивнул.

— Мне говаривали, что есть две возможности для событий на Дороге. Опасных событий. Первое, и это может случиться только с безмозглыми, это то, что если следовать по дороге, не имея надлежащей мудрости, можно не замечать те места, где Дорога снов расходится с Дорогой повседневности. — Он развел руки в разные стороны. — Тогда можно потеривать дорогу обратно. Но Укекук для этого имел слишком много ума и опыта.

Мысль о том, что можно оказаться затерянным и бездомным в этих воображаемых сферах, задела чувствительную струну в душе Саймона. Он набрал полную грудь влажного весеннего воздуха и выдохнул:

— Так что же случилось с Ук… Укекуком?

— Другая опасность, о которой я также имел предупреждение, — сказал Бинабик, вставая, — что не одни только мудрые и добрые блуждают в скитаниях по Дороге снов, но и другие сновидцы, сущность которых опасна. Я думаю, что он встречал там одного из таких.

Бинабик и Саймон по узенькому мосту отправились к дому.

Джулой откупорила горшок с широким горлышком, сунула туда палец и зачерпнула липкой зеленой мази, пахнущей еще более странно, чем моховые припарки.

— Наклонитесь вперед, — сказала она и втерла немного мази в лоб Саймона, как раз между глазами, а потом проделала то же самое с собой и Бинабиком.

— Что это? — спросил Саймон. Кожа горела, появилось странное ощущение одновременного тепла и холода.

Джулой уселась над очагом и жестом приказала юноше и троллю присоединиться к ней.

— Паслен, водосбор и кора белого ясеня, чтобы получилась нужная консистенция. — Они треугольником расселись у костра. У ног Джулой стоял горшок с мазью.

Странно эта штука действует на мой лоб, решил Саймон, наблюдая за тем, как валада подбрасывает в костер зеленые ветки. Белые клубы дыма взвились вверх, превратив пространство между ними в столб непроглядного тумана. В горящих глазах колдуньи плясали отблески огня.

— Теперь натрите этим ладони, — сказала она, передавая горшочек с мазью. — И мазните губы, но проследите, чтобы ни в коем случае не попало в рот. Совсем чуть-чуть, так…

Когда все приготовления были закончены, она велела им взяться за руки.

Малахиас, не сказавший ни слова после возвращения тролля и Саймона, молча наблюдал за всем этим, сидя на подстилке рядом с ребенком. Странный мальчик был явно возбужден, его губы превратились в тонкую ниточку. Саймон протянул руки, сжав маленькую сухую лапку левой рукой и твердую ладонь Джулой правой.

— Держи крепко, — сказала колдунья. — Ничего страшного не случится, если отпустите, но так будет лучше. — Она опустила голову и начала говорить что-то мягкое и неразборчивое. Саймон не мог разобрать ни одного слова. Он смотрел на движения губ Джулой, на опущенные веки больших глаз; его снова поразило сходство валады с птицей, гордой, покоряющей вышину птицей. Он все смотрел, щурясь, сквозь колонну дыма, но покалывание на лбу и на ладонях уже начинало его беспокоить.

Внезапно стемнело, как будто темная туча закрыла солнце. В одно мгновение все, кроме белого дыма и красного огня, по-грузилось в непроницаемую тьму.

Веки его отяжелели, и в то же время он был свежим, как после купания в снегу.

Стало холодно, так холодно, что не было сил терпеть. Не выдержав, он опрокинулся назад, и все вокруг покрыла глубокая тьма.

Прошло время — Саймон не знал много ли, мало, только слабое пожатие на обеих руках не покидало его, успокаивало и ободряло, — и через тьму стал пробиваться свет, лишенный направления и источника, свет, который постепенно превратился в ослепительно белое поле. Эта белизна была неоднородной: кое-где она блестела, как солнечный луч на полированной стали, кое-где была тусклой, почти серой. Мгновением позже белоснежное поле стало ледяной горой, сверкающей и неприступной, горой такой высокой, что вершину ее скрывали клочья облаков, мчащихся по темному небу. Из змеистых трещин в ее зеркальной поверхности поднимался дым, становясь еще одним бриллиантом в облачной короне горы.

Затем каким-то непостижимым образом он перенесся в недра величественной горы. Быстро, как легкая искра, летел он по темным коридорам, вымощенным зеркальным льдом. Бессчетные тысячи фигур встречались на его пути сквозь туманы и тени морозного сияния — бледнолицые, тонкокостные существа, марширующие по тоннелям, сверкая оточенными копьями, или сидящие у странных синеватых костров, чьи маленькие дымки поднимались вверх, чтобы присоединиться к туманной диадеме.

Искру сознания Саймона все еще не оставило ощущение двух теплых дружеских рук или просто чувство, что у него еще есть поддержка в этом страшном мире, потому что, конечно, у искры не может быть рук, которые бы чувствовали пожатие друзей. Наконец, он оказался в зале огромного пустого пространства в самом сердце горы. Своды зала терялись так высоко, что белый снег, как армия белых бабочек, падал, кружась, с верхних пределов на ледяные плиты пола. В центре зала был чудовищный колодец, источающий бледный, голубоватый свет. Волна непостижимого, обжигающего сердце страха неслась от мрачного отверстия. Из непредставимых глубин колодца в зал поднимались токи тепла. Мутная туманная колонна, мглистый столб ядовитых испарений над колодцем мерцал всеми цветами радуги, как титаническая сосулька под лучами горячего яркого солнца. В этом тумане зарождалось и существовало необъяснимое Нечто, состоящее из множества переливающихся форм, бесцветное и прозрачное, как стекло. Его очертания то возникали, то исчезали за завесой мглы — непостижимые соединения острейших углов и мягких окружностей. Все живые и мертвые формы мира были заключены в этом страшном видении, неразрывно скованные ледяной оболочкой. Загадочное Нечто на каких-то недостижимых высотах сознания могло сравниться с музыкальным инструментом. Но Оно было таким чуждым, огромным и пугающим, что нашедший воплощение в искре Саймон знал: он никогда не сможет услышать его ужасную музыку и остаться принадлежностью прежнего мира.

Лицом к колодцу, на грубом сиденье из покрытого инеем черного камня сидела высокая фигура. Он отчетливо видел ее, словно бы преодолев страшный колодец меньше, чем за одно мгновение. Она была облачена в белое с серебром платье причудливого, нечеловеческого покроя. Снежные волосы, струясь по плечам, незаметно сливались с незапятнанно белой одеждой.

Бледная фигура подняла голову, и лицо ее ослепило Саймона дивной неземной красотой. Только когда она снова отвернулась, он понял, что видел всего лишь прекрасное, бесчувственное изображение женского лица… маску из серебра.

Великолепное таинственное лицо опять повернулось к нему. Он почувствовал, как грубая, неподвластная ему сила изгоняет его прочь, отключая от происходящего.

Новое видение всплыло перед ним. Каким-то образом оно было частью клубящихся туманов и зловещей белой фигуры. Сперва это было просто новое облако алебастровой белизны; постепенно оно перешло в прямоугольник, перекрещенный черным. Черные пятна стали линиями, линии превратились в символы. Наконец, перед ним возникла огромная открытая книга. На ее страницах виднелись буквы, которых Саймон не мог прочесть. Сначала переплетение рун было смутным и неясным, потом знаки стали более отчетливыми.

Время остановилось на мгновение, потом мерцание рун возобновилось. Значки разошлись в стороны и превратились в три тонких черных силуэта… три меча.

Эфес первого был выполнен в форме прямоугольных поперечных стропил крыши. На третьем мече перекрещивающиеся части и эфес образовали нечто вроде пятиконечной звезды. Каким-то далеким островком со-знания Саймон узнал последний меч. Под черным как ночь покровом забвения он помнил, что где-то уже видел это лезвие.

Мечи начали медленно таять и исчезали один задругам. Все пропало, осталось только бело-серое ничто.

Саймон вдруг почувствовал, как он, под влиянием какой-то ужасной силы со страшной скоростью падает назад — прочь от горы, прочь от белого зала с колодцем, прочь от безумного сна. Что-то в нем радовалось этому падению, запуганное заповедными местами, где блуждал его дух, но малая, безрассудная часть сознания не хотела уходить.

Ему нужны были ответы. Его жизнь была схвачена и сломлена равнодушным движением какого-то проклятого безжизненного колеса, и где-то на самом дне своей души он был отчаянно, непоколебимо зол. Он был испуган, он попал, как в ловушку, в кошмар, которому нет конца, но свирепая злость была сейчас сильнее всего.

Он сопротивлялся схватившей его силе, сражаясь оружием, которого и сам не понимал, чтобы удержать сон и получить от него желанное знание. Он вцепился в исчезающую белизну и свирепо попытался превратить ее во что-то, что могло сказать ему, почему погиб Моргенс, за что убили брата Дочиаса и других монахов Святого Ходерунда и почему маленькая девочка Лилит застыла между жизнью и смертью в маленькой хижине в чаще леса.

Медленно и болезненно из пустоты снова появились очертания ледяной горы.

Где правда? Ему нужны были ответы! По мере того, как тянулась отчаянная борьба духа Саймона, гора становилась выше и тоньше, у нее появились ветви, она стала ледяным белоснежным деревом, подпирающим небеса. Потом ветви отвалились, и она превратилась в гладкую, белую башню — башню, которая была ему хорошо знакома.

На вершине башни сияли огни. Раздался оглушительный гром, подобный ударам чудовищного колокола. Башня содрогнулась. Колокол загремел снова. Перед ним открывалась какая-то страшная важнейшая тайна. Он чувствовал, что ответы уже близки…

Маленькая мошка! Ты пришла к нам, не так ли?

Ужасное, иссушающее черное небытие потянулось к нему и поглотило, закрыв собой башню и гудящий колокол. Он чувствовал, как дыхание жизни угасает в его блуждающей душе, по мере того как безграничный холод смыкается вокруг. Он был затерян в пронзительно-кричащей пустоте, крошечная пылинка на дне бескрайних черных глубин океана, отрезанный навсегда от жизни, дыхания, мыслей… все исчезло, кроме сокрушительной ненависти схватившего его существа… он задыхался.

И когда умерла последняя надежда, он снова был свободен. Он парил над миром Светлого Арда на головокружительной высоте в сильных когтях большой серой совы, летящей легко и свободно, как родное дитя ветра. Ледяная гора осталась позади, ее поглотила белая кость бескрайней равнины. С невероятной скоростью сова несла его через озера, лед, снег и горы к темной линии у самого горизонта.

Как только отдаленная линия оформилась и превратилась в лес, он понял, что уже выскальзывает из когтей совы. Птица крепче сжала когти и камнем ринулась к земле. Заснеженные поля понеслись им навстречу, но сова распростерла широкие крылья и направилась к лесному укрытию.

И наконец они были под знакомым карнизом и в безопасности.

Саймон застонал и перекатился на бок. Голова у него гудела, как наковальня Рубена Медведя во время турнира, язык увеличился ровно вдвое по сравнению с нормальной величиной, воздух, который он вдыхал, отдавал металлом. Он скорчился, стараясь не тревожить тяжелую голову.

Бинабик лежал поблизости, его широкое лицо было бледно, как смерть.

Кантака, поскуливая, тыкалась носом ему в бок. У дымящегося очага темноволосый Малахиас тряс за плечи безвольно покорную Джулой. Саймон снова застонал, в висках колотилась кровь, голова отныне и навеки казалась бесполезной, как подгнивший фрукт. Он с трудом подполз к Бинабику. Маленький человек дышал; как только Саймон оказался рядом, тролль закашлялся, хватая ртом воздух, и открыл глаза.

— Мы… — прохрипел он. — Мы… все… возвращались?

Саймон кивнул, глядя на неподвижную колдунью. Старания Малахиаса, похоже, мало помогали ей.

— Сейчас, — сказал он и, задыхаясь, поднялся на ноги. Он осторожно выбрался из передней двери хижины, прихватив пустую кастрюльку. Юноша слабо удивился тому, что на земле все еще был туманный полдень; на Дороге снов время текло гораздо быстрее. Кроме того, его мучило раздражающее чувство, что что-то изменилось вокруг хижины. Он не мог просто указать пальцем на отличия, но все переменилось и выглядело немного иначе, чем прежде. Он приписал это действию тяжелых испытаний, выпавших на его долю. Наполнив котелок водой из озера и смыв с рук липкую зеленую мазь, он возвратился в дом.

Бинабик жадно попил, потом жестом попросил отнести остатки Джулой.

Малахиас с надеждой и ревностью наблюдал за тем, как Саймон, одной рукой приоткрыв рот колдуньи, влил в него несколько капель воды. Она закашлялась, потом сделала глоток, и Саймон дал ей еще немного.

Поддерживая тяжелую голову валады, Саймон вдруг понял, что это именно она спасла его, когда все они блуждали по бескрайним просторам Дороги снов. Глядя на женщину, с каждой минутой дышавшую все ровнее, он вспомнил серую сову, пришедшую ему на помощь во сне, когда он испускал последнее дыхание.

Джулой и тролль никак не могли ожидать такого развития событий, в сущности, это Саймон подверг их такой опасности. Однако на этот раз он не чувствовал никакого стыда за свои поступки. Он сделал только то, что и должен был сделать. Он достаточно долго боролся с колесом.

— Как она? — спросил Бинабик.

— Я думаю, скоро придет в себя, — ответил Саймон, осторожно поглядывая на колдунью. — Она спасла меня, да?

Бинабик устало посмотрел на него, волосы тролля прилипли ко лбу.

— Очень напоминает, что так она и сделала, — вымолвил он наконец. — Она могущественная союзница, но даже ее сила была сильно истощена такими событиями.

— Что это значит? — спросил Саймон, оставляя Джулой заботам Малахиаса. — Ты видел все то же, что и я? Гору, и леди в маске, и книгу?

— Я интересуюсь, одинаковость ли мы видели, Саймон, — медленно ответил Бинабик. — Но я вижу великую важность в том, чтобы валада делила с нами свои мысли и впечатлительность. Может быть, после того, как употребится еда? Я полон ужасного голода.

Саймон ответил другу неуверенной полуулыбкой, повернулся и увидел, что Малахиас пристально смотрит на него. Странный мальчик начал было отворачиваться, но потом передумал и выдерживал прямой взгляд до тех пор, пока неловкость не почувствовал Саймон.

— Было так, как будто весь дом качается, — отрывисто сказал Малахиас, весьма озадачив Саймона. Голос мальчика был высоким, напряженным и охрипшим.

— Что ты имеешь в виду? — поинтересовался юноша, зачарованный не только самим фактом, что Малахиас заговорил, но и тем, что именно он сказал.

— Весь дом. Вы сидели, уставившись на огонь, и вдруг стены начали… подпрыгивать. Как будто кто-то поднимал их и опускал.

— Скорее всего, это просто мы так двигались, когда… то есть, я хочу сказать… о, я не знаю! — недовольно сдался Саймон. По правде говоря, в этот момент он действительно мало что знал. Ему казалось, что мозги его перемешаны, как варево в котле Джулой.

Малахиас отвернулся и налил колдунье еще воды. Неожиданно капли дождя забарабанили по окнам: серое небо было больше не в силах сдерживаться.

Колдунья была мрачна. Они отодвинули суповые тарелки и уселись на голом полу друг против друга. Явно заинтересованный Малахиас все-таки остался на постели, рядом с сестренкой.

— Я видела движение сил зла, — сказала Джулой, и глаза ее сверкнули. — зла, которое потрясет основы известного нам мира. — Она вновь обрела свою силу, и что-то новое появилось в ней. Валада была торжественна и мрачна, как король, вершащий правосудие. — Я почти хотела бы, чтобы мы не выбирали Дорогу снов — но это ленивое желание. Я вижу наступление темных дней и боюсь оказаться втянутой в зловещие перемены.

— Что вы хотите сказать? — не понял Саймон. — Что все это значило? Вы тоже видели эту гору?

— Пик Бурь, — голос Бинабика был абсолютно невыразительным. Джулой посмотрела на тролля, кивнула и снова обернулась к Саймону.

— Верно. Это был Стурмспейк, как его называют риммеры. Они считают его легендой. Пик Бурь. Гора норнов.

— Мы, кануки, — сказал Бинабик, — знаем Пик Бурь, как очень настоящий. Но эти норны не примешивались к делам Светлого Арда уже тысячелетие. Мне это кажется, как будто, как будто…

— Как будто они ждут войны, — закончила валаца. — Ты прав, если верить сну. А было ли это ясновидением, я не могу сказать. Тут нужен кто-нибудь поопытнее меня. Но вы сказали, что на белых собаках было клеймо Пика Бурь, и это истинное свидетельство. Я думаю, мы можем доверять этой части сна — или должны.

— Готовятся к войне? — Саймон совсем запутался. — К войне с кем? И кто была та женщина в серебряной маске?

Джулой выглядела очень усталой.

— Маска? Это была не женщина. Существо из легенд, из незапамятных времен. Это была Утук'ку, королева норнов.

Саймон вздрогнул от внезапного озноба. Ветер за окном распевал унылую жалобную песнь.

— Но что такое эти норны? Бинабик сказал, что они ситхи.

— Древняя мудрость говорит, что они были некогда частью ситхи. Но они затерянный народ, народ предателей. Они не последовали вместе со всеми в Асу'а, они укрылись на затерянном севере, в ледяных странах за горами Риммергарда. Они не имели ничего общего со Светлым Ардом, но теперь все переменилось.

На суровом, спокойном лице женщины Саймон вдруг увидел след глубокой тайной тревоги.

И эти норны помогают Элиасу охотиться за мной? — отчаянно думал он, а сердце уже сжимали ледяные когти страха. За что же мне весь этот кошмар?

И тогда он вспомнил, потому что страх открыл двери его памяти.

Отвратительные воспоминания выползли на свет божий, и юноша с трудом овладел дыханием.

— Эти… Эти бледные люди. Норны. Я видел их раньше.

— Что?! — выкрикнули Джулой и тролль почти одновременно, резко наклонившись к Саймону. Ошеломленный их напором, юноша отшатнулся.

— Когда? — резко спросила Джулой.

— Это случилось… Я думаю, что это случилось… если только это был не сон… в ту ночь, когда я убежал из Хейхолта. Я заснул на кладбище, и мне показалось, что кто-то зовет меня по имени — женский голос. Я… был так испуган, и убежал с кладбища, и поднялся на Тистеборг… — У стены нервно зашевелился Малахиас. Саймон не обратил на него никакого внимания. — На вершине Тистеборга горел огонь… там где Камни гнева, вы знаете?

— Я знаю. — За простыми словами Джулой Саймону почудился какой-то скрытый смысл, которого он не понял.

— Ну вот, я замерз, устал, и я взобрался наверх. Мне, правда, очень жалко, но я был уверен, что это сон. А может, так оно и есть.

— Может быть. Продолжай.

— Там у костра грелись люди. Солдаты, потому что они были в доспехах. — Саймон почувствовал, как взмокли ладони и вытер их о штаны. — Один из них был король Элиас. Я испугался еще больше и спрятался. Потом… потом был ужасный скрип, и к ним подъехала черная карета. — Он вспоминал, стараясь постепенно восстановить в памяти все события той страшной ночи… Или это только казалось, что все… и в памяти остались пробелы? — В карете были эти бледнолицые люди, норны, одетые в черную одежду.

Долгая пауза, в течение которой Саймон изо всех сил старался вспомнить.

Дождь барабанил по крыше хижины.

— И? — мягко спросила валада.

— Элисия, Матерь Божья! — воскликнул Саймон, и слезы выступили у него на глазах. — Я не могу вспомнить. Они дали королю что-то из черной кареты. Было еще много всякого, но у меня в голове все это как одеялом накрыто — ощупать могу, а видеть ничего не вижу. Они дали ему что-то! Я думал, что это сон! — Он закрыл лицо руками, пытаясь силой выжать страшные мысли из кружащейся головы.

Бинабик неловко погладил Саймона по коленке.

— Это, с вероятностью, ответ на наш другой вопрос. Я немного мыслил, зачем норнам подготовляться к битве. Я думал, они хотят иметь битву с Элиасом, Верховным королем, потому что имеют стародавнюю обиду на весь человеческий род. Теперь я думаю, что они оказывают ему помощь. Они имеют какой-то договор. Может быть, такой договор видывал Саймон. Но как?

Как мог Элиас иметь такое соглашение со злоумышленными норнами?

— Прейратс, — сказав это, Саймон почувствовал, что это чистая правда. — Моргенс говорил, что Прейратс бездумно открывает двери и что ужасные гости могут войти в них. Прейратс тоже был на этой горе.

Валада Джулой кивнула головой.

— В этом есть некоторый здравый смысл. Остается один вопрос, на который мы все равно не можем ответить — в чем суть этой сделки? Что Прейратс и король могли предложить норнам в уплату за их помощь?

Они долго молчали.

— А что это была за книга? — резко спросил Саймон. — Там, на Дороге снов. Вы тоже ее видели?

Бинабик ударил себя в грудь открытой ладонью.

— Книга имелась там. Руны, которые видывал я, были из Риммергарда. «Ду Сварденвирд». На вашем языке это значивает «Заклятие мечей».

— Или «Рок мечей», — добавила Джулой. — Эта книга известна в кругах мудрых, но она давно утеряна. Я никогда раньше не видела ее. Говорят, что ее написал Ниссес, священник. Он был советником короля Хьелдина Безумного.

— Того, по имени которого названа Башня Хьелдина? — поинтересовался Саймон.

— Да. Там, где погибли оба — король и его советник.

Саймон немного подумал.

— Я видел три меча, — сказал он. Бинабик посмотрел на Джулой.

— Одни только туманные формы видывал я, — медленно проговорил тролль. — Они имели возможность быть мечами. Колдунья тоже не видела ничего так ясно, как юноша. Саймон подробно описал силуэты, но они ничего не значили ни для тролля, ни для валады.

— Итак, — сказал наконец маленький человек, — мы узнавали на Дороге снов, что — что норны помогают Элиасу? — мы имели такую догадку. Что странная книга что-то значивает? — это новое. Но одно не меняется. Мы должны отвести себя в Наглимунд. Валада, твой дом окажет нам защиту, но если Джошуа жив, он имеет должность знавать такие вещи. Кроме того, там могут отыскивать объяснение тому, что мы узнавали, но не имели понимания…

Бинабика прервали с неожиданной стороны.

— Саймон, — сказал Малахиас, — ты говорил, что кто-то звал тебя на кладбище. Это мой голос ты слышал. Это я тебя звал.

Саймон мог только разинуть рот. Джулой улыбнулась.

— Одна из наших загадок заговорила сама. Давай, дитя. Скажи им то, что должен.

Малахиас сильно покраснел.

— Я… меня зовут не Малахиас… Я… Мария.

— Но ведь Мария, это же имя девочки, — начал Саймон и остановился, увидев, как расплывается улыбка по лицу Джулой. — Девочка? — юноша криво улыбнулся. Он посмотрел внимательно на лицо странного мальчика и внезапно увидел его таким, каким оно было на самом деле. — Девочка, — проворчал он, чувствуя себя до невозможности глупо. Колдунья хихикнула.

— Я должна сказать, что это было очевидно, по крайней мере для меня. Эта маскировка давала ей некоторые преимущества для путешествия в обществе тролля и юноши, и могла помочь в случае опасности, но я сказала ей, что обман не может продолжаться.

— Во всяком случае не всю дорогу к Наглимунду, а я иду туда. — Мария устало потерла глаза. — У меня важное послание принцу Джошуа от его племянницы Мириамель. Пожалуйста, не спрашивайте про это послание, потому что я все равно не отвечу.

— Что ты полагаешь о твоей сестре? — спросил Бинабик. — Она долгое время не будет иметь возможности путешествовать. — Он тоже время от времени косился на смутившую друзей Марию, как бы недоумевая, как это его обвели вокруг пальца.

Теперь все действительно казалось очевидным.

— Она не моя сестра, — грустно сказала Мария. — Лилит была служанкой упринцессы. Мы очень любили друг друга. Она побоялась оставаться без меня в замке и оказалась так безрассудна, что последовала за мной. — Девушка взглянула на спящего ребенка. — Я, конечно, не должна была брать ее. Я пробовала втащить ее на дерево, пока нас не схватили собаки. Если бы у меня хватило сил…

— Еще никто не знает, — вмешалась Джулой, — сможет ли эта девочка вообще когда-нибудь путешествовать. Она недалеко отошла от порога смерти. Мне очень жаль, но девочке придется остаться со мной.

Мария попыталась возразить, но валада не стала и слушать. Саймон удивился, заметив в темных глазах девочки, как ему показалось, блеск облегчения. Его рассердило, что она может оставить раненого ребенка ради каких-то там королевских поручений.

— Итак, — сказал тролль в заключение, — что мы имеем теперь? Все мы имеем желание быстро попадать в Наглимунд. Все мы окружены многими лигами леса и очень крутыми склонами Вальдхельма. Я молчал о тех, кто возмутительно преследует нас.

Джулой задумалась.

— Я полагаю, — сказала она, — что вы должны лесом пробираться в Да'ай Чикиза. Это старое селение ситхи, конечно, давно заброшенное. Там вы выберетесь на Переход. Это старая лесная дорога через холмы. Она сохранилась с тех времен, когда ситхи еще регулярно путешествовали между этим местом и Асу'а-Хейхолтом.

Теперь о ней никто не знает, кроме диких зверей. Это самое легкое и безопасное место для перехода. Утром я дам вам карту. Да, Да'ай Чикиза… — глубокий свет вспыхнул в золотых глазах колдуньи, и она медленно покачала головой, как будто забыла, о чем говорила. Мгновение длилась задумчивость — и валада снова стала оживленной и властной.

— Теперь всем пора спать. Все мы нуждаемся в отдыхе. Этот день сделал меня слабой, как ветка ивы.

Саймон мог бы с этим поспорить. Ему казалось, что колдунья больше напоминает дуб — впрочем и дубу приходится нелегко во время бури.

Несколько позже он лежал, свернувшись, на своем плаще, чувствуя, как ворочается у него в ногах беспокойный гость — Кантака, и пытался отогнать мысли о страшной горе. Это было слишком грандиозно, слишком мрачно. Вместо этого он стал размышлять о том, что может подумать о нем Мария. Джулой сказала, что он не может отличить мальчика от девочки, и это было нечестно. Когда у него было время заниматься такими вещами?

Почему она шпионила за ним в Хейхолте? Тоже по поручению принцессы? И если это она звала его на кладбище, то почему? Саймон вроде ни разу не видел ее в замке, по крайней мере в женском платье.

Когда, наконец, как кораблик, брошенный в темный океан, он погрузился в сон, ему казалось, что он бежит вслед за удаляющимся светом, яркой дорожкой, до которой нельзя дотянуться. За окном дождь разбил темное зеркало озера Джулой.

Глава 13. БАШНЯ ИЗ ОСЕННЕЙ ПАУТИНЫ

Больше всего ему хотелось, чтобы рука, трясущая его плечо, оказалась очередным страшным сном, но, к сожалению, это было не так. Открыв глаза, он обнаружил, что в комнате еще совсем темно. В темноте мерцали только два прямоугольных звездных пятна — окна.

— Дайте поспать! — простонал он. — Еще так рано!

— Вставай, мальчик, — хрипло прошептала Джулой. Ее обычно аккуратное платье было на сей раз натянуто кое-как. — Не теряй времени!

Саймон сел, растерянно моргая. В сухих глазах отчаянно щипало. Бинабик быстро упаковывал мешок.

— Что происходит? — спросил юноша, но тролль был, похоже, слишком занят, чтобы отвечать.

— Я выходила, — сказала Джулой. — Озеро обнаружили. Я полагаю, что это могут быть люди, преследующие вас.

Саймон немедленно потянулся за сапогами. Из-за глубокой тьмы, окружавшей их, все вокруг казалось призрачным и нереальным, но сердце его снова дико колотилось.

— Узирис! — пробормотал он. — Что же теперь делать? Они же нападут на нас!

— Не знаю, — промолвила Джулой, поднялась с колен и отошла к Малахиасу — нет, к Марии, напомнил себе Саймон. — Там два лагеря, один на другом берегу, у ручья, другой неподалеку от нас. Либо они знают, чей это дом, и теперь выжидают, либо вообще его не видели. Может быть, они появились, когда мы уже потушили свечи.

Саймон задумался.

— Откуда вы знаете, что на том берегу тоже есть лагерь? — За окном мирно дремало закутанное туманом озеро. Нище не было видно ни огонька. — Там ведь темно, — закончил он и обернулся к Джулой. Ее одежда явно не подходила для ночных вылазок в лес.

Но посмотрев на небрежно застегнутое платье и жемчужинки тумана, блестевшие во влажных волосах, он вспомнил широкие крылья совы, провожавшей их к озеру, и сильные когти, вырвавшие его у исполненного ненависти существа, крушившего его жизнь на Дороге снов.

— Впрочем, это не так важно, правда? — сказал он наконец. — Важно только, что мы знаем, где они. — В слабом лунном свете блеснула спокойная улыбка колдуньи.

— Ты прав, Саймон-мальчик, — мягко сказала она и подошла к Бинабику, чтобы помочь ему наполнить мешки Саймона и Марии.

— Вот что, — заявила Джулой, когда одевшийся Саймон подошел к ним. — Вы должны уйти еще до рассвета, — она покосилась на угасающие звезды, — который не заставит себя ждать. Вопрос в том, как вы это сделаете?

— Все, на что мы можем питать надежду, это обойти их путем леса, двигаясь с великой тихостью, — проворчал Бинабик. — Мы со всей очевидностью не имеем возможности летать. — Он кисловато улыбнулся. Мария, кутаясь в плащ, который дала ей валада, с удивлением воззрилась на тролля.

— Нет, — серьезно ответила Джулой, — но я сомневаюсь, что вы проскользнете мимо этих жутких собак. Нет, вы не можете улететь, но вполне можете уплыть. Под домом привязана лодка. Она невелика, но выдержит вас всех, и Кантаку тоже, если она не будет безобразничать. — Колдунья нежно взъерошила шерсть между ушами волчицы, лежащей у ног своего хозяина.

— А что это нам даст? — буркнул Бинабик. — Будем выгребать на середину озера, чтобы утром доставить много удобства для этих всех людей?

— В озеро впадает ручей. Он даже меньше того, по которому вы пришли сюда.

На четырех веслах вы легко выйдете из озера и подниметесь по нему. — Она немного поморщилась, скорее задумавшись, чем в тревоге. — К несчастью, рядом с ручьем расположен один из лагерей, но с этим уж ничего не поделаешь. Вам придется грести очень тихо. Может быть, это даже к лучшему. Такой твердолобый служака, как барон Хеаферт, — поверьте, я достаточно имела дела с ним и ему подобными! — никогда не поверит, что добыча может проскользнуть у него под самым носом.

— Я питаю беспокойство не к Хеаферту, — ответил Бинабик, — а к тому, который в действительности главный на этой всей охоте — черный риммер, Инген Джеггер.

— Он наверняка и глаз не сомкнул, — добавил Саймон. Ему не хотелось даже вспоминать о белых глазах страшного риммера.

Джулой снова сморщилась.

— Не бойтесь. Или, по крайней мере, не давайте страху одолеть вас. Может случиться, что он отвлечется… кто знает? — она встала. — Пойдем, мальчик. Ты хорошего роста. Поможешь мне отвязать лодку и отвести ее к мосту.

— Видишь? — прошептала Джулой, указывая на густое пятно тени на эбонитовой глади озера под дальним углом дома. Саймон, стоявший по колено в воде, мрачно кивнул. — Тогда иди, только тихо! — сказала она. Это последнее добавление, по мнению Саймона, было совершенно лишним.

Обходя дом, почти касаясь головой пола, Саймон подумал, что был прав вчера, решив, что что-то вдруг изменилось. Вот это дерево, ушедшее корнями в темную воду: он видел его в тот вечер, когда они впервые пришли сюда, — и Узирис свидетель! — оно было с другой стороны, около двери. Деревья ведь не ходят!

Он нащупал в темноте веревку и, медленно перебирая пальцами, нашел место, где она была привязана к обручу, свисавшему из-под дома. Ему пришлось откинуться под невероятным углом, едва не сломав себе спину, чтобы попробовать отвязать узел. Вдруг он сморщил нос от странного запаха. Непонятно, откуда исходил этот запах, от озера или от самого дома? Пахло мокрым деревом, плесенью и еще чем-то — странным звериным духом потянуло, терпким, мускусным, но не противным.

Саймон заглянул в темноту. Тени немного рассеялись, он даже смог разглядеть узел! Его радость от этого, и оттого, что узел удалось без особых трудов развязать, быстро омрачилась сознанием, что рассвет вот-вот наступит — уходящая темнота была другом несчастных путников. Распутав веревку, юноша со всей возможной осторожностью побрел к берегу, таща за собой лодку. Он видел едва различимый силуэт Джулой, притулившейся у длинной доски, спускавшейся к воде от входа в дом; он спешил, как мог… пока не споткнулся.

Плеск, приглушенный крик. Он пошатнулся, но почти сразу снова выпрямился.

Что это было? Что-то вроде бревна? Саймон попытался перешагнуть через препятствие, но умудрился поставить босую ногу прямо на него. Ему пришлось подавить безумное желание закричать еще раз. Предмет был твердым и совершенно неподвижным, но Саймон ощутил, что наступил на большую щуку из хейхолтского рва или на одно из чучел, в изобилии водившихся на полках доктора Моргенса. Рябь успокоилась. Раздался тихий, осторожный окрик Джулой, спросившей, не ушибся ли он. Юноша взглянул вниз.

Вода была очень темной, но ему все-таки удалось различить слабые очертания каких-то странных коряг, или, скорее, сучьев, потому что то, обо что он споткнулся, соединялось с двумя другими чешуйчатыми ветками. Похоже было, что странные ветки сходились у основания одной из двух свай, на которых стоял домик.

Саймон аккуратно перешагнул через них и неслышно заскользил по направлению к тени, которая была Джулой. Внезапно он понял, что эти корни, ветки… да что бы то ни было, больше всего похожи на какие-то чудовищные ноги. Это же просто птичьи когти! Что за странная мысль? У домов не растут птичьи ноги, и они совершенно не умеют ходить.

Юноша стоял очень тихо, пока Джулой привязывала лодку у основания доски.

Все и все погрузились в лодку. Бинабик устроился на остром носу, Мария села в середине, Саймон примостился на корме, зажав коленями неугомонную Кантаку. Волчице явно не нравилось все это предприятие, она сердито скулила и сопротивлялась, когда Бинабик приказал ей забираться в шаткое суденышко. Ему даже пришлось наградить ее увесистым шлепком.

Луна катилась по сине-черному своду западного неба. Джулой вручила путникам весла и выпрямилась.

— Как только вы благополучно выберетесь из озера и подниметесь вверх по ручью, дам придется пронести лодку через лес к Эльфевенту. Судно не тяжелое, а путь не дальний. Река течет в нужном направлении и быстро приведет вас к Да'ай Чикизе.

Бинабик взял весло и с силой оттолкнулся от доски. Пока они осторожно гребли к центру озера, Джулой стояла по колено в воде у самого берега.

— Запомните, — шепнула она, — когда дойдете до ручья, опускайте весла ребром. Тишина — вот ваша единственная защита.

Саймон поднял руку.

— Прощай, валада Джулой!

— Прощай, юный пилигрим! — ее голос уже затихал, хотя между ними сейчас было не более трех локтей. — Счастливого пути вам всем! Не беспокойтесь, я позабочусь о маленькой девочке.

Они тихо скользили прочь, и наконец колдунья превратилась в туманную тень у крайней сваи.

Нос маленькой лодки вспарывал гладкую сонную воду, как бритва цирюльника — дорогой шелк. По знаку Бинабика они пригнули головы. Лодка направлялась к центру озера. Прижимаясь к густому меху Кантаки, чувствуя дрожь ее нервного дыхания, Саймон смотрел на маленькие круги на воде. Сначала он подумал, что это потревоженная ими рыба охотится на ночных мух, но потом ему на нос упала холодная капля, за ней еще и еще… Снова шел дождь.

Они с трудом прорывались сквозь заросли водяного гиацинта, устилавшего поверхность воды перед ними, как цветы, разбросанные на пути возвратившегося с победой героя. Начинало светлеть. Еще часы должны были пройти, прежде чем по-настоящему рассветет, но первая вуаль тьмы уже приоткрылась. В темном пятне на горизонте теперь можно было различить отдельные верхушки деревьев на фоне шиферно-серого неба. От черного стекла озера уже отделялась береговая линия — белые корни деревьев, напоминающие скрюченные птичьи лапы, серебристый блеск огромных гранитных валунов. Окружение тайного озера застыло в ожидании, как дворцовая галерея перед приездом веселых комедиантов. Все готовилось к таинству преображения серых ночных теней под слабыми лучами утреннего солнца.

Мария неожиданно наклонилась вперед, и Кантака удивленно зарычала. Девушка открыла было рот, потом спохватилась и молча указала пальцем на берег справа от носа лодки.

Саймон прищурился и увидел странный предмет, выделяющийся на фоне беспорядочного переплетения ветвей на противоположном берегу, отличающийся по цвету от темных деревьев — синий полосатый шатер.

Потом они различили еще шатры — маленькую группу, расположившуюся невдалеке от первого. Саймон нахмурился и презрительно улыбнулся. Весьма характерно для барона Хеаферта — по крайней мере, если судить по тому, что говорили о нем в замке, — притащить такую роскошь в никому неведомую глушь!

Совсем рядом с лагерем береговая линия расступалась, как будто от нее откусили кусок. Ветви так низко склонялись над темной водой, что невозможно было различить впадающую в озеро речушку, но Саймон был уверен, что это она.

В том самом месте, о котором говорила Джулой, подумал Саймон. Острые, острые у нее глаза, но в сущности, в этом нет ничего неожиданного, верно?

Юноша указал пальцем на темную брешь в береге озера, и Бинабик кивнул: он тоже ее увидел.

Они приблизились к молчаливому лагерю, и троллю пришлось грести сильнее, чтобы плыть с надлежащей скоростью. Саймон решил, что ему приходится бороться с напором встречного течения, и поднял свое весло. Заметив краешком глаза движение юноши, Бинабик повернулся и отрицательно покачал головой. Саймон остановил маленькое весло, занесенное над рябой от дождя поверхностью озера.

Лодка тихо скользила мимо шатров, меньше чем в тридцати эллях от берега.

Вдруг между лазурными стенами показалась темная фигура. У Саймона перехватило дыхание — это был часовой, под плащом тускло блеснул металл. На голове у человека был капюшон, так что трудно было сказать, куда именно он смотрит.

Остальные двое тоже заметили опасность. Бинабик медленно поднял весло, и путники пригнулись, стараясь как можно меньше показываться над бортом лодки.

Если даже часовой посмотрит на озеро, он может решить, что по течению плывет старое бревно. Впрочем, Саймон считал, что на это рассчитывать нечего. Он был уверен, что часовой заметит их, когда повернется, уж слишком близко они находились.

В тот момент, когда замедлилось движение маленького судна, перед ними возникло русло ручья. Саймон отчетливо видел маленький водоворот у большого камня, чуть выше по течению. Лодка почти остановилась, и вода шумела у ее бортов.

Скоро они должны будут опустить весла в воду, иначе суденышко вынесет на берег, прямо к голубым палаткам.

И в это время осмотревший лагерь часовой повернулся, чтобы взглянуть на озеро.

В мгновение ока, так быстро, что ледяной ужас даже не успел охватить путников, темная тень упала с вершин деревьев и спланировала к часовому. Она проплыла между деревьями, как огромный серый осенний лист, и опустилась на шею человеку, но у этого листа были когти. Почувствовав их у себя на горле, несчастный издал вопль ужаса и попытался ударить пикой то, что схватило его.

Серая тень с шумом поднялась в воздух и повисла над головой часового, но вне его досягаемости. Он снова закричал, сжимая раненое горло, и опустился на колени, пытаясь найти выроненную им пику.

— Теперь! — прошипел Бинабик. — Гребай!

Он, Мария и Саймон опустили в воду деревянные весла и принялись грести изо всех сил. Несколько секунд казалось, что они никогда не смогут сдвинуться с места, вода бесцельно плескалась вокруг, лодка только слабо покачивалась. Потом они резко двинулись, преодолевая сильное течение речушки, и оказались под прикрытием густых ветвей.

Саймон обернулся и увидел, как часовой, высоко подпрыгивая, старается отогнать нападающего. Из палаток доносился хохот проснувшихся солдат, которые с интересом смотрели на своего невезучего товарища, швыряющего камни в обезумевшую птицу. Сова с легкостью увертывалась от этих метательных снарядов.

Как только Саймон отпустил ветки и лодка оказалась скрытой за надежным занавесом, птица взмахнула широким белым хвостом и начала кругами подниматься к вершинам деревьев.

Они сосредоточенно боролись со стремительным течением — это затруднение было для путешественников полной неожиданностью, потому что с озера казалось, что вода вообще не движется — и Саймон тихо, торжествующе засмеялся.

Довольно долго они молча преодолевали напор воды. Необходимости так строго соблюдать тишину уже не было, но напряжение было слишком велико, грести было трудно, так что ни у кого не было желания разговаривать. Так прошло около часа, пока наконец они не подплыли к маленькой заводи, окруженной стеной из густого тростника. Там путешественники остановились, чтобы передохнуть.

Взошло солнце. В это утро оно было всего лишь перламутровым пятном на серой завесе туч.

Широкая лента тумана запуталась в вершинах деревьев, и лес вокруг путников казался сказочным и нереальным. Немного выше по течению ручей проходил через какое-то препятствие, и к тихому мурлыканью воды присоединился ровный гул плещущего и бурлящего водоворота.

Саймон наблюдал за Марией. Она сидела молча, подперев щеку рукой.

Совершенно непонятно было, как он мог принимать ее за мальчика. То, что казалось ему лисьим в лице мальчика, теперь было тонкими правильными чертами молодой девушки. Мария сейчас раскраснелась от напряжения. Саймон взглянул на ее румяные щеки, на длинную белую шею и нежную, красиво очерченную ключицу, видневшуюся в распахнутом вороте ее мальчишеской рубашки.

Она неважно сложена… по крайней мере не как Эфсеба, например, думал юноша. Ха! Хотел бы я посмотреть, как Эфсеба сошла бы за мальчика! Но эта тоже хорошенькая, в своем роде. Волосы у нее чернущие…

Длинные ресницы Марии слегка трепетали, она продолжала тяжело дышать.

Саймон рассеянно погладил широкую голову Кантаки.

— Она хорошо сделана, верно ли? — весело спросил Бинабик. Саймон ошеломлено уставился на него.

— Что?

Бинабик нахмурился.

— Извини меня. Имеет возможность, что вы в Эркинланде называете их «он» или «оно»? Имеет возможность. Во всяком случае ты не имеешь должности спорить, когда я говорю, что Джулой знает свое дело.

— Бинабик, — сказал Саймон, предательский румянец отхлынул от его щек. — Я не понимаю, о чем ты говоришь. Маленький человек осторожно постучал по корпусу лодки.

— Какую превосходную работу совершала Джулой, пользуясь корой и деревом. И чрезвычайно легкая! Я полагаю, мы не будем иметь затруднений при переходе к Эльфевенту.

— Лодка… — сказал Саймон, кивая, как деревенский дурачок. — Лодка. Да, она хорошо сделана.

Мария села.

— Мы что, прямо сейчас пойдем к той, другой речке? — спросила она. Девушка повернулась, чтобы взглянуть через камыши на тонкую полоску леса, и Саймон заметил Печальный, потерянный взгляд и черные круги под глазами. Ему все еще мешало воспоминание о том облегчении, которое было в глазах у Марии, когда Джулой вызвалась оставить ребенка, но все-таки было приятно, что эта девочка-служанка может быть озабочена ной и печальной и что она не того сорта барышня, которые все время смеются и злословят.

Да, конечно, она не такая, решил он через минуту. Собственно, я даже ни разу не видел, чтобы она улыбалась. Конечно, было очень страшно, никто не спорит, но я же, например, не хожу все время хмурым и унылым.

— Эта мысль имеет возможность быть хорошей, — сказал Бинабик, отвечая на вопрос девушки. — Имею ощущение, что находящийся в слышимости шум — это собрание камней посередине речки. Если так правильно, то мы не имеем другого выбора, только переносить лодку на руках. Может быть, Саймон пойдет и узнает, имеем ли мы такую необходимость.

— Сколько тебе лет? — спросил Саймон Марию. Бинабик удивленно повернулся к ним. Мария скривила губы и долго молчала.

— Мне… — начала она. — Мне будет шестнадцать в октандере.

— Значит, пятнадцать, — удовлетворенно сказал Саймон.

— А тебе сколько? — удачно парировала девочка.

— Пятнадцать! — ощетинился Саймон. Бинабик закашлялся.

— Хорошо и прекрасно, когда солодочники имеют очень лучшее знакомство, но… может быть очень немного позже? Саймон, не смог бы ты предпринять поход, чтобы проверять, есть ли впереди в воде много камней?

Саймон уже собирался покорно отправиться куда ведено, но вдруг возмутился.

Он что, мальчик на побегушках? Младенец, бегающий по поручениям взрослых? Кто, наконец, решил подойти к дереву и спасти эту глупую девчонку?

— Нам же все равно надо идти к этому… как он там называется, так чего беспокоиться? Пошли, да и все!

Тролль внимательно посмотрел на мальчика и наконец кивнул.

— Хорошо. Я думаю, это доступно Кантаке, она все равно давно имеет желание размять ноги. — Он повернулся к Марии. — Волки не моряки, вы догадываетесь.

Она некоторое время смотрела на Бинабика, как будто он был еще более странным, чем Саймон, а потом вдруг звонко рассмеялась.

— Я догадываюсь! — сказала она.

Лодка действительно была легкой, как перышко, но все-таки нести ее через гущу сухих веток и ползучих растений было нелегко. Чтобы и Бинабик и девочка могли помогать Саймону нести этот груз, им приходилось держать лодку на такой высоте, что острый нос суденышка упирался юноше прямо в грудь. Он не мог видеть, куда ступает, и поэтому время от времени запутывался в траве. Лил дождь, пробиваясь сквозь толщу веток и листьев, руки Саймона были заняты, и он даже не мог смахнуть капли, застилавшие глаза. Юноша пребывал отнюдь не в самом лучшем из возможных расположений духа.

— Нам еще далеко, Бинабик? — спросил он. — Эта проклятая Узирисом лодка разобьет мне грудь в куски!

— Питаю надежду, что недалеко, — отвечал из-под лодки тролль. Голос его был удивительно гулким. — Джулой говаривала, что ручей и Эльфевент долгое время пролегают рядом, и между ними всего-навсего четверть лиги. Скоро мы оказываемся на месте.

— Пусть лучше это случится поскорее, — мрачно изрек Саймон. Мария хмыкнула, и он был уверен, что таким образом она выразила свое недовольство — недовольство им. Он свирепо нахмурился и откинул прилипшие ко лбу сосульки рыжих волос.

Наконец они услышали новый звук, примешавшийся к мерному ропоту дождя, легкий, дышащий шелест, напомнивший Саймону гул полной людей комнаты. Кантака бросилась вперед, радостно продираясь сквозь кусты.

— Ха, — проворчал Бинабик, выпуская свой конец лодки, — видите? Мы отыскиваем его. Т'си Сахьясей.

— Я думала, она называется Эльфевент, — сказала Мария, потирая уставшее плечо. — Или тролли всегда говорят так, когда находят речку?

Бинабик улыбнулся.

— Нет, это такое наименование ситхи. В некотором образе это была река ситхи, когда они проживали в Да'ай Чикиза. Вам очень лучше знать, что Эльфевент означивает Река ситхи на древнем языке Эркинлавда.

— Значит… Что, вы сказали, это значит? — спросила Мария.

— Т'си Сахьясей? — Бинабик подумал. — Трудно сказать с точностью. Что-то напоминает «Кровь ее холодна».

— Ее? — спросил Саймон, сдирая острой палочкой грязь с сапог. — Что значит «ее» на этот раз?

— Лес, — ответил Бинабик. — Теперь отправляемся. Ты можешь смывать грязь при помощи воды.

Они потащили лодку к берегу, с трудом продираясь сквозь густые заросли камыша и рогоза. Наконец перед ними открылась река — широкое полноводное русло, гораздо шире, чем впадающий в озеро ручей. Судя по всему, течение здесь было тоже куда сильнее. Им пришлось опустить лодку в заливчик, вырезанный волнами в глинистом берегу. Саймон, как самый высокий, зашел по колено в воду, чтобы принять лодку. Сапоги его при этом вымылись сами собой. Он придерживал раскачивающуюся лодку, пока Бинабик с Марией погрузили в нее охваченную сомнениями Кантаку — без малейшей помощи со стороны волчицы — и уселись сами.

Саймон забрался последним, заняв свое место на корме.

— Твоя позиция, Саймон, — мрачно сказал тролль, — требовательная к огромной ответственности. Мы будем иметь неоднократную необходимость грести, когда течение имеет такую силу, но ты имеешь должность направлять и предостерегать о присутствии камня, чтобы мы оказали тебе помощь в отталкивании от них.

— Это я могу, — быстро кивнул Саймон. Бинабик улыбнулся и отпустил ветку, за которую держался; лодка отплыла от берега и вышла на широкие просторы Реки ситхи.

Сначала, как обнаружил Саймон, его задача оказалась совсем не такой легкой, какой она представлялась на первый взгляд. Некоторые камни, которые непременно нужно было обойти, даже не выступали над стеклянной поверхностью реки, другие лежали, едва прикрытые водой; их можно было различить по маленьким сверкающим бурунчикам у краев. Первый камень, которого Саймон не увидел, с леденящим душу скрежетом прошелся по упругому днищу, страшно перепугав путников, но суденышко увернулось от опасности так же ловко, как овца, удирающая от ножниц стригаля. Вскоре Саймону уже нравилось, как захватывает дух в местах, где суденышко едва касалось поверхности воды, невесомое, как листок, прилипший к вздыбленной спине реки.

Когда они наконец добрались до гладкой воды и шум порогов стал затихать позади, сердце в груди Саймона победно пело. Сильные руки реки играли его бесполезным веслом. Он вспомнил, как карабкался по зубчатым стенам Хейхолта — задыхающийся от сознания собственной силы, от запаха свежевспаханных полей, простирающихся далеко внизу. Он вспомнил еще, как сидел на колокольне Башни Зеленого ангела и глядел на толпу домиков Эрчестера и окружавший их огромный мир, а ветер дул ему в лицо. Теперь, сидя на корме маленькой лодочки, он снова принадлежал миру и возносился над ним, летя, как весенний ветер, рвущий вершины деревьев. Саймон высоко поднял весло — теперь это был меч.

— Узирис был матросом… — запел он. Давно забытые слова внезапно вернулись. Это была песенка, которую кто-то спел ему, когда он был еще очень молод.

Бинабик и Мария обернулись. Саймон широко улыбнулся.

Он замолчал.

— Почему ты останавливался? — спросил Бинабик. Мария все еще задумчиво смотрела на юношу.

— Это все, что я знаю, — сказал Саймон, снова опуская весло в покрытую рябью воду. — Я даже не помню, откуда… Надо думать, одна из горничных пела ее в дни моей юности.

Бинабик улыбнулся.

— Это подходящая песня для путешествия по реке. Питаю только страх, что некоторые детали не обладают большой исторической правдой. Обладаешь ли ты уверенностью, что не сможешь продлить свои воспоминания?

— Это так, — провал в памяти мало его беспокоил. Недолгое время, проведенное на реке, оказало благотворное влияние на его настроение. Он плавал как-то в заливе на рыбацкой лодке, и тогда это ему понравилось… но как же можно было сравнить прогулку по тихим водам Кингслага с несущимся мимо лесом и легкой дрожью великолепной лодки, чуткой и послушной, как хороший конь — Я не имею настоящих плавательных песен, чтобы петь их здесь, — сказал тролль, довольный переменой в настроении Саймона. — У нас в Йикануке реки только из льда, и они употребляются исключительно для скользительных игр малолетних троллят. Я имею возможность спеть о приключениях очень могущественного Чукку…

— Я знаю речную песню, — сказала Мария, проведя тонкой белой рукой по копне густых черных волос. — Улицы Меремунда полны ими.

— Меремунд? — заинтересовался Саймон. — Как девочка из замка могла попасть в Меремунд?

Мария скривила губы.

— А где, ты думаешь, жила принцесса и ее двор, прежде чем переехать в Хейхолт, в пустынях Наскаду? — она фыркнула. — В Меремунде, конечно. Это же самый красивый город в мире, там океан встречается с великим Гленивентом. Ты не знаешь, ты там не бывал. — Она коварно улыбнулась. — Мальчик из замка.

— Тогда пой, — сказал Бинабик, радостно взмахнув рукой. — Река ждет. Лес ждет.

— Надеюсь, что я ничего не забуду, — сказала она, украдкой взглянув на Саймона. Тот ответил ей надменным кивком — ее реплика едва затронула его жизнерадостное настроение. — Это песня плывущих по реке, — заключила она, потом прочистила горло и запела красивым сильным голосом — сначала неуверенно, а потом уж в полную силу.

К тому времени, как Мария дошла до припева во второй раз, Саймон и Бинабик уже достаточно хорошо знали слова, чтобы присоединиться к ней. Кантака прижала уши, но их крики и гиканье разносились по всему Эльфевенту.

— Океан горазд спросить, Гленивент горазд ответить!.. — Саймон распевал во все горло. Вдруг лодка ушла носом в воду, потом выровнялась. Они снова были среди камней. К тому времени, как судно преодолело перекаты и вышло на чистую воду, путники слишком запыхались, чтобы продолжить пение. Саймон, тем не менее, все еще улыбался, и когда облака над лесной крышей разорвались, выливая очередной ушат дождя, юноша поднял голову и поймал языком несколько капель.

— Дождь теперь, — сказал Бинабик, поднимая брови под налипшими на лоб волосами. — Я думаю, что мы станем мокрыми.

Миг молчания взорвал звонкий смех тролля.

Когда свет, проникающий через купол деревьев, померк, они подгребли к берегу и разбили лагерь. Бинабик развел огонь, и чтобы поджечь сырое дерево, ему пришлось воспользоваться своим мешочком с желтым порошком. Потом он вытащил из сумки один из пакетов, собранных Джулой, — в нем оказались овощи и фрукты.

Кантака, предоставленная самой себе, крадучись удалилась в высокий кустарник и через некоторое время вернулась вся мокрая. Морда волчицы была в крови. Саймон с интересом посмотрел на Марию, которая сосредоточенно обсасывала персиковую косточку, чтобы увидеть ее реакцию на эту несимпатичную сторону волчьей натуры; но если девушка и заметила что-нибудь, она никак не показала своего страха или неудовольствия.

Наверное, она работала на кухне принцессы, размышлял Саймон. И все-таки, если бы у меня была одна из набитых ящериц доктора, я бы положил ее девчонке в плащ. Уж тогда она подпрыгнула бы до небес, готов держать пари.

Представив ее на кухне замка, Саймон задумался, что же именно она делала на службе у принцессы — и раз уж на то пошло, зачем ей понадобилось шпионить за ним? На любые вопросы о принцессе Мария только качала головой и говорила, что ничего не может сказать о своей госпоже, пока послание не будет доставлено в Наглимунд.

— Я надеюсь на предоставление возможности задавать вопрос, если ты подаришь мне извинение, — произнес Бинабик, заканчивая последние приготовления к ужину и достав наконец из рюкзака свою флейту. — Имеешь ли ты планы на тот случай, если Джошуа отсутствует в Наглимунде, чтобы принимать твое послание?

Мария, казалось, была обеспокоена таким предположением, но больше ничего не сказала. Саймон, в свою очередь, попытался расспросить Бинабика об их намерениях, о Да'ай Чикиза и Переходе, но тролль уже рассеянно играл на флейте и не хотел ничего слышать. Ночь прикрыла одеялом темноты весь великий Альдхорт, весь, кроме маленького огонька их костра. Саймон и Мария сидели молча и слушали, как грустная мелодия тролля плывет среди темных ветвей, эхом отдаваясь в мокрых от дождя верхушках деревьев.

На следующий день, вскоре после того, как взошло солнце, они были на реке.

Ритмы бегущей воды казались уже так хорошо знакомыми, как детские стишки: длинные промежутки безмятежного спокойствия, когда казалось, что они сидят на неподвижном камне, а мимо проходят бесконечные колонны леса, и захватывающая дух быстрота стремнин, сотрясавших хрупкое суденышко, как будто оно было только что пойманной рыбкой. К середине дня дождь прекратился, и сквозь сплетенные ветки пробились нежные лучи солнца, усыпав реку и мягкую зелень берегов золотистыми отблесками.

Приятный сюрприз со стороны погоды — а Саймон, вспоминая ледяную гору их общего сна, не мог не отметить, что она слишком холодна и ветрена для конца майа, — поддерживал в путниках хорошее настроение. Они плыли через тоннель склоненных деревьев, тут и там рассеченный яркими полосами солнечного света, пробившегося сквозь спутанные ветви и превращавшего реку в зеркало полированного золотистого стекла. Чтобы не скучать, они занимали друг друга увлекательными рассказами. Саймон, сперва неохотно, потом все с большим воодушевлением, рассказывал о людях, которых он знал в замке, — Рейчел, Тобасе-псаре, который мазал себе нос ламповой копотью, чтобы больше походить на своих подопечных, Петере Золоченом Кубке, гиганте Рубене и других. Бинабик больше говорил о своих приключениях, о посещении им в юности языческого Вранна и мрачных пустынных землях на востоке его родного Минтахока. Даже Мария, несмотря на исключительную сдержанность и большое количество тем, которых она и вовсе не желала касаться, очень развеселила Саймона и тролля, изображая ссоры речных матросов и моряков, плававших по океану, и степенные речи некоторых представителей сомнительной знати, окружавшей принцессу Мириамель в Меремунде.

Только один раз, на второй день плавания, речь зашла о более чем мрачном предмете, полностью занимавшем мысли всех путников.

— Бинабик, — спросил Саймон, когда они расположились для дневной трапезы на залитой солнцем лесной поляне. — Ты действительно думаешь, что мы отделались от этих людей? Могут ведь быть еще и другие, которые тоже охотятся за нами.

Тролль выплюнул яблочное семечко.

— Я ничего не могу знать с очень большой уверенностью, друг Саймон, как я уже говаривал. Имею уверенность, что мы с благополучностью проскочили мимо них и не последовало незамедлительной погони, но абсолютно не знаю, зачем они предпринимают эти поиски, как и не знаю, могут ли они нас отыскивать. Знают ли они, что мы следуем в направлении Наглимунда? Нетрудно выдвинуть такую гипотезу. Но мы имеем на своей стороне трех очень важных факторов.

— Какие факторы? — спросила Мария, слегка поморщившись.

— Во-первых, в лесу очень легче спрятываться, чем отыскивать. — Он назидательно поднял корявый палец. — Во-вторых, мы идем в Наглимунд таким путем, который забывался вот уже сто лет. — Еще один палец. — И последнее. Чтобы разъяснить наш маршрут, эти люди имеют должность просить оказания помощи у валады Джулой, — выпрямился третий палец. — А это, как надо полагать, не принесет им очень большого успеха.

Саймона втайне беспокоило именно это.

— Они не причинят ей вреда? Бинабик, то были люди с мечами и пиками. Если они подумают, что она нам помогала, никакие совы их не остановят.

Мрачный кивок. Тролль нервно сплел короткие пальцы.

— Я не испытывают равнодушия к этой проблеме, Саймон. Дочь Гор, это не так! Но ты очень плохо знаешь Джулой. Ты будешь ошибаться, если подумаешь о ней только как об умной деревенской женщине. Такую ошибку могут сделать люди Хеаферта, и они будут понимать, что это была ошибка, если только не обратятся с ней очень уважительно. Долгое время валада Джулой ходила среди Светлого Арда, долгое время она была в лесу, и долгое время среди риммеров. А еще раньше она с юга приходила в Наббан, и никто не знает, где она путешествовала до этого. Можно иметь очень большую уверенность, что она сможет сама оказывать себе помощь — очень лучше, чем я, и даже, что с большой печальностью подтверждается, лучше, чем этот замечательный человек, доктор Моргенс. — Он достал со дна мешка последнее яблоко. — Но теперь уже не надо еще больше воспоминаний о тревоге. Река в ожидании нас, и наши сердца имеют должность быть легкими, чтобы мы могли путешествовать очень быстрее.

Позже, когда тени деревьев стали сливаться в огромное темное пятно, перекинувшееся через реку, Саймон узнал кое-что о тайнах Эльфевента.

Он рылся в мешке, в поисках тряпицы, чтобы перевязать руки, стертые до пузырей усердной греблей. Нащупав нечто подходящее, он вытащил находку на свет.

Это оказалась Белая стрела, завернутая в рваную тряпку. Саймон испытывал удивительное чувство, снова зажав ее в руке. Стрела казалась легким перышком, которое может унести любой порыв весеннего ветерка. Он осторожно развернул ткань.

— Посмотри-ка! — окликнул он Марию, протягивая через Кантаку, покоящуюся на своем тряпичном одеяле, стрелу. — Это Белая стрела ситхи. Я спас жизнь одному ситхи, и он дал ее мне. То есть, я хотел сказать, выстрелил, — быстро поправился Саймон.

Это была действительно прекрасная вещь. В сумеречном свете она почти светилась, как мерцающая грудь лебедя. Мария посмотрела на нее, потом осторожно прикоснулась одним пальцем.

— Она красивая, — сказала девушка, но в ее тоне не было и тени того восхищения, на которое надеялся Саймон.

— Конечно, она красивая. Она священная. Она означает неоплаченный долг, спроси Бинабика, он скажет.

— Саймон очень прав, — отозвался Бинабик с носа лодки. — Это все происходило как раз перед нашей встречей.

Мария продолжала спокойно рассматривать стрелу, как будто ей не было дела до всех этих незначительных подробностей.

— Это прелестная вещь, — выговорила она наконец, но немного убеждения прибавилось в ее голосе. — Тебе очень повезло, Саймон.

Он понятия не имел почему, но слова девушки заставили его рассвирепеть. Ни капли уважения ко всем ужасам, через которые он прошел! Кладбище, ситхи в западне, собаки, ненависть Верховного короля? Кто она такая, чтобы говорить с ним, как какая-нибудь горничная, утешавшая его, когда он обдирал коленку?

— Конечно, — сказал он, повернув стрелу так, что она поймала луч клонящегося к горизонту солнца. Проплывавшие мимо берега казались движущимся гобеленом. — Конечно, если припомнить всю ту удачу, которую она приносила мне до сих пор, — преследуемый, израненный, голодный, почти без надежды на спасение — лучше мне было бы и вовсе не получать ее. — Он сердито смотрел на стрелу, пытаясь проследить затейливые линии резьбы, которая могла бы быть олицетворением его жизни с тех пор, как он покинул Хейхолт бессмысленная путаница.

— На самом деле я спокойно могу ее вообще выбросить, — небрежно проронил он. Конечно, Саймон ни за что не сделал бы этого, но он мог притвориться, что действительно может, и это приносило ему какое-то странное удовлетворение. — Я хочу сказать, не больно-то много хорошего я от нее имею…

Предостерегающий крик Бинабика не дал ему закончить фразы. К тому времени как Саймон, наконец, сообразил, что к чему, было уже поздно — они наткнулись на невидимый камень. Лодка накренилась, корма хлебнула воды со страшным сосущим всплеском. Стрела вылетела из рук Саймона, мелькнула в воздухе и упала в воду, кружась вокруг бесконечных камней. Когда лодка выровнялась, Саймон обернулся, поискать стрелу, через секунду суденышко врезалось в очередной камень, и юноша понял, что он падает, падает… Вода оказалась изумительно холодной. В какой-то момент ему показалось, что он провалился в одну из дыр мироздания — прямо в вечную ночь. Потом он задыхался и рвался к поверхности, бешено барахтаясь в бурлящей воде. Он ударился о камень, отплыл в сторону и снова ушел в глубину, которая ледяной хваткой выдавливала последние капли воздуха из его легких. С невероятным усилием Саймон вытолкнул голову на поверхность, а бурлящее течение несло его дальше, швыряя от камня к камню. Наконец, почти разрываясь от кашля, он сумел сделать вдох, благодаря Узирису он получил глоток спасительного воздуха. Внезапно каменная преграда оказалась позади, и юноша теперь плыл свободно, изо всех сил колотя по воде ногами, чтобы держаться на поверхности. К его удивлению, лодка вдруг оказалась позади него, она как раз проскальзывала мимо последних горбатых камней. Бинабик и Мария гребли, выбиваясь из сил, с крутыми от страха глазами, но Саймон видел, что расстояние между ним и лодкой постепенно увеличивается. Течение уносило его все дальше и дальше. Дико вертя головой он увидел, что берега пугающе далеки. Юноша постарался набрать побольше воздуха.

— Саймон! — закричал Бинабик. — Плыви в направлении нас! Мы не имеем возможности грести очень достаточно быстро!

Вняв доброму совету,Саймон действительно попытался по вернуться и плыть обратно к ним, но река тащила его вперед тысячами невидимых рук. Он безуспешно плескался, стараясь придать непослушным рукам форму весел, как Рейчел — или Моргенс — однажды показывали ему на песчаных отмелях Кинслага, но все его усилия оказывались смехотворными в борьбе с всеохватывающей мощью течения. Он быстро терял силы, заставляя ноги снова и снова бить по воде, он теперь не чувствовал ничего, кроме холодной пустоты. Вода залила ему глаза, и перед тем, как снова уйти в глубину, он успел заметить, как странно вытянулись ветки деревьев. Что-то плеснуло около его уха, и он снова забил по воде руками и ногами, чтобы выплыть еще один, последний раз. Это было весло Марии. Она могла протянуть его дальше, чем тролль, поэтому перебралась на его место и тянулась вперед. Плоский кусок дерева оказался в нескольких вершках от руки Саймона. Кантака стояла рядом с Марией и с лаем тянулась к Саймону, почти в точности повторяя движения девушки, лодка с такой тяжестью на носу опасно накренилась. Саймон послал суровый мысленный приказ назад, туда, где должны были находиться его ноги, повелев им бить по воде, если они вообще еще способны шевелиться, и резким движением выбросил вперед руку. Сжимая онемевшие пальцы, он едва ощущал весло, но оно было на месте, как раз там, где нужно.

После того, как они втащили его на борт, — почти невыполнимая задача сама по себе, потому что он весил купа больше любого из них, кроме, разве что, волка, — и после того, как он едва не потопил лодку, выкашляв огромное количество речной воды, Саймон свернулся в тяжело дышащий, дрожащий клубок, а тролль и Мария подыскивали тем временем подходящее место, чтобы высадиться. У него даже хватило сил, чтобы самостоятельно вылезти из лодки, спотыкаясь на трясущихся ногах. Когда он упал на колени, упираясь ладонями в успокаивающе мягкую лесную подстилку, Бинабик протянул руку и вытащил что-то из мокрой бесформенной массы, бывшей когда-то рубашкой Саймона.

— Смотри, что запутывалось в твоей одежде, — сказал он со странным выражением лица. В руках у него была Белая стрела. — Очень лучше разводить костер для твоего согревания, бедный Саймон. Имеет возможность, что ты получал урок сегодняшним днем — жестокий урок, но памятный — о том, что очень лучше не говорить дурно о дарах ситхи, когда плаваешь по реке ситхи.

Слишком измученный даже для того, чтобы смутиться, когда Бинабик помогал ему снять мокрую одежду и закутывал его в свой плащ, Саймон моментально заснул перед благословенным огнем. Сны его, что, впрочем, не удивительно, были темны и полны странных существ, которые хватали и душили его.

На следующее утро свинцово-серые тучи заволокли низкий горизонт. Саймон чувствовал себя совсем больным. С трудом прожевав и проглотив несколько полосок сушеного мяса — невзирая на возмущенные протесты бурлящего желудка — он осторожно забрался в лодку, позволив на этот раз Марии занять его место на корме, и свернулся клубочком в середине лодки, прижавшись к мягкому боку Кантаки. Он проспал весь долгий день, проведенный ими на реке. Скользящий мимо зеленый веер леса вызывал у него отчаянное головокружение, а голова казалась разбухшей и горячей, как потрескавшаяся в углях картошка. Оба его спутника, и Бинабик, и Мария, заботливо старались помочь ему во всем. Пробуждаясь от тяжелого сна, он неизменно видел две фигуры, склонившиеся над ним, и чувствовал на лбу холодную ладонь Марии. Какие странные у меня мама с папой, смущенно думал он.

Они остановились, чтобы устроиться на ночлег, как только сумерки начали пробираться сквозь деревья. Саймон сидел у самого огня, как ребенок, завернутый в плащ. Он высунул руки только для того, чтобы выпить немного супа, приготовленного Бинабиком: бульон из сушеного мяса, турнепса и лука.

— Завтра мы должны подниматься своевременно с первыми лучами солнца, — сказал Бинабик, протягивая Кантаке кусочек турнепса. Она посмотрела на подношение с плохо скрываемым отвращением. — Мы уже близко подошли к Да'ай Чикиза, но мало смысла содержит прибывать туда, когда повсюду очень темно и ничего не видно. В любом случае, нам придется долго идти через Переход, и мы можем предпринимать это, когда уже будет темнеть.

Будто в тумане, Саймон смотрел, как Бинабик вытащил из своего мешка манускрипт Моргенса и присел на корточки поближе к костру, перелистывая страницы. Он выглядел в точности, как маленький монах, согнувшийся над Книгой Эйдона. Ветер завывал в ветвях деревьев над головой, сдувая с листьев ледяные капли — остатки послеполуденного дождя. С унылым шумом бегущей воды смешивалось настойчивое кваканье маленьких речных лягушек.

Саймон не сразу понял, что мягкое давление на его плечо — это не просто боль от неудобной позы, в которой скорчилось его измученное тело. Он с трудом повернул шею, скованную жестким воротом тяжелого шерстяного плаща, освобождая руку, чтобы прогнать Кантаку, но остановился в изумлении, увидев на своем плече темную голову Марии и почувствовав ее ритмичное сонное дыхание.

Бинабик посмотрел на него.

— Сегодняшним днем бывало много трудной работы, — улыбнулся он. — Если это не приносит тебе много боли, оставь ее так на некоторое время. Она много гребла. — Он вернулся к манускрипту.

Мария пошевелилась и что-то пробормотала. Саймон поправил на ней плащ, подаренный Джулой. Когда он коснулся ее щеки, она поежилась, высунула руку и неуклюже похлопала его по груди, а потом свернулась поудобнее.

Звук ее ровного дыхания у самого уха был ясно слышен, несмотря на вой ветра и шум воды. Саймон зябко повел плечами и почувствовал, как его веки становятся тяжелыми, такими тяжелыми… но сердце его билось сильно и уверенно, и вслед за этим звуком движения неутомимой крови он проваливался все глубже и глубже в теплую темноту.

В сером, рассеянном свете дождливого утра, со слипающимися глазами и вялыми, непослушными от слишком раннего подъема руками, они увидели первый мост.

Саймон снова был на корме. Он все еще с трудом двигался, так что потребовалось немало усилий, чтобы без ущерба для себя влезть в лодку, и голова не прекращала кружиться, но все же он чувствовал себя много лучше, чем накануне. Когда они прошли поворот весело несущейся вперед реки, которая оказалась совершенно безразличной к столь раннему часу, Саймон увидел впереди что-то странное, перекинувшееся дугой через стремительный поток. Протерев глаза от моросящего дождя, который, казалось, не столько падал, сколько висел в воздухе, он прищурился.

— Бинабик, — спросил он, наклонясь вперед. — Это что?..

— Мост это, да, — весело ответил тролль. — Ворота Журавлей, как следует предположить.

Река подносила их все ближе и ближе, и они вытащили весла из воды, чтобы замедлить ход. Мост изящной аркой поднимался из густых прибрежных зарослей и уходил в зелень деревьев на другой стороне. Вырезанный из бледного, полупрозрачного зеленого камня, он казался хрупким, как будто был создан из замерзшей морской пены. Некогда он весь был покрыт затейливой резьбой, но теперь большую часть его поверхности покрывал мох и сплетенный плющ. Все, что осталось, было почти полностью сглажено ветром и дождем. Путники запрокинули головы, когда суденышко скользнуло под мост — зеленая полупрозрачная каменная птица распростерла над ними сточенные водой крылья.

Через секунду они уже переплыли слабую тень моста и оказались как будто в другом мире, лес внезапно дохнул на них глубокой древностью, словно они только что через открытую дверь проникли в прошлое.

— Давным-давно речные дороги проглотил Альдхорт, — тихо сказал Бинабик, когда они обернулись, чтобы посмотреть на исчезающий вдали мост. — Имеет возможность, что и остальные изготовления ситхи потускнеют с прохождением времени.

— Не представляю, как можно было ходить по этому мосту — сказала Мария. — Он выглядит таким… хрупким.

— Более хрупким, чем был давно, это так, — согласился Бинабик, бросив назад тоскующий взгляд. — Но ситхи никогда не строивают… никогда не строивали… только для красоты. В произведенном ими есть много силы. Разве самая высокая башня Светлого Арда, творенная их руками, не стоит в Хейхолте и до сих пор?

Мария задумчиво кивнула. Саймон взбаламучивал пальцами холодную воду.

Они прошли еще одиннадцать мостов, или ворот, как называл их Бинабик, поскольку они в течение тысячелетий отмечали путь реки в Да'ай Чикиза. Все ворота носили имена животных и соотносились с фазами луны. Одних за другими они миновали Лис, Петухов, Зайцев и Голубей, все разные, выточенные из перламутрового лунного камня или лазурита, но в каждом из них видна была работа все тех же гордых, полных благоговения рук.

К полудню они добрались до Ворот Соловьев. Пройдя этот мост, на гордой резьбе которого до сих пор виднелись блестки золота, река сделала еще один поворот к западу, по направлению к невидимым восточным краям Вальдхельмских гор. Здесь не было порогов, течение неслось быстро и ровно. Саймон открыл рот, чтобы задать Марии какой-то вопрос, но тут Бинабик поднял руку.

Как только они повернули, это возникло перед ними: лес невероятно стройных грациозных башен, достойный соперник окружавшего их леса из деревьев. Город ситхи, с обеих сторон примыкавший к реке, будто бы рос из самой земли. Он казался сном леса, воплощенным в хрупком камне. Это была необъятная чаща воздушных переходов, подобных паутинным мостам, филигранных верхушек башен и минаретов, уходящих ввысь, к вершинам деревьев, словно ледяные цветы, рвущиеся к солнцу. Это было прекраснее всего, что когда-либо видел Саймон. Они подплыли ближе, река извивалась теперь среди стройных колонн, и стало заметно, что лес по-своему использует Да'ай Чикиза. Изразцовые башни, окутанные сетью трещин, были теперь оплетены плющом, двери из дерева и других недолговечных материалов истлели, и каменные очертания казались сохранившимися скелетами морских чудовищ, чья плоть давным-давно мертва. Лес вторгся сюда, цепляясь за хрупкие стены и обвивая тонкие, как шепот, шпили равнодушной листвой.

Но каким-то образом от этого Да'ай Чикиза стал еще красивее, как будто лес, неутомимый и неосуществленный, из недр своих вырастил этот город.

Тихий голос Бинабика нарушил молчание, торжественный, как само мгновение, в которое он прозвучал; эхо, едва отозвавшись, исчезло без следа.

— Дерево Поющих Ветров, — называли они его. Да'ай Чикиза. Очень давно, если вы можете представить себе такое, он был полон музыки и жизни. Все окна бьии освещенные, и по реке плавали прекрасные корабли. — Тролль откинул голову.

Они прошли под последним каменным мостом, узким, как перышко, украшенным изображением стройного, увенчанного рогами оленя. — Дерево Поющих Ветров, — повторил он, ни к кому не обращаясь, как человек, погрузившийся в далекие, счастливые воспоминания.

Саймон молча направил их маленькое судно к каменным ступеням, завершавшимся ровной площадкой у самой реки. Они выбрались из лодки, привязав ее к корню, торчавшему из трещины в белом камне. Взобравшись наверх, они остановились, молча глядя на увитые диким виноградом стены и заросшие мхом коридоры. Сам воздух древнего города, казалось, чуть дрожит, как настроенная, но не потревоженная струна. Даже Кантака, видимо, чувствовала это; опустив хвост, она нюхала воздух. Потом она насторожила уши и заскулила.

Едва уловимый свист, полоска тени пронеслась мимо лица Саймона и с сухим треском ударилась в один из тонких переходов. Блестящие осколки зеленого камня разлетелись во все стороны. Саймон мгновенно обернулся.

Менее чем в ста метрах от них, на той стороне реки, стоял человек, одетый в черное. В руках у него был большой лук. Дюжина других, в черно-голубых накидках, взбиралась по тропинке, торопясь нагнать его. Один из них нес факел.

Человек поднес руку ко рту, под черным капюшоном мелькнула светлая борода.

— Вам некуда деться! — голос Ингена Джеггера был почти заглушен шумом реки. — Сдавайтесь, именем короля!

— Лодка! — крикнул Бинабик, но не успели они сделать и шага к ступеням, Инген достал из складок одежды какой-то тонкий предмет и протянул его державшему факел, одновременно натягивая тетиву. Когда путники достигли нижней ступеньки, огненный шар перелетел через реку и взорвался на борту лодки.

Дрожавшая стрела мгновенно подожгла суденышко. Бинабик только успел схватить один из мешков и под напором огня был вынужден отступить. Скрытые на миг от преследователей языками ревущего пламени, Саймон и Мария бросились вверх по ступенькам, Бинабик устремился за ними. Наверху металась Кантака с недовольным хриплым лаем.

— Теперь побегите! — рявкнул Бинабик. На том берегу реки еще два лучника встали рядом с Ингеном. Бросившись под прикрытие ближайшей башни, Саймон услышал гудение новой страшной стрелы и увидел, как она ударилась в каменную плиту в двадцати локтях от него. Еще две попали в стену далекой башни. Сзади раздался крик боли и испуганный оклик Марии:

— Саймон!

Он повернулся и увидел Бинабика, бесформенной грудой оседавшего у ног девушки. Где-то выл волк.

Глава 14. ЛЕДЯНЫЕ БАРАБАНЫ

Утреннее солнце двадцать четвертого дня месяца майа озарило Эрнисадарк, превратив золотой диск самой высокой из башен Тайга в кольцо ослепительного пламени. Небо было чистым и синим, как эмалевая тарелка, как будто Небесный Бриниох выгнал тучи своим ореховым посохом, предоставив им сердито толпиться вокруг пиков туманного Грианспога.

Внезапное возвращение весны должно было смягчить тревогу сердца Мегвин. По всему Эрнистиру не вовремя пришедшие дожди и жестокие морозы повергали в уныние и оцепенение земли и людей ее отца Ллута. Цветы замерзли, даже не появившись из земли. В садах осыпались маленькие кислые яблоки, им не суждено было созреть.

Овцы и коровы, которых выгнали пастись в холодные, размокшие поля, возвращались в хлева голодные, измученные градом и порывистым ветром.

Нахальный черный дрозд, сидевший на пути Мегвин до самого последнего момента, прыгнул наконец в обнаженные ветви вишни, где и разразился возмущенной трелью. Мегвин не обратила на его возмущение внимания и, подобрав полы длинного платья, поспешила к тронному залу своего отца.

Сперва она не хотела откликаться на голос, настойчиво звавший ее по имени, потому что боялась, что кто-нибудь помешает ее миссии, но, неохотно обернувшись, увидела своего сводного брата Гвитина, бегущего к ней. Она остановилась и, скрестив руки, подождала его.

Белый камзол Гвитина был в полном беспорядке, а золотое крученое ожерелье наполовину съехало на спину, как будто он был малым ребенком, а не юношей в возрасте воина. Он подбежал и остановился перед ней, тяжело дыша. Мегвин недовольно фыркнула и стала поправлять его украшение. Принц ухмыльнулся, но терпеливо стоял, не двигаясь, пока ожерелье не оказалось на своем месте. Грива его каштановых волос совсем растрепалась, красная повязка, стягивавшая их в небрежный конский хвост, сползла вниз. Когда Мегвин потянулась завязать ее, глаза ее оказались на уровне глаз принца, хотя про него никак нельзя было сказать, что он мал ростом. Мегвин нахмурилась.

— Стада Багбы, Гвитин, посмотри только на себя! Так нельзя все-таки. Ты же когда-нибудь будешь королем!

— А какое отношение к этому может иметь моя прическа? Вообще-то все было в порядке, когда я вышел из дома, но мне пришлось бежать быстрее ветра, чтобы догнать тебя, сестрица, тебя и твои длинные ноги.

Мегвин вспыхнула и отвернулась. Она никогда не смирится с этим проклятием!

Девушка не может быть такого роста.

— Ну хорошо, теперь ты меня поймал. Ты идешь в зал?

— Ну разумеется, — лицо Гвитина приняло суровое выражение, он потянул себя за усы. — У меня есть что сказать отцу.

— Как и у меня, — кивнула Мегвин. Теперь они шли рядом. Их шаг и рост так совпадали и каштановые волосы были так похожи, будто они были спицами одного колеса. Всякий посторонний принял бы их за близнецов, хотя Мегвин была на пять лет старше и родилась от другой матери.

— Наша лучшая племенная свинья Игонвай пала прошлым вечером. Что происходит, Гвитин? Это что, новая чума, как в Абенгейте?

— Если так, — мрачно сказал ее брат, ощупывая обтянутую кожей рукоять меча, — то не надо искать того, кто принес ее нам. Этот человек, это новая боль в ногах! — он хлопнул по эфесу и сплюнул. — Я только молюсь, чтобы он сегодня снова встрял в чужой разговор. Бриниох! Как бы я хотел скрестить с ним мечи!

Мегвин сузила глаза.

— Не будь дураком! — сказала она сердито. — Гутвульф убил сотни людей! А кроме того, как это ни странно, он гость в Тайге.

— Гость, который оскорбляет отца! — рявкнул Гвитин, вырывая локоть из нежной, но твердой руки сестры. — Гость, который привозит угрозы от Верховного короля, не могущего удержаться на плаву даже в своем собственном несчастном королевстве! Этот король только на то и способен, что задираться да с напыщенным видом тратить золотые монеты, словно это простые камешки, а потом поворачиваться к Эрнистиру и просить помощи! — Гвитин повысил голос, и его сестра беспокойно огляделась вокруг, боясь, что кто-то посторонний может услышать безрассудную речь принца. Никого не было видно, кроме, разве что, бледных силуэтов стражи, стоящей у входа во дворец, за сто шагов от них. — Где был король Элиас, когда мы потеряли дорогу на Наарвед и Элвритсхолл? Когда разбойники и только боги знают, кто еще, заняли Фростмарш? — он снова вспыхнул и, обернувшись, обнаружил, что Мегвин больше нет рядом. Она молча стояла в десяти шагах от него.

— Ты кончил, Гвитин? — спросила она. Принц кивнул, но губы его были плотно сжаты. — Что ж, хорошо. Разница между нашим отцом и тобой, братец, больше, чем тридцать с чем-то лет. За эти годы он научился разбираться, когда надо говорить и когда — держать свои мысли при себе. Именно благодаря этому в один прекрасный день ты станешь королем Гвитином, а не просто герцогом Эрнистира.

Гвитин долго молчал.

— Я знаю, — сказал он наконец. — Ты хотела бы, чтобы я умел кланяться и расшаркиваться перед собаками Эркинланда так же хорошо, как это делает Эолер. Я знаю, что ты считаешь его солнцем и луной, и тебе совершенно наплевать, что он при этом о тебе думает, хотя ты и дочь короля. Но я не таков. Мы эрнистири, и мы ни перед кем не ползаем!

Мегвин свирепо посмотрела на него. Слова о графе Над Муллаха задели ее — тут Гвитин был абсолютно прав, он оказывал ей не больше внимания, чем по праву причиталось застенчивой незамужней дочери короля. Но слезы, которых она боялась, так и не пришли. На лице Гвитина были сейчас не только огорчение и гордость, но и подлинная любовь к своему народу и своей стране, и Мегвин вдруг снова увидела в нем маленького брата, которого она носила когда-то на плече и сама время от времени доводила до слез.

— Почему мы воюем, Гвитин? — спросила она устало. — Что навлекло эту тень на наш дом?

Ее брат в замешательстве посмотрел себе под ноги и протянул руку.

— Друзья и союзники, — сказал он.

— Ладно, тогда пойдем и навестим отца, пока граф Утаньята не подкрадется к нему, чтобы нежно распрощаться.

Окна большого зала Тайга были распахнуты, в ярком солнечном свете кружились пылинки от камыша, разбросанного по полу. Толстые стенные балки, вырубленные из дубов Циркколя, были подогнаны так аккуратно, что между ними не было даже просвета. Наверху, под самым потолком, висели тысячи раскрашенных деревянных изображений богов Эрнистира, героев и чудовищ. Все они медленно кружились в причудливом танце, и весеннее солнце тепло отражалось на их деревянных лицах.

В дальнем конце зала, с двух сторон залитого солнцем, в огромном деревянном кресле сидел король Ллут уб-Лутин. Спинку кресла украшала резная оленья голова, деревянный череп венчали настоящие рога. Король костяной ложкой ел овсянку с медом. Его молодая жена Инавен сидела рядом, в кресле пониже, покрывая край какого-то платья Ллута изысканной вышивкой.

Часовые дважды ударили по щитам пиками, возвестив, таким образом, о появлении Гвитина — менее знатные, такие, как граф Эолер, получали один удар, сам король три, а Мегвин ни одного. Ллут поднял глаза, поставил миску на край стола, вытер рукавом седые усы и улыбнулся. Инавен бросила на Мегвин огорченный взгляд, как всякая женщина желая встретить понимание у себе подобной. Этот взгляд до крайности возмутил дочь Ллута. На самом деле она так и не привыкла к Фиатне, матери Гвитина, занявшей место ее собственной (мать Мегвин умерла, когда девочке было четыре года), но она, по крайней мере, была одного возраста с Ллутом и не простая девушка, как Инавен! И все-таки у этой молодой золотоволосой женщины было доброе сердце, хотя, пожалуй, она была не слишком-то сообразительна. В любом случае не ее вина, что она стала третьей женой.

— Гвитин! — Ллут приподнялся с места, смахивая крошки со своего желтого одеяния. — Нам повезло, что сегодня, наконец, солнечно! — Король махнул рукой в сторону окна, довольный, как ребенок, выучивший новый фокус. — Вот уж чего нам давно не хватало, верно? Может быть, погода поможет нам выставить наших добрых эркинландских гостей, — он состроил гримасу, и его подвижное, умное лицо приняло одурманенное выражение, брови взлетели над широким крючковатым носом, сломанным в детстве. — Потому что неплохо было бы привести их в более приемлемое состояние. Как ты думаешь?

— Нет, я так не думаю, отец, — сказал Гвитин, подходя ближе. — И я надеюсь, что ответ, который они получат сегодня, смог бы поставить их на место и в более непогожий день. — Принц подвинул стул и уселся у ног короля, обратив в бегство перепуганного арфиста. — Один из приспешников Гутвульфа прошлым вечером затеял драку со старым Краобаном. Я с большим трудом удержал Краобана от того, чтобы всадить стрелу в спину негодяю.

Озабоченное выражение скользнуло по лицу Ллута и тут же исчезло, скрывшись под маской улыбки, которую Мегвин так хорошо знала.

Ах, отец, подумала она. Даже тебе не просто прислушиваться к музыке, когда лай этих тварей глушит ее по всему Эрнистиру.

Мегвин тихо подошла и села на возвышение у стула Гвитина.

— Что ж, — король грустно улыбнулся. — Бесспорно, королю Элиасу следовало бы тщательнее выбирать дипломатов, но ведь через час они покинут Тайг, и здесь снова водворятся мир и покой. — Ллут щелкнул пальцами, и мальчик-паж подскочил к нему, чтобы унести миску из-под каши. Инавен недовольно наблюдала за этим.

— Ну вот, — сказала она укоризненно. — Ты опять не доел! Ну что мне делать с вашим отцом? — добавила она, на сей раз обращаясь к Мегвин, как будто она тоже принимала участие в бесконечной войне за то, чтобы заставить короля доедать свою порцию.

Мегвин, до сих пор не понявшая, как ей вести себя с мачехой, которая на год младше ее самой, поспешила нарушить молчание.

— Игонвай пала, отец. Наша лучшая свинья и уже десятая за этот месяц. А от десятка других остались кожа да кости.

Король поморщился.

— Эта проклятая погода! Если бы Элиас мог удержать в небе это весеннее солнце, я отдал бы ему любой налог, которого он попросит. — Он потянулся, чтобы погладить Мегвин по руке, но она была слишком далеко. — Все, что мы можем, это навалить побольше камыша в свинарник, чтобы хоть немного утеплить его, а в остальном на все воля Бриниоха и Мирчи.

Снова раздался металлический звон пики о щит, и в дверях, нервно сжимая руки, появился молодой придворный.

— Ваше величество! — произнес он. — Граф Утаньята просит аудиенции.

Ллут улыбнулся.

— Наши гости решили попрощаться, прежде чем они оседлают коней? Конечно! Пожалуйста, просите графа Гутвульфа сюда.

Но их гость в сопровождении нескольких людей в доспехах, но без оружия, уже направлялся к трону. В пяти шагах от возвышения Гутвульф медленно преклонил колено.

— Ваше величество… а, и принц тоже. Я счастлив, — в тоне его слов не было и намека на издевательство, но глаза горели насмешливым огнем. — И принцесса Мегвин, — улыбка, — Роза Эрнисадарка.

Мегвин справилась с мгновенно хватившей ее яростью.

— Сир, была только одна Роза Эрнисадарка, — заметила она, — и поскольку это была мать вашего короля Элиаса, мне странно, что это ускользнуло от вашего внимания.

Гутвульф мрачно кивнул:

— Конечно, леди, я ведь только хотел сделать комплимент. Но мне послышалось, что вы назвали Элиаса моим королем. Разве он и не ваш король тоже? Разве не под его Верховной опекой вы находитесь?

Гвитин повернулся на стуле, чтобы видеть реакцию отца; его ножны царапнули деревянный пол.

— Конечно, конечно, — Ллут помахал рукой. Движение было медленным, как будто он находился глубоко под водой. — Мы уже говорили об этом, и я не вижу необходимости начинать все сначала. Я признаю долг моего дома королю Джону. Мы всегда почитали его, в мире и в войне.

— Да, — граф Утаньята встал, отряхивая штаны. — Так как же насчет долга вашего дома королю Элиасу? Он и так проявил огромную терпимость…

Инавен встала, и платье, которое она вышивала, соскользнуло на пол.

— Прошу извинить меня, — сказала она, задыхаясь, и подняла его. — Я должна проследить кое за чем по хозяйству. — Король нетерпеливо махнул рукой, разрешая, и она быстро, но осторожно прошла между ожидавшими мужчинами и тихо, как мышка, выскользнула из зала.

Ллут тихо вздохнул; Мегвин посмотрела на него, в тысячный раз удивившись сети глубоких морщин, оплетающей лицо ее отца.

Он устал, а Инавен напугана, подумала Мегвин. Интересно, а я? Рассержена?

Не уверена — скорее измучена.

Король молча смотрел на посланца Элиаса, и в комнате, казалось, потемнело.

Мегвин испугалась было, что снова набежали тучи и вернулась зима, но потом поняла: все из-за внезапного чувства, что нечто большее, чем просто решение ее отца, лежит здесь на весах.

— Гутвульф, — начал король, и голос его показался сдавленным тяжким грузом. — Не надейся спровоцировать меня сегодня на необдуманные слова… не думай также, что сможешь меня запугать. Король не проявил вовсе никакой терпимости и никакого понимания бед Эрнистира. Мы перенесли жестокую засуху, а теперь дожди, за которые мы благодарили богов тысячи раз, сами превратились в проклятие. Ничто из того, чем может угрожать мне Элиас, не будет страшнее для меня, чем напуганные люди и умирающие от голода стада. Большей дани я заплатить не могу.

Граф Утаньята некоторое время стоял молча, и мрачность на его лице медленно застывала в новой маске, которая показалась Мегвин чем-то похожим на торжество.

— Нет большей угрозы? — спросил граф, смакуя каждое слово. — Нет большей дани? — Он сплюнул жвачку цитрила на пол перед креслом короля. Несколько стражников Ллута вскрикнули от ужаса, арфист, тихо наигрывавший что-то в углу, выронил инструмент с немелодичным грохотом.

— Собака! — Гвитин вскочил, его стул отлетел в сторону. В одно мгновение его обнаженный меч оказался у горла Гутвульфа. Граф презрительно смотрел на принца, подбородок его едва заметно подался назад.

— Гвитин! — рявкнул Ллут. — В ножны, будь ты проклят, в ножны!

Гутвульф скривил губы.

— Пусть его. Валяй, щенок, убей посланника короля, тем более что я безоружен! — У дверей слышалось бряцание оружия, люди графа, преодолев первое остолбенение, двинулись вперед. Рука Гутвульфа взлетела в повелительном жесте.

— Нет! Даже если сопляк перережет мне глотку от уха до уха, никто из вас не обнажит меча! Вы отправитесь в Эркинланд. Король Элиас будет очень… заинтересован. — Его люди немедленно застыли на месте — вороньи пугала в доспехах.

— Отпусти его, Гвитин, — приказал Ллут. В его голосе была холодная ярость.

Принц, не сводя горящего взора с эркинландера, вложил меч в ножны. Гутвульф провел пальцем по крошечному порезу на горле и равнодушно взглянул на поблескивающую каплю крови. Мегвин обнаружила, что она не дышала, и сделала глоток воздуха, только увидев алое пятно на пальце Гутвульфа.

— Ты будешь жить, и сам расскажешь обо всем королю Элиасу, Утаньят, — только едва заметная дрожь нарушала ровный тон короля. — Я надеюсь, что ты расскажешь ему еще и о смертельном оскорблении, которое ты нанес дому Эрна, оскорблении, которое неизбежно повлекло бы за собой твою смерть, если бы ты не был эмиссаром Элиаса и Рукой Короля. Ступай.

Гутвульф повернулся и пошел к своим людям. Дойдя до них, он через весь зал обратился к королю Ллуту:

— Вспомни, что ты не знал большей дани, какую мог бы заплатить, — проронил он, — когда услышишь треск огня в башнях Тайга и плач твоих детей. — Тяжело ступая, он удалился.

Мегвин нагнулась и трясущимися руками подняла кусок разломанной арфы.

Обмотав скрученную струну вокруг запястья, она подняла голову, чтобы посмотреть на отца и брата. То, что она увидела, заставило девушку вернуться к бесполезному куску древа у нее в ладони, и струна туго затянулась на ее белой руке.

* * *

Печально глядя в пустую камышовую клетку, Тиамак расстроенно выдохнул враннское проклятие. Третья ловушка, и ни одного краба. Рыбья голова, служившая приманкой неблагодарным животным, разумеется, исчезла без следа. Безнадежно всматриваясь в мутную воду, он ощутил странное чувство, что крабы обладают даром предвидения, — может быть даже сейчас они поджидают появления клетки с очередной пучеглазой головой. Он представил себе, как огромное племя сбегается к ней, ликуя, и вытаскивает наживку палочкой или подобным ей орудием, ниспосланным крабьему племени от какого-нибудь преуспевающего ракообразного божества.

Интересно, поклоняются ли ему крабы, как ангелу в мягком панцире, дарующему им хлеб насущный, или взирают на него с холодным и циничным равнодушием банды бездельников, собирающихся освободить пьяного собрата от переполненного кошелька?

В мрачной уверенности, что справедливо последнее предположение, он снабдил новой наживкой тщательно сплетенную клетку и позволил ей плюхнуться в воду, одновременно разматывая спутанную веревку.

Солнце медленно скатывалось к горизонту, окрашивая широкое небо над топью красноватыми и оранжевыми, цвета хурмы, тонами. Направляемая шестом плоскодонка мягко скользила по водам Вранна, которые местами отличались от суши только видом растительности. Тиамака мучило ощущение, что все сегодняшние неудачи — это только начало долгого неумолимого прилива. С утра он разбил свою лучшую чашу, в уплату за которую целых два дня составлял родословную Роахога-гончара.

В полдень раздробил кончик пера и пролил большую банку чернил из ягодного сока, погубив почти готовую страницу своего манускрипта. И, наконец, если только крабы не устроили нечто вроде фестиваля в стенах его последней ловушки, вечером придется довольствоваться весьма скудным ужином. Сколько можно есть суп из кореньев и рисовых сухариков?

Молча приступив к изъятию последней западни, он вознес безмолвную мольбу Тому, Кто Всегда Ступает По Песку, чтобы как раз сейчас маленькие обитатели дна пихались и толкались из всех сил, чтобы пробиться в заманчивую клетку.

Благодаря своему неслыханному образованию, которое включало в себя даже год в Пирдруине, Тиамак теперь не очень-то верил в Того, Кто Всегда Ступает По Песку, но продолжал испытывать к нему определенную нежность, примерно как к очень старому дедушке, который часто падает дома, но когда-то приносил вкусные орехи и вырезанные из дерева игрушки. Кроме того, от молитв нет никакого вреда, даже если совершенно не веришь в то, чему молишься. Это помогает сосредоточиться и производит крайне благоприятное впечатление на окружающих.

Ловушка медленно поднималась, и сердце забилось чуть быстрее в коричневой груди Тиамака, заглушая назойливое недовольное бурчание его желудка. Но сопротивление оказалось недолговечным, вероятно, просто какой-то корешок зацепился и соскользнул, поскольку клетка внезапно легко выскочила и запрыгала по поверхности мутной воды. Что-то двигалось внутри; он поднял клетку так, чтобы лучи закатного солнца проходили сквозь нее, и прищурился. Два крошечных глаза таращились на него со стебельков, два глаза, принадлежащих крабу, которого легко можно было зажать в кулаке.

Тиамак фыркнул. Не трудно вообразить, что происходило под водой: бойкие братья-крабы, уговаривающие самого маленького испытать западню, маленький не в силах выбраться и горько рыдает, а бессердечные старшие хохочут и размахивают клешнями. Потом появляется гигантская тень Тиамака, клетка внезапно уходит вверх, и озадаченные братья-крабы в замешательстве смотрят друг на друга, не зная, как объяснить маме отсутствие малыша.

Тем не менее, думал Тиамак, принимая во внимание зловредную пустоту в животе, если это все, что сегодня нас ожидает… очень маленький, но в супе будет неплох.

Он еще раз сощурившись заглянул в клетку и вытряхнул пленника себе на ладонь. К чему обманывать себя? Это День-Бега-По-Песку, уж что есть, то есть.

Крабеныш с плеском плюхнулся в воду. Тиамак даже не потрудился снова поставить западню.

Привязав лодку, он взобрался по длинной лестнице к себе в домик, на смоковницу. Тиамак поклялся удовольствоваться супом и сухариками. Обжорство — это порок, напомнил он себе, препятствие между душой и сферой высоких истин.

Втягивая лестницу на крыльцо, он думал о Той, Что Произвела Человеческое Дитя, у которой не было даже супа из кореньев, так что она питалась только камнями, грязью и болотной водой, пока все это не соединилось у нее в животе и она не произвела на свет глиняное дитя, первенца человечества.

Все это делает суп из кореньев до крайности привлекательным, не правда ли?

Кроме того, на сегодня множество дел, помимо вкусного ужина, — к примеру, переписать испорченную страницу манускрипта. Соплеменники могут считать его просто чокнутым, но кое-где есть люди, которые прочитают его обзор Савранских лекарств целителей Бранна и поймут, что болота тоже могут рождать истинно ученые умы. Но ах! — краб скрылся под водой вместе с банкой папоротникового пива.

Вымыв руки в миске с водой, приготовленной перед уходом (для этого ему пришлось согнуться в три погибели, потому что между тщательно отполированной доской для письма и кувшином с водой совершенно не было места), Тиамак услышал, как что-то царапается на крыше. Он вытер руки о набедренную повязку и внимательно прислушался. Звук повторился: как будто конец его сломанного пера потерли о солому.

В одно мгновение он высунулся из окна и, перебирая руками, взобрался на наклонную крышу. Ухватившись за одну из длинных, гибких веток смоковницы, он легко подтянулся к тому месту, где ютился маленький ящик с крышей из коры — домик-детеныш, пристроившийся к материнской спине. Тиамак заглянул в ящик.

Он оказался там: серый воробей, проворно склевывающий зерна, рассыпанные по дну ящика. Тиамак осторожно протянул руку и взял птицу, потом со всей осторожностью, на которую был способен, он спустился вниз по крыше и влез обратно в окно.

Вранн посадил воробья в клетку для крабов, специально для этой цели повешенную на потолочной балке, и быстро развел огонь. Когда пламя в каменном очаге запылало вовсю, он достал птицу из клетки. От дыма, поднимавшегося к отверстию в потолке, щипало глаза.

Воробей потерял пару хвостовых перьев и странно оттопыривал одно крыло, как будто натерпелся больших неприятностей в дальнем пути из Эркинланда. Тиамак знал, откуда прилетела птица, потому что это был единственный воробей, которого он воспитал. Остальные его птицы были болотные голуби, и только Моргенс настаивал на воробьях — смешной старик.

Поставив воду на огонь, Тиамак сделал все, что было в его силах, для поврежденного серебряного крылышка, потом насыпал птичке еще зерна и поставил в клетку низкий фунтик из коры, полный воды. Был соблазн подождать и прочитать прибывшее послание после еды, чтобы оттянуть удовольствие от новостей, принесенных издалека, но в такой день, как сегодня, нельзя было ожидать от себя такого неимоверного терпения. Он растолок в ступке немного рисовой муки, добавил воды и перца, слепил хлебец и посадил его печься.

Кусочек пергамента, обернутый вокруг птичьей лапки, измочалился по краям, буквы расплылись, как будто птица здорово вымокла по дороге, но Тиамак привык к таким вещам и скоро все разобрал. Цифры, обозначавшие день, когда было отправлено письмо, удивили его — серый воробушек почти целый месяц добирался до Вранна. Послание удивило его еще больше, но это было совсем не то удивление, на которое он надеялся.

Чувствуя холодную тяжесть в желудке, которая заставляла забыть любой голод, он подошел к окну и стал смотреть на быстро разгорающиеся звезды, виднеющиеся сквозь спутанные ветки смоковницы. Тиамак смотрел на север, и на мгновение почти почувствовал дуновение ветра, несущего ледяной клин сквозь теплый воздух Вранна. Он довольно долго простоял так, когда до него долетел наконец запах сгоревшего ужина.

* * *

Граф Эолер откинулся в мягком теплом кресле и посмотрел в потолок. Он был покрыт религиозной росписью, душераздирающими изображениями Узириса, исцеляющего прачку, Сутрина, замученного на арене императора Крексиса, и тому подобным. Цвета немного поблекли, и пыль, словно легкая вуаль, покрывала картины. И все-таки это было весьма впечатляющее зрелище, хоть и принадлежащее одному из меньших вестибюлей Санкеллана Эйдонитиса.

Ужасающий груз песчаника, мрамора и золота, думал Эолер, и все это во славу того, кого никто никогда не видел.

На него вдруг накатила непрошенная волна тоски по дому — это часто случалось за последнюю неделю. Чего бы он не отдал за то, чтобы оказаться сейчас в своем скромном доме в Над Муллахе, в окружении племянниц, племянников и памятников эрнистирийским героям и богам; или в Тайге, в Эрнисадарке, куда всегда тянется тайная частичка его сердца, — но он должен быть здесь, среди попирающего землю камня Наббана. Ветер приносил запах войны, и он не мог оставаться в стороне, когда король нуждался в его помощи. И все-таки он устал от путешествий. Как хорошо было бы снова почувствовать траву Эрнистира под копытами своей лошади!

— Граф Эолер! Прошу простить меня за то, что заставил вас ждать! — Отец Диниван, молодой секретарь Ликтора, стоял в дальних дверях, вытирая руки о край черной сутаны. — Сегодня тяжелый день, а мы еще не достигли и полудня! Тем не менее… — он засмеялся. — Это очень жалкое извинение. Пожалуйста, пройдемте в мои комнаты!

Эолер последовал за ним, его сапоги бесшумно ступали по толстым старым коврам.

— Ну вот, — сказал улыбающийся Диниван, протягивая руки к уютному пламени камина. — Так лучше? Это просто скандал, но нам очень трудно поддерживать тепло в доме его святейшества. Потолки очень высокие. А весна была такая холодная!

Граф улыбнулся.

— По правде говоря, я как-то не обратил на это внимания. В Эрнистире мы всегда спим с открытыми окнами, кроме, разве что, самой суровой зимы. Мы люди, живущие на свежем воздухе.

Диниван поднял брови.

— А мы, наббанаи, изнеженные южане, э?

— Я этого не говорил! — засмеялся Эолер. — Вот что вам, южанам, действительно присуще, так это редкостное красноречие.

Диниван сел на стул с высокой твердой спинкой.

— Ах, но вот его святейшестве Ликтор — который на самом деле эркинландер, как вам хорошо известно, — Ликтор всех нас заткнет за пояс. Он умный и тонкий человек.

— Это мне известно. И это о нем я хотел бы поговорить, отец.

— Называйте меня просто Диниван, пожалуйста. Ах, это печальная судьба секретарей великих людей — встреч с ними ищут больше благодаря приближенности к великим, чем за личные качества, — он насмешливо состроил удрученную мину.

Эолер снова поймал себя на том, что ему крайне симпатичен этот священник.

— Таков ваш рок, Диниван. Теперь выслушайте меня, пожалуйста. Я полагаю, вам известно, зачем мой господин послал меня сюда?

— Я был бы олухом, если бы не знал. Новые времена заставляют языки болтаться, как хвосты возбужденных собак. Ваш господин просит Леобардиса объединиться с ним в некий союз.

— Вот именно, — Эолер отошел от огня и передвинул кресло поближе к Динивану. — Все мы находимся в состоянии неустойчивого равновесия: мой Ллут, ваш Ликтор Ранессин, Верховный король Элиас и герцог Леобардис…

— И принц Джошуа, если он жив, — закончил Диниван, и лицо его было озабоченным. — Да, в неустойчивом равновесии, и вы знаете, что Ликтор ничего не может сделать, чтобы нарушить его.

Эолер медленно кивнул.

— Я знаю.

— Тогда почему же вы пришли ко мне? — любезно спросил Диниван.

— Как бы вам сказать… Все выглядит так, как будто заваривается обычная свара, как часто случается, но я боюсь, что все это гораздо глубже. Можете считать меня сумасшедшим, но у меня предчувствие, что так кончается эпоха, и я холодею при мысли о том, что может принести следующая.

Секретарь Ликтора молчал. На мгновение его простое добродушное лицо показалось лицом умудренного годами и опытом человека, словно неисчислимые горести проступили на нем.

— Я скажу только, что разделяю ваши опасения, граф Эолер, — вымолвил он наконец. — Но я не могу сказать о Ликторе ничего, кроме того, что уже было сказано, — он умный и тонкий человек. — Священник коснулся древа у себя на груди. — Чтобы немного облегчить вашу ношу, скажу вам следующее: герцог Леобардис еще не решил, окажет ли он вам поддержку. Несмотря на то, что Верховный король попеременно то улещивает его, то угрожает, Леобардис все еще колеблется.

— Что ж, это хорошие новости, — сказал Эолер и устало улыбнулся. — Когда я видел герцога сегодня утром, он был очень отдален, как будто боялся, что его увидят слушающим меня слишком внимательно.

— Он должен многое взвесить, так же, как и мой господин, — ответил Диниван. — Но я могу открыть вам одну тайну. Только этим утром я провел барона Дивисаллиса к Ликтору Ранессину. Барон отправляется в путь с важной миссией в качестве посла, и это будет иметь огромное значение и для Леобардиса, и для моего господина. Кроме того, это поможет решить, на какую сторону бросит Наббан свое могущество в каком-нибудь конфликте. Большего я сказать не могу, но надеюсь, что это хоть как-то поможет вам.

— Это больше, чем ничего, — кивнул Эолер. — Я благодарен вам за доверие, Диниван.

Где-то в Санкеллане Эйдонитисе глубоко и низко зазвучал колокол.

— Колокол возвещает о наступлении полудня, — сказал отец Диниван. — Пойдем, найдем какую-нибудь еду и кувшин пива и поговоримо более приятных вещах. — Улыбка снова сделала его лицо молодым. — Знаете ли вы, что я был однажды в Эрнистире? Ваша страна прекрасна, Эолер.

— Маловато каменных зданий, — ответил граф, похлопывая по стене.

— И это одна из ее прелестей, — засмеялся Диниван, направляясь к двери.

* * *

Снежно-белая борода старца была достаточно длинной, чтобы можно было засовывать ее за пояс на время прогулок, а до этого утра он гулял несколько дней подряд. Волосы его были не темнее бороды. Даже куртка с капюшоном и краги были сделаны из толстой, аккуратно снятой шкуры белого волка. Передние лапы зверя скрещивались на груди, голова была прикреплена к железной шапке. Если бы не красные кристаллы в пустых глазницах волка и не свирепые голубые глаза человека, старец был бы просто еще одним белым пятном в заснеженном лесу между Дроршульвенским озером и холмами.

Стон ветра в верхушках деревьев все нарастал, и дождь снега с ветвей высокой сосны обрушился на скорчившегося под ней человека. Он, как животное, нетерпеливо отряхнулся, и легкий туман на секунду поднялся вокруг него, разбив слабый свет бледного солнца на тысячи крошечных радуг. Ветер продолжал свою пронзительную песню, и старик в белом протянул руку и схватил что-то, что казалось раньше еще одним снежным комом — камнем или обрубком дерева, занесенным снегом. Он поднял этот предмет, очистил его от снега, сдвинул прикрывающую его ткань и заглянул внутрь.

Старик прошептал что-то в отверстие и подождал. Нахмурился раздраженно или встревоженно. Опустил предмет на землю, встал и развязал затянутый на талии пояс из отбеленной оленьей кожи. Затем, стянув капюшон и открыв загрубевшее от ветра лицо, он сбросил волчью куртку. Рубаха без рукавов, которую он носил внизу, была того же цвета, что и куртка, кожа мускулистых рук не намного темнее, но на правом запястье, как раз над меховой рукавицей, яркими красками была нарисована голова змеи — синим, черным и кроваво-красным. Тело змеи спиралью обвивалось вокруг правой руки человека и исчезало за рукавом рубашки, чтобы вновь появиться, обхватив его левую руку и закончиться свернутым хвостом на запястье. Этот буйный всплеск цвета резал глаза на фоне скучного снежного леса, белой одежды и белой кожи человека; казалось, что какая-то летучая змея, в воздухе разделившаяся пополам, билась в смертельной агонии в двух локтях от промерзшей земли.

Старик не обращал внимания на холод, заставивший его обнаженные руки покрыться гусиной кожей, пока не кончил укутывать сверток курткой, подпихивая под него свободные концы. Тогда он вытащил из кармана своей нижней рубахи кожаный мешочек, выдавил оттуда немного желтого жира и быстро втер его в кожу обнаженных рук, заставив змею сверкать и переливаться, как будто она только что приползла из каких-нибудь южных джунглей. Закончив, он снова скорчился, усевшись на пятки, и стал ждать. Он был голоден, взятый в дорогу запас подошел к концу еще вчера вечером. Впрочем, это не имело значения, потому что скоро придут те, кого он ждет, и тогда еды будет вдоволь.

Опустив подбородок, сверкая кобальтовыми глазами из-под обледеневших бровей, Ярнауга смотрел туда, откуда должны были прийти люди. Он был старым, старым человеком, суровость времени и погоды сделали его жестким, сильным и свободным. Он не боялся того неизбежного часа, когда смерть придет за ним и позовет в свой темный, тихий дворец. В тишине и одиночестве не было страха, они были утком и основой его длинной жизни. Он хотел только выполнить возложенную на него миссию, передать факел, который другие смогут использовать в грядущей тьме; тогда он отринет жизнь и бренное тело так же легко, как стряхивает сейчас снег с обнаженных плеч.

Думая о торжественных залах, ожидавших его за последним поворотом пути, он вспомнил свой возлюбленный Танголдир, оставленный им две недели назад. Когда он последний раз стоял на пороге дома, маленькое селение, в котором он провел большую часть из своих девяноста лет, было таким же пустым, как легендарный Хелгейм, который ждал его, когда предназначение будет выполнено. Все остальные обитатели Танголдира бежали много месяцев назад. Только Ярнауга остался в селении под названием Лунная дверь, приютившемся среди Химельфельтских гор и все-таки в тени далекого Стурмспейка — Пика Бурь. Зима дохнула таким холодом, какого никогда раньше не знали даже риммеры Танголдира, а ночные песни ветра отдавались таким воем и рыданиями, что люди теряли разум и поутру были только хохочущими безумцами, окруженными мертвецами.

И один Ярнауга не покинул свой маленький дом, когда ледяные туманы в горных ущельях и на узких улочках стали густыми, как шерсть, а наклонные крыши Танголдира превратились в корабли призрачных воинов, плывущих по облакам.

Никто, кроме Ярнауга, не видел, как все ярче и ярче разгораются огни Пика Бурь, не слышал звуков безграничной, бесчувственной музыки, которая разносилась повсюду через громовые раскаты, через горы и долины этих крайних северных провинций Риммергарда.

Но теперь даже он — его время пришло наконец, на то были даны ему определенные знаки и послания — оставил Танголдир наступающим тьме и стуже.

Ярнауга знал: что бы ни случилось, он никогда больше не увидит солнечные блики на стенах деревянных домов и не услышит пения горных ручьев, когда они несутся с плеском мимо его дверей к разбухающему Гратуваску. И не будет он больше стоять на своем крыльце в чистые темные весенние ночи и смотреть на сияние огней в небе — мерцающих северных огней, знакомых ему с детства, не похожих на грохочущие нездоровые вспышки, которые мерцают теперь на темной громаде Пика Бурь. Все это отошло в прошлое. Дорога его была ясна, но мало радости было в ней.

Но даже теперь не все еще прояснилось. Все еще непонятен был навязчивый сон, с которым следовало разобраться, сон о черной книге и трех мечах. Он упорно приходил к нему по ночам последние две недели, но смысл его был все еще темен.

Течение мыслей старика было прервано появлением движущегося пятна на далекой опушке леса западного края Вальдхельма. Он быстро сощурился, потом наклонил голову и поднялся на ноги.

Пока он натягивал куртку, ветер сменил направление, и вскоре с севера прокатился слабый раскат грома. Вслед за ним, с противоположной стороны, раздался все усиливающийся стук копыт, в конце концов перекрывший гром.

Когда Ярнауга поднял клетку с птицами и отправился навстречу всадникам, звуки слились — раскаты северного грома и мерный цокот всадников с юга, — наполнив лес ледяным рокотом, музыкой, сыгранной на ледяных барабанах.

Глава 15. ОХОТНИКИ И ДИЧЬ

Рев реки бился в ушах. Мгновение Саймону казалось, что только вода и движется в этом мире, все остальные — лучники на том берегу, Мария, сам он — все застыли в оцепенении в тот момент, когда достигла цели стрела, трепетавшая в спине Бинабика. Потом еще одна стрела пролетела мимо побелевшего лица девушки, с треском ударившись в разбитый карниз из блестящего камня, и все снова наполнилось безумным, порывистым движением.

Почти забыв случниках, которые, словно насекомые, чье гнездо разворошили, суетились на той стороне реки, Саймон в три прыжка одолел расстояние, отделявшее его от девочки и тролля. Он нагнулся, чтобы посмотреть, что произошло, и какая-то отстраненная часть его сознания зафиксировала, что мальчишеские краги, которые носила Мария, продрались на коленях и что в его рубашку под рукой вонзилась стрела. Сначала он решил, что она вовсе не задела его, но потом резкая боль обожгла ребра.

Новые и новые стрелы бились о каменные плиты перед ними и отскакивали, как камешке на озере. Саймон быстро встал на колени, взяв на руки безмолвного тролля и ощущая, как ужасная беспощадная стрела трепещет у него под пальцами.

Он повернулся так, чтобы его спина оказалась между маленьким человеком и лучниками — Бинабик был такой бледный! Наверное, он умер! — и встал. Снова обожгла боль в ребрах, юноша пошатнулся, и Мария подхватила его за локоть.

— Кровь Локкена! — закричал на том берегу одетый в черное Инген, и его далекий голос слабым бормотанием отозвался в ушах Саймона. — Вы же убиваете их, вы, идиоты! Я сказал, задержать их там! Где барон Хеаферт?

Кантака прибежала вниз и присоединилась к Саймону и Марии. Пока они тяжело взбирались на Да'ай Чикизу, девушка пыталась прогнать волчицу взмахами руки.

Последняя стрела ударилась в ступеньку за их спинами, и воздух снова стал неподвижным.

— Хеаферт здесь, риммер! — звук этого голоса перекрыл даже шум реки.

Саймон, стоя на верхней ступеньке, обернулся. Сердце его оборвалось.

Дюжина вооруженных людей проталкивалась между лучниками Ингена, направляясь прямо к Воротам Оленей, мосту, который лодка путников прошла как раз перед тем, как они высадились на берег. Сам барон замыкал группу на рыжем коне, высоко над головой подняв длинную пику. Они не смогли бы убежать далеко даже от пеших солдат, а уж лошадь барона нагонит их в считанные минуты.

— Саймон! Беги! — Мария дернула его за руку и потащила за собой. — Мы можем еще спрятаться в городе!

Саймон знал, что это тоже безнадежно. К тому времени, как они достигнут первого укрытия, солдаты уже нагонят их.

— Хеаферт! — раздался голос Ингена Джеггера, незначительный слабый звук, теряющийся в гуле воды. — Нельзя! Не будь дураком, эркинландер! Твоя лошадь!

Остальное затерялось в шуме реки; если Хеаферт и услышал что-нибудь, он не обратил на это внимания. Через мгновение к топоту солдатских сапог по мосту присоединилась тяжелая поступь лошади.

Как раз когда шум погони стал невыносимо близким, Саймон зацепился носком сапога за перевернутую каменную плиту и упал.

Стрела в спине, думал он, падая. Как же это случилось? И тут же больно стукнулся плечом, перекатившись на бок, чтобы уберечь лежащее у него на руках тело тролля.

Он лежал на спине, глядя на расколотые кусочки неба, проглядывающие сквозь темные купол деревьев, грудь сдавливало отнюдь не невесомое тело Бинабика.

Мария тащила его за край рубахи, пытаясь поднять. Он хотел сказать ей, что теперь это уже неважно, теперь уже не стоит беспокоиться, но приподнявшись на локте и поддерживая другой рукой тело тролля, вдруг увидел, что внизу происходит что-то странное.

Барон Хеаферт и его люди остановились на середине длинного, изогнутого дугой моста. Они раскачивались, и вооруженные люди отчаянно цеплялись за низкие перила. Барон не сходил с лошади, лицо его было невидимым на таком расстоянии, но поза его была позой только что разбуженного человека. Секундой позже — Саймон не мог разглядеть, почему — лошадь барона попятилась и бросилась вперед; люди метнулись за ней, еще быстрее, чем бежали раньше. И тут же дрожь поразила всю эту кутерьму — раздался страшный треск, как будто руки гиганта отломили верхушку дерева для зубочистки. Мост, казалось, разошелся в середине.

На глазах у пораженных, зачарованных Саймона и Марии Ворота Оленей рухнули в воду. Огромные, угловатые осколки камней сыпались вниз. Несколько мгновений казалось, что Хеаферт и его солдаты успеют добраться до того, дальнего берега, но потом, всколыхнувшись, как одеяло, которое встряхивают, каменная арка сложилась, опрокинув корчащуюся массу рук, ног, побелевших лиц и брыкающуюся лошадь вместе с обломками молочного халцедона в буруны зеленой воды и белой пены. Через секунду голова лошади барона появилась в нескольких эллях ниже по течению и почти сразу снова исчезла в клочьях пены.

Саймон медленно повернул голову и посмотрел на основание моста. Два лучника стояли на коленях, неподвижно уставившись в ревущий поток. Черный Инген Джеггер не сводил глаз с застывших на ступенях путников, взгляд его блеклых глаз пронизывал смертельной ненавистью…

— Вставай! — закричала Мария, дернув Саймона за волосы. Он оторвал взгляд от Ингена Джеггера и почти ощутил легкий щелчок разрыва, как будто лопнула струна. Он поднялся на ноги, бережно придерживая свою маленькую ношу, они повернулись, и что есть мочи побежали к высоким теням Да'ай Чикиза.

Руки Саймона отчаянно заныли уже через сто шагов, кроме того, ему казалось, что в боку у него сидит нож, все труднее было не отставать от девушки. Следуя за скачущим волком, они неслись через развалины города ситхи.

Это было похоже на бег по узкой пещере, полной деревьев и сосулек, лес вертикального мерцания гниющего мха и темноты. Повсюду валялись разбитые изразцы, огромные сети оплетали прекрасные полуразрушенные арки, Саймону казалось, что его проглотил какой-то невероятный людоед, с внутренностями из кварца, нефрита и перламутра. Шум реки затихал вдали, хрип напряженного дыхания смешивался с шарканьем спотыкающихся ног.

Наконец они достигли окраины города; высокие деревья — можжевельник, кедр и уходящие в небо сосны — стояли здесь уже теснее, и плиты, которыми были вымощены улицы города, Превратились в узкие тропинки, огибающие основания лесных гигантов. Саймон остановился. В глазах у него потемнело, он чувствовал, что земля уходит из-под ног. Мария взяла его за руку и силой заставила сделать несколько неверных шагов к увитой плющом каменной глыбе, в которой Саймон, когда он вновь обрел нормальное зрение, распознал колодец. Он осторожно опустил тело Бинабика на мешок, который несла Мария, уложив голову маленького человека на грубую ткань, и облегченно прислонился к краю колодца, стараясь вдохнуть немного воздуха в натруженные легкие. Бок его продолжал неприятно пульсировать.

Мария опустилась на корточки подле Бинабика, оттолкнув нос назойливой Кантаки, которым волчица пихала своего неподвижного хозяина. Кантака отступила на шаг, непонимающе поскуливая, и легла, опустив морду на лапы. Саймон почувствовала, что горькие слезы готовы брызнуть из глаз.

— Он не умер.

Саймон ошарашенно уставился на Марию, потом перевел взгляд на побелевшее лицо Бинабика.

— Что? — спросил он. — Что ты сказала?

— Он не умер, — повторила она, не поднимая глаз. Саймон опустился на колени рядом с девушкой. Она была права — грудь Бинабика едва заметно поднималась. Пузырек кровавой пены на нижней губе тихонько пульсировал.

— Узирис Эйдон, — Саймон провел рукой по разом взмокшему лбу. — Мы должны вытащить стрелу.

Мария остро взглянула на него.

— Ты что, с ума сошел? Если мы это сделаем, вся кровь вытечет из него. У Бинабика не останется никаких шансов!

— Нет, — Саймон покачал головой. — Доктор говорил мне, я точно помню, что говорил, но не знаю, удастся ли мне ее вытащить. Помоги снять с него куртку. — Повозившись немного с курткой, они пришли к выводу, что нет никакой возможности снять ее, не вытащив стрелу. Саймон выругался. Ему нужно было что-то острое, чтобы разрезать ткань. Он осторожно вытащил спасенный мешок и стал рыться в нем. Даже в своем горе и боли он обрадовался, обнаружив Белую стрелу, завернутую в кусок ткани. Он вытащил ее и начал развязывать узлы свертка.

— Что ты делаешь? — спросила Мария. — Может, нам уже хватит стрел?

— Мне нужно что-нибудь острое, чтобы резать, — проворчал он. — Жаль, что мы потеряли как раз ту часть посоха Бинабика, в которой был нож.

— Ах, вот зачем… — Мария сунула руку за пазуху и вытащила маленький нож в кожаных ножнах, висящих на шнурке на шее. — Джулой сказала, что он пригодится мне, — пояснила она, передавая нож Саймону. — Не очень-то это годится против лучников.

— А лучники не очень-то годятся, чтобы удерживать мосты от падения, хвала Господу. — Саймон принялся пилить промасленную кожу.

— Ты думаешь, все так просто? — спросила Мария погодя.

— Что ты имеешь в виду? — Саймон здорово запыхался. Это была тяжелая работа, но он уже успел разрезать куртку от подола до стрелы, обнаружив по пути пятно запекшейся крови. Теперь юноша тянул лезвие вверх, к вороту.

— Что мост просто… упал, — Мария посмотрела на пятна света, проникающего через изумрудную зелень. — Может быть, это ситхи рассердились, что все это происходит в их городе?

— Пора. — Саймон сжал зубы и резанул по последнему куску кожи. — Ситхи, оставшиеся в живых, покинули этот город, и если они бессмертны, как мне говорил доктор, здесь нет никаких духов, которые заставляют падать мосты. — Он развел края разрезанной куртки и моргнул. Спина Бинабика была залита засыхающей кровью. — Ты что, не слышала, что кричал этот риммер? Он не хотел, чтобы Хеаферт пускал лошадь на мост. Теперь помолчи и дай мне подумать, черт возьми!

Мария вскинула руку, как будто собиралась ударить его. Саймон посмотрел на девушку, и их глаза встретились. В первый раз Саймон видел, как она плачет.

— Я дала тебе нож! — сказала она. Саймон сконфуженно тряхнул головой.

— Просто… понимаешь, этот дьявол Инген мог уже тысячу раз найти другое место для переправы. У него по меньшей мере два лучника, и кто знает, что сталось с собаками… и… и этот маленький человек — мой друг. — Он снова повернулся к окровавленному троллю. Мария помолчала.

— Я знаю, — сказала она наконец.

Стрела вошла под углом на расстоянии ладони от середины позвоночника.

Осторожно приподняв маленькое тело, Саймон просунул под него руку. Его пальцы быстро нащупали железный наконечник, торчащий под рукой Бинабика у переднего края ребер.

— Черт возьми! Она же прошла сквозь него! — Саймон лихорадочно думал. — Минутку… Минутку…

— Отломи кончик, — посоветовала Мария, голос которой снова был спокойным. — Тогда ты сможешь ее вытащить — если только ты совершенно уверен, что так будет лучше.

— Конечно! — Саймон воспрял, у него немного закружилась голова. — Конечно!

Ушло немного времени на то, чтобы отрезать наконечник, но маленький ножик успел основательно затупиться. Саймон кончил, и Мария помогла ему повернуть Бинабика так, чтобы стрела была наиболее доступна. Затем, вознеся безмолвную молитву Эйдону, он вытащил стрелу, и свежая кровь забила из раны. Он с омерзением посмотрел на ненавистный предмет и забросил стрелу в чащу. Кантака приподняла тяжелую голову, проследила ее полет и снова вытянулась, издав громоподобный стон.

Они кое-как забинтовали Бинабика тряпками, в которые была завернута Белая стрела и остатками его погибшей куртки, потом Саймон поднял тролля, который все еще прерывисто дышал, и взял его на руки.

— Джулой говорила, что нам придется идти через Переход. Я не знаю, что это и где оно находится, но лучше нам попытаться добраться до гор, — сказал он.

Мария согласно кивнула.

Когда они уходили от заброшенного колодца, было около полудня, насколько они могли понять по солнечным бликам, проникавшим сквозь густую листву. Они быстро преодолели окраины разрушенного города и примерно после часа пути обнаружили, что земля под их усталыми ногами уходит вверх.

Тролль снова становился тяжелой ношей. Саймон был слишком горд, чтобы жаловаться, но его спина и руки ныли при каждом движении, а в раненом боку кололо. Мария предложила прорезать в мешке дырки для ног и нести Бинабика в нем. После некоторого размышления Саймон отклонил эту идею. Отклонил только потому, что беспомощному, потерявшему сознание троллю могло бы стать хуже от тряски. Кроме того, в этом случае пришлось бы выбросить основную часть содержимого мешка, а это в основном была пища.

Когда легкий наклон перешел в крутой склон, заросший осокой и камышом, Саймон наконец махнул Марии рукой, чтобы она остановилась. Он осторожно опустил Бинабика на землю и некоторое время стоял неподвижно — руки на бедрах, грудь тяжело поднимается — пытаясь отдышаться.

— Мы… мы должны… я должен… отдохнуть, — пропыхтел он.

Мария сочувственно посмотрела на его горящее лицо.

— Ты не сможешь нести его в гору, Саймон, — сказала она очень мягко. — Впереди, кажется, еще круче. Тебе понадобится помощь рук, чтобы взбираться наверх.

— Он… мой друг, — упрямо сказал Саймон. — Я могу… дотащить его…

— Нет, ты не можешь, — Мария покачала головой. — Если мешок не годится, чтобы нести его, значит, мы должны… — Ее плечи поникли, и девушка скользнула вниз, чтобы сесть на камень. — Я не знаю, что мы должны, но мы должны, — закончила она.

Саймон плюхнулся рядом с ней. Кантака исчезла в зарослях на верху склона, легко прыгая там, где юноше и девушке пришлось бы потратить массу времени на то, чтобы хоть как-то ползти вперед.

Внезапно Саймону пришла в голову свежая мысль.

— Кантака! — позвал он, поднимаясь на ноги, одновременно высыпая на траву перед собой содержимое мешка. — Кантака, иди сюда!

В лихорадочной спешке — непроизнесенная мысль об Ингене Джеггере черной тенью нависала над ними — Саймон и Мария аккуратно завернули Бинабика в плащ девочки и положили его животом на спину волчице, привязав разорванным на длинные полоски мешком. Саймон запомнил нужное положение во время своего вынужденного путешествия к лагерю герцога Изгримнура и знал, что если между ребрами Бинабика и спиной волчицы будет толстый плащ, маленький тролль по крайней мере сможет дышать. Саймон прекрасно понимал, что это не лучшее положение для раненого, а возможно и умирающего Бинабика, но больше ничего нельзя было сделать. Мария была права — ему нужны будут руки, чтобы влезать на гору.

Когда прошло первое возбуждение Кантаки, она спокойно позволила юноше и девушке сделать все, чего они хотели, время от времени оборачиваясь, чтобы понюхать лицо хозяина, касавшееся ее бока. Наконец они закончили и начали подъем, причем волчица теперь очень внимательно выбирала дорогу, как бы понимая всю необходимость покоя для ее неподвижной ноши.

Теперь было гораздо легче перебираться через бесконечные камни и древние бревна, с которых длинными полосами сходила кора. Яркий шар солнца в пятнах облаков, заглядывая в лес сквозь прорехи в крыше ветвей, катился все дальше и дальше к западному причалу. Они продолжали свое многотрудное восхождение, и серый с белым хвост волчицы маячил перед их залитыми потом глазами, как дымный плюмаж. Саймон думал о том, где застанет их темнота — и что может отыскать их, когда она наступит.

Подъем стал очень крутым, оба, и Саймон и Мария, были здорово разукрашены царапинами после переходов через заросли кустарника, когда они наконец, спотыкаясь, выбрались на свободный карниз на склоне горы. У Кантаки был такой вид, как будто она могла бы и дальше исследовать узкую тропу с клочками жесткой травы, но вместо этого она плюхнулась на землю рядом с ними, свесив язык.

Саймон отвязал тролля от спины его верного коня. Состояние маленького человека, казалось, никак не изменилось. Дыхание его по-прежнему оставалось чрезвычайно слабым. Саймон капнул ему в рот воды из бурдюка, потом передал сосуд Марии.

Когда она напилась, Саймон сложил руки чашкой, Мария налила воды, и Саймон дал попить Кантаке. В заключение он и сам сделал несколько больших глотков.

— Ты думаешь, это Переход? — спросила Мария, проведя рукой по своим влажным темным волосам. Саймон слабо улыбнулся. Вот уж действительно, только девчонка может задаваться такими вопросами в чаще леса. Она раскраснелась, и от этого у нее на носу вылезли веснушки.

— Скорее, это напоминает оленью тропу или что-то в этом роде, — сказал он, разглядывая то место, где тропа скрывалась за краем горы. — Я думаю, что Переход — это какая-то новая штука ситхи, по крайней мере так я понял Джулой.

Но некоторое время мы можем идти по этой тропе.

На самом, деле она наверно вовсе не такая уж тощая, думал он. Это скорее то, что они называют «изящная». Он вспомнил, как она обламывала мешающие ветки и хриплым голосом пела матросскую песню. Нет, пожалуй, «изящная» тоже не совсем подходит.

— Тогда пошли, — Мария бесцеремонно вторглась в его размышления. — Я проголодалась, но мне не хотелось бы оставаться на открытом месте после захода солнца. — Она встала и начала собирать полоски ткани, чтобы посадить Бинабика на его лошадь, которая использовала последние минуты своей необремененной свободы, чтобы почесать за ухом.

— Ты мне нравишься, Мария, — выпалил Саймон и тут же захотел отвернуться, убежать, сделать что-нибудь; вместо этого он храбро остался на месте, через минуту девочка улыбаясь посмотрела на него — и это она казалась смущенной.

— Я рада.

Вот и все, что она сказала, после чего подвинулась на несколько шагов вверх, чтобы не мешать Саймону, руки которого вдруг стали до невозможности неловкими, привязывать Бинабика к волчице. Затянув последнюю петлю под косматым животом очень терпеливой волчицы, он посмотрел на бескровное лицо тролля, вялое и неподвижное, как смерть, — и страшно рассердился на самого себя.

Что за балда! — подумал он свирепо. Один из твоих ближайших друзей умирает, сам ты затерян посреди неизвестно чего, за тобой гонятся вооруженные люди, если не что-то худшее, — и вот ты не находишь ничего лучшего, чем попросту распускать нюни перед костлявой служанкой. Идиот!

Он ничего не сказал Марии, когда поровнялся с ней, но выражение его лица должно было что-то объяснить ей. Она задумчиво взглянула на него, и путники тронулись в путь без дальнейших разговоров.

Солнце уже опустилось за острые спины холмов, когда оленья тропа начала понемногу расширяться. Через четверть лиги она превратилась в широкую ровную дорогу, вполне пригодную для путешествия в экипаже. Может быть, так оно и было когда-то, но с тех пор она давно уже сдалась наступающему запустению. Вдоль нее вились многочисленные тропинки, различимые только по брешам в ровном покрове кустарников и деревьев. Вскоре эти маленькие тропки соединились с той, по которой они шли, и путники обнаружили, что они вновь идут по ровным каменным плитам. Через некоторое время она достигли Перехода.

Широкая, вымощенная булыжником дорога перерезала ту, по которой они шли, петляя по крутому склону. Высокие травы стояли между серыми и белыми плитами, в некоторых местах деревья проросли прямо через дорожное покрытие, выворачивая мешавшие им камни, так что каждое дерево было окружено перевернутыми плитами.

— И это приведет нас в Наглимунд, — сказал Саймон, обращаясь более всего к самому себе. Это были первые слова, сказанные за долгое время.

Мария собиралась ответить, как вдруг взгляд ее зацепился за что-то на вершине горы. Она всматривалась в сгущающуюся темноту, но то, что вызвало яркую вспышку света, пропало без следа.

— Саймон, мне кажется, что-то блеснуло там, наверху, — она показала на гребень горы в доброй миле от них.

— Что это было? — требовательно спросил он, но девушка только пожала плечами. — Может быть броня, солнца-то уже почти нет, — ответил он сам себе. — Или стены Наглимунда, или… или… Кто знает? — прищурившись, он еще раз пристально посмотрел наверх. — Мы не можем оставить дорогу, — заключил наконец Саймон. — Пока мы не уйдем еще дальше и пока еще светло. Я никогда не простил бы себе, если бы мы не доставили Бинабика в Наглимунд, особенно если он… если…

— Знаю, Саймон, но вряд ли мы сумеем проделать сегодня весь путь наверх. — Мария пнула ногой камень, и он откатился в высокую траву у одного из выросших на мостовой деревьев. Она моргнула. — У меня больше пузырей на одной ноге, чем было на обеих за всю мою жизнь. И Бинабику вовсе не полезно колотиться всю ночь о волчью спину, — она посмотрела ему в глаза, — если он останется жив. Ты сделал все возможное и невозможное, Саймон. Поговорить можно будет и по дороге.

Они двинулись дальше. Потребовалось очень немного времени, чтобы слова Марии подтвердились со всей малоприятной очевидностью. Саймон тоже был весь исцарапан, а его ободранные ноги стерты до пузырей, больше всего ему хотелось лечь и заплакать, — другой Саймон, который жил простой жизнью мальчика из замка и скитался по лабиринтам Хейхолта, так бы и сделал — он уселся бы на первый попавшийся камень и потребовал бы обеда и сна. Теперь он был совсем другим; боль мучила его, но находились вещи и поважнее боли. И все-таки ничего хорошего не будет, если они все покалечатся и так и не сумеют добраться до Наглимунда.

Наконец даже Кантака стала прихрамывать на одну лапу. Саймон уже готов был сдаться, но тут Мария снова заметила на гребне горы сполох огня. Это не было солнечным отблеском, потому что синие сумерки уже опустились на склоны.

— Факелы! — простонал Саймон. — Узирис, ну почему именно теперь? Ведь мы уже почти дошли!

— Вероятно, именно поэтому. Это чудовище Инген наверняка отправился прямехонько к Переходу и поджидает нас там. Мы должны сойти с дороги.

Ощущая каменную тяжесть на сердце, они быстро сошли с мощеной дороги и спустились в овраг. Они долго бежали, часто спотыкаясь в меркнущем свете, пока не нашли маленькую полянку, окруженную частоколом молодых можжевельников. Ныряя под прикрытие высоких кустов, Саймон в последний раз взглянул наверх, и ему показалось, что на вершине мигают горящие глаза еще нескольких факелов.

— Чтоб эти ублюдки в аду сгорели! — прорычал он, задыхаясь, отвязывая безвольное тело Бинабика от спины Кантаки. — Эйдон! Узирис Эйдон! Как бы я хотел иметь меч или лук!

— Ты не напрасно отвязываешь Бинабика? — прошептала Мария. — А что если нам снова придется бежать?

— Я понесу его на руках. Кроме того, если дело дойдет до бегства, нам проще будет сдаться сразу. Мне не пробежать и пятидесяти шагов, а тебе?

Мария горестно покачала головой.

Они по очереди приложились к бурдюку с водой, пока Саймон усиленно массировал запястья и колени Бинабика, стараясь вызвать приток крови к похолодевшим конечностям тролля. Маленький человек дышал теперь немного лучше, но Саймон боялся, что это улучшение продлится недолго; при каждом вдохе на его губах пульсировала тонкая нить кровавой слюны, и когда Саймон оттянул его веко (так когда-то поступал доктор Моргенс с упавшей в обморок горничной), белки глаз тролля оказались довольно серыми.

Пока Мария пыталась выудить из полупустого мешка что-нибудь съедобное, Саймон попробовал осмотреть лапу Кантаки, чтобы выяснить, почему она хромает.

Тяжело дышавшая волчица отвлеклась ровно настолько, сколько понадобилось времени, чтобы оскалить зубы и весьма недвусмысленно зарычать. Он хотел было настоять на обследовании, но она щелкнула зубами у самой его руки. Саймон почти забыл, что на самом деле она волк, он привык обращаться с ней так, как будто перед ним одна из собак Тобаса. Внезапно он почувствовал огромную благодарность за то, что она предупредила его так кротко. Так что пришлось оставить ее в покое, предоставив волчице возможность самой зализывать раны.

Свет угасал, булавочки звезд протыкали сгущавшуюся темноту. Саймон уныло жевал кусочек твердого сухаря, который нашла для него Мария, погрузившись в несбыточные мечты о яблоке или о чем-нибудь сочном, когда из пения первый вечерних сверчков появился новый слабый переливистый звук. Саймон и Мария посмотрели сперва друг на друга, потом, для подтверждения, в котором они на самом деле не нуждались, на Кантаку. Волчица насторожила уши и внимательно смотрела в темноту.

Не было нужды называть тварей, от которых мог исходить этот далекий, лающий звук. Оба они были слишком хорошо знакомы с лаем охотящейся своры.

— Что же?.. — начала было Мария, но Саймон в расстройстве покачал головой.

Он стукнул кулаком по стволу ближайшего к нему дерева и рассеянно смотрел, как кровь выступает на побелевших суставах. Через несколько минут они окажутся в полной темноте.

— Нам все равно нечего делать, — прошипел он. — Если побежим, это будет только лишний след для них, вот и все. — Ему хотелось выругаться, вскочить, сломать что-нибудь. Глупость, глупость, глупость все это проклятое путешествие, и глупый конец.

Он сидел молча, в бессильной ярости, и тут Мария придвинулась к нему поближе, взяла его руку и положила ее себе на плечи.

— Я замерзла. — Вот все, что она сказала. Склонив голову, он коснулся лбом ее волос. Слезы ненависти и страха навернулись ему на глаза, он устало прислушивался к звукам, доносившимся со склона горы. Теперь ему казалось, что время от времени собачий гомон перекрывает мужской крик. Что бы он отдал сейчас за меч! Пусть неумело, но все же он сумеет причинить им боль, прежде чем они схватят его.

Бережно приподняв со своего плеча голову Марии, Саймон наклонился вперед.

Насколько он помнил, кожаный мешочек Бинабика валялся где-то на дне его заплечного мешка. Он вытащил его, засунул туда руки и попытался нащупать что-то в кромешной тьме.

— Что ты делаешь? — прошептала Мария. Саймон нашел то, что искал, и зажал это в руке. Лай шел теперь и с северного склона, почти на одном уровне с ними.

Ловушка захлопывалась.

— Держи Кантаку. — Он прополз немного, тщательно ощупывая кустарник, и в конце концов нащупал отломанную ветку подходящего размера, толстую, длиннее его руки. Потом он вернулся обратно, натер ветку порошком Бинабика и аккуратно положил ее рядом с собой.

— Я делаю факел, — пояснил он, вытаскивая кремень.

— Разве это не выведет их прямо на нас? — спросила девочка, и в голосе ее звучало любопытство.

— Я не стану зажигать его, пока не будет необходимости, — ответил он. — По крайней мере у нас будет хоть что-то… чтобы сражаться.

Лицо ее было в тени, но он чувствовал на себе ее пристальный взгляд. Она прекрасно понимала, что может принести им такая попытка. Он надеялся — и надежда была очень сильной, — что она поймет, почему это так необходимо.

Свирепый вой собак был теперь ужасающе близок. Саймон слышал треск кустов и громкие крики охотников. Этот шум становился все громче на склоне над их головами и приближался очень быстро — что-то слишком громко для собак, подумал Саймон, сердце его бешено колотилось, и он ударил кремень о кремень. Наверное, это всадники. Порошок сверкнул, но не загорелся. Кусты трещали так, как будто по ним сверху катилась старая тяжелая телега.

Зажигайся, проклятая, зажигайся!

Что-то ломилось сквозь чащу прямо над их укрытием. Мария до боли сжала его руку.

— Саймон! — закричала она, и тут порошок затрещал и вспыхнул. Нежный оранжевый цветок расцвел на конце ветки. Саймон вскочил, сжимая ее в вытянутой руке, пламя металось на ветру. Что-то возникло из самой густой чащи, и Кантака с воем вырвалась из рук Марии.

Кошмар! Это все, что мог подумать Саймон, когда поднятый им факел озарил светом поляну и ошеломленное существо, стоящее перед ним.

Это был гигант.

В ужасное мгновение оцепенения разум Саймона тщился осознать то, что ясно видели его глаза, — огромное существо, которое возвышалось над ним, раскачиваясь в свете факела. Сначала он решил, что перед ним какой-то медведь, потому что существо было покрыто светлой лохматой шерстью. Но нет, слишком длинными для этого были его ноги, слишком человеческими руки и чернокожие ладони. Макушка его волосатой головы была на три локтя выше головы Саймона, когда он согнулся, сверкнув глазами на кожистом, почти человеческом лице.

Лай был повсюду, неумолимый словно музыка призрачного хора демонов. Зверь выбросил огромную когтистую руку, обдирая плечо Саймона, и отбросил его назад, так что юноша чуть не выронил факел. Мечущийся огонь выхватил из темноты тонкую фигурку Марии — с расширенными от ужаса глазами она вцепилась в безвольное тело Бинабика, пытаясь оттащить его с дороги. Гигант раскрыл рот и загрохотал — это единственное подходящее слово для описания раздававшегося звука. Потом он снова потянулся к Саймону. Тот отскочил, зацепился за что-то ногой и упал, но прежде чем гигант успел двинуться к нему, его грохочущее рычание превратилось в вой боли. Великан упал ничком, наполовину уйдя в землю.

Кантака схватила его за мохнатое колено, отлетела в сторону и серой тенью метнулась назад, чтобы снова броситься на ноги гиганта. Зверь зарычал, попытался ударить волчицу, но промахнулся. Во второй раз его огромная рука поймала ее. Несколько раз перекувырнувшись, Кантака отлетела в кусты.

Гигант снова повернулся к Саймону. Юноша безнадежно смотрел, как пламя факела отражается в черных глазах зверя, как вдруг из кустов вылетел кипящий кубок тел, завывая, словно ветер в тысячах высочайших башен. Они бурлили вокруг великана, как рассвирепевший океан, — собаки, собаки повсюду прыгали и кусали громадное существо, яростно оглашающее всю округу своим громоподобным голосом.

Гигант размахивал руками, изувеченные тела разлетались в разные стороны, и одно из них чуть не сбило Саймона с ног, выбив факел из его рук, но на место каждой убитой собаки кидались пять новых.

Саймон осторожно полз к своему факелу, в голове его сменялись сотни лихорадочных картин — как вдруг повсюду засияли огни. Огромная фигура чудовища рыча кружилась по поляне, а со всех сторон появились люди на взмыленных лошадях и кричащие охотники. Великан метнулся вперед, через то место, где стоял Саймон, еще раз отбросив факел юноши. Рядом резко остановилась лошадь, всадник стоял в стременах с длинной пикой наперевес. Спустя мгновение пика, как огромный черный гвоздь вошла в грудь поверженного великана, который издал последний отчаянный рык и повалился наземь, скрытый яростным одеялом рычащих собак.

Всадник спешился. Люди с факелами бежали мимо, чтобы отогнать собак. Свет упал на лицо всадника, и Саймон рухнул на одно колено.

— Джошуа! — крикнул он и повалился вперед. Последним, что он увидел в желтом свете факелов, было худощавое лицо принца с расширенными от изумления глазами.

* * *

Время шло и проходило в смене периодов пробуждения и теплой темноты. Он лежал на спине лошади, перед безмолвным человеком, пахнущим кожей и потом. Рука человека придерживала Саймона за пояс, и они мерно покачивались по Переходу.

Лошадиные копыта звонко цокали по камню, и он обнаружил, что перед самым его носом болтается лошадиный хвост.

Он искал глазами Марию, Бинабика, Кантаку… где они все?

Потом вдруг было что-то вроде тоннеля, каменные стены, в которых эхом отдавался прерывистый стук сердца. Нет, копыт. Тоннель, казалось, тянулся вечно.

Огромная деревянная дверь в каменной стене появилась перед ним. Она медленно распахнулась, и свет факелов начал вытекать из нее, как вода через прорванную плотину, и там, в разлившемся свете, суетились фигурки множества людей.

А теперь они спускаются по длинному склону, лошади идут гуськом, сверкающая змея факелов извивается вниз по тропинке, насколько хватает взгляда.

Вокруг огромное пространство голой земли, поле, не засеянное ничем, кроме острых металлических лезвий.

Внизу стены обводила еще одна линия факелов, и часовые глядели вверх, на процессию, спускающуюся с гор. Перед ним возникли каменные стены, шедшие то вровень с их головами, то поднимающиеся над ними. Ночное небо было темным, как нутро пивной бочки, посоленное звездами. Голова его мерно покачивалась, он чувствовал, что скатывается обратно в сон или в звездное небо — куда именно, трудно было сказать.

Наглимунд, подумал он, когда свет факелов ударил ему в лицо, а люди на стенах закричали и запели. Тогда он выпал из света, и темнота накрыла его облаком эбеновой пыли.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ САЙМОН СНЕЖНАЯ ПРЯДЬ

Глава 1. ТЫСЯЧА ГВОЗДЕЙ

Кто-то крушил дверь топором — кромсал, рубил, разбивал в щепки непрочную деревянную преграду.

— Доктор! — закричал Саймон, садясь. — Это солдаты! Солдаты здесь!

Но он не был в комнате Моргенса. Завернутый в мокрые от пота простыни, он сидел на маленькой кровати, в маленькой аккуратной комнатке. Удары топоров по дереву продолжались; спустя мгновение дверь приоткрылась и шум усилился. В щели показалось незнакомое лицо: бледная, вытянутая физиономия, увенчанная гребешком редких волос, отливавших в ярком солнечном свете той же медью, что и волосы Саймона. Тот глаз, который был виден, сиял нежно-голубым, второй был закрыт черной повязкой.

— Аха! — сказал незнакомец. — Ты проснулся. Ну что ж, это отрадно. — Судя по правильному произношению с оттенком северной твердости, он был эркинландером. Субъект закрыл за собой дверь, несколько приглушив шум работы, доносящийся снаружи. На нем была длинная ряса священника, которая болталась как на вешалке на худых плечах.

— Я отец Стренгьярд. — Он опустился в кресло с высокой спинкой у изголовья Саймона. Это кресло, кровать да еще письменный стол, заваленный всяким хламом, составляли всю меблировку комнаты. Устроившись поудобнее, незнакомец нагнулся и погладил Саймона по руке. — Как ты себя чувствуешь? Я надеюсь, произошло некоторое улучшение?

— Да… думаю, да, — Саймон огляделся. — Где я?

— В Наглимунде, но ты, конечно, знал это. Более конкретно — ты в моей комнате… а также в моей кровати. — Он поднял руку. — Я надеюсь, тебе удобно в ней? Она не очень хорошо устроена — но. Боже! Какая глупость с моей стороны. Ты ведь спал в лесу, верно? — Священник снова быстро, нерешительно улыбнулся. — Я думаю, это все-таки немного лучше, чем в лесу, ммм?

Саймон спустил ногу на холодный пол, с облегчением убедился, что он в штанах, и испытал легкое смущение по поводу того, что это не его штаны.

— Где мои друзья? — страшная мысль набежала на него, как дождевая туча. — Бинабик… он умер?

Стренгьярд поджал губы, как будто Саймон произнес нечто святотатственное.

— Умер? Слава Узирису, нет. Хотя он и нездоров, м-да, совсем нездоров.

— Можно его повидать? — Саймон опустился на пол в поисках своих сапог. — Где он? И как Мария?

— Мария? — лицо священника приняло озадаченное выражение, он с некоторым удивлением наблюдал за тем, как Саймон ползает по полу. — А-а! Твоя спутница хорошо себя чувствует, и в конце концов ты ее увидишь, я в этом не сомневаюсь.

Сапоги оказались под письменным столом. Пока Саймон натягивал их, отец Стренгьярд пошарил кругом и снял со спинки своего кресла чистую белую блузу.

— Вот, — сказал он. — Ты очень спешишь. Что будешь делать сначала — повидаешь своего друга или съешь что-нибудь?

Саймон уже застегивал рубашку:

— Бинабика и Марию, а потом уж есть, — сосредоточенно проворчал он. — Кантаку тоже.

— Тяжелые времена, тяжелые времена, — укоризненно сказал священник. — Мы в Наглимунде никогда не едим волков. Я полагал, что вы считаете ее другом.

Подняв глаза, Саймон убедился, что одноглазый человек шутит.

— Да, — сказал он, неожиданно смутившись. — Другом.

— Тогда пойдем, — сказал священник, вставая. — Меня просили обеспечить тебя всем необходимым, таким образом, чем скорее я накормлю тебя, темлучше я выполню это поручение. — Он распахнул дверь, впуская в комнатку новую волну солнечного света, тепла и шума.

Сморщившись от яркого света, Саймон глядел на высокие стены замка и пурпурно-коричневую громаду Вальдхельма, нависшую над ними и превращавшую в карликов одетых в серое часовых. В центре замка возвышалось скопление прямоугольных каменных строений, резко отличавшееся от эксцентричной красоты Хейхолта с его разнообразием эпох и стилей. Темные, задымленные кубы из песчаника с маленькими окошками, не пропускавшими света, и тяжелыми деревянными дверьми, казалось, были построены с единственной целью — не впустить в себя кого-то.

На расстоянии брошенного камня в центре хозяйственного двора, кишевшего людьми, команда голых по пояс рабочих колола бревна, кидая дрова в общую кучу, уже возвышавшуюся над их головами.

— Ах вот что рубили, — сказал Саймон, глядя, как взлетают и падают тяжелые топоры. — Зачем все это?

Отец Стренгьярд обернулся, чтобы проследить за его взглядом.

— А! Складывают костер, вот что. Собираются сжигать гюна — великана.

— Великана? — мгновенно вспомнилось рычащее кожистое лицо и протянутые руки. — Он не убит?

— О, конечно убит, разумеется. — Стренгьярд повернул к центральным зданиям, и Саймон двинулся следом, в последний раз оглянувшись на растущую груду поленьев. — Видишь ли, Саймон, некоторые солдаты Джошуа хотели бы устроить из всего этого представление, понимаешь ли, отрезать ему голову, повесить ее на воротах, ну и в таком вот аспекте. Но принц сказал: нет. Он сказал, что это страшное существо, но оно все-таки не зверь. Видишь ли, они ведь носят что-то вроде одежды и пользуются дубинками, в сущности палками. Ну вот, и Джошуа сказал, что он не станет вывешивать для развлечения головы своих врагов, даже таких. Сказал: сожгите его. — Стренгьярд подергал себя за ухо. — Итак, вот почему они собираются сжечь его.

— Сегодня? — Саймону приходилось поторапливаться, чтобы поспевать за широкими шагами священника.

— Как только костер будет готов. Принц Джошуа не хочет, чтобы это длилось дольше, чем необходимо. Я уверен, что охотнее всего принц вообще закопал бы его в горах, но люди, видишь ли, они хотят видеть его мертвым. — Отец Стренгьярд быстро сотворил знак древа. — Видишь ли, это уже третий в этом месяце. Они приходят с севера. Один из них убил брата епископа. Все это крайне противоестественно, знаешь ли.

Бинабик лежал в маленькой комнатке при церкви, стоявшей в центре двора главных зданий замка. Он выглядел очень бледным и казался неожиданно маленьким, как будто часть плоти вытекла из него вместе с потерянной кровью, но улыбка тролля была жизнерадостной, как и прежде.

— Друг Саймон, — сказал он и осторожна сел. Его коричневый торс был туго забинтован. Саймон подавил желание крепко обнять маленького человека, побоявшись разбередить еще не зажившие раны. Вместо этого он осторожно присел на край кровати и сжал теплую руку тролля.

— Я уже думал, что мы тебя потеряли, — сказал он, едва ворочая пересохшим от волнения языком.

— И в этом предположении была доля истинности, когда стрела залетела в меня, — сказал Бинабик, горестно покачивая головой. — Но, во всей видимости, ничто серьезное не было испорчено. Я получил здесь очень прекрасный уход, так что если бы не чрезмерная болезненность движения, я стал бы совершенно новым. — Он повернулся к священнику: — Я имел небольшую прогулку по двору сегодня.

— Хорошо, весьма славно. — Отец Стренгьярд рассеянно улыбался, крутя тесемку своей глазной повязки. — Что ж, вынужден вас покинуть. Я уверен, что таким добрым товарищам найдется что обсудить. — Он двинулся к двери. — Саймон, я прошу тебя пользоваться моей комнатой столько, сколько тебе угодно. В данное время я разделяю жилище с братом Иглафом. Он производит невероятный шум, когда спит, но был очень любезен, согласившись принять мена.

Саймон от души поблагодарил его, и, пожелав Бинабику скорейшего выздоровления, священник вышел.

— Он обладает очень великим умом, Саймон, — сказал Бинабик, вместе с другом вслушиваясь в звук удаляющихся шагов. — Возглавляет архивность замка. Мы уже имели с ним занимательные беседы.

— Он немного странный, правда? Как бы немного… не в себе?

Бинабик засмеялся, потом поморщился и закашлялся. Саймон наклонился к нему, желая помочь, но тролль жестом остановил его.

— Всего одна секунда, — сказал он и, отдышавшись, продолжал: — Имеются люди, Саймон, у которых головы так переполнены разными мыслями, что они забывают говорить и действовать, как очень нормальные люди.

Саймон кивнул, с интересом оглядывая комнату. Она напоминала комнату Стренгьярда: маленькая, полупустая, с белыми стенами. Вместо груды книг и пергаментов на столе лежала только Книга Эйдона. Красная ленточка, словно дразнящий язычок, отмечала то место, где в последний раз остановился читатель.

— Ты знаешь, где Мария? — спросил юноша.

— Нет, — Бинабик выглядел чрезвычайно серьезным, и Саймон не понимал почему. — Я полагаю, она передавала послание для Джошуа. Может быть, она путешествует к тому месту, где сейчас сидит принцесса, чтобы передавать ей ответ.

— Быть не может! — Саймону вовсе не понравилось такое предположение. — Не могли ее отправить обратно так быстро.

— Так быстро? — Бинабик улыбнулся. — Это утро второго дня, который мы имеем нахождение в Наглимунде.

Саймон был ошеломлен:

— Но как же? Я только что проснулся!

Бинабик покачал головой, опускаясь обратно на кровать:

— Не совсем так. Ты имел сновидения весь вчерашний день и открывал глаза, только чтобы принять немного воды. Я имею предположение, что последняя часть нашего путешествия ослабляла тебя после лихорадки, которую ты имел на реке.

— Узирис! — Он не ожидал от своего тела такого предательства. — И Марию отослали?

Бинабик выпростал руку и успокаивающе погладил Саймона по плечу.

— Я не знаю этого с несомненностью. Это только одно такое предположение. Имеет такую же вероятность, что она сейчас бывает где-нибудь здесь — например, в помещении для слуг. Я имею предположение, что она служанка.

Саймон покраснел. Тролль снова мягко взял его за руку, которую тот в возбуждении вырвал.

— Имей немного терпеливости, Саймон, — сказал Бинабик. — Ты уже совершал героическое действие, когда умудрился забраться так очень далеко. Кто теперь знает, что может случаться еще?

— Ты прав… наверное… — вздохнул Саймон.

— И ты спасал мне жизнь, — добавил Бинабик.

— Разве это так уж важно? — Саймон смущенно погладил маленькую руку и встал. — Ты ведь тоже спасал мою несколько раз. Друзья есть друзья.

Бинабик снова улыбнулся, но глаза его выдавали подступившую усталость.

— Друзья есть друзья, — согласился он. — И раз уж мы имеем такой разговор, теперь я имею очень большое желание очень немного спать. Много дел предстоят нам в близкие дни. Посмотри, пожалуйста, как ощущает себя Кантака. Стренгьярд имел намерение приводить ее ко мне сюда, но я питаю страх, что это выскальзывало из его переполненной головы, как из… — Он уронил голову. — …Подушки.

— Конечно, — сказал Саймон, направляясь к дверям. — Ты знаешь, где она?

Оказавшись в центральном дворе, он остановился, чтобы поглазеть на проходящих мимо придворных, слуг и духовных лиц, которые не обращали на него ни малейшего внимания, и сделал удивительное двойное открытие.

Во-первых, он не имел никакого представления, где могут находиться конюшни, и, во-вторых, он был очень, очень голоден. Отец Стренгьярд говорил, что ему поручили позаботиться о Саймоне, но его нигде не было видно. Он таки действительно был немного не в себе.

Внезапно в толпе мелькнуло знакомое лицо. Саймон сделал уже несколько шагов к нему, когда вспомнил имя.

— Сангфугол! — крикнул он, и арфист остановился, озираясь в поисках окликнувшего его человека. Он увидел Саймона, бежавшего к нему, прикрыл рукой глаза и продолжал выглядеть удивленным, даже когда юноша остановился перед ним.

— Да? — сказал он. На нем был богатый камзол бледно-лилового цвета, из-под такой же шапочки с перьями выбивались красивые темные волосы. Даже в новой чистой одежде Саймон выглядел до крайности жалко, стоя перед вежливо улыбающимся музыкантом. — Тебя послали что-то передать мне?

— Я Саймон. Может быть, вы вспомните меня… Вы заговорили со мной, когда были на похоронных церемониях в Хейхолте.

Сангфугол еще некоторое время смотрел на него, слегка сморщив лоб, потом лицо его прояснилось.

— Саймон! Да-да, конечно! Разносчик выпивки с хорошо подвешенным языком! Я искренне сожалею, что совершенно не узнал тебя. Ты здорово вырос!

— Вырос?

— Еще бы, — улыбнулся арфист. — Уж во всяком случае у тебя не было этого пуха на подбородке, когда я видел тебя в последний раз. По крайней мере я этого не помню.

— Пуха? — Саймон удивленно поднял руку и провел по щеке. Она оказалась пушистой, но волосы были мягкими, как на руках.

Сангфугол скривил губы и засмеялся.

— Как мог ты не знать об этом? Когда у меня отрастала «мужская борода», я целыми днями торчал у зеркала моей матери, чтобы видеть, как она увеличивается, — он поднес руку к своему гладко выбритому подбородку. — Теперь я с проклятиями сбриваю ее каждое утро, чтобы угодить дамам.

Саймон почувствовал, что краснеет. Он, наверное, выглядит неотесанным болваном.

— У меня некоторое время не было возможности смотреть в зеркало.

— Хмммм, — Сангфугол критически оглядел собеседника с головы до ног. — И ростом стал выше, если память мне не изменяет. Что привело тебя в Наглимунд? Вообще-то я наверное могу догадаться. Здесь теперь обретаются многие, оставившие Хейхолт. Мой господин принц Джошуа не последний из них.

— Я знаю, — сказал Саймон. Ему хотелось сказать что-нибудь особенное, чтобы хоть как-то сравняться с этим лощеным молодым человеком. — Я сам помог ему бежать.

Арфист поднял брови:

— Неужели? Что же, это безусловно звучит как великолепное начало многообещающей истории. Ты уже ел что-нибудь? А может быть, выпьешь вина? Я знаю, что час еще ранний, но честно говоря, я еще не ложился в постель — для сна.

— Перекусить — это было бы неплохо, но сперва я должен кое-что сделать. Ты не можешь мне показать, где здесь конюшня?

Сангфугол улыбнулся:

— Зачем тебе это, юный герой? Теперь ты собираешься отправиться в Эрчестер, чтобы вернуться с головой Прейратса в мешке?

Саймон снова вспыхнул, но на этот раз безо всякого удовольствия.

— Пошли, — сказал арфист. — Конюшни и потом еда.

Согбенный человек, перекидывавший вилами сено, очень подозрительно отнесся к вопросу Саймона о Кантаке.

— Эй, а чего тебе от него надо? Он здорово злобный. Нечего было его сюда сажать. Ну уж я бы не стал, да только так велел принц. Чуть не отхватил мне руку, зверюга проклятая.

— В таком случае, — заметил Саймон, — вы рады будете от нее отделаться. Отведите меня к ней, прошу вас.

— Это распроклятая дьявольская тварь, вот чего я скажу, — сказал человек и захромал через темные стойла к задним дверям в грязный внутренний двор, гнездившийся в тени стены. Они проследовали за ним.

— Сюда приводят коров для убоя, — сказал старик, показывая на квадратную яму. — Вот уж не знаю, почему это принц притащил сюда этого живым и заставил бедного старого Лукумана ходить за ним. Надо было проткнуть пикой этого злобного ублюдка, в точности как того великана.

Саймон бросил на согбенного недовольный взгляд и подбежал к краю ямы. Вниз спускалась веревка, привязанная к шее волчицы, которая лежала на боку в чудовищной грязи.

Саймон был потрясен.

— Что ты с ней сделал?! — заорал он, поворачиваясь к конюху.

Сангфугол, осторожно пробиравшийся через грязный двор, медленно подошел сзади. Подозрительность старика переросла в раздражение.

— Ничего я с ним не делал! — возмущенно огрызнулся он. — Настоящий дьявол — рычал и рычал, изверг косматый. Да еще укусить меня хотел.

— И я бы укусил, — отрезал Саймон. — Собственно, я и сейчас не прочь. Вытащи ее оттуда немедленно.

— Как это? — обеспокоенно спросил человек. — Просто вытянуть за веревку? Он слишком большой, она оборвется…

— Она, идиот! — Саймон горел желанием помочь волчице, отважной спутнице последних бессчетных миль, лежащей в вонючей яме. Он наклонился вниз.

— Кантака! — позвал он. — Хо, Кантака!

Она тряхнула ушами, словно отгоняя муху, но глаза так и не открыла. Саймон оглядел двор и сразу же увидел то, что ему было нужно, — разделочная колода, щербатый обрубок бревна величиной с торс взрослого мужчины. Он подтащил обрубок к яме. Конюх и арфист озадаченно смотрели на него.

— Теперь смотри, берегись, — крикнул юноша волчице и толкнул обрубок. Тот перекатился через край и упал в яму, где стукнулся о землю на расстоянии локтя от задних лап волчицы. Она приподняла голову, чтобы посмотреть, что происходит, но тут же снова легла.

Саймон, перегнувшись через край ямы, еще раз попытался уговорить Кантаку встать, но она не обращала на него никакого внимания.

— Ради Бога, осторожнее, — сказал Сангфугол.

— Его счастье, что чертова зверюга сейчас отдыхает, — заметил конюх, глубокомысленно покусывая ноготь на большом пальце. — Его счастье, что он не слыхал, как этот дьявол выл и вообще.

Саймон спустил ноги в яму и соскользнул вниз, плюхнувшись в хлюпающую грязь.

— Что ты делаешь? Ты с ума сошел?! — закричал арфист.

Саймон склонился над волчицей и медленно протянул ей руку. Она зарычала, но он растопырил пальцы, и перепачканный нос ткнулся в руку юноши. Потом она высунула длинный язык и тихонько лизнула ладонь. Саймон позволил себе почесать ее за ухом, потом быстро осмотрел в поисках ран или переломов, но таковых не оказалось. Тогда он поставил колоду стоймя, зарыв ее основание в грязь у стены, и снова повернулся к Кантаке, обхватив руками ее косматое туловище, вынуждая волчицу подняться на ноги.

— Он, видать, полоумный? — прошептал кислолицый конюх Сангфуголу.

— Заткни глотку! — зарычал Саймон, оглядывая перепачканную одежду, которая только что была незапятнанно чистой. — Берите веревку и тащите, когда я скажу. Сангфугол, оторви ему голову, если будет отлынивать.

— Уже оторвал, как же, — укоризненно сказал конюх, но веревку схватил. Сангфугол пристроился сзади, готовый помочь.

Саймон подтащил Кантаку к колоде и с трудом уговорил волчицу поставить на нее передние лапы. Потом он подвел плечо под лохматое брюхо.

— Готовы? Тащите! — приказал он. Веревка натянулась. Сначала Кантака вырывалась и сопротивлялась тащившим ее людям как могла, навалившись всей своей тяжестью на плечо Саймона. Когда он понял, что больше не выдержит, сейчас упадет и будет раздавлен в жидкой грязи огромным волком, она все-таки сдалась и подалась за натянутой веревкой. Тут Саймон и в самом деле поскользнулся, но зато с удовлетворением увидел, как волчица, брыкаясь, перевалилась через край ямы. Раздался вопль изумления и ужаса — это перед конюхом и Сангфуголом появилась огромная желтоглазая голова.

Для того, чтобы выбраться наверх, сам Саймон использовал колоду, но обошелся без веревки. Конюх съежился от страха, стоя перед волчицей, которая злобно смотрела на него. Сангфугол, выглядевший более чем встревоженным, осторожно отползал назад, сидя на заду, видимо совсем не беспокоясь при этом за свой роскошный костюм.

Саймон засмеялся и помог арфисту встать на ноги.

— Пойдем со мной, — сказал он. — Мы доставим Кантаку к ее другу и хозяину, с которым вы все равно должны познакомиться, а потом, может быть, — вы кажется что-то говорили о еде?

Сангфугол медленно кивнул:

— После того, как я увидел Саймона Друга Волков, легче поверить в некоторые другие вещи. Во всяком случае нам действительно надо идти.

Пока воссоединялись Бинабик и Кантака, которую сдерживал Саймон, стараясь предохранить все еще слабого тролля от бурного ликования его лошади, Сангфугол ускользнул на кухню. Вскоре он вернулся с кувшином пива и порядочным количеством баранины, сыра и хлеба, завернутых в чистую ткань. К большому удивлению Саймона, арфист не переменил заляпанного грязью камзола.

— Южные стены, куда мы сейчас направимся, чертовски пыльные, — объяснил он. — Будь я проклят, если погублю еще один костюм.

Пока они шли до главных ворот замка, к крутой лестнице, ведущей на стену, Саймон обратил внимание, как много людей снуют по двору, расставляя палатки и навесы.

— Большинство из них ищут убежища в Наглимунде, — объяснил Сангфугол. — Многие пришли из Фростмарша и долины реки Гринвуд. Некоторые из Утаньята, они считают руку графа Гутвульфа тяжеловатой, но в основном это люди, изгнанные из родных мест погодой и разбойниками. Или чем-то вроде гюнов. — Он показал на готовый костер, мимо которого они проходили. Рабочие ушли, и дрова лежали покинутые и многозначительные, как разрушенная церковь.

Взобравшись на стену, они уселись на грубо отесанный камень. Солнце стояло высоко в небе и пекло вовсю, пробив горячими лучами последние оставшиеся облака.

— Ты или кто-то другой, уж не знаю, привез нам хорошую погоду, — Сангфугол распахнул камзол навстречу теплу. — Это был самый странный майа на моей памяти. Снегопады во Фростмарше, холодные дожди до самых Утаньят… Град! У нас был град две недели назад, с неба сыпались ледяные камни величиной с голубиной яйцо. — Он стал разворачивать сверток с едой, а Саймон тем временем молча наслаждался великолепным видом. С высоты, на которой они находились, с высоких стен внутреннего двора, Наглимунд казался огромным лоскутным одеялом.

Замок был выстроен в глубокой ложбине Вальдхельмских гор, как будто они держали его в сложенных чашечкой ладонях. Под западными стенами, напротив которых они сидели, лежала широкая внешняя стена замка. За ней вились кривые улочки Наглимунда, также огороженного высокой стеной. Дальше расстилались бесконечные каменистые пастбища и небольшие холмы.

Между восточными стенами и фиолетовыми хребтами Вальдхельма с гребня гор спускалась длинная извилистая дорога. По обе стороны от нее склоны были усыпаны тысячами играющих на солнце железных пик.

— Что это такое? — Саймон показал пальцем. Сангфугол с набитым ртом прищурился.

— Ты имеешь в виду гвозди?

— Какие гвозди? Нет, я спрашиваю вон про те пики на склоне.

Арфист кивнул:

— Гвозди. Как ты думаешь, что обозначает слово «Наглимунд»? Вы там, в Хейхолте, забыли свой родной эркинландский? «Форт Гвоздей» — вот что значит «Наглимунд». Герцог Эсвайдес поставил их там, когда строил Наглимунд.

— Когда это было? И для чего они? — вглядываясь, Саймон позволил ветру сдуть крошки хлеба с его колен и закрутить их над хозяйственным двором.

— Еще до того, как риммеры пришли на юг, вот собственно и все, что я знаю, — ответил Сангфугол. — Но железо он привез из Риммергарда, все эти, как ты говоришь, пики. Их сделали двернинги, — добавил он значительно, но это слово Саймону ни о чем не говорило.

— Зачем все-таки? Это похоже на железный сад.

— Чтобы преградить путь ситхи, — заявил арфист. — Эсвайдес страшно их боялся, потому что на самом деле эта земля принадлежала им. Один из их великих городов, я забыл, как он назывался, тоже был неподалеку, на той стороне гор.

— Да'ай Чикиза, — тихо сказал Саймон, глядя на чашу из тусклого металла.

— Правильно, — согласился Сангфугол. — Ну вот, говорят, что ситхи не выносят железа, они просто болеют и умирают от него. Поэтому Эсвайдес окружил весь замок этими стальными «гвоздями» — раньше они огораживали всю переднюю часть замка, но когда ситхи окончательно исчезли, все это стало просто мешать — неудобно было провозить телеги на рынок в базарный день, ну и всякое такое. Так что, когда король Джон подарил этот город Джошуа — я подозреваю, что он это сделал для этого, чтобы держать порознь его и Элиаса, — мой господин приказал убрать их все, кроме вот этих, на склонах. Я думаю, они развлекают его. Он очень любит старые вещи, мой господин принц Джошуа.

.Когда они прикончили кувшин пива, Саймон поведал арфисту сокращенную версию всего того, что с ним произошло с тех пор, как они виделись, опуская наиболее загадочные подробности, с тем чтобы избежать вопросов, на которые он все равно не смог бы дать вразумительного ответа.

Рассказ произвел на Сангфугола большое впечатление, но особенно его потрясла история освобождения принца Джошуа и гибели Моргенса.

— Ну и негодяй этот Элиас, — вымолвил он наконец, и Саймон был крайне удивлен, увидев, как подлинный гнев исказил потемневшее лицо молодого человека. — Королю Джону следовало удавить это чудовище при рождении или в крайнем случае назначить генералом и отправить покорять тритингов, но только не сажать этого изверга на трон из костей дракона, чтобы он не превратился в чуму для своего народа.

— Но он там, — сказал Саймон, жуя мясо. — Ты думаешь, он попробует атаковать Наглимунд?

— Только Бог и дьявол знают, — кисло улыбнулся Сангфугол, — а дьявол, как всегда, ведет нечестную игру. Элиас может не знать, что Джошуа уже здесь, но такое неведение долго не продлится. Этот замок очень, очень хорошо укреплен, за это нам следует благодарить давно умершего Эсвавдеса. Но хорошо он укреплен или нет, я не могу себе представить, что Элиас кротко стоит в стороне, пока Джошуа собирает силы здесь, на севере.

— Но я думал, что принц Джошуа не хочет быть королем, — сказал Саймон.

— А он и не хочет. Но Элиас не такой человек, чтобы это понять. Властолюбивые люди никогда не верят, что другие хоть чем-то от них отличаются. А кроме того, Прейратс нашептывает ему свои змеиные советы.

— По-моему, Джошуа и король враждовали задолго до того, как появился Прейратс.

Сангфугол кивнул:

— Да, между ними всегда были трения. Когда-то они любили друг друга и были ближе, чем большинство братьев, по крайней мере так мне говорили старые слуги Джошуа, но потом они поссорились и… умерла Илисса.

— Илисса? — спросил Саймон.

— Жена Элиаса из наббанаи. Джошуа вез ее к Элиасу, когда тот был еще принцем и воевал за своего отца в Тритингах. Кавалькаду подстерегли рейдеры тритингов. Джошуа потерял правую руку, пытаясь защитить Илиссу, но рейдеров было слишком много.

Саймон тяжело вздохнул:

— Так вот как это случилось.

— Тогда умерли все братские чувства, которые еще оставались между ними… так говорят люди.

Немного поразмыслив над словами Сангфугола, Саймон встал и потянулся. Еще не зажившая рана на ребрах немедленно дала о себе знать резкой болью.

— И что же теперь собирается делать принц Джошуа?

Арфист почесал руку и посмотрел вниз, на двор.

— Не приходится даже гадать, — сказал Сангфугол. — Принц Джошуа осторожен и нерешителен; да и как бы то ни было, они обычно не зовут меня обсудить с ними дальнейшую стратегию. — Он улыбнулся. — Ходят слухи, что к нам съезжаются важные эмиссары и что в течение этой недели Джошуа созовет официальный рэнд.

— Что?

— Рэнд. Это старое эркинландское название чего-то типа совета. В этих краях люди вечно цепляются за старые традиции. В селах, подальше от замка, крестьяне говорят на древнем языке, так что человеку из Хейхолта вроде тебя, наверное понадобился бы переводчик.

Саймон не желал отвлекаться на разговор о недостатках местного населения.

— Совет, ты сказал? Э-э… Рэнд? Это будет… военный совет?

— В эти дни, — ответил музыкант, и лицо его снова стало сумрачным, — любой совет в Наглимунде будет военным советом.

Они шли рядом вдоль стены.

— Я удивлен, — говорил Сангфугол, — что, учитывая все те услуги, которые ты оказал моему господину, он до сих пор не дал тебе аудиенции.

— Я вылез из постели только этим утром, — сказал Саймон. — Кроме того, он мог просто не понять, что я — это я; на темной поляне в чаще леса, в обществе умирающего великана… и вообще.

— Да, наверное, ты прав, — сказал арфист, хватаясь за шляпу, которая делала все что могла, чтобы улететь с очередным порывом ветра.

Все-таки, думал Саймон, если Мария передала ему послание от принцессы, она наверное упомянула своих спутников. Я никогда бы не подумал, что она девочка такого сорта, что легко забывает друзей.

Хотя, справедливости ради, следовало заметить, что любая девчонка, чудом спасенная из сырого, полного опасностей леса, предпочла бы проводить время с благородными обитателями замка, а не с нищим судомоем.

— Ты случайно не видел эту девчонку, Марию, про которую я тебе говорил, — спросил он Сангфугола.

Арфист покачал головой:

— Люди каждый день входят в эти ворота, и не только те, которые бегут из окрестных деревень и ферм. Прошлой ночью на лошадях с попонами из кожи прибыли из Эрнистира первые всадники принца Гвитина. Основной отряд принца будет здесь сегодня вечером. Лорд Этельферт из Тинсетта с двумя сотнями людей уже две недели как прибыл. Барон Ордмайер приехал вслед за ним и привел еще сотню из Итерселла. И другие лорды съезжаются отовсюду со своими войсками. Готовится большая охота, Саймон, — хотя один Бог знает, кто за кем охотится.

Они дошли до северо-восточной башни, где Сангфугол приветственно помахал молодому солдату, стоявшему в карауле. За его плечами поднимался Вальдхельм. Горы, казалось, были так близко, что протяни руку — и дотронешься.

— Как он ни занят, — внезапно сказал арфист, — все-таки как-то нехорошо, что он до сих пор тебя не видел. Не возражаешь, если я замолвлю за тебя словечко? Я буду при нем сегодня вечером за обедом.

— Конечно, я хотел бы его увидеть. Я… очень тревожился за его безопасность. И мой господин очень много отдал за то, чтобы Джошуа смог вернуться домой.

Саймон и сам был удивлен, услышав нотку горечи в своих словах. Он не хотел, чтобы она звучала, но все же ему пришлось многое перенести, чтобы добраться сюда, и не кто иной как он нашел Джошуа связанным и подвешенным, словно фазан на двери охотника.

Тон замечания не ускользнул и от Сангфугола, он взглянул на Саймона со смесью сочувствия и восхищения.

— Я понимаю. Но не советую тебе излагать это моему хозяину именно таким образом. Он гордый и непростой человек, Саймон, но я уверен, что он не забыл тебя. Видишь ли, в этих краях в последнее время тоже было тяжело и даже почти так же мучительно, как и твое путешествие.

Саймон вздернул подбородок и уставился на горы и далекие кроны взъерошенных ветром деревьев.

— Я знаю, — сказал он. — Если принц примет меня, это будет большой честью, если нет — что ж, так оно и будет. Арфист лениво улыбнулся, веселые глаза блеснули:

— Гордая и справедливая речь. Позволь мне теперь показать тебе Гвозди Наглимунда.

При полном свете дня это и в самом деле оказалось потрясающим зрелищем. Поле сверкающих кольев начиналось в нескольких эллях от рва под восточной стеной замка и поднималось по склону и вдоль него примерно на четверть лиги к подножиям гор. Они стояли ровными радами, как будто легион часовых был похоронен здесь, оставив свое оружие торчать над тесной землей в доказательство, что они добросовестно несли свою службу.

— И что же, этот, как-его-там-звали, устроил все это только потому, что очень боялся ситхи? — спросил Саймон, сбитый с толку полем серебристо-серого сияния, расстилавшимся перед ними. — Почему бы ему просто не поставить их на стены?

— Герцог Эсвайдес его звали. Он был наббанайским наместником и нарушил обычаи, построив дворец на землях ситхи. А почему не на стенах — что ж, я думаю, он боялся, что они смогут найти способ перебраться через единственную стену или под ней. А так им пришлось бы пройти сквозь этот строй. Здесь ведь нет и половины, Саймон, раньше они торчали со всех сторон. — Сангфугол взмахнул рукой, обводя склоны холмов.

— А что ситхи? Они атаковали его?

Сангфугол поморщился:

— Я ничего об этом не слышал. Тебе надо спросить отца Стренгьярда — он архивариус и историк этого замка.

Саймон улыбнулся:

— Я встречал его.

— Забавная старая развалина, верно? Он как-то рассказал мне, что когда Эсвайдес построил этот замок, ситхи назвали его… назвали его… Проклятье! Мне следовало бы знать все эти старинные байки, раз уж я пою баллады. Во всяком случае, это название означало что-то вроде «Ловушки, которая ловит охотника»… как будто бы Эсвайдес так окружил себя стенами, что поймал себя же в ловушку.

— Так оно и было? Что с ним сталось?

Сангфугол удрученно покачал головой и снова чуть не потерял свою шапочку:

— Будь я проклят, если знаю. Наверное состарился и умер. Вряд ли ситхи особенно обращали на него внимание.

Им потребовался целый час, чтобы завершить обход. Давно уже иссяк кувшин пива, который Сангфугол принес, чтобы смочить трапезу, но предусмотрительный арфист захватил с собой еще и бурдюк с вином и спас их тем самым от мук жажды. Они смеялись; старший учил Саймона непристойной песенке о благородной даме из Наббана, когда приятели наконец добрались до Главных ворот и винтовой лестницы, ведущей обратно на землю. Выйдя из сторожки, они оказались в бурлящей толпе рабочих и солдат, причем последние, судя по их расхристанному виду, все до одного были в отпуску. Люди кричали и толкались;

Саймон моментально оказался зажатым между двумя толстыми бородатыми стражниками.

— Что происходит? — крикнул он Сангфуголу, которого людской поток протащил немного дальше.

— Точно не знаю, — отозвался тот. — Может быть, прибыл Гвитин из Эрнисадарка.

Один из толстяков повернул к Саймону красное лицо.

— Да нет, все не так, — весело крикнул он. От него здорово несло пивом и луком. — Тут дело из-за великана, которого убил принц. — Он показал на костер, сложенный во дворе.

— Великана-то не видно, — сказал Саймон.

— Так вот же они и тащат его, — ответил толстяк. — Я вот как раз и пришел вместе со всеми, чтобы уж как следует все разглядеть. Сын моей сестры сам помогал загнать этого зверя-дьявола! — добавил он гордо.

Новая волна криков прокатилась по толпе: кто-то стоящий впереди умудрился что-то разглядеть, и теперь новость передавали тем, кто еще ничего не видел. Шеи вытягивались, и спокойные грязнолицые матери брали на руки детей.

Саймон огляделся. Сангфугол исчез. Сам он стоял на цыпочках и к своему удивлению обнаружил, что только несколько человек из толпы выше его. За костром он увидел яркие шелка палатки и нарядные одежды придворных, сидевших перед ней. Они беседовали и, жестикулируя, взмахивали широкими рукавами, напоминая ветку со стайкой великолепных экзотических птиц. Он всматривался в лица, надеясь увидеть среди них Марию — может быть она уже подыскала себе благородную леди и состоит теперь при ней; вряд ли — девушка отправится в опасное путешествие к принцессе в Хейхолт или где там она находится. Однако ни одно из лиц не было похоже на нее, и, прежде чем он успел поискать в другой группе, в арке внутренней стены появился отряд вооруженных людей.

Теперь толпа загудела по-настоящему, потому что вслед за шестеркой солдат из арки появилась упряжка лошадей, тащивших высокую деревянную телегу. Саймон мгновенно почувствовал пустоту в желудке и тут же попытался отогнать неприятное чувство — нельзя же, чтобы его тошнило всякий раз, как он увидит обычную деревянную повозку.

Когда телега остановилась и вокруг засуетились солдаты, Саймон заметил там, где стояли придворные, за кучей поленьев, промелькнувшие волосы цвета воронова крыла и белую кожу. Он пригляделся получше, надеясь, что это Мария, но ряды смеющихся придворных сомкнулись, и видение исчезло.

Восемь стражников с трудом подняли шест, на котором, словно олень, пойманный в королевском лесу, висело тело великана, но им все равно пришлось сперва выгрузить на землю существо, распластавшееся на ложе телеги, чтобы удобнее уложить шест на плечах. Локти и колени гиганта были связаны, и когда он ударился спиной о землю, огромные руки махнули в воздухе, словно аплодируя. Толпа, прежде жадно тянувшаяся ближе, проталкиваясь вперед, теперь отшатнулась с возгласами ужаса и отвращения.

Саймон подумал, что теперь великан кажется гораздо более человекоподобным, чем в ту ночь, когда он горой возник перед ним в лесу. Кожа на темном лице теперь одрябла, угрожающий оскал сгладился, на лице застыло озадаченное выражение, как у человека, который только что получил совершенно необъяснимое известие. Как и говорил Стренгьярд, вокруг бедер чудовища виднелась повязка из грубой ткани. Пояс из каких-то красноватых камней волочился по пыли двора.

Толстяк рядом с Саймоном, призывающий солдат идти побыстрее, весело обернулся к юноше.

— Знаешь, чего у него болталось на шее? — крикнул он. Зажатый с обеих сторон Саймон молча пожал плечами. — Черепа! — сообщил человек с такой гордостью, как будто сам в свое время преподнес их мертвому великану. — Носил их, нроде как бусы, верно тебе говорю. А принц, он отдал их попам, чтобы они похоронили их по-эйдонитски, а уж чьи они, так этого никто на свете не знает. — И он снова углубился в созерцание разыгравшегося перед ним спектакля.

Еще несколько солдат взобрались на кучу дров, и помогли водрузить на место огромное тело. Положив его на спину на вершину кучи, они выдернули шест, на котором его несли, и разом отскочили в стороны. Когда последний солдат оказался на земле, великан немного съехал вперед, и это неожиданное движение заставило истошно закричать какую-то женщину. Несколько ребятишек заплакали. Офицер в сером плаще выкрикнул приказ; один из солдат наклонился и сунул факел в груду соломы, наваленную по краям. Пламя, странно бесцветное в свете послеполуденного солнца, изогнулось вокруг соломы и потянулось вверх, в поисках более ощутимой пищи. Струйки дыма обвивали тело великана, поток горячего воздуха согнул лохматый мех, как сухую летнюю траву.

Вот! Он снова заметил ее у костра! Силясь продвинуться вперед, Саймон получил сильный удар в ребра от кого-то, кто намеревался сохранить выбранный им наблюдательный пункт. Тогда расстроенный юноша остановился, не сводя глаз с того места, где, как ему показалось, он видел ее.

Потом он нашел ту, что искал, и понял, что это не Мария. Эта темноволосая женщина, закутанная в изысканно расшитый темно-зеленый плащ, была лет на двадцать старше ее. Тем не менее, она определенно была очень красива — кожа цвета слоновой кости и огромные раскосые глаза.

Пока Саймон ее разглядывал, она обратила взор к горящему великану, чьи волосы, по мере того как огонь взбирался по груде сосновых дров, начали скручиваться и темнеть. Дым поднимался все выше, завесой скрывая ее от глаз Саймона, а он все думал, кто же она такая и почему, когда все вокруг кричат и размахивают кулаками перед столбом дыма, она смотрит на разгорающееся пламя такими грустными и злыми глазами.

Глава 2. СОВЕТНИКИ ПРИНЦА

Хотя он успел здорово проголодаться, пока прогуливался по стенам замка в обществе Сангфугола, когда отец Стренгьярд повел его на кухню, выполняя свое давнее обещание, Саймон почувствовал, что весь его аппетит куда-то исчез. Запах костра все еще преследовал его, и липкий дым щипал глаза, когда он покорно шел следом за архивариусом.

Когда они возвращались через сырой двор, после того как Саймон без малейшего успеха поковырялся в тарелке с сосисками, поставленной перед ним суровой кухаркой, отец Стренгьярд изо всех сил старался поддерживать разговор.

— Я думаю, что ты просто… просто устал, мой мальчик. Да, наверное так оно и есть. Аппетит скоро вернется. У молодых людей всегда есть аппетит, знаешь ли.

— Я уверен, что вы совершенно правы, отец, — сказал Саймон. Он действительно устал, а иногда бывает легче согласиться с человеком, чем долго объяснять, что к чему. Кроме того, он и сам не понимал, почему он кажется себе сейчас таким никчемным неудачником.

Некоторое время они молча шли по мрачному внутреннему коридору.

— О, — сказал наконец священник. — Я давно уже собирался спросить тебя… Я надеюсь, ты не почтешь это за нескромность с моей стороны?

— Да?

— Видишь ли, Бинабик.. Я хотел сказать, Бинабик говорил мне… говорил мне о некоем манускрипте — манускрипте, написанном доктором Моргенсом из Эрчестера… Такой великий человек, такая трагическая потеря для сообщества ученых… — Стренгьярд горестно покачал головой, потом, видимо, напрочь позабыл, о чем спрашивал, потому что несколько шагов прошел молча, погрузившись в мрачные размышления. Саймон наконец почувствовал, что должен прервать затянувшееся молчание.

— Книга доктора Моргенса? — подсказал он.

— О! О да.. Так вот о чем я хотел бы просить — и это было бы знаком величайшей благосклонности с твоей стороны — Бинабик говорил мне, что этот манускрипт был спасен, он был спасен и прибыл с тобой, в твоем мешке.

Саймон спрятал улыбку. Этот человек так видно никогда и не доберется до сути.

— Я не знаю, где сейчас этот мешок.

— О, он лежит под моей кроватью, то есть, я хотел сказать, под твоей кроватью. Я видел, знаешь ли, как люди принца положили его туда. Но я до него не дотрагивался, смею тебя заверить, — поспешно добавил он.

— Вы хотите прочесть манускрипт? — Саймон был тронут серьезностью архивариуса. — В любом случае, сейчас у меня нет сил читать. Кроме того, я уверен, что доктор предпочел бы, чтобы его прочитал ученый человек, что, конечно, ко мне никак не относится.

— Правда? — Стренгьярд с потрясенным видом дергал тесемку своей глазной повязки. Казалось, что он вполне способен сорвать се и с воплем восторга подбросить в воздух. — Ох, — выдохнул священник, стараясь успокоиться. — Это было бы просто чудесно.

Саймон чувствовал себя страшно неловко: в конце концов архивариус предоставил свою комнату в полное владение Саймону, совершенно чужому человеку. Юношу очень смущало, что священник теперь так благодарит его.

А, это не мне он так благодарен, решил он наконец, особенно и не за что, он просто счастлив, что предоставился случай прочитать работу Моргенса о короле Джоне. Этот человек боготворит книги примерно так же, как Рейчел обожает мыло и воду.

Они уже почти добрались до низкого жилого здания, тянувшегося вдоль южной стены, когда перед ними возникла призрачная фигура человека, неузнаваемая в тумане и быстро меркнущем свете. Издавая легкий, непонятный звон, фигура приблизилась к ним.

— Я ищу священника Стренгьярда, — заявила фигура; и голос этот был более чем неразборчив. Странный человек слегка покачнулся, и звенящий звук повторился.

— Он это я, — сказал Стренгьярд, несколько более высоким голосом, чем обычно. — Хммм, то есть это я. В чем дело?

— Я ищу одного молодого человека, — сказал незнакомец, подойдя еще на несколько шагов. — Это он?

Саймон напрягся и отметил про себя, что угрожающая фигура не очень велика. Кроме того, что-то было в ее походке…

— Да, — хором сказали Саймон и Стренгьярд, после чего архивариус замолчал, рассеянно теребя свою повязку, а Саймон продолжал: — Это я. Что вам нужно?

— Принц хочет говорить с тобой, — сказал маленький человек и, приблизившись на несколько шагов, пристально посмотрел на Саймона. Снова раздался слабый звон.

— Таузер! — радостно завопил Саймон, узнав наконец. — Таузер! Что ты здесь делаешь? — Он положил руки на плечи старика.

— Ты кто? — удивленно спросил шут. — Я тебя знаю?

— Понятия не имею. Я Саймон! Помощник доктора Моргенса! Из Хейхолта!

— Хммм, — с сомнением протянул шут. С близкого расстояния от него сильно пахло вином. — Наверное… что-то это смутно для меня, парень, смутно. Таузер становится старым, как бедный король Тестейн: «Обветренная голова в шапке из снега, как далекая гора Макари», — он прищурился. — И я уже совсем не такой памятливый на лица, как был когда-то. Это тебя я должен отвести к принцу Джошуа?

— Думаю, да, — настроение Саймона сильно повысилось. Видно Сангфугол все-таки поговорил о нем. Он повернулся к отцу Стрегьярду. — Я должен пойти с ним. А мешок я еще не трогал — даже не знал, что он там.

Архивариус пробормотал неразборчивую благодарность и устремился на поиски вожделенной рукописи. Оставшись одни, Саймон с Таузером повернули обратно и пошли через хозяйственный двор. Саймон взял старого шута за локоть.

— Брррр! — сказал Таузер, вздрогнув, и бубенчики у него на куртке снова зазвенели. — Солнце сегодня стояло высоко, но ветер вечером слишком уж резок. Плохая погода для старых костей — не могу понять, почему вдруг Джошуа послал меня? — Он немного пошатнулся, на секунду склонившись на руку Саймона. — На самом деле это неправда, — продолжал он. — Принц любит давать мне всякие поручения. Он никогда не приходил в восторг от моего шутовства и фокусов, и я не думаю, что ему нравится созерцать меня без всякой цели.

Некоторое время они шли молча.

— Как ты попал в Наглимунд? — спросил наконец Саймон.

— Последним торговым караваном по Вальдхельмской дороге. Теперь Элиас перекрыл и ее, собака. Трудное было путешествие, да еще пришлось отбиваться от бандитов севернее Флетта. Все разваливается, мальчик. Все это довольно кисло.

Стражи у входа в комнаты принца тщательно изучили их лица в колеблющемся свете факелов и постучали в дверь, чтобы ее открыли. Саймон и шут медленно брели по холодному коридору, выложенному каменными плитами, наконец они подошли к двери из тяжелых балок и второй паре стражников.

— Вот ты и пришел, мальчик, — сказал Таузер. — Я отправляюсь в постель, поздно лег вчера. Приятно было увидеть знакомое лицо. Приходи ко мне, выпьем кружечку, расскажешь, что там с тобой было, ладно? — Он повернулся и зашаркал по коридору, лоскуты его пестрого шутовского костюма слабо светились, пока их не поглотили тени.

Саймон прошел мимо безмятежных стражников и постучал в дверь.

— Кто идет? — спросил мальчишеский голос.

— Саймон из Хейхолта к принцу.

Дверь тихо распахнулась, обнаружив важного мальчика лет десяти в костюме пажа. Он отступил в сторону, и Саймон последовал за ним, в занавешенную прихожую.

— Проходите, — раздался приглушенный голос. Немного пошарив, юноша обнаружил скрытую занавеской дверь.

Эта была строгая комната, обставленная едва ли лучше, чем келья отца Стренгьярда. Принц Джошуа в халате и ночном колпаке сидел за столом, придерживая локтем развернутый свиток. Он не обернулся, когда Саймон вошел, а только махнул рукой в сторону другого кресла.

— Пожалуйста, садись, — сказал он, остановив Саймона в середине глубокого поклона.

Опустившись в твердое деревянное кресло, Саймон заметил какое-то легкое движение в глубине комнаты. Тонкая рука отодвинула в сторону занавеску, пропустив в кабинет серебристый свет лампы. Появилось бледное лицо черноглазой женщины, обрамленное густыми черными волосами, — это ее он видел во дворе замка, когда сжигали великана. Она настойчиво смотрела на принца, потом ее взгляд встретил взгляд Саймона и задержался на минуту. Глаза женщины были злыми и отчаянными, как у загнанной в угол кошки. Занавеска упала.

В первый момент, встревожившись, он собирался немедленно предупредить Джошуа. Шпион? Убийца? Потом он понял, что может делать эта женщина в спальне принца, и почувствовал себя очень глупо.

Джошуа взглянул на покрасневшего Саймона и позволил свитку свернуться в тугую трубку.

— Теперь прими мои извинения, — он встал и передвинул свое кресло поближе к юноше. — Я был крайне невнимателен. Надеюсь, ты понимаешь, что я ни в коей мере не хотел проявлять такого неуважения к человеку, который помог мне выбраться из заточения.

— Не.. нет нужды в извинениях, ваше высочество, — запинаясь, сказал Саймон.

Джошуа вытянул пальцы левой руки, на лице его отразилась боль. Саймон вспомнил рассказ Сангфугола и подумал, как страшно, наверное, потерять руку.

— Пожалуйста, просто «Джошуа» в этой комнате или «принц Джошуа», если тебе это необходимо. Когда я жил среди узирианских братьев в Наббане, они звали меня «мальчик» или «служка». Вряд ли я очень далеко ушел с тех пор.

— Да, сир.

Взгляд Джошуа снова скользнул к письменному столу; в минуту тишины Саймон внимательно осмотрел сидевшего перед ним человека. Честно говоря, он не намного больше походил на принца, чем тогда, когда Саймон видел его в кандалах в комнатах Моргенса. Он выглядел усталым, изношенным заботой, как камень, стертый беспощадным временем. На нем был ночной халат, высокий лоб избороздили глубокие морщины; Джошуа казался скорее архивариусом, товарищем отца Стренгьярда, чем принцем Эркинланда и сыном Престера Джона.

Джошуа встал и направился к свернутому свитку.

— Писания старого Дендиниса, — принц постучал свитком по прикрытому черной кожей правому запястью. — Военный архитектор Эсвайдеса. Ты знаешь, что никому еще не удавалось взять Наглимунд при осаде? Когда Фингил из Риммергарда напал с севера, ему понадобилось две тысячи человек, чтобы окружить город и тем самым защитить свои тылы. — Он постучал еще раз. — Дендинис хорошо строил.

Наступила долгая пауза. Наконец Саймон застенчиво прервал ее:

— Это могущественная крепость, принц Джошуа.

Принц бросил свиток обратно на стол, поджав губы, как скупец, подсчитывающий убытки.

— Да… но даже такую могущественную крепость можно уморить голодом. Наши линии снабжения очень ненадежны, и мы не знаем, от кого можно ждать помощи. — Джошуа посмотрел на Саймона так, как будто надеялся услышать мудрый ответ, но юноша только широко раскрыл глаза, совершенно не представляя себе, что тут можно сказать. — Может быть, Изгримнур привезет утешительные новости, а может быть и нет. С юга приходят вести, что мой брат собирает войска. — Джошуа мрачно смотрел на пол, потом внезапно поднял ясные и внимательные глаза. — И снова приношу извинения. В последнее время я так погряз в тяжких мыслях, что мои слова обгоняют здравый смысл. Знаешь, одно дело читать о великих битвах и совсем другое дело — планировать их. Ты даже не можешь себе представить, о скольких вещах приходится заботиться. Собрать лесные отряды, перевезти в замок людей и их пожитки, найти продовольствие, укрепить стены… и все это совершенно бесполезно, если никто не придет нам на помощь, напав на Элиаса сзади. Ведя борьбу в одиночку, мы будем стоять долго… очень долго… но падем в конце концов.

Саймон был ужасно смущен. Ему льстило, что Джошуа так откровенен с ним, но было что-то пугающе безнадежное в принце, настолько полном дурных предчувствий, что готовом разговаривать с необразованным мальчишкой, как со своим лучшим советником.

— Что ж, — вымолвил он наконец, — что же, все повернется так, как будет угодно Богу. — Он возненавидел себя за эту глупость в тот самый момент, когда она прозвучала.

Джошуа кисловато усмехнулся-

— Ах, я пойман простым парнишкой, как Узирис знаменитым терновым кустом. Ты прав, Саймон. Пока мы дышим, остается надежда, и этим я обязан только тебе.

— Лишь отчасти, принц Джошуа.

«Не звучит ли это неблагодарно?» — подумал Саймон. Холодное выражение вернулось на суровое бледное лицо принца.

— Я слышал о докторе. Это жестокий удар для всех нас, и, я уверен, стократ более жестокий для тебя. Нам будет очень не хватать его мудрости — доброты тоже, но мудрости больше. Я только надеюсь, что другие смогут хоть отчасти заменить его. — Джошуа снова наклонился вперед. — Нам необходим совет, и чем скорее, тем лучше. Гвитин, сын Ллута, будет здесь завтра. Другие ждут уже несколько дней. Многое зависит от нашего решения, много жизней. — Джошуа задумчиво кивнул головой.

— А…. а герцог Изгримнур жив, принц? — спросил Саймон, набравшись смелости. — Я… я провел ночь с его людьми на пути сюда, но… но мне пришлось оставить их.

— Он и его люди останавливались здесь на пути в Элвритсхолл. Это было много дней назад. Вот почему я не могу ждать их: могут пройти недели. — Он снова отвел глаза. — Ты владеешь мечом, Саймон? — спросил он внезапно. — Тебя обучали этому?

— Всерьез нет, сир.

— Тогда пойди к капитану стражи, пусть он найдет кого-нибудь, чтобы заниматься с тобой. Нам понадобится каждая рука, особенно молодая и сильная.

— Да, принц.

Джошуа встал и, повернувшись спиной к юноше, пошел к столу, как бы давая понять этим, что аудиенция закончена. Саймон застыл в кресле. Ему хотелось задать еще один вопрос, но он не знал, прилично ли это. Наконец он тоже встал и медленно попятился к занавешенной двери. Джошуа, по-видимому углубился в изучение свитка Дендиниса. Саймону оставался всего только шаг до выхода, когда он решительно остановился, расправил плечи и все-таки задал вопрос, который так волновал его.

— Принц Джошуа, сир, — начал он, и высокий человек обернулся через плечо.

— Да?

— А… а эта девочка, Мария… девочка, которая доставила вам послание вашей племянницы Мириамели… — он набрал побольше воздуха в легкие. — Вы знаете, где она сейчас?

Джошуа поднял бровь.

— Даже в самые мрачные дни мы не можем удержаться от мыслей о них, так ведь? — Принц покачал головой. — Боюсь, что ничем не могу тебе помочь, юноша. Спокойной ночи.

Саймон склонил голову и, пятясь, вышел за занавеску.

Он шел домой, расстроенный аудиенцией принца, и думал о том, что теперь будет с ними со всеми. То, что они все-таки добрались до Наглимунда, казалось грандиозной победой. Неделями для него не было другой цели, ему не светила никакая другая звезда.

Для него, жестоко оторванного от дома, это было средством не подпускать к себе более серьезные вопросы. Теперь же то, что казалось безопасным раем в дни его отчаянного путешествия, обериулось новой, еще более страшной ловушкой. Джошуа почти прямо сказал это — если они и выстоят, их уморят голодом.

Добравшись до крошечной комнатки отца Стренгьярда, он сразу же залез в постель, но еще два раза услышал, как часовые выкликают время, прежде чем заснул.

Саймон, пошатываясь, ответил на стук в дверь, открыв ее, и обнаружил на пороге серое утро, огромного волка и тролля.

— Со всей ошеломленностью вижу тебя в постели в такое время! — Бинабик ехидно улыбнулся. — Всего несколько дней, свободных от дикости, и цивилизация уже вонзает в тебя когти лени.

— Я не, — Саймон поморщился, — не в постели. Но вот почему ты не там?

— В постели? — спросил Бинабик, входя в комнату и задом прикрывая дверь. — Мне очень лучше, по крайней мере в достаточности очень лучше. Есть действия, которые нуждаются в совершении. — Он прищурившись оглядывал комнату, а Саймон, снова опустившись на край матраса, с интересом разглядывал собственные босые ноги.

— Имеешь ты знание, где местополагается мешок, который мы спасали? — спросил наконец тролль.

— Бррр, — проворчал Саймон, показывая на пол. — Был под кроватью, но я думаю, что его взял отец Стренгьярд, чтобы достать книгу доктора.

— Имеется возможность, что он теперь здесь, — сказал Бинабик, быстро опускаясь на четвереньки. — Священник, по моему убеждению, очень забывательный, говоря о людях, но любит класть на место вещи, когда ничего с ними не делает. — Он завозился под кроватью. — Аха! Вот я отыскивал его!

— Послушай, это вредно для твоей раны, — сказал Саймон, чувствуя себя виноватым за то, что не сделал этого сам.

Бинабик, пятясь, вылез обратно, и встал, двигаясь при этом, как заметил Саймон, очень осторожно.

— Тролли здоровеют очень быстро! — сказал он и широко улыбнулся, но Саймон все еще беспокоился.

— Вряд ли тебе полезно вставать и бродить повсюду, — продолжал он, пока Бинабик сосредоточенно рылся в мешке. — Так ты никогда по-настоящему не поправишься.

— Отличная мама-тролль получалась бы из тебя, — заметил Бинабик, не поднимая глаз. — Мясо ты будешь также пережевывать за меня? Кинкипа! Где эти кости?

Саймон опустился на колени, чтобы попытаться помочь ему, но это было трудно, потому что Кантака тоже принимала деятельное участие в поисках.

— А Кантака не может подождать снаружи? — спросил он, когда волчица очередной раз пихнула его в бок.

— Оба твоих друга будут счастливы уйти, если их присутственность доставляет тебе неудобность, Саймон, — чопорно сказал тролль. — Айа, вот где они спрятывались!

Совершенно обескураженный, юноша уставился на тролля. Бинабик был храбрым, умным, добрым, был ранен, сражаясь на стороне Саймона, — и кроме всего прочего он был слишком мал, чтобы его ударить. Саймон издал возмущенный звук и подполз к нему.

— Зачем тебе эти кости? — спросил он, заглядывая через плечо Бниабика. — А моя стрела еще там?

— Стрела — да, лежит на месте, — ответил его друг. — Кости? Потому что в эти дни будет надобность принимать много решений, и я буду очень большим глупцом, если не буду принимать к свидетельству каждый умный совет.

— Я был у принца прошлым вечером.

— Я имею это знание, — Бинабик вытряс кости из мешка и взвесил их на ладони. — Я говаривал с ним этим сегодняшним утром. Эрнистири прибывали. Сегодня вечером мы будем иметь совет.

— Он сказал тебе? — Саймон был страшно разочарован, что не с ним одним принц делится своими замыслами; но в то же время испытывал некоторое облегчение от того, что разделил с кем-то груз ответственности. — И ты пойдешь туда?

— Как единственный житель моего народа, когда-либо посещавший Наглимунд? Как ученик Укекука, Поющего Человека Минтахока? Конечно, я буду посещать совет. Как и ты.

— Я?! — Саймон почувствовал, что теряет равновесие. — С какой стати я? Что, во имя Господа, я буду делать на… военном совете? Я не воин, я даже не взрослый мужчина!

— Ты, с безусловностью, не торопишься им стать. — Бинабик сделал насмешливое лицо. — Но ты не можешь вечно воевать с возмужанием. Кроме того, твой возраст не имеет при этом много значительности. Ты видывал и слышивал вещи, важность которых может оказаться решающей, и принц Джошуа захотел бы тебя там видеть.

— Захотел бы? Так он звал меня?

— Не с точностью. Но он звал меня, а я возьму тебя со мной. Джошуа не имеет знания о том, что ты видел.

— Божья кровь, Бинабик…

— Пожалуйста, не ругай меня эйдонитским богохульством. Теперь, пожалуйста, давай мне немного тишины, чтобы я мог раскидывать кости, и тогда я имею еще новости для тебя.

Саймон замолчал. Он был встревожен и расстроен. Что если они станут расспрашивать его? Неужели его заставят что-то рассказывать перед всеми этими баронами, герцогами и генералами? Его, беглого судомоя?

Бинабик тихонько ворковал сам себе, встряхивая кости, как солдат, играющий в таверне. Они пощелкивали и падали на каменный пол. Он изучил их Положение, потом собрал в горсть и бросил еще дважды. Поджав губы, тролль долго внимательно рассматривал последний расклад.

— Тучи в пути, — задумчиво сказал он наконец. — Бескрылая птица… Черная расщелина. — Он потер губы рукавом, потом постучал по груди тыльной стороной руки. — И что я должен думать про такие слова?

— Это что-то значит? — спросил Саймон. — Какие слова ты сейчас говорил?

— Это названия определительных комбинаций — или узоров. Три раза бросаем мы, и каждый раз имеет свое значение.

— Я не… я… Ты можешь объяснить? — спросил Саймон, и чуть не рухнул на пол, потому что Кантака протискивалась мимо него, чтобы положить голову на колено сидевшего на корточках Бинабика.

— Вот, — ответил тролль, — во-первых: Тучу в пути. Имеет значительность, что с того места, где мы стоим сейчас, очень трудно посматривать вдаль, но впереди что-то совсем не такое, как то, что позади.

— Это и я мог бы тебе сказать.

— Тихо, тролленыш. Ты очень хочешь всю жизнь оставаться таким глупым? Во-вторых, была Бескрылая птица. Это говаривает, что наша беспомощность может оказывать нам услугу, по крайней мере, так я сегодня читываю кости. И наконец, в-третьих, чего мы имеем должность остерегаться…

— Или бояться?

— Или бояться, — хладнокровно согласился Бинабик. — Черная расщелина. Это очень странная значительность, такой я еще сам никогда не получал. Она может значивать предательство.

Саймон судорожно глотнул воздух, вспомнив о чем-то.

— Как «фальшивый посланник»?

— Со всей справедливостью. Но она может иметь другие значительности, необычные значительности. Мой наставник говаривал мне, что она может означать вещи, приходящие из других мест, врывающиеся из других сторон… это может указывать на западни, которые мы встречали… Норны, твои сны… Имеешь понимание?

— Немного. — Он встал, потянулся и принялся искать свою рубашку. — Ну а насчет других новостей?

Тролль, задумчиво гладивший Кантаку, не сразу поднял глаза.

— Ах, — сказал он наконец и полез к себе в куртку. — У меня есть кое-что для твоего чтения в свободную минуту. — Он протянул юноше сплющенную трубочку пергамента. Саймон почувствовал, что по спине у него побежали мурашки.

Это было написано твердым, но изящным почерком в центре развернутого листа.

Для Саймона.

Прими благодарность за твою храбрость во время нашего путешествия. Пусть Всемилостивый Господь пошлет тебе удачу, друг.

Бумага была подписана одной буквой "М".

— От нее, — медленно произнес он, еще не зная, разочарован он или обрадован. — Это от Марии, да? Это все, что она послала? Ты видел ее?

Бинабик кивнул, он казался очень грустным.

— Я видел ее, но только одно мгновение. Она говорила, что со всей вероятностью ты еще будешь видеть ее, но сначала что-то должно быть сделано.

— Что сделано? Она что… Нет, я не то хотел сказать. Она здесь, в Наглимунде?

— Она давала мне записку, рассуди головой. — Бинабик с трудом поднялся на ноги, но Саймон в этот момент был слишком поглощен запиской, чтобы обратить на это внимание. Она написала! Она не забыла! Правда, написала совсем немного и даже не подумала прийти, чтобы увидеть его, поговорить, сделать что-нибудь…

Спаси меня Узирис, это значит влюбиться? — подумал он вдруг. Это совершенно не походило на те баллады, которые он слышал, — скорее раздражало, чем возвышало. Он думал, что влюблен в Эфсебу. Он и в самом деле много о ней думал, но его интересовало в основном, как она выглядит, как она ходит. Что же касается Марии, то он конечно прекрасно помнил, как она выглядит, но ничуть не меньше хотел знать, о чем она думает.

О чем думает! Он был крайне недоволен собой. Я даже не знаю, откуда она, куда уж мне до того, о чем она думает! Я не знаю о ней самых простых вещей, и если я ей почему-то нравлюсь, она не потрудилась написать мне об этом.

И он знал, что все это было только правдой.

Но она пишет, что я был храбрым. Она назвала меня другом!

Он поднял глаза от пергамента и увидел, что Бинабик пристально смотрит на него. Лицо его было печальным и мрачным, но Саймон не понимал почему.

— Бинабик, — начал он, но не смог придумать ни одного вопроса, ответ на который мог бы как-то упорядочить сумбур в его голове. — Да, — сказал наконец Саймон. — Ты не знаешь, где может быть начальник стражи? Я должен взять у него меч.

Воздух был сырым и тяжелым, серое небо нависало над головой. Они шли к наружной стене. Через городские ворота текли толпы народа: некоторые несли овощи и лен на продажу, другие тащили за собой старые расшатанные тележки, на которых, казалось, помещается все их жалкое земное имущество. Спутники Саймона, маленький тролль и огромный желтоглазый волк, производили немалое впечатление на этих вновь прибывших; некоторые, указывая на них пальцами, выкрикивали возбужденные вопросы на местных диалектах, другие в ужасе отшатывались, осеняя лохмотья на груди защищающим знаком древа. На всех лицах был страх — страх перед невиданным раньше, страх перед тяжелыми временами, пришедшими в Эркинланд. Саймон чувствовал, что разрывается между желанием как-то помочь им и желанием немедленно убежать куда-нибудь, чтобы не видеть больше эти невзрачные раздраженные лица.

Бинабик оставил его у караульного помещения наружной стены и отправился в библиотеку навестить отца Стренгьярда. Саймон довольно быстро оказался перед начальником стражи — измученным, загнанным молодым человеком, который уже несколько дней не брился. Голова его была не покрыта, а блестящий шлем полон счетных камешков, при помощи которых он учитывал количество иноземных воинов, прибывших в замок. Он был предупрежден о Саймоне, которому весьма льстило, что принц помнит о нем, и юноша был препоручен медведеподобному стражнику из северного Эркинланда по имени Хейстен.

— Что, парень, ростом не вышел, а? — прорычал он, поглаживая кудрявую каштановую бороду и разглядывая долговязую фигуру Саймона. — Тогда значит лучником будешь, вот какая история. Меч-то мы тебе достанем, да только для дела-то он коротковат будет. Вот лук — это да.

Вместе они прошли вдоль наружной стены к оружейной — длинной узкой комнате за звенящей кузницей. Следуя за оружейником, который водил их по рядам мятых доспехов и потускневших мечей, Саймон огорченно думал, что это вооружение будет слабой защитой против сверкающих легионов, которые, без сомнения, выведет Элиас на поле битвы.

— Мало чего осталось, — заметил Хейстен, — не хватит даже на первое время. Может, только чужеземцы додумаются захватить что-нибудь, кроме вин и неприятностей.

Прихрамывающий сторож наконец отыскал меч в ножнах, который, по мнению Хейстена, подходил по размерам для Саймона. Оружие было шершавым от засохшего масла, и сторож вынужденно скрыл недовольную гримасу.

— Отполируй его, — сказал он. — Будет вещь что надо!

В результате дальнейших поисков обнаружился длинный лук, у которого недоставало только тетивы, в остальном он был в хорошем состоянии, а при нем нашелся даже кожаный колчан.

— Работа тритингов, — заявил Хейстен, указывая на пучеглазых оленей и кроликов, вытравленных на темной коже. — Они делают славные колчаны, эти тритинги. — Саймон решил, что стражник чувствует себя несколько виноватым из-за этого непрезентабельного меча.

В караулке его новый учитель вытянул у квартирмейстера тетиву и полдюжины стрел, и показал Саймону приемы чистки и ухода за его новым оружием.

— Наточи его как следует парень, понял, наточи его как следует, — говорил грузный стражник, проводя лезвием по мокрому камню. — Иначе ты превратишься в девку, прежде чем станешь мужчиной. — Вопреки всякой логике под слоем засохшего масла и ржавчины вскоре заблестела благородная сталь.

Саймон надеялся, что они сразу займутся упражнениями с мечом или по крайней мере стрельбой по мишени, но вместо этого Хейстен достал два обитых тканью деревянных шеста и повел его за городские ворота, на склон горы. Саймон быстро понял, как мало его игры с Джеремией, мальчиком свечника, напоминали настоящие солдатские упражнения.

— Больше толку было бы с пикой, — сказал Хейстен, когда Саймон после сильного удара в живот рухнул на траву, чтобы отдышаться. — Только в замке сейчас ничего такого нет, видишь, какая история. Потому-то твоей игрушкой будет лук, парень. Но и меч знать неплохо для ближнего боя, понял меня? Тут ты тыщу раз скажешь спасибо старому Хейстену.

— А… когда же… лук? — пропыхтел Саймон.

— Завтра, парень, завтра будут и лук, и стрелы… или послезавтра, — Хейстен засмеялся и протянул широкую ручищу. — Поднимайся, парень, наше с тобой веселье нынче только начинается.

Уставший, замученный, Саймон чувствовал себя вымолоченым, как пшеница, и боялся, что мякина вот-вот полезет у него из ушей. За дневной трапезой стражников он подкреплялся бобами и хлебом, а Хейстен продолжал словесную часть его образования, которую юноша в основном пропустил из-за непрерывного низкого шума в ушах. Наконец его отпустили, предупредив, что все начнется сначала ранним утром следующего дня. Он поплелся в пустую комнату Стренгьярда и провалился в сон, даже не сняв сапоги.

Капли дождя залетали в открытое окно, в отдалении гремел гром. Саймон проснулся и обнаружил, что его, как и утром, ждет Бинабик, как будто и не было длинного, полного синяков дня. Эта иллюзия быстро рассеялась, когда он сел. Каждый мускул закостенел и ныл, и Саймон чувствовал себя столетним стариком.

Бинабику пришлось немало потрудиться, чтобы заставить его встать с постели.

— Саймон, мы будем не развлекаться, ты не можешь соглашаться или не соглашаться, ты просто не имеешь выбора. На этих весах будут полеживать наши жизни.

Саймон откинулся на спину:

— Да я не спорю. Но если я сейчас встану, я умру.

— Довольно, — маленький человек схватил его за руку, уперся ногами и, морщась, стал тянуть юношу в сидячее положение. Раздался душераздирающий стон и стук, когда одна из обутых в сапоги ног Саймона опустилась на пол. Потом была долгая тишина — и другая присоединилась к ней.

Через несколько минут он уже хромал к двери вслед за Бинабиком навстречу пронизывающему ветру и ледяному дождю.

— Нам и за ужином придется сидеть? — поинтересовался Саймон. В первый раз в жизни он чувствовал себя слишком разбитым, чтобы есть.

— Не полагаю так. Джошуа очень такой странный в этой области, не очень-то любит есть и пить при обществе своего двора. Ему симпатично одиночество. Так что, полагаю я, все принимали немного пищи до совета. Именно благодаря этой причине я собираюсь уговаривать Кантаку сиживать в комнате. — Он улыбнулся и похлопал Саймона по плечу. — Сегодня вечером мы будем иметь в виде пищи только беспокойство и споры. Это не есть хорошо для пищеварения человека, тролля или волка.

Снаружи бесчинствовала свирепая буря, а Большой зал Наглимунда был сух, согрет пламенем трех открытых очагов и освещен несметным количеством свечей. Косые балки крыши терялись в темноте высоко над головой, а стены были плотно завешаны религиозными гобеленами.

Десяток столов сдвинули вместе и составили в форме огромной подковы; высокое, узкое деревянное кресло Джошуа с резным лебедем Наглимунда стояло в середине дуги. Уже полсотни человек расположились с разных сторон подковы, увлеченно беседуя друг с другом — высокие люди, одетые в отороченные мехом куртки с цветистыми побрякушками, по большей части мелкая знать, но попадались среди них и носившие грубую солдатскую одежду. Некоторые, когда вновь прибывшая парочка продефилировала мимо них, провожали ее оценивающими взглядами и снова возвращались к прерванным разговорам.

Бинабик ткнул Саймона в бок:

— Они наверное думают, что мы — специально приглашенные акробаты. — Он засмеялся, но Саймону показалось, что на самом деле ему не очень-то весело.

— Кто все эти люди? — прошептал юноша, когда они устроились на дальнем конце одной из сторон подковы. Паж поставил перед ними кубки с вином, и, прежде чем отступить назад к стене, добавил туда горячей воды.

— Лорды Эркинланда, оказывающие некоторую поддержку Джошуа или, в крайнем случае, еще не имеющие решения на этот счет. Этот, коренастый, в красном с белым — Ордмайер, барон Итерселла. Он говорит с Гримстедом, Этельфертом и другими, которых я еще не узнавал. — Тролль поднял бронзовый кубок и сделал порядочный глоток. — Хммм. Наш принц не особенно расточительствует в отношении этого вина или может быть он немножко пропагандировает очень хорошую местную воду. — Озорная улыбка снова озарила лицо маленького человека. Саймон откинулся в кресле, опасаясь, что вместе с улыбкой вернется и маленький острый локоть, но Бинабик уже изучал сидевших за столом.

Саймон глотнул вина. Оно действительно было водянистым; и он размышлял, кто же его разбавил, у кого туго с деньгами: сенешаль или сам принц, и все-таки это было лучше, чем ничего, и могло сослужить хорошую службу его ноющим суставам. Когда он опорожнил кубок, паж вышел вперед и наполнил его снова. Подходили еще люди, некоторые тихо переговаривались между собой, другие холодно оглядывали тех, кто уже прибыл. Появился очень, очень старый человек в церковном облачении, поддерживаемый молодым священником, и начал расставлять на столе рядом с местом Джошуа различные блестящие предметы. Выражение его лица свидетельствовало о дурном характере. Молодой священник усадил его в кресло, потом наклонился и шепнул ему что-то на ухо. Старший ответил что-то, по-видимому с сомнительной вежливостью, потому что священник возвел страдающий взгляд к балкам крыши и удалился.

— Это Ликтор? — тихонько спросил Саймон.

Бинабик покачал головой:

— Нахожу сомнительным, что глава всей эйдонитской церкви может оказаться в этом месте, которое есть логово опального принца. Скорее предположу, что это Анодис, епископ Наглимунда.

Пока Бинабик говорил, вошла последняя группа людей, и тролль оборвал сам себя, чтобы наблюдать за ними. Большинство вновь прибывших с заплетенными в тонкие косички волосами были одеты в белые камзолы Эрнистира. Их лидер — сильный, мускулистый молодой человек с длинными темными усами — разговаривал с каким-то южанином, выглядевшим слегка старше эрнистирийца. Этот, с тщательно завитыми волосам, в камзоле нежнейших оттенков верескового и голубого, был так изысканно одет, что, как показалось Саймону, произвел бы впечатление даже на Сангфугола. Старые солдаты, сидевшие вокруг стола, открыто посмеивались над франтоватостью его костюма.

— А эти? — спросил Саймон. — А эти, в белом, с золотом вокруг шеи? Эрнистирийцы, да?

— С несомненностью. Принц Гвитин и с ним его люди. Принц разговаривает, если не будет ошибки у меня, с бароном Дивисаллисом из Наббана. О нем говаривают как о человеке с острым умом, который слишком очень много думает о собственной одежде. К тому же отважный боец, так рассказывали мне.

— Откуда ты все это знаешь, Бинабик? — спросил Саймон, возвращаясь от эрнистирийцев к своему другу. — Ты подслушивал у замочной скважины?

Тролль надменно выпрямился.

— Я не всегда проживал на вершине гор! — сказал он. — Кроме того, я имел беседование со Стренгьярдом и много других информационных средств, пока ты тепло согревал свою постель.

— Что?! — голос Саймона прозвучал гораздо громче, чем он рассчитывал; он понял, что по меньшей мере слегка пьян. Несколько сидевших рядом с любопытством обернулись к нему. Саймон наклонился, чтобы продолжить защищаться более тихим голосом.

— Я был… — начал он, но тут по всему залу задвигались стулья: люди вскакивали с мест. Саймон поднял глаза и увидел, что в дальнем конце зала появилась стройная фигура принца Джошуа в одежде его обычных серых тонов. Он спокойно, без улыбки оглядел зал. Единственным признаком его сана был серебряный обруч на лбу.

Джошуа приветственно кивнул собравшимся и Сел; остальные быстро последовали его примеру. Пажи вышли вперед, разливая вино по кубкам, старый епископ, сидевший по левую руку от принца (по правую руку сидел эрнистирийский Гвитин), поднялся со своего места.

— Теперь прошу вас, — голос епископа звучал кисло, как у человека, который делает одолжение, но заранее знает, что ни к чему хорошему это не приведет, — склоните головы, и мы испросим благословение Узириса Эйдона этому совету и всем, кто собрался здесь, — говоря так, он поднял перед собой прекрасное древо литого золота, украшенное синими каменьями.

Старик перевел дыхание и огляделся. Саймон, вытянувший шею, чтобы лучше видеть, раскрыв рот так, что касался подбородком груди, подумал, что у епископа такой вид, как будто ему хочется схватить свое усыпанное драгоценностями древо и размозжить головы всем присутствующим.

— А также, — поспешно закончил епископ, — прости всякую тщеславную глупость, которая может быть произнесена здесь. Все мы — Твои дети.

Старик покачнулся и сел в кресло. За столом поднялся гул — все разом заговорили.

— Тебе бы приходило в голову, друг Саймон, что старый епископ не очень в восторге оттого, что он среди всех этих?

Джошуа встал:

— Благодарю вас, епископ Анодис, за ваши… сердечные молитвы. И спасибо всем, кто пришел сюда сегодня. — Он оглядел высокую, освещенную комнату. Левая рука принца лежала на столе, правую скрыли складки плаща. — Пришли мрачные времена, — произнес он, переводя взгляд с одного лица на другое. Саймон почувствовал, как тепло разливается по его телу, и подумал, расскажет ли принц о своем спасении. Моргнув, он открыл глаза как раз в тот момент, когда принц, скользнув по нему взглядом, снова обратил его к центру зала.

— Мрачные и беспокойные времена. Верховный король в Хейхолте — он мой брат конечно, но мы здесь будем говорить о нем как о короле — кажется, повернулся спиной к нашим невзгодам. Налоги были подняты им так, что превратились в суровое наказание, хотя страна сотрясалась от жестокой засухи в Эркинланде и Эрнистире и снежных бурь на севере. И в это тяжелое время Хейхолт тянется к нам, чтобы забрать больше, чем брал когда-либо за все время правления короля Джона. Элиас отозвал отряды, ранее хранившие безопасность на дорогах и в пустынных землях Вальдхельма и Фростмарша.

— Как верно! — воскликнул барон Ордмайер, с грохотом опуская на стол тяжелый кубок. — Благословит вас Бог, но это так верно, принц Джошуа! — Он повернулся и погрозил кулаком, ища поддержки у остальных. Раздался хор одобрительных голосов, но среди них были и такие, кто возмущенно качал головой, слыша эти безрассудные слова в самом начале совета. К этим последним принадлежал и епископ Анодис.

— И таким образом, — продолжал Джошуа, слегка повысив голос, чтобы заставить собравшихся затихнуть, — таким образом перед нами возникает естественный вопрос: что же нам делать? Вот почему я пригласил вас сюда и вот почему, как я предполагаю, вы откликнулись на мой зов. Чтобы решить всем вместе, что мы можем сделать, и чтобы держать эти цепи, — он поднял левую руку и продемонстрировал всем наручник, все еще скованный на ней, — подальше от нашего горла, когда король возжелает надеть их на нас.

Раздался гром одобрительных выкриков. Жужжание тихих перешептываний тоже усилилось. Джошуа призывал к тишине, размахивая здоровой рукой, когда в дверях как будто вспыхнуло яркое красное пятно. В комнату скользнула женщина, ее длинное шелковое платье сияло ярче факелов. Это ее, темноглазую, властную и гибкую, Саймон видел в комнатах Джошуа. За одно мгновение она достигла кресла принца, глаза мужчин следили за ее движениями с неподдельным интересом. Джошуа, судя по всему, чувствовал себя неловко, когда она наклонилась и прошептала ему что-то на ухо, но так и не отвел глаза от чаши с вином.

— Кто эта женщина? — спросил Саймон. Судя по торопливому шепоту, доносившемуся со всех сторон, не он один хотел выяснить этот вопрос.

— Ее именовывают Воршева, и она дочь главы одного клана из Тритингов, а кроме того она… что? дама, я предполагаю, дама принца. Говаривают, что она красива до чрезвычайности.

— Она красива, — Саймон некоторое время еще смотрел на нее, потом повернулся к троллю. — «Говорят»? Что ты имеешь в виду? Она же здесь, верно?

— Мне очень затруднительно судить в этом спрашивании, — он улыбнулся. — Видишь ли, я не вдохновляюсь видом высоких женщин.

Леди Воршева, как видно, закончила передавать свое сообщение. Она выслушала ответ Джошуа и выскользнула из зала так же быстро, как и появилась, оставив на прощание только слабое алое мерцание в дверях.

Принц поднял глаза, и по его спокойному лицу прокатилось что-то похожее на… смущение?

— Итак, — начал принц Джошуа, — мы начали… Да, барон Дивисаллис?

Франт из Наббана поднялся с места:

— Вы сказали, ваше высочество, что думаете об Элиасе только как о короле, но это, к сожалению, очевидная… неправда.

— Что вы имеете в виду? — спросил лорд Наглимунда, заглушая возмущенный ропот своих вассалов.

— Простите, принц, но я имею в виду вот что: если бы он был только королем, мы не были бы здесь, или, по крайней мере, герцог Леобардис не послал бы меня. Вы тоже сын короля Джона, вот что побудило нас отправиться так далеко. В противном случае недовольные политикой Хейхолта обратились бы в Санкеллан Магистревис или в Тайг в Эрнисадарке. Но вы ведь его брат, не так ли? Брат короля?

Холодная улыбка скользнула по губам Джошуа.

— Да, барон Дивисаллис, это так. И я понимаю, о чем вы говорите.

— Благодарю вас, ваше высочество, — барон слегка поклонился. — Тогда остается один вопрос. Чего вы хотите, принц Джошуа? Отмщения? Трона? Или просто мира с самодурствующим королем, который оставил бы вас в покое в вашем Наглимунде?

Теперь уже присутствующие эркинландеры заревели в полную силу. Многие встали, нахмурив брови и раздувая усы. Но прежде чем кто-либо из них успел вымолвить хоть слово, юный Гвитин из Эрнистира вскочил на ноги, наклоняясь через стол к барону Дивисаллису, как конь, закусивший удила.

— Наббанаец желает знать, чего мы хотим? Вот чего хочу я — драться! Элиас оскорбил кровь и трон моего отца и прислал Руку Короля в наш Тайг с угрозами, как будто мой отец ребенок, которого надо наказывать. Мы не нуждаемся в обсуждениях — мы хотим драться!

Несколько человек бурно приветствовали дерзкие слова эрнистирийца, но Саймон, туманно оглядывая помещение, после того как допил последние капли очередного кубка вина, увидел, что еще больше тех, кто выглядел озабоченным и встревоженным, — они тихо переговаривались с соседями по столу. Рядом нахмурился Бинабик, зеркально отражая выражение, тенью промелькнувшее по лицу принца.

— Слушайте меня! — крикнул принц. — Наббан в лице барона Дивисаллиса задал непростые, но справедливые вопросы, и я отвечу на них, — он бросил на барона ледяной взгляд. — У меня нет никакого желания быть королем, барон. Мой брат тоже знал это и тем не менее захватил меня, убил два десятка моих людей и бросил меня в подземелье. — Он снова взмахнул закованной в наручник рукой. — За это — да, я действительно хочу отмщения, но если бы Элиас правил хорошо и справедливо, я пожертвовал бы местью ради блага всего Светлого Арда и особенно моего Эркинланда. Что касается примирения… боюсь, что это невозможно. Элиас стал недоверчивым и вспыльчивым; некоторые говорят, что временами он впадает в безумие.

— Кто говорит? — требовательно спросил Дивисаллис. — Лорды, чьи спины согнуты под его, надо признать, тяжелой рукой? Мы говорим здесь о возможности войны, которая разорвет жизнь наших народов, как гнилую тряпку, и прольет реки крови. Тяжким позором будет, если такая война начнется из-за слухов.

Джошуа откинулся назад и, подозвав пажа, прошептал ему распоряжение. Мальчик прямо-таки вылетел из зала.

Встал мускулистый бородатый человек в белых мехах с серебряной цепочкой на груди.

— Если барон забыл, кто я такой, я напомню ему, — сказал он, чувствуя себя явно смущенным, — Этельферт, лорд Тинсетта, вот кто я. Собственно, вот что я хотел бы сказать: если мой принц говорит, что король потерял разум, что ж, мне довольно его слова. — Он нахмурился и сел.

Встал Джошуа, прямой, как серая стрела.

— Спасибо тебе, лорд Этельферт, за твои добрые слова. Но, — он обвел глазами собрание. Все, притихнув, ловили каждое его слово, — никто не должен сейчас считаться с моими словами или со словами моих вассалов. Вместо того я представлю вам человека, в чье ближайшее знакомство с нравами и привычками Элиаса трудно будет не поверить. — Он протянул руку к ближней к нему двери, той, через которую исчез паж. Мальчик немедленно появился вновь. За его спиной в дверях появились две фигуры. Одна из них была леди Воршева. Другая, в одежде небесно-голубых тонов, прошла мимо нее к озерцу света у настенного канделябра.

— Мои лорды, — сказал Джошуа. — Принцесса Мириамель, дочь Верховного короля!

А Саймон, раскрыв рот, смотрел на ореол золотистых волос, видневшийся под вуалью и короной, и — о, такие знакомые черты! — похолодел от страшной догадки. Он хотел было встать, как это уже сделали остальные, но колени его ослабли, и он рухнул обратно в кресло. Как? Почему? Так вот в чем был ее секрет — отвратительный, предательский секрет!

— Мария… — пробормотал он, и когда она села в кресло, которое уступил ей Гвитин, принимая его жест со строгим, изящным кивком, а все остальные последовали ее примеру, обмениваясь громкими, удивленными возгласами, Саймон наконец вскочил на ноги.

— Ты, — сказал он Бинабику, хватая маленького человека за плечо. — Ты… ты знал?!

Тролль, казалось, хотел что-то сказать, но потом поморщился и пожал плечами. Саймон посмотрел вперед, через море голов, и увидел, что Мария… Мириамель… смотрит на него печальными, широко раскрытыми глазами.

— Проклятье! — прошипел он, потом повернулся и опрометью бросился вон из зала, чувствуя, что глаза его наполняются постыдными для мужчины слезами.

Глава 3. СЕВЕРНЫЕ ВЕСТИ

— На, паренек, — сказал Таузер, подталкивая через стоя новую бутыль. — Ты прав, как никогда. От них одни неприятности, всегда так было, и вряд ли когда это переменится.

Саймон искоса посмотрел на старого шута, который в данный момент казался ему вместилищем всей земной мудрости.

— Они пишут человеку письма, — сказал он и сделал большой глоток. — Лживые письма. — Он шваркнул кружкой об стол и долго смотрел, как плещется вино, угрожая пролиться.

Таузер прислонился спиной к стене своей похожей на ящик комнаты. Он был в холщевой нижней рубахе и не брился день или два.

— Они действительно пишут такие письма, — согласился он, мрачно кивая обросшим белой щетиной подбородком. — Иногда они еще лгут о вас другим леди.

Саймон сморщился, подумав об этом. Она-то наверняка именно так и сделала и рассказала всяким там высокородным дамам о глупом судомое, который плыл с ней в одной лодке по Эльфевенту. Эта история наверное развеселила весь Наглимунд.

Он сделал еще глоток и почувствовал, что кислый вкус возвращается, наполняя его рот желчью.

Таузер пытался встать на ноги.

— Смотри, смотри, — сказал старик, подходя к массивному деревянному сундуку и погружаясь в поиски чего-то. — Проклятие, я точно знаю, что это где-то здесь!

— Я должен был догадаться, — бранил себя Саймон. — Она написала мне записку. Откуда служанке знать, как писать правильно, лучше, чем я.

— Ну вот, теперь, конечно, она здесь, эта будь-она-проклята лютневая струна!

— Но, Таузер, она ведь написала мне записку — она написала: да благословит меня Бог! Назвала меня другом!

— Что? Да, это прекрасно, паренек, прекрасно. Это как раз такая девушка, какая тебе нужна, не какая-нибудь капризная неприступная леди! Уж она-то не будет смотреть на тебя сверху вниз, как та, другая! Ах, вот оно где!

— Ась? — Саймон потерял нить разговора. Ему-то казалось, что они говорили только об одной девушке — этой архипредательнице, этой притворщице Марии… Мириамель-Марии… Что же, это все не имеет никакого значения, вот так.

Но она спала на моем плече. Смутно, пьяно он вспомнил теплое дыхание на щеке и почувствовал пронзительную боль утраты.

— Посмотри-ка на это, парень, — Таузер, покачиваясь, стоял над ним, протягивая что-то белое. Саймон озадаченно моргнул.

— Что это? — спросил он, и голос прозвучал немного отчетливее, чем прежде.

— Шарф. Для холодной погоды. Видишь? — Старик показал согнутым пальцем на серию странных значков, вывязанных по белому темно-синей ниткой. Форма этих рун напомнила Саймону о чем-то, что коснулось глубоко запрятанного пульсирующего холода даже через винный туман.

— Что это такое?

— Руны Риммергарда, — объяснил старый шут, рассеянно улыбаясь. — Они читаются как Круин — мое настоящее имя. Это связала девушка, она связала этот шарф. Для меня. Когда я сопровождал моего дорогого короля Джона в Элвритсхолл. — Неожиданно старик заплакал, медленно нащупывая путь к столу, чтобы рухнуть наконец в твердое кресло. Через несколько минут всхлипывание прекратилось, и слезы застыли в его покрасневших глазах, как лужи после грибного дождя. Саймон ничего не стал говорить.

— Я должен был жениться на ней, — выговорил наконец Таузер. — Но она не хотела оставлять свою страну — не хотела ехать в Хейхолт. Боялась поселиться в чужом замке, вот оно как, боялась оставить свою семью. Она умерла много лет назад, бедная моя девочка. — Он громко шмыгнул носом. — А как я мог покинуть моего дорогого короля Джона?

— Что ты хочешь сказать? — спросил Саймон. Он не мог вспомнить, где и когда он видел руны Риммергарда, а может быть и не хотел вспоминать. Куда проще было молча сидеть при свете свечи, а старик пусть рассказывает свои истории. — Когда они… когда ты был в Риммергарде? — спросил он поспешно.

— О парнишка, годы, годы и годы. — Таузер без смущения вытер глаза и высморкался в огромный носовойплаток. — Это было после битвы при Наарведе, через год после нее. Тогда я встретил девушку, которая связала его.

— Что это за битва при Наарведе? — Саймон потянулся, чтобы налить себе еще вина, но передумал. Интересно, что сейчас происходит в Большом зале?

— Наарвед? — Таузер удивленно вытаращил таза. — Ты не знаешь Наарведа? Битву, в которой Джон разбил старого короля Йормгруна и стал Великим королем севера?

— Мне кажется, я что-то слышал об этом, — смущенно отозвался Саймон. — Столько всего приходится знать в этом мире! Это была знаменитая битва?

— Конечно! — У Таузера заблестели глаза. — Джон держал Наарвед в осаде всю зиму. Йормгрун и его советники считали, что южане, эркинландеры, никогда не смогут выстоять так долго в суровых снегах Риммергарда. Они были уверены, что Джону придется снять осаду и отступить на юг. Но для Джона не было ничего невозможного! Он не только захватил Наарвед, но при заключительном штурме сам перелез через стену внутреннего двора и открыл подъемную решетку — один отбился от десяти человек, когда перерезал веревку. Так он сломил оборону Йормгруна и зарубил старого короля над его собственным языческим алтарем!

— Правда? А ты был там? — Саймон действительно уже знал всю эту историю, но услышать рассказ о таких событиях из уст непосредственного участника было захватывающе интересно.

— В общем да. Я был в лагере Джона. Он всюду брал меня с собой, мой старый добрый король.

— Как Изгримнур стал герцогом?

— Ахх! — рука Таузера, крутившая белый шарф, пустилась на поиски винной кружки, вскоре увенчавшиеся успехом. — Видишь ли, первым герцогом был его отец, Изборн. Это был первый человек из языческой знати Риммергарда, получивший благословение Узириса Эйдона. Джон сделал его дом первым домом Риммергарда. Так что сын Изборна, Изгримнур, теперь законный герцог, и более благочестивого эйдонита тебе не сыскать.

— А что случилось с сыновьями этого короля Йорг-как-его-там-звали? Они не захотели стать эйдонитами?

— О-о! — Таузер небрежно махнул рукой. — Я думаю, они все погибли в сражении.

— Хммм… — Саймон откинулся назад, стараясь забыть о запутанных отношениях религии и язычества, чтобы лучше представить себе эту великолепную битву. — У короля Джона уже был тогда Сверкающий Гвоздь?

— Да… да, был, — сказал Таузер. — Божье древо, он был так прекрасен в бою! Сверкающий Гвоздь сиял так ярко и бил так быстро — что временами казалось, будто Джон озарен святым серебристым нимбом. — Старый шут тяжело вздохнул.

— Так кто же была та девушка? — спросил Саймон.

Таузер недоуменно взглянул на него.

— Какая девушка?

— Ну та, которая связала тебе этот шарф.

— О! — Таузер нахмурился, сморщившись. — Сигмар. — Он снова надолго замолчал. — Ну, видишь ли, мы не уезжали почти год. Это нелегкая работа, наводить порядок в покоренной стране, я даже иногда думал, что проще сражаться на этой проклятой войне. А она убирала покои короля — там жил и я. У нее были золотые волосы — нет, светлее, почти белые. Я приманивал ее к себе очень осторожно, обращался с ней, как с диким жеребцом: ласковое слово тут, лакомый кусочек для ее семейства там… Ох, и хорошенькая же она была!

— Ты хотел тогда на ней жениться?

— Думаю, да, но это было много лет назад, парнишка. Я хотел забрать ее с собой, вот это уж вернее верного. Но она не захотела.

Некоторое время оба молчали. Штормовой ветер стонал за толстыми стенами замка, как забытые хозяином собаки. Воск свечи с шипением капал на стол.

— Если бы ты мог вернуться назад, — сказал наконец Саймон, — если бы ты мог снова оказаться там… — Он изо всех сил пытался справиться с трудной мыслью, — ты бы… ты бы позволил ей уйти во второй раз?

Сперва не последовало никакого ответа. Только когда Саймон совсем уже собрался встряхнуть его легонько, старик зашевелился и откашлялся.

— Я не знаю, — медленно произнес Таузер. — Бог решает наши судьбы так, как он считает нужным, но ведь должен же быть выбор, а, мальчик? Без выбора не будет ничего хорошего. Я не знаю — и вообще мне не хочется так глубоко залезать в прошлое. Лучше оставить все, как есть, правильно я выбрал тогда или нет.

— Но ведь гораздо легче выбирать потом, — сказал Саймон, поднимаясь на ноги. Таузер не отрывал глаз от колеблющегося пламени свечи. — Я хочу сказать, когда приходится принимать решения, ты никогда не знаешь всего. Это только потом понимаешь, как на самом деле нужно было поступить.

Внезапно он почувствовал себя скорее уставшим, чем пьяным; усталость накинула на него свои липкие сети и влекла за собой. Он поблагодарил за вино, пожелал доброй ночи старому шуту и вышел в пустынный двор под косые струи дождя.

Саймон стоял, сбивая грязь с сапог, и смотрел, как Хейстен спускается вниз по мокрой, исхлестанной ветром горе. Очаги распростертого внизу города посылали слабые дымки в стальное небо. Разворачивая тряпку, в которую был обернут его меч, он видел белое лезвие солнечного света, пробивавшееся сквозь тучи на северо-западном горизонте. Этот лучик мог быть посланцем лучшего, светлого мира по ту сторону бури, а мог явиться просто равнодушной игрой света, безразличной к миру и его заботам. Саймон задумчиво смотрел на него, крутя тряпье в руках, но настроение его ничуть не изменилось. Ему было ужасно одиноко. С тем же успехом он мог бы быть камнем или обрубком дерева, забытым среди волнующихся трав.

Бинабик заходил к нему этим утром, и стук его в конце концов прорвался сквозь тяжелый от вина сон Саймона. Юноша не обращал внимания на стук и смутно доносящиеся сквозь сон слова тролля, до тех пор пока все это не прекратилось, предоставив ему возможность свернуться в клубок и еще немного подремать. Он еще не был готов к тому, чтобы разговаривать с Бинабиком, и благословлял безразличную дверь, разделявшую их.

Бессердечный Хейстен долго смеялся над тем зеленоватым оттенком, который имело лицо Саймона, когда он пришел утром в казармы, и, пообещав вскоре взять его на настоящую выпивку, приступил к изгнанию винных паров через пот. Сначала Саймон был убежден, что одновременно из него вытекает жизнь, но примерно через час он почувствовал, что движение крови по его жилам начинает восстанавливаться. Хейстен заставил его работать с обернутым тряпкой мечом и подбитым войлоком щитом даже усерднее, чем накануне, но Саймон был рад отвлечься, погрузившись в безжалостный ритм ударов меча о щит: удар и контрудар.

Ветер пронизывал насквозь мокрую рубашку. Саймон поднял свое снаряжение и двинулся к Главным воротам.

Пробираясь через размокший от дождя внутренний двор, мимо группы стражников в плотных шерстяных плащах, которые шли сменить часовых, юноша думал, что, кажется, все краски вытекли из Наглимунда вместе с дождевой водой. Засыхающие деревья, серые плащи стражников Джошуа, темные рясы священников — все казалось изваянным из камня, даже торопливые пажи были всего лишь статуями, получившими кратковременную жизнь, но в конце концов обреченные на неподвижность.

Саймон с некоторым удовольствием забавлялся этими мрачными рассуждениями, когда внезапная вспышка цвета на дальней стороне двора привлекла его внимание. Яркость мелькнувших красок была такой же вызывающей, как зов трубы в тихий вечер.

Сверкающие шелка принадлежали трем молодым женщинам, которые появились из сводчатого прохода и со смехом понеслись через открытый двор. На одной было красное с золотом платье, другая отливала золотисто-желтым, как поле скошенного сена; третья была в длинном блестящем платье голубино-серого и голубого тонов. Менее чем через секунду он узнал в последней Мириамель.

Он уже шел по направлению к удаляющейся троице, прежде чем понял, что собственно собирается сделать; через мгновение, когда они исчезли в длинной колоннаде, перешел на рысь. Звук их голосов дразнил его, как особенно соблазнительный запах дразнит ценного мастиффа. Сделав тридцать длинных шагов, он поравнялся с ними.

— Мириамель! — сказал он, и это получилось у него так громко, что леди остановились в изумлении и замешательстве. — Принцесса!

Когда она обернулась, он сделал еще несколько шагов. Узнавание сменилось на ее лице другим чувством, чувством, которое он принял за жалость.

— Саймон? — спросила она, но в глазах ее не было сомнения. Они стояли на расстоянии трех-четрых аллей, глядя друг на друга, словно через глубокий каньон. Некоторое время они молча смотрели, причем каждый надеялся, что другой перекинет через пропасть мост надлежащей репликой. Потом Мириамель коротко и тихо сказал что-то своим спутницам. Саймон не разглядел их лиц, заметив только явное неодобрение, отразившееся на них. Парочка поспешно попятилась, потом дамы повернулись и отошли немного вперед.

— Мне… мне кажется странным не называть вас больше Мария… принцесса, — Саймон посмотрел вниз, на забрызганные грязью сапога, на штаны, покрытые зелеными пятнами от травы, и вместо стыда, которого следовало бы ожидать, почувствовал что-то вроде странной, свирепой гордости. Может, он и мужлан, но по крайней мере честный мужлан.

Принцесса быстро оглядела его, оставляя лицо напоследок.

— Извини меня, Саймон. Я лгала тебе не потому, что хотела, а потому что должна была. — Она разжала пальцы, сделав быстрый беспомощный жест. — Извини.

— Не… не надо извиняться, принцесса. Просто… просто… — Он подыскивал слова, сжимая ножны так, что побелели костяшки пальцев: — Просто все это кажется мне странным.

Теперь он оглядывал ее. Он нашел красивым ее платье — и решил, что узкие зеленые полоски на нем, наверное, символ упрямой преданности ее отцу, — и все это присоединилось к Марии, которую он помнил, и что-то отняло у нее. Ему пришлось признать, что выглядит она хорошо. Прелестные тонкие черты ее лица были теперь заключены в драгоценную оправу, подчеркивающую их достоинство. В то же время что-то ушло от нее, что-то смешное, земное и небрежное, что было в Марии, разделявшей с ним тяготы путешествия по реке и страшную ночь на Переходе. Немногое могло напомнить ему об этом в ее смягчившемся лице; только слабый намек в прядях коротко остриженных волос, выбивавшихся из капюшона.

— Вы красили волосы в черный цвет? — спросил он наконец.

Она застенчиво улыбнулась.

— Да. Задолго до того, как убежать из Хейхолта, я придумала, что нужно сделать. Я обрезала волосы — они были очень длинные, — добавила она с гордостью, — и женщина из Эрчестера сделал из них парик, а Лилит доставила его мне. Он был выкрашен в черный цвет, так что я могла наблюдать за людьми, окружавшими отца, слушать разговоры, которые я бы не могла услышать иначе, при этом оставаясь неузнанной. Я хотела понять, что же на самом деле происходит.

Саймон, несмотря на чудовищную неловкость, которую он чувствовал, был совершенно восхищен хитростью девушки.

— Но почему вы следили за мной? Какое значение я имел для вас?

Принцесса продолжала нервно сплетать и расплетать пальцы.

— Я не собиралась следить за тобой, во всяком случае первое время. В церкви я просто слушала спор моего отца и дяди. А потом… да, я действительно следила за тобой. Я видела тебя в замке, та был сам по себе, никто не говорил тебе, что делать, где находиться, кому улыбаться и с кем разговаривать… Я завидовала тебе.

— Никто не говорил мне, что делать! — Саймон улыбнулся. — Ты, девочка, просто никогда не встречала Рейчел Дракона… то есть принцесса.

Мириамель, сперва тоже улыбнувшаяся, теперь снова показалась смущенной. На Саймона накатила волна гнева, который жег его все утро. Кто она такая, чтобы стесняться его? Разве он не снимал ее с дерева? Разве она не спала у него на плече?

Что ж, в том-то и дело, верно? — подумал он.

— Мне пора, — он поднял ножны, как бы желая показать ей украшающий их узор. — Я весь день сегодня упражнялся с мечом. Ваши подруги заждались вас. — Он повернулся было, чтобы идти, потом остановился и опустился перед ней на одно колено. На лице ее было еще больше смущения и грусти, чем раньше. — Принцесса, — сказал он и пошел прочь. Он ни разу не оглянулся. Он держал голову высоко, спина его была очень прямой.

Бинабик, одетый во что-то, что казалось его парадным одеянием, — белая куртка из оленьей кожи и ожерелье из птичьих черепов — встретил его на пути в комнату. Саймон холодно приветствовал его, втайне удивившись, что на месте вчерашнего яростного гнева сейчас в душе была только странная опустошенность. Тролль, подождав, пока он соскребет грязь с сапог, последовал за ним в комнату. Саймон стал переодеваться в чистую рубашку, которую любезно оставил для него отец Стренгьярд.

— Я имею уверенность, что ты сейчас содержишь сердитость, Саймон, — начал Бинабик. — Я имею желание, чтобы ты вооружился пониманием, что я не имел знания о принцессе, пока принц Джошуа не говаривал мне позапрошлым вечером.

Рубаха священника была чересчур длинной даже для долговязого Саймона, и он заправил ее в штаны.

— Почему ты мне не сказал? — спросил он, довольный той легкомысленной небрежностью, с которой это у него получилось. Совершенно незачем сокрушаться по поводу вероломства маленького человека — в конце концов он всегда был сам себе хозяин.

— Это потому, что было дано обещание, — Бинабик выглядел очень несчастным. — Я давал соглашение прежде, чем узнавал в чем дело. Но ты только один день не имел знания, когда я имел — разве в этом была такая очень большая разница? Она имела должность говорить все нам обоим сама, вот мое мнение.

В том, что сказал маленький человек, была правда, но Саймон не желал слушать, как ругают Мириамель, несмотря на то, что сам он винил ее в гораздо большем количестве гораздо менее значительных преступлений.

— Теперь это уже не имеет значения. — Вот все, что он сказал.

Бинабик изобразил жалкую улыбку:

— Питаю надежду, что так. В настоящий момент, с несомненностью, наибольшую важность имеет рэнд. В один такой вечер твоя история должна быть рассказана, и я имею предположение, что сегодняшний вечер будет именно этим вечером. Со своим уходом ты пропускал немного. В основном барон Дивисаллис требовал заверений принца Джошуа, чтобы принимать решения, насколько наббананцам нужно связывать себя с ним. Но сегодня…

— Я не хочу туда идти. — Он закатал свисавшие рукава. — Я собираюсь пойти повидать Таузера или Сангфугола. — Он возился с непокорным манжетом. — Принцесса там будет?

Тролль казался озабоченным.

— Кто может отвечать? Но ты нужен, Саймон. Герцог и его люди теперь здесь. Они приезжали меньше, чем час назад. Они очень грязные и очень ругают всех, а их лошади в изможденности и пене. Сегодня будут обсуждаться важности.

Саймон уставился себе под ноги. Проще было бы найти арфиста и выпить, это хорошо отвлекает от всевозможных проблем. Многие из его новых знакомых стражников могли бы составить прекрасную компанию. Можно, например, всем вместе, прогуляться в Наглимунд, город, которого он, в сущности, еще как следует и не видел. Все это было бы легче и приятнее, чем сидеть в этой огромной тяжелой комнате, придавленному грузом проблем и опасностей, нависших над ними. Пусть другие спорят и решают — он только судомой, слишком долго занимавшийся не своим делом. Разве так не будет лучше для всех? Разве нет?

— Я пойду, — неохотно произнес он. — Но только если я сам буду решать, надо мне говорить или нет.

— Договорились, — сказал Бинабик и широко улыбнулся, но Саймон был совсем не в том настроении, чтобы отвечать тем же. Он натянул плащ, чистый, но испещренный незалатанными шрамами дороги и леса, и позволил Бинабику увести себя в огромный зал.

— Вот оно! — рычал герцог Элвритсхолла. — Какие еще вам нужны доказательства? Очень скоро он заберет все наши земли!

Изгримнур, как и все его люди, еще не нашел подходящего спокойного момента, чтобы сменить свою дорожную одежду. Вода, капавшая с его насквозь мокрого плаща, образовала на полу небольшую лужицу.

— Подумать только, когда-то я держал на коленях это противоестественное чудовище! — Он конвульсивно вцепился в куртку на груди и обернулся к своим людям в поисках поддержки. Все, кроме узкоглазого Айнскалдира, лицо которого было лишено всяческого выражения, склонили головы в знак угрюмого сочувствия.

— Герцог! — позвал Джошуа, поднимая руку. — Изгримнур, сядь пожалуйста. Ты кричишь, не переставая, с того момента как ввалился в эту дверь, и я до сих пор не понял, что…

— Что сделал брат твой, король?! — Изгримнур побагровел. Выглядел он так, как будто в любую минуту может сгрести принца в охапку и перекинуть его через широкое колено. — Он украл мою землю! Он отдал ее изменникам, и они заключили в тюрьму моего сына! Чего вам еще надо, чтобы доказать, что он злобный демон?

Собравшиеся лорды и генералы, вскочившие на ноги, когда риммеры ворвались в помещение, сердито бормоча, начали падать обратно в деревянные кресла. В дюжины ножен с немелодичным скрежетом скользнула сталь.

— Должен ли я просить твоих людей говорить за тебя, добрый Изгримнур, — спросил Джошуа, — или ты сам сможешь рассказать нам, что произошло?

Старый герцог некоторое время смотрел на него, потом медленно поднял руку и провел ею по лбу, как бы вытирая пот. В какой-то момент Саймон был уверен, что Изгримнур сейчас заплачет; красное лицо герцога сморщилось в маске беспомощного отчаяния, глаза его напоминали глаза оглушенного животного. Он сделал шаг назад и опустился в кресло.

— Он отдал мою землю Скали Острому Носу, — выговорил он наконец. Когда из голоса герцога ушла неукротимая ярость, в нем явственно зазвучала опустошенность. — У меня больше ничего нет, и идти мне некуда, только сюда. — Он покачал головой.

Встал Этельферт из Тинсетта, его широкое лицо было полно сочувствия.

— Расскажите нам, что случилось, герцог Изгримнур, — сказал он. — Всех нас связывают общие беды, но помимо них существует еще долгая история нашего товарищества. Мы призваны быть друг для друга мечом и щитом.

Герцог благодарно взглянул на него.

— Спасибо вам, лорд Этельферт. Вы хороший товарищ и хороший северянин. — Он повернулся к остальным. — Простите меня. Я неправильно веду себя. Это ни к черту не годится, так сообщать новости. Позвольте мне теперь рассказать то, о чем всем вам следует знать. — Изгримнур поднял неизвестно чей кубок с вином и осушил его. Многие сидевшие за столом, предвидя длинный обстоятельный рассказ, распорядились наполнить свои кубки.

— Я уверен, что о многом из случившегося вы уже знаете, поскольку Джошуа и некоторые другие из здесь присутствующих были тому свидетелями. Я сказал Элиасу, что не могу больше оставаться в Хейхолте, когда снежные бури убивают моих людей и погребают наши города, а мой юный сын вынужден разбираться со всем этим вместо меня. Король препятствовал моему возвращению и препятствовал месяцами, но наконец вынужден был согласиться. Я забрал своих людей и двинулся на север.

Первым происшествием на нашем пути была засада в аббатстве Святого Ходерунда; прежде чем напасть на нас, негодяи перебили всех обитателей этого святого места. — Изгримнур коснулся деревянного древа, висевшего у него на груди. — Мы сражались и обратили их в бегство; они скрылись, когда нас остановил чудовищный ливень.

— Я не слыхал об этом, — сказал Дивисаллис из Наббана, задумчиво глядя на герцога. — Кто устроил засаду в аббатстве?

— Не знаю, — с отвращением ответил риммерсман. — Нам не удалось захватить ни единого пленника, хотя изрядное количество мерзавцев отправилось по холодной дороге в ад. Некоторые из них были похожи на риммеров. Тогда я был уверен, что это наемники — теперь я не тороплюсь с выводами. Один из моих родственников погиб в схватке с ними.

Во-вторых, когда мы стояли лагерем недалеко от Нока, на нас напали мерзкие буккены, целый рой буккенов, да еще на открытом месте, хотите верьте, хотите нет. Они напали на большой, хорошо вооруженный лагерь! Их мы тоже разбили, но понесли при этом большие потери… Хани, Тринин, Уте из Сигарда…

— Буккены? — Барон Дивисаллис поднял брови, и невозможно сказать, чего в этом было больше — изумления или презрения. — Вы хотите сказать, что ваших людей атаковали маленькие человечки из северных легенд, герцог Изгримнур?

— Может быть, на юге это и считают легендами, — фыркнул со своего места Айнскалдир. — Все может быть в изнеженных дворцах Наббана, но у себя на севере мы не сомневаемся в них и держим топоры наготове.

Барон Дивисаллис явно разозлился, но прежде чем он успел бросить сердитую реплику, Саймон ощутил рядом с собой быстрое движение, и зазвенел голос.

— Неправильное понимание и невежество мы имеем как на севере, так и на юге, — сказал вставший на стул Бинабик, положив руку на плечо Саймона. — Буккены, землекопы, не распространяются в своих норах за северные границы Эркинланда, но то, что приносит большую удачу южанам, не должно оказаться принимаемым за веселую сказку.

От изумления Дивисаллис откровенно разинул рот, да и не он один.

— Это что, сам буккен явился эмиссаром в Эркинланд? Теперь я видел все сущее под солнцем и могу умереть счастливым.

— Если я представляюсь собой самое странное существо, которое вы видели в прохождении этого года… — начал Бинабик, но его прервал рев Айнскалдира, вскочившего со своего места подле остолбеневшего Изгримнура.

— Это хуже всякого букки! — прорычал он. — Это тролль, гнусная тварь! — Он рванулся вперед, отбросив сдерживающую руку герцога. — Что здесь делает этот похититель младенцев?

— Тебе не понять, громадный бородатый идиот! — огрызнулся Бинабик. Собрание обрушилось во всеобщий крик и неразбериху. Саймон схватил тролля за запястье, потому что маленький человек так далеко наклонился вперед, что мог вот-вот рухнуть на залитый вином стол.

Наконец над всем этим бедламом разнесся голос Джошуа, сердито призывающий к порядку.

— Кровь Эйдона, я не потерплю подобного безобразия! Вы мужчины или дети?! Изгримнур, Бинабик из Йиканука мой гость. Если твой человек не желает уважать правила моего замка, он может испробовать на себе гостеприимство моих подвалов. Я требую извинений! — Принц подался вперед, как пикирующий ястреб, и вцепившийся в куртку Бинабика Саймон был поражен его сходством с покойным Верховным королем. Перед ним был Джошуа, каким ему следовало бы быть.

Изгримнур склонил голову:

— Я приношу извинения за моего вассала, Джошуа. У него горячая голова, и он не привык к приличному обществу. — Риммер бросил свирепый взгляд на Айнскалдира, который, бормоча что-то себе в бороду, уселся на место, упорно глядя в пол. — Между нашим народом и народом троллей — многолетняя вражда, — объяснил герцог.

— Тролли Йиканука не враждуют ни с кем, — более чем высокомерно ответил Бинабик. — Это риммеры питают такой страх к нашему огромному росту и ужасной силе, что предпринимают нападение везде, где видят нас, даже в замке Джошуа.

— Довольно, — принц раздраженно махнул рукой. — Это не место для откупоривания старых бутылок. Бинабик, вы еще получите слово. Изгримнур, ты не закончил свой рассказ.

Дивисаллис откашлялся.

— Позвольте мне сказать только еще одно, принц, — он обернулся к Изгримнуру. — Теперь, когда я увидел маленького человека из… Киванука? — мне легче поверить вашему рассказу о буккенах. Прошу простить мои слова сомнения, добрый герцог.

Нахмуренное лицо герцога смягчилось.

— Не стоит об этом, барон, — проворчал он. — Я уже позабыл ваши слова, так же, как вы, уверен, позабыли глупую речь Айнскалдира.

Герцог немного помолчал, чтобы собраться с мыслями.

— Итак, как я уже говорил, в этом-то и была странность всего происходящего. Буккены редки даже во Фростмарше и в пустынных северных горах, и мы благодарим Бога за это. Никто никогда не слыхал, чтобы они нападали на такие вооруженные отряды, как наш. — Его взгляд скользнул по Бинабику и остановился на Саймоне. Всматриваясь в его лицо, он снова нахмурился. — Маленькие… они маленькие… но свирепы и очень опасны, когда нападают в большом количестве. — Тряхнув головой, как бы освобождаясь от смутных воспоминаний, рожденных видом Саймона, герцог перевел взгляд на остальных присутствующих. — Мы избавились от обитателей нор и направились к Наглимунду. Здесь мы быстро пополнили запасы и двинулись дальше на север. Мне не терпелось поскорее увидеть родные места, обнять жену и сына.

Верхняя Вальдхельмская дорога и Фростмарш стали сейчас нехорошими местами. Те из вас, чьи замки находятся на севере, поймут, о чем я говорю, без лишних слов. Мы были счастливы на седьмую ночь пути увидеть впереди огни Вественби.

На следующее, утро у ворот нас встретил Сторфот, тан Вественби — то, что, как я полагаю, вы назвали бы бароном, — и полсотни его крестьян. Но он ждал не для того, чтобы приветствовать своего герцога.

Смущенно — и еще бы он не смущался, предательская собака, — он сказал мне, что Элиас объявил меня предателем и отдал мои земли Скали Острому Носу. Сказал, что Скали требует, чтобы я сдался, а он, Сторфот, отвезет меня в Элвритсхолл, где уже задержан мой сын Изорн… И что Скали обещал быть честным и милостивым. Честным! Скали из Кальдскрика, который убил собственного брата в пьяной ссоре! Он, видите ли, обещает мне милосердие под моей собственной крышей! Если бы мои люде не удержали меня… если бы… — Герцог Изгримнур был вынужден прерваться, в гневном раздражении теребя бороду. — Что ж, — заключил он, — вам не трудно будет догадаться, что я собирался в ту же минуту вышибить из Сторфота дух. Лучше помереть с мечом в потрохах, подумал я, чем кланяться такой свинье, как Скали. Но, как верно заметил Айнскалдир, еще лучше будет отобрать у Скали свой дом и заставить его самого нажраться стали.

Изгримнур обменялся кислыми усмешками со своим вассалом, снова повернулся к собранию и хлопнул по пустым ножнам.

— Итак, я обещаю. Даже если мне придется ползти на брюхе, на старом толстом брюхе до самого Элвритсхолла, однажды я окажусь там, чтобы воткнуть мой верный Квалнир в его черное сердце. Клянусь молотом Дро… Узирисом Эйдоном, извините, епископ Анодис.

Гвитин, принц Эрнистира, бывший до того момента необычайно молчаливым, теперь с грохотом стукнул кулаком по столу. Щеки его горели, но, как подумал Саймон, не только от вина, хотя юный эрнистириец выпил его предостаточно.

— Отлично, — сказал принц. — Но смотрите, смотрите, Изгримнур, вовсе не этот Скали ваш злейший враг — нет, сам король!

Шум прокатился по столу, но на этот раз, казалось, он был в основном одобрительным. Сама мысль о том, что чьи-то земли могут забрать и запросто отдать кровному врагу, задела болезненную струну почти в каждом из них.

— Эрнистириец верно говорит, — закричал тучный Ордмайер, приподнимаясь со своего места. — Ясно, что Элиас так долго держал вас в Хейхолте, чтобы у Скали было время осуществить свое предательство. Элиас — тот враг, который стоит за всем этим.

— Руками своих чересчур рьяных подручных Гутвульфа и Фенгбальда он не задумываясь попирает права большинства присутствующих здесь! — Гвитин уже ухватился за тему и держал ее крепко. — Это Элиас пытается сокрушить нас всех, пока мы не прекратим сопротивляться ненавистной власти, пока мы не будем задушены налогами или раздавлены грязными сапогами рыцарей Элиаса. Верховный король — враг, нам пора понять это и действовать! — Гвитин повернулся к Джошуа, словно серая статуя возвышавшемуся над этой бурей эмоций: — Вы, принц, должны взять на себя руководство этой борьбой. Ваш брат несомненно вынашивает планы относительно каждого из нас, как он совершенно ясно показал в случае с вами и Изгримнуром. Разе не он наш истинный и самый опасный враг?!

— Нет! Это не так!

Резкий, неожиданный звук нового голоса в Большом зале Наглимунда щелкнул, как кнут гуртовщика. Саймон вместе со всеми остальными обернулся, чтобы увидеть, кто это. Ибо этим человеком не был принц; который вскочил, так же недоумевая, как и все остальные.

В первый момент им всем показалось, что старик возник из ничего прямо у них на глазах, так внезапно он шагнул вперед, к свету, выходя из глубокой тени. Он был высок и почти невероятно худ; черные тени лежали в его впалых щеках и глубоких глазницах. На нем был плащ из волчьей шкуры, длинная борода заткнута за пояс; Саймону старик показался каким-то диким духом зимнего леса.

— Кто ты, старик? — спросил Джошуа. Два его стражника шагнули вперед и встали по обе стороны кресла принца. — Как ты попал на наш совет?

— Шпион Элиаса, — прошипел один из северных лордов, и остальные откликнулись ему эхом.

Встал Изгримнур:

— Он здесь, потому что я привел его, Джошуа, — сказал герцог. — Он ждал нас на дороге в Вественби — знал, куда мы направляемся, и раньше нас знал, что мы снова вернемся сюда. Он сказал, что так или иначе должен поговорить с тобой.

— Ив ваших интересах как можно скорее выслушать меня, — закончил старик, не отрывая от принца холодного взгляда сверкающих голубых глаз. — У меня есть что сказать вам — всем вам, — он окинул собрание тревожащим взглядом, и перешептывание затихло, едва родившись. — Вы можете выслушать меня, а можете выгнать, это ваш выбор… и это всегда дело выбора в подобных обстоятельствах.

— Мы не дети, чтобы разгадывать твои загадки, старик, — с издевкой сказал барон Дивисаллис. — Кто ты такой и что ты знаешь о тех предметах, которые мы обсуждаем здесь? В Наббане, — он улыбнулся Джошуа, — мы бы отправили его к Вильдериванским братьям, они хорошо ухаживают за безумцами.

— Довольно, — отрезал Джошуа. — Говори немедленно, или я прикажу заковать тебя в цепи, как настоящего шпиона. Кто ты и что у тебя за дело к нам?

Старик чопорно наклонил голову:

— Прошу прощения. Я давно не имел дела с придворными обычаями. Мое имя Ярнауга, я прежде жил в Танголдире.

— Ярнауга! — вскричал Бинабик, снова взбираясь на кресло, чтобы взглянуть на пришельца. — Поразительно! Ярнауга! Хо, я Бинабик, я долгое время был учеником Укекука.

Старик глянул на тролля своими стальными глазами, как бы пришпилив его к месту:

— Да. Мы поговорим об этом и поговорим скоро. Но сейчас у меня дело в этом зале и к этим людям. — Он стоял выпрямившись, лицом к креслу принца. — Я слышал, что юный эрнистириец назвал врагом короля Элиаса, и слышал, что остальные вторили ему в этом. Вы — все вы — похожи на мышей, которые, сидя в норах, тихонько обсуждают страшного кота и грозятся когда-нибудь разделаться с ним. Ни один из вас не понимает, что дело тут не в коте, а в хозяине, который принес кота только для того, чтобы тот перебил всех мышей.

Джошуа подался вперед, обнаруживая вынужденный интерес:

— Ты хочешь сказать, что Элиас сам чья-то пешка? Чья? Я полагаю, этого дьявола Прейратса?

— Прейратс играет с черной магией, — усмехнулся старик, — но он дитя! Я говорю о том, для кого жизни королей — это всего лишь мимолетные мгновения… О том, кто стремится отнять нечто гораздо большее, чем ваши никому не нужные земли.

Мужчины снова начали перешептываться.

— Этот сумасшедший монах ворвался сюда, чтобы прочитать нам очередную проповедь о проделках дьявола? — воскликнул один из баронов. — Для нас не секрет, что этот архидемон частенько использует людей для своей надобности.

— Я говорю не о вашем эйдонитском главном дьяволе, — проронил Ярнауга и снова обратил взор к высокому креслу принца. — Я говорю об истинном демоне Светлого Арда, который так же реален, как этот камень, — он опустился на корточки и похлопал рукой по полу, — ив такой же степени как камень составляет часть нашей страны.

— Богохульство! — закричал кто-то. — Выкиньте его вон!

— Нет, дайте ему говорить!

— Говори, старик!

Ярнауга поднял руки, успокаивая зал:

— Я не какой-нибудь безумный полузамерзший святой, который прибыл спасать ваши заблудшие души. — Он растянул сжатые губы в холодной улыбке. — Я пришел к вам как один из членов Ордена Манускрипта. Я провел всю свою жизнь — и всю ее потратил на наблюдения — возле этой смертоносной горы, именуемой Пиком Бурь. Орден Манускрипта, как может подтвердить вам тролль, долгое время бодрствовал, пока все остальные спали. Теперь я пришел исполнить клятву, данную очень давно, и рассказать вам о вещах, которые вы вряд ли хотели бы услышать.

Нервная тишина воцарилась в зале, когда старик прошел и распахнул дверь, ведущую во двор замка. Вой ветра, который раньше казался всего лишь смутным стоном, теперь был оглушительным и беспощадным.

— Месяц ювен! — сказал Ярнауга. — Всего недели остались до середины лета! Скажите мне, может ли король, даже Верховный король, сделать это? — Струи дождя хлестали в открытую дверь за его спиной. — Обросшие шерстью великаны гюны охотятся на людей в Вальдхельме. Буккены выползают из холодных нор и нападают на вооруженных солдат, и горны Пика Бурь на севере горят всю ночь напролет. Я сам видел это зарево на небе и слышал, с каким стуком падают ледяные молоты. Как Элиас мог устроить все это? Неужели вы не видите, что черная беспощадная зима спускается на вас вне зависимости от времени года, непостижимая и коварная?

Изгримнур снова поднялся на ноги. Он прищурился, круглое лицо его побелело:

— И что же получается? Ты хочешь сказать, что мы бьемся с Белыми лисицами из старинных легенд? — За его спиной забормотали, зашептали, спрашивая о чем-то.

Ярнауга посмотрел на герцога, и его морщинистое лицо смягчилось выражением, которое можно было принять за жалость или печаль.

— Ах, герцог Изгримнур, Белые лисицы — некоторые их знают как норнов — как бы плохи они ни были, стали бы счастьем для нас, если бы только в них было все дело. Но я вынужден сказать вам, что Утук'ку, царица норнов, хозяйка ледяного Пика Бурь, не более повинна во всем этом, чем Элиас.

— Подожди, старик, придержи язык хоть на одну минуту, — сердито вмешался Дивисаллис. — Принц Джошуа, простите меня, но достаточно уже одного того, что сумасшедший старик врывается на совет и получает слово без всяких к тому оснований. Почему я, будучи эмиссаром герцога Леобардиса, вынужден тратить время на выслушивание северных сказок о привидениях? Это невыносимо!

В поднявшемся вновь гуле голосов Саймон почувствовал приятный холодок возбуждения. Подумать только, что они с Бинабиком вдруг оказались в самом центре, в гуще событий истории, которая легко перешибла бы все то, что мог когда-нибудь выдумать Шем-конюх. Но, думая об истории, которую он будет потом рассказывать у костра, Саймон вспомнил тупые морды собак норнов и бледные сверкающие войска в недрах ледяной горы своего сна, и снова, не в первый раз и не в последний, отчаянно захотел оказаться на кухне в Хейхолте, чтобы все оставалось по-прежнему и никогда не изменялось.

Старый епископ Анодис, наблюдавший за вновь прибывшим свирепым проницательным взглядом чайки, которая в борьбе с пришельцами отстаивает свою любимую помойку, встал.

— Я должен сказать, и мне стыдно в этом признаться, что всегда был очень невысокого мнения об этом… рэнде. Возможно Элиас и совершал ошибки, но его святейшество Ликтор Ранессин призвал нас одуматься, найти путь, чтобы принести мир эйдонитам, включая, конечно, и наших благородных языческих союзников, — он небрежно кивнул в сторону Гвитина и его людей, — но все, что я слышу здесь, это разговоры о войне, в которой неизбежно прольется эйдонитская кровь и которая должна явиться следствием самых незначительных обид.

— Незначительные обиды?! — вспылил Изгримнур. — Вы называете кражу моего герцогства незначительной обидой, епископ? Как бы вам понравилось возвратиться домой и обнаружить, что в вашей церкви устроили стойло проклятого Хирии или гнездо троллей? Назвали бы вы это незначительной обидой?

— Гнездо троллей?! — сказал Бинабик, медленно поднимаясь на ноги.

— Все, что было сказано, только доказывает мою точку зрения, — рявкнул епископ, вращая древо в костлявой руке, словно это был нож для защиты от бандитов. — Ты, сын мой, кричишь на служителя церкви, когда он хочет направить тебя на путь истинный… — Он поднялся. — А теперь, — Анодис указал древом на Ярнауга, — теперь этот… этот… бородатый отшельник рассказывает глупые и вредные сказки о ведьмах и демонах и вбивает клин между сыновьями Верховного короля! Кому это выгодно, а? Кому служит этот Ярнауга, а? — Красный и трясущийся епископ рухнул в кресло, схватил графин с водой, принесенный его прислужником, и стал жадно пить.

Саймон взял Бинабика за руку и тянул ее до тех пор, пока его друг не сел.

— Я все еще желаю иметь объяснение по поводу «гнезда троллей»! — задыхаясь, рычал он, но когда Саймон нахмурился, тролль поджал губы и замолчал.

Принц Джошуа некоторое время сидел, пристально глядя на Ярнаугу. Старик выдерживал его взгляд спокойно, как кошка.

— Я слышал об Ордене Манускрипта, — сказал наконец принц. — Но мне казалось, что его приверженцы не пытаются воздействовать на решения правителей и жизнь государства.

— Я не слышал о таком ордене, — отозвался Дивисаллис. — И я думаю, что настало время этому странному старику рассказать, кто послал его и что, по его мнению, угрожает нам — если это не Верховный король, как здесь многие думают.

— Тут я согласен с наббанайцем, — заявил Гвитин из Эрнистира. — Пусть Ярнауга выскажется, и тогда мы сами решим, поверить ему или выгнать вон из зала.

В самом высоком кресле кивнул принц Джошуа. Старик огляделся, увидел вокруг только полные ожидания лица и поднял руки в странном жесте, прижав указательные пальцы к большим, как бы держа перед глазами невидимую нить.

— Хорошо, — сказал он. — Хорошо. Таким образом мы делаем первые шаги по единственной дороге, способной вывести нас из-под тени горы. — Он развел руки, как бы вытягивая невидимую нить на огромную длину, и раскрыл ладони. — История Ордена коротка, — начал он, — но она входит в большую историю. — Он снова подошел к двери и на этот раз закрыл ее. Потом Ярнауга коснулся тяжелой створки. — Мы можем закрыть дверь, но это не остановит холода и града. Точно так же вы можете объявить меня сумасшедшим — но это не остановит того, что угрожает вам. Он ждал пять веков, чтобы вернуть то, что считает своим, и его руки сильнее и холоднее, чем кто-либо из вас в силах вообразить. Он и есть та — большая — история, в которой гнездится история Ордена, как старый наконечник стрелы, застрявший в огромном дереве, который так зарос корой, что уже неразличим. Зима, спустившаяся на нас сейчас, зима, свергнувшая лето со своего законного места, это его зима. Так проявляется его власть, когда он выходит в мир и изменяет все по своей воле.

Взгляд Ярнауги был свирепым, и долгое время ничто, кроме пения воды за окнами, не нарушало тишину.

— Кто он? — спросил наконец Джошуа. — Есть ли имя у этого существа, старик?

— Я надеялся, что вы знаете, принц, — ответил старик. — Вы многое изучали. Ваш враг… Ваш враг умер пятьсот лет назад; место, где кончилась его первая жизнь, там, где началась ваша, под фундаментом того замка. Имя его Инелуки… Король Бурь.

Глава 4. ИЗ ПЕПЛА АСУ'А

— Часть истории, — произнес Ярнауга, стягивая с себя волчий плащ. Огонь высветил изгибы змеи, опоясывающей его руки, породив новую волну шепота. — Вы ничего не поймете об Ордене Манускрипта, не зная полностью истории падения Асу'а. Конец короля Эльстана Рыбака, чьи руки заложили стену между нами и тьмой, нельзя отделить от конца Инелуки, властелина тьмы, которая сейчас стремится поглотить всех нас. Итак, эти истории сплетены, как нити одной ткани, переплетены одна с другой. Если вытащить одну нить, это и будет только нить. Попробуйте-ка, глядя на нее, представить себе весь гобелен!

Говоря так, Ярнауга тонкими пальцами поглаживал свою спутанную бороду, стараясь привести ее в порядок, как будто она и сама была своего рода гобеленом и могла как-то проиллюстрировать его историю.

— Задолго до того, как люди пришли в Светлый Ард, — продолжал он, — здесь уже жили ситхи. Нет смертного мужчины или женщины, который бы знал, когда они пришли, но известно, что они прибыли с востока, от восходящего солнца, и осели на этой земле.

В Эркинланде, на том месте, где сейчас стоит Хейхольт, создали они когда-то величайшее творение своих рук, замок Асу'а. Они вошли глубоко в землю, закладывая фундамент в самых недрах Светлого Арда, потом возвели стены из слоновой кости, перламутра и опала и башни выше самых высоких деревьев, прекрасные, как мачты кораблей, с которых был виден весь Светлый Ард и с которых остроглазые ситхи следили за тем, как огромный океан бьется о западный берег.

Бесконечные годы они были полновластными хозяевами Светлого Арда, строя свои хрупкие города на склонах гор и в лесных чащах; стройные горные города, похожие на ледяные цветы, и лесные селения, как вытащенные на берег корабли с поднятыми парусами. Но Асу'а был величайшим из них, и долгоживущие короли ситхи правили здесь.

Люди, впервые появившиеся в Светлом Арде, были простыми пастухами и рыбаками, и пришли они по какому-то давно исчезнувшему перешейку в пустынных северных землях. Может быть, они бежали от какой-нибудь вселяющей страх твари, преследовавшей их с запада, а может быть просто искали новых пастбищ для своего скота. Ситхи обращали на них не больше внимания, чем на оленей или других диких животных, даже когда быстро сменяющиеся поколения умножились и человек стал строить грубые каменные города и ковать бронзовые инструменты и оружие. Пока люди не понимали, что такое ситхи, и оставались на землях, которые дозволял им занимать король-эрл, мир царил между народами.

Даже южная империя наббанаи, могущественная и великолепно вооруженная, отбросившая длинную тень на всех смертных Светлого Арда, не имела никакого значения ни для ситхи, ни для их короля Ий'Унигато.

На этом месте Ярнауга огляделся в поисках какого-нибудь питья, и пока паж наполнял его кубок, слушатели обменивались недоуменными взглядами и озабоченным бормотанием.

— Доктор Моргенс говорил мне обо всем этом, — шепнул Саймон Бинабику. Тролль улыбнулся, но казался расстроенным собственными мыслями.

— Я уверен, что нет необходимости, — продолжал Ярнауга, возвысив голос, чтобы вернуть внимание гудевшего зала, — говорить о тех переменах, которые принесли с собой первые риммеры. У нас достаточно старых ран, которые могут открыться, чтобы останавливаться на том, что случилось, когда они нашли путь по воде с запада.

Но о чемдействительно следует сказать, так это о походе с севера короля Фингила и падении Асу'а. Пять долгих веков, прошедших с тех пор, засыпали эту историю обломками времени и невежества, но когда двести лет назад король Эльстан Рыбак создавал наш Орден, его целью было собирать и сохранять знание о тех временах. Итак, о том, о чем я сейчас расскажу, большинство из вас никогда не слышало.

В битвах при Ноке, на равнине Ач Самрата и в Утанваше Фингил и его армия одерживали одну победу задругой, все крепче затягивая петлю вокруг Асу'а. У Самерфильда и Ач Самрата ситхи потеряли последних своих союзников-людей, а с разгромом эрнистири никого не осталось среди ситхи, кто мог бы противостоять северному железу.

— Мы были разгромлены благодаря предательству! — сказал красный и дрожащий от волнения принц Гвитин. — Ничто, кроме предательства, не могло оттеснить Синнаха с поля — только продажность тритингов! Они ударили в спину, собаки, надеялись на объедки с кровавого стола Фингила!

— Гвитин! — рявкнул Джошуа. — Ты слышал, что сказал Ярнауга: нет нужды теребить старые раны! Здесь даже нет тритингов. Может быть, ты хочешь прыгнуть через стол и ударить герцога Изгримнура за то, что он риммер?

— Пусть попробует! — прорычал Айнскалдир.

Гвитин смущенно покачал головой:

— Вы правы, принц Джошуа, примите мои извинения. Простите и вы, Ярнауга. — Старик кивнул. Сын Ллута повернулся к Изгримнуру: — Добрый герцог, мы, конечно, ближайшие союзники.

— Не было никакой обиды, молодой сир, — улыбнулся Изгримнур, но Айнскалдир, сидевший рядом с ним, перехватил взгляд принца, и эти двое тяжело уставились друг на друга.

— Так и случилось, — сказал Ярнауга, как будто его никто не перебивал, — что в Асу'а, хотя стены его и были скреплены старыми и могущественными заклятьями и он все еще оставался домом и сердцем народа ситхи, появилось чувство, что конец неизбежен, выскочки-смертные разрушат дом их предков и ситхи придется навсегда уйти из Светлого Арда.

Король Ий'Унигато и королева Амерасу оделись в траурные белые одежды и провели долгие дни осады, которые складывались сначала в месяцы, а потом и в годы, — ибо даже холодная сталь не могла быстро разрушить работу ситхи, — слушая печальную музыку и изысканную поэзию, созданные в лучшие дни ситхи в Светлом Арде. Из лагерей осаждающих северян Асу'а все еще казался воплощением великого могущества, окутанным чарами и волшебством… но древнее сердце уже умирало в сверкающем теле.

Однако был среди ситхи один, кто не хотел проводить все последние дни, причитая над потерянным покоем и поруганными трудами. Он хотел действовать. Это был сын короля Ий'Унигато, и имя его было… Инелуки.

Не произнеся ни слова, но производя ужасающий шум, епископ Анодис собирал свои вещи. Он махнул рукой молодому прислужнику, и тот помог ему подняться.

— Прошу прощения, Ярнауга, — сказал Джошуа. — Епископ Анодис, почему вы покидаете нас? Как вы слышали, на нас надвигаются страшные темные силы, и мы ждем, чтобы ваша мудрость и слово Матери Церкви направило нас.

Анодис рассерженно поднял глаза:

— Вы хотите, чтобы я сидел здесь, на военном совете, которого я никогда не одобрял, и слушал, как этот… этот дикий человек пугает вас именами языческих демонов? Посмотрите на себя — вы внимаете его словам, как будто они, все до одного, взяты из Книги Эйдона!

— Те, о ком шла речь, были рождены задолго до вашей священной книги, епископ, — коротко сказал Ярнауга, но при этом вскинул голову свирепо и воинственно.

— Ерунда, — проворчал Анодис. — Вы можете считать меня раздражительным стариком, но такие сказки приведут вас к вечному проклятию. А еще более огорчительно, что вы можете утащить за собой всю страну.

Он словно щитом осенил себя знаком древа и вышел, опираясь на руку прислужника.

— Ерунда или нет, демоны или ситхи, — сказал Джошуа, поднимаясь со своего места, чтобы оглядеть собравшихся, — но это мой дом, и я просил этого человека рассказать нам то, что он знает. Больше никто не будет прерывать его. — Он грозно обвел глазами темный зал и сел, суда по всему, удовлетворенный тем, что увидел.

— Что ж, теперь вам потребуется все ваше внимание, потому что я буду говорить о сути того, что принес вам. Речь пойдет об Инелуки, сыне короля-эрла.

Инелуки, чье имя на языке ситхи означает «Вот Блестящая Речь», был младшим из двух сыновей короля. Вместе со своим старшим братом Хакатри он победил черного червя Идохеби, мать Шуракаи Красного, которого убил Престер Джон, и Игьярика, белого дракона севера.

— Прошу прощения, Ярнауга, — это встал один из спутников Гвитина. — Ваш рассказ странен и для нас, но возможно не все в нем незнакомо нам. Мы, эрнистири, знаем о черном драконе, матери всех червей, но у нас всегда называли ее Дрочкатенр.

Ярнауга кивнул, как учитель кивает прилежному ученику.

— Так ее звали среди первых людей, поселившихся на западе, задолго до того, как эрнистири построили Тайг в Эрнисадарке. Так крохи правды сохраняются в сказках, которые слышат дети в колыбели или солдаты и охотники у ночного костра. Но Идохеби — это имя, данное ей ситхи, и она была могущественнее любого из своих детей. Победив ее, что само по себе стало длинной и всем известной историей, Хакатри, брат Инелуки, был тяжко ранен, обожжен страшным пламенем червя. Не было лекарства от его ран, во всем Светлом Арде не нашлось средства, которое могло бы смягчить ужасную боль, мучившую его. Но он и не умирал. Наконец король погрузил его на корабль вместе со своим самым доверенным слугой, и корабль этот отплыл на запад, Там, в стране позади заходящего солнца, по верованиям ситхи, не было боли, и Хакатри снова смог бы стать невредимым и здоровым.

Таким образом, после великого подвига — поражения Идохеби — Инелуки стал единственным наследником своего отца, но жизнь его омрачала тень гибели Хакатри. Возможно, обвиняя себя в случившемся, он провел долгие годы в поисках знаний, одинаково запретных и для людей, и для ситхи. Сначала он мечтал сделать своего брата здоровым, вернуть его с не нанесенного на карты запада… но, как бывает со всеми подобными поисками, вскоре сами они превратились в его единственную цель и вознаграждение. Так Инелуки, чья красота некогда слыла безмолвной музыкой Асу'а, становился все более и более чужим для своего народа и превратился в искателя темных, бесконечно опасных истин.

Так и случилось, что когда северяне, грабя и убивая, окружили Асу'а кольцом гибельного железа, один Инелуки направил все свое знание на то, чтобы разрушить западню.

В глубоких пещерах под Асу'а, освещенных хитроумными зеркалами, росли сады волшебных деревьев, которые ситхи использовали так же, как южные народы — бронзу, а северные — железо. За волшебными деревьями, чьи корни, по некоторым утверждениям, достигали центра земли, ухаживали садовники, к которым относились с тем же почтением, с каким сегодня вы относитесь к вашим эйдонитским священникам. Каждый день они произносили древние заклятья и выполняли таинственные ритуалы, благодаря которым сады оставались невредимыми и деревья росли, в то время как король и его двор в палатках над ними все больше погружались в отчаяние и забытье…

Но Инелуки не забыл о садах, не забыл он и темные книги, которые читал, и призрачные тропы, по которым шел в поисках мудрости. Запершись в своих покоях, где никто не осмеливался помешать ему, он начал труд, которому, как он думал, суждено было спасти ситхи и Асу'а.

Каким-то образом, причиняя себе тем самым огромную боль, он добыл холодное железо и стал подкармливать волшебные деревья, подобно тому, как монахи поливают свои виноградники. Многие деревья, не менее чувствительные к железу, чем сами ситхи, заболели и погибли, но одно уцелело.

Инелуки трижды обвил дерево заклятьями, которые, вероятно, были старше самих ситхи, и чарами, проникавшими глубже, чем корни волшебных деревьев. Дерево снова стало сильным, но теперь смертоносное железо текло через него, как кровь. Опекавшие священный сад сбежали, увидев, что их подопечные погибли. Они рассказали обо всем Ий'Унигато, и король был огорчен этим, но, так как он видел впереди конец всему, он не стал останавливать сына. Что проку было в волшебном дереве, когда замок окружают светлоглазые люди, а в руках у них смертоносное железо?

Сила дерева сделала Инелуки таким же больным, как загубленные им сады, но воля его была сильнее любой болезни. Он терпеливо ждал, пока наконец не пришло время собирать созревший урожай. Тогда он взял ужасное растение, волшебное дерево, все пропитанное зловещим железом, и пошел наверх, в кузницы Асу'а.

Измученный, больной до безумия, но полный мрачной решимости, он смотрел, как бегут от него лучшие кузнецы Асу'а, но ничто не шевельнулось в нем.

Он сам раздул огни горна, в одиночестве пропел Слова творения и взял Молот, придающий форму, который до него держал в руках только Верховный кузнец.

Один в красном свете глубоко сокрытой кузницы он выковал меч, само вещество которого, казалось, дышало ужасом. Чары Инелуки были такими отвратительными и сверхъестественными, что даже воздух Асу'а наполнился гневом, а стены качались, словно под ударами могучих кулаков.

И тогда он взял выкованный им меч, и понес его в Главный зал своего отца, показать остальным то, что когда-нибудь спасет их. Но так ужасен был его вид и так мучителен вид серого меча, сверкающего почти непереносимым светом, что ситхи в страхе бежали из зала, оставив там только Инелуки и отца его, Ий'Унигато.

В тишине, в которой звучали последние слова Ярнауги, в тишине, такой глубокой, что даже огонь, казалось, перестал потрескивать, как будто он тоже задержал дыхание, Саймон почувствовал, как встали дыбом волосы у него на шее и на руках и странное головокружение подкралось к нему.

Меч!.. Серый меч! Я отчетливо его вижу! Что это значит? Почему эта проклятая мысль засела у меня в голове?! Он сжал виски обеими руками, как будто от боли ответ мог прийти к нему.

Когда король-эрл увидел, что сделал его сын, сердце в его груди превратилось в лед, потому что лезвие, которое держал Инелуки, было не просто оружием, но надругательством над самой землей, которая произвела и железо, и волшебное дерево. Это было отверстие в гобелене мироздания, и жизнь вытекала через него.

— Этого не должно быть, — сказал он своему сыну. — Пусть лучше мы сгинем в пустоте забвения, пусть смертные терзают наши кости — да пусть бы мы лучше вообще никогда не жили, чем родить такую вещь, не говоря уж о том, чтобы использовать ее.

Но Инелуки обезумел от могущества меча и страшно запутался в заклятьях, создавших его.

— Это единственное оружие, которое может спасти нас! — сказал он своему отцу. — Иначе эти мерзкие создания, эти назойливые насекомые так и будут ползать по лицу земли, разрушая все на своем пути, уничтожая красоту, которую они даже не могут увидеть или понять. Мы должны предотвратить это любой ценой.

— Нет, — сказал Ий'Унигато, — нет, иные цены слишком велики даже для нас. Посмотри на себя! Уже сейчас это истощило твой разум и сердце. Я твой король и господин, и я приказываю тебе уничтожить это, пока оно еще не уничтожило тебя полностью.

Но услышав, что отец требует уничтожить то, что чуть не стоило ему жизни, пока он ковал, и то, что было сделано, как он думал, только для того, чтобы спасти народ от последней тьмы, Инелуки совсем обезумел. Он поднял меч и нанес отцу чудовищный удар, убив короля ситхи.

Никогда ничего подобного не совершалось среди ситхи, и когда Инелуки увидел лежащего перед ним Ий'Унигато, он зарыдал, и рыдал не только об отце, но и о себе и своем народе. Наконец он снова взял в руки серый меч.

— Из скорби ты явился, — сказал он, — и скорбь ты принес с собой. Скорбь — имя тебе. Так он назвал клинок: Джингизу. Так «скорбь» звучит на языке ситхи.

Скорбь… меч по имени Скорбь… — раздавалось в ушах Саймона, как эхо билось в его голове, и казалось, что в этом тонут слова Ярнауги, буря, разыгравшаяся снаружи, все. Почему это звучит так страшно знакомо? Скорбь… Джингизу… Скорбь…

— Но история не кончается на этом, — продолжал северянин, и голос его набирал силу, окутывая пеленой тревоги внимающее ему общество. — Инелуки, еще больше обезумев от содеянного, поднял корону отца из белой коры березы и объявил себя королем.

Его семья и народ были так ошеломлены этим убийством, что у них не хватило сил препятствовать ему. Некоторые втайне приветствовали перемену власти, в частности пятеро, которым, как и Инелуки, претила сама мысль о том, что можно сдаться без всякого сопротивления.

Инелуки, со Скорбью в руке, был силой необузданной. Со своими пятью прислужниками, которых испуганные и суеверные северяне назвали Красной Рукой за их количество и плащи огненного цвета, он принял бой под стенами Асу'а, впервые за три года долгой осады. Только огромное количество вооруженных железом орд Фингила не позволило ночному кошмару, в который превратился бой Инелуки, прорвать осаду замка. Если бы другие ситхи последовали за принцем, могло бы случиться, что короли ситхи и сейчас ходили бы по стенам Хейхолта.

Но у ситхи не было больше воли для сражений. Испуганные силой своего нового короля, потрясенные убийством Ий'Унигато, они вместо этого воспользовались ударом, нанесенным Инелуки и его Красной Рукой, чтобы бежать из замка под предводительством Амерасу, королевы, и Шима'Онари, сына Хакатри, изувеченного драконом брата Инелуки. Они бежали под защиту темного, но безопасного Альдхорта, прячась от кровожадных смертных и своего собственного безумного короля.

Так случилось, что Инелуки обнаружил бегство тех, за кого сражался. Он остался со своими пятью воинами и еще несколькими ситхи в сверкающем остове Асу'а. Даже его страшная магия не смогла долго противостоять несметному числу воинов Фингила. Северные шаманы нашли нужные заклинания, и последние защитные чары спали с вековых стен. При помощи смолы, соломы и факелов риммеры подожгли хрупкое здание. Среди клубов дыма и лижущих языков пламени северяне обратили в бегство последних ситхи, которые были слишком слабыми и робкими, чтобы бежать, или слишком преданы своему древнему дому. В том костре ужасные деяния совершали воины Фингила, а у ситхи уже не оставалось сил, чтобы сопротивляться. Их мир кончился. Жестокие пытки, изнасилования и убийства потерявших волю к борьбе ситхи, глумливое разрушение тысяч изысканных невосстановимых вещей — всем этим армия Фингила Кровавого наложила алую печать на нашу историю, и это пятно не смывается. Несомненно, те, кто бежал в лес, слышали крики и стоны, и, содрогаясь, взывали к предкам о правосудии.

В этот последний роковой час Инелуки и его Красная Рука взобрались на вершину самой высокой башни. Он решил, что место, где теперь никогда не будут жить ситхи, никогда не станет домом и для людей.

И тогда он произнес слова, более ужасные, чем какие-либо из тех, которые он говорил раньше, гораздо более зловещие, чем даже те, которые помогали ему создать Скорбь. Когда гром его голоса перекрыл шум пожара, риммеры во дворе замка с криком упали на землю и кровь хлынула у них из ушей и глаз, а лица почернели. Монотонный голос поднялся до нестерпимой высоты и перешел в вопль агонии. Внезапная вспышка света сделала небо белым, а затем наступила тьма, такая глубокая, что даже Фингил в своем шатре на расстоянии мили от замка думал, что он ослеп.

Но в некотором роде Инелуки все-таки потерпел поражение. Асу'а все еще стоял и горел, несмотря на то, что большая часть войска Фингила лежала теперь в смертных корчах у подножия башни. А на ее вершине ветер медленно играл шестью кучками серого пепла.

Скорбь… голова Саймона кружилась, он с трудом дышал. Казалось, что огни факелов дико трепещут. Склон горы. Я слышал, как скрипят колеса телеги… они привезли Скорбь! Я помню, это был дьявол в ящике… Сердце всех скорбей.

— Итак, Инелуки умер. Один из офицеров Фингила перед тем, как испустить последний вздох, клялся, что видел, как огромное тело отделяется от башни, алое, как угли в огне, и, извиваясь, как дым, хватается за него, как огромная красная рука…

— Не-е-ет! — закричал Саймон, вскакивая. Рука потянулась, чтобы остановить его, потом другая, но он стряхнул их, словно паутину. — Они привезли серый меч, этот ужасный меч! А потом я видел его! Я видел Инелуки! Он был… он был…

Комната качалась взад и вперед, и лица смотревших на него людей — Изгримнура, Бинабика, старика Ярнауги — вытягивались, как рыба, прыгающая в пруду. Он хотел говорить, хотел рассказать им всем о склоне горы и о белых демонах, но темная завеса натянулась перед его глазами, и что-то гремело в ушах.

Саймон бежал по темной дороге, и единственными его спутниками были голоса в темноте.

Простак! Иди к нам! Тут есть местечко, приготовленное для тебя!

Мальчик! Смертное дитя! Что оно видело, что оно видело?

Заморозьте его глаза и унесите его вниз, в тень. Укройте его звенящим, пронзительным морозом.

Перед ним маячила фигура, тень, увенчанная рогами, огромная, как гора. На ней была корона из бледных сверкающих камней, и красные огни были ее глазами. Красной была ее рука, и, когда она схватила и подняла его, пальцы жгли, как огненные головешки. Вокруг мелькали бледные невнятные лица, колеблющиеся, словно огоньки свечей.

Колесо вращается, смертный, вращается, вращается… Кто ты такой, чтобы остановить его?

Он мошка, маленькая мошка…

Алые пальцы сжались, глаза разгорелись темным неопределенным светом. Саймон кричал и кричал, но ответом ему был только безжалостный смех.

Он выплыл из странного водоворота певучих голосов и алых рук и обнаружил, что его сон, словно в зеркале, отражен в кольце склонившихся над ним лиц, бледных в свете факелов, вызывающих воспоминание о ведьмином круге. За пятнами лиц стены были расчерчены точками сверкающего света, вздымавшегося к небесам.

— Он просыпается, — раздался голос, и сверкающие точки внезапно превратились в ряды стоящих на полках горшков.

— Плохо он выглядит, — нервно сказал глубокий голос. — Я бы, пожалуй, дал ему еще воды.

— Я уверена, что все будет в порядке, так что, если хотите, можете вернуться туда, — ответил первый голос, и Саймон начал изо всех сил таращить глаза до тех пор, пока пятно, от которого исходил голос, не перестало быть просто пятном. Это была Мария — нет, Мириамель, стоявшая подле него на коленях. Он не мог не заметить, как измялся подол ее платья, лежавший на грязном полу.

— Нет, нет, — сказал другой. Герцог Изгримнур нервно подергивал бороду.

— Что… случилось? — Может быть, он упал и разбил голову? Он попытался ощупать себя, но ныло все тело, и нигде не было шишки.

— Опрокинулся ты, вот что, мальчик, — проворчал Изгримнур. — Кричал очень… о том, что видел. Я отнес тебя сюда и, между прочим, чуть кишки не надорвал.

— А потом стоял, как бесполезное чучело, и глядел на тебя, — сказала Мириамель, и голос ее был суров. — Хорошо, что я вошла. — Она подняла глаза на старого риммера. — Ты ведь сражался в битвах, верно? Что ты делаешь, когда кто-нибудь ранен? Бесполезно пялишься?

— Там другое дело, — защищался герцог. — Перевязываю их, если течет кровь, и уношу на щитах, когда сделать уже ничего нельзя.

— Да, это очень разумно, — резко сказала Мириамель, но Саймон заметил скрытую улыбку в уголках ее губ. — А если они не истекают кровью и не мертвы, ты, надо думать, попросту перешагиваешь через них? Ну ничего, не волнуйся. Изгримнур закрыл рот и вцепился себе в бороду. Принцесса продолжала отирать лоб Саймона своим смоченным водой платком. Он не думал, что это может принести ему какую-нибудь пользу, но что-то невыразимо приятное было в том, чтобы принимать такие заботы. Он знал, что очень скоро ему предстоит давать объяснения, и эта перспектива вовсе не прельщала его.

— Я… я так и думал, что узнал тебя, парень, — сказал наконец герцог. — Это ведь тебя мы подобрали у святого Ходерунда, верно? И этот тролль… Мне казалось, что я видел…

Дверь буфетной приоткрылась.

— А, Саймон, я питаю надежду, что ты теперь чувствуешь себя немного самим собой?

— Бинабик, — начал Саймон, делая попытку сесть. Мириамель нежно, но твердо надавила ему на грудь, принуждая снова лечь. — Я действительно видел все это, я видел! Это то, чего я не мог раньше вспомнить! Склон горы, и огонь, и… и…

— Я знаю, друг Саймон. Я многое понимал, когда ты вставал, хотя и не все. Среди этих загадок очень много необъяснительных.

— Они, наверное, думают, что я рехнулся! — простонал Саймон, отталкивая руку принцессы и тем не менее наслаждаясь мгновенным прикосновением. Что она о себе воображает? Сейчас она смотрела на него, как взрослая девушка на беспутного младшего брата. Будь прокляты девушки, женщины и весь женский род!

— Нет, Саймон, — сказал Бинабик, скорчившийся возле Мириамели, чтобы тщательно осмотреть друга. — Я рассказывал там очень многие истории, и наше совместное путешествие не являлось последней среди них. Ярнауга имеет подтверждение многому, на что намекал мои наставник. Он тоже получал последнее посылание от Моргенса. Нет, не говаривают, что ты… рехнулся, хотя многие еще не совсем имеют понимание настоящей опасности. Барон Дивиссалис имеет к ним отношение, как я полагаю.

— Умммм, — Изгримнур шаркнул сапогом. — Я думаю, раз уж парень здоров, мне лучше будет вернуться туда. Значит, Саймон? Что ж, хорошо… мы с тобой еще поговорим. — Герцог с трудом развернулся в узкой буфетной и протопал по коридору.

— Я тоже пойду, — сказала Мириамель, быстро стряхивая пыль с платья. — Есть вещи, которые очень зависят от того, что думает мой дядя.

Саймон хотел поблагодарить ее, но не смог придумать ничего, что можно сказать лежа на полу, без всякого ущерба для чувства собственного достоинства. К тому времени, как он решил поступиться своей гордостью, принцесса уже исчезла, прошуршав водопадом шелков.

— И если ты в достаточности оправился, Саймон, — сказал Бинабик, протягивая маленькую загрубевшую руку, — то есть много вещей, которые мы с непременностью должны услышать в зале совета, потому что, я имею предположение, Наглимунд никогда не видывал рэнда такого, как этот вот.

— Прежде всего, юноша, — сказал Ярнауга, — хотя я верю всему, что ты рассказал нам, знай, что это не Инелуки видел ты там на горе. — Недавно яркие, огни факелов рассыпались засыпающими углями, но ни одна душа не покинула зал, — ибо если бы ты увидел Короля Бурь в том облике, который он принял сейчас, только лишенная разума скорлупка встретила бы рассвет у Камней гнева. Нет, то, что ты видел, — я, разумеется, не говорю о бледных норнах, Элиасе и его легионерах, — то был один из Красной Руки. Но и в этом случае просто чудо, что ты остался невредимым и в здравом уме, после того как пережил все это.

— Но… но… — Вспомнив, что старик говорил перед тем, как рухнула стена забвения, выпустившая воспоминания о той страшной ночи. Ночи камней, как называл ее доктор Моргенс, Саймон снова был озадачен и смущен. — Но мне казалось, вы сказали, что Инелуки и эта… Красная Рука… погибли?

— Да, погибли. В эти последние ужасные мгновения их земные тела полностью сгорели. Но что-то уцелело: было что-то или кто-то, способный воссоздать Скорбь. Как-то — и именно поэтому был создана Орден Манускрипта, так что мне не понадобился твой опыт, чтобы сказать: Инелуки и его Красная Рука уцелели. Живые сны, мысли, может быть тени, которые сохраняются только ненавистью и страшной силой последнего заклятия Инелуки. Каким-то образом та тьма, в которую был погружен разум Инелуки в его последние дни, не погибла вместе с его земным телом.

Тремя столетиями позже в Хейхолт, замок, который стоял на костях Асу'а, пришел король Эльстан Рыбак. Эльстан был мудр, он шел по дороге знаний и в руинах под Хейхолтом обнаружил он нечто, предупредившее его о том, что Инелуки не был полностью уничтожен. Он основал Орден, членом которого я являюсь, — и мы быстро теряем свое значение, особенно теперь, со смертью Моргенса и Укекука, — чтобы древнее знание не было утеряно. Мы должны были хранить не только знание о темном повелителе ситхи, но и другие вещи, ибо тогда злые времена были на севере Светлого Арда. Спустя годы было обнаружено, или, скорее, угадано, что каким-то образом Инелуки, или его дух, или тень, или живая воля, снова появился среди тех, которые одни только и могли приветствовать его.

— Норны, — сказал Бинабик, как будто могучий порыв ветра в секунды развеял густой туман, окутавший его.

— Норны, — согласился Ярнауга. — Я думаю, что сначала даже Белые лисицы не догадывались, чем он стал, а потом его влияние в Пике Бурь стало слишком велико, чтобы кто-нибудь набрался мужества сказать ему нет. С ним вернулась Красная Рука, но она возродилась в форме, невиданной доселе на земле.

— А мы-то думали, что Локкен, которого почитают черные риммеры, это наш языческий бог огня, — задумчиво сказал Изгримнур. — Если бы я знал, как далеко они ушли с истинного пути… — Он погладил древо, висевшее у него на шее, и вздохнул: — Узирис!

Принц Джошуа, долгое время молча слушавший рассказ Ярнауги, наклонился вперед.

— Но если этот демон из далекого прошлого действительно наш истинный враг, то почему он не показывается? Почему он играет, как кошка с мышкой, с моим несчастным братом Элиасом?

— Мы подошли к вопросу, ответить на который не помогут нам даже мои долгие годы изучения Танголдира. — Ярнауга пожал плечами. — Я наблюдал, слушал и снова наблюдал, потому что именно для этого я там находился, — но мне неподвластны тайны мыслей такого существа, как Король Бурь.

Этельферт из Тинсетта встал и откашлялся. Джошуа кивком дозволил ему говорить.

— Если все это правда… а моя голова от всего этого идет кругом, могу вам сказать… может быть… я мог бы догадаться об этом. — Он огляделся, как бы ожидая, что ему не простят такую самонадеянность, но на лицах окружающих была только печаль и смущение. Тогда он снова прочистил горло и продолжил: — Риммер, — он кивнул в сторону Ярнауга, — сказал, что это Эльстан Рыбак первым догадался, что вернулся Король Бурь. Это было через триста лет после того, как Фингил захватил Хейхолт, или как он там тогда назывался. С тех пор прошло уже двести лет. Мне кажется, что этому демону потребовалось немало времени, чтобы набраться сил. — Теперь, — продолжал он, — мы все знаем, мы, мужчины, которые годами удерживали землю от притязаний жадных соседей, — тут он кинул хитрый взгляд на Ордмайера, но толстый барон, сильно побледневший во время рассказа Ярнауга, казалось, оставался равнодушным к его намеку, — что лучший способ обеспечить свою безопасность и накопить сил для новой схватки, это заставить своих соседей драться друг с другом. Сдается мне, что это самое тут и происходит. Этот риммергардский демон предлагает Элиасу сомнительный дар, а потом устраивает так, чтобы он подрался со своими вассалами и всякими такими. — Этельферт еще раз огляделся, одернул камзол и сел.

— Никакой это не «риммергардский демон», — зарычал Айнскалдир, — мы правоверные эйдониты.

Джошуа проигнорировал замечание северянина.

— Есть правда в твоих словах, лорд Этельферт, но боюсь, что те, кто знает Элиаса, согласятся, что у него есть собственные планы.

— Он и без всякого ситхи-демона собирался украсть мою землю, — с горечью сказал Изгримнур.

— Как бы то ни было, — продолжал Джошуа, — я нахожу Ярнаугу, Бинабика из Йиканука и юного Саймона, ученика доктора Моргенса… огорчительно достойными доверия. Я хотел бы не верить им. Я хотел бы сказать, что я не верю в эти россказни. Я еще не совсем уверен, что верю всему сказанному, но у меня нет основания не доверять рассказчику. — Он снова повернулся к Ярнауге, ворошившему огонь в ближайшем камине железной кочергой. — Если эти страшные вещи, о которых вы говорили, действительно готовы произойти, скажите мне только одно: чего хочет Инелуки?

Старик молча смотрел на догорающие угли, потом снова энергично помешал кочергой.

— Как я уже говорил, принц Джошуа, я был глазами Ордена. Оба погибших, и Моргенс, и наставник молодого Бинабика, больше, чем я, знали о том, что может таиться в мыслях хозяина Пика Бурь. — Он поднял руку, как бы предостерегая от новых вопросов. — Но если бы мне пришлось угадывать, я сказал бы вот что: подумайте о той ненависти, которая сохранила Инелуки живым, о той ненависти, которая вырвала его из огня страшной смерти…

— Так значит то, чего хочет Инелуки, — слова Джошуа тяжело падали в гробовом молчании затаившего дыхания зала, — это отмщение?

Ярнауга только смотрел на угли.

— Тут есть о чем подумать, — сказал господин Наглимунда. — И нам нечего ждать легких решений. — Он встал, высокий и бледный, тонкое лицо казалось только маской его потаенных мыслей. — Мы вернемся сюда завтра на заходе солнца. — Он вышел, сопровождаемый двумя стражниками в серых плащах.

С его уходом люди в зале впервые за время рассказа Ярнауга стали поворачиваться друг к другу, затем поднялись с мест, сбиваясь в маленькие безмолвные группки. Саймон увидел Мириамель, которой так и не представился случай высказаться, выходившую из зала между Айнскалдиром и прихрамывающим Изгримнуром.

— Пойдем, Саймон, — сказал Бинабик, дергая его за рукав. — Я питаю намерение пустить Кантаку очень немного бегать, потому что дождь сейчас уменьшался. Мы имеем должность пользоваться этими моментами. Я все еще не потерял своей любви к думанью, когда ветер ударяется мне в лицо… и очень много о чем я имею должность думать.

— Бинабик, — сказал Саймон, измученный этим ужасным днем. — Ты помнишь тот сон, который мне снился… всем нам снился… в доме Джулой? Пик Бурь… и эта книга?

— Да, — мрачно сказал маленький человек. — Это тоже относится к тревожностям. Слова, слова, виденные тобой, не оставляют мне покоя. Я питаю страх, что среди них скрывается ужасно важная загадка.

— Ду… Ду Свар… — Саймон боролся со своей измотанной, запутавшейся памятью. — Ду…

— Ду Сварденвирд это было, — вздохнул тролль. — Заклятие Мечей.

Горячий воздух беспощадно жег незащищенное безволосое лицо Прейратса, но он не подавал виду, что ему это неприятно. Проходя по литейной в своей развевающейся красной сутане, он с удовлетворением отметил, что рабочие, одетые в маски и плотные плащи, испуганно расступаются при виде его. Озаренный пульсирующим светом горна, он даже усмехнулся, представив себя архидемоном, шагающим по плитам ада, перед которым лебезят и суетятся подручные дьяволята.

Но настроение тут же упало, и он нахмурился. Что-то не то происходило с этим негодным мальчишкой колдуна — Прейратс чувствовал это так же ясно, как если бы кто-нибудь ударил его в спину кинжалом. Какая-то невидимая связь была между ними со времени Ночи камней; это грызло его и мешало сосредоточиться. Свершившееся в ту ночь было слишком важным, слишком опасным, чтобы допустить любое вмешательство. И вот теперь мальчишка снова думает об этой ночи — вероятно, рассказывает что-нибудь Ллуту, Джошуа или кому-нибудь еще. Пора принимать серьезные меры к этому отвратительному, сующему повсюду нос мальчишке.

Священник остановился у огромного тигля и встал, скрестив руки на груди. Он стоял так довольно долго, и чем больше проходило времени, тем больше он свирепел. Наконец один из литейщиков поспешил к нему и преклонил колено, обтянутое плотной брючиной.

— Чем мы можем служить вам, господин Прейратс? — спросил он. Голос был приглушен мокрой тканью, закрывавшей нижнюю часть лица рабочего.

Священник молча смотрел на него, выдерживая паузу, пока выражение частично открытого лица не изменилось, от услужливой неловкости к откровенному страху.

— Где ваш надсмотрщик? — прошипел Прейратс.

— Здесь, отец, — человек указал на одно из черных отверстий в стене пещеры-литейной. — На лебедке сломалось ослабевшее колесо, ваше высокопреосвященство.

Титулование было безосновательным, потому что официально он все еще оставался простым священником, но прозвучало очень гармонично.

— Ну?.. — спросил Прейратс. Человек не ответил, и священник сильно лягнул его по затянутой в кожу голени. — Так приведи его тогда! — завопил он.

Склонив трясущуюся голову, человек заковылял прочь, походкой едва научившегося ходить ребенка в подбитой ватой одежде. Капли пота катились по лбу священника, выплюнутый горном воздух немилосердно жег его легкие, но тем не менее быстрая довольная улыбка растянула его худое лицо. Ему случалось испытывать и худшие муки: Бог… или кто-бы-там-ни-был… знает, что он видел и худшее.

Наконец подошел надсмотрщик, огромный и неторопливый. Когда он наконец дотащился до места и навис над Прейратсом, священник подумал, что за один только непомерный рост этого человека можно было бы расценить как ходячее оскорбление.

— Я думаю, ты знаешь, почему я пришел сюда? — Черные глаза священника яростно сверкали, рот вытянулся в тонкую Полоску.

— Насчет машин, — ответил надсмотрщик голосом тихим, но по-детски капризным.

— Да, насчет осадных машин, — рявкнул священник. — Сними эту проклятую маску, Инч, нечего прятаться, когда с тобой разговаривают!

Надсмотрщик протянул заросшую грубой щетиной руку и сдернул маску. Его изувеченное лицо, покрытое чудовищными шрамами от ожогов, с пустой правой глазницей, снова вызвало у священника ощущение, что он находится в передней верхнего ада.

— Машины не готовы, — упрямо сказал Инч. — Потерял трех человек, когда большая развалилась в последний дрордень. Медленно идет дело.

— Я знаю, что они не готовы. Достань еще людей. Эйдон свидетель, что их в достатке шатается по Хейхолту. Мы и некоторых благородных приставим к делу, не вредно им заработать несколько мозолей на свои нежные ручки. Но король хочет, чтобы они были готовы сейчас! Он отправляется в поход через десять дней. Десять дней, будь ты проклят.

Одна бровь Инча медленно поднялась, напоминая подъемный мост.

— Наглимунд. Он идет на Наглимунд, так ведь?

— Не твоя это забота, ты, паленая обезьяна! — презрительно сказал Прейратс. — Ты делай свое дело! Ты знаешь, за что получил это место, но мы можем и отнять его.

Уходя, Прейратс чувствовал на себе каменный взгляд Инча, его молчаливое присутствие в задымленном зале. Он опять задумался, стоило ли сохранять жизнь этому животному, а если нет, нужно ли исправить ошибку.

Священник дошел до площадки перед следующим лестничным маршем, от которой в обе стороны уходили темные коридоры. Внезапно из тьмы выскользнула темная фигура.

— Прейратс?

Священник спокойно мог не закричать после удара топором, но сейчас он почувствовал, как его сердце забилось быстрее.

— Ваше величество, — сказал он ровно.

Элиас, как будто в насмешку над своими литейщиками, надел черный плащ с капюшоном, прикрывая лицо. В эти последние дни он всегда одевался так — по крайней мере когда покидал свои комнаты, — и никогда не вынимал меч из ножен.

Обладание этим мечом принесло королю такую власть, которой немногие из смертных когда-нибудь обладали, но груз этой власти был очень тяжел.

Красный священник был слишком умен, чтобы не понимать, какой может быть расплата в подобных сделках.

— Я… я потерял сон, Прейратс.

— Это и понятно, мой король. Такой тяжкий груз лежит на ваших плечах.

— Ты помогаешь мне… во многом. Ты проверял осадные машины?

Прейратс кивнул и только потом сообразил, что закутанный в черный капюшон Элиас может не заметить этого жеста в темноте лестницы.

— Да, сир. Я с радостью поджарил бы эту свинью Инча на одном из его горнов. Но так или иначе, они будут у нас, сир.

Король долго молчал, постукивая по рукояти меча.

— Наглимунд должен быть разрушен, — сказал он наконец. — Джошуа ни во что не ставит меня.

— Он больше не брат вам, сир, он только злобный враг, — сказал Прейратс.

— Нет, нет, — медленно произнес Элиас, глубоко задумавшись. — Он мой брат. Вот почему нельзя допустить, чтобы он пренебрегал мной. Мне это кажется очевидным. Разве это не очевидно, Прейратс?

— Конечно, ваше величество.

Король еще плотнее завернулся в плащ, как будто защищаясь от ветра, но воздух, поднимающийся снизу, был обжигающе горячим от жара горнов.

— Ты еще не нашел мою дочь, Прейратс? — спросил Элиас, внезапно поднимая глаза. Священник с трудом различал блеск глаз и тень лица короля в пещере его капюшона.

— Как я говорил вам, сир, если она не отправилась в Наббан, к родным своей матери, а наши шпионы так не думают, значит, она в Наглимунде у Джошуа.

— Мириамель, — выдохнутое имя плыло вниз по каменному проему лестницы. — Я должен вернуть ее. Должен! — Король вытянул перед собой раскрытую ладонь и медленно сжал ее в кулак. — Она — единственный кусок доброй плоти, который я должен спасти из разбитой скорлупы дома моего брата. Остальное я сотру в порошок.

— У вас есть теперь сила для этого, мой король, — вставил Прейратс. — И могущественные друзья.

— Да, — медленно кивнул Верховный король, — да, это правда. А что с этим охотником Ингеном Джеггером? Он не нашел мою дочь, но и не вернулся. Где он?

— Он все еще охотится за мальчишкой колдуна, ваше величество. Это стало чем-то вроде… навязчивой идеи, — Прейратс махнул рукой, как бы силясь отогнать неприятное воспоминание о черном риммере.

— Масса усилий потрачена на поиски дрянного мальчишки, который, как ты говоришь, знает несколько наших секретов. — Король нахмурился и резко продолжил: — И гораздо меньше сил положено на мою плоть и кровь. Я недоволен. — Глаза его злобно сверкнули из тени капюшона. Он повернулся, чтобы идти, потом задержался.

— Прейратс? — голос короля снова изменился.

— Да, сир?

— Так ты думаешь, я буду спать лучше… когда Наглимунд будет разрушен и я верну свою дочь?

— Я уверен в этом, мой король.

— Хорошо. Я буду наслаждаться еще больше, помня об этом.

Элиас скользнул прочь по темному коридору. Прейратс не двигался, но прислушивался к удаляющимся шагам короля, сливавшимся с молотами Эркинланда, монотонно грохотавшими глубоко внизу.

Глава 5. ЗАБЫТЫЕ МЕЧИ

Воршева сердилась. Кисточка дрогнула в ее руке, и красная полоска протянулась по подбородку.

— Смотри, что я сделала! — от гнева усилился акцент тритингов. — Жестоко с твоей стороны торопить меня. — Она промокнула рот салфеткой и начала все сначала.

— Во имя Эйдона, женщина, меня занимают множество более важных предметов, чем раскрашивание твоих губ. — Джошуа встал и снова принялся расхаживать взад-вперед.

— Не говорите со мной в таком тоне, сир! И не ходите так за мой спиной… — Она помахала рукой, подыскивая слова: — туда-сюда, туда-сюда. Если вы собираетесь выкинуть меня в коридор как последнюю маркитантку, я должна, по крайней мере, приготовиться к этому.

Принц поднял кочергу и поворошил угли.

— Вы не будете «выкинуты в коридор», моя леди.

— Если я действительно ваша леди, — сердито нахмурилась Воршева, — тогда почему я не могу остаться? Вы стыдитесь меня?

— Потому что мы будем говорить о вещах, которые вас не касаются. Если вы до сих пор не обратили внимания, то знайте, что мы готовимся к войне. Я очень огорчен, если это причиняет вам неудобства. — Он хмыкнул и встал, аккуратно положив кочергу на ее место у камина. — Займите время разговорами с другими леди и радуйтесь, что вам не приходится нести мою ношу.

Воршева резко повернулась и с вызовом посмотрела ему в лицо.

— Другие леди ненавидят меня! — сказала она, глаза ее сузились, непослушный черный локон упал на щеку. — Я-то слышу, как они шепчутся о замарашке принца Джошуа из травяных земель. А я ненавижу их — северные коровы! В пограничных землях моего отца их бы нещадно высекли за такое… такое… — она боролась с языком, все еще плохо подчиняющимся ей, — такое неуважение. — Она глубоко вздохнула, чтобы унять дрожь. — Почему вы так холодны ко мне, сир? И зачем вы привезли меня в эту холодную страну?

Принц поднял глаза, и на мгновение его суровое лицо смягчилось.

— Я и сам задумываюсь иногда. — Он медленно тряхнул головой. — Прошу вас, если вам не нравится общество других придворных леди, ступайте и попросите арфиста сыграть вам. Пожалуйста. Мне сегодня не хочется пререкаться.

— И никогда, — огрызнулась Воршева. — Вы, кажется, совсем не хотите видеть меня — только глупые древности, да, да, ими вы интересуетесь! Вы и ваши старые книги!

Терпение Джошуа готово было иссякнуть.

— События, о которых мы будем говорить сегодня, произошли давно, но значение их мы познаем только сейчас, и это поможет нам в борьбе. Проклятие, женщина, я принц и не могу бесконечно уклоняться от своих обязанностей!

— Вы делаете это лучше, чем думаете, принц Джошуа, — ледяным голосом сказала она, отбросив на плечи капюшон. Подойдя к дверям, Воршева обернулась. — Я ненавижу ваши мысли о прошлом — старые книги, старые битвы, старая история… — Губы ее скривились: — Старая любовь!

Дверь захлопнулась за ней.

— Благодарствую вас, принц, тому, что вы принимали нас в ваших комнатах, — сказал Бинабик. Его круглое лицо было озабоченным. — Я не сделал бы такого предложения, если бы не предполагался, что это имеет важность.

— Конечно, Бинабик, — сказал принц. — Я тоже предпочитаю обсуждать серьезные дела в тишине.

Тролль и старый Ярнауга перетащили твердые деревянные стулья, чтобы сесть около Джошуа и его стола. Отец Стренгьярд, пришедший с ними, тихо бродил по комнате, разглядывая гобелены. За все годы, проведенные им в Наглимунде, он впервые оказался в личных покоях принца.

— У меня все еще голова кругом идет от того, что я вчера услышал, — сказал Джошуа. Потом он указал на листы пергамента, которые Бинабик разложил на столе, — А теперь вы говорите, что есть и еще что-то, о чем мне необходимо знать. — Принц грустно усмехнулся. — Бог, должно быть, разгневался на меня. Ничего хорошего нет в управлении городом во время осады, а в довершение моих бед еще все это…

Ярнауга наклонился вперед:

— Если вы помните, принц Джошуа, мы говорим не о кошмарном сне, а об ужасной реальности. Мы не можем" позволить себе роскоши думать, что это всего лишь фантазия.

— Отец Стренгьярд и я во время дня занимались разысканиями в архивах замка, — сказал Бинабик. — Со времен моего прибытия мы питали надежду найти смысл Заклятия Мечей.

— Вы имеете в виду сон, о котором мнерассказывали? — спросил Джошуа” лениво перелистывая страницы разложенной перед ним рукописи. — Тот, который вы и мальчик видели в доме колдуньи?

— И не одни они, — произнес Ярнауга, глаза его казались кусочками голубого льда. — Последние ночи перед тем, как оставить Танголдир, я тоже видел во сне огромную книгу. Ду Сварденвирд было написано на ней огненными буквами.

— Я, конечно, слышал о книге священника Ниссеса, — кивнув, сказал принц, — когда был студентом у узирианских братьев. Тогда она имела дурную репутацию и уже была утеряна. Надеюсь, вы не хотите сказать, что нашли копию в библиотеке моего замка?

— Не благодаря недостаточным поискам, — заметил Бинабик. — Если бы эта книга — была где-нибудь, кроме, разве что, библиотеки Санкеллана Эйдонитиса, она отыскивалась бы здесь. Отец Стренгьярд собрал библиотеку огромной удивительности.

— Вы очень добры, — сказал священник, стоя лицом к стене, как бы изучая гобелен, чтобы еле заметный румянец удовольствия не повредил его репутации уравновешенного историка.

— Но, несмотря на все отыскания, мои и Стренгьярда, Ярнауга только и мог частично разрешить наши проблемы.

Старик наклонился и тощим пальцем постучал по пергаменту.

— Это было просто везение. Единственное из комнат Моргенса, что было спасено молодым Саймоном, оказалась эта книга. — Он схватил маленькой корявой рукой стопку пергаментов и помахал ею. — «Жизнь и царствование короля Джона Пресвитера, описанная Моргенсом Эрчестрисом» — доктором Моргенсом из Эрчестера. Итак, немного по-другому, но доктор все еще пребывает здесь, с нами. Мы обязаны ему большим, чем можем сказать, — торжественно произнес Ярнауга. — Он предвидел наступление черных дней и успел сделать много приготовлений, о некоторых мы не знаем до сих пор.

— Но самое главнейшее в текущий момент, — перебил тролль, — вот это: «Жизнь Престера Джона», смотрите! — он впихнул бумаги в руку Джошуа.

Принц пролистал их, потом, слабо улыбаясь, поднял глаза.

— Архаический язык Ниссеса возвращает меня в дни моего студенчества, когда я рыскал среди архивов Санкеллана Эйдонитиса. — Он огорченно покачал головой. — Все это очень мило, и я молю Бога, чтобы мне когда-нибудь довелось полностью прочитать работу Моргенса, но я все еще не понимаю. — Он поднял страницу, которую читал. — Здесь описано, как выковывалось лезвие Скорби, но обо всем этом нам уже рассказал Ярнауга. Чем это может нам помочь?

Бинабик с разрешения Джошуа снова взял манускрипт.

— Мы должны смотреть с великой пристальностью, принц Джошуа, — сказал он. — Моргенс цитировает Ниссеса — и это только подтверждает находчивость доктора, читавшего как минимум частичность Ду Сварденвирда — он цитировает Ниссеса, где он говаривает о двух других Великий Мечах, еще двух, которые кроме Скорби. Прошу позволения прочитывать то, что Моргенс называет истинными словами Ниссеса.

Бинабик откашлялся и начал:

Первый Великий Меч в своей истинной форме был ниспослан Небесами одну тысячу лет назад. Узирис Эйдон, коего мы, дети Матери Церкви, зовем сыном и воплощением Бога живого на земле, девять дней и девять ночей провел, пригвожденный к Древу казней на площади перед храмом Ювениса в Наббане. Ювенис был языческим богом правосудия, и император Наббана наказывал перед его храмом преступников по приговору своих продажных судей. Обвиненный в святотатстве и бунте за провозглашение Единого Бога, Узирис Озерный висел вверх ногами, подобно бычьей туше.

И вот, когда наступила девятая ночь, раздался страшный грохот, ослепительно вспыхнул свет, и посланная Небесами молния разбила нечестивый храм Ювениса, в руинах которого погибли все судьи и священники, бывшие в нем. Когда же дым и пыль рассеялись, тело Узириса исчезло с Древа казней, и люди стали говорить, что Господь забрал тело Его к себе и покарал Его врагов. Другие, впрочем, думали, что это терпеливые ученики и последователи Узириса сняли Его тело и удалились в смущении, но этих противоречивших быстро заставили замолчать. Слово о чуде разнеслось по всему городу. Так началось падение языческих богов Наббана.

А в закопченных руинах храма лежит теперь огромный дымящийся камень. Эйдониты провозгласили, что там находился языческий алтарь, растопленный мстительным огнем Единого Бога.

Я же, Ниссес, верю, что это была горящая звезда с небес, упавшая на землю, что иногда случается.

И потом взята была часть от расплавленных останков, и императорские оружейники сочли ее пригодной к обработке, и из небесного металла был выкован огромный клинок. В память о ветвях, хлеставших Узириса по спине, звездный меч — каковым я его считаю — был назван Торн, и могучая сила была в нем…

— Таким образом, — сказал Бинабик, — меч Торн, прошедший по линии правителей Наббана, оказывался наконец у…

— Сира Камариса, лучшего друга моего отца, — закончил Джошуа. — Я слышал множество историй о Торне, но до сего дня не знал с точностью, откуда он появился… если только можно верить Ниссесу. У этого отрывка был неприятный привкус ереси.

— Те из его утверждений, которые можно проверить, соответствуют истине, ваше высочество, — сказал Ярнауга, поглаживая бороду.

— И все-таки, — сказал Джошуа, — я не понимаю, какое это может иметь значение. Меч Камариса был утерян, когда утонул его хозяин.

— Позвольте мне зачитать еще кусочек из писаний Ниссеса, — ответил Бинабик. — В этом месте он говаривает о третьей части нашей загадки.

Второй из Великих Мечей явился из моря, придя в Светлый Ард через соленый океан с запада.

Много лет морские разбойники приплывали на наши земли из далекой холодной страны, которую они называли Изгард. Закончив грабеж., они возвращались назад.

Потом случилось так, что какая-то трагедия или роковая случайность у них на родине заставила их захватить эту землю, перевезти в Светлый Ард свои семьи и поселиться в Риммергарде, на севере, где несколько позднее родился и я.

Когда они высадились, король Элврит возблагодарил Удуна и других языческих богов и приказал перековать в меч железный киль своей лодки «Дракон», чтобы это оружие служило защитой его народу на новой земле.

Так получилось, что киль отдали двернингам, таинственному искусному народу, и они неизвестным способом получили чистый и великий металл и выковали длинный сверкающий клинок.

Но король Элврит и мастер из двернингов заспорили о цене, и король убил кузнеца и взял меч неоплаченным, что стало причиной страшного несчастья, случившегося позднее.

В раздумьях о новой стране Элврит назвал меч Миннеяр, что значит Год Памяти.

Тролль умолк и подошел к столу, чтобы глотнуть воды из кувшина, стоявшего там.

— Итак, Бинабик из Йиканука, ты прочел о двух могущественных мечах, — сказал Джошуа. — Может быть, эти ужасные последние годы размягчили мои мозги, но я все еще не понимаю…

— Три меча, — пояснил Ярнауга, — считая Джингизу Инелуки, который мы зовем Скорбью. Три Великих меча.

— Чтобы понять все до конца, вы должны прочитать последнюю часть книги Ниссеса, которую цитирует Моргенс, — сказал наконец присоединившийся к разговору отец Стренгьярд.

Он поднял пергамент, который Бинабик положил на стол.

— Вот, пожалуйста. Это стихи из заключительной части рукописи безумца.

— Мне кажется… мне кажется, я понимаю, — сказал принц с возрастающим интересом. — Это похоже на предсказание, предсказание наших дней — как будто Ниссес заранее знал, что Инелуки когда-нибудь вернется.

— Да, — согласился Ярнауга, почесывая подбородок, и заглянул принцу через плечо, — и, по-видимому, чтобы все исправить, мечи вернутся вновь.

— Мы имеем понимание, принц, — вставил Бинабик, — что если Король Бурь и может быть побежден каким-то образом, то это только путем нашего нахождения мечей.

— Трех мечей, о которых говорит Ниссес? — спросил Джошуа.

— Такое предположение.

— Но если молодой Саймон говорит правду, Скорбь уже в руках моего брата. — Принц нахмурился, его высокий бледный лоб избороздили глубокие морщины. — Если бы можно было запросто забрать его из Хейхолта, нечего было бы дрожать от страха в Наглимунде.

— О Скорби следует думать в последнюю очередь, принц, — сказал Ярнауга. — Теперь мы должны действовать, чтобы заполучить остальные два. Мое имя было дано мне за необычайно острое зрение, но даже я не могу видеть будущее. Возможно, нам представится случай отнять Скорбь у Элиаса, может быть, сам король допустит какую-нибудь ошибку. Нет, сейчас нам надо найти Торн и Миннеяр.

Джошуа откинулся в кресле, скрестив ноги и закрыв лицо руками.

— Все это похоже на страшную детскую сказку! — воскликнул он. — Как сможет народ перенести такие времена? Ледяной ветер в ювене, поднявший голову Король Бурь и он же — умерший принц ситхи… А теперь еще безнадежные поиски давно утерянных мечей… Безумие! Безрассудство! — Он открыл глаза и выпрямился. — Но что мы можем сделать? Я верю всему этому, значит и я, должно быть, безумен.

Принц встал и начал расхаживать по комнате. Остальные смотрели на него, радуясь, что их самые смелые надежды оправдались и им удалось убедить Джошуа в мрачной и страшной правде.

— Отец Стренгьярд, — молвил наконец принц. — Не позовете ли вы сюда герцога Изгримнура? Я отослал пажей и всех слуг, чтобы мы могли поговорить без помех.

— Конечно, — сказал архивариус, поспешив вон из комнаты. Полы широкой рясы хлопали на ветру.

— Неважно, что произойдет в дальнейшем, — произнес Джошуа. — Мне придется многое объяснить на сегодняшнем рэнде. Я хотел бы, чтобы Изгримнур был рядом со мной. Бароны знают его как здравомыслящего человека, а я все еще вызываю некоторое подозрение благодаря годам, проведенным в Наббане, и странным привычкам. — Принц слабо улыбнулся. — Если все это безумие — правда, то наша задача сложнее, чем когда бы то ни было. Если герцог Элвритсхолла будет на моей стороне, баронам придется поверить всему этому. Я не думаю, что поделюсь с ними самой последней информацией, хотя в ней и есть какие-то черепки надежды. Я не доверяю способности некоторых из них держать при себе такие потрясающие новости.

Принц вздохнул. Вполне хватало и одного Элиаса в качестве врага. Он встал, глядя на огонь. Глаза его блестели, словно какая-то влага наполняла их.

— Мой несчастный брат!

Бинабик поднял глаза, пораженный щемящей интонацией этих слов.

— Мой бедный брат, — повторил Джошуа, — он теперь совсем завяз в этом кошмаре: Король Бурь! Белые лисицы! Я не могу поверить, что он понимает, что делает.

— Кто-то знал, что делает, принц, — произнес Бинабик. — С великой вероятностью господин Пика Бурь и его подручные не хаживают от дома к дому с танцеванием, чтобы расхвалить свой товар, как будто бродячие коробейники.

— О, я не сомневаюсь, что это Прейратс каким-то образом добрался до них, — ответил Джошуа. — Я знаю его и эту бесовскую жажду к запретным знаниям еще по семинарии у узирианских братьев. — Он скорбно покачал головой. — Но Элиас, хотя и храбр как медведь, всегда с недоверием относился к старым магическим книгам и презирал ученость. Кроме того, брат всегда боялся разговоров о духах и демонах. Он стал еще хуже после… после смерти жены. Что он мог счесть стоящим того ужаса, которым ему наверняка пришлось платить за эту сделку? Хотел бы я знать, сожалеет ли он теперь — такие страшные союзники! — бедный, глупый Элиас…

Снова шел дождь. Стренгьярд и Изгримнур закончили свой переход через открытый двор совершенно мокрыми. Изгримнур стоял на пороге покоев Джошуа, притоптывая, как возбужденный конь.

— Я только что видел жену, — объяснил он. — Она и другие женщины успели уйти еще до прихода Скали и укрылись у ее дяди, тана Тоннруда. Она привела полдюжины моих людей и два десятка женщин и детей. Она отморозила себе пальцы, бедная Гутрун.

— Я очень сожалею, что вынужден был оторвать тебя от нее, Изгримнур, особенно если она не совсем здорова, — извинился принц, протягивая руку старому герцогу.

— Ах, да я мало чем могу помочь ей. С ней сейчас наши девочки. — Он нахмурился, но в голосе его явственно звучала гордость: — Она сильная женщина и родила мне сильных детей.

— И мы найдем способ помочь твоему старшему, Изорну, не волнуйся. — Джошуа провел Изгримнура к столу и вручил ему манускрипт Моргенса. — Но может сложиться так, что нам придется выдержать не один бой.

Герцог прочитал Заклятие Мечей, задал несколько вопросов и снова перелистал страницы.

— Вот эти стихи, да? — спросил он. — Вы считаете, что это ключ ко всему происходящему?

— Если ты имеешь в виду ключ, которым можно запереть дверь, — ответил Ярнауга, — то да, мы надеемся на это. И тогда все, что нам нужно сделать, — это собрать у себя три меча из пророчества Ниссеса, и Король Бурь окажется в безвыходном положении.

— Но ведь ваш мальчик говорил, что меч ситхи уже у Элиаса, а я действительно видел у него какой-то незнакомый меч, когда король отпускал меня в Элвритсхолл. Огромный меч и престранного вида.

— Это мы знаем, герцог, — вмешался Бинабик. — Но сначала нам нужно найти остальные.

Изгримнур подозрительно покосился на тролля.

— А чего ты хочешь от меня, маленький человек?

— Только помощи, любой, какую ты мог бы нам оказать, — сказал Джошуа, протягивая руку, чтобы похлопать риммера по плечу. — И Бинабик из Йиканука здесь по той же причине.

— Может быть, вы слышали что-нибудь о судьбе Миннеяра, меча Элврита? — спросил Ярнауга. — Вообще-то мне следовало бы знать это, ибо назначение Ордена в том, чтобы собирать подобные знания, но с давних пор никто не слышал никаких рассказов о Миннеяре, и след его потерян.

— Я слыхал что-то такое от своей бабушки, она была мастерица рассказывать разные истории, — проговорил Изгримнур. Он задумчиво пожевывал ус, стараясь припомнить: — Меч перешел по линии Элврита к Фингилу Кровавому и от Фингила к его сыну Хьелдину — а потом, когда Хьелдин упал с башни, оставив на полу в своих покоях мертвого Ниссеса, — офицер Хьелдина Икфердиг взял его себе вместе с короной риммеров и всем Хейхолтом.

— Икфердиг умер в Хейхолте, — застенчиво вставил Стренгьярд, грея руки над очагом. — В моих книгах он зовется Сожженным королем.

— Его погубило пламя Красного Шуракаи, — сказал Ярнауга. — Он был поджарен как кролик в собственном тронном зале.

— Так… — задумчиво сказал Бинабик. Нервный Стренгьярд передернулся от жестоких слов Ярнауги. — Миннеяр лежит где-то под стенами Хейхолта в случайности, если он не был уничтожен огнем Красного Дракона.

Джошуа встал и подошел к очагу, где устремил печальный взор на пляшущее пламя. Стренгьярд осторожно подвинулся, чтобы никак не стеснить своего принца.

— И то, и другое одинаково плохо, — сказала Джошуа, поморщившись, и повернулся к отцу Стрегьярду. — Вы не принесли мне добрых вестей, мудрые люди. — При этих словах архивариус помрачнел. — Сперва вы убеждаете меня, что единственная наша надежда — собрать вместе это трио легендарных клинков, а потом добавляете как бы между прочим, что два из трех уже у моего брата, если вообще существуют. — Принц недовольно вздохнул. — Что с третьим? Прейратс режет им мясо за ужином?

— Тори, — сказал Бинабик, взобравшись на стол, чтобы все присутствующие хорошо видели его. — Меч очень великого рыцаря, которым был Камарис.

— Меч, сделанный из звездного камня, который разрушил храм Ювениса в Наббане, — добавил Ярнауга. — Но он, судя по всему, сгинул в морской пучине вместе с Камарисом, когда того смыло с борта в заливе Ферракоса.

— Ну вот, видите?! — воскликнул принц. — Два меча во владении моего брата, а третий крепко схвачен великим океаном! Наше дело проклято, даже не начавшись.

— Так же невероятно было, что работу Моргенса сумеют спасти из чудовищного пожара, уничтожившего его комнаты, — сказал Ярнауга, и голос его был суров, — а мы сможем пробраться сюда, избежав многочисленных опасностей, и прочитаем куски рукописи Ниссеса. Но рукопись уцелела. И дошла до нас. Надежда всегда есть.

— Извините, принц, но оставается только одно, — сказал Бинабик, глубокомысленно кивая через стол. — Мы имеем должность вернуться к архивам и поискам, чтобы разгадывать загадочность Торна и двух других клинков. Мы имеем необходимость отыскивать их очень быстро.

— Очень быстро, — закончил Ярнауга, — потому что время, которые мы теряем, драгоценно, как бриллиант.

— В любом случае, — вздохнул Джошуа, падая в подвинутое к очагу кресло, — в любом случае нам надо торопиться, но я очень боюсь, что наше время уже истекло.

— Проклятье, проклятье и еще раз проклятье! — сказал Саймон, сбрасывая со стены очередной камешек в зубы ледяного ветра. Наглимунд, казалось, стоял в бескрайней серой мутной пустоте, огромной горой подымаясь из моря струящегося дождя. — Проклятье! — заключил он, нагибаясь, чтобы отыскать еще один метательный снаряд на мокрой холодной стене.

Сангфугол смерил юношу неодобрительным взглядом. Элегантная шапочка арфиста превратилась в размокшую бесформенную массу.

— Послушай, Саймон, выбери что-нибудь одно, — сказал он сердито. — Сперва ты их проклинаешь за то, что они повсюду тащат тебя с собой, как мешок коробейника, а потом богохульствуешь и швыряешься камнями, потому что они не пригласили тебя на дневное совещание.

— Я знаю, — сказал Саймон, послав вниз новый камень, — но я не знаю, чего я на самом деле хочу. Я вообще ничего не знаю.

Арфист нахмурился:

— Вот что я бы хотел знать, так это чего ради мы торчим здесь? Неужели нельзя найти лучшего места для того, чтобы чувствовать себя одиноким и покинутым? На этой стене холодно, как на дне колодца. — Он сильнее застучал зубами в расчете на снисхождение. — Что нам здесь надо?

— Малость дождя и ветра прочищает мозги, — крикнул Таузер, возвращаясь по стене к двум своим товарищам. — Нет лучшего лекарства после большой пьянки. — Старик подмигнул Саймону. Юноша подумал, что старый шут спустился бы давным-давно, если бы не восхитительный вид Сангфугола, трясущегося от холода в великолепном серо-голубом камзоле.

— Нет, — прорычал Сангфугол, несчастный, как мокрая кошка. — Ты наверное с годами только молодеешь, а может быть и вовсе впал в детство. Иначе я не могу объяснить твое противоестественное стремление скакать по стенам, как неразумный мальчишка.

— Ах, Сангфугол, — задумчиво сказал морщинистый Таузер, следя за тем, как один из снарядов Саймона плюхнулся в грязную лужу, когда-то бывшую хозяйственным двором. — Ты чересчур… Хо! — Таузер ткнул пальцем куда-то вниз: — Уж не герцог ли это Изгримнур? Я слышал, что он вернулся. Хо, герцог! — закричал шут, помахав плотной фигуре, появившейся внизу. Человек сощурился и, прикрыв глаза ладонью от косых струй дождя, посмотрел наверх. — Герцог Изгримнур! Это Таузер!

— Ах, вот кто это! — закричал герцог. — Будь я проклят, коли это и вправду не ты, старый сукин сын!

— Поднимись к нам, — крикнул Таузер. — Поднимись и расскажи, какие новости!

— Удивляться нечему, — сардонически сказал Сангфугол, когда герцог двинулся через затопленный двор к лестничному проему. — Единственный, кто мог бы согласиться по доброй воле влезть на эту верхотуру, кроме нашего старого безумца, это только риммер. Ему, наверное, даже жарко, раз не все завалено снегом.

Изгримнур устало улыбнулся, кивнул Саймону и арфисту, потом повернулся, пожал оплетенную венами руку шута и дружески хлопнул его по плечу. Он был настолько выше и крепче Таузера, что казался медведицей, играющей со своим медвежонком.

Пока герцог и шут обменивались новостями, Саймон слушал, продолжая бомбардировать двор, а Сангфугол стоял рядом с видом терпеливого и безнадежного страдания. Вскоре, что, впрочем, не удивительно, разговор перешел от общих друзей и домашних к более мрачным темам. Когда Изгримнур заговорил об угрозе войны и тучах, собирающихся на севере, Саймон почувствовал, что мертвящий холод, который странным образом рассеял пронзительный ветер, вернулся, вызвав резкий озноб. Когда же герцог. Понизив голос, упомянул повелителя севера и сразу ушел в сторону, сказав, что некоторые вещи слишком ужасны, чтобы открыто обсуждать их, холод проник в самое существо Саймона. Он всматривался в мглистую даль, где над северным горизонтом нависал черный кулак бури, и медленно соскальзывал в темноту, в новое путешествие по дороге снов.

Открытый натиск каменной горы, сияние голубых и желтых огней. Королева в серебряной маске на ледяном троне, и поющие голоса в каменной твердыне…

Черные мысли давили его, сокрушая, как обод огромного колеса. Он не сомневался в том, что с удивительной легкостью сделает шаги к теплой темноте, скрытой холодом бури.

…Это так близко… так близко…

— Саймон! — прогремело у него в ушах. Чья-то рука схватила его за локоть. Он ошеломленно посмотрел вниз и увидел, что стоит на самом краю стены. Ветер баламутил грязную воду далеко внизу.

— Что это ты делаешь? — поинтересовался Сангфугол, еще раз тряхнув его руку. — Если ты спрыгнешь с этой маленькой стенки, то переломанными костями не отделаешься.

— Я хотел, — проговорил Саймон, но черная мгла все еще туманила его разум, черная мгла, которая не быстро рассеивается. — Я…

— Торн? — громко спросил Таузер, отвечая на какой-то вопрос Изгримнура. Саймон обернулся и увидел, что маленький шут, словно надоедливый ребенок, дергает риммера за край плаща. — Торн, ты сказал? Хорошо, а почему ты тогда сразу ко мне не пришел? Уж если кто-нибудь и знает что-то о Торне, так это только я. — Старик повернулся к Саймону и арфисту. — Как вы думаете, кто был с нашим Джоном дольше всех? Кто? Я конечно. Шутил, кувыркался и играл для него шестьдесят лет. И я видел, как пришел ко двору великий Камарис. — Он снова повернулся, чтобы видеть герцога, и в глазах его горел свет, какого Саймон никогда раньше не видел. — Я тот человек, которого вы ищете, — гордо сказал Таузер. — Отведите меня к принцу Джошуа. Быстро!

Казалось, что кривоногий старый шут танцует, так легки были его шаги, когда он тащил к лестнице онемевшего риммера.

— Благодарение Богу и его ангелам! — сказал Сангфугол, провожая их взглядом. — Я считаю, что нам необходимо что-нибудь влить в себя — чтобы влага внутри гармонировала с влагой снаружи.

Он повел все еще покачивавшего головой Саймона с залитой дождем стены вниз, в гулкий, освещенный факелами проем лестницы, в защищенное на некоторое время от северных ветров тепло.

— Мы признаем твое участие в этих событиях, Таузер, — нетерпеливо сказал Джошуа. Принц, может быть для того чтобы уберечься от всепроникающего холода, замотал горло плотным шерстяным шарфом. Кончик его тонкого носа покраснел.

— Я только, если можно так выразиться, подготавливаю почву, ваше высочество, — благодушно сказал Таузер. — Если бы у меня была кружечка вина, чтобы промочить горло, я сразу бы перешел к сути дела.

— Изгримнур, — простонал Джошуа, — будь добр, найди почтенному шуту что-нибудь выпить, а не то, боюсь, мы до самых Эйдонтид не дождемся конца этой истории.

Герцог Элвритсхолла подошел к кедровому шкафу, стоявшему возле стола Джошуа, и нашел там кувшин пирруинского красного вина.

— Вот, — сказал он, протягивая Таузеру наполненный кубок. Старик сделал глоток и широко улыбнулся.

Не вина он хочет, подумал риммер, а внимания. Эти времена тяжелы и для молодых, чья сила нам так нужна, что уж говорить о старом трюкаче, хозяин которого уже два года как умер.

Он смотрел на сморщенное лицо шута, и на мгновение ему показалось, что из-за завесы морщин проступает другое, детское лицо.

Боже, даруй мне быструю достойную смерть, взмолился Изгримнур, не допусти меня стать одним из этих старых дураков, которые, сидя по ночам у костра, рассказывают молодым, что в этом мире никогда уже не будет так хорошо, как прежде. И все-таки, думал герцог, возвращаясь к своему креслу и прислушиваясь к волчьему вою ветра за окном, все-таки на этот раз в этих рассказах может быть и есть доля истины. Может быть, мы и на самом деле видели лучшие времена. Может быть, впереди и вправду нет ничего, кроме проигранной битвы с наступающей тьмой.

— Видите ли, — говорил Таузер, — меч Камариса не сгинул в океане вместе с ним. Сир Камарис отдал его на сохранение своему оруженосцу Колмунду из Ростанби.

— Отдал свой меч? — удивленно спросил Джошуа. — Судя по тому, что я о нем слышал, это очень не похоже на Камариса са-Винитта.

— Ах, но вы ведь не знали его в тот, последний год. Да и как вы могли? Вы тогда только что появились на свет! — Таузер сделал еще глоток и задумчиво уставился в потолок. — Сир Камарис стал странным и даже жестоким после того, как умерла ваша мать, королева Эбека. Он был ее рыцарем, вы знаете, и готов был поклоняться даже каменным плитам, по которым она ступала, — как будто она Элисия, Матерь Божья. Мне всегда казалось, что он винил себя в ее смерти, словно он мог излечить ее болезнь силой оружия или частичкой своего сердца… несчастный безумец.

Заметив нетерпение Джошуа, Изгримнур наклонился вперед:

— Итак, он отдал звездный меч Торн своему оруженосцу?

— Да, да, — раздраженно ответил старик, недовольный тем, что его прерывают. — Когда Камарис пропал в море у острова Хача, Колмунд взял Торн себе. Он вернул земли своей семьи на Фростмарше и стал бароном довольно большой провинции. Торн был известен всем, и когда враги видели этот меч — а его нельзя было ни с чем спутать: черный, блестящий, с яркой серебряной рукояткой, красивое, страшное оружие — ужас поражал их и никто не смел обнажить клинка. Колмунду редко приходилось вынимать его из ножен.

— Так значит он пребывается в Ростанби? — возбужденно спросил из своего угла Бинабик. — Это два дня пути от места, где мы сейчас сиживаем.

— Нет, нет, нет! — рявкнул Таузер, передавая Изгримнуру кубок, чтобы тот налил еще вина. — Если ты наберешься терпения и немного подождешь, тролль, я расскажу вам все до конца.

Прежде чем Бинабик, принц или кто-нибудь другой успели ответить, Ярнауга, сидевший на корточках перед очагом, встал и склонился над маленьким шутом.

— Таузер, — сказал северянин, и голос его был тверд и холоден, как лед на соломенной крыше, — мы не можем ждать. С севера надвигается смертоносная тьма, холодная, роковая тень. Нам необходим этот меч, ты понимаешь? — он наклонился к самому лицу Таузера; клочковатые брови маленького человека тревожно взлетели вверх. — Мы должны найти Торн, потому что скоро сам Король Бурь будет стучаться в нашу дверь.

Таузер ошалело смотрел, как Ярнауга так же спокойно опускается на корточки у очага, выставляя острые костлявые колени.

Что ж, подумал Изгримнур, если мы хотели, чтобы эти новости кочевали по всему Наглимунду, то теперь мы этого добились. Однако похоже, что старик все-таки засунул репей под седло Таузеру.

Прошло несколько мгновение, и шут, наконец, оторвал взгляд от свирепых глаз северянина. Когда он повернулся к остальным, стало ясно, что старик больше не наслаждается своей неожиданной значительностью.

— Колмунд, — начал он. — Сир Колмунд слышал рассказы о великой сокровищнице дракона Игьярика высоко на вершинах Урмсхейма. Говорили, что там лежит величайшее сокровище мира.

— Только житель равнины может иметь желание искать горного дракона — да еще из-за золота, — с отвращением сказал Бинабик. — Мой народ большую давность уже живет возле Урмсхейма, но только в благодарность тому, что мы не ходим туда.

— Но, видите ли, — отозвался Таузер, — многие поколения считали дракона просто старой сказкой. Никто его не видел, никто не слышал ничего о нем, кроме рассказов путешественников, потерявших рассудок в снегах Урмсхейма. А у Колмунда был меч Торн, волшебный меч, и с ним он не боялся идти на поиски тайного сокровища волшебного дракона.

— Что за глупость! — сказал Джошуа. — Разве у него не было всего, чего только можно желать? Могущественное баронство? Меч героя? Почему он погнался за этим бредом сумасшедшего?

— Будь я проклят, Джошуа, — выругался Изгримнур. — А почему люди вообще что-то делают? Почему они повесили нашего Господа Узириса вверх ногами? Почему Элиас бросает в тюрьму родного брата и заключает договор с мерзкими демонами, когда он уже Верховный король всего Светлого Арда?

— Есть что-то в натуре смертных мужчин и женщин, что заставляет их мечтать о несбыточном, — сказал Ярнауга от очага. — Иногда то, чего они ищут, находится за пределами понимания.

Бинабик легко спрыгнул на пол.

— Слишком очень много разговариваний о том, на что никогда не хватит нашего понимания, — сказал он. — Наш вопрос все еще один и тот же: где меч? Где Торн?

— Он потерян где-то на севере, вот где, — сказал Таузер. — Я никогда не слышал, что сир Колмунд вернулся из путешествия. Говорили, правда, что он стал королем гюнов и до сих пор живет там, в ледяной крепости.

— Похоже, что к этой истории примешаны древние воспоминания об Инелуки, — задумчиво сказал Ярнауга.

— Колмунд дошел по крайней мере до монастыря Святого Скенди в Хетстеде, — неожиданно вмешался отец Стренгьярд. Он выходил и успел вернуться так быстро, что никто не заметил его недолгого отсутствия; на впалых щеках архивариуса играл легкий румянец удовольствия. — Слова Таузера вызвали одно воспоминание. Мне казалось, что в архиве были некоторые монастырские книги ордена Скенди, уцелевшие во время пожара времен войны на Фростмарше. Вот приходно-расходная книга на год основания 1131. Видите, здесь перечислено снаряжение экспедиции Колмунда. — Он гордо передал книгу принцу. Джошуа поднес ее ближе к свету.

— Сушеное мясо и фрукты, — с трудом прочитал он, силясь разобрать выцветшие строки, — шерстяные плащи, две лошади, — он поднял глаза. — Здесь говорится об отряде из «дюжины и одного» — тринадцати, — он передал книгу Бинабику. Тролль примостился рядом с Ярнаугой и углубился в чтение.

— Значит, с ними случилось несчастье, — сказал Таузер, снова наполняя свой кубок. — Я слышал, что когда они вышли из Ростанби, их было более двух дюжин отборных бойцов.

Изгримнур наблюдал за троллем. Он, конечно, умен, думал герцог, хотя я все равно не доверяю этому племени. И почему он имеет такое влияние на этого мальчика? Не уверен, что мне это нравится, хотя истории, которые они оба рассказывают, видимо, по большей части правда.

— Ну и что в этом толку? — спросил он вслух. — Если меч потерян, так тут уж ничего не сделаешь. Нам бы лучше подумать об обороне.

— Герцог Изгримнур, — сказал Бинабик, — вы не имеете понимания: у нас нет выбора. Если Король Бурь действительно наш общий враг — с чем, я думаю, мы все с несомненностью согласились, то вся наша надежда — это владение тремя мечами. Два находятся в недоступности. Остается только Торн, и мы имеем должность найти его, если только нахождение возможно.

— Не надо меня учить, маленький человек, — зарычал Изгримнур, но Джошуа устало махнул рукой, чтобы прекратить разгорающийся спор.

— Теперь потише, — сказал принц. — Пожалуйста, дайте мне подумать. У меня голова трещит от всех этих безумных идей, наваленных одна на другую. Мне нужно немного тишины.

Стренгьярд, Ярнауга и Бинабик изучали монастырскую книгу и манускрипт Моргенса, переговариваясь шепотом, Таузер потягивал свое вино; Изгримнур тоже налил себе кубок и угрюмо прихлебывал из него. Джошуа сидел неподвижно, глядя в огонь. Усталое лицо принца выглядело, как натянутый на кость пересохший пергамент, герцог Элвритсхолла с трудом мог смотреть на него.

Его отец выглядел ничуть не хуже в последние дни перед смертью, размышлял Изгримнур. Хватит ли у него сил выдержать осаду, которая, по всей видимости, скоро начнется? Хватит ли у него сил выжить самому? Он всегда был ученым, беспокойным человеком… хотя, честно говоря, с мечом и щитом он тоже молодец. Не раздумывая, герцог встал, подошел к Джошуа и положил медвежью лапу ему на плечо.

Принц поднял глаза.

— Ты сможешь выделить мне хорошего человека, старина? У тебя есть кто-нибудь, кому знакомы северо-восточные земли?

Изгримнур задумался:

— У меня есть два или три таких человека. Фрекке, пожалуй, слишком стар для такого путешествия, о каком ты думаешь; Айнскалдир не уйдет от меня, пока я не выкину его из ворот Наглимунда на острие пики. К тому же, его свирепость понадобится нам и здесь, когда битва станет горячей и кровавой. Он как барсук — дерется лучше всего, когда загнан в нору, — герцог помолчал. — А вот пожалуй Слудига я могу тебе дать. Он молод и здоров, а кроме того очень неглуп. Да, Слудиг — это тот, кто тебе нужен.

— Хорошо, — Джошуа медленно наклонил голову. — У меня есть три или четыре человека, которых можно послать, а маленький отряд лучше, чем большой.

— Смотря для чего, — Изгримнур оглядел теплую, надежную комнату и снова подумал, не гонятся ли они за призраком, не заморозила ли зимняя погода их мозги, мешая принять правильное решение.

— Для того, чтобы отправиться на поиски меча Камариса, дядюшка Медвежья Шкура, — сказал принц, и тень улыбки промелькнула по его бледному лицу. — Это, конечно, безумие, и все, на что мы опираемся, это старые сказки и несколько слов в пыльных потускневших книгах, но этой возможностью нельзя пренебрегать. Месяц ювен, а на дворе зимние бури. Этого не могут изменить никакие сомнения. — Он тоже оглядел комнату, задумчиво сжав губы.

— Бинабик из Йиканука, — наконец позвал принц, и тролль поспешил к нему, — поведешь ли ты отряд на поиски Торна? Ты знаешь северные горы лучше всех присутствующих, кроме, разве что, Ярнауги, который, надеюсь, тоже пойдет с вами.

— Я был бы полон чести, принц, — сказал Бинабик и упал на одно колено. Даже Изгримнур был вынужден улыбнуться.

— Я тоже благодарен за честь, принц Джошуа, — сказал Ярнауга, вставая. — Но не думаю, что мне следует идти. Здесь, в Наглимунде, я принесу больше пользы. Ноги у меня старые, но глаза все еще остры. Я помогу Стренгьярду в архивах, ибо много еще вопросов, требующих ответа, много еще неясного в истории Короля Бурь и меча Миннеяра. Кроме того, могут возникнуть и другие обстоятельства, при которых вам понадобятся моя помощь.

— Ваше высочество, — вступил Бинабик, — если в остаточности есть незаполненное место, могу ли я иметь ваше разрешение брать с собой юного Саймона? Моргенс просил в последнем послании, чтобы за мальчиком присматривал мой наставник. С его смертью это становилось моей обязанностью, и я не имею желания от нее уклоняться.

Джошуа был настроен скептически:

— Ты думаешь присматривать за ним, взяв в опаснейшую экспедицию в не нанесенные на карты северные горы?

Бинабик поднял брови:

— Большими людьми ненанесенные, это возможно. Но это общий двор моего народа, кануков. Кроме того, я не питаю уверенности, что более безопасно оставить его в замке, готовом к воеванию с Верховным королем.

Принц поднес ладонь ко лбу, как к источнику невыносимой боли.

— Наверное, ты прав. Если бы наши слабые надежды оказались тщетными, не нашлось бы безопасного места для тех, кто сражался на стороне лорда Наглимунда. Если мальчик согласится, можешь взять его. — Принц опустил руку и похлопал Бинабика по плечу. — Что ж, хорошо, маленький человек — маленький, но отважный. Возвращайся к своим книгам, а завтра с утра я пришлю тебе трех добрых эркинландеров и Слудига, человека Изгримнура.

— Приношу все благодарности, ваше высочество, — серьезно кивнул Бинабик. — Но я думаю, что очень лучше будет уезжать завтра ночью. Это будет очень маленький отряд, и наша лучшая надежда — это не призывать недоброе внимание.

— Да будет так, — сказал Джошуа, вставая и поднимая руку как бы в благословении. — Кто может знать, совершаем ли мы безумство или встаем на путь к спасению? Вас следовало провожать звуками фанфар и оваций. Но безопасность важнее славы, и отныне «тайна» будет вашим паролем. Знайте, что в мыслях мы с вами.

Изгримнур помедлил, потом наклонился и пожал маленькую руку Бинабика.

— Чертовски странно все это, — сказал он, — но да хранит вас Господь. Если Слудиг поначалу будет сварливым, не сердитесь на него. Он вспыльчив, но сердце у него доброе, а преданность его сильна.

— Спасибо вам, герцог, — ответил тролль. — Мы имеем нужду в благословениях вашего бога. Мы отправливаемся в неизвестность.

— Как и все смертные, — добавил Джошуа. — Рано или поздно.

— Что?! Ты сказал принцу и всем им, что я пойду… куда? — Саймон в ярости сжал кулаки. — Какое ты имел право?!

— Саймон, друг, — спокойно ответил Бинабик. — Ты совершенно не имеешь обязанности никуда идти. Я только спрашивал разрешения Джошуа на твое участвование в этом поиске, и оно было получено. Ты имеешь выбор.

— Проклятое древо! Ну и что мне теперь делать? Если я скажу нет, все будут думать, что я попросту струсил.

— Саймон, — маленький человек успокоительно покачал головой. — Очень пожалуйста, не посылай при мне свежеизученные солдатские проклятия. Мы, кануки, вежливый народ. Не очень хорошо так волноваться о чужих мнениях. В любом случае много смелости понадобится, чтобы оставаться в Наглимунде, когда здесь будет осада.

Саймон с шипением выдохнул облачко морозного воздуха и обхватил руками колени. Он смотрел на мрачное небо, на размытое тусклое пятно солнца, скрытого облаками.

Почему все всегда все решают за меня? Разве я младенец?

Некоторое время он молчал, и лицо его было красным не только от холода, когда Бинабик протянул маленькую руку.

— Друг мой, я полнюсь скорбью, что это не кажется тебе той честью, о которой я думаю, — честь ужасной опасности, но все-таки честь. Я уже объяснялся, какими важными мы считаем эти вот поиски и что судьба Наглимунда и всего Светлого Арда находится в зависимости от них. И еще, что все могут погибать, не имея славы и песен, в белой северной пустыне. — Он торжественно похлопал Саймона по локтю, потом поискал что-то в кармане меховой куртки. — Здесь, — сказал тролль и вложил маленький холодный предмет в ладонь друга.

На мгновение отвлеченный от своих тягостных раздумий, Саймон взглянул. Это было кольцо, тонкий обруч из какого-то золотистого металла. На нем был выгравирован странный рисунок: длинный овал с острым треугольником на одном конце.

— Рыбий знак Ордена Манускрипта, — сказал Бинабик. — Моргенс привязывал это к ноге воробья вместе с запиской, о которой я говаривал раньше. Конец записки разъяснял, что это для тебя.

Саймон поднял кольцо, пытаясь поймать отблеск тусклого солнечного света.

— Я никогда не видел этого у Моргенса, — сказал он, слегка удивленный, что кольцо не вызывает никаких воспоминаний. — Такие были у всех членов Ордена? И как я могу носить его? Я едва могу читать. И пишу не очень-то грамотно.

Бинабик улыбнулся:

— У моего наставника не было такого кольца, по крайней мере я никогда его не видел. Но Моргенс имел желание, чтобы оно было у тебя, и такого разрешения с несомненностью достаточно.

— Бинабик, — сказал Саймон, прищурившись. — Там внутри что-то написано. — Он поднес кольцо к глазам, чтобы рассмотреть получше. — Я не могу прочитать.

Тролль сузил, глаза.

— Это было написано на каком-то языке ситхи, — сказал он, поворачивая кольцо, чтобы разглядеть его внутреннюю сторону. — Это трудно прочитывать, потому что очень мелко, и еще я не знаю этого стиля. — Бинабик посмотрел еще раз. — «Дракон» означивает это, — прочитал он наконец. — А этот, я предполагаю, «смерть»… Смерть Дракона?.. Смерть и Дракон? — тролль посмотрел на Саймона и пожал плечами. — Я не имею понимания, что это может означивать. Я не имею такого знания. Это какая-то выдумка твоего доктора, я предполагаю, или, может быть, фамильный девиз? Ярнауга может иметь в прочитывании больше успеха.

Кольцо легко скользнуло на третий палец правой руки Саймона, как будто было нарочно сделано для него. Но Моргенс был таким маленьким! Как он мог это носить?

— Ты думаешь, это волшебное кольцо? — внезапно спросил Саймон, нахмурившись, словно заклятья летали вокруг золотого ободка, как роящиеся пчелы.

— Если и так, — с насмешливой мрачностью сказал Бинабик, — Моргенс не вкладывал никакой инструкции для его употребления. — Он покачал головой. — Я предполагаю, что это имеет малую вероятность. Просто подарок от человека, который любил тебя.

— А почему ты отдал его мне именно сейчас? — спросил Саймон, чувствуя, что у него щиплет в глазах, и изо всех сил пытаясь подавить слезы.

— Потому что я имею должность уходить завтра и продвигаться на север. Если ты захочешь оставаться здесь, у нас может не быть случая снова видеть друг друга.

— Бинабик! — Напряжение увеличилось. Сейчас Саймон чувствовал себя маленьким мальчиком, которого толкают то в одну сторону, то в другую ссорящиеся взрослые.

— Это только правда. — Круглое лицо тролля теперь было совершенно серьезным. Он поднял руку, останавливая дальнейшие расспросы и протесты. — Теперь тебе надо иметь решение, мой дорогой друг. Я еду в страну, где много снега и льда, чтобы выполнять дело, которое может оказаться просто глупостью и может стоить цену жизни для дураков, взявшихся за него. Те, кто будет оставаться в этом месте, будут очень испытывать большую злость армии короля. Я питаю страх, что это пагубный выбор. — Бинабик мрачно покачал головой. — Но, Саймон, выберешь ты идти с нами или останешься здесь, биться за Наглимунд — и принцессу, — мы все равно будем очень добрыми друзьями, да?

Он поднялся на цыпочки, чтобы похлопать Саймона по плечу, потом повернулся и пошел через двор к архивам.

Саймон застал ее в одиночестве. Она бросала камешки в замковый колодец. На ней был хорошо защищающий от холода тяжелый дорожный плащ скапюшоном.

— Здравствуйте, принцесса, — сказал он. Она взглянула на него и грустно улыбнулась. Сегодня она почему-то выглядела гораздо старше своих лет, совсем как взрослая женщина.

— Привет, Саймон, — облачко дыхания морозным туманом закрыло ее лицо.

Он начал было сгибать колено для глубокого поклона, но она уже отвернулась. Еще один камешек со стуком упал в колодец. Он решил сесть рядом, что было бы вполне естественно, но единственным пригодным для этого местом был край колодца, так что Саймон мог либо оказаться в неловкой близости к принцессе, либо сидеть, повернувшись к ней спиной. Лучше уж было оставаться на ногах.

— Как вам тут живется? — спросил он наконец.

Она вздохнула.

— Мой дядя обращается со мной так, как будто я сделана из яичной скорлупы и паутинок и могу разбиться вдребезги, если подниму что-нибудь тяжелое или кто-нибудь толкнет меня.

— Я уверен… Я уверен, что он просто хочет, чтобы вы были в безопасности. Вы совершили очень рискованное путешествие, прежде чем попасть сюда.

— Мы, кажется, путешествовали вместе, но никто не ходит за тобой и не следит, как бы ты не ободрал коленку. Они даже учат тебя владеть мечом!

— Мири… Принцесса! — Саймон был шокирован. — Но вы же не собираетесь сражаться с мечом в руках, верно?

Она посмотрела на него, и глаза их встретились. На мгновение взгляд ее засиял, как полуденное солнце, и какая-то необыкновенная решимость была в нем; почти сразу же принцесса опустила глаза.

— Нет, — сказала она. — Наверное нет. Но, о, я действительно хочу сделать хоть что-нибудь!

Саймон с удивлением услышал подлинную боль в ее голосе и вспомнил в этот момент, какой она была во время подъема к Переходу — безропотная, сильная, самый надежный спутник, какого только можно было пожелать.

— Что… что вы хотите делать?

Она снова подняла глаза, довольная тем, как серьезно он спросил об этом.

— Ну, — начала она, — ты ведь знаешь, что Джошуа никак не может убедить Дивисаллиса, что его господин, герцог Леобардис, должен поддержать принца в борьбе с моим отцом. Дядя мог бы послать меня в Наббан!

— Послать вас… в Наббан?

— Ну конечно! — Она нахмурилась. — По материнской линии я происхожу их дома Ингадаринов, это очень знатный наббанайский род. Моя тетя замужем за Леобардисом. Кто же лучше меня может уговорить герцога? — Она выразительно всплеснула затянутыми в кожаные перчатки руками.

— О… — Саймон не знал, что и сказать. — Но Джошуа, наверное, думает, что это будет… будет… я не знаю. — Он подумал. — Я хотел сказать, что, может быть, дочери Верховного короля не следует устраивать заговор против него?

— А кто лучше меня знает Верховного короля? — Она уже сердилась.

— А вы… — Он осекся, но любопытство все-таки победило. — Что вы чувствуете к своему отцу?

— Ты хочешь сказать, ненавижу ли я его? — В ее голосе звучала горечь. — Я ненавижу то, чем он стал. Я ненавижу то, на что его толкают люди, которые окружают его. Если его сердце вдруг смягчится и он увидит, что творит, и раскается — что ж, тогда я снова смогу любить его.

Целая процессия камешков отправилась в колодец. Саймон молча стоял рядом, чувствуя себя крайне неловко.

— Извини, Саймон, — нарушила молчание принцесса. — Я разучилась разговаривать с людьми. Моя старая няня была бы в ужасе от того, во что я превратилась, бегая по лесам. Как ты живешь и что ты делаешь?

— Бинабик просил меня отправиться вместе с ним по поручению Джошуа, — сказал он, поднимая больную тему куда более резко, чем собирался. — На север, — добавил он значительно.

Вместо того, чтобы отразить тревогу и страх, на которые он рассчитывал, лицо принцессы как будто осветилось изнутри. Хотя она и улыбнулась ему, казалось, что Мириамель его не видит.

— О Саймон, — сказала она, — как мужественно! Как это хорошо! Ты можешь… когда вы уходите?

— Завтра ночью, — ответил он, мрачно осознавая, что «просил поехать» каким-то таинственным образом превратилось в «уходите». — Но я еще не решил, — продолжал он слабым голосом. — Я думал, я еще понадоблюсь здесь, в Наглимунде, чтобы с пикой защищать стены, когда начнется осада, — последнее добавление было сделано на случай, если она вдруг подумает, что Саймон остается работать на кухне или что-нибудь в этом роде.

— Ох, Саймон, — сказала Мириамель, внезапно сжав его холодные пальцы тонкой рукой в кожаной перчатке. — Если моему дяде нужно, чтобы ты пошел в ними, ты должен! У нас остается так мало надежд, судя по всему тому, что я слышала.

Она подняла руки и быстро развязала повязанный вокруг шеи небесно-голубой шарф, тонкую прозрачную полоску. Ее принцесса протянула Саймону.

— Возьми это и носи — для меня, — сказала Мириамель. Саймон почувствовал, как кровь хлынула к его щекам, и постарался удержать губы, разъезжавшиеся в потрясенной улыбке простака.

— Спасибо… принцесса, — вымолвил он наконец.

— Если ты будешь носить его, — сказала она, вставая, — получится, почти как будто я сама там, с вами. — Она присела в шутливом реверансе и засмеялась.

Саймон безуспешно пытался понять, что именно произошло и как оно могло произойти так быстро.

— Так оно и будет, принцесса, — сказал он. — Как будто вы с нами.

Что-то в том, как он это сказал, изменило ее настроение; выражение лица принцессы стало спокойным, даже грустным. Она снова улыбнулась, но теперь в улыбке ее была печаль, и быстро шагнула вперед, так ошеломив Саймона, что он чуть не поднял руку, чтобы защититься. Мириамель прикоснулась холодными губами к его щеке.

— Я знаю, ты будешь храбрым, Саймон. Возвращайся невредимым. Я буду молиться за тебя.

Сказала — и исчезла, пробежав через двор, словно маленькая девочка. Темный капюшон мелькнул дымным облачком и скрылся в сумрачной арке перехода. Саймон стоял неподвижно, держа в руке легкий голубой шарф. Он думал об этом подарке и о том, как она улыбнулась, когда поцеловала его, и чувствовал, как горячее светлое пламя разгорается в его груди. Казалось, он еще не полностью осознал, что в безбрежном сером холоде, надвигающемся с севера, только что зажегся единственный факел. Крошечный яркий огонек в гуще ужасной бури… но даже одинокий огонь может привести усталого путника к дому целым и невредимым.

Он бережно скатал мягкую ткань в шарик и спрятал его у себя на груди.

— Я рада, что ты не стал медлить, — сказала леди Воршева. Ее темные глаза, казалось, отражали роскошь желтого платья.

— Большая честь для меня, моя леди, — ответил монах, взгляд его блуждал по комнате.

Воршева резко рассмеялась:

— Похоже, что ты единственный человек в этом замке, который считает честью навестить меня. Впрочем, это неважно. Ты понял, что должен делать?

— Я уверен, что понял все правильно. Трудно будет только выполнить мою задачу, понять ее куда легче.

— Хорошо. Тогда тебе нечего больше ждать, и чем больше промедлений, тем меньше шансов на успех. И больше свободы для болтливых языков.

Взметнув вихрь желтого шелка, она скрылась в задней комнате.

— Э-э-э… моя леди? — человек подул на руки. В комнатах принца было холодно, огонь не горел. — Остается вопрос… оплаты?

— Я думала, что ты сделаешь это просто из уважения ко мне” — отозвалась Воршева.

— Что поделаешь, моя леди, я всего только бедный монах, а на то, что вы просите, нужны деньги. — Он снова подышал на замерзшие пальцы и спрятал руки в рукава рясы.

Она вернулась, держа в руках кошелек из блестящей ткани.

— Это я знаю. Вот. Это золото, как я и обещала. Половина сейчас, половина после того, как я получу подтверждение, что твоя задача выполнена. — Воршева вручила ему кошелек и отвернулась. — От тебя разит вином! Да можно ли тебе доверить такое серьезное дело?!

— Это священное вино, моя леди. Иногда единственное, что остается мне на моем тернистом пути. Вы должны понять. — Он одарил ее застенчивой улыбкой и осенил золото знаком древа, прежде чем спрятать его в карман рясы. — Мы делаем то, что должно, дабы служить Божьей воле.

Воршева медленно кивнула:

— Я могу понять это. Не подведи меня, монах. Ты служишь великой цели, а не только мне.

— Я понимаю, леди, — он поклонился, потом повернулся и вышел вон. Воршева посмотрела на пергамент, разложенный на столе принца, и глубоко вздохнула. Дело сделано.

Сумерки следующего дня застали Саймона в покоях принца Джошуа, готовым к прощанию. Охваченный какой-то дремотой, словно только что проснувшийся, Саймон слушал последний разговор принца с Бинабиком. Юноша и тролль провели весь этот хмурый день, собирая снаряжение в дорогу. У Саймона теперь был новый, подбитый мехом плащ, шлем и тонкая кольчуга, чтобы носить под верхней одеждой. Хейстен сказал, что она не спасет от удара мечом или от стрелы, пущенной в сердце, но может сослужить хорошую службу при каком-нибудь менее гибельном нападении.

Саймону она показалась не слишком тяжелой, но Хейстен предупредил его, что после долгого дневного перехода он вряд ли будет так веселиться.

— Солдату всегда тяжело, парень, — сказал ему этот огромный человек. — И тяжелее всего подчас остаться в живых. Сам Хейстен был одним из трех эркинландеров, которые шагнули вперед, когда капитаны вызывали добровольцев. Как и два его товарища — Этельберн, покрытый шрамами ветеран с пышными усами, почти такой же огромный, как Хейстен, и Гримрик, худой, похожий на ястреба человек с гнилыми зубами и внимательным взглядом — он провел столько времени, готовясь к предстоящей осаде, что теперь радовался любому настоящему делу, даже такому опасному и таинственному, каким обещали стать эти поиски. Когда Хейстен узнал, что Саймон тоже идет, он еще больше утвердился в своем желании присоединиться к экспедиции.

— Посылать на такое дело мальчишку — это бред, — рычал он. — А он ведь даже еще не кончил учиться махать мечом и пускать стрелы. Лучше уж я пойду с ним и будут учить его дальше.

Слудиг, человек герцога Изгримнура, как и эркинландеры, был одет в меха и конический шлем. Вместо длинного меча, какими вооружились остальные, Слудиг заткнул за пояс два ручных топора с прорезными фигурными лезвиями. Он весело улыбнулся Саймону, предвидя его вопрос.

— Когда один застрянет в чьем-нибудь черепе, — риммер говорил на вестерлинге свободно, почти с таким же легким акцентом, как и сам герцог Изгримнур, — хорошо иметь под рукой запасной, чтобы было чем драться, пока не вытащишь первый.

Кивнув, Саймон попытался улыбнуться в ответ…

— Рад снова видеть тебя, Саймон, — сказал Слудиг, протягивая мозолистую руку.

— Снова?

— Мы уже встречались однажды в аббатстве Ходерунда, — рассмеялся Слудиг. — И ты потом путешествовал задом вверх, перекинутый через седло Айнскалдира. Надеюсь, что ты не только так умеешь ездить.

Саймон вспыхнул, пожал руку северянина и отвернулся.

— Мы не намного продвинулись, чтобы помочь тебе в пути, — с сожалением говорил Ярнауга Бинабику. — Скендианские монахи оставили скудные сведения о путешествии Колмунда, кроме записей о его снаряжении. Они, вероятно, считали его сумасшедшим.

— С великой вероятностью они были правы, — заметил Бинабик, полируя костяной нож, недостающую часть своего посоха.

— Но кое-что мы все-таки обнаружили, — сказал Стренгьярд. Волосы священника стояли дыбом, глазная повязка съехала немного на сторону, как будто он явился в покои принца прямо из архивов, в которых рылся всю ночь, как оно, впрочем, и было. — Библиотекарь аббатства написал: «Барон не знает, как долго продлится его путешествие к Дереву Рифмоплета…»

— Это нам непонятно, — вмешался Ярнауга, — скорее всего, монах просто чего-нибудь не расслышал или получил эти сведения через третьи руки… но все-таки это название. Возможно, что-нибудь прояснится, когда вы доберетесь до Урмсхейма.

— Может быть, — задумчиво сказал Джошуа, — это какой-то город, селение у подножия горы?

— Может быть, — с сомнением ответил Бинабик, — но насколько я могу знать, между развалившимся монастырем и Урмсхеймом ничего не находится — кроме Льда, деревьев и камней, с несомненностью. Этих предметов там сколько угодно.

Когда были уже произнесены последние слова прощания, Саймон услышал доносившийся из задней комнаты голос Сангфугола, который пел там для леди Воршевы:

Саймон поднял свой колчан и в третий или четвертый раз проверил, на месте ли Белая стрела. Сбитый с толку, словно пойманный сетями какого-то длинного, прилипчивого сна, он вдруг понял, что снова собирается в путешествие — и снова не знает почему. Его отдых в Наглимунде оказался таким кратким! Теперь он кончился — навсегда, или, по крайней мере, надолго. Дотронувшись до голубого шарфа, повязанного на шее, он осознал, что может никогда больше не увидеть оставшихся в Наглимунде… Сангфугола, старого Таузера или Мириамель. Ему показалось, что сердце его внезапно споткнулось, начало заикаться, как деревенский пьяница, и он хотел было прислониться к чему-нибудь, как вдруг сильная рука сжала его локоть.

— Вот ты где, парень. — Это был Хейстен. — Мало того, что ты еще ничему не научился ни с мечом, ни с луком, так теперь мы тебя еще посадим на лошадь.

— На лошадь? — спросил Саймон. — Это мне нравится.

— А вот и нет, — ухмыльнулся Хейстен. — Уж месяц или два это не будет тебе нравиться, это точно.

Джошуа сказал несколько слов каждому из них, а потом были долгие, торжественные рукопожатия. Вскоре после этого они вышли в темный холодный двор, где их ждали бьющие копытами лошади: пять верховых, две вьючных и Кантака. Если луна и была, она пряталась, как кошка, под одеялом облаков.

— Очень хорошо это, что мы имеем сейчас такую темноту, — сказал Бинабик, усаживаясь в новое седло на серой спине Кантаки. Люди, впервые видевшие коня Бинабика, обменивались удивленными взглядами, но тут тролль щелкнул языком, и волчица помчалась вперед. Солдаты тихо подняли смазанную подъемную решетку, и путники оказались за воротами, под широким, затянутым облаками небом. Они двинулись к казавшимся такими близкими горам; поле призрачных гвоздей простиралось вокруг.

— До свидания всем, — тихо сказал Саймон. Они ехали по дороге, ведущей вверх.

Высоко вверху, на Переходе, у хребта горы, возвышающейся над Наглимундом, притаилась черная фигура.

Даже своими острыми глазами Инген Джеггер не мог разглядеть в безлунной мгле ничего, кроме того, что маленькая группа всадников покинула Наглимунд. Этого, тем не менее, было вполне достаточно, чтобы вызвать его интерес.

Он стоял, потирая руки, и собирался уже позвать кого-нибудь из своих людей, чтобы спуститься вниз и посмотреть получше, но вместо этого поднес кулак ко рту и заухал, как снежная сова. Через несколько секунд огромная собака появилась из зарослей кустарника и выскочила на Переход рядом с ним. Она была даже больше той, которую убил ручной волк тролля, — белое чудовище с длинными перламутровыми прорезями глаз на улыбающейся морде. Она зарычала глубоким грудным рокотом и повела головой из стороны в сторону. Ноздри ее трепетали.

— Да, Никуа, да, — тихо прошептал Инген. — Снова пришло время охотиться.

Мгновение спустя Переход был пуст. Листья нежно шуршали по каменным плитам, но ветра не было.

Глава 6. ВОРОН И КОТЕЛ

Когда лязг начался снова, Мегвин вздрогнула. Этот скорбный звук означал так много — и ничего хорошего. Одна из девушек, маленькая красотка с нежной кожей, про которую Мегвин сразу решила, что она трусиха, отпустила бревно, которое они толкали, и зажала руками уши. Тяжелый кусок изгороди, предназначавшийся для того, чтобы запереть ворота, чуть не упал, но Мегвин и две другие девушки держали его крепко.

— Стада Багбы, Сигва, — заворчала она на ту, которая отпустила, — ты что, рассудка лишилась? Если бы оно упало, кого-нибудь могло бы раздавить или по меньшей мере перебить ногу!

— Я виновата, я очень виновата, моя леди, — сказала девушка, вспыхнув. — Просто этот шум… Он так пугает меня! — Она шагнула назад, занимая свое прежнее место, и девушки снова навалились на бревно, силясь приподнять его и опустить в массивную дубовую развилку, служившую пазом ворот. По ту сторону изгороди мычали сбитые в кучу рыжие стада, так же, как и молодые женщины, обеспокоенные непрекращающимся звоном.

С грохотом и скрежетом бревно упало на место, и девушки опустили на землю, прислонившись спинами к воротам.

— Милостивые боги, — простонала Мегвин. — Мне кажется, что у меня треснул позвоночник.

— Это неправильно, — высказалась Сигва, мрачно разглядывая кровоточащие царапины на ладонях. — Это мужская работа.

Металлический лязг прекратился, и мгновение сама тишина, казалось, радостно пела. Дочь Ллута вздохнула и набрала полную грудь морозного воздуха.

— Нет, маленькая Сигва, — простонала она. — Мужская работа — это то, что делают сейчас мужчины, а все остальное — женская работа, если только ты не хочешь носить мечи и копья.

— Это Сигва-то? — смеясь спросила одна из девушек. — Да она не убьет даже паука!

— Я всегда зову для этого Товилета, — сказала Сигва, гордая своей утонченностью, — и он всегда помогает мне.

Мегвин нахмурилась.

— Что ж, боюсь, что нам придется учиться самим разделываться с нашими пауками. Не много мужчин останется с нами в эти дни, а у тех, кто не уйдет, будет достаточно других дел.

— Вы совсем другая, принцесса, вам проще, — отвечала Сигва. — Вы большая и сильная.

Мегвин пристально посмотрела на нее, но ничего не сказала.

— Вы же не думаете, что война будет все лето, — спросила другая девушка, как будто речь шла о какой-то скучной повседневной работе. Мегвин обернулась и посмотрела на всех троих, на мокрые от пота лица и глаза, уже блуждающие в поисках других, более интересных тем. На секунду ей захотелось закричать, испугать их, чтобы они поняли, что все предстоящее им — не турнир, не веселая игра, а смертельный неравный бой.

Но зачем сейчас тыкать их носом в грязь? — подумала она. Очень скоро у нас будет ее гораздо больше, чем нам бы хотелось.

— Я не знаю, Гвелан, — сказала она и покачала головой. — Я надеюсь, что нет. Я действительно надеюсь, что нет.

Когда она возвращалась от выгонов к дворцу, два человека снова ударили в большой бронзовый котел, висевший вверх ногами в раме из дубовых столбов перед передними дверями Тайга. Когда она проходила мимо, шум, который производили эти люди, бьющие по котлу дубинами с железными наконечниками, был таким громким, что ей пришлось заткнуть уши. Она снова удивилась, как это ее отец и его советники могут думать, не говоря уж о том, чтобы планировать жизненно важную стратегию, при этом ужасном грохоте у самого дворца. Но если Котел Ринна замолчит, потребуется много дней, чтобы предупредить о грозящей опасности все отдаленные города, особенно прилегающие к склонам Грианспога. А так те селения и поместья, которые услышат этот звон, пошлют гонцов к тем, кто находится дальше. Лорд Тайга звонил в котел в дни бедствий задолго до того, как Эрн Охотник и Ойндут, его могучее копье, превратили их страну в великое королевство. Дети, никогда ранее не слышавшие его звука, мгновенно узнавали его, так много было сложено песен и сказок о Котле Ринна.

Высокие стены Тайга сегодня закрыли ставнями от тумана и холодного ветра. Мегвин вошла, когда Ллут и его советники серьезно беседовали о чем-то у огня.

— Моя дочь, — сказал Ллут, вставая. С видимым усилием он улыбнулся ей.

— Я взяла несколько женщин и загнала остатки стада в большой загон, — доложила Мегвин. — Мне кажется, что им не нужно находиться в такой тесноте. Коровы беспокоятся.

Ллут махнул рукой.

— Лучше потерять несколько коров сейчас. Мы не сможем загнать их, если придется спешно отступать в горы.

В дальнем конце зала отворилась дверь, и часовые один раз ударили по щитам, как бы эхом отозвавшись на грохочущий призыв Котла.

— Благодарю тебя, Мегвин, — сказал король, поворачиваясь, чтобы приветствовать вновьприбывшего.

— Эолер! — воскликнул он, когда граф вышел вперед. На нем все еще была перепачканная дорожная одежда. — Ты быстро вернулся от целителей. Это хорошо. Как твои люди?

Граф Над Муллаха подошел, упал на одно колено и быстро поднялся в ответ на нетерпеливый жест Ллута.

— Пятеро здоровы; двое раненых чувствуют себя неважно. За остальных четверых я еще рассчитаюсь со Скали. — Тут он наконец увидел принцессу и широко улыбнулся, но на лбу его все еще оставались морщины тяжелого, утомительного раздумья. — Моя леди Мегвин, — сказал он и снова поклонился, прикоснувшись губами к ее тонким длинным пальцам, на которых, как она смущенно заметила, все еще оставалась грязь изгороди.

— Я слышала, что вы вернулись, граф, — молвила она. — Я бы только хотела, чтобы ваше возвращение было более счастливым.

— Ужасна судьба твоих храбрых муллачи, Эолер, — сказал король, усаживаясь рядом со старым Краобаном и другими верными людьми, — но спасибо Бриниоху и Мюрагу Однорукому, что вы все-таки наткнулись на этот отряд разведчиков. В противном случае Скали и его ублюдки застали бы нас врасплох. Он будет более осторожен после схватки с твоими людьми, а может быть и вовсе изменит намерения.

— Хотел бы я, чтобы это было так. Мой король, — сказал Эолер, грустно качая головой. Сердце Мегвин дрогнуло, когда она увидела, как стойко он переносит свою слабость; она безмолвно проклинала свои детские чувства. — Но, — продолжал он, — боюсь, что это не так. Если Скали задумал такое предательское нападение так далеко от его земель, значит он убежден, что обстоятельства складываются в его пользу.

— Но в чем дело? Что ему от нас нужно? — спросил король. — Мы уже много лет не воюем с риммерами!

— Боюсь, сир, что дело не в этом. — Эолер был почтителен, но не боялся поправить своего короля. — Если бы старый Изгримнур по-прежнему правил в Элвритсхолле, вам было бы чему удивляться, но Скали — ставленник Верховного короля. В Наббане говорят, что со дня на день Элиас выступит против Джошуа. И поскольку мы ответили отказом на ультиматум Гутвульфа, он не хочет оставлять у себя за спиной необремененных налогами эрнистирийцев, когда двинется на Наглимунд.

— Но Гвитин все еще там! — испуганно сказала Мегвин.

— Ас ним, к несчастью, полсотни наших лучших людей, — рыкнул у камина старый Краобан.

Эолер обернулся и ласково посмотрел на Мегвин, впрочем, принцесса была уверена, что в глазах его была только снисходительность.

— За толстыми стенами Наглимунда ваш брат, бесспорно, в большей безопасности, чем был здесь, в Эрнисадарке. Кроме того, если он узнает о нашем тяжелом положении и сможет выехать сюда, его пятьдесят человек окажутся за спиной у Скали, что крайне выгодно для нас.

Король Ллут потер глаза, как будто хотел выжать из них усталость и забыть тревоги прошедшего дня.

— Не знаю, Эолер, не знаю. У меня неважное ощущение от всего этого. Не нужно быть хорошим предсказателем, чтобы видеть, какой страшный, зловещий год нас ожидает. Таким он и был с первой секунды.

— Я все еще здесь, отец, — сказала Мегвин и подошла, чтобы опуститься на колени подле короля, — и я останусь с тобой. — Ллут погладил ее по руке.

Эолер улыбнулся и кивнул, услышав обращенные к отцу слова девушки. Но мысли его были заняты двумя его умирающими людьми и огромной силой риммеров, двигающейся по Фростмаршу к Иннискрику неостановимой железной волной.

— Те, кто останется, пожалуй, не поблагодарят нас, — сказал он шепотом.

А снаружи бронзовый голос котла разносился по всему Эрнисадарку, непрестанно взывая к виднеющимся вдалеке горам:

— Берегитесь… Берегитесь… Берегитесь…

Барон Дивисаллис и маленький отряд наббанайцев каким-то образом умудрились превратить продуваемые сквозняками комнаты в восточном крыле Наглимунда в частичку своего южного дома. Хотя капризная погода была слишком холодной, чтобы распахивать окна и двери, как это широко распространено в Наббане, они завесили хмурые каменные стены ярко-зелеными и небесно-голубыми гобеленами и заставили все пригодные для этого поверхности свечами и масляными лампами, так что комнаты за закрытыми ставнями расцвели светом.

В полдень здесь светлее, чем снаружи, решил Изгримнур. Но, как сказал старый Ярнауга, мрачные вести выгнать не так легко, как зимнюю тьму. И вполовину не так легко.

Ноздри герцога раздулись, как у разгоряченной лошади. Дивисаллис повсюду расставил горшочки с ароматическими маслами, в некоторых плавали зажженные фитили, наполнявшие комнату густым ароматом островных благовоний.

Хотел бы я знать, что ему так не нравится — запах страха или старого доброго железа? Изгримнур неодобрительно фыркнул и подвинул свое кресло к двери в коридор.

Барон Дивисаллис был несказанно удивлен, обнаружив у своей двери нежданных и необъявленных герцога Изгримнура и принца Джошуа, но, быстро оправившись, предложил им войти и отбросил в сторону несколько разноцветных одеяний, висевших на стульях, чтобы гости могли сесть.

— Простите, что побеспокоил вас, барон, — сказал Джошуа, наклоняясь вперед и уперев локти в колени. — Но я хотел поговорить с вами наедине, прежде чем закончится рэнд.

— Конечно, конечно, мой принц, — ободряюще кивнул Дивисаллис. Изгримнур презрительно оглядывал его искусно завитые волосы и безделушки, которые барон носил на шее и запястьях, и удивлялся, как это он может быть, согласно общепризнанной репутации, таким свирепым и бесстрашным воином.

На вид так кажется, что он может зацепиться рукоятью за свои висюльки и удавиться.

Джошуа поспешно рассказывал о событиях двух последних дней, бывших истинной причиной того, что рэнд не мог состояться. Дивисаллис, который, как и многие другие лорды, с сомнением принял заявление о болезни принца, поднял брови, но ничего не сказал.

— Я не мог говорить откровенно и не могу до сих пор, — подчеркнул Джошуа. — В этой безумной толкотне, в бесконечных прибытиях и отъездах слишком легко было бы какому-нибудь бесчестному человеку, а то и просто шпиону Элиаса, передать Верховному королю известия о наших опасениях и планах.

— Но наши опасения известны всем, — возразил Дивисаллис. — И у нас нет никаких планов — пока.

— К тому времени, когда я буду готов говорить об этом со своими людьми, ворота будут надежно заперты — но видите ли, барон, вы еще не знаете всей правды.

И тут принц начал рассказывать Дивисаллису обо всех последних открытиях, о трех мечах и пророческих стихах в книге сумасшедшего священника, и о загадочных сновидениях, посещавших многих людей.

— Но если вы и так собираетесь вскоре рассказать все это вашим вассалам, зачем сейчас говорите со мной? — спросил барон. У двери фыркнул Изгримнур: у него возник тот же вопрос.

— Потому что мне нужен ваш господин Леобардис, и он нужен мне прямо сейчас, — сказал Джошуа. — Мне нужен Наббан. — Принц вскочил и стал кругами ходить по комнате, как бы разглядывая гобелены, но взгляд его был сфокусирован за много-много лиг от каменных стен и узорчатой ткани. — Я с самого начала ждал слова вашего герцога, но сейчас я нуждаюсь в нем больше, чем когда-либо. Элиас для своих целей отдал Риммергард Скали и его кальдскрикскому клану Ворона. Таким образом, он воткнул нож в спину короля Ллута: эрнистири теперь пришлют мне много меньше людей, вынужденные оставить у себя количество, достаточное, чтобы защитить свои земли. Гвитин, который еще неделю назад рвался воевать с Элиасом, хочет возвращаться домой, чтобы помочь отцу защищать Эрнисадарк.

Джошуа резко повернулся, чтобы посмотреть прямо в глаза Дивисаллису. Лицо принца было только маской холодной гордости, но и барон, и герцог Изгримнур видели его руку, вцепившуюся в ворот рубашки.

— Если герцог Леобардис хочет быть чем-то большим, чем просто лакеем Элиаса, он должен разделить со мной мою ношу.

— Но почему вы говорите все это мне? — спросил Дивисаллис. Он казался искренне удивленным. — Мне кажется, что эти последние события — мечи, книга и все прочее — ничего не меняют.

— Меняют, черт побери! — отрезал Джошуа, голос его поднялся почти до крика. — Без Леобардиса, да еще когда эрнистири под угрозой с севера, мой братец получит нас аккуратно упакованными, как в бочке, забитой гвоздями. Кроме того, он имеет дело о демонами, и никто не знает, какие ужасные преимущества он получит благодаря этому союзу. Мы, конечно, сделали слабую попытку нанести ответный удар, но даже если эта попытка против всех ожиданий увенчается успехом, она ничем не сможет помочь нам, если не останется ни одного вольного владения. Ни ваш герцог, ни кто-нибудь другой никогда не посмеют ответить Элиасу ничего, кроме «да».

Барон тихо покачал головой, и его бусы тихо зазвенели.

— Я в большом смущении, мой лорд. Как случилось, что вы не знаете? Еще вчера я отправил депешу в Санкеллан Магистревис с моим самым верным гонцом. Я сообщил Леобардису, что вы выступаете против Элиаса и, по моему мнению, он должен привести людей на подмогу.

— Что? — Изгримнур вскочил. Он и принц были одинаково потрясены. Они стояли, нависая над испуганным Дивисаллисом, лица их напоминали лица людей, попавших ночью в засаду.

— Но, мой принц, я сообщил вам. По крайней мере, поскольку мне посоветовали не беспокоить вас, я отправил послание с моей печатью в ваши покои. Вы, разумеется, прочли его?

— Благословенный Узирис и Мать Его! — Джошуа хлопнул себя по бедру. — Мне некого винить, кроме себя самого. Оно и сейчас лежит у меня на столе. Деорнот вручил его мне, но я собирался дождаться более удобного часа. Я просто забыл о нем. Но это не страшно, а то, что вы сообщили нам, — превосходно.

— Вы считаете, что Леобардис приедет? — подозрительно спросил Изгримнур. — Почему вы так уверены? Раньше вы, по-моему, сами сильно сомневались в этом.

— Герцог Изгримнур, — тон Дивисаллиса был ледяным, — надеюсь, вы понимаете, что я только исполнял свой долг. В действительности герцог Леобардис уже давно склонялся к тому, чтобы поддержать принца Джошуа. Более того, он был крайне недоволен неоправданной дерзостью Элиаса. Войска уже несколько недель готовы к бою.

— Тогда зачем было посылать вас сюда? — спросил Джошуа. — Что он надеялся узнать здесь, чего я не мог сообщить ему через посланников?

— Он не ждал ничего нового, — ответил Дивисаллис. — Хотя мы и получили здесь гораздо больше новых сведений, чем кто-нибудь мог предположить. Нет, я был послан более для того, чтобы устроить небольшое представление некоторым людям в Наббане.

— Есть разногласия между вассалами? — сверкнув глазами, спросил Джошуа.

— Конечно, но в этом нет ничего необычного… и не в этом первопричина моей миссии. Она в том, чтобы подорвать сопротивление более близкого герцогу человека, — тут, хотя в маленькой комнатке явно не было никого, кроме них троих, Дивисаллис огляделся по сторонам. — Это его жена и сын ни в коем случае не желают его союза с вами.

— Вы имеете в виду старшего, Бенигариса?

— Да, а иначе бы он или один из младших сыновей Леобардиса был здесь вместо меня, — барон пожал плечами. — Бенигарису многое нравится в правлении Элиаса, так же, как и герцогине Нессаланте… — Наббанаец снова пожал плечами.

— Она тоже отдает предпочтение шансам Верховного короля, — горько улыбнулся Джошуа. — Нессаланта — умная женщина. Жаль, что ей придется волей-неволей подчиниться выбору своего мужа. Она вполне может оказаться права в своих опасениях.

— Джошуа! — Изгримнур был шокирован.

— Я только шучу, старый друг, — сказал принц, но выражение его лица свидетельствовало об обратном. — Так что, герцог выйдет нам на помощь, добрый Дивисаллис?

— Так скоро, как только возможно, принц Джошуа. И сливки наббанайского рыцарства будут в его свите.

— И большой отряд копьеносцев и лучников, я надеюсь. Что ж, да будет милость Эйдона со всеми нами, барон.

Они с герцогом распрощались с Дивисаллисом и вышли в темный коридор. Яркие краски жилища наббанайца остались позади, как сон, оставленный за порогом пробуждения.

— Есть человек, которого очень обрадует эта новость, Изгримнур.

Герцог вопросительно поднял брови.

— Моя племянница Мириамель была очень расстроена, когда узнала, что Леобардис колеблется. Нессаланта все-таки ее тетка. Принцесса действительно очень обрадуется этому известию.

— Тогда пойдем и расскажем ей, — предложил Изгримнур, взяв Джошуа под локоть и направляя его ко двору замка. — Она, наверное, с другими придворными дамами. Я устал глазеть на бородатых солдат. Я, конечно, старый человек, но иногда приятно бывает повидать парочку-другую красивых леди.

— Пусть так, — улыбнулся Джошуа, и это была первая искренняя улыбка, которую видел у него Изгримнур за последние несколько лет. — А потом мы навестим твою жену, и ты сможешь и ей рассказать о своей неувядающей любви к дамам.

— Принц Джошуа, — вкрадчиво сказал старый герцог. — Я никогда не буду до такой степени стар и немощен, чтобы не суметь надрать тебе уши. И ты можешь в этом убедиться!

— Не сейчас, дядюшка, — усмехнулся Джошуа. — Мне они понадобятся сегодня, чтобы по достоинству оценить то, что ответит тебе Гутрун.

Легкий ветер с воды приносил запах кипариса. Тиамак, вытирая со лба капли пота, мысленно благодарил Того, Кто Всегда Ступает По Пескам, за это неожиданно прохладное дуновение. Возвращаясь после ежедневной проверки ловушек, он чувствовал, как воздух Вранна застыл в ожидании бури. Это был горячий, злой воздух, неотступный, как крокодил, который кружит возле давшего течь ялика.

Тиамак снова вытер лоб и взял пиалу чая из желтого корня, которая томилась на раскаленном камне. Прихлебывая чай, обжигавший его потрескавшиеся губы, он раздумывал, что же ему делать.

Это странное послание Моргенса так расстроило его! Целыми днями угрожающие слова доктора грохотали у него в голове, как камешки в пустой тыкве, направлял ли он маленькую лодку через протоки Вранна, или плыл на рынок в Кванитупул, торговый городок, притулившийся у ручья, вытекавшего из озера Эдна. Трехдневное путешествие на плоскодонке в Кванитупул он предпринимал каждое новолуние, используя свои необычные познания для извлечения выгоды из рыночной торговли. Он помогал незадачливым враннским торговцам заключать сделки с наббанайскими и пирруинскими купцами, которые появлялись в прибрежных селениях Вранна. Утомительное путешествие в Кванитупул было необходимостью, даже если удавалось заработать всего несколько монет и мешочек риса. Рис он использовал в качестве гарнира к случайному крабу, слишком глупому или слишком самонадеянному, чтобы избежать его ловушек. Но на подобную любезность крабов трудно было рассчитывать, так что обычное меню Тиамака составляли рыба и коренья.

Скорчившись в крошечном домике, выстроенном на баньяне, в сотый раз озабоченно перечитывая послание Моргенса, он мысленно перенесся назад, на шумные холмистые улицы Анзис Пелиппе, столицы Пирруина, где он впервые встретил старого доктора.

Так же ясно, как гам и суету огромного торгового порта, в сто, во много сотен раз превосходящего по размерам Кванитупул, во что никогда бы не поверили его соплеменники, провинциальная деревенщина, — Тиамак помнил запахи, миллионы удивительных запахов: сырой соленый запах причала с пряным привкусом от рыболовецких судов, ароматы уличных жаровен, у которых бородатые островитяне предлагали нанизанную на палочки хрустящую сочную баранину, запах мускуса от потных конец, грызущих удила, чьи надменные хозяева, солдаты и купцы, нагло гарцевали на них по булыжной мостовой, заставляя пешеходов разбегаться в разные стороны, и, конечно, щекочущие ароматы шафрана и имбиря, корицы и кардамона, клубившиеся в районе улицы Пряностей, словно экзотические благовония.

Даже воспоминания обо всем этом великолепии возбудили в нем такой голод, что хотелось плакать, но Тиамак взял себя в руки. Есть дело, которое необходимо выполнить, и он не имеет права отвлекаться на такие плотские желания. Моргенс как-то нуждался в нем, и Тиамак был готов сделать все возможное для старого доктора.

В сущности, именно еда много лет назад в Пирруине привлекла к нему внимание Моргенса. Доктор, разыскивавший что-то в торговых рядах Анзис Пелиппе, налетел на враннского юношу, пристально смотревшего на ряды марципана, выставленного на прилавке пекаря, и чуть не сбил его с ног. Старик был очарован и заинтригован парнишкой с болот, забравшимся так далеко от дома, чьи извинения перед старшим были полны тщательно выученных наббанайских выражений. Узнав, что мальчик приехал в столицу Пирруина, чтобы заниматься наукой с узирианскими братьями, и первым в своей деревне оставил болотистый Вранн, Моргенс купил ему большой квадрат марципана и чашку молока. С того момента Моргенс стал истинным богом для потрясенного Тиамака.

Грязный пергамент было уже трудно читать, хотя он и сам был только копией подлинного послания, развалившегося на куски от частого пребывания в руках. Впрочем, это давно уже не имело значения: Тиамак знал текст наизусть. Он даже записал письмо шифром и снова перевел, чтобы убедиться, что не пропустил какую-нибудь мелкую, но значительную деталь.

Без сомнения, настало время Звезды завоевателя, писал доктор, предупредив Тиамака тем самым, что это письмо надолго может стать последним. Понадобится помощь Тиамака, уверял доктор, если неких страшных событий, на которые — как сказано — есть намеки в запрещенной, утерянной книге священника Ниссеса, можно будет избежать.

В первую же поездку в Кванитупул после получения доставленного воробьем послания, Тиамак спросил Миддастри, пирруинского купца, с которым он изредка пил пиво, что за ужасные вещи происходят в Эрчестере, городе, где жил Моргенс. Миддастри сказал, что слышал о раздоре между Верховным королем Элиасом и Ллутом из Эрнистира, и, конечно, уже многие месяцы все говорят о затянувшейся ссоре Элиаса с принцем Джошуа, но кроме этого купец не смог вспомнить ничего необычного. Тиамак, после послания Моргенса ожидавший более грозной и неотвратимой напасти, немного успокоился. И все-таки несомненная важность письма доктора не давала ему покоя.

Запрещенная, утерянная книга… Откуда Моргенс узнал его секрет? Тиамак никому ничего об этом не говорил; он собирался удивить доктора при встрече, которую планировал на следующую весну. Это была бы его первая поездка севернее Пирруина. Теперь оказывается, что Моргенсу уже что-то известно о его находке, но почему доктор прямо не говорит об этом? Почему он пишет намеками, загадками и предположениями, словно краб, аккуратно вытаскивающий рыбью голову из ловушки Тиамака?

Вранн отставил миску с чаем и двинулся через низкую комнату, согнувшись в три погибели. Горячий кисловатый ветер усилился, слегка покачивая дом на высоких ходулях и со змеиным шелестом пригибая камыш. Тиамак поискал в сундучке завернутый в листья предмет, тщательно спрятанный под пачкой пергамента с его собственной переработкой «Совранских лекарств целителей Вранна», которую он втайне считал своей великой работой. Когда его поиски увенчались успехом, он вынул и развернул свиток, не в первый уже раз за последние две недели.

Когда свиток лег рядом с переписанным посланием Моргенса, вранн был поражен контрастом. Слова Моргенса были переписаны черными чернилами из болотного корня на дешевом пергаменте, таком тонком, что, казалось, он мог вспыхнуть даже на некотором расстоянии от пламени свечи. Другой листок, его счастливая находка, представлял собой кусок хорошо выделанной кожи. Красно-коричневые слова безумно плясали на нем, как будто писавший сидел на лошади во время землетрясения.

Это была жемчужина коллекции Тиамака — а если он правильно установил, что это такое, пергамент мог бы стать жемчужиной чьей угодно коллекции. Он нашел свиток в Кванитупуле в огромной кипе других использованных пергаментов, которые торговец предлагал купить для упражнений в письме. Продавец не знал, кому принадлежал сундук с бумагами, сказал только, что приобрел его среди прочего продаваемого с аукциона имущества в Наббане. Опасаясь, что свиток может растаять а воздухе в любую секунду, Тиамак воздержался от дальнейших расспросов и тут же купил его вместе с кучей других пергаментов за один блестящий наббанайский кинис.

Тиамак посмотрел на него опять, хотя и перечитывал даже чаще, чем послание Моргенса, — если только такое было возможно — и особенно на верхнюю часть пергамента, не столько оборванного, сколько обгрызенного, на обезображенном краю которого можно было различить буквы Д. А. В. Р.

А исчезнувший том Ниссеса, который некоторые даже называли «воображаемым» — он же, кажется, называется Ду Сварденвирд? Откуда Моргенс знал?

Под заглавием шел текст, написанный северными рунами, местами смазанными, местами рассыпавшимися в порошок, но все же вполне читаемый. Это был архаический наббанайский, пятивековой давности.

Под этим странным стихотворением большими старинными рунами было начертано единственное слово: Ниссес.

Хотя Тиамак бесконечно долго всматривался в загадочные строки, вдохновенное озарение оставалось мучительно далеким. Наконец, тяжело вздохнув, он снова завернул древний свиток в листья и запихал обратно в сундук из колючего дерева.

Итак, чего же хочет Моргенс? Следует ли привезти это самому доктору в Хейхолт? Или отослать другому мудрому — колдунье Джулой, толстому Укекуку из Йиканука или человеку из Наббана? Может быть, разумнее всего будет подождать дальнейших указаний доктора, вместо того, чтобы в спешке творить глупости, не понимая истинного положения вещей? В конце концов из того, что говорил ему Миддастри, выходит, что та опасность, которой боялся Моргенс, видимо, еще далеко. Конечно, время еще есть и можно подождать и точно узнать,что именно нужно доктору.

Время и терпение, советовал он себе, время и терпение.

За окном стонали ветви кипариса, содрогаясь под грубыми прикосновениями ветра.

Дверь неожиданно распахнулась. Сангфугол и леди Воршева виновато вскочили, как будто их застали за чем-то дурным, хотя их разделяла почти вся длина комнаты. Пока они широко раскрытыми глазами смотрели на дверь, лютня менестреля, прислоненная к его креслу, покачнулась и упала к его ногам. Он поспешно подхватил ее и прижал к груди, словно раненого ребенка.

— Черт возьми, Воршева, что вы сделали? — свирепо спросил Джошуа.

Герцог Изгримнур стоял в дверях за его спиной, лицо его было встревоженным.

— Успокойся, Джошуа, — уговаривал он, дергая серый камзол принца.

— Только после того, как я узнаю правду от этой… этой женщины, — резко оборвал его Джошуа. — А до того не вмешивайся, старый друг.

Краска возвращалась к щекам Воршевы.

— Что это значит? — сказала она. — Вы врываетесь сюда, словно разъяренный бык, и выкрикиваете непонятные вопросы. Что это значит?

— Не пытайтесь дурачить меня. Я только что говорил с начальником стражи; боюсь, он еще долго будет жалеть, что попался мне под руку, так зол я был. Он сказал, что Мириамель покинула замок вчера еще до полудня с моим разрешением — которое не было разрешением. Это была моя печать, поставленная на фальшивый документ!

— И почему же вы кричите на меня? — надменно спросила леди. Сангфугол бочком двинулся к двери, все еще прижимая к груди свои раненый инструмент.

— Это вам прекрасно известно, — зарычал Джошуа. Краска постепенно сходила с его лица. — И не двигайся с места, музыкант, потому что я еще не закончил с тобой. Ты в последнее время пользуешься большим доверием моей леди.

— Только по вашему приказу, принц Джошуа, — сказал Сангфугол, останавливаясь. — Чтобы скрасить ее одиночество. Но, клянусь, я ничего не знаю о принцессе Мириамели!

Джошуа вошел в комнату и, не оглядываясь, захлопнул за собой тяжелую дверь. Не по возрасту ловкий Изгримнур успел отскочить.

— Хорошо, дорогая Воршева, не надо обращаться со мной так, как будто я один из тех мальчишек-возчиков, среди которых вы росли. Я постоянно слышал от вас, что бедная принцесса грустит, бедная принцесса скучает без своей семьи. Теперь Мириамель ушла из замка в обществе какого-то негодяя, а еще кто-то украл мой перстень с печатью, чтобы ее пропустили! Вы думаете, я глупец?

Темноволосая женщина не мгновение встретилась с ним взглядом. Потом губы ее задрожали, на глазах появились сердитые слезы, и она опустилась в кресло, шелестя длинными юбками.

— Прекрасно, принц Джошуа, — сказала она. — Вы можете отрубить мне голову, если хотите. Я помогла бедной девочке бежать к ее семье в Наббан. Если бы вы не были так бессердечны, то сами отослали бы ее в сопровождении вооруженных людей. Вместо этого с ней только один добрый монах. — Она вынула из-за корсажа платок и отерла глаза. — И все-таки там ей будет лучше, чем быть запертой здесь, как птица в клетке.

— Слезы Элисии! — выругался Джошуа, вскинув руку. — Вы глупая женщина! Мириамель просто хотела прославиться, она надеялась уговорить своих наббанайских родственников сражаться на ее стороне.

— Может быть, несправедливо говорить, что она хотела только «прославиться», — возразил Изгримнур. — Мне кажется, что принцесса искренне хотела помочь.

— И что тут плохого? — защищаясь, спросила Воршева, — Вам же нужна помощь Наббана, разве нет? Или вы слишком горды для этого?

— Да поможет мне Бог, но наббанайцы уже с нами! Вы понимаете? Я час назад говорил с бароном Дивисаллисом. И вот теперь дочь Верховного короля бессмысленно блуждает по разоренной стране, в то время как войска ее отца готовы перейти в наступление, а шпионы его шныряют повсюду, словно мухи.

Джошуа раздраженно махнул рукой и рухнул в кресло, вытянув длинные ноги.

— Это уже слишком, Изгримнур, — устало сказал он. — Ты еще спрашиваешь, почему я не оспариваю трон у Элиаса? Я не могу даже сохранить в безопасности юную леди под моей собственной крышей!

Изгримнур меланхолически улыбнулся:

— Насколько я помню, ее отцу тоже не больно-то удалось удержать ее.

— Все равно. — Принц потер лоб. — Узирис, моя голова раскалывается от всего этого.

— Ну, Джошуа, — сказал Изгримнур, взглядом призывая остальных хранить молчание, — еще не все потеряно. Мы просто отправим большой отряд прочесать кустарники и отыскать Мириамель и этого монаха, этого… Цедрина или как его.

— Кадрах, — без выражения сказал Джошуа.

— Да, верно, Кадрах. Что ж, юная девица и благочестивый монах пешком далеко не уйдут. Надо послать за ними несколько всадников.

— Если только леди Воршева, присутствующая здесь, не припрятала для них лошадей, — мрачно сказал Джошуа. Он выпрямился. — Ведь вы этого не сделали?

Воршева не могла выдержать его взгляда.

— Милостивый Эйдон, — выругался Джошуа. — Это последняя капля! Я отправлю вас в мешке к вашему дикому отцу, дикая кошка!

— Принц Джошуа! — Это был арфист. Не получив ответа, он прочистил горло и предпринял новую попытку: — Мой принц!

— Что? — раздраженно спросил Джошуа. — Ты можешь идти. Я поговорю с тобой позже. Ступай.

— Нет, сир… просто, вы сказали, что монаха зовут… Кадрах?

— Да, так его называл начальник стражи. Ты что, знаешь его, можешь сказать, где он скрывается?

— Нет, сир, но мне кажется, что юноша Саймон встречал его. Он мне много рассказывал о своих приключениях, и имя Кадрах знакомо мне. О сир, если это тот человек, о котором он говорил, то принцесса может быть в большой опасности.

— Что ты хочешь сказать? — Джошуа подался вперед.

— Кадрах, о котором говорил мне Саймон, был мошенником и карманным вором, сир. Он был одет как монах, но он не эйдонит, это точно.

— Этого не может быть, — сказала Воршева. Краска с ее ресниц потекла по щекам. — Я говорила с этим человеком, и он цитировал мне Книгу Эйдона. Он хороший, добрый человек, брат Кадрах.

— Даже демон может цитировать Книгу Эйдона, — сказал Изгримнур, скорбно качая головой.

Принц вскочил на ноги и двинулся к двери.

— Мы должны немедленно послать людей, Изгримнур, — сказал он. Потом остановился, повернулся и взял Воршеву за руку. — Пошли, леди, — приказал он. — Вы не можете исправить то, что случилось, но по крайней мере можете рассказать нам все, что знаете: где были спрятаны лошади и тому подобное. — Он заставил ее встать.

— Но я не могу выйти, — в ужасе сказала она. — Смотрите, я плакала! Я ужасно выгляжу.

— За то зло, которое вы причинили мне и, может быть, моей глупой племяннице, это небольшое наказание. Пойдемте.

Он быстро вышел из комнаты, подталкивая перед собой леди Воршеву. Изгримнур последовал за ними. Их сердитые голоса эхом разносились по каменному коридору.

Оставшись в одиночестве, Сангфугол печально посмотрел на свою лютню. Длинная трещина бежала по изогнутой ясеневой спинке, и одна из струн повисла бесполезным завитком.

— Сегодня вечером у нас будет скудная и угрюмая музыка, — сказал он.

До рассвета оставался еще целый час, когда Ллут подошел к ее постели. Она всю ночь не могла заснуть, сгорая от тревоги за него, но когда король наклонился и бережно коснулся ее рукой, она притворилась спящей, стремясь уберечь его от того единственного, от чего еще можно было его уберечь: она не хотела, чтобы он заметил, как она боится.

— Мегвин, — мягко сказал он. Ее глаза все еще были крепко зажмурены. Она подавила жгучее желание обнять его. Он был уже в доспехах, только без шлема, как она поняла по звуку его шагов и запаху смазочного масла, и ему было бы трудно выпрямиться, если бы она слишком низко притянула его к себе. Даже прощание она вынесет, хоть оно и будет горьким. Она не могла подумать о том, что в эту ночь он мог бы обнаружить свою бесконечную усталость и преклонный возраст.

— Это ты, отец? — спросила она наконец.

— Да.

— И ты уже уходишь?

— Пора. Солнце скоро взойдет, а мы надеемся к полудню достигнуть края Комбвуда.

Она села. Камин давно погас, и, открыв глаза, она почти ничего не видела в темноте. За стеной раздавался слабый звук рыданий ее мачехи Инавен. Мегвин взбесила эта показная скорбь.

— Да будет над тобой щит Бриниоха, отец, — сказала она, пытаясь на ощупь найти склоненное над ней лицо. — Я хотела бы быть мужчиной и сражаться вместе с тобой.

Она почувствовала, как дрогнули губы под ее пальцами.

— Ах, Мегвин, ты всегда была такой. Разве у тебя мало обязанностей здесь? Это не легко, быть хозяйкой Тайга в мое отсутствие.

— Ты забыл о своей жене.

Ллут снова улыбнулся в темноте:

— Нет, я не забыл. Ты сильная, Мегвин, сильнее, чем она. Ты должна будешь отдавать ей часть своей силы.

— Она обычно получает то, чего хочет.

Голос короля оставался мягким, но твердой была рука, взявшая ее за запястье:

— Не надо, дочь. Вместе с Гвититом вы трое мне дороже всего на свете. Помоги ей.

Мегвин ненавидела плакать. Она вырвала у отца руку и свирепо вытерла глаза.

— Помогу, — сказала она. — Прости меня.

— Не надо никаких извинении, — ответил он и снова сжал ее руку. — Прощай, дочь, до той поры, когда я вернусь. В наших полях жестокие вороны, и придется потрудиться, чтобы выгнать их.

Она встала с постели и обвила его шею руками. Дверь открылась и закрылась. Она услышала, как его шаги медленно удаляются по коридору под грустную музыку звона шпор.

Позже она с головой накрылась одеялом, чтобы никто не услышал, что она плачет.

Глава 7. СВЕЖИЕ РАНЫ И СТАРЫЕ ШРАМЫ

Лошади побаивались Кантаки, так что Бинабик на серой волчице ехал далеко впереди остальных, потайным фонарем освещая путь в кромешной тьме. Маленький караван двигался вдоль подножия холмов, и дрожащий свет прыгал перед ними, как болотный огонек.

Луна съежилась от холода в своем облачном гнезде, и движение отряда было медленным и осторожным. Подчиняясь спокойному, встряхивающему ритму мерного шага лошади, Саймон несколько раз чуть не заснул, но его будили тонкие пальцы, царапающие лицо, — низко свисающие ветки деревьев. Разговоров почти не было. Время от времени кто-нибудь из мужчин шепотом подбадривал своего коня, или Бинабик вполголоса предупреждал едущих следом о каком-то препятствии; но если бы не эти звуки да приглушенное постукивание копыт, они вполне бы сошли за серую, бестелесную толпу затерянных душ.

Когда лунный свет наконец просочился через прорезь в небесном потолке, незадолго до рассвета, они остановились и разбили лагерь. Когда они привязывали верховых и вьючных лошадей, пар их дыхания казался в лунном блеске серебристо-серыми облаками. Огня разжигать не стали. Этельберт караулил первым; остальные, завернувшись в тяжелые плащи, устроились на влажной земле, чтобы урвать хоть час спокойного сна.

Проснулся Саймон под серым небом, напоминающим жидкую кашицу. Его нос и уши, судя по всему, каким-то волшебным образом превратились в кусочки льда. Он скорчился у маленького костра, пережевывая хлеб и твердый сыр, который выделил ему Бинабик, рядом сел Слудиг. Щеки молодого риммера раскраснелись и заблестели от свежего ветра.

— Очень похоже на раннюю весну моей родины, — улыбнулся он, нанизывая горбушку хлеба на длинное лезвие своего ножа и протягивая ее к огню. — Это быстро сделает из тебя мужчину, вот увидишь.

— Я надеюсь, что есть и другие способы стать мужчиной, кроме превращения в ледышку, — проворчал Саймон, растирая руки.

— Ты еще можешь убить копьем медведя, — сказал Слудиг. — Это мы тоже делаем.

Саймон не мог понять, шутит он или нет.

Бинабик, отослав Кантаку охотиться, подошел к ним и сел, скрестив ноги.

— Ну что, вы два, готовы к очень тяжелой езде сегодня? — спросил он. Саймон не ответил, потому что рот его был набит хлебом; когда промолчал и Слудиг, юноша посмотрел на него. Риммер не мигая смотрел в огонь, его сжатые губы вытянулись в совершенно прямую линию. Молчание становилось тягостным.

Саймон быстро проглотил хлеб.

— Я думаю, да, Бинабик, — сказал он поспешно. — А нам далеко ехать?

Бинабик жизнерадостно улыбнулся, как будто не было ничего естественнее молчания риммера:

— Мы поедем так далеко, как будем желать.

— А мы знаем, куда направляемся?

— Частью, друг Саймон, — Бинабик вытащил из костра тонкий прутик и принялся чертить на сырой земле. — Здесь находится Наглимунд, — сказал он, рисуя грубый кружок. Потом он провел зубчатую линию от правого края круга наверх. — Это Вальдхельм. Этот крестик — нахождение нас здесь, — он сделал отметку недалеко от круга. Потом быстро очертил большой овал у дальнего конца гор, несколько меньших колец, разбросанных у его края, и нечто, что казалось новой линией холмов далеко позади.

— Итак, — сказал он, опустившись на корточки возле исчерченного куска земли, — уже очень скоро мы будем подходить к этому озеру, — он указал на большой овал, — которое именовывают Дрорсхоллх.

Слудиг, явно против своего желания, наклонился вперед, чтобы посмотреть, и выпрямился.

— Дроршульвен — Озеро Молота Дрора. — Он нахмурился и еще раз наклонился вперед, ткнув пальцем в западный край озера. — Здесь Вественби — земли одного изменника. Сторфота. Хотелось бы мне пройти через нее ночью. — Он вытер хлебные крошки со своего кинжала и поднял его, ловя слабый отблеск огня.

— Но, тем не менее, мы не будем идти туда, — твердо сказал Бинабик, — и твое отмщение должно ожидать. Мы идем мимо Рульнира к Хетстеду, около которого местополагается аббатство святого Скенди, а потом, с большой вероятностью, вверх, через северную равнину к горам. И никаких остановок до этого для перерезывания глоток. — Он ткнул прутиком в ряд закругленных фигур за озером.

— Это потому, что вы, тролли, не понимаете долга чести, — с горечью сказал Слудиг, бросив на Бинабика хмурый взгляд из-под белобрысых бровей.

— Слудиг, — умоляюще простонал Саймон, но Бинабик не стал отвечать на колкость риммера.

— У нас имеется задача, которую мы имеем должность выполнять, — сказал он спокойно. — Изгримнур, твой герцог, тоже хочет этого, и его желание невыполнимо путем перерезания глоток глубокой ночью. И отсутствие чести у тролля здесь не играет роли, Слудиг.

Риммер долго пристально смотрел на Бинабика, потом тряхнул головой.

— Ты прав. — К удивлению Саймона, угрюмость исчезла из его голоса. — Я зол, и мои слова были необдуманными. — Он встал и пошел туда, где Гримрик и Хейстен снова навьючивали лошадей. Направляясь к ним, он несколько раз передернул плечами, как будто стряхивая с них что-то. Саймон и тролль провожали его взглядами.

— Он извинился, — сказал Саймон.

— Все риммеры не такие, как этот фанатик Айнскалдир, — ответил его друг. — Но также все тролли тоже не есть Бинабик.

Это был очень длинный дневной переход вдоль края гор под прикрытием деревьев. Когда они наконец сделали остановку для вечерней трапезы, Саймон в полной мере осознал справедливость предупреждения Хейстена: хотя лошади шли медленно и путь их лежал по мягкому грунту, его ноги болели так, словно он провел весь день на каком-то ужасном орудии пыток. Хейстен не без улыбки объяснил ему, что ночью все тело одеревенеет, а утром будет еще хуже; после этого замечания стражник предложил ему как следует глотнуть из винного меха. Когда Саймон в конце концов свернулся клубком между горбатых, обросших мхом корней почти лишенного листьев дуба, он чувствовал себя немного лучше, хотя от выпитого вина ему слышались в шуме ветра грустные голоса, тянувшие странные песни.

Проснувшись утром, он обнаружил, что все, о чем говорил Хейстен, подтвердилось в десятикратном размере, а с неба, кружась, падает снег, покрывая одинокий Вальдхельм, холмы и путников белым пуховым покрывалом. Но даже дрожа в слабом солнечном свете этого странного ювена, он все еще слышал голоса ветра, и речь их была понятна ему. Они издевались над календарями и смеялись над путниками, которые осмелились войти по своей воле в белое царство новой зимы.

Принцесса Мириамель не сводила полных ужаса глаз с открывшейся картины. То, что еще утром казалось разгулом ярких красок и черного дыма, теперь во всей своей неприглядности предстало перед нею и Кадрахом, застывшим на склоне горы, возвышавшейся над Иннискриком. Это был гобелен смерти, сотканный из плоти, металла и исковерканной земли.

— Милостивая Элисия, — задохнулась она, осаживая испуганную лошадь. — Что здесь произошло? Неужели это дело рук моего отца?

Маленький круглый человек прищурился. Губы его шевелились в том, что принцесса приняла за безмолвную молитву.

— Большая часть мертвых — эрнистирийцы, моя леди, — сказал он наконец. — А остальные, как я думаю, риммеры, — он нахмурился, когда вспугнутые вороны все разом взмыли вверх, словно выводок мух, покружились и снова опустились на землю. — Похоже, что битва или только ее заключительная часть отодвинулась на запад.

Глаза Мириамели наполнились слезами, она подняла руку, чтобы смахнуть их.

— Уцелевшие, наверное, ушли к Эрнисадарку, к Тайгу. Что же случилось? Неужели же все обезумели?

— Все уже были безумны, моя леди, — сказал Кадрах со странной грустной улыбкой. — Дело просто в том, что времена обнаружили это в них.

Первые полтора дня они ехали очень быстро и гнали лошадей леди Воршевы, насколько у них хватало дыхания. Потом они пересекли реку Гринвуд у ее верхней развилки, примерно в двадцати пяти лигах к юго-западу от Наглимунда, и замедлили шаг, давая лошадям отдохнуть на случай, если им снова придется спешить.

Мириамель хорошо ездила, в мужском стиле, соответствовавшем одежде, которую она носила теперь. Это были те самые камзол и штаны, в которых она бежала из Хейхолта. Ее остриженные волосы снова были выкрашены в черный цвет; впрочем, они были почти не видны под дорожным капюшоном, защищавшим от холода и скрывавшим ее лицо. Брат Кадрах в грязной серой одежде путешественника привлекал внимание не более, чем принцесса. Да и в любом случае на речной дороге было немного других путников в такое ненастье и в такие опасные времена. Принцесса начинала чувствовать уверенность, что ее побег благополучно удался.

С середины вчерашнего дня они ехали по торговой дороге над широкой вздувшейся рекой. В ушах у них звучали трубы, пронзительные медные голоса которых перекрывали даже стоны тяжелого от дождя ветра. Сначала это пугало, вызывая видение мстительного отряда ее отца или дяди, мчавшегося за ними по пятам, но скоро стало ясно, что они с Кадрахом подходят к источнику шума, а не удаляются от него. А этим утром они увидели первые знаки близкой битвы: одинокие столбы черного дыма на чистом небе.

— Разве мы ничего не можем сделать? — спросила Мириамель, спешившись и встав рядом со своей испуганно фыркающей лошадью. Но если не считать тут и там прыгающих птиц, сцена внизу была так же неподвижна, как если бы она была вырезана из серого и красного камня.

— А что мы могли бы сделать, моя леди? — спросил Кадрах, все еще сидя в седле, и сделал глоток из бурдюка с вином.

— Я не знаю. Вы же священник! Разве вы не обязаны произнести маису за их души?

— За чьи именно души, принцесса? Души языческих крестьян или добрых эйдонитов из Риммергарда, которые нанесли им визит? — его горькие слова, казалось, повисли в воздухе, как черный дым битвы.

Мириамель повернулась и посмотрела на маленького человека, глаза которого были так непохожи на глаза шутливого спутника последних дней. Рассказывая множество забавных историй и распевая эрнистирийские дорожные и застольные песни, он прямо-таки светился весельем. Теперь он выглядел как человек, который смакует страшное исполнение сомнительного пророчества.

— Не все эрнистирийцы язычники, — сказала она, рассердившись на его странное настроение. — Вы сами эйдонитский монах!

— И что же мне спуститься вниз и спросить, кто здесь язычник, а кто нет? — он махнул пухлой рукой в сторону страшной бойни. — Нет, моя леди, все, что еще можно сделать, сделают за нас падальщики. — Он тронул лошадь каблуками и отъехал чуть-чуть вперед.

Мириамель стояла и смотрела вниз, прижимаясь щекой к шее лошади.

— Верующий человек не смог бы безучастно смотреть на такую сцену! — крикнула она ему вслед. — Даже это красное чудовище Прейратс!

При упоминании советника короля Кадрах вздрогнул и сгорбился, как от удара в спину. Потом он отъехал еще на несколько шагов и некоторое время молчал.

— Поехали, леди, — кинул он наконец через плечо. — Мы должны спуститься по этому склону. Здесь мы чересчур на виду. Не все падальщики крылаты, некоторые ходят на двух ногах.

Принцесса молча пожала плечами, вскочила в седло и последовала за монахом вниз, по безлесому склону, идущему вдоль кровавого Иннискрика. Глаза ее были сухими.

Этой ночью в долине над плоской белой поверхностью озера Дроршульвен Саймону опять приснилось колесо.

Снова он был совершенно беспомощен, его мотало, как старую тряпичную куклу, поднятую на огромный обод колеса. Холодный ветер колотил его, осколки льда ранили его лицо, когда его тащило в мглистую морозную тьму. На вершине медленного тяжеловесного поворота он увидел в темноте странное сияние, светящуюся вертикальную полосу, тянувшуюся из непроглядной тьмы наверху в такую же мрачную глубину внизу. Это было белое дерево, чей широкий ствол и тонкие ветви сияли, словно наполненные звездным светом. Он пытался освободиться от хватки колеса и броситься навстречу манящей белизне, но зловещее колесо не выпускало его. Последним невероятным усилием он все-таки вырвался и прыгнул. Он летел вниз, через море сверкающих листьев, как будто по звездному небу; он громко молил благословенного Узириса спасти его, он молил о Божьей помощи, но ничьи руки не подхватили его, когда он, словно свинцовый груз, вспарывал небесный свод…

Гульнир, городок у восточного края медленно замерзающего озера, был свободен даже от привидений. Наполовину похороненный под тяжелыми снегами, с домами, крыши с которых сорвало ветром и градом, он лежал под темными равнодушными небесами, как скелет умершего от голода лося.

— Неужели вороны Скали так быстро уничтожили жизнь по всему свету? — широко раскрыв глаза, спросил Слудиг.

— Похоже, что все убежали, когда ударил последний мороз, — сказал Гримрик, туго стягивая плащ под узким подбородком. — Слишком здесь холодно и слишком далеко от последних свободных и безопасных дорог.

— С очень большой вероятностью в Хетстеде будет то же самое, — сказал Бинабик, заставляя Кантаку снова подняться вверх по склону. — Очень хорошо, что мы не имели плана по дороге прибавлять что-нибудь к нашим запасам.

Здесь, у дальнего края озера, горы постепенно сглаживались, и северный Альдхорт вытянул свою огромную руку, чтобы прикрыть их последние низкие склоны. Он отличался от той южной части леса, которую видел Саймон, и не только ковром снега, покрывавшим лесную почву и заглушавшим звук их шагов. Деревья здесь были прямыми и высокими, темно-зеленые сосны и ели — колонны в белых одеяниях, образующие широкие тенистые коридоры. Всадники двигались по белому лабиринту, а снег сыпался сверху, словно пепел веков.

— Здесь кто-то есть, брат Кадрах, — шепнула Мириамель. Она протянула руку. — Вот там! Видите, как блестит металл?

Кадрах опустил мех с вином и посмотрел. В уголках его рта застыли лиловато-красные капельки. Он нахмурился и прищурился, как будто для того, чтобы успокоить капризного ребенка. Через мгновение он нахмурился еще больше.

— Боже милостивый, вы правы, принцесса, — прошептал он, осаживая лошадь. — Что-то там есть, это точно. — Он передал ей поводья и соскочил на густую зеленую траву. Жестом приказав ей сохранять тишину, монах прокрался вперед, укрываясь за широким древесным стволом. На расстоянии примерно ста шагов от блестящее предмета он вытянул шею, чтобы рассмотреть его, и стал похож на ребенка, играющего в прятки. Через некоторое время он повернулся к девушке и кивнул. Мириамель подъехала к нему, ведя в поводу лошадь Кадраха.

Это был человек, полуприслонившийся к извилистым корням дуба. Его доспехи все еще блестели в нескольких местах, несмотря на чудовищные удары, видимо, нанесенные по ним. В траве рядом с ним лежала рукоять разбитого меча, сломанное древко и зеленое знамя с геральдическим изображением Белого Оленя Эрнистира.

— Элисия, Матерь Божья, — ахнула подбежавшая Мириамель. — Он еще жив?

Кадрах привязал лошадей к одному из дугообразных корней дуба и подошел к ней.

— Не похоже.

— Но он жив, — сказала принцесса. — Слушайте… он дышит.

Монах встал на колени, чтобы посмотреть на человека, чье слабое дыхание действительно доносилось из разбитого шлема. Кадрах поднял маску под крылатым гребнем и открыл бледное усатое лицо в пятнах засохшей крови.

— Небесные псы! — выдохнул Кадрах. — Это Артпреас, граф Куимна.

— Вы знаете его? — спросила Мириамель, роясь в седельной сумке в поисках меха с водой. Она нашла его и смочила водой кусок ткани.

— Правда, я знаю его, — сказал Кадрах и указал на двух птиц, вышитых на порванной накидке. — Он сеньор Куимна, который около Над Муллаха, вот он кто. Его эмблема — два полевых жаворонка.

Мириамель смачивала лицо Артпреаса, монах тем временем исследовал окровавленные проломы в его доспехах. Ресницы рыцаря затрепетали.

— Он сейчас очнется, — сказала принцесса, резко вздохнув. — Кадрах, мне кажется, он будет жить.

— Недолго, леди, — тихо сказал маленький человек. — У него в животе рана шириной с мою руку. Позвольте мне сказать ему последние слова, и он умрет спокойно.

Граф застонал, и струйка крови потекла из уголка его рта. Мириамель заботливо вытерла ее. Артпреас медленно открыл глаза.

— И гундейн слуит, ма конналбен… — пробормотал он на эрнистирийском. Потом рыцарь слабо кашлянул, и кровь снова показалась у него на губах. — Ты хороший… парень. Они… взяли Оленя?

— Что это значит? — шепнула принцесса. Кадрах показал на разорванное знамя, лежащее на траве у руки графа.

— Вы спасли его, граф Артпреас, — сказала она, склонившись к нему. — Оно в безопасности. Что случилось?

— Вороны Скали… они были повсюду. — Долгий кашель, и глаза рыцаря открылись шире. — Ах, мои храбрые друзья… убиты, все убиты… порублены, как, как… — Из груди Артпреаса вырвалось полное боли сухое рыдание. Взор его устремился в небо, как бы следя за медленным движением облаков.

— А где король? — спросил он наконец. — Где наш храбрый старый король? Эти гойрахи северяне, да сгноит их Бриниох, окружили его. Бриниох на ферт уб…. уй строцини…

— Король? — прошептала Мириамель. — Он, должно быть, говорит о Ллуте.

Взгляд графа внезапно остановился на Кадрахе, и глаза его блеснули, словно какая-то радость зажгла их.

— Падреик? — спросил он и положил дрожащую окровавленную руку на запястье монаха. Кадрах вздрогнул и хотел отодвинуться, но глаза его, казалось, источали странное сияние.

— Это ты, Падреик-фейр? Ты… вернулся…

Потом рыцарь резко вытянулся и мучительно закашлялся. Изо рта его хлынул фонтан крови. Секундой позже глаза его закатились под темные веки.

— Мертв, — сказал Кадрах, и жесткие нотки звучали в его голосе. — Да спасет его Узирис, да успокоит Господь его душу. — Он начертал знак древа над окровавленной грудью Артпреаса и встал.

— Он назвал вас Падреик, — сказала Мириамель, отсутствующим взглядом глядя на покрасневшую тряпку.

— Он перепутал меня с кем-то, — ответил монах. — Умирающий человек искал старого друга. Пойдемте. У нас нет лопат, чтобы вырыть могилу, но давайте, по крайней мере, наберем камней, чтобы закрыть его. Он был… мне говорили, что он хороший человек.

Кадрах повернулся и пошел прочь. Принцесса бережно стянула железную перчатку с руки Артпреаса и завернула ее в разорванное зеленое знамя.

— Пожалуйста, придите и окажите мне помощь, моя леди, — позвал Кадрах. — Мы не можем себе позволить терять здесь много времени.

— Я иду, — ответила она, укладывая сверток в свою седельную сумку. — Столько времени мы можем потратить.

Саймон и его спутники медленно двигались по краю озера, вдоль полуострова высоких деревьев и мерцающею снега. Слева от них сверкало замерзшее зеркало Дроршульвена, справа виднелись белые плечи верхнего Вальдхельма. Песни ветра заглушали любую беседу, если она была чуть тише громкого крика. Саймон смотрел на широкую темную спину Хейстена, трясущуюся перед ним, и думал, что они похожи на острова в холодном море: видят друг друга, но не могут сократить разделяющее их расстояние. Саймон почувствовал, как путаются его мысли, убаюканные мерным шагом лошади.

Странным образом недавно покинутый им Наглимунд казался сейчас призрачным, как слабые воспоминания далекого детства. Даже лица Мириамели и Джошуа расплывались, как будто он пытался вспомнить давно потерянных и забытых людей. На него нахлынули воспоминания о Хейхолте… о долгих летних вечерах во дворе, щекотных от покалывания скошенной травы и насекомых, ветреные весенние дни на стенах, когда пьянящий аромат розовых кустов притягивал его, словно теплые нежные руки. Вспоминая запах помещения для слуг, слегка отдающий сыростью, он чувствовал себя королем в изгнании, лишенным всех прав иноземным узурпатором, как, в сущности, оно и было.

Остальные тоже казались погруженными в раздумья. Если не считать насвистывания Гримрика — тоненькой мелодии, изредка различимой в вое ветра, но казавшейся постоянной, — путь над Дроршульвеном проходил в глубоком молчании.

Несколько раз за легким занавесом снежных хлопьев он различал Кантаку — волчица останавливалась и наклоняла голову, словно прислушиваясь. Когда центральная часть озера осталась позади к юго-западу от них и они наконец разбили лагерь, Саймон спросил об этом у Бинабика.

— Она что-то чует, Бинабик? Перед нами кто-то есть?

Тролль покачал головой, протягивая к огню свои замерзшие руки.

— Может быть, даже в такую погоду Кантака чует что-то в ветре, навстречу которому мы идем, но скорее она слушает что-то сзади или сбоку.

Некоторое время Саймон раздумывал над этим. Вряд ли кто-нибудь преследовал их от вымершего Гульнира, в котором не было даже птиц.

— Кто-то идет за нами? — спросил он.

— С сомнительностью. Кто? И зачем?

Тем не менее Слудиг, замыкавший колонну, тоже заметил видимое беспокойство волчицы. Он еще не чувствовал себя свободно в общении с Бинабиком и тем более не хотел доверять Кантаке — устраивался на ночлег на другом конце лагеря, подальше от тролля и его коня — но не сомневался в остроте чувств серого волка. Пока остальные жевали черствый хлеб и сушеную оленину, он затачивал ручные топоры на большом точильном камне.

— Между Диммерскогом — лесом на севере от нас — и Дроршульвеном, — нахмурившись, сказал северянин, — всегда была дикая страна, даже когда в Элвритсхолле правили Изгримнур или его отец, а зима знала свое место. Кто знает, что разгуливает в эти дни по Белой пустыне и Тролльфельсу? — Топор ритмично скользил по камню.

— Во-первых, тролли, — сардонически ответил Бинабик. — Но я могу заверять вас, что очень скудным может быть страх перед народом троллей, которые спускаются вниз, чтобы убивать и грабить.

Слудиг кисло улыбнулся, продолжая точить свой топор.

— Этот риммер дело говорит, — сказал Хейстен, недовольно поглядев на Бинабика, — я и сам-то боюсь, только вовсе не троллей.

— Мы далеко от твоей страны, Бинабик? — спросил Саймон. — От Йиканука?

— Большая близость произойдет, когда мы будем достигать гор, но место, где я родился, местополагается, как я предполагаю, восточнее, чем то, куда мы направляемся.

— Ты предполагаешь?

— У нас еще нет великой очевидности знать, куда мы идем. Дерево Рифмоплета — дерево рифм? Я знаю, что гора Урмсхейм, куда с предположительностью направлялся Колмунд, местополагается где-то между Риммергардом и Йикануком, но это очень большая гора. — Тролль пожал плечами. — Дерево на ней? Перед ней? Вообще в другом месте? Сейчас я не имею такого знания.

Саймон и остальные мрачно смотрели в огонь. Одно дело выполнять опасное поручение своего сюзерена, и другое дело вслепую без толку бродить по ледяной пустыне.

Пламя шипело, пожирая сырое дерево. Кантака, растянувшаяся на снегу, вдруг встала и подняла голову, потом быстро подошла к краю облюбованной ими поляны в рощице сосен на низком склоне. Постояв в нерешительности несколько минут, она вернулась обратно и снова легла. Никто не произнес ни слова, но внезапное напряжение заставило снова замереть их сердца.

Когда трапеза была окончена, в костер подбросили новые сучья. Они щелкали и дымились в сердитом снежном веселье. Бинабик и Хейстен о чем-то тихо беседовали, а Саймон точил меч на одолженном у Этельберна точиле, когда в воздухе возникла нежная мелодия. Обернувшись, Саймон увидел, что это насвистывает Гримрик, недвижно глядя на пляшущее пламя. Увидев, что Саймон смотрит на него, жилистый эркинландер улыбнулся, обнажив сломанные зубы.

— Вспомнилось кое-что, — сказал он. — Старая зимняя песня, вот это что.

— Так что же ты бубнишь себе под нос? — спросил Этельберн. — Спой для всех, парень, нет никакой беды в тихой песне.

— Валяй, спой, — присоединился и Саймон.

Гримрик посмотрел на Хейстена и тролля, как бы ожидая возражений, но они все еще горячо обсуждали что-то.

— Ну ладно тогда, — сказал он. — Надеюсь, что беды в этом нет. — Он прочистил горло и опустил глаза, словно смущенный неожиданным вниманием. — Ну, это просто песня, которую мой старый папаша пел, когда мы с ним в декандере выходили дрова рубить. Зимняя песня, — добавил он и, снова прочистив горло, запел хриплым, но не лишенным приятности голосом:

— Святой Узирис, вы ума лишились? — Слудиг вскочил, ошарашив всех слушателей. Глаза его расширились от ужаса, он широко чертил перед собой знак древа, как будто защищался от нападающего зверя. — Вы ума лишились! — повторил он, глядя на онемевшего Гримрика.

Эркинландер посмотрел на своих товарищей и беспомощно пожал плечами.

— Что с этим риммером, тролль? — спросил он.

Бинабик, прищурившись, взглянул на все еще стоящего Слудига.

— В чем была неправильность, Слудиг? Мы никто совсем не понимаем.

Северянин оглядел недоумевающие лица.

— Вы потеряли разум? — спросил он. — Вы что, не понимаете, о ком поете?

— Старый Одноглаз? — спросил Гримрик, удивленно подняв брови. — Да просто глупая песня, северянин. Научился от папаши.

— Тот, о ком вы поете, эту Удун Один Глаз — Удун Риммер, старый черный бог моего народа. В Риммергарде все поклонялись ему, погрязнув в языческом невежестве. И не надо призывать Удуна, Небесного Отца, когда идете по этой стране — а не то он придет вам на горе.

— Удун Риммер… — задумчиво пробормотал Бинабик.

— Но если вы в него больше не верите, — спросил Саймон, — то почему тогда вы боитесь говорить о нем?

Губы Слудига все еще были тревожно сжаты.

— Я не говорил, что не верю в него… да простит меня Эйдон… Я сказал, что мы, риммеры, больше не поклоняемся ему. — Он опустился на землю. — Вы, конечно, считаете меня дураком. Пусть так. Лучше это, чем призывать на себя гнев ревнивых старых богов. Мы сейчас в его стране.

— Так ведь это просто песня, — защищаясь, сказал Гримрик. — Никуда я ничего не призывал. Это просто чертова песня.

— Бинабик, так вот почему мы говорим Удунсдень, — начал Саймон, но замолчал, увидев, что тролль не слушает. На лице маленького человека сияла широкая улыбка, как будто он только что сделал добрый глоток сладкой наливки.

— Так оно и есть, конечно! — сказал он и повернулся к бледному Слудигу. — Ты додумался до этого, мой друг.

— О чем ты говоришь? — с некоторым раздражением спросил светловолосый северянин. — Я не понимаю.

— Наше искательство. Место, куда шел Колмунд. Дерево Рифм. Мы думали, это в действительности рифма или поэзия, но теперь ты находил. Дерево Рифм — Дерево Риммера. Вот что мы ищем.

Мгновение лицо Слудига оставалось непонимающим, потом он медленно кивнул головой.

— Благословенная Элисия, тролль, — Удундрево! Как я раньше не догадался? Удундрево!

— Ты знаешь, о чем говорил Бинабик? — Саймон тоже начинал понимать.

— Конечно. Это старая, старая наша легенда — о ледяном дереве. Удун сам вырастил его, чтобы взобраться на небо и сделаться королем всех богов.

— А что это нам дает? — услышал Саймон голос Хейстена, но как только слова о ледяном дереве достигли его ушей, какой-то тяжелый холод навалился на него, нечто вроде одеяла из дождя и снега. Ледяное белое дерево… он видел его: белый ствол, уходящий в темноту, непостижимая белая башня, светлая полоса на фоне непроглядной тьмы… все они стояли на дороге его жизни, и Саймон знал, что нет дороги, по которой он смог бы обойти их… нет дороги вокруг тонкого белого пальца — манящего, предостерегающего, ожидающего.

Белое дерево.

— Потому что легенда говорит, где оно, — голос был гулким, как будто шел из длинного коридора. — Если даже оно и не существует, сир Колмунд должен был пойти туда, куда указывает легенда, — на северную сторону Урмсхейма.

— Слудиг прав, — сказал кто-то…

Бинабик сказал:

— Мы имеем должность идти туда, куда шел Колмунд с Торном, ничто другое не имеет значимости, — голос тролля был бесконечно далеким.

— Я думаю, мне… мне пора спать, — Саймон еле ворочал языком. Он встал и заковылял прочь от костра — не замеченный своими спутниками, которые оживленно обсуждали длину полных переходов по горам. Саймон свернулся калачиком под теплым плащом, чувствуя, как снежный мир головокружительно вращается вокруг него. Закрыв глаза, он все еще ощущал головокружение, и в то же время тяжело и беспомощно скатывался в полный сновидений сон.

Весь следующий день они продолжали путь вдоль лесистой снежной излучины между озером и оседающими горами, надеясь к вечеру добраться до Хетстеда, находившегося на северо-восточном краю озера. Если его обитатели не испугались суровой зимы и не убежали на запад, по решению путников Слудиг спустится туда один и пополнит их запасы. Даже если город пуст, они смогут приютиться в покинутом доме и высушить свои вещи перед долгим путешествием по необитаемым местам. Так что, в приятном предвкушении и весело беседуя, они ехали вдоль берега озера.

Хетстед, городок примерно из двух дюжин больших домов, стоял на земляном мысе, не более широком, чем сам город. Сверху он казался выросшим прямо из замерзшего озера.

Радость, загоревшаяся при первом взгляде, продлилась недолго. Чем дальше они спускались вниз, тем яснее становилось, что здания были всего лишь выгоревшими оболочками.

— Будь прокляты мои глаза, — злобно сказал Слудиг. — Это не просто покинутый город, тролль. Их выгнали оттуда.

— И хорошо, если они выбрались живыми, — пробормотал Хейстен.

— Я думаю, мы имеем должность соглашаться с тобой, Слудиг, — сказал Бинабик. — И все-таки надо идти туда и смотреть, как давно происходил этот пожар.

Пока они спускались на дно лощины, Саймон смотрел на обгоревшие останки Хетстеда и не мог не вспомнить обугленный скелет аббатства Святого Ходерунда.

Священник в Хейхолте всегда говорил, что огонь очищает, думал он. Если это правда, то почему огонь и пожар так пугают всех? Нет, клянусь Эйдоном, верно, никто не хочет быть очищенным так основательно.

— Ну нет, — сказал Хейстен. Саймон чуть не столкнулся с ним, когда огромный стражник осадил лошадь. — О, милостивый Бог, — добавил он. Саймон глянул через его плечо и увидел темные фигуры, гуськом выходящие из-за деревьев у селения и медленно двигающиеся к снежной дороге — люди на лошадях. Саймон считал их, по мере того, как они выезжали на открытое место… семь, восемь, девять. Все они были вооружены. На предводителе был шлем в форме собачьей головы, и когда человек поворачивался, отдавая приказы, в профиль, была видна оскаленная морда собаки. Девятеро двигались вперед.

— Этот, который с собачьей головой, — Слудиг вытащил топоры и показал на приближающихся людей. — Это тот самый, который командовал засадой у Ходерунда. Это ему я должен за молодого Хова и монахов аббатства.

— Никогда нам с ними не справиться, — спокойно сказал Хейстен. — Они нас вырежут — шестеро против девяти; а у нас еще двое — тролль и мальчик.

Бинабик невозмутимо развинтил свой посох, засунутый за подпругу седла Кантаки, и сказал:

— Мы имеем должность побежать.

Слудиг уже пришпорил коня, но Хейстен и Этельберн настигли его за несколько шагов ипоймали за локти. Риммер, даже не надевший шлема, отчаянно вырывался, взгляд его голубых глаз был ледяным.

— Черт побери, не дури, парень, — сказал Хейстен. — Поехали. За деревьями у нас еще будет хоть какой-то шанс.

Предводитель приближающихся всадников что-то крикнул, и они пустили лошадей рысью. Белый туман поднимался из-под лошадиных копыт, как будто они ступали по морской пене.

— Поворачивай его! — закричал Хейстен Этельберну, схватив поводья лошади Слудига и развернувшись в другую сторону; Этельберн сильно шлепнул рукоятью меча по заду лошади риммера, и они помчались прочь от надвигающегося отряда. Всадники с воплями скакали за ними, размахивая топорами и мечами. Саймон так дрожал, что боялся вывалиться из седла.

— Бинабик, куда?.. — закричал он ломающимся голосом.

— К деревьям, — ответил Бинабик. Кантака прыгнула вперед. — Смерть это принесет, взбираться обратно на дорогу. Скачи, Саймон, и держись близко ко мне.

Когда они съехали с широкой дороги и поскакали прочь от сгоревших развалин Хетстеда, лошади начали брыкаться и становиться на дыбы. Саймон умудрился сорвать с плеча лук, прижался к шее лошади и вонзил шпоры в ее бока. Она прыгнула и понеслась по снегу к все сгущающемуся лесу.

Саймон видел маленькую спину Бинабика и серый мех Кантаки. Со всех сторон с головокружительной скоростью наступали деревья. Крики сотрясали воздух и, оглянувшись, он увидел четырех своих товарищей, скакавших тесной группой, и развернутый строй преследователей за ними. Послышался звук, как будто разорвали пергамент, и стрела задрожала в стволе дерева прямо перед ним.

Приглушенная барабанная дробь копыт колотилась у него в ушах; он изо всех сил вцепился в раскачивающееся седло. Свистящая черная нить щелкнула у самого его лица, потом другая; преследователи окружали их, почти залпом выпуская стрелы. Саймон услышал, что кричит что-то в подпрыгивающие лица, мелькающие среди ближайших деревьев, и еще несколько свистящих стрел пронеслось мимо. Вцепившись одной рукой в луку седла, он другой потянулся к колчану, болтавшемуся у него за спиной, и увидел, как стрела сверкнула белизной на фоне лошадиного плеча. Это была Белая стрела — он не знал, что теперь делать.

В мгновение, показавшееся ему очень долгим, он сунул Белую стрелу обратно в колчан и вытащил другую. Что-то в нем смеялось над тем, как можно в такой момент перебирать стрелы. Потом он чуть не потерял и лук и стрелу, когда его лошадь пошатнулась, огибая занесенное снегом дерево, которое, казалось, внезапно выскочило на дорогу перед ними.

Спустя секунду он услышал крик боли и отчаянный надрывающий душу стон падающей лошади. Он кинул взгляд через плечо и увидел за своей спиной только трех спутников — и удаляющуюся с каждой минутой груду рук, брыкающихся лошадиных ног и взбаламученного снега. Преследователи навалились сверху, обезоруживая беззащитного свалившегося всадника.

Кто это был? — мелькнула мысль.

— В гору, в гору, — хрипло кричал Бинабик где-то справа от Саймона. Флагом мелькнул хвост Кантаки, прыгнувшей на склон, где деревья росли гуще, плотная группа сосен, стоявших, словно равнодушные часовые, когда кричащий хаос пронесся мимо них. Саймон сильно дернул за правый повод, не надеясь, что лошадь обратит на это хоть какое-то внимание; через мгновение они уже поднимались по склону вслед за прыгающим волком. Остальные три всадника промчались мимо них, подгоняя своих взмыленных лошадей к ненадежному прикрытию прямых, как мачты, стволов.

Слудиг все еще не надел шлема, а тощий, без сомнения, был Гримрик, но третий, плотный и в шлеме, уже ускакал вперед по склону; и прежде чем Саймон разглядел, кто же это был, раздался хриплый восторженный вопль. Всадники настигли их.

Застыв на секунду, он поднял лук, но атакующие с такой скоростью мелькали между деревьями, что его стрела пролетела над головой ближайшего человека, не причинив тому никакого вреда, и исчезла. Саймон выпустил вторую стрелу, и ему показалось, что она попала в ногу одного из закованных в доспехи воинов. Кто-то закричал от боли. Слудиг с ответным воплем пришпорил белую лошадь, опуская на голову шлем. Двое нападавших отделились от остальных и поскакали к нему. Саймон увидел, как северянин уклонился от удара первого и, повернувшись на скаку, ударил топором ему по ребрам. Яркая струя крови хлынула из отверстия в броне всадника. Когда Слудиг отвернулся от первого, второй уже почти нагнал его. Риммер успел парировать удар вторым топором, но лезвие нападавшего все-таки скользнуло по его шлему. Саймон увидел, что Слудиг пошатнулся и едва не упал, когда нападавший развернулся.

Прежде чем они снова сошлись, Саймон услышал отчаянный крик и, повернувшись, увидел еще одну лошадь и всадника, которые направлялись к нему. Кантака, которую тролль, видимо, отпустил, вцепилась человеку в ногу, одновременно царапая когтями бок кричащей лошади. Саймон выхватил меч из ножен, но поскольку всадник был занят волком, их лошади столкнулись. Клинок Саймона отлетел в сторону, а потом и сам он быстро оказался легким и невесомым. Через мгновение воздух вышел из него, словно под ударом гигантского кулака. Он проехался на животе по снегу и остановился недалеко от своей лошади, которая сплелась с другой, образовав беспомощный кричащий клубок. Открыв залепленные снегом глаза, Саймон увидел, как Кантака выбралась из-под сплетенных лошадей и унеслась куда-то в сторону. Кричащий человек, зажатый между ними, выбраться не мог. С трудом встав на ноги, выплевывая ледяную грязь, Саймон схватил лук и колчан, валявшиеся поблизости. Он слышал, как удаляются, поднимаясь в гору, звуки сражения, и повернулся, чтобы бежать туда.

Кто-то засмеялся.

Меньше чем в двадцати шагах от него, верхом на неподвижной серой лошади сидел человек в черных доспехах и шлеме, изображавшем голову рычащей собаки. Маленькая пирамида, вышитая на его черном камзоле, сияла белизной.

— Вот ты где, мальчик, — сказал Собакоголовый, и его низкий голос отдавался погребальным звоном. — Я искал тебя.

Саймон повернулся и бросился вверх, по занесенной снегом горе, спотыкаясь и увязая в глубоком снегу. Человек в черном счастливо засмеялся и последовал за ним.

Поднимаясь, снова и снова удивляясь вкусу собственной крови от разбитых губ и носа, Саймон наконец остановился, прижавшись спиной к накренившейся ели. Он схватил стрелу, дав упасть колчану, и натянул тетиву. Человек в черном остановился на несколько эллей ниже, наклоняя закрытую шлемом голову то на один бок, то на другой, как бы имитируя собаку, которую он олицетворял.

— Ну, убей меня, мальчик, если сможешь, — издевался он. — Стреляй! — Он пришпорил лошадь, направляя ее вверх, к Саймону.

Раздался свист и резкий шлепок. Серый конь попятился, откинув благородную голову с развевающейся гривой, в груди его трепетала стрела. Собакоголовый упал в снег и лежал бесполезным мешком с костями даже когда его бьющий копытами конь упал на колени и тяжело навалился на него. Саймон смотрел на эту картину, совершенно зачарованный. Потом он еще более удивленно посмотрел на лук, который он все еще держал в вытянутой руке. Стрела осталась на месте.

— Х-хейстен?.. — спросил он, обернувшись наверх. В просвете между деревьями стояли три фигуры.

Ни один из них не был Хейстеном. Ни один из них не был человеком. У них были яркие кошачьи глаза и плотно сжатые губы.

Ситхи, выпустивший стрелу, взял другую и опускал ее, пока чуть дрожащее острие не остановилось, направленное прямо в глаза Саймону.

— Т'сии им т'си, судходайя, — сказал он, и его легкая улыбка была холодна, как мрамор. — Кровь… как вы говорите… за кровь.

Глава 8. ОХОТА ДЖИРИКИ

Саймон беспомощно смотрел на черный наконечник стрелы и на узкие лица ситхи. Подбородок его дрожал.

— Ске'и! Ске'и! — закричал кто-то. — Остановитесь!

Двое ситхи повернулись взглянуть на гору справа от себя, но первый, холодно сжимающий наведенный лук, даже не вздрогнул.

— Ске'и нас-зидайя! — прокричала маленькая фигурка и, прыгнув вперед, превратилась в катящийся снежный шар, остановившийся в снежном вихре в нескольких шагах от Саймона.

Бинабик медленно поднялся на ноги, облепленный снегом, словно небрежный пекарь засыпал его мукой.

— Ч-что? — Саймон пытался заставить двигаться онемевшие губы, но тролль жестом приказал ему молчать, красноречиво помахав узловатыми пальцами.

— Шшшшш, медленно опускивай лук, который ты держишь — медленно! — Когда юноша последовал этим указаниям, Бинабик выдал новый поток слов на незнакомом языке, умоляюще размахивая руками перед немигающим ситхи.

— Что… где остальные… — прошептал Саймон, но Бинабик снова заставил его замолчать, на сей раз коротко и резко покачав головой.

— Нет времени, нет времени — мы имеем сражение за твою жизнь. — Тролль поднял вверх руки, и Саймон, бросивший лук, сделал то же самое, показывая раскрытые ладони. — Я питаю надежду, что ты не утеривал Белую стрелу?

— Я… я не знаю.

— Дочь Гор, питаю надежду, что нет. Медленно давай мне свой колчан. Так, — он снова пробормотал несколько слов на том, что, как понял Саймон, было языком ситхи, потом ударил по колчану, и стрелы рассыпались по измятому снегу черными прутиками… все, кроме одной. Только ее перламутрово-голубой наконечник выделялся на фоне окружающей белизны.

— О, спасибо Высоким Местам, — простонал Бинабик. — Стайя Аме инеф! — крикнул он ситхи, следившим за ним, словно кошки, чья пернатая добыча решила повернуться и спеть вместо того, чтобы попробовать улететь.

— Белая стрела! Вы не можете иметь невежественность в этом вопросе! Им шеис тси-кео'су д'а Яна о Лингит!

— Это… редко удается, — сказал ситхи с луком. Он говорил со странным акцентом, но ясно было, что вестерлингом он владеет превосходно. Ситхи мигнул. — Учиться Правилам Песни у тролля. — Его холодная улыбка быстро вернулась к нему. — Избавь нас от этих увещеваний… и грубых переходов. Подними эту стрелу и принеси ее мне. — Бинабик наклонился за колчаном, а ситхи прошипел несколько слов остальным. Они еще раз оглянулись на Саймона и тролля и ринулись в гору с ошеломляющей быстротой. Казалось, что они едва касаются снега, такими быстрыми и легкими были их шаги. Оставшийся направлял на Саймона стрелу, пока Бинабик с трудом подходил к нему.

— Передай ее мне, — приказал ситхи. — Перьями вперед, тролль. Теперь возвращайся к своему спутнику.

Слегка ослабив тетиву, так чтобы можно было держать лук с наведенной стрелой в одной руке, ситхи углубился в изучение тонкого белого предмета. Саймон глубоко вздохнул и только тут понял, что все это время почти не дышал. Когда, посапывая, подошел Бинабик и остановился рядом с ним, юноша немного опустил трясущиеся руки.

— Этот молодой человек получил ее за услугу, которую он оказал, — вызывающе сказал тролль. Ситхи посмотрел на него и поднял косые брови.

Саймону он показался очень похожим на того первого ситхи, которого он видел, — те же высокие скулы и странные птичьи движения. На нем были штаны и куртка из мерцающей белой ткани, на плечах, рукавах и талии усеянная тонкими зелеными чешуйками. Черные волосы с зеленоватым оттенком были заплетены в две тугие косички над ушами. Сапоги, пояс и колчан были сделаны из кожи мягкого молочного оттенка. Саймон понял, что только благодаря тому, что силуэт ситхи выделялся на тусклом небе, его можно было как следует разглядеть. На фоне снега, в лесу, мирный был бы невидим, как ветер.

— Иси-иси-йе, — с чувством пробормотал ситхи, поворачивая стрелу к свету. Опустив ее, он некоторое время с любопытством смотрел на Саймона, потом сузил глаза.

— Где ты нашел это, судходайя? — резко спросил он. — Каким образом такой, как ты, мог получить эту вещь?

— Она была дана мне, — сказал Саймон. Цвет вернулся к его щекам, и голос вновь обрел силу. Он знал то, что знал. — Я спас одного из ваших людей. Он выпустил ее в дерево перед тем, как убежать.

Ситхи снова внимательно оглядел его и, казалось, собирался сказать что-то еще, но вместо этого повернулся к склону горы. Запела птица, по крайней мере так сперва подумал Саймон, пока не заметил еле видимые движения губ одетого в белое ситхи. Он стоял неподвижно, как статуя, пока не услышал ответную трель.

— Теперь идите передо мной, — ситхи развернулся и махнул луком юноше и троллю. Они с трудом пошли вверх по крутому склону, их конвоир легко двигался за ними, вертя в тонких пальцах Белую стрелу.

Несколько сотен раз ударило сердце, они достигли закругленной вершины холма и начали спуск с другой стороны. Четверо ситхи сидели, согнувшись, вокруг окаймленной деревьями и засыпанной снегом лощины: двое, которых Саймон уже видел, узнав их по голубоватому цвету заплетенных в косы волос, и двое других, чьи косички были дымно-серыми, но золотистые лица второй пары были такими же гладкими, как и у остальных. На дне лощины под прицелом четырех стрел ситхи сидели Хейстен, Гримрик и Слудиг. Все трое были окровавлены, на лицах застыло безнадежно вызывающее выражение загнанных в угол животных.

— Кости святого Эльстана! — выругался Хейстен, увидев вновь прибывших. — Бог мой, парень, а я-то надеялся, что ты ушел! — Он покачал головой. — Все лучше, чем быть мертвецом, вот оно как.

— Видишь, тролль, — горько спросил Слудиг, его бородатое лицо было измазано кровью. — Видишь, что мы накликали? Демоны! Никогда не надо шутить… с тем, темным.

Ситхи, державший стрелу, видимо, главный в небольшом отряде, сказал несколько слов остальным на родном языке и жестом приказал спутникам Саймона вылезти из впадины.

— Не есть они демоны, — сказал Бинабик. Они с Саймоном упирались ногами в землю, чтобы помочь своим товарищам вскарабкаться наверх — нелегкая задача на скользком снегу. — Они ситхи, и они не станут приносить нам вреда. Их собственная Белая стрела заставляет их.

Главный ситхи сурово посмотрел на тролля, но ничего не сказал. Гримрик, задыхаясь, выбрался на поверхность.

— Ситх… ситхи? — спросил он, пытаясь отдышаться. Под самыми волосами у него красной полоской тянулась рана. — Похоже, что мы отправились продляться по старым, старым сказкам, вон что. Народ ситхи! Да защитит нас всех Узирис Эйдон. — Он начертал знак древа и устало повернулся, чтобы помочь вылезти Слудигу.

— Что случилось? — спросил Саймон. — Как вы… что случилось с…?

— Те, кто преследовал нас, мертвы, — сказал Слудиг, прислонившись спиной к дереву. Его броня была разрублена в нескольких местах, а шлем, болтавшийся у него на руке, был помят и искорежен, как старый котелок. — Некоторых мы прикончили сами. Остальные, — он слабо махнул рукой в сторону сторожей ситхи, — так и попадали, утыканные стрелами, как подушечки для булавок.

— Они бы и нас подстрелили, если бы тролль не заговорил на ихнем языке, — сказал Хейстен и слабо улыбнулся Бинабику. — Мы о тебе плохо не подумали, когда ты удрал. Молились мы за тебя, вот что.

— Я ушел искать Саймона. Я за него отвечающий, — просто сказал Бинабик.

— Но… — Саймон огляделся по сторонам в безумной надежде, но четвертого пленника нигде не было видно. — Тогда… тогда это Этельберн упал. До того, как мы стали взбираться на гору.

Хейстен медленно кивнул:

— Это был он.

— Будь прокляты их души, — выругался Гримрик. — Это были риммеры, эти ублюдки-убийцы.

— Люди Скали, — сказал Слудиг, взгляд его был тверд. Ситхи жестами показывали пленникам, чтобы они вставали. — Там было двое кальдскрикских воронов, — продолжал он, поднимаясь. — Ох, как я молюсь повстречать его и чтобы между нами не было ничего, кроме боевых топоров!

— Их будет множественность, — сказал Бинабик.

— Подождите! — сказал Саймон, ощущая странную пустоту: это было неправильно. Он повернулся к главному ситхи. — Вы видели мою стрелу. Вы знаете, что я сказал правду. Вы не можете увести нас, пока мы не посмотрим, что с нашим товарищем.

Ситхи оценивающе взглянул на него.

— Я не знаю, говорил ли ты правду, человеческое дитя, но мы скоро выясним это. Скорее, чем ты мог бы желать. Что до остальных… — он некоторое время изучал ободранную свиту Саймона. — Хорошо. Мы позволим вам увидеть вашего человека. — Он сказал что-то своим товарищам, и они вслед за мужчинами начали спускаться с горы. Молчаливая процессия прошла мимо тел двоих сраженных стрелами нападавших, чьи рты и глаза были широко раскрыты. Снег уже засыпал их, скрыв алые пятна крови.

Они нашли Этельберна в ста эллях от дороги. Сломанное древко ясеневой стрелы торчало из его шеи, по положению тела было понятно, что через него перекатилась агонизирующая лошадь.

— Он недолго помирал, — сказал Хейстен, в глазах у него стояли слезы. — Хвала Узирису, это было недолго.

Они вырыли яму, мечами и топорами врубаясь в заледеневшую землю; ситхи все это время стояли рядом, равнодушные, как домашние гуси. Этельберна завернули в его плотный плащ и опустили в неглубокую могилу. Когда все было кончено, Саймон воткнул в землю меч убитого.

— Возьми его шлем, — сказал Хейстен Слудигу.

Гримрик согласно кивнул.

— Он был не захотел, чтобы шлем валялся без дела, — подтвердил эркинландер.

Прежде чем взять его, Слудиг повесил свой собственный изуродованный шлем на эфес меча Этельберна.

— Мы отомстим за тебя, — сказал риммер. — Кровь за кровь.

Наступила тишина. Снег падал и падал сквозь ветки деревьев, а они стояли молча, глядя на пятно голой земли. Скоро оно тоже станет белым.

— Пойдем, — сказал наконец главный ситхи. — Мы ждем вас слишком долго. Есть кто-то, кому будет интересно посмотреть на эту стрелу.

Саймон шел последним. У меня не было времени узнать тебя, Этельберн, думал он. Но ты умел хорошо, весело смеяться. Я буду помнить это.

Они шли назад, в холодные горы.

Паук висел неподвижно, как темно-коричневая гемма в сложном драгоценном ожерелье. Паутина была закончена. Она затянула угол потолка, слегка дрожа от поднимающегося воздуха, словно невидимые руки играли на ней, как на лютне.

На некоторое время Изгримнур потерял нить разговора, хотя разговор был очень важен для него. Глаза герцога блуждали по озабоченным лицам людей, совещавшихся у камина в Большом зале, время от времени поднимаясь в темный угол, к отдыхавшему маленькому ткачу.

В этом все дело, говорил он себе. Ты строишь что-то и остаешься там. Так оно задумано. Никуда не годится эта беготня, когда больше года не видишь своего дома и своей семьи.

Он подумал о своей жене, остроглазой, краснощекой Гутрун. Она не высказала ему ни единого упрека, но он знал, как сердило ее, что он так надолго уехал из Элвритсхолла и оставил их старшего сына Изорна, гордость ее сердца, управлять огромным герцогством… и потерпеть поражение. Не то чтобы Изорн или кто-нибудь другой в Риммергарде мог остановить Скали и его приспешников, за спиной которых стоял Верховный король. Но все-таки именно Изорн был хозяином в Элвритсхолле в отсутствие своего отца, и это Изорна запомнят как того, кто видел, как клан Кальдскрика, традиционные враги Элвритсхолла, вступил хозяином в Большой дом.

А я-то хотел быть уже дома в этом время, грустно думал герцог. Как славно было бы ухаживать за лошадьми и коровами, слегка ссориться с соседями и смотреть, как мои дети растят своих детей. А теперь землю снова разорвали на мелкие кусочки, как протекающую камышовую крышу. Спаси меня Бог, мне хватило сражений моей молодости… что бы я там ни говорил.

Сражения хороши для молодых, которые держатся за жизнь крепко и беспечно, а старикам хватает воспоминаний в тепле, у огня, когда ветер завывает снаружи.

Проклятая старая собака, вроде меня, всегда готова улечься и спать у огня.

Он дергал себя за бороду и смотрел, как паук бежит к темному углу, где сделала короткую остановку неосторожная муха.

Мы думали, что Джон выковал мир, который продержится еще тысячу лет, а он пережил короля только на два лета. Ты строишь и строишь, укладываешь нить за нитью, как мой маленький приятель на потолке, и все это только для того, чтобы первый же порыв ветра разорвал все в куски.

— …И я чуть не загнал двух лошадей, чтобы привезти эти вести как можно быстрее, лорд, — закончил молодой человек, когда Изгримнур снова прислушался к оживленным голосам.

— Ты все сделал правильно, Деорнот, — сказал Джошуа. — Встань, пожалуйста.

Молодой солдат с прямыми волосами и все еще влажным после скачки лицом встал, кутаясь в тонкий плащ, который дал ему принц. Он выглядел почти так же, как в тот раз, когда, одетый в костюм монаха для празднования дня святого Туната, принес принцу весть о смерти его отца.

Принц положил руку ему на плечо.

— Я рад, что ты вернулся. Я беспокоился за тебя и проклинал себя за то, что дал тебе такое опасное поручение. — Он повернулся к остальным. — Итак, мои лорды, вы слышали доклад Деорнота. Элиас готов к бою. Он направляется к Наглимунду с… Деорнот? Ты сказал.

— Около тысячи рыцарей, а может быть и больше, и десять тысяч пехоты, — печально сказал солдат. — Это среднее число по различным донесениям, и оно кажется наиболее вероятным.

— Я уверен, что так оно и есть. — Джошуа махнул рукой. — И меньше чем через две недели он будет под нашими стенами.

— Я полагаю так, сир, — кивнул Деорнот.

— А что мой господин? — спросил Дивисаллис.

— Ну, барон, — начал Деорнот, но сжал зубы, пережидая очередную волну дрожи. — Над Муллах был в большом волнении — да это и понятно, учитывая то, что произошло на западе… — Он остановился и взглянул на принца Гвитина, сидевшего в некотором отдалении, печально глядя в потолок.

— Продолжай, — спокойно сказал Джошуа. — Мы выслушаем все.

Деорнот отвел глаза от эрнистирийца.

— Как я уже говорил, трудно получить надежные сведения. Но если верить нескольким речникам из Абенгейта на побережье, ваш герцог отплыл из Наббана и сейчас в открытом море. Вероятно, он планирует высадиться в Краннире.

— Сколько с ним людей? — громыхнул Изгримнур.

Деорнот пожал плечами.

— Все говорят по-разному. Триста всадников и возможно тысяча или две пехотинцев.

— Наверное, так и есть, принц Джошуа, — задумчиво сказал Дивисаллис. — Многие из лендлордов не пойдут, опасаясь ссориться с Верховным королем, и это можно понять. Пирруинцы, как всегда, сохранят нейтралитет, а граф Страве предпочтет оказаться полезным обеим сторонам и сбережет свои корабли для перевозки товаров.

— Так что мы все еще можем ожидать сильной помощи от Леобардиса, хотя я надеялся, что она будет еще сильнее, — Джошуа оглядел присутствующих.

— Даже если наббанайцы отбросят Элиаса от ворот, — сказал барон Ордмайер, пытаясь скрыть страх, отразившийся на его пухлом лице, — все равно у него будет втрое больше людей, чем у нас.

— Но у нас есть стена, сир, — отрезал Джошуа, его узкое лицо приняло жесткое выражение. — Мы хорошо укреплены, очень хорошо. — Потом принц повернулся к Деорноту, и лицо его смягчилось. — Расскажи нам все, что еще осталось, верный друг, и отправляйся спать. Мне будет очень дорого твое здоровье в грядущие дни.

Деорнот через силу улыбнулся.

— Да, сир. Оставшиеся известия, боюсь, тоже не радостны. Эрнистири потерпели поражение у Иннискрика. — Он посмотрел на Гвитина, но потом опустил глаза. — Говорят, что король Ллут ранен, а его враги отступили, чтобы поторопить Скали и его людей.

Джошуа мрачно взглянул на эрнистирийского принца.

— Ну вот, все не так плохо, как ты думал. Твой отец жив и продолжает бороться.

Молодой человек повернулся. Глаза его покраснели:

— Да! Они сражаются, а я сижу здесь, ем хлеб с сыром и пью эль, словно толстый горожанин. Мой отец может быть при смерти. Как же я могу оставаться здесь?

— Ты думаешь, что сможешь оттеснить Скали с твоей полусотней бойцов, юноша? — не без сочувствия спросил Изгримнур. — Или ты ищешь быстрой и славной смерти, чтобы не ждать и не решать, как лучше поступить?

— Я не так глуп, — холодно ответил Гвитин. — Стадо Багбы! Изгримнур, ты ли это? Ты ведь, кажется, собирался накормить Скали сталью?

— Наоборот, — смущенно пробормотал Изгримнур. — Я вовсе не говорил, что могу штурмовать Элвристхолл с моей дюжиной рыцарей.

— А я хочу всего-навсего обойти Скали с фланга и уйти к моим людям в горы.

Не в силах выдержать ясного требовательного взгляда принца, Изгримнур отвел глаза и посмотрел на потолок, где в темном углу маленький трудолюбивый ткач усердно заворачивал что-то в липкие шелковые нити.

— Гвитин, — успокаивающе проговорил Джошуа. — Я прошу только подождать, пока мы решим что-нибудь. Один или два дня не имеют большого значения.

Молодой эрнистириец вскочил, и его кресло проскрежетало по каменным плитам.

— Ждать! Это все, что вы делаете, Джошуа! Ждать местных лордов, ждать Леобардиса и его армию, ждать… ждать, чтобы Элиас взобрался на стены и предал Наглимунд огню! Я устал от вашего бесконечного ожидания. — Он поднял дрожащую руку, предупреждая протесты Джошуа. — Не забывайте, Джошуа, а тоже принц. Я пришел к вам в память дружбы наших отцов. А теперь мой отец ранен и может быть в плену у этих северных дьяволов. Если он умрет, не получив помощи, и я стану королем, вы тоже будете мне приказывать? Вы снова будете удерживать меня? Бриниох! Я не могу понять такого малодушия! — Не дойдя до двери, он обернулся. — Я скажу своим людям, что мы отбываем завтра на закате. Если вы придумаете причину, по которой я должен остаться, причину, которая мне не известна, то — вы знаете, где меня можно найти.

Дверь с грохотом захлопнулась, и принц Джошуа устало поднялся на ноги.

— Я думаю, что многие из нас… — Он помолчал и безнадежно покачал головой. — Хотят есть и пить — и ты не последний, Деорнот. Но я прошу тебя еще некоторое время подождать. Пока остальные пойдут вперед, я хотел бы задать тебе несколько частных вопросов. — Принц жестом пригласил собравшихся в обеденный зал и молча смотрел, как они выходят, приглушенно переговариваясь между собой. — Изгримнур! — неожиданно позвал он, и герцог, остановленный в дверях, озадаченно обернулся. — Ты тоже, пожалуйста, останься.

Когда Изгримнур снова уселся в кресло, Джошуа выжидательно посмотрел на Деорнота.

— У тебя есть другие вести для меня? — спросил он.

Солдат нахмурился:

— Если бы у меня были добрые вести, мой принц, я бы сообщил их вам первому до прихода остальных. Я не нашел никаких следов вашей племянницы или монаха, сопровождавшего ее, кроме свидетельства одного сельского фермера около Гринвудской равнины, который видел пару, похожую на описанную, она переходила реку несколько дней назад, двигаясь на юг.

— Что было и так понятно из того, что нам говорила леди Воршева. А сейчас они уже давно далеко в Иннискрике, и только благословенный Узирис знает, что с ними может случиться и куда они пойдут дальше. Остается только надеяться, что мой брат Элиас поведет свою армию вверх по краю холмов, поскольку в этот мокрый сезон Вальдхельмская дорога — единственное безопасное место для тяжелых повозок. — Принц посмотрел на колеблющиеся языки пламени. — Ну что же, тогда, — сказал он наконец, — спасибо, Деорнот. Если бы мои вассалы были такими, как ты, я только смеялся бы над угрозами Верховного короля.

— У вас хорошие люди, сир, — умиротворяюще сказал молодой рыцарь.

— Теперь ступай, — Джошуа протянул руку и похлопал Деорнота по плечу, — поешь и отправляйся спать. Ты не понадобишься мне до завтра.

— Да, сир, — молодой эркинландер встал, сбросил свой плащ и вышел из комнаты, выпрямив спину. После его ухода Джошуа и Изгримнур некоторое время сидели молча.

— Мириамель ушла Бог знает куда, а Леобардис гонит Элиаса к нашим воротам. — Принц покачал головой, кончиками пальцев массируя виски. — Ллут ранен, эрнистири отступают, а Скали хозяйничает от Вественби до Грианспога. И, наконец, легендарные демоны разгуливают по землям смертных. — Он угрюмо улыбнулся герцогу. — Сеть затягивается, дядя.

Изгримнур запустил пальцы в бороду.

— Паутина качается на ветру, Джошуа. На сильном ветру.

Он не стал объяснять свое замечание, и тишина наполнила высокий зал.

Человек в собачьей маске слабо выругался и выплюнул в снег еще один сгусток крови. Любой менее сильный человек был бы уже мертв, лежа на снегу с разбитыми ногами и лопнувшими ребрами, но мысль эта приносила лишь слабое удовлетворение. Все годы тяжелых упражнений и изнурительного труда, спасшие ему жизнь, когда умирающая лошадь перекатилась через него, окажутся бессмысленными, если он не сможет добраться до какого-нибудь сухого укрытия. Час или два закончат работу, которую начал его подстреленный конь.

Проклятые ситхи — а в их неожиданном вмешательстве не было ничего удивительного — провели пленников-людей в нескольких футах от того места, где, засыпанный снегом, лежал он. Ему понадобились все его силы и мужество, чтобы лежать сверхъестественно тихо, пока справедливый народ рыскал вокруг. Они, видимо, решили, что он уполз куда-нибудь умирать — на что он и рассчитывал — и через несколько мгновений продолжили путь.

Теперь он, дрожа, лежал там, где выбрался из под плотного белого одеяла, собирая силы для следующего рывка. Единственной его надеждой было каким-нибудь образом добраться до Хетстеда, где должны были ожидать два его человека. Он сотни раз проклинал себя за то, что доверился этой деревенщине Скали — пьяные тупые мародеры, недостойные чистить ему сапоги, вот кто были его люди. Он сожалел, что вынужден был отослать своих собственных бойцов по другому делу.

Он тряхнул головой, пытаясь освободиться от надоедливых белых мух, танцующих на фоне темнеющего неба, и сжал потрескавшиеся губы. Его собачий шлем все еще был на нем, и когда из-под маски донеслось уханье снежной совы, это прозвучало нелепо. Ожидая ответа, он снова попробовал ползти или даже встать. Это было бесполезно: что-то ужасное случилось с его ногами. Не обращая внимания на обжигающую боль в сломанных ребрах, он прополз несколько локтей к лесу, подтягиваясь на руках, и остановился, тяжело дыша.

Немного позже он ощутил горячее дыхание и поднял голову. Черная морда его шлема повторилась, словно в кривом зеркале, улыбающейся белой мордой в нескольких дюймах от него.

— Никуа! — выдохнул он на языке, совсем не похожем на его родной риммерпакк. — Иди сюда, да проклянет тебя Удун! Иди!

Огромный пес сделал еще шаг, белой громадой нависнув над своим раненым хозяином.

— Теперь… держи, — сказал человек, ухватившись сильными руками за белый кожаный ошейник. — И тащи!

Когда собака потянула, он застонал и сжал зубы под равнодушной собачьей мордой шлема. Он едва не лишился сознания от раздирающей тело боли, подобной бьющему молоту, когда собака тащила его по снегу, но не ослабил хватки, пока не достиг деревьев. Только тогда он разжал руки и отпустил — все отпустил и соскользнул вниз, в темноту, к недолгому отдыху от невыносимой боли.

Когда он очнулся, серое небо стало на несколько тонов темнее, а принесенный ветром снег прикрывал его пушистым одеялом. Огромный пес лежал рядом, безразличный ко всему. Несмотря на свою короткую шерсть, он явно чувствовал себя так же хорошо, как если бы отдыхал перед пылающим камином. Человек на земле не удивился: он хорошо знал ледяные песни Пика Бурь, где были выращены эти звери. Глядя на красную пасть, изогнутые зубы и крошечные белые глаза Никуа, словно полные какого-то молочного яда, он снова возблагодарил судьбу за то, что он хозяин, а не жертва этих тварей.

Он стащил с себя шлем — не без труда, потому что тот помялся во время падения — и положил на снег рядом с собой. Ножом он разрезал свой черный плащ на длинные полосы и стал медленно и старательно подпиливать молодое, тоненькое деревце. Это было почти невыносимо для его изувеченных ребер, но он продолжал, изо всех сил стараясь не обращать внимания на вспышки боли. У него было две причины для того, чтобы выдержать все это: долг рассказать своим хозяевам о неожиданной атаке ситхи и жгучее желание отомстить этой компании подонков, которая так часто нарушала его планы.

Когда он наконец кончил пилить, бело-голубой глаз луны с любопытством выглянул из облаков между верхушками деревьев. Он туго примотал короткие палки к ногам полосками своего плаща, сделав нечто вроде лубка; потом, вытянув перед собой негнущиеся ноги, словно ребенок, играющий в грязи в крестики-нолики, прибинтовал короткие поперечины к верху двух оставшихся длинных палок. Аккуратно захватив их, он, снова взялся за ошейник Никуа, позволив белой собаке поставить себя на ноги. Некоторое время он угрожающе раскачивался, но в конце концов ему удалось пристроить только что сделанные костыли под мышки.

Он сделал несколько шагов, неуклюже передвигая негнущиеся ноги. Сойдет, решил он, морщась от невыносимой боли — впрочем, выбора-то у него и не было.

Он посмотрел на ощерившийся шлем, валяющийся в снегу, подумал о том, сколько усилий придется затратить, чтобы поднять его, и о тяжести теперь уже бесполезной вещи. Потом, задыхаясь, все-таки нагнулся и взял его. Шлем был дан ему в священных пещерах Стурмспейка Ею Самой. Она назвала его тогда Священным охотником — его, смертного. Теперь невозможно было оставить его лежать на снегу, как нельзя было бы остановить собственное бьющееся сердце. Он не мог забыть то невероятное, опьяняющее мгновение и голубые огни в Покоях Дышащей Арфы, когда он опустился на колени перед троном, и спокойное мерцание Ее серебряной маски.

Терзающая его боль утихла на мгновение от сладкого вина воспоминаний. Никуа молчаливо трусил у ног. Инген Джеггер медленно, с остановками спускался по длинному, поросшему деревьями склону горы и тщательно обдумывал месть.

У спутников Саймона, потерявших одного из своих товарищей, не было желания разговаривать, да и ситхи не поощряли их к этому. Они медленно и молчаливо шли через заснеженные подножия гор, и серый день постепенно переходил в вечер.

Каким-то образом ситхи точно определяли, как им идти, хотя Саймону утыканные соснами склоны казались одинаковыми, неотличимыми друг от друга. Янтарные глаза предводителя все время двигались на его неподвижном, как маска, лице, но казалось, что он ничего не ищет, а, скорее, читает запутанный язык земли так же легко, как отец Стренгьярд разбирается в своих книгах.

Единственный раз, когда главный ситхи хоть как-то отреагировал на происходящее вокруг, был в самом начале их пути, когда по склону рысью спустилась Кантака и пошла рядом с Бинабиком, сморщив нос и обнюхивая его руку и нервно виляя хвостом. Ситхи с некоторым любопытством поднял брови и обменялся взглядами со своими товарищами, чьи желтые глаза удивленно сузились. Он не сделал никакого знака, по крайней мере Саймон ничего не заметил, но волчице было позволено беспрепятственно сопровождать их.

Дневной свет уже угасал, когда странная процессия наконец повернула на север и медленно пошла вдоль основания крутого склона, чьи заснеженные бока были усеяны крупными камнями. Саймон, шок и оцепенение которого уже достаточно прошли, чтобы позволить ему заметить до боли замерзшие ноги, мысленно поблагодарил предводителя, когда тот сделал знак остановиться.

— Здесь, — сказал он, показывая на огромный валун, возвышающийся над их головами. — На дне, — он снова показал на этот раз на широкую, по пояс вышиной трещину в передней части камня. Прежде чем кто-либо успел вымолвить хоть слово, двое ситхи проворно прошли мимо них и головой вперед скользнули в отверстие. В мгновение ока они исчезли.

— Ты, — сказал предводитель Саймону. — Иди следом. Хейстен и два других солдата хотели было что-то возразить, но Саймон чувствовал странную уверенность, что все будет в порядке, несмотря на необычность ситуации. Встав на колени, он сунул голову в щель.

Это был узкий сверкающий тоннель, облицованная льдом труба, уходившая вверх и, судя по всему, пробитая в самом камне горы. Он решил, что ситхи, скользнувшие в трубу, видимо, взобрались наверх и исчезли за следующим поворотом. Они пропали бесследно, а вряд ли кто-нибудь смог спрятаться в этом гладком, как стекло, узком проходе, таком узком, что в нем, наверное, трудно было бы даже поднять руки.

Он вынырнул обратно и полной грудью вдохнул свежий холодный воздух.

— Как я могу попасть внутрь? Тоннель покрыт льдом и идет прямо вверх. Я просто съеду обратно!

— Посмотри над головой, — ответил главный ситхи. — Ты поймешь.

Саймон снова залез в тоннель и прополз немного дальше, так что его плечи и торс тоже оказались внутри. Теперь он мог повернуться на спину и посмотреть вверх. Лед на потолке, если только можно было назвать потолком то, что находилось на расстоянии локтя от пола, был покрыт горизонтальными зарубками, расположенными на равном расстоянии друг от друга, которые тянулись по всей видимой длине прохода. Зарубки были довольно глубокими и достаточной ширины, чтобы можно было удобно ухватиться обеими руками. Немного подумав, он решил подтягиваться вверх руками и ногами, упираясь спиной в пол тоннеля. С некоторым неудовольствием восприняв эту перспективу, поскольку он не имел никакого представления о длине тоннеля и о том, кто еще может оказаться в нем, он хотел было снова вылезти наружу, но потом передумал. Ситхи взобрались наверх быстро и ловко, как белки, и ему почему-то хотелось показать им, что если уж он не такой ловкий, как они, то по крайней мере достаточно смелый, чтобы залезть в тоннель без уговоров.

Подъем оказался трудным, но не непреодолимым. Проход поворачивал достаточно часто, так что можно было делать остановки и отдыхать, упираясь ногами в изгибы тоннеля. Пока он карабкался наверх, раз за разом напрягая мускулы, все преимущества такого тоннеля стали очевидны: этот трудный подъем был бы невозможен для любого животного, кроме двуногого, а всякий, кто хотел выйти, мог соскользнуть по льду легко, как змея.

Он как раз собирался в очередной раз остановиться для отдыха, когда услышал, как кто-то переговаривается на плавном языке ситхи прямо над его головой. Через мгновение сильные руки ухватились за ремни его кольчуги и вытащили наверх. Он выскочил из тоннеля, от удивления лишившись дара речи, и плюхнулся на теплый каменный пол, мокрый от растаявшего снега. Двое ситхи, которые вытащили его, согнулись над проходом, лица их были неразличимы в полутьме. Свет проникал в комнату — которая на самом деле была не столько комнатой, сколько пещерой, тщательно очищенной от обломков камня — из отверстия размером с дверь в противоположной стене. Сквозь него сочилось желтое сияние, прочертившее яркую полосу на полу пещеры. Когда Саймон поднялся на колени, сдерживающая рука легла на его плечо. Темноволосый ситхи подле него показал на низкий потолок, потом взмахнул рукой и протянул ее к отверстию тоннеля.

— Жди, — сказал он спокойно. Говорил он не так хорошо, как предводитель. — Мы должны ждать.

Следующим, ворча и ругаясь, влез Хейстен. Двум ситхи пришлось вытягивать его грузное тело из прохода, как пробку из бутылки. Бинабик появился сразу после него — проворный тролль быстро догнал эркинландера, — за ним последовали Слудиг и Гримрик. Три оставшихся ситхи легко взобрались следом.

Когда последний из справедливых вышел из тоннеля, компания снова двинулась вперед через каменную дверь и в проход за нею, где они, наконец, смогли выпрямиться.

В стенных нишах были установлены лампы из какого-то молочно-золотистого хрусталя или стекла. Свет их был таким ярким, что путники сперва не заметили на другом конце коридора распахнутой двери в ярко освещенную комнату. Один из ситхи вошел в это отверстие, в противоположность первому занавешенное темной тканью, и позвал. Мгновение спустя из-за занавеси появились еще двое справедливых. Каждый из них держал в руках короткий меч, сделанный из чего-то, что напоминало темный металл. Они молча стояли на страже, не показывая ни удивления, ни любопытства, когда заговорил предводитель группы, приведшей людей.

— Мы свяжем вам руки, — как только он сказал это, другой ситхи вынул откуда-то нечто вроде блестящего черного шнура.

Слудиг отступил на шаг, налетев на одного из стражей, который издал тихое шипение, но не сделал никаких попыток применить насилие.

— Нет, — сказал риммер, в голосе его чувствовалось угрожающее напряжение. — Я не позволю им. Никто не сможет связать меня против моего желания.

— И меня, — сказал Хейстен.

— Не делайте глупостей, — сказал Саймон, протягивая вперед скрещенные руки. — Скорее всего мы выйдем живыми из этой переделки, если только вы не затеете драку.

— Саймон говорит с правильностью, — согласился Бинабик. — Я тоже разрешаю им связывать меня. И у вас не будет разума, если вы будете поступать иначе. Белая стрела Саймона имеет подлинность. Она служила причиной того, что нас не убивали, а приводили сюда.

— Но как мы можем… — начал Слудиг.

— Кроме того, — перебил его Бинабик. — Что вы собираетесь предпринимать? Даже если вы будете затевать драку и одержите сражение с этими, и с другими, которые, весьма вероятно, есть еще, что будет тогда? Если вы будете спускаться вниз по тоннелю, то с несомненностью свалитесь на Кантаку, которая дожидается внизу. Я питаю страх, что при такой внезапности у вас не будет момента объяснять ей, что вы не враги.

Слудиг быстро глянул на тролля, видимо, представляя себе, что будет, если его перепутает с врагом испуганная Кантака. Наконец он слабо улыбнулся.

— И опять ты прав, тролль, — северянин протянул руки вперед.

Черные шнуры были холодными, как змеиная кожа, но податливыми и мягкими, как промасленные кожаные ремни. Всего пара петель сделала руки Саймона неподвижными, как если бы их сжал кулак великана. Когда ситхи покончил с остальными, их повели дальше, через занавешенную тканью дверь, навстречу ослепительному потоку света.

Когда Саймон позже пытался восстановить в памяти это мгновение, ему казалось, что они прошли через облака в прекрасную сияющую страну солнца. После унылых снегов и темных тоннелей это напоминало безумную карусель праздника Девятого дня, после череды восьми серых предшествующих дней.

Повсюду был свет самых разных оттенков. По стенам широких каменных покоев, высотой меньше, чем в два человеческих роста, спускались цепкие древесные корни. В одном из углов, в тридцати шагах от входа, по каменному желобку, выбитому в скале, бежал сверкающий ручеек, и, выгибаясь аркой, стекал в естественныйкаменный резервуар. Нежный плеск воды сливался и расходился со странной изысканной музыкой, наполнявшей воздух.

Повсюду были лампы, напоминавшие те, что путники уже видели в коридоре, и в зависимости от своего устройства источали потоки оранжевого, желтоватого, пастельно-голубого или розового света, окрашивая каменный грот сотней разных оттенков там, где они набегали один на другой. На полу, недалеко от края журчащего пруда, весело пылал огонь, дымок которого исчезал в щели на потолке.

— Элисия, Матерь Святого Эйдона, — благоговейно прошептал Слудиг.

— Никогда не думал, что тут может поместиться кроличья нора, — покачал головой Гримрик. — А у них здесь целый дворец.

В комнате была примерно дюжина ситхи — все мужчины, насколько мог судить Саймон после беглого осмотра. Некоторые из них расположились перед высоким камнем, на котором стояли двое. Один держал длинный инструмент, напоминающий флейту, а другой пел; музыка была для Саймона такой странной и непривычной, что понадобилось некоторое время, чтобы он начал отделять голос от флейты и от постоянного шума маленького водопада. И все-таки изысканная вибрирующая мелодия, которую они играли, до боли тронула его сердце и какой-то восторженный озноб охватил его. Несмотря на всю необычность нежной музыки, было в ней что-то, что побуждало его оставаться на месте и не двигаться до тех пор, пока она не кончится.

Не слушавшие музыкантов ситхи тихо переговаривались или просто лежали на спине, глядя вверх, словно видели ночное небо сквозь сплошной камень горы. Большинство обернулись посмотреть на пленников у дверей, но Саймон чувствовал, что ситхи уделяют им не больше внимания, чем человек, который слушает интересный рассказ и отвлекается на пробегающую мимо кошку.

Он и его спутники, совершенно не ждавшие всего этого, застыли, разинув рты. Предводитель их стражи пересек комнату и остановился у противоположной стены, где еще две фигуры лицом друг к другу сидели за столом — высоким кубом из блестящего белого камня. Оба сидящих внимательно смотрели на что-то, лежавшее на столе, освещенном еще одной странной лампой, которая была установлена в стенной нише поблизости. Стражник остановился и тихо стоял рядом со столом, словно дожидаясь, когда его заметят.

Ситхи, сидевший спиной к остальным, был одет в красивую куртку с высоким воротом цвета зеленой листвы; его штаны и сапоги были того же цвета. Заплетенные в косички рыжие волосы отливали еще более огненными красками, чем волосы Саймона, а на руках, которыми он двигал что-то по поверхности стола, блестели кольца. Напротив него сидел ситхи, закутанный в просторную белую одежду, лежащую красивыми складками. Волосы его имели вересковый или голубоватый оттенок, над одним ухом висело блестящее черное перо ворона. Как раз когда Саймон смотрел на него, одетый в белое ситхи, сверкнув зубами, сказал что-то своему компаньону и потянулся, чтобы подвинуть какой-то предмет. Саймон всмотрелся внимательнее и моргнул.

Это был тот самый ситхи, которого он спас из ловушки лесника. В этом не было никакого сомнения.

— Это же он! — возбужденно прошептал юноша Бинабику. — Это тот, чья стрела…

Когда он произнес это, их страж подошел к столу, и спасенный Саймоном ситхи поднял глаза. Страж быстро сказал что-то, но одетый в белое только мельком взглянул на сгрудившихся у дверей пленников и отстраняюще махнул рукой, снова обращаясь к тому, что, как решил Саймон, было причудливой картой или игральной доской. Рыжеволосый ситхи даже не обернулся. Спустя мгновение страж вернулся к пленникам.

— Вы должны подождать, пока лорд Джирики закончит, — он перевел взгляд бесстрастных глаз на Саймона. — Поскольку стрела твоя, тебя я могу развязать. Остальных — нет.

Саймон готов был броситься вперед и встать лицом к лицу с одетым в белое ситхи Джирики, если это было его именем. Он стоял всего в броске камня от того, кто дал ему странный долг-подарок, но никто здесь не хотел обращать внимания на владельца Белой стрелы. Бинабик, почувствовав его намерение, предостерегающе пихнул юношу локтем в бок.

— Если мои товарищи останутся связанными, значит, останусь и я, — наконец сказал Саймон. В первый раз ему показалось, что по лицу невозмутимого ситхи скользнуло выражение беспокойства.

— Это действительно Белая стрела, — сказал предводитель стражей. — Ты не должен быть пленником, если не будет доказано, что ты получил ее обманным путем, но я не могу освободить твоих спутников.

— Тогда я останусь связанным, — твердо сказал Саймон. Ситхи внимательно посмотрел на него, потом медленно, как рептилия, опустил веки и поднял их, грустно улыбаясь.

— Пусть будет так, — сказал он. — Мне не нравится связывать носителя Стайя Аме, но я не вижу другого пути. Верно или нет, этот поступок будет лежать на моем сердце. — Потом он качнул головой и почти с уважением поглядел светящимися глазами в глаза Саймона. — Моя мать называла меня Аннаи, — сказал он.

Сбитый с толку Саймон молчал до тех пор, пока сапог Бинабика не наступил на его носок.

— О! — сказал он. — А моя мать называла меня Саймоном… Сеоманом на самом деле. — Потом, увидев, что ситхи удовлетворенно кивнул, юноша торопливо добавил: — А это мои товарищи: Бинабик из Йиканука, Хейстен и Гримрик из Эркинланда и Слудиг из Риммергарда.

Может быть, подумал Саймон, раз уж ситхи придают такое значение обмену именами, это вынужденное представление чем-то поможет его друзьям.

Аннаи еще раз качнул головой и отошел, заняв переднюю позицию у каменного стола. Прочие стражи на удивление деликатно помогли пленникам сесть и разбрелись по пещере.

Саймон и его спутники тихо переговаривались, более подавленные странной музыкой, чем своим незавидным положением.

— Все-таки, — горько сказал Слудиг, предварительно посетовав на то, как с ним обращаются. — По крайней мере мы живы. Мало кому из столкнувшихся с демонами так повезло.

— Ну и башковитый ты, Саймон, парень, — засмеялся Хейстен. — Башка у тебя варит, дай Бог. Чтобы честный народ кланялся и расшаркивался! Не забыть бы попросить мешок золота, пока не ушли.

— «Кланялся и расшаркивался»! — Саймон грустно усмехнулся, смеясь над собственной наивностью. — Разве я свободен? Разве я не связан? Разве я ужинаю?

— Верно, — печально сказал Хейстен. — Кусочек бы хорошо проскочил. И кружечка-другая.

— Я предполагаю, что мы не будем ничего получать, пока Джирики не будет видеть нас, — сказал Бинабик. — Но если Саймон действительно именно его освобождал, мы еще можем хорошенько подкрепляться.

— Думаешь, он важная персона? — спросил Саймон. — Аннаи называл его лорд Джирики.

— Если не больше одного ситхи живет под этим именем… — начал Бинабик, но был прерван возвращением Аннаи. Его сопровождал Джирики собственной персоной, сжимавший в руке Белую стрелу.

— Пожалуйста, — обратился Джирики к двум другим ситхи. — Теперь развяжите их. — Он обернулся и быстро проговорил что-то на своем плавном языке. В его мелодичном голосе звучал упрек. Аннаи принял замечание Джирики, если только это было замечанием, совершенно бесстрастно, только чуть опустил янтарные глаза.

Саймон внимательно наблюдал за Джирики и наконец решил, что это был тот самый ситхи, только без синяков и ссадин от нападения лесника.

Джирики махнул рукой, и Аннаи удалился. Глядя на уверенные движения ситхи и на то уважение, которое оказывали ему окружающие, Саймон сперва подумал, что Джирики старше остальных или, по крайней мере, одного возраста с ними. Несмотря на безвозрастное спокойствие золотистых лиц, Саймон внезапно понял, что на самом деле лорд Джирики еще молод, во всяком случае по стандартам ситхи.

Освобожденные пленники растирали онемевшие запястья, а Джирики поднял стрелу.

— Прости мне твое ожидание. Аннаи принял неправильное решение, зная, как серьезно я отношусь к игре в шент. — Он переводил взгляд с людей на стрелу и обратно. — Я не думал, что снова встречу тебя, Сеоман, — сказал он, дернув птичьим подбородком, с улыбкой, не коснувшейся глаз. — Но долг есть долг… а Стайя Аме даже больше, чем просто долг. Ты изменился со времени нашей прошлой встречи. Тогда ты больше напоминал одно из лесных животных, чем твой человеческий род. Ты казался потерянным во многих смыслах. — Глаза его сияли.

— Вы тоже изменились, — сказал Саймон.

Тень боли пробежала по узкому лицу Джирики.

— Два дня и три ночи висел я в западне у этого смертного. Мне недолго оставалось жить, даже если бы лесник не пришел — я умер бы от позора. — Выражение лица ситхи мгновенно изменилось, словно он накрыл свою боль крышкой. — Пойдем, — сказал он. — Вы должны получить еду. К несчастью, у нас нет возможности накормить вас так, как мне хотелось бы. Мы немногое приносим в наш, — он обвел рукой комнату, подыскивая нужное слово, — охотничий домик. — Он гораздо более свободно владел вестерлингом, чем мог вообразить Саймон после их первой встречи, но все-таки в его манере говорить было что-то неуверенное, так что можно было понять, насколько чужд ему этот язык.

— Вы здесь… охотитесь? — спросил Саймон, когда людей вели к огню. — На кого? По-моему, в лесах сейчас и зверей-то нет.

— Ах, но добыча, которую мы ищем, более обильна, чем когда-либо, — сказал Джирики, подходя к ряду каких-то предметов, лежащих вдоль одного края пещеры, которые покрывала полоска мерцающей ткани.

Рыжеволосый ситхи, одетый в зеленое, встал из-за игрального стола, где место Джирики занял Аннаи, и заговорил на своем языке с вопросительными, а может быть и сердитыми интонациями.

— Только показываю нашим гостям плоды последней охоты, дядюшка Кендарайо'аро, — весело ответил Джирики, но Саймон опять почувствовал, что чего-то недостает в улыбке ситхи.

Джирики грациозно присел на корточки, легкий, как морская птица. С гордостью он оттянул в сторону ткань, обнаружив ряд из полудюжины огромных светловолосых голов, чьи мертвые лица оскалились звериной ненавистью.

— Камни Чукку, — выругался Бинабик. Остальные остолбенели.

Ужаснувшийся Саймон не сразу смог разглядеть кожистое лицо и понять, кто это.

— Великаны, — проговорил он наконец, — гюны!

— Да, — сказал принц Джирики и обернулся. В его голосе вспыхнула угроза. — А вы, смертные путешественники… на что вы охотитесь в горах моего отца?

Глава 9. ПЕСНИ СТАРЕЙШИХ

Деорнот проснулся в холодной тьме, мокрый от пота. Ветер снаружи свистел и завывал, цепляясь за закрытые ставни, как стая не нашедших покоя мертвецов. Сердце рыцаря подпрыгнуло, когда он увидел на фоне догорающих углей склоняющийся к нему темный силуэт.

— Капитан! — это был один из его людей, и в голосе солдата слышалась паника. — Кто-то идет к воротам! Вооруженные люди!

— Древо Бога! — выругался он, натягивая сапоги. Надев кольчугу, он подхватил ножны и шлем и выскочил вслед за солдатом.

Еще четверо сгрудились на верхней площадке сторожевой башни у ворот, укрывшись за крепостным валом. Ветер налетел на Деорнота, сбивая с ног, и он быстро опустился на корточки.

— Вон там, капитан, — сказал солдат, разбудивший его. — Поднимаются по дороге через город. — Он наклонился над Деорнотом и показал.

Лунный свет, сочившийся сквозь проносящиеся над городом облака, посеребрил жалкий камыш скученных крыш Наглимунда. По дороге действительно двигалась небольшая группа всадников, что-то около дюжины.

Люди на башне наблюдали за медленным продвижением отряда. Один из солдат тихонько застонал, сердце Деорнота тоже сжималось от боли ожидания. Было легче, когда гремели трубы и поле боя было наполнено криками и кровью.

Это бесконечное ожидание лишило нас всех мужества, думал Деорнот. Когда дело снова дойдет до крови, наглимундцы будут держаться достойно.

— Остальные, наверное, в засаде, — выдохнул молодой солдат. — Что будем делать? — Казалось, что его голос перекрывал даже вой ветра. Как подъезжающие всадники могли не слышать его?

— Ничего, — твердо ответил Деорнот. — Ждать.

Время тянулось бесконечно долго. Когда всадники приблизились, луна озарила сверкающие наконечники пик и блестящие шлемы. Безмолвные воины направили коней к воротам и застыли, как бы прислушиваясь.

Один из стражников встал, поднял лук и направил стрелу в грудь первого всадника. Деорнот бросился к нему, увидев напряженное лицо и отчаянный взгляд предводителя отряда. Снизу раздались громкие удары по воротам. Деорнот схватился за лук и силой направил его вверх; стрела вылетела и пропала в ветреной тьме над городом.

— Во имя милостивого Бога, откройте ворота! — И снова торец копья ударился о дерево. Это был голос риммера, как подумал Деорнот, находящегося на грани безумия. — Вы что, все заснули? Впустите нас! Я Изорн, сын Изгримнура, мы бежали из рук врагов!

— Смотри! Видишь, как рвутся облака? Тебе не кажется, что это добрый знак, Веллигис?

Говоря это, герцог Леобардис махнул широким жестом в сторону распахнутого окна каюты, едва не стукнув тяжелой, закованной в железо рукой по голове своего взмокшего оруженосца. Оруженосец, возившийся с ножными латами герцога, нырнул, проглотив проклятие, и повернулся, чтобы ударить пажа, недостаточно быстро убравшегося с его пути. Паж, старавшийся быть как можно незаметнее в переполненной каюте, возобновил свои горестные попытки немедленно превратиться в невидимку.

— Может быть, мы некоторым образом острие клина, который положит конец всему этому безумию? — железная рукавица Леобардиса лязгнула по окну, оруженосец ползал по полу, пытаясь удержать на месте полупристегнутый наколенник. На низком небе голубые полоски и вправду зацепили и порвали тяжелые облака, будто темные массивные скалы Краннира, нависающие над заливом, где качался бросивший якорь флагман Леобардиса «Сокровище Эметтина».

Веллигис, огромный, тучный человек в золотых одеждах эскритора, шагнул к окну и встал подле герцога.

— Как можно погасить огонь, мой лорд, подлив в него масла? Прошу простить мою прямоту, но думать так — большая глупость.

Ропот барабанной переклички разносился по заливу. Леобардис смахнул упавшую на глаза прядь белых волос.

— Теперь я знаю, что думает Ликтор, — сказал он. — И знаю, что он просил вас, дорогой эскритор, попытаться отговорить меня от этого предприятия. Любовь его святейшества к миру… что ж, она прекрасна, но боюсь, что сейчас вряд ли удастся добиться его при помощи разговоров.

Веллигис открыл маленькую медную шкатулку, достал из нее сахарную конфетку и аккуратно положил на язык.

— Вы опасно близки к кощунству, герцог Леобардис. Разве молитвы — это просто «разговоры»? Разве посредничество его святейшества Ликтора Ранессина может быть менее действенным, чем сила ваших армий? Если вы полагаете, что это так, тогда ваша вера во всеблагого Узириса и его ближайшего помощника Сутрина — это не что иное, как притворство. — Эскритор тяжело вздохнул и принялся сосать конфетку.

Щеки герцога порозовели; махнув рукой, он отослал оруженосца и, с трудом нагнувшись, сам прикрепил последнюю пряжку, потом приказал, чтобы ему подали накидку темно-синего цвета с бенидривинским золотым геральдическим зимородком на груди.

— Да поможет мне Бог, Веллигис, — сказал он раздраженно, — но я Не намерен спорить с вами сегодня. Я слишком далеко отброшен Верховным королем Элиасом, и теперь у меня не остается другого выбора.

— Но я надеюсь, что сами вы не будете сражаться, — сказал большой человек, и в первый раз истинная озабоченность прозвучала в его голосе. — Под вашим началом сотни, нет, тысячи людей — нет, душ, — и их благополучие ваша забота. Ветер носит семена катастрофы, и Мать Церковь ответственна за то, чтобы они не пали на удобренную почву.

Леобардис грустно покачал головой, когда маленький паж застенчиво подал ему золотой шлем с гребнем из выкрашенного в синий цвет конского хвоста.

— Почва уже удобрена, Веллигис, и катастрофа уже грядет — простите мне заимствование ваших поэтических слов. Наша задача — отрезать ее еще не раскрывшийся цветок. Пойдем. — Герцог погладил жирную руку эскритора. — Нам пора в лодку. Пойдем со мной.

— Конечно, мой дорогой герцог, конечно. — Веллигис слегка повернулся боком, протискиваясь через узкую дверь. — Надеюсь, вы простите меня, если я пока не последую за вами на берег? Я уже не так твердо стою на ногах, как прежде. Боюсь, что я делаюсь стар.

— Ах, но ваше красноречие не утратило своей силы, — ответил Леобардис, когда они медленно двигались по палубе. Маленькая фигурка в черном одеянии пересекла им путь, на минуту задержавшись, чтобы кивнуть, сложив руки на груди. Эскритор нахмурился, но герцог Леобардис с улыбкой кивнул в ответ.

— Нин Рейсу много лет плавает на «Сокровище Эметтина», — сказал он. — Она лучший вахтенный из всех, которые когда-либо у меня были. Я смотрю сквозь пальцы на ее педантичность — ниски в некотором роде странный народ, Веллигис, вы бы знали это, если бы чаще выходили в море. Пойдем, моя лодка здесь. — Портовый ветер синим парусом раздул плащ герцога на фоне изменчивого неба.

Леобардис увидел своего младшего сына Вареллана, ожидающего у схода на берег. Он казался слишком маленьким для своих сверкающих доспехов. В отверстии шлема виднелось его узкое озабоченное лицо, когда он обозревал марширующие по берегу наббанайские войска, как будто должен был ответить отцу за любую неряшливость или неорганизованность в рядах ругающихся солдат. Некоторые из них проталкивались мимо Вареллана, как будто он был бесполезным мальчишкой-барабанщиком, весело ругая, пару испуганных беспорядком лошадей, спрыгнувших со сходней на мелководье, утащив за собой вожатого. Сын герцога попятился от плещущего, визжащего столпотворения, наморщив лоб. Эти морщины не разгладились, даже когда он увидел сходящего с нагруженной лодки герцога и подошел к каменистому берегу южного побережья Эрнистира.

— Мой лорд, — сказал он и помедлил; герцог догадался, что сын размышляет, следует ли ему слезть с лошади и преклонить колено. Герцог сдержал раздражение. Он винил Нессаланту за робость мальчика, потому что она носилась с сыном, как пьяница с пивной кружкой, не желая признавать, что дети ее давно выросли. Конечно, он наверное и сам мог бы как-то повлиять на их воспитание. Вряд ли так необходимо было смеяться над вспыхнувшим много лет назад интересом сына к духовенству. Впрочем, все это было очень давно, и теперь уже ничто не могло изменить пути мальчика: он будет солдатом, даже если это убьет его.

— Итак, Вареллан, — сказал он и огляделся. — Что ж, сын мои, похоже, что все в порядке.

Молодой человек прекрасно видел, что его отец в таком случае или безумен, или сверхснисходителен, но все-таки сверкнул благодарной улыбкой.

— Я бы сказал, что мы успеем выгрузиться за два часа. Когда мы выходим? Сегодня?

— Проведя неделю в море? Люди убьют нас обоих и отправятся искать новый герцогский дом. Кроме того, если они захотят оборвать линию, им придется отправить на тот свет к тому же и Бенигариса. Кстати, почему твоего брата здесь нет?

Он легко говорил об этом, но на самом деле находил возмутительным отсутствие своего старшего сына. После длившихся неделями горьких споров о том, следует ли Наббану выдерживать нейтралитет, и бурной отрицательной реакции на решение Леобардиса поддержать Джошуа, Бенигарис сменил кожу, как змея, и объявил, что собирается ехать вместе со своим отцом. Герцог был уверен, что Бенигарис не мог отказаться от возможности вести в бой легионы зимородка, даже если это означало отказ от обязанности некоторое время посидеть на троне Санкеллана Магистревиса.

Неожиданно герцог понял, что слишком углубился в раздумья.

— Нет, нет, Вареллан, мы должны дать людям провести ночь в Краннире, хотя вряд ли это будет очень весело, теперь, когда наступление Ллута закончилось так неудачно для севера. Где, ты сказал, Бенигарис?

Вареллан покраснел.

— Я ничего не говорил, простите, мой лорд. Он и его друг граф Аспитис Превис уехали в город.

Леобардис предпочел не заметить замешательства своего сына.

— Во имя древа, мне не казалось чрезмерно самонадеянным ожидать, что мой сын и наследник найдет время встретить меня. Ну что ж. Пойдем и посмотрим, как идут дела у наших командиров. — Он щелкнул пальцами, и оруженосец подвел позвякивающую колокольчиками сбруи лошадь.

Они нашли Милина са-Ингадариса под красно-белым знаменем его дома со знаком альбатроса. Старик, многие годы бывший заклятым врагом Леобардиса, сердечно приветствовал герцога. Некоторое время они наблюдали за тем, как Милин следит за разгрузкой двух своих последних каррак, а позже присоединились к старому графу в его полосатом шатре за бутылкой сладкого ароматного вина.

После обсуждения порядка похода — и примирившись с безуспешными попытками Вареллана принять участие в разговоре — Леобардис поблагодарил графа Милина за его гостеприимство и покинул шатер в сопровождении своего младшего сына. Взяв поводья у оруженосцев, они пошли дальше по бурлящему лагерю, нанося короткие визиты в шатры других сеньоров.

Когда они повернулись, чтобы ехать назад к берегу, герцог увидел знакомую фигуру на широкогрудом чалом боевом коне рядом с другим всадником, лениво двигающуюся по дороге из города.

Серебряные доспехи Бенигариса, его радость и гордость, были так испещрены гравировками и дорогими инкрустациями иленита, что свет не отражался в них, так что доспехи казались почти серыми. Подтянутый нагрудным панцирем, исправлявшим излишнюю грузность его фигуры, Бенигарис выглядел до мозга костей храбрым и доблестным рыцарем. Молодой Аспитис, ехавший рядом с ним, тоже был в доспехах великолепной работы: на нагрудном панцире перламутром был инкрустирован фамильный герб — скопа. На нем не было накидки или плаща, но, как и Бенигарис, он был закован в сталь с ног до головы, словно блестящий краб.

Бенигарис что-то сказал своему спутнику; Аспитис Превис засмеялся и ускакал, Бенигарис же спустился к отцу и младшему брату, хрустя по каменистому пляжу.

— Это был граф Аспитис, не правда ли? — спросил Леобардис, стараясь, чтобы в голосе не прозвучала горечь, которую он испытывал. — Разве дом Превенов враждует с нами? Почему он не считает нужным подъехать и приветствовать своего герцога?

Бенигарис наклонился в седле и похлопал по шее своего коня. Леобардис не видел, куда смотрит сын, потому что его густые темные брови были нахмурены.

— Я сказал Аспитису, что нам нужно поговорить наедине, отец. Он подошел бы, но я отослал его. Он уехал из уважения к тебе, — Бенигарис повернулся к Вареллану, завистливо смотревшему на яркие доспехи брата, и быстро кивнул мальчику.

Чувствуя легкую неуравновешенность, герцог сменил тему.

— Что привело тебя в город, сын мой?

— Новости, сир. Я надеялся, что Аспитис, который бывал здесь раньше, поможет мне получить полезные сведения.

— Ты долго отсутствовал, — у Леобардиса не было сил спорить. — Что ты узнал, Бенигарис, и узнал ли хоть что-нибудь?

— Ничего, что не было бы уже известно с абенгейтских кораблей. Ллут ранен и отступил в горы. Скали контролирует Эрнисадарк, но у него не хватает сил, чтобы двигаться дальше, по крайней мере пока эрнистирийцы не будут окончательно сломлены. Так что побережье пока свободно, и свободна вся земля по эту сторону Ач Самрата — Над Муллах, Куимн, все речные земли вверх по Иннискрику.

Леобардис потер лоб, прищурившись на огненную корону солнца, тонущего в океане.

— Может быть лучше всего мы послужим принцу Джошуа, если прорвем ближнюю осаду Наглимунда. Подойдя со спины Скали с двумя тысячами людей, мы бы освободили армии Ллута — то, что от них осталось, и тыл Элиаса оказался бы незащищенным, когда он начнет осаду.

Он взвесил эту идею, и план ему понравился. Ему казалось, что нечто в этом роде мог бы предпринять его брат Камарис: быстрый сильный удар, напоминающий щелчок кнута. Камарис никогда не медлил с началом войны, он был безупречным оружием, неотвратимым и решительным, как сверкающий молот.

Бенигарис качал головой, и что-то похожее на искреннюю тревогу было в его лице.

— О нет, сир! Нет! Тогда Скали просто уйдет в Циркколь или в те же Грианспогские горы, и уже у нас будут связаны руки — нам придется ждать, когда выйдут из лесу риммеры. Тем временем Элиас покорил бы Наглимунд и повернулся к нам. Мы были бы раздавлены, как червивый орех, между воронами и Верховным королем.

Леобардис отвернулся, чтобы не смотреть на ослепительное солнце.

— Я полагаю, твоя речь разумна, Бенигарис… хотя, как мне кажется, недавно ты говорил совсем другое.

— Это было до того, как вы приняли решение воевать, мой лорд. — Бенигарис снял шлем и некоторое время вертел его в руках, прежде чем повесить на луку седла. — Теперь, когда мы приняли на себя обязательства перед севером, я — лев из Наскаду.

Леобардис тяжело вздохнул. Запах войны висел в воздухе, и этот запах наполнял его тревогой и сожалением. Тем не менее отделение от Светлого Арда после долгих лет мирного правления Джона — опеки Верховного короля, — судя по всему, привлекло его умного сына на его сторону. Это событие было радостным, но незначительным в потоке великих грядущих дел. Герцог Наббана вознес безмолвную благодарственную молитву своему искушающему, но в конце концов торжествующему Богу.

— Слава Узирису Эйдону за то, что он вернул нам тебя! — сказал герцог Изгримнур и снова почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы. Он склонился над кроватью и грубо и весело тряхнул Изорна за плечо, заработав сердитый взгляд Гутрун, ни на шаг не отходившей от своего взрослого сына с тех самых пор, как он появился здесь прошлой ночью.

Изорн, хорошо знакомый с суровым характером своей матери, слабо улыбнулся Изгримнуру. У него были отцовские голубые глаза и широкое лицо; но большая часть юношеского блеска, казалось, исчезла с тех пор, как отец видел его в последний раз: лицо молодого человека было потемневшим и натянутым, как будто что-то вытекло из его сильного тела.

Это просто тревога и лишения, которые он перенес, решил герцог. Он сильный мальчик. Достаточно посмотреть на то, как он управляется с приставаниями своей не в меру заботливой матери. Он будет настоящим мужчиной — нет, он уже настоящий мужчина. Когда он станет герцогом, после меня… и после того, как Скали, визжа, отправится в преисподнюю…

— Изорн! — новый голос прервал эту случайную, хоть и приятную мысль. — Чудо, что ты опять с нами! — Принц Джошуа наклонился и сжал руку Изорна своей левой рукой. Гутрун одобрительно кивнула. Она не поднялась, чтобы приветствовать принца, ее материнские чувства явно перевесили правила этикета. Джошуа, казалось, не заметил этого.

— Черта с два это чудо! — грубо сказал Изгримнур и нахмурился, стараясь утихомирить разрывающееся сердце. — Он бежал только благодаря своей храбрости и присутствию духа. И это Божья правда.

— Изгримнур, — предостерегающе сказала Гутрун. Джошуа рассмеялся.

— Конечно. Но позволь мне тогда сказать, Изорн, что твоя храбрость и присутствие духа — это просто чудо!

Изорн приподнялся, поудобнее устраивая перевязанную ногу, лежащую на подушке поверх покрывала, как святые мощи.

— Вы слишком добры ко мне, ваше высочество. Если бы у некоторых воронов Скали хватило присутствия духа, чтобы и дальше пытать своих ближних, мы навсегда остались бы там — ледяными трупами.

— Изорн! — с досадой сказала его мать. — Не надо так говорить о таких вещах. Ты должен благодарить Бога за эту милость.

— Но это правда, мама. Это вороны Скали дали нам возможность убежать. — Молодой человек повернулся к Джошуа: — Что-то темное затевается в Элвритсхолле — и во всем Риммергарде, принц Джошуа! Вы должны поверить мне! В городе полно черных риммеров из земель вокруг Пика Бурь. Это они сторожили нас по приказу Острого Носа. Это они, Богом проклятые чудовища, истязали наших людей — безо всякой причины! Нам нечего было скрывать от них! Они делали это просто ради удовольствия, если только можно себе вообразить такую жестокость. Ночами мы засыпали под крики наших товарищей, не зная, кого они возьмут в следующих раз. — Изорн застонал, выдернул руку из успокаивающих ладоней Гутрун и поднес ее к виску, как бы стирая страшные воспоминания. — Все это было мучительно даже для собственных людей Скали — мне кажется, они начинают задумываться над тем, во что ввязался их тан.

— Мы верим тебе, — мягко сказал Джошуа, и взгляд, который он бросил на стоящего Изгримнура, был полон тревоги.

— Но были и другие — они приходили ночью в черных капюшонах, и даже наши стражи не видели их лиц! — голос Изорна оставался тихим, но глаза его округлились. — Они даже двигались не как люди — Эйдон свидетель! Они пришли из холодных пустынных земель за горами. Мы чувствовали леденящий холод, когда они проходили мимо стен нашей тюрьмы! Мы боялись их больше, чем всего раскаленного железа черных риммеров!.. — Изорн тряхнул головой и опустился на подушку. — Прости, отец… Принц Джошуа. Я очень устал.

— Он сильный человек, Изгримнур, — сказал принц, когда они быстро шли по мокрому коридору. Крыша здесь текла, как и много где еще в Наглимунде — во время плохой погоды зимой, а также весной и летом.

— Я только не могу простить себе, что оставил его один на один с этим сукиным сыном Скали. Черт побери! — Поскользнувшись на мокром месте, Изгримнур проклинал свой возраст и неуклюжесть.

— Он сделал все возможное, дядюшка. Ты должен гордиться им.

— Я и горжусь.

Некоторое время прошло в молчании, потом Джошуа заговорил:

— Я должен признаться, что теперь, когда Изорн здесь, мне легче будет просить тебя о том… о чем я вынужден просить. Изгримнур дернул себя за бороду.

— О чем это?

— Это одолжение, о котором я не молил бы, если бы… — Он помедлил. — Нет. Пойдем ко мне. Об этом деле надо говорить наедине. — Правой рукой Джошуа взял герцога под руку. Укрытое кожей обрубленное запястье безмолвным укором предупреждало любой отказ.

Изгримнур снова до боли вцепился в бороду. У него было предчувствие, что ему не понравится просьба принца.

— Во имя древа, давай захватим с собой кувшин вина, Джошуа. Я чертовски нуждаюсь в нем.

— Во имя любви к Узирису! Во имя красного молота Дрора! Кости святого Эльстана и святого Скенди! Ты безумен?! Почему это я должен покинуть Наглимунд? — Изгримнура трясло от гнева и изумления.

— Я бы не просил, если бы можно было сделать что-нибудь другое, Изгримнур, — принц говорил спокойно, но даже сквозь застилающую глаза пелену ярости герцог видел, как трудно ему дается этот разговор. — Я две ночи провел без сна, пытаясь что-нибудь придумать. У меня ничего не вышло. Кто-то должен отыскать принцессу Мириамель.

Изгримнур сделал долгий глоток. Вино потекло ему на бороду, но герцогу было наплевать на это.

— Почему?! — сказал он наконец и с грохотом поставил кувшин на стол. — И почему я, черт возьми все на свете? Почему я?

Принц был само терпение:

— Ее нужно найти, потому что ее присутствие жизненно необходимо. Кроме того, она моя единственная племянница. Что, если я умру, Изгримнур? Что, если мы отобьемся от Элиаса и прорвем осаду, но в последний момент в меня попадет стрела или я упаду со стены? Вокруг кого тогда сплотится народ — я имею в виду не только баронов и военачальников, но и простой народ, который тысячами собирается в стенах Наглимунда, ожидая защиты? Нелегко будет победить Элиаса, если я буду командовать армией — я, такой странный и нерешительный, как обо мне думают, — но вдруг я умру?

Изгримнур смотрел в пол:

— Есть еще Ллут и Леобардис.

Джошуа покачал головой и жестко сказал:

— Король Ллут ранен и, может быть, умирает. Леобардис — герцог Наббана, и многие помнят его как врага Эркинланда. Сам Санкеллан не забыл тех времен, когда Наббан правил всем и всеми. Даже ты, дядя, добрый и всеми уважаемый человек, не смог бы удержать вместе силы, направленные на удар по королю Элиасу. Он сын Престера Джона. Сам Джон растил его для трона из драконьих костей. Как бы гнусны ни были его деяния, выступить против него может только кто-то из семьи… и ты знаешь это.

Долгое молчание Изгримнура было ему ответом.

— Но почему я? — спросил он наконец.

— Потому что никто из тех, кого я еще могу послать, не сможет уговорить Мириамель вернуться. Деорнот? Он храбр и предан, как охотничий ястреб, но доставит принцессу в Наглимунд, только если посадит ее в мешок и крепко завяжет. Кроме меня, ты единственный можешь уговорить ее не оказывать сопротивления, а она должна вернуться по доброй воле, иначе вас обнаружат, и это будет несчастье. Скоро Элиас поймет, что ее нет здесь, и тогда он сожжет весь юг, чтобы найти принцессу.

Джошуа подошел к столу и рассеянно разворошил пачку пергаментов.

— Подумай, пожалуйста, Изгримнур. Забудь на минутку, что мы говорим о тебе. Кто еще повсюду бывал? У кого еще столько друзей в разных местах? И наконец, прости мою дерзость, но кто лучше тебя разбирается в путанице темных сторон жизни Наббана и Анзис Пелиппе?

Изгримнур кисло улыбнулся.

— Все равно это не имеет смысла, Джошуа. Как я могу оставить своих людей, когда Элиас уже выступает против нас? И каким образом все это может оставаться в секрете, когда меня все хорошо знают?

— Во-первых, вот почему мне кажется Божьим знаком возвращение Изорна. Айнскалдиру, мы оба с этим согласны, не хватает самообладания, чтобы командовать войсками. У Изорна его предостаточно. В любом случае, дядя, надо дать ему шанс отыграться. Падение Элвритсхолла сильно ударило по его молодому самолюбию.

— Раненое самолюбие — это как раз то, что делает из мальчика мужчину, — зарычал герцог. — Продолжай.

— Что до второго твоего возражения, то да, действительно тебя хорошо знают. Но за последние двадцать лет ты не так уж часто бывал на юге Эркинланда. И в любом случае ты будешь переодет.

— Переодет?! — Изгримнур яростно вцепился в бороду, а Джошуа подошел к двери и позвал. У герцога было тяжело на сердце. Перед грядущим сражением он испытывал страх, не столько за себя, сколько за своих людей, жену… Теперь здесь был и его сын, прибавив к общему грузу еще один камень тревоги. Но уехать, даже пускаясь навстречу такой же огромной опасности, как та, которую он оставляет позади… Это казалось невыносимым, как трусость, как предательство.

Но я присягал отцу Джошуа — моему дорогому старику Джону — и как я могу теперь отказать в просьбе его сыну? И к тому же в его аргументах слишком много проклятого смысла.

— Сюда, — сказал принц, отступая от двери, чтобы пропустить кого-то. Это был отец Стренгьярд. На его крутом розовом лице с черной глазной повязкой сияла застенчивая улыбка. Он держал в руках сверток черной ткани.

— Надеюсь, что это подойдет, — сказал он. — Это редко бывает впору, я не знаю почему, просто еще одно маленькое бремя, данное нам Господом. — Он растерянно замолчал, потом, казалось, снова поймал нить разговора. — Иглаф был очень любезен, одолжив ее. Она примерно вашего размера, может быть только чуть короче, чем нужно.

— Иглаф? — озадаченно спросил Изгримнур. — Кто такой Иглаф? Джошуа, что это за бессмыслица?!

— Брат Иглаф, конечно, — объяснил Стренгьярд.

— Твой костюм, Изгримнур, — поспешил добавить Джошуа. Архивариус вытряхнул из свертка полный комплект черного шерстяного монашеского облачения. — Ты благочестивый человек, дядя, — сказал принц. — Мне кажется, что этот костюм подойдет тебе. — Герцог готов был поклясться, что Джошуа прячет улыбку.

— Что? Одежда священника? — Изгримнур начинал понимать смысл происходящего, и нельзя сказать, что это ему нравилось.

— Как меньше всего выделяться из толпы в Наббане, где царствует Мать Церковь и священников всех типов вдвое больше, чем простых горожан? — Джошуа действительно улыбался.

Изгримнур был в ярости.

— Джошуа, я и раньше опасался за твой разум, но теперь я вижу, что ты полностью его лишился! Это самый бредовый план, о каком я когда-либо слышал! И кроме того, кто, когда и где видел эйдонитского священника с бородой?! — Он презрительно фыркнул.

Принц — бросив предостерегающий взгляд на отца Стренгьярда, который положил одежду на стул и теперь осторожно пятился к двери, — подошел к столу и приподнял салфетку, под которой были… тазик с теплой водой и сверкающая, наточенная бритва.

От чудовищного рева Изгримнура задребезжала посуда на кухне замка.

— Говорите, смертные. Вы шпионили в наших горах?

Холодное молчание последовало за словами принца Джирики. Уголком глаза Саймон видел, как Хейстен потянулся к стене, пытаясь нащупать что-нибудь пригодное для защиты. Слудиг и Гримрик загнанными глазами смотрели на окружавших их ситхи, уверенные, что жить им остается уже недолго.

— Нет, принц Джирики, — поспешно сказал Бинабик. — Конечно, вы можете видеть сами, мы не имели ожидания отыскивать здесь ваших людей. Мы из Наглимунда, посланцы принца Джошуа, и несем на себе задачу огромной важности. Мы ищем… — тролль помедлил, как бы опасаясь сказать слишком много. Наконец, пожав плечами, Бинабик продолжил: — Мы идем к Драконовой горе, чтобы отыскивать Торн, меч Камариса са-Винитта.

Джирики сузил глаза, а его одетый в зеленое соплеменник, которого принц назвал дядей, тоненько присвистнул.

— И что вы будете делать с такой вещью? — требовательно спросил Кендарайо'аро.

На этот вопрос Бинабик не ответил, а с несчастным видом уставился в пол. Воздух, казалось, загустел от затянувшегося молчания.

— Она нужна для защиты от Инелуки, Короля Бурь, — выпалил Саймон. У присутствовавших ситхи не дрогнул ни один мускул. Ни один справедливый не вымолвил ни слова.

— Говори еще, — наконец сказал Джирики.

— Если мы имеем должность, — сказал Бинабик, — это одна часть истории, которая почти такая же очень длинная, как ваша Уа'киза Тумет'ай ней-Рианис — Песнь о падении города Тумет'ай. Мы будем делать попытку рассказывать вам то, что имеем возможность.

Тролль быстро пересказал главные события. Саймону казалось, что он умышленно многое опускает: несколько раз, рассказывая, Бинабик поднимал на него глаза, явно призывая к молчанию.

Маленький человек рассказал молчаливым ситхи о приготовлениях Наглимунда и преступлениях Верховного короля; передал слова Ярнауги и процитировал слова из книги Ниссеса, которые вели их к Урмсхейму.

Наконец история была закончена. Джирики вежливо смотрел на тролля, его дядя выглядел настроенным скептически, а тишина была такой глубокой, что казалось, звенящее эхо водопада заполонило весь мир. Это было нереальное и безумное место, и положение путников тоже было полным безумием! Саймон чувствовал, как колотится его сердце, но не только страх подгонял его.

— В это трудно поверить, сын моей сестры, — произнес наконец Кендарайо'аро, протягивая унизанные кольцами руки в непонятном жесте.

— Это так, дядя, но, полагаю, сейчас не время говорить об этом.

— Но тот, другой, о котором говорил мальчик, — начал Кендарайо'аро, в его желтых глазах была тревога, голос полон крепнущего гнева. — Тот, темный, под Наккигой…

— Не сейчас, — в голосе принца ситхи звучало раздражение, он повернулся к людям. — Приношу извинения. Не следовало обсуждать это, пока вы еще голодны. Вы наши гости. — При этих словах Саймон почувствовал мгновенное облегчение и слегка пошатнулся, почувствовав, что колени его ослабели.

Заметив это, Джирики жестом пригласил их подойти к огню.

— Сядьте. Наша подозрительность простительна. Пойми, хотя я и обязан тебе кровным долгом — ты мой Хикка Стайя — ваша раса принесла нашей немного добра.

— Я имею должность частично не соглашаться с вами, принц Джирики, — сказал Бинабик, усаживаясь на плоский камень у огня. — Из всех семей ситхи ваша семья имеет должность знать, что мы, кануки, никогда не приносили вам никакого вреда.

Джирики посмотрел на маленького человека, и выражение натянутости на его лице сменилось почти нежностью.

— Ты поймал меня на невежливости, Бинбинквегабеник. После людей запада, которых мы знали лучше, мы, ситхи, любили кануков.

Бинабик изумленно поднял голову.

— Откуда вы знаете мое полное имя? Я не давал упоминания о нем, и спутники мои также.

Джирики засмеялся. Смех был шипящим, но странно веселым, в нем не было и намека на неискренность. В этот момент Саймон неожиданно совершенно ясно понял, что ситхи ему нравится.

— Ах, тролль, — сказал принц. — Тот, кто путешествовал столько, сколько ты, ничему не должен удивляться, и тем более тому, что кому-то известно его имя. Сколько кануков, кроме тебя и твоего наставника, когда-либо видели юг и горы?

— Вы знали моего наставника? Он умер. — Бинабик стащил с себя варежки и несколько раз согнул пальцы. Саймон и прочие постепенно рассаживались у огня.

— Он знал нас, — сказал Джирики. — Разве не он учил тебя нашему языку? Ты сказал, что тролль говорил с тобой, Аннаи?

— Говорил, мой принц. В основном правильно.

Довольный, но смущенный Бинабик вспыхнул.

— Укекук немного учил меня, но никогда не говорил, откуда он сам знает язык. Я думал, что, может быть, его наставник научил его.

— Сядьте теперь, сядьте, — Джирики призывал Хейстена, Гримрика и Слудига последовать примеру Саймона и Бинабика. Они медленно подошли, напоминая собак, которые боятся побоев, и нашли себе места у огня. Появились несколько других ситхи с подносами из покрытого искусной резьбой полированного дерева, уставленными разнообразными яствами: черным хлебом, маслом, кругом острого соленого сыра, маленькими красными и желтыми фруктами, каких Саймон никогда раньше не видел. Кроме того, там были миски с вполне узнаваемыми фруктами и ягодами и даже несколько кусков растекающихся медовых сот. Когда Саймон осторожно взял два маленьких кусочка, Джирики снова засмеялся тихим шипением, словно сойка на далеком дереве.

— Повсюду зима, — сказал он. — Но пчелы под защитой твердыни Джао э-Тинукай. Берите все, что вам нравится.

Ситхи, превратившиеся в гостеприимных хозяев, подали путникам незнакомое, но крепкое вино, наполнив деревянные бокалы из каменных кувшинов. Саймон задумался, надо ли произносить молитву перед ужином, но ситхи уже приступили к еде. Слудиг и Гримрик озирались с несчастным видом. Они были страшно голодны, но все еще полны страха и недоверия. Солдатывнимательно следили за тем, как Бинабик отломил хрустящий ломоть хлеба и набил полный рот, предварительно намазав хлеб маслом. Убедившись, что он не только не умер, но и продолжает весело жевать, они решили, что могут вполне безопасно испробовать пищу ситхи, к чему и приступили с энергией заключенных, только что узнавших об отмене смертного приговора.

Вытирая с подбородка мед, Саймон на некоторое время перестал есть, чтобы понаблюдать за ситхи. Справедливые ели медленно, иногда подолгу рассматривая каждую ягодку, зажав ее тонкими пальцами, прежде чем положить в рот. Разговоров было мало. Иногда кто-нибудь произносил несколько коротких фраз на певучем языке ситхи или звенел быстрой трелью странной песни, все остальные слушали. Чаще всего ответа не было, но если кто-нибудь хотел ответить, к нему относились с таким же вниманием. Звучал тихий смех, но никто не повышал голоса в споре, и Саймон ни разу не слышал, чтобы ситхи перебивали друг друга.

Аннаи придвинулся ближе, чтобы сидеть около Саймона и Бинабика. Один из ситхи сделал серьезное замечание, вызвавшее у остальных взрыв смеха. Саймон попросил Аннаи объяснить шутку.

Ситхи явно почувствовал себя неловко.

— Киушапо сказал, что твои друзья едят, как будто боятся, что пища убежит от них. — Он указал на Хейстена, который обеими руками запихивал в рот хлеб.

Саймон не совсем понял, что они имели в виду — наверное они и раньше видели голодных людей, — но на всякий случай улыбнулся. По мере того, как трапеза продолжалась, а неиссякаемая, по-видимому, река вина текла в деревянные кубки, риммер и эркинландеры все больше расслаблялись. В какой-то момент Слудиг поднялся на ноги, в его бокале плескалось вино, и предложил сердечный тост за своих новых друзей ситхи. Джирики улыбнулся и кивнул, но Кендарайо'аро напряженно застыл; когда же Слудиг затянул старую северную застольную песню, дядя принца ситхи тихо скользнул в угол широкой пещеры, где обратил ледяной взор в журчащий, освещенный лампами пруд.

Прочие ситхи, сидевшие за столом, засмеялись, когда раздался блеющий баритон Слудига. Слегка покачиваясь в определенно нетрезвом ритме, Слудиг, Хейстен и Гримрик выглядели совершенно счастливыми, и даже Бинабик улыбался, всасываясь в кожуру груши, но Саймон, вспомнив прекрасную чарующую музыку ситхи, почувствовал, как его обожгло стыдом за товарища, как будто риммер был карнавальным медведем, который танцует по праздникам в Центральном ряду, если ему дать кусочек сахара.

Понаблюдав некоторое время, он встал, вытирая руки о перед рубашки. Бинабик последовал его примеру и, спросив разрешения Джирики, пошел по закрытому переходу посмотреть на Кантаку. Три солдата громогласно хохотали. Саймон не сомневался, что они рассказывают друг другу пошлые солдатские анекдоты. Он подошел к одной из стенных ниш и стал рассматривать странную лампу. Внезапно ему вспомнился сияющий кристалл Моргенса — может быть, тоже работа ситхи — и холодная рука одиночества сжала его сердце. Он поднял лампу, и увидел слабую тень костей своей ладони, как будто плоть была только мутной водой. Как он ни старался, он так и не смог понять, каким образом пламя заключено в глубине таинственного кристалла.

Внезапно почувствовав чей-то взгляд, Саймон обернулся. Сияя кошачьими глазами через огненный круг костра, на него смотрел Джирики. Саймон вопросительно поднял брови; принц кивнул.

Хейстен, в чью косматую голову, вероятно, ударило вино, вызвал одного из ситхи — того, кого Аннаи называл Киушапо — помериться силами. Киушапо, желтобородый ситхи в черной с серым одежде, получал пьяные советы от Гримрика. Было совершенно ясно, почему тощий гвардеец считал необходимым предложить свою помощь: ситхи был на голову ниже Хейстена, на вид казалось, что и весит он вдвое меньше эркинландера. Когда ситхи со смущенным видом склонился над гладким столом и сжал широкую лапу Хейстена, Джирики встал, повернувшись боком, прошел мимо них и направился к Саймону, ступая легко и грациозно.

Саймон думал, что трудно отождествить это утонченное самоуверенное создание с разъяренным существом, повисшим в ловушке лесника. И все-таки, когда Джирики резко поворачивал голову или изгибал длинные пальцы, в нем снова мелькали искры той необузданной дикости, которая одновременно пугала и очаровывала. И когда отблеск огня падал на отливающие золотом янтарные глаза, они сияли древним пламенем, как драгоценности из черной лесной земли.

— Пойдем, Саймон, — сказал ситхи. — Я кое-что покажу тебе. — Он взял юношу под руку и повел его к пруду, где сидел Кендарайо'аро, водя пальцами по воде. Когда они проходили мимо костра, Саймон увидел, что борьба в полном разгаре. Соперники намертво сомкнули руки, ни у кого пока не было преимущества. Хейстен, сжав зубы, улыбался крайне напряженной улыбкой, его бородатое лицо покраснело. На лице изящного ситхи страсть сражения не оставила никаких следов, но одетая в серое рука его слегка дрожала от усилия. Саймон сомневался, что все это свидетельствует о скорой победе Хейстена. Слудиг, ошеломленно наблюдая, как маленький сокрушает большого, сидел, разинув рот.

Джирики прошелестел что-то своему дяде, когда они подошли к пруду, но Кендарайо'аро не ответил: казалось, что его лишенное возраста лицо заперто, как каменная дверь. Саймон, следуя за принцем, прошел мимо него вдоль стены пещеры. Спустя мгновение на глазах у остолбеневшего Саймона Джирики исчез.

Он всего лишь вошел в тоннель, скрывавшийся за каменным шлюзом водопада. Саймон шагнул за ним; тоннель вился вверх, все дальше и дальше в каменное сердце горы, крутые ступени освещал ряд ламп.

— Иди, пожалуйста, за мной, — сказал Джирики, начиная подниматься.

Казалось, что они далеко углубились в гору, виток за витком поднимаясь по спирали. Наконец осталась позади последняя лампа. Несколько шагов было сделано почти в полной темноте, пока Саймон не заметил прямо перед собой сияние звезд. Спустя мгновение проход закончился маленькой пещеркой, с одного конца открытой ночному небу.

Юноша пошел за Джирики к краю пещеры, где был каменный выступ высотой по пояс. Заснеженная поверхность горы уходила далеко вниз: добрых десять локтей до вершин вечнозеленых деревьев и еще не менее пятидесяти до засыпанной снегом земли. Ночь была ясная, звезды мерцали на темном небе, и лес необозримой тайной окружал гору.

Некоторое время они стояли молча. Потом Джирики сказал:

— Я обязан тебе жизнью, человеческое дитя. Не бойся, что я забуду.

Саймон ничего не сказал, боясь заговорить и нарушить волшебство, позволившее ему непрошенным гостем стоять в самом центре лесной ночи, в темном саду Бога. Закричала сова.

Минуты протекли в молчании, потом ситхи легко коснулся плеча Саймона и протянул руку над безмолвным океаном деревьев.

— Там. На севере, под Скалой Лу'йасса… — Он указал на линию из трех звезд на склоне бархатного неба. — Ты можешь разглядеть горы?

Саймон всмотрелся. Ему показалось, что он видит на темном горизонте слабейший намек на огромный белый силуэт, так далеко, что, казалось, до него не мог дойти тот же лунный свет, что серебрил деревья и снег под ними.

— Мне кажется, да, — сказал он тихо.

— Туда вы идете. Пик, который люди называют Урмсхеймом, находится в том направлении, но нужна более ясная ночь, чтобы разглядеть его как следует. — Принц вздохнул. — Твой друг Бинабик говорил сегодня о падении Тумет'ай. Некогда он был виден далеко на востоке, — он показал в темноту, — с этого места, но это было еще во времена моего прапрадеда. При свете дня Сени Анци'ин… Башня Наступающего Рассвета… отражала солнечные лучи крышами из золота и хрусталя. Говорят, что это было похоже на прекрасный факел, пылающий на утреннем горизонте… — Он замолчал, обратив к Саймону янтарные глаза, остальная часть его лица была скрыта ночной тьмой. — Тумет'ай давно разрушен и похоронен, — закончил он, пожав плечами. — Ничто не длится вечно, даже ситхи… даже само время.

— Сколько… сколько вам лет?

Джирики улыбнулся, в лунном свете блеснули белые зубы.

— Старше, чем ты, Сеоман. Пойдем теперь вниз. Ты многое увидел и пережил сегодня и, без сомнения, нуждаешься в сне.

Когда они вернулись в уютную, освещенную пещеру, три солдата бодро храпели, завернувшись в плащи. Бинабик вернулся от Кантаки и сидел молча, слушая, как несколько ситхи поют медленную печальную песню, которая гудела, как пчелиный улей, и текла, как река, словно наполняя пещеру густым ароматом какого-то редкого умирающего цветка.

Завернувшись в плащ и глядя, как пляшут по камням отблески пламени, Саймон заснул, убаюканный странной музыкой рода Джирики.

Глава 10. РУКА ВЕРХОВНОГО КОРОЛЯ

Саймон проснулся и увидел, что свет в пещере изменился. Огонь все еще горел слабым желтым языком вокруг белой золы, но лампы потухли. Дневной свет проникал в помещение сквозь трещины в потолке, не замеченные им прошлой ночью, превращая каменную пещеру в колонный зал света и тени.

Трое его спутников-солдат все еще храпели, закутавшись в плащи, беззащитно распростершись по полу, как жертвы ужасного сражения. В остальном комната была пуста. Только Бинабик сидел у огня, скрестив ноги, и рассеянно наигрывал на костяной флейте.

Саймон сел, чувствуя легкий шум в голове.

— А где ситхи?

Бинабик, не обернувшись, просвистел еще несколько нот.

— Мои приветствия тебе, мой друг, — сказал он наконец. — Был ли удовлетворителен твой сон?

— Похоже на то, — пробурчал Саймон, снова укладываясь, чтобы полюбоваться пылинками, танцующими под каменным потолком. — Куда делись ситхи?

— Ушли продолжать свою охоту. Вставай, я имею нужду в твоей помощи.

Саймон застонал и привел себя в сидячее положение.

— Они охотятся на великанов? — спросил он через некоторое время, сунув в рот какой-то незнакомый фрукт. Храп Хейстена стал таким громким, что Бинабик, недовольно сморщившись, положил флейту на пол.

— Охотятся на то, что имеет угрозу их жилищам, так я предполагаю. — Тролль мрачно уставился на что-то лежащее перед ним на камнях. — Киккасут! В этом нет совсем никакого смысла! Мне это ни одной капли не нравится.

— Что не имеет смысла? — Саймон лениво обозревал пещеру. — Это дом ситхи?

Бинабик, нахмурившись, взглянул на него.

— Я полагаю, это очень хорошо, что ты опять имеешь свою особенность задавать сразу очень много вопросов. Нет, это не есть дом ситхи. Это, я предполагаю, именно то, что сказал Джирики: охотничий домик, место, где охотники могут спать и питаться, когда скитаются в лесу. А про второй твой вопрос — это мои кости не имеют смысла, или, скорее, имеют слишком много его.

Кости лежали у колен Бинабика. Саймон с интересом посмотрел на них.

— И что это значит?

— Я буду рассказывать тебе. Может быть будет лучше, если ты употребишь это время, чтобы смывать грязь, кровь и ягодный сок со своего лица. — Тролль сверкнул кисловатой желтозубой улыбкой, указывая на маленький пруд. — Это пригодно для умывания.

Он подождал, пока Саймон разом окунул голову в обжигающе холодную воду.

— Ааххх! — сказал юноша дрожа. — Холодно!

— Ты можешь видеть, — начал Бинабик, игнорируя жалобы Саймона, — что этим утром я раскидывал свои кости. Они говаривали следующее: Темный путь. Развернутый дротик и Черная расщелина. Это причиняет мне много смущения и беспокойства.

— Почему? — Саймон плеснул на лицо еще горсть воды и вытерся рукавом камзола, который тоже был не слишком чистым.

— Потому что я также раскидывал кости перед тем, как мы оставляли Наглимунд, — ответил Бинабик сердито. — И те же фигуры я получал. В точности!

— Но почему это так плохо? — Что-то яркое, блеснувшее у края пруда, привлекло его внимание. Он осторожно поднял маленький предмет и обнаружил, что это круглое зеркальце в изумительной резной рамке. Край темного стекла был гравирован непонятными знаками.

— Это часто очень плохо, когда всякие вещи остаются одинаковыми, — ответил Бинабик, — но что касается костей, то это совсем очень плохо и значительно. Кости для меня это проводники к большой мудрости, верно?

— Уу-гуу. — Саймон полировал зеркальце о свою накидку.

— Ну вот, что будет, если ты будешь открывать вашу Книгу Эйдона и на всех страницах найдешь только один одинаковый стих, много раз?

— Если бы я раньше уже видел эту книгу, и знал бы, что она такой не была, я бы сказал, что это волшебство.

— Ну вот, — сказал Бинабик, несколько успокоившись. — Теперь ты можешь иметь понимание моей проблемы. Есть триста положений, которые могут занимать кости. Когда они одинаковы шесть раз подряд, я могу только думать, что это очень плохо. Я много учился, и я не люблю слово «волшебство», но есть одна такая сила, которая хватает все эти кости, как сильный ветер поворачивает все флаги в одну сторону… Саймон? Ты слушаешь?

Пристально глядя в зеркало, Саймон с удивлением обнаружил в нем совершенно незнакомое лицо. Оно было продолговатым и костистым, под глазами лежали глубокие синие тени, а подбородок, щеки и верхнюю губу покрывали заросли красно-золотистых волос. Саймон еще больше изумился, когда понял, что — о, конечно! — это он сам, похудевший и обветренный за время долгих странствий и заросший самой настоящей мужской бородой. Что за странное лицо? — неожиданно подумал он. Его черты все еще не стали действительно мужскими, усталыми и жесткими, но некоторая часть примет простака теперь исчезла. Тем не менее, что-то разочаровало его в этом юноше с длинным подбородком и копной рыжих волос.

Вот каким видела меня Мириамель? Фермерский сын — крестьянский парень?

И как только он подумал о принцессе, в зеркале мелькнуло ее лицо, почти вырастая из его собственного. В какой-то момент их черты перемешались, как две облачные души в одном теле; через секунду в зеркале осталось только лицо Мириамели, или скорее Малахиаса, потому что ее волосы снова были коротко острижены и выкрашены в черный цвет, и к тому же на ней снова была мальчишеская одежда. За ней было бесцветное небо в пятнах грозовых туч. Кроме того, рядом стоял еще один человек, круглолицый монах в сером капюшоне, Саймон был уверен, что уже видел его раньше, но кто он?

— Саймон! — голос Бинабик плеснул на него, как холодная вода из маленького пруда, и полузабытое имя сразу же улетело безвозвратно. Ошеломленный, он чуть не выронил зеркальце. Снова подхватив его, юноша не увидел никакого лица, кроме своего собственного.

— Ты что, заболеваешь? — спросил Бинабик, обеспокоенный ослабевшим, озадаченным лицом Саймона.

— Нет… я думаю…

— Тогда, если ты уже умылся, приди оказать мне помощь. Мы перейдем к беседованию о гаданиях позже, когда твое внимание не будет таким слабым. — Бинабик встал, ссыпая кости обратно в кожаный мешок.

Бинабик первым подошел к ледяному спуску, предупредив Саймона, чтобы он не сгибал ноги и обхватил голову руками. Безудержные секунды, в течение которых он несся по тоннелю, были давним сном о падении с высоты, так что когда Саймон рухнул в мягкий снег под щелью пещеры и ясный холодный дневной свет ударил ему в глаза, юноше захотелось посидеть немного спокойно и насладиться ощущением сильно бьющегося сердца.

Через мгновение его опрокинул на землю внезапный толчок в спину, и серая гора железных мускулов и пушистой шерсти перекрыла всякий доступ к нему воздуха.

— Кантака! — раздался голос смеющегося Бинабика. — Если твои друзья имеют от тебя такое обращение, то я питаю большую радость, что я не враг.

Саймон, тяжело дыша, оттолкнул волчицу, и тут же подвергся новому нападению шершавого языка, которым Кантака жаждала облизать его лицо. Наконец, не без помощи Бинабика, он выбрался на свободу. Кантака вскочила на ноги, возбужденно поскуливая, описала несколько кругов вокруг юноши и тролля и рванулась в заснеженный лес.

— Теперь, — сказал Бинабик, стряхивая с черных волос прилипший к ним снег. — Мы должны отыскивать, куда ситхи спрятывали наших лошадей.

— Не очень далеко, канук-смертный.

Саймон подпрыгнул, потом повернулся и увидел отряд ситхи, бесшумно появившийся из-за деревьев.

— А почему вы ищете их?

Бинабик улыбнулся.

— Только не для того, чтобы побегать от вас, добрый Кендарайо'аро. Ваше гостеприимство слишком щедрое, чтобы торопиться уходить прочь от него. Нет, просто есть вещи, в местоположении которых я хочу убедиться. Я с очень многим трудом добыл их в Наглимунде, и они будут необходимы нам в дальнейшем пути.

Кендарайо'аро некоторое время бесстрастно смотрел вниз на тролля, потом дал знак двум другим ситхи.

— Сиянди, Киушапо, покажите им.

Желтоволосая пара сделала несколько шагов вдоль склона горы, в сторону от входа в пещеру, и остановилась в ожидании Бинабика и Саймона. Когда юноша оглянулся, он увидел, что Кендарайо'аро все еще смотрит им вслед, но выражение его узких глаз оставалось непроницаемым.

Они обнаружили лошадей неподалеку, в маленькой пещере, прикрытой двумя засыпанными снегом елями. Пещера была удобной и сухой; все шесть лошадей удовлетворенно жевали сладко пахнущее сено.

— Откуда все это взялось? — удивленно спросил Саймон.

— Мы часто приводим сюда наших лошадей, — ответил Киушапо, тщательно выговаривая трудные слова вестерлинга. — Удивляет ли вас, что мы имеем стойло для них?

Пока Бинабик рылся в одной из седельных сумок, Саймон исследовал пещеру, заметив, что в щели, расположенные высоко на стенах, проникает свет. Рядом с кучей сена стояло каменное корыто, наполненное чистой водой. У противоположной стены лежали, сложенные грудой, мечи, топоры и шлемы. В одном из мечей Саймон узнал свой собственный, найденный в оружейной Наглимунда.

— Это наши, Бинабик, — сказал он. — Как они сюда попали?

Киушапо ответил медленно и вразумительно, словно ребенку:

— Мы отнесли их сюда после того, как они были взяты у тебя и твоих спутников. Здесь они сохраняются сухими.

Саймон подозрительно посмотрел на ситхи.

— Но я думал, что вы не можете коснуться железа — что оно яд для вас! — Тут он осекся, испугавшись, что ступил на запретную почву, но Киушапо только переглянулся со своим молчаливым спутником, прежде чем ответить.

— Ты слышал рассказы о Днях Черного Железа, — сказал он. — Некогда действительно было так, но те из нас, кто пережил эти дни, многому научились. Мы знаем теперь, какую воду и из каких источников пить, так что теперь ситхи могут некоторое время держать железо смертных без вреда для себя. Потому мы разрешили тебе не снимать железную рубашку. Мы не любим железа, не пользуемся им… и даже не касаемся, если в этом нет необходимости, — ситхи взглянул на Бинабика, который все еще рылся в походных мешках. — Мы оставим вас, чтобы вы могли в одиночестве закончить ваши поиски, — сказал он. — Вы не найдете ни одной пропажи среди тех вещей, которые попали к нам в руки.

Бинабик поднял глаза.

— Конечно, — сказал он. — Я только боюсь, что некоторые вещи могли потериваться во время вчерашнего сражения.

— Конечно, — ответил Киушапо. Он и тихий Сиянди проскользнули под нависшие ветки входа и быстро скрылись из виду.

— Ах! — сказал наконец Бинабик и поднял сумку, звеневшую, как будто она была полна золотых монет. — Тревога успокоилась, вот оно! — Он бросил мешок назад, в седельную сумку.

— Что это? — спросил Саймон с некоторый раздражением.

Ему не нравилось бесконечно задавать вопросы. Бинабик озорно улыбнулся:

— Это определенные ухищрения кануков, которые в ближайшем будущем станут обладать большой полезностью. Пойдем теперь, мы имеем должность возвращаться. Если наши друзья будут просыпаться в одиночестве и отупевшие от большого пьянства, они могут начать питать страх и творить очень глупости.

Кантака нашла их на пути назад, ее морда была в крови какого-то незадачливого животного. Она несколько раз проскакала вокруг них, потом остановилась, принюхалась, шерсть у нее на загривке встала дыбом. Волчица опустила голову, с шумом втянула в себя воздух и рванулась вперед.

Джирики и Аннаи присоединились к Кендарайо'аро. Принц сменил свою белую одежду на коричневую с голубым куртку. Он держал большой ненатянутый лук, за спиной у ситхи висел колчан, полный длинных стрел с коричневым оперением.

Кантака носилась вокруг ситхи, рыча и принюхиваясь, но хвост ее с силой мотался из стороны в сторону, как будто она увидела старых друзей. Когда Бинабик и Саймон присоединились к справедливому, она подошла, ткнулась черным холодным носом в руку Бинабика, танцуя, отошла в сторону и продолжила свое нервное кружение.

— Ваши вещи были найдены в целости и сохранности? — спросил Джирики.

— Да, конечно, — кивнул Бинабик.. — Спасибо, что присматривали за нашими лошадьми.

Джирики небрежно махнул тонкой рукой.

— И что теперь? — спросил он.

— Я предполагаю, что мы имеем должность скоро снова быть в пути, — ответил тролль и, прикрыв глаза рукой, поглядел в серо-голубое небо.

— Не сегодня, я надеюсь, — сказал Джирики. — Отдохните и разделите с нами еще одну трапезу. Мы многое еще должны обсудить, и вы сможете выехать завтра на рассвете.

— Вы… и ваш дядя… оказали нам много доброты, принц Джирики. И чести, — Бинабик поклонился.

— Мы не добрый народ, Бинбиниквегабеник, не такой, каким мы были прежде, но мы вежливы. Пойдем.

После прекрасного завтрака из хлеба, сладкого молока и восхитительного ароматного супа, сваренного из орехов и подснежников, люди и ситхи провели длинный день в странных беседах, тихом пении и сладком ленивом отдыхе. Саймон дремал, и ему снилась Мириамель, стоявшая на океане, как на полу из неровного зеленого мрамора, и манившая его к себе. Во сне он видел на горизонте свирепые черные тучи и крикнул, пытаясь предостеречь ее. Но принцесса не слышала его призыва в усиливающемся ветре, а только улыбалась и манила. Он знал, что не сможет стоять на волнах, и нырнул, чтобы подплыть к ней, но холодные воды потащили его вниз, затягивая в пучину…

Когда он наконец выбрался из глубины этого сна, день уже угасал. Колонны света потемнели и наклонились, как пьяные. Некоторые ситхи устанавливали лампы в стенных нишах, но даже наблюдение за этим процессом не помогло Саймону понять, что же все-таки их зажигало: после того, как их ставили на место, они просто медленно начинали светиться мягким, обволакивающим светом.

Саймон присоединился к своим товарищам, сидевшим у огня. Они были одни: ситхи, хоть и оставались вежливыми и дружелюбными, похоже, предпочитали собственную компанию, маленькими группками рассевшись по всей пещере.

— Ну, парень, — сказал Хейстен, похлопав его по плечу. — Мы уже боялись, что ты проспишь весь день.

— Я бы тоже спал, если бы ел столько хлеба, сколько он, — поддразнил его Слудиг, чистивший ногти деревянной щепкой.

— Все здесь имеют согласие на завтрашний ранний отъезд, — сказал Бинабик, а Гримрик и Хейстен кивнули в подтверждение. — Мы не питаем уверенности, что мягкость погоды будет иметь длительное продолжение, а путь еще очень далек.

— Мягкость погоды? — спросил Саймон, садясь, и нахмурился, потому что ноги плохо слушались его. — Снег метет, как сумасшедший!

Бинабик довольно хихикнул:

— Нет, друг Саймон, если хочешь узнавать холодную погоду, спрашивай у жителя снега. Это — как канукская весна, когда мы неодетыми играем в снегах Минтахока. Когда мы будем в горах, тогда, я огорчен сказать, ты будешь чувствовать настоящий холод.

Он вовсе не выглядит огорченным! — подумал Саймон.

— Так когда же мы выходим?

— Как только первый луч света появится на востоке, — сказал Слудиг. — Чем скорее, — добавил северянин, значительно оглядывая пещеру и ее странных хозяев, — тем лучше.

Бинабик холодно посмотрел на него и снова повернулся к Саймону.

— И вечером мы имеем должность приводить в порядок наши вещи.

Неизвестно откуда возник Джирики и присоединился к ним.

— Ах, — сказал он. — Я хочу говорить с вами обо всем этом.

— Питаю надежду, что никаких проблем не связывается с нашим отъездом? — спросил Бинабик; за веселым выражением его круглого лица сквозила некоторая озабоченность. Хейстен и Гримрик выглядели встревоженными, Слудиг, как всегда, слегка негодующим.

— Не думаю, — ответил ситхи. — Но есть некоторые вещи, которые я хочу послать с вами, — узкой рукой с длинными пальцами принц с легкостью вытащил из складок одежды Белую стрелу Саймона.

— Это принадлежит тебе, Саймон, — сказал он.

— Что?.. Но это… это же ваше, принц Джирики.

Ситхи вскинул голову, словно прислушиваясь к какому-то отдаленному зову, потом снова опустил глаза.

— Нет, Сеоман, это не мое, пока я не заслужил право взять ее обратно: жизнь за жизнь. — Он держал стрелу между ладонями, как конец веревки, и косые лучи зажгли мельчайшие запутанные узоры по всей ее длине. — Я знаю, что ты не в силах прочитать эти письмена, — медленно произнес Джирики. — Но я скажу тебе, что это Слова Творения, вырезанные на ней самим Вандиомейо, Отцом Стрел, в глубоком, глубоком прошлом, еще до того, как Первый Народ был разделен на три племени. Эта стрела — такая же часть моей семьи, как если бы она была сделана из моей плоти и крови, и такая же часть меня самого. Нелепее получить ее — немногие смертные когда-либо держали в руках Стайя Аме — и конечно, я не могу взять ее назад, пока не оплачу долг, обозначенный ею, — говоря это, он вручил ее Саймону. Пальцы юноши дрожали, коснувшись гладкого древка стрелы.

— Я… я не понимал… — запинаясь, пробормотал Саймон, чувствуя себя так, как будто это ему делали одолжение. Он пожал плечами, не в силах больше вымолвить ни слова.

— Итак, — сказал Джирики, поворачиваясь к остальным. — Моя судьба, как сказали бы вы, смертные, как-то странно переплетена с судьбой этого сына рода человеческого. Поэтому не удивляйтесь, когда я скажу, что именно я собираюсь послать с вами в это необычное и, вероятно, бесплодное путешествие.

Через мгновение Бинабик почтительно спросил:

— И что же это, принц?

Джирики улыбнулся самодовольной кошачьей улыбкой.

— Меня, — сказал он. — Я поеду с вами.

Юный копьеносец долго стоял молча, не зная, следует ли ему прерывать размышления принца. Джошуа смотрел вдаль, его рука, вцепившаяся в парапет западной стены Наглимунда, побелела.

Наконец принц обнаружил чье-то присутствие. Он обернулся. Лицо Джошуа было таким неестественно белым, что солдат испуганно отшатнулся.

— Ваше высочество… — сказал он, с трудом глядя в его глаза. Взгляд принца, подумал солдат, напоминает взгляд виденной им однажды раненой лисицы, которую собаки загнали, а потом разорвали насмерть.

— Пришли ко мне Деорнота, — сказал принц и насильственно улыбнулся. Эта улыбка показалась солдату самым страшным из всего, что он уже видел сегодня. — И найди старика Ярнаугу, риммера. Ты знаешь его?

— Думаю, что знаю, ваше высочество. Тот, что сидит с одноглазым отцом в книжной комнате.

— Молодец, — Джошуа поднял глаза к небу, на чернильно-черные тучи, как будто они были книгой пророчеств. Копьеносец помедлил, неуверенный, что его отпустили, потом повернулся, чтобы идти.

— Послушай. — Остановил его принц, не успел юноша сделать и полушага.

— Ваше высочество?

— Как тебя зовут? — Непонятно было, к кому обращается принц, к солдату или к небу.

— Острейл, ваше высочество, сын Фирсфрама, лорда… из Ранчестера.

Принц быстро взглянул на него, но потом его взор снова обратился к темному горизонту, как будто его притянули силой.

— Когда ты последний раз был дома в Ранчестере, мой добрый Острейл?

— Перед последней Элисиамансой, ваше высочество, но я посылаю домой половину своих денег, мой лорд.

Принц подтянул высокий воротник и кивнул, как будто услышал великую мудрость.

— Это прекрасно, Острейл сын Фирсфрама. Иди и пришли Деорнота и Ярнаугу. Ступай.

Задолго до этого дня молодому копьеносцу говорили, что принц полоумный. Когда он топал тяжелыми сапогами по ступенькам сторожевой башни, ему не давало покоя лицо Джошуа и глаза, похожие на яркие исступленные глаза нарисованных мучеников л их семейной Книге Эйдона — и не только ноющих мучеников, но и усталую грусть глаз самого Святого Узириса, когда, закованного в цепи, его вели к Древу Казней.

— И разведчики уверены в этом, ваше высочество? — осторожно спросил Деорнот. Он боялся нанести обиду, но была в принце какая-то дикость, которой он не мог понять.

— Божье древо, Деорнот, конечно они уверены. Ты знаешь их обоих — это люди, достойные доверия. Верховный король в Гринвудском Форде, меньше чем в десяти лигах от нас. Он будет у стен к завтрашнему утру — с неисчислимой армией.

— Значит, Леобардис медлит, — сказал Деорнот, глядя не на юг, откуда неумолимо надвигались армии Элиаса, а на запад, где за утренними туманами пробирались через Иннискрик и южный Фростмарш легионы Зимородка.

— Остается надеяться на чудо, — сказал принц. — Ступай, Деорнот, скажи сиру Идгрему, чтобы он был наготове. Я хочу, чтобы все копья были наточены, луки натянуты, а в сторожевой башне не было ни капли вина… и в стражниках тоже. Понятно?

— Конечно, ваше высочество, — кивнул Деорнот. Сердце его забилось быстрее, он почувствовал легкую тошноту от нервной мучительной дрожи ожидания. Во имя Всемилостивого Бога, Верховный король узнает, что такое честь Наглимунда — он был уверен, что узнает.

Кто-то предостерегающе кашлянул. Это Ярнауга поднимался по крутым ступеням к широкой площадке. Он легко преодолевал подъем, трудный даже для человека вполовину моложе его. Риммер был одет в одну из просторных черных ряс Стренгьярда, конец его длинной белой бороды заложен за пояс.

— Я явился на ваш зов, принц Джошуа, — сказал он с чопорной вежливостью.

— Спасибо, Ярнауга, — ответил принц. — Ступай, Деорнот. Мы встретимся за ужином.

— Да, ваше высочество, — Деорнот поклонился, держа шлем в руке и стал спускаться по лестнице, перешагивая через две ступеньки.

Некоторое время после его ухода Джошуа молчал. Потом он простер руку над суетой города Наглимунда к фермерским полям за ним, переливающимся желтыми и зелеными красками.

— Посмотри туда, старик. Посмотри! Крысы идут грызть наши стены. Мы теперь долго не увидим этой мирной картины, если вообще увидим когда-нибудь.

— О наступлении Элиаса уже говорят в замке, Джошуа.

— Так и должно, — принц, словно налюбовавшись открывшимся перед ним зрелищем, повернулся спиной к парапету и пристально посмотрел на ясноглазого старика. — Ты проводил Изгримнура?

— Да, Он не был удивлен, что приходится уходить тайно и до восхода.

— Что еще можно было сделать? После того, как мы распустили слухи о его важной миссии в Пирруине, было бы неловко, если бы кто-нибудь увидел его в одеждах священника — и безбородого, как мальчишка из Элвритсхолла. — Принц натянуто улыбнулся. — Видит Бог, Ярнауга, хотя я сам переодевал его, это нож в моем сердце, что я отрываю этого доброго человека от семьи и посылаю его исправлять мои собственные промахи.

— Вы господин здесь, Джошуа; иногда у господина нет той свободы, которая дана даже самому презренному рабу. Принц сунул правую руку под плащ.

— Он взял Квалнир?

Ярнауга улыбнулся:

— Спрятал под верхним платьем. Да поможет Господь тому, кто попробует обокрасть этого старого толстого монаха.

Усталая улыбка принца на мгновение стала шире.

— Даже сам Бог ничего не сможет сделать для них, когда Изгримнур в таком настроении. — Улыбка не дожила до конца фразы. — Теперь, Ярнауга, пройдись со мной по стене. Мне нужны твои зоркие глаза и мудрые слова.

— Я вижу дальше, чем большинство людей, Джошуа, этому научили меня мой отец и моя мать. Вот почему мое имя переводится с риммерпакка как «Железные глаза»: я вижу сквозь пелену облаков так же хорошо, как железо разрушает чары. Что же до остального, то мне трудно будет сказать то, что достойно называться мудростью, в такой поздний час.

Принц отмахнулся.

— Подозреваю, что ты уже помог мне увидеть многое, что было недоступно моему взору. Расскажи мне что-нибудь об Ордене Манускрипта. Это он послал тебя в Танголдир, чтобы ты наблюдал за Пиком Бурь?

Старик быстро шел рядом с принцем, рукава его рясы вились за ним, как черные знамена.

— Нет, принц, приказывать не в обычаях Ордена. Мой отец тоже был Носителем свитка. — Северянин достал из-за ворота своего одеяния золотую цепь и показал Джошуа резное перо и свиток, висевшие на ней. — Он растил меня, чтобы я занял его место, и мне не оставалось ничего другого, кроме как угодить ему. Орден не принуждает; он только просит, чтобы каждый делал то, что может.

Джошуа некоторое время шел молча, размышляя о чем-то.

— Вот если бы так можно было управлять страной, — сказал он наконец. — Если бы люди всегда делали то, что следует. — Он перевел на старого риммера взгляд задумчивых серых глаз. — Но не всегда все так просто — а добро и зло иногда трудно отличить друг от друга. Скажи, у Ордена Манускрипта ведь был верховный жрец или принц? Это был Моргенс?

Ярнауга скривил губы.

— Безусловно, бывают времена, когда необходимо иметь вождя, сильную руку. Наша горестная неподготовленность к настоящим событиям еще раз доказывает это. — Старик покачал головой. — И мы бы немедленно доверили такое руководство доктору Моргенсу, если бы он об этом попросил — он был человеком невероятного ума, Джошуа. Я надеюсь, что вы по достоинству ценили его, пока он был жив. Но он не хотел. Он хотел только искать, читать и задавать вопросы. Тем не менее спасибо тем силам, какими бы они ни были, которые оставляли его с нами все это время. Сейчас единственная наша защита — это его предвидения.

Джошуа остановился, облокотившись на парапет.

— Значит, у этого вашего Ордена никогда не было вождя?

— Нет, с тех пор, как Эльстан, Король Рыбак, — ваш святой Эльстан — свел ученых вместе… — Он помолчал, вспоминая. — Один было появился, уже в мое время. Маленький эрнистириец, очередное открытие Моргенса. У него был почти такой же могучий ум, как и у доктора, только меньше предусмотрительности, так что он изучал предметы, которых Моргенс никогда бы не стал трогать. Он был честолюбив и настаивал, чтобы мы активнее и деятельнее боролись за добро. Он действительно мог однажды стать тем вождем, о котором вы говорите, Джошуа, человеком великого ума и силы…

Когда старик замолчал, Джошуа взглянул на него и увидел, что острые глаза риммера устремлены к западному горизонту.

— И что случилось? — спросил принц.. — Он умер?

— Нет, — медленно ответил Ярнауга, не отводя взгляда от каменистой равнины. — Нет, не думаю. Он… изменился. Что-то испугало его, или причинило ему боль, или… что-то еще. Он давно покинул нас.

— Значит у вас все-таки случались поражения? — спросил принц, снова начиная движение. Старик не последовал за ним.

— О конечно, — сказал он и поднял руку, как бы заслоняя лоб, вглядываясь в смутную даль. — Прейратс тоже некогда был с нами.

Прежде, чем принц смог что-либо ответить на это потрясающее сообщение, его перебили.

— Джошуа! — крикнул кто-то со двора. Принц плотнее сжал губы.

— Леди Воршева, — сказал он и посмотрел вниз, где стояла возмущенная женщина в горящем красном платье. Ее черные волосы стлались по ветру, как горький дым. Рядом с ней маячила унылая фигура Таузера. — Что вам от меня нужно? — спросил принц. — Вы должны быть в замке. Собственно говоря, я приказал вам быть в замке.

— Там я и была, — ответила она сердито. Приподняв подол платья, леди Воршева направилась к лестнице, ведущей наверх, продолжая свою пылкую речь. — И скоро уйду обратно, не беспокойтесь. Но сначала я хочу еще раз взглянуть на солнце — или вы собираетесь вечно держать меня в темном погребе?

Справившись с раздражением, Джошуа с трудом сохранял лицо спокойным и суровым.

— Небу известно, что в замке есть окна, леди. — Тут принц, нахмурившись, посмотрел на Таузера: — Неужели ты не можешь даже не пускать ее на стены, Таузер? Скоро начнется осада. — Маленький человек пожал плечами и захромал по ступенькам вслед за Воршевой.

Леди слегка задыхалась, когда подошла к принцу.

— Покажите мне войска вашего ужасного брата, — попросила она.

— Если бы его войска были здесь, — раздраженно сказал Джошуа, — здесь бы не было вас. Пока что видеть нечего. Спускайтесь, пожалуйста, вниз.

— Джошуа? — Ярнауга все еще щурился на западный горизонт. — Пожалуй, кое-что все-таки можно увидеть.

— Что?! — в одно мгновение принц оказался подле старого риммера, всем телом навалившись на парапет и вытянувшись, чтобы разглядеть то, что увидел старик. — Элиас? Так скоро? Я ничего не вижу! — В возбуждении он ударил кулаком по камню.

— Я сомневаюсь, что Верховный король может подходить с запада, — сказал Ярнауга. — Не удивляйтесь, что не видите их. Как я уже говорил вам, у меня очень острые глаза. Тем не менее они там. Много лошадей и людей — слишком далеко, чтобы сказать, сколько именно, — двигаются по направлению к нам. Там. — Он протянул руку.

— Слава Узирису! — возбужденно воскликнул Джошуа. — Ты наверное прав! Это может быть только Леобардис! — Он выпрямился, полный жизни и энергии, хотя лицо его омрачала тревога. — Положение довольно затруднительное, — сказал он, обращаясь в основном к себе. — Наббанайцы не должны подходить слишком близко, иначе они окажутся зажатыми между Элиасом и стенами Наглимунда. Тогда нам пришлось бы впустить их, и они стали бы просто лишними ртами. — Он поспешил к лестнице. — Если они встанут слишком далеко, мы не сможем оказать им никакой помощи в схватке с Элиасом. Надо послать к ним гонцов! — Он сбежал по ступенькам, громкими криками призывая Деорнота и Идгрема, лорда-констебля Наглимунда.

— О Таузер! — сказала леди Воршева. Щеки ее раскраснелись от ветра и от стремительного развития событий. — Мы все-таки спасемся! Помощь близка!

— Я тоже надеюсь на это, моя леди, — ответил шут. — Я уже прошел все это вместе с Джоном, моим господином, вы же знаете… Но я не стремлюсь пережить это снова!

Внизу во дворе кричали и ругались солдаты. Джошуа стоял на краю колодца с мечом в руке и отдавал распоряжения. Лязг металла, когда копья ударялись о щиты, а мечи и шлемы торопливо разбирали из углов, где они были сложены, разнесся над стенами замка, как звук мольбы.

Граф Аспитис Превис обменялся несколькими выразительными словами с Бенигарисом и направил лошадь к герцогу. Вместе, шаг за шагом, продвигались они по мокрой густой траве. Восходящее солнце казалось размытым сияющим пятном над серым горизонтом.

— Молодой Аспитис! — сердечно сказал Леобардис. — Какие новости? — Если у него и были не лучшие отношения с собственным сыном, он должен хотя бы проявлять снисходительность к друзьям Бенигариса, даже если речь шла об Аспитисе, которого он считал наименее приятным представителем дома Превенов.

— Разведчики только что вернулись, мой герцог. — Граф, стройный, красивый молодой человек был страшно бледен. — Мы меньше чем в пяти лигах от стен Наглимунда, мой лорд.

— Хорошо. Если Господь будет милостив к нам, мы окажемся там к концу дня.

— Но Элиас опередил нас. — Аспитис взглянул на сына герцога. Бенигарис тряхнул головой и выругался про себя.

— Он уже осадил крепость? — удивленно спросил Леобардис. — Как? Он научил свои войска летать?

— О нет, мой лорд, это не Элиас, — поспешил поправиться Аспитис. — Это большое войско под флагом Вепря и Копий — знамена графа Гутвульфа Утаньятского. Он от нас в полулиге или около того, и он не пустит нас к воротам.

Герцог облегченно покачал головой:

— Сколько человек у Гутвульфа?

— Около ста лошадей, мой лорд, но Верховный король не может намного отстать от него.

— Что же, это мало должно нас беспокоить, — сказал Леобардис, направляя коня к одному из маленьких ручьев, пересекающих луговые земли на восток от Гринвуда. — Пусть Верховный король и его войска там и томятся. Мы понадобимся Джошуа на близком расстоянии, где сможем беспокоить осадивших и держать открытыми их линию обороны, — с громким плеском он въехал в поток. Бенигарис и граф Аспитис тоже пришпорили коней.

— Но, отец, — сказал Бенигарис, догоняя его. — Подумай только! Наши разведчики говорят, что Гутвульф опередил армию короля всего с сотней рыцарей. — Аспитис согласно кивнул, и Бенигарис сдвинул брови, стараясь, чтобы его слова звучали как можно убедительнее: — Нас втрое больше, а если послать вперед гонцов, к нам присоединятся и войска Джошуа. Мы раздавили бы Гутвульфа о стены Наглимунда, как между молотом и наковальней. — Он улыбнулся и хлопнул по закованному в доспехи плечу отца. — Подумай, как это понравится королю Элиасу — ему придется дважды подумать, верно?

Некоторое время Леобардис молчал. Он оглянулся на развевающиеся знамена своих легионов, растянувшихся по лугам на целую милю. Солнце на минуту пробилось через дымку облаков, окрасив пригнувшуюся от ветра траву. Это напомнило ему Лекелендский восточный зал его дворца.

— Зовите трубача, — вымолвил он. Аспитис повернулся и прокричал приказание.

— Хеа! Я пошлю всадников в Наглимунд, отец, — сказал Бенигарис, с облегчением улыбнувшись.

Герцог видел, как сильно жаждал славы его сын, но этот подвиг принесет славу и Наббану.

— Выбери лучших, сын мой, — крикнул он, когда Бенигарис поскакал к войскам. — Потому что мы должны опередить время! — Он повысил голос до крика, и головы его легионов повернулись к нему: — Скачите, легионы! За Наббан и Мать Церковь! Да страшатся наши враги!

Бенигарис вскоре вернулся доложить, что гонцы отправлены. Герцог Леобардис приказал трубачу замолчать и потом затрубить снова. Огромная армия помчалась вперед. Когда они выезжали из Иннискрика, копыта стучали, раскатываясь барабанной дробью по лугам и долинам. В мутном утреннем небе сияло солнце, и по ветру полоскались голубые с золотом знамена. Зимородок летел к Наглимунду.

Выводя из ворот Наглимунда сорок конных рыцарей, Джошуа все еще не надел свой ничем не украшенный шлем. Арфист Сангфугол выбежал следом, протягивая ему что-то; принц натянул поводья, и лошадь перешла на шаг.

— Что тебе? — нетерпеливо спросил он, оглядывая туманный горизонт.

Арфист задыхался.

— Это… знамя вашего отца, принц Джошуа, — сказал он, передавая сверток. — Привезено… из Хейхолта. У вас нет никакого знамени, кромеСерого Лебедя Наглимунда — а что лучше Дракона и Древа могли бы вы желать?

Принц посмотрел на красно-белое знамя, полуразвернутое у него на коленях. Глаз огненного Дракона сурово сверкал, как будто кто-то угрожал древу, вокруг которого он обвился. Деорнот, Изорн и еще несколько ближайших рыцарей выжидательно улыбались.

— Нет, — сказал Джошуа, передавая знамя обратно Сангфуголу. Взгляд его был холоден и суров. — Я не мой отец. И я не король.

Он повернулся, намотал поводья на правое запястье и поднял руку.

— Вперед! — воскликнул он. — Мы идем навстречу друзьям и врагам.

И отряд двинулся вперед по узким улочкам города. Цветы, брошенные провожающими со стен замка, падали на грязную, разбитую дорогу за их спинами.

— Что ты там увидел, риммер? — нахмурившись, спросил Таузер. — Что ты там бормочешь?

Маленький отряд Джошуа цветным пятнышком исчезал в тумане.

— По краю горы к югу спускаются всадники, — ответил Ярнауга. — Мне не кажется, что их много, но то далеко. — Он прикрыл глаза, как бы вспоминая что-то, потом снова открыл их, всматриваясь вдаль.

Таузер непроизвольно начертал знак древа: глаза старого риммера были ясными и свирепыми и светились, как сапфировые лампы!

— Голова вепря на скрещенных копьях, — прошипел Ярнауга. — Чье это?

— Гутвульф, — смущенно сказал Таузер. Судя по тому, что видел на горизонте старый шут, северянин наблюдал за призраками. — Граф Утаньята, Рука Короля.

Рядом на стене леди Воршева тоскливо смотрела вслед исчезающему отряду принца.

— Он идет с юга, опережая основную армию Элиаса. Кажется, Леобардис увидел его. Наббанаи повернули к югу, как будто навстречу ему.

— Сколько… сколько человек? — спросил Таузер, чувствуя, что перестает понимать, что происходит. — Как тебе удается видеть все это? Я ничего не могу разглядеть, а мое зрение, это единственное, что не…

— Сто рыцарей, может быть даже меньше, — перебил его северянин. — Вот что меня беспокоит: почему их так мало?

— Боже милостивый! Что затеял герцог? — выругался Джошуа, поднимаясь в стременах, чтобы лучше видеть. — Они повернули на восток и на полном ходу мчатся к южным горам! Он потерял разум?

— Смотрите, мой лорд! — крикнул Деорнот. — Смотрите, там, у подножия Бычьей Спины!

— Во имя любви к Эйдону, это же армия короля! Что делает Леобардис? Он собирается атаковать Элиаса без нашей поддержки?

Джошуа хлопнул лошадь по шее, пришпорил ее и помчался вперед.

— Кажется, их немного, принц Джошуа, — окликнул Деорнот. — Возможно, это передовой отряд.

— Почему он не послал гонцов? — жалобно спросил принц. — Смотри, они хотят оттеснить его к Наглимунду и прижать к стене. Почему, во имя Господа, Леобардис не поспал ко мне гонцов?! — Он вздохнул и повернулся к Изорну, откинувшему со лба медвежий шлем своего отца, чтобы лучше видеть горизонт. — Ну что же, дружище, в конце концов это проверка для нашего мужества.

Неизбежность боя, казалось, словно мантией окутала Джошуа полной безмятежностью. Глаза его были спокойны, на губах играла странная полуулыбка. Изорн улыбнулся Деорноту, отвязывавшему щит от луки седла, и снова взглянул на принца.

— Пусть испытают его, лорд, — сказал сын герцога.

— Вперед! — вскричал Джошуа. — Перед нами разоритель из Утаньята! Вперед! — с этим призывом он пустил галопом своего пегого скакуна, и дерн фонтаном разлетался под копытами лошади.

— За Наглимунд! — закричал Деорнот, высоко подняв меч. — За Наглимунд и за нашего принца!

— Гутвульф еще держится, — сказал Ярнауга. — Он остановился на горе, хотя наббанайцы наступают. Джошуа повернул им навстречу.

— Он вступил в сражение? — испуганно спросила Воршева. — Что происходит с принцем?

— Он еще не достиг поля боя — вот! — Ярнауга побежал по стене к юго-западной башне. — Рыцари Гутвульфа приняли первую атаку наббанайцев! Все смешалось! — Он прикрыл глаза и постучал по векам костяшками пальцев.

— Что?! Что?! — Таузер сунул палец в рот и яростно грыз его, безуспешно пытаясь что-нибудь разглядеть. — Ты мне тут не молчи, риммер!

— Трудно понять, что там происходит, с такого расстояния, — сказал Ярнауга, и совершенно напрасно, потому что ни один из двух его слушателей, так же, как и никто другой во всем замке, не видел ничего, кроме слабого двигающегося пятна в тени Бычьей Спины. — Принц приближается к месту сражения… Рыцари Гутвульфа и Леобардиса разбросаны по холмам. Теперь… теперь… — Он замолчал, сосредоточившись.

— Ах! — свирепо зарычал Таузер, хлопая себя по тощему бедру. — Во имя Святого Муирфата и Архангела, это хуже всего, что только можно себе вообразить. С тем же успехом я мог бы прочесть это в… в книге! Черт тебя побери, старец, говори!

Все это разворачивалось перед Деорнотом, словно во сне — мрачное мерцание доспехов, крики и глухие удары клинков о щиты. Когда отряд принца приблизился к сражающимся, он увидел, как меняются лица рыцарей Наббана и эркинландеров и почувствовал, как вихрь удивления пронесся по битве при их появлении. В какое-то мгновение он почувствовал себя частицей сверкающего моря, несущейся на гребне нависающей волны. Через секунду рев и лязг оружия охватили его; рыцари Джошуа врезались с фланга в Вепря и Копья Гутвульфа.

Кто-то оказался прямо перед ним: пустое лицо в маске шлема над обезумевшими глазами боевого коня. Деорнот почувствовал удар в плечо, от которого пошатнулся в седле, копье врага ударилось в его щит и скользнуло в сторону. Он видел перед собой его темную накидку, и, схватив меч двумя руками, взмахнул им. Меч прошел мимо щита и ударил в грудь рыцаря, скинул его с коня в грязную окровавленную траву.

Теперь он был свободен; Деорнот огляделся, пытаясь различить знамя Джошуа, и почувствовал, как слабо пульсирует плечо. Принц и Изорн, сын Изгримнура, спина к спине сражались в центре бурлящей лавины рыцарей Гутвульфа. Быстрая рука Джошуа метнулась вперед, и Найдл пронзил забрало одного из украшенных черным гребнем всадников. Руки врага взлетели к закрытому металлом лицу, немедленно окрасившись кровью, и рыцарь рухнул на землю, скрывшись из глаз, когда попятилась оставшаяся без хозяина лошадь.

Деорнот увидел Леобардиса, герцога Наббана, на юго-восточном фланге битвы, под развевающимся знаменем Зимородка. Два рыцаря поблизости от него сдерживали упирающихся коней, и Деорнот догадался, что гигант в гравированных доспехах — должно быть сын герцога Бенигарис. Черт бы побрал этого человека! Герцог Леобардис стар, но почему Бенигарис не вступает в битву? Это война!

Новая фигура возникла перед ним, и Деорнот дернул за поводья, чтобы избежать стремительного удара боевого топора. Всадник, не оборачиваясь, промчался мимо, но за ним по пятам следовал другой. На некоторое время он позабыл обо всем, обмениваясь яростными ударами с утаньятом. Лязг и крики боя казались ему теперь ровным гулом стремительного водопада. Наконец он нащупал слабое место в защите своего противника и обрушил меч на его шлем, сминая шарнир забрала. Рыцарь повалился в сторону и сполз с коня, зацепившись ногой за стремя. Так он повис, напоминая заколотого борова В замковой кладовой. Обезумевшая лошадь уволокла его прочь.

Граф Гутвульф в черном плаще и черном шлеме наносил удары направо и налево, отбиваясь от двух одетых в голубое наббанайских воинов, как будто они были несмышлеными мальчишками, всего в броске камня от Деорнота. Молодой рыцарь уже пригнулся в седле, чтобы мчаться к нему — сколько славы в том, чтобы обменяться ударами с Чудовищем Утаньята — когда упавшая рядом с ним лошадь развернула его собственного коня в другую сторону. Остановившись, все еще одурманенный, словно во сне, он обнаружил, что скакал вниз с горы через самую гущу сражения. Перед ним было синее с золотом знамя Леобардиса; герцог с развевающимися из-под шлема белыми волосами, стоял, высоко поднявшись в стременах, выкрикивая слова ободрения своим людям, потом опустил забрало и скрыл свои ясные глаза, собираясь вступить в бой.

На глазах у Деорнота сон обернулся кошмаром. Тот, кого он считал Бенигарисом, двигаясь так медленно, что Деорноту казалось, он может в любой момент протянуть руку и остановить его, вытащил длинный клинок и аккуратно, обдуманно вонзил его сзади в шею герцога. В шуме и безумии бурлящей битвы, никто, кроме Деорнота, не видел этой чудовищной сцены. Когда обагренный кровью клинок был вытащен, Леобардис воздел к небу дрожащие руки в железных перчатках, как бы пытаясь проговорить что-то через душащее его всепоглощающее горе, и спустя секунду осел в седле, склонившись к белой шее своей лошади, по которой потоком хлынула его кровь. Потом он медленно упал на землю.

Бенигарис некоторое время смотрел на него, как будто увидел выпавшего из гнезда птенца, потом поднес к губам рог. На мгновение Деорноту показалось, что в черной прорези шлема Бенигариса что-то блеснуло, словно сын герцога перехватил его ошеломленный взгляд через головы сражающихся людей.

Рог пел долго и хрипло, и многие головы повернулись на зов.

— Тамбана Леобардис эйс! — проревел Бенигарис, и, как это ни чудовищно, голос его был хриплым и скорбным. — Герцог пал! Отец убит! Отходите!

Он снова затрубил в рог. Деорнот в ужасе смотрел на него, не в силах поверить, как вдруг со склонов горы ответил другой сигнал. Одетые в доспехи всадники выскочили из-за тенистого укрытия деревьев.

— Огни Севера! — простонал Ярнауга, погрузив Таузера в пучину отчаяния.

— Скажи нам, как вдет битва?!

— Боюсь, она проиграна, — сказал риммер голосом гулким, как ночное эхо. — Кто-то упал.

— О! — выдохнула Воршева, и слезы были в ее глазах. — Джошуа! Это не Джошуа?!

— Не могу сказать. Я полагаю, что это может быть Леобардис. Но еще одно войско спускается с горы. Одеты в красное, на знамени… Орел?

— Фальшир! — простонал Таузер и, стянув с головы шапку с бубенцами, со звоном швырнул ее о камень. — Матерь Божья, это граф Фенгбальд! О Узирис Эйдон, спаси нашего принца! Ублюдки королевские!

— Они ударят по Джошуа, как молот, — сказал Ярнауга. — А наббанайцы, по-моему, в замешательстве. Они… они…

— Отступайте! — кричал Бенигарис, и Аспитис Первис рядом с ним выхватил знамя из рук потрясенного пажа Леобардиса и растоптал мальчика копытами своего коня.

— Их слишком много! — кричал он. — Герцог мертв! Отступайте!

Деорнот развернул коня и поскакал через кровавую свалку обратно к Джошуа.

— Западня! — кричал он. Рыцари Фенгбальда ураганом неслись с горы, их клинки сверкали. — Это западня, Джошуа!

Он прорубил дорогу через двух вепрей Гутвульфа, пытавшихся преградить ему путь, получив несколько сильных ударов по щиту и мечу. Он сразил второго прямым ударом в горло и чуть не потерял свой меч, застрявший в теле. Он видел, что по его забралу течет кровь, но не знал, чья.

Принц звал назад своих рыцарей, рог Изорна трубил, перекрывая крики и звон оружия.

— Бенигарис убил герцога! — крикнул Деорнот. Джошуа ошеломленно обернулся, когда окровавленная фигура молодого рыцаря выехала на него. — Бенигарис заколол его сзади! Мы в ловушке!

На мгновение принц замешкался, подняв руку, словно хотел откинуть забрало и оглядеться. Фенгбальд и его орлы скакали к тылу наглимундцев, стараясь отрезать им путь к отступлению.

Принц поднял обернутую поводьями руку со щитом.

— Труби в рог, Изорн! — крикнул он. — Мы должны пробиться! Назад! Назад в Наглимунд! Мы преданы!

Под звук рога со страшными гневными криками рыцари Джошуа бросились вперед прямо к растянувшейся по холму цепи всадников Фальшира. Деорнот гнал лошадь, пытаясь достигнуть передовых рыцарей, и видел, как сверкающий клинок Джошуа обходил защиту первого орла, нанося змеиные удары под рукой рыцаря. Потом Деорнот увидел прямо перед собой красные плащи. Он взмахнул мечом и выругался: он не знал и сам, что его щеки, закрытые шлемом, были мокры от слез.

Люди Фенгбальда, смущенные свирепостью нападающих, медленно поворачивались, и в этот момент наглимундцы прорвались. Наббанайские легионы в панике и беспорядке бежали к Инникскрику. Гутвульф не стал преследовать их, а послал свой отряд на подмогу Фенгоальду.

Деорнот гладил шею коня. Он слышал тяжелое дыхание лошади, когда они галопом неслись назад, через луга и вспаханные поля. Звуки погони постепенно затихали, а впереди вырастали стены Наглимунда.

Ворота были подняты и ждали их, словно черная разверстая пасть. Голова Деорнота пульсировала, как барабан, по которому выбивают дробь. Ему внезапно очень захотелось быть проглоченным — чтобы скатиться в глубокое темное забвение и никогда больше не выходить на свет.

Глава 11. ЗЕЛЕНЫЙ ШАТЕР

— Нет, принц Джошуа. Мы не можем допустить, чтобы вы сделали такую глупость. — Изорн тяжело сел, оберегая раненую ногу.

— Не можете? — Принц оторвал глаза от пола и посмотрел на риммера. — А разве вы мои тюремщики? Разве я неразумный ребенок или полный идиот? Почему вы указываете мне, что я должен делать?

— Мой принц, — сказал Деорнот, успокаивающе положив руку на колено раздраженного Изорна. — Вы, конечно, господин здесь. Разве мы не следуем за вами, куца бы вы ни позвали нас? Разве мы не клялись вам в преданности? — По всей комнате угрюмо закивали головы. — Но вы просите у нас слишком многого. Поймите это. После страшного предательства, .которое мы только что видели, неужели вы считаете, что королю вообще можно доверять?

— Я знаю его, как никто из вас. — Джошуа, словно сжигаемый каким-то внутренним огнем, вскочил с кресла и подошел к столу. — Он желает моей смерти, конечно, но не такой. Не такой бесчестной. Если он поклянется, что это будет совершенно безопасно, и если мы не совершим явной глупости, я вернусь назад целым и невредимым. Он все еще играет роль Верховного короля, а Верховные короли не убивают своих братьев, когда они приходят к ним безоружные и под флагом перемирия.

— Тогда почему он бросил вас в подземелье, о котором вы нам рассказывали? — нахмурившись, спросил Этельферт из Тинсетта. — Вам кажется, что это доказательство его благородства?

— Нет, — отвечал Джошуа. — Но я не думаю, что это было делом рук Элиаса. Мне кажется, что этим управлял Прейратс, по крайней мере до того, как дело было сделано. Элиас превратился в чудовище — и да поможет мне Бог, потому что некогда он был моим братом больше, чем по крови, — но у него все еще сохранилось какое-то понятие о чести.

Деорнот зашипел:

— Такое, какое он показал Леобардису?

— Честь волка, который убивает слабых и бежит от сильных! — фыркнул Изорн.

— Я не думаю. — Спокойное лицо Джошуа напряглось. — Отцеубийство Бенигариса было продиктовано завистью. Я подозреваю, что Элиас…

— Простите, принц Джошуа, — вмешался Ярнауга и, подняв брови, обвел глазами слушателей. — Не кажется ли вам, что вы ищете оправдания вашему брату? Озабоченность ваших подданных весьма похвальна. То, что Элиас попросил о переговорах, вовсе не означает, что вы должны немедленно спешить к нему. Не будет бесчестьем, если вы откажетесь.

— Спаси меня Узирис, старик, меня ни капли не беспокоит, кто и что подумает о моей чести! — отрезал Джошуа. — Я знаю моего брата и понимаю его так, как никто из вас понять не может, — и не говорите мне, что он переменился, Ярнауга. — Принц сверкнул бешеным взглядом, предупреждая неизбежные слова старика. — Как бы то ни было, я пойду, и больше тут нечего обсуждать. Теперь оставьте меня. Еще много дел, о которых я должен подумать.

— Он сошел с ума, Деорнот? — спросил Изорн. Широкое лицо северянина потемнело от мрачного предчувствия. — Как он может по собственной воле идти прямо в кровавые руки короля?

— Упрямство, Изорн! Но кто я такой, чтобы так говорить о нем? Может быть, он действительно знает, что делает. — Деорнот покачал головой. — Эта проклятая штука все еще здесь?

— Шатер? Да. На расстоянии полета стрелы от стен — и столько же до лагеря Элиаса.

Деорнот шел медленно, подделываясь под шаг молодого риммера, которому сильно мешала его раненая нога.

— Спаси нас Бог, Изорн, никогда раньше я не видел его таким, а уж я служу ему с тех пор, как у меня хватило силы держать в руках меч. Кажется, он решил доказать, что Гвитин был неправ, когда назвал его нерешительным. Что ж, если мы не можем его остановить, надо сделать все возможное, чтобы его защитить. Герольд короля сказал: не больше двух телохранителей?

— И столько же у короля.

Деорнот задумчиво кивнул.

— Если эта моя рука, — он показал на перевязь из белой ткани, — сможет двигаться послезавтра, никакая сила на небе и на земле не удержит меня от того, чтобы быть одним из этих двух.

— А я буду другим, — сказал Изорн.

— Мне кажется, тебе лучше оставаться за стенами с двумя десятками всадников. Давай поговорим с лордом-констеблем Идгремом. Если будет засада, если заметят, что хоть воробей вылетит из лагеря к этому шатру, — вы будете там за несколько мгновений.

Изорн кивнул.

— Хорошо. Может быть, нам стоит еще поговорить с мудрецом Ярнауга? Пусть он даст Джошуа какие-нибудь чары.

— В чем он действительно нуждается, и мне больно говорить об этом, — так это в заклятье, которое защитило бы его от собственной неосторожности. — Деорнот перешагнул через большую лужу. — Как бы то ни было, никакие чары не защитят от удара кинжалом в спину.

Губы Ллута постоянно безмолвно двигались, как будто он непрерывно что-то объяснял. Его непрестанное бормотание стало безмолвным накануне, и Мегвин проклинала себя за то, что не записала его последних слов, но тогда она надеялась, что он снова обретет голос, как это бывало уже много раз с тех пор, как его ранили. Теперь она понимала, что этого уже не будет.

Глаза короля были закрыты, но на восковом лице постоянно сменялись выражения страха и скорби. Касаясь его горящего лба, глядя на то, как напрягаются губы, силясь что-то сказать, она все время чувствовала, что должна заплакать, что когда непролившиеся слезы переполнят ее, они хлынут наружу прямо через кожу. Но Мегвин не плакала с той самой ночи, когда ее отец повел войско на Иннискрик — даже тогда, когда его принесли к ней на носилках, обезумевшего от нестерпимой боли, замотанного ярдами потемневшей от крови ткани. Если она не плакала тогда, то теперь уж никогда не заплачет. Слезы нужны детям и идиотам.

Чья-то рука коснулась ее плеча.

— Мегвин, принцесса. — Это был Эолер. Его умное лицо было сложено в горестную маску так же тщательно, как складывают на зиму летнюю одежду. — Мне нужно поговорить с вами, но не здесь.

— Уйдите, граф, — сказала она, оглядываясь на грубую постель из палок и соломы. — Мой отец умирает.

— Я разделяю ваше горе, леди. — Его прикосновение стало тяжелее, как ласка животного, слепо тыкающегося носом в темноте. — Разделяю, поверьте. Но живые должны жить, поймите, а ваши люди нуждаются в вашей помощи. — Как бы почувствовав, что его слова слишком холодны и горды, он быстро и нежно сжал ее руку и сразу отпустил. — Пожалуйста. Ллут уб-Лутин не хотел бы, чтобы это было как-нибудь иначе.

Мегвин подавила горестные возражения. Он был прав, как всегда. Она встала. Колени, так долго упиравшиеся в каменный пол пещеры, теперь ныли. Принцесса молча последовала за ним мимо мачехи Инавен, которая сидела в ногах постели короля, глядя на коптящий факел на стене.

Только посмотреть на нас, удивленно подумала Мегвин. Эрнистири понадобились тысячи лет, чтобы выползти из пещер на солнце, — она склонила голову, чтобы пройти под низкими сводами очередного перехода, щуря глаза от едкого дыма факелов. Но один только месяц сумел загнать нас обратно. Мы превращаемся в животных. Боги отвернулись от нас.

Она снова подняла голову, вслед за Эолером выходя на солнечный свет. Шум дневного лагеря оглушил ее: дети, играющие на глинистой земле под бдительным присмотром, придворные дамы — многие в лохмотьях, оставшихся от их парадной одежды, — приготовляющие белок и зайцев для котла с похлебкой и мелющие зерно на плоских камнях. Деревья, тесно окружившие каменный пятачок на склоне горы, нехотя кланялись ветру.

Мужчин почти не было; те, кто не погиб у Иннискрика и не залечивал раны в сотах пещер, были на охоте или стояли на страже нижних склонов, чтобы пресечь любые попытки Скали окончательно сокрушить сопротивление гордого Эрнистира.

Все, что у нас осталось, это воспоминания, подумала она, глядя на свою изорванную, грязную юбку, м потаенные пещеры Грианспога. Мы загнаны, как лисица в нору. Когда Элиас, охотник, явится, чтобы забрать добычу у пса Скали, с нами будет покончено.

— Чего вы хотите от меня, граф Эолер? — спросила она.

— Это не я хочу, Мегвин, — сказал он, тряхнув головой. — Это Скали. Часовые сообщают, что все утро он стоял у подножия Моир Браха, призывая вашего отца.

— Пусть свинья визжит. — Мегвин нахмурилась: — Почему никто из мужчин не воткнул стрелу в его грязную шкуру?

— Стреле не долететь до него, принцесса. И с ним полсотни людей. Боюсь, что мы должны спуститься и выслушать его — из укрытия, конечно, невидимые.

— Конечно, — презрительно сказала она. — А почему нас должно заботить, что там говорит Скали Острый Нос? Не сомневаюсь, он снова предлагает нам сдаться.

— Возможно. — Граф Эолер задумчиво опустил глаза, и Мегвин внезапно стало жаль, что он должен терпеть ее недоброжелательство. — Но я думаю, и что-то еще, леди.

— Хорошо, — сказала она. Мегвин хотелось уйти от постели умирающего Ллута, и она ненавидела себя за это желание. — Позвольте мне только надеть туфли, и я пойду с вами.

Почти час понадобился им, чтобы спуститься по заросшему лесом склону. Земля была мокрой и раскисшей, воздух холодным. Мегвин шла по оврагу вслед за Эолером, и за ней тянулись облачка дыхания. Серый холод выгнал из Циркколя птиц, а может быть лишил их голоса. Ни один звук не сопровождал их в пути, кроме смутного бормотания шелестящих веток.

Мегвин смотрела на стройную фигуру графа Над Муллаха, который легко пробирался через густой подлесок, двигаясь с грацией и безмятежностью ребенка, и снова была полна глупой и безнадежной любви к нему. Это чувство казалось ей, длинноногой, неуклюжей дочери умирающего человека, таким нелепым, что перешло во что-то вроде злобы. Когда Эолер повернулся, чтобы помочь ей перейти через выступающий валун, она нахмурилась возмущенно, как будто он предложил ей не руку, а оскорбление.

Люди, столпившиеся под прикрытием маленькой рощи, из которой был виден длинный хребет, именуемый Моир Брах, были ошеломлены появлением Мегвин и Эолера, но быстро опустили вскинутые луки и знаками показали вновь прибывшим подойти к ним. Глядя вниз на каменный палец, благодаря которому хребет получил свое название, сквозь заросли папоротника, она увидела толпу маленьких как муравьи фигурок, на расстоянии примерно полумили от их укрытия.

— Он только что заткнулся, — прошептал один из часовых, почти мальчик, с расширенными от возбуждения глазами. — Он сейчас опять начнет, принцесса, вот увидите!

Как бы в подтверждение его слов, одна из фигурок отделилась от толпы людей в шлемах и капюшонах, окружавших повозку и упряжку лошадей. Фигурка поднесла руки ко рту и стояла так, повернувшись слегка к северу от укрытия эрнистирийцев.

— ..последний раз… — его голос едва доносился к ним, приглушенный расстоянием. — Я предлагаю вам… заложники… вернуть за…

Мегвин напрягала слух, чтобы разбирать слова. Информация?

— ..о мальчишке колдуна и… принцессе.

Эолер быстро взглянул на Мегвин, которая сидела неподвижно, застыв, как статуя. Что им нужно от нее?

— ..если вы не скажете… где… находится принцесса… мы… этих заложников.

Человек, который говорил — а Мегвин в душе была уверена, что это сам Скали, просто по тому, как он шел, широко расставив ноги, и злобному издевательскому тону, которого не могло скрыть даже расстояние, — помахал рукой, и к месту, где он стоял, подтащили от повозки сопротивляющуюся фигурку в светло-голубых лохмотьях. У Мегвин страшно сжалось сердце. Она знала, что светло-голубое платье принадлежит Сигве, маленькой Сигве, хорошенькой и глупенькой.

— ..если вы не скажете нам… вы знаете… принцесса Мириамель, вещи… плохо для этих… — Скали махнул рукой, и брыкающаяся, тоненько кричащая девушка — которая могла и не быть Сигвой, старательно убеждала себя Мегвин, — была брошена обратно в повозку, к другим пленникам, лежащим в ней.

Итак, это принцессу Мириамель они ищут, сообразила она, дочь Верховного короля! Она убежала? Похищена?

— Неужели мы не можем сделать хоть что-нибудь? — прошептала она Эолеру. — А что это за мальчишка колдуна?

Граф резко покачал головой, лицо его было мрачным.

— Что мы можем сделать, принцесса? Скали только того и хочет, чтобы мы спустились вниз. У него вдесятеро больше людей, чем у нас!

Долгие минуты прошли в молчании. Мегвин смотрела вниз, и неукротимая ярость поднималась в ней. Она уже собиралась сказать Эолеру и остальным, что если никто из мужчин не захочет сопровождать ее, она одна спустится в Тайг и освободит пленников Скали… или, что более вероятно, погибнет, сражаясь за них, — когда толстый человек внизу сдернул шлем, обнажив желтое пятно шевелюры, и снова вышел к основанию Моир Браха.

— Очень хорошо! — прогремел он. — ..и проклятие Локкена… бессмысленное упрямство! Мы… и заберем этих… — маленькая фигурка показала на повозку. — Но.. оставим вам подарок. — Какой-то темный тюк отвязали от седла одной из лошадей и бросили к ногам Скали Острого Носа. — Просто на случай… ждут помощи!.. Не очень-то поможет… против… Кальдскрика!

Он вскочил на коня и под хриплый скрежет рога вместе с сопровождающими ускакал к долине. Повозка, громыхая, катилась за ними.

Они выждали час, прежде чем начали спускаться в лощину, двигаясь настороженно, как олениха, пересекающая открытое место. Спустившись к подножию Моир Браха, они побежали к завернутому в черное узлу, оставленному Скали.

Когда его развернули, люди в ужасе закричали и забились в рыданиях беспомощного горя… но Мегвин не проронила ни слезинки, даже когда увидела, что сделали мясники Скали с ее братом, прежде чем он умер. Когда Эолер положил ей на плечо руку, чтобы увести от пропитанного кровью плаща, она молча стряхнула ее, потом повернулась и с силой ударила его по щеке. Он не протестовал, только с отчаянием смотрел на нее. Она знала, что не из-за удара слезы стояли в его глазах — и от этого еще больше ненавидела его.

Но глаза ее оставались сухими.

Хлопья снега кружились в воздухе, залепляя глаза, оседая на одежде, замораживая пальцы и уши так, что их сильно щипало, — но Джирики и трое его спутников-ситхи, казалось, не замечают этого. Саймон и остальные медленно двигались, сидя на лошадях, а ситхи весело шли впереди, часто останавливаясь, чтобы подождать всадников, спокойные, как сытые коты. Их светящиеся глаза были безмятежны. Проведя в пути весь день от рассвета до сумерек, Джирики и его товарищи казались этим вечером у костра такими же бодрыми и полными сил, какими они были на рассвете.

Пока остальные собирали хворост, Саймон нерешительно подошел к Аннаи.

— Могу ли я задать вам один вопрос? — спросил он. Ситхи невозмутимо поднял глаза:

— Спрашивай.

— Почему дядя принца Джирики рассердился на то, что принц решил пойти с нами? И почему Джирики взял с собой вас троих?

Аннаи поднес ко рту паучью руку, как бы прикрывая улыбку, хотя никакой улыбки на самом деле не было. Спустя мгновение он снова опустил ее, и на лице его застыло прежнее бесстрастное выражение.

— Происходящее между принцем и С'хаи Кендарайо'аро не мое дело, и я не намерен обсуждать это. — Он угрюмо кивнул. — Что до второго вопроса, то, может быть, он сам тебе на него ответит… да, Джирики?

Удивленный Саймон поднял глаза и увидел стоящего у себя за спиной принца, тонкие губы которого разошлись в улыбке.

— Почему я привел их? — спросил Джирики, махнув рукой от Аннаи к двум другим ситхи, медленно бредущим к лагерю, завершив свои поиски. — Киушано и Сиянди я взял, потому что кто-то должен был присмотреть за лошадьми.

— Присмотреть за лошадьми?

Джирики поднял бровь и щелкнул пальцами.

— Тролль, — позвал он через плечо, — если это человеческое дитя чему-то училось у тебя, то ты неважный учитель! Да, Сеоман, за лошадьми — или ты думаешь, что они будут взбираться на гору вместе с тобой?

Саймон был смущен:

— Но… взбираться? Лошади? Я не думал о… Я хотел сказать, мы ведь могли просто оставить их? Отпустить? — Это просто несправедливо: за все время этого путешествия он ни разу не почувствовал себя чем-то большим, чем бесполезная обуза, волочащаяся где-то в хвосте, — кроме, разумеется, истории с Белой стрелой, а теперь этот ситхи еще требует, чтобы он отвечал за каких-то лошадей!

— Отпустить? — голос Джирики был резким, почти сердитым, но лицо оставалось мягким. — Оставить их погибать, это ты хочешь сказать? Когда их затащили туда, куда бы они никогда не отправились по собственной воле, мы должны бросить их, чтобы они пробирались назад через снежную пустыню или погибли?

Саймон хотел возразить, сказать, что это просто не его дело, но решил, что вряд ли стоит спорить с самоуверенным ситхи.

— Нет, — сказал он вместо этого.. — Нет, конечно, не годится оставлять их умирать.

— А кроме того, — сказал подошедший с охапкой хвороста Слудиг, — как мы тогда сами вернемся обратно?

— Вот именно, — кивнул довольный Джирики, улыбка его стала шире. — Поэтому я взял Киушапо и Сиянди. Они присмотрят за лошадьми и приготовят все к моему… к нашему возвращению. — Джирики соединил концы двух воображаемых фигур, как бы показывая, что тут теперь все будет в порядке. — Теперь Аннаи, — продолжал он, — это сложнее. Причина, по которой поехал он, больше похожа на мою. — Он посмотрел на другого ситхи.

— Честь, — сказал Аннаи, глядя на свои переплетенные пальцы. — Я связал Хикка Стайя, Носителя стрелы. Теперь я должен искупить вину.

— Это маленький долг, — мягко сказал Джирики, — в сравнении с моим огромным, но Аннаи отдаст его.

Саймон не знал, сам ли Аннаи так решил, или это Джирики просил его присоединиться к ним. Трудно было понять что-нибудь в этих ситхи: о чем они думают, чего хотят. Они были слишком другими, спокойными и утонченными.

— Идите теперь, — провозгласил Бинабик. Маленький язычок пламени извивался перед ним, и тролль бережно прикрывал его рукой. — Теперь мы разжигаем огонь, и я питаю уверенность, что все вы заинтересованы получать немного еды и вина, чтобы согревать ваши внутренние пространства.

За следующие несколько дней они оставили позади северный Альдхорт, спустившись с последних отрогов Вальдхельмских гор на занесенную снегом пустошь.

Теперь холодно было всегда: каждую долгую ночь, каждый сумеречный белый день их грыз жестокий, едкий холод. Снег непрестанно летел в лицо, обжигая глаза и заставляя трескаться губы. Лицо Саймона болезненно покраснело, как будто он много часов подряд провел на солнце, юноша едва мог держать поводья из-за сильной дрожи. Он чувствовал себя так, как будто его выкинули за дверь за какую-то провинность и наказание затянулось. Но ничего нельзя было сделать, так что Саймон мог только каждое утро возносить безмолвные молитвы Узирису, чтобы Господь дал ему сил продержаться до вечера, когда будет разбит лагерь.

В конце концов, грустно размышлял он, растирая окоченевшие даже под капюшоном уши, надо радоваться, что хотя бы Бинабик хорошо проводит время.

Тролль действительно чувствовал себя в своей стихии — он скакал вперед, немилосердно подгоняя своих спутников, и время от времени смеялся от удовольствия, перепрыгивая на Кантаке через громоздящиеся сугробы. Долгими вечерами у костра, когда его смертные товарищи, отчаянно дрожа, смазывали отсыревшие перчатки и сапоги, Бинабик подробно рассказывал о разных типах снега и первых предвестниках наступающих лавин, чтобы подготовить друзей к путешествию по горам, которые неумолимо росли у далекого горизонта, непреклонные, как карающие боги в коронах белых снегов.

Каждый день их отделяло от гор огромное пространство. Казалось, что они не сделали и шагу вперед, сколько бы путники ни прошли за день. После недели, проведенной в однообразной ледяной пустыне, Саймон стал стремиться скорее добраться до зловещего Диммерскогского леса, о котором ходили дурные слухи, или даже до иссеченных ветрами горных высот — что угодно, только не эти бесконечные пустынные равнины с их пронизывающим до костей холодом.

На шестой день они прошли развалины аббатства Святого Скенди, почти полностью заваленные снегом; только полусгнивший шпиль церкви, увенчанный железным древом, обвитым пальцами какого-то змееподобного чудовища, возвышался над сугробом. Тонкий шпиль в дымке морозного тумана мог бы быть мачтой корабля, почти затонувшего в этом море ослепительной белизны.

— Если оно и сохраняет какие-то секреты и знает что-то о Колмунде и мече Торне, то держит их слишком очень крепко для наших сил, — сказал Бинабик, когда их лошади с трудом пробирались мимо тонущего аббатства. Слудиг начертал древо у лба и сердца, и в глазах его была тревога, но ситхи только крутили головами, разглядывая руины, как будто никогда в жизни не видели ничего более интересного.

Когда в этот вечер путешественники сгрудились у костра, Слудиг захотел узнать, почему Джирики и его сородичи провели так много времени, осматривая аббатство.

— Потому что, — ответил принц, — мы находили это приятным.

— Что это значит? — раздраженно и озадаченно спросил Слудиг, глядя на Хейстена и Гримрика, как будто они понимали, что имеет в виду ситхи.

— Может быть, лучше не говорить об этом, — сказал Аннаи, успокаивающе протягивая длинные пальцы к Слудигу. — Мы все товарищи у этого огня.

Джирики некоторое время торжественно смотрел в огонь, а потом вдруг расплылся в неожиданной озорной улыбке. Саймон подумал, что иногда Джирики кажется едва ли старше, чем он сам, такими молодыми и безрассудными были его поступки. Но он помнил и пещеру над лесом. Юность и древность странно смешались в нем; таков был Джирики.

— Мы рассматриваем вещи, которые интересуют нас, точно так же, как и смертные, — сказал Джирики. — И различны только причины. Наших вы вероятно не поймете. — Его широкая улыбка казалась совершенно дружелюбной, но теперь Саймон видел, что какой-то оттенок натянутости был в ней. — Вопрос в том, северянин, — продолжил принц ситхи, — почему наше внимание к этим развалинам так оскорбляет тебя?

У костра воцарилась мертвая тишина. Слудиг пристально смотрел на принца. Пламя потрескивало и шипело, пожирая сырое дерево, и ветер гудел, как снежная сова, и лошади нервно отфыркивались.

Слудиг опустил глаза.

— Вы, конечно, можете рассматривать все, что хотите, — сказал он, грустно улыбаясь; на его светлой бороде таяли снежные хлопья. — Просто аббатство напомнило мне Сигард, Скипхавен. Получилось так, как будто вы насмехаетесь над чем-то дорогим для меня.

— Скипхавен? — пробурчал Хейстен, уткнувшись носом в меховой воротник. — Никогда не слыхал. Это церковь?

— Корабли… — Узкое лицо Гримрика сморщилось в попытке вспомнить. — Там корабли.

Слудиг кивнул, лицо его было серьезно:

— Можно сказать. Рай Кораблей. Это место, где лежат длинные суда риммеров.

— Но риммеры же никогда не плавали по морям! — Хейстен был крайне удивлен. — Во всем Светлом Арде нет другого народа, который был бы так привязан к земле, как вы.

— Да, но мы плавали раньше! — Лицо Слудига горело отраженным светом костра. — Еще до того, как мы пришли из-за моря. Когда мы жили в Йасгарде, на Потерянном западе, наши отцы сжигали людей и хоронили корабли. Так говорится в наших сказаниях.

— Сжигали людей? — спросил Саймон.

— Умерших, — пояснил Слудиг. — Наши отцы строили корабли смерти из ясеня, спускали их на воду и предавали огню. Они верили, что души мертвых вместе с дымом уходят на небо. Но наши длинные корабли, носившие нас по морям и океанам, — они были жизнью для нас, точно так же, как земля для пахаря и стадо для пастуха. И когда они становились слишком старыми, чтобы выходить в море, их хоронили в земле, чтобы души кораблей перешли в деревья, и заставили их расти стройными, прямыми и высокими, и потом деревья снова стали бы кораблями.

— Но ты говорил, это было давным-давно, еще по ту сторону океана, — заметил Гримрик. — Сигард ведь здесь, верно? В Светлом Арде?

Ситхи были безмолвны и неподвижны, внимательно слушая рассказ Слудига.

— Да. Это там впервые коснулся земли киль корабля Элврита, и там он сказал: «Мы пришли через черный океан в новый дом». — Слудиг оглядел круг слушателей. — И там они сожгли свои огромные корабли. «Никогда не поплывем мы назад, через море, в котором живет дракон», — сказал Элврит. И в долине Сигард у подножия гор стоят теперь курганы последних кораблей. На мысе у края воды под самым большим курганом похоронили они корабль Элврита «Сотфенгсел», оставив на поверхности земли только его высокую мачту, одинокую, как дерево без ветвей — вот что я вспомнил, когда посмотрел на аббатство. — Он тряхнул головой, в глазах его светился огонь воспоминаний. — Омела растет на кургане «Сотфенгсела». Каждый год в день смерти Элврита молодые девушки Сигарда собирают белые ягоды и несут их в церковь…

Слудиг замолчал, огонь сердито шипел.

— Ты забыл упомянуть, — сказал Джирики через некоторое время, — что люди Риммергарда пришли в эту страну, чтобы изгнать из нее других.

Саймон резко выдохнул. Он ожидал чего-то в этом роде от обманчивого добродушия принца.

Слудиг ответил на удивление мягко, может быть погрузившись в сладкие мечты о набожных девицах Сигарда.

— Я не могу исправить ничего, сделанного моими предками.

— В этом есть правда, — сказал Джирики, — но мы, зидайя, — мы, ситхи, — вправе не повторять ошибок своего рода. — Он обратил свирепый взгляд к Бинабику, который встретил его серьезно, но твердо. — Между нами не должно быть недоговоренностей, Бинбиниквегабеник. Я говорил только правду, объясняя причины, по которым я сопровождаю вас: мне интересно то место, куда вы идете, и я не хочу нарушать хрупкую необычную связь между человеческим ребенком и мной. Вы не должны думать, что я хоть на мгновение разделяю ваши страхи и надежды. Что касается меня, то вы и ваш Верховный король можете смолоть друг друга в серую пыль, нас это не беспокоит.

— С полным уважением, принц Джирики, — отвечал Бинабик. — Но вы не рассматриваете всю правду. Если бы это была борьба смертных королей и принцев, мы, пятеро, не были бы здесь — мы защищали бы Наглимунд. Вы знаете, однако, что мы питаем другие цели.

— Тогда знайте вот что, — жестко сказал Джирики. — Годы, которые мы были разъединены с хикедаия, многочисленны, как снежинки, но мы и норны все же одной крови. Как можем мы сражаться на стороне внезапно возникших людей против нашего рода? Ведь мы некогда вместе ходили под солнцем Крайнего Востока! Что может связывать нас со смертными, которые уничтожали нас с той же небрежностью, с какой уничтожают все на своем пути… даже самих себя? — Никто из людей, кроме Бинабика, не мог выдержать холодного взгляда ситхи. Джирики поднял длинный палец. — А тот, кого вы шепотом называете Королем Бурь… чье имя Инелуки, — он горько усмехнулся, когда люди зашевелились и стали тревожно озираться, — даже оно пугает вас! Он некогда был лучшим из нас — прекрасным, умным далеко за пределами понимания смертных, ярким, словно пламя! — и если теперь это сгусток темного ужаса, холодный, полный ненависти, — чья это вина? Если теперь, бестелесный и мстительный, он собирается смести человечество с лица своей земли, как пыль со страниц старой книги, — почему мы должны огорчаться?!

Никто не мог ответить ни слова, но в тишине, наступившей после того, как замолчал Джирики, возник тихий жалобный звук. Он парил в темноте, полнясь неведомыми словами, осколками прозрачной прекрасной мелодии.

Окончив петь, Аннаи посмотрел на молчаливого принца и на своих товарищей ситхи, а потом, поверх танцующего пламени, взглянул на замерзших людей.

— Это наша песня, которую некогда пели и смертные, — пробормотал он. — Западные люди любили ее в прежние времена и даже перевели на свой язык. Я… Я попробую вспомнить.

Задумавшись, он поднял глаза к небу. Ветер стихал, и, словно снежинки, таяли холодные и далекие звезды.

запел наконец Аннаи, смягчая щелчки и долгие гласные ситхи.

Когда голос Аннаи зазвенел, лаская грустные слова, у Саймона появилось чувство, которого он никогда раньше не испытывал, — тоска по дому, которого он никогда не знал, ощущение потери чего-то, что никогда ему не принадлежало. Никто не сказал ни слова, пока пел Аннаи. Никто не смог бы.

Песня кончилась. Огонь был одиноким ярким пятнышком в пустынной стране теней.

Зеленый шатер одиноко стоял в сырой пустоте равнины перец стенами Наглимунда. Его края вздымались итрепетали на ветру, как будто один он из всего того, что могло незаметно двигаться на этом огромном, совершенно открытом поле, был живым и дышащим.

Скрежеща зубами, чтобы не давать воли суеверной дрожи — для того, чтобы дрожать, вполне хватало сырого, пронзительного как нож ветра, — Деорнот наблюдал за Джошуа, который ехал чуть-чуть впереди.

Взгляните-ка на него, думал он, как будто уже увидел своего брата — как будто смотрит прямо через зеленый шелк и черный гребень дракона прямо в сердце Элиаса.

Обернувшись и посмотрев на третьего и последнего участника этой безрассудной экспедиции, Деорнот почувствовал, как упало его и без того тяжелое сердце. Молодой солдат, на присутствии которого настоял Джошуа — имя его было Острейл, — казалось, готов был потерять сознание от страха. Его грубое лицо, загар с которого сошел за ненастные недели весны, было перекошено смертельным ужасом.

Да проклянет нас Эйдон, если от этого парня будет какой-нибудь толк. Какого черта Джошуа взял его?

Они медленно подъехали к шатру, и в этот момент кто-то откинул полог. Деорнот напрягся, готовый схватиться за лук. Он успел уже проклясть себя за то, что позволил своему принцу совершить такой глупый, глупый поступок, но солдат в зеленом плаще, появившийся из шатра, только взглянул на них без всякого любопытства и отступил в сторону, придерживая полог.

Деорнот вежливо сделал Джошуа знак подождать и быстро объехал кругом зеленый шатер. Он был большой, больше двенадцати шагов с каждой стороны, оттягивающие углы веревки мерно гудели под яростными ударами ветра, но засады на примятой траве не было.

— Хорошо. Острейл, — сказал он, вернувшись, — ты будешь стоять здесь, рядом с этим человеком, — тут Деорнот указал на солдата Элиаса, — так, чтобы твое плечо было видно изнутри, понятно?

Приняв слабую улыбку юного копьеносца за утвердительный ответ, Деорнот повернулся к стражнику короля. Бородатое лицо этого человека было знакомо ему, без сомнения, они виделись в Хейхолте.

— Если ты тоже встанешь у двери, это будет лучше для всех участников.

Стражник скривил губы, но сделал шаг к входу. Джошуа уже спешился и двинулся к шатру, но Деорнот быстро шагнул перед ним, положив руку на рукоять меча.

— Вряд ли такая осторожность необходима, Деорнот, — сказал мягкий, но пронзительный голое. — Это твое имя, не так ли? Все мы здесь люди слова, в конце концов.

Деорнот вздрогнул, когда Джошуа вошел вслед за ним. Внутри было поразительно холодно и темно. Стены плохо пропускали слабый дневной свет, окрашивая его зеленым, так что казалось, будто обитатели шатра плавали в огромном, но несовершенно обточенном изумруде.

Бледное лицо маячило перед ним. Черные глаза, булавочными проколами в ничто буравили вошедших. В зеленом мраке алая мантия выглядела ржаво-коричневой, цвета засохшей крови.

— Джошуа! — сказал Прейратс, и ужасное легкомыслие было в его голосе. — Вот мы и снова встретились. Кто мог предвидеть, что столько всего произойдет со времени нашего последнего разговора?

— Закрой рот, священник — или кто бы ты ни был, — резко ответил принц. Такая холодная сила была в его голосе, что даже Прейратс быстро и удивленно мигнул, как испуганная ящерица. — Где мой брат?

— Я здесь, Джошуа, — ответил новый голос, или, скорее, глубокий надтреснутый шепот, похожий на эхо ветра.

Король сидел в кресле с высокой спинкой, стоявшем в углу шатра, рядом был низкий столикий еще одно кресло находилось перед ним — вся мебель в огромном темном шатре. Джошуа двинулся вперед. Деорнот туже закутался в плащ и последовал за ним, больше от нежелания оставаться рядом с Прейратсом, чем в стремлении как можно скорее увидеть короля.

Принц занял кресло напротив брата. Элиас казался скованным; на ястребином лице как драгоценные камни горели глаза, высокий белый лоб окаймляла железная корона Хейхолта. Обеими руками он опирался на меч в ножнах из черной кожи. Сильные руки Верховного короля тяжело лежали на рукояти, над странным двойным эфесом. Глаза Деорнота не хотели останавливаться на мече; у него возникла неприятная тошнота, какая бывает, когда смотришь на землю с большой высоты. Тогда он решил смотреть на короля, но это было едва ли лучше. В леденящем холоде шатра — а воздух был таким холодным, что пар от дыхания не рассеивался, застывая в воздухе, — Элиас сидел в одном камзоле без рукавов. Белые руки короля были обнажены, на запястьях гремели тяжелые браслеты, синие жилы пульсировали, как будто жили собственной жизнью.

— Итак, брат, — сказал король, обнажив зубы в свирепой улыбке. — Ты хорошо выглядишь.

— А ты нет, — скучающе ответил Джошуа, но Деорнот видел огорчение в глазах принца. Что-то ужасающе неправильное было во всем этом, и это было ясно всем присутствующим. — Ты просил переговоров, Элиас. Так говори.

Король прищурил глаза, скрыв их блеск в зеленой тени, и долго молчал, прежде чем начать:

— Мою дочь. Я хочу вернуть мою дочь. Есть еще другой, тоже… мальчишка, но это не так важно. Нет, мне нужна Мириамель. Если ты отдашь ее мне, я дам слово, что все женщины и дети в безопасности покинут Наглимунд. В противном случае все изменники, скрывающиеся за стенами… умрут.

Последнюю фразу король сказал совершенно спокойно, даже небрежно, но Деорнота ошеломило голодное выражение, промелькнувшее по его лицу.

— У меня ее нет, Элиас, — медленно сказал Джошуа.

— Где она?

— Не знаю.

— Лжец! — голос короля был полон такой злобы, что Деорнот чуть не выхватил меч, ожидая, что Элиас вскочит с кресла. Но король остался недвижим, только махнул Прейратсу, чтобы он наполнил его кубок из кувшина, полного какой-то черной жидкости. — Не считайте меня плохим хозяином из-за того, что я не угощаю вас, — сказал король, сделав долгий глоток, и мрачно улыбнулся. — Боюсь, что этот ликер не понравится вам. — Он протянул кубок священнику, который осторожно взял его кончиками пальцев и опустил на стол. — Итак, — продолжал Элиас, и голос его звучал почти разумно, — не лучше ли нам избавить друг друга от этой бесполезной сцены? Я хочу только свою дочь, и я получу ее. — Тут тон его стал издевательски жалобным: — Разве несчастный отец не имеет никаких прав на дочь, которую растил и любил? Джошуа глубоко вздохнул:

— Что до твоих прав на нее, это ваше с ней депо. У меня ее нет, и я не отдал бы принцессу тебе против ее вопи, даже если бы она была у меня. — Он заговорил быстрее, не давая королю времени вмешаться. — Послушай, Элиас, пожалуйста, — ты был мне братом когда-то, и это так. Наш отец любил нас обоих, тебя больше, но сильнее всего он любил эту землю. Неужели ты не видишь, что делаешь? И речь вдет не о нашей борьбе — Эйдон знает, что эта земля видела достаточно войн. Но тут есть и что-то другое. Прейратс знает, о чем я говорю. Это он руководил твоими первыми шагами по этому пути, я не сомневаюсь в этом!

Деорнот видел, как при этих словах принца удивленно повернулся красный священник.

— Пожалуйста, Элиас, — говорил Джошуа, и узкое лицо его было полно горя, — вернись только с пути, который ты избрал, верни этот проклятый меч тем нечестивцам, которые отравляют тебя и Светлый Ард… и моя жизнь будет в твоих руках. Я открою ворота Наглимунда, как девушка открывает окно своему возлюбленному! Я переверну каждый камень на небе и на земле, чтобы найти дочь твою Мириамель! Выкинь этот меч, Элиас! Выкинь его! Не случайно Скорбь — его имя!

Король смотрел на Джошуа, как человек, внезапно оглушенный. Прейратс с каким-то злобным бормотанием бросился вперед, но Деорнот подскочил и поймал его за локоть. Священник извивался, как змея, стремясь вырваться, и прикосновение его было ужасно, но Деорнот не ослаблял хватки.

— Не двигайся! — прошипел он в ухо священника. — Даже если ты поразишь меня страшным заклятием, я успею выпустить из тебя кишки, прежде чем умру. — Он ткнул кинжалом в бок Прейратса ровно настолько, чтобы священник чувствовал острие у самого тела. — У тебя нет голоса в этом деле — так же, как и у меня! Это — между братьями.

Прейратс затих. Джошуа подался вперед, пристально глядя на Верховного короля. У Элиаса был такой вид, словно он не в состоянии разобраться в происходящем.

— Она красавица, моя Мириамель, — полушепотом произнес он. — Иногда она страшно похожа на свою мать Илиссу — бедная погибшая девочка! — Лицо короля, гневное минуту назад, сейчас было только печальным. — Как мог Джошуа допустить это? Как он мог? Она была так молода…

Его белая рука ощупью потянулась вперед. Джошуа слишком поздно отдернул свою. Длинные ледяные пальцы короля сжались на завернутом в кожу обрубке правой руки принца. Глаза короля загорелись новой жизнью, лицо застыло в маске всепожирающей ярости.

— Ступай к себе в нору, изменник! — зарычал он, когда Джошуа вырвал у него руку. — Лжец! Лжец! Я вытрясу это из тебя! — Такая черная ненависть била струей из короля, что Деорнот, отшатнувшись, выпустил Прейратса. — Я сокрушу тебя! — Элиас бился в своем кресле. Джошуа быстро шел к выходу. — Этот ваш Господь Всемогущий тысячу лет будет искать и никогда не найдет даже твоей души!

Молодой солдат Острейл был так напуган лицами принца и Деорнота, что тихо рыдал под порывами сокрушительного ветра всю дорогу назад, к нависающим стенам Наглимунда.

Глава 12. ХОЛОДНОЕ ПЛАМЯ И ЗАВИСТНИК

Постепенно уходил и таял как туман ужасающий сон, в г котором его душило зеленое море. Не было в нем верха и низа, был только ровный холодный свет и сонмы страшных теней, акул с безжизненными черными глазами Прейратса.

Море ускользнуло, и Деорнот, прорвав блестящую поверхность, вырвался из сна в тусклое полубодрствование. На стенах сторожевых казарм серебрились пятна лунного света, равномерное дыхание спящих звучало, как шелест ветра в сухих листьях.

Сердце его еще отчаянно колотилось, но сон уже подбирался, чтобы смягчить страдания его измученной души, успокоить прикосновениями легких как пух пальцев, беззвучно нашептывать в уши что-то неведомое.

Он соскальзывал в мир сновидений. На сей раз прилив сна нес его нежнее, чем прежде. Он оставил его светлым утром, наполненным влагой и мягким полуденным солнцем. Это была земля его отца в Хевеншире, где он рос и работал в полях вместе с двумя сестрами и старшим братом. Какая-то часть его все еще оставалась в бараках, в предрассветных часах девятого дня ювена — но другая перенеслась в прошлое. Снова он чувствовал мускусный запах вспаханной земли, слышал спокойное поскрипывание плуга и мерное чириканье колес повозки, когда вол тащит телегу к рынку.

Потрескивание стало громче, резкий запах грязной пахоты начал слабеть. Плуг приближался, телега была как раз позади. Заснули погонщики, что ли? Или кто-то отвязал быков, и они теперь бродят по полям? Детский ужас нахлынул на него.

Вот отец обозлится — а может, это я упустил? Может, это мне велели за ними смотреть? Он знал, как будет выглядеть его отец — морщинистое искаженное яростью лицо человека, который не будет слушать никаких оправданий, человека, как всегда думал маленький Деорнот, посылающего грешников в ад. Мать Элисия! Он доберется до меня с ремнем, это уж точно!

Он сел, тяжело дыша. Сердце его колотилось так же сильно, как после сна об акулах, но когда он обвел взглядом казармы, оно немного успокоилось.

Сколько уж лет прошло с тех пор, как ты умер, отец? — подумал он, тыльной стороной руки вытирая со лба холодный пот. Почему же ты до сих пор меня преследуешь? Разве годы и молитвы…

Внезапно холодный палец ужаса коснулся спины Деорнота. Он же уже проснулся, разве нет? Тогда почему этот беспощадный скрип не исчез вместе с прошедшим сном?

В одно мгновение он вскочил на ноги и громкими криками принялся будить спящих. Призрак умершего отца погас, как свечка.

— Вставайте! Подъем! К оружию! Штурм начался!

Натянув кольчугу, он пошел вдоль ряда кроватей, вбивая бодрствование в плохо держащихся на ногах и одурманенных вином и отдавая распоряжения тем, кого вернул к жизни первый же его крик. Из сторожевой башни раздавались сигналы тревоги и прерывистое блеянье трубы.

Когда он выбегал из дверей, пытаясь справиться с ремнем ножен, шлем на его голове сидел косо, а щит бил по боку. Заглядывая в другие помещения казарм, он убедился, что их обитатели уже встали и торопливо натягивали доспехи.

— Хо, наглимундцы! — крикнул он, грозно размахивая кулаком и в то же время другой рукой застегивая ремень. — Теперь будет проверка для всех, да возлюбит нас Бог, теперь будет проверка!

Он улыбнулся ответившему нестройному крику и направился к ступенькам, поправляя шлем.

Верх Большой сторожевой башни в западной внешней стене выглядел странно уродливым в свете туманного полумесяца над головой: деревянные стены и крыша, призванные охранять защитников от стрел, были закончены только несколько дней назад. Сторожевая башня кишела полуодетыми стражниками, бесшумными фигурами, как проволокой оплетенными лучами лунного света, проникавшего сквозь деревянные заграждения.

Вдоль стены горели факелы, лучники и копьеносцы занимали положенные позиции. Еще одна труба закричала, словно петух, потерявший надежду на восход солнца, призывая все новых и новых солдат во двор.

Пронзительный протест деревянных колес становился все громче. Деорнот смотрел на обнаженную наклонную равнину под городской стеной, в поисках источника шума. Он знал, что это будет, но все-таки не был готов к тому, что увидел.

— Божье древо! — воскликнул он и услышал, как мужчины по всей стене вторили ему.

Медленно, как хромые великаны, возникая из предрассветных теней, к ним двигались шесть огромных осадных башен такой же вышины, как могучие внешние стены Наглимунда. Увешанные темными шкурами, они, сутулясь, шли вперед, как разбуженные медведи ростом с дерево и с квадратными головами; бормотание и крики двигавших их людей и скрип огромных как дома колес казались ревом чудовищ, невиданных с Древних дней.

Деорнот ощутил неожиданную волну страха. Король пришел, наконец, и; армия его стоит у дверей. Видит Всемилостивый Бог, люди будут складывать песни об этом когда-нибудь, что бы ни случилось!

— Берегите стрелы, дурачье! — закричал он, когда несколько напуганных защитников сделали слепые выстрелы в темноту и стрелы упали, много не долетев до своих далеких целей. — Ждите, ждите! Очень скоро они будут гораздо ближе, чем вам бы хотелось!

В ответ на огни, расцветающие на стенах Наглимунда, в войсках Элиаса громче застучали в барабаны. Их раскатистое громыхание прорезало тьму, медленно распадаясь на неумолимый топот шагов великана. С каждой башни трубили в рог защитники крепости, слабый и неверный звук, по сравнению с грохотом барабанов, но, тем не менее, означающий жизнь и сопротивление.

Кто-то коснулся плеча Деорнота. Обернувшись, он обнаружил у себя за спиной двоих: на одном — медвежий шлем Изорна, второй — сверкающий Айнскалдир в стальной шапке без украшений с металлическим клювом, крючком закрывавшим нос. Глаза чернобородого риммера горели, как факелы. Он положил тяжелую руку на плечо своего господина Изорна, сына Изгримнура, осторожно, но непреклонно отодвинул его с дороги и подошел к парапету. Глядя во тьму, он тихо рычал, как готовая к прыжку собака.

— Там, — рявкнул он, показывая на основания осадных башен, — у ног больших медведей. Камнеметы и таран. — Вслед за башнями действительно двигались другие большие машины. Длинные сильные рычаги катапульт были подняты наверх, точно головы удивленных змей. Другие машины были плотно покрыты шкурами, чтобы, подобно крабам в твердом панцире, безопасно дойти до стен под градом камней и стрел, а там уж выполнить ту задачу, для которой они предназначались.

— Где принц? — спросил Деорнот, не в силах оторвать глаз от ползущих машин.

— Идет, — ответил Изорн, становясь на цыпочки, чтобы попробовать заглянуть через плечо Айнскалдира. — Он был с Ярнаугой и архивариусом с тех пор, как вы вернулись с переговоров. Я надеюсь, что они придумали что-нибудь, чтобы придать нам сил или подорвать силы короля. Правда, Деорнот, ты только погляди на них, — он указал на темную громаду королевской армии, на бесчисленных, как муравьи, солдат, следующих за машинами. — Их там дьявольски много!

— Раны Эйдона! — зарычал Айнскалдир и свирепо взглянул на Изорна красными глазами. — Пусть приходят. Мы их съедим и выплюнем!

— Вот, — сказал Деорнот, надеясь, что изобразил именно улыбку, а не что-нибудь другое. — С Богом, принцем и Айнскалдиром чего нам бояться?

Армия короля вышла на равнину вслед за осадными машинами, толпясь на мокрых от тумана лугах, как мухи на зеленой апельсиновой корке. Шатры, казалось, росли из земли, словно уродливые угловатые грибы.

Восход наступил незаметно, когда осаждающие двигались к месту боя. Укутанное облаками солнце сорвало только один покров с ночной тьмы, оставив мир залитым ровным серым светом.

Огромные осадные башни, которые долгие часы стояли на месте, словно дремлющие часовые, внезапно снова двинулись вперед. Солдаты сновали между могучими колесами и тянули за крепкие веревки — тяжелые машины с трудом вкатывались вверх по склону. Наконец башни выстроились в ряд. Лучники на стенах обрушили на них шквал стрел. Они устрашающе восторженно кричали, словно вместе с тетивами спустили и тугую перевязь своих сердец.

После первого неуверенного залпа, защитники Наглимунда стали пристреливаться. Солдаты короля падали мертвыми, раненых вмалывали в землю беспощадные колеса их собственных машин. Но на место каждого упавшего, пронзенного стрелой, вставал новый солдат в шлеме и голубой куртке и хватал бесполезно повисшую направляющую веревку. Осадная башня неудержимо громыхала к стенам.

Теперь лучники короля приблизились настолько, что могли открыть ответную стрельбу. Стрелы мелькали между стенами и землей, встречаясь и расходясь как взбешенные пчелы. Башни, скрежеща, пробирались к стене заграждения, и когда солнце на минуту прорезалось сквозь серую дымку, стены, словно мелким дождем, были забрызганы красным.

— Деорнот! — круглое, грязное лицо солдата было бледным, как полная луна. — Гримстед просил тебя прийти и побыстрее! К стене под башней Дендиниса принесли лестницы!

— Святое древо! — Деорнот в расстройстве стиснул зубы и обернулся в поисках Изорна. Риммер вырвал лук у раненого стражника и обстреливал последние несколько эллей свободной земли между осадной башней и стеной, убивая каждого солдата, который пытался выйти из-под защиты застрявшей башни и подхватить конец направляющей веревки, свободно трепетавшей на ветру.

— Изорн! — крикнул Деорнот. — Пока мы тут не подпускаем башни, они притащили лестницы к юго-западной стене!

— Тогда иди! — Изорн не отрывал глаз от своей стрелы. — Я догоню тебя, как только смогу!

— Но где Айнскалдир? — Уголком глаза он видел, как в страхе и нетерпении подпрыгивает гонец.

— Бог знает!

Ругаясь про себя, Деорнот низко опустил голову и неуклюже побежал вслед за гонцом сира Гримстеда. По дороге он собрал еще с полдюжины усталых стражников, опустившихся под прикрытие зубчатой стены, чтобы перевести дыхание. Когда он позвал их, они горестно покачали головами, но натянули шлемы и двинулись следом; Деорноту доверяли, многие звали его Правой Рукой принца.

Но Джошуа не очень-то повезло со своей первой правой рукой, сердито думал Деорнот, когда, обливаясь потом, несмотря на холодный серый воздух, сгорбившись, бежал по проходу. Надеюсь, что эту он сохранит несколько дольше. Кстати, где же он сам? Во всяком случае принц должен быть наверху…

Обогнув громаду Башни Дендиниса, он бью поражен, увидев, что люди сира Гримстеда отступают, а толпа красно-голубых келлодширцев барона Годвига неудержимо переливается через зубцы на стену.

— За Джошуа! — закричал он, прыгая вперед, и шедшие за ним люди отозвались ему эхом. Они сошлись с врагами под отвратительный лязг мечей и некоторое время теснили келлодширцев. Один из них с криком свалился со стены, размахивая руками, как будто холодный ветер мог внести его наверх. Воодушевленные люди Гримстеда двинулись вперед. Пока все были увлечены сражением, Деорнот выхватил пику из неподвижной руки распростертого на камнях тела, вздрогнув от сильного случайного удара древком пики, и с силой оттолкнул от стены одну из лестниц. Еще два стражника присоединились к нему. Лестница, дрожа, качнулась назад, келлодширцы с проклятиями цеплялись за нее, их рты раскрывались, как черные дыры. Некоторое время она стояла неподвижно, на полпути между небом и землей и перпендикулярно к обоим; потом опрокинулась назад, стряхивая солдат, как фрукты с дерева.

Вскоре почти все красно-голубые лежали в крови на камнях. Защитники столкнули оставшиеся три лестницы, и Гримстед заставил своих людей сбросить один из больших камней, который они не успели подвинуть в начале штурма. Они прокатили его между зубцами, так что камень с грохотом опрокинулся на упавшие лестницы, разбив их в щепки и убив одного из штурмующих, идиотически смотревшего, как огромный камень катится прямо на него.

Один из стражников — бородатый молодой человек, с которым Деорнот некогда играл в кости, — лежал мертвым, шея его была сломана краем щита. Погибли еще четверо стражников сира Гримстеда, помятые, точно поваленные ветром вороньи пугала, они лежали рядом с семью келлодширцами, которые тоже не пережили неудачного штурма.

Деорнота слегка мутило от того удара древком, и он стоял, тяжело дыша, когда к нему, хромая, подошел Гримстед, большая рваная дыра была в голенище его сапога.

— Семеро здесь и еще полдюжины кувыркнулись с лестницы, — сказал рыцарь, удовлетворенно глядя на скорчившиеся внизу тела и обломки. — Под стеной все тоже мертвы. Куда больше нас потерял король Элиас, куда больше.

Деорнота тошнило, в раненое плечо как будто воткнули гвоздь.

— У короля осталось куда больше, чем у нас, — ответил он, — он может… выбрасывать их, как яблочную кожуру. — Теперь он знал, что его вырвет, и пошел к краю стены. — Яблочную кожуру, — повторил он, наклонясь над парапетом, слишком больной, чтобы стыдиться.

— Прочти еще раз, пожалуйста, — тихо сказал Ярнауга, глядя на свои переплетенные пальцы.

Отец Стренгьярд поднял глаза и уже устало открыл рот, чтобы задать какой-то вопрос. В этот момент снаружи раздался ужасающий грохот, и выражение лица одноглазого священника стало почти паническим. Он быстро начертал древо на черной сутане на груди.

— Камни! — голос его напряженно звенел. — Они… они бросают камни через стену! Разве мы не должны… разве мы…

— Люди, защищающие стены, сейчас в большей опасности, — сказал старый риммер, и лицо его было сурово. — Мы здесь, потому что мы нужны здесь. Наши товарищи ищут один меч далеко на севере, подвергаясь смертельной опасности. Другой уже в руках нашего врага, и этот враг осаждает эти стены. Если есть хоть крупица надежды на то, что отыщется Миннеяр, клинок Фингила, мы должны искать, — он взглянул на огорченного Стренгьярда, и суровое лицо смягчилось. — Те несколько камней, которые достигнут внутренней башни, должны еще перелететь через высокую стену за этой комнатой. Мы не очень рискуем. Теперь, пожалуйста, прочитай это место еще раз. Мне кажется, там есть что-то важное, но я не могу понять, что именно.

Высокий священник некоторое время печально смотрел на лежащую перед ним страницу. В комнате воцарилась тишина, и только отдаленный шум криков и призывав доносился до них. Стренгьярд скривил губы.

— Читай! — приказал Ярнауга.

Священник откашлялся:

…И Джон спустился вниз, в пещеры под Хейхолтом, в дымящиеся колодцы и покрытые испариной коридоры, отравленные огненным дыханием Шуракаи. При нем не было никакого оружия, кроме копья и щита, и когда он приближался к логову огненного дракона, кожа его сапог дымилась. Со всей очевидностью, он был испуган, испуган так, как никогда…

Стренгьярд прервал чтение.

— Какой в этом смысл, Ярнауга? — Что-то рухнуло на землю неподалеку от их убежища с таким грохотом, как будто великан уронил свой железный молот. Стренгьярд стоически перенес это, не подав виду, что он что-то заметил. — Ты хочешь, чтобы я продолжал? Про всю битву короля Джона с драконом?

— Нет, — Ярнауга махнул корявой рукой. — Переходи к заключительному куску.

Священник бережно перевернул несколько страниц:

И сложилось так, что он вышел на свет, хотя не было уже никаких надежд на его благополучное возвращение. Те же, кто ожидал его у входа в пещеру — что было великой храбростью, ибо кто мог знать, что может сотворить разгневанный дракон? — страшными клятвами клялись от радости и потрясения: радости от того, что они вновь увидели Джона из Варинстена, вышедшего живым из логова дракона, и потрясением от вида ужасающей лапы с крючковатыми когтями, залитой кровью, которую нес Джон на своем окровавленном плече. И с радостными криками пошли они по дороге перед ним, и ввели они лошадь его в ворота Эрчестера, и выходили люди из домов на улицы, чтобы приветствовать его. Некоторые говорили также, что те, кто прежде пророчил Джону ужасную смерть и без конца злословил о безрассудстве молодого короля, теперь громче всех поднимали голоса, прославляющие его. И слух о подвиге Джона все дальше разносился по городу, и восторженные горожане кидали цветы под копыта его лошади, и ехал Джон, высоко подняв Сверкающий Гвоздь, ехал по улицам города, отныне принадлежащего ему…

Вздохнув, Стренгьярд стал укладывать тонкий пергамент в ящичек из коры, специально предназначенный для этого.

— Прелестная и печальная история, сказал бы я, и Моргенс, хммм, да, он замечательно излагает все это — но какая в этом польза для нас, Ярнауга? Надеюсь, ты понимаешь, что я не хотел бы проявить неуважения;

Ярнауга, прищурившись, посмотрел на распухшие суставы своих пальцев и нахмурился.

— Я не знаю. Тут что-то есть. Доктор Моргенс, хотел он этого или нет, заложил сюда что-то, кроме самой истории. Небо, тучи и камни! Еще мгновение, и я смог бы дотронуться! Я чувствую себя слепым!

Новая волна шума плеснула в окно: громкие тревожные крики и тяжелый лязг оружия, ставшие невыносимо громкими, когда отряд стражи пробежал в наружный двор.

— Я не думаю, что у нас остается много времени для размышления, Ярнауга, — сказал Стренгьярд.

— Я тоже, — ответил старик и потер глаза.

Весь день прибой армии короля Элиаса бился о каменные скалы Наглимунда. Слабый солнечный свет высекал сверкающие искры отражений из полированного металла доспехов, когда волна за волной солдаты короля карабкались по лестницам, и снова и снова защитники Наглимунда сбрасывали их вниз. Время от времени войска Элиаса находили брешь в непреклонном кольце сильных мужчин и безжалостного камня, но раз за разом были отбиты защитниками. Толстый Ордмайер, барон Утерселла, один защищал такую брешь долгие минуты, пока не подоспела помощь. Он схватился врукопашную с взбирающимися по лестницам солдатами, убил четверых и отбивался от остальных, и в сражении получил смертельную рану.

Сам принц Джошуа привел отряд, очистивший стену от неприятеля и уничтоживший лестницы. Меч Джошуа Найдл, словно луч света, пробившийся сквозь листву, опускался снова и снова, оставляя за собой мертвецов. Противники Джошуа, казалось, ничего не могли сделать, защищаясь тяжелыми широкими мечами или маленькими кинжалами.

Когда нашли тело Ордмайера, принц заплакал. Не было любви между принцем и бароном, но толстый Ордмайер умер, сражаясь, и в пылу битвы смерть его внезапно показалась Джошуа средоточием всех других — копьеносцев, лучников и пехотинцев, с обеих сторон во множестве умирающих и захлебывающихся кровью под холодным, затянутым тучами небом. Принц приказал отнести безвольное тело барона в замковую церковь. Его гвардейцы подчинились, страшно ругаясь про себя.

Когда краснеющее солнце медленно поползло к закатному горизонту, армии короля Элиаса потеряли почти все силы: их попытки запустить свои страшные машины под градом свистящих стрел стали вялыми, солдаты теперь покидали лестницы, как только чувствовали малейшее сопротивление сверху. Эркинландеры неохотно убивали эркинландеров даже по приказу короля, в особенности когда эти братья-эркинландеры дрались, как загнанные в нору барсуки.

Наступил закат, и скорбный звук рога пронесся над полем от линии шатров лагеря Элиаса. Войска короля начали отступать, таща за собой раненых и многочисленных мертвых, покидая обитые шкурами осадные башни и стенобойные машины, так что все это снаряжение стояло, никому не нужное, в ожидании утреннего штурма. Рог протрубил снова, и тогда загремели барабаны, как бы напоминая защитникам, что армия короля, как зеленый океан, может вечно посылать свои волны к стенам Наглимунда.

В конце концов, казалось, говорили барабаны, даже самый упрямый камень превратится в прах.

Осадные башни, как одинокие обелиски, застывшие перед стенами, были еще одним очевидным напоминанием о намерении Элиаса снова вернуться к стенам. Мокрые шкуры, висевшие на них, были хорошей защитой от горящих стрел, но Идгрем, лорд-констебль, размышлял весь день, советовался с Ярнаугой и Стренгьярдом и наконец придумал один план.

Когда последний из людей короля прохромал по склону к своему лагерю, Идгрем приказал своим солдатам бесшумно зарядить две маленькие катапульты бурдюками с маслом. Рычаги спустили, и мешки с маслом, пролетев небольшое открытое пространство, разорвались над кожаным покрытием башен. Когда это было сделано, несколько просмоленных зажженных стрел прочертили голубые сумерки, и в считанные секунды четыре огромные башни превратились в бушующие пламенем факелы.

Люди короля были не в состоянии сбить пламя. Защитники на стенах топали ногами, пожимали друг другу руки и кричали, устало, но от всего сердца, а оранжевые отсветы танцевали на зубчатой стене.

Словно призрак из мира теней, завернувшись в длинный черный плащ” из лагеря выехал король Элиас, и защитники Наглимунда осыпали его насмешками. Король же поднял свой странный серый меч и закричал, как безумный, призывая дождь пролиться и погасить пламя. Люди натянуто засмеялись. Король ездил взад и вперед под стенами, его капюшон хлопал на холодном ветру, и только тогда по чудовищной злобе в гулком голосе Элиаса наглимундцы поняли, что король действительно ждал, что дождь прольется по его призыву, и был оскорблен, потому что этого не случилось. Смех перешел в страшную тишину. Один за другим защитники Наглимунда оставляли свое торжество и спускались со стен, чтобы перевязать раны. Осада еще только начиналась. Передышки не стоило ждать, и не было отдыха по эту сторону небес.

— Я снова видел странные сны, Бинабик.

Лошадь Саймона шла рядом с Кантакой, в нескольких ярдах от остальных путешественников. Шестой день перехода через Белую пустыню был ясным, но ужасно холодным.

— Какие сны?

Саймон стянул маску, которую сделал для него тролль: узкую полоску кожи с прорезями для глаз. Она была нужна для защиты от ослепительного сияния бесконечных снегов.

— О Башне Зеленого ангела… О какой-то башне. Прошлой ночью мне приснилось, что она истекает кровью.

Бинабик сощурился под маской и показал на смутную серую полоску, тянущуюся вдоль горизонта у подножия гор.

— Питаю уверенность, что это край Диммерскога — или Килакитсхока, как с правильностью именовывает его мой народ, — Призрачный лес. Мы будем подходить к нему через день или около того.

Разглядывая мрачную полосу, Саймон почувствовал, что в нем вскипает разочарование.

— Мне наплевать на этот проклятый лес! — огрызнулся он. — И мне до смерти надоели лед и снег, лед и снег! Мы замерзнем и умрем в этой жуткой пустыне! И что за идиотские сны мне снятся?!

Кантака пробиралась через группу небольших сугробов, и тролль некоторое время молча подпрыгивал в седле. Сквозь завывание ветра доносился голос Хейстена, который что-то кричал.

— Я уже полон скорби, — Бинабик говорил размеренно, как бы подделываясь под ритм их движения. — Я не имел сна две ночи в Наглимунде, тревожась, что большую вредность причиняю тебе, когда беру с собой в это путешествие. Я не имею знания о том, что означивают твои сны, и мы можем выяснять это, только если будем идти по Дороге снов.

— Как в доме Джулой?

— Да, но я не имею таких сил, и никакой помощи — не здесь, не теперь. Возможно, твои сны будут приносить нам помощь, но все равно, мне не кажется разумным хождение по Дороге снов сейчас. Мы уже здесь, и такова наша судьба. Имею сказать только, что я делал то, что видел наилучшим.

Саймон подумал об этом и фыркнул.

Мы уже здесь. Бинабик прав, мы уже здесь, слишком далеко, чтобы повернуть назад.

— А Инелу… — пальцы, которыми он начертал знак древа, дрожали не только от холода. — Король Бурь… он дьявол? — спросил он наконец.

Бинабик сморщился.

— Дьявол? Враг вашего Бога? Почему спрашиваешь ты этот вопрос? Ты не слушал, когда говорил Ярнауга?

— Наверное, — он съежился, — это просто… Я вижу его в своих снах. Во всяком случае мне кажется, что это он. На самом деле я вижу только красные глаза, и вокруг них все черно — как сгоревшее полено, в котором еще видны красные точки. — Ему было нехорошо от одного только воспоминания.

Тролль пожал плечами, обеими руками ухватившись за шею Кантаки.

— Нет, он не ваш дьявол, друг Саймон. Но он зло — или, я предполагаю, что то, чего он желает, будет злом для всех нас, а этого достаточно, чтобы именовывать его злом.

— А… дракон? — медленно произнес Саймон мгновение спустя. Бинабик, резко повернув голову, странно посмотрел на Саймона сквозь прорези в маске.

— Тот, который живет на горе. Тот, чье имя я не могу произнести.

Бинабик разразился смехом, пар его дыхания клубился в воздухе.

— Игьярик его именовывают! Дочь Гор, у тебя много забот, юный друг! Дьяволы! Драконы! — От смеха слезы выступили у него на глазах. Тролль поймал одну слезинку на палец перчатки и поднял вверх. — Смотри! — засмеялся он. — Как будто нам и так не хватает льда!

— Но там был дракон! — горячо отозвался Саймон. — Все так говорят!

— Очень сильно давно, Саймон. Это место полно дурных предзнаменований, но я предполагаю, что в этом виновна его оторванность от остального мира. Легенды кануков говаривают, что ледяной червь некогда жил здесь, и мой народ не ходил сюда, но теперь я предполагаю, что на самом деле это бывал снежный леопард или кто-то подобный. Нельзя говорить, что мы вообще не имеем никакой опасности. Гюны, как ты очень хорошо знаешь, имеют далекие захождения в эти дни.

— Так что на самом деле ничего такого страшного нет? По ночам в голову приходят такие ужасные вещи!

— Я не говаривал, что не надо питать страха, Саймон. Мы не имеем должности забывать, что имеем врагов, и некоторые из них, как я предполагаю, весьма могущественные.

Еще одна ледяная ночь в пустыне; еще один маленький костер в пустынной тьме бескрайних снежных полей. Саймону ничего бы так не хотелось, как свернуться калачиком под теплым одеялом в Наглимунде, даже если самая кровавая битва всей истории Светлого Арда будет бушевать за дверями. Он был уверен, что если в этот момент кто-нибудь предложил бы ему теплую сухую кровать, он солгал бы, убил, дал любую клятву именем Узириса, чтобы получить ее. Сидя скорчившись, закутавшись в попону и стараясь не стучать зубами, он был уверен, что чувствует, как его ресницы примерзают к векам.

Волки пронзительно лаяли и завывали в бесконечной темноте вне круга слабого света, ведя длинные, тоскливые разговоры. За две ночи до этого, когда путники впервые услышали их пение, Кантака провела весь вечер, нервно расхаживая вокруг костра. Но с тех пор она успела привыкнуть к ночному крику своих собратьев и только изредка отвечала беспокойным поскуливанием.

— Почему она не от-т-т-ветит им? — озабоченно спросил Хейстен. Житель равнин эркинландского севера, он любил волков не больше Слудига, хотя успел почти полюбить коня Бинабика. — Почему она не велит им мучить кого-нибудь другого?

— Как и люди, не все племена рода Кантаки имеют мир между собой, — ответил Бинабик, никого не успокаивая.

В эту ночь огромная волчица делала все, что могла, чтобы не обращать внимания на вой — даже притворялась спящей, но выдавала себя, сверкая колючими глазами в сторону самых громких воплей. Волчья песня, решил Саймон, закутываясь в одеяло, это пожалуй самая одинокая песня, которую ему приходилось слышать.

Почему я здесь? — думал он. Почему все мы здесь? Ищем в ужасных снегах какой-то меч, о котором долгие годы никто и не вспоминал. А тем временем принцесса и все остальные, оставшиеся в замке, со дня на день ждут королевской атаки! Глупо! Бинабик вырос в горах, в снегу; Слудиг, Гримрик и Хейстен солдаты, они ко всему привыкли; один Эйдон знает, чего хотят ситхи, — но почему я здесь?! Это глупо!

Вой стих. Длинный указательный палец коснулся руки Саймона, заставив его подпрыгнуть от неожиданности.

— Ты слушал волков, Сеоман? — спросил Джирики.

— Т-трудно не слышать.

— Они поют такие свирепые песни, — ситхи покачал головой. — Они такие же, как вы, смертные. Они поют о том, где они были, что видели и чуяли. Они рассказывают друг другу, где бежит лось и кто кого выбрал себе в пару, но по большей части просто кричат: Я здесь! Вот я! — Джирики улыбнулся, прикрыв глаза, сонно глядя на умирающий огонь.

— И ты думаешь, то же самое говорят… говорят смертные?

— Словами и без них, — ответил принц. — Попытайся посмотреть на вещи нашими глазами — нам, зидайя, твой народ часто кажется детьми. Вы видите” что долгоживущие ситхи не спят, что мы бодрствуем всю темную ночь истории. Вы, люди, как дети, хотите оставаться у костра со старшими, слушать песни и сказки, смотреть на танцы. — Он сделал широкий жест, как будто окружающая темень была полна танцующих весельчаков. — Но вы не можете, Сеоман, — ласково продолжал он. — Вы не должны. Вашему народу дано засыпать последним сном, так же как нам дано всю ночь гулять и петь под звездами. И возможно, что ваши сны драгоценны, но мы, зидайя, не можем понять этого.

Звезды, повисшие в хрустально-черном небе, казалось, скользнули прочь, утонув во всепоглощающей ночи. Саймон думал о ситхи, о жизни, у которой нет конца, и не мог заставить себя понять, что это может означать. Промерзший до костей — а может быть даже до самой души — он наклонился ближе к костру, стягивая с себя мокрые перчатки, чтобы согреть руки.

— Но ситхи могут ум-мереть, п-п-правда? — спросил он осторожно, проклиная свою закоченевшую, запинающуюся речь.

Джирики быстро склонился к нему, глаза его сузились, и на одно ужасное мгновение Саймону показалось, что принц сейчас ударит его за такое неуместное любопытство. Но ситхи только взял дрожащую руку Саймона и поднес ее к свету.

— Твое кольцо, — сказал он, глядя на причудливую завитушку в форме рыбы. — Я не видел его раньше. Кто дал тебе это?

— Мой… мой наставник, я д-д-думаю, — запинаясь, ответил Саймон, — доктор Моргенс из Хейхолта. Он послал его для меня Б-б-бинабику. — Ледяная хватка принца пугала его, но он не смел отнять руку.

— Значит, ты один из рода смертных, кто знает тайну? — спросил Джирики, внимательно глядя на него. Саймона пугала глубина его золотистых глаз со ржавыми отблесками огня.

— Т-т-тайна? Н-н-нет! Нет, я не знаю никакой тайны!

Джирики некоторое время не сводил с него глаз, удерживая взгляд мальчика так же надежно, как если бы держал его голову двумя руками.

— Тогда почему они дали тебе кольцо? — спросил Джирики, обращаясь главным образом к самому себе, и покачал головой, отпустив руку Саймона. — А сам я дал тебе Белую стрелу… Воистину, предки уготовили нам странный путь. — Он отвернулся, устремив взор в пляшущее пламя, и перестал отвечать на вопросы.

Тайны! — сердито думал Саймон. — Опять эти тайны! У Бинабика тайны, у Моргенса были тайны, ситхи полны тайн! Я ничего больше не хочу знать ни о каких тайнах! За что мне такое наказание? Почему все всегда навязывают мне свои ужасные тайны?!

Некоторое время он беззвучно плакал, обхватив руками колени, мечтая о невозможном.

Они достигли восточных окраин Диммерскога вечером следующего дня. Лес прятался под толстым одеялом белого снега, но тем не менее казался, как говорил Бинабик, Обителью Призраков. Путешественники не вошли под его покровы, больше того, им вообще не хотелось идти в ту сторону, настолько была полна запретов атмосфера леса. Деревья, какого бы размера они ни были — а некоторые из них были действительно огромными — казались карликовыми, скрученными, как будто они скорчились под ношей покрытых иглами ветвей и тяжелого снега. Открытые пространства между искривленными стволами безумно изгибались, словно ходы, вырытые пьяным гигантским кротом и ведущие к опасным тайнам глубин.

Они двигались почти бесшумно. Копыта лошади Саймона мягко скрипели по снегу колонноствольных залов Диммерскога, под сверкающей белой крышей засыпанных снегом ветвей. Кто мог знать, куда ведут эти переходы? Может быть в темное, злобное сердце леса, где едино дыхание деревьев, где они передают друг другу бесконечные слухи, когда трут друг о друга чешуйчатые ветви под злобным выдохом ветра сквозь прутья и замерзшие листья.

На этот раз они снова разбили лагерь на открытом месте, хотя Диммерског скорчился совсем рядом, как спящее животное. Никто из них не хотел проводить ночь под покровом леса — особенно Слудиг, который вырос на страшных историях об омерзительных тварях, крадущихся по ночам по белым коридорам леса. Ситхи, казалось, все было безразлично, но Джирики провел часть вечера, смазывая свой клинок из волшебного дерева. Снова путники сгрудились у открытого огня, и весь длинный вечер напролет восточный ветер, словно бритва, пронизывал их, насылая неукротимые струи снежных вихрей и забавляясь в верхних пределах Диммерскога. Когда они засыпали в эту ночь, их окружали тихие звуки потрескивающего леса и ветвей, трущихся друг о друга под ударами ветра.

Еще два дня медленной езды вдоль леса через последний участок открытой ледяной земли — и они оказались у подножия гор. Равнина была все такой же унылой, днем ледяная корка сверкала так, что у Саймона голова болела оттого, что он постоянно прищуривался, но казалось, что погода чуть-чуть потеплела. Снег все еще падал, но острый ветер уже не пробивался сквозь плащ икуртку, как прежде, близ широкой стены гор.

— Смотрите! — крикнул Слудиг, показывая вверх, на наклонный выступ предгорья.

Сначала Саймон не увидел ничего, кроме вездесущих камней и деревьев, одетых снегом. Потом, скользя взглядом по линии низких холмов к востоку, он заметил какое-то движение. Две фигуры странной формы — а может быть четыре, причудливо связанные, — виднелись на вершине хребта, меньше чем в полумиле от них.

— Волки? — нервно спросил он.

Бинабик на Кантаке отделился от отряда, дал товарищам время отойти, потом сложил рупором руки в перчатках.

— Ях аконик мий-айа ну тутусик, хениматук? — его слова разнеслись быстрым эхом и замерли среди покрытых снежной пеленой гор. — На самом деле мы не имеем должности кричать, — прошептал он удивленному Саймону. — Выше в горах это может вызывать снежный оползень.

— Но кого ты…

— Шшш, — Бинабик махнул рукой. Через мгновение фигуры ближней дорогой двинулись вниз по хребту, к путешественникам. Теперь Саймон видел, что это были маленькие люди верхом на круторогих баранах. Тролли!

Один из них что-то крикнул. Бинабик внимательно выслушал и с улыбкой повернулся к товарищам.

— Они хотят знать, куда мы идем, не пожирающий ли людей риммер с нами и не пленник ли он?

— Дьявол их возьми! — зарычал Слудиг. Улыбка Бинабика стала шире, и он снова повернулся к хребту.

— Бинбиниквегабеник эа сикка! — крикнул он. — Ук сиккан мохинак да Йиджарьюк.

Две круглых головы в меховых капюшонах посмотрели на них тупо, как попавшие на солнце совы. Потом один из них постучал себя по груди, другой маленькой рукой в меховой варежке описал широкий круг, и, повернув своих баранов, они в облаке снежной пыли поехали вверх по хребту.

— И что это все значит? — раздраженно спросил Слудиг. Улыбка Бинабика выглядела несколько натянутой.

— Я сказал им, что мы собираемся идти на Урмсхейм, — объяснил он. — Один давал знак питать страх перед злом, другой употребил заклятье против сумасшедших.

Поднявшись в горы, они разбили лагерь в маленькой пещере, выдолбленной в кайме покрова Урмсхейма.

— Вот здесь мы будем оставлять лошадей и те вещи, которые будут в дальнейшем без необходимости, — сказал Бинабик, осмотрев защищенное место.

Джирики подошел к входу в пещеру и прислонился спиной к камню, глядя на скалистую, покрытую снегом голову Урмсхейма, с западной стороны окрашенной заходящим солнцем в розовый цвет. Ветер развевал его плащ и взлохматил, волосы, обрамлявшие его лицо подобно лиловатым облакам.

— Прошло очень много времени с тех пор как я в последний раз видел это место, — сказал он.

— А ты раньше уже влезал на эту гору? — спросил Саймон, возясь с пряжкой подпруги своей лошади.

— Я никогда еще не видел противоположной стороны пика, — ответил ситхи. — Это будет чем-то новым для меня — самая восточная область хикедайя.

— Норнов?

— В Дни Расставания все, что лежит к северу от этой горы, было уступлено им, — Джирики пошел обратно в пещеру. — Киушапо, ты и Сиянди приготовите укрытие для лошадей. Смотри, под наклонными камнями растет кустарник, это может вам пригодиться, если не хватит сена. — Тут он перешел на язык ситхи. Аннаи и двое других ситхи немедленно принялись устраивать лагерь, более постоянный и удобный, чем любой из тех, какими наслаждался отряд с тех пор, как покинул охотничий домик.

— Эй, Саймон, смотри, что я приносил! — крикнул Бинабик. Юноша прошел мимо троих солдат, раскалывавших только что срубленные небольшие деревья на дрова. Тролль сидел на корточках, вытаскивая обернутые промасленной кожей предметы из седельной сумки. — Кузнец в Наглимунде думал, что я настолько же безумный, насколько маленький, — улыбнулся Бинабик, когда подошел Саймон. — Но он изготовлял для меня все, чего я желал.

Из развязанных мешочков посыпались очень странные предметы: покрытые гвоздями металлические пластины с кожаными ремнями и пряжками, странные Молотки с острыми концами и нечто вроде упряжи для очень маленьких лошадей.

— Что это такое?

— Для уговаривания и покорения гор, — самодовольно улыбнулся Бинабик. — Даже кануки, очень быстроногие жители, не влезают на очень высокие вершины, когда совсем не готовы к этому. Смотри, вот это, чтобы надевать на сапоги. — Он показал на пластины с гвоздями. — А это ледяные топоры — они имеют большую пользу. Слудиг, с несомненностью, узнает их.

— А сбруя?

— Чтобы мы могли связывать себя вместе. Если идет дождь со снегом или если прибежала лавина, или если лед слишком тонкий, когда один упадет, другие могут удерживать его тяжесть. Если бы я имел время, то приготовлял бы упряжь и для Кантаки тоже. Она будет огорчаться, оставаясь сзади, и мы будем иметь грустное расставание, — смазывая и полируя все это, тролль напевал себе под нос тихую мелодию.

Саймон молча смотрел на снасти Бинабика. Почему-то он думал, что лазить по горам ничуть не труднее, чем подниматься по ступенькам Башни Зеленого ангела — круто в гору, но, в сущности, ничего более страшного, чем обыкновенный трудный переход. Эти разговоры о падениях и лавинах…

— Хо, Саймон-парень! — Это был Гримрик. — А ну-ка давай, делай дело. Собери хотя бы немного щепок. Устроим последний хороший костер перед тем как лезть в горы, искать свою смерть.

Этой ночью в его снах снова возникла белая башня. Он отчаянно цеплялся за ее скользкие окровавленные стены, а волны выли внизу, и черная красноглазая тень наверху звонила в гибельные колокола.

Трактирщик поднял глаза и открыл рот, чтобы заговорить, но остановился, не сказав ни слова. Он моргал и сглатывал, как голодная лягушка.

Вошедший был монахом в черной рясе с капюшоном, его одеяние в нескольких местах было запачкано дорожной пылью. Что в нем было удивительным, так это размеры. Он был нормально высокий, но могучий, как бочка, достаточно большой для того, чтобы комната таверны — не самая светлая из всех возможных, надо отметить, — заметно потемнела, когда он протиснулся в дверь.

— Я… Извините, отец, — трактирщик заискивающе улыбнулся. Этот слуга эйдонитского бога выглядел так, как будто, увидев грешника, сжимает его, пока грех не вытечет вместе с кровью. — Что вы спрашивали?

— Я сказал, что обошел все кабаки на каждой улице у этой пристани, и нигде мне не было удачи. Спина у меня болит. Налей мне кружку чего-нибудь покрепче. — Он протопал к столу и опустил свое грузное тело на скрипучую скамью. — В этом богом проклятом Абенгейте больше трактиров, чем дорог, — трактирщик заметил, что монах говорит с акцентом жителя Риммергарда. Это объясняло нежный розовый цвет лица монаха: трактирщик слышал, что густые бороды мужчин-риммеров приходится брить трижды в день — а те, которые этого не делают, просто отращивают их.

— Это портовый город, отец, — сказал он, поставив здоровенную бутыль перед сердитым помятым монахом. — А в эти дни, когда такое творится. — Тут он передернул плечами и состроил гримасу. — Ну просто уйма приезжих ищет комнату.

Монах вытер пену с верхней губы и нахмурился.

— Я знаю. Проклятый позор. Бедный Ллут…

Трактирщик нервно огляделся, но эркинландские стражники в углу не обращали на них никакого внимания.

— Вы говорили, что вам не повезло, отец, — сказал он, меняя тему. — Могу я узнать, что вы ищете?

— Монаха, — прорычал огромный человек. — Брата-монаха, я хотел сказать, да еще парнишка при нем. Я прочесал пристань сверху донизу.

Хозяин таверны улыбнулся, вытирая фартуком тяжелую бутыль:

— И вы пришли сюда под конец? Прошу простить меня, отец, но боюсь, что ваш бог решил испытать вас.

Большой человек хрюкнул и оторвался от зля.

— Что ты хочешь сказать?

— Так они же были здесь — были, если только это та самая пара. — Удовлетворенная улыбка трактирщика окаменела, когда монах поднялся со скамьи. Его покрасневшее лицо оказалось в нескольких дюймах от лица трактирщика.

— Когда?

— Д-два-три д-дня назад — я не уверен…

— Ты действительно не уверен? — угрожающе спросил монах. — Или просто хочешь денег? — Он мрачно похлопал себя по одеянию. Трактирщик не знал, кошелек иди нож нащупывает этот странный Божий человек; как бы то ни было, он никогда особенно не доверял эйдонитам, и проживание в самом космополитичном городе Эрнистира не улучшило его мнения о них.

— О нет, отец, правда! Они… они были здесь несколько дней назад. Спрашивали о ложе в Пирруин. Монах маленький такой, лысый? Парнишка узколицый, черноволосый? Они были здесь.

— Что ты им сказал?

— Чтобы шли к старому Гелгиату, к «Иргвд Рам» — эта таверна с веслом, нарисованным на входной двери, у конца ближнего берега!

Трактирщик в ужасе замолчал, потому что огромные руки монаха легли ему на плечи. Будучи вполне сильным мужчиной, он чувствовал, что его держат легко, как ребенка. Через мгновение у него закружилась голова от сокрушающего ребра объятия, так что когда монах вслед за этим сунул ему в руку золотую монету, он мог только тихо хрипеть, пытаясь расправить сдавленные легкие.

— Милостивый Узирис да благословит твой трактир, эрнистириец, — прогремел огромный человек, и по всей улице головы рыбаков повернулись на шум. — Это первая удача с тех пор, как я начал этот Богом проклятый поиск! — Он протиснулся в дверь со скоростью, достойной человека, бегущего из горящего дома.

Трактирщик медленно вздохнул, морщась от боли, и сжал в кулаке монету, еще теплую от огромной руки монаха.

— Сумасшедшие, как лунатики, эти эйдониты! — сказал он себе. — Вот уж тронутый!

Она стояла у поручней и смотрела, как скользит прочь Абенгейт, отступая в туман. Ветер растрепал ее коротко остриженные волосы.

— Отец Кадрах! — крикнула она. — Идите сюда! Видели ли вы когда-нибудь что-то более прекрасное? — Она указала на расширяющуюся полосу зеленых вод океана, отделявшую их от туманной серой линии берега. Над пенистым кильватером корабля с криками носились чайки.

Монах слабо махнул рукой с того места, где присел у груды связанных бочек.

— Ты наслаждайся… Малахиас. Я никогда не был особенно хорошим мореплавателем. Видит Бог, я не думаю, что это путешествие может что-нибудь изменить, — он вытер со лба соленые брызги — или капли пота. Кадрах не выпил ни капли вина с тех пор, как ступил на палубу корабля.

Мириамель подняла голову и увидела двух эрнистирийских матросов, с интересом наблюдающих за ней с верхней палубы. Она тряхнула головой, встала и подошла, чтобы сесть рядом с монахом.

— Почему вы поехали со мной? — спросила она через некоторое время. — До сих пор я не могу этого понять.

Монах не поднял глаз:

— Поехал, потому что леди заплатила мне.

Мириамель натянула капюшон.

— Ничто не может так, как океан, напомнить о том, что действительно важно, — сказала она тихо и улыбнулась. Ответная улыбка Кадраха получилась невыразительной и слабой.

— Ах, видит милостивый Бог, это правда, — простонал он. — Мне он напомнил, что жизнь прекрасна, море полно предательства, а я дурак.

Мириамель таинственно кивнула, глядя на раздувшиеся паруса.

— Эти прекрасные вещи действительно стоит вспомнить, — сказала она.

Глава 13. ПОД ДЕРЕВОМ УДУНА

— Нам некуда спешить, Элиас, — рычал Гутвульф. — Никакой спешки. Наглимунд — крепкий орешек… дьявольски крепкий. Вы знали, что так будет. — Он и сам слышал, как невнятна была его речь: ему пришлось выпить перед тем, как встретиться со своим старым другом. Граф Утаньята не чувствовал себя больше свободно с королем, тем более что принес ему плохие новости.

— У тебя было две недели. Я дал тебе все — войска, осадные машины — все! — Король, нахмурившись, ущипнул себя за подбородок. Лицо его было болезненно искаженным, казалось, что он избегает встретиться глазами с Гутвульфом. — Я не могу больше ждать! Завтра — канун летнего солнцестояния.

— А какое это имеет значение? — чувствуя себя продрогшим и больным, Гутвульф отвернулся и выплюнул потерявший вкус кусок цитрила — в шатре короля было холодно и сыро, как на дне колодца. — Никому еще не удавалось захватить одну из великих крепостей за две недели, разве только в рядах защитников были предатели и крепость была плохо подготовлена к осаде — а эти наглимундцы дерутся как загнанные в угол звери. Будьте терпеливы, ваше величество; терпение — это все, что нам нужно сейчас. Мы уморим их голодом за считанные месяцы.

— Месяцы! — раздался глухой смех Элиаса. — Он говорит о месяцах, Прейратс.

Красный священник оскалился в безразличной улыбке скелета.

Смех короля внезапно смолк. Элиас низко опустил голову, едва не касаясь подбородком рукояти серого меча, стоящего у него между колен. Что-то в этом мече было отвратительно Гутвульфу, хотя он и понимал, что глупо испытывать такие чувства к обыкновенной вещи. И все-таки в последние дни Элиас нигде не появлялся без меча, словно клинок был какой-нибудь избалованной комнатной собачонкой.

— Сегодня у тебя есть последний шанс, Утаньят, — голос Верховного короля был хриплым и тяжелым. — Или ворота будут открыты, или мне придется принять… другие меры. Гутвульф встал, он слегка покачивался.

— Ты обезумел, Элиас, ты обезумел! Как мы можем… саперы прорыли только половину… — Голова у него кружилась. Он замолчал, пытаясь сообразить, не слишком ли далеко он зашел. — Какое нам дело до кануна летнего солнцестояния? — Он снова умоляюще опустился на одно колено. — Скажи мне, Элиас.

Граф боялся вспышки гнева своего рассерженного короля, но была у него и слабая надежда на возвращение старой дружбы. Он не дождался ни того, ни другого.

— Ты не сможешь понять, Утаньят. — Пристальный взгляд покрасневших глаз короля упирался в стенку шатра или в пустоту. — У меня есть… другие обязательства. Завтра все переменится.

Саймон думал, что хорошо знает, что такое зима. После перехода через безлюдные просторы Белой пустыни, бесконечной вереницы однообразных дней, полных ветра, снега и рези в глазах, он был уверен, что зима уже не сможет приготовить ему никаких сюрпризов. После нескольких дней на Урмсхейме он мог только восторгаться своей прежней наивностью.

Они шли по узким ледяным тропинкам, связанные цепочкой, и осторожно пробовали лед посохом и пяткой, прежде чем сделать следующий шаг. Временами налетал ветер, швырявший их, словно сухие листья, и тогда они прижимались к ледяному боку Урмсхейма и цеплялись за него, пока ветер не успокаивался. Сами тропинки тоже таили предательство; Саймон, считавший себя мастером по восхождениям на башни Хейхолта, постоянно соскальзывал там, где не более локтя было между стеной и пропастью, а на пути к далекой земле он мог встретить только облако снежной пыл”: И забраться на Башню Зеленого ангела, которая раньше казалась вершиной мира, теперь было таким же уютным детским занятием, как, например, встать на табуретку в кухне.

С горной дороги были видны вершины других пиков и облака, клубящиеся вокруг них. Северо-восток Светлого Арда простирался так далеко, что Саймон отворачивался от этого вида. Не годилось смотреть с такой высоты — от этого колотилось сердце и перехватывало дыхание. Больше всего Саймону хотелось оказаться внизу, но теперь единственным путем туда было дальнейшее восхождение.

Часто он ловил себя на том, что горячо молится в надежде, что со столь высокой точки слова его недолго будут добираться к небесам.

Вполне хватило бы головокружительных высот и бесконечных ударов по самолюбию, но Саймон к тому же еще веревкой у пояса был связан со всем остальным отрядом, за исключением ситхи. Поэтому приходилось опасаться не только собственных ошибок: неверный шаг любого из них грозил стащить их с тропы, как перегруженную рыболовную леску, и ввергнуть в беспредельные глубины безмолвия. Они двигались вперед невыносимо медленно, но никто не протестовал, и Саймон меньше всех.

Нельзя сказать, что все уроки гор были такими уж мучительными. Воздух был настолько разреженным и до боли холодным, что Саймону иногда казалось: следующий вдох превратит его в кусок льда, но эта морозная атмосфера приносила странный восторг открытости и бестелесности, словно возбуждающий, тревожащий ветер дул прямо сквозь тело.

Сама ледяная поверхность горы была до боли прекрасна. Саймону даже присниться не могло, что у льда может быть цвет. Он был знаком только с прирученным вариантом, украшавшим крыши Хейхолта в эйдонтиды затейливой бахромой и покрывавшим колодцы. Тот был чистым, как бриллиант, или молочно-белым. Покоробленная, выщербленная ветром и далеким солнцем ледяная броня Урмсхейма поражала радужным многоцветием и разнообразием форм. Над головами усталых путников склонялись ледяные башни, пронизанные фиолетовыми и сине-зелеными венами; раскрошившиеся скалы рассыпались хрустальными слитками, похожими на драгоценные камни, чьи сверкающие края отливали неистово синим; все это вместе образовывало ледяную мозаику, как покинутые кварталы города, построенные по проекту какого-то безумного архитектора.

В одном месте над краем залитой белым туманом расщелины чернели кости двух замерзших, давно погибших деревьев, похожих на забытых часовых. Пелена льда, протянутая между ними, растаяла на солнце до толщины пергамента. Мумифицированные деревья казались воротными столбами Небес, а лед между ними был мерцающим нежным веером, разбивавшим сияние дня в пылающую радугу рубинового и персикового, вихрями золотого, бледно-лилового и бледно-розового. Саймон был уверен, что рядом с этим великолепием даже знаменитые окна Санкеллана Эйдонитиса показались бы тусклыми, словно вода в грязном пруду или оплывшие свечи.

Великолепное одеяние горы радовало глаз, но ее холодное сердце вынашивало темные планы против незваных гостей. В конце первого дня пути, когда Саймон и его смертные товарищи приспосабливались к медленной и осторожной поступи, которую навязывали им шипы Бинабика, а ситхи, пренебрегавшие подобными предосторожностями, двигались, тем не менее, ничуть не быстрее их — тьма расползлась по небу так внезапно и неотвратимо, как расползаются чернила по промокашке.

— Ложитесь! — закричал Бинабик Саймону и двум эркинландерам, которые с любопытством смотрели туда, где минуту назад было солнце. За спинами Хейстена и Гримрика Слудиг уже бросился ничком на твердый снег. — Вниз на землю! — кричал тролль. Хейстен тоже упал, потащив за собой Саймона.

Когда он пытался догадаться, какую опасность увидел впереди Бинабик и что делают ситхи, скрывшиеся за поворотом тропы с юго-восточной стороны Урмсхейма, — низкий, ровный гул ветра внезапно взлетел до визга. Саймон почувствовал сильный рывок, потом что-то потащило его, и юноша утопил пальцы в снежной пыли, пытаясь ухватиться за ледяную корку тропы. Потом грянул гром, едва не разорвавший его уши. Первый раскат еще разносился эхом по далеким ущельям, и в это время второй тряхнул Саймона, как Кантака могла бы трясти пойманную крысу. Он захныкал и с новой силой вцепился в землю, а костлявые пальцы ветра рвали его одежду, и гром раз за разом обрушивался на гору, как будто она была наковальней гигантского кузнеца.

Буря прекратилась так же внезапно, как и началась. После того, как вопль ветра стих, скорчившийся на земле Саймон еще долго не мог заставить себя двинуться с места. Когда он наконец сел, стараясь не обращать внимания на непрерывный звон в ушах, солнце уже проглядывало сквозь чернильные брызги туч. Около него с видом озадаченного ребенка сидел Хейстен, нос солдата был разбит, а борода полна снега.

— Во имя Эйдона! — выругался он. — Во имя страждущего, истекающего кровью скорбного Эйдона и Бога Всевышнего! — Хейстен вытер нос тыльной стороной руки и тупо уставился на красные полоски, оставшиеся на меховой рукавице. — Что?..

— Много счастья, что мы местополагались на широком куске тропы, — сказал Бинабик, поднимаясь на ноги. Хотя он тоже был в снегу с головы, до ног, тролль выглядел почти весело. — Здесь бури летают очень быстро.

— Быстро… — пробормотал Саймон. Он проколол лодыжку правого сапога шипом, надетым на левый, и по тому, как сильно болела нога, был уверен, что серьезно поранился.

У поворота тропы появилась стройная фигура Джирики.

— Вы никого не потеряли? — крикнул он. Когда Бинабик ответил, что все живы, ситхи насмешливо отдал честь и снова исчез.

— Я не вижу на нем снега, — мрачно ответил Слудиг.

— Горные бури летают быстро, — сказал Бинабик. — Но также и ситхи.

Семеро путешественников провели эту первую ночь в горах у задней стены неглубокой пещеры на восточной стороне Урмсхейма, всего в пяти или шести локтях от узкой тропы над черной пропастью. Дрожа от пронизывающего ветра, утешенный, но не согретый нежным пением Джирики и Аннаи, Саймон вспомнил слова, сказанные ему доктором Моргенсом одним душным летним полднем, когда юноша жаловался наставнику, что живет в переполненных помещениях для слуг, где совершенно невозможно уединиться.

Никогда не привязывай дом к определенному месту, сказал тогда старик, слишком разомлевший от летнего тепла даже для того, чтобы пошевелить пальцем, устраивай себе дом в собственной голове. Когда-нибудь ты поймешь, что твой дом нуждается в меблировке — воспоминаниях, друзьях, которым ты доверяешь, любви к учению… и прочее в том же духе. Моргенс улыбнулся. Все это останется с тобой, куда бы ты ни отправился. Тебе никогда не понадобится дом — конечно, если только ты не потеряешь голову.

Он до сих пор не мог понять, что имел в виду доктор; сейчас по крайней мере больше всего на свете ему хотелось иметь дом, который можно было бы назвать своим. Пустая каморка отца Стренгьярда всего за неделю стала для него настоящим домом. И все-таки было что-то соблазнительное в идее жить свободным, в дороге, и каждое место, где останавливаешься, превращать в дом, как хирка — торговец лошадьми. Но он был готов к другому. Начинало казаться, что сам он долгие, годы провел в пути — и в самом деле, сколько же именно?

Он старательно отсчитывал перемены луны, прибегая к помощи Бинабика в тех местах, гае не мог вспомнить сам, и был ошарашен тем, что прошло… меньше двух месяцев. Невероятно, но факт: тролль подтвердил, что прошло только три недели ювена, и Саймон точно знал, что все его ужасное путешествие началось в злополучную Ночь камней, в последние часы авреля. Как сильно изменился мир за какие-то семь недель! И — подумал он мрачно, уже погружаясь в сон, — главным образом к худшему.

Утром путешественники пытались преодолеть массивную ледяную плиту, которая упала с плеча горы, и теперь лежала посреди тропы, как выброшенный кем-то сверток. В этот момент Урмсхейм нанес им новый удар. Внезапно раздался страшный треск, сине-серая трещина расколола плиту как раз под ногами Гримрика, и огромный кусок плиты отвалился и скользнул, крошась, вниз по склону горы. Эркинландер успел только коротко изумленно вскрикнуть, мгновением позже он исчез в проломе. Саймон ни о чем не успел подумать, он только почувствовал, как его с силой потащило вперед. Он свалился, отчаянно выбросив руку, чтобы схватиться за ледяную стену. Черная расщелина неуклонно приближалась. В беспомощном ужасе Саймон увидел сквозь трещину туманные очертания гор в полумиле внизу.

Он закричал и медленно покатился вперед, бесполезно цепляясь пальцами за скользкую тропу.

Бинабик шел во главе процессии; услышав звук ломающегося льда, он бросился на землю с быстротой, которую может дать только большой опыт, и теперь растянулся лицом вниз, вонзив свой топорик и шипы как можно глубже в лед. Широкая рука Хейстена схватила Саймона за пояс, но даже тяжесть тела огромного стражника не могла остановить их неотвратимого скольжения. Подвешенный на тонкой веревке над вихрящейся снегом пустотой Гримрик жалобно кричал, но тело его неумолимо тянуло вниз остальных. Замыкающий цепочку Слудиг спешно делал зарубки, чтобы хоть как-то остановить движение Саймона и Хейстена, и тревожно звал ситхи.

Аннаи и принц Джирики быстро вернулись назад по горной тропе, двигаясь по пушистой поверхности легко, как снежные зайцы. Они вонзили свои топорики глубоко в лед и привязали к ним концы веревок Бинабика. Освобожденный таким образом тролль вместе с ситхи обошел вокруг расщелины, чтобы помочь Слудигу.

Саймон почувствовал, что его все сильнее тянут за пояс, и страшная пропасть медленно начала отступать. Юноша скользнул назад. Он не умрет — по крайней мере не сейчас. Встав на ноги, он ухватился за одну из вырванных у него веревок. Голова его раскалывалась от боли.

Теперь, когда за веревки тянул весь отряд, они наконец подтащили Гримрика, уже потерявшего сознание, с безжизненным серым лицом, к тому месту, где он был в безопасности. Много времени прошло после того, как он пришел в себя, прежде чем солдат стал узнавать своих товарищей. Несчастный трясся, словно в лихорадке. Слудиг и Хейстен соорудили носилки из связанных вместе меховых плащей, чтобы нести Гримрика до того места, где они смогут разбить лагерь. Когда они нашли глубокую расщелину, уходившую внутрь до самого каменного сердца горы, солнце едва перевалило за полдень, но им не оставалось другого выбора — пришлось разбить лагерь пораньше. Они разожгли костер, едва ли выше колена, из дров, собранных у подножия Урмсхейма и вознесенных к его вершинам специально для такого случая. Дрожащий Гримрик лежал около него в ожидании снадобья троллей, которое Бинабик готовил, смешивая с растопленным снегом травы и порошки из своей сумки. Никто не скупился на драгоценное для Гримрика тепло.

По мере продвижения послеполуденного солнца к западу, когда его смутное серебро, падавшее в расщелину, стало подниматься все выше и выше по синим стенам и под конец совсем исчезло, спутников охватил более глубокий и более мучительный холод. Напряженные мышцы Саймона дрожали, как струны лютни, уши болели, несмотря на меховой воротник, юноша чувствовал, что проваливается — так же стремительно и беспомощно, как скатывался он к обнаженной пустоте пропасти, — в туманный, полный миражей сон наяву. Но вместо мрачного беспощадного холода, которого он ожидал, сон заключил его в теплые, душистые объятия.

Вокруг царило лето — как давно это было? Неважно, потому что времена года наконец вспомнили о своем естественном порядке, и упоительно горячий воздух был полон низким пчелиным жужжанием. Весенние цветы разбухли и перезрели, их окаймляла хрустящая коричневая корочка, напоминавшая о пирогах с бараниной, таившихся в духовке у Юдит. В полях под стенами Хейхолта желтела трава, начиная неотступное превращение, которое завершится осенью, когда ее соберут в ароматные золотые стога. Эти стога усеют всю землю, точно маленькие домики.

Саймон слышал сонное пение пастухов, вторящих пчелам, и блеяние их подопечных в теплых лугах. Лето! Он знал, что скоро наступит праздник… Лафманса Святого Сутрина, но сначала его любимый канун летнего солнцестояния.

Канун летнего солнцестояния, когда все менялось и принимало новые формы, когда закрытые масками друзья и переодетые враги смешиваются в затаившей дыхание темноте… когда музыка играет всю долгую бессонную ночь, когда сад украшен серебристыми лентами и смеющиеся, танцующие фигуры населяют лунные часы…

— Сеоман! — Чья-то рука осторожно трясла его за плечо. — Сеоман, ты плачешь. Проснись.

— Танцоры… маски…

— Проснись! — Его снова трясли, теперь уже сильнее. Он открыл глаза и увидел узкое лицо Джирики. Смутный свет падал под таким углом, что видны были только лоб и скулы ситхи. — Тебе, кажется, приснился страшный сон, — сказал принц, опускаясь на корточки рядом с Саймоном.

— Но… на самом деле нет. — Юноша дрожал. — Это было л-лето… Канун летнего солнцестояния.

— А! — Джирики поднял бровь, пожал плечами и достал из-под плаща — тем жестом, каким любимый дедушка достает игрушку, чтобы развлечь капризного ребенка, — блестящий предмет в деревянной рамке, покрытой искусной резьбой.

— Ты знаешь, что это такое? — спросил Джирики.

— Зе-зеркало. — Саймон не знал, о чем спрашивает ситхи. Может быть, ему известно, что Саймон уже рассматривал зеркальце в пещере?

Джирики улыбнулся.

— Да. Особое зеркало, зеркало, у которого очень долгая история. Ты знаешь, для чего может служить такая вещь? Кроме того, разумеется, чтобы бриться, как это делают мужчины.

— В-видеть вещи, которые далеко, — брякнул он и съежился в ожидании вспышки гнева, по его мнению неминуемой. Некоторое время ситхи молча смотрел на него.

— Ты слышал о Зеркале справедливого народа? — спросил он, наконец, удивленно. — Он нем до сих пор упоминается в сказаниях и песнях людей запада?

Теперь у Саймона появилась возможность уклониться от правды. Но он удивил сам себя, сказав:

— Нет. Я смотрел в него, когда был в вашем охотничьем домике.

Еще удивительнее было то, что от этого признания Джирики только широко раскрыл глаза:

— И ты увидел в нем не только отражение? Еще и что-то другое?

— Я видел… я видел принцессу Мириамель, моего друга, — кивнул он и погладил голубой шарф, окутывающий его шею. — Это было похоже на сон.

Ситхи нахмурившись посмотрел в зеркало, но гнева не было в его взгляде. Скорее казалось, что он смотрит на поверхность мутного пруда, где мечется рыба, которую ему страшно хочется поймать.

— У тебя очень сильная воля, — медленно проговорил Джирики. — Сильнее, чем ты думаешь, — может быть дело в этом, а может быть тебе каким-то образом были даны другие силы… — Он бросил взгляд на зеркало через плечо Саймона и снова помолчал. — Это зеркало — очень древняя вещь, — вымолвил он спустя несколько минут. — Говорят, что это чешуйка Великого Червя.

— Что значит «червь»?

— Великий Червь, как говорится во многих сказаниях, обвивает землю. Мы, ситхи, считаем, что он окружает все миры — миры проснувшихся и грезящих, те, что были, и те, что будут… Хвост его у него во рту, так что он не имеет ни конца, ни начала.

— Червь? Вы имеете в виду дракона?

Джирики кивнул быстрым движением, как птица, клюнувшая зерно.

— Говорят также, что все драконы произошли от Великого Червя и что каждый последующий меньше предыдущих. Игьярик и Шуракаи были меньше, чем их мать Идохеби, а она, в свою очередь, была не так велика, как ее родитель Хирукато Золотой. Однажды, говорит легенда, драконы исчезнут все до одного — если уже не исчезли.

— Это б-было бы хорошо, — сказал Саймон.

— Хорошо? — Джирики снова улыбнулся, но глаза его напоминали холодные сияющие камни. — Люди растут, а Великие Черви… и другие… исчезают. Что ж, очевидно, таков путь вещей. — Он потянулся с сонной грацией только что разбуженной кошки. — Путь вещей, — повторил он. — Но я принес тебе чешуйку Великого Червя, чтобы кое-что показать. Хотел бы ты посмотреть, сын человеческий?

Саймон кивнул.

— Это путешествие было нелегким для тебя, — Джирики бросил взгляд назад, где вокруг огня и спящего Гримрика сгрудились их товарищи. Только Аннаи ответил на его взгляд, и между двумя ситхи промелькнуло бессловесное понимание. — Смотри, — через мгновение сказал принц.

Зеркальце, лежавшее в его ладони, словно горсть драгоценной воды, казалось, покрылось рябью. В темноте, которую оно заключало, медленно проступали зеленые точки, словно звезды, прорастающие в вечернем небе.

— Я покажу тебе настоящее лето, — мягко сказал Джирики. — Более настоящее, чем ты когда-либо знал.

Сияющие зеленые крапинки трепетали и соединялись, сверкающие изумрудные рыбки поднимались к поверхности тенистого пруда. Саймон чувствовал, что погружается в зеркало, хотя не двигался с места, на котором сидел. Зеленый превратился во множество самых разных зеленых — здесь было столько тонов и оттенков, сколько когда-либо существовало. Через мгновение круговерть зеленого превратилась в дивную путаницу деревьев, мостов и башен: это были город и лес, растущие среди травянистой равнины вместе, как одно целое — не лес, выросший на развалинах города, как в Да'ай Чикиза, а цветущая, живая смесь растений и полированного камня, мирта, нефрита и трав.

— Энки э-Шаосай, — прошептал Джирики. Трава на равнине с наслаждением сгибалась под напором ветра, алые и голубые знамена развевались на ветвящихся башнях, словно полевые цветы. — Последний и величайший город Лета.

— Где… где… он?.. — выдохнул Саймон, изумленный и очарованный его красотой.

— Не столько где, сколько когда, человеческое дитя. Мир не только больше, чем ты можешь даже вообразить, Сеоман, он еще и гораздо, гораздо старше. Энки э-Шаосай уже давно разрушен. Он лежит к востоку от Великого Леса.

— Разрушен?

— Это было последнее место, где зидайя и хикедайя жили вместе, еще до Расставания. Это был город великих ремесел и величайшей красоты; даже ветер, путающийся в башнях, рождал музыку, а ночные фонари сияли ярче небесных звезд. Ненайсу танцевала в лунном свете у лесного пруда, и восхищенные деревья склонялись, наблюдая за ней. — Он медленно покачал головой. — Все исчезло. Это были летние дни моего народа. Сейчас для нас наступила поздняя осень.

— Исчез?.. — Саймон все никак не мог осознать этой трагедии. Казалось, ничего не стоит протянуть сквозь зеркало руку и коснуться одной из острых, как стекло, башен. Слезы рвались из него на волю. Нет дома. Дома ситхи разрушены. Они одиноки и бездомны в этом мире.

Джирики провел рукой над зеркалом, и оно затуманилось.

— Исчезло, — сказал он. — Но пока есть память, лето остается. И даже зима проходит. — Он повернулся и долгим взглядом посмотрел на Саймона. Измученное лицо юноши вызвало у ситхи осторожную, слабую улыбку.

— Не печалься так, — сказал он и похлопал Саймона по руке. — Краски не окончательно покинули мир — пока нет. Еще цела Джао э-Тинукаи, обитель моей семьи и моего народа. Быть может однажды, если мы оба живыми спустимся с этой горы, ты увидишь его. — Он улыбнулся странной улыбкой. — Быть может…

Дальнейшее восхождение на Урмсхейм — еще три дня на узких опасных тропках, не шире ледяных лент, скользкие отвесные скалы, которые преодолевали при помощи зарубок для рук и ног; еще две ночи злющего, сводящего челюсти мороза — показалось Саймону мучительным, но быстрым сном. Он боролся со смертельной усталостью, охватившей его, держась за подаренное Джирики Лето — потому что он знал, что это подарок, — и Лето утешало его. Даже когда его окоченевшие пальцы тщетно цеплялись за выступы льда, а онемевшие ноги скользили по узкой тропе, он помнил, что когда-нибудь вернется лето, и будет тепло, мягкая кровать и горячая вода, чтобы помыться. Все это существует, и нужно только сохранить голову и вернуться живым с горы.

Если подумать, размышлял он, не так уж много в мире вещей, которые действительно нужны человеку. Хотеть слишком многого — хуже жадности, это глупость, трата драгоценного времени и усилий.

Отряд медленно продолжал свой путь вокруг ледяного тела горы до тех пор, пока солнце не начало вставать над их правым плечом. Воздух теперь был таким разреженным, что приходилось делать частые остановки, чтобы восстановить дыхание. Даже выносливый Джирики и никогда не жалующийся Аннаи двигались медленнее, как будто их руки и ноги сковывала тяжелая, неудобная одежда. Что касается людей, то они, за исключением тролля, вообще еле шли. Гримрик, пришедший в себя благодаря могуществу эликсира кануков от Бинабика, во время восхождения дрожал и кашлял.

Время от времени ветер усиливался, заставляя облака, обнимавшие плечи Урмсхейма, носиться по воздуху, словно оборванных духов. Медленно материализовывались горы, безмолвные соседи Урмсхейма, их зубчатые пики вели свои неспешные беседы высоко над поверхностью Светлого Арда, равнодушные к мелкому, грязному ландшафту у своих ног. Бинабик, чувствовавший себя в разреженном воздухе Крыши Мира гораздо лучше, чем, скажем, в буфетной Наглимунда, показал задыхающимся товарищам широкий, скалистый Минтахок на востоке, и другие пики, составляющие страну троллей — Йиканук.

Они вышли к нему внезапно, когда не меньше половины горы еще возвышалась над ними. Они пробирались через скопление камней — веревки, связывающие их, были натянуты, словно тетивы луков, каждый вдох сжигал их легкие — как вдруг один из ситхи, который ушел вперед и совершенно скрылся из вида, издал странный свистящий крик. Спутники теперь торопились, как могли, никто не задавал вопросов. Бинабик, шедшей во главе цепочки, остановился на гребне горы, слегка покачиваясь, чтобы сохранить равновесие.

— Дочь Гор! — ахнул тролль, и струйка пара его дыхания поднялась в воздух. Несколько секунд он стоял, видимо не в силах двинуться с места. Саймон осторожно сделал несколько последних шагов.

Сначала он не увидел ничего, кроме еще одной широкой снежной долины, ее белая стена преграждала им путь. Справа она была открыта воздуху и небу, так что можно было видеть ряд снежных скал, спускающихся по склону Урмсхейма. Он повернулся к Бинабику, спросить, почему тролль кричал, и вопрос застыл у него на губах.

По левую сторону долина глубоко вгрызалась в скалу, дно ее поднималось вверх по мере того, как сходились друг к другу ее высокие стены. Там где они сошлись, к треугольнику ярко-синего неба поднималось Дерево Удуна.

— Элисия, Матерь Божия! — хриплым голосом сказал Саймон. — Матерь Божья! — повторил он.

Столкнувшись лицом к лицу с безумным, невозможным неправдоподобием того, что стояло перед ним, он решил, что это действительно дерево — титаническое ледяное дерево в тысячу эллей вышиной, с мириадами сверкающих и искрящихся на полуденном солнце ветвей, с вершиной, охваченной туманным сиянием. Только убедив себя, что оно настоящее и существует в одном мире с такими вещами, как свиньи, миски и изгороди, он начал понимать, что это такое на самом деле: ледяной водопад! Много лет снег падал на зубчатый каменный гребень горы, образовавшей ствол Дерева Удуна, таял под горячими лучами близкого солнца и застывал скоплением сосулек, безумным кристаллическим узором.

Джирики и Аннаи стояли, окаменев, в нескольких эллях от дна долины, глядя вверх, на сказочное дерево. Саймон вслед за Бинабиком стал спускаться навстречу им по склону, и почувствовал, как натянулась веревка у него на поясе, когда Гримрик достиг вершины и застыл в потрясении. Он терпеливо ждал, пока эта процедура повторится еще дважды — с Хейстеном и Слудигом. Наконец, спотыкаясь, поглощенные своими мыслями, они спустились в долину. Ситхи тихонько пели и не обратили никакого внимания на прибытие отставших людей.

Никто не произнес ни слова. Волшебство Дерева Удуна останавливало дыхание и замедляло бег крови. Долгое время путешественники смотрели на Дерево, чувствуя себя опустошенными.

— Идем вперед, — сказал наконец Бинабик. Саймон одарил его возмущенным взглядом. Голос тролля казался юноше грубым посягательством на таинственную магию этого места.

— Это с-с-самое проклятое зрелище, которое в-видели мои г-глаза, — запинаясь, сказал Гримрик.

— Здесь старый черный Одноглаз взбирался к звездам, — тихо сказал Слудиг. — Спаси меня Бог от святотатства, но я все еще ощущаю его присутствие.

Бинабик двинулся вперед через открытую долину. Через несколько мгновений, когда веревка натянулась, остальные неохотно последовали за ним. Снег, доходивший до бедер, не позволял идти быстро. Когда они сделали около тридцати невероятно трудных шагов, Саймон наконец оторвал глаза от Дерева и оглянулся. Джирики и Аннаи еще не присоединились к ним, они стояли бок о бок на снегу, словно ожидая чего-то.

Путники двигались вперед. Стены долины склонялись все ближе к их головам, как бы зачарованные появлением таких необычных гостей. Теперь Саймон видел, что основанием Дерева была огромная груда камней, скрытая под изогнутыми нижними ветвями — не настоящими ветвями, а, скорее, пластом растаявших и замерзших сосулек, сужающихся кверху, так что над россыпью валунов образовался потолок величиной с половину турнирного поля.

Они подошли так близко, что стало казаться, будто величественная ледяная колонна проткнула крышу неба. Саймон до боли изогнул шею, чтобы бросить последний взгляд на утопающую в облаках вершину, и тут волна удивления и страха накатила на него, да так, что на мгновение потемнело в глазах.

Башня! Башня с ветвями из моих снов! Оглушенный внезапностью понимания, он споткнулся и упал в снег. Хейстен протянул широкую руку и, не сказав ни слова, вытащил его. Саймон успел еще раз взглянуть наверх. Нечто большее, чем просто головокружение, овладело им.

— Бинабик! — закричал он. Тролль, скрытый фиолетовым сумраком тени Дерева Удуна, быстро обернулся.

— Тихо, Саймон, — прошипел он. — Мы не имеем знания, не может ли громкий вопль сбивать весь этот острый лед к большому нашему сожалению.

Саймон пробирался сквозь липнущий снег так быстро, как только мог.

— Бинабик, это же та башня, которую я видел во сне, — белая башня, с ветками, как у дерева! Это она!

Тролль оглядел гигантские валуны и каменные обломки в темноте под деревом.

— Я предполагал, ты считал, что видывал Башню Зеленого ангела в Хейхолте?

— Да — то есть, это была одновременно и та, и другая. Но ведь я никогда раньше не видел эту и не знал, а теперь знаю, что часть той была частью этой. Ты понимаешь?!

Бинабик поднял густые черные брови:

— Когда мы одни раз будем иметь время, я буду раскидывать кости. Сейчас мы имеем задачу, до сих пор не выполненную. — Он подождал, пока подойдут остальные, и снова заговорил: — Я думаю, что мы скоро будем устраивать лагерь. Потом мы можем тратить последние часы дневного света на разыскивание следов от Колмунда или меча Торна.

— А они… — Хейстен указал на далеких ситхи. — Собираются помогать?

Прежде, чем Бинабик успел высказать свою точку зрения по этому вопросу, Гримрик возбужденно присвистнул и показал вверх, на кучу камней.

— Глядите, вы, — сказал он. — Похоже, там кто-то останавливался раньше! Глядите туда, на камни!

Саймон проследил за направлением пальца солдата. В верхней части насыпи, у одной из пещер, камни были сложены в несколько рядов.

— Ты прав! — воскликнул Хейстен. — Он прав! Здесь кто-то делал себе лагерь, это так же верно, как то, что кости святого Туната лежат с севера на юг.

— Осторожно! — настойчиво сказал Бинабик, но Саймон уже сбросил свое снаряжение и карабкался по насыпи, вызывая неосторожными движениями маленькиелавины. Юноша быстро достиг пещеры и остановился, покачнувшись на шатком камне.

— Эту стенку сделали люди, это точно! — возбужденно крикнул он. — Здесь раньше был вход примерно в три элля шириной, и кто-то поспешно, но не бездумно складывал перед ним камни — может быть для того, чтобы сохранить тепло? Или для защиты от диких зверей?

— Окажи доброту не кричать, Саймон, — ответил Бинабик. — Мы поднимаемся прямо к тебе.

Охваченный нетерпением, позабыв о разреженном воздухе и убийственном холоде, Саймон смотрел, как догоняют его спутники. Когда Хейстен начал влезать на груду, под Деревом Удуна появились ситхи. Оценив открывшуюся перед ними сцену, они взобрались к пещере легко, как белки, прыгающие по ветвям.

Через мгновение глаза Саймона привыкли к темноте низкого свода пещеры. Когда он наконец обрел способность видеть, глаза его изумленно расширились.

— Бинабик… это… они… — сказал он.

Тролль, выпрямившийся во весь рост на том месте, где Саймон стоял, согнувшись крючком, медленно прижал руку к груди.

— Кинкипа! — сказал он. — Они имели ожидание нашего прихода!

Пещера была усеяна пожелтевшими человеческими костями. Скелеты, обнаженные, не считая снаряжения и украшений из ржавого черного с прозеленью металла, сидели, прислонившись к стенам пещеры. Топкий ледяной покров закрывал все это, как предохраняющее стекло.

— Это Колмунд? — спросил Саймон.

— Да спасет нас Узирис, — задохнулся позади них Слудиг. — Выходите скорее! Воздух, должно быть, отравлен!

— Здесь нет яда, — успокоил его Бинабик. — Что же до того, наблюдаем ли мы остатки сира Колмунда, то наши шансы в этом должны быть велики.

— Интересно бы узнать, почему они умерли? — голос Джирики пугающе отскакивал от стен маленькой пещеры. — Если они замерзли, то почему не прижались друг к другу, чтобы согреться? — Он указал на тела, прислоненные к стене. — Если они были убиты животными или погибли в междоусобице, то почему тела их лежат так, как будто они по очереди ложились умирать?

— Здесь мы имеем загадки, о которых с интересом можно будет разговаривать когда-нибудь в последующем, — отрезал Бинабик. — Но мы имеем другие обязательства и мало времени до темноты.

— Все, — сказал Слудиг, и в голосе его звенело напряжение. — Идите сюда! Сюда!

Он стоял над одним из скелетов. Некоторые кости рассыпались желтоватой грудой, но все равно казалось, что этот человек умер во время молитвы — на коленях, с протянутыми руками. Между костями рук, ушедшими в лед, как камни в миску с молоком, лежал длинный сверток, прикрытый полуистлевшей промасленной тканью.

Казалось, что внезапно в пещере не стало воздуха. Мертвенная тишина наступила, придавив людей к земле. Тролль и риммер встали на колени, принимая положение древних костей, и начали скалывать лед вокруг свертка своими топориками. Промасленная ткань сходила пластами, как прогнившая кора. Отскочила длинная полоска, обнаружив глубокий черный блеск обернутого в ткань предмета.

— Это не металл, — разочарованно протянул Саймон.

— Но Торн и не сделан из металла, — проворчал Бинабик. — По крайней мере не из такого, который ты когда-нибудь в своей жизни видывал.

Слудиг с трудом пропихнул острие топорика под задубевшую ткань, и с помощью Хейстена ему удалось оторвать еще полосу.

Саймон разинул рот. Бинабик был прав: предмет, появившийся на свет, словно бабочка из хрустального кокона, был не просто мечом. Такого меча никто из присутствовавших никогда не видел: он был длиной с широко разведенные руки мужчины и черный, как смоль. На конце меча сверкала радуга, словно он был таким неестественно острым, что расщепил даже тусклый дневной свет, но и ее яркие цвета не могли изменить его глубокого черного существа. Если бы не серебряный шнур, обернутый вокруг рукояти — оставляя непокрытую гарду и часть эфеса такими же черными, как и лезвие, — он казался бы и вовсе не имеющим отношения к роду человеческому. Скорее его можно было бы принять за часть природы, за чистую сущность ее черноты, случайно вылившуюся в форму совершенного изысканного меча.

— Торн, — прошептал Бинабик, и, кроме естественной радости, что-то вроде уважения было в его голосе.

— Торн, — повторил Джирики. И Саймон не мог даже попытаться угадать, что чувствовал он, произнося это имя.

— Так это он? — спросил Слудиг. — Красивая вещь. Что же убило их, когда с ними был такой клинок?

— Кто имеет знание, что с ними случалось? — сказал Бинабик. — Но даже такой меч, как Торн, не может служить вам пропитанием, когда вы не имеете совсем никакой еды.

Путешественники еще долго молча смотрели на клинок. Гримрик, сидевший ближе всех к выходу, наконец поднялся на ноги.

— Как говорит тролль, мечом сыт не будешь. Пойду, разведу костер на ночь, — он вышел из пещеры и потянулся, тихонько насвистывая; мелодия, сперва сбивчивая, становилась все яснее.

— В расщелине у камня растет кустарник! — крикнул ему вслед Слудиг. — Он будет гореть с нашей растопкой!

Хейстен наклонился и осторожно коснулся лезвия пальцем.

— Холодное, — улыбнулся он. — Неудивительно, верно? — Он повернулся к Бинабику и странная робость была в его голосе: — Можно я подниму его?

Тролль кивнул.

— С осторожностью.

Хейстен аккуратно просунул пальцы под обмотанную шнуром рукоять и потянул, но меч не сдвинулся с места.

— Примерз, — догадался стражник и потянул снова, сильнее, но ничего не добился. — Здорово его прихватило, — сказал он, запыхавшись, и потянул еще раз, теперь уже изо всех сил. От его тяжелого дыхания вверх поднимались клубы пара.

Слудиг наклонился помочь ему. Гримрик снаружи вдруг перестал свистеть и сказал что-то неразборчивое.

Когда риммер и эркинландер потянули вместе, черный меч, наконец, начал двигаться, но вместо того, чтобы отскочить от сковавшего его льда, клинок просто медленно скользнул в одну сторону и остановился.

— Он не примерз! — у Слудига перехватило дыхание. — Он тяжелый, как мельничный жернов! Мы вдвоем его еле подвинули!

— Как же мы спустим его с горы, Бинабик? — спросил Саймон. Его разбирал нервный смех. Это было так глупо и странно — найти волшебный клинок и не суметь унести его! Он протянул руку, ощутив глубокий, холодный вес — и что-то еще. Предостережение? Да, ощущение было такое, что холодная древняя змея живет под черной поверхностью и шевелится, просыпаясь, — или это просто воображение?

Бинабик смотрел на неподвижное лезвие и думал, запустив руку в косматую шевелюру. Вдруг в пещере появился Гримрик, размахивая руками. Они повернулись к нему, и тут он рухнул на колени и повалился ничком, обмякший, словно мешок с мукой.

Черная стрела дрожала в его спине.

Синий свет омывал серебряную маску, бледным огнем очерчивая ее контуры. Лицо под маской некогда служило моделью для изваяний сверхъестественной красоты, но ни одно живое существо не могло сказать, что теперь прикрывала она. Неисчислимые перемены произошли в мире с тех пор, как лицо Утук'ку навеки скрылось под ее сияющей неподвижностью.

Тронутая голубым отсветом маска повернулась и обратила взор на полный теней каменный зал, где суетились ее слуги, трудолюбиво исполняя то, что она приказала им. Их голоса поднимались в песнях хвалы и гимнах памяти, их волосы трепетали в бесчисленных ветрах Зала Арфы. Она спокойно прислушивалась к грохоту молотов из волшебного дерева, разносившемуся эхом по запутанному лабиринту коридоров, пронизывающих замерзшую Наккигу, которую норны называют Маска Слез. Смертные называют ее дом Пиком Бурь. Утук'ку знала, что он преследует их по ночам… как и следовало. Серебряное лицо холодно кивнуло. Все было готово.

Погруженная в туман, окутавший Великий Колодец, внезапно застонала Арфа, печально и одиноко, словно ветер в высоких просторах. Королева норнов знала, что это не Его голос — не Того, кто может заставить Дышащую Арфу петь и кричать, не Того, чья гневная песнь заставляет греметь невероятной музыкой весь Зал Колодца.

Нет, это какой-то меньший голос пробирался через Арфу, заключенный в ее безграничных пространствах, словно насекомое, запечатанное в лабиринте.

Она подняла палец, обтянутый серебряной с белым перчаткой, над черным камнем своего кресла, сделав едва заметный жест. Стон стал громче, и что-то затрепетало, появляясь в тумане над колодцем — серый меч Джингизу, пульсировавший невыносимым светом. Что-то держало его: слабая тень, чья призрачная рука казалась бесформенным узлом на гордой рукояти Джингизу.

Утук'ку поняла. Теперь ей не нужно было видеть просителя. Меч был здесь, и был он реальнее, чем любой смертный, временно допущенный владеть им.

Кто предстает перед королевой хикедайя? — спросила она, прекрасно зная, каким будет ответ.

Элиас, Верховный король Светлого Арда, отвечала призрачная фигура. Я принял решение выполнить условия твоего господина.

Слово «господин» разгневало ее. Смертный, сказала она с царственным величием, то, что ты хочешь, будет тебе даровано. Но ты ждал долго… почти слишком долго.

Были… Призрачное существо, держащее меч, корчилось, словно от слабости. Как хрупки, как слабы эти смертные! Как они мокли причинить столько вреда? Я думал, продолжало оно… Что будет… иначе. Теперь я подчиняюсь.

Конечно подчиняешься. И получишь то, что было тебе обещано.

Спасибо тебе, о королева. И в ответ я дам тебе то, что обещал я.

Конечно дашь.

Она опустила пальцы, и видение исчезло. Когда пришел Он, красный свет расцвел в глубине колодца. Когда Он вступил во владение им, вибрация Арфы превратилась в Песнь Триумфа.

— Я… не хочу умирать!.. — хрипел Гримрик. На его щеке и подбородке пузырилась кровавая пена, полуоткрытый рот обнажил кривые зубы. Несчастный был похож на затравленного и растерзанного гончими зайца. — Т-так… так дьявольски холодно! — Он дрожал.

— Кто это сделал? — взвизгнул Саймон. Потрясенный и испуганный, он совсем потерял контроль над голосом.

— А кто бы ни был! — пробормотал Хейстен с серым, как пепел, лицом, наклоняясь над раненым земляком. — Они изловили нас как кроликов в норе.

— Мы должны выбраться! — резко сказал Слудиг.

— Заматывайте руки плащами, — сказал Бинабик, развинчивая посох. — Мы не имеем щитов, чтобы бороться со стрелами, но это будет оказывать нам небольшую помощь.

Без единого слова Джирики перешагнул через Хейстена и Гримрика и проследовал к выходу из пещеры. Аннаи, поджав губы, пошел за ним.

— Принц Джирики?.. — начал Бинабик, но ситхи не обратил на него внимания.

— Пойдем, — сказал Слудиг. — Мы не можем позволить им идти туда одним! — Он схватил свой меч с плаща, на который положил его.

Когда все побежали за ситхи к выходу из пещеры, Саймон посмотрел вниз, на черное тело Торна. Они проделали такое путешествие, чтобы найти его, — неужели им суждено тотчас же его потерять? Что если они спасутся, но будут отрезаны от пещеры и не смогут вернуться за ним? Он положил руку на рукоять и снова ощутил странное тепло. Саймон потянул, и, к его восторгу, меч подался. Вес был громадным, но двумя руками юноша смог поднять клинок с обледеневшего пола пещеры.

Что происходит? У Саймона кружилась голова. Два сильных мужчины не смогли поднять меч, а тощий юнец сделал это довольно легко. Волшебство?

Он осторожно потащил длинное, до боли тяжелое лезвие туда, где уже стояли его товарищи. Хейстен снял плащ, но вместо того, чтобы намотать его на руку для защиты от стрел, он бережно накрыл им Гримрика. Раненый кашлял, и крови вокруг становилось больше. Оба эркинландера плакали.

Прежде чем Саймон успел вымолвить хоть слово о мече, Джирики вышел из пещеры и остановился на камнях перед ней, дерзкий, словно жонглер.

— Выйди вперед! — крикнул он, и ледяные стены долины отослали его крик обратно печальным эхом. — Кто осмелился напасть на отряд принца Джирики И-са'Онсерей, сына Шима'онари и потомка Дома Танцев Года? Кто хочет воевать с зидайя?

В ответ на его призыв дюжина фигур спустилась по ледяным склонам долины и остановилась в ста эллях от основания Дерева Удуна. Все были вооружены, на всех были сверкающие маски и белые плащи с капюшонами, и у каждого на груди был треугольный значок Пика Бурь.

— Норны? — задохнулся Саймон, забыв на мгновение о странном клинке, лежавшем у него на руках.

— Это не хикедайя, — коротко ответил Аннаи, — это смертные, но они действуют по приказанию Утук'ку.

Один из мужчин, прихрамывая, шагнул вперед. Саймон узнал обожженную солнцем кожу и светлую бороду.

— Уходи, зидайя, — сказал Инген Джеггер. Голос его был спокоен и холоден. — Охотники королевы не ищут ссоры с тобой. Это смертные, скорчившиеся за твоей спиной, перечат мне. Им не будет позволено покинуть это место.

— Они под моей защитой, смертный, — принц Джирики погладил свой меч. — Ступай обратно и прячься под столом Утук'ку — здесь тебя могут поцарапать.

Инген Джеггер кивнул.

— Пусть будет так. — Он небрежно махнул рукой, один из его охотников легким движением вскинул лук и выстрелил. Джирики отскочил в сторону, потянув и Слудига, стоявшего сразу за его спиной. Стрела раскололась о камень над входом в пещеру.

— Ложись! — закричал Инген, когда Аннаи выпустил ответную стрелу. Охотники рассыпались в разные стороны, но один из них остался на снегу, лицом вниз. Саймон и его спутники побежали вниз по скользким камням к основанию ледяного дерева, а вокруг жужжали стрелы.

В считанные секунды запас стрел обеих сторон оказался истраченным, но Джирики успел подстрелить еще одного из охотников Джеггера, всадив стрелу в глаз бегущего человека так аккуратно, как будто это было яблоко, лежащее на каменной стене. Слудигу попали в мягкую часть бедра, но стрела отскочила от камня, так что риммер довольно быстро поднялся и захромал в укрытие.

Саймон пригнулся за каменным выступом на стволе Дерева Удуна, проклиная себя за то, что оставил в пещере лук и драгоценные стрелы. Он видел, как Аннаи, опустошив свой колчан, отбросил лук в сторону и вытащил из ножен тонкий темный меч; лицо ситхи было жестоким и непримиримым. Саймон был уверен, что на его собственном лице, как в зеркале, отражаются жестокий страх, спотыкающееся сердце и пустота в желудке. Он посмотрел на Тори и ощутил в нем пульсацию жизни. Тяжесть клинка стала какой-то другой, живой, словно он был полон гудящих пчел; меч казался связанным животным, которое зашевелилось, почуяв дразнящий запах свободы.

Слева, недалеко от него, за другим концом каменного ствола, Слудиг и Хейстен тихонько крались вперед, используя странные ледяные ветви в качестве прикрытия. Теперь уже не опасаясь стрел, Инген Джеггер собирал своих охотников для решающей атаки.

— Саймон! — прошептал кто-то. Он испуганно обернулся и увидел Бинабика, скорчившегося на каменном выступе у него над головой.

— Что будем делать? — спросил Саймон, безуспешно пытаясь унять дрожь в голосе. Тролль молча уставился на черное тело Торна, лежащее на руках у Саймона, словно ребенок.

— Как? — спросил Бинабик. Лицо его выражало крайнее изумление.

— Я не знаю, я просто поднял его, я не знаю. Что будем делать?

Тролль покачал головой:

— Ты теперь будешь оставаться прямо тут. Я собираюсь оказывать помощь, как смогу. Хотел бы я иметь копье, — он легко спрыгнул вниз, обдав Саймона дождем мелких камешков, и умчался.

— За Джошуа Безрукого! — закричал Хейстен и выскочил из-под прикрытия Дерева Удуна на белое дно долины. Слудиг целеустремленно ковылял за ним. Дойдя до глубокого снега, они замедлили шаг, как будто ступали по патоке. Охотники Ингена с трудом двигались к ним, исполняя тот же медленный смертельный танец.

Хейстен взмахнул тяжелым мечом, но прежде чем он дошел до атакующих, один из одетых в белые плащи схватился за горло и упал.

— Йиканук! — торжествуя, закричал Бинабик и согнулся, чтобы перезарядить свою духовую трубку.

Как только первый из людей Ингена достиг Хейстена и Слудига, зазвенели мечи. Через секунду тут же оказались ситхи, легко спустившиеся по склону, но нападающих все равно было больше. Хейстен получил удар плашмя мечом по капюшону и рухнул на землю в облаке снежной пыли. Аннаи прыгнул вперед и встал над распростертым телом — только это и спасло эркинландера от смертоносного удара копья.

Клинки блестели в неярком солнечном свете, лязг оружия был едва слышен из-за криков боли и ярости. Сердце Саймона упало, когда он увидел, что Бинабик, чьи стрелы были бесполезны против плотных плащей охотников Утук'ку, выхватил из-за пояса кинжал.

Как он может быть таким храбрым? Он слишком мал — они убьют его, прежде чем он подойдет достаточно близко, чтобы можно было воспользоваться кинжалом.

— Бинабик! — крикнул он и вскочил на ноги. Он поднял тяжелый меч над головой и почувствовал, как закачался под его огромным весом, торопясь на помощь другу.

Земля поехала у него из-под ног. Он пошатнулся, стараясь удержаться, и понял внезапно, что это качается сама гора. Грохочущий, зловещий звук ударил в уши, словно гром тяжелого камня, который тащат по каменоломне.

Сражающиеся остановились, остолбенев, и уставились себе под ноги.

С ужасающим визгом раскалывающегося льда земля в центре долины начала вспучиваться. Всего в нескольких шагах от того места, где в растерянности стоял Инген Джегтер, с треском поднялась огромная ледяная пластина, стряхивая сугробы снега.

Ошарашенный внезапными колебаниями земли, Саймон споткнулся и упал, крепко вцепившись в Торн. Он покатился по камням и остановился прямо среди сражавшихся. Казалось, никто не обратил на него внимания, словно древние льды Дерева Удуна превратили их кровь в сгустки парализующего мороза. Люди в оцепенении смотрели на невероятную тварь, выбирающуюся из-под снега.

Ледяной дракон.

Из образовавшейся расщелины появилась змеиная голова, длиной со взрослого мужчину: над зубастой пастью плотная белая чешуя, пристальные голубые глаза прикрыты прозрачной пленкой. Она волнообразно раскачивалась на длинной шее, словно с любопытством разглядывая крошечные существа, пробудившие ее от многолетнего сна. Потом, с ужасающей быстротой, голова чудовища метнулась вперед, блеснули страшные зубы, и один из охотников Ингена Джеггера был раскушен пополам. Дракон проглотил ноги несчастного, окровавленный торс отлетел в сторону, как ненужная грязная тряпка.

— Игьярик! Это Игьярик! — слабо вскрикнул Бинабик. Сверкающая голова цвета слоновой кости ударила еще раз, и новый охотник отчаянно закричал в последнее предсмертное мгновение. Все прочие бросились врассыпную, с лицами, опустошенными бездумным ужасом, и тогда кривые когти белых лап вцепились в край расщелины, и длинное тело дракона появилось на поверхности. Огромная спина была покрыта странным бледным мехом, пожелтевшим, как старый пергамент. Удар хвоста, длинного, как турнирная дорожка, смел в расщелину еще двух вопящих охотников.

Саймон сидел на снегу, не в силах заставить себя поверить в существование чудовищной твари, свернувшейся на краю расщелины, точно кошка на спинке кресла. Длинная голова медленно повернулась, и мрачные, немигающие голубые глаза оказались прямо напротив глаз Саймона. Спокойная вечная злоба была в них. В голове у Саймона стучало, как будто он открыл глаза глубоко под водой — глаза дракона были пустыми, как ледяные пропасти. Червь видел его, он знал его — древний, как кости гор, мудрый, жестокий и равнодушный, словно само Время.

Челюсти разжались. Серебристо-черное жало высунулось, как бы пробуя воздух. Голова приблизилась к Саймону.

— Ске'и, отродье Идохеби! — закричал кто-то. Мгновением позже Аннаи прыгнул на спину чудовища, вцепившись в густой мех, чтобы удержаться. С песней поднял он меч и ударил по чешуйчатой лапе. Саймон поднялся на ноги и снова упал, когда хвост дракона поднялся, смахивая ситхи со спины. Аннаи пролетел пятьдесят локтей и бесформенной грудой упал в снег у открытого края долины. За ним был только туман. Джирики кинулся к нему с криком ярости и отчаяния.

— Саймон! — закричал тролль. — Побеги! Мы ничего не можем делать!

От резкого голоса Бинабика туман, заполнивший сознание Саймона, начал рассеиваться. В одно мгновение он вскочил на ноги и побежал следом за Джирики. Бинабик, стоявший на другой стороне расщелины, прыгнул в сторону, когда дракон сделал выпад, и огромные челюсти клацнули впустую, со звуком, с каким захлопываются железные ворота. Тролль упал в трещину во льду и исчез.

Джирики, неподвижный, как статуя, согнулся над телом Аннаи. Спеша к нему, Саймон обернулся. Игъярик выскользнул из разрушенной ледяной крепости и теперь, извиваясь, цепляясь за лед короткими лапами, полз через маленькую долину, быстро сокращая расстояние между собой и бегущей добычей.

Саймон хотел позвать Джирики, но горло у него перехватило, так что получился только придушенный хрип. Ситхи обернулся, его янтарные глаза сияли гневом и болью. Он встал на ноги возле тела своего товарища и поднял длинный клинок из покрытого рунами волшебного дерева.

— Иди, Древняя Тварь, — вскричал Джирики. — Иди ко мне и испробуй Ивдрейу, ты, незаконное дитя Идохеби!

Саймон, пробиравшийся к принцу, слегка поморщился. Не было нужды кричать — дракон шел и так.

— Подойди сзади… — начал Джирики, когда Саймон подошел к нему, потом внезапно бросился вперед: снег под ним провалился. Джирики скользил назад, к краю долины и пустоте пропасти. В отчаянии он пытался схватиться за снег и остановился, когда ноги его уже болтались над пустотой. Аннаи лежал окровавленной грудой на расстоянии локтя от него.

— Джирики! — Саймон остановился. За его спиной раздался звук, подобный грому. Он резко повернулся и увидел надвигающегося на него Игьярика; голова чудовища раскачивалась в такт движениям его лап. Нырнув вбок, в сторону от Джирики и Аннаи, Саймон откатился на несколько локтей и вскочил на ноги. Голубые глаза-блюдца неотступно следили за ним, чудовище повернуло к юноше.

Саймон вдруг понял, что все еще несет Торн. Он поднял меч, — клинок теперь был легким, как ветка ивы, и пел в руках Саймона, словно натянутый канат на ветру. Саймон бросил взгляд через плечо; еще несколько локтей твердой поверхности — и все, дальше пустота. По ту сторону расщелины парила в облачном венце одна из отдаленных вершин — белая, тихая, спокойная.

Узирис, спаси меня, думал он. Почему дракон не издает ни звука? Несмотря на весь ужас происходящего, мысли его текли медленно и спокойно. Коснувшись рукой шарфа Мириамели у горла, он снова сжал обернутую серебром рукоять. Голова Игьярика раскачивалась прямо перед ним: пасть — черная яма, глаза — голубые огни. Мир, казалось, был создан из тишины.

Что же он крикнет перед концом?

Даже когда на него повеяло ледяным мускусным запахом дракона — запахом кислой холодной земли и мокрых камней, Саймон вспомнил слова, сказанные Джирики о смертных.

— Я здесь! — закричал он и вонзил Торн в пустой глаз червя. — Я… Саймон!

Клинок встретил сопротивление. Брызги черной крови полетели на него, обжигая, как огонь, как лед, опаляя лицо. Потом огромное бело нечто с грохотом обрушилось на него и унесло вниз, во тьму.

Глава 14. ТЕРЗАНИЯ

Оранжевая грудка малиновки, сидевшее на одной из нижних ветвей вяза, блестела, как тускнеющий янтарь. Птица медленно поворачивала головку из стороны в сторону, разглядывая заросший травой сад, и сердито чирикала, как будто была недовольна тем, что застала все в таком беспорядке.

Джошуа смотрел, как она улетала через стену сада, круто взмыв вверх над зубцами. Через секунду она превратилась в крошечное темное пятнышко на сером рассветном небе.

— Первая малиновка за долгое, долгое время. Может быть, это добрый знак в темном для нас ювене?

Принц удивленно обернулся и увидел Ярнауга, стоящего на дорожке, устремив взгляд туда, где исчезла птичка. Старик, стоя босыми ногами на холодной земле, по-видимому, не обращал внимания на холод, на нем были только штаны и тонкая рубашка.

— Доброе утро, Ярнауга, — сказал Джошуа, стягивая ворот плаща, словно ему холодно было даже смотреть на нечувствительного риммера. — Что привело тебя в сад в столь раннюю пору?

— Старому телу не нужно много сна, принц Джошуа, — улыбнулся северянин. — Я, в свою очередь, мог бы спросить вас о том же, но полагаю, что знаю ответ.

Джошуа угрюмо кивнул:

— Я не спал как следует с тех пор, как впервые вошел в подземелье моего брата. Теперь постель моя несколько удобнее, чем в тюрьме, но заботы заняли место цепей и не дают мне отдохнуть.

— Тюрьмы бывают разными, — кивнул Ярнауга.

Некоторое время они молча брели по запутанным дорожкам. Некогда сад этот был гордостью леди Воршевы, он был разбит по ее воле и под ее руководством — и придворные принца шептались, что для девушки, рожденной в фургоне, она, безусловно, неплохо борется за изящество и утонченность, — но теперь сад пришел в упадок, благодаря ненастной погоде, равно как и изобилию более печальных обстоятельств.

— Что-то не так, Ярнауга; — сказал наконец Джошуа, — я это чувствую. Я ощущаю это, как рыбак ощущает погоду. Что делает мой брат?

— Мне кажется, он делает все, что только возможно, чтобы сокрушить нас, — ответил старик, широко улыбнувшись. — В этом есть что-то неправильное?

— Нет, — серьезно ответил принц. — Нет, в этом-то и дело. Мы отбивались от него месяц и несли тяжелые потери — барон Ордмайер, сир Гримстед, Вулдорсен из Кальдса… не говоря уже о сотнях смелых крестьян, — но прошло почти две недели с тех пор, как он предпринял последний серьезный штурм. Теперь атаки стали… поверхностными. Он только изображает осаду. Почему? — Принц присел на низкую скамейку, и Ярнауга опустился рядом с ним. — Почему? — повторил Джошуа.

— Не всегда только военная сила решает успех осады. Может быть, он собирается уморить нас голодом.

— Но тогда вообще зачем атаковать? Мы нанесли им огромный урон. Почему бы им не подождать, пока мы все перемрем с голода? Такое ощущение, что он просто хочет, чтобы мы оставались внутри, а он снаружи. Что делает Элиас?

Старик пожал плечами.

— Я уже говорил вам — многое вижу я, но видеть глубины людских сердец — не в моей власти. Пока что мы выстояли. Будем же благодарны за это.

— Я и благодарен. Но я знаю своего брата. Он не из тех, кто может спокойно сидеть и ждать. У него есть какой-то план… — Джошуа замолчал, глядя на клумбу переросшего львиного зева. Цветы так и не раскрылись, и сорняки нагло стояли среди переплетенных стеблей, словно падальщики, смешавшиеся с умирающими коровами.

— Он мог бы стать великолепным королем, ты знаешь, — сказал внезапно Джошуа, словно отвечая на какой-то невысказанный вопрос. — Было время, когда он был сильным, но не безжалостным. Он бывал и жестоким, когда мы были моложе, но то была неосознанная жестокость, с которой старшие мальчики обращаются с младшими. Он даже учил меня — фехтованию, борьбе. Я же никогда и ничему его не научил. Его не интересовало то, что знаю я.

Принц грустно улыбнулся, и на какое-то мгновение его суровые черты приняли обиженное, детское выражение.

— Мы могли бы даже быть друзьями. — Принц поднес к губам сжатые длинные пальцы и подышал на них. — Если бы только Илисса осталась жива.

— Мать Мириамели? — тихо спросил Ярнауга.

— Она была очень красива — южанка, как ты знаешь: черные волосы, белые зубы. Застенчивая, тихая, а когда она улыбалась, казалось, что в комнате зажгли лампу. Она любила моего брата — как могла. Но он пугал ее: слишком громкий, слишком порывистый, необузданный. А она была очень маленькая… тоненькая, как ива… вздрагивала, если кто-нибудь касался ее плеча.

Принц замолчал, погрузившись в воспоминания. Водянистое солнце на горизонте пробилось сквозь пелену облаков и принесло краски в серо-коричневый сад.

— Вы говорите так, как будто много думаете о ней, — мягко сказал старик.

— О, я любил ее, — просто сказал Джошуа. Он по-прежнему не сводил глаз с заросшего сорняками львиного зева. — Я сгорал от любви к ней. Я молил Бога избавить меня от этой любви, но знал, что если такое случится, от меня останется пустая скорлупка и ничего живого не будет во мне. Мои молитвы не помогли мне. И я думаю, что они тоже любила меня! Я был ее единственным другом, она часто говорила. Никто не знал ее так, как я.

— Элиас подозревал?

— Конечно. Он подозревал каждого, кто стоял рядом с ней на придворных маскарадах, а я ни на шаг не отходил от нее. Но, конечно, никогда не переступая определенных границ, — добавил он поспешно, потом остановился. — Почему я должен чувствовать себя виноватым даже теперь? Да простит меня Узирис, я хотел бы, чтобы мы и в самом, деле предали его! — Джошуа стиснул зубы. — Я хотел бы, чтобы она была моей умершей любовницей, а не просто умершей женой моего брата. — Он обвиняюще посмотрел на покрытый шрамами обрубок, торчащий из его правого рукава. — Ее смерть тяжелым камнем лежит у меня на совести — это была моя вина! Боже мой, наша семья населена призраками!

Он замолчал, услышав звук шагов на дорожке.

— Принц Джошуа! Принц Джошуа, где вы?

— Здесь, — рассеянно ответил принц, и через мгновение из-за куста выбежал один из стражников.

— Мой принц, — задыхаясь, проговорил он, падая на одно колено. — Сир Деорнот говорит, что вы должны немедленно идти к нему.

— Они снова на стенах? — спросил Джошуа, вставая и стряхивая росу с шерстяного плаща. Голос его звучал так, как будто доносился издалека.

— Нет, сир, — сказал стражник, рот его судорожно открывался и закрывался, словно он был усатой рыбой. — Это ваш брат — то есть, я хочу сказать, король, сир. Он отступает. Осада снята.

Принц бросил на Ярнаугу озадаченный, встревоженный взгляд. Оба они поспешили по дорожке вслед за возбужденным стражником.

— Верховный король отступил! — закричал Деорнот, когда Джошуа в развевающемся на ветру плаще поднялся по ступенькам. — Смотрите! Он пождал хвост и бежит!

Деорнот повернулся и дружески хлопнул по плечу стоящего рядом Изорна. Молодой риммер улыбнулся, но находившийся тут же Айнскалдир свирепо нахмурился на тот случай, если глупый эркинландер вздумает и на нем испробовать подобную глупость.

— И что теперь? — спросил Джошуа, протискиваясь мимо Деорнота к парапету оседавшей внешней стены. Прямо под ними валялись обломки разрушенного укрытия саперов, свидетельство безуспешной попытки свалить внешнюю стену, подкопавшись под нее. Стена осела на несколько футов, но выдержала — Девдинис строил на века! Саперы были убиты теми несколькими камнями, которые они сами же и расшатали.

Вдали виднелся разворошенный муравейник лагеря Элиаса. Уцелевшие осадные машины были свалены в кучу и разбиты, чтобы они больше никому не могли послужить; бесконечные ряды палаток исчезли, словно унесенные штормовыми ветрами.

По мере того, как нагружались фургоны Верховного короля, грозный рокот барабанов сменился отдаленными криками Погонщиков и щелканьем хлыстов.

— Он отступает! — счастливым голосом сказал Деорнот. — Мы это сделали!

Джошуа покачал головой:

— Но почему? Мы уничтожили лишь малую часть его войск.

— Может быть, он просто понял, как силен Наглимунд? — прищурившись, спросил Изорн.

— Тогда почему они не ждут нас снаружи? — возразил принц. — Эйдон! Что здесь происходит? Я мог бы еще поверить, что сам Элиас отправился обратно в Хейхолт, но почему он не оставил хотя бы видимость осады?

— Чтобы выманить нас, — тихо сказал Айискалдир, — на открытое место. — Нахмурившись, суровый риммер провел большим пальцем по лезвию своего ножа.

— Это возможно, — сказал принц. — Но странно — король хорошо меня знает.

— Джошуа… — Ярнауга смотрел вдаль за снимающуюся с лагеря армию, на утренний туман, заволакивающий северный горизонт. — Там, на севере, очень странные тучи.

Остальные напрягали зрение, но не увидели ничего, кроме смутных пределов Фростмарша.

— Какие тучи? — медленно спросил принц.

— Штормовые тучи. Очень странные. Я никогда не видел таких к югу от гор.

Принц стоял у окна, прижавшись лбом к холодной оконной раме, и слушал бормотание стелющегося ветра. Пустой двор внизу окрашивал нежный лунный свет, темные силуэты деревьев раскачивались на ветру.

Воршева выпростала белую руку из-под мехового покрывала.

— Джошуа, в чем дело? Холодно. Закрой окно и возвращайся в постель.

Принц не обернулся.

— Ветер проникает всюду, — сказал он тихо. — Его нельзя не впустить и нельзя остановить его, если он захочет уйти.

— Слишком поздняя ночь для твоих загадок, Джошуа, — сказала она, зевая, и расправила свои чернильные волосы, так что они распростерлись по простыне, словно черные крылья.

— Может быть, для многого уже слишком поздно, — ответил он и подошел, чтобы сесть на кровать рядом с ней. Джошуа нежно провел рукой по изгибу ее лебединой шеи, но все еще не отводил взгляда от окна. — Прости меня, Воршева. Я… непонятен тебе, я знаю. Я никогда не был правильным — ни для моих учителей, ни для моего брата или отца… ни для тебя. Иногда мне кажется, что я появился на свет не в свое время. — Он погладил ее по щеке, ощутив тепло ее дыхания. — Когда я гляжу на мир, каким он предстал передо мной, меня охватывает только чувство невыносимого одиночества.

— Одиночества?! — Воршева села. Меховая накидка упала; гладкую кожу женщины прикрывали только нити лунного света. — Клянусь моим кланом, Джошуа, ты жестокий человек! Неужели тебе не надоело наказывать меня за злосчастную попытку помочь принцессе? Как ты можешь делить со мной постель и называть себя одиноким?! Уходи, ты, унылый страдалец, иди спать с вашими холодными северными дамами в монашеской келье! Убирайся!

Она замахнулась, но он поймал ее руку. Несмотря на всю ее грацию, Воршеву трудно было назвать слабой женщиной, и она успела дважды хлестнуть его свободной рукой, прежде чем принц обезвредил ее, крепко прижав к себе.

— Спокойно, леди, спокойно, — засмеялся он, но лицо его горело. Воршева хмурилась и вырывалась. — Ты права, — сказал он, — я нанес тебе оскорбление и прошу прощения. Мира, о благородная леди. — Джошуа наклонился и поцеловал белую шею и покрасневшую от гнева щеку.

— Подвинься ближе, и я укушу тебя, — шипела она. Принц слышал, как бешено колотится ее сердце. — Я боялась за тебя, когда ты шел в бой, Джошуа. Я очень боялась, что они убьют тебя.

— И я был испуган не меньше, моя леди. Многое есть в этом мире, чего следует бояться.

— Ты и теперь чувствуешь себя одиноким?

— Одиноким можно быть, — сказал принц, подставляя губы для укуса, — в благороднейшей и прекраснейшей компании.

Ее освобожденная рука обвилась вокруг его шеи. Воршева ближе притянула его к себе. Лунный свет серебрил их сплетенные тела.

Джошуа бросил костяную ложку в тарелку с супом и сердито смотрел на маленькие волны, избороздившие его поверхность. Обеденный зал гудел наплывом множества голосов.

— Я не могу есть! Я должен знать!

Воршева, которая ела молча, но со свойственным ей хорошим аппетитом, тревожно взглянула на него через стол.

— Что бы ни произошло, мой принц, — застенчиво сказал Деорнот, — вам понадобятся силы.

— Они понадобятся, чтобы говорить с вашими подданными, Джошуа, — заметил Изорн. — Люди удивлены и встревожены. Король ушел. Почему в замке нет никакого празднования?

— Вы дьявольски хорошо знаете, почему! — отрезал Джошуа и, сморщившись от боли, поднес руку к голове. — Вы прекрасно знаете, что это какая-то ловушка: Элиас не мог сдаться так легко!

— Наверное, — сказал Изорн, но в его голосе не было убежденности. — Но это не значит, что люди, словно стадо набившиеся за внутренней стеной, — он указал широкой рукой на толпящихся вокруг стола принца людей, большинство которых сидело на полу у стен обеденного зала, ибо стулья были драгоценностью, принадлежащей только знати, — что они тоже поймут. Вы можете ожидать этого от тех, кто провел долгую зиму в заваленном снегом Элвритсхолле. — Изорн откусил еще один огромный кусок хлеба.

Джошуа вздохнул и повернулся к Ярнауге. Старик, чья татуированная змея в свете фонарей казалась живой и подвижной, был поглощен беседой с отцом Стренгьярдом.

— Ярнауга, — тихо сказал принц. — Ты собирался поговорить со мной о странном сне, который ты видел.

Северянин, извинившись, отвернулся от священника.

— Да, Джошуа, — сказал он, наклонившись поближе, — но может быть стоит подождать и обсудить это наедине. — Он прислушался к шуму обеденного зала. — С другой стороны, здесь никто не сможет услышать нас, даже если сядет у вас под стулом, — старик изобразил холодную улыбку. — Я снова видел сны, — сказал он наконец, и его серые глаза под густыми бровями сияли, как драгоценные камни. — У меня нет власти вызвать их, но иногда они являются непрошенные. Что-то случилось с отрядом, посланным в Урмсхейм.

— Что-то? — лицо Джошуа потемнело и обмякло.

— Это был только сон, — защищаясь, сказал Ярнауга. — Но я чувствовал страшный разрыв — боль и ужас — и еще я слышал, как этот мальчик, Саймон, зовет… кричит в страхе и гневе… и что-то еще…

— Могло ли случившееся с ними быть причиной бури, которую ты видел сегодня утром? — спросил принц мрачно, как будто услышал дурные вести, которых давно ждал.

— Не думаю. Урмсхейм восточнее, за Дроршульвеном и Пустыней.

— Они живы?

— Я не вижу пути узнать это. Это был только сон, к тому же короткий. И странный.

Позже они молча шли по высокой стене замка. Ветер унес тучи, и луна превратила покинутый город внизу в кость и пергамент. Глядя в черное северное небо, Джошуа выдохнул:

— Так, значит, пропала даже слабая надежна на Торн. — Облачко пара окутало его слова.

— Я этого не сказал.

— В словах не было необходимости. И, как я понимаю, вы и Стренгьярд ничего не узнали о том, что сталось с Миннеяром, мечом Фингила?

— Как это ни печально, ничего.

— Так что же еще нужно, чтобы убедиться в нашем поражении? Бог сыграл злую шутку… — Джошуа замолчал, потому что старик неожиданно схватил его за руку.

— Принц Джошуа, — сказал он, прищурившись на далекий горизонт. — Вы убеждали меня никогда не насмехаться над богами, даже если они чужие. — Голос его был потрясенным и впервые казался голосом очень старого человека.

— Что ты имеешь в виду?

— Вы спрашивали, что еще может произойти? — Старик горестно фыркнул. — Штормовые тучи, эта черная буря на севере! Она идет к нам, причем очень быстро.

Молодой Острейл из Ранчестера стоял, дрожа, на внешней стене, и думал о словах, сказанных однажды его отцом.

Служить принцу — это здорово. Посмотришь малость на мир, как будешь на солдатской службе, парень. Так говорил Фирсфрам, положив тяжелую загрубевшую руку потомственного фермера ему на плечо. Мать молча смотрела на них заплаканными глазами. Может, попадешь на Южные острова, а может и в Наббан, и нечего тебе будет бояться этого ветра с Фростмарша, будь он проклят.

Отца его больше нет в живых. Он пропал прошлой зимой, волки утащили его в тот жуткий холодный декандер… волки, а может и что другое, потому что от него и следа не осталось. А сын Фирсфрама, так и не отведавший южной жизни, стоял на стене под ударами леденящего ветра и чувствовал, что холод проникает до самого сердца.

Мать и сестры Острейла приютились внизу вместе с сотнями других, оставшихся без крова, они поселились во временных бараках под защитой тяжелых каменных стен Наглимунда. За этими стенами можно было укрыться от ветра, не то что на высоком посту Острейла, но даже самые толстые стены не могли заглушить ужасной музыки начинающейся бури.

Испуганный Острейл не мог отвести глаз от темного мутного пятна на горизонте, которое расплывалось, приближаясь, как серые чернила, налитые в воду. Это было пятно пустоты, как будто кто-то стер живое вещество реальности. Это была точка, где само небо, казалось, прорвалось, и, словно через воронку, сбрасывало в мир взвихренную массу туч. Колючки молний то и дело блестели на вершинах облаков. И все время, все время мерно звучал барабанный бой, далекий, как стук дождя по высокой крыше, настойчивый, как стук зубов Острейла.

Сейчас горячий воздух и сказочные горы в солнечных пятнах далекого Наббана все больше и больше напоминали сыну Фирсфрама истории из Книги, рассказанные священниками, — воображаемое утешение, помогающее спрятать ужас неотвратимой смерти.

Буря пришла. Бой барабанов пульсировал, словно осиный рой.

Фонарь Деорнота замигал от жестокого ветра и едва не погас; рядом с ним в холодную тьму, пронизанную вспышкам молний, смотрел Изорн, сын Изгримнура.

— Божье древо, темно, как ночью, — простонал Деорнот. — Только что было полдень, а я почти ничего не вижу!

Рот Изорна был раскрыт, челюсть отвисла, и только губы безмолвно шевелились.

— Все будет хорошо, — сказал Деорнот, напуганный ужасом сильного молодого риммера. — Это просто буря, какая-то новая злобная пакость Прейратса… — произнося это, он уже знал, что лжет. Черные тучи, скрывшие солнце и принесшие ночь к самым воротам Наглимунда, принесли с собой и тяжелый страх, давивший, словно каменная крышка гроба. Какое же нужно было магическое действо, какое злобное колдовство, чтобы воткнуть ледяную стрелу ужаса в отважные сердца защитников Наглимунда?

Гроза надвигалась на них. Сгусток тьмы, распространившийся далеко за стены замка, нависал над самыми высокими башнями. Голубые вспышки молний простреливали его. Сжавшийся в страхе город на мгновение возникал, как мираж или видение, и снова исчезал в непроглядной тьме. Барабанный бой эхом отскакивал от внешней стены.

Когда молния еще раз блеснула поддельным дневным светом, Деорнот увидел нечто, заставившее его резко обернуться и с такой силой схватить руку Изорна, что молодой риммер испуганно вздрогнул.

— Приведи принца, — глухо сказал Деорнот.

Изорн поднял глаза. Странное поведение Деорнота заставило его на время забыть о своем суеверном страхе перед грозой. Лицо эркинландера обмякло, стало пустым, словно мешок из-под муки, ногти с такой же силой вонзились в руку Изорна, что потекла кровь.

— Что… Что это?

— Приведи принца Джошуа, — повторил Деорнот. — Ступай!

Риммер, в последний раз оглянувшись на своего друга, осенил себя знаком древа и побежал по стене к лестнице. Онемевший Деорнот с тяжелым, как свинец,сердцем стоял и думал, что лучше бы ему было погибнуть у Бычьей Стены — и даже умереть в бесчестье — только бы не видеть того, что было сейчас перед ним.

Когда Изорн вернулся с принцем и Ярнаугой, Деорнот все еще молча смотрел вперед. Не было нужды спрашивать, что он увидел, ибо молнии освещали всю округу.

Неисчислимая армия подходила к Наглимунду. Среди бушующей штормовой мглы вырос бескрайний лес ощетинившихся пик. Млечный путь горящих глаз мерцал в темноте. Снова зароптали барабаны, и буря обрушилась на город и замок, гигантский бурлящий шатер дождя, черных туч и леденящего тумана.

Глаза смотрели вверх, на стены — тысячи сияющих глаз, полных злобного ожидания. Белые волосы развевались по ветру, узкие белые лица были обращены к неприступным стенам Наглимунда. Наконечники пик отливали голубым во вспышках молний. Захватчики в гробовом молчании всматривались во тьму могучей армией призраков, бледные, как слепая рыба, бестелесные, как лунный свет. В тумане за ними шествовали другие длинные тени, закованные в доспехи, с громадными, шишковатыми дубинками. Снова раздался раскат барабанной дроби, и все стихло.

Милостивый Эйдон, даруй мне спасение, молился Изорн. В Твоих руках буду я спать, на Твоем лоне…

— Что это, Джошуа? — спросил Деорнот тихо, как бы из простого любопытства.

— Белые Лисы, норны, — ответил принц. — Это подкрепление, которого ждал Элиас. — Он устало поднял руку, как бы прикрывая глаза, чтобы не видеть призрачного легиона. — Это дети Короля Бурь.

— Ваше преосвященство, прошу вас, — отец Стренгьярд тянул старика за руку, сначала осторожно, потом со все возрастающей силой. Старик цеплялся за скамью, как клещ, маленькая фигурка в темном саду.

— Наш долг молиться, Стренгьярд, — упрямо ответил аббат Анодис. — Встань на колени!

Нарастающий стучащий стон бури все усиливался. Архивариус подавил растущую паническую потребность бежать — куда-нибудь, куда угодно.

— Это… это не естественные сумерки, ваше преосвященство, вы должны войти в дом, я прошу вас. Пожалуйста.

— Я знал, что напрасно остался здесь. Я говорил принцу Джошуа, чтобы он не сопротивлялся законному королю, — жалобно добавил Анодис. — Бог гневается на нас. Мы должны молиться, чтобы Он указал нам верную дорогу, мы должны помнить Его мученичество на древе… — он конвульсивно взмахнул рукой, как бы отгоняя муху.

— Это? Это делает не Бог, — ответил Стренгьярд, его обычно добродушное лицо теперь было нахмуренным и суровым. — Это работа вашего «законного короля» и его домашнего колдуна.

Епископ не обращал на архивариуса внимания.

— Благословенный Узирис, — бормотал он, двигаясь к заросшей клумбе львиного зева, — припадающие к Тебе смиренно раскаиваются в грехах своих. Мы перечили Твоей воле и, поступая так, навлекли Твой праведный гнев…

— Епископ Анодис, — нервно и раздраженно закричал Стренгьярд. Он сделал шаг вслед за стариком и остановился, пораженный густым, вихрящимся холодом, спустившимся на сад. Он все усиливался, и когда архивариус задрожал, звук барабанного боя стих. — Что-то… — Ледяной ветер швырнул капюшон Стренгьярда ему в лицо.

— О да, мы м-м-много грешили в нашем высокомерии, ничтожные и недостойные дети Твои, — пел Анодис, пробираясь через заросли львиного зева. — Мы м-м-молимся… мы… м-м-м-молимся… — старик замолчал на странно высокой ноте.

— Епископ?

На клумбе что-то двигалось. Стренгьярд увидел искаженное лицо старика с широко открытым ртом. Казалось, что-то схватило его. Грязь вокруг взметнулась тучей брызг, мешая разглядеть происходящее в зарослях. Епископ закричал тонким, пронзительным голосом.

— Анодис! — вскрикнул Стренгьярд, бросаясь к нему. — Епископ!

Крик прекратился. Стренгьярд застыл над скорчившимся телом епископа. Словно показывая заключительную часть какого-то сложного трюка, епископ медленно перекатился на бок.

Его лицо было залито кровью. Черная голова торчала из земли подле него, словно кукла, выброшенная ребенком. Челюсти головы быстро двигались. Улыбаясь, она повернулась к Стренгьярду. Ее крошечные глаза походили на белую смородину, спутанные бакенбарды намокли в крови епископа. Существо протянуло длинную руку, чтобы подтащить тело старика поближе, и в этот момент еще две руки высунулись из земли с другой стороны. Священник попятился. Крик камнем застрял у него в горле. Земля снова содрогнулась — тут, там, со всех сторон. Тонкие черные руки, извивающиеся, как мокрые змеи, ползли из-под земли на свет.

Стренгьярд споткнулся и упал, в стремлении добраться до дорожки, уверенный, что холодная черная рука вот-вот схватит его за ногу. Его лицо перекосила гримаса ужаса, но священник не мог издать ни звука. Сандалии остались в густой траве, и теперь он, пошатываясь, бежал бесшумными босыми ногами по дорожке к церкви. Мир, казалось, был покрыт мокрым одеялом тишины, она душила его и сжимала ему сердце. Даже шум двери, которую он захлопнул за собой, казался тихим и приглушенным. Когда он дрожащей рукой нащупывал засов, глаза его затянула серая пелена. Он упал в нее благодарно, как в мягкую постель.

Огни бессчетных факелов поднялись теперь над норнами, словно алые маки в поле пшеницы, превращая кошмарно красивые лица в красноватые пятна, подчеркивая нелепость огромных, закованных в доспехи понов. Солдаты на стенах замка смотрели вниз в потрясенной тишине.

Пять призрачных фигур на прозрачных, как паутина, лошадях выехали на открытое место перед внешней стеной. Свет факелов плясал на длинных белых плащах с капюшонами, и красная пирамида Пика Бурь мерцала и пульсировала у них на щитах. Они были окружены облаком страха, пронзавшего всех, кто видел их. Наблюдатели на стенах были не в силах бороться с бесконечной, изматывающей слабостью, навалившейся на них.

Первый из пяти поднял копье; остальные четверо сделали то же самое. Трижды ударили барабаны.

— Где хозяин Уджин э-д'а сикунаи — ловушки, которая поймает охотника? — в голосе спрашивающего была издевка, отдающийся эхом стон звучал в нем и подобно ветру разносился повсюду. — Где хозяин Дома Тысячи Гвоздей?

Долго не было слышно ничего, кроме тяжелого дыхания нависающей бури; потом раздался ответ.

— Я здесь, — Джошуа шагнул вперед, стройная тень на крыше Сторожевой башни. — Чего хотят странные путешественники у моих дверей? — голос его был спокоен, но слегка дрожал.

— Чего… мы просто пришли посмотреть, как заржавели гвозди, пока мы набирали силы, — слова были растянутыми и свистящими, как будто всадник не привык говорить. — Мы пришли сюда, смертные, чтобы вернуть часть нашей земли. На сей раз человеческая кровь прольется на земле Светлого Арда. Мы пришли задушить тебя в твоем доме.

Неумолимая сила и ненависть глухого голоса была такова, что многие солдаты с криками бежали со стен обратно в замок. Джошуа молча стоял над воротами, и в этот момент испуганный шепот наглимундцев перекрыл пронзительный крик:

— Землекопы! Землекопы в замке!

Принц обернулся, услышав какое-то движение за своей спиной. Деорнот на неверных ногах поднялся по лестнице и встал рядом с ним.

— Сады замка полны буккенов, — уронил молодой рыцарь. Глаза его расширились, когда он увидел белого всадника. Принц сделал шаг вперед.

— Вы говорите, что хотите отомстить, — крикнул он бледной толпе. — Но это ложь! Вы пришли по приказу смертного — Верховного короля Элиаса. Вы служите смертному, как лягушки цапле. Что ж, идите! Вершите злодеяние! Вы увидите, что еще не все гвозди Наглимунда заржавели, и что есть еще здесь железо, несущее смерть ситхи!

Нестройные одобрительные возгласы послышались из рядов еще оставшихся на стенах солдат. Первый всадник заставил лошадь сделать еще шаг вперед.

— Мы — Красная Рука! — голос его был холоден, как могила. — Мы не служим никому, кроме Инелуки, Повелителя Бурь. Наши цели — это наши цели так же, как ваша смерть будет вашей смертью. — Он взмахнул копьем, и барабаны снова взорвались мелкой дробью. Зазвенели пронзительные сигналы.

— Тащите сюда фургоны! — крикнул Джошуа с крыши Сторожевой башни. — Закройте дорогу! Они попытаются свалить ворота.

Но норны не пытались тараном сокрушить надежную сталь и крепкое дерево ворот. Они стояли в молчании и глядели, как пятеро всадников не спеша ехали вперед. Один из солдат, оставшихся на стене, выпустил стрелу. За ней последовали и другие, не если они и достигли цели, то прошли сквозь нее; бледные всадники даже не вздрогнули.

Барабаны свирепо гремели, трубы и странные фанфары стонали и пронзительно вопили. Спешившись, всадники сделали несколько последних шагов к воротам, появляясь и исчезая в непрестанных вспышках молнии. С ужасающей медлительностью вожак поднял руку и развязал плащ. Алый свет пролился вперед. Сорвав плащ, он вдруг потерял форму, став туманным пятном нестерпимо яркого алого света. Остальные четверо повторили его движение. Пять существ, состоящих из перекрещивающихся мерцающих лучей, стояли теперь в своей истинной форме — больше чем прежде, каждый в два человеческих роста, безликие, переливающиеся, как ярко-красный шелк. Черная щель рта открылась на безглазом лице предводителя, когда он шагнул к воротам и прижал к ним свои горящие руки.

— Смерть! — взревел он, и голос его, казалось, потряс самое основание стен крепости. Железные петли ворот вспыхнули тусклым оранжевым сиянием.

— Хеи ма 'акаиао-за! — тяжелые перекладины почернели и задымились. Джошуа, неистово дернув за руку окаменевшего Деорнота, прыгнул к лестнице.

— Гси анхпра ИНЕЛУКИ!

Когда солдаты принца с воплями скатились со стен, блеснула невыносимо яркая вспышка света, оглушительный треск перекрыл раскаты грома, и мощные ворота обратились в дымящийся столб пыли. Обломки посыпались смертоносным дождем, и стена с обеих сторон рухнула, погребая под собой пытавшихся убежать людей.

Закованные в доспехи норны хлынули в дымящуюся пробоину. Огромные темные фигуры разбрасывали обломки; гюны, размахивая длинными дубинками, усеянными железными шипами, рыча, как разъяренные медведи, крушили все на своем пути. Искалеченные тела разлетались перед ними, как ловко сбитые кегли.

Некоторые солдаты, героически преодолевая душивший их страх, поворачивались лицом к чудовищам, чтобы сражаться. Один из великанов свалился с двумя пиками в животе, но через мгновение храбрый копьеносец упал мертвым с белой стрелой норнов в груди. Мертвенно-бледные норны словно черви проскальзывали в замок, оглашая воздух пронзительными криками.

Деорнот потащил медлившего Джошуа к внутренней стене. Лицо принца, измазанное сажей, было мокрым от слез и крови.

— Элиас посеял зубы дракона, — задыхаясь, проговорил Джошуа, когда Деорнот тащил его мимо булькающего кровью солдата. Деорноту показалось, что он узнал молодого копьеносца Острейла, сопровождавшего их на переговорах с королем, ныне погребенного под извивающимися телами землекопов. — Мой брат разбросал семена гибели всего человечества, — стонал Джошуа. — Он безумен!

Прежде чем Деорнот успел ответить — а что тут можно ответить, быстро подумал он, — два норна с горящими из под шлемов глазами, появились из-за внутренней стены, волоча кричащую девушку. Заметив принца и Деорнота, один из них что-то прошипел и длинным темным ножом перерезал ей горло. Она обреченно упала на землю.

Деорнот почувствовал, как тошнота подступает к горлу, и бросился вперед, подняв меч. Принц опередил его. Найдл мелькал как молния, прорезавшая темное небо — полдень, это был только полдень!

Вот и настал час, думал он отчаянно. Сталь скрестилась с полированным волшебным деревом. Помни о чести, последняя безнадежная мысль. Даже если никто этого не увидит… Бог увидит…

Ненавистные и ненавидящие белые лица поплыли перед его залитыми потом глазами.

Никакие сны о преисподней, никакие гравюры в его многочисленных книгах, никакие предостережения его эйдонитских учителей не могли подготовить отца Стренгьярда к тому завывающему аду, в который превратился Наглимунд. Молнии с шипением пронзали небо, гремел гром, голоса убийц и их жертв одинаково возносились к небесам, как кощунственное бормотание проклятых. На ветру под проливным дождем тут и там мелькали огни, убивая многих, кто надеялся крепкими дверьми укрыться от подступающего безумия.

Ковыляя по темным внутренним переходам, он видел норнов, ломающих закрытые ставнями окна церкви и беспомощно стоял рядом, когда они поймали несчастного брата Иглафа, молившегося на коленях перед алтарем. Стренгьярд не мог дальше смотреть на этот кошмар, не мог он и ничем помочь своему собрату, божьему человеку. С полными слез глазами и свинцовой тяжестью на сердце он проскользнул мимо и направился к внутреннему двору и комнатам принца.

Прячась в глубине живой изгороди, он видел стойкого Этельферта из Тинсетта и двух его стражников, раздавленных дубиной рычащего великана.

Он видел, содрогаясь, как истекает кровью лорд-констебль Идгрем, облепленный копошащимися землекопами.

Он видел, как одну из придворных дам разорвал на куски другой косматый гюн, и еще одну женщину, скорчившуюся на земле неподалеку с пустым бездумным лицом.

По всему разгромленному замку эти трагедии повторялись тысячекратно. Ночной кошмар, по-видимому, не имел конца.

Рыдая, он молился Узирису, уверенный, что Господь отвернулся от предсмертной агонии Наглимунда, и молясь, отчаянно, страстно, бездумно, Стренгьярд повернул за внутреннюю стену. Два обожженных рыцаря стояли над кучей мертвых тел, глаза их сверкали белками, как глаза отчаявшихся, загнанных животных. Он не сразу узнал Деорнота и принца, и за долгие, леденящие душу секунды ему удалось убедить их следовать за ним.

В лабиринте коридоров замка было тише. Норны, конечно, прорвались туда; несколько тел было распростерто на каменных плитах, но большинство обитателей внутренних покоев замка бежало искать укрытия в церкви и в обеденном зале, а норны не стали задерживаться для основательных поисков. У них будет время заняться этим позже.

В ответ на крик Джошуа Изорн отодвинул засов. Он, Айнскалдир и горстка эркинлавдских и риммерских солдат охраняли леди Воршеву и герцоганю Гутрун. Здесь же были и несколько других придворных, среди них Таузер и арфист Сангфугол.

Когда Джошуа холодно отстранился от объятий Воршевы, Стренгьярд обнаружил на матрасике в углу Ярнаугу с окровавленной повязкой на лбу.

— Крыша библиотеки рухнула, — с горькой улыбкой сказал старый риммер. — Боюсь, что пламя уничтожило почти все.

Для отца Стренгьярда это было, пожалуй, самым тяжелым ударом из всех, постигших его в этот день. Он разразился отчаянными рыданиями, слезы струились даже из-под черной повязки.

— Хуже… могло быть и хуже, — сказал он наконец, сглатывая слезы. — Ты мог погибнуть с ними, друг мой.

Ярнауга медленно покачал белоснежной головой и вздрогнул.

— Нет. Пока еще нет. Но скоро. Одну вещь я все-таки спас, — он вытащил из складок своего деяния потрепанный пергамент манускрипта Моргенса. На верхней странице пламенел кровавый след. — Храни его. Он еще не раз пригодится, я надеюсь.

Стренгьярд осторожно взял рукопись, перевязал ее шнуром со стола Джошуа и опустил во внутренний карман своей рясы.

— Ты сможешь встать? — спросил он Ярнаугу.

Старик кивнул, и священник помог ему подняться на ноги.

— Принц Джошуа. — окликнул Стренгьярд, бережно поддерживая друга. — Я кое-что придумал.

Принц оторвался от важной беседы с Деорнотом и нетерпеливо взглянул на архивариуса.

— В чем дело? — Принц поднял брови, его бледный лоб казался еще более высоким, чем всегда. — Ты хочешь, чтобы я сейчас же выстроил новую библиотеку? — Принц устало прислонился к стене. Шум снаружи все усиливался. — Прости меня, Стренгьярд. Я сказал глупость. Что пришло тебе в голову?

— Здесь есть выход.

Несколько забрызганных грязью, отупевших лиц повернулись к нему.

— Что? — спросил Джошуа, нагибаясь, чтобы внимательно посмотреть в глаза священнику. — Ты предлагаешь выйти через ворота? Я слышал, что их открыли для нас.

Стренгьярд, понимая важность того, о чем он говорил, нашел в себе силы не опустить глаз под пристальным взглядом принца.

— Есть потайной ход, ведущий от Сторожевой башни к Восточным воротам, — сказал он. — Уж я-то знаю — по вашему приказу я месяцами смотрел на планы замка в рукописи Дендиниса, когда мы готовились к осаде. — Он подумал о том, что знакомые свитки коричневого пергамента, покрытые выцветшими чернилами аккуратных букв Дендиниса, обратились в пепел, сгорев в развалинах библиотеки, и проглотил комок, застывший в горле. — Если… если только мы п-попадем туда, можно будет уйти по Переходу в Вальдхельмские горы.

— А оттуда куда? — ворчливо спросил Таузер. — Помирать от голода в пустынных горах? Устроить банкет для волков в чаще Альдхорта?

— А ты предпочитаешь, чтобы тебя съели здесь и сейчас, да еще куда менее приятные твари? — огрызнулся Деорнот. Сердце его забилось с новой силой при словах священника. Возвращение слабой надежды было почти невыносимым, но он готов был вынести все что угодно ради спасения принца.

— Придется пробиваться силой, — сказал Изорн. — Я уже слышу крики норнов во внутренних покоях, а у нас женщины и несколько детей.

Джошуа оглядел комнату, бледные, испуганные лица двух десятков людей.

— Лучше умереть снаружи, чем заживо сгореть внутри, так я полагаю, — промолвил он наконец, поднимая руку в жесте благословения или покорности. — Идемте быстрее.

— Есть еще одна вещь, принц Джошуа. — Услышав этот голос, принц подошел к тому месту, где священник помогал встать раненому Ярнауге. — Если мы доберемся до входа в тоннель, — тихо сказал Стренгьярд, — нам придется решить еще одну проблему. Дверь предназначалась для защиты, а не для бегства. Ее очень легко открыть и закрыть изнутри.

Принц вытер со лба сажу.

— Ты хочешь сказать, что мы должны найти какой-нибудь способ запереть ее за нами?

— Если хотим иметь хоть какую-то надежду на спасение.

Принц вздохнул. Кровь из раны на губе капала ему на подбородок.

— Сначала надо вообще дойти до ворот, а если уж это случится, постараемся что-нибудь придумать.

Они толпой вывалились из дверей. Увидев ожидавших в коридоре норнов, Айнскалдир обрушил топор на шлем ближайшего из них, высекая искры, озарившие темный коридор. Прежде чем второй успел замахнуться, подняв короткий меч, его пронзили с двух сторон клинки Изррна и одного из наглимундских стражников. Деорнот и принц быстро вывели придворных.

Шум резни стих. Лишь изредка последний крик боли или победное пение проносилось по пустынным коридорам. Едкий дым, тут и там мелькающие языки пламени и издевательские голоса норнов делали внутренние покои Наглимунда похожими на лабиринт мучеников на краю преисподней.

В вытоптанных садах замка на них напали землекопы. Один из солдат упал с зазубренным кинжалом буккенов в спине, остальные свирепо сражались. Молоденькую служанку Воршевы затащили в дыру в черной земле. Деорнот бросился вперед, чтобы помочь ей, и проткнул извивающееся черное тело концом меча, но девушка уже исчезла. Только изящная домашняя туфелька, лежащая в черной грязи, свидетельствовала о том, что бедняжка когда-либо существовала.

Два огромных гюна нашли винные погреба и сцепились в пьяной драке над последней бочкой перед караульным помещением внутренней стены. Они царапались, ревели и яростно молотили друг друга дубинками. Рука одного из них бесполезно болталась сбоку, а у другого все лицо было залито кровью и огромный лоскут кожи свисал со лба, но они свирепо рвали друг друга, рыча что-то на своем непонятном языке, среди расколотых бочек и окровавленных тел защитников Наглимунда.

Скорчившиеся в грязи Стренгьярд и Джошуа щурились от струй непрекращающегося дождя.

— Дверь караулки закрыта, — констатировал Джошуа. — Мы можем еще пройти через открытый двор, но если она заперта — мы погибли. Нам не удастся быстро взломать ее.

Стренгьярд содрогнулся.

— А если бы и взломали, не смогли… не смогли бы запереть ее за собой.

Джошуа взглянул на молчавшего Деорнота.

— И все-таки, — прошептал принц, — для этого мы и пришли сюда. Мы попытаемся бежать.

Построив маленький отряд, они стремительно побежали вперед. Гюны, один из которых вцепился зубами в горло своего товарища, катались по земле, отдавая последние силы смертельной схватке, словно древние первобытные боги. Не обращая внимания на людей, один из них брыкнул ногой от страшной боли и ненароком сбил с ног арфиста Сангфугола. Изорн и старый Таузер помогли ему подняться; в этот момент с другой стороны двора раздался пронзительный возбужденный кряк.

Дюжина норнов, двое из которых восседали на высоких бледных лошадях, обернулись на крик своего товарища. Увидев отряд принца, они пришпорили лошадей и бросились вперед, галопом промчавшись мимо бесчувственных великанов.

Изорн бросился к двери и дернул. Она распахнулась, но когда люди в панике рвались внутрь, первый всадник настиг их. На голове его был высокий шлем, в руке — длинная пика.

Темнобородый Айнскалдир с рычанием загнанный в угол собаки увернулся от змеиного удара копьем и сбоку бросился на норна. Он ухватился за развевающийся плащ и отскочил, стащив на землю своего врага. Лошадь, потерявшая всадника, поскользнулась на мокром булыжнике. Поднявшись на колени над упавшим врагом, Айнскалдир дважды опустил свой топор. Не замечая ничего вокруг, он был бы убит копьем второго всадника, но Деорнот бросил крышку сломанной бочки, сбив его с лошади. Кричащие пехотинцы бежали к ним. Деорнот схватил Айнскалдира и оттащил его от тела убитого норна.

Они проскользнули в дверь за несколько мгновений до того, как к ней подбежали норны. Изорн и два других беглеца с грохотом захлопнули ее. Пики ударились о дерево; один из норнов крикнул что-то высоким щелкающим голосом.

— Топоры! — сказал Ярнауга. — Насколько я знаю язык хикедаия, они пошли за топорами.

— Стренгьярд! — крикнул Джошуа. — Где этот проклятый коридор?

— Так… так темно, — дрожащим голосом ответил священник. Действительно, комнату освещал только неверный свет оранжевого пламени, ползущего по балкам крыши. Дым скапливался под низким потолком. — Я… я думаю, она должна быть с южной стороны… — Айнскалдир и несколько других бросились к стене и начали срывать тяжелые гобелены.

— Дверь! — прогремел Айнскалдир. — Заперта, — добавил он мгновение спустя.

Замочная скважина в тяжелой деревянной двери была пуста. Джошуа смотрел на нее, когда серебристое лезвие топора пробило дверь со двора.

— Ломайте ее, — приказал принц. — А вы, остальные, наваливайте все что можно перед другой дверью.

В несколько секунд Айнскалдир и Изорн выбили засов из косяка, а Деорнот поднес незажженный факел к тлеющему потолку. Еще через мгновение дверь была сбита с петель, и люди, проскочив через проход, побежали по наклонному коридору. Еще один кусок отлетел от двери, сокрушаемой их преследователями.

Несколько фарлонгов они бежали, не останавливаясь, сильные помогали слабым. Один из придворных рыдая упал на землю, не в силах идти дальше. Изорн хотел поднять его, но Гугрун, сама уставшая так, что еле передвигала ноги, отрицательно махнула рукой.

— Оставь его здесь, — сказала она. — Он еще может идти.

Изорн внимательно посмотрел на нее, потом пожал плечами. Продолжая путь по наклонному каменному тоннелю, они услышали, как тот человек с проклятиями поднялся на ноги и последовал за ними.

Когда перед ними возникла последняя дверь, высотой от пола до потолка, темная, прочная, погоня уже шумела в другом конце коридора. Опасаясь худшего, Джошуа протянул руку к одному и железных колец и потянул. Дверь легко отворилась, и петли мягко застонали.

— Слава Узирису, — сказал Изорн.

— Пусть проходят женщины и дети, — распорядился Джошуа, и два солдата повели маленькую группу по темному тоннелю за тяжелой дверью.

— Теперь мы подошли к этому, — сказал Джошуа. — Нам нужно найти способ запереть эту дверь или остаться, чтобы задержать наших преследователей.

— Я останусь, — зарычал Айнскалдир. — Я отведал сегодня колдовской крови, могу и еще добавить. — Он погладил рукоять меча.

— Нет. Это дело для меня, для меня одного. — Ярнауга кашлянул и беспомощно повис на руке Стренгьярда, но почти сразу же выпрямился. Высокий священник удивленно посмотрел на старика и вдруг понял.

— Я умираю, — сказал Ярнауга. — Мне не суждено было покинуть Наглимунд. Я всегда знал это. Я прошу только оставить мне меч.

— У тебя же нет сил! — сердито сказал Айнскалдир, словно его постигло неприятное разочарование.

— У меня их достаточно, чтобы закрыть эту дверь, — мягко сказал старик. — Видите? — он показал на огромные петли. — Они сработаны очень тщательно. Если дверь закрыть, клинок, сломанный в петельной щели, задержит самого стойкого преследователя. Идите.

Принц повернулся, как будто хотел что-то возразить; щелкающий крик разнесся по тоннелю.

— Хорошо, — горько сказал он. — Да благословит тебя Бог, Ярнауга.

— Не надо, — сказал Ярнауга. Он стащил с шеи что-то блестящее и вложил это с руку Стренгьярда. — Странно приобрести друга в самом конце, — сказал он. Лицо священника было мокро от слез, и он поцеловал риммера в щеку.

— Друг мой, — прошептал он и прошел в открытую дверь.

Они увидели, как блеснули в свете факелов глаза Ярнауга, когда он навалился плечом на дверь. Потом она захлопнулась, заглушив звуки подступающей погони.

Взобравшись по длинной лестнице, они, наконец, вышли наружу. Был ветреный дождливый вечер. Буря стихала. Стоя на каменистом плато под заросшим деревьями Переходом, они смотрели на далекий огонь, мерцающий на развалинах Наглимунда, и на черные нечеловеческие фигуры, пляшущие среди языков пламени.

Джошуа долго молчал. Капли дождя прочертили белые полоски на его измазанном сажей лице. Маленький отряд, дрожа, сгрудился за его спиной, собираясь снова тронуться в путь.

Принц поднял сжатую в кулак руку.

— Элиас! — крикнул он, и ветер унес далекое эхо. — Ты принес смерть и ужас в королевство нашего отца. Ты призвал Древнее Зло и надругался над опекой Верховного короля! Ты лишил меня дома, ты хотел уничтожить все, что я любил, — он замолчал, пытаясь сдержать слезы. — Отныне ты не король больше! Я отберу у тебя корону! Я отберу ее, клянусь!

Деорнот взял его под локоть и повел к дороге. Люди Джошуа ожидали его, замерзшие, испуганные и бесприютные в диком Вальдхельме. Он на минуту склонил голову в отчаянии или в молитве и повел их за собой в темноту.

Глава 15. КРОВЬ И КРУЖАЩИЙСЯ МИР

Черная кровь дракона хлынула на него, обжигая, как адское пламя. В мгновение, когда первые капли коснулись его, все его существо было подавлено. Ужасная кровь протекла через него, выжигая душу и оставляя сознание древнего дракона. Казалось, что он сам стал древним сердцем червя — в момент слабости, перед наступающей тьмой.

Тлеюще-медлительная, запутанная жизнь Игьярика захватила его; он менялся, и эта перемена была мучительна, как смерть или рождение.

Кости его становились тяжелыми и крепкими, как камень, искривленными, словно кости огромного червя. Кожа его обратилась в чешую, подобную драгоценным камням, и шкура на его спине скользила, словно жемчужная кольчуга.

Кровь сердца дракона с могучей, невероятной силой билась в его груди, тяжелая, словно темная звезда в глубокой ночи, и горячая, словно огни земных горнов. Когти его пронзали каменную кожу земли, а его древнее сердце билось… билось… билось… Он постиг всю хрупкую, великую мудрость народа драконов, пережив рождение своего долго живущего племени в детские годы земли и тяжесть бессчетных лет, давивших на него, долгих тысячелетий, несущихся мимо, словно мутные воды. Он был одним из старших всех племен, перворожденным остывающей земли, и теперь лежал, свернувшись, под ее поверхностью, как меньший червь мог бы укрыться под кожурой яблока…

Древняя черная кровь бежала по его жилам. Он рос, осознавал и называл все предметы кружащегося мира. Каменная кожа земли теперь была его собственной кожей — бесконечным пространством, на котором порожденные им живые существа боролись, сдавались и погибали, чтобы снова стать его частью. Их кости были его костями, скальными колоннами, подпиравшими мир, благодаря которым он улавливал любой трепет дыхания жизни.

Он был Саймоном. Но он был змеем. И был он еще самой землей, всей ее гигантской поверхностью и каждой частичкой. Он медленно рос, чувствуя, что смертная жизнь ускользает от него…

Во внезапном одиночестве своего величия, боясь потерять все, он потянулся, чтобы прикоснуться к тому, что знал. Он чувствовал их теплые жизни, маленькие искры в пустынной, ветреной темноте. Множество жизней — таких значительных и таких ничтожных…

Он видел Рейчел — сгорбленную, постаревшую. Она сидела на скамеечке в пустой комнате, обхватив руками седую голову. Когда она стала такой маленькой? У ее ног лежала метла, рядом аккуратная кучка пыли. В комнате замка быстро темнело.

Принц Джошуа стоял на склоне горы и смотрел вниз. Отсветы далекого пламени окрашивали его мрачное лицо. Он видел сомнения и боль принца; он пытался двинуться к нему, чтобы дать уверенность и облегчение, но был не властен прикоснуться к жизням, проносящимся перед ним.

Маленький коричневый человек, которого он не знал, направлял плоскодонку вверх по течению. Огромные деревья почти касались ветвями воды, тучи мошкары дрожали в воздухе. Маленький человек заботливо коснулся куска пергамента, заткнутого за пояс. Ветер трещал в перепутанных ветвях, и маленький человек благодарно улыбался.

Большой человек — Изгримнур? А где его борода? — расхаживал по искореженной ветром пристани и смотрел в темнеющее небо, на иссеченный бурей океан.

Красивый старик со спутанными белыми волосами сидел на камне, играя с толпой полуобнаженных детей. Его голубые глаза были мягкими и далекими, окруженными морщинками спокойной улыбки.

Мириамель, коротко остриженная, смотрела через поручни корабля на тяжелые облака, сгущающиеся на горизонте. Мокрые паруса с щелканьем мотались у нее над головой. Он хотел задержать взгляд, но видение пронеслось мимо, словно падающий осенний листок.

Высокая эрнистирийская женщина стояла на коленях у двух каменных пирамидок в рощице стройных берез на высоком склоне овеваемой ветрами горы.

Король Элиас смотрел в глубину винной кружки, глаза его покраснели, на коленях лежал серый меч Скорбь. Меч был дикой, злобной тварью, которая притворялась спящей.

Моргенс в огненной короне внезапно возник перед ним, и это вонзило ледяное копье боли даже в его драконье сердце. В руках доктора была огромная книга, губы его дергались в безмолвном крике предупреждения: остерегайся фальшивого посланника… остерегайся…

И потом все лица ускользнули, все, кроме одного, последнего призрака.

Мальчик, худой и неуклюжий, шел по темным подземным переходам, с плачем полз по запутанному лабиринту, словно пойманное в ловушку животное. Каждая деталь его пути, каждый новый изгиб или поворот мучительно открывались его сознанию.

Мальчик стоял на склоне горы, освещенный полной луной, и в ужасе смотрел на белолицые фигуры и серый меч. Черная туча закрыла мальчика своей тенью.

Тот же мальчик, только повзрослевший, стоял перед огромной белой башней. Ослепительный свет сверкал на его пальце, хотя вокруг была сгущающаяся тень. Звонили колокола. И крыша башни вдруг вспыхнула пламенем…

Теперь темнота поглощала его, унося в иные, незнакомые миры — но он не хотел идти. Не раньше, чем вспомнит имя этого ребенка, глупого неуклюжего мальчика, который трудился в невежестве. Он никуда не пойдет, он вспомнит…

Мальчика звали… мальчика звали… Саймон!

Саймон.

И тогда его зрение наконец погасло.

— Сеоман, — довольно громко сказал чей-то голос. Саймон понял, что его зовут уже не в первый раз.

Он открыл глаза. Цвета были такими яркими и насыщенными, что он быстро зажмурился, ослепленный. За его сомкнутыми веками танцевали безумные вертящиеся серебряные и красные колеса.

— Приди, Сеоман, приди и присоединись к своим спутникам. Ты нужен здесь.

Он снова чуть-чуть приоткрыл глаза, медленно привыкая к свету. Цвета не было вовсе — все было бело. Он застонал, пытаясь пошевелиться, но ужасная слабость сковала его, как будто что-то тяжелое сдавило его со всех сторон; в то же время он казался себе прозрачным и хрупким, словно был соткан из чистого стекла. Лежа с закрытыми глазами, он чувствовал, как свет проходит сквозь него, наполняя сиянием, но не согревая.

Тень пересекла его чувствительное лицо, ему показалось, что он ощущает ее реальный вес. Что-то мокрое и холодное коснулось его губ. Он глотнул, почувствовал ожог боли, закашлялся и глотнул еще. По вкусу можно было определить весь путь этой воды — ледяной пик, тяжелая дождевая туча, каменистый горный шлюз.

Он шире открыл глаза. Все вокруг, кроме маячившего поблизости золотистого лица Джирики, действительно было ошеломляюще белым. Он был в пещере с выбеленными пеплом стенами, исчерченными слабыми темными линиями. У стен грудами лежали шкуры, резные деревянные предметы и красивые изукрашенные чаши. Едва шевеля тяжелыми, онемевшими, но странно сильными руками, Саймон медленно ощупывал деревянное ложе и меховое покрывало. Как?..

— Я… — Он снова закашлялся.

— Ты болен, ты устал. Так и должно было быть. — Ситхи нахмурился, но выражение его светящихся глаз не изменилось. — Ты сделал нечто ужасное, Саймон, знаешь ли? Ты вторично спас мою жизнь.

— Мммм. — Его голова, казалось, так же онемела, как и мышцы. — Что произошло? Была гора… пещера… и… Дракон! — задыхаясь, воскликнул Саймон и попытался сесть. Меховая накидка сползла вниз, и только тут он понял, как на самом деле холодно в комнате. Из-за шкуры, висевшей на другом конце комнаты, сочился слабый свет. Волна внезапного головокружения лишила его всех сил. Он снова опустился на ложе.

— Пропал, — коротко ответил Джирики. — Живой или мертвый, я не знаю, но пропал. Когда ты ударил, он прополз мимо тебя и рухнул в пропасть. Я не разглядел, куда он упал, сложно различить что-нибудь в бездне снега и льда. Ты владел мечом, как истинный воин, Сеоман Снежная Прядь.

— Я… — Саймон прерывисто вдохнул и попытался еще раз. Когда он говорил, болело лицо. — Я думаю… это не я. Торн… использовал меня. Мне кажется, он… хотел, чтобы его спасли. Это наверное звучит глупо, но…

— Нет. Может быть, ты и прав. Смотри, — Джирики показал на стену пещеры в нескольких футах от них. Торн лежал на плаще принца, как на подушке, черный и далекий, как дно колодца. Как могла такая вещь казаться живой в его руках? — Не трудно было нести его сюда, — сказал Джирики. — Может быть, он хотел идти именно в этом направлении.

Слова ситхи запустили в мозгу Саймона медленное движение колеса воспоминаний.

Меч хотел попасть сюда — но куда это «сюда»? И как мы попали… Матерь Божья, дракон!..

— Джирики, — задохнулся он. — Остальные! Где остальные?

Принц осторожно кивнул.

— О да. Я надеялся подождать с этим, но вижу, что у меня нет выбора. — На секунду он прикрыл янтарные глаза. — Аннаи и Гримрик погибли. Их погребли на горе Урмсхейм. — Он вздохнул и сделал незнакомый, беспомощный жест. — Ты не знаешь, что значит похоронить вместе смертного и ситхи, Сеоман. Это случалось очень редко — и ни разу за последние пять веков. Деяния Аннаи будут жить до конца мира в Танце Лет, и имя Гримрика всегда будет рядом с ним. Они вечно останутся лежать под Деревом Удуна. — Джирики закрыл глаза и некоторое время молчал. — Остальные… Что ж, они все живы.

Сердце Саймона сжалось, но он отогнал на время мысли о погибших. Он увидел, что темные линии, испещряющие потолок, складывались в странные изображения змей и животных с длинными клыками. Пустые глаза животных тревожили его: ему казалось, что если слишком долго смотреть на них, они начнут двигаться. Он снова повернулся к Джирики.

— Где Бинабик? — спросил он. — Нам надо поговорить. Я видел странный сон… Самый странный сон…

Прежде чем Джирики открыл рот, в отверстие пещеры просунул голову Хейстен.

— Король все еще не хочет говорить? — спросил он, потом увидел Саймона. — А ты поднялся, парень! Это здорово!

— Какой еще король? — встревоженно спросил Саймон. — Надеюсь, не Элиас?

— Нет, парень, — покачал головой Хейстен. — После… после того, что было на горе, нас нашли тролли. Ты спал несколько дней. Мы теперь на Минтахоке, Горе Троллей.

— И Бинабик со своими друзьями?

— Не совсем, — Хейстен посмотрел на Джирики. Ситхи кивнул. — Бинабик — и Слудиг с ним — они в плену у короля. Приговорены к смерти, вот что.

— Что?! В плену?! — взорвался Саймон, но тут же рухнул на подушки, потому что боль обручем стянула его голову. — Почему?

— Слудиг потому что он ненавистный риммер, — ответил Джирики. — А Бинабик, как они говорят, совершил какое-то ужасное преступление против короля троллей. Мы еще не знаем, что случилось на самом деле, Сеоман Снежная Прядь.

Потрясенный, Саймон кивнул.

— Это все безумие. Я сошел с ума, а может быть просто сплю. — Он обвиняюще повернулся к Джирики. — А почему ты все время называешь меня таким странным именем?

— Не надо, — начал Хейстен, но Джирики, не обратив на него внимания, достал из кармана куртки маленькое зеркальце. Саймон сел и взял его. Изящная резьба оправы казалась грубой чувствительным пальцам юноши. За стенами пещеры выл ветер, его холодные струи проникали внутрь сквозь меховой полог.

Может быть, уже весь мир покрыт льдом? И зима теперь никогда не кончится.

При других обстоятельствах он был бы очарован красно-золотым пушком, покрывавшим его лицо, но сейчас он смотрел на длинный шрам, , поднимающийся от подбородка через всю щеку мимо левого глаза. Кожа вокруг него была лилово-синей и казалась совсем новой. Он потрогал ее и вздрогнул. Потом провел пальцами по голове.

Длинная прядь его волос была белой, как снега Урмсхейма.

— Ты был отмечен, Сеоман, — Джирики протянул руку и коснулся его щеки длинными пальцами. — К добру ли, к худу, но ты был отмечен.

Саймон выронил зеркало и закрыл лицо руками.

ГЛАЗ БУРИ Тэд УИЛЬЯМС
ЧАСТЬ 1

САЙМОН - СНЕЖНАЯ ПРЯДЬ

1 ТЫСЯЧА ГВОЗДЕЙ

Кто-то крушил дверь топором - кромсал, рубил, разбивал в щепки непрочную деревянную преграду.

- Доктор! - закричал Саймон, садясь. - Это солдаты! Солдаты здесь! Но он не был в комнате Моргенса. Завернутый в мокрые от пота простыни, он сидел на маленькой кровати, в маленькой аккуратной комнатке. Удары топоров по дереву продолжались; спустя мгновение дверь приоткрылась и шум усилился. В щели показалось незнакомое лицо: бледная, вытянутая физиономия, увенчанная гребешком редких волос, отливавших в ярком солнечном свете той же медью, что и волосы Саймона. Тот глаз, который был виден, сиял нежно-голубым, второй был закрыт черной повязкой.

- Аха! - сказал незнакомец. - Ты проснулся. Ну что ж, это отрадно. - Судя по правильному произношению с оттенком северной твердости, он был эркинландером. Субъект закрыл за собой дверь, несколько приглушив шум работы, доносящийся снаружи. На нем была длинная ряса священника, которая болталась как на вешалке на худых плечах.

- Я отец Стренгьярд. - Он опустился в кресло с высокой спинкой у изголовья Саймона. Это кресло, кровать да еще письменный стол, заваленный всяким хламом, составляли всю меблировку комнаты. Устроившись поудобнее, незнакомец нагнулся и погладил Саймона по руке. - Как ты себя чувствуешь? Я надеюсь, произошло некоторое улучшение?

- Да… думаю, да, - Саймон огляделся. - Где я?

- В Наглимунде, но ты, конечно, знал это. Более конкретно - ты в моей комнате… а также в моей кровати. - Он поднял руку. - Я надеюсь, тебе удобно в ней? Она не очень хорошо устроена - но. Боже! Какая глупость с моей стороны. Ты ведь спал в лесу, верно? - Священник снова быстро, нерешительно улыбнулся. - Я думаю, это все-таки немного лучше, чем в лесу, ммм?

Саймон спустил ногу на холодный пол, с облегчением убедился, что он в штанах, и испытал легкое смущение по поводу того, что это не его штаны.

- Где мои друзья? - страшная мысль набежала на него, как дождевая туча. - Бинабик… он умер?

Стренгьярд поджал губы, как будто Саймон произнес нечто святотатственное.

- Умер? Слава Узирису, нет. Хотя он и нездоров, м-да, совсем нездоров.

- Можно его повидать? - Саймон опустился на пол в поисках своих сапог. - Где он? И как Мария?

- Мария? - лицо священника приняло озадаченное выражение, он с некоторым удивлением наблюдал за тем, как Саймон ползает по полу. - А-а! Твоя спутница хорошо себя чувствует, и в конце концов ты ее увидишь, я в этом не сомневаюсь.

Сапоги оказались под письменным столом. Пока Саймон натягивал их, отец Стренгьярд пошарил кругом и снял со спинки своего кресла чистую белую блузу.

- Вот, - сказал он. - Ты очень спешишь. Что будешь делать сначала - повидаешь своего друга или съешь что-нибудь?

Саймон уже застегивал рубашку:

- Бинабика и Марию, а потом уж есть, - сосредоточенно проворчал он. - Кантаку тоже.

- Тяжелые времена, тяжелые времена, - укоризненно сказал священник. - Мы в Наглимунде никогда не едим волков. Я полагал, что вы считаете ее другом.

Подняв глаза, Саймон убедился, что одноглазый человек шутит.

- Да, - сказал он, неожиданно смутившись. - Другом.

- Тогда пойдем, - сказал священник, вставая. - Меня просили обеспечить тебя всем необходимым, таким образом, чем скорее я накормлю тебя, тем лучше я выполню это поручение. - Он распахнул дверь, впуская в комнатку новую волну солнечного света, тепла и шума.

Сморщившись от яркого света, Саймон глядел на высокие стены замка и пурпурно-коричневую громаду Вальдхельма, нависшую над ними и превращавшую в карликов одетых в серое часовых. В центре замка возвышалось скопление прямоугольных каменных строений, резко отличавшееся от эксцентричной красоты Хейхолта с его разнообразием эпох и стилей. Темные, задымленные кубы из песчаника с маленькими окошками, не пропускавшими света, и тяжелыми деревянными дверьми,казалось, бьши построены с единственной целью - не впустить в себя кого-то.

На расстоянии брошенного камня в центре хозяйственного двора, кишевшего людьми, команда голых по пояс рабочих колола бревна, кидая дрова в общую кучу, уже возвышавшуюся над их головами.

- Ах вот что рубили, - сказал Саймон, глядя, как взлетают и падают тяжелые топоры. - Зачем все это?

Отец Стренгьярд обернулся, чтобы проследить за его взглядом.

- А! Складывают костер, вот что. Собираются сжигать гюна - великана.

- Великана? - мгновенно вспомнилось рычащее кожистое лицо и протянутые руки. - Он не убит?

- О, конечно убит, разумеется. - Стренгьярд повернул к центральным зданиям, и Саймон двинулся следом, в последний раз оглянувшись на растущую груду поленьев. - Видишь ли, Саймон, некоторые солдаты Джошуа хотели бы устроить из всего этого представление, понимаешь ли, отрезать ему голову, повесить ее на воротах, ну и в таком вот аспекте. Но принц сказал: нет. Он сказал, что это страшное существо, но оно все-таки не зверь. Видишь ли, они ведь носят что-то вроде одежды и пользуются дубинками, в сущности палками. Ну вот, и Джошуа сказал, что он не станет вывешивать для развлечения головы своих врагов, даже таких. Сказал: сожгите его. - Стренгьярд подергал себя за ухо. - Итак, вот почему они собираются сжечь его.

- Сегодня? - Саймону приходилось поторапливаться, чтобы поспевать за широкими шагами священника.

- Как только костер будет готов. Принц Джошуа не хочет, чтобы это длилось дольше, чем необходимо. Я уверен, что охотнее всего принц вообще закопал бы его в горах, но люди, видишь ли, они хотят видеть его мертвым. - Отец Стренгьярд быстро сотворил знак древа. - Видишь ли, это уже третий в этом месяце. Они приходят с севера. Один из них убил брата епископа. Все это крайне противоестественно, знаешь ли.

***

Бинабик лежал в маленькой комнатке при церкви, стоявшей в центре двора главных зданий замка. Он выглядел очень бледным и казался неожиданно маленьким, как будто часть плоти вытекла из него вместе с потерянной кровью, но улыбка тролля была жизнерадостной, как и прежде.

- Друг Саймон, - сказал он и осторожна сел. Его коричневый торс был туго забинтован. Саймон подавил желание крепко обнять маленького человека, побоявшись разбередить еще не зажившие раны. Вместо этого он осторожно присел на край кровати и сжал теплую руку тролля.

- Я уже думал, что мы тебя потеряли, - сказал он, едва ворочая пересохшим от волнения языком.

- Ив этом предположении была доля истинности, когда стрела залетела в меня, - сказал Бинабик, горестно покачивая головой. - Но, во всей видимости, ничто серьезное не было испорчено. Я получил здесь очень прекрасный уход, так что если бы не чрезмерная болезненность движения, я стал бы совершенно новым. - Он повернулся к священнику:

- Я имел небольшую прогулку по двору сегодня.

- Хорошо, весьма славно. - Отец Стренгьярд рассеянно улыбался, крутя тесемку своей глазной повязки. - Что ж, вынужден вас покинуть. Я уверен, что таким добрым товарищам найдется что обсудить. - Он двинулся к двери. - Саймон, я прошу тебя пользоваться моей комнатой столько, сколько тебе угодно. В данное время я разделяю жилище с братом Иглафом. Он производит невероятный шум, когда спит, но был очень любезен, согласившись принять мена.

Саймон от души поблагодарил его, и, пожелав Бинабику скорейшего выздоровления, священник вышел.

- Он обладает очень великим умом, Саймон, - сказал Бинабик, вместе с другом вслушиваясь в звук удаляющихся шагов. - Возглавляет архивность замка. Мы уже имели с ним занимательные беседы.

- Он немного странный, правда? Как бы немного… не в себе?

Бинабик засмеялся, потом поморщился и закашлялся. Саймон наклонился к нему, желая помочь, но тролль жестом остановил его.

- Всего одна секунда, - сказал он и, отдышавшись, продолжал:

- Имеются люди, Саймон, у которых головы так переполнены разными мыслями, что они забывают говорить и действовать, как очень нормальные люди.

Саймон кивнул, с интересом оглядывая комнату. Она напоминала комнату Стренгьярда: маленькая, полупустая, с белыми стенами. Вместо груды книг и пергаментов на столе лежала только Книга Эйдона. Красная ленточка, словно дразнящий язычок, отмечала то место, где в последний раз остановился читатель.

- Ты знаешь, где Мария? - спросил юноша.

- Нет, - Бинабик выглядел чрезвычайно серьезным, и Саймон не понимал почему. - Я полагаю, она передавала послание для Джошуа. Может быть, она путешествует к тому месту, где сейчас сидит принцесса, чтобы передавать ей ответ.

- Быть не может! - Саймону вовсе не понравилось такое предположение. - Не могли ее отправить обратно так быстро.

- Так быстро? - Бинабик улыбнулся. - Это утро второго дня, который мы имеем нахождение в Наглимунде.

Саймон был ошеломен:

- Но как же? Я только что проснулся!

Бинабик покачал головой, опускаясь обратно на кровать:

- Не совсем так. Ты имел сновидения весь вчерашний день и открывал глаза, только чтобы принять немного воды. Я имею предположение, что последняя часть нашего путешествия ослабляла тебя после лихорадки, которую ты имел на реке.

- Узирис! - Он не ожидал от своего тела такого предательства. - И Марию отослали?

Бинабик выпростал руку и успокаивающе погладил Саймона по плечу.

- Я не знаю этого с несомненностью. Это только одно такое предположение. Имеет такую же вероятность, что она сейчас бывает где-нибудь здесь - например, в помещении для слуг. Я имею предположение, что она служанка.

Саймон покраснел. Тролль снова мягко взял его за руку, которую тот в возбуждении вырвал.

- Имей немного терпеливости, Саймон, - сказал Бинабик. - Ты уже совершал героическое действие, когда умудрился забраться так очень далеко. Кто теперь знает, что может случаться еще?

- Ты прав… наверное… - вздохнул Саймон.

- И ты спасал мне жизнь, - добавил Бинабик.

- Разве это так уж важно? - Саймон смущенно погладил маленькую руку и встал. - Ты ведь тоже спасал мою несколько раз. Друзья есть друзья.

Бинабик снова улыбнулся, но глаза его выдавали подступившую усталость.

- Друзья есть друзья, - согласился он. - И раз уж мы имеем такой разговор, теперь я имею очень большое желание очень немного спать. Много дел предстоят нам в близкие дни. Посмотри, пожалуйста, как ощущает себя Кантака. Стренгьярд имел намерение приводить ее ко мне сюда, но я питаю страх, что это выскальзывало из его переполненной головы, как из… - Он уронил голову. -..Подушки.

- Конечно, - сказал Саймон, направляясь к дверям. - Ты знаешь, где она?

Оказавшись в центральном дворе, он остановился, чтобы поглазеть на проходящих мимо придворных, слуг и духовных лиц, которые не обращали на него ни малейшего внимания, и сделал удивительное двойное открытие.

Во-первых, он не имел никакого представления, где могут находиться конюшни, и, во-вторых, он был очень, очень голоден. Отец Стренгьярд говорил, что ему поручили позаботиться о Саймоне, но его нигде не было видно. Он таки действительно был немного не в себе.

Внезапно в толпе мелькнуло знакомое лицо. Саймон сделал уже несколько шагов к нему, когда вспомнил имя.

- Сангфугол! - крикнул он, и арфист остановился, озираясь в поисках окликнувшего его человека. Он увидел Саймона, бежавшего к нему, прикрыл рукой глаза и продолжал выглядеть удивленным, даже когда юноша остановился перед ним.

- Да? - сказал он. На нем был богатый камзол бледно-лилового цвета, из-под такой же шапочки с перьями выбивались красивые темные волосы. Даже в новой чистой одежде Саймон выглядел до крайности жалко, стоя перед вежливо улыбающимся музыкантом. - Тебя послали что-то передать мне?

- Я Саймон. Может быть, вы вспомните меня… Вы заговорили со мной, когда были на похоронных церемониях в Хейхолте.

Сангфугол еще некоторое время смотрел на него, слегка сморщив лоб, потом лицо его прояснилось.

- Саймон! Да-да, конечно! Разносчик выпивки с хорошо подвешенным языком! Я искренне сожалею, что совершенно не узнал тебя. Ты здорово вырос!

- Вырос?

- Еще бы, - улыбнулся арфист. - Уж во всяком случае у тебя не было этого пуха на подбородке, когда я видел тебя в последний раз. По крайней мере я этого не помню.

- Пуха? - Саймон удивленно поднял руку и провел по щеке. Она оказалась пушистой, но волосы были мягкими, как на руках.

Сангфугол скривил губы и засмеялся.

- Как мог ты не знать об этом? Когда у меня отрастала "мужская борода", я целыми днями торчал у зеркала моей матери, чтобы видеть, как она увеличивается, - он поднес руку к своему гладко выбритому подбородку. - Теперь я с проклятиями сбриваю ее каждое утро, чтобы угодить дамам.

Саймон почувствовал, что краснеет. Он, наверное, выглядит неотесанным болваном.

- У меня некоторое время не было возможности смотреть в зеркало.

- Хмммм, - Сангфугол критически оглядел собеседника с головы до ног. - И ростом стал выше, если память мне не изменяет. Что привело тебя в Наглимунд? Вообще-то я наверное могу догадаться. Здесь теперь обретаются многие, оставившие Хейхолт. Мой господин принц Джошуа не последний из них.

- Я знаю, - сказал Саймон. Ему хотелось сказать что-нибудь особенное, чтобы хоть как-то сравняться с этим лощеным молодым человеком. - Я сам помог ему бежать.

Арфист поднял брови:

- Неужели? Что же, это безусловно звучит как великолепное начало многообещающей истории. Ты уже ел что-нибудь? А может быть, выпьешь вина? Я знаю, что час еще ранний, но честно говоря, я еще не ложился в постель - для сна.

- Перекусить - это было бы неплохо, но сперва я должен кое-что сделать. Ты не можешь мне показать, где здесь конюшня?

Сангфугол улыбнулся:

- Зачем тебе это, юный герой? Теперь ты собираешься отправиться в Эрчестер, чтобы вернуться с головой Прейратса в мешке?

Саймон снова вспыхнул, но на этот раз безо всякого удовольствия.

- Пошли, - сказал арфист. - Конюшни и потом еда.

***

Согбенный человек, перекидывавший вилами сено, очень подозрительно отнесся к вопросу Саймона о Кантаке.

- Эй, а чего тебе от него надо? Он здорово злобный. Нечего было его сюда сажать. Ну уж я бы не стал, да только так велел принц. Чуть не отхватил мне руку, зверюга проклятая.

- В таком случае, - заметил Саймон, - вы рады будете от нее отделаться. Отведите меня к ней, прошу вас.

- Это распроклятая дьявольская тварь, вот чего я скажу, - сказал человек и захромал через темные стойла к задним дверям в грязный внутренний двор, гнездившийся в тени стены. Они проследовали за ним.

- Сюда приводят коров для убоя, - сказал старик, показывая на квадратную яму. - Вот уж не знаю, почему это принц притащил сюда этого живым и заставил бедного старого Лукумана ходить за ним. Надо было проткнуть пикой этого злобного ублюдка, в точности как того великана.

Саймон бросил на согоенного недовольный взгляд и подбежал к краю ямы. Вниз спускалась веревка, привязанная к шее волчицы, которая лежала на боку в чудовищной грязи.

Саймон был потрясен.

- Что ты с ней сделал?! - заорал он, поворачиваясь к конюху.

Сангфугол, осторожно пробиравшийся через грязный двор, медленно подошел сзади. Подозрительность старика переросла в раздражение.

- Ничего я с ним не делал! - возмущенно огрызнулся он. - Настоящий дьявол - рычал и рычал, изверг косматый. Да еще укусить меня хотел.

- И я бы укусил, - отрезал Саймон. - Собственно, я и сейчас не прочь. Вытащи ее оттуда немедленно.

- Как это? - обеспокоенно спросил человек. - Просто вытянуть за веревку? Он слишком большой, она оборвется…

- Она, идиот! - Саймон горел желанием помочь волчице, отважной спутнице последних бессчетных миль, лежащей в вонючей яме. Он наклонился вниз.

- Кантака! - позвал он. - Хо, Кантака!

Она тряхнула ушами, словно отгоняя муху, но глаза так и не открыла. Саймон оглядел двор и сразу же увидел то, что ему было нужно, - разделочная колода, щербатый обрубок бревна величиной с торс взрослого мужчины. Он подтащил обрубок к яме. Конюх и арфист озадаченно смотрели на него.

- Теперь смотри, берегись, - крикнул юноша волчице и толкнул обрубок. Тот перекатился через крайни упал в яму, где стукнулся о землю на расстоянии локтя от задних лап волчицы. Она приподняла голову, чтобы посмотреть, что происходит, но гут же снова легла.

Саймон, перегнувшись через край ямы, еще раз попытался уговорить Кантаку встать, но она не обращала на него никакого внимания.

- Ради Бога, осторожнее, - сказал Сангфугол.

- Его счастье, что чертова зверюга сейчас отдыхает, - заметил конюх, глубокомысленно покусывая ноготь на большом пальце. - Его счастье, что он не слыхал, как этот дьявол выл. и вообще.

Саймон спустил ноги в яму и соскользнул вниз, плюхнувшись в хлюпающую грязь.

- Что ты делаешь? Ты с ума сошел?! - закричал арфист.

Саймон склонился над волчицей и медленно протянул ей руку. Она зарычала, но он растопырил пальцы, и перепачканный нос ткнулся в руку юноши. Потом она высунула длинный язык и тихонько лизнула ладонь. Саймон позволил себе почесать ее за ухом, потом быстро осмотрел в поисках ран или переломов, но таковых не оказалось. Тогда он поставил колоду стоймя, зарыв ее основание в грязь у стены, и снова повернулся к Кантаке, обхватив руками ее косматое туловище, вынуждая волчицу подняться на ноги.

- Он, видать, полоумный? - прошептал кислолицый конюх Сангфуголу.

- Заткни глотку! - зарычал Саймон, оглядывая перепачканную одежду, которая только что была незапятнанно чистой. - Берите веревку и тащите, когда я скажу. Сангфугол, оторви ему голову, если будет отлынивать.

- Уже оторвал, как же, - укоризненно сказал конюх, но веревку схватил. Сангфугол пристроился сзади, готовый помочь.

Саймон подтащил Кантаку к колоде и с трудом уговорил волчицу поставить на нее передние лапы. Потом он подвел плечо под лохматое брюхо.

- Готовы? Тащите! - приказал он. Веревка натянулась. Сначала Кантака вырывалась и сопротивлялась тащившим ее людям как могла, навалившись всей своей тяжестью на плечо Саймона. Когаа он понял, что больше не выдержит, сейчас упадет и будет раздавлен в жидкой грязи огромным волком, она все-таки сдалась и подалась за натянутой веревкой. Тут Саймон и в самом деле поскользнулся, но зато с удовлетворением увидел, как волчица, брыкаясь, перевалилась через край ямы. Раздался вопль измумления и ужаса - это перед конюхом и Сангфуголом появилась огромная желтоглазая голова.

Для того, чтобы выбраться наверх, сам Саймон использовал колоду, но обошелся без веревки. Конюх съежился от страха, стоя перед перед волчицей, которая злобно смотрела на него. Санпругол, выглядевший более чем встревоженным, осторожно отползал назад, сидя на заду, видимо совсем не беспокоясь при этом за свой роскошный костюм.

Саймон засмеялся и помог арфисту встать на ноги.

- Пойдем со мной, - сказал он. - Мы доставим Кантаку к ее другу и хозяину, с которым вы все равно должны познакомиться, а потом, может быть, - вы кажется что-то говорили о еде?

Санпругол медленно кивнул:

- После того, как я увидел Саймона Друга Волков, легче поверить в некоторые другие вещи. Во всяком случае нам действительно надо идти.

Пока воссоединялись Бинабик и Кантака, которую сдерживал Саймон, стараясь предохранить все еще слабого тролля от бурного ликования его лошади, Санпругол ускользнул на кухню. Вскоре он вернулся с кувшином пива и порядочным количеством баранины, сыра и хлеба, завернутых в чистую ткань. К большому удивлению Саймона, арфист не переменил заляпанного грязью камзола.

- Южные стены, куда мы сейчас направимся, чертовски пыльные, - объяснил он. - Будь я проклят, если погублю еще один костюм.

Пока они шли до главных ворот замка, к крутой лестнице, ведущей на стену, Саймон обратил внимание, как много людей снуют по двору, расставляя палатки и навесы.

- Большинство из них. ищут убежища в Наглимунде, - объяснил Санпругол. - Многие пришли из Фростмарша и долины реки Гринвуд. Некоторые из Утаньята, они считают руку графа Гутвульфа тяжеловатой, но в основном это люди, изгнанные из родных мест погодой и разбойниками. Или чем-то вроде гюнов. - Он показал на готовый костер, мимо которого они проходили. Рабочие ушли, и дрова лежали покинутые и многозначительные, как разрушенная церковь.

Взобравшись на стену, они уселись на грубо отесанный камень. Солнце стояло высоко в небе и пекло вовсю, пробив горячими лучами последние оставшиеся облака.

- Ты или кто-то другой, уж не знаю, привез нам хорошую погоду, - Санпругол распахнул камзол навстречу теплу. - Это был самый странный майа на моей памяти. Снегопады во Фростмарше, холодные дожди до самых Утаньят… Град! У нас был град две недели назад, с неба сыпались ледяные камни величиной с голубиной яйцо. - Он стал разворачивать сверток с едой, а Саймон тем временем молча наслаждался великолепным видом. С высоты, на которой они находились, с высоких стен внутреннего двора, Наглимунд казался огромным лоскутным одеялом.

Замок был выстроен в глубокой ложбине Вальдхельмских гор, как будто они держали его в сложенных чашечкой ладонях. Под западными стенами, напротив которых они сидели, лежала широкая внешняя стена замка. За ней вились кривые улочки Наглимунда, также огороженного высокой стеной. Дальше расстилались бесконечные каменистые пастбища и небольшие холмы.

Между восточными стенами и фиолетовыми хребтами Вальдхельма с гребня гор спускалась длинная извилистая дорога. По обе стороны от нее склоны были усыпаны тысячами играющих на солнце железных пик.

- Что это такое? - Саймон показал пальцем. Санпругол с набитым ртом прищурился.

- Ты имеешь в виду гвозди?

- Какие гвозди? Нет, я спрашиваю вон про те пики на склоне.

Арфист кивнул:

- Гвозди. Как ты думаешь, что обозначает слово "Наглимунд"? Вы там, в Хейхолте, забыли свой родной эркинландский? "Форт Гвоздей" - вот что значит "Наглимунд". Герцог Эсвайдес поставил их там, когда строил Наглимунд.

- Когда это было? И для чего они? - вглядываясь, Саймон позволил ветру сдуть крошки хлеба с его колен и закрутить их над хозяйственным двором.

- Еще до того, как риммеры пришли на юг, вот собственно и все, что я знаю, - ответил Сангфугол. - Но железо он привез из Риммергарда, все эти, как ты говоришь, пики. Их сделали двернинги, - добавил он значительно, но это слово Саймону ни о чем не говорило.

- Зачем все-таки? Это похоже на железный сад.

- Чтобы преградить путь ситхи" - заявил арфист. - Эсвайдес страшно их боялся, потому что на самом деле эта земля принадлежала им. Один из их великих городов, я забыл, как он назывался, тоже был неподалеку, на той стороне гор.

- Да'ай Чикиза, - тихо сказал Саймон, глядя на чашу из тусклого металла.

- Правильно, - согласился Сангфугол. - Ну вот, говорят, что ситхи не выносят железа, они просто болеют и умирают от него. Поэтому Эсвайдес окружил весь замок этими стальными "гвоздями" - раньше они огораживали всю переднюю часть замка, но когда ситхи окончательно исчезли, все это стало просто мешать - неудобно было провозить телеги на рынок в базарный день, ну и всякое такое. Так что, когда король Джон подарил этот город Джошуа - я подозреваю, что он это сделал для этого, чтобы держать порознь его и Элиаса, - мой господин приказал убрать их все, кроме вот этих, на склонах. Я думаю, они развлекают его. Он очень любит старые вещи, /мой господин принц Джошуа. .Когда они прикончили кувшин пива, Саймон поведал арфисту сокращенную версию всего того, что с ним произошло с тех пор, как они виделись, опуская наиболее загадочные подробности, с тем чтобы избежать вопросов, на которые он все равно не смог бы дать вразумительного ответа.

Рассказ произвел на Сангфугола большое впечатление, но особенно его потрясла история освобождения принца Джошуа и гибели Моргенса.

- Ну и негодяй этот Элиас, - вымолвил он наконец, и Саймон был крайне удивлен, увидев, как подлинный гнев исказил потемневшее лицо молодого человека. - Королю Джону следовало удавить это чудовище при рождении или в крайнем случае назначить генералом и отправить покорять тритингов, но только не сажать этого изверга на трон из костей дракона, чтобы он не превратился в чуму для своего народа.

- Но он там, - сказал Саймон, жуя мясо. - Ты думаешь, он попробует атаковать Наглимунд?

- Только Бог и дьявол знают, - кисло улыбнулся Сангфугол, - а дьявол, как всегда, ведет нечестную игру. Элиас может не знать, что Джошуа уже здесь, но такое неведение долго не продлится. Этот замок очень, очень хорошо укреплен, за это нам следует благодарить давно умершего Эсвавдеса. Но хорошо он укреплен или нет, я не могу себе представить, что Элиас кротко стоит в стороне, пока Джошуа собирает силы здесь, на севере.

- Но я думал, что принц Джошуа не хочет быть королем, - сказал Саймон.

- А он и не хочет. Но Элиас не такой человек, чтобы это понять. Властолюбивые люди никогда не верят, что другие хоть чем-то от них отличаются.Д кроме того, Прейратс нашептывает ему свои змеиные советы.

- По-моему, Джошуа и король враждовали задолго до того, как появился Прейратс.

Сангфугол кивнул:

- Да, между ними всегда были трения. Когда-то они любили друг друга и были ближе, чем большинство братьев, по крайней мере так мне говорили старые слуги Джошуа, но потом они поссорились и… умерла Илисса.

- Илисса? - спросил Саймон.

- Жена Элиаса из наббанаи. Джошуа вез ее к Элиасу, когда тот был еще принцем и воевал за своего отца в Тритингах. Кавалькаду подстерегли рейдеры тритингов. Джошуа потерял правую руку, пытаясь защитить Илиссу, но рейдеров было слишком много.

Саймон тяжело вздохнул:

- Так вот как это случилось.

- Тогда умерли все братские чувства, которые еще оставались между ними… так говорят люди.

Немного поразмыслив над словами Сангфугола, Саймон встал и потянулся. Еще не зажившая рана на ребрах немедленно дала о себе знать резкой болью.

- И что же теперь собирается делать принц Джошуа?

Арфист почесал руку и посмотрел вниз, на двор.

- Не приходится даже гадать, - сказал Сангфугол. - Принц Джошуа осторожен и нерешителен; да и как бы то ни было, они обычно не зовут меня обсудить с ними дальнейшую стратегию. - Он улыбнулся. - Ходят слухи, что к нам съезжаются важные эмиссары и что в течение этой недели Джошуа созовет официальный рэнд.

- Что?

- Рэнд. Это старое эркинландское название чего-то типа совета. В этих краях люди вечно цепляются за старые традиции. В селах, подальше от замка, крестьяне говорят на древнем языке, так что человеку из Хейхолта вроде тебя, наверное понадобился бы переводчик.

Саймон не желал отвлекаться на разговор о недостатках местного населения.

- Совет, ты сказал? Э-э… Рэнд? Это будет… военный совет?

- В эти дни, - ответил музыкант, и лицо его снова стало сумрачным, - любой совет в Наглимунде будет военным советом.

***

Они шли рядом вдоль стены.

- Я удивлен, - говорил Сангфугол, - что, учитывая все те услуги, которые ты оказал моему господину, он до сих пор не дал тебе аудиенции.

- Я вылез из постели только этим утром, - сказал Саймон. - Кроме того, он мог просто не понять, что я - это я; на темной поляне в чаще леса, в обществе умирающего великана… и вообще.

- Да, наверное, ты прав, - сказал арфист, хватаясь за шляпу, которая делала все что могла, чтобы улететь с очередным порывом ветра.

Все-таки, думал Саймон, если Мария передала ему послание от принцессы, она наверное упомянула своих спутников. Я никогда бы не подумал, что она девочка такого сорта, что легко забывает друзей.

Хотя, справедливости ради, следовало заметить, что любая девчонка, чудом спасенная из сырого, полного опасностей леса, предпочла бы проводить время с благородными обитателями замка, а не с нищим судомоем.

- Ты случайно не видел эту девчонку, Марию, про которую я тебе говорил, - спросил он Сангфугола.

Арфист покачал головой:

- Люди каждый день входят в эти ворота, и не только те, которые бегут из окрестных деревень и ферм. Прошлой ночью на лошадях с попонами из кожи прибыли из Эрнистира первые всадники принца Гвитина. Основной отряд принца будет здесь сегодня вечером. Лорд Этельферт из Тинсетта с двумя сотнями людей уже две недели как прибыл. Барон Ордмайер приехал вслед за ним и привел еще сотню из Итерселла. И другие лорды съезжаются отовсюду со своими войсками. Готовится большая охота, Саймон, - хотя один Бог знает, кто за кем охотится.

Они дошли до северо-восточной башни, где Сангфугол приветственно помахал молодому солдату, стоявшему в карауле. За его плечами поднимался Вальдхельм. Горы, казалось, были так близко, что протяни руку - и дотронешься.

- Как он ни занят, - внезапно сказал арфист, - все-таки как-то нехорошо, что он до сих пор тебя не видел. Не возражаешь, если я замолвлю за тебя словечко? Я буду при нем сегодня вечером за обедом.

- Конечно, я хотел бы его увидеть. Я… очень тревожился за его безопасность. И мой господин очень много отдал за то, чтобы Джошуа смог вернуться домой.

Саймон и сам был удивлен, услышав нотку горечи в своих словах. Он не хотел, чтобы она звучала, но все же ему пришлось многое перенести, чтобы добраться сюда, и не кто иной как он нашел Джошуа связанным и подвешенным, словно фазан на двери охотника.

Тон замечания не ускользнул и от Сангфугола, он взглянул на Саймона со смесью сочувствия и восхищения.

- Я понимаю. Но не советую тебе излагать это моему хозяину именно таким образом. Он гордый и непростой человек, Саймон, но я уверен, что он не забыл тебя. Видишь ли, в этих краях в последнее время тоже было тяжело и даже почти так же мучительно, как и твое путешествие.

Саймон вздернул подбородок и уставился на горы и далекие кроны взъерошенных ветром деревьев.

- Я знаю, - сказал он. - Если принц примет меня, это будет большой честью, если нет - что ж, так оно и будет. Арфист лениво улыбнулся, веселые глаза блеснули:

- Гордая и справедливая речь. Позволь мне теперь показать тебе Гвозди Наглимунда.

***

При полном свете дня это и в самом деле оказалось потрясающим зрелищем. Поле сверкающих кольев начиналось в нескольких эллях от рва под восточной стеной замка и поднималось по склону и вдоль него примерно на четверть лиги к подножиям гор. Они стояли ровными радами, как будто легион часовых был похоронен здесь, оставив свое оружие торчать над тесной землей в доказательство, что они добросовестно несли свою службу.

- И что же, этот, как-его-там-звали, устроил все это только потому, что очень боялся ситхи? - спросил Саймон, сбитый с толку полем серебристо-серого сияния, расстилавшимся перед ними. - Почему бы ему просто не поставить их на стены?

- Герцог Эсвайдес его звали. Он был наббанайским наместником и нарушил обычаи, построив дворец на землях ситхи. А почему не на стенах - что ж, я думаю, он боялся, что они смогут найти способ перебраться через единственную стену или под ней. А так им пришлось бы пройти сквозь этот строй. Здесь ведь нет и половины, Саймон, раньше они торчали со всех сторон. - Сангфугол взмахнул рукой, обводя склоны холмов.

- А что ситхи? Они атаковали его?

Сангфугол поморщился:

- Я ничего об этом не слышал. Тебе надо спросить отца Стренгьярда - он архивариус и историк этого замка.

Саймон улыбнулся:

- Я встречал его.

- Забавная старая развалина, верно? Он как-то рассказал мне, что когда Эсвайдес построил этот замок, ситхи назвали его… назвали его… Проклятье! Мне следовало бы знать все эти старинные байки, раз уж я пою баллады. Во всяком случае, это название означало что-то вроде "Ловушки, которая ловит охотника"… как будто бы Эсвайдес так окружил себя стенами, что поймал себя же в ловушку.

- Так оно и было? Что с ним сталось?

Сангфугол удрученно покачал головой и снова чуть не потерял свою шапочку:

- Будь я проклят, если знаю. Наверное состарился и умер. Вряд ли ситхи особенно обращали на него внимание.

***

Им потребовался целый час, чтобы завершить обход. Давно уже иссяк кувшин пива, который Сангфугол принес, чтобы смочить трапезу, но предусмотрительный арфист захватил с собой еще и бурдюк с вином и спас их тем самым от мук жажды. Они смеялись; старший учил Саймона непристойной песенке о благородной даме из Наббана, когда приятели наконец добрались до Главных ворот и винтовой лестницы, ведущей обратно на землю. Выйдя из сторожки, они оказались в бурлящей толпе рабочих и солдат, причем последние, судя по их расхристанному виду, все до одного были в отпуску. Люди кричали и толкались;

Саймон моментально оказался зажатым между двумя толстыми бородатыми стражниками.

- Что происходит? - крикнул он Сангфуголу, которого людской поток протащил немного дальше.

- Точно не знаю, - отозвался тот. - Может быть, прибыл Гвитин из Эрнисадарка.

Один из толстяков повернул к Саймону красное лицо.

- Да нет, все не так, - весело крикнул он. От него здорово несло пивом и луком. - Тут дело из-за великана, которого убил принц. - Он показал на костер, сложенный во дворе.

- Великана-то не видно, - сказал Саймон.

- Так вот же они и тащат его, - ответил толстяк. - Я вот как раз и пришел вместе со всеми, чтобы уж как следует все разглядеть. Сын моей сестры сам помогал загнать этого зверя-дьявола! - добавил он гордо.

Новая волна криков прокатилась по толпе: кто-то стоящий впереди умудрился что-то разглядеть, и теперь новость передавали тем, кто еще ничего не видел. Шеи вытягивались, и спокойные грязнолицые матери брали на руки детей.

Саймон огляделся. Сангфугол исчез. Сам он стоял на цыпочках и к своему удивлению обнаружил, что только несколько человек из толпы выше его. За костром он увидел яркие шелка палатки и нарядные одежды придворных, сидевших перед ней. Они беседовали и, жестикулируя, взмахивали широкими рукавами, напоминая ветку со стайкой великолепных экзотических птиц. Он всматривался в лица, надеясь увидеть среди них Марию - может быть она уже подыскала себе благородную леди и состоит теперь при ней; вряд ли-девушка отправится в опасное путешествие к принцессе в Хейхолт или где там она находится. Однако ни одно из лиц не было похоже на нее, и, прежде чем он успел поискать в другой группе, в арке внутренней стены появился отряд вооруженных людей.

Теперь толпа загудела по-настоящему, потому что вслед за шестеркой солдат из арки появилась упряжка лошадей, тащивших высокую деревянную телегу. Саймон мгновенно почувствовал пустоту в желудке и тут же попытался отогнать неприятное чувство - нельзя же, чтобы его тошнило всякий раз, как он увидит обычную деревянную повозку.

Когда телега остановилась и вокруг засуетились солдаты, Саймон заметил там, где стояли придворные, за кучей поленьев, промелькнувшие волосы цвета воронова крыла и белую кожу. Он пригляделся получше, надеясь, что это Мария, но ряды смеющихся придворных сомкнулись, и видение исчезло.

Восемь стражников с трудом подняли шест, на котором, словно олень, пойманный в королевском лесу, висело тело великана, но им все равно пришлось сперва выгрузить на землю существо, распластавшееся на ложе телеги, чтобы удобнее уложить шест на плечах. Локти и колени гиганта были связаны, и когда он ударился спиной о землю, огромные руки махнули в воздухе, словно аплодируя. Толпа, прежде жадно тянувшаяся ближе, проталкиваясь вперед, теперь отшатнулась с возгласами ужаса и отвращения.

Саймон подумал, что теперь великан кажется гораздо более человекоподобным, чем в ту ночь, когда он горой возник перед ним в лесу. Кожа на темном лице теперь одрябла, угрожающий оскал сгладился, на лице застыло озадаченное выражение, как у человека, который только что получил совершенно необъяснимое известие. Как и говорил Стренгьярд, вокруг бедер чудовища виднелась повязка из грубой ткани. Пояс из каких-то красноватых камней волочился по пыли двора.

Толстяк рядом с Саймоном, призывающий солдат идти побыстрее, весело обернулся к юноше.

- Знаешь, чего у него болталось на шее? - крикнул он. Зажатый с обеих сторон Саймон молча пожал плечами. - Черепа! - сообщил человек с такой гордостью, как будто сам в свое время преподнес их мертвому великану. - Носил их, нроде как бусы, верно тебе говорю. А принц, он отдал их попам, чтобы они похоронили их по-эйдонитски, а уж чьи они, так этого никто на свете не знает. - И он снова углубился в созерцание разыгравшегося перед ним спектакля.

Еще несколько солдат взобрались на кучу дров, и помогли водрузить на место огромное тело. Положив его на спину на вершину кучи, они выдернули шест, на котором его несли, и разом отскочили в стороны. Когда последний солдат оказался на земле, великан немного съехал вперед, и это неожиданное движение заставило истошно закричать какую-то женщину. Несколько ребятишек заплакали. Офицер в сером плаще выкрикнул приказ; один из солдат наклонился и сунул факел в груду соломы, наваленную по краям. Пламя, странно бесцветное в свете послеполуденного солнца, изогнулось вокруг соломы и потянулось вверх, в поисках более ощутимой пищи. Струйки дыма обвивали тело великана, поток горячего воздуха согнул лохматый мех, как сухую летнюю траву.

Вот! Он снова заметил ее у костра! Силясь продвинуться вперед, Саймон получил сильный удар в ребра от кого-то, кто намеревался сохранить выбранный им наблюдательный пункт. Тогда расстроенный юноша остановился, не сводя глаз с того места, где, как фму показалось, он видел ее.

Потом он нашел ту, что искал, и понял, что это не Мария. Эта темноволосая женщина, закутанная в изысканно расшитый темно-зеленый плащ, была лет на двадцать старше ее. Тем не менее, она определенно была очень красива - кожа цвета слоновой кости и огромные раскосые глаза.

Пока Саймон ее разглядывал, она обратила взор к горящему великану, чьи волосы, по мере того как огонь взбирался по груде сосновых дров, начали скручиваться и темнеть. Дым поднимался все выше, завесой скрывая ее от глаз Саймона, а он все думал, кто же она такая и почему, когда все вокруг кричат и размахивают кулаками перед столбом дыма, она смотрит на разгорающееся пламя такими грустными и злыми глазами.

2 СОВЕТНИКИ ПРИНЦА

Хотя он успел здорово проголодаться, пока прогуливался по стенам замка в обществе Сангфугола, когда отец Стренгьярд повел его на кухню, выполняя свое давнее обещание, Саймон почувствовал, что весь его аппетит куда-то исчез. Запах костра все еще преследовал его, и липкий дым щипал глаза, когда он покорно шел следом за архивариусом.

Когда они возвращались через сырой двор, после того как Саймон без малейшего успеха поковырялся в тарелке с сосисками, поставленной перед ним суровой кухаркой, отец Стренгьярд изо всех сил старался поддерживать разговор.

- Я думаю, что ты просто… просто устал, мой мальчик. Да, наверное так оно и есть. Аппетит скоро вернется. У молодых людей всегда есть аппетит, знаешь ли.

- Я уверен, что вы совершенно правы, отец, - сказал Саймон. Он действительно устал, а иногда бывает легче согласиться с человеком, чем долго объяснять, что к чему. Кроме того, он и сам не понимал, почему он кажется себе сейчас таким никчемным неудачником.

Некоторое время они молча шли по мрачному внутреннему коридору.

- О, - сказал наконец священник. - Я давно уже собирался спросить тебя… Я надеюсь, ты не почтешь это за нескромность с моей стороны?

- Да?

- Видишь ли, Бинабик.. Я хотел сказать, Бинабик говорил мне… говорил мне о некоем манускрипте - манускрипте, написанном доктором Моргенсом из Эрчестера… Такой великий человек, такая трагическая потеря для сообщества ученых… - Стренгьярд горестно покачал головой, потом, видимо, напрочь позабыл, о чем спрашивал, потому что несколько шагов прошел молча, погрузившись в мрачные размышления. Саймон наконец почувствовал, что должен прервать затянувшееся молчание.

- Книга доктора Моргенса? - подсказал он.

- О! О да.. Так вот о чем я хотел бы просить - и это было бы знаком величайшей благосклонности с твоей стороны - Бинабик говорил мне, что этот манускрипт был спасен, он был спасен и прибыл с тобой, в твоем мешке.

Саймон спрятал улыбку. Этот человек так видно никогда и не доберется до сути.

- Я не знаю, где сейчас этот мешок.

- О, он лежит под моей кроватью, то есть, я хотел сказать, под твоей кроватью. Я видел, знаешь ли, как люди принца положили его туда. Но я до него не дотрагивался, смею тебя заверить, - поспешно добавил он.

- Вы хотите прочесть манускрипт? - Саймон был тронут серьезностью архивариуса. - В любом случае, сейчас у меня нет сил читать. Кроме того, я уверен, что доктор предпочел бы, чтобы его прочитал ученый человек, что, конечно, ко мне никак не относится.

- Правда? - Стренпьярд с потрясенным видом дергал тесемку своей глазной повязки. Казалось, что он вполне способен сорвать се и с воплем восторга подбросить в воздух. - Ох, - выдохнул священник, стараясь успокоиться. - Это было бы просто чудесно.

Саймон чувствовал себя страшно неловко: в конце концов архивариус предоставил свою комнату в полное владение Саймону, совершенно чужому человеку. Юношу очень смущало, что священник теперь так благодарит его.

А, это не мне он так благодарен, решил он наконец, особенно и не за что, он просто счастлив, что предоставился случай прочитать работу Моргенса о короле Джоне. Этот человек боготворит книги примерно так же, как Рейчел обожает мыло и воду.

Они уже почти добрались до низкого жилого здания, тянувшегося вдоль южной стены, когда перед ними возникла призрачная фигура человека, неузнаваемая в тумане и быстро меркнущем свете. Издавая легкий, непонятный звон, фигура приблизилась к ним.

- Я ищу священника Стренгьярда, - заявила фигура; и голос этот был более чем неразборчив. Странный человек слегка покачнулся, и звенящий звук повторился.

- Он это я, - сказал Стренгьярд, несколько более высоким голосом, чем обычно. - Хммм, то есть это я. В чем дело?

- Я ищу одного молодого человека, - сказал незнакомец, подойдя еще на несколько шагов. - Это он?

Саимон напрягся и отметил про себя, что угрожающая фигура не очень велика. Кроме того, что-то было в ее походке…

- Да, - хором сказали Саимон и Стренгьярд, после чего архивариус замолчал, рассеянно теребя свою повязку, а Саимон продолжал:

- Это я. Что вам нужно?

- Принц хочет говорить с тобой, - сказал маленький человек и, приблизившись на несколько шагов, пристально посмотрел на Саймона. Снова раздался слабый звон.

- Таузер! - радостно завопил Саимон, узнав наконец. - Таузер! Что ты здесь делаешь? - Он положил руки на плечи старика.

- Ты кто? - удивленно спросил шут. - Я тебя знаю?

- Понятия не имею. Я Саймон! Помощник доктора Моргенса! Из Хейхолта!

- Хммм, - с сомнением протянул шут. С близкого расстояния от него сильно пахло вином. - Наверное… что-то это смутно для меня, парень, смутно. Таузер становится старым, как бедный король Тестейн: "Обветренная голова в шапке из снега, как далекая гора Макари", - он прищурился. - И я уже совсем не такой памятливый на лица, как был когда-то. Это тебя я должен отвести к принцу Джошуа?

- Думаю, да, - настроение Саймона сильно повысилось. Видно Сангфугол все-таки поговорил о нем. Он повернулся к отцу Стрегьярду. - Я должен пойти с ним. А мешок я еще не трогал - даже не знал, что он там.

Архивариус пробормотал неразборчивую благодарность и устремился на поиски вожделенной рукописи. Оставшись одни, Саимон с Таузером повернули обратно и пошли через хозяйственный двор. Саимон взял старого шута за локоть.

- Брррр! - сказал Таузер, вздрогнув, и бубенчики у него на куртке снова зазвенели. - Солнце сегодня стояло высоко, но ветер вечером слишком уж резок. Плохая погода для старых костей - не могу понять, почему вдруг Джошуа послал меня? - Он немного пошатнулся, на секунду склонившись на руку Саймона. - На самом деле это не правда, - продолжал он. - Принц любит давать мне всякие поручения. Он никогда не приходил в восторг от моего шутовства и фокусов, и я не думаю, что ему нравится созерцать меня без всякой цели.

Некоторое время они шли молча.

- Как ты попал в Наглимунд? - спросил наконец Саимон.

- Последним торговым караваном по Вальдхельмской дороге. Теперь Элиас перекрыл и ее, собака. Трудное было путешествие, да еще пришлось отбиваться от бандитов севернее Флетта. Все разваливается, мальчик. Все это довольно кисло.

Стражи у входа в комнаты принца тщательно изучили их лица в колеблющемся свете факелов и постучали в дверь, чтобы ее открыли. Саимон и шут медленно брели по холодному коридору, выложенному каменными плитами, наконец они подошли к двери из тяжелых балок и второй паре стражников.

- Вот ты и пришел, мальчик, - сказал Таузер. - Я отправляюсь в постель, поздно лег вчера. Приятно было увидеть знакомое лицо. Приходи ко мне, выпьем кружечку, расскажешь, что там с тобой было, ладно? - Он повернулся и зашаркал по коридору, лоскуты его пестрого шутовского костюма слабо светились, пока их не поглотили тени.

Саймон прошел мимо безмятежных стражников и постучал в дверь.

- Кто идет? - спросил мальчишеский голос.

- Саимон из Хейхолта к принцу.

Дверь тихо распахнулась, обнаружив важного мальчика лет десяти в костюме пажа. Он отступил в сторону, и Саимон последовал за ним, в занавешенную прихожую.

- Проходите, - раздался приглушенный голос. Немного пошарив, юноша обнаружил скрытую занавеской дверь.

Эта была строгая комната, обставленная едва ли лучше, чем келья отца Стренгьярда. Принц Джошуа в халате и ночном колпаке сидел за столом, придерживая локтем развернутый свиток. Он не обернулся, когда Саимон вошел, а только махнул рукой в сторону другого кресла.

- Пожалуйста, садись, - сказал он, остановив Саймона в середине глубокого поклона.

Опустившись в твердое деревянное кресло, Саимон заметил какое-то легкое движение в глубине комнаты. Тонкая рука отодвинула в сторону занавеску, пропустив в кабинет серебристый свет лампы. Появилось бледное лицо черноглазой женщины, обрамленное густыми черными волосами, - это ее он видел во дворе замка, когда сжигали великана. Она настойчиво смотрела на принца, потом ее взгляд встретил взгляд Саймона и задержался на минуту. Глаза женщины были злыми и отчаянными, как у загнанной в угол кошки. Занавеска упала.

В первый момент, встревожившись, он собирался немедленно предупредить Джошуа. Шпион? Убийца? Потом он понял, что может делать эта женщина в спальне принца, и почувствовал себя очень глупо.

Джошуа взглянул на покрасневшего Саймона и позволил свитку свернуться в тугую трубку.

- Теперь прими мои извинения, - он встал и передвинул свое кресло поближе к юноше. - Я был крайне невнимателен. Надеюсь, ты понимаешь, что я ни в коей мере не хотел проявлять такого неуважения кчеловеку, который помог мне выбраться из заточения.

- Не.. нет нужды в извинениях, ваше высочество, - запинаясь, сказал Саймон.

Джошуа вытянул пальцы левой руки, на лице его отразилась боль. Саймон вспомнил рассказ Сангфугола и подумал, как страшно, наверное, потерять руку.

- Пожалуйста, просто "Джошуа" в этой комнате или "принц Джошуа", если тебе это необходимо. Когда я жил среди узирианских братьев в Наббане, они звали меня "мальчик" или "служка". Вряд ли я очень далеко ушел с тех пор.

- Да, сир.

Взгляд Джошуа снова скользнул к письменному столу; в минуту тишины Саймон внимательно осмотрел сидевшего перед ним человека. Честно говоря, он не намного больше походил на принца, чем тогда, когда Саймон видел его в кандалах в комнатах Моргенса. Он выглядел усталым, изношенным заботой, как камень, стертый беспощадным временем. На нем был ночной халат, высокий лоб избороздили глубокие морщины; Джошуа казался скорее архивариусом, товарищем отца Стренгьярда, чем принцем Эркинланда и сыном Престера Джона.

Джошуа встал и направился к свернутому свитку.

- Писания старого Дендиниса, - принц постучал свитком по прикрытому черной кожей правому запястью. - Военный архитектор Эсвайдеса. Ты знаешь, что никому еще не удавалось взять Наглимунд при осаде? Когда Фингил из Риммергарда напал с севера, ему понадобилось две тысячи человек, чтобы окружить город и тем самым защитить свои тылы. - Он постучал еще раз. - Дендинис хорошо строил.

Наступила долгая пауза. Наконец Саймон застенчиво прервал ее:

- Это могущественная крепость, принц Джошуа.

Принц бросил свиток обратно на стол, поджав губы, как скупец, подсчитывающий убытки.

- Да… но даже такую могущественную крепость можно уморить голодом. Наши линии снабжения очень ненадежны, и мы не знаем, от кого можно ждать помощи. - Джошуа посмотрел на Саймона так, как будто надеялся услышать мудрый ответ, но юноша только широко раскрыл глаза, совершенно не представляя себе, что тут можно сказать. - Может быть, Изгримнур привезет утешительные новости, а может быть и нет. С юга приходят вести, что мой брат собирает войска. - Джошуа мрачно смотрел на пол, потом внезапно поднял ясные и внимательные глаза. - И снова приношу извинения. В последнее время я так погряз в тяжких мыслях, что мои слова обгоняют здравый смысл. Знаешь, одно дело читать о великих битвах и совсем другое дело - планировать их. Ты даже не можешь себе представить, о скольких вещах приходится заботиться. Собрать лесные отряды, перевезти в замок людей и их пожитки, найти продовольствие, укрепить стены… и все это совершенно бесполезно, если никто не придет нам на помощь, напав на Элиаса сзади. Ведя борьбу в одиночку, мы будем стоять долго… очень долго… но падем в конце концов.

Саймон был ужасно смущен. Ему льстило, что Джошуа так откровенен с ним, но было что-то пугающе безнадежное в принце, настолько полном дурных предчувствий, что готовом разговаривать с необразованным мальчишкой, как со своим лучшим советником.

- Что ж, - вымолвил он наконец, - что же, все повернется так, как будет угодно Богу. - Он возненавидел себя за эту глупость в тот самый момент, когда она прозвучала.

Джошуа кисловато усмехнулся-

- Ах, я пойман простым парнишкой, как Узирис знаменитым терновым кустом. Ты прав, Саймон. Пока мы дышим, остается надежда, и этим я обязан только тебе.

- Лишь отчасти, принц Джошуа.

"Не звучит ли это неблагодарно?" - подумал Саймон. Холодное выражение вернулось на суровое бледное лицо принца.

- Я слышал о докторе. Это жестокий удар для всех нас, и, я уверен, стократ более жестокий для тебя. Нам будет очень не хватать его мудрости - доброты тоже, но мудрости больше. Я только надеюсь, что другие смогут хоть отчасти заменить его. - Джошуа снова наклонился вперед. - Нам необходим совет, и чем скорее, тем лучше. Гвитин, сын Луга, будет здесь завтра. Другие ждут уже несколько дней. Многое зависит от нашего решения, много жизней. - Джошуа задумчиво кивнул головой.

- А… а герцог Изгримнур жив, принц? - спросил Саймон, набравшись смелости. - Я… я провел ночь с его людьми на пути сюда, но… но мне пришлось оставить их.

- Он и его люди останавливались здесь на пути в Элвритсхолл. Это было много дней назад. Вот почему я не могу ждать их: могут пройти недели. - Он снова отвел глаза. - Ты владеешь мечом, Саймон? - спросил он внезапно. - Тебя обучали этому?

- Всерьез нет, сир.

- Тогда пойди к капитану стражи, пусть он найдет кого-нибудь, чтобы заниматься с тобой. Нам понадобится каждая рука, особенно молодая и сильная.

- Да, принц.

Джошуа встал и, повернувшись спиной к юноше, пошел к столу, как бы давая понять этим, что аудиенция закончена. Саймон застыл в кресле. Ему хотелось задать еще один вопрос, но он не знал, прилично ли это. Наконец он тоже встал и медленно попятился к занавешенной двери. Джошуа, по-видимому углубился в изучение свитка Дендиниса. Саймону оставался всего только шаг до выхода, когда он решительно остановился, расправил плечи и все-таки задал вопрос, который так волновал его.

- Принц Джошуа, сир, - начал он, и высокий человек обернулся через плечо.

- Да?

- А… а эта девочка, Мария… девочка, которая доставила вам послание вашей племянницы Мириамели… - он набрал побольше воздуха в легкие. - Вы знаете, где она сейчас?

Джошуа поднял бровь.

- Даже в самые мрачные дни мы не можем удержаться от мыслей о них, так ведь? - Принц покачал головой. - Боюсь, что ничем не могу тебе помочь, юноша. Спокойной ночи.

Саймон склонил голову и, пятясь, вышел за занавеску.

Он шел домой, расстроенный аудиенцией принца, и думал о том, что теперь будет с ними со всеми. То, что они все-таки добрались до Наглимунда, казалось грандиозной победой. Неделями для него не было другой цели, ему не светила никакая другая звезда.

Для него, жестоко оторванного от дома, это было средством не подпускать к себе более серьезные вопросы. Теперь же то, что казалось безопасным раем в дни его отчаянного путешествия, обериулось новой, еще более страшной ловушкой. Джошуа почти прямо сказал это - если они и выстоят, их уморят голодом.

Добравшись до крошечной комнатки отца Стренгьярда, он сразу же залез в постель, но еще два раза услышал, как часовые выкликают время, прежде чем заснул.

***

Саймон, пошатываясь, ответил на стук в дверь, открыв ее, и обнаружил на пороге серое утро, огромного волка и тролля.

- Со всей ошеломленностью вижу тебя в постели в такое время! - Бинабик ехидно улыбнулся. - Всего несколько дней, свободных от дикости, и цивилизация уже вонзает в тебя когти лени.

- Я не, - Саймон поморщился, - не в постели. Но вот почему ты не там?

- В постели? - спросил Бинабик, входя в комнату и задом прикрывая дверь. - Мне очень лучше, по крайней мере в достаточности очень лучше. Есть действия, которые нуждаются в совершении. - Он прищурившись оглядывал комнату, а Саймон, снова опустившись на край матраса, с интересом разглядывал собственные босые ноги.

- Имеешь ты знание, где местополагается мешок, который мы спасали? - спросил наконец тролль.

- Бррр, - проворчал Саймон, показывая на пол. - Был под кроватью, но я думаю, что его взял отец Стренгьярд, чтобы достать книгу доктора.

- Имеется возможность, что он теперь здесь, - сказал Бинабик, быстро опускаясь на четвереньки. - Священник, по моему убеждению, очень забывательный, говоря о людях, но любит класть на место вещи, когда ничего с ними не делает. - Он завозился под кроватью. - Аха! Вот я отыскивал его!

- Послушай, это вредно для твоей раны, - сказал Саймон, чувствуя себя виноватым за то, что не сделал этого сам.

Бинабик, пятясь, вылез обратно, и встал, двигаясь при этом, как заметил Саймон, очень осторожно.

- Тролли здоровеют очень быстро! - сказал он и широко улыбнулся, но Саймон все еще беспокоился.

- Вряд ли тебе полезно вставать и бродить повсюду, - продолжал он, пока Бинабик сосредоточенно рылся в мешке. - Так ты никогда по-настоящему не поправишься.

- Отличная мама-тролль получалась бы из тебя, - заметил Бинабик, не поднимая глаз. - Мясо ты будешь также пережевывать за меня? Кинкипа! Где эти кости?

Саймон опустился на колени, чтобы попытаться помочь ему, но это было трудно, потому что Кантака тоже принимала деятельное участие в поисках.

- А Кантака не может подождать снаружи? - спросил он, когда волчица очередной раз пихнула его в бок.

- Оба твоих друга будут счастливы уйти, если их присутственность доставляет тебе неудобность, Саймон, - чопорно сказал тролль. - Айа, вот где они спрятывались!

Совершенно обескураженный, юноша уставился на тролля. Бинабик был храбрым, умным, добрым, был ранен, сражаясь на стороне Саймона, - и кроме всего прочего он бьш слишком мал, чтобы его ударить. Саймон издал возмущенный звук и подполз к нему.

- Зачем тебе эти кости? - спросил он, заглядывая через плечо Бниабика. - А моя стрела еще там?

- Стрела - да, лежит на месте, - ответил его друг. - Кости? Потому что в эти дни будет надобность принимать много решений, и я буду очень большим глупцом, если не буду принимать к свидетельству каждый умный совет.

- Я был у принца прошлым вечером.

- Я имею это знание, - Бинабик вытряс кости из мешка и взвесил их на ладони. - Я говаривал с ним этим сегодняшним утром. Эрнистири прибывали. Сегодня вечером мы будем иметь совет.

- Он сказал тебе? - Саймон был страшно разочарован, что не с ним одним принц делится своими замыслами; но в то же время испытывал некоторое облегчение от того, что разделил с кем-то груз ответственности. - И ты пойдешь туда?

- Как единственный житель моего народа, когда-либо посещавший Наглимунд? Как ученик Укекука, Поющего Человека Минтахока? Конечно, я буду посещать совет. Как и ты.

- Я?! - Саймон почувствовал, что теряет равновесие. - С какой стати я? Что, во имя Господа, я буду делать на… военном совете? Я не воин, я даже не взрослый мужчина!

- Ты, с безусловностью, не торопишься им стать. - Бинабик сделал насмешливое лицо. - Но ты не можешь вечно воевать с возмужанием. Кроме того, твой возраст не имеет при этом много значительности. Ты видывал и слышивал вещи, важность которых может оказаться решающей, и принц Джошуа захотел бы тебя там видеть.

- Захотел бы? Так он звал меня?

- Не с точностью. Но он звал меня, а я возьму тебя со мной. Джошуа не имеет знания о том, что ты видел.

- Божья кровь, Бинабик…

- Пожалуйста, не ругай меня эйдонитским богохульством. Теперь, пожалуйста, давай мне немного тишины, чтобы я мог раскидывать кости, и тогда я имею еще новости для тебя.

Саймон замолчал. Он был встревожен и расстроен. Что если они станут расспрашивать его? Неужели его заставят что-то рассказывать перед всеми этими баронами, герцогами и генералами? Его, беглого судомоя?

Бинабик тихонько ворковал сам себе, встряхивая кости, как солдат, играющий в таверне. Они пощелкивали и падали на каменный пол. Он изучил их Положение, потом собрал в горсть и бросил еще дважды. Поджав губы, тролль долго внимательно рассматривал последний расклад.

- Тучи в пути, - задумчиво сказал он наконец. - Бескрылая птица… Черная расщелина. - Он потер губы рукавом, потом постучал по груди тыльной стороной руки. - И что я должен думать про такие слова?

- Это что-то значит? - спросил Саймон. - Какие слова ты сейчас говорил?

- Это названия определительных комбинаций - или узоров. Три раза бросаем мы, и каждый раз имеет свое значение.

- Я не… я… Ты можешь объяснить? - спросил Саймон, и чуть не рухнул на пол, потому что Кантака протискивалась мимо него, чтобы положить голову на колено сидевшего на корточках Бинабика.

- Вот, - ответил тролль, - во-первых: Тучу в пути. Имеет значительность, что с того места, где мы стоим сейчас, очень трудно посматривать вдаль, но впереди что-то совсем не такое, как то, что позади.

- Это и я мог бы тебе сказать.

- Тихо, тролленыш. Ты очень хочешь всю жизнь оставаться таким глупым? Во-вторых, была Бескрылая птица. Это говаривает, что наша беспомощность может оказывать нам услугу, по крайней мере, так я сегодня читываю кости. И наконец, в-третьих, чего мы имеем должность остерегаться…

- Или бояться?

- Или бояться, - хладнокровно согласился Бинабик. - Черная расщелина. Это очень странная значительность, такой я еще сам никогда не получал. Оналюжетзначивать предательство.

Саймон судорожно глотнул воздух, вспомнив о чем-то.

- Как "фальшивый посланник"?

- Со всей справедливостью. Но она может иметь другие значительности, необычные значительности. Мой наставник говаривал мне, что она может означать вещи, приходящие из других мест, врывающиеся из других сторон… это может указывать на западни, которые мы встречали… Норны, твои сны… Имеешь понимание?

- Немного. - Он встал, потянулся и принялся искать свою рубашку. - Ну а насчет других новостей?

Тролль, задумчиво гладивший Кантаку, не сразу поднял глаза.

- Ах, - сказал он наконец и полез к себе в куртку. - У меня есть кое-что для твоего чтения в свободную минуту. - Он протянул юноше сплющенную трубочку пергамента. Саймон почувствовал, что по спине у него побежали мурашки.

Это было написано твердым, но изящным почерком в центре развернутого листа.

***

Для Саймона.

Прими благодарность за твою храбрость во время нашего путешествия. Пусть Всемилостивый Господь пошлет тебе удачу, друг.

Бумага была подписана одной буквой "М".

- От нее, - медленно произнес он, еще не зная, разочарован он или обрадован. - Это от Марии, да? Это все, что она послала? Ты видел ее?

Бинабик кивнул, он казался очень грустным.

- Я видел ее, но только одно мгновение. Она говорила, что со всей вероятностью ты еще будешь видеть ее, но сначала что-то должно быть сделано.

- Что сделано? Она что… Нет, я не то хотел сказать. Она чдесь, в Наглимунде?

- Она давала мне записку, рассуди головой. - Бинабик с трудом поднялся на ноги, но Саймон в этот момент был слишком поглощен запиской, чтобы обратить на это внимание. Она написала! Она не забыла! Правда, написала совсем немного и даже не подумала прийти, чтобы увидеть его, поговорить, сделать что-нибудь…

Спаси меня Узирис, это значит влюбиться? подумал он вдруг. Это совершенно не походило на те баллады, которые он слышал, - скорее раздражало, чем возвышало. Он думал, что влюблен в Эфсебу. Он и в самом деле много о ней думал, но его интересовало в основном, как она выглядит, как она ходит. Что же касается Марии, то он конечно прекрасно помнил, как она выглядит, но ничуть не меньше хотел знать, о чем она думает.

О чем думает! Он был крайне недоволен собой. Я даже не знаю, откуда она, куда уж. мне до того, о чем она думает! Я не знаю о ней самых простых вещей, и если я ей почему-то нравлюсь, она не потрудилась написать мне об этом.

И он знал, что все это было только правдой.

Но она пишет, что я был храбрым. Она назвала меня другом!

Он поднял глаза от пергамента и увидел, что Бинабик пристально смотрит на него. Лицо его было печальным и мрачным, но Саймон не понимал почему.

- Бинабик, - начал он, но не смог придумать ни одного вопроса, ответ на который мог бы как-то упорядочить сумбур в его голове. - Да, - сказал наконец Саймон. - Ты не знаешь, где может быть начальник стражи? Я должен взять у него меч.

***

Воздух был сырым и тяжелым, серое небо нависало над головой. Они шли к наружной стене. Через городские ворота текли толпы народа: некоторые несли овощи и лен на продажу, другие тащили за собой старые расшатанные тележки, на которых, казалось, помещается все их жалкое земное имущество. Спутники Саймона, маленький тролль и огромный желтоглазый волк, производили немалое впечатление на этих вновь прибывших; некоторые, указывая на них пальцами, выкрикивали возбужденные вопросы на местных диалектах, другие в ужасе отшатывались, осеняя лохмотья на груди защищающим знаком древа. На всех лицах был страх - страх перед невиданным раньше, страх перед тяжелыми временами, пришедшими в Эркинланд. Саймон чувствовал, что разрывается между желанием как-то помочь им и желанием немедленно убежать куда-нибудь, чтобы не видеть больше эти невзрачные раздраженные лица.

Бинабик оставил его у караульного помещения наружной стены и отправился в библиотеку навестить отца Стренгьярда. Саймон довольно быстро оказался перед начальником стражи - измученным, загнанным молодым человеком, который уже несколько дней не брился. Голова его была не покрыта, а блестящий шлем полон счетных камешков, при помощи которых он учитывал количество иноземных воинов, прибывших в замок. Он был предупрежден о Саймоне, которому весьма льстило, что принц помнит о нем, и юноша был препоручен медведеподобному стражнику из северного Эркинланда по имени Хейстен.

- Что, парень, ростом не вышел, а? - прорычал он, поглаживая кудрявую каштановую бороду и разглядывая долговязую фигуру Саймона. - Тогда значит лучником будешь, вот какая история. Меч-то мы тебе достанем, да только для дела-то он коротковат будет. Вот лук - это да.

Вместе они прошли вдоль наружной стены к оружейной - длинной узкой комнате за звенящей кузницей. Следуя за оружейником, который водил их по рядам мятых доспехов и потускневших мечей, Саймон огорченно думал, что это вооружение будет слабой защитой против сверкающих легионов, которые, без сомнения, выведет Элиас на поле битвы.

- Мало чего осталось, - заметил Хейстен, - не хватит даже на первое время. Может, только чужеземцы додумаются захватить что-нибудь, кроме вин и неприятностей.

Прихрамывающий сторож наконец отыскал меч в ножнах, который, по мнению Хейстена, подходил по размерам для Саймона. Оружие было шершавым от засохшего масла, и сторож вынужденно скрыл недовольную гримасу.

- Отполируй его, - сказал он. - Будет вещь что надо!

В результате дальнейших поисков обнаружился длинный лук, у которого недоставало только тетивы, в остальном он был в хорошем состоянии, а при нем нашелся даже кожаный колчан.

- Работа тритингов, - заявил Хейстен, указывая на пучеглазых оленей и кроликов, вытравленных на темной коже. - Они делают славные колчаны, эти тритинги. - Саймон решил, что стражник чувствует себя несколько виноватым из-за этого непрезентабельного меча.

В караулке его новый учитель вытянул у квартирмейстера тетиву и полдюжины стрел, и показал Саймону приемы чистки и ухода за его новым оружием.

- Наточи его как следует парень, понял, наточи его как следует, - говорил грузный стражник, проводя лезвием по мокрому камню. - Иначе ты превратишься в девку, прежде чем станешь мужчиной. - Вопреки-всякой логике под слоем засохшего масла и ржавчины вскоре заблестела благородная сталь.

Саймон надеялся, что они сразу займутся упражнениями с мечом или по крайней мере стрельбой по мишени, но вместо этого Хейстен достал два обитых тканью деревянных шеста и повел его за городские ворота, на склон горы. Саймон быстро понял, как мало его игры с Джеремией, мальчиком свечника, напоминали настоящие солдатские упражнения.

- Больше толку было бы с пикой, - сказал Хейстен, когда Саймон после сильного удара в живот рухнул на траву, чтобы отдышаться. - Только в замке сейчас ничего такого нет, видишь, какая история. Потому-то твоей игрушкой будет лук, парень. Но и меч знать неплохо для ближнего боя, понял меня? Тут ты тыщу раз скажешь спасибо старому Хейстену.

- А… когда же… лук? - пропыхтел Саймон.

- Завтра, парень, завтра будут и лук, и стрелы… или послезавтра, - Хейстен засмеялся и протянул широкую ручищу. - Поднимайся, парень, наше с тобой веселье нынче только начинается.

Уставший, замученный, Саймон чувствовал себя вымолоченым, как пшеница, и боялся, что мякина вот-вот полезет у него из ушей. За дневной трапезой стражников он подкреплялся бобами и хлебом, а Хейстен продолжал словесную часть его образования, которую юноша в основном пропустил из-за непрерывного низкого шума в ушах. Наконец его отпустили, предупредив, что все начнется сначала ранним утром следующего дня. Он поплелся в пустую комнату Стренгьярда и провалился в сон, даже не сняв сапоги.

***

Капли дождя залетали в открытое окно, в отдалении гремел гром. Саймон проснулся и обнаружил, что его, как и утром, ждет Бинабик, как будто и не было длинного, полного синяков дня. Эта иллюзия быстро рассеялась, когда он сел. Каждый мускул закостенел и ныл, и Саймон чувствовал себя столетним стариком.

Бинабику пришлось немало потрудиться, чтобы заставить его встать с постели.

- Саймон, мы будем не развлекаться, ты не можешь соглашаться или не соглашаться, ты просто не имеешь выбора. На этих весах будут полеживать наши жизни.

Саймон откинулся на спину:

- Да я не спорю. Но если я сейчас встану, я умру.

- Довольно, - маленький человек схватил его за руку, уперся ногами и, морщась, стал тянуть юношу в сидячее положение. Раздался душераздирающий стон и стук, когда одна из обутых в сапоги ног Саймона опустилась на пол. Потом была долгая тишина - и другая присоединилась к ней.

Через несколько минут он уже хромал к двери вслед за Бинабиком навстречу пронизывающему ветру и ледяному дождю.

- Нам и за ужином придется сидеть? - поинтересовался Саймон. В первый раз в жизни он чувствовал себя слишком разбитым, чтобы есть.

- Не полагаю так. Джошуа очень такой странный в этой области, не очень-то любит есть и пить при обществе своего двора. Ему симпатично одиночество. Так что, полагаю я, все принимали немного пищи до совета. Именно благодаря этой причине я собираюсь уговаривать Кантаку сиживать в комнате. - Он улыбнулся и похлопал Саймона по плечу. - Сегодня вечером мы будем иметь в виде пищи только беспокойство и споры. Это не есть хорошо для пищеварения человека, тролля или волка.

Снаружи бесчинствовала свирепая буря, а Большой зал Наглимунда был сух, согрет пламенем трех открытых очагов и освещен несметным количеством свечей. Косые балки крыши терялись в темноте высоко над головой, а стены были плотно завешаны религиозными гобеленами.

Десяток столов сдвинули вместе и составили в форме огромной подковы; высокое, узкое деревянное кресло Джошуа с резным лебедем Наглимунда стояло в середине дуги. Уже полсотни человек расположились с разных сторон подковы, увлеченно беседуя друг с другом - высокие люди, одетые в отороченные мехом куртки с цветистыми побрякушками, по большей части мелкая знать, но попадались среди них и носившие грубую солдатскую одежду. Некоторые, когда вновь прибывшая парочка продефилировала мимо них, провожали ее оценивающими взглядами и снова возвращались к прерванным разговорам.

Бинабик ткнул Саймона в бок:

- Они наверное думают, что мы - специально приглашенные акробаты. - Он засмеялся, но Саймону показалось, что на самом деле ему не очень-то весело.

- Кто все эти люди? - прошептал юноша, когда они устроились на дальнем конце одной из сторон подковы. Паж поставил перед ними кубки с вином, и, прежде чем отступить назад к стене, добавил туда горячей воды.

- Лорды Эркинланда, оказывающие некоторую поддержку Джошуа или, в крайнем случае, еще не имеющие решения на этот счет. Этот, коренастый, в красном с белым - Ордмайер, барон Итерселла. Он говорит с Гримстедом, Этельфертом и другими, которых я еще не узнавал. - Тролль поднял бронзовый кубок и сделал порядочный глоток. - Хммм. Наш принц не особенно расточительствует в отношении этого вина или может быть он немножко пропагандировает очень хорошую местную воду. - Озорная улыбка снова озарила лицо маленького человека. Саймон откинулся в кресле, опасаясь, что вместе с улыбкой вернется и маленький острый локоть, но Бинабик уже изучал сидевших за столом.

Саймон глотнул вина. Оно действительно было водянистым;

И он размышлял, кто же его разбавил, у кого туго с деньгами: сенешаль или сам принц, и все-таки это было лучше, чем ничего, и могло сослужить хорошую службу его ноющим суставам. Когда он опорожнил кубок, паж вышел вперед и наполнил его снова. Подходили еще люди, некоторые тихо переговаривались между собой, другие холодно оглядывали тех, кто уже прибыл. Появился очень, очень старый человек в церковном облачении, поддерживаемый молодым священником, и начал расставлять на столе рядом с местом Джошуа различные блестящие предметы. Выражение его лица свидетельствовало о дурном характере. Молодой священник усадил его в кресло, потом наклонился и шепнул ему что-то на ухо. Старший ответил что-то, по-видимому с сомнительной вежливостью, потому что священник возвел страдающий взгляд к балкам крыши и удалился.

- Это Ликтор? - тихонько спросил Саймон.

Бинабик покачал головой:

- Нахожу сомнительным, что глава всей эйдонитской церкви может оказаться в этом месте, которое есть логово опального принца. Скорее предположу, что это Анодис, епископ Наглимунда.

Пока Бинабик говорил, вошла последняя группа людей, и тролль оборвал сам себя, чтобы наблюдать за ними. Большинство вновь прибывших с заплетенными в тонкие косички волосами были одеты в белые камзолы Эрнистира. Их лидер - сильный, мускулистый молодой человек с длинными темными усами - разговаривал с каким-то южанином, выглядевшим слегка старше эрнистирийца. Этот, с тщательно завитыми волосам, в камзоле нежнейших оттенков верескового и голубого, был так изысканно одет, что, как показалось Саймону, произвел бы впечатление даже на Сангфугола. Старые солдаты, сидевшие вокруг стола, открыто посмеивались над франтоватостью его костюма.

- А эти? - спросил Саймон. - А эти, в белом, с золотом вокруг шеи? Эрнистирийцы, да?

- С несомненностью. Принц Гвитин и с ним его люди. Принц разговаривает, если не будет ошибки у меня, с бароном Дивисаллисом из Наббана. О нем говаривают как о человеке с острым умом, который слишком очень много думает о собственной одежде. К тому же отважный боец, так рассказывали мне.

- Откуда ты все это знаешь, Бинабик? - спросил Саймон, возвращаясь от эрнистирийцев к своему другу. - Ты подслушивал у замочной скважины?

Тролль надменно выпрямился.

- Я не всегда проживал на вершине гор! - сказал он. - Кроме того, я имел беседование со Стренгьярдом и много других информационных средств, пока ты тепло согревал свою постель.

- Что?! - голос Саймона прозвучал гораздо громче, чем он рассчитывал; он понял, что по меньшей мере слегка пьян. Несколько сидевших рядом с любопытством обернулись к нему. Саймон наклонился, чтобы продолжить защищаться более тихим голосом.

- Я был… - начал он, но тут по всему залу задвигались стулья: люди вскакивали с мест. Саймон поднял глаза и увидел, что в дальнем конце зала появилась стройная фигура принца Джошуа в одежде его обычных серых тонов. Он спокойно, без улыбки оглядел зал. Единственным признаком его сана был серебряный обруч на лбу.

Джошуа приветственно кивнул собравшимся и Сел; остальные быстро последовали его примеру. Пажи вышли вперед, разливая вино по кубкам, старый епископ, сидевший по левую руку от принца (по правую руку сидел эрнистирийский Гвитин), поднялся со своего места.

- Теперь прошу вас, - голос епископа звучал кисло, как у человека, который делает одолжение, но заранее знает, что ни к чему хорошему это не приведет, - склоните головы, и мы испросим благословение Узириса Эйдона этому совету и всем, кто собрался здесь, - говоря так, он поднял перед собой прекрасное древо литого золота, украшенное синими каменьями.

Старик перевел дыхание и огляделся. Саймон, вытянувший шею, чтобы лучше видеть, раскрыв рот так, что касался подбородком груди, подумал, что у епископа такой вид, как будто ему хочется схватить свое усыпанное драгоценностями древо и размозжить головы всем присутствующим.

- А также, - поспешно закончил епископ, - прости всякую тщеславную глупость, которая может быть произнесена здесь. Все мы - Твои дети.

Старик покачнулся и сел в кресло. За столом поднялся гул - все разом заговорили.

- Тебе бы приходило в голову, друг Саймон, что старый епископ не очень в восторге оттого, что он среди всех этих?

Джошуа встал:

- Благодарю вас, епископ Анодис, за ваши… сердечные молитвы. И спасибо всем, кто пришел сюда сегодня. - Он оглядел высокую, освещенную комнату. Левая рука принца лежала на столе, правую скрыли складки плаща. - Пришли мрачные времена, - произнес он, переводя взгляд с одного лица на другое. Саймон. почувствовал, как тепло разливается по его телу, и подумал, расскажет ли принц о своем спасении. Моргнув, он открыл глаза как раз в тот момент, когца принц, скользнув по нему взглядом, снова обратил его к центру зала.

- Мрачные и беспокойные времена. Верховный король в Хейхолте - он мой брат конечно, но мы здесь будем говорить о нем как о короле - кажется, повернулся спиной к нашим невзгодам. Налоги были подняты им так, что превратились в суровое наказание, хотя страна сотрясалась от жестокой засухи в Эркинланде и Эрнистире и снежных бурь на севере. И в это тяжелое время Хейхолт тянется к нам, чтобы забрать больше, чем брал когда-либо за все время правления короля Джона. Элиас отозвал отряды, ранее хранившие безопасность на дорогах и в пустынных землях Вальдхельма и Фростмарша.

- Как верно! - воскликнул барон Ордмайер, с грохотом опуская на стол тяжелый кубок. - Благословит вас Бог, но это так верно, принц Джошуа! - Он повернулся и погрозил кулаком, ища поддержки у остальных. Раздался хор одобрительных голосов, но среди них были и такие, кто возмущенно качал головой, слыша эти безрассудные слова в самом начале совета. К этим последним принадлежал и епископ Анодис.

- И таким образом, - продолжал Джошуа, слегка повысив голос, чтобы заставить собравшихся затихнуть, - таким образом перед нами возникает естественный вопрос: что же нам делать? Вот почему я пригласил вас сюда и вот почему, как я предполагаю, вы откликнулись на мой зов. Чтобы решить всем вместе, что мы можем сделать, и чтобы держать эти цепи, - он поднял левую руку и продемонстрировал всем наручник, все еще скованный на ней, - подальше от нашего горла, когда король возжелает надеть их на нас.

Раздался гром одобрительных выкриков. Жужжание тихих перешептываний тоже усилилось. Джошуа призывал к тишине, размахивая здоровой рукой, когда в дверях как будто вспыхнуло яркое красное пятно. В комнату скользнула женщина, ее длинное шелковое платье сияло ярче факелов. Это ее, темноглазую, властную и гибкую, Саймон видел в комнатах Джошуа. За одно мгновение она достигла кресла принца, глаза мужчин следили за ее движениями с неподдельным интересом. Джошуа, судя по всему, чувствовал себя неловко, когда она наклонилась и прошептала ему что-то на ухо, но так и не отвел глаза от чаши с вином.

- Кто эта женщина? - спросил Саймон. Судя по торопливому шепоту, доносившемуся со всех сторон, не он один хотел выяснить этот вопрос.

- Ее именовывают Воршева, и она дочь главы одного клана из Тритингов, а кроме того она… что? дама, я предполагаю, дама принца. Говаривают, что она красива до чрезвычайности.

- Она красива, - Саймон некоторое время еще смотрел на нее, потом повернулся к троллю. - "Говорят"? Что ты имеешь в виду? Она же здесь, верно?

- Мне очень затруднительно судить в этом спрашивании, - он улыбнулся. - Видишь ли, я не вдохновляюсь видом высоких женщин.

Леди Воршева, как видно, закончила передавать свое сообщение. Она выслушала ответ Джошуа и выскользнула из зала так же быстро, как и появилась, оставив на прощание только слабое алое мерцание в дверях.

Принц поднял глаза, и по его спокойному лицу прокатилось что-то похожее на… смущение?

- Итак, - начал принц Джошуа, - мы начали… Да, барон Дивисаллис?

Франт из Наббана поднялся с места:

- Вы сказали, ваше высочество, что думаете об Элиасе только как о короле, но это, к сожалению, очевидная… не правда.

- Что вы имеете в виду? - спросил лорд Наглимунда, заглушая возмущенный ропот своих вассалов.

- Простите, принц, но я имею в виду вот что: если бы он был только королем, мы не были бы здесь, или, по крайней мере, герцог Леобардис не послал бы меня. Вы тоже сын короля Джона, вот что побудило нас отправиться так далеко. В противном случае недовольные политикой Хейхолта обратились бы в Санкеллан Магистревис или в Таиг в Эрнисадарке. Но вы ведь его брат, не так ли? Брат короля?

Холодная улыбка скользнула по губам Джошуа.

- Да, барон Дивисаллис, это так. И я понимаю, о чем вы говорите.

- Благодарю вас, ваше высочество, - барон слегка поклонился. - Тогда остается один вопрос. Чего вы хотите, принц Джошуа? Отмщения? Трона? Или просто мира с самодурствующим королем, который оставил бы вас в покое в вашем Наглимунде?

Теперь уже присутствующие эркинландеры заревели в полную силу. Многие встали, нахмурив брови и раздувая усы. Но прежде чем кто-либо из них успел вымолвить хоть слово, юный Гвитин из Эрнистира вскочил на ноги, наклоняясь через стол к барону Дивисаллису, как конь, закусивший удила.

- Наббанаец желает знать, чего мы хотим? Вот чего хочу я - драться! Элиас оскорбил кровь и трон моего отца и прислал Руку Короля в наш Таиг с угрозами, как будто мой отец ребенок, которого надо наказывать. Мы не нуждаемся в обсуждениях - мы хотим драться!

Несколько человек бурно приветствовали дерзкие слова эрнистириица, но Саймон, туманно оглядывая помещение, после того как допил последние капли очередного кубка вина, увидел, что еще больше тех, кто выглядел озабоченным и встревоженным, - они тихо переговаривались с соседями по столу. Рядом нахмурился Бинабик, зеркально отражая выражение, тенью промелькнувшее по лицу принца.

- Слушайте меня! - крикнул принц. - Наббан в лице барона Дивисаллиса задал непростые, но справедливые вопросы, и я отвечу на них, - он бросил на барона ледяной взгляд. - У меня нет никакого желания быть королем, барон. Мой брат тоже знал это и тем не менее захватил меня, убил два десятка моих людей и бросил меня в подземелье. - Он снова взмахнул закованной в наручник рукой. - За это - да, я действительно хочу отмщения, но если бы Элиас правил хорошо и справедливо, я пожертвовал бы местью ради блага всего Светлого Арда и особенно моего Эркинланда. Что касается примирения… боюсь, что это невозможно. Элиас стал недоверчивым и вспыльчивым;

Некоторые говорят, что временами он впадает в безумие.

- Кто говорит? - требовательно спросил Дивисаллис. - Лорды, чьи спины согнуты под его, надо признать, тяжелой рукой? Мы говорим здесь о возможности войны, которая разорвет жизнь наших народов, как гнилую тряпку, и прольет реки крови. Тяжким позором будет, если такая война начнется из-за слухов.

Джошуа откинулся назад и, подозвав пажа, прошептал ему распоряжение. Мальчик прямо-таки вылетел из зала.

Встал мускулистый бородатый человек в белых мехах с серебряной цепочкой на груди.

- Если барон забыл, кто я такой, я напомню ему, - сказал он, чувствуя себя явно смущенным, - Этельферт, лорд Тинсетта, вот кто я. Собственно, вот что я хотел бы сказать: если мой принц говорит, что король потерял разум, что ж, мне довольно его слова. - Он нахмурился и сел.

Встал Джошуа, прямой, как серая стрела.

- Спасибо тебе, лорд Этельферт, за твои добрые слова. Но, - он обвел глазами собрание. Все, притихнув, ловили каждое его слово, - никто не должен сейчас считаться с моими словами или со словами моих вассалов. Вместо того я представлю вам человека, в чье ближайшее знакомство с нравами и привычками Элиаса трудно будет не поверить. - Он протянул руку к ближней к нему двери, той, через которую исчез паж. Мальчик немедленно появился вновь. За его спиной в дверях появились две фигуры. Одна из них была леди Воршева. Другая, в одежде небесно-голубых тонов, прошла мимо нее к озерцу света у настенного канделябра.

- Мои лорды, - сказал Джошуа. - Принцесса Мириамель, дочь Верховного короля!

А Саймон, раскрыв рот, смотрел на ореол золотистых волос, видневшийся под вуалью и короной, и - о, такие знакомые черты! - похолодел от страшной догадки. Он хотел было встать, как это уже сделали остальные, но колени его ослабли, и он рухнул обратно в кресло. Как? Почему? Так вот в чем был ее секрет - отвратительный, предательский секрет!

- Мария… - пробормотал он, и когда она села в кресло, которое уступил ей Гвитин, принимая его жест со строгим, изящным кивком, а все остальные последовали ее примеру, обмениваясь громкими, удивленными возгласами, Саймон наконец вскочил на ноги.

- Ты, - сказал он Бинабику, хватая маленького человека за плечо. - Ты… ты знал?!

Тролль, казалось, хотел что-то сказать, но потом поморщился и пожал плечами. Саймон посмотрел вперед, через море голов, и увидел, что Мария… Мириамель… смотрит на него печальными, широко раскрытыми глазами.

- Проклятье! - прошипел он, потом повернулся и опрометью бросился вон из зала, чувствуя, что глаза его наполняются постыдными для мужчины слезами.

3 СЕВЕРНЫЕ ВЕСТИ

- На, паренек, - сказал Таузер, подталкивая через стоя новую бутыль. - Ты прав, как никогда. От них одни неприятности, всегда так было, и вряд ли когда это переменится.

Саймон искоса посмотрел на старого шута, который в данный момент казался ему вместилищем всей земной мудрости.

- Они пишут человеку письма, - сказал он и сделал большой глоток. - Лживые письма. - Он шваркнул кружкой об стол и долго смотрел, как плещется вино, угрожая пролиться.

Таузер прислонился спиной к стене своей похожей на ящик комнаты. Он был в холщевой нижней рубахе и не брился день или два.

- Они действительно пишут такие письма, - согласился он, мрачно кивая обросшим белой щетиной подбородком. - Иногда они еще лгут о вас другим леди.

Саймон сморщился, подумав об этом. Она-то наверняка именно так и сделала и рассказала всяким там высокородным дамам о глупом судомое, который плыл с ней в одной лодке по Эльфевенту. Эта история наверное развеселила весь Наглимунд.

Он сделал еще глоток и почувствовал, что кислый вкус возвращается, наполняя его рот желчью.

Таузер пытался встать на ноги.

- Смотри, смотри, - сказал старик, подходя к массивному деревянному сундуку и погружаясь в поиски чего-то. - Проклятие, я точно знаю, что это где-то здесь!

- Я должен был догадаться, - бранил себя Саймон. - Она написала мне записку. Откуда служанке знать, как писать правильно, лучше, чем я.

- Ну вот, теперь, конечно, она здесь, эта будь-она-проклята лютневая струна!

- Но, Таузер, она ведь написала мне записку - она написала: да благословит меня Бог! Назвала меня другом!

- Что? Да, это прекрасно, паренек, прекрасно. Это как раз такая девушка, какая тебе нужна, не какая-нибудь капризная неприступная леди! Уж она-то не будет смотреть на тебя сверху вниз, как та, другая! Ах, вот оно где!

- Ась? - Саймон потерял нить разговора. Ему-то казалось, что они говорили только об одной девушке - этой архипредательнице, этой притворщице Марии… Мириамель-Марии… Что же, это все не имеет никакого значения, вот так.

Но она спала на моем плече. Смутно, пьяно он вспомнил теплое дыхание на щеке и почувствовал пронзительную боль утраты.

- Посмотри-ка на это, парень, - Таузер, покачиваясь, стоял над ним, протягивая что-то белое. Саймон озадаченно моргнул.

- Что это? - спросил он, и голос прозвучал немного отчетливее, чем прежде.

- Шарф. Для холодной погоды. Видишь? - Старик показал согнутым пальцем на серию странных значков, вывязанных по белому темно-синей ниткой. Форма этих рун напомнила Саймону о чем-то, что коснулось глубоко запрятанного пульсирующего холода даже через винный туман.

- Что это такое?

- Руны Риммергарда, - объяснил старый шут, рассеянно улыбаясь. - Они читаются как Круин - мое настоящее имя. Это связала девушка, она связала этот шарф. Для меня. Когда я сопровождал моего дорогого короля Джона в Элвритсхолл. - Неожиданно старик заплакал, медленно нащупывая путь к столу, чтобы рухнуть наконец в твердое кресло. Через несколько минут всхлипывание прекратилось, и слезы застыли в его покрасневших глазах, как лужи после грибного дождя. Саймон ничего не стал говорить.

- Я должен был жениться на ней, - выговорил наконец Таузер. - Но она не хотела оставлять свою страну - не хотела ехать в Хейхолт. Боялась поселиться в чужом замке, вот оно как, боялась оставить свою семью. Она умерла много лет назад, бедная моя девочка. - Он громко шмыгнул носом. - А как я мог покинуть моего дорогого короля Джона?

- Что ты хочешь сказать? - спросил Саймон. Он не мог вспомнить, где и когда он видел руны Риммергарда, а может быть и не хотел вспоминать. Куда проще было молча сидеть при свете свечи, а старик пусть рассказывает свои истории. - Когда они… когда ты был в Риммергарде? - спросил он поспешно.

- О парнишка, годы, годы и годы. - Таузер без смущения вытер глаза и высморкался в огромный носовой платок. - Это было после битвы при Наарведе, через год после нее. Тогда я встретил девушку, которая связала его.

- Что это за битва при Наарваде? - Саймон потянулся, чтобы налить себе еще вина, но передумал. Интересно, что сейчас происходит в Большом зале?

- Наарвед? - Таузер удивленно вытаращил таза. - Ты не знаешь Наарведа? Битву, в которой Джон разбил старого короля Йормгруна и стал Великим королем севера?

- Мне кажется, я что-то слышал об этом, - смущенно отозвался Саймон. - Столько всего приходится знать в этом мире! Это была знаменитая битва?

- Конечно! - У Таузера заблестели глаза. - Джон держал Наарвед в осаде всю зиму. Йормгрун и его советники считали, что южане, эркинландеры, никогда не смогут выстоять так долго в суровых снегах Риммергарда. Они были уверены, что Джону придется снять осаду и отступить на юг. Но для Джона не было ничего невозможного! Он не только захватил Наарвед, но при заключительном штурме сам перелез через стену внутреннего двора и открыл подъемную решетку - один отбился от десяти человек, когда перерезал веревку. Так он сломил оборону Йормгруна и зарубил старого короля над его собственным языческим алтарем!

- Правда? А ты был там? - Саймон действительно уже знал всю эту историю, но услышать рассказ о таких событиях из уст непосредственного участника было захватывающе интересно.

- В общем да. Я был в лагере Джона. Он всюду брал меня с собой, мой старый добрый король.

- Как Изгримнур стал герцогом?

- Ахх! - рука Таузера, крутившая белый шарф, пустилась на поиски винной кружки, вскоре увенчавшиеся успехом. - Видишь ли, первым герцогом был его отец, Изборн. Это был первыйчеловек из языческой знати Риммергарда, получивший благословение Узириса Эйдона. Джон сделал его дом первым домом Риммергарда. Так что сын Изборна, Изгримнур, теперь законный герцог, и более благочестивого эйдонита тебе не сыскать.

- А что случилось с сыновьями этого короля Йорг-как-его-там-звали? Они не захотели стать эйдонитами?

- О-о! - Таузер небрежно махнул рукой. - Я думаю, они все погибли в сражении.

- Хммм… - Саймон откинулся назад, стараясь забыть о запутанных отношениях религии и язычества, чтобы лучше представить себе эту великолепную битву. - У короля Джона уже был тогда Сверкающий Гвоздь?

- Да… да, был, - сказал Таузер. - Божье древо, он был так прекрасен в бою! Сверкающий Гвоздь сиял так ярко и бил так быстро - что временами казалось, будто Джон озарен святым серебристым нимбом. - Старый шут тяжело вздохнул.

- Так кто же была та девушка? - спросил Саймон.

Таузер недоуменно взглянул на него.

- Какая девушка?

- Ну та, которая связала тебе этот шарф.

- О! - Таузер нахмурился, сморщившись. - Сигмар. - Он снова надолго замолчал. - Ну, видишь ли, мы не уезжали почти год. Это нелегкая работа, наводить порядок в покоренной стране, я даже иногда думал, что проще сражаться на этой проклятой войне. А она убирала покои короля - там жил и я. У нее были золотые волосы - нет, светлее, почти белые. Я приманивал ее к себе очень осторожно, обращался с ней, как с диким жеребцом: ласковое слово тут, лакомый кусочек для ее семейства там… Ох, и хорошенькая же она была!

- Ты хотел тогда на ней жениться?

- Думаю, да, но это было много лет назад, парнишка. Я хотел забрать ее с собой, вот это уж вернее верного. Но она не захотела.

Некоторое время оба молчали. Штормовой ветер стонал за толстыми стенами замка, как забытые хозяином собаки. Воск свечи с шипением капал на стол.

- Если бы ты мог вернуться назад, - сказал наконец Саймон, - если бы ты мог снова оказаться там… - Он изо всех сил пытался справиться с трудной мыслью, - ты бы… ты бы позволил ей уйти во второй раз?

Сперва не последовало никакого ответа. Только когда Саймон совсем уже собрался встряхнуть его легонько, старик зашевелился и откашлялся.

- Я не знаю, - медленно произнес Таузер. - Бог решает наши судьбы так, как он считает нужным, но ведь должен же быть выбор, а, мальчик? Без выбора не будет ничего хорошего. Я не знаю - и вообще мне не хочется так глубоко залезать в прошлое. Лучше оставить все, как есть, правильно я выбрал тогда или нет.

- Но ведь гораздо легче выбирать потом, - сказал Саймон, поднимаясь на ноги. Таузер не отрывал глаз от колеблющегося пламени свечи. - Я хочу сказать, когда приходится принимать решения, ты никогда не знаешь всего. Это только потом понимаешь, как на самом деле нужно было поступить.

Внезапно он почувствовал себя скорее уставшим, чем пьяным; усталось накинула на него свои липкие сети и влекла за собой. Он поблагодарил за вино, пожелал доброй ночи старому шуту и вышел в пустынный двор под косые струи дождя.

***

Саймон стоял, сбивая грязь с сапог, и смотрел, как Хейстен спускается вниз по мокрой, исхлестанной ветром горе. Очаги распростертого внизу города посылали слабые дымки в стальное небо. Разворачивая тряпку, в которую был обернут его меч, он видел белое лезвие солнечного света, пробивавшееся сквозь тучи на северо-западном горизонте. Этот лучик мог быть посланцем лучшего, светлого мира по ту сторону бури, а мог явиться просто равнодушной игрой света, безразличной к миру и его заботам. Саймон задумчиво смотрел на него, крутя тряпье в руках, но настроение его ничуть не изменилось. Ему было ужасно одиноко. С тем же успехом он мог бы быть камнем или обрубком дерева, забытым среди волнующихся трав.

Бинабик заходил к нему этим утром, и стук его в конце концов прорвался сквозь тяжелый от вина сон Саймона. Юноша не обращал внимания на стук и смутно доносящиеся сквозь сон слова тролля, до тех пор пока все это не прекратилось, предоставив ему возможность свернуться в клубок и еще немного подремать. Он еще не был готов к тому, чтобы разговаривать с Бинабиком, и благословлял безразличную дверь, разделявшую их.

Бессердечный Хейстен долго смеялся над тем зеленоватым оттенком, который имело лицо Саймона, когда он пришел утром в казармы, и, пообещав вскоре взять его на настоящую выпивку, приступил к изгнанию винных паров через пот. Сначала Саймон был убежден, что одновременно из него вытекает жизнь, но примерно через час он почувствовал, что движение крови по его жилам начинает восстанавливаться. Хейстен заставил его работать с обернутым тряпкой мечом и подбитым войлоком щитом даже усерднее, чем накануне, но Саймон был рад отвлечься, погрузившись в безжалостный ритм ударов меча о щит: удар и контрудар.

Ветер пронизывал насквозь мокрую рубашку. Саймон поднял свое снаряжение и двинулся к Главным воротам.

Пробираясь через размокший от дождя внутренний двор, мимо группы стражников в плотных шерстяных плащах, которые шли сменить часовых, юноша думал, что, кажется, все краски вытекли из Наглимунда вместе с дождевой водой. Засыхающие деревья, серые плащи стражников Джошуа, темные рясы священников - все казалось изваянным из камня, даже торопливые пажи были всего лишь статуями, получившими кратковременную жизнь, но в конце концов обреченные на неподвижность.

Саймон с некоторым удовольствием забавлялся этими мрачными рассуждениями, когда внезапная вспышка цвета на дальней стороне двора привлекла его внимание. Яркость мелькнувших красок была такой же вызывающей, как зов трубы в тихий вечер.

Сверкающие шелка принадлежали трем молодым женщинам, которые появились из сводчатого прохода и со смехом понеслись через открытый двор. На одной было красное с золотом платье, другая отливала золотисто-желтым, как поле скошенного сена; третья была в длинном блестящем платье голубино-серого и голубого тонов. Менее чем через секунду он узнал в последней Мириамель.

Он уже шел по направлению к удаляющейся троице, прежде чем понял, что собственно собирается сделать; через мгновение, когда они исчезли в длинной колоннаде, перешел на рысь. Звук их голосов дразнил его, как особенно соблазнительный запах дразнит ценного мастиффа. Сделав тридцать длинных шагов, он поравнялся с ними.

- Мириамель! - сказал он, и это получилось у него так громко, что леди остановились в изумлении и замешательстве. - Принцесса!

Когда она обернулась, он сделал еще несколько шагов. Узнавание сменилось на ее лице другим чувством, чувством, которое он принял за жалость.

- Саймон? - спросила она, но в глазах ее не было сомнения. Они стояли на расстоянии трех-четрых аллей, глядя друг на друга, словно через глубокий каньон. Некоторое время они молча смотрели, причем каждый надеялся, что другой перекинет через пропасть мост надлежащей репликой. Потом Мириамель коротко и тихо сказал что-то своим спутницам. Саймон не разглядел их лиц, заметив только явное неодобрение, отразившееся на них. Парочка поспешно попятилась, потом дамы повернулись и отошли немного вперед.

- Мне… мне кажется странным не называть вас больше Мария… принцесса, - Саймон посмотрел вниз, на забрызганные грязью сапога, на штаны, покрытые зелеными пятнами от травы, и вместо стыда, которого следовало бы ожидать, почувствовал что-то вроде странной, свирепой гордости. Может, он и мужлан, но по крайней мере честный мужлан.

Принцесса быстро оглядела его, оставляя лицо напоследок.

- Извини меня, Саймон. Я лгала тебе не потому, что хотела, а потому что должна была. - Она разжала пальцы, сделав быстрый беспомощный жест. - Извини.

- Не… не надо извиняться, принцесса. Просто… просто… - Он подыскивал слова, сжимая ножны так, что побелели костяшки пальцев:

- Просто все это кажется мне странным.

Теперь он оглядывал ее. Он нашел красивым ее платье - и решил, что узкие зеленые полоски на нем, наверное, символ упрямой преданности ее отцу, - и все это присоединилось к Марии, которую он помнил, и что-то отняло у нее. Ему пришлось признать, что выглядит она хорошо. Прелестные тонкие черты ее лица были теперь заключены в драгоценную оправу, подчеркивающую их достоинство. В то же время что-то ушло от нее, что-то смешное, земное и небрежное, что было в Марии, разделявшей с ним тяготы путешествия по реке и страшную ночь на Переходе. Немногое могло напомнить ему об этом в ее смягчившемся лице; только слабый намек в прядях коротко остриженных волос, выбивавшихся из капюшона.

- Вы красили волосы в черный цвет? - спросил он наконец.

Она застенчиво улыбнулась.

- Да. Задолго до того, как убежать из Хейхолта, я придумала, что нужно сделать. Я обрезала волосы - они были очень длинные, - добавила она с гордостью, - и женщина из Эрчестера сделал из них парик, а Лилит доставила его мне. Он был выкрашен в черный цвет, так что я могла наблюдать за людьми, окружавшими отца, слушать разговоры, которые я бы не могла услышать иначе, при этом оставаясь неузнанной. Я хотела понять, что же на самом деле происходит.

Саймон, несмотря на чудовищную неловкость, которую он чувствовал, был совершенно восхищен хитростью девушки.

- Но почему вы следили за мной? Какое значение я имел для вас?

Принцесса продолжала нервно сплетать и расплетать пальцы.

- Я не собиралась следить за тобой, во всяком случае первое время. В церкви я просто слушала спор моего отца и дяди. А потом… да, я действительно следила за тобой. Я видела тебя в замке, та был сам по себе, никто не говорил тебе, что делать, где находиться, кому улыбаться и с кем разговаривать… Я завидовала тебе.

- Никто не говорил мне, что делать! - Саймон улыбнулся. - Ты, девочка, просто никогда не встречала Рейчел Дракона… то есть принцесса.

Мириамель, сперва тоже улыбнувшаяся, теперь снова показалась смущенной. На Саймона накатила волна гнева, который жег его все утро. Кто она такая, чтобы стесняться его? Разве он не снимал ее с дерева? Разве она не спала у него на плече?

Что ж, в том-то и дело, верно? подумал он.

- Мне пора, - он поднял ножны, как бы желая показать ей украшающий их узор. - Я весь день сегодня упражнялся с мечом. Ваши подруги заждались вас. - Он повернулся было, чтобы идти, потом остановился и опустился перед ней на одно колено. На лице ее было еще больше смущения и грусти, чем раньше. - Принцесса, - сказал он и пошел прочь. Он ни разу не оглянулся. Он держал голову высоко, спина его была очень прямой.

Бинабик, одетый во что-то, что казалось его парадным одеянием, - белая куртка из оленьей кожи и ожерелье из птичьих черепов - встретил его на пути в комнату. Саймон холодно приветствовал его, втайне удивившись, что на месте вчерашнего яростного гнева сейчас в душе была только странная опустошенность. Тролль, подождав, пока он соскребет грязь с сапог, последовал за ним в комнату. Саймон стал переодеваться в чистую рубашку, которую любезно оставил для него отец Стренгьярд.

- Я имею уверенность, что ты сейчас содержишь сердитость, Саймон, - начал Бинабик. - Я имею желание, чтобы ты вооружился пониманием, что я не имел знания о принцессе, пока принц Джошуа не говаривал мне позапрошлым вечером.

Рубаха священника была чересчур длинной даже для долговязого Саймона, и он заправил ее в штаны.

- Почему ты мне не сказал? - спросил он, довольный той легкомысленной небрежностью, с которой это у него получилось. Совершенно незачем сокрушаться по поводу вероломства маленького человека - в конце концов он всегда был сам себе хозяин.

- Это потому, что было дано обещание, - Бинабик выглядел очень несчастным. - Я давал соглашение прежде, чем узнавал в чем дело. Но ты только один день не имел знания, когда я имел - разве в этом была такая очень большая разница? Она имела должность говорить все нам обоим сама, вот мое мнение.

В том, что сказал маленький человек, была правда, но Саймон не желал слушать, как ругают Мириамель, несмотря на то, что сам он винил ее в гораздо большем количестве гораздо менее

Значительных преступлений.

- Теперь это уже не имеет значения. - Вот все, что он сказал.

Бинабик изобразил жалкую улыбку:

- Питаю надежду, что так. В настоящий момент, с несомненностью, наибольшую важность имеет рэнд. В один такой вечер твоя история должна быть рассказана, и я имею предположение, что сегодняшний вечер будет именно этим вечером. Со своим уходом ты пропускал немного. В основном барон Дивисаллис требовал заверений принца Джошуа, чтобы принимать решения, насколько наббананцам нужно связывать себя с ним. Но сегодня…

- Я не хочу туда идти. - Он закатал свисавшие рукава. - Я собираюсь пойти повидать Таузера или Сангфугола. - Он возился с непокорным манжетом. - Принцесса там будет?

Тролль казался озабоченным.

- Кто может отвечать? Но ты нужен, Саймон. Герцог и его люди теперь здесь. Они приезжали меньше, чем час назад. Они очень грязные и очень ругают всех, а их лошади в изможденности и пене. Сегодня будут обсуждаться важности.

Саймон уставился себе под ноги. Проще было бы найти арфиста и выпить, это хорошо отвлекает от всевозможных проблем. Многие из его новых знакомых стражников могли бы составить прекрасную компанию. Можно, например, всем вместе, прогуляться в Наглимунд, город, которого он, в сущности, еще как следует и не видел. Все это было бы легче и приятнее, чем сидеть в этой огромной тяжелой комнате, придавленному грузом проблем и опасностей, нависших над ними. Пусть другие спорят и решают - он только судомой, слишком долго занимавшийся не своим делом. Разве так не будет лучше для всех? Разве нет?

- Я пойду, - неохотно произнес он. - Но только если я сам буду решать, надо мне говорить или нет.

- Договорились, - сказал Бинабик и широко улыбнулся, но Саймон был совсем не в том настроении, чтобы отвечать тем же. Он натянул плащ, чистый, но испещренный незалатанными шрамами дороги и леса, и позволил Бинабику увести себя в огромный зал.

***

- Вот оно! - рычал герцог Элвритсхолла. - Какие еще вам нужны доказательства? Очень скоро он заберет все наши земли!

Изгримнур, как и все его люди, еще не нашел подходящего спокойного момента, чтобы сменить свою дорожную одежду. Вода, капавшая с его насквозь мокрого плаща, образовала на полу небольшую пужицу.

- Подумать только, когда-то я держал на коленях это противоестественное чудовище! - Он конвульсивно вцепился в куртку на груди и обернулся к своим людям в поисках поддержки. Все, кроме узкоглазого Айнскалдира, лицо которого было лишено всяческого выражения, склонили головы в знак угрюмого сочувствия.

- Герцог! - позвал Джошуа, поднимая руку. - Изгримнур, сядь пожалуйста. Ты кричишь, не переставая, с того момента как ввалился в эту дверь, и я до сих пор не понял, что…

- Что сделал брат твой, король?! - Изгримнур побагровел. Выглядел он так, как будто в любую минуту может сгрести принца в охапку и перекинуть его через широкое колено. - Он украл мою землю! Он отдал ее изменникам, и они заключили в тюрьму моего сына! Чего вам еще надо, чтобы доказать, что он злобный демон?

Собравшиеся лорды и генералы, вскочившие на ноги, когда риммеры ворвались в помещение, сердито бормоча, начали падать обратно в деревянные кресла. В дюжины ножен с немелодичным скрежетом скользнула сталь.

- Должен ли я просить твоих людей говорить за тебя, добрый Изгримнур, - спросил Джошуа, - или ты сам сможешь рассказать нам, что произошло?

Старый герцог некоторое время смотрел на него, потом медленно поднял руку и провел ею по лбу, как бы вытирая пот. В какой-то момент Саймон был уверен, что Изгримнур сейчас заплачет; красное лицо герцога сморщилось в маске беспомощного отчаяния, глаза его напоминали глаза оглушенного животного. Он сделал шаг назад и опустился в кресло.

- Он отдал мою землю Скали Острому Носу, - выговорил он наконец. Когда из голоса герцога ушла неукротимая ярость, в нем явственно зазвучала опустошенность. - У меня больше ничего нет, и идти мне некуда, только сюда. - Он покачал головой.

Встал Этельферт из Тинсетта, его широкое лицо было полно сочувствия.

- Расскажите нам, что случилось, герцог Изгримнур, - сказал он. - Всех нас связывают общие беды, но помимо них существует еще долгая история нашего товарищества. Мы призваны быть друг для друга мечом и щитом.

Герцог благодарно взглянул на него.

- Спасибо вам, лорд Этельферт. Вы хороший товарищ и хороший северянин. - Он повернулся к остальным. - Простите меня. Я не правильно веду себя. Это ни к черту не годится, так сообщать новости. Позвольте мне теперь рассказать то, о чем всем вам следует знать. - Изгримнур поднял неизвестно чей кубок с вином и осушил его. Многие сидевшие за столом, предвидя длинный обстоятельный рассказ, распорядились наполнить свои кубки.

- Я уверен, что о многом из случившегося вы уже знаете, поскольку Джошуа и некоторые другие из здесь присутствующих были тому свидетелями. Я сказал Элиасу, что не могу больше оставаться в Хейхолте, когда снежные бури убивают моих людей и погребают наши города, а мой юный сын вынужден разбираться со всем этим вместо меня. Король препятствовал моему возвращению и препятствовал месяцами, но наконец вынужден был согласиться. Я забрал своих людей и двинулся на север.

Первым происшествием на нашем пути была засада в аббатстве Святого Ходерунда; прежде чем напасть на нас, негодяи перебили всех обитателей этого святого места. - Изгримнур коснулся дерерянного древа, висевшего у него на груди. - Мы сражались и обратили их в бегство; они скрылись, когда нас остановил чудовищный ливень.

- Я не слыхал об этом, - сказал Дивисаллис из Наббана, задумчиво глядя на герцога. - Кто устроил засаду в аббатстве?

- Не знаю, - с отвращением ответил риммерсман. - Нам не удалось захватить ни единого пленника, хотя изрядное количество мерзавцев отправилось по холодной дороге в ад. Некоторые из них были похожи на риммеров. Тогда я был уверен, что это наемники - теперь я не тороплюсь с выводами. Один из моих родственников погиб в схватке с ними.

Во-вторых, когда мы стояли лагерем недалеко от Нока, на нас напали мерзкие буккены, целый рой буккенов, да еще на открытом месте, хотите верьте, хотите нет. Они напали на большой, хорошо вооруженный лагерь! Их мы тоже разбили, но понесли при этом большие потери… Хани, Тринин, Уте из Сигарда…

- Буккены? - Барон Дивисаллис поднял брови, и невозможно сказать, чего в этом было больше - изумления или презрения. - Вы хотите сказать. Что ваших людей атаковали маленькие Человечки из северных легенд, герцог Изгримнур?

- Может быть, на юге это и считают легендами, - фыркнул со своего места Айнскалдир. - Все может быть в изнеженных дворцах Наббана, но у себя на севере мы не сомневаемся в них и держим топоры наготове.

Барон Дивисаллис явно разозлился, но прежде чем он успел бросить сердитую реплику, Саймон ощутил рядом с собой быстрое движение, и зазвенел голос.

- Не правильное понимание и невежество мы имеем как на севере, так и на юге, - сказал вставший на стул Бинабик, положив руку на плечо Саймона. - Буккены, землекопы, не распространяются в своих норах за северные границы Эркинланда, но то, что приносит большую удачу южанам, не должно оказаться принимаемым за веселую сказку.

От изумления Дивисаллис откровенно разинул рот, да и не он один.

- Это что, сам буккен явился эмиссаром в Эркинланд? Теперь я видел все сущее под солнцем и могу умереть счастливым.

- Если я представляюсь собой самое странное существо, которое вы видели в прохождении этого года… - начал Бинабик, но его прервал рев Айнскалдира, вскочившего со своего места подле остолбеневшего Изгримнура.

- Это хуже всякого букки! - прорычал он. - Это тролль, гнусная тварь! - Он рванулся вперед, отбросив сдерживающую руку герцога. - Что здесь делает этот похититель младенцев?

- Тебе не понять, громадный бородатый идиот! - огрызнулся Бинабик. Собрание обрушилось во всеобщий крик и неразбериху. Саймон схватил тролля за запястье, потому что маленький человек так далеко наклонился вперед, что мог вот-вот рухнуть на залитый вином стол.

Наконец над всем этим бедламом разнесся голос Джошуа, сердито призывающий к порядку.

- Кровь Эйдона, я не потерплю подобного безобразия! Вы мужчины или дети?! Изгримнур, Бинабик из Йиканука мой гость. Если твой человек не желает уважать правила моего замка, он может испробовать на себе гостеприимство моих подвалов. Я требую извинений! - Принц подался вперед, как пикирующий ястреб, и вцепившийся в куртку Бинабика Саймон был поражен его сходством с покойным Верховным королем. Перед ним был Джошуа, каким ему следовало бы быть.

Изгримнур склонил голову:

- Я приношу извинения за моего вассала, Джошуа. У него горячая голова, и он не привык к приличному обществу. - Риммер бросил свирепый взгляд на Айнскалдира, который, бормоча что-то себе в бороду, уселся на место, упорно глядя в пол. - Между нашим народом и народом троллей - многолетняя вражда, - объяснил герцог.

- Тролли Йиканука не враждуют ни с кем, - более чем высокомерно ответил Бинабик. - Это риммеры питают такой страх к нашему огромному росту и ужасной силе, что предпринимают нападение везде, где видят нас, даже в замке Джошуа.

- Довольно, - принц раздраженно махнул рукой. - Это не место для откупоривания старых бутылок. Бинабик, вы еще получите слово. Изгримнур, ты не закончил свой рассказ.

Дивисаллис откашлялся. . - Позвольте мне сказать только еще одно, принц, - он обернулся к Изгримнуру. - Теперь, когда я увидел маленького человека из… Киванука? - мне легче поверить вашему рассказу о буккенах. Прошу простить мои слова сомнения, добрый герцог.

Нахмуренное лицо герцога смягчилось.

- Не стоит об этом, барон, - проворчал он. - Я уже позабыл ваши слова, так же, как вы, уверен, позабыли глупую речь Айнскалдира.

Герцог немного помолчал, чтобы собраться с мыслями.

- Итак, как я уже говорил, в этом-то и была странность всего происходящего. Буккены редки даже во Фростмарше и в пустынных северных горах, и мы благодарим Бога за это. Никто никогда не слыхал, чтобы они нападали на такие вооруженные отряды, как наш. - Его взгляд скользнул по Бинабику и остановился на Саймоне. Всматриваясь в его лицо, он снова нахмурился. - Маленькие… они маленькие… но свирепы и очень опасны, когда нападают в большом количестве. - Тряхнув головой, как бы освобождаясь от смутных воспоминаний, рожденных видом Саймона, герцог перевел взгляд на остальных присутствующих. - Мы избавились от обитателей нор и направились к Наглимунду. Здесь мы быстро пополнили запасы и двинулись дальше на север. Мне не терпелось поскорее увидеть родные места, обнять жену и сына.

Верхняя Вальдхельмская дорога и Фростмарш стали сейчас нехорошими местами. Те из вас, чьи замки находятся на севере, поймут, о чем я говорю, без лишних слов. Мы были счастливы на седьмую ночь пути увидеть впереди огни Вественби.

На следующее, утро у ворот нас встретил Сторфот, тан Вественби - то, что, как я полагаю, вы назвали бы бароном, - и полсотни его крестьян. Но он ждал не для того, чтобы приветствовать своего герцога.

Смущенно - и еще бы он не смущался, предательская собака, - он сказал мне, что Элиас объявил меня предателем и отдал мои земли Скали Острому Носу. Сказал, что Скали требует, чтобы я сдался, а он, Сторфот, отвезет меня в Элвритсхолл, где уже задержан мой сын Изорн… И что Скали обещал быть честным и милостивым. Честным! Скали из Кальдскрика, который убил собственного брата в пьяной ссоре! Он, видите ли, обещает мне милосердие под моей собственной крышей! Если бы мои люде не удержали меня… если бы… - Герцог Изгримнур был вынужден прерваться, в гневном раздражении теребя бороду. - Что ж, - заключил он, - вам не трудно будет догадаться, что я собирался в ту же минуту вышибить из Сторфота дух. Лучше помереть с мечом в потрохах, подумал я, чем кланяться такой свинье, как Скали. Но, как верно заметил Айнскалдир, еще лучше будет отобрать у Скали свой дом и заставить его самого нажраться стали.

Изгримнур обменялся кислыми усмешками со своим вассалом, снова повернулся к собранию и хлопнул по пустым ножнам.

- Итак, я обещаю. Даже если мне придется ползти на брюхе, на старом толстом брюхе до самого Элвритсхолла, однажды я окажусь там, чтобы воткнуть мой верный Квалнир в его черное сердце. Клянусь молотом Дро… Узирисом Эйдоном, извините, епископ Анодис.

Гвитин, принц Эрнистира, бывший до того момента необычайно молчаливым, теперь с грохотом стукнул кулаком по столу. Щеки его горели, но, как подумал Саймон, не только от вина, хотя юный эрнистириец выпил его предостаточно.

- Отлично, - сказал принц. - Но смотрите, смотрите, Изгримнур, вовсе не этот Скали ваш злейший враг - нет, сам король!

Шум прокатился по столу, но на этот раз, казалось, он был в основном одобрительным. Сама мысль о том, что чьи-то земли могут забрать и запросто отдать кровному врагу, задела болезненную струну почти в каждом из них.

- Эрнистириец верно говорит, - закричал тучный Ордмайер, приподнимаясь со своего места. - Ясно, что Элиас так долго держал вас в Хейхолте, чтобы у Скали было время осуществить свое предательство. Элиас - тот враг, который стоит за всем этим.

- Руками своих чересчур рьяных подручных Гутвульфа и Фенгбальда он не задумываясь попирает права большинства присутствующих здесь! - Гвитин уже ухватился за тему и держал ее крепко. - Это Элиас пытается сокрушить нас всех, пока мы не прекратим сопротивляться ненавистной власти, пока мы не будем задушены налогами или раздавлены грязными сапогами рыцарей Элиаса. Верховный король - враг, нам пора понять это и действовать! - Гвитин'повернулся к Джошуа, словно серая статуя возвышавшемуся над этой бурей эмоций:

- Вы, принц, должны взять на себя руководство этой борьбой. Ваш брат несомненно вынашивает планы относительно каждого из нас, как он совершенно ясно показал в случае с вами и Изгримнуром. Разе не он наш истинный и самый опасный враг?!

- Нет! Это не так!

Резкий, неожиданный звук нового голоса в Большом зале Наглимунда щелкнул, как кнут гуртовщика. Саймон вместе со всеми остальными обернулся, чтобы увидеть, кто это. Ибо этим человеком не был принц; который вскочил, так же недоумевая, как и все остальные.

В первый момент им всем показалось, что старик возник из ничего прямо у них на глазах, так внезапно он шагнул вперед, к свету, выходя из глубокой тени. Он был высок и почти невероятно худ; черные тени лежали в его впалых щеках и глубоких глазницах. На нем был плащ из волчьей шкуры, длинная борода заткнута за пояс; Саймону старик показался каким-то диким духом зимнего леса.

- Кто ты, старик? - спросил Джошуа. Два его стражника шагнули вперед и встали по обе стороны кресла принца. - Как ты попал на наш совет?

- Шпион Элиаса, - прошипел один из северных лордов, и остальные откликнулись ему эхом.

Встал Изгримнур:

- Он здесь, потому что я привел его, Джошуа, - сказал герцог. - Он ждал нас на дороге в Вественби - знал, куда мы направляемся, и раньше нас знал, что мы снова вернемся сюда. Он сказал, что так или иначе должен поговорить с тобой.

- Ив ваших интересах как можно скорее выслушать меня, - закончил старик, не отрывая от принца холодного взгляда сверкающих голубых глаз. - У меня есть что сказать вам - всем вам, - он окинул собрание тревожащим взглядом, и перешептывание затихло, едва родившись. - Вы можете выслушать меня, а можете выгнать, это ваш выбор… и это всегда дело выбора в подобных обстоятельствах.

- Мы не дети, чтобы разгадывать твои загадки, старик, - с издевкой сказал барон Дивисаллис. - Кто ты такой и что ты знаешь о тех предметах, которые мы обсуждаем здесь? В Наббане, - он улыбнулся Джошуа, - мы бы отправили его к Вильдериванским братьям, они хорошо ухаживают за безумцами.

- Довольно, - отрезал Джошуа. - Говори немедленно, или я прикажу заковать тебя в цепи, как настоящего шпиона. Кто ты и что у тебя за дело к нам?

Старик чопорно наклонил голову:

- Прошу прощения. Я давно не имел дела с придворными обычаями. Мое имя Ярнауга, я прежде жил в Танголдире.

- Ярнауга! - вскричал Бинабик, снова взбираясь на кресло, чтобы взглянуть на пришельца. - Поразительно! Ярнауга! Хо, я Бинабик, я долгое время был учеником Укекука.

Старик глянул на тролля своими стальными глазами, как бы пришпилив его к месту:

- Да. Мы поговорим об этом и поговорим скоро. Но сейчас у меня дело в этом зале и к этим людям. - Он стоял выпрямившись, лицом к креслу принца. - Я слышал, что юный эрнистириец назвал врагом короля Элиаса, и слышал, что остальные вторили ему в этом. Вы - все вы - похожи на мышей, которые, сидя в норах, тихонько обсуждают страшного кота и грозятся когда-нибудь разделаться с ним. Ни один из вас не понимает, что дело тут не в коте, а в хозяине, который принес кота только для того, чтобы тот перебил всех мышей.

Джошуа подался вперед, обнаруживая вынужденный интерес:

- Ты хочешь сказать, что Элиас сам чья-то пешка? Чья? Я полагаю, этого дьявола Прейратса?

- Прейратс играет с черной магией, - усмехнулся старик, - но он дитя! Я говорю о том, для кого жизни королей - это всего лишь мимолетные мгновения… О том, кто стремится отнять нечто гораздо большее, чем ваши никому не нужные земли.

Мужчины снова начали перешептываться.

- Этот сумасшедший монах ворвался сюда, чтобы прочитать нам очередную проповедь о проделках дьявола? - воскликнул один из баронов. - Для нас не секрет, что этот архидемон частенько использует людей для своей надобности.

- Я говорю не о вашем эйдонитском главном дьяволе, - проронил Ярнауга и снова обратил взор к высокому креслу принца. - Я говорю об истинном демоне Светлого Арда, который так же реален, как этот камень, - он опустился на корточки и похлопал рукой по полу, - ив такой же степени как камень составляет часть нашей страны.

- Богохульство! - закричал кто-то. - Выкиньте его вон!

- Нет, дайте ему говорить!

- Говори, старик!

Ярнауга поднял руки, успокаивая зал:

- Я не какой-нибудь безумный полузамерзший святой, который прибыл спасать ваши заблудшие души. - Он растянул сжатые губы в холодной улыбке. - Я пришел к вам как один из членов Ордена Манускрипта. Я провел всю свою жизнь - и всю ее потратил на наблюдения - возле этой смертоносной горы, именуемой Пиком Бурь. Орден Манускрипта, как может подтвердить вам тролль, долгое время бодрствовал, пока все остальные спали. Теперь я пришел исполнить клятву, данную очень давно, и рассказать вам о вещах, которые вы вряд ли хотели бы услышать.

Нервная тишина воцарилась в зале, когда старик прошел и распахнул дверь, ведущую во двор замка. Вой ветра, который раньше казался всего лишь смутным стоном, теперь был оглушительным и беспощадным.

- Месяц ювен! - сказал Ярнауга. - Всего недели остались до середины лета! Скажите мне, может ли король, даже Верховный король, сделать это? - Струи дождя хлестали в открытую дверь за его спиной. - Обросшие шерстью великаны гюны охотятся на людей в Вальдхельме. Буккены выползают из холодных нор и нападают на вооруженных солдат, и горны Пика Бурь на севере горят всю ночь напролет. Я сам видел это зарево на небе и слышал, с каким стуком падают ледяные молоты. Как Элиас мог устроить все это? Неужели вы не видите, что черная беспощадная зима спускается на вас вне зависимости от времени года, непостижимая и коварная?

Изгримнур снова поднялся на ноги. Он прищурился, круглое лицо его побелело:

- И что же получается? Ты хочешь сказать, что мы бьемся с Белыми лисицами из старинных легенд? - За его спиной забормотали, зашептали, спрашивая о чем-то.

Ярнауга посмотрел на герцога, и его морщинистое лицо смягчилось выражением, которое можно было принять за жалость или печаль.

- Ах, герцог Изгримнур, Белые лисицы - некоторые их знают как норнов - как бы плохи они ни были, стали бы счастьем для нас, если бы только в них было все дело. Но я вынужден сказать вам, что Утук'ку, царица норнов, хозяйка ледяного Пика Бурь, не более повинна во всем этом, чем Элиас.

- Подожди, старик, придержи язык хоть на одну минуту, - сердито вмешался Дивисаллис. - Принц Джошуа, простите меня, но достаточно уже одного того, что сумасшедший старик врывается на совет и получает слово без всяких к тому оснований. Почему я, будучи эмиссаром герцога Леобардиса, вынужден тратить время на выслушивание северных сказок о привидениях? Это невыносимо!

В поднявшемся вновь гуле голосов Саймон почувствовал приятный холодок возбуждения. Подумать только, что они с Бинабиком вдруг оказались в самом центре, в гуще событий истории, которая легко перешибла бы все то, что мог когда-нибудь выдумать Шем-конюх. Но, думая об истории, которую он будет потом рассказывать у костра, Саймон вспомнил тупые морды собак норнов и бледные сверкающие войска в недрах ледяной горы своего сна, и снова, не в первый раз и не в последний, отчаянно захотел оказаться на кухне в Хейхолте, чтобы все оставалось по-прежнему и никогда не изменялось.

Старый епископ Анодис, наблюдавший за вновь прибывшим свирепым проницательным взглядом чайки, которая в борьбе с пришельцами отстаивает свою любимую помойку, встал.

- Я должен сказать, и мне стыдно в этом признаться, что всегда был очень невысокого мнения об этом… рэнде. Возможно Элиас и совершал ошибки, но его святейшество Ликтор Ранессин призвал нас одуматься, найти путь, чтобы принести мир эйдонитам, включая, конечно, и наших благородных языческих союзников, - он небрежно кивнул в сторону Гвитина и его людей, - но все, что я слышу здесь, это разговоры о войне, в которой неизбежно прольется эйдонитская кровь и которая должна явиться следствием самых незначительных обид.

- Незначительные обиды?! - вспылил Изгримнур. - Вы называете кражу моего герцогства незначительной обидой, епископ? Как бы вам понравилось возвратиться домой и обнаружить, что в вашей церкви устроили стойло проклятого Хирии или гнездо троллей? Назвали бы вы это незначительной обидой?

- Гнездо троллей?! - сказал Бинабик, медленно поднимаясь на ноги.

- Все, что было сказано, только доказывает мою точку зрения, - рявкнул епископ, вращая древо в костлявой руке, словно это был нож для защиты от бандитов. - Ты, сын мой, кричишь на служителя церкви, когда он хочет направить тебя на путь истинный… - Он поднялся. - А теперь, - Анодис указал древом на Ярнауга, - теперь этот… этот… бородатый отшельник рассказывает глупые и вредные сказки о ведьмах и демонах и вбивает клин между сыновьями Верховного короля! Кому это выгодно, а? Кому служит этот Ярнауга, а? - Красный и трясущийся епископ рухнул в кресло, схватил графин с водой, принесенный его прислужником, и стал жадно пить.

Саймон взял Бинабика за руку и тянул ее до тех пор, пока его друг не сел.

- Я все еще желаю иметь объяснение по поводу "гнезда троллей"! - задыхаясь, рычал он, но когда Саймон нахмурился, тролль поджал губы и замолчал.

Принц Джошуа некоторое время сидел, пристально глядя на Ярнаугу. Старик выдерживал его взгляд спокойно, как кошка.

- Я слышал об Ордене Манускрипта, - сказал наконец принц. - Но мне казалось, что его приверженцы не пытаются воздействовать на решения правителей и жизнь государства.

- Я не слышал о таком ордене, - отозвался Дивисаллис. - И я думаю, что настало время этому странному старику рассказать, кто послал его и что, по его мнению, угрожает нам - если это не Верховный король, как здесь многие думают.

- Тут я согласен с наббанайцем, - заявил Гвитин из Эрнистира. - Пусть Ярнауга выскажется, и тогда мы сами решим, поверить ему или выгнать вон из зала.

В самом высоком кресле кивнул принц Джошуа. Старик огляделся, увидел вокруг только полные ожидания лица и поднял руки в странном жесте, прижав указательные пальцы к большим, как бы держа перед глазами невидимую нить.

- Хорошо, - сказал он. - Хорошо. Таким образом мы делаем первые шаги по единственной дороге, способной вывести нас из-под тени горы. - Он развел руки, как бы вытягивая невидимую нить на огромную длину, и раскрыл ладони. - История Ордена коротка, - начал он, - но она входит в большую историю. - Он снова подошел к двери и на этот раз закрыл ее. Потом Ярнауга коснулся тяжелой створки. - Мы можем закрыть дверь, но это не остановит холода и града. Точно так же вы можете объявить меня сумасшедшим - но это не остановит того, что угрожает вам. Он ждал пять веков, чтобы вернуть то, что считает своим, и его руки сильнее и холоднее, чем кто-либо из вас в силах вообразить. Он и есть та - большая - история, в которой гнездится история Ордена, как старый наконечник стрелы, застрявший в огромном дереве, который так зарос корой, что уже неразличим. Зима, спустившаяся на нас сейчас, зима, свергнувшая лето со своего законного места, это его зима. Так проявляется его власть, когда он выходит в мир и изменяет все по своей воле.

Взгляд Ярнауги был свирепым, и долгое время ничто, кроме пения воды за окнами, не нарушало тишину.

- Кто он? - спросил наконец Джошуа. - Есть ли имя у этого существа, старик?

- Я надеялся, что вы знаете, принц, - ответил старик. - Вы многое изучали. Ваш враг… Ваш враг умер пятьсот лет назад; место, где кончилась его первая жизнь, там, где началась ваша, под фундаментом того замка. Имя его Инелуки… Король Бурь.

4 ИЗ ПЕПЛА АСУ'А

- Часть истории, - произнес Ярнауга, стягивая с себя волчий плащ. Огонь высветил изгибы змеи, опоясывающей его руки, породив новую волну шепота. - Вы ничего не поймете об Ордене Манусткрипта, не зная полностью истории падения Асу'а. Конец короля Эльстана Рыбака, чьи руки заложили стену между нами и тьмой, нельзя отделить от конца Инелуки, властелина тьмы, которая сейчас стремится поглотить всех нас. Итак, эти истории сплетены, как нити одной ткани, переплетены одна с другой. Если вытащить одну нить, это и будет только нить. Попробуйте-ка, глядя на нее, представить себе весь гобелен!

Говоря так, Ярнауга тонкими пальцами поглаживал свою спутанную бороду, стараясь привести ее в порядок, как будто она и сама была своего рода гобеленом и могла как-то проиллюстрировать его историю.

- Задолго до того, как люди пришли в Светлый Ард, - продолжал он, - здесь уже жили ситхи. Нет смертного мужчины или женщины, который бы знал, когда они пришли, но известно, что они прибыли с востока, от восходящего солнца, и осели на этой земле.

В Эркинланде, на том месте, где сейчас стоит Хейхольт, создали они когда-то величайшее творение своих рук, замок Асу'а. Они вошли глубоко в землю, закладывая фундамент в самых недрах Светлого Арда, потом возвели стены из слоновой кости, перламутра и опала и башни выше самых высоких деревьев, прекрасные, как мачты кораблей, с которых был виден весь Светлый Ард и с которых остроглазые ситхи следили за тем, как огромный океан бьется о западный берег.

Бесконечные годы они были полновластными хозяевами Светлого Арда, строя свои хрупкие города на склонах гор и в лесных чащах; стройные горные города, похожие на ледяные цветы, и лесные селения, как вытащенные на берег корабли с поднятыми парусами. Но Асу'а был величайшим из них, и долгоживущие короли ситхи правили здесь.

Люди, впервые появившиеся в Светлом Арде, были простыми пастухами и рыбаками, и пришли они по какому-то давно исчезнувшему перешейку в пустынных северных землях. Может быть, они бежали от какой-нибудь вселяющей страх твари, преследовавшей их с запада, а может быть просто искали новых пастбищ для своего скота. Ситхи обрашали-на них не больше внимания, чем на оленей или других диких животных, даже когда быстро сменяющиеся поколения умножились и человек стал строить грубые каменные города и ковать бронзовые инструменты и оружие. Пока люди не понимали, что такое ситхи, и оставались на землях, которые дозволял им занимать король-эрл, мир царил между народами.

Даже южная империя наббанаи, могущественная и великолепно вооруженная, отбросившая длинную тень на всех смертных Светлого Арда, не имела никакого значения ни для ситхи, ни для их короля Ий'Унигато.

На этом месте Ярнауга огляделся в поисках какого-нибудь питья, и пока паж наполнял его кубок, слушатели обменивались недоуменными взглядами и озабоченным бормотанием.

- Доктор Моргенс говорил мне обо всем этом, - шепнул Саймон Бинабику. Тролль улыбнулся, но казался расстроенным собственными мыслями.

- Я уверен, что нет необходимости, - продолжал Ярнауга, возвысив голос, чтобы вернуть внимание гудевшего зала, - говорить о тех переменах, которые принесли с собой первые риммеры. У нас достаточно старых ран, которые могут открыться, чтобы останавливаться на том, что случилось, когда они нашли путь по воде с запада.

Но о чем действительно следует сказать, так это о походе с севера короля Фингила и падении Асу'а. Пять долгих веков, прошедших с тех пор, засыпали эту историю обломками времени и невежества, но когда двести лет назад король Эльстан Рыбак создавал наш Орден, его целью было собирать и сохранять знание о тех временах. Итак, о том, о чем я сейчас расскажу, большинство из вас никогда не слышало.

В битвах при Ноке, на равнине Ач Самрата и в Утанваше Фингил и его армия одерживали одну победу задругой, все крепче затягивая петлю вокруг Асу'а. У Самерфильда и Ач Самрата ситхи потеряли последних своих союзников-людей, а с разгромом эрнистири никого не осталось среди ситхи, кто мог бы противостоять северному железу.

- Мы были разгромлены благодаря предательству! - сказал красный и дрожащий от волнения принц Гвитин. - Ничто, кроме предательства, не могло оттеснить Синнаха с поля - только продажность тритингов! Они ударили в спину, собаки, надеялись на объедки с кровавого стола Фингила!

- Гвитин! - рявкнул Джошуа. - Ты слышал, что сказал Ярнауга: нет нужды теребить старые раны! Здесь даже нет тритингов. Может быть, ты хочешь прыгнуть через стол и ударить герцога Изгримнура за то, что он риммер?

- Пусть попробует! - прорычал Айнскалдир.

Гвитин смущенно покачал головой:

- Вы правы, принц Джошуа, примите мои извинения. Простите и вы, Ярнауга. - Старик кивнул. Сын Луга повернулся к Изгримнуру:

- Добрый герцог, мы, конечно, ближайшие союзники.

- Не было никакой обиды, молодой сир, - улыбнулся Изгримнур, но Айнскалдир, сидевший рядом с ним, перехватил взгляд принца, и эти двое тяжело уставились друг на друга.

- Так и случилось, - сказал Ярнауга, как будто его никто не перебивал, - что в Асу'а, хотя стены его и были скреплены старыми и могущественными заклятьями и он все еще оставался домом и сердцем народа ситхи, появилось чувство, что конец неизбежен, выскочки-смертные разрушат дом их предков и ситхи придется навсегда уйти из Светлого Арда.

Король Ий'Унигато и королева Амерасу оделись в траурные белые одежды и провели долгие дни осады, которые складывались сначала в месяцы, а потом и в годы, - ибо даже холодная сталь не могла быстро разрушитьработу ситхи, - слушая печальную музыку и изысканную поэзию, созданные в лучшие дни ситхи в Светлом Арде. Из лагерей осаждающих северян Асу'а все еще казался воплощением великого могущества, окутанным чарами и волшебством… но древнее сердце уже умирало в сверкающем теле.

Однако был среди ситхи один, кто не хотел проводить все последние дни, причитая над потерянным покоем и поруганными трудами. Он хотел действовать. Это был сын короля Ий'унигато, и имя его было… Инелуки.

Не произнеся ни слова, но производя ужасающий шум, епископ Анодис собирал свои вещи. Он махнул рукой молодому прислужнику, и тот помог ему подняться.

- Прошу прощения, Ярнауга, - сказал Джошуа. - Епископ Анодис, почему вы покидаете нас? Как вы слышали, на нас надвигаются страшные темные силы, и мы ждем, чтобы ваша мудрость и слово Матери Церкви направило нас.

Анодис рассерженно поднял глаза:

- Вы хотите, чтобы я сидел здесь, на военном совете, которого я никогда не одобрял, и слушал, как этот… этот дикий человек пугает вас именами языческих демонов? Посмотрите на себя - вы внимаете его словам, как будто они, все до одного, взяты из Книги Эйдона!

- Те, о ком шла речь, были рождены задолго до вашей священной книги, епископ, - коротко сказал Ярнауга, но при этом вскинул голову свирепо и воинственно.

- Ерунда, - проворчал Анодис. - Вы можете считать меня раздражительным стариком, но такие сказки приведут вас к вечному проклятию. А еще более огорчительно, что вы можете утащить за собой всю страну.

Он словно щитом осенил себя знаком древа и вышел, опираясь на руку прислужника.

- Ерунда или нет, демоны или ситхи, - сказал Джошуа, поднимаясь со своего места, чтобы оглядеть собравшихся, - но это мой дом, и я просил этого человека рассказать нам то, что он знает. Больше никто не будет прерывать его. - Он грозно обвел глазами темный зал и сел, суда по всему, удовлетворенный тем, что увидел.

- Что ж, теперь вам потребуется все ваше внимание, потому что я буду говорить о сути того, что принес вам. Речь пойдет об Инелуки, сыне короля-эрла.

Инелуки, чье имя на языке ситхи означает "Вот Блестящая Речь", был младшим из двух сыновей короля. Вместе со своим старшим братом Хакатри он победил черного червя Идохеби, мать Шуракаи Красного, которого убил Престер Джон, и Игьярика, белого дракона севера.

- Прошу прощения, Ярнауга, - это встал один из спутников Гвитина. - Ваш рассказ странен и для нас, но возможно не все в нем незнакомо нам. Мы, эрнистири, знаем о черном драконе, матери всех червей, но у нас всегда называли ее Дрочкатенр.

Ярнауга кивнул, как учитель кивает прилежному ученику.

- Так ее звали среди первых людей, поселившихся на западе, задолго до того, как эрнистири построили Таиг в Эрнисадарке. Так крохи правды сохраняются в сказках, которые слышат дети в колыбели или солдаты и охотники у ночного костра. Но Идохеби - это имя, данное ей ситхи, и она была могущественнее любого из своих детей. Победив ее, что само по себе стало длинной и всем известной историей, Хакатри, брат Инелуки, был тяжко ранен, обожжен страшным пламенем червя. Не было лекарства от его ран, во всем Светлом Арде не нашлось средства, которое могло бы смягчить ужасную боль, мучившую его. Но он и не умирал. Наконец король погрузил его на корабль вместе со своим самым доверенным слугой, и корабль этот отплыл на запад, Там, в стране позади заходящего солнца, по верованиям ситхи, не было боли, и Хакатри снова смог бы стать невредимым и здоровым.

Таким образом, после великого подвига - поражения Идохеби - Инелуки стал единственным наследником своего отца, но жизнь его омрачала тень гибели Хакатри. Возможно, обвиняя себя в случившемся, он провел долгие годы в поисках знаний, одинаково запретных и для людей, и для ситхи. Сначала он мечтал сделать своего брата здоровым, вернуть его с не нанесенного на карты запада… но, как бывает со всеми подобными поисками, вскоре сами они превратились в его единственную цель и вознаграждение. Так Инелуки, чья красота некогда слыла безмолвной музыкой Асу'а, становился все более и более чужим для своего народа и превратился в искателя темных, бесконечно опасных истин.

Так и случилось, что когда северяне, грабя и убивая, окружили Асу'а кольцом гибельного железа, один Инелуки направил все свое знание на то, чтобы разрушить западню.

В глубоких пещерах под Асу'а, освещенных хитроумными зеркалами, росли сады волшебных деревьев, которые ситхи использовали так же, как южные народы - бронзу, а северные - железо. За волшебными деревьями, чьи корни, по некоторым утверждениям, достигали центра земли, ухаживали садовники, к которым относились с тем же почтением, с каким сегодня вы относитесь к вашим эйдонитским священникам. Каждый день они произносили древние заклятья и выполняли таинственные ритуалы, благодаря которым сады оставались невредимыми и деревья росли, в то время как король и его двор в палатках над ними все больше погружались в отчаяние и забытье…

Но Инелуки не забыл о садах, не забыл он и темные книги, которые читал, и призрачные тропы, по которым шел в поисках мудрости. Запершись в своих покоях, где никто не осмеливался помешать ему, он начал труд, которому, как он думал, суждено было спасти ситхи и Асу'а.

Каким-то образом, причиняя себе тем самым огромную боль, он добыл холодное железо и стал подкармливать волшебные деревья, подобно тому, как монахи поливают свои виноградники. Многие деревья, не менее чувствительные к железу, чем сами ситхи, заболели и погибли, но одно уцелело.

Инелуки трижды обвил дерево заклятьями, которые, вероятно, были старше самих ситхи, и чарами, проникавшими глубже, чем корни волшебных деревьев. Дерево снова стало сильным, но теперь смертоносное железо текло через него, как кровь. Опекавшие священный сад сбежали, увидев, что их подопечные погибли. Они рассказали обо всем Ий'унигато, и король был огорчен этим, но, так как он видел впереди конец всему, он не стал останавливать сына. Что проку было в волшебном дереве, когда замок окружают светлоглазые люди, а в руках у них смертоносное железо?

Сила дерева сделала Инелуки таким же больным, как загубленные им сады, но воля его была сильнее любой болезни. Он терпеливо ждал, пока наконец не пришло время собирать созревший урожай. Тогда он взял ужасное растение, волшебное дерево, все пропитанное зловещим железом, и пошел наверх, в кузницы Асу'а.

Измученный, больной до безумия, но полный мрачной решимости, он смотрел, как бегут от него лучшие кузнецы Асу'а, но ничто не шевельнулось в нем.

Он сам раздул огни горна, в одиночестве пропел Слова творения и взял Молот, придающий форму, который до него держал в руках только Верховный кузнец.

Один в красном свете глубоко сокрытой кузницы он выковал меч, само вещество которого, казалось, дышало ужасом. Чары Инелуки были такими отвратительными и сверхъестественными, что даже воздух Асу'а наполнился гневом, а стены качались, словно под ударами могучих кулаков.

И тогда он взял выкованный им меч, и понес его в Главный зал своего отца, показать остальным то, что когда-нибудь спасет их. Но так ужасен был его вид и так мучителен вид серого меча, сверкающего почти непереносимым светом, что ситхи в страхе бежали из зала, оставив там только Инелуки и отца его, Ий'унигато.

***

В тишине, в которой звучали последние слова Ярнауги, в тишине, такой глубокой, что даже огонь, казалось, перестал потрескивать, как будто он тоже задержал дыхание, Саймон почувствовал, как встали дыбом волосы у него на шее и на руках и странное головокружение подкралось к нему.

Меч!.. Серый меч! Я отчетливо его вижу! Что это значит? Почему эта проклятая мысль засела у меня в голове?! Он сжал виски обеими руками, как будто от боли ответ мог прийти к нему.

***

Когда король-эрл увидел, что сделал его сын, сердце в его груди превратилось в лед, потому что лезвие, которое держал Инелуки, было не просто оружием, но надругательством над самой землей, которая произвела и железо, и волшебное дерево. Это было отверстие в гобелене мироздания, и жизнь вытекала через него.

- Этого не должно быть, - сказал он своему сыну. - Пусть лучше мы сгинем в пустоте забвения, пусть смертные терзают наши кости - да пусть бы мы лучше вообще никогда не жили, чем родить такую вещь, не говоря уж о том, чтобы использовать ее.

Но Инелуки обезумел от могущества меча и страшно запутался в заклятьях, создавших его.

- Это единственное оружие, которое может спасти нас! - сказал он своему отцу. - Иначе эти мерзкие создания, эти назойливые насекомые так и будут ползать по лицу земли, разрушая все на своем пути, уничтожая красоту, которую они даже не могут увидеть или понять. Мы должны предотвратить это любой ценой.

- Нет, - сказал Ий'Унигато, - нет, иные цены слишком велики даже для нас. Посмотри на себя! Уже сейчас это истощило твой разум и сердце. Я твой король и господин, и я приказываю тебе уничтожить это, пока оно еще не уничтожило тебя полностью.

Но услышав, что отец требует уничтожить то, что чуть не стоило ему жизни, пока он ковал, и то, что было сделано, как он думал, только для того, чтобы спасти народ от последней тьмы, Инелуки совсем обезумел. Он поднял меч и нанес отцу чудовищный удар, убив короля ситхи.

Никогда ничего подобного не совершалось среди ситхи, и когда Инелуки увидел лежащего перед ним Ий'Унигато, он зарыдал, и рыдал не только об отце, но и о себе и своем народе. Наконец он снова взял в руки серый меч.

- Из скорби ты явился, - сказал он, - и скорбь ты принес с собой. Скорбь - имя тебе. Так он назвал клинок: Джингизу. Так "скорбь" звучит на языке ситхи.

***

Скорбь… меч по имени Скорбь… - раздавалось в ушах Саймона, как эхо билось в его голове, и казалось, что в этом тонут слова Ярнауги, буря, разыгравшаяся снаружи, все. Почему это звучит так страшно знакомо? Скорбь… Джингизу… Скорбь…

***

- Но история не кончается на этом, - продолжал северянин, и голос его набирал силу, окутывая пеленой тревоги внимающее ему общество. - Инелуки, еще больше обезумев от содеянного, поднял корону отца из белой коры березы и объявил себя королем.

Его семья и народ были так ошеломлены этим убийством, что у них не хватило сил препятствовать ему. Некоторые втайне приветствовали перемену власти, в частности пятеро, которым, как и Инелуки, претила сама мысль о том, что можно сдаться без всякого сопротивления.

Инелуки, со Скорбью в руке, был силой необузданной. Со своими пятью прислужниками, которых испуганные и суеверные северяне назвали Красной Рукой за их количество и плащи огненного цвета, он принял бой под стенами Асу'а, впервые за три года долгой осады. Только огромное количество вооруженных железом орд Фингила не позволило ночному кошмару, в который превратился бой Инелуки, прорвать осаду замка. Если бы другие ситхи последовали за принцем, могло бы случиться, что короли ситхи и сейчас ходили бы по стенам Хейхолта.

Но у ситхи не было больше воли для сражений. Испуганные силой своего нового короля, потрясенные убийством Ий'унигато, они вместо этого воспользовались ударом, нанесенным Инелуки и его Красной Рукой, чтобы бежать из замка под предводительством Амерасу, королевы, и Шима'Онари, сына Хакатри, изувеченного драконом брата Инелуки. Они бежали под защиту темного, но безопасного Альдхорта, прячась от кровожадных смертных и своего собственного безумного короля.

Так случилось, что Инелуки обнаружил бегство тех, за кого сражался. Он остался со своими пятью воинами и еще несколькими ситхи в сверкающем остове Асу'а. Даже его страшная магия не смогла долго противостоять несметному числу воинов Фингила. Северные шаманы нашли нужные заклинания, и последние защитные чары спали с вековых стен. При помощи смолы, соломы и факелов риммеры подожгли хрупкое здание. Среди клубов дыма и лижущих языков пламени северяне обратили в бегство последних ситхи, которые были слишком слабыми и робкими, чтобы бежать, или слишком преданы своему древнему дому. В том костре ужасные деяния совершали воины Фингила, а у ситхи уже не оставалось сил, чтобы сопротивляться. Их мир кончился. Жестокие пытки, изнасилования и убийства потерявших волю к борьбе ситхи, глумливое разрушение тысяч изысканных невосстановимых вещей - всем этим армия Фингила Кровавого наложила алую печать на нашу историю, и это пятно не смывается. Несомненно, те, кто бежал в лес, слышали крики и стоны, и, содрогаясь, взывали к предкам о правосудии.

В этот последний роковой час Инелуки и его Красная Рука взобрались на вершину самой высокой башни. Он решил, что место, где теперь никогда не будут жить ситхи, никогда не станет домом и для людей.

И тогда он произнес слова, более ужасные, чем какие-либо из тех, которые он говорил раньше, гораздо более зловещие, чем даже те, которые помогали ему создать Скорбь. Когда гром его голоса перекрыл шум пожара, риммеры во дворе замка с криком упали на землю и кровь хлынула у них из ушей и глаз, а лица почернели. Монотонный голос поднялся до нестерпимой высоты и перешел в вопль агонии. Внезапная вспышка света сделала небо белым, а затем наступила тьма, такая глубокая, что даже Фингил в своем шатре на расстоянии мили от замка думал, что он ослеп.

Но в некотором роде Инелуки все-таки потерпел поражение. Асу'а все еще стоял и горел, несмотря на то, что большая часть войска Фингила лежала теперь в смертных корчах у подножия башни. А на ее вершине ветер медленно играл шестью кучками серого пепла.

***

Скорбь… голова Саймона кружилась, он с трудом дышал. Казалось, что огни факелов дико трепещут. Склон горы. Я слышал, как скрипят колеса телеги… они привезли Скорбь! Я помню, это был дьявол в ящике… Сердце всех скорбей.

***

- Итак, Инелуки умер. Один из офицеров Фингила перед тем, как испустить последний вздох, клялся, что видел, как огромное тело отделяется от башни, алое, как угли в огне, и, извиваясь, как дым, хватается за него, как огромная красная рука…

- Не-е-ет! - закричал Саймон, вскакивая. Рука потянулась, чтобы остановить его, потом другая, но он стряхнул их, словно паутину. - Они привезли серый меч, этот ужасный меч! А потом я видел его! Я видел Инелуки! Он был… он был…

Комната качалась взад и вперед, и лица смотревших на него людей - Изгримнура, Бинабика, старика Ярнауги - вытягивались, как рыба, прыгающая в пруду. Он хотел говорить, хотел рассказать им всем о склоне горы и о белых демонах, но темная завеса натянулась перед его глазами, и что-то гремело в ушах.

***

Саймон бежал по темной дороге, и единственными его спутниками были голоса в темноте.

Простак! Иди к нам! Тут есть местечко, приготовленное для тебя!

Мальчик! Смертное дитя! Что оно видело, что оно видело?

Заморозьте его глаза и унесите его вниз, в тень. Укройте его звенящим, пронзительным морозом.

Перед ним маячила фигура, тень, увенчанная рогами, огромная, как гора. На ней была корона из бледных сверкающих камней, и красные огни были ее глазами. Красной была ее рука, и, когда она схватила и подняла его, пальцы жгли, как огненные головешки. Вокруг мелькали бледные невнятные лица, колеблющиеся, словно огоньки свечей.

Колесо вращается, смертный, вращается, вращается… Кто ты такой, чтобы остановить его?

Он мошка, маленькая мошка…

Алые пальцы сжались, глаза разгорелись темным неопределенным светом. Саймон кричал и кричал, но ответом ему был только безжалостный смех.

***

Он выплыл из странного водоворота певучих голосов и алых рук и обнаружил, что его сон, словно в зеркале, отражен в кольце склонившихся над ним лиц, бледных в свете факелов, вызывающих воспоминание о ведьмином круге. За пятнами лиц стены были расчерчены точками сверкающего света, вздымавшегося к небесам.

- Он просыпается, - раздался голос, и сверкающие точки внезапно превратились в ряды стоящих на полках горшков.

- Плохо он выглядит, - нервно сказал глубокий голос. - Я бы, пожалуй, дал ему еще воды.

- Я уверена, что все будет в порядке, так что, если хотите, можете вернуться туда, - ответил первый голос, и Саймон начал изо всех сил таращить глаза до тех пор, пока пятно, от которого исходил голос, не перестало быть просто пятном. Это была Мария - нет, Мириамель, стоявшая подле него на коленях. Он не мог не заметить, как измялся подол ее платья, лежавший на грязном полу.

- Нет, нет, - сказал другой. Герцог Изгримнур нервно подергивал бороду.

- Что… случилось? - Может быть, он упал и разбил голову? Он попытался ощупать себя, но ныло все тело, и нигде не было шишки.

- Опрокинулся ты, вот что, мальчик, - проворчал Изгримнур. - Кричал очень… о том, что видел. Я отнес тебя сюда и, между прочим, чуть кишки не надорвал.

- А потом стоял, как бесполезное чучело, и глядел на тебя, - сказала Мириамель, и голос ее был суров. - Хорошо, что я вошла. - Она подняла глаза на старого риммера. - Ты ведь сражался в битвах, верно? Что ты делаешь, когда кто-нибудь ранен? Бесполезно пялишься?

- Там другое дело, - защищался герцог. - Перевязываю их, если течет кровь, и уношу на щитах, когда сделать уже ничего нельзя.

- Да, это очень разумно, - резко сказала Мириамель, но Саймон заметил скрытую улыбку в уголках ее губ. - А если они не истекают кровью и не мертвы, ты, надо думать, попросту перешагиваешь через них? Ну ничего, не волнуйся. Изгримнур закрыл рот и вцепился себе в бороду. Принцесса продолжала отирать лоб Саймона своим смоченным водой платком. Он не думал, что это может принести ему какую-нибудь пользу, но что-то невыразимо приятное было в том, чтобы принимать такие заботы. Он знал, что очень скоро ему предстоит давать объяснения, и эта перспектива вовсе не прельщала его.

- Я… я так и думал, что узнал тебя, парень, - сказал наконец герцог. - Это ведь тебя мы подобрали у святого Ходерунда, верно? И этот тролль… Мне казалось, что я видел…

Дверь буфетной приоткрылась.

- А, Саймон, я питаю надежду, что ты теперь чувствуешь себя немного самим собой?

- Бинабик, - начал Саймон, делая попытку сесть. Мириамель нежно, но твердо надавила ему на грудь, принуждая снова лечь. - Я действительно видел все это, я видел! Это то, чего я не мог раньше вспомнить! Склон горы, и огонь, и… и…

- Я знаю, друг Саймон. Я многое понимал, когда ты вставал, хотя и не все. Среди этих загадок очень много необъяснительных.

- Они, наверное, думают, что я рехнулся! - простонал Саймон, отталкивая руку принцессы и тем не менее наслаждаясь мгновенным прикосновением. Что она о себе воображает? Сейчас она смотрела на него, как взрослая девушка на беспутного младшего брата. Будь прокляты девушки, женщины и весь женский род!

- Нет, Саймон, - сказал Бинабик, скорчившийся возле Мириамели, чтобы тщательно осмотреть друга. - Я рассказывал там очень многие истории, и наше совместное путешествие не являлось последней среди них. Ярнауга имеет подтверждение многому, на что намекал мои наставник. Он тоже получал последнее посылание от Моргенса. Нет, не говаривают, что ты… рехнулся, хотя многие еще не совсем имеют понимание настоящей опасности. Барон Дивиссалис имеет к ним отношение, как я полагаю.

- Умммм, - Изгримнур шаркнул сапогом. - Я думаю, раз уж парень здоров, мне лучше будет вернуться туда. Значит, Саймон? Что ж, хорошо… мы с тобой еще поговорим. - Герцог с трудом развернулся в узкой буфетной и протопал по коридору.

- Я тоже пойду, - сказала Мириамель, быстро стряхивая пыль с платья. - Есть вещи, которые очень зависят от того, что думает мой дядя.

Саймон хотел поблагодарить ее, но не смог придумать ничего, что можно сказать лежа на полу, без всякого ущерба для чувства собственного достоинства. К тому времени, как он решил поступиться своей гордостью, принцесса уже исчезла, прошуршав водопадом шелков.

- И если ты в достаточности оправился, Саймон, - сказал Бинабик, протягивая маленькую загрубевшую руку, - то есть много вещей, которые мы с непременностью должны услышать в зале совета, потому что, я имею предположение, Наглимунд никогда не видывал рэнда такого, как этот вот.

***

- Прежде всего, юноша, - сказал Ярнауга, - хотя я верю всему, что ты рассказал нам, знай, что это не Инелуки видел ты там на горе. - Недавно яркие, огни факелов рассыпались засыпающими углями, но ни одна душа не покинула зал, - ибо если бы ты увидел Короля Бурь в том облике, который он принял сейчас, только лишенная разума скорлупка встретила бы рассвет у Камней гнева. Нет, то, что ты видел, - я, разумеется, не говорю о бледных норнах, Элиасе и его легионерах, - то был один из Красной Руки. Но и в этом случае просто чудо, что ты остался невредимым и в здравом уме, после того как пережил все это.

- Но… но… - Вспомнив, что старик говорил перед тем, как рухнула стена забвения, выпустившая воспоминания о той страшной ночи. Ночи камней, как называл ее доктор Моргенс, Саймон снова был озадачен и смущен. - Но мне казалось, вы сказали, что Инелуки и эта… Красная Рука… погибли?

- Да, погибли. В эти последние ужасные мгновения их земные тела полностью сгорели. Но что-то уцелело: было что-то или кто-то, способный воссоздать Скорбь. Как-то - и именно поэтому был создана Орден Манускрипта, так что мне не понадобился твой опыт, чтобы сказать: Инелуки и его Красная Рука уцелели. Живые сны, мысли, может быть тени, которые сохраняются только ненавистью и страшной силой последнего заклятия Инелуки. Каким-то образом та тьма, в которую был погружен разум Инелуки в его последние дни, не погибла вместе с его земным телом.

Тремя столетиями позже в Хейхолт, замок, который стоял на костях Асу'а, пришел король Эльстан Рыбак. Эльстан был мудр, он шел по дороге знаний и в руинах под Хейхолтом обнаружил он нечто, предупредившее его о том, что Инелуки не был полностью уничтожен. Он основал Орден, членом которого я являюсь, - и мы быстро теряем свое значение, особенно теперь, со смертью Моргенса и Укекука, - чтобы древнее знание не было утеряно. Мы должны были хранить не только знание о темном повелителе ситхи, но и другие вещи, ибо тогда злые времена были на севере Светлого Арда. Спустя годы было обнаружено, или, скорее, угадано, что каким-то образом Инелуки, или его дух, или тень, или живая воля, снова появился среди тех, которые одни только и могли приветствовать его.

- Норны, - сказал Бинабик, как будто могучий порыв ветра в секунды развеял густой туман, окутавший его.

- Норны, - согласился Ярнауга. - Я думаю, что сначала даже Белые лисицы не догадывались, чем он стал, а потом его влияние в Пике Бурь стало слишком велико, чтобы кто-нибудь набрался мужества сказать ему нет. С ним вернулась Красная Рука, но она возродилась в форме, невиданной доселе на земле.

- А мы-то думали, что Локкен, которого почитают черные риммеры, это наш языческий бог огня, - задумчиво сказал Изгримнур. - Если бы я знал, как далеко они ушли с истинного пути… - Он погладил древо, висевшее у него на шее, и вздохнул:

- Узирис!

Принц Джошуа, долгое время молча слушавший рассказ Ярнауги, наклонился вперед.

- Но если этот демон из далекого прошлого действительно наш истинный враг, то почему он не показывается? Почему он играет, как кошка с мышкой, с моим несчастным братом Элиасом?

- Мы подошли к вопросу, ответить на который не помогут нам даже мои долгие годы изучения Танголдира. - Ярнауга пожал плечами. - Я наблюдал, слушал и снова наблюдал, потому что именно для этого я там находился, - но мне неподвластны тайны мыслей такого существа, как Король Бурь.

Этельферт из Тинсетта встал и откашлялся. Джошуа кивком дозволил ему говорить.

- Если все это правда… а моя голова от всего этого идет кругом, могу вам сказать… может быть… я мог бы догадаться об этом. - Он огляделся, как бы ожидая, что ему не простят такую самонадеянность, но на лицах окружающих была только печаль и смущение. Тогда он снова прочистил горло и продолжил:

- Риммер, - он кивнул в сторону Ярнауга, - сказал, что это Эльстан Рыбак первым догадался, что вернулся Король Бурь. Это было через триста лет после того, как Фингил захватил Хейхолт, или как он там тогда назывался. С тех пор прошло уже двести лет. Мне кажется, что этому демону потребовалось немало времени, чтобы набраться сил. - Теперь, - продолжал он, - мы все знаем, мы, мужчины, которые годами удерживали землю от притязаний жадных соседей, - тут он кинул хитрый взгляд на Ордмайера, но толстый барон, сильно побледневший во время рассказа Ярнауга, казалось, оставался равнодушным к его намеку, - что лучший способ обеспечить свою безопасность и накопить сил для новой схватки, это заставить своих соседей драться друг с другом. Сдается мне, что это самое тут и происходит. Этот риммергардский демон предлагает Элиасу сомнительный дар, а потом устраивает так, чтобы он подрался со своими вассалами и всякими такими. - Этельферт еще раз огляделся, одернул камзол и сел.

- Никакой это не "риммергардский демон", - зарычал Айнскалдир, - мы правоверные эйдониты.

Джошуа проигнорировал замечание северянина.

- Есть правда в твоих словах, лорд Этельферт, но боюсь, что те, кто знает Элиаса, согласятся, что у него есть собственные планы.

- Он и без всякого ситхи-демона собирался украсть мою землю, - с горечью сказал Изгримнур.

- Как бы то ни было, - продолжал Джошуа, - я нахожу Ярнаугу, Бинабика из Йиканука и юного Саймона, ученика доктора Моргенса… огорчительно достойными доверия. Я хотел бы не верить им. Я хотел бы сказать, что я не верю в эти россказни. Я еще не совсем уверен, что верю всему сказанному, но у меня нет основания не доверять рассказчику. - Он снова повернулся к Ярнауге, ворошившему огонь в ближайшем камине железной кочергой. - Если эти страшные вещи, о которых вы говорили, действительно готовы произойти, скажите мне только одно: чего хочет Инелуки?

Старик молча смотрел на догорающие угли, потом снова энергично помешал кочергой.

- Как я уже говорил, принц Джошуа, я был глазами Ордена. Оба погибших, и Моргенс, и наставник молодого Бинабика, больше, чем я, знали о том, что может таиться в мыслях хозяина Пика Бурь. - Он поднял руку, как бы предостерегая от новых вопросов. - Но если бы мне пришлось угадывать, я сказал бы вот что: подумайте о той ненависти, которая сохранила Инелуки живым, о той ненависти, которая вырвала его из огня страшной смерти…

- Так значит то, чего хочет Инелуки, - слова Джошуа тяжело падали в гробовом молчании затаившего дыхания зала, - это отмщение?

Ярнауга только смотрел на угли.

- Тут есть о чем подумать, - сказал господин Наглимунда. - И нам нечего ждать легких решений. - Он встал, высокий и бледный, тонкое лицо казалось только маской его потаенных мыслей. - Мы вернемся сюда завтра на заходе солнца. - Он вышел, сопровождаемый двумя стражниками в серых плащах.

С его уходом люди в зале впервые за время рассказа Ярнауга стали поворачиваться друг к другу, затем поднялись с мест, сбиваясь в маленькие безмолвные группки. Саймон увидел Мириамель, которой так и не представился случай высказаться, выходившую из зала между Айнскалдиром и прихрамывающим Изгримнуром,

- Пойдем, Саймон, - сказал Бинабик, дергая его за рукав. - Я питаю намерение пустить Кантаку очень немного бегать, потому что дождь сейчас уменьшался. Мы имеем должность пользоваться этими моментами. Я все еще не потерял своей любви к думанью, когда ветер ударяется мне в лицо… и очень много о чем я имею должность думать.

- Бинабик, - сказал Саймон, измученный этим ужасным днем. - Ты помнишь тот сон, который мне снился… всем нам снился… в доме Джулой? Пик Бурь… и эта книга?

- Да, - мрачно сказал маленький человек. - Это тоже относится к тревожностям. Слова, слова, виденные тобой, не оставляют мне покоя. Я питаю страх, что среди них скрывается ужасно важная загадка.

- Ду… Ду Свар… - Саймон боролся со своей измотанной, запутавшейся памятью. - Ду…

- Ду Сварденвирд это было, - вздохнул тролль. - Заклятие Мечей.

***

Горячий воздух беспощадно жег незащищенное безволосое лицо Прейратса, но он не подавал виду, что ему это неприятно. Проходя по литейной в своей развевающейся красной сутане, он с удовлетворением отметил, что рабочие, одетые в маски и плотные плащи, испуганно расступаются при виде его. Озаренный пульсирующим светом горна, он даже усмехнулся, представив себя архидемоном, шагающим по плитам ада, перед которым лебезят и суетятся подручные дьяволята.

Но настроение тут же упало, и он нахмурился. Что-то не то происходило с этим негодным мальчишкой колдуна - Прейратс чувствовал это так же ясно, как если бы кто-нибудь ударил его в спину кинжалом. Какая-то невидимая связь была между ними со времени Ночи камней; это грызло его и мешало сосредоточиться. Свершившееся в ту ночь было слишком важным, слишком опасным, чтобы допустить любое вмешательство. И вот теперь мальчишка снова думает об этой ночи - вероятно, рассказывает что-нибудь Лугу, Джошуа или кому-нибудь еще. Пора принимать серьезные меры к этому отвратительному, сующему повсюду нос мальчишке.

Священник остановился у огромного тигля и встал, скрестив руки на груди. Он стоял так довольно долго, и чем больше проходило времени, тем больше он свирепел. Наконец один из литейщиков поспешил к нему и преклонил колено, обтянутое плотной брючиной.

- Чем мы можем служить вам, господин Прейратс? - спросил он. Голос был приглушен мокрой тканью, закрывавшей нижнюю часть лица рабочего.

Священник молча смотрел на него, выдерживая паузу, пока выражение частично открытого лица не изменилось, от услужливой неловкости к откровенному страху.

- Где ваш надсмотрщик? - прошипел Прейратс.

- Здесь, отец, - человек указал на одно из черных отверстий в стене пещеры-литейной. - На лебедке сломалось ослабевшее колесо, ваше высокопреосвященство.

Титулование было безосновательным, потому что официально он все еще оставался простым священником, но прозвучало очень гармонично.

- Ну?.. - спросил Прейратс. Человек не ответил, и священник сильно лягнул его по затянутой в кожу голени. - Так приведи его тогда! - завопил он.

Склонив трясущуюся голову, человек заковылял прочь, походкой едва научившегося ходить ребенка в подбитой ватой одежде. Капли пота катились по лбу священника, выплюнутый горном воздух немилосердно жег его легкие, но тем не менее быстрая довольная улыбка растянула его худое лицо. Ему случалось испытывать и худшие муки: Бог… или кто-бы-там-ни-был… знает, что он видел и худшее.

Наконец подошел надсмотрщик, огромный и неторопливый. Когда он наконец дотащился до места и навис над Прейратсом, священник подумал, что за один только непомерный рост этого человека можно было бы расценить как ходячее оскорбление.

- Я думаю, ты знаешь, почему я пришел сюда? - Черные глаза священника яростно сверкали, рот вытянулся в тонкую Полоску.

- Насчет машин, - ответил надсмотрщик голосом тихим, но по-детски капризным.

- Да, насчет осадных машин, - рявкнул священник. - Сними эту проклятую маску, Инч, нечего прятаться, когда с тобой разговаривают!

Надсмотрщик протянул заросшую грубой щетиной руку и сдернул маску. Его изувеченное лицо, покрытое чудовищными шрамами от ожогов, с пустой правой глазницей, снова вызвало у священника ощущение, что он находится в передней верхнего ада.

- Машины не готовы, - упрямо сказал Инч. - Потерял трех человек, когда большая развалилась в последний дрордень. Медленно идет дело.

- Я знаю, что они не готовы. Достань еще людей. Эйдон свидетель, что их в достатке шатается по Хейхолту. Мы и некоторых благородных приставим к делу, не вредно им заработать несколько мозолей на свои нежные ручки. Но король хочет, чтобы они были готовы сейчас! Он отправляется в поход через десять дней. Десять дней, будь ты проклят.

Одна бровь Инча медленно поднялась, напоминая подъемный мост.

- Наглимунд. Он идет на Наглимунд, так ведь?

- Не твоя это забота, ты, паленая обезьяна! - презрительно сказал Прейратс. - Ты делай свое дело! Ты знаешь, за что получил это место, но мы можем и отнять его.

Уходя, Прейратс чувствовал на себе каменный взгляд Инча, его молчаливое присутствие в задымленном зале. Он опять задумался, стоило ли сохранять жизнь этому животному, а если нет, нужно ли исправить ошибку.

***

Священник дошел до площадки перед следующим лестничным маршем, от которой в обе стороны уходили темные коридоры. Внезапно из тьмы выскользнула темная фигура.

- Прейратс?

Священник спокойно мог не закричать после удара топором, но сейчас он почувствовал, как его сердце забилось быстрее.

- Ваше величество, - сказал он ровно.

Элиас, как будто в насмешку над своими литейщиками, надел черный плащ с капюшоном, прикрывая лицо. В эти последние дни он всегда одевался так - по крайней мере когда покидал свои комнаты, - и никогда не вынимал меч из ножен.

Обладание этим мечом принесло королю такую власть, которой немногие из смертных когда-нибудь обладали, но груз этой власти был очень тяжел.

Красный священник был слишком умен, чтобы не понимать, какой может быть расплата в подобных сделках.

- Я… я потерял сон, Прейратс.

- Это и понятно, мой король. Такой тяжкий груз лежит на ваших плечах.

- Ты помогаешь мне… во многом. Ты проверял осадные машины?

Прейратс кивнул и только потом сообразил, что закутанный в черный капюшон Элиас может не заметить этого жеста в темноте лестницы.

- Да, сир. Я с радостью поджарил бы эту свинью Инча на одном из его горнов. Но так или иначе, они будут у нас, сир.

Король долго молчал, постукивая по рукояти меча.

- Наглимунд должен быть разрушен, - сказал он наконец. - Джошуа ни во что не ставит меня.

- Он больше не брат вам, сир, он только злобный враг, - сказал Прейратс.

- Нет, нет, - медленно произнес Элиас, глубоко задумавшись. - Он мой брат. Вот почему нельзя допустить, чтобы он пренебрегал мной. Мне это кажется очевидным. Разве это не очевидно, Прейратс?

- Конечно, ваше величество.

Король еще плотнее завернулся в плащ, как будто защищаясь от ветра, но воздух, поднимающийся снизу, был обжигающе горячим от жара горнов.

- Ты еще не нашел мою дочь, Прейратс? - спросил Элиас, внезапно поднимая глаза. Священник с трудом различал блеск глаз и тень лица короля в пещере его капюшона.

- Как я говорил вам, сир, если она не отправилась в Наббан, к родным своей матери, а наши шпионы так не думают, значит, она в Наглимунде у Джошуа.

- Мириамель, - выдохнутое имя плыло вниз по каменному проему лестницы. - Я должен вернуть ее. Должен! - Король вытянул перед собой раскрытую ладонь и медленно сжал ее в кулак. - Она - единственный кусок доброй плоти, который я должен спасти из разбитой скорлупы дома моего брата. Остальное я сотру в порошок.

- У вас есть теперь сила для этого, мой король, - вставил Прейратс. - И могущественные друзья.

- Да, - медленно кивнул Верховный король, - да, это правда. А что с этим охотником Ингеном Джеггером? Он не нашел мою дочь, но и не. вернулся. Где он?

- Он все еще охотится за мальчишкой колдуна, ваше величество. Это стало чем-то вроде… навязчивой идеи, - Прейратс махнул рукой, как бы силясь отогнать неприятное воспоминание о черном риммере.

- Масса усилий потрачена на поиски дрянного мальчишки, который, как ты говоришь, знает несколько наших секретов. - Король нахмурился и резко продолжил:

- И гораздо меньше сил положено на мою плоть и кровь. Я недоволен. - Глаза его злобно сверкнули из тени капюшона. Он повернулся, чтобы идти, потом задержался.

- Прейратс? - голос короля снова изменился.

- Да, сир?

- Так ты думаешь, я буду спать лучше… когда Наглимунд будет разрушен и я верну свою дочь?

- Я уверен в этом, мой король.

- Хорошо. Я буду наслаждаться еще больше, помня об этом.

Элиас скользнул прочь по темному коридору. Прейратс не двигался, но прислушивался к удаляющимся шагам короля, сливавшимся с молотами Эркинланда, монотонно грохотавшими глубоко внизу.

5 ЗАБЫТЫЕ МЕЧИ

Воршева сердилась. Кисточка дрогнула в ее руке, и красная полоска протянулась по подбородку. - Смотри, что я сделала! - от гнева усилился акцент тритингов. - Жестоко с твоей стороны торопить меня. - Она промокнула рот салфеткой и начала все сначала.

- Во имя Эйдона, женщина, меня занимают множество более важных предметов, чем раскрашивание твоих губ. - Джошуа встал и снова принялся расхаживать взад-вперед.

- Не говорите со мной в таком тоне, сир! И не ходите так за мой спиной… - Она помахала рукой, подыскивая слова:

- туда-сюда, туда-сюда. Если вы собираетесь выкинуть меня в коридор как последнюю маркитантку, я должна, по крайней мере, приготовиться к этому.

Принц поднял кочергу и поворошил угли.

- Вы не будете "выкинуты в коридор", моя леди.

- Если я действительно ваша леди, - сердито нахмурилась Воршева, - тогда почему я не могу остаться? Вы стыдитесь меня?

- Потому что мы будем говорить о вещах, которые вас не касаются. Если вы до сих пор не обратили внимания, то знайте, что мы готовимся к войне. Я очень огорчен, если это причиняет вам неудобства. - Он хмыкнул и встал, аккуратно положив кочергу на ее место у камина. - Займите время разговорами с другими леди и радуйтесь, что вам не приходится нести мою ношу.

Воршева резко повернулась и с вызовом посмотрела ему в лицо.

- Другие леди ненавидят меня! - сказала она, глаза ее сузились, непослушный черный локон упал на щеку. - Я-то слышу, как они шепчутся о замарашке принца Джошуа из травяных земель. А я ненавижу их - северные коровы! В пограничных землях моего отца их бы нещадно высекли за такое… такое… - она боролась с языком, все еще плохо подчиняющимся ей, - такое неуважение. - Она глубоко вздохнула, чтобы унять дрожь. - Почему вы так холодны ко мне, сир? И зачем вы привезли меня в эту холодную страну?

Принц поднял глаза, и на мгновение его суровое лицо смягчилось.

- Я и сам задумываюсь иногда. - Он медленно тряхнул головой. - Прошу вас, если вам не нравится общество других придворных леди, ступайте и попросите арфиста сыграть вам. Пожалуйста. Мне сегодня не хочется пререкаться.

- И никогда, - огрызнулась Воршева. - Вы, кажется, совсем не хотите видеть меня - только глупые древности, да, да, ими вы интересуетесь! Вы и ваши старые книги!

Терпение Джошуа готово было иссякнуть.

- События, о которых мы будем говорить сегодня, произошли давно, но значение их мы познаем только сейчас, и это поможет нам в борьбе. Проклятие, женщина, я принц и не могу бесконечно уклоняться от своих обязанностей!

- Вы делаете это лучше, чем думаете, принц Джошуа, - ледяным голосом сказала она, отбросив на плечи капюшон. Подойдя к дверям, Воршева обернулась. - Я ненавижу ваши мысли о прошлом - старые книги, старые битвы, старая история… - Губы ее скривились:

- Старая любовь!

Дверь захлопнулась за ней.

***

- Благодарствую вас, принц, тому, что вы принимали нас в ваших комнатах, - сказал Бинабик. Его круглое лицо было озабоченным. - Я не сделал бы такого предложения, если бы не предполагался, что это имеет важность.

- Конечно, Бинабик, - сказал принц. - Я тоже предпочитаю обсуждать серьезные дела в тишине.

Тролль и старый Ярнауга перетащили твердые деревянные стулья, чтобы сесть около Джошуа и его стола. Отец Стренгьярд, пришедший с ними, тихо бродил по комнате, разглядывая гобелены. За все годы, проведенные им в Наглимунде, он впервые оказался в личных покоях принца.

- У меня все еще голова кругом идет от того, что я вчера услышал, - сказал Джошуа. Потом он указал на листы пергамента, которые Бинабик разложил на столе, - А теперь вы говорите, что есть и еще что-то, о чем мне необходимо знать. - Принц грустно усмехнулся. - Бог, должно быть, разгневался на меня. Ничего хорошего нет в управлении городом во время осады, а в довершение моих бед еще все это…

Ярнауга наклонился вперед:

- Если вы помните, принц Джошуа, мы говорим не о кошмарном сне, а об ужасной реальности. Мы не можем" позволить себе роскоши думать, что это всего лишь фантазия.

- Отец Стренгьярд и я во время дня занимались разысканиями в архивах замка, - сказал Бинабик. - Со времен моего прибытия мы питали надежду найти смысл Заклятия Мечей.

- Вы имеете в виду сон, о котором мне рассказывали? - спросил Джошуа" лениво перелистывая страницы разложенной перед ним рукописи. - Тот, который вы и мальчик видели в доме колдуньи?

- И не одни они, - произнес Ярнауга, глаза его казались кусочками голубого льда. - Последние ночи перед тем, как оставить Танголдир, я тоже видел во сне огромную книгу. Ду Сварденвирд было написано на ней огненными буквами.

- Я, конечно, слышал о книге священника Ниссеса, - кивнув, сказал принц, - когда был студентом у узирианских братьев. Тогда она имела дурную репутацию и уже была утеряна. Надеюсь, вы не хотите сказать, что нашли копию в библиотеке моего замка?

- Не благодаря недостаточным поискам, - заметил Бинабик. - Если бы эта книга - была где-нибудь, кроме, разве что, библиотеки Санкеллана Эйдонитиса, она отыскивалась бы здесь. Отец Стренгьярд собрал библиотеку огромной удивительности.

- Вы очень добры, - сказал священник, стоя лицом к стене, как бы изучая гобелен, чтобы еле заметный румянец удовольствия не повредил его репутации уравновешенного историка.

- Но, несмотря на все отыскания, мои и Стренгьярда, Ярнауга только и мог частично разрешить наши проблемы.

Старик наклонился и тощим пальцем постучал по пергаменту.

- Это было просто везение. Единственное из комнат Моргенса, что было спасено молодым Саймоном, оказалась эта книга. - Он схватил маленькой корявой рукой стопку пергаментов и помахал ею. - "Жизнь и царствование короля Джона Пресвитера, описанная Моргенсом Эрчестрисом" - доктором Моргенсом из Эрчестера. Итак, немного по-другому, но доктор все еще пребывает здесь, с нами. Мы обязаны ему большим, чем можем сказать, - торжественно произнес Ярнауга. - Он предвидел наступление черных дней и успел сделать много приготовлений, о некоторых мы не знаем до сих пор.

- Но самое главнейшее в текущий момент, - перебил тролль, - вот это: "Жизнь Престера Джона", смотрите! - он впихнул бумаги в руку Джошуа.

Принц пролистал их, потом, слабо улыбаясь, поднял глаза.

- Архаический язык Ниссеса возвращает меня в дни моего студенчества, когда я рыскал среди архивов Санкеллана Эйдонитиса. - Он огорченно покачал головой. - Все это очень мило, и я молю Бога, чтобы мне когда-нибудь довелось полностью прочитать работу Моргенса, но я все еще не понимаю. - Он поднял страницу, которую читал. - Здесь описано, как выковывалось лезвие Скорби, но обо всем этом нам уже рассказал Ярнауга. Чем это может нам помочь?

Бинабик с разрешения Джошуаснова взял манускрипт.

- Мы должны смотреть с великой пристальностью, принц Джошуа, - сказал он. - Моргене цитировает Ниссеса - и это только подтверждает находчивость доктора, читавшего как минимум частичность Ду Сварденвирда - он цитировает Ниссеса, где он говаривает о двух других Великий Мечах, еще двух, которые кроме Скорби. Прошу позволения прочитывать то, что Моргене называет истинными словами Ниссеса.

Бинабик откашлялся и начал:

***

Первый Великий Меч в своей истинной форме был ниспослан Небесами одну тысячу лет назад. Узирис Эйдон, коего мы, дети Матери Церкви, зовем сыном и воплощением Бога живого на земле, девять дней и девять ночей провел, пригвожденный к Древу казней на площади перед храмом Ювениса в Наббане. Ювенис был языческим богом правосудия, и император Наббана наказывал перед его храмом преступников по приговору своих продажных судей. Обвиненный в святотатстве и бунте за провозглашение Единого Бога, Узирис Озерный висел вверх ногами, подобно бычьей туше.

И вот, когда наступила девятая ночь, раздался страшный грохот, ослепительно вспыхнул свет, и посланная Небесами молния разбила нечестивый храм Ювениса, в руинах которого погибли все судьи и священники, бывшие в нем. Когда же дым и пыль рассеялись, тело Узириса исчезло с Древа казней, и люди стали говорить, что Господь забрал тело Его к себе и покарал Его врагов. Другие, впрочем, думали, что это терпеливые ученики и последователи Узириса сняли Его тело и удалились в смущении, но этих противоречивших быстро заставили замолчать. Слово о чуде разнеслось по всему городу. Так началось падение языческих богов Наббана.

А в закопченных руинах храма лежит теперь огромный дымящийся камень. Эйдониты провозгласили, что там находился языческий алтарь, растопленный мстительным огнем Единого Бога.

Я же, Ниссес, верю, что это была горящая звезда с небес, упавшая на землю, что иногда случается.

И потом взята была часть от расплавленных останков, и императорские оружейники сочли ее пригодной к обработке, и из небесного металла был выкован огромный клинок. В память о ветвях, хлеставших Узириса по спине, звездный меч - каковым я его считаю - был назван Торн, и могучая сила была в нем…

***

- Таким образом, - сказал Бинабик, - меч Торн, прошедший по линии правителей Наббана, оказывался наконец у…

- Сира Камариса, лучшего друга моего отца, - закончил Джошуа. - Я слышал множество историй о Торне, но до сего дня не знал с точностью, откуда он появился… если только можно верить Ниссесу. У этого отрывка был неприятный привкус ереси.

- Те из его утверждений, которые можно проверить, соответствуют истине, ваше высочество, - сказал Ярнауга, поглаживая бороду.

- И все-таки, - сказал Джошуа, - я не понимаю, какое это может иметь значение. Меч Камариса был утерян, когда утонул его хозяин.

- Позвольте мне зачитать еще кусочек из писаний Ниссеса, - ответил Бинабик. - В этом месте он говаривает о третьей части нашей загадки.

Второй из Великих Мечей явился из моря, придя в Светлый Ард через соленый океан с запада.

Много лет морские разбойники приплывали на наши земли из далекой холодной страны, которую они называли Изгард. Закончив грабеж., они возвращались назад.

Потом случилось так, что какая-то трагедия или роковая случайность у них на родине заставила их захватить эту землю, перевезти в Светлый Ард свои семьи и поселиться в Риммергарде, на севере, где несколько позднее родился и я.

Когда они высадились, король Элврит возблагодарил Удуна и других языческих богов и приказал перековать в меч железный киль своей лодки "Дракон", чтобы это оружие служило защитой его народу на новой земле.

Так получилось, что киль отдали двернингам, таинственному искусному народу, и они неизвестным способом получили чистый и великий металл и выковали длинный сверкающий клинок.

Но король Элврит и-мастер из двернингов заспорили о цене, и король убил кузнеца и взял меч неоплаченным, что стало причиной страшного несчастья, случившегося позднее.

В раздумьях о новой стране Элврит назвал меч Миннеяр, что значит Год Памяти.

***

Тролль кончил и подошел к столу, чтобы глотнуть воды из кувшина, стоявшего там.

- Итак, Бинабик из Йиканука, ты прочел о двух могущественных мечах, - сказал Джошуа. - Может быть, эти ужасные последние годы размягчили мои мозги, но я все еще не понимаю…

- Три меча, - пояснил Ярнауга, - считая Джингизу Инелуки, который мы зовем Скорбью. Три Великих меча.

- Чтобы понять все до конца, вы должны прочитать последнюю часть книги Ниссеса, которую цитирует Моргенс, - сказал наконец присоединившийся к разговору отец Стренгьярд.

Он поднял пергамент, который Бинабик положил на стол.

- Вот, пожалуйста. Это стихи из заключительной части рукописи безумца.

- Мне кажется… мне кажется, я понимаю, - сказал принц с возрастающим интересом. - Это похоже на предсказание, предсказание наших дней - как будто Ниссес заранее знал, что Инелуки когда-нибудь вернется.

- Да, - согласился Ярнауга, почесывая подбородок, и заглянул принцу через плечо, - и, по-видимому, чтобы все исправить, мечи вернутся вновь.

- Мы имеем понимание, принц, - вставил Бинабик, - что если Король Бурь и может быть побежден каким-то образом, то это только путем нашего нахождения мечей.

- Трех мечей, о которых говорит Ниссес? - спросил Джошуа.

- Такое предположение.

- Но если молодой Саймон говорит правду, Скорбь уже в руках моего брата. - Принц нахмурился, его высокий бледный лоб избороздили глубокие морщины. - Если бы можно было запросто забрать его из Хейхолта, нечего было бы дрожать от страха в Наглимунде.

- О Скорби следует думать в последнюю очередь, принц, - сказал Ярнауга. - Теперь мы должны действовать, чтобы заполучить остальные два. Мое имя было дано мне за необычайно острое зрение, но даже я не могу видеть будущее. Возможно, нам представится случай отнять Скорбь у Элиаса, может быть, сам король допустит какую-нибудь ошибку. Нет, сейчас нам надо найти Торн и Миннеяр.

Джошуа откинулся в кресле, скрестив ноги и закрыв лицо руками.

- Все это похоже на страшную детскую сказку! - воскликнул он. - Как сможет народ перенести такие времена? Ледяной ветер в ювене, поднявший голову Король Бурь и он же - умерший принц ситхи… А теперь еще безнадежные поиски давно утерянных мечей… Безумие! Безрассудство! - Он открыл глаза и выпрямился. - Но что мы можем сделать? Я верю всему этому, значит и я, должно быть, безумен.

Принц встал и начал расхаживать по комнате. Остальные смотрели на него, радуясь, что их самые смелые надежды оправдались и им удалось убедить Джошуа в мрачной и страшной правде.

- Отец Стренгьярд, - молвил наконец принц. - Не позовете ли вы сюда герцога Изгримнура? Я отослал пажей и всех слуг, чтобы мы могли поговорить без помех.

- Конечно, - сказал архивариус, поспешив вон из комнаты. Полы широкой рясы хлопали на ветру.

- Неважно, что произойдет в дальнейшем, - произнес Джошуа. - Мне придется многое объяснить на сегодняшнем рэнде. Я хотел бы, чтобы Изгримнур был рядом со мной. Бароны знают его как здравомыслящего человека, а я все еще вызываю некоторое подозрение благодаря годам, проведенным в Наббане, и странным привычкам. - Принц слабо улыбнулся. - Если все это безумие - правда, то наша задача сложнее, чем когда бы то ни было. Если герцог Элвритсхолла будет на моей стороне, баронам придется поверить всему этому. Я не думаю, что поделюсь с ними самой последней информацией, хотя в ней и есть какие-то черепки надежды. Я не доверяю способности некоторых из них держать при себе такие потрясающие новости.

Принц вздохнул. Вполне хватало и одного Элиаса в качестве врага. Он встал, глядя на огонь. Глаза его блестели, словно какая-то влага наполняла их.

- Мой несчастный брат!

Бинабик поднял глаза, пораженный щемящей интонацией этих слов.

- Мой бедный брат, - повторил Джошуа, - он теперь совсем завяз в этом кошмаре: Король Бурь! Белые лисицы! Я не могу поверить, что он понимает, что делает.

- Кто-то знал, что делает, принц, - произнес Бинабик. - С великой вероятностью господин Пика Бурь и его подручные не хаживают от дома к дому с танцеванием, чтобы расхвалить свой товар, как будто бродячие коробейники.

- О, я не сомневаюсь, что это Прейратс каким-то образом добрался до них, - ответил Джошуа. - Я знаю его и эту бесовскую жажду к запретным знаниям еще по семинарии у узирианских братьев. - Он скорбно покачал головой. - Но Элиас, хотя и храбр как медведь, всегда с недоверием относился к старым магическим книгам и презирал ученость. Кроме того, брат всегда боялся разговоров о духах и демонах. Он стал еще хуже после… после смерти жены. Что он мог счесть стоящим того ужаса, которым ему наверняка пришлось платить за эту сделку? Хотел бы я знать, сожалеет ли он теперь - такие страшные союзники! - бедный, глупый Элиас…

***

Снова шел дождь. Стренгьярд и Изгримнур закончили свой переход через открытый двор совершенно мокрыми. Изгримнур стоял на пороге покоев Джошуа, притоптывая, как возбужденный конь.

- Я только что видел жену, - объяснил он. - Она и другие женщины успели уйти еще до прихода Скали и укрылись у ее дяди, тана Тоннруда. Она привела полдюжины моих людей и два десятка женщин и детей. Она отморозила себе пальцы, бедная Гутрун.

- Я очень сожалею, что вынужден был оторвать тебя от нее, Изгримнур, особенно если она не совсем здорова, - извинился принц, протягивая руку старому герцогу.

- Ах, да я мало чем могу помочь ей. С ней сейчас наши девочки. - Он нахмурился, но в голосе его явственно звучала гордость:

- Она сильная женщина и родила мне сильных детей.

- И мы найдем способ помочь твоему старшему, Изорну, не волнуйся. - Джошуа провел Изгримнура к столу и вручил ему манускрипт Моргенса. - Но может сложиться так, что нам придется выдержать не один бой.

Герцог прочитал Заклятие Мечей, задал несколько вопросов и снова перелистал страницы.

- Вот эти стихи, да? - спросил он. - Вы считаете, что это ключ ко всему происходящему?

- Если ты имеешь в виду ключ, которым можно запереть дверь, - ответил Ярнауга, - то да, мы надеемся на это. И тогда все, что нам нужно сделать, - это собрать у себя три меча из пророчества Ниссеса, и Король Бурь окажется в безвыходном положении.

- Но ведь ваш мальчик говорил, что меч ситхи уже у Элиаса, а я действительно видел у него какой-то незнакомый меч, когда король отпускал меня в Элвритсхолл. Огромный меч и престранного вида.

- Это мы знаем, герцог, - вмешался Бинабик. - Но сначала нам нужно найти остальные.

Изгримнур подозрительно покосился на тролля.

- А чего ты хочешь от меня, маленький человек?

- Только помощи, любой, какую ты мог бы нам оказать, - сказал Джошуа, протягивая руку, чтобы похлопать риммера по плечу. - И Бинабик из Йиканука здесь по той же причине.

- Может быть, вы слышали что-нибудь о судьбе Миннеяра, меча Элврита? - спросил Ярнауга. - Вообще-то мне следовало бы знать это, ибо назначение Ордена в том, чтобы собирать подобные знания, но с давних пор никто не слышал никаких рассказов о Миннеяре, и след его потерян.

- Я слыхал что-то такое от своей бабушки, она была мастерица рассказывать разные истории, - проговорил Изгримнур. Он задумчиво пожевывал ус, стараясь припомнить:

- Меч перешел по линии Элврита к Фингилу Кровавому и от Фингила к его сыну Хьелдину - а потом, когда Хьелдин упал с башни, оставив на полу в своих покоях мертвого Ниссеса, - офицер Хьелдина Икфердиг взял его себе вместе с короной риммеров и всем Хейхолтом.

- Икфердиг умер в Хейхолте, - застенчиво вставил Стренгьярд, грея руки над очагом. - В моих книгах он зовется Сожженным королем.

- Его погубило пламя Красного Шуракаи, - сказал Ярнауга. - Он был поджарен как кролик в собственном тронном зале.

- Так… - задумчиво сказал Бинабик. Нервный Стренгьярд передернулся от жестоких слов Ярнауги. - Миннеяр лежит где-то под стенами Хейхолта в случайности, если он не был уничтожен огнем Красного Дракона.

Джошуа встал и подошел к очагу, где устремил печальный взор на пляшущее пламя. Стренгьярд осторожно подвинулся, чтобы никак не стеснить своего принца.

- И то, и другое одинаково плохо, - сказала Джошуа, поморщившись, и повернулся к отцу Стрегьярду. - Вы не принесли мне добрых вестей, мудрые люди. - При этих словах архивариус помрачнел. - Сперва вы убеждаете меня, что единственная наша надежда - собрать вместе это трио легендарных клинков, а потом добавляете как бы между прочим, что два из трех уже у моего брата, если вообще существуют. - Принц недовольно вздохнул. - Что с третьим? Прейратс режет им мясо за ужином?

- Тори, - сказал Бинабик, взобравшись на стол, чтобы все присутствующие хорошо видели его. - Меч очень великого рыцаря, которым был Камарис.

- Меч, сделанный из звездного камня, который разрушил храм Ювениса в Наббане, - добавил Ярнауга. - Но он, судя по всему, сгинул в морской пучине вместе с Камарисом, когда того смыло с борта в заливе Ферракоса.

- Ну вот, видите?! - воскликнул принц. - Два меча во владении моего брата, а третий крепко схвачен великим океаном! Наше дело проклято, даже не начавшись.

- Так же невероятно было, что работу Моргенса сумеют спасти из чудовищного пожара, уничтожившего его комнаты, - сказал Ярнауга, и голос его был суров, - а мы сможем пробраться сюда, избежав многочисленных опасностей, и прочитаем куски рукописи Ниссеса. Но рукопись уцелела. И дошла до нас. Надежда всегда есть.

- Извините, принц, но оставается только одно, - сказал Бинабик, глубокомысленно кивая через стол. - Мы имеем должность вернуться к архивам и поискам, чтобы разгадывать загадочность Торна и двух других клинков. Мы имеем необходимость отыскивать их очень быстро.

- Очень быстро, - закончил Ярнауга, - потому что время, которые мы теряем, драгоценно, как бриллиант.

- В любом случае, - вздохнул Джошуа, падая в подвинутое к очагу кресло, - в любом случае нам надо торопиться, но я очень боюсь, что наше время уже истекло.

***

- Проклятье, проклятье и еще раз проклятье! - сказал Саймон, сбрасывая со стены очередной камешек в зубы ледяного ветра. Наглимунд, казалось, стоял в бескрайней серой мутной пустоте, огромной горой подымаясь из моря струящегося дождя. - Проклятье! - заключил он, нагибаясь, чтобы отыскать еще один метательный снаряд на мокрой холодной стене.

Сангфугол смерил юношу неодобрительным взглядом. Элегантная шапочка арфиста превратилась в размокшую бесформенную массу.

- Послушай, Саймон, выбери что-нибудь одно, - сказал он сердито. - Сперва ты их проклинаешь за то, что они повсюду тащат тебя с собой, как мешок коробейника, а потом богохульствуешь и швыряешься камнями, потому что они не пригласили тебя на дневное совещание.

- Я знаю, - сказал Саймон, послав вниз новый камень, - но я не знаю, чего я на самом деле хочу. Я вообще ничего не знаю.

Арфист нахмурился:

- Вот что я бы хотел знать, так это чего ради мы торчим здесь? Неужели нельзя найти лучшего места для того, чтобы чувствовать себя одиноким и покинутым? На этой стене холодно, как на дне колодца. - Он сильнее застучал зубами в расчете на снисхождение. - Что нам здесь надо?

- Малость дождя и ветра прочищает мозги, - крикнул Таузер, возвращаясь по стене к двум своим товарищам. - Нет лучшего лекарства после большой пьянки. - Старик подмигнул Саймону. Юноша подумал, что старый шут спустился бы давным-давно, если бы не восхитительный вид Сангфугола, трясущегося от холода в великолепном серо-голубом камзоле.

- Нет, - прорычал Сангфугол, несчастный, как мокрая кошка. - Ты наверное с годами только молодеешь, а может быть и вовсе впал в детство. Иначе я не могу объяснить твое противоестественное стремление скакать по стенам, как неразумный мальчишка.

- Ах, Сангфугол, - задумчиво сказал морщинистый Таузер, следя за тем, как один из снарядов Саймона плюхнулся в грязную лужу, когда-то бывшую хозяйственным двором. - Ты чересчур… Хо! - Таузер ткнул пальцем куда-то вниз:

- Уж не герцог ли это Изгримнур? Я слышал, что он вернулся. Хо, герцог! - закричал шут, помахав плотной фигуре, появившейся внизу. Человек сощурился и, прикрыв глаза ладонью от косых струй дождя, посмотрел наверх. - Герцог Изгримнур! Это Таузер!

- Ах, вот кто это! - закричал герцог. - Будь я проклят, коли это и вправду не ты, старый сукин сын!

- Поднимись к нам, - крикнул Таузер. - Поднимись и расскажи, какие новости!

- Удивляться нечему, - сардонически сказал Сангфугол, когда герцог двинулся через затопленный двор к лестничному проему. - Единственный, кто мог бы согласиться по доброй воле влезть на эту верхотуру, кроме нашего старого безумца, это только риммер. Ему, наверное, даже жарко, раз не все завалено снегом.

Изгримнур устало улыбнулся, кивнул Саймону и арфисту, потом повернулся, пожал оплетенную венами руку шута и дружески хлопнул его по плечу. Он был настолько выше и крепче Таузера, что казался медведицей, играющей со своим медвежонком.

Пока герцог и шут обменивались новостями, Саймон слушал, продолжая бомбардировать двор, а Сангфугол стоял рядом с видом терпеливого и безнадежного страдания. Вскоре, что, впрочем, не удивительно, разговор перешел от общих друзей и домашних к более мрачным темам. Когда Изгримнур заговорил об угрозе войны и тучах, собирающихся на севере, Саймон почувствовал, что мертвящий холод, который странным образом рассеял пронзительный ветер, вернулся, вызвав резкий озноб. Когда же герцог. Понизив голос, упомянул повелителя севера и сразу ушел в сторону, сказав, что некоторые вещи слишком ужасны, чтобы открыто обсуждать их, холод проник в самое существо Саймона. Он всматривался в мглистую даль, где над северным горизонтом нависал черный кулак бури, и медленно соскальзывал в темноту, в новое путешествие по дороге снов.

Открытый натиск каменной горы, сияние голубых и желтых огней. Королева в серебряной маске на ледяном троне, и поющие голоса в каменной твердыне…

Черные мысли давили его, сокрушая, как обод огромного колеса. Он не сомневался в том, что с удивительной легкостью сделает шаги к теплой темноте, скрытой холодом бури.

…Это так близко… так близко…

- Саймон! - прогремело у него в ушах. Чья-то рука схватила его за локоть. Он ошеломленно посмотрел вниз и увидел, что стоит на самом краю стены. Ветер баламутил грязную воду далеко внизу.

- Что это ты делаешь? - поинтересовался Сангфугол, еще раз тряхнув его руку. - Если ты спрыгнешь с этой маленькой стенки, то переломанными костями не отделаешься.

- Я хотел, - проговорил Саймон, но черная мгла все еще туманила его разум, черная мгла, которая не быстро рассеивается. - Я…

- Торн? - громко спросил Таузер, отвечая на какой-то вопрос Изгримнура. Саймон обернулся и увидел, что маленький шут, словно надоедливый ребенок, дергает риммера за край плаща. - Торн, ты сказал? Хорошо, а почему ты тогда сразу ко мне не пришел? Уж если кто-нибудь и знает что-то о Торне, так это только я. - Старик повернулся к Саймону и арфисту. - Как вы думаете, кто был с нашим Джоном дольше всех? Кто? Я конечно. Шутил, кувыркался и играл для него шестьдесят лет. И я видел, как пришел ко двору великий Камарис. - Он снова повернулся, чтобы видеть герцога, и в глазах его горел свет, какого Саймон никогда раньше не видел. - Я тот человек, которого вы ищете, - гордо сказал Таузер. - Отведите меня к принцу Джошуа. Быстро!

Казалось, что кривоногий старый шут танцует, так легки были его шаги, когда он тащил к лестнице онемевшего риммера.

- Благодарение Богу и его ангелам! - сказал Сапгфугол, провожая их взглядом. - Я считаю, что нам необходимо что-нибудь влить в себя - чтобы влага внутри гармонировала с влагой снаружи.

Он повел все еще покачивавшего головой Саймона с залитой дождем стены вниз, в гулкий, освещенный факелами проем лестницы, в защищенное на некоторое время от северных ветров тепло.

***

- Мы признаем твое участие в этих событиях, Таузер, - нетерпеливо сказал Джошуа. Принц, может быть для того чтобы уберечься от всепроникающего холода, замотал горло плотным шерстяным шарфом. Кончик его тонкого носа покраснел.

- Я только, если можно так выразиться, подготавливаю почву, ваше высочество, - благодушно сказал Таузер. - Если бы у меня была кружечка вина, чтобы промочить горло, я сразу бы перешел к сути дела.

- Изгримнур, - простонал Джошуа, - будь добр, найди почтенному шуту что-нибудь выпить, а не то, боюсь, мы до самых эйдонтид не дождемся конца этой истории.

Герцог Элвритсхолла подошел к кедровому шкафу, стоявшему возле стола Джошуа, и нашел там кувшин пирруинского красного вина.

- Вот, - сказал он, протягивая Таузеру наполненный кубок. Старик сделал глоток и широко улыбнулся.

Не вина он хочет, подумал риммер, а внимания. Эти времена тяжелы и для молодых, чья сила нам так нужна, что уж говорить о старом трюкаче, хозяин которого уже два года как умер.

Он смотрел на сморщенное лицо шута, и на мгновение ему показалось, что из-за завесы морщин проступает другое, детское лицо.

Боже, даруй мне быструю достойную смерть, взмолился Изгримнур, не допусти меня стать одним из этих старых дураков, которые, сидя по ночам у костра, рассказывают молодым, что в этом мире никогда уже не будет так хорошо, как прежде. И все-таки, думал герцог, возвращаясь к своему креслу и прислушиваясь к волчьему вою ветра за окном, все-таки на этот раз в этих рассказах может быть и есть доля истины. Может быть, мы и на самом деле видели лучшие времена. Может быть, впереди и вправду нет ничего, кроме проигранной битвы с наступающей тьмой.

- Видите ли, - говорил Таузер, - меч Камариса не сгинул в океане вместе с ним. Сир Камарис отдал его на сохранение своему оруженосцу Колмунду из Ростанби.

- Отдал свой меч? - удивленно спросил Джошуа. - Судя по тому, что я о нем слышал, это очень не похоже на Камариса са-Винитта.

- Ах, но вы ведь не знали его в тот, последний год. Да и как вы могли? Вы тогда только что появились на свет! - Таузер сделал еще глоток и задумчиво уставился в потолок. - Сир Камарис стал странным и даже жестоким после того, как умерла ваша мать, королева Эбека. Он был ее рыцарем, вы знаете, и готов был поклоняться даже каменным плитам, по которым она ступала, - как будто она Элисия, Матерь Божья. Мне всегда казалось, что он винил себя в ее смерти, словно он мог излечить ее болезнь силой оружия или частичкой своего сердца… несчастный безумец.

Заметив нетерпение Джошуа, Изгримнур наклонился вперед:

- Итак, он отдал звездный меч Торн своему оруженосцу?

- Да, да, - раздраженно ответил старик, недовольный тем, что его прерывают. - Когда Камарис пропал в море у острова Хача, Колмунд взял Торн себе. Он вернул земли своей семьи на Фростмарше и стал бароном довольно большой провинции. Торн был известен всем, и когда враги видели этот меч - а его нельзя было ни с чем спутать: черный, блестящий, с яркой серебряной рукояткой, красивое, страшное оружие - ужас поражал их и никто не смел обнажить клинка. Колмунду редко приходилось вынимать его из ножен.

- Так значит он пребывается в Ростанби? - возбужденно спросил из своего угла Бинабик. - Это два дня пути от места, где мы сейчас сиживаем.

- Нет, нет, нет! - рявкнул Таузер, передавая Изгримнуру кубок, чтобы тот налил еще вина. - Если ты наберешься терпения и немного подождешь, тролль, я расскажу вам все до конца.

Прежде чем Бинабик, принц или кто-нибудь другой успели ответить, Ярнауга, сидевший на корточках перед очагом, встал и склонился над маленьким шутом.

- Таузер, - сказал северянин, и голос его был тверд и холоден, как лед на соломенной крыше, - мы не можем ждать. С севера надвигается смертоносная тьма, холодная, роковая тень. Нам необходим этот меч, ты понимаешь? - он наклонился к самому лицу Таузера; клочковатые брови маленького человека тревожно взлетели вверх. - Мы должны найти Торн, потому что скоро сам Король Бурь будет стучаться в нашу дверь.

Таузер ошалело смотрел, как Ярнауга так же спокойно опускается на корточки у очага, выставляя острые костлявые колени.

Что ж, подумал Изгримнур, если мы хотели, чтобы эти новости кочевали по всему Наглимунду, то теперь мы этого добились. Однако похоже, что старик все-таки засунул репей под седло Таузеру.

Прошло несколько мгновение, и шут, наконец, оторвал взгляд от свирепых глаз северянина. Когда он повернулся к остальным, стало ясно, что старик больше не наслаждается своей неожиданной значительностью.

- Колмунд, - начал он. - Сир Колмунд слышал рассказы о великой сокровищнице дракона Игьярика высоко на вершинах Урмсхейма. Говорили, что там лежит величайшее сокровище мира.

- Только житель равнины может иметь желание искать горного дракона - да еще из-за золота, - с отвращением сказал Бинабик. - Мой народ большую давность уже живет возле Урмсхейма, но только в благодарность тому, что мы не ходим туда.

- Но, видите ли, - отозвался Таузер, - многие поколения считали дракона просто старой сказкой. Никто его не видел, никто не слышал ничего о нем, кроме рассказов путешественников, потерявших рассудок в снегах Урмсхейма. А у Колмунда был меч Торн, волшебный меч, и с ним он не боялся идти на поиски тайного сокровища волшебного дракона.

- Что за глупость! - сказал Джошуа. - Разве у него не было всего, чего только можно желать? Могущественное баронство? Меч героя? Почему он погнался за этим бредом сумасшедшего?

- Будь я проклят, Джошуа, - выругался Изгримнур. - А почему люди вообще что-то делают? Почему они повесили нашего Господа Узириса вверх ногами? Почему Элиас бросает в тюрьму родного брата и заключает договор с мерзкими демонами, когда он уже Верховный король всего Светлого Арда?

- Есть что-то в натуре смертных мужчин и женщин, что заставляет их мечтать о несбыточном, - - сказал Ярнауга от очага. - Иногда то, чего они ищут, находится за пределами понимания.

Бинабик легко спрыгнул на пол.

- Слишком очень много разговариваний о том, на что никогда не хватит нашего понимания, - сказал он. - Наш вопрос все еще один и тот же: где меч? Где Торн?

- Он потерян где-то на севере, вот где, - сказал Таузер. - Я никогда не слышал, что сир Колмунд вернулся из путешествия. Говорили, правда, что он стал королем гюнов и до сих пор живет там, в ледяной крепости.

- Похоже, что к этой истории примешаны древние воспоминания об Инелуки, - задумчиво сказал Ярнауга.

- Колмунд дошел по крайней мере до монастыря Святого Скенди в Хетстеде, - неожиданно вмешался отец Стренгьярд. Он выходил и успел вернуться так быстро, что никто не заметил его недолгого отсутствия; на впалых щеках архивариуса играл легкий румянец удовольствия. - Слова Таузера вызвали одно воспоминание. Мне казалось, что в архиве были некоторые монастырские книги ордена Скенди, уцелевшие во время пожара времен войны на Фростмарше. Вот приходно-расходная книга на год основания 1131. Видите, здесь перечислено снаряжение экспедиции Колмунда. - Он гордо передал книгу принцу. Джошуа поднес ее ближе к свету.

- Сушеное мясо и фрукты, - с трудом прочитал он, силясь разобрать выцветшие строки, - шерстяные плащи, две лошади, - он поднял глаза. - Здесь говорится об отряде из "дюжины и одного" - тринадцати, - он передал книгу Бинабику. Тролль примостился рядом с Ярнаугой и углубился в чтение.

- Значит, с ними случилось несчастье, - сказал Таузер, снова наполняя свой кубок. - Я слышал, что когда они вышли из Ростанби, их было более двух дюжин отборных бойцов.

Изгримнур наблюдал за троллем. Он, конечно, умен, думал герцог, хотя я все равно не доверяю этому племени. И почему он имеет такое влияние на этого мальчика? Не уверен, что мне это нравится, хотя истории, которые они оба рассказывают, видимо, по большей части правда.

- Ну и что в этом толку? - спросил он вслух. - Если меч потерян, так тут уж ничего не сделаешь. Нам бы лучше подумать об обороне.

- Герцог Изгримнур, - сказал Бинабик, - вы не имеете понимания: у нас нет выбора. Если Король Бурь действительно наш общий враг - с чем, я думаю, мы все с несомненностью согласились, то вся наша надежда - это владение тремя мечами. Два находятся в недоступности. Остается только Торн, и мы имеем должность найти его, если только нахождение возможно.

- Не надо меня учить, маленький человек, - зарычал Изгримнур, но Джошуа устало махнул рукой, чтобы прекратить разгорающийся спор.

- Теперь потише, - сказал принц. - Пожалуйста, дайте мне подумать. У меня голова трещит от всех этих безумных идей, наваленных одна на другую. Мне нужно немного тишины.

Стренгьярд, Ярнауга и Бинабик изучали монастырскую книгу и манусткрипт Моргенса, переговариваясь шепотом, Таузер потягивал свое вино; Изгримнур тоже налил себе кубок и угрюмо прихлебывал из него. Джошуа сидел неподвижно, глядя в огонь. Усталое лицо принца выглядело, как натянутый на кость пересохший пергамент, герцог Элвритсхолла с трудом мог смотреть наттего.

Его отец выглядел ничуть не хуже в последние дни перед смертью, размышлял Изгримнур. Хватит ли у него сил выдержать осаду, которая, по всей видимости, скоро начнется? Хватит ли у него сил выжить самому? Он всегда был ученым, беспокойным человеком… хотя, честно говоря, с мечом и щитом он тоже молодец. Не раздумывая, герцог встал, подошел к Джошуа и положил медвежью лапу ему на плечо.

Принц поднял глаза.

- Ты сможешь выделить мне хорошего человека, старина? У тебя есть кто-нибудь, кому знакомы северо-восточные земли?

Изгримнур задумался:

- У меня есть два или три таких человека. Фрекке, пожалуй, слишком стар для такого путешествия, о каком ты думаешь; Айнскалдир не уйдет от меня, пока я не выкину его из ворот НагЛимунда на острие пики. К тому же, его свирепость понадобится нам и здесь, когда битва станет горячей и кровавой. Он как барсук - дерется лучше всего, когда загнан в нору, - герцог помолчал. - А вот пожалуй Слудига я могу тебе дать. Он молод и здоров, а кроме того очень неглуп. Да, Слудиг - это тот, кто тебе нужен.

- Хорошо, - Джошуа медленно наклонил голову. - У меня есть три или четыре человека, которых можно послать, а маленький отряд лучше, чем большой.

- Смотря для чего, - Изгримнур оглядел теплую, надежную комнату и снова подумал, не гонятся ли они за призраком, не заморозила ли зимняя погода их мозги, мешая принять правильное решение.

- Для того, чтобы отправиться на поиски меча Камариса, дядюшка Медвежья Шкура, - сказал принц, и тень улыбки промелькнула по его бледному лицу. - Это, конечно, безумие, и все, на что мы опираемся, это старые сказки и несколько слов в пыльных потускневших книгах, но этой возможностью нельзя пренебрегать. Месяц ювен, а на дворе зимние бури. Этого не могут изменить никакие сомнения. - Он тоже оглядел комнату, задумчиво сжав губы.

- Бинабик из Йиканука, - наконец позвал принц, и тролль поспешил к нему, - поведешь ли ты отряд на поиски Торна? Ты знаешь северные горы лучше всех присутствующих, кроме, разве что, Ярнауги, который, надеюсь, тоже пойдет с вами.

- Я был бы полон чести, принц, - сказал Бинабик и упал на одно колено. Даже Изгримнур был вынужден улыбнуться.

- Я тоже благодарен за честь, принц Джошуа, - сказал Ярнауга, вставая. - Но не думаю, что мне следует идти. Здесь, в Наглимунде, я принесу больше пользы. Ноги у меня старые, но глаза все еще остры. Я помогу Стренгьярду в архивах, ибо много еще вопросов, требующих ответа, много еще неясного в истории Короля Бурь и меча Миннеяра. Кроме того, могут возникнуть и другие обстоятельства, при которых вам понадобятся моя помощь.

- Ваше высочество, - вступил Бинабик, - если в оста-точности есть незаполненное место, могу ли я иметь ваше разрешение брать с собой юного Саймона? Моргене просил в последнем послании, чтобы за мальчиком присматривал мой наставник. С его смертью это становилось моей обязанностью, и я не имею желания от нее уклоняться.

Джошуа был настроен скептически:

- Ты думаешь присматривать за ним, взяв в опаснейшую экспедицию в не нанесенные на карты северные горы? Бинабик поднял брови:

- Большими людьми ненанесенные, это возможно. Но это общий двор моего народа, кануков. Кроме того, я не питаю уверенности, что более безопасно оставить его в замке, готовом к воеванию с Верховным королем.

Принц поднес ладонь ко лбу, как к источнику невыносимой боли.

- Наверное, ты прав. Если бы наши слабые надежды оказались тщетными, не нашлось бы безопасного места для тех, кто сражался на стороне лорда Наглимунда. Если мальчик согласится, можешь взять его. - Принц опустил руку и похлопал Бинабика по плечу. - Что ж, хорошо, маленький человек - маленький, но отважный. Возвращайся к своим книгам, а завтра с утра я пришлю тебе трех добрых эркинландеров и Слудига, человека Изгримнура.

- Приношу все благодарности, ваше высочество, - серьезно кивнул Бинабик. - Но я думаю, что очень лучше будет уезжать завтра ночью. Это будет очень маленький отряд, и наша лучшая надежда - это не призывать недоброе внимание.

- Да будет так, - сказал Джошуа, вставая и поднимая руку как бы в благословении. - Кто может знать, совершаем ли мы безумство или встаем на путь к спасению? Вас следовало провожать звуками фанфар и оваций. Но безопасность важнее славы, и отныне "тайна" будет вашим паролем. Знайте, что в мыслях мы с вами.

Изгримнур помедлил, потом наклонился и пожал маленькую руку Бинабика.

- Чертовски странно все это, - сказал он, - но да хранит вас Господь. Если Слудиг поначалу будет сварливым, не сердитесь на него. Он вспыльчив, но сердце у него доброе, а преданность его сильна.

- Спасибо вам, герцог, - ответил тролль. - Мы имеем нужду в благословениях вашего бога. Мы отправливаемся в неизвестность.

- Как и все смертные, - добавил Джошуа. - Рано или поздно.

***

- Что?! Ты сказал принцу и всем им, что я пойду… куда? - Саймон в ярости сжал кулаки. - Какое ты имел право?!

- Саймон, друг, - спокойно ответил Бинабик. - Ты совершенно не имеешь обязанности никуда идти. Я только спрашивал разрешения Джошуа на твое участвование в этом поиске, и оно было получено. Ты имеешь выбор.

- Проклятое древо! Ну и что мне теперь делать? Если я скажу нет, все будут думать, что я попросту струсил.

- Саймон, - маленький человек успокоительно покачал головой. - Очень пожалуйста, не посылай при мне свежеизученные солдатские проклятия. Мы, кануки, вежливый народ. Не очень хорошо так волноваться о чужих мнениях. В любом случае много смелости понадобится, чтобы оставаться в Наглимунде, когда здесь будет осада.

Саймон с шипением выдохнул облачко морозного воздуха и обхватил руками колени. Он смотрел на мрачное небо, на размытое тусклое пятно солнца, скрытого облаками.

Почему все всегда все решают за меня? Разве я младенец?

Некоторое время он молчал, и лицо его было красным не только от холода, когда Бинабик протянул маленькую руку.

- Друг мой, я полнюсь скорбью, что это не кажется тебе той честью, о которой я думаю, - честь ужасной опасности, но все-таки честь. Я уже объяснялся, какими важными мы считаем эти вот поиски и что судьба Наглимунда и всего Светлого Арда находится в зависимости от них. И еще, что все могут погибать, не имея славы и песен, в белой северной пустыне. - Он торжественно похлопал Саймона по локтю, потом поискал что-то в кармане меховой куртки. - Здесь, - сказал тролль и вложил маленький холодный предмет в ладонь друга.

На мгновение отвлеченный от своих тягостных раздумий, Саймон взглянул. Это было кольцо, тонкий обруч из какого-то золотистого металла. На нем. был выгравирован странный рисунок: длинный овал с острым треугольником на одном конце.

- Рыбий знак Ордена Манускрипта, - сказал Бинабик. - Моргене привязывал это к ноге воробья вместе с запиской, о которой я говаривал раньше. Конец записки разъяснял, что это для тебя.

Саймон поднял кольцо, пытаясь поймать отблеск тусклого солнечного света.

- Я никогда не видел этого у Моргенса, - сказал он, слегка удивленный, что кольцо не вызывает никаких воспоминаний. - Такие были у всех членов Ордена? И как я могу носить его? Я едва могу читать. И пишу не очень-то грамотно.

Бинабик улыбнулся:

- У моего наставника не было такого кольца, по крайней мере я никогда его не видел. Но Моргенс имел желание, чтобы оно было у тебя, и такого разрешения с несомненностью достаточно.

- Бинабик, - сказал Саймон, прищурившись. - Там внутри что-то написано. - Он поднес кольцо к глазам, чтобы рассмотреть получше. - Я не могу прочитать.

Тролль сузил, глаза.

- Это было написано на каком-то языке ситхи, - сказал он, поворачивая кольцо, чтобы разглядеть его внутреннюю сторону. - Это трудно прочитывать, потому что очень мелко, и еще я не знаю этого стиля. - Бинабик посмотрел еще раз.

- "Дракон" означивает это, - прочитал он наконец. - А этот, я предполагаю, "смерть"… Смерть Дракона?.. Смерть и Дракон? - тролль посмотрел на Саймона и пожал плечами. - Я не имею понимания, что это может означивать. Я не имею такого знания. Это какая-то выдумка твоего доктора, я предполагаю, или, может быть, фамильный девиз? Ярнауга может иметь в прочитывании больше успеха.

Кольцо легко скользнуло на третий палец правой руки Саймона, как будто было нарочно сделано для него. Но Моргенс был таким маленьким! Как он мог это носить?

- Ты думаешь, это волшебное кольцо? - внезапно спросил Саймон, нахмурившись, словно заклятья летали вокруг золотого ободка, как роящиеся пчелы.

- Если и так, - с насмешливой мрачностью сказал Бинабик, - Моргенс не вкладывал никакой инструкции для его употребления. - Он покачал головой. - Я предполагаю, что это имеет малую вероятность. Просто подарок от человека, который любил тебя.

- А почему ты отдал его мне именно сейчас? - спросил Саймон, чувствуя, что у него щиплет в глазах, и изо всех сил пытаясь подавить слезы.

- Потому что я имею должность уходить завтра и продвигаться на север. Если ты захочешь оставаться здесь, у нас может не быть случая снова видеть друг друга.

- Бинабик! - Напряжение увеличилось. Сейчас Саймон чувствовал себя маленьким мальчиком, которого толкают то в одну сторону, то в другую ссорящиеся взрослые.

- Это только правда. - Круглое лицо тролля теперь было совершенно серьезным. Он поднял руку, останавливая дальнейшие расспросы и протесты. - Теперь тебе надо иметь решение, мой дорогой друг. Я еду в страну, где много снега и льда, чтобы выполнять дело, которое может оказаться просто глупостью и может стоить цену жизни для дураков, взявшихся за него. Те, кто будет оставаться в этом месте, будут очень испытывать большую злость армии короля. Я питаю страх, что это пагубный выбор. - Бинабик мрачно покачал головой. - Но, Саймон, выберешь ты идти с нами или останешься здесь, биться за Наглимунд - и принцессу, - мы все равно будем очень добрыми друзьями, да?

Он поднялся на цыпочки, чтобы похлопать Саймона по плечу, потом повернулся и пошел через двор к архивам.

***

Саймон застал ее в одиночестве. Она бросала камешки в замковый колодец. На ней был хорошо защищающий от холода тяжелый дорожный плащ с капюшоном.

- Здравствуйте, принцесса, - сказал он. Она взглянула на него и грустно улыбнулась. Сегодня она почему-то выглядела гораздо старше своих лет, совсем как взрослая женщина.

- Привет, Саймон, - облачко дыхания морозным туманом закрыло ее лицо.

Он начал было сгибать колено для глубокого поклона, но она уже отвернулась. Еще один камешек со стуком упал в колодец. Он решил сесть рядом, что было бы вполне естественно, но единственным пригодным для этого местом был край колодца, так что Саймон мог либо оказаться в неловкой близости к принцессе, либо сидеть, повернувшись к ней спиной. Лучше уж было оставаться на ногах.

- Как вам тут живется? - спросил он наконец.

Она вздохнула.

- Мой дядя обращается со мной так, как будто я сделана из яичной скорлупы и паутинок и могу разбиться вдребезги, если подниму что-нибудь тяжелое или кто-нибудь толкнет меня.

- Я уверен… Я уверен, что он просто хочет, чтобы вы были в безопасности. Вы совершили очень рискованное путешествие, прежде чем попасть сюда.

- Мы, кажется, путешествовали вместе, но никто не ходит за тобой и не следит, как бы ты не ободрал коленку. Они даже учат тебя владеть мечом!

- Мири… Принцесса! - Саймон был шокирован. - Но вы же не собираетесь сражаться с мечом в руках, верно?

Она посмотрела на него, и глаза их встретились. На мгновение взгляд ее засиял, как полуденное солнце, и какая-то необыкновенная решимость была в нем; почти сразу же принцесса опустила глаза.

- Нет, - сказала она. - Наверное нет. Но, о, я действительно хочу сделать хоть что-нибудь!

Саймон с удивлением услышал подлинную боль в ее голосе и вспомнил в этот момент, какой она была во время подъема к Переходу - безропотная, сильная, самый надежный спутник, какого только можно было пожелать.

- Что… что вы хотите делать?

Она снова-подняла глаза, довольная тем, как серьезно он спросил об этом.

- Ну, - начала она, - ты ведь знаешь, что Джошуа никак не может убедить Дивисаллиса, что его господин, герцог Леобардис, должен поддержать принца в борьбе с моим отцом. Дядя мог бы послать меня в Наббан!

- Послать вас… в Наббан?

- Ну конечно! - Она нахмурилась. - По материнской линии я происхожу их дома Ингадаринов, это очень знатный наббанайский род. Моя тетя замужем за Леобардисом. Кто же лучше меня может уговорить герцога? - Она выразительно всплеснула затянутыми в кожаные перчатки руками.

- О… - Саймон не знал, что и сказать. - Но Джошуа, наверное, думает, что это будет… будет… я не знаю. - Он подумал. - Я хотел сказать, что, может быть, дочери Верховного короля не следует устраивать заговор против него?

- А кто лучше меня знает Верховного короля? - Она уже сердилась.

- А вы… - Он осекся, но любопытство все-таки победило. - Что вы чувствуете к своему отцу?

- Ты хочешь сказать, ненавижу ли я его? - В ее голосе звучала горечь. - Я ненавижу то, чем он стал. Я ненавижу то, на что его толкают люди, которые окружают его. Если его сердце вдруг смягчится и он увидит, что творит, и раскается - что ж, тогда я снова смогу любить его.

Целая процессия камешков отправилась вколодец. Саймон молча стоял рядом, чувствуя себя крайне неловко.

- Извини, Саймон, - нарушила молчание принцесса. - Я разучилась разговаривать с людьми. Моя старая няня была бы в ужасе от того, во что я превратилась, бегая по лесам. Как ты живешь и что ты делаешь?

- Бинабик просил меня отправиться вместе с ним по поручению Джошуа, - сказал он, поднимая больную тему куда более резко, чем собирался. - На север, - добавил он значительно.

Вместо того, чтобы отразить тревогу и страх, на которые он рассчитывал, лицо принцессы как будто осветилось изнутри. Хотя она и улыбнулась ему, казалось, что Мириамель его не видит.

- О Саймон, - сказала она, - как мужественно! Как это хорошо! Ты можешь… когда вы уходите?

- Завтра ночью, - ответил он, мрачно осознавая, что "просил поехать" каким-то таинственным образом превратилось в "уходите". - Но я еще не решил, - продолжал он слабым голосом. - Я думал, я еще понадоблюсь здесь, в Наглимунде, чтобы с пикой защищать стены, когда начнется осада, - последнее добавление было сделано на случай, если она вдруг подумает, что Саймон остается работать на кухне или что-нибудь в этом роде.

- Ох, Саймон, - сказала Мириамель, внезапно сжав его холодные пальцы тонкой рукой в кожаной перчатке. - Если моему дяде нужно, чтобы ты пошел в ними, ты должен! У нас остается так мало надежд, судя по всему тому, что я слышала.

Она подняла руки и быстро развязала повязанный вокруг шеи небесно-голубой шарф, тонкую прозрачную полоску. Ее принцесса протянула Саймону.

- Возьми это и носи - для меня, - сказала Мириамель. Саймон почувствовал, как кровь хлынула к его щекам, и постарался удержать губы, разъезжавшиеся в потрясенной улыбке простака.

- Спасибо… принцесса, - вымолвил он наконец.

- Если ты будешь носить его, - сказала она, вставая, - получится, почти как будто я сама там, с вами. - Она присела в шутливом реверансе и засмеялась.

Саймон безуспешно пытался понять, что именно произошло и как оно могло произойти так быстро.

- Так оно и будет, принцесса, - сказал он. - Как будто вы с нами.

Что-то в том, как он это сказал, изменило ее настроение; выражение лица принцессы стало спокойным, даже грустным. Она снова улыбнулась, но теперь в улыбке ее была печаль, и быстро шагнула вперед, так ошеломив Саймона, что он чуть не поднял руку, чтобы защититься. Мириамель прикоснулась холодными губами к его щеке.

- Я знаю, ты будешь храбрым, Саймон. Возвращайся невредимым. Я буду молиться за тебя.

Сказала - и исчезла, пробежав через двор, словно маленькая девочка. Темный капюшон мелькнул дымным облачком и скрылся в сумрачной арке перехода. Саймон стоял неподвижно, держа в руке легкий голубой шарф. Он думал об этом подарке и о том, как она улыбнулась, когда поцеловала его, и чувствовал, как горячее светлое пламя разгорается в его груди. Казалось, он еще не полностью осознал, что в безбрежном сером холоде, надвигающемся с севера, только что зажегся единственный факел. Крошечный яркий огонек в гуще ужасной бури… но даже одинокий огонь может привести усталого путника к дому целым и невредимым.

Он бережно скатал мягкую ткань в шарик и спрятал его у себя на груди.

***

- Я рада, что ты не стал медлить, - сказала леди Воршева. Ее темные глаза, казалось, отражали роскошь желтого платья.

- Большая честь для меня, моя леди, - ответил монах, взгляд его блуждал по комнате.

Воршева резко рассмеялась:

- Похоже, что ты единственный человек в этом замке, который считает честью навестить меня. Впрочем, это неважно. Ты понял, что должен делать?

- Я уверен, что понял все правильно. Трудно будет только выполнить мою задачу, понять ее куда легче.

- Хорошо. Тогда тебе нечего больше ждать, и чем больше промедлений, тем меньше шансов на успех. И больше свободы для болтливых языков.

Взметнув вихрь желтого шелка, она скрылась в задней комнате.

- Э-э-э… моя леди? - человек подул на руки. В комнатах принца было холодно, огонь не горел. - Остается вопрос… оплаты?

- Я думала, что ты сделаешь это просто из уважения ко мне" - отозвалась Воршева.

- Что поделаешь, моя леди, я всего только бедный монах, а на то, что вы просите, нужны деньги. - Он снова подышал на замерзшие пальцы и спрятал руки в рукава рясы.

Она вернулась, держа в руках кошелек из блестящей ткани.

- Это я знаю. Вот. Это золото, как я и обещала. Половина сейчас, половина после того, как я получу подтверждение, что твоя задача выполнена. - Воршева вручила ему кошелек и отвернулась. - От тебя разит вином! Да можно ли тебе доверить такое серьезное дело?!

- Это священное вино, моя леди. Иногда единственное, что остается мне на моем тернистом пути. Вы должны понять. - Он одарил ее застенчивой улыбкой и осенил золото знаком древа, прежде чем спрятать его в карман рясы. - Мы делаем то, что должно, дабы служить Божьей воле.

Воршева медленно кивнула:

- Я могу понять это. Не подведи меня, монах. Ты служишь великой цели, а не только мне.

- Я понимаю, леди, - он поклонился, потом повернулся и вышел вон. Воршева посмотрела на пергамент, разложенный на столе принца, и глубоко вздохнула. Дело сделано.

***

Сумерки следующего дня застали Саймона в покоях принца Джошуа, готовым к прощанию. Охваченный какой-то дремотой, словно только что проснувшийся, Саймон слушал последний разговор принца с Бинабиком. Юноша и тролль провели весь этот хмурый день, собирая снаряжение в дорогу. У Саймона теперь был новый, подбитый мехом плащ, шлем и тонкая кольчуга, чтобы носить под верхней одеждой. Хейстен сказал, что она не спасет от удара мечом или от стрелы, пущенной в сердце, но может сослужить хорошую службу при каком-нибудь менее гибельном нападении.

Саймону она показалась не слишком тяжелой, но Хейстен предупредил его, что после долгого дневного перехода он вряд ли будет так веселиться.

- Солдату всегда тяжело, парень, - сказал ему этот огромный человек. - И тяжелее всего подчас остаться в живых. Сам Хейстен был одним из трех эркинландеров, которые шагнули вперед, когда капитаны вызывали добровольцев. Как и два его товарища - Этельберн, покрытый шрамами ветеран с пышными усами, почти такой же огромный, как Хейстен, и Гримрик, худой, похожий на ястреба человек с гнилыми зубами и внимательным взглядом - он провел столько времени, готовясь к предстоящей осаде, что теперь радовался любому настоящему делу, даже такому опасному и таинственному, каким обещали стать эти поиски. Когда Хейстен узнал, что Саймон тоже идет, он еще больше утвердился в своем желании присоединиться к экспедиции.

- Посылать на такое дело мальчишку - это бред, - рычал он. - А он ведь даже еще не кончил учиться махать мечом и пускать стрелы. Лучше уж я пойду с ним и будут учить его дальше.

Слудиг, человек герцога Изгримнура, как и эркинландеры, был одет в меха и конический шлем. Вместо длинного меча, какими вооружились остальные, Слудиг заткнул за пояс два ручных топора с прорезными фигурными лезвиями. Он весело улыбнулся Саймону, предвидя его вопрос.

- Когда один застрянет в чьем-нибудь черепе, - риммер говорил на вестерлинге свободно, почти с таким же легким акцентом, как и сам герцог Изгримнур, - хорошо иметь под рукой запасной, чтобы было чем драться, пока не вытащишь первый.

Кивнув, Саймон попытался улыбнуться в ответ…

- Рад снова видеть тебя, Саймон, - сказал Слудиг, протягивая мозолистую руку.

- Снова?

- Мы уже встречались однажды в аббатстве Ходерунда, - рассмеялся Слудиг. - И ты потом путешествовал задом вверх, перекинутый через седло Айнскалдира. Надеюсь, что ты не только так умеешь ездить.

Саймон вспыхнул, пожал руку северянина и отвернулся.

- Мы не намного продвинулись, чтобы помочь тебе в пути, - с сожалением говорил Ярнауга Бинабику. - Скендианские монахи оставили скудные сведения о путешествии Колмунда, кроме записей о его снаряжении. Они, вероятно, считали его сумасшедшим.

- С великой вероятностью они были правы, - заметил Бинабик, полируя костяной нож, недостающую часть своего посоха.

- Но кое-что мы все-таки обнаружили, - сказал Стренгьярд. Волосы священника стояли дыбом, глазная повязка съехала немного на сторону, как будто он явился в покои принца прямо из архивов, в которых рылся всю ночь, как оно, впрочем, и было. - Библиотекарь аббатства написал: "Барон не знает, как долго продлится его путешествие к Дереву Рифмоплета…"

- Это нам непонятно, - вмешался Ярнауга, - скорее всего, монах просто чего-нибудь не расслышал или получил эти сведения через третьи руки… но все-таки это название. Возможно, что-нибудь прояснится, когда вы доберетесь до Урмсхейма.

- Может быть, - задумчиво сказал Джошуа, - это какой-то город, селение у подножия горы?

- Может быть, - с сомнением ответил Бинабик, - но насколько я могу знать, между развалившимся монастырем и Урмсхеймом ничего не находится - кроме Льда, деревьев и камней, с несомненностью. Этих предметов там сколько угодно.

Когда были уже произнесены последние слова прощания, Саймон услышал доносившийся из задней комнаты голос Сангфугола, который пел там для леди Воршевы:

Саймон поднял свой колчан и в третий или четвертый раз проверил, на месте ли Белая стрела. Сбитый с толку, словно пойманный сетями какого-то длинного, прилипчивого сна, он вдруг понял, что снова собирается в путешествие - и снова не знает почему. Его отдых в Наглимунде оказался таким кратким! Теперь он кончился - навсегда, или, по крайней мере, надолго. Дотронувшись до голубого шарфа, повязанного на шее, он осознал, что может никогда больше не увидеть оставшихся в Наглимунде… Сангфугола, старого Таузера или Мириамель. Ему показалось, что сердце его внезапно споткнулось, начало заикаться, как деревенский пьяница, и он хотел было прислониться к чему-нибудь, как вдруг сильная рука сжала его локоть.

- Вот ты где, парень. - Это был Хейстен. - Мало того, что ты еще ничему не научился ни с мечом, ни с луком, так теперь мы тебя еще посадим на лошадь.

- На лошадь? - спросил Саймон. - Это мне нравится.

- А вот и нет, - ухмыльнулся Хейстен. - Уж месяц или два это не будет тебе нравиться, это точно.

Джошуа сказал несколько слов каждому из них, а потом были долгие, торжественные рукопожатия. Вскоре после этого они вышли в темный холодный двор, где их ждали бьющие копытами лошади: пять верховых, две вьючных и Кантака. Если луна и была, она пряталась, как кошка, под одеялом облаков.

- Очень хорошо это, что мы имеем сейчас такую темноту, - сказал Бинабик, усаживаясь в новое седло на серой спине Кантаки. Люди, впервые видевшие коня Бинабика, обменивались удивленными взглядами, но тут тролль щелкнул языком, и волчица помчалась вперед. Солдаты тихо подняли смазанную подъемную решетку, и путники оказались за воротами, под широким, затянутым облаками небом. Они двинулись к казавшимся такими близкими горам; поле призрачных гвоздей простиралось вокруг.

- До свидания всем, - тихо сказал Саймон. Они ехали по дороге, ведущей вверх.

***

Высоко вверху, на Переходе, у хребта горы, возвышающейся над Наглимундом, притаилась черная фигура.

Даже своими острыми глазами Инген Джеггер не мог разглядеть в безлунной мгле ничего, кроме того, что маленькая группа всадников покинула Наглимунд. Этого, тем не менее, было вполне достаточно, чтобы вызвать его интерес.

Он стоял, потирая руки, и собирался уже позвать кого-нибудь из своих людей, чтобы спуститься вниз и посмотреть получше, но вместо этого поднес кулак ко рту и заухал, как снежная сова. Через несколько секунд огромная собака появилась из зарослей кустарника и выскочила на Переход рядом с ним. Она была даже больше той, которую убил ручной волк тролля, - белое чудовище с длинными перламутровыми прорезями глаз на улыбающейся морде. Она зарычала глубоким грудным рокотом и повела головой из стороны в сторону. Ноздри ее трепетали.

- Да, Никуа, да, - тихо прошептал Инген. - Снова пришло время охотиться.

Мгновение спустя Переход был пуст. Листья нежно шуршали по каменным плитам, но ветра не было.

6 ВОРОН И КОТЕЛ

Когда лязг начался снова, Мегвин вздрогнула. Этот скорбный звук означал так много - и ничего хорошего. Одна из девушек, маленькая красотка с нежной кожей, про которую Мегвин сразу решила, что она трусиха, отпустила бревно, которое они толкали, и зажала руками уши. Тяжелый кусок изгороди, предназначавшийся для того, чтобы запереть ворота, чуть не упал, но Мегвин и две другие девушки держали его крепко.

- Стада Багбы, Сигва, - заворчала она на ту, которая отпустила, - ты что, рассудка лишилась? Если бы оно упало, кого-нибудь могло бы раздавить или по меньшей мере перебить ногу!

- Я виновата, я очень виновата, моя леди, - сказала девушка, вспыхнув. - Просто этот шум… Он так пугает меня! - Она шагнула назад, занимая свое прежнее место, и девушки снова навалились на бревно, силясь приподнять его и опустить в массивную дубовую развилку, служившую пазом ворот. По ту сторону изгороди мычали сбитые в кучу рыжие стада, так же, как и молодые женщины, обеспокоенные непрекращающимся звоном.

С грохотом и скрежетом бревно упало на место, и девушки опустили на землю, прислонившись спинами к воротам.

- Милостивые боги, - простонала Мегвин. - Мне кажется, что у меня треснул позвоночник.

- Это не правильно, - высказалась Сигва, мрачно разглядывая кровоточащие царапины на ладонях. - Это мужская работа.

Металлический лязг прекратился, и мгновение сама тишина, казалось, радостно пела. Дочь Лута вздохнула и набрала полную грудь морозного воздуха.

- Нет, маленькая Сигва, - простонала она. - Мужская работа - это то, что делают сейчас мужчины, а все остальное - женская работа, если только ты не хочешь носить мечи и копья.

- Это Сигва-то? - смеясь спросила одна из девушек. - Да она не убьет даже паука!

- Я всегда зову для этого Товилета, - сказала Сигва, гордая своей утонченностью, - и он всегда помогает мне.

Мегвин нахмурилась.

- Что ж, боюсь, что нам придется учиться самим разделываться с нашими пауками. Не много мужчин останется с нами в эти дни, а у тех, кто не уйдет, будет достаточно других дел.

- Вы совсем другая, принцесса, вам проще, - отвечала Сигва. - Вы большая и сильная.

Мегвин пристально посмотрела на нее, но ничего не сказала.

- Вы же не думаете, что война будет все лето, - спросила другая девушка, как будто речь шла о какой-то скучной повседневной работе. Мегвин обернулась и посмотрела на всех троих, на мокрые от пота лица и глаза, уже блуждающие в поисках других, более интересных тем. На секунду ей захотелось закричать, испугать их, чтобы они поняли, что все предстоящее им - не турнир, не веселая игра, а смертельный неравный бой.

Но зачем сейчас тыкать их носом в грязь? подумала она. Очень скоро у нас будет ее гораздо больше, чем нам бы хотелось.

- Я не знаю, Гвелан, - сказала она и покачала головой. - Я надеюсь, что нет. Я действительно надеюсь, что нет.

***

Когда она возвращалась от выгонов к дворцу, два человека снова ударили в большой бронзовый котел, висевший вверх ногами в раме из дубовых столбов перед передними дверями Таига. Когда она проходила мимо, шум, который производили эти люди, бьющие по котлу дубинами с железными наконечниками, был таким громким, что ей пришлось заткнуть уши. Она снова удивилась, как это ее отец и его советники могут думать, не говоря уж о том, чтобы планировать жизненно важную стратегию, при этом ужасном грохоте у самого дворца. Но если Котел Ринна замолчит, потребуется много дней, чтобы предупредить о грозящей опасности все отдаленные города, особенно прилегающие к склонам Грианспога. А так те селения и поместья, которые услышат этот звон, пошлют гонцов к тем, кто находится дальше. Лорд Таига звонил в котел в дни бедствий задолго до того, как Эрн Охотник и Ойндут, его могучее копье, превратили их страну в великое королевство. Дети, никогда ранее не слышавшие его звука, мгновенно узнавали его, так много было сложено песен и сказок о Котле Ринна.

Высокие стены Тайга сегодня закрыли ставнями от тумана и холодного ветра. Мегвин вошла, когда Луг и его советники серьезно беседовали о чем-то у огня.

- Моя дочь, - сказал Лут, вставая. С видимым усилием он улыбнулся ей.

- Я взяла несколько женщин и загнала остатки стада в большой загон, - доложила Мегвин. - Мне кажется, что им не нужно находиться в такой тесноте. Коровы беспокоятся.

Лут махнул рукой.

- Лучше потерять несколько коров сейчас. Мы не сможем загнать их, если придется спешно отступать в горы.

В дальнем конце зала отворилась дверь, и часовые один раз ударили по щитам, как бы эхом отозвавшись на грохочущий призыв Котла.

- Благодарю тебя, Мегвин, - сказал король, поворачиваясь, чтобы приветствовать вновьприбывшего.

- Эолер! - воскликнул он, когда граф вышел вперед. На нем все еще была перепачканная дорожная одежда. - Ты быстро вернулся от целителей. Это хорошо. Как твои люди?

Граф Над Муллаха подошел, упал на одно колено и быстро поднялся в ответ на нетерпеливый жест Лута.

- Пятеро здоровы; двое раненых чувствуют себя неважно. За остальных четверых я еще рассчитаюсь со Скали. - Тут он наконец увидел принцессу и широко улыбнулся, но на лбу его все еще оставались морщины тяжелого, утомительного раздумья. - Моя леди Мегвин, - сказал он и снова поклонился, прикоснувшись губами к ее тонким длинным пальцам, на которых, как она смущенно заметила, все еще оставалась грязь изгороди.

- Я слышала, что вы вернулись, граф, - молвила она. - Я бы только хотела, чтобы ваше возвращение было более счастливым.

- Ужасна судьба твоих храбрых муллачи, Эолер, - сказал король, усаживаясь рядом со старым Краобаном и другими верными людьми, - но спасибо Бриниоху и Мюрагу Однорукому, что вы все-таки наткнулись на этот отряд разведчиков. В противном случае Скали и его ублюдки застали бы нас врасплох. Он будет более осторожен после схватки с твоими людьми, а может быть и вовсе изменит намерения.

- Хотел бы я, чтобы это было так. Мой король, - сказал Эолер, грустно качая головой. Сердце Мегвин дрогнуло, когда она увидела, как стойко он переносит свою слабость; она безмолвно проклинала свои детские чувства. - Но, - продолжал он, - боюсь, что это не так. Если Скали задумал такое предательское нападение так далеко от его земель, значит он убежден, что обстоятельства складываются в его пользу.

- Но в чем дело? Что ему от нас нужно? - спросил король. - Мы уже много лет не воюем с риммерами!

- Боюсь, сир, что дело не в этом. - Эолер был почтителен, но не боялся поправить своего короля. - Если бы старый Изгримнур по-прежнему правил в Элврйтсхолле, вам было бы чему удивляться, но Скали - ставленник Верховного короля. В Наббане говорят, что со дня на день Элиас выступит против Джошуа. И поскольку мы ответили отказом на ультиматум Гутвульфа, он не хочет оставлять у себя за спиной необремененных налогами эрнистирийцев, когда двинется на Наглимунд.

- Но Гвитин все еще там! - испуганно сказала Мегвин.

- Ас ним, к несчастью, полсотни наших лучших людей, - рыкнул у камина старый Краобан.

Эолер обернулся и ласково посмотрел на Мегвин, впрочем, принцесса была уверена, что в глазах его была только снисходительность.

- За толстыми стенами Наглимунда ваш брат, бесспорно, в большей безопасности, чем был здесь, в Эрнисадарке. Кроме того, если он узнает о нашем тяжелом положении и сможет выехать сюда, его пятьдесят человек окажутся за спиной у Скали, что крайне выгодно для нас.

Король Лут потер глаза, как будто хотел выжать из них усталость и забыть тревоги прошедшего дня.

- Не знаю, Эолер, не знаю. У меня неважное ощущение от всего этого. Не нужно быть хорошим предсказателем, чтобы видеть, какой страшный, зловещий год нас ожидает. Таким он и был с первой секунды.

- Я все еще здесь, отец, - сказала Мегвин и подошла, чтобы опуститься на колени подле короля, - и я останусь с тобой. - Лут погладил ее по руке.

Эолер улыбнулся и кивнул, услышав обращенные к отцу слова девушки. Но мысли его были заняты двумя его умирающими людьми и огромной силой риммеров, двигающейся по Фростмаршу к Иннискрику неостановимой железной волной.

- Те, кто останется, пожалуй, не поблагодарят нас, - сказал он шепотом.

А снаружи бронзовый голос котла разносился по всему Эрнисадарку, непрестанно взывая к виднеющимся вдалеке горам:

- Берегитесь… Берегитесь… Берегитесь…

***

Барон Дивисаллис и маленький отряд наббанайцев каким-то образом умудрились превратить продуваемые сквозняками комнаты в восточном крыле Наглимунда в частичку своего южного дома. Хотя капризная погода была слишком холодной, чтобы распахивать окна и двери, как это широко распространено в Наббане, они завесили хмурые каменные стены ярко-зелеными и небесно-глубыми гобеленами и заставили все пригодные для этого поверхности свечами и масляными лампами, так что комнаты за закрытыми ставнями расцвели светом.

В полдень здесь светлее, чем снаружи, решил Изгримнур. Но, как сказал старый Ярнауга, мрачные вести выгнать не так легко, как зимнюю тьму. И вполовину не так легко.

Ноздри герцога раздулись, как у разгоряченной лошади. Дивисаллис повсюду расставил горшочки с ароматическими маслами, в некоторых плавали зажженные фитили, наполнявшие комнату густым ароматом островных благовоний.

Хотел бы я знать, что ему так не нравится - запах страха или старого доброго железа? Изгримнур неодобрительно фыркнул и подвинул свое кресло к двери в коридор.

Барон Дивисаллис был несказанно удивлен, обнаружив у своей двери нежданных и необъявленных герцога Изгримнура и принца Джошуа, но, быстро оправившись, предложил им войти и отбросил в сторону несколько разноцветных одеяний, висевших на стульях, чтобы гости могли сесть.

- Простите, что побеспокоил вас, барон, - сказал Джошуа, наклоняясь вперед и уперев локти в колени. - Но я хотел поговорить с вами наедине, прежде чем закончится рэнд.

- Конечно, конечно, мой принц, - ободряюще кивнул Дивисаллис. Изгримнур презрительно оглядывал его искусно завитые волосы и безделушки, которые барон носил на шее и запястьях, и удивлялся, как это он может быть, согласно общепризнанной репутации, таким свирепым и бесстрашным воином.

На вид так кажется, что он может зацепиться рукоятью за свои висюльки и удавиться.

Джошуа поспешно рассказывал о событиях двух последних дней, бывших истинной причиной того, что рэнд не мог состояться. Дивисаллис, который, как и многие другие лорды, с сомнением принял заявление о болезни принца, поднял брови, но ничего не сказал.

- Я не мог говорить откровенно и не могу до сих пор, - подчеркнул Джошуа. - В этой безумной толкотне, в бесконечных прибытиях и отъездах слишком легко было бы какому-нибудь бесчестному человеку, а'то и просто шпиону Элиаса, передать Верховному королю известия о наших опасениях и планах.

- Но наши опасения известны всем, - возразил Дивисаллис. - И у нас нет никаких планов - пока.

- К тому времени, когда я буду готов говорить об этом со своими людьми, ворота будут надежно заперты - но видите ли, барон, вы еще не знаете всей правды.

И тут принц начал рассказывать Дивисаллису обо всех последних открытиях, о трех мечах и пророческих стихах в книге сумасшедшего священника, и о загадочных сновидениях, посещавших многих людей.

- Но если вы и так собираетесь вскоре рассказать все это вашим вассалам, зачем сейчас говорите со мной? - спросил барон. У двери фыркнул Изгримнур: у него возник тот же вопрос.

- Потому что мне нужен ваш господин Леобардис, и он нужен мне прямо сейчас, - сказал Джошуа. - Мне нужен Наббан. - Принц вскочил и стал кругами ходить по комнате, как бы разглядывая гобелены, но взгляд его был сфокусирован за много-много лиг от каменных стен и узорчатой ткани. - Я с самого начала ждал слова вашего герцога, но сейчас я нуждаюсь в нем больше, чем когда-либо. Элиас для своих целей отдал Риммергард Скали и его кальдскрикскому клану Ворона. Таким образом, он воткнул нож в спину короля Лута: эрнистири теперь пришлют мне много меньше людей, вынужденные оставить у себя количество, достаточное, чтобы защитить свои земли. Гвитин, который еще неделю назад рвался воевать с Элиасом, хочет возвращаться домой, чтобы помочь отцу защищать Эрнисадарк.

Джошуа резко повернулся, чтобы посмотреть прямо в глаза Дивисаллису. Лицо принца было только маской холодной гордости, но и барон, и герцог Изгримнур видели его руку, вцепившуюся в ворот рубашки.

- Если герцог Леобардис хочет быть чем-то большим, чем просто лакеем Элиаса, он должен разделить со мной мою ношу.

- Но почему вы говорите все это мне? - спросил Дивисаллис. Он казался искренне удивленным. - Мне кажется, что эти последние события - мечи, книга и все прочее - ничего не меняют.

- Меняют, черт побери! - отрезал Джошуа, голос его поднялся почти до крика. - Без Леобардиса, да еще когда эрнистири под угрозой с севера, мой братец получит нас аккуратно упакованными, как в бочке, забитой гвоздями. Кроме того, он имеет дело о демонами, и никто не знает, какие ужасные преимущества он получит благодаря этому союзу. Мы, конечно, сделали слабую попытку нанести ответный удар, но даже если эта попытка против всех ожиданий увенчается успехом, она ничем не сможет помочь нам, если не останется ни одного вольного владения. Ни ваш герцог, ни кто-нибудь другой никогда не посмеют ответить Элиасу ничего, кроме "да".

Барон тихо покачал головой, и его бусы тихо зазвенели.

- Я в большом смущении, мой лорд. Как случилось, что вы не знаете? Еще вчера я отправил депешу в Санкеллан Магистревис с моим самым верным гонцом. Я сообщил Леобардису, что вы выступаете против Элиаса и, по моему мнению, он должен привести людей на подмогу.

- Что? - Изгримнур вскочил. Он и принц были одинаково потрясены. Они стояли, нависая над испуганным Дивисаллисом, лица их напоминали лица людей, попавших ночью в засаду.

- Но, мой принц, я сообщил вам. По крайней мере, поскольку мне посоветовали не беспокоить вас, я отправил послание с моей печатью в ваши покои. Вы, разумеется, прочли его?

- Благословенный Узирис и Мать Его! - Джошуа хлопнул себя по бедру. - Мне некого винить, кроме себя самого. Оно и сейчас лежит у меня на столе. Деорнот вручил его мне, но я собирался дождаться более удобного часа. Я просто забыл о нем. Но это не страшно, а то, что вы сообщили нам, - превосходно.

- Вы считаете, что Леобардис приедет? - подозрительно спросил Изгримнур. - Почему вы так уверены? Раньше вы, по-моему, сами сильно сомневались в этом.

- Герцог Изгримнур, - тон Дивисаллиса был ледяным, - надеюсь, вы понимаете, что я только исполнял свой долг. В действительности герцог Леобардис уже давно склонялся к тому, чтобы поддержать принца Джошуа. Более того, он был крайне недоволен неоправданной дерзостью Элиаса. Войска уже несколько недель готовы к бою.

- Тогда зачем было посылать вас сюда? - спросил Джошуа. - Что он надеялся узнать здесь, чего я не мог сообщить ему через посланников?

- Он'не ждал ничего нового, - ответил Дивисаллис. - Хотя мы и получили здесь гораздо больше новых сведений, чем кто-нибудь мог предположить. Нет, я был послан более для того, чтобы устроить небольшое представление некоторым людям в Наббане.

- Есть разногласия между вассалами? - сверкнув глазами, спросил Джошуа.

- Конечно, но в этом нет ничего необычного… и не в этом первопричина моей миссии. Она в том, чтобы подорвать сопротивление более близкого герцогу человека, - тут, хотя в маленькой комнатке явно не было никого, кроме них троих, Дивисаллис огляделся по сторонам. - Это его жена и сын ни в коем случае не желают его союза с вами.

- Вы имеете в виду старшего, Бенигариса?

- Да, а иначе бы он или один из младших сыновей Леобардиса был здесь вместо меня, - барон пожал плечами. - Бенигарису многое нравится в правлении Элиаса, так же, как и герцогине Нессаланте… - Наббанаец снова пожал плечами.

- Она тоже отдает предпочтение шансам Верховного короля, - горько улыбнулся Джошуа. - Нессаланта - умная женщина. Жаль, что ей придется волей-неволей подчиниться выбору своего мужа. Она вполне может оказаться права в своих опасениях.

- Джощуа! - Изгримнур был шокирован.

- Я только шучу, старый друг, - сказал принц, но выражение его лица свидетельствовало об обратном. - Так что, герцог выйдет нам на помощь, добрый Дивисаллис?

- Так скоро, как только возможно, принц Джошуа. И сливки наббанайского рыцарства будут в его свите.

- И большой отряд копьеносцев и лучников, я надеюсь. Что ж, да будет милость Эйдона со всеми нами, барон.

Они с герцогом распрощались с Дивисаллисом и вышли в темный коридор. Яркие краски жилища наббанайца остались позади, как сон, оставленный за порогом пробуждения.

- Есть человек, которого очень обрадует эта новость, Изгримнур.

Герцог вопросительно поднял брови.

- Моя племянница Мириамель была очень расстроена, когда узнала, что Леобардис колеблется. Нессаланта все-таки ее тетка. Принцесса действительно очень обрадуется этому известию.

- Тогда пойдем и расскажем ей, - предложил Изгримнур, взяв Джошуа под локоть и направляя его ко двору замка. - Оца, наверное, с другими придворными дамами. Я устал глазеть на бородатых солдат. Я, конечно, старый человек, но иногда приятно бывает повидать парочку-другую красивых леди.

- Пусть так, - улыбнулся Джошуа, и это была первая искренняя улыбка, которую видел у него Изгримнур за последние несколько лет. - А потом мы навестим твою жену, и ты сможешь и ей рассказать о своей неувядающей любви к дамам.

- Принц Джошуа, - вкрадчиво сказал старый герцог. - Я никогда не буду до такой степени стар и немощен, чтобы не суметь надрать тебе уши. И ты можешь в этом убедиться!

- Не сейчас, дядюшка, - усмехнулся Джошуа. - Мне они понадобятся сегодня, чтобы по достоинству оценить то, что ответит тебе Гутрун.

***

Легкий ветер с воды приносил запах кипариса. Тиамак, вытирая со лба капли пота, мысленно благодарил Того, Кто Всегда Ступает По Пескам, за это неожиданно прохладное дуновение. Возвращаясь после ежедневной проверки ловушек, он чувствовал, как воздух Вранна застыл в ожидании бури. Это был горячий, злой воздух, неотступный, как крокодил, который кружит возле давшего течь ялика.

Тиамак снова вытер лоб и взял пиалу чая из желтого корня, которая томилась на раскаленном камне. Прихлебывая чай, обжигавший его потрескавшиеся губы, он раздумывал, что же ему делать.

Это странное послание Моргенса так расстроило его! Целыми днями угрожающие слова доктора грохотали у него в голове, как камешки в пустой тыкве, направлял ли он маленькую лодку через протоки Вранна, или плыл на рынок в Кванитупул, торговый городок, притулившийся у ручья, вытекавшего из озера Эдна. Трехдневное путешествие на плоскодонке в Кванитупул он предпринимал каждое новолуние, используя свои необычные познания для извлечения выгоды из рыночной торговли. Он помогал незадачливым враннским торговцам заключать сделки с наббанайскими и пирруинскими купцами, которые появлялись в прибрежных селениях Вранна. Утомительное путешествие в Кванитупул было необходимостью, даже если удавалось заработать всего несколько монет и мешочек риса. Рис он использовал в качестве гарнира к случайному крабу, слишком глупому или слишком самонадеянному, чтобы избежать его ловушек. Но на подобную любезность крабов трудно было рассчитывать, так что обычное меню Тиамака составляли рыба и коренья,

Скорчившись в крошечном домике, выстроенном на баньяне, в сотый раз озабоченно перечитывая послание Моргенса, он мысленно перенесся назад, на шумные холмистые улицы Анзис Пелиппе, столицы Пирруина, где он впервые встретил старого доктора.

Так же ясно, как гам и суету огромного торгового порта, в сто, во много сотен раз превосходящего по размерам Кванитупул, во что никогда бы не поверили его соплеменники, провинциальная деревенщина, - Тиамак помнил запахи, миллионы удивительных запахов: сырой соленый запах причала с пряным привкусом от рыболовецких судов, ароматы уличных жаровен, у которых бородатые островитяне предлагали нанизанную на палочки хрустящую сочную баранину, запах мускуса от потных конец, грызущих удила, чьи надменные хозяева, солдаты и купцы, нагло гарцевали на них по булыжной мостовой, заставляя пешеходов разбегаться в разные стороны, и, конечно, щекочущие ароматы шафрана и имбиря, корицы и кардамона, клубившиеся в районе улицы Пряностей, словно экзотические благовония.

Даже воспоминания обо всем этом великолепии возбудили в нем такой голод, что хотелось плакать, но Тиамак взял себя в руки. Есть дело, которое необходимо выполнить, и он не имеет права отвлекаться на такие плотские желания. Моргенс как-то нуждался в нем, и Тиамак был готов сделать все возможное для старого доктора.

В сущности, именно еда много лет назад в Пирруине привлекла к нему внимание Моргенса. Доктор, разыскивавший что-то в торговых рядах Анзис Пелиппе, налетел на враннского юношу, пристально смотревшего на ряды марципана, выставленного на прилавке пекаря, и чуть не сбил его с ног. Старик был очарован и заинтригован парнишкой с болот, забравшимся так далеко от дома, чьи извинения перед старшим были полны тщательно выученных наббанайских выражений. Узнав, что мальчик приехал в столицу Пирруина, чтобы заниматься наукой с узирианскими братьями, и первым в своей деревне оставил болотистый Вранн, Моргенс купил ему большой квадрат марципана и чашку молока. С того момента Моргенс стал истинным богом для потрясенного Тиамака.

***

Грязный пергамент было уже трудно читать, хотя он и сам был только копией подлинного послания, развалившегося на куски от частого пребывания в руках. Впрочем, это давно уже не имело значения: Тиамак знал текст наизусть. Он даже записал письмо шифром и снова перевел, чтобы убедиться, что не пропустил какую-нибудь мелкую, но значительную деталь.

Без сомнения, настало время Звезды завоевателя, писал доктор, предупредив Тиамака тем самым, что это письмо надолго может стать последним. Понадобится помощь Тиамака, уверял доктор, если неких страшных событий, на которые - как сказано - есть намеки в запрещенной, утерянной книге священника Ниссеса, можно будет избежать.

В первую же поездку в Кванитупул после получения доставленного воробьем послания, Тиамак спросил Миддастри, пирруинского купца, с которым он изредка пил пиво, что за ужасные вещи происходят в Эрчестере, городе, где жил Моргенс. Миддастри сказал, что слышал о раздоре между Верховным королем Элиасом и Лутом из Эрнистира, и, конечно, уже многие месяцы все говорят о затянувшейся ссоре Элиаса с принцем Джошуа, но кроме этого купец не смог вспомнить ничего необычного. Тиамак, после послания Моргенса ожидавший более грозной и неотвратимой напасти, немного успокоился. И все-таки несомненная важность письма доктора не давала ему покоя.

Запрещенная, утерянная книга… Откуда Моргенс узнал его секрет? Тиамак никому ничего об этом не говорил; он собирался удивить доктора при встрече, которую планировал на следующую весну. Это была бы его первая поездка севернее Пирруина. Теперь оказывается, что Моргенсу уже что-то известно о его находке, но почему доктор прямо не говорит об этом? Почему он пишет намеками, загадками и предположениями, словно краб, аккуратно вытаскивающий рыбью голову из ловушки Тиамака?

Вранн отставил миску с чаем и двинулся через низкую комнату, согнувшись в три погибели. Горячий кисловатый ветер усилился, слегка покачивая дом на высоких ходулях и со змеиным шелестом пригибая камыш. Тиамак поискал в сундучке завернутый в листья предмет, тщательно спрятанный под пачкой пергамента с его собственной переработкой "Совранских лекарств целителей Вранна", которую он втайне считал своей великой работой. Когда его поиски увенчались успехом, он вынул и развернул свиток, не в первый уже раз за последние две недели.

Когда свиток лег рядом с переписанным посланием Моргенса, вранн был поражен контрастом. Слова Моргенса были переписаны черными чернилами из болотного корня на дешевом пергаменте, таком тонком, что, казалось, он мог вспыхнуть даже на некотором расстоянии от пламени свечи. Другой листок, его счастливая находка, представлял собой кусок хорошо выделанной кожи. Красно-коричневые слова безумно плясали на нем, как будто писавший сидел на лошади во время землетрясения.

Это была жемчужина коллекции Тиамака - а если он правильно установил, что это такое, пергамент мог бы стать жемчужиной чьей угодно коллекции. Он нашел свиток в Кванитупуле в огромной кипе других использованных пергаментов, которые торговец предлагал купить для упражнений в письме. Продавец не знал, кому принадлежал сундук с бумагами, сказал только, что приобрел его среди прочего продаваемого с аукциона имущества в Наббане. Опасаясь, что свиток может растаять а воздухе в любую секунду, Тиамак воздержался от дальнейших расспросов и тут же купил его вместе с кучей других пергаментов за один блестящий наббанайский кинис.

Тиамак посмотрел на него опять, хотя и перечитывал даже чаще, чем послание Моргенса, - если только такое было возможно - и особенно на верхнюю часть пергамента, не столько оборванного, сколько обгрызенного, на обезображенном краю которого можно было различить буквы Д. А. В. Р.

А исчезнувший том Ниссеса, который некоторые даже называли "воображаемым" - он же, кажется, называется Ду Сварденвирд? Откуда Моргенс знал?

Под заглавием шел текст, написанный северными рунами, местами смазанными, местами рассыпавшимися в порошок, но все же вполне читаемый. Это был архаический наббанайский, пятивековой давности.

Под этим странным стихотворением большими старинными рунами было начертано единственное слово: Ниссес.

Хотя Тиамак бесконечно долго всматривался в загадочные строки, вдохновенное озарение оставалось мучительно далеким. Наконец, тяжело вздохнув, он снова завернул древний свиток в листья и запихал обратно в сундук из колючего дерева.

Итак, чего же хочет Моргенс? Следует ли привезти это самому доктору в Хейхолт? Или отослать другому мудрому - колдунье Джулой, толстому Укекуку из Йиканука или человеку из Наббана? Может быть, разумнее всего будет подождать дальнейших указаний доктора, вместо того, чтобы в спешке творить глупости, не понимая истинного положения вещей? В конце концов из того, что говорил ему Миддастри, выходит, что та опасность, которой боялся Моргенс, видимо, еще далеко. Конечно, время еще есть и можно подождать и точно узнать, что именно нужно доктору.

Время и терпение, советовал он себе, время и терпение.

За окном стонали ветви кипариса, содрогаясь под грубыми прикосновениями ветра.

***

Дверь неожиданно распахнулась. Сангфугол и леди Воршева виновато вскочили, как будто их застали за чем-то дурным, хотя их разделяла почти вся длина комнаты. Пока они широко раскрытыми глазами смотрели на дверь, лютня менестреля, прислоненная к его креслу, покачнулась и упала к его ногам. Он поспешно подхватил ее и прижал к груди, словно раненого ребенка.

- Черт возьми, Воршева, что вы сделали? - свирепо спросил Джошуа.

Герцог Изгримнур стоял в дверях за его спиной, лицо его было встревоженным.

- Успокойся, Джошуа, - уговаривал он, дергая серый камзол принца.

- Только после того, как я узнаю правду от этой… этой женщины, - резко оборвал его Джошуа. - А до того не вмешивайся, старый друг.

Краска возвращалась к щекам Воршевы.

- Что это значит? - сказала она. - Вы врываетесь сюда, словно разъяренный бык, и выкрикиваете непонятные вопросы. Что это значит?

- Не пытайтесь дурачить меня. Я только что говорил с начальником стражи; боюсь, он еще долго будет жалеть, что попался мне под руку, так зол я был. Он сказал, что Мириамель покинула замок вчера еще до полудня с моим разрешением - которое не было разрешением. Это была моя печать, поставленная на фальшивый документ!

- И почему же вы кричите на меня? - надменно спросила леди. Сангфугол бочком двинулся к двери, все еще прижимая к груди свои раненый инструмент.

- Это вам прекрасно известно, - зарычал Джошуа. Краска постепенно сходила с его лица. - И не двигайся с места, музыкант, потому что я еще не закончил с тобой. Ты в последнее время пользуешься большим доверием моей леди.

- Только по вашему приказу, принц Джошуа, - сказал Санпругол, останавливаясь. - Чтобы скрасить ее одиночество. Но, клянусь, я ничего не знаю о принцессе Мириамели!

Джошуа вошел в комнату и, не оглядываясь, захлопнул за собой тяжелую дверь. Не по возрасту ловкий Изгримнур успел отскочить.

- Хорошо, дорогая Воршева, не надо обращаться со мной так, как будто я один из тех мальчишек-возчиков, среди которых вы росли. Я постоянно слышал от вас, что бедная принцесса грустит, бедная принцесса скучает без своей семьи. Теперь Мириамель ушла из замка в обществе какого-то негодяя, а еще кто-то украл мой перстень с печатью, чтобы ее пропустили! Вы думаете, я глупец?

Темноволосая женщина не мгновение встретилась с ним взглядом. Потом губы ее задрожали, на глазах появились сердитые слезы, и она опустилась в кресло, шелестя длинными юбками.

- Прекрасно, принц Джошуа, - сказала она. - Вы можете отрубить мне голову, если хотите. Я помогла бедной девочке бежать к ее семье в Наббан. Если бы вы не были так бессердечны, то сами отослали бы ее в сопровождении вооруженных людей. Вместо этого с ней только один добрый монах. - Она вынула из-за корсажа платок и отерла глаза. - И все-таки там ей будет лучше, чем быть запертой здесь, как птица в клетке.

- Слезы Элисии! - выругался Джошуа, вскинув руку. - Вы глупая женщина! Мириамель просто хотела прославиться, она надеялась уговорить своих наббанайских родственников сражаться на ее стороне.

- Может быть, несправедливо говорить, что она хотела только ''прославиться", - возразил Изгримнур. - Мне кажется, что принцесса искренне хотела помочь.

- И что тут плохого? - защищаясь, спросила Воршева, - Вам же нужна помощь Наббана, разве нет? Или вы слишком горды для этого?

- Да поможет мне Бог, но наббанайцы уже с нами! Вы понимаете? Я час назад говорил с бароном Дивисаллисом. И вот теперь дочь Верховного короля бессмысленно блуждает по разоренной стране, в то время как войска ее отца готовы перейти в наступление, а шпионы его шныряют повсюду, словно мухи.

Джошуа раздраженно махнул рукой и рухнул в кресло, вытянув длинные ноги.

- Это уже слишком, Изгримнур, - устало сказал он. - Ты еще спрашиваешь, почему я не оспариваю трон у Элиаса? Я не могу даже сохранить в безопасности юную леди под моей собственной крышей!

Изгримнур меланхолически улыбнулся:

- Насколько я помню, ее отцу тоже не больно-то удалось удержать ее.

- Все равно. - Принц потер лоб. - Узирис, моя голова раскалывается от всего этого.

- Ну, Джошуа, - сказал Изгримнур, взглядом призывая остальных хранить молчание, - еще не все потеряно. Мы просто отправим большой отряд прочесать кустарники и отыскать Мириамель и этого монаха, этого… Цедрина или как его.

- Кадрах, - без выражения сказал Джошуа.

- Да, верно, Кадрах. Что ж, юная девица и благочестивый монах пешком далеко не уйдут. Надо послать за ними несколько всадников.

- Если только леди Воршева, присутствующая здесь, не припрятала для них лошадей, - мрачно сказал Джошуа. Он выпрямился. - Ведь вы этого не сделали?

Воршева не могла выдержать его взгляда.

- Милостивый Эйдон, - выругался Джошуа. - Это последняя капля! Я отправлю вас в мешке к вашему дикому отцу, дикая кошка!

- Принц Джошуа! - Это был арфист. Не получив ответа, он прочистил горло и предпринял новую попытку:

- Мой принц!

- Что? - раздраженно спросил Джошуа. - Ты можешь идти. Я поговорю с тобой позже. Ступай.

- Нет, сир… просто, вы сказали, что монаха зовут… Кадрах?

- Да, так его называл начальник стражи. Ты что, знаешь его, можешь сказать, где он скрывается?

- Нет, сир, но мне кажется, что юноша Саймон встречал его. Он мне много рассказывал о своих приключениях, и имя Кадрах знакомо мне. О сир, если это тот человек, о котором он говорил, то принцесса может быть в большой опасности.

- Что ты хочешь сказать? - Джошуа подался вперед.

- Кадрах, о котором говорил мне Саймон, был мошенником и карманным вором, сир. Он был одет как монах, но он не эйдонит, это точно.

- Этого не может быть, - сказала Воршева. Краска с ее ресниц потекла по щекам. - Я говорила с этим человеком, и он цитировал мне Книгу Эйдона. Он хороший, добрый человек, брат Кадрах.

- Даже демон может цитировать Книгу Эйдона, - сказал Изгримнур, скорбно качая головой.

Принц вскочил на ноги и двинулся к двери.

- Мы должны немедленно послать людей, Изгримнур, - сказал он. Потом остановился, повернулся и взял Воршеву за руку. - Пошли, леди, - приказал он. - Вы не можете исправить то, что случилось, но по крайней мере можете рассказать нам все, что знаете: где были спрятаны лошади и тому подобное. - Он заставил ее встать.

- Но я не могу выйти, - в ужасе сказала она. - Смотрите, я плакала! Я ужасно выгляжу.

- За то зло, которое вы причинили мне и, может быть, моей глупой племяннице, это небольшое наказание. Пойдемте.

Он быстро вышел из комнаты, подталкивая перед собой леди Воршеву. Изгримнур последовал за ними. Их сердитые голоса эхом разносились по каменному коридору.

Оставшись в одиночестве, Санпругол печально посмотрел на свою лютню. Длинная трещина бежала по изогнутой ясеневой спинке, и одна из струн повисла бесполезным завитком.

- Сегодня вечером у нас будет скудная и угрюмая музыка, - сказал он.

***

До рассвета оставался еще целый час, когда Лут подошел к ее постели. Она всю ночь не могла заснуть, сгорая от тревоги за него, но когда король наклонился и бережно коснулся ее рукой, она притворилась спящей, стремясь уберечь его от того единственного, от чего еще можно было его уберечь: она не хотела, чтобы он заметил, как она боится.

- Мегвин, - мягко сказал он. Ее глаза все еще были крепко зажмурены. Она подавила жгучее желание обнять его. Он был уже в доспехах, только без шлема, как она поняла по звуку его шагов и запаху смазочного масла, и ему было бы трудно выпрямиться, если бы она слишком низко притянула его к себе. Даже прощание она вынесет, хоть оно и будет горьким. Она не могла подумать о том, что в эту ночь он мог бы обнаружить свою бесконечную усталость и преклонный возраст.

- Это ты, отец? - спросила она наконец.

- Да.

- И ты уже уходишь?

- Пора. Солнце скоро взойдет, а мы надеемся к полудню достигнуть края Комбвуда.

Она села. Камин давно погас, и, открыв глаза, она почти ничего не видела в темноте. За стеной раздавался слабый звук рыданий ее мачехи Инавен. Мегвин взбесила эта показная скорбь.

- Да будет над тобой щит Бриниоха, отец, - сказала она, пытаясь на ощупь найти склоненное над ней лицо. - Я хотела бы быть мужчиной и сражаться вместе с тобой.

Она почувствовала, как дрогнули губы под ее пальцами.

- Ах, Мегвин, ты всегда была такой. Разве у тебя мало обязанностей здесь? Это не легко, быть хозяйкой Таига в мое отсутствие.

- Ты забыл о своей жене.

Лут снова улыбнулся в темноте:

- Нет, я не забыл. Ты сильная, Мегвин, сильнее, чем она. Ты должна будешь отдавать ей часть своей силы.

- Она обычно получает то, чего хочет.

Голос короля оставался мягким, но твердой была рука, взявшая ее за запястье:

- Не надо, дочь. Вместе с Гвититом вы трое мне дороже всего на свете. Помоги ей.

Мегвин ненавидела плакать. Она вырвала у отца руку и свирепо вытерла глаза.

- Помогу, - сказала она. - Прости меня.

- Не надо никаких извинении, - ответил он и снова сжал ее руку. - Прощай, дочь, до той поры, когда я вернусь. В наших полях жестокие вороны, и придется потрудиться, чтобы выгнать их.

Она встала с постели и обвила его шею руками. Дверь открылась и закрылась. Она услышала, как его шаги медленно удаляются по коридору под грустную музыку звона шпор.

Позже она с головой накрылась одеялом, чтобы никто не услышал, что она плачет.

7 СВЕЖИЕ РАНЫ И СТАРЫЕ ШРАМЫ

Лошади побаивались Кантаки, так что Бинабик на серой волчице ехал далеко впереди остальных, потайным фонарем освещая путь в кромешной тьме. Маленький караван двигался вдоль подножия холмов, и дрожащий свет прыгал перед ними, как болотный огонек.

Луна съежилась от холода в своем облачном гнезде, и движение отряда было медленным и осторожным. Подчиняясь спокойному, встряхивающему ритму мерного шага лошади, Саймон несколько раз чуть не заснул, но его будили тонкие пальцы, царапающие лицо, - низко свисающие ветки деревьев. Разговоров почти не было. Время от времени кто-нибудь из мужчин шепотом подбадривал своего коня, или Бинабик вполголоса предупреждал едущих следом о каком-то препятствии; но если бы не эти звуки да приглушенное постукивание копыт, они вполне бы сошли за серую, бестелесную толпу затерянных душ.

Когда лунный свет наконец просочился через прорезь в небесном потолке, незадолго до рассвета, они остановились и разбили лагерь. Когда они привязывали верховых и вьючных лошадей, пар их дыхания казался в лунном блеске серебристо-серыми облаками. Огня разжигать не стали. Этельберт караулил первым; остальные, завернувшись в тяжелые плащи, устроились на влажной земле, чтобы урвать хоть час спокойного сна.

Проснулся Саймон под серым небом, напоминающим жидкую кашицу. Его нос и уши, судя по всему, каким-то волшебным образом превратились в кусочки льда. Он скорчился у маленького костра, пережевывая хлеб и твердый сыр, который выделил ему Бинабик, рядом сел Слудиг. Щеки молодого риммера раскраснелись и заблестели от свежего ветра.

- Очень похоже на раннюю весну моей родины, - улыбнулся он, нанизывая горбушку хлеба на длинное лезвие своего ножа и протягивая ее к огню. - Это быстро сделает из тебя мужчину, вот увидишь.

- Я надеюсь, что есть и другие способы стать мужчиной, кроме превращения в ледышку, - проворчал Саймон, растирая руки.

- Ты еще можешь убить копьем медведя, - сказал Слудиг. - Это мы тоже делаем.

Саймон не мог понять, шутит он или нет.

Бинабик, отослав Кантаку охотиться, подошел к ним и сел, скрестив ноги.

- Ну что, вы два, готовы к очень тяжелой езде сегодня? - спросил он. Саймон не ответил, потому что рот его был набит хлебом; когда промолчал и Слудиг, юноша посмотрел на него. Риммер не мигая смотрел в огонь, его сжатые губы вытянулись в совершенно прямую линию. Молчание становилось тягостным.

Саймон быстро проглотил хлеб.

- Я думаю, да, Бинабик, - сказал он поспешно. - А нам далеко ехать?

Бинабик жизнерадостно улыбнулся, как будто не было ничего естественнее молчания риммера:

- Мы поедем так далеко, как будем желать.

- А мы знаем, куда направляемся?

- Частью, друг Саймон, - Бинабик вытащил из костра тонкий прутик и принялся чертить на сырой земле. - Здесь находится Наглимунд, - сказал он, рисуя грубый кружок. Потом он провел зубчатую линию от правого края круга наверх. - Это Вальдхельм. Этот крестик - нахождение нас здесь, - он сделал отметку недалеко от круга. Потом быстро очертил большой овал у дальнего конца гор, несколько меньших колец, разбросанных у его края, и нечто, что казалось новой линией холмов далеко позади.

- Итак, - сказал он, опустившись на корточки возле исчерченного куска земли, - уже очень скоро мы будем подходить к этому озеру, - он указал на большой овал, - которое именовывают Дрорсхоллх.

Слудиг, явно против своего желания, наклонился вперед, чтобы посмотреть, и выпрямился.

- Дроршульвен - Озеро Молота Дрора. - Он нахмурился и еще раз наклонился вперед, ткнув пальцем в западный край озера. - Здесь Вественби - земли одного изменника. Сторфота. Хотелось бы мне пройти через нее ночью. - Он вытер хлебные крошки со своего кинжала и поднял его, ловя слабый отблеск огня.

- Но, тем не менее, мы не будем идти туда, - твердо сказал Бинабик, - и твое отмщение должно ожидать. Мы идем мимо Рульнира к Хетстеду, около которого местополагается аббатство святого Скенди, а потом, с большой вероятностью, вверх, через северную равнину к горам. И никаких остановок до этого для перерезывания глоток. - Он ткнул прутиком в ряд закругленных фигур за озером.

- Это потому, что вы, тролли, не понимаете долга чести, - с горечью сказал Слудиг, бросив на Бинабика хмурый взгляд из-под белобрысых бровей.

- Слудиг, - умоляюще простонал Саймон, но Бинабик не стал отвечать на колкость риммера.

- У нас имеется задача, которую мы имеем должность выполнять, - сказал он спокойно. - Изгримнур, твой герцог, тоже хочет этого, и его желание невыполнимо путем перерезания глоток глубокой ночью. И отсутствие чести у тролля здесь не играет роли, Слудиг.

Риммер долго пристально смотрел на Бинабика, потом тряхнул головой.

- Ты прав. - К удивлению Саймона, угрюмость исчезла из его голоса. - Я зол, и мои слова были необдуманными. - Он встал и пошел туда, где Гримрик и Хейстен снова навьючивали лошадей. Направляясь к ним, он несколько раз передернул плечами, как будто стряхивая с них что-то. Саймон и тролль провожали его взглядами.

- Он извинился, - сказал Саймон.

- Все риммеры не такие, как этот фанатик Айнскалдир, - ответил его друг. - Но также все тролли тоже не есть Бинабик.

Это был очень длинный дневной переход вдоль края гор под прикрытием деревьев. Когда они наконец сделали остановку для вечерней трапезы, Саймон в полной мере осознал справедливость предупреждения Хейстена: хотя лошади шли медленно и путь их лежал по мягкому грунту, его ноги болели так, словно он провел весь день на каком-то ужасном орудии пыток. Хейстен не без улыбки объяснил ему, что ночью все тело одеревенеет, а утром будет еще хуже; после этого замечания стражник предложил ему как следует глотнуть из винного меха. Когда Саймон в конце концов свернулся клубком между горбатых, обросших мхом корней почти лишенного листьев дуба, он чувствовал себя немного лучше, хотя от выпитого вина ему слышались в шуме ветра грустные голоса, тянувшие странные песни.

Проснувшись утром, он обнаружил, что все, о чем говорил Хейстен, подтвердилось в десятикратном размере, а с неба, кружась, падает снег, покрывая одинокий Вальдхельм, холмы и путников белым пуховым покрывалом. Но даже дрожа в слабом солнечном свете этого странного ювена, он все еще слышал голоса ветра, и речь их была понятна ему. Они издевались над календарями и смеялись над путниками, которые осмелились войти по своей воле в белое царство новой зимы.

***

Принцесса Мириамель не сводила полных ужаса глаз с открывшейся картины. То, что еще утром казалось разгулом ярких красок и черного дыма, теперь во всей своей неприглядности предстало перед нею и Кадрахом, застывшим на склоне горы, возвышавшейся над Иннискриком. Это был гобелен смерти, сотканный из плоти, металла и исковерканной земли.

- Милостивая Элисия, - задохнулась она, осаживая испуганную лошадь. - Что здесь произошло? Неужели это дело рук моего отца?

Маленький круглый человек прищурился. Губы его шевелились в том, что принцесса приняла за безмолвную молитву.

- Большая часть мертвых - эрнистирийцы, моя леди, - сказал он наконец. - А остальные, как я думаю, риммеры, - он нахмурился, когда вспугнутые вороны все разом взмыли вверх, словно выводок мух, покружились и снова опустились на землю. - Похоже, что битва или только ее заключительная часть отодвинулась на запад.

Глаза Мириамели наполнились слезами, она подняла руку, чтобы смахнуть их.

- Уцелевшие, наверное, ушли к Эрнисадарку, к Тайгу. Что же случилось? Неужели же все обезумели?

- Все уже были безумны, моя леди, - сказал Кадрах со странной грустной улыбкой. - Дело просто в том, что времена обнаружили это в них.

Первые полтора дня они ехали очень быстро и гнали лошадей леди Воршевы, насколько у них хватало дыхания. Потом они пересекли реку Гринвуд у ее верхней развилки, примерно в двадцати пяти лигах к юго-западу от Наглимунда, и замедлили шаг, давая лошадям отдохнуть на случай, если им снова придется спешить.

Мириамель хорошо ездила, в мужском стиле, соответствовавшем одежде, которую она носила теперь. Это были те самые камзол и штаны, в которых она бежала из Хейхолта. Ее остриженные волосы снова были выкрашены в черный цвет; впрочем, они были почти не видны под дорожным капюшоном, защищавшим от холода и скрывавшим ее лицо. Брат Кадрах в грязной серой одежде путешественника привлекал внимание не более, чем принцесса. Да и в любом случае на речной дороге было немного других путников в такое ненастье и в такие опасные времена. Принцесса начинала чувствовать уверенность, что ее побег благополучно удался.

С середины вчерашнего дня они ехали по торговой дороге над широкой вздувшейся рекой. В ушах у них звучали трубы, пронзительные медные голоса которых перекрывали даже стоны тяжелого от дождя ветра. Сначала это пугало, вызывая видение мстительного отряда ее отца или дяди, мчавшегося за ними по пятам, но скоро стало ясно, что они с Кадрахом подходят к источнику шума, а не удаляются от него. А этим утром они увидели первые знаки близкой битвы: одинокие столбы черного дыма на чистом небе.

***

- Разве мы ничего не можем сделать? - спросила Мириамель, спешившись и встав рядом со своей испуганно фыркающей лошадью. Но если не считать тут и там прыгающих птиц, сцена внизу была так же неподвижна, как если бы она была вырезана из серого и красного камня.

- А что мы могли бы сделать, моя леди? - спросил Кадрах, все еще сидя в седле, и сделал глоток из бурдюка с вином.

- Я не знаю. Вы же священник! Разве вы не обязаны произнести маису за их души?

- За чьи именно души, принцесса? Души языческих крестьян или добрых эйдонитов из Риммергарда, которые нанесли им визит? - его горькие слова, казалось, повисли в воздухе, как черный дым битвы.

Мириамель повернулась и посмотрела на маленького человека, глаза которого были так непохожи на глаза шутливого спутника последних дней. Рассказывая множество забавных историй и распевая зрнистирийские дорожные и застольные песни, он прямо-таки светился весельем. Теперь он выглядел как человек, который смакует страшное исполнение сомнительного пророчества.

- Не все эрнистирийцы язычники, - сказала она, рассердившись на его странное настроение. - Вы сами эйдонитский монах!

- И что же мне спуститься вниз и спросить, кто здесь язычник, а кто нет? - он махнул пухлой рукой в сторону страшной бойни. - Нет, моя леди, все, что еще можно сделать, сделают за нас падальщики. - Он тронул лошадь каблуками и отъехал чуть-чуть вперед.

Мириамель стояла и смотрела вниз, прижимаясь щекой к шее лошади.

- Верующий человек не смог бы безучастно смотреть на такую сцену! - крикнула она ему вслед. - Даже это красное чудовище Прейратс!

При упоминании советника короля Кадрах вздрогнул и сгорбился, как от удара в спину. Потом он отъехал еще на несколько шагов и некоторое время молчал.

- Поехали, леди, - кинул он наконец через плечо. - Мы должны спуститься по этому склону. Здесь мы чересчур на виду. Не все падальщики крылаты, некоторые ходят на двух ногах.

Принцесса молча пожала плечами, вскочила в седло и последовала за монахом вниз, по безлесому склону, идущему вдоль кровавого Иннискрика. Глаза ее были сухими.

***

Этой ночью в долине над плоской белой поверхностью озера Дроршульвен Саймону опять приснилось колесо.

Снова он был совершенно беспомощен, его мотало, как старую тряпичную куклу, поднятую на огромный обод колеса. Холодный ветер колотил его, осколки льда ранили его лицо, когда его тащило в мглистую морозную тьму. На вершине медленного тяжеловесного поворота он увидел в темноте странное сияние, светящуюся вертикальную полосу, тянувшуюся из непроглядной тьмы наверху в такую же мрачную глубину внизу. Это было белое дерево, чей широкий ствол и тонкие ветви сияли, словно наполненные звездным светом. Он пытался освободиться от хватки колеса и броситься навстречу манящей белизне, но зловещее колесо не выпускало его. Последним невероятным усилием он все-таки вырвался и прыгнул. Он летел вниз, через море сверкающих листьев, как будто по звездному небу; он громко молил благословенного Узириса спасти его, он молил о Божьей помощи, но ничьи руки не подхватили его, когда он, словно свинцовый груз, вспарывал небесный свод…

***

Гульнир, городок у восточного края медленно замерзающего озера, был свободен даже от привидений. Наполовину похороненный под тяжелыми снегами, с домами, крыши с которых сорвало ветром и градом, он лежал под темными равнодушными небесами, как скелет умершего от голода лося.

- Неужели вороны Скали так быстро уничтожили жизнь по всему свету? - широко раскрыв глаза, спросил Слудиг.

- Похоже, что все убежали, когда ударил последний мороз, - сказал Гримрик, туго стягивая плащ под узким подбородком. - Слишком здесь холодно и слишком далеко от последних свободных и безопасных дорог.

- С очень большой вероятностью в Хетстеде будет то же самое, - сказал Бинабик, заставляя Кантаку снова подняться вверх по склону. - Очень хорошо, что мы не имели плана по дороге прибавлять что-нибудь к нашим запасам.

Здесь, у дальнего края озера, горы постепенно сглаживались, и северный Альдхорт вытянул свою огромную руку, чтобы прикрыть их последние низкие склоны. Он отличался от той южной части леса, которую видел Саймон, и не только ковром снега, покрывавшим лесную почву и заглушавшим звук их шагов. Деревья здесь были прямыми и высокими, темно-зеленые сосны и ели - колонны в белых одеяниях, образующие широкие тенистые коридоры. Всадники двигались по белому лабиринту, а снег сыпался сверху, словно пепел веков.

***

- Здесь кто-то есть, брат Кадрах, - шепнула Мириамель. Она протянула руку. - Вот там! Видите, как блестит металл?

Кадрах опустил мех с вином и посмотрел. В уголках его рта застыли лиловато-красные капельки. Он нахмурился и прищурился, как будто для того, чтобы успокоить капризного ребенка. Через мгновение он нахмурился еще больше.

- Боже милостивый, вы правы, принцесса, - прошептал он, осаживая лошадь. - Что-то там есть, это точно. - Он передал ей поводья и соскочил на густую зеленую траву. Жестом приказав ей сохранять тишину, монах прокрался вперед, укрываясь за широким древесным стволом. На расстоянии примерно ста шагов от блестящее предмета он вытянул шею, чтобы рассмотреть его, и стал похож на ребенка, играющего в прятки. Через некоторое время он повернулся к девушке и кивнул. Мириамель подъехала к нему, ведя в поводу лошадь Кадраха.

Это был человек, полуприслонившийся к извилистым корням дуба. Его доспехи все еще блестели в нескольких местах, несмотря на чудовищные удары, видимо, нанесенные по ним. В траве рядом с ним лежала рукоять разбитого меча, сломанное древко и зеленое знамя с геральдическим изображением Белого Оленя Эрнистира.

- Элисия, Матерь Божья, - ахнула подбежавшая Мириамель. - Он еще жив?

Кадрах привязал лошадей к одному из дугообразных корней дуба и подошел к ней.

- Не похоже.

- Но он жив, - сказала принцесса. - Слушайте… он дышит.

Монах встал на колени, чтобы посмотреть на человека, чье слабое дыхание действительно доносилось из разбитого шлема. Кадрах поднял маску под крылатым гребнем и открыл бледное усатое лицо в пятнах засохшей крови.

- Небесные псы! - выдохнул Кадрах. - Это Артпреас, граф Куимна.

- Вы знаете его? - спросила Мириамель, роясь в седельной сумке в поисках меха с водой. Она нашла его и смочила водой кусок ткани.

- Правда, я знаю его, - сказал Кадрах и указал на двух птиц, вышитых на порванной накидке. - Он сеньор Куимна, который около Над Муллаха, вот он кто. Его эмблема - два полевых жаворонка.

Мириамель смачивала лицо Артпреаса, монах тем временем исследовал окровавленные проломы в его доспехах. Ресницы рыцаря затрепетали.

- Он сейчас очнется, - сказала принцесса, резко вздохнув. - Кадрах, мне кажется, он будет жить.

- Недолго, леди, - тихо сказал маленький человек. - У него в животе рана шириной с мою руку. Позвольте мне сказать ему последние слова, и он умрет спокойно.

Граф застонал, и струйка крови потекла из уголка его рта. Мириамель заботливо вытерла ее. Артпреас медленно открыл глаза.

- И гундейн слуит, ма конналбен… - пробормотал он на эрнистирийском. Потом рыцарь слабо кашлянул, и кровь снова показалась у него на губах. - Ты хороший… парень. Они… взяли Оленя?

- Что это значит? - шепнула принцесса. Кадрах показал на разорванное знамя, лежащее на траве у руки графа.

- Вы спасли его, граф Артпреас, - сказала она, склонившись к нему. - Оно в безопасности. Что случилось?

- Вороны Скали… они были повсюду. - Долгий кашель, и глаза рыцаря открылись шире. - Ах, мои храбрые друзья… убиты, все убиты… порублены, как, как… - Из груди Артпреаса вырвалось полное боли сухое рыдание. Взор его устремился в небо, как бы следя за медленным движением облаков.

- А где король? - спросил он наконец. - Где наш храбрый старый король? Эти гойрахи северяне, да сгноит их Бриниох, окружили его. Бриниох на ферт уб… уй строцини…

- Король? - прошептала Мириамель. - Он, должно быть, говорит о Луте.

Взгляд графа внезапно остановился на Кадрахе, и глаза его блеснули, словно какая-то радость зажгла их.

- Падреик? - спросил он и положил дрожащую окровавленную руку на запястье монаха. Кадрах вздрогнул и хотел отодвинуться, но глаза его, казалось, источали странное сияние.

- Это ты, Падреик-фейр? Ты… вернулся…

Потом рыцарь резко вытянулся и мучительно закашлялся. Изо рта его хлынул фонтан крови. Секундой позже глаза его закатились под темные веки.

- Мертв, - сказал Кадрах, и жесткие нотки звучали в его голосе. - Да спасет его Узирис, да успокоит Господь его душу. - Он начертал знак древа над окровавленной грудью Артпреаса и встал.

- Он назвал вас Падреик, - сказала Мириамель, отсутствующим взглядом глядя на покрасневшую тряпку.

- Он перепутал меня с кем-то, - ответил монах. - Умирающий человек искал старого друга. Пойдемте. У нас нет лопат, чтобы вырыть могилу, но давайте, по крайней мере, наберем камней" чтобы закрыть его. Он был… мне говорили, что он хороший человек.

Кадрах повернулся и пошел прочь. Принцесса бережно стянула железную перчатку с руки Артпреаса и завернула ее в разорванное зеленое знамя.

- Пожалуйста, придите и окажите мне помощь, моя леди, - позвал Кадрах. - Мы не можем себе позволить терять здесь много времени.

- Я иду, - ответила она, укладывая сверток в свою седельную сумку. - Столько времени мы можем потратить.

***

Саймон и его спутники медленно двигались по краю озера, вдоль полуострова высоких деревьев и мерцающею снега. Слева от них сверкало замерзшее зеркало Дроршульвена, справа виднелись белые плечи верхнего Вальдхельма. Песни ветра заглушали любую беседу, если она была чуть тише громкого крика. Саймон смотрел на широкую темную спину Хейстена, трясущуюся перед ним, и думал, что они похожи на острова в холодном море: видят друг друга, но не могут сократить разделяющее их расстояние. Саймон почувствовал, как путаются его мысли, убаюканные мерным шагом лошади.

Странным образом недавно покинутый им Наглимунд казался сейчас призрачным, как слабые воспоминания далекого детства. Даже лица Мириамели и Джошуа расплывались, как будто он пытался вспомнить давно потерянных и забытых людей. На него нахлынули воспоминания о Хейхолте… о долгих летних вечерах во дворе, щекотных от покалывания скошенной травы и насекомых, ветреные весенние дни на стенах, когда пьянящий аромат розовых кустов притягивал его, словно теплые нежные руки. Вспоминая запах помещения для слуг, слегка отдающий сыростью, он чувствовал себя королем в изгнании, лишенным всех прав иноземным узурпатором, как, в сущности, оно и было.

Остальные тоже казались погруженными в раздумья. Если не считать насвистывания Гримрика - тоненькой мелодии, изредка различимой в вое ветра, но казавшейся постоянной, - путь над Дроршульвеном проходил в глубоком молчании.

Несколько раз за легким занавесом снежных хлопьев он различал Кантаку - волчица останавливалась и наклоняла голову, словно прислушиваясь. Когда центральная часть озера осталась позади к юго-западу от них и они наконец разбили лагерь, Саймон спросил об этом у Бинабика.

- Она что-то чует, Бинабик? Перед нами кто-то есть?

Тролль покачал головой, протягивая к огню свои замерзшие руки.

- Может быть, даже в такую погоду Кантака чует что-то в ветре, навстречу которому мы идем, но скорее она слушает что-то сзади или сбоку.

Некоторое время Саймон раздумывал над этим. Вряд ли кто-нибудь преследовал их от вымершего Гульнира, в котором не было даже птиц.

- Кто-то идет за нами? - спросил он.

- С сомнительностью. Кто? И зачем?

Тем не менее Слудиг, замыкавший колонну, тоже заметил видимое беспокойство волчицы. Он еще не чувствовал себя свободно в общении с Бинабиком и тем более не хотел доверять Кантаке - устраивался на ночлег на другом конце лагеря, подальше от тролля и его коня - но не сомневался в остроте чувств серого волка. Пока остальные жевали черствый хлеб и сушеную оленину, он затачивал ручные топоры на большом точильном камне.

- Между Диммерскогом - лесом на севере от нас - и Дроршульвеном, - нахмурившись, сказал северянин, - всегда была дикая страна, даже когда в Элвритсхолле правили Изгримнур или его отец, а зима знала свое место. Кто знает, что разгуливает в эти дни по Белой пустыне и Тролльфельсу? - Топор ритмично скользил по камню.

- Во-первых, тролли, - сардонически ответил Бинабик. - Но я могу заверять вас, что очень скудным может быть страх перед народом троллей, которые спускаются вниз, чтобы убивать и грабить.

Слудиг кисло улыбнулся, продолжая точить свой топор.

- Этот риммер дело говорит, - сказал Хейстен, недовольно поглядев на Бинабика, - я и сам-то боюсь, только вовсе не троллей.

- Мы далеко от твоей страны, Бинабик? - спросил Саймон. - От Йиканука?

- Большая близость произойдет, когда мы будем достигать гор, но место, где я родился, местополагается, как я предполагаю, восточнее, чем то, куда мы направляемся.

- Ты предполагаешь?

- У нас еще нет великой очевидности знать, куда мы идем. Дерево Рифмоплета - дерево рифм? Я знаю, что гора Урмсхейм, куда с предположительностью направлялся Колмунд, местополагается где-то между Риммергардом и Йикануком, но это очень большая гора. - Тролль пожал плечами. - Дерево на ней? Перед ней? Вообще в другом месте? Сейчас я не имею такого знания.

Саймон и остальные мрачно смотрели в огонь. Одно дело выполнять опасное поручение своего сюзерена, и другое дело вслепую без толку бродить по ледяной пустыне.

Пламя шипело, пожирая сырое дерево. Кантака, растянувшаяся на снегу, вдруг встала и подняла голову, потом быстро подошла к краю облюбованной ими поляны в рощице сосен на низком склоне. Постояв в нерешительности несколько минут, она вернулась обратно и снова легла. Никто не произнес ни слова, но внезапное напряжение заставило снова замереть их сердца.

Когда трапеза была окончена, в костер подбросили новые сучья. Они щелкали и дымились в сердитом снежном веселье. Бинабик и Хейстен о чем-то тихо беседовали, а Саймон точил меч на одолженном у Этельберна точиле, когда в воздухе возникла нежная мелодия. Обернувшись, Саймон увидел, что это насвистывает Гримрик, недвижно глядя на пляшущее пламя. Увидев, что Саймон смотрит на него, жилистый эркинландер улыбнулся, обнажив сломанные зубы.

- Вспомнилось кое-что, - сказал он. - Старая зимняя песня, вот это что.

- Так что же ты бубнишь себе под нос? - спросил Этельберн. - Спой для всех, парень, нет никакой беды в тихой песне.

- Валяй, спой, - присоединился и Саймон.

Гримрик посмотрел на Хейстена и тролля, как бы ожидая возражений, но они все еще горячо обсуждали что-то.

- Ну ладно тогда, - сказал он. - Надеюсь, что беды в этом нет. - Он прочистил горло и опустил глаза, словно смущенный неожиданным вниманием. - Ну, это просто песня, которую мой старый папаша пел, когда мы с ним в декандере выходили дрова рубить. Зимняя песня, - добавил он и, снова прочистив горло, запел хриплым, но не лишенным приятности голосом:

Окошко снегом замело,

И лед в соломе крыши.

И кто-то в дверь твою стучит -

Все громче стук, ты слышишь?

Пой-ка, пой-ка, хей-а хо, кто стучится там?

А в доме тени на стене,

Огонь горит в печи,

И крошка Арда говорит:

- Кто в дверь мою стучит?

Пой-ка, пой-ка, хей-а хо, кто стучится там?

И голос раздался из тьмы:

- Открой мне дверь скорее!

У твоего огня в ночи

Я руки отогрею!

Пой-ка, пой-ка, хей-а хо, кто стучится там?

Но Арда скромно говорит:

- Скажите мне, мой друг,

Кто это бродит по двору,

Когда все спят вокруг?

Пой-ка, пой-ка, хей-а хо, кто стучится там?

- Я странник бедный, я монах,

Идти уж нету силы!

Была мольба так горяча,

Что лед бы растопила.

Пой-ка, пой-ка, хей-а хо, кто стучится там?

- Святой Узирис, вы ума лишились? - Слудиг вскочил, ошарашив всех слушателей. Глаза его расширились от ужаса, он широко чертил перед собой знак древа, как будто защищался от нападающего зверя. - Вы ума лишились! - повторил он, глядя на онемевшего Гримрика.

Эркинландер посмотрел на своих товарищей и беспомощно пожал плечами.

- Что с этим риммером, тролль? - спросил он.

Бинабик, прищурившись, взглянул на все еще стоящего Слудига.

- В чем была не правильность, Слудиг? Мы никто совсем не понимаем.

Северянин оглядел недоумевающие лица.

- Вы потеряли разум? - спросил он. - Вы что, не понимаете, о ком поете?

- Старый Одноглаз? - спросил Гримрик, удивленно подняв брови. - Да просто глупая песня, северянин. Научился от папаши.

- Тот, о ком вы поете, эту Удун Один Глаз - Удун Риммер, старый черный бог моего народа. В Риммергарде все поклонялись ему, погрязнув в языческом невежестве. И не надо призывать Удуна, Небесного Отца, когда идете по этой стране - а не то он придет вам на горе.

- Удун Риммер… - задумчиво пробормотал Бинабик.

- Но если вы в него больше не верите, - спросил Саймон, - то почему тогда вы боитесь говорить о нем?

Губы Слудига все еще были тревожно сжаты.

- Я не говорил, что не верю в него… да простит меня Эйдон… Я сказал, что мы, риммеры, больше не поклоняемся ему. - Он опустился на землю. - Вы, конечно, считаете меня дураком. Пусть так. Лучше это, чем призывать на себя гнев ревнивых старых богов. Мы сейчас в его стране.

- Так ведь это просто песня, - защищаясь, сказал Гримрик. - Никуда я ничего не призывал. Это просто чертова песня.

- Бинабик, так вот почему мы говорим Удунсдень, - начал Саймон, но замолчал, увидев, что тролль не слушает. На лице маленького человека сияла широкая улыбка, как будто он только что сделал добрый глотою сладкой наливки.

- Так оно и есть, конечно! - сказал он и повернулся к бледному Слудигу. - Ты додумался до этого, мой друг.

- О чем ты говоришь? - с некоторым раздражением спросил светловолосый северянин. - Я не понимаю.

- Наше искательство. Место, куда шел Колмунд. Дерево Рифм. Мы думали, это в действительности рифма или поэзия, но теперь ты находил. Дерево Рифм - Дерево Риммера\ Вот что мы ищем.

Мгновение лицо Слудига оставалось непонимающим, потом он медленно кивнул головой.

- Благословенная Элисия, тролль, - Удундрево! Как я раньше не догадался? Удундрево!

- Ты знаешь, о чем говорил Бинабик? - Саймон тоже начинал понимать.

- Конечно. Это старая, старая наша легенда - о ледяном дереве. Удун сам вырастил его, чтобы взобраться на небо и сделаться королем всех богов.

- А что это нам дает? - услышал Саймон голос Хейстена, но как только слова о ледяном дереве достигли его ушей, какой-то тяжелый холод навалился на него, нечто вроде одеяла из дождя и снега. Ледяное белое дерево… он видел его: белый ствол, уходящий в темноту, непостижимая белая башня, светлая полоса на фоне непроглядной тьмы… все они стояли на дороге его жизни, и Саймон знал, что нет дороги, по которой он смог бы обойти их… нет дороги вокруг тонкого белого пальца - манящего, предостерегающего, ожидающего.

Белое дерево.

- Потому что легенда говорит, где оно, - голос был гулким, как будто шел из длинного коридора. - Если даже оно и не существует, сир Колмунд должен был пойти туда, куда указывает легенда, - на северную сторону Урмсхейма.

- Слудиг прав, - сказал кто-то…

Бинабик сказал:

- Мы имеем должность идти туда, куда шел Колмунд с Торном, ничто другое не имеет значимости, - голос тролля был бесконечно далеким.

- Я думаю, мне… мне пора спать, - Саймон еле ворочал языком. Он встал и заковылял прочь от костра - не замеченный своими спутниками, которые оживленно обсуждали длину полных переходов по горам. Саймон свернулся калачиком под теплым плащом, чувствуя, как снежный мир головокружительно вращается вокруг него. Закрыв глаза, он все еще ощущал головокружение, и в то же время тяжело и беспомощно скатывался в полный сновидений сон.

Весь следующий день они продолжали путь вдоль лесистой снежной излучины между озером и оседающими горами, надеясь к вечеру добраться до Хетстеда, находившегося на северо-восточном краю озера. Если его обитатели не испугались суровой зимы и не убежали на запад, по решению путников Слудиг спустится туда один и пополнит их запасы. Даже если город пуст, они смогут приютиться в покинутом доме и высушить свои вещи перед долгим путешествием по необитаемым местам. Так что, в приятном предвкушении и весело беседуя, они ехали вдоль берега озера.

Хетстед, городок примерно из двух дюжин больших домов, стоял на земляном мысе, не более широком, чем сам город. Сверху он казался выросшим прямо из замерзшего озера.

Радость, загоревшаяся при первом взгляде, продлилась недолго. Чем дальше они спускались вниз, тем яснее становилось, что здания были всего лишь выгоревшими оболочками.

- Будь прокляты мои глаза, - злобно сказал Слудиг. - Это не просто покинутый город, тролль. Их выгнали оттуда.

- И хорошо, если они выбрались живыми, - пробормотал Хейстен.

- Я думаю, мы имеем должность соглашаться с тобой, Слудиг, - сказал Бинабик. - И все-таки надо идти туда и смотреть, как давно происходил этот пожар.

Пока они спускались на дно лощины, Саймон смотрел на обгоревшие останки Хетстеда и не мог не вспомнить обугленный скелет аббатства Святого Ходерунда.

Священник в Хейхолте всегда говорил, что огонь очищает, думал он. Если это правда, то почему огонь и пожар так пугают всех? Нет, клянусь Эйдоном, верно, никто не хочет быть очищенным так основательно.

- Ну нет, - сказал Хейстен. Саймон чуть не столкнулся с ним, когда огромный стражник осадил лошадь. - О, милостивый Бог, - добавил он. Саймон глянул через его плечо и увидел темные фигуры, гуськом выходящие из-за деревьев у селения и медленно двигающиеся к снежной дороге - люди на лошадях. Саймон считал их, по мере того, как они выезжали на открытое место… семь, восемь, девять. Все они были вооружены. На предводителе был шлем в форме собачьей головы, и когда человек поворачивался, отдавая приказы, в профиль, была видна оскаленная морда собаки. Девятеро двигались вперед.

- Этот, который с собачьей головой, - Слудиг вытащил топоры и показал на приближающихся людей. - Это тот самый, который командовал засадой у Ходерунда. Это ему я должен за молодого Хова и монахов аббатства.

- Никогда нам с ними не справиться, - спокойно сказал Хейстен. - Они нас вырежут - шестеро против девяти; а у нас еще двое - тролль и мальчик.

Бинабик невозмутимо развинтил свой посох, засунутый за подпругу седла Кантаки, и сказал:

- Мы имеем должность побежать.

Слудиг уже пришпорил коня, но Хейстен и Этельберн настигли его за несколько шагов и поймали за локти. Риммер, даже не надевший шлема, отчаянно вырывался, взгляд его голубых глаз был ледяным.

- Черт побери, не дури, парень, - сказал Хейстен. - Поехали. За деревьями у нас еще будет хоть какой-то шанс.

Предводитель приближающихся всадников что-то крикнул, и они пустили лошадей рысью. Белый туман поднимался из-под лошадиных копыт, как будто они ступали по морской пене.

- Поворачивай его! - закричал Хейстен Этельберну, схватив поводья лошади Слудига и развернувшись в другую сторону; Этельберн сильно шлепнул рукоятью меча по заду лошади риммера, и они помчались прочь от надвигающегося отряда. Всадники с воплями скакали за ними, размахивая топорами и мечами. Саймон так дрожал, что боялся вывалиться из седла.

- Бинабик, куда?.. - закричал он ломающимся голосом.

- К деревьям, - ответил Бинабик. Кантака прыгнула вперед. - Смерть это принесет, взбираться обратно на дорогу. Скачи, Саймон, и держись близко ко мне.

Когда они съехали с широкой дороги и поскакали прочь от сгоревших развалин Хетстеда, лошади начали брыкаться и становиться на дыбы. Саймон умудрился сорвать с плеча лук, прижался к шее лошади и вонзил шпоры в ее бока. Она прыгнула и понеслась по снегу к все сгущающемуся лесу.

Саймон видел маленькую спину Бинабика и серый мех Кантаки. Со всех сторон с головокружительной скоростью наступали деревья. Крики сотрясали воздух и, оглянувшись, он увидел четырех своих товарищей, скакавших тесной группой, и развернутый строй преследователей за ними. Послышался звук, как будто разорвали пергамент, и стрела задрожала в стволе дерева прямо перед ним.

Приглушенная барабанная дробь копыт колотилась у него в ушах; он изо всех сил вцепился в раскачивающееся седло. Свистящая черная нить щелкнула у самого его лица, потом другая; преследователи окружали их, почти залпом выпуская стрелы. Саймон услышал, что кричит что-то в подпрыгивающие лица, мелькающие среди ближайших деревьев, и еще несколько свистящих стрел пронеслось мимо. Вцепившись одной рукой в луку седла, он другой потянулся к колчану, болтавшемуся у него за спиной, и увидел, как стрела сверкнула белизной на фоне лошадиного плеча. Это была Белая стрела - он не знал, что теперь делать.

В мгновение, показавшееся ему очень долгим, он сунул Белую стрелу обратно в колчан и вытащил другую. Что-то в нем смеялось над тем, как можно в такой момент перебирать стрелы. Потом он чуть не потерял и лук и стрелу, когда его лошадь пошатнулась, огибая занесенное снегом дерево, которое, казалось, внезапно выскочило на дорогу перед ними.

Спустя секунду он услышал крик боли и отчаянный надрывающий душу стон падающей лошади. Он кинул взгляд через плечо и увидел за своей спиной только трех спутников - и удаляющуюся с каждой минутой груду рук, брыкающихся лошадиных ног и взбаламученного снега. Преследователи навалились сверху, обезоруживая беззащитного свалившегося всадника.

Кто это был? - мелькнула мысль.

- В гору, в гору, - хрипло кричал Бинабик где-то справа от Саймона. Флагом мелькнул хвост Кантаки, прыгнувшей на склон, где деревья росли гуще, плотная группа сосен, стоявших, словно равнодушные часовые, когда кричащий хаос пронесся мимо них. Саймон сильно дернул за правый повод, не надеясь, что лошадь обратит на это хоть какое-то внимание; через мгновение они уже поднимались по склону вслед за прыгающим волком. Остальные три всадника промчались мимо них, подгоняя своих взмыленных лошадей к ненадежному прикрытию прямых, как мачты, стволов.

Слудиг все еще не надел шлема, а тощий, без сомнения, был Гримрик, но третий, плотный и в шлеме, уже ускакал вперед пр склону; и прежде чем Саймон разглядел, кто же это был, раздался хриплый восторженный вопль. Всадники настигли их.

Застыв на секунду, он поднял лук, но атакующие с такой скоростью мелькали между деревьями, что его стрела пролетела над головой ближайшего человека, не причинив тому никакого вреда, и исчезла. Саймон выпустил вторую стрелу, и ему показалось, что она попала в ногу одного из закованных в доспехи воинов. Кто-то закричал от боли. Слудиг с ответным воплем пришпорил белую лошадь, опуская на голову шлем. Двое нападавших отделились от остальных и поскакали к нему. Саймон увидел, как северянин уклонился от удара первого и, повернувшись на скаку, ударил топором ему по ребрам. Яркая струя крови хлынула из отверстия в броне всадника.Когда Слудиг отвернулся от первого, второй уже почти нагнал его. Риммер успел парировать удар вторым топором, но лезвие нападавшего все-таки скользнуло по его шлему. Саймон увидел, что Слудиг пошатнулся и едва не упал, когда нападавший развернулся.

Прежде чем они снова сошлись, Саймон услышал отчаянный крик и, повернувшись, увидел еще одну лошадь и всадника, которые направлялись к нему. Кантака, которую тролль, видимо, отпустил, вцепилась человеку в ногу, одновременно царапая когтями бок кричащей лошади. Саймон выхватил меч из ножен, но поскольку всадник был занят волком, их лошади столкнулись. Клинок Саймона отлетел в сторону, а потом и сам он быстро оказался легким и невесомым. Через мгновение воздух вышел из него, словно под ударом гигантского кулака. Он проехался на животе по снегу и остановился недалеко от своей лошади, которая сплелась с другой, образовав беспомощный кричащий клубок. Открыв залепленные снегом глаза, Саймон увидел, как Кантака выбралась из-под сплетенных лошадей и унеслась куда-то в сторону. Кричащий человек, зажатый между ними, выбраться не мог. С трудом встав на ноги, выплевывая ледяную фязь, Саймон схватил лук и колчан, валявшиеся поблизости. Он слышал, как удаляются, поднимаясь в гору, звуки сражения, и повернулся, чтобы бежать туда.

Кто-то засмеялся.

Меньше чем в двадцати шагах от него, верхом на неподвижной серой лошади сидел человек в черных доспехах и шлеме, изображавшем голову рычащей собаки. Маленькая пирамида, вышитая на его черном камзоле, сияла белизной.

- Вот ты где, мальчик, - сказал Собакоголовый, и его низкий голос отдавался погребальным звоном. - Я искал тебя.

Саймон повернулся и бросился вверх, по занесенной снегом горе, спотыкаясь и увязая в глубоком снегу. Человек в черном счастливо засмеялся и последовал за ним.

Поднимаясь, снова и снова удивляясь вкусу собственной крови от разбитых губ и носа, Саймон наконец остановился, прижавшись спиной к накренившейся ели. Он схватил стрелу, дав упасть колчану, и натянул тетиву. Человек в черном остановился на несколько эллей ниже, наклоняя закрытую шлемом голову то на один бок, то на другой, как бы имитируя собаку, которую он олицетворял.

- Ну, убей меня, мальчик, если сможешь, - издевался он. - Стреляй! - Он пришпорил лошадь, направляя ее вверх, к Саймону.

Раздался свист и резкий шлепок. Серый конь попятился, откинув благородную голову с развевающейся гривой, в груди его трепетала стрела. Собакоголовый упал в снег и лежал бесполезным мешком с костями даже когда его бьющий копытами конь упал на колени и тяжело навалился на него. Саймон смотрел на эту картину, совершенно зачарованный. Потом он еще более удивленно посмотрел на лук, который он все еще держал в вытянутой руке. Стрела осталась на месте.

- Х-хейстен?.. - спросил он, обернувшись наверх. В просвете между деревьями стояли три фигуры.

Ни один из них не был Хейстеном. Ни один из них не был человеком. У них были яркие кошачьи глаза и плотно сжатые губы.

Ситхи, выпустивший стрелу, взял другую и опускал ее, пока чуть дрожащее острие не остановилось, направленное прямо в глаза Саймону.

- Т'сии им т'си, судходайя, - сказал он, и его легкая улыбка была холодна, как мрамор. - Кровь… как вы говорите… за кровь.

8 ОХОТА ДЖИРИКИ

Саймон беспомощно смотрел на черный наконечник стрелы и на узкие лица ситхи. Подбородок его дрожал.

- Ске'и! Ске'и! - закричал кто-то. - Остановитесь!

Двое ситхи повернулись взглянуть на гору справа от себя, но первый, холодно сжимающий наведенный лук, даже не вздрогнул.

- Ске'и нас-зидайя! - прокричала маленькая фигурка и, прыгнув вперед, превратилась в катящийся снежный шар, остановившийся в снежном вихре в нескольких шагах от Саймона.

Бинабик медленно поднялся на ноги, облепленный снегом, словно небрежный пекарь засыпал его мукой.

- Ч-что? - Саймон пытался заставить двигаться онемевшие губы, но тролль жестом приказал ему молчать, красноречиво помахав узловатыми пальцами.

- Шшшшш, медленно опускивай лук, который ты держишь - медленно! - Когда юноша последовал этим указаниям, Бинабик выдал новый поток слов на незнакомом языке, умоляюще размахивая руками перед немигающим ситхи.

- Что… где остальные… - прошептал Саймон, но Бинабик снова заставил его замолчать, на сей раз коротко и резко покачав головой.

- Нет времени, нет времени - мы имеем сражение за твою жизнь. - Тролль поднял вверх руки, и Саймон, бросивший лук, сделал то же самое, показывая раскрытые ладони. - Я питаю надежду, что ты не утеривал Белую стрелу?

- Я… я не знаю.

- Дочь Гор, питаю надежду, что нет. Медленно давай мне свой колчан. Так, - он снова пробормотал несколько слов на том, что, как понял Саймон, было языком ситхи, потом ударил по колчану, и стрелы рассыпались по измятому снегу черными прутиками… все, кроме одной. Только ее перламутрово-голубой наконечник выделялся на фоне окружающей белизны.

- О, спасибо Высоким Местам, - простонал Бинабик. - Стайя Аме ине! - крикнул он ситхи, следившим за ним, словно кошки, чья пернатая добыча решила повернуться и спеть вместо того, чтобы попробовать улететь.

- Белая стрела! Вы не можете иметь невежественность в этом вопросе! Им шеис тси-кео'су д'а Яна о Лингит!

- Это… редко удается, - сказал ситхи с луком. Он говорил со странным акцентом, но ясно было, что вестерлингом он владеет превосходно. Ситхи мигнул. - Учиться Правилам Песни у тролля. - Его холодная улыбка быстро вернулась к нему. - Избавь нас от этих увещеваний… и грубых переходов. Подними эту стрелу и принеси ее мне. - Бинабик наклонился за колчаном, а ситхи прошипел несколько слов остальным. Они еще раз оглянулись на Саймона и тролля и ринулись в гору с ошеломляющей быстротой. Казалось, что они едва касаются снега, такими быстрыми и легкими были их шаги. Оставшийся направлял на Саймона стрелу, пока Бинабик с трудом подходил к нему.

- Передай ее мне, - приказал ситхи. - Перьями вперед, тролль. Теперь возвращайся к своему спутнику.

Слегка ослабив тетиву, так чтобы можно было держать лук с наведенной стрелой в одной руке, ситхи углубился в изучение тонкого белого предмета. Саймон глубоко вздохнул и только тут понял, что все это время почти не дышал. Когда, посапывая, подошел Бинабик и остановился рядом с ним, юноша немного опустил трясущиеся руки.

- Этот молодой человек получил ее за услугу, которую он оказал, - вызывающе сказал тролль. Ситхи посмотрел на него и поднял косые брови.

Саймону он показался очень похожим на того первого ситхи, которого он видел, - те же высокие скулы и странные птичьи движения. На нем были штаны и куртка из мерцающей белой ткани, на плечах, рукавах и талии усеянная тонкими зелеными чешуйками. Черные волосы с зеленоватым оттенком были заплетены в две тугие косички над ушами. Сапоги, пояс и колчан были сделаны из кожи мягкого молочного оттенка. Саймон понял, что только благодаря тому, что силуэт ситхи выделялся на тусклом небе, его можно было как следует разглядеть. На фоне снега, в лесу, мирный был бы невидим, как ветер.

- Иси-иси-йе, - с чувством пробормотал ситхи, поворачивая стрелу к свету. Опустив ее, он некоторое время с любопытством смотрел на Саймона, потом сузил глаза.

- Где ты нашел это, судходайя? - резко спросил он. - Каким образом такой, как ты, мог получить эту вещь?

- Она была дана мне, - сказал Саймон. Цвет вернулся к его щекам, и голос вновь обрел силу. Он знал то, что знал. - Я спас одного из ваших людей. Он выпустил ее в дерево перед тем, как убежать.

Ситхи снова внимательно оглядел его и, казалось, собирался сказать что-то еще, но вместо этого повернулся к склону горы. Запела птица, по крайней мере так сперва подумал Саймон, пока не заметил еле видимые движения губ одетого в белое ситхи. Он стоял неподвижно, как статуя, пока не услышал ответную трель.

- Теперь идите передо мной, - ситхи развернулся и махнул луком юноше и троллю. Они с трудом пошли вверх по крутому склону, их конвоир легко двигался за ними, вертя в тонких пальцах Белую стрелу.

Несколько сотен раз ударило сердце, они достигли закругленной вершины холма и начали спуск с другой стороны. Четверо ситхи сидели, согнувшись, вокруг окаймленной деревьями и засыпанной снегом лощины: двое, которых Саймон уже видел, узнав их по голубоватому цвету заплетенных в косы волос, и двое других, чьи косички были дымно-серыми, но золотистые Лцца второй пары были такими же гладкими, как и у остальных. На дне лощины под прицелом четырех стрел ситхи сидели Хейстен, Гримрик и Слудиг. Все трое были окровавлены, на лицах застыло безнадежно вызывающее выражение загнанных в угол животных.

- Кости святого Эльстана! - выругался Хейстен, увидев вновь прибывших. - Бог мой, парень, а я-то надеялся, что ты ушел! - Он покачал головой. - Все лучше, чем быть мертвецом, вот оно как.

- Видишь, тролль, - горько спросил Слудиг, его бородатое лицо было измазано кровью. - Видишь, что мы накликали? Демоны! Никогда не надо шутить… с тем, темным.

Ситхи, державший стрелу, видимо, главный в небольшом отряде, сказал несколько слов остальным на родном языке и жестом приказал спутникам Саймона вылезти из впадины.

- Не есть они демоны, - сказал Бинабик. Они с Саймоном упирались ногами в землю, чтобы помочь своим товарищам вскарабкаться наверх - нелегкая задача на скользком снегу. - Они ситхи, и они не станут приносить нам вреда. Их собственная Белая стрела заставляет их.

Главный ситхи сурово посмотрел на тролля, но ничего не сказал. Гримрик, задыхаясь, выбрался на поверхность.

- Ситх… ситхи.? - спросил он, пытаясь отдышаться. Под самыми волосами у него красной полоской тянулась рана. - Похоже, что мы отправились продляться по старым, старым сказкам, вон что. Народ ситхи! Да защитит нас всех Узирис Эйдон. - Он начертал знак древа и устало повернулся, чтобы помочь вылезти Слудигу.

- Что случилось? - спросил Саймон. - Как вы… что случилось с…?

- Те, кто преследовал нас, мертвы, - сказал Слудиг, прислонившись спиной к дереву. Его броня была разрублена в нескольких местах, а шлем, болтавшийся у него на руке, был помят и искорежен, как старый котелок. - Некоторых мы прикончили сами. Остальные, - он слабо махнул рукой в сторону сторожей ситхи, - так и попадали, утыканные стрелами, как подушечки для булавок.

- Они бы и нас подстрелили, если бы тролль не заговорил на ихнем языке, - сказал Хейстен и слабо улыбнулся Бинабику. - Мы о тебе плохо не подумали, когда ты удрал. Молились мы за тебя, вот что.

- Я ушел искать Саймона. Я за него отвечающий, - просто сказал Бинабик.

- Но… - Саймон огляделся по сторонам в безумной надежде, но четвертого пленника нигде не было видно. - Тогда… тогда это Этельберн упал. До того, как мы стали взбираться на гору.

Хейстен медленно кивнул:

- Это был он.

- Будь прокляты их души, - выругался Гримрик. - Это были риммеры, эти ублюдки-убийцы.

- Люди Скали, - сказал Слудиг, взгляд его был тверд. Ситхи жестами показывали пленникам, чтобы они вставали. - Там было двое кальдскрикских воронов, - продолжал он, поднимаясь. - Ох, как я молюсь повстречать его и чтобы между нами не было ничего, кроме боевых топоров!

- Их будет множественность, - сказал Бинабик.

- Подождите! - сказал Саймон, ощущая странную пустоту: это было не правильно. Он повернулся к главному ситхи. - Вы видели мою стрелу. Вы знаете, что я сказал правду. Вы не можете увести нас, пока мы не посмотрим, что с нашим товарищем.

Ситхи оценивающе взглянул на него.

- Я не знаю, говорил ли ты правду, человеческое дитя, но мы скоро выясним это. Скорее, чем ты мог бы желать. Что до остальных… - он некоторое время изучал ободранную свиту Саймона. - Хорошо. Мы позволим вам увидеть вашего человека. - Он сказал что-то своим товарищам, и они вслед за мужчинами начали спускаться с горы. Молчаливая процессия прошла мимо тел двоих сраженных стрелами нападавших, чьи рты и глаза были широко раскрыты. Снег уже засыпал их, скрыв алые пятна крови.

Они нашли Этельберна в ста эллях от дороги. Сломанное древко ясеневой стрелы торчало из его шеи, по положению тела было понятно, что через него перекатилась агонизирующая лошадь.

- Он недолго помирал, - сказал Хейстен, в глазах у него стояли слезы. - Хвала Узирису, это было недолго.

Они вырыли яму, мечами и топорами врубаясь в заледеневшую землю; ситхи все это время стояли рядом, равнодушные, как домашние гуси. Этельберна завернули в его плотный плащ и опустили в неглубокую могилу. Когда все было кончено, Саймон воткнул в землю меч убитого.

- Возьми его шлем, - сказал Хейстен Слудигу.

Гримрик согласно кивнул.

- Он был не захотел, чтобы шлем валялся без дела, - подтвердил эркинландер.

Прежде чем взять его, Слудиг повесил свой собственный изуродованный шлем на эфес меча Этельберна.

- Мы отомстим за тебя, - сказал риммер. - Кровь за кровь.

Наступила тишина. Снег падал и падал сквозь ветки деревьев, а они стояли молча, глядя на пятно голой земли. Скоро оно тоже станет белым.

- Пойдем, - сказал наконец главный ситхи. - Мы ждем вас слишком долго. Есть кто-то, кому будет интересно посмотреть на эту стрелу.

Саймон шел последним. У меня не было времени узнать тебя, Этельберн, думал он. Но ты умел хорошо, весело смеяться. Я буду помнить это.

Они шли назад, в холодные горы.

***

Паук висел неподвижно, как темно-коричневая гемма в сложном драгоценном ожерелье. Паутина была закончена. Она затянула угол потолка, слегка дрожа от поднимающегося воздуха, словно невидимые руки играли на ней, как на лютне.

На некоторое время Изгримнур потерял нить разговора, хотя разговор был очень важен для него. Глаза герцога блуждали по озабоченным лицам людей, совещавшихся у камина в Большом зале, время от времени поднимаясь в темный угол, к отдыхавшему маленькому ткачу.

В этом все дело, говорил он себе. Ты строишь что-то и остаешься там. Так оно задумано. Никуда не годится эта беготня, когда больше года не видишь своего дома и своей семьи.

Он подумал о своей жене, остроглазой, краснощекой Гутрун. Она не высказала ему ни единого упрека, но он знал, как сердило ее, что он так надолго уехал из Элвритсхолла и оставил их старшего сына Изорна, гордость ее сердца, управлять огромным герцогством… и потерпеть поражение. Не то чтобы Изорн или кто-нибудь другой в Риммергарде мог остановить Скали и его приспешников, за спиной которых стоял Верховный король. Но все-таки именно Изорн был хозяином в Элвритсхолле в отсутствие своего отца, и это Изорна запомнят как того, кто видел, как клан Кальдскрйка, традиционные враги Элвритсхолла, вступил хозяином в Большой дом.

А я-то хотел быть уже дома в этом время, грустно думал герцог. Как славно было бы ухаживать за лошадьми и коровами, слегка ссориться с соседями и смотреть, как мои детирастят своих детей. А теперь землю снова разорвали на мелкие кусочки, как протекающую камышовую крышу. Спаси меня Бог, мне хватило сражений моей молодости… что бы я там ни говорил.

Сражения хороши для молодых, которые держатся за жизнь крепко и беспечно, а старикам хватает воспоминаний в тепле, у огня, когда ветер завывает снаружи.

Проклятая старая собака, вроде меня, всегда готова улечься и спать у огня.

Он дергал себя за бороду и смотрел, как паук бежит к темному углу, где сделала короткую остановку неосторожная муха.

Мы думали, что Джон выковал мир, который продержится еще тысячу лет, а он пережил короля только на два лета. Ты. строишь и строишь, укладываешь нить за нитью, как мой маленький приятель на потолке, и все это только для того, чтобы первый же порыв ветра разорвал все в куски.

- ..И я чуть не загнал двух лошадей, чтобы привезти эти вести как можно быстрее, лорд, - закончил молодой человек, когда Изгримнур снова прислушался к оживленным голосам.

- Ты все сделал правильно, Деорнот, - сказал Джошуа. - Встань, пожалуйста.

Молодой солдат с прямыми волосами и все еще влажным после скачки лицом встал, кутаясь в тонкий плащ, который дал ему принц. Он выглядел почти так же, как в тот раз, когда, одетый в костюм монаха для празднования дня святого Туната, принес принцу весть о смерти его отца.

Принц положил руку ему на плечо.

- Я рад, что ты вернулся. Я беспокоился за тебя и проклинал себя за то, что дал тебе такое опасное поручение. - Он повернулся к остальным. - Итак, мои лорды, вы слышали доклад Деорнота. Элиас готов к бою. Он направляется к Наглимунду с… Деорнот? Ты сказал.

- Около тысячи рыцарей, а может быть и больше, и десять тысяч пехоты, - печально сказал солдат. - Это среднее число по различным донесениям, и оно кажется наиболее вероятным.

- Я уверен, что так оно и есть. - Джошуа махнул рукой. - И меньше чем через две недели он будет под нашими стенами.

- Я полагаю так, сир, - кивнул Деорнот.

- А что мой господин? - спросил Дивисаллис.

- Ну, барон, - начал Деорнот, но сжал зубы, пережидая очередную волну дрожи. - Над Муллах был в большом волнении - да это и понятно, учитывая то, что произошло на западе… - Он остановился и взглянул на принца Гвитина, сидевшего в некотором отдалении, печально глядя в потолок.

- Продолжай, - спокойно сказал Джошуа. - Мы выслушаем все.

Деорнот отвел глаза от эрнистирийца.

- Как я уже говорил, трудно получить надежные сведения. Но если верить нескольким речникам из Абенгейта на побережье, ваш герцог отплыл из Наббана и сейчас в открытом море. Вероятно, он планирует высадиться в Краннире.

- Сколько с ним людей? - громыхнул Изгримнур.

Деорнот пожал плечами.

- Все говорят по-разному. Триста всадников и возможно тысяча или две пехотинцев.

- Наверное, так и есть, принц Джошуа, - задумчиво сказал Дивисаллис. - Многие из лендлордов не пойдут, опасаясь ссориться с Верховным королем, и это можно понять. Пирруинцы, как всегда, сохранят нейтралитет, а граф Страве предпочтет оказаться полезным обеим сторонам и сбережет свои корабли для перевозки товаров.

- Так что мы все еще можем ожидать сильной помощи от Леобардиса, хотя я надеялся, что она будет еще сильнее, - Джошуа оглядел присутствующих.

- Даже если наббанайцы отбросят Элиаса от ворот, - сказал барон Ордмайер, пытаясь скрыть страх, отразившийся на его пухлом лице, - все равно у него будет втрое больше людей, чем у нас.

- Но у нас есть стена, сир, - отрезал Джошуа, его узкое лицо приняло жесткое выражение. - Мы хорошо укреплены, очень хорошо. - Потом принц повернулся к Деорноту, и лицо его смягчилось. - Расскажи нам все, что еще осталось, верный друг, и отправляйся спать. Мне будет очень дорого твое здоровье в грядущие дни.

Деорнот через силу улыбнулся.

- Да, сир. Оставшиеся известия, боюсь, тоже не радостны. Эрнистири потерпели поражение у Иннискрика. - Он посмотрел на Гвитина, но потом опустил глаза. - Говорят, что король Лут ранен, а его враги отступили, чтобы поторопить Скали и его людей.

Джошуа мрачно взглянул на эрнистирийского принца.

- Ну вот, все не так плохо, как ты думал. Твой отец жив и продолжает бороться.

Молодой человек повернулся. Глаза его покраснели:

- Да! Они сражаются, а я сижу здесь, ем хлеб с сыром и пью эль, словно толстый горожанин. Мой отец может быть при смерти. Как же я могу оставаться здесь?

- Ты думаешь, что сможешь оттеснить Скали с твоей полусотней бойцов, юноша? - не без сочувствия спросил Изгримнур. - Или ты ищешь быстрой и славной смерти, чтобы не ждать и не решать, как лучше поступить?

- Я не так глуп, - холодно ответил Гвитин. - Стадо Багбы! Изгримнур, ты ли это? Ты ведь, кажется, собирался накормить Скали сталью?

- Наоборот, - смущенно пробормотал Изгримнур. - Я вовсе не говорил, что могу штурмовать Элвристхолл с моей дюжиной рыцарей.

- А я хочу всего-навсего обойти Скали с фланга и уйти к моим людям в горы.

Не в силах выдержать ясного требовательного взгляда принца, Изгримнур отвел глаза и посмотрел на потолок, где в темном углу маленький трудолюбивый ткач усердно заворачивал что-то в липкие шелковые нити.

- Гвитин, - успокаивающе проговорил Джошуа. - Я прошу только подождать, пока мы решим что-нибудь. Один или два дня не имеют большого значения.

Молодой эрнистириец вскочил, и его кресло проскрежетало по каменным плитам.

- Ждать! Это все, что вы делаете, Джошуа! Ждать местных лордов, ждать Леобардиса и его армию, ждать… ждать, чтобы Элиас взобрался на стены и предал Наглимунд огню! Я устал от вашего бесконечного ожидания. - Он поднял дрожащую руку, предупреждая протесты Джошуа. - Не забывайте, Джошуа, а тоже принц. Я пришел к вам в память дружбы наших отцов. А теперь мой отец ранен и может быть в плену у этих северных дьяволов. Если он умрет, не получив помощи, и я стану королем, вы тоже будете мне приказывать? Вы снова будете удерживать меня? Бриниох! Я не могу понять такого малодушия! - Не дойдя до двери, он обернулся. - Я скажу своим людям, что мы отбываем завтра на закате. Если вы придумаете причину, по которой я должен остаться, причину, которая мне не известна, то - вы знаете, где меня можно найти.

Дверь с грохотом захлопнулась, и принц Джошуа устало поднялся на ноги.

- Я думаю, что многие из нас… - Он помолчал и безнадежно покачал головой. - Хотят есть и пить - и ты не последний, Деорнот. Но я прошу тебя еще некоторое время подождать. Пока остальные пойдут вперед, я хотел бы задать тебе несколько частных вопросов. - Принц жестом пригласил собравшихся в обеденный зал и молча смотрел, как они выходят, приглушенно переговариваясь между собой. - Изгримнур! - неожиданно позвал он, и герцог, остановленный в дверях, озадаченно обернулся. - Ты тоже, пожалуйста, останься.

Когда Изгримнур снова уселся в кресло, Джошуа выжидательно посмотрел на Деорнота.

- У тебя есть другие вести для меня? - спросил он.

Солдат нахмурился:

- Если бы у меня были добрые вести, мой принц, я бы сообщил их вам первому до прихода остальных. Я не нашел никаких следов вашей племянницы или монаха, сопровождавшего ее, кроме свидетельства одного сельского фермера около Гринвудской равнины, который видел пару, похожую на описанную, она переходила реку несколько дней назад, двигаясь на юг.

- Что было и так понятно из того, что нам говорила леди Воршева. А сейчас они уже давно далеко в Иннискрике, и только благословенный Узирис знает, что с ними может случиться и куда они пойдут дальше. Остается только надеяться, что мой брат Элиас поведет свою армию вверх по краю холмов, поскольку в этот мокрый сезон Вальдхельмская дорога - единственное безопасное место для тяжелых повозок. - Принц посмотрел на колеблющиеся языки пламени. - Ну что же, тогда, - сказал он наконец, - спасибо, Деорнот. Если бы мои вассалы были такими, как ты, я только смеялся бы над угрозами Верховного короля.

- У вас хорошие люди, сир, - умиротворяюще сказал молодой рыцарь.

- Теперь ступай, - Джошуа протянул руку и похлопал Деорнота по плечу, - поешь и отправляйся спать. Ты не понадобишься мне до завтра.

- Да, сир, - молодой эркинландер встал, сбросил свой плащ и вышел из комнаты, выпрямив спину. После его ухода Джошуа и Изгримнур некоторое время сидели молча.

- Мириамель ушла Бог знает куда, а Леобардис гонит Элиаса к нашим воротам. - Принц покачал головой, кончиками пальцев массируя виски. - Лут ранен, эрнистири отступают, а Скали хозяйничает от Вественби до Грианспога. И, наконец, легендарные демоны разгуливают по землям смертных. - Он угрюмо улыбнулся герцогу. - Сеть затягивается, дядя.

Изгримнур запустил пальцы в бороду.

- Паутина качается на ветру, Джошуа. На сильном ветру.

Он не стал объяснять свое замечание, и тишина наполнила высокий зал.

***

Человек в собачьей маске слабо выругался и выплюнул в снег еще один сгусток крови. Любой менее сильный человек был бы уже мертв, лежа на снегу с разбитыми ногами и лопнувшими ребрами, но мысль эта приносила лишь слабое удовлетворение. Все годы тяжелых упражнений и изнурительного труда, спасшие ему жизнь, когда умирающая лошадь перекатилась через него, окажутся бессмысленными, если он не сможет добраться до какого-нибудь сухого укрытия. Час или два закончат работу, которую начал его подстреленный конь.

Проклятые ситхи - а в их неожиданном вмешательстве не было ничего удивительного - провели пленников-людей в нескольких футах от того места, где, засыпанный снегом, лежал он. Ему понадобились все его силы и мужество, чтобы лежать сверхъестественно тихо, пока справедливый народ рыскал вокруг. Они, видимо, решили, что он уполз куда-нибудь умирать - на что он и рассчитывал - и через несколько мгновений продолжили путь.

Теперь он, дрожа, лежал там, где выбрался из под плотного белого одеяла, собирая силы для следующего рывка. Единственной его надеждой было каким-нибудь образом добраться до Хетстеда, где должны были ожидать два его человека. Он сотни раз проклинал себя за то, что доверился этой деревенщине Скали - пьяные тупые мародеры, недостойные чистить ему сапоги, вот кто были его люди. Он сожалел, что вынужден был отослать своих собственных бойцов по другому делу.

Он тряхнул головой, пытаясь освободиться от надоедливых белых мух, танцующих на фоне темнеющего неба, и сжал потрескавшиеся губы. Его собачий шлем все еще был на нем, и когда из-под маски донеслось уханье снежной совы, это прозвучало нелепо. Ожидая ответа, он снова попробовал ползти или даже встать. Это было бесполезно: что-то ужасное случилось с его ногами. Не обращая внимания на обжигающую боль в сломанных ребрах, он прополз несколько локтей к лесу, подтягиваясь на руках, и остановился, тяжело дыша.

Немного позже он ощутил горячее дыхание и поднял голову. Черная морда его шлема повторилась, словно в кривом зеркале, улыбающейся белой мордой в нескольких дюймах от него.

- Никуа! - выдохнул он на языке, совсем не похожем на его родной риммерпакк. - Иди сюда, да проклянет тебя Удун! Иди!

Огромный пес сделал еще шаг, белой громадой нависнув над своим раненым хозяином.

- Теперь… держи, - сказал человек, ухватившись сильными руками за белый кожаный ошейник. - И тащи!

Когда собака потянула, он застонал и сжал зубы под равнодушной собачьей мордой шлема. Он едва не лишился сознания от раздирающей тело боли, подобной бьющему молоту, когда собака тащила его по снегу, но не ослабил хватки, пока не достиг деревьев. Только тогда он разжал руки и отпустил - все отпустил и соскользнул вниз, в темноту, к недолгому отдыху от невыносимой боли.

***

Когда он очнулся, серое небо стало на несколько тонов темнее, а принесенный ветром снег прикрывал его пушистым одеялом. Огромный пес лежал рядом, безразличный ко всему. Несмотря на свою короткую шерсть, он явно чувствовал себя так же хорошо, как если бы отдыхал перед пылающим камином. Человек на земле не удивился: он хорошо знал ледяные песни Пика Бурь, где были выращены эти звери. Глядя на красную пасть, изогнутые зубы и крошечные белые глаза Никуа, словно полные какого-то молочного яда, он снова возблагодарил судьбу за то, что он хозяин, а не жертва этих тварей.

Он стащил с себя шлем - не без труда, потому что тот помялся во время падения - и положил на снег рядом с собой. Ножом он разрезал свой черный плащ на длинные полосы и стал медленно и старательно подпиливать молодое, тоненькое деревце. Это было почти невыносимо для его изувеченных ребер, но он продолжал, изо всех сил стараясь не обращать внимания на вспышки боли. У него бьшо две причины для того, чтобы выдержать все это: долг рассказать своим хозяевам о неожиданной атаке ситки и жгучее желание отомстить этой компании подонков, которая так часто нарушала его планы.

Когда он наконец кончил пилить, бело-голубой глаз луны с любопытством выглянул из облаков между верхушками деревьев. Он туго примотал короткие палки к ногам полосками своего плаща, сделав нечто вроде лубка; потом, вытянув перед собой негнущиеся ноги, словно ребенок, играющий в грязи в крестики-нолики, прибинтовал короткие поперечины к верху двух оставшихся длинных палок. Аккуратно захватив их, он, снова взялся за ошейник Никуа, позволив белой собаке поставить себя на ноги. Некоторое время он угрожающе раскачивался, но в конце концов ему удалось пристроить только что сделанные костыли под мышки.

Он сделал несколько шагов, неуклюже передвигая негнущиеся ноги. Сойдет, решил он, морщась от невыносимой боли - впрочем, выбора-то у него и не было.

Он посмотрел на ощерившийся шлем, валяющийся в снегу, подумал о том, сколько усилий придется затратить, чтобы поднять его, и о тяжести теперь уже бесполезной вещи. Потом, задыхаясь, все-таки нагнулся и взял его. Шлем был дан ему в священных пещерах Стурмспейка Ею Самой. Она назвала его тогда Священным охотником - его, смертного. Теперь невозможно было оставить его лежать на снегу, как нельзя бьшо бы остановить собственное бьющееся сердце. Он не мог забыть то невероятное, опьяняющее мгновение и голубые огни в Покоях Дышащей Арфы, когда он опустился на колени перед троном, и спокойное мерцание Ее серебряной маски.

Терзающая его боль утихла на мгновение от сладкого вина воспоминаний. Никуа молчаливо трусил у ног. Инген Джеггер медленно, с остановками спускался по длинному, поросшему деревьями склону горы и тщательно обдумывал месть.

***

У спутников Саймона, потерявших одного из своих товарищей, не было желания разговаривать, да и ситхи не поощряли их к этому. Они медленно и молчаливо шли через заснеженные подножия гор, и серый день постепенно переходил в вечер.

Каким-то образом ситхи точно определяли, как им идти, хотя Саймону утыканные соснами склоны казались одинаковыми, неотличимыми друг от друга. Янтарные глаза предводителя все время двигались на его неподвижном, как маска, лице, но казалось, что он ничего не ищет, а, скорее, читает запутанный язык земли так же легко, как отец Стренгьярд разбирается в своих книгах.

Единственный раз, когда главный ситхи хоть как-то отреагировал на происходящее вокруг, был в самом начале их пути, когда по склону рысью спустилась Кантака и пошла рядом с Бинабиком, сморщив нос и обнюхивая его руку и нервно виляя хвостом. Ситхи с некоторым любопытством поднял брови и обменялся взглядами со своими товарищами, чьи желтые глаза удивленно сузились. Он не сделал никакого знака, по крайней мере Саймон ничего не заметил, но волчице было позволено беспрепятственно сопровождать их.

Дневной свет уже угасал, когда странная процессия наконец повернула на север и медленно пошла вдоль основания крутого склона, чьи заснеженные бока были усеяны крупными камнями. Саймон, шок и оцепенение которого уже достаточно прошли, чтобы позволить ему заметить до боли замерзшие ноги, мысленно поблагодарил предводителя, когда тот сделал знак остановиться.

- Здесь, - сказал он, показывая на огромный валун, возвышающийся над их головами. - На дне, - он снова показал на этот раз на широкую, по пояс вышиной трещину в передней части камня. Прежде чем кто-либо успел вымолвить хоть слово, двое ситхи проворно прошли мимо них и головой вперед скользнули в отверстие. В мгновение ока они исчезли.

- Ты, - сказал предводитель Саймону. - Иди следом. Хейстен и два других солдата хотели было что-то возразить, но Саймон чувствовал странную уверенность, что все будет в порядке, несмотря на необычность ситуации. Встав на колени, он сунул голову в щель.

Это был узкий сверкающий тоннель, облицованная льдом труба, уходившая вверх и, судя по всему, пробитая в самом камне горы. Он решил, что ситхи, скользнувшие в трубу, видимо, взобрались наверх и исчезли за следующим поворотом. Они пропали бесследно, а вряд ли кто-нибудь смог спрятаться в этом гладком, как стекло, узком проходе, таком узком, что в нем, наверное, трудно было бы даже поднять руки.

Он вынырнул обратно и полной грудью вдохнул свежий холодный воздух.

- Как я могу попасть внутрь? Тоннель покрыт льдом и идет прямо вверх. Я просто съеду обратно!

- Посмотри над головой, - ответил главный ситхи. - Ты поймешь.

Саймон снова залез в тоннель и прополз немного дальше, так что его плечи и торс тоже оказались внутри. Теперь он мог повернуться на спину и посмотреть вверх. Лед на потолке, если только можно было назвать потолком то, что находилось на расстоянии локтя от пола, был покрыт горизонтальными зарубками, расположенными на равном расстоянии друг от друга, которые тянулись по всей видимой длине прохода. Зарубки были довольно глубокими и достаточной ширины, чтобы можно было удобно ухватиться обеими руками. Немного подумав, он решил подтягиваться вверх руками и ногами, упираясь спиной в пол тоннеля. С некоторым неудовольствием восприняв эту перспективу, поскольку он не имел никакого представления о длине тоннеля и о том, кто еще может оказаться в нем, он хотел было снова вылезти наружу, но потом передумал. Ситхи взобрались наверх быстро и ловко, как белки, и ему почему-то хотелось показать им, что если уж он не такой ловкий, как они, то по крайней мере достаточно смелый, чтобы залезть в тоннель без уговоров.

Подъем оказался трудным, но не непреодолимым. Проход поворачивал достаточно часто, так что можно было делать остановки и отдыхать, упираясь ногами в изгибы тоннеля. Пока он карабкался наверх, раз за разом напрягая мускулы, все преимущества такого тоннеля стали очевидны: этот трудный подъем был бы невозможен для любого животного, кроме двуногого, а всякий, кто хотел выйти, мог соскользнуть по льду легко, как змея.

Он как раз собирался в очередной раз остановиться для отдыха, когда услышал, как кто-то переговаривается на плавном языке ситхи прямо над его головой. Через мгновение сильные руки ухватились за ремни его кольчуги и вытащили наверх. Он выскочил из тоннеля, от удивления лишившись дара речи, и плюхнулся на теплый каменный пол, мокрый от растаявшего снега. Двое ситхи, которые вытащили его, согнулись над проходом, лица их были неразличимы в полутьме. Свет проникал в комнату - которая на самом деле была не столько комнатой, сколько пещерой, тщательно очищенной от обломков камня - из отверстия размером с дверь в противоположной стене. Сквозь него сочилось желтое сияние, прочертившее яркую полосу на полу пещеры. Когда Саймон поднялся на колени, сдерживающая рука легла на его плечо. Темноволосый ситхи подле него показал на низкий потолок, потом взмахнул рукой и протянул ее к отверстию тоннеля.

- Жди, - сказал он спокойно. Говорил он не так хорошо, как предводитель. - Мы должны ждать.

Следующим, ворча и ругаясь, влез Хейстен. Двум ситхи пришлось вытягивать его грузное тело из прохода, как пробку из бутылки. Бинабик появился сразу после него - проворный тролль быстро догнал эркинландера, - за ним последовали Слудиг и Гримрик. Три оставшихся ситхи легко взобрались следом.

Когда последний из справедливых вышел из тоннеля, компания снова двинулась вперед через каменную дверь и в проход за нею, где они, наконец, смогли выпрямиться.

В стенных нишах были установлены лампы из какого-то молочно-золотистого хрусталя или стекла. Свет их был таким ярким, что путники сперва не заметили на другом конце коридора распахнутой двери в ярко освещенную комнату. Один из ситхи вошел в это отверстие, в противоположность первому занавешенное темной тканью, и позвал. Мгновение спустя из-за занавеси появились еще двое справедливых. Каждый из них держал в руках короткий меч, сделанный из чего-то, что напоминало темный металл. Они молча стояли на страже, не показывая ни удивления, ни любопытства, когда заговорил предводитель группы, приведшей людей.

- Мы свяжем вам руки, - как только он сказал это, другой ситхи вынул откуда-то нечто вроде блестящего черного шнура.

Слудиг отступил на шаг, налетев на одного из стражей, который издал тихое шипение, но не сделал никаких попыток применить насилие.

- Нет, - сказал риммер, в голосе его чувствовалось угрожающее напряжение. - Я не позволю им. Никто не сможет связать меня против моего желания.

- И меня, - сказал Хейстен.

- Не делайте глупостей, - сказал Саймон, протягивая вперед скрещенные руки. - Скорее всего мы выйдем живыми из этой переделки, если только вы не затеете драку.

- Саймон говорит с правильностью, - согласился Бинабик. - Я тоже разрешаю им связывать меня. И у вас не будет разума, если вы будете поступать иначе. Белая стрела Саймона имеет подлинность. Она служила причиной того, что нас не убивали, а приводили сюда.

- Но как мы можем… - начал Слудиг.

- Кроме того, - перебил его Бинабик. - Что вы собираетесь предпринимать? Даже если вы будете затевать драку и одержите сражение с этими, и с другими, которые, весьма вероятно, есть еще, что будет тогда? Если вы будете спускаться вниз по тоннелю, то с несомненностью свалитесь на Кантаку, которая дожидается внизу. Я питаю страх, что при такой внезапности у вас не будет момента объяснять ей, что вы не враги.

Слудиг быстро глянул на тролля, видимо, представляя себе, что будет, если его перепутает с врагом испуганная Кантака. Наконец он слабо улыбнулся.

- И опять ты прав, тролль, - северянин протянул руки вперед.

Черные шнуры были холодными, как змеиная кожа, но податливыми и мягкими, как промасленные кожаные ремни. Всего пара петель сделала руки Саймбна неподвижными, как если бы их сжал кулак великана. Когда ситхи покончил с остальными, их повели дальше, через занавешенную тканью дверь, навстречу ослепительному потоку света.

Когда Саймон позже пытался восстановить в памяти это мгновение, ему казалось, что они прошли через облака в прекрасную сияющую страну солнца. После унылых снегов и темных тоннелей это напоминало безумную карусель праздника Девятого дня, после череды восьми серых предшествующих дней.

Повсюду был свет самых разных оттенков. По стенам широких каменных покоев, высотой меньше, чем в два человеческих роста, спускались цепкие древесные корни. В одном из углов, в тридцати шагах от входа, по каменному желобку, выбитому в скале, бежал сверкающий ручеек, и, выгибаясь аркой, стекал в естественный каменный резервуар. Нежный плеск воды сливался и расходился со странной изысканной музыкой, наполнявшей воздух.

Повсюду были лампы, напоминавшие те, что путники уже видели в коридоре, и в зависимости от своего устройства источали потоки оранжевого, желтоватого, пастельно-голубого или розового света, окрашивая каменный грот сотней разных оттенков там, где они набегали один на другой. На полу, недалеко от края журчащего пруда, весело пылал огонь, дымок которого исчезал в щели на потолке.

- Элисия, Матерь Святого Эйдона, - благоговейно прошептал Слудиг.

- Никогда не думал, что тут может поместиться кроличья нора, - покачал головой Гримрик. - А у них здесь целый дворец.

В комнате была примерно дюжина ситхи - все мужчины, насколько мог судить Саймон после беглого осмотра. Некоторые из них расположились перед высоким камнем, на котором стояли двое. Один держал длинный инструмент, напоминающий флейту, а другой пел; музыка была для Саймона такой странной и непривычной, что понадобилось некоторое время, чтобы он начал отделять голос от флейты и от постоянного шума маленького водопада. И все-таки изысканная вибрирующая мелодия, которую они играли, до боли тронула его сердце и какой-то восторженный озноб охватил его. Несмотря на всю необычность нежной музыки, было в ней что-то, что побуждало его оставаться на месте и не двигаться до тех пор, пока она не кончится.

Не слушавшие музыкантов ситхи тихо переговаривались или просто лежали на спине, глядя вверх, словно видели ночное небо сквозь сплошной камень горы. Большинство обернулись посмотреть на пленников у дверей, но Саймон чувствовал, что ситхи уделяют им не больше внимания, чем человек, который слушает интересный рассказ и отвлекается на пробегающую мимо кошку.

Он и его спутники, совершенно не ждавшие всего этого, застыли, разинув рты. Предводитель их стражи пересек комнату и остановился у противоположной стены, где еще две фигуры лицом друг к другу сидели за столом - высоким кубом из блестящего белого камня. Оба сидящих внимательно смотрели на что-то, лежавшее на столе, освещенном еще одной странной лампой, которая была установлена в стенной нише поблизости. Стражник остановился и тихо стоял рядом со столом, словно дожидаясь, когда его заметят.

Ситхи, сидевший спиной к остальным, был одет в красивую куртку с высоким воротом цвета зеленой листвы; его штаны и сапоги были того же цвета. Заплетенные в косички рыжие волосы отливали еще более огненными красками, чем волосы Саймона, а на руках, которыми он двигал что-то по поверхности стола, блестели кольца. Напротив него сидел ситхи, закутанный в просторную белую одежду, лежащую красивыми складками. Волосы его имели вересковый или голубоватый оттенок, над одним ухом висело блестящее черное перо ворона. Как раз когда Саймон смотрел на него, одетый в белое ситхи, сверкнув зубами, сказал что-то своему компаньону и потянулся, чтобы подвинуть какой-то предмет. Саймон всмотрелся внимательнее и моргнул.

Это был тот самый ситхи, которого он спас из ловушки лесника. В этом не было никакого сомнения.

- Это же он! - возбужденно прошептал юноша Бинабику. - Это тот, чья стрела…

Когда он произнес это, их страж подошел к столу, и спасенный Саймоном ситхи поднял глаза. Страж быстро сказал что-то, но одетый в белое только мельком взглянул на сгрудившихся у дверей пленников и отстраняюще махнул рукой, снова обращаясь к тому, что, как решил Саймон, было причудливой картой или игральной доской. Рыжеволосый ситхи даже не обернулся. Спустя мгновение страж вернулся к пленникам.

- Вы должны подождать, пока лорд Джирики закончит, - он перевел взгляд бесстрастных глаз на Саймона. - Поскольку стрела твоя, тебя я могу развязать. Остальных - нет.

Саймон готов был броситься вперед и встать лицом к лицу с одетым в белое ситхи Джирики, если это было его именем. Он стоял всего в броске камня от того, кто дал ему странный долг-подарок, но никто здесь не хотел обращать внимания на владельца Белой стрелы. Бинабик, почувствовав его намерение, предостерегающе пихнул юношу локтем в бок.

- Если мои товарищи останутся связанными, значит, останусь и я, - наконец сказал Саймон. В первый раз ему показалось, что по лицу невозмутимого-ситхи скользнуло выражение беспокойства.

- Это действительно Белая стрела, - сказал предводитель стражей. - Ты не должен быть пленником, если не будет доказано, что ты получил ее обманным путем, но я не могу освободить твоих спутников.

- Тогда я останусь связанным, - твердо сказал Саймон. Ситхи внимательно посмотрел на него, потом медленно, как рептилия, опустил веки и поднял их, грустно улыбаясь.

- Пусть будет так, - сказал он. - Мне не нравится связывать носителя Стайя Аме, но я не вижу другого пути. Верно или нет, этот поступок будет лежать намоем сердце. - Потом он качнул головой и почти с уважением поглядел светящимися глазами в глаза Саймона. - Моя мать называла меня Аннаи, - сказал он.

Сбитый с толку Саймон молчал до тех пор, пока сапог Бинабика не наступил на его носок.

- О! - сказал он. - А моя мать называла меня Саймоном… Сеоманом на самом деле. - Потом, увидев, что ситхи удовлетворенно кивнул, юноша торопливо добавил:

- А это мои товарищи: Бинабик из Йиканука, Хейстен и Гримрик из Эркинланда и Слудиг из Риммергарда.

Может быть, подумал Саймон, раз уж ситхи придают такое значение обмену именами, это вынужденное представление чем-то поможет его друзьям.

Аннаи еще раз качнул головой и отошел, заняв переднюю позицию у каменного стола. Прочие стражи на удивление деликатно помогли пленникам сесть и разбрелись по пещере.

Саймон и его спутники тихо переговаривались, более подавленные странной музыкой, чем своим незавидным положением.

- Все-таки, - горько сказал Слудиг, предварительно посетовав на то, как с ним обращаются. - По крайней мере мы живы. Мало кому из столкнувшихся с демонами так повезло.

- Ну и башковитый ты, Саймон-парень, - засмеялся Хейстен. - Башка у тебя варит, дай Бог. Чтобы честный народ кланялся и расшаркивался! Не забыть бы попросить мешок золота, пока не ушли.

- "Кланялся и расшаркивался"! - Саймон грустно усмехнулся, смеясь над собственной наивностью. - Разве я свободен? Разве я не связан? Разве я ужинаю?

- Верно, - печально сказал Хенстен. - Кусочек бы хорошо проскочил. И кружечка-другая.

- Я предполагаю, что мы не будем ничего получать, пока Джирики не будет видеть нас, - сказал Бинабик. - Но если Саймон действительно именно его освобождал, мы еще можем хорошенько подкрепляться.

- Думаешь, он важная персона? - спросил Саймон. - Аннаи называл его лорд Джирики.

- Если не больше одного ситхи живет под этим именем… - начал Бинабик, но был прерван возвращением Аннаи. Его сопровождал Джирики собственной персоной, сжимавший в руке Белую стрелу.

- Пожалуйста, - обратился Джирики к двум другим ситхи. - Теперь развяжите их. - Он обернулся и быстро проговорил что-то на своем плавном языке. В его мелодичном голосе звучал упрек. Аннаи принял замечание Джирики, если только это было замечанием, совершенно бесстрастно, только чуть опустил янтарные глаза.

Саймон внимательно наблюдал за Джирики и наконец решил, что это был тот самый ситхи, только без синяков и ссадин от нападения лесника.

Джирики махнул рукой, и Аннаи удалился. Глядя на уверенные движения ситхи и на то уважение, которое оказывали ему окружающие, Саймон сперва подумал, что Джирики старше остальных или, по крайней мере, одного возраста с ними. Несмотря на безвозрастное спокойствие золотистых лиц, Саймон внезапно понял, что на самом деле лорд Джирики еще молод, во всяком случае по стандартам ситхи.

Освобожденные пленники растирали онемевшие запястья, а Джирики поднял стрелу.

- Прости мне твое ожидание. Аннаи принял не правильное решение, зная, как серьезно я отношусь к игре в шент. - Он переводил взгляд с людей на стрелу и обратно. - Я не думал, что снова встречу тебя, Сеоман, - сказал он, дернув птичьим подбородком, с улыбкой, не коснувшейся глаз. - Но долг есть долг… а Стайя Аме даже больше, чем просто долг. Ты изменился со времени нашей прошлой встречи. Тогда ты больше напоминал одно из лесных животных, чем твой человеческий род. Ты казался потерянным во многих смыслах. - Глаза его сияли.

- Вы тоже изменились, - сказал Саймон.

Тень боли пробежала по узкому лицу Джирики.

- Два дня и три ночи висел я в западне у этого смертного. Мне недолго оставалось жить, даже если бы лесник не пришел - я умер бы от позора. - Выражение лица ситхи мгновенно изменилось, словно он накрыл свою боль крышкой. - Пойдем, - сказал он. - Вы должны получить еду. К несчастью, у нас нет возможности накормить вас так, как мне хотелось бы. Мы немногое приносим в наш, - он обвел рукой комнату, подыскивая нужное слово, - охотничий домик. - Он гораздо более свободно владел вестерлингом, чем мог вообразить Саймон после их первой встречи, но все-таки в его манере говорить было что-то неуверенное, так что можно было понять, насколько чужд ему этот язык.

- Вы здесь… охотитесь? - спросил Саймон, когда людей вели к огню. - На кого? По-моему, в лесах сейчас и зверей-то нет.

- Ах, но добыча, которую мы ищем, более обильна, чем когда-либо, - сказал Джирики, подходя к ряду каких-то предметов, лежащих вдоль одного края пещеры, которые покрывала полоска мерцающей ткани.

Рыжеволосый ситхи, одетый в зеленое, встал из-за игрального стола, где место Джирики занял Аннаи, и заговорил на своем языке с вопросительными, а может быть и сердитыми интонациями.

- Только показываю нашим гостям плоды последней охоты, дядюшка Кендарайо'аро, - весело ответил Джирики, но Саймон опять почувствовал, что чего-то недостает в улыбке ситхи.

Джирики грациозно присел на корточки, легкий, как морская птица. С гордостью он оттянул в сторону ткань, обнаружив ряд из полудюжины огромных светловолосых голов, чьи мертвые лица оскалились звериной ненавистью.

- Камни Чукку, - выругался Бинабик. Остальные остолбенели.

Ужаснувшийся Саймон не сразу смог разглядеть кожистое лицо и понять, кто это.

- Великаны, - проговорил он наконец, - гюны!

- Да, - сказал принц Джирики и обернулся. В его голосе вспыхнула угроза. - А вы, смертные путешественники… на что вы охотитесь в горах моего отца?

9 ПЕСНИ СТАРЕЙШИХ

Деорнот проснулся в холодной тьме, мокрый от пота. Ветер снаружи свистел и завывал, цепляясь за закрытые ставни, как стая не нашедших покоя мертвецов. Сердце рыцаря подпрыгнуло, когда он увидел на фоне догорающих углей склоняющийся к нему темный силуэт.

- Капитан! - это был один из его людей, и в голосе солдата слышалась паника. - Кто-то идет к воротам! Вооруженные люди!

- Древо Бога! - выругался он, натягивая сапоги. Надев кольчугу, он подхватил ножны и шлем и выскочил вслед за солдатом.

Еще четверо сгрудились на верхней площадке сторожевой башни у ворот, укрывшись за крепостным валом. Ветер налетел на Деорнота, сбивая с ног, и он быстро опустился на корточки.

- Вон там, капитан, - сказал солдат, разбудивший его. - Поднимаются по дороге через город. - Он наклонился над Деорнотом и показал.

Лунный свет, сочившийся сквозь проносящиеся над городом облака, посеребрил жалкий камыш скученных крыш Наглимунда. По дороге действительно двигалась небольшая группа всадников, что-то около дюжины.

Люди на башне наблюдали за медленным продвижением отряда. Один из солдат тихонько застонал, сердце Деорнота тоже сжималось от боли ожидания. Было легче, когда гремели трубы и поле боя было наполнено криками и кровью.

Это бесконечное ожидание лишило нас всех мужества, думал Деорнот. Когда дело снова дойдет до крови, наглимундцы будут держаться достойно.

- Остальные, наверное, в засаде, - выдохнул молодой солдат. - Что будем делать? - Казалось, что его голос перекрывал даже вой ветра. Как подъезжающие всадники могли не слышать его?

- Ничего, - твердо ответил Деорнот. - Ждать.

Время тянулось бесконечно долго. Когда всадники приблизились, луна озарила сверкающие наконечники пик и блестящие шлемы. Безмолвные воины направили коней к воротам и застыли, как бы прислушиваясь.

Один из стражников встал, поднял лук и направил стрелу в грудь первого всадника. Деорнот бросился к нему, увидев напряженное лицо и отчаянный взгляд предводителя отряда. Снизу раздались громкие удары по воротам. Деорнот схватился за лук и силой направил его вверх; стрела вылетела и пропала в ветреной тьме над городом.

- Во имя милостивого Бога, откройте ворота! - И снова торец копья ударился о дерево. Это был голос риммера, как подумал Деорнот, находящегося на грани безумия. - Вы что, все заснули? Впустите нас! Я Изорн, сын Изгримнура, мы бежали из рук врагов!

***

- Смотри! Видишь, как рвутся облака? Тебе не кажется, что это добрый знак, Веллигис?

Говоря это, герцог Леобардис махнул широким жестом в сторону распахнутого окна каюты, едва не стукнув тяжелой, закованной в железо рукой по голове своего взмокшего оруженосца. Оруженосец, возившийся с ножными латами герцога, нырнул, проглотив проклятие, и повернулся, чтобы ударить пажа, недостаточно быстро убравшегося с его пути. Паж, старавшийся быть как можно незаметнее в переполненной каюте, возобновил свои горестные попытки немедленно превратиться в невидимку.

- Может быть, мы некоторым образом острие клина, который положит конец всему этому безумию? - железная рукавица Леобардиса лязгнула по окну, оруженосец ползал по полу, пытаясь удержать на месте полупристегнутый наколенник. На низком небе голубые полоски и вправду зацепили и порвали тяжелые облака, будто темные массивные скалы Краннира, нависающие над заливом, где качался бросивший якорь флагман Леобардиса "Сокровище Эметтина".

Веллигис, огромный, тучный человек в золотых одеждах эскритора, шагнул к окну и встал подле герцога.

- Как можно погасить огонь, мой лорд, подлив в него масла? Прошу простить мою прямоту, но думать так - большая глупость.

Ропот барабанной переклички разносился по заливу. Леобардис смахнул упавшую на глаза прядь белых волос.

- Теперь я знаю, что думает Ликтор, - сказал он. - И знаю, что он просил вас, дорогой эскритор, попытаться отговорить меня от этого предприятия. Любовь его святейшества к миру… что ж, она прекрасна, но боюсь, что сейчас вряд ли удастся добиться его при помощи разговоров.

Веллигис открыл маленькую медную шкатулку, достал из нее сахарную конфетку и аккуратно положил на язык.

- Вы опасно близки к кощунству, герцог Леобардис. Разве молитвы - это просто "разговоры"? Разве посредничество его святейшества Ликтора Ранессина может быть менее действенным, чем сила ваших армий? Если вы полагаете, что это так, тогда ваша вера во всеблагого Узириса и его ближайшего помощника Сутрина - это не что иное, как притворство. - Эскритор тяжело вздохнул и принялся сосать конфетку.

Щеки герцога порозовели; махнув рукой, он отослал оруженосца и, с трудом нагнувшись, сам прикрепил последнюю пряжку, потом приказал, чтобы ему подали накидку темно-синего цвета с бенидривинским золотым геральдическим зимородком на груди.

- Да поможет мне Бог, Веллигис, - сказал он раздраженно, - но я Не намерен спорить с вами сегодня. Я слишком далеко отброшен Верховным королем Элиасом, и теперь у меня не остается другого выбора.

- Но я надеюсь, что сами вы не будете сражаться, - сказал большой человек, и в первый раз истинная озабоченность прозвучала в его голосе. - Под вашим началом сотни, нет, тысячи людей - нет, душ, - и их благополучие ваша забота. Ветер носит семена катастрофы, и Мать Церковь ответственна за то, чтобы они не пали на удобренную почву.

Леобардис грустно покачал головой, когда маленький паж застенчиво подал ему золотой шлем с гребнем из выкрашенного в синий цвет конского хвоста.

- Почва уже удобрена, Веллигис, и катастрофа уже грядет - простите мне заимствование ваших поэтических слов. Наша задача - отрезать ее еще не раскрывшийся цветок. Пойдем. - Герцог погладил жирную руку эскритора. - Нам пора в лодку. Пойдем со мной.

- Конечно, мой дорогой герцог, конечно. - Веллигис слегка повернулся боком, протискиваясь через узкую дверь. - Надеюсь, вы простите меня, если я пока не последую за вами на берег? Я уже не так твердо стою на ногах, как прежде. Боюсь, что я делаюсь стар.

- Ах, но ваше красноречие не утратило своей силы, - ответил Леобардис, когда они медленно двигались по палубе. Маленькая фигурка в черном одеянии пересекла им путь, на минуту задержавшись, чтобы кивнуть, сложив руки на груди. Эскритор нахмурился, но герцог Леобардис с улыбкой кивнул в ответ.

- Нин Рейсу много лет плавает на "Сокровище Эметтина", - сказал он. - Она лучший вахтенный из всех, которые когда-либо у меня были. Я смотрю сквозь пальцы на ее педантичность - ниски в некотором роде странный народ, Веллигис, вы бы знали это, если бы чаще выходили в море. Пойдем, моя лодка здесь. - Портовый ветер синим парусом раздул плащ герцога на фоне изменчивого неба.

***

Леобардис увидел своего младшего сына Вареллана, ожидающего у схода на берег. Он казался слишком маленьким для своих сверкающих доспехов. В отверстии шлема виднелось его узкое озабоченное лицо, когда он обозревал марширующие по берегу наббанайские войска, как будто должен был ответить отцу за любую неряшливость или неорганизованность в рядах ругающихся солдат. Некоторые из них проталкивались мимо Вареллана, как будто он был бесполезным мальчишкой-барабанщиком, весело ругая, пару испуганных беспорядком лошадей, спрыгнувших со сходней на мелководье, утащив за собой вожатого. Сын герцога попятился от плещущего, визжащего столпотворения, наморщив лоб. Эти морщины не разгладились, даже когда он увидел сходящего с нагруженной лодки герцога и подошел к каменистому берегу южного побережья Эрнистира.

- Мой лорд, - сказал он и помедлил; герцог догадался, что сын размышляет, следует ли ему слезть с лошади и преклонить колено. Герцог сдержал раздражение. Он винил Нессаланту за робость мальчика, потому что она носилась с сыном, как пьяница с пивной кружкой, не желая признавать, что дети ее давно выросли. Конечно, он наверное и сам мог бы как-то повлиять на их воспитание. Вряд ли так необходимо было смеяться над вспыхнувшим много лет назад интересом сына к духовенству. Впрочем, все это было очень давно, и теперь уже ничто не могло изменить пути мальчика: он будет солдатом, даже если это убьет его.

- Итак, Вареллан, - сказал он и огляделся. - Что ж, сын мои, похоже, что все в порядке.

Молодой человек прекрасно видел, что его отец в таком случае или безумен, или сверхснисходителен, но все-таки сверкнул благодарной улыбкой.

- Я бы сказал, что мы успеем выгрузиться за два часа. Когда мы выходим? Сегодня?

- Проведя неделю в море? Люди убьют нас обоих и отправятся искать новый герцогский дом. Кроме того, если они захотят оборвать линию, им придется отправить на тот свет к тому же и Бенигариса. Кстати, почему твоего брата здесь нет?

Он легко говорил об этом, но на самом деле находил возмутительным отсутствие своего старшего сына. После длившихся неделями горьких споров о том, следует ли Наббану выдерживать нейтралитет, и бурной отрицательной реакции на решение Леобардиса поддержать Джошуа, Бенигарис сменил кожу, как змея, и объявил, что собирается ехать вместе со своим отцом. Герцог был уверен, что Бенигарис не мог отказаться от возможности вести в бой легионы зимородка, даже если это означало отказ от обязанности некоторое время посидеть на троне Санкеллана Магистревиса.

Неожиданно герцог понял, что слишком углубился в раздумья.

- Нет, нет, Вареллан, мы должны дать людям провести ночь в Краннире, хотя вряд ли это будет очень весело, теперь, когда наступление Лута закончилось так неудачно для севера. Где, ты сказал, Бенигарис?

Вареллан покраснел.

- Я ничего не говорил, простите, мой лорд. Он и его друг граф Аспитис Превис уехали в город.

Леобардис предпочел не заметить замешательства своего сына.

- Во имя древа, мне не казалось чрезмерно самонадеянным ожидать, что мой сын и наследник найдет время встретить меня. Ну что ж. Пойдем и посмотрим, как идут дела у наших командиров. - Он щелкнул пальцами, и оруженосец подвел позвякивающую колокольчиками сбруи лошадь.

***

Они нашли Милина са-Ингадариса под красно-белым знаменем его дома со знаком альбатроса. Старик, многие годы бывший заклятым врагом Леобардиса, сердечно приветствовал герцога. Некоторое время они наблюдали за тем, как Милин следит за разгрузкой двух своих последних каррак, а позже присоединились к старому графу в его полосатом шатре за бутылкой сладкого ароматного вина.

После обсуждения порядка похода - и примирившись с безуспешными попытками Вареллана принять участие в разговоре - Леобардис поблагодарил графа Милина за его гостеприимство и покинул шатер в сопровождении своего младшего сына. Взяв поводья у оруженосцев, они пошли дальше по бурлящему лагерю, нанося короткие визиты в шатры других сеньоров.

Когда они повернулись, чтобы ехать назад к берегу, герцог увидел знакомую фигуру на широкогрудом чалом боевом коне рядом с другим всадником, лениво двигающуюся по дороге из города.

Серебряные доспехи Бенигариса, его радость и гордость, были так испещрены гравировками и дорогими инкрустациями иленита, что свет не отражался в них, так что доспехи казались почти серыми. Подтянутый нагрудным панцирем, исправлявшим излишнюю грузность его фигуры, Бенигарис выглядел до мозга костей храбрым и доблестным рыцарем. Молодой Аспитис, ехавший рядом с ним, тоже был в доспехах великолепной работы: на нагрудном панцире перламутром был инкрустирован фамильный герб - скопа. На нем не было накидки или плаща, но, как и Бенигарис, он был закован в сталь с ног до головы, словно блестящий краб.

Бенигарис что-то сказал своему спутнику; Аспитис Превис засмеялся и ускакал, Бенигарис же спустился к отцу и младшему брату, хрустя по каменистому пляжу.

- Это был граф Аспитис, не правда ли? - спросил Леобардис, стараясь, чтобы в голосе не прозвучала горечь, которую он испытывал. - Разве дом Превенов враждует с нами? Почему он не считает нужным подъехать и приветствовать своего герцога?

Бенигарис наклонился в седле и похлопал по шее своего коня. Леобардис не видел, куда смотрит сын, потому что его густые темные брови были нахмурены.

- Я сказал Аспитису, что нам нужно поговорить наедине, отец. Он подошел бы, но я отослал его. Он уехал из уважения к тебе, - Бенигарис повернулся к Вареллану, завистливо смотревшему на яркие доспехи брата, и быстро кивнул мальчику.

Чувствуя легкую неуравновешенность, герцог сменил тему.

- Что привело тебя в город, сын мой?

- Новости, сир. Я надеялся, что Аспитис, который бывал здесь раньше, поможет мне получить полезные сведения.

- Ты долго отсутствовал, - у Леобардиса не было сил спорить. - Что ты узнал, Бенигарис, и узнал ли хоть что-нибудь?

- Ничего, что не было бы уже известно с абенгейтских кораблей. Лут ранен и отступил в горы. Скали контролирует Эрнисадарк, но у него не хватает сил, чтобы двигаться дальше, по крайней мере пока эрнистирийцы не будут окончательно сломлены. Так что побережье пока свободно, и свободна вся земля по эту сторону Ач Самрата - Над Муллах, Куимн, все речные земли вверх по Иннискрику.

Леобардис потер лоб, прищурившись на огненную корону солнца, тонущего в океане.

- Может быть лучше всего мы послужим принцу Джошуа, если прорвем ближнюю осаду Наглимунда. Подойдя со спины Скали с двумя тысячами людей, мы бы освободили армии Лута - то, что от них осталось, и тыл Элиаса оказался бы незащищенным, когда он начнет осаду.

Он взвесил эту идею, и план ему понравился. Ему казалось, что нечто в этом роде мог бы предпринять его брат Камарис: быстрый сильный удар, напоминающий щелчок кнута. Камарис никогда не медлил с началом войны, он был безупречным оружием, неотвратимым и решительным, как сверкающий молот.

Бенигарис качал головой, и что-то похожее на искреннюю тревогу было в его лице.

- О нет, сир! Нет! Тогда Скали просто уйдет в Циркколь или в те же Грианспогские горы, и уже у нас будут связаны руки - нам придется ждать, когда выйдут из лесу риммеры. Тем временем Элиас покорил бы Наглимунд и повернулся к нам. Мы были бы раздавлены, как червивый орех, между воронами и Верховным королем.

Леобардис отвернулся, чтобы не смотреть на ослепительное солнце.

- Я полагаю, твоя речь разумна, Бенигарис… хотя, как мне кажется, недавно ты говорил совсем другое.

- Это было до того, как вы приняли решение воевать, мой лорд. - Бенигарис снял шлем и некоторое время вертел его в руках, прежде чем повесить на луку седла. - Теперь, когда мы приняли на себя обязательства перед севером, я лев из Наскаду.

Леобардис тяжело вздохнул. Запах войны висел в воздухе, и этот запах наполнял его тревогой и сожалением. Тем не менее отделение от Светлого Арда после долгих лет мирного правления Джона - опеки Верховного короля, - судя по всему, привлекло его умного сына на его сторону. Это событие было радостным, но незначительным в потоке великих грядущих дел. Герцог Наббана вознес безмолвную благодарственную молитву своему искушающему, но в конце концов торжествующему Богу.

***

- Слава Узирису Эйдону за то, что он вернул нам тебя! - сказал герцог Изгримнур и снова почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы. Он склонился над кроватью и грубо и весело тряхнул Изорна за плечо, заработав сердитый взгляд Гутрун, ни на шаг не отходившей от своего взрослого сына с тех самых пор, как он появился здесь прошлой ночью.

Изорн, хорошо знакомый с суровым характером своей матери, слабо улыбнулся Изгримнуру. У него были отцовские голубые глаза и широкое лицо; но большая часть юношеского блеска, казалось, исчезла с тех пор, как отец видел его в последний раз: лицо молодого человека было потемневшим и натянутым, как будто что-то вытекло из его сильного тела.

Это просто тревога и лишения, которые он перенес, решил герцог. Он сильный мальчик. Достаточно посмотреть на то, как он управляется с приставаниями своей не в меру заботливой матери. Он будет настоящим мужчиной - нет, он уже настоящий мужчина. Когда он станет герцогом, после меня… и после того, как Скали, визжа, отправится в преисподнюю…

- Изорн! - новый голос прервал эту случайную, хоть и приятную мысль. - Чудо, что ты опять с нами! - Принц Джошуа наклонился и сжал руку Изорна своей левой рукой. Гутрун одобрительно кивнула. Она не поднялась, чтобы приветствовать принца, ее материнские чувства явно перевесили правила этикета. Джошуа, казалось, не заметил этого.

- Черта с два это чудо! - грубо сказал Изгримнур и нахмурился, стараясь утихомирить разрывающееся сердце. - Он бежал только благодаря своей храбрости и присутствию духа. И это Божья правда.

- Изгримнур, - предостерегающе сказала Гутрун. Джошуа рассмеялся.

- Конечно. Но позволь мне тогда сказать, Изорн, что твоя храбрость и присутствие духа - это просто чудо!

Изорн приподнялся, поудобнее устраивая перевязанную ногу, лежащую на подушке поверх покрывала, как святые мощи.

- Вы слишком добры ко мне, ваше высочество. Если бы у некоторых воронов Скали хватило присутствия духа, чтобы и дальше пытать своих ближних, мы навсегда остались бы там - ледяными трупами.

- Изорн! - с досадой сказала его мать. - Не надо так говорить о таких вещах. Ты должен благодарить Бога за эту милость.

- Но это правда, мама. Это вороны Скали дали нам возможность убежать. - Молодой человек повернулся к Джошуа:

- Что-то темное затевается в Элвритсхолле - и во всем Риммергарде, принц Джошуа! Вы должны поверить мне! В городе полно черных риммеров из земель вокруг Пика Бурь. Это они сторожили нас по приказу Острого Носа. Это они, Богом проклятые чудовища, истязали наших людей - безо всякой причины! Нам нечего было скрывать от них! Они делали это просто ради удовольствия, если только можно себе вообразить такую жестокость. Ночами мы засыпали под крики наших товарищей, не зная, кого они возьмут в следующих раз. - Изорн застонал, выдернул руку из успокаивающих ладоней Гутрун и поднес ее к виску, как бы стирая страшные воспоминания. - Все это было мучительно даже для собственных людей Скали - мне кажется, они начинают задумываться над тем, во что ввязался их тан.

- Мы верим тебе, - мягко сказал Джошуа, и взгляд, который он бросил на стоящего Изгримнура, был полон тревоги.

- Но были и другие - они приходили ночью в черных капюшонах, и даже наши стражи не видели их лиц! - голос Изорна оставался тихим, но глаза его округлились. - Они даже двигались не как люди - Эйдон свидетель! Они пришли из холодных пустынных земель за горами. Мы чувствовали леденящий холод, когда они проходили мимо стен нашей тюрьмы! Мы боялись их больше, чем всего раскаленного железа черных риммеров!.. - Изорн тряхнул головой и опустился на подушку. - Прости, отец… Принц Джошуа. Я очень устал.

***

- Он сильный человек, Изгримнур, - сказал принц, когда они быстро шли по мокрому коридору. Крыша здесь текла, как и много где еще в Наглимунде - во время плохой погоды зимой, а также весной и летом.

- Я только не могу простить себе, что оставил его один на один с этим сукиным сыном Скали. Черт побери! - Поскользнувшись на мокром месте, Изгримнур проклинал свой возраст и неуклюжесть.

- Он сделал все возможное, дядюшка. Ты должен гордиться им.

- Я и горжусь.

Некоторое время прошло в молчании, потом Джошуа заговорил:

- Я должен признаться, что теперь, когда Изорн здесь, мне легче будет просить тебя о том… о чем я вынужден просить. Изгримнур дернул себя за бороду.

- О чем это?

- Это одолжение, о котором я не молил бы, если бы… - Он помедлил. - Нет. Пойдем ко мне. Об этом деле надо говорить наедине. - Правой рукой Джошуа взял герцога под руку. Укрытое кожей обрубленное запястье безмолвным укором предупреждало любой отказ.

Изгримнур снова до боли вцепился в бороду. У него было предчувствие, что ему не понравится просьба принца.

- Во имя древа, давай захватим с собой кувшин вина, Джошуа. Я чертовски нуждаюсь в нем.

***

- Во имя любви к Узирису! Во имя красного молота Дрора! Кости святого Эльстана и святого Скенди! Ты безумен?! Почему это я должен покинуть Наглимунд? - Изгримнура трясло от гнева и изумления.

- Я бы не просил, если бы можно было сделать что-нибудь другое, Изгримнур, - принц говорил спокойно, но даже сквозь застилающую глаза пелену ярости герцог видел, как трудно ему дается этот разговор. - Я две ночи провел без сна, пытаясь что-нибудь придумать. У меня ничего не вышло. Кто-то должен отыскать принцессу Мириамель.

Изгримнур сделал долгий глоток. Вино потекло ему на бороду, но герцогу было наплевать на это.

- Почему?! - сказал он наконец и с грохотом поставил кувшин на стол. - И почему я, черт возьми все на свете? Почему я?

Принц был само терпение:

- Ее нужно найти, потому что ее присутствие жизненно необходимо. Кроме того, она моя единственная племянница. Что, если я умру, Изгримнур? Что, если мы отобьемся от Элиаса и прорвем осаду, но в последний момент в меня попадет стрела или я упаду со стены? Вокруг кого тогда сплотится народ - я имею в виду не только баронов и военачальников, но и простой народ, который тысячами собирается в стенах Наглимунда, ожидая защиты? Нелегко будет победить Элиаса, если я буду командовать армией - я, такой странный и нерешительный, как обо мне думают, - но вдруг я умру?

Изгримнур смотрел в пол:

- Есть еще Лут и Леобардис.

Джошуа покачал головой и жестко сказал:

- Король Лут ранен и, может быть, умирает. Леобардис - герцог Наббана, и многие помнят его как врага Эркинланда. Сам Санкеллан не забыл тех времен, когда Наббан правил всем и всеми. Даже ты, дядя, добрый и всеми уважаемый человек, не смог бы удержать вместе силы, направленные на удар по королю Элиасу. Он сын Престера Джона. Сам Джон растил его для трона из драконьих костей. Как бы гнусны ни были его деяния, выступить против него может только кто-то из семьи… и ты знаешь это.

Долгое молчание Изгримнура было ему ответом.

- Но почему я? - спросил он наконец.

- Потому что никто из тех, кого я еще могу послать, не сможет уговорить Мириамель вернуться. Деорнот? Он храбр и предан, как охотничий ястреб, но доставит принцессу в Наглимунд, только если посадит ее в мешок и крепко завяжет. Кроме меня, ты единственный можешь уговорить ее не оказывать сопротивления, а она должна вернуться по доброй воле, иначе вас обнаружат, и это будет несчастье. Скоро Элиас поймет, что ее нет здесь, и тогда он сожжет весь юг, чтобы найти принцессу.

Джошуа подошел к столу и рассеянно разворошил пачку пергаментов.

- Подумай, пожалуйста, Изгримнур. Забудь на минутку, что мы говорим о тебе. Кто еще повсюду бывал? У кого еще столько друзей в разных местах? И наконец, прости мою дерзость, но кто лучше тебя разбирается в путанице темных сторон жизни Наббана и Анзис Пелиппе?

Изгримнур кисло улыбнулся.

- Все равно это не имеет смысла, Джошуа. Как я могу оставить своих людей, когда Элиас уже выступает против нас? И каким образом все это может оставаться в секрете, когда меня все хорошо знают?

- Во-первых, вот почему мне кажется Божьим знаком возвращение Изорна. Айнскалдиру, мы оба с этим согласны, не хватает самообладания, чтобы командовать войсками. У Изорна его предостаточно. В любом случае, дядя, надо дать ему шанс отыграться. Падение Элвритсхолла сильно ударило по его молодому самолюбию.

- Раненое самолюбие - это как раз то, что делает из мальчика мужчину, - зарычал герцог. - Продолжай.

- Что до второго твоего возражения, то да, действительно тебя хорошо знают. Но за последние двадцать лет ты не так уж часто бывал на юге Эркинланда. И в любом случае ты будешь переодет.

- Переодет?! - Изгримнур яростно вцепился в бороду, а Джошуа подошел к двери и позвал. У герцога было тяжело на сердце. Перед грядущим сражением он испытывал страх, не столько за себя, сколько за своих людей, жену… Теперь здесь был и его сын, прибавив к общему грузу еще один камень тревоги. Но уехать, даже пускаясь навстречу такой же огромной опасности, как та, которую он оставляет позади… Это казалось невыносимым, как трусость, как предательство.

Но я присягал отцу Джошуа - моему дорогому старику Джону - и как я могу теперь отказать в просьбе его сыну? И к тому же в его аргументах слишком много проклятого смысла.

- Сюда, - сказал принц, отступая от двери, чтобы пропустить кого-то. Это был отец Стренгьярд. На его крутом розовом лице с черной глазной повязкой сияла застенчивая улыбка. Он держал в руках сверток черной ткани.

- Надеюсь, что это подойдет, - сказал он. - Это редко бывает впору, я не знаю почему, просто еще одно маленькое бремя, данное нам Господом. - Он растерянно замолчал, потом, казалось, снова поймал нить разговора. - Иглаф был очень любезен, одолжив ее. Она примерно вашего размера, может быть только чуть короче, чем нужно.

- Иглаф? - озадаченно спросил Изгримнур. - Кто такой Иглаф? Джошуа, что это за бессмыслица?!

- Брат Иглаф, конечно, - объяснил Стренгьярд.

- Твой костюм, Изгримнур, - поспешил добавить Джошуа. Архивариус вытряхнул из свертка полный комплект черного шерстяного монашеского облачения. - Ты благочестивый человек, дядя, - сказал принц. - Мне кажется, что этот костюм подойдет тебе. - Герцог готов был поклясться, что Джошуа прячет улыбку.

- Что? Одежда священника? - Изгримнур начинал понимать смысл происходящего, и нельзя сказать, что это ему нравилось.

- Как меньше всего выделяться из толпы в Наббане, где царствует Мать Церковь и священников всех типов вдвое больше, чем простых горожан? - Джошуа действительно улыбался.

Изгримнур был в ярости.

- Джошуа, я и раньше опасался за твой разум, но теперь я вижу, что ты полностью его лишился! Это самый бредовый план, о каком я когда-либо слышал! И кроме того, кто, когда и где видел эйдонитского священника с бородой?! - Он презрительно фыркнул.

Принц - бросив предостерегающий взляд на отца Стренгьярда, который положил одежду на стул и теперь осторожно пятился к двери, - подошел к столу и приподнял салфетку, под которой были… тазик с теплой водой и сверкающая, наточенная бритва.

От чудовищного рева Изгримнура задребезжала посуда на кухне замка.

***

- Говорите, смертные. Вы шпионили в наших горах?

Холодное молчание последовало за словами принца Джирики. Уголком глаза Саймон видел, как Хейстен потянулся к стене, пытаясь нащупать что-нибудь пригодное для защиты. Слудиг и Гримрик загнанными глазами смотрели на окружавших их ситхи, уверенные, что жить им остается уже недолго.

- Нет, принц Джирики, - поспешно сказал Бинабик. - Конечно, вы можете видеть сами, мы не имели ожидания отыскивать здесь ваших людей. Мы из Наглимунда, посланцы принца Джошуа, и несем на себе задачу огромной важности. Мы ищем… - тролль помедлил, как бы опасаясь сказать слишком много. Наконец, пожав плечами, Бинабик продолжил:

- Мы идем к Драконовой горе, чтобы отыскивать Торн, меч Камариса са-Винитта.

Джирики сузил глаза, а его одетый в зеленое соплеменник, которого принц назвал дядей, тоненько присвистнул.

- И что вы будете делать с такой вещью? - требовательно спросил Кендарайо'аро.

На этот вопрос Бинабик не ответил, а с несчастным видом уставился в пол. Воздух, казалось, загустел от затянувшегося молчания.

- Она нужна для защиты от Инелуки, Короля Бурь, - выпалил Саймон. У присутствовавших ситхи не дрогнул ни один мускул. Ни один справедливый не вымолвил ни слова.

- Говори еще, - наконец сказал Джирики.

- Если мы имеем должность, - сказал Бинабик, - это одна часть истории, которая почти такая же очень длинная, как ваша Уа'киза Тумет'ай ней-Рианис - Песнь о падении города Тумет'ай. Мы будем делать попытку рассказывать вам то, что имеем возможность.

Тролль быстро пересказал главные события. Саймону казалось, что он умышленно многое опускает: несколько раз, рассказывая, Бинабик поднимал на него глаза, явно призывая к молчанию.

Маленький человек рассказал молчаливым ситхи о приготовлениях Наглимунда и преступлениях Верховного короля; передал слова Ярнауги и процитировал слова из книги Ниссеса, которые вели их к Урмсхеиму.

Наконец история была закончена. Джирики вежливо смотрел на тролля, его дядя выглядел настроенным скептически, а тишина была такой глубокой, что казалось, звенящее эхо водопада заполонило весь мир. Это было нереальное и безумное место, и положение путников тоже было полным безумием! Саймон чувствовал, как колотится его сердце, но не только страх подгонял его.

- В это трудно поверить, сын моей сестры, - произнес наконец Кендарайо'аро, протягивая унизанные кольцами руки в непонятном жесте.

- Это так, дядя, но, полагаю, сейчас не время говорить об этом.

- Но тот, другой, о котором говорил мальчик, - начал Кендарайо'аро, в его желтых глазах была тревога, голос полон крепнущего гнева. - Тот, темный, под Наккигой…

- Не сейчас, - в голосе принца ситхи звучало раздражение, он повернулся к людям. - Приношу извинения. Не следовало обсуждать это, пока вы еще голодны. Вы наши гости. - При этих словах Саймон почувствовал мгновенное облегчение и слегка пошатнулся, почувствовав, что колени его ослабели.

Заметив это, Джирики жестом пригласил их подойти к огню.

- Сядьте. Наша подозрительность простительна. Пойми, хотя я и обязан тебе кровным долгом - ты мой Хикка Стайя - ваша раса принесла нашей немного добра.

- Я имею должность частично не соглашаться с вами, принц Джирики, - сказал Бинабик, усаживаясь на плоский камень у огня. - Из всех семей ситхи ваша семья имеет должность знать, что мы, кануки, никогда не приносили вам никакого вреда.

Джирики посмотрел на маленького человека, и выражение натянутости на его лице сменилось почти нежностью.

- Ты поймал меня на невежливости, Бинбинквегабеник. После людей запада, которых мы знали лучше, мы, ситхи, любили кануков.

Бинабик изумленно поднял голову.

- Откуда вы знаете мое полное имя? Я не давал упоминания о нем, и спутники мои также.

Джирики засмеялся. Смех был шипящим, но странно веселым, в нем не было и намека на неискренность. В этот момент Саймон неожиданно совершенно ясно понял, что ситхи ему нравится.

- Ах, тролль, - сказал принц. - Тот, кто путешествовал столько, сколько ты, ничему не должен удивляться, и тем более тому, что кому-то известно его имя. Сколько кануков, кроме тебя и твоего наставника, когда-либо видели юг и горы?

- Вы знали моего наставника? Он умер. - Бинабик стащил с себя варежки и несколько раз согнул пальцы. Саймон и прочие постепенно рассаживались у огня.

- Он знал нас, - сказал Джирики. - Разве не он учил тебя нашему языку? Ты сказал, что тролль говорил с тобой, Аннаи?

- Говорил, мой принц. В основном правильно.

Довольный, но смущенный Бинабик вспыхнул.

- Укекук немного учил меня, но никогда не говорил, откуда он сам знает язык. Я думал, что, может быть, его наставник научил его.

- Сядьте теперь, сядьте, - Джирики призывал Хейстена, Гримрика и Слудига последовать примеру Саймона и Бинабика. Они медленно подошли, напоминая собак, которые боятся побоев, и нашли себе места у огня. Появились несколько других ситхи с подносами из покрытого искусной резьбой полированного дерева, уставленными разнообразными яствами: черным хлебом, маслом, кругом острого соленого сыра, маленькими красными и желтыми фруктами, каких Саймон никогда раньше не видел. Кроме того, там были миски с вполне узнаваемыми фруктами и ягодами и даже несколько кусков растекающихся медовых сот. Когда Саймон осторожно взял два маленьких кусочка, Джирики снова засмеялся тихим шипением, словно сойка на далеком дереве.

- Повсюду зима, - сказал он. - Но пчелы под защитой твердыни Джао э-Тинукай. Берите все, что вам нравится.

Ситхи, превратившиеся в гостеприимных хозяев, подали путникам незнакомое, но крепкое вино, наполнив деревянные бокалы из каменных кувшинов. Саймон задумался, надо ли произносить молитву перед ужином, но ситхи уже приступили к еде. Слудиг и Гримрик озирались с несчастным видом. Они были страшно голодны, но все еще полны страха и недоверия. Солдаты внимательно следили за тем, как Бинабик отломил хрустящий ломоть хлеба и набил полный рот, предварительно намазав хлеб маслом. Убедившись, что он не только не умер, но и продолжает весело жевать, они решили, что могут вполне безопасно испробовать пищу ситхи, к чему и приступили с энергией заключенных, только что узнавших об отмене смертного приговора.

Вытирая с подбородка мед, Саймон на некоторое время перестал есть, чтобы понаблюдать за ситхи. Справедливые ели медленно, иногда подолгу рассматривая каждую ягодку, зажав ее тонкими пальцами, прежде чем положить в рот. Разговоров было мало. Иногда кто-нибудь произносил несколько коротких фраз на певучем языке ситхи или звенел быстрой трелью странной песни, все остальные слушали. Чаще всего ответа не было, но если кто-нибудь хотел ответить, к нему относились с таким же вниманием. Звучал тихий смех, но никто не повышал голоса в споре, и Саймон ни разу не слышал, чтобы ситхи перебивали друг друга.

Аннаи придвинулся ближе, чтобы сидеть около Саймона и Бинабика. Один из ситхи сделал серьезное замечание, вызвавшее у остальных взрыв смеха. Саймон попросил Аннаи объяснить шутку.

Ситхи явно почувствовал себя неловко.

- Киушапо сказал, что твои друзья едят, как будто боятся, что пища убежит от них. - Он указал на Хейстена, который обеими руками запихивал в рот хлеб.

Саймон не совсем понял, что они имели в виду - наверное они и раньше видели голодных людей, - но на всякий случай улыбнулся. По мере того, как трапеза продолжалась, а неиссякаемая, по-видимому, река вина текла в деревянные кубки, риммер и эркинландеры все больше расслаблялись. В какой-то момент Слудиг поднялся на ноги, в его бокале плескалось вино, и предложил сердечный тост за своих новых друзей ситхи. Джирики улыбнулся и кивнул, но Кендарайо'аро напряженно застыл; когда же Слудиг затянул старую северную застольную песню, дядя принца ситхи тихо скользнул в угол широкой пещеры, где обратил ледяной взор в журчащий, освещенный лампами пруд.

Прочие ситхи, сидевшие за столом, засмеялись, когда раздался блеющий баритон Слудига. Слегка покачиваясь в определенно нетрезвом ритме, Слудиг, Хейстен и Гримрик выглядели совершенно счастливыми, и даже Бинабик улыбался, всасываясь в кожуру груши, но Саймон, вспомнив прекрасную чарующую музыку ситхи, почувствовал, как его обожгло стыдом за товарища, как будто риммер был карнавальным медведем, который танцует по праздникам в Центральном ряду, если ему дать кусочек сахара.

Понаблюдав некоторое время, он встал, вытирая руки о перед рубашки. Бинабик последовал его примеру и, спросив разрешения Джирики, пошел по закрытому переходу посмотреть на Кантаку. Три солдата громогласно хохотали. Саймон не сомневался, что они рассказывают друг другу пошлые солдатские анекдоты. Он подошел к одной из стенных ниш и стал рассматривать странную лампу. Внезапно ему вспомнился сияющий кристалл Моргенса - может быть, тоже работа ситхи - и холодная ру"са одиночества сжала его сердце. Он поднял лампу, и увидел слабую тень костей своей ладони, как будто плоть была только мутной водой. Как он ни старался, он так и не смог понять, каким образом пламя заключено в глубине таинственного кристалла.

Внезапно почувствовав чей-то взгляд, Саймон обернулся. Сияя кошачьими глазами через огненный круг костра, на него смотрел Джирики. Саймон вопросительно поднял брови; принц кивнул.

Хейстен, в чью косматую голову, вероятно, ударило вино, вызвал одного из ситхи - того, кого Аннаи называл Киушапо - помериться силами. Киушапо, желтобородый ситхи в черной с серым одежде, получал пьяные советы от Гримрика. Было совершенно ясно, почему тощий гвардеец считал необходимым предложить свою помощь: ситхи был на голову ниже Хейстена, на вид казалось, что и весит он вдвое меньше эркинландера. Когда ситхи со смущенным видом склонился над гладким столом и сжал широкую лапу Хейстена, Джирики встал, повернувшись боком, прошел мимо них и направился к Саймону, ступая легко и грациозно.

Саймон думал, что трудно отождествить это утонченное самоуверенное создание с разъяренным существом, повисшим в ловушке лесника. И все-таки, когда Джирики резко поворачивал голову или изгибал длинные пальцы, в нем снова мелькали искры той необузданной дикости, которая одновременно пугала и очаровывала. И когда отблеск огня падал на отливающие золотом янтарные глаза, они сияли древним пламенем, как драгоценности из черной лесной земли.

- Пойдем, Саймон, - сказал ситхи. - Я кое-что покажу тебе. - Он взял юношу под руку и повел его к пруду, где сидел Кендарайо'аро, водя пальцами по воде. Когда они проходили мимо костра, Саймон увидел, что борьба в полном разгаре. Соперники намертво сомкнули руки, ни у кого пока не было преимущества. Хейстен, сжав зубы, улыбался крайне напряженной улыбкой, его бородатое лицо покраснело. На лице изящного ситхи страсть сражения не оставила никаких следов, но одетая в серое рука его слегка дрожала от усилия. Саймон сомневался, что все это свидетельствует о скорой победе Хейстена. Слудиг, ошеломленно наблюдая, как маленький сокрушает большого, сидел, разинув рот.

Джирики прошелестел что-то своему дяде, когда они подошли к пруду, ноКендарайо'аро не ответил: казалось, что его лишенное возраста лицо заперто, как каменная дверь. Саймон, следуя за принцем, прошел мимо него вдоль стены пещеры. Спустя мгновение на глазах у остолбеневшего Саймона Джирики исчез.

Он всего лишь вошел в тоннель, скрывавшийся за каменным шлюзом водопада. Саймон шагнул за ним; тоннель вился вверх, все дальше и дальше в каменное сердце горы, крутые ступени освещал ряд ламп.

- Иди, пожалуйста, за мной, - сказал Джирики, начиная подниматься.

Казалось, что они далеко углубились в гору, виток за витком поднимаясь по спирали. Наконец осталась позади последняя лампа. Несколько шагов было сделано почти в полной темноте, пока Саймон не заметил прямо перед собой сияние звезд. Спустя мгновение проход закончился маленькой пещеркой, с одного конца открытой ночному небу.

Юноша пошел за Джирики к краю пещеры, где был каменный выступ высотой по пояс. Заснеженная поверхность горы уходила далеко вниз: добрых десять локтей до вершин вечнозеленых деревьев и еще не менее пятидесяти до засыпанной снегом земли. Ночь была ясная, звезды мерцали на темном небе, и лес необозримой тайной окружал гору.

Некоторое время они стояли молча. Потом Джирики сказал:

- Я обязан тебе жизнью, человеческое дитя. Не бойся, что я забуду.

Саймон ничего не сказал, боясь заговорить и нарушить волшебство, позволившее ему непрошенным гостем стоять в самом центре лесной ночи, в темном саду Бога. Закричала сова.

Минуты протекли в молчании, потом ситхи легко коснулся плеча Саймона и протянул руку над безмолвным океаном деревьев.

- Там. На севере, под Скалой Лу'йасса… - Он указал на линию из трех звезд на склоне бархатного неба. - Ты можешь разглядеть горы?

Саймон всмотрелся. Ему показалось, что он видит на темном горизонте слабейший намек на огромный белый силуэт, так далеко, что, казалось, до него не мог дойти тот же лунный свет, что серебрил деревья и снег под ними.

- Мне кажется, да, - сказал он тихо.

- Туда вы идете. Пик, который люди называют Урмсхеймом, находится в том направлении, но нужна более ясная ночь, чтобы разглядеть его как следует. - Принц вздохнул. - Твой друг Бинабик говорил сегодня о падении Тумет'ай. Некогда он был виден далеко на востоке, - он показал в темноту, - с этого места, но это было еще во времена моего прапрадеда. При свете дня Сени Анци'ин… Башня Наступающего Рассвета… отражала солнечные лучи крышами из золота и хрусталя. Говорят, что это было похоже на прекрасный факел, пылающий на утреннем горизонте… - Он замолчал, обратив к Саймону янтарные глаза, остальная часть его лица была скрыта ночной тьмой. - Тумет'ай давно разрушен и похоронен, - закончил он, пожав плечами. - Ничто не длится вечно, даже ситхи… даже само время.

- Сколько… сколько вам лет?

Джирики улыбнулся, в лунном свете блеснули белые зубы.

- Старше, чем ты, Сеоман. Пойдем теперь вниз. Ты многое увидел и пережил сегодня и, без сомнения, нуждаешься в сне.

Когда они вернулись в уютную, освещенную пещеру, три солдата бодро храпели, завернувшись в плащи. Бинабик вернулся от Кантаки и сидел молча, слушая, как несколько ситхи поют медленную печальную песню, которая гудела, как пчелиный улей, и текла, как река, словно наполняя пещеру густым ароматом какого-то редкого умирающего цветка.

Завернувшись в плащ и глядя, как пляшут по камням отблески пламени, Саймон заснул, убаюканный странной музыкой рода Джирики.

10 РУКА ВЕРХОВНОГО КОРОЛЯ

Саймон проснулся и увидел, что свет в пещере изменился. Огонь все еще горея слабым желтым языком вокруг белой золы, но лампы потухли. Дневной свет проникал в помещение сквозь трещины в потолке, не замеченные им прошлой ночью, превращая каменную пещеру в колонный зал света и тени.

Трое его спутников-солдат все еще храпели, закутавшись в плащи, беззащитно распростершись по полу, как жертвы ужасного сражения. В остальном комната была пуста. Только Бинабик сидел у огня, скрестив ноги, и рассеянно наигрывал на костяной флейте.

Саймон сел, чувствуя легкий шум в голове.

- А где ситхи?

Бинабик, не обернувшись, просвистел еще несколько нот.

- Мои приветствия тебе, мой друг, - сказал он наконец. - Был ли удовлетворителен твой сон?

- Похоже на то, - пробурчал Саймон, снова укладываясь, чтобы полюбоваться пылинками, танцующими под каменным потолком. - Куда делись ситхи?

- Ушли продолжать свою охоту. Вставай, я имею нужду в твоей помощи.

Саймон застонал и привел себя в сидячее положение.

- Они охотятся на великанов? - спросил он через некоторое время, сунув в рот какой-то незнакомый фрукт. Храп Хейстена стал таким громким, что Бинабик, недовольно сморщившись, положил флейту на пол.

- Охотятся на то, что имеет угрозу их жилищам, так я предполагаю. - Тролль мрачно уставился на что-то лежащее перед ним на камнях. - Киккасут! В этом нет совсем никакого смысла! Мне это ни одной капли не нравится.

- Что не имеет смысла? - Саймон лениво обозревал пещеру. - Это дом ситхи?

Бинабик, нахмурившись, взглянул на него.

- Я полагаю, это очень хорошо, что ты опять имеешь свою особенность задавать сразу очень много вопросов. Нет, это не есть дом ситхи. Это, я предполагаю, именно то, что сказал Джирики: охотничий домик, место, где охотники могут спать и питаться, когда скитаются в лесу. А про второй твой вопрос - это мои кости не имеют смысла, или, скорее, имеют слишком много его.

Кости лежали у колен Бинабика. Саймон с интересом посмотрел на них.

- И что это значит?

- Я буду рассказывать тебе. Может быть будет лучше, если ты употребишь это время, чтобы смывать грязь, кровь и ягодный сок со своего лица. - Тролль сверкнул кисловатой желтозубой улыбкой, указывая на маленький пруд. - Это пригодно для умывания.

Он подождал, пока Саймон разом окунул голову в обжигающе холодную воду.

- Ааххх! - сказал юноша дрожа. - Холодно!

- Ты можешь видеть, - начал Бинабик, игнорируя жалобы Саймона, - что этим утром я раскидывал свои кости. Они говаривали следующее: Темный путь. Развернутый дротик и Черная расщелина. Это причиняет мне много смущения и беспокойства.

- Почему? - Саймон плеснул на лицо еще горсть воды и вытерся рукавом камзола, который тоже был не слишком чистым.

- Потому что я также раскидывал кости перед тем, как мы оставляли Наглимунд, - ответил Бинабик сердито. - И те же фигуры я получал. В точности!

- Но почему это так плохо? - Что-то яркое, блеснувшее у края пруда, привлекло его внимание. Он осторожно поднял маленький предмет и обнаружил, что это круглое зеркальце в изумительной резной рамке. Край темного стекла был гравирован непонятными знаками.

- Это часто очень плохо, когда всякие вещи остаются одинаковыми, - ответил Бинабик, - но что касается костей, то это совсем очень плохо и значительно. Кости для меня это проводники к большой мудрости, верно?

- Уу-гуу. - Саймон полировал зеркальце о свою накидку.

- Ну вот, что будет, если ты будешь открывать вашу Книгу Эйдона и на всех страницах найдешь только один одинаковый стих, много раз?

- Если бы я раньше уже видел эту книгу, и знал бы, что она такой не была, я бы сказал, что это волшебство.

- Ну вот, - сказал Бинабик, несколько успокоившись. - Теперь ты можешь иметь понимание моей проблемы. Есть триста положений, которые могут занимать кости. Когда они одинаковы шесть раз подряд, я могу только думать, что это очень плохо. Я много учился, и я не люблю слово "волшебство", но есть одна такая сила, которая хватает все эти кости, как сильный ветер поворачивает все флаги в одну сторону… Саймон? Ты слушаешь?

Пристально глядя в зеркало, Саймон с удивлением обнаружил в нем совершенно незнакомое лицо. Оно было продолговатым и костистым, под глазами лежали глубокие синие тени, а подбородок, щеки и верхнюю губу покрывали заросли красно-золотистых волос. Саймон еще больше изумился, когда понял, что - о, конечно! - это он сам, похудевший и обветренный за время долгих странствий и заросший самой настоящей мужской бородой. Что за странное лицо? - неожиданно подумал он. Его черты все еще не стали действительно мужскими, усталыми и жесткими, но некоторая часть примет простака теперь исчезла. Тем не менее, что-то разочаровало его в этом юноше с длинным подбородком и копной рыжих волос.

Вот каким видела меня Мириамель? Фермерский сын - крестьянский парень?

И как только он подумал о принцессе, в зеркале мелькнуло ее лицо, почти вырастая из его собственного. В какой-то момент их черты перемешались, как две облачные души в одном теле; через секунду в зеркале осталось только лицо Мириамели, или скорее Малахиаса, потому что ее волосы снова были коротко острижены и выкрашены в черный цвет, и к тому же на ней снова была мальчишеская одежда. За ней было бесцветное небо в пятнах грозовых туч. Кроме того, рядом стоял еще один человек, круглолицый монах в сером капюшоне, Саймон был уверен, что уже видел его раньше, но кто он?

- Саймон! - голос Бинабик плеснул на него, как холодная вода из маленького пруда, и полузабытое имя сразу же улетело безвозвратно. Ошеломленный, он чуть не выронил зеркальце. Снова подхватив его, юноша не увидел никакого лица, кроме своего собственного.

- Ты что, заболеваешь? - спросил Бинабик, обеспокоенный ослабевшим, озадаченным лицом Саймона.

- Нет… я думаю…

- Тогда, если ты уже умылся, приди оказать мне помощь. Мы перейдем к беседованию о гаданиях позже, когда твое внимание не будет таким слабым. - Бинабик встал, ссыпая кости обратно в кожаный мешок.

Бинабик первым подошел к ледяному спуску, предупредив Саймона, чтобы он не сгибал ноги и обхватил голову руками. Безудержные секунды, в течение которых он несся по тоннелю, были давним сном о падении с высоты, так что когда Саймон рухнул в мягкий снег под щелью пещеры и ясный холодный дневной свет ударил ему в глаза, юноше захотелось посидеть немного спокойно и насладиться ощущением сильно бьющегося сердца.

Через мгновение его опрокинул на землю внезапный толчок в спину, и серая гора железных мускулов и пушистой шерсти перекрыла всякий доступ к нему воздуха.

- Кантака! - раздался голос смеющегося Бинабика. - Если твои друзья имеют от тебя такое обращение, то я питаю большую радость, что я не враг.

Саймон, тяжело дыша, оттолкнул волчицу, и тут же подвергся новому нападению шершавого языка, которым Кантака жаждала облизать его лицо. Наконец, не без помощи Бинабика, он выбрался на свободу. Кантака вскочила на ноги, возбужденно поскуливая, описала несколько кругов вокруг юноши и тролля и рванулась в заснеженный лес.

- Теперь, - сказал Бинабик, стряхивая с черных волос прилипший к ним снег. - Мы должны отыскивать, куда ситхи спрятывали наших лошадей.

- Не очень далеко, канук-смертный.

Саймон подпрыгнул, потом повернулся и увидел отряд ситхи, бесшумно появившийся из-за деревьев.

- А почему вы ищете их?

Бинабик улыбнулся.

- Только не для того, чтобы побегать от вас, добрый Кендарайо'аро. Ваше гостеприимство слишком щедрое, чтобы торопиться уходить прочь от него. Нет, просто есть вещи, в местоположении которых я хочу убедиться. Я с очень многим трудом добыл их в Наглимунде, и они будут необходимы нам в дальнейшем пути.

Кендарайо'аро некоторое время бесстрастно смотрел вниз на тролля, потом дал знак двум другим ситхи.

- Сиянди, Киушапо, покажите им.

Желтоволосая пара сделала несколько шагов вдоль склона горы, в сторону от входа в пещеру, и остановилась в ожидании Бинабика и Саймона. Когда юноша оглянулся, он увидел, что Кендарайо'аро все еще смотрит им вслед, но выражение его узких глаз оставалось непроницаемым.

Они обнаружили лошадей неподалеку, в маленькой пещере, прикрытой двумя засыпанными снегом елями. Пещера была удобной и сухой; все шесть лошадей удовлетворенно жевали сладко пахнущее сено.

- Откуда все это взялось? - удивленно спросил Саймон.

- Мы часто приводим сюда наших лошадей, - ответил Киушапо, тщательно выговаривая трудные слова вестерлинга. - Удивляет ли вас, что мы имеем стойло для них?

Пока Бинабик рылся в одной из седельных сумок, Саймон исследовал пещеру, заметив, что в щели, расположенные высоко на стенах, проникает свет. Рядом с кучей сена стояло каменное корыто, наполненное чистой водой. У противоположной стены лежали, сложенные грудой, мечи, топоры и шлемы. В одном из мечей Саймон узнал свой собственный, найденный в оружейной Наглимунда.

- Это наши, Бинабик, - сказал он. - Как они сюда попали?

Киушапо ответил медленно и вразумительно, словно ребенку:

- Мы отнесли их сюда после того, как они были взяты у тебя и твоих спутников. Здесь они сохраняются сухими.

Саймон подозрительно посмотрел на ситхи.

- Но я думал, что вы не можете коснуться железа - что оно яд для вас! - Тут он осекся, испугавшись, что ступил на запретную почву, но Киушапо только переглянулся со своим молчаливым спутником, прежде чем ответить.

- Ты слышал рассказы о Днях Черного Железа, - сказал он. - Некогда действительно было так, но те из нас, кто пережил эти дни, многому научились. Мы знаем теперь, какую воду и из каких источников пить, так что теперь ситхи могут некоторое время держать железо смертных без вреда для себя. Потому мы разрешили тебе не снимать железную рубашку. Мы не любим железа, не пользуемся им… и даже не касаемся, если в этом нет необходимости, - ситхи взглянул на Бинабика, который все еще рылся в походных мешках. - Мы оставим вас, чтобы вы могли в одиночестве закончить ваши поиски, - сказал он. - Вы не найдете ни одной пропажи среди тех вещей, которые попали к нам в руки.

Бинабик поднял глаза.

- Конечно, - сказал он. - Я только боюсь, что некоторые вещи могли потериваться во время вчерашнего сражения.

- Конечно, - ответил Киушапо. Он и тихий Сиянди проскользнули под нависшие ветки входа и быстро скрылись из виду.

- Ах! - сказал наконец Бинабик и поднял сумку, звеневшую, как будто она была полна золотых монет. - Тревога успокоилась, вот оно! - Он бросил мешок назад, в седельную сумку.

- Что это? - спросил Саймон с некоторый раздражением.

Ему не нравилось бесконечно задавать вопросы. Бинабик озорно улыбнулся:

- Это определенные ухищрения кануков, которые в ближайшем будущем станут обладать большой полезностью. Пойдем теперь, мы имеем должность возвращаться. Если наши друзья будут просыпаться в одиночестве и отупевшие от большого пьянства, они могут начать питать страх и творить очень глупости.

Кантака нашла их на пути назад, ее морда была в крови какого-то незадачливого животного. Она несколько раз проскакала вокруг них, потом остановилась, принюхалась, шерсть у нее на загривке встала дыбом. Волчица опустила голову, с шумом втянула в себя воздух и рванулась вперед.

Джирики и Аннаи присоединились к Кендарайо'аро. Принц сменил свою белую одежду на коричневую с голубым куртку. Он держал большой ненатянутый лук, за спиной у ситхи висел колчан, полный длинных стрел с коричневым оперением.

Кантака носилась вокруг ситхи, рыча и принюхиваясь, но хвост ее с силой мотался из стороны в сторону, как будто она увидела старых друзей. Коща Бинабик и Саймон присоединились к справедливому, она подошла, ткнулась черным холодным носом в руку Бинабика, танцуя, отошла в сторону и продолжила свое нервное кружение.

- Ваши вещи были найдены в целости и сохранности? - спросил Джирики.

- Да, конечно, - кивнул Бинабик.. - Спасибо, что присматривали за нашими лошадьми.

Джирики небрежно махнул тонкой рукой.

- И что теперь? - спросил он.

- Я предполагаю, что мы имеем должность скоро снова быть в пути, - ответил тролль и, прикрыв глаза рукой, поглядел в серо-голубое небо.

- Не сегодня, я надеюсь, - сказал Джирики. - Отдохните и разделите с нами еще одну трапезу. Мы многое еще должны обсудить, и вы сможете'выехать завтра на рассвете.

- Вы… и ваш дядя… оказали нам много доброты, принц Джирики. И чести, - Бинабик поклонился.

- Мы не добрый народ, Бинбиниквегабеник, не такой, каким мы были прежде, но мы вежливы. Пойдем.

***

После прекрасного завтрака из хлеба, сладкого молока и восхитительного ароматного супа, сваренного из орехов и подснежников, люди и ситхи провели длинный день в странных беседах, тихом пении и сладком ленивом отдыхе. Саймон дремал, и ему снилась Мириамель, стоявшая на океане, как на полу из неровного зеленого мрамора, и манившая его к себе. Во сне он видел на горизонте свирепые черные тучи и крикнул, пытаясь предостеречь ее. Но принцесса не слышала его призыва в усиливающемся ветре, а только улыбалась и манила. Он знал, что не сможет стоять на волнах, и нырнул, чтобы подплыть к ней, но холодные воды потащили его вниз, затягивая в пучину…

Когда он наконец выбрался из глубины этого сна, день уже угасал. Колонны света потемнели и наклонились, как пьяные. Некоторые ситхи устанавливали лампы в стенных нишах, но даже наблюдение за этим процессом не помогло Саймону понять, что же все-таки их зажигало: после того, как их ставили на место, они просто медленно начинали светиться мягким, обволакивающим светом.

Саймон присоединился к своим товарищам, сидевшим у огня. Они были одни: ситхи, хоть и оставались вежливыми и дружелюбными, похоже, предпочитали собственную компанию, маленькими группками рассевшись по всей пещере.

- Ну, парень, - сказал Хейстен, похлопав его по плечу. - Мы уже боялись, что ты проспишь весь день.

- Я бы тоже спал, если бы ел столько хлеба, сколько он, - поддразнил его Слудиг, чистивший ногти деревянной щепкой.

- Все здесь имеют согласие на завтрашний ранний отъезд, - сказал Бинабик, а Гримрик и Хейстен кивнули в подтверждение. - Мы не питаем уверенности, что мягкость погоды будет иметь длительное продолжение, а путь еще очень далек.

- Мягкость погоды? - спросил Саймон, садясь, и нахмурился, потому что ноги плохо слушались его. - Снег метет, как сумасшедший!

Бинабик довольно хихикнул:

- Нет, друг Саймон, если хочешь узнавать холодную погоду, спрашивай у жителя снега. Это - как канукская весна, коща мы неодетыми играем в снегах Минтахока. Когда мы будем в горах, тогда, я огорчен сказать, ты будешь чувствовать настоящий холод.

Он вовсе не выглядит огорченным! - подумал Саймон.

- Так когда же мы выходим?

- Как только первый луч света появится на востоке, - сказал Слудиг. - Чем скорее, - добавил северянин, значительно оглядывая пещеру и ее странных хозяев, - тем лучше.

Бинабик холодно посмотрел на него и снова повернулся к Саймону.

- И вечером мы имеем должность приводить в порядок наши вещи.

Неизвестно откуда возник Джирики и присоединился к ним.

- Ах, - сказал он. - Я хочу говорить с вами обо всем этом.

- Питаю надежду, что никаких проблем не связывается с нашим отъездом? - спросил Бинабик; за веселым выражением его круглого лица сквозила некоторая озабоченность. Хейстен и Гримрик выглядели встревоженными, Слудиг, как всегда, слегка негодующим.

- Не думаю, - ответил ситхи. - Но есть некоторые вещи, которые я хочу послать с вами, - узкой рукой с длинными пальцами принц с легкостью вытащил из складок одежды Белую стрелу Саймона.

- Это принадлежит тебе, Саймон, - сказал он.

- Что?.. Но это… это же ваше, принц Джирики.

Ситхи вскинул голову, словно прислушиваясь к какому-то отдаленному зову, потом снова опустил глаза.

- Нет, Сеоман, это не мое, пока я не заслужил право взять ее обратно: жизнь за жизнь. - Он держал стрелу между ладонями, как конец веревки, и косые лучи зажгли мельчайшие запутанные узоры по всей ее длине. - Я знаю, что ты не в силах прочитать эти письмена, - медленно произнес Джирики. - Но я скажу тебе, что это Слова Творения, вырезанные на ней самим Вандиомейо, Отцом Стрел, в глубоком, глубоком прошлом, еще до того, как Первый Народ был разделен на три племени. Эта стрела - такая же часть моей семьи, как если бы она была сделана из моей плоти и крови, и такая же часть меня самого. Нелепее получить ее - немногие смертные когда-либо держали в руках Стайя Аме - и конечно, я не могу взять ее назад, пока не оплачу долг, обозначенный ею, - говоря это, он вручил ее Саймону. Пальцы юноши дрожали, коснувшись гладкого древка стрелы.

- Я… я не понимал… - запинаясь, пробормотал Саймон, чувствуя себя так, как будто это ему делали одолжение. Он пожал плечами, не в силах больше вымолвить ни слова.

- Итак, - сказал Джирики, поворачиваясь к остальным. - Моя судьба, как сказали бы вы, смертные, как-то странно переплетена с судьбой этого сына рода человеческого. Поэтому не удивляйтесь, коща я скажу, что именно я собираюсь послать с вами в это необычное и, вероятно, бесплодное путешествие.

Через мгновение Бинабик почтительно спросил:

- И что же это, принц?

Джирики улыбнулся самодовольной кошачьей улыбкой.

- Меня, - сказал он. - Я поеду с вами.

***

Юный копьеносец долго стоял молча, не зная, следует ли ему прерывать размышления принца. Джошуа смотрел вдаль, его рука, вцепившаяся в парапет западной стены Наглимунда, побелела.

Наконец принц обнаружил чье-то присутствие. Он обернулся. Лицо Джошуа было таким неестественно белым, что солдат испуганно отшатнулся.

- Ваше высочество… - сказал он, с трудом глядя в его глаза. Взгляд принца, подумал солдат, напоминает взгляд виденной им однажды раненой лисицы, которую собаки загнали, а потом разорвали насмерть.

- Пришли ко мне Деорнота, - сказал принц и насильственно улыбнулся. Эта улыбка показалась солдату самым страшным из всего, что он уже видел сегодня. - И найди старика Ярнаугу, риммера. Ты знаешь его?

- Думаю, что знаю, ваше высочество. Тот, что сидит с одноглазым отцом в книжной комнате.

- Молодец, - Джошуа поднял глаза к небу, на чернильно-черные тучи, как будто они были книгой пророчеств. Копьеносец помедлил, неуверенный, что его отпустили, потом повернулся, чтобы идти.

- Послушай. - Остановил его принц, не успел юноша сделать и полушага.

- Ваше высочество?

- Как тебя зовут? - Непонятно было, к кому обращается принц, к солдату или к небу.

- Острейл, ваше высочество, сын Фирсфрама, лорда… из Ранчестера.

Принц быстро взглянул на него, но потом его взор снова обратился к темному горизонту, как будто его притянули силой.

- Когда ты последний раз был дома в Ранчестере, мой добрый Острейл?

- Перед последней Элисиамансой, ваше высочество, но я посылаю домой половину своих денег, мой лорд.

Принц подтянул высокий воротник и кивнул, как будто услышал великую мудрость.

- Это прекрасно, Острейл сын Фирсфарма. Иди и пришли Деорнота и Ярнаугу. Ступай.

Задолго до этого дня молодому копьеносцу говорили, что принц полоумный. Когда он топал тяжелыми сапогами по ступенькам сторожевой башни, ему не давало покоя лицо Джошуа и глаза, похожие на яркие исступленные глаза нарисованных мучеников л их семейной Книге Эйдона - и не только ноющих мучеников, но и усталую грусть глаз самого Святого Узириса, когда, закованного в цепи, его вели к Древу Казней.

- И разведчики уверены в этом, ваше высочество? - осторожно спросил Деорнот. Он боялся нанести обиду, но была в принце какая-то дикость, которой он не мог понять.

- Божье древо, Деорнот, конечно они уверены. Ты знаешь их обоих - это люди, достойные доверия. Верховный король в Гринвудском Форде, меньше чем в десяти лигах от нас. Он будет у стен к завтрашнему утру - с неисчислимой армией.

- Значит, Леобардис медлит, - сказал Деорнот, глядя не на юг, откуда неумолимо надвигались армии Элиаса, а на запад, где за утренними туманами пробирались через Иннискрик и южный Фростмарш легионы Зимородка.

- Остается надеяться на чудо, - сказал принц. - Ступай, Деорнот, скажи сиру Идгрему, чтобы он был наготове. Я хочу, чтобы все копья были наточены, луки натянуты, а в сторожевой башне не было ни капли вина… и в стражниках тоже. Понятно?

- Конечно, ваше высочество, - кивнул Деорнот. Сердце его забилось быстрее, он почувствовал легкую тошноту от нервной мучительной дрожи ожидания. Во имя Всемилостивого Бога, Верховный король узнает, что такое честь Наглимунда - он был уверен, что. узнает.

Кто-то предостерегающе кашлянул. Это Ярнауга поднимался по крутым ступеням к широкой площадке. Он легко преодолевал подъем, трудный даже для человека вполовину моложе его. Риммер был одет в одну из просторных черных ряс Стренгьярда, конец его длинной белой бороды заложен за пояс.

- Я явился на ваш зов, принц Джошуа, - сказал он с чопорной вежливостью.

- Спасибо, Ярнауга, - ответил принц. - Ступай, Деорнот. Мы встретимся за ужином.

- Да, ваше высочество, - Деорнот поклонился, держа шлем в руке и стал спускаться по лестнице, перешагивая через две ступеньки.

Некоторое время после его ухода Джошуа молчал. Потом он простер руку над суетой города Наглимунда к фермерским полям за ним, переливающимся желтыми и зелеными красками.

- Посмотри туда, старик. Посмотри! Крысы идут грызть наши стены. Мы теперь долго не увидим этой мирной картины, если вообще увидим когда-нибудь.

- О наступлении Элиаса уже говорят в замке, Джошуа.

- Так и должно, - принц, словно налюбовавшись открывшимся перед ним зрелищем, повернулся спиной к парапету и пристально посмотрел на ясноглазого старика. - Ты проводил Изгримнура?

- Да, Он не был удивлен, что приходится уходить тайно и до восхода.

- Что еще можно было сделать? После того, как мы распустили слухи о его важной миссии в Пирруине, было бы неловко, если бы кто-нибудь увидел его в одеждах священника - и безбородого, как мальчишка из Элвритсхолла. - Принц натянуто улыбнулся. - Видит Бог, Ярнауга, хотя я сам переодевал его, это нож в моем сердце, что я отрываю этого доброго человека от семьи и посылаю его исправлять мои собственные промахи.

- Вы господин здесь, Джошуа; иногда у господина нет той свободы, которая дана даже самому презренному рабу. Принц сунул правую руку под плащ.

- Он взял Квалнир?

Ярнауга улыбнулся:

- Спрятал под верхним платьем. Да поможет Господь тому, кто попробует обокрасть этого старого толстого монаха.

Усталая улыбка принца на мгновение стала шире.

- Даже сам Бог ничего не сможет сделать для них, когда Изгримнур в таком настроении. - Улыбка не дожила до конца фразы. - Теперь, Ярнауга, пройдись со мной по стене. Мне нужны твои зоркие глаза и мудрые слова.

- Я вижу дальше, чем большинство людей, Джошуа, этому научили меня мой отец и моя мать. Вот почему мое имя переводится с риммерпакка как "Железные глаза": я вижу сквозь пелену облаков так же хорошо, как железо разрушает чары. Что же до остального, то мне трудно будет сказать то, что достойно называться мудростью, в такой поздний час.

Принц отмахнулся.

- Подозреваю, что ты уже помог мне увидеть многое, что было недоступно моему взору. Расскажи мне что-нибудь об Ордене Манускрипта. Это он послал тебя в Танголдир, чтобы ты наблюдал за Пиком Бурь?

Старик быстро шел рядом с принцем, рукава его рясы вились за ним, как черные знамена.

- Нет, принц, приказывать не в обычаях Ордена. Мой отец тоже был Носителем свитка. - Северянин достал из-за ворота своего одеяния золотую цепь и показал Джошуа резное перо и свиток, висевшие на ней. - Он растил меня, чтобы я занял его место, и мне не оставалось ничего другого, кроме как угодить ему. Орден не принуждает; он только просит, чтобы каждый делал то, что может.

Джошуа некоторое время шел молча, размышляя о чем-то.

- Вот если бы так можно было управлять страной, - сказал он наконец. - Если бы люди всегда делали то, что следует. - Он перевел на старого риммера взгляд задумчивых серых глаз. - Но не всегда все так просто - а добро и зло иногда трудно отличить друг от друга. Скажи, у Ордена Манускрипта ведь был верховный жрец или принц? Это был Моргенс?

Ярнауга скривил губы.

- Безусловно, бывают времена, когда необходимо иметь вождя, сильную руку. Наша горестная неподготовленность к настоящим событиям еще раз доказывает это. - Старик покачал головой. - И мы бы немедленно доверили такое руководство доктору Моргенсу, если бы он об этом попросил - он был человеком невероятного ума, Джошуа. Я надеюсь, что вы по достоинству ценили его, пока он был жив. Но он не хотел. Он хотел только искать, читать и задавать вопросы. Тем не менее спасибо тем силам, какими бы они ни были, которые оставляли его с нами все это время. Сейчас единственная наша защита - это его предвидения.

Джошуа остановился, облокотившись на парапет.

- Значит, у этого вашего Ордена никогда не было вождя?

- Нет, с тех пор, как Эльстан, Король Рыбак, - ваш святой Эльстан - свел ученых вместе… - Он помолчал, вспоминая. - Один было появился, уже в мое время. Маленький эрнистириец, очередное открытие Моргенса. У него был почти такой же могучий ум, как и у доктора, только меньше предусмотрительности, так что он изучал предметы, которых Моргенс никогда бы не стал трогать. Он был честолюбив и настаивал, чтобы мы активнее и деятельнее боролись за добро. Он действительно мог однажды стать тем вождем, о котором вы говорите, Джошуа, человеком великого ума и силы…

Когда старик замолчал, Джошуа взглянул на него и увидел, что острые глаза риммера устремлены к западному горизонту.

- И что случилось? - спросил принц.. - Он умер?

- Нет, - медленно ответил Ярнауга, не отводя взляда от каменистой равнины. - Нет, не думаю. Он… изменился. Что-то испугало его, или причинило ему боль, или… что-то еще. Он давно покинул нас.

- Значит у вас все-таки случались поражения? - спросил принц, снова начиная движение. Старик не последовал за ним.

- О конечно, - сказал он и поднял руку, как бы заслоняя лоб, вглядываясь в смутную даль. - Прейратс тоже некогда был с нами.

Прежде, чем принц смог что-либо ответить на это потрясающее сообщение, его перебили.

- Джошуа! - крикнул кто-то со двора. Принц плотнее сжал губы.

- Леди Воршева, - сказал он и посмотрел вниз, где стояла возмущенная женщина в горящем красном платье. Ее черные волосы стлались по ветру, как горький дым. Рядом с ней маячила унылая фигура Таузера. - Что вам от меня нужно? - спросил принц. - Вы должны быть в замке. Собственно говоря, я приказал вам быть в замке.

- Там я и была, - ответила она сердито. Приподняв подол платья, леди Воршева направилась к лестнице, ведущей наверх, продолжая свою пылкую речь. - И скоро уйду обратно, не беспокойтесь. Но сначала я хочу еще раз взглянуть на солнце - или вы собираетесь вечно держать меня в темном погребе?

Справившись с раздражением, Джошуа с трудом сохранял лицо спокойным и суровым.

- Небу известно, что в замке есть окна, леди. - Тут принц, нахмурившись, посмотрел на Таузера:

- Неужели ты не можешь даже не пускать ее на стены, Таузер? Скоро начнется осада. - Маленький человек пожал плечами и захромал по ступенькам вслед за Воршевой.

Леди слегка задыхалась, когда подошла к принцу.

- Покажите мне войска вашего ужасного брата, - попросила она.

- Если бы его войска были здесь, - раздраженно сказал Джошуа, - здесь бы не было вас. Пока что видеть нечего. Спускайтесь, пожалуйста, вниз.

- Джошуа? - Ярнауга все еще щурился на западный горизонт. - Пожалуй, кое-что все-таки можно увидеть.

- Что?! - в одно мгновение принц оказался подле старого риммера, всем телом навалившись на парапет и вытянувшись, чтобы разглядеть то, что увидел старик. - Элиас? Так скоро? Я ничего не вижу! - В возбуждении он ударил кулаком по камню.

- Я сомневаюсь, что Верховный король может подходить с запада, - сказал Ярнауга. - Не удивляйтесь, что не видите их. Как я уже говорил вам, у меня очень острые глаза. Тем не менее они там. Много лошадей и людей - слишком далеко, чтобы сказать, сколько именно, - двигаются по направлению к нам. Там. - Он протянул руку.

- Слава Узирису! - возбужденно воскликнул Джошуа. - Ты наверное прав! Это может быть только Леобардис! - Он выпрямился, полный жизни и энергии, хотя лицо его омрачала тревога. - Положение довольно затруднительное, - сказал он, обращаясь в основном к себе. - Наббанайцы не должны подходить слишком близко, иначе они окажутся зажатыми между Элиасом и стенами Наглимунда. Тогда нам пришлось бы впустить их, и они стали бы просто лишними ртами. - Он поспешил к лестнице. - Если они встанут слишком далеко, мы не сможем оказать им никакой помощи в схватке с Элиасом. Надо послать к ним гонцов! - Он сбежал по ступенькам, громкими криками призывая Деорнота и Идгрема, лорда-констебля Наглимунда.

- О Таузер! - сказала леди Воршева. Щеки ее раскраснелись от ветра и от стремительного развития событий. - Мы все-таки спасемся! Помощь близка!

- Я тоже надеюсь на это, моя леди, - ответил шут. - Я уже прошел все это вместе с Джоном, моим господином, вы же знаете… Но я не стремлюсь пережить это снова!

Внизу во дворе кричали и ругались солдаты. Джошуа стоял на краю колодца с мечом в руке и отдавал распоряжения. Лязг металла, когда копья ударялись о щиты, а мечи и шлемы торопливо разбирали из углов, где они были сложены, разнесся над стенами замка, как звук мольбы.

***

Граф Аспитис Превис обменялся несколькими выразительными словами с Бенигарисом и направил лошадь к герцогу. Вместе, шаг за шагом, продвигались они по мокрой густой траве. Восходящее солнце казалось размытым сияющим пятном над серым горизонтом.

- Молодой Аспитис! - сердечно сказал Леобардис. - Какие новости? - Если у него и были не лучшие отношения с собственным сыном, он должен хотя бы проявлять снисходительность к друзьям Бенигариса, даже если речь шла об Аспитисе, которого он считал наименее приятным представителем дома Превенов.

- Разведчики только что вернулись, мой герцог. - Граф, стройный, красивый молодой человек был страшно бледен. - Мы меньше чем в пяти лигах от стен Наглимунда, мой лорд.

- Хорошо. Если Господь будет милостив к нам, мы окажемся там к концу дня.

- Но Элиас опередил нас. - Аспитис взглянул на сына герцога. Бенигарис тряхнул головой и выругался про себя.

- Он уже осадил крепость? - удивленно спросил Леобардис. - Как? Он научил свои войска летать?

- О нет, мой лорд, это не Элиас, - поспешил поправиться Аспитис. - Это большое войско под флагом Вепря и Копий - знамена графа Гутвульфа Утаньятского. Он от нас в полулиге или около того, и он не пустит нас к воротам.

Герцог облегченно покачал головой:

- Сколько человек у Гутвульфа?

- Около ста лошадей, мой лорд, но Верховный король не может намного отстать от него.

- Что же, это мало должно нас беспокоить, - сказал Леобардис, направляя коня к одному из маленьких ручьев, пересекающих луговые земли на восток от Гринвуда. - Пусть Верховный король и его войска там и томятся. Мы понадобимся Джошуа на близком расстоянии, где сможем беспокоить осадивших и держать открытыми их линию обороны, - с громким плеском он въехал в поток. Бенигарис и граф Аспитис тоже пришпорили коней.

- Но, отец, - сказал Бенигарис, догоняя его. - Подумай только! Наши разведчики говорят, что Гутвульф опередил армию короля всего с сотней рыцарей. - Аспитис согласно кивнул, и Бенигарис сдвинул брови, стараясь, чтобы его слова звучали как можно убедительнее:

- Нас втрое больше, а если послать вперед гонцов, к нам присоединятся и войска Джошуа. Мы раздавили бы Гутвульфа о стены Наглимунда, как между молотом и наковальней. - Он улыбнулся и хлопнул по закованному в доспехи плечу отца. - Подумай, как это понравится королю Элиасу - ему придется дважды подумать, верно?

Некоторое время Леобардис молчал. Он оглянулся на развевающиеся знамена своих легионов, растянувшихся по лугам на целую милю. Солнце на минуту пробилось через дымку облаков, окрасив пригнувшуюся от ветра траву. Это напомнило ему Лекелендский восточный зал его дворца.

- Зовите трубача, - вымолвил он. Аспитис повернулся и прокричал приказание.

- Хеа! Я пошлю всадников в Наглимунд, отец, - сказал Бенигарис, с облегчением улыбнувшись.

Герцог видел, как сильно жаждал славы его сын, но этот подвиг принесет славу и Наббану.

- Выбери лучших, сын мой, - крикнул он, когда Бенигарис поскакал к войскам. - Потому что мы должны опередить время! - Он повысил голос до крика, и головы его легионов повернулись к нему:

- Скачите, легионы! За Наббан и Мать Церковь! Да страшатся наши враги!

Бенигарис вскоре вернулся доложить, что гонцы отправлены. Герцог Леобардис приказал трубачу замолчать и потом затрубить снова. Огромная армия помчалась вперед. Когда они выезжали из Иннискрика, копыта стучали, раскатываясь барабанной дробью по лугам и долинам. В мутном утреннем небе сияло солнце, и по ветру полоскались голубые с золотом знамена. Зимородок летел к Наглимунду.

***

Выводя из ворот Наглимунда сорок конных рыцарей, Джошуа все еще не надел свой ничем не украшенный шлем. Арфист Сангфугол выбежал следом, протягивая ему что-то; принц натянул поводья, и лошадь перешла на шаг.

- Что тебе? - нетерпеливо спросил он, оглядывая туманный горизонт.

Арфист задыхался.

- Это… знамя вашего отца, принц Джошуа, - сказал он, передавая сверток. - Привезено… из Хейхолта. У вас нет никакого знамени, кроме Серого Лебедя Наглимунда - а что лучше Дракона и Древа могли бы вы желать?

Принц посмотрел на красно-белое знамя, полуразвернутое у него на коленях. Глаз огненного Дракона сурово сверкал, как будто кто-то угрожал древу, вокруг которого он обвился. Деорнот, Изорн и еще несколько ближайших рыцарей выжидательно улыбались.

- Нет, - сказал Джощуа, передавая знамя обратно Сангфуголу. Взгляд его был холоден и суров. - Я не мой отец. И я не король.

Он повернулся, намотал поводья на правое запястье и поднял руку.

- Вперед! - воскликнул он. - Мы идем навстречу друзьям и врагам.

И отряд двинулся вперед по узким улочкам города. Цветы, брошенные провожающими со стен замка, падали на грязную, разбитую дорогу за их спинами.

***

- Что ты там увидел, риммер? - нахмурившись, спросил Таузер. - Что ты там бормочешь?

Маленький отряд Джошуа цветным пятнышком исчезал в тумане.

- По краю горы к югу спускаются всадники, - ответил Ярнауга. - Мне не кажется, что их много, но то далеко. - Он прикрыл глаза, как бы вспоминая что-то, потом снова открыл их, всматриваясь вдаль.

Таузер непроизвольно начертал знак древа: глаза старого риммера были ясными и свирепыми и светились, как сапфировые лампы!

- Голова вепря на скрещенных копьях, - прошипел Ярнауга. - Чье это?

- Гутвульф, - смущенно сказал Таузер. Судя по тому, что видел на горизонте старый шут, северянин наблюдал за призраками. - Граф Утаньята, Рука Короля.

Рядом на стене леди Воршева тоскливо смотрела вслед исчезающему отряду принца.

- Он идет с юга, опережая основную армию Элиаса. Кажется, Леобардис увидел его. Наббанаи повернули к югу, как будто навстречу ему.

- Сколько… сколько человек? - спросил Таузер, чувствуя, что перестает понимать, что происходит. - Как тебе удается видеть все это? Я ничего не могу разглядеть, а мое зрение, это единственное, что не…

- Сто рыцарей, может быть даже меньше, - перебил его северянин. - Вот что меня беспокоит: почему их так мало?

***

- Боже милостивый! Что затеял герцог? - выругался Джошуа, поднимаясь в стременах, чтобы лучше видеть. - Они повернули на восток и на полном ходу мчатся к южным горам! Он потерял разум?

- Смотрите, мой лорд! - крикнул Деорнот. - Смотрите, там, у подножия Бычьей Спины!

- Во имя любви к Эйдону, это же армия короля! Что делает Леобардис? Он собирается атаковать Элиаса без нашей поддержки?

Джошуа хлопнул лошадь по шее, пришпорил ее и помчался вперед.

- Кажется, их немного, принц Джошуа, - окликнул Деорнот. - Возможно, это передовой отряд.

- Почему он не послал гонцов? - жалобно спросил принц. - Смотри, они хотят оттеснить его к Наглимунду и прижать к стене. Почему, во имя Господа, Леобардис не поспал ко мне гонцов?! - Он вздохнул и повернулся к Изорну, откинувшему со лба медвежий шлем своего отца, чтобы лучше видеть горизонт. - Ну что же, дружище, в конце концов это проверка для нашего мужества.

Неизбежность боя, казалось, словно мантией окутала Джошуа полной безмятежностью. Глаза его были спокойны, на губах играла странная полуулыбка. Изорн улыбнулся Деорноту, отвязывавшему щит от луки седла, и снова взглянул на принца.

- Пусть испытают его, лорд, - сказал сын герцога.

- Вперед! - вскричал Джошуа. - Перед нами разоритель из Утаньята! Вперед! - с этим призывом он пустил галопом своего пегого скакуна, и дерн фонтаном разлетался под копытами лошади.

- За Наглимунд! - закричал Деорнот, высоко подняв меч. - За Наглимунд и за нашего принца!

***

- Гутвульф еще держится, - сказал Ярнауга. - Он остановился на горе, хотя наббанайцы наступают. Джошуа повернул им навстречу.

- Он вступил в сражение? - испуганно спросила Воршева. - Что происходит с принцем?

- Он еще не достиг поля боя - вот! - Ярнауга побежал по стене к юго-западной башне. - Рыцари Гутвульфа приняли первую атаку наббанайцев! Все смешалось! - Он прикрыл глаза и постучал по векам костяшками пальцев.

- Что?! Что?! - Таузер сунул палец в рот и яростно грыз его, безуспешно пытаясь что-нибудь разглядеть. - Ты мне тут не молчи, риммер!

- Трудно понять, что там происходит, с такого расстояния, - сказал Ярнауга, и совершенно напрасно, потому что ни один из двух его слушателей, так же, как и никто другой во всем замке, не видел ничего, кроме слабого двигающегося пятна в тени Бычьей Спины. - Принц приближается к месту сражения… Рыцари Гутвульфа и Леобардиса разбросаны по холмам. Теперь… теперь… - Он замолчал, сосредоточившись.

- Ах! - свирепо зарычал Таузер, хлопая себя по тощему бедру. - Во имя Святого Муирфата и Архангела, это хуже всего, что только можно себе вообразить. С тем же успехом я мог бы прочесть это в… в книге! Черт тебя побери, старец, говори!

***

Все это разворачивалось перед Деорнотом, словно во сне - мрачное мерцание доспехов, крики и глухие удары клинков о щиты. Когда отряд принца приблизился к сражающимся, он увидел, как меняются лица рыцарей Наббана и эркинландеров и почувствовал, как вихрь удивления пронесся по битве при их появлении. В какое-то мгновение он почувствовал себя частицей сверкающего моря, несущейся на гребне нависающей волны. Через секунду рев и лязг оружия охватили его; рыцари Джошуа врезались с фланга в Вепря и Копья Гутвульфа.

Кто-то оказался прямо перед ним: пустое лицо в маске шлема над обезумевшими глазами боевого коня. Деорнот почувствовал удар в плечо, от которого пошатнулся в седле, копье врага ударилось в его щит и скользнуло в сторону. Он видел перед собой его темную накидку, и, схватив меч двумя руками, взмахнул им. Меч прошел мимо щита и ударил в грудь рыцаря, скинул его с коня в грязную окровавленную траву.

Теперь он был свободен; Деорнотогляделся, пытаясь различить знамя Джошуа, и почувствовал, как слабо пульсирует плечо. Принц и Изорн, сын Изгримнура, спина к спине сражались в центре бурлящей лавины рыцарей Гутвульфа. Быстрая рука Джошуа метнулась вперед, и Найдл пронзил забрало одного из украшенных черным гребнем всадников. Руки врага взлетели к закрытому металлом лицу, немедленно окрасившись кровью, и рыцарь рухнул на землю, скрывшись из глаз, когда попятилась оставшаяся без хозяина лошадь.

Деорнот увидел Леобардиса, герцога Наббана, на юго-восточном фланге битвы, под развевающимся знаменем Зимородка. Два рыцаря поблизости от него сдерживали упирающихся коней, и Деорнот догадался, что гигант в гравированых доспехах - должно быть сын герцога Бенигарис. Черт бы побрал этого человека! Герцог Леобардис стар, но почему Бенигарис не вступает в битву? Это война!

Новая фигура возникла перед ним, и Деорнот дернул за поводья, чтобы избежать стремительного удара боевого топора. Всадник, не оборачиваясь, промчался мимо, но за ним по пятам следовал другой. На некоторое время он позабыл обо всем, обмениваясь яростными ударами с утаньятом. Лязг и крики боя казались ему теперь ровным гулом стремительного водопада. Наконец он нащупал слабое место в защите своего противника и обрушил меч на его шлем, сминая шарнир забрала. Рыцарь повалился в сторону и сполз с коня, зацепившись ногой за стремя. Так он повис, напоминая заколотого борова В замковой кладовой. Обезумевшая лошадь уволокла его прочь.

Граф Гутвульф в черном плаще и черном шлеме наносил удары направо и налево, отбиваясь от двух одетых в голубое наббанайских воинов, как будто они были несмышлеными мальчишками, всего в броске камня от Деорнота. Молодой рыцарь уже пригнулся в седле, чтобы мчаться к нему - сколько славы в том, чтобы обменяться ударами с Чудовищем Утаньята - когда упавшая рядом с ним лошадь развернула его собственного коня в другую сторону. Остановившись, все еще одурманенный, словно во сне, он обнаружил, что скакал вниз с горы через самую гущу сражения. Перед ним было синее с золотом знамя Леобардиса; герцог с развевающимися из-под шлема белыми волосами, стоял, высоко поднявшись в стременах, выкрикивая слова ободрения своим людям, потом опустил забрало и скрыл свои ясные глаза, собираясь вступить в бой.

На глазах у Деорнота сон обернулся кошмаром. Тот, кого он считал Бенигарисом, двигаясь так медленно, что Деорноту казалось, он может в любой момент протянуть руку и остановить его, вытащил длинный клинок и аккуратно, обдуманно вонзил его сзади в шею герцога. В шуме и безумии бурлящей битвы, никто, кроме Деорнота, не видел этой чудовищной сцены. Когда обагренный кровью клинок был вытащен, Леобардис воздел к небу дрожащие руки в железных перчатках, как бы пытаясь проговорить что-то через душащее его всепоглощающее горе, и спустя секунду осел в седле, склонившись к белой шее своей лошади, по которой потоком хлынула его кровь. Потом он медленно упал на землю.

Бенигарис некоторое время смотрел на него, как будто увидел выпавшего из гнезда птенца, потом поднес к губам рог. На мгновение Деорноту показалось, что в черной прорези шлема Бенигариса что-то блеснуло, словно сын герцога перехватил его ошеломленный взгляд через головы сражающихся людей.

Рог пел долго и хрипло, и многие головы повернулись на зов.

- Тамбана Леобардис эйс! - проревел Бенигарис, и, как это ни чудовищно, голос его был хриплым и скорбным. - Герцог пал! Отец убит! Отходите!

Он снова затрубил в рог. Деорнот в ужасе смотрел на него, не в силах поверить, как вдруг со склонов горы ответил другой сигнал. Одетые в доспехи всадники выскочили из-за тенистого укрытия деревьев.

- Огни Севера! - простонал Ярнауга, погрузив Таузера в пучину отчаяния.

- Скажи нам, как вдет битва?!

- Боюсь, она проиграна, - сказал риммер голосом гулким, как ночное эхо. - Кто-то упал.

- О! - выдохнула Воршева, и слезы были в ее глазах. - Джошуа! Это не Джошуа?!

- Не могу сказать. Я полагаю, что это может быть Леобардис. Но еще одно войско спускается с горы. Одеты в красное, на знамени… Орел?

- Фальшир! - простонал Таузер и, стянув с головы шапку с бубенцами, со звоном швырнул ее о камень. - Матерь Божья, это граф Фенгбальд! О Узирис Эидон, спаси нашего принца! Ублюдки королевские!

- Они ударят по Джошуа, как молот, - сказал Ярнауга. - А наббанайцы, по-моему, в замешательстве. Они… они…

***

- Отступайте! - кричал Бенигарис, и Аспитис Первис рядом с ним выхватил знамя из рук потрясенного пажа Леобардиса и растоптал мальчика копытами своего коня.

- Их слишком много! - кричал он. - Герцог мертв! Отступайте!

Деорнот развернул коня и поскакал через кровавую свалку обратно к Джошуа.

- Западня! - кричал он. Рыцари Фенгбальда ураганом неслись с горы, их клинки сверкали. - Это западня, Джошуа!

Он прорубил дорогу через двух вепрей Гутвульфа, пытавшихся преградить ему путь, получив несколько сильных ударов по щиту и мечу. Он сразил второго прямым ударом в горло и чуть не потерял свой меч, застрявший в теле. Он видел, что по его забралу течет кровь, но не знал, чья.

Принц звал назад своих рыцарей, рог Изорна трубил, перекрывая крики и звон оружия.

- Бенигарис убил герцога! - крикнул Деорнот. Джошуа ошеломленно обернулся, когда окровавленная фигура молодого рыцаря выехала на него. - Бенигарис заколол его сзади! Мы в ловушке!

На мгновение принц замешкался, подняв руку, словно хотел откинуть забрало и оглядеться. Фенгбальд и его орлы скакали к тылу наглимундцев, стараясь отрезать им путь к отступлению.

Принц поднял обернутую поводьями руку со щитом.

- Труби в рог, Изорн! - крикнул он. - Мы должны пробиться! Назад! Назад в Наглимунд! Мы преданы!

Под звук рога со страшными гневными криками рыцари Джошуа бросились вперед прямо к растянувшейся по холму цепи всадников Фальшира. Деорнот гнал лошадь, пытаясь достигнуть передовых рыцарей, и видел, как сверкающий клинок Джошуа обходил защиту первого орла, нанося змеиные удары под рукой рыцаря. Потом Деорнот увидел прямо перед собой красные плащи. Он взмахнул мечом и выругался: он не знал и сам, что его щеки, закрытые шлемом, были мокры от слез.

Люди Фенгбальда, смущенные свирепостью нападающих, медленно поворачивались, и в этот момент наглимундцы прорвались. Наббанаиские легионы в панике и беспорядке бежали к Инникскрику. Гутвульф не стал преследовать их, а послал свой отряд на подмогу Фенгоальду.

Деорнот гладил шею коня. Он слышал тяжелое дыхание лошади, когда они галопом неслись назад, через луга и вспаханные поля. Звуки погони постепенно затихали, а впереди вырастали стены Наглимунда.

Ворота были подняты и ждали их, словно черная разверстая пасть. Голова Деорнота пульсировала, как барабан, по которому выбивают дробь. Ему внезапно очень захотелось быть проглоченным - чтобы скатиться в глубокое темное забвение и никогда больше не выходить на свет.

11 ЗЕЛЕНЫЙ ШАТЕР

- Нет, принц Джошуа. Мы не можем допустить, чтобы вы сделали такую глупость. - Изорн тяжело сел, оберегая раненую ногу.

- Не можете? - Принц оторвал глаза от пола и посмотрел на риммера. - А разве вы мои тюремщики? Разве я неразумный ребенок или полный идиот? Почему вы указываете мне, что я должен делать?

- Мой принц, - сказал Деорнот, успокаивающе положив руку на колено раздраженного Изорна. - Вы, конечно, господин здесь. Разве мы не следуем за вами, куца бы вы ни позвали нас? Разве мы не клялись вам в преданности? - По всей комнате угрюмо закивали головы. - Но вы просите у нас слишком многого. Поймите это. После страшного предательства,.которое мы только что видели, неужели вы считаете, что королю вообще можно доверять?

- Я знаю его, как никто из вас. - Джошуа, словно сжигаемый каким-то внутренним огнем, вскочил с кресла и подошел к столу. - Он желает моей смерти, конечно, но не такой. Не такой бесчестной. Если он поклянется, что это будет совершенно безопасно, и если мы не совершим явной глупости, я вернусь назад целым и невредимым. Он все еще играет роль Верховного короля, а Верховные короли не убивают своих братьев, когда они приходят к ним безоружные и под флагом перемирия.

- Тоща почему он бросил вас в подземелье, о котором вы нам рассказывали? - нахмурившись, спросил Этельферт из Тинсетта. - Вам кажется, что это доказательство его благородства?

- Нет, - отвечал Джошуа. - Но я не думаю, что это было делом рук Элиаса. Мне кажется, что этим управлял Прейратс, по крайней мере до того, как дело было сделано. Элиас превратился в чудовище - и да поможет мне Бог, потому что некогда он был моим братом больше, чем по крови, - но у него все еще сохранилось какое-то понятие о чести.

Деорнот зашипел:

- Такое, какое он показал Леобардису?

- Честь волка, который убивает слабых и бежит от сильных! - фыркнул Изорн.

- Я не думаю. - Спокойное лицо Джошуа напряглось. - Отцеубийство Бенигариса было продиктовано завистью. Я подозреваю, что Элиас…

- Простите, принц Джошуа, - вмешался Ярнауга и, подняв брови, обвел глазами слушателей. - Не кажется ли вам, что вы ищете оправдания вашему брату? Озабоченность ваших подданных весьма похвальна. То, что Элиас попросил о переговорах, вовсе не означает, что вы должны немедленно спешить к нему. Не будет бесчестьем, если вы откажетесь.

- Спаси меня Узирис, старик, меня ни капли не беспокоит, кто и что подумает о моей чести! - отрезал Джошуа. - Я знаю моего брата и понимаю его так, как никто из вас понять не может, - и не говорите мне, что он переменился, Ярнауга. - Принц сверкнул бешеным взглядом, предупреждая неизбежные слова старика. - Как бы то ни было, я пойду, и больше тут нечего обсуждать. Теперь оставьте меня. Еще много дел, о которых я должен подумать.

***

- Он сошел с ума, Деорнот? - спросил Изорн. Широкое лицо северянина потемнело от мрачного предчувствия. - Как он может по собственной воле идти прямо в кровавые руки короля?

- Упрямство, Изорн! Но кто я такой, чтобы так говорить о нем? Может быть, он действительно знает, что делает. - Деорнот покачал головой. - Эта проклятая штука все еще здесь?

- Шатер? Да. На расстоянии полета стрелы от стен - и столько же до лагеря Элиаса.

Деорнот шел медленно, подделываясь под шаг молодого риммера, которому сильно мешала его раненая нога.

- Спаси нас Бог, Изорн, никогда раньше я не видел его таким, а уж я служу ему с тех пор, как у меня хватило силы держать в руках меч. Кажется, он решил доказать, что Гвитин был не прав, когда назвал его нерешительным. Что ж, если мы не можем его остановить, надо сделать все возможное, чтобы его защитить. Герольд короля сказал: не больше двух телохранителей?

- И столько же у короля.

Деорнот задумчиво кивнул.

- Если эта моя рука, - он показал на перевязь из белой ткани, - сможет двигаться послезавтра, никакая сила на небе и на земле не удержит меня от того, чтобы быть одним из этих двух.

- А я буду другим, - сказал Изорн.

- Мне кажется, тебе лучше оставаться за стенами с двумя десятками всадников. Давай поговорим с лордом-констеблем Идгремом. Если будет засада, если заметят, что хоть воробей вылетит из лагеря к этому шатру, - вы будете там за несколько мгновений.

Изорн кивнул.

- Хорошо. Может быть, нам стоит еще поговорить с мудрецом Ярнауга? Пусть он даст Джошуа какие-нибудь чары.

- В чем он действительно нуждается, и мне больно говорить об этом, - так это в заклятье, которое защитило бы его от собственной неосторожности. - Деорнот перешагнул через большую лужу. - Как бы то ни было, никакие чары не защитят от удара кинжалом в спину.

***

Губы Лута постоянно безмолвно двигались, как будто он непрерывно что-то объяснял. Его непрестанное бормотание стало безмолвным накануне, и Мегвин проклинала себя за то, что не записала его последних слов, но тогда она надеялась, что он снова обретет голос, как это бывало уже много раз с тех пор, как его ранили. Теперь она понимала, что этого уже не будет.

Глаза короля были закрыты, но на восковом лице постоянно сменялись выражения страха и скорби. Касаясь его горящего лба, глядя на то, как напрягаются губы, силясь что-то сказать, она все время чувствовала, что должна заплакать, что когда непролившиеся слезы переполнят ее, они хлынут наружу прямо через кожу. Но Мегвин не плакала с той самой ночи, когда ее отец повел войско на Иннискрик - даже тогда, когда его принесли к ней на носилках, обезумевшего от нестерпимой боли, замотанного ярдами потемневшей от крови ткани. Если она не плакала тогда, то теперь уж никогда не заплачет. Слезы нужны детям и идиотам.

Чья-то рука коснулась ее плеча.

- Мегвин, принцесса. - Это был Эолер. Его умное лицо было сложено в горестную маску так же тщательно, как складывают на зиму летнюю одежду. - Мне нужно поговорить с вами, но не здесь.

- Уйдите, граф, - сказала она, оглядываясь на грубую постель из палок и соломы. - Мой отец умирает.

- Я разделяю ваше горе, леди. - Его прикосновение стало тяжелее, как ласка животного, слепо тыкающегося носом в темноте. - Разделяю, поверьте. Но живые должны жить, поймите, а ваши люди нуждаются в вашей помощи. - Как бы почувствовав, что его слова слишком холодны и горды, он быстро и нежно сжал ее руку и сразу отпустил. - Пожалуйста. Лут уб-Лутин не хотел бы, чтобы это было как-нибудь иначе.

Мегвин подавила горестные возражения. Он был прав, как всегда. Она встала. Колени, так долго упиравшиеся в каменный пол пещеры, теперь ныли. Принцесса молча последовала за ним мимо мачехи Инавен, которая сидела в ногах постели короля, глядя на коптящий факел на стене.

Только посмотреть на нас, удивленно подумала Мегвин. Эрнистири понадобились тысячи лет, чтобы выползти из пещер на солнце, - она склонила голову, чтобы пройти под низкими сводами очередного перехода, щуря глаза от едкого дыма факелов. Но один только месяц сумел загнать нас обратно. Мы превращаемся в животных. Боги отвернулись от нас.

Она снова подняла голову, вслед за Эолером выходя на солнечный свет. Шум дневного лагеря оглушил ее: дети, играющие на глинистой земле под бдительным присмотром, придворные дамы - многие в лохмотьях, оставшихся от их парадной одежды, - приготовляющие белок и зайцев для котла с похлебкой и мелющие зерно на плоских камнях. Деревья, тесно окружившие каменный пятачок на склоне горы, нехотя кланялись ветру.

Мужчин почти не было; те, кто не погиб у Иннискрика и не залечивал раны в сотах пещер, были на охоте или стояли на страже нижних склонов, чтобы пресечь любые попытки Скали окончательно сокрушить сопротивление гордого Эрнистира.

Все, что у нас осталось, это воспоминания, подумала она, глядя на свою изорванную, грязную юбку, м потаенные пещеры Грианспога. Мы загнаны, как лисица в нору. Когда Элиас, охотник, явится, чтобы забрать добычу у пса Скали, с нами будет покончено.

- Чего вы хотите от меня, граф Эолер? - спросила она.

- Это не я хочу, Мегвин, - сказал он, тряхнув головой. - Это Скали. Часовые сообщают, что все утро он стоял у подножия Моир Браха, призывая вашего отца.

- Пусть свинья визжит. - Мегвин нахмурилась:

- Почему никто из мужчин не воткнул стрелу в его грязную шкуру?

- Стреле не долететь до него, принцесса. И с ним полсотни людей. Боюсь, что мы должны спуститься и выслушать его - из укрытия, конечно, невидимые.

- Конечно, - презрительно сказала она. - А почему нас должно заботить, что там говорит Скали Острый Нос? Не сомневаюсь, он снова предлагает нам сдаться.

- Возможно. - Граф Эолер задумчиво опустил глаза, и Мегвин внезапно стало жаль, что он должен терпеть ее недоброжелательство. - Но я думаю, и что-то еще, леди.

- Хорошо, - сказала она. Мегвин хотелось уйти от постели умирающего Лута, и она ненавидела себя за это желание. - Позвольте мне только надеть туфли, и я пойду с вами.

***

Почти час понадобился им, чтобы спуститься по заросшему лесом склону. Земля была мокрой и раскисшей, воздух холодным. Мегвин шла по оврагу вслед за Эолером, и за ней тянулись облачка дыхания. Серый холод выгнал из Циркколя птиц, а может быть лишил их голоса. Ни один звук не сопровождал их в пути, кроме смутного бормотания шелестящих веток.

Мегвин смотрела на стройную фигуру графа Над Муллаха, который легко пробирался через густой подлесок, двигаясь с фацией и безмятежностью ребенка, и снова была полна глупой и безнадежной любви к нему. Это чувство казалось ей, длинноногой, неуклюжей дочери умирающего человека, таким нелепым, что перешло во что-то вроде злобы. Когда Эолер повернулся, чтобы помочь ей перейти через выступающий валун, она нахмурилась возмущенно, как будто он предложил ей не руку, а оскорбление.

Люди, столпившиеся под прикрытием маленькой рощи, из которой был виден длинный хребет, именуемый Моир Брах, были ошеломлены появлением Мегвин и Эолера, но быстро опустили вскинутые луки и знаками показали вновь прибывшим подойти к ним. Глядя вниз на каменный палец, благодаря которому хребет получил свое название, сквозь заросли папоротника, она увидела толпу маленьких как муравьи фигурок, на расстоянии примерно полумили от их укрытия.

- Он только что заткнулся, - прошептал один из часовых, почти мальчик, с расширенными от возбуждения глазами. - Он сейчас опять начнет, принцесса, вот увидите!

Как бы в подтверждение его слов, одна из фигурок отделилась от толпы людей в шлемах и капюшонах, окружавших повозку и упряжку лошадей. Фигурка поднесла руки ко рту и стояла так, повернувшись слегка к северу от укрытия эрнистирийцев.

- ..последний раз… - его голос едва доносился к ним, приглушенный расстоянием. - Я предлагаю вам… заложники… вернуть за…

Мегвин напрягала слух, чтобы разбирать слова. Информация?

- ..о мальчишке колдуна и… принцессе.

Эолер быстро взглянул на Мегвин, которая сидела неподвижно, застыв, как статуя. Что им нужно от нее?

- ..если вы не скажете… где… находится принцесса… мы… этих заложников.

Человек, который говорил - а Мегвин в душе была уверена, что это сам Скали, просто по тому, как он шел, широко расставив ноги, и злобному издевательскому тону, которого не могло скрыть даже расстояние, - помахал рукой, и к месту, где он стоял, подтащили от повозки сопротивляющуюся фигурку в светло-голубых лохмотьях. У Мегвин страшно сжалось сердце. Она знала, что светло-голубое платье принадлежит Сигве, маленькой Сигве, хорошенькой и глупенькой.

- ..если вы не скажете нам… вы знаете… принцесса Мириамель, вещи… плохо для этих… - Скали махнул рукой, и брыкающаяся, тоненько кричащая девушка - которая могла и не быть Сигвой, старательно убеждала себя Мегвин, - была брошена обратно в повозку, к другим пленникам, лежащим в ней.

Итак, это принцессу Мириамель они ищут, сообразила она, дочь Верховного короля! Она убежала? Похищена?

- Неужели мы не можем сделать хоть что-нибудь? - прошептала она Эолеру. - А что это за мальчишка колдуна?

Граф резко покачал головой, лицо его было мрачным.

- Что мы можем сделать, принцесса? Скали только того и хочет, чтобы мы спустились вниз. У него вдесятеро больше людей, чем у нас!

Долгие минуты прошли в молчании. Мегвин смотрела вниз, и неукротимая ярость поднималась в ней. Она уже собиралась сказать Эолеру и остальным, что если никто из мужчин не захочет сопровождать ее, она одна спустится в Таиг и освободит пленников Скали… или, что более вероятно, погибнет, сражаясь за них, - когда толстый человек внизу сдернул шлем, обнажив желтое пятно шевелюры, и снова вышел к основанию Моир Браха.

- Очень хорошо! - прогремел он. -..и проклятие Локкена… бессмысленное упрямство! Мы… и заберем этих… - маленькая фигурка показала на повозку. - Но.. оставим вам подарок. - Какой-то темный тюк отвязали от седла одной из лошадей и бросили к ногам Скали Острого Носа. - Просто на случай… ждут помощи!.. Не очень-то поможет… против… Кальдскрика!

Он вскочил на коня и под хриплый скрежет рога вместе с сопровождающими ускакал к долине. Повозка, громыхая, катилась за ними.

***

Они выждали час, прежде чем начали спускаться в лощину, двигаясь настороженно, как олениха, пересекающая открытое место. Спустившись к подножию Моир Браха, они побежали к завернутому в черное узлу, оставленному Скали.

Когда его развернули, люди в ужасе закричали и забились в рыданиях беспомощного горя… но Мегвин не проронила ни слезинки, даже когда увидела, что сделали мясники Скали с ее братом, прежде чем он умер. Когда Эолер положил ей на плечо руку, чтобы увести от пропитанного кровью плаща, она молча стряхнула ее, потом повернулась и с силой ударила его по щеке. Он не протестовал, только с отчаянием смотрел на нее. Она знала, что не из-за удара слезы стояли в его глазах - и от этого еще больше ненавидела его.

Но глаза ее оставались сухими.

***

Хлопья снега кружились в воздухе, залепляя глаза, оседая на одежде, замораживая пальцы и уши так, что их сильно щипало, - но Джирики и трое его спутников-ситхи, казалось, не замечают этого. Саймон и остальные медленно двигались, сидя на лошадях, а ситхи весело шли впереди, часто останавливаясь, чтобы подождать всадников, спокойные, как сытые коты. Их светящиеся глаза были безмятежны. Проведя в пути весь день от рассвета до сумерек, Джирики и его товарищи казались этим вечером у костра такими же бодрыми и полными сил, какими они были на рассвете.

Пока остальные собирали хворост, Саймон нерешительно подошел к Аннаи.

- Могу ли я задать вам один вопрос? - спросил он. Ситхи невозмутимо поднял глаза:

- Спрашивай.

- Почему дядя принца Джирики рассердился на то, что принц решил пойти с нами? И почему Джирики взял с собой вас троих?

Аннаи поднес ко рту паучью руку, как бы прикрывая улыбку, хотя никакой улыбки на самом деле не было. Спустя мгновение он снова опустил ее, и на лице его застыло прежнее бесстрастное выражение.

- Происходящее между принцем и С'хаи Кендарайо'аро не мое дело, и я не намерен обсуждать это. - Он угрюмо кивнул. - Что до второго вопроса, то, может быть, он сам тебе на него ответит… да, Джирики?

Удивленный Саймон поднял глаза и увидел стоящего у себя за спиной принца, тонкие губы которого разошлись в улыбке.

- Почему я привел их? - спросил Джирики, махнув рукой от Аннаи к двум другим ситхи, медленно бредущим к лагерю, завершив свои поиски. - Киушано и Сиянди я взял, потому что кто-то должен был присмотреть за лошадьми.

- Присмотреть за лошадьми?

Джирики поднял бровь и щелкнул пальцами.

- Тролль, - позвал он через плечо, - если это человеческое дитя чему-то училось у тебя, то ты неважный учитель! Да, Сеоман, за лошадьми - или ты думаешь, что они будут взбираться на гору вместе с тобой?

Саймон был смущен:

- Но… взбираться? Лошади? Я не думал о… Я хотел сказать, мы ведь могли просто оставить их? Отпустить? - Это просто несправедливо: за все время этого путешествия он ни разу не почувствовал себя чем-то большим, чем бесполезная обуза, волочащаяся где-то в хвосте, - кроме, разумеется, истории с Белой стрелой, а теперь этот ситхи еще требует, чтобы он отвечал за каких-то лошадей!

- Отпустить? - голос Джирики был резким, почти сердитым, но лицо оставалось мягким. - Оставить их погибать, это ты хочешь сказать? Когда их затащили туда, куда бы они никогда не отправились по собственной воле, мы должны бросить их, чтобы они пробирались назад через снежную пустыню или погибли?

Саймон хотел возразить, сказать, что это просто не его дело, но решил, что вряд ли стоит спорить с самоуверенным ситхи.

- Нет, - сказал он вместо этого.. - Нет, конечно, не годится оставлять их умирать.

- А кроме того, - сказал подошедший с охапкой хвороста Слудиг, - как мы тогда сами вернемся обратно?

- Вот именно, - кивнул довольный Джирики, улыбка его стала шире. - Поэтому я взял Киушапо и Сиянди. Они присмотрят за лошадьми и приготовят все к моему… к нашему возвращению. - Джирики соединил концы двух воображаемых фигур, как бы показывая, что тут теперь все будет в порядке. - Теперь Аннаи, - продолжал он, - это сложнее. Причина, по которой поехал он, больше похожа на мою. - Он посмотрел на другого ситхи.

- Честь, - сказал Аннаи, глядя на свои переплетенные пальцы. - Я связал Хикка Стайя, Носителя стрелы. Теперь я должен искупить вину.

- Это маленький долг, - мягко сказал Джирики, - в сравнении с моим огромным, но Аннаи отдаст его.

Саймон не знал, сам ли Аннаи так решил, или это Джирики просил его присоединиться к ним. Трудно было понять что-нибудь в этих ситхи: о чем они думают, чего хотят. Они были слишком другими, спокойными и утонченными.

- Идите теперь, - провозгласил Бинабик. Маленький язычок пламени извивался перед ним, и тролль бережно прикрывал его рукой. - Теперь мы разжигаем огонь, и я питаю уверенность, что все вы заинтересованы получать немного еды и вина, чтобы согревать ваши внутренние пространства.

***

За следующие несколько дней они оставили позади северный Альдхорт, спустившись с последних отрогов Вальдхельмских гор на занесенную снегом пустошь.

Теперь холодно было всегда: каждую долгую ночь, каждый сумеречный белый день их грыз жестокий, едкий холод. Снег непрестанно летел в лицо, обжигая глаза и заставляя трескаться губы. Лицо Саймона болезненно покраснело, как будто он много часов подряд провел на солнце, юноша едва мог держать поводья из-за сильной дрожи. Он чувствовал себя так, как будто его выкинули за дверь за какую-то провинность и наказание затянулось. Но ничего нельзя было сделать, так что Саймон мог только каждое утро возносить безмолвные молитвы Узирису, чтобы Господь дал ему сил продержаться до вечера, когда будет разбит лагерь.

В конце концов, грустно размышлял он, растирая окоченевшие даже под капюшоном уши, надо радоваться, что хотя бы Бинабик хорошо проводит время.

Тролль действительно чувствовал себя в своей стихии - он скакал вперед, немилосердно подгоняя своих спутников, и время от времени смеялся от удовольствия, перепрыгивая на Кантаке через громоздящиеся сугробы. Долгими вечерами у костра, когда его смертные товарищи, отчаянно дрожа, смазывали отсыревшие перчатки и сапоги, Бинабик подробно рассказывал о разных типах снега и первых предвестниках наступающих лавин, чтобы подготовить друзей к путешествию по горам, которые неумолимо росли у далекого горизонта, непреклонные, как карающие боги в коронах белых снегов.

Каждый день их отделяло от гор огромное пространство. Казалось, что они не сделали и шагу вперед, сколько бы путники ни прошли за день. После недели, проведенной в однообразной ледяной пустыне, Саймон стал стремиться скорее добраться до зловещего Диммерскогского леса, о котором ходили дурные слухи, или даже до иссеченных ветрами горных высот - что угодно, только не эти бесконечные пустынные равнины с их пронизывающим до костей холодом.

На шестой день они прошли развалины аббатства Святого Скенди, почти полностью заваленные снегом; только полусгнивший шпиль церкви, увенчанный железным древом, обвитым пальцами какого-то змееподобного чудовища, возвышался над сугробом. Тонкий шпиль в дымке морозного тумана мог бы быть мачтой корабля, почти затонувшего в этом море ослепительной белизны.

- Если оно и сохраняет какие-то секреты и знает что-то о Колмунде и мече Торне, то держит их слишком очень крепко для наших сил, - сказал Бинабик, когда их лошади с трудом пробирались мимо тонущего аббатства. Слудиг начертал древо у лба и сердца, и в глазах его была тревога, но ситхи только крутили головами, разглядывая руины, как будто никогда в жизни не видели ничего более интересного.

***

Когда в этот вечер путешественники сгрудились у костра, Слудиг захотел узнать, почему Джирики и его сородичи провели так много времени, осматривая аббатство.

- Потому что, - ответил принц, - мы находили это приятным.

- Что это значит? - раздраженно и озадаченно спросил Слудиг, глядя на Хейстена и Гримрика, как будто они понимали, что имеет в виду ситхи.

- Может быть, лучше не говорить об этом, - сказал Аннаи, успокаивающе протягивая длинные пальцы к Слудигу. - Мы все товарищи у этого огня.

Джирики некоторое время торжественно смотрел в огонь, а потом вдруг расплылся в неожиданной озорной улыбке. Саймон подумал, что иногда Джирики кажется едва ли старше, чем он сам, такими молодыми и безрассудными были его поступки. Но он помнил и пещеру над лесом. Юность и древность странно смешались в нем; таков был Джирики.

- Мы рассматриваем вещи, которые интересуют нас, точно так же, как и смертные, - сказал Джирики. - И различны только причины. Наших вы вероятно не поймете. - Его широкая улыбка казалась совершенно дружелюбной, но теперь Саймон видел, что какой-то оттенок натянутости был в ней. - Вопрос в том, северянин, - продолжил принц ситхи, - почему наше внимание к этим развалинам так оскорбляет тебя?

У костра воцарилась мертвая тишина. Слудиг пристально смотрел на принца. Пламя потрескивало и шипело, пожирая сырое дерево, и ветер гудел, как снежная сова, и лошади нервно отфыркивались.

Слудиг опустил глаза.

- Вы, конечно, можете рассматривать все, что хотите, - сказал он, грустно улыбаясь; на его светлой бороде таяли снежные хлопья. - Просто аббатство напомнило мне Сигард, Скипхавен. Получилось так, как будто вы насмехаетесь над чем-то дорогим для меня.

- Скипхавен? - пробурчал Хеистен, уткнувшись носом в меховой воротник. - Никогда не слыхал. Это церковь?

- Корабли… - Узкое лицо Гримрика сморщилось в попытке вспомнить. - Там корабли.

Слудиг кивнул, лицо его было серьезно:

- Можно сказать. Рай Кораблей. Это место, где лежат длинные суда риммеров.

- Но риммеры же никогда не плавали по морям! - Хейстен был крайне удивлен. - Во всем Светлом Арде нет другого народа, который был бы так привязан к земле, как вы.

- Да, но мы плавали раньше! - Лицо Слудига горело отраженным светом костра. - Еще до того, как мы пришли из-за моря. Когда мы жили в Йасгарде, на Потерянном западе, наши отцы сжигали людей и хоронили корабли. Так говорится в наших сказаниях.

- Сжигали людей? - спросил Саймон.

- Умерших, - пояснил Слудиг. - Наши отцы строили корабли смерти из ясеня, спускали их на воду и предавали огню. Они верили, что души мертвых вместе с дымом уходят на небо. Но наши длинные корабли, носившие нас по морям и океанам, - они были жизнью для нас, точно так же, как земля для пахаря и стадо для пастуха. И когда они становились слишком старыми, чтобы выходить в море, их хоронили в земле, чтобы души кораблей перешли в деревья, и заставили их расти стройными, прямыми и высокими, и потом деревья снова стали бы кораблями.

- Но ты говорил, это было давным-давно, еще по ту сторону океана, - заметил Гримрик. - Сигард ведь здесь, верно? В Светлом Арде?

Ситхи были безмолвны и неподвижны, внимательно слушая рассказ Слудига.

- Да. Это там впервые коснулся земли киль корабля Элврита, и там он сказал: "Мы пришли через черный океан в новый дом". - Слудиг оглядел круг слушателей. - И там они сожгли свои огромные корабли. "Никогда не поплывем мы назад, через море, в котором живет дракон", - сказал Элврит. И в долине Сигард у подножия гор стоят теперь курганы последних кораблей. На мысе у края воды под самым большим курганом похоронили они корабль Элврита "Сотфенгсел", оставив на поверхности земли только его высокую мачту, одинокую, как дерево без ветвей - вот что я вспомнил, когда посмотрел на аббатство. - Он тряхнул головой, в глазах его светился огонь воспоминаний. - Омела растет на кургане "Сотфенгсела". Каждый год в день смерти Элврита молодые девушки Сигарда собирают белые ягоды и несут их в церковь…

Слудиг замолчал, огонь сердито шипел.

- Ты забыл упомянуть, - сказал Джирики через некоторое время, - что люди Риммергарда пришли в эту страну, чтобы изгнать из нее других.

Саймон резко выдохнул. Он ожидал чего-то в этом роде от обманчивого добродушия принца.

Слудиг ответил на удивление мягко, может быть погрузившись в сладкие мечты о набожных девицах Сигарда.

- Я не могу исправить ничего, сделанного моими предками.

- В этом есть правда, - сказал Джирики, - но мы, зидайя, - мы, ситхи, - вправе не повторять ошибок своего рода. - Он обратил свирепый взгляд к Бинабику, который встретил его серьезно, но твердо. - Между нами не должно быть недоговоренностей, Бинбиниквегабеник. Я говорил только правду, объясняя причины, по которым я сопровождаю вас: мне интересно то место, куда вы идете, и я не хочу нарушать хрупкую необычную связь между человеческим ребенком и мной. Вы не должны думать, что я хоть на мгновение разделяю ваши страхи и надежды. Что касается меня, то вы и ваш Верховный король можете смолоть друг друга в серую пыль, нас это не беспокоит.

- С полным уважением, принц Джирики, - отвечал Бинабик. - Но вы не рассматриваете всю правду. Если бы это была борьба смертных королей и принцев, мы, пятеро, не были бы здесь - мы защищали бы Наглимунд. Вы знаете, однако, что мы питаем другие цели.

- Тогда знайте вот что, - жестко сказал Джирики. - Годы, которые мы были разъединены с хикедаия, многочисленны, как снежинки, но мы и норны все же одной крови. Как можем мы сражаться на стороне внезапно возникших людей против нашего рода? Ведь мы некогда вместе ходили под солнцем Крайнего Востока! Что может связывать нас со смертными, которые уничтожали нас с той же небрежностью, с какой уничтожают все на своем пути… даже самих себя? - Никто из людей, кроме Бинабика, не мог выдержать холодного взгляда ситхи. Джирики поднял длинный палец. - А тот, кого вы шепотом называете Королем Бурь… чье имя Инелуки, - он горько усмехнулся, когда люди зашевелились и стали тревожно озираться, - даже оно пугает вас! Он некогда был лучшим из нас - прекрасным, умным далеко за пределами понимания смертных, ярким, словно пламя! - и если теперь это сгусток темного ужаса, холодный, полный ненависти, - чья это вина? Если теперь, бестелесный и мстительный, он собирается смести человечество с лица своей земли, как пыль со страниц старой книги, - почему мы должны огорчаться?!

Никто не мог ответить ни слова, но в тишине, наступившей после того, как замолчал Джирики, возник тихий жалобный звук. Он парил в темноте, полнясь неведомыми словами, осколками прозрачной прекрасной мелодии.

Окончив петь, Аннаи посмотрел на молчаливого принца и на своих товарищей ситхи, а потом, поверх танцующего пламени, взглянул на замерзших людей.

- Это наша песня, которую некогда пели и смертные, - пробормотал он. - Западные люди любили ее в прежние времена и даже перевели на свой язык. Я… Я попробую вспомнить.

Задумавшись, он поднял глаза к небу. Ветер стихал, и, словно снежинки, таяли холодные и далекие звезды.

Мох вырос на камне сени О'хиса,

- запел наконец Аннаи, смягчая щелчки и долгие гласные ситхи.

Когда голос Аннаи зазвенел, лаская грустные слова, у Саймона появилось чувство, которого он никогда раньше не испытывал, - тоска по дому, которого он никогда не знал, ощущение потери чего-то, что никогда ему не принадлежало. Никто не сказал ни слова, пока пел Аннаи. Никто не смог бы.

Песня кончилась. Огонь был одиноким ярким пятнышком в пустынной стране теней.

***

Зеленый шатер одиноко стоял в сырой пустоте равнины перец стенами Наглимунда. Его края вздымались и трепетали на ветру, как будто один он из всего того, что могло незаметно двигаться на этом огромном, совершенно открытом поле, был живым и дышащим.

Скрежеща зубами, чтобы не давать воли суеверной дрожи - для того, чтобы дрожать, вполне хватало сырого, пронзительного как нож ветра, - Деорнот наблюдал за Джошуа, который ехал чуть-чуть впереди.

Взгляните-ка на него, думал он, как будто уже увидел своего брата - как будто смотрит прямо через зеленый шелк и черный гребень дракона прямо в сердце Элыаса.

Обернувшись и посмотрев на третьего и последнего участника этой безрассудной экспедиции, Деорнот почувствовал, как упало его и без того тяжелое сердце. Молодой солдат, на присутствии которого настоял Джошуа - имя его было Острейл, - казалось, готов был потерять сознание от страха. Его грубое лицо, загар с которого сошел за ненастные недели весны, было перекошено смертельным ужасом.

Да проклянет нас Эйдон, если от этого парня будет какой-нибудь толк. Какого черта Джошуа взял его?

Они медленно подъехали к шатру, и в этот момент кто-то откинул полог. Деорнот напрягся, готовый схватиться за лук. Он успел уже проклясть себя за то, что позволил своему принцу совершить такой глупый, глупый поступок, но солдат в зеленом плаще, появившийся из шатра, только взглянул на них без всякого любопытства и отступил в сторону, придерживая полог.

Деорнот вежливо сделал Джошуа знак подождать и быстро объехал кругом зеленый шатер. Он был большой, больше двенадцати шагов с каждой стороны, оттягивающие углы веревки мерно гудели под яростными ударами ветра, но засады на примятой траве не было.

- Хорошо. Острейл, - сказал он, вернувшись, - ты будешь стоять здесь, рядом с этим человеком, - тут Деорнот указал на солдата Элиаса, - так, чтобы твое плечо было видно изнутри, понятно?

Приняв слабую улыбку юного копьеносца за утвердительный ответ, Деорнот повернулся к стражнику короля. Бородатое лицо этого человека было знакомо ему, без сомнения, они виделись в Хейхолте.

- Если ты тоже встанешь у двери, это будет лучше для всех участников.

Стражник скривил губы, но сделал шаг к входу. Джошуа уже спешился и двинулся к шатру, но Деорнот быстро шагнул перед ним, положив руку на рукоять меча.

- Вряд ли такая осторожность необходима, Деорнот, - сказал мягкий, но пронзительный голое. - Это твое имя, не так ли? Все мы здесь люди слова, в конце концов.

Деорнот вздрогнул, когда Джошуа вошел вслед за ним. Внутри было поразительно холодно и темно. Стены плохо пропускали слабый дневной свет, окрашивая его зеленым, так что казалось, будто обитатели шатра плавали в огромном, но несовершенно обточенном изумруде.

Бледное лицо маячило перед ним. Черные глаза, булавочными проколами в ничто буравили вошедших. В зеленом мраке алая мантия выглядела ржаво-коричневой, цвета засохшей крови.

- Джошуа! - сказал Прейратс, и ужасное легкомыслие было в его голосе. - Вот мы и снова встретились. Кто мог предвидеть, что столько всего произойдет со времени нашего последнего разговора?

- Закрой рот, священник - или кто бы ты ни был, - резко ответил принц. Такая холодная сила была в его голосе, что даже Прейратс быстро и удивленно мигнул, как испуганная ящерица. - Где мой брат?

- Я здесь, Джошуа, - ответил новый голос, или, скорее, глубокий надтреснутый шепот, похожий на эхо ветра.

Король сидел в кресле с высокой спинкой, стоявшем в углу шатра, рядом был низкий столикий еще одно кресло находилось перед ним - вся мебель в огромном темном шатре. Джошуа двинулся вперед. Деорнот туже закутался в плащ и последовал за ним, больше от нежелания оставаться рядом с Прейратсом, чем в стремлении как можно скорее увидеть короля.

Принц занял кресло напротив брата. Элиас казался скованным; на ястребином лице как драгоценные камни горели глаза, высокий белый лоб окаймляла железная корона Хейхолта. Обеими руками он опирался на меч в ножнах из черной кожи. Сильные руки Верховного короля тяжело лежали на рукояти, над странным двойным эфесом. Глаза Деорнота не хотели останавливаться на мече; у него возникла неприятная тошнота, какая бывает, когда смотришь на землю с большой высоты. Тоща он решил смотреть на короля, но это было едва ли лучше. В леденящем холоде шатра - а воздух был таким холодным, что пар от дыхания не рассеивался, застывая в воздухе, - Элиас сидел в одном камзоле без рукавов. Белые руки короля были обнажены, на запястьях гремели тяжелые браслеты, синие жилы пульсировали, как будто жили собственной жизнью.

- Итак, брат, - сказал король, обнажив зубы в свирепой улыбке. - Ты хорошо выглядишь.

- А ты нет, - скучающе ответил Джошуа, но Деорнот видел огорчение в глазах принца. Что-то ужасающе не правильное было во всем этом, и это было ясно всем присутствующим. - Ты просил переговоров, Элиас. Так говори.

Король прищурил глаза, скрыв их блеск в зеленой тени, и долго молчал, прежде чем начать:

- Мою дочь. Я хочу вернуть мою дочь. Есть еще другой, тоже… мальчишка, но это не так важно. Нет, мне. нужна Мириамель. Если ты отдашь ее мне, я дам слово, что все женщины и дети в безопасности покинут Наглимунд. В противном случае все изменники, скрывающиеся за стенами… умрут.

Последнюю фразу король сказал совершенно спокойно, даже небрежно, но Деорнота ошеломило голодное выражение, промелькнувшее по его лицу.

- У меня ее нет, Элиас, - медленно сказал Джошуа.

- Где она?

- Не знаю.

- Лжец! - голос короля был полон такой злобы, что Деорнот чуть не выхватил меч, ожидая, что Элиас вскочит с кресла. Но король остался недвижим, только махнул Прейратсу, чтобы он наполнил его кубок из кувшина, полного какой-то черной жидкости. - Не считайте меня плохим хозяином из-за того, что я не угощаю вас, - сказал король, сделав долгий глоток, и мрачно улыбнулся. - Боюсь, что этот ликер не понравится вам. - Он протянул кубок священнику, который осторожно взял его кончиками пальцев и опустил на стол. - Итак, - продолжал Элиас, и голос его звучал почти разумно, - не лучше ли нам избавить друг друга от этой бесполезной сцены? Я хочу только свою дочь, и я получу ее. - Тут тон его стал издевательски жалобным:

- Разве несчастный отец не имеет никаких прав на дочь, которую растил и любил? Джошуа глубоко вздохнул:

- Что до твоих прав нанее, это ваше с ней депо. У меня ее нет, и я не отдал бы принцессу тебе против ее вопи, даже если бы она была у меня. - Он заговорил быстрее, не давая королю времени вмешаться. - Послушай, Элиас, пожалуйста, - ты был мне братом когда-то, и это так. Наш отец любил нас обоих, тебя больше, но сильнее всего он любил эту землю. Неужели ты не видишь, что делаешь? И речь вдет не о нашей борьбе - Эйдон знает, что эта земля видела достаточно войн. Но тут есть и что-то другое. Прейратс знает, о чем я говорю. Это он руководил твоими первыми шагами по этому пути, я не сомневаюсь в этом!

Деорнот видел, как при этих словах принца удивленно повернулся красный священник.

- Пожалуйста, Элиас, - говорил Джошуа, и узкое лицо его было полно горя, - вернись только с пути, который ты избрал, верни этот проклятый меч тем нечестивцам, которые отравляют тебя и Светлый Ард… и моя жизнь будет в твоих руках. Я открою ворота Наглимунда, как девушка открывает окно своему возлюбленному! Я переверну каждый камень на небе и на земле, чтобы найти дочь твою Мириамель! Выкинь этот меч, Элиас! Выкинь его! Не случайно Скорбь - его имя!

Король смотрел на Джошуа, как человек, внезапно оглушенный. Прейратс с каким-то злобным бормотанием бросился вперед, но Деорнот подскочил и поймал его за локоть. Священник извивался, как змея, стремясь вырваться, и прикосновение его было ужасно, но Деорнот не ослаблял хватки.

- Не двигайся! - прошипел он в ухо священника. - Даже если ты поразишь меня страшным заклятием, я успею выпустить из тебя кишки, прежде чем умру. - Он ткнул кинжалом в бок Прейратса ровно настолько, чтобы священник чувствовал острие у самого тела. - У тебя нет голоса в этом деле - так же, как и у меня! Это - между братьями.

Прейратс затих. Джошуа подался вперед, пристально глядя на Верховного короля. У Элиаса был такой вид, словно он не в состоянии разобраться в происходящем.

- Она красавица, моя Мириамель, - полушепотом произнес он. - Иногда она страшно похожа на свою мать Илиссу - бедная погибшая девочка! - Лицо короля, гневное минуту назад, сейчас было только печальным. - Как мог Джошуа допустить это? Как он мог? Она была так молода…

Его белая рука ощупью потянулась вперед. Джошуа слишком поздно отдернул свою. Длинные ледяные пальцы короля сжались на завернутом в кожу обрубке правой руки принца. Глаза короля загорелись новой жизнью, лицо застыло в маске всепожирающей ярости.

- Ступай к себе в нору, изменник! - зарычал он, когда Джошуа вырвал у него руку. - Лжец! Лжец! Я вытрясу это из тебя! - Такая черная ненависть била струей из короля, что Деорнот, отшатнувшись, выпустил Прейратса. - Я сокрушу тебя! - Элиас бился в своем кресле. Джошуа быстро шел к выходу. - Этот ваш Господь Всемогущий тысячу лет будет искать и никогда не найдет даже твоей души!

Молодой солдат Острейл был так напуган лицами принца и Деорнота, что тихо рыдал под порывами сокрушительного ветра всю дорогу назад, к нависающим стенам Наглимунда.

12 ХОЛОДНОЕ ПЛАМЯ И ЗАВИСТНИК

Постепенно уходил и таял как туман ужасающий сон, в г котором его душило зеленое море. Не было в нем верха и низа, был только ровный холодный свет и сонмы страшных теней, акул с безжизненными черными глазами Прейратса.

Море ускользнуло, и Деорнот, прорвав блестящую поверхность, вырвался из сна в тусклое полубодрствование. На стенах сторожевых казарм серебрились пятна лунного света, равномерное дыхание спящих звучало, как шелест ветра в сухих листьях.

Сердце его еще отчаянно колотилось, но сон уже подбирался, чтобы смягчить страдания его измученной души, успокоить прикосновениями легких как пух пальцев, беззвучно нашептывать в уши что-то неведомое.

Он соскальзывал в мир сновидений. На сей раз прилив сна нес его нежнее, чем прежде. Он оставил его светлым утром, наполненным влагой и мягким полуденным солнцем. Это была земля его отца в Хевеншире, где он рос и работал в полях вместе с двумя сестрами и старшим братом. Какая-то часть его все еще оставалась в бараках, в предрассветных часах девятого дня ювена - но другая перенеслась в прошлое. Снова он чувствовал мускусный запах вспаханной земли, слышал спокойное поскрипывание плуга и мерное чириканье колес повозки, когда вол тащит телегу к рынку.

Потрескивание стало громче, резкий запах грязной пахоты начал слабеть. Плуг приближался, телега была как раз позади. Заснули погонщики, что ли? Или кто-то отвязал быков, и они теперь бродят по полям? Детский ужас нахлынул на него.

Вот отец обозлится - а может, это я упустил? Может, это мне велели за ними смотреть? Он знал, как будет выглядеть его отец - морщинистое искаженное яростью лицо человека, который не будет слушать никаких оправданий, человека, как всегда думал маленький Деорнот, посылающего грешников в ад. Мать Элисия! Он доберется до меня с ремнем, это уж точно!

Он сел, тяжело дыша. Сердце его колотилось так же сильно, как после сна об акулах, но когда он обвел взглядом казармы, оно немного успокоилось.

Сколько уж лет прошло с тех пор, как ты умер, отец? подумал он, тыльной стороной руки вытирая со лба холодный пот. Почему же ты до сих пор меня преследуешь? Разве годы и молитвы…

Внезапно холодный палец ужаса коснулся спины Деорнота. Он же уже проснулся, разве нет? Тогда почему этот беспощадный скрип не исчез вместе с прошедшим сном?

В одно мгновение он вскочил на ноги и громкими криками принялся будить спящих. Призрак умершего отца погас, как свечка.

- Вставайте! Подъем! К оружию! Штурм начался!

Натянув кольчугу, он пошел вдоль ряда кроватей, вбивая бодрствование в плохо держащихся на ногах и одурманенных вином и отдавая распоряжения тем, кого вернул к жизни первый же его крик. Из сторожевой башни раздавались сигналы тревоги и прерывистое блеянье трубы.

Когда он выбегал из дверей, пытаясь справиться с ремнем ножен, шлем на его голове сидел косо, а щит бил по боку. Заглядывая в другие помещения казарм, он убедился, что их обитатели уже встали и торопливо натягивали доспехи.

- Хо, наглимундцы! - крикнул он, грозно размахивая кулаком и в то же время другой рукой застегивая ремень. - Теперь будет проверка для всех, да возлюбит нас Бог, теперь будет проверка!

Он улыбнулся ответившему нестройному крику и направился к ступенькам, поправляя шлем.

Верх Большой сторожевой башни в западной внешней стене выглядел странно уродливым в свете туманного полумесяца над головой: деревянные стены и крыша, призванные охранять защитников от стрел, были закончены только несколько дней назад. Сторожевая башня кишела полуодетыми стражниками, бесшумными фигурами, как проволокой оплетенными лучами лунного света, проникавшего сквозь деревянные заграждения.

Вдоль стены горели факелы, лучники и копьеносцы занимали положенные позиции. Еще одна труба закричала, словно петух, потерявший надежду на восход солнца, призывая все новых и новых солдат во двор.

Пронзительный протест деревянных колес становился все громче. Деорнот смотрел на обнаженную наклонную равнину под городской стеной, в поисках источника шума. Он знал, что это будет, но все-таки не был готов к тому, что увидел.

- Божье древо! - воскликнул он и услышал, как мужчины по всей стене вторили ему.

Медленно, как хромые великаны, возникая из предрассветных теней, к ним двигались шесть огромных осадных башен такой же вышины, как могучие внешние стены Наглимунда. Увешанные темными шкурами, они, сутулясь, шли вперед, как разбуженные медведи ростом с дерево и с квадратными головами; бормотание и крики двигавших их людей и скрип огромных как дома колес казались ревом чудовищ, невиданных с Древних дней.

Деорнот ощутил неожиданную волну страха. Король пришел, наконец, и; армия его стоит у дверей. Видит Всемилостивый Бог, люди будут складывать песни об этом когда-нибудь, что бы ни случилось!

- Берегите стрелы, дурачье! - закричал он, когда несколько напуганных защитников сделали слепые выстрелы в темноту и стрелы упали, много не долетев до своих далеких целей. - Ждите, ждите! Очень скоро они будут гораздо ближе, чем вам бы хотелось!

В ответ на огни, расцветающие на стенах Наглимунда, в войсках Элиаса громче застучали в барабаны. Их раскатистое громыхание прорезало тьму, медленно распадаясь на неумолимый топот шагов великана. С каждой башни трубили в рог защитники крепости, слабый и неверный звук, по сравнению с грохотом барабанов, но, тем не менее, означающий жизнь и сопротивление.

Кто-то коснулся плеча Деорнота. Обернувшись, он обнаружил у себя за спиной двоих: на одном - медвежий шлем Изорна, второй - сверкающий Айнскалдир в стальной шапке без украшений с металлическим клювом, крючком закрывавшим нос. Глаза чернобородого риммера горели, как факелы. Он положил тяжелую руку на плечо своего господина Изорна, сына Изгримнура, осторожно, но непреклонно отодвинул его с дороги и подошел к парапету. Глядя во тьму, он тихо рычал, как готовая к прыжку собака.

- Там, - рявкнул он, показывая на основания осадных башен, - у ног больших медведей. Камнеметы и таран. - Вслед за башнями действительно двигались другие большие машины. Длинные сильные рычаги катапульт были подняты наверх, точно головы удивленных змей. Другие машины были плотно покрыты шкурами, чтобы, подобно крабам в твердом панцире, безопасно дойти до стен под градом камней и стрел, а там уж выполнить ту задачу, для которой они предназначались.

- Где принц? - спросил Деорнот, не в силах оторвать глаз от ползущих машин.

- Идет, - ответил Изорн, становясь на цыпочки, чтобы попробовать заглянуть через плечо Айнскалдира. - Он был с Ярнаугой и архивариусом с тех пор, как вы вернулись с переговоров. Я надеюсь, что они придумали что-нибудь, чтобы придать нам сил или подорвать силы короля. Правда, Деорнот, ты только погляди на них, - он указал на темную громаду королевской армии, на бесчисленных, как муравьи, солдат, следующих за машинами. - Их там дьявольски много!

- Раны Эйдона! - зарычал Айнскалдир и свирепо взглянул на Изорна красными глазами. - Пусть приходят. Мы их съедим и выплюнем!

- Вот, - сказал Деорнот, надеясь, что изобразил именно улыбку, а не что-нибудь другое. - С Богом, принцем и Айнскалдиром чего нам бояться?

***

Армия короля вышла на равнину вслед за осадными машинами, толпясь на мокрых от тумана лугах, как мухи на зеленой апельсиновой корке. Шатры, казалось, росли из земли, словно уродливые угловатые грибы.

Восход наступил незаметно, когда осаждающие двигались к месту боя. Укутанное облаками солнце сорвало только один покров с ночной тьмы, оставив мир залитым ровным серым светом.

Огромные осадные башни, которые долгие часы стояли на месте, словно дремлющие часовые, внезапно снова двинулись вперед. Солдаты сновали между могучими колесами и тянули за крепкие веревки - тяжелые машины с трудом вкатывались вверх по склону. Наконец башни выстроились в ряд. Лучники на стенах обрушили на них шквал стрел. Они устрашающе восторженно кричали, словно вместе с тетивами спустили и тугую перевязь своих сердец.

После первого неуверенного залпа, защитники Наглимунда стали пристреливаться. Солдаты короля падали мертвыми, раненых вмалывали в землю беспощадные колеса их собственных машин. Но на место каждого упавшего, пронзенного стрелой, вставал новый солдат в шлеме и голубой куртке и хватал бесполезно повисшую направляющую веревку. Осадная башня неудержимо громыхала к стенам.

Теперь лучники короля приблизились настолько, что могли открыть ответную стрельбу. Стрелы мелькали между стенами и землей, встречаясь и расходясь как взбешенные пчелы. Башни, скрежеща, пробирались к стене заграждения, и когда солнце на минуту прорезалось сквозь серую дымку, стены, словно мелким дождем, были забрызганы красным.

- Деорнот! - круглое, грязное лицо солдата было бледным, как полная луна. - Гримстед просил тебя прийти и побыстрее! К стене под башней Дендиниса принесли лестницы!

- Святое древо! - Деорнот в расстройстве стиснул зубы и обернулся в поисках Изорна. Риммер вырвал лук у раненого стражника и обстреливал последние несколько эллей свободной земли между осадной башней и стеной, убивая каждого солдата, который пытался выйти из-под защиты застрявшей башни и подхватить конец направляющей веревки, свободно трепетавшей на ветру.

- Изорн! - крикнул Деорнот. - Пока мы тут не подпускаем башни, они притащили лестницы к юго-западной стене!

- Тогда иди! - Изорн не отрывал глаз от своей стрелы. - Я догоню тебя, как только смогу!

- Но где Айнскалдир? - Уголком глаза он видел, как в страхе и нетерпении подпрыгивает гонец.

- Бог знает!

Ругаясь про себя, Деорнот низко опустил голову и неуклюже побежал вслед за гонцом сира Гримстеда. По дороге он собрал еще с полдюжины усталых стражников, опустившихся под прикрытие зубчатой стены, чтобы перевести дыхание. Когда он позвал их, они горестно покачали головами, но натянули шлемы и двинулись следом; Деорноту доверяли, многие звали его Правой Рукой принца.

Но Джошуа не очень-то повезло со своей первой правой рукой, сердито думал Деорнот, когда, обливаясь потом, несмотря на холодный серый воздух, сгорбившись, бежал по проходу. Надеюсь, что эту он сохранит несколько дольше. Кстати, где же он сам? Во всяком случае принц должен быть наверху…

Обогнув громаду Башни Дендиниса, он бью поражен, увидев, что люди сира Гримстеда отступают, а толпа красно-голубых келлодширцев барона Годвига неудержимо переливается через зубцы на стену.

- За Джошуа! - закричал он, прыгая вперед, и шедшие за ним люди отозвались ему эхом. Они сошлись с врагами под отвратительный лязг мечей и некоторое время теснили келлодширцев. Один из них с криком свалился со стены, размахивая руками, как будто холодный ветер мог внести его наверх. Воодушевленные люди Гримстеда двинулись вперед. Пока все были увлечены сражением, Деорнот выхватил пику из неподвижной руки распростертого на камнях тела, вздрогнув от сильного случайного удара древком пики, и с силой оттолкнул от стены одну из лестниц. Еще два стражника присоединились к нему. Лестница, дрожа, качнулась назад, келлодширцы с проклятиями цеплялись за нее, их рты раскрывались, как черные дыры. Некоторое время она стояла неподвижно, на полпути между небом и землей и перпендикулярно к обоим; потом опрокинулась назад, стряхивая солдат, как фрукты с дерева.

Вскоре почти все красно-голубые лежали в крови на камнях. Защитники столкнули оставшиеся три лестницы, и Гримстед заставил своих людей сбросить один из больших камней, который они не успели подвинуть в начале штурма. Они прокатили его между зубцами, так что камень с грохотом опрокинулся на упавшие лестницы, разбив их в щепки и убив одного из штурмующих, идиотически смотревшего, как огромный камень катится прямо на него.

Один из стражников - бородатый молодой человек, с которым Деорнот некогда играл в кости, - лежал мертвым, шея его была сломана краем щита. Погибли еще четверо стражников сира Гримстеда, помятые, точно поваленные ветром вороньи пугала, они лежали рядом с семью келлодширцами, которые тоже не пережили неудачного штурма.

Деорнота слегка мутило от того удара древком, и он стоял, тяжело дыша, когда к нему, хромая, подошел Гримстед, большая рваная дыра была в голенище его сапога.

- Семеро здесь и еще полдюжины кувыркнулись с лестницы, - сказал рыцарь, удовлетворенно глядя на скорчившиеся внизу тела и обломки. - Под стеной все тоже мертвы. Куда больше нас потерял король Элиас, куда больше.

Деорнота тошнило, в раненое плечо как будто воткнули гвоздь.

- У короля осталось куда больше, чем у нас, - ответил он, - он может… выбрасывать их, как яблочную кожуру. - Теперь он знал, что его вырвет, и пошел к краю стены. - Яблочную кожуру, - повторил он, наклонясь над парапетом, слишком больной, чтобы стыдиться.

***

- Прочти еще раз, пожалуйста, - тихо сказал Ярнауга, глядя на свои переплетенные пальцы.

Отец Стренгьярд поднял глаза и уже устало открыл рот, чтобы задать какой-то вопрос. В этот момент снаружи раздался ужасающий грохот, и выражение лица одноглазого священника стало почти паническим. Он быстро начертал древо на черной сутане на груди.

- Камни! - голос его напряженно звенел. - Они… они бросают камни через стену! Разве мы не должны… разве мы…

- Люди, защищающие стены, сейчас в большей опасности, - сказал старый риммер, и лицо его было сурово. - Мы здесь, потому что мы нужны здесь. Наши товарищи ищут один меч далеко на севере, подвергаясь смертельной опасности. Другой уже в руках нашего врага, и этот враг осаждает эти стены. Если есть хоть крупица надежды на то, что отыщется Миннеяр, клинок Фингила, мы должны искать, - он взглянул на огорченного Стренгьярда, и суровое лицо смягчилось. - Те несколько камней, которые достигнут внутренней башни, должны еще перелететь через высокую стену за этой комнатой. Мы не очень рискуем. Теперь, пожалуйста, прочитай это место еще раз. Мне кажется, там есть что-то важное, но я не могу понять, что именно.

Высокий священник некоторое время печально смотрел на лежащую перед ним страницу. В комнате воцарилась тишина, и только отдаленный шум криков и призывав доносился до них. Стренгьярд скривил губы.

- Читай! - приказал Ярнауга.

Священник откашлялся:

…И Джон спустился вниз, в пещеры под Хейхолтом, в дымящиеся колодцы и покрытые испариной коридоры, отравленные огненным дыханием Шуракаи. При нем не было никакого оружия, кроме копья и щита, и когда он приближался к логову огненного дракона, кожа его сапог дымилась. Со всей очевидностью, он был испуган, испуган так, как никогда…

Стренгьярд прервал чтение.

- Какой в этом смысл, Ярнауга? - Что-то рухнуло на землю неподалеку от их убежища с таким грохотом, как будто великан уронил свой железный молот. Стренгьярд стоически перенес это, не подав виду, что он что-то заметил. - Ты хочешь, чтобы я продолжал? Про всю битву короля Джона с драконом?

- Нет, - Ярнауга махнул корявой рукой. - Переходи к заключительному куску.

Священник бережно перевернул несколько страниц:

И сложилось так, что он вышел на свет, хотя не было уже никаких надежд на его благополучное возвращение. Те же, кто ожидал его у входа в пещеру - что было великой храбростью, ибо кто мог знать, что может сотворить разгневанный дракон? - страшными клятвами клялись от радости и потрясения: радости от того, что они вновь увидели Джона из Варинстена, вышедшего живым из логова дракона, и потрясением от вида ужасающей лапы с крючковатыми когтями, залитой кровью, которую нес Джон на своем окровавленном плече. И с радостными криками пошли они по дороге перед ним, и ввели они лошадь его в ворота Эрчестера, и выходили люди из домов на улицы, чтобы приветствовать его. Некоторые говорили также, что те, кто прежде пророчил Джону ужасную смерть и без конца злословил о безрассудстве молодого короля, теперь громче всех поднимали голоса, прославляющие его. И слух о подвиге Джона все дальше разносился по городу, и восторженные горожане кидали цветы под копыта его лошади, и ехал Джон, высоко подняв Сверкающий Гвоздь, ехал по улицам города, отныне принадлежащего ему…

Вздохнув, Стренгьярд стал укладывать тонкий пергамент в ящичек из коры, специально предназначенный для этого.

- Прелестная и печальная история, сказал бы я, и Моргенс, хммм, да, он замечательно излагает все это - но какая в этом польза для нас, Ярнауга? Надеюсь, ты понимаешь, что я не хотел бы проявить неуважения;

Ярнауга, прищурившись, посмотрел на распухшие суставы своих пальцев и нахмурился.

- Я не знаю. Тут что-то есть. Доктор Моргенс, хотел он этого или нет, заложил сюда что-то, кроме самой истории. Небо, тучи и камни! Еще мгновение, и я смог бы дотронуться! Я чувствую себя слепым!

Новая волна шума плеснула в окно: громкие тревожные крики и тяжелый лязг оружия, ставшие невыносимо громкими, когда отряд стражи пробежал в наружный двор.

- Я не думаю, что у нас остается много времени для размышления, Ярнауга, - сказал Стренгьярд.

- Я тоже, - ответил старик и потер глаза.

***

Весь день прибой армии короля Элиаса бился о каменные скалы Наглимунда. Слабый солнечный свет высекал сверкающие искры отражений из полированного металла доспехов, когда волна за волной солдаты короля карабкались по лестницам, и снова и снова защитники Наглимунда сбрасывали их вниз. Время от времени войска Элиаса находили брешь в непреклонном кольце сильных мужчин и безжалостного камня, но раз за разом были отбиты защитниками. Толстый Ордмайер, барон Утерселла, один защищал такую брешь долгие минуты, пока не подоспела помощь. Он схватился врукопашную с взбирающимися по лестницам солдатами, убил четверых и отбивался от остальных, и в сражении получил смертельную рану.

Сам принц Джошуа привел отряд, очистивший стену от неприятеля и уничтоживший лестницы. Меч Джошуа Найдл, словно луч света, пробившийся сквозь листву, опускался снова и снова, оставляя за собой мертвецов. Противники Джошуа, казалось, ничего не могли сделать, защищаясь тяжелыми широкими мечами или маленькими кинжалами.

Когда нашли тело Ордмайера, принц заплакал. Не было любви между принцем и бароном, но толстый Ордмайер умер, сражаясь, и в пылу битвы смерть его внезапно показалась Джошуа средоточием всех других - копьеносцев, лучников и пехотинцев, с обеих сторон во множестве умирающих и захлебывающихся кровью под холодным, затянутым тучами небом. Принц приказал отнести безвольное тело барона в замковую церковь. Его гвардейцы подчинились, страшно ругаясь про себя.

Когда краснеющее солнце медленно поползло к закатному горизонту, армии короля Элиаса потеряли почти все силы: их попытки запустить свои страшные машины под градом свистящих стрел стали вялыми, солдаты теперь покидали лестницы, как только чувствовали малейшее сопротивление сверху. Эркинландеры неохотно убивали эркинландеров даже по приказу короля, в особенности когда эти братья-эркинландеры дрались, как загнанные в нору барсуки.

Наступил закат, и скорбный звук рога пронесся над полем от линии шатров лагеря Элиаса. Войска короля начали отступать, таща за собой раненых и многочисленных мертвых, покидая обитые шкурами осадные башни и стенобойные машины, так что все это снаряжение стояло, никому не нужное, в ожидании утреннего штурма. Рог протрубил снова, и тогда загремели барабаны, как бы напоминая защитникам, что армия короля, как зеленый океан, может вечно посылать свои волны к стенам Наглимунда.

В конце концов, казалось, говорили барабаны, даже самый упрямый камень превратится в прах.

***

Осадные башни, как одинокие обелиски, застывшие перед стенами, были еще одним очевидным напоминанием о намерении Элиаса снова вернуться к стенам. Мокрые шкуры, висевшие на них, были хорошей защитой от горящих стрел, но Идгрем, лорд-констебль, размышлял весь день, советовался с Ярнаугой и Стренгьярдом и наконец придумал один план.

Когда последний из людей короля прохромал по склону к своему лагерю, Идгрем приказал своим солдатам бесшумно зарядить две маленькие катапульты бурдюками с маслом. Рычаги спустили, и мешки с маслом, пролетев небольшое открытое пространство, разорвались над кожаным покрытием башен. Когда это было сделано, несколько просмоленных зажженных стрел прочертили голубые сумерки, и в считанные секунды четыре огромные башни превратились в бушующие пламенем факелы.

Люди короля были не в состоянии сбить пламя. Защитники на стенах топали ногами, пожимали друг другу руки и кричали, устало, но от всего сердца, а оранжевые отсветы танцевали на зубчатой стене.

Словно призрак из мира теней, завернувшись в длинный черный плащ" из лагеря выехал король Элиас, и защитники Наглимунда осыпали его насмешками. Король же поднял свой странный серый меч и закричал, как безумный, призывая дождь пролиться и погасить пламя. Люди натянуто засмеялись. Король ездил взад и вперед под стенами, его капюшон хлопал на холодном ветру, и только тогда по чудовищной злобе в гулком голосе Элиаса наглимундцы поняли, что король действительно ждал, что дождь прольется по его призыву, и был оскорблен, потому что этого не случилось. Смех перешел в страшную тишину. Один за другим защитники Наглимунда оставляли свое торжество и спускались со стен, чтобы перевязать раны. Осада еще только начиналась. Передышки не стоило ждать, и не было отдыха по эту сторону небес.

***

- Я снова видел странные сны, Бинабик.

Лошадь Саймона шла рядом с Кантакой, в нескольких ярдах от остальных путешественников. Шестой день перехода через Белую пустыню был ясным, но ужасно холодным.

- Какие сны?

Саймон стянул маску, которую сделал для него тролль: узкую полоску кожи с прорезями для глаз. Она была нужна для защиты от ослепительного сияния бесконечных снегов.

- О Башне Зеленого ангела… О какой-то башне. Прошлой ночью мне приснилось, что она истекает кровью.

Бинабик сощурился под маской и показал на смутную серую полоску, тянущуюся вдоль горизонта у подножия гор.

- Питаю уверенность, что это край Диммерскога - или Килакитсхока, как с правильностью именовывает его мой народ, - Призрачный лес. Мы будем подходить к нему через день или около того.

Разглядывая мрачную полосу, Саймон почувствовал, что в нем вскипает разочарование.

- Мне наплевать на этот проклятый лес! - огрызнулся он. - И мне до смерти надоели лед и снег, лед и снег! Мы замерзнем и умрем в этой жуткой пустыне! И что за идиотские сны мне снятся?!

Кантака пробиралась через группу небольших сугробов, и тролль некоторое время молча подпрыгивал в седле. Сквозь завывание ветра доносился голос Хейстена, который что-то кричал.

- Я уже полон скорби, - Бинабик говорил размеренно, как бы подделываясь под ритм их движения. - Я не имел сна две ночи в Наглимунде, тревожась, что большую вредность причиняю тебе, когда беру с собой в это путешествие. Я не имею знания о том, что означивают твои сны, и мы можем выяснять это, только если будем идти по Дороге снов.

- Как в доме Джулой?

- Да, но я не имею таких сил, и никакой помощи - не здесь, не теперь. Возможно, твои сны будут приносить нам помощь, но все равно, мне не кажется разумным хождение по Дороге снов сейчас. Мы уже здесь, и такова наша судьба. Имею сказать только, что я делал то, что видел наилучшим.

Саймон подумал об этом и фыркнул.

Мы уже здесь. Бинабик прав, мы уже здесь, слишком далеко, чтобы повернуть назад.

- А Инелу… - пальцы, которыми онначертал знак древа, дрожали не только от холода. - Король Бурь… он дьявол? - спросил он наконец.

Бинабик сморщился.

- Дьявол? Враг вашего Бога? Почемуспрашиваешь ты этот вопрос? Ты не слушал, когда говорил Ярнауга?

- Наверное, - он съежился, - это просто… Я вижу его в своих снах. Во всяком случае мне кажется, что это он. На самом деле я вижу только красные глаза, и вокруг них все черно - как сгоревшее полено, в котором еще видны красные точки. - Ему было нехорошо от одного только воспоминания.

Тролль пожал плечами, обеими руками ухватившись за шею Кантаки.

- Нет, он не ваш дьявол, друг Саймон. Но он зло - или, я предполагаю, что то, чего он желает, будет злом для всех нас, а этого достаточно, чтобы именовывать его злом.

- А… дракон? - медленно произнес Саймон мгновение спустя. Бинабик, резко повернув голову, странно посмотрел на Саймона сквозь прорези в маске.

- Тот, который живет на горе. Тот, чье имя я не могу произнести.

Бинабик разразился смехом, пар его дыхания клубился в воздухе.

- Игьярик его именовывают! Дочь Гор, у тебя много забот, юный друг! Дьяволы! Драконы! - От смеха слезы выступили у него на глазах. Тролль поймал одну слезинку на палец перчатки и поднял вверх. - Смотри! - засмеялся он. - Как будто нам и так не хватает льда!

- Но там был дракон! - горячо отозвался Саймон. - Все так говорят!

- Очень сильно давно, Саймон. Это место полно дурных предзнаменований, но я предполагаю, что в этом виновна его оторванность от остального мира. Легенды кануков говаривают, что ледяной червь некогда жил здесь, и мой народ не ходил сюда, но теперь я предполагаю, что на самом деле это бывал снежный леопард или кто-то подобный. Нельзя говорить, что мы вообще не имеем никакой опасности. Гюны, как ты очень хорошо знаешь, имеют далекие захождения в эти дни.

- Так что на самом деле ничего такого страшного нет? По ночам в голову приходят такие ужасные вещи!

- Я не говаривал, что не надо питать страха, Саймон. Мы не имеем должности забывать, что имеем врагов, и некоторые из них, как я предполагаю, весьма могущественные.

***

Еще одна ледяная ночь в пустыне; еще один маленький костер в пустынной тьме бескрайних снежных полей. Саймону ничего бы так не хотелось, как свернуться калачиком под теплым одеялом в Наглимунде, даже если самая кровавая битва всей истории Светлого Арда будет бушевать за дверями. Он был уверен, что если в этот момент кто-нибудь предложил бы ему теплую сухую кровать, он солгал бы, убил, дал любую клятву именем Узириса, чтобы получить ее. Сидя скорчившись, закутавшись в попону и стараясь не стучать зубами, он был уверен, что чувствует, как его ресницы примерзают к векам.

Волки пронзительно лаяли и завывали в бесконечной темноте вне круга слабого света, ведя длинные, тоскливые разговоры. За две ночи до этого, когда путники впервые услышали их пение, Кантака провела весь вечер, нервно расхаживая вокруг костра. Но с тех пор она успела привыкнуть к ночному крику своих собратьев и только изредка отвечала беспокойным поскуливанием.

- Почему она не от-т-т-ветит им? - озабоченно спросил Хейстен. Житель равнин эркинландского севера, он любил волков не больше Слудига, хотя успел почти полюбить коня Бинабика. - Почему она не велит им мучить кого-нибудь другого?

- Как и люди, не все племена рода Кантаки имеют мир между собой, - ответил Бинабик, никого не успокаивая.

В эту ночь огромная волчица делала все, что могла, чтобы не обращать внимания на вой - даже притворялась спящей, но выдавала себя, сверкая колючими глазами в сторону самых громких воплей. Волчья песня, решил Саймон, закутываясь в одеяло, это пожалуй самая одинокая песня, которую ему приходилось слышать.

Почему я здесь? думал он. Почему все мы здесь? Ищем в ужасных снегах какой-то меч, о котором долгие годы никто и не вспоминал. А тем временем принцесса и все остальные, оставшиеся в замке, со дня на день ждут королевской атаки! Глупо! Бинабик вырос в горах, в снегу; Слудиг, Гримрик и Хейстен солдаты, они ко всему привыкли; один Эйдон знает, чего хотят ситхи, - но почему я здесь?! Это глупо!

Вой стих. Длинный указательный палец коснулся руки Саймона, заставив его подпрыгнуть от неожиданности.

- Ты слушал волков, Сеоман? - спросил Джирики.

- Т-трудно не слышать.

- Они поют такие свирепые песни, - ситхи покачал головой. - Они такие же, как вы, смертные. Они поют о том, где они были, что видели и чуяли. Они рассказывают друг другу, где бежит лось и кто кого выбрал себе в пару, но по большей части просто кричат: Я здесь! Вот я! - Джирики улыбнулся, прикрыв глаза, сонно глядя на умирающий огонь.

- И ты думаешь, то же самое говорят… говорят смертные?

- Словами и без них, - ответил принц. - Попытайся посмотреть на вещи нашими глазами - нам, зидайя, твой народ часто кажется детьми. Вы видите" что долгоживущие ситхи не спят, что мы бодрствуем всю темную ночь истории. Вы, люди, как дети, хотите оставаться у костра со старшими, слушать песни и сказки, смотреть на танцы. - Он сделал широкий жест, как будто окружающая темень была полна танцующих весельчаков. - Но вы не можете, Сеоман, - ласково продолжал он. - Вы не должны. Вашему народу дано засыпать последним сном, так же как нам дано всю ночь гулять и петь под звездами. И возможно, что ваши сны драгоценны, но мы, зидайя, не можем понять этого.

Звезды, повисшие в хрустально-черном небе, казалось, скользнули прочь, утонув во всепоглощающей ночи. Саймон думал о ситхи, о жизни, у которой нет конца, и не мог заставить себя понять, что это может означать. Промерзший до костей - а может быть даже до самой души - он наклонился ближе к костру, стягивая с себя мокрые перчатки, чтобы согреть руки.

- Но ситхи могут ум-мереть, п-п-правда? - спросил он осторожно, проклиная свою закоченевшую, запинающуюся речь.

Джирики быстро склонился к нему, глаза его сузились, и на одно ужасное мгновение Саймону показалось, что принц сейчас ударит его за такое неуместное любопытство. Но ситхи только взял дрожащую руку Саймона и поднес ее к свету.

- Твое кольцо, - сказал он, глядя на причудливую завитушку в форме рыбы. - Я не видел его раньше. Кто дал тебе это?

- Мой… мой наставник, я д-д-думаю, - запинаясь, ответил Саймон, - доктор Моргенс из Хейхолта. Он послал его для меня Б-б-бинабику. - Ледяная хватка принца пугала его, но он не смел отнять руку.

- Значит, ты один из рода смертных, кто знает тайну? - спросил Джирики, внимательно глядя на него. Саймона пугала глубина его золотистых глаз со ржавыми отблесками огня.

- Т-т-тайна? Н-н-нет! Нет, я не знаю никакой тайны! Джирики некоторое время не сводил с него глаз, удерживая

Взгляд мальчика так же надежно, как если бы держал его голову

Двумя руками.

- Тогда почему они дали тебе кольцо? - спросил Джирики, обращаясь главным образом к самому себе, и покачал головой, отпустив руку Саймона. - А сам я дал тебе Белую стрелу…

Воистину, предки уготовили нам странный путь. - Он отвернулся, устремив взор в пляшущее пламя, и перестал отвечать на вопросы.

Тайны! сердито думал Саймон. Опять эти тайны! У Бинабика тайны, у Моргенса были тайны, ситхи полны тайн! Я ничего больше не хочу знать ни о каких тайнах! За что мне такое наказание? Почему все всегда навязывают мне свои ужасные тайны?!

Некоторое время он беззвучно плакал, обхватив руками колени, мечтая о невозможном.

***

Они достигли восточных окраин Диммерскога вечером следующего дня. Лес прятался под толстым одеялом белого снега, но тем не менее казался, как говорил Бинабик, Обителью Призраков. Путешественники не вошли под его покровы, больше того, им вообще не хотелось идти в ту сторону, настолько была полна запретов атмосфера леса. Деревья, какого бы размера они ни были - а некоторые из них были действительно огромными - казались карликовыми, скрученными, как будто они скорчились под ношей покрытых иглами ветвей и тяжелого снега. Открытые пространства между искривленными стволами безумно изгибались, словно ходы, вырытые пьяным гигантским кротом и ведущие к опасным тайнам глубин.

Они двигались почти бесшумно. Копыта лошади Саймона мягко скрипели по снегу колонноствольных залов Диммерскога, под сверкающей белой крышей засыпанных снегом ветвей. Кто мог знать, куда ведут эти переходы? Может быть в темное, злобное сердце леса, где едино дыхание деревьев, где они передают друг другу бесконечные слухи, когда трут друг о друга чешуйчатые ветви под злобным выдохом ветра сквозь прутья и замерзшие листья.

На этот раз они снова разбили лагерь на открытом месте, хотя Диммерског скорчился совсем рядом, как спящее животное. Никто из них не хотел проводить ночь под покровом леса - особенно Слудиг, который вырос на страшных историях об омерзительных тварях, крадущихся по ночам по белым коридорам леса. Ситхи, казалось, все было безразлично, но Джирики провел часть вечера, смазывая свой клинок из волшебного дерева. Снова путники сгрудились у открытого огня, и весь длинный вечер напролет восточный ветер, словно бритва, пронизывал их, насылая неукротимые струи снежных вихрей и забавляясь в верхних пределах Диммерскога. Коща они засыпали в эту ночь, их окружали тихие звуки потрескивающего леса и ветвей, трущихся друг о друга под ударами ветра.

***

Еще два дня медленной езды вдоль леса через последний участок открытой ледяной земли - и они оказались у подножия гор. Равнина была все такой же унылой, днем ледяная корка сверкала так, что у Саймона голова болела оттого, что он постоянно прищуривался, но казалось, что погода чуть-чуть потеплела. Снег все еще падал, но острый ветер уже не пробивался сквозь плащ и куртку, как прежде, близ широкой стены гор.

- Смотрите! - крикнул Слудиг, показывая вверх, на наклонный выступ предгорья.

Сначала Саймон не увидел ничего, кроме вездесущих камней и деревьев, одетых снегом. Потом, скользя взглядом по линии низких холмов к востоку, он заметил какое-то движение. Две фигуры странной формы - а может быть четыре, причудливо связанные, - виднелись на вершине хребта, меньше чем в полумиле от них.

- Волки? - нервно спросил он.

Бинабик на Кантаке отделился от отряда, дал товарищам время отойти, потом сложил рупором руки в перчатках.

- Ях аконик мий-айа ну тутусик, хениматук? - его слова разнеслись быстрым эхом и замерли среди покрытых снежной пеленой гор. - На самом деле мы не имеем должности кричать, - прошептал он удивленному Саймону. - Выше в горах это может вызывать снежный оползень.

- Но кого ты…

- Шшш, - Бинабик махнул рукой. Через мгновение фигуры ближней дорогой двинулись вниз по хребту, к путешественникам. Теперь Саймон видел, что это были маленькие люди верхом на круторогих баранах. Тролли!

Один из них что-то крикнул. Бинабик внимательно выслушал и с улыбкой повернулся к товарищам.

- Они хотят знать, куда мы идем, не пожирающий ли людей риммер с нами и не пленник ли он?

- Дьявол их возьми! - зарычал Слудиг. Улыбка Бинабика стала шире, и он снова повернулся к хребту.

- Бинбиниквегабеник эа сикка! - крикнул он. - Ук сиккан мохинак да Йиджарьюк.

Две круглых головы в меховых капюшонах посмотрели на них тупо, как попавшие на солнце совы. Потом один из них постучал себя по груди, другой маленькой рукой в меховой варежке описал широкий круг, и, повернув своих баранов, они в облаке снежной пыли поехали вверх по хребту.

- И что это все значит? - раздраженно спросил Слудиг. Улыбка Бинабика выглядела несколько натянутой.

- Я сказал им, что мы собираемся идти на Урмсхейм, - объяснил он. - Один давал знак питать страх перед злом, другой употребил заклятье против сумасшедших.

***

Поднявшись в горы, они разбили лагерь в маленькой пещере, выдолбленной в кайме покрова Урмсхейма.

- Вот здесь мы будем оставлять лошадей и те вещи, которые будут в дальнейшем без необходимости, - сказал Бинабик, осмотрев защищенное место.

Джирики подошел к входу в пещеру и прислонился спиной к камню, глядя на скалистую, покрытую снегом голову Урмсхейма, с западной стороны окрашенной заходящим солнцем в розовый цвет. Ветер развевал его плащ и взлохматил, волосы, обрамлявшие его лицо подобно лиловатым облакам.

- Прошло очень много времени с тех пор как я в последний раз видел это место, - сказал он.

- А ты раньше уже влезал на эту гору? - спросил Саймон, возясь с пряжкой подпруги своей лошади.

- Я никогда еще не видел противоположной стороны пика, - ответил ситхи. - Это будет чем-то новым для меня - самая восточная область хикедайя.

- Норнов?

- В Дни Расставания все, что лежит к северу от этой горы, было уступлено им, - Джирики пошел обратно в пещеру. - Киушапо, ты и Сиянди приготовите укрытие для лошадей. Смотри, под наклонными камнями растет кустарник, это может вам пригодиться, если не хватит сена. - Тут он перешел на язык ситхи. Аннаи и двое других ситхи немедленно принялись устраивать лагерь, более постоянный и удобный, чем любой из тех, какими наслаждался отряд с тех пор, как покинул охотничий домик.

- Эй, Саймон, смотри, что я приносил! - крикнул Бинабик. Юноша прошел мимо троих солдат, раскалывавших только что срубленные небольшие деревья на дрова. Тролль сидел на корточках, вытаскивая обернутые промасленной кожей предметы из седельной сумки. - Кузнец в Наглимунде думал, что я настолько же безумный, насколько маленький, - улыбнулся Бинабик, когда подошел Саймон. - Но он изготовлял для меня все, чего я желал.

Из развязанных мешочков посыпались очень странные предметы: покрытые гвоздями металлические пластины с кожаными ремнями и пряжками, странные Молотки с острыми концами и нечто вроде упряжи для очень маленьких лошадей.

- Что это такое?

- Для уговаривания и покорения гор, - самодовольно улыбнулся Бинабик. - Даже кануки, очень быстроногие жители, не влезают на очень высокие вершины, когда совсем не готовы к этому. Смотри, вот это, чтобы надевать на сапоги. - Он показал на пластины с гвоздями. - А это ледяные топоры - они имеют большую пользу. Слудиг, с несомненностью, узнает их.

- А сбруя?

- Чтобы мы могли связывать себя вместе. Если идет дождь со снегом или если прибежала лавина, или если лед слишком тонкий, когда один упадет, другие могут удерживать его тяжесть. Если бы я имел время, то приготовлял бы упряжь и для Кантаки тоже. Она будет огорчаться, оставаясь сзади, и мы будем иметь грустное расставание, - смазывая и полируя все это, тролль напевал себе под нос тихую мелодию.

Саймон молча смотрел на снасти Бинабика. Почему-то он думал, что лазить по горам ничуть не труднее, чем подниматься по ступенькам Башни Зеленого ангела - круто в гору, но, в сущности, ничего более страшного, чем обыкновенный трудный переход. Эти разговоры о падениях и лавинах…

- Хо, Саймон-парень! - Это был Гримрик. - А ну-ка давай, делай дело. Собери хотя бы немного щепок. Устроим последний хороший костер перед тем как лезть в горы, искать свою смерть.

***

Этой ночью в его снах снова возникла белая башня. Он отчаянно цеплялся за ее скользкие окровавленные стены, а волны выли внизу, и черная красноглазая тень наверху звонила в гибельные колокола.

***

Трактирщик поднял глаза и открыл рот, чтобы заговорить, но остановился, не сказав ни слова. Он моргал и сглатывал, как голодная лягушка.

Вошедший был монахом в черной рясе с капюшоном, его одеяние в нескольких местах было запачкано дорожной пылью. Что в нем бьшо удивительным, так это размеры. Он был нормально высокий, но могучий, как бочка, достаточно большой для того, чтобы комната таверны - не самая светлая из всех возможных, надо отметить, - заметно потемнела, когда он протиснулся в дверь.

- Я… Извините, отец, - трактирщик заискивающе улыбнулся. Этот слуга эйдонитского бога выглядел так, как будто, увидев грешника, сжимает его, пока грех не вытечет вместе с кровью. - Что вы спрашивали?

- Я сказал, что обошел все кабаки на каждой улице у этой пристани, и нигде мне не было удачи. Спина у меня болит. Налей мне кружку чего-нибудь покрепче. - Он протопал к столу и опустил свое грузное тело на скрипучую скамью. - В этом богом проклятом Абенгейтебольше трактиров, чем дорог, - трактирщик заметил, что монах говорит с акцентом жителя Риммергарда. Это объясняло нежный розовый цвет лица монаха: трактирщик слышал, что густые бороды мужчин-риммеров приходится брить трижды в день - а те, которые этого не делают, просто отращивают их.

- Это портовый город, отец, - сказал он, поставив здоровенную бутыль перед сердитым помятым монахом. - А в эти дни, когда такое творится. - Тут он передернул плечами и состроил гримасу. - Ну просто уйма приезжих ищет комнату.

Монах вытер пену с верхней губы и нахмурился.

- Я знаю. Проклятый позор. Бедный Лут…

Трактирщик нервно огляделся, но эркинландские стражники в углу не обращали на них никакого внимания.

- Вы говорили, что вам не повезло, отец, - сказал он, меняя тему. - Могу я узнать, что вы ищете?

- Монаха, - прорычал огромный человек. - Брата-монаха, я хотел сказать, да еще парнишка при нем. Я прочесал пристань сверху донизу.

Хозяин таверны улыбнулся, вытирая фартуком тяжелую бутыль:

- И вы пришли сюда под конец? Прошу простить меня, отец, но боюсь, что ваш бог решил испытать вас.

Большой человек хрюкнул и оторвался от зля.

- Что ты хочешь сказать?

- Так они же были здесь - были, если только это та самая пара. - Удовлетворенная улыбка трактирщика окаменела, когда монах поднялся со скамьи. Его покрасневшее лицо оказалось в нескольких дюймах от лица трактирщика.

- Когда?

- Д-два-три д-дня назад - я не уверен…

- Ты действительно не уверен? - угрожающе спросил монах. - Или просто хочешь денег? - Он мрачно похлопал себя по одеянию. Трактирщик не знал, кошелек иди нож нащупывает этот странный Божий человек; как бы то ни бьшо, он никогда особенно не доверял эйдонитам, и проживание в самом космополитичном городе Эрнистира не улучшило его мнения о них.

- О нет, отец, правда! Они… они были здесь несколько дней назад. Спрашивали о ложе в Пирруин. Монах маленький такой, лысый? Парнишка узколицый, черноволосый? Они были здесь.

- Что ты им сказал?

- Чтобы шли к старому Гелгиату, к "Иргвд Рам" - эта таверна с веслом, нарисованным на входной двери, у конца ближнего берега!

Трактирщик в ужасе замолчал, потому что огромные руки монаха легли ему на плечи. Будучи вполне сильным мужчиной, он чувствовал, что его держат легко, как ребенка. Через мгновение у него закружилась голова от сокрушающего ребра объятия, так что когда монах вслед за этим сунул ему в руку золотую монету, он мог только тихо хрипеть, пытаясь расправить сдавленные легкие.

- Милостивый Узирис да благословит твой трактир, эрнистириец, - прогремел огромный человек, и по всей улице головы рыбаков повернулись на шум. - Это первая удача с тех пор, как я начал этот Богом проклятый поиск! - Он протиснулся в дверь со скоростью, достойной человека, бегущего из горящего дома.

Трактирщик медленно вздохнул, морщась от боли, и сжал в кулаке монету, еще теплую от огромной руки монаха.

- Сумасшедшие, как лунатики, эти эйдониты! - сказал он себе. - Вот уж тронутый!

***

Она стояла у поручней и смотрела, как скользит прочь Абенгейт, отступая в туман. Ветер растрепал ее коротко остриженные волосы.

- Отец Кадрах! - крикнула она. - Идите сюда! Видели ли вы когда-нибудь что-то более прекрасное? - Она указала на расширяющуюся полосу зеленых вод океана, отделявшую их от туманной серой линии берега. Над пенистым кильватером корабля с криками носились чайки.

Монах слабо махнул рукой с того места, где присел у груды связанных бочек.

- Ты наслаждайся… Малахиас. Я никогда не был особенно хорошим мореплавателем. Видит Бог, я не думаю, что это путешествие может что-нибудь изменить, - он вытер со лба соленые брызги - или капли пота. Кадрах не выпил ни капли вина с тех пор, как ступил на палубу корабля.

Мириамель подняла голову и увидела двух эрнистирийских матросов, с интересом наблюдающих за ней с верхней палубы. Она тряхнула головой, встала и подошла, чтобы сесть рядом с монахом.

- Почему вы поехали со мной? - спросила она через некоторое время. - До сих пор я не могу этого понять.

Монах не поднял глаз:

- Поехал, потому что леди заплатила мне.

Мириамель натянула капюшон.

- Ничто не может так, как океан, напомнить о том, что действительно важно, - сказала она тихо и улыбнулась. Ответная улыбка Кадраха получилась невыразительной и слабой.

- Ах, видит милостивый Бог, это правда, - простонал он. - Мне он напомнил, что жизнь прекрасна, море полно предательства, а я дурак.

Мириамель таинственно кивнула, глядя на раздувшиеся паруса.

- Эти прекрасные вещи действительно стоит вспомнить, - сказала она.

13 ПОД ДЕРЕВОМ УДУНА

- Нам некуда спешить, Элиас, - рычал Гутвульф. - Никакой спешки. Наглимунд - крепкий орешек… дьявольски крепкий. Вы знали, что так будет. - Он и сам слышал, как невнятна была его речь: ему пришлось выпить перед тем, как встретиться со своим старым другом. Граф Утаньята не чувствовал себя больше свободно с королем, тем более что принес ему плохие новости.

- У тебя было две недели. Я дал тебе все - войска, осадные машины - все! - Король, нахмурившись, ущипнул себя за подбородок. Лицо его было болезненно искаженным, казалось, что он избегает встретиться глазами с Гутвульфом. - Я не могу больше ждать! Завтра - канун летнего солнцестояния.

- А какое это имеет значение? - чувствуя себя продрогшим и больным, Гутвульф отвернулся и выплюнул потерявший вкус кусок цитрила - в шатре короля было холодно и сыро, как на дне колодца. - Никому еще не удавалось захватить одну из великих крепостей за две недели, разве только в рядах защитников были предатели и крепость была плохо подготовлена к осаде - а эти наглимундцы дерутся как загнанные в угол звери. Будьте терпеливы, ваше величество; терпение - это все, что нам нужно сейчас. Мы уморим их голодом за считанные месяцы.

- Месяцы! - раздался глухой смех Элиаса. - Он говорит о месяцах, Прейратс.

Красный священник оскалился в безразличной улыбке скелета.

Смех короля внезапно смолк. Элиас низко опустил голову, едва не касаясь подбородком рукояти серого меча, стоящего у него между колен. Что-то в этом мече было отвратительно Гутвульфу, хотя он и понимал, что глупо испытывать такие чувства к обыкновенной вещи. И все-таки в последние дни Элиас нигде не появлялся без меча, словно клинок был какой-нибудь избалованной комнатной собачонкой.

- Сегодня у тебя есть последний шанс, Утаньят, - голос Верховного короля был хриплым и тяжелым. - Или ворота будут открыты, или мне придется принять… другие меры. Гутвульф встал, он слегка покачивался.

- Ты обезумел, Элиас, ты обезумел! Как мы можем… саперы прорыли только половину… - Голова у него кружилась. Он замолчал, пытаясь сообразить, не слишком ли далеко он зашел. - Какое нам дело до кануна летнего солнцестояния? - Он снова умоляюще опустился на одно колено. - Скажи мне, Элиас.

Граф боялся вспышки гнева своего рассерженного короля, но была у него и слабая надежда на возвращение старой дружбы. Он не дождался ни того, ни другого.

- Ты не сможешь понять, Утаньят. - Пристальный взгляд покрасневших глаз короля упирался в стенку шатра или в пустоту. - У меня есть… другие обязательства. Завтра все переменится.

***

Саймон думал, что хорошо знает, что такое зима. После перехода через безлюдные просторы Белой пустыни, бесконечной вереницы однообразных дней, полных ветра, снега и рези в глазах, он был уверен, что зима уже не сможет приготовить ему никаких сюрпризов. После нескольких дней на Урмсхейме он мог только восторгаться своей прежней наивностью.

Они шли по узким ледяным тропинкам, связанные цепочкой, и осторожно пробовали лед посохом и пяткой, прежде чем сделать следующий шаг. Временами налетал ветер, швырявший их, словно сухие листья, и тоща они прижимались к ледяному боку Урмсхейма и цеплялись за него, пока ветер не успокаивался. Сами тропинки тоже таили предательство; Саймон, считавший себя мастером по восхождениям на башни Хейхолта, постоянно соскальзывал там, где не более локтя было между стеной и пропастью, а на пути к далекой земле он мог встретить только облако снежной пыл": И забраться на Башню Зеленого ангела, которая раньше казалась вершиной мира, теперь было таким же уютным детским занятием, как, например, встать на табуретку в кухне.

С горной дороги были видны вершины других пиков и облака, клубящиеся вокруг них. Северо-восток Светлого Арда простирался так далеко, что Саймон отворачивался от этого вида. Не годилось смотреть с такой высоты - от этого колотилось сердце и перехватывало дыхание. Больше всего Саймону хотелось оказаться внизу, но теперь единственным путем туда было дальнейшее восхождение.

Часто он ловил себя на том, что горячо молится в надежде, что со столь высокой точки слова его недолго будут добираться к небесам.

Вполне хватило бы головокружительных высот и бесконечных ударов по самолюбию, но Саймон к тому же еще веревкой у пояса был связан со всем остальным отрядом, за исключением ситхи. Поэтому приходилось опасаться не только собственных ошибок: неверный шаг любого из них грозил стащить их с тропы, как перегруженную рыболовную леску, и ввергнуть в беспредельные глубины безмолвия. Они двигались вперед невыносимо медленно, но никто не протестовал, и Саймон меньше всех.

***

Нельзя сказать, что все уроки гор были такими уж мучительными. Воздух был настолько разреженным и до боли холодным, что Саймону иногда казалось: следующий вдох превратит его в кусок льда, но эта морозная атмосфера приносила странный восторг открытости и бестелесности, словно возбуждающий, тревожащий ветер дул прямо сквозь тело.

Сама ледяная поверхность горы была до боли прекрасна. Саймону даже присниться не могло, что у льда может быть цвет. Он был знаком только с прирученным вариантом, украшавшим крыши Хейхолта в эйдонтиды затейливой бахромой и покрывавшим колодцы. Тот был чистым, как бриллиант, или молочно-белым. Покоробленная, выщербленная ветром и далеким солнцем ледяная броня Урмсхейма поражала радужным многоцветием и разнообразием форм. Над головами усталых путников склонялись ледяные башни, пронизанные фиолетовыми и сине-зелеными венами; раскрошившиеся скалы рассыпались хрустальными слитками, похожими на драгоценные камни, чьи сверкающие края отливали неистово синим; все это вместе образовывало ледяную мозаику, как покинутые кварталы города, построенные по проекту какого-то безумного архитектора.

В одном месте над краем залитой белым туманом расщелины чернели кости двух замерзших, давно погибших деревьев, похожих на забытых часовых. Пелена льда, протянутая между ними, растаяла на солнце до толщины пергамента. Мумифицированные деревья казались воротными столбами Небес, а лед между ними был мерцающим нежным веером, разбивавшим сияние дня в пылающую радугу рубинового и персикового, вихрями золотого, бледно-лилового и бледно-розового. Саймон был уверен, что рядом с этим великолепием даже знаменитые окна Санкеллана Эйдонитиса показались бы тусклыми, словно вода в грязном пруду или оплывшие свечи.

***

Великолепное одеяние горы радовало глаз, но ее холодное сердце вынашивало темные планы против незваных гостей. В конце первого дня пути, когда Саймон и его смертные товарищи приспосабливались к медленной и осторожной поступи, которую навязывали им шипы Бинабика, а ситхи, пренебрегавшие подобными предосторожностями, двигались, тем не менее, ничуть не быстрее их - тьма расползлась по небу так внезапно и неотвратимо, как расползаются чернила по промокашке.

- Ложитесь! - закричал Бинабик Саймону и двум эркинландерам, которые с любопытством смотрели туда, где минуту назад было солнце. За спинами Хейстена и Гримрика Слудиг уже бросился ничком на твердый снег. - Вниз на землю! - кричал тролль. Хейстен тоже упал, потащив за собой Саймона.

Когда он пытался догадаться, какую опасность увидел впереди Бинабик и что делают ситхи, скрывшиеся за поворотом тропы с юго-восточной стороны Урмсхейма, - низкий, ровный гул ветра внезапно взлетел до визга. Саймон почувствовал сильный рывок, потом что-то потащило его, и юноша утопил пальцы в снежной пыли, пытаясь ухватиться за ледяную корку тропы. Потом фянул гром, едва не разорвавший его уши. Первый раскат еще разносился эхом по далеким ущельям, и в это время второй тряхнул Саймона, как Кантака могла бы трясти пойманную крысу. Он захныкал и с новой силой вцепился в землю, а костлявые пальцы ветра рвали его одежду, и гром раз за разом обрушивался на гору, как будто она была наковальней гигантского кузнеца.

Буря прекратилась так же внезапно, как и началась. После того, как вопль ветра стих, скорчившийся на земле Саймон еще долго не мог заставить себя двинуться с места. Когда он наконец сел, стараясь не обращать внимания на непрерывный звон в ушах, солнце уже проглядывало сквозь чернильные брызги туч. Около него с видом озадаченного ребенка сидел Хейстен, нос солдата был разбит, а борода полна снега.

- Во имя Эвдона! - выругался он. - Во имя страждущего, истекающего кровью скорбного Эвдона и Бога Всевышнего! - Хейстен вытер нос тыльной стороной руки и тупо уставился на красные полоски, оставшиеся на меховой рукавице. - Что?..

- Много счастья, что мы местополагались на широком куске тропы, - сказал Бинабик, поднимаясь на ноги. Хотя он тоже был в снегу с головы, до ног, тролль выглядел почти весело. - Здесь бури летают очень быстро.

- Быстро… - пробормотал Саймон. Он проколол лодыжку правого сапога шипом, надетым на левый, и по тому, как сильно болела нога, был уверен, что серьезно поранился.

У поворота тропы появилась стройная фигура Джирики.

- Вы никого не потеряли? - крикнул он. Когда Бинабик ответил, что все живы, ситхи насмешливо отдал честь и снова исчез.

- Я не вижу на нем снега, - мрачно ответил Слудиг.

- Горные бури летают быстро, - сказал Бинабик. - Но также и ситхи.

***

Семеро путешественников провели эту первую ночь в горах у задней стены неглубокой пещеры на восточной стороне Урмсхейма, всего в пяти или шести локтях от узкой тропы над черной пропастью. Дрожа от пронизывающего ветра, утешенный, но не согретый нежным пением Джирики и Аннаи, Саймон вспомнил слова, сказанные ему доктором Моргенсом одним душным летним полднем, когда юноша жаловался наставнику, что живет в переполненных помещениях для слуг, где совершенно невозможно уединиться.

Никогда не привязывай дом к определенному месту, сказал тогда старик, слишком разомлевший от летнего тепла даже для того, чтобы пошевелить пальцем, устраивай себе дом в собственной голове. Когда-нибудь ты поймешь, что твой дом нуждается в меблировке - воспоминаниях, друзьях, которым ты доверяешь, любви к учению… и прочее в том же духе. Моргенс улыбнулся. Все это останется с тобой, куда бы ты ни отправился. Тебе никогда не понадобится дом - конечно, если только ты не потеряешь голову.

Он до сих пор не мог понять, что имел в виду доктор; сейчас по крайней мере больше всего на свете ему хотелось иметь дом, который можно было бы назвать своим. Пустая каморка отца Стренгьярда всего за неделю стала для него настоящим домом. И все-таки было что-то соблазнительное в идее жить свободным, в дороге, и каждое место, где останавливаешься, превращать в дом, как хирка - торговец лошадьми. Но он был готов к другому. Начинало казаться, что сам он долгие, годы провел в пути - и в самом деле, сколько же именно?

Он старательно отсчитывал перемены луны, прибегая к помощи Бинабика в тех местах, гае не мог вспомнить сам, и был ошарашен тем, что прошло… меньше двух месяцев. Невероятно, но факт: тролль подтвердил, что прошло только три недели ювена, и Саймон точно знал, что все его ужасное путешествие началось в злополучную Ночь камней, в последние часы авреля. Как сильно изменился мир за какие-то семь недель! И - подумал он мрачно, уже погружаясь в сон, - главным образом к худшему.

***

Утром путешественники пытались преодолеть массивную ледяную плиту, которая упала с плеча горы, и теперь лежала посреди тропы, как выброшенный кем-то сверток. В этот момент Урмсхейм нанес им новый удар. Внезапно раздался страшный треск, сине-серая трещина расколола плиту как раз под ногами Гримрика, и огромный кусок плиты отвалился и скользнул, крошась, вниз по склону горы. Эркинландер успел только коротко изумленно вскрикнуть, мгновением позже он исчез в проломе. Саймон ни о чем не успел подумать, он только почувствовал, как его с силой потащило вперед. Он свалился, отчаянно выбросив руку, чтобы схватиться за ледяную стену. Черная расщелина неуклонно приближалась. В беспомощном ужасе Саймон увидел сквозь трещину туманные очертания гор в полумиле внизу.

Он закричал и медленно покатился вперед, бесполезно цепляясь пальцами за скользкую тропу.

Бинабик шел во главе процессии; услышав звук ломающегося льда, он бросился на землю с быстротой, которую может дать только большой опыт, и теперь растянулся лицом вниз, вонзив свой топорик и шипы как можно глубже в лед. Широкая рука Хейстена схватила Саймона за пояс, но даже тяжесть тела огромного стражника не могла остановить их неотвратимого скольжения. Подвешенный на тонкой веревке над вихрящейся снегом пустотой Гримрик жалобно кричал, но тело его неумолимо тянуло вниз остальных. Замыкающий цепочку Слудиг спешно делал зарубки, чтобы хоть как-то остановить движение Саймона и Хейстена, и тревожно звал ситхи.

Аннаи и принц Джирики быстро вернулись назад по горной тропе, двигаясь по пушистой поверхности легко, как снежные зайцы. Они вонзили свои топорики глубоко в лед и привязали к ним концы веревок Бинабика. Освобожденный таким образом тролль вместе с ситхи обошел вокруг расщелины, чтобы помочь Слудигу.

Саймон почувствовал, что его все сильнее тянут за пояс, и страшная пропасть медленно начала отступать. Юноша скользнул назад. Он не умрет - по крайней мере не сейчас. Встав на ноги, он ухватился за одну из вырванных у него веревок. Голова его раскалывалась от боли.

Теперь, когда за веревки тянул весь отряд, они наконец подтащили Гримрика, уже потерявшего сознание, с безжизненным серым лицом, к тому месту, где он был в безопасности. Много времени прошло после того, как он пришел в себя, прежде чем солдат стал узнавать своих товарищей. Несчастный трясся, словно в лихорадке. Слудиг и Хейстен соорудили носилки из связанных вместе меховых плащей, чтобы нести Гримрика до того места, где они смогут разбить лагерь. Когда они нашли глубокую расщелину, уходившую внутрь до самого каменного сердца горы, солнце едва перевалило за полдень, но им не оставалось другого выбора - пришлось разбить лагерь пораньше. Они разожгли костер, едва ли выше колена, из дров, собранных у подножия Урмсхейма и вознесенных к его вершинам специально для такого случая. Дрожащий Гримрик лежал около него в ожидании снадобья троллей, которое Бинабик готовил, смешивая с растопленным снегом травы и порошки из своей сумки. Никто не скупился на драгоценное для Гримрика тепло.

По мере продвижения послеполуденного солнца к западу, когда его смутное серебро, падавшее в расщелину, стало подниматься все выше и выше по синим стенам и под конец совсем исчезло, спутников охватил более глубокий и более мучительный холод. Напряженные мышцы Саймона дрожали, как струны лютни, уши болели, несмотря на меховой воротник, юноша чувствовал, что проваливается - так же стремительно и беспомощно, как скатывался он к обнаженной пустоте пропасти, - в туманный, полный миражей сон наяву. Но вместо мрачного беспощадного холода, которого он ожидал, сон заключил его в теплые, душистые объятия.

***

Вокруг царило лето - как давно это было? Неважно, потому что времена года наконец вспомнили о своем естественном порядке, и упоительно горячий воздух был полон низким пчелиным жужжанием. Весенние цветы разбухли и перезрели, их окаймляла хрустящая коричневая корочка, напоминавшая о пирогах с бараниной, таившихся в духовке у Юдит. В полях под стенами Хей-холта желтела трава, начиная неотступное превращение, которое завершится осенью, когда ее соберут в ароматные золотые стога. Эти стога усеют всю землю, точно маленькие домики.

Саймон слышал сонное пение пастухов, вторящих пчелам, и блеяние их подопечных в теплых лугах. Лето! Он знал, что скоро наступит праздник… Лафманса Святого Сутрина, но сначала его любимый канун летнего солнцестояния.

Канун летнего солнцестояния, когда все менялось и принимало новые формы, когда закрытые масками друзья и переодетые враги смешиваются в затаившей дыхание темноте… когда музыка играет всю долгую бессонную ночь, когда сад украшен серебристыми лентами и смеющиеся, танцующие фигуры населяют лунные часы…

***

- Сеоман! - Чья-то рука осторожно трясла его за плечо. - Сеоман, ты плачешь. Проснись.

- Танцоры… маски…

- Проснись! - Его снова трясли, теперь уже сильнее. Он открыл глаза и увидел узкое лицо Джирики. Смутный свет падал под таким углом, что видны были только лоб и скулы ситхи. - Тебе, кажется, приснился страшный сон, - сказал принц, опускаясь на корточки рядом с Саймоном.

- Но… на самом деле нет. - Юноша дрожал. - Это было л-лето… Канун летнего солнцестояния.

- А! - Джирики поднял бровь, пожал плечами и достал из-под плаща - тем жестом, каким любимый дедушка достает игрушку, чтобы развлечь капризного ребенка, - блестящий предмет в деревянной рамке, покрытой искусной резьбой.

- Ты знаешь, что это такое? - спросил Джирики.

- Зе-зеркало. - Саймон не знал, о чем спрашивает ситхи. Может быть, ему известно, что Саймон уже рассматривал зеркальце в пещере?

Джирики улыбнулся.

- Да. Особое зеркало, зеркало, у которого очень долгая история. Ты знаешь, для чего может служить такая вещь? Кроме того, разумеется, чтобы бриться, как это делают мужчины.

- В-видеть вещи, которые далеко, - брякнул он и съежился в ожидании вспышки гнева, по его мнению неминуемой. Некоторое время ситхи молча смотрел на него.

- Ты слышал о Зеркале справедливого народа? - спросил он, наконец, удивленно. - Он нем до сих пор упоминается в сказаниях и песнях людей запада?

Теперь у Саймона появилась возможность уклониться от правды. Но он удивил сам себя, сказав:

- Нет. Я смотрел в него, когда был в вашем охотничьем домике.

Еще удивительнее было то, что от этого признания Джирики только широко раскрыл глаза:

- И ты увидел в нем не только отражение? Еще и что-то другое?

- Я видел… я видел принцессу Мириамель, моего друга, - кивнул он и погладил голубой шарф, окутывающий его шею. - Это было похоже на сон.

Ситхи нахмурившись посмотрел в зеркало, но гнева не было в его взгляде. Скорее казалось, что он смотрит на поверхность мутного пруда, ще мечется рыба, которую ему страшно хочется поймать.

- У тебя очень сильная воля, - медленно проговорил Джирики. - Сильнее, чем ты думаешь, - может быть дело в этом, а может быть тебе каким-то образом были даны другие силы… - Он бросил взгляд на зеркало через плечо Саймона и снова помолчал. - Это зеркало - очень древняя вещь, - вымолвил он спустя несколько минут. - Говорят, что это чешуйка Великого Червя.

- Что значит "червь"?

- Великий Червь, как говорится во многих сказаниях, обвивает землю. Мы, ситхи, считаем, что он окружает все миры - миры проснувшихся и грезящих, те, что были, и те, что будут… Хвост его у него во рту, так что он не имеет ни конца, ни начала.

- Червь? Вы имеете в виду дракона?

Джирики кивнул быстрым движением, как птица, клюнувшая зерно.

- Говорят также, что все драконы произошли от Великого Червя и что каждый последующий меньше предыдущих. Игьярик и Шуракаи были меньше, чем их мать Идохеби, а она, в свою очередь, была не так велика, как ее родитель Хирукато Золотой. Однажды, говорит легенда, драконы исчезнут все до одного - если уже не исчезли.

- Это б-было бы хорошо, - сказал Саймон.

- Хорошо? - Джирики снова улыбнулся, но глаза его напоминали холодные сияющие камни. - Люди растут, а Великие Черви… и другие… исчезают. Что ж, очевидно, таков путь вещей. - Он потянулся с сонной грацией только что разбуженной кошки. - Путь вещей, - повторил он. - Но я принес тебе чешуйку Великого Червя, чтобы кое-что показать. Хотел бы ты посмотреть, сын человеческий?

Саймон кивнул.

- Это путешествие было нелегким для тебя, - Джирики бросил взгляд назад, где вокруг огня и спящего Гримрика сгрудились их товарищи. Только Аннаи ответил на его взгляд, и между двумя ситхи промелькнуло бессловесное понимание. - Смотри, - через мгновение сказал принц.

Зеркальце, лежавшее в его ладони, словно горсть драгоценной воды, казалось, покрылось рябью. В темноте, которую оно заключало, медленно проступали зеленые точки, словно звезды, прорастающие в вечернем небе.

- Я покажу тебе настоящее лето, - мягко сказал Джирики. - Более настоящее, чем ты когда-либо знал.

Сияющие зеленые крапинки трепетали и соединялись, сверкающие изумрудные рыбки поднимались к поверхности тенистого пруда. Саймон чувствовал, что погружается в зеркало, хотя не двигался с места, на котором сидел. Зеленый превратился во множество самых разных зеленых - здесь было столько тонов и оттенков, сколько когда-либо существовало. Через мгновение круговерть зеленого превратилась в дивную путаницу деревьев, мостов и башен: это были город и лес, растущие среди травянистой равнины вместе, как одно целое - не лес, выросший на развалинах города, как в Да'ай Чикиза, а цветущая, живая смесь растений и полированного камня, мирта, нефрита и трав.

- Энки э-Шаосай, - прошептал Джирики. Трава на равнине с наслаждением сгибалась под напором ветра, алые и голубые знамена развевались на ветвящихся башнях, словно полевые цветы. - Последний и величайший город Лета.

- Где… где… он?.. - выдохнул Саймон, изумленный и очарованный его красотой.

- Не столько где, сколько когда, человеческое дитя. Мир не только больше, чем ты можешь даже вообразить, Сеоман, он еще и гораздо, гораздо старше. Энки э-Шаосай уже давно разрушен. Он лежит к востоку от Великого Леса.

- Разрушен?

- Это было последнее место, где зидайя и хикедайя жили вместе, еще до Расставания. Это был город великих ремесел и величайшей красоты; даже ветер, путающийся в башнях, рождал музыку, а ночные фонари сияли ярче небесных звезд. Ненайсу танцевала в лунном свете у лесного пруда, и восхищенные деревья склонялись, наблюдая за ней. - Он медленно покачал головой. - Все исчезло. Это были летние дни моего народа. Сейчас для нас наступила поздняя осень.

- Исчез?.. - Саймон все никак не мог осознать этой трагедии. Казалось, ничего не стоит протянуть сквозь зеркало руку и коснуться одной из острых, как стекло, башен. Слезы рвались из него на волю. Нет дома. Дома ситхи разрушены. Они одиноки и бездомны в этом мире.

Джирики провел рукой над зеркалом, и оно затуманилось.

- Исчезло, - сказал он. - Но пока есть память, лето остается. И даже зима проходит. - Он повернулся и долгим взглядом посмотрел на Саймона. Измученное лицо юноши вызвало у ситхи осторожную, слабую улыбку.

- Не печалься так, - сказал он и похлопал Саймона по руке. - Краски не окончательно покинули мир - пока нет. Еще цела Джао э-Тинукаи, обитель моей семьи и моего народа. Быть может однажды, если мы оба живыми спустимся с этой горы, ты увидишь его. - Он улыбнулся странной улыбкой. - Быть может…

***

Дальнейшее восхождение на Урмсхейм - еще три дня на узких опасных тропках, не шире ледяных лент, скользкие отвесные скалы, которые преодолевали при помощи зарубок для рук и ног; еще две ночи злющего, сводящего челюсти мороза - показалось Саймону мучительным, но быстрым сном. Он боролся со смертельной усталостью, охватившей его, держась за подаренное Джирики Лето - потому что он знал, что это подарок, - и Лето утешало его. Даже когда его окоченевшие пальцы тщетно цеплялись за выступы льда, а онемевшие ноги скользили по узкой тропе, он помнил, что когда-нибудь вернется лето, и будет тепло, мягкая кровать и горячая вода, чтобы помыться. Все это существует, и нужно только сохранить голову и вернуться живым с горы.

Если подумать, размышлял он, не так уж много в мире вещей, которые действительно нужны человеку. Хотеть слишком многого - хуже жадности, это глупость, трата драгоценного времени и усилий.

Отряд медленно продолжал свой путь вокруг ледяного тела горы до тех пор, пока солнце не начало вставать над их правым плечом. Воздух теперь был таким разреженным, что приходилось делать частые остановки, чтобы восстановить дыхание. Даже выносливый Джирики и никогда не жалующийся Аннаи двигались медленнее, как будто их руки и ноги сковывала тяжелая, неудобная одежда. Что касается людей, то они, за исключением тролля, вообще еле шли. Гримрик, пришедший в себя благодаря могуществу эликсира кануков от Бинабика, во время восхождения дрожал и кашлял.

Время от времени ветер усиливался, заставляя облака, обнимавшие плечи Урмсхейма, носиться по воздуху, словно оборванных духов. Медленно материализовывались горы, безмолвные соседи Урмсхейма, их зубчатые пики вели свои неспешные беседы высоко над поверхностью Светлого Арда, равнодушные к мелкому, грязному ландшафту у своих ног. Бинабик, чувствовавший себя в разреженном воздухе Крыши Мира гораздо лучше, чем, скажем, в буфетной Наглимунда, показал задыхающимся товарищам широкий, скалистый Минтахок на востоке, и другие пики, составляющие страну троллей - Йиканук.

***

Они вышли к нему внезапно, когда не меньше половины горы еще возвышалась над ними. Они пробирались через скопление камней - веревки, связывающие их, были натянуты, словно тетивы луков, каждый вдох сжигал их легкие - как вдруг один из ситхи, который ушел вперед и совершенно скрылся из вида, издал странный свистящий крик. Спутники теперь торопились, как могли, никто не задавал вопросов. Бинабик, шедшей во главе цепочки, остановился на гребне горы, слегка покачиваясь, чтобы сохранить равновесие.

- Дочь Гор! - ахнул тролль, и струйка пара его дыхания поднялась в воздух. Несколько секунд он стоял, видимо не в силах двинуться с места. Саймон осторожно сделал несколько последних шагов.

Сначала он не увидел ничего, кроме еще одной широкой снежной долины, ее белая стена преграждала им путь. Справа она была открыта воздуху и небу, так что можно было видеть ряд снежных скал, спускающихся по склону Урмсхейма. Он повернулся к Бинабику, спросить, почему тролль кричал, и вопрос застыл у него на губах.

По левую сторону долина глубоко вгрызалась в скалу, дно ее поднималось вверх по мере того, как сходились друг к другу ее высокие стены. Там где они сошлись, к треугольнику ярко-синего неба поднималось Дерево Удуна.

- Элисия, Матерь Божия! - хриплым голосом сказал Саймон. - Матерь Божья! - повторил он.

Столкнувшись лицом к лицу с безумным, невозможным не правдоподобием того, что стояло перед ним, он решил, что это действительно дерево - титаническое ледяное дерево в тысячу эллей вышиной, с мириадами сверкающих и искрящихся на полуденном солнце ветвей, с вершиной, охваченной туманным сиянием. Только убедив себя, что оно настоящее и существует в одном мире с такими вещами, как свиньи, миски и изгороди, он начал понимать, что это такое на самом деле: ледяной водопад! Много лет снег падал на зубчатый каменный гребень горы, образовавшей ствол Дерева Удуна, таял под горячими лучами близкого солнца и застывал скоплением сосулек, безумным кристаллическим узором.

Джирики и Аннаи стояли, окаменев, в нескольких эллях от дна долины, глядя вверх, на сказочное дерево. Саймон вслед за Бинабиком стал спускаться навстречу им по склону, и почувствовал, как натянулась веревка у него на поясе, когда Гримрик достиг вершины и застыл в потрясении. Он терпеливо ждал, пока эта процедура повторится еще дважды - с Хейстеном и Слудигом. Наконец, спотыкаясь, поглощенные своими мыслями, они спустились в долину. Ситхи тихонько пели и не обратили никакого внимания на прибытие отставших людей.

Никто не произнес ни слова. Волшебство Дерева Удуна останавливало дыхание и замедляло бег крови. Долгое время путешественники смотрели на Дерево, чувствуя себя опустошенными.

- Идем вперед, - сказал наконец Бинабик. Саймон одарил его возмущенным взглядом. Голос тролля казался юноше грубым посягательством на таинственную магию этого места.

- Это с-с-самое проклятое зрелище, которое в-видели мои г-глаза, - запинаясь, сказал Гримрик.

- Здесь старый черный Одноглаз взбирался к звездам, - тихо сказал Слудиг. - Спаси меня Бог от святотатства, но я все еще ощущаю его присутствие.

Бинабик двинулся вперед через открытую долину. Через несколько мгновений, когда веревка натянулась, остальные неохотно последовали за ним. Снег, доходивший до бедер, не позволял идти быстро. Когда они сделали около тридцати невероятно трудных шагов, Саймон наконец оторвал глаза от Дерева и оглянулся. Джирики и Аннаи еще не присоединились к ним, они стояли бок о бок на снегу, словно ожидая чего-то.

Путники двигались вперед. Стены долины склонялись все ближе к их головам, как бы зачарованные появлением таких необычных гостей. Теперь Саймон видел, что основанием Дерева была огромная груда камней, скрытая под изогнутыми нижними ветвями - не настоящими ветвями, а, скорее, пластом растаявших и замерзших сосулек, сужающихся кверху, так что над россыпью валунов образовался потолок величиной с половину турнирного поля.

Они подошли так близко, что стало казаться, будто величественная ледяная колонна проткнула крышу неба. Саймон до боли изогнул шею, чтобы бросить последний взгляд на утопающую в облаках вершину, и тут волна удивления и страха накатила на него, да так, что на мгновение потемнело в глазах.

Башня! Башня с ветвями из моих снов! Оглушенный внезапностью понимания, он споткнулся и упал в снег. Хейстен протянул широкую руку и, не сказав ни слова, вытащил его. Саймон успел еще раз взглянуть наверх. Нечто большее, чем просто головокружение, овладело им.

- Бинабик! - закричал он. Тролль, скрытый фиолетовым сумраком тени Дерева Удуна, быстро обернулся.

- Тихо, Саймон, - прошипел он. - Мы не имеем знания, не может ли громкий вопль сбивать весь этот острый лед к большому нашему сожалению.

Саймон пробирался сквозь липнущий снег так быстро, как только мог.

- Бинабик, это же та башня, которую я видел во сне, - белая башня, с ветками, как у дерева! Это она!

Тролль оглядел гигантские валуны и каменные обломки в темноте под деревом.

- Я предполагал, ты считал, что видывал Башню Зеленого ангела в Хейхолте?

- Да - то есть, это была одновременно и та, и другая. Но ведь я никогда раньше не видел эту и не знал, а теперь знаю, что часть той была частью этой. Ты понимаешь?!

Бинабик поднял густые черные брови:

- Когда мы одни раз будем иметь время, я буду раскидывать кости. Сейчас мы имеем задачу, до сих пор не выполненную. - Он подождал, пока подойдут остальные, и снова заговорил:

- Я думаю, что мы скоро будем устраивать лагерь. Потом мы можем тратить последние часы дневного света на разыскивание следов от Колмунда или меча Торна.

- А они… - Хейстен указал на далеких ситхи. - Собираются помогать?

Прежде, чем Бинабик успел высказать свою точку зрения по этому вопросу, Гримрик возбужденно присвистнул и показал вверх, на кучу камней.

- Глядите, вы, - сказал он. - Похоже, там кто-то останавливался раньше! Глядите туда, на камни!

Саймон проследил за направлением пальца солдата. В верхней части насыпи, у одной из пещер, камни были сложены в несколько рядов.

- Ты прав! - воскликнул Хейстен. - Он прав! Здесь кто-то делал себе лагерь, это так же верно, как то, что кости святого Туната лежат с севера на юг.

- Осторожно! - настойчиво сказал Бинабик, но Саймон уже сбросил свое снаряжение и карабкался по насыпи, вызывая неосторожными движениями маленькие лавины. Юноша быстро достиг пещеры и остановился, покачнувшись на шатком камне.

- Эту стенку сделали люди, это точно! - возбужденно крикнул он. - Здесь раньше был вход примерно в три элля шириной, и кто-то поспешно, но не бездумно складывал перед ним камни - может быть для того, чтобы сохранить тепло? Или для защиты от диких зверей?

- Окажи доброту не кричать, Саймон, - ответил Бинабик. - Мы поднимаемся прямо к тебе.

Охваченный нетерпением, позабыв о разреженном воздухе и убийственном холоде, Саймон смотрел, как догоняют его спутники. Когда Хейстен начал влезать на груду, под Деревом Удуна появились ситхи. Оценив открывшуюся перед ними сцену, они взобрались к пещере легко, как белки, прыгающие по ветвям.

Через мгновение глаза Саймона привыкли к темноте низкого свода пещеры. Когда он наконец обрел способность видеть, глаза его изумленно расширились.

- Бинабик… это… они… - сказал он.

Тролль, выпрямившийся во весь рост на том месте, где Саймон стоял, согнувшись крючком, медленно прижал руку к груди.

- Кинкипа! - сказал он. - Они имели ожидание нашего прихода!

Пещера была усеяна пожелтевшими человеческими костями. Скелеты, обнаженные, не считая снаряжения и украшений из ржавого черного с прозеленью металла, сидели, прислонившись к стенам пещеры. Топкий ледяной покров закрывал все это, как предохраняющее стекло.

- Это Колмунд? - спросил Саймон.

- Да спасет нас Узирис, - задохнулся позади них Слудиг. - Выходите скорее! Воздух, должно быть, отравлен!

- Здесь нет яда, - успокоил его Бинабик. - Что же до того, наблюдаем ли мы остатки сира Колмунда, то наши шансы в этом должны быть велики.

- Интересно бы узнать, почему они умерли? - голос Джирики пугающе отскакивал от стен маленькой пещеры. - Если они замерзли, то почему не прижались друг к другу, чтобы согреться? - Он указал на тела, прислоненные к стене. - Если они были убиты животными или погибли в междоусобице, то почему тела их лежат так, как будто они по очереди ложились умирать?

- Здесь мы имеем загадки, о которых с интересом можно будет разговаривать когда-нибудь в последующем, - отрезал Бинабик. - Но мы имеем другие обязательства и мало времени до темноты.

- Все, - сказал Слудиг, и в голосе его звенело напряжение. - Идите сюда! Сюда!

Он стоял над одним из скелетов. Некоторые кости рассыпались желтоватой грудой, но все равно казалось, что этот человек умер во время молитвы - на коленях, с протянутыми руками. Между костями рук, ушедшими в лед, как камни в миску с молоком, лежал длинный сверток, прикрытый полуистлевшей промасленной тканью.

Казалось, что внезапно в пещере не стало воздуха. Мертвенная тишина наступила, придавив людей к земле. Тролль и риммер встали на колени, принимая положение древних костей, и начали скалывать лед вокруг свертка своими топориками. Промасленная ткань сходила пластами, как прогнившая кора. Отскочила длинная полоска, обнаружив глубокий черный блеск обернутого в ткань предмета.

- Это не металл, - разочарованно протянул Саймон.

- Но Торн и не сделан из металла, - проворчал Бинабик. - По крайней мере не из такого, который ты когда-нибудь в своей жизни видывал.

Слудиг с трудом пропихнул острие топорика под задубевшую ткань, и с помощью Хейстена ему удалось оторвать еще полосу.

Саймон разинул рот. Бинабик был прав: предмет, появившийся на свет, словно бабочка из хрустального кокона, был не просто мечом. Такого меча никто из присутствовавших никогда не видел: он был длиной с широко разведенные руки мужчины и черный, как смоль. На конце меча сверкала радуга, словно он был таким неестественно острым, что расщепил даже тусклый дневной свет, но и ее яркие цвета не могли изменить его глубокого черного существа. Если бы не серебряный шнур, обернутый вокруг рукояти - оставляя непокрытую гарду и часть эфеса такими же черными, как и лезвие, - он казался бы и вовсе не имеющим отношения к роду человеческому. Скорее его можно было бы принять за часть природы, за чистую сущность ее черноты, случайно вылившуюся в форму совершенного изысканного меча.

- Торн, - прошептал Бинабик, и, кроме естественной радости, что-то вроде уважения было в его голосе.

- Торн, - повторил Джирики. И Саймон не мог даже попытаться угадать, что чувствовал он, произнося это имя.

- Так это он? - спросил Слудиг. - Красивая вещь. Что же убило их, когда с ними был такой клинок?

- Кто имеет знание, что с ними случалось? - сказал Бинабик. - Но даже такой меч, как Торн, не может служить вам пропитанием, когда вы не имеете совсем никакой еды.

Путешественники еще долго молча смотрели на клинок. Гримрик, сидевший ближе всех к выходу, наконец поднялся на ноги.

- Как говорит тролль, мечом сыт не будешь. Пойду, разведу костер на ночь, - он вышел из пещеры и потянулся, тихонько насвистывая; мелодия, сперва сбивчивая, становилась все яснее.

- В расщелине у камня растет кустарник! - крикнул ему вслед Слудиг. - Он будет гореть с нашей растопкой!

Хейстен наклонился и осторожно коснулся лезвия пальцем.

- Холодное, - улыбнулся он. - Неудивительно, верно? - Он повернулся к Бинабику и странная робость была в его голосе:

- Можно я подниму его?

Тролль кивнул.

- С осторожностью.

Хейстен аккуратно просунул пальцы под обмотанную шнуром рукоять и потянул, но меч не сдвинулся с места.

- Примерз, - догадался стражник и потянул снова, сильнее, но ничего не добился. - Здорово его прихватило, - сказал он, запыхавшись, и потянул еще раз, теперь уже изо всех сил. От его тяжелого дыхания вверх поднимались клубы пара.

Слудиг наклонился помочь ему. Гримрик снаружи вдруг перестал свистеть и сказал что-то неразборчивое.

Когда риммер и эркинландер потянули вместе, черный меч, наконец, начал двигаться, но вместо того, чтобы отскочить от сковавшего его льда, клинок просто медленно скользнул в одну сторону и остановился.

- Он не примерз! - у Слудига перехватило дыхание. - Он тяжелый, как мельничный жернов! Мы вдвоем его еле подвинули!

- Как же мы спустим его с горы, Бинабик? - спросил Саймон. Его разбирал нервный смех. Это было так глупо и странно - найти волшебный клинок и не суметь унести его! Он протянул руку, ощутив глубокий, холодный вес - и что-то еще. Предостережение? Да, ощущение было такое, что холодная древняя змея живет под черной поверхностью и шевелится, просыпаясь, - или это просто воображение?

Бинабик смотрел на неподвижное лезвие и думал, запустив руку в косматую шевелюру. Вдруг в пещере появился Гримрик, размахивая руками. Они повернулись к нему, и тут он рухнул на колени и повалился ничком, обмякший, словно мешок с мукой.

Черная стрела дрожала в его спине.

***

Синий свет омывал серебряную маску, бледнымогнем очерчивая ее контуры. Лицо под маской некогда служило моделью для изваяний сверхъестественной красоты, но ни одно живое существо не могло сказать, что теперь прикрывала она. Неисчислимые перемены произошли в мире с тех пор, как лицо Утук'ку навеки скрылось под ее сияющей неподвижностью.

Тронутая голубым отсветом маска повернулась и обратила взор на полный теней каменный зал, где суетились ее слуги, трудолюбиво исполняя то, что она приказала им. Их голоса поднимались в песнях хвалы и гимнах памяти, их волосы трепетали в бесчисленных ветрах Зала Арфы. Она спокойно прислушивалась к грохоту молотов из волшебного дерева, разносившемуся эхом по запутанному лабиринту коридоров, пронизывающих замерзшую Наккигу, которую норны называют Маска Слез. Смертные называют ее дом Пиком Бурь. Утук'ку знала, что он преследует их по ночам… как и следовало. Серебряное лицо холодно кивнуло. Все было готово.

Погруженная в туман, окутавший Великий Колодец, внезапно застонала Арфа, печально и одиноко, словно ветер в высоких просторах. Королева норнов знала, что это не Его голос - не Того, кто может заставить Дышащую Арфу петь и кричать, не Того, чья гневная песнь заставляет греметь невероятной музыкой весь Зал Колодца.

Нет, это какой-то меньший голос пробирался через Арфу, заключенный в ее безграничных пространствах, словно насекомое, запечатанное в лабиринте.

Она подняла палец, обтянутый серебряной с белым перчаткой, над черным камнем своего кресла, сделав едва заметный жест. Стон стал громче, и что-то затрепетало, появляясь в тумане над колодцем - серый меч Джингизу, пульсировавший невыносимым светом. Что-то держало его: слабая тень, чья призрачная рука казалась бесформенным узлом на гордой рукояти Джингизу.

Утук'ку поняла. Теперь ей не нужно было видеть просителя. Меч был здесь, и был он реальнее, чем любой смертный, временно допущенный владеть им.

Кто предстает перед королевой хикедайя? спросила она, прекрасно зная, каким будет ответ.

Элиас, Верховный король Светлого Арда, отвечала призрачная фигура. Я принял решение выполнить условия твоего господина.

Слово "господин" разгневало ее. Смертный, сказала она с царственным величием, то, что ты хочешь, будет тебе даровано. Но ты ждал долго… почти слишком долго.

Были… Призрачное существо, держащее меч, корчилось, словно от слабости. Как хрупки, как слабы эти смертные! Как они мокли причинить столько вреда? Я думал, продолжало оно… Что будет… иначе. Теперь я подчиняюсь.

Конечно подчиняешься. И получишь то, что было тебе обещано.

Спасибо тебе, о королева. И в ответ я дам тебе то, что обещал я.

Конечно дашь.

Она опустила пальцы, и видение исчезло. Когда пришел Он, красный свет расцвел в глубине колодца. Когда Он вступил во владение им, вибрация Арфы превратилась в Песнь Триумфа.

***

- Я… не хочу умирать!.. - хрипел Гримрик. На его щеке и подбородке пузырилась кровавая пена, полуоткрытый рот обнажил кривые зубы. Несчастный был похож на затравленного и растерзанного гончими зайца. - Т-так… так дьявольски холодно! - Он дрожал.

- Кто это сделал? - взвизгнул Саймон. Потрясенный и испуганный, он совсем потерял контроль над голосом.

- А кто бы ни был! - пробормотал Хейстен с серым, как пепел, лицом, наклоняясь над раненым земляком. - Они изловили нас как кроликов в норе.

- Мы должны выбраться! - резко сказал Слудиг.

- Заматывайте руки плащами, - сказал Бинабик, развинчивая посох. - Мы не имеем щитов, чтобы бороться со стрелами, но это будет оказывать нам небольшую помощь.

Без единого слова Джирики перешагнул через Хейстена и Гримрика и проследовал к выходу из пещеры. Аннаи, поджав губы, пошел за ним.

- Принц Джирики?.. - начал Бинабик, но ситхи не обратил на него внимания.

- Пойдем, - сказал Слудиг. - Мы не можем позволить им идти туда одним! - Он схватил свой меч с плаща, на который положил его.

Когда все побежали за ситхи к выходу из пещеры, Саймон посмотрел вниз, на черное тело Торна. Они проделали такое путешествие, чтобы найти его, - неужели им суждено тотчас же его потерять? Что если они спасутся, но будут отрезаны от пещеры и не смогут вернуться за ним? Он положил руку на рукоять и снова ощутил странное тепло. Саймон потянул, и, к его восторгу, меч подался. Вес был громадным, но двумя руками юноша смог поднять клинок с обледеневшего пола пещеры.

Что происходит? У Саймона кружилась голова. Два сильных мужчины не смогли поднять меч, а тощий юнец сделал это довольно легко. Волшебство?

Он осторожно потащил длинное, до боли тяжелое лезвие туда, где уже стояли его товарищи. Хейстен снял плащ, но вместо того, чтобы намотать его на руку для защиты от стрел, он бережно накрыл им Гримрика. Раненый кашлял, и крови вокруг становилось больше. Оба эркинландера плакали.

Прежде чем Саймон успел вымолвить хоть слово о мече, Джирики вышел из пещеры и остановился на камнях перед ней, дерзкий, словно жонглер.

- Выйди вперед! - крикнул он, и ледяные стены долины отослали его крик обратно печальным эхом. - Кто осмелился напасть на отряд принца Джирики И-са'Онсерей, сына Шима'онари и потомка Дома Танцев Года? Кто хочет воевать с зидайя?

В ответ на его призыв дюжина фигур спустилась по ледяным склонам долины и остановилась в ста эллях от основания Дерева Удуна. Все были вооружены, на всех были сверкающие маски и белые плащи с капюшонами, и у каждого на груди был треугольный значок Пика Бурь.

- Норны? - задохнулся Саймон, забыв на мгновение о странном клинке, лежавшем у него на руках.

- Это не хикедайя, - коротко ответил Аннаи, - это смертные, но они действуют по приказанию Утук'ку.

Один из мужчин, прихрамывая, шагнул вперед. Саймон узнал обожженную солнцем кожу и светлую бороду.

- Уходи, зидайя, - сказал Инген Джеггер. Голос его был спокоен и холоден. - Охотники королевы не ищут ссоры с тобой. Это смертные, скорчившиеся за твоей спиной, перечат мне. Им не будет позволено покинуть это место.

- Они под моей защитой, смертный, - принц Джирики погладил свой меч. - Ступай обратно и прячься под столом Утук'ку - здесь тебя могут поцарапать.

Инген Джеггер кивнул.

- Пусть будет так. - Он небрежно махнул рукой, один из его охотников легким движением вскинул лук и выстрелил. Джирики отскочил в сторону, потянув и Слудига, стоявшего сразу за его спиной. Стрела раскололась о камень над входом в пещеру.

- Ложись! - закричал Инген, когда Аннаи выпустил ответную стрелу. Охотники рассыпались в разные стороны, но один из них остался на снегу, лицом вниз. Саймон и его спутники побежали вниз по скользким камням к основанию ледяного дерева, а вокруг жужжали стрелы.

В считанные секунды запас стрел обеих сторон оказался истраченным, но Джирики успел подстрелить еще одного из охотников Джеггера, всадив стрелу в глаз бегущего человека так аккуратно, как будто это было яблоко, лежащее на каменной стене. Слудигу попали в мягкую часть бедра, но стрела отскочила от камня, так что риммер довольно быстро поднялся и захромал в укрытие.

Саймон пригнулся за каменным выступом на стволе Дерева Удуна, проклиная себя за то, что оставил в пещере лук и драгоценные стрелы. Он видел, как Аннаи, опустошив свой колчан, отбросил лук в сторону и вытащил из ножен тонкий темный меч; лицо ситхи было жестоким и непримиримым. Саймон был уверен, что на его собственном лице, как в зеркале, отражаются жестокий страх, спотыкающееся сердце и пустота в желудке. Он посмотрел на Тори и ощутил в нем пульсацию жизни. Тяжесть клинка стала какой-то другой, живой, словно он был полон гудящих пчел; меч казался связанным животным, которое зашевелилось, почуяв дразнящий запах свободы.

Слева, недалеко от него, за другим концом каменного ствола, Слудиг и Хейстен тихонько крались вперед, используя странные ледяные ветви в качестве прикрытия. Теперь уже не опасаясь стрел, Инген Джеггер собирал своих охотников для решающей атаки.

- Саймон! - прошептал кто-то. Он испуганно обернулся и увидел Бинабика, скорчившегося на каменном выступе у него над головой.

- Что будем делать? - спросил Саймон, безуспешно пытаясь унять дрожь в голосе. Тролль молча уставился на черное тело Торна, лежащее на руках у Саймона, словно ребенок.

- Как? - спросил Бинабик. Лицо его выражало крайнее изумление.

- Я не знаю, я просто поднял его, я не знаю. Что будем делать?

Тролль покачал головой:

- Ты теперь будешь оставаться прямо тут. Я собираюсь оказывать помощь, как смогу. Хотел бы я иметь копье, - он легко спрыгнул вниз, обдав Саймона дождем мелких камешков, и умчался.

- За Джошуа Безрукого! - закричал Хейстен и выскочил из-под прикрытия Дерева Удуна на белое дно долины. Слудиг целеустремленно ковылял за ним. Дойдя до глубокого снега, они замедлили шаг, как будто ступали по патоке. Охотники Ингена с трудом двигались к ним, исполняя тот же медленный смертельный танец.

Хейстен взмахнул тяжелым мечом, но прежде чем он дошел до атакующих, один из одетых в белые плащи схватился за горло и упал.

- Йиканук! - торжествуя, закричал Бинабик и согнулся, чтобы перезарядить свою духовую трубку.

Как только первый из людей Ингена достиг Хейстена и Слудига, зазвенели мечи. Через секунду тут же оказались ситхи, легко спустившиеся по склону, но нападающих все равно было больше. Хейстен получил удар плашмя мечом по капюшону и рухнул на землю в облаке снежной пыли. Аннаи прыгнул вперед и встал над распростертым телом - только это и спасло эркинландера от смертоносного удара копья.

Клинки блестели в неярком солнечном свете, лязг оружия был едва слышен из-за криков боли и ярости. Сердце Саймона упало, когда он увидел, что Бинабик, чьи стрелы были бесполезны против плотных плащей охотников Утук'ку, выхватил из-за пояса кинжал.

Как он может быть таким храбрым? Он слишком мал - они убьют его, прежде чем он подойдет достаточно близко, чтобы можно было воспользоваться кинжалом.

- Бинабик! - крикнул он и вскочил на ноги. Он поднял тяжелый меч над. головой и почувствовал, как закачался под его огромным весом, торопясь на помощь другу.

Земля поехала у него из-под ног. Он пошатнулся, стараясь удержаться, и понял внезапно, что это качается сама гора. Грохочущий, зловещий звук ударил в уши, словно гром тяжелого камня, который тащат по каменоломне.

Сражающиеся остановились, остолбенев, и уставились себе под ноги.

С ужасающим визгом раскалывающегося льда земля в центре долины начала вспучиваться. Всего в нескольких шагах от того места, где в растерянности стоял Инген Джегтер, с треском поднялась огромная ледяная пластина, стряхивая сугробы снега.

Ошарашенный внезапными колебаниями земли, Саймон споткнулся и упал, крепко вцепившись в Торн. Он покатился по камням и остановился прямо среди сражавшихся. Казалось, никто не обратил на него внимания, словно древние льды Дерева Удуна превратили их кровь в сгустки парализующего мороза. Люди в оцепенении смотрели на невероятную тварь, выбирающуюся из-под снега.

Ледяной дракон.

Из образовавшейся расщелины появилась змеиная голова, длиной со взрослого мужчину: над зубастой пастью плотная белая чешуя, пристальные голубые глаза прикрыты прозрачной пленкой. Она волнообразно раскачивалась на длинной шее, словно с любопытством разглядывая крошечные существа, пробудившие ее от многолетнего сна. Потом, с ужасающей быстротой, голова чудовища метнулась вперед, блеснули страшные зубы, и один из охотников Ингена Джеггера был раскушен пополам. Дракон проглотил ноги несчастного, окровавленный торс отлетел в сторону, как ненужная грязная тряпка.

- Игьярик! Это Игьярик! - слабо вскрикнул Бинабик. Сверкающая голова цвета слоновой кости ударила еще раз, и новый охотник отчаянно закричал в последнее предсмертное мгновение. Все прочие бросились врассыпную, с лицами, опустошенными бездумным ужасом, и тогда кривые когти белых лап вцепились в край расщелины, и длинное тело дракона появилось на поверхности. Огромная спина была покрыта странным бледным мехом, пожелтевшим, как старый пергамент. Удар хвоста, длинного, как турнирная дорожка, смел в расщелину еще двух вопящих охотников.

Саймон сидел на снегу, не в силах заставить себя поверить в существование чудовищной твари, свернувшейся на краю расщелины, точно кошка на спинке кресла. Длинная голова медленно повернулась, и мрачные, немигающие голубые глаза оказались прямо напротив глаз Саймона. Спокойная вечная злоба была в них. В голове у Саймона стучало, как будто он открыл глаза глубоко под водой - глаза дракона были пустыми, как ледяные пропасти. Червь видел его, он знал его - древний, как кости гор, мудрый, жестокий и равнодушный, словно само Время.

Челюсти разжались. Серебристо-черное жало высунулось, как бы пробуя воздух. Голова приблизилась к Саймону.

- Ске'и, отродье Идохеби! - закричал кто-то. Мгновением позже Аннаи прыгнул на спину чудовища, вцепившись в густой мех, чтобы удержаться. С песней поднял он меч и ударил по чешуйчатой лапе. Саймон поднялся на ноги и снова упал, когда хвост дракона поднялся, смахивая ситхи со спины. Аннаи пролетел пятьдесят локтей и бесформенной грудой упал в снег у открытого края долины. За ним был только туман. Джирики кинулся к нему с криком ярости и отчаяния.

- Саймон! - закричал тролль. - Побеги! Мы ничего не можем делать!

От резкого голоса Бинабика туман, заполнивший сознание Саймона, начал рассеиваться. В одно мгновение он вскочил на ноги и побежал следом за Джирики. Бинабик, стоявший на другой стороне расщелины, прыгнул в сторону, когда дракон сделал выпад, и огромные челюсти клацнули впустую, со звуком, с каким захлопываются железные ворота. Тролль упал в трещину во льду и исчез.

Джирики, неподвижный, как статуя, согнулся над телом Аннаи. Спеша к нему, Саймон обернулся. Игъярик выскользнул из разрушенной ледяной крепости и теперь, извиваясь, цепляясь за лед короткими лапами, полз через маленькую долину, быстро сокращая расстояние между собой и бегущей добычей.

Саймон хотел позвать Джирики, но горло у него перехватило, так что получился только придушенный хрип. Ситхи обернулся, его янтарные глаза сияли гневом и болью. Он встал на ноги возле тела своего товарища и поднял длинный клинок из покрытого рунами волшебного дерева.

- Иди, Древняя Тварь, - вскричал Джирики. - Иди ко мне и испробуй Ивдрейу, ты, незаконное дитя Идохеби!

Саймон, пробиравшийся к принцу, слегса поморщился. Не было нужды кричать - дракон шел и так.

- Подойди сзади… - начал Джирики, когда Саймон подошел к нему, потом внезапно бросился вперед: снег под ним провалился. Джирики скользил назад, к краю долины и пустоте пропасти. В отчаянии он пытался схватиться за снег и остановился, когда ноги его уже болтались над пустотой. Аннаи лежал окровавленной грудой на расстоянии локтя от него.

- Джирики! - Саймон остановился. За его спиной раздался звук, подобный грому. Он резко повернулся и увидел надвигающегося на него Игьярика; голова чудовища раскачивалась в такт движениям его лап. Нырнув вбок, в сторону от Джирики и Аннаи, Саймон откатился на несколько локтей и вскочил на ноги. Голубые глаза-блюдца неотступно следили за ним, чудовище повернуло к юноше.

Саймон вдруг понял, что все еще несет Торн. Он поднял меч, - клинок теперь был легким, как ветка ивы, и пел в руках Саймона, словно натянутый канат на ветру. Саймон бросил взгляд через плечо; еще несколько локтей твердой поверхности - и все, дальше пустота. По ту сторону расщелины парила в облачном венце одна из отдаленных вершин - белая, тихая, спокойная.

Узирис, спаси меня, думал он. Почему дракон не издает ни звука? Несмотря на весь ужас происходящего, мысли его текли медленно и спокойно. Коснувшись рукой шарфа Мириамели у горла, он снова сжал обернутую серебром рукоять. Голова Игьярика раскачивалась прямо перед ним: пасть - черная яма, глаза - голубые огни. Мир, казалось, был создан из тишины.

Что же он крикнет перед концом?

Даже когда на него повеяло ледяным мускусным запахом дракона - запахом кислой холодной земли и мокрых камней, Саймон вспомнил слова, сказанные Джирики о смертных.

- Я здесь! - закричал он и вонзил Торн в пустой глаз червя. - Я… Саймон!

Клинок встретил сопротивление. Брызги черной крови полетели на него, обжигая, как огонь, как лед, опаляя лицо. Потом огромное бело нечто с грохотом обрушилось на него и унесло вниз, во тьму.

14 ТЕРЗАНИЯ

Оранжевая грудка малиновки, сидевшее на одной из нижних ветвей вяза, блестела, как тускнеющий янтарь. Птица медленно поворачивала головку из стороны в сторону, разглядывая заросший травой сад, и сердито чирикала, как будто была недовольна тем, что застала все в таком беспорядке.

Джошуа смотрел, как она улетала через стену сада, круто взмыв вверх над зубцами. Через секунду она превратилась в крошечное темное пятнышко на сером рассветном небе.

- Первая малиновка за долгое, долгое время. Может быть, это добрый знак в темном для нас ювене?

Принц удивленно обернулся и увидел Ярнауга, стоящего на дорожке, устремив взгляд туда, где исчезла птичка. Старик, стоя босыми ногами на холодной земле, по-видимому, не обращал внимания на холод, на нем были только штаны и тонкая рубашка.

- Доброе утро, Ярнауга, - сказал Джошуа, стягивая ворот плаща, словно ему холодно было даже смотреть на нечувствительного риммера. - Что привело тебя в сад в столь раннюю пору?

- Старому телу не нужно много сна, принц Джошуа, - улыбнулся северянин. - Я, в свою очередь, мог бы спросить вас о том же, но полагаю, что знаю ответ.

Джошуа угрюмо кивнул:

- Я не спал как следует с тех пор, как впервые вошел в подземелье моего брата. Теперь постель моя несколько удобнее, чем в тюрьме, но заботы заняли место цепей и не дают мне отдохнуть.

- Тюрьмы бывают разными, - кивнул Ярнауга.

Некоторое время они молча брели по запутанным дорожкам. Некогда сад этот был гордостью леди Воршевы, он был разбит по ее воле и под ее руководством - и придворные принца шептались, что для девушки, рожденной в фургоне, она, безусловно, неплохо борется за изящество и утонченность, - но теперь сад пришел в упадок, благодаря ненастной погоде, равно как и изобилию более печальных обстоятельств.

- Что-то не так, Ярнауга; - сказал наконец Джошуа, - я это чувствую. Я ощущаю это, как рыбак ощущает погоду. Что делает мой брат?

- Мне кажется, он делает все, что только возможно, чтобы сокрушить нас, - ответил старик, широко улыбнувшись. - В этом есть что-то не правильное?

- Нет, - серьезно ответил принц. - Нет, в этом-то и дело. Мы отбивались от него месяц и несли тяжелые потери - барон Ордмайер, сир Гримстед, Вулдорсен из Кальдса… не говоря уже о сотнях смелых крестьян, - но прошло почти две недели с тех пор, как он предпринял последний серьезный штурм. Теперь атаки стали… поверхностными. Он только изображает осаду. Почему? - Принц присел на низкую скамейку, и Ярнауга опустился рядом с ним. - Почему? - повторил Джошуа.

- Не всегда только военная сила решает успех осады. Может быть, он собирается уморить нас голодом.

- Но тогда вообще зачем атаковать? Мы нанесли им огромный урон. Почему бы им не подождать, пока мы все перемрем с голода? Такое ощущение, что он просто хочет, чтобы мы оставались внутри, а он снаружи. Что делает Элиас?

Старик пожал плечами.

- Я уже говорил вам - многое вижу я, но видеть глубины людских сердец - не в моей власти. Пока что мы выстояли. Будем же благодарны за это.

- Я и благодарен. Но я знаю своего брата. Он не из тех, кто может спокойно сидеть и ждать. У него есть какой-то план… - Джошуа замолчал, глядя на клумбу переросшего львиного зева. Цветы так и не раскрылись, и сорняки нагло стояли среди переплетенных стеблей, словно падальщики, смешавшиеся с умирающими коровами.

- Он мог бы стать великолепным королем, ты знаешь, - сказал внезапно Джошуа, словно отвечая на какой-то невысказанный вопрос. - Было время, когда он был сильным, но не безжалостным. Он бывал и жестоким, когда мы были моложе, но то была неосознанная жестокость, с которой старшие мальчики обращаются с младшими. Он даже учил меня - фехтованию, борьбе. Я же никогда и ничему его не научил. Его не интересовало то, что знаю я.

Принц грустно улыбнулся, и на какое-то мгновение его суровые черты приняли обиженное, детское выражение.

- Мы могли бы даже быть друзьями. - Принц поднес к губам сжатые длинные пальцы и подышал на них. - Если бы только Илисса осталась жива.

- Мать Мириамели? - тихо спросил Ярнауга.

- Она была очень красива - южанка, как ты знаешь: черные волосы, белые зубы. Застенчивая, тихая, а когаа она улыбалась, казалось, что в комнате зажгли лампу. Она любила моего брата - как могла. Но он пугал ее: слишком громкий, слишком порывистый, необузданный. А она была очень маленькая… тоненькая, как ива… вздрагивала, если кто-нибудь касался ее плеча.

Принц замолчал, погрузившись в воспоминания. Водянистое солнце на горизонте пробилось сквозь пелену облаков и принесло краски в серо-коричневый сад.

- Вы говорите так, как будто много думаете о ней, - мягко сказал старик.

- О, я любил ее, - просто сказал Джошуа. Он по-прежнему не сводил глаз с заросшего сорняками львиного зева. - Я сгорал от любви к ней. Я молил Бога избавить меня от этой любви, но знал, что если такое случится, от меня останется пустая скорлупка и ничего живого не будет во мне. Мои молитвы не помогли мне. И я думаю, что они тоже любила меня! Я был ее единственным другом, она часто говорила. Никто не знал ее так, как я.

- Элиас подозревал?

- Конечно. Он подозревал каждого, кто стоял рядом с ней на придворных маскарадах, а я ни на шаг не отходил от нее. Но, конечно, никогда не переступая определенных границ, - добавил он поспешно, потом остановился. - Почему я должен чувствовать себя виноватым даже теперь? Да простит меня Узирис, я хотел бы, чтобы мы и в самом, деле предали его! - Джошуа стиснул зубы. - Я хотел бы, чтобы она была моей умершей любовницей, а не просто умершей женой моего брата. - Он обвиняюще посмотрел на покрытый шрамами обрубок, торчащий из его правого рукава. - Ее смерть тяжелым камнем лежит у меня на совести - это была моя вина! Боже мой, наша семья населена призраками!

Он замолчал, услышав звук шагов на дорожке.

- Принц Джошуа! Принц Джошуа, где вы?

- Здесь, - рассеянно ответил принц, и через мгновение из-за куста выбежал один из стражников.

- Мой принц, - задыхаясь, проговорил он, падая на одно колено. - Сир Деорнот говорит, что вы должны немедленно идти к нему.

- Они снова на стенах? - спросил Джошуа, вставая и стряхивая росу с шерстяного плаща. Голос его звучал так, как будто доносился издалека.

- Нет, сир, - сказал стражник, рот его судорожно открывался и закрывался, словно он был усатой рыбой. - Это ваш брат - то есть, я хочу сказать, король, сир. Он отступает. Осада снята.

Принц бросил на Ярнаугу озадаченный, встревоженный взгляд. Оба они поспешили по дорожке вслед за возбужденным стражником.

***

- Верховный король отступил! - закричал Деорнот, когда Джошуа в развевающемся на ветру плаще поднялся по ступенькам. - Смотрите! Он пождал хвост и бежит!

Деорнот повернулся и дружески хлопнул по плечу стоящего рядом Изорна. Молодой риммер улыбнулся, но находившийся тут же Айнскалдир свирепо нахмурился на тот случай, если глупый эркинландер вздумает и на нем испробовать подобную глупость.

- И что теперь? - спросил Джошуа, протискиваясь мимо Деорнота к парапету оседавшей внешней стены. Прямо под ними валялись обломки разрушенного укрытия саперов, свидетельство безуспешной попытки свалить внешнюю стену, подкопавшись под нее. Стена осела на несколько футов, но выдержала - Девдинис строил на века! Саперы были убиты теми несколькими камнями, которые они сами же и расшатали.

Вдали виднелся разворошенный муравейник лагеря Элиаса. Уцелевшие осадные машины были свалены в кучу и разбиты, чтобы они больше никому не могли послужить; бесконечные ряды палаток исчезли, словно унесенные штормовыми ветрами.

По мере того, как нагружались фургоны Верховного короля, грозный рокот барабанов сменился отдаленными криками Погонщиков и щелканьем хлыстов.

- Он отступает! - счастливым голосом сказал Деорнот. - Мы это сделали!

Джошуа покачал головой:

- Но почему? Мы уничтожили лишь малую часть его войск.

- Может быть, он просто понял, как силен Наглимунд? - прищурившись, спросил Изорн.

- Тогда почему они не ждут нас снаружи? - возразил принц. - Эйдон! Что здесь происходит? Я мог бы еще поверить, что сам Элиас отправился обратно в Хейхолт, но почему он не оставил хотя бы видимость осады?

- Чтобы выманить нас, - тихо сказал Айискалдир, - на открытое место. - Нахмурившись, суровый риммер провел большим пальцем по лезвию своего ножа.

- Это возможно, - сказал принц. - Но странно - король хорошо меня знает.

- Джошуа… - Ярнауга смотрел вдаль за снимающуюся с лагеря армию, на утренний туман, заволакивающий северный горизонт. - Там, на севере, очень странные тучи.

Остальные напрягали зрение, но не увидели ничего, кроме смутных пределов Фростмарша.

- Какие тучи? - медленно спросил принц.

- Штормовые тучи. Очень странные. Я никогда не видел таких к югу от гор.

***

Принц стоял у окна, прижавшись лбом к холодной оконной раме, и слушал бормотание стелющегося ветра. Пустой двор внизу окрашивал нежный лунный свет, темные силуэты деревьев раскачивались на ветру.

Воршева выпростала белую руку из-под мехового покрывала.

- Джошуа, в чем дело? Холодно. Закрой окно и возвращайся в постель.

Принц не обернулся.

- Ветер проникает всюду, - сказал он тихо. - Его нельзя не впустить и нельзя остановить его, если он захочет уйти.

- Слишком поздняя ночь для твоих загадок, Джошуа, - сказала она, зевая, и расправила свои чернильные волосы, так что они распростерлись по простыне, словно черные крылья.

- Может быть, для многого уже слишком поздно, - ответил он и подошел, чтобы сесть на кровать рядом с ней. Джошуа нежно провел рукой по изгибу ее лебединой шеи, но все еще не отводил взгляда от окна. - Прости меня, Воршева. Я… непонятен тебе, я знаю. Я никогда не был правильным - ни для моих учителей, ни для моего брата или отца… ни для тебя. Иногда мне кажется, что я появился на свет не в свое время. - Он погладил ее по щеке, ощутив тепло ее дыхания. - Когда я гляжу на мир, каким он предстал передо мной, меня охватывает только чувство невыносимого одиночества.

- Одиночества?! - Воршева села. Меховая накидка упала; гладкую кожу женщины прикрывали только нити лунного света. - Клянусь моим кланом, Джошуа, ты жестокий человек! Неужели тебе не надоело наказывать меня за злосчастную попытку помочь принцессе? Как ты можешь делить со мной постель и называть себя одиноким?! Уходи, ты, унылый страдалец, иди спать с вашими холодными северными дамами в монашеской келье! Убирайся!

Она замахнулась, но он поймал ее руку. Несмотря на всю ее грацию, Воршеву трудно было назвать слабой женщиной, и она успела дважды хлестнуть его свободной рукой, прежде чем принц обезвредил ее, крепко прижав к себе.

- Спокойно, леди, спокойно, - засмеялся он, но лицо его горело. Воршева хмурилась и вырывалась. - Ты права, - сказал он, - я нанес тебе оскорбление и прошу прощения. Мира, о благородная леди. - Джошуа наклонился и поцеловал белую шею и покрасневшую от гнева щеку.

- Подвинься ближе, и я укушу тебя, - шипела она. Принц слышал, как бешено колотится ее сердце. - Я боялась за тебя, когда ты шел в бой, Джошуа. Я очень боялась, что они убьют тебя.

- И я был испуган не меньше, моя леди. Многое есть в этом мире, чего следует бояться.

- Ты и теперь чувствуешь себя одиноким?

- Одиноким можно быть, - сказал принц, подставляя губы для укуса, - в благороднейшей и прекраснейшей компании.

Ее освобожденная рука обвилась вокруг его шеи. Воршева ближе притянула его к себе. Лунный свет серебрил их сплетенные тела.

***

Джошуа бросил костяную ложку в тарелку с супом и сердито смотрел на маленькие волны, избороздившие его поверхность. Обеденный зал гудел наплывом множества голосов.

- Я не могу есть! Я должен знать!

Воршева, которая ела молча, но со свойственным ей хорошим аппетитом, тревожно взглянула на него через стол.

- Что бы ни произошло, мой принц, - застенчиво сказал Деорнот, - вам понадобятся силы.

- Они понадобятся, чтобы говорить с вашими подданными, Джошуа, - заметил Изорн. - Люди удивлены и встревожены. Король ушел. Почему в замке нет никакого празднования?

- Вы дьявольски хорошо знаете, почему! - отрезал Джошуа и, сморщившись от боли, поднес руку к голове. - Вы прекрасно знаете, что это какая-то ловушка: Элиас не мог сдаться так легко!

- Наверное, - сказал Изорн, но в его голосе не было убежденности. - Но это не значит, что люди, словно стадо набившиеся за внутренней стеной, - он указал широкой рукой на толпящихся вокруг стола принца людей, большинство которых сидело на полу у стен обеденного зала, ибо стулья были драгоценностью, принадлежащей только знати, - что они тоже поймут. Вы можете ожидать этого от тех, кто провел долгую зиму в заваленном снегом Элвритсхолле. - Изорн откусил еще один огромный кусок хлеба.

Джошуа вздохнул и повернулся к Ярнауге. Старик, чья татуированная змея в свете фонарей казалась живой и подвижной, был поглощен беседой с отцом Стренгьярдом.

- Ярнауга, - тихо сказал принц. - Ты собирался поговорить со мной о странном сне, который ты видел.

Северянин, извинившись, отвернулся от священника.

- Да, Джошуа, - сказал он, наклонившись поближе, - но может быть стоит подождать и обсудить это наедине. - Он прислушался к шуму обеденного зала. - С другой стороны, здесь никто не сможет услышать нас, даже если сядет у вас под стулом, - старик изобразил холодную улыбку. - Я снова видел сны, - сказал он наконец, и его серые глаза под густыми бровями сияли, как драгоценные камни. - У меня нет власти вызвать их, но иногда они являются непрошенные. Что-то случилось с отрядом, посланным в Урмсхейм.

- Что-то? - лицо Джошуа потемнело и обмякло.

- Это был только сон, - защищаясь, сказал Ярнауга. - Но я чувствовал страшный разрыв - боль и ужас - и еще я слышал, как этот мальчик, Саймон, зовет… кричит в страхе и гневе… и что-то еще…

- Могло ли случившееся с ними быть причиной бури, которую ты видел сегодня утром? - спросил принц мрачно, как будто услышал дурные вести, которых давно ждал.

- Не думаю. Урмсхейм восточнее, за Дроршульвеном и Пустыней.

- Они живы?

- Я не вижу пути узнать это. Это был только сон, к тому же короткий. И странный.

***

Позже они молча шли по высокой стене замка. Ветер унес тучи, и луна превратила покинутый город внизу в кость и пергамент. Глядя в черное северное небо, Джошуа выдохнул:

- Так, значит, пропала даже слабая надежна на Торн. - Облачко пара окутало его слова.

- Я этого не сказал.

- В словах не было необходимости. И, как я понимаю, вы и Стренгьярд ничего не узнали о том, что сталось с Миннеяром, мечом Фингила?

- Как это ни печально, ничего.

- Так что же еще нужно, чтобы убедиться в нашем поражении? Бог сыграл злую шутку… - Джошуа замолчал, потому что старик неожиданно схватил его за руку.

- Принц Джошуа, - сказал он, прищурившись на далекий горизонт. - Вы убеждали меня никогда не насмехаться над богами, даже если они чужие. - Голос его был потрясенным и впервые казался голосом очень старого человека.

- Что ты имеешь в виду?

- Вы спрашивали, что еще может произойти? - Старик горестно фыркнул. - Штормовые тучи, эта черная буря на севере! Она идет к нам, причем очень быстро.

***

Молодой Острейл из Ранчестера стоял, дрожа, на внешней стене, и думал о словах, сказанных однажды его отцом.

Служить принцу - это здорово. Посмотришь малость на мир, как будешь на солдатской службе, парень. Так говорил Фирсфрам, положив тяжелую загрубевшую руку потомственного фермера ему на плечо. Мать молча смотрела на них заплаканными глазами. Может, попадешь на Южные острова, а может и в Наббан, и нечего тебе будет бояться этого ветра с Фростмарша, будь он проклят.

Отца его больше нет в живых. Он пропал прошлой зимой, волки утащили его в тот жуткий холодный декандер… волки, а может и что другое, потому что от него и следа не осталось. А сын Фирсфрама, так и не отведавший южной жизни, стоял на стене под ударами леденящего ветра и чувствовал, что холод проникает до самого сердца.

Мать и сестры Острейла приютились внизу вместе с сотнями других, оставшихся без крова, они поселились во временных бараках под защитой тяжелых каменных стен Наглимунда. За этими стенами можно было укрыться от ветра, не то что на высоком посту Острейла, но даже самые толстые стены не могли заглушить ужасной музыки начинающейся бури.

Испуганный Острейл не мог отвести глаз от темного мутного пятна на горизонте, которое расплывалось, приближаясь, как серые чернила, налитые в воду. Это было пятно пустоты, как будто кто-то стер живое вещество реальности. Это была точка, где само небо, казалось, прорвалось, и, словно через воронку, сбрасывало в мир взвихренную массу туч. Колючки молний то и дело блестели на вершинах облаков. И все время, все время мерно звучал барабанный бой, далекий, как стук дождя по высокой крыше, настойчивый, как стук зубов Острейла.

Сейчас горячий воздух и сказочные горы в солнечных пятнах далекого Наббана все больше и больше напоминали сыну Фирсфрама истории из Книги, рассказанные священниками, - воображаемое утешение, помогающее спрятать ужас неотвратимой смерти.

Буря пришла. Бой барабанов пульсировал, словно осиный рой.

***

Фонарь Деорнота замигал от жестокого ветра и едва не погас; рядом с ним в холодную тьму, пронизанную вспышкам молний, смотрел Изорн, сын Изгримнура.

- Божье древо, темно, как ночью, - простонал Деорнот. - Только что было полдень, а я почти ничего не вижу!

Рот Изорна был раскрыт, челюсть отвисла, и только губы безмолвно шевелились.

- Все будет хорошо, - сказал Деорнот, напуганный ужасом сильного молодого риммера. - Это просто буря, какая-то новая злобная пакость Прейратса… - произнося это, он уже знал, что лжет. Черные тучи, скрывшие солнце и принесшие ночь к самым воротам Наглимунда, принесли с собой и тяжелый страх, давивший, словно каменная крышка гроба. Какое же нужно было магическое действо, какое злобное колдовство, чтобы воткнуть ледяную стрелу ужаса в отважные сердца защитников Наглимунда?

Гроза надвигалась на них. Сгусток тьмы, распространившийся далеко за стены замка, нависал над самыми высокими башнями. Голубые вспышки молний простреливали его. Сжавшийся в страхе город на мгновение возникал, как мираж или видение, и снова исчезал в непроглядной тьме. Барабанный бой эхом отскакивал от внешней стены.

Когда молния еще раз блеснула поддельным дневным светом, Деорнот увидел нечто, заставившее его резко обернуться и с такой силой схватить руку Изорна, что молодой риммер испуганно вздрогнул.

- Приведи принца, - глухо сказал Деорнот.

Изорн поднял глаза. Странное поведение Деорнота заставило его на время забыть о своем суеверном страхе перед грозой. Лицо эркинландера обмякло, стало пустым, словно мешок из-под муки, ногти с такой же силой вонзились в руку Изорна, что потекла кровь.

- Что… Что это?

- Приведи принца Джошуа, - повторил Деорнот. - Ступай!

Риммер, в последний раз оглянувшись на своего друга, осенил себя знаком древа и побежал по стене к лестнице. Онемевший Деорнот с тяжелым, как свинец, сердцем стоял и думал, что лучше бы ему было погибнуть у Бычьей Стены - и даже умереть в бесчестье - только бы не видеть того, что было сейчас перед ним.

***

Когда Изорн вернулся с принцем и Ярнаугой, Деорнот все еще молча смотрел вперед. Не было нужды спрашивать, что он увидел, ибо молнии освещали всю округу.

Неисчислимая армия подходила к Наглимувду. Среди бушующей штормовой мглы вырос бескрайний лес ощетинившихся пик. Млечный путь горящих глаз мерцал в темноте. Снова зароптали барабаны, и буря обрушилась на город и замок, гигантский бурлящий шатер дождя, черных туч и леденящего тумана.

Глаза смотрели вверх, на стены - тысячи сияющих глаз, полных злобного ожидания. Белые волосы развевались по ветру, узкие белые лица были обращены к неприступным стенам Наглимунда. Наконечники пик отливали голубым во вспышках молний. Захватчики в гробовом молчании всматривались во тьму могучей армией призраков, бледные, как слепая рыба, бестелесные, как лунный свет. В тумане за ними шествовали другие длинные тени, закованные в доспехи, с громадными, шишковатыми дубинками. Снова раздался раскат барабанной дроби, и все стихло.

Милостивый Эйдон, даруй мне спасение, молился Изорн. В Твоих руках буду я спать, на Твоем лоне…

- Что это, Джошуа? - спросил Деорнот тихо, как бы из простого любопытства.

- Белые Лисы, норны, - ответил принц. - Это подкрепление, которого ждал Элиас. - Он устало поднял руку, как бы прикрывая глаза, чтобы не видеть призрачного легиона. - Это дети Короля Бурь.

***

- Ваше преосвященство, прошу вас, - отец Стренгьярд тянул старика за руку, сначала осторожно, потом со все возрастающей силой. Старик цеплялся за скамью, как клещ, маленькая фигурка в темном саду.

- Наш долг молиться, Стренгьярд, - упрямо ответил аббат Анодис. - Встань на колени!

Нарастающий стучащий стон бури все усиливался. Архивариус подавил растущую паническую потребность бежать - куда-нибудь, куда угодно.

- Это… это не естественные сумерки, ваше преосвященство, вы должны войти в дом, я прошу вас. Пожалуйста.

- Я знал, что напрасно остался здесь. Я говорил принцу Джошуа, чтобы он не сопротивлялся законному королю, - жалобно добавил Анодис. - Бог гневается на нас. Мы должны молиться, чтобы Он указал нам верную дорогу, мы должны помнить Его мученичество на древе… - он конвульсивно взмахнул рукой, как бы отгоняя муху.

- Это? Это делает не Бог, - ответил Стренгьярд, его обычно добродушное лицо теперь было нахмуренным и суровым. - Это работа вашего "законного короля" и его домашнего колдуна.

Епископ не обращал на архивариуса внимания.

- Благословенный Узирис, - бормотал он, двигаясь к заросшей клумбе львиного зева, - припадающие к Тебе смиренно раскаиваются в грехах своих. Мы перечили Твоей воле и, поступая так, навлекли Твой праведный гнев…

- Епископ Анодис, - нервно и раздраженно закричал Стренгьярд. Он сделал шаг вслед за стариком и остановился, пораженный густым, вихрящимся холодом, спустившимся на сад. Он все усиливался, и когда архивариус задрожал, звук барабанного боя стих. - Что-то… - Ледяной ветер швырнул капюшон Стренгьярда ему в лицо.

- О да, мы м-м-много грешили в нашем высокомерии, ничтожные и недостойные дети Твои, - пел Анодис, пробираясь через заросли львиного зева. - Мы м-м-молимся… мы… м-м-м-молимся… - старик замолчал на странно высокой ноте.

- Епископ?

На клумбе что-то двигалось. Стренгьярд увидел искаженное лицо старика с широко открытым ртом. Казалось, что-то схватило его. Грязь вокруг взметнулась тучей брызг, мешая разглядеть происходящее в зарослях. Епископ закричал тонким, пронзительным голосом.

- Анодис! - вскрикнул Стренгьярд, бросаясь к нему. - Епископ!

Крик прекратился. Стренгьярд застыл над скорчившимся телом епископа. Словно показывая заключительную часть какого-то сложного трюка, епископ медленно перекатился на бок.

Его лицо было залито кровью. Черная голова торчала из земли подле него, словно кукла, выброшенная ребенком. Челюсти головы быстро двигались. Улыбаясь, она повернулась к Стренгьярду. Ее крошечные глаза походили на белую смородину, спутанные бакенбарды намокли в крови епископа. Существо протянуло длинную руку, чтобы подтащить тело старика поближе, и в этот момент еще две руки высунулись из земли с другой стороны. Священник попятился. Крик камнем застрял у него в горле. Земля снова содрогнулась - тут, там, со всех сторон. Тонкие черные руки, извивающиеся, как мокрые змеи, ползли из-под земли на свет.

Стренгьярд споткнулся и упал, в стремлении добраться до дорожки, уверенный, что холодная черная рука вот-вот схватит его за ногу. Его лицо перекосила гримаса ужаса, но священник не мог издать ни звука. Сандалии остались в густой траве, и теперь он, пошатываясь, бежал бесшумными босыми ногами по дорожке к церкви. Мир, казалось, был покрыт мокрым одеялом тишины, она душила его и сжимала ему сердце. Даже шум двери, которую он захлопнул за собой, казался тихим и приглушенным. Когда он дрожащей рукой нащупывал засов, глаза его затянула серая пелена. Он упал в нее благодарно, как в мягкую постель.

***

Огни бессчетных факелов поднялись теперь над норнами, словно алые маки в поле пшеницы, превращая кошмарно красивые лица в красноватые пятна, подчеркивая нелепость огромных, закованных в доспехи понов. Солдаты на стенах замка смотрели вниз в потрясенной тишине.

Пять призрачных фигур на прозрачных, как паутина, лошадях выехали на открытое место перед внешней стеной. Свет факелов плясал на длинных белых плащах с капюшонами, и красная пирамида Пика Бурь мерцала и пульсировала у них на щитах. Они были окружены облаком страха, пронзавшего всех, кто видел их. Наблюдатели на стенах были не в силах бороться с бесконечной, изматывающей слабостью, навалившейся на них.

Первый из пяти поднял копье; остальные четверо сделали то же самое. Трижды ударили барабаны.

- Где хозяин Уджин э-д'а сикунаи - ловушки, которая поймает охотника? - в голосе спрашивающего была издевка, отдающийся эхом стон звучал в нем и подобно ветру разносился повсюду. - Где хозяин Дома Тысячи Гвоздей?

Долго не было слышно ничего, кроме тяжелого дыхания нависающей бури; потом раздался ответ.

- Я здесь, - Джошуа шагнул вперед, стройная тень на крыше Сторожевой башни. - Чего хотят странные путешественники у моих дверей? - голос его был спокоен, но слегка дрожал.

- Чего… мы просто пришли посмотреть, как заржавели гвозди, пока мы набирали силы, - слова были растянутыми и свистящими, как будто всадник не привык говорить. - Мы пришли сюда, смертные, чтобы вернуть часть нашей земли. На сей раз человеческая кровь прольется на земле Светлого Арда. Мы пришли задушить тебя в твоем доме.

Неумолимая сила и ненависть глухого голоса была такова, что многие солдаты с криками бежали со стен обратно в замок. Джошуа молча стоял над воротами, и в этот момент испуганный шепот наглимундцев перекрыл пронзительный крик:

- Землекопы! Землекопы в замке!

Принц обернулся, услышав какое-то движение за своей спиной. Деорнот на неверных ногах поднялся по лестнице ивстал рядом с ним.

- Сады замка полны буккенов, - уронил молодой рыцарь. Глаза его расширились, когда он увидел белого всадника. Принц сделал шаг вперед.

- Вы говорите, что хотите отомстить, - крикнул он бледной толпе. - Но это ложь! Вы пришли по приказу смертного - Верховного короля Элиаса. Вы служите смертному, как лягушки цапле. Что ж, идите! Вершите злодеяние! Вы увидите, что еще не все гвозди Наглимунда заржавели, и что есть еще здесь железо, несущее смерть ситхи!

Нестройные одобрительные возгласы послышались из рядов еще оставшихся на стенах солдат. Первый всадник заставил лошадь сделать еще шаг вперед.

- Мы - Красная Рука! - голос его был холоден, как могила. - Мы не служим никому, кроме Инелуки, Повелителя Бурь. Наши цели - это наши цели так же, как ваша смерть будет вашей смертью. - Он взмахнул копьем, и барабаны снова взорвались мелкой дробью. Зазвенели пронзительные сигналы.

- Тащите сюда фургоны! - крикнул Джошуа с крыши Сторожевой башни. - Закройте дорогу! Они попытаются свалить ворота.

Но норны не пытались тараном сокрушить надежную сталь и крепкое дерево ворот. Они стояли в молчании и глядели, как пятеро всадников не спеша ехали вперед. Один из солдат, оставшихся на стене, выпустил стрелу. За ней последовали и другие, не если они и достигли цели, то прошли сквозь нее; бледные всадники даже не вздрогнули.

Барабаны свирепо гремели, трубы и странные фанфары стонали и пронзительно вопили. Спешившись, всадники сделали несколько последних шагов к воротам, появляясь и исчезая в непрестанных вспышках молнии. С ужасающей медлительностью вожак поднял руку и развязал плащ. Алый свет пролился вперед. Сорвав плащ, он вдруг потерял форму, став туманным пятном нестерпимо яркого алого света. Остальные четверо повторили его движение. Пять существ, состоящих из перекрещивающихся мерцающих лучей, стояли теперь в своей истинной форме - больше чем прежде, каждый в два человеческих роста, безликие, переливающиеся, как ярко-красный шелк. Черная щель рта открылась на безглазом лице предводителя, когда он шагнул к воротам и прижал к ним свои горящие руки.

- Смерть! - взревел он, и голос его, казалось, потряс самое основание стен крепости. Железные петли ворот вспыхнули тусклым оранжевым сиянием.

- Хеи ма 'акаиао-за! - тяжелые перекладины почернели и задымились. Джошуа, неистово дернув за руку окаменевшего Деорнота, прыгнул к лестнице.

- Гси анхпра ИНЕЛУКИ!

Когда солдаты принца с воплями скатились со стен, блеснула невыносимо яркая вспышка света, оглушительный треск перекрыл раскаты грома, и мощные ворота обратились в дымящийся столб пыли. Обломки посыпались смертоносным дождем, и стена с обеих сторон рухнула, погребая под собой пытавшихся убежать людей.

Закованные в доспехи норны хлынули в дымящуюся пробоину. Огромные темные фигуры разбрасывали обломки; гюны, размахивая длинными дубинками, усеянными железными шипами, рыча, как разъяренные медведи, крушили все на своем пути. Искалеченные тела разлетались перед ними, как ловко сбитые кегли.

Некоторые солдаты, героически преодолевая душивший их страх, поворачивались лицом к чудовищам, чтобы сражаться. Один из великанов свалился с двумя пиками в животе, но через мгновение храбрый копьеносец упал мертвым с белой стрелой норнов в груди. Мертвенно-бледные норны словно черви проскальзывали в замок, оглашая воздух пронзительными криками.

Деорнот потащил медлившего Джошуа к внутренней стене. Лицо принца, измазанное сажей, было мокрым от слез и крови.

- Элиас посеял зубы дракона, - задыхаясь, проговорил Джошуа, когда Деорнот тащил его мимо булькающего кровью солдата. Деорноту показалось, что он узнал молодого копьеносца Острейла, сопровождавшего их на переговорах с королем, ныне погребенного под извивающимися телами землекопов. - Мой брат разбросал семена гибели всего человечества, - стонал Джошуа. - Он безумен!

Прежде чем Деорнот успел ответить - а что тут можно ответить, быстро подумал он, - два норна с горящими из под шлемов глазами, появились из-за внутренней стены, волоча кричащую девушку. Заметив принца и Деорнота, один из них что-то прошипел и длинным темным ножом перерезал ей горло. Она обреченно упала на землю.

Деорнот почувствовал, как тошнота подступает к горлу, и бросился вперед, подняв меч. Принц опередил его. Найдл мелькал как молния, прорезавшая темное небо - полдень, это был только полдень!

Вот и настал час, думал он отчаянно. Сталь скрестилась с полированным волшебным деревом. Помни о чести, последняя безнадежная мысль. Даже если никто этого не увидит… Бог увидит…

Ненавистные и ненавидящие белые лица поплыли перед его залитыми потом глазами.

***

Никакие сны о преисподней, никакие гравюры в его многочисленных книгах, никакие предостережения его эйдонитских учителей не могли подготовить отца Стренгьярда к тому завывающему аду, в который превратился Наглимунд. Молнии с шипением пронзали небо, гремел гром, голоса убийц и их жертв одинаково возносились к небесам, как кощунственное бормотание проклятых. На ветру под проливным дождем тут и там мелькали огни, убивая многих, кто надеялся крепкими дверьми укрыться от подступающего безумия.

Ковыляя по темным внутренним переходам, он видел норнов, ломающих закрытые ставнями окна церкви и беспомощно стоял рядом, когда они поймали несчастного брата Иглафа, молившегося на коленях перед алтарем. Стренгьярд не мог дальше смотреть на этот кошмар, не мог он и ничем помочь своему собрату, божьему человеку. С полными слез глазами и свинцовой тяжестью на сердце он проскользнул мимо и направился к внутреннему двору и комнатам принца.

Прячась в глубине живой изгороди, он видел стойкого Этельферта из Тинсетта и двух его стражников, раздавленных дубиной рычащего великана.

Он видел, содрогаясь, как истекает кровью лорд-констебль Идгрем, облепленный копошащимися землекопами.

Он видел, как одну из придворных дам разорвал на куски другой косматый гюн, и еще одну женщину, скорчившуюся на земле неподалеку с пустым бездумным лицом.

По всему разгромленному замку эти трагедии повторялись тысячекратно. Ночной кошмар, по-видимому, не имел конца.

Рыдая, он молился Узирису, уверенный, что Господь отвернулся от предсмертной агонии Наглимунда, и молясь, отчаянно, страстно, бездумно, Стренгьярд повернул за внутреннюю стену. Два обожженных рыцаря стояли над кучей мертвых тел, глаза их сверкали белками, как глаза отчаявшихся, загнанных животных. Он не сразу узнал Деорнота и принца, и за долгие, леденящие душу секунды ему удалось убедить их следовать за ним.

***

В лабиринте коридоров замка было тише. Норны, конечно, прорвались туда; несколько тел было распростерто на каменных плитах, но большинство обитателей внутренних покоев замка бежало искать укрытия в церкви и в обеденном зале, а норны не стали задерживаться для основательных поисков. У них будет время заняться этим позже.

В ответ на крик Джошуа Изорн отодвинул засов. Он, Айнскалдир и горстка эркинлавдских и риммерских солдат охраняли леди Воршеву и герцоганю Гутрун. Здесь же были и несколько других придворных, среди них Таузер и арфист Сангфугол.

Когда Джошуа холодно отстранился от объятий Воршевы, Стренгьярд обнаружил на матрасике в углу Ярнаугу с окровавленной повязкой на лбу.

- Крыша библиотеки рухнула, - с горькой улыбкой сказал старый риммер. - Боюсь, что пламя уничтожило почти все.

Для отца Стренгьярда это было, пожалуй, самым тяжелым ударом из всех, постигших его в этот день. Он разразился отчаянными рыданиями, слезы струились даже из-под черной повязки.

- Хуже… могло быть и хуже, - сказал он наконец, сглатывая слезы. - Ты мог погибнуть с ними, друг мой.

Ярнауга медленно покачал белоснежной головой и вздрогнул.

- Нет. Пока еще нет. Но скоро. Одну вещь я все-таки спас, - он вытащил из складок своего деяния потрепанный пергамент манускрипта Моргенса. На верхней странице пламенел кровавый след. - Храни его. Он еще не раз пригодится, я надеюсь.

Стренгьярд осторожно взял рукопись, перевязал ее шнуром со стола Джошуа и опустил во внутренний карман своей рясы.

- Ты сможешь встать? - спросил он Ярнаугу.

Старик кивнул, и священник помог ему подняться на ноги.

- Принц Джошуа. - окликнул Стренгьярд, бережно поддерживая друга. - Я кое-что придумал.

Принц оторвался от важной беседы с Деорнотом и нетерпеливо взглянул на архивариуса.

- В чем дело? - Принц поднял брови, его бледный лоб казался еще более высоким, чем всегда. - Ты хочешь, чтобы я сейчас же выстроил новую библиотеку? - Принц устало прислонился к стене. Шум снаружи все усиливался. - Прости меня, Стренгьярд. Я сказал глупость. Что пришло тебе в голову?

- Здесь есть выход.

Несколько забрызганных грязью, отупевших лиц повернулись к нему.

- Что? - спросил Джошуа, нагибаясь, чтобы внимательно посмотреть в глаза священнику. - Ты предлагаешь выйти через ворота? Я слышал, что их открыли для нас.

Стренгьярд, понимая важность того, о чем он говорил, нашел в себе силы не опустить глаз под пристальным взглядом принца.

- Есть потайной ход, ведущий от Сторожевой башни к Восточным воротам, - сказал он. - Уж я-то знаю - по вашему приказу я месяцами смотрел на планы замка в рукописи Дендиниса, когда мы готовились к осаде. - Он подумал о том, что знакомые свитки коричневого пергамента, покрытые выцветшими чернилами аккуратных букв Дендиниса, обратились в пепел, сгорев в развалинах библиотеки, и проглотил комок, застывший в горле. - Если… если только мы п-попадем туда, можно будет уйти по Переходу в Вальдхельмские горы.

- А оттуда куда? - ворчливо спросил Таузер. - Помирать от голода в пустынных горах? Устроить банкет для волков в чаще Альдхорта?

- А ты предпочитаешь, чтобы тебя съели здесь и сейчас, да еще куда менее приятные твари? - огрызнулся Деорнот. Сердце его забилось с новой силой при словах священника. Возвращение слабой надежды было почти невыносимым, но он готов был вынести все что угодно ради спасения принца.

- Придется пробиваться силой, - сказал Изорн. - Я уже слышу крики норнов во внутренних покоях, а у нас женщины и несколько детей.

Джошуа оглядел комнату, бледные, испуганные лица двух десятков людей.

- Лучше умереть снаружи, чем заживо сгореть внутри, так я полагаю, - промолвил он наконец, поднимая руку в жесте благословения или покорности. - Идемте быстрее.

- Есть еще одна вещь, принц Джошуа. - Услышав этот голос, принц подошел к тому месту, где священник помогал встать раненому Ярнауге. - Если мы доберемся до входа в тоннель, - тихо сказал Стренгьярд, - нам придется решить еще одну проблему. Дверь предназначалась для защиты, а не для бегства. Ее очень легко открыть и закрыть изнутри.

Принц вытер со лба сажу.

- Ты хочешь сказать, что мы должны найти какой-нибудь способ запереть ее за нами?

- Если хотим иметь хоть какую-то надежду на спасение.

Принц вздохнул. Кровь из раны на губе капала ему на подбородок.

- Сначала надо вообще дойти до ворот, а если уж это случится, постараемся что-нибудь придумать.

***

Они толпой вывалились из дверей. Увидев ожидавших в коридоре норнов, Айнскалдир обрушил топор на шлем ближайшего из них, высекая искры, озарившие темный коридор. Прежде чем второй успел замахнуться, подняв короткий меч, его пронзили с двух сторон клинки Изррна и одного из наглимундских стражников. Деорнот и принц быстро вывели придворных.

Шум резни стих. Лишь изредка последний крик боли или победное пение проносилось по пустынным коридорам. Едкий дым, тут и там мелькающие языки пламени и издевательские голоса норнов делали внутренние покои Наглимунда похожими на лабиринт мучеников на краю преисподней.

В вытоптанных садах замка на них напали землекопы. Один из солдат упал с зазубренным кинжалом буккенов в спине, остальные свирепо сражались. Молоденькую служанку Воршевы затащили в дыру в черной земле. Деорнот бросился вперед, чтобы помочь ей, и проткнул извивающееся черное тело концом меча, но девушка уже исчезла. Только изящная домашняя туфелька, лежащая в черной грязи, свидетельствовала о том, что бедняжка когда-либо существовала.

Два огромных гюна нашли винные погреба и сцепились в пьяной драке над последней бочкой перед караульным помещением внутренней стены. Они царапались, ревели и яростно молотили друг друга дубинками. Рука одного из них бесполезно болталась сбоку, а у другого все лицо было залито кровью и огромный лоскут кожи свисал со лба, но они свирепо рвали друг друга, рыча что-то на своем непонятном языке, среди расколотых бочек и окровавленных тел защитников Наглимунда.

Скорчившиеся в грязи Стренгьярд и Джошуа щурились от струй непрекращающегося дождя.

- Дверь караулки закрыта, - констатировал Джошуа. - Мы можем еще пройти через открытый двор, но если она заперта - мы погибли. Нам не удастся быстро взломать ее.

Стренгьярд содрогнулся.

- А если бы и взломали, не смогли… не смогли бы запереть ее за собой.

Джошуа взглянул на молчавшего Деорнота.

- И все-таки, - прошептал принц, - для этого мы и пришли сюда. Мы попытаемся бежать.

Построив маленький отряд, они стремительно побежали вперед. Гюны, один из которых вцепился зубами в горло своего товарища, катались по земле, отдавая последние силы смертельной схватке, словно древние первобытные боги. Не обращая внимания на людей, один из них брыкнул ногой от страшной боли и ненароком сбил с ног арфиста Сангфугола. Изорн и старый Таузер помогли ему подняться; в этот момент с другой стороны двора раздался пронзительный возбужденный кряк.

Дюжина норнов, двое из которых восседали на высоких бледных лошадях, обернулись на крик своего товарища. Увидев отряд принца, они пришпорили лошадей и бросились вперед, галопом промчавшись мимо бесчувственных великанов.

Изорн бросился к двери и дернул. Она распахнулась, но когда люди в панике рвались внутрь, первый всадник настиг их. На голове его был высокий шлем, в руке - длинная пика.

Темнобородый Айнскалдир с рычанием загнанный в угол собаки увернулся от змеиного удара копьем и сбоку бросился на норна. Он ухватился за развевающийся плащ и отскочил, стащив на землю своего врага. Лошадь, потерявшая всадника, поскользнулась на мокром булыжнике. Поднявшись на колени над упавшим врагом, Айнскалдир дважды опустил свой топор. Не замечая ничего вокруг, он был бы убит копьем второго всадника, но Деорнот бросил крышку сломанной бочки, сбив его с лошади. Кричащие пехотинцы бежали к ним. Деорнот схватил Айнскалдира и оттащил его от тела убитого норна.

Они проскользнули в дверь за несколько мгновений до того, как к ней подбежали норны. Изорн и два других беглеца с грохотом захлопнули ее. Пики ударились о дерево; один из норнов крикнул что-то высоким щелкающим голосом.

- Топоры! - сказал Ярнауга. - Насколько я знаю язык хикедаия, они пошли за топорами.

- Стренгьярд! - крикнул Джошуа. - Где этот проклятый коридор?

- Так… так темно, - дрожащим голосом ответил священник. Действительно, комнату освещал только неверный свет оранжевого пламени, ползущего по балкам крыши. Дым скапливался под низким потолком. - Я… я думаю, она должна быть с южной стороны… - Айнскалдир и несколько других бросились к стене и начали срывать тяжелые гобелены.

- Дверь! - прогремел Айнскалдир. - Заперта, - добавил он мгновение спустя.

Замочная скважина в тяжелой деревянной двери была пуста. Джошуа смотрел на нее, когда серебристое лезвие топора пробило дверь со двора.

- Ломайте ее, - приказал принц. - А вы, остальные, наваливайте все что можно перед другой дверью.

В несколько секунд Айнскалдир и Изорн выбили засов из косяка, а Деорнот поднес незажженный факел к тлеющему потолку. Еще через мгновение дверь была сбита с петель, и люди, проскочив через проход, побежали по наклонному коридору. Еще один кусок отлетел от двери, сокрушаемой их преследователями.

***

Несколько фарлонгов они бежали, не останавливаясь, сильные помогали слабым. Один из придворных рыдая упал на землю, не в силах идти дальше. Изорн хотел поднять его, но Гугрун, сама уставшая так, что еле передвигала ноги, отрицательно махнула рукой.

- Оставь его здесь, - сказала она. - Он еще может идти.

Изорн внимательно посмотрел на нее, потом пожал плечами. Продолжая путь по наклонному каменному тоннелю, они услышали, как тот человек с проклятиями поднялся на ноги и последовал за ними.

Когда перед ними возникла последняя дверь, высотой от пола до потолка, темная, прочная, погоня уже шумела в другом конце коридора. Опасаясь худшего, Джошуа протянул руку к одному и железных колец и потянул. Дверь легко отворилась, и петли мягко застонали.

- Слава Узирису, - сказал Изорн.

- Пусть проходят женщины и дети, - распорядился Джошуа, и два солдата повели маленькую группу по темному тоннелю за тяжелой дверью.

- Теперь мы подошли к этому, - сказал Джошуа. - Нам нужно найти способ запереть эту дверь или остаться, чтобы задержатьнаших преследователей.

- Я останусь, - зарычал Айнскалдир. - Я отведал сегодня колдовской крови, могу и еще добавить. - Он погладил рукоять меча.

- Нет. Это дело для меня, для меня одного. - Ярнауга кашлянул и беспомощно повис на руке Стренгьярда, но почти сразу же выпрямился. Высокий священник удивленно посмотрел на старика и вдруг понял.

- Я умираю, - сказал Ярнауга. - Мне не суждено было покинуть Наглимунд. Я всегда знал это. Я прошу только оставить мне меч.

- У тебя же нет сил! - сердито сказал Айнскалдир, словно его постигло неприятное разочарование.

- У меня их достаточно, чтобы закрыть эту дверь, - мягко сказал старик. - Видите? - он показал на огромные петли. - Они сработаны очень тщательно. Если дверь закрыть, клинок, сломанный в петельной щели, задержит самого стойкого преследователя. Идите.

Принц повернулся, как будто хотел что-то возразить; щелкающий крик разнесся по тоннелю.

- Хорошо, - горько сказал он. - Да благословит тебя Бог, Ярнауга.

- Не надо, - сказал Ярнауга. Он стащил с шеи что-то блестящее и вложил это с руку Стренгьярда. - Странно приобрести друга в самом конце, - сказал он. Лицо священника было мокро от слез, и он поцеловал риммера в щеку.

- Друг мой, - прошептал он и прошел в открытую дверь.

Они увидели, как блеснули в свете факелов глаза Ярнауга, когда он навалился плечом на дверь. Потом она захлопнулась, заглушив звуки подступающей погони.

***

Взобравшись по длинной лестнице, они, наконец, вышли наружу. Был ветреный дождливый вечер. Буря стихала. Стоя на каменистом плато под заросшим деревьями Переходом, они смотрели на далекий огонь, мерцающий на развалинах Наглимунда, и на черные нечеловеческие фигуры, пляшущие среди языков пламени.

Джошуа долго молчал. Капли дождя прочертили белые полоски на его измазанном сажей лице. Маленький отряд, дрожа, сгрудился за его спиной, собираясь снова тронуться в путь.

Принц поднял сжатую в кулак руку.

- Элиас! - крикнул он, и ветер унес далекое эхо. - Ты принес смерть и ужас в королевство нашего отца. Ты призвал Древнее Зло и надругался над опекой Верховного короля! Ты лишил меня дома, ты хотел уничтожить все, что я любил, - он замолчал, пытаясь сдержать слезы. - Отныне ты не король больше! Я отберу у тебя корону! Я отберу ее, клянусь!

Деорнот взял его под локоть и повел к дороге. Люди Джошуа ожидали его, замерзшие, испуганные и бесприютные в диком Вальдхельме. Он на минуту склонил голову в отчаянии или в молитве и повел их за собой в темноту.

15 КРОВЬ И КРУЖАЩИЙСЯ МИР

Черная кровь дракона хлынула на него, обжигая, как адское пламя. В мгновение, когда первые капли коснулись его, все его существо было подавлено. Ужасная кровь протекла через него, выжигая душу и оставляя сознание древнего дракона. Казалось, что он сам стал древним сердцем червя - в момент слабости, перед наступающей тьмой.

Тлеюще-меддительная, запутанная жизнь Игьярика захватила его; он менялся, и эта перемена была мучительна, как смерть или рождение.

Кости его становились тяжелыми и крепкими, как камень, искривленными, словно кости огромного червя. Кожа его обратилась в чешую, подобную драгоценным камням, и шкура на его спине скользила, словно жемчужная кольчуга.

Кровь сердца дракона с могучей, невероятной силой билась в его груди, тяжелая, словно темная звезда в глубокой ночи, и горячая, словно огни земных горнов. Когти его пронзали каменную кожу земли, а его древнее сердце билось… билось… билось… Он постиг всю хрупкую, великую мудрость народа драконов, пережив рождение своего долго живущего племени в детские годы земли и тяжесть бессчетных лет, давивших на него, долгих тысячелетий, несущихся мимо, словно мутные воды. Он был одним из старших всех племен, перворожденным остывающей земли, и теперь лежал, свернувшись, под ее поверхностью, как меньший червь мог бы укрыться под кожурой яблока…

Древняя черная кровь бежала по его жилам. Он рос, осознавал и называл все предметы кружащегося мира. Каменная кожа земли теперь была его собственной кожей - бесконечным пространством, на котором порожденные им живые существа боролись, сдавались и погибали, чтобы снова стать его частью. Их кости были его костями, скальными колоннами, подпиравшими мир, благодаря которым он улавливал любой трепет дыхания жизни.

Он был Саймоном. Но он был змеем. И был он еще самой землей, всей ее гигантской поверхностью и каждой частичкой. Он медленно рос, чувствуя, что смертная жизнь ускользает от него…

Во внезапном одиночестве своего величия, боясь потерять все, он потянулся, чтобы прикоснуться к тому, что знал. Он чувствовал их теплые жизни, маленькие искры в пустынной, ветреной темноте. Множество жизней - таких значительных и таких ничтожных…

***

Он видел Рейчел - сгорбленную, постаревшую. Она сидела на скамеечке в пустой комнате, обхватив руками седую голову. Когда она стала такой маленькой? У ее ног лежала метла, рядом аккуратная кучка пыли. В комнате замка быстро темнело.

Принц Джошуа стоял на склоне горы и смотрел вниз. Отсветы далекого пламени окрашивали его мрачное лицо. Он видел сомнения и боль принца; он пытался двинуться к нему, чтобы дать уверенность и облегчение, но был не властен прикоснуться к жизням, проносящимся перед ним.

Маленький коричневый человек, которого он не знал, направлял плоскодонку вверх по течению. Огромные деревья почти касались ветвями воды, тучи мошкары дрожали в воздухе. Маленький человек заботливо коснулся куска пергамента, заткнутого за пояс. Ветер трещал в перепутанных ветвях, и маленький человек благодарно улыбался.

Большой человек - Изгримнур? А где его борода? - расхаживал по искореженной ветром пристани и смотрел в темнеющее небо, на иссеченный бурей океан.

Красивый старик со спутанными белыми волосами сидел на камне, играя с толпой полуобнаженных детей. Его голубые глаза были мягкими и далекими, окруженными морщинками спокойной улыбки.

Мириамель, коротко остриженная, смотрела через поручни корабля на тяжелые облака, сгущающиеся на горизонте. Мокрые паруса с щелканьем мотались у нее над головой. Он хотел задержать взгляд, но видение пронеслось мимо, словно падающий осенний листок.

Высокая эрнистирийская женщина стояла на коленях у двух каменных пирамидок в рощице стройных берез на высоком склоне овеваемой ветрами горы.

Король Элиас смотрел в глубину винной кружки, глаза его покраснели, на коленях лежал серый меч Скорбь. Меч был дикой, злобной тварью, которая притворялась спящей.

***

Моргенс в огненной короне внезапно возник перед ним, и это вонзило ледяное копье боли даже в его драконье сердце. В руках доктора была огромная книга, губы его дергались в безмолвном крике предупреждения: остерегайся фальшивого посланника… остерегайся…

***

И потом все лица ускользнули, все, кроме одного, последнего призрака.

Мальчик, худой и неуклюжий, шел по темным подземным переходам, с плачем полз по запутанному лабиринту, словно пойманное в ловушку животное. Каждая деталь его пути, каждый новый изгиб или поворот мучительно открывались его сознанию.

Мальчик стоял на склоне горы, освещенный полной луной, и в ужасе смотрел на белолицые фигуры и серый меч. Черная туча закрыла мальчика своей тенью.

Тот же мальчик, только повзрослевший, стоял перед огромной белой башней. Ослепительный свет сверкал на его пальце, хотя вокруг была сгущающаяся тень. Звонили колокола. И крыша башни вдруг вспыхнула пламенем…

***

Теперь темнота поглощала его, унося в иные, незнакомые миры - но он не хотел идти. Не раньше, чем вспомнит имя этого ребенка, глупого неуклюжего мальчика, который трудился в невежестве. Он никуда не пойдет, он вспомнит…

***

***

- Сеоман, - довольно громко сказал чей-то голос. Саймон понял, что его зовут уже не в первый раз.

Он открыл глаза. Цвета были такими яркими и насыщенными, что он быстро зажмурился, ослепленный. За его сомкнутыми веками танцевали безумные вертящиеся серебряные и красные колеса.

- Приди, Сеоман, приди и присоединись к своим спутникам. Ты нужен здесь.

Он снова чуть-чуть приоткрыл глаза, медленно привыкая к свету. Цвета не было вовсе - все было бело. Он застонал, пытаясь пошевелиться, но ужасная слабость сковала его, как будто что-то тяжелое сдавило его со всех сторон; в то же время он казался себе прозрачным и хрупким, словно был соткан из чистого стекла. Лежа с закрытыми глазами, он чувствовал, как свет проходит сквозь него, наполняя сиянием, но не согревая.

Тень пересекла его чувствительное лицо, ему показалось, что он ощущает ее реальный вес. Что-то мокрое и холодное коснулось его губ. Он глотнул, почувствовал ожог боли, закашлялся и глотнул еще. По вкусу можно было определить весь путь этой воды - ледяной пик, тяжелая дождевая туча, каменистый горный шлюз.

Он шире открыл глаза. Все вокруг, кроме маячившего поблизости золотистого лица Джирики, действительно было ошеломляюще белым. Он был в пещере с выбеленными пеплом стенами, исчерченными слабыми темными линиями. У стен грудами лежали шкуры, резные деревянные предметы и красивые изукрашенные чаши. Едва шевеля тяжелыми, онемевшими, но странно сильными руками, Саймон медленно ощупывал деревянное ложе и меховое покрывало. Как?..

- Я… - Он снова закашлялся.

- Ты болен, ты устал. Так и должно было быть. - Ситхи нахмурился, но выражение его светящихся глаз не изменилось. - Ты сделал нечто ужасное, Саймон, знаешь ли? Ты вторично спас мою жизнь.

- Мммм. - Его голова, казалось, так же онемела, как и мышцы. - Что произошло? Была гора… пещера… и… Дракон! - задыхаясь, воскликнул Саймон и попытался сесть. Меховая накидка сползла вниз, и только тут он понял, как на самом деле холодно в комнате. Из-за шкуры, висевшей на другом конце комнаты, сочился слабый свет. Волна внезапного головокружения лишила его всех сил. Он снова опустился на ложе.

- Пропал, - коротко ответил Джирики. - Живой или мертвый, я не знаю, но пропал. Когда ты ударил, он прополз мимо тебя и рухнул в пропасть. Я не разглядел, куда он упал, сложно различить что-нибудь в бездне снега и льда. Ты владел мечом, как истинный воин, Сеоман Снежная Прядь.

- Я… - Саймон прерывисто вдохнул и попытался еще раз. Когда он говорил, болело лицо. - Я думаю… это не я. Торн… использовал меня. Мне кажется, он… хотел, чтобы его спасли. Это наверное звучит глупо, но…

- Нет. Может быть, ты и прав. Смотри, - Джирики показал на стену пещеры в нескольких футах от них. Торн лежал на плаще принца, как на подушке, черный и далекий, как дно колодца. Как могла такая вещь казаться живой в его руках? - Не трудно было нести его сюда, - сказал Джирики. - Может быть, он хотел идти именно в этом направлении.

Слова ситхи запустили в мозгу Саймона медленное движение колеса воспоминаний.

Меч хотел попасть сюда - но куда это "сюда"? И как. мы попали… Матерь Божья, дракон!..

- Джирики, - задохнулся он. - Остальные! Где остальные?

Принц осторожно кивнул.

- О да. Я надеялся подождать с этим, но вижу, что у меня нет выбора. - На секунду он прикрыл янтарные глаза. - Аннаи и Гримрик погибли. Их погребли на горе Урмсхейм. - Он вздохнул и сделал незнакомый, беспомощный жест. - Ты не знаешь, что значит похоронить вместе смертного и ситхи, Сеоман. Это случалось очень редко - и ни разу за последние пять веков. Деяния Аннаи будут жить до конца мира в Танце Лет, и имя Гримрика всегда будет рядом с ним. Они вечно останутся лежать под Деревом Удуна. - Джирики закрыл глаза и некоторое время молчал. - Остальные… Что ж, они все живы.

Сердце Саймона сжалось, но он отогнал на время мысли о погибших. Он увидел, что темные линии, испещряющие потолок, складывались в странные изображения змей и животных с длинными клыками. Пустые глаза животных тревожили его: ему казалось, что если слишком долго смотреть на них, они начнут двигаться. Он снова повернулся к Джирики.

- Где Бинабик? - спросил он. - Нам надо поговорить. Я видел странный сон… Самый странный сон…

Прежде чем Джирики открыл рот, в отверстие пещеры просунул голову Хейстен.

- Король все еще не хочет говорить? - спросил он, потом увидел Саймона. - А ты поднялся, парень! Это здорово!

- Какой еще король? - встревоженно спросил Саймон. - Надеюсь, не Элиас?

- Нет, парень, - покачал головой Хейстен. - После… после того, что было на горе, нас нашли тролли. Ты спал несколько дней. Мы теперь на Минтахоке, Горе Троллей.

- И Бинабик со своими друзьями?

- Не совсем, - Хейстен посмотрел на Джирики. Ситхи кивнул. - Бинабик - и Слудиг с ним - они в плену у короля. Приговорены к смерти, вот что.

- Что?! В плену?! - взорвался Саймон, но тут же рухнул на подушки, потому что боль обручем стянула его голову. - Почему?

- Слудиг потому что он ненавистный риммер, - ответил Джирики. - А Бинабик, как они говорят, совершил какое-то ужасное преступление против короля троллей. Мы еще не знаем, что случилось на самом деле, Сеоман Снежная Прядь.

Потрясенный, Саймон кивнул.

- Это все безумие. Я сошел с ума, а может быть просто сплю. - Он обвиняюще повернулся к Джирики. - А почему ты все время называешь меня таким странным именем?

- Не надо, - начал Хейстен, но Джирики, не обратив на него внимания, достал из кармана куртки маленькое зеркальце. Саймон сел и взял его. Изящная резьба оправы казалась грубой чувствительным пальцам юноши. За стенами пещеры выл ветер, его холодные струи проникали внутрь сквозь меховой полог.

Может быть, уже весь мир покрыт льдом? И зима теперь никогда не кончится.

При других обстоятельствах он был бы очарован красно-золотым пушком, покрывавшим его лицо, но сейчас он смотрел на длинный шрам, поднимающийся от подбородка через всю щеку мимо левого глаза. Кожа вокруг него была лилово-синей и казалась совсем новой. Он потрогал ее и вздрогнул. Потом провел пальцами по голове.

Длинная прядь его волос была белой, как снега Урмсхейма.

- Ты был отмечен, Сеоман, - Джирики протянул руку и коснулся его щеки длинными пальцами. - К добру ли, к худу, но ты был отмечен.

Саймон выронил зеркало и закрыл лицо руками.

ЧАСТЬ 2

ДОРОГИ СТРАНСТВИЙ

ПРОЛОГ

Ветер с пронзительным воем проносился над опустевшими крепостными стенами. Казалось, что это души обреченных на вечную муку молят о пощаде. Брату Хенгфиску это доставляло злорадное удовольствие, хоть зверская стужа выморозила воздух из его некогда мощных легких и сморщила и обветрила кожу на лице и руках.

Да, вот так и будут они стонать, эти многочисленные грешники, не внявшие зову Матери Церкви, а в их числе, к сожалению, и некоторые наименее богобоязненные члены его братства Святого Ходерунда. Так они будут вопить пред гневным ликом Господним, моля о пощаде, но будет поздно, слишком поздно…

Он сильно ударился коленом о камень, упавший со стены, и повалился на снег, застонав сквозь стиснутые зубы. Монах захныкал, но тут же вскочил, ощутив, как слезы замерзают на щеках, и заковылял дальше.

Главная дорога, ведущая наверх к замку через город Наглимунд, была занесена снегом. Дома и лавки по обе ее стороны почти не были видны, укрытые белым саваном снежного покрова, а те дома, которые еще можно было различить, казались безжизненными, словно скелеты давно умерших животных. Пустынная дорога, а на ней только брат Хенгфиск и снег.

Ветер часто менял направление, свист его в каменных бастионах на горе становился все пронзительнее. Монах, прищурившись, взглянул вверх, на стены, потом опустил голову и побрел дальше в сером дневном свете, окутанный серой послеполуденной тишиной. Хруст снега под ногами напоминал отдаленные удары барабана, сопровождающие завывание ветра, похожее на пронзительные звуки волынки.

Ничего удивительного, что народ сбежал из города в крепость, подумал он, содрогнувшись. Тут и там зияли, как рты идиотов, черные крыши и стены, продавленные напором снега. Но в замке, под прикрытием камня и гигантских бревен, люди в безопасности. Там, должно быть, горят костры, повсюду раскрасневшиеся веселые лица - лица грешников, напомнил он себе с укором, беззаботные лица с печатью проклятия на них. Они окружат его, пораженные тем, что он преодолел столь дальний путь, несмотря на коварный буран.

Сейчас ведь месяц ювен? Да что ж такое с его памятью? Неужели не вспомнить месяца?

Ну, конечно же, ювен. Две полных луны назад была весна; может быть, немного прохладная, но это пустяк для риммерсмана - Хенгфиск вырос на холодном севере.

Нет, конечно, тут что-то нечисто, если в ювене - первом месяце лета - такая жуткая стужа да еще со снегом и льдом.

Разве брат Лангриан не отказался покинуть аббатство, несмотря на все, что сделал Хенгфиск, чтобы вернуть ему здоровье?

- Дело не просто в плохой погоде, брат мой, - сказал Лангриан. - Здесь речь идет о проклятии над всеми созданиями божьими. Это пришел День расплаты к нам еще при жизни нашей.

Пусть Лангриан поступает, как хочет: захотел остаться среди сожженных руин аббатства Святого Ходерунда, питаться ягодами и другими лесными дарами (много ли их сейчас, в такую-то холодину?), захотел - и остался. Но брат Хенгфиск не дурак. Он-то знает, что идти надо в Наглимунд, где ему обрадуется старый епископ Анодис. Епископ сумеет оценить все тонко подмеченное им в пути, его рассказы о том, что произошло в аббатстве, и об этой невероятной погоде. Жители Наглимунда приютят его, накормят, расспросят и пригласят посидеть у теплого огня.

Но они-то должны знать, отчего так холодно, думал Хенгфиск без особой уверенности, кутаясь в обледенелый плащ. Он уже был под самой стеной. Белый мир, окружавший его столько дней и ночей, казалось, исчезает: перед ним вставало каменное безмолвие. Должны же они знать про снег и про все это. Вот почему они перебрались из города в крепость. А стража укрылась из-за этой проклятой дьявольской погоды, так ведь? Конечно же так!

Он стоял и с каким-то безумным любопытством смотрел на груду обломков, в которую превратились большие ворота Наглимунда. Из снежных сугробов торчали черные обгоревшие громады колонн и массивных камней, зиявший в стене пролом мог вместить двадцать Хенгфисков, поставленных в ряд, плечом к плечу.

Только посмотрите, как они все запустили! Ох, и будут они вопить, когда придет Судный день, вопить и вопить, и не будет им надежды на спасение. Все запустили: и ворота, и город, и погоду.

Кто-то заслуживает порки за такую небрежность. У епископа Анодиса, конечно, рук не хватает, чтобы держать в повиновении такое непокорное стадо. Хенгфиск будет счастлив помочь достойному старцу заняться этими недотепами. Но сначала тепло очага и пищи, и только затем - немного монашеской дисциплины. Скоро, скоро все наладится.

Хенгфиск осторожно пробрался через разбитые столбы и заснеженные камни.

***

Взглянув перед собой, Хенгфиск вдруг осознал, как это красиво: за воротами все было покрыто тончайшим слоем льда, похожим на кружевную паутину; заходящее солнце раскрасило отблесками бледного пламени заиндевелые башни, обледенелые стены и двор.

Под прикрытием бастионов вой ветра стал тише. Хенгфиск долго стоял, оглушенный внезапной тишиной. Бледное солнце скользнуло за стены, и лед потемнел. Глубокие лиловые тени сгустились в углах, протянувшись к основанию разрушенных башен. Свист ветра теперь походил на кошачье шипение. И пучеглазый монах обреченно опустил голову, начиная понимать, что произошло здесь.

Вдруг он встрепенулся: что же тогда означают эти голубые огоньки в башенных окнах?

И что за фигуры направляются к нему через заваленный обломками двор, двигаясь изящно, будто пух, летящий над обледенелыми камнями?

Сердце его учащенно забилось. Сначала, увидев их прекрасные холодные лица и белые волосы, он принял их за ангелов. Но уловив дьявольский огонь в черных глазах и улыбки, он повернулся и, спотыкаясь, попробовал бежать.

***

Норны без усилий схватили его и потащили по лабиринту разоренного замка, под своды обледенелых башен, погруженных в глубокий мрак, который неустанно пронизывали мерцающие огоньки. А когда новые хозяева Наглимунда зашептали ему в уши таинственными мелодичными голосами, его отчаянные крики на время заглушили даже завывание ветра.

1 МЕЛОДИИ ГОРНЫХ ВЫСОТ

Даже в самой пещере, где потрескивал огонь, посылая серые столбики дыма к отверстию в каменной крыше, где красные отблески играли на резных настенных изображениях переплетенных змей и клыкастых большеглазых зверей, даже здесь холод пронизывал Саймона до костей. Сквозь лихорадочный сон, приглушенный дневной свет и мрак ночи он чувствовал, как серый лед сковывает его, как коченеет тело, как его заполняет мороз. Он уже не верил, что когда-нибудь сможет согреться.

Оставляя свое больное тело в холодной пещере Йиканука, он путешествовал по стране снов, беспомощно переносясь из фантазии в фантазию. Много раз ему казалось, что он вернулся в Хейхолт, в родной замок, чего уж никогда не будет: к нагретым солнцем полянам и тенистым уголкам, в этот великолепнейший из домов, полный веселой суеты, красок и музыки. Он снова бродил по саду за зеленой изгородью, и ветер, воющий вокруг пещеры, где он спал, в его снах лишь слегка шелестел листвой, путаясь в нежном кустарнике.

В одном из своих странных снов он вновь очутился в кабинете доктора Моргенса. Кабинет был наверху, в высокой башне, облака проплывали мимо стрельчатых окон. Старик, чем-то озабоченный, склонился над большой раскрытой книгой. В его сосредоточенном молчании было что-то пугающее. Саймон, казалось, не существовал для него: он пристально рассматривал примитивное изображение трех мечей, занимавшее открытые страницы.

Саймон отошел к окну. Был слышен шум ветра, но Саймон не ощущал его дуновения. Он взглянул вниз, во двор. Оттуда на него были устремлены широко раскрытые серьезные глаза ребенка, маленькой темноволосой девочки. Она подняла руку, как бы в знак приветствия, и внезапно исчезла.

Башня вместе с захламленным кабинетом доктора Моргенса начала стремительно таять прямо под ногами Саймона, подобно морскому отливу, и наконец исчез сам старый доктор. Даже растворяясь, как тень при свете дня, Моргенс не поднял глаз на Саймона, напротив, он продолжал судорожно листать страницы книги, как бы ища в ней ответ. Саймон окликнул его, но все вокруг стало холодным и серым, полным танцующих туманов и обрывков снов.

Он проснулся и в который раз за последние дни увидел погруженную в ночную мглу пещеру, Хейстена и Джирики, лежащих у стены, исписанной рунами. Эркинландер спал, свернувшись калачиком в своем плаще, борода его свисала с камня. Ситхи рассматривал что-то, зажатое в руке. Джирики, казалось, глубоко задумался. Глаза его слабо мерцали, отражая свет угасающего огня. Саймон попытался что-то сказать - он изголодался по теплу и голосам - но сон не отпускал его. Как громко воет ветер…

Он стонет в горных расщелинах, как раньше стонал между башнями Хейхолта, как завывал над бастионами Наглимунда.

Так тоскливо! Ветер такой тоскливый…

Скоро он снова заснул. В пещере было тихо, слышалось лишь легкое дыхание и мелодии одиноких горных высот.

***

Это была всего лишь яма, но из нее получилась вполне сносная тюрьма. Она уходила на двадцать локтей в каменные глубины Минтахока, а в ширину в ней могли разместиться два человека или четверо троллей. Стены скважины были отшлифованы, как лучший мрамор для скульптур, так что даже пауку не за что было бы уцепиться, а дно - темным, холодным и сырым, как и положено в подземелье.

Луна уже взошла над снежными вершинами соседних гор, но лишь отраженный свет ее проникал на дно ямы,.едва касаясь двух неподвижных фигур. Призрачный мир застыл, и бледный диск луны, которую тролли называют Шедда, медленно пересекал черное небесное поле.

Вдруг что-то шевельнулось наверху, у отверстия ямы. Маленькая фигурка перевесилась через край, всматриваясь в густой мрак внизу.

- Бинабик… - позвала она наконец на языке троллей. - Бинабик, ты меня слышишь?

Если и шевельнулась одна из теней на дне ямы, она сделала это беззвучно. Фигурка вверху заговорила снова.

- Девять раз по девять дней, Бинабик, твое копье стояло у моей двери, и я ждала тебя. - Слова произносились размеренно, как в ритуальном действе, но голосок задрожал на мгновение, а потом продолжал:

- Я ждала тебя и называла имя твое в Долине эха, но лишь мой собственный голос возвращался ко мне. Почему же-ты не вернулся и не взялся снова за копье свое? - И снова не было ответа. - Бинабик! Почему ты не отвечаешь? Хоть это-то ты можешь сделать для меня?

Тень покрупнее шевельнулась на дне ямы. Бледно-голубые глаза блеснули в лунном свете.

- Что за тролль там ноет наверху? Мало того, что бросают в яму человека, никому не делавшего зла, так еще приходят и бормочут что-то над головой, как только он попытается уснуть.

Тень застыла на мгновение, как олень, пойманный лучом фонаря, и исчезла в ночи.

- Ну и слава Богу, - и Слудиг снова завернулся в промокший плащ. - Не знаю, что говорил тебе этот тролль, Бинабик, но я терпеть не могу тех, кто насмехается над тобой, да и надо мной заодно, хоть я и не удивляюсь, что они нас ненавидят.

Тролль, лежавший рядом с ним,промолчал и только посмотрел на риммерсмана темными печальными глазами. Слудиг снова перевернулся и попытался заснуть, хотя дрожал от холода.

***

- Нет, Джирики, ты не можешь уйти! - Саймон сидел на нарах, спасаясь в одеяле от пронизывающего холода. Чтобы преодолеть приступ головокружения, пришлось стиснуть зубы: он редко поднимался за те пять дней, что прошли с тех пор, как он проснулся.

- Я должен, - сказал ситхи, опустив глаза, чтоб не видеть мольбы во взгляде Саймона. - Я уже послал вперед Сиянди и Киушапо, но требуется мое личное присутствие. Я останусь еще на день или два, Сеоман, но больше откладывать не смогу.

- Ты должен помочь освободить Бинабика! - Саймон подобрал ноги с холодного каменного пола на постель. - Ты говорил, что тролли тебе доверяют. Заставь их отпустить Бинабика, и пойдем все вместе.

Джирики тихо вздохнул.

- Это не так просто, юный Сеоман, - сказал он, почти теряя терпение. - У меня нет ни сил, ни власти, чтобы заставлять кануков делать что бы то ни было. Кроме того, у меня есть обязанности и обязательства, которых тебе не понять. Единственная причина, по которой я не ушел до сих пор, - это желание поставить тебя на ноги. Мой дядя Кендарайо'аро давно вернулся в Джао э-Тинукай, и я должен последовать за ним.

- Должен?! Но ты же принц!

Ситхи покачал головой:

- Эти слова в наших языках имеют разное значение, Сеоман. Я принадлежу к правящей фамилии, но я никем не командую и никем не управляю. К счастью, и мной никто не управляет, за исключением отдельных случаев и отдельных моментов. Мои родители объявили, что этот момент настал. - Саймону показалось, что он улавливает нотки гнева в голосе Джирики. - Но не бойся. Ни ты, ни Хейстен не являетесь пленниками. Кануки вас уважают. Они отпустят вас, когда вы пожелаете.

- Но я без Бинабика не уйду. - Руки Саймона теребили край плаща. - И без Слудига тоже.

У входа появилась меленькая темная фигурка и вежливо кашлянула. Джирики взглянул через плечо и кивнул. Вошла старая женщина и поставила у ног Джирики дымящийся котелок, затем ловко вынула из широкой шубы три чашки и расставил их полукругом. Хоть ее крохотные пальчики орудовали ловко, а морщинистое круглощекое лицо ничего не выражало, Саймон уловил страх в ее глазах, когда они на мгновение встретили его взгляд. Закончив, она попятилась из пещеры и исчезла за пологом так же бесшумно, как и появилась.

Кого она боится? с недоумением подумал Саймон. Джирики? Бинабик ведь говорил, что кануки и ситхи всегда ладили между собой - более или менее.

Но тут он увидел себя ее глазами: вдвое выше троллей, рыжеволосый, заросший - лицо его покрыла первая юношеская борода, - тощий как жердь, хотя этого она заметить не могла, поскольку он был закутан в одеяло. Какую разницу могли жители Йиканука уловить между ним и ненавистными им риммерами? Разве люди Слудига не воевали с троллями веками?

- Выпей это, Сеоман, - сказал Джирики, наливая из котелка какой-то дымящийся напиток. - Здесь есть для тебя чашка.

Саймон протянул руку.

- Снова суп?

- Кануки называют это ака, или, по-вашему, чай.

- Чай! - он схватил чашку. Юдит, хозяйка кухни в Хейхолте, очень любила чай. По окончании долгого рабочего дня она часто усаживалась с огромной кружкой этого напитка, и кухня наполнялась ароматами трав, собранных на Южных островах. Когда она бывала в хорошем настроении, она и Саймону давала попробовать. Боже! Как ему хочется домой!

- Никогда не думал… - начал он, отхлебывая, но тут же выплюнул жидкость, поперхнувшись. - Что это? - спросил он полузадушенно. -Это не чай!

Может быть Джирики и улыбнуся, но за краем чашки, из которой он медленно потягивал напиток, было не разглядеть.

- Конечно это чай, - сказал ситхи. - Кануки используют иные травы, чем вы, судходайя. Иначе и быть не может, раз их торговля с вами так ограничена.

Саймон вытер губы, не скрывая отвращения.

- Но он соленый. - Он снова с гримасой понюхал чашку. Ситхи кивнул и сделал еще глоток.

- В него кладут соль, и масло к тому же.

- Масло?!

- Сколь удивительны потомки Мезумииру, - сказал Джирики нараспев, - бесконечна их изобретательность.

Саймон с отвращением поставил чашку.

- Масло. Ну и дела, клянусь Узирисом, сыном Божьим!

Джирики спокойно допил чай. Упоминание о богине луны Мезумииру снова вернуло Саймона к мысли о друге-тролле, который однажды ночью в лесу спел ему песню о лунной женщине. Настроение испортилось.

- Так как же помочь Бинабйку? - спросил Саймон. - Как?

Джирики поднял свои спокойные кошачьи глаза.

- Мы сможем завтра о нем поговорить. Я еще не знаю, в чем его обвиняют. Очень немногие кануки могут объясняться на других языках. Твой друг - счастливое исключение среди троллей, а я не очень силен в их наречии. Кроме того, мне не хочется передавать их соображения посторонним.

- А что будет завтра? - спросил Саймон, снова опускаясь на ложе. В голове у него стучало. Ну что же делать с этой проклятой слабостью?

- Будет… суд, я полагаю. Суд, на котором правители кануков слушают споры и выносят решения.

- И мы выступим в защиту Бинабика?

- Нет, Сеоман, не совсем так, - мягко сказал Джирики. Легкая тень пробежала по его треугольному лицу. - Мы отправляемся туда, потому что ты встретился с Горным драконом… и остался жив. Правители Йиканука хотят тебя. видеть. Не сомневаюсь, что преступления твоего друга будут также оглашены перед всем народом. Теперь отдыхай. Завтра тебе понадобятся силы.

Джирики встал и странным движением расправил свое необычайно гибкое и стройное тело. Его янтарные глаза были устремлены, казалось, в бесконечность. По телу Саймона пробежала сильная дрожь, и на него накатилась крайняя усталость.

Дракон! думал он словно в забытье, не то недоумевая, не то ужасаясь. Он видел дракона! Он, Саймон, презренный и никчемный мечтатель, замахнулся мечом на дракона и остался в живых, хоть и был ошпарен его кипящей кровью. Как в сказке!

Он взглянул на темно поблескивающий меч Торн, который лежал у стены, едва прикрытый чем-то. Лежал в ожидании, как прекрасная смертоносная змея. Даже Джирики, казалось, не хотел ни прикасаться к нему, ни говорить о нем. Ситхи отказывался отвечать на расспросы Саймона о том, что за магические силы могли, подобно крови, наполнять клинок Камариса. Окоченевшими пальцами Саймон прикоснулся к болезненному шраму на лице. Как простой кухонный мальчишка посмел поднять такое могучее оружие?

Закрыв глаза, он почувствовал, что огромный чуждый мир медленно вращается под ним. Он слышал, как Джирики прошел через пещеру к входу, как прошелестел полог, приподнятый им, и сон поглотил его.

***

И снова перед ним проплывало лицо маленькой темноволосой девочки. Серьезные глаза на детском лице казались старыми и глубокими, как кладбищенский колодец. По-видимому, она что-то хотела сказать ему: рот ее беззвучно двигался, и сквозь зыбкую атмосферу сна он на мгновение уловил звук ее голоса.

***

Проснувшись на следующее утро, он увидел у своей постели Хейстена. Солдат мрачно улыбался, сверкая зубами, на бороде блестел тающий снег.

- Пора вставать, друг Саймон. Уйма дел сегодня, уйма дел.

Саймону удалось одеться, несмотря на слабость, но эта процедура заняла много времени. Хейстен помог ему надеть сапоги, которых он не надевал с момента пробуждения в Йикануке. Они напоминали деревянные колодки, а одежда царапала кожу, вдруг ставшую необычайно чувствительной. Но то, что он на ногах и одет, придало ему бодрости. Он неуверенно прошелся несколько раз по пещере, как бы снова обретая двуногость.

- Где Джирики? - спросил Саймон, натягивая на плечи плащ.

- Этот-то уже ушел. Не беспокойся насчет собрания. Я могу тебя, хилого, туда донести.

- Если меня принесли сюда, - сказал Саймон и вдруг ощутил холодок в своем голосе, - это не значит, что меня придется носить вечно.

Грубоватый эркинландер хмыкнул, но не обиделся.

- По мне так и хорошо, если сам пойдешь, парень. Эти тролли делают такие узкие дорожки, что носить кого по ним - не дай Бог.

Саймону пришлось минутку повременить, прежде чем шагнуть в поток света, хлынувший в пещеру, когда подняли полог. Он шагнул и чуть не ослеп, хотя день был пасмурный.

Они стояли на широком каменном карнизе, который выдавался на двадцать локтей от пещеры. Он тянулся налево и направо, вдоль отвесного склона горы. Саймону были видны дымы других пещер, располагавшихся по всей длине карниза, который вдали заворачивал за выступ горы Минтахок и терялся из виду. Похожие/проезды можно было увидеть и вверху ряд за рядом, по всему склону. К Саймону приближались несколько всадников на баранах. Все они были крупнее Бинабика: здесь, в Йикануке, Саймон понял, что Бинабик мал ростом даже для тролля. Эти к тому же выглядели более примитивными и опасными, чем его друг; хорошо вооруженные, со свирепыми лицами, они имели угрожающий вид, несмотря на малый рост.

Саймон рассматривал троллей, тролли рассматривали Саймона.

- Они о тебе слыхали, Саймон, - пророкотал Хейстен. Наездники испуганно взглянули на него. - А видеть-то тебя никто не видел.

Тролли с тревогой осмотрели высокого стража с ног до головы, пощелкали языками, понукая своих баранов, и поспешили прочь. Вскоре они исчезли за поворотом,

- Ну теперь будет разговоров! - усмехнулся Хейстен. - Бинабик рассказывал мне о своем доме, но трудно было все это представить. Редко все оказывается таким, как ожидаешь увидеть, верно?

- Только наш добрый господь Узирис знает все ответы, - согласился Хейстен. - А теперь, если хочешь повидать своего маленького приятеля, нужно пошевеливаться. Иди не торопясь и подальше от края.

***

Они медленно шли по петляющей тропинке, которая то сужалась, то расширялась, пересекая горный склон. Солнце стояло высоко над головой, но было закрыто темными облаками. Колючий ветер проносился над Минтахоком. Вершина горы была покрыта льдом, как и другие пики по всей долине. Но здесь, пониже, снег лежал пятнами. Кое-где на дороге белели широкие сугробы, снег занес даже входные отверстия пещер, но преобладали сухие камни и голая земля. Саймон представления не имел о том, является ли снег привычным для первых дней тьягара в Йикануке, но он точно знал, что слякоть и холод ему уже осточертели. Каждая снежинка, попавшая на лицо, вызывала возмущение: страшно болела кожа на щеках и скулах.

После того, как они покинули населенную часть горы, тролли попадались навстречу реже. Темные силуэты выглядывали из дымных отверстий пещер, еще две группы всадников обогнали их, следуя в том же направлении. Они замедлили ход, чтобы поглазеть, а затем торопливо двинулись дальше, как и первый отряд.

Саймон и Хейстен прошли мимо стайки детей, игравших в сугробе. Юные тролли, доходившие Саймону всего до колена, были одеты в тяжелые меховые куртки и вязаные штаны и походили на ежиков. У них округлялись глаза, когда чужеземцы проходили мимо, их высокие голоса умолкали, но они не убегали и не показывали страха. Саймону это понравилось. Он осторожно улыбнулся, щадя больную щеку, и помахал им.

Когда дорога, петляя, вывела их далеко к северному склону, они оказались там, куда совсем не долетали звуки поселка: слышен был лишь голос ветра, да кружился снег.

- Мне и самому это все не по вкусу, - сказал Хеистен.

- Что это такое? - Саймон указал вверх. Высоко на каменном уступе стояло яйцеобразное сооружение, тщательно сложенное из снежных кирпичей. Оно слегка светилось розовым светом, отражая скользящие лучи солнца. Перед ним молча стояли в ряд тролли с зажатыми в руках копьями, а лица их под капюшонами были суровы.

- Не показывай пальцем, парень, - сказал Хеистен, тихонько потянув Саймона за руку. Им почудилось или действительно несколько стражей перевели взгляды вниз? - Там что-то важное, сказал твой друг Джирики. Называется Ледяной дом. Эта мелкота что-то сегодня вокруг него суетится. Не знаю почему да и знать не хочу.

- Ледяной дом? - заинтересовался Саймон. - Там кто-нибудь живет?

Хеистен покачал головой.

- Джирики не говорил.

Саймон задумчиво посмотрел на Хейстена.

- Ты много разговаривал с Джирики с тех пор, как оказался здесь? То есть, с тех пор, как со мной не смог говорить?

- Да вроде, - сказал Хеистен, но, помолчав, добавил:

- По правде сказать, немного. Он все время вроде бы о чем-то важном думает, знаешь? О важном. Но он неплохой вообще-то. Ну не по-нашему, а так неплохой. - Хеистен еще подумал. - Он вроде бы не такой, каким должен быть колдун. Говорит по-простому этот Джирики. - Хеистен улыбнулся. - Он к тебе относится по-доброму, говорит с тобой, как будто он твой должник. - Он усмехнулся в бороду.

Ослабевшему Саймону дорога показалась долгой и изнурительной: вверх и вниз, взад и вперед по склону горы. И хотя Хейстен подхватывал его под локоть каждый раз, когда он оседал, Саймон начал сомневаться, что осилит остаток пути, как вдруг они, обогнув выступ, который торчал на середине дороги, как камень на стремнине, оказались перед широким входом в Великий кратер Йиканука.

Огромное отверстие - не менее пятидесяти шагов от края до края - зияло в горе Минтахок, как рот, готовый произнести торжественный приговор. Вход сторожили огромные обветренные статуи с круглыми животами, похожие на людей, серо-желтого цвета, как гнилые зубы. Они сгибались под тяжестью свода. Их гладкие головы украшали бараньи рога, из ртов торчали клыки. Непогода веками стирала черты их лиц, но в глазах потрясенного Саймона это придавало им не столько вид древности, сколько еще не оформившейся новизны: как будто они все еще лепили сами себя из первобытного камня.

- Чидсик Уб-Лингит, - послышался голос позади него. - Дом предка.

Саймон даже подпрыгнул и повернулся, удивленный, но говорил не Хеистен: рядом с ним стоял Джирики, глядя на слепые каменные лица.

- Давно ты здесь? - Саймон устыдился своего испуга. Он оглянулся на вход: кто бы мог подумать, что эти крошечные тролли могут высечь у ворот таких гигантских стражей?

- Я вышел, чтобы встретить тебя, - сказал Джирики. - Приветствую и тебя, Хеистен.

Стражник прорычал что-то невнятное и кивнул. Саймон снова подумал о том, как складывались отношения между эркинландером и ситхи за долгое время его болезни. Даже Саймону иногда было чрезвычайно трудно вести беседу с принцем Джирики, который выражался туманно и уклончиво. Каково же приходилось такому прямодушному и прямолинейному солдату, как Хейстен, который не привык выслушивать рассуждений доктора Моргенса, способных свести с ума?

- Это здесь живет король троллей? - спросил он вслух.

- И королева троллей тоже, - подтвердил Джирики. - Хотя их называют по-другому на канукском наречии. Вернее будет сказать Пастырь и Охотница.

- Короли, королевы, принцы - и ни один не соответствует своему титулу, - проворчал Саймон. Он устал, тело болело, и ему было холодно. - Почему эта пещера такая большая?

Ситхи тихо засмеялся. Его волосы цвета вереска развевались на ветру.

- Потому что, если бы пещера была меньше, юный Сеоман, они несомненно нашли бы другое место для своего Дома предка вместо нее. А теперь нам пора войти и не только для того, чтобы ты мог согреться.

Джирики провел их между двумя центральными статуями в направлении мерцающего желтого света. Когда они проходили между колонноподобными ногами и Саймон взглянул на безглазые лица над огромными каменными животами, ему снова вспомнились философические рассуждения доктора Моргенса. Доктор неоднократно утверждал, что никто не знает, что его ждет: "Не строй планов на ожиданиях", - все время повторял он. Кто бы мог подумать, что когда-нибудь я увижу подобное, попаду в подобные переделки? Никто не знает, что с ним будет…

Болезненная судорога передернула лицо, и холодок пробежал к сердцу. Доктор, как уже многократно бывало, оказался прав.

***

Огромная пещера с неровными стенами и высоким потолком была заполнена троллями, стоял крепкий кисло-сладкий запах горящего масла: по всему каменному залу - в стенных нишах и прямо в полу - горели сотни светильников с плавающими в масле белыми червячками фитилей, и свет их был ярче, чем серый дневной свет снаружи. Кануки в кожаных куртках, заполнившие зал, представлялись морем черных голов. За спинами их, как чайки на волнах, сидели младенцы. В центре зала, как на скале, выступающей из моря троллей, на платформе, высеченной из камня, сидели две фигурки.

Их освещал не просто масляный светильник, но целый ровчик, заполненный тем же маслом, что и другие лампы, фигуры как бы полулежали в подобии гамака, сделанного из красиво выделанной шкуры и привязанного кожаными ремнями к костяной раме. Парочка неподвижно сидела в уютном гнездышке из бело-рыжего меха. Глаза их ярко сверкали на круглых спокойных лицах.

- Ее зовут Нунуйка, а его Вамманак, - тихо сказал Джирики. - Они владеют Йикануком.

Пока он говорил, одна из фигурок сделала знак своим загнутым посохом. Бескрайняя плотная толпа троллей расступилась, еще плотнее прижавшись друг к другу и образовав проход от платформы до места, где стоял Саймон со спутниками. Несколько сотен маленьких, исполненных ожидания лиц обернулись к ним. Пронесся шепот. Саймон, крайне удивленный, уставился на проход.

- Да чего там, все ясно, - прорычал Хейстен. - Давай, парень, иди.

- Все вместе, - сказал Джирики. Красноречивым жестом он дал понять, что Саймон пойдет первым.

Казалось, что шепот и запах выделанной кожи усилился, когда Саймон направился к королю и королеве… - К Пастырю и Охотнице, напомнил он себе. Или как их там?

В пещере стало вдруг невыносимо душно. Пытаясь вдохнуть побольше воздуха, он споткнулся и упал бы, не подхвати его сзади Хейстен. Когда они приблизились к помосту, он на мгновение задержал взгляд на полу, преодолевая головокружение, и лишь затем поднял глаза на фигурки на возвышении. Светильники слепили глаза. Он был зол непонятно на кого. Он ведь сегодня впервые поднялся с постели. Чего они ждут от него? Что он вскочит и пойдет убивать драконов?

Самым удивительным в Вамманаке и Нунуйке было их сходство: они походили на двойняшек. Не то чтобы нельзя было сразу разобрать кто есть кто: у Вамманака, сидевшего слева, с подбородка свисала тоненькая бороденка, заплетенная красными и синими ремешками в длинную косичку. Волосы его были также заплетены и уложены в сложную прическу, которая держалась с помощью гребней из блестящего черного камня. Толстыми пальчиками одной руки он теребил заплетенную бородку, а другой держал королевский посох - массивное резное копье бараньего наездника с крючком на конце.

Его жена, если она таковой являлась по йиканукским обычаям, тоже держала копье, прямое, изящное смертоносное оружие, конец которого был заточен до прозрачности. Ее длинные черные волосы были уложены с помощью многочисленных гребешков, вырезанных из слоновой кости. Глаза ее, сверкавшие из-под удлиненных век, казались плоскими и яркими, как шлифованные камешки. Никогда еще ни одна женщина не смотрела на Саймона так холодно и высокомерно. Он вспомнил, что она зовется Охотницей, и почувствовал себя не в своей тарелке. По сравнению с ней Вамманак выглядел гораздо безобиднее. Казалось, его тяжеловатое лицо готово погрузиться в дрему, хотя в его взгляде и проглядывала хитринка.

После краткого мига взаимного рассматривания лицо Вамманака расплылось в широкой желтой улыбке, а глаза почти исчезли в веселом прищуре. Он поднял вверх обе руки и сказал что-то на гортанном канукском наречии.

- Пастырь приветствует вас в Чидсик Уб-Лингите и в Йикануке, горах троллей, - перевел Джирики.

Прежде чем он успел что-нибудь добавить, заговорила Нунуйка. Ее слова звучали осторожнее, чем слова Вамманака, но нисколько не понятнее для Саймона. Джирики внимательно слушал.

- Охотница также приветствует вас. Она считает, что ты очень высокий, но если она не ошибается насчет утку, ты еще молод, чтобы быть победителем дракона, несмотря на седину в волосах. Людей в долинах тролли называют утку, - тихо добавил он.

Саймон посмотрел на супружескую чету.

- Скажи им, что мне приятно их приветствие или что там положено в этих случаях. И скажи им, пожалуйста, что я не убил дракона, скорее ранил его и сделал это, защищая товарищей, как Бинабик из Йиканука защищал меня много раз до этого.

На длинную фразу ушел весь запас воздуха, и, закончив ее, он почувствовал дурноту. Пастырь и Охотница, с интересом наблюдавшие за ним во время его речи, нахмурившиеся при упоминании Бинабика, в ожидании перевода повернулись к Джирики.

Ситхи мгновение помолчал, а затем выдал длинную фразу на густом наречии троллей. Вамманак озадаченно кивал. Нунуйка слушала бесстрастно. Когда Джирики закончил, она бегло взглянула на супруга и снова заговорила.

Судя по переведенному ответу, она как будто и не слышала имени Бинабика. Она похвалила отвагу Саймона, сказав, что кануки давно считали гору Урмсхейм - Йиджарьюк, как она ее назвала, - местом, которого следует всячески избегать. Теперь, сказала она, возможно, пришло время снова исследовать западные горы, так как дракон, если он и выжил, наверняка ушел в глубину залечивать раны.

Вамманак слушал жену в нетерпении. Как только Джирики кончил передачу ее слов. Пастырь заверил, что время для подобных приключений непоходящее, ибо прошедшая зима была ужасной и к тому же наблюдается зловещая активность риммеров. Он поспешил добавить, что, конечно, Саймон и его товарищи - второй житель долин и уважаемый Джирики - могут оставаться здесь сколько хотят в качестве почетных гостей и что если они с Нунуйкой могут что-то сделать, чтобы скрасить их пребывание в Йикануке, стоит только попросить.

Не успел Джирки переложить эти слова на вестерлинг, как Саймон в нетерпении обратился к Джирики.

- Да, - сказал он. - Да, есть нечто, что они могут сделать, - это освободить Бинабика и Слудига, наших товарищей. Освободите наших друзей, если хотите оказать нам услугу! - громко заявил он, повернувшись к укутанной в меха парочке напротив, которая рассматривал его, не понимая. Его громкий голос вызвал встревоженное бормотание троллей, собравшихся вокруг помоста. Преодолев накатившую дурноту, Саймон подумал, не зашел ли он слишком далеко, но на мгновение ему стало все равно.

- Сеоман, - сказал Джирики, - я обещал себе, что буду переводить дословно и не стану вмешиваться в твой разговор с правителями Йиканука, но сейчас я прошу тебя об одной услуге:

Не проси у них этого, пожалуйста.

- Почему?

- Пожалуйста, сделай мне одолжение. Я потом объясню. Прошу тебя, поверь мне.

Саймон не успел сдержать гневного взрыва.

- Ты хочешь, чтобы в угоду тебе я предал друзей!? Разве я не спас тебе жизнь? Разве ты не вручил мне Белую стрелу? Кто из нас кому должен?

Еще не закончив, он уже сожалел о сказанном, боясь, что между ними возникнет непреодолимый барьер. Глаза Джирики прожгли его. Публика занервничала и стала переговариваться.

Ситхи опустил глаза:

- Мне стыдно, Сеоман. Я слишком многого прошу.

У Саймона появилось такое чувство, будто он камнем летит в грязную лужу. Как ему хотелось просто лечь и ничего не знать!

- Нет, Джирики, - вырвалось у него. - Мне стыдно, стыдно за то, что я сказал. Я идиот. Спроси у них, можно ли поговорить завтра. Мне плохо, - вдруг все поплыло перед глазами, пол пещеры закачался. Пламя светильников заколыхалось, как от сильного ветра. Колени Саймон подогнулись, и Хейстену еле удалось удержать его на ногах, подхватив под руку.

Джирики быстро повернулся к Вамманаку и Нунуйке. По шеренгам троллей прокатилась водна зачарованного ужаса. Не умер ли этот житель равнин, похожий на аиста с красным хохолком на голове? Может быть, такие длинные тонкие ноги не в состоянии долго поддерживать его вес, предположили некоторые. Но почему тогда два других утку стоят и не падают? Качали головами, шепотом обменивались догадками.

- Нунуйка, самая зоркая из зорких, и Вамманак, самый уверенный из всех правителей, юноша еще болен и очень слаб, - Джирики говорил негромко, и многие, привлеченные его мягким голосом, наклонились вперед. - Я прошу о благодеянии в знак первородной дружбы наших народов.

Охотница склонила голову с легкой улыбкой.

- Говори, Старший Брат, - сказала она.

- Я не смею вмешиваться в ваше правосудие и не стану этого делать. Я только прошу, чтобы суд над Бинабиком из Минтахока приостановился до тех пор, пока его товарищи, включая юношу Сеомана, не получат возможности выступить в его защиту, и то же касается риммерсмана Слудига. Я прошу этого во имя Луны, женщины, которая является нашим общим корнем. - Джирики слегка поклонился, но с достоинством, исключавшим какое-либо подобострастие.

Вамманак постучал пальцами по древку копья, с тревогой взглянув на Охотницу. Наконец он кивнул.

- Мы не можем в этом отказать. Старший Брат. Да будет так. Через два дня - когда юноша окрепнет. Но даже если бы этот странный молодой человек привез нам зубастую голову Игьярика, притороченную к седлу, даже это не изменило бы того, что должно быть. Бинабик, ученик Поющего, совершил тяжкое преступление,

- Так мне сказали, - ответил Джирики. - Но не только смелые сердца кануков завоевали им уважение ситхи. Мы ценим также и доброту троллей.

Нунуйка прикоснулась к гребням в прическе, взгляд ее был жестким.

- Добрые сердца - не помеха правосудию, иначе все потомки Шедды, ситхи так же, как и смертные, вернутся в снега нагишом. Бинабика ждет суд.

Принц Джирики кивнул и отдал еще один краткий поклон, прежде чем повернуться. Хейстен почти волоком вытащил спотыкающегося Саймона через кратер, мимо охваченных любопытством троллей наружу, на холодный ветер.

2 МАСКИ И ТЕНИ

Огонь подпрыгивал и плевался, когда снежинки залетали в костер, чтобы тут же обратиться в пар. На деревьях вокруг все еще играли оранжевые отблески, хотя костер догорел почти дотла. За хрупким барьером, который воздвиг огонь, терпеливо ждали туман, холод и тьма.

Деорнот протянул руки к костру и старался не обращать внимания на живое присутствие Альдхортского леса: переплетенные над головой ветви заслоняли звезды, окутанные туманом стволы мерно раскачивались на холодном неутихающем ветру. Джошуа сидел напротив, отвернувшись от огня и устремив взор в недружелюбную темень. Узкое лицо принца, раскрасневшееся от жара костра, выражало безмолвную муку. Сердце Деорнота сочувствовало принцу, но ему было мучительно видеть выражение страдания. Он отвернулся, разминая онемевшие от холода пальцы, как будто мог таким образом разогнать печаль, свою, своего повелителя и всего их жалкого, обездоленного племени.

Кто-то застонал неподалеку, но Деорнот не поднял глаз. Многие страдали, а некоторые, например, маленькая служанка с ужасной раной на горле или Хельмфест, один из людей лорда-констебля, искусанный этими ужасными тварями, вряд ли доживут до утра.

***

Их беды не кончились, когда они спаслись из разоренного замка в Наглимувде. И уже когда отряд принца пробирался через последние разбитые ступени Перехода, преследование продолжалось. Буквально в нескольких ярдах от Альхорта земля вокруг закипела, и коварная ночь вдруг наполнилась щебечущими криками.

Повсюду были землекопы, буккены, как называл их юный Изорн. Он продолжал истерически выкрикивать это слово, орудуя мечом. Несмотря на испуг, сын герцога убил многих из них, но и сам получил дюжину мелких ран, нанесенных острыми зубами землекопов и их примитивными зазубренными ножами. Это была еще она причина для беспокойства: малейшая ранка грозила воспалиться.

Деорнота передернуло. Эти мелкие твари вцепились и ему в руку, как крысы. Задыхаясь от омерзения, он чуть не отрубил себе руку, пытаясь сбросить этих мелких чирикающих чудовищ. Даже сейчас он содрогнулся от одного воспоминания.

Отряду Джошуа все-таки удалось вырваться из окружения и пробиться к лесу. Как ни странно, эти мрачные деревья оказались своего рода преградой, обеспечившей им убежище, полчища землекопов, все еще слишком многочисленные, не последовали за ними.

Нет ли в этом лесу какой-то власти, которая их остановила? подумал Деорнот. Или, скорее, не живет ли здесь кто-нибудь пострашнее их?

Спасаясь, они оставили позади пять растерзанных тел, некогда бывших людьми. Выживших членов отряда оставалось около дюжины, а судя по затрудненному дыханию Хельмфеста - закутанный в плащ, он лежал у костра, - их скоро будет еще меньше.

Леди Воршева стирает кровь с его мертвенно-бледного лица. Взгляд у нее отрешенный, как у того сумасшедшего, которого Деорнот видел однажды на площади в Наглимунде. Он часами переливал воду из одной плошки в другую, не проливая ни капли. Ухаживать за этим полуживым - такое же бессмысленное занятие. Деорнот был в этом уверен, то же можно было прочесть и в темных глазах леди Воршевы.

Принц Джошуа обращал на леди Воршеву не больше внимания, чем на остальных членов своего отряда. Несмотря на ужас и крайнюю усталость, которые она делила с остальными спутниками, было ясно, что ее злит его невнимание. Деорнот давно наблюдал за их бурным романом, но так и не мог решить, как к ней относиться: иногда эта женщина раздражала его, потому что мешала принцу выполнять его обязанности; иногда он испытывал к ней невольную жалость, так как ее страстный темперамент превосходил ее терпение. Джошуа мог быть иногда безумно медлительным и педантичным и даже в лучшие моменты имел склонность к меланхолии. Деорнот понимал, что жизнь с таким человеком для женщины, даже любящей, тяжела.

Старый шут Таузер и арфист Сангфугол вели вялую беседу. Недалеко от них валялся опустошенный бурдюк шута. Таузер один опорожнил бурдюк в несколько глотков, чем вызвал резкие замечания товарищей. Пока он пил, его слезящиеся глаза сердито моргали, как у петуха, грозящего чужаку, переступившему порог курятника.

Единственными людьми, занятыми полезным делом, были герцогиня Гутрун, жена Изгримнура, и отец Стренгьярд, архивариус из Нагпимунда. Гутрун разрезала свою парчовую юбку спереди и сзади и, сшивая половинки, делала себе подобие брюк, чтобы легче пробираться через густые заросли Альдхорта. Стренгьярд, признав разумность этой идеи, резал перед своей сутаны затупившимся ножом Деорнота.

Охваченный мрачными мыслями риммерсман Айнскалдир сидел возле отца Стренгьярда; между ними лежала тихая фигура, темная в свете костра. Это была маленькая служанка, Деорнот не помнил ее имени. Она бежала вместе с ними и тихо плакала всю дорогу вверх и вниз по Переходу.

То есть плакала, пока ее не догнали землекопы. Они вцепились ей в горло, как терьеры в кабана, и не отпускали, даже когда ее спасители обрубали их тела. Она лежала очень тихо, робко цепляясь за жизнь.

Деорнот почувствовал, как в нем нарастает волна ужаса. Милостивый Узирис, чем мы. заслужили такую страшную расплату? В каком чудовищном грехе повинны, чтобы быть наказанными разорением Наглимунда?

Он пытался подавить панику, которая, он знал, читалась на его лице, затем огляделся. Слава Узирису: никто не наблюдал за ним, никто не видел его позорного страха. Конечно, не пристало так себя вести. Деорнот рыцарь, и он гордился тем, что принц возложил руку на его голову и принял его присягу. Он жаждал испытать опасность в честном бою, но с представителями рода человеческого, а не с крохотными визжащими землекопами или норнами с их каменными лицами и цветом кожи, напоминающим вареное рыбье мясо, с теми, что разрушили замок Джошуа. Разве можно сражаться с существами из детских сказок?

Должно быть, пришел Судный день. Это единственное объяснение. Те, с кем они сражались, были живыми существами, ведь их раны кровоточили, и они умирали. А способны ли на это демоны? И все-таки это силы зла. Похоже, и правда настают последние дни.

Как ни странно, эта мысль приободрила Деорнота. Разве не в том истинное призвание рыцаря, чтобы хранить повелителя своего и землю свою от врагов духовных, равно как и телесных? Разве не это говорил монах, когда Деорнот готовился к посвящению? Он заставил мысли вернуться в положенное русло. Он всегда гордился своим спокойствием, умением не поддаваться гневу, именно поэтому он чувствовал себя уверенно в присутствии сдержанного принца. Как иначе смог бы он вести за собой людей? Только личным примером.

Подумав о Джошуа, Деорнот украдкой взглянул на него и снова ощутил приступ тревоги. Казалось, броня терпения принца дает трещину под напором сил, справиться с которыми не дано человеку. Пока преданный рыцарь смотрел на сюзерена, губы принца безмолвно двигались - он разговаривал сам с собой, вглядываясь в шумящую от ветра темень: лоб его был сосредоточенно наморщен. Зрелище невыносимое.

- Принц Джошуа, - тихо окликнул его Деорнот. Принц закончил свою безмолвную речь, но не взглянул на юного рыцаря. Деорнот сделал еще одну попытку:

- Джошуа?

- Да, Деорнот? - отозвался он наконец.

- Мой лорд, - начал рыцарь и понял, что сказать нечего. - Господин мой, добрый мой господин…

Деорнот прикусил нижнюю губу, надеясь, что вдохновение осенит его усталую голову, как вдруг Джошуа выпрямился, глаза, бесцельно блуждавшие за минуту до этого, впились в темноту за освещенными костром деревьями.

- Что там? - спросил Деорнот встревоженно.

Изорн, дремавший позади него, поднял голову, невнятно отозвавшись на голос друга. Деорнот потянулся за. мечом, привстал и вынул его из ножен.

- Тише, - приподнял руку Джошуа.

Лагерь замер в ужасе. Прошло несколько томительных секунд, и остальные тоже услышали: какое-то существо неуклюже пробиралось сквозь чащу за пределами освещенного круга.

- Эти чудовища! - голос Воршевы из шепота перешел в дрожащий крик. Джошуа повернулся, крепко ухватил ее за руку и резко тряхнул.

- Тише, Бога ради!

Треск ломающихся ветвей приближался. Изорн и другие воины были уже на ногах, руки на рукоятках мечей. Остальные беззвучно плакали или молились.

Джошуа прошипел:

- Ни один обитатель леса не станет делать столько шума… - Скрыть беспокойства ему не удалось. Он вытянул Найдл из ножен. - Это двуногое…

- Помогите… - донесся голос из темноты.

Ночь, казалось, сгустилась еще больше, как будто чернота ее была готова накрыть их и стереть с лица земли вместе с их жалким костром.

Через мгновение какое-то существо прорвалось сквозь кольцо деревьев и вскинуло руки, чтобы защитить глаза от света.

- Господи, спаси нас, Господи, спаси! - хрипло воскликнул Таузер.

- Смотрите, человек, - ахнул Изорн. - Эйдон, он весь в крови!

Раненый сделал еще два шага, затем, качаясь, упал на колени, и стало видно, что лицо его почти почернело от запекшейся крови, невидящие глаза остановились на испуганных людях.

- Помогите, - простонал он снова. Голос был медленным и густым. Слова, произносимые на вестерлинге, было трудно разобрать.

- Что это за безумие, моя леди? - закричал Таузер, как малое дитя, дергая за рукав герцогиню Гутрун. - Скажите мне, что за проклятие обрушилось на нас?

- Мне кажется, я знаю этого человека! - воскликнул Деорнот. Сковывавший его ужас исчез, он подскочил к пришельцу и подтащил его за локоть ближе к костру. Одежда его превратилась в лохмотья, с почерневшего кожаного воротника свисали гроздья перекрученных колец - остатки кольчуги. - Это копьеносец, который был в охране, - сказал Деорнот принцу, - когда вы встречались с братом в палатке под стенами.

Принц медленно кивнул. Взгляд его был напряжен, выражение лица сразу стало непроницаемым.

- Острейл… - пробормотал Джошуа. - Ведь так его звали?

Принц на несколько мгновений задержал взгляд на окровавленном молодом воине, глаза его наполнились слезами, и он отвернулся.

- Возьми, бедный, несчастный человек, вот… - Отец Стренгьярд протянул ему бурдюк с водой. Ее у них было едва ли больше, чем вина, но никто не промолвил ни слова. Вода, поднесенная ко рту раненого, вылилась, стекая по подбородку. Казалось, он был не в силах глотать.

- Это землекопы, - сказал Деорнот. - Я уверен. Я видел, как они схватили его в Наглимунде. - Он чувствовал, как дрожало под его рукой плечо копьеносца, слышал, как со свистом вырывается его дыхание. - Эйдон, как же тебе досталось!

Острейл поднял на него глаза. В неясном свете они казались желтыми и остекленевшими. Рот на лице, покрытом коркой засохшей крови, снова раскрылся:

- Помогите… - говорил он болезненно медленно, как будто с усилием поднимал каждое тяжелое слово из горла в рот, чтобы затем выпустить его наружу. - Больно… - просипел он. - Там пустота.

- Бог мой, что же можно для него сделать? - простонал Изорн. - Нам всем больно.

Рот Острейла раскрылся, слепые глаза смотрели вверх.

- Можно перевязать его раны. - Гутрун, мать Изорна, постепенно обретала прежнее достоинство. - Можно дать ему плащ. Если он доживет до утра, мы сможем сделать больше.

Джошуа повернулся, чтобы снова взглянуть на молодого копьеносца.

- Герцогиня права, как всегда. Отец Стренгьярд, постарайтесь найти ему плащ. Может быть, у кого-нибудь из менее пострадавших…

- Ну нет! - прорычал Айнскалдир. - Мне это не по нраву!

Собравшиеся растерянно замолчали.

- Не может быть, чтоб ты пожалел… - начало было Деорнот, но у него перехватило дыхание: бородатый риммерсман прыгнул мимо него, схватил Острейла за плечи и бросил его на землю. Он встал коленями на грудь копьеносца, приставив невесть откуда взявшийся нож к его окровавленной шее.

- Айнскалдир! - Лицо Джошуа побледнело. - Ты с ума сошел?

Риммерсман глянул через плечо со странной ухмылкой на бородатом лице.

- Это не настоящий человек! Мне все равно, где вы его раньше видели!

Деорнот попытался удержать Айнскалдира, но едва успел отдернуть руку, когда нож риммерсмана промелькнул у самых его пальцев.

- Безумцы! Смотрите! - Айнскалдир указал рукояткой на огонь.

Голая ступня Острейла лежала прямо на раскаленных углях у края кострища. Нога уже почернела и дымилась, однако он лежал почти спокойно, лишь легкие с трудом качали воздух.

На миг воцарилась тишина. Удушливый, до костей пронизывающий туман опускался на поляну: ощущение пугающе странное и в то же время неотвратимое, как кошмар. Спасшись из руин Наглимунда, они оказались в краю безумия, откуда нет пути.

- Может быть, его раны… - начал Изорн.

- Идиот! Он же не чувствует огня, - огрызнулся Айнскалдир. - А на горле у него рана, от которой любой давно бы умер. Смотри! - Он откинул назад голову Острейла так, чтобы все могли увидеть рваные края раны, которая шла от уха до уха. Отец Стренгьярд наклонился пониже и, застонав, отдернул голову.

- Теперь рассказывайте, что он не привидение… - продолжал риммерсман, когда его чуть не сбросило на землю внезапно забившееся в конвульсиях тело копьеносца. - Держите его! - закричал он, пытаясь уберечь лицо от головы Острейла: она моталась из стороны в сторону, клацая зубами.

Деорнот ухватил одну тонкую руку, твердую и холодную, как камень, но неприятно гибкую. Изорн, Стренгьярд и Джошуа также пытались прижать к земле извивающуюся, взбрыкивающую фигуру. Полутьма наполнилась отчаянными ругательствами. Когда Сангфуголу удалось обеими руками ухватить ногу, тело на миг замерло, но Деорнот чувствовал, как подрагивают мускулы под кожей, сжимаясь и разжимаясь, готовясь к очередной попытке. Воздух со свистом вырывался из идиотски разинутого рта.

Голова Острейла приподнялась, почерневшее лицо повернулось к каждому из них по очереди. Затем с ужасающей быстротой глаза, устремленные на них, почернели и запали. Еще через мгновение колеблющееся алое пламя вспыхнуло в его полом нутре и затрудненное дыхание прекратилось. Кто-то пронзительно вскрикнул, и звук тут же погас, как бы захлебнувшись тишиной.

У всех, кто был в лагере, появилось такое чувство, будто их схватила липкая, беспощадная рука неведомого титана. Первобытный страх и отвращение окутали их, когда пленник заговорил.

- Ну что ж, - в голосе его не осталось ничего человеческого, он отдавал страшным ледяным отзвуком пустоты, слова звучали глухо и напоминали черный, не знающий преград ветер. - Так было бы гораздо легче… но теперь быстрая смерть, приходящая во сне, не станет вашим уделом.

Сердце Деорнота колотилось, как у пойманного зайца, стучало так, словно хотело выскочить из груди. Он чувствовал, как силы покидают его, хотя он все еще удерживал тело, когда-то бывшее Острейлом сыном Фирсфрама. Сквозь рваную рубашку он осязал могильный холод, хотя тело дрожало мелкой дрожью.

- Кто ты? - спросил Джошуа, пытаясь сохранять спокойствие. - И что сделал ты с этим несчастным?

Существо хихикнуло, почти приятно, если не считать непостижимой пустоты этих звуков.

- С ним я ничего не сделал. Он уже был мертв или почти мертв - не составляет труда найти мертвецов в твоем свободном княжестве, князь руин.

Чьи-то ногти впились в руку Деорнота, но он не смог отвести глаз от искаженного лица, как от пламени свечи в конце темного тоннеля.

- Кто ты? - снова потребовал ответа Джошуа.

- Я один из хозяев твоего замка… и вестник твоей неминуемой кончины, - сказало существо с ядовитой серьезностью. - Я не обязан отвечать на вопросы смертных. Если бы не зоркость этого бородатого, все ваши глотки были бы тихо перерезаны в ночи, быстро и без хлопот. Когда ваши души с жалобным визгом отправятся, наконец, в бесконечное пространство между мирами, откуда мы сумели выбраться, это будет наша заслуга. Мы - Красная Рука, рыцари Короля Бурь, а ему принадлежит все!

Из разрезанной глотки вырвалось шипение, тело вдруг сложилось, как дверная петля, извиваясь с безумной силой ошпаренной змеи. Деорнот почувствовал, как его хватка ослабевает. Угли костра рассыпались искрами. Где-то рядом он слышал рыдания Воршевы, Ночь наполнилась испуганными криками. Он стал соскальзывать с поверженного тела, на него обрушился сброшенный Изорн. С криками ужаса окружающих сливалась его собственная отчаянная мольба о придании сил…

Вдруг конвульсии ослабли. Тело продолжало метаться из стороны в сторону, как умирающий угорь, а затем замерло.

- Что?.. - смог, наконец, Деорнот выдавить из себя. Айнскалдир, задыхаясь, указал локтем на землю, все еще крепко держа неподвижное тело. Отрубленная острым ножом Айнскалдира, голова Острейла откатилась на расстояние вытянутой руки, почти невидимая за костром. Пока собравшиеся смотрели на нее, мертвые губы раздвинулись в безобразной ухмылке. Алое пламя погасло, глазницы опустели. Еле слышный шелест, похожий на шепот, вырвался из мертвеющего рта с последним вздохом.

- Не спастись… Норны найдут… Нет…

И молчание.

- Клянусьархангелом… - охрипший от ужаса шут Таузер нарушил тишину.

Джошуа судорожно вздохнул.

- Мы должны похоронить жертву демона по эйдонитскому обычаю, - голос принца был тверд, но это явно стоило ему героических усилий. Он оглянулся на Воршеву, глаза которой были расширены от пережитого ужаса, а рот приоткрыт. - А потом нужно бежать. Они всерьез взялись преследовать нас. - Джошуа повернулся и встретил пристальный взгляд Деорнота. - Похороните по-эйдонитски, - повторил он.

- Сперва, - сказал Айнскалдир, прерывисто дыша и вытирая кровь, сочившуюся из длинной царапины на лице, - я отрублю еще руки и ноге.

Он склонился над трупом, подняв топорик. Остальные отвернулись.

Лесная ночь все плотнее окутывала их.

***

Старик Гелгиат медленно брел по мокрой ныряющей палубе своего корабля к двум закутанным фигурам, прижавшимся к поручням правого борта. Они повернулись при его приближении, но не бросили поручня.

- Проклятая, мерзкая погода! - закричал капитан, перекрывая вой ветра. Закутанные фигуры хранили молчание. - Но сегодня мои люди будут спать на нормальных кроватях на Большом Зеленом острове, - добавил он в своей задушевно-громогласной манере. Его сильный эрнистирийский голос позволял перекричать даже хлопание и скрип снастей. - Погодка-то как раз для потопления.

Более мощная из двух фигур сбросила капюшон, прищурилась от хлещущего в лицо дождя:

- Мы что, в опасности? - прокричал брат Кадрах.

Гелгиат засмеялся, отчего загорелое лицо. его сморщилось. Ветер заглушил его смешок:

- Только если задумаете искупаться. Мы уже рядом с проходом в гавань Анзис Пелиппе.

Кадрах повернулся, вглядываясь в бурный сумрак, окружающий корабль плотной стеной дождя и тумана.

- Мы уже почти прибыли? - закричал он, обернувшись. Капитан поднял скрюченный палец, чтобы указать на более темное пятно по носу справа:

- Вот то черное пятно - гора Пирруин или, как ее иногда называют. Башня Страве. Мы войдем в гавань еще до полной темноты, если только ветры не сыграют с нами злой шутки. Проклятая небом погода для ювена.

Товарищ Кадраха, ростом поменьше, бегло взглянул на темный силуэт Пирруина и снова опустил голову.

- Так или иначе, отец мой, - стараясь перекричать стихию, сообщил Гелгиат, - мы пристанем сегодня и пробудем в порту два дня. Вы, как я полагаю, нас покинете, вы же заплатили только досюда. Может, сойдем на берег и выпьем чего-нибудь, если вера позволяет? - Капитан усмехнулся: всем известно, что эйдонитским монахам не чуждо удовольствие, доставляемое крепкими напитками.

Брат Кадрах задержал взгляд на вздымавшихся парусах, а потом взглянул несколько холодно и странно на моряка. Круглое лицо его сморщилось в улыбке.

- Спасибо капитан, но нет: мы с юношей побудем на палубе немного, после того как пришвартуемся. Нам предстоим долгий путь до аббатства и почти все время в гору. - Спутник Кадраха многозначительно подергал его за рукав, но монах не обратил на это внимания.

Гелгиат пожал плечами, натянул поглубже свою бесформенную зюйдвестку.

- Как знаете, преподобный. Вы заплатили за проезд и поработали на борту, хотя я бы сказал, ваш парень работал больше. Можете сойти, когда сочтете нужным, конечно, до того, как мы отчалим на Краннир. - Он повернулся, махнув своей узловатой рукой, и отправился назад по скользким доскам палубы, прокричав:

- Но если парню худо, ему бы спуститься вниз.

- Мы вышли подышать! - закричал ему вслед Кадрах. - Скорее всего, мы сойдем на берег завтра. Спасибо, добрый капитан!

Когда старик Гелгиат поковылял прочь и растаял в дымке дождя, спутник Кадраха обернулся к монаху.

- Почему это мы останемся на борту? - потребовала объяснений Мириамель. Ее хорошенькое личико ясно выражало гнев. - Я не хочу задерживаться на корабле! Важен каждый час! - Дождь просочился даже через ее плотный капюшон, волосы, выкрашенные в черный цвет, прилипли ко лбу мокрыми прядями.

- Молчите, моя леди, тише, - на этот раз улыбка брата Кадраха казалась более искренней. - Конечно, мы сойдем на берег почти сразу же, как пристанем, не беспокойтесь.

Мириамель разозлилась:

- Зачем же ты сказал ему?..

- Потому что моряки болтливы, и, готов поклясться, ни один из них не может быть болтливее и громогласнее нашего капитана. И никакие силы небесные не в силах заткнуть ему рот. И даже если дать ему денег, чтобы молчал, он напьется на них и станет болтать еще больше. А так, если мы кого-то интересуем, они будут думать, что мы все еще на борту. Тем временем мы тихонько сойдем в Анзис Пелиппе.

- А-а. - Мириамель молча поразмыслила минуту. Она опять недооценила монаха. Кадрах оставался трезвым весь путь от Абенгейта, и неудивительно, ведь он плохо переносил качку. Но за этим пухлым лицом скрывался проницательный ум. Ей снова, уже не в первый раз, а возможно и не в последний, захотелось узнать, что у Кадраха на уме.

- Прости, - сказала, она. - Это хорошая мысль. Ты и вправду считаешь, что кто-то нас разыскивает?

- Глупо было бы полагать иначе, моя леди, - монах взял ее за локоть и повел назад, к тесному помещению на нижней палубе.

***

Когда она, наконец, увидела Пирруин, он показался ей огромным кораблем, возникшим из бурных глубин океана и неотвратимо надвигающимся на их маленькое суденышко. Сначала он был лишь темной массой впереди, но как только исчез покров тумана, прятавшего остров, город навис над ними, как нос мощного корабля.

Тысячи огней, маленьких, как светлячки, засияли сквозь туман, и скала засверкала в ночи. По мере того как грузовое судно Гелгиата пробиралось по фарватеру, остров продолжал подниматься над ними, а его гористая оконечность темным клином врезалась в небо.

Кадрах предпочел остаться внизу. Мириамель это устраивало. Она стояла у поручня, слушая, как перекликаются и смеются матросы, убирая снасти. Иногда голоса заводили песню, которая тут же обрывалась проклятиями или смехом.

Здесь, в гавани, ветер бьш тише. Мириамель почувствовала, как неожиданное тепло разливается по спине и шее, и узнала это ощущение: она была счастлива. Она была свободна и могла идти, куда хочет, а такого не бывало никогда на ее памяти.

Она ни разу с самого детства не бывала на Пирруине, но в ней росло такое чувство, как будто она вернулась домой. Мать ее Илисса привозила ее сюда, когда Мириамель была еще совсем ребенком. Они навещали сестру Илиссы герцогиню Нессаланту в Наббане и остановились в Анзис Пелиппе, чтобы отдать визит вежливости графу Страве… Мириамель плохо помнила визит: она была слишком мала - запомнила только доброго старого господина, угостившего ее мандарином, и сад с мощеными дорожками за высокой стеной. Мириамель гонялась за прекрасной длиннохвостой птицей, пока ее мать пила вино, смеялась и разговаривала с другими взрослыми.

Наверное, этот добрый старик и был графом, решила она. Сад несомненно принадлежал богатому человеку. Это был прекрасно ухоженный рай, спрятанный во дворе замка. Там цвели деревья, а в пруду, вырытом прямо посреди дорожки, плавали золотые и серебряные рыбки…

Ветер в гавани крепчал, рвал на ней плащ. Поручень под рукой был холодным, поэтому она засунула руки под мышки.

Вскоре после поездки в Анзис Пелиппе ее мать снова уехала, на этот раз без Мириамели. Дядя Джошуа повез Илиссу к отцу Мириамели Элиасу, который находился со своей армией в боевом лагере. Именно в этой поездке Джошуа был искалечен. А Илисса не вернулась. Элиас, окаменевший от горя, слишком исполненный гнева, чтобы говорить о смерти, все повторял дочери, что ее мать никогда не вернется. В ее детском представлении мать была пленницей в каком-то обнесенном стеной саду, чудесном саду, подобном тому, что они посетили на Пирруине, в прекрасном месте, и ей не суждено оставить его даже для того, чтобы навестить дочь, которая так о ней тоскует. А дочь лежала без сна ночами, устремив взгляд в темноту, и строила планы, как освободить потерянную маму из ее тюрьмы с благоухающими цветами и бесконечными мощеными дорожками…

С тех пор все изменилось. Казалось, со дня смерти матери отец был отравлен каким-то ядом. И эта жуткая отрава, скопившаяся внутри, превратила его в камень.

Где он сейчас? Что делает в этот миг король Элиас?

Мириамель взглянула на призрачный гористый остров и ощутила, как исчез миг счастья, который она только что пережила. Так ветер выхватывает и уносит из руки платочек. Вот сейчас отец осаждает Наглимунд, изливая свою дьявольскую злобу на стены убежища Джошуа. Изгимнур, старик Таузер - все они сражаются за свою жизнь, пока она проплывает мимо огней гавани, над темной гладкой океанской водой.

А где Саймон, кухонный мальчик, рыжеволосый неуклюжий Саймон, всегда готовый помочь, всегда озабоченный и желающий во всем разобраться, - у нее сердце защемило при мысли о нем. Он ушел на неизведанный север с маленьким троллем и, возможно, навсегда.

Она распрямилась. Воспоминали о спутниках вернули ее к мыслям о долге. Она должна изображать послушника при монахе, к тому же больного. Ей следует быть внизу. Судно скоро пришвартуется.

Мириамель горько усмехнулась. Столько перевоплощений! Теперь она свободна от придворной жизни, но все еще не стала самой собой. Печальный ребенок, она часто притворялась счастливой в Наббане и Меремунде. Проще было лгать, нежели отвечать на сочувственные вопросы, не имеющие ответов. Отец отдалялся от нее, и она притворялась, что ей все равно, хотя чувствовала, что печаль сжигает ее изнутри.

Где был Господь, спрашивала Мириамель, где был Он, когда любовь постепенно каменела, превращаясь в безразличие, а забота в обязанность? Где Он был, когда ее отец Элиас молил Небеса об ответе, а дочь его слушала, затаив дыхание, притаившись в его комнате?

Может быть, он верил моей лжи, горько думала она, спускаясь по скользким ступеням на нижнюю палубу. Он хотел верить ей, чтобы заниматься более важными делами.

***

Город на холме был ярко освещен, а дождливая ночь полна гуляк в масках. В Анзис Пелиппе праздновали Середину лета, несмотря на неподходящую погоду. Узкие петляющие улицы бурно веселились.

Мириамель отступила в сторону, чтобы пропустить процессию людей, одетых в костюмы обезьян, связанных цепочкой, которой они позвякивали, спотыкаясь. Увидев, что она стоит в дверях дома с закрытыми ставнями, один из подвыпивших ряженых повернулся к ней. Он остановился, как будто желая что-то ей сказать, но вместо этого рыгнул, виновато улыбнулся сквозь съехавшую маску и снова опустил печальный взгляд на неровный булыжник под ногами.

Когда обезьяны проковыляли дальше, Кадрах снова возник рядом.

- Где ты был? - возмущенно спросила она. - Ты пропадал целый час.

- Ну не так долго, милая леди. - Кадрах покачал головой. - Я добывал кое-какие нужные сведения, очень нужные. - Он огляделся. - Ого, какая бурная ночка, а?

Мириамель потащила его за собой по улице.

- Глядя на все это, не скажешь, что на севере идет война и гибнут люди, - заметила она неодобрительно. - Не скажешь, что Наббан может тоже скоро вступить в войну, а Наббан всего лишь на другой стороне залива.

- Конечно нет, моя леди, - фыркнул Кадрах, примеряясь к ее шагам. - Жители Пирруина не желают ничего слышать о подобных вещах. Вот что позволяет им оставаться такими беззаботными, не втягиваясь в конфликты, умудряясь вооружать как возможного победителя, так и побежденного, и неплохо наживаться на этом. - Он усмехнулся и вытер глаза. - Единственное, за что пирруинцы пошли бы воевать, это за свои денежки.

- Удивительно, что еще никто не вторгся сюда. - Принцесса не понимала, почему ее так раздражает легкомыслие граждан Анзис Пелиппе, но она была крайне ими недовольна.

- Вторгнуться? И засорить источник, из которого все пьют? - Кадрах удивился. - Дорогая моя Мириамель, он, простите, дорогой Малахиас, мне это следует помнить, так как скоро мы будем вращаться в кругах, где ваше подлинное имя известно, - вам еще предстоит многое узнать об этом мире. - Он на минутку замолчал, пока еще одна компания ряженых проплывала мимо, занятая громким пьяным спором о словах какой-то песенки. - Вот, - сказал монах, указывая на них. - Вот почему не может произойти то, о чем вы говорите. Вы слышали этот бессмысленный спор?

Мириамель натянула капюшон пониже, спасаясь от косого дождя.

- Часть, - сказала она. - Ну и что это значит?

- Дело не в предмете спора, а в методе. Они все из Пирруина, если морская стихия не лишила меня способности различать акценты, а спорили они на вестерлинге.

- Ну?

- А-а-а. - Кадрах прищурился, как будто искал чего-то на запруженной людьми, ярко освещенной улице, но не прерывал беседы. - Мы с вами говорим на вестерлинге, но кроме жителей Эркинланда, да и то не всех, никто между собой на этом наречии не говорит. Риммеры говорят между собой на риммерпакке. Мы, жители Эрнистира, говорим по-своему. Только пирруинцы восприняли универсальный язык вашего дедушки короля Джона, и он стал для них почти родным.

Мириамель остановилась посреди мокрой дороги, пропуская поток участников праздника справа и слева. Благодаря свету тысяч фонарей, казалось, что встает солнце.

- Я устала и голодна, брат Кадрах, и не понимаю, к чему ты клонишь.

- Вот к чему: пирруинцы таковы из желания угодить, или, проще говоря, они всегда знают, откуда дует ветер, и бегут так, чтобы ветер дул им в спину. Если бы мы, эрнистирийцы, были народом-завоевателем, купцы и моряки Пирруина упражнялись бы в эрнистирийском наречии. Если король хочет яблок, говорят наббанайцы, Пирруин сажает фруктовый сад. Любой народ, пытающийся напасть на таких уступчивых и услужливых союзников, был бы просто глуп.

- Так ты хочешь сказать, что у них продажные души? - спросила Мириамель. - Что они преданы сильнейшему?

- От этого веет презрением, - Кадрах улыбнулся. - Но, моя леди, это достаточно точная характеристика.

- Тогда они не лучше, - она осторожно осмотрелась, сдерживая гнев, - не лучше шлюх!

Лицо монаха приняло холодное, отстраненное выражение, улыбка стала натянутой.

- Не каждый может устоять и умереть героем, принцесса, - сказал он тихо. - Некоторые предпочитают сдаться и утешаться тем, что выжили.

Мириамель приняла очевидную истину сказанного Кадрахом, но пока они шагали по улице, не могла понять, отчего ей сделалось так невыносимо грустно.

***

Мощеные дороги Анзис Пелиппе не только неустанно петляли, они переходили в ступени, выдолбленные прямо в скале, а потом снова спускались, сливаясь с другими, пересекались под немыслимыми углами, как змеи в корзине. Дома с каждой стороны стояли, тесно прижавшись друг к другу, у большинства из них окна казались закрытыми глазами спящих, из некоторых лился яркий свет и доносилась музыка. Фундаменты домов были приподняты спереди, и каждое строение как бы приникало к поверхности горы, а верхние этажи нависали над узкими улочками. От голода и усталости у Мириамели мутилось сознание, и порой ей казалось, что она снова под низкими сводами Альдхортского леса.

Пирруин представлял собой группу гор, окружающих Ста Мироре, главную гору. Их горбатые вершины поднимались почти от самых скалистых берегов острова над заливом Эметтин. Очертания острова напоминали свинью, окруженную поросятами. Ровной поверхности почти не было, разве лишь седловины в местах соединения высоких холмов, так что селения и города Пирруина лепились к горам, как ласточкины гнезда. Даже Анзис Пелиппе, великий порт и резиденция графа Страве, был построен на крутом склоне, на мысе под названием Гаванский камень. В городе было множество мест, из которых можно было помахать соседу на нижней улице.

- Я должна что-нибудь съесть, - сказала наконец Мириамель, тяжело дыша. Они стоял между зданиями на повороте одной из петляющих улиц, откуда можно было видеть огни туманной гавани внизу. Тусклая луна, как обломок кости, висела в облачном небе.

- Я бы тоже передохнул, Малахиас, - выдохнул Кадрах.

- Далеко до аббатства?

- Нет никакого аббатства, во всяком случае, мы идем не туда.

- Но ты же сказал капитану… ой, - Мириамель Тряхнула головой и ощутила тяжесть намокшего плаща и капюшона. - Да, конечно. Так куда же мы идем?

Кадрах посмотрел на луну и тихо засмеялся:

- Куда хотим, друг мой. Мне кажется, в конце этой улицы есть приличная таверна. Должен признаться, именно в этом направлении мы и шли. Конечно, не потому, что мне нравится лазать по этим треклятым горам.

- Таверна? А почему не гостиница, чтобы была постель после ужина?

- Потому что я, с вашего позволения, думаю не о еде. Я слишком долго проболтался на этом мерзком суденышке и могу подумать об отдыхе, лишь утолив жажду. - Кадрах утер рот тыльной стороной ладони и усмехнулся.

Мириамели не очень понравился его взгляд.

- Но там внизу на каждом шагу было по таверне… - начала она.

- Вот именно. Таверны, полные болтунов и любопытных любителей совать нос в чужие дела. Разве там получишь заслуженный отдых? - Он повернулся спиной к луне и стал взбираться выше. - Пойдем, Малахиас. Осталось совсем немного, я уверен.

Казалось, в эту праздничную ночь не найти такого места, где не было бы толкучки, но по крайней мере в "Красном дельфине" посетители сидели не щека к щеке, как в прибрежных тавернах, а только локоть к локтю. Мириамель благодарно опустилась на скамью, прислоненную к дальней стене, и окунулась в тихий гул голосов, смеха и песен. Кадрах, поставив палку и положив мешок, ушел в поисках награды путника, но тут же вернулся.

- Мой добрый Малахиас, я совершенно забыл, что почти разорен оплатой нашего путешествия. Не найдется ли у тебя пары монет, которые помогли бы мне утолить жажду?

Мириамель порылась в кошельке и достала пригоршню золотых.

- Принеси мне хлеба и сыру, - сказала она, высыпав деньги на его раскрытую ладонь.

Она сидела и думала о том, как бы ей снять свой мокрый плащ и насладиться тем, что она попала, наконец, под крышу, когда еще одна группа ряженых ворвалась в дверь, стряхивая дождь со своих нарядов и требуя пива. На одном из самых горластых была маска охотничьей собаки с высунутым языком. Пока он стучал по стойке, его правый глаз на мгновение задержался на Мириамели. Она почувствовала приступ страха, вдруг вспомнив другую собачью маску и горящие стрелы, пронзающие ночные тени. Но пес быстро повернулся к своим приятелям, обронив какую-то шутку и, смеясь, запрокинул голову с забавными тряпочными ушами.

Мириамель прижала руку к груди, пытаясь унять бешеный стук сердца.

Нельзя снимать капюшон, сказала она себе. В эту карнавальную ночь никто не обратит на это внимания. Лучше уж сидеть так, чем быть узнанной кем-нибудь, хоть это и маловероятно.

Кадраха не было удивительно долго. Мириамель уже начала беспокоиться и хотела пойти его искать, когда он вернулся с двумя жбанами эля, полбуханкой хлеба и горбушкой сыра, зажатыми между жбанами.

- Тут сегодня можно помереть от жажды, пока дождешься пива, - сказал монах.

Мириамель начала с жадностью есть, потом отхлебнула пива, горького и непривычного на вкус. Остальное она оставила Кадраху, который не возражал.

Когда она слизала последние крошки с пальцев и раздумывала, не съесть ли еще пирожок с голубиным мясом, на скамью, где сидели они с Кадрахом, упала тень.

Из-под черного монашеского капюшона на них смотрело лицо Смерти - голый череп.

Мириамель слабо вскрикнула, а Кадрах пролил эль на серую сутану, но незнакомец с маской в виде черепа не шевельнулся.

- Очень забавная шутка, приятель, - сказал Кадрах сердито. - С летним праздничком тебя. - Он вытер свое одеянии.

Рот не двигался. Ровный невыразительный голос прозвучал из-за обнаженных зубов.

- Идите со мной.

Мириамель почувствовала мурашки на коже и противную тяжесть в желудке.

Кадрах прищурился. Его шея и пальцы, она заметила, напряглись.

- Да кто ты такой, жалкий актеришка? Будь ты и вправду смертью, я полагаю, ты был бы одет пошикарнее, - монах ткнул пальцем в потрепанную рясу.

- Вставайте и следуйте за мной, - сказала фигура. - У меня нож: закричите - будет хуже.

Брат Кадрах взглянул на Мириамель и сделал гримасу. Они встали. У принцессы дрожали колени. Смерть жестом велела им следовать перед собой через толпу посетителей.

В голове Мириамели роились бессвязные мысли о рывке на свободу, когда еще две фигуры осторожно отделились от толпы у дверей: одна в синей маске и костюме моряка, вторая в костюме крестьянина и необычайно широкополой шляпе. Серьезные глаза не вязались с их яркими нарядами.

Сопровождаемые Моряком и Крестьянином, Мириамель и Кадрах шли по улице за черным плащом Смерти. Не сделав и тридцати шагов, маленькая процессия повернула в проулок и спустилась по лестнице на нижний уровень. Мириамель поскользнулась на мокрой ступеньке, и, когда рука человека в страшной маске-черепе подхватила ее, она содрогнулась от ужаса. Прикосновение было мгновенным, и она не смогла отдернуть руку, иначе упала бы, поэтому пришлось промолчать. Они спустились, попали в новый проулок, прошли вверх и завернули за угол.

Несмотря на слабый лунный свет, на крики гуляк, доносившиеся из таверны наверху и с пристани, Мириамель быстро потеряла ориентацию. Они пробирались по узеньким задним улочкам, как крадущиеся кошки, ныряя в какие-то серые дворы, укрытые виноградными лозами проходы. Время от времени до них доносились неясные голоса, а однажды женский плач.

Наконец они подошли к арке в высокой каменной стене. Смерть вынула из кармана ключ и отперла ворота. Они прошли в заросший двор, над которым склонились ивы, с ветвей на растрескавшиеся камни падали капли дождя. Предводитель повернулся к остальным, махнул ключом, потом жестом направил Мириамель и Кадраха перед собой к темному дверному проему.

- Мы с тобой уже далеко забрались, брат, - сказал монах шепотом, как будто он тоже был участником заговора. - Но какой нам смысл лезть в западню? Может, мы здесь и сразимся? Лучше умереть под открытым небом, если уж так суждено.

Вместо ответа фигура наклонилась. Кадрах подался назад, но человек в маске-черепе только постучал в дверь рукой в черной перчатке, затем толкнул ее. Она беззвучно открылась на смазанных петлях.

Неясный свет теплился внутри. Мириамель вошла первой, за ней, что-то бормоча под нос, последовал Кадрах. Череп вошел последним, закрыв за собой дверь.

Перед ними была меленькая гостиная, освещенная лишь пламенем камина и свечой, горевшей в плошке на столе рядом с графином вина. На стенах висели бархатные гобелены, рисунки на них в тусклом свете казались неясными мазками краски. За столом на стуле с высокой спинкой сидела фигура не менее странная, чем их провожатые, - высокий человек в ржаво-коричневом плаще и в остромордой лисьей маске.

Лис наклонился вперед, указав изящным жестом руки, одетой в бархатную перчатку, на два стула.

- Садитесь, - голос был жидковат, но мелодичен. - Садитесь, принцесса Мириамель. Я бы поднялся, но больные ноги не позволяют.

- Это какое-то безумие, - бурно запротестовал Кадрах, не упуская, однако из виду призрак в маске черепа. - Вы ошиблись, сир. Тот, к кому вы обратились, - юноша, мой прислужник…

- Прошу вас, - Лис миролюбиво попросил тишины. - Пора сбросить маски, ведь именно так кончается праздник Середины лета.

Он поднял лисью маску, обнажив седые волосы и лицо, изборожденное старческими морщинами. Глаза его блестели при свете огня, легкая улыбка расправила морщинистые губы.

- Теперь, когда вам известно, кто я… - начал он, но Кадрах перебил его:

- Мы не знаем, кто вы, и вы нас не за тех принимаете!

Старик сухо засмеялся.

- Оставьте. Мы с вами, возможно, и не встречались раньше, добрый мой приятель, но с принцессой мы старинные друзья. Она, между прочим, была однажды моей гостьей, давным-давно.

- Так вы… граф Страве? - выдохнула Мириамель.

- Именно так. - кивнул граф. Его тень казалась огромной позади его стула. Он наклонился, взяв ее мокрую руку в свою бархатную когтистую лапу. - Хозяин Пирруина и с того момента, как вы ступили на скалы, которыми я владею, ваш хозяин тоже.

3 КЛЯТВОПРЕСТУПНИК

В день знакомства с Пастырем и Охотницей, когда солнце стояло высоко в небе, Саймон ощутил в себе силы выйти и посидеть на каменном крыльце пещеры. Одним углом одеяла он прикрыл плечи, а остальное подвернул под себя, чтобы не прислоняться к холодной поверхности скалы. Если не считать королевского ложа в Чидсик Уб-Лингите, во всем Йикануке не было даже подобия стула.

Пастухи давно уже вывели своих овец из защищенных долин, где они проводили ночи, и вели их по горам в поисках корма. Джирики сказал, что нежные ростки, которыми овцы обычно питаются весной, были почти начисто уничтожены затянувшейся зимой. Саймон следил за одним из стад, бредущим по склону далеко внизу, и овцы казались ему муравьями. До него доносились глухие удары, когда бараны стукались рогами в борьбе за обладанием стадом.

Женщины-тролли с черноволосыми детишками в подобии гамаков из расшитой кожи за их спинами вооружились легкими копьями и отправились на охоту за сурком и прочей живностью, чтобы восполнить нехватку баранины. Бинабик часто говорил, что овцы являются единственным богатством кануков и что в пищу идут только ни к чему другому не пригодные особи: старые и бесплодные.

Сурки, кролики и другие им подобные мелкие животные были единственным объектом охоты местных женщин. Однако Саймон помнил, что среди шкур, в которые так величаво куталась Нунуйка, была шкура снежного барса с блестящими, острыми как кинжалы когтями. Вспоминая свирепое выражение ее глаз, Саймон почти не сомневался, что она сама добыла этот трофей.

Опасности подвергались не только женщины, пастухам тоже приходилось не сладко: они должны были охранять драгоценные стада от многочисленных хищников. Бинабик однажды говорил ему, что волки и леопарды не так опасны, как гигантские снежные медведи, самые крупные из которых весом превосходят две дюжины троллей.

Саймон подавил невольную болезненную судорогу, пробежавшую по телу при этой мысли. Как удалось ему выстоять в битве с драконом Игьяриком, равного которому нет среди обычных зверей?

Он сидел так до вчера, наблюдая жизнь на горе Минтахок, жизнь, которая казалась беспорядочной и одновременно организованной, как жизнь улья. Тролли постарше, для которых время охоты и пастушества уже прошло, болтали, расположившись на крылечке или грелись на солнце, вырезая из кости и рога, кроили и сшивали выделанную кожу, превращая ее во всевозможные изделия. Дети, которых матери уже не могли носить с собой на охоту, играли под доброжелательным присмотром стариков. Они лазали по лестницам, раскачивались и перелетали с места на место, хватаясь за перила ременных мостов на головокружительной высоте, над леденящими душу пропастями. Саймону было страшновато наблюдать за этими развлечениями, хотя за весь день не пострадал ни один маленький тролль. Многие мелочи здесь казались ему абсолютно чуждыми, но он чувствовал во всем определенный порядок. Размеренный ритм жизни казался таким же прочным и устойчивым, как сама гора.

***

Этой ночью Саймону снова снилось огромное колесо.

На этот раз, как в дурной пародии на страдания Узириса, беспомощный, с руками и ногами, привязанными к колесу, он вращался не только по кругу, как Господь Узирис на древе, но вместе с колесом несся в черном небе за пределами земного пространства. Неясный свет звезд из-за этого бешеного вращения был похож на хвосты комет. И нечто - какая-то ледяная тень, чей смех напоминал жужжанье мух, - плясало, не попадая в поле зрения, и издевалось над ним.

Он закричал, как это часто бывало в подобных снах, но звука не было. Он сопротивлялся, но не было сил. Где же Бог, который, по утверждению священников, все видит? Почему он допускает, чтобы Саймон пребывал в такой безысходной мгле?

Что-то вдруг стало медленно возникать из бледных, немощных звезд, и сердце его преисполнилось тоскливого ожидания. Но из вращающейся пустоты возникло не то, чего он ждал, - не страшное красноглазое чудовище, но маленькое серьезное личико темноволосой девочки, которую он уже видел в других снах. Сумасшедшее вращение неба замедлилось.

Она произнесла его имя.

Звук прилетел, как из конца длинного коридора. Он понял, что уже где-то видел ее. Ему знакомо это лицо, но кто… где…?

- Саймон, - сказала она на этот раз четче. Голос был полон тревоги. Но что-то иное тоже тянулось к нему - что-то рядом. Что-то совсем близко.

Он проснулся.

***

Кто-то его ищет. Саймон сел на нарах. Он затаил дыхание, настороженно ждал звука. Но кроме бесконечных вздохов горных ветров и легкого храпа Хейстена, завернувшегося в плащ у догоревшего вечернего костра, в пещере ничего не было слышно.

Джирики не было. Может быть, это ситхи звал его откуда-то? Или это был просто отголосок сна? Саймон содрогнулся и уже решил снова накрыться с головой меховой накидкой. Его дыхание казалось облаком дыма на фоне мерцающих углей.

Нет, кто-то ждет его снаружи. Он не знал, откуда у него эта уверенность. Он казался себе дрожащей струной арфы, настроенной на определенный лад. Ночь превратилась в туго натянутую тетиву.

А что, если его и вправду кто-то ждет? А может быть, это кто-то или что-то, от чего лучше затаиться?

Эти мысли были бесполезны. Все равно он уже вбил себе в голову, что нужно идти. И это решение тянуло его наружу, он не в силах был сопротивляться.

- У меня страшно болит щека, уверял он себя, и я все равно долго не смогу уснуть.

Он вытащил свои штаны из-под плаща, где их сберегал от ледяных йиканукских ночей, с трудом натянул их, стараясь не шуметь, сунул в сапоги озябшие ноги. Он вспомнил о кольчуге, но мысль о холоде металла, а не соображения безопасности, взяла верх в его решении. Набросив на плечи плащ, он проскользнул мимо спящего Хейстена и, отвернув меховой полог, выбрался наружу.

Звезды над высокой горой были беспощадно яркими. Взглянув вверх, Саймон с изумлением почувствовал, как они далеки, как необъятны небесные выси. Еще неполная луна повисла над горными пиками. Снег на вершинах отражал ее холодный свет, все остальное было погружено во тьму.

Как только он опустил глаза и сделал несколько шагов вправо от входа в пещеру, его остановило тихое рычание. Странный силуэт появился перед ним на дороге, окруженный лунным сиянием. Снова раздался глухой рык. Вспыхнули зеленые таза в лунном свете.

У Саймона на миг перехватило дыхание. И тут он вспомнил:

- Кантака! сказал он тихо.

Рычание сменилось странным подвыванием. Волчица наклонила голову набок.

- Кантака! Это ты? - Он попытался вспомнить что-нибудь из наречия троллей, которым пользовался Бинабик, но ничего не смог вспомнить. - Ты ранена? - Он беззвучно клял себя: ни разу не подумать о волчице с того момента, как его принесли с Драконьей горы! Ведь она была их спутницей и больше - другом. - Эгоист! - ругал он себя.

Бинабик в тюрьме, и никто не знает, что с Кантакой. У нее отобрали хозяина и друга так же, как у Саймона отобрали доктора Моргенса. Ночь показалсь еще более холодной и пустой, наполненной лишь легкомысленной жестокостью, царящей в мире.

- Кантака? Ты голодна? - Он шагнул к ней, но волчица попятилась. Она снова зарычала, но скорее от возбуждения, чем от злобы.

Она сделала несколько прыжков, ее серая шкура стала почти невидимой, снова зарычала, прежде чем отбежать.

Саймон пошел за ней.

Когда он осторожно ступал по мокрой каменной дороге, ему пришло в голову, что он делает глупость. Петляющие тропы горы Минтахок совершенно не годились для полуночных прогулок, особенно без факела. Даже тролли знали это: за пологами пещер ни света, ни звука, тропинки безлюдны. Как будто он очнулся от одного сна, чтобы оказаться в другом: путешествие впотьмах при отдаленном сиянии бездушной луны.

Кантака, казалось, знала, куда идти. Когда Саймон сильно отставал, она возвращалась, останавливалась на расстоянии вытянутой руки, а затем снова бежала вперед. Ее горячее дыхание колыхало ночной воздух. Она казалась существом из иного мира и уводила его от людских очагов.

Только когда они обогнули гору, удалившись от пещеры, Кантака примчалась к Саймону и не остановилась поодаль. Ее мощное тело ударилось об него, и хотя удар был несильным, он сел на землю. Она постояла над ним минутку, уткнувшись мокрым носом в шею возле уха. Саймон почесал ее за ушами и даже сквозь толстый мех почувствовал, что она дрожит. Через мгновение, как будто утолив потребность в ласке, она отскочила и тихо завыла. Он встал, потирая спину, и пошел за ней.

***

У Саймона создалось впечатление, что они обошли полгоры. Волчица стояла теперь на краю большого черного провала, поскуливая от волнения. Саймон осторожно продвигался вперед, ощупывая грубую каменную поверхность горы правой рукой. Кантака нетерпеливо перебирала лапами.

Волчица стояла на краю ямы. Луна, проплывавшая по небу низко, как груженный галеон, могла лишь посеребрить камень, отвесно уходящий вниз. Кантака снова взвизгнула с едва сдерживаемым энтузиазмом.

Саймон был потрясен, услышав голос, отозвавшийся снизу:

- Убирайся, волк! Даже спать не дают, проклятье Эйдона!

Саймон бросился на холодные камни и пополз вперед на четвереньках. Наконец он остановился и свесил голову в зияющую пустоту.

- Кто там? - крикнул он. Его слова отдались в яме так, как будто пролетели значительное расстояние. - Слудиг?

Короткое молчание.

- Саймон, это ты?

- Да! Да, я. Кантака привела меня. Бинабик с тобой? Бинабик! Это я, Саймон.

Снова молчание, потом снова заговорил Слудиг, и Саймон уловил напряжение в голосе риммера:

- Тролль не разговаривает. Он здесь, но он отказывается говорить со мной, с Джирики, когда тот приходил, вообще со всеми.

- Он болен? Бинабик, это Саймон. Почему ты не отвечаешь?

- Он болен сердцем, думаю, - сказал Слудиг. - Он выглядит так же, как всегда, может отощал, но я тоже отощал. Но ведет себя, как мертвый. - Снизу послышался царапающий звук, когда Слудиг или кто-то другой пошевелился там, в глубине. - Джирики говорит, они нас убьют, - сказал риммер минутой позже. В голосе его была обреченность. - Ситхи за нас просил, может без особого жара или особой злости, но во всяком случае просил. Он сказал, что тролли не согласны с его доводами и Хотят осуществить свое правосудие. - Он горько засмеялся. - Ничего себе правосудие: убить человека, который не сделал им никакого зла, да еще убить одного из своих. Причем оба пострадали за общее благо, в том числе и за троллей. Айнскалдир был прав: кроме этого молчальника рядом, все они связаны с адом.

Саймон сидел, обхватив голову руками. Ветер беззаботно носился вверху. Его охватило отчаяние беспомощности.

- Бинабик! - воскликнул он, перевесившись через край. - Кантака ждет тебя! Слудиг страдает возле тебя! Почему ты мне не отвечаешь?

Ответил Слудиг:

- Говорю тебе, это бесполезно. У него закрыты глаза. Он тебя не слышит и совсем не разговаривает.

Саймон шлепнул рукой по камню и выругался, почувствовав, что на глаза навернулись слезы.

- Я помогу тебе, Слудиг. Не знаю как, но помогу. - Он сел. Кантака ткнулась в него носом и заскулила. - Что-нибудь тебе принести? Еды? Питья?

Слудиг глухо засмеялся:

- Нет, нас кормят, хотя и не на убой. Я бы попросил вина, но не знаю, коща за мной придут, а мне не хотелось бы уходить с головой, отуманенной зельем. Помолись за меня, пожалуйста, и за тролля тоже.

- Я сделаю больше, Слудиг. Клянусь! - Он поднялся на ноги.

- Ты был отважен там, на горе, Саймон, - тихо отозвался Слудиг. - Я рад, что встретился с тобой.

Звезды тихо мерцали над ямой, когда Саймон уходил, пытаясь держаться и больше не плакать.

***

Так он брел под луной, погруженный в вихрь своих несвязных мыслей, пока не понял, что снова следует за Кантакой. Волчица, которая нервно металась у края ямы, пока он разговаривал со Слудигом, теперь целенаправленно трусила перед ним по дороге. Она по-прежнему не подпускала его к себе, и он с трудом поспевал за ней.

Лунного света едва хватало, чтобы видеть, куда они идут, а ширина тропы едва позволяла исправить любой неверный шаг. Он все еще ощущал слабость. Не раз ему приходило в голову, что лучше просто сесть и подождать рассвета, коща кто-нибудь наткнется на него и благополучно доставит его в пещеру, но Кантака бежала вперед со свойственной волкам решимостью. Ощущая перед ней некоторую вину, он старался не отставать.

Вскоре он не без тревоги отметил, что путь их становится все круче, а тропинка все уже. По мере того, как волчица поднималась выше, они пересекли не одну горизонтальную тропу, воздух становился разреженнее. Саймон сознавал, что они не могли забраться настолько высоко и что это ощущение порождено его собственным затрудненным дыханием, но он все равно чувствовал, что они выходят из зоны безопасности в более высокие области. Звезды стали значительно ближе.

На мгновение он подумал, что эти холодные звезды могут быть просто лишенными воздуха пиками других, невероятно далеких гор, которые теряются в темноте, и только их покрытые снегом вершины отражают лунный свет. Но нет, это нелепо. Где бы могли они располагаться, чтобы быть невидимыми днем под яркими лучами солнца?

Может быть, воздуха не стало меньше, но холод усилился несомненно. Не спасал даже теплый плащ. Дрожа, он решил, что ему пора повернуть назад на основную дорогу и оставить ночные забавы, увлекавшие Кантаку. К собственному удивлению, спустя мгновение он сошел с тропы на узкий карниз.

Каменистый выступ, усеянный пятнами слабо мерцающего снега, предварял большую черную расщелину. Кантака подбежала к ней и остановилась, принюхиваясь. Она оглянулась на Саймона, склонив мохнатую голову набок, затем вопросительно тявкнула и скользнула в черноту. Саймон решил, что там, наверное, пещера. Он раздумывал, стоит ли идти за ней: в конце концов, одно дело - позволить волчице вести себя в легкомысленный поход по горам, и совсем другое - дать ей втащить себя в темный кратер посреди ночи. Вдруг три маленьких темных силуэта отделились от черной скалы, настолько испугав Саймона, что он чуть не шагнул с каменного уступа в пропасть.

Землекопы! - пришла в голову жуткая мысль, и он стал судорожно шарить по голой земле в поисках какого-нибудь оружия. Одна из фигур шагнула вперед, направив в его сторону тонкое копье как бы в знак предупреждения. Конечно, это был тролль - они гораздо больше подземных буккенов, когда спокойно на них посмотришь. Но он все равно бьш испуган. Эти кануки, хоть и малы, но превосходно вооружены, а Саймон чужак, бродящий ночью, да еще, возможно, в заповедных местах.

Ближайший к нему тролль откинул меховой капюшон. Бледный свет луны упал на лицо молодой женщины. Саймон не мог рассмотреть ее черт, видел только сверкающие белки глаз, но уловил, что выражение ее лица было свирепым и опасным. Оба ее товарища бормотали что-то сердитыми голосами. От отступил на шаг, осторожно нащупав упор для ноги.

- Извините. Я ухожу, - сказал он, сознавая, пока говорил, что они его не понимают. Саймон проклинал себя за то, что не научился у Бинабика или Джирики хоть нескольким словам языка троллей. Вечно сожалеешь и вечно поздно! Неужели он всегда будет таким простаком? Ему это надоело. Пусть кто-нибудь другой побудет в этой шкуре.

- Я уже ухожу, - повторил он. - Я просто шел за волком. Шел… за… волком. - Он говорил медленно, стараясь, чтобы голос звучал дружелюбно, несмотря на то, что горло сжималось от страха. Малейшая ошибка, и ему придется вытаскивать одно из этих копий из собственного тела.

Женщина наблюдала за ним. Она сказала что-то одному из сопровождавших. Он сделал несколько шагов по направлению ко входу в пещеру. Кантака угрожающе зарычала откуда-то изнутри, из гулких глубин, и тролль быстро откатился назад.

Саймон сделал еще один шаг вниз по тропе. Тролли молча следили за ним, стоя в напряженных выжидательных позах, но не пытались помешать. Он медленно повернулся к ним спиной и заспешил вниз по тропе, выбирая путь между серебристых камней. Через минуту три тролля, Кантака и таинственная пещера исчезли, оставшись позади.

В одиночестве он проделал путь вниз в обманчивом лунном свети. Пройдя половину пути, он бьш вынужден присесть, уперев локти в дрожащие колени. Он знал, что его бесконечная усталость и страх постепенно улягутся, но не мог придумать, чем утолить свое ужасное одиночество.

***

- Искренне сожалею, Сеоман, но ничего не поделаешь. Прошлой ночью Ренику - звезда, которую мы называем летним фонариком, - появилась над горизонтом при закате солнца. Я слишком задержался. Дольше я оставаться не могу.

Джирики сидел, скрестив ноги, на камне у входа в пещеру и смотрел вниз на затянутую дымкой долину. В отличие от Саймона и Хейстена на нем не было теплой одежды. Ветер трепал рукава его блестящей рубашки.

- Но что же нам делать с Бинабиком и Слудигом? - Саймон швырнул камень вниз, в душе надеясь, что он попадет в какого-нибудь скрытого туманом тролля. - Их убьют, если ты им не поможешь.

- Я ничего не смог бы сделать в любом случае, - сказал тихо Джирики. - Кануки вправе сами вершить правосудие, и мне не пристало вмешиваться.

- Не пристало? К черту пристойность. Бинабик даже говорить не хочет! Как он может защищаться?

Ситхи вздохнул, но его птичье лицо оставалось невозмутимым.

- Может быть, ему нечего сказать? Возможно, Бинабик знает, что нанес вред своему народу?

Хейстен возмущенно фыркнул:

- Нам даже не сказали, в чем его обвиняют.

- Насколько мне известно, он нарушил клятву, - сказал Джирики мягко и повернулся к Саймону. - Я должен идти, Сеоман. Известие о нападении охотника королевы норнов на зидайя крайне расстроило мой народ. Они хотят, чтобы я вернулся. Столько всего необходимо обсудить! - Джирики убрал с глаз прядь волос. - К тому же со смертью моего родственника Аннаи на меня ложится большая ответственность. Его имя надлежит торжественно занести в Книгу Танцев Года, и я менее всех других в моей стране имею право пренебречь этой ответственностью. В конце концов именно Джирики И-са'Онсерей привел его на место смерти, и это все связано со мной и с моим упрямством, в том числе его смерть. - Голос ситхи зазвучал тверже, а смуглая рука сжалась в кулак. - Ты понимаешь, что я не могу отказаться от этого ритуала?

Саймон был в отчаянии.

- Я ничего не знаю о вашей Книге Танцев, но ты обещал, что мы сможем выступить в защиту Бинабика! Они тебе так сказали.

Джирики склонил голову набок.

- Да, Пастырь и Охотницадоговорились об этом.

- Как мы сможем это сделать без тебя? Мы не знаем языка тролллей, а они не понимают нашего.

Саймону показалось, что по непроницаемому лицу ситхи промелькнула тень озабоченности, но она исчезла так быстро, что он не мог сказать этого с уверенностью. Глаза Джирики, искрившиеся золотом, встретились с его глазами и долго не отрывались.

- Ты прав, Сеоман, - сказал Джирики медленно. - И раньше бывало, что честь и родовое чувство ставили меня в затруднительное положение. Мне и раньше приходилось выбирать между честью и долгом и другими обязательствами, но никогца я не оказывался в таком трудном положении. - Он опустил голову и уставился на свои руки, потом медленно поднял глаза к серому небу. - Аннаи и семья должны простить. Джасу пра-перокхин (Позор дома моего (ситх.))! В Книгу Танцев Года должен быть занесен мой позор. - Он глубоко вздохнул. - Я останусь, пока не состоится суд над Бинабиком из Йиканука.

Саймон должен был бы несказанно обрадоваться, но вместо этого он ощутил лишь пустоту. Даже для смертного было ясно, сколь глубоко несчастен принц ситхи. Джирики принес какую-то невероятную жертву, недоступную пониманию Саймона. Но что поделаешь? Они все оказались здесь, вне известного им мира, все были пленниками по крайней мере обстоятельств. Они были невежественными героями, друзьями клятвопреступника…

Вдруг по спине Саймон пробежал холодок.

- Джирики! - вырвалось у него. Он помахал рукой, как бы пытаясь очистить путь для вдохновения.

Получится ли? Если получится, поможет ли?

- Джирики, - повторил он на этот раз тише. - Мне кажется, я придумал что-то, что позволит тебе выполнить долг и одновременно поможет Слудигу и Бинабику.

Хейстен, услышав, как прерывается от волнения голос Саймона, положил палку, которую вырезал, и наклонился к нему. Джирики приподнял бровь в ожидании.

- Тебе нужно сделать лишь одно: пойти со мной к королю и королеве, то есть к Пастырю и Охотнице, - сказал Саймон.

***

Поговорив с Нунуйкой и Вамманаком и добившись неохотного согласия на свое предложение, Саймон и Джирики, освещенные горной луной, возвращались из Дома предка. На лице ситхи была легкая улыбка.

- Ты продолжаешь удивлять меня, юный Сеоман. Это смелый ход. Не имею представления, поможет ли это твоему другу, но тем не менее - это начало.

- Они ни за что бы не согласились, если бы ты не вступился, Джирики. Спасибо.

Ситхи сделал какой-то сложный жест своими выразительными руками.

- Все еще существует хрупкое уважение между зидайя и судходайя - детьми заката, в основном это относится к эрнистирийцам и канукам. За пять веков нельзя разрушить то благое, что создавалось на протяжении тысячелетий. Тем не менее многое изменилось. Вы, смертные - дети Лингита, как зовут вас тролли, - находитесь на подъеме. Но мой народ уже не принадлежит этому миру. - Он положил свою легкую ладонь на руку Саймона. - Есть еще связь между нами, мной и тобой, Сеоман. Я не забыл об этом. - Саймон, шагая рядом с бессмертным, не знал, что сказать в ответ. - Я прошу, чтоб ты понял лишь одно: нас очень немного. Я обязан тебе жизнью - дважды, к моему огорчению, - но мой долг по отношению к моему народу перевешивает даже ценность моего непрерывного существования. Есть нечто, от чего так просто не отмахнешься, мой смертный друг. Я, конечно, надеюсь, что Бинабик и Слудиг выживут… но я принадлежу к роду зидайя и должен донести до моего народа рассказ о том, что произошло на Драконьей горе: предательство поданных Утук'ку и смерть Аннай.

Он неожиданно остановился и повернулся к Саймону. Волосы его развевались, и в лиловатых вечерних тенях он казался духом диких гор. На мгновение Саймон уловил в глазах Джирики бесконечные годы, прожитые ситхи, и ему показалось, что он улавливает это великое неуловимое: бесконечное число поколений расы, к которой принц принадлежал, годы их истории, бесчисленные, как песчинки на берегу.

- Все не просто кончается, Сеоман, - сказал Джирики неторопливо, - даже с моим отъездом. Совсем не нужно быть волшебником, чтобы предсказать, что мы еще встретимся. Долги зидайя запоминаются надолго. Они становятся мифами. У меня перец тобой такой долг. - Джирики снова сделал руками своеобразный жест, затем достал из-под своей тонкой рубашки какой-то круглый предмет. - Ты уже видел это, Сеоман, - сказал он. - Это мое зеркало - пластинка чешуи Великого Червя, как говорит легенда.

Саймон принял зеркало из протянутой руки ситхи, поражаясь его невесомости. Резная рамка холодила ладонь. Однажды это зеркало показало ему Мириамель; в другой раз Джирики извлек из его глубин лесной город Энки э-Шаосай. Теперь оно отражало лишь суровое лицо Саймона, нечеткое в меркнувшем свете дня.

- Я дарю его тебе. Оно служило нашей семье талисманом с незапамятных времен. Вне моих рук оно будет простым зеркалом. - Джирики поднял руку. - Нет, это не совсем так. Если тебе нужно будет поговорить со мной, если придет нужда во мне, настоящая нужда, обратись к зеркалу. Я услышу и узнаю. - Джирики направил на безмолвного Саймона палец. - Но не думай, что я тут же явлюсь в облаке дыма, как в одной вашей сказке. Я не обладаю такими способностями, такими волшебными силами. Я не могу даже обещать, что приду. Но узнав о твой нужде, я постараюсь помочь по мере сил. У зидайя есть друзья даже в этом новом мире, где живут смертные.

Губы Саймона зашевелились.

- Спасибо, - наконец вымолвил он. Маленькое серое зеркальце вдруг показалось очень тяжелым. - Спасибо.

Джирики улыбнулся, обнажив ряд белых зубов. И снова Саймону показалось, что среди своего народа он всего лишь юноша.

- У тебя есть еще и кольцо. - Он показал на другую руку Саймона, на тонкий золотой обруч со знаком рыбы. - Кстати о сказках про гоблинов, Сеомая! Белая стрела, черный меч, золотое кольцо и зеркало ситхи - ты так нагружен важной добычей, что будешь звенеть на ходу. - Принц засмеялся: трель шелестящих звуков.

Саймон посмотрел на кольцо, которое было спасено для него из руин жилища доктора и послано Бинабику - последняя воля Моргенса. Замызганное кольцо не слишком привлекательно выглядело на его почерневшем от грязи пальце.

- Я все еще не знаю, что означает надпись внутри, - сказал он. В минутном порыве он стащил его с пальца и передал ситхи. - Бинабик тоже не смог прочесть ее, он понял только что-то насчет драконов и смерти. - Внезапно его осенила мысль:

- Может быть, оно помогает убивать драконов? - Это его как-то не обрадовало, тем более что ему все казалось, что он не смог убить этого ледяного червя. Неужели это был всего лишь магический трюк? По мере того как к Саймону возвращалась былая сила, он стал все больше гордиться своей отвагой перед ужасным Игьяриком.

- То что произошло на Урмсхейме, произошло между тобой и сыном древней Идохеби, Сеоман. Никакого волшебства не было! - Улыбка исчезла с лица Джирики. Он торжественно возвратил кольцо. - Но я не могу сообщить тебе ничего более о кольце. Если мудрый Моргенс не объяснил тебе всего, когда послал кольцо, я не возьмусь рассказывать о нем. Наверное, я и так обременил тебя лишними знаниями за время нашего краткого знакомства. Даже самые отважные из смертных устают от избытка правды.

- Ты можешь прочесть, что здесь написано?

- Да, это написано на одном из языков зидайя, хотя, что особенно интересно для вещи, принадлежащей смертному, на одном из самых малоизвестных. Вот что я тебе скажу, однако: насколько я понимаю значение надписи, она никак не связана с твоим нынешним положением и знание ее содержания никаким ощутимым образом тебе не поможет.

- И это все, что ты мне скажешь?

- Пока да. Может быть, при нашей новой встрече я лучше пойму, почему его дали тебе. - Лицо ситхи выглядело обеспокоенным. - Удачи тебе. Ты необычный юноша для смертного.

В этот момент они услышали крик Хейстена, который направлялся к ним, чем-то размахивая: он поймал снежного зайца и с радостью возвестил, что огонь разведен и можно готовить еду.

***

Несмотря на приятную сытость в желудке от мяса, тушенного с травами, Саймон долго не мог уснуть в эту ночь. Когда он лежал на тюфяке и смотрел на красные отблески, играющие на потолке пещеры, в голове его проносилось все происшедшее с ним: все эти невероятные события, участником которых он оказался.

Я попал в какую-то историю, так сказал Джирики. В историю, подобную той, что рассказывал Шем, а может быть, это История, которой обучал меня доктор Моргенс? Но никто не говорил мне, как ужасно оказаться в середине сказки, не зная конца…

Постепенно сознание отключилось, но ненадолго. Внезапно он проснулся. Хейстен, как всегда, похрапывал и вздыхал в бороду, объятый крепким сном. Джирики исчез. Эта необычная пустота в пещере подтвердила Саймону, что ситхи действительно ушел, отправился вниз, в свои родные места.

***

Охваченный одиночеством, даже несмотря на сонное бормотание стража неподалеку, он вдруг заплакал. Он плакал тихо, стыдясь этой немужественной слабости, но не мог сдержать поток слез так же, как не смог бы поднять на плечах гору Минтахок.

***

Саймон и Хейстен пришли в Чидсик Уб-Лингит в час, указанный Джирики: час после рассвета. Мороз усилился. Лестницы и ременные мосты раскачивал холодный ветер, на них никого не было видно. Каменные переходы Минтахока стали еще более коварными, чем обычно, так как их покрйвал местами тонкий слой льда.

Когда двое пришельцев пробирались через толпу болтающих троллей, Саймон тяжело опирался на руку Хейстена. Он плохо спал после ухода ситхи, сны его были наполнены тенями мечей и. притягательно-необъяснимым присутствием темноглазой девочки.

Тролли вокруг них были наряжены, многие надели ожерелья из резной кости, черные волосы женщин украшали гребни из черепов, птиц и рыб. Мужчины и женщины передавали друг другу бурдюки с каким-то горным горячительным напитком и жестикулировали, прикладываясь к нему. Хейстен неодобрительно наблюдал за всем этим.

- Я уговорил одного из них дать мне попробовать, - сказал страж. - На вкус как лошадиная моча, не лучше. Чего бы я не дал за каплю пирруинского красного!

В центре зала, прямо у рва с незажженным маслом, Саймон и Хейстен обнаружили четыре табурета, искусно вырезанных из кости с сиденьями из натянутой кожи, которые стояли перед пустым помостом. Так как суетливые тролли уже удобно расположились повсюду, оставив эти четыре сиденья свободными, чужаки догадались, что два из них предназначены им. Не успели они усесться, как окружавшие их йиканукцы встали. Раздался странный звук, отражавшийся от стен кратера, - торжественное глухое песнопение. Непонятные канукские слова в море этих звуков казались плавающими обломками, возникающими над волнами и снова ныряющими в пучину стенаний. Звук был необычным и тревожащим душу.

На мгновение Саймону показалось, что эти песнопения как-то связаны с его и Хейстена появлением в пещере, но темные глаза собравшихся в зале были устремлены к двери в дальней стене.

Через эту дверь появился, наконец, не хозяин Йиканука, как ожидал Саймон, а фигура еще более экзотическая, чем окружавшие его. Вошедшим был тролль, судя по росту. Его маленькое мускулистое тело было так натерто маслами, что блестело в свете ламп. На нем была кожаная юбка с бахромой, а лицо скрывала маска из бараньего черепа, украшенная нарядной резьбой и отполированная так, что казалась филигранной белой корзинкой вокруг черных глазниц. Два огромных витых рога, выскобленных почти до прозрачного состояния, возвышались над его плечами. Мантия из белых и желтых перьев и ожерелье из черных полированых когтей колыхались под костяной маской.

Саймон не знал, является ли он священником, танцором или глашатаем, возвещающим явление королевской четы. Когда он топнул своей блестящей от масла ступней, толпа восторженно взревела. Когда же он коснулся кончиков рогов, а затем поднял ладони к небу, тролли замерли и быстро возобновили свое торжественное песнопение. В течение нескольких минут он скакал по помосту, причем делал это старательно, как бы выполняя серьезную работу, а потом остановился, прислушиваясь. Еще четыре фигуры появились в дверях: трое ростом с троллей, и один, возвышавшийся над ними.

Бинабика и Слудига провели вперед. По одному троллю-стражнику стояло с каждой стороны, причем острия их пик были все время направлены на затылки пленников. Саймону хотелось встать и крикнуть, но широкая ладонь Хейстена легла на его руку, удерживая его на месте.

- Держись, парень. Они пройдут мимо нас. Повремени. Не устраивай представления для этого сброда.

Как тролль, так и риммерсман сильно похудели с тех пор, как Саймон видел их последний раз. Лицо Слудига в пышной бороде покраснело и шелушилось. Бинабик был бледнее, чем раньше, его когда-то загорелая кожа стала похожей на тесто, глаза ввалились, окруженные тенями.

Они шагали медленно, голова тролля была опущена, Слудиг же с вызовом огляделся и мрачно улыбнулся, заметив Саймона и Хейстена. Остановившись у рва, образовавшего внутреннее кольцо, риммерсман протянул руку и потрепал Саймона по плечу и тут же рыкнул от боли, когда страж ткнул его копьем в руку.

- Был бы у меня меч, - пробормотал Слудиг, ступив вперед и неохотно опустившись на один из табуретов. Бинабик занял другой, с краю.

- Тут одним мечом не обойдешься, приятель, - прошептал Хейстен. - Они маленькие, но крепкие. Посмотри, сколько их тут, проклятых.

- Бинабик! - горячо проговорил Саймон, наклоняясь через Слудига. - Бинабик! Мы пришли за тебя вступиться!

Тролль поднял голову, и на миг показалось, что он готов заговорить, но выражение его глаз было далеким. Он еле приметно качнул головой, затем снова уставился на пол кратера. Саймон почувствовал, как внутри у него нарастает гнев. Бинабик должен бороться! А он сидит, как старая кляча, ожидая убоя.

Нарастающий гул возбужденных голосов внезапно смолк. Еще три фигуры возникли в дверях и медленно двинулись вперед: Охотница Нунуйка и Пастырь Вамманак в полном церемониальном одеянии - в мехах, с украшением из кости и шлифованных камней. Еще одна фигура следовала за ними - молчаливая, мягко ступающая молодая женщина-тролль. Ее большие глаза ничего не выражали, а губы были сжаты в прямую линию.

Она окинула беглым, как бы невидящим взглядом табуреты и отвернулась. Тролль с бараньими рогами сопровождал пляской шествие троицы, пока они не достигли помоста и не уселись на диван из кожи, покрытый мехами. Незнакомка уселась прямо перед королевской четой, но на ступеньку ниже. Скачущий герольд - или кем он там был, Саймон никак не мог решить, - сунул тонкую свечку в одну из настенных ламп, а потом коснулся ею масляного круга, который тут же вспыхнул. Пламя побежало по кругу, за ним стлался черный дым. Через минуту дым рассеялся, поднявшись к потолку. Те, кто был рядом, оказались в огненном кольце.

Пастырь наклонился вперед, подняв свое крючковатое копье, и махнул в сторону Бинабика и Слудига. Пока он говорил, толпа снова запела, пропела несколько слов и замолкла, но Вамманак продолжал говорить. Его жена и молодая женщина смотрели перед собой. Взгляд Охотницы показался Саймону далеко не сочувствующим, скорее враждебным. Чувства остальных определить было сложнее.

Речь продолжалась некоторое время. Саймон уже начал подозревать, что властители Йиканука нарушили обещание, данное Джирики, когда Пастырь замолчал, махнул пикой в сторону Бинабика, затем сердито взмахнул в сторону его товарищей. Саймон взглянул на Хейстена, который поднял брови, как бы говоря: посмотрим, что будет.

- Обстоятельства имеют необычайность, Саймон.

Это заговорил Бинабик; причем глаза его были обращены к земле. Звуки его голоса показались Саймону не менее приятными, чем пение птиц или звук дождя по крыше. Саймон знал, что улыбается, как последний простак, но ему было в этот момент все равно.

- Кажется, - продолжал Бинабик голосом, сиплым от долгого молчания, - что вы с Хейстеном находитесь здесь гостями моих повелителей и что я имею должность говаривать вам все, что будут говаривать они, потому что никто здесь не имеет достойного знания вашего языка.

- Мы же не сможем вступиться за тебя, если нас не понимают, - тихо сказал Хейстен.

- Мы тебе поможем, Бинабик, а твое молчание не поможет никому, - сказал Саймон убежденно.

- Это, как я говорил, вызывает удивление, - просипел Бинабик. - Передо мной высказывают обвинение в бесчестности, и в одно и то же время я имею должность честно передавать рассказ о своих дурных поступках низоземцам, так как они почетные гости. - Слабый намек на мрачную улыбку промелькнул в уголках его губ. - Уважаемый гость, триумфатор драконов, тот, кто имеет обычай вмешаться в чужие дела, я вижу здесь твою руку, Саймон. - Он на миг сощурился, затем вытянул свои узловатые пальцы, как бы желая дотронуться до лица Саймона, - твой шрам приносит почет, друг Саймон.

- Что ты сделал, Бинабик? Или что они считают, ты сделал?

Улыбка исчезла с лица маленького человека:

- Я не выполнял клятву.

Нунуйка резко сказала что-то. Бинабик поднял на нее глаза и кивнул.

- Охотница говаривает, что я имел в достаточности времени, чтобы давать пояснения. Теперь мои преступления имеют должность быть рассказанными для всеобщего осуждения.

***

Бинабик переводил происходящее на вестерлинг, и все, казалось, происходило очень быстро. Иногда по-видимому он переводил дословно, иногда суть сказанного передавалась вкратце. Хотя и создавалось впечатление, что Бинабик обрел свою былую живость, выполняя роль переводчика, не было сомнения в безнадежности ситуации.

- Бинабик, ученик Поющего, великого Укекука, ты провозглашен клятвопреступником, - Пастырь Вамманак наклонился вперед, беспокойно теребя жиденькую бородку, как будто вся процедура ему не нравилась. - Ты это отрицаешь?

За переводом этого вопроса последовало долгое молчание. Затем Бинабик отвернулся от своих друзей и взглянул на правителей Йиканука.

- Я не отрицаю, - сказал он, наконец. - Я предлагаю вашему вниманию всю правду, если вы соблаговолите выслушать, вы, зоркая глазом и твердый рукой.

Нунуйка откинулась на подушки.

- Для этого еще будет время. - Она повернулась к мужу. - Он этого не отрицает.

- Итак, - важно заявил Вамманак, - Бинабику предъявлено обвинение. Ты, крухок, - он повернул свою круглую голову к Слудигу, - обвиняешься в том, что будучи представителем расы, объявленной вне закона, атаковал и ранил наших людей, чего не случалось с незапамятных времен. Никто не может отрицать, что ты риммерсман, и обвинение остается в силе.

Когда слова Пастыря были переведены, Слудиг начал гневно отвечать на них, но Бинабик поднял руку, и Слудиг, как ни странно, замолк.

- Не может быть справедливого суда над старыми врагами, как я понимаю, - пробормотал северянин Саймону. Его свирепый взгляд погас, он уныло нахмурился. - Конечно, некоторым троллям в руках моих соплеменников пришлось хуже, чем мне здесь.

- Теперь пусть выступят те, кому есть чем подтвердить обвинение, - сказал Вамманак.

Пещера наполнилась тишиной ожидания. Вперед выступил герольд, позванивая ожерельями. Сквозь глазницы бараньего черепа он посмотрел на Бинабика с нескрываемым презрением, затем поднял руку и-сказал грубым низким голосом:

- Канголик, заклинатель духов, говорит: Укекук, Поющий, не пришел в Ледяной дом в последний день зимы, а таков был закон нашего народа с тех самых времен, как Шедда дала нам эти горы. - Бинабик переводил. Его голос воспринял что-то от неприятного тона обвинителя. - Канголик говорит: Бинабик, ученик Поющего, также не пришел в Ледяной дом.

Саймон физически ощущал волны ненависти, излучаемые его другом и троллем в маске. Было ясно, что они давние враги.

Заклинатель духов продолжал:

- По причине того, что ученик Укекука не пришел выполнять свой долг - исполнять Ритуал Призывания - Ледяной дом до сих пор не растаял и зима не ушла из Йиканкука. Своим предательством Бинабик отдал народ холоду. Лето не придет, и многие умрут. Канголик называет Бинабика нарушителем клятвы, преступником.

Сердитый говор пронесся по пещере. Заклинатель духов снова присел, прежде чем Бинабик перевел его слова на вестерлинг.

Нунуйка огляделась с ритуальной медлительной торжественностью:

- Еще кто-нибудь обвиняет Бинабика?

Молодая незнакомка, о которой Саймон почти забыл, слушая бурные обвинения Канголика, медленно поднялась со своего места на верхней ступени. Глаза ее были полуопущены, а голос тих. Она говорила очень недолго.

Бинабик не сразу объяснил значение ее слов, хотя они вызвали шелест шопота среди многочисленных троллей, собравшихся в пещере. На лице друга Саймон увидел выражение, которого никогда не замечал раньше: он выглядел совершенно несчастным. Бинабик смотрел на молодую женщину с мрачной сосредоточенностью, как будто был свидетелем какого-то ужасного события, которое он тем не менее должен наблюдать, чтобы позднее изложить его в деталях.

Когда Саймон уже подумал, что Бинабик снова замолчал, на этот раз навсегда, тролль вдруг заговорил, бесстрастно, как бы повествуя о некогда полученной ране, которая теперь кажется незначительной.

- Ситкинамук, младшая дочь Нунуйки, Охотницы, и Вамманака. Пастыря, тоже говорит вину Бинабика из Минтахока. Он поставлял свое копье у ее дверей, но когда проходило девять раз по девять дней и наступал день свадьбы, он не пришел. Он не прислал слова объяснения. Когда он вернулся в наши горы, он не спешил домой, к своему народу, а отправился с крухоком и утку к запретному пику Йиджарьюку. Он призывал позор на Дом предка и на свою бывшую нареченную. Ситкинамук объявляет его преступником, нарушителем клятвы.

Как громом пораженный, Саймон смотрел на несчастное лицо Бинабика, пока тот монотонно излагал суть дела. Женитьба! Все то время, пока Саймон и этот человек пробивались в Наглимунд и прокладывали путь через белое безмолвие пустоты, соплеменники Бинабика ждали, что он выполнит свои брачные обязательства. А обручен он был не с кем-нибудь, а с дочерью Пастыря и Охотницы! И он ни разу даже не намекнул!

Саймон присмотрелся к той, что высказала обвинения против Бинабика. Хотя Ситкинамук, на взгляд Саймона, была ростом с прочих своих соплеменников, она казалась ему выше Бинабика. Ее блестящие черные волосы были заплетены в косы по обеим сторонам лица, а под подбородком соединялись в одну толстую косу, переплетенную небесно-голубой лентой. На ней было немного драгоценностей, особенно по сравнению с ее устрашающей мамашей. Единственный темно-синий камень на лбу держался на тонком ремешке черной кожи.

На ее смуглых щеках был заметен легкий румянец. Взгляд ее был затуманен гневом или страхом, но в линии подбородка улавливались своеволие и вызов, а в глазах - острота, но не острота лезвия, как у Нунуйки, а решительность. На миг Саймон взглянул на нее взглядом ее соплеменника: это не была нежная податливая красота; перед ним была красивая и умная молодая женщина, завоевать которую очень нелегко.

Он внезапно понял, что именно она стояла в ту ночь перед пещерой Кантаки, это она угрожала ему копьем. Какой-то еле уловимый поворот головы подсказал ему это. Воспоминание убедило его, что перед ним действительно охотница, дочь своей матери.

Бедный Бинабик! Возможно, ее расположение нелегко завоевать, но его другу это удалось, по крайней мере, так казалось. Однако ум и решительность, которые, очевидно, так пленили Бинабика, теперь были обращены против него.

- Я имею согласие с Ситкинамук, дочерью лунного рода, - наконец ответил Бинабик. - Большая поразительность была в том, что она вообще принимала копье такого недостойного, как ученик Поющего

Ситкинамук скривила губы на эти слова, как будто с отвращением, но ее презрение не показалось Саймону слишком убедительным.

- Позор мой очень велик, - продолжал Бинабик. - Мое копье и в действительности стояло у ее двери девять раз по девять ночей. Я не приходил на свадьбу, когда прошли эти ночи. Я не имею слов, которыми я мог бы залечить нанесенную рану Или очень уменьшить свою вину. Я имел необходимость выбирать и так случается со всеми, кто уже имеет зрелость, и с мужчинами и с женщинами. Я был в чужой стране, господин мой совсем умер. Я имел необходимость сам находить решения. Если бы я имел обязанность выбирать еще один раз, я должен с прискорбием говорить, что я повторял бы тот же выбор.

Толпа гудела от полученного потрясения, пока Бинабик переводил сказанное своим товарищам. Закончив перевод, он снова повернулся к молодой женщине, стоявшей перед ним, и сказал ей что-то тихо и быстро, назвав ее Ситки, а не полным именем. Она резко отвернулась, как будто была не в состоянии смотреть на него. Он не перевел своих последних слов, но с грустью повернулся к ее матери и отцу.

- В отношении чего же, - сказала Нунуйка неодобрительно, - тебе пришлось принимать решение? Какой выбор сделал тебя клятвопреступником? Тебя, который и так забрался далеко за пределы родных снегов, тебя, чье копье было выбрано среди других той, которая намного выше тебя?

- Мой господин Укекук давал обещание доктору Моргенсу их Хейхолта, весьма мудрому человеку. Когда он умирал, я понял, что имею обязанность выполнять его обещание.

Вамманак наклонился вперед, и борода его тряслась от гнева и удивления:

- Ты считаешь обещание, данное низоземцам, более важным, чем брак с дочерью Дома предка или призыв лета? Правду говорят, Бинабик, те, кто считает, что ты воспринял безумие у ног толстого Укекука. Ты отвернулся от своего народа ради… утку?

Бинабик беспомощно покачал головой.

- Дело не только в том, Вамманак, Пастырь кануков. Мой господин питал страх перед серьезной опасностью, и не только для Йиканука, но также и для всего мира. Укекук питал страх перед зимой, более жестокой, чем все, которые уже были, такой, которая оставит Ледяной дом замерзшим на тысячу черных лет. Но не только очень плохая погода пугала его. Моргенс, мудрый из Эркинланда, питал такие же опасения. Именно из-за них это обещание получило великую важность, именно поэтому - потому что я не имею сомнений в истинности опасений моего наставника - я бы снова нарушал клятву, если бы не имел иного выхода.

Ситкинамук снова смотрела на Бинабика. Саймон надеялся, что ее сердце смягчилось, однако губы ее по-прежнему были сжаты в тонкую горькую линию. Ее мать Нунуйка ударила ладонью по древку копья.

- Это совсем не оправдание! - воскликнула Охотница. - Совершенно. Если бы я боялась сползания снегов с верхних переходов, разве я бросила бы голодать своих детей, покинув пещеру? Это все равно что заявить, что твой народ и дом, тебя вскормивший, ничего для тебя не значат. Ты хуже пьяницы, который по крайней мере говорит: "Мне не следует пить", но снова поддается слабости. Ты стоишь перед нами, смелый, как грабитель чужих седельных сумок, и заявляешь: "Я это сделаю снова. Моя клятва ничего не стоит". - Она в гневе потрясла копьем. Собравшаяся публика согласно зашипела. - Тебя тотчас же следует казнить. Если ты заразишь других своим безумием, ветер будет выть в пустых пещерах еще до того, как вырастунаши дети.

Как только Бинабик закончил перевод своим безжизненным голосом, Саймон вскочил, трясясь от гнева. Лицо его горело, особенно шрам от ожога, и каждый удар сердца сейчас приводил на память тот момент, когда Бинабик приник к спине ледяного червя и кричал Саймону, чтобы тот бежал, спасался, что он, тролль, будет бороться один.

- Нет! - воскликнул Саймон так страстно, что удивил даже Хейстена и Слудига, которые с затаенным дыханием следили за всеми перипетиями суда. - Нет! - Он оперся на табурет. Голова его кружилась. Бинабик, оборотившись к своим повелителям и нареченной, старательно объяснял им слова рыжеволосого утку.

- Вы не понимаете происходящего, - начал Саймон, - или того, что совершил Бинабик. Здесь, в этих горах, мир далек от вас, но существует опасность, которая может коснуться и вас тоже. В замке, где я жил, мне казалось, что зло - это что-то, о чем рассуждают священники, но даже они в него всерьез не верят. Сейчас я знаю, что это не так. Вокруг нас существуют опасности, которые постоянно множатся! Разве вы не понимаете, что за нами гнались эти злые силы, гнались через великий лес и через снега внизу, под горами. Они гнались за нами даже в драконовых горах!

Саймон на мгновение остановился, голова кружилась, дыханье участилось. У него было ощущение, что в руках его извивается какое-то существо, пытаясь выскользнуть.

Что я могу сказать? Наверно, им кажется, что я сошел с ума. Вон Бинабик рассказывает им, что я сказал, и они смотрят на меня, как будто я лаю по-собачьи! Я наверняка подставлю Бинабика под смертную казнь.

Саймон тихо застонал и начал снова, пытаясь управлять своими почти неуправляемыми мыслями:

- Мы все в опасности. На севере таится ужасная опасность, то есть, мы сейчас на севере… - Он повесил голову и попытался подумать. - К северо-западу отсюда. Там есть огромная гора изо льда. Там живет Король Бурь, но он не живой. Имя его Инелуки. Вы о нем слышали? Инелуки! Он ужасен!

Он наклонился, теряя равновесие, уставился на встревоженные лица Пастыря и Охотницы и их дочери Ситкинамук.

- Он ужасен… - снова повторил он, глядя в темные глаза девушки.

Бинабик назвал ее Ситки, подумал он бессвязно. Он ее, наверное, любит…

Вдруг что-то захватило его разум и тряхнуло, как собака крысу. Вращаясь, он падал в глубокую шахту. Темные глаза Ситкинамук стали глубже и больше, затем изменились. Через мгновение женщина-тролль исчезла, ее родители, друзья Саймона и весь Чидсик Уб-Лингит исчезли вместе с ней. Но глаза остались, преображенные в другие, серьезные, взгляд которых постепенно заполнил все поле его зрения. Эти карие глаза принадлежали кому-то из его племени, ребенку, который посещал его сны… Ребенку, которого он, наконец, узнал.

Лилит, подумал он. Девочка, которую мы оставили в лесной избушке из-за ее страшной раны. Девочка, которую мы оставили с…

- Саймон, - сказала она, причем ее голос странно отдавался у него в голове, - это моя последняя возможность. Мой домик скоро развалится, и я уйду в лес, но сначала я должна тебе что-то сказать.

Саймон ни разу не слышал, чтобы девочка Лилит говорила. Тонкий голосок соответствовал ее возрасту, но что-то в этом голосе было необычным: он был слишком серьезным, слишком взрослым, произношение слишком четким. Речь напоминала речь взрослой женщины, такой как…

- Джулой? - произнес он. Хотя знал, что ничего не сказал на самом деле, он слышал, как его голос гулко отдается в голове.

- Да, у меня не остается времени. Я бы не смогла достичь тебя, но дитя Лилит способна… она как линза, благодаря которой я могу концентрировать свою энергию. Она странное дитя, Саймон. - И правда: почти лишенное выражения лицо девочки, которая произносила эти слова, казалось иным, нежели лицо любого другого ребенка. Было что-то в этих глазах, которые смотрели как бы сквозь него, за него, как будто он сам был бестелесен, как туман.

- Где ты?

- В своем доме, но останусь здесь недолго. Мои ограждения разрушены, озеро полно каких-то темных существ. Силы, стоящие у моих дверей, слишком могучи. Вместо того, чтобы сопротивляться этим ураганным ветрам, я лучше убегу и проведу еще один день в борьбе. Я должна сообщить тебе, что Наглимувд пал. Элиас победил на этот раз, но истиный победитель тот, о ком мы оба знаем, - тот темный, с севера. Джошуа, однако, жив.

Саймон ощутил, как внутри у него шевельнулся страх.

- А Мириамель?

- Та, что была Марией и Малахиасом? Я знаю только, что она уехала из Наглимунда, но больше этого ни глаза, ни уши друзей не смогли ничего узнать. Я обязана сказать еще одно: ты должен помнить об этом и думать об этом, раз Бинабик из Йиканука закрылся для меня. Ты должен отправиться к Скале прощания. Это единственное место спасения от надвигающейся бури, безопасность хотя бы на короткое время. Отправляйся к Скале прощания.

- Куда? Где эта скала? - Наглимунд пал. Саймон почувствовал, как его охватило отчаяние. Тогда все и впрямь пропало. - Где скала, Джулой?

Черная волна обрушилась на него, нежданная, как удар гигантской руки. Лицо темноглазой девочки исчезло, оставив лишь серую пустоту. Прощальные слова Джулой вертелись у него в голове.

- Это единственное безопасное место… Беги!… надвигается буря…

Серое пятно исчезло, будто убегающая с берега волна.

Оказывается, он уставился на мерцающее, прозрачное желтое пламя в луже горящего масла. Он стоит на коленях в кратере Чидсик Уб-Лингит. Испуганное лицо Хейстена низко склоняется к нему.

- Что в тебя вселилось, парень? - спросил страж, поддерживая плечом тяжелую голову Саймона, когда тот садился на табурет. Саймону казалось, что его тело сделано из тряпок и зеленых веточек.

- Джулой сказала,… сказала, что буря… и Скала… Мы должны идти к Скале про… - Саймон не договорил, увидев, что Бинабик стоит на коленях перед помостом. - Что с Бинабиком?

- Ждет приговора, - хрипло сказал Хейстен. - Когда ты грохнулся в обморок, он сказал, что не станет больше бороться. Поговорил немного с королем и королевой, теперь ждет.

- Но это не правильно! - Саймон попытался встать, но ноги подкосились. Голова гудела, как чугунный котел, ударенный молотком. - Не…правильно.

- Такова воля Божия, - пробормотал расстроенный Хейстен.

Вамманак, пошептавшись с женой, повернулся и посмотрел на коленопреклонного Бинабика. Он что-то произнес на гортанном канукском наречии, что вызвало стон у собравшихся. Пастырь поднял руку и нарочито медленным жестом прикрыл ею глаза. Охотница торжественно повторила жест. Саймон почувствовал, как холод, страшнее и безнадежнее зимних холодов, охватывает все вокруг, опускается на него. Он не сомневался, что его друг осужден на смерть.

4 ЧАШКА ГОРНОГО ЧАЯ

Солнечные лучи просачивались через набрякшие тучи, едва касаясь большой группы вооруженных людей в доспехах и их лошадей, продвигавшихся по Центральному ряду к Хейхолту. Цвет их ярких знамен был приглушен неровными тенями, а цокот лошадиных подков замирал на грязной дороге, как будто отважная армия беззвучно двигалась по дну океана. Многие солдаты ехали, опустив головы. Другие выглядывали из тени шлемов, как люди, которые боятся быть узнанными.

Но не все выглядели такими расстроенными. Граф Фенгбальд, которому предстояло стать герцогом, ехал впереди королевского отряда под черно-зеленым драконьим флагом Элиаса и собственным с серебряным орлом. Длинные черные волосы Фенгбальда рассыпались по спине, обвязанные лишь алой повязкой, закрепленной на висках. Он улыбался и размахивал в воздухе рукой в перчатке, вызывая приветственные крики у нескольких сот зрителей вдоль дороги.

Прямо за ним следовал Гутвульф из Утаньята, еле скрывая неудовольствие. Он тоже носил графский титул и пользовался благосклонностью короля, но не оставалось и тени сомнения, что осада Наглимунда все изменила.

Он всегда представлял себе, как в один прекрасный день его старый товарищ Элиас займет престол, а он, Гутвульф, будет рядом. Ну что ж, Элиас стад королем, но с остальным не получилось. Только такой тупоголовый молодой идиот, как Фенгбальд, мог быть настолько невежественным, чтобы не замечать… или слишком честолюбивым, чтобы беспокоиться.

Гутвульф сбрил свои седые волосы почти наголо перед началом осады, и шлем теперь болтался на голове. Хотя он был мужчиной в расцвете сил, он чувствовал, как сжимается его тело, становясь все меньше внутри доспехов.

Неужели он единственный, кому не по себе, размышлял он. Может быть, он стал слишком мягким и изнеженным за многие годы, проведенные вдали от поля битвы?

Но это невозможно! Действительно, во время осады две недели назад сердце его бешено билось, но это было биение, вызванное возбуждением, подъемом, а не страхом. Он смеялся, когда враги налетали на него. Он сломал хребет врагу и обменивался ударами, оставаясь в седле и управляя конем так же ловко, как и двадцать лет назад, даже лучше. Нет, он не размягчился. По крайней мере не в этом смысле. Он также знал, что не один испытывает гложущее чувство беспокойства. Хотя толпа приветствовала их, в основном ее составляли лихая молодежь и городские пьяницы. Большая часть окон, выходивших на главную улицу Эрчестера, была закрыта ставнями; остальные выглядели темными полосками, из которых выглядывали любопытные горожане, которые не потрудились даже спуститься, чтобы приветствовать короля на улице.

Гутвульф повернулся, чтобы взглянуть на Элиаса, и ему стало не по себе, когда он встретился с жестким зеленым взглядом короля. Помимо воли Гутвульф поклонился. Король ответил ему, затем без энтузиазма взглянул на приветствовавших его горожан Эрчестера. Элиас, ощущая какое-то неясное недомогание, только что покинул крытую повозку и взобрался на спину своего вороного - всего за полверсты от городских ворот. Тем не менее он ехал уверенно, скрывая неприятные ощущения. Король похудел за - последние годы, резче обозначилась твердая линия скул. Если не замечать бледности его кожи, которая не бросалась в глаза в неясном свете, и рассеянного взгляда, Элиас выглядел сильным и стройным, как и подобает королю-воину, возвращающемуся с триумфом после успешной осады.

Гутвульф украдкой бросил взгляд на обоюдоострый меч, висевший в ножнах у королевскоого пояса… Проклятая вещь! Как он желал бы, чтобы Элиас выбросил его в колодец! Что-то зловещее было в нем. Гутвульф знал это точно. Некоторые в толпе явно чувствовали себя неуютно поблизости от опасного оружия, но только Гутвульф достаточно часто бывал в присутствии меча Скорбь, чтобы понять истинную причину их состояния.

Не только меч тревожил жителей Эрчестера. Так же как король, восседавший на коне, незадолго до этого был лишь больным человеком в повозке, так и разгром Наглимунда вряд ли можно было назвать славной победой над братом-узурпатором. Гутвульф знал, что даже вдали от места событий жители Эрчестера и Хейхолта прослышали о странной и жуткой судьбе замка Джошуа и его людей. Даже если бы до них не дошли эти слухи, они поняли бы, что что-то неладно, по подавленному и унылому виду армии, которая, казалось, должна ликовать.

Гутвульф, как и остальные солдаты, испытывал не просто стыд или ощущение потери мужского достоинства. Это был страх, который не удавалось скрыть. Безумен ли их король? Не накликал ли он на них на всех беду? Бог допускал битву, граф это знал, и даже небольшие кровопролития-чернила, которыми писалась Его воля, как сказал один философ, - но, проклятие Узириса! - здесь ведь совсем иное дело, не так ли?

Он снова украдкой взглянул на короля, ощутив холодок внутри. Элиас внимательно слушал своего советника Прейратса, облаченного в красные одежды. Лысая голова священника подпрыгивала у королевского уха, как покрытое пленкой яйцо.

У Гутвульфа была мысль убить Прейратса, но он решил, что будет только хуже - это все равно, что убить егеря, когда его собаки готовы вцепиться тебе в глотку. Прейратс, возможно, единственный, кто сейчас еще может управлять королем, если только, как полагал граф Утаньята, он сам не является той силой, которая ведет короля дорогой гибели, - этот священник, постоянно во все встревающий. Кто знает, черт бы их всех побрал? Кому дано это знать?

Очевидно в ответ на что-то, сказанное Прейратсом, Элиас обнажил в улыбке зубы, оглядывая редкую толпу, приветствующую его, но лицо его при этом не было лицом счастливого человека.

***

- Я очень зол и не желаю сносить подобную неблагодарность. - Король водрузился на трон из костей дракона, убитого его отцом Джоном. - Ваш король возвращается с войны, приносит весть о великой победе, а его встречает лишь горстка человеческих отбросов. - Элиас скривил губу, уставившись на отца Хельфсена, субтильного священника, который являлся также канцлером Хейхолта. Хельфсен преклонил колена у ног короля, его лысая макушка казалась жалким подобием щита. - Почему мне не было оказан достойный прием?

- Но мы же оказали его, мой лорд, - заикался канцлер. - Разве я не встречал вас у Нирулагских ворот вместе со всеми вашими домашними, оставшимися в Хейхолте? Мы безмерно рады видеть ваше Величество в добром здравии, нас привела в священный восторг ваша победа на севере!

- Мои жалкие подданные в Эрчестере не показались мне ни радостными, ни восторженными, ни почтительными. - Элиас потянулся за своей чашей. Недремлющий Прейратс подал ее, стараясь не расплескать темную жидкость. Король отпил большой глоток и сморщился от горечи. - Гутвульф, ты почувствовал, что королевские подданные выказали нам должное почтение?

Граф набрал в грудь побольше воздуха, прежде чем медленно ответить:

- Может быть, они были… может быть, до них дошли слухи…

- Слухи? Какие? Так разрушили мы или не разрушили оплот моего брата-предателя в Наглимунде?

- Конечно, мой повелитель. - Гутвульф почувствовал, что зашел слишком далеко. Зеленоватые глаза Элиаса вперились в него, как ненормально любопытные глаза совы. - Разумеется, - повторил граф, - но наши… союзники… не могли не вызвать толков.

Элиас повернулся к Прейратсу. Лоб короля был наморщен, как будто он всерьез озадачен:

- Мы же приобрели могущественных друзей, не так ли, Прейратс?

Священник угодливо кивнул:

- Могущественных, величество.

- И они, тем не менее, подчинялись нашей воле, не так ли? Они выполняли наши желания, ведь так?

- Выполняли их до конца, как вы того хотели, король Элиас. - Прейратс скользнул взглядом по Гутвульфу. - Они выполнили нашу волю.

- Ну вот. - Элиас повернулся, удовлетворенный, и посмотрел на отца Хельфсена снова. - Ваш король отправился на войну и уничтожил своих врагов, возвратился, заручившись поддержкой королевства, которое древнее бывшей Наббанайской империи. - Его голос опасно задрожал:

- Почему же мои подданные ведут себя, как побитые собаки?

- Они темные крестьяне, сир, - сказал Хельфсен. С его носа свисала капля пота.

- Думаю, что кто-то здесь мутил воду в мое отсутствие, - сказал Элиас с пугающей нарочитостью. - Я хотел бы знать, кто распространяет небылицы. Ты меня слышишь, Хельфсен? Я должен выяснить, кто считает, что знает лучше, что нужно для блага Светлого Арда, чем его Верховный король. Иди, и когда снова предстанешь предо мной, ты должен мне об этом сообщить. - Он сердито провел рукой по лицу. - Некоторым из этих проклятых домоседов-аристократов пора показать тень виселицы, чтобы напомнить, кто правит в этой стране.

Капля пота, наконец, соскользнула с носа Хельфсена и шлепнулась на кафельный пол. Канцлер быстропоклонился, еще несколько капель пота скатились с его лица, а день, между тем, был необычайно прохладным.

- Конечно, мой лорд. Так хорошо, что вы вернулись, так хорошо! - Он приподнялся, не разгибаясь, снова поклонился, затем повернулся и торопливо вышел из тронного зала.

Звук закрывшейся двери гулко прокатился по залу, отразился от потолочных балок, и Элиас откинулся на широкую спинку трона из пожелтевших драконьих костей. Он потер глаза тыльной стороной сильной руки.

- Гутвульф, подойди, - сказал он приглушенным голосом.

Граф Утаньята сделал шаг вперед, испытывая неодолимое желание бежать из комнаты. Прейратс не покидал своего поста возле Элиаса, лицо его было гладким и бесстрастным, как мрамор.

Пока Гутвульф подходил к драконьему креслу, Элиас опустил руки на колени. Синие круги создавали впечатление, что глаза короля глубоко запали. На. миг Гутвульфу показалось даже, что король смотрит на него из какой-то дыры, из западни, в которую попал.

- Ты должен защитить меня от предательства, Гутвульф. - В словах Элиаса послышались нотки отчаяния. - Я сейчас так уязвим, а нам предстоят великие дела. Эта земля увидит золотой век, такой, о котором философы и церковники могут только мечтать, но я должен выжить. Я должен жить, или всем конец. Все превратится в пепел. - Элиас наклонился вперед, ухватившись за огрубевшую руку Гутвульфа холодными, как рыба, пальцами. - Ты должен мне помочь, Гутвульф. - Мощная нота прозвучала в его напряженном голосе. На мгновение граф услышал голос прежнего товарища по битвам и тавернам, и ему стало больно. - Фенгбальд, Годвиг и другие - дураки. Хельфсен - трусливый заяц. Ты единственный во всем мире, кому я могу довериться… кроме Преиратса, конечно. Вы единственные, кто искренне предан мне.

Король устало откинулся и снова прикрыл глаза, скрипнув зубами, как от боли. Он жестом отпустил Гутвульфа. Граф взглянул на Преиратса, но священник лишь покачал головой и повернулся, чтобы снова наполнить королевский кубок.

Когда Гутвульф открыл дверь зала и вышел в освещенный коридор, он почувствовал, что внутри у него застрял комок страха. И он начал обдумывать не подлежащее осмыслению.

***

Мириамель отшатнулась, освободив свою руку из рук графа Страве. Она отпрянула назад и упала на стул, который ей подставил человек в маске-черепе. На секунду она почувствовала себя в западне.

- Как вы узнали, что это я? - спросила она наконец. - И что я приеду сюда?

Граф усмехнулся, протянув узловатый палец к лисьей маске, которую снял.

- Сильные полагаются на силу, - сказал он. - А слабые должны быть хитрыми и быстрыми.

- Вы не ответили на мой вопрос.

Страве поднял бровь.

- Да? - Он повернулся к помощнику в маске-черепе. - Можешь идти, Ленти. Жди со своими людьми на улице.

- Там дождь, - сказал Ленти с тоской в голосе. Его белая маска закачалась, в темных глазницах сверкнули глаза.

- Тогда жди наверху, дурак, - уступил граф. - Я позвоню, когда ты понадобишься.

Ленти изобразил поклон, бросил взгляд на Мириамель и удалился.

- Вот он иногда прост как дитя. Но тем не менее очень исполнителен, а я не могу сказать этого о большинстве своих людей.

Граф придвинул графин с вином к брату Кадраху, который с подозрением к нему принюхался, пытаясь побороть соблазн.

- Да пей же, - резко сказал граф. - Неужели ты думаешь, я стал бы возиться с вами и водить вас по всему Анзис Пелиппе, чтобы затем отравить в одной из своих резиденций? Если бы я желал вашей смерти, вы бы плавали лицом вниз в гавани, не успев сойти с трапа.

- От этого мне не легче, - сказала Мириамель, приходя в себя и сильно рассердившись. - Если ваши намерения благородны, граф, почему нас привели сюда под угрозой ножа?

- Ленти сказал вам, что у него нож? - спросил Страве.

- Конечно, - сказала Мириамель обиженно. - Вы хотите сказать, что ножа у него не было?

Старик снова усмехнулся:

- Святая Элисия! Конечно, есть! У него их дюжина, разной формы и размера, некоторые из них обоюдоострые, другие раздвоенные, с двумя расходящимися лезвиями. У Ленти больше ножей, чем у тебя зубов. - - Страве опять тихо хохотнул. - Я постоянно напоминаю ему, чтобы он не объявлял этого вовсеуслышанье. По всему городу он известен как Ленти Ави Стетто. - Страве на мгновение престал смеяться, слегка запыхавшись.

Мириамель повернулась к Кадраху за объяснением, но он был поглощен бокалом графского вина, которое наконец признал безопасным.

- Что означает… Ави Стетто? - спросила она.

- Это означает на нашем наречии "У меня есть нож", - Страве покачал головой с выражением нежности на лице. - Но он умеет пользоваться своими игрушками, уж он-то умеет.

- Как вы о нас узнали, сир? - спросил Кадрах, вытирая рот рукой.

- И что вы собираетесь с нами делать? - добавила Мириамель.

- Что касается ответа на первый вопрос, - сказал Страве, - как я вам сказал, у слабых должны быть свои способы. Мой Пирруин - не та страна, которая заставляет трепетать другие, и потому у нас отличные шпионы. Каждый двор в Светлом Арде представляет собой открытую биржу информации, а все лучшие брокеры принадлежат мне. Я знал о том, что вы покинули Наглимунд, еще до того, как вы достигли реки Гринвуд, и с тех пор за вами следили мои люди. - Он взял красноватый фрукт из вазы на столе и стал чистить его дрожащими пальцами. - Что же касается второго - это, конечно, непростой вопрос.

Он продолжал борьбу с жесткой кожурой фрукта. Мириамель, ощутив вдруг прилив нежности к старому графу, осторожно взяла фрукт из его рук.

- Дайте, я это сделаю, - сказала она.

Страве удивленно поднял бровь:

- Спасибо, моя дорогая. Ты очень добра. Так вот, к вопросу о том, что мне с вами делать. Должен вам сказать, что когда я узнал о вашем… временном неприкаянном состоянии… мне пришло в голову, что найдется немало тех, кто готов неплохо заплатить за сведения о вашем местонахождении. Потом - позже, когда стало ясно, что вы перейдете на другой корабль здесь, в Анзис Пелиппе, я понял, что тот, кто готов платить за известия, готов будет заплатить гораздо больше за самое принцессу. Твой отец или дядя, например…

Потрясенная, Мириамель уронила недочищенный фрукт обратно в вазу.

- Вы готовы продать меня моим врагам?!

- Ну, ну, моя дорогая, - успокоил ее граф. - Разве об этом идет речь? И кого же ты называешь врагами? Твоего отца-короля? Твоего любящего дядю Джошуа? Мы не ведем речь о передаче тебя в руки работорговцев Наскаду за медные гроши. Кроме того, - добавил он торопливо, - эта альтернатива вообще закрыта.

- Что вы имеете в виду?

- Я имею в виду, что не собираюсь продавать тебя никому, - сказал Страве. - Пожалуйста, не тревожься об этом.

Мириамель снова взялась за фрукт. Теперь дрожала ее рука.

- Что же с нами будет?

- Возможно, граф будет вынужден запереть нас в своих глубоких, темных винных подвалах - для нашей безопасности, - сказал Кадрах, с нежностью глядя на почти опустошенный графин. Он казался совершенно блаженно пьяным. - Да, вот это была бы ужасная судьба!

Она с отвращением отвернулась от него.

- Ну? - спросила она Страве.

Старик взял у нее из рук скользкий фрукт и осторожно надкусил.

- Скажи мне одно: ты направляешься в Наббан?

Мириамель поколебалась, судорожно раздумывая.

- Да, - ответила она наконец. - Да, туда.

- Зачем?

- Почему я должна вам отвечать? Вы не причинили нам зла, но и не доказали пока, что вы нам друг.

Страве пристально посмотрел на нее. По его лицу медленно разлилась улыбка. Глаза его, хотя и покрасневшие, сохраняли жесткость.

- Да, я люблю, когда молодая женщина знает то, что она знает, - сказал он. - Светлый Ард полон до краев сентиментами и недопониманием, что, насколько ты знаешь, не является грехом, но когда это глупые сентименты, даже ангелы стонут от отчаяния. Но ты, Мириамель, даже в раннем детстве подавала большие надежды. - Он забрал графин у Кадраха, чтобы налить себе. Монах забавно смотрел на него, как собака, у которой отнимают кость. - Я сказал, что никто тебя не продаст, - сказал, наконец, Страве. - Но это не совсем так. Ну, не смотри так гневно, юная леди! Сначала выслушай все, что я имею сказать. У меня есть… друг, думаю, что его можно так назвать, хотя мы лично не близки. Он религиозный человек, но вращается также и в иных кругах. Лучшего друга не сыскать: его знания обширны, а влияние огромно. Единственная проблема в том, что он человек необычайно, до противного прямой. Тем не менее он не раз оказывал услуги Пирруину и мне лично. Я многим ему обязан. Так вот: не я один знал о твоем отъезде из Наглимувда. Этот человек, этот религиозный деятель, также получил сведения об этом из собственных источников…

- И он? - Мириамель встревожилась. Она в гневе обрушилась на Кадраха:

- Так это ты послал депешу?

- Из моих уст не вырвалось ни слова, моя леди, - сказал монах заплетающимся языком. Ей показалось или он и вправду не был так пьян, как притворялся?

- Прошу тебя, принцесса. - Страве поднял дрожащую руку. - Как я уже сказал, этот друг - влиятельный человек. Даже окружающие его люди не знают, сколь велико его влияние. Сеть его осведомителей, хоть и уже моей, имеет глубину и размах, которым я не перестаю удивляться. Так вот. Когда мой друг связался со мной, - у нас есть почтовые голуби для переписки, - он сообщил мне о Тебе. Я, правда, уже знал об этом. Он, однако, не знал о моих планах в отношении тебя, о тех, что я уже изложил.

- То есть о том, как меня продать.

Страве кашлянул, как бы извиняясь, потом у него начался приступ настоящего кашля. Отдышавшись, он продолжил:

- Итак, как я уже сказал, я обязан этому человеку. Посему, когда он попросил меня предотвратить твою поездку в Наббан, у меня не было выбора…

- Он попросил о чем? - Мириамель не могла поверить своим ушам. Неужели ей никогда не избавиться от вмешательства посторонних в ее дела?

- Он не хочет, чтобы ты ехала в Наббан. Это неподходящее время.

- Неподходящее время? Кто этот "он" и какое право…

- Он? Он хороший человек, один из немногих, к кому применимо это слово. Хоть это не мой тип людей. Что касается права… Он говорит, что речь идет о спасении твоей жизни, или, во всяком случае, свободы.

Принцесса почувствовала, что волосы прилипли ко лбу. В комнате было тепло и сыро. А этот старик с его загадками, которые так раздражают, опять улыбается, довольный, как ребенок, овладевший новым трюком.

- Вы собираетесь держать меня здесь? - медленно проговорила она. - Вы собираетесь держать меня в тюрьме, чтобы защитить мою свободу?

Граф Страве протянул руку и дернул за темный шнур, который был почти невидим на фоне портьер. Где-то наверху слабо прозвучал звонок.

- Боюсь, что это так, моя дорогая, - сказал он. - Я должен задержать тебя, пока мой друг не подаст сигнала. Долг есть долг, а услуги следует оплачивать. - За порогом послышались шаги ног, обутых в сапоги. - Это все для твоего блага, принцесса, хотя ты можешь пока этого и не знать…

- Предоставьте мне самой судить, - огрызнулась Мириамель. - Как вы могли? Разве вы не знаете, что назревает война? Что я везу важные известия герцогу Леобардису? - Она должна добраться до герцога, уговорить его помочь Джошуа. Иначе ее отец разрушит Наглимунд и безумие его никогда не кончится.

Граф усмехнулся.

- Ах, дитя мое, лошади передвигаются гораздо медленнее птиц, даже птиц, обремененных важной информацией. Видишь ли, Леобардис вместе со своей армией уже отправился на север около месяца назад. Если бы вы не пробирались так поспешно, крадучись и таясь, через селения Эрнистира, если б вы хоть с кем-нибудь поговорили, вы бы знали об этом…

Мириамель рухнула на стул, потрясенная. Граф громко постучал костяшками пальцев по столу. Дверь распахнулась, и Ленти со своими двумя помощниками, все еще в маскарадных костюмах, вошли в комнату. Ленти уже снял свою страшную маску: его мрачные глаза светились на лице, которое было розовее, но не намного живее сброшенной маски.

- Устрой их поудобнее, Ленти, - сказал Страве. - Потом запри двери и поможешь мне добраться до постели.

Пока засыпающего Кадраха поднимали из кресла, Мириамель обратилась к графу:

- Как вы могли так поступить? - горячо заговорила она. - Я всегда вспоминала вас с любовью, вас и ваш таинственный сад.

- А-а, сад, - сказал Страве. - Да, ты бы снова хотела его увидеть, не так ли? Не сердись, принцесса. Мы еще поговорим: мне многое нужно тебе сказать. Так приятно видеть тебя снова! Только подумать, что эта бледная застенчивая Илисса могла произвести на свет такое темпераментное создание!

Когда Ленти и помощники выводили их на дождь, Мириамель бросила последний взгляд на Страве. Он пристально смотрел на каминную решетку, а его седая голова медленно кивала.

***

Ее привели в высокий дом, полный пыльных портьер и древних скрипучих стульев. Замок Страве, примостившийся на выступе Ста Мироре, был пуст, если не считать горстки молчаливых слуг и настороженных посыльных, которые скрытно сновали туда и обратно, подобно горностаям, ныряющим в дыру забора.

У Мириамели была своя комната. Когда-то она, наверное, была прелестной, но очень, очень давно. Теперь поблекшие гобелены хранили лишь призраки людей и пейзажей, а солома в матрасе стала такой ломкой и сухой, что всю ночь шелестела ей в уши.

Каждое утро ей помогала одеться женщина с грубым лицом. Она натянуто улыбалась и мало говорила. Кадраха держали где-то в другом месте, поэтому ей не с кем было говорить в течение этих долгих дней и нечего было читать, кроме старой Книги Эйдона, рисунки в которой так стерлись, что изображения превратились в силуэты, как бы выгравированные на хрустале. С того момента, когда ее привели в дом Страве, Мириамель строила планы, придумывая способы освобождения, но несмотря на всю атмосферу пыльного запустения, замок оказался местом, из которого сбежать было сложнее, чем иэ самых глубоких и страшных подвалов Хейхолта. Парадный вход крыла, в котором она содержалась, был крепко заперт. Комнаты, выходившие в коридор, были также заперты на засовы. Женщину, которая ее одевала, так же как и другую прислугу, приводил широкоплечий серьезный стражник. Из всех возможных путей побега только дверь на другом конце коридора иногда бывала открытой. За этой дверью располагался огороженный стеной сад Страве. Там-то Мириамель и проводила большую часть времени.

Сад был меньше, чем ей помнилось, но это и не удивительно: она была очень мала, когда видела его в прошлый раз. Он казался старше, как будто яркие цветы и зелень поблекли.

Купы красных и желтых роз обрамляли дорожки, но их постепенно вытесняли пышные вьющиеся лозы с красными как кровь колокольчиками, их приторный аромат смешивался с мириадом других томительно-сладостных запахов. Аквилегия жалась к стенам и дверным проемам: ее изящные цветки казались в сумерках слабо мерцающими звездочками. Здесь и там меж ветвей деревьев и цветущих кустарников вспыхивали еще более экзотические краски: хвосты редких птиц с Южных островов. Воздух был наполнен пронзительными криками.

Над этим садом, обнесенным высокой стеной, было открытое небо. В свое первое утро в саду Мириамель попыталась взобраться на стену, но вскоре обнаружила, что камень был слишком гладок для ее ногтей, а вьющиеся растения - слишком слабыми, чтобы служить опорой. Как бы напоминая ей о близости свободы, маленькие горные птички спускались в сад через это небесное окно и прыгали с ветки на ветку, пока что-нибудь не пугало их, и тоща они снова взмывали в воздух. Время от времени чайка, занесенная ветром с моря, спускалась в сад, чтобы побродить среди более ярких представителей птичьего племени и угоститься остатками трапезы Мириамели. Но несмотря на открытое небесное пространство с его клубящимися облаками в такой непосредственной близости, южные птицы с их великолепным оперением оставались в саду, издавая возмущенные крики в тенистой зелени.

Иногда по вечерам Страве присоединялся к ее прогулкам по саду. Его приносил на руках угрюмый Ленти, он сажал графа на стул с высокой спинкой, покрывал его усохшие ноги узорным ярким пледом. Чувствуя себя несчастной в неволе, Мириамель сознательно сдержанно реагировала на его попытки развлечь ее забавными морскими историями или портовыми слухами. Тем не менее она обнаружила, что ей не удается вызвать в себе истинную ненависть к старику.

По мере того, как она убеждалась в бесполезности попыток бежать, а время смягчало горечь заточения, она начала находить неожиданное успокоение, когда сидела в саду по вечерам. Обычно в конце дня, когда небо над головой становилось из голубого синим, а затем черным и свечи догорали в канделябрах, Мириамель чинила порванную за время путешествия одежду. Когда ночные птицы робко пробовали свои голоса в начале ночи, она пила вечерний чай и делала вид, что не слушает рассказов старого графа. Когда солнце скрывалось, она куталась в плащ для верховой езды. Этот ювен был необычно холодным, и даже в защищенном саду ночи были прохладными.

Когда Мириамель провела пленницей замка Страве неделю, он пришел к ней с печальной вестью о гибели ее дяди герцога Леобардиса в битве под стенами Наглимунда. Старший сын герцога Бенигарис, двоюродный брат, которого она всегда недолюбливала, вернулся в Санкеллан Магистревис, чтобы занять трон в Наббане. Не без помощи, как предполагала Мириамель, своей матери Нессаланты, еще одной родственницы, которую никогда не жаловала Мириамель. Известие расстроило ее: Леобардис был добрым человеком. К тому же это означало, что Наббан покинул поле боя, оставив Джошуа без союзников.

Через три дня, в первый вечер месяца тьягара, Страве, наливая ей чай своей дрожащей рукой, сообщил, что Наглимунд пал. По слухам, там была кровавая бойня и мало кто уцелел.

Когда она зарыдала, он неловко обнял ее дрожащими руками.

***

Свет угасал. Пятна неба, просвечивавшие сквозь кружево листвы, неприятно лиловели подобно синякам на человеческой коже.

Деорнот споткнулся о незамеченный им корень и вместе с Сангфуголом и Изорном рухнул на землю. Изорн отпустил, падая, руку арфиста. Сангфугол прокатился по земле и застонал. Повязка на щиколотке, сделанная из полосок женского белья, снова покраснела от крови.

- Ой, бедняга, - сказала Воршева; прихрамывая, подошла к нему, присела, расправив потрепанную юбку, и взяла Сангфугола за руку. Глаза арфиста, в которых читалась невыносимая боль, были устремлены на ветви над головой.

- Мой лорд, мы должны остановиться, - сказал Деорнот. - Становится слишком темно.

Джошуа медленно повернулся. Его легкие волосы были растрепаны, лицо выглядело рассеянным.

- Мы должны идти до полной темноты. Надо дорожить каждой светлой минутой.

Деорнот проглотил ком в горле. Ему стоило болезненных усилий возражать своему господину.

- Мы должны обеспечить безопасный ночлег, мой принц. Это будет трудно сделать в темноте. А для раненых продолжение пути представляет дополнительный риск.

Джошуа рассеянно посмотрел на Сангфугола. Деорноту не нравилась перемена, которую он наблюдал в принце. Джошуа всегда был тих, и многие считали его странным, но тем не менее он всегда был несомненным лидером, даже в последние недели осады и падения Наглимунда. Теперь, казалось, он ко всему утратил интерес, как в малом, так ив большом.

- Хорошо, - сказал он наконец. - Если ты так считаешь, Деорнот.

- Прошу прощения, но не могли бы мы продвинуться немного дальше по этому… этому ущелью? - спросил отец Стренгьярд. - Это всего несколько шагов, но там кажется безопаснее для лагеря, чем здесь, на дне. - Он вопросительно посмотрел на Джошуа, но принц не сказал ничего внятного. Тогда арихвариус повернулся к Деорноту:

- Как вы считаете?

Деорнот осмотрел отряд: оборванные люди с испуганными глазами на грязных лицах.

- Это хорошая мысль, ваше преподобие, - сказал он. - Мы так и сделаем.

***

Они разложили маленький костер в яме, обложенной камнями, больше для света, чем для иных целей. Очень хотелось тепла, тем более, что с наступлением ночи воздух стал пронзительно холодным, но они не могли рисковать, выдавая свое местоположение, да и есть было нечего. Они шли слишком быстро, чтобы можно было поохотиться.

Отец Стренгьярд и герцогиня Гутрун вместе занялись раной Сангфугола. Черно-белая стрела, сбившая его с ног вчера, задела кость. Несмотря на тщательность, с которой стрелу доставали, часть наконечника, видимо, застряла в ране. Сангфугол пожаловался, что нога почти онемела, потом заснул тревожным сном. Воршева стояла рядом, с жалостью глядя на него. Она намеренно избегала Джошуа, но его, казалось, это не волновало.

Деорнот молча проклинал свой легкий плащ. Если бы я мог предвидеть, что мы будем шататься по лесам, я бы взял свой плащ на меховой подкладке. Он мрачно улыбнулся своим мыслям и вдруг рассмеялся вслух, коротко, как будто пролаял, чем привлек внимание Айнскалдира, присевшего радом.

- Что смешного? - спросил риммер, нахмурившись. Он точил свой топорик о камень. Приподняв его, он опробовал лезвие на своем заскорузлом пальце, затем снова стал точить.

- Да в сущности ничего. Я просто подумал, как мы были глупы, как неподготовлены.

- Чего уж теперь плакать, - проворчал Айнскалдир, не отрывая глаз от лезвия, которое он рассматривал в свете огня. - Сражайся и живи, сражайся и умирай - всех нас ждет Господь.

- Не в этом дело, - Деорнот на минуту замолчал, раздумывая. То, что зародилось в нем, как праздная мысль, стало чем-то большим. Вдруг он испугался, что потеряет нить. - Нас толкали и тянули, - медленно сказал он, - гнали и тащили. Нас преследовали три дня с того момента, как мы покинули Наглимунд, не давая ни минуты опомниться от страха.

- Чего бояться? - ворчливо сказал Айнскалдир, дергая свою темную бороду. - Если нас поймают, то убьют, а есть вещи похуже смерти.

- В этом-то как раз и дело! - сказал Деорнот. Сердце его громко билось. - В этом-то вся суть! - он наклонился вперед, поняв, что почти кричит. Айнскалдир перестал точить топор и уставился на него. - Вот это-то меня и мучает, - сказал Деорнот уже тише. - Почему они нас не убили?

Айнскалдир посмотрел на него и проворчал:

- Они же пытались.

- Нет. - Деорнот вдруг обрел уверенность. - Землекопы… или как вы их называете, буккены, пытались. А норны нет.

- Ты с ума сошел, эркинландер, - сказал Айнскалдир с отвращением. Деорнот удержался от резкого ответа и прополз вокруг кострища к Джошуа.

- Мой принц, мне нужно с вами поговорить.

Джошуа не ответил, опять погруженный в свои далекие мысли. Он сидел, глядя на Таузера. Старый шут спал, прислонившись к дереву, а лысая голова его болталась на груди. Деорнот не уловил ничего интересного в этом зрелище и вторгся в пространство между принцем и предметом его внимания. Лица Джошуа практически не было видно, но язычок пламени, вырвавшийся из костра, позволил Деорноту уловить бровь, приподнятую в удивлении.

- Да, Деорнот?

- Мой принц, вы нужны вашим людям. Почему вы так странно себя ведете?

- Мои люди очень малочисленны теперь, не так ли?

- Но они все равно ваши, и вы им тем нужнее, чем больше опасность.

Деорнот услышал, как Джошуа вздохнул, как будто удивившись или готовый к резкому замечанию. Но когда принц заговорил, голос его был спокоен:

- Пришли дурные времена, Деорнот. Каждый встречает их по-своему. Ты об этом со мной хотел поговорить?

- Не совсем, мой лорд. - Деорнот подобрался поближе, на расстояние вытянутой руки. - Чего хотят от нас норны, принц Джошуа?

Джошуа усмехнулся:

- Мне это кажется очевидным - убить нас.

- Почему же они этого не сделали?

Наступило молчание.

- Что ты имеешь в виду?

- Только то, что сказал: почему они нас не убили? У них было много возможностей.

- Мы бежим от них уже…

Деорнот порывисто схватил Джошуа за руку. Принц был очень худ.

- Мой лорд, неужели вы полагаете, что норны, прислужники Короля Бурь, разрушившие Наглимунд, не могли бы поймать дюжину голодных и раненых людей?

Он почувствовал, как напряглась рука Джошуа.

- И что это значит?

- Я не знаю! - Деорнот отпустил руку принца и, подняв с земли ветку, стал нервно ощипывать с нее кору. - Но я не могу поверить, что они не справились бы с нами, если бы захотели.

- Узирис, покровитель лесов! - выдохнул Джошуа. - Мне стыдно, что ты принял на себя мою ответственность, Деорнот. Ты прав. Это нелепо.

- Возможно, есть что-то более важное, чем наша смерть, - сказал Деорнот, раздумывая. - Если они хотят, чтобы мы умерли, почему им не окружить нас? Если на нас свалился этот ходячий труп, заставший нас врасплох, почему этого не могут сделать норны?

Джошуа на мгновение задумался.

- Может быть, они боятся нас? - принц снова помолчал. - Позови остальных. Это слишком серьезно, чтобы держать в тайне.

Когда остальные собрались, сгрудившись вокруг костра, Деорнот сосчитал их и покачал головой. Джошуа, он сам, Айнскалдир, Изорн, Таузер, все еще сонный, и герцогиня Гутрун, еще были Стренгьярд и Воршева, врачующая Сангфугола. Вот и все, осталось только девятеро, возможно ли это? Два дня назад они похоронили Хельмфеста и служанку. Гамвольд, пожилой стражник с седыми усами, умер при нападении на Сангфугола. Им не удалось добыть его тело, не то что похоронить его. Они были вынуждены оставить его лежать на выступе скалы, открытой ветрам и дождю.

Осталось девять, подумал он. Джошуа прав: королевство действительно маленькое.

Принц закончил свои объяснения. Стренгьярд нерешительно заговорил.

- Мне неприятно даже говорить об этом, - начал он, - но… но, может быть, они просто играют с нами, как играет кошка с загнанной мышкой?

- Какая ужасная мысль, - сказала Гутрун. - Но они язычники: от них всего можно ждать.

- Они страшнее язычников, герцогиня, - сказал Джошуа. - Они бессмертны. Они живут с незапамятных времен, они существовали задолго до прихода Эйдона на холмы Наббана…

- Они умирают, - сказал Айнскалдир. - Я это знаю.

- Но они чудовищны, - сказал Изорн. По его мощному телу пробежала дрожь. - Мне уже было известно, что именно они пришли с севера, когда нас держали в плену в Элвритсхолле. Даже от теней этих тварей веет холодом, как от Страны смерти.

- Подожди-ка, ты мне о чем-то напомнил, - сказал Джошуа. - Изорн, ты рассказывал, что коща вы были в плену, некоторых из вас мучили.

- Да, этого не забудешь.

- Кто мучил?

- Черные риммеры, те, что живут под сенью Стурмспейка. Они были союзниками Скали из Кальдскрика, хотя я, помнится, говорил вам, они не получили того, на что рассчитывали, и под конец были напуганы не меньше нас, пленников.

- Но вас мучили черные риммеры. А что же делали норны?

Изорн на минуту задумался, на его широком лице появилось озадаченное выражение.

- Нет… - сказал он медленно. - Мне кажется, что норны не имели к этому никакого отношения. Они были просто черными тенями в плащах с капюшонами, которые сновали по Элвритсхоллу. Казалось, они ни на что особенно не обращали внимания, да мы и видели их, к счастью, крайне редко.

- Итак, - сказал Джошуа, - похоже, что норны пытками не занимаются.

- Похоже, им на это наплевать, - проворчал Айнскалдир. - Но судя по Наглимунду, они нас не любят.

- Тем не менее, мне кажется, они не станут преследовать нас через весь Альдхортский лес ради своего удовольствия. - Принц задумчиво нахмурился. - Трудно придумать, почему они могут нас бояться, нас, жалкой кучки людей. Что еще им может быть от нас нужно?

- Посадить нас в клетки, - ворчливо сказал Таузер, потирая больные ноги. Долгий путь, проделанный задень, сказался на нем сильнее, чем на остальных, кроме Санпругола. - Заставят нас танцевать перед собой.

- Молчи, старик, - огрызнулся Айнскалдир.

- Не командуй им, - сказал Изорн, многозначительно взглянув на Айнскалдира.

- Я думаю, Таузер прав, - сказал Стренгьярд в своей тихой извиняющейся манере.

- Что ты этим хочешь сказать? - спросил Джощуа.

Архивариус прокашлялся:

- Возможно, они хотят именно этого, конечно, не заставить нас танцевать, - он попытался улыбнуться, - но посадить нас в клетки. Во всяком случае, вероятно, они хотят нас поймать.

Деорнот подхватил эту мысль.

- Думаю, Стренгьярд прав: они не убили нас, когда могли это сделать, потому что хотят взять нас живыми.

- Или взять живьем некоторых из нас, - осторожно сказал Джошуа. - Возможно, именно поэтому они использовали тело этого несчастного молодого копьеносца: хотели чтоб он внедрился в наш отряд и выкрал одного или нескольких его членов.

- Нет, - возбуждение Деорнота вдруг улеглось. - Почему же тогда они не окружили нас? Я уже задавался этим вопросом, но не могу на него ответить.

- Если они намеревались… захватить кого-то из нас, - предположил Стренгьярд, - может, они побоялись, что он-то и будет убит.

- Если это так, - сказала герцогиня Гутрун, - они точно выбрали не меня, потому что от меня мало толку даже для себя самой. Они охотятся за принцем Джошуа. - Она сотворила знак древа.

- Конечно, - сказал Изорн, обнимая мать за плечи. - Элиас послал их на поимку Джошуа. Он хочет взять вас живым, мой лорд.

Джошуа стало не по себе.

- Может быть. Но почему они стреляют из луков? - Он указал на лежащего на земле Сангфугола, голову которого поддерживала Воршева, пытаясь напоить его. - Так опасность попадания в нужного человека становится еще большей: мы ведь все время в движении.

На это никто не мог ответить. Они долго сидели, смущенные и встревоженные, прислушиваясь к звукам сырой ночи.

- Подождите-ка, - сказал Деорнот. - Мы сами себя запутали. Когда они последний раз на нас напали?

- Рано утром после той ночи, когда… когда к нашем костру пришел тот молодой парень, сказал Изорн.

- Кто-нибудь пострадал?

- Нет, - сказал Изорн, вспоминая. - Но нам с трудом удалось спастись. Многие стрелы едва в нас не попали.

- Одна из них сбила с меня шляпу, - сварливо сказал Таузер. - Мою лучшую шляпу!

- Жаль, что не твою лучшую башку, - огрызнулся Айнскалдир.

- Но ведь норны - превосходные стрелки, - продолжал Деорнот, не обращая внимания на перепалку. - А когда кого-то вообще подстрелили?

- Вчера! - воскликнул Изорн, качая головой. - Тебе бы нужно помнить, что Гамвольд умер, а Сангфугол сильно ранен.

- Но Гамвольда не застрелили.

Все повернулись к Джошуа. В голосе принца прозвучала такая сила, что мурашки пробежали по спине Деорнота.

- Гамвольд упал, - сказал принц. - Все, кого мы потеряли, кроме Гамвольда, были убиты землекопами. Деорнот прав. Норны гонятся за нами три дня, целых три дня, и много раз в нас стреляли, но досталось лишь Сангфуголу.

Принц встал, и лицо его оказалось в тени. Он прошелся у костра.

- Но почему? Почему они рискнули выстрелить в него? Мы чем-то их испугали? Что же мы делали? Или мы куда-то шли?..

- Что вы имеете в виду, принц Джошуа? - спросил Изорн.

- Мы повернули на восток, к середине леса.

- Точно! - воскликнул Деорнот, вспоминая. - Мы продвигались на юг вдоль Перехода от Наглимувда. А там мы впервые попытались-повернуть на восток, в чащу леса. Потом, когда арфиста ранили, а Гамвольд упал, мы вернулись назад и снова пошли на юг.

- Нас пасут, - сказал Джошуа медленно. - Как безмозглый скот.

- Но это потому, что мы пытались делать что-то, что им не нравится, - настаивал Деорнот. - Они не дают нам повернуть на восток.

- А мы все еще не знаем почему, - сказал Изорн. - Нас гонят в западню?

- Скорее на бойню, - сказал Айнскалдир. - Они просто хотят расправиться с нами дома. Попировать. Созвать гостей.

Джошуа почти улыбался, когда садился: в свете огня сверкнули зубы.

- Я решил, - сказал он, - отклонить их приглашение.

***

За час или два до рассвета отец Стренгьярд потрепал Деорнота по плечу. Деорнот слышал шорох, когда архивариус пробирался к нему, тем не менее прикосновение заставило его вздрогнуть.

- Это я, сир Деорнот, - сказал Стренгьярд торопливо. - Пора мне заступить на вахту.

- Не обязательно. Думаю, я все равно не засну.

- Тогда, может быть, мы сможем… покараулить вместе, если мой разговор не раздражает вас…

Деорнот улыбнулся про себя:

- Конечно нет, отец мой. И не нужно называть меня "сир". Приятно хоть часок провести спокойно - нам за последнее время их так мало выдавалось.

- Хорошо, что мне не нужно караулить одному, - сказал Стренгьярд. - У меня ослабло зрение в том единственном глазу, который еще видит. - Он слегка усмехнулся, как бы извиняясь. - Ничего нет страшнее, чем видеть, как тускнеют буквы в твоей любимой книге.

- Ничего более страшного? - спросил Деорнот мягко.

- Ничего, - подтвердил Стренгьярд. - Не то, чтобы я не боялся другого. Я не боюсь смерти: знаю, что Господь призовет меня, когда сочтет нужным. Но проводить последние дни в потемках, без возможности заниматься единственным своим делом на этой земле… - архивариус смущенно замолчал. - Извините, Деорнот. Я болтаю о пустяках. Видимо, сейчас то самое время суток, когда я дома, в Наглимунде, просыпался, как раз перед рассветом… - священник снова замолчал. Оба они молча задумались о том, что случилось с их родным городом.

- Когда мы будем в безопасности, Стренгьярд, - вдруг начал Деорнот, - если вы не сможете читать, я буду приходить и читать вам. Мои глаза не так быстры, как ваши, и ум мой тоже, но я упрям, как некормленный конь. Я наловчусь и буду вам читать.

Архивариус вздохнул и помолчал.

- Вы очень добры, - сказал он вскоре, - и у вас будут более важные дела, когда мы будем в безопасности, а Джошуа займет высокий пост правителя Светлого Арда. У вас будут гораздо более важные дела, чем чтение для старого книжного червя.

- Нет, нет, я так не думаю.

Они долго сидели, прислушиваясь к ветру.

- Итак, мы двинемся… мы двинемся на восток сегодня, - сказал Стренгъярд.

- Да. И я думаю, это не обрадует норнов. Я боюсь, что еще кто-то из нас будет ранен, а, может быть, и убит. Но нам нужно крепко взять свою судьбу в свои руки. Принц Джошуа осознал это, слава Всевышнему!

Стренгьярд вздохнул:

- Знаете, я подумал. Это, конечно, покажется… совершенно нелепым, но… - Он замолчал.

- Что?

- Может быть, они стремятся захватить не Джошуа. Может быть… меня.

- Отец Стренгьярд! - Деорнот был потрясен. - Как это может быть?

Священник затряс головой, смущенный:

- Я знаю, что это покажется глупым, но я должен об этом сказать. Видите ли, именно я изучал манускрипт Моргенса, описывающий Три Великих меча, и он находится сейчас именно у меня. - Он похлопал по карману своего обширного одеяния. - Вместе с Ярнаугой я исследовал его, пытаясь определить судьбу меча Миннеяра, принадлежавшего Фингилу. Теперь, когда он мертв, мне, конечно, не хочется приписывать себе особое значение, но… - Он протянул вперед нечто маленькое, висящее на цепочке, еле различимое в предрассветных сумерках. - Он вручил мне рукопись и знак его Ордена. Может быть, это делает меня опасным для остального отряда. Может быть, если я сдамся, они отпустят остальных?

Деорнот рассмеялся:

- Если они хотят сохранить в живых вас, отец мой, тогда нам повезло быть вместе с вами, иначе нас бы уже давно перебили, как цыплят. Никуда не отлучайтесь.

Стренгьярд засомневался:

- Ну, если вы так полагаете, Деорнот…

- Да, уж не говоря о том, что нам необходим ваш ум, и это нам нужнее всего, кроме самого принца.

Архивариус скромно улыбнулся:

- Вы очень добры.

- Конечно, - сказал Деорнот и почувствовал, как портится у него настроение, - если нам дано пережить предстоящий день, нам понадобится не только ум. Нам еще потребуется везение.

***

Посидев еще немного с архивариусом, Деорнот решил найти себе местечко поудобнее, чтобы урвать часок сна до наступления дня. Он слега подтолкнул задремавшего было Стренгьярда.

- Я дам вам возможность закончить вахту, отец мой.

- Ммм? Ох! Да, сир Деорнот. - Священник энергично закивал, изображая бодрость духа.

- Солнце скоро взойдет, отец мой.

- Несомненно, - улыбнулся Стренгьярд.

Деорнот отошел на несколько десятков шагов и пристроился к поваленному дереву на ровном участке. Леденящий ветер носился над землей как бы в поисках теплых человеческих тел. Деорнот плотнее закутался в плащ и старался найти удобное положение. Он долго пытался согреться и заснуть, но понял, что это ему не удастся. Тихо ворча, чтобы не разбудить спящих вокруг, он вскочил на нога и пристегнул пояс с мечом, а затем направился обратно к посту отца Стренгьярда.

- Это я, отец мой, - сказал он тихо, выходя из-за деревьев на маленькую полянку, - и замер, потрясенный: на него смотрело белое лицо с прищуренными черными глазами. Стренгьярд обмяк в руках напавшего на него неизвестного. Он спал или был без сознания. Лезвие ножа, похожее на шип огромной розы из черного дерева, было приставлено к обнаженной шее священника.

Когда Деорнот бросился вперед, он увидел еще два бледных узкоглазых лица в ночных сумерках и закричал:

- Белые лисы! Норны! На нас напали!

Вопя, он ударил бледнокожее существо и обхватил его руками. Они повалились на землю, архивариус упал вместе с ними. Все так перепуталось, что на мгновение Деорнот не мог разобраться в смешении брыкающихся рук и ног. Он почувствовал, как это существо тянет к нему свои тощие конечности, исполненные неуловимой, ускользающей силы. Руки вцепились ему в лицо, отталкивая подбородок, чтобы открыть шею. Деорнот двинул кулаком во что-то похожее по твердости на кость. Наградой послужил сипящий крик боли. Теперь были слышны треск и крики в деревьях вокруг поляны. Он не знал происхождения звуков: еще лисы или, наконец, проснувшиеся друзья.

Меч! подумал он. Где мой меч?

Но он застрял в ножнах, запутался в поясе. Лунный свет показался вдруг яркой вспышкой. Над ним снова возникло белое лицо, губы раздвинулись, обнажив зубы. Глаза, устремленные на него, были так же холодно бесчеловечны, как морские камни. Деорнот попытался достать кинжал. Норн одной рукой схватил его за горло, другая, свободная, взмыла в воздух.

У него нож! Деорноту почудилось, что он плывет по широкой реке, что его несет медленный полноводный поток, но в то же время в голове мелькали панические мысли, как полевые. мошки: Черт возьми, я забыл о его ноже.

Еще одно бесконечное мгновение он смотрел на норна - на потусторонние черты, на белые, похожие на паутину волосы, спутанные на лбу, тонкие губы, плотно облегающие красные десны. И тогда Деорнот мотнул головой, целясь в похожее на труп лицо. Прежде чем он почувствовал шок от первого удара, он уже нанес второй, врезавшийся в лицо противника. Внутри у него как бы разросся огромный бесплотный гриб: Пронзительные крики и ночной ветер перешли в приглушенный замирающий гул, а луна погрузилась во тьму;

***

Когда к нему вернулось сознание, он увидел Айнскалдира, тот плыл к нему, руки его вертелись, подобно крыльям ветряной мельницы, а его боевой топорик казался мерцающим штрихом. Рот риммерсмана был раскрыт в крике, но Деорнот не слышал ни звука. Джошуа следовал прямо за ним. Оба они набросились на две тенеподобные фигуры. Клинки вращались и сверкали, рассекая мглу молниями отраженного лунного света. Деорнот хотел подняться и помочь им, но на нем лежало что-то тяжелое, какой-то бесформенный груз, которого он не мог сбросить. Он не оставлял попыток, не понимая, куда ушли его силы. Наконец ему удалось сбросить этот груз, и он почувствовал дуновение ветра, холодившее тело.

Джошуа и Айнскалдир все еще мелькали перед ним, их лица казались причудливыми масками в голубизне ночи. Другие фигуры появились из лесных зарослей, но Деорнот не мог решить, друзья это или враги. Глаза его застилал туман: в них что-то попало, что-то их жгло. Он удивленно провел руками по лицу. Оно было мокрым и липким. Его пальцы, когда он поднял их к свету, были черны от крови.

***

Длинный сырой тоннель вел вниз, прямо в гору, полтысячи стертых от старости ступеней змеились прямо через сердцевину Ста Мироре - от дома графа Страве к маленькому тайному доку. Мириамель догадалась, что тоннель неоднократно спасал ранее обитавших здесь аристократов, вынужденных покидать в ночи свои роскошные жилища, когда крестьяне вдруг начинали беспокоиться или выяснять правомочность привилегий вельмож.

В конце утомительного пути под неусыпным надзором Ленти и еще одного из загадочных графских слуг Мириамель и Кадрах очутились на каменной пристани между нависающей скалой и свинцовой водой гавани, расстилавшейся перед ними потрепанным ковром. Прямо под ними маленькая гребная лодка, привязанная канатом, прыгала на волнах.

Чуть позже появился сам граф. Его принесли по другой тропинке в резном занавешенном паланкине четверо дюжих парней в матросской форме. На старом графе был теплый плащ и шарф, чтобы уберечься от ночного тумана. Мириамель подумала, что в бледном свете раннего утра он выглядит древним.

- Что же, - сказал он, сделав знак носильщикам остановиться, - настал час расставания. - Он грустно улыбнулся. - Мне очень жаль вас отпускать, причем не последней причиной служит то. Что победитель Наглимунда, твой обожаемый папаша, много бы заплатил за твое благополучное возвращение. - Он покачал головой и закашлялся. - Но что поделаешь, я честный человек, а невыполненное обязательство подобно неукрощенному привидению, как мы говорим здесь в Пирруине. Передай привет моему другу, когда встретишь его, передай мое почтение.

- Вы нам не сказали, кто он, этот ваш друг, - сказала Мириамель с нескрываемой тревогой. - Кто тот, кому вы нас препоручаете?

Страве махнул рукой, отметая вопрос:

- Если он захочет сообщить вам свое имя, он это сделает сам.

- И мы отправляемся по морю в Наббан в этой утлой лодчонке? - проворчал Кадрах. - В этой рыбацкой скорлупе?

- Да это в двух шагах, - сказал граф. - И при вас будут Ленти и Алеспо, чтобы защитить вас от килп и им подобных. - Он показал на двух слуг дрожащей рукой. Ленти что-то мрачно жевал. - Ты же не думаешь, что я тебя отпущу одну? - Страве улыбнулся. - Я бы не мог быть уверен, что ты прибудешь к моему другу и оплатишь мой долг.

Он жестом приказал слугам поднять паланкин. Мириамель и Кадрах спустились в качающуюся лодку и с трудом втиснулись на узкое сиденье на корме.

- Не поминайте меня лихом, Мириамель и Падреик, прошу вас, - крикнул Страве из паланкина, который слуги тащили по скользким ступеням. - Мой маленький остров вынужден балансировать, причем очень деликатно. Иногда, приспосабливаясь к этому, можешь показаться жестоким. - Он задвинул занавески.

Тот, кого Страве назвал Алеспо, отвязал канат, а Ленти оттолкнул веслом маленькую лодочку от причала. Когда они начали удаляться от огней пристани, Мириамельпочувствовала, что сердце ее упало. Они направлялись в Наббан, который не обещал ей ничего хорошего. Кадрах, ее единственный союзник, был мрачен и тих с момента их воссоединения. Как назвал его Страве? Она уже раньше слышала это имя. Теперь она направлялась к какому-то неизвестному другу графа Страве в качестве залога в какой-то таинственной сделке. И все, начиная с местных вельмож и кончая последним крестьянином, казалось, знают ее дела лучше ее самой. Чего еще ждать?

Во вздохе Мириамели были тоска и безнадежность.

Ленти, сидящий напротив нее, напрягся.

- Не вздумай ничего затевать, - сказал он жестко. - У меня нож.

5 ДОМ ПОЮЩЕГО

Саймон шлепнул ладонью по холодной стене пещеры и почувствовал удовлетворение от испытанной боли.

- Окровавленный Узирис! - выругался он. - Окровавленный Узирис! Узирис, орошающий древо кровью своей!

Он поднял руку, чтобы снова ударить по стене, но удержался и опустил ее, чтобы вонзить ногти в собственную ногу.

- Успокойся, парень! - сказал Хейстен. - Мы ничего не могли поделать.

- Я не дам им убить его! - Он умоляюще взглянул на Хейстена. - И Джулой сказала, что мы должны идти к Скале прощания. А я даже не знаю, где она!

Хейстен печально покачал головой:

- О какой бы скале ты ни толковал, я тебя совсем не понимаю с того момента, как ты грохнулся и стукнулся головой сегодня. Ты такую околесицу несешь с тех пор! Но как нам помочь риммерсману и троллю?

- Не знаю, - рявкнул Саймон. Он оперся о стену ноющей рукой. Ночной ветер завывал за пологом. - Освободить их, - сказал он наконец. - Освободить обоих, Бинабика и Слудига. - В его голосе не осталось и следа от сдерживаемых слез. Он вдруг ощутил ясность мысли и прилив сил.

Хейстен хотел было ответить, но сдержался. Он посмотрел на дрожащие кулаки юноши, на лиловый шрам, идущий через щеку.

- Как? - спросил он тихо. - Двое против целой горы?

Во взгляде Саймона светилась ярость.

- Должен быть какой-то способ!

- Единственную веревку у нас забрали вместе с вещами Бинабика. А сидят они в глубоченной яме, и вокруг стража.

После долгого молчания Саймон опустился на пол пещеры, отбросив овечью шкуру, чтобы быть как можно ближе к беспощадному камню.

- Мы не можем просто дать им умереть, Хейстен. Не можем. Бинабик сказал, что их просто сбросят со скалы. Как они могут быть… такими демонами?

Хейстен присел к огню и поворошил угли ножом.

- Я толком ничего не знаю обо всех этих язычниках и прочих, - сказал бородатый страж. - Какие-то они непонятные: их сажают в тюрьму, а нас держат на свободе да еще с оружием.

- Потому что у нас нет веревок, - сказал Саймон с горечью. Его передернуло, он начал ощущать холод. - И если бы даже мы убили стражников, так что? Ну они бы и нас сбросили со скалы. А кто бы доставил меч Торн Джошуа? - Он задумался. - Может, можно где-нибудь достать веревку?

Хейстен усомнился:

- В потемках да еще в незнакомом месте? Скорее всего мы разбудим стражу и получим копье под ребра.

- Проклятье! Мы должны хоть что-то предпринять, Хейстен. Ну не трусы же мы! - Резкий порыв ветра ворвался из-за полога. Он обхватил себя руками. - По крайней мере я снесу эту паршивую пастушью голову с плеч. Пусть тогда меня казнят - мне наплевать!

Стражник грустно усмехнулся.

- Ерунду ты болтаешь, парень. Сам же говорил, что кто-то должен отнести этот черный меч Джошуа. - Он ткнул в сторону завернутого в ткань Торна у стены пещеры. - Если меч не доставить принцу, значит Этельберн и Гримрик погибли ни за что. Это было бы позорищем. Слишком много надежд, хоть и слабых, возложены на твой клинок. - Хейстен усмехнулся. - Кроме того, парень, ты думаешь, они пощадят второго, если первый убил их короля? Ты и меня тогда погубишь. - Он снова поковырялся в костре. - Нет, ты еще слишком зелен и не знаешь жизни. Ты и на войне не бывал и того не видывал, что я. Не мне ли довелось увидеть, как погибли двое моих приятелей, как раз когда мы ушли из Наглимунда? Да прибережет Всевышний свой справедливый суд до Судного дня. До этого нам самим придется постоять за себя. - Он наклонился вперед, увлеченный этой темой. - Каждый должен за себя стараться, но не всегда удается все сделать как надо, Саймон…

Он внезапно остановился, уставившись на вход. Увидев изумление на круглом лице солдата, Саймон резко обернулся. Какая-то фигура шагнула внутрь из-за полога.

- Это молодая троллиха, - сказал тихо Хейстен, как будто она могла вдруг испугаться и умчаться как лань.

Глаза Ситкинамук были исполнены тревоги, но Саймон уловил решимость в твердой линии ее подбородка. Она была скорее готова драться, нежели бежать.

- Пришла полюбоваться? - сердито спросил он.

Ситкинамук не отвела твердого взгляда.

- Помочь мне, - сказала она наконец.

- Элисия, Матерь Божия, - изумился Хейстен, - она заговорила!

Девушка-тролль смутилась от его бурной реакции, но не сдалась. Саймон поднялся на колени перед ней. Даже на коленях он был выше невесты Бинабика.

- Ты умеешь говорить по-нашему?

Она посмотрела на него озадаченно, затем сделала знак скрещенными пальцами.

- Мало. Мало говорить. Бинабик учить.

- Да, это на него похоже, - сказал Саймон. - Он всю дорогу пытался что-то вбить мне в голову.

Хейстен фыркнул. Саймон знаком предложил Ситкинамук войти. Она проскользнула за полог и присела у самого входа, прижавшись спиной к стене. Снежная змейка, выбитая на камне, свернулась над ее головой, как нимб.

- Почему мы должны тебе помогать? спросил он. - И помогать в чем?

Она смотрела не него, не понимая. Он повторил все медленнее.

- Помогать Бинабик, - ответила она наконец. - Помогать я. Помогать Бинабик.

- Помочь Бинабику?! - прошипел удивленный Хейстен. - Не ты ли его в это впутала?

- Как? - спросил Саймон. - Помочь Бинабику как?

- Уходить, - ответила Ситкинамук. - Бинабик уйти Минтахок.

Она сунула руку в свою теплую куртку. На миг Саймон испугался возможного подвоха: может быть, она поняла что-то из того, о чем они говорили, что они обсуждали побег? Но когда ее ручка появилась из недр куртки, в ней был моток тонкой серой веревки.

- Помочь Бинабик, - повторила она. - Ты помочь, я помочь.

- Милостивый Эйдон! - воскликнул Саймон.

Они поспешно собрали все свои вещи, беспорядочно побросав их в два мешка. Когда с этим было покончено и они надели подбитые мехом плащи, Саймон направился в угол пещеры, где лежал черный меч Торн - предмет, как заметил Хейстен, многих надежд, обоснованных или нет. В неясном свете костра он казался лишь силуэтом меча, вмятиной на меховом покрывале. Саймон прикоснулся пальцами к его холодной поверхности и вспомнил ощущение, испытанное им, когда он поднял меч на Игьярика. На миг он потеплел под рукой.

Кто-то прикоснулся к его плечу.

- Нет, нет убить, - сказала Ситкинамук. Она, нахмурясь, показала на меч, потом легонько потянула юношу. Саймон взялся рукой за его рукоятку, обмотанную шнуром, и приподнял: он был слишком тяжел для одной руки. С трудом оторвав его от земли, Саймон повернулся к девушке.

- Я беру его не для того, чтобы убивать. Мы из-за него ходили на Драконью гору. Нет убить.

Она посмотрела на него, затем кивнула.

- Давай я его понесу, парень, - сказал Хейстен. - Я отдохнул.

Саймон с трудом удержался от резкого ответа и отдал ему меч. В руках мощного стражника он показался не легче, но и не тяжелее. Хейстен перенес его через голову и вставил в две толстые петли в рюкзаке.

Это не мой меч, напомнил себе Саймон. Мне же это известно. И Хейстен прав, взяв его, я слишком слаб. Мысли его были сбивчивы. Он ничей. Он принадлежал когда-то сиру Камарису, но тот умер. Такое чувство, как будто он живой.

Ну, если Торн захочет покинуть эту проклятую гору, ему придется спускаться с ними вместе.

Они загасили очаг и молча вышли из пещеры. От холодного ночного воздуха кровь застучала в голове Саймона. Он остановился у входа.

- Хейстен, - Прошептал он, - ты должен мне кое-что пообещать.

- Чего ты хочешь, парень?

- Я еще… слаб. Нам предстоит долгий путь, куда бы мы ни шли, да еще по снегу. Так если что-нибудь со мной случится… - он на мгновение замолчал, - если что-нибудь со мной случится, похорони меня, пожалуйста, где-нибудь в теплом месте. - Его передернуло. - Я устал мерзнуть.

На мгновение он смутился: ему показалось, что Хейстен может расплакаться. Бородатое лицо стражника сморщилось в странной гримасе, когда он наклонился поближе к Саймону. потом он улыбнулся несколько натянутой улыбкой и обнял Саймона своей медвежьей лапой за плечи.

- Ну уж это, парень, ни к чему, - прошептал он. - Путь будет долгим и холодным - это точно, но не так уж это страшно, как кажется. Мы пробьемся. - Хейстен украдкой взглянул на Ситкинамук, которая смотрела на них в нетерпении, стоя на уступе. - Джирики оставил нам лошадей, - прошипел он в ухо Саймону, - у подножия горы: они стоят в пещере. Он мне сказал, где. Не бойся, парень, не бойся. Если б знать, куда мы идем, мы бы были уже на полпути!

Они вышли на каменную тропу, щурясь от резкого ветра, который царапал, как бритвой, отвесный склон Минтахока. Он развеял туман. Желтая луна кошачьим глазом смотрела на гору и окутанную тенями долину. Спотыкаясь под тяжестью груза, они повернули вслед за маленькой тенью, в которую превратилась девушка.

Путь их пролегал по длинному узкому уступу Минтахока, и им приходилось преодолевать натиск ветра. Через сотню-другую шагов Саймон почувствовал, что замедляет шаг. Как же он сможет одолеть весь спуск? Почему ему не удается сбросить эту проклятую слабость?

Наконец девушка подала им знак остановиться, а потом направила их к укрытой тенями расщелине в стороне от тропы. Им было трудно протиснуться в нее из-за рюкзаков, но при помощи маленьких ручек Ситкинамук им это удалось. Через миг она исчезла. Они стояли, пригвожденные к месту, и наблюдали, как их дыхание, видимое в лунном свете, заполняет пещеру.

- Что, ты думаешь, она затевает? - прошептал Хейстен.

- Не знаю. - Саймон с облегчением прислонился к камню. Защищенный от ветра, он вдруг почувствовал, как у него разгорелись щеки и закружилась голова. Белая стрела, подаренная Джирики, впивалась в спину через толстую ткань рюкзака.

- Мы в западне, это точно… - начал Хейстен, но звук голосов на тропе заставил его замолчать. Когда голоса стали громче, Саймон затаил дыхание.

Трое троллей протопали по тропе мимо расщелины, концы их копий тащились по камням, низкие голоса звучали ворчливо. У всех троих были кожаные щиты. У одного к поясу был привязан бараний рог. Саймон не сомневался, что по первому зову этого горна сбегутся хорошо вооруженные тролли изо всех пещер, как муравьи из разоренного муравейника.

Владелец горна что-то сказал, и группа остановилась прямо перед укрытием. Саймон застыл, голова его кружилась. Еще через миг тролли тихонько расхохотались, когда рассказ закончился, и продолжили свой путь вокруг горы. Через несколько мгновений их разговор затих.

Саймон и Хейстен долго ждали, прежде чем выглянуть наружу. Пустынная лунная дорожка тянулась по обе стороны. Хейстен выбрался из узкой щели, потом помог выбраться Саймону.

***

Луна проскользнула мимо отверстия ямы, погрузив пленников почти в полную темноту. Слудиг тихо посапывал, но не спал. Бинабик лежал на спине, короткие ноги его были вытянуты, он смотрел на то, как мелькают звезды, когда ветер с шумом проносится вверху над отверстием их тюрьмы.

Над краем ямы появилась голова. Через мгновение моток веревки просвистел сверху и ударился о камень внизу. Бинабик замер, но не шевельнулся, напряженно вглядываясь в силуэт наверху..

- Что это? - заворчал Слудиг в темноте. - Эти варвары не могут подождать до рассвета? Хотят казнить нас в полночь, потому что стыдятся солнца? Бог все равно узнает. - Он протянул руку и дернул за веревку. - Зачем нам туда взбираться? Давай здесь сидеть. Может, они пришлют стражников за нами? - Риммерсман неприятно хмыкнул. - Тогда сломаю пару шей. По крайней мере, им придется заколоть нас копьями здесь, как медведей.

- Да возьмись же ты за веревку, дурак! - прошипел голос сверху на языке троллей. - Кинкипа на снегу!

- Ситки? - ахнул Бинабик. - Что ты делаешь?

- То, чего я себе никогда не прощу, но если не сделаю этого, я тоже не смогу себя никогда простить. Теперь молчи и взбирайся!

Бинабик осторожно потянул за веревку, - Но как ты удержишь ее? Привязать не к чему, а края скользкие…

- Ты с кем там болтаешь? - спросил Слудиг, раздосадованный канукским наречием.

- У меня есть помощники, - тихо отозвалась Ситкинамук. - Лезь! Стража вернется, когда Шедда коснется пика Сиккихока!

Бинабик, быстро все растолковав, послал первым наверх Слудига. Риммерсман, ослабевший от долгого заточения, медленно поднялся наверх и исчез во тьме, но Бинабик не последовал за ним.

Ситки снова появилась у края.

- Поторопись, пока я не пожалела о своей глупости! Лезь!

- Я не могу. Я не сбегу от правосудия своего народа. - И Бинабик уселся.

- Ты что, с ума сошел? Ты что? Стража скоро вернется! - Ситки не могла скрыть страха. - Из-за тебя погибнут твои друзья-низаземцы, из-за твоего глупого каприза.

- Нет, Ситки, уведи их. Помоги им бежать. Я буду так тебе благодарен. Уже благодарен.

Она скакала на месте, дрожа от волнения.

- Ох, Бинабик! Ты мое проклятье! Сначала унижаешь меня перед всем народом, теперь несешь сумасшедший бред со дна ямы! Вылезай! Вылезай!

- Я больше не нарушу клятву!

Ситкинамук подняла глаза к луне.

- Кинкипа, Снежная дева, спаси меня! Бинабик, почему ты так упрям!? Ты предпочтешь умереть, чтобы доказать свою правоту?

Поразительно, но Бинабик засмеялся:

- А ты что, хочешь спасти мою жизнь, только чтобы доказать, что я не прав?

Еще две головы появились над краем ямы.

- Проклятие, тролль, - зарычал Слудиг, - чего ты ждешь? Ты никак заболел? - Риммерсман упал на колени, как будто собираясь снова спуститься.

- Нет! - закричал Бинабик на вестерлинге. - Не ожидайте меня. Ситкинамук будет отводить вас в безопасное место, откуда вы можете спускаться вниз. Вы можете выбираться из Йиканука до восхождения солнца.

- Что тебя здесь держит? - спросил потрясенный Слудиг.

- Меня приговоривал мой народ, - сказал Бинабик. - Я нарушил клятву. Я не буду еще раз иметь ее нарушение.

Слудиг пробормотал что-то смущенно и зло.

Темная фигура рядом с ним наклонилась.

- Бинабик, это я, Саймон. Нам нужно идти. Нам нужно найти Скалу прощания. Джулой так сказала. Мы должны отнести туда Торн.

Тролль усмехнулся, но как-то глухо.

- А без меня нет хождения, нет Скалы прощания?

- Да, - отчаяние Саймона было очевидным. Времени не оставалось. - Мы не знаем, где она. Джулой сказала, что ты нас отведешь. Наглимунд пал. Мы, наверное, последняя надежда Джошуа и последняя надежда твоего народа!

Бинабик безмолвно сидел на дне ямы, раздумывая. Наконец, он протянул руку к веревке и начал взбираться по гладкой стене. Когда он достиг верха, он попал в горячие объятия Саймона. Слудиг так дружески хлопнул своего маленького товарища по плечу, что тот чуть не упал обратно в яму. Хейстен стоял рядом, пар путался в бороде, мощные руки быстро скручивали веревку.

Бинабик отодвинулся от Саймона.

- Твой вид не очень хороший, твои раны очень беспокойные. - Он вздохнул. - Большая жестокость. Я не имею возможности оставлять тебя для моих соплеменников, но я не имею желания еще один раз нарушить клятву. Я не имею знания, что мне делать. - Он обернулся к четвертой фигуре. - Итак, - сказал он на языке троллей, - ты меня спасла, по крайней мере спасла моих друзей. Почему же ты передумала?

Ситкинамук со сложенными на груди руками смотрела на него.

- Не знаю, - ответила она. - Я слышала, что сказал этот, с белой прядью, - она указала на Саймона, который смотрел на них в немом изумлении. - Это звучало вполне правдоподобно, то есть я поверила, что ты действительно счел, что есть что-то важнее клятвы. - Глаза ее блеснули. - Я не потерявшая от любви голову дурочка, которая готова простить тебя все, но я и не мстительный демон. Ты свободен. Теперь иди.

Бинабик переступил с ноги на ногу.

- То, что меня удерживало вдали от тебя, - сказал он, - важно не только для меня, но для всех. Надвигается страшная опасность. Есть лишь слабая надежда на сопротивление. но даже эту надежду нужно поддерживать. - Он опустил на миг глаза, потом поднял их и смело взглянул на нее. - Моя любовь к тебе крепче камня этих гор. Это так с того самого момента, как я увидел тебя на Шествии девушек, такую прекрасную и изящную, как снежная выдра под звездами. Но даже ради этой любви я не смог бы стоять в стороне и смотреть, как весь мир окутывает бесконечная черная зима. - Он взял ее за рукав меховой куртки. - Скажи мне вот что: что ты будешь делать, Ситки? Ты услала стражу, потом сбежали пленники. Остается только расписаться на снегу.

- Это будет решено между нами: отцом, матерью и мною, - сказала она сердито, высвобождая руку. - Я сделала то, что ты хотел. Ты свободен, почему же ты тратишь эту драгоценную свободу на то, чтобы убедить меня в своей невиновности? Зачем ты напоминаешь мне о прошлом? Иди!

Слудиг не понимал языка, но жесты девушки понял.

- Если она хочет, чтоб мы ушли, Бинабик, она права. Эйдон! Нам нужно спешить!

Бинабик махнул рукой.

- Идите, я скоро вас догоню. - Его друзья не двинулись с места, когда он снова обернулся к своей бывшей невесте.

- Я останусь, - сказал он. - Слудиг невиновен, и прекрасно, что ты ему помогла, но я останусь, уважая волю своего народа. Я у же много сделал для борьбы с Королем Бурь… - Он взглянул на запад, где луна исчезла в сумраке чернильных облаков. - Теперь другие могут нести эту ношу. Пошли, пусть стража гонится за нами, сделаем так, чтобы мои друзья смогли уйти.

На лице Ситки появился испуг.

- Проклятие, Бинабик! Пожалуйста, иди! Я не хочу, чтобы тебя убили! - В глазах ее стояли злые слезы. - Ну вот! Ты доволен? Я все еще люблю тебя, хотя ты разбил мне сердце!

Бинабик шагнул к ней, обнял и притянул к себе

- Тогда пошли со мной! - сказал он, и в его голосе была внезапно вспыхнувшая надежда. - Нас больше не разлучить! Ты уйдешь со мной, и к черту клятву! Ты увидишь мир: даже в эти темные дни, там, за нашими горами, существуют вещи, которые тебя ужасно удивят.

Ситки отвернулась. Похоже, она заплакала.

После долгой паузы Бинабик повернулся к остальным.

- Что бы ни случилось, - сказал он на вестерлинге, причем на лице его блуждала какая-то странная улыбка, - будем мы оставаться или уходить, будет необходимость убегать или сражаться - мы все равно имеем должность сначала идти в пещеру моего наставника.

- Зачем? - спросил Саймон.

- Мы же не имеем волшебных костей или других вещей. Я предполагаю, что они бросали все это в пещеру Укекука, моего наставника, потому что наши люди не имеют решимости уничтожить вещи Поющего. Но самое главное: если нет свитков, я не имею возможность указывать путь к Скале прощания.

- Тогда шевелись, тролль, - прогремел Хейстен. - Не знаю, как твоей подруге удалось услать отсюда охрану, но они несомненно скоро вернутся.

- Ты имеешь справедливость. - Он кивнул Саймону. - Пойдем, друг Саймон. Снова я и ты имеем должность побегать. Такова, с вероятностью, природа наших отношений. - Он сделал знак девушке, она беспрекословно пошла впереди них.

***

Они пошли обратно по главной тропе, но через дюжину шагов Ситки неожиданно свернула с тропы и повела их по такой узкой тропинке, что ее трудно было бы рассмотреть даже при дневном свете. Тропинка шла под острым углом к широкому склону Минтахока. Это была просто щель, выбитая в скале, со множеством выступов, за которые нужно было цепляться. Продвигались они все же медленно из-за кромешной тьмы. Саймон несколько раз больно ударялся щиколоткой о камни.

Путь их лежал наверх, пересекал два витка основной тропы, потом под острым углом снова шел наверх. Бледная Шедда скользила по небу в сторону темной громады соседней горы, и Саймон с тревогой подумал, что они ничего не будут различать, когда луна скроется совсем. Он поскользнулся, замахал руками, чтобы вернуть равновесие, и живо представил себе, на какой высоте они карабкаются по крутому склону темной горы. Ухватившись за уступ, Саймон замер на месте, закрыв глаза и испытав мгновение настоящей паники. Позади он слышал пыхтенье друзей. Его угнетала слабость, которая не оставляла его в Йикануке. Как хорошо было бы лечь и поспать, но об этом нечего даже и думать. Он осенил себя знаком древа и двинулся вперед.

Наконец они достигли ровной площадки - плоского уступа перед маленькой пещерой, расположенной в глубокой расщелине в горе. Саймону почудилось что-то знакомое в очертаниях скалы в лунном свете. Как раз в тот момент, когда он понял, что Кантака однажды привела его в темноте именно к этому месту, серо-белая тень тень метнулась к ним из пещеры.

- Соса, Кантака, - сказал Бинабик тихо, но через секунду на него обрушилась меховая лавина. Его товарищи минуту смущенно наблюдали, как горячий волчий язык вылизывал тролля. - Миканг, друг, - наконец выдохнул он. - Хватит! Я уверен, что ты доблестно охраняла дом Укекука. - Он поднялся на ноги, когда Кантака подалась назад, дрожа всем телом от восторга. - Я имею должность питать больше страха к приветствиям друзей, чем к копьям врагов, - сказал он, улыбаясь.

В отличие от Саймона и его друзей, ни Бинабику, ни Ситки не пришлось нагибаться, чтобы войти в пещеру. Кантака, чтобы ее не оставили на улице, бросилась в пещеру за ними и проскочила между ногами Саймона и Хейстена, чуть не свалив их.

Мгновение они постояли в темноте, насыщенной волчьим и другими, еще более странными запахами. Бинабик высек искры из огнива и поднес крошечный лепесток, пламени к масляному факелу.

Пещера Поющего была совершенно необычным местом. Пламя факела не могло развеять теней, лежащих под высоким потолком. Стены ее, словно соты в пчелином улье, были усеяны сотнями углублений, выдолбленных в камне горы. Каждая ниша была чем-то заполнена. В одной лежали остатки засушенного цветка, в Других веточки, кости и какие-то накрытые горшочки. Но большей частью они содержали свернутые шкуры и кожи. Некоторые были набиты ими до отказа, и иногда куски шкур торчали из ниш, похожие на руки, просящие милостыню.

Недельное пребывание Кантаки оставило в пещере свои следы. Посреди пода, рядом с широким кострищем, были видны остатки того, что когда-то составляло сложный круглый рисунок, выложенный из мелких цветных камешков. Волчица совершенно очевидно использовала его, чтобы чесать спину, так как по рисунку было заметно, что на нем валялись. Все, что от него осталось - это бордюр из рун и край чего-то белого под небом с красными звездами.

Целый ряд других предметов носил следы внимания волчицы: она притащила кипу одежды в дальний угол пещеры и сделала себе уютное гнездо. Около этой постели лежали изжеванные предметы, такие, как остатки свернутых кож, на которых виднелись отрывочные надписи, сделанные на непонятном Саймону языке, а также походный посох Бинабика.

- Было бы очень лучше, если бы для этого предназначения ты отыскивала что-нибудь другое, Кантака, - сказал тролль, нахмурясь. Волчица склонила голову набок и виновато заскулила, потом протопала к Ситки, которая рассматривала содержимое одного из альковов и рассеянно оттолкнула большую голову волчицы. Кантака брякнулась на пол и начала безутешно чесаться. Бинабик поднес посох к огню: следы зубов были неглубоки.

- Грызла из благодарности к запаху Бинабика, а не по какой-то другой причине, к нашему счастью, - улыбнулся тролль.

- Что ты ищешь? - спросил Слудиг нетерпеливо. - Нам нужно уходить, пока темно.

- Да, ты снова говоришь со справедливостью, - сказал Бинабик, запихивая посох за пояс. - Саймон, скорее оказывай мне помощь.

Хейстен и Слудиг присоединились к ним, и они вместе стали доставать из углублений те свитки, до которых Бинабику было не дотянуться. Они были сделаны из хорошо выскобленной кожи, так тщательно промасленной, что были жирными на ощупь. Руны, написанные на них, были выжжены прямо на коже как бы горячей кочергой. Саймон вручал свертки Бинабику, который быстро просматривал их, прежде чем бросить в растущую на полу кучу.

Осматривая эти соты, вырубленные в скале, и все эти свитки, Саймон думал, сколько сил должно было уйти на создание такой библиотеки. И он сравнивал ее с архивами отца Стренгьярда в Наглимунде или с кабинетом Моргенса, полным тяжелых томов, хотя здесь были просто свитки кожи, исписанные огнем, а не чернилами.

Наконец, Бинабик остановился на дюжине свитков, которые, кажется, представляли интерес. Он расправил их на полу, сложил вместе и скатал в один тяжелый рулон, потом забросил все это в мешок, который обнаружил у входа.

- Ну что, можем идти? - спросил Слудиг. Хейстен потирал руки, пытаясь их согреть. Он снял свои неуклюжие перчатки, чтобы помочь со свитками.

- После того, как произойдет возвращение всего этого на место, - Бинабик указал на огромную пачку отложенных свитков.

- Ты что, с ума сошел? - воскликнул Хейстен. - Как можно на этом терять время?!

- Потому что мы имеем здесь редкие, драгоценные вещи, - сказал Бинабик спокойно, - и они будут находить погибель, если мы будем оставлять их на полу. Тот, кто не уводит отару на ночь, бесплатно отдает баранину, - вот так говариваем мы, кануки. На это не очень больше, чем минута.

- Проклятое древо! - выругался Хейстен. - Помоги-ка мне, Саймон, - проворчал он, нагибаясь, - а то провозимся здесь до самого рассвета.

Бинабик давал Саймону указания, что класть в какую из верхних ниш. Слудиг с нетерпением ждал возможности включиться в эту работу. Ситки тем временем перебирала содержимое альковов и набрала целую охапку свитков, которые затем свернула в один и тихонько сунула под свою кожаную куртку, но вдруг обернулась и быстро сказала что-то по-канукски. Бинабик пробрался мимо кипы спутанных кож и встал рядом с ней.

У нее в руках был свиток, скрепленный черным кожаным ремешком. Шнурок стягивал не только середину свитка, но и оба его конца. Бинабик взял у нее свиток и приложил ко лбу два пальца жестом, выражавшим почтение.

- Это узел Укекука, - сказал он тихо Саймону. - Я не питаю сомнения.

- Это пещера Укекука, не так ли? - сказал озадаченный Саймон. - Так что же удивительного в узле?

- Этот узел имеет свидетельство об очень важном свитке, - объяснил Бинабик. -Кроме того, я этого раньше не видывал. Он возможно скрывал это от меня или возможно писал, когда мы принимали решение отправляться в путешествие, в котором он умер. А этот узел, если я правильно знаю, указывает на вещи, имеющие очень исключительную силу, послания или заговоры только для посвященных. - Он снова потрогал узел, лоб его наморщился. Ситки смотрела на свиток горящими глазами.

- Ну вот, это последняя из этих проклятых вещиц, - сказал Хейстен. - Если тебе эта штука нужна, бери ее с собой. Мы больше не можем терять время, человечек.

Бинабик мгновение колебался, нежно поглаживая узел; осмотрел пещеру еще раз, потом засунул свиток в рукав.

- Нам и вправду пора, - согласился он. Он жестом направил всех к выходу, загасил факел, прижав его к выемке в полу, и последовал за ними.

Остальная компания остановилась у входа, прижавшись друг к другу, как стадо испуганных овец. Шедда, луна, окончательно скрылась на западе за соседней горой, но ночь внезапно наполнилась светом.

Огромный отряд троллей направлялся к ним. Лица их под капюшонами были мрачны. С копьями и факелами в руках они окружили пещеру Укекука, и тропа с обеих сторон была занята ими. Несмотря на свою многочисленность, тролли вели себя так тихо, что Саймон услышал шипенье их факелов прежде, чем услышал звук шагов.

- Камни Чукку, - сказал Бинабик без выражения. Ситки отступила и вцепилась в его рукав, глаза ее расширились в свете факелов, а рот был сурово сжат.

***

Пастырь Вамманак и Охотница Нунуйка предводительствовали своими овцами. На них были сапоги и подпоясанные одеяния. Волосы их свободно развевались, как будто они одевались в спешке. Когда Бинабик выступил им навстречу, вооруженные воины встали за его спиной, направив на его товарищей щетину копий. Ситкинамук прошла сквозь их ряд, чтобы присоединиться к нему. Она встала рядом с ним, вызывающе вздернув подбородок. Вамманак избегал взгляда дочери, остановив глаза на Бинабике.

- Итак, Бинабик, ты не хочешь предстать перед судом своего народа? Я о тебе думал лучше, несмотря на твое низкое происхождение.

- Мои друзья невиновны, - ответил Бинабик. - Я держал твою дочь заложницей, пока риммерсман Слудиг не спасется вместе с остальными.

Нунуйка выехала вперед, и ее баран поравнялся с бараном мужа.

- Пожалуйста, Бинабик, не отказывай нам в наличии хоть какого-то разума, хотя никто из нас не сравнится умом с твоим наставником. Кто отослал стражу? - Она внимательно посмотрела на Ситки. Глаза Охотницы были холодны, но в лице можно было уловить своеобразную гордость. - Дочь моя, я думала, что ты просто дурочка, раз собираешься выходить за этого недоучку-колдуна. Теперь же я вижу, что ты преданная дурочка. - Она повернулась к Бинабику. - Если тебе удалось вновь околдовать мою дочь, не думай, что тебе удастся избежать исполнения приговора. Ледяной дом не растаял. Зима убила весну. Ритуал Призывания не выполнен - а ты рассказываешь нам детские сказки и снова берешься за дьявольские трюки в пещере своего наставника, которую охраняла для тебя твоя волчица. - Нунуйку охватывал все более яростный гнев. - Тебя судили, клятвопреступник. И ты отправишься на ледяные скалы Огохак Чазма, и ты будешь сброшен с них!

- Дочь, возвращайся домой, - прорычал Вамманак. - Ты совершила ужасный проступок.

- Нет! - Восклицание Ситки вызвало волнение среди троллей, наблюдавших за происходящим. - Я действительно слушалась сердца, но еще и накопленной мудрости. Волчица не пускала нас в дом Укекука, но это не пошло на пользу Бинабику. - Она вытащила из рукава Бинабика перевязанный ремешком свиток и протянула его отцу. - Вот что я там нашла. Никто из нас не надеялся увидеть, что оставил после себя Укекук.

- Только дурак способен рыться в вещах Поющего, - сказал Вамманак, но выражение его лица несколько изменилось.

- Но, Ситки, - сказал Бинабик озадаченно, - мы же не знаем, что в этом свитке! Может быть, это страшное, гибельное заклятье или…

- У меня есть хорошая мысль, - сказала Ситки торжественно. - Вы видите, чей это узел? - спросила она, протягивая свиток матери.

Охотница мельком взглянула на него и небрежно передала мужу.

- Да, это узел Укекука…

- И тебе известно, что это за узел, мама. - Она повернулась к отцу:

- Его открывали?

Вамманак нахмурился.

- Нет…

- Хорошо, отец, прочти его.

- Сейчас?

- Если не сейчас, то когда же? После того, как казнят моего жениха?

Облачко дыхания Ситки повисло в воздухе после ее сердитой реплики. Вамманак бережно развязал узел и снял черный шнур, затем медленно развернул кусок кожи и подал знак одному из факельщиков подойти ближе.

- Бинабик, - крикнул Саймон из-за ограды из копий, - что происходит?

- Оставайтесь пока все на очень своем месте и ничего не предпринимайте, - крикнул ему Бинабик на вестерлинге. - Я буду все рассказывать, как только смогу.

- Знайте, - читал Вамманак, - что я, Укекук, Поющий из Минтахока, Чугика, Тутусика, Ринсенатука, Сиккихока и Намьета, а также всех других гор Йиканука… - Пастух читал медленно, с долгими паузами, во время которых он щурился, силясь разобрать смысл почерневших рун. - Я отправляюсь в дальний путь, а в наступившие времена трудно сказать, вернусь ли обратно. Поэтому я записываю свою смертную песню на этой коже, чтобы она говорила за меня после моей смерти.

- Умница, умница, Ситки, - тихо сказал Бинабик, пока голос ее отца мерно звучал в тишине, - это тебе нужно было учиться у Укекука, а не мне. Откуда ты знала?

Она махнула рукой, чтобы он замолчал.

- Я дочь Чидсик Уб-Лингит, куда стекаются просьбы о правосудии со всех гор. Ты думаешь, я не способна определить узел, предназначенный для смертного приговора?

- Я должен предостеречь тех, кто идет за мною, - продолжал читать Вамманак слова Укекука, - что я увидел приближение большой холодной тьмы, подобной которой мой народ никогда не видел. Зима эта будет ужасной, она придет из тени Вияюка, горы бессмертных Детей облаков. Она обрушится на землю Йиканука, как черный ветер из Страны мертвых, и самые камни наших гор раздробит в своих жестоких пальцах…

Пока Пастух читал эти слова, некоторые из слушавших вскрикнули, и хриплые возгласы их разнеслись эхом по окутанным ночной мглой горам. Другие покачнулись, и пламя их факелов затрепыхалось.

Своего ученика Бинабика я забираю в это путешествие. За оставшееся время я обучу его тому малому и большому, что может помочь моему народу в это гиблое время. За пределами Йиканука есть те, кто приготовил лампы, чтобы светить в этой мгле. Я отправляюсь, чтобы прибавить свой свет к их светильникам, как бы ни был он слаб, в борьбе с ненастьем, которое грозит нам. Если мне не удастся вернуться, юный Бинабик заменит меня. Я прошу вас почитать его, как вы почитали бы меня, ибо он жаден к наукам. В один прекрасный день он превзойдет меня.

Вот я заканчиваю свою смертную песню. Я посылаю свой прощальный привет горам и небесам. Я насладился жизнью. Хорошо было принадлежать к детям Лингита и прожить жизнь на прекрасной горе Минтахок.

Собравшиеся отозвались низким завываньем на прощальную песнь Укекука, Поющего.

- Ему не хватило времени, - пробормотал Бинабик. Глаза его наполнились слезами. - Он ушел слишком быстро, он мне ничего не сказал, вернее, сказал не все. О Укекук! Как нам тебя не хватает! Как мог ты покинуть свой народ, не возведя иной стены меж ним и Королем Бурь, кроме такого недоросля, как Бинабик! - Он упал на колени и коснулся лбом заснеженной земли.

Последовало неловкое молчание, нарушаемое лишь скорбной песней ветра.

- Приведите людей долины, - велела Нунуйка копьеносцам, затем перевела свой жестокий взгляд на дочь. - Мы все отправимся в Дом предка. Нам предстоит о многом подумать.

Саймон просыпался медленно. Он долго рассматривал изменчивые тени на покрытом трещинами потолке Чидсик Уб-Лингит, пытаясь вспомнить, где находится. Чувствовал он себя немного лучше, голова прояснилась, но шрам на щеке горел.

Он сел. Слудиг и Хейстен прислонились к стене неподалеку. Они пили какой-то напиток из одного бурдюка и вполголоса разговаривали. Саймон выпутался из плаща и поискал глазами Бинабика. Его друг сидел на корточках перед Пастырем и Охотницей в центре зала, как будто умоляя их о чем-то. На мгновение Саймон испугался, но другие также сидели там, среди них Ситкинамук.

Вслушиваясь в их гортанный говор, он пришел к выводу, что это больше похоже на совет, чем на судилище. Тут и там в полутьме можно было различить другие группы троллей. Они были разбросаны по всему залу. Несколько ламп горели в зале, напоминая звезды, рассыпанные по небу, полному грозовых туч.

Саймон снова свернулся калачиком, пытаясь найти удобное положение на Попу. Как необычайно странно быть здесь! Будет ли у него когда-нибудь дом, в котором он сможет просыпаться в собственной постели, не удивляясь этому?

Он снова погрузился в полусон и видел перед собой холодные горные ущелья и красные глаза.

- Друг Саймон! - Бинабик осторожно будил его. Тролль выглядел измученным, круги под глазами стали заметны даже в полутьме, но он улыбался. - Пора вставать.

- Бинабик, - сказал Саймон сонно. - Что происходит?

- Я принес тебе чаю и очень немного новостей. Похоже, что прошло время питать страх. - Тролль улыбнулся. - Слудиг и я не будем падать со скал.

- Но это замечательно! - воскликнул Саймон. Он почувствовал, как закололо сердце от облегчения после пережитого напряжения. Он вскочил, чтобы обнять человечка, но его неожиданный прыжок сбил тролля с ног. Чай растекся лужей на каменном полу.

- Ты очень долгое время проводил в обществе Кантаки, - засмеялся Бинабик, высвобождаясь. Он был страшно доволен. - Ты перенял ее страсть к очень бурным приветствиям.

Головы повернулись к ним, чтобы видеть это необычное зрелище. Многие кануки удивленно забормотали, дивясь сумасшедшим манерам низоземца, который позволяет себе обращаться с троллем так фамильярно. Саймон уловил удивленные взгляды и в смущении опустил голову.

- Что они сказали? - спросил он. - Мы можем идти?

- Если говаривать очень коротко, то да, мы можем идти. - Бинабик присел рядом. При нем был его костяной посох, взятый в пещере Укекука. Он продолжал рассматривать его, морщась при вице многочисленных меток, оставленных зубами Кантаки. - Но мы имеем должность принимать много решений. Свиток Укекука говаривал Пастырю и Охотнице: мой рассказ имел справедливость.

- Но что нужно решать?

- Много. Если я буду ходить с тобой относить Джошуа меч Торн, мой народ опять останется без Поющего. Но я предполагаю, что я имею обязанность пойти с вами. Если Наглимунд со всей очевидностью пал, то мы имеем должность принимать советы Джулой. Она последняя из оставшихся мудрых. Кроме того, с несомненностью, мы можем питать надежду только на два оставшихся меча Миннеяр и Скорбь. И не было тщетности в твоей отваге на Драконьей горе.

Бинабик указал на Торн, прислоненный к стене рядом со Слудигом и Хейстеном.

- Если не удерживать восход Короля Бурь, то нет смысла и мне жительствовать на Минтахоке. Все то искусство, которому обучал меня Укекук, не будет оказывать мне помощи против зимы, о которой он говаривал. - Маленький человек сделал широкий жест. - Когда лавина сносит твой дом, говорим мы, тролли, не задерживайся в поисках глиняных черепков. Я говаривал своему народу, пусть они спускаются на весенние охотничьи угодья, хоть весна еще не приходила и охота будет плохой.

Он встал, поправил свою теплую куртку.

- Я имел только желание говорить тебе, что больше нет опасности для меня и для Слудига. - Он поморщился. - Плохая шутка. Мы все с великой очевидностью пребываем в страшной опасности. Но опасности больше нет от моего народа. - Он положил свою маленькую руку на плечо Саймона. - Спи еще, если имеешь возможность, со всей вероятностью мы будем уходить на рассвете. Я еще имею должность говаривать с Хейстеном и Слудигом. В эту ночь должны быть сделаны очень многие приготовления.

Уже и так многое подготовлено, подумал Саймон ворчливо, а меня почти ни во что не посвятили. У кого-то вечно готов план, а я просто иду туда, куда кто-то решил идти, я похож на повозку, старую развалюху на колесах. Когда же я буду решать за себя сам?

Он обдумывал это, поджидая прихода сна.

***

Случилось так, что солнце было уже высоко, когда закончились последние приготовления, и Саймону повезло проспать все это время.

Саймон с товарищами, а также огромная толпа троллей шагали по тропам Минтахока вслед за Пастырем и Охотницей, представляя собой невиданное зрелище. Когда они проходили по самым населенным местам, сотни троллей замирали на подвесных мостах или стремительно выбегали из своих Пещер, чтобы посмотреть на эту процессию. Они стояли в изумлении под вьющимися дымками своих очагов. Многое спускались по подвесным лестницам и присоединялись с шествию.

Большая часть пути шла вверх, а огромные толпы, рассеянные вдоль узкой тропы, замедляли ход. Много времени ушло, чтобы обогнуть гору и очутиться на ее северном склоне. Во время пути Саймон погрузился в какое-то оцепенение. Снег кружил в пустоте под тропой. Остальные пики Йиканука торчали из долины, как зубья.

Шествие наконец остановилось на широкой каменной площадке наверху выступа, который выдавался вперед над северной частью долины Йиканука. Еще одна тропа охватывала гору под ними, потом скалистые склоны Минтахока отвесно шли вниз, в белую бездну, лишь в некоторых местах тронутую солнечными бликами. Глядя вниз, Саймон вдруг вспомнил видение своего сна: неясная белая башня, которую лижут языки пламени. Он отвернулся от тревожного зрелища и обнаружил, что над каменистой площадкой, на которой он стоит, возвышается высокое яйцеобразное снежное здание, которое он видел во время первого выхода из пещеры. Теперь с близкого расстояния он мог рассмотреть, с каким тщанием были вытесаны треугольные блоки снега, как старательно они были пригнаны друг к другу, как смело была выполнена резьба на снежных блоках, так что многочисленные грани, улавливая солнечный свет, делали Ледяной дом похожим на бриллиант, а стены с их незаметными глазу внутренними углами служили призмами, искрящимися синим и розовым.

Цепочка вооруженных троллей, которые охраняли Ледяной дом, почтительно расступилась, когда Нунуйка и Вамманак прошли к колоннам из плотно уложенного снега, обрамлявшим вход. Саймон смог рассмотреть лишь серо-голубую дыру за дверью. Бинабик и Ситки, взявшись за руки, заняли место на нижней ледяной ступени. Канголик, заклинатель духов, взобрался на ступеньку рядом с ними. Хотя его лицо было по-прежнему скрыто маской из бараньего черепа, Саймону показалось, что он мрачен. Этот мускулистый тролль, который порхал как птица в танце во время судилища в Чидсик Уб-Лингит, теперь устало горбился, как батрак на поле.

Когда Пастырь поднял свой крючковатый посох и начал речь, Бинабик начал переводить своим друзьям-низоземцам.

- Странные дни мы переживаем, - глаза Вамманака были озабоченными и усталыми. - Мы знали, что что-то неладно. Мы живем в слишком тесном единстве с горой, которая является костью земли, чтобы не почувствовать беспокойства в окружающих нас землях. Ледяной дом еще на своем месте. Он еще не растаял. - Ветер усилился и засвистел сильнее, как бы подчеркивая его слова. - Зима никак не уходит. Сначала мы винили в этом Бинабика. Поющий или его ученик всегда пели Заклинание Призыва. Лето всегда наступало, а сейчас мы узнаем, что задерживает приход весны не то, что не было пропето заклинание. Странные дни. Все изменилось.

- Нам нужно отказаться от этой традиции, - добавила Нунуйка, Охотница. - Слово мудреца должно быть законом для менее мудрых. Укекук говорит так, как будто он сейчас с нами. Теперь мы больше знаем о том, чего боялись, но не могли назвать. Мой муж говорит правду: мы живем в странные времена. Традиция служила нам, но теперь она только мешает. Таким образом. Охотница и Пастырь объявляют, что Бинабик свободен от наказания. Было бы безумием с нашей стороны убивать того, кто пытался спасти нас от бури, о которой предупреждал Укекук. И еще большим безумием было бы убить того единственного, кому известна воля сердца Укекука.

Нунуйка остановилась, позволяяБинабику перевести ее слова, затем продолжила, проведя рукой по лбу в каком-то ритуальном жесте.

- Риммерсман Слудиг представляет еще более странную проблему. Он не является кануком, поэтому его нельзя обвинить в нарушении клятвы, в чем мы обвиняли Бинабика, но он принадлежит враждебному народу, и если справедливы рассказы наших самых дальних охотников, риммерсманы на западе стали еще более жестокими, чем раньше. Бинабик же уверяет нас, что Слудиг не такой, что он занят той же борьбой, что и Укекук. Мы не уверены, но в эти безумные дни мы не можем это опровергнуть. Таким образом, со Слудига тоже снимается обвинение, и он волен покинуть Йиканук по своему желанию. Впервые со времен битвы в долине Хухинка в годы правления моей прабабушки, когда с гор струились красные от крови снега, случается такое. Мы взываем к духам высот, к бледной Шедде и Кинкипе снегов, к Морагу Безглазому и отважному Чукку, а также ко всем остальным уберечь нас, если мы рассудили неверно.

Когда Охотница окончила, Вамманак встал рядом с ней и сделал широкий жест, как бы разбивая что-то пополам и выбрасывая. Наблюдавшие это тролли пропели какое-то слово из одного слога и начали возбужденно перешептываться.

Саймон повернулся и пожал руку Слудигу. Северянин натянуто улыбнулся.

- Эти недоростки правы: воистину странные времена, - сказал он.

Вамманак поднял руку, призывая к тишине.

- Низоземцы теперь уйдут. Бинабик, который в случае возвращения станет нашим новым Поющим, волен идти с ними, чтобы отнести это, - он указал на Тори, который Хейстен держал перед собой, - низоземцам, которые могут это использовать, по его уверению, для отпугивания зимы. Мы направляем с ними группу охотников во главе с нашей дочерью Ситкинамук, которая будет сопровождать их, пока они не покинут пределов Йиканука. Охотники тогда направятся к весеннему городу у Озера голубой глины и подготовятся к приходу всех остальных наших кланов. - Вамманак подал сигнал, и один из троллей выступил вперед с кожаным мешком, покрытым изящной вышивкой. - У нас есть для вас подарки.

Бинабик вывел своих друзей вперед. Охотница даровала Саймону ножны из прекрасной кожи, искусно выделанной и украшенной каменными бусинами цвета весенней луны. Пастух дал ему нож к этим ножнам. Бледный клинок был сделан из цельной кости. Рукоятку украшали резные полированные сверху изображения птиц.

- Волшебный меч низоземцев может быть очень хорош в сражениях со снежными червями, - сказала ему Нунуйка, - но скромный канукский нож легче спрятать, и он удобнее для близкого боя.

Саймон вежливо поблагодарил их и отошел в сторону. Хейстен получил вместительный бурдюк, украшенный лентами и вышивкой, наполненный доверху канукским горячительным напитком. Стражник, который накануне выпил достаточно этого кислого напитка, чтобы войти во вкус, поклонился, пробормотал несколько слов благодарности и отошел.

Слудиг, появившийся в Йикануке в качестве пленника и покидающий его теперь почти гостем, получил копье с чрезвычайно острым наконечником из блестящего черного камня. Древко не было обработано, так как оно было сделано в спешке - тролли не употребляют копий такого размера - но оно было прекрасно отбалансировано и могло также служить посохом.

- Мы надеемся, ты также способен оценить дарованную тебе жизнь, - сказал Вамманак, - и запомнишь, что суд кануков строг, но не жесток.

Слудиг поразил их, опустившись на колено.

- Запомню, - это бьмо все, что он сказал.

- Бинабик, - начала Нунуйка, - ты уже получил самый большой подарок, который мы способны дать тебе и теперь. Если она все еще согласна, мы возобновляем свое разрешение на брак с нашей младшей дочерью. Когда мы сможем исполнить Заклинание Призыва будущей весной, обряд будет совершен.

Бинабик и Ситки взялись за руки и поклонились, стоя на ступеньке перед Пастырем и Охотницей, выслушав слова благословения.

Заклинатель духов в своей бараньей маске выступил вперед. С заклинаниями и пением он смазал их лбы маслами, но Саймону показалось, что он проделывал все это с большим неудовольствием. Когда Канголик закончил и мрачно сошел со ступеней Ледяного дома, помолвка была восстановлена.

Охотница и Пастырь сказали от себя слова напутствия отряду. Бинабик перевел. Хотя Охотница и улыбнулась, и коснулась руки Саймона своими маленькими сильными пальцами, Нунуйка все равно казалась ему холодной, как камень, острой и опасной, как наконечник копья. Ему пришлось с трудом улыбнуться в ответ и медленно отойти, когда она закончила.

***

Кантака ждала их, свернувшись в снежном гнезде около Чидсик Уб-Лингит. Полуденное солнце скрылось в наползающем тумане, от холодного ветра Саймон застучал зубами.

- Теперь нам надлежит спускаться, друг Саймон, - сказал ему Бинабик. - Большая неудобность, что ты, Слудиг и Хейстен такого великого роста - для вас нет достаточных верховых баранов. В связанности с этим наш темп будет медлительнее.

- Но куда мы идем? - спросил Саймон. - Где эта Скала прощания?

- С течением времени, - ответил тролль, - я буду производить рассматривание свитков, когда мы будем иметь остановки для сна, но сейчас мы имеем должность уходить очень скорее. Горные дороги питают коварство. Скоро наступит снег.

Опять снег, - повторил Саймон, забрасывая за спину рюкзак. - Опять снег.

6 БЕЗВЕСТНЫЕ МЕРТВЫЕ

Мегвин подняла руку к глазам, защищая их от резкого ветра, затем нагнулась, чтобы поправить цветы на надгробии отца. Ветер успел разметать фиалки по камням; лишь несколько засохших лепестков остались на другой могиле - могиле Гвитина. Куда подевалось коварное лето? И когда же снова расцветут цветы, чтобы она могла ухаживать за могилами своих родных так, как они того заслужили?

Ветер перебирал голые ветки берез, а она пела дальше:

Мегвин внезапно оборвала песню, пытаясь вспомнить остальные слова. Эту песню в раннем детстве няня пела ей - печальную песню о ситхи, "мирных", как называли их ее предки. Мегвин не знала легенды, лежащей в основе баллады. Возможно, и няне она не была известна. Это была просто грустная песня, оставшаяся от лучших времен ее детства в Таиге… до того, как погибли ее отец и брат.

Она встала, отряхнула грязь со своей черной юбки и рассыпала остатки увядших цветов на траву, пробивавшуюся сквозь надгробные камни над прахом Гвитина. Поднимаясь по тропинке и кутаясь в плащ от продувающего насквозь ветра, она подумала, отчего бы ей не лежать рядом с братом и отцом ее Лутом здесь, на тихом горном склоне. Что уготовила ей жизнь?

Она знала, что сказал бы на это Эолер. Граф Над Муллаха сказал бы, что у ее народа больше никого не осталось, кроме Мегвин, чтобы вдохновлять их и вести. "Надежда, - говорил он своим тихим вкрадчивым голосом, - подобна подпруге королевского седла: тонкая вещица, но если лопнет, весь мир окажется вверх тормашками".

Подумав о графе, она испытала приступ гнева. Что он знает? Что может вообще знать о смерти человек, подобный Эолеру, настолько исполненный жизни, что она кажется ему божественным даром? Разве способен он понять, как тяжело просыпаться по утрам с сознанием, что от тебя ушли те, кого ты любил больше всего на свете, что твой народ, окруженный врагами, не защищен и обречен на медленное унизительное вымирание? Какой дар богов стоит этого серого груза боли и непрерывного потока черных мыслей?

Эолер из Над Муллаха часто навещал ее в последние дни, разговаривая с ней, как с ребенком. Когда-то, очень давно, она была влюблена в него, но никогда не была настолько глупа, чтобы поверить, что он способен на ответное чувство. Как можно влюбиться в Мегвин, которая при своем высоком, почти мужском росте, прямоте и неуклюжести в словах и манерах была гораздо больше похожа на дочь фермера, чем на принцессу? Но теперь, когда от всего королевского рода Луг Уб-Лутин остались лишь она да ее растерянная молодая мачеха, Эолер вдруг стал проявлять интерес к ней.

Однако не из каких-то низменных соображений. Она рассмеялась вслух, и ей это не понравилось. О боги, низменные соображения? Только не у благородного графа Эолера! Это-то как раз она больше всего в нем ненавидела: его бесконечную доброту и несгибаемую честь. Ей до смерти надоела жалость. Кроме того, даже если, что невероятно, он мог бы подумать о выгоде в такое время, какую выгоду он сможет извлечь из соединения их судеб? Мегвин была последней дочерью разоренного рода, правительницей разоренного народа. Эрнистирийцы одичали, живя в лесах Грианспогских гор, загнанные в первобытные пещеры предков сокрушительным смерчем, обрушенным на их головы Верховным королем Элиасом и его риммерским орудием - Скали из Кальдскрика.

Может быть, Эолер и прав. Может быть, она и вправду обязана жить ради своего народа. Она была последней в роду Лута, той тонкой нитью, которая связывала их с лучшим прошлым, единственным звеном в цепи, которое сохранилось у эрнистирийцев. Ей придется жить, и кто бы мог подумать, что жизнь может стать такой обременительной обязанностью?!

Пока Мегвин поднималась по крутой тропинке, лица ее коснулось что-то мокрое. Она взглянула вверх. На фоне свинцового неба кружились белые точки.

Снег. Это добавило холода в ее остывшее сердце. Снег в середине лета, в тьягаре. Небесный бог Бриниох и другое, видно, и вправду отвернулись от эрнистирийцев.

***

Единственный часовой, парнишка лет десяти с красным сопливым носом, приветствовал ее при входе в лагерь. Несколько детишек в меховой одежде играли на поросших мхом камнях у входа в пещеру, пытаясь поймать снежинки на язык. Они поспешно расступились, когда она проходила мимо в развевающихся на ветру черных юбках.

Им известно, что принцесса сумасшедшая, подумала она горько. Все так думают. Принцесса целыми днями разговаривает сама с собой и ни с кем больше. Принцесса говорит только о смерти. Конечно, принцесса сумасшедшая.

Ей захотелось улыбнуться испуганным детям, но взглянув на их грязные мордашки и рванье одежд, она решила, что такая попытка их только еще больше испугает. Мегвин быстро прошла в пещеру.

Я и вправду сошла с ума? вдруг пришло ей в голову. Может быть, эта давящая тяжесть и есть безумие? Эти тяжелые мысли, когда голова, как руки тонущего, которые бьются, слабеют?..

Широкая пещера была почти пуста. Старик Краобан, оправляющийся от ран, полученных в бесполезной попытке защитить Эрнисадарк, лежал у очага, тихо беседуя с Арнораном, любимым лютнистом ее отца. Когда она вошла, оба подняли головы. Она видела, что они пытаются по выражению лица определить ее настроение. Арноран начал подниматься, но она махнула рукой, чтобы он не вставал.

- Снег идет, сказала она.

Краобан пожал плечами. Старый рыцарь был почти лыс, если не считать нескольких пучков белых волос, - его череп представлял собой сложный рисунок из голубых вен.

- Это неладно, леди. Неладно. У нас мало скота, мы и так скучены в этих нескольких пещерах, причем еще хорошо, что большинство днем на улице.

- Будем жить еще теснее. - Арноран покачал головой. Он не был так стар, как Краобан, но еще более хил. - Народ будет еще злее.

- Ты знаешь "Скалу прощания"? - вдруг спросила Мегвин лютниста. - Это старая баллада о ситхи, о смерти какой-то Ненайсу.

- Мне кажется, я ее когда-то знал, очень давно, - сказал Арноран, глядя на огонь прищуренными глазами и пытаясь вспомнить. - Это очень, очень старая баллада.

- Можешь не петь, - сказала Мегвин, присаживаясь рядом с ним, скрестив ноги и натянув юбку на коленях, как барабан. - Просто наиграй мне мелодию.

Арноран вытащил лютню и робко сыграл несколько первых нот.

- Не уверен, что помню…

- Неважно, просто попробуй. - Она жалела, что не может придумать слова, способные вызвать улыбку на их лицах, пусть на мгновение. Разве ее люди заслуживают того, чтобы видеть ее все время в трауре? - Хорошо бы, - сказала она наконец, - вспомнить былые времена.

Арноран кивнул и начал пощипывать струны своего инструмента, прикрыв глаза: ему легче было найти мелодию в темноте. Потом он начал наигрывать нежную мелодию, исполненную странных звуков, дрожащих на самой грани диссонанса, но не переходящих в него. Когда он играл, Мегвин тоже закрыла глаза. Она снова слышала далекий голос няни, рассказывающий ей историю Друкхи и Ненайсу - какие странные имена были в этих старинных балладах! - рассказывающий об их любви и смерти, об их враждующих семьях.

Музыка раздавалась еще долго. Мысли Мегвин наполнились образами далекого и не очень далекого прошлого. Ей виделся бледный Друкхи, склонившийся в печали, приносящий клятву отмщения, но лицо его было лицом ее брата Гвитина, полным отчаяния. А лицо Ненайсу, простертой недвижимо на траве, не было ли оно лицом самой Мегвин?

Арноран остановился.Мегвин открыла глаза, не зная, давно ли кончилась музыка.

- Когда Друкхи умер, желая отомстить за любимую, - промолвила она как бы в продолжение прерванного разговора, - его семья уже не могла больше жить с семьей Ненайсу. - Арноран и Краобан обменялись взглядами. Она не обратила на них внимания и продолжала:

- Я теперь вспомнила всю историю. Няня мне пела эту балладу. Семья Друкхи сбежала от своих врагов, уехала далеко… - Помолчав, она обратилась к Краобану:

- Когда вернутся Эолер и его отряд из экспедиции?

Старик посчитал на пальцах.

- Они должны вернуться к новой луне, меньше, чем через две недели.:

Мегвин встала.

- Некоторые из этих пещер идут далеко в глубь горы, правда? - спросила она.

- В Грианспоге всегда существовали глубокие впадины, - медленно кивнул Краобан, силясь понять ее, - а иные углубляли для добычи ископаемых…

- Тогда мы завтра на рассвете начнем обследование. К тому времени, когда вернутся граф и его люди, мы будем готовы к переселению.

- К переселению? - Краобан удивленно сморщился. - К переселению куда, леди Мегвин?

- В глубь горы, - сказала она. - Это пришло мне в голову, когда пел Арноран. Мы, эрнистирийцы, как семья Друкхи в той песне. Мы больше не можем здесь жить. - Она потерла руки, пытаясь согреться в холодной пещере. - Король Элиас разорил владения своего брата Джошуа. Теперь никто и ничто не может прогнать прочь Скали.

- Но, моя леди! - Краобан был так удивлен, что позволил себе перебить ее. - Ведь есть же Эолер, и кроме него, остались еще эрнистирийцы…

- Некому прогнать Скали, - снова сказала она резко, - и в это холодное лето тану из Кальдскрика луга Эрнистира несомненно покажутся более гостеприимными, чем его собственные земли в Риммергарде. Если мы останемся здесь, нас постепенно переловят и перебьют, как кроликов, перед этими самыми пещерами. - Голос ее стал тверже. - Но если мы уйдем вглубь, им никогда нас не найти. Тогда Эрнистир не исчезнет, он будет существовать вдали от Элиаса, Скали и прочих!

Старик Краобан смотрел на нее с тревогой. Она знала, его беспокоит то же, что и остальных: не слишком ли она потрясена своими потерями, их общими потерями?

Может быть, это так, подумала она, но здесь другое. В этом случае я уверена в своей правоте…

- Но, леди Мегвин, - сказал старый советник, - как мы будем питаться? Как нам одеться, где взять зерна?..

- Ты же сам сказал, что горы пронизаны тоннелями. Если мы их изучим и исследуем, то сможем жить в глубине и не опасаться Скали, а выходить на поверхность, когда захотим, чтобы охотиться, запасать пищу, даже нападать на лагери кальдскрикцев, если сочтем нужным.

- Но… но… - Старик повернулся к Арнорану за поддержкой, но лютнист ничего не мог сказать. - Но что подумает о подобном плане ваша матушка Инавен? - наконец спросил он.

Мегвин призрительно фыркнула.

- Моя мачеха сидит целыми днями с другими женщинами и жалуется на голод. От нее меньше толку, чем от ребенка.

- Но что подумает Эолер? Как насчет нашего отважного графа?

Мегвин смотрела на трясущиеся руки и слезящиеся глаза Краобана. На мгновенье ей стало жаль его, но это не погасило ее гнева.

- Граф Над Муллаха может сказать нам все, что думает, но запомни, Краобан: мною он не командует. Он принес присягу нашему роду и будет делать то, что я скажу!

Она ушла, оставив двух стариков шептаться меж собой. Морозный воздух снаружи не смог остудить ее пылающих щек, хоть она долго простояла на снежном ветре.

***

Графа Гутвульфа из Утаньята разбудили звуки полночного хейхолтского колокола, который прозвонил высоко на Башне Зеленого ангела и замолк.

Гутвульф закрыл глаза, ожидая возвращения сна, но дремота не приходила. Сцена за сценой проходили перед глазами картины боев и турниров, унылые процедуры придворных приемов и хаос охоты. На первом плане везде было лицо короля Элиаса: мгновенная вспышка облегчения после панического страха, когда Гутвульф пробился к нему во время битвы в Тритингской войне; пустой черный взгляд, когда Элиас получил подтверждение известия о смерти его жены Илиссы; и самым тревожным был скрытый, торжествующий, но в то же время пристыженный взгляд, который теперь ловил Гутвульф при всякой встрече.

Граф сел на постели, чертыхаясь. Сон отлетел и вернется нескоро.

Он не зажигал лампы, хватило и проблесков звездного сияния из узкого окошка, чтобы перешагнуть через слугу, спавшего у его постели. Он накинул плащ поверх ночного одеяния, сунул ноги в башмаки и вышел в коридор. Одурманенный своими бестолковыми беспокойными мыслями, он решил прогуляться.

Залы Хейхолта были пусты: ни стражников, ни слуг. Тут и там неровно чадили в стенных нишах факелы, догоревшие почти до основания. Хотя в залах никого не было, по темным переходам носилось какое-то бормотание - голоса стражников, решил граф, - из-за расстояния казавшиеся бесплотными и призрачными.

Гутвульфа передернуло. Что мне нужно, так это женщину, подумал он. Теплое тело в постели. Щебечущий голосок, каторый я могу по желанию-заглушить или дать ему волю. Это монашеское житье кого хочешь ослабит.

Он повернулся и направился к той части здания, где помещалась прислуга. Там была лихая кудрявая горничная, которая не откажет: не она ли ему рассказала, что ее суженый убит в битве у Бычьей Спины и что она страшно одинока.

- Если эта в трауре, ха! тогда быть мне монахом!

***

Большая дверь в комнаты прислуги была заперта. Гутвульф со злостью подергал ручку, но дверь была закрыта на засов изнутри. Он хотел барабанить в тяжелую дубовую створку, пока кто-нибудь не придет и не погасит гнева Утаньята, но раздумал. Что-то в безмолвных коридорах Хейхолта вызвало желание не поднимать шума. Кроме того, решил он, кудрявая красотка не стоит того, чтобы из-за нее ломали двери.

Он отошел, потирая обросший подбородок, и краем глаза заметил, как что-то бледное движется у поворота. Он резко обернулся, но ничего не увидел, прошел несколько шагов и заглянул за угол. И этот зал был пуст. Задыхающийся шепот пронесся вдоль коридора: низкий женский голос, бормочущий что-то как бы в приступе боли. Гутвульф повернулся и направился к своей спальне.

- Ночные миражи, - ворчал он про себя, - запертые двери, пустые коридоры - можно подумать, Узирис, что этот проклятый замок вообще покинут!

Он вдруг остановился и огляделся. Что это за зал? Он не узнавал полированных плит, странной формы стягов, висящих на стене, погруженной в тень. Если только он не заблудился, сделав неверный поворот, это должен быть один из залов часовни. Он вернулся к развилке в конце прохода и пошел другим путем. Теперь, хотя этот коридор не имел особых примет, кроме нескольких бойниц, он был уверен, что отыскал дорогу.

Он ухватился за низ одной из бойниц и подтянулся на сильных руках. Снаружи должен быть фасад или боковая стена часовни…

Пораженный, он отпустил руки и соскользнул на пол, колени подломились, и он упал. Быстро вскочил, - сердце его бешено колотилось - снова ухватился за подоконник и подтянулся.

Перед ним был двор часовни, погруженный в ночной мрак, как и следовало быть.

Но что же он тогда видел в первый раз? Там были белые стены и целый лес шпилей, которые он сначала принял за деревья, а через мгновенье признал в них башни - лес стройных минаретов, игл из слоновой кости, которые купались в лунном свете, как бы заполненные им! В Хейхолте не было подобных башен.

Но вот! Его глаза свидетельствовали, что все в порядке, все как обычно. Вот двор, вход в часовню, навес над ним, кусты по обе стороны дорожки, как спящие овечки. Надо всем этим он уловил погруженный в лунный свет силуэт Башни Зеленого ангела - одинокий перст, указующий в небо.

Он спрыгнул и прижался к холодному камню. Что же в таком случае он видел в первый раз? Ночной мираж? Нет, тут что-то не так! Это или болезнь, или безумие, или… колдовство!

Через мгновение он взял себя в руки. Успокойся, болван. Он встал, качая головой. Это плоды не безумия, но излишнего умствования, излишней женственной суетливости. Мой повелитель часто сидел по ночам, уставившись в огонь, и уверял, что видит там привидения. Тем не менее голова у него. была ясная до самой смерти, а прожил он целых семьдесят лет. Нет, это все мысли о короле, они не дают мне покоя. Черная магия может окружать нас со всех сторон, Бог его знает, уж я-то не стану спорить после всего, чего я насмотрелся за этот проклятый год, но ее не может быть здесь, в Хейхолте.

Гутвульф знал, что когда-то замок принадлежал "прекрасному народу", ситхи, - много сот лет назад, - но сейчас он был до того опутан заклинаниями и заговорами против них, что на земле не найти места, где их приветили бы меньше.

Нет, думал он, странные мысли меня одолевают из-за того, что так изменился король. Как легко безумны" гнев сменяется в нем детской тревогой!

Он подошел к двери в конце коридора и вышел во двор. Все было так, как он видел из окна. Одинокий огонек светился в одном из окон напротив, в личных покоях короля.

Элиас не спит. Гутвульф на минуту задумался. Он ни разу как следует не спал с того момента, как Джошуа начал интриговать против него.

Гутвульф прошел через двор к королевской резиденции. Холодный ветер овевал его голые лодыжки… Он поговорит со своим старым другом Элиасом сейчас, в эти пустые ночные часы, когда люди говорят правду. Он потребует разъяснений насчет Прейратса и этой жуткой армии, которую он созвал, насчет орды, которая налетела на Наглимунд, как белая саранча. Гутвульф и король были такими давними боевыми товарищами, что граф не мог позволить этой дружбе распасться, как ржавой кольчуге. Сегодня ночью они поговорят наконец. Гутвульф выяснит, какие трагические причины побудили его товарища к таким странным действиям. Это будет первая за целый год возможность поговорить без навязчивого присутствия Прейратса, который следит за тобой глазами хорька и ловит каждое слово.

Дверь была заперта, но ключ, дарованный при восхождении на трон ближайшему другу короля, висел на шее Гутвульфа. Солдатская практичность не позволяла ему снять ключ, несмотря на то, что Элиас давно не вызывал его для секретных поручений.

Замок не меняли. Тяжелая дверь беззвучно открылась, и Гутвульф обрадовался этому, сам не зная почему. Поднимаясь по лестнице к королевским покоям, он был изумлен, не обнаружив ни единого стражника даже перед внутренней дверью. Неужели Элиас так уверен в своей власти, что не боится покушений? Это как-то не вязалось с его поведением после осады Наглимунда.

Поднявшись по лестнице, Гутвульф услыхал приглушенные голоса. Неожиданно охваченный дурными предчувствиями, он нагнулся и приложил ухо к двери.

И нахмурился.

Мне следовало догадаться, подумал он с горечью, уж шакалий лай Прейратса я узнаю где угодно. Будь проклято это неземное отродье! Он что, не может оставить короля в покое?

Раздумывая, надо ли постучать, он услыхал тихое бормотание короля. Третий голос заставил руку Гутвульфа замереть в воздухе.

Этот голос был высоким и сладостным, но что-то чуждое было в его тоне, что-то нечеловеческое в его звуках. На него это подействовало, как ушат холодной воды: волосы встали дыбом у него на руках, а по спине пробежала дрожь. Ему показалось, что он уловил слова "меч" и "горы", прежде чем похолодел от страха. Он отступил от двери так быстро, что чуть не свалился с лестницы.

Неужели эти творения дьявола поселились здесь? подумал он. Он вытер потные руки о ночную рубашку и начал спускаться. Что это за дьявольское отродье? Неужели Элиас потерял разум? Или душу?

Голоса стали громче, затем дверь скрипнула, когда кто-то поднял болт с той стороны. Намерение встретиться с Элиасом улетучилось, и граф Утаньята знал только одно: он не хочет, чтобы его застали подслушивающим у замочной скважины и не хочет встречаться с этим существом, так странно говорящим. Он гигантскими прыжками пронесся по лестнице и, едва успев достигнуть двери, услышал шаги на верхней площадке. Гутвульф нырнул в нишу под лестницей, вдавившись в темноту, и прислушался к скрипу ступеней. Две фигуры, одна из них более четкая, задержались в дверях.

- Король доволен этой новостью, - услышал он голос Прейратса. Более темная тень рядом с ним не отозвалась. Размытые очертания белого лица промелькнули под темным капюшоном. Прейратс шагнул через порог, его алые одеяния стали лиловыми в лунном сиянии. Он покрутил головой из стороны в сторону, внимательно осматриваясь. Тень проследовала за ним в сад.

Злость охватила Гутвульфа, подавив даже его необъяснимый страх. Он, господин Утаньята, должен прятаться под лестницей от какого-то отродья, с которым проклятый поп обращается по-свойски, как с деревенским дядюшкой!

- Прейратс! - крикнул Гутвульф, выступая из своего укрытия. - Я бы хотел сказать тебе пару слов…

Шаги графа замерли: священник стоял перед ним посреди дорожки один. Ветер вздыхал в живой изгороди, но больше не было ни звука, никакого движения, кроме легкого колебания листьев.

- Граф Гутвульф, - сказал Прейратс, наморщив свой лысый лоб в удивлении, - что вы здесь делаете? - Он оглядел его костюм. - Вам не спалось?

- Да… нет… черт побери, это неважно. Я шел проведать короля!

Прейратс склонил голову.

- А-а. Понятно. Я только что от его величества. Он как раз принял снотворное, так что все, о чем вы хотели с ним поговорить, придется отложить до завтра.

Гутвульф взглянул наверх, на насмешливую луну, затем осмотрел двор. Не было никого, кроме них двоих. Ему стало дурно от испытанного обмана чувств.

- Ты был один у короля? - спросил он наконец.

Священник пристально посмотрел на него.

- Да, если не считать его нового чашника. И нескольких телохранителей в передней, а что?

Граф почувствовал, как почва уходит из-под ног.

- Чашник? То есть я просто хотел узнать… Я думал… - Гутвульф пытался овладеть собой. - У этой двери нет стражи. - Он указал на дверь.

- Ну, если по саду бродит такой доблестный воин, как вы, - улыбнулся Прейратс, - вряд ли есть нужда в охране. Но вы, однако, правы. Я поговорю с лордом-констеблем. Теперь же, с вашего позволения, мой лорд, я отправлюсь на свою узкую постель. Позади у меня длинный утомительный день, полный государственных дел. Доброй ночи.

Взмахнув своим длинным одеянием, священник развернулся и пошел прочь, вскоре растворившись в тенях в дальнем конце двора.

***

Он вновь обрел свой навык путника, пока скакал через бесконечные снега, но не имя. Он не мог вспомнить, почему он едет верхом, его ли это лошадь. Он также не знал, где был до этого или что произошло с ним, откуда эта ужасная боль, что терзает и скручивает его тело. Он знал только, что должен ехать к какой-то точке за горизонтом; следуя ниточке звезд, которая горит на северо-западе в ночном небе. Он не мог вспомнить, где он окажется в конце пути.

Он редко останавливался на ночлег: сама поездка была как бы сном наяву - большим белым тоннелем, полным ветра и льда и казавшимся бесконечным. Его сопровождали призраки: огромная толпа бездомных мертвецов бежала у его стремян. Некоторые из них были творением его собственной фантазии, так, по крайней мере, можно было понять из упрека, читавшегося на их бледных лицах, другие были теми навязчивыми душами, ради которых он убивал. Но никто из них не имел теперь над ним власти. Безымянный, он был таким же призраком, как они.

Так они и двигались рядом: безымянный человек и безымянные мертвецы: одинокий всадник и бессвязно бормочущая бестелесная орда, сопровождавшая его, как пена океанскую волну.

Каждый раз, когда солнце умирало и звездный крест загорался мерцающим светом на северо-западе, он делал насечку на коже седла. Порой солнце исчезало, а ветер наполнял темное небо мокрым снегом, и звезды не появлялись. Он все равно делал отметку на седле. Вид этих темных отметок вселял в него бодрость, доказывая, что в этом бесконечном однообразии гор, камней и снежных равнин что-то все же изменяется. Это доказывало, что он не просто ползает в бессмысленном круговороте, как слепое насекомое по краю чашки. Еще одним мерилом времени был голод, который сейчас он ощущал сильнее всех других недугов больного тела. В этом было какое-то странное утешение. Голодать значило жить. Умерев, он мог оказаться среди этой когорты шепчущих теней, окружавших его, обреченный, как и они, бессмысленно трепыхаться и вздыхать. Пока он жив, есть по крайней мере слабая холодная надежда, хоть он и не в силах вспомнить, на что можно надеяться.

На седле было одиннадцать меток, когда пала его лошадь. Они неслись вперед, преодолевая новый натиск снежного бурана, как вдруг его скакун медленно опустился на колени, вздрогнул, перевернулся и рухнул посреди белого пространства. Через некоторое время он выпростал ногу, боль давала о себе знать как бы откуда-то издалека, как будто из небесной выси, где были его путеводные звезды. Он с трудом поднялся и, нетвердо ступая, продолжил путь.

Еще дважды всходило солнце. Наконец исчезли даже призраки, которых отпугнуло завывание бурана. Ему показалось, что холодает, но он точно не помнил, что такое холод.

Когда родилось новое солнце, оно взобралось на морозное, свинцово-серое небо. Ветер утих, и поземка улеглась на мягкие сугробы. Перед ним на горизонте высилась грозная с острыми, неровными выступами гора, похожая на акулий зуб. Мрачная корона из свинцовых облаков окружала ее вершину. Облака образовались из дыма и пара, выходящих из трещин в обледенелых склонах горы. Увидев все это, он пал на колени и вознес молчаливую молитву благодарения. Он все еще не знал своего имени, но знал, что перед ним то, что он искал.

По прошествии еще одной ночи и дня он приблизился к подножию горы, минуя ледяные холмы и темные долины. Смертные населяли эти места, люди с белыми волосами и подозрительно глядящими глазами, теснящиеся в общих домах, сложенных из обмазанных глиной камней и черных балок. Он не пошел через их убогие деревни, хоть они и показались ему смутно знакомыми. Когда встречные приветствовали его, подходя ближе, чем позволял им предрассудок, он не обращал на них внимания и шел дальше.

Еще один день мучительной ходьбы вывел его за пределы поселений бледноволосых. Здесь горы загораживали небо так, что даже солнце казалось маленьким и далеким, а землю покрывал вечный сумрак. То спотыкаясь, то ползком он одолел ступени старой-старой дороги, идущей через холмы у подножия юры, через серебристые, окутанные инеем развалины давно мертвого города. Колонны, как сломанные кости, пробивались через снежную корку. Арки, похожие на давно опустевшие глазницы, взлетали на фоне темных горных хребтов.

Силы, наконец, стали покидать его теперь, когда он был так близок к цели. Неровная ледяная дорога кончалась у больших ворот перед горой, у ворот, которые были выше башни. Сделанные из халцедона, блестящего алебастра и ведьминого дерева, они висели на черных гранитных петлях и были украшены странными фигурами и не менее странными рунами. Он остановился перед этими воротами, и остатки жизни вытекли из его измученного тела… Когда на него стала опускаться вечная тьма, гигантские ворота открылись. Стайка белых фигур выпорхнула из них. Они были прекрасны, как лед на солнце, и ужасны, как зима. Они следили за ним все время его пути, наблюдали каждый его шаг по белой равнине. Теперь их недоступное разуму любопытство было удовлетворено, и они внесли его, наконец, в горную твердыню.

***

Безымянный путник проснулся в большом помещении с колоннами, расположенном прямо в толще горы и освещенном голубоватым светом. Дым и пар из гигантского колодца в центре поднимался вверх, смешиваясь со снегом, мечущимся под невероятно высоким потолком. Долгое время он был способен лишь лежать, глядя на клубящиеся облака. Когда ему удалось перевести взгляд дальше, он увидел трон из черного камня, покрытый патиной инея. На нем восседала одетая в белое фигура, чья серебряная маска сверкала, как лазурное пламя, отражая свет, льющийся из огромного колодца. Его внезапно охватили возбуждение и жгучий стыд.

- Госпожа, - воскликнул он, когда нахлынули воспоминания, - уничтожь меня, госпожа! Уничтожь меня, ибо я не выполнил твоей воли!

Серебряная маска повернулась в его сторону. Бессловесное песнопение раздалось из темных углов, откуда, сверху глядели на него сверкающие глаза толп наблюдателей, как будто те скопища призраков, что сопровождали его в пути, теперь собрались, чтоб чинить над ним суд и быть свидетелями сотворенных им злодеяний.

- Молчи, - сказала Утук'ку. Ее леденящий душу голос сжал его невидимыми руками, дошел до самого сердца, превратил его в камень. - Я и так узнаю то, что хочу узнать.

Раны и жуткий путь через снега сделали боль таким привычным для него ощущением, что он забыл о возможности другого состояния. Он сносил боль так же безропотно, как и свою безымянность. Но то были лишь телесные муки. Теперь же ему напомнили, как большинству прибывающих на Пик Бурь, что существуют мучения, далеко превосходящие любые телесные недуги, и страдания, которые не смягчает надежда на облегчение через смерть.

Утук'ку, хозяйка горы, была столь древней, что это не подлежало уразумению, и она познала многое. Она могла, должно быть, получить все сведения, которых добивалась от него, и без всех этих страшных мучений. Если и была возможна такая милость, она предпочла ею не воспользоваться.

Он кричал. Огромный чертог отзывался эхом. Ледяные мысли королевы норнов пробирались в него, терзая его нутро холодными беспощадными когтями. Эта агония была ни с чем не сравнима, она была невообразима. Она опустошала его, а он был лишь беспомощным свидетелем этой муки. Все, что когда-то происходило, все, что он когда-то пережил, было вырвано из него: его сокровенные мысли, его внутреннее "я" были выставлены на всеобщее обозрение; казалось, она вспорола его, как рыбу, и вытащила его упирающуюся душу.

Он снова видел погоню на Урмсхеймской горе; то, как те, за кем он гнался, нашли меч, который искали; то, как он дрался с ними, со смертными и с ситхи. Он снова видел явление снежного дракона, и свои страшные раны, и то, как его ломали и как он истекал кровью, погребенный под столетними льдинами. Потом, как бы со стороны, он наблюдал за умирающим, который пробирался заснеженными равнинами к Пику Бурь. Безымянный, потерявший свою добычу, потерявший спутников, потерявший даже талисман, который был дарован ему - первому среди смертных. Королевскому ловчему. И слава его померкла.

Утук'ку снова кивнула, казалось, ее маска обращена к клубящемуся над колодцем туману.

- Не тебе судить, подвел ты меня или нет, смертный, - сказала она, наконец. - Но знай вот что: я не только не сержусь, но я сегодня узнала много полезного. Мир все еще вращается, но он вращается в нашу сторону.

Она подняла руку. Пение стало громче. Казалось, что-то огромное шевельнулось в глубине колодца, всколыхнув испарения.

- Я возвращаю тебе твое имя, Инген Джеггер, - сказала Утук'ку. - Ты остаешься Королевским охотником. - С колен она подняла новый путеводный талисман, ослепительно белый, в виде головы гончей собаки, глаза которой и язык были сделаны из какого-то алого драгоценного камня, а ряды зубов в раскрытой пасти, подобные кинжалам, - из слоновой кости. - И на этот раз я назначу для охоты такую добычу, на которую доселе не охотился никто из смертных.

Волна сияния разлилась по Колодцу Арфы, омыв высокие колонны; громоподобный рев сотряс покои, такой мощный, что, почудилось, дрогнуло самое основание, горы. Инген Джеггер почувствовал, как дух его воспрянул. Он принес тысячу безмолвных обещаний своей изумительной госпоже.

- Но сначала ты должен погрузиться в глубокий сон и исцелиться, - проговорила Серебряная маска, - ибо ты зашел глубже во владения смерти, чем обычно дозволено смертным, если они должны возвратиться к жизни. Ты станешь сильнее, ибо твоя новая задача тяжела.

Свет внезапно исчез, как будто темное облако накатилось на него.

***

Лес был все еще погружен в глубокую ночь. После криков тишина зазвенела в ушах Деорнота, когжа могучий Айнскалдир помог ему подняться.

- Узирис на древе! Посмотри, - сказал риммерсман, тяжело дыша. Все еще оглушенный, Деорнот огляделся, недоумевая, что могло привлечь такое пристальное внимание Айнскалдира.

- Джошуа, - позвал риммерсман, - иди сюда!

Принц вернул Найдл в ножны и шагнул вперед. Деорнот почувствовал, как остальные сгрудились вокруг них.

- На этот раз они не просто нанесли удар и растаяли, - сказал Джошуа мрачно. - Деорнот, ты в порядке?

Рыцарь потряс головой, все еще не придя в себя.

- Голова болит, - сказал он. - На что это все смотрят?

- Оно… оно приставило мне к горлу нож, - сказал недоумевающе Стенгьярд. - Сир Деорнот спас меня.

Джошуа склонился к Деорноту, но к его удивлению, опускался, пока не коснулся земли коленом.

- Эйдон спас нас, - - мягко сказал принц.

Деорнот посмотрел себе под ноги. На земле лежала скрюченная, одетая в черное фигура норна, с которым он сражался. Лунный свет падал на лицо трупа, брызги крови темнели на белой коже. Узкий клинок был все еще зажат в его бледной руке.

- Боже! - сказал Деорнот и покачнулся.

Джошуа наклонился над телом.

- Ты нанес сильный удар, дружище, - сказал он, но вдруг его глаза расширились, и он снова выхватил Найдл из ножен. - Он шевельнулся. - сказал Джошуа, пытаясь сохранить спокойствие в голосе. - Норн жив.

- Ненадолго, - сказал Аинскалдир, поднимая свой топорик. Джошуа выбросил вперед руку, так что клинок оказался между риммерсманом и его предполагаемой жертвой.

- Нет, - Джошуа жестом приказал всем отступить. - Глупо было бы убивать его.

- Но эта тварь ведь пыталась убить нас! - прошипел Изорн. Сын герцога только что вернулся с факелом, который он зажег кремнем. - Подумай о том, что они сотворили с Наглимундом.

- Я не о помиловании говорю, - сказал Джошуа, опустив кончик меча на горло норна. - Я говорю о возможности допросить пленника.

Как будто от укола ножа норн вздрогнул. Некоторые из стоявших вокруг ахнули.

- Ты стоишь слишком близко, Джошуа! - крикнула Воршева. - Отойди!

Принц холодно взглянул на нее, но не шевельнулся. Он опустил острие ниже и уперся в ключицу пленника. Глаза норна заморгали, он судорожно глотнул воздух окровавленными губами.

- Ай Наккига, - сипло сказал норн, сжимая и разжимая свои паучьи пальцы, - о-до т'ке стадж…

- Но он же язычник, принц Джошуа, - заметил Изорн. - Он же не говорит по-человечески.

Джошуа ничего не ответил, но снова ткнул его мечом. Глаза норна, отразив свет факела, блеснули фиолетовым, скользнули по лезвию, упершемуся в его узкую грудь, и обратились к принцу.

- Я говорю, - сказал норн медленно. - Я говорю по-вашему. - Голос его был высоким и холодным, ломким, как стеклянная флейта. - Скоро на вашем языке будут говорить только мертвые. - Он сел и качнул головой, внимательно оглядывая все вокруг. Меч принца следовал за каждым его движением. Члены норна казались соединенными странным образом: те движения, которые у человека вышли бы неуклюже, у него получались плавными, а то, что без труда далось бы человеку, оказывалось недоступным норну. Некоторые из наблюдавших отшатнулись, боясь, что незнакомец достаточно силен, чтобы двигаться. Он не показывал боли, несмотря на кровавое месиво на месте носа и многочисленные раны.

- Гутрун, Воршева, - Джошуа говорил, не отрывая взгляда от пленника. Залитое кровью лицо норна светилось, как луна. - Ты тоже, Стренгьярд. Лютнист и Таузер там одни. Идите позаботьтесь о них и разожгите Костер. И готовьтесь в путь. Нам бесполезно таиться теперь.

- И всегда было, смертный, - сказало существо на траве. Воршева с трудом удержалась от резкого ответа на команду Джошуа, Обе женщины отошли. Отец Стренгьярд последовал за ними, сотворив знак древа и озабоченно прищелкивая языком.

- Ну, дьявольское отродье, говори, почему вы преследуете нас? - хоть голос его и был жестоким, Деорнот уловил своего рода любопытство в тоне принца.

- Я ничего не скажу, - тонкие губы приоткрылись в злой усмешке. - Жалкие недолговечные, вы еще не научились умирать, не получив ответов на вопросы?

Разъяренный Деорнот шагнул вперед и пнул это отродье своей обутой в сапог ногой. Норн поморщился, но никак иначе не показал боли.

- Ты дьявольское отродье, а дьяволы - мастера лгать, - рявкнул Деорнот. Голова у него страшно болела, и вид этого ухмыляющегося тощего существа был просто невыносим. Он вспомнил, как они кишели в Наглимунде, словно черви, и ярость взыграла в нем.

- Деорнот… - предупредил Джошуа, потом снова обратился к пленнику:

- Если вы так могущественны, почему вы нас просто неприрежете, и дело с концом? Зачем тратить время на тех, кто настолько вас слабее?

- Мы больше не будем ждать, не думай, - издевательский тон голоса норна приобрел нотку удовлетворения. - Вы схватили меня, но мои товарищи узнали все, что нам нужно. Можете уже обратить предсмертные молитвы человечку на палочке, которому вы поклоняетесь, ибо нас ничто не остановит.

Теперь уже не выдержал Айнскалдир и двинулся к норну с рычаньем.

- Собака! Богохульствующая собака!

- Молчи! - оборвал его Джошуа. - Он делает это нарочно.

Деорнот положил предостерегающую руку на мускулистое плечо риммера. Непросто было сдержать холодный, но быстрый нрав воина.

- Так, - сказал Джошуа, - что ты имел в виду, говоря, что вы узнали все, что нужно? Что ты имел в виду? Говори, или я разрешу Айнскалдиру заняться тобой.

Норн засмеялся, как будто прошелестел ветер в засохших листьях, но Деорноту показалось, что он заметил перемену в его лиловых глазах, когда говорил Джошуа. Казалось, принц затронул какую-то деликатную тему, коснулся чего-то особенного.

- Убейте же меня, быстро или медленно, - дразнил их пленник, - я больше ничего не скажу. Ваше время - время всех смертных, непостоянное и в то же время надоедливое, как насекомое, - ваше время кончается. Убейте меня. Те, что не знают света, споют обо мне в глубоких недрах Наккиги. Мои дети будут вспоминать мое имя с гордостью.

- Дети? - в голосе Изорна звучало откровенное недоумение. Пленник взглянул на него с презрением, но не сказал ни слова.

- Но зачем? - спросил Джошуа. - Зачем вам вступать в сношения со смертными? И какую угрозу мы представляем для вас в вашем далеком северном доме? Что получит от этого безумия ваш Король Бурь?

Норн лишь пристально смотрел на него.

- Говори! Да будет проклята твоя бесцветная душа!

Никакого ответа.

Джошуа вздохнул.

- Так что мы с ним сделаем? - пробормотал он почти про себя.

- Вот что!

Айнскалдир отскочил от Деорнота, который пытался его удержать, и поднял топор. Норн взглянул на него, и сердце его на миг остановилось: лицо его казалось забрызганным кровью треугольником слоновой костя. Риммерсман размахнулся и опустил топорик на череп, пригвоздив пленника к земле. Хилое тело норна извивалось, сжимаясь и разжимаясь, затем обе половинки взмывали вверх, как будто соединенные петлей. Тонкое облако мельчайших капелек крови вырвалось из расколотого черепа. Предсмертные судороги были ужасающе однообразны, как у раздавленного сверчка. Через несколько мгновений Деорнот не выдержал и отвернулся.

- Проклятие, Айнскалдир, - сказал, наконец, Джошуа срывающимся от гнева голосом. - Как ты посмел? Я тебе не велел этого делать!

- А если б я этого не сделал, то что? - сказал Айнскалдир. - Взять его с собой? Проснуться ночью и видеть над собой эту усмехающуюся трупную рожу? - Он казался более уверенным на словах, чем на деле, но слова его были исполнены гнева.

- Боже праведный, риммерсман, неужели всегда нужно так рубить с плеча? Если ты не испытываешь уважения ко мне, то как насчет твоего господина Изгримнура, который велел тебе служить мне? - Принц наклонился к самому бородатому лицу Айнскалдира и впился в него взглядом, пытаясь уловить что-то скрытое в лице риммерсмана. Ни тот, ни другой не сказали ни слова.

Глядя на профиль принца, на его освещенное луной лицо, исполненное одновременно ярости и печали, Деорнот вспомнил картину, изображающую сира Камариса перед его уходом на битву в Тритингах. На лице любимого рыцаря короля Джона было как раз такое выражение, гордое и отчаянное, как у голодного ястреба. Деорнот помотал головой, пытаясь отогнать тени прошлого. Что за безумная ночь!

Айнскалдир первым отвернулся.

- Это было чудовище, - проворчал он. - Теперь оно мертво. Два его соплеменника ранены и бежали. Пойду сотру эту колдовскую кровь со своего клинка.

- Сначала зароешь тело, - сказал Джошуа. - Изорн, помоги Айнскалдиру. Обыщи одежду норна: нет ли там чего-нибудь, что бы нам пригодилось. Боже, помоги нам, мы так мало знаем!

- Похоронить? - голос Изорна звучал почтительно, но с сомнением.

- - Давайте не будем выдавать врагу ничего, что поможет нам спастись, включая разные сведения, - Джошуа, казалось, утомили разговоры. - Если норны не обнаружат тела, они не узнают, что он мертв. Они могут подумать, что он нам что-то рассказал.

Изорн кивнул не слишком уверенно и наклонился, чтобы выполнить эту неприятную задачу. Джошуа повернулся и взял Деорнота под руку.

- Пошли, - сказал принц:

- Нам нужно поговорить. Они немного отошли от поляны, но так, чтобы слышать, что там происходит. Ночь сквозь ветви деревьев казалась темно-синей, предвещая рассвет. Просвистела одинокая птица.

- Айнскалдир ничего дурного не замышлял, - сказал Деорнот, нарушив молчание. - Он нетерпелив, но не предатель.

Джошуа повернулся к нему, удивленный.

- Боже сохрани и помилуй, Деорнот, ты думаешь, я этого не знаю? Почему, ты думаешь, я так мало сказал? Но Айнскалдир действовал поспешно - я бы хотел побольше узнать от норна, хотя конец, наверное, был бы такой же. Я ненавижу хладнокровное убийство, но что бы мы сделали с этим мерзким существом? Тем не менее Айнскалдир считает меня слишком рассудочным, чтобы поверить, что я хороший воин. - Он грустно рассмеялся. - Возможно, он и прав. - Принц поднял руку, не давая Деорнуту возразить. - Но я не поэтому хотел поговорить наедине. Айнскалдир - моя забота. Нет, я хотел услышать твои мысли насчет слов норна.

- Насчет каких слов, ваше высочество?

Джошуа вздохнул.

- Он сказал, что его соплеменники нашли то, что искали. Или узнали то, что хотели. Что бы это могло означать?

Деорнот пожал плечами.

- У меня голова до сих пор трещит, принц Джошуа.

- Но ты же сам сказал, что должна быть причина, по которой они нас не убили. - Принц присел на обомшелый ствол поваленного дерева, жестом пригласив рыцаря садиться. Небесный купол становился зеленоватым. - Они подсылают к нам ходячий труп, пускают в нас стрелы, но не убивают нас, чтобы не дать нам повернуть на восток, а теперь они подсылают к нам в лагерь лазутчиков. Что им нужно?

Никакой ответ не приходил, как ни ломал голову Деорнот. Он не мог забыть ухмылку норна. Но было еще одно, промелькнувшее внезапно выражение тревоги…

- Они боятся, - сказал Деорнот, чувствуя, что мысль где-то рядом. - Они боятся…

- Мечей, - прошептал Джошуа. - Конечно, чего же еще они могут бояться?

- Но у нас же нет волшебного меча, - сказал Деорнот.

- Может быть, они этого не знают, - сказал Джошуа. - Может быть, это одно из достоинств Торна и Миннеяра - то, что они невидимы для колдовских сил норнов. - Он хлопнул себя по бедру. - Конечно! Наверно, это так, иначе Король Бурь нашел бы их и уничтожил! Иначе как бы могло существовать такое смертельно опасное для него оружие?

- Но почему они не дают нам повернуть на восток?

Принц пожал плечами.

- Кто может это сказать? Нам следует еще поразмыслить над этим, но я думаю, ответ здесь. Они опасаются, что у нас уже есть один или два меча, и боятся выступить против нас, пока они этого не проверили.

Деорнот чувствовал, что сердце его падает.

- Но вы слышали, что сказало это отродье: они уже знают.

Улыбка Джошуа угасла.

- Да. По крайней мере, они почти уверены. Однако все же это знание может быть нам на руку каким-то образом. Каким-то образом. - Он встал. - Но они больше не боятся к нам приближаться. Нам нужно двигаться еще быстрее. Пошли.

Не в силах понять, как такой потрепанный и упавший духом отряд может двигаться быстрее, Деорнот последовал за принцем к лагерю в свете занимающегося дня.

7 ПОЖАР РАЗГОРАЕТСЯ

Чайки, кружащие в сером утреннем, небе, печально вторили скрипу уключин. Мерный скрип-скрип-скрип весел был подобен пальцу, неотступно сверлящему ее бок. Мириамель чувствовала, как в душе ее зреет ярость. Наконец она повернулась к Кадраху.

- Ты… предатель! - крикнула она.

Монах смотрел на нее, широко раскрыв глаза, а круглое лицо его побледнело от тревоги.

- Что? - Кадрах явно хотел бы отодвинуться от нее подальше, но они были зажаты тесным сиденьем на корме лодки. Лента, мрачный слуга Страве, наблюдал за ними с раздражением, сидя на скамейке напротив и работая веслами вместе с приятелем.

- Моя леди… - начал монах. - Я не…

Его слабые попытки отрицания еще больше рассердили принцессу.

- Ты принимаешь меня за дурочку? - крикнула она. - Я, может быть, соображаю не слишком быстро, но если хорошенько подумаю, то способна кое-что понять. Граф назвал тебя Падреик, и не он первый.

- Это ошибка, леди. Вторым был умирающий, если помните: он обезумел от боли, жизнь покидала его на Иннискрике…

- Свинья! И я должна поверить! Конечно это просто совпадение: Страве знал, что я покинула замок, практически раньше меня самой? Ты неплохо провел время, не так ли? Тянул веревку за оба конца - вот что ты делал, а? Сначала ты берешь золото Воршевы, чтобы меня сопровождать, потом берешь мое, пока мы в пути: то здесь взял на кувшин вина, то там выпросил денег на еду…

- Я простой служитель Господа, моя леди, - попытался увильнуть Кадрах.

- Молчи… ты… ты подлый пьяница! Ты еще и от Страве получил золото, не так ли? Ты ему дал знать о моем приезде: недаром ты отлучился, как только мы прибыли в Анзис Пелиппе. А пока меня держали взаперти, чем занимался ты? Руководил жизнью в замке? Ужинал с графом? - Она была так расстроена, что с трудом могла говорить. - И… ты еще, наверное, оповестил и тех, к кому меня сейчас везут, так? Так?! Как можешь ты носить свои одежды? Почему Бог просто… просто не убьет тебя за их поругание? Почему ты не сгоришь огнем на месте? - Она остановилась, захлебнувшись злыми слезами, и попыталась обрести дыхание.

- А ну-ка, - сказал Ленти зловеще, причем бровь его изогнулась вниз, к носу, - прекратите этот крик. И никаких трюков!

- Заткнись! - отрезала Мириамель.

Кадрах решил поддержать ее.

- Правильно! Господин хороший, нечего оскорблять леди. Клянусь святым Муирфатом, не могу поверить…

Монаху так и не удалось докончить фразу: вскрикнув от злости, Мириамель уперлась в него и сильно толкнула. Кадрах удивленно выдохнул, замахал руками, пытаясь сохранить равновесие, и полетел в зеленые воды залива Эметтин.

- Ты что, с ума сошла? - заорал Ленти, уронив весло и вскочив на ноги. Кадрах скрылся в нефритовой волне.

Мириамель встала и закричала ему вслед. Лодка закачалась, и Ленти плюхнулся на свою скамью, причем один из его кинжалов выпал и исчез в воде, сверкнув серебряной рыбкой.

- Негодный еретик! - вопила она монаху, которого не было видно. - Будь ты проклят!

Кадрах всплыл, выплюнув огромную струю соленой воды.

- Тону! - пробулькал он. - Тону! Помогите! - Он снова исчез под водой.

- Вот и тони, предатель! - крикнула Мириамель и тут же взвизгнула, когда Ленти схватил ее за руку и, жестоко скрутив, силой усадил на место.

- Взбесившаяся сучка! - крикнул он.

- Пусть умрет, - она задыхалась, пытаясь высвободить руку. - Тебе-то какое дело?

Он влепил ей оплеуху, чем вызвал новые слезы.

- Господин велел доставить в Наббан двоих, бешеная. Привези я одного - и мне конец.

Тем временем Кадрах снова всплыл, отплевываясь, беспорядочно молотя руками по воде и булькая. Второй слуга Страве, к счастью, не бросил своего весла, и теперь лодка, повернув, направлялась к тому месту, где плескался и кричал Кадрах.

Монах увидел их приближение. В глазах его была паника. Он попытался плыть к ним, но настолько неумело, что голова его снова оказалась под водой. Через мгновение он снова был наверху, причем выражение паники на лице стало еще заметнее.

- Помогите! - визжал он, задыхаясь, судорожные движения рук выдавали его ужас. - Здесь есть!.. Здесь что-то есть!

- Эидон и все святые! - рыкнул Ленти. - Акулы, что ли?

Мириамель сжалась на корме, рыдая. Ей было все равно. Ленти схватил веревку и бросил конец монаху. Кадрах не сразу увидел его, но через несколько мгновений одна рука его запуталась в веревке.

- Хватайся, дурак! - закричал Ленти. - Хватайся и держись!

Наконец монах ухватился за веревку обеими руками, и Ленти подтянули его к лодке. Второй слуга бросил весло и нагнулся, чтобы помочь. После пары неудачных попыток и массы проклятий им удалось втащить мокрую тушу в лодку. Лодка накренилась. Кадрах лежал на дне, давясь и изрыгая морскую воду.

- Бери свой плащ и вытирай его, - велел Ленти Мириамели, когда монах, наконец, перешел на тяжелое дыхание. - Если он вздумает умереть, ты всю дорогу до берега проделаешь вплавь.

Она неохотно подчинилась.

***

Коричневые холмы северо-восточного побережья Наббана вставали перед ними. Солнце шло к зениту, бросая на воду медные отблески. Двое мужчин гребли, лодка покачивалась, а уключины скрипели, скрипели и скрипели.

Мириамель все еще злилась, но гнев ее стал каким-то бесцветным и безнадежным. Извержение закончилось, и огонь догорел, остался холодный пепел.

Как могла я так. сглупить? недоумевала она. Я ему доверяла, хуже того - я начала к нему привязываться! Мне нравилось его общество, хоть чаще всего и полупьяное.

За несколько мгновений до этого, подвинувшись на скамейке, она услышала какой-то звон в кармане Кадраха. Это оказался кошелек, украшенный печатью Страве, наполовину заполненный серебряными кинисами и парой золотых императоров. Это неопровержимое доказательство предательства монаха снова разожгло ее гнев. Она подумала было снова сбросить его за борт, несмотря на угрозу Ленти, но после краткого размышления решила, что уже не так сильно ненавидит его, чтобы желать смерти. В сущности, Мириамель была даже немного удивлена проявленной ею яростью и формой, которую она приняла.

Она посмотрела на монаха, который спал, скрючившись на дне, измученным, неспокойным сном. Голова его покоилась на скамейке подле нее. Рот был раскрыт, дыхание Прерывисто, как будто даже во сне он хватал ртом воздух. Его розовое лицо еще больше порозовело. Мириамель Подняла руку, защищая глаза от солнца, и взглянула наверх. Лето было холодным, но здесь, на воде, солнце сверкало нещадно.

Без долгих размышлений она сняла свой выношенный плащ и накрыла им лоб Кадраха, защищая его лицо от ярких лучей. Ленти, молча наблюдавший это со своей скамьи, сделал гримасу и покачал головой. В заливе за его спиной Мириамель увидела, как что-то гладкое прорезало воду и, извиваясь, ушло обратно в морские глубины.

Какое-то время она наблюдала за чайками и пеликанами. Они кружили в воздухе, возвращаясь на прибрежные скалы, чтобы приземлиться с громким хлопаньем крыльев. Резкие крики чаек напомнили ей Меремунд - город и дом на берегу Эркинланда, в котором прошло ее детство.

Я там могла стоять на южной стене и наблюдать, как речники выходили и входили в Гленивент. Я была принцессой, поэтому не была свободной, но у меня было все, чего я хотела. А теперь?

Она фыркнула с отвращением, вызвав еще один осуждающий взгляд Ленти.

Теперь я свободна для приключений, - думала она, - и гораздо больше пленница, чем когда-либо. Я хожу в чужом платье, но благодаря этому монаху о моем приближении объявляют лучше, чем делали это при дворе. Люди, которых я едва знаю, передают меня из рук в руки, как любимую погремушку. А Меремунд потерян для меня навсегда, если не…

Ветер трепал ее остриженные волосы. Она чувствовала себя опустошенной.

Если не что? Если мой отец не изменится? Он никогда не изменится. Он уничтожил дядю Джошуа - убил Джошуа! Зачем ему поворачивать назад? Ничто уже не вернется никогда. Единственная надежда на улучшение была связана с Наглимундом. Все их планы, легенды старого риммера Ярнауги, разговоры о волшебных мечах… и все жившие там люди - все ушло навсегда. Что же осталось? Если отец не изменится и не умрет, я навсегда останусь изгнанницей. Но он никогда не изменится. А если он умрет - то, что осталось от меня, умрет тоже.

Устремив взор на металлический блеск воды залива Эметтин, она вспомнила отца таким, каким он был когда-то, вспомнила то время, когда ей было три года и он впервые посадил ее на лошадь. Мирцамель видела эту картину так ясно, как будто ее отделяло от нее лишь несколько дней, а не целая жизнь. Элиас гордо улыбнулся, когда она приникла в ужасе к спине лошади, которая казалась ей чудовищем. Она не упала и перестала плакать, как только он снял ее.

Как может один человек, даже король, допустить подобное безобразие на своей земле, как это сделал мой отец? Он меня когда-то любил. Может быть, и сейчас любит, но он отравил мою жизнь. Теперь он хочет отравить весь мир.

Волны с золотыми от солнца верхушками плескались о скалы,.к которым они приближались.

***

Ленти и Алеспо вынули весла из уключин, чтобы протолкнуть лодку между скал. Когда они уже приблизились к берегу и вода стала более прозрачной, Мириамель снова увидела, как что-то вынырнуло из воды совсем рядом. Сверкнуло что-то гладкое и серое и исчезло с плеском, потом снова появилось у другого борта на расстоянии брошенного камня.

Ленти проследил за ее пристальным взглядом и оглянулся. То, что он увидел, вызвало выражение ужаса на его обычно невозмутимом лице. После невнятного приглушенного разговора оба гребца удвоили усилия и заторопились к берегу.

- Что это? - спросила принцесса. - Акула?

Ленти не поднял глаз.

- Килпа, - сказал он кратко и налег на весло.

Мириамель стала вглядываться в воду, но теперь видела лишь мелкие волны, которые разбивались в брызги о скалы.

- Килпы в заливе Эметтин? - сказала она, не веря. - Килпы никогда не подходят так близко к берегу. Они же жители больших глубин.

- Теперь уже нет, - проворчал Ленти. - Они не оставляют в покое корабли по всему побережью. Это всем известно. А теперь помолчи.

Он, задыхаясь, греб. Встревоженная Мириамель продолжала смотреть на воду. Но больше ничто не потревожило гладь залива.

Когда киль прошуршал по песку, Ленти и второй гребец выскочили на берег и быстро втянули лодку. Они вместе вытащили Кадраха и бесцеремонно бросили его на песок, где он и лежал, тихо стеная.

Мириамели предоставили выбираться самой. Она прошла по воде полдюжины шагов, высоко подняв свой монашеский плащ.

Человек в черной сутане священнослужителя пробирался к пляжу по крутой тропинке среди скал. Он спустился на песок и направился к ним широким шагом.

- Думаю, это тот самый работорговец, которому меня должны доставить, - сказала Мириамель ледяным тоном и, прищурясь, разглядывала приближающуюся фигуру. Ленти и его товарищ смотрели на залив и не ответили.

- Эй там! - позвал человек в черном. Голос его, громкий и веселый, перекрывал шум моря.

Мириамель посмотрела на него, потом всмотрелась пристальнее, удивленная. Она сделала несколько шагов навстречу пришедшему.

- Отец Диниван? - спросила она неуверенно. - Неужели это вы?

- Принцесса Мириамель! - воскликнул он радостно. - Наконец-то. Я так рад! - Его широкая приятная улыбка сделала его похожим на мальчишку, но кудри вокруг его обритой головы были тронуты сединой. Он припал на колено и тут же поднялся, оглядывая ее внимательно. - Я бы вас не узнал с более далекого расстояния. Мне говорили, что вы путешествуете переодетая мальчиком, ну что ж, очень похоже. И волосы у вас теперь черные.

У Мириамели в голове все перепуталось, но с души ее упал тяжелый камень. Из всех, кто посещал ее отца в Меремунде и Хейхолте, Диниван был одним из немногих настоящих друзей, говорил ей правду, в то время как другие рассыпали лесть, приносил ей как сплетни из внешнего мира, так и добрый совет. Отец Диниван был главным секретарем Ликтора Ранессина, главы Матери Церкви, но он всегда был так скромен и прямодушен, что Мириамели приходилось не раз напоминать себе о его высоком положении.

- Но… что вы здесь делаете? - сказала она, наконец. - Вы прибыли… прибыли, чтобы что? Чтобы спасти меня от работорговцев?

Диниван рассмеялся.

- Я и есть торговец рабами, моя леди, - он попытался принять более серьезное выражение, но безуспешно. - "Работорговцы!" Боже праведный! Что же это Страве вам наговорил? Ну об этом мы еще успеем. - Он повернулся к надзирателям Мириамели. - Эй вы! Вот печать вашего господина… - Он протянул пергамент с буквой "С" выдавленной на красном воске. - Можете отправляться назад и передайте графу мою благодарность.

Ленти бегло осмотрел печать. Он выглядел обеспокоенным.

- Ну? - спросил священник нетерпеливо. - Что-то не так?

- Там килпы, - сказал Ленти с тревогой.

- Килпы сейчас повсюду, в эти лихие времена, - сказал Диниван, затем сочувственно улыбнулся. - Но сейчас полдень, а вас двое сильных мужчин. Я думаю, вам не следует особенно бояться. У вас есть оружие?

Слуга Страве выпрямился и величаво взглянул на священника.

- У меня есть нож, - строго сказал он.

- Ави, во стетто, - отозвался его товарищ по-пирруински.

- Ну, так я уверен, что у вас не возникнет проблем, - заверил Диниван. - Да защитит вас Эйдон! - Он сделал знак древа в их сторону, прежде чем снова повернуться к Мириамели. - Пошли. Сегодня мы переночуем здесь, а потом нам нужно будет поторопиться. До Санкеллана Эидонитиса добрых два дня пути, а то и больше. Там Ликтор Ранессин с нетерпением ждет ваших известий.

- Ликтор? - спросила она удивленно. - Какое он имеет ко всему этому отношение?

Диниван сделал рукой успокоительный жест и взглянул на Кадраха, который лежал на боку, укутав голову своим мокрым капюшоном.

- Мы скоро поговорим об этом и о многом другом. Кажется, Страве сообщил вам даже меньше, чем я рассказал ему, хотя я не удивляюсь. Он умный старый шакал. - Глаза священнослужителя прищурились. - А что с вашим спутником? Он ведь ваш спутник, я не ошибаюсь? Страве сказал; что вас сопровождает монах.

- Он чуть не утонул, - сказала Мириамель спокойно. - Я вытолкнула его за борт.

Одна бровь Динивана взлетела вверх.

- Вы? Бедняга! Ну тогда ваша обязанность как эйдонитки помочь ему. - Он повернулся к двум слугам, которые брели к лодке по воде.

- Не можем, - мрачно ответил Ленти. - Мы должны вернуться засветло. До темноты.

- Так я и думал. Ну что ж, Узирис дает нам тяготы в знак своей любви к нам. - Диниван наклонился, подхватил Кадраха под мышки. Сутана Динивана натянулась на его мощной мускулистой спине, когда он с трудом усаживал Кадраха. - Давайте, принцесса, - сказал он и остановился, когда монах застонал. Священник уставился на Кадраха. Необычное выражение появилось на его лице.

- Это… Это же Падреик, - сказал он тихо.

- И вы тоже? - взорвалась Мириамель. - Чем занимался этот прохвост? Он что, повсюду разослал гонцов, во все города - от Наскаду до Варинстена?

Диниван все еще смотрел на монаха, как будто лишившись дара речи.

- Что?

- Страве его тоже узнал. Это именно Кадрах продал меня графу! Значит, он и вам рассказал о моем бегстве из Наглимунда?

- Нет, принцесса, нет, - священник покачал головой. - Я узнал, что он с вами, только сейчас. Я его много лет не видел. - Он задумчиво начертал знак древа. - Честно говоря, я думал, что он умер.

- Многострадальный Узирис! - воскликнула Мириамель. - Скажет мне, наконец, кто-нибудь, в чем дело?!

- Мы должны добраться до убежища и укромного уголка. На сегодняшнюю ночь нам предоставлена башня маяка на скале. - Он указал на шпиль, торчавший к западу от того места, где они стаяли. - Но совсем невесело тащить туда человека, который не в состоянии передвигаться.

- Я заставлю его идти, - пообещала Мириамель серьезно. Они вместе наклонились, чтобы поднять на ноги бормочущего Кадраха.

***

Башня была меньше, чем казалась с берега. Это было лишь небольшое каменное сооружение, обнесенное по верхнему этажу деревянной загородкой. Дверь разбухла от влажного океанского воздуха, но Динивану удалось отворить ее, и они вошли, поддерживая монаха с обеих сторон. В круглой комнате не было ничего, кроме грубо отесанного стола, стула и потрепанного ковра, который лежал, скатанный и связанный, у подножия лестницы. Морской воздух врывался в окно, не закрытое ставней. Кадрах, молчавший всю дорогу наверх по каменной тропе, проковылял несколько шагов от двери, опустился на пол, положил голову на свернутый ковер и снова погрузился в сон.

- Измучен, бедняга, - сказал Диниван. Он взял со стола лампу и зажег ее от другой, горящей, затем внимательно посмотрел на монаха. - Он изменился, но, возможно, это из-за случившегося с ним несчастья.

- Он долго барахтался в воде, - подтвердила Мириамель с некоторым чувством вины.

- А, ну конечно. - Диниван встал. - Мы оставим его спать, а сами поднимемся наверх. Нам о многом нужно поговорить. Вы ели?

- Нет, только вчера вечером. - Мириамель вдруг ощутила страшный голод. - И пить тоже хочется.

- Все будет к вашим услугам, - улыбнулся Диниван. - Идите наверх. Я сниму с вашего спутника мокрую одежду и присоединюсь к вам.

Комната наверху была обставлена лучше: в ней бьыа походная кровать, два стула, большой комод у стены. Дверь, легко открывавшаяся, выходила на деревянный настил, окружавший башню. На комоде стояло блюдо, накрытое салфеткой. Мириамель подняла салфетку и увидела сыр, фрукты и три круглых хлебца.

- Виноград с холмов Телигура необычайно вкусен, - сказал священник, появившись в дверях. - Угощайтесь.

Мириамель не стала ждать вторичного приглашения. Она взяла целый хлебец и сыр, потом оторвала большую гроздь винограда и уселась на стул. Довольный Диниван минутку смотрел, как она ест, потом исчез. Вскоре он появился с полным кувшином.

- Колодец почти пуст, но вода превосходная, - сказал он. - Ну, с чего мы начнем? Вы, конечно, уже слышали про Наглимунд?

Мириамель кивнула.

- Кое-что вам, возможно, неизвестно. Джошуа и еще некоторые спаслись.

В возбуждении она поперхнулась корочкой хлеба. Диниван поддерживал кувшин, пока она пила.

- Кто ушел с ним? - спросила она, отдышавшись. - Герцог Изгримнур? Воршева?

Диниван покачал головой.

- Не знаю. Разрушения были ужасны, и выжили немногие. Весь север кипит слухами. Трудно разобрать, где правда, но то, что Джошуа бежал, - точно.

- Как вы узнали?

- Боюсь, что не обо всем я вправе говорить, пока, во всяком случае, принцесса. Я под началом Ликтора Ранессина и связан присягой, но есть вещи, которых я не говорю даже его святейшеству… - Он усмехнулся. - Так оно и должно быть. Секретарь великого человека должен соблюдать тайну повсюду, даже в общении с самим великим человеком.

- Но почему вы заставили графа Страве отослать меня к вам?

- Я не знал, насколько хорошо вы информированы. Я слышал, что вы направляетесь в Санкеллан Магиетревис на переговоры со своим дядей герцогом Леобардисом. Я не мог вас туда пропустить. Вы знаете, что Леобардис умер?

- Страве мне сказал. - Она поднялась и взяла персик. Подумав, отломила еще кусок сыра.

- Но известно ли вам, что Леобардис погиб в результате предательства от руки собственного сына?

- Бенигариса? - она была поражена. - Но разве он не занял место отца? Почему же вельможи не сопротивлялись?

- О его предательстве не всем известно, но везде об этом шепчутся, а его мать Нессаланта, конечно, оказывает ему всяческую поддержку, хотя я предполагаю, она подозревает о преступлении своего сына.

- Но если вы знаете, почему вы чего-нибудь не предпримете? Почему ничего не делает Ликтор

Диниван склонил голову.

- Потому что это одна из вещей, о которых я ему не сказал. Я уверен, однако, что до него дошли слухи.

Мириамель поставила тарелку на кровать.

- Элисия, Матерь Божия! Почему вы ему не сказали, Диниван?

- Потому что я не в состоянии этого доказать и не смею раскрыть источник информации, а он без доказательств ничего не может сделать, моя леди, только еще ухудшит ситуацию, пожалуй. В Наббане достаточно серьезных проблем, принцесса.

- Прошу вас, - она нетерпеливо взмахнула рукой. - Вот я сижу перед вами в монашеском одеянии, остриженная под мальчишку, вокруг одни враги, кроме вас, так, по крайней мере, мне кажется. Называйте меня просто Мириамель. И Скажите мне, что происходит в Наббане..

- Я вам расскажу лишь немногое, С остальным придется подождать. Я не совсем Пренебрегаю своими секретарскими обязанностями: мой господин хочет видеть вас и говорить с вами в Санкеллане Эйдонитисе, к тому же у нас будет много времени поговорить в дороге. -Он покачал головой. - Достаточно сказать, что народ несчастлив, что ведуны, которых раньше гнали с улиц Наббана, вдруг стали пользоваться огромным влиянием. Мать Церковь в осаде. - Он склонил голову, рассматривая свои большие руки в поисках подходящих слов. - Люди чувствуют над собой тень беды. Они не знают ей названия, но она омрачает их жизнь. Гибель Леобардиса, а вашего дядю очень любили, Мириамель, потрясла его подданных, но их более страшат слухи: слухи о том, что на севере творится что-то страшнее воины, хуже, чем междоусобицы принцев.

Диниван поднялся и открыл дверь, чтобы впустить свежий ветерок. Море внизу было гладким и блестящим.

- Предсказатели говорят, что поднимается сила, которая призвана сбросить святого Узириса Эвдона и человеческих королей. На площадях они кричат, что все должны склониться перед новым правителем, полновластным хозяином Светлого Арда.

Он вернулся и встал перед Мириамелыо. Теперь она смогла рассмотреть следы сильной тревоги на его лице.

- В темных углах шепчут имя этой напасти. Шепчут о Короле Бурь.

Мириамель тяжело вздохнула. Даже яркие лучи полуденного солнца не смогли бы рассеять теней, заполнивших комнату.

- В Наглимунде говорили об этом, - сказала Мириамель позже, когда они стояли на узкой террасе снаружи, глядя на воду. - Старик Ярнауга в Наглимунде тоже вроде бы предвещал приход конца света. Но я не все слышала. - Она повернула к Динивану лицо, исполненное отчаянной тревоги. - Мне не говорили, ведь я только девушка. Это не правильно, потому что я умнее многих известных мне мужчин!

Диниван не улыбнулся.

- Не сомневаюсь, Мириамель. Я даже думаю, в вас больше достоинств, чем просто превосходство в уме.

- Но я покинула Наглимунд, чтобы что-то предпринять, - продолжала она подавленно. - Ха! Это было очень мудро: стремиться привести Леобардиса, чтобы он выступил на стороне дяди, но он и так был за него. И вот он погиб, и что толку? - Она прошлась немного по террасе, пока не увидела хребет скалы с одной стороны и зеленую долину с другой. Внизу простирались холмы, по ним пробегал ветер, волнуя травы. Она пыталась представить себе конец света и не могла.

- Откуда вы знаете Кадраха? - спросила она, наконец.

- Кадрах - имя, которого я никогда не знал, пока вы его не назвали, - Ответил он. - Я знал его как Падреика много лет назад.

- Сколько же лет это может быть? - улыбнулась Мириамель. - Вы не так стары.

Священник покачал головой.

- У меня молодое лицо, наверное, но я приближаюсь к сорока и не намного младше вашего дяди Джошуа.

Она нахмурилась.

- Ладно, много лет назад. Где вы с ним встречались?

- Тут и там. Мы принадлежали к одному… ордену, думаю, гак можно сказать. Но что-то случилось с Падреиком. Он отошел от нас, и впоследствии я слышал о нем нехорошие истории. Кажется, он пустился в какие-то дурные дела.

- Не сомневаюсь, - Мириамель скорчила гримасу.

Диниван посмотрел на нее с любопытством:

- А почему вы устроили ему это неожиданное и, очевидно, нежеланное купание?

Она рассказала ему об их совместном путешествии, о мелких предательствах, в которых она подозревала Кадраха, и о подтверждении, полученном в отношении его большого предательства. Когда она закончила, Диниван ввел ее обратно в комнату, и ей снова захотелось есть.

- Он с вами поступил не очень хорошо, но и не совсем плохо, Мириамель, так мне кажется. Может быть, еще есть надежда, и не просто надежда на вечное спасение, которой никто не лишен. Я думаю, он может бросить пьянство и свои преступные наклонности.

Диниван спустился на несколько ступеней и посмотрел на спящего Кадраха. Укутанный грубым одеялом, монах все еще спал, раскинув руки, как будто его только что вытащили из гиблых вод. Его мокрая одежда висела на деревянных балках.

Диниван возвратился в комнату.

- Если бы он был таким прожженным жуликом, зачем ему было оставаться с вами, получив серебро от Страве?

- Чтобы продать меня еще кому-нибудь, - ответила она с горечью. - Моему отцу, тетке, торговцам детьми из Наракси, кто знает?

- Возможно, - сказал секретарь Ликтора, - но я так не думаю. Я думаю, он обрел в отношении вас чувство ответственности, хотя оно не удерживает его от соблазна подзаработать, когда он уверен, что вам это не повредит, как в случае с господином Пирруина. Но если в нем осталось хоть что-то от того Падреика, которого я знал, он не навредит вам и не позволит, насколько это в его силах, причинить вам зло.

- Вряд ли, - мрачно сказала Мириамель. - Я снова доверюсь ему, лишь когда звезды засияют в полдень, не раньше.

Диниван посмотрел на нее и сделал знак древа.

- Нужно быть осторожнее с клятвами в эти странные времена, моя леди, - на его лице снова появилась улыбка. - Однако этот разговор о звездном сиянии напомнил мне - у нас ведь есть дело. Когда я получил разрешение воспользоваться башней сегодня ночью, сторож поручил мне зажечь маяк. Моряки по его свету знают, где обойти с востока скалы, чтобы выйти к Бакеа-са-Репра. Пора приниматься, пока не стемнело. - Он застучал сапогами вниз по лестнице и вернулся с лампой.

Мириамель кивнула и прошла с ним наружу.

- Я была однажды в Вентмуте, когда зажигали Хайефур, - сказала она. - Он гигантский.

- Гораздо больше нашей скромной свечки, - согласился Диниван. - Поднимайтесь осторожнее: лестница старая.

В самой верхней части маяка было так тесно, что там поместился только сам маяк - огромная масляная лампа, поставленная посреди пола. Наверху в крыше было отверстие для дыма и металлическое заграждение вокруг фитиля, чтобы его не задувал ветер. Большой изогнутый металлический щит висел на стене позади лампы. Он был обращен к морю.

- А это зачем? - спросила она, проведя пальцем по отполированной поверхности.

- Чтобы свет шел дальше, - объяснил Диниван. - Вы видите, он изогнут, как чаша. Он собирает свет и отбрасывает его через окно, по-моему так. Падреик мог бы это лучше объяснить.

- Вы имеете в виду Кадраха? - спросила озадаченная Мириамель.

- По крайней мере когда-то мог. Он хорошо понимал в механике, когда я его знал: лебедки, рычаги и прочее. Он очень тщательно изучал натурфилософию до того как… изменился. - Диниван поднес маленькую лампу к фитилю и подержал ее там. - Одному Богу известно, сколько масла сжирает такая огромная лампа, - сказал он. Вскоре фитиль загорелся, и пламя вспыхнуло. Щит на стене действительно усиливал свет, хотя в окно еще проникали последние лучи солнца.

- Вон на стене щипцы, - Диниван указал на длинные щипцы с металлическими колпачками на концах. - Нужно не забыть погасить его утром.

Когда они возвратились на второй этаж, Диниван предложил пойти взглянуть на Кадраха. Спускаясь за ним, Мириамель зашла в комнату за кувшином с водой и виноградом: не было смысла морить его голодом.

Монах уже не спал, он сидел на единственном стуле, глядя в окно на свинцово-голубую в сумерках воду залива. Он был замкнут и сначала отказался от принесенной еды, только выпил поды из кувшина, но потом взял и предложенный Мириамелью виноград.

- Падреик, - сказал, наклонившись к нему, Диниван, - ты меня не помнишь? Я Диниван. Мы когда-то дружили.

- Я узнал тебя, Диниван, - сказал, наконец. Кадрах. Его хриплый голос странно отдавался в маленькой круглой комнатке. - Но Падреик эк-Краннир давно умер. Теперь есть лишь Кадрах. - Монах избегал взгляда Мириамели.

Диниван пристально наблюдал за ним.

- Ты не хочешь разговаривать? - спросил он. - Ты не мог совершить ничего такого, что заставило бы меня плохо думать о тебе.

Кадрах взглянул наверх. На лице его была гримаса, серые глаза исполнены боли.

- О! Правда? Ничего такого, чтобы Мать Церковь и… и другие наши друзья… не захотели принять меня обратно? - Он горько засмеялся и помахал презрительно рукой. - Ты лжешь, брат Диниван. Есть преступления, которые не прощаются, и есть место, уготованное для совершивших их. - Рассерженный, он отвернулся и не стал больше говорить.

Снаружи волны бормотали, разбиваясь о скалистый берег, - тихие приглушенные голоса, приветствующие наступающую ночь.

***

Тиамак наблюдал, как Старый Могахиб, гончар Роахог и прочие старейшины забирались в качающуюся плоскодонку. Лица их были серьезны, как и подобает в торжественной церемонии. Ритуальные ожерелья из перьев поникли от влажного зноя.

Могахиб неловко стоял на корме, глядя назад.

- Не подведи нас, Тиамак сын Тигумака, - прокаркал он. Старейшина нахмурился и нетерпеливо отвел спустившиеся на глаза листья головного убора. - Скажи сухоземцам, что вранны не рабы их. Твой народ оказывает тебе величайшее доверие.

Старому Могахибу помогли сесть рядом с одним из его правнуков по боковой линии. Перегруженная лодка, переваливаясь с борта на борт, поплыла вниз по течению.

Тиамак скривил физиономию и посмотрел на Призывный жезл, который ему вручили. Вся поверхность его была покрыта резьбой. Бранны были обеспокоены тем, что новый правитель Наббана Бенигарис потребовал огромной дани зерном и драгоценными камнями, а также призвал сыновей Вранна на службу к вельможам Наббана. Старейшины хотели, чтобы Тиамак отправился к нему с протестом по поводу нового вмешательства сухоземцев в дела враннов.

Итак, на хрупкие плечи Тиамака была возложена еще одна обязанность. Хоть один из его соплеменников отозвался уважительно о его учености? Нет, они обращались с ним почти как с юродивым, как с кем-то, отвернувшимся от враннов и перенявшим обычаи сухоземцев; но как только им нужен был умеющий писать или вести переговоры с Наббаном или Пирруином на их языке, сразу же обращались к нему: "Тиамак, выполняй свою обязанность".

Он плюнул, стоя на крыльце своего дома, и посмотрел, как разошлись круги на зеленой воде, затем втащил лестницу и бросил ее, а не свернул аккуратно, как обычно. Ему было очень горько.

***

Одно хорошо, решил он позже, ожидая, пока закипит вода в котле. Если он отправится в Наббан, как того хотят его соплеменники, он сможет навестить там своего мудрого друга и узнать у него подробности о странной записке доктора Моргенса. Он корпел над ней неделями, но решение никак не приходило. Его почтовые голуби, летавшие к далекому Укекуку в Ииканук, вернулись с нераспечатанными посланиями. Это его обеспокоило. Птицы, отправленные им к доктору Моргенсу, также вернулись, но это, в отличие от молчания Укекука, было не так тревожно, ибо Моргенс в одном из своих последних посланий предупреждал, что может прервать связь на некоторое время. Не ответила на летучие послания ни колдунья из Альдхортского леса, ни его друг из Наббана. Этих последних птиц Тиамак отправил недавно, всего несколько недель назад, поэтому ответ еще может прийти.

Но если мне предстоит ехать в Наббан, я не увижу этих ответов два месяца, а то и дольше.

Подумав об этом, он задумался и над тем, что же ему делать с птицами. У него не хватит зерна, чтобы оставить их в голубятне на все время отсутствия, и он, конечно, не может взять их с собой. Придется выпустить их на волю, чтобы они сами позаботились о себе. Он надеялся, что они будут держаться вблизи его домика на баньяновом дереве, и он сможет поймать их, когда вернется. А если они улетят навсегда, что он будет делать? Ему придется обучить новых, вот и все.

Вздох Тиамака был заглушен шипеньем пара, вырывавшеюся из-под крышки котла. Бросив туда желтый корень, маленький ученый попытался вспомнить молитву о благополучном путешествии, которую следует возносить Тому, Который Всегда Ступает по Песку, но смог вспомнить только молитву о местах, где прячется рыба, которая не совсем подходила к случаю. Он гпова вздохнул. Хоть он и не верил больше в богов своего племени, никогда не повредит вознести лишнюю молитву, но следует, конечно, найти подходящую.

Пока он размышлял над тем, что ему делать с пергаментом, о котором Моргенс говорил в своем письме или вроде бы говорил, потому что откуда старому доктору было знать, что он у Тиамака? Взять его с собой? Еще потеряешь. Нужно взять, раз собрался показать его другу в Наббане и спросить совета.

Столько проблем! Они роятся в голове, как мухи жужжат и жужжат. Нужно все как следует обдумать, раз рано утром ему отправляться в Наббан. Придется рассмотреть каждую часть задачи в отдельности.

Сначала послание Моргенса, которое он читал и перечитывал на протяжении четырех лун с момента получения. Он взял ею с крышки деревянного сундука и. расправил, оставляя грязные следы от пальцев, которыми брал желтый корень. Содержание Тиамак знал наизусть.

Доктор Моргенс писал о своих опасениях, о том, что "время Звезды завоевателя" пришло, и что потребуется помощь Тиамака, "если определенных страшных событий, на которые намекается в книге священника Ниссеса" удастся избежать. Но о каких событиях речь? "Печально знаменитая утраченная книга" - это о книге Ниссеса "Ду Сварденвирд", что известно каждому ученому.

Тиамак слазал в сундук и вынул завернутый в листья пакет, развернул его, достал драгоценный пергамент, расстелил на полу рядом с посланием Моргенса. Этот пергамент, на который Тиамак случайно наткнулся на базаре в Кванитупуле, был гораздо более высокого качества, чем те, что он когда-либо мог себе позволить. Ржаво-коричнивыми чернилами были изображены северные руны Риммергарда, но сам язык был вариантом наббанайского пятисотлетней давности.

Под этими недоступными пониманию словами было начертано имя "Ниссес".

Что должен был понять в этом Тиамак? Моргенс не мог знать, что Тиамак обнаружил страницу этой почти мифической книги. Вранн ни одной душе об этом не сказал, однако доктор утверждал, что Тиамаку предстоит важная работа, что-то связанное с "Ду Сварденвирдом"!

Его вопросы, обращенные к Моргенсу и к другим, остались без ответа. Теперь он должен отправляться в Наббан, чтобы просить сухоземельцев за свой народ, и все еще не знает значения всего этого.

Тиамак налил чаю из котелка в пиалу, которая стояла у него натретьем месте среди любимых, так как утром он разбил вторую, когда Старый Могахиб и компания заблеяли у него под окном. Он зажал пиалу тонкими пальцами и подул на чай. "Горячий день, горячий чай", - говаривала его матушка. Сегодня денек будет несомненно горячим. Воздух был неподвижным и давящим, казалось, можно прыгнуть прямо с крыльца и поплыть в нем. Его не особенно огорчала жара, так как он всегда меньше чувствовал голод в такую погоду, но тем не менее в сегодняшнем воздухе было что-то необычное, как будто Вранн был раскаленным бруском на всемирной наковальне, над которым завис гигантский молот, готовый опуститься и все изменить.

В то утро гончар Роахог, улучив минутку для сплетни, пока Старому Могахибу помогали спуститься в лодку, сказал, что колония гантов строит гнездо буквально в паре фарлонгов вниз по реке от Деревенской Рощи. Ганты никогда раньше так не приближались к человеческому жилью. Хотя Роахог хихикнул, сообщив о намерении сжечь гнездо, Тиамака эта новость обеспокоила как свидетельство нарушения какого-то исконного закона.

По мере того как знойный день неторопливо переходил в вечер, Тиамак пытался сосредоточиться на требованиях герцога Наббанского и письме Моргенса, но никак не мог отделаться от встающей перед мысленным взором картины колонии гантов, с их жующими серо-коричневыми челюстями и безумно горящими черными глазками, и ему виделась какая-то связь между всем этим.

Это от жары, убеждал он себя. Если бы у меня был кувшин холодного верескового пива, эти дикие мысли тотчас исчезли бы.

Но у него не было даже корня, чтобы заварить еще чаю. К тому моменту, когда он испек и съел рисовую лепешку и запил ее водой; болото стало неприятно теплым. Он корчил недовольные гримасы, укладывая вещи. Этот день подошел бы для купания в одном из безопасных прудов, а не для начала путешествия.

Да ему и укладывать-то было почти нечего. Он выбрал пару брюк, длинную рубаху и сандалии, чтобы носить в Наббане - не было смысла подтверждать существующее в Наббане мнение об отсталости его племени. В этом путешествии ему не понадобится ни письменная доска, сделанная из древесной коры, ни деревянный сундук, да и вообще ничто из его убогого имущества. Свои драгоценные книги и свитки он брать не решится, так как непременно не раз окажется в воде, прежде чем попадет в страну сухоземцев.

Он решил взять пергамент Ниссеса, поэтому обернул его еще одним слоем листьев и сложил все в пропитанную жиром кожаную сумку - подарок доктора Моргенса; Призывный жезл и одежду он также уложил в плоскодонку. Туда же пошли пиала, несколько кухонных принадлежностей, рогатка с завернутыми в листья камешками. Он подвесил к поясу нож и кошелек. Затем, помедлив, снова взобрался на баньян, чтобы выпустить птиц.

Карабкаясь по соломенной крыше, он слышал их сонные, приглушенные голоса в маленькой голубятне.

Он положил оставшееся зерно в свою последнюю, четвертую в ряду любимых, пиалу и выставил ее на подоконник. Они не станут улетать далеко от дома, по крайней мере первое время.

Засунув руку в маленький ящичек, накрытый корой, он осторожно достал одного из своих голубей. Это была серо-белая голубка по имени Быстрая. Он подбросил ее в воздух. Она забила крылышками и уселась на ветке над его головой. Обеспокоенная его необычным поведением, она тихонько вопросительно заворковала. Тиамак в этот момент понял чувства отца, вынужденного отослать дочь к чужим людям. Но ему пришлось выпустить птиц, а дверцу их домика, которая открывалась только внутрь, - запереть. Иначе птицы, попав в домик, оказались бы в западне. А Тиамака не будет здесь, чтоб их спасти.

Страшно расстроенный, он достал Красноглазого, Колченогого, Медолюба. Скоро над его головой раздавался недовольный хор. Прослышав, что происходит что-то необычное, оставшиеся в голубятне птицы в панике забились вглубь, и Тиамаку пришлось приложить известные усилия, чтобы до них добраться. Когда он пытался выловить одного из этих упрямцев, его рука коснулась маленького холодного комочка перьев, который лежал незаметно в темном дальнем углу.

Встревоженный, он взял этот комочек и вынул из домика. Он сразу понял, что это его птица и что она мертва. Потрясенный, он стал рассматривать ее. Это был Чернильное Пятнышко - одна из птиц, направленных им в Наббан несколько дней назад. Чернильное Пятнышко явно пострадал от каких-то животных: у него были выщипаны перья, и он был весь в засохших брызгах крови. Тиамак был уверен, что птицы здесь накануне не было. Значит, она прибыла ночью, собрав последние силы своего израненного тела, чтобы умереть дома.

У Тиамака все поплыло перед глазами, на которые набежали слезы. Бедный голубь! Он был хорошей птицей, одним из самых быстрых его голубей. Он был отважным. По всему его телу под выдранными перьями виднелась кровь. Бедный отважный голубь по имени Чернильное Пятнышко!

Тонкая полоска пергамента была обвязана вокруг его хрупкой, как сухой прутик, лапки. Тиамак на минуту отложил безмолвный комочек в сторону, достал последних двух птиц, потом закрепил дверь раздвоенной веткой. Нежно держа в руке Чернильное Пятнышко, Тиамак спустился к окну и вошел в дом. Он положил голубиное тельце и развернул пергамент на полу. Сощурившись, он начал разглядывать крохотные письмена. Послание было от его мудрого друга из Наббана, чей почерк Тиамак узнал даже в голубиной почте, но оно почему-то не было подписано.

Время пришло, было написано в нем, - и ты здесь очень нужен. Моргенс не может обратиться к тебе, и я делаю это за него. Отправляйся в Кванитупул, остановись в той таверне, о которой мы говорили, и жди там, пока я не сообщу дальнейшего. Отправляйся тотчас же и нигде не задерживайся. От тебя, возможно, зависит больше, чем жизнь.

Внизу было изображение пера, обведенного кругом, - символ Ордена Манускрипта.

Тиамак сидел пораженный, уставившись на послание. Он прочел его еще дважды, надеясь, что содержание его от этого изменится, но слова оставались.прежними. Отправляться в Кванитупул, когда старейшины посылают его в Наббан! В его племени больше не было людей, владеющих языком сухоземцев, чтобы служить послами. И что же он скажет соплеменникам? Что кто-то из сухоземцев, которого они не знают, приказал ему ждать инструкций в Кванитупуле и что это достаточное основание пренебречь нуждами племени? Что значил Орден Манускрипта для враннов? Кружок сухопутных ученых, которые рассуждают о старых книгах и еще более старых событиях? Его никогда здесь не поймут.

Но как мог он проигнорировать серьезность вызова? Его друг в Наббане выразился совершенно определенно: он сказал, что это веление Моргенса. Без Моргенса Тиамаку никогда бы не выжить в Пирруине, где он провел целый год, уж не говоря о том замечательном братстве, членом которого сделал его доктор. Как может он не выполнить той единственной просьбы, с которой к нему обратился Моргенс за всю его жизнь?

Жаркий воздух рвался в дом через окна, как голодный зверь. Тиамак сложил записку и засунул ее в ножны. Он должен заняться Чернильным Пятнышком. Потом он поразмыслит. Может быть, к вечеру станет прохладнее. Конечно, следует переждать еще день до отьезда, куда бы он ни направлялся. Следует ли?

Тиамак завернул тельце птицы в пальмовый лист, затем перевязал его тонкой бечевкой. Он прошел на ходулях через мелководье к песчаной косе позади дома, положил сверток на камень, окружил его корой и драгоценными кусочками старого пергамента. Направив молитву за упокой голубиной души Той, Что Ждет Всеобщего Возвращения, он с помощью трута и кресала поджег эту пирамидку.

Дым поднимался вверх, и Тиамак подумал, что есть что-то в этих древних традициях. Хотя бы то, что они занимают руки, когда мозг угнетен и страдает. На мгновение он смог отключиться от беспокойных мыслей о долге и ощутил странный покой, наблюдая, как дым уносит в последний полет Чернильное Пятнышко - в неровное серое небо.

Вскоре, однако, дым исчез, а пепел разметало по зеленой воде.

***

Когда Мириамель и ее спутники спустились по горной тропке на дорогу, ведущую к северному побережью. Кадрах пришпорил свою лошадь, оставив Динивана и принцессу позади. Утреннее солнце светило им в спины; лошади, которых привел Диниван, трусили, мотая головами и раздувая ноздри, силясь уловить ранний утренний ветерок.

- Эй, Падреик! - крикнул Диниван, но монах не отозвался. Круглые плечи его подпрыгивали вверх и вниз, капюшон был опущен, как будто он ехал в глубокой задумчивости. - Ну ладно, пусть будет Кадрах, - окликнул его священник, - почему ты не хочешь ехать рядом с нами?

Кадрах, который хорошо сидел на лошади, несмотря на свою тучность и короткие ноги, натянул поводья. Когда остальные двое почти поравнялись с ним, он обернулся.

- Тут у нас проблема с именами, брат мой, - сказал он, обнажая зубы в злой улыбке. - Ты называешь меня именем мертвого человека. Принцесса сочла нужным дать мне новое имя - "Предатель" - и окунула в Эметтинском заливе, чтобы закрепить его за мной. Как видишь, довольно сложно разобраться, не так ли, в этом, можно сказать, множестве имен. - С ироничным поклоном он ударил пятками по лошадиным ребрам и поскакал вперед, снова замедлив ход, только когда оторвался от них на значительное расстояние.

- Он очень разозлен, - заметил Диниван, глядя на его опущенные плечи.

- Ему-то на что злиться? - возмутилась Мириамель. Священник покачал головой:

- Бог его знает.

В устах священнослужителя фраза могла иметь различные значения.

***

Дорога на северное побережье Наббана блуждала между холмами и берегом Эметтинского залива, порой забегая вглубь, гак что коричневые склоны холмов вставали справа, заслоняя воду. Затем холмы снова отступали ненадолго, и обнажалась скалистая береговая линия. Когда троица приблизилась к Телигуру, дорога начала заполняться другим транспортом и пешеходами: фермерскими телегами, за которыми тянулись клочки выпавшего сена, разносчиками, несущими груз на шестах, группами деловито марширующих местных стражников. Многие прохожие, увидев на черном одеянии Динивана золотое древо и монашескую одежду его спутников, склоняли головы или осеняли себя знаком древа. Нищие бежали рядом с лошадью священника, крича: "Отец! Отец! Милость Эйдона, отец!" Если он видел действительно увечных, он совал руку в карманы своего одеяния и бросал им монеты. Мириамель отметила про себя, что каким бы увечным и убогим ни был каждый из этих нищих, почти ни одна монетка не успевала долететь до земли.

В полдень они остановились в самом Телигуре - широко раскинувшемся торговом городке у подножия холмов. Здесь они подкрепились фруктами и хлебом грубого помола, купленным на лотках на городской площади. Здесь, на перепутье торговых путей, служители культа не привлекали к себе особого внимания.

***

Мириамель нежилась на ярком солнце, капюшон ее был откинут, чтобы открыть лоб теплым лучам. Вокруг раздавались крики уличных торговцев и вопли обманутых покупателей. Диниван и Кадрах были поблизости: первый торговался с продавцом вареных яиц, второй с вожделением рассматривал товар виноторговца. Мириамель с удивлением ощутила прилив счастья.

"Просто так?" - упрекнула она себя, но солнце было слишком приятным, чтобы заниматься самоосуждением. Ее накормили, она целое утро вольно скакала на лошади, и никто вокруг не обращал на нее ни малейшего внимания. В то же время она чувствовала себя удивительно защищенной.

Она вдруг подумала о Саймоне, который когда-то состоял при кухне, и ее настроение как бы распространилось на него. У него была милая улыбка, у Саймона: непосредственная и искренняя, не заученная, как у отцовских придворных. У отца Динивана тоже была хорошая улыбка, но она никогда не казалась удивленной, как это всегда бывало.у Саймона.

Каким-то странным образом, осознала она, дни, проведенные в пути с Саймоном и троллем Бинабиком, оказались чуть не самыми лучшими в ее жизни. Она посмеялась над собой за эти мысли и потянулась сладко, как кошка на подоконнике. Они повидали разные ужасы и самое смерть, за ними гнался страшный ловчий Инген со своими собаками, их чуть не убил гюн, жуткий лохматый великан. Но она была свободна. Притворяясь служанкой, она была более собой, чем когда-либо раньше. Саймон и Бинабик обращались к ней, а не к ее титулу, не к власти ее отца или к собственным надеждам на награды и продвижение по службе.

Ей их обоих не хватало. Ее пронзила внезапная острая боль при мысли о маленьком тролле и неуклюжем рыжеволосом Саймоне, которые бродят по снежным пустыням. В своем беспросветном заточении в Пирруине она почти забыла о них. Где они? Может быть, в опасности? Живы ли?

На лицо ей упала тень. Она испуганно вздрогнула.

- Думаю, мне больше не удержать нашего друга от визита в винную лавку. Нам пора в дорогу. Вы спали?

- Нет, - Мириамель натянула капюшон и встала. - Просто думала.

***

Герцог Изгримнур сопел, сидя перед камином, охваченный страстным желанием разбить что-нибудь или стукнуть кого-нибудь. Ноги болели, лицо отчаянно чесалось с тех самых пор, как он сбрил бороду. И что за безумец он был, согласившись на это?! А в результате ни на йоту не приблизился к своей цели - найти принцессу Мириамель - с того времени, как покинул Наглимунд. И так все было плохо, а теперь стало еще хуже.

Изгримнур в какой-то момент почувствовал, что близок к решению задачи. Когда след Мириамели привел его в Пирруин и он получил подтверждение от старого пьяницы Гелгиата, что тот оставил ее и этого преступника, монаха Кадраха, здесь, в Анзис Пелиппе, герцог был уверен, что встреча с ними - всего лишь вопрос времени. Несмотря на обременительный монашеский наряд, Изгримнур прекрасно ориентировался в Анзис Пелиппе и мог добраться до любого из его потайных уголков. Скоро, он был уверен в этом, он отыщет ее и доставит дядюшке Джошуа в Наглимунд, где она будет укрыта от сомнительных милостей ее отца Элиаса.

Затем его постиг двойной удар. Действие первого было постепенным: потратив бесконечное множество часов и целое состояние на бесполезные взятки, он постепенно осознал, что Мириамель и ее спутник исчезли из Анзис Пелиппе так бесследно, как будто у них выросли крылья и они улетели. Ни один контрабандист, ни один головорез, ни одна девица легкого поведения не видели их с самого праздника Середины лета. Их с Кадрахом трудно было не приметить: двое монахов, один толстый, второй молодой и стройный, но они исчезли. Ни один лодочник. не видел, чтобы их увозили или чтоб они просили отвезти их куда-то. Исчезли!

Второй удар, полученный им сверх его личной неудачи, поразил его, как гром небесный. Не пробыл он в Пирруине и двух недель, как прибрежные таверны наполнились слухами о падении Наглимунда. Моряки весело повторяли рассказы, повествуя о бойне, учиненной таинственной второй армией Элиаса обитателям замка. Рассказы эти доставляли им удовольствие, как неожиданные превратности в судьбе героев старой доброй сказки.

- О моя Гутрун, да защитит тебя Узирис от напасти, - молился Изгримнур, и сердце его сжималось от страха и негодования. - Пусть он сохранит тебя невредимой, жена моя, и я воздвигну ему храм своими собственными руками. И Изорна, сына моего отважного, и Джошуа, и всех прочих…

Он плакал в ту первую ночь в темном переулке в полном одиночестве, там, где никто не мог увидеть рыдающим огромного монаха, где он мог хоть на короткое время побыть самим собой. Он был напуган так, как никогда в жизни.

Как могло это произойти столь быстро? Этот проклятый замок был построен так, чтобы выдержать десятилетнюю осаду! Не было ли предательства изнутри?

И каким образом, даже если его семья спаслась каким-то чудом и он сможет снова найти их, как ему удастся получить назад свои земли, которые Скали Острый Нос украл у него с помощью Верховного короля? Теперь, когда Джошуа разбит, Леобардис и Лут мертвы, некому будет противостоять Элиасу.

Он все равно должен найти Мириамель, спасти ее от этого предателя Кацраха и спрятать в безопасном месте. Хоть это он должен выполнить, не дав Элиасу совершить последнюю подлость.

Вот так, потерпев поражение, он явился, наконец, в "Шляпу и Перепелку", низкопробную таверну, которая была как раз подходящим местом для его страждущего духа. Шестой жбан пива стоял перед ним, пока нетронутый. Изгримнур был полон мрачных мыслей.

***

Возможно, он задремал, потому что целый день бродил вдоль берега и очень устал. Человек, стоявший перед ним, возможно, простоял так уже некоторое время. Изгримнуру он не понравился.

- Чего уставился? - прорычал он.

Брови незнакомца сошлись на переносице. На его худом лице появилась презрительная усмешка. Он был высок ростом и одет в черное, но герцог Элвритсхолла не счел его вида таким внушительным, как надеялся незнакомец.

- Ты тот монах, что расспрашивал весь город? - потребовал ответа незнакомец.

- Уходи, - ответил Изгримнур. Он потянулся за пивом, глотнул и, почувствовав себя бодрее, сделал еще глоток.

- Ты тот, что всех расспрашивал о других монахах? - снова начал незнакомец. - О высоком и невысоком?

- Может быть. А ты кто и что тебе за дело до меня? - проворчал Изгримнур, вытирая рот тьыьной стороной ладони. Сердце его щемило.

- Меня зовут Ленти, - сказал незнакомец. - Мой господин желает говорить с тобой.

- А кто твой господин?

- Неважно. Пошли. Нам пора.

Изгримнур рыгнул.

- Я не собираюсь встречаться ни с какими безымянными господами. Если ему нужно, пусть приходит сам. А теперь уходи.

Ленти наклонился к Изгримнуру, упершись в него взглядом. На подбородке у него были прыщи.

- Ты пойдешь со мной сейчас, толстый старик, если не хочешь от меня получить, - зашептал он яростно. - У меня нож.

Увесистый кулак Изгримнура заехал ему прямо в то место. где сходились брови. Ленти отлетел назад и рухнул, как будто ударенный убойным молотком. Несколько посетителей засмеялись и отвернулись, продолжая свои неприятные беседы.

Через некоторое время герцог наклонился над своей жертвой в черном и вылил ему на лицо пива.

- Вставай, парень, вставай! Я решил пойти с тобой к твоему хозяину. - Изгримнур шкодливо ухмыльнулся, увидев, как Ленти сплевывает пену. - Мне было что-то плоховато, но сейчас, благодаря святой руке Эйдона, мне стало гораздо лучше!

***

Телигур исчез из виду, а трое путников продолжали свой путь на запад по Прибрежной дороге, следуя ее извилистому курсу через ряд плотно застроенных городков. Сенокос был в полном разгаре, как на холмах, так и внизу, в долине. Копны торчали повсюду, как головы разбуженных людей. Мириамель слушала певучие голоса крестьян и шутливые возгласы крестьянок, бредущих через высокие травы с бутылками и кошелками с обедом для работников. Жизнь казалась простой и счастливой, о чем она не преминула сказать Динивану.

- Если вы думаете, что работу, которая начинается еще до рассвета и заканчивается к ночи, когда приходится целый день надрывать спину в полях, можно считать счастливой и простой, то вы правы, - отвечал он, щурясь от солнца. - Но отдыхать почти не приходится, а когда урожай плохой, то не хватает еды. И, - сказал он, ехидно улыбаясь, - большая часть урожая уходит на оброк господину. Но, видимо, такова воля Божия. Конечно, честная работа предпочтительнее попрошайничества или воровства, по крайней мере в глазах Матери Церкви, если не в глазах некоторых нищих и большинства воров.

- Отец Диниван! - воскликнула Мириамель, несколько шокированная. - Это звучит… Не знаю… кощунственно, наверное.

Священник засмеялся:

- Великий Боже наградил меня еретической натурой, моя леди. Следовательно, если Он сожалеет об этом даре. Он вскоре призовет меня назад к Себе и все исправит. Но мои старые учителя согласились бы с вами. Мне часто повторяли: вопросы мои свидетельствуют, что дьявольский язык болтается в моей голове. Ликтор Ранессин, когда предложил мне стать секретарем, сказал моим учителям: "Лучше пусть дьявольский язык спорит и задает вопросы, чем молчащий язык лежит в пустой голове". Некоторые из самых правильных деятелей Церкви находят, что с Ранессином трудно иметь дело. - Диниван нахмурился. - Но они ничего не понимают. Он лучший человек на свете.

Во время долгого дневного пути Кадрах позволил расстоянию между ним и его спутниками постепенно сократиться, пока, наконец, они снова не поехали почти бок о бок. Эта уступка, однако, не развязала его язык, хотя он, казалось, прислушивается к вопросам Мириамели и рассказам Динивана о землях, по которым они проезжали. Но в разговор он не вступал.

***

Покрытое облаками небо стало оранжевым, а солнце светило им в глаза, когда они подъезжали к городским стенам Гранис Сакрана - месту, выбранному Диниваном для ночлега. Город размещался на утесе над Прибрежной дорогой. Горы вокруг, тронутые заходящим солнцем, были сплошь увиты виноградными лозами.

К изумлению путешественников, конный отряд стражников, опрашивающий входящих, встретил их у широких ворот. Это были не местные солдаты, а облаченные в доспехи воины со знаком Золотого зимородка королевского дома Бенидривинов. Когда Диниван назвал имена: Кадрах и Малахиас, им было велено ехать дальше и переночевать в другом месте.

- Почему это? - спросил возмущенный Диниван.

Робкий стражник смог лишь упрямо повторить приказ.

- Тогда дай мне поговорить с твоим сержантом.

Появившийся сержант повторил слова своего подчиненного.

- Но почему? - спросил священник с горячностью. - Чей это приказ? Здесь что, чума или что-нибудь подобное?

- Нечто подобное, - сказал сержант, озабоченно почесывая свой длинный нос. - Это по приказу самого герцога Бенигариса, так, во всяком случае, я понимаю. У меня на приказе его печать.

- А у меня печать самого Ликтора Ранессина, - заявил Диниван, достав из кармана перстень и показывая его кроваво-красный рубин сержанту. - Знайте, что мы едем по святому делу в Санкеллан Эйдонитис. Здесь чума или что? Если воздух здесь не опасен и вода не заражена, мы остановимся здесь на ночь.

Сержант снял шлем и пристально посмотрел на перстень Динивана. Когда он поднял глаза, его грубое лицо было все еще озабоченным.

- Как я уже говорил, ваше святейшество, - начал он огорченно, - это вроде чумы: они ведь сумасшедшие, эти огненные танцоры.

- Что это еще за огненные танцоры? - спросила Мириамель, не забыв изменить голос.

- Заклинатели судьбы, - мрачно ответил Диниван.

- Это еще не все, - сказал сержант, беспомощно разведя руками. Он был крупным человеком, широкоплечим, с мощными ногами, но выглядел совершенно растерянным. - Они же сумасшедшие, вся эта братия. Герцог Бенигарис велел нам… присмотреть за ними, что ли. Но нам нельзя вмешиваться; так я подумал, что мы хоть посторонних в город пускать не будем… - Он нерешительно остановился, смущенно глядя на перстень Динивана.

- Но мы не посторонние, и я как секретарь Ликтора не подвержен чарам подобных людей, - сказал Диниван сурово. - Поэтому пропусти нас, чтоб мы могли устроиться здесь на ночлег. Мы долго ехали и очень устали.

- Ладно, ваше святейшество, - сказал сержант и дал сигнал своим воинам отпереть ворота. - Но я не беру на себя ответственность.

- Мы все несем ответственность в этой жизни, каждый из нас, - серьезно сказал священник, потом смягчился:

- Но Господь наш Узирис понимает тяжесть этой ответственности на плечах наших.

Он сделал знак древа, когда они проезжали мимо засуетившихся у ворот солдат.

- Что-то этот воин сильно расстроен, - заметила Мириамель, когда они оказались на центральной улице. У многих домов ставни были закрыты, но бледные лица выглядывали из дверей, наблюдая за путешественниками. Для города такого размера Гранис Сакрана был удивительно пустынен. Небольшие группы солдат ездили туда-сюда возле ворот, на пыльных улицах встречалось очень мало прохожих, они бросали осторожные взгляды на Мириамель и ее спутников, тут же опускали глаза и спешили по своим делам.

- Не он один, - ответил Диниван, проезжая в тени высоких домов и магазинов. - Страх опутал весь Наббан, как чума.

- Страх приходит туда, где его ждут, - тихо промолвил Кадрах, но тут же отвернулся от их вопросительных взглядов.

Когда они достигли рыночной площади в центре города, они поняли причину такой противоестественной опустошенности улиц Гранис Сакрана. Толпа в шесть рядов окружала центр площади. Люди шептались и смеялись. Хотя последние отблески угасающего дня и согревали горизонт, по всей площади горели факелы, отбрасывая дрожащие тени на темные пространства между домами и освещая белые одежды огненных танцоров, которые раскачивались и кричали посреди площади.

- Их здесь не меньше сотни, а то и больше! - воскликнула удивленная Мириамель. Лицо Динивана было нахмуренным и озабоченным.

Из толпы в танцоров летели оскорбления, камни и грязь, но некоторые смотрели на кривляющихся внимательно и даже со страхом, как на зверя, к которому страшно повернуться спиной.

- Слишком поздно для раскаяния! - кричал один из танцоров, отделившись от своих товарищей, чтобы скакать вверх и вниз, как мячик, перед глазами первого ряда зрителей. Толпа откатилась назад, как от заразы. - Слишком поздно, - кричал он. Лицо его, лицо молодого человека с едва пробивающейся бородкой, расплылось в торжествующей улыбке. - Слишком поздно! Сны сказали нам это! Грядет Господин наш!

Другая одетая в белое фигура взобралась на камень в середине площади, призвав к молчанию своих товарищей. Зрители зашушукались, когда она откинула просторный капюшон, обнажив золотистые волосы. Женщина могла бы быть хорошенькой, если бы не выпученные глаза, обведеннные белым, и не широкая застывшая ухмылка.

- Грядет пожар! - закричала она. Остальные танцоры запрыгали и заорали, затем притихли. Некоторые в толпе зрителей крикнули что-то оскорбительное, но сразу замолкли, когда она устремила на них свой горящий взор. - Не думайте, что вас это не коснется, - сказала она, и в неожиданно наступившей тишине слова ее прозвучали очень четко. - Огонь настигнет каждого - снег и лед, которые ознаменуют Великую Перемену. Господин наш не пощадит никого, кто не подготовился к приходу его.

- Ты святотатствуешь против нашего истинного Спасителя, ты, дьявольское отродье! - воскликнул Диниван, привстав в стременах. - Ты лжешь этим людям!

Несколько человек в толпе повторили его слова, и поднялся общий ропот. Женщина в белом повернулась и сделала знак кому-то из своих, стоявших рядом. Несколько сектантов стояли па коленях у ее ног как бы в молитве. Один из них поднялся и пошел через площадь, а она величественно стояла на камне, устремив свой сумасшедший взгляд на погружающееся в сумерки небо. Он возвратился через минуту, неся один из факелов, снятый со стены. Она взяла этот факел и подняла его над головой.

- Кто такой этот Узирис Эйдон? - закричала она. - Просто маленький человечек на маленьком деревце. Кто такие короли и королевы, что правят людьми? Всего лишь обезьяны, возвысившиеся над ними. Господин наш сбросит все, что попадется на глаза ему, и величественно вознесется над всеми океанами и землями Светлого Арда! Грядет Король Бурь! Он несет с собой лед, чтобы заморозить сердца, оглушительный гром и очищающий огонь!

Она бросила факел к своим ногам. Яркое пламя охватило камень. Некоторые танцоры пронзительно закричали, когда загорелись их одежды. Толпа отшатнулась, потрясенная: стена огня пахнула на людей жаром.

- Элисия, Матерь Божия! - воскликнул Диниван в ужасе.

- Так оно и будет! - кричала женщина, хотя пламя охватило ее одеяние и добралось до волос, окружив ее голову огнем и дымом. Она все еще улыбалась потерянной, проклятой улыбкой. - Он говорит с нами во сне! Грядет расплата!

Пламя взвивалось все выше, скрывая женщину, но ее последние слова звучали снова и снова:

- Грядет наш Господин! Грядет Господин наш!

Мириамель перегнулась через шею лошади, удерживая тошноту. Диниван проехал вперед и сошел с лошади, чтобы помочь пострадавшим в давке при отступлении толпы. Принцесса выпрямилась, пытаясь отдышаться.

Забыв о ее присутствии, Кадрах смотрел на сцену самосожжения, которая развернулась перед ними. Его лицо, алое в пляшущем пламени, было исполнено печали и в то же время ожидания, как будто произошло нечто важное и ужасное, чего опасались так долго, что само ожидание стало страшнее страха.

8 ПУТЬ ПО ГОРЕ СИККИХОК

- Куда мы направляемся, Бинабик? - Саймон протянул покрасневшие руки к огню. От его рукавиц, лежавших рядом на стволе поваленной ели, шел пар. Бинабик поднял голову от свитка, который они с Ситки внимательно изучали.

- Пока вниз по горам. Потом наступает необходимость иметь указания. А теперь позволяй мне продолжить поиски этих указаний, пожалуйста.

Саймон подавил неподобающее мужчине желание показать язык, но его не особенно задел резкий ответ тролля. У него было хорошее настроение.

Силы Саймона возвращались. Каждый из двух дней, проведенных в нелегком пути с Минтахока, главной горы Толльфельса, прибавлял бодрости. И вот они уже покинули Минтахок и перешли с него на склон его брата Сиккихока. Сегодня вечером и первый раз у Саймона не было желания просто рухнуть и заснуть, пока отряд разбивал лагерь. Вместе с другими он собирал хворост для костра, затем помог выгрести снег из пещеры, где они собирались провести ночь. Было приятно снова стать самим собой. Шрам на щеке еще болел, но боль была какой-то тихой. Она только не давала ему забыть о прошлом.

Он понимал, что кровь дракона изменила его. Не волшебным образом, как в одной из сказок Шема-Конюха: он не научился понимать язык зверей или видеть на сотню лиг. Ну, не совсем так. Когда сегодня снег прекратился на миг, белые долины Белой пустыни вдруг стали видны очень четко: они казались близкими, как складки на одеяле, но при этом простирались далеко - до темного пятна Альдхортского леса. В какой-то момент, когда он замер как статуя, несмотря на обжигающий ветер, он почувствовал в себе действительно магическую способность провидеть. Как в те дни, когда он взбирался на Башню Зеленого ангела, чтобы увидеть Эркинланд, простирающийся под ним подобно ковру, и когда ему казалось, что он может изменить мир, просто протянув к нему руку.

Но все это не имело отношения к дракону. В ожидании, когда высохнут рукавицы, он предавался размышлениям. Глядя на Бинабика и Ситки, он видел, как они касаются друг друга даже без прикосновении, замечал их долгие беседы меж собой, заключенные в одном мимолетном взгляде. Саймон понял, что его чувства, его воззрения сильно изменились после урмсхеймских дней. Связь между людьми и событиями стала более очевидной: все они оказывались частями большой мозаичной картины, как, например, Бинабик и Ситки. Они было поглощены друг другом, но в то же время их мир, мир для двоих, был переплетен с другими мирами - с миром Саймона, с миром их собственного народа, с миром принца Джошуа и Джулой… Просто поразительно, думал Саймон, как все является частью чего-то другого! Хоть мир и столь обширен, что не поддается осмыслению, каждая малейшая частичка жизни в нем борется за существование, и каждая частичка важна.

Вот чему научила его драконья кровь, пожалуй. Он не велик, напротив, он, в сущности, очень мал. В то же время он полон значения, так же как любое пятнышко света на темном небе может оказаться звездой, ведущей мореплавателя к спасению, или звездой, которая светит одинокому ребенку…

Саймон тряхнул головой и подул на закоченевшие пальцы. Мысли его бежали, кувыркаясь, как мыши в незапертом чулане. Он снова пощупал рукавицы, но они еще не высохли. Он засунул руки под мышки и придвинулся к огню.

- Ты очень точно уверен, что Джулой говаривала: Скала прощания, Саймон? - спросил Бинабик. - Я две ночи погружаюсь в чтение свитков Укекука, но такого не обнаруживал.

- Я тебе передал все, что она сказала, - Саймон выглянул из пещеры, чтобы посмотреть на привязанных баранов, которые жались друг к другу и были похожи на живой сугроб. - Я же помню. Она передавала все через маленькую девочку, которую мы спасли, через Лилит. Вот что она сказала: "Иди к Скале прощания. Это единственное место для спасения от надвигающейся бури, по крайней мере на время".

Бинабик озадаченно поджал губы и быстро сказал что-то Ситки по-канукски. Она серьезно кивнула.

- Я не питаю сомнений в тебе, Саймон. Мы имели много совместных переживательств. И я не могу питать сомнений в Джулой, которая самая мудрая из всех знаемых мной. Но я не нахожу понимания. - Он указал своей маленькой рукой на расстеленный перед ним пергамент. - Имеет возможность предположение, что я взял не те свитки.

- Ты слишком много думаешь, человечек, - отозвался Слудиг с другого конца пещеры. - Мы с Хейстеном показываем твоим друзьям, как играть в "Завоевателя". С вашими тролльскими камешками выходит не хуже, чем с настоящими костями. Иди поиграй, отвлекись ненадолго.

Бинабик поднял голову и улыбнулся, помахав Слудигу рукой.

- Не имеешь желания пойти играть, Саймон? Это было бы очень лучше, чем рассматривать мои тщетные усилия.

- Я тоже все время думаю, - сказал Саймон. - Об Урмсхейме, об Игьярике и обо всем случившемся.

- Да, происхаживалось иначе, чем среди мечтаний твоей юности? - спросил Бинабик, снова погружаясь в изучение свитка. - Не имеет похожести на старые баллады, где поют о драконах. Но твои действования, Саймон, были с достоинством любого Камариса или Таллистро.

Саймон зарделся от удовольствия.

- Не знаю. Какая там храбрость! То есть, я хочу сказать, что же еще я мог сделать? Но я не об этом думаю. Я думал о драконьей крови. Дело не только в этом, - он указал на шрам и белую прядь в волосах. Бинабик не поднял головы, чтобы проследить за его жестом, Ситки, однако, взглянула. Она смущенно улыбнулась, ее темные узкие глаза остановились на нем, как на дружелюбном, но, возможно, небезопасном звере. Она тут же поднялась и отошла. - Я стал по-другому думать обо всем, - продолжал Саймон, провожая ее взглядом. - Все время, пока ты сидел пленником в этой яме, я думал и видел сны.

- Ну, и к чему приводило твое думанье? - спросил Бинабик.

- Трудно сказать. О мире и о том, как он стар. И как он мал. Даже сам Король Бурь мал, вообще-то говоря.

Бинабик изучающе посмотрел на него. Карие глаза тролля были серьезны.

- Имеет возможность, что он не очень велик в подзвездном мире, Саймон, - и гора тоже очень маленькая в сравнительности с целым миром. Но гора. очень больше нас, и если она на нас обрушивается, мы будем очень маленькие в очень большой яме. Саймон нетерпеливо замахал руками:

- Знаю, знаю. Я не говорю, что мне не страшно. Просто… просто это трудно объяснить, - он отчаянно пытался найти подходящие слова. - Как будто драконья кровь обучила меня иному языку, научила меня видеть все вокруг иначе, мне кажется. Ну как объяснить другой язык?

Бинабик начал отвечать, потом запнулся, уставившись поверх плеча Саймона. Встревоженный, Саймон обернулся, но увидел лишь нависший камень пещеры и кусок Серого в белую крапинку неба.

- Что случилось? Ты не заболел, Бинабик?

- Я нахожу понимание, - сказал тролль просто. - Я все время чувствовал какую-то очень знакомость. Но была запутанность с языками. Видишь ли, дело в переводе. - Он вскочил и бросился к своему мешку. Некоторые из троллей подняли головы. Один хотел что-то сказать, но промолчал, увидев сосредоточенное выражение лица Бинабика. Через несколько мгновений маленький человек вернулся с новой охапкой свитков.

- Что с тобой происходит? - спросил Саймон.

- Я говариваю про язык - про разные языки. Ты сказывал: Скала прощания.

- Это то, что сказала мне Джулой, - ответил он, оправдываясь.

- Вне сомнительности, но свитки Укекука имеют совсем другой язык. Не такой, как беседуем ты и я. Одни перекопированы с наббанайских манускриптов, еще другие имеют канукский язык, а совсем третьи - язык ситхи. И я предпринимал розыски Скалы прощания, а ситхи именовывают это место - Расставальный камень. Нет большой разницы, но очень препятствует нахождению требованного. Теперь имей ожидание.

Он начал быстро просматривать свитки, губы его двигались, следуя за движением короткого пальца по строчкам. Ситки возвратилась с двумя плошками супа. Одну она поставила около Бинабика, который был настолько поглощен своим занятием, что лишь кивнул в знак благодарности. Вторую плошку она предложила Саймону. Не зная, что еще следует сделать, он поклонился и взял ее.

- Спасибо, - сказал он, не зная, назвать ли ее по имени.

Ситкинамук начала было что-то говорить в ответ, но остановилась, как будто не в состоянии вспомнить положенных слов. Мгновение они с Саймоном смотрели друг на друга - назревающей дружбе мешала неспособность свободно разговаривать. Наконец Ситки поклонилась в ответ и прижалась к Бинабику, задав ему какой-то тихий вопрос.

- Чаш, - ответил он, - это верно. - Потом он помолчал, продолжая поиски. - Хо-хо! - вскричал он, наконец, хлопая себя по затянутой в кожу ляжке. - Вот и ответ. Мы его находили!

- Ну что? - Саймон наклонился к нему. Свиток был покрыт странными знаками, маленькими рисунками, похожими на птичьи лапки и следы улиток. Бинабик указывал на один из символов - квадрат с закругленными углами, полный точек и черточек.

- Сесуадра, - выдохнул он, протяжно произнося слово, как будто любуясь тонкой материей. - Сесуадра - Расставальный камень. А Джулой называла ее Скала прощания. Я очень думаю, что это ситхская штука.

- Но что это такое? - спросил Саймон, глядя на руны и не в силах понять их смысла, хотя понимал написанное на вестерлинге.

Бинабик посмотрел на свиток, прищурившись.

- Это таковое место, говорится здесь, где расторгали союз между зидайя и хикедайя, что означивает между ситхи и норнами, когда они имели конфликт, и потом оба народа делали выбирание своей дороги. Это место очень большой силы, но и большой печали.

- Но где оно? Как мы можем туда добраться, не зная, где оно?

- Оно местополагалось в Энки э-Шаосай, летнем городе ситхи.

- Джирики рассказывал мне о нем, - сказал Саймон, вдруг загоревшись. - Он мне его показывал в зеркале. В том, которое он мне дал. Может быть, мы там его найдем! - Он порылся в рюкзаке, разыскивая дар Джирики.

- Нет обязательности, Саймон, нет обязательности! - засмеялся Бинабик. - Я был бы полный болван и самый жалкий ученик Укекука, если бы не имея знания Энки э-Шаосай. Он был одним из Девяти городов, великих красотой и великих знанием.

- Так ты знаешь, где находится Скала прощания?

- Энки э-Шаосай местополагался на юго-восточной оконечности великого Альдхортского леса. Это означивает, что он не находится вблизи. Много недель будут проходить в дороге. Город стоял на очень дальней стороне леса, над плоскими землями Верхних Тритингов. - Лицо его просветлело. - Теперь мы имеем знание, куда пойти. Это благоприятно. Сесуадра, - он снова задумчиво, со смаком произнес это слово. - Я ее никогда не видывал, но слова Укекука вспоминаются. Это странное и мрачное место, так говаривает легенда.

- Не понимаю, почему Джулой его выбрала? - сказал Саймон.

- С вероятностью, она не имела возможности выбирать. - Бинабик принялся за свой остывший суп.

***

Баранам, естественно, не нравилось, что Кантака идет за ними следом. Даже через несколько дней пути их все еще беспокоил волчий запах, поэтому Бинабику приходилось ехать впереди. Кантака ловко выбирала путь по крутым узким тропам, наездники верхом на баранах следовали за ней, тихонько переговариваясь или напевая. Они не повышали голоса, чтобы не разбудить Макухою, богиню снежных обвалов. Саймон, Хейстен и Слудиг замыкали колонну, стараясь ступать в колеи, оставленные баранами, чтобы не зачерпнуть снег в тщательно промасленные сапоги.

Там, где Минтахок закруглялся, как согбенная годами спина старика, Сиккихок, напротив, состоял из сплошных углов и крутых склонов. Тропинки троллей то приникали к самой спине горы, то выдавались далеко вперед, чтобы обвить обледеневшие каменные колонны, то терялись в тени самой горы, следуя внутреннему абрису вертикальной расселины, падающей далеко вниз, под тропинку - в снежную дымку внизу.

Час за часом, ковыляя вниз по этим узким дорожкам, постоянно вытирая тающий на ресницах снег, Саймон ловил себя на том, что молит Бога о скорейшем окончании спуска. Возвратятся к нему силы или нет, но он не создан для этой горной жизни. От разреженного воздуха болели легкие, а ноги делались тяжелыми и слабыми, как намокшие буханки хлеба. Когда он пытался заснуть в конце дня, мышцы гудели от напряжения.

Сама высота, на которой они находились, вызывала в нем чувство тревоги. Он всегда считал себя бесстрашным скалолазом, но это было до того, как он оставил Хейхолт и отправился бродить по белу свету. Теперь он обнаружил, что ему гораздо легче идти, уставившись на задники коричневых сапог Слудига, чем оглядываясь вокруг. Когда его взгляд отклонялся и падал на нависающие над ними каменные громады или на зияющие пустоты под ними, ему было трудно представить себе ровную поверхность. Где-то, напоминал он себе, существуют места, где можно повернуть в любую сторону, не рискуя сломать шею в бездонной пропасти. Когда-то он жил в таком месте - значит, они все еще есть на земле. Где-то лига за лигой стелется ровным ковром земля, которая ждет Саймона.

На более широком уступе они остановились на отдых. Саймон помог Хейстену снять рюкзак и увидел, как тот рухнул на мокрый камень, дыша так тяжело, что скоро оказался в облаке пара от собственного дыхания. Хейстен на минуту сбросил капюшон, но вздрогнул от сильных порывов ледяного ветра и снова поспешно натянул его. Кристаллики льда сверкали в его темной бороде.

- Ну и стужа, парень, - сказал он. - Зверская. - Внезапно он показался старым.

- У тебя есть семья, Хейстен? - спросил Саймон.

Стражник помолчал минуту, застигнутый врасплох, потом засмеялся:

- Да вроде бы. У меня есть женщина, жена, но детишек нет. Первый помер, а больше не было. Да я ее с зимы и не видел. - Он покачал головой. - Она, однако, должно быть спаслась - к своим подалась, в Хевеншир: в Наглимунде уж слишком неспокойно, я ей сказал. - Он снова покачал головой. - Да-а, если эта Твоя колдунья права, войну мы проиграли и принц Джошуа пропал.

- Но Джулой сказала, что он спасся, - поспешил заверить его Саймон.

- Это хорошо бы.

Они посидели молча, прислушиваясь к вою ветра в скалах.

Саймон взглянул на меч Торн, который лежал поверх рюкзака Хейстена и тускло мерцал, усыпанный тающими снежинками.

- Тебе не слишком тяжелонести меч? Я могу немного понести его.

Хейстен изучающе посмотрел на него и улыбнулся:

- Пожалуйста, дружище Саймон. Тебе подобает нести меч теперь, когда у тебя борода пробивается. Только мечом-то его не назовешь, если ты понимаешь, про что я.

- Я знаю. Я знаю, как он меняется. - Он вспомнил ощущение этого меча в своих руках: сначала холодный и тяжелый, как наковальня, потом, когда он стоял наготове на самом краю скалы, упершись взглядом в молочно-голубые глаза дракона, меч вдруг стал легким, как березовый кол. Блестящее лезвие вдруг стало одушевленным, казалось, оно дышит. - Он как будто оживает. Как зверь, что ли. Сейчас тебе тяжело его тащить?

Хейстен отрицательно покачал головой.

- Нет, парень. Он, вроде, хочет идти туда же, куда и мы. Может, думает, мы несем его домой.

Саймон улыбнулся тому, что они говорят о мече, как будто это собака или конь. И все же в Торне чувствовалось какое-то напряжение, как бывает у паука в паутине или у рыбы, которая зависла над речным дном. Он снова взглянул на меч. Если он и живой, то часть дикой природы. Его чернота поглощает свет, оставляя лишь легкий отсвет: сверкающие крошки в бороде скупца. Дикая вещь - темная вещь.

- Ему с нами по пути, - сказал Саймон, потом задумался. - Но мы не домой идем, по крайней мере не ко мне домой.

***

Лежа ночью в узенькой пещере - не более чем трещинка на мускулистой каменной спине Сиккихока - Саймон видел во сне гобелен. Это был подвижный гобелен, висящий на абсолютно черной стене. На нем, как на картинах в часовне Хейхолта, было огромное дерево, уходящее в небеса. Дерево было белым и гладким, как хачский мрамор. Принц Джошуа висел на нем головой вниз, как Узирис Эйдон в своих мучениях.

Перед Джошуа стояла неясная фигура, вбивающая в него гвозди огромным серым молотком. Джошуа ничего не говорил и не вскрикивал, но его друзья, стоявшие вокруг, стонали. Глаза принца были широко раскрыты в безмолвном страдании, как на лице Узириса, вырезанного из дерева, который висел на стене в доме его детства.

Саймон не в силах был больше смотреть. Он бросился в изображение на гобелене и побежал к неясной фигуре. Пока он бежал, в руке его оказалась какая-то тяжесть. Он поднял руку в замахе, но таинственное существо вытянулось и схватило Саймона за руку, пытаясь вырвать оружие - черный молоток, который отличался от серого лишь цветом.

"Это лучше", - сказало существо. Оно подняло молоток черного дерева и снова стало вбивать гвозди. На этот раз Джошуа вскрикивал от каждого удара. Он кричал и кричал…

…Саймон пробудился, дрожа всем телом, в полной тьме. Вокруг слышалось затрудненное дыхание спутников, смешанное со стенаниями ветра в горных теснинах вокруг пещеры. Ему хотелось разбудить Бинабика, или Хейстена, или Слудига - любого, кто смог бы поговорить с ним на его родном языке, но он не мог найти их в потемках, и, кроме того, даже сквозь страх он знал, что нельзя пугать других.

Он снова лег, прислушиваясь к завыванию ветра. Ему страшно было заснуть, он боялся снова услышать эти вопли. Он попытался хоть что-то различить в темноте, чтобы убедиться, что глаза его открыты, но не смог.

Совсем перед рассветом усталость взяла верх над его встревоженным мозгом, и он наконец заснул. Если ему и снились новые сны, он не помнил их при пробуждении.

***

Еще три дня они брели по узким тропам, от которых замирало сердце, прежде чем покинули вершины Сиккихока. На боковых склонах им не нужно было держаться друг за другом, а когда они оказались на широкой площадке усеянного снегом гранита, они отметили это радостное событие. Оно пришлось на редкий час, когда светило вечернее солнце. Свет пробивался через паутину облаков, а ветер из хищного вдруг превратился в игривый.

Бинабик верхом на Кантаке проехал вперед разведать местность, затем отпустил волчицу поохотиться. Она в мгновение ока исчезла за грудой камней, окутанных белым покровом. Бинабик вернулся к остальным с широкой улыбкой на лице.

- Большая приятность есть в покидании скал на короткое время, - сказал он, усаживаясь радом с Саймоном, который снял сапоги и потирал ноги, пытаясь восстановить кровообращение в побелевших пальцах. - Нет полной возможности думать о полезном, только как не упасть, если едешь по таким узким и опасным тропам.

- Или когда идешь по ним, - сказал Саймон, критически разглядывая свои ноги.

- Или идешь, - согласился Бинабик. - Я немедленно буду возвращаться обратно. - Маленький человек встал и перешагнул через круглый камень, направляясь к троллям, сидевшим кружком и передававшим из рук в руки бурдюк с горячительным напитком. Некоторые из них сняли куртки и подставили голые торсы жидким солнечным лучам. На их смуглой коже были изображены птицы, медведи и извивающиеся рыбы. Баранов расседлали и пустили пастись на жалкой растительности, которую они разыскивали среди камней: мох и пучки жесткой травы, чудом выросшей в каменных расселинах. Одному из троллей поручили пасти баранов, что его явно огорчало. Он тыкал своим крючковатым посохом в землю, наблюдая, как бурдюк перемещается по кругу. Один из его приятелей, смеясь, обратил внимание остальных на его страдальческий вид и, сжалившись, направился к нему с бурдюком.

Бинабик подошел к Ситки, которая сидела с другими охотницами. Он наклонился к ней, чтобы что-то сказать, и потерся щекой об ее щеку. Она засмеялась, оттолкнув его, но покраснела. Наблюдая за ними, Саймон почувствовал, как в нем шевельнулась зависть к счастью друга, но он подавил в себе это недостойное чувство. Когда-нибудь, возможно, и он найдет кого-то. Он с грустью подумал о принцессе Мириамель, которая была, конечно, недосягаема для кухонного мальчишки. Тем не менее, она была ведь просто девушкой, такой же как те, с которыми он так часто болтал в Хейхолте в те необычайно далекие времена. Когда они с Мириамелью стояли рядом на ступенях Да'ай Чикиза или перед великаном, между ними не было различий. Они были друзьями, равными перед лицом опасности.

Но я тогда не знал, как высоко она стоит надо мной. А теперь знаю - в этом вся разница. Но почему? Разве я стал другим? А она? В сущности, нет. И она меня поцеловала! И это случилось после того, как она снова стала принцессой!

Им овладело странное смешанное чувство подъема и безнадежности одновременно. И кто может сказать, что верно, а что нет? Порядок вещей в мире, кажется, изменяется, а где записано, что герой кухонный работник не смеет гордо стоять перед принцессой, да еще будучи в состоянии войны с ее отцом-королем?

Он погрузился в сладкие мечты, как бывало раньше, в Хейхолте. Саймон представил себе, как он вступает в город героем, под ним горделивый конь, меч Торн несут перед ним, как на портрете сира Камариса, который он однажды видел. И где-то, он точно это знал, Мириамель наблюдает за происходящим и восхищается. Полет мечты вдруг оборвался: в какой же город он может так победоносно вступить? Наглимунд, как сообщила Джулой, пал; Хейхолт, родной замок Саймона, закрыт для него. И меч Торн не более принадлежит ему, чем сам Саймон является сиром Камарисом, самым знаменитым владельцем клинка, и, самое главное, решил он, глядя на свои стертые ноги, у него и коня-то никакого нет.

- Вот, друг мой Саймон, - сказал Бинабик, прерывая его печальные размышления, - я разыскивал для тебя глоток охотничьего напитка, - он протянул Саймону бурдюк меньшего размера, чем тот, что ходил по кругу.

- Я уже пробовал, - сказал Саймон, подозрительно принюхиваясь. - На вкус это было… как Хейстен выразился, вроде лошадиной мочи. Боюсь, что я согласен с ним.

- Аха, но Хейстен, имею уверенность, изменял свое мнение о канканге, - Бинабик хмыкнул, кивнув головой в сторону веселого круга. Эркинландер и Слудиг уже примкнули к троллям; а Хейстен в этот момент прикладывался к бурдюку. - Но это не канканг, - заметил Бинабик, вручая Саймону бурдюк. - Это охотничий напиток. Мужчины у нас не имеют разрешения выпивать его, только если они хотят применивать его для медицинских целей. Его выпивают только наши охотницы, если они не могут иметь сновидения всю ночь, на очень большом расстоянии от родных пещер. Он оказывает превеликую помощь при уставании, болях в ногах и прочих таких заболеваниях.

- Да я себя хорошо чувствую, - заметил Саймон, разглядывая бурдюк с большим сомнением.

- А я не потому делаю такое предложение. - Бинабика раздражали эти пререкания. - Имея понимание: очень редко мужчина может получать этот напиток. Мы имеем празднование, что наше изобильное опасностями путешествие завершалось без потерь и ран. Мы имеем радость от вида частицы солнца. Кроме того, это одно такое подарение. Ситкинамук просит тебя принять его.

Саймон взглянул на девушку, которая, смеясь, болтала с остальными охотницами. Она улыбнулась ему и подняла вверх копье как бы в знак приветствия.

- Извини, - сказал он, - я сначала не понял. - Он поднял бурдюк и отхлебнул. Сладкая маслянистая жидкость скользнула в горло. Он закашлялся, но через миг ощутил приятное тепло в желудке. Он сделал еще глоток, задержав напиток во рту, чтобы определить его вкус.

- Из чего он? - спросил Саймон.

- Из ягод с верхних лугов Озера голубой глины, куда ведут направление мои соплеменники. Из ягод и зубов.

Саймону показалось, что он ослышался.

- Ягод и чего?

- Зубов. - Бинабик улыбнулся, обнажив свои, желтые. - Зубов снежного медведя, растертых в порошок, разумеется. Это для силы и неслышной походки во время охоты.

- Из зубов… - Саймон, помня, что это подарок, воздержался от дальнейшего комментария. Ну что особенного в зубах, в конце концов? У него самого их полный рот. Напиток на вкус был совсем неплох и вызвал приятное ощущение в желудке. Он бережно поднял бурдюк и сделал последний глоток. - Ягоды и зубы, - сказал он, возвращая кожаный сосуд. - Очень хорошо. Как по-канукски "спасибо"?

Бинабик сказал ему.

- Гьоп! - крикнул Саймон Ситки, которая улыбнулась и кивнула, а ее подруги снова звонко рассмеялись, пряча лица в мех капюшонов.

Некоторое время Саймон и Бинабик молча сидели рядом, наслаждаясь теплом. Саймон чувствовал, как охотничий напиток приятно растекается по его жилам, делая дружелюбными даже лихие нижние склоны Сиккихока, по которым им еще предстояло спускаться. Гора внизу казалась лоскутным одеялом, составленным из неровно засыпанных снегом возвышенностей, переходящих внизу в плоское, утыканное деревьями однообразное пустынное пространство.

Внимание Саймона привлекла гора Намьет - одна из сестер Сиккихока, которая в ярком свете солнечного дня, казалось, находилась всего на расстоянии брошенного камня. Складки горы были покрыты длинными вертикальными лиловыми тенями. Белоснежная вершина сверкала на солнце.

- Тролли и там живут? - спросил он.

Бинабик поднял голову и кивнул.

- Намьет тоже принадлежит к Йиканукским горам. Минтахок, Чугик, Тутусик, Ринсенатук, Сиккихок и Намьет, Ямок и Хуудика - Серые Сестры, это все страна троллей. Ямок, что значит Маленький Нос, - место, где умерщвлялись мои родители. Вон она, там, за Намьетом, видишь?

- Как они умерли?

- Драконий снег - как мы это называем на Крыше Мира - это снег, который намерзает на вершине, а потом обваливается без всякого предупреждения. Как смыкаются драконьи челюсти, что тебе известно.

Саймон поскреб землю камнем, потом поднял голову, прищурившись на неясное очертание Ямока на востоке.

- Ты плакал?

- С несомненностью. Но я находил для этого тайник. А ты… да нет, ты же не имел знакомства со своими родителями, правда?

- Нет, мне о них рассказывал только доктор Моргенс. Немного. Мой отец был рыбаком, а мать горничной.

Бинабик улыбнулся.

- Бедные, но достойные предки. Нельзя желать очень больше! Хорошее начало. Кто бы имел желание порождаться в королевской династии? Как питать надежду на нахождение истины, если проживающие кругом только кланяются и становятся па колени.

Саймон подумал о Мириамели и о невесте самого Бинабика, но ничего не сказал.

Чуть позже тролль протянул руку, придвинул свой заплечный мешок, порылся в нем и вытащил кожаный мешочек, в котором что-то позванивало.

- Мои кости, - сказал он, осторожно высыпав их на камень. - Посмотрим, не стали ли они более верными путеводителями для нас, чем последний раз, когда мы к ним обращались.

Он начал тихонько напевать себе под нос, собрав их в ладони. В течение нескольких мгновений тролль держал кости перед собой, глаза его были закрыты, он сосредоточился и бубнил какую-то песню. Наконец, он бросил их на землю. Саймон не мог рассмотреть никакого определенного рисунка в их беспорядочном расположении.

- Круг камней, - сказал Бинабик так же спокойно, как если бы это было написано на гладкой желтой поверхности костей. - Это, можно так сказать, то, где мы находимся. Это означает, я полагаю, собрание для совета. Мы ищем мудрости, помощи в своих исканиях.

- Кости, к которым ты обращаешься за помощью, сообщают тебе, что ты нуждаешься в помощи, - проворчал Саймон. - Ну и колдовство.

- Молчи, глупый низоземец, - сказал Бинабик нарочито строго. - Эти кости говорят очень больше, чем ты в состоянии понимать. Нет элементарности в их прочтении. - Он снова затянул какую-то мелодию и бросил еще раз. - Факел у входа в пещеру, - сказал он и сразу же снова бросил, не дав объяснения. Он нахмурился и закусил губу, рассматривая узор. - Черная расщелина. Я только второй раз вижу такой расклад, и оба раза, когда мы вместе. Это какой-то дурной знак.

- Пожалуйста, объясни, - сказал Саймон. Он снова натянул сапоги, пошевелил в них пальцами.

- Второй разброс Факел у входа в пещеру означивает, что мы должны искать преимущества в том месте, куда направляемся, - в Сесуадре, как я понимаю, у Скалы прощания, о которой говаривала Джулой. В этом нет той значительности, что будет удача. Просто там мы будем иметь шанс на преимущество. Черная расщелина - последний разброс, о котором я тебе уже говорил. Именно третьего броска следует бояться, по крайней мере он имеет должность нас настораживать. Черная расщелина - странный, редко выпадающий узор, который может означать предательство или нечто, надвигающееся извне… - Он внезапно оборвал объяснения, отсутствующим взглядом посмотрел на кости и сгреб их обратно в мешок.

- Так что это все значит?

- Ах, друг мой Саймон, - вздохнул тролль, - кости не просто отвечают на вопросы, даже в лучшие времена. А в такие фозные дни, как мы имеем теперь, очень трудно иметь понимание. Я должен долго обдумывать эти броски. Может быть, мне придется спеть некоторую иную песню, и снова бросить. Впервые за долгое время не выпал Темный путь, но я не думаю, что наша дорога перестанет быть неясной. В этом-то и заключается опасность, если ожидать простые ответы на вопросы от этих костей.

Саймон поднялся.

- Я не понимаю многого из того, что ты говоришь, но я хотел бы иметь несколько простых ответов. Насколько было бы легче!

Бинабик улыбнулся, видя, что подходит один из его соплеменников.

- Простые ответы на вопросы жизни. Это было бы волшебство, которое очень лучше всего, что я видывал.

Подошедший тролль, коренастый, с клочковатой бородкой пастух, которого Бинабик представил как Сненека, бросил на Саймона недоверчивый взгляд, как будто самый его рост был вызовом цивилизованному поведению. Он возбужденно поговорил с Бинабиком по-канукски, затем отошел. Бинабик вскочил и свистнул Кантаку.

- Сненек говаривал, что бараны питают беспокойство, - объяснил Бинабик. - Он хотел узнавать, где местополагается Кантака. Возможно, она внушает им тревогу. - В то же мгновение серая фигура волчицы показалась на выступе недалеко от них. Она вопросительно склонила набок голову. - Нет, она с подветренной стороны от нас. - Он покачал головой. - Если бараны питают беспокойство, то Кантака не виноватая. Это не ее запах. - Кантака спрыгнула с каменной насыпи и через несколько мгновений была уже около хозяина, толкая его в ребра своей огромной широколобой головой.

- Она и сама питает тревогу, - сказал Бинабик. Он стал на колени, чтобы почесать ей брюхо, и руки его по плечи погрузились в ее густой мех. Кантака действительно была насторожена, она лишь на миг замерла от ласки, но тут же подняла нос и стала принюхиваться к ветру. Уши ее трепыхались, как крылья птицы, готовой взлететь. Она издала глухой рык, прежде чем снова ткнуть Бинабика мордой. - А, - сказал он, - по-видимому, снежный медведь. Это, наверное, голодное время для них. Мы имеем целесообразность спускаться ниже: там будет безопаснее, подальше от вершины горы.

Он окликнул Сненека и остальных. Они начали снимать лагерь, седлать баранов и убирать бурдюки и мешки с провизией.

Подошли Слудиг и Хейстен.

- Ну что, парень, - обратился Хейстен к Саймону, - снова ноги в сапоги? Теперь ты знаешь, что значит быть солдатом. Марш, марш, марш, пока не закоченеют ноги, а легкие не станут как тряпки.

- Я никогда не мечтал о пехоте, - ответил Саймон, взваливая рюкзак на плечи.

***

Приветливая погода долго не продержалась. К тому времени, как они разбили лагерь на ночь у края длинного плоского уступа, звезды уже исчезли. Единственными источниками Света под недружелюбным, сеющим снег небом были их походные костры.

С рассветом горизонт стал холодно-серым, казалось, он отражает цвет гранита под ногами. Путники осторожно спустились с уступа на узкие тропы, которые охватывали гору, извиваясь вдоль ее склонов крутыми зигзагами. К полудню они достигли еще одного относительно плоского места, где скопились огромные валуны, соскользнувшие с крутого откоса - очевидно, остатки древнего ледника. Ступать нужно было крайне осторожно, иногда приходилось прыгать с одного валуна на другой. Саймон, Хейстен и Слудиг замыкали шествие. Из-под их ног порой вылетали камни размером с кулак и скакали под откос, вызывая жалобное блеяние баранов и недовольные взгляды всадников. От такой дороги болели колени и щиколотки, и Саймону с друзьями пришлось обмотать сапоги тряпками, едва они одолели первую часть пути.

Вокруг порхал снег, не густой, а такой, чтобы только запорошить верхушки самых крупных камней и заполнить, как штукатуркой, трещины и пространства между маленькими камешками. Когда Саймон оглядывался на беспорядочный высокий склон, верхняя часть Сиккихока казалась ему огромной тенью, стоящей в дверном проеме.Его изумляло, что им удалось проделать такой большой путь, но вернув взгляд вперед, он падал духом, видя, какая длинная дорога им еще предстоит, прежде чем они достигнут сомнительных благ Белой пустыни, расстилавшейся внизу.

Хейстен заметил этот упадок духа и предложил Саймону украшенный лентами бурдюк - подарок троллей.

- До ровной земли еще два дня пути, парень, - заметил он, кисло улыбнувшись. - Хлебни.

Саймон согрелся глотком канканга, прежде чем передать его Слудигу. Белозубая улыбка на миг мелькнула в бороде риммерсмана, когда он поднес бурдюк ко рту.

- Хорошо, - сказал он. - Это не то, что обычный мед или даже южное вино, но все же лучше, чем ничего.

- Провалиться мне на этом месте, если это не так, - подтвердил Хейстен. Он взял бурдюк и, прежде чем вернуть его на пояс, сам сделал изрядный глоток… Голос стражника показался Саймону несколько севшим, и он сообразил, что Хейстен целый день прикладывался к бурдюку. А как еще могли они бороться с болью в ногах и непрестанно посыпающим их снегом? Уж лучше опьянение, чем постоянное ощущение подавленности.

Саймон прищурился от летевшего в лицо мокрого снега. Он различал подпрыгивающие фигуры троллей, едущих верхом прямо перед ним, но более дальние казались размытыми пятнами. Где-то впереди всех Бинабик и Кантака отыскивали наилучший путь в стороне от осыпи. Ветер доносил до Саймона гортанные выкрики наездников. Они звучали неразборчиво, но как-то успокаивающе.

Мимо пропрыгал камень и остановился недалеко впереди, звук его падения был заглушен завыванием ветра. Саймон подумал о том, что случится, если действительно огромный камень покатится на них с горы. Услышат ли они его за шумом стихии? Или он прихлопнет их, незамеченный, как ладонь прихлопывает муху, которая греется на солнышке, сидя на подоконнике? Он повернулся, чтобы посмотреть назад, мысленно представляя огромный, круглый, увеличивающийся в размере камень, который сокрушит все на своем пути.

Никакого громадного камня не было, но на верхнем склоне двигались какие-то силуэты. Он замер с раскрытым от удивления ртом, ощущая нереальность происходящего, предполагая, что какая-то снежная слепота вызывает эти видения, которые не могут быть настоящими, эти громадные тени, колеблющиеся в неясном свете. Проследив за взглядом Саймона, обращенным назад, Слудиг широко раскрыл глаза.

- Гюны! - закричал риммерсман. - Берегитесь гюнов! Великаны позади нас! - Внизу по склону один из троллеи отозвался на крики Слудига коротким возгласом.

Смутные вытянутые фигуры неслись вниз по усыпанному камнями склону. Потревоженные камни катились перед ними, проскакивали мимо Саймона и его товарищей, а кричащие тролли пытались повернуть баранов, чтобы встретить надвигающуюся опасность лицом к лицу. Упустив возможность внезапного нападения, гиганты оглашали воздух воплями, в которых звучал бессловесный вызов и которые казались способными сотрясти самое гору. Несколько громадных фигур вынырнули из тумана, размахивая дубинками, подобными суковатым стволам. Черные лица с оскаленными зубами казались бестелесно парящими в крутящемся снеге, но Саймон знал силу этих лохматых белых фигур… Он узнал лицо смерти за кожаными масками и беспощадные объятия широких жилистых конечностей, вдвое длиннее человеческих.

- Бинабик! - заорал Саймон. - Великаны!

Один из гюнов поднял валун и швырнул его под гору. Он ударялся и отскакивал, подпрыгивая, несся вниз, как неуправляемая телега. Проскочив мимо Саймона, он врезался в ряды троллей, стоявших с копьями наготове. Пронзительное, исполненное ужаса блеяние баранов, стоны раздавленных, умирающих наездников разнеслись по затянутому туманом склону. Саймон застыл, не в силах сдвинуться с места, когда перед ним возникла огромная фигура с занесенной'назад дубиной, похожей на наведенную катапульту. Когда черная полоса этой тени метнулась книзу, Саймон услышал свое имя, что-то отбросило его вбок, и он упал лицом вниз в снег между камнями.

Вмиг он был на ногах, пробираясь к рычащим, искаженным борьбой фигурам. Гюны нависали и исчезали - гигантские тени в кружащемся снегу.

В голове Саймона истерический, полный ужаса голос кричал, чтобы он бежал, спрятался, но голос был приглушен, как будто голова его была набита пером из подушки. Руки его были в крови, но он не знал, чьей. Он походя вытер их о рубашку, затем вытащил из ножен свой канукский кинжал. Рев наполнял все вокруг.

Несколько троллей, выставив вперед копья, гнали своих баранов вверх по склону. Их вопящая цель взмахнула своей лохматой рукой шириной с древесный ствол и выбила передних троллей из седел. Они покатились вниз окровавленной кучей и остались лежать бескостной массой в конце спуска, но их товарищи, ехавшие позади, сумели всадить копья в жертву, вызвав кашляющий, захлебывающийся рык атакованного гиганта.

Саймон рассмотрел Бинабика внизу на склоне. Он сошел с Кантаки и та бросилась в другую свалку. Бинабик заряжал дротиками свой полый посох. Саймон знал, что у дротиков ядовитые наконечники. Прежде чем Саймон успел сделать шаг к своему другу, еще одна фигура толкнула его, а затем свалилась к его ногам.

Это был Хейстен, упавший лицом вниз среди камней, а меч Торн был все еще приторочен к его рюкзаку. Пока Саймон смотрел на него, раздался такой громкий вопль, что туман в его голове сразу рассеялся: обернувшись, он увидел, что Слудиг отступает к нему, нанося удары перед собой длинным копьем, подарком троллей, а наступает на него великан, чьи жуткие вопли сотрясают небо. Его белый живот и руки утыканы алыми кровавыми пятнами, но Слудиг тоже в крови: его левую руку, кажется, окунули в бочку красной краски.

Саймон нагнулся и потряс Хейстена за плащ, но стражник был недвижим. Ухватившись за черный эфес, Саймон вытащил Торн из петли на рюкзаке Хейстена. Он был холоден, как иней, и тяжел, как конские доспехи. Проклиная все, исполненный ужаса и гнева, Саймон изо всех сил попытался поднять его, но даже не смог оторвать его от земли. Несмотря на все более отчаянные усилия, ему не удалось поднять эфес выше пояса.

- Узирис, где Ты? - воззвал он, отпустив клинок, который тут же свалился на землю, как кусок отвалившейся штукатурки. - Помоги же мне! Что толку в этом чертовом мече?!

Он сделал еще одну попытку, моля бога о помощи, но Торн неподвижно лежал на земле - оружие не по его силам.

- Саймон! - крикнул, задыхаясь, Слудиг. - Беги! Я… не могу…

Лохматая лапа великана размахнулась, и риммерсман отшатнулся, едва увернувшись. Он собрался еще раз крикнуть Саймону, но ему снова пришлось отпрыгнуть в сторону, чтобы избежать еще одного удара. Светлая борода и спутанные волосы северянина были забрызганы кровью, шлема на нем не было.

Саймон в отчаянии посмотрел вокруг. Взгляд его упал на копье троллей, валяющееся среди камней. Он подхватил его и обошел великана, глаза которого были устремлены на Слудига. Мохнатая спина великана предстала перед Саймоном, как белая стена. Вмиг, едва сознавая, что делает, Саймон изо всех сил вонзил копье в спутанный мех. Удар отозвался в его собственных руках сильной отдачей, даже зубы лязгнули, и на миг он обессиленно прижался к спине великана. Гюн запрокинул голову и испустил вопль, мотаясь из стороны в сторону, а Слудиг спереди колол его своим копьем. Саймон увидел, как риммер исчез, потом зверь нагнулся, содрогаясь, и прижал Слудига к земле.

Кашляя кровью, великан стоял над Слудигом, пытаясь нащупать свою дубину одной рукой и прижимая другую к окровавленному животу. С гневным криком, разъяренный тем, что это жуткое существо наносит удары по его друзьям даже в последние мгновения собственной жизни, Саймон ухватился за его шкуру одной рукой, а другой за древко копья, торчащего из спины великана, и стал карабкаться ему на спину.

Воняющее мокрым мехом, мускусом и тухлятиной, огромное, сотрясающееся от боли тело выпрямилось под ним. Огромные когтистые руки протянулись назад, пытаясь нащупать насекомое, взобравшееся на него. А Саймон уже вонзил свой канукский кинжал по рукоятку в шею великана, как раз под сведенные судорогой челюсти. Через мгновение он почувствовал, как толстые пальца схватили и сбросили его.

Наступил миг невесомости; небо превратилось в бешено крутящееся серо-бело-голубое облако. Потом Саймон врезался в землю.

***

Перед его глазами был круглый камень шириной в ладонь. Он не ощущал своего тела,.которое напоминало рыбу с удаленными костями. Он различал лишь слабый гул в ушах и тоненький писк, возможно, голоса. Камень лежал перед ним, круглый и твердый, неподвижный. Это был кусок серого гранита с белой полоской. Возможно, он лежит здесь с незапамятных времен, с того момента, когда само время было молодо. В нем нет ничего особенного - это просто кусочек земных костей, острые углы которого сгладили за долгие столетия ветры и дожди.

Саймон был не в силах пошевелиться, но он мог смотреть на неподвижный камешек, такой замечательно незаметный. Он долго лежал, разглядывая его, пока камень не начал светиться, отражая почти неуловимый розоватый свет заката.

***

За ним, наконец, пришли, когда Шедда, луна, появилась на небосводе. Ее бледный лик воззрился на землю сквозь дымку сумерек. Маленькие нежные руки подняли его и положили на одеяло. Он мягко покачивался, пока его несли вниз. Затем его посадили у яркого костра. Саймон наблюдал, как луна в небе возносится все выше. Бинабик подошел к нему и говорил что-то утешительное тихим голосом, но слова его казались чепухой. Пока ему перевязывали раны и накладывали холодные компрессы на голову, Бинабик напевал странные песни с постоянным повтором, затем дал ему выпить какой-то теплой жидкости, поддерживая его слабую голову, пока кислая жидкость стекала в горло.

Наверное, я умираю, думал Саймон. В этой мысли было какое-то успокоение. У него было впечатление, что душа уже отлетела, так мало связи ощущал он со своей плотью. Я бы хотел прежде всего выбраться из этих снегов. Я бы хотел добраться до дома…

Он подумал о том, что уже испытал подобный покой: в тот момент, когда стоял перед Игьяриком, когда казалось, что мир окутан полной тишиной, время стало безвременным, перед тем как он обрушил свой меч и прежде чем брызнула фонтаном черная кровь.

Но на этот раз меч не помог мне… Может, он потерял свои достоинства, покинув Урмсхейм? Или Торн так же непостоянен, как ветер, как погода?

Саймон вспомнил теплый день в Хейхолте, когда солнечные лучи проникали в кабинет доктора Моргенса, и лениво плавающие в воздухе пылинки светились, как блуждающие искорки.

Никогда не превращай в свой дом никакое место, сказал ему старик в тот день. Создай свой дом в себе самом. Ты найдешь там все необходимое, чтобы его обставить: память, надежных друзей, жажду знаний и тому подобное. И он всегда будет при тебе, куда бы ты ни отправился…

Это и есть смерть? думал Саймон. Это и значит идти домой? Ну, это не так уж и плохо.

Бинабик снова пел, и навевающая сон песня его была как журчание воды. Саймон предался ее течению.

***

Когда он проснулся на следующее утро, он не был уверен, что все еще жив. Те, что остались в живых, переменили место стоянки в то утро, и Саймона вместе с другими ранеными внесли в пещеру под нависшей скалой. Проснувшись, он увидел перед собой лишь отверстие, через которое можно различить серое небо. Только растрепанные черные птицы, парившие перед входом, убедили его, что он все еще среди живых. Птицы и еще боль во всем теле.

Он некоторое время лежал, изучая свои ушибы, сгибая и разгибая по одному суставы. Ему было больно, но с болью пришла способность двигаться. Все болело, но он был цел.

Через некоторое время к нему снова подошел Бинабик с одним из своих целительных напитков. Сам тролль не избежал ранений, о чем свидетельствовали рубцы на лице и шее. Бинабик выглядел серьезным, но он лишь бегло взглянул на раны Саймона.

- Нас посетили страшные потери, - сказал тролль. - Я не имел никакого желания это говорить, но… Хейстен погиб.

- Хейстен?! - Саймон сел, забыв на минуту свою боль. - Хейстен?

Ему показалось, что-то оборвалось у него внутри. Бинабик кивнул.

- И среди двух дюжин моих соплеменников девять умерщвлены и шесть имеют серьезные раны.

- Что же произошло? Как это случилось с Хейстеном?

Его охватило тошнотворное чувство нереальности. Как может Хейстен быть мертвым? Разве буквально несколько минут назад они не разговаривали?

- А Слудиг?

- Слудиг тоже имеет рану, но очень легче. Сейчас он участвует в собирании дров для костра. Это имеет великую важность для оказывания помощи больным, понятно? А Хейстен… - Бинабик постучал рукой по груди - жест, которым, как понял Саймон, кануки отгоняли зло. Тролль выглядел глубоко несчастным. - Хейстена ударили по голове дубиной. Он оттолкнул тебя, как мне говаривали, а потом вскоре его самого умертвили.

- Ох, Хейстен, - застонал Саймон. Он ждал слез, но их не было. Лицо его как-то странно онемело, а горе было каким-то слабым. Он опустил голову на руки. Огромный стражник был таким живым, таким сердечным. Не правильно вот так внезапно отнимать жизнь. Доктор Моргенс, Гримрик, Этельберн, Аннаи, а теперь Хейстен - все мертвы, все убиты только потому, что стремились делать правое дело. Где же те силы, что должны охранять таких невинных?

- А Ситки? - спросил.Саймон, вдруг вспомнив о девушке. Он внимательно посмотрел на лицо Бинабика, но тролль только рассеянно улыбнулся.

- Она жива, только немного ранена.

- Мы можем спустить Хейстена с горы? Он не хотел бы там остаться.

Бинабик неохотно покачал головой.

- Мы не имеем возможности перевозить его тело, по крайней мере на наших баранах. Он великого роста, очень слишком великого для них. А впереди еще опасный путь, прежде чем мы будем на равнине. Он будет оставаться здесь, прах его будет лежать здесь очень в почете вместе с прахом моих соплеменников. Рядом с ним будут другие, хорошие и отважные воины. Я предполагаю, что он имел бы такое желание. Теперь тебе пора снова засыпать, но есть еще двое, которые питают надежду говорить с тобой.

Бинабик отступил. Ситки и пастух Сненек стояли в ожидании у входа в пещеру. Они вошли и встали возле Саймона. Невеста Бинабика обратилась к Саймону на канукском. Ее темные глаза были серьезны. Около нее Сненек чувствовал себя неловко, переминаясь с ноги на ногу.

- Ситкинамук говаривает, что сочувствует тебе в утрате друга. Она также говаривает, что ты показал очень хорошую храбрость. Теперь все видели смелость, с которой ты был на Драконьей горе.

Саймон смущенно кивнул. Сненек прокашлялся и начал свою речь. Саймон терпеливо ждал, пока Бинабик объяснит.

- Сненек, глава пастухов Нижнего Чугика, говаривает, что тоже питает сожаление. Вчера мы теряли многие жизни. Он также хочет вручить тебе то, что ты вчера утрачивал.

Пастух достал костяной кинжал Саймона и почтительно передал хозяину.

- Его вынимали из шеи мертвого великана, - сказал Бинабик тихо. - Дар канука обагрен кровью, пролитой в защиту жизней кануков. Это имеет великую важность для наших людей.

Саймон принял кинжал, вложив его в расшитые ножны на поясе.

- Гьоп, - сказал он. - Пожалуйста, скажи им, что я рад его возвращению. Я не знаю, что ты имел в виду, когда говорил о защите канукских жизней - ведь у нас были общие враги. Но сейчас мне не хочется думать об убийстве.

- Конечно, - Бинабик повернулся к Ситки и пастуху и что-то кратко сказал им. Они кивнули. Ситки нагнулась и прикоснулась к его руке в знак сочувствия, потом повернулась и вывела неуклюжего Сненека из пещеры.

- Ситки управляет приготовлением надгробий из камней, - сообщил Бинабик. - Что же до тебя, друг Саймон, то тебе сегодня больше нечего делать. Спи.

Тщательно подоткнув вокруг него плащ, Бинабик удалился из пещеры, осторожно ступая между спящими на полу ранеными. Саймон проследил за ним глазами, думая о Хейстене и остальных умерших. Совершают ли они сейчас тот путь к полной тишине, на который Саймону удалось бросить взгляд?

Когда он засыпал, ему показалось, что он видит широкую спину своего эркинландского друга, исчезающую в коридоре, уходящем в белое безмолвие. Хейстен, подумал Саймон, не выглядит человеком, исполненным сожаления. Но ведь это было лишь сновидение.

***

На следующий день лучи полуденного солнца пронзили дымку, разлив свет по всему склону гордой горы Сиккихок. Боль Саймона утихла, вопреки его ожиданиям. С помощью Слудига он проковылял из пещеры на плоский уступ, где сооружали надгробные пирамиды. Их было десять: девять маленьких и одна большая. Камни были сложены так, что ни ветер, ни непогода не могли их сдвинуть.

Саймон взглянул на лицо Хейстена в пятнах засохшей крови, прежде чем Слудиг и его помощники тролли закончили укутывать его тело плащом. Глаза Хейстена были закрыты, но раны его были таковы, что не оставили Саймону никакой надежды на то, что его товарищ просто заснул. Он был убит зверскими прислужниками Короля Бурь, и это нужно было запомнить. Хейстен был простым человеком, и понятие мести он, конечно, ценил очень высоко.

После того как Хейстена похоронили и камни над его могилой были закреплены, соплеменники Бинабика, мужчины и женщины, были опущены в могилы, каждый с принадлежавшей ему вещью, как объяснил Бинабик Саймону. Когда все было закончено, Бинабик выступил вперед. Он поднял руку. Тролли затянули песню. У многих, и у мужчин, и у женщин, на глазах были слезы. Слеза блеснула и на щеке Бинабика. Прошло некоторое время, и пение прекратилось. Вперед выступила Ситки. Она вручила Бинабику факел и небольшой мешочек. Бинабик посыпал что-то из мешочка на каждую могилу, затем поджег это факелом. Тонкая струйка дыма поднялась над каждой могилой, быстро разрываемая горным ветром. Закончив, он вернул факел Ситки и начал петь длинную фразу из канукских слов. Мелодия была подобна голосу самого ветра: она то взмывала вверх, то опускалась.

Песня Бинабика, подобная песне ветра, закончилась. Он взял факел и мешочек, и струйка дыма взвилась нап надгробием Хейстена.

Шедда сказала детям,

- запел он на вестерлинге, -

Сказала Шедда Лингиту и Яне,

Сказала им выбирать свой путь,

Путь Птицы или путь Луны.

- Выбирайте, дети, - сказала она.

У Яны быстрая кровь,

Светлые волосы, смеющиеся глаза.

- Мой путь Луны, - говорит она. -

Не буду искать я других дверей.

Этот мир - мой родной дом.

Лингит, ее брат

С медленной кровью, с темными глазами,

Говорит:

- Путь Птицы будет моим.

Я пройду в темную дверь,

Детям оставлю этот мир.

Все мы - дети Лингита -

Поровну делим Лингита дар.

Через каменные земли идем.

Только однажды, потом, исчезаем мы,

В темную дверь мы уходим.

Уходим, чтобы по ту сторону бродить,

Ищем звезды в черном небе,

На долгой дороге находим пещеры,

Странные земли, чужие огни,

Но не возвращаемся.

Закончив петь, Бинабик поклонился могиле Хейстена.

- Прощай, отважный человек. Тролли не забудут твоего имени. И через тысячи лет мы будем петь о тебе в горах Минтахока! - Он повернулся к Саймону и Слудигу, торжественно стоявшим рядом. - Вы хотите что-нибудь сказать?

Саймон смущенно покачал головой:

- Только… Да благословит тебя Господь, Хейстен. В Эркинланде тоже будут петь о тебе, если исполнится мое желание.

Слудиг ступил вперед.

- Я произнесу эйдонитскую молитву, - сказал он, - твоя песня была очень хороша, Бинабик из Минтахока, но Хейстен был эйдонитом и должен быть отпет как полагается.

- Пожалуйста, - сказал Бинабик. - Ты выслушал наши молитвы.

Риммер достал из-под рубашки свое древо и встал в головах могилы. Дымок все еще вился над нею.

Да охранит тебя Господь наш,

- начал Слудиг, -

И да вознесет тебя Узирис, единственный Сын Его.

Да будешь ты доставлен в зеленые долины

Владений Его,

Где души добрых и праведных возносят

Песнопения с холмов

И где ангелы витают во древах,

Восславляя гласом Господа.

Да охранит тебя Спаситель

От всяческого зла,

И да обретет душа твоя вечный покой,

И сердце твое возрадуется неизмеримо.

Слудиг положил древо на камни и отошел к Саймону.

- Позвольте сказать мне только одно напоследок, - возгласил Бинабик громко. Он повторил это по-канукски, и тролли внимательно выслушали его. - Сегодня, впервые за тысячу лет, кануки и утку, тролли и низоземцы сражались бок о бок, вместе проливали кровь и рядом пали в бою. Объединила нас общая ненависть врагов и общая ненависть к врагам, но если наши народы смогут стать рядом в грядущей битве - величайшей и, возможно, последней битве, - жизни наших друзей будут отданы еще более достойному делу, чем сейчас. - Он повернулся и повторил эти слова своим сородичам. Многие из них закивали и застучали копьями о землю. Откуда-то с высоты завыла Кантака, и ее скорбное завыванье отдалось по всей горе.

- Будем помнить о них, Саймон, - сказал Бинабик, когда остальные уселись верхом. - И об этих, и о тех, что умирали раньше. Давай черпать силу из этих дарованных правому делу жизней, ибо если нам не удастся выстоять, они окажутся большими счастливцами, чем мы. Ты можешь идти?

- На какое-то время меня хватит. Слудиг пойдет рядом.

- У нас на сегодня путь недолгий, потому что мы отправляемся поздно, - сказал тролль, взглянув на белое пятнышко солнца. - Но мы должны спешить изо всех сил. Половину отряда мы потеряли, убив пятерых великанов. Горы Короля Бурь к западу имеют множество подобных существ, и мы не знаем, нет ли их поблизости еще.

- Сколько еще пройдут с нами твои товарищи-тролли, прежде чем свернут к Озеру голубой глины, о котором говорили твои правители? - спросил Слудиг.

- Это еще одна причина для беспокойства, - мрачно заметил Бинабик. - Еще день или два, и только мы втроем окажемся в пути через Белую пустыню. - Он повернулся к большой серой тени, возникшей у его локтя. Запыхавшаяся Кантака нетерпеливо толкала его большим носом. - Вчетвером, если позволите, - исправился он без улыбки.

Саймон ощущал какую-то пустоту внутри. Казалось, если он встанет лицом к ветру, тот просвистит сквозь него беспрепятственно. Ушел еще один друг, а дом - всего лишь слово.

9 ХОЛОД И ПРОКЛЯТИЯ

День клонился к вечеру. Потрепанное окружение принца Джошуа сгрудилось под покровом спутанных ивовых и кипарисовых ветвей в устланной мхом ложбине, которая когда-то была руслом реки. Тоненький мутный поток бежал в самой середине - все, что осталось от стремнины. Над ними поднимался холмистый склон, вершина скрывалась за тесно растущими деревьями.

Они надеялись добраться до более высокого места до захода сеянца, чтобы занять оборонительную позицию и быть готовыми к любым неожиданностям, подстерегавшим их в этой тенистой долине, но уже сгущались сумерки, а отряд еле передвигал ноги.

Или их догадка в отношении того, что норны загоняют их в угол, верна, подумал Деорнот, или им страшно везет. Стрелы жалящими роями летали вокруг них весь день. Некоторые попали в цель, но ни одна из ран не была смертельна. Стрела попала Айнскалдиру в шлем, разорвав кожу над глазом, и весь день из нее красной слезой сочилась кровь. Другая стрела задела шею Изорна сзади, а у леди Воршевы на руке выше запястья была длинная кровавая полоса.

Как ни странно, Воршева, казалось, не замечала раны, которую она обмотала полоской, оторванной от своей потрепанной юбки, и шагала вперед без единой жалобы. На Деорнота подобное свидетельство отваги произвело сильное впечатление, но он был несколько обеспокоен мыслью, не является ли это опасным признаком безразличия ко всему. Воршева и принц Джошуа демонстративно не разговаривали друг с другом. Лицо Воршевы мрачнело всякий раз при его приближении.

Ни Джошуа, ни отец Стренгьярд, ни герцогиня Гутрун пока не получили ни малейшего ранения. С тогосамого момента, как их отряд достиг ложбины и воспользовался не слишком надежным укрытием, чтобы обессиленно рухнуть наземь, они только и занимались перевязыванием ран. В данный момент священник занимался Таузером, который заболел на переходе, другие двое ухаживали за Сангфуголом.

Если даже норны не намерены нас убивать, они совершенно очевидно собираются остановить, думал Деорнот, потирая ноющую ногу. Может быть, им уже все равно, владеем ли мы одним из Великих мечей, или их шпионы уже разузнали, что у нас его нет. Но почему тогда они нас не убивают? Возможно, они хотят взять в плен Джошуа? Попытки разгадать намерения норнов вызывали у него физическую тошноту. Что же нам делать? Что лучше: быть израненными насмерть или повернуться и сразиться?

Но был ли у них выбор? Норны всего лишь лесные тени. Пока у них хватает стрел, белолицые преследователи могут делать что хотят. Что может предпринять отряд Джошуа, чтобы вызвать их на бои?

Туман быстро окутывал сырую землю, делая неразличимыми деревья и камни, как будто спутники Джошуа оказались в каком-то промежутке между мирами - промежутке между жизнью и смертью. Сова серым привидением пролетела у них над головами.

Деорнот с трудом поднялся, чтобы помочь Стренгьярду. Принц подошел к ним и смотрел, как Стренгьярд промокает платком полыхающий лоб Таузера.

- Жаль… - сказал Стренгьярд, не поднимая головы. - Жаль, я имею в виду, что туман повсюду, а у нас так мало чистой воды. Даже земля сырая, но нам это не поможет.

- Если сегодняшняя ночь будет такой же сырой и холодной, как прошлая, - сказал Деорнот, схватив за руку Таузера, который пытался сбросить платок, - мы выжмем одежду и наполним Кинслаг.

- Мы не можем здесь оставаться на ночь, - сказал Джошуа. - Мы должны подняться выше.

Деорнот внимательно посмотрел на него. В принце не было заметно недавней вялости: напротив, глаза его ярко горели. Казалось, он возвращается к жизни, в то время как все вокруг умирает.

- Но как, мой принц? - спросил Деорнот. - Как можем мы надеяться втащить свои кровоточащие тела в эту гору? Мы даже не знаем ее высоты.

Джошуа кивнул, но сказал:

- Тем не менее, нам надо взобраться на нее до темноты. Малейшие попытки сопротивления будут бесполезны, если они смогут напасть на нас сверху.

Айнскалдир подошел к ним и присел на корточки рядом. На лице его была запекшаяся кровь.

- Только бы до них добраться! - Он поиграл своим топориком и криво улыбнулся. - Если мы им покажемся, они разорвут нас на куски. Они видят в темноте лучше нас.

- Мы должны идти наверх тесной группой, - сказал принц, - прижавшись друг к другу, как испуганное стадо. Те, кто будет находиться по краям, должны укутать руки и ноги во все плотное тряпье, которое у нас осталось, чтобы им было труднее разобраться, в кого они стреляют. Тут целишься в первый ряд, а попадаешь в последний.

Айнскалдир прорычал:

- Создадим мишень, в которую не промахнешься: не ранишь одного, не зацепив другого. Это безумие!

Джошуа резко обрушился на него:

- Ты не несешь ответственности за жизнь людей в этом отряде, Айнскалдир. Я несу ее! Если хочешь пробиваться один - пожалуйста! Если остаешься с нами - молчи и делай, что говорю я!

Те, кто разговаривал перед этим, замолкли и ждали. Риммерсман пристально посмотрел на Джошуа, глаза его ничего не выражали, борода подрагивала. Затем он улыбнулся в мрачном восхищении.

- Айя - да, принц Джошуа, - было все, что он сказал.

Принц положил руку на плечо Деорнота.

- Все, что мы можем сделать, - это продолжать борьбу, даже когда погибла надежда…

- Надежда еще не погибла, если вы готовы выслушать.

Деорнот обернулся, ожидая увидеть рядом герцогиню Гутрун, так как голос был голосом пожилой женщины. Но Гутрун обрабатывала раны лютниста Сангфугола и находилась на изрдном расстоянии.

- Кто это говорит? - спросил Джошуа, обратившись лицом к лесу и вытягивая меч из ножен. Все вокруг молчали, чувствуя его тревогу. - Я спрашиваю, кто говорит?

- Я, - ответил голос спокойно. В нем слышался акцент, отличный от вестерлингского. - Я не хотела испугать вас. Я пришла как ваш друг.

- Опять эти норнские штучки! - взревел Айнскалдир, размахивая топориком и пытаясь определить, откуда доносится голос.

Джошуа поднял руку, удерживая его, и закричал:

- Если ты друг, то почему не показываешься?

- Потому что я еще не готова и не хочу вас пугать. Ваши друзья - мои друзья: Моргенс из Хейхолта, Бинабик из Йиканука.

Деорнот почувствовал, как волосы зашевелились на голове, когда он услышал слова невидимого обладателя голоса. Услышать эти имена здесь, в глубине незнакомого Альдхортского леса!

- Кто ты? - воскликнул он.

В чаще послышался шелест. Странная фигура выступила вперед и направилась к ним сквозь сгущающийся туман. Нет, сообразил Деорнот, фигур было две: большая и маленькая.

- В этой части света, - сказала высокая фигура с оттенком насмешки в резковатом голосе, - я известна под именем Джулой.

- Валада Джулой! - воскликнул Джошуа. - Мудрая. Бинабик говорил о тебе.

- Кто-то говорит "мудрая", кто-то - "ведьма". Бинабик мал, но вежлив. Но об этом мы можем поговорить и позже. Сейчас темнеет.

Она не была ни слишком высокой, ни слишком крупной женщиной, но в ней ощущалась большая сила. Ее короткие волосы почти совсем поседели, острый и крючковатый нос выдавался вперед. Самой примечательной чертой были ее глаза: широкие, с тяжелыми веками, они улавливали последние искорки уходящего солнца и светились каким-то желтым огнем, напоминая Деорноту ястребиные или совиные. Эти глаза так потрясли его, что он не сразу заметил, что она держит за руку девочку.

Девочка была мала - лет восьми или девяти. Глаза ее, хотя и обычного карего оттенка, восприняли что-то от силы взгляда старшей женщины. Но если взгляд Джулой задерживал на себе внимание, подобно стреле, дрожащей в натянутой тетиве, то глаза девочки смотрели в никуда, ее пристальный взгляд был беспредметен, как у слепца.

- Лилит и я пришли, чтобы быть с вами, - сказала Джулой, - и проводить вас, если нам удастся, хотя бы недолго. Если вы попытаетесь влезть на эту гору, некоторые из вас умрут, а достигнуть вершины не удастся никому.

- Откуда вам это известно? - потребовал объяснения Изорн. Он выглядел растерянным, и не он один.

- Вот что. Норнам не хочется вас убивать, иначе группа пеших не прошла бы и десятой доли пути, покрытого вами. Если же вы перейдете эту гору, вы окажетесь на территории, над которой у них нет власти. Если среди вас есть те, кто им не нужен живьем, а им явно нужны не все, они попытаются убить тех, без кого могут обойтись, чтобы отпугнуть остальных от горы.

- И что же ты нам тогда предлагаешь? - спросил Джошуа, выступая вперед. Взгляды их встретились. - За этой горой мы в безопасности, но мы не смеем туда пройти. Что же нам - лечь и умереть?

- Нет, - спокойно ответила Джулой. - Я просто сказала вам, что не следует лезть на гору. Есть иные пути.

- Перелететь? - язвительно усмехнулся Айнскалдир.

- Некоторые это могут, - она улыбнулась его словам, как шутке. - Все, что вам нужно, - это идти за нами. - Снова взяв девочку за руку, она пошла по краю ложбины.

- Куда вы идете? - крикнул Деорнот, почувствовав приступ страха при мысли, что их оставили и что эти двое исчезают в сумеречных тенях.

- Идите за нами, - крикнула Джулой через плечо. - Тьма сгущается.

Деорнот обернулся к принцу и увидел, что тот помогает подняться герцогине Гутрун. Пока остальные поспешно собирали свои жалкие пожитки, Джошуа быстрым шагом направился к месту, где сидела Воршева и протянул ей руку. Она сделала вид, что не видит этого, встала и пошла вперед с гордо поднятой головой, как королева в официальной процессии. Остальные, прихрамывая, последовали за ней, устало перешептываясь.

***

Джулой остановилась, чтобы подождать отстающих, рядом с ней Лилит тревожным взглядом смотрела в лес, как будто ждала кого-то.

- Куда мы идем? - спросил Деорнот, остановившись передохнуть рядом с Изорном. Они попытались счистить грязь с сапог. Лютнист Сангфугол, который не мог передвигаться без поддержки, опустился на землю, тяжело дыша.

- Мы не выйдем из леса, - сказала колдунья, изучая кусочек лилового неба, видный между ивовыми ветвями. - Но мы пройдем под горой в часть старого леса, известную как Шисейрон. Как я сказала, норны вряд ли последуют за нами туда.

- Пройдем под горой? Как это? - изумленно спросил Изорн.

- Мы идем по руслу Ре Суриени, древней реки, - сказала Джулой. - Когда я впервые попала сюда, этот лес был прекрасным местом, а не такой мрачной чащобой, как сейчас. И река была одной из многих, соединявших эти леса, по ним плавали из Да'ай Чикиза до высокого Асу'а.

- Асу'а? - удивился Деорнот. - Разве не так называли ситхи Хейхолт?

- Асу'а был грандиознее, чем Хейхолт будет когда-нибудь, - сказала Джулой решительно, ища глазами следы исчезающей линии неба. - Порой вы, люди, как ящерицы, греетесь на солнышке, расположившись на камнях разрушающегося дома, и думаете: какое миленькое местечко для солнечных ванн кто-то для нас построил. Вы стоите на печальных остатках того, что когда-то было широкой прекрасной рекой, по которой скользили ладьи древних и по берегам которой росли цветы.

- Это была заколдованная речка? - Изорн не был очень внимательным слушателем. Сейчас же, с удивленным выражением на лице, он вглядывался в окружающее, как будто самое ложе реки могло носить следы вероломства.

- Безмозглый! осудила его Джулой. - Да, это была "волшебная речка". Вся земля была, как ты ее назвал бы, "волшебной страной". Кто, ты думаешь, преследует вас?

- Я… Я так и знал, - пробормотал растерянно Изорн. - Но я об этом не думал. У них ведь стрелы и мечи настоящие - вот о чем я думал.

- Такими же были стрелы и мечи твоих предков, риммеров, откуда и происходит эта кровная вражда между ними и вами. Разница, однако, в том, что разбойники короля Фингила убили многих ситхи своими клинками черного железа. Фингил и ваши предки, наконец, умерли, а дети востока не умирают, по крайней мере за то время, что вам дано познать, и они, кроме того, не забывают зла. А если они и стары, то тем терпеливее ждут отмщенья. - Она встала и поискала глазами Лилит, которая куда-то отошла. - Пойдемте, - сказала она строго. - Будем залечивать раны, когда перейдем на ту сторону.

- На ту сторону чего? - спросил Деорнот. - Как? Ты нам так и не сказала.

- И сейчас не буду тратить на это время, - ответила она. - Мы скоро будем там.

***

Свет быстро угасал, и ступать приходилось с опаской, но Джулой была уверенным проводником. Она замедляла шаг, а дождавшись только самых передних отставших, тут же снова пускалась в путь.

Небо приобрело первые ночные оттенки, когда русло снова повернуло. Нечто темное вдруг надвинулось на них, это темное было выше деревьев и чернее окружающей темноты. Путники запнулись и остановились, а те из них, у кого хватило дыхания, застонали.

Джулой достала незажженный факел из своего, заплечного мешка и вручила его Айнскалдиру. Он хотел съязвить, но под взглядом ее желтых глаз не посмел.

- Возьми это и зажги, - сказала она. - Нам нужно будет хоть немного света там, куда мы идем.

Недалеко от того места, где они стояли, русло пропало в потемках, уходя в большое отверстие в горе - под арку, чьи обтесанные камни почти полностью исчезли под покровом стелющегося мха.

Айнскалдир ударил топором, проскочила искра, факел загорелся. Его разгорающееся желтое пламя высветило другие камни, более светлые, за заросшим входом. Гигантские старые деревья выбивались к свету из склона горы прямо над аркой, разрушая облицовку отверстия.

- Тоннель на всю ширину горы? - ахнул потрясенный Деорнот.

- В старину были настоящие мастера-строители, - сказала Джулой. - Но лучше всего они строили там, где уже существовали творения природы, и поэтому города мирно уживались с лесами и горами.

Сангфугоп закашлялся.

- Похоже… на обиталище привидений, - прошептал он.

Джулой фыркнула:

- Даже если и так, это не те мертвые, которых вам следует бояться. - Она, казалось, была готова что-то добавить, но раздалось шипенье и удар: вдруг в стволе кипариса у головы Айнскалдира задрожала стрела.

- Вы что, пытаетесь сбежать? - произнес холодный голос, отдавшийся эхом, так что невозможно было понять, откуда он исходит. - Вы сдадитесь немедленно. Вас до сих пор щадили, но мы не позволим вам уйти на ту сторону. Мы вас всех уничтожим.

- Эйдон, спаси нас! - зарыдала герцогиня Гутрун, которую, наконец, оставило мужество. - Спаси нас, Господи! - Она опустилась на мокрую траву.

- Это из-за факела! - вскричал Джошуа, быстро подойдя к ним. - Погаси факел, Айнскалдир.

- Нет, - сказала Джулой. - Вы никогда не найдете дороги в темноте… - Она повысила голос. - Хикедайя, - закричала она, - тебе известно, кто я?

- Да, мы знаем тебя, старуха, - отозвался голос. - Но все уважение, которого ты заслуживала, пропало, когда ты связалась с этими смертными. Мир мог бы вращаться и дальше, оставляя тебя нетронутой в твоем одиноком доме, но ты не хочешь покоя. Теперь ты тоже бездомна и будешь ползать, как краб без ракушки. И тебе предстоит умереть, старуха.

- Загаси факел, Айнскалдир, - рявкнул Джошуа, - мы сможем зажечь новый, когда будем в безопасном укрытии.

Риммерсман пристально взглянул на принца. Вокруг была полная тьма, и если бы не пляшущее пламя факела, Джошуа ни за что не рассмотрел бы его ухмылки.

- Не медлите! За мной! - крикнул Айнскалдир и ринулся по руслу к огромной арке. Над его головой полыхал факел. Мимо его товарищей просвистела стрела, а он превратился просто в скачущее из стороны в сторону пламя.

- Вперед! Все бегом! - приказал Джошуа. - Помогайте бегущим рядом и бегите!

Кто-то кричал на незнакомом языке - вообще казалось, что весь лес полон шума. Деорнот подхватил Сангфугола и потащил его через свисающие над головой ветки за мелькающей впереди огненной точкой факела Айнскалдира. Ветки хлестали их по лицам и хватали злыми когтями. Еще один крик боли раздался перед ними, и пронзительные вопли усилились. Деорнот взглянул через плечо: рой бледный теней несся вперед над туманной землей, там были лица, чьи черные как смоль глаза наполняли его отчаянием даже издали.

Что-то сильное ударило его сбоку по голове, так что он пошатнулся. Он услышал, как Сангфугол стонет от боли, пытаясь подтянуть его за локоть. На какой-то миг рыцарю показалось, что лучше просто лечь на землю и не вставать.

- Милостивый Эйдон, дай мне покой, - услышал он слова собственной молитвы. - В руках Твоих я буду почивать, на груди Твоей я обрету мир.

Но Сангфугол все тянул его. Оглушенный, раздраженный, он снова, спотыкаясь, встал на ноги и увидел над собой россыпь звезд, мерцающих сквозь кроны деревьев.

Не хватает света, чтобы видеть под горой, подумал он и заметил, что снова бежит. Но как ни бежал он, а продвигались они с Сангфуголом крайне медленно: темное пятно на горе, казалось, совсем не приближалось. Он опустил голову и стал следить за своими ногами - неясными тенеподобными предметами, скользящими на липкой грязи старого русла.

Голова. Опять пострадала голова…

В следующее мгновение он нырнул в темноту так неожиданно, как будто кто-то накинул ему на голову мешок. Он почувствовал, как еще какие-то руки подхватили его под локоть и толкают вперед. Голова его стала странно легкой и пустой.

- Вон факел, впереди, - сказал кто-то рядом.

Голос похож на голос Джошуа, подумал Деорнот. Он тоже в мешке, что ли?

Он проковылял еще несколько шагов и увидел впереди свет. Он глянул вниз, пытаясь все это осознать. Айнскалдир сидел на земле, прислонясь к каменной стене, которая изгибалась вверх. Риммерсман держал в руке факел. На бороде его бьша кровь.

- Возьмите, - сказал он, ни к кому в частности не обращаясь. - У меня… стрела в… спине, не могу… дышать. - Он медленно повалился на землю к ногам Джошуа. Это выглядело так нелепо, что Деорнот попытался засмеяться, но не смог. Чувство пустоты охватывало его все сильнее. Он наклонился, чтобы помочь Аинскалдиру, но вместо этого очутился в глубокой черной дыре.

- Да поможет нам Узирис! Посмотрите на голову Деорнота!.. - закричал кто-то. Он не узнал голоса и не понял, о ком речь… Потом темнота вернулась, и стало трудно думать. Дыра, в которую он провалился, оказалась действительно очень темной.

***

Рейчел Дракон, главная горничная в Хейхолте, поправила кипу мокрого белья на плечах, пытаясь найти равновесие, чтобы не чересчур нагружать свою больную спину. Все было, конечно, бесполезно: боль не пройдет, пока Господь не заберет ее к себе на небеса.

Рейчел совсем не чувствовала себя Драконом. Девушки-горничные, которые так ее прозвали в те далекие времена, когда сила ее воли была единственным, что удерживало Хейхолт от упадка и запустения, теперь не узнали бы ее в этой согбенной, вечно стонущей старухе. Она сама себе удивлялась. Случайно увиденное однажды утром в серебряном подносе отражение показало ей изможденную старую каргу с темными кругами под глазами. Давно уже она бросила следить за своей внешностью, но тем не менее перемена ее потрясла.

Неужели Саймон умер всего четыре месяца назад? А кажется, прошли годы. Это было как раз в тот день, когда она почувствовала, что теряет власть надо всем. Когда-то она царила над хозяйством Хейхолта как всевластный капитан, и, несмотря на жалобы ее юных подчиненных, которые произносились шепотом, все бывало сделано как надо. Всякого рода бунтарские речи никогда не беспокоили Рейчел, во всяком случае она знала, что жизнь представляет собой бесконечную борьбу с беспорядком и что беспорядок непременно побеждает. Вместо того, чтобы убедить ее в тщетности усилий, осознание этого, однако, только подстегивало стремление Рейчел не поддаваться. Страстная эйдонитская вера ее родителей-северян научила ее, что чем бесполезнее борьба, тем важнее вести ее с полной отдачей. Но часть жизненных сил покинула ее, когда Саймон погиб в полыхающем аду, который бушевал в похоях доктора Моргенса.

Не то чтобы он был послушным и примерным парнем, нет, далеко не так. Саймон был своеволен и своенравен, он был мечтателем, витающим в облаках. Он, однако, оживлял существование Рейчел. Она была бы даже рада снова испытать приступы ярости, до которых он доводил ее, лишь бы он снова был здесь.

Вообще-то просто не верится, что он умер. Но ничто не могло уцелеть в пожаре, охватившем покои доктора Моргенса, когда вспыхнул какой-то из его колдовских составов, - так, по крайней мере, ей сказали эркингарды. Расплавленные обломки и обгоревшие балки убедительно свидетельствовали, что ничто и никто не могли выжить в этой комнате даже несколько мгновений. Но у нее не было ощущения, что он действительно умер. Она ведь была ему почти как мать. Вырастила его, - конечно, не без помощи другой прислуги, - растила с того первого часа, когда мать его скончалась при родах, несмотря на все попытки доктора Моргенса спасти ее. Так ей ли не знать, действительно ли его нет на свете? Она ли неспособна почувствовать последний разрыв пуповины, связывающей ее с этим глупым неотесанным балбесом?

Милостивая Риаппа, думала она, неужели ты, старуха, снова плачешь? У тебя мозги совсем размякли.

Рейчел знала, что у некоторых из близких-ей людей дети действительно умерли, а они по-прежнему говорят о них, как о живых, поэтому и она вправе так же думать о Саймоне, испытывать такие же чувства. От этого ничего не меняется. Парень безусловно погиб, погиб из-за своей дурацкой привычки вечно ошиваться около этого сумасшедшего алхимика Моргенса - вот и все.

Но с того момента все пошло наперекосяк. Какая-то туча нависла над ее любимым Хейхолтом, какой-то неуютный туман заполнил каждый его уголок. Борьба с грязью и беспорядком постоянно оборачивалась для нее полным поражением. И все это несмотря на то, что замок казался более пустынным, чем когда-либо на ее памяти, по крайней мере, ночью. Днем, когда неяркое солнце заглядывало в высокие окна и освещало сады и поляны, жизнь Хейхолта казалась чрезвычайно оживленной. В сущности, теперь, когда на смену солдатам, потерянным Элиасом при Наглимунде, пришли наемники - тритинги и пришельцы с Южных островов, - в замке стало шумнее, чем прежде. Некоторые из ее девушек, напуганные тритингами, покрытыми шрамами и татуировкой, и их грубыми манерами, покинули Хейхолт и вернулись к своим деревенским родственникам. К крайнему своему огорчению и растущему отчаянию Рейчел обнаружила, что несмотря на орды нищих, которые бродят по Эрчестеру и располагаются табором у самых стен замка, почти невозможно найти замену сбежавшей прислуге.

Но Рейчел знала, что причина не только в неотесанных новых обитателях замка. Если в дневное время замок был заполнен задирами-солдатами и надменными вельможами, то по ночам он казался таким же необитаемым, как кладбище за стенами Эрчестера. По коридорам разносились эхо и странные голоса. Шаги раздавались там, где никто не ходил. Рейчел уверяла, что запираются они от пьяных солдат, но и она, и остальная прислуга знали, что тщательно проверяемые болты на дверях и общая молитва перед сном были вызваны чем-то большим, нежели страх перед подвыпившим тритингом.

Больше того, хоть она ни за что не признается в этом своим - Боже сохрани их и помилуй! - подопечным, Рейчел несколько раз за последние несколько недель заблудилась, потому что пришлось бродить по незнакомым коридорам. Это Рейчел-то! Она, которая исшагала весь замок вдоль и поперек за эти долгие десятилетия, теперь могла заблудиться в собственном доме! Это признаки либо безумия, либо преклонного возраста… либо дьявольское проклятье.

Рейчел сбросила с плеч мешок с мокрыми простынями и прислонилась к стене. Трое пожилых священников обошли ее, разговаривая между собой по-наббанайски. Они уделили ей не больше внимания, чем уделили бы дохлой собаке на дороге. Она посмотрела им вслед, пытаясь отдышаться. Подумать только, что на старости лет ей приходится таскать тюки с мокрым бельем, как какой-нибудь прачке из подвала! Но дело-то нужно делать. Кто-то должен продолжать борьбу.

Да, все перевернулось с того дня, как умер Саймон. И лучше не становится. Она нахмурилась и снова взвалила груз на плечи.

***

Рейчел закончила развешивать мокрое белье. Глядя, как оно развевается на вечернем ветру, она подивилась прохладной погоде. Месяц тьягар, середина лета, - а дни холодные, как в начале весны. Это, конечно, лучше, чем смертоносная засуха прошлого года, но даже несмотря на такое утешение, она жаждала жарких дней и теплых ночей, которые положены каждому лету. У нее и так болят суставы, а в холодные утра особенно. Сырость, казалось, проникает потихоньку в самые ее кости.

Она перешла поляну, не понимая, куда подевались все ее помощницы. Где-нибудь у них посиделки и болтовня, не иначе, в то время как она, главная над всей женской прислугой, работает, как ломовая лошадь. Хоть Рейчел и не так здорова, в правой руке у нее хватит силы, чтобы призвать к порядку нескольких девиц!

Очень жаль, размышляла она, медленно шагая вдоль наружной стены, что не находится человека, способного взять замок в крепкие руки. Элиас казался подходящим для такого дела, когда умер старый король Джон, да благословит Господь его память, но Рейчел была горько разочарована. Но не удивлена. Таковы мужчины, и ничего не поделаешь: самонадеянные и хвастливые, как мальчишки; если разобраться, даже взрослые, они мало чем отличаются от этого простака Саймона. Они совершенно неспособны справиться с серьезным делом, и король Элиас - не исключение.

Взять, например, это безумие с его братом. Ну, Рейчел-то принц Джошуа особенно никогда не нравился: на ее вкус он был слишком серьезен и учен, он-то уж себя непременно воображал шибко умным. Но посчитать его предателем - это уж чистейшая глупость, каждому ясно! Джошуа был чересчур большим книгочеем и парил слишком высоко в заоблачных высях для такой ерунды. Но что же делает его брат Элиас? Несется на север с армией и с помощью какой-то нечистой силы сносит замок Джошуа в Наглимунде, и всех убивает, и все сжигает. И с чего вдруг? Из-за какой-то дурацкой гордыни короля Элиаса. А теперь в Эркинланде полно вдов, неурожай, а все жители Хейхолта - да простит ей Господь Узирис подобные мысли, но все это истинная правда, - все жители Хейхолта попадут в ад.

Наружная сторона Нирулагских ворот возникла перед ней, окрашивая длинными тенями стены по обе стороны. Коршуны и вороны ссорились над ними из-за остатков голов, насаженных на острия решетки.

Рейчел невольно передернулась и осенила себя знаком древа. Вот еще одно изменение. Никогда за долгие годы правления короля Джона, которому она служила верой и правдой, не было такой жестокости по отношению ко всяким там предателям, как теперь, при Элиасе. Их всех избили и четвертовали на Батальной площади в Эрчестере в присутствии неспокойной и смущенной толпы. Не то чтобы кто-то из казненных вельмож был очень популярен, например, уж как ненавидели барона Годвига за его жестокое управление Келлодширом, но все прекрасно чувствовали шаткость королевских обвинений. Годвиг и другие шли на казнь в каком-то удивлении. Они качали головами и продолжали настаивать на своей невиновности, пока дубинки эркингардов не выбили из них остатки жизни. Теперь, вот уже две недели, их головы высятся над Нирулагскими воротами, а птицы-падальщики, как маленькие скульпторы, склевывают все лишнее с поверхности их черепов. Немногие из проходящих в ворота подолгу смотрят на них. Большинство из поднявших голову быстро ее опускают, как будто видят вместо наглядного урока, как того желал король, что-то постыдное.

Предателями назвал их король, и как предатели они должны были умереть. Рейчел понимала, что горевать по ним особенно не будут, но их смерть делала туман отчаяния еще гуще.

Когда Рейчел спешила пройти, отвернувшись, через ворота, она чуть не столкнулась с молодым господином, ведущим лошадь по дорожной грязи. Прижавшись для безопасности к наружной стене, она повернулась, чтобы посмотреть на подъезжавших всадников.

Все они были солдатами, кроме одного. В то время как на всех была зеленая форма эркингардов, на нем полыхало яркое алое одеяние, поверх которого был накинут черный дорожный плащ, а на ногах высокие черные сапоги.

Прейратс! Рейчел замерла. Куда направляется этот дьявол со своей почетной стражей?

Этот священнослужитель как бы плыл над своим окружением. Солдаты разговаривали и смеялись, а он не смотрел ни вправо, ни влево, его безволосая голова казалась острием копья, а черные глаза были устремлены на ворота.

Да, все пошло кувырком, когда появился этот поп в красном, как будто Прейратс сам накинул на Хейхолт злые чары. Рейчел даже подумала как-то, не Прейратс ли, который так не любил доктора Моргенса, спалил его покои. Мог ли человек, принадлежащий к Матери Церкви, совершить это? Неужели он способен убить невинных, таких как ее Саймон, просто из ненависти? Но действительно ходили слухи, что его отец - дьявол, а мать - ведьма. Рейчел снова осенила себя знаком древа, глядя вслед удаляющейся кавалькаде.

Может ли один человек навлечь зло на всех? раздумывала она. И почему? Просто чтобы выполнить дьявольский замысел? Она осторожно огляделась и плюнула, чтобы отогнать зло. Какая разница? Разве может что-то сделать такая старуха, как она?

Она проследила, как Прейратс и остальные проехали ворота, повернулась и зашлепала к замку, думая о проклятиях и холодной погоде.

***

Предвечернее солнце клонилось за лес, окрашивая листву. Лесная дымка, наконец, рассеялась. Какие-то птички рассыпали грели в верхушках деревьев. Деорнот, чувствуя, как утихает боль в голове, встал.

Мудрая Джулой все утро провозилась со страшными ранами Айнскалдира и наконец оставила его заботам герцогини Гутрун и Изорна. Риммера охватила лихорадка и мучил бред. Джулой приложила к его ранам примочки, и теперь он лежал тихо. Она не была, однако, уверена, что он выживет.

Оставшуюся часть дня Джулой занималась другими членами отряда. Она обработала воспаленную ногу Сангфугола, осмотрела раны всех других. Она прекрасно знала целебные травы, и карманы ее были набиты разными полезными вещами. Она была уверена, что все, кроме риммерсмана, быстро поправятся.

Лес по эту сторону тоннеля не слишком отличался от того, который они только что покинули, во всяком случае, внешне, думал Деорнот. Дубы и бузина росли здесь почти так же тесно, а земля была покрыта стертыми в пыль остатками упавших деревьев, но что-то было здесь по-другому, какое-то изящество или внутреннее оживление, как будто воздух был легче, а солнце - теплее. Конечно, и Деорнот понимал это, все можно было отнести на счет того, что Джошуа и его спутники прожили на день дольше, чем ожидали.

Джулой сидела на поваленном дереве рядом с Джошуа. Деорнот направился было в их сторону, но замешкался, не зная, уместно ли будет присоединиться к ним. Джошуа устало улыбнулся и позвал его.

- Иди сюда, Деорнот, садись. Как твоя голова?

- Побаливает, ваше высочество.

- Удар был сильный, - сказал Джошуа, кивнув.

Джулой подняла голову и бегло взглянула на Деорнота. Она уже обследовала кровавую рану на голове в том месте, где его ударило суком, и провозгласила ее несерьезной.

- Деорнот - моя правая рука, - сообщил ей Джошуа. - Ему нужно все это выслушать на случай, если что-то произойдет со мной.

Джулой пожала плечами:

- Ничто из того, что я собираюсь сказать, не является секретом. Нам нечего скрывать друг от друга. - Она на минутку отвлеклась, чтобы взглянуть на Лилит. Ребенок тихо сидел на коленях Воршевы, но глаза девочки были сосредоточены на чем-то невидимом, и никакие слова или ласки Воршевы не могли привлечь ее внимания.

- Куда ты собираешься идти, принц Джошуа? - спросила Джулой наконец. - Ты избежал мщенья норнов, по крайней мере на время. Куда ты пойдешь?

Принц нахмурился.

- Я не задумывался ни о чем, кроме спасения. Я думаю, если это, - он указал на лесную поляну, - место, где мы можем спастись от демонов, как ты говоришь, нам следует здесь и остаться.

Колдунья покачала головой.

- Конечно, мы должны здесь остаться, пока все не поправятся настолько, чтобы продолжить путь. А потом?

- Я пока не знаю. - Джошуа посмотрел на Деорнота, как будто ожидая от него предложений. - Мой брат сейчас победитель, царящий над всеми землями Великого королевского анклава. Я не знаю, кто осмелится укрыть меня от гнева Элиаса. - Он хлопнул искалеченной рукой по сжатой в кулак другой. - У нас не осталось никаких шансов. Мы проиграли.

- Я ведь задала не праздный вопрос, - сказала Джулой, садясь поудобнее. На ней были мужские сапоги, заметил Деорнот, и здорово поношенные к тому же. - Позволь мне поговорить о важном, и ты лучше оценишь свои возможности. Во-первых, до падения Наглимунда ты зачем-то послал поисковую партию, не так ли?

Джошуа прищурился:

- Откуда ты это знаешь?х

Джулой нетерпеливо потрясла головой:

- Я сказала при встрече, что знаю Моргенса и Бинабика из Йиканука. Я также знала Ярнаугу из Танголдира. Мы беседовали с ним, пока он жил в твоем замке, и он мне многое рассказал.

- Бедняга Ярнауга, - сказал Джошуа. - Он смело встретил смерть.

- Многие мудрые умерли: немного их осталось, - ответила она ему. - Отвага - удел не только солдат и рыцарей. Но раз круг мудрецов сужается с каждой утратой, для нас стало необходимым обмениваться знаниями не только между собой, но и с другими. Поэтому Ярнауга сообщил мне обо всем, что он делал с того момента, как добрался до Наглимунда из своего северного дома. А! - Она выпрямилась. - Это мне о чем-то напомнило. Отец Стренгьярд! - позвала она громко.

Священник поднял голову, не уверенный, что зовут именно его. Она позвала его жестом. Он отошел от Сангфугола и приблизился к ним.

- Ярнауга очень высоко ценил вас, - сказала Джулой. Улыбка пробежала по ее лицу. - Он вам что-нибудь дал, прежде чем уйти?

Стренгьярд кивнул и вытащил из-под рясы блестящий медальон.

- Вот, - Произнес он тихо.

- Я так и думала. Ну, мы с вами поговорим об этом позже, но как член Ордена Манускрипта вы непременно должны участвовать в нашем совещании.

- Член… - Стренгьярд изумился. - Я? Ордена?

Джулой снова улыбнулась.

- Конечно. Зная Ярнаугу, я уверена, что он сделал тщательный выбор. Но, как я сказала, мы об этом поговорим позже, ны и я. - Она снова повернулась к принцу и Деорноту. - Как нидите, я знаю о.поисках Великих мечей. Я не знаю, преуспели ли Бинабик и другое в поисках клинка Камариса, но я могу вам точно сказать, что день или два назад и тролль, и юный Саймон были живы.

- Хвала Эйдону, - вырвалось у Джошуа, - это хорошее известие! Хорошие новости как раз в то время, когда нам их так не хватает. У меня на сердце с самого их ухода было неспокойно. Где они?

- Я полагаю, что они в Йикануке среди троллей. Трудно объяснить вкратце, поэтому я вам скажу только вот что: мой контакт с Саймоном был недолгим, и мы не смогли ничего обсудить. Мне также нужно было им передать важное поручение.

- В чем оно состояло? - спросил Деорнот. Хоть он и был рад появлению колдуньи, его раздражало, что она отняла инициативу у Джошуа. Это было глупо и отдавало высокомерием, но он так хотел, чтобы принц показал себя тем руководителем, которым несомненно мог быть.

- Сообщение, которое я передала Саймону, я передам и вам, - сказала Джулой, - но сначала мы должны поговорить о другом. - Она повернулась к Стренгьярду. - Что вы выяснили про другие два меча?

Священник прокашлялся.

- Ну, - начал он, - мы… нам хорошо известно, где находится Скорбь. Его носит король Элиас как дар Короля Бурь, если верно то, что рассказывают, и он с ним не расстается. Торн, мы полагаем, находится где-то на севере, и если тролль и другие живы, есть надежда, что они его найдут. Последний, Миннеяр, который когда-то принадлежал королю Фингилу… Боже мой! Конечно, все это вам известно… Так Миннеяр, кажется, так и не покинул пределов Хейхолта. Итак, два… два…

- Два меча в руках моего брата, - закончил Джошуа, - а третий разыскивают в непроходимых местах тролль и юноша. - Он беспокойно улыбнулся, покачав головой. - Как я уже сказал, игра проиграна.

Джулой хлестнула его яростным взглядом своих желтых глаз:

- Но это игра, где сдаться - не значит найти выход; игра, в которой мы должны пользоваться теми картами, которые вытянули. Ставки действительно очень высоки.

Принц выпрямился и жестом не дал Деорноту сделать резкого замечания:

- Твои слова сказаны к месту, валада Джулой. Это наша единственная игра, и мы не смеем проиграть. Итак, что еще ты хочешь нам сказать?

- Вы многое уже знаете или можете догадаться. Эрнистир на севере пал, король Лут мертв, а люди его ушли в горы. Предательство отдало Наббан во власть союзнику Элиаса Бенигарису. Скали из Кальдскрика правит Риммергардом вместо Изримнура. Наглимунд разрушен, и в нем, как привидения, бродят иорны. - Рассказывая, она чертила карту в пыли своим посохом. - Альдхортский лес свободен, но это не то место, где можно собраться, чтобы оказать совместное сопротивление. Может быть, он мог бы стать последним прибежищем, если все остальные возможности будут исчерпаны.

- А что это сейчас, если не последнее прибежище? - спросил Джошуа. - Вот все мое королевство, все здесь, как ты видишь, Джулой. Мы можем скрываться, но не можем бросить вызов Элиасу. Нас так мало, а у него в союзниках сам Король Бурь.

- Ну вот мы и подошли к тому, что я приберегала на конец, - сказала Джулой, - к тому, что еще более странно, чем людские войны. - Ее смуглые руки быстро двигались, снова чертя на земле. - Почему мы в безопасности в этой части леса? Потому что он во владении ситхи, а норны не смеют нападать на них. Этот хрупкий мир веками существовал, разделенный между двумя народами. Даже бездушный Король Бурь, думаю, не спешит бросить вызов оставшимся ситхи.

- Это два рода? - спросил Деорнот удивленно. Джулой направила на него свой грозный взгляд.

- Ты не слушал, что говорил тебе в Наглимунде Ярнауга?! - возмутилась она. - Какой смысл мудрецам отдавать свои жизни, если те, ради кого они это делают, даже не слышат их?

- Ярнауга говорил нам, что Инелуки, Король Бурь, был когда-то принцем ситхи, - поспешно сказал Стренгьярд, взмахивая руками, как бы стараясь разогнать нависшую враждебность. - Мы это знаем.

- Норны и ситхи были одной семьей на протяжении веков, - сказала Джулой. - Когда их пути разошлись, они поделили между собой Светлый Ард и обещали без разрешения не переступать границ.

- Нам-то, простым смертным, что за дело до этого? - спросил Деорнот.

Джулой взмахнула рукой.

- Мы здесь в безопасности, потому что норны не осмеливаются преступать эту границу. Кроме того, существует сила, даже в эти жалкие времена, которая заставляет их считаться с собой. -Она пристально посмотрела на Деорнота. - Ты это почувствовал, не так ли? Но проблема в том, что нас десять или одиннадцать и нам не справиться. Мы должны найти безопасное от норнов место, такое место, где все, кто недоволен правлением твоего брата Элиаса, могли бы соединиться с нами. Если король Элиас ужесточит свое правление в Светлом Арде, если Хейхолт станет неприступной крепостью, тогда нам ни за что не освободить Великий меч из его рук и не найти тот, который, как мы полагаем, тоже находится там. Мы не только боремся с колдовством, но ведем борьбу позиционную, борьбу за место.

- О чем ты говоришь? - спросил Джошуа, пристально глядя в лицо колдуньи.

Джулой указала на карту.

- Вот там, к востоку от леса, лежат луга тритингов. Там, где когда-то располагался город Энки э-Шаосай, на границе леса и лугов есть место, где норны и ситхи расстались навсегда. Это место называется Сесуадра - Скала прощания.

- И… там мы будем в безопасности? - спросил обрадованный Стренгьярд.

- На какое-то время, - ответила Джулой. - Это место обладает собственной силой и на время спасет нас от Короля Бурь и его подручных. Нам важно выиграть время - нам нужно время, чтобы собрать всех, кто готов сражаться против короля Элиаса, время, чтобы собрать рассеянных повсюду наших сторонников. Но самое главное - нам нужно время, чтобы разрешить загадку трех Великих мечей и найти способы отвести угрозу Короля Бурь.

Джошуа разглядывал рисунки в пыли.

- Это начало, - заявил он, наконец. - На фоне всего этого отчаяния это огонек надежды.

- Вот почему я и пришла к вам, - сказала колдунья. - И вот почему я велела юному Саймону прийти туда, когда он сможет, и привести всех, кто с ним пойдет.

Отец Стренгьярд виновато прокашлялся:

- Боюсь, что я не совсем понял, валада Джулой. Как вы говорили с Саймоном? Если он далеко на севере, вы не могли бы прибыть сюда вовремя. Вы воспользовались птичьей почтой, как это часто делал Ярнауга?

Она покачала головой:

- Нет. Я говорила с ним через девочку, через Лилит. Это трудно объяснить, но она помогла мне стать сильнее, так что я смогла дотянуться до Йиканука и велела Саймону идти к Скале прощания. - Она начала стирать карту носком сапога. - Не стоит оставлять свидетельство того, куда мы направляемся.

- И ты можешь так дотянуться до любого места? - спросил Джошуа с интересом.

Джулой покачала головой:

- Я встречалась с Саймоном и прикасалась к нему. Он был в моем доме. Не думаю, чтобы я могла говорить с кем-нибудь, кого до этого не знала.

- Но моя племянница Мириамель бывала у тебя дома, так, во всяком случае, мне говорили, - сказал принц возбужденно. - Я страшно о ней беспокоюсь. Ты не смогла бы найти ее и поговорить с ней?

- Я уже пробовала. - Колдунья поднялась и снова посмотрела на Лилит. Девочка бесцельно бродила по краю поляны, ее бледные губы двигались в безмолвной песне. - Что-то или кто-то был рядом с Мириамелью, и это препятствовало общению - какая-то стена… у меня было мало сил и времени, поэтому я больше не пыталась.

- Ты попробуешь еще? - попросил Джошуа.

- Может быть, - сказала она, снова повернувшись к нему. - Но мне нужно осторожно расходовать свою силу. Нам предстоит огромная борьба. - Она повернулась к отцу Стренгьярду. - Теперь, отец мой, пойдемте со мной. Нам нужно кое о чем поговорить. Вам было поручено дело, которое может обернуться очень тяжким бременем.

- Я знаю, - сказал Стренгьярд тихо. Они вдвоем отошли, оставив Джошуа в глубоком раздумье. Деорнот понаблюдал за принцем некоторое время, потом пошел к своему плащу.

Таузер, который лежал рядом, метался и бормотал - его мучили кошмары.

- Белые лица… руки… ко мне тянутся руки… руки… - Скрюченные пальцы старика хватали воздух. На миг пение птиц смолкло.

- …Итак, - закончил Джошуа, - есть луч надежды. Если валада Джулой считает, что там мы найдем убежище…

- …И нанесем удар королю, - рявкнул Изорн, грозно нахмурившись.

- …Да, и попытаемся возобновить борьбу, - продолжал Джошуа, - тогда мы так и должны поступить. Нам все равно некуда идти. Когда мы сможем идти, мы покинем лес и перейдем Верхние Тритинги, направляясь на восток к Скале прощания.

Воршева, бледная от злости, открыла рот, как будто желая что-то сказать, но заговорила герцогиня Гутрун.

- Зачем нам вообще покидать лес, принц Джошуа? Зачем проделывать такой долгий путь, чтобы обнаружить себя на равнине?

Джулой, сидевшая рядом с принцем, кивнула.

- Вы задаете хороший вопрос. Одна из причин - та, что м1ы сможем идти по равнине вдвое быстрее, а время дорого. Мы должны покинуть лес, потому что запрет, который не допускает сюда норнов, нам не на пользу. Это земли ситхи. Мы пришли сюда, потому что спасали свои жизни, но оставаясь здесь долго, мы привлечем к себе внимание. Ситхи не любят смертных.

- А норны разве не станут нас преследовать?

- Я знаю места в лесу, которые укроют нас, пока мы не дойдем до лугов за лесом, - отвечала колдунья. - Что касается Верхних Тритингов, не думаю, чтобы норны настолько обнаглели, чтобы средь бела дня перейти на равнины. Хоть они и бессмертны, но их гораздо меньше, чем людей. Король Бурь живет в ожидании веками, думаю, у него есть терпение попридержать свою-полную силу в тайне от смертных еще немного. Нет, похоже, что нам следует бояться сейчас армии Элиаса и тритингов. - Она повернулась к Джошуа. - Ты, возможно, знаешь это лучше меня: тритинги сейчас служат Элиасу?

Принц покачал головой:

- Они непредсказуемы. На тех землях много кланов, и трудно разобраться в их преданности даже собственным танам. Кроме того, если мы не будем сильно отдаляться от леса, мы можем вообще не встретить ни души. Территория их обширна. Когда он закончил, Воршева встала и удалилась, исчезнув за купой берез. Джошуа проследил за ней взглядом, затем постоял, слушая, как Джулойотвечает на вопросы о Сесуадре.

***

Воршева прислонилась к стволу березы, со злостью сдирая похожую на бумагу бересту. Джошуа довольно долго стоял, наблюдая за ней. Ее платье превратилось в лохмотья, оборванные до самых колен. Ее нижняя юбка была тоже разорвана на повязки. Как и все они, она была грязна, в густых черных волосах полно сучков и травинок, руки и ноги покрыты царапинами, рана на руке перетянута грязной окровавленной тряпкой.

- Почему ты сердишься? - спросил он. Голос его был мягок.

Воршева резко обернулась, глаза ее были широко раскрыты.

- Я сержусь? Отчего? Ты дурак!

- Ты меня избегаешь с того самого мгновения, как мы покинули Наглимунд, - сказал Джошуа, подойдя поближе. - Когда я ложусь рядом, ты ведешь себя как священник, почуявший грех. Разве так ведут себя влюбленные?

Воршева занесла руку, готовая дать ему пощечину, но он оказался слишком далеко.

- Влюбленные? - она задохнулась, произнеся это слово так, как будто ей было от него тяжело и больно. - Кто ты такой, чтобы говорить со мной о любви? Я ради тебя отказалась от всего, а ты так говоришь со мной. - Она провела рукой по лицу, оставив на нем грязную полосу.

- Все эти жизни в моих руках, - промолвил принц медленно. - И на моей совести. Мужчины, женщины, дети - сотни погибших в развалинах Наглимунда. Возможно, я держался на расстоянии с момента падения замка, но это оттого, что мысли мои были мрачны, меня преследовали души умерших.

- С момента падения замка, говоришь? - прошипела она. - С этого момента ты обращался со мной как с уличной девкой. Ты со мной не разговариваешь. Ты обращаешься к кому угодно, только не ко мне. А по ночам ты приходишь ласкать меня! Ты что, купил меня на базаре, как покупают лошадь? Я пошла за тобой, чтобы быть свободной и любить тебя. Ты никогда не обращался со мной по-хорошему. Теперь ты тащишь меня обратно, чтобы выставить мои стыд напоказ! - Она залилась злыми слезами и быстро ушла за дерево, так чтобы принц не видел ее лица.

Джошуа был озадачен:

- Что ты говоришь? Кому показать твой стыд?

- Моим соплеменникам, дурень! - воскликнула Воршева. Ее голос отдался эхом по лесу. - Моим соплеменникам!

- Тритингам… - протянул Джошуа. - Ну конечно.

Она вышла из-за дерева, как злой дух, глаза ее сверкали.

- Я туда не пойду! Бери свое крошечное королевство и иди, куда хочешь, но я так позорно в свою родную землю не вернусь, такой… я не вернусь! - Она гневно указала на свое рубище.

Джошуа кисло усмехнулся:

- Это глупо. Посмотри на меня, сына великого короля Престера Джона! Я похож на чучело! Ну и что? Я вообще сомневаюсь, что мы кого-то из твоих увидим. Да если бы и увидели, так что? Твоя гордыня заставит тебя лучше умереть в лесу, чем показаться в лохмотьях каким-то возницам на дорогах?

- Да! - воскликнула она. - Да! Ты считаешь меня полной дурой! Ты прав! Я ради тебя бросила свой дом и земли своих отцов! А теперь ты предлагаешь мне вернуться туда побитой собакой? Я лучше тысячу раз умру, чем переживу такой позор! У меня уже и так ничего не осталось, так ты еще хочешь видеть, как я ползаю на коленях? - Она рухнула на колени. - Так вот, я тебя умоляю, не ходи в Верхние Тритинги. Или, если все же пойдешь, оставь мне пищи на некоторое время, и я пройду к этому месту лесом.

- Это полное безумие, - возмутился Джошуа. - Ты разве не слышала, что сказала Джулой? Если ситхи не поймают тебя как незаконно перешедшую границу, тебя схватят норны и сделают что-нибудь похуже.

- Тогда убей меня. - Она потянулась за Найдлом, висящим на поясе Джошуа. - Я умру, но не пойду к тритингам.

Джошуа поймал ее за запястье и заставил выпрямиться. Она извивалась в его руках, пиная его ноги своими, обутыми в сильно поношенные и замызганные туфельки.

- Ты ведешь себя, как ребенок, - сказал он сердито и отклонился от ее удара. - Ребенок с коготками.

Он развернул ее спиной к себе и, толкая вперед, повел к поваленному дереву. Он сел и притянул ее к себе на колени, крепко обхватив.

- Если будешь вести себя как капризное дитя, я так и буду с тобой обращаться, - объявил он сквозь стиснутые зубы, уклоняясь от ее попыток стукнуть его головой.

- Я тебя ненавижу! - задыхалась она.

- В это мгновение я тебя тоже ненавижу, - сказал он, крепче сжимая объятия. - Но это пройдет.

Наконец она перестала извиваться и обмякла, измученная борьбой.

- Ты сильнее меня, - простонала она, - но и тебе иногда нужен сон. Тогда я убью тебя и себя.

Джошуа тоже тяжело дышал: Воршева была не из слабых.

- Нас слишком мало осталось, чтобы убивать друг друга. А если понадобится, я здесь так с тобой и просижу, пока не настанет пора отправляться. Мы все пойдем к Сесуадре, и все ее достигнем, насколько это в моей власти.

Воршева снова попыталась вырваться, но быстро сдалась, почувствовав, что Джошуа не ослабил хватки. Она немного посидела неподвижно, дыханье ее замедлилось, дрожь в руках и ногах прекратилась.

Тени становились длиннее. Одинокая цикада, чувствуя приближение вечера, застрекотала.

- Если бы ты только любил меня, - сказала она наконец, глядя на темнеющий лес, - не было бы нужды убивать кого-либо.

- Я устал от разговоров, леди, - ответил принц.

***

Принцесса Мириамель и двое священнослужителей, ее сопровождавших, оставили Прибрежную дорогу и свернули поздним утром в долину Комеис, которая служила воротами в Наббан. Пока они продвигались по зигзагообразной дороге, бегущей по склону горы, Мириамель обнаружила, что ей трудно смотреть под ноги лошади. Прошло много времени с тех пор, как она впервые увидела Наббан и родной город своей матери, и желание поглазеть вокруг было чрезвычайно велико. Здесь фермерские земли начинали уступать место расширяющимся предместьям некогда величественного города. Долина в этих местах была усеяна поселками и городками, даже на крутых холмах Коммерии были разбросаны беленые каменные домики, подобно зубам выступавшие над поверхностью холмов.

Дымки бесчисленных очагов вились ввысь со дна долины, и над ней, как покрывало, парило сероватое облако. Обычно, насколько знала Мириамель, морской ветер уносил все облачка с синего неба, но сегодня не было ни ветерка.

- Так много народу, - поражалась она. - А в самом городе еще больше.

- В сущности, это не показатель важности города, - заметил отец Диниван. - Эрчестер почти в пять раз меньше, но Хейхолт - столица, известная во всем мире. А слава Наббана осталась в прошлом, конечно, это не относится к Матери Церкви. Наббан сейчас ее город.

- Замечательно, не правда ли, что те, кто казнил Господа нашего Узириса, теперь прижимают Его к груди своей? - промолвил Кадрах, ехавший несколько впереди. - У человека всегда оказывается больше друзей после смерти.

- Не понимаю тебя. Кадрах, - сказал Диниван, причем его симпатичное лицо посерьезнело. - В твоем замечании больше горечи, чем прозрения.

- Да? - спросил Кадрах. - Я просто говорил о том, как полезны герои, которые уже не могут постоять за себя. - Он нахмурился. - Да простит меня Господь, как бы я хотел выпить. - Он отвернулся от вопросительного взгляда Динивана и не продолжил разговора.

Струйки дыма что-то напомнили Мириамели.

- Сколько этих огненных танцоров, которых мы видели в Гранисе? Они есть в каждом городе?

Диниван отрицательно покачал головой.

- Думаю, по несколько человек приходят из разных городов, объединяются и вместе переезжают с места на место, проповедуя свое страшное учение. Пугает не их число, а то, что они сеют отчаяние, как чуму. Кроме тех, кто присоединяется к ним в разных местах, есть десятки таких, что уносят в сердце своем сомнение в Господе.

- Люди верят в то, что видят, - заметил Кадрах, устремив пристальный взор на Динивана. - Они слышат послание Короля Бурь и видят, на что он способен вдохновить. Они ждут, что Господь покарает еретиков. Но Бог ничего не делает.

- Это ложь, Падреик, - возмутился Диниван. - Или Кадрах, если хочешь. Все зависит от выбора. Бог дает каждому возможность выбрать. Он не заставляет себя любить.

Монах фыркнул, но продолжал смотреть на священнослужителя:

- Этого-то он как раз не делает.

У Мириамели было какое-то странное чувство, что Кадрах молит Динивана о чем-то, как будто пытаясь показать секретарю Ликтора что-то, чего тот не замечает.

- Господь хочет… - начал священник.

- Но если Господь не упрашивает, не заставляет и не отвечает на вызов Короля Бурь или кого-то еще, - перебил Кадрах голосом, хриплым от подавляемых эмоций, - почему, почему вы удивляетесь, когда люди считают, что Бога нет или что Он беспомощен?

Отец Диниван пристально посмотрел на него какое-то мгновение, затем сердито тряхнул головой.

- Для этого и существует Мать Церковь. Распространять слово Божие, а люди уж сами решат.

- Люди верят в то, что видят, - грустно повторил Кадрах, затем снова погрузился в молчание, пока они медленно двигались вниз в долину.

***

К середине следующего дня они добрались до запруженной народом Анитульянской дороги. Потоки людей шли по ней в обоих направлениях, лавируя меж телег, которые катили с рынка или на рынок. Мириамель и ее спутники привлекали мало внимания. К закату они проделали долгий путь по долине.

Вечером они остановились в Беллидане, одном из десятков городков, которые так разрослись вдоль дороги, что почти невозможно было сказать, где заканчивается один и начинается другой. Они переночевали в небольшом монастыре, где ликторский перстень и высокий сан Динивана сделали их центром внимания. Мириамель рано ускользнула в отведенную ей келью, не желая выдать своего истинного лица. Диниван объяснил монахам, что его спутник нездоров, а затем принес ей вполне приличную еду, состоявшую из перлового супа и хлеба. Когда она задула свечу и приготовилась заснуть, перед ее глазами снова возник образ огнетанцовщицы, этой женщины в белом, которая вспыхнула, как факел, но здесь, за стенами монастыря, видение не было таким уж страшным. Это было просто еще одно неприятное событие в мире, исполненном неприятностей.

***

К вечеру следующего дня они достигли места, где Анитульянская дорога пошла вверх, через горные перевалы к самому Наббану. Они обогнали десятки паломников и купцов, устало сидевшиих вдоль дороги и обмахивавшихся широкополыми шляпами. Некоторые просто остановились отдохнуть, а иные оказались отчаявшимися торговцами, упрямые ослики которых отказывались тащить в гору перегруженные товаром тележки.

- Если мы остановимся до наступления темноты, мы можем переночевать в одном из горных городишек. Тогда нам останется совсем немного до столицы. Но есть причины, по которым мне бы не хотелось растягивать наш путь более, чем необходимо. Если мы продолжим путь после заката, мы доедем до Санкеллана Эйдонитиса к полуночи.

Мириамель оглянулась назад, потом посмотрела вперед на бесконечно вьющуюся горную дорогу.

- Я бы не прочь остановиться, - сказала она. - Я очень устала.

Диниван выглядел обеспокоенным.

- Понимаю. Я меньше вас, принцесса, привык ездить верхом, и зад мой болит нестерпимо. - Он покраснел и рассмеялся. - Прошу прощения, леди. Но я чувствую, что чем быстрее мы приедем к Ликтору, тем лучше.

Мириамель взглянула на Кадраха, чтобы узнать его мнение, но монах был глубоко погружен в собственные мысли, покачиваясь на спине своей лошади.

- Ну, если вы считаете, что в этом есть какая-то необходимость, - промолвила она, - тогда можно ехать хоть всю ночь. Честно говоря, однако, я даже не знаю, что мне сказать Ликтору или что он мне может сказать такого, что не могло бы денек подождать.

- Многое меняется, Мириамель, - заметил Диниван, понизив голос, хотя дорога в этом месте была пустынна, лишь деревенская телега тащилась впереди. - В такие времена, как наше, когда все так непрочно и далеко не все опасности известны, упущенная возможность поспешить часто вызывает запоздалые сожаления. На это у меня хватает разуменья. С вашего разрешения, я последую этому принципу.

***

Они продолжили путь в сгущающихся сумерках и не остановились, когда звезды начали появляться над горами. Дорога вилась через перевалы вверх и вниз, пролегала между многочисленными поселками, и наконец они достигли предместий огромного города, огни которого затмевали свет звезд.

На улицах Наббана было полно народу, несмотря на полночный час. Жонглеры и танцоры выступали на улицах в свете мигающих фонарей, надеясь на подачки подвыпивших прохожих. Таверны с незашторенными в этот прохладный летний вечер окнами проливали свет и шум на мощеные улицы.

Мириамель устало покачивала головой. Они свернули с Анитульянской дороги на Фонтанную аллею, ведущую вверх на Санкелланский холм и увидели перед собой Санкеллан Эйдонитис. Его знаменитый шпиль казался тонкой золотой нитью в свете фонарей, но сотни его окон излучали теплый желтый свет.

- Всегда кто-нибудь бодрствует в Божьем доме, - тихо промолвил Диниван.

Когда они поднимались по узким улочкам, направляясь к главной площади, Мириамель видела маячившие на западе бледные изломанные силуэты башен Санкеллана Магистревиса прямо над Санкелланом Эйдонитисом. Герцогский замок высился на скалистом уступе на самой крайней точке Наббана, как когда-то сам Наббан возвышался над землями людей.

Два Санкеллана: один, чтобы править телом, другой - духом. Да, Санкеллан Магистревис уже пал под напором отцеубийцы Бенигариса, но Ликтор - благочестивый человек, к тому же хороший, говорит Диниван, а он не дурак. Так хоть здесь есть еще надежда.

Где-то во мраке ночного неба раздался крик чайки. Мириамель ощутила приступ сожаления. Если бы ее мать не вышла замуж за Элиаса, Мириамель могла бы вырасти здесь и жить в этом месте, над океаном. Здесь был бы ее дом. И сейчас она возвращалась бы в родные места.

Само прибытие ко дворцу Ликтора Мириамель из-за крайней усталости Восприняла в смутном состоянии. Кто-то тепло приветствовал Динивана, казалось, у него много друзей; следующее, что ей запомнилось, - это теплая комната с мягкой постелью, куда ее провели. Она не потрудилась даже снять с себя ничего, кроме сапог, и забралась под одеяло прямо в своем плаще с капюшоном. Какие-то приглушенные голоса раздавались в коридоре за дверью, затем чуть позже она услышала звук Клавеанского колокола прямо над головой, он пробил так много раз, что она сбилась со счета.

Заснула она под звуки отдаленного пения.

***

Отец Диниван разбудил ее утром, принеся завтрак, состоявший из ягод, молока и хлеба. Она ела, сидя в постели, а священник зажег свечи и ходил взад-вперед по комнате, не имеющей окон.

- Его святейшество проснулся сегодня рано. Он покинул покои раньше, чем я пришел к нему, куда-то отправился. Он делает это часто, когда ему необходимо что-то обдумать. Просто уходит, прямо в ночном одеянии. Он никого с собой не берет, кроме меня, если я где-нибудь в пределах досягаемости. - Диниван улыбнулся. - Это почти такой же большой дворец, как Хейхолт. Ликтор может быть где угодно.

Мириамель промокнула рукавом молоко, капнувшее на подбородок.

- Он нас примет?

- Конечно, как только придет, я уверен. Хотел бы я знать, над чем он сейчас думает. Ранессин - человек глубокий, он глубок, как море, и часто трудно угадать, что скрывается под его спокойной поверхностью.

Мириамель передернулась, вспомнив о килпах в Эметтинском заливе. Она поставила чашку.

- Мне нужно быть в мужском платье?

- Что? - он опешил от ее вопроса. - Ах, для встречи с Ликтором, вы имеете в виду? Думаю, пока никому не следует знать, что вы здесь. Я очень хотел бы сказать вам, что полностью доверяю своим собратьям-священникам, наверное, так оно и есть, но я слишком долго прожил здесь, чтобы не знать, что языки могут подвести. Я принес вам одежду почище. - Он жестом указал на кипу одежды, лежащую на табурете возле таза с горячей водой. - Поэтому, если вы готовы и вкусили утренней пищи, мы можем отправляться.

Мириамель взглянула на одежду, затем снова на отца Динивана, лицо которого было рассеянно нахмурено.

- Не могли бы вы отвернуться, пока я переодеваюсь?

Отец Диниван недоумевающе посмотрел на нее, затем отчаянно покраснел, чем втайне развеселил Мириамель.

- Принцесса, простите! Как мог я быть так непочтителен? Пожалуйста, простите, я тотчас же выйду. Я за вами скоро приду. Тысяча извинений - это оттого, что мне приходится думать сразу обо всем сегодня утром. - Он попятился к двери и тщательно закрыл ее засобой.

Когда он вышел, Мириамель рассмеялась и встала с постели. Она стащила старую одежду через голову, вымылась, дрожа от холода. Скорее с интересом, чем с неудовольствием принцесса отметила, как загорели ее руки. Они стали похожи на руки матроса с баржи, подумала она удовлетворенно. Как бы ахнули ее камеристки, если бы увидели ее сейчас!

Вода была теплой, но в комнате было холодно, поэтому, закончив умывание, она поспешно натянула чистую одежду. Проведя рукой по коротким волосам, она подумала, не вымыть ли их тоже, но мысль о сквозняках в огромных коридорах остановила ее. Холод напомнил ей о юном Саймоне, который бродит где-то по снежному северу. Как-то, поддавшись мгновенному порыву, она отдала ему свой любимый синий шарф - жест, показавшийся ей таким жалким сейчас. Но ведь она сделала это от души: шарф, конечно, не спасет его от холода, но просто напомнит ему о том опасном приключении, которое они пережили вместе, и, может быть, придаст ему мужества.

Она нашла Динивана в вестибюле. Он изо всех сил старался скрыть свое нетерпение. Вернувшись домой, священник напоминал боевого коня, рвущегося в сражение. Он был полон нетерпеливого стремления что-то делать, куда-то идти. Он взял ее за локоть и мягко повел по коридорам.

- А где Кадрах? - спросила она. - Он пойдет с нами к Ликтору?

Диниван покачал головой.

- Я в нем больше не уверен. Я уже говорил, что не думаю, чтобы в нем было что-то злое, но он поддался слишком многим соблазнам. Это печально, если учесть, каким он был. Он мог бы быть чрезвычайно полезен. Тем не менее, я считаю, что не стоит подвергать его искушению. Он сейчас с удовольствием завтракает с некоторыми моими собратьями. За ним будут тихонько и незаметно наблюдать.

- Кем же все-таки был Кадрах? - спросила она, запрокинув голову, чтобы рассмотреть доходящие до потолка гобелены, украшавшие коридор. На них были изображены сцены Вознесения Эидона, Отречения св. Вилдеривиса, наказания императора Крексиса. Она подумала об этих застывших фигурах с их широко раскрытыми глазами и обо всех тех столетиях, что они провисели здесь, пока мир Непрерывно вращался. Неужели когда-нибудь ее отец и дядя тоже станут изображениями на гобеленах и фресках, после того, как она и все, кого она знает, обратятся в прах?

- Кадрах? Когда-то он был святым человеком и не только из-за своего сана. - Диниван помедлил, прежде чем продолжить. - Мы как-нибудь в другой раз поговорим о вашем спутнике, принцесса, если вы простите мне мою неучтивость. Может быть, вы сейчас лучше обдумаете, что вам сказать Ликтору?

- А что его интересует?

- Все, - Диниван улыбнулся, голос его смягчился. - Ликтор хочет знать все обо всем. Он говорит, что это результат той ответственности, что возложена на его плечи Матерью Церковью, и его решения должны быть хорошо обоснованы, но я полагаю также, что он человек любопытный. - Он рассмеялся. - Он знает о бухгалтерском деле больше, чем писари в Санкелланской канцелярии, и я слышал, как он часами разговаривал о дойке коров с фермером из Озерного края. - Диниван посерьезнел. - Но сейчас времена действительно мрачные. Как я уже сказал, некоторые из моих источников не открыты даже Ликтору, поэтому все, что вы сообщите, будучи живым свидетелем, окажется чрезвычайно ценным. Он должен все это знать - не бойтесь рассказать ему абсолютно все, ничего не скрывая. Ранессин - мудрый человек. Ему лучше других известно, что движет миром.

Мириамели путь по этим бесконечным коридорам показался очень долгим. Только гобелены, да группки куда-то спешащих священнослужителей позволяли отличить один коридор от другого, поэтому она вскоре перестала ориентироваться. Огромные каменные залы были сыры и слабо освещены. Когда они, наконец, подошли к большой деревянной двери, на которой было искусно вырезано древо, она была рада, что долгий путь окончен.

Диниван на миг задержался перед дверью.

- Нам следует и дальше соблюдать осторожность, - сказал он, подводя ее к небольшой дверце в том же коридоре. Он толкнул ее, и они оказались в маленьком помещении, завешенном бархатными портьерами. В жаровне у стены горел огонь. Широкий стол, занимавший большую часть комнаты, был завален пергаментами и толстыми книгами. Священник оставил Мириамель греть руки у огня.

- Я сейчас вернусь, - сказал он, отодвигая портьеру на стене у стола. Портьера опустилась, и он исчез.

Когда по ее пальцам разлилось приятное тепло, она отошла от огня и обратила внимание на пергаменты, развернутые на столе. Они показались совсем неинтересными, полными цифр и описаний границ различных владений. Книги все были религиозного содержания, кроме одной, содержавшей гравюры странных существ и невообразимых церемоний. Эта книга лежала поверх других. Листая книгу, она обнаружила страницу, заложенную ленточкой. На ней было неуклюже сделанное изображение рогатого человека с выпученными глазами и черными руками. Испуганные люди собрались у ног рогатого; над его головой висела единственная на всем небе звезда. Глаза его, казалось, были устремлены со страницы прямо на нее.

Са Астридан Сондикциллес, прочла она подпись внизу. Звезда завоевателя.

Ее затрясло. От картинки повеяло на нее таким холодом, которым не веяло от сырых коридоров Санкеллана. Ей показалось, что это привиделось ей в дурном сне или что она услышала об этом в одной из страшных детских сказок. Мириамель быстро положила книгу на место и отошла, вытирая руки о плащ, как будто прикоснулась к чему-то нечистому.

Неясные голоса послышались за тайной дверью, через которую вышел Диниван. Она подошла поближе, силясь различить слова, но они были слишком тихими. Она осторожно отодвинула занавеску и увидела полоску света, проникающую из соседнего помещения.

Это была, по-видимому, приемная Ликтора, потому что она была украшена пышнее, чем любое помещение, которое она видела со вчерашнего вечера, когда проходила через пустые залы в полусонном состоянии. Потолки были разрисованы сценами из Книги Эйдона. Высокие окна казались кусками серою утреннего неба. За стулом, стоявшим посреди комнаты, висело лазоревое знамя, на котором были вышиты Золотая колонна и Древо Матери Церкви.

Ликтор Ранессин, стройный человек в высокой шляпе, сидел на стуле, слушая толстяка, одетого в похожее на палатку одеяние эскритора. Диниван стоял рядом, нетерпеливо шаркая ногой по толстому ковру.

- …Но в том и суть, ваше святейшество, - говорил толстяк. Лицо его лоснилось, а голос был хорошо поставлен. - В такое время нужно избегать нанесения оскорбления Верховному королю… Ну, сейчас он не в очень доброжелательном настроении. Нам следует тщательно обдумать свое высокое положение, а также нужно считаться с расположением всех тех, кто смотрит на Мать нашу Церковь как на источник умеренности и доброго влияния. - Он достал из рукава коробочку, что-то бросил в рот, и его толстые щеки на мгновение втянулись.

- Я понимаю, Веллигис, - сказал Ликтор, подняв руку и мягко улыбнувшись. -Вы всегда даете хорошие советы. Я бесконечно благодарен Господу за то, что он свел нас.

Веллигис слегка склонил голову в знак признательности.

- А теперь, с вашего позволения, - продолжал Ранессин, - я должен уделить внимание бедному Динивану, который пробыл в пути несколько дней. Я жажду услышать его новости.

Эскритор преклонил колена - нелегкое дело для человека его размеров - и приложился к краю голубого одеяния Ликтора.

- Если я только зачем-нибудь вам понадоблюсь, ваше святейшество, я буду в канцелярии до полудня. - Он поднялся и, плавно покачиваясь, покинул зал, по пути бросив в рот еще один леденец.

- Вы и вправду благодарны судьбе, что Господь свел вас? - спросил Диниван с улыбкой.

Ликтор, согласно кивнул:

- Это действительно так. Веллигис служит мне постоянным напоминанием, что Люди не должны принимать себя всерьез. Он желает добра, но так безмерно напыщен.

Диниван покачал головой.

- Я бы очень хотел верить, что он желает добра, но советы его преступны. Если и впрямь Матери Церкви суждено доказать, что она является живой силой, творящей добро, то это время настало.

- Я знаю, как ты переживаешь, Диниван, - мягко сказал Ликтор. - Но сейчас не время для поспешных решений, о которых потом будешь долго сожалеть. Ты привез принцессу?

Секретарь Ранессина поклонился:

- Сейчас приведу ее. Она в моем кабинете.

Он повернулся и направился через приемный зал. Мириамель поспешно опустила занавеску, и, когда Диниван вошел, она снова стояла у жаровни.

- Пойдемте, - сказал он. - Ликтор уже освободился.

Подойдя к стулу Ранессина, Мириамель присела в реверансе и поцеловала край его одежды. Старик протянул удивительно сильную руку и помог ей подняться.

- Пожалуйста, садитесь рядом, - промолвил он, жестом попросив Динивана подать стул. - И принеси, пожалуй, еще стул для себя.

Пока Диниван ходил за стульями, у Мириамели была возможность впервые разглядеть Ликтора. Она не видела его почти год, но он, казалось, не слишком изменился. Редкие седые волосы по-прежнему обрамляли его красивое бледное лицо. Глаза были живыми, как у любознательного ребенка, в них даже была искорка лукавства. Мириамель не могла не сравнить его с графом Страве, правителем Пирруина. Морщинистое лицо Страве так и лучилось хитростью. Ранессин выглядел гораздо более простодушным, но Мириамели не нужны были заверения Динивана, что за его мягкой внешностью кроется очень многое.

- Ну, моя дорогая принцесса, - сказал Ранессин, когда они уселись, - я не видел вас со дня похорон вашего дедушки. Вы очень выросли, но. Бог мой, что за одежда на вас, моя леди. - Он улыбнулся. - Приветствую вас в Божьем доме. Вы в чем-нибудь нуждаетесь?

- Только не в пище и питье, ваше святейшество.

Ранессин нахмурился:

- Я не любитель титулов, а мой, к тому же, труднопроизносим. Когда я был юношей в Стеншире, я никогда не мог и помыслить, что закончу жизнь в далеком Наббане, где буду называться "Священным" и "Вознесенным" и никогда уж не услышу своего настоящего имени.

- А Ренессин разве не ваше настоящее имя? - спросила Мириамель.

Ликтор рассмеялся:

- О нет. Я по рождению эркинландец по имени Освельн. Но так как эркинландцев редко возводят на такие высокие посты, показалось более разумным дать мне наббанайское имя. - Он ласково потрепал ее по руке. - Кстати о псевдонимах: Диниван рассказал мне, что вы проделали далекий путь и много видели с тех пор, как покинули родительский кров. Не расскажете ли мне о своих путешествиях?

Диниван поощрительно кивнул, и Мириамель, набрав в грудь побольше воздуха, начала рассказ.

Ликтор внимательно слушал ее повествование о нарастающем безумии отца и о том, как оно вынудило ее покинуть Хейхолт, об исполненных злобы советах Прейратса и о пленении Джошуа. Солнце все ярче светило сквозь высоченные окна, и Диниван отправился за едой, так как приближался полдень.

- Это захватывающе интересно, - сказал Ликтор, пока они ждали возвращения Динивана. - Ваш рассказ подтверждает многое из слышанного мною ранее. - Он потер сбоку свой тонкий нос. - Да осенит наш разум мудростью Господь наш Узирис! Почему люди никогда не удовлетворяются тем, что имеют?

Диниван вскоре вернулся в сопровождении служителя, который нес полный поднос фруктов и сыра, а также глинтвейн. Мириамель снова принялась рассказывать. Пока она ела и говорила, а Ранессин задавал ей деликатные, тонкие вопросы, у нее родилось такое чувство, как будто она рассказывает все это старому доброму дедушке: гончие норнов, которые преследовали ее и маленькую Лилит, то, как их спасли Саймон и Бинабик. Когда она рассказывала об откровениях колдуньи Джулой и о зловещих предостережениях Ярнауга в Наглимунде, Диниван и Ликтор обменивались многозначительными взглядами.

Когда она закончила. Ликтор снова надвинул свою высокую шляпу, которая неоднократно съезжала назад в ходе повествования, и со вздохом откинулся на спинку кресла. В глазах его была грусть.

- Столько всего нужно обдумать, на столько вопросов у нас нет ответов. Господи, Ты решил устроить жестокую проверку детям Своим. У меня предчувствие ужасной напасти, которая на нас надвигается. - Он повернулся к Мириамели:

- Спасибо за известия, принцесса. Хоть ни одно из них не радостно - только дурак предпочитает счастливое неведение, а я стараюсь не быть дураком. Это самая тяжелая ноша. - Он поджал губы, задумавшись. - Ну, Диниван, - промолвил он наконец, - это придает еще более зловещую окраску моим вчерашним новостям.

- Что за новости, ваше святейшество? - поинтересовался Диниван. - У нас так и не было времени поговорить с момента моего возвращения.

Ликтор отхлебнул горячего напитка.

- Элиас направляет ко мне Прейратса. Завтра его корабль прибывает из Хейхолта. Его миссия - передать важное послание Верховного короля.

- Приезжает Прейратс? - встревожилась Мириамель. - Мой отец знает, что я здесь?

- Нет, нет, не бойтесь, - успокоил ее Ликтор. Он снова потрепал ее по руке. - Он будет вести переговоры с Матерью Церковью. Никто, кроме нас с Диниваном, не знает, что вы здесь.

- Не верьте ему. Он дьявол, - сказала она жестко.

Ранессин серьезно кивнул.

- Ваше предупреждение будет принято во внимание, принцесса Мириамель, но иногда разговор с дьяволом входит в мои обязанности. - Он опустил взгляд на свои руки, как будто надеясь найти в них решение всех проблем. Когда Диниван уводил Мириамель, Ликтор вежливо попрощался с ней, но казался погруженным в грустные размышления.

10 ЗЕРКАЛО

Саймон оказался в тисках неотвязного чувства негодования. Когда они со Слудигом вслед за верховыми троллями спускались под гору, оставив позади груды камней над могилами, он чувствовал, как ярость путает все его мысли, так что он ни на одной из них не может остановиться дольше, чем на мгновение.

Ему трудно было идти, все тело болело, живот бурлил от злости. Он размышлял по дороге. Хейстен мертв. Еще один друг мертв. Он с этим ничего не может поделать. Он не в силах этого изменить. Он не может даже заплакать. Это бесило больше всего: он ничего не в силах сделать. Ничего!

Слудиг, бледный, с кругами под глазами, не собирался нарушать молчания. Двое низоземцев тащились бок о бок по плоским плитам гранита, перебирались через снежные заносы, взбитые в белую пену бараньими копытами.

На их пути вырастали все новые гряды гор. При каждом повороте тропы побеленные снегом склоны вставали перед взором путников, с каждым разом становясь все больше. А Сиккихок, наоборот, казалось, врастает в небо все выше по мере их удаления от вершины. Гора как бы говорила, что покончив со всеми этими смертными, она занялась делами более возвышенными и нашла себе более подходящее общество в облаках и на небе.

Я-то тебя не забуду, пригрозил горе Саймон, оглянувшись на огромный каменный клинок. Он подавил желание крикнуть это вслух. Ему казалось, что если он прищурится, то сможет различить каменные могильные пирамиды. Яне забуду, что мой друг покоится на твоих склонах. Я этого никогда не забуду.

День кончился. Они двигались быстрее там, где гора становилась шире, тропы начали спрямляться, а расстояние между зигзагами увеличивалось. Саймон заметил здесь признаки жизни, которых не было на больших высотах: семейство бело-коричневых кроликов паслось между пятнами снега, синицы и белки переругивались в кронах низкорослых причудливо изогнутых деревьев. Присутствие этих живых существ на бесплодных и бессердечных, казалось, скалах, должно бы радовать, но вместо этого оно лишь усиливало его беспредметный гнев. Какое право на жизнь имеют все эти мелкие неважные создания, когда другие умирают? Он не представлял себе, зачем так суетиться, когда в любой момент ястреб, или змея, или стрела охотника может прервать твою жизнь. Сознание того, как бессмысленна вся суета жизни под тенью смерти, наполнило его странно щекочущим чувством отвращения.

Когда наступил вечер, отряд выбрал для лагеря слегка покатый склон, усеянный валунами и редкими пучками растительности. Тело горы Сиккихок заслоняло их от сильного ветра, несущего снег. Саймон сбросил рюкзак и начал собирать валежник для костра. На минуту он замер, наблюдая, как солнце скользит за горы на западе, одна из которых, он это знал, Урмсхейм, драконья гора. Горизонт был расцвечен красками, не уступавшими по яркости розам Хейхолта.

Аннаи, родственник Джирики, который пал, защищая жизнь своих товарищей, похоронен там, на Урмсхейме; солдат Гримрик, крепкий тихий человек, покоится рядом с ним. Саймон вспомнил, как Гримрик насвистывал, отправляясь на север из Наглимунда, и тонкий звук этот то раздражал, то приободрял путников. Теперь он погружен в вечное молчание. Ни он, ни Аннаи не увидят этих бесполезно прекрасных красок, расцвечивающих небо, на которое смотрит Саймон.

Где они? В раю? Как могут ситхи попасть в рай, если они в него не верят? И куда, они считают, деваются их соплеменники после смерти? Саймон полагал, что они язычники, - они не такие, как он. Но Аннаи был верным другом и отважным бойцом. Более того, он был добр к Саймону, и доброта у него была своеобразная, чисто ситхская. Как может Аннаи не попасть в рай? Не может же рай быть таким нелепым местом!

Злость, на миг утихомирившаяся, вернулась. Саймон изо всех сил швырнул одну из подобранных палок. Она пронеслась по воздуху, затем ударилась о землю и закувыркалась вниз по каменистому спуску, исчезнув под конец в низкой поросли внизу.

- Где ты там, Саймон! - раздался позади голос Слудига. - Нам нужен хворост. Ты что, не проголодался?

Саймон не обратил на него внимания, устремив взгляд на розовеющее небо и в отчаянье сжав зубы. Он почувствовал руку на своем плече и со злостью сбросил ее.

- Пойдем, ну, пожалуйста, - мягко сказал риммерсман. - Ужин скоро будет готов.

- Где Хейстен? - спросил Саймон сквозь зубы.

- О чем ты? - Слудиг склонил голову набок. - Ты же знаешь, где мы его оставили, Саймон.

- Нет, я хочу знать, где он, где сам Хейстен.

- А-а, - улыбнулся Слудиг в свою густую бороду. - Душа его на небесах, она у Господа нашего Узириса.

- Нет! - Саймон снова посмотрел на небо, темнеющее первыми мертвящими красками ночи.

- Что с тобой? Почему ты так говоришь?

- Нет его в раю. Рая вообще нет и не может быть, раз все его представляют по-разному.

- Ты дуришь, - Слудиг пристально посмотрел на него, пытаясь угадать его мысли. - Может быть, каждый уходит в свой рай, - сказал солдат, потом снова опустил руку на плечо Саймона. - Богу известно то, что ему известно. Пойдем посидим.

- Как может Бог позволить людям умирать ни за что? - спросил Саймон, обхватив себя руками, как будто стараясь сохранить что-то внутри. - Если Бог это допускает, он жесток. Если же Он не жесток, тогда… тогда он просто беспомощен. Как старик, который сидит у окна и не может выйти из дома. Он стар и глуп.

- Не веди речей против Господа, - сказал Слудиг строго. - Над Господом не смеет насмехаться неблагодарный юнец. Он дал тебе все дары жизни…

- Это ложь! - крикнул Саймон. Глаза солдата расширились от удивления. Головы сидящих у костра обернулись к ним. - Это ложь, Ложь! Какие дары? Ползать повсюду, подобно жуку, в поисках пищи, ночлега, а потом быть уничтоженным без всякого предупреждения? Что это за дар? Делать правое дело и… бороться со злом, как учит Книга Эйдона, - а если ты так поступаешь, то тебя убивают! Как Хейстена! Как Моргенса! Дурные продолжают жить, и богатеют, и смеются над добрыми! Глупая жизнь!

- Опомнись, Саймон! Ты говоришь так от затмения ума и от горя…

- Это ложь, и нужно быть идиотом, чтобы ей верить! - воскликнул Саймон и швырнул хворост к ногам Слудига. Он повернулся и побежал вниз по горной тропе, исполненный огромной, теснящей грудь боли. Он бежал по вьющейся тропинке, пока лагерь не исчез из виду. Вслед летел лай Кантаки, похожий на хлопки в соседней комнате.

В конце концов он опустился на камень у дороги, вытирая руки о потертую ткань потрепанных штанов. Камень оброс мхом, коричневым от постоянных ветров и морозов, но все еще живым. Он долго смотрел на этот мох, не понимая, почему он не в состоянии заплакать, и даже не зная, хочется ли ему заплакать вообще.

Через некоторое время он услышал какой-то цокот и увидел, что к нему спускается Кантака. Волчица опустила нос к самой земле, улавливая запахи. Она соскочила с камня и принялась рассматривать Саймона, склонив голову, затем обошла его, потершись боком о его ногу, и продолжила спуск, вскоре превратившись в серую тень в надвигающихся сумерках.

- Саймон, друг мой, - Бинабик вынырнул из-за поворота тропинки. - Кантака уходит очень немного охотиться, - сказал он, наблюдая за ее тающей тенью. - Она не очень любит целый день ходить по моему прошению. Очень благородно от нее приносить жертвенность для меня.

Когда Саймон не ответил, тролль подошел и присел около него, положив на колени посох.

- Тобой владеет расстройство, - сказал он.

Саймон набрал в грудь воздуха, а потом выпустил его.

- Все ложь, - вздохнул он.

Бинабик приподнял бровь.

- Что означивает "все"? И где ты находил причину именовывать это ложью?

- Я думаю, мы ничего вообще не можем сделать. Ничего, чтобы стало лучше. Мы все умрем.

- С течением времени, - согласился тролль.

- Мы умрем, сражаясь с Королем Бурь. Было бы ложью опровергать это. Бог не собирается ни спасать нас, ни помогать нам. - Саймон поднял камень и швырнул его через дорожку, где он с шумом исчез в темноте. - Бинабик, я не смог даже поднять Торн. Что толку в мече, если его не поднять, им нельзя воспользоваться, его нельзя пустить в дело? Как, будь их даже три Великих меча, или как их там, как могут они убивать врагов? Убить уже мертвого?

- Мы имеем должность предпринимать поиски ответов, - сказал человечек. - Я не имею знания. Откуда ты знаешь, что предназначение меча в убивании? А если в этом есть справедливость, почему ты предполагаешь, что убивать имеет должность кто-то из нас?

Саймон подобрал еще камешек и швырнул его.

- Я тоже ничего не знаю. Я просто кухонный мальчишка, Бинабик. - Ему стало себя страшно жалко. - Я просто хочу домой. - На последнем слове у него перехватило дыхание.

Тролль встал и отряхнулся.

- Ты уже не мальчик, Саймон. Ты очень мужчина. Молодой, но мужчина, по крайней мере, достаточно к этому приближающийся.

Саймон покачал головой.

- Это не имеет значения. Я подумал… не знаю. Я думал, все будет как в сказке. Что мы отыщем меч, и что он будет мощным оружием, что мы уничтожим врагов и что все будет хорошо. Я не думал, что кто-нибудь еще умрет! Как может существовать Бог, который допускает, чтобы умирали хорошие люди, что бы они ни делали?

- Это еще один вопрос, на который я не имею ответа… - Бинабик слегка улыбнулся, щадя чувства Саймона. - И я не имею возможности обучать тебя истинности. То, что превращалось в наши легенды о богах, оставалось в забываемом прошлом. Даже ситхи, которые проживают очень давно, не имеют знаний о том, как начинался мир или кто полагал ему начало, по крайней мере наверняка. Но я могу говаривать тебе маленькую важность..

Тролль наклонился, тронув руку Саймона, и подождал, когда его юный друг поднимет глаза.

- Божества на небесах или в камне местополагаются весьма далеко от нас, и мы можем только производить угадывание их намерения. - Он сжал плечо друга. - Но мы с тобой проживаем в то время, когда бог снова ходит по земле. И этот бог не имеет стремления к доброте. Люди имеют возможность сражаться и умирать, возводить стены и разрушать камни, но Инелуки умирал и возрождался: этого никто не совершал, даже ваш Узирис Эйдон. Весьма сожалею и не имею наличия богохульствовать, но Инелуки совершал то, к чему имеет способность только бог. - Бинабик слегка потряс Саймона, заглядывая ему в глаза. - Он питает зависть и ужасность, и мир, который он будет созидать, будет ужасен также. Наша задача имеет очень большую затруднительность и требует редко встречаемой отважности, Саймон. С вероятностью, мы не будем добиваться преуспевания, но у нас нет возможности отказываться от своей должности.

Саймон отвел взгляд от глаз Бинабика.

- Вот это я и говорю: как бороться с божеством? Нас раздавят, как муравьев. - Еще один камень полетел во тьму.

- Может быть. Но если мы не будем одерживать борьбу, то не сможем рассчитывать на очень большее, чем судьба раздавленных муравьев. Поэтому мы имеем необходимость предпринимать попытки. За самыми тяжелыми временами всегда преследуют другие. Мы можем умирать, но наша смерть будет означивать жизненность для других. С вероятностью, в этом не очень много утешений, но, во всяком случае, очень много истинности.

Тролль отошел и сел на другой камень. Небо быстро темнело.

- И еще, - сказал Бинабик, - может быть, глупо или не глупо молиться богам, но проклинать их - очень не признак мудрости.

Саймон ничего не сказал. Они посидели в молчанье. Наконец, Бинабик вытащил из полости своего посоха нож, вытряхнул оттуда костяную флейту и начал играть медленную грустную мелодию. Диссонирующая музыка, созвучная голосу одиночества, который звучал в душе Саймона, эхом отдалась в горах.

Саймон передернулся, когда ветер пробрался под его потрепанный плащ. Шрам на щеке ужасно щипало.

- Ты остаешься мне другом, Бинабик? - спросил он наконец.

Тролль отвел флейту от губ.

- До самой смерти и после нее, друг Саймон. - Он снова принялся за свою мелодию.

Когда песня флейты закончилась, Бинабик свистнул Кантаке и направился вверх, к лагерю. Саймон последовал за ним.

***

Костер догорал, и бурдюк не раз обошел круг, когда Саймон, наконец, набрался смелости, чтобы подойти к Слудигу. Риммер точил наконечник своего канукского копья оселком. Он не оставлял занятия некоторое время, пока Саймон стоял перед ним. Наконец он поднял взгляд.

- Ну? - голос его был резок.

- Прости, Слудиг. Мне не следовало так говорить. Ты просто старался быть добрым ко мне.

Риммер посмотрел на него, взгляд его был несколько холоден. Постепенно выражение его смягчилось.

- Можешь думать, что хочешь, Саймон, но не богохульствуй при мне.

- Извини. Я ведь просто кухонный мальчишка.

- Кухонный мальчишка! -засмеялся Слудиг жестко. Он испытующе посмотрел на Саймона, потом рассмеялся снова, но уже по-другому. - Ты серьезно так о себе думаешь? Дурак ты, Саймон. - Он встал, усмехаясь и качая головой. - Кухонный мальчишка, поражающий мечом драконов и закалывающий великанов. Посмотри на себя! Ты выше Слудига, а он не из маленьких!

Саймон удивленно смотрел на риммера. Все это было, конечно, так: он на полголовы возвышался над Слудигом.

- Но ты-то сильный! - возразил Саймон. - Ты взрослый.

- Ты тоже быстро взрослеешь. И силы своей не знаешь. Посмотри правде в лицо, ты уже не мальчик. И вести себя как мальчишка тоже не должен. - Риммер долго рассматривал его. - Вообще-то опасно тебя оставлять необученным. Тебе повезло выжить в нескольких схватках, но везение непостоянно. Тебе нужно научиться пользоваться мечом и копьем. Я берусь за это. Хейстен бы это одобрил, и это займет нас делом на долгом пути к твоей Скале прощания.

- Так ты меня прощаешь? - Саймона смутил этот разговор о его возмужании.

- Приходится, - риммер снова сел. - Теперь иди спать. Завтра поговорим подольше, а потом потренируемся, когда разобьем лагерь.

Саймону не понравилось, что его послали спать, но он не хотел никаких споров. Ему и так было нелегко вернуться к костру и ужинать со всеми. Он знал, что все наблюдают за ним в ожидании очередной вспышки.

Он отправился на свою постель из пружинистых веток с иглами, плотно закутался в плащ. Ему было бы уютнее в пещере, а еще лучше вообще в долине, где они не будут так беззащитны перед этим ветром.

Яркие холодные звезды дрожали в небе. Саймон смотрел на них сквозь невообразимые расстояния, не препятствуя бегу мыслей, и наконец заснул.

***

Его разбудила песня, которую тролли пели своим баранам. Он смутно помнил маленькую серую кошку и ощущение западни, куда его завлекло что-то или кто-то, но сон быстро растаял. Открыв глаза, он увидел жиденький утренний свет и снова зажмурился. Ему не хотелось вставать и начинать новый день.

Пение продолжалось, сопровождаемое позвякиванием сбруи. Он так часто видел эту процедуру, с тех пор как они покинули Минтахок, что мог, не открывая глаз, представить всю ее очень четко. Тролли подтягивали подпруги, нагружали седельные сумки, а голоса их, одновременно высокие и гортанные, вели нескончаемую песню. Время от времени они останавливались, чтобы приласкать животных, погрузить руки в их густую шерсть, а то и спеть им тихонько, низко наклонившись к уху. Овцы моргали своими желтыми глазами с черточкой посередине. Скоро придет время подсоленного чая и сушеного мяса и спокойной, перемежающейся смехом беседы.

Сегодня, конечно, смеха будет мало, так как это всего лишь третье утро после битвы с великанами. Народ Бинабика был неунывающим, но и на их души, казалось, лег иней печали, лежащий на сердце Саймона. Те, что смеялись над холодом и над головокружительными пропастями, поджидающими их за каждым поворотом, ощутили холод той тени, которой они не могли понять, да и Саймон не мог ее объяснить для себя.

Он правду говорил Бинабику: он действительно надеялся, что все пойдет на лад, когда они найдут Великий меч Торн. Сила и необычность клинка были настолько ощутимы, что, казалось, он непременно изменит расстановку сил в борьбе против короля Элиаса и его темных сообщников. Но, может быть, самого меча недостаточно. Может быть, то, о чем говорится в предсказании, может произойти, только если соединятся все три меча.

Саймон застонал. Даже хуже того, может быть, стих из книги Ниссеса вообще ничего не значит. Разве люди не называют Ниссеса сумасшедшим? Даже Моргенс не знал точного значения этих строк.

Ну что ж, буккены действительно вылезли из-под земли, но ему совсем не хотелось предаваться воспоминаниям о визжащих тварях. С самого момента их нападения на лагерь Изгримнура у Святого Ходерунда Саймон перестал думать о твердой земле под ногами как о чем-то безопасном. Но они не могли добраться сюда и это было, по его мнению, единственным преимуществом в путешествии по каменным тропам Сиккихока.

Что же касается упоминания о великанах, оно звучало злой шуткой, ибо гибель Хейстена все еще стояла перед его глазами. Этим чудовищам даже не понадобилось спускаться с высот, потому что Саймон и его друзья совершили большую глупость, вторгшись на их территорию. Но гюны действительно покинули свои горные убежища, что было известно Саймону не хуже, че другим. Они с Мириамелью, - воспоминание вызвало внезапный приступ тоски по ней, - встретились с одним из них в Альдхортском лесу, всего в неделе езды от ворот Эрчестера.

Остальные стихи ему были непонятны, хотя ничто уже не казалось невероятным. Саймон не знал, о каких колоколах идет речь, но похоже, что стужа уже проникает всюду. Даже если и так, то что могут сделать эти Три Меча?

Я же смог справиться с Торном, подумал он, снова ощутив в руках его мощь. В тот момент я был настоящим рыцарем, ведь так?

Но было ли дело в Торне или в том, что он просто отбросил страх в сторону и выстоял? Если бы в руках у него был меч поменьше, смог бы он проявить такую же отвагу? Он был бы, конечно, убит, как Хейстен, как Аннаи, Моргенс, Гримрик… но так ли это важно? Разве великие герои не умирали? Разве Камарис, настоящий владелец Торна, не погиб в бушующем море?

Мысли Саймона блуждали. Он чувствовал, что снова погружается в дрему. Он чуть не поддался, но знал, что вот-вот Бинабик или Слудиг разбудят его. Накануне вечером они оба назвали его мужчиной или почти мужчиной, и ему на этот раз не хотелось быть разбуженным последним: он не ребенок, которому взрослые дают поспать.

Он раскрыл глаза, и они наполнились утренним светом. Выпутавшись из плаща, он счистил с одежды прутики и сосновые иголки, вытряс плащ и снова завернулся в него. Внезапно охваченный нежеланием расставаться со своими скудными пожитками, хоть и ненадолго, он подхватил рюкзак, который служил ему подушкой, и взял его с собой.

Утро было прохладным, с редкими снежинками, плавающими в воздухе. Потянувшись, чтобы расправить мышцы, он медленно направился к костру, где Бинабик тихонько разговаривал с Ситки. Парочка сидела рядом, взявшись за руки перед низкими прозрачными языками пламени. Торн лежал около них, прислоненный к пеньку, - черная матовая полоска, не отражающая света. Со спины тролли казались двумя детьми, всерьез обсуждающими предстоящую игру или то, как они будут обследовать незнакомую пещеру. У Саймона появилось желание защитить их. Черезмгновение он понял, что они, возможно, обсуждают, как поддержать жизнь соплеменников Бинабика, если суровая зима не отступит, или что делать, если на них снова нападут великаны, - и первоначальный обман зрения рассеялся. Они не были детьми, и он выжил лишь благодаря их мужеству.

Бинабик обернулся и увидел, что Саймон смотрит на них. Он улыбнулся в знак приветствия, продолжая слушать торопливую речь Ситки. Саймон крякнул, наклонившись за куском хлеба с сыром, положенным на камень у костра, и отошел в сторонку, чтобы посидеть одному.

Солнце, все еще спрятанное за Сиккихоком, не появлялось. Тень горы закрывала собой лагерь, но вершины на западе горели от солнечных лучей. Белая долина под ними было погружена в серую предрассветную дымку. Саймон откусил кусок черствого хлеба и жевал, глядя на далекую полоску леса на горизонте, которая казалась полоской сливок на молочной поверхности Белой пустыни.

Кантака, лежавшая у бока Бинабика, встала, потянулась и, мягко ступая, направилась к Саймону. На морде ее были видны капельки крови какого-то несчастного животного, составившего ее утреннюю трапезу, но последние следы уже исчезали, смывались ее длинным розовым языком. Она деловито подошла к Саймону, как будто с каким-то важным поручением, постояла минуту, пока он ее гладил, и тут же свернулась около него, сменив одно место для сладкого сна на другое. Она была такой крупной, что, привалившись к нему, чуть не столкнула его с камня.

Он кончил есть и открыл рюкзак, чтобы достать бутылку с водой. Вместе с ней из рюкзака он извлек какой-то ярко-голубой моток, запутавшийся в шнуре от бутылки.

Это был шарф, подаренный Мириамелью, тот, что был на нем, когда он взбирался на Драконью гору. Джирики снял шарф, когда ухаживал за ним после ранения, но сохранил его вместе с немногими прочими пожитками. Сейчас он ощутил его в руке, как кусочек неба, и вид его чуть не вызвал слез. Где она, Мириамель, в этом огромном мире? Джулой в тот краткий миг общения этого не знала. Где же бродит принцесса в Светлом Арде? Думает ли она когда-нибудь о Саймоне? А если думает, то что? Может быть так: "Зачем отдала я свой прелестный шарфик этому кухонному мальчишке?" Ему на миг стало себя жаль. Нет, он же не просто судомой. Слудиг же сказал, что он, хоть и с кухни, а поразил мечом дракона и заколол великана. Хотя в данный момент он бы с большим удовольствием оказался в теплой кухне в Хейхолте и больше ничего бы не желал.

Саймон повязал шарф Мириамели на шею, заправив его концы за ворот поношенной рубашки. Он глотнул воды и снова пошарил в рюкзаке, но не смог найти того, что искал. Он вдруг вспомнил, что положил его в карман плаща и пережил мгновение паники. Когда только он научится аккуратности? Оно же просто могло выпасть тысячу раз! Он облегченно вздохнул, нащупав его сквозь ткань, и вытащил на свет.

Зеркало Джирики было холодно, как лед. Он потер его о рукав, потом поднял, взглянув на отражение. Борода его стала гуще с того времени, когда он смотрелся в зеркало последний раз. Рыжеватые волоски, почти каштановые в неясном свете, начали покрывать его скулы, но нос, торчавший над бородой - все тот же, и те же голубые глаза смотрели на него из зеркала. Становясь мужчиной, таким образом ты просто становишься немного другим Саймоном, что вызывает некоторую грусть.

Борода также скрыла большую часть прыщиков, что даже очень хорошо; если не считать одного или двух пятнышек на лбу, он, по собственному мнению, вполне мог сойти за молодого мужчину. Он наклонил зеркало так, чтобы была видна белая полоса в его рыжеватых волосах, оставленная драконьей кровью. Она старит его? Делает более мужественным? Трудно сказать. Волосы его уже вьются по плечам. Надо попросить Слудига или кого-нибудь подстричь их, как у большинства рыцарей. Хотя к чему это? Может, они все погибнут, прежде чем волосы отрастут настолько, чтобы мешать.

Он опустил зеркало на колени, глядя в него, как в лужицу воды. Рамка начала, наконец, нагреваться под пальцами. Что же Джирики говорил ему? Что зеркало будет простым зеркалом, пока Саймону не понадобится сам Джирики. Именно так. Говорил Джирики, что Саймон сможет поговорить с ним с помощью зеркала? В зеркале? Через зеркало? Это не очень ясно, но сейчас Саймону очень нужно поговорить с Джирики, попросить его помощи. Мысль наползла на него произвольно, но из ее когтей было не вырваться. Он позовет Джирики и попросит его о-помощи. Король Бурь - враг, которого смертным одним не одолеть.

Но Короля Бурь здесь нет, думал Саймон, а Джирики знает все о том, как складывается ситуация. Что я ему скажу? Что ему нужно срочно бежать обратно в горы, потому что кухонный мальчишка испугался и хочет домой?

Саймон продолжал смотреть в зеркало, помня, как оно показало ему Мириамель. Принцесса стояла на палубе, глядя поверх поручней на затянутое тучами небо, серое и грозное…

Он смотрел в зеркало, и снова увидел это затуманенное небо с клочьями облаков, заслоняющими его отражение. Казалось, мимо проносится туман, и он уже не мог отделить себя от отражения. Его слегка покачивало, как будто он падал в зазеркальное пространство. Звуки лагерной жизни становились тише и смолкли совсем, когда дымка стала плотной серой завесой. Она окружила его, затмив свет.

Серая дымка постепенно растаяла, как пар, вырывающийся из-под крышки, но когда она совсем рассеялась, он понял, что видит не свое отражение. На него глядела прищуренными глазами женщина - прекрасная женщина, одновременно молодая и старая. Морщины на ее лице смещались, как будто она была видна сквозь рябь воды. Волосы под сеткой из драгоценных цветов были седыми, взгляд горел, как расплавленное золото, а глаза были яркими и задумчивыми, как у кошки. Она была стара, очень стара, он знал это, но тем не менее в лице ее ничто не говорило о преклонном возрасте, только натянутая линия скул и рта, хрупкость черт, как будто кожа туго обтягивает кости. Глаза ее отражали древнее знание и бесконечное богатство воспоминаний. Высокие скулы и гладкий лоб делали ее похожей на статую…

- Прошу вас, ответьте мне, - проговорила она. - Я прихожу к вам второй раз. Прошлый раз вы не обратили на меня внимания. Пожалуйста, забудьте былые обиды, как бы справедливы они ни были. Слишком долго между нашим домом и домом Руян Ве существовали недобрые чувства. Теперь у нас общий враг. Мне нужна ваша помощь!

Ее голос отдавался в его голове слабо, как будто она говорила из конца длинного коридора, но несмотря на это, в нем была покоряющая сила, как в голосе валады Джулой, но звучал он глубже, более плавно, в нем не было резких тонов голоса колдуньи, хоть тот и был убедительным. Этот голос так же отличался от голоса Джулой, как она сама от Саймона.

- Я уже не обладаю той силой, что имела когда-то, - просила женщина. - А та небольшая, что сохранилась, понадобится для борьбы с Тенью на Севере, и вы должны об этой тени знать, тинукедайя! Дети Сада, пожалуйста, отзовитесь! - Голос женщины замер на молящей ноте. Последовало долгое молчание, и если ответ и прозвучал, Саймон этого не узнал. Внезапно эти глаза, искрящиеся золотом, как бы впервые увидели его. Сладостный голос вдруг исполнился подозрения и озабоченности:

- Кто это? Это смертное дитя?

Застыв от испуга, Саймон ничего не сказал. Лицо в зеркале устремило на него пристальный взгляд. Потом Саймон почувствовал, как что-то тянется к нему сквозь дымку, какая-то сила, рассеянная, но мощная, как солнце за облаками.

- Скажи мне, кто ты.

Саймон попытался ответить: не потому что хотел, а потому что было невозможно удержаться, так настойчиво отдавались в его голове эти слова. Но что-то его остановило.

- Ты забрался туда, где тебе не место, - сказал голос. - Тебе здесь не место. Кто ты?

Он пытался говорить, но что-то заглушало его ответ, как не дали бы ему произнести ни слова пальцы, сжимающие горло. Лицо перед ним зарябило, когда через него начал проникать бледный голубой свет, стирая облик прекрасной старой женщины. Холодная волна пробежала по нему, угрожая превратить самые внутренности его в черный лед.

Раздался новый голос, резкий и холодный:

- Кто он? Это посторонний, Амерасу.

Первое лицо теперь совсем исчезло. Серебряное свечение всплыло из глубины зеркала. Возникло лицо, все оно было - блестящий металл, неподвижный и ничего не выражающий. Он видел это лицо раньше на Дороге снов и ощутил сейчас тот же тошнотворный ужас. Он знал ее имя: Утук'ку, королева норнов. Как он ни пытался отвернуться, не мог. Его держали в тисках, из которых не вырваться. Глаза Утук'ку не были видны за маской, но он ощущал их пристальный взгляд, как ледяное дыхание, на своем лице.

- Это дитя человеческое лезет не в свои дела, - каждое слово было резким и холодным, как ледышка. - Как и ты, внучка. А таким не будет места, когда придет Король Бурь.

Существо в серебряной маске засмеялось. Саймон почувствовал, как холод молотом стучит в его сердце. Ядовитый озноб начал неумолимо проникать снизу: из пальцев в руки и выше, к плечам. Скоро он доберется до его лица, как смертельный поцелуй серебряных, искрящихся инеем губ.

Саймон уронил зеркало и повалился вслед за ним. Земля была недосягаемо далеко и падение бесконечным. Кто-то закричал. Он закричал.

***

Слудиг помог Саймону встать, и он стоял, качаясь и задыхаясь. Через минуту он стряхнул руку риммера. Его покачивало, но он не хотел ничьей помощи. Тролли стояли вокруг, явно смущенные.

- Что произошло, Саймон? - спросил Бинабик, пробираясь к нему. - Ты ударился?

Ситки, не отпуская руки Бинабика, смотрела вверх на этого странного низоземца, как бы пытаясь определить его болезнь по глазам.

- Я увидел лица в зеркале Джирики, - сказал Саймон, не в силах совладать с дрожью. Ситки протянула ему его плащ, который он с благодарностью принял. - Одно из них было лицом королевы норнов. Она меня тоже видела, мне кажется.

Бинабик, жестикулируя, растолковал это остальным. Они повернули обратно к костру. Толстый Сненек помахал своим копьем в направлении неба, как бы бросая вызов невидимому врагу.

Бинабик пристально посмотрел на Саймона.

- Рассказывай мне.

Саймон рассказал обо всем, что произошло, когда он вынул зеркало. Когда он описывал первое лицо, Бинабик сосредоточенно нахмурился, но когда повествование закончилось, он только потряс головой.

- Мы уже в достаточности знакомы с королевой норнов, - проворчал Бинабик. - Ее охотники пускали в меня стрелы в Да'ай Чикиза, и я не забывал об этом. А вот вторая… Здесь есть сомнительность. Ты говаривал, что Утук'ку именовывала ее внучкой?

- Мне так показалось. И королева норнов еще назвала ее по имени. Имя это… не могу вспомнить. - Когда он стал рассказывать, некоторые из деталей перестали казаться ему вполне достоверными, как несколько мгновении назад.

- Тогда это какой-то представляющий правящие дома ситхи или норнов. Если бы Джирики присутствовал, он сразу бы говаривал, кто это, и что означивают его слова. Ты сказывал, она имела к кому-то прошение?

- Мне так показалось. Но, Бинабик, Джирики сказал, что теперь зеркало - просто зеркало! Он сказал, что его чудодейственность проявится только в случае, если он мне понадобится, а я и не пытался вызвать его! Честное слово, не пытался!

- Имей спокойствие, Саймон. Я не питаю никаких сомнений в этом. Джирики с вероятностью немного недооценивал это зеркало и его свойственность. Кроме того, многое переменилось, с тех пор как Джирика нас покидал. Так или иначе, я предполагаю, что тебе будет очень лучше оставлять это зеркало в спокойствии и не стремиться больше и его использованию. Конечно, это только предложение, потому что оно было данным тебе как подарок и ты можешь самостоятельно иметь о нем решение. Но имей в памяти, что это может навлекать беду на всех нас.

Саймон взглянул на зеркало, которое лежало вниз стеклом на камне. Он поднял его, стер пыль, не глядя в него, и опустил в карман плаща.

- Я его не брошу, потому что это подарок, - сказал он. - К тому же Джирики нам может понадобиться, - он похлопал по карману. Рамка все еще была теплой. - Но до тех пор я не стану им пользоваться.

Бинабик пожал плечами.

- Это твое решение. Согревайся у костра. Мы будем выступать на рассвете.

***

Отправившись в дорогу рано поутру, отряд достиг Озера голубой глины к концу следующего дня. Примостившееся среди холмов у подножия Сиккихока озеро казалось синим зеркалом, гладким, как стекло в кармане Саймона. Его питали два потока, стремившиеся с ледяных вершин. Мощный шум их падающей воды звучал как дыхание богов.

Когда отрад преодолел последний переход над озером, и до них долетел гул ревущих водопадов, тролли придержали баранов. Ветер стих. Пар от дыхания наездников и баранов клубился в воздухе. Саймон заметил страх, написанный на лицах всех троллеи.

- В чем дело? - спросил он встревоженно, каждое мгновение ожидая услышать раскаты голосов великанов.

- Я полагаю, они надеялись, что Бинабик ошибся, - сказал Слудиг. - Возможно, они рассчитывали найти здесь весну.

Саймон увидел вокруг мало неожиданного: соседние горы были припорошены снегом, и многие деревья вокруг озера стояли голые, а ели и сосны под белым покровом, - как будто украшенные ватой.

Многие тролли прижали руки к груди - жест отчаяния, показавший, что увиденное ими гораздо красноречивее слов Бинабика или Укекука говорит о пришедшей беде. Пришпорив своих скакунов, они двинулись по узкому уступу, а Саймон и Слудиг снова побрели за ними по следам бараньих копыт, которые вели к озерной долине. Еще один снежный залп высыпался на них с Сиккихока.

Они разбили лагерь в большой пещере на северо-западном берегу озера. Пещера была окружена хорошо протоптанными тропами. Огромное кострище, почти до краев наполненное золой, свидетельствовало о том, что многие поколения троллей стояли здесь лагерем. Вскоре огромный костер, самый большой с тех пор, как они покинули Минтахок, разгорелся на берегу озера. Когда спустилась ночь и в небе начали загораться звезды, пламя отбрасывало гигантские тени на скалистые склоны горы.

Саймон сидел у костра, пропитывая жиром сапоги, когда к нему подошел Бинабик. По указанию тролля он снова надел сапоги и взял из огня горящую головню, а затем последовал за Бинабиком в сгустившуюся тьму. Они прошли некоторое расстояние вдоль края горы и, обогнув озеро, подошли к еще одной пещере, высокий вход в которую был почти скрыт группой елей. Странный свистящий звук слышался изнутри. Саймон тревожно свел брови, но Бинабик лишь улыбнулся и сделал знак следовать за.ним. Он откинул нависшую ветку посохом, чтобы высокий Саймон смог пройти внутрь, не задев ветвей факелом.

Пещера была наполнена запахом животных, но запах был знаком ему. Саймон поднял головню, чтобы осветить самую глубь пещеры. Шесть лошадей оглянулись на него, нервно заржав. Пол пещеры был устлан сухой травой.

- Вот это очень хорошо, - сказал Бинабик, поравнявшись с ними. - А я питал страх, что они будут побегать или что не хватит еды.

- Они наши? - спросил Саймон, медленно подходя к ним. Ближайшая лошадь задрала губу и попятилась. Саймон протянул к ней руку, чтобы она понюхала ее. - Думаю, да.

- Конечно, - усмехнулся Бинабик. - Мы же не умертвители коней. Тролли поместили их сюда для безопасности, когда нас взяли наверх. Это место предназначено для овец, когда они ягнятся или когда погода холодная. С этого момента, друг Саймон, тебе не придется уже шагать пешком.

Погладив лошадь, которая неохотно приняла ласку, но и не отдернула головы, Саймон увидел серую в черных яблоках кобылу, на которой он уехал из Наглимунда. Он направился к ней, сожалея, что ему нечем угостить ее.

- Саймон, - окликнул его Бинабик, - поймай!

Он обернулся и успел поймать какой-то маленький комок, который стал крошиться в руке.

- Соль, - объяснил Бинабик. - Я забирал ее с Минтахока. Каждой по кусочку. Бараны очень любят соль и ваши лошади, наверное, тоже.

Саймон предложил ее своей серо-черной. Она взяла комочек, пощекотав его ладонь губами. Он погладил ее по мощной шее, почувствовал, как она подрагивает под рукой.

- Я не помню, как ее зовут, - прошептал он грустно. - Хейстен говорил мне, но я забыл.

Бинабик пожал плечами и начал распределять соль среди других лошадей.

- Как я рад снова видеть тебя, - обратился Саймон к лошади. - Я дам тебе новое имя. Как насчет Домой?

Имена, казалось, ее совсем не занимали. Она махала хвостом и пыталась отыскать в кармане Саймона еще соли.

***

Когда Саймон и Бинабик вернулись к костру, канканг лился рекой, а тролли распевали, раскачиваясь перед костром. Ситки отделилась от группы и подошла, чтобы взять Бинабика за руку.

Она молча положила головку ему на плечо. Издали казалось, что тролли веселятся вовсю, но когда Саймон подошел поближе, по выражению их лиц он понял, что это не так.

- Отчего они такие грустные, Бинабик?

- Мы на Минтахоке говариваем, - объяснил человек, - "Скорбение сохраните до дома". Когда на тропе погибает один из наших, мы хороним его на том месте, но ожидаем того времени, когда вернемся в родные пещеры, чтобы плакать там. Девять наших товарищей умирали на Сиккихоке.

- Ты сказал: скорбим дома, но они же еще не дома.

Бинабик покачал головой, ответил на какой-то вопрос Ситки, и снова переключил свое внимание на Саймона.

- Эти охотники и пастухи имеют приготовления к приходу сюда остального народа Йиканука. Они говаривают друг другу, что вершины полны опасности, и что весна не придет. - Бинабик устало улыбнулся. - Они уже возвращались домой, друг Саймон.

Бинабик похлопал Саймона по руке, а потом они с Ситки повернули к костру, чтобы присоединиться к хору. В костер подбросили дров, и пламя взметнулось вверх, так что вся озерная долина, казалось, озарилась оранжевым светом. Траурные мелодии Йиканука разносились эхом над тихой водой, перекрывая даже голос ветра и шум водопадов.

Саймон отправился на поиски Слудига. Риммер сидел на камне, закутавшись в плащ и придерживая коленями бурдюк с канкангом. Саймон присел рядом с ним и глотнул из предложенного ему бурдюка, а затем втянул в себя холодный воздух. Он вытер рот рукавом и вернул бурдюк.

- Я рассказывал тебе о Скипхавене, Саймон? - спросил Слудиг, глядя на костер и раскачивающихся троллей. - Ты не знаешь, что такое красота, пока не увидишь девушек, вешающих омелу на мачты "Сотфенгсела", похороненного корабля Элврита. - Он отхлебнул напиток и передал бурдюк Саймону. - Ах, Боже праведный, я надеюсь, что у Скали из Кальдскрика достаточно риммерской совести, чтобы ухаживать за местами, где захоронены ладьи в Скипхавене. Да сгниет он в аду!

Саймон сделал еще два глотка из кожаной фляги, пытаясь не показывать своих гримас Слудигу. На вкус канканг был ужасен, но зато согревал.

- Скали - это тот, что отнял земли герцога Изгримнура? - спросил он.

Слудиг обвел все вокруг несколько замутившимся взглядом:

Он прикладывался к бурдюку неоднократно.

- Этот самый. Сын волчицы и черного ворона, предатель с черным сердцем. Да сгниет он в аду. Здесь уже пахнет кровной местью, - риммер задумчиво потянул себя за бороду и поднял взгляд к звездам. - Да, во всем мире сейчас царит кровная месть.

Саймон тоже взглянул наверх и увидел приближающуюся с северо-запада гряду темных облаков, которые закрыли звезды на горизонте. На мгновение ему показалось, что он увидел, как рука Короля Бурь протянулась, чтобы перекрыть тепло и свет. Он вздрогнул и поплотнее закутался в плащ, но холод не ушел. Он снова потянулся к бурдюку. Слудиг продолжал смотреть На небо.

- Мы очень маленькие, - сказал Саймон между глотками. У него было ощущение, что в его жилах течет не кровь, а канканг.

- И звезды тоже, кюнде-манне, - пробормотал Слудиг. - Но каждая из них горит изо всех сил. Выпей еще.

Позже, - говоря по чести, Саймон не мог вспомнить, насколько позже и что стало со Слудигом, - он оказался сидящим перед костром на бревне, а по бокам сидели Ситки и пастух Сненек. Они все держались за руки. Саймон напомнил себе, что следует деликатно обращаться с маленькими загрубевшими ладонями, вложенными в его руки. Тролли вокруг покачивались из стороны в сторону, и он с ними. Они пели, и он, не понимая слов их песни, подпевал им, вслушиваясь в отчаянный шум, который они производили под покровом ночи, и ощущая биение своего сердца, которое стучало в груди, как барабан.

***

- Нам обязательно выступать сегодня? - спросил Саймон, пытаясь удержать седло, пока Слудиг подтягивал подпругу. Единственный факел давал недостаточно света, чтобы осветить темную пещеру, служившую конюшней. За стеной из елей разливался рассвет.

- Мне эта мысль кажется разумной, - отозвался Бинабик приглушенным голосом, так как голова его была закрыта кожаным щитком, пока он проверял седельные сумки. - Камни Чукку! Как будто нельзя подождать, пока мы не выйдем на свет! Напоминает охоту на белых горностаев в глубоком снегу.

- Я бы еще денек отдохнул, - сказал Саймон. Вообще-то говоря, если учесть, сколько он употребил канукского напитка в предыдущую ночь, самочувствие его было не так уж и плохо: просто немного стучало в висках и ощущалась некоторая слабость в суставах, а в остальном он был в порядке.

- Я бы тоже. И Слудиг бы не отказался… - ответил тролль. - Ах! Киккасут! Здесь что-то острое!

- Держи же эту чертову штуку! - рявкнул Слудиг, когда седло выскользнуло из рук Саймона. Лошадь раздраженно заржала и отступила на шаг-другой, прежде чем Саймону снова удалось ухватить седло.

- Но, видишь ли, - продолжал Бинабик, - мы не имеем знания, сколько времени нам потребуется, чтобы Пересекать Белую пустыню. Если надвигается зима, чем быстрее мы это сделаем, тем лучше для нас. Имеются еще и те, которые несут весть о нас ушам, не имеющим очень дружеский характер. Мы не знаем, кому достался Урмсхейм после воинов Утук'ку. Они же видели Торн, я полагаю. - Он похлопал по мечу, который был завернут в кожу и приторочен к седлу Саймона.

Упоминание об Ингене Джеггере вызвало судорогу в животе Саймона вдобавок к неприятным ощущениям после съеденной утром сушеной рыбы. Ему не хотелось вспоминать о ловчем королевы норнов, который гнался за ними как привидение-мститель, о его шлеме с оскаленной собачьей мордой.

Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы он умер там, на Драконьей горе, думал Саймон. У нас достаточно врагов и без таких, как он.

- Думаю, ты прав, - сказал он мрачно. - Но мне это не нравится.

- Что, бывало, говаривал Хейстен? - спросил Слудиг, выпрямляясь. - Теперь ты знаешь, что такое быть солдатом.

- Да, так он, бывало, говорил, - Саймон грустно улыбнулся.

***

Ситкинамук и ее соплеменники собрались вокруг, когда Саймон и его товарищи вывели своих оседланных лошадей. Жители Йиканука, казалось, разрывались между церемонией прощанья и желанием рассмотреть лошадей, чьи ноги были длиннее самих пастухов и охотниц. Лошади сначала нервно переступали с ноги на ногу, когда маленький народец прикасался к ним, но тролли накопили немалый опыт обращения с животными, и лошади вскоре успокоились. Их дыхание клубилось в морозном воздухе, пока кануки с восторгом осматривали их.

Наконец, Ситки жестом призвала к порядку, затем торопливо обратилась к Саймону и Слудигу на своем наречии. Бинабик улыбнулся и сказал:

- Ситкинамук прощается с вами от имени кануков Минтахока и наших Пастыря и Охотницы. Она говаривает, что люди Ииканука увидели за последнее время много нового, и хоть мир меняется к худшему, не все в нем становится хуже. - Он кивнул Ситки, и она заговорила снова, на этот раз глядя на Слудига.

- До свидания, риммерсман, - перевел Бинабик. - Ты самый добрый крухок, о котором ей доводилось слышать, и ни один из присутствующих здесь тебя уже не боится. Скажи своим Пастырю и Охотнице, - он усмехнулся, возможно, применив этот титул к герцогу Изгримнуру, - что кануки тоже смелые, просто они не любят бессмысленной драки.

Слудиг поклонился:

- Будет сделано.

Ситки переключила свое внимание на Саймона:

- А ты. Снежная Прядь, не питай страха. Она принесет всем канукам, которые питали сомнения в достоверности твоей победы над драконом, рассказ о той отваге, которую ты проявлял на ее глазах. То же сделает любой из присутствующих. - Он внимательно выслушал, затем улыбнулся. - Она также спрашивает тебя оказывать заботу ее жениху, то есть мне, и употреблять свою отважность для его защиты. Она спрашивает это для новой дружбы между вами.

Саймон был тронут.

- Скажи ей, - медленно произнес он, - что я буду оберегать ее жениха, который также является моим другом до смерти и после.

Пока Бинабик переводил его слова, Ситки смотрела на Саймона напряженно и серьезно. Когда тролль закончил, Ситки поклонилась им, исполненная достоинства и гордости, Саймон и Слудиг сделали то же. Остальные кануки приблизились. Каждый старался прикоснуться к отъезжающим, как будто посылал с ними что-то. Саймон оказался окруженным маленькими черноволосыми головами и снова напомнил себе, что тролли - не дети, а смертные мужчины и женщины, которые любят, сражаются и умирают так же отважно и серьезно, как любой рыцарь Эркинланда. Мозолистые ладони сжимали его руку, и много доброго было в звучании слов, смысла которых ему не дано было понять.

Ситки и Бинабик удалились по направлению к пещере. Когда они подошли к ней, девушка на мгновение исчезла и снова появилась, держа в руках длинное копье, древко которого было покрыто резьбой.

- Вот, - произнесла она. - Тебе это понадобится, любимый, там, куда ты направляешься, и пройдет больше, чем девять раз по девять дней, прежде чем ты вернешься. Возьми. Я знаю, мы снова будем вместе, если боги будут добры к нам.

- Даже если не будут. - Бинабик попытался улыбнуться, но не смог. Он взял копье у нее и прислонил к скале. - Когда мы снова встретимся, пусть не будет над нами никакой тени. Я буду хранить тебя в своем сердце, Ситки.

- А теперь обними меня, - промолвила она тихо. Они шагнули друг и другу. - Озеро голубой глины холодно в этом году.

- Я вернусь… - начал Бинабик.

- Не нужно больше говорить. У нас нет времени.

Лица их соединились, исчезнув под капюшонами, и так они стояли долго.

Тэд УИЛЬЯМС СКАЛА ПРОЩАНИЯ

ПРОЛОГ

Ветер с пронзительным воем проносился над опустевшими крепостными стенами. Казалось, что это души обреченных на вечную муку молят о пощаде. Брату Хенгфиску это доставляло злорадное удовольствие, хоть зверская стужа выморозила воздух из его некогда мощных легких и сморщила и обветрила кожу на лице и руках.

Да, вот так и будут они стонать, эти многочисленные грешники, не внявшие зову Матери Церкви, а в их числе, к сожалению, и некоторые наименее богобоязненные члены его братства Святого Ходерунда. Так они будут вопить пред гневным ликом Господним, моля о пощаде, но будет поздно, слишком поздно…

Он сильно ударился коленом о камень, упавший со стены, и повалился на снег, застонав сквозь стиснутые зубы. Монах захныкал, но тут же вскочил, ощутив, как слезы замерзают на щеках, и заковылял дальше.

Главная дорога, ведущая наверх к замку через город Наглимунд, была занесена снегом. Дома и лавки по обе ее стороны почти не были видны, укрытые белым саваном снежного покрова, а те дома, которые еще можно было различить, казались безжизненными, словно скелеты давно умерших животных. Пустынная дорога, а на ней только брат Хенгфиск и снег.

Ветер часто менял направление, свист его в каменных бастионах на горе становился все пронзительнее. Монах, прищурившись, взглянул вверх, на стены, потом опустил голову и побрел дальше в сером дневном свете, окутанный серой послеполуденной тишиной. Хруст снега под ногами напоминал отдаленные удары барабана, сопровождающие завывание ветра, похожее на пронзительные звуки волынки.

Ничего удивительного, что народ сбежал из города в крепость, подумал он, содрогнувшись. Тут и там зияли, как рты идиотов, черные крыши и стены, продавленные напором снега. Но в замке, под прикрытием камня и гигантских бревен, люди в безопасности. Там, должно быть, горят костры, повсюду раскрасневшиеся веселые лица — лица грешников, напомнил он себе с укором, беззаботные лица с печатью проклятия на них. Они окружат его, пораженные тем, что он преодолел столь дальний путь, несмотря на коварный буран.

Сейчас ведь месяц ювен? Да что ж такое с его памятью? Неужели не вспомнить месяца?

Ну, конечно же, ювен. Две полных луны назад была весна; может быть, немного прохладная, но это пустяк для риммерсмана — Хенгфиск вырос на холодном севере.

Нет, конечно, тут что-то нечисто, если в ювене — первом месяце лета — такая жуткая стужа да еще со снегом и льдом.

Разве брат Лангриан не отказался покинуть аббатство, несмотря на все, что сделал Хенгфиск, чтобы вернуть ему здоровье?

— Дело не просто в плохой погоде, брат мой, — сказал Лангриан. — Здесь речь идет о проклятии над всеми созданиями божьими. Это пришел День расплаты к нам еще при жизни нашей.

Пусть Лангриан поступает, как хочет: захотел остаться среди сожженных руин аббатства Святого Ходерунда, питаться ягодами и другими лесными дарами (много ли их сейчас, в такую-то холодину?), захотел — и остался. Но брат Хенгфиск не дурак. Он-то знает, что идти надо в Наглимунд, где ему обрадуется старый епископ Анодис. Епископ сумеет оценить все тонко подмеченное им в пути, его рассказы о том, что произошло в аббатстве, и об этой невероятной погоде. Жители Наглимунда приютят его, накормят, расспросят и пригласят посидеть у теплого огня.

Но они-то должны знать, отчего так холодно, думал Хенгфиск без особой уверенности, кутаясь в обледенелый плащ. Он уже был под самой стеной. Белый мир, окружавший его столько дней и ночей, казалось, исчезает: перед ним вставало каменное безмолвие. Должны же они знать про снег и про все это. Вот почему они перебрались из города в крепость. А стража укрылась из-за этой проклятой дьявольской погоды, так ведь? Конечно же так!

Он стоял и с каким-то безумным любопытством смотрел на груду обломков, в которую превратились большие ворота Наглимунда. Из снежных сугробов торчали черные обгоревшие громады колонн и массивных камней, зиявший в стене пролом мог вместить двадцать Хенгфисков, поставленных в ряд, плечом к плечу.

Только посмотрите, как они все запустили! Ох, и будут они вопить, когда придет Судный день, вопить и вопить, и не будет им надежды на спасение. Все запустили: и ворота, и город, и погоду.

Кто-то заслуживает порки за такую небрежность. У епископа Анодиса, конечно, рук не хватает, чтобы держать в повиновении такое непокорное стадо. Хенгфиск будет счастлив помочь достойному старцу заняться этими недотепами. Но сначала тепло очага и пищи, и только затем — немного монашеской дисциплины. Скоро, скоро все наладится.

Хенгфиск осторожно пробрался через разбитые столбы и заснеженные камни.

Взглянув перед собой, Хенгфиск вдруг осознал, как это красиво: за воротами все было покрыто тончайшим слоем льда, похожим на кружевную паутину; заходящее солнце раскрасило отблесками бледного пламени заиндевелые башни, обледенелые стены и двор.

Под прикрытием бастионов вой ветра стал тише. Хенгфиск долго стоял, оглушенный внезапной тишиной. Бледное солнце скользнуло за стены, и лед потемнел. Глубокие лиловые тени сгустились в углах, протянувшись к основанию разрушенных башен. Свист ветра теперь походил на кошачье шипение. И пучеглазый монах обреченно опустил голову, начиная понимать, что произошло здесь.

Вдруг он встрепенулся: что же тогда означают эти голубые огоньки в башенных окнах?

И что за фигуры направляются к нему через заваленный обломками двор, двигаясь изящно, будто пух, летящий над обледенелыми камнями?

Сердце его учащенно забилось. Сначала, увидев их прекрасные холодные лица и белые волосы, он принял их за ангелов. Но уловив дьявольский огонь в черных глазах и улыбки, он повернулся и, спотыкаясь, попробовал бежать.

Норны без усилий схватили его и потащили по лабиринту разоренного замка, под своды обледенелых башен, погруженных в глубокий мрак, который неустанно пронизывали мерцающие огоньки. А когда новые хозяева Наглимунда зашептали ему в уши таинственными мелодичными голосами, его отчаянные крики на время заглушили даже завывание ветра.

ЧАСТЬ 1 ГЛАЗ БУРИ

Глава 1. МЕЛОДИИ ГОРНЫХ ВЫСОТ

Даже в самой пещере, где потрескивал огонь, посылая серые столбики дыма к отверстию в каменной крыше, где красные отблески играли на резных настенных изображениях переплетенных змей и клыкастых большеглазых зверей, даже здесь холод пронизывал Саймона до костей. Сквозь лихорадочный сон, приглушенный дневной свет и мрак ночи он чувствовал, как серый лед сковывает его, как коченеет тело, как его заполняет мороз. Он уже не верил, что когда-нибудь сможет согреться.

Оставляя свое больное тело в холодной пещере Йиканука, он путешествовал по стране снов, беспомощно переносясь из фантазии в фантазию. Много раз ему казалось, что он вернулся в Хейхолт, в родной замок, чего уж никогда не будет: к нагретым солнцем полянам и тенистым уголкам, в этот великолепнейший из домов, полный веселой суеты, красок и музыки. Он снова бродил по саду за зеленой изгородью, и ветер, воющий вокруг пещеры, где он спал, в его снах лишь слегка шелестел листвой, путаясь в нежном кустарнике.

В одном из своих странных снов он вновь очутился в кабинете доктора Моргенса. Кабинет был наверху, в высокой башне, облака проплывали мимо стрельчатых окон. Старик, чем-то озабоченный, склонился над большой раскрытой книгой. В его сосредоточенном молчании было что-то пугающее. Саймон, казалось, не существовал для него: он пристально рассматривал примитивное изображение трех мечей, занимавшее открытые страницы.

Саймон отошел к окну. Был слышен шум ветра, но Саймон не ощущал его дуновения. Он взглянул вниз, во двор. Оттуда на него были устремлены широко раскрытые серьезные глаза ребенка, маленькой темноволосой девочки. Она подняла руку, как бы в знак приветствия, и внезапно исчезла.

Башня вместе с захламленным кабинетом доктора Моргенса начала стремительно таять прямо под ногами Саймона, подобно морскому отливу, и наконец исчез сам старый доктор. Даже растворяясь, как тень при свете дня, Моргенс не поднял глаз на Саймона, напротив, он продолжал судорожно листать страницы книги, как бы ища в ней ответ. Саймон окликнул его, но все вокруг стало холодным и серым, полным танцующих туманов и обрывков снов.

Он проснулся и в который раз за последние дни увидел погруженную в ночную мглу пещеру, Хейстена и Джирики, лежащих у стены, исписанной рунами. Эркинландер спал, свернувшись калачиком в своем плаще, борода его свисала с камня. Ситхи рассматривал что-то, зажатое в руке. Джирики, казалось, глубоко задумался. Глаза его слабо мерцали, отражая свет угасающего огня. Саймон попытался что-то сказать — он изголодался по теплу и голосам — но сон не отпускал его. Как громко воет ветер…

Он стонет в горных расщелинах, как раньше стонал между башнями Хейхолта, как завывал над бастионами Наглимунда.

Так тоскливо! Ветер такой тоскливый…

Скоро он снова заснул. В пещере было тихо, слышалось лишь легкое дыхание и мелодии одиноких горных высот.

Это была всего лишь яма, но из нее получилась вполне сносная тюрьма. Она уходила на двадцать локтей в каменные глубины Минтахока, а вширину в ней могли разместиться два человека или четверо троллей. Стены скважины были отшлифованы, как лучший мрамор для скульптур, так что даже пауку не за что было бы уцепиться, а дно — темным, холодным и сырым, как и положено в подземелье.

Луна уже взошла над снежными вершинами соседних гор, но лишь отраженный свет ее проникал на дно ямы, едва касаясь двух неподвижных фигур. Призрачный мир застыл, и бледный диск луны, которую тролли называют Шедда, медленно пересекал черное небесное поле.

Вдруг что-то шевельнулось наверху, у отверстия ямы. Маленькая фигурка перевесилась через край, всматриваясь в густой мрак внизу.

— Бинабик… — позвала она наконец на языке троллей. — Бинабик, ты меня слышишь?

Если и шевельнулась одна из теней на дне ямы, она сделала это беззвучно. Фигурка вверху заговорила снова.

— Девять раз по девять дней, Бинабик, твое копье стояло у моей двери, и я ждала тебя. — Слова произносились размеренно, как в ритуальном действе, но голосок задрожал на мгновение, а потом продолжал: — Я ждала тебя и называла имя твое в Долине эха, но лишь мой собственный голос возвращался ко мне. Почему же ты не вернулся и не взялся снова за копье свое? — И снова не было ответа. — Бинабик! Почему ты не отвечаешь? Хоть это-то ты можешь сделать для меня?

Тень покрупнее шевельнулась на дне ямы. Бледно-голубые глаза блеснули в лунном свете.

— Что за тролль там ноет наверху? Мало того, что бросают в яму человека, никому не делавшего зла, так еще приходят и бормочут что-то над головой, как только он попытается уснуть.

Тень застыла на мгновение, как олень, пойманный лучом фонаря, и исчезла в ночи.

— Ну и слава Богу, — и Слудиг снова завернулся в промокший плащ. — Не знаю, что говорил тебе этот тролль, Бинабик, но я терпеть не могу тех, кто насмехается над тобой, да и надо мной заодно, хоть я и не удивляюсь, что они нас ненавидят.

Тролль, лежавший рядом с ним, промолчал и только посмотрел на риммерсмана темными печальными глазами. Слудиг снова перевернулся и попытался заснуть, хотя дрожал от холода.

— Нет, Джирики, ты не можешь уйти! — Саймон сидел на нарах, спасаясь в одеяле от пронизывающего холода. Чтобы преодолеть приступ головокружения, пришлось стиснуть зубы: он редко поднимался за те пять дней, что прошли с тех пор, как он проснулся.

— Я должен, — сказал ситхи, опустив глаза, чтоб не видеть мольбы во взгляде Саймона. — Я уже послал вперед Сиянди и Киушапо, но требуется мое личное присутствие. Я останусь еще на день или два, Сеоман, но больше откладывать не смогу.

— Ты должен помочь освободить Бинабика! — Саймон подобрал ноги с холодного каменного пола на постель. — Ты говорил, что тролли тебе доверяют. Заставь их отпустить Бинабика, и пойдем все вместе.

Джирики тихо вздохнул.

— Это не так просто, юный Сеоман, — сказал он, почти теряя терпение. — У меня нет ни сил, ни власти, чтобы заставлять кануков делать что бы то ни было. Кроме того, у меня есть обязанности и обязательства, которых тебе не понять. Единственная причина, по которой я не ушел до сих пор, — это желание поставить тебя на ноги. Мой дядя Кендарайо'аро давно вернулся в Джао э-Тинукай, и я должен последовать за ним.

— Должен?! Но ты же принц!

Ситхи покачал головой:

— Эти слова в наших языках имеют разное значение, Сеоман. Я принадлежу к правящей фамилии, но я никем не командую и никем не управляю. К счастью, и мной никто не управляет, за исключением отдельных случаев и отдельных моментов. Мои родители объявили, что этот момент настал. — Саймону показалось, что он улавливает нотки гнева в голосе Джирики. — Но не бойся. Ни ты, ни Хейстен не являетесь пленниками. Кануки вас уважают. Они отпустят вас, когда вы пожелаете.

— Но я без Бинабика не уйду. — Руки Саймона теребили край плаща. — И без Слудига тоже.

У входа появилась меленькая темная фигурка и вежливо кашлянула. Джирики взглянул через плечо и кивнул. Вошла старая женщина и поставила у ног Джирики дымящийся котелок, затем ловко вынула из широкой шубы три чашки и расставил их полукругом. Хоть ее крохотные пальчики орудовали ловко, а морщинистое круглощекое лицо ничего не выражало, Саймон уловил страх в ее глазах, когда они на мгновение встретили его взгляд. Закончив, она попятилась из пещеры и исчезла за пологом так же бесшумно, как и появилась.

Кого она боится? — с недоумением подумал Саймон. Джирики? Бинабик ведь говорил, что кануки и ситхи всегда ладили между собой — более или менее.

Но тут он увидел себя ее глазами: вдвое выше троллей, рыжеволосый, заросший — лицо его покрыла первая юношеская борода, — тощий как жердь, хотя этого она заметить не могла, поскольку он был закутан в одеяло. Какую разницу могли жители Йиканука уловить между ним и ненавистными им риммерами? Разве люди Слудига не воевали с троллями веками?

— Выпей это, Сеоман, — сказал Джирики, наливая из котелка какой-то дымящийся напиток. — Здесь есть для тебя чашка.

Саймон протянул руку.

— Снова суп?

— Кануки называют это ака, или, по-вашему, чай.

— Чай! — он схватил чашку. Юдит, хозяйка кухни в Хейхолте, очень любила чай. По окончании долгого рабочего дня она часто усаживалась с огромной кружкой этого напитка, и кухня наполнялась ароматами трав, собранных на Южных островах. Когда она бывала в хорошем настроении, она и Саймону давала попробовать. Боже! Как ему хочется домой!

— Никогда не думал… — начал он, отхлебывая, но тут же выплюнул жидкость, поперхнувшись. — Что это? — спросил он полузадушенно. — Это не чай!

Может быть Джирики и улыбнулся, но за краем чашки, из которой он медленно потягивал напиток, было не разглядеть.

— Конечно это чай, — сказал ситхи. — Кануки используют иные травы, чем вы, судходайя. Иначе и быть не может, раз их торговля с вами так ограничена.

Саймон вытер губы, не скрывая отвращения.

— Но он соленый. — Он снова с гримасой понюхал чашку. Ситхи кивнул и сделал еще глоток.

— В него кладут соль, и масло к тому же.

— Масло?!

— Сколь удивительны потомки Мезумииру, — сказал Джирики нараспев, — бесконечна их изобретательность.

Саймон с отвращением поставил чашку.

— Масло. Ну и дела, клянусь Узирисом, сыном Божьим!

Джирики спокойно допил чай. Упоминание о богине луны Мезумииру снова вернуло Саймона к мысли о друге-тролле, который однажды ночью в лесу спел ему песню о лунной женщине. Настроение испортилось.

— Так как же помочь Бинабику? — спросил Саймон. — Как?

Джирики поднял свои спокойные кошачьи глаза.

— Мы сможем завтра о нем поговорить. Я еще не знаю, в чем его обвиняют. Очень немногие кануки могут объясняться на других языках. Твой друг — счастливое исключение среди троллей, а я не очень силен в их наречии. Кроме того, мне не хочется передавать их соображения посторонним.

— А что будет завтра? — спросил Саймон, снова опускаясь на ложе. В голове у него стучало. Ну что же делать с этой проклятой слабостью?

— Будет… суд, я полагаю. Суд, на котором правители кануков слушают споры и выносят решения.

— И мы выступим в защиту Бинабика?

— Нет, Сеоман, не совсем так, — мягко сказал Джирики. Легкая тень пробежала по его треугольному лицу. — Мы отправляемся туда, потому что ты встретился с Горным драконом… и остался жив. Правители Йиканука хотят тебя видеть. Не сомневаюсь, что преступления твоего друга будут также оглашены перед всем народом. Теперь отдыхай. Завтра тебе понадобятся силы.

Джирики встал и странным движением расправил свое необычайно гибкое и стройное тело. Его янтарные глаза были устремлены, казалось, в бесконечность. По телу Саймона пробежала сильная дрожь, и на него накатилась крайняя усталость.

Дракон! — думал он словно в забытье, не то недоумевая, не то ужасаясь. Он видел дракона! Он, Саймон, презренный и никчемный мечтатель, замахнулся мечом на дракона и остался в живых, хоть и был ошпарен его кипящей кровью. Как в сказке!

Он взглянул на темно поблескивающий меч Торн, который лежал у стены, едва прикрытый чем-то. Лежал в ожидании, как прекрасная смертоносная змея. Даже Джирики, казалось, не хотел ни прикасаться к нему, ни говорить о нем. Ситхи отказывался отвечать на расспросы Саймона о том, что за магические силы могли, подобно крови, наполнять клинок Камариса. Окоченевшими пальцами Саймон прикоснулся к болезненному шраму на лице. Как простой кухонный мальчишка посмел поднять такое могучее оружие?

Закрыв глаза, он почувствовал, что огромный чуждый мир медленно вращается под ним. Он слышал, как Джирики прошел через пещеру к входу, как прошелестел полог, приподнятый им, и сон поглотил его.

И снова перед ним проплывало лицо маленькой темноволосой девочки. Серьезные глаза на детском лице казались старыми и глубокими, как кладбищенский колодец. По-видимому, она что-то хотела сказать ему: рот ее беззвучно двигался, и сквозь зыбкую атмосферу сна он на мгновение уловил звук ее голоса.

Проснувшись на следующее утро, он увидел у своей постели Хейстена. Солдат мрачно улыбался, сверкая зубами, на бороде блестел тающий снег.

— Пора вставать, друг Саймон. Уйма дел сегодня, уйма дел.

Саймону удалось одеться, несмотря на слабость, но эта процедура заняла много времени. Хейстен помог ему надеть сапоги, которых он не надевал с момента пробуждения в Йикануке. Они напоминали деревянные колодки, а одежда царапала кожу, вдруг ставшую необычайно чувствительной. Но то, что он на ногах и одет, придало ему бодрости. Он неуверенно прошелся несколько раз по пещере, как бы снова обретая двуногость.

— Где Джирики? — спросил Саймон, натягивая на плечи плащ.

— Этот-то уже ушел. Не беспокойся насчет собрания. Я могу тебя, хилого, туда донести.

— Если меня принесли сюда, — сказал Саймон и вдруг ощутил холодок в своем голосе, — это не значит, что меня придется носить вечно.

Грубоватый эркинландер хмыкнул, но не обиделся.

— По мне так и хорошо, если сам пойдешь, парень. Эти тролли делают такие узкие дорожки, что носить кого по ним — не дай Бог.

Саймону пришлось минутку повременить, прежде чем шагнуть в поток света, хлынувший в пещеру, когда подняли полог. Он шагнул и чуть не ослеп, хотя день был пасмурный.

Они стояли на широком каменном карнизе, который выдавался на двадцать локтей от пещеры. Он тянулся налево и направо, вдоль отвесного склона горы. Саймону были видны дымы других пещер, располагавшихся по всей длине карниза, который вдали заворачивал за выступ горы Минтахок и терялся из виду. Похожие/проезды можно было увидеть и вверху ряд за рядом, по всему склону. К Саймону приближались несколько всадников на баранах. Все они были крупнее Бинабика: здесь, в Йикануке, Саймон понял, что Бинабик мал ростом даже для тролля. Эти к тому же выглядели более примитивными и опасными, чем его друг; хорошо вооруженные, со свирепыми лицами, они имели угрожающий вид, несмотря на малый рост.

Саймон рассматривал троллей, тролли рассматривали Саймона.

— Они о тебе слыхали, Саймон, — пророкотал Хейстен. Наездники испуганно взглянули на него. — А видеть-то тебя никто не видел.

Тролли с тревогой осмотрели высокого стража с ног до головы, пощелкали языками, понукая своих баранов, и поспешили прочь. Вскоре они исчезли за поворотом.

— Ну теперь будет разговоров! — усмехнулся Хейстен. — Бинабик рассказывал мне о своем доме, но трудно было все это представить. Редко все оказывается таким, как ожидаешь увидеть, верно?

— Только наш добрый господь Узирис знает все ответы, — согласился Хейстен. — А теперь, если хочешь повидать своего маленького приятеля, нужно пошевеливаться. Иди не торопясь и подальше от края.

Они медленно шли по петляющей тропинке, которая то сужалась, то расширялась, пересекая горный склон. Солнце стояло высоко над головой, но было закрыто темными облаками. Колючий ветер проносился над Минтахоком. Вершина горы была покрыта льдом, как и другие пики по всей долине. Но здесь, пониже, снег лежал пятнами. Кое-где на дороге белели широкие сугробы, снег занес даже входные отверстия пещер, но преобладали сухие камни и голая земля. Саймон представления не имел о том, является ли снег привычным для первых дней тьягара в Йикануке, но он точно знал, что слякоть и холод ему уже осточертели. Каждая снежинка, попавшая на лицо, вызывала возмущение: страшно болела кожа на щеках и скулах.

После того, как они покинули населенную часть горы, тролли попадались навстречу реже. Темные силуэты выглядывали из дымных отверстий пещер, еще две группы всадников обогнали их, следуя в том же направлении. Они замедлили ход, чтобы поглазеть, а затем торопливо двинулись дальше, как и первый отряд.

Саймон и Хейстен прошли мимо стайки детей, игравших в сугробе. Юные тролли, доходившие Саймону всего до колена, были одеты в тяжелые меховые куртки и вязаные штаны и походили на ежиков. У них округлялись глаза, когда чужеземцы проходили мимо, их высокие голоса умолкали, но они не убегали и не показывали страха. Саймону это понравилось. Он осторожно улыбнулся, щадя больную щеку, и помахал им.

Когда дорога, петляя, вывела их далеко к северному склону, они оказались там, куда совсем не долетали звуки поселка: слышен был лишь голос ветра, да кружился снег.

— Мне и самому это все не по вкусу, — сказал Хеистен.

— Что это такое? — Саймон указал вверх. Высоко на каменном уступе стояло яйцеобразное сооружение, тщательно сложенное из снежных кирпичей. Оно слегка светилось розовым светом, отражая скользящие лучи солнца. Перед ним молча стояли в ряд тролли с зажатыми в руках копьями, а лица их под капюшонами были суровы.

— Не показывай пальцем, парень, — сказал Хеистен, тихонько потянув Саймона за руку. Им почудилось или действительно несколько стражей перевели взгляды вниз? — Там что-то важное, сказал твой друг Джирики. Называется Ледяной дом. Эта мелкота что-то сегодня вокруг него суетится. Не знаю почему да и знать не хочу.

— Ледяной дом? — заинтересовался Саймон. — Там кто-нибудь живет?

Хеистен покачал головой.

— Джирики не говорил.

Саймон задумчиво посмотрел на Хейстена.

— Ты много разговаривал с Джирики с тех пор, как оказался здесь? То есть, с тех пор, как со мной не смог говорить?

— Да вроде, — сказал Хеистен, но, помолчав, добавил: — По правде сказать, немного. Он все время вроде бы о чем-то важном думает, знаешь? О важном. Но он неплохой вообще-то. Ну не по-нашему, а так неплохой. — Хеистен еще подумал. — Он вроде бы не такой, каким должен быть колдун. Говорит по-простому этот Джирики. — Хеистен улыбнулся. — Он к тебе относится по-доброму, говорит с тобой, как будто он твой должник. — Он усмехнулся в бороду.

Ослабевшему Саймону дорога показалась долгой и изнурительной: вверх и вниз, взад и вперед по склону горы. И хотя Хейстен подхватывал его под локоть каждый раз, когда он оседал, Саймон начал сомневаться, что осилит остаток пути, как вдруг они, обогнув выступ, который торчал на середине дороги, как камень на стремнине, оказались перед широким входом в Великий кратер Йиканука.

Огромное отверстие — не менее пятидесяти шагов от края до края — зияло в горе Минтахок, как рот, готовый произнести торжественный приговор. Вход сторожили огромные обветренные статуи с круглыми животами, похожие на людей, серо-желтого цвета, как гнилые зубы. Они сгибались под тяжестью свода. Их гладкие головы украшали бараньи рога, из ртов торчали клыки. Непогода веками стирала черты их лиц, но в глазах потрясенного Саймона это придавало им не столько вид древности, сколько еще не оформившейся новизны: как будто они все еще лепили сами себя из первобытного камня.

— Чидсик Уб-Лингит, — послышался голос позади него. — Дом предка.

Саймон даже подпрыгнул и повернулся, удивленный, но говорил не Хеистен: рядом с ним стоял Джирики, глядя на слепые каменные лица.

— Давно ты здесь? — Саймон устыдился своего испуга. Он оглянулся на вход: кто бы мог подумать, что эти крошечные тролли могут высечь у ворот таких гигантских стражей?

— Я вышел, чтобы встретить тебя, — сказал Джирики. — Приветствую и тебя, Хеистен.

Стражник прорычал что-то невнятное и кивнул. Саймон снова подумал о том, как складывались отношения между эркинландером и ситхи за долгое время его болезни. Даже Саймону иногда было чрезвычайно трудно вести беседу с принцем Джирики, который выражался туманно и уклончиво. Каково же приходилось такому прямодушному и прямолинейному солдату, как Хейстен, который не привык выслушивать рассуждений доктора Моргенса, способных свести с ума?

— Это здесь живет король троллей? — спросил он вслух.

— И королева троллей тоже, — подтвердил Джирики. — Хотя их называют по-другому на канукском наречии. Вернее будет сказать Пастырь и Охотница.

— Короли, королевы, принцы — и ни один не соответствует своему титулу, — проворчал Саймон. Он устал, тело болело, и ему было холодно. — Почему эта пещера такая большая?

Ситхи тихо засмеялся. Его волосы цвета вереска развевались на ветру.

— Потому что, если бы пещера была меньше, юный Сеоман, они несомненно нашли бы другое место для своего Дома предка вместо нее. А теперь нам пора войти и не только для того, чтобы ты мог согреться.

Джирики провел их между двумя центральными статуями в направлении мерцающего желтого света. Когда они проходили между колонноподобными ногами и Саймон взглянул на безглазые лица над огромными каменными животами, ему снова вспомнились философические рассуждения доктора Моргенса. Доктор неоднократно утверждал, что никто не знает, что его ждет: «Не строй планов на ожиданиях», — все время повторял он. Кто бы мог подумать, что когда-нибудь я увижу подобное, попаду в подобные переделки? Никто не знает, что с ним будет…

Болезненная судорога передернула лицо, и холодок пробежал к сердцу. Доктор, как уже многократно бывало, оказался прав.

Огромная пещера с неровными стенами и высоким потолком была заполнена троллями, стоял крепкий кисло-сладкий запах горящего масла: по всему каменному залу — в стенных нишах и прямо в полу — горели сотни светильников с плавающими в масле белыми червячками фитилей, и свет их был ярче, чем серый дневной свет снаружи. Кануки в кожаных куртках, заполнившие зал, представлялись морем черных голов. За спинами их, как чайки на волнах, сидели младенцы. В центре зала, как на скале, выступающей из моря троллей, на платформе, высеченной из камня, сидели две фигурки.

Их освещал не просто масляный светильник, но целый ровчик, заполненный тем же маслом, что и другие лампы, фигуры как бы полулежали в подобии гамака, сделанного из красиво выделанной шкуры и привязанного кожаными ремнями к костяной раме. Парочка неподвижно сидела в уютном гнездышке из бело-рыжего меха. Глаза их ярко сверкали на круглых спокойных лицах.

— Ее зовут Нунуйка, а его Вамманак, — тихо сказал Джирики. — Они владеют Йикануком.

Пока он говорил, одна из фигурок сделала знак своим загнутым посохом. Бескрайняя плотная толпа троллей расступилась, еще плотнее прижавшись друг к другу и образовав проход от платформы до места, где стоял Саймон со спутниками. Несколько сотен маленьких, исполненных ожидания лиц обернулись к ним. Пронесся шепот. Саймон, крайне удивленный, уставился на проход.

— Да чего там, все ясно, — прорычал Хейстен. — Давай, парень, иди.

— Все вместе, — сказал Джирики. Красноречивым жестом он дал понять, что Саймон пойдет первым.

Казалось, что шепот и запах выделанной кожи усилился, когда Саймон направился к королю и королеве… — К Пастырю и Охотнице, напомнил он себе. Или как их там?

В пещере стало вдруг невыносимо душно. Пытаясь вдохнуть побольше воздуха, он споткнулся и упал бы, не подхвати его сзади Хейстен. Когда они приблизились к помосту, он на мгновение задержал взгляд на полу, преодолевая головокружение, и лишь затем поднял глаза на фигурки на возвышении. Светильники слепили глаза. Он был зол непонятно на кого. Он ведь сегодня впервые поднялся с постели. Чего они ждут от него? Что он вскочит и пойдет убивать драконов?

Самым удивительным в Вамманаке и Нунуйке было их сходство: они походили на двойняшек. Не то чтобы нельзя было сразу разобрать кто есть кто: у Вамманака, сидевшего слева, с подбородка свисала тоненькая бороденка, заплетенная красными и синими ремешками в длинную косичку. Волосы его были также заплетены и уложены в сложную прическу, которая держалась с помощью гребней из блестящего черного камня. Толстыми пальчиками одной руки он теребил заплетенную бородку, а другой держал королевский посох — массивное резное копье бараньего наездника с крючком на конце.

Его жена, если она таковой являлась по йиканукским обычаям, тоже держала копье, прямое, изящное смертоносное оружие, конец которого был заточен до прозрачности. Ее длинные черные волосы были уложены с помощью многочисленных гребешков, вырезанных из слоновой кости. Глаза ее, сверкавшие из-под удлиненных век, казались плоскими и яркими, как шлифованные камешки. Никогда еще ни одна женщина не смотрела на Саймона так холодно и высокомерно. Он вспомнил, что она зовется Охотницей, и почувствовал себя не в своей тарелке. По сравнению с ней Вамманак выглядел гораздо безобиднее. Казалось, его тяжеловатое лицо готово погрузиться в дрему, хотя в его взгляде и проглядывала хитринка.

После краткого мига взаимного рассматривания лицо Вамманака расплылось в широкой желтой улыбке, а глаза почти исчезли в веселом прищуре. Он поднял вверх обе руки и сказал что-то на гортанном канукском наречии.

— Пастырь приветствует вас в Чидсик Уб-Лингите и в Йикануке, горах троллей, — перевел Джирики.

Прежде чем он успел что-нибудь добавить, заговорила Нунуйка. Ее слова звучали осторожнее, чем слова Вамманака, но нисколько не понятнее для Саймона. Джирики внимательно слушал.

— Охотница также приветствует вас. Она считает, что ты очень высокий, но если она не ошибается насчет утку, ты еще молод, чтобы быть победителем дракона, несмотря на седину в волосах. Людей в долинах тролли называют утку, — тихо добавил он.

Саймон посмотрел на супружескую чету.

— Скажи им, что мне приятно их приветствие или что там положено в этих случаях. И скажи им, пожалуйста, что я не убил дракона, скорее ранил его и сделал это, защищая товарищей, как Бинабик из Йиканука защищал меня много раз до этого.

На длинную фразу ушел весь запас воздуха, и, закончив ее, он почувствовал дурноту. Пастырь и Охотница, с интересом наблюдавшие за ним во время его речи, нахмурившиеся при упоминании Бинабика, в ожидании перевода повернулись к Джирики.

Ситхи мгновение помолчал, а затем выдал длинную фразу на густом наречии троллей. Вамманак озадаченно кивал. Нунуйка слушала бесстрастно. Когда Джирики закончил, она бегло взглянула на супруга и снова заговорила.

Судя по переведенному ответу, она как будто и не слышала имени Бинабика. Она похвалила отвагу Саймона, сказав, что кануки давно считали гору Урмсхейм — Йиджарьюк, как она ее назвала, — местом, которого следует всячески избегать. Теперь, сказала она, возможно, пришло время снова исследовать западные горы, так как дракон, если он и выжил, наверняка ушел в глубину залечивать раны.

Вамманак слушал жену в нетерпении. Как только Джирики кончил передачу ее слов. Пастырь заверил, что время для подобных приключений неподходящее, ибо прошедшая зима была ужасной и к тому же наблюдается зловещая активность риммеров. Он поспешил добавить, что, конечно, Саймон и его товарищи — второй житель долин и уважаемый Джирики — могут оставаться здесь сколько хотят в качестве почетных гостей и что если они с Нунуйкой могут что-то сделать, чтобы скрасить их пребывание в Йикануке, стоит только попросить.

Не успел Джирки переложить эти слова на вестерлинг, как Саймон в нетерпении обратился к Джирики.

— Да, — сказал он. — Да, есть нечто, что они могут сделать, — это освободить Бинабика и Слудига, наших товарищей. Освободите наших друзей, если хотите оказать нам услугу! — громко заявил он, повернувшись к укутанной в меха парочке напротив, которая рассматривал его, не понимая. Его громкий голос вызвал встревоженное бормотание троллей, собравшихся вокруг помоста. Преодолев накатившую дурноту, Саймон подумал, не зашел ли он слишком далеко, но на мгновение ему стало все равно.

— Сеоман, — сказал Джирики, — я обещал себе, что буду переводить дословно и не стану вмешиваться в твой разговор с правителями Йиканука, но сейчас я прошу тебя об одной услуге: не проси у них этого, пожалуйста.

— Почему?

— Пожалуйста, сделай мне одолжение. Я потом объясню. Прошу тебя, поверь мне.

Саймон не успел сдержать гневного взрыва.

— Ты хочешь, чтобы в угоду тебе я предал друзей!? Разве я не спас тебе жизнь? Разве ты не вручил мне Белую стрелу? Кто из нас кому должен?

Еще не закончив, он уже сожалел о сказанном, боясь, что между ними возникнет непреодолимый барьер. Глаза Джирики прожгли его. Публика занервничала и стала переговариваться.

Ситхи опустил глаза:

— Мне стыдно, Сеоман. Я слишком многого прошу.

У Саймона появилось такое чувство, будто он камнем летит в грязную лужу. Как ему хотелось просто лечь и ничего не знать!

— Нет, Джирики, — вырвалось у него. — Мне стыдно, стыдно за то, что я сказал. Я идиот. Спроси у них, можно ли поговорить завтра. Мне плохо, — вдруг все поплыло перед глазами, пол пещеры закачался. Пламя светильников заколыхалось, как от сильного ветра. Колени Саймон подогнулись, и Хейстену еле удалось удержать его на ногах, подхватив под руку.

Джирики быстро повернулся к Вамманаку и Нунуйке. По шеренгам троллей прокатилась волна зачарованного ужаса. Не умер ли этот житель равнин, похожий на аиста с красным хохолком на голове? Может быть, такие длинные тонкие ноги не в состоянии долго поддерживать его вес, предположили некоторые. Но почему тогда два других утку стоят и не падают? Качали головами, шепотом обменивались догадками.

— Нунуйка, самая зоркая из зорких, и Вамманак, самый уверенный из всех правителей, юноша еще болен и очень слаб, — Джирики говорил негромко, и многие, привлеченные его мягким голосом, наклонились вперед. — Я прошу о благодеянии в знак первородной дружбы наших народов.

Охотница склонила голову с легкой улыбкой.

— Говори, Старший Брат, — сказала она.

— Я не смею вмешиваться в ваше правосудие и не стану этого делать. Я только прошу, чтобы суд над Бинабиком из Минтахока приостановился до тех пор, пока его товарищи, включая юношу Сеомана, не получат возможности выступить в его защиту, и то же касается риммерсмана Слудига. Я прошу этого во имя Луны, женщины, которая является нашим общим корнем. — Джирики слегка поклонился, но с достоинством, исключавшим какое-либо подобострастие.

Вамманак постучал пальцами по древку копья, с тревогой взглянув на Охотницу. Наконец он кивнул.

— Мы не можем в этом отказать. Старший Брат. Да будет так. Через два дня — когда юноша окрепнет. Но даже если бы этот странный молодой человек привез нам зубастую голову Игьярика, притороченную к седлу, даже это не изменило бы того, что должно быть. Бинабик, ученик Поющего, совершил тяжкое преступление.

— Так мне сказали, — ответил Джирики. — Но не только смелые сердца кануков завоевали им уважение ситхи. Мы ценим также и доброту троллей.

Нунуйка прикоснулась к гребням в прическе, взгляд ее был жестким.

— Добрые сердца — не помеха правосудию, иначе все потомки Шедды, ситхи так же, как и смертные, вернутся в снега нагишом. Бинабика ждет суд.

Принц Джирики кивнул и отдал еще один краткий поклон, прежде чем повернуться. Хейстен почти волоком вытащил спотыкающегося Саймона через кратер, мимо охваченных любопытством троллей наружу, на холодный ветер.

Глава 2. МАСКИ И ТЕНИ

Огонь подпрыгивал и плевался, когда снежинки залетали в костер, чтобы тут же обратиться в пар. На деревьях вокруг все еще играли оранжевые отблески, хотя костер догорел почти дотла. За хрупким барьером, который воздвиг огонь, терпеливо ждали туман, холод и тьма.

Деорнот протянул руки к костру и старался не обращать внимания на живое присутствие Альдхортского леса: переплетенные над головой ветви заслоняли звезды, окутанные туманом стволы мерно раскачивались на холодном неутихающем ветру. Джошуа сидел напротив, отвернувшись от огня и устремив взор в недружелюбную темень. Узкое лицо принца, раскрасневшееся от жара костра, выражало безмолвную муку. Сердце Деорнота сочувствовало принцу, но ему было мучительно видеть выражение страдания. Он отвернулся, разминая онемевшие от холода пальцы, как будто мог таким образом разогнать печаль, свою, своего повелителя и всего их жалкого, обездоленного племени.

Кто-то застонал неподалеку, но Деорнот не поднял глаз. Многие страдали, а некоторые, например, маленькая служанка с ужасной раной на горле или Хельмфест, один из людей лорда-констебля, искусанный этими ужасными тварями, вряд ли доживут до утра.

Их беды не кончились, когда они спаслись из разоренного замка в Наглимунде. И уже когда отряд принца пробирался через последние разбитые ступени Перехода, преследование продолжалось. Буквально в нескольких ярдах от Альхорта земля вокруг закипела, и коварная ночь вдруг наполнилась щебечущими криками.

Повсюду были землекопы, буккены, как называл их юный Изорн. Он продолжал истерически выкрикивать это слово, орудуя мечом. Несмотря на испуг, сын герцога убил многих из них, но и сам получил дюжину мелких ран, нанесенных острыми зубами землекопов и их примитивными зазубренными ножами. Это была еще она причина для беспокойства: малейшая ранка грозила воспалиться.

Деорнота передернуло. Эти мелкие твари вцепились и ему в руку, как крысы. Задыхаясь от омерзения, он чуть не отрубил себе руку, пытаясь сбросить этих мелких чирикающих чудовищ. Даже сейчас он содрогнулся от одного воспоминания.

Отряду Джошуа все-таки удалось вырваться из окружения и пробиться к лесу. Как ни странно, эти мрачные деревья оказались своего рода преградой, обеспечившей им убежище, полчища землекопов, все еще слишком многочисленные, не последовали за ними.

Нет ли в этом лесу какой-то власти, которая их остановила? — подумал Деорнот. Или, скорее, не живет ли здесь кто-нибудь пострашнее их?

Спасаясь, они оставили позади пять растерзанных тел, некогда бывших людьми. Выживших членов отряда оставалось около дюжины, а судя по затрудненному дыханию Хельмфеста — закутанный в плащ, он лежал у костра, — их скоро будет еще меньше.

Леди Воршева стирает кровь с его мертвенно-бледного лица. Взгляд у нее отрешенный, как у того сумасшедшего, которого Деорнот видел однажды на площади в Наглимунде. Он часами переливал воду из одной плошки в другую, не проливая ни капли. Ухаживать за этим полуживым — такое же бессмысленное занятие. Деорнот был в этом уверен, то же можно было прочесть и в темных глазах леди Воршевы.

Принц Джошуа обращал на леди Воршеву не больше внимания, чем на остальных членов своего отряда. Несмотря на ужас и крайнюю усталость, которые она делила с остальными спутниками, было ясно, что ее злит его невнимание. Деорнот давно наблюдал за их бурным романом, но так и не мог решить, как к ней относиться: иногда эта женщина раздражала его, потому что мешала принцу выполнять его обязанности; иногда он испытывал к ней невольную жалость, так как ее страстный темперамент превосходил ее терпение. Джошуа мог быть иногда безумно медлительным и педантичным и даже в лучшие моменты имел склонность к меланхолии. Деорнот понимал, что жизнь с таким человеком для женщины, даже любящей, тяжела.

Старый шут Таузер и арфист Сангфугол вели вялую беседу. Недалеко от них валялся опустошенный бурдюк шута. Таузер один опорожнил бурдюк в несколько глотков, чем вызвал резкие замечания товарищей. Пока он пил, его слезящиеся глаза сердито моргали, как у петуха, грозящего чужаку, переступившему порог курятника.

Единственными людьми, занятыми полезным делом, были герцогиня Гутрун, жена Изгримнура, и отец Стренгьярд, архивариус из Наглимунда. Гутрун разрезала свою парчовую юбку спереди и сзади и, сшивая половинки, делала себе подобие брюк, чтобы легче пробираться через густые заросли Альдхорта. Стренгьярд, признав разумность этой идеи, резал перед своей сутаны затупившимся ножом Деорнота.

Охваченный мрачными мыслями риммерсман Айнскалдир сидел возле отца Стренгьярда; между ними лежала тихая фигура, темная в свете костра. Это была маленькая служанка, Деорнот не помнил ее имени. Она бежала вместе с ними и тихо плакала всю дорогу вверх и вниз по Переходу.

То есть плакала, пока ее не догнали землекопы. Они вцепились ей в горло, как терьеры в кабана, и не отпускали, даже когда ее спасители обрубали их тела. Она лежала очень тихо, робко цепляясь за жизнь.

Деорнот почувствовал, как в нем нарастает волна ужаса. Милостивый Узирис, чем мы заслужили такую страшную расплату? В каком чудовищном грехе повинны, чтобы быть наказанными разорением Наглимунда?

Он пытался подавить панику, которая, он знал, читалась на его лице, затем огляделся. Слава Узирису: никто не наблюдал за ним, никто не видел его позорного страха. Конечно, не пристало так себя вести. Деорнот рыцарь, и он гордился тем, что принц возложил руку на его голову и принял его присягу. Он жаждал испытать опасность в честном бою, но с представителями рода человеческого, а не с крохотными визжащими землекопами или норнами с их каменными лицами и цветом кожи, напоминающим вареное рыбье мясо, с теми, что разрушили замок Джошуа. Разве можно сражаться с существами из детских сказок?

Должно быть, пришел Судный день. Это единственное объяснение. Те, с кем они сражались, были живыми существами, ведь их раны кровоточили, и они умирали. А способны ли на это демоны? И все-таки это силы зла. Похоже, и правда настают последние дни.

Как ни странно, эта мысль приободрила Деорнота. Разве не в том истинное призвание рыцаря, чтобы хранить повелителя своего и землю свою от врагов духовных, равно как и телесных? Разве не это говорил монах, когда Деорнот готовился к посвящению? Он заставил мысли вернуться в положенное русло. Он всегда гордился своим спокойствием, умением не поддаваться гневу, именно поэтому он чувствовал себя уверенно в присутствии сдержанного принца. Как иначе смог бы он вести за собой людей? Только личным примером.

Подумав о Джошуа, Деорнот украдкой взглянул на него и снова ощутил приступ тревоги. Казалось, броня терпения принца дает трещину под напором сил, справиться с которыми не дано человеку. Пока преданный рыцарь смотрел на сюзерена, губы принца безмолвно двигались — он разговаривал сам с собой, вглядываясь в шумящую от ветра темень: лоб его был сосредоточенно наморщен. Зрелище невыносимое.

— Принц Джошуа, — тихо окликнул его Деорнот. Принц закончил свою безмолвную речь, но не взглянул на юного рыцаря. Деорнот сделал еще одну попытку:

— Джошуа?

— Да, Деорнот? — отозвался он наконец.

— Мой лорд, — начал рыцарь и понял, что сказать нечего. — Господин мой, добрый мой господин…

Деорнот прикусил нижнюю губу, надеясь, что вдохновение осенит его усталую голову, как вдруг Джошуа выпрямился, глаза, бесцельно блуждавшие за минуту до этого, впились в темноту за освещенными костром деревьями.

— Что там? — спросил Деорнот встревоженно.

Изорн, дремавший позади него, поднял голову, невнятно отозвавшись на голос друга. Деорнот потянулся за мечом, привстал и вынул его из ножен.

— Тише, — приподнял руку Джошуа.

Лагерь замер в ужасе. Прошло несколько томительных секунд, и остальные тоже услышали: какое-то существо неуклюже пробиралось сквозь чащу за пределами освещенного круга.

— Эти чудовища! — голос Воршевы из шепота перешел в дрожащий крик. Джошуа повернулся, крепко ухватил ее за руку и резко тряхнул.

— Тише, Бога ради!

Треск ломающихся ветвей приближался. Изорн и другие воины были уже на ногах, руки на рукоятках мечей. Остальные беззвучно плакали или молились.

Джошуа прошипел:

— Ни один обитатель леса не станет делать столько шума… — Скрыть беспокойства ему не удалось. Он вытянул Найдл из ножен. — Это двуногое…

— Помогите… — донесся голос из темноты.

Ночь, казалось, сгустилась еще больше, как будто чернота ее была готова накрыть их и стереть с лица земли вместе с их жалким костром.

Через мгновение какое-то существо прорвалось сквозь кольцо деревьев и вскинуло руки, чтобы защитить глаза от света.

— Господи, спаси нас, Господи, спаси! — хрипло воскликнул Таузер.

— Смотрите, человек, — ахнул Изорн. — Эйдон, он весь в крови!

Раненый сделал еще два шага, затем, качаясь, упал на колени, и стало видно, что лицо его почти почернело от запекшейся крови, невидящие глаза остановились на испуганных людях.

— Помогите, — простонал он снова. Голос был медленным и густым. Слова, произносимые на вестерлинге, было трудно разобрать.

— Что это за безумие, моя леди? — закричал Таузер, как малое дитя, дергая за рукав герцогиню Гутрун. — Скажите мне, что за проклятие обрушилось на нас?

— Мне кажется, я знаю этого человека! — воскликнул Деорнот. Сковывавший его ужас исчез, он подскочил к пришельцу и подтащил его за локоть ближе к костру. Одежда его превратилась в лохмотья, с почерневшего кожаного воротника свисали гроздья перекрученных колец — остатки кольчуги. — Это копьеносец, который был в охране, — сказал Деорнот принцу, — когда вы встречались с братом в палатке под стенами.

Принц медленно кивнул. Взгляд его был напряжен, выражение лица сразу стало непроницаемым.

— Острейл… — пробормотал Джошуа. — Ведь так его звали?

Принц на несколько мгновений задержал взгляд на окровавленном молодом воине, глаза его наполнились слезами, и он отвернулся.

— Возьми, бедный, несчастный человек, вот… — Отец Стренгьярд протянул ему бурдюк с водой. Ее у них было едва ли больше, чем вина, но никто не промолвил ни слова. Вода, поднесенная ко рту раненого, вылилась, стекая по подбородку. Казалось, он был не в силах глотать.

— Это землекопы, — сказал Деорнот. — Я уверен. Я видел, как они схватили его в Наглимунде. — Он чувствовал, как дрожало под его рукой плечо копьеносца, слышал, как со свистом вырывается его дыхание. — Эйдон, как же тебе досталось!

Острейл поднял на него глаза. В неясном свете они казались желтыми и остекленевшими. Рот на лице, покрытом коркой засохшей крови, снова раскрылся:

— Помогите… — говорил он болезненно медленно, как будто с усилием поднимал каждое тяжелое слово из горла в рот, чтобы затем выпустить его наружу. — Больно… — просипел он. — Там пустота.

— Бог мой, что же можно для него сделать? — простонал Изорн. — Нам всем больно.

Рот Острейла раскрылся, слепые глаза смотрели вверх.

— Можно перевязать его раны. — Гутрун, мать Изорна, постепенно обретала прежнее достоинство. — Можно дать ему плащ. Если он доживет до утра, мы сможем сделать больше.

Джошуа повернулся, чтобы снова взглянуть на молодого копьеносца.

— Герцогиня права, как всегда. Отец Стренгьярд, постарайтесь найти ему плащ. Может быть, у кого-нибудь из менее пострадавших…

— Ну нет! — прорычал Айнскалдир. — Мне это не по нраву!

Собравшиеся растерянно замолчали.

— Не может быть, чтоб ты пожалел… — начало было Деорнот, но у него перехватило дыхание: бородатый риммерсман прыгнул мимо него, схватил Острейла за плечи и бросил его на землю. Он встал коленями на грудь копьеносца, приставив невесть откуда взявшийся нож к его окровавленной шее.

— Айнскалдир! — Лицо Джошуа побледнело. — Ты с ума сошел?

Риммерсман глянул через плечо со странной ухмылкой на бородатом лице.

— Это не настоящий человек! Мне все равно, где вы его раньше видели!

Деорнот попытался удержать Айнскалдира, но едва успел отдернуть руку, когда нож риммерсмана промелькнул у самых его пальцев.

— Безумцы! Смотрите! — Айнскалдир указал рукояткой на огонь.

Голая ступня Острейла лежала прямо на раскаленных углях у края кострища. Нога уже почернела и дымилась, однако он лежал почти спокойно, лишь легкие с трудом качали воздух.

На миг воцарилась тишина. Удушливый, до костей пронизывающий туман опускался на поляну: ощущение пугающе странное и в то же время неотвратимое, как кошмар. Спасшись из руин Наглимунда, они оказались в краю безумия, откуда нет пути.

— Может быть, его раны… — начал Изорн.

— Идиот! Он же не чувствует огня, — огрызнулся Айнскалдир. — А на горле у него рана, от которой любой давно бы умер. Смотри! — Он откинул назад голову Острейла так, чтобы все могли увидеть рваные края раны, которая шла от уха до уха. Отец Стренгьярд наклонился пониже и, застонав, отдернул голову.

— Теперь рассказывайте, что он не привидение… — продолжал риммерсман, когда его чуть не сбросило на землю внезапно забившееся в конвульсиях тело копьеносца. — Держите его! — закричал он, пытаясь уберечь лицо от головы Острейла: она моталась из стороны в сторону, клацая зубами.

Деорнот ухватил одну тонкую руку, твердую и холодную, как камень, но неприятно гибкую. Изорн, Стренгьярд и Джошуа также пытались прижать к земле извивающуюся, взбрыкивающую фигуру. Полутьма наполнилась отчаянными ругательствами. Когда Сангфуголу удалось обеими руками ухватить ногу, тело на миг замерло, но Деорнот чувствовал, как подрагивают мускулы под кожей, сжимаясь и разжимаясь, готовясь к очередной попытке. Воздух со свистом вырывался из идиотски разинутого рта.

Голова Острейла приподнялась, почерневшее лицо повернулось к каждому из них по очереди. Затем с ужасающей быстротой глаза, устремленные на них, почернели и запали. Еще через мгновение колеблющееся алое пламя вспыхнуло в его полом нутре и затрудненное дыхание прекратилось. Кто-то пронзительно вскрикнул, и звук тут же погас, как бы захлебнувшись тишиной.

У всех, кто был в лагере, появилось такое чувство, будто их схватила липкая, беспощадная рука неведомого титана. Первобытный страх и отвращение окутали их, когда пленник заговорил.

— Ну что ж, — в голосе его не осталось ничего человеческого, он отдавал страшным ледяным отзвуком пустоты, слова звучали глухо и напоминали черный, не знающий преград ветер. — Так было бы гораздо легче… но теперь быстрая смерть, приходящая во сне, не станет вашим уделом.

Сердце Деорнота колотилось, как у пойманного зайца, стучало так, словно хотело выскочить из груди. Он чувствовал, как силы покидают его, хотя он все еще удерживал тело,когда-то бывшее Острейлом сыном Фирсфрама. Сквозь рваную рубашку он осязал могильный холод, хотя тело дрожало мелкой дрожью.

— Кто ты? — спросил Джошуа, пытаясь сохранять спокойствие. — И что сделал ты с этим несчастным?

Существо хихикнуло, почти приятно, если не считать непостижимой пустоты этих звуков.

— С ним я ничего не сделал. Он уже был мертв или почти мертв — не составляет труда найти мертвецов в твоем свободном княжестве, князь руин.

Чьи-то ногти впились в руку Деорнота, но он не смог отвести глаз от искаженного лица, как от пламени свечи в конце темного тоннеля.

— Кто ты? — снова потребовал ответа Джошуа.

— Я один из хозяев твоего замка… и вестник твоей неминуемой кончины, — сказало существо с ядовитой серьезностью. — Я не обязан отвечать на вопросы смертных. Если бы не зоркость этого бородатого, все ваши глотки были бы тихо перерезаны в ночи, быстро и без хлопот. Когда ваши души с жалобным визгом отправятся, наконец, в бесконечное пространство между мирами, откуда мы сумели выбраться, это будет наша заслуга. Мы — Красная Рука, рыцари Короля Бурь, а ему принадлежит все!

Из разрезанной глотки вырвалось шипение, тело вдруг сложилось, как дверная петля, извиваясь с безумной силой ошпаренной змеи. Деорнот почувствовал, как его хватка ослабевает. Угли костра рассыпались искрами. Где-то рядом он слышал рыдания Воршевы, Ночь наполнилась испуганными криками. Он стал соскальзывать с поверженного тела, на него обрушился сброшенный Изорн. С криками ужаса окружающих сливалась его собственная отчаянная мольба о придании сил…

Вдруг конвульсии ослабли. Тело продолжало метаться из стороны в сторону, как умирающий угорь, а затем замерло.

— Что?.. — смог, наконец, Деорнот выдавить из себя. Айнскалдир, задыхаясь, указал локтем на землю, все еще крепко держа неподвижное тело. Отрубленная острым ножом Айнскалдира, голова Острейла откатилась на расстояние вытянутой руки, почти невидимая за костром. Пока собравшиеся смотрели на нее, мертвые губы раздвинулись в безобразной ухмылке. Алое пламя погасло, глазницы опустели. Еле слышный шелест, похожий на шепот, вырвался из мертвеющего рта с последним вздохом.

— Не спастись… Норны найдут… Нет…

И молчание.

— Клянусь архангелом… — охрипший от ужаса шут Таузер нарушил тишину.

Джошуа судорожно вздохнул.

— Мы должны похоронить жертву демона по эйдонитскому обычаю, — голос принца был тверд, но это явно стоило ему героических усилий. Он оглянулся на Воршеву, глаза которой были расширены от пережитого ужаса, а рот приоткрыт. — А потом нужно бежать. Они всерьез взялись преследовать нас. — Джошуа повернулся и встретил пристальный взгляд Деорнота. — Похороните по-эйдонитски, — повторил он.

— Сперва, — сказал Айнскалдир, прерывисто дыша и вытирая кровь, сочившуюся из длинной царапины на лице, — я отрублю еще руки и ноге.

Он склонился над трупом, подняв топорик. Остальные отвернулись.

Лесная ночь все плотнее окутывала их.

Старик Гелгиат медленно брел по мокрой ныряющей палубе своего корабля к двум закутанным фигурам, прижавшимся к поручням правого борта. Они повернулись при его приближении, но не бросили поручня.

— Проклятая, мерзкая погода! — закричал капитан, перекрывая вой ветра. Закутанные фигуры хранили молчание. — Но сегодня мои люди будут спать на нормальных кроватях на Большом Зеленом острове, — добавил он в своей задушевно-громогласной манере. Его сильный эрнистирийский голос позволял перекричать даже хлопание и скрип снастей. — Погодка-то как раз для потопления.

Более мощная из двух фигур сбросила капюшон, прищурилась от хлещущего в лицо дождя:

— Мы что, в опасности? — прокричал брат Кадрах.

Гелгиат засмеялся, отчего загорелое лицо его сморщилось. Ветер заглушил его смешок:

— Только если задумаете искупаться. Мы уже рядом с проходом в гавань Анзис Пелиппе.

Кадрах повернулся, вглядываясь в бурный сумрак, окружающий корабль плотной стеной дождя и тумана.

— Мы уже почти прибыли? — закричал он, обернувшись. Капитан поднял скрюченный палец, чтобы указать на более темное пятно по носу справа:

— Вот то черное пятно — гора Пирруин или, как ее иногда называют. Башня Страве. Мы войдем в гавань еще до полной темноты, если только ветры не сыграют с нами злой шутки. Проклятая небом погода для ювена.

Товарищ Кадраха, ростом поменьше, бегло взглянул на темный силуэт Пирруина и снова опустил голову.

— Так или иначе, отец мой, — стараясь перекричать стихию, сообщил Гелгиат, — мы пристанем сегодня и пробудем в порту два дня. Вы, как я полагаю, нас покинете, вы же заплатили только досюда. Может, сойдем на берег и выпьем чего-нибудь, если вера позволяет? — Капитан усмехнулся: всем известно, что эйдонитским монахам не чуждо удовольствие, доставляемое крепкими напитками.

Брат Кадрах задержал взгляд на вздымавшихся парусах, а потом взглянул несколько холодно и странно на моряка. Круглое лицо его сморщилось в улыбке.

— Спасибо капитан, но нет: мы с юношей побудем на палубе немного, после того как пришвартуемся. Нам предстоим долгий путь до аббатства и почти все время в гору. — Спутник Кадраха многозначительно подергал его за рукав, но монах не обратил на это внимания.

Гелгиат пожал плечами, натянул поглубже свою бесформенную зюйдвестку.

— Как знаете, преподобный. Вы заплатили за проезд и поработали на борту, хотя я бы сказал, ваш парень работал больше. Можете сойти, когда сочтете нужным, конечно, до того, как мы отчалим на Краннир. — Он повернулся, махнув своей узловатой рукой, и отправился назад по скользким доскам палубы, прокричав: — Но если парню худо, ему бы спуститься вниз.

— Мы вышли подышать! — закричал ему вслед Кадрах. — Скорее всего, мы сойдем на берег завтра. Спасибо, добрый капитан!

Когда старик Гелгиат поковылял прочь и растаял в дымке дождя, спутник Кадраха обернулся к монаху.

— Почему это мы останемся на борту? — потребовала объяснений Мириамель. Ее хорошенькое личико ясно выражало гнев. — Я не хочу задерживаться на корабле! Важен каждый час! — Дождь просочился даже через ее плотный капюшон, волосы, выкрашенные в черный цвет, прилипли ко лбу мокрыми прядями.

— Молчите, моя леди, тише, — на этот раз улыбка брата Кадраха казалась более искренней. — Конечно, мы сойдем на берег почти сразу же, как пристанем, не беспокойтесь.

Мириамель разозлилась:

— Зачем же ты сказал ему?..

— Потому что моряки болтливы, и, готов поклясться, ни один из них не может быть болтливее и громогласнее нашего капитана. И никакие силы небесные не в силах заткнуть ему рот. И даже если дать ему денег, чтобы молчал, он напьется на них и станет болтать еще больше. А так, если мы кого-то интересуем, они будут думать, что мы все еще на борту. Тем временем мы тихонько сойдем в Анзис Пелиппе.

— А-а. — Мириамель молча поразмыслила минуту. Она опять недооценила монаха. Кадрах оставался трезвым весь путь от Абенгейта, и неудивительно, ведь он плохо переносил качку. Но за этим пухлым лицом скрывался проницательный ум. Ей снова, уже не в первый раз, а возможно и не в последний, захотелось узнать, что у Кадраха на уме.

— Прости, — сказала, она. — Это хорошая мысль. Ты и вправду считаешь, что кто-то нас разыскивает?

— Глупо было бы полагать иначе, моя леди, — монах взял ее за локоть и повел назад, к тесному помещению на нижней палубе.

Когда она, наконец, увидела Пирруин, он показался ей огромным кораблем, возникшим из бурных глубин океана и неотвратимо надвигающимся на их маленькое суденышко. Сначала он был лишь темной массой впереди, но как только исчез покров тумана, прятавшего остров, город навис над ними, как нос мощного корабля.

Тысячи огней, маленьких, как светлячки, засияли сквозь туман, и скала засверкала в ночи. По мере того как грузовое судно Гелгиата пробиралось по фарватеру, остров продолжал подниматься над ними, а его гористая оконечность темным клином врезалась в небо.

Кадрах предпочел остаться внизу. Мириамель это устраивало. Она стояла у поручня, слушая, как перекликаются и смеются матросы, убирая снасти. Иногда голоса заводили песню, которая тут же обрывалась проклятиями или смехом.

Здесь, в гавани, ветер был тише. Мириамель почувствовала, как неожиданное тепло разливается по спине и шее, и узнала это ощущение: она была счастлива. Она была свободна и могла идти, куда хочет, а такого не бывало никогда на ее памяти.

Она ни разу с самого детства не бывала на Пирруине, но в ней росло такое чувство, как будто она вернулась домой. Мать ее Илисса привозила ее сюда, когда Мириамель была еще совсем ребенком. Они навещали сестру Илиссы герцогиню Нессаланту в Наббане и остановились в Анзис Пелиппе, чтобы отдать визит вежливости графу Страве… Мириамель плохо помнила визит: она была слишком мала — запомнила только доброго старого господина, угостившего ее мандарином, и сад с мощеными дорожками за высокой стеной. Мириамель гонялась за прекрасной длиннохвостой птицей, пока ее мать пила вино, смеялась и разговаривала с другими взрослыми.

Наверное, этот добрый старик и был графом, решила она. Сад несомненно принадлежал богатому человеку. Это был прекрасно ухоженный рай, спрятанный во дворе замка. Там цвели деревья, а в пруду, вырытом прямо посреди дорожки, плавали золотые и серебряные рыбки…

Ветер в гавани крепчал, рвал на ней плащ. Поручень под рукой был холодным, поэтому она засунула руки под мышки.

Вскоре после поездки в Анзис Пелиппе ее мать снова уехала, на этот раз без Мириамели. Дядя Джошуа повез Илиссу к отцу Мириамели Элиасу, который находился со своей армией в боевом лагере. Именно в этой поездке Джошуа был искалечен. А Илисса не вернулась. Элиас, окаменевший от горя, слишком исполненный гнева, чтобы говорить о смерти, все повторял дочери, что ее мать никогда не вернется. В ее детском представлении мать была пленницей в каком-то обнесенном стеной саду, чудесном саду, подобном тому, что они посетили на Пирруине, в прекрасном месте, и ей не суждено оставить его даже для того, чтобы навестить дочь, которая так о ней тоскует. А дочь лежала без сна ночами, устремив взгляд в темноту, и строила планы, как освободить потерянную маму из ее тюрьмы с благоухающими цветами и бесконечными мощеными дорожками…

С тех пор все изменилось. Казалось, со дня смерти матери отец был отравлен каким-то ядом. И эта жуткая отрава, скопившаяся внутри, превратила его в камень.

Где он сейчас? Что делает в этот миг король Элиас?

Мириамель взглянула на призрачный гористый остров и ощутила, как исчез миг счастья, который она только что пережила. Так ветер выхватывает и уносит из руки платочек. Вот сейчас отец осаждает Наглимунд, изливая свою дьявольскую злобу на стены убежища Джошуа. Изгимнур, старик Таузер — все они сражаются за свою жизнь, пока она проплывает мимо огней гавани, над темной гладкой океанской водой.

А где Саймон, кухонный мальчик, рыжеволосый неуклюжий Саймон, всегда готовый помочь, всегда озабоченный и желающий во всем разобраться, — у нее сердце защемило при мысли о нем. Он ушел на неизведанный север с маленьким троллем и, возможно, навсегда.

Она распрямилась. Воспоминали о спутниках вернули ее к мыслям о долге. Она должна изображать послушника при монахе, к тому же больного. Ей следует быть внизу. Судно скоро пришвартуется.

Мириамель горько усмехнулась. Столько перевоплощений! Теперь она свободна от придворной жизни, но все еще не стала самой собой. Печальный ребенок, она часто притворялась счастливой в Наббане и Меремунде. Проще было лгать, нежели отвечать на сочувственные вопросы, не имеющие ответов. Отец отдалялся от нее, и она притворялась, что ей все равно, хотя чувствовала, что печаль сжигает ее изнутри.

Где был Господь, спрашивала Мириамель, где был Он, когда любовь постепенно каменела, превращаясь в безразличие, а забота в обязанность? Где Он был, когда ее отец Элиас молил Небеса об ответе, а дочь его слушала, затаив дыхание, притаившись в его комнате?

Может быть, он верил моей лжи, горько думала она, спускаясь по скользким ступеням на нижнюю палубу. Он хотел верить ей, чтобы заниматься более важными делами.

Город на холме был ярко освещен, а дождливая ночь полна гуляк в масках. В Анзис Пелиппе праздновали Середину лета, несмотря на неподходящую погоду. Узкие петляющие улицы бурно веселились.

Мириамель отступила в сторону, чтобы пропустить процессию людей, одетых в костюмы обезьян, связанных цепочкой, которой они позвякивали, спотыкаясь. Увидев, что она стоит в дверях дома с закрытыми ставнями, один из подвыпивших ряженых повернулся к ней. Он остановился, как будто желая что-то ей сказать, но вместо этого рыгнул, виновато улыбнулся сквозь съехавшую маску и снова опустил печальный взгляд на неровный булыжник под ногами.

Когда обезьяны проковыляли дальше, Кадрах снова возник рядом.

— Где ты был? — возмущенно спросила она. — Ты пропадал целый час.

— Ну не так долго, милая леди. — Кадрах покачал головой. — Я добывал кое-какие нужные сведения, очень нужные. — Он огляделся. — Ого, какая бурная ночка, а?

Мириамель потащила его за собой по улице.

— Глядя на все это, не скажешь, что на севере идет война и гибнут люди, — заметила она неодобрительно. — Не скажешь, что Наббан может тоже скоро вступить в войну, а Наббан всего лишь на другой стороне залива.

— Конечно нет, моя леди, — фыркнул Кадрах, примеряясь к ее шагам. — Жители Пирруина не желают ничего слышать о подобных вещах. Вот что позволяет им оставаться такими беззаботными, не втягиваясь в конфликты, умудряясь вооружать как возможного победителя, так и побежденного, и неплохо наживаться на этом. — Он усмехнулся и вытер глаза. — Единственное, за что пирруинцы пошли бы воевать, это за свои денежки.

— Удивительно, что еще никто не вторгся сюда. — Принцесса не понимала, почему ее так раздражает легкомыслие граждан Анзис Пелиппе, но она была крайне ими недовольна.

— Вторгнуться? И засорить источник, из которого все пьют? — Кадрах удивился. — Дорогая моя Мириамель, он, простите, дорогой Малахиас, мне это следует помнить, так как скоро мы будем вращаться в кругах, где ваше подлинное имя известно, — вам еще предстоит многое узнать об этом мире. — Он на минутку замолчал, пока еще одна компания ряженых проплывала мимо, занятая громким пьяным спором о словах какой-то песенки. — Вот, — сказал монах, указывая на них. — Вот почему не может произойти то, о чем вы говорите. Вы слышали этот бессмысленный спор?

Мириамель натянула капюшон пониже, спасаясь от косого дождя.

— Часть, — сказала она. — Ну и что это значит?

— Дело не в предмете спора, а в методе. Они все из Пирруина, если морская стихия не лишила меня способности различать акценты, а спорили они на вестерлинге.

— Ну?

— А-а-а. — Кадрах прищурился, как будто искал чего-то на запруженной людьми, ярко освещенной улице, но не прерывал беседы. — Мы с вами говорим на вестерлинге, но кроме жителей Эркинланда, да и то не всех, никто между собой на этом наречии не говорит. Риммеры говорят между собой на риммерпакке. Мы, жители Эрнистира, говорим по-своему. Только пирруинцы восприняли универсальный язык вашего дедушки короля Джона, и он стал для них почти родным.

Мириамель остановилась посреди мокрой дороги, пропуская поток участников праздника справа и слева. Благодаря свету тысяч фонарей, казалось, что встает солнце.

— Я устала и голодна, брат Кадрах, и не понимаю, к чему ты клонишь.

— Вот к чему: пирруинцы таковы из желания угодить, или, проще говоря, они всегда знают, откуда дует ветер, и бегут так, чтобы ветер дул им в спину. Если бы мы, эрнистирийцы, были народом-завоевателем, купцы и моряки Пирруина упражнялись бы в эрнистирийском наречии. Если король хочет яблок, говорят наббанайцы, Пирруин сажает фруктовый сад. Любой народ, пытающийся напасть на таких уступчивых и услужливых союзников, был бы просто глуп.

— Так ты хочешь сказать, что у них продажные души? — спросила Мириамель. — Что они преданы сильнейшему?

— От этого веет презрением, — Кадрах улыбнулся. — Но, моя леди, это достаточно точная характеристика.

— Тогда они не лучше, — она осторожно осмотрелась, сдерживая гнев, — не лучше шлюх!

Лицо монаха приняло холодное, отстраненное выражение, улыбка стала натянутой.

— Не каждый может устоять и умереть героем, принцесса, — сказал он тихо. — Некоторые предпочитают сдаться и утешаться тем, что выжили.

Мириамель приняла очевидную истину сказанного Кадрахом, но пока они шагали по улице, не могла понять, отчего ей сделалось так невыносимо грустно.

Мощеные дороги Анзис Пелиппе не только неустанно петляли, они переходили в ступени, выдолбленные прямо в скале, а потом снова спускались, сливаясь с другими, пересекались под немыслимыми углами, как змеи в корзине. Дома с каждой стороны стояли, тесно прижавшись друг к другу, у большинства из них окна казались закрытыми глазами спящих, из некоторых лился яркий свет и доносилась музыка. Фундаменты домов были приподняты спереди, и каждое строение как бы приникало к поверхности горы, а верхние этажи нависали над узкими улочками. От голода и усталости у Мириамели мутилось сознание, и порой ей казалось, что она снова под низкими сводами Альдхортского леса.

Пирруин представлял собой группу гор, окружающих Ста Мироре, главную гору. Их горбатые вершины поднимались почти от самых скалистых берегов острова над заливом Эметтин. Очертания острова напоминали свинью, окруженную поросятами. Ровной поверхности почти не было, разве лишь седловины в местах соединения высоких холмов, так что селения и города Пирруина лепились к горам, как ласточкины гнезда. Даже Анзис Пелиппе, великий порт и резиденция графа Страве, был построен на крутом склоне, на мысе под названием Гаванский камень. В городе было множество мест, из которых можно было помахать соседу на нижней улице.

— Я должна что-нибудь съесть, — сказала наконец Мириамель, тяжело дыша. Они стоял между зданиями на повороте одной из петляющих улиц, откуда можно было видеть огни туманной гавани внизу. Тусклая луна, как обломок кости, висела в облачном небе.

— Я бы тоже передохнул, Малахиас, — выдохнул Кадрах.

— Далеко до аббатства?

— Нет никакого аббатства, во всяком случае, мы идем не туда.

— Но ты же сказал капитану… ой, — Мириамель Тряхнула головой и ощутила тяжесть намокшего плаща и капюшона. — Да, конечно. Так куда же мы идем?

Кадрах посмотрел на луну и тихо засмеялся:

— Куда хотим, друг мой. Мне кажется, в конце этой улицы есть приличная таверна. Должен признаться, именно в этом направлении мы и шли. Конечно, не потому, что мне нравится лазать по этим треклятым горам.

— Таверна? А почему не гостиница, чтобы была постель после ужина?

— Потому что я, с вашего позволения, думаю не о еде. Я слишком долго проболтался на этом мерзком суденышке и могу подумать об отдыхе, лишь утолив жажду. — Кадрах утер рот тыльной стороной ладони и усмехнулся.

Мириамели не очень понравился его взгляд.

— Но там внизу на каждом шагу было по таверне… — начала она.

— Вот именно. Таверны, полные болтунов и любопытных любителей совать нос в чужие дела. Разве там получишь заслуженный отдых? — Он повернулся спиной к луне и стал взбираться выше. — Пойдем, Малахиас. Осталось совсем немного, я уверен.

Казалось, в эту праздничную ночь не найти такого места, где не было бы толкучки, но по крайней мере в «Красном дельфине» посетители сидели не щека к щеке, как в прибрежных тавернах, а только локоть к локтю. Мириамель благодарно опустилась на скамью, прислоненную к дальней стене, и окунулась в тихий гул голосов, смеха и песен. Кадрах, поставив палку и положив мешок, ушел в поисках награды путника, но тут же вернулся.

— Мой добрый Малахиас, я совершенно забыл, что почти разорен оплатой нашего путешествия. Не найдется ли у тебя пары монет, которые помогли бы мне утолить жажду?

Мириамель порылась в кошельке и достала пригоршню золотых.

— Принеси мне хлеба и сыру, — сказала она, высыпав деньги на его раскрытую ладонь.

Она сидела и думала о том, как бы ей снять свой мокрый плащ и насладиться тем, что она попала, наконец, под крышу, когда еще одна группа ряженых ворвалась в дверь, стряхивая дождь со своих нарядов и требуя пива. На одном из самых горластых была маска охотничьей собаки с высунутым языком. Пока он стучал по стойке, его правый глаз на мгновение задержался на Мириамели. Она почувствовала приступ страха, вдруг вспомнив другую собачью маску и горящие стрелы, пронзающие ночные тени. Но пес быстро повернулся к своим приятелям, обронив какую-то шутку и, смеясь, запрокинул голову с забавными тряпочными ушами.

Мириамель прижала руку к груди, пытаясь унять бешеный стук сердца.

Нельзя снимать капюшон, сказала она себе. В эту карнавальную ночь никто не обратит на это внимания. Лучше уж сидеть так, чем быть узнанной кем-нибудь, хоть это и маловероятно.

Кадраха не было удивительно долго. Мириамель уже начала беспокоиться и хотела пойти его искать, когда он вернулся с двумя жбанами эля, полбуханкой хлеба и горбушкой сыра, зажатыми между жбанами.

— Тут сегодня можно помереть от жажды, пока дождешься пива, — сказал монах.

Мириамель начала с жадностью есть, потом отхлебнула пива, горького и непривычного на вкус. Остальное она оставила Кадраху, который не возражал.

Когда она слизала последние крошки с пальцев и раздумывала, не съесть ли еще пирожок с голубиным мясом, на скамью, где сидели они с Кадрахом, упала тень.

Из-под черного монашеского капюшона на них смотрело лицо Смерти — голый череп.

Мириамель слабо вскрикнула, а Кадрах пролил эль на серую сутану, но незнакомец с маской в виде черепа не шевельнулся.

— Очень забавная шутка, приятель, — сказал Кадрах сердито. — С летним праздничком тебя. — Он вытер свое одеянии.

Рот не двигался. Ровный невыразительный голос прозвучал из-за обнаженных зубов.

— Идите со мной.

Мириамель почувствовала мурашки на коже и противную тяжесть в желудке.

Кадрах прищурился. Его шея и пальцы, она заметила, напряглись.

— Да кто ты такой, жалкий актеришка? Будь ты и вправду смертью, я полагаю, ты был бы одет пошикарнее, — монах ткнул пальцем в потрепанную рясу.

— Вставайте и следуйте за мной, — сказала фигура. — У меня нож: закричите — будет хуже.

Брат Кадрах взглянул на Мириамель и сделал гримасу. Они встали. У принцессы дрожали колени. Смерть жестом велела им следовать перед собой через толпу посетителей.

В голове Мириамели роились бессвязные мысли о рывке на свободу, когда еще две фигуры осторожно отделились от толпы у дверей: одна в синей маске и костюме моряка, вторая в костюме крестьянина и необычайно широкополой шляпе. Серьезные глаза не вязались с их яркими нарядами.

Сопровождаемые Моряком и Крестьянином, Мириамель и Кадрах шли по улице за черным плащом Смерти. Не сделав и тридцати шагов, маленькая процессия повернула в проулок и спустилась по лестнице на нижний уровень. Мириамель поскользнулась на мокрой ступеньке, и, когда рука человека в страшной маске-черепе подхватила ее, она содрогнулась от ужаса. Прикосновение было мгновенным, и она не смогла отдернуть руку, иначе упала бы, поэтому пришлось промолчать. Они спустились, попали в новый проулок, прошли вверх и завернули за угол.

Несмотря на слабый лунный свет, на крики гуляк, доносившиеся из таверны наверху и с пристани, Мириамель быстро потеряла ориентацию. Они пробирались по узеньким задним улочкам, как крадущиеся кошки, ныряя в какие-то серые дворы, укрытые виноградными лозами проходы. Время от времени до них доносились неясные голоса, а однажды женский плач.

Наконец они подошли к арке в высокой каменной стене. Смерть вынула из кармана ключ и отперла ворота. Они прошли в заросший двор, над которым склонились ивы, с ветвей на растрескавшиеся камни падали капли дождя. Предводитель повернулся к остальным, махнул ключом, потом жестом направил Мириамель и Кадраха перед собой к темному дверному проему.

— Мы с тобой уже далеко забрались, брат, — сказал монах шепотом, как будто он тоже был участником заговора. — Но какой нам смысл лезть в западню? Может, мы здесь и сразимся? Лучше умереть под открытым небом, если уж так суждено.

Вместо ответа фигура наклонилась. Кадрах подался назад, но человек в маске-черепе только постучал в дверь рукой в черной перчатке, затем толкнул ее. Она беззвучно открылась на смазанных петлях.

Неясный свет теплился внутри. Мириамель вошла первой, за ней, что-то бормоча под нос, последовал Кадрах. Череп вошел последним, закрыв за собой дверь.

Перед ними была меленькая гостиная, освещенная лишь пламенем камина и свечой, горевшей в плошке на столе рядом с графином вина. На стенах висели бархатные гобелены, рисунки на них в тусклом свете казались неясными мазками краски. За столом на стуле с высокой спинкой сидела фигура не менее странная, чем их провожатые, — высокий человек в ржаво-коричневом плаще и в остромордой лисьей маске.

Лис наклонился вперед, указав изящным жестом руки, одетой в бархатную перчатку, на два стула.

— Садитесь, — голос был жидковат, но мелодичен. — Садитесь, принцесса Мириамель. Я бы поднялся, но больные ноги не позволяют.

— Это какое-то безумие, — бурно запротестовал Кадрах, не упуская, однако из виду призрак в маске черепа. — Вы ошиблись, сир. Тот, к кому вы обратились, — юноша, мой прислужник…

— Прошу вас, — Лис миролюбиво попросил тишины. — Пора сбросить маски, ведь именно так кончается праздник Середины лета.

Он поднял лисью маску, обнажив седые волосы и лицо, изборожденное старческими морщинами. Глаза его блестели при свете огня, легкая улыбка расправила морщинистые губы.

— Теперь, когда вам известно, кто я… — начал он, но Кадрах перебил его:

— Мы не знаем, кто вы, и вы нас не за тех принимаете!

Старик сухо засмеялся.

— Оставьте. Мы с вами, возможно, и не встречались раньше, добрый мой приятель, но с принцессой мы старинные друзья. Она, между прочим, была однажды моей гостьей, давным-давно.

— Так вы… граф Страве? — выдохнула Мириамель.

— Именно так. — кивнул граф. Его тень казалась огромной позади его стула. Он наклонился, взяв ее мокрую руку в свою бархатную когтистую лапу. — Хозяин Пирруина и с того момента, как вы ступили на скалы, которыми я владею, ваш хозяин тоже.

Глава 3. КЛЯТВОПРЕСТУПНИК

В день знакомства с Пастырем и Охотницей, когда солнце стояло высоко в небе, Саймон ощутил в себе силы выйти и посидеть на каменном крыльце пещеры. Одним углом одеяла он прикрыл плечи, а остальное подвернул под себя, чтобы не прислоняться к холодной поверхности скалы. Если не считать королевского ложа в Чидсик Уб-Лингите, во всем Йикануке не было даже подобия стула.

Пастухи давно уже вывели своих овец из защищенных долин, где они проводили ночи, и вели их по горам в поисках корма. Джирики сказал, что нежные ростки, которыми овцы обычно питаются весной, были почти начисто уничтожены затянувшейся зимой. Саймон следил за одним из стад, бредущим по склону далеко внизу, и овцы казались ему муравьями. До него доносились глухие удары, когда бараны стукались рогами в борьбе за обладанием стадом.

Женщины-тролли с черноволосыми детишками в подобии гамаков из расшитой кожи за их спинами вооружились легкими копьями и отправились на охоту за сурком и прочей живностью, чтобы восполнить нехватку баранины. Бинабик часто говорил, что овцы являются единственным богатством кануков и что в пищу идут только ни к чему другому не пригодные особи: старые и бесплодные.

Сурки, кролики и другие им подобные мелкие животные были единственным объектом охоты местных женщин. Однако Саймон помнил, что среди шкур, в которые так величаво куталась Нунуйка, была шкура снежного барса с блестящими, острыми как кинжалы когтями. Вспоминая свирепое выражение ее глаз, Саймон почти не сомневался, что она сама добыла этот трофей.

Опасности подвергались не только женщины, пастухам тоже приходилось не сладко: они должны были охранять драгоценные стада от многочисленных хищников. Бинабик однажды говорил ему, что волки и леопарды не так опасны, как гигантские снежные медведи, самые крупные из которых весом превосходят две дюжины троллей.

Саймон подавил невольную болезненную судорогу, пробежавшую по телу при этой мысли. Как удалось ему выстоять в битве с драконом Игьяриком, равного которому нет среди обычных зверей?

Он сидел так до вчера, наблюдая жизнь на горе Минтахок, жизнь, которая казалась беспорядочной и одновременно организованной, как жизнь улья. Тролли постарше, для которых время охоты и пастушества уже прошло, болтали, расположившись на крылечке или грелись на солнце, вырезая из кости и рога, кроили и сшивали выделанную кожу, превращая ее во всевозможные изделия. Дети, которых матери уже не могли носить с собой на охоту, играли под доброжелательным присмотром стариков. Они лазали по лестницам, раскачивались и перелетали с места на место, хватаясь за перила ременных мостов на головокружительной высоте, над леденящими душу пропастями. Саймону было страшновато наблюдать за этими развлечениями, хотя за весь день не пострадал ни один маленький тролль. Многие мелочи здесь казались ему абсолютно чуждыми, но он чувствовал во всем определенный порядок. Размеренный ритм жизни казался таким же прочным и устойчивым, как сама гора.

Этой ночью Саймону снова снилось огромное колесо.

На этот раз, как в дурной пародии на страдания Узириса, беспомощный, с руками и ногами, привязанными к колесу, он вращался не только по кругу, как Господь Узирис на древе, но вместе с колесом несся в черном небе за пределами земного пространства. Неясный свет звезд из-за этого бешеного вращения был похож на хвосты комет. И нечто — какая-то ледяная тень, чей смех напоминал жужжанье мух, — плясало, не попадая в поле зрения, и издевалось над ним.

Он закричал, как это часто бывало в подобных снах, но звука не было. Он сопротивлялся, но не было сил. Где же Бог, который, по утверждению священников, все видит? Почему он допускает, чтобы Саймон пребывал в такой безысходной мгле?

Что-то вдруг стало медленно возникать из бледных, немощных звезд, и сердце его преисполнилось тоскливого ожидания. Но из вращающейся пустоты возникло не то, чего он ждал, — не страшное красноглазое чудовище, но маленькое серьезное личико темноволосой девочки, которую он уже видел в других снах. Сумасшедшее вращение неба замедлилось.

Она произнесла его имя.

Звук прилетел, как из конца длинного коридора. Он понял, что уже где-то видел ее. Ему знакомо это лицо, но кто… где…?

— Саймон, — сказала она на этот раз четче. Голос был полон тревоги. Но что-то иное тоже тянулось к нему — что-то рядом. Что-то совсем близко.

Он проснулся.

Кто-то его ищет. Саймон сел на нарах. Он затаил дыхание, настороженно ждал звука. Но кроме бесконечных вздохов горных ветров и легкого храпа Хейстена, завернувшегося в плащ у догоревшего вечернего костра, в пещере ничего не было слышно.

Джирики не было. Может быть, это ситхи звал его откуда-то? Или это был просто отголосок сна? Саймон содрогнулся и уже решил снова накрыться с головой меховой накидкой. Его дыхание казалось облаком дыма на фоне мерцающих углей.

Нет, кто-то ждет его снаружи. Он не знал, откуда у него эта уверенность. Он казался себе дрожащей струной арфы, настроенной на определенный лад. Ночь превратилась в туго натянутую тетиву.

А что, если его и вправду кто-то ждет? А может быть, это кто-то или что-то, от чего лучше затаиться?

Эти мысли были бесполезны. Все равно он уже вбил себе в голову, что нужно идти. И это решение тянуло его наружу, он не в силах был сопротивляться.

— У меня страшно болит щека, уверял он себя, и я все равно долго не смогу уснуть.

Он вытащил свои штаны из-под плаща, где их сберегал от ледяных йиканукских ночей, с трудом натянул их, стараясь не шуметь, сунул в сапоги озябшие ноги. Он вспомнил о кольчуге, но мысль о холоде металла, а не соображения безопасности, взяла верх в его решении. Набросив на плечи плащ, он проскользнул мимо спящего Хейстена и, отвернув меховой полог, выбрался наружу.

Звезды над высокой горой были беспощадно яркими. Взглянув вверх, Саймон с изумлением почувствовал, как они далеки, как необъятны небесные выси. Еще неполная луна повисла над горными пиками. Снег на вершинах отражал ее холодный свет, все остальное было погружено во тьму.

Как только он опустил глаза и сделал несколько шагов вправо от входа в пещеру, его остановило тихое рычание. Странный силуэт появился перед ним на дороге, окруженный лунным сиянием. Снова раздался глухой рык. Вспыхнули зеленые таза в лунном свете.

У Саймона на миг перехватило дыхание. И тут он вспомнил:

— Кантака! — сказал он тихо.

Рычание сменилось странным подвыванием. Волчица наклонила голову набок.

— Кантака! Это ты? — Он попытался вспомнить что-нибудь из наречия троллей, которым пользовался Бинабик, но ничего не смог вспомнить. — Ты ранена? — Он беззвучно клял себя: ни разу не подумать о волчице с того момента, как его принесли с Драконьей горы! Ведь она была их спутницей и больше — другом. — Эгоист! — ругал он себя.

Бинабик в тюрьме, и никто не знает, что с Кантакой. У нее отобрали хозяина и друга так же, как у Саймона отобрали доктора Моргенса. Ночь показалась еще более холодной и пустой, наполненной лишь легкомысленной жестокостью, царящей в мире.

— Кантака? Ты голодна? — Он шагнул к ней, но волчица попятилась. Она снова зарычала, но скорее от возбуждения, чем от злобы.

Она сделала несколько прыжков, ее серая шкура стала почти невидимой, снова зарычала, прежде чем отбежать.

Саймон пошел за ней.

Когда он осторожно ступал по мокрой каменной дороге, ему пришло в голову, что он делает глупость. Петляющие тропы горы Минтахок совершенно не годились для полуночных прогулок, особенно без факела. Даже тролли знали это: за пологами пещер ни света, ни звука, тропинки безлюдны. Как будто он очнулся от одного сна, чтобы оказаться в другом: путешествие впотьмах при отдаленном сиянии бездушной луны.

Кантака, казалось, знала, куда идти. Когда Саймон сильно отставал, она возвращалась, останавливалась на расстоянии вытянутой руки, а затем снова бежала вперед. Ее горячее дыхание колыхало ночной воздух. Она казалась существом из иного мира и уводила его от людских очагов.

Только когда они обогнули гору, удалившись от пещеры, Кантака примчалась к Саймону и не остановилась поодаль. Ее мощное тело ударилось об него, и хотя удар был несильным, он сел на землю. Она постояла над ним минутку, уткнувшись мокрым носом в шею возле уха. Саймон почесал ее за ушами и даже сквозь толстый мех почувствовал, что она дрожит. Через мгновение, как будто утолив потребность в ласке, она отскочила и тихо завыла. Он встал, потирая спину, и пошел за ней.

У Саймона создалось впечатление, что они обошли полгоры. Волчица стояла теперь на краю большого черного провала, поскуливая от волнения. Саймон осторожно продвигался вперед, ощупывая грубую каменную поверхность горы правой рукой. Кантака нетерпеливо перебирала лапами.

Волчица стояла на краю ямы. Луна, проплывавшая по небу низко, как груженный галеон, могла лишь посеребрить камень, отвесно уходящий вниз. Кантака снова взвизгнула с едва сдерживаемым энтузиазмом.

Саймон был потрясен, услышав голос, отозвавшийся снизу:

— Убирайся, волк! Даже спать не дают, проклятье Эйдона!

Саймон бросился на холодные камни и пополз вперед на четвереньках. Наконец он остановился и свесил голову в зияющую пустоту.

— Кто там? — крикнул он. Его слова отдались в яме так, как будто пролетели значительное расстояние. — Слудиг?

Короткое молчание.

— Саймон, это ты?

— Да! Да, я. Кантака привела меня. Бинабик с тобой? Бинабик! Это я, Саймон.

Снова молчание, потом снова заговорил Слудиг, и Саймон уловил напряжение в голосе риммера:

— Тролль не разговаривает. Он здесь, но он отказывается говорить со мной, с Джирики, когда тот приходил, вообще со всеми.

— Он болен? Бинабик, это Саймон. Почему ты не отвечаешь?

— Он болен сердцем, думаю, — сказал Слудиг. — Он выглядит так же, как всегда, может отощал, но я тоже отощал. Но ведет себя, как мертвый. — Снизу послышался царапающий звук, когда Слудиг или кто-то другой пошевелился там, в глубине. — Джирики говорит, они нас убьют, — сказал риммер минутой позже. В голосе его была обреченность. — Ситхи за нас просил, может без особого жара или особой злости, но во всяком случае просил. Он сказал, что тролли не согласны с его доводами и Хотят осуществить свое правосудие. — Он горько засмеялся. — Ничего себе правосудие: убить человека, который не сделал им никакого зла, да еще убить одного из своих. Причем оба пострадали за общее благо, в том числе и за троллей. Айнскалдир был прав: кроме этого молчальника рядом, все они связаны с адом.

Саймон сидел, обхватив голову руками. Ветер беззаботно носился вверху. Его охватило отчаяние беспомощности.

— Бинабик! — воскликнул он, перевесившись через край. — Кантака ждет тебя! Слудиг страдает возле тебя! Почему ты мне не отвечаешь?

Ответил Слудиг:

— Говорю тебе, это бесполезно. У него закрыты глаза. Он тебя не слышит и совсем не разговаривает.

Саймон шлепнул рукой по камню и выругался, почувствовав, что на глаза навернулись слезы.

— Я помогу тебе, Слудиг. Не знаю как, но помогу. — Он сел. Кантака ткнулась в него носом и заскулила. — Что-нибудь тебе принести? Еды? Питья?

Слудиг глухо засмеялся:

— Нет, нас кормят, хотя и не на убой. Я бы попросил вина, но не знаю, когда за мной придут, а мне не хотелось бы уходить с головой, отуманенной зельем. Помолись за меня, пожалуйста, и за тролля тоже.

— Я сделаю больше, Слудиг. Клянусь! — Он поднялся на ноги.

— Ты был отважен там, на горе, Саймон, — тихо отозвался Слудиг. — Я рад, что встретился с тобой.

Звезды тихо мерцали над ямой, когда Саймон уходил, пытаясь держаться и больше не плакать.

Так он брел под луной, погруженный в вихрь своих несвязных мыслей, пока не понял, что снова следует за Кантакой. Волчица, которая нервно металась у края ямы, пока он разговаривал со Слудигом, теперь целенаправленно трусила перед ним по дороге. Она по-прежнему не подпускала его к себе, и он с трудом поспевал за ней.

Лунного света едва хватало, чтобы видеть, куда они идут, а ширина тропы едва позволяла исправить любой неверный шаг. Он все еще ощущал слабость. Не раз ему приходило в голову, что лучше просто сесть и подождать рассвета, когда кто-нибудь наткнется на него и благополучно доставит его в пещеру, но Кантака бежала вперед со свойственной волкам решимостью. Ощущая перед ней некоторую вину, он старался не отставать.

Вскоре он не без тревоги отметил, что путь их становится все круче, а тропинка все уже. По мере того, как волчица поднималась выше, они пересекли не одну горизонтальную тропу, воздух становился разреженнее. Саймон сознавал, что они не могли забраться настолько высоко и что это ощущение порождено его собственным затрудненным дыханием, но он все равно чувствовал, что они выходят из зоны безопасности в более высокие области. Звезды стали значительно ближе.

На мгновение он подумал, что эти холодные звезды могут быть просто лишенными воздуха пиками других, невероятно далеких гор, которые теряются в темноте, и только их покрытые снегом вершины отражают лунный свет. Но нет, это нелепо. Где бы могли они располагаться, чтобы быть невидимыми днем под яркими лучами солнца?

Может быть, воздуха не стало меньше, но холод усилился несомненно. Не спасал даже теплый плащ. Дрожа, он решил, что ему пора повернуть назад на основную дорогу и оставить ночные забавы, увлекавшие Кантаку. К собственному удивлению, спустя мгновение он сошел с тропы на узкий карниз.

Каменистый выступ, усеянный пятнами слабо мерцающего снега, предварял большую черную расщелину. Кантака подбежала к ней и остановилась, принюхиваясь. Она оглянулась на Саймона, склонив мохнатую голову набок, затем вопросительно тявкнула и скользнула в черноту. Саймон решил, что там, наверное, пещера. Он раздумывал, стоит ли идти за ней: в конце концов, одно дело — позволить волчице вести себя в легкомысленный поход по горам, и совсем другое — дать ей втащить себя в темный кратер посреди ночи. Вдруг три маленьких темных силуэта отделились от черной скалы, настолько испугав Саймона, что он чуть не шагнул с каменного уступа в пропасть.

Землекопы! — пришла в голову жуткая мысль, и он стал судорожно шарить по голой земле в поисках какого-нибудь оружия. Одна из фигур шагнула вперед, направив в его сторону тонкое копье как бы в знак предупреждения. Конечно, это был тролль — они гораздо больше подземных буккенов, когда спокойно на них посмотришь. Но он все равно был испуган. Эти кануки, хоть и малы, но превосходно вооружены, а Саймон чужак, бродящий ночью, да еще, возможно, в заповедных местах.

Ближайший к нему тролль откинул меховой капюшон. Бледный свет луны упал на лицо молодой женщины. Саймон не мог рассмотреть ее черт, видел только сверкающие белки глаз, но уловил, что выражение ее лица было свирепым и опасным. Оба ее товарища бормотали что-то сердитыми голосами. От отступил на шаг, осторожно нащупав упор для ноги.

— Извините. Я ухожу, — сказал он, сознавая, пока говорил, что они его не понимают. Саймон проклинал себя за то, что не научился у Бинабика или Джирики хоть нескольким словам языка троллей. Вечно сожалеешь и вечно поздно! Неужели он всегда будет таким простаком? Ему это надоело. Пусть кто-нибудь другой побудет в этой шкуре.

— Я уже ухожу, — повторил он. — Я просто шел за волком. Шел… за… волком. — Он говорил медленно, стараясь, чтобы голос звучал дружелюбно, несмотря на то, что горло сжималось от страха. Малейшая ошибка, и ему придется вытаскивать одно из этих копий из собственного тела.

Женщина наблюдала за ним. Она сказала что-то одному из сопровождавших. Он сделал несколько шагов по направлению ко входу в пещеру. Кантака угрожающе зарычала откуда-то изнутри, из гулких глубин, и тролль быстро откатился назад.

Саймон сделал еще один шаг вниз по тропе. Тролли молча следили за ним, стоя в напряженных выжидательных позах, но не пытались помешать. Он медленно повернулся к ним спиной и заспешил вниз по тропе, выбирая путь между серебристых камней. Черезминуту три тролля, Кантака и таинственная пещера исчезли, оставшись позади.

В одиночестве он проделал путь вниз в обманчивом лунном свети. Пройдя половину пути, он был вынужден присесть, уперев локти в дрожащие колени. Он знал, что его бесконечная усталость и страх постепенно улягутся, но не мог придумать, чем утолить свое ужасное одиночество.

— Искренне сожалею, Сеоман, но ничего не поделаешь. Прошлой ночью Ренику — звезда, которую мы называем летним фонариком, — появилась над горизонтом при закате солнца. Я слишком задержался. Дольше я оставаться не могу.

Джирики сидел, скрестив ноги, на камне у входа в пещеру и смотрел вниз на затянутую дымкой долину. В отличие от Саймона и Хейстена на нем не было теплой одежды. Ветер трепал рукава его блестящей рубашки.

— Но что же нам делать с Бинабиком и Слудигом? — Саймон швырнул камень вниз, в душе надеясь, что он попадет в какого-нибудь скрытого туманом тролля. — Их убьют, если ты им не поможешь.

— Я ничего не смог бы сделать в любом случае, — сказал тихо Джирики. — Кануки вправе сами вершить правосудие, и мне не пристало вмешиваться.

— Не пристало? К черту пристойность. Бинабик даже говорить не хочет! Как он может защищаться?

Ситхи вздохнул, но его птичье лицо оставалось невозмутимым.

— Может быть, ему нечего сказать? Возможно, Бинабик знает, что нанес вред своему народу?

Хейстен возмущенно фыркнул:

— Нам даже не сказали, в чем его обвиняют.

— Насколько мне известно, он нарушил клятву, — сказал Джирики мягко и повернулся к Саймону. — Я должен идти, Сеоман. Известие о нападении охотника королевы норнов на зидайя крайне расстроило мой народ. Они хотят, чтобы я вернулся. Столько всего необходимо обсудить! — Джирики убрал с глаз прядь волос. — К тому же со смертью моего родственника Аннаи на меня ложится большая ответственность. Его имя надлежит торжественно занести в Книгу Танцев Года, и я менее всех других в моей стране имею право пренебречь этой ответственностью. В конце концов именно Джирики И-са'Онсерей привел его на место смерти, и это все связано со мной и с моим упрямством, в том числе его смерть. — Голос ситхи зазвучал тверже, а смуглая рука сжалась в кулак. — Ты понимаешь, что я не могу отказаться от этого ритуала?

Саймон был в отчаянии.

— Я ничего не знаю о вашей Книге Танцев, но ты обещал, что мы сможем выступить в защиту Бинабика! Они тебе так сказали.

Джирики склонил голову набок.

— Да, Пастырь и Охотница договорились об этом.

— Как мы сможем это сделать без тебя? Мы не знаем языка троллей, а они не понимают нашего.

Саймону показалось, что по непроницаемому лицу ситхи промелькнула тень озабоченности, но она исчезла так быстро, что он не мог сказать этого с уверенностью. Глаза Джирики, искрившиеся золотом, встретились с его глазами и долго не отрывались.

— Ты прав, Сеоман, — сказал Джирики медленно. — И раньше бывало, что честь и родовое чувство ставили меня в затруднительное положение. Мне и раньше приходилось выбирать между честью и долгом и другими обязательствами, но никогда я не оказывался в таком трудном положении. — Он опустил голову и уставился на свои руки, потом медленно поднял глаза к серому небу. — Аннаи и семья должны простить. Джасу пра-перокхин [5]! В Книгу Танцев Года должен быть занесен мой позор. — Он глубоко вздохнул. — Я останусь, пока не состоится суд над Бинабиком из Йиканука.

Саймон должен был бы несказанно обрадоваться, но вместо этого он ощутил лишь пустоту. Даже для смертного было ясно, сколь глубоко несчастен принц ситхи. Джирики принес какую-то невероятную жертву, недоступную пониманию Саймона. Но что поделаешь? Они все оказались здесь, вне известного им мира, все были пленниками по крайней мере обстоятельств. Они были невежественными героями, друзьями клятвопреступника…

Вдруг по спине Саймон пробежал холодок.

— Джирики! — вырвалось у него. Он помахал рукой, как бы пытаясь очистить путь для вдохновения.

Получится ли? Если получится, поможет ли?

— Джирики, — повторил он на этот раз тише. — Мне кажется, я придумал что-то, что позволит тебе выполнить долг и одновременно поможет Слудигу и Бинабику.

Хейстен, услышав, как прерывается от волнения голос Саймона, положил палку, которую вырезал, и наклонился к нему. Джирики приподнял бровь в ожидании.

— Тебе нужно сделать лишь одно: пойти со мной к королю и королеве, то есть к Пастырю и Охотнице, — сказал Саймон.

Поговорив с Нунуйкой и Вамманаком и добившись неохотного согласия на свое предложение, Саймон и Джирики, освещенные горной луной, возвращались из Дома предка. На лице ситхи была легкая улыбка.

— Ты продолжаешь удивлять меня, юный Сеоман. Это смелый ход. Не имею представления, поможет ли это твоему другу, но тем не менее — это начало.

— Они ни за что бы не согласились, если бы ты не вступился, Джирики. Спасибо.

Ситхи сделал какой-то сложный жест своими выразительными руками.

— Все еще существует хрупкое уважение между зидайя и судходайя — детьми заката, в основном это относится к эрнистирийцам и канукам. За пять веков нельзя разрушить то благое, что создавалось на протяжении тысячелетий. Тем не менее многое изменилось. Вы, смертные — дети Лингита, как зовут вас тролли, — находитесь на подъеме. Но мой народ уже не принадлежит этому миру. — Он положил свою легкую ладонь на руку Саймона. — Есть еще связь между нами, мной и тобой, Сеоман. Я не забыл об этом. — Саймон, шагая рядом с бессмертным, не знал, что сказать в ответ. — Я прошу, чтоб ты понял лишь одно: нас очень немного. Я обязан тебе жизнью — дважды, к моему огорчению, — но мой долг по отношению к моему народу перевешивает даже ценность моего непрерывного существования. Есть нечто, от чего так просто не отмахнешься, мой смертный друг. Я, конечно, надеюсь, что Бинабик и Слудиг выживут… но я принадлежу к роду зидайя и должен донести до моего народа рассказ о том, что произошло на Драконьей горе: предательство поданных Утук'ку и смерть Аннай.

Он неожиданно остановился и повернулся к Саймону. Волосы его развевались, и в лиловатых вечерних тенях он казался духом диких гор. На мгновение Саймон уловил в глазах Джирики бесконечные годы, прожитые ситхи, и ему показалось, что он улавливает это великое неуловимое: бесконечное число поколений расы, к которой принц принадлежал, годы их истории, бесчисленные, как песчинки на берегу.

— Все не просто кончается, Сеоман, — сказал Джирики неторопливо, — даже с моим отъездом. Совсем не нужно быть волшебником, чтобы предсказать, что мы еще встретимся. Долги зидайя запоминаются надолго. Они становятся мифами. У меня перец тобой такой долг. — Джирики снова сделал руками своеобразный жест, затем достал из-под своей тонкой рубашки какой-то круглый предмет. — Ты уже видел это, Сеоман, — сказал он. — Это мое зеркало — пластинка чешуи Великого Червя, как говорит легенда.

Саймон принял зеркало из протянутой руки ситхи, поражаясь его невесомости. Резная рамка холодила ладонь. Однажды это зеркало показало ему Мириамель; в другой раз Джирики извлек из его глубин лесной город Энки э-Шаосай. Теперь оно отражало лишь суровое лицо Саймона, нечеткое в меркнувшем свете дня.

— Я дарю его тебе. Оно служило нашей семье талисманом с незапамятных времен. Вне моих рук оно будет простым зеркалом. — Джирики поднял руку. — Нет, это не совсем так. Если тебе нужно будет поговорить со мной, если придет нужда во мне, настоящая нужда, обратись к зеркалу. Я услышу и узнаю. — Джирики направил на безмолвного Саймона палец. — Но не думай, что я тут же явлюсь в облаке дыма, как в одной вашей сказке. Я не обладаю такими способностями, такими волшебными силами. Я не могу даже обещать, что приду. Но узнав о твой нужде, я постараюсь помочь по мере сил. У зидайя есть друзья даже в этом новом мире, где живут смертные.

Губы Саймона зашевелились.

— Спасибо, — наконец вымолвил он. Маленькое серое зеркальце вдруг показалось очень тяжелым. — Спасибо.

Джирики улыбнулся, обнажив ряд белых зубов. И снова Саймону показалось, что среди своего народа он всего лишь юноша.

— У тебя есть еще и кольцо. — Он показал на другую руку Саймона, на тонкий золотой обруч со знаком рыбы. — Кстати о сказках про гоблинов, Сеомая! Белая стрела, черный меч, золотое кольцо и зеркало ситхи — ты так нагружен важной добычей, что будешь звенеть на ходу. — Принц засмеялся: трель шелестящих звуков.

Саймон посмотрел на кольцо, которое было спасено для него из руин жилища доктора и послано Бинабику — последняя воля Моргенса. Замызганное кольцо не слишком привлекательно выглядело на его почерневшем от грязи пальце.

— Я все еще не знаю, что означает надпись внутри, — сказал он. В минутном порыве он стащил его с пальца и передал ситхи. — Бинабик тоже не смог прочесть ее, он понял только что-то насчет драконов и смерти. — Внезапно его осенила мысль: — Может быть, оно помогает убивать драконов? — Это его как-то не обрадовало, тем более что ему все казалось, что он не смог убить этого ледяного червя. Неужели это был всего лишь магический трюк? По мере того как к Саймону возвращалась былая сила, он стал все больше гордиться своей отвагой перед ужасным Игьяриком.

— То что произошло на Урмсхейме, произошло между тобой и сыном древней Идохеби, Сеоман. Никакого волшебства не было! — Улыбка исчезла с лица Джирики. Он торжественно возвратил кольцо. — Но я не могу сообщить тебе ничего более о кольце. Если мудрый Моргенс не объяснил тебе всего, когда послал кольцо, я не возьмусь рассказывать о нем. Наверное, я и так обременил тебя лишними знаниями за время нашего краткого знакомства. Даже самые отважные из смертных устают от избытка правды.

— Ты можешь прочесть, что здесь написано?

— Да, это написано на одном из языков зидайя, хотя, что особенно интересно для вещи, принадлежащей смертному, на одном из самых малоизвестных. Вот что я тебе скажу, однако: насколько я понимаю значение надписи, она никак не связана с твоим нынешним положением и знание ее содержания никаким ощутимым образом тебе не поможет.

— И это все, что ты мне скажешь?

— Пока да. Может быть, при нашей новой встрече я лучше пойму, почему его дали тебе. — Лицо ситхи выглядело обеспокоенным. — Удачи тебе. Ты необычный юноша для смертного.

В этот момент они услышали крик Хейстена, который направлялся к ним, чем-то размахивая: он поймал снежного зайца и с радостью возвестил, что огонь разведен и можно готовить еду.

Несмотря на приятную сытость в желудке от мяса, тушенного с травами, Саймон долго не мог уснуть в эту ночь. Когда он лежал на тюфяке и смотрел на красные отблески, играющие на потолке пещеры, в голове его проносилось все происшедшее с ним: все эти невероятные события, участником которых он оказался.

Я попал в какую-то историю, так сказал Джирики. В историю, подобную той, что рассказывал Шем, а может быть, это История, которой обучал меня доктор Моргенс ? Но никто не говорил мне, как ужасно оказаться в середине сказки, не зная конца…

Постепенно сознание отключилось, но ненадолго. Внезапно он проснулся. Хейстен, как всегда, похрапывал и вздыхал в бороду, объятый крепким сном. Джирики исчез. Эта необычная пустота в пещере подтвердила Саймону, что ситхи действительно ушел, отправился вниз, в свои родные места.

Охваченный одиночеством, даже несмотря на сонное бормотание стража неподалеку, он вдруг заплакал. Он плакал тихо, стыдясь этой немужественной слабости, но не мог сдержать поток слез так же, как не смог бы поднять на плечах гору Минтахок.

Саймон и Хейстен пришли в Чидсик Уб-Лингит в час, указанный Джирики: час после рассвета. Мороз усилился. Лестницы и ременные мосты раскачивал холодный ветер, на них никого не было видно. Каменные переходы Минтахока стали еще более коварными, чем обычно, так как их покрывал местами тонкий слой льда.

Когда двое пришельцев пробирались через толпу болтающих троллей, Саймон тяжело опирался на руку Хейстена. Он плохо спал после ухода ситхи, сны его были наполнены тенями мечей и притягательно-необъяснимым присутствием темноглазой девочки.

Тролли вокруг них были наряжены, многие надели ожерелья из резной кости, черные волосы женщин украшали гребни из черепов, птиц и рыб. Мужчины и женщины передавали друг другу бурдюки с каким-то горным горячительным напитком и жестикулировали, прикладываясь к нему. Хейстен неодобрительно наблюдал за всем этим.

— Я уговорил одного из них дать мне попробовать, — сказал страж. — На вкус как лошадиная моча, не лучше. Чего бы я не дал за каплю пирруинского красного!

В центре зала, прямо у рва с незажженным маслом, Саймон и Хейстен обнаружили четыре табурета, искусно вырезанных из кости с сиденьями из натянутой кожи, которые стояли перед пустым помостом. Так как суетливые тролли уже удобно расположились повсюду, оставив эти четыре сиденья свободными, чужаки догадались, что два из них предназначены им. Не успели они усесться, как окружавшие их йиканукцы встали. Раздался странный звук, отражавшийся от стен кратера, — торжественное глухое песнопение. Непонятные канукские слова в море этих звуков казались плавающими обломками, возникающими над волнами и снова ныряющими в пучину стенаний. Звук был необычным и тревожащим душу.

На мгновение Саймону показалось, что эти песнопения как-то связаны с его и Хейстена появлением в пещере, но темные глаза собравшихся в зале были устремлены к двери в дальней стене.

Через эту дверь появился, наконец, не хозяин Йиканука, как ожидал Саймон, а фигура еще более экзотическая, чем окружавшие его. Вошедшим был тролль, судя по росту. Его маленькое мускулистое тело было так натерто маслами, что блестело в свете ламп. На нем была кожаная юбка с бахромой, а лицо скрывала маска из бараньего черепа, украшенная нарядной резьбой и отполированная так, что казалась филигранной белой корзинкой вокруг черных глазниц. Два огромных витых рога, выскобленных почти до прозрачного состояния, возвышались над его плечами. Мантия из белых и желтых перьев и ожерелье из черных полированных когтей колыхались под костяной маской.

Саймон не знал, является ли он священником, танцором или глашатаем, возвещающим явление королевской четы. Когда он топнул своей блестящей от масла ступней, толпа восторженно взревела. Когда же он коснулся кончиков рогов, а затем поднял ладони к небу, тролли замерли и быстро возобновили свое торжественное песнопение. В течение нескольких минут он скакал по помосту, причем делал это старательно, как бы выполняя серьезную работу, а потом остановился, прислушиваясь. Еще четыре фигуры появились в дверях: трое ростом с троллей, и один, возвышавшийся над ними.

Бинабика и Слудига провели вперед. По одному троллю-стражнику стояло с каждой стороны, причем острия их пик были все время направлены на затылки пленников. Саймону хотелось встать и крикнуть, но широкая ладонь Хейстена легла на его руку, удерживая его на месте.

— Держись, парень. Они пройдут мимо нас. Повремени. Не устраивай представления для этого сброда.

Как тролль, так и риммерсман сильно похудели с тех пор, как Саймон видел их последний раз. Лицо Слудига в пышной бороде покраснело и шелушилось. Бинабик был бледнее, чем раньше, его когда-то загорелая кожа стала похожей на тесто, глаза ввалились, окруженные тенями.

Они шагали медленно, голова тролля была опущена, Слудиг же с вызовом огляделся и мрачно улыбнулся, заметив Саймона и Хейстена. Остановившись у рва, образовавшего внутреннее кольцо, риммерсман протянул руку и потрепал Саймона по плечу и тут же рыкнул от боли, когда страж ткнул его копьем в руку.

— Был бы у меня меч, — пробормотал Слудиг, ступив вперед и неохотно опустившись на один из табуретов. Бинабик занял другой, с краю.

— Тут одним мечом не обойдешься, приятель, — прошептал Хейстен. — Они маленькие, но крепкие. Посмотри, сколько их тут, проклятых.

— Бинабик! — горячо проговорил Саймон, наклоняясь через Слудига. — Бинабик! Мы пришли за тебя вступиться!

Тролль поднял голову, и на миг показалось, что он готов заговорить, но выражение его глаз было далеким. Он еле приметно качнул головой, затем снова уставился на пол кратера. Саймон почувствовал, как внутри у него нарастает гнев. Бинабик должен бороться! А он сидит, как старая кляча, ожидая убоя.

Нарастающий гул возбужденных голосов внезапно смолк. Еще три фигуры возникли в дверях и медленно двинулись вперед: Охотница Нунуйка и Пастырь Вамманак в полном церемониальном одеянии — в мехах, с украшением из кости и шлифованных камней. Еще одна фигура следовала за ними — молчаливая, мягко ступающая молодая женщина-тролль. Ее большие глаза ничего не выражали, а губы были сжаты в прямую линию.

Она окинула беглым, как бы невидящим взглядом табуреты и отвернулась. Тролль с бараньими рогами сопровождал пляской шествие троицы, пока они не достигли помоста и не уселись на диван из кожи, покрытый мехами. Незнакомка уселась прямо перед королевской четой, но на ступеньку ниже. Скачущий герольд — или кем он там был, Саймон никак не мог решить, — сунул тонкую свечку в одну из настенных ламп, а потом коснулся ею масляного круга, который тут же вспыхнул. Пламя побежало по кругу, за ним стлался черный дым. Через минуту дым рассеялся, поднявшись к потолку. Те, кто был рядом, оказались в огненном кольце.

Пастырь наклонился вперед, подняв свое крючковатое копье, и махнул в сторону Бинабика и Слудига. Пока он говорил, толпа снова запела, пропела несколько слов и замолкла, но Вамманак продолжал говорить. Его жена и молодая женщина смотрели перед собой. Взгляд Охотницы показался Саймону далеко не сочувствующим, скорее враждебным. Чувства остальных определить было сложнее.

Речь продолжалась некоторое время. Саймон уже начал подозревать, что властители Йиканука нарушили обещание, данное Джирики, когда Пастырь замолчал, махнул пикой в сторону Бинабика, затем сердито взмахнул в сторону его товарищей. Саймон взглянул на Хейстена, который поднял брови, как бы говоря: посмотрим, что будет.

— Обстоятельства имеют необычайность, Саймон.

Это заговорил Бинабик; причем глаза его были обращены к земле. Звуки его голоса показались Саймону не менее приятными, чем пение птиц или звук дождя по крыше. Саймон знал, что улыбается, как последний простак, но ему было в этот момент все равно.

— Кажется, — продолжал Бинабик голосом, сиплым от долгого молчания, — что вы с Хейстеном находитесь здесь гостями моих повелителей и что я имею должность говаривать вам все, что будут говаривать они, потому что никто здесь не имеет достойного знания вашего языка.

— Мы же не сможем вступиться за тебя, если нас не понимают, — тихо сказал Хейстен.

— Мы тебе поможем, Бинабик, а твое молчание не поможет никому, — сказал Саймон убежденно.

— Это, как я говорил, вызывает удивление, — просипел Бинабик. — Передо мной высказывают обвинение в бесчестности, и в одно и то же время я имею должность честно передавать рассказ о своих дурных поступках низоземцам, так как они почетные гости. — Слабый намек на мрачную улыбку промелькнул в уголках его губ. — Уважаемый гость, триумфатор драконов, тот, кто имеет обычай вмешаться в чужие дела, я вижу здесь твою руку, Саймон. — Он на миг сощурился, затем вытянул свои узловатые пальцы, как бы желая дотронуться до лица Саймона, — твой шрам приносит почет, друг Саймон.

— Что ты сделал, Бинабик? Или что они считают, ты сделал?

Улыбка исчезла с лица маленького человека:

— Я не выполнял клятву.

Нунуйка резко сказала что-то. Бинабик поднял на нее глаза и кивнул.

— Охотница говаривает, что я имел в достаточности времени, чтобы давать пояснения. Теперь мои преступления имеют должность быть рассказанными для всеобщего осуждения.

Бинабик переводил происходящее на вестерлинг, и все, казалось, происходило очень быстро. Иногда по-видимому он переводил дословно, иногда суть сказанного передавалась вкратце. Хотя и создавалось впечатление, что Бинабик обрел свою былую живость, выполняя роль переводчика, не было сомнения в безнадежности ситуации.

— Бинабик, ученик Поющего, великого Укекука, ты провозглашен клятвопреступником, — Пастырь Вамманак наклонился вперед, беспокойно теребя жиденькую бородку, как будто вся процедура ему не нравилась. — Ты это отрицаешь?

За переводом этого вопроса последовало долгое молчание. Затем Бинабик отвернулся от своих друзей и взглянул на правителей Йиканука.

— Я не отрицаю, — сказал он, наконец. — Я предлагаю вашему вниманию всю правду, если вы соблаговолите выслушать, вы, зоркая глазом и твердый рукой.

Нунуйка откинулась на подушки.

— Для этого еще будет время. — Она повернулась к мужу. — Он этого не отрицает.

— Итак, — важно заявил Вамманак, — Бинабику предъявлено обвинение. Ты, крухок, — он повернул свою круглую голову к Слудигу, — обвиняешься в том, что будучи представителем расы, объявленной вне закона, атаковал и ранил наших людей, чего не случалось с незапамятных времен. Никто не может отрицать, что ты риммерсман, и обвинение остается в силе.

Когда слова Пастыря были переведены, Слудиг начал гневно отвечать на них, но Бинабик поднял руку, и Слудиг, как ни странно, замолк.

— Не может быть справедливого суда над старыми врагами, как я понимаю, — пробормотал северянин Саймону. Его свирепый взгляд погас, он уныло нахмурился. — Конечно, некоторым троллям в руках моих соплеменников пришлось хуже, чем мне здесь.

— Теперь пусть выступят те, кому есть чем подтвердить обвинение, — сказал Вамманак.

Пещера наполнилась тишиной ожидания. Вперед выступил герольд, позванивая ожерельями. Сквозь глазницы бараньего черепа он посмотрел на Бинабика с нескрываемым презрением, затем поднял руку и сказал грубым низким голосом:

— Канголик, заклинатель духов, говорит: Укекук, Поющий, не пришел в Ледяной дом в последний день зимы, а таков был закон нашего народа с тех самых времен, как Шедда дала нам эти горы. — Бинабик переводил. Его голос воспринял что-то от неприятного тона обвинителя. — Канголик говорит: Бинабик, ученик Поющего, также не пришел в Ледяной дом.

Саймон физически ощущал волны ненависти, излучаемые его другом и троллем в маске. Было ясно, что они давние враги.

Заклинатель духов продолжал:

— По причине того, что ученик Укекука не пришел выполнять свой долг — исполнять Ритуал Призывания — Ледяной дом до сих пор не растаял и зима не ушла из Йиканкука. Своим предательством Бинабик отдал народ холоду. Лето не придет, и многие умрут. Канголик называет Бинабика нарушителем клятвы, преступником.

Сердитый говор пронесся по пещере. Заклинатель духов снова присел, прежде чем Бинабик перевел его слова на вестерлинг.

Нунуйка огляделась с ритуальной медлительной торжественностью:

— Еще кто-нибудь обвиняет Бинабика?

Молодая незнакомка, о которой Саймон почти забыл, слушая бурные обвинения Канголика, медленно поднялась со своего места на верхней ступени. Глаза ее были полуопущены, а голос тих. Она говорила очень недолго.

Бинабик не сразу объяснил значение ее слов, хотя они вызвали шелест шепота среди многочисленных троллей, собравшихся в пещере. На лице друга Саймон увидел выражение, которого никогда не замечал раньше: он выглядел совершенно несчастным. Бинабик смотрел на молодую женщину с мрачной сосредоточенностью, как будто был свидетелем какого-то ужасного события, которое он тем не менее должен наблюдать, чтобы позднее изложить его в деталях.

Когда Саймон уже подумал, что Бинабик снова замолчал, на этот раз навсегда, тролль вдруг заговорил, бесстрастно, как бы повествуя о некогда полученной ране, которая теперь кажется незначительной.

— Ситкинамук, младшая дочь Нунуйки, Охотницы, и Вамманака. Пастыря, тоже говорит вину Бинабика из Минтахока. Он поставлял свое копье у ее дверей, но когда проходило девять раз по девять дней и наступал день свадьбы, он не пришел. Он не прислал слова объяснения. Когда он вернулся в наши горы, он не спешил домой, к своему народу, а отправился с крухоком и утку к запретному пику Йиджарьюку. Он призывал позор на Дом предка и на свою бывшую нареченную. Ситкинамук объявляет его преступником, нарушителем клятвы.

Как громом пораженный, Саймон смотрел на несчастное лицо Бинабика, пока тот монотонно излагал суть дела. Женитьба! Все то время, пока Саймон и этот человек пробивались в Наглимунд и прокладывали путь через белое безмолвие пустоты, соплеменники Бинабика ждали, что он выполнит свои брачные обязательства. А обручен он был не с кем-нибудь, а с дочерью Пастыря и Охотницы! И он ни разу даже не намекнул!

Саймон присмотрелся к той, что высказала обвинения против Бинабика. Хотя Ситкинамук, на взгляд Саймона, была ростом с прочих своих соплеменников, она казалась ему выше Бинабика. Ее блестящие черные волосы были заплетены в косы по обеим сторонам лица, а под подбородком соединялись в одну толстую косу, переплетенную небесно-голубой лентой. На ней было немного драгоценностей, особенно по сравнению с ее устрашающей мамашей. Единственный темно-синий камень на лбу держался на тонком ремешке черной кожи.

На ее смуглых щеках был заметен легкий румянец. Взгляд ее был затуманен гневом или страхом, но в линии подбородка улавливались своеволие и вызов, а в глазах — острота, но не острота лезвия, как у Нунуйки, а решительность. На миг Саймон взглянул на нее взглядом ее соплеменника: это не была нежная податливая красота; перед ним была красивая и умная молодая женщина, завоевать которую очень нелегко.

Он внезапно понял, что именно она стояла в ту ночь перед пещерой Кантаки, это она угрожала ему копьем. Какой-то еле уловимый поворот головы подсказал ему это. Воспоминание убедило его, что перед ним действительно охотница, дочь своей матери.

Бедный Бинабик! Возможно, ее расположение нелегко завоевать, но его другу это удалось, по крайней мере, так казалось. Однако ум и решительность, которые, очевидно, так пленили Бинабика, теперь были обращены против него.

— Я имею согласие с Ситкинамук, дочерью лунного рода, — наконец ответил Бинабик. — Большая поразительность была в том, что она вообще принимала копье такого недостойного, как ученик Поющего.

Ситкинамук скривила губы на эти слова, как будто с отвращением, но ее презрение не показалось Саймону слишком убедительным.

— Позор мой очень велик, — продолжал Бинабик. — Мое копье и в действительности стояло у ее двери девять раз по девять ночей. Я не приходил на свадьбу, когда прошли эти ночи. Я не имею слов, которыми я мог бы залечить нанесенную рану Или очень уменьшить свою вину. Я имел необходимость выбирать и так случается со всеми, кто уже имеет зрелость, и с мужчинами и с женщинами. Я был в чужой стране, господин мой совсем умер. Я имел необходимость сам находить решения. Если бы я имел обязанность выбирать еще один раз, я должен с прискорбием говорить, что я повторял бы тот же выбор.

Толпа гудела от полученного потрясения, пока Бинабик переводил сказанное своим товарищам. Закончив перевод, он снова повернулся к молодой женщине, стоявшей перед ним, и сказал ей что-то тихо и быстро, назвав ее Ситки, а не полным именем. Она резко отвернулась, как будто была не в состоянии смотреть на него. Он не перевел своих последних слов, но с грустью повернулся к ее матери и отцу.

— В отношении чего же, — сказала Нунуйка неодобрительно, — тебе пришлось принимать решение? Какой выбор сделал тебя клятвопреступником? Тебя, который и так забрался далеко за пределы родных снегов, тебя, чье копье было выбрано среди других той, которая намного выше тебя?

— Мой господин Укекук давал обещание доктору Моргенсу их Хейхолта, весьма мудрому человеку. Когда он умирал, я понял, что имею обязанность выполнять его обещание.

Вамманак наклонился вперед, и борода его тряслась от гнева и удивления:

— Ты считаешь обещание, данное низоземцам, более важным, чем брак с дочерью Дома предка или призыв лета? Правду говорят, Бинабик, те, кто считает, что ты воспринял безумие у ног толстого Укекука. Ты отвернулся от своего народа ради… утку?

Бинабик беспомощно покачал головой.

— Дело не только в том, Вамманак, Пастырь кануков. Мой господин питал страх перед серьезной опасностью, и не только для Йиканука, но также и для всего мира. Укекук питал страх перед зимой, более жестокой, чем все, которые уже были, такой, которая оставит Ледяной дом замерзшим на тысячу черных лет. Но не только очень плохая погода пугала его. Моргенс, мудрый из Эркинланда, питал такие же опасения. Именно из-за них это обещание получило великую важность, именно поэтому — потому что я не имею сомнений в истинности опасений моего наставника — я бы снова нарушал клятву, если бы не имел иного выхода.

Ситкинамук снова смотрела на Бинабика. Саймон надеялся, что ее сердце смягчилось, однако губы ее по-прежнему были сжаты в тонкую горькую линию. Ее мать Нунуйка ударила ладонью по древку копья.

— Это совсем не оправдание! — воскликнула Охотница. — Совершенно. Если бы я боялась сползания снегов с верхних переходов, разве я бросила бы голодать своих детей, покинув пещеру? Это все равно что заявить, что твой народ и дом, тебя вскормивший, ничего для тебя не значат. Ты хуже пьяницы, который по крайней мере говорит: «Мне не следует пить», но снова поддается слабости. Ты стоишь перед нами, смелый, как грабитель чужих седельных сумок, и заявляешь: «Я это сделаю снова. Моя клятва ничего не стоит». — Она в гневе потрясла копьем. Собравшаяся публика согласно зашипела. — Тебя тотчас же следует казнить. Если ты заразишь других своим безумием, ветер будет выть в пустых пещерах еще до того, как вырастут наши дети.

Как только Бинабик закончил перевод своим безжизненным голосом, Саймон вскочил, трясясь от гнева. Лицо его горело, особенно шрам от ожога, и каждый удар сердца сейчас приводил на память тот момент, когда Бинабик приник к спине ледяного червя и кричал Саймону, чтобы тот бежал, спасался, что он, тролль, будет бороться один.

— Нет! — воскликнул Саймон так страстно, что удивил даже Хейстена и Слудига, которые с затаенным дыханием следили за всеми перипетиями суда. — Нет! — Он оперся на табурет. Голова его кружилась. Бинабик, оборотившись к своим повелителям и нареченной, старательно объяснял им слова рыжеволосого утку.

— Вы не понимаете происходящего, — начал Саймон, — или того, что совершил Бинабик. Здесь, в этих горах, мир далек от вас, но существует опасность, которая может коснуться и вас тоже. В замке, где я жил, мне казалось, что зло — это что-то, о чем рассуждают священники, но даже они в него всерьез не верят. Сейчас я знаю, что это не так. Вокруг нас существуют опасности, которые постоянно множатся! Разве вы не понимаете, что за нами гнались эти злые силы, гнались через великий лес и через снега внизу, под горами. Они гнались за нами даже в драконовых горах!

Саймон на мгновение остановился, голова кружилась, дыханье участилось. У него было ощущение, что в руках его извивается какое-то существо, пытаясь выскользнуть.

Что я могу сказать? Наверно, им кажется, что я сошел с ума. Вон Бинабик рассказывает им, что я сказал, и они смотрят на меня, как будто я лаю по-собачьи! Я наверняка подставлю Бинабика под смертную казнь.

Саймон тихо застонал и начал снова, пытаясь управлять своими почти неуправляемыми мыслями:

— Мы все в опасности. На севере таится ужасная опасность, то есть, мы сейчас на севере… — Он повесил голову и попытался подумать. — К северо-западу отсюда. Там есть огромная гора изо льда. Там живет Король Бурь, но он не живой. Имя его Инелуки. Вы о нем слышали? Инелуки! Он ужасен!

Он наклонился, теряя равновесие, уставился на встревоженные лица Пастыря и Охотницы и их дочери Ситкинамук.

— Он ужасен… — снова повторил он, глядя в темные глаза девушки.

Бинабик назвал ее Ситки, подумал он бессвязно. Он ее, наверное, любит…

Вдруг что-то захватило его разум и тряхнуло, как собака крысу. Вращаясь, он падал в глубокую шахту. Темные глаза Ситкинамук стали глубже и больше, затем изменились. Через мгновение женщина-тролль исчезла, ее родители, друзья Саймона и весь Чидсик Уб-Лингит исчезли вместе с ней. Но глаза остались, преображенные в другие, серьезные, взгляд которых постепенно заполнил все поле его зрения. Эти карие глаза принадлежали кому-то из его племени, ребенку, который посещал его сны… Ребенку, которого он, наконец, узнал.

Лилит, подумал он. Девочка, которую мы оставили в лесной избушке из-за ее страшной раны. Девочка, которую мы оставили с…

— Саймон, — сказала она, причем ее голос странно отдавался у него в голове, — это моя последняя возможность. Мой домик скоро развалится, и я уйду в лес, но сначала я должна тебе что-то сказать.

Саймон ни разу не слышал, чтобы девочка Лилит говорила. Тонкий голосок соответствовал ее возрасту, но что-то в этом голосе было необычным: он был слишком серьезным, слишком взрослым, произношение слишком четким. Речь напоминала речь взрослой женщины, такой как…

— Джулой? — произнес он. Хотя знал, что ничего не сказал на самом деле, он слышал, как его голос гулко отдается в голове.

— Да, у меня не остается времени. Я бы не смогла достичь тебя, но дитя Лилит способна… она как линза, благодаря которой я могу концентрировать свою энергию. Она странное дитя, Саймон. — И правда: почти лишенное выражения лицо девочки, которая произносила эти слова, казалось иным, нежели лицо любого другого ребенка. Было что-то в этих глазах, которые смотрели как бы сквозь него, за него, как будто он сам был бестелесен, как туман.

— Где ты?

— В своем доме, но останусь здесь недолго. Мои ограждения разрушены, озеро полно каких-то темных существ. Силы, стоящие у моих дверей, слишком могучи. Вместо того, чтобы сопротивляться этим ураганным ветрам, я лучше убегу и проведу еще один день в борьбе. Я должна сообщить тебе, что Наглимунд пал. Элиас победил на этот раз, но истинный победитель тот, о ком мы оба знаем, — тот темный, с севера. Джошуа, однако, жив.

Саймон ощутил, как внутри у него шевельнулся страх.

— А Мириамель?

— Та, что была Марией и Малахиасом? Я знаю только, что она уехала из Наглимунда, но больше этого ни глаза, ни уши друзей не смогли ничего узнать. Я обязана сказать еще одно: ты должен помнить об этом и думать об этом, раз Бинабик из Йиканука закрылся для меня. Ты должен отправиться к Скале прощания. Это единственное место спасения от надвигающейся бури, безопасность хотя бы на короткое время. Отправляйся к Скале прощания.

— Куда? Где эта скала? — Наглимунд пал. Саймон почувствовал, как его охватило отчаяние. Тогда все и впрямь пропало. — Где скала, Джулой?

Черная волна обрушилась на него, нежданная, как удар гигантской руки. Лицо темноглазой девочки исчезло, оставив лишь серую пустоту. Прощальные слова Джулой вертелись у него в голове.

— Это единственное безопасное место… Беги!… надвигается буря…

Серое пятно исчезло, будто убегающая с берега волна.

Оказывается, он уставился на мерцающее, прозрачное желтое пламя в луже горящего масла. Он стоит на коленях в кратере Чидсик Уб-Лингит. Испуганное лицо Хейстена низко склоняется к нему.

— Что в тебя вселилось, парень? — спросил страж, поддерживая плечом тяжелую голову Саймона, когда тот садился на табурет. Саймону казалось, что его тело сделано из тряпок и зеленых веточек.

— Джулой сказала, … сказала, что буря… и Скала… Мы должны идти к Скале про… — Саймон не договорил, увидев, что Бинабик стоит на коленях перед помостом. — Что с Бинабиком?

— Ждет приговора, — хрипло сказал Хейстен. — Когда ты грохнулся в обморок, он сказал, что не станет больше бороться. Поговорил немного с королем и королевой, теперь ждет.

— Но это неправильно! — Саймон попытался встать, но ноги подкосились. Голова гудела, как чугунный котел, ударенный молотком. — Не… правильно.

— Такова воля Божия, — пробормотал расстроенный Хейстен.

Вамманак, пошептавшись с женой, повернулся и посмотрел на коленопреклонного Бинабика. Он что-то произнес на гортанном канукском наречии, что вызвало стон у собравшихся. Пастырь поднял руку и нарочито медленным жестом прикрыл ею глаза. Охотница торжественно повторила жест. Саймон почувствовал, как холод, страшнее и безнадежнее зимних холодов, охватывает все вокруг, опускается на него. Он не сомневался, что его друг осужден на смерть.

Глава 4. ЧАШКА ГОРНОГО ЧАЯ

Солнечные лучи просачивались через набрякшие тучи, едва касаясь большой группы вооруженных людей в доспехах и их лошадей, продвигавшихся по Центральному ряду к Хейхолту. Цвет их ярких знамен был приглушен неровными тенями, а цокот лошадиных подков замирал на грязной дороге, как будто отважная армия беззвучно двигалась по дну океана. Многие солдаты ехали, опустив головы. Другие выглядывали из тени шлемов, как люди, которые боятся быть узнанными.

Но не все выглядели такими расстроенными. Граф Фенгбальд, которому предстояло стать герцогом, ехал впереди королевского отряда под черно-зеленым драконьим флагом Элиаса и собственным с серебряным орлом. Длинные черные волосы Фенгбальда рассыпались по спине, обвязанные лишь алой повязкой, закрепленной на висках. Он улыбался и размахивал в воздухе рукой в перчатке, вызывая приветственные крики у нескольких сот зрителей вдоль дороги.

Прямо за ним следовал Гутвульф из Утаньята, еле скрывая неудовольствие. Он тоже носил графский титул и пользовался благосклонностью короля, но не оставалось и тени сомнения, что осада Наглимунда все изменила.

Он всегда представлял себе, как в один прекрасный день его старый товарищ Элиас займет престол, а он, Гутвульф, будет рядом. Ну что ж, Элиас стад королем, но с остальным не получилось. Только такой тупоголовый молодой идиот, как Фенгбальд, мог быть настолько невежественным, чтобы не замечать… или слишком честолюбивым, чтобы беспокоиться.

Гутвульф сбрил свои седые волосы почти наголо перед началом осады, и шлем теперь болтался на голове. Хотя он был мужчиной в расцвете сил, он чувствовал, как сжимается его тело, становясь все меньше внутри доспехов.

Неужели он единственный, кому не по себе, размышлял он. Может быть, он стал слишком мягким и изнеженным за многие годы, проведенные вдали от поля битвы?

Но это невозможно! Действительно, во время осады две недели назад сердце его бешено билось, но это было биение, вызванное возбуждением, подъемом, а не страхом. Он смеялся, когда враги налетали на него. Он сломал хребет врагу и обменивался ударами, оставаясь в седле и управляя конем так же ловко, как и двадцать лет назад, даже лучше. Нет, он не размягчился. По крайней мере не в этом смысле. Он также знал, что не один испытывает гложущее чувство беспокойства. Хотя толпа приветствовала их, в основном ее составляли лихая молодежь и городские пьяницы. Большая часть окон, выходивших на главную улицу Эрчестера, была закрыта ставнями; остальные выглядели темными полосками, из которых выглядывали любопытные горожане, которые не потрудились даже спуститься, чтобы приветствовать короля на улице.

Гутвульф повернулся, чтобы взглянуть на Элиаса, и ему стало не по себе, когда он встретился с жестким зеленым взглядом короля. Помимо воли Гутвульф поклонился. Король ответил ему, затем без энтузиазма взглянул на приветствовавших его горожан Эрчестера. Элиас, ощущая какое-то неясное недомогание, только что покинул крытую повозку и взобрался на спину своего вороного — всего за полверсты от городских ворот. Тем не менее он ехал уверенно, скрывая неприятные ощущения. Король похудел за — последние годы, резче обозначилась твердая линия скул. Если не замечать бледности его кожи, которая не бросалась в глаза в неясном свете, и рассеянного взгляда, Элиас выглядел сильным и стройным, как и подобает королю-воину, возвращающемуся с триумфом после успешной осады.

Гутвульф украдкой бросил взгляд на обоюдоострый меч, висевший в ножнах у королевского пояса… Проклятая вещь! Как он желал бы, чтобы Элиас выбросил его в колодец! Что-то зловещее было в нем. Гутвульф знал это точно. Некоторые в толпе явно чувствовали себя неуютно поблизости от опасного оружия, но только Гутвульф достаточно часто бывал в присутствии меча Скорбь, чтобы понять истинную причину их состояния.

Не только меч тревожил жителей Эрчестера. Так же как король, восседавший на коне, незадолго до этого был лишь больным человеком в повозке, так и разгром Наглимунда вряд ли можно было назвать славной победой над братом-узурпатором. Гутвульф знал, что даже вдали от места событий жители Эрчестера и Хейхолта прослышали о странной и жуткой судьбе замка Джошуа и его людей. Даже если бы до них не дошли эти слухи, они поняли бы, что что-то неладно, по подавленному и унылому виду армии, которая, казалось, должна ликовать.

Гутвульф, как и остальные солдаты, испытывал не просто стыд или ощущение потери мужского достоинства. Это был страх, который не удавалось скрыть. Безумен ли их король? Не накликал ли он на них на всех беду? Бог допускал битву, граф это знал, и даже небольшие кровопролития — чернила, которыми писалась Его воля, как сказал один философ, — но, проклятие Узириса! — здесь ведь совсем иное дело, не так ли?

Он снова украдкой взглянул на короля, ощутив холодок внутри. Элиас внимательно слушал своего советника Прейратса, облаченного в красные одежды. Лысая голова священника подпрыгивала у королевского уха, как покрытое пленкой яйцо.

У Гутвульфа была мысль убить Прейратса, но он решил, что будет только хуже — это все равно, что убить егеря, когда его собаки готовы вцепиться тебе в глотку. Прейратс, возможно, единственный, кто сейчас еще может управлять королем, если только, как полагал граф Утаньята, он сам не является той силой, которая ведет короля дорогой гибели, — этот священник, постоянно во все встревающий. Кто знает, черт бы их всех побрал? Кому дано это знать?

Очевидно в ответ на что-то, сказанное Прейратсом, Элиас обнажил в улыбке зубы, оглядывая редкую толпу, приветствующую его, но лицо его при этом не было лицом счастливого человека.

— Я очень зол и не желаю сносить подобную неблагодарность. — Король водрузился на трон из костей дракона, убитого его отцом Джоном. — Ваш король возвращается с войны, приносит весть о великой победе, а его встречает лишь горстка человеческих отбросов. — Элиас скривил губу, уставившись на отца Хельфсена, субтильного священника, который являлся также канцлеромХейхолта. Хельфсен преклонил колена у ног короля, его лысая макушка казалась жалким подобием щита. — Почему мне не было оказан достойный прием?

— Но мы же оказали его, мой лорд, — заикался канцлер. — Разве я не встречал вас у Нирулагских ворот вместе со всеми вашими домашними, оставшимися в Хейхолте? Мы безмерно рады видеть ваше Величество в добром здравии, нас привела в священный восторг ваша победа на севере!

— Мои жалкие подданные в Эрчестере не показались мне ни радостными, ни восторженными, ни почтительными. — Элиас потянулся за своей чашей. Недремлющий Прейратс подал ее, стараясь не расплескать темную жидкость. Король отпил большой глоток и сморщился от горечи. — Гутвульф, ты почувствовал, что королевские подданные выказали нам должное почтение?

Граф набрал в грудь побольше воздуха, прежде чем медленно ответить:

— Может быть, они были… может быть, до них дошли слухи…

— Слухи? Какие? Так разрушили мы или не разрушили оплот моего брата-предателя в Наглимунде?

— Конечно, мой повелитель. — Гутвульф почувствовал, что зашел слишком далеко. Зеленоватые глаза Элиаса вперились в него, как ненормально любопытные глаза совы. — Разумеется, — повторил граф, — но наши… союзники… не могли не вызвать толков.

Элиас повернулся к Прейратсу. Лоб короля был наморщен, как будто он всерьез озадачен:

— Мы же приобрели могущественных друзей, не так ли, Прейратс?

Священник угодливо кивнул:

— Могущественных, величество.

— И они, тем не менее, подчинялись нашей воле, не так ли? Они выполняли наши желания, ведь так?

— Выполняли их до конца, как вы того хотели, король Элиас. — Прейратс скользнул взглядом по Гутвульфу. — Они выполнили нашу волю.

— Ну вот. — Элиас повернулся, удовлетворенный, и посмотрел на отца Хельфсена снова. — Ваш король отправился на войну и уничтожил своих врагов, возвратился, заручившись поддержкой королевства, которое древнее бывшей Наббанайской империи. — Его голос опасно задрожал: — Почему же мои подданные ведут себя, как побитые собаки?

— Они темные крестьяне, сир, — сказал Хельфсен. С его носа свисала капля пота.

— Думаю, что кто-то здесь мутил воду в мое отсутствие, — сказал Элиас с пугающей нарочитостью. — Я хотел бы знать, кто распространяет небылицы. Ты меня слышишь, Хельфсен? Я должен выяснить, кто считает, что знает лучше, что нужно для блага Светлого Арда, чем его Верховный король. Иди, и когда снова предстанешь предо мной, ты должен мне об этом сообщить. — Он сердито провел рукой по лицу. — Некоторым из этих проклятых домоседов-аристократов пора показать тень виселицы, чтобы напомнить, кто правит в этой стране.

Капля пота, наконец, соскользнула с носа Хельфсена и шлепнулась на кафельный пол. Канцлер быстро поклонился, еще несколько капель пота скатились с его лица, а день, между тем, был необычайно прохладным.

— Конечно, мой лорд. Так хорошо, что вы вернулись, так хорошо! — Он приподнялся, не разгибаясь, снова поклонился, затем повернулся и торопливо вышел из тронного зала.

Звук закрывшейся двери гулко прокатился по залу, отразился от потолочных балок, и Элиас откинулся на широкую спинку трона из пожелтевших драконьих костей. Он потер глаза тыльной стороной сильной руки.

— Гутвульф, подойди, — сказал он приглушенным голосом.

Граф Утаньята сделал шаг вперед, испытывая неодолимое желание бежать из комнаты. Прейратс не покидал своего поста возле Элиаса, лицо его было гладким и бесстрастным, как мрамор.

Пока Гутвульф подходил к драконьему креслу, Элиас опустил руки на колени. Синие круги создавали впечатление, что глаза короля глубоко запали. На миг Гутвульфу показалось даже, что король смотрит на него из какой-то дыры, из западни, в которую попал.

— Ты должен защитить меня от предательства, Гутвульф. — В словах Элиаса послышались нотки отчаяния. — Я сейчас так уязвим, а нам предстоят великие дела. Эта земля увидит золотой век, такой, о котором философы и церковники могут только мечтать, но я должен выжить. Я должен жить, или всем конец. Все превратится в пепел. — Элиас наклонился вперед, ухватившись за огрубевшую руку Гутвульфа холодными, как рыба, пальцами. — Ты должен мне помочь, Гутвульф. — Мощная нота прозвучала в его напряженном голосе. На мгновение граф услышал голос прежнего товарища по битвам и тавернам, и ему стало больно. — Фенгбальд, Годвиг и другие — дураки. Хельфсен — трусливый заяц. Ты единственный во всем мире, кому я могу довериться… кроме Прейратса, конечно. Вы единственные, кто искренне предан мне.

Король устало откинулся и снова прикрыл глаза, скрипнув зубами, как от боли. Он жестом отпустил Гутвульфа. Граф взглянул на Прейратса, но священник лишь покачал головой и повернулся, чтобы снова наполнить королевский кубок.

Когда Гутвульф открыл дверь зала и вышел в освещенный коридор, он почувствовал, что внутри у него застрял комок страха. И он начал обдумывать не подлежащее осмыслению.

Мириамель отшатнулась, освободив свою руку из рук графа Страве. Она отпрянула назад и упала на стул, который ей подставил человек в маске-черепе. На секунду она почувствовала себя в западне.

— Как вы узнали, что это я? — спросила она наконец. — И что я приеду сюда?

Граф усмехнулся, протянув узловатый палец к лисьей маске, которую снял.

— Сильные полагаются на силу, — сказал он. — А слабые должны быть хитрыми и быстрыми.

— Вы не ответили на мой вопрос.

Страве поднял бровь.

— Да? — Он повернулся к помощнику в маске-черепе. — Можешь идти, Ленти. Жди со своими людьми на улице.

— Там дождь, — сказал Ленти с тоской в голосе. Его белая маска закачалась, в темных глазницах сверкнули глаза.

— Тогда жди наверху, дурак, — уступил граф. — Я позвоню, когда ты понадобишься.

Ленти изобразил поклон, бросил взгляд на Мириамель и удалился.

— Вот он иногда прост как дитя. Но тем не менее очень исполнителен, а я не могу сказать этого о большинстве своих людей.

Граф придвинул графин с вином к брату Кадраху, который с подозрением к нему принюхался, пытаясь побороть соблазн.

— Да пей же, — резко сказал граф. — Неужели ты думаешь, я стал бы возиться с вами и водить вас по всему Анзис Пелиппе, чтобы затем отравить в одной из своих резиденций? Если бы я желал вашей смерти, вы бы плавали лицом вниз в гавани, не успев сойти с трапа.

— От этого мне не легче, — сказала Мириамель, приходя в себя и сильно рассердившись. — Если ваши намерения благородны, граф, почему нас привели сюда под угрозой ножа?

— Ленти сказал вам, что у него нож? — спросил Страве.

— Конечно, — сказала Мириамель обиженно. — Вы хотите сказать, что ножа у него не было?

Старик снова усмехнулся:

— Святая Элисия! Конечно, есть! У него их дюжина, разной формы и размера, некоторые из них обоюдоострые, другие раздвоенные, с двумя расходящимися лезвиями. У Ленти больше ножей, чем у тебя зубов. — Страве опять тихо хохотнул. — Я постоянно напоминаю ему, чтобы он не объявлял этого вовсеуслышанье. По всему городу он известен как Ленти Ави Стетто. — Страве на мгновение престал смеяться, слегка запыхавшись.

Мириамель повернулась к Кадраху за объяснением, но он был поглощен бокалом графского вина, которое наконец признал безопасным.

— Что означает… Ави Стетто? — спросила она.

— Это означает на нашем наречии «У меня есть нож», — Страве покачал головой с выражением нежности на лице. — Но он умеет пользоваться своими игрушками, уж он-то умеет.

— Как вы о нас узнали, сир? — спросил Кадрах, вытирая рот рукой.

— И что вы собираетесь с нами делать? — добавила Мириамель.

— Что касается ответа на первый вопрос, — сказал Страве, — как я вам сказал, у слабых должны быть свои способы. Мой Пирруин — не та страна, которая заставляет трепетать другие, и потому у нас отличные шпионы. Каждый двор в Светлом Арде представляет собой открытую биржу информации, а все лучшие брокеры принадлежат мне. Я знал о том, что вы покинули Наглимунд, еще до того, как вы достигли реки Гринвуд, и с тех пор за вами следили мои люди. — Он взял красноватый фрукт из вазы на столе и стал чистить его дрожащими пальцами. — Что же касается второго — это, конечно, непростой вопрос.

Он продолжал борьбу с жесткой кожурой фрукта. Мириамель, ощутив вдруг прилив нежности к старому графу, осторожно взяла фрукт из его рук.

— Дайте, я это сделаю, — сказала она.

Страве удивленно поднял бровь:

— Спасибо, моя дорогая. Ты очень добра. Так вот, к вопросу о том, что мне с вами делать. Должен вам сказать, что когда я узнал о вашем… временном неприкаянном состоянии… мне пришло в голову, что найдется немало тех, кто готов неплохо заплатить за сведения о вашем местонахождении. Потом — позже, когда стало ясно, что вы перейдете на другой корабль здесь, в Анзис Пелиппе, я понял, что тот, кто готов платить за известия, готов будет заплатить гораздо больше за самое принцессу. Твой отец или дядя, например…

Потрясенная, Мириамель уронила недочищенный фрукт обратно в вазу.

— Вы готовы продать меня моим врагам?!

— Ну, ну, моя дорогая, — успокоил ее граф. — Разве об этом идет речь? И кого же ты называешь врагами? Твоего отца-короля? Твоего любящего дядю Джошуа? Мы не ведем речь о передаче тебя в руки работорговцев Наскаду за медные гроши. Кроме того, — добавил он торопливо, — эта альтернатива вообще закрыта.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду, что не собираюсь продавать тебя никому, — сказал Страве. — Пожалуйста, не тревожься об этом.

Мириамель снова взялась за фрукт. Теперь дрожала ее рука.

— Что же с нами будет?

— Возможно, граф будет вынужден запереть нас в своих глубоких, темных винных подвалах — для нашей безопасности, — сказал Кадрах, с нежностью глядя на почти опустошенный графин. Он казался совершенно блаженно пьяным. — Да, вот это была бы ужасная судьба!

Она с отвращением отвернулась от него.

— Ну? — спросила она Страве.

Старик взял у нее из рук скользкий фрукт и осторожно надкусил.

— Скажи мне одно: ты направляешься в Наббан?

Мириамель поколебалась, судорожно раздумывая.

— Да, — ответила она наконец. — Да, туда.

— Зачем?

— Почему я должна вам отвечать? Вы не причинили нам зла, но и не доказали пока, что вы нам друг.

Страве пристально посмотрел на нее. По его лицу медленно разлилась улыбка. Глаза его, хотя и покрасневшие, сохраняли жесткость.

— Да, я люблю, когда молодая женщина знает то, что она знает, — сказал он. — Светлый Ард полон до краев сантиментами и недопониманием, что, насколько ты знаешь, не является грехом, но когда это глупые сантименты, даже ангелы стонут от отчаяния. Но ты, Мириамель, даже в раннем детстве подавала большие надежды. — Он забрал графин у Кадраха, чтобы налить себе. Монах забавно смотрел на него, как собака, у которой отнимают кость. — Я сказал, что никто тебя не продаст, — сказал, наконец, Страве. — Но это не совсем так. Ну, не смотри так гневно, юная леди! Сначала выслушай все, что я имею сказать. У меня есть… друг, думаю, что его можно так назвать, хотя мы лично не близки. Он религиозный человек, но вращается также и в иных кругах. Лучшего друга не сыскать: его знания обширны, а влияние огромно. Единственная проблема в том, что он человек необычайно, до противного прямой. Тем не менее он не раз оказывал услуги Пирруину и мне лично. Я многим ему обязан. Так вот: не я один знал о твоем отъезде из Наглимунда. Этот человек, этот религиозный деятель, также получил сведения об этом из собственных источников…

— И он? — Мириамель встревожилась. Она в гневе обрушилась на Кадраха: — Так это ты послал депешу?

— Из моих уст не вырвалось ни слова, моя леди, — сказал монах заплетающимся языком. Ей показалось или он и вправду не был так пьян, как притворялся?

— Прошу тебя, принцесса. — Страве поднял дрожащую руку. — Как я уже сказал, этот друг — влиятельный человек. Даже окружающие его люди не знают, сколь велико его влияние. Сеть его осведомителей, хоть и уже моей, имеет глубину и размах, которым я не перестаю удивляться. Так вот. Когда мой друг связался со мной, — у нас есть почтовые голуби для переписки, — он сообщил мне о Тебе. Я, правда, уже знал об этом. Он, однако, не знал о моих планах в отношении тебя, о тех, что я уже изложил.

— То есть о том, как меня продать.

Страве кашлянул, как бы извиняясь, потом у него начался приступ настоящего кашля. Отдышавшись, он продолжил:

— Итак, как я уже сказал, я обязан этому человеку. Посему, когда он попросил меня предотвратить твою поездку в Наббан, у меня не было выбора…

— Он попросил о чем? — Мириамель не могла поверить своим ушам. Неужели ей никогда не избавиться от вмешательства посторонних в ее дела?

— Он не хочет, чтобы ты ехала в Наббан. Это неподходящее время.

— Неподходящее время? Кто этот «он» и какое право…

— Он? Он хороший человек, один из немногих, к кому применимо это слово. Хоть это не мой тип людей. Что касается права… Он говорит, что речь идет о спасении твоей жизни, или, во всяком случае, свободы.

Принцесса почувствовала, что волосы прилипли ко лбу. В комнате было тепло и сыро. А этот старик с его загадками, которые так раздражают, опять улыбается, довольный, как ребенок, овладевший новым трюком.

— Вы собираетесь держать меня здесь? — медленно проговорила она. — Вы собираетесь держать меня в тюрьме, чтобы защитить мою свободу?

Граф Страве протянул руку и дернул за темный шнур, который был почти невидим на фоне портьер. Где-то наверху слабо прозвучал звонок.

— Боюсь, что это так, моя дорогая, — сказал он. — Я должен задержать тебя, пока мой друг не подаст сигнала. Долг есть долг, а услуги следует оплачивать. — За порогом послышались шаги ног, обутых в сапоги. — Это все для твоего блага, принцесса, хотя ты можешь пока этого и не знать…

— Предоставьте мне самой судить, — огрызнулась Мириамель. — Как вы могли? Разве вы не знаете, что назревает война? Что я везу важные известия герцогу Леобардису? — Она должна добраться до герцога, уговорить его помочь Джошуа. Иначе ее отец разрушит Наглимунд и безумие его никогда не кончится.

Граф усмехнулся.

— Ах, дитя мое, лошади передвигаются гораздо медленнее птиц, даже птиц, обремененных важной информацией. Видишь ли, Леобардис вместе со своей армией уже отправился на север около месяца назад. Если бы вы не пробирались так поспешно, крадучись и таясь, через селения Эрнистира, если б вы хоть с кем-нибудь поговорили, вы бы знали об этом…

Мириамель рухнула на стул, потрясенная. Граф громко постучал костяшками пальцев по столу. Дверь распахнулась, и Ленти со своими двумя помощниками, все еще в маскарадных костюмах, вошли в комнату. Ленти уже снял свою страшную маску: его мрачные глаза светились на лице, которое было розовее, но не намного живее сброшенной маски.

— Устрой их поудобнее, Ленти, — сказал Страве. — Потом запри двери и поможешь мне добраться до постели.

Пока засыпающего Кадраха поднимали из кресла, Мириамель обратилась к графу:

— Как вы могли так поступить? — горячо заговорила она. — Я всегда вспоминала вас с любовью, вас и ваш таинственный сад.

— А-а, сад, — сказал Страве. — Да, ты бы снова хотела его увидеть, не так ли? Не сердись, принцесса. Мы еще поговорим: мне многое нужно тебе сказать. Так приятно видеть тебя снова! Только подумать, что эта бледная застенчивая Илисса могла произвести на свет такое темпераментное создание!

Когда Ленти и помощники выводили их на дождь, Мириамель бросила последний взгляд на Страве. Он пристально смотрел на каминную решетку, а его седая голова медленно кивала.

Ее привели в высокий дом, полный пыльных портьер и древних скрипучих стульев. Замок Страве, примостившийся на выступе Ста Мироре, был пуст, если не считать горстки молчаливых слуг и настороженных посыльных, которые скрытно сновали туда и обратно, подобно горностаям, ныряющим в дыру забора.

У Мириамели была своя комната. Когда-то она, наверное, была прелестной, но очень, очень давно. Теперь поблекшие гобелены хранили лишь призраки людей и пейзажей, а солома в матрасе стала такой ломкой и сухой, что всю ночь шелестела ей в уши.

Каждое утро ей помогала одеться женщина с грубым лицом. Она натянуто улыбалась и мало говорила. Кадраха держали где-то в другом месте, поэтому ей не с кем было говорить в течение этих долгих дней и нечего было читать, кроме старой Книги Эйдона, рисунки в которой так стерлись, что изображения превратились в силуэты, как бы выгравированные на хрустале. С того момента, когда ее привели в дом Страве, Мириамель строила планы, придумывая способы освобождения, но несмотря на всю атмосферу пыльного запустения, замок оказался местом, из которого сбежать было сложнее, чем из самых глубоких и страшных подвалов Хейхолта. Парадный вход крыла, в котором она содержалась, был крепко заперт. Комнаты, выходившие в коридор, были также заперты на засовы. Женщину, которая ее одевала, так же как и другую прислугу, приводил широкоплечий серьезный стражник. Из всех возможных путей побега только дверь на другом конце коридора иногда бывала открытой. За этой дверью располагался огороженный стеной сад Страве. Там-то Мириамель и проводила большую часть времени.

Сад был меньше, чем ей помнилось, но это и не удивительно: она была очень мала, когда видела его в прошлый раз. Он казался старше, как будто яркие цветы и зелень поблекли.

Купы красных и желтых роз обрамляли дорожки, но их постепенно вытесняли пышные вьющиеся лозы с красными как кровь колокольчиками, их приторный аромат смешивался с мириадом других томительно-сладостных запахов. Аквилегия жалась к стенам и дверным проемам: ее изящные цветки казались в сумерках слабо мерцающими звездочками. Здесь и там меж ветвей деревьев и цветущих кустарников вспыхивали еще более экзотические краски: хвосты редких птиц с Южных островов. Воздух был наполнен пронзительными криками.

Над этим садом, обнесенным высокой стеной, было открытое небо. В свое первое утро в саду Мириамель попыталась взобраться на стену, но вскоре обнаружила, что камень был слишком гладок для ее ногтей, а вьющиеся растения — слишком слабыми, чтобы служить опорой. Как бы напоминая ей о близости свободы, маленькие горные птички спускались в сад через это небесное окно и прыгали с ветки на ветку, пока что-нибудь не пугало их, и тоща они снова взмывали в воздух. Время от времени чайка, занесенная ветром с моря, спускалась в сад, чтобы побродить среди более ярких представителей птичьего племени и угоститься остатками трапезы Мириамели. Но несмотря на открытое небесное пространство с его клубящимися облаками в такой непосредственной близости, южные птицы с их великолепным оперением оставались в саду, издавая возмущенные крики в тенистой зелени.

Иногда по вечерам Страве присоединялся к ее прогулкам по саду. Его приносил на руках угрюмый Ленти, он сажал графа на стул с высокой спинкой, покрывал его усохшие ноги узорным ярким пледом. Чувствуя себя несчастной в неволе, Мириамель сознательно сдержанно реагировала на его попытки развлечь ее забавными морскими историями или портовыми слухами. Тем не менее она обнаружила, что ей не удается вызвать в себе истинную ненависть к старику.

По мере того, как она убеждалась в бесполезности попыток бежать, а время смягчало горечь заточения, она начала находить неожиданное успокоение, когда сидела в саду по вечерам. Обычно в конце дня, когда небо над головой становилось из голубого синим, а затем черным и свечи догорали в канделябрах, Мириамель чинила порванную за время путешествия одежду. Когда ночные птицы робко пробовали свои голоса в начале ночи, она пила вечерний чай и делала вид, что не слушает рассказов старого графа. Когда солнце скрывалось, она куталась в плащ для верховой езды. Этот ювен был необычно холодным, и даже в защищенном саду ночи были прохладными.

Когда Мириамель провела пленницей замка Страве неделю, он пришел к ней с печальной вестью о гибели ее дяди герцога Леобардиса в битве под стенами Наглимунда. Старший сын герцога Бенигарис, двоюродный брат, которого она всегда недолюбливала, вернулся в Санкеллан Магистревис, чтобы занять трон в Наббане. Не без помощи, как предполагала Мириамель, своей матери Нессаланты, еще одной родственницы, которую никогда не жаловала Мириамель. Известие расстроило ее: Леобардис был добрым человеком. К тому же это означало, что Наббан покинул поле боя, оставив Джошуа без союзников.

Через три дня, в первый вечер месяца тьягара, Страве, наливая ей чай своей дрожащей рукой, сообщил, что Наглимунд пал. По слухам, там была кровавая бойня и мало кто уцелел.

Когда она зарыдала, он неловко обнял ее дрожащими руками.

Свет угасал. Пятна неба, просвечивавшие сквозь кружево листвы, неприятно лиловели подобно синякам на человеческой коже.

Деорнот споткнулся о незамеченный им корень и вместе с Сангфуголом и Изорном рухнул на землю. Изорн отпустил, падая, руку арфиста. Сангфугол прокатился по земле и застонал. Повязка на щиколотке, сделанная из полосок женского белья, снова покраснела от крови.

— Ой, бедняга, — сказала Воршева; прихрамывая, подошла к нему, присела, расправив потрепанную юбку, и взяла Сангфугола за руку. Глаза арфиста, в которых читалась невыносимая боль, были устремлены на ветви над головой.

— Мой лорд, мы должны остановиться, — сказал Деорнот. — Становится слишком темно.

Джошуа медленно повернулся. Его легкие волосы были растрепаны, лицо выглядело рассеянным.

— Мы должны идти до полной темноты. Надо дорожить каждой светлой минутой.

Деорнот проглотил ком в горле. Ему стоило болезненных усилий возражать своему господину.

— Мы должны обеспечить безопасный ночлег, мой принц. Это будет трудно сделать в темноте. А для раненых продолжение пути представляет дополнительный риск.

Джошуа рассеянно посмотрел на Сангфугола. Деорноту не нравилась перемена, которую он наблюдал в принце. Джошуа всегда был тих, и многие считали его странным, но тем не менее он всегда был несомненным лидером, даже в последние недели осады и падения Наглимунда. Теперь, казалось, он ко всему утратил интерес, как в малом, так ив большом.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Если ты так считаешь, Деорнот.

— Прошу прощения, но не могли бы мы продвинуться немного дальше по этому… этому ущелью? — спросил отец Стренгьярд. — Это всего несколько шагов, но там кажется безопаснее для лагеря, чем здесь, на дне. — Он вопросительно посмотрел на Джошуа, но принц не сказал ничего внятного. Тогда архивариус повернулся к Деорноту: — Как вы считаете?

Деорнот осмотрел отряд: оборванные люди с испуганными глазами на грязных лицах.

— Это хорошая мысль, ваше преподобие, — сказал он. — Мы так и сделаем.

Они разложили маленький костер в яме, обложенной камнями, больше для света, чем для иных целей. Очень хотелось тепла, тем более, что с наступлением ночи воздух стал пронзительно холодным, но они не могли рисковать, выдавая свое местоположение, да и есть было нечего. Они шли слишком быстро, чтобы можно было поохотиться.

Отец Стренгьярд и герцогиня Гутрун вместе занялись раной Сангфугола. Черно-белая стрела, сбившая его с ног вчера, задела кость. Несмотря на тщательность, с которой стрелу доставали, часть наконечника, видимо, застряла в ране. Сангфугол пожаловался, что нога почти онемела, потом заснул тревожным сном. Воршева стояла рядом, с жалостью глядя на него. Она намеренно избегала Джошуа, но его, казалось, это не волновало.

Деорнот молча проклинал свой легкий плащ. Если бы я мог предвидеть, что мы будем шататься по лесам, я бы взял свой плащ на меховой подкладке. Он мрачно улыбнулся своим мыслям и вдруг рассмеялся вслух, коротко, как будто пролаял, чем привлек внимание Айнскалдира, присевшего радом.

— Что смешного? — спросил риммер, нахмурившись. Он точил свой топорик о камень. Приподняв его, он опробовал лезвие на своем заскорузлом пальце, затем снова стал точить.

— Да в сущности ничего. Я просто подумал, как мы были глупы, как неподготовлены.

— Чего уж теперь плакать, — проворчал Айнскалдир, не отрывая глаз от лезвия, которое он рассматривал в свете огня. — Сражайся и живи, сражайся и умирай — всех нас ждет Господь.

— Не в этом дело, — Деорнот на минуту замолчал, раздумывая. То, что зародилось в нем, как праздная мысль, стало чем-то большим. Вдруг он испугался, что потеряет нить. — Нас толкали и тянули, — медленно сказал он, — гнали и тащили. Нас преследовали три дня с того момента, как мы покинули Наглимунд, не давая ни минуты опомниться от страха.

— Чего бояться? — ворчливо сказал Айнскалдир, дергая свою темную бороду. — Если нас поймают, то убьют, а есть вещи похуже смерти.

— В этом-то как раз и дело! — сказал Деорнот. Сердце его громко билось. — В этом-то вся суть! — он наклонился вперед, поняв, что почти кричит. Айнскалдир перестал точить топор и уставился на него. — Вот это-то меня и мучает, — сказал Деорнот уже тише. — Почему они нас не убили?

Айнскалдир посмотрел на него и проворчал:

— Они же пытались.

— Нет. — Деорнот вдруг обрел уверенность. — Землекопы… или как вы их называете, буккены, пытались. А норны нет.

— Ты с ума сошел, эркинландер, — сказал Айнскалдир с отвращением. Деорнот удержался от резкого ответа и прополз вокруг кострища к Джошуа.

— Мой принц, мне нужно с вами поговорить.

Джошуа не ответил, опять погруженный в свои далекие мысли. Он сидел, глядя на Таузера. Старый шут спал, прислонившись к дереву, а лысая голова его болталась на груди. Деорнот не уловил ничего интересного в этом зрелище и вторгся в пространство между принцем и предметом его внимания. Лица Джошуа практически не было видно, но язычок пламени, вырвавшийся из костра, позволил Деорноту уловить бровь, приподнятую в удивлении.

— Да, Деорнот?

— Мой принц, вы нужны вашим людям. Почему вы так странно себя ведете?

— Мои люди очень малочисленны теперь, не так ли?

— Но они все равно ваши, и вы им тем нужнее, чем больше опасность.

Деорнот услышал, как Джошуа вздохнул, как будто удивившись или готовый к резкому замечанию. Но когда принц заговорил, голос его был спокоен:

— Пришли дурные времена, Деорнот. Каждый встречает их по-своему. Ты об этом со мной хотел поговорить?

— Не совсем, мой лорд. — Деорнот подобрался поближе, на расстояние вытянутой руки. — Чего хотят от нас норны, принц Джошуа?

Джошуа усмехнулся:

— Мне это кажется очевидным — убить нас.

— Почему же они этого не сделали?

Наступило молчание.

— Что ты имеешь в виду?

— Только то, что сказал: почему они нас не убили? У них было много возможностей.

— Мы бежим от них уже…

Деорнот порывисто схватил Джошуа за руку. Принц был очень худ.

— Мой лорд, неужели вы полагаете, что норны, прислужники Короля Бурь, разрушившие Наглимунд, не могли бы поймать дюжину голодных и раненых людей?

Он почувствовал, как напряглась рука Джошуа.

— И что это значит?

— Я не знаю! — Деорнот отпустил руку принца и, подняв с земли ветку, стал нервно ощипывать с нее кору. — Но я не могу поверить, что они не справились бы с нами, если бы захотели.

— Узирис, покровитель лесов! — выдохнул Джошуа. — Мне стыдно, что ты принял на себя мою ответственность, Деорнот. Ты прав. Это нелепо.

— Возможно, есть что-то более важное, чем наша смерть, — сказал Деорнот, раздумывая. — Если они хотят, чтобы мы умерли, почему им не окружить нас? Если на нас свалился этот ходячий труп, заставший нас врасплох, почему этого не могут сделать норны?

Джошуа на мгновение задумался.

— Может быть, они боятся нас? — принц снова помолчал. — Позови остальных. Это слишком серьезно, чтобы держать в тайне.

Когда остальные собрались, сгрудившись вокруг костра, Деорнот сосчитал их и покачал головой. Джошуа, он сам, Айнскалдир, Изорн, Таузер, все еще сонный, и герцогиня Гутрун, еще были Стренгьярд и Воршева, врачующая Сангфугола. Вот и все, осталось только девятеро, возможно ли это? Два дня назад они похоронили Хельмфеста и служанку. Гамвольд, пожилой стражник с седыми усами, умер при нападении на Сангфугола. Им не удалось добыть его тело, не то что похоронить его. Они были вынуждены оставить его лежать на выступе скалы, открытой ветрам и дождю.

Осталось девять, подумал он. Джошуа прав: королевство действительно маленькое.

Принц закончил свои объяснения. Стренгьярд нерешительно заговорил.

— Мне неприятно даже говорить об этом, — начал он, — но… но, может быть, они просто играют с нами, как играет кошка с загнанной мышкой?

— Какая ужасная мысль, — сказала Гутрун. — Но они язычники: от них всего можно ждать.

— Они страшнее язычников, герцогиня, — сказал Джошуа. — Они бессмертны. Они живут с незапамятных времен, они существовали задолго до прихода Эйдона на холмы Наббана…

— Они умирают, — сказал Айнскалдир. — Я это знаю.

— Но они чудовищны, — сказал Изорн. По его мощному телу пробежала дрожь. — Мне уже было известно, что именно они пришли с севера, когда нас держали в плену в Элвритсхолле. Даже от теней этих тварей веет холодом, как от Страны смерти.

— Подожди-ка, ты мне о чем-то напомнил, — сказал Джошуа. — Изорн, ты рассказывал, что когда вы были в плену, некоторых из вас мучили.

— Да, этого не забудешь.

— Кто мучил?

— Черные риммеры, те, что живут под сенью Стурмспейка. Они были союзниками Скали из Кальдскрика, хотя я, помнится, говорил вам, они не получили того, на что рассчитывали, и под конец были напуганы не меньше нас, пленников.

— Но вас мучили черные риммеры. А что же делали норны?

Изорн на минуту задумался, на его широком лице появилось озадаченное выражение.

— Нет… — сказал он медленно. — Мне кажется, что норны не имели к этому никакого отношения. Они были просто черными тенями в плащах с капюшонами, которые сновали по Элвритсхоллу. Казалось, они ни на что особенно не обращали внимания, да мы и видели их, к счастью, крайне редко.

— Итак, — сказал Джошуа, — похоже, что норны пытками не занимаются.

— Похоже, им на это наплевать, — проворчал Айнскалдир. — Но судя по Наглимунду, они нас не любят.

— Тем не менее, мне кажется, они не станут преследовать нас через весь Альдхортский лес ради своего удовольствия. — Принц задумчиво нахмурился. — Трудно придумать, почему они могут нас бояться, нас, жалкой кучки людей. Что еще им может быть от нас нужно?

— Посадить нас в клетки, — ворчливо сказал Таузер, потирая больные ноги. Долгий путь, проделанный задень, сказался на нем сильнее, чем на остальных, кроме Санпругола. — Заставят нас танцевать перед собой.

— Молчи, старик, — огрызнулся Айнскалдир.

— Не командуй им, — сказал Изорн, многозначительно взглянув на Айнскалдира.

— Я думаю, Таузер прав, — сказал Стренгьярд в своей тихой извиняющейся манере.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросил Джошуа.

Архивариус прокашлялся:

— Возможно, они хотят именно этого, конечно, не заставить нас танцевать, — он попытался улыбнуться, — но посадить нас в клетки. Во всяком случае, вероятно, они хотят нас поймать.

Деорнот подхватил эту мысль.

— Думаю, Стренгьярд прав: они не убили нас, когда могли это сделать, потому что хотят взять нас живыми.

— Или взять живьем некоторых из нас, — осторожно сказал Джошуа. — Возможно, именно поэтому они использовали тело этого несчастного молодого копьеносца: хотели чтоб он внедрился в наш отряд и выкрал одного или нескольких его членов.

— Нет, — возбуждение Деорнота вдруг улеглось. — Почему же тогда они не окружили нас? Я уже задавался этим вопросом, но не могу на него ответить.

— Если они намеревались… захватить кого-то из нас, — предположил Стренгьярд, — может, они побоялись, что он-то и будет убит.

— Если это так, — сказала герцогиня Гутрун, — они точно выбрали не меня, потому что от меня мало толку даже для себя самой. Они охотятся за принцем Джошуа. — Она сотворила знак древа.

— Конечно, — сказал Изорн, обнимая мать за плечи. — Элиас послал их на поимку Джошуа. Он хочет взять вас живым, мой лорд.

Джошуа стало не по себе.

— Может быть. Но почему они стреляют из луков? — Он указал на лежащего на земле Сангфугола, голову которого поддерживала Воршева, пытаясь напоить его. — Так опасность попадания в нужного человека становится еще большей: мы ведь все время в движении.

На это никто не мог ответить. Они долго сидели, смущенные и встревоженные, прислушиваясь к звукам сырой ночи.

— Подождите-ка, — сказал Деорнот. — Мы сами себя запутали. Когда они последний раз на нас напали?

— Рано утром после той ночи, когда… когда к нашем костру пришел тот молодой парень, — сказал Изорн.

— Кто-нибудь пострадал?

— Нет, — сказал Изорн, вспоминая. — Но нам с трудом удалось спастись. Многие стрелы едва в нас не попали.

— Одна из них сбила с меня шляпу, — сварливо сказал Таузер. — Мою лучшую шляпу!

— Жаль, что не твою лучшую башку, — огрызнулся Айнскалдир.

— Но ведь норны — превосходные стрелки, — продолжал Деорнот, не обращая внимания на перепалку. — А когда кого-то вообще подстрелили?

— Вчера! — воскликнул Изорн, качая головой. — Тебе бы нужно помнить, что Гамвольд умер, а Сангфугол сильно ранен.

— Но Гамвольда не застрелили.

Все повернулись к Джошуа. В голосе принца прозвучала такая сила, что мурашки пробежали по спине Деорнота.

— Гамвольд упал, — сказал принц. — Все, кого мы потеряли, кроме Гамвольда, были убиты землекопами. Деорнот прав. Норны гонятся за нами три дня, целых три дня, и много раз в нас стреляли, но досталось лишь Сангфуголу.

Принц встал, и лицо его оказалось в тени. Он прошелся у костра.

— Но почему? Почему они рискнули выстрелить в него? Мы чем-то их испугали? Что же мы делали? Или мы куда-то шли?..

— Что вы имеете в виду, принц Джошуа? — спросил Изорн.

— Мы повернули на восток, к середине леса.

— Точно! — воскликнул Деорнот, вспоминая. — Мы продвигались на юг вдоль Перехода от Наглимунда. А там мы впервые попытались повернуть на восток, в чащу леса. Потом, когда арфиста ранили, а Гамвольд упал, мы вернулись назад и снова пошли на юг.

— Нас пасут, — сказал Джошуа медленно. — Как безмозглый скот.

— Но это потому, что мы пытались делать что-то, что им не нравится, — настаивал Деорнот. — Они не дают нам повернуть на восток.

— А мы все еще не знаем почему, — сказал Изорн. — Нас гонят в западню?

— Скорее на бойню, — сказал Айнскалдир. — Они просто хотят расправиться с нами дома. Попировать. Созвать гостей.

Джошуа почти улыбался, когда садился: в свете огня сверкнули зубы.

— Я решил, — сказал он, — отклонить их приглашение.

За час или два до рассвета отец Стренгьярд потрепал Деорнота по плечу. Деорнот слышал шорох, когда архивариус пробирался к нему, тем не менее прикосновение заставило его вздрогнуть.

— Это я, сир Деорнот, — сказал Стренгьярд торопливо. — Пора мне заступить на вахту.

— Не обязательно. Думаю, я все равно не засну.

— Тогда, может быть, мы сможем… покараулить вместе, если мой разговор не раздражает вас…

Деорнот улыбнулся про себя:

— Конечно нет, отец мой. И не нужно называть меня «сир». Приятно хоть часок провести спокойно — нам за последнее время их так мало выдавалось.

— Хорошо, что мне не нужно караулить одному, — сказал Стренгьярд. — У меня ослабло зрение в том единственном глазу, который еще видит. — Он слегка усмехнулся, как бы извиняясь. — Ничего нет страшнее, чем видеть, как тускнеют буквы в твоей любимой книге.

— Ничего более страшного? — спросил Деорнот мягко.

— Ничего, — подтвердил Стренгьярд. — Не то, чтобы я не боялся другого. Я не боюсь смерти: знаю, что Господь призовет меня, когда сочтет нужным. Но проводить последние дни в потемках, без возможности заниматься единственным своим делом на этой земле… — архивариус смущенно замолчал. — Извините, Деорнот. Я болтаю о пустяках. Видимо, сейчас то самое время суток, когда я дома, в Наглимунде, просыпался, как раз перед рассветом… — священник снова замолчал. Оба они молча задумались о том, что случилось с их родным городом.

— Когда мы будем в безопасности, Стренгьярд, — вдруг начал Деорнот, — если вы не сможете читать, я буду приходить и читать вам. Мои глаза не так быстры, как ваши, и ум мой тоже, но я упрям, как некормленный конь. Я наловчусь и буду вам читать.

Архивариус вздохнул и помолчал.

— Вы очень добры, — сказал он вскоре, — и у вас будут более важные дела, когда мы будем в безопасности, а Джошуа займет высокий пост правителя Светлого Арда. У вас будут гораздо более важные дела, чем чтение для старого книжного червя.

— Нет, нет, я так не думаю.

Они долго сидели, прислушиваясь к ветру.

— Итак, мы двинемся… мы двинемся на восток сегодня, — сказал Стренгьярд.

— Да. И я думаю, это не обрадует норнов. Я боюсь, что еще кто-то из нас будет ранен, а, может быть, и убит. Но нам нужно крепко взять свою судьбу в свои руки. Принц Джошуа осознал это, слава Всевышнему!

Стренгьярд вздохнул:

— Знаете, я подумал. Это, конечно, покажется… совершенно нелепым, но… — Он замолчал.

— Что?

— Может быть, они стремятся захватить не Джошуа. Может быть… меня.

— Отец Стренгьярд! — Деорнот был потрясен. — Как это может быть?

Священник затряс головой, смущенный:

— Я знаю, что это покажется глупым, но я должен об этом сказать. Видите ли, именно я изучал манускрипт Моргенса, описывающий Три Великих меча, и он находится сейчас именно у меня. — Он похлопал по карману своего обширного одеяния. — Вместе с Ярнаугой я исследовал его, пытаясь определить судьбу меча Миннеяра, принадлежавшего Фингилу. Теперь, когда он мертв, мне, конечно, не хочется приписывать себе особое значение, но… — Он протянул вперед нечто маленькое, висящее на цепочке, еле различимое в предрассветных сумерках. — Он вручил мне рукопись и знак его Ордена. Может быть, это делает меня опасным для остального отряда. Может быть, если я сдамся, они отпустят остальных?

Деорнот рассмеялся:

— Если они хотят сохранить в живых вас, отец мой, тогда нам повезло быть вместе с вами, иначе нас бы уже давно перебили, как цыплят. Никуда не отлучайтесь.

Стренгьярд засомневался:

— Ну, если вы так полагаете, Деорнот…

— Да, уж не говоря о том, что нам необходим ваш ум, и это нам нужнее всего, кроме самого принца.

Архивариус скромно улыбнулся:

— Вы очень добры.

— Конечно, — сказал Деорнот и почувствовал, как портится у него настроение, — если нам дано пережить предстоящий день, нам понадобится не только ум. Нам еще потребуется везение.

Посидев еще немного с архивариусом, Деорнот решил найти себе местечко поудобнее, чтобы урвать часок сна до наступления дня. Он слега подтолкнул задремавшего было Стренгьярда.

— Я дам вам возможность закончить вахту, отец мой.

— Ммм? Ох! Да, сир Деорнот. — Священник энергично закивал, изображая бодрость духа.

— Солнце скоро взойдет, отец мой.

— Несомненно, — улыбнулся Стренгьярд.

Деорнот отошел на несколько десятков шагов и пристроился к поваленному дереву на ровном участке. Леденящий ветер носился над землей как бы в поисках теплых человеческих тел. Деорнот плотнее закутался в плащ и старался найти удобное положение. Он долго пытался согреться и заснуть, но понял, что это ему не удастся. Тихо ворча, чтобы не разбудить спящих вокруг, он вскочил на нога и пристегнул пояс с мечом, а затем направился обратно к посту отца Стренгьярда.

— Это я, отец мой, — сказал он тихо, выходя из-за деревьев на маленькую полянку, — и замер, потрясенный: на него смотрело белое лицо с прищуренными черными глазами. Стренгьярд обмяк в руках напавшего на него неизвестного. Он спал или был без сознания. Лезвие ножа, похожее на шип огромной розы из черного дерева, было приставлено к обнаженной шее священника.

Когда Деорнот бросился вперед, он увидел еще два бледных узкоглазых лица в ночных сумерках и закричал:

— Белые лисы! Норны! На нас напали!

Вопя, он ударил бледнокожее существо и обхватил его руками. Они повалились на землю, архивариус упал вместе с ними. Все так перепуталось, что на мгновение Деорнот не мог разобраться в смешении брыкающихся рук и ног. Он почувствовал, как это существо тянет к нему свои тощие конечности, исполненные неуловимой, ускользающей силы. Руки вцепились ему в лицо, отталкивая подбородок, чтобы открыть шею. Деорнот двинул кулаком во что-то похожее по твердости на кость. Наградой послужил сипящий крик боли. Теперь были слышны треск и крики в деревьях вокруг поляны. Он не знал происхождения звуков: еще лисы или, наконец, проснувшиеся друзья.

Меч! — подумал он. Где мой меч?

Но он застрял в ножнах, запутался в поясе. Лунный свет показался вдруг яркой вспышкой. Над ним снова возникло белое лицо, губы раздвинулись, обнажив зубы. Глаза, устремленные на него, были так же холодно бесчеловечны, как морские камни. Деорнот попытался достать кинжал. Норн одной рукой схватил его за горло, другая, свободная, взмыла в воздух.

У него нож! Деорноту почудилось, что он плывет по широкой реке, что его несет медленный полноводный поток, но в то же время в голове мелькали панические мысли, как полевые мошки: Черт возьми, я забыл о его ноже.

Еще одно бесконечное мгновение он смотрел на норна — на потусторонние черты, на белые, похожие на паутину волосы, спутанные на лбу, тонкие губы, плотно облегающие красные десны. И тогда Деорнот мотнул головой, целясь в похожее на труп лицо. Прежде чем он почувствовал шок от первого удара, он уже нанес второй, врезавшийся в лицо противника. Внутри у него как бы разросся огромный бесплотный гриб: Пронзительные крики и ночной ветер перешли в приглушенный замирающий гул, а луна погрузилась во тьму;

Когда к нему вернулось сознание, он увидел Айнскалдира, тот плыл к нему, руки его вертелись, подобно крыльям ветряной мельницы, а его боевой топорик казался мерцающим штрихом. Рот риммерсмана был раскрыт в крике, но Деорнот не слышал ни звука. Джошуа следовал прямо за ним. Оба они набросились на две тенеподобные фигуры. Клинки вращались и сверкали, рассекая мглу молниями отраженного лунного света. Деорнот хотел подняться и помочь им, но на нем лежало что-то тяжелое, какой-то бесформенный груз, которого он не мог сбросить. Он не оставлял попыток, не понимая, куда ушли его силы. Наконец ему удалось сбросить этот груз, и он почувствовал дуновение ветра, холодившеетело.

Джошуа и Айнскалдир все еще мелькали перед ним, их лица казались причудливыми масками в голубизне ночи. Другие фигуры появились из лесных зарослей, но Деорнот не мог решить, друзья это или враги. Глаза его застилал туман: в них что-то попало, что-то их жгло. Он удивленно провел руками по лицу. Оно было мокрым и липким. Его пальцы, когда он поднял их к свету, были черны от крови.

Длинный сырой тоннель вел вниз, прямо в гору, полтысячи стертых от старости ступеней змеились прямо через сердцевину Ста Мироре — от дома графа Страве к маленькому тайному доку. Мириамель догадалась, что тоннель неоднократно спасал ранее обитавших здесь аристократов, вынужденных покидать в ночи свои роскошные жилища, когда крестьяне вдруг начинали беспокоиться или выяснять правомочность привилегий вельмож.

В конце утомительного пути под неусыпным надзором Ленти и еще одного из загадочных графских слуг Мириамель и Кадрах очутились на каменной пристани между нависающей скалой и свинцовой водой гавани, расстилавшейся перед ними потрепанным ковром. Прямо под ними маленькая гребная лодка, привязанная канатом, прыгала на волнах.

Чуть позже появился сам граф. Его принесли по другой тропинке в резном занавешенном паланкине четверо дюжих парней в матросской форме. На старом графе был теплый плащ и шарф, чтобы уберечься от ночного тумана. Мириамель подумала, что в бледном свете раннего утра он выглядит древним.

— Что же, — сказал он, сделав знак носильщикам остановиться, — настал час расставания. — Он грустно улыбнулся. — Мне очень жаль вас отпускать, причем не последней причиной служит то. Что победитель Наглимунда, твой обожаемый папаша, много бы заплатил за твое благополучное возвращение. — Он покачал головой и закашлялся. — Но что поделаешь, я честный человек, а невыполненное обязательство подобно неукрощенному привидению, как мы говорим здесь в Пирруине. Передай привет моему другу, когда встретишь его, передай мое почтение.

— Вы нам не сказали, кто он, этот ваш друг, — сказала Мириамель с нескрываемой тревогой. — Кто тот, кому вы нас препоручаете?

Страве махнул рукой, отметая вопрос:

— Если он захочет сообщить вам свое имя, он это сделает сам.

— И мы отправляемся по морю в Наббан в этой утлой лодчонке? — проворчал Кадрах. — В этой рыбацкой скорлупе?

— Да это в двух шагах, — сказал граф. — И при вас будут Ленти и Алеспо, чтобы защитить вас от килп и им подобных. — Он показал на двух слуг дрожащей рукой. Ленти что-то мрачно жевал. — Ты же не думаешь, что я тебя отпущу одну? — Страве улыбнулся. — Я бы не мог быть уверен, что ты прибудешь к моему другу и оплатишь мой долг.

Он жестом приказал слугам поднять паланкин. Мириамель и Кадрах спустились в качающуюся лодку и с трудом втиснулись на узкое сиденье на корме.

— Не поминайте меня лихом, Мириамель и Падреик, прошу вас, — крикнул Страве из паланкина, который слуги тащили по скользким ступеням. — Мой маленький остров вынужден балансировать, причем очень деликатно. Иногда, приспосабливаясь к этому, можешь показаться жестоким. — Он задвинул занавески.

Тот, кого Страве назвал Алеспо, отвязал канат, а Ленти оттолкнул веслом маленькую лодочку от причала. Когда они начали удаляться от огней пристани, Мириамель почувствовала, что сердце ее упало. Они направлялись в Наббан, который не обещал ей ничего хорошего. Кадрах, ее единственный союзник, был мрачен и тих с момента их воссоединения. Как назвал его Страве? Она уже раньше слышала это имя. Теперь она направлялась к какому-то неизвестному другу графа Страве в качестве залога в какой-то таинственной сделке. И все, начиная с местных вельмож и кончая последним крестьянином, казалось, знают ее дела лучше ее самой. Чего еще ждать?

Во вздохе Мириамели были тоска и безнадежность.

Ленти, сидящий напротив нее, напрягся.

— Не вздумай ничего затевать, — сказал он жестко. — У меня нож.

Глава 5. ДОМ ПОЮЩЕГО

Саймон шлепнул ладонью по холодной стене пещеры и почувствовал удовлетворение от испытанной боли.

— Окровавленный Узирис! — выругался он. — Окровавленный Узирис! Узирис, орошающий древо кровью своей!

Он поднял руку, чтобы снова ударить по стене, но удержался и опустил ее, чтобы вонзить ногти в собственную ногу.

— Успокойся, парень! — сказал Хейстен. — Мы ничего не могли поделать.

— Я не дам им убить его! — Он умоляюще взглянул на Хейстена. — И Джулой сказала, что мы должны идти к Скале прощания. А я даже не знаю, где она!

Хейстен печально покачал головой:

— О какой бы скале ты ни толковал, я тебя совсем не понимаю с того момента, как ты грохнулся и стукнулся головой сегодня. Ты такую околесицу несешь с тех пор! Но как нам помочь риммерсману и троллю?

— Не знаю, — рявкнул Саймон. Он оперся о стену ноющей рукой. Ночной ветер завывал за пологом. — Освободить их, — сказал он наконец. — Освободить обоих, Бинабика и Слудига. — В его голосе не осталось и следа от сдерживаемых слез. Он вдруг ощутил ясность мысли и прилив сил.

Хейстен хотел было ответить, но сдержался. Он посмотрел на дрожащие кулаки юноши, на лиловый шрам, идущий через щеку.

— Как? — спросил он тихо. — Двое против целой горы?

Во взгляде Саймона светилась ярость.

— Должен быть какой-то способ!

— Единственную веревку у нас забрали вместе с вещами Бинабика. А сидят они в глубоченной яме, и вокруг стража.

После долгого молчания Саймон опустился на пол пещеры, отбросив овечью шкуру, чтобы быть как можно ближе к беспощадному камню.

— Мы не можем просто дать им умереть, Хейстен. Не можем. Бинабик сказал, что их просто сбросят со скалы. Как они могут быть… такими демонами?

Хейстен присел к огню и поворошил угли ножом.

— Я толком ничего не знаю обо всех этих язычниках и прочих, — сказал бородатый страж. — Какие-то они непонятные: их сажают в тюрьму, а нас держат на свободе да еще с оружием.

— Потому что у нас нет веревок, — сказал Саймон с горечью. Его передернуло, он начал ощущать холод. — И если бы даже мы убили стражников, так что? Ну они бы и нас сбросили со скалы. А кто бы доставил меч Торн Джошуа? — Он задумался. — Может, можно где-нибудь достать веревку?

Хейстен усомнился:

— В потемках да еще в незнакомом месте? Скорее всего мы разбудим стражу и получим копье под ребра.

— Проклятье! Мы должны хоть что-то предпринять, Хейстен. Ну не трусы же мы! — Резкий порыв ветра ворвался из-за полога. Он обхватил себя руками. — По крайней мере я снесу эту паршивую пастушью голову с плеч. Пусть тогда меня казнят — мне наплевать!

Стражник грустно усмехнулся.

— Ерунду ты болтаешь, парень. Сам же говорил, что кто-то должен отнести этот черный меч Джошуа. — Он ткнул в сторону завернутого в ткань Торна у стены пещеры. — Если меч не доставить принцу, значит Этельберн и Гримрик погибли ни за что. Это было бы позорищем. Слишком много надежд, хоть и слабых, возложены на твой клинок. — Хейстен усмехнулся. — Кроме того, парень, ты думаешь, они пощадят второго, если первый убил их короля? Ты и меня тогда погубишь. — Он снова поковырялся в костре. — Нет, ты еще слишком зелен и не знаешь жизни. Ты и на войне не бывал и того не видывал, что я. Не мне ли довелось увидеть, как погибли двое моих приятелей, как раз когда мы ушли из Наглимунда? Да прибережет Всевышний свой справедливый суд до Судного дня. До этого нам самим придется постоять за себя. — Он наклонился вперед, увлеченный этой темой. — Каждый должен за себя стараться, но не всегда удается все сделать как надо, Саймон…

Он внезапно остановился, уставившись на вход. Увидев изумление на круглом лице солдата, Саймон резко обернулся. Какая-то фигура шагнула внутрь из-за полога.

— Это молодая троллиха, — сказал тихо Хейстен, как будто она могла вдруг испугаться и умчаться как лань.

Глаза Ситкинамук были исполнены тревоги, но Саймон уловил решимость в твердой линии ее подбородка. Она была скорее готова драться, нежели бежать.

— Пришла полюбоваться? — сердито спросил он.

Ситкинамук не отвела твердого взгляда.

— Помочь мне, — сказала она наконец.

— Элисия, Матерь Божия, — изумился Хейстен, — она заговорила!

Девушка-тролль смутилась от его бурной реакции, но не сдалась. Саймон поднялся на колени перед ней. Даже на коленях он был выше невесты Бинабика.

— Ты умеешь говорить по-нашему?

Она посмотрела на него озадаченно, затем сделала знак скрещенными пальцами.

— Мало. Мало говорить. Бинабик учить.

— Да, это на него похоже, — сказал Саймон. — Он всю дорогу пытался что-то вбить мне в голову.

Хейстен фыркнул. Саймон знаком предложил Ситкинамук войти. Она проскользнула за полог и присела у самого входа, прижавшись спиной к стене. Снежная змейка, выбитая на камне, свернулась над ее головой, как нимб.

— Почему мы должны тебе помогать? — спросил он. — И помогать в чем?

Она смотрела не него, не понимая. Он повторил все медленнее.

— Помогать Бинабик, — ответила она наконец. — Помогать я. Помогать Бинабик.

— Помочь Бинабику?! — прошипел удивленный Хейстен. — Не ты ли его в это впутала?

— Как? — спросил Саймон. — Помочь Бинабику как?

— Уходить, — ответила Ситкинамук. — Бинабик уйти Минтахок.

Она сунула руку в свою теплую куртку. На миг Саймон испугался возможного подвоха: может быть, она поняла что-то из того, о чем они говорили, что они обсуждали побег? Но когда ее ручка появилась из недр куртки, в ней был моток тонкой серой веревки.

— Помочь Бинабик, — повторила она. — Ты помочь, я помочь.

— Милостивый Эйдон! — воскликнул Саймон.

Они поспешно собрали все свои вещи, беспорядочно побросав их в два мешка. Когда с этим было покончено и они надели подбитые мехом плащи, Саймон направился в угол пещеры, где лежал черный меч Торн — предмет, как заметил Хейстен, многих надежд, обоснованных или нет. В неясном свете костра он казался лишь силуэтом меча, вмятиной на меховом покрывале. Саймон прикоснулся пальцами к его холодной поверхности и вспомнил ощущение, испытанное им, когда он поднял меч на Игьярика. На миг он потеплел под рукой.

Кто-то прикоснулся к его плечу.

— Нет, нет убить, — сказала Ситкинамук. Она, нахмурясь, показала на меч, потом легонько потянула юношу. Саймон взялся рукой за его рукоятку, обмотанную шнуром, и приподнял: он был слишком тяжел для одной руки. С трудом оторвав его от земли, Саймон повернулся к девушке.

— Я беру его не для того, чтобы убивать. Мы из-за него ходили на Драконью гору. Нет убить.

Она посмотрела на него, затем кивнула.

— Давай я его понесу, парень, — сказал Хейстен. — Я отдохнул.

Саймон с трудом удержался от резкого ответа и отдал ему меч. В руках мощного стражника он показался не легче, но и не тяжелее. Хейстен перенес его через голову и вставил в две толстые петли в рюкзаке.

Это не мой меч, напомнил себе Саймон. Мне же это известно. И Хейстен прав, взяв его, я слишком слаб. Мысли его были сбивчивы. Он ничей. Он принадлежал когда-то сиру Камарису, но тот умер. Такое чувство, как будто он живой.

Ну, если Торн захочет покинуть эту проклятую гору, ему придется спускаться с ними вместе.

Они загасили очаг и молча вышли из пещеры. От холодного ночного воздуха кровь застучала в голове Саймона. Он остановился у входа.

— Хейстен, — Прошептал он, — ты должен мне кое-что пообещать.

— Чего ты хочешь, парень?

— Я еще… слаб. Нам предстоит долгий путь, куда бы мы ни шли, да еще по снегу. Так если что-нибудь со мной случится… — он на мгновение замолчал, — если что-нибудь со мной случится, похорони меня, пожалуйста, где-нибудь в теплом месте. — Его передернуло. — Я устал мерзнуть.

На мгновение он смутился: ему показалось, что Хейстен может расплакаться. Бородатое лицо стражника сморщилось в странной гримасе, когда он наклонился поближе к Саймону. Потом он улыбнулся несколько натянутой улыбкой и обнял Саймона своей медвежьей лапой за плечи.

— Ну уж это, парень, ни к чему, — прошептал он. — Путь будет долгим и холодным — это точно, но не так уж это страшно, как кажется. Мы пробьемся. — Хейстен украдкой взглянул на Ситкинамук, которая смотрела на них в нетерпении, стоя на уступе. — Джирики оставил нам лошадей, — прошипел он в ухо Саймону, — у подножия горы: они стоят в пещере. Он мне сказал, где. Не бойся, парень, не бойся. Если б знать, куда мы идем, мы бы были уже на полпути!

Они вышли на каменную тропу, щурясь от резкого ветра, который царапал, как бритвой, отвесный склон Минтахока. Он развеял туман. Желтая луна кошачьим глазом смотрела на гору и окутанную тенями долину. Спотыкаясь под тяжестью груза, они повернули вслед за маленькой тенью, в которую превратилась девушка.

Путь их пролегал по длинному узкому уступу Минтахока, и им приходилось преодолевать натиск ветра. Через сотню-другую шагов Саймон почувствовал, что замедляет шаг. Как же он сможет одолеть весь спуск? Почему ему не удается сбросить эту проклятую слабость?

Наконец девушка подала им знак остановиться, а потом направила их к укрытой тенями расщелине в стороне от тропы. Им было трудно протиснуться в нее из-за рюкзаков, но при помощи маленьких ручек Ситкинамук им это удалось. Через миг она исчезла. Они стояли, пригвожденные к месту, и наблюдали, как их дыхание, видимое в лунном свете, заполняет пещеру.

— Что, ты думаешь, она затевает? — прошептал Хейстен.

— Не знаю. — Саймон с облегчением прислонился к камню. Защищенный от ветра, он вдруг почувствовал, как у него разгорелись щеки и закружилась голова. Белая стрела, подаренная Джирики, впивалась в спину через толстую ткань рюкзака.

— Мы в западне, это точно… — начал Хейстен, но звук голосов на тропе заставил его замолчать. Когда голоса стали громче, Саймон затаил дыхание.

Трое троллей протопали по тропе мимо расщелины, концы их копий тащились по камням, низкие голоса звучали ворчливо. У всех троих были кожаные щиты. У одного к поясу был привязан бараний рог. Саймон не сомневался, что по первому зову этого горна сбегутся хорошо вооруженные тролли изо всех пещер, как муравьи из разоренного муравейника.

Владелец горна что-то сказал, и группа остановилась прямо перед укрытием. Саймон застыл, голова его кружилась. Еще через миг тролли тихонько расхохотались, когда рассказ закончился, и продолжили свой путь вокруг горы. Через несколько мгновений их разговор затих.

Саймон и Хейстен долго ждали, прежде чем выглянуть наружу. Пустынная лунная дорожка тянулась по обе стороны. Хейстен выбрался из узкой щели, потом помог выбраться Саймону.

Луна проскользнула мимо отверстия ямы, погрузив пленников почти в полную темноту. Слудиг тихо посапывал, но не спал. Бинабик лежал на спине, короткие ноги его были вытянуты, он смотрел на то, как мелькают звезды, когда ветер с шумом проносится вверху над отверстием их тюрьмы.

Над краем ямы появилась голова. Через мгновение моток веревки просвистел сверху и ударился о камень внизу. Бинабик замер, но не шевельнулся, напряженно вглядываясь в силуэт наверху..

— Что это? — заворчал Слудиг в темноте. — Эти варвары не могут подождать до рассвета? Хотят казнить нас в полночь, потому что стыдятся солнца? Бог все равно узнает. — Он протянул руку и дернул за веревку. — Зачем нам туда взбираться? Давай здесь сидеть. Может, они пришлют стражников за нами? — Риммерсман неприятно хмыкнул. — Тогда сломаю пару шей. По крайней мере, им придется заколоть нас копьями здесь, как медведей.

— Да возьмись же ты за веревку, дурак! — прошипел голос сверху на языке троллей. — Кинкипа на снегу!

— Ситки? — ахнул Бинабик. — Что ты делаешь?

— То, чего я себе никогда не прощу, но если не сделаю этого, я тоже не смогу себя никогда простить. Теперь молчи и взбирайся!

Бинабик осторожно потянул за веревку, — Но как ты удержишь ее? Привязать не к чему, а края скользкие…

— Ты с кем там болтаешь? — спросил Слудиг, раздосадованный канукским наречием.

— У меня есть помощники, — тихо отозвалась Ситкинамук. — Лезь! Стража вернется, когда Шедда коснется пика Сиккихока!

Бинабик, быстро все растолковав, послал первым наверх Слудига. Риммерсман, ослабевший от долгого заточения, медленно поднялся наверх и исчез во тьме, но Бинабик не последовал за ним.

Ситки снова появилась у края.

— Поторопись, пока я не пожалела о своей глупости! Лезь!

— Я не могу. Я не сбегу от правосудия своего народа. — И Бинабик уселся.

— Ты что, с ума сошел? Ты что? Стража скоро вернется! — Ситки не могла скрыть страха. — Из-за тебя погибнут твои друзья-низаземцы, из-за твоего глупого каприза.

— Нет, Ситки, уведи их. Помоги им бежать. Я буду так тебе благодарен. Уже благодарен.

Она скакала на месте, дрожа от волнения.

— Ох, Бинабик! Ты мое проклятье! Сначала унижаешь меня перед всем народом, теперь несешь сумасшедший бред со дна ямы! Вылезай! Вылезай!

— Я больше не нарушу клятву!

Ситкинамук подняла глаза к луне.

— Кинкипа, Снежная дева, спаси меня! Бинабик, почему ты так упрям!? Ты предпочтешь умереть, чтобы доказать свою правоту?

Поразительно, но Бинабик засмеялся:

— А ты что, хочешь спасти мою жизнь, только чтобы доказать, что я неправ?

Еще две головы появились над краем ямы.

— Проклятие, тролль, — зарычал Слудиг, — чего ты ждешь? Ты никак заболел? — Риммерсман упал на колени, как будто собираясь снова спуститься.

— Нет! — закричал Бинабик на вестерлинге. — Не ожидайте меня. Ситкинамук будет отводить вас в безопасное место, откуда вы можете спускаться вниз. Вы можете выбираться из Йиканука до восхождения солнца.

— Что тебя здесь держит? — спросил потрясенный Слудиг.

— Меня приговоривал мой народ, — сказал Бинабик. — Я нарушил клятву. Я не буду еще раз иметь ее нарушение.

Слудиг пробормотал что-то смущенно и зло.

Темная фигура рядом с ним наклонилась.

— Бинабик, это я, Саймон. Нам нужно идти. Нам нужно найти Скалу прощания. Джулой так сказала. Мы должны отнести туда Торн.

Тролль усмехнулся, но как-то глухо.

— А без меня нет хождения, нет Скалы прощания?

— Да, — отчаяние Саймона было очевидным. Времени не оставалось. — Мы не знаем, где она. Джулой сказала, что ты нас отведешь. Наглимунд пал. Мы, наверное, последняя надежда Джошуа и последняя надежда твоего народа!

Бинабик безмолвно сидел на дне ямы, раздумывая. Наконец, он протянул руку к веревке и начал взбираться по гладкой стене. Когда он достиг верха, он попал в горячие объятия Саймона. Слудиг так дружески хлопнул своего маленького товарища по плечу, что тот чуть не упал обратно в яму. Хейстен стоял рядом, пар путался в бороде, мощные руки быстро скручивали веревку.

Бинабик отодвинулся от Саймона.

— Твой вид не очень хороший, твои раны очень беспокойные. — Он вздохнул. — Большая жестокость. Я не имею возможности оставлять тебя для моих соплеменников, но я не имею желания еще один раз нарушить клятву. Я не имею знания, что мне делать. — Он обернулся к четвертой фигуре. — Итак, — сказал он на языке троллей, — ты меня спасла, по крайней мере спасла моих друзей. Почему же ты передумала?

Ситкинамук со сложенными на груди руками смотрела на него.

— Не знаю, — ответила она. — Я слышала, что сказал этот, с белой прядью, — она указала на Саймона, который смотрел на них в немом изумлении. — Это звучало вполне правдоподобно, то есть я поверила, что ты действительно счел, что есть что-то важнее клятвы. — Глаза ее блеснули. — Я не потерявшая от любви голову дурочка, которая готова простить тебя все, но я и не мстительный демон. Ты свободен. Теперь иди.

Бинабик переступил с ноги на ногу.

— То, что меня удерживало вдали от тебя, — сказал он, — важно не только для меня, но для всех. Надвигается страшная опасность. Есть лишь слабая надежда на сопротивление. Но даже эту надежду нужно поддерживать. — Он опустил на миг глаза, потом поднял их и смело взглянул на нее. — Моя любовь к тебе крепче камня этих гор. Это так с того самого момента, как я увидел тебя на Шествии девушек, такую прекрасную и изящную, как снежная выдра под звездами. Но даже ради этой любви я не смог бы стоять в стороне и смотреть, как весь мир окутывает бесконечная черная зима. — Он взял ее за рукав меховой куртки. — Скажи мне вот что: что ты будешь делать, Ситки? Ты услала стражу, потом сбежали пленники. Остается только расписаться на снегу.

— Это будет решено между нами: отцом, матерью и мною, — сказала она сердито, высвобождая руку. — Я сделала то, что ты хотел. Ты свободен, почему же ты тратишь эту драгоценную свободу на то, чтобы убедить меня в своей невиновности? Зачем ты напоминаешь мне о прошлом? Иди!

Слудиг не понимал языка, но жесты девушки понял.

— Если она хочет, чтоб мы ушли, Бинабик, она права. Эйдон! Нам нужно спешить!

Бинабик махнул рукой.

— Идите, я скоро вас догоню. — Его друзья не двинулись с места, когда он снова обернулся к своей бывшей невесте.

— Я останусь, — сказал он. — Слудиг невиновен, и прекрасно, что ты ему помогла, но я останусь, уважая волю своего народа. Я у же много сделал для борьбы с Королем Бурь… — Он взглянул на запад, где луна исчезла в сумраке чернильных облаков. — Теперь другие могут нести эту ношу. Пошли, пусть стража гонится за нами, сделаем так, чтобы мои друзья смогли уйти.

На лице Ситки появился испуг.

— Проклятие, Бинабик! Пожалуйста, иди! Я не хочу, чтобы тебя убили! — В глазах ее стояли злые слезы. — Ну вот! Ты доволен? Я все еще люблю тебя, хотя ты разбил мне сердце!

Бинабик шагнул к ней, обнял и притянул к себе.

— Тогда пошли со мной! — сказал он, и в его голосе была внезапно вспыхнувшая надежда. — Нас больше не разлучить! Ты уйдешь со мной, и к черту клятву! Ты увидишь мир: даже в эти темные дни, там, за нашими горами, существуют вещи, которые тебя ужасно удивят.

Ситки отвернулась. Похоже, она заплакала.

После долгой паузы Бинабик повернулся к остальным.

— Что бы ни случилось, — сказал он на вестерлинге, причем на лице его блуждала какая-то странная улыбка, — будем мы оставаться или уходить, будет необходимость убегать или сражаться — мы все равно имеем должность сначала идти в пещеру моего наставника.

— Зачем? — спросил Саймон.

— Мы же не имеем волшебных костей или других вещей. Я предполагаю, что они бросали все это в пещеру Укекука, моего наставника, потому что наши люди не имеют решимости уничтожить вещи Поющего. Но самое главное: если нет свитков, я не имею возможность указывать путь к Скале прощания.

— Тогда шевелись, тролль, — прогремел Хейстен. — Не знаю, как твоей подруге удалось услать отсюда охрану, но они несомненно скоро вернутся.

— Ты имеешь справедливость. — Он кивнул Саймону. — Пойдем, друг Саймон. Снова я и ты имеем должность побегать. Такова, с вероятностью, природа наших отношений. — Он сделал знак девушке, она беспрекословно пошла впереди них.

Они пошли обратно по главной тропе, но через дюжину шагов Ситки неожиданно свернула с тропы и повела их по такой узкой тропинке, что ее трудно было бы рассмотреть даже при дневном свете. Тропинка шла под острым углом к широкому склону Минтахока. Это была просто щель, выбитая в скале, со множеством выступов, за которые нужно было цепляться. Продвигались они все же медленно из-за кромешной тьмы. Саймон несколько раз больно ударялся щиколоткой о камни.

Путь их лежал наверх, пересекал два витка основной тропы, потом под острым углом снова шел наверх. Бледная Шедда скользила по небу в сторону темной громады соседней горы, и Саймон с тревогой подумал, что они ничего не будут различать, когда луна скроется совсем. Он поскользнулся, замахал руками, чтобы вернуть равновесие, и живо представил себе, на какой высоте они карабкаются по крутому склону темной горы. Ухватившись за уступ, Саймон замер на месте, закрыв глаза и испытав мгновение настоящей паники. Позади он слышал пыхтенье друзей. Его угнетала слабость, которая не оставляла его в Йикануке. Как хорошо было бы лечь и поспать, но об этом нечего даже и думать. Он осенил себя знаком древа и двинулся вперед.

Наконец они достигли ровной площадки — плоского уступа перед маленькой пещерой, расположенной в глубокой расщелине в горе. Саймону почудилось что-то знакомое в очертаниях скалы в лунном свете. Как раз в тот момент, когда он понял, что Кантака однажды привела его в темноте именно к этому месту, серо-белая тень метнулась к ним из пещеры.

— Соса, Кантака, — сказал Бинабик тихо, но через секунду на него обрушилась меховая лавина. Его товарищи минуту смущенно наблюдали, как горячий волчий язык вылизывал тролля. — Миканг, друг, — наконец выдохнул он. — Хватит! Я уверен, что ты доблестно охраняла дом Укекука. — Он поднялся на ноги, когда Кантака подалась назад, дрожа всем телом от восторга. — Я имею должность питать больше страха к приветствиям друзей, чем к копьям врагов, — сказал он, улыбаясь.

В отличие от Саймона и его друзей, ни Бинабику, ни Ситки не пришлось нагибаться, чтобы войти в пещеру. Кантака, чтобы ее не оставили на улице, бросилась в пещеру за ними и проскочила между ногами Саймона и Хейстена, чуть не свалив их.

Мгновение они постояли в темноте, насыщенной волчьим и другими, еще более странными запахами. Бинабик высек искры из огнива и поднес крошечный лепесток, пламени к масляному факелу.

Пещера Поющего была совершенно необычным местом. Пламя факела не могло развеять теней, лежащих под высоким потолком. Стены ее, словно соты в пчелином улье, были усеяны сотнями углублений, выдолбленных в камне горы. Каждая ниша была чем-то заполнена. В одной лежали остатки засушенного цветка, в Других веточки, кости и какие-то накрытые горшочки. Но большей частью они содержали свернутые шкуры и кожи. Некоторые были набиты ими до отказа, и иногда куски шкур торчали из ниш, похожие на руки, просящие милостыню.

Недельное пребывание Кантаки оставило в пещере свои следы. Посреди пода, рядом с широким кострищем, были видны остатки того, что когда-то составляло сложный круглый рисунок, выложенный из мелких цветных камешков. Волчица совершенно очевидно использовала его, чтобы чесать спину, так как по рисунку было заметно, что на нем валялись. Все, что от него осталось — это бордюр из рун и край чего-то белого под небом с красными звездами.

Целый ряд других предметов носил следы внимания волчицы: она притащила кипу одежды в дальний угол пещеры и сделала себе уютное гнездо. Около этой постели лежали изжеванные предметы, такие, как остатки свернутых кож, на которых виднелись отрывочные надписи, сделанные на непонятном Саймону языке, а также походный посох Бинабика.

— Было бы очень лучше, если бы для этого предназначения ты отыскивала что-нибудь другое, Кантака, — сказал тролль, нахмурясь. Волчица склонила голову набок и виновато заскулила, потом протопала к Ситки, которая рассматривала содержимое одного из альковов и рассеянно оттолкнула большую голову волчицы. Кантака брякнулась на пол и начала безутешно чесаться. Бинабик поднес посох к огню: следы зубов были неглубоки.

— Грызла из благодарности к запаху Бинабика, а не по какой-то другой причине, к нашему счастью, — улыбнулся тролль.

— Что ты ищешь? — спросил Слудиг нетерпеливо. — Нам нужно уходить, пока темно.

— Да, ты снова говоришь со справедливостью, — сказал Бинабик, запихивая посох за пояс. — Саймон, скорее оказывай мне помощь.

Хейстен и Слудиг присоединились к ним, и они вместе стали доставать из углублений те свитки, до которых Бинабику было не дотянуться. Они были сделаны из хорошо выскобленной кожи, так тщательно промасленной, что были жирными на ощупь. Руны, написанные на них, были выжжены прямо на коже как бы горячей кочергой. Саймон вручал свертки Бинабику, который быстро просматривал их, прежде чем бросить в растущую на полу кучу.

Осматривая эти соты, вырубленные в скале, и все эти свитки, Саймон думал, сколько сил должно было уйти на создание такой библиотеки. И он сравнивал ее с архивами отца Стренгьярда в Наглимунде или с кабинетом Моргенса, полным тяжелых томов, хотя здесь были просто свитки кожи, исписанные огнем, а не чернилами.

Наконец, Бинабик остановился на дюжине свитков, которые, кажется, представляли интерес. Он расправил их на полу, сложил вместе и скатал в один тяжелый рулон, потом забросил все это в мешок, который обнаружил у входа.

— Ну что, можем идти? — спросил Слудиг. Хейстен потирал руки, пытаясь их согреть. Он снял свои неуклюжие перчатки, чтобы помочь со свитками.

— После того, как произойдет возвращение всего этого на место, — Бинабик указал на огромную пачку отложенных свитков.

— Ты что, с ума сошел? — воскликнул Хейстен. — Как можно на этом терять время?!

— Потому что мы имеем здесь редкие, драгоценные вещи, — сказал Бинабик спокойно, — и они будут находить погибель, если мы будем оставлять их на полу. Тот, кто не уводит отару на ночь, бесплатно отдает баранину, — вот так говариваем мы, кануки. На это не очень больше, чем минута.

— Проклятое древо! — выругался Хейстен. — Помоги-ка мне, Саймон, — проворчал он, нагибаясь, — а то провозимся здесь до самого рассвета.

Бинабик давал Саймону указания, что класть в какую из верхних ниш. Слудиг с нетерпением ждал возможности включиться в эту работу. Ситки тем временем перебирала содержимое альковов и набрала целую охапку свитков, которые затем свернула в один и тихонько сунула под свою кожаную куртку, но вдруг обернулась и быстро сказала что-то по-канукски. Бинабик пробрался мимо кипы спутанных кож и встал рядом с ней.

У нее в руках был свиток, скрепленный черным кожаным ремешком. Шнурок стягивал не только середину свитка, но и оба его конца. Бинабик взял у нее свиток и приложил ко лбу два пальца жестом, выражавшим почтение.

— Это узел Укекука, — сказал он тихо Саймону. — Я не питаю сомнения.

— Это пещера Укекука, не так ли? — сказал озадаченный Саймон. — Так что же удивительного в узле?

— Этот узел имеет свидетельство об очень важном свитке, — объяснил Бинабик. — Кроме того, я этого раньше не видывал. Он возможно скрывал это от меня или возможно писал, когда мы принимали решение отправляться в путешествие, в котором он умер. А этот узел, если я правильно знаю, указывает на вещи, имеющие очень исключительную силу, послания или заговоры только для посвященных. — Он снова потрогал узел, лоб его наморщился. Ситки смотрела на свиток горящими глазами.

— Ну вот, это последняя из этих проклятых вещиц, — сказал Хейстен. — Если тебе эта штука нужна, бери ее с собой. Мы больше не можем терять время, человечек.

Бинабик мгновение колебался, нежно поглаживая узел; осмотрел пещеру еще раз, потом засунул свиток в рукав.

— Нам и вправду пора, — согласился он. Он жестом направил всех к выходу, загасил факел, прижав его к выемке в полу, и последовал за ними.

Остальная компания остановилась у входа, прижавшись друг к другу, как стадо испуганных овец. Шедда, луна, окончательно скрылась на западе за соседней горой, но ночь внезапно наполнилась светом.

Огромный отряд троллей направлялся к ним. Лица их под капюшонами были мрачны. С копьями и факелами в руках они окружили пещеру Укекука, и тропа с обеих сторон была занята ими. Несмотря на свою многочисленность, тролли вели себя так тихо, что Саймон услышал шипенье их факелов прежде, чем услышал звук шагов.

— Камни Чукку, — сказал Бинабик без выражения. Ситки отступила и вцепилась в его рукав, глаза ее расширились в свете факелов, а рот был сурово сжат.

Пастырь Вамманак и Охотница Нунуйка предводительствовали своими овцами. На них были сапоги и подпоясанные одеяния. Волосы их свободно развевались, как будто они одевались в спешке. Когда Бинабик выступил им навстречу, вооруженные воины встали за его спиной, направив на его товарищей щетину копий. Ситкинамук прошла сквозь их ряд, чтобы присоединиться к нему. Она встала рядом с ним, вызывающе вздернув подбородок. Вамманак избегал взгляда дочери, остановив глаза на Бинабике.

— Итак, Бинабик, ты не хочешь предстать перед судом своего народа? Я о тебе думал лучше, несмотря на твое низкое происхождение.

— Мои друзья невиновны, — ответил Бинабик. — Я держал твою дочь заложницей, пока риммерсман Слудиг не спасется вместе с остальными.

Нунуйка выехала вперед, и ее баран поравнялся с бараном мужа.

— Пожалуйста, Бинабик, не отказывай нам в наличии хоть какого-то разума, хотя никто из нас не сравнится умом с твоим наставником. Кто отослал стражу? — Она внимательно посмотрела на Ситки. Глаза Охотницы были холодны, но в лице можно было уловить своеобразную гордость. — Дочь моя, я думала, что ты просто дурочка, раз собираешься выходить за этого недоучку-колдуна. Теперь же я вижу, что ты преданная дурочка. — Она повернулась к Бинабику. — Если тебе удалось вновь околдовать мою дочь, не думай, что тебе удастся избежать исполнения приговора. Ледяной дом не растаял. Зима убила весну. Ритуал Призывания не выполнен — а ты рассказываешь нам детские сказки и снова берешься за дьявольские трюки в пещере своего наставника, которую охраняла для тебя твоя волчица. — Нунуйку охватывал все более яростный гнев. — Тебя судили, клятвопреступник. И ты отправишься на ледяные скалы Огохак Чазма, и ты будешь сброшен с них!

— Дочь, возвращайся домой, — прорычал Вамманак. — Ты совершила ужасный проступок.

— Нет! — Восклицание Ситки вызвало волнение среди троллей, наблюдавших за происходящим. — Я действительно слушалась сердца, но еще и накопленной мудрости. Волчица не пускала нас в дом Укекука, но это не пошло на пользу Бинабику. — Она вытащила из рукава Бинабика перевязанный ремешком свиток и протянула его отцу. — Вот что я там нашла. Никто из нас не надеялся увидеть, что оставил после себя Укекук.

— Только дурак способен рыться в вещах Поющего, — сказал Вамманак, но выражение его лица несколько изменилось.

— Но, Ситки, — сказал Бинабик озадаченно, — мы же не знаем, что в этом свитке! Может быть, это страшное, гибельное заклятье или…

— У меня есть хорошая мысль, — сказала Ситки торжественно. — Вы видите, чей это узел? — спросила она, протягивая свиток матери.

Охотница мельком взглянула на него и небрежно передала мужу.

— Да, это узел Укекука…

— И тебе известно, что это за узел, мама. — Она повернулась к отцу: — Его открывали?

Вамманак нахмурился.

— Нет…

— Хорошо, отец, прочти его.

— Сейчас?

— Если не сейчас, то когда же? После того, как казнят моего жениха?

Облачко дыхания Ситки повисло в воздухе после ее сердитой реплики. Вамманак бережно развязал узел и снял черный шнур, затем медленно развернул кусок кожи и подал знак одному из факельщиков подойти ближе.

— Бинабик, — крикнул Саймон из-за ограды из копий, — что происходит?

— Оставайтесь пока все на очень своем месте и ничего не предпринимайте, — крикнул ему Бинабик на вестерлинге. — Я буду все рассказывать, как только смогу.

— Знайте, — читал Вамманак, — что я, Укекук, Поющий из Минтахока, Чугика, Тутусика, Ринсенатука, Сиккихока и Намьета, а также всех других гор Йиканука… — Пастух читал медленно, с долгими паузами, во время которых он щурился, силясь разобрать смысл почерневших рун. — Я отправляюсь в дальний путь, а в наступившие времена трудно сказать, вернусь ли обратно. Поэтому я записываю свою смертную песню на этой коже, чтобы она говорила за меня после моей смерти.

— Умница, умница, Ситки, — тихо сказал Бинабик, пока голос ее отца мерно звучал в тишине, — это тебе нужно было учиться у Укекука, а не мне. Откуда ты знала?

Она махнула рукой, чтобы он замолчал.

— Я дочь Чидсик Уб-Лингит, куда стекаются просьбы о правосудии со всех гор. Ты думаешь, я не способна определить узел, предназначенный для смертного приговора?

— Я должен предостеречь тех, кто идет за мною, — продолжал читать Вамманак слова Укекука, — что я увидел приближение большой холодной тьмы, подобной которой мой народ никогда не видел. Зима эта будет ужасной, она придет из тени Вияюка, горы бессмертных Детей облаков. Она обрушится на землю Йиканука, как черный ветер из Страны мертвых, и самые камни наших гор раздробит в своих жестоких пальцах…

Пока Пастух читал эти слова, некоторые из слушавших вскрикнули, и хриплые возгласы их разнеслись эхом по окутанным ночной мглой горам. Другие покачнулись, и пламя их факелов затрепыхалось.

Своего ученика Бинабика я забираю в это путешествие. За оставшееся время я обучу его тому малому и большому, что может помочь моему народу в это гиблое время. За пределами Йиканука есть те, кто приготовил лампы, чтобы светить в этой мгле. Я отправляюсь, чтобы прибавить свой свет к их светильникам, как бы ни был он слаб, в борьбе с ненастьем, которое грозит нам. Если мне не удастся вернуться, юный Бинабик заменит меня. Я прошу вас почитать его, как вы почитали бы меня, ибо он жаден к наукам. В один прекрасный день он превзойдет меня.

Вот я заканчиваю свою смертную песню. Я посылаю свой прощальный привет горам и небесам. Я насладился жизнью. Хорошо было принадлежать к детям Лингита и прожить жизнь на прекрасной горе Минтахок.

Собравшиеся отозвались низким завываньем на прощальную песнь Укекука, Поющего.

— Ему не хватило времени, — пробормотал Бинабик. Глаза его наполнились слезами. — Он ушел слишком быстро, он мне ничего не сказал, вернее, сказал не все. О Укекук! Как нам тебя не хватает! Как мог ты покинуть свой народ, не возведя иной стены меж ним и Королем Бурь, кроме такого недоросля, как Бинабик! — Он упал на колени и коснулся лбом заснеженной земли.

Последовало неловкое молчание, нарушаемое лишь скорбной песней ветра.

— Приведите людей долины, — велела Нунуйка копьеносцам, затем перевела свой жестокий взгляд на дочь. — Мы все отправимся в Дом предка. Нам предстоит о многом подумать.

Саймон просыпался медленно. Он долго рассматривал изменчивые тени на покрытом трещинами потолке Чидсик Уб-Лингит, пытаясь вспомнить, где находится. Чувствовал он себя немного лучше, голова прояснилась, но шрам на щеке горел.

Он сел. Слудиг и Хейстен прислонились к стене неподалеку. Они пили какой-то напиток из одного бурдюка и вполголоса разговаривали. Саймон выпутался из плаща и поискал глазами Бинабика. Его друг сидел на корточках перед Пастырем и Охотницей в центре зала, как будто умоляя их о чем-то. На мгновение Саймон испугался, но другие также сидели там, среди них Ситкинамук.

Вслушиваясь в их гортанный говор, он пришел к выводу, что это больше похоже на совет, чем на судилище. Тут и там в полутьме можно было различить другие группы троллей. Они были разбросаны по всему залу. Несколько ламп горели в зале, напоминая звезды, рассыпанные по небу, полному грозовых туч.

Саймон снова свернулся калачиком, пытаясь найти удобное положение на Попу. Как необычайно странно быть здесь! Будет ли у него когда-нибудь дом, в котором он сможет просыпаться в собственной постели, не удивляясь этому?

Он снова погрузился в полусон и видел перед собой холодные горные ущелья и красные глаза.

— Друг Саймон! — Бинабик осторожно будил его. Тролль выглядел измученным, круги под глазами стали заметны даже в полутьме, но он улыбался. — Пора вставать.

— Бинабик, — сказал Саймон сонно. — Что происходит?

— Я принес тебе чаю и очень немного новостей. Похоже, что прошло время питать страх. — Тролль улыбнулся. — Слудиг и я не будем падать со скал.

— Но это замечательно! — воскликнул Саймон. Он почувствовал, как закололо сердце от облегчения после пережитого напряжения. Он вскочил, чтобы обнять человечка, но его неожиданный прыжок сбил тролля с ног. Чай растекся лужей на каменном полу.

— Ты очень долгое время проводил в обществе Кантаки, — засмеялся Бинабик, высвобождаясь. Он был страшно доволен. — Ты перенял ее страсть к очень бурным приветствиям.

Головы повернулись к ним, чтобы видеть это необычное зрелище. Многие кануки удивленно забормотали, дивясь сумасшедшим манерам низоземца, который позволяет себе обращаться с троллем так фамильярно. Саймон уловил удивленные взгляды и в смущении опустил голову.

— Что они сказали? — спросил он. — Мы можем идти?

— Если говаривать очень коротко, то да, мы можем идти. — Бинабик присел рядом. При нем был его костяной посох, взятый в пещере Укекука. Он продолжал рассматривать его, морщась при вице многочисленных меток, оставленных зубами Кантаки. — Но мы имеем должность принимать много решений. Свиток Укекука говаривал Пастырю и Охотнице: мой рассказ имел справедливость.

— Но что нужно решать?

— Много. Если я буду ходить с тобой относить Джошуа меч Торн, мой народ опять останется без Поющего. Но я предполагаю, что я имею обязанность пойти с вами. Если Наглимунд со всей очевидностью пал, то мы имеем должность принимать советы Джулой. Она последняя из оставшихся мудрых. Кроме того, с несомненностью, мы можем питать надежду только на два оставшихся меча Миннеяр и Скорбь. И не было тщетности в твоей отваге на Драконьей горе.

Бинабик указал на Торн, прислоненный к стене рядом со Слудигом и Хейстеном.

— Если не удерживать восход Короля Бурь, то нет смысла и мне жительствовать на Минтахоке. Все то искусство, которому обучал меня Укекук, не будет оказывать мне помощи против зимы, о которой он говаривал. — Маленький человек сделал широкий жест. — Когда лавина сносит твой дом, говорим мы, тролли, не задерживайся в поисках глиняных черепков. Я говаривал своему народу, пусть они спускаются на весенние охотничьи угодья, хоть весна еще не приходила и охота будет плохой.

Он встал, поправил свою теплую куртку.

— Я имел только желание говорить тебе, что больше нет опасности для меня и для Слудига. — Он поморщился. — Плохая шутка. Мы все с великой очевидностью пребываем в страшной опасности. Но опасности больше нет от моего народа. — Он положил свою маленькую руку на плечо Саймона. — Спи еще, если имеешь возможность, со всей вероятностью мы будем уходить на рассвете. Я еще имею должность говаривать с Хейстеном и Слудигом. В эту ночь должны быть сделаны очень многие приготовления.

Уже и так многое подготовлено, подумал Саймон ворчливо, а меня почти ни во что не посвятили. У кого-то вечно готов план, а я просто иду туда, куда кто-то решил идти, я похож на повозку, старую развалюху на колесах. Когда же я буду решать за себя сам?

Он обдумывал это, поджидая прихода сна.

Случилось так, что солнце было уже высоко, когда закончились последние приготовления, и Саймону повезло проспать все этовремя.

Саймон с товарищами, а также огромная толпа троллей шагали по тропам Минтахока вслед за Пастырем и Охотницей, представляя собой невиданное зрелище. Когда они проходили по самым населенным местам, сотни троллей замирали на подвесных мостах или стремительно выбегали из своих Пещер, чтобы посмотреть на эту процессию. Они стояли в изумлении под вьющимися дымками своих очагов. Многое спускались по подвесным лестницам и присоединялись с шествию.

Большая часть пути шла вверх, а огромные толпы, рассеянные вдоль узкой тропы, замедляли ход. Много времени ушло, чтобы обогнуть гору и очутиться на ее северном склоне. Во время пути Саймон погрузился в какое-то оцепенение. Снег кружил в пустоте под тропой. Остальные пики Йиканука торчали из долины, как зубья.

Шествие наконец остановилось на широкой каменной площадке наверху выступа, который выдавался вперед над северной частью долины Йиканука. Еще одна тропа охватывала гору под ними, потом скалистые склоны Минтахока отвесно шли вниз, в белую бездну, лишь в некоторых местах тронутую солнечными бликами. Глядя вниз, Саймон вдруг вспомнил видение своего сна: неясная белая башня, которую лижут языки пламени. Он отвернулся от тревожного зрелища и обнаружил, что над каменистой площадкой, на которой он стоит, возвышается высокое яйцеобразное снежное здание, которое он видел во время первого выхода из пещеры. Теперь с близкого расстояния он мог рассмотреть, с каким тщанием были вытесаны треугольные блоки снега, как старательно они были пригнаны друг к другу, как смело была выполнена резьба на снежных блоках, так что многочисленные грани, улавливая солнечный свет, делали Ледяной дом похожим на бриллиант, а стены с их незаметными глазу внутренними углами служили призмами, искрящимися синим и розовым.

Цепочка вооруженных троллей, которые охраняли Ледяной дом, почтительно расступилась, когда Нунуйка и Вамманак прошли к колоннам из плотно уложенного снега, обрамлявшим вход. Саймон смог рассмотреть лишь серо-голубую дыру за дверью. Бинабик и Ситки, взявшись за руки, заняли место на нижней ледяной ступени. Канголик, заклинатель духов, взобрался на ступеньку рядом с ними. Хотя его лицо было по-прежнему скрыто маской из бараньего черепа, Саймону показалось, что он мрачен. Этот мускулистый тролль, который порхал как птица в танце во время судилища в Чидсик Уб-Лингит, теперь устало горбился, как батрак на поле.

Когда Пастырь поднял свой крючковатый посох и начал речь, Бинабик начал переводить своим друзьям-низоземцам.

— Странные дни мы переживаем, — глаза Вамманака были озабоченными и усталыми. — Мы знали, что что-то неладно. Мы живем в слишком тесном единстве с горой, которая является костью земли, чтобы не почувствовать беспокойства в окружающих нас землях. Ледяной дом еще на своем месте. Он еще не растаял. — Ветер усилился и засвистел сильнее, как бы подчеркивая его слова. — Зима никак не уходит. Сначала мы винили в этом Бинабика. Поющий или его ученик всегда пели Заклинание Призыва. Лето всегда наступало, а сейчас мы узнаем, что задерживает приход весны не то, что не было пропето заклинание. Странные дни. Все изменилось.

— Нам нужно отказаться от этой традиции, — добавила Нунуйка, Охотница. — Слово мудреца должно быть законом для менее мудрых. Укекук говорит так, как будто он сейчас с нами. Теперь мы больше знаем о том, чего боялись, но не могли назвать. Мой муж говорит правду: мы живем в странные времена. Традиция служила нам, но теперь она только мешает. Таким образом. Охотница и Пастырь объявляют, что Бинабик свободен от наказания. Было бы безумием с нашей стороны убивать того, кто пытался спасти нас от бури, о которой предупреждал Укекук. И еще большим безумием было бы убить того единственного, кому известна воля сердца Укекука.

Нунуйка остановилась, позволяя Бинабику перевести ее слова, затем продолжила, проведя рукой по лбу в каком-то ритуальном жесте.

— Риммерсман Слудиг представляет еще более странную проблему. Он не является кануком, поэтому его нельзя обвинить в нарушении клятвы, в чем мы обвиняли Бинабика, но он принадлежит враждебному народу, и если справедливы рассказы наших самых дальних охотников, риммерсманы на западе стали еще более жестокими, чем раньше. Бинабик же уверяет нас, что Слудиг не такой, что он занят той же борьбой, что и Укекук. Мы не уверены, но в эти безумные дни мы не можем это опровергнуть. Таким образом, со Слудига тоже снимается обвинение, и он волен покинуть Йиканук по своему желанию. Впервые со времен битвы в долине Хухинка в годы правления моей прабабушки, когда с гор струились красные от крови снега, случается такое. Мы взываем к духам высот, к бледной Шедде и Кинкипе снегов, к Морагу Безглазому и отважному Чукку, а также ко всем остальным уберечь нас, если мы рассудили неверно.

Когда Охотница окончила, Вамманак встал рядом с ней и сделал широкий жест, как бы разбивая что-то пополам и выбрасывая. Наблюдавшие это тролли пропели какое-то слово из одного слога и начали возбужденно перешептываться.

Саймон повернулся и пожал руку Слудигу. Северянин натянуто улыбнулся.

— Эти недоростки правы: воистину странные времена, — сказал он.

Вамманак поднял руку, призывая к тишине.

— Низоземцы теперь уйдут. Бинабик, который в случае возвращения станет нашим новым Поющим, волен идти с ними, чтобы отнести это, — он указал на Тори, который Хейстен держал перед собой, — низоземцам, которые могут это использовать, по его уверению, для отпугивания зимы. Мы направляем с ними группу охотников во главе с нашей дочерью Ситкинамук, которая будет сопровождать их, пока они не покинут пределов Йиканука. Охотники тогда направятся к весеннему городу у Озера голубой глины и подготовятся к приходу всех остальных наших кланов. — Вамманак подал сигнал, и один из троллей выступил вперед с кожаным мешком, покрытым изящной вышивкой. — У нас есть для вас подарки.

Бинабик вывел своих друзей вперед. Охотница даровала Саймону ножны из прекрасной кожи, искусно выделанной и украшенной каменными бусинами цвета весенней луны. Пастух дал ему нож к этим ножнам. Бледный клинок был сделан из цельной кости. Рукоятку украшали резные полированные сверху изображения птиц.

— Волшебный меч низоземцев может быть очень хорош в сражениях со снежными червями, — сказала ему Нунуйка, — но скромный канукский нож легче спрятать, и он удобнее для близкого боя.

Саймон вежливо поблагодарил их и отошел в сторону. Хейстен получил вместительный бурдюк, украшенный лентами и вышивкой, наполненный доверху канукским горячительным напитком. Стражник, который накануне выпил достаточно этого кислого напитка, чтобы войти во вкус, поклонился, пробормотал несколько слов благодарности и отошел.

Слудиг, появившийся в Йикануке в качестве пленника и покидающий его теперь почти гостем, получил копье с чрезвычайно острым наконечником из блестящего черного камня. Древко не было обработано, так как оно было сделано в спешке — тролли не употребляют копий такого размера — но оно было прекрасно отбалансировано и могло также служить посохом.

— Мы надеемся, ты также способен оценить дарованную тебе жизнь, — сказал Вамманак, — и запомнишь, что суд кануков строг, но не жесток.

Слудиг поразил их, опустившись на колено.

— Запомню, — это было все, что он сказал.

— Бинабик, — начала Нунуйка, — ты уже получил самый большой подарок, который мы способны дать тебе и теперь. Если она все еще согласна, мы возобновляем свое разрешение на брак с нашей младшей дочерью. Когда мы сможем исполнить Заклинание Призыва будущей весной, обряд будет совершен.

Бинабик и Ситки взялись за руки и поклонились, стоя на ступеньке перед Пастырем и Охотницей, выслушав слова благословения.

Заклинатель духов в своей бараньей маске выступил вперед. С заклинаниями и пением он смазал их лбы маслами, но Саймону показалось, что он проделывал все это с большим неудовольствием. Когда Канголик закончил и мрачно сошел со ступеней Ледяного дома, помолвка была восстановлена.

Охотница и Пастырь сказали от себя слова напутствия отряду. Бинабик перевел. Хотя Охотница и улыбнулась, и коснулась руки Саймона своими маленькими сильными пальцами, Нунуйка все равно казалась ему холодной, как камень, острой и опасной, как наконечник копья. Ему пришлось с трудом улыбнуться в ответ и медленно отойти, когда она закончила.

Кантака ждала их, свернувшись в снежном гнезде около Чидсик Уб-Лингит. Полуденное солнце скрылось в наползающем тумане, от холодного ветра Саймон застучал зубами.

— Теперь нам надлежит спускаться, друг Саймон, — сказал ему Бинабик. — Большая неудобность, что ты, Слудиг и Хейстен такого великого роста — для вас нет достаточных верховых баранов. В связанности с этим наш темп будет медлительнее.

— Но куда мы идем? — спросил Саймон. — Где эта Скала прощания?

— С течением времени, — ответил тролль, — я буду производить рассматривание свитков, когда мы будем иметь остановки для сна, но сейчас мы имеем должность уходить очень скорее. Горные дороги питают коварство. Скоро наступит снег.

Опять снег, — повторил Саймон, забрасывая за спину рюкзак. — Опять снег.

Глава 6. БЕЗВЕСТНЫЕ МЕРТВЫЕ

Пришел к ней Друкхи,

К Ненайсу возлюбленной, ветроногой плясунье,

— пела Мегвин.

Лежала она на зеленой траве,

В небо смотрели темные глаза.

Молчала Ненайсу, как камень гор.

Мегвин подняла руку к глазам, защищая их от резкого ветра, затем нагнулась, чтобы поправить цветы на надгробии отца. Ветер успел разметать фиалки по камням; лишь несколько засохших лепестков остались на другой могиле — могиле Гвитина. Куда подевалось коварное лето? И когда же снова расцветут цветы, чтобы она могла ухаживать за могилами своих родных так, как они того заслужили?

Ветер перебирал голые ветки берез, а она пела дальше:

Отвечала Друкхи только кровь ее,

Алая кровь на белой щеке.

Разметались волосы Ненайсу —

Черные волосы на зеленой траве.

Долго обнимал он Ненайсу.

Вечер, прячущийся в серых тенях,

Предвестник ночи стыдливой,

Разделил одинокие его часы.

Не смыкал Друкхи ясных глаз,

О древнем Востоке песни пел,

Шептал Ненайсу, что солнце взойдет.

Рассвет златокудрый пришел, но не смог,

Не смог отогреть Друкхи Дитя Соловья.

Бездомным улетел ее быстрый дух.

Крепче Друкхи и обнял ее.

Лес и пустыня слышали, как он стонал.

И там, где два сердца бились,

Только одно сжалось от горя…

Мегвин внезапно оборвала песню, пытаясь вспомнить остальные слова. Эту песню в раннем детстве няня пела ей — печальную песню о ситхи, «мирных», как называли их ее предки. Мегвин не знала легенды, лежащей в основе баллады. Возможно, и няне она не была известна. Это была просто грустная песня, оставшаяся от лучших времен ее детства в Таиге… до того, как погибли ее отец и брат.

Она встала, отряхнула грязь со своей черной юбки и рассыпала остатки увядших цветов на траву, пробивавшуюся сквозь надгробные камни над прахом Гвитина. Поднимаясь по тропинке и кутаясь в плащ от продувающего насквозь ветра, она подумала, отчего бы ей не лежать рядом с братом и отцом ее Ллутом здесь, на тихом горном склоне. Что уготовила ей жизнь?

Она знала, что сказал бы на это Эолер. Граф Над Муллаха сказал бы, что у ее народа больше никого не осталось, кроме Мегвин, чтобы вдохновлять их и вести. «Надежда, — говорил он своим тихим вкрадчивым голосом, — подобна подпруге королевского седла: тонкая вещица, но если лопнет, весь мир окажется вверх тормашками».

Подумав о графе, она испытала приступ гнева. Что он знает? Что может вообще знать о смерти человек, подобный Эолеру, настолько исполненный жизни, что она кажется ему божественным даром? Разве способен он понять, как тяжело просыпаться по утрам с сознанием, что от тебя ушли те, кого ты любил больше всего на свете, что твой народ, окруженный врагами, не защищен и обречен на медленное унизительное вымирание? Какой дар богов стоит этого серого груза боли и непрерывного потока черных мыслей?

Эолер из Над Муллаха часто навещал ее в последние дни, разговаривая с ней, как с ребенком. Когда-то, очень давно, она была влюблена в него, но никогда не была настолько глупа, чтобы поверить, что он способен на ответное чувство. Как можно влюбиться в Мегвин, которая при своем высоком, почти мужском росте, прямоте и неуклюжести в словах и манерах была гораздо больше похожа на дочь фермера, чем на принцессу? Но теперь, когда от всего королевского рода Луг Уб-Лутин остались лишь она да ее растерянная молодая мачеха, Эолер вдруг стал проявлять интерес к ней.

Однако не из каких-то низменных соображений. Она рассмеялась вслух, и ей это не понравилось. О боги, низменные соображения? Только не у благородного графа Эолера! Это-то как раз она больше всего в нем ненавидела: его бесконечную доброту и несгибаемую честь. Ей до смерти надоела жалость. Кроме того, даже если, что невероятно, он мог бы подумать о выгоде в такое время, какую выгоду он сможет извлечь из соединения их судеб? Мегвин была последней дочерью разоренного рода, правительницей разоренного народа. Эрнистирийцы одичали, живя в лесах Грианспогских гор, загнанные в первобытные пещеры предков сокрушительным смерчем, обрушенным на их головы Верховным королем Элиасом и его риммерским орудием — Скали из Кальдскрика.

Может быть, Эолер и прав. Может быть, она и вправду обязана жить ради своего народа. Она была последней в роду Ллута, той тонкой нитью, которая связывала их с лучшим прошлым, единственным звеном в цепи, которое сохранилось у эрнистирийцев. Ей придется жить, и кто бы мог подумать, что жизнь может стать такой обременительной обязанностью?!

Пока Мегвин поднималась по крутой тропинке, лица ее коснулось что-то мокрое. Она взглянула вверх. На фоне свинцового неба кружились белые точки.

Снег. Это добавило холода в ее остывшее сердце. Снег в середине лета, в тьягаре. Небесный бог Бриниох и другое, видно, и вправду отвернулись от эрнистирийцев.

Единственный часовой, парнишка лет десяти с красным сопливым носом, приветствовал ее при входе в лагерь. Несколько детишек в меховой одежде играли на поросших мхом камнях у входа в пещеру, пытаясь поймать снежинки на язык. Они поспешно расступились, когда она проходила мимо в развевающихся на ветру черных юбках.

Им известно, что принцесса сумасшедшая, подумала она горько. Все так думают. Принцесса целыми днями разговаривает сама с собой и ни с кем больше. Принцесса говорит только о смерти. Конечно, принцесса сумасшедшая.

Ей захотелось улыбнуться испуганным детям, но взглянув на их грязные мордашки и рванье одежд, она решила, что такая попытка их только еще больше испугает. Мегвин быстро прошла в пещеру.

Я и вправду сошла с ума? — вдруг пришло ей в голову. Может быть, эта давящая тяжесть и есть безумие? Эти тяжелые мысли, когда голова, как руки тонущего, которые бьются, слабеют?..

Широкая пещера была почти пуста. Старик Краобан, оправляющийся от ран, полученных в бесполезной попытке защитить Эрнисадарк, лежал у очага, тихо беседуя с Арнораном, любимым лютнистом ее отца. Когда она вошла, оба подняли головы. Она видела, что они пытаются по выражению лица определить ее настроение. Арноран начал подниматься, но она махнула рукой, чтобы он не вставал.

— Снег идет, — сказала она.

Краобан пожал плечами. Старый рыцарь был почти лыс, если не считать нескольких пучков белых волос, — его череп представлял собой сложный рисунок из голубых вен.

— Это неладно, леди. Неладно. У нас мало скота, мы и так скучены в этих нескольких пещерах, причем еще хорошо, что большинство днем на улице.

— Будем жить еще теснее. — Арноран покачал головой. Он не был так стар, как Краобан, но еще более хил. — Народ будет еще злее.

— Ты знаешь «Скалу прощания»? — вдруг спросила Мегвин лютниста. — Это старая баллада о ситхи, о смерти какой-то Ненайсу.

— Мне кажется, я ее когда-то знал, очень давно, — сказал Арноран, глядя на огонь прищуренными глазами и пытаясь вспомнить. — Это очень, очень старая баллада.

— Можешь не петь, — сказала Мегвин, присаживаясь рядом с ним, скрестив ноги и натянув юбку на коленях, как барабан. — Просто наиграй мне мелодию.

Арноран вытащил лютню и робко сыграл несколько первых нот.

— Не уверен, что помню…

— Неважно, просто попробуй. — Она жалела, что не может придумать слова, способные вызвать улыбку на их лицах, пусть на мгновение. Разве ее люди заслуживают того, чтобы видеть ее все время в трауре? — Хорошо бы, — сказала она наконец, — вспомнить былые времена.

Арноран кивнул и начал пощипывать струны своего инструмента, прикрыв глаза: ему легче было найти мелодию в темноте. Потом он начал наигрывать нежную мелодию, исполненную странных звуков, дрожащих на самой грани диссонанса, но не переходящих в него. Когда он играл, Мегвин тоже закрыла глаза. Она снова слышала далекий голос няни, рассказывающий ей историю Друкхи и Ненайсу — какие странные имена были в этих старинных балладах! — рассказывающий об их любви и смерти, об их враждующих семьях.

Музыка раздавалась еще долго. Мысли Мегвин наполнились образами далекого и не очень далекого прошлого. Ей виделся бледный Друкхи, склонившийся в печали, приносящий клятву отмщения, но лицо его было лицом ее брата Гвитина, полным отчаяния. А лицо Ненайсу, простертой недвижимо на траве, не было ли оно лицом самой Мегвин?

Арноран остановился. Мегвин открыла глаза, не зная, давно ли кончилась музыка.

— Когда Друкхи умер, желая отомстить за любимую, — промолвила она как бы в продолжение прерванного разговора, — его семья уже не могла больше жить с семьей Ненайсу. — Арноран и Краобан обменялись взглядами. Она не обратила на них внимания и продолжала: — Я теперь вспомнила всю историю. Няня мне пела эту балладу. Семья Друкхи сбежала от своих врагов, уехала далеко… — Помолчав, она обратилась к Краобану: — Когда вернутся Эолер и его отряд из экспедиции?

Старик посчитал на пальцах.

— Они должны вернуться к новой луне, меньше, чем через две недели. :

Мегвин встала.

— Некоторые из этих пещер идут далеко в глубь горы, правда? — спросила она.

— В Грианспоге всегда существовали глубокие впадины, — медленно кивнул Краобан, силясь понять ее, — а иные углубляли для добычи ископаемых…

— Тогда мы завтра на рассвете начнем обследование. К тому времени, когда вернутся граф и его люди, мы будем готовы к переселению.

— К переселению? — Краобан удивленно сморщился. — К переселению куда, леди Мегвин?

— В глубь горы, — сказала она. — Это пришло мне в голову, когда пел Арноран. Мы, эрнистирийцы, как семья Друкхи в той песне. Мы больше не можем здесь жить. — Она потерла руки, пытаясь согреться в холодной пещере. — Король Элиас разорил владения своего брата Джошуа. Теперь никто и ничто не может прогнать прочь Скали.

— Но, моя леди! — Краобан был так удивлен, что позволил себе перебить ее. — Ведь есть же Эолер, и кроме него, остались еще эрнистирийцы…

— Некому прогнать Скали, — снова сказала она резко, — и в это холодное лето тану из Кальдскрика луга Эрнистира несомненно покажутся более гостеприимными, чем его собственные земли в Риммергарде. Если мы останемся здесь, нас постепенно переловят и перебьют, как кроликов, перед этими самыми пещерами. — Голос ее стал тверже. — Но если мы уйдем вглубь, им никогда нас не найти. Тогда Эрнистир не исчезнет, он будет существовать вдали от Элиаса, Скали и прочих!

Старик Краобан смотрел на нее с тревогой. Она знала, его беспокоит то же, что и остальных: не слишком ли она потрясена своими потерями, их общими потерями?

Может быть, это так, подумала она, но здесь другое. В этом случае я уверена в своей правоте…

— Но, леди Мегвин, — сказал старый советник, — как мы будем питаться? Как нам одеться, где взять зерна?..

— Ты же сам сказал, что горы пронизаны тоннелями. Если мы их изучим и исследуем, то сможем жить в глубине и не опасаться Скали, а выходить на поверхность, когда захотим, чтобы охотиться, запасать пищу, даже нападать на лагери кальдскрикцев, если сочтем нужным.

— Но… но… — Старик повернулся к Арнорану за поддержкой, но лютнист ничего не мог сказать. — Но что подумает о подобном плане ваша матушка Инавен? — наконец спросил он.

Мегвин презрительно фыркнула.

— Моя мачеха сидит целыми днями с другими женщинами и жалуется на голод. От нее меньше толку, чем от ребенка.

— Но что подумает Эолер? Как насчет нашего отважного графа?

Мегвин смотрела на трясущиеся руки и слезящиеся глаза Краобана. На мгновенье ей стало жаль его, но это не погасило ее гнева.

— Граф Над Муллаха может сказать нам все, что думает, но запомни, Краобан: мною он не командует. Он принес присягу нашему роду и будет делать то, что я скажу!

Она ушла, оставив двух стариков шептаться меж собой. Морозный воздух снаружи не смог остудить ее пылающих щек, хоть она долго простояла на снежном ветре.

Графа Гутвульфа из Утаньята разбудили звуки полночного хейхолтского колокола, который прозвонил высоко на Башне Зеленого ангела и замолк.

Гутвульф закрыл глаза, ожидая возвращения сна, но дремота не приходила. Сцена за сценой проходили перед глазами картины боев и турниров, унылые процедуры придворных приемов и хаос охоты. На первом плане везде было лицо короля Элиаса: мгновенная вспышка облегчения после панического страха, когда Гутвульф пробился к нему во время битвы в Тритингской войне; пустой черный взгляд, когда Элиас получил подтверждение известия о смерти его жены Илиссы; и самым тревожным был скрытый, торжествующий, но в то же время пристыженный взгляд, который теперь ловил Гутвульф при всякой встрече.

Граф сел на постели, чертыхаясь. Сон отлетел и вернется нескоро.

Он не зажигал лампы, хватило и проблесков звездного сияния из узкого окошка, чтобы перешагнуть через слугу, спавшего у его постели. Он накинул плащ поверх ночного одеяния, сунул ноги в башмаки и вышел в коридор. Одурманенный своими бестолковыми беспокойными мыслями, он решил прогуляться.

Залы Хейхолта были пусты: ни стражников, ни слуг. Тут и там неровно чадили в стенных нишах факелы, догоревшие почти до основания. Хотя в залах никого не было, по темным переходам носилось какое-то бормотание — голоса стражников, решил граф, — из-за расстояния казавшиеся бесплотными и призрачными.

Гутвульфа передернуло. Что мне нужно, так это женщину, подумал он. Теплое тело в постели. Щебечущий голосок, который я могу по желанию заглушить или дать ему волю. Это монашеское житье кого хочешь ослабит.

Он повернулся и направился к той части здания, где помещалась прислуга. Там была лихая кудрявая горничная, которая не откажет: не она ли ему рассказала, что ее суженый убит в битве у Бычьей Спины и что она страшно одинока.

— Если эта в трауре, — ха! — тогда быть мне монахом!

Большая дверь в комнаты прислуги была заперта. Гутвульф со злостью подергал ручку, но дверь была закрыта на засов изнутри. Он хотел барабанить в тяжелую дубовую створку, пока кто-нибудь не придет и не погасит гнева Утаньята, но раздумал. Что-то в безмолвных коридорах Хейхолта вызвало желание не поднимать шума. Кроме того, решил он, кудрявая красотка не стоит того, чтобы из-за нее ломали двери.

Он отошел, потирая обросший подбородок, и краем глаза заметил, как что-то бледное движется у поворота. Он резко обернулся, но ничего не увидел, прошел несколько шагов и заглянул за угол. И этот зал был пуст. Задыхающийся шепот пронесся вдоль коридора: низкий женский голос, бормочущий что-то как бы в приступе боли. Гутвульф повернулся и направился к своей спальне.

— Ночные миражи, — ворчал он про себя, — запертые двери, пустые коридоры — можно подумать, Узирис, что этот проклятый замок вообще покинут!

Он вдруг остановился и огляделся. Что это за зал? Он не узнавал полированных плит, странной формы стягов, висящих на стене, погруженной в тень. Если только он не заблудился, сделав неверный поворот, это должен быть один из залов часовни. Он вернулся к развилке в конце прохода и пошел другим путем. Теперь, хотя этот коридор не имел особых примет, кроме нескольких бойниц, он был уверен, что отыскал дорогу.

Он ухватился за низ одной из бойниц и подтянулся на сильных руках. Снаружи должен быть фасад или боковая стена часовни…

Пораженный, он отпустил руки и соскользнул на пол, колени подломились, и он упал. Быстро вскочил, — сердце его бешено колотилось — снова ухватился за подоконник и подтянулся.

Перед ним был двор часовни, погруженный в ночной мрак, как и следовало быть.

Но что же он тогда видел в первый раз? Там были белые стены и целый лес шпилей, которые он сначала принял за деревья, а через мгновенье признал в них башни — лес стройных минаретов, игл из слоновой кости, которые купались в лунном свете, как бы заполненные им! В Хейхолте не было подобных башен.

Но вот! Его глаза свидетельствовали, что все в порядке, все как обычно. Вот двор, вход в часовню, навес над ним, кусты по обе стороны дорожки, как спящие овечки. Надо всем этим он уловил погруженный в лунный свет силуэт Башни Зеленого ангела — одинокий перст, указующий в небо.

Он спрыгнул и прижался к холодному камню. Что же в таком случае он видел в первый раз? Ночной мираж? Нет, тут что-то не так! Это или болезнь, или безумие, или… колдовство!

Через мгновение он взял себя в руки. Успокойся, болван. Он встал, качая головой. Это плоды не безумия, но излишнего умствования, излишней женственной суетливости. Мой повелитель часто сидел по ночам, уставившись в огонь, и уверял, что видит там привидения. Тем не менее голова у него была ясная до самой смерти, а прожил он целых семьдесят лет. Нет, это все мысли о короле, они не дают мне покоя. Черная магия может окружать нас со всех сторон, Бог его знает, уж я-то не стану спорить после всего, чего я насмотрелся за этот проклятый год, но ее не может быть здесь, в Хейхолте.

Гутвульф знал, что когда-то замок принадлежал «прекрасному народу», ситхи, — много сот лет назад, — но сейчас он был до того опутан заклинаниями и заговорами против них, что на земле не найти места, где их приветили бы меньше.

Нет, думал он, странные мысли меня одолевают из-за того, что так изменился король. Как легко безумны” гнев сменяется в нем детской тревогой!

Он подошел к двери в конце коридора и вышел во двор. Все было так, как он видел из окна. Одинокий огонек светился в одном из окон напротив, в личных покоях короля.

Элиас не спит. Гутвульф на минуту задумался. Он ни разу как следует не спал с того момента, как Джошуа начал интриговать против него.

Гутвульф прошел через двор к королевской резиденции. Холодный ветер овевал его голые лодыжки… Он поговорит со своим старым другом Элиасом сейчас, в эти пустые ночные часы, когда люди говорят правду. Он потребует разъяснений насчет Прейратса и этой жуткой армии, которую он созвал, насчет орды, которая налетела на Наглимунд, как белая саранча. Гутвульф и король были такими давними боевыми товарищами, что граф не мог позволить этой дружбе распасться, как ржавой кольчуге. Сегодня ночью они поговорят наконец. Гутвульф выяснит, какие трагические причины побудили его товарища к таким странным действиям. Это будет первая за целый год возможность поговорить без навязчивого присутствия Прейратса, который следит за тобой глазами хорька и ловит каждое слово.

Дверь была заперта, но ключ, дарованный при восхождении на трон ближайшему другу короля, висел на шее Гутвульфа. Солдатская практичность не позволяла ему снять ключ, несмотря на то, что Элиас давно не вызывал его для секретных поручений.

Замок не меняли. Тяжелая дверь беззвучно открылась, и Гутвульф обрадовался этому, сам не зная почему. Поднимаясь по лестнице к королевским покоям, он был изумлен, не обнаружив ни единого стражника даже перед внутренней дверью. Неужели Элиас так уверен в своей власти, что не боится покушений? Это как-то не вязалось с его поведением после осады Наглимунда.

Поднявшись по лестнице, Гутвульф услыхал приглушенные голоса. Неожиданно охваченный дурными предчувствиями, он нагнулся и приложил ухо к двери.

И нахмурился.

Мне следовало догадаться, подумал он с горечью, уж шакалий лай Прейратса я узнаю где угодно. Будь проклято это неземное отродье! Он что, не может оставить короля в покое?

Раздумывая, надо ли постучать, он услыхал тихое бормотание короля. Третий голос заставил руку Гутвульфа замереть в воздухе.

Этот голос был высоким и сладостным, но что-то чуждое было в его тоне, что-то нечеловеческое в его звуках. На него это подействовало, как ушат холодной воды: волосы встали дыбом у него на руках, а по спине пробежала дрожь. Ему показалось, что он уловил слова «меч» и «горы», прежде чем похолодел от страха. Он отступил от двери так быстро, что чуть не свалился с лестницы.

Неужели эти творения дьявола поселились здесь? — подумал он. Он вытер потные руки о ночную рубашку и начал спускаться. Что это за дьявольское отродье? Неужели Элиас потерял разум? Или душу?

Голоса стали громче, затем дверь скрипнула, когда кто-то поднял болт с той стороны. Намерение встретиться с Элиасом улетучилось, и граф Утаньята знал только одно: он не хочет, чтобы его застали подслушивающим у замочной скважины и не хочет встречаться с этим существом, так странно говорящим. Он гигантскими прыжками пронесся по лестнице и, едва успев достигнуть двери, услышал шаги на верхней площадке. Гутвульф нырнул в нишу под лестницей, вдавившись в темноту, и прислушался к скрипу ступеней. Две фигуры, одна из них более четкая, задержались в дверях.

— Король доволен этой новостью, — услышал он голос Прейратса. Более темная тень рядом с ним не отозвалась. Размытые очертания белого лица промелькнули под темным капюшоном. Прейратс шагнул через порог, его алые одеяния стали лиловыми в лунном сиянии. Он покрутил головой из стороны в сторону, внимательно осматриваясь. Тень проследовала за ним в сад.

Злость охватила Гутвульфа, подавив даже его необъяснимый страх. Он, господин Утаньята, должен прятаться под лестницей от какого-то отродья, с которым проклятый поп обращается по-свойски, как с деревенским дядюшкой!

— Прейратс! — крикнул Гутвульф, выступая из своего укрытия. — Я бы хотел сказать тебе пару слов…

Шаги графа замерли: священник стоял перед ним посреди дорожки один. Ветер вздыхал в живой изгороди, но больше не было ни звука, никакого движения, кроме легкого колебания листьев.

— Граф Гутвульф, — сказал Прейратс, наморщив свой лысый лоб в удивлении, — что вы здесь делаете? — Он оглядел его костюм. — Вам не спалось?

— Да… нет… черт побери, это неважно. Я шел проведать короля!

Прейратс склонил голову.

— А-а. Понятно. Я только что от его величества. Он как раз принял снотворное, так что все, о чем вы хотели с ним поговорить, придется отложить до завтра.

Гутвульф взглянул наверх, на насмешливую луну, затем осмотрел двор. Не было никого, кроме них двоих. Ему стало дурно от испытанного обмана чувств.

— Ты был один у короля? — спросил он наконец.

Священник пристально посмотрел на него.

— Да, если не считать его нового чашника. И нескольких телохранителей в передней, а что?

Граф почувствовал, как почва уходит из-под ног.

— Чашник? То есть я просто хотел узнать… Я думал… — Гутвульф пытался овладеть собой. — У этой двери нет стражи. — Он указал на дверь.

— Ну, если по саду бродит такой доблестный воин, как вы, — улыбнулся Прейратс, — вряд ли есть нужда в охране. Но вы, однако, правы. Я поговорю с лордом-констеблем. Теперь же, с вашего позволения, мой лорд, я отправлюсь на свою узкую постель. Позади у меня длинный утомительный день, полный государственных дел. Доброй ночи.

Взмахнув своим длинным одеянием, священник развернулся и пошел прочь, вскоре растворившись в тенях в дальнем конце двора.

Он вновь обрел свой навык путника, пока скакал через бесконечные снега, но не имя. Он не мог вспомнить, почему он едет верхом, его ли это лошадь. Он также не знал, где был до этого или что произошло с ним, откуда эта ужасная боль, что терзает и скручивает его тело. Он знал только, что должен ехать к какой-то точке за горизонтом; следуя ниточке звезд, которая горит на северо-западе в ночном небе. Он не мог вспомнить, где он окажется в конце пути.

Он редко останавливался на ночлег: сама поездка была как бы сном наяву — большим белым тоннелем, полным ветра и льда и казавшимся бесконечным. Его сопровождали призраки: огромная толпа бездомных мертвецов бежала у его стремян. Некоторые из них были творением его собственной фантазии, так, по крайней мере, можно было понять из упрека, читавшегося на их бледных лицах, другие были теми навязчивыми душами, ради которых он убивал. Но никто из них не имел теперь над ним власти. Безымянный, он был таким же призраком, как они.

Так они и двигались рядом: безымянный человек и безымянные мертвецы: одинокий всадник и бессвязно бормочущая бестелесная орда, сопровождавшая его, как пена океанскую волну.

Каждый раз, когда солнце умирало и звездный крест загорался мерцающим светом на северо-западе, он делал насечку на коже седла. Порой солнце исчезало, а ветер наполнял темное небо мокрым снегом, и звезды не появлялись. Он все равно делал отметку на седле. Вид этих темных отметок вселял в него бодрость, доказывая, что в этом бесконечном однообразии гор, камней и снежных равнин что-то все же изменяется. Это доказывало, что он не просто ползает в бессмысленном круговороте, как слепое насекомое по краю чашки. Еще одним мерилом времени был голод, который сейчас он ощущал сильнее всех других недугов больного тела. В этом было какое-то странное утешение. Голодать значило жить. Умерев, он мог оказаться среди этой когорты шепчущих теней, окружавших его, обреченный, как и они, бессмысленно трепыхаться и вздыхать. Пока он жив, есть по крайней мере слабая холодная надежда, хоть он и не в силах вспомнить, на что можно надеяться.

На седле было одиннадцать меток, когда пала его лошадь. Они неслись вперед, преодолевая новый натиск снежного бурана, как вдруг его скакун медленно опустился на колени, вздрогнул, перевернулся и рухнул посреди белого пространства. Через некоторое время он выпростал ногу, боль давала о себе знать как бы откуда-то издалека, как будто из небесной выси, где были его путеводные звезды. Он с трудом поднялся и, нетвердо ступая, продолжил путь.

Еще дважды всходило солнце. Наконец исчезли даже призраки, которых отпугнуло завывание бурана. Ему показалось, что холодает, но он точно не помнил, что такое холод.

Когда родилось новое солнце, оно взобралось на морозное, свинцово-серое небо. Ветер утих, и поземка улеглась на мягкие сугробы. Перед ним на горизонте высилась грозная с острыми, неровными выступами гора, похожая на акулий зуб. Мрачная корона из свинцовых облаков окружала ее вершину. Облака образовались из дыма и пара, выходящих из трещин в обледенелых склонах горы. Увидев все это, он пал на колени и вознес молчаливую молитву благодарения. Он все еще не знал своего имени, но знал, что перед ним то, что он искал.

По прошествии еще одной ночи и дня он приблизился к подножию горы, минуя ледяные холмы и темные долины. Смертные населяли эти места, люди с белыми волосами и подозрительно глядящими глазами, теснящиеся в общих домах, сложенных из обмазанных глиной камней и черных балок. Он не пошел через их убогие деревни, хоть они и показались ему смутно знакомыми. Когда встречные приветствовали его, подходя ближе, чем позволял им предрассудок, он не обращал на них внимания и шел дальше.

Еще один день мучительной ходьбы вывел его за пределы поселений бледноволосых. Здесь горы загораживали небо так, что даже солнце казалось маленьким и далеким, а землю покрывал вечный сумрак. То спотыкаясь, то ползком он одолел ступени старой-старой дороги, идущей через холмы у подножия юры, через серебристые, окутанные инеем развалины давно мертвого города. Колонны, как сломанные кости, пробивались через снежную корку. Арки, похожие на давно опустевшие глазницы, взлетали на фоне темных горных хребтов.

Силы, наконец, стали покидать его теперь, когда он был так близок к цели. Неровная ледяная дорога кончалась у больших ворот перед горой, у ворот, которые были выше башни. Сделанные из халцедона, блестящего алебастра и ведьминого дерева, они висели на черных гранитных петлях и были украшены странными фигурами и не менее странными рунами. Он остановился перед этими воротами, и остатки жизни вытекли из его измученного тела… Когда на него стала опускаться вечная тьма, гигантские ворота открылись. Стайка белых фигур выпорхнула из них. Они были прекрасны, как лед на солнце, и ужасны, как зима. Они следили за ним все время его пути, наблюдали каждый его шаг по белой равнине. Теперь их недоступное разуму любопытство было удовлетворено, и они внесли его, наконец, в горную твердыню.

Безымянный путник проснулся в большом помещении с колоннами, расположенном прямо в толще горы и освещенном голубоватым светом. Дым и пар из гигантского колодца в центре поднимался вверх, смешиваясь со снегом, мечущимся под невероятно высоким потолком. Долгое время он был способен лишь лежать, глядя на клубящиеся облака. Когда ему удалось перевести взгляд дальше, он увидел трон из черного камня, покрытый патиной инея. На нем восседала одетая в белое фигура, чья серебряная маска сверкала, как лазурное пламя, отражая свет, льющийся из огромного колодца. Его внезапно охватили возбуждение и жгучий стыд.

— Госпожа, — воскликнул он, когда нахлынули воспоминания, — уничтожь меня, госпожа! Уничтожь меня, ибо я не выполнил твоей воли!

Серебряная маска повернулась в его сторону. Бессловесное песнопение раздалось из темных углов, откуда, сверху глядели на него сверкающие глаза толп наблюдателей, как будто те скопища призраков, что сопровождали его в пути, теперь собрались, чтоб чинить над ним суд и быть свидетелями сотворенных им злодеяний.

— Молчи, — сказала Утук'ку. Ее леденящий душу голос сжал его невидимыми руками, дошел до самого сердца, превратил его в камень. — Я и так узнаю то, что хочу узнать.

Раны и жуткий путь через снега сделали боль таким привычным для него ощущением, что он забыл о возможности другого состояния. Он сносил боль так же безропотно, как и свою безымянность. Но то были лишь телесные муки. Теперь же ему напомнили, как большинству прибывающих на Пик Бурь, что существуют мучения, далеко превосходящие любые телесные недуги, и страдания, которые не смягчает надежда на облегчение через смерть.

Утук'ку, хозяйка горы, была столь древней, что это не подлежало уразумению, и она познала многое. Она могла, должно быть, получить все сведения, которых добивалась от него, и без всех этих страшных мучений. Если и была возможна такая милость, она предпочла ею не воспользоваться.

Он кричал. Огромный чертог отзывался эхом. Ледяные мысли королевы норнов пробирались в него, терзая его нутро холодными беспощадными когтями. Эта агония была ни с чем не сравнима, она была невообразима. Она опустошала его, а он был лишь беспомощным свидетелем этой муки. Все, что когда-то происходило, все, что он когда-то пережил, было вырвано из него: его сокровенные мысли, его внутреннее "я" были выставлены на всеобщее обозрение; казалось, она вспорола его, как рыбу, и вытащила его упирающуюся душу.

Он снова видел погоню на Урмсхеймской горе; то, как те, за кем он гнался, нашли меч, который искали; то, как он дрался с ними, со смертными и с ситхи. Он снова видел явление снежного дракона, и свои страшные раны, и то, как его ломали и как он истекал кровью, погребенный под столетними льдинами. Потом, как бы со стороны, он наблюдал за умирающим, который пробирался заснеженными равнинами к Пику Бурь. Безымянный, потерявший свою добычу, потерявший спутников, потерявший даже талисман, который был дарован ему — первому среди смертных. Королевскому ловчему. И слава его померкла.

Утук'ку снова кивнула, казалось, ее маска обращена к клубящемуся над колодцем туману.

— Не тебе судить, подвел ты меня или нет, смертный, — сказала она, наконец. — Но знай вот что: я не только не сержусь, но я сегодня узнала много полезного. Мир все еще вращается, но он вращается в нашу сторону.

Она подняла руку. Пение стало громче. Казалось, что-то огромное шевельнулось в глубине колодца, всколыхнув испарения.

— Я возвращаю тебе твое имя, Инген Джеггер, — сказала Утук'ку. — Ты остаешься Королевским охотником. — С колен она подняла новый путеводный талисман, ослепительно белый, в виде головы гончей собаки, глаза которой и язык были сделаны из какого-то алого драгоценного камня, а ряды зубов в раскрытой пасти, подобные кинжалам, — из слоновой кости. — И на этот раз я назначу для охоты такую добычу, на которую доселе не охотился никто из смертных.

Волна сияния разлилась по Колодцу Арфы, омыв высокие колонны; громоподобный рев сотряс покои, такой мощный, что, почудилось, дрогнуло самое основание, горы. Инген Джеггер почувствовал, как дух его воспрянул. Он принес тысячу безмолвных обещаний своей изумительной госпоже.

— Но сначала ты должен погрузиться в глубокий сон и исцелиться, — проговорила Серебряная маска, — ибо ты зашел глубже во владения смерти, чем обычно дозволено смертным, если они должны возвратиться к жизни. Ты станешь сильнее, ибо твоя новая задача тяжела.

Свет внезапно исчез, как будто темное облако накатилось на него.

Лес был все еще погружен в глубокую ночь. После криков тишина зазвенела в ушах Деорнота, когда могучий Айнскалдир помог ему подняться.

— Узирис на древе! Посмотри, — сказал риммерсман, тяжело дыша. Все еще оглушенный, Деорнот огляделся, недоумевая, что могло привлечь такое пристальное внимание Айнскалдира.

— Джошуа, — позвал риммерсман, — иди сюда!

Принц вернул Найдл в ножны и шагнул вперед. Деорнот почувствовал, как остальные сгрудились вокруг них.

— На этот раз они не просто нанесли удар и растаяли, — сказал Джошуа мрачно. — Деорнот, ты в порядке?

Рыцарь потряс головой, все еще не придя в себя.

— Голова болит, — сказал он. — На что это все смотрят?

— Оно… оно приставило мне к горлу нож, — сказал недоумевающе Стенгьярд. — Сир Деорнот спас меня.

Джошуа склонился к Деорноту, но к его удивлению, опускался, пока не коснулся земли коленом.

— Эйдон спас нас, — мягко сказал принц.

Деорнот посмотрел себе под ноги. На земле лежала скрюченная, одетая в черное фигура норна, с которым он сражался. Лунный свет падал на лицо трупа, брызги крови темнели на белой коже. Узкий клинок был все еще зажат в его бледной руке.

— Боже! — сказал Деорнот и покачнулся.

Джошуа наклонился над телом.

— Ты нанес сильный удар, дружище, — сказал он, но вдруг его глаза расширились, и он снова выхватил Найдл из ножен. — Он шевельнулся. — сказал Джошуа, пытаясь сохранить спокойствие в голосе. — Норн жив.

— Ненадолго, — сказал Аинскалдир, поднимая свой топорик. Джошуа выбросил вперед руку, так что клинок оказался между риммерсманом и его предполагаемой жертвой.

— Нет, — Джошуа жестом приказал всем отступить. — Глупо было бы убивать его.

— Но эта тварь ведь пыталась убить нас! — прошипел Изорн. Сын герцога только что вернулся с факелом, который он зажег кремнем. — Подумай о том, что они сотворили с Наглимундом.

— Я не о помиловании говорю, — сказал Джошуа, опустив кончик меча на горло норна. — Я говорю о возможности допросить пленника.

Как будто от укола ножа норн вздрогнул. Некоторые из стоявших вокруг ахнули.

— Ты стоишь слишком близко, Джошуа! — крикнула Воршева. — Отойди!

Принц холодно взглянул на нее, но не шевельнулся. Он опустил острие ниже и уперся в ключицу пленника. Глаза норна заморгали, он судорожно глотнул воздух окровавленными губами.

— Ай Наккига, — сипло сказал норн, сжимая и разжимая свои паучьи пальцы, — о-до т'ке стадж…

— Но он же язычник, принц Джошуа, — заметил Изорн. — Он же не говорит по-человечески.

Джошуа ничего не ответил, но снова ткнул его мечом. Глаза норна, отразив свет факела, блеснули фиолетовым, скользнули по лезвию, упершемуся в его узкую грудь, и обратились к принцу.

— Я говорю, — сказал норн медленно. — Я говорю по-вашему. — Голос его был высоким и холодным, ломким, как стеклянная флейта. — Скоро на вашем языке будут говорить только мертвые. — Он сел и качнул головой, внимательно оглядывая все вокруг. Меч принца следовал за каждым его движением. Члены норна казались соединенными странным образом: те движения, которые у человека вышли бы неуклюже, у него получались плавными, а то, что без труда далось бы человеку, оказывалось недоступным норну. Некоторые из наблюдавших отшатнулись, боясь, что незнакомец достаточно силен, чтобы двигаться. Он не показывал боли, несмотря на кровавое месиво на месте носа и многочисленные раны.

— Гутрун, Воршева, — Джошуа говорил, не отрывая взгляда от пленника. Залитое кровью лицо норна светилось, как луна. — Ты тоже, Стренгьярд. Лютнист и Таузер там одни. Идите позаботьтесь о них и разожгите Костер. И готовьтесь в путь. Нам бесполезно таиться теперь.

— И всегда было, смертный, — сказало существо на траве. Воршева с трудом удержалась от резкого ответа на команду Джошуа, Обе женщины отошли. Отец Стренгьярд последовал за ними, сотворив знак древа и озабоченно прищелкивая языком.

— Ну, дьявольское отродье, говори, почему вы преследуете нас? — хоть голос его и был жестоким, Деорнот уловил своего рода любопытство в тоне принца.

— Я ничего не скажу, — тонкие губы приоткрылись в злой усмешке. — Жалкие недолговечные, вы еще не научились умирать, не получив ответов на вопросы?

Разъяренный Деорнот шагнул вперед и пнул это отродье своей обутой в сапог ногой. Норн поморщился, но никак иначе не показал боли.

— Ты дьявольское отродье, а дьяволы — мастера лгать, — рявкнул Деорнот. Голова у него страшно болела, и вид этого ухмыляющегося тощего существа был просто невыносим. Он вспомнил, как они кишели в Наглимунде, словно черви, и ярость взыграла в нем. .

— Деорнот… — предупредил Джошуа, потом снова обратился к пленнику: — Если вы так могущественны, почему вы нас просто не прирежете, и дело с концом? Зачем тратить время на тех, кто настолько вас слабее?

— Мы больше не будем ждать, не думай, — издевательский тон голоса норна приобрел нотку удовлетворения. — Вы схватили меня, но мои товарищи узнали все, что нам нужно. Можете уже обратить предсмертные молитвы человечку на палочке, которому вы поклоняетесь, ибо нас ничто не остановит.

Теперь уже не выдержал Айнскалдир и двинулся к норну с рычаньем.

— Собака! Богохульствующая собака!

— Молчи! — оборвал его Джошуа. — Он делает это нарочно.

Деорнот положил предостерегающую руку на мускулистое плечо риммера. Непросто было сдержать холодный, но быстрый нрав воина.

— Так, — сказал Джошуа, — что ты имел в виду, говоря, что вы узнали все, что нужно? Что ты имел в виду? Говори, или я разрешу Айнскалдиру заняться тобой.

Норн засмеялся, как будто прошелестел ветер в засохших листьях, но Деорноту показалось, что он заметил перемену в его лиловых глазах, когда говорил Джошуа. Казалось, принц затронул какую-то деликатную тему, коснулся чего-то особенного.

— Убейте же меня, быстро или медленно, — дразнил их пленник, — я больше ничего не скажу. Ваше время — время всех смертных, непостоянное и в то же время надоедливое, как насекомое, — ваше время кончается. Убейте меня. Те, что не знают света, споют обо мне в глубоких недрах Наккиги. Мои дети будут вспоминать мое имя с гордостью.

— Дети? — в голосе Изорна звучало откровенное недоумение. Пленник взглянул на него с презрением, но не сказал ни слова.

— Но зачем? — спросил Джошуа. — Зачем вам вступать в сношения со смертными? И какую угрозу мы представляем для вас в вашем далеком северном доме? Что получит от этого безумия ваш Король Бурь?

Норн лишь пристально смотрел на него.

— Говори! Да будет проклята твоя бесцветная душа!

Никакого ответа.

Джошуа вздохнул.

— Так что мы с ним сделаем? — пробормотал он почти про себя.

— Вот что!

Айнскалдир отскочил от Деорнота, который пытался его удержать, и поднял топор. Норн взглянул на него, и сердце его на миг остановилось: лицо его казалось забрызганным кровью треугольником слоновой костя. Риммерсман размахнулся и опустил топорик на череп, пригвоздив пленника к земле. Хилое тело норна извивалось, сжимаясь и разжимаясь, затем обе половинки взмывали вверх, как будто соединенные петлей. Тонкое облако мельчайших капелек крови вырвалось из расколотого черепа. Предсмертные судороги были ужасающе однообразны, как у раздавленного сверчка. Через несколько мгновений Деорнот не выдержал и отвернулся.

— Проклятие, Айнскалдир, — сказал, наконец, Джошуа срывающимся от гнева голосом. — Как ты посмел? Я тебе не велел этого делать!

— А если б я этого не сделал, то что? — сказал Айнскалдир. — Взять его с собой? Проснуться ночью и видеть над собой эту усмехающуюся трупную рожу? — Он казался более уверенным на словах, чем на деле, но слова его были исполнены гнева.

— Боже праведный, риммерсман, неужели всегда нужно так рубить с плеча? Если ты не испытываешь уважения ко мне, то как насчет твоего господина Изгримнура, который велел тебе служить мне? — Принц наклонился к самому бородатому лицу Айнскалдира и впился в него взглядом, пытаясь уловить что-то скрытое в лице риммерсмана. Ни тот, ни другой не сказали ни слова.

Глядя на профиль принца, на его освещенное луной лицо, исполненное одновременно ярости и печали, Деорнот вспомнил картину, изображающую сира Камариса перед его уходом на битву в Тритингах. На лице любимого рыцаря короля Джона было как раз такое выражение, гордое и отчаянное, как у голодного ястреба. Деорнот помотал головой, пытаясь отогнать тени прошлого. Что за безумная ночь!

Айнскалдир первым отвернулся.

— Это было чудовище, — проворчал он. — Теперь оно мертво. Два его соплеменника ранены и бежали. Пойду сотру эту колдовскую кровь со своего клинка.

— Сначала зароешь тело, — сказал Джошуа. — Изорн, помоги Айнскалдиру. Обыщи одежду норна: нет ли там чего-нибудь, что бы нам пригодилось. Боже, помоги нам, мы так мало знаем!

— Похоронить? — голос Изорна звучал почтительно, но с сомнением.

— Давайте не будем выдавать врагу ничего, что поможет нам спастись, включая разные сведения, — Джошуа, казалось, утомили разговоры. — Если норны не обнаружат тела, они не узнают, что он мертв. Они могут подумать, что он нам что-то рассказал.

Изорн кивнул не слишком уверенно и наклонился, чтобы выполнить эту неприятную задачу. Джошуа повернулся и взял Деорнота под руку.

— Пошли, — сказал принц: — Нам нужно поговорить. Они немного отошли от поляны, но так, чтобы слышать, что там происходит. Ночь сквозь ветви деревьев казалась темно-синей, предвещая рассвет. Просвистела одинокая птица.

— Айнскалдир ничего дурного не замышлял, — сказал Деорнот, нарушив молчание. — Он нетерпелив, но не предатель.

Джошуа повернулся к нему, удивленный.

— Боже сохрани и помилуй, Деорнот, ты думаешь, я этого не знаю? Почему, ты думаешь, я так мало сказал? Но Айнскалдир действовал поспешно — я бы хотел побольше узнать от норна, хотя конец, наверное, был бы такой же. Я ненавижу хладнокровное убийство, но что бы мы сделали с этим мерзким существом? Тем не менее Айнскалдир считает меня слишком рассудочным, чтобы поверить, что я хороший воин. — Он грустно рассмеялся. — Возможно, он и прав. — Принц поднял руку, не давая Деорнуту возразить. — Но я не поэтому хотел поговорить наедине. Айнскалдир — моя забота. Нет, я хотел услышать твои мысли насчет слов норна.

— Насчет каких слов, ваше высочество?

Джошуа вздохнул.

— Он сказал, что его соплеменники нашли то, что искали. Или узнали то, что хотели. Что бы это могло означать?

Деорнот пожал плечами.

— У меня голова до сих пор трещит, принц Джошуа.

— Но ты же сам сказал, что должна быть причина, по которой они нас не убили. — Принц присел на обомшелый ствол поваленного дерева, жестом пригласив рыцаря садиться. Небесный купол становился зеленоватым. — Они подсылают к нам ходячий труп, пускают в нас стрелы, но не убивают нас, чтобы не дать нам повернуть на восток, а теперь они подсылают к нам в лагерь лазутчиков. Что им нужно?

Никакой ответ не приходил, как ни ломал голову Деорнот. Он не мог забыть ухмылку норна. Но было еще одно, промелькнувшее внезапно выражение тревоги…

— Они боятся, — сказал Деорнот, чувствуя, что мысль где-то рядом. — Они боятся…

— Мечей, — прошептал Джошуа. — Конечно, чего же еще они могут бояться?

— Но у нас же нет волшебного меча, — сказал Деорнот.

— Может быть, они этого не знают, — сказал Джошуа. — Может быть, это одно из достоинств Торна и Миннеяра — то, что они невидимы для колдовских сил норнов. — Он хлопнул себя по бедру. — Конечно! Наверно, это так, иначе Король Бурь нашел бы их и уничтожил! Иначе как бы могло существовать такое смертельно опасное для него оружие?

— Но почему они не дают нам повернуть на восток?

Принц пожал плечами.

— Кто может это сказать? Нам следует еще поразмыслить над этим, но я думаю, ответ здесь. Они опасаются, что у нас уже есть один или два меча, и боятся выступить против нас, пока они этого не проверили.

Деорнот чувствовал, что сердце его падает.

— Но вы слышали, что сказало это отродье: они уже знают.

Улыбка Джошуа угасла.

— Да. По крайней мере, они почти уверены. Однако все же это знание может быть нам на руку каким-то образом. Каким-то образом. — Он встал. — Но они больше не боятся к нам приближаться. Нам нужно двигаться еще быстрее. Пошли.

Не в силах понять, как такой потрепанный и упавший духом отряд может двигаться быстрее, Деорнот последовал за принцем к лагерю в свете занимающегося дня.

Глава 7. ПОЖАР РАЗГОРАЕТСЯ

Чайки, кружащие в сером утреннем, небе, печально вторили скрипу уключин. Мерный скрип-скрип-скрип весел был подобен пальцу, неотступно сверлящему ее бок. Мириамель чувствовала, как в душе ее зреет ярость. Наконец она повернулась к Кадраху.

— Ты… предатель! — крикнула она.

Монах смотрел на нее, широко раскрыв глаза, а круглое лицо его побледнело от тревоги.

— Что? — Кадрах явно хотел бы отодвинуться от нее подальше, но они были зажаты тесным сиденьем на корме лодки. Лента, мрачный слуга Страве, наблюдал за ними с раздражением, сидя на скамейке напротив и работая веслами вместе с приятелем.

— Моя леди… — начал монах. — Я не…

Его слабые попытки отрицания еще больше рассердили принцессу.

— Ты принимаешь меня за дурочку? — крикнула она. — Я, может быть, соображаю не слишком быстро, но если хорошенько подумаю, то способна кое-что понять. Граф назвал тебя Падреик, и не он первый.

— Это ошибка, леди. Вторым был умирающий, если помните: он обезумел от боли, жизнь покидала его на Иннискрике…

— Свинья! И я должна поверить! Конечно это просто совпадение: Страве знал, что я покинула замок, практически раньше меня самой? Ты неплохо провел время, не так ли? Тянул веревку за оба конца — вот что ты делал, а? Сначала ты берешь золото Воршевы, чтобы меня сопровождать, потом берешь мое, пока мы в пути: то здесь взял на кувшин вина, то там выпросил денег на еду…

— Я простой служитель Господа, моя леди, — попытался увильнуть Кадрах.

— Молчи… ты… ты подлый пьяница! Ты еще и от Страве получил золото, не так ли? Ты ему дал знать о моем приезде: недаром ты отлучился, как только мы прибыли в Анзис Пелиппе. А пока меня держали взаперти, чем занимался ты? Руководил жизнью в замке? Ужинал с графом? — Она была так расстроена, что с трудом могла говорить. — И… ты еще, наверное, оповестил и тех, к кому меня сейчас везут, так? Так?! Как можешь ты носить свои одежды? Почему Бог просто… просто не убьет тебя за их поругание? Почему ты не сгоришь огнем на месте? — Она остановилась, захлебнувшись злыми слезами, и попыталась обрести дыхание.

— А ну-ка, — сказал Ленти зловеще, причем бровь его изогнулась вниз, к носу, — прекратите этот крик. И никаких трюков!

— Заткнись! — отрезала Мириамель.

Кадрах решил поддержать ее.

— Правильно! Господин хороший, нечего оскорблять леди. Клянусь святым Муирфатом, не могу поверить…

Монаху так и не удалось докончить фразу: вскрикнув от злости, Мириамель уперлась в него и сильно толкнула. Кадрах удивленно выдохнул, замахал руками, пытаясь сохранить равновесие, и полетел в зеленые воды залива Эметтин.

— Ты что, с ума сошла? — заорал Ленти, уронив весло и вскочив на ноги. Кадрах скрылся в нефритовой волне.

Мириамель встала и закричала ему вслед. Лодка закачалась, и Ленти плюхнулся на свою скамью, причем один из его кинжалов выпал и исчез в воде, сверкнув серебряной рыбкой.

— Негодный еретик! — вопила она монаху, которого не было видно. — Будь ты проклят!

Кадрах всплыл, выплюнув огромную струю соленой воды.

— Тону! — пробулькал он. — Тону! Помогите! — Он снова исчез под водой.

— Вот и тони, предатель! — крикнула Мириамель и тут же взвизгнула, когда Ленти схватил ее за руку и, жестоко скрутив, силой усадил на место.

— Взбесившаяся сучка! — крикнул он.

— Пусть умрет, — она задыхалась, пытаясь высвободить руку. — Тебе-то какое дело?

Он влепил ей оплеуху, чем вызвал новые слезы.

— Господин велел доставить в Наббан двоих, бешеная. Привези я одного — и мне конец.

Тем временем Кадрах снова всплыл, отплевываясь, беспорядочно молотя руками по воде и булькая. Второй слуга Страве, к счастью, не бросил своего весла, и теперь лодка, повернув, направлялась к тому месту, где плескался и кричал Кадрах.

Монах увидел их приближение. В глазах его была паника. Он попытался плыть к ним, но настолько неумело, что голова его снова оказалась под водой. Через мгновение он снова был наверху, причем выражение паники на лице стало еще заметнее.

— Помогите! — визжал он, задыхаясь, судорожные движения рук выдавали его ужас. — Здесь есть!.. Здесь что-то есть!

— Эйдон и все святые! — рыкнул Ленти. — Акулы, что ли?

Мириамель сжалась на корме, рыдая. Ей было все равно. Ленти схватил веревку и бросил конец монаху. Кадрах не сразу увидел его, но через несколько мгновений одна рука его запуталась в веревке.

— Хватайся, дурак! — закричал Ленти. — Хватайся и держись!

Наконец монах ухватился за веревку обеими руками, и Ленти подтянули его к лодке. Второй слуга бросил весло и нагнулся, чтобы помочь. После пары неудачных попыток и массы проклятий им удалось втащить мокрую тушу в лодку. Лодка накренилась. Кадрах лежал на дне, давясь и изрыгая морскую воду.

— Бери свой плащ и вытирай его, — велел Ленти Мириамели, когда монах, наконец, перешел на тяжелое дыхание. — Если он вздумает умереть, ты всю дорогу до берега проделаешь вплавь.

Она неохотно подчинилась.

Коричневые холмы северо-восточного побережья Наббана вставали перед ними. Солнце шло к зениту, бросая на воду медные отблески. Двое мужчин гребли, лодка покачивалась, а уключины скрипели, скрипели и скрипели.

Мириамель все еще злилась, но гнев ее стал каким-то бесцветным и безнадежным. Извержение закончилось, и огонь догорел, остался холодный пепел.

Как могла я так сглупить? — недоумевала она. Я ему доверяла, хуже того — я начала к нему привязываться! Мне нравилось его общество, хоть чаще всего и полупьяное.

За несколько мгновений до этого, подвинувшись на скамейке, она услышала какой-то звон в кармане Кадраха. Это оказался кошелек, украшенный печатью Страве, наполовину заполненный серебряными кинисами и парой золотых императоров. Это неопровержимое доказательство предательства монаха снова разожгло ее гнев. Она подумала было снова сбросить его за борт, несмотря на угрозу Ленти, но после краткого размышления решила, что уже не так сильно ненавидит его, чтобы желать смерти. В сущности, Мириамель была даже немного удивлена проявленной ею яростью и формой, которую она приняла.

Она посмотрела на монаха, который спал, скрючившись на дне, измученным, неспокойным сном. Голова его покоилась на скамейке подле нее. Рот был раскрыт, дыхание Прерывисто, как будто даже во сне он хватал ртом воздух. Его розовое лицо еще больше порозовело. Мириамель Подняла руку, защищая глаза от солнца, и взглянула наверх. Лето было холодным, но здесь, на воде, солнце сверкало нещадно.

Без долгих размышлений она сняла свой выношенный плащ и накрыла им лоб Кадраха, защищая его лицо от ярких лучей. Ленти, молча наблюдавший это со своей скамьи, сделал гримасу и покачал головой. В заливе за его спиной Мириамель увидела, как что-то гладкое прорезало воду и, извиваясь, ушло обратно в морские глубины.

Какое-то время она наблюдала за чайками и пеликанами. Они кружили в воздухе, возвращаясь на прибрежные скалы, чтобы приземлиться с громким хлопаньем крыльев. Резкие крики чаек напомнили ей Меремунд — город и дом на берегу Эркинланда, в котором прошло ее детство.

Я там могла стоять на южной стене и наблюдать, как речники выходили и входили в Гленивент. Я была принцессой, поэтому не была свободной, но у меня было все, чего я хотела. А теперь?

Она фыркнула с отвращением, вызвав еще один осуждающий взгляд Ленти.

Теперь я свободна для приключений, — думала она, — и гораздо больше пленница, чем когда-либо. Я хожу в чужом платье, но благодаря этому монаху о моем приближении объявляют лучше, чем делали это при дворе. Люди, которых я едва знаю, передают меня из рук в руки, как любимую погремушку. А Меремунд потерян для меня навсегда, если не…

Ветер трепал ее остриженные волосы. Она чувствовала себя опустошенной.

Если не что? Если мой отец не изменится? Он никогда не изменится. Он уничтожил дядю Джошуа — убил Джошуа! Зачем ему поворачивать назад? Ничто уже не вернется никогда. Единственная надежда на улучшение была связана с Наглимундом. Все их планы, легенды старого риммера Ярнауги, разговоры о волшебных мечах… и все жившие там люди — все ушло навсегда. Что же осталось? Если отец не изменится и не умрет, я навсегда останусь изгнанницей. Но он никогда не изменится. А если он умрет — то, что осталось от меня, умрет тоже.

Устремив взор на металлический блеск воды залива Эметтин, она вспомнила отца таким, каким он был когда-то, вспомнила то время, когда ей было три года и он впервые посадил ее на лошадь. Мириамель видела эту картину так ясно, как будто ее отделяло от нее лишь несколько дней, а не целая жизнь. Элиас гордо улыбнулся, когда она приникла в ужасе к спине лошади, которая казалась ей чудовищем. Она не упала и перестала плакать, как только он снял ее.

Как может один человек, даже король, допустить подобное безобразие на своей земле, как это сделал мой отец? Он меня когда-то любил. Может быть, и сейчас любит, но он отравил мою жизнь. Теперь он хочет отравить весь мир.

Волны с золотыми от солнца верхушками плескались о скалы, к которым они приближались.

Ленти и Алеспо вынули весла из уключин, чтобы протолкнуть лодку между скал. Когда они уже приблизились к берегу и вода стала более прозрачной, Мириамель снова увидела, как что-то вынырнуло из воды совсем рядом. Сверкнуло что-то гладкое и серое и исчезло с плеском, потом снова появилось у другого борта на расстоянии брошенного камня.

Ленти проследил за ее пристальным взглядом и оглянулся. То, что он увидел, вызвало выражение ужаса на его обычно невозмутимом лице. После невнятного приглушенного разговора оба гребца удвоили усилия и заторопились к берегу.

— Что это? — спросила принцесса. — Акула?

Ленти не поднял глаз.

— Килпа, — сказал он кратко и налег на весло.

Мириамель стала вглядываться в воду, но теперь видела лишь мелкие волны, которые разбивались в брызги о скалы.

— Килпы в заливе Эметтин? — сказала она, не веря. — Килпы никогда не подходят так близко к берегу. Они же жители больших глубин.

— Теперь уже нет, — проворчал Ленти. — Они не оставляют в покое корабли по всему побережью. Это всем известно. А теперь помолчи.

Он, задыхаясь, греб. Встревоженная Мириамель продолжала смотреть на воду. Но больше ничто не потревожило гладь залива.

Когда киль прошуршал по песку, Ленти и второй гребец выскочили на берег и быстро втянули лодку. Они вместе вытащили Кадраха и бесцеремонно бросили его на песок, где он и лежал, тихо стеная.

Мириамели предоставили выбираться самой. Она прошла по воде полдюжины шагов, высоко подняв свой монашеский плащ.

Человек в черной сутане священнослужителя пробирался к пляжу по крутой тропинке среди скал. Он спустился на песок и направился к ним широким шагом.

— Думаю, это тот самый работорговец, которому меня должны доставить, — сказала Мириамель ледяным тоном и, прищурясь, разглядывала приближающуюся фигуру. Ленти и его товарищ смотрели на залив и не ответили.

— Эй там! — позвал человек в черном. Голос его, громкий и веселый, перекрывал шум моря.

Мириамель посмотрела на него, потом всмотрелась пристальнее, удивленная. Она сделала несколько шагов навстречу пришедшему.

— Отец Диниван? — спросила она неуверенно. — Неужели это вы?

— Принцесса Мириамель! — воскликнул он радостно. — Наконец-то. Я так рад! — Его широкая приятная улыбка сделала его похожим на мальчишку, но кудри вокруг его обритой головы были тронуты сединой. Он припал на колено и тут же поднялся, оглядывая ее внимательно. — Я бы вас не узнал с более далекого расстояния. Мне говорили, что вы путешествуете переодетая мальчиком, ну что ж, очень похоже. И волосы у вас теперь черные.

У Мириамели в голове все перепуталось, но с души ее упал тяжелый камень. Из всех, кто посещал ее отца в Меремунде и Хейхолте, Диниван был одним из немногих настоящих друзей, говорил ей правду, в то время как другие рассыпали лесть, приносил ей как сплетни из внешнего мира, так и добрый совет. Отец Диниван был главным секретарем Ликтора Ранессина, главы Матери Церкви, но он всегда был так скромен и прямодушен, что Мириамели приходилось не раз напоминать себе о его высоком положении.

— Но… что вы здесь делаете? — сказала она, наконец. — Вы прибыли… прибыли, чтобы что? Чтобы спасти меня от работорговцев?

Диниван рассмеялся.

— Я и есть торговец рабами, моя леди, — он попытался принять более серьезное выражение, но безуспешно. — «Работорговцы!» Боже праведный! Что же это Страве вам наговорил? Ну об этом мы еще успеем. — Он повернулся к надзирателям Мириамели. — Эй вы! Вот печать вашего господина… — Он протянул пергамент с буквой "С" выдавленной на красном воске. — Можете отправляться назад и передайте графу мою благодарность.

Ленти бегло осмотрел печать. Он выглядел обеспокоенным.

— Ну? — спросил священник нетерпеливо. — Что-то не так?

— Там килпы, — сказал Ленти с тревогой.

— Килпы сейчас повсюду, в эти лихие времена, — сказал Диниван, затем сочувственно улыбнулся. — Но сейчас полдень, а вас двое сильных мужчин. Я думаю, вам не следует особенно бояться. У вас есть оружие?

Слуга Страве выпрямился и величаво взглянул на священника.

— У меня есть нож, — строго сказал он.

— Ави, во стетто, — отозвался его товарищ по-пирруински.

— Ну, так я уверен, что у вас не возникнет проблем, — заверил Диниван. — Да защитит вас Эйдон! — Он сделал знак древа в их сторону, прежде чем снова повернуться к Мириамели. — Пошли. Сегодня мы переночуем здесь, а потом нам нужно будет поторопиться. До Санкеллана Эйдонитиса добрых два дня пути, а то и больше. Там Ликтор Ранессин с нетерпением ждет ваших известий.

— Ликтор? — спросила она удивленно. — Какое он имеет ко всему этому отношение?

Диниван сделал рукой успокоительный жест и взглянул на Кадраха, который лежал на боку, укутав голову своим мокрым капюшоном.

— Мы скоро поговорим об этом и о многом другом. Кажется, Страве сообщил вам даже меньше, чем я рассказал ему, хотя я не удивляюсь. Он умный старый шакал. — Глаза священнослужителя прищурились. — А что с вашим спутником? Он ведь ваш спутник, я не ошибаюсь? Страве сказал; что вас сопровождает монах.

— Он чуть не утонул, — сказала Мириамель спокойно. — Я вытолкнула его за борт.

Одна бровь Динивана взлетела вверх.

— Вы? Бедняга! Ну тогда ваша обязанность как эйдонитки помочь ему. — Он повернулся к двум слугам, которые брели к лодке по воде.

— Не можем, — мрачно ответил Ленти. — Мы должны вернуться засветло. До темноты.

— Так я и думал. Ну что ж, Узирис дает нам тяготы в знак своей любви к нам. — Диниван наклонился, подхватил Кадраха под мышки. Сутана Динивана натянулась на его мощной мускулистой спине, когда он с трудом усаживал Кадраха. — Давайте, принцесса, — сказал он и остановился, когда монах застонал. Священник уставился на Кадраха. Необычное выражение появилось на его лице.

— Это… Это же Падреик, — сказал он тихо.

— И вы тоже? — взорвалась Мириамель. — Чем занимался этот прохвост? Он что, повсюду разослал гонцов, во все города — от Наскаду до Варинстена?

Диниван все еще смотрел на монаха, как будто лишившись дара речи.

— Что?

— Страве его тоже узнал. Это именно Кадрах продал меня графу! Значит, он и вам рассказал о моем бегстве из Наглимунда?

— Нет, принцесса, нет, — священник покачал головой. — Я узнал, что он с вами, только сейчас. Я его много лет не видел. — Он задумчиво начертал знак древа. — Честно говоря, я думал, что он умер.

— Многострадальный Узирис! — воскликнула Мириамель. — Скажет мне, наконец, кто-нибудь, в чем дело?!

— Мы должны добраться до убежища и укромного уголка. На сегодняшнюю ночь нам предоставлена башня маяка на скале. — Он указал на шпиль, торчавший к западу от того места, где они стаяли. — Но совсем невесело тащить туда человека, который не в состоянии передвигаться.

— Я заставлю его идти, — пообещала Мириамель серьезно. Они вместе наклонились, чтобы поднять на ноги бормочущего Кадраха.

Башня была меньше, чем казалась с берега. Это было лишь небольшое каменное сооружение, обнесенное по верхнему этажу деревянной загородкой. Дверь разбухла от влажного океанского воздуха, но Динивану удалось отворить ее, и они вошли, поддерживая монаха с обеих сторон. В круглой комнате не было ничего, кроме грубо отесанного стола, стула и потрепанного ковра, который лежал, скатанный и связанный, у подножия лестницы. Морской воздух врывался в окно, не закрытое ставней. Кадрах, молчавший всю дорогу наверх по каменной тропе, проковылял несколько шагов от двери, опустился на пол, положил голову на свернутый ковер и снова погрузился в сон.

— Измучен, бедняга, — сказал Диниван. Он взял со стола лампу и зажег ее от другой, горящей, затем внимательно посмотрел на монаха. — Он изменился, но, возможно, это из-за случившегося с ним несчастья.

— Он долго барахтался в воде, — подтвердила Мириамель с некоторым чувством вины.

— А, ну конечно. — Диниван встал. — Мы оставим его спать, а сами поднимемся наверх. Нам о многом нужно поговорить. Вы ели?

— Нет, только вчера вечером. — Мириамель вдруг ощутила страшный голод. — И пить тоже хочется.

— Все будет к вашим услугам, — улыбнулся Диниван. — Идите наверх. Я сниму с вашего спутника мокрую одежду и присоединюсь к вам.

Комната наверху была обставлена лучше: в ней была походная кровать, два стула, большой комод у стены. Дверь, легко открывавшаяся, выходила на деревянный настил, окружавший башню. На комоде стояло блюдо, накрытое салфеткой. Мириамель подняла салфетку и увидела сыр, фрукты и три круглых хлебца.

— Виноград с холмов Телигура необычайно вкусен, — сказал священник, появившись в дверях. — Угощайтесь.

Мириамель не стала ждать вторичного приглашения. Она взяла целый хлебец и сыр, потом оторвала большую гроздь винограда и уселась на стул. Довольный Диниван минутку смотрел, как она ест, потом исчез. Вскоре он появился с полным кувшином.

— Колодец почти пуст, но вода превосходная, — сказал он. — Ну, с чего мы начнем? Вы, конечно, уже слышали про Наглимунд?

Мириамель кивнула.

— Кое-что вам, возможно, неизвестно. Джошуа и еще некоторые спаслись.

В возбуждении она поперхнулась корочкой хлеба. Диниван поддерживал кувшин, пока она пила.

— Кто ушел с ним? — спросила она, отдышавшись. — Герцог Изгримнур? Воршева?

Диниван покачал головой.

— Не знаю. Разрушения были ужасны, и выжили немногие. Весь север кипит слухами. Трудно разобрать, где правда, но то, что Джошуа бежал, — точно.

— Как вы узнали?

— Боюсь, что не обо всем я вправе говорить, пока, во всяком случае, принцесса. Я под началом Ликтора Ранессина и связан присягой, но есть вещи, которых я не говорю даже его святейшеству… — Он усмехнулся. — Так оно и должно быть. Секретарь великого человека должен соблюдать тайну повсюду, даже в общении с самим великим человеком.

— Но почему вы заставили графа Страве отослать меня к вам?

— Я не знал, насколько хорошо вы информированы. Я слышал, что вы направляетесь в Санкеллан Магиетревис на переговоры со своим дядей герцогом Леобардисом. Я не мог вас туда пропустить. Вы знаете, что Леобардис умер?

— Страве мне сказал. — Она поднялась и взяла персик. Подумав, отломила еще кусок сыра.

— Но известно ли вам, что Леобардис погиб в результате предательства от руки собственного сына?

— Бенигариса? — она была поражена. — Но разве он не занял место отца? Почему же вельможи не сопротивлялись?

— О его предательстве не всем известно, но везде об этом шепчутся, а его мать Нессаланта, конечно, оказывает ему всяческую поддержку, хотя я предполагаю, она подозревает о преступлении своего сына.

— Но если вы знаете, почему вы чего-нибудь не предпримете? Почему ничего не делает Ликтор.

Диниван склонил голову.

— Потому что это одна из вещей, о которых я ему не сказал. Я уверен, однако, что до него дошли слухи.

Мириамель поставила тарелку на кровать.

— Элисия, Матерь Божия! Почему вы ему не сказали, Диниван?

— Потому что я не в состоянии этого доказать и не смею раскрыть источник информации, а он без доказательств ничего не может сделать, моя леди, только еще ухудшит ситуацию, пожалуй. В Наббане достаточно серьезных проблем, принцесса.

— Прошу вас, — она нетерпеливо взмахнула рукой. — Вот я сижу перед вами в монашеском одеянии, остриженная под мальчишку, вокруг одни враги, кроме вас, так, по крайней мере, мне кажется. Называйте меня просто Мириамель. И Скажите мне, что происходит в Наббане..

— Я вам расскажу лишь немногое, С остальным придется подождать. Я не совсем Пренебрегаю своими секретарскими обязанностями: мой господин хочет видеть вас и говорить с вами в Санкеллане Эйдонитисе, к тому же у нас будет много времени поговорить в дороге. — Он покачал головой. — Достаточно сказать, что народ несчастлив, что ведуны, которых раньше гнали с улиц Наббана, вдруг стали пользоваться огромным влиянием. Мать Церковь в осаде. — Он склонил голову, рассматривая свои большие руки в поисках подходящих слов. — Люди чувствуют над собой тень беды. Они не знают ей названия, но она омрачает их жизнь. Гибель Леобардиса, а вашего дядю очень любили, Мириамель, потрясла его подданных, но их более страшат слухи: слухи о том, что на севере творится что-то страшнее воины, хуже, чем междоусобицы принцев.

Диниван поднялся и открыл дверь, чтобы впустить свежий ветерок. Море внизу было гладким и блестящим.

— Предсказатели говорят, что поднимается сила, которая призвана сбросить святого Узириса Эвдона и человеческих королей. На площадях они кричат, что все должны склониться перед новым правителем, полновластным хозяином Светлого Арда.

Он вернулся и встал перед Мириамелыо. Теперь она смогла рассмотреть следы сильной тревоги на его лице.

— В темных углах шепчут имя этой напасти. Шепчут о Короле Бурь.

Мириамель тяжело вздохнула. Даже яркие лучи полуденного солнца не смогли бы рассеять теней, заполнивших комнату.

— В Наглимунде говорили об этом, — сказала Мириамель позже, когда они стояли на узкой террасе снаружи, глядя на воду. — Старик Ярнауга в Наглимунде тоже вроде бы предвещал приход конца света. Но я не все слышала. — Она повернула к Динивану лицо, исполненное отчаянной тревоги. — Мне не говорили, ведь я только девушка. Это неправильно, потому что я умнее многих известных мне мужчин!

Диниван не улыбнулся.

— Не сомневаюсь, Мириамель. Я даже думаю, в вас больше достоинств, чем просто превосходство в уме.

— Но я покинула Наглимунд, чтобы что-то предпринять, — продолжала она подавленно. — Ха! Это было очень мудро: стремиться привести Леобардиса, чтобы он выступил на стороне дяди, но он и так был за него. И вот он погиб, и что толку? — Она прошлась немного по террасе, пока не увидела хребет скалы с одной стороны и зеленую долину с другой. Внизу простирались холмы, по ним пробегал ветер, волнуя травы. Она пыталась представить себе конец света и не могла.

— Откуда вы знаете Кадраха? — спросила она, наконец.

— Кадрах — имя, которого я никогда не знал, пока вы его не назвали, — Ответил он. — Я знал его как Падреика много лет назад.

— Сколько же лет это может быть? — улыбнулась Мириамель. — Вы не так стары.

Священник покачал головой.

— У меня молодое лицо, наверное, но я приближаюсь к сорока и не намного младше вашего дяди Джошуа.

Она нахмурилась.

— Ладно, много лет назад. Где вы с ним встречались?

— Тут и там. Мы принадлежали к одному… ордену, думаю, гак можно сказать. Но что-то случилось с Падреиком. Он отошел от нас, и впоследствии я слышал о нем нехорошие истории. Кажется, он пустился в какие-то дурные дела.

— Не сомневаюсь, — Мириамель скорчила гримасу.

Диниван посмотрел на нее с любопытством:

— А почему вы устроили ему это неожиданное и, очевидно, нежеланное купание?

Она рассказала ему об их совместном путешествии, о мелких предательствах, в которых она подозревала Кадраха, и о подтверждении, полученном в отношении его большого предательства. Когда она закончила, Диниван ввел ее обратно в комнату, и ей снова захотелось есть.

— Он с вами поступил не очень хорошо, но и не совсем плохо, Мириамель, так мне кажется. Может быть, еще есть надежда, и не просто надежда на вечное спасение, которой никто не лишен. Я думаю, он может бросить пьянство и свои преступные наклонности.

Диниван спустился на несколько ступеней и посмотрел на спящего Кадраха. Укутанный грубым одеялом, монах все еще спал, раскинув руки, как будто его только что вытащили из гиблых вод. Его мокрая одежда висела на деревянных балках.

Диниван возвратился в комнату.

— Если бы он был таким прожженным жуликом, зачем ему было оставаться с вами, получив серебро от Страве?

— Чтобы продать меня еще кому-нибудь, — ответила она с горечью. — Моему отцу, тетке, торговцам детьми из Наракси, кто знает?

— Возможно, — сказал секретарь Ликтора, — но я так не думаю. Я думаю, он обрел в отношении вас чувство ответственности, хотя оно не удерживает его от соблазна подзаработать, когда он уверен, что вам это не повредит, как в случае с господином Пирруина. Но если в нем осталось хоть что-то от того Падреика, которого я знал, он не навредит вам и не позволит, насколько это в его силах, причинить вам зло.

— Вряд ли, — мрачно сказала Мириамель. — Я снова доверюсь ему, лишь когда звезды засияют в полдень, не раньше.

Диниван посмотрел на нее и сделал знак древа.

— Нужно быть осторожнее с клятвами в эти странные времена, моя леди, — на его лице снова появилась улыбка. — Однако этот разговор о звездном сиянии напомнил мне — у нас ведь есть дело. Когда я получил разрешение воспользоваться башней сегодня ночью, сторож поручил мне зажечь маяк. Моряки по его свету знают, где обойти с востока скалы, чтобы выйти к Бакеа-са-Репра. Пора приниматься, пока не стемнело. — Он застучал сапогами вниз по лестнице и вернулся с лампой.

Мириамель кивнула и прошла с ним наружу.

— Я была однажды в Вентмуте, когда зажигали Хайефур, — сказала она. — Он гигантский.

— Гораздо больше нашей скромной свечки, — согласился Диниван. — Поднимайтесь осторожнее: лестница старая.

В самой верхней части маяка было так тесно, что там поместился только сам маяк — огромная масляная лампа, поставленная посреди пола. Наверху в крыше было отверстие для дыма и металлическое заграждение вокруг фитиля, чтобы его не задувал ветер. Большой изогнутый металлический щит висел на стене позади лампы. Он был обращен к морю.

— А это зачем? — спросила она, проведя пальцем по отполированной поверхности.

— Чтобы свет шел дальше, — объяснил Диниван. — Вы видите, он изогнут, как чаша. Он собирает свет и отбрасывает его через окно, по-моему так. Падреик мог бы это лучше объяснить.

— Вы имеете в виду Кадраха? — спросила озадаченная Мириамель.

— По крайней мере когда-то мог. Он хорошо понимал в механике, когда я его знал: лебедки, рычаги и прочее. Он очень тщательно изучал натурфилософию до того как… изменился. — Диниван поднес маленькую лампу к фитилю и подержал ее там. — Одному Богу известно, сколько масла сжирает такая огромная лампа, — сказал он. Вскоре фитиль загорелся, и пламя вспыхнуло. Щит на стене действительно усиливал свет, хотя в окно еще проникали последние лучи солнца.

— Вон на стене щипцы, — Диниван указал на длинные щипцы с металлическими колпачками на концах. — Нужно не забыть погасить его утром.

Когда они возвратились на второй этаж, Диниван предложил пойти взглянуть на Кадраха. Спускаясь за ним, Мириамель зашла в комнату за кувшином с водой и виноградом: не было смысла морить его голодом.

Монах уже не спал, он сидел на единственном стуле, глядя в окно на свинцово-голубую в сумерках воду залива. Он был замкнут и сначала отказался от принесенной еды, только выпил поды из кувшина, но потом взял и предложенный Мириамелью виноград.

— Падреик, — сказал, наклонившись к нему, Диниван, — ты меня не помнишь? Я Диниван. Мы когда-то дружили.

— Я узнал тебя, Диниван, — сказал, наконец. Кадрах. Его хриплый голос странно отдавался в маленькой круглой комнатке. — Но Падреик эк-Краннир давно умер. Теперь есть лишь Кадрах. — Монах избегал взгляда Мириамели.

Диниван пристально наблюдал за ним.

— Ты не хочешь разговаривать? — спросил он. — Ты не мог совершить ничего такого, что заставило бы меня плохо думать о тебе.

Кадрах взглянул наверх. На лице его была гримаса, серые глаза исполнены боли.

— О! Правда? Ничего такого, чтобы Мать Церковь и… и другие наши друзья… не захотели принять меня обратно? — Он горько засмеялся и помахал презрительно рукой. — Ты лжешь, брат Диниван. Есть преступления, которые не прощаются, и есть место, уготованное для совершивших их. — Рассерженный, он отвернулся и не стал больше говорить.

Снаружи волны бормотали, разбиваясь о скалистый берег, — тихие приглушенные голоса, приветствующие наступающую ночь.

Тиамак наблюдал, как Старый Могахиб, гончар Роахог и прочие старейшины забирались в качающуюся плоскодонку. Лица их были серьезны, как и подобает в торжественной церемонии. Ритуальные ожерелья из перьев поникли от влажного зноя.

Могахиб неловко стоял на корме, глядя назад.

— Не подведи нас, Тиамак сын Тигумака, — прокаркал он. Старейшина нахмурился и нетерпеливо отвел спустившиеся на глаза листья головного убора. — Скажи сухоземцам, что вранны не рабы их. Твой народ оказывает тебе величайшее доверие.

Старому Могахибу помогли сесть рядом с одним из его правнуков по боковой линии. Перегруженная лодка, переваливаясь с борта на борт, поплыла вниз по течению.

Тиамак скривил физиономию и посмотрел на Призывный жезл, который ему вручили. Вся поверхность его была покрыта резьбой. Вранны были обеспокоены тем, что новый правитель Наббана Бенигарис потребовал огромной дани зерном и драгоценными камнями, а также призвал сыновей Вранна на службу к вельможам Наббана. Старейшины хотели, чтобы Тиамак отправился к нему с протестом по поводу нового вмешательства сухоземцев в дела враннов.

Итак, на хрупкие плечи Тиамака была возложена еще одна обязанность. Хоть один из его соплеменников отозвался уважительно о его учености? Нет, они обращались с ним почти как с юродивым, как с кем-то, отвернувшимся от враннов и перенявшим обычаи сухоземцев; но как только им нужен был умеющий писать или вести переговоры с Наббаном или Пирруином на их языке, сразу же обращались к нему: «Тиамак, выполняй свою обязанность».

Он плюнул, стоя на крыльце своего дома, и посмотрел, как разошлись круги на зеленой воде, затем втащил лестницу и бросил ее, а не свернул аккуратно, как обычно. Ему было очень горько.

Одно хорошо, решил он позже, ожидая, пока закипит вода в котле. Если он отправится в Наббан, как того хотят его соплеменники, он сможет навестить там своего мудрогодруга и узнать у него подробности о странной записке доктора Моргенса. Он корпел над ней неделями, но решение никак не приходило. Его почтовые голуби, летавшие к далекому Укекуку в Йиканук, вернулись с нераспечатанными посланиями. Это его обеспокоило. Птицы, отправленные им к доктору Моргенсу, также вернулись, но это, в отличие от молчания Укекука, было не так тревожно, ибо Моргенс в одном из своих последних посланий предупреждал, что может прервать связь на некоторое время. Не ответила на летучие послания ни колдунья из Альдхортского леса, ни его друг из Наббана. Этих последних птиц Тиамак отправил недавно, всего несколько недель назад, поэтому ответ еще может прийти.

Но если мне предстоит ехать в Наббан, я не увижу этих ответов два месяца, а то и дольше.

Подумав об этом, он задумался и над тем, что же ему делать с птицами. У него не хватит зерна, чтобы оставить их в голубятне на все время отсутствия, и он, конечно, не может взять их с собой. Придется выпустить их на волю, чтобы они сами позаботились о себе. Он надеялся, что они будут держаться вблизи его домика на баньяновом дереве, и он сможет поймать их, когда вернется. А если они улетят навсегда, что он будет делать? Ему придется обучить новых, вот и все.

Вздох Тиамака был заглушен шипеньем пара, вырывавшеюся из-под крышки котла. Бросив туда желтый корень, маленький ученый попытался вспомнить молитву о благополучном путешествии, которую следует возносить Тому, Который Всегда Ступает по Песку, но смог вспомнить только молитву о местах, где прячется рыба, которая не совсем подходила к случаю. Он снова вздохнул. Хоть он и не верил больше в богов своего племени, никогда не повредит вознести лишнюю молитву, но следует, конечно, найти подходящую.

Пока он размышлял над тем, что ему делать с пергаментом, о котором Моргенс говорил в своем письме или вроде бы говорил, потому что откуда старому доктору было знать, что он у Тиамака? Взять его с собой? Еще потеряешь. Нужно взять, раз собрался показать его другу в Наббане и спросить совета.

Столько проблем! Они роятся в голове, как мухи жужжат и жужжат. Нужно все как следует обдумать, раз рано утром ему отправляться в Наббан. Придется рассмотреть каждую часть задачи в отдельности.

Сначала послание Моргенса, которое он читал и перечитывал на протяжении четырех лун с момента получения. Он взял ею с крышки деревянного сундука и расправил, оставляя грязные следы от пальцев, которыми брал желтый корень. Содержание Тиамак знал наизусть.

Доктор Моргенс писал о своих опасениях, о том, что «время Звезды завоевателя» пришло, и что потребуется помощь Тиамака, «если определенных страшных событий, на которые намекается в книге священника Ниссеса» удастся избежать. Но о каких событиях речь? «Печально знаменитая утраченная книга» — это о книге Ниссеса «Ду Сварденвирд», что известно каждому ученому.

Тиамак слазал в сундук и вынул завернутый в листья пакет, развернул его, достал драгоценный пергамент, расстелил на полу рядом с посланием Моргенса. Этот пергамент, на который Тиамак случайно наткнулся на базаре в Кванитупуле, был гораздо более высокого качества, чем те, что он когда-либо мог себе позволить. Ржаво-коричневыми чернилами были изображены северные руны Риммергарда, но сам язык был вариантом наббанайского пятисотлетней давности.

…Принесите из Сада Нуанни

Мужа, что видит, хоть слеп,

И найдите Клинок, что Розу спасет,

Там, где Дерева Риммеров свет,

И тот Зов, что Зовущего вам назовет

В Мелком Море на Корабле, —

И когда тот Клинок, тот Муж и тот Зов

Под Правую Руку Принца придут,

В тот самый миг Того, кто Пленен,

Свободным все назовут.

Под этими недоступными пониманию словами было начертано имя «Ниссес».

Что должен был понять в этом Тиамак? Моргенс не мог знать, что Тиамак обнаружил страницу этой почти мифической книги. Вранн ни одной душе об этом не сказал, однако доктор утверждал, что Тиамаку предстоит важная работа, что-то связанное с «Ду Сварденвирдом»!

Его вопросы, обращенные к Моргенсу и к другим, остались без ответа. Теперь он должен отправляться в Наббан, чтобы просить сухоземельцев за свой народ, и все еще не знает значения всего этого.

Тиамак налил чаю из котелка в пиалу, которая стояла у него на третьем месте среди любимых, так как утром он разбил вторую, когда Старый Могахиб и компания заблеяли у него под окном. Он зажал пиалу тонкими пальцами и подул на чай. «Горячий день, горячий чай», — говаривала его матушка. Сегодня денек будет несомненно горячим. Воздух был неподвижным и давящим, казалось, можно прыгнуть прямо с крыльца и поплыть в нем. Его не особенно огорчала жара, так как он всегда меньше чувствовал голод в такую погоду, но тем не менее в сегодняшнем воздухе было что-то необычное, как будто Вранн был раскаленным бруском на всемирной наковальне, над которым завис гигантский молот, готовый опуститься и все изменить.

В то утро гончар Роахог, улучив минутку для сплетни, пока Старому Могахибу помогали спуститься в лодку, сказал, что колония гантов строит гнездо буквально в паре фарлонгов вниз по реке от Деревенской Рощи. Ганты никогда раньше так не приближались к человеческому жилью. Хотя Роахог хихикнул, сообщив о намерении сжечь гнездо, Тиамака эта новость обеспокоила как свидетельство нарушения какого-то исконного закона.

По мере того как знойный день неторопливо переходил в вечер, Тиамак пытался сосредоточиться на требованиях герцога Наббанского и письме Моргенса, но никак не мог отделаться от встающей перед мысленным взором картины колонии гантов, с их жующими серо-коричневыми челюстями и безумно горящими черными глазками, и ему виделась какая-то связь между всем этим.

Это от жары, убеждал он себя. Если бы у меня был кувшин холодного верескового пива, эти дикие мысли тотчас исчезли бы.

Но у него не было даже корня, чтобы заварить еще чаю. К тому моменту, когда он испек и съел рисовую лепешку и запил ее водой; болото стало неприятно теплым. Он корчил недовольные гримасы, укладывая вещи. Этот день подошел бы для купания в одном из безопасных прудов, а не для начала путешествия.

Да ему и укладывать-то было почти нечего. Он выбрал пару брюк, длинную рубаху и сандалии, чтобы носить в Наббане — не было смысла подтверждать существующее в Наббане мнение об отсталости его племени. В этом путешествии ему не понадобится ни письменная доска, сделанная из древесной коры, ни деревянный сундук, да и вообще ничто из его убогого имущества. Свои драгоценные книги и свитки он брать не решится, так как непременно не раз окажется в воде, прежде чем попадет в страну сухоземцев.

Он решил взять пергамент Ниссеса, поэтому обернул его еще одним слоем листьев и сложил все в пропитанную жиром кожаную сумку — подарок доктора Моргенса; Призывный жезл и одежду он также уложил в плоскодонку. Туда же пошли пиала, несколько кухонных принадлежностей, рогатка с завернутыми в листья камешками. Он подвесил к поясу нож и кошелек. Затем, помедлив, снова взобрался на баньян, чтобы выпустить птиц.

Карабкаясь по соломенной крыше, он слышал их сонные, приглушенные голоса в маленькой голубятне.

Он положил оставшееся зерно в свою последнюю, четвертую в ряду любимых, пиалу и выставил ее на подоконник. Они не станут улетать далеко от дома, по крайней мере первое время.

Засунув руку в маленький ящичек, накрытый корой, он осторожно достал одного из своих голубей. Это была серо-белая голубка по имени Быстрая. Он подбросил ее в воздух. Она забила крылышками и уселась на ветке над его головой. Обеспокоенная его необычным поведением, она тихонько вопросительно заворковала. Тиамак в этот момент понял чувства отца, вынужденного отослать дочь к чужим людям. Но ему пришлось выпустить птиц, а дверцу их домика, которая открывалась только внутрь, — запереть. Иначе птицы, попав в домик, оказались бы в западне. А Тиамака не будет здесь, чтоб их спасти.

Страшно расстроенный, он достал Красноглазого, Колченогого, Медолюба. Скоро над его головой раздавался недовольный хор. Прослышав, что происходит что-то необычное, оставшиеся в голубятне птицы в панике забились вглубь, и Тиамаку пришлось приложить известные усилия, чтобы до них добраться. Когда он пытался выловить одного из этих упрямцев, его рука коснулась маленького холодного комочка перьев, который лежал незаметно в темном дальнем углу.

Встревоженный, он взял этот комочек и вынул из домика. Он сразу понял, что это его птица и что она мертва. Потрясенный, он стал рассматривать ее. Это был Чернильное Пятнышко — одна из птиц, направленных им в Наббан несколько дней назад. Чернильное Пятнышко явно пострадал от каких-то животных: у него были выщипаны перья, и он был весь в засохших брызгах крови. Тиамак был уверен, что птицы здесь накануне не было. Значит, она прибыла ночью, собрав последние силы своего израненного тела, чтобы умереть дома.

У Тиамака все поплыло перед глазами, на которые набежали слезы. Бедный голубь! Он был хорошей птицей, одним из самых быстрых его голубей. Он был отважным. По всему его телу под выдранными перьями виднелась кровь. Бедный отважный голубь по имени Чернильное Пятнышко!

Тонкая полоска пергамента была обвязана вокруг его хрупкой, как сухой прутик, лапки. Тиамак на минуту отложил безмолвный комочек в сторону, достал последних двух птиц, потом закрепил дверь раздвоенной веткой. Нежно держа в руке Чернильное Пятнышко, Тиамак спустился к окну и вошел в дом. Он положил голубиное тельце и развернул пергамент на полу. Сощурившись, он начал разглядывать крохотные письмена. Послание было от его мудрого друга из Наббана, чей почерк Тиамак узнал даже в голубиной почте, но оно почему-то не было подписано.

Время пришло, было написано в нем, — и ты здесь очень нужен. Моргенс не может обратиться к тебе, и я делаю это за него. Отправляйся в Кванитупул, остановись в той таверне, о которой мы говорили, и жди там, пока я не сообщу дальнейшего. Отправляйся тотчас же и нигде не задерживайся. От тебя, возможно, зависит больше, чем жизнь.

Внизу было изображение пера, обведенного кругом, — символ Ордена Манускрипта.

Тиамак сидел пораженный, уставившись на послание. Он прочел его еще дважды, надеясь, что содержание его от этого изменится, но слова оставались прежними. Отправляться в Кванитупул, когда старейшины посылают его в Наббан! В его племени больше не было людей, владеющих языком сухоземцев, чтобы служить послами. И что же он скажет соплеменникам? Что кто-то из сухоземцев, которого они не знают, приказал ему ждать инструкций в Кванитупуле и что это достаточное основание пренебречь нуждами племени? Что значил Орден Манускрипта для враннов? Кружок сухопутных ученых, которые рассуждают о старых книгах и еще более старых событиях? Его никогда здесь не поймут.

Но как мог он проигнорировать серьезность вызова? Его друг в Наббане выразился совершенно определенно: он сказал, что это веление Моргенса. Без Моргенса Тиамаку никогда бы не выжить в Пирруине, где он провел целый год, уж не говоря о том замечательном братстве, членом которого сделал его доктор. Как может он не выполнить той единственной просьбы, с которой к нему обратился Моргенс за всю его жизнь?

Жаркий воздух рвался в дом через окна, как голодный зверь. Тиамак сложил записку и засунул ее в ножны. Он должен заняться Чернильным Пятнышком. Потом он поразмыслит. Может быть, к вечеру станет прохладнее. Конечно, следует переждать еще день до отъезда, куда бы он ни направлялся. Следует ли?

Тиамак завернул тельце птицы в пальмовый лист, затем перевязал его тонкой бечевкой. Он прошел на ходулях через мелководье к песчаной косе позади дома, положил сверток на камень, окружил его корой и драгоценными кусочками старого пергамента. Направив молитву за упокой голубиной души Той, Что Ждет Всеобщего Возвращения, он с помощью трута и кресала поджег эту пирамидку.

Дым поднимался вверх, и Тиамак подумал, что есть что-то в этих древних традициях. Хотя бы то, что они занимают руки, когда мозг угнетен и страдает. На мгновение он смог отключиться от беспокойных мыслей о долге и ощутил странный покой, наблюдая, как дым уносит в последний полет Чернильное Пятнышко — в неровное серое небо.

Вскоре, однако, дым исчез, а пепел разметало по зеленой воде.

Когда Мириамель и ее спутники спустились по горной тропке на дорогу, ведущую к северному побережью. Кадрах пришпорил свою лошадь, оставив Динивана и принцессу позади. Утреннее солнце светило им в спины; лошади, которых привел Диниван, трусили, мотая головами и раздувая ноздри, силясь уловить ранний утренний ветерок.

— Эй, Падреик! — крикнул Диниван, но монах не отозвался. Круглые плечи его подпрыгивали вверх и вниз, капюшон был опущен, как будто он ехал в глубокой задумчивости. — Ну ладно, пусть будет Кадрах, — окликнул его священник, — почему ты не хочешь ехать рядом с нами?

Кадрах, который хорошо сидел на лошади, несмотря на свою тучность и короткие ноги, натянул поводья. Когда остальные двое почти поравнялись с ним, он обернулся.

— Тут у нас проблема с именами, брат мой, — сказал он, обнажая зубы в злой улыбке. — Ты называешь меня именем мертвого человека. Принцесса сочла нужным дать мне новое имя — «Предатель» — и окунула в Эметтинском заливе, чтобы закрепить его за мной. Как видишь, довольно сложно разобраться, не так ли, в этом, можно сказать, множестве имен. — С ироничным поклоном он ударил пятками по лошадиным ребрам и поскакал вперед, снова замедлив ход, только когда оторвался от них на значительное расстояние.

— Он очень разозлен, — заметил Диниван, глядя на его опущенные плечи.

— Ему-то на что злиться? — возмутилась Мириамель. Священник покачал головой:

— Бог его знает.

В устах священнослужителя фраза могла иметь различные значения.

Дорога на северное побережье Наббана блуждала между холмами и берегом Эметтинского залива, порой забегая вглубь, гак что коричневые склоны холмов вставали справа, заслоняя воду. Затем холмы снова отступали ненадолго, и обнажалась скалистая береговая линия. Когда троица приблизилась к Телигуру, дорога начала заполняться другим транспортом и пешеходами: фермерскими телегами, за которыми тянулись клочки выпавшего сена, разносчиками, несущими груз на шестах, группами деловито марширующих местных стражников. Многие прохожие, увидев на черном одеянии Динивана золотое древо и монашескую одежду его спутников, склоняли головы или осеняли себя знаком древа. Нищие бежали рядом с лошадью священника, крича: «Отец! Отец! Милость Эйдона, отец!» Если он видел действительно увечных, он совал руку в карманы своего одеяния и бросал им монеты. Мириамель отметила про себя, что каким бы увечным и убогим ни был каждый из этих нищих, почти ни одна монетка не успевала долететь до земли.

В полдень они остановились в самом Телигуре — широко раскинувшемся торговом городке у подножия холмов. Здесь они подкрепились фруктами и хлебом грубого помола, купленным на лотках на городской площади. Здесь, на перепутье торговых путей, служители культа не привлекали к себе особого внимания.

Мириамель нежилась на ярком солнце, капюшон ее был откинут, чтобы открыть лоб теплым лучам. Вокруг раздавались крики уличных торговцев и вопли обманутых покупателей. Диниван и Кадрах были поблизости: первый торговался с продавцом вареных яиц, второй с вожделением рассматривал товар виноторговца. Мириамель с удивлением ощутила прилив счастья.

«Просто так?» — упрекнула она себя, но солнце было слишком приятным, чтобы заниматься самоосуждением. Ее накормили, она целое утро вольно скакала на лошади, и никто вокруг не обращал на нее ни малейшего внимания. В то же время она чувствовала себя удивительно защищенной.

Она вдруг подумала о Саймоне, который когда-то состоял при кухне, и ее настроение как бы распространилось на него. У него была милая улыбка, у Саймона: непосредственная и искренняя, не заученная, как у отцовских придворных. У отца Динивана тоже была хорошая улыбка, но она никогда не казалась удивленной, как это всегда бывало у Саймона.

Каким-то странным образом, осознала она, дни, проведенные в пути с Саймоном и троллем Бинабиком, оказались чуть не самыми лучшими в ее жизни. Она посмеялась над собой за эти мысли и потянулась сладко, как кошка на подоконнике. Они повидали разные ужасы и самое смерть, за ними гнался страшный ловчий Инген со своими собаками, их чуть не убил гюн, жуткий лохматый великан. Но она была свободна. Притворяясь служанкой, она была более собой, чем когда-либо раньше. Саймон и Бинабик обращались к ней, а не к ее титулу, не к власти ее отца или к собственным надеждам на награды и продвижение по службе.

Ей их обоих не хватало. Ее пронзила внезапная острая боль при мысли о маленьком тролле и неуклюжем рыжеволосом Саймоне, которые бродят по снежным пустыням. В своем беспросветном заточении в Пирруине она почти забыла о них. Где они? Может быть, в опасности? Живы ли?

На лицо ей упала тень. Она испуганно вздрогнула.

— Думаю, мне больше не удержать нашего друга от визита в винную лавку. Нам пора в дорогу. Вы спали?

— Нет, — Мириамель натянула капюшон и встала. — Просто думала.

Герцог Изгримнур сопел, сидя перед камином, охваченный страстным желанием разбить что-нибудь или стукнуть кого-нибудь. Ноги болели, лицо отчаянно чесалось с тех самых пор, как он сбрил бороду. И что за безумец он был, согласившись на это?! А в результате ни на йоту не приблизился к своей цели — найти принцессу Мириамель — с того времени, как покинул Наглимунд. И так все было плохо, а теперь стало еще хуже.

Изгримнур в какой-то момент почувствовал, что близок к решению задачи. Когда след Мириамели привел его в Пирруин и он получил подтверждение от старого пьяницы Гелгиата, что тот оставил ее и этого преступника, монаха Кадраха, здесь, в Анзис Пелиппе, герцог был уверен, что встреча с ними — всего лишь вопрос времени. Несмотря на обременительный монашеский наряд, Изгримнур прекрасно ориентировался в Анзис Пелиппе и мог добраться до любого из его потайных уголков. Скоро, он был уверен в этом, он отыщет ее и доставит дядюшке Джошуа в Наглимунд, где она будет укрыта от сомнительных милостей ее отца Элиаса.

Затем его постиг двойной удар. Действие первого было постепенным: потратив бесконечное множество часов и целое состояние на бесполезные взятки, он постепенно осознал, что Мириамель и ее спутник исчезли из Анзис Пелиппе так бесследно, как будто у них выросли крылья и они улетели. Ни один контрабандист, ни один головорез, ни одна девица легкого поведения не видели их с самого праздника Середины лета. Их с Кадрахом трудно было не приметить: двое монахов, один толстый, второй молодой и стройный, но они исчезли. Ни один лодочник не видел, чтобы их увозили или чтоб они просили отвезти их куда-то. Исчезли!

Второй удар, полученный им сверх его личной неудачи, поразил его, как гром небесный. Не пробыл он в Пирруине и двух недель, как прибрежные таверны наполнились слухами о падении Наглимунда. Моряки весело повторяли рассказы, повествуя о бойне, учиненной таинственной второй армией Элиаса обитателям замка. Рассказы эти доставляли им удовольствие, как неожиданные превратности в судьбе героев старой доброй сказки.

— О моя Гутрун, да защитит тебя Узирис от напасти, — молился Изгримнур, и сердце его сжималось от страха и негодования. — Пусть он сохранит тебя невредимой, жена моя, и я воздвигну ему храм своими собственными руками. И Изорна, сына моего отважного, и Джошуа, и всех прочих…

Он плакал в ту первую ночь в темном переулке в полном одиночестве, там, где никто не мог увидеть рыдающим огромного монаха, где он мог хоть на короткое время побыть самим собой. Он был напуган так, как никогда в жизни.

Как могло это произойти столь быстро? Этот проклятый замок был построен так, чтобы выдержать десятилетнюю осаду! Не было ли предательства изнутри ?

И каким образом, даже если его семья спаслась каким-то чудом и он сможет снова найти их, как ему удастся получить назад свои земли, которые Скали Острый Нос украл у него с помощью Верховного короля? Теперь, когда Джошуа разбит, Леобардис и Ллут мертвы, некому будет противостоять Элиасу.

Он все равно должен найти Мириамель, спасти ее от этого предателя Кацраха и спрятать в безопасном месте. Хоть это он должен выполнить, не дав Элиасу совершить последнюю подлость.

Вот так, потерпев поражение, он явился, наконец, в «Шляпу и Перепелку», низкопробную таверну, которая была как раз подходящим местом для его страждущего духа. Шестой жбан пива стоял перед ним, пока нетронутый. Изгримнур был полон мрачных мыслей.

Возможно, он задремал, потому что целый день бродил вдоль берега и очень устал. Человек, стоявший перед ним, возможно, простоял так уже некоторое время. Изгримнуру он не понравился.

— Чего уставился? — прорычал он.

Брови незнакомца сошлись на переносице. На его худом лице появилась презрительная усмешка. Он был высок ростом и одет в черное, но герцог Элвритсхолла не счел его вида таким внушительным, как надеялся незнакомец.

— Ты тот монах, что расспрашивал весь город? — потребовал ответа незнакомец.

— Уходи, — ответил Изгримнур. Он потянулся за пивом, глотнул и, почувствовав себя бодрее, сделал еще глоток.

— Ты тот, что всех расспрашивал о других монахах? — снова начал незнакомец. — О высоком и невысоком?

— Может быть. А ты кто и что тебе за дело до меня? — проворчал Изгримнур, вытирая рот тыльной стороной ладони. Сердце его щемило.

— Меня зовут Ленти, — сказал незнакомец. — Мой господин желает говорить с тобой.

— А кто твой господин?

— Неважно. Пошли. Нам пора.

Изгримнур рыгнул.

— Я не собираюсь встречаться ни с какими безымянными господами. Если ему нужно, пусть приходит сам. А теперь уходи.

Ленти наклонился к Изгримнуру, упершись в него взглядом. На подбородке у него были прыщи.

— Ты пойдешь со мной сейчас, толстый старик, если не хочешь от меня получить, — зашептал он яростно. — У меня нож.

Увесистый кулак Изгримнура заехал ему прямо в то место, где сходились брови. Ленти отлетел назад и рухнул, как будто ударенный убойным молотком. Несколько посетителей засмеялись и отвернулись, продолжая свои неприятные беседы.

Через некоторое время герцог наклонился над своей жертвой в черном и вылил ему на лицо пива.

— Вставай, парень, вставай! Я решил пойти с тобой к твоему хозяину. — Изгримнур шкодливо ухмыльнулся, увидев, как Ленти сплевывает пену. — Мне было что-то плоховато, но сейчас, благодаря святой руке Эйдона, мне стало гораздо лучше!

Телигур исчез из виду, а трое путников продолжали свой путь на запад по Прибрежной дороге, следуя ее извилистому курсу через ряд плотно застроенных городков. Сенокос был в полном разгаре, как на холмах, так и внизу, в долине. Копны торчали повсюду, как головы разбуженных людей. Мириамель слушала певучие голоса крестьян и шутливые возгласы крестьянок, бредущих через высокие травы с бутылками и кошелками с обедом для работников. Жизнь казалась простой и счастливой, о чем она не преминула сказать Динивану.

— Если вы думаете, что работу, которая начинается еще до рассвета и заканчивается к ночи, когда приходится целый день надрывать спину в полях, можно считать счастливой и простой, то вы правы, — отвечал он, щурясь от солнца. — Но отдыхать почти не приходится, а когда урожай плохой, то не хватает еды. И, — сказал он, ехидно улыбаясь, — большая часть урожая уходит на оброк господину. Но, видимо, такова воля Божия. Конечно, честная работа предпочтительнее попрошайничества или воровства, по крайней мере в глазах Матери Церкви, если не в глазах некоторых нищих и большинства воров.

— Отец Диниван! — воскликнула Мириамель, несколько шокированная. — Это звучит… Не знаю… кощунственно, наверное.

Священник засмеялся:

— Великий Боже наградил меня еретической натурой, моя леди. Следовательно, если Он сожалеет об этом даре. Он вскоре призовет меня назад к Себе и все исправит. Но мои старые учителя согласились бы с вами. Мне часто повторяли: вопросы мои свидетельствуют, что дьявольский язык болтается в моей голове. Ликтор Ранессин, когда предложил мне стать секретарем, сказал моим учителям: «Лучше пусть дьявольский язык спорит и задает вопросы, чем молчащий язык лежит в пустой голове». Некоторые из самых правильных деятелей Церкви находят, что с Ранессином трудно иметь дело. — Диниван нахмурился. — Но они ничего не понимают. Он лучший человек на свете.

Во время долгого дневного пути Кадрах позволил расстоянию между ним и его спутниками постепенно сократиться, пока, наконец, они снова не поехали почти бок о бок. Эта уступка, однако, не развязала его язык, хотя он, казалось, прислушивается к вопросам Мириамели и рассказам Динивана о землях, по которым они проезжали. Но в разговор он не вступал.

Покрытое облаками небо стало оранжевым, а солнце светило им в глаза, когда они подъезжали к городским стенам Гранис Сакрана — месту, выбранному Диниваном для ночлега. Город размещался на утесе над Прибрежной дорогой. Горы вокруг, тронутые заходящим солнцем, были сплошь увиты виноградными лозами.

К изумлению путешественников, конный отряд стражников, опрашивающий входящих, встретил их у широких ворот. Это были не местные солдаты, а облаченные в доспехи воины со знаком Золотого зимородка королевского дома Бенидривинов. Когда Диниван назвал имена: Кадрах и Малахиас, им было велено ехать дальше и переночевать в другом месте.

— Почему это? — спросил возмущенный Диниван.

Робкий стражник смог лишь упрямо повторить приказ.

— Тогда дай мне поговорить с твоим сержантом.

Появившийся сержант повторил слова своего подчиненного.

— Но почему? — спросил священник с горячностью. — Чей это приказ? Здесь что, чума или что-нибудь подобное?

— Нечто подобное, — сказал сержант, озабоченно почесывая свой длинный нос. — Это по приказу самого герцога Бенигариса, так, во всяком случае, я понимаю. У меня на приказе его печать.

— А у меня печать самого Ликтора Ранессина, — заявил Диниван, достав из кармана перстень и показывая его кроваво-красный рубин сержанту. — Знайте, что мы едем по святому делу в Санкеллан Эйдонитис. Здесь чума или что? Если воздух здесь не опасен и вода не заражена, мы остановимся здесь на ночь.

Сержант снял шлем и пристально посмотрел на перстень Динивана. Когда он поднял глаза, его грубое лицо было все еще озабоченным.

— Как я уже говорил, ваше святейшество, — начал он огорченно, — это вроде чумы: они ведь сумасшедшие, эти огненные танцоры.

— Что это еще за огненные танцоры? — спросила Мириамель, не забыв изменить голос.

— Заклинатели судьбы, — мрачно ответил Диниван.

— Это еще не все, — сказал сержант, беспомощно разведя руками. Он был крупным человеком, широкоплечим, с мощными ногами, но выглядел совершенно растерянным. — Они же сумасшедшие, вся эта братия. Герцог Бенигарис велел нам… присмотреть за ними, что ли. Но нам нельзя вмешиваться; так я подумал, что мы хоть посторонних в город пускать не будем… — Он нерешительно остановился, смущенно глядя на перстень Динивана.

— Но мы не посторонние, и я как секретарь Ликтора не подвержен чарам подобных людей, — сказал Диниван сурово. — Поэтому пропусти нас, чтоб мы могли устроиться здесь на ночлег. Мы долго ехали и очень устали.

— Ладно, ваше святейшество, — сказал сержант и дал сигнал своим воинам отпереть ворота. — Но я не беру на себя ответственность.

— Мы все несем ответственность в этой жизни, каждый из нас, — серьезно сказал священник, потом смягчился: — Но Господь наш Узирис понимает тяжесть этой ответственности на плечах наших.

Он сделал знак древа, когда они проезжали мимо засуетившихся у ворот солдат.

— Что-то этот воин сильно расстроен, — заметила Мириамель, когда они оказались на центральной улице. У многих домов ставни были закрыты, но бледные лица выглядывали из дверей, наблюдая за путешественниками. Для города такого размера Гранис Сакрана был удивительно пустынен. Небольшие группы солдат ездили туда-сюда возле ворот, на пыльных улицах встречалось очень мало прохожих, они бросали осторожные взгляды на Мириамель и ее спутников, тут же опускали глаза и спешили по своим делам.

— Не он один, — ответил Диниван, проезжая в тени высоких домов и магазинов. — Страх опутал весь Наббан, как чума.

— Страх приходит туда, где его ждут, — тихо промолвил Кадрах, но тут же отвернулся от их вопросительных взглядов.

Когда они достигли рыночной площади в центре города, они поняли причину такой противоестественной опустошенности улиц Гранис Сакрана. Толпа в шесть рядов окружала центр площади. Люди шептались и смеялись. Хотя последние отблески угасающего дня и согревали горизонт, по всей площади горели факелы, отбрасывая дрожащие тени на темные пространства между домами и освещая белые одежды огненных танцоров, которые раскачивались и кричали посреди площади.

— Их здесь не меньше сотни, а то и больше! — воскликнула удивленная Мириамель. Лицо Динивана было нахмуренным и озабоченным.

Из толпы в танцоров летели оскорбления, камни и грязь, но некоторые смотрели на кривляющихся внимательно и даже со страхом, как на зверя, к которому страшно повернуться спиной.

— Слишком поздно для раскаяния! — кричал один из танцоров, отделившись от своих товарищей, чтобы скакать вверх и вниз, как мячик, перед глазами первого ряда зрителей. Толпа откатилась назад, как от заразы. — Слишком поздно, — кричал он. Лицо его, лицо молодого человека с едва пробивающейся бородкой, расплылось в торжествующей улыбке. — Слишком поздно! Сны сказали нам это! Грядет Господин наш!

Другая одетая в белое фигура взобралась на камень в середине площади, призвав к молчанию своих товарищей. Зрители зашушукались, когда она откинула просторный капюшон, обнажив золотистые волосы. Женщина могла бы быть хорошенькой, если бы не выпученные глаза, обведенные белым, и не широкая застывшая ухмылка.

— Грядет пожар! — закричала она. Остальные танцоры запрыгали и заорали, затем притихли. Некоторые в толпе зрителей крикнули что-то оскорбительное, но сразу замолкли, когда она устремила на них свой горящий взор. — Не думайте, что вас это не коснется, — сказала она, и в неожиданно наступившей тишине слова ее прозвучали очень четко. — Огонь настигнет каждого — снег и лед, которые ознаменуют Великую Перемену. Господин наш не пощадит никого, кто не подготовился к приходу его.

— Ты святотатствуешь против нашего истинного Спасителя, ты, дьявольское отродье! — воскликнул Диниван, привстав в стременах. — Ты лжешь этим людям!

Несколько человек в толпе повторили его слова, и поднялся общий ропот. Женщина в белом повернулась и сделала знак кому-то из своих, стоявших рядом. Несколько сектантов стояли па коленях у ее ног как бы в молитве. Один из них поднялся и пошел через площадь, а она величественно стояла на камне, устремив свой сумасшедший взгляд на погружающееся в сумерки небо. Он возвратился через минуту, неся один из факелов, снятый со стены. Она взяла этот факел и подняла его над головой.

— Кто такой этот Узирис Эйдон? — закричала она. — Просто маленький человечек на маленьком деревце. Кто такие короли и королевы, что правят людьми? Всего лишь обезьяны, возвысившиеся над ними. Господин наш сбросит все, что попадется на глаза ему, и величественно вознесется над всеми океанами и землями Светлого Арда! Грядет Король Бурь! Он несет с собой лед, чтобы заморозить сердца, оглушительный гром и очищающий огонь!

Она бросила факел к своим ногам. Яркое пламя охватило камень. Некоторые танцоры пронзительно закричали, когда загорелись их одежды. Толпа отшатнулась, потрясенная: стена огня пахнула на людей жаром.

— Элисия, Матерь Божия! — воскликнул Диниван в ужасе.

— Так оно и будет! — кричала женщина, хотя пламя охватило ее одеяние и добралось до волос, окружив ее голову огнем и дымом. Она все еще улыбалась потерянной, проклятой улыбкой. — Он говорит с нами во сне! Грядет расплата!

Пламя взвивалось все выше, скрывая женщину, но ее последние слова звучали снова и снова:

— Грядет наш Господин! Грядет Господин наш!

Мириамель перегнулась через шею лошади, удерживая тошноту. Диниван проехал вперед и сошел с лошади, чтобы помочь пострадавшим в давке при отступлении толпы. Принцесса выпрямилась, пытаясь отдышаться.

Забыв о ее присутствии, Кадрах смотрел на сцену самосожжения, которая развернулась перед ними. Его лицо, алое в пляшущем пламени, было исполнено печали и в то же время ожидания, как будто произошло нечто важное и ужасное, чего опасались так долго, что само ожидание стало страшнее страха.

Глава 8. ПУТЬ ПО ГОРЕ СИККИХОК

— Куда мы направляемся, Бинабик? — Саймон протянул покрасневшие руки к огню. От его рукавиц, лежавших рядом на стволе поваленной ели, шел пар. Бинабик поднял голову от свитка, который они с Ситки внимательно изучали.

— Пока вниз по горам. Потом наступает необходимость иметь указания. А теперь позволяй мне продолжить поиски этих указаний, пожалуйста.

Саймон подавил неподобающее мужчине желание показать язык, но его не особенно задел резкий ответ тролля. У него было хорошее настроение.

Силы Саймона возвращались. Каждый из двух дней, проведенных в нелегком пути с Минтахока, главной горы Толльфельса, прибавлял бодрости. И вот они уже покинули Минтахок и перешли с него на склон его брата Сиккихока. Сегодня вечером и первый раз у Саймона не было желания просто рухнуть и заснуть, пока отряд разбивал лагерь. Вместе с другими он собирал хворост для костра, затем помог выгрести снег из пещеры, где они собирались провести ночь. Было приятно снова стать самим собой. Шрам на щеке еще болел, но боль была какой-то тихой. Она только не давала ему забыть о прошлом.

Он понимал, что кровь дракона изменила его. Не волшебным образом, как в одной из сказок Шема-Конюха: он не научился понимать язык зверей или видеть на сотню лиг. Ну, не совсем так. Когда сегодня снег прекратился на миг, белые долины Белой пустыни вдруг стали видны очень четко: они казались близкими, как складки на одеяле, но при этом простирались далеко — до темного пятна Альдхортского леса. В какой-то момент, когда он замер как статуя, несмотря на обжигающий ветер, он почувствовал в себе действительно магическую способность провидеть. Как в те дни, когда он взбирался на Башню Зеленого ангела, чтобы увидеть Эркинланд, простирающийся под ним подобно ковру, и когда ему казалось, что он может изменить мир, просто протянув к нему руку.

Но все это не имело отношения к дракону. В ожидании, когда высохнут рукавицы, он предавался размышлениям. Глядя на Бинабика и Ситки, он видел, как они касаются друг друга даже без прикосновении, замечал их долгие беседы меж собой, заключенные в одном мимолетном взгляде. Саймон понял, что его чувства, его воззрения сильно изменились после урмсхеймских дней. Связь между людьми и событиями стала более очевидной: все они оказывались частями большой мозаичной картины, как, например, Бинабик и Ситки. Они было поглощены друг другом, но в то же время их мир, мир для двоих, был переплетен с другими мирами — с миром Саймона, с миром их собственного народа, с миром принца Джошуа и Джулой… Просто поразительно, думал Саймон, как все является частью чего-то другого! Хоть мир и столь обширен, что не поддается осмыслению, каждая малейшая частичка жизни в нем борется за существование, и каждая частичка важна.

Вот чему научила его драконья кровь, пожалуй. Он не велик, напротив, он, в сущности, очень мал. В то же время он полон значения, так же как любое пятнышко света на темном небе может оказаться звездой, ведущей мореплавателя к спасению, или звездой, которая светит одинокому ребенку…

Саймон тряхнул головой и подул на закоченевшие пальцы. Мысли его бежали, кувыркаясь, как мыши в незапертом чулане. Он снова пощупал рукавицы, но они еще не высохли. Он засунул руки под мышки и придвинулся к огню.

— Ты очень точно уверен, что Джулой говаривала: Скала прощания, Саймон? — спросил Бинабик. — Я две ночи погружаюсь в чтение свитков Укекука, но такого не обнаруживал.

— Я тебе передал все, что она сказала, — Саймон выглянул из пещеры, чтобы посмотреть на привязанных баранов, которые жались друг к другу и были похожи на живой сугроб. — Я же помню. Она передавала все через маленькую девочку, которую мы спасли, через Лилит. Вот что она сказала: «Иди к Скале прощания. Это единственное место для спасения от надвигающейся бури, по крайней мере на время».

Бинабик озадаченно поджал губы и быстро сказал что-то Ситки по-канукски. Она серьезно кивнула.

— Я не питаю сомнений в тебе, Саймон. Мы имели много совместных переживательств. И я не могу питать сомнений в Джулой, которая самая мудрая из всех знаемых мной. Но я не нахожу понимания. — Он указал своей маленькой рукой на расстеленный перед ним пергамент. — Имеет возможность предположение, что я взял не те свитки.

— Ты слишком много думаешь, человечек, — отозвался Слудиг с другого конца пещеры. — Мы с Хейстеном показываем твоим друзьям, как играть в «Завоевателя». С вашими тролльскими камешками выходит не хуже, чем с настоящими костями. Иди поиграй, отвлекись ненадолго.

Бинабик поднял голову и улыбнулся, помахав Слудигу рукой.

— Не имеешь желания пойти играть, Саймон? Это было бы очень лучше, чем рассматривать мои тщетные усилия.

— Я тоже все время думаю, — сказал Саймон. — Об Урмсхейме, об Игьярике и обо всем случившемся.

— Да, происхаживалось иначе, чем среди мечтаний твоей юности? — спросил Бинабик, снова погружаясь в изучение свитка. — Не имеет похожести на старые баллады, где поют о драконах. Но твои действования, Саймон, были с достоинством любого Камариса или Таллистро.

Саймон зарделся от удовольствия.

— Не знаю. Какая там храбрость! То есть, я хочу сказать, что же еще я мог сделать? Но я не об этом думаю. Я думал о драконьей крови. Дело не только в этом, — он указал на шрам и белую прядь в волосах. Бинабик не поднял головы, чтобы проследить за его жестом, Ситки, однако, взглянула. Она смущенно улыбнулась, ее темные узкие глаза остановились на нем, как на дружелюбном, но, возможно, небезопасном звере. Она тут же поднялась и отошла. — Я стал по-другому думать обо всем, — продолжал Саймон, провожая ее взглядом. — Все время, пока ты сидел пленником в этой яме, я думал и видел сны.

— Ну, и к чему приводило твое думанье? — спросил Бинабик.

— Трудно сказать. О мире и о том, как он стар. И как он мал. Даже сам Король Бурь мал, вообще-то говоря.

Бинабик изучающе посмотрел на него. Карие глаза тролля были серьезны.

— Имеет возможность, что он не очень велик в подзвездном мире, Саймон, — и гора тоже очень маленькая в сравнительности с целым миром. Но гора очень больше нас, и если она на нас обрушивается, мы будем очень маленькие в очень большой яме. Саймон нетерпеливо замахал руками:

— Знаю, знаю. Я не говорю, что мне не страшно. Просто… просто это трудно объяснить, — он отчаянно пытался найти подходящие слова. — Как будто драконья кровь обучила меня иному языку, научила меня видеть все вокруг иначе, мне кажется. Ну как объяснить другой язык?

Бинабик начал отвечать, потом запнулся, уставившись поверх плеча Саймона. Встревоженный, Саймон обернулся, но увидел лишь нависший камень пещеры и кусок Серого в белую крапинку неба.

— Что случилось? Ты не заболел, Бинабик?

— Я нахожу понимание, — сказал тролль просто. — Я все время чувствовал какую-то очень знакомость. Но была запутанность с языками. Видишь ли, дело в переводе. — Он вскочил и бросился к своему мешку. Некоторые из троллей подняли головы. Один хотел что-то сказать, но промолчал, увидев сосредоточенное выражение лица Бинабика. Через несколько мгновений маленький человек вернулся с новой охапкой свитков.

— Что с тобой происходит? — спросил Саймон.

— Я говариваю про язык — про разные языки. Ты сказывал: Скала прощания.

— Это то, что сказала мне Джулой, — ответил он, оправдываясь.

— Вне сомнительности, но свитки Укекука имеют совсем другой язык. Не такой, как беседуем ты и я. Одни перекопированы с наббанайских манускриптов, еще другие имеют канукский язык, а совсем третьи — язык ситхи. И я предпринимал розыски Скалы прощания, а ситхи именовывают это место — Расставальный камень. Нет большой разницы, но очень препятствует нахождению требованного. Теперь имей ожидание.

Он начал быстро просматривать свитки, губы его двигались, следуя за движением короткого пальца по строчкам. Ситки возвратилась с двумя плошками супа. Одну она поставила около Бинабика, который был настолько поглощен своим занятием, что лишь кивнул в знак благодарности. Вторую плошку она предложила Саймону. Не зная, что еще следует сделать, он поклонился и взял ее.

— Спасибо, — сказал он, не зная, назвать ли ее по имени.

Ситкинамук начала было что-то говорить в ответ, но остановилась, как будто не в состоянии вспомнить положенных слов. Мгновение они с Саймоном смотрели друг на друга — назревающей дружбе мешала неспособность свободно разговаривать. Наконец Ситки поклонилась в ответ и прижалась к Бинабику, задав ему какой-то тихий вопрос.

— Чаш, — ответил он, — это верно. — Потом он помолчал, продолжая поиски. — Хо-хо! — вскричал он, наконец, хлопая себя по затянутой в кожу ляжке. — Вот и ответ. Мы его находили!

— Ну что? — Саймон наклонился к нему. Свиток был покрыт странными знаками, маленькими рисунками, похожими на птичьи лапки и следы улиток. Бинабик указывал на один из символов — квадрат с закругленными углами, полный точек и черточек.

— Сесуадра, — выдохнул он, протяжно произнося слово, как будто любуясь тонкой материей. — Сесуадра — Расставальный камень. А Джулой называла ее Скала прощания. Я очень думаю, что это ситхская штука.

— Но что это такое? — спросил Саймон, глядя на руны и не в силах понять их смысла, хотя понимал написанное на вестерлинге.

Бинабик посмотрел на свиток, прищурившись.

— Это таковое место, говорится здесь, где расторгали союз между зидайя и хикедайя, что означивает между ситхи и норнами, когда они имели конфликт, и потом оба народа делали выбирание своей дороги. Это место очень большой силы, но и большой печали.

— Но где оно? Как мы можем туда добраться, не зная, где оно?

— Оно местополагалось в Энки э-Шаосай, летнем городе ситхи.

— Джирики рассказывал мне онем, — сказал Саймон, вдруг загоревшись. — Он мне его показывал в зеркале. В том, которое он мне дал. Может быть, мы там его найдем! — Он порылся в рюкзаке, разыскивая дар Джирики.

— Нет обязательности, Саймон, нет обязательности! — засмеялся Бинабик. — Я был бы полный болван и самый жалкий ученик Укекука, если бы не имея знания Энки э-Шаосай. Он был одним из Девяти городов, великих красотой и великих знанием.

— Так ты знаешь, где находится Скала прощания?

— Энки э-Шаосай местополагался на юго-восточной оконечности великого Альдхортского леса. Это означивает, что он не находится вблизи. Много недель будут проходить в дороге. Город стоял на очень дальней стороне леса, над плоскими землями Верхних Тритингов. — Лицо его просветлело. — Теперь мы имеем знание, куда пойти. Это благоприятно. Сесуадра, — он снова задумчиво, со смаком произнес это слово. — Я ее никогда не видывал, но слова Укекука вспоминаются. Это странное и мрачное место, так говаривает легенда.

— Не понимаю, почему Джулой его выбрала? — сказал Саймон.

— С вероятностью, она не имела возможности выбирать. — Бинабик принялся за свой остывший суп.

Баранам, естественно, не нравилось, что Кантака идет за ними следом. Даже через несколько дней пути их все еще беспокоил волчий запах, поэтому Бинабику приходилось ехать впереди. Кантака ловко выбирала путь по крутым узким тропам, наездники верхом на баранах следовали за ней, тихонько переговариваясь или напевая. Они не повышали голоса, чтобы не разбудить Макухою, богиню снежных обвалов. Саймон, Хейстен и Слудиг замыкали колонну, стараясь ступать в колеи, оставленные баранами, чтобы не зачерпнуть снег в тщательно промасленные сапоги.

Там, где Минтахок закруглялся, как согбенная годами спина старика, Сиккихок, напротив, состоял из сплошных углов и крутых склонов. Тропинки троллей то приникали к самой спине горы, то выдавались далеко вперед, чтобы обвить обледеневшие каменные колонны, то терялись в тени самой горы, следуя внутреннему абрису вертикальной расселины, падающей далеко вниз, под тропинку — в снежную дымку внизу.

Час за часом, ковыляя вниз по этим узким дорожкам, постоянно вытирая тающий на ресницах снег, Саймон ловил себя на том, что молит Бога о скорейшем окончании спуска. Возвратятся к нему силы или нет, но он не создан для этой горной жизни. От разреженного воздуха болели легкие, а ноги делались тяжелыми и слабыми, как намокшие буханки хлеба. Когда он пытался заснуть в конце дня, мышцы гудели от напряжения.

Сама высота, на которой они находились, вызывала в нем чувство тревоги. Он всегда считал себя бесстрашным скалолазом, но это было до того, как он оставил Хейхолт и отправился бродить по белу свету. Теперь он обнаружил, что ему гораздо легче идти, уставившись на задники коричневых сапог Слудига, чем оглядываясь вокруг. Когда его взгляд отклонялся и падал на нависающие над ними каменные громады или на зияющие пустоты под ними, ему было трудно представить себе ровную поверхность. Где-то, напоминал он себе, существуют места, где можно повернуть в любую сторону, не рискуя сломать шею в бездонной пропасти. Когда-то он жил в таком месте — значит, они все еще есть на земле. Где-то лига за лигой стелется ровным ковром земля, которая ждет Саймона.

На более широком уступе они остановились на отдых. Саймон помог Хейстену снять рюкзак и увидел, как тот рухнул на мокрый камень, дыша так тяжело, что скоро оказался в облаке пара от собственного дыхания. Хейстен на минуту сбросил капюшон, но вздрогнул от сильных порывов ледяного ветра и снова поспешно натянул его. Кристаллики льда сверкали в его темной бороде.

— Ну и стужа, парень, — сказал он. — Зверская. — Внезапно он показался старым.

— У тебя есть семья, Хейстен? — спросил Саймон.

Стражник помолчал минуту, застигнутый врасплох, потом засмеялся:

— Да вроде бы. У меня есть женщина, жена, но детишек нет. Первый помер, а больше не было. Да я ее с зимы и не видел. — Он покачал головой. — Она, однако, должно быть спаслась — к своим подалась, в Хевеншир: в Наглимунде уж слишком неспокойно, я ей сказал. — Он снова покачал головой. — Да-а, если эта Твоя колдунья права, войну мы проиграли и принц Джошуа пропал.

— Но Джулой сказала, что он спасся, — поспешил заверить его Саймон.

— Это хорошо бы.

Они посидели молча, прислушиваясь к вою ветра в скалах.

Саймон взглянул на меч Торн, который лежал поверх рюкзака Хейстена и тускло мерцал, усыпанный тающими снежинками.

— Тебе не слишком тяжело нести меч? Я могу немного понести его.

Хейстен изучающе посмотрел на него и улыбнулся:

— Пожалуйста, дружище Саймон. Тебе подобает нести меч теперь, когда у тебя борода пробивается. Только мечом-то его не назовешь, если ты понимаешь, про что я.

— Я знаю. Я знаю, как он меняется. — Он вспомнил ощущение этого меча в своих руках: сначала холодный и тяжелый, как наковальня, потом, когда он стоял наготове на самом краю скалы, упершись взглядом в молочно-голубые глаза дракона, меч вдруг стал легким, как березовый кол. Блестящее лезвие вдруг стало одушевленным, казалось, оно дышит. — Он как будто оживает. Как зверь, что ли. Сейчас тебе тяжело его тащить?

Хейстен отрицательно покачал головой.

— Нет, парень. Он, вроде, хочет идти туда же, куда и мы. Может, думает, мы несем его домой.

Саймон улыбнулся тому, что они говорят о мече, как будто это собака или конь. И все же в Торне чувствовалось какое-то напряжение, как бывает у паука в паутине или у рыбы, которая зависла над речным дном. Он снова взглянул на меч. Если он и живой, то часть дикой природы. Его чернота поглощает свет, оставляя лишь легкий отсвет: сверкающие крошки в бороде скупца. Дикая вещь — темная вещь.

— Ему с нами по пути, — сказал Саймон, потом задумался. — Но мы не домой идем, по крайней мере не ко мне домой.

Лежа ночью в узенькой пещере — не более чем трещинка на мускулистой каменной спине Сиккихока — Саймон видел во сне гобелен. Это был подвижный гобелен, висящий на абсолютно черной стене. На нем, как на картинах в часовне Хейхолта, было огромное дерево, уходящее в небеса. Дерево было белым и гладким, как хачский мрамор. Принц Джошуа висел на нем головой вниз, как Узирис Эйдон в своих мучениях.

Перед Джошуа стояла неясная фигура, вбивающая в него гвозди огромным серым молотком. Джошуа ничего не говорил и не вскрикивал, но его друзья, стоявшие вокруг, стонали. Глаза принца были широко раскрыты в безмолвном страдании, как на лице Узириса, вырезанного из дерева, который висел на стене в доме его детства.

Саймон не в силах был больше смотреть. Он бросился в изображение на гобелене и побежал к неясной фигуре. Пока он бежал, в руке его оказалась какая-то тяжесть. Он поднял руку в замахе, но таинственное существо вытянулось и схватило Саймона за руку, пытаясь вырвать оружие — черный молоток, который отличался от серого лишь цветом.

«Это лучше», — сказало существо. Оно подняло молоток черного дерева и снова стало вбивать гвозди. На этот раз Джошуа вскрикивал от каждого удара. Он кричал и кричал…

…Саймон пробудился, дрожа всем телом, в полной тьме. Вокруг слышалось затрудненное дыхание спутников, смешанное со стенаниями ветра в горных теснинах вокруг пещеры. Ему хотелось разбудить Бинабика, или Хейстена, или Слудига — любого, кто смог бы поговорить с ним на его родном языке, но он не мог найти их в потемках, и, кроме того, даже сквозь страх он знал, что нельзя пугать других.

Он снова лег, прислушиваясь к завыванию ветра. Ему страшно было заснуть, он боялся снова услышать эти вопли. Он попытался хоть что-то различить в темноте, чтобы убедиться, что глаза его открыты, но не смог.

Совсем перед рассветом усталость взяла верх над его встревоженным мозгом, и он наконец заснул. Если ему и снились новые сны, он не помнил их при пробуждении.

Еще три дня они брели по узким тропам, от которых замирало сердце, прежде чем покинули вершины Сиккихока. На боковых склонах им не нужно было держаться друг за другом, а когда они оказались на широкой площадке усеянного снегом гранита, они отметили это радостное событие. Оно пришлось на редкий час, когда светило вечернее солнце. Свет пробивался через паутину облаков, а ветер из хищного вдруг превратился в игривый.

Бинабик верхом на Кантаке проехал вперед разведать местность, затем отпустил волчицу поохотиться. Она в мгновение ока исчезла за грудой камней, окутанных белым покровом. Бинабик вернулся к остальным с широкой улыбкой на лице.

— Большая приятность есть в покидании скал на короткое время, — сказал он, усаживаясь радом с Саймоном, который снял сапоги и потирал ноги, пытаясь восстановить кровообращение в побелевших пальцах. — Нет полной возможности думать о полезном, только как не упасть, если едешь по таким узким и опасным тропам.

— Или когда идешь по ним, — сказал Саймон, критически разглядывая свои ноги.

— Или идешь, — согласился Бинабик. — Я немедленно буду возвращаться обратно. — Маленький человек встал и перешагнул через круглый камень, направляясь к троллям, сидевшим кружком и передававшим из рук в руки бурдюк с горячительным напитком. Некоторые из них сняли куртки и подставили голые торсы жидким солнечным лучам. На их смуглой коже были изображены птицы, медведи и извивающиеся рыбы. Баранов расседлали и пустили пастись на жалкой растительности, которую они разыскивали среди камней: мох и пучки жесткой травы, чудом выросшей в каменных расселинах. Одному из троллей поручили пасти баранов, что его явно огорчало. Он тыкал своим крючковатым посохом в землю, наблюдая, как бурдюк перемещается по кругу. Один из его приятелей, смеясь, обратил внимание остальных на его страдальческий вид и, сжалившись, направился к нему с бурдюком.

Бинабик подошел к Ситки, которая сидела с другими охотницами. Он наклонился к ней, чтобы что-то сказать, и потерся щекой об ее щеку. Она засмеялась, оттолкнув его, но покраснела. Наблюдая за ними, Саймон почувствовал, как в нем шевельнулась зависть к счастью друга, но он подавил в себе это недостойное чувство. Когда-нибудь, возможно, и он найдет кого-то. Он с грустью подумал о принцессе Мириамель, которая была, конечно, недосягаема для кухонного мальчишки. Тем не менее, она была ведь просто девушкой, такой же как те, с которыми он так часто болтал в Хейхолте в те необычайно далекие времена. Когда они с Мириамелью стояли рядом на ступенях Да'ай Чикиза или перед великаном, между ними не было различий. Они были друзьями, равными перед лицом опасности.

Но я тогда не знал, как высоко она стоит надо мной. А теперь знаю — в этом вся разница. Но почему? Разве я стал другим? А она? В сущности, нет. И она меня поцеловала! И это случилось после того, как она снова стала принцессой!

Им овладело странное смешанное чувство подъема и безнадежности одновременно. И кто может сказать, что верно, а что нет? Порядок вещей в мире, кажется, изменяется, а где записано, что герой кухонный работник не смеет гордо стоять перед принцессой, да еще будучи в состоянии войны с ее отцом-королем?

Он погрузился в сладкие мечты, как бывало раньше, в Хейхолте. Саймон представил себе, как он вступает в город героем, под ним горделивый конь, меч Торн несут перед ним, как на портрете сира Камариса, который он однажды видел. И где-то, он точно это знал, Мириамель наблюдает за происходящим и восхищается. Полет мечты вдруг оборвался: в какой же город он может так победоносно вступить? Наглимунд, как сообщила Джулой, пал; Хейхолт, родной замок Саймона, закрыт для него. И меч Торн не более принадлежит ему, чем сам Саймон является сиром Камарисом, самым знаменитым владельцем клинка, и, самое главное, решил он, глядя на свои стертые ноги, у него и коня-то никакого нет.

— Вот, друг мой Саймон, — сказал Бинабик, прерывая его печальные размышления, — я разыскивал для тебя глоток охотничьего напитка, — он протянул Саймону бурдюк меньшего размера, чем тот, что ходил по кругу.

— Я уже пробовал, — сказал Саймон, подозрительно принюхиваясь. — На вкус это было… как Хейстен выразился, вроде лошадиной мочи. Боюсь, что я согласен с ним.

— Аха, но Хейстен, имею уверенность, изменял свое мнение о канканге, — Бинабик хмыкнул, кивнув головой в сторону веселого круга. Эркинландер и Слудиг уже примкнули к троллям; а Хейстен в этот момент прикладывался к бурдюку. — Но это не канканг, — заметил Бинабик, вручая Саймону бурдюк. — Это охотничий напиток. Мужчины у нас не имеют разрешения выпивать его, только если они хотят применивать его для медицинских целей. Его выпивают только наши охотницы, если они не могут иметь сновидения всю ночь, на очень большом расстоянии от родных пещер. Он оказывает превеликую помощь при уставании, болях в ногах и прочих таких заболеваниях.

— Да я себя хорошо чувствую, — заметил Саймон, разглядывая бурдюк с большим сомнением.

— А я не потому делаю такое предложение. — Бинабика раздражали эти пререкания. — Имея понимание: очень редко мужчина может получать этот напиток. Мы имеем празднование, что наше изобильное опасностями путешествие завершалось без потерь и ран. Мы имеем радость от вида частицы солнца. Кроме того, это одно такое подарение. Ситкинамук просит тебя принять его.

Саймон взглянул на девушку, которая, смеясь, болтала с остальными охотницами. Она улыбнулась ему и подняла вверх копье как бы в знак приветствия.

— Извини, — сказал он, — я сначала не понял. — Он поднял бурдюк и отхлебнул. Сладкая маслянистая жидкость скользнула в горло. Он закашлялся, но через миг ощутил приятное тепло в желудке. Он сделал еще глоток, задержав напиток во рту, чтобы определить его вкус.

— Из чего он? — спросил Саймон.

— Из ягод с верхних лугов Озера голубой глины, куда ведут направление мои соплеменники. Из ягод и зубов.

Саймону показалось, что он ослышался.

— Ягод и чего?

— Зубов. — Бинабик улыбнулся, обнажив свои, желтые. — Зубов снежного медведя, растертых в порошок, разумеется. Это для силы и неслышной походки во время охоты.

— Из зубов… — Саймон, помня, что это подарок, воздержался от дальнейшего комментария. Ну что особенного в зубах, в конце концов? У него самого их полный рот. Напиток на вкус был совсем неплох и вызвал приятное ощущение в желудке. Он бережно поднял бурдюк и сделал последний глоток. — Ягоды и зубы, — сказал он, возвращая кожаный сосуд. — Очень хорошо. Как по-канукски «спасибо»?

Бинабик сказал ему.

— Гьоп! — крикнул Саймон Ситки, которая улыбнулась и кивнула, а ее подруги снова звонко рассмеялись, пряча лица в мех капюшонов.

Некоторое время Саймон и Бинабик молча сидели рядом, наслаждаясь теплом. Саймон чувствовал, как охотничий напиток приятно растекается по его жилам, делая дружелюбными даже лихие нижние склоны Сиккихока, по которым им еще предстояло спускаться. Гора внизу казалась лоскутным одеялом, составленным из неровно засыпанных снегом возвышенностей, переходящих внизу в плоское, утыканное деревьями однообразное пустынное пространство.

Внимание Саймона привлекла гора Намьет — одна из сестер Сиккихока, которая в ярком свете солнечного дня, казалось, находилась всего на расстоянии брошенного камня. Складки горы были покрыты длинными вертикальными лиловыми тенями. Белоснежная вершина сверкала на солнце.

— Тролли и там живут? — спросил он.

Бинабик поднял голову и кивнул.

— Намьет тоже принадлежит к Йиканукским горам. Минтахок, Чугик, Тутусик, Ринсенатук, Сиккихок и Намьет, Ямок и Хуудика — Серые Сестры, это все страна троллей. Ямок, что значит Маленький Нос, — место, где умерщвлялись мои родители. Вон она, там, за Намьетом, видишь?

— Как они умерли?

— Драконий снег — как мы это называем на Крыше Мира — это снег, который намерзает на вершине, а потом обваливается без всякого предупреждения. Как смыкаются драконьи челюсти, что тебе известно.

Саймон поскреб землю камнем, потом поднял голову, прищурившись на неясное очертание Ямока на востоке.

— Ты плакал?

— С несомненностью. Но я находил для этого тайник. А ты… да нет, ты же не имел знакомства со своими родителями, правда?

— Нет, мне о них рассказывал только доктор Моргенс. Немного. Мой отец был рыбаком, а мать горничной.

Бинабик улыбнулся.

— Бедные, но достойные предки. Нельзя желать очень больше! Хорошее начало. Кто бы имел желание порождаться в королевской династии? Как питать надежду на нахождение истины, если проживающие кругом только кланяются и становятся па колени.

Саймон подумал о Мириамели и о невесте самого Бинабика, но ничего не сказал.

Чуть позже тролль протянул руку, придвинул свой заплечный мешок, порылся в нем и вытащил кожаный мешочек, в котором что-то позванивало.

— Мои кости, — сказал он, осторожно высыпав их на камень. — Посмотрим, не стали ли они более верными путеводителями для нас, чем последний раз, когда мы к ним обращались.

Он начал тихонько напевать себе под нос, собрав их в ладони. В течение нескольких мгновений тролль держал кости перед собой, глаза его были закрыты, он сосредоточился и бубнил какую-то песню. Наконец, он бросил их на землю. Саймон не мог рассмотреть никакого определенного рисунка в их беспорядочном расположении.

— Круг камней, — сказал Бинабик так же спокойно, как если бы это было написано на гладкой желтой поверхности костей. — Это, можно так сказать, то, где мы находимся. Это означает, я полагаю, собрание для совета. Мы ищем мудрости, помощи в своих исканиях.

— Кости, к которым ты обращаешься за помощью, сообщают тебе, что ты нуждаешься в помощи, — проворчал Саймон. — Ну и колдовство.

— Молчи, глупый низоземец, — сказал Бинабик нарочито строго. — Эти кости говорят очень больше, чем ты в состоянии понимать. Нет элементарности в их прочтении. — Он снова затянул какую-то мелодию и бросил еще раз. — Факел у входа в пещеру, — сказал он и сразу же снова бросил, не дав объяснения. Он нахмурился и закусил губу, рассматривая узор. — Черная расщелина. Я только второй раз вижу такой расклад, и оба раза, когда мы вместе. Это какой-то дурной знак.

— Пожалуйста, объясни, — сказал Саймон. Он снова натянул сапоги, пошевелил в них пальцами.

— Второй разброс Факел у входа в пещеру означивает, что мы должны искать преимущества в том месте, куда направляемся, — в Сесуадре, как я понимаю, у Скалы прощания, о которой говаривала Джулой. В этом нет той значительности, что будет удача. Просто там мы будем иметь шанс на преимущество. Черная расщелина — последний разброс, о котором я тебе уже говорил. Именно третьего броска следует бояться, по крайней мере он имеет должность нас настораживать. Черная расщелина — странный, редко выпадающий узор, который может означать предательство или нечто, надвигающееся извне… — Он внезапно оборвал объяснения, отсутствующим взглядом посмотрел на кости и сгреб их обратно в мешок.

— Так что это все значит?

— Ах, друг мой Саймон, — вздохнул тролль, — кости не просто отвечают на вопросы, даже в лучшие времена. А в такие фозные дни, как мы имеем теперь, очень трудно иметь понимание. Я должен долго обдумывать эти броски. Может быть, мне придется спеть некоторую иную песню, и снова бросить. Впервые за долгое время не выпал Темный путь, но я не думаю, что наша дорога перестанет быть неясной. В этом-то и заключается опасность, если ожидать простые ответы на вопросы от этих костей.

Саймон поднялся.

— Я не понимаю многого из того, что ты говоришь, но я хотел бы иметь несколько простых ответов. Насколько было бы легче!

Бинабик улыбнулся, видя, что подходит один из его соплеменников.

— Простые ответы на вопросы жизни. Это было бы волшебство, которое очень лучше всего, что я видывал.

Подошедший тролль, коренастый, с клочковатой бородкой пастух, которого Бинабик представил как Сненека, бросил на Саймона недоверчивый взгляд, как будто самый его рост был вызовом цивилизованному поведению. Он возбужденно поговорил с Бинабиком по-канукски, затем отошел. Бинабик вскочил и свистнул Кантаку.

— Сненек говаривал, что бараны питают беспокойство, — объяснил Бинабик. — Он хотел узнавать, где местополагается Кантака. Возможно, она внушает им тревогу. — В то же мгновение серая фигура волчицы показалась на выступе недалеко от них. Она вопросительно склонила набок голову. — Нет, она с подветренной стороны от нас. — Он покачал головой. — Если бараны питают беспокойство, то Кантака не виноватая. Это не ее запах. — Кантака спрыгнула с каменной насыпи и через несколько мгновений была уже около хозяина, толкая его в ребра своей огромной широколобой головой.

— Она и сама питает тревогу, — сказал Бинабик. Он стал на колени, чтобы почесать ей брюхо, и руки его по плечи погрузились в ее густой мех. Кантака действительно была насторожена, она лишь на миг замерла от ласки, но тут же подняла нос и стала принюхиваться к ветру. Уши ее трепыхались, как крылья птицы, готовой взлететь. Она издала глухой рык, прежде чем снова ткнуть Бинабика мордой. — А, — сказал он, — по-видимому, снежный медведь. Это, наверное, голодное время для них. Мы имеем целесообразность спускаться ниже: там будет безопаснее, подальше от вершины горы.

Он окликнул Сненека и остальных. Они начали снимать лагерь, седлать баранов и убирать бурдюки и мешки с провизией.

Подошли Слудиг и Хейстен.

— Ну что, парень, — обратился Хейстен к Саймону, — снова ноги в сапоги? Теперь ты знаешь, что значит быть солдатом. Марш, марш, марш, пока не закоченеют ноги, а легкие не станут как тряпки.

— Я никогда не мечтал о пехоте, — ответил Саймон, взваливая рюкзак на плечи.

Приветливая погода долго не продержалась. К тому времени, как они разбили лагерь на ночь у края длинного плоского уступа, звезды уже исчезли. Единственными источниками Света под недружелюбным, сеющим снег небом были их походные костры.

С рассветом горизонт стал холодно-серым, казалось, он отражает цвет гранита под ногами. Путники осторожно спустились с уступа на узкие тропы, которые охватывали гору, извиваясь вдоль ее склонов крутыми зигзагами. К полудню они достигли еще одного относительно плоского места, где скопились огромные валуны, соскользнувшие с крутого откоса — очевидно, остатки древнего ледника. Ступать нужно было крайне осторожно, иногда приходилось прыгать с одного валуна на другой. Саймон, Хейстен и Слудиг замыкали шествие. Из-под их ног порой вылетали камни размером с кулак и скакали под откос, вызывая жалобное блеяние баранов и недовольные взгляды всадников. От такой дороги болели колени и щиколотки, и Саймону с друзьями пришлось обмотать сапоги тряпками, едва они одолели первую часть пути.

Вокруг порхал снег, не густой, а такой, чтобы только запорошить верхушки самых крупных камней и заполнить, как штукатуркой, трещины и пространства между маленькими камешками. Когда Саймон оглядывался на беспорядочный высокий склон, верхняя часть Сиккихока казалась ему огромной тенью, стоящей в дверном проеме. .Его изумляло, что им удалось проделать такой большой путь, но вернув взгляд вперед, он падал духом, видя, какая длинная дорога им еще предстоит, прежде чем они достигнут сомнительных благ Белой пустыни, расстилавшейся внизу.

Хейстен заметил этот упадок духа и предложил Саймону украшенный лентами бурдюк — подарок троллей.

— До ровной земли еще два дня пути, парень, — заметил он, кисло улыбнувшись. — Хлебни.

Саймон согрелся глотком канканга, прежде чем передать его Слудигу. Белозубая улыбка на миг мелькнула в бороде риммерсмана, когда он поднес бурдюк ко рту.

— Хорошо, — сказал он. — Это не то, что обычный мед или даже южное вино, но все же лучше, чем ничего.

— Провалиться мне на этом месте, если это не так, — подтвердил Хейстен. Он взял бурдюк и, прежде чем вернуть его на пояс, сам сделал изрядный глоток… Голос стражника показался Саймону несколько севшим, и он сообразил, что Хейстен целый день прикладывался к бурдюку. А как еще могли они бороться с болью в ногах и непрестанно посыпающим их снегом? Уж лучше опьянение, чем постоянное ощущение подавленности.

Саймон прищурился от летевшего в лицо мокрого снега. Он различал подпрыгивающие фигуры троллей, едущих верхом прямо перед ним, но более дальние казались размытыми пятнами. Где-то впереди всех Бинабик и Кантака отыскивали наилучший путь в стороне от осыпи. Ветер доносил до Саймона гортанные выкрики наездников. Они звучали неразборчиво, но как-то успокаивающе.

Мимо пропрыгал камень и остановился недалеко впереди, звук его падения был заглушен завыванием ветра. Саймон подумал о том, что случится, если действительно огромный камень покатится на них с горы. Услышат ли они его за шумом стихии? Или он прихлопнет их, незамеченный, как ладонь прихлопывает муху, которая греется на солнышке, сидя на подоконнике? Он повернулся, чтобы посмотреть назад, мысленно представляя огромный, круглый, увеличивающийся в размере камень, который сокрушит все на своем пути.

Никакого громадного камня не было, но на верхнем склоне двигались какие-то силуэты. Он замер с раскрытым от удивления ртом, ощущая нереальность происходящего, предполагая, что какая-то снежная слепота вызывает эти видения, которые не могут быть настоящими, эти громадные тени, колеблющиеся в неясном свете. Проследив за взглядом Саймона, обращенным назад, Слудиг широко раскрыл глаза.

— Гюны! — закричал риммерсман. — Берегитесь гюнов! Великаны позади нас! — Внизу по склону один из троллеи отозвался на крики Слудига коротким возгласом.

Смутные вытянутые фигуры неслись вниз по усыпанному камнями склону. Потревоженные камни катились перед ними, проскакивали мимо Саймона и его товарищей, а кричащие тролли пытались повернуть баранов, чтобы встретить надвигающуюся опасность лицом к лицу. Упустив возможность внезапного нападения, гиганты оглашали воздух воплями, в которых звучал бессловесный вызов и которые казались способными сотрясти самое гору. Несколько громадных фигур вынырнули из тумана, размахивая дубинками, подобными суковатым стволам. Черные лица с оскаленными зубами казались бестелесно парящими в крутящемся снеге, но Саймон знал силу этих лохматых белых фигур… Он узнал лицо смерти за кожаными масками и беспощадные объятия широких жилистых конечностей, вдвое длиннее человеческих.

— Бинабик! — заорал Саймон. — Великаны!

Один из гюнов поднял валун и швырнул его под гору. Он ударялся и отскакивал, подпрыгивая, несся вниз, как неуправляемая телега. Проскочив мимо Саймона, он врезался в ряды троллей, стоявших с копьями наготове. Пронзительное, исполненное ужаса блеяние баранов, стоны раздавленных, умирающих наездников разнеслись по затянутому туманом склону. Саймон застыл, не в силах сдвинуться с места, когда перед ним возникла огромная фигура с занесенной назад дубиной, похожей на наведенную катапульту. Когда черная полоса этой тени метнулась книзу, Саймон услышал свое имя, что-то отбросило его вбок, и он упал лицом вниз в снег между камнями.

Вмиг он был на ногах, пробираясь к рычащим, искаженным борьбой фигурам. Гюны нависали и исчезали — гигантские тени в кружащемся снегу.

В голове Саймона истерический, полный ужаса голос кричал, чтобы он бежал, спрятался, но голос был приглушен, как будто голова его была набита пером из подушки. Руки его были в крови, но он не знал, чьей. Он походя вытер их о рубашку, затем вытащил из ножен свой канукский кинжал. Рев наполнял все вокруг.

Несколько троллей, выставив вперед копья, гнали своих баранов вверх по склону. Их вопящая цель взмахнула своей лохматой рукой шириной с древесный ствол и выбила передних троллей из седел. Они покатились вниз окровавленной кучей и остались лежать бескостной массой в конце спуска, но их товарищи, ехавшие позади, сумели всадить копья в жертву, вызвав кашляющий, захлебывающийся рык атакованного гиганта.

Саймон рассмотрел Бинабика внизу на склоне. Он сошел с Кантаки и та бросилась в другую свалку. Бинабик заряжал дротиками свой полый посох. Саймон знал, что у дротиков ядовитые наконечники. Прежде чем Саймон успел сделать шаг к своему другу, еще одна фигура толкнула его, а затем свалилась к его ногам.

Это был Хейстен, упавший лицом вниз среди камней, а меч Торн был все еще приторочен к его рюкзаку. Пока Саймон смотрел на него, раздался такой громкий вопль, что туман в его голове сразу рассеялся: обернувшись, он увидел, что Слудиг отступает к нему, нанося удары перед собой длинным копьем, подарком троллей, а наступает на него великан, чьи жуткие вопли сотрясают небо. Его белый живот и руки утыканы алыми кровавыми пятнами, но Слудиг тоже в крови: его левую руку, кажется, окунули в бочку красной краски.

Саймон нагнулся и потряс Хейстена за плащ, но стражник был недвижим. Ухватившись за черный эфес, Саймон вытащил Торн из петли на рюкзаке Хейстена. Он был холоден, как иней, и тяжел, как конские доспехи. Проклиная все, исполненный ужаса и гнева, Саймон изо всех сил попытался поднять его, но даже не смог оторвать его от земли. Несмотря на все более отчаянные усилия, ему не удалось поднять эфес выше пояса.

— Узирис, где Ты? — воззвал он, отпустив клинок, который тут же свалился на землю, как кусок отвалившейся штукатурки. — Помоги же мне! Что толку в этом чертовом мече?!

Он сделал еще одну попытку, моля бога о помощи, но Торн неподвижно лежал на земле — оружие не по его силам.

— Саймон! — крикнул, задыхаясь, Слудиг. — Беги! Я… не могу…

Лохматая лапа великана размахнулась, и риммерсман отшатнулся, едва увернувшись. Он собрался еще раз крикнуть Саймону, но ему снова пришлось отпрыгнуть в сторону, чтобы избежать еще одного удара. Светлая борода и спутанные волосы северянина были забрызганы кровью, шлема на нем не было.

Саймон в отчаянии посмотрел вокруг. Взгляд его упал на копье троллей, валяющееся среди камней. Он подхватил его и обошел великана, глаза которого были устремлены на Слудига. Мохнатая спина великана предстала перед Саймоном, как белая стена. Вмиг, едва сознавая, что делает, Саймон изо всех сил вонзил копье в спутанный мех. Удар отозвался в его собственных руках сильной отдачей, даже зубы лязгнули, и на миг он обессиленно прижался к спине великана. Гюн запрокинул голову и испустил вопль, мотаясь из стороны в сторону, а Слудиг спереди колол его своим копьем. Саймон увидел, как риммер исчез, потом зверь нагнулся, содрогаясь, и прижал Слудига к земле.

Кашляя кровью, великан стоял над Слудигом, пытаясь нащупать свою дубину одной рукой и прижимая другую к окровавленному животу. С гневным криком, разъяренный тем, что это жуткое существо наносит удары по его друзьям даже в последние мгновения собственной жизни, Саймон ухватился за его шкуру одной рукой, а другой за древко копья, торчащего из спины великана, и стал карабкаться ему на спину.

Воняющее мокрым мехом, мускусом и тухлятиной, огромное, сотрясающееся от боли тело выпрямилось под ним. Огромные когтистые руки протянулись назад, пытаясь нащупать насекомое, взобравшееся на него. А Саймон уже вонзил свой канукский кинжал по рукоятку в шею великана, как раз под сведенные судорогой челюсти. Через мгновение он почувствовал, как толстые пальца схватили и сбросили его.

Наступил миг невесомости; небо превратилось в бешено крутящееся серо-бело-голубое облако. Потом Саймон врезался в землю.

Перед его глазами был круглый камень шириной в ладонь. Он не ощущал своего тела, которое напоминало рыбу с удаленными костями. Он различал лишь слабый гул в ушах и тоненький писк, возможно, голоса. Камень лежал перед ним, круглый и твердый, неподвижный. Это был кусок серого гранита с белой полоской. Возможно, он лежит здесь с незапамятных времен, с того момента, когда само время было молодо. В нем нет ничего особенного — это просто кусочек земных костей, острые углы которого сгладили за долгие столетия ветры и дожди.

Саймон был не в силах пошевелиться, но он мог смотреть на неподвижный камешек, такой замечательно незаметный. Он долго лежал, разглядывая его, пока камень не начал светиться, отражая почти неуловимый розоватый свет заката.

За ним, наконец, пришли, когда Шедда, луна, появилась на небосводе. Ее бледный лик воззрился на землю сквозь дымку сумерек. Маленькие нежные руки подняли его и положили на одеяло. Он мягко покачивался, пока его несли вниз. Затем его посадили у яркого костра. Саймон наблюдал, как луна в небе возносится все выше. Бинабик подошел к нему и говорил что-то утешительное тихим голосом, но слова его казались чепухой. Пока ему перевязывали раны и накладывали холодные компрессы на голову, Бинабик напевал странные песни с постоянным повтором, затем дал ему выпить какой-то теплой жидкости, поддерживая его слабую голову, пока кислая жидкость стекала в горло.

Наверное, я умираю, думал Саймон. В этой мысли было какое-то успокоение. У него было впечатление, что душа уже отлетела, так мало связи ощущал он со своей плотью. Я бы хотел прежде всего выбраться из этих снегов. Я бы хотел добраться до дома…

Он подумал о том, что уже испытал подобный покой: в тот момент, когда стоял перед Игьяриком, когда казалось, что мир окутан полной тишиной, время стало безвременным, перед тем как он обрушил свой меч и прежде чем брызнула фонтаном черная кровь.

Но на этот раз меч не помог мне… Может, он потерял свои достоинства, покинув Урмсхейм? Или Торн так же непостоянен, как ветер, как погода?

Саймон вспомнил теплый день в Хейхолте, когда солнечные лучи проникали в кабинет доктора Моргенса, и лениво плавающие в воздухе пылинки светились, как блуждающие искорки.

Никогда не превращай в свой дом никакое место, сказал ему старик в тот день. Создай свой дом в себе самом. Ты найдешь там все необходимое, чтобы его обставить: память, надежных друзей, жажду знаний и тому подобное. И он всегда будет при тебе, куда бы ты ни отправился…

Это и есть смерть? — думал Саймон. Это и значит идти домой? Ну, это не так уж и плохо.

Бинабик снова пел, и навевающая сон песня его была как журчание воды. Саймон предался ее течению.

Когда он проснулся на следующее утро, он не был уверен, что все еще жив. Те, что остались в живых, переменили место стоянки в то утро, и Саймона вместе с другими ранеными внесли в пещеру под нависшей скалой. Проснувшись, он увидел перед собой лишь отверстие, через которое можно различить серое небо. Только растрепанные черные птицы, парившие перед входом, убедили его, что он все еще среди живых. Птицы и еще боль во всем теле.

Он некоторое время лежал, изучая свои ушибы, сгибая и разгибая по одному суставы. Ему было больно, но с болью пришла способность двигаться. Все болело, но он был цел.

Через некоторое время к нему снова подошел Бинабик с одним из своих целительных напитков. Сам тролль не избежал ранений, о чем свидетельствовали рубцы на лице и шее. Бинабик выглядел серьезным, но он лишь бегло взглянул на раны Саймона.

— Нас посетили страшные потери, — сказал тролль. — Я не имел никакого желания это говорить, но… Хейстен погиб.

— Хейстен?! — Саймон сел, забыв на минуту свою боль. — Хейстен?

Ему показалось, что-то оборвалось у него внутри. Бинабик кивнул.

— И среди двух дюжин моих соплеменников девять умерщвлены и шесть имеют серьезные раны.

— Что же произошло? Как это случилось с Хейстеном?

Его охватило тошнотворное чувство нереальности. Как может Хейстен быть мертвым? Разве буквально несколько минут назад они не разговаривали?

— А Слудиг?

— Слудиг тоже имеет рану, но очень легче. Сейчас он участвует в собирании дров для костра. Это имеет великую важность для оказывания помощи больным, понятно? А Хейстен… — Бинабик постучал рукой по груди — жест, которым, как понял Саймон, кануки отгоняли зло. Тролль выглядел глубоко несчастным. — Хейстена ударили по голове дубиной. Он оттолкнул тебя, как мне говаривали, а потом вскоре его самого умертвили.

— Ох, Хейстен, — застонал Саймон. Он ждал слез, но их не было. Лицо его как-то странно онемело, а горе было каким-то слабым. Он опустил голову на руки. Огромный стражник был таким живым, таким сердечным. Неправильно вот так внезапно отнимать жизнь. Доктор Моргенс, Гримрик, Этельберн, Аннаи, а теперь Хейстен — все мертвы, все убиты только потому, что стремились делать правое дело. Где же те силы, что должны охранять таких невинных?

— А Ситки? — спросил Саймон, вдруг вспомнив о девушке. Он внимательно посмотрел на лицо Бинабика, но тролль только рассеянно улыбнулся.

— Она жива, только немного ранена.

— Мы можем спустить Хейстена с горы? Он не хотел бы там остаться.

Бинабик неохотно покачал головой.

— Мы не имеем возможности перевозить его тело, по крайней мере на наших баранах. Он великого роста, очень слишком великого для них. А впереди еще опасный путь, прежде чем мы будем на равнине. Он будет оставаться здесь, прах его будет лежать здесь очень в почете вместе с прахом моих соплеменников. Рядом с ним будут другие, хорошие и отважные воины. Я предполагаю, что он имел бы такое желание. Теперь тебе пора снова засыпать, но есть еще двое, которые питают надежду говорить с тобой.

Бинабик отступил. Ситки и пастух Сненек стояли в ожидании у входа в пещеру. Они вошли и встали возле Саймона. Невеста Бинабика обратилась к Саймону на канукском. Ее темные глаза были серьезны. Около нее Сненек чувствовал себя неловко, переминаясь с ноги на ногу.

— Ситкинамук говаривает, что сочувствует тебе в утрате друга. Она также говаривает, что ты показал очень хорошую храбрость. Теперь все видели смелость, с которой ты был на Драконьей горе.

Саймон смущенно кивнул. Сненек прокашлялся и начал свою речь. Саймон терпеливо ждал, пока Бинабик объяснит.

— Сненек, глава пастухов Нижнего Чугика, говаривает, что тоже питает сожаление. Вчера мы теряли многие жизни. Он также хочет вручить тебе то, что ты вчера утрачивал.

Пастух достал костяной кинжал Саймона и почтительно передал хозяину.

— Его вынимали из шеи мертвого великана, — сказал Бинабик тихо. — Дар канука обагрен кровью, пролитой в защиту жизней кануков. Это имеет великую важность для наших людей.

Саймон принял кинжал, вложив его в расшитые ножны на поясе.

— Гьоп, — сказал он. — Пожалуйста, скажи им, что я рад его возвращению. Я не знаю, что ты имел в виду, когда говорил о защите канукских жизней — ведь у нас были общие враги. Но сейчас мне не хочется думать об убийстве.

— Конечно, — Бинабик повернулся к Ситки и пастуху и что-то кратко сказал им. Они кивнули. Ситки нагнулась и прикоснулась к его руке в знак сочувствия, потом повернулась и вывела неуклюжего Сненека из пещеры.

— Ситки управляет приготовлением надгробий из камней, — сообщил Бинабик. — Что же до тебя, друг Саймон, то тебе сегодня больше нечего делать. Спи.

Тщательно подоткнув вокруг него плащ, Бинабик удалился из пещеры, осторожно ступая между спящими на полу ранеными. Саймон проследил за ним глазами, думая о Хейстене и остальных умерших. Совершают ли они сейчас тот путь к полной тишине, на который Саймону удалось бросить взгляд?

Когда он засыпал, ему показалось, что он видит широкую спину своего эркинландского друга, исчезающую в коридоре, уходящем в белое безмолвие. Хейстен, подумал Саймон, не выглядит человеком, исполненным сожаления. Но ведь это было лишь сновидение.

На следующий день лучи полуденного солнца пронзили дымку, разлив свет по всему склону гордой горы Сиккихок. Боль Саймона утихла, вопреки его ожиданиям. С помощью Слудига он проковылял из пещеры на плоский уступ, где сооружали надгробные пирамиды. Их было десять: девять маленьких и одна большая. Камни были сложены так, что ни ветер, ни непогода не могли их сдвинуть.

Саймон взглянул на лицо Хейстена в пятнах засохшей крови, прежде чем Слудиг и его помощники тролли закончили укутывать его тело плащом. Глаза Хейстена были закрыты, но раны его были таковы, что не оставили Саймону никакой надежды на то, что его товарищ просто заснул. Он был убит зверскими прислужниками Короля Бурь, и это нужно было запомнить. Хейстен был простым человеком, и понятие мести он, конечно, ценил очень высоко.

После того как Хейстена похоронили и камни над его могилой были закреплены, соплеменники Бинабика, мужчины и женщины, были опущены в могилы, каждый с принадлежавшей ему вещью, как объяснил Бинабик Саймону. Когда все было закончено, Бинабик выступил вперед. Он поднял руку. Тролли затянули песню. У многих, и у мужчин, и у женщин, на глазах были слезы. Слеза блеснула и на щеке Бинабика. Прошло некоторое время, и пение прекратилось. Вперед выступила Ситки. Она вручила Бинабику факел и небольшой мешочек. Бинабик посыпал что-то из мешочка на каждую могилу, затем поджег это факелом. Тонкая струйка дыма поднялась над каждой могилой, быстро разрываемая горным ветром. Закончив, он вернул факел Ситки и начал петь длинную фразу из канукских слов. Мелодия была подобна голосу самого ветра: она то взмывала вверх, то опускалась.

Песня Бинабика, подобная песне ветра, закончилась. Он взял факел и мешочек, и струйка дыма взвилась над надгробием Хейстена.

Шедда сказала детям,

— запел он на вестерлинге, —

Сказала Шедда Лингиту и Яне,

Сказала им выбирать свой путь,

Путь Птицы или путь Луны.

— Выбирайте, дети, — сказала она.

Путь Птицы — это путь яйца

И это дверь смерти.

Дети яйца остаются одни,

Отцы и матери уходят за дверь.

Пойдете вы по такому пути?

Бессмертие — эти путь Луны:

Вечно жить среди светлых звезд,

Не проходить сквозь темную дверь,

Не находить новой страны.

Пойдете вы по такому пути?

У Яны быстрая кровь,

Светлые волосы, смеющиеся глаза.

— Мой путь Луны, — говорит она. —

Не буду искать я других дверей.

Этот мир — мой родной дом.

Лингит, ее брат

С медленной кровью, с темными глазами,

Говорит: — Путь Птицы будет моим.

Я пройду в темную дверь,

Детям оставлю этот мир.

Все мы — дети Лингита —

Поровну делим Лингита дар.

Через каменные земли идем.

Только однажды, потом, исчезаем мы,

В темную дверь мы уходим.

Уходим, чтобы по ту сторону бродить,

Ищем звезды в черном небе,

На долгой дороге находим пещеры,

Странные земли, чужие огни,

Но не возвращаемся.

Закончив петь, Бинабик поклонился могиле Хейстена.

— Прощай, отважный человек. Тролли не забудут твоего имени. И через тысячи лет мы будем петь о тебе в горах Минтахока! — Он повернулся к Саймону и Слудигу, торжественно стоявшим рядом. — Вы хотите что-нибудь сказать?

Саймонсмущенно покачал головой:

— Только… Да благословит тебя Господь, Хейстен. В Эркинланде тоже будут петь о тебе, если исполнится мое желание.

Слудиг ступил вперед.

— Я произнесу эйдонитскую молитву, — сказал он, — твоя песня была очень хороша, Бинабик из Минтахока, но Хейстен был эйдонитом и должен быть отпет как полагается.

— Пожалуйста, — сказал Бинабик. — Ты выслушал наши молитвы.

Риммер достал из-под рубашки свое древо и встал в головах могилы. Дымок все еще вился над нею.

Да охранит тебя Господь наш,

— начал Слудиг, —

И да вознесет тебя Узирис, единственный Сын Его.

Да будешь ты доставлен в зеленые долины

Владений Его,

Где души добрых и праведных возносят

Песнопения с холмов

И где ангелы витают во древах,

Восславляя гласом Господа.

Да охранит тебя Спаситель

От всяческого зла,

И да обретет душа твоя вечный покой,

И сердце твое возрадуется неизмеримо.

Слудиг положил древо на камни и отошел к Саймону.

— Позвольте сказать мне только одно напоследок, — возгласил Бинабик громко. Он повторил это по-канукски, и тролли внимательно выслушали его. — Сегодня, впервые за тысячу лет, кануки и утку, тролли и низоземцы сражались бок о бок, вместе проливали кровь и рядом пали в бою. Объединила нас общая ненависть врагов и общая ненависть к врагам, но если наши народы смогут стать рядом в грядущей битве — величайшей и, возможно, последней битве, — жизни наших друзей будут отданы еще более достойному делу, чем сейчас. — Он повернулся и повторил эти слова своим сородичам. Многие из них закивали и застучали копьями о землю. Откуда-то с высоты завыла Кантака, и ее скорбное завыванье отдалось по всей горе.

— Будем помнить о них, Саймон, — сказал Бинабик, когда остальные уселись верхом. — И об этих, и о тех, что умирали раньше. Давай черпать силу из этих дарованных правому делу жизней, ибо если нам не удастся выстоять, они окажутся большими счастливцами, чем мы. Ты можешь идти?

— На какое-то время меня хватит. Слудиг пойдет рядом.

— У нас на сегодня путь недолгий, потому что мы отправляемся поздно, — сказал тролль, взглянув на белое пятнышко солнца. — Но мы должны спешить изо всех сил. Половину отряда мы потеряли, убив пятерых великанов. Горы Короля Бурь к западу имеют множество подобных существ, и мы не знаем, нет ли их поблизости еще.

— Сколько еще пройдут с нами твои товарищи-тролли, прежде чем свернут к Озеру голубой глины, о котором говорили твои правители? — спросил Слудиг.

— Это еще одна причина для беспокойства, — мрачно заметил Бинабик. — Еще день или два, и только мы втроем окажемся в пути через Белую пустыню. — Он повернулся к большой серой тени, возникшей у его локтя. Запыхавшаяся Кантака нетерпеливо толкала его большим носом. — Вчетвером, если позволите, — исправился он без улыбки.

Саймон ощущал какую-то пустоту внутри. Казалось, если он встанет лицом к ветру, тот просвистит сквозь него беспрепятственно. Ушел еще один друг, а дом — всего лишь слово.

Глава 9. ХОЛОД И ПРОКЛЯТИЯ

День клонился к вечеру. Потрепанное окружение принца Джошуа сгрудилось под покровом спутанных ивовых и кипарисовых ветвей в устланной мхом ложбине, которая когда-то была руслом реки. Тоненький мутный поток бежал в самой середине — все, что осталось от стремнины. Над ними поднимался холмистый склон, вершина скрывалась за тесно растущими деревьями.

Они надеялись добраться до более высокого места до захода сеянца, чтобы занять оборонительную позицию и быть готовыми к любым неожиданностям, подстерегавшим их в этой тенистой долине, но уже сгущались сумерки, а отряд еле передвигал ноги.

Или их догадка в отношении того, что норны загоняют их в угол, верна, подумал Деорнот, или им страшно везет. Стрелы жалящими роями летали вокруг них весь день. Некоторые попали в цель, но ни одна из ран не была смертельна. Стрела попала Айнскалдиру в шлем, разорвав кожу над глазом, и весь день из нее красной слезой сочилась кровь. Другая стрела задела шею Изорна сзади, а у леди Воршевы на руке выше запястья была длинная кровавая полоса.

Как ни странно, Воршева, казалось, не замечала раны, которую она обмотала полоской, оторванной от своей потрепанной юбки, и шагала вперед без единой жалобы. На Деорнота подобное свидетельство отваги произвело сильное впечатление, но он был несколько обеспокоен мыслью, не является ли это опасным признаком безразличия ко всему. Воршева и принц Джошуа демонстративно не разговаривали друг с другом. Лицо Воршевы мрачнело всякий раз при его приближении.

Ни Джошуа, ни отец Стренгьярд, ни герцогиня Гутрун пока не получили ни малейшего ранения. С того самого момента, как их отряд достиг ложбины и воспользовался не слишком надежным укрытием, чтобы обессиленно рухнуть наземь, они только и занимались перевязыванием ран. В данный момент священник занимался Таузером, который заболел на переходе, другие двое ухаживали за Сангфуголом.

Если даже норны не намерены нас убивать, они совершенно очевидно собираются остановить, думал Деорнот, потирая ноющую ногу. Может быть, им уже все равно, владеем ли мы одним из Великих мечей, или их шпионы уже разузнали, что у нас его нет. Но почему тогда они нас не убивают? Возможно, они хотят взять в плен Джошуа? Попытки разгадать намерения норнов вызывали у него физическую тошноту. Что же нам делать? Что лучше: быть израненными насмерть или повернуться и сразиться?

Но был ли у них выбор? Норны всего лишь лесные тени. Пока у них хватает стрел, белолицые преследователи могут делать что хотят. Что может предпринять отряд Джошуа, чтобы вызвать их на бои?

Туман быстро окутывал сырую землю, делая неразличимыми деревья и камни, как будто спутники Джошуа оказались в каком-то промежутке между мирами — промежутке между жизнью и смертью. Сова серым привидением пролетела у них над головами.

Деорнот с трудом поднялся, чтобы помочь Стренгьярду. Принц подошел к ним и смотрел, как Стренгьярд промокает платком полыхающий лоб Таузера.

— Жаль… — сказал Стренгьярд, не поднимая головы. — Жаль, я имею в виду, что туман повсюду, а у нас так мало чистой воды. Даже земля сырая, но нам это не поможет.

— Если сегодняшняя ночь будет такой же сырой и холодной, как прошлая, — сказал Деорнот, схватив за руку Таузера, который пытался сбросить платок, — мы выжмем одежду и наполним Кинслаг.

— Мы не можем здесь оставаться на ночь, — сказал Джошуа. — Мы должны подняться выше.

Деорнот внимательно посмотрел на него. В принце не было заметно недавней вялости: напротив, глаза его ярко горели. Казалось, он возвращается к жизни, в то время как все вокруг умирает.

— Но как, мой принц? — спросил Деорнот. — Как можем мы надеяться втащить свои кровоточащие тела в эту гору? Мы даже не знаем ее высоты.

Джошуа кивнул, но сказал:

— Тем не менее, нам надо взобраться на нее до темноты. Малейшие попытки сопротивления будут бесполезны, если они смогут напасть на нас сверху.

Айнскалдир подошел к ним и присел на корточки рядом. На лице его была запекшаяся кровь.

— Только бы до них добраться! — Он поиграл своим топориком и криво улыбнулся. — Если мы им покажемся, они разорвут нас на куски. Они видят в темноте лучше нас.

— Мы должны идти наверх тесной группой, — сказал принц, — прижавшись друг к другу, как испуганное стадо. Те, кто будет находиться по краям, должны укутать руки и ноги во все плотное тряпье, которое у нас осталось, чтобы им было труднее разобраться, в кого они стреляют. Тут целишься в первый ряд, а попадаешь в последний.

Айнскалдир прорычал:

— Создадим мишень, в которую не промахнешься: не ранишь одного, не зацепив другого. Это безумие!

Джошуа резко обрушился на него:

— Ты не несешь ответственности за жизнь людей в этом отряде, Айнскалдир. Я несу ее! Если хочешь пробиваться один — пожалуйста! Если остаешься с нами — молчи и делай, что говорю я!

Те, кто разговаривал перед этим, замолкли и ждали. Риммерсман пристально посмотрел на Джошуа, глаза его ничего не выражали, борода подрагивала. Затем он улыбнулся в мрачном восхищении.

— Айя — да, принц Джошуа, — было все, что он сказал.

Принц положил руку на плечо Деорнота.

— Все, что мы можем сделать, — это продолжать борьбу, даже когда погибла надежда…

— Надежда еще не погибла, если вы готовы выслушать.

Деорнот обернулся, ожидая увидеть рядом герцогиню Гутрун, так как голос был голосом пожилой женщины. Но Гутрун обрабатывала раны лютниста Сангфугола и находилась на изрядном расстоянии.

— Кто это говорит? — спросил Джошуа, обратившись лицом к лесу и вытягивая меч из ножен. Все вокруг молчали, чувствуя его тревогу. — Я спрашиваю, кто говорит?

— Я, — ответил голос спокойно. В нем слышался акцент, отличный от вестерлингского. — Я не хотела испугать вас. Я пришла как ваш друг.

— Опять эти норнские штучки! — взревел Айнскалдир, размахивая топориком и пытаясь определить, откуда доносится голос.

Джошуа поднял руку, удерживая его, и закричал:

— Если ты друг, то почему не показываешься?

— Потому что я еще не готова и не хочу вас пугать. Ваши друзья — мои друзья: Моргенс из Хейхолта, Бинабик из Йиканука.

Деорнот почувствовал, как волосы зашевелились на голове, когда он услышал слова невидимого обладателя голоса. Услышать эти имена здесь, в глубине незнакомого Альдхортского леса!

— Кто ты? — воскликнул он.

В чаще послышался шелест. Странная фигура выступила вперед и направилась к ним сквозь сгущающийся туман. Нет, сообразил Деорнот, фигур было две: большая и маленькая.

— В этой части света, — сказала высокая фигура с оттенком насмешки в резковатом голосе, — я известна под именем Джулой.

— Валада Джулой! — воскликнул Джошуа. — Мудрая. Бинабик говорил о тебе.

— Кто-то говорит «мудрая», кто-то — «ведьма». Бинабик мал, но вежлив. Но об этом мы можем поговорить и позже. Сейчас темнеет.

Она не была ни слишком высокой, ни слишком крупной женщиной, но в ней ощущалась большая сила. Ее короткие волосы почти совсем поседели, острый и крючковатый нос выдавался вперед. Самой примечательной чертой были ее глаза: широкие, с тяжелыми веками, они улавливали последние искорки уходящего солнца и светились каким-то желтым огнем, напоминая Деорноту ястребиные или совиные. Эти глаза так потрясли его, что он не сразу заметил, что она держит за руку девочку.

Девочка была мала — лет восьми или девяти. Глаза ее, хотя и обычного карего оттенка, восприняли что-то от силы взгляда старшей женщины. Но если взгляд Джулой задерживал на себе внимание, подобно стреле, дрожащей в натянутой тетиве, то глаза девочки смотрели в никуда, ее пристальный взгляд был беспредметен, как у слепца.

— Лилит и я пришли, чтобы быть с вами, — сказала Джулой, — и проводить вас, если нам удастся, хотя бы недолго. Если вы попытаетесь влезть на эту гору, некоторые из вас умрут, а достигнуть вершины не удастся никому.

— Откуда вам это известно? — потребовал объяснения Изорн. Он выглядел растерянным, и не он один.

— Вот что. Норнам не хочется вас убивать, иначе группа пеших не прошла бы и десятой доли пути, покрытого вами. Если же вы перейдете эту гору, вы окажетесь на территории, над которой у них нет власти. Если среди вас есть те, кто им не нужен живьем, а им явно нужны не все, они попытаются убить тех, без кого могут обойтись, чтобы отпугнуть остальных от горы.

— И что же ты нам тогда предлагаешь? — спросил Джошуа, выступая вперед. Взгляды их встретились. — За этой горой мы в безопасности, но мы не смеем туда пройти. Что же нам — лечь и умереть?

— Нет, — спокойно ответила Джулой. — Я просто сказала вам, что не следует лезть на гору. Есть иные пути.

— Перелететь? — язвительно усмехнулся Айнскалдир.

— Некоторые это могут, — она улыбнулась его словам, как шутке. — Все, что вам нужно, — это идти за нами. — Снова взяв девочку за руку, она пошла по краю ложбины.

— Куда вы идете? — крикнул Деорнот, почувствовав приступ страха при мысли, что их оставили и что эти двое исчезают в сумеречных тенях.

— Идите за нами, — крикнула Джулой через плечо. — Тьма сгущается.

Деорнот обернулся к принцу и увидел, что тот помогает подняться герцогине Гутрун. Пока остальные поспешно собирали свои жалкие пожитки, Джошуа быстрым шагом направился к месту, где сидела Воршева и протянул ей руку. Она сделала вид, что не видит этого, встала и пошла вперед с гордо поднятой головой, как королева в официальной процессии. Остальные, прихрамывая, последовали за ней, устало перешептываясь.

Джулой остановилась, чтобы подождать отстающих, рядом с ней Лилит тревожным взглядом смотрела в лес, как будто ждала кого-то.

— Куда мы идем? — спросил Деорнот, остановившись передохнуть рядом с Изорном. Они попытались счистить грязь с сапог. Лютнист Сангфугол, который не мог передвигаться без поддержки, опустился на землю, тяжело дыша.

— Мы не выйдем из леса, — сказала колдунья, изучая кусочек лилового неба, видный между ивовыми ветвями. — Но мы пройдем под горой в часть старого леса, известную как Шисейрон. Как я сказала, норны вряд ли последуют за нами туда.

— Пройдем под горой? Как это? — изумленно спросил Изорн.

— Мы идем по руслу Ре Суриени, древней реки, — сказала Джулой. — Когда я впервые попала сюда, этот лес был прекрасным местом, а не такой мрачной чащобой, как сейчас. И река была одной из многих, соединявших эти леса, по ним плавали из Да'ай Чикиза до высокого Асу'а.

— Асу'а? — удивился Деорнот. — Разве не так называли ситхи Хейхолт?

— Асу'а был грандиознее, чем Хейхолт будет когда-нибудь, — сказала Джулой решительно, ища глазами следы исчезающей линии неба. — Порой вы, люди, как ящерицы, греетесь на солнышке, расположившись на камнях разрушающегося дома, и думаете: какое миленькое местечко для солнечных ванн кто-то для нас построил. Вы стоите на печальных остатках того, что когда-то было широкой прекрасной рекой, по которой скользили ладьи древних и по берегам которой росли цветы.

— Это была заколдованная речка? — Изорн не был очень внимательным слушателем. Сейчас же, с удивленным выражением на лице, он вглядывался в окружающее, как будто самое ложе реки могло носить следы вероломства.

— Безмозглый! — осудила его Джулой. — Да, это была «волшебная речка». Вся земля была, как ты ее назвал бы, «волшебной страной». Кто, ты думаешь, преследует вас?

— Я… Я так и знал, — пробормотал растерянно Изорн. — Но я об этом не думал. У них ведь стрелы и мечи настоящие — вот о чем я думал.

— Такими же были стрелы и мечи твоих предков, риммеров, откуда и происходит эта кровная вражда между ними и вами. Разница, однако, в том, что разбойники короля Фингила убили многих ситхи своими клинками черного железа. Фингил и ваши предки, наконец, умерли, а дети востока не умирают, по крайней мере за то время, что вам дано познать, и они, кроме того, не забывают зла. А если они и стары, то тем терпеливее ждут отмщенья. — Она встала и поискала глазами Лилит, которая куда-то отошла. — Пойдемте, — сказала она строго. — Будем залечивать раны, когда перейдем на ту сторону.

— На ту сторону чего? — спросил Деорнот. — Как? Ты нам так и не сказала.

— И сейчас не буду тратить на это время, — ответила она. — Мы скоро будем там.

Свет быстро угасал, и ступать приходилось с опаской, но Джулой была уверенным проводником. Она замедляла шаг, а дождавшись только самых передних отставших, тут же снова пускалась в путь.

Небо приобрело первые ночные оттенки, когда русло снова повернуло. Нечто темное вдруг надвинулось на них, это темное было выше деревьев и чернее окружающей темноты. Путники запнулись и остановились, а те из них, у кого хватило дыхания, застонали.

Джулой достала незажженный факел из своего, заплечного мешка и вручила его Айнскалдиру. Он хотел съязвить, но под взглядом ее желтых глаз не посмел.

— Возьми это и зажги, — сказала она. — Нам нужно будет хоть немного света там, куда мы идем.

Недалеко от того места, где они стояли, русло пропало в потемках, уходя в большое отверстие в горе — под арку, чьи обтесанные камни почти полностью исчезли под покровом стелющегося мха.

Айнскалдир ударил топором, проскочила искра, факел загорелся. Его разгорающееся желтое пламя высветило другие камни, более светлые, за заросшим входом. Гигантские старые деревья выбивались к свету из склона горы прямо над аркой, разрушая облицовку отверстия.

— Тоннель на всю ширину горы? — ахнул потрясенный Деорнот.

— В старину были настоящие мастера-строители, — сказала Джулой. — Но лучше всего они строили там, где уже существовали творения природы, и поэтому города мирно уживались с лесами и горами.

Сангфугоп закашлялся.

— Похоже… на обиталище привидений, — прошептал он.

Джулой фыркнула:

— Даже если и так, это не те мертвые, которых вам следует бояться. — Она, казалось, была готова что-то добавить, но раздалось шипенье и удар: вдруг в стволе кипариса у головы Айнскалдира задрожала стрела.

— Вы что, пытаетесь сбежать? — произнес холодный голос, отдавшийся эхом, так что невозможно было понять, откуда он исходит. — Вы сдадитесь немедленно. Вас до сих пор щадили, но мы не позволим вам уйти на ту сторону. Мы вас всех уничтожим.

— Эйдон, спаси нас! — зарыдала герцогиня Гутрун, которую, наконец, оставило мужество. — Спаси нас, Господи! — Она опустилась на мокрую траву.

— Это из-за факела! — вскричал Джошуа, быстро подойдя к ним. — Погаси факел, Айнскалдир.

— Нет, — сказала Джулой. — Вы никогда не найдете дороги в темноте… — Она повысила голос. — Хикедайя, — закричала она, — тебе известно, кто я?

— Да, мы знаем тебя, старуха, — отозвался голос. — Но все уважение, которого ты заслуживала, пропало, когда ты связалась с этими смертными. Мир мог бы вращаться и дальше, оставляя тебя нетронутой в твоем одиноком доме, но ты не хочешь покоя. Теперь ты тоже бездомна и будешь ползать, как краб без ракушки. И тебе предстоит умереть, старуха.

— Загаси факел, Айнскалдир, — рявкнул Джошуа, — мы сможем зажечь новый, когда будем в безопасном укрытии.

Риммерсман пристально взглянул на принца. Вокруг была полная тьма, и если бы не пляшущее пламя факела, Джошуа ни за что не рассмотрел бы его ухмылки.

— Не медлите! За мной! — крикнул Айнскалдир и ринулся по руслу к огромной арке. Над его головой полыхал факел. Мимо его товарищей просвистела стрела, а он превратился просто в скачущее из стороны в сторону пламя.

— Вперед! Все бегом! — приказал Джошуа. — Помогайте бегущим рядом и бегите!

Кто-то кричал на незнакомом языке — вообще казалось, что весь лес полон шума. Деорнот подхватил Сангфугола и потащил его через свисающие над головой ветки за мелькающей впереди огненной точкой факела Айнскалдира. Ветки хлестали их по лицам и хватали злыми когтями. Еще один крик боли раздался перед ними, и пронзительные вопли усилились. Деорнот взглянул через плечо: рой бледный теней несся вперед над туманной землей, там были лица, чьи черные как смоль глаза наполняли его отчаянием даже издали.

Что-то сильное ударило его сбоку по голове, так что он пошатнулся. Он услышал, как Сангфугол стонет от боли, пытаясь подтянуть его за локоть. На какой-то миг рыцарю показалось, что лучше просто лечь на землю и не вставать.

— Милостивый Эйдон, дай мне покой, — услышал он слова собственной молитвы. — В руках Твоих я буду почивать, на груди Твоей я обрету мир.

Но Сангфугол все тянул его. Оглушенный, раздраженный, он снова, спотыкаясь, встал на ноги и увидел над собой россыпь звезд, мерцающих сквозь кроны деревьев.

Не хватает света, чтобы видеть под горой, подумал он и заметил, что снова бежит. Но как ни бежал он, а продвигались они с Сангфуголом крайне медленно: темное пятно на горе, казалось, совсем не приближалось. Он опустил голову и стал следить за своими ногами — неясными тенеподобными предметами, скользящими на липкой грязи старого русла.

Голова. Опять пострадала голова…

В следующее мгновение он нырнул в темноту так неожиданно, как будто кто-то накинул ему на голову мешок. Он почувствовал, как еще какие-то руки подхватили его под локоть и толкают вперед. Голова его стала странно легкой и пустой.

— Вон факел, впереди, — сказал кто-то рядом.

Голос похож на голос Джошуа, подумал Деорнот. Он тоже в мешке, что ли?

Он проковылял еще несколько шагов и увидел впереди свет. Он глянул вниз, пытаясь все это осознать. Айнскалдир сидел на земле, прислонясь к каменной стене, которая изгибалась вверх. Риммерсман держал в руке факел. На бороде его была кровь.

— Возьмите, — сказал он, ни к кому в частности не обращаясь. — У меня… стрела в… спине, не могу… дышать. — Он медленно повалился на землю к ногам Джошуа. Это выглядело так нелепо, что Деорнот попытался засмеяться, но не смог. Чувство пустоты охватывало его все сильнее. Он наклонился, чтобы помочь Аинскалдиру, но вместо этого очутился в глубокой черной дыре.

— Да поможет нам Узирис! Посмотрите на голову Деорнота!.. — закричал кто-то. Он не узнал голоса и не понял, о ком речь… Потом темнота вернулась, и стало трудно думать. Дыра, в которую он провалился, оказалась действительно очень темной.

Рейчел Дракон, главная горничная в Хейхолте, поправила кипу мокрого белья на плечах, пытаясь найти равновесие, чтобы не чересчур нагружать свою больную спину. Все было, конечно, бесполезно: боль не пройдет, пока Господь не заберет ее к себе на небеса.

Рейчел совсем не чувствовала себя Драконом. Девушки-горничные, которые так ее прозвали в те далекие времена, когда сила ее воли была единственным, что удерживало Хейхолт от упадка и запустения, теперь не узнали бы ее в этой согбенной, вечно стонущей старухе. Она сама себе удивлялась. Случайно увиденное однажды утром в серебряном подносе отражение показало ей изможденную старую каргу с темными кругами под глазами. Давно уже она бросила следить за своей внешностью, но тем не менее перемена ее потрясла.

Неужели Саймон умер всего четыре месяца назад? А кажется, прошли годы. Это было как раз в тот день, когда она почувствовала, что теряет власть надо всем. Когда-то она царила над хозяйством Хейхолта как всевластный капитан, и, несмотря на жалобы ее юных подчиненных, которые произносились шепотом, все бывало сделано как надо. Всякого рода бунтарские речи никогда не беспокоили Рейчел, во всяком случае она знала, что жизнь представляет собой бесконечную борьбу с беспорядком и что беспорядок непременно побеждает. Вместо того, чтобы убедить ее в тщетности усилий, осознание этого, однако, только подстегивало стремление Рейчел не поддаваться. Страстная эйдонитская вера ее родителей-северян научила ее, что чем бесполезнее борьба, тем важнее вести ее с полной отдачей. Но часть жизненных сил покинула ее, когда Саймон погиб в полыхающем аду, который бушевал в покоях доктора Моргенса.

Не то чтобы он был послушным и примерным парнем, нет, далеко не так. Саймон был своеволен и своенравен, он был мечтателем, витающим в облаках. Он, однако, оживлял существование Рейчел. Она была бы даже рада снова испытать приступы ярости, до которых он доводил ее, лишь бы он снова был здесь.

Вообще-то просто не верится, что он умер. Но ничто не могло уцелеть в пожаре, охватившем покои доктора Моргенса, когда вспыхнул какой-то из его колдовских составов, — так, по крайней мере, ей сказали эркингарды. Расплавленные обломки и обгоревшие балки убедительно свидетельствовали, что ничто и никто не могли выжить в этой комнате даже несколько мгновений. Но у нее не было ощущения, что он действительно умер. Она ведь была ему почти как мать. Вырастила его, — конечно, не без помощи другой прислуги, — растила с того первого часа, когда мать его скончалась при родах, несмотря на все попытки доктора Моргенса спасти ее. Так ей ли не знать, действительно ли его нет на свете? Она ли неспособна почувствовать последний разрыв пуповины, связывающей ее с этим глупым неотесанным балбесом?

Милостивая Риаппа, думала она, неужели ты, старуха, снова плачешь? У тебя мозги совсем размякли.

Рейчел знала, что у некоторых из близких ей людей дети действительно умерли, а они по-прежнему говорят о них, как о живых, поэтому и она вправе так же думать о Саймоне, испытывать такие же чувства. От этого ничего не меняется. Парень безусловно погиб, погиб из-за своей дурацкой привычки вечно ошиваться около этого сумасшедшего алхимика Моргенса — вот и все.

Но с того момента все пошло наперекосяк. Какая-то туча нависла над ее любимым Хейхолтом, какой-то неуютный туман заполнил каждый его уголок. Борьба с грязью и беспорядком постоянно оборачивалась для нее полным поражением. И все это несмотря на то, что замок казался более пустынным, чем когда-либо на ее памяти, по крайней мере, ночью. Днем, когда неяркое солнце заглядывало в высокие окна и освещало сады и поляны, жизнь Хейхолта казалась чрезвычайно оживленной. В сущности, теперь, когда на смену солдатам, потерянным Элиасом при Наглимунде, пришли наемники — тритинги и пришельцы с Южных островов, — в замке стало шумнее, чем прежде. Некоторые из ее девушек, напуганные тритингами, покрытыми шрамами и татуировкой, и их грубыми манерами, покинули Хейхолт и вернулись к своим деревенским родственникам. К крайнему своему огорчению и растущему отчаянию Рейчел обнаружила, что несмотря на орды нищих, которые бродят по Эрчестеру и располагаются табором у самых стен замка, почти невозможно найти замену сбежавшей прислуге.

Но Рейчел знала, что причина не только в неотесанных новых обитателях замка. Если в дневное время замок был заполнен задирами-солдатами и надменными вельможами, то по ночам он казался таким же необитаемым, как кладбище за стенами Эрчестера. По коридорам разносились эхо и странные голоса. Шаги раздавались там, где никто не ходил. Рейчел уверяла, что запираются они от пьяных солдат, но и она, и остальная прислуга знали, что тщательно проверяемые болты на дверях и общая молитва перед сном были вызваны чем-то большим, нежели страх перед подвыпившим тритингом.

Больше того, хоть она ни за что не признается в этом своим — Боже сохрани их и помилуй! — подопечным, Рейчел несколько раз за последние несколько недель заблудилась, потому что пришлось бродить по незнакомым коридорам. Это Рейчел-то! Она, которая исшагала весь замок вдоль и поперек за эти долгие десятилетия, теперь могла заблудиться в собственном доме! Это признаки либо безумия, либо преклонного возраста… либо дьявольское проклятье.

Рейчел сбросила с плеч мешок с мокрыми простынями и прислонилась к стене. Трое пожилых священников обошли ее, разговаривая между собой по-наббанайски. Они уделили ей не больше внимания, чем уделили бы дохлой собаке на дороге. Она посмотрела им вслед, пытаясь отдышаться. Подумать только, что на старости лет ей приходится таскать тюки с мокрым бельем, как какой-нибудь прачке из подвала! Но дело-то нужно делать. Кто-то должен продолжать борьбу.

Да, все перевернулось с того дня, как умер Саймон. И лучше не становится. Она нахмурилась и снова взвалила груз на плечи.

Рейчел закончила развешивать мокрое белье. Глядя, как оно развевается на вечернем ветру, она подивилась прохладной погоде. Месяц тьягар, середина лета, — а дни холодные, как в начале весны. Это, конечно, лучше, чем смертоносная засуха прошлого года, но даже несмотря на такое утешение, она жаждала жарких дней и теплых ночей, которые положены каждому лету. У нее и так болят суставы, а в холодные утра особенно. Сырость, казалось, проникает потихоньку в самые ее кости.

Она перешла поляну, не понимая, куда подевались все ее помощницы. Где-нибудь у них посиделки и болтовня, не иначе, в то время как она, главная над всей женской прислугой, работает, как ломовая лошадь. Хоть Рейчел и не так здорова, в правой руке у нее хватит силы, чтобы призвать к порядку нескольких девиц!

Очень жаль, размышляла она, медленно шагая вдоль наружной стены, что не находится человека, способного взять замок в крепкие руки. Элиас казался подходящим для такого дела, когда умер старый король Джон, да благословит Господь его память, но Рейчел была горько разочарована. Но не удивлена. Таковы мужчины, и ничего не поделаешь: самонадеянные и хвастливые, как мальчишки; если разобраться, даже взрослые, они мало чем отличаются от этого простака Саймона. Они совершенно неспособны справиться с серьезным делом, и король Элиас — не исключение.

Взять, например, это безумие с его братом. Ну, Рейчел-то принц Джошуа особенно никогда не нравился: на ее вкус он был слишком серьезен и учен, он-то уж себя непременно воображал шибко умным. Но посчитать его предателем — это уж чистейшая глупость, каждому ясно! Джошуа был чересчур большим книгочеем и парил слишком высоко в заоблачных высях для такой ерунды. Но что же делает его брат Элиас? Несется на север с армией и с помощью какой-то нечистой силы сносит замок Джошуа в Наглимунде, и всех убивает, и все сжигает. И с чего вдруг? Из-за какой-то дурацкой гордыни короля Элиаса. А теперь в Эркинланде полно вдов, неурожай, а все жители Хейхолта — да простит ей Господь Узирис подобные мысли, но все это истинная правда, — все жители Хейхолта попадут в ад.

Наружная сторона Нирулагских ворот возникла перед ней, окрашивая длинными тенями стены по обе стороны. Коршуны и вороны ссорились над ними из-за остатков голов, насаженных на острия решетки.

Рейчел невольно передернулась и осенила себя знаком древа. Вот еще одно изменение. Никогда за долгие годы правления короля Джона, которому она служила верой и правдой, не было такой жестокости по отношению ко всяким там предателям, как теперь, при Элиасе. Их всех избили и четвертовали на Батальной площади в Эрчестере в присутствии неспокойной и смущенной толпы. Не то чтобы кто-то из казненных вельмож был очень популярен, например, уж как ненавидели барона Годвига за его жестокое управление Келлодширом, но все прекрасно чувствовали шаткость королевских обвинений. Годвиг и другие шли на казнь в каком-то удивлении. Они качали головами и продолжали настаивать на своей невиновности, пока дубинки эркингардов не выбили из них остатки жизни. Теперь, вот уже две недели, их головы высятся над Нирулагскими воротами, а птицы-падальщики, как маленькие скульпторы, склевывают все лишнее с поверхности их черепов. Немногие из проходящих в ворота подолгу смотрят на них. Большинство из поднявших голову быстро ее опускают, как будто видят вместо наглядного урока, как того желал король, что-то постыдное.

Предателями назвал их король, и как предатели они должны были умереть. Рейчел понимала, что горевать по ним особенно не будут, но их смерть делала туман отчаяния еще гуще.

Когда Рейчел спешила пройти, отвернувшись, через ворота, она чуть не столкнулась с молодым господином, ведущим лошадь по дорожной грязи. Прижавшись для безопасности к наружной стене, она повернулась, чтобы посмотреть на подъезжавших всадников.

Все они были солдатами, кроме одного. В то время как на всех была зеленая форма эркингардов, на нем полыхало яркое алое одеяние, поверх которого был накинут черный дорожный плащ, а на ногах высокие черные сапоги.

Прейратс! Рейчел замерла. Куда направляется этот дьявол со своей почетной стражей?

Этот священнослужитель как бы плыл над своим окружением. Солдаты разговаривали и смеялись, а он не смотрел ни вправо, ни влево, его безволосая голова казалась острием копья, а черные глаза были устремлены на ворота.

Да, все пошло кувырком, когда появился этот поп в красном, как будто Прейратс сам накинул на Хейхолт злые чары. Рейчел даже подумала как-то, не Прейратс ли, который так не любил доктора Моргенса, спалил его покои. Мог ли человек, принадлежащий к Матери Церкви, совершить это? Неужели он способен убить невинных, таких как ее Саймон, просто из ненависти? Но действительно ходили слухи, что его отец — дьявол, а мать — ведьма. Рейчел снова осенила себя знаком древа, глядя вслед удаляющейся кавалькаде.

Может ли один человек навлечь зло на всех? — раздумывала она. И почему? Просто чтобы выполнить дьявольский замысел? Она осторожно огляделась и плюнула, чтобы отогнать зло. Какая разница? Разве может что-то сделать такая старуха, как она?

Она проследила, как Прейратс и остальные проехали ворота, повернулась и зашлепала к замку, думая о проклятиях и холодной погоде.

Предвечернее солнце клонилось за лес, окрашивая листву. Лесная дымка, наконец, рассеялась. Какие-то птички рассыпали грели в верхушках деревьев. Деорнот, чувствуя, как утихает боль в голове, встал.

Мудрая Джулой все утро провозилась со страшными ранами Айнскалдира и наконец оставила его заботам герцогини Гутрун и Изорна. Риммера охватила лихорадка и мучил бред. Джулой приложила к его ранам примочки, и теперь он лежал тихо. Она не была, однако, уверена, что он выживет.

Оставшуюся часть дня Джулой занималась другими членами отряда. Она обработала воспаленную ногу Сангфугола, осмотрела раны всех других. Она прекрасно знала целебные травы, и карманы ее были набиты разными полезными вещами. Она была уверена, что все, кроме риммерсмана, быстро поправятся.

Лес по эту сторону тоннеля не слишком отличался от того, который они только что покинули, во всяком случае, внешне, думал Деорнот. Дубы и бузина росли здесь почти так же тесно, а земля была покрыта стертыми в пыль остатками упавших деревьев, но что-то было здесь по-другому, какое-то изящество или внутреннее оживление, как будто воздух был легче, а солнце — теплее. Конечно, и Деорнот понимал это, все можно было отнести на счет того, что Джошуа и его спутники прожили на день дольше, чем ожидали.

Джулой сидела на поваленном дереве рядом с Джошуа. Деорнот направился было в их сторону, но замешкался, не зная, уместно ли будет присоединиться к ним. Джошуа устало улыбнулся и позвал его.

— Иди сюда, Деорнот, садись. Как твоя голова?

— Побаливает, ваше высочество.

— Удар был сильный, — сказал Джошуа, кивнув.

Джулой подняла голову и бегло взглянула на Деорнота. Она уже обследовала кровавую рану на голове в том месте, где его ударило суком, и провозгласила ее несерьезной.

— Деорнот — моя правая рука, — сообщил ей Джошуа. — Ему нужно все это выслушать на случай, если что-то произойдет со мной.

Джулой пожала плечами:

— Ничто из того, что я собираюсь сказать, не является секретом. Нам нечего скрывать друг от друга. — Она на минутку отвлеклась, чтобы взглянуть на Лилит. Ребенок тихо сидел на коленях Воршевы, но глаза девочки были сосредоточены на чем-то невидимом, и никакие слова или ласки Воршевы не могли привлечь ее внимания.

— Куда ты собираешься идти, принц Джошуа? — спросила Джулой наконец. — Ты избежал мщенья норнов, по крайней мере на время. Куда ты пойдешь?

Принц нахмурился.

— Я не задумывался ни о чем, кроме спасения. Я думаю, если это, — он указал на лесную поляну, — место, где мы можем спастись от демонов, как ты говоришь, нам следует здесь и остаться.

Колдунья покачала головой.

— Конечно, мы должны здесь остаться, пока все не поправятся настолько, чтобы продолжить путь. А потом?

— Я пока не знаю. — Джошуа посмотрел на Деорнота, как будто ожидая от него предложений. — Мой брат сейчас победитель, царящий над всеми землями Великого королевского анклава. Я не знаю, кто осмелится укрыть меня от гнева Элиаса. — Он хлопнул искалеченной рукой по сжатой в кулак другой. — У нас не осталось никаких шансов. Мы проиграли.

— Я ведь задала не праздный вопрос, — сказала Джулой, садясь поудобнее. На ней были мужские сапоги, заметил Деорнот, и здорово поношенные к тому же. — Позволь мне поговорить о важном, и ты лучше оценишь свои возможности. Во-первых, до падения Наглимунда ты зачем-то послал поисковую партию, не так ли?

Джошуа прищурился:

— Откуда ты это знаешь?

Джулой нетерпеливо потрясла головой:

— Я сказала при встрече, что знаю Моргенса и Бинабика из Йиканука. Я также знала Ярнаугу из Танголдира. Мы беседовали с ним, пока он жил в твоем замке, и он мне многое рассказал.

— Бедняга Ярнауга, — сказал Джошуа. — Он смело встретил смерть.

— Многие мудрые умерли: немного их осталось, — ответила она ему. — Отвага — удел не только солдат и рыцарей. Но раз круг мудрецов сужается с каждой утратой, для нас стало необходимым обмениваться знаниями не только между собой, но и с другими. Поэтому Ярнауга сообщил мне обо всем, что он делал с того момента, как добрался до Наглимунда из своего северного дома. А! — Она выпрямилась. — Это мне о чем-то напомнило. Отец Стренгьярд! — позвала она громко.

Священник поднял голову, не уверенный, что зовут именно его. Она позвала его жестом. Он отошел от Сангфугола и приблизился к ним.

— Ярнауга очень высоко ценил вас, — сказала Джулой. Улыбка пробежала по ее лицу. — Он вам что-нибудь дал, прежде чем уйти?

Стренгьярд кивнул и вытащил из-под рясы блестящий медальон.

— Вот, — Произнес он тихо.

— Я так и думала. Ну, мы с вами поговорим об этом позже, но как член Ордена Манускрипта вы непременно должны участвовать в нашем совещании.

— Член… — Стренгьярд изумился. — Я? Ордена?

Джулой снова улыбнулась.

— Конечно. Зная Ярнаугу, я уверена, что он сделал тщательный выбор. Но, как я сказала, мы об этом поговорим позже, ты и я. — Она снова повернулась к принцу и Деорноту. — Как видите, я знаю о поисках Великих мечей. Я не знаю, преуспели ли Бинабик и другое в поисках клинка Камариса, но я могу вам точно сказать, что день или два назад и тролль, и юный Саймон были живы.

— Хвала Эйдону, — вырвалось у Джошуа, — это хорошее известие! Хорошие новости как раз в то время, когда нам их так не хватает. У меня на сердце с самого их ухода было неспокойно. Где они?

— Я полагаю, что они в Йикануке среди троллей. Трудно объяснить вкратце, поэтому я вам скажу только вот что: мой контакт с Саймоном был недолгим, и мы не смогли ничего обсудить. Мне также нужно было им передать важное поручение.

— В чем оно состояло? — спросил Деорнот. Хоть он и был рад появлению колдуньи, его раздражало, что она отняла инициативу у Джошуа. Это было глупо и отдавало высокомерием, но он так хотел, чтобы принц показал себя тем руководителем, которым несомненно мог быть.

— Сообщение, которое я передала Саймону, я передам и вам, — сказала Джулой, — но сначала мы должны поговорить о другом. — Она повернулась к Стренгьярду. — Что вы выяснили про другие два меча?

Священник прокашлялся.

— Ну, — начал он, — мы… нам хорошо известно, где находится Скорбь. Его носит король Элиас как дар Короля Бурь, если верно то, что рассказывают, и он с ним не расстается. Торн, мы полагаем, находится где-то на севере, и если тролль и другие живы, есть надежда, что они его найдут. Последний, Миннеяр, который когда-то принадлежал королю Фингилу… Боже мой! Конечно, все это вам известно… Так Миннеяр, кажется, так и не покинул пределов Хейхолта. Итак, два… два…

— Два меча в руках моего брата, — закончил Джошуа, — а третий разыскивают в непроходимых местах тролль и юноша. — Он беспокойно улыбнулся, покачав головой. — Как я уже сказал, игра проиграна.

Джулой хлестнула его яростным взглядом своих желтых глаз:

— Но это игра, где сдаться — не значит найти выход; игра, в которой мы должны пользоваться теми картами, которые вытянули. Ставки действительно очень высоки.

Принц выпрямился и жестом не дал Деорноту сделать резкого замечания:

— Твои слова сказаны к месту, валада Джулой. Это наша единственная игра, и мы не смеем проиграть. Итак, что еще ты хочешь нам сказать?

— Вы многое уже знаете или можете догадаться. Эрнистир на севере пал, король Ллут мертв, а люди его ушли в горы. Предательство отдало Наббан во власть союзнику Элиаса Бенигарису. Скали из Кальдскрика правит Риммергардом вместо Изримнура. Наглимунд разрушен, и в нем, как привидения, бродят иорны. — Рассказывая, она чертила карту в пыли своим посохом. — Альдхортский лес свободен, но это не то место, где можно собраться, чтобы оказать совместное сопротивление. Может быть, он мог бы стать последним прибежищем, если все остальные возможности будут исчерпаны.

— А что это сейчас, если не последнее прибежище? — спросил Джошуа. — Вот все мое королевство, все здесь, как ты видишь, Джулой. Мы можем скрываться, но не можем бросить вызов Элиасу. Нас так мало, а у него в союзниках сам Король Бурь.

— Ну вот мы и подошли к тому, что я приберегала на конец, — сказала Джулой, — к тому, что еще более странно, чем людские войны. — Ее смуглые руки быстро двигались, снова чертя на земле. — Почему мы в безопасности в этой части леса? Потому что он во владении ситхи, а норны не смеют нападать на них. Этот хрупкий мир веками существовал, разделенный между двумя народами. Даже бездушный Король Бурь, думаю, не спешит бросить вызов оставшимся ситхи.

— Это два рода? — спросил Деорнот удивленно. Джулой направила на него свой грозный взгляд.

— Ты не слушал, что говорил тебе в Наглимунде Ярнауга?! — возмутилась она. — Какой смысл мудрецам отдавать свои жизни, если те, ради кого они это делают, даже не слышат их?

— Ярнауга говорил нам, что Инелуки, Король Бурь, был когда-то принцем ситхи, — поспешно сказал Стренгьярд, взмахивая руками, как бы стараясь разогнать нависшую враждебность. — Мы это знаем.

— Норны и ситхи были одной семьей на протяжении веков, — сказала Джулой. — Когда их пути разошлись, они поделили между собой Светлый Ард и обещали без разрешения не переступать границ.

— Нам-то, простым смертным, что за дело до этого? — спросил Деорнот.

Джулой взмахнула рукой.

— Мы здесь в безопасности, потому что норны не осмеливаются преступать эту границу. Кроме того, существует сила, даже в эти жалкие времена, которая заставляет их считаться с собой. — Она пристально посмотрела на Деорнота. — Ты это почувствовал, не так ли? Но проблема в том, что нас десять или одиннадцать и нам не справиться. Мы должны найти безопасное от норнов место, такое место, где все, кто недоволен правлением твоего брата Элиаса, могли бы соединиться с нами. Если король Элиас ужесточит свое правление в Светлом Арде, если Хейхолт станет неприступной крепостью, тогда нам ни за что не освободить Великий меч из его рук и не найти тот, который, как мы полагаем, тоже находится там. Мы не только боремся с колдовством, но ведем борьбу позиционную, борьбу за место.

— О чем ты говоришь? — спросил Джошуа, пристально глядя в лицо колдуньи.

Джулойуказала на карту.

— Вот там, к востоку от леса, лежат луга тритингов. Там, где когда-то располагался город Энки э-Шаосай, на границе леса и лугов есть место, где норны и ситхи расстались навсегда. Это место называется Сесуадра — Скала прощания.

— И… там мы будем в безопасности? — спросил обрадованный Стренгьярд.

— На какое-то время, — ответила Джулой. — Это место обладает собственной силой и на время спасет нас от Короля Бурь и его подручных. Нам важно выиграть время — нам нужно время, чтобы собрать всех, кто готов сражаться против короля Элиаса, время, чтобы собрать рассеянных повсюду наших сторонников. Но самое главное — нам нужно время, чтобы разрешить загадку трех Великих мечей и найти способы отвести угрозу Короля Бурь.

Джошуа разглядывал рисунки в пыли.

— Это начало, — заявил он, наконец. — На фоне всего этого отчаяния это огонек надежды.

— Вот почему я и пришла к вам, — сказала колдунья. — И вот почему я велела юному Саймону прийти туда, когда он сможет, и привести всех, кто с ним пойдет.

Отец Стренгьярд виновато прокашлялся:

— Боюсь, что я не совсем понял, валада Джулой. Как вы говорили с Саймоном? Если он далеко на севере, вы не могли бы прибыть сюда вовремя. Вы воспользовались птичьей почтой, как это часто делал Ярнауга?

Она покачала головой:

— Нет. Я говорила с ним через девочку, через Лилит. Это трудно объяснить, но она помогла мне стать сильнее, так что я смогла дотянуться до Йиканука и велела Саймону идти к Скале прощания. — Она начала стирать карту носком сапога. — Не стоит оставлять свидетельство того, куда мы направляемся.

— И ты можешь так дотянуться до любого места? — спросил Джошуа с интересом.

Джулой покачала головой:

— Я встречалась с Саймоном и прикасалась к нему. Он был в моем доме. Не думаю, чтобы я могла говорить с кем-нибудь, кого до этого не знала.

— Но моя племянница Мириамель бывала у тебя дома, так, во всяком случае, мне говорили, — сказал принц возбужденно. — Я страшно о ней беспокоюсь. Ты не смогла бы найти ее и поговорить с ней?

— Я уже пробовала. — Колдунья поднялась и снова посмотрела на Лилит. Девочка бесцельно бродила по краю поляны, ее бледные губы двигались в безмолвной песне. — Что-то или кто-то был рядом с Мириамелью, и это препятствовало общению — какая-то стена… у меня было мало сил и времени, поэтому я больше не пыталась.

— Ты попробуешь еще? — попросил Джошуа.

— Может быть, — сказала она, снова повернувшись к нему. — Но мне нужно осторожно расходовать свою силу. Нам предстоит огромная борьба. — Она повернулась к отцу Стренгьярду. — Теперь, отец мой, пойдемте со мной. Нам нужно кое о чем поговорить. Вам было поручено дело, которое может обернуться очень тяжким бременем.

— Я знаю, — сказал Стренгьярд тихо. Они вдвоем отошли, оставив Джошуа в глубоком раздумье. Деорнот понаблюдал за принцем некоторое время, потом пошел к своему плащу.

Таузер, который лежал рядом, метался и бормотал — его мучили кошмары.

— Белые лица… руки… ко мне тянутся руки… руки… — Скрюченные пальцы старика хватали воздух. На миг пение птиц смолкло.

— …Итак, — закончил Джошуа, — есть луч надежды. Если валада Джулой считает, что там мы найдем убежище…

— …И нанесем удар королю, — рявкнул Изорн, грозно нахмурившись.

— …Да, и попытаемся возобновить борьбу, — продолжал Джошуа, — тогда мы так и должны поступить. Нам все равно некуда идти. Когда мы сможем идти, мы покинем лес и перейдем Верхние Тритинги, направляясь на восток к Скале прощания.

Воршева, бледная от злости, открыла рот, как будто желая что-то сказать, но заговорила герцогиня Гутрун.

— Зачем нам вообще покидать лес, принц Джошуа? Зачем проделывать такой долгий путь, чтобы обнаружить себя на равнине?

Джулой, сидевшая рядом с принцем, кивнула.

— Вы задаете хороший вопрос. Одна из причин — та, что мы сможем идти по равнине вдвое быстрее, а время дорого. Мы должны покинуть лес, потому что запрет, который не допускает сюда норнов, нам не на пользу. Это земли ситхи. Мы пришли сюда, потому что спасали свои жизни, но оставаясь здесь долго, мы привлечем к себе внимание. Ситхи не любят смертных.

— А норны разве не станут нас преследовать?

— Я знаю места в лесу, которые укроют нас, пока мы не дойдем до лугов за лесом, — отвечала колдунья. — Что касается Верхних Тритингов, не думаю, чтобы норны настолько обнаглели, чтобы средь бела дня перейти на равнины. Хоть они и бессмертны, но их гораздо меньше, чем людей. Король Бурь живет в ожидании веками, думаю, у него есть терпение попридержать свою полную силу в тайне от смертных еще немного. Нет, похоже, что нам следует бояться сейчас армии Элиаса и тритингов. — Она повернулась к Джошуа. — Ты, возможно, знаешь это лучше меня: тритинги сейчас служат Элиасу?

Принц покачал головой:

— Они непредсказуемы. На тех землях много кланов, и трудно разобраться в их преданности даже собственным танам. Кроме того, если мы не будем сильно отдаляться от леса, мы можем вообще не встретить ни души. Территория их обширна. Когда он закончил, Воршева встала и удалилась, исчезнув за купой берез. Джошуа проследил за ней взглядом, затем постоял, слушая, как Джулой отвечает на вопросы о Сесуадре.

Воршева прислонилась к стволу березы, со злостью сдирая похожую на бумагу бересту. Джошуа довольно долго стоял, наблюдая за ней. Ее платье превратилось в лохмотья, оборванные до самых колен. Ее нижняя юбка была тоже разорвана на повязки. Как и все они, она была грязна, в густых черных волосах полно сучков и травинок, руки и ноги покрыты царапинами, рана на руке перетянута грязной окровавленной тряпкой.

— Почему ты сердишься? — спросил он. Голос его был мягок.

Воршева резко обернулась, глаза ее были широко раскрыты.

— Я сержусь? Отчего? Ты дурак!

— Ты меня избегаешь с того самого мгновения, как мы покинули Наглимунд, — сказал Джошуа, подойдя поближе. — Когда я ложусь рядом, ты ведешь себя как священник, почуявший грех. Разве так ведут себя влюбленные?

Воршева занесла руку, готовая дать ему пощечину, но он оказался слишком далеко.

— Влюбленные? — она задохнулась, произнеся это слово так, как будто ей было от него тяжело и больно. — Кто ты такой, чтобы говорить со мной о любви? Я ради тебя отказалась от всего, а ты так говоришь со мной. — Она провела рукой по лицу, оставив на нем грязную полосу.

— Все эти жизни в моих руках, — промолвил принц медленно. — И на моей совести. Мужчины, женщины, дети — сотни погибших в развалинах Наглимунда. Возможно, я держался на расстоянии с момента падения замка, но это оттого, что мысли мои были мрачны, меня преследовали души умерших.

— С момента падения замка, говоришь? — прошипела она. — С этого момента ты обращался со мной как с уличной девкой. Ты со мной не разговариваешь. Ты обращаешься к кому угодно, только не ко мне. А по ночам ты приходишь ласкать меня! Ты что, купил меня на базаре, как покупают лошадь? Я пошла за тобой, чтобы быть свободной и любить тебя. Ты никогда не обращался со мной по-хорошему. Теперь ты тащишь меня обратно, чтобы выставить мои стыд напоказ! — Она залилась злыми слезами и быстро ушла за дерево, так чтобы принц не видел ее лица.

Джошуа был озадачен:

— Что ты говоришь? Кому показать твой стыд?

— Моим соплеменникам, дурень! — воскликнула Воршева. Ее голос отдался эхом по лесу. — Моим соплеменникам!

— Тритингам… — протянул Джошуа. — Ну конечно.

Она вышла из-за дерева, как злой дух, глаза ее сверкали.

— Я туда не пойду! Бери свое крошечное королевство и иди, куда хочешь, но я так позорно в свою родную землю не вернусь, такой… я не вернусь! — Она гневно указала на свое рубище.

Джошуа кисло усмехнулся:

— Это глупо. Посмотри на меня, сына великого короля Престера Джона! Я похож на чучело! Ну и что? Я вообще сомневаюсь, что мы кого-то из твоих увидим. Да если бы и увидели, так что? Твоя гордыня заставит тебя лучше умереть в лесу, чем показаться в лохмотьях каким-то возницам на дорогах?

— Да! — воскликнула она. — Да! Ты считаешь меня полной дурой! Ты прав! Я ради тебя бросила свой дом и земли своих отцов! А теперь ты предлагаешь мне вернуться туда побитой собакой? Я лучше тысячу раз умру, чем переживу такой позор! У меня уже и так ничего не осталось, так ты еще хочешь видеть, как я ползаю на коленях? — Она рухнула на колени. — Так вот, я тебя умоляю, не ходи в Верхние Тритинги. Или, если все же пойдешь, оставь мне пищи на некоторое время, и я пройду к этому месту лесом.

— Это полное безумие, — возмутился Джошуа. — Ты разве не слышала, что сказала Джулой? Если ситхи не поймают тебя как незаконно перешедшую границу, тебя схватят норны и сделают что-нибудь похуже.

— Тогда убей меня. — Она потянулась за Найдлом, висящим на поясе Джошуа. — Я умру, но не пойду к тритингам.

Джошуа поймал ее за запястье и заставил выпрямиться. Она извивалась в его руках, пиная его ноги своими, обутыми в сильно поношенные и замызганные туфельки.

— Ты ведешь себя, как ребенок, — сказал он сердито и отклонился от ее удара. — Ребенок с коготками.

Он развернул ее спиной к себе и, толкая вперед, повел к поваленному дереву. Он сел и притянул ее к себе на колени, крепко обхватив.

— Если будешь вести себя как капризное дитя, я так и буду с тобой обращаться, — объявил он сквозь стиснутые зубы, уклоняясь от ее попыток стукнуть его головой.

— Я тебя ненавижу! — задыхалась она.

— В это мгновение я тебя тоже ненавижу, — сказал он, крепче сжимая объятия. — Но это пройдет.

Наконец она перестала извиваться и обмякла, измученная борьбой.

— Ты сильнее меня, — простонала она, — но и тебе иногда нужен сон. Тогда я убью тебя и себя.

Джошуа тоже тяжело дышал: Воршева была не из слабых.

— Нас слишком мало осталось, чтобы убивать друг друга. А если понадобится, я здесь так с тобой и просижу, пока не настанет пора отправляться. Мы все пойдем к Сесуадре, и все ее достигнем, насколько это в моей власти.

Воршева снова попыталась вырваться, но быстро сдалась, почувствовав, что Джошуа не ослабил хватки. Она немного посидела неподвижно, дыханье ее замедлилось, дрожь в руках и ногах прекратилась.

Тени становились длиннее. Одинокая цикада, чувствуя приближение вечера, застрекотала.

— Если бы ты только любил меня, — сказала она наконец, глядя на темнеющий лес, — не было бы нужды убивать кого-либо.

— Я устал от разговоров, леди, — ответил принц.

Принцесса Мириамель и двое священнослужителей, ее сопровождавших, оставили Прибрежную дорогу и свернули поздним утром в долину Комеис, которая служила воротами в Наббан. Пока они продвигались по зигзагообразной дороге, бегущей по склону горы, Мириамель обнаружила, что ей трудно смотреть под ноги лошади. Прошло много времени с тех пор, как она впервые увидела Наббан и родной город своей матери, и желание поглазеть вокруг было чрезвычайно велико. Здесь фермерские земли начинали уступать место расширяющимся предместьям некогда величественного города. Долина в этих местах была усеяна поселками и городками, даже на крутых холмах Коммерии были разбросаны беленые каменные домики, подобно зубам выступавшие над поверхностью холмов.

Дымки бесчисленных очагов вились ввысь со дна долины, и над ней, как покрывало, парило сероватое облако. Обычно, насколько знала Мириамель, морской ветер уносил все облачка с синего неба, но сегодня не было ни ветерка.

— Так много народу, — поражалась она. — А в самом городе еще больше.

— В сущности, это не показатель важности города, — заметил отец Диниван. — Эрчестер почти в пять раз меньше, но Хейхолт — столица, известная во всем мире. А слава Наббана осталась в прошлом, конечно, это не относится к Матери Церкви. Наббан сейчас ее город.

— Замечательно, не правда ли, что те, кто казнил Господа нашего Узириса, теперь прижимают Его к груди своей? — промолвил Кадрах, ехавший несколько впереди. — У человека всегда оказывается больше друзей после смерти.

— Не понимаю тебя. Кадрах, — сказал Диниван, причем его симпатичное лицо посерьезнело. — В твоем замечании больше горечи, чем прозрения.

— Да? — спросил Кадрах. — Я просто говорил о том, как полезны герои, которые уже не могут постоять за себя. — Он нахмурился. — Да простит меня Господь, как бы я хотел выпить. — Он отвернулся от вопросительного взгляда Динивана и не продолжил разговора.

Струйки дыма что-то напомнили Мириамели.

— Сколько этих огненных танцоров, которых мы видели в Гранисе? Они есть в каждом городе?

Диниван отрицательно покачал головой.

— Думаю, по несколько человек приходят из разных городов, объединяются и вместе переезжают с места на место, проповедуя свое страшное учение. Пугает не их число, а то, что они сеют отчаяние, как чуму. Кроме тех, кто присоединяется к ним в разных местах, есть десятки таких, что уносят в сердце своем сомнение в Господе.

— Люди верят в то, что видят, — заметил Кадрах, устремив пристальный взор на Динивана. — Они слышат послание Короля Бурь и видят, на что он способен вдохновить. Они ждут, что Господь покарает еретиков. Но Бог ничего не делает.

— Это ложь, Падреик, — возмутился Диниван. — Или Кадрах, если хочешь. Все зависит от выбора. Бог дает каждому возможность выбрать. Он не заставляет себя любить.

Монах фыркнул, но продолжал смотреть на священнослужителя:

— Этого-то он как раз не делает.

У Мириамели было какое-то странное чувство, что Кадрах молит Динивана о чем-то, как будто пытаясь показать секретарю Ликтора что-то, чего тот не замечает.

— Господь хочет… — начал священник.

— Но если Господь не упрашивает, не заставляет и не отвечает на вызов Короля Бурь или кого-то еще, — перебил Кадрах голосом, хриплым от подавляемых эмоций, — почему, почему вы удивляетесь, когда люди считают, что Бога нет или что Он беспомощен?

Отец Диниван пристально посмотрел на него какое-то мгновение, затем сердито тряхнул головой.

— Для этого и существует Мать Церковь. Распространять слово Божие, а люди уж сами решат.

— Люди верят в то, что видят, — грустно повторил Кадрах, затем снова погрузился в молчание, пока они медленно двигались вниз в долину.

К середине следующего дня они добрались до запруженной народом Анитульянской дороги. Потоки людей шли по ней в обоих направлениях, лавируя меж телег, которые катили с рынка или на рынок. Мириамель и ее спутники привлекали мало внимания. К закату они проделали долгий путь по долине.

Вечером они остановились в Беллидане, одном из десятков городков, которые так разрослись вдоль дороги, что почти невозможно было сказать, где заканчивается один и начинается другой. Они переночевали в небольшом монастыре, где ликторский перстень и высокий сан Динивана сделали их центром внимания. Мириамель рано ускользнула в отведенную ей келью, не желая выдать своего истинного лица. Диниван объяснил монахам, что его спутник нездоров, а затем принес ей вполне приличную еду, состоявшую из перлового супа и хлеба. Когда она задула свечу и приготовилась заснуть, перед ее глазами снова возник образ огнетанцовщицы, этой женщины в белом, которая вспыхнула, как факел, но здесь, за стенами монастыря, видение не было таким уж страшным. Это было просто еще одно неприятное событие в мире, исполненном неприятностей.

К вечеру следующего дня они достигли места, где Анитульянская дорога пошла вверх, через горные перевалы к самому Наббану. Они обогнали десятки паломников и купцов, устало сидевших вдоль дороги и обмахивавшихся широкополыми шляпами. Некоторые просто остановились отдохнуть, а иные оказались отчаявшимися торговцами, упрямые ослики которых отказывались тащить в гору перегруженные товаром тележки.

— Если мы остановимся до наступления темноты, мы можем переночевать в одном из горных городишек. Тогда нам останется совсем немного до столицы. Но есть причины, по которым мне бы не хотелось растягивать наш путь более, чем необходимо. Если мы продолжим путь после заката, мы доедем до Санкеллана Эйдонитиса к полуночи.

Мириамель оглянулась назад, потом посмотрела вперед на бесконечно вьющуюся горную дорогу.

— Я бы не прочь остановиться, — сказала она. — Я очень устала.

Диниван выглядел обеспокоенным.

— Понимаю. Я меньше вас, принцесса, привык ездить верхом, и зад мой болит нестерпимо. — Он покраснел и рассмеялся. — Прошу прощения, леди. Но я чувствую, что чем быстрее мы приедем к Ликтору, тем лучше.

Мириамель взглянула на Кадраха, чтобы узнать его мнение, но монах был глубоко погружен в собственные мысли, покачиваясь на спине своей лошади.

— Ну, если вы считаете, что в этом есть какая-то необходимость, — промолвила она, — тогда можно ехать хоть всю ночь. Честно говоря, однако, я даже не знаю, что мне сказать Ликтору или что он мне может сказать такого, что не могло бы денек подождать.

— Многое меняется, Мириамель, — заметил Диниван, понизив голос, хотя дорога в этом месте была пустынна, лишь деревенская телега тащилась впереди. — В такие времена, как наше, когда все так непрочно и далеко не все опасности известны, упущенная возможность поспешить часто вызывает запоздалые сожаления. На это у меня хватает разуменья. С вашего разрешения, я последую этому принципу.

Они продолжили путь в сгущающихся сумерках и не остановились, когда звезды начали появляться над горами. Дорога вилась через перевалы вверх и вниз, пролегала между многочисленными поселками, и наконец они достигли предместий огромного города, огни которого затмевали свет звезд.

На улицах Наббана было полно народу, несмотря на полночный час. Жонглеры и танцоры выступали на улицах в свете мигающих фонарей, надеясь на подачки подвыпивших прохожих. Таверны с незашторенными в этот прохладный летний вечер окнами проливали свет и шум на мощеные улицы.

Мириамель устало покачивала головой. Они свернули с Анитульянской дороги на Фонтанную аллею, ведущую вверх на Санкелланский холм и увидели перед собой Санкеллан Эйдонитис. Его знаменитый шпиль казался тонкой золотой нитью в свете фонарей, но сотни его окон излучали теплый желтый свет.

— Всегда кто-нибудь бодрствует в Божьем доме, — тихо промолвил Диниван.

Когда они поднимались по узким улочкам, направляясь к главной площади, Мириамель видела маячившие на западе бледные изломанные силуэты башен Санкеллана Магистревиса прямо над Санкелланом Эйдонитисом. Герцогский замок высился на скалистом уступе на самой крайней точке Наббана, как когда-то сам Наббан возвышался над землями людей.

Два Санкеллана: один, чтобы править телом, другой — духом. Да, Санкеллан Магистревис уже пал под напором отцеубийцы Бенигариса, но Ликтор — благочестивый человек, к тому же хороший, говорит Диниван, а он не дурак. Так хоть здесь есть еще надежда.

Где-то во мраке ночного неба раздался крик чайки. Мириамель ощутила приступ сожаления. Если бы ее мать не вышла замуж за Элиаса, Мириамель могла бы вырасти здесь и жить в этом месте, над океаном. Здесь был бы ее дом. И сейчас она возвращалась бы в родные места.

Само прибытие ко дворцу Ликтора Мириамель из-за крайней усталости Восприняла в смутном состоянии. Кто-то тепло приветствовал Динивана, казалось, у него много друзей; следующее, что ей запомнилось, — это теплая комната с мягкой постелью, куда ее провели. Она не потрудилась даже снять с себя ничего, кроме сапог, и забралась под одеяло прямо в своем плаще с капюшоном. Какие-то приглушенные голоса раздавались в коридоре за дверью, затем чуть позже она услышала звук Клавеанского колокола прямо над головой, он пробил так много раз, что она сбилась со счета.

Заснула она под звуки отдаленного пения.

Отец Диниван разбудил ее утром, принеся завтрак, состоявший из ягод, молока и хлеба. Она ела, сидя в постели, а священник зажег свечи и ходил взад-вперед по комнате, не имеющей окон.

— Его святейшество проснулся сегодня рано. Он покинул покои раньше, чем я пришел к нему, куда-то отправился. Он делает это часто, когда ему необходимо что-то обдумать. Просто уходит, прямо в ночном одеянии. Он никого с собой не берет, кроме меня, если я где-нибудь в пределах досягаемости. — Диниван улыбнулся. — Это почти такой же большой дворец, как Хейхолт. Ликтор может быть где угодно.

Мириамель промокнула рукавом молоко, капнувшее на подбородок.

— Он нас примет?

— Конечно, как только придет, я уверен. Хотел бы я знать, над чем он сейчас думает. Ранессин — человек глубокий, он глубок, как море, и часто трудно угадать, что скрывается под его спокойной поверхностью.

Мириамель передернулась, вспомнив о килпах в Эметтинском заливе. Она поставила чашку.

— Мне нужно быть в мужском платье?

— Что? — он опешил от ее вопроса. — Ах, для встречи с Ликтором, вы имеете в виду? Думаю, пока никому не следует знать, что вы здесь. Я очень хотел бы сказать вам, что полностью доверяю своим собратьям-священникам, наверное, так оно и есть, но я слишком долго прожил здесь, чтобы не знать, что языки могут подвести. Я принес вам одежду почище. — Он жестом указал на кипу одежды, лежащую на табурете возле таза с горячей водой. — Поэтому, если вы готовы и вкусили утренней пищи, мы можем отправляться.

Мириамель взглянула на одежду, затем снова на отца Динивана, лицо которого было рассеянно нахмурено.

— Не могли бы вы отвернуться, пока я переодеваюсь?

Отец Диниван недоумевающе посмотрел на нее, затем отчаянно покраснел, чем втайне развеселил Мириамель.

— Принцесса, простите! Как мог я быть так непочтителен? Пожалуйста, простите, я тотчас же выйду. Я за вами скоро приду. Тысяча извинений — это оттого, что мне приходится думать сразу обо всем сегодня утром. — Он попятился к двери и тщательно закрыл ее за собой.

Когда он вышел, Мириамель рассмеялась и встала с постели. Она стащила старую одежду через голову, вымылась, дрожа от холода. Скорее с интересом, чем с неудовольствием принцесса отметила, как загорели ее руки. Они стали похожи на руки матроса с баржи, подумала она удовлетворенно. Как бы ахнули ее камеристки, если бы увидели ее сейчас!

Вода была теплой, но в комнате было холодно, поэтому, закончив умывание, она поспешно натянула чистую одежду. Проведя рукой по коротким волосам, она подумала, не вымыть ли их тоже, но мысль о сквозняках в огромных коридорах остановила ее. Холод напомнил ей о юном Саймоне, который бродит где-то по снежному северу. Как-то, поддавшись мгновенному порыву, она отдала ему свой любимый синий шарф — жест, показавшийся ей таким жалким сейчас. Но ведь она сделала это от души: шарф, конечно, не спасет его от холода, но просто напомнит ему о том опасном приключении, которое они пережили вместе, и, может быть, придаст ему мужества.

Она нашла Динивана в вестибюле. Он изо всех сил старался скрыть свое нетерпение. Вернувшись домой, священник напоминал боевого коня, рвущегося в сражение. Он был полон нетерпеливого стремления что-то делать, куда-то идти. Он взял ее за локоть и мягко повел по коридорам.

— А где Кадрах? — спросила она. — Он пойдет с нами к Ликтору?

Диниван покачал головой.

— Я в нем больше не уверен. Я уже говорил, что не думаю, чтобы в нем было что-то злое, но он поддался слишком многим соблазнам. Это печально, если учесть, каким он был. Он мог бы быть чрезвычайно полезен. Тем не менее, я считаю, что не стоит подвергать его искушению. Он сейчас с удовольствием завтракает с некоторыми моими собратьями. За ним будут тихонько и незаметно наблюдать.

— Кем же все-таки был Кадрах? — спросила она, запрокинув голову, чтобы рассмотреть доходящие до потолка гобелены, украшавшие коридор. На них были изображены сцены Вознесения Эйдона, Отречения св. Вилдеривиса, наказания императора Крексиса. Она подумала об этих застывших фигурах с их широко раскрытыми глазами и обо всех тех столетиях, что они провисели здесь, пока мир Непрерывно вращался. Неужели когда-нибудь ее отец и дядя тоже станут изображениями на гобеленах и фресках, после того, как она и все, кого она знает, обратятся в прах?

— Кадрах? Когда-то он был святым человеком и не только из-за своего сана. — Диниван помедлил, прежде чем продолжить. — Мы как-нибудь в другой раз поговорим о вашем спутнике, принцесса, если вы простите мне мою неучтивость. Может быть, вы сейчас лучше обдумаете, что вам сказать Ликтору?

— А что его интересует?

— Все, — Диниван улыбнулся, голос его смягчился. — Ликтор хочет знать все обо всем. Он говорит, что это результат той ответственности, что возложена на его плечи Матерью Церковью, и его решения должны быть хорошо обоснованы, но я полагаю также, что он человек любопытный. — Он рассмеялся. — Он знает о бухгалтерском деле больше, чем писари в Санкелланской канцелярии, и я слышал, как он часами разговаривал о дойке коров с фермером из Озерного края. — Диниван посерьезнел. — Но сейчас времена действительно мрачные. Как я уже сказал, некоторые из моих источников не открыты даже Ликтору, поэтому все, что вы сообщите, будучи живым свидетелем, окажется чрезвычайно ценным. Он должен все это знать — не бойтесь рассказать ему абсолютно все, ничего не скрывая. Ранессин — мудрый человек. Ему лучше других известно, что движет миром.

Мириамели путь по этим бесконечным коридорам показался очень долгим. Только гобелены, да группки куда-то спешащих священнослужителей позволяли отличить один коридор от другого, поэтому она вскоре перестала ориентироваться. Огромные каменные залы были сыры и слабо освещены. Когда они, наконец, подошли к большой деревянной двери, на которой было искусно вырезано древо, она была рада, что долгий путь окончен.

Диниван на миг задержался перед дверью.

— Нам следует и дальше соблюдать осторожность, — сказал он, подводя ее к небольшой дверце в том же коридоре. Он толкнул ее, и они оказались в маленьком помещении, завешенном бархатными портьерами. В жаровне у стены горел огонь. Широкий стол, занимавший большую часть комнаты, был завален пергаментами и толстыми книгами. Священник оставил Мириамель греть руки у огня.

— Я сейчас вернусь, — сказал он, отодвигая портьеру на стене у стола. Портьера опустилась, и он исчез.

Когда по ее пальцам разлилось приятное тепло, она отошла от огня и обратила внимание на пергаменты, развернутые на столе. Они показались совсем неинтересными, полными цифр и описаний границ различных владений. Книги все были религиозного содержания, кроме одной, содержавшей гравюры странных существ и невообразимых церемоний. Эта книга лежала поверх других. Листая книгу, она обнаружила страницу, заложенную ленточкой. На ней было неуклюже сделанное изображение рогатого человека с выпученными глазами и черными руками. Испуганные люди собрались у ног рогатого; над его головой висела единственная на всем небе звезда. Глаза его, казалось, были устремлены со страницы прямо на нее.

Са Астридан Сондикциллес, прочла она подпись внизу. Звезда завоевателя.

Ее затрясло. От картинки повеяло на нее таким холодом, которым не веяло от сырых коридоров Санкеллана. Ей показалось, что это привиделось ей в дурном сне или что она услышала об этом в одной из страшных детских сказок. Мириамель быстро положила книгу на место и отошла, вытирая руки о плащ, как будто прикоснулась к чему-то нечистому.

Неясные голоса послышались за тайной дверью, через которую вышел Диниван. Она подошла поближе, силясь различить слова, но они были слишком тихими. Она осторожно отодвинула занавеску и увидела полоску света, проникающую из соседнего помещения.

Это была, по-видимому, приемная Ликтора, потому что она была украшена пышнее, чем любое помещение, которое она видела со вчерашнего вечера, когда проходила через пустые залы в полусонном состоянии. Потолки были разрисованы сценами из Книги Эйдона. Высокие окна казались кусками серою утреннего неба. За стулом, стоявшим посреди комнаты, висело лазоревое знамя, на котором были вышиты Золотая колонна и Древо Матери Церкви.

Ликтор Ранессин, стройный человек в высокой шляпе, сидел на стуле, слушая толстяка, одетого в похожее на палатку одеяние эскритора. Диниван стоял рядом, нетерпеливо шаркая ногой по толстому ковру.

— …Но в том и суть, ваше святейшество, — говорил толстяк. Лицо его лоснилось, а голос был хорошо поставлен. — В такое время нужно избегать нанесения оскорбления Верховному королю… Ну, сейчас он не в очень доброжелательном настроении. Нам следует тщательно обдумать свое высокое положение, а также нужно считаться с расположением всех тех, кто смотрит на Мать нашу Церковь как на источник умеренности и доброго влияния. — Он достал из рукава коробочку, что-то бросил в рот, и его толстые щеки на мгновение втянулись.

— Я понимаю, Веллигис, — сказал Ликтор, подняв руку и мягко улыбнувшись. — Вы всегда даете хорошие советы. Я бесконечно благодарен Господу за то, что он свел нас.

Веллигис слегка склонил голову в знак признательности.

— А теперь, с вашего позволения, — продолжал Ранессин, — я должен уделить внимание бедному Динивану, который пробыл в пути несколько дней. Я жажду услышать его новости.

Эскритор преклонил колена — нелегкое дело для человека его размеров — и приложился к краю голубого одеяния Ликтора.

— Если я только зачем-нибудь вам понадоблюсь, ваше святейшество, я буду в канцелярии до полудня. — Он поднялся и, плавно покачиваясь, покинул зал, по пути бросив в рот еще один леденец.

— Вы и вправду благодарны судьбе, что Господь свел вас? — спросил Диниван с улыбкой.

Ликтор, согласно кивнул:

— Это действительно так. Веллигис служит мне постоянным напоминанием, что Люди не должны принимать себя всерьез. Он желает добра, но так безмерно напыщен.

Диниван покачал головой.

— Я бы очень хотел верить, что он желает добра, но советы его преступны. Если и впрямь Матери Церкви суждено доказать, что она является живой силой, творящей добро, то это время настало.

— Я знаю, как ты переживаешь, Диниван, — мягко сказал Ликтор. — Но сейчас не время для поспешных решений, о которых потом будешь долго сожалеть. Ты привез принцессу?

Секретарь Ранессина поклонился:

— Сейчас приведу ее. Она в моем кабинете.

Он повернулся и направился через приемный зал. Мириамель поспешно опустила занавеску, и, когда Диниван вошел, она снова стояла у жаровни.

— Пойдемте, — сказал он. — Ликтор уже освободился.

Подойдя к стулу Ранессина, Мириамель присела в реверансе и поцеловала край его одежды. Старик протянул удивительно сильную руку и помог ей подняться.

— Пожалуйста, садитесь рядом, — промолвил он, жестом попросив Динивана подать стул. — И принеси, пожалуй, еще стул для себя.

Пока Диниван ходил за стульями, у Мириамели была возможность впервые разглядеть Ликтора. Она не видела его почти год, но он, казалось, не слишком изменился. Редкие седые волосы по-прежнему обрамляли его красивое бледное лицо. Глаза были живыми, как у любознательного ребенка, в них даже была искорка лукавства. Мириамель не могла не сравнить его с графом Страве, правителем Пирруина. Морщинистое лицо Страве так и лучилось хитростью. Ранессин выглядел гораздо более простодушным, но Мириамели не нужны были заверения Динивана, что за его мягкой внешностью кроется очень многое.

— Ну, моя дорогая принцесса, — сказал Ранессин, когда они уселись, — я не видел вас со дня похорон вашего дедушки. Вы очень выросли, но. Бог мой, что за одежда на вас, моя леди. — Он улыбнулся. — Приветствую вас в Божьем доме. Вы в чем-нибудь нуждаетесь?

— Только не в пище и питье, ваше святейшество.

Ранессин нахмурился:

— Я не любитель титулов, а мой, к тому же, труднопроизносим. Когда я был юношей в Стеншире, я никогда не мог и помыслить, что закончу жизнь в далеком Наббане, где буду называться «Священным» и «Вознесенным» и никогда уж не услышу своего настоящего имени.

— А Ренессин разве не ваше настоящее имя? — спросила Мириамель.

Ликтор рассмеялся:

— О нет. Я по рождению эркинландец по имени Освельн. Но так как эркинландцев редко возводят на такие высокие посты, показалось более разумным дать мне наббанайское имя. — Он ласково потрепал ее по руке. — Кстати о псевдонимах: Диниван рассказал мне, что вы проделали далекий путь и много видели с тех пор, как покинули родительский кров. Не расскажете ли мне о своих путешествиях?

Диниван поощрительно кивнул, и Мириамель, набрав в грудь побольше воздуха, начала рассказ.

Ликтор внимательно слушал ее повествование о нарастающем безумии отца и о том, как оно вынудило ее покинуть Хейхолт, об исполненных злобы советах Прейратса и о пленении Джошуа. Солнце все ярче светило сквозь высоченные окна, и Диниван отправился за едой, так как приближался полдень.

— Это захватывающе интересно, — сказал Ликтор, пока они ждали возвращения Динивана. — Ваш рассказ подтверждает многое из слышанного мною ранее. — Он потер сбоку свой тонкий нос. — Да осенит наш разум мудростью Господь наш Узирис! Почему люди никогда не удовлетворяются тем, что имеют?

Диниван вскоре вернулся в сопровождении служителя, который нес полный поднос фруктов и сыра, а также глинтвейн. Мириамель снова принялась рассказывать. Пока она ела и говорила, а Ранессин задавал ей деликатные, тонкие вопросы, у нее родилось такое чувство, как будто она рассказывает все это старому доброму дедушке: гончие норнов, которые преследовали ее и маленькую Лилит, то, как их спасли Саймон и Бинабик. Когда она рассказывала об откровениях колдуньи Джулой и о зловещих предостережениях Ярнауга в Наглимунде, Диниван и Ликтор обменивались многозначительными взглядами.

Когда она закончила. Ликтор снова надвинул свою высокую шляпу, которая неоднократно съезжала назад в ходе повествования, и со вздохом откинулся на спинку кресла. В глазах его была грусть.

— Столько всего нужно обдумать, на столько вопросов у нас нет ответов. Господи, Ты решил устроить жестокую проверку детям Своим. У меня предчувствие ужасной напасти, которая на нас надвигается. — Он повернулся к Мириамели: — Спасибо за известия, принцесса. Хоть ни одно из них не радостно — только дурак предпочитает счастливое неведение, а я стараюсь не быть дураком. Это самая тяжелая ноша. — Он поджал губы, задумавшись. — Ну, Диниван, — промолвил он наконец, — это придает еще более зловещую окраску моим вчерашним новостям.

— Что за новости, ваше святейшество? — поинтересовался Диниван. — У нас так и не было времени поговорить с момента моего возвращения.

Ликтор отхлебнул горячего напитка.

— Элиас направляет ко мне Прейратса. Завтра его корабль прибывает из Хейхолта. Его миссия — передать важное послание Верховного короля.

— Приезжает Прейратс? — встревожилась Мириамель. — Мой отец знает, что я здесь?

— Нет, нет, не бойтесь, — успокоил ее Ликтор. Он снова потрепал ее по руке. — Он будет вести переговоры с Матерью Церковью. Никто, кроме нас с Диниваном, не знает, что вы здесь.

— Не верьте ему. Он дьявол, — сказала она жестко.

Ранессин серьезно кивнул.

— Ваше предупреждение будет принято во внимание, принцесса Мириамель, но иногда разговор с дьяволом входит в мои обязанности. — Он опустил взгляд на свои руки, как будто надеясь найти в них решение всех проблем. Когда Диниван уводил Мириамель, Ликтор вежливо попрощался с ней, но казался погруженным в грустные размышления.

Глава 10. ЗЕРКАЛО

Саймон оказался в тисках неотвязного чувства негодования. Когда они со Слудигом вслед за верховыми троллями спускались под гору, оставив позади груды камней над могилами, он чувствовал, как ярость путает все его мысли, так что он ни на одной из них не может остановиться дольше, чем на мгновение.

Ему трудно было идти, все тело болело, живот бурлил от злости. Он размышлял по дороге. Хейстен мертв. Еще один друг мертв. Он с этим ничего не может поделать. Он не в силах этого изменить. Он не может даже заплакать. Это бесило больше всего: он ничего не в силах сделать. Ничего!

Слудиг, бледный, с кругами под глазами, не собирался нарушать молчания. Двое низоземцев тащились бок о бок по плоским плитам гранита, перебирались через снежные заносы, взбитые в белую пену бараньими копытами.

На их пути вырастали все новые гряды гор. При каждом повороте тропы побеленные снегом склоны вставали перед взором путников, с каждым разом становясь все больше. А Сиккихок, наоборот, казалось, врастает в небо все выше по мере их удаления от вершины. Гора как бы говорила, что покончив со всеми этими смертными, она занялась делами более возвышенными и нашла себе более подходящее общество в облаках и на небе.

Я-то тебя не забуду, пригрозил горе Саймон, оглянувшись на огромный каменный клинок. Он подавил желание крикнуть это вслух. Ему казалось, что если он прищурится, то сможет различить каменные могильные пирамиды. Яне забуду, что мой друг покоится на твоих склонах. Я этого никогда не забуду.

День кончился. Они двигались быстрее там, где гора становилась шире, тропы начали спрямляться, а расстояние между зигзагами увеличивалось. Саймон заметил здесь признаки жизни, которых не было на больших высотах: семейство бело-коричневых кроликов паслось между пятнами снега, синицы и белки переругивались в кронах низкорослых причудливо изогнутых деревьев. Присутствие этих живых существ на бесплодных и бессердечных, казалось, скалах, должно бы радовать, но вместо этого оно лишь усиливало его беспредметный гнев. Какое право на жизнь имеют все эти мелкие неважные создания, когда другие умирают? Он не представлял себе, зачем так суетиться, когда в любой момент ястреб, или змея, или стрела охотника может прервать твою жизнь. Сознание того, как бессмысленна вся суета жизни под тенью смерти, наполнило его странно щекочущим чувством отвращения.

Когда наступил вечер, отряд выбрал для лагеря слегка покатый склон, усеянный валунами и редкими пучками растительности. Тело горы Сиккихок заслоняло их от сильного ветра, несущего снег. Саймон сбросил рюкзак и начал собирать валежник для костра. На минуту он замер, наблюдая, как солнце скользит за горы на западе, одна из которых, он это знал, Урмсхейм, драконья гора. Горизонт был расцвечен красками, не уступавшими по яркости розам Хейхолта.

Аннаи, родственник Джирики, который пал, защищая жизнь своих товарищей, похоронен там, на Урмсхейме; солдат Гримрик, крепкий тихий человек, покоится рядом с ним. Саймон вспомнил, как Гримрик насвистывал, отправляясь на север из Наглимунда, и тонкий звук этот то раздражал, то приободрял путников. Теперь он погружен в вечное молчание. Ни он, ни Аннаи не увидят этих бесполезно прекрасных красок, расцвечивающих небо, на которое смотрит Саймон.

Где они? В раю? Как могут ситхи попасть в рай, если они в него не верят? И куда, они считают, деваются их соплеменники после смерти? Саймон полагал, что они язычники, — они не такие, как он. Но Аннаи был верным другом и отважным бойцом. Более того, он был добр к Саймону, и доброта у него была своеобразная, чисто ситхская. Как может Аннаи не попасть в рай? Не может же рай быть таким нелепым местом!

Злость, на миг утихомирившаяся, вернулась. Саймон изо всех сил швырнул одну из подобранных палок. Она пронеслась по воздуху, затем ударилась о землю и закувыркалась вниз по каменистому спуску, исчезнув под конец в низкой поросли внизу.

— Где ты там, Саймон! — раздался позади голос Слудига. — Нам нужен хворост. Ты что, не проголодался?

Саймон не обратил на него внимания, устремив взгляд на розовеющее небо и в отчаянье сжав зубы. Он почувствовал руку на своем плече и со злостью сбросил ее.

— Пойдем, ну, пожалуйста, — мягко сказал риммерсман. — Ужин скоро будет готов.

— Где Хейстен? — спросил Саймон сквозь зубы.

— О чем ты? — Слудиг склонил голову набок. — Ты же знаешь, где мы его оставили, Саймон.

— Нет, я хочу знать, где он, где сам Хейстен.

— А-а, — улыбнулся Слудиг в свою густую бороду. — Душа его на небесах, она у Господа нашего Узириса.

— Нет! — Саймон снова посмотрел на небо, темнеющее первыми мертвящими красками ночи.

— Что с тобой? Почему ты так говоришь?

— Нет его в раю. Рая вообще нет и не может быть, раз все его представляют по-разному.

— Ты дуришь, — Слудиг пристально посмотрел на него, пытаясь угадать его мысли. — Может быть, каждый уходит в свой рай, — сказал солдат, потом снова опустил руку на плечо Саймона. — Богу известно то, что ему известно. Пойдем посидим.

— Как может Бог позволить людям умирать ни за что? — спросил Саймон, обхватив себя руками, как будто стараясь сохранить что-то внутри. — Если Бог это допускает, он жесток. Если же Он не жесток, тогда… тогда он просто беспомощен. Как старик, который сидит у окна и не может выйти из дома. Он стар и глуп.

— Не веди речей против Господа, — сказал Слудиг строго. — Над Господом не смеет насмехаться неблагодарный юнец. Он дал тебе все дары жизни…

— Это ложь! — крикнул Саймон. Глаза солдата расширились от удивления. Головы сидящих у костра обернулись к ним. — Это ложь, Ложь! Какие дары? Ползать повсюду, подобно жуку, в поисках пищи, ночлега, а потом быть уничтоженным без всякого предупреждения? Что это за дар? Делать правое дело и… бороться со злом, как учит Книга Эйдона, — а если ты так поступаешь, то тебя убивают! Как Хейстена! Как Моргенса! Дурные продолжают жить, и богатеют, и смеются над добрыми! Глупая жизнь!

— Опомнись, Саймон! Ты говоришь так от затмения ума и от горя…

— Это ложь, и нужно быть идиотом, чтобы ей верить! — воскликнул Саймон и швырнул хворост к ногам Слудига. Он повернулся и побежал вниз по горной тропе, исполненный огромной, теснящей грудь боли. Он бежал по вьющейся тропинке, пока лагерь не исчез из виду. Вслед летел лай Кантаки, похожий на хлопки в соседней комнате.

В конце концов он опустился на камень у дороги, вытирая руки о потертую ткань потрепанных штанов. Камень оброс мхом, коричневым от постоянных ветров и морозов, но все еще живым. Он долго смотрел на этот мох, не понимая, почему он не в состоянии заплакать, и даже не зная, хочется ли ему заплакать вообще.

Через некоторое время он услышал какой-то цокот и увидел, что к нему спускается Кантака. Волчица опустила нос к самой земле, улавливая запахи. Она соскочила с камня и принялась рассматривать Саймона, склонив голову, затем обошла его, потершись боком о его ногу, и продолжила спуск, вскоре превратившись в серую тень в надвигающихся сумерках.

— Саймон, друг мой, — Бинабик вынырнул из-за поворота тропинки. — Кантака уходит очень немногоохотиться, — сказал он, наблюдая за ее тающей тенью. — Она не очень любит целый день ходить по моему прошению. Очень благородно от нее приносить жертвенность для меня.

Когда Саймон не ответил, тролль подошел и присел около него, положив на колени посох.

— Тобой владеет расстройство, — сказал он.

Саймон набрал в грудь воздуха, а потом выпустил его.

— Все ложь, — вздохнул он.

Бинабик приподнял бровь.

— Что означивает «все»? И где ты находил причину именовывать это ложью?

— Я думаю, мы ничего вообще не можем сделать. Ничего, чтобы стало лучше. Мы все умрем.

— С течением времени, — согласился тролль.

— Мы умрем, сражаясь с Королем Бурь. Было бы ложью опровергать это. Бог не собирается ни спасать нас, ни помогать нам. — Саймон поднял камень и швырнул его через дорожку, где он с шумом исчез в темноте. — Бинабик, я не смог даже поднять Торн. Что толку в мече, если его не поднять, им нельзя воспользоваться, его нельзя пустить в дело? Как, будь их даже три Великих меча, или как их там, как могут они убивать врагов? Убить уже мертвого?

— Мы имеем должность предпринимать поиски ответов, — сказал человечек. — Я не имею знания. Откуда ты знаешь, что предназначение меча в убивании? А если в этом есть справедливость, почему ты предполагаешь, что убивать имеет должность кто-то из нас?

Саймон подобрал еще камешек и швырнул его.

— Я тоже ничего не знаю. Я просто кухонный мальчишка, Бинабик. — Ему стало себя страшно жалко. — Я просто хочу домой. — На последнем слове у него перехватило дыхание.

Тролль встал и отряхнулся.

— Ты уже не мальчик, Саймон. Ты очень мужчина. Молодой, но мужчина, по крайней мере, достаточно к этому приближающийся.

Саймон покачал головой.

— Это не имеет значения. Я подумал… не знаю. Я думал, все будет как в сказке. Что мы отыщем меч, и что он будет мощным оружием, что мы уничтожим врагов и что все будет хорошо. Я не думал, что кто-нибудь еще умрет! Как может существовать Бог, который допускает, чтобы умирали хорошие люди, что бы они ни делали?

— Это еще один вопрос, на который я не имею ответа… — Бинабик слегка улыбнулся, щадя чувства Саймона. — И я не имею возможности обучать тебя истинности. То, что превращалось в наши легенды о богах, оставалось в забываемом прошлом. Даже ситхи, которые проживают очень давно, не имеют знаний о том, как начинался мир или кто полагал ему начало, по крайней мере наверняка. Но я могу говаривать тебе маленькую важность..

Тролль наклонился, тронув руку Саймона, и подождал, когда его юный друг поднимет глаза.

— Божества на небесах или в камне местополагаются весьма далеко от нас, и мы можем только производить угадывание их намерения. — Он сжал плечо друга. — Но мы с тобой проживаем в то время, когда бог снова ходит по земле. И этот бог не имеет стремления к доброте. Люди имеют возможность сражаться и умирать, возводить стены и разрушать камни, но Инелуки умирал и возрождался: этого никто не совершал, даже ваш Узирис Эйдон. Весьма сожалею и не имею наличия богохульствовать, но Инелуки совершал то, к чему имеет способность только бог. — Бинабик слегка потряс Саймона, заглядывая ему в глаза. — Он питает зависть и ужасность, и мир, который он будет созидать, будет ужасен также. Наша задача имеет очень большую затруднительность и требует редко встречаемой отважности, Саймон. С вероятностью, мы не будем добиваться преуспевания, но у нас нет возможности отказываться от своей должности.

Саймон отвел взгляд от глаз Бинабика.

— Вот это я и говорю: как бороться с божеством? Нас раздавят, как муравьев. — Еще один камень полетел во тьму.

— Может быть. Но если мы не будем одерживать борьбу, то не сможем рассчитывать на очень большее, чем судьба раздавленных муравьев. Поэтому мы имеем необходимость предпринимать попытки. За самыми тяжелыми временами всегда преследуют другие. Мы можем умирать, но наша смерть будет означивать жизненность для других. С вероятностью, в этом не очень много утешений, но, во всяком случае, очень много истинности.

Тролль отошел и сел на другой камень. Небо быстро темнело.

— И еще, — сказал Бинабик, — может быть, глупо или не глупо молиться богам, но проклинать их — очень не признак мудрости.

Саймон ничего не сказал. Они посидели в молчанье. Наконец, Бинабик вытащил из полости своего посоха нож, вытряхнул оттуда костяную флейту и начал играть медленную грустную мелодию. Диссонирующая музыка, созвучная голосу одиночества, который звучал в душе Саймона, эхом отдалась в горах.

Саймон передернулся, когда ветер пробрался под его потрепанный плащ. Шрам на щеке ужасно щипало.

— Ты остаешься мне другом, Бинабик? — спросил он наконец.

Тролль отвел флейту от губ.

— До самой смерти и после нее, друг Саймон. — Он снова принялся за свою мелодию.

Когда песня флейты закончилась, Бинабик свистнул Кантаке и направился вверх, к лагерю. Саймон последовал за ним.

Костер догорал, и бурдюк не раз обошел круг, когда Саймон, наконец, набрался смелости, чтобы подойти к Слудигу. Риммер точил наконечник своего канукского копья оселком. Он не оставлял занятия некоторое время, пока Саймон стоял перед ним. Наконец он поднял взгляд.

— Ну? — голос его был резок.

— Прости, Слудиг. Мне не следовало так говорить. Ты просто старался быть добрым ко мне.

Риммер посмотрел на него, взгляд его был несколько холоден. Постепенно выражение его смягчилось.

— Можешь думать, что хочешь, Саймон, но не богохульствуй при мне.

— Извини. Я ведь просто кухонный мальчишка.

— Кухонный мальчишка! — засмеялся Слудиг жестко. Он испытующе посмотрел на Саймона, потом рассмеялся снова, но уже по-другому. — Ты серьезно так о себе думаешь? Дурак ты, Саймон. — Он встал, усмехаясь и качая головой. — Кухонный мальчишка, поражающий мечом драконов и закалывающий великанов. Посмотри на себя! Ты выше Слудига, а он не из маленьких!

Саймон удивленно смотрел на риммера. Все это было, конечно, так: он на полголовы возвышался над Слудигом.

— Но ты-то сильный! — возразил Саймон. — Ты взрослый.

— Ты тоже быстро взрослеешь. И силы своей не знаешь. Посмотри правде в лицо, ты уже не мальчик. И вести себя как мальчишка тоже не должен. — Риммер долго рассматривал его. — Вообще-то опасно тебя оставлять необученным. Тебе повезло выжить в нескольких схватках, но везение непостоянно. Тебе нужно научиться пользоваться мечом и копьем. Я берусь за это. Хейстен бы это одобрил, и это займет нас делом на долгом пути к твоей Скале прощания.

— Так ты меня прощаешь? — Саймона смутил этот разговор о его возмужании.

— Приходится, — риммер снова сел. — Теперь иди спать. Завтра поговорим подольше, а потом потренируемся, когда разобьем лагерь.

Саймону не понравилось, что его послали спать, но он не хотел никаких споров. Ему и так было нелегко вернуться к костру и ужинать со всеми. Он знал, что все наблюдают за ним в ожидании очередной вспышки.

Он отправился на свою постель из пружинистых веток с иглами, плотно закутался в плащ. Ему было бы уютнее в пещере, а еще лучше вообще в долине, где они не будут так беззащитны перед этим ветром.

Яркие холодные звезды дрожали в небе. Саймон смотрел на них сквозь невообразимые расстояния, не препятствуя бегу мыслей, и наконец заснул.

Его разбудила песня, которую тролли пели своим баранам. Он смутно помнил маленькую серую кошку и ощущение западни, куда его завлекло что-то или кто-то, но сон быстро растаял. Открыв глаза, он увидел жиденький утренний свет и снова зажмурился. Ему не хотелось вставать и начинать новый день.

Пение продолжалось, сопровождаемое позвякиванием сбруи. Он так часто видел эту процедуру, с тех пор как они покинули Минтахок, что мог, не открывая глаз, представить всю ее очень четко. Тролли подтягивали подпруги, нагружали седельные сумки, а голоса их, одновременно высокие и гортанные, вели нескончаемую песню. Время от времени они останавливались, чтобы приласкать животных, погрузить руки в их густую шерсть, а то и спеть им тихонько, низко наклонившись к уху. Овцы моргали своими желтыми глазами с черточкой посередине. Скоро придет время подсоленного чая и сушеного мяса и спокойной, перемежающейся смехом беседы.

Сегодня, конечно, смеха будет мало, так как это всего лишь третье утро после битвы с великанами. Народ Бинабика был неунывающим, но и на их души, казалось, лег иней печали, лежащий на сердце Саймона. Те, что смеялись над холодом и над головокружительными пропастями, поджидающими их за каждым поворотом, ощутили холод той тени, которой они не могли понять, да и Саймон не мог ее объяснить для себя.

Он правду говорил Бинабику: он действительно надеялся, что все пойдет на лад, когда они найдут Великий меч Торн. Сила и необычность клинка были настолько ощутимы, что, казалось, он непременно изменит расстановку сил в борьбе против короля Элиаса и его темных сообщников. Но, может быть, самого меча недостаточно. Может быть, то, о чем говорится в предсказании, может произойти, только если соединятся все три меча.

Саймон застонал. Даже хуже того, может быть, стих из книги Ниссеса вообще ничего не значит. Разве люди не называют Ниссеса сумасшедшим? Даже Моргенс не знал точного значения этих строк.

Мороз скует колокола,

И встанут Тени на пути,

В Колодце — черная вода,

И груз уже нет сил нести —

Пусть Три Меча придут тогда.

Страшилы-гюны вдруг сползут

С самих заоблачных высот,

Буккены выйдут из земли,

И в мирный сон Кошмар вползет —

Пусть Три Меча тогда придут.

Чтоб отвратить удар Судьбы,

Чтобы развеять Страха муть,

Должны успеть в пылу борьбы

Мир в мир встревоженный вернуть —

Вот Трех Мечей достойный путь.

Ну что ж, буккены действительно вылезли из-под земли, но ему совсем не хотелось предаваться воспоминаниям о визжащих тварях. С самого момента их нападения на лагерь Изгримнура у Святого Ходерунда Саймон перестал думать о твердой земле под ногами как о чем-то безопасном. Но они не могли добраться сюда и это было, по его мнению, единственным преимуществом в путешествии по каменным тропам Сиккихока.

Что же касается упоминания о великанах, оно звучало злой шуткой, ибо гибель Хейстена все еще стояла перед его глазами. Этим чудовищам даже не понадобилось спускаться с высот, потому что Саймон и его друзья совершили большую глупость, вторгшись на их территорию. Но гюны действительно покинули свои горные убежища, что было известно Саймону не хуже, чем другим. Они с Мириамелью, — воспоминание вызвало внезапный приступ тоски по ней, — встретились с одним из них в Альдхортском лесу, всего в неделе езды от ворот Эрчестера.

Остальные стихи ему были непонятны, хотя ничто уже не казалось невероятным. Саймон не знал, о каких колоколах идет речь, но похоже, что стужа уже проникает всюду. Даже если и так, то что могут сделать эти Три Меча?

Я же смог справиться с Торном, подумал он, снова ощутив в руках его мощь. В тот момент я был настоящим рыцарем, ведь так?

Но было ли дело в Торне или в том, что он просто отбросил страх в сторону и выстоял? Если бы в руках у него был меч поменьше, смог бы он проявить такую же отвагу? Он был бы, конечно, убит, как Хейстен, как Аннаи, Моргенс, Гримрик… но так ли это важно? Разве великие герои не умирали? Разве Камарис, настоящий владелец Торна, не погиб в бушующем море?

Мысли Саймона блуждали. Он чувствовал, что снова погружается в дрему. Он чуть не поддался, но знал, что вот-вот Бинабик или Слудиг разбудят его. Накануне вечером они оба назвали его мужчиной или почти мужчиной, и ему на этот раз не хотелось быть разбуженным последним: он не ребенок, которому взрослые дают поспать.

Он раскрыл глаза, и они наполнились утренним светом. Выпутавшись из плаща, он счистил с одежды прутики и сосновые иголки, вытряс плащ и снова завернулся в него. Внезапно охваченный нежеланием расставаться со своими скудными пожитками, хоть и ненадолго, он подхватил рюкзак, который служил ему подушкой, и взял его с собой.

Утро было прохладным, с редкими снежинками, плавающими в воздухе. Потянувшись, чтобы расправить мышцы, он медленно направился к костру, где Бинабик тихонько разговаривал с Ситки. Парочка сидела рядом, взявшись за руки перед низкими прозрачными языками пламени. Торн лежал около них, прислоненный к пеньку, — черная матовая полоска, не отражающая света. Со спины тролли казались двумя детьми, всерьез обсуждающими предстоящую игру или то, как они будут обследовать незнакомую пещеру. У Саймона появилось желание защитить их. Через мгновение он понял, что они, возможно, обсуждают, как поддержать жизнь соплеменников Бинабика, если суровая зима не отступит, или что делать, если на них снова нападут великаны, — и первоначальный обман зрения рассеялся. Они не были детьми, и он выжил лишь благодаря их мужеству.

Бинабик обернулся и увидел, что Саймон смотрит на них. Он улыбнулся в знак приветствия, продолжая слушать торопливую речь Ситки. Саймон крякнул, наклонившись за куском хлеба с сыром, положенным на камень у костра, и отошел в сторонку, чтобы посидеть одному.

Солнце, все еще спрятанное за Сиккихоком, не появлялось. Тень горы закрывала собой лагерь, но вершины на западе горели от солнечных лучей. Белая долина под ними было погружена в серую предрассветную дымку. Саймон откусил кусок черствого хлеба и жевал, глядя на далекую полоску леса на горизонте, которая казалась полоской сливок на молочной поверхности Белой пустыни.

Кантака, лежавшая у бока Бинабика, встала, потянулась и, мягко ступая, направилась к Саймону. На морде ее были видны капельки крови какого-то несчастного животного, составившего ее утреннюю трапезу, но последние следы уже исчезали, смывались ее длинным розовым языком. Она деловито подошла к Саймону, как будто с каким-то важным поручением, постояла минуту, пока он ее гладил, и тут же свернулась около него, сменив одно место для сладкого сна на другое. Она была такой крупной, что, привалившись к нему, чуть не столкнула его с камня.

Он кончил есть и открыл рюкзак, чтобы достать бутылку с водой. Вместе с ней из рюкзака он извлек какой-то ярко-голубой моток, запутавшийся в шнуре от бутылки.

Это был шарф, подаренный Мириамелью, тот, что был на нем, когда он взбирался на Драконью гору. Джирики снял шарф, когда ухаживал за ним после ранения, но сохранил его вместе с немногими прочими пожитками. Сейчас он ощутил его в руке, как кусочек неба, и вид его чуть не вызвал слез. Где она, Мириамель, в этом огромном мире? Джулой в тот краткий миг общения этого не знала. Где же бродит принцесса в Светлом Арде? Думает ли она когда-нибудь о Саймоне? А если думает, то что? Может быть так: «Зачем отдала я свой прелестный шарфик этому кухонному мальчишке?» Ему на миг стало себя жаль. Нет, он же не просто судомой. Слудиг же сказал, что он, хоть и с кухни, а поразил мечом дракона и заколол великана. Хотя в данный момент он бы с большим удовольствием оказался в теплой кухне в Хейхолте и больше ничего бы не желал.

Саймон повязал шарф Мириамели на шею, заправив его концы за ворот поношенной рубашки. Он глотнул воды и снова пошарил в рюкзаке, но не смог найти того, что искал. Он вдруг вспомнил, что положил его в карман плаща и пережил мгновение паники. Когда только он научится аккуратности? Оно же просто могло выпасть тысячу раз! Он облегченно вздохнул, нащупав его сквозь ткань, и вытащил на свет.

Зеркало Джирики было холодно, как лед. Он потер его о рукав, потом поднял, взглянув на отражение. Борода его стала гуще с того времени, когда он смотрелся в зеркало последний раз. Рыжеватые волоски, почти каштановые в неясном свете, начали покрывать его скулы, но нос, торчавший над бородой — все тот же, и те же голубые глаза смотрели на него из зеркала. Становясь мужчиной, таким образом ты просто становишься немного другим Саймоном, что вызывает некоторую грусть.

Борода также скрыла большую часть прыщиков, что даже очень хорошо; если не считать одного или двух пятнышек на лбу, он, по собственному мнению, вполне мог сойти за молодого мужчину. Он наклонил зеркало так, чтобы была видна белая полоса в его рыжеватых волосах, оставленная драконьей кровью. Она старит его? Делает более мужественным? Трудно сказать. Волосы его уже вьются по плечам. Надо попросить Слудига или кого-нибудь подстричь их, как у большинства рыцарей. Хотя к чему это? Может, они все погибнут, прежде чем волосы отрастут настолько, чтобы мешать.

Он опустил зеркало на колени, глядя в него, как в лужицу воды. Рамка начала, наконец, нагреваться под пальцами. Что же Джирики говорил ему? Что зеркало будет простым зеркалом, пока Саймону не понадобится сам Джирики. Именно так. Говорил Джирики, что Саймон сможет поговорить с ним с помощью зеркала? В зеркале? Через зеркало? Это не очень ясно, но сейчас Саймону очень нужно поговорить с Джирики, попросить его помощи. Мысль наползла на него произвольно, но из ее когтей было не вырваться. Он позовет Джирики и попросит его о помощи. Король Бурь — враг, которого смертным одним не одолеть.

Но Короля Бурь здесь нет, думал Саймон, а Джирики знает все о том, как складывается ситуация. Что я ему скажу? Что ему нужно срочно бежать обратно в горы, потому что кухонный мальчишка испугался и хочет домой?

Саймон продолжал смотреть в зеркало, помня, как оно показало ему Мириамель. Принцесса стояла на палубе, глядя поверх поручней на затянутое тучами небо, серое и грозное…

Он смотрел в зеркало, и снова увидел это затуманенное небо с клочьями облаков, заслоняющими его отражение. Казалось, мимо проносится туман, и он уже не мог отделить себя от отражения. Его слегка покачивало, как будто он падал в зазеркальное пространство. Звуки лагерной жизни становились тише и смолкли совсем, когда дымка стала плотной серой завесой. Она окружила его, затмив свет.

Серая дымка постепенно растаяла, как пар, вырывающийся из-под крышки, но когда она совсем рассеялась, он понял, что видит не свое отражение. На него глядела прищуренными глазами женщина — прекрасная женщина, одновременно молодая и старая. Морщины на ее лице смещались, как будто она была видна сквозь рябь воды. Волосы под сеткой из драгоценных цветов были седыми, взгляд горел, как расплавленное золото, а глаза были яркими и задумчивыми, как у кошки. Она была стара, очень стара, он знал это, но тем не менее в лице ее ничто не говорило о преклонном возрасте, только натянутая линия скул и рта, хрупкость черт, как будто кожа туго обтягивает кости. Глаза ее отражали древнее знание и бесконечное богатство воспоминаний. Высокие скулы и гладкий лоб делали ее похожей на статую…

— Прошу вас, ответьте мне, — проговорила она. — Я прихожу к вам второй раз. Прошлый раз вы не обратили на меня внимания. Пожалуйста, забудьте былые обиды, как бы справедливы они ни были. Слишком долго между нашим домом и домом Руян Ве существовали недобрые чувства. Теперь у нас общий враг. Мне нужна ваша помощь!

Ее голос отдавался в его голове слабо, как будто она говорила из конца длинного коридора, но несмотря на это, в нем была покоряющая сила, как в голосе валады Джулой, но звучал он глубже, более плавно, в нем не было резких тонов голоса колдуньи, хоть тот и был убедительным. Этот голос так же отличался от голоса Джулой, как она сама от Саймона.

— Я уже не обладаю той силой, что имела когда-то, — просила женщина. — А та небольшая, что сохранилась, понадобится для борьбы с Тенью на Севере, и вы должны об этой тени знать, тинукедайя! Дети Сада, пожалуйста, отзовитесь! — Голос женщины замер на молящей ноте. Последовало долгое молчание, и если ответ и прозвучал, Саймон этого не узнал. Внезапно эти глаза, искрящиеся золотом, как бы впервые увидели его. Сладостный голос вдруг исполнился подозрения и озабоченности: — Кто это? Это смертное дитя?

Застыв от испуга, Саймон ничего не сказал. Лицо в зеркале устремило на него пристальный взгляд. Потом Саймон почувствовал, как что-то тянется к нему сквозь дымку, какая-то сила, рассеянная, но мощная, как солнце за облаками.

— Скажи мне, кто ты.

Саймон попытался ответить: не потому что хотел, а потому что было невозможно удержаться, так настойчиво отдавались в его голове эти слова. Но что-то его остановило.

— Ты забрался туда, где тебе не место, — сказал голос. — Тебе здесь не место. Кто ты?

Он пытался говорить, но что-то заглушало его ответ, как не дали бы ему произнести ни слова пальцы, сжимающие горло. Лицо перед ним зарябило, когда через него начал проникать бледный голубой свет, стирая облик прекрасной старой женщины. Холодная волна пробежала по нему, угрожая превратить самые внутренности его в черный лед.

Раздался новый голос, резкий и холодный:

— Кто он? Это посторонний, Амерасу.

Первое лицо теперь совсем исчезло. Серебряное свечение всплыло из глубины зеркала. Возникло лицо, все оно было — блестящий металл, неподвижный и ничего не выражающий. Он видел это лицо раньше на Дороге снов и ощутил сейчас тот же тошнотворный ужас. Он знал ее имя: Утук'ку, королева норнов. Как он ни пытался отвернуться, не мог. Его держали в тисках, из которых не вырваться. Глаза Утук'ку не были видны за маской, но он ощущал их пристальный взгляд, как ледяное дыхание, на своем лице.

— Это дитя человеческое лезет не в свои дела, — каждое слово было резким и холодным, как ледышка. — Как и ты, внучка. А таким не будет места, когда придет Король Бурь.

Существо в серебряной маске засмеялось. Саймон почувствовал, как холод молотом стучит в его сердце. Ядовитый озноб начал неумолимо проникать снизу: из пальцев в руки и выше, к плечам. Скоро он доберется до его лица, как смертельный поцелуй серебряных, искрящихся инеем губ.

Саймон уронил зеркало и повалился вслед за ним. Земля была недосягаемо далеко и падение бесконечным. Кто-то закричал. Он закричал.

Слудиг помог Саймону встать, и он стоял, качаясь и задыхаясь. Через минуту он стряхнул руку риммера. Его покачивало, но он не хотел ничьей помощи. Тролли стояли вокруг, явно смущенные.

— Что произошло, Саймон? — спросил Бинабик, пробираясь к нему. — Ты ударился?

Ситки, не отпуская руки Бинабика, смотрела вверх на этого странного низоземца, как бы пытаясь определить его болезнь по глазам.

— Я увидел лица в зеркале Джирики, — сказал Саймон, не в силах совладать с дрожью. Ситки протянула ему его плащ, который он с благодарностью принял. — Одно из них было лицом королевы норнов. Она меня тоже видела, мне кажется.

Бинабик, жестикулируя, растолковал это остальным. Они повернули обратно к костру. Толстый Сненек помахал своим копьем в направлении неба, как бы бросая вызов невидимому врагу.

Бинабик пристально посмотрел на Саймона.

— Рассказывай мне.

Саймон рассказал обо всем, что произошло, когда он вынул зеркало. Когда он описывал первое лицо, Бинабик сосредоточенно нахмурился, но когда повествование закончилось, он только потряс головой.

— Мы уже в достаточности знакомы с королевой норнов, — проворчал Бинабик. — Ее охотники пускали в меня стрелы в Да'ай Чикиза, и я не забывал об этом. А вот вторая… Здесь есть сомнительность. Ты говаривал, что Утук'ку именовывала ее внучкой?

— Мне так показалось. И королева норнов еще назвала ее по имени. Имя это… не могу вспомнить. — Когда он стал рассказывать, некоторые из деталей перестали казаться ему вполне достоверными, как несколько мгновении назад.

— Тогда это какой-то представляющий правящие дома ситхи или норнов. Если бы Джирики присутствовал, он сразу бы говаривал, кто это, и что означивают его слова. Ты сказывал, она имела к кому-то прошение?

— Мне так показалось. Но, Бинабик, Джирики сказал, что теперь зеркало — просто зеркало! Он сказал, что его чудодейственность проявится только в случае, если он мне понадобится, а я и не пытался вызвать его! Честное слово, не пытался!

— Имей спокойствие, Саймон. Я не питаю никаких сомнений в этом. Джирики с вероятностью немного недооценивал это зеркало и его свойственность. Кроме того, многое переменилось, с тех пор как Джирика нас покидал. Так или иначе, я предполагаю, что тебе будет очень лучше оставлять это зеркало в спокойствии и не стремиться больше и его использованию. Конечно, это только предложение, потому что оно было данным тебе как подарок и ты можешь самостоятельно иметь о нем решение. Но имей в памяти, что это может навлекать беду на всех нас.

Саймон взглянул на зеркало, которое лежало вниз стеклом на камне. Он поднял его, стер пыль, не глядя в него, и опустил в карман плаща.

— Я его не брошу, потому что это подарок, — сказал он. — К тому же Джирики нам может понадобиться, — он похлопал по карману. Рамка все еще была теплой. — Но до тех пор я не стану им пользоваться.

Бинабик пожал плечами.

— Это твое решение. Согревайся у костра. Мы будем выступать на рассвете.

Отправившись в дорогу рано поутру, отряд достиг Озера голубой глины к концу следующего дня. Примостившееся среди холмов у подножия Сиккихока озеро казалось синим зеркалом, гладким, как стекло в кармане Саймона. Его питали два потока, стремившиеся с ледяных вершин. Мощный шум их падающей воды звучал как дыхание богов.

Когда отрад преодолел последний переход над озером, и до них долетел гул ревущих водопадов, тролли придержали баранов. Ветер стих. Пар от дыхания наездников и баранов клубился в воздухе. Саймон заметил страх, написанный на лицах всех троллеи.

— В чем дело? — спросил он встревоженно, каждое мгновение ожидая услышать раскаты голосов великанов.

— Я полагаю, они надеялись, что Бинабик ошибся, — сказал Слудиг. — Возможно, они рассчитывали найти здесь весну.

Саймон увидел вокруг мало неожиданного: соседние горы были припорошены снегом, и многие деревья вокруг озера стояли голые, а ели и сосны под белым покровом, — как будто украшенные ватой.

Многие тролли прижали руки к груди — жест отчаяния, показавший, что увиденное ими гораздо красноречивее слов Бинабика или Укекука говорит о пришедшей беде. Пришпорив своих скакунов, они двинулись по узкому уступу, а Саймон и Слудиг снова побрели за ними по следам бараньих копыт, которые вели к озерной долине. Еще один снежный залп высыпался на них с Сиккихока.

Они разбили лагерь в большой пещере на северо-западном берегу озера. Пещера была окружена хорошо протоптанными тропами. Огромное кострище, почти до краев наполненное золой, свидетельствовало о том, что многие поколения троллей стояли здесь лагерем. Вскоре огромный костер, самый большой с тех пор, как они покинули Минтахок, разгорелся на берегу озера. Когда спустилась ночь и в небе начали загораться звезды, пламя отбрасывало гигантские тени на скалистые склоны горы.

Саймон сидел у костра, пропитывая жиром сапоги, когда к нему подошел Бинабик. По указанию тролля он снова надел сапоги и взял из огня горящую головню, а затем последовал за Бинабиком в сгустившуюся тьму. Они прошли некоторое расстояние вдоль края горы и, обогнув озеро, подошли к еще одной пещере, высокий вход в которую был почти скрыт группой елей. Странный свистящий звук слышался изнутри. Саймон тревожно свел брови, но Бинабик лишь улыбнулся и сделал знак следовать за ним. Он откинул нависшую ветку посохом, чтобы высокий Саймон смог пройти внутрь, не задев ветвей факелом.

Пещера была наполнена запахом животных, но запах был знаком ему. Саймон поднял головню, чтобы осветить самую глубь пещеры. Шесть лошадей оглянулись на него, нервно заржав. Пол пещеры был устлан сухой травой.

— Вот это очень хорошо, — сказал Бинабик, поравнявшись с ними. — А я питал страх, что они будут побегать или что не хватит еды.

— Они наши? — спросил Саймон, медленно подходя к ним. Ближайшая лошадь задрала губу и попятилась. Саймон протянул к ней руку, чтобы она понюхала ее. — Думаю, да.

— Конечно, — усмехнулся Бинабик. — Мы же не умертвители коней. Тролли поместили их сюда для безопасности, когда нас взяли наверх. Это место предназначено для овец, когда они ягнятся или когда погода холодная. С этого момента, друг Саймон, тебе не придется уже шагать пешком.

Погладив лошадь, которая неохотно приняла ласку, но и не отдернула головы, Саймон увидел серую в черных яблоках кобылу, на которой он уехал из Наглимунда. Он направился к ней, сожалея, что ему нечем угостить ее.

— Саймон, — окликнул его Бинабик, — поймай!

Он обернулся и успел поймать какой-то маленький комок, который стал крошиться в руке.

— Соль, — объяснил Бинабик. — Я забирал ее с Минтахока. Каждой по кусочку. Бараны очень любят соль и ваши лошади, наверное, тоже.

Саймон предложил ее своей серо-черной. Она взяла комочек, пощекотав его ладонь губами. Он погладил ее по мощной шее, почувствовал, как она подрагивает под рукой.

— Я не помню, как ее зовут, — прошептал он грустно. — Хейстен говорил мне, но я забыл.

Бинабик пожал плечами и начал распределять соль среди других лошадей.

— Как я рад снова видеть тебя, — обратился Саймон к лошади. — Я дам тебе новое имя. Как насчет Домой?

Имена, казалось, ее совсем не занимали. Она махала хвостом и пыталась отыскать в кармане Саймона еще соли.

Когда Саймон и Бинабик вернулись к костру, канканг лился рекой, а тролли распевали, раскачиваясь перед костром. Ситки отделилась от группы и подошла, чтобы взять Бинабика за руку.

Она молча положила головку ему на плечо. Издали казалось, что тролли веселятся вовсю, но когда Саймон подошел поближе, по выражению их лиц он понял, что это не так.

— Отчего они такие грустные, Бинабик?

— Мы на Минтахоке говариваем, — объяснил человек, — «Скорбение сохраните до дома». Когда на тропе погибает один из наших, мы хороним его на том месте, но ожидаем того времени, когда вернемся в родные пещеры, чтобы плакать там. Девять наших товарищей умирали на Сиккихоке.

— Ты сказал: скорбим дома, но они же еще не дома.

Бинабик покачал головой, ответил на какой-то вопрос Ситки, и снова переключил свое внимание на Саймона.

— Эти охотники и пастухи имеют приготовления к приходу сюда остального народа Йиканука. Они говаривают друг другу, что вершины полны опасности, и что весна не придет. — Бинабик устало улыбнулся. — Они уже возвращались домой, друг Саймон.

Бинабик похлопал Саймона по руке, а потом они с Ситки повернули к костру, чтобы присоединиться к хору. В костер подбросили дров, и пламя взметнулось вверх, так что вся озерная долина, казалось, озарилась оранжевым светом. Траурные мелодии Йиканука разносились эхом над тихой водой, перекрывая даже голос ветра и шум водопадов.

Саймон отправился на поиски Слудига. Риммер сидел на камне, закутавшись в плащ и придерживая коленями бурдюк с канкангом. Саймон присел рядом с ним и глотнул из предложенного ему бурдюка, а затем втянул в себя холодный воздух. Он вытер рот рукавом и вернул бурдюк.

— Я рассказывал тебе о Скипхавене, Саймон? — спросил Слудиг, глядя на костер и раскачивающихся троллей. — Ты не знаешь, что такое красота, пока не увидишь девушек, вешающих омелу на мачты «Сотфенгсела», похороненного корабля Элврита. — Он отхлебнул напиток и передал бурдюк Саймону. — Ах, Боже праведный, я надеюсь, что у Скали из Кальдскрика достаточно риммерской совести, чтобы ухаживать за местами, где захоронены ладьи в Скипхавене. Да сгниет он в аду!

Саймон сделал еще два глотка из кожаной фляги, пытаясь не показывать своих гримас Слудигу. На вкус канканг был ужасен, но зато согревал.

— Скали — это тот, что отнял земли герцога Изгримнура? — спросил он.

Слудиг обвел все вокруг несколько замутившимся взглядом: он прикладывался к бурдюку неоднократно.

— Этот самый. Сын волчицы и черного ворона, предатель с черным сердцем. Да сгниет он в аду. Здесь уже пахнет кровной местью, — риммер задумчиво потянул себя за бороду и поднял взгляд к звездам. — Да, во всем мире сейчас царит кровная месть.

Саймон тоже взглянул наверх и увидел приближающуюся с северо-запада гряду темных облаков, которые закрыли звезды на горизонте. На мгновение ему показалось, что он увидел, как рука Короля Бурь протянулась, чтобы перекрыть тепло и свет. Он вздрогнул и поплотнее закутался в плащ, но холод не ушел. Он снова потянулся к бурдюку. Слудиг продолжал смотреть На небо.

— Мы очень маленькие, — сказал Саймон между глотками. У него было ощущение, что в его жилах течет не кровь, а канканг.

— И звезды тоже, кюнде-манне, — пробормотал Слудиг. — Но каждая из них горит изо всех сил. Выпей еще.

Позже, — говоря по чести, Саймон не мог вспомнить, насколько позже и что стало со Слудигом, — он оказался сидящим перед костром на бревне, а по бокам сидели Ситки и пастух Сненек. Они все держались за руки. Саймон напомнил себе, что следует деликатно обращаться с маленькими загрубевшими ладонями, вложенными в его руки. Тролли вокруг покачивались из стороны в сторону, и он с ними. Они пели, и он, не понимая слов их песни, подпевал им, вслушиваясь в отчаянный шум, который они производили под покровом ночи, и ощущая биение своего сердца, которое стучало в груди, как барабан.

— Нам обязательно выступать сегодня? — спросил Саймон, пытаясь удержать седло, пока Слудиг подтягивал подпругу. Единственный факел давал недостаточно света, чтобы осветить темную пещеру, служившую конюшней. За стеной из елей разливался рассвет.

— Мне эта мысль кажется разумной, — отозвался Бинабик приглушенным голосом, так как голова его была закрыта кожаным щитком, пока он проверял седельные сумки. — Камни Чукку! Как будто нельзя подождать, пока мы не выйдем на свет! Напоминает охоту на белых горностаев в глубоком снегу.

— Я бы еще денек отдохнул, — сказал Саймон. Вообще-то говоря, если учесть, сколько он употребил канукского напитка в предыдущую ночь, самочувствие его было не так уж и плохо: просто немного стучало в висках и ощущалась некоторая слабость в суставах, а в остальном он был в порядке.

— Я бы тоже. И Слудиг бы не отказался… — ответил тролль. — Ах! Киккасут! Здесь что-то острое!

— Держи же эту чертову штуку! — рявкнул Слудиг, когда седло выскользнуло из рук Саймона. Лошадь раздраженно заржала и отступила на шаг-другой, прежде чем Саймону снова удалось ухватить седло.

— Но, видишь ли, — продолжал Бинабик, — мы не имеем знания, сколько времени нам потребуется, чтобы Пересекать Белую пустыню. Если надвигается зима, чем быстрее мы это сделаем, тем лучше для нас. Имеются еще и те, которые несут весть о нас ушам, не имеющим очень дружеский характер. Мы не знаем, кому достался Урмсхейм после воинов Утук'ку. Они же видели Торн, я полагаю. — Он похлопал по мечу, который был завернут в кожу и приторочен к седлу Саймона.

Упоминание об Ингене Джеггере вызвало судорогу в животе Саймона вдобавок к неприятным ощущениям после съеденной утром сушеной рыбы. Ему не хотелось вспоминать о ловчем королевы норнов, который гнался за ними как привидение-мститель, о его шлеме с оскаленной собачьей мордой.

Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы он умер там, на Драконьей горе, думал Саймон. У нас достаточно врагов и без таких, как он.

— Думаю, ты прав, — сказал он мрачно. — Но мне это не нравится.

— Что, бывало, говаривал Хейстен? — спросил Слудиг, выпрямляясь. — Теперь ты знаешь, что такое быть солдатом.

— Да, так он, бывало, говорил, — Саймон грустно улыбнулся.

Ситкинамук и ее соплеменники собрались вокруг, когда Саймон и его товарищи вывели своих оседланных лошадей. Жители Йиканука, казалось, разрывались между церемонией прощанья и желанием рассмотреть лошадей, чьи ноги были длиннее самих пастухов и охотниц. Лошади сначала нервно переступали с ноги на ногу, когда маленький народец прикасался к ним, но тролли накопили немалый опыт обращения с животными, и лошади вскоре успокоились. Их дыхание клубилось в морозном воздухе, пока кануки с восторгом осматривали их.

Наконец, Ситки жестом призвала к порядку, затем торопливо обратилась к Саймону и Слудигу на своем наречии. Бинабик улыбнулся и сказал:

— Ситкинамук прощается с вами от имени кануков Минтахока и наших Пастыря и Охотницы. Она говаривает, что люди Йиканука увидели за последнее время много нового, и хоть мир меняется к худшему, не все в нем становится хуже. — Он кивнул Ситки, и она заговорила снова, на этот раз глядя на Слудига.

— До свидания, риммерсман, — перевел Бинабик. — Ты самый добрый крухок, о котором ей доводилось слышать, и ни один из присутствующих здесь тебя уже не боится. Скажи своим Пастырю и Охотнице, — он усмехнулся, возможно, применив этот титул к герцогу Изгримнуру, — что кануки тоже смелые, просто они не любят бессмысленной драки.

Слудиг поклонился:

— Будет сделано.

Ситки переключила свое внимание на Саймона:

— А ты. Снежная Прядь, не питай страха. Она принесет всем канукам, которые питали сомнения в достоверности твоей победы над драконом, рассказ о той отваге, которую ты проявлял на ее глазах. То же сделает любой из присутствующих. — Он внимательно выслушал, затем улыбнулся. — Она также спрашивает тебя оказывать заботу ее жениху, то есть мне, и употреблять свою отважность для его защиты. Она спрашивает это для новой дружбы между вами.

Саймон был тронут.

— Скажи ей, — медленно произнес он, — что я буду оберегать ее жениха, который также является моим другом до смерти и после.

Пока Бинабик переводил его слова, Ситки смотрела на Саймона напряженно и серьезно. Когда тролль закончил, Ситки поклонилась им, исполненная достоинства и гордости, Саймон и Слудиг сделали то же. Остальные кануки приблизились. Каждый старался прикоснуться к отъезжающим, как будто посылал с ними что-то. Саймон оказался окруженным маленькими черноволосыми головами и снова напомнил себе, что тролли — не дети, а смертные мужчины и женщины, которые любят, сражаются и умирают так же отважно и серьезно, как любой рыцарь Эркинланда. Мозолистые ладони сжимали его руку, и много доброго было в звучании слов, смысла которых ему не дано было понять.

Ситки и Бинабик удалились по направлению к пещере. Когда они подошли к ней, девушка на мгновение исчезла и снова появилась, держа в руках длинное копье, древко которого было покрыто резьбой.

— Вот, — произнесла она. — Тебе это понадобится, любимый, там, куда ты направляешься, и пройдет больше, чем девять раз по девять дней, прежде чем ты вернешься. Возьми. Я знаю, мы снова будем вместе, если боги будут добры к нам.

— Даже если не будут. — Бинабик попытался улыбнуться, но не смог. Он взял копье у нее и прислонил к скале. — Когда мы снова встретимся, пусть не будет над нами никакой тени. Я буду хранить тебя в своем сердце, Ситки.

— А теперь обними меня, — промолвила она тихо. Они шагнули друг и другу. — Озеро голубой глины холодно в этом году.

— Я вернусь… — начал Бинабик.

— Не нужно больше говорить. У нас нет времени.

Лица их соединились, исчезнув под капюшонами, и так они стояли долго.

ЧАСТЬ 2 РУКА БУРИ

Глава 11. КОСТИ ЗЕМЛИ

Часто можно слышать, что из всех стран Светлого Арда лучше всего секреты сохраняются в Эрнистире. Не потому, что сама страна запрятана, как знаменитый Тролльфельс, скрытый ледяной оградой Пустынной равнины, или страна враннов, окруженная коварными болотами. Секреты, скрытые в Эрнистире, упрятаны в сердцах ее жителей или глубоко под землей, под ее солнечными лугами.

Среди всех смертных эрнистирийцы единственные знали и любили ситхи. Они многому научились у них, хотя то, что они узнали, теперь упоминалось лишь в балладах. Они торговали с ситхи, привозя в свои земли, богатые травами, произведения ремесленников, превосходящие мастерством исполнения все, что могли изготовить лучшие кузнецы и ремесленники Наббанайской империи. В обмен эрнистирийцы предлагали своим бессмертным союзникам плоды земли: черный, как ночь, малахит, иленит или светлый опал, сапфиры, киноварь и мягкое блестящее золото — все это, с трудом добытое из тысячи тоннелей Грианспогских гор.

Ситхи теперь совершенно исчезли с лица земли, насколько было известно большинству людей, а многих это вообще не интересовало. Некоторым эрнистирийцам было известно другое. Прошли века с тех пор как светловолосые покинули свой замок Асу'а, оставив последний из Девяти городов, доступных смертным. Большинство смертных совершенно забыли о ситхи и представляли их лишь по искаженным изображениям в старых сказках. Но среди эрнистирийцев, приветливых, но скрытных, были люди, которые смотрели на темные дыры в Грианспогских горах и помнили.

Эолер не слишком любил пещеры. Детство он провел в долинах, на лугах западного Эрнистира при слиянии рек Иннискрик и Куимн. Он правил этой территорией, будучи графом Над Муллаха; потом, на службе короля Ллута Уб-Лутина, он объездил все великие города и дворы Светлого Арда, заботясь о нуждах Эрнистира под небесами разных стран и при свете бесчисленных ламп.

Таким образом, хоть никто не ставил под сомнение его отвагу, а его клятва королю Лугу подразумевала, что он должен последовать за его дочерью Мегвин в самое пекло, если потребуется, ему не нравилось оказаться вместе со своим народом в глубинах Грианспога.

— Да укусит меня Багба! — выругался Эолер. Капля горячей смолы упала на его рукав и сквозь тонкую ткань обожгла руку. Факел вот-вот погаснет. Он на миг задумался о риске остаться без света в незнакомом темном тоннеле глубоко во чреве горы и снова тихо выругался. Если бы он не был таким суетливым болваном, он не забыл бы принести с собой кремни. Эолер не любил подобных ошибок. Несколько таких ошибок — и везению конец.

Загасив тлеющий рукав, он снова занялся изучением разветвлявшегося тоннеля, вглядываясь в землю и безнадежно пытаясь обнаружить хоть какой-то намек, куда идти. Ничего не найдя, он зашипел от негодования.

— Мегвин! — позвал он и услышал, как голос уносится во тьму, отдаваясь эхом в тоннелях… — Моя леди, где вы?

Эхо замерло. Эолер стоял в тишине с угасающим факелом и не знал, что предпринять.

Было неприятно убедиться, что Мегвин знает дорогу в этом подземном лабиринте гораздо лучше, чем он, посему его озабоченность, возможно, неуместна. Конечно, ни медведей, ни других зверей, живущих так глубоко, здесь нет, иначе они бы уже дали знать о себе. Потрепанные остатки жителей Эрнисадарка провели в недрах горы уже две недели, соорудив новый дом для лишенных крова в самом костяке земли. Но здесь следовало бояться не только диких зверей — Эолера не покидало чувство опасности. На вершинах гор видели странных существ, и были случаи таинственных смертейили исчезновений людей задолго до прихода армии Скали из Кальдскрика, явившегося по поручению короля Элиаса для усмирения непокорных эрнистирийцев.

Здесь могли поджидать и другие, гораздо более прозаические опасности: Мегвин могла упасть и сломать ногу или свалиться в подземную реку или озеро. Она могла переоценить свою способность ориентироваться в пещерах, заблудиться в потемках и умереть с голода.

Ничего не оставалось, как идти вперед. Он пройдет немного, но повернет, когда половина его факелов сгорит. Таким образом, прежде чем его настигнет тьма, он окажется в пределах слышимости от пещеры, в которой размещаются изгнанники-эрнистирийцы.

Эолер зажег новый факел остатком старого и использовал дымящиеся головни, чтобы сделать отметку на стене у развилки руническими знаками, изображающими подпись Над Муллаха. После минутного раздумья он выбрал более широкий из двух ходов и направился вперед.

Этот тоннель, как и только что покинутый им, был частью забоев, которыми была изрыта гора. Здесь тоннель прямо врезался в твердую породу. Вмиг ему представился тот гигантский труд, который, очевидно, потребовался для выполнения работы. Поперечные балки, поддерживающие его, были размером со стволы крупнейших деревьев! Эолер поневоле восхитился тщательной и одновременно героической работой исчезнувших мастеров-предков его и Мегвин, которые пробурили путь через самое тело земли, чтобы вынести на свет прекрасные вещи.

Старый тоннель шел наклонно вниз. Качающийся факел освещал странные неясные значки, выцарапанные на стенах. Тоннели эти были давно покинуты, но в них сохранилась атмосфера ожидания, будто они надеются на чье-то непременное возвращение. Звук шагов Эолера казался громким, как сердцебиение божества, что навело графа Над Муллаха на мысли о Черном Куаме, хозяине темных мест. Этот бог земли вдруг показался вполне реальным и таящимся рядом, здесь, куда солнце не проникало с самого рождения времени.

Замедлив ход, чтобы разглядеть вырезанные рисунки, Эолер внезапно понял, что это неуклюжие изображения охотничьих собак. Он кивнул, разобравшись в этом. Старик Краобан как-то сказал ему, что рудокопы раньше называли Черного Куама Земляной собакой и оставляли ему приношения в самых дальних тоннелях, чтобы он берег их от обвалов или дурного воздуха. Эти рисунки изображали Куама в окружении рун, передающих имена рудокопов — символы, просящие снисхождения бога. Другие приношения умоляли о помощи слуг Куама, глубинных дворров — сверхъестественных существ, которые, как предполагалось, оказывают услуги и наводят на богатые жилы.

Эолер взял погасший факел и снова написал свои инициалы под собакой с круглыми глазами.

Господин Куам, подумал он, если вы все еще господствуете в этих тоннелях, выведите Мегвин и наш народ в безопасное место. Нам очень, очень тяжело.

Мегвин. Мысль о ней была тревожной. Неужели она совсем не думает об ответственности, лежащей на ней? Ее отец и брат погибли. Жена покойного короля Инавен немногим старше самой Мегвин и гораздо менее дееспособна. Наследие Ллута в руках принцессы — и что же она с ним делает?

Эолер не так уж и возражал против ухода глубже в пещеры: лето не спасло ни от холода, ни от армии Скали, а склоны Грианспогских гор — не то место, где можно пережить то либо другое. Эрнистирийцы, которым удалось выжить в войне, были разбросаны по самым глухим местам Эрнистира и Фростмарша, но значительная часть жителей находилась здесь, вместе с остатками королевского дома. Воистину, это было то место, где королевство могло выстоять или пасть: пора было превратить его в постоянное и защищенное пристанище.

Что вызывало тревогу Эолера, так это стремление Мегвин зарыться глубже в землю, уйти в глубинные недра горы. После того, как перенос лагеря был закончен, Мегвин на целые дни уходила, не говоря им зачем, пропадая часами в отдаленных неизведанных пещерах, возвращаясь к ночи с грязными лицом и руками и со странным выражением в глазах, похожим на безумие, Старик Краобан и другие просили ее не ходить, но Мегвин выпрямлялась и холодно указывала на их неправомочность учинять допрос дочери Ллута. Если она понадобится, чтобы вести народ на защиту своего нового очага, или ухаживать за ранеными, или принимать решения в политике, она будет на месте. Остальным временем она может распоряжаться по своему усмотрению.

Заботясь о ее безопасности, Эолер также спросил ее, куда она уходит, и пытался внушить ей, чтобы она не бродила одна в глубинах горы без сопровождающих. Мегвин, нисколько не тронутая, только таинственно сослалась на «помощь богов» и на то, что «тоннели ведут назад к тем дням, когда еще жили мирные», как бы давая понять, что такие слабоумные идиоты, как граф Йад Муллаха, не должны интересоваться тем, что им не дано понять.

Эолеру казалось, что она теряет рассудок. Он боялся за нее, за свои народ и за себя тоже. Граф следил за ее постепенной деградацией. Смерть Ллута и предательское убийство ее брата Гвитина что-то надломили в ней, но рана была в том месте, которое было недоступно для Эолера, его участие лишь усугубляло ситуацию. Он не мог смириться с тем, что его попытки помочь ей вызывают у нее досаду, но понимал, что королевская дочь боится жалости больше смерти.

Не в силах смягчить ее боль или собственную боль при виде ее страданий, он мог бы по крайней мере помочь ей выжить. Но как сделать это, если королевская дочь не хочет быть спасенной?

Сегодня Мегвин поднялась до того, как первый проблеск рассвета просочился через щелку в потолке пещеры, взяла факелы и веревки, а также ряд других зловещих предметов и исчезла в тоннелях. Она не вернулась до конца дня. После ужина Эолер, усталый после патрулирования в Цирккольском лесу, отправился за ней. Если он не найдет ее в ближайшее время, он вернется и снарядит поисковую партию.

Больше получаса он шел по петляющим тоннелям вниз, помечая свой путь на стенах и следя за быстро сгорающим факелом. Он уже прошел то место, откуда, как он убеждал себя, запас факелов позволил бы вернуться. Ему не хотелось сдаваться, но если он не повернет обратно, то заблудившихся окажется двое. Какой толк будет от этого?

Он, наконец, остановился в грубо вытесанном зале, из которого в разные стороны вели черные дыры коридоров. Он выругался, поняв, что настало время перестать себя обманывать. Мегвин может быть где угодно: он мог даже пройти мимо нее. Он возвратится и будет встречен насмешками, потому что принцесса уже вернулась живая и невредимая с час назад. Эолер мрачно улыбнулся и завязал хвостом растрепавшиеся черные волосы. Лучше стерпеть немного шуток, чем…

Тоненький голосок зашептал в каменном зале призрак мелодии, слабый, как стершиеся воспоминания.

Крепче Друкхи обнял ее.

Лес и пустыня слышали, как он стонал.

И там, где два сердца бились,

Только одно сжалось от горя.

Сердце Эолера забилось сильнее. Он вышел на середину зала, сложил руки у рта.

— Мегвин! — крикнул он. — Где вы, моя леди? Мегвин!

Стены глухо вторили крику, но ответного голоса не раздалось.

— Мегвин, это Эолер! — позвал он еще раз. Он снова подождал, когда смолкнет хор кричащих голосов. На этот раз молчание нарушил еще один едва различимый отрывок песни:

…Алая кровь на белой щеке.

Растрепались волосы Ненайсу,

Черные волосы на зеленой траве.

Покрутив головой, он, наконец, определил, что громче всего пение звучит у выхода слева. Он просунул голову в отверстие и удивленно вскрикнул, чуть не провалившись в темноту. Ухватившись за стены, он удержался, затем наклонился, чтобы поднять факел. В этот момент пламя зашипело и погасло. Его рука попала в воду у ручки факела, а дальше была пустота. Перед его глазами танцевало последнее, что он увидел перед тем, как погас факел: грубо начерченный, но различимый рисунок на черной пустоте. Он стоял на верху грубой каменной лестницы, которая падала вниз, в круто спускавшийся тоннель: бесконечный ряд ступеней, ведущий, кажется, к центру земли.

Черная тьма. Он оказался пойманным в абсолютной тьме. Эолер почувствовал сжимающий горло приступ страха, но подавил его. Он слышал голос Мегвин, он был почти уверен в этом. Конечно, это так! Кто еще может петь старую эрнистирийскую песню в глубинах мироздания?

Тихий детский страх чего-то, таящегося в темноте и вызывающего жертву знакомыми голосами, зашевелился в нем. Да что же он за мужчина в конце концов?!

Он коснулся стен. Они были сырыми. Ступенька перед ним, когда он встал на колени; чтобы ощупать ее, оказалась провалившейся посередине: на ней была вода. На некотором расстоянии от нее была еще ступенька. Дальше он ногой нащупал еще одну.

— Мегвин! — позвал он снова, но больше никто не пел. Осторожно ступая, держась руками за стены с обеих сторон, Эолер стал спускаться по грубым ступеням. Последняя вспышка света и выхваченная ею картина исчезли из глаз. Он напряг зрение, но ничего не увидел. Звон капель, стекающих по стенам, был единственным звуком, кроме звука его собственных шаркающих шагов.

После того, как он осторожно преодолел множество ступеней, лестница кончилась. Насколько он мог понять на ощупь, поверхность под ногами была ровной. Эолер сделал несколько осторожных шагов вперед, снова проклиная себя за то, что не захватил кремни. Кто мог предвидеть, что этот короткий поиск принцессы превратится в борьбу за жизнь? И где же та, что пела, будь то Мегвин или какой-нибудь менее дружелюбный обитатель пещер?

Тоннель казался ровным. Он стал осторожно продвигаться вперед, следуя всем поворотам, держась одной рукой за стену, а другой ощупывая темноту перед собой. После нескольких шагов тоннель снова повернул. С огромным облегчением он почувствовал, что что-то может различать: слабое свечение озаряло внутренность тоннеля, свечение стало ярче у нового поворота впереди.

За утлом он окунулся в поток света, лившийся из отверстия в стене. Каменный коридор уходил дальше, заворачивая направо, а потом ничего не было видно. Всё внимание Эолера сосредоточилось на дыре в стене. Сердце его тревожно забилось, он опустился на колени и, заглянув в отверстие, моментально вскочил, так что стукнулся головой о каменный свод. Через мгновение он спустил ноги в отверстие и соскользнул с пола тоннеля прямо в дыру, приземлился на полусогнутые ноги, чтобы не упасть, затем медленно выпрямился.

Он оказался в обширной пещере, ребристый потолок которой, украшенный свисающими каменными зубцами, казалось, колеблется в неровном свете двух мигающих масляных светильников. В конце пещеры была огромная дверь в два человеческих роста, укрепленная вровень с поверхностью скалы — так точно пригнанная, как будто она вросла в скалу, а ее мощные петли казались вделанными прямо в стену пещеры. Прислонившись к этой двери, среди мотков веревки и инструментов сидела…

— Мегвин! — воскликнул он и бросился к ней, спотыкаясь о неровности пола. Голова принцессы покоилась неподвижно на коленях. — Мегвин, вы…

Она подняла голову при его приближении. Что-то в ее глазах заставило его резко остановиться.

— Принцесса?..

— Я заснула, — она медленно провела рукой по своим рыжим кудрям. — Спала и видела сон… — Мегвин замолчала и посмотрела на него. Лицо ее было черно от грязи; глаза странно сияли.

— Кто… — начала она, потом снова потрясла головой. — Эолер! Мне снился очень странный сон… Ты меня звал…

Он подскочил к ней и присел на корточки рядом. Казалось, с ней ничего не произошло. Он быстро ощупал ее голову, чтобы выяснить, не упала ли она.

— Что ты делаешь? — спросила она без особого удивления. — И что ты делаешь здесь?

Он отстранился, чтобы заглянуть ей в лицо.

— Это я должен вам задать этот вопрос, моя леди. Что вы здесь делаете? Ваши люди страшно встревожены.

Она лениво усмехнулась.

— Я знала, что найду, — сказала она. — Я это знала.

— О чем вы говорите? — спросил рассерженный Эолер. — Пошли. Нам пора возвращаться. Благодарение богам, что у вас есть лампы, а то мы бы оказались в этой ловушке навсегда!

— Так ты явился без факела? Глупый Эолер! Я с собой уйму всего притащила, потому что до верхних пещер так далеко. — Она указала на свои разбросанные инструменты. — У меня, кажется, есть хлеб. Хочешь есть?

Эолер сел на пятки, сбитый с толку. Значит, так ведут себя люди, безнадежно сошедшие с ума? Принцесса казалась вполне довольной здесь, в дыре глубоко под землей. Что с ней произошло?

— Я снова спрашиваю вас, — сказал он как можно спокойнее. — Что вы здесь делаете?

Мегвин рассмеялась.

— Исследую. По крайней мере сначала исследовала. Это ведь наша единственная надежда. Уйти поглубже. Мы все время должны уходить в глубину, а то наши враги настигнут нас.

Эолер даже зашипел от возмущения.

— Мы уже и так подчинились вашей воле, принцесса. Люди ушли в пещеры, как вы велели. А теперь они не знают, куда подевалась дочь короля.

— Но я же знала, что найду это, — проговорила она, не слушая Эолера. Она понизила голос до шепота. — Боги не оставили нас, — сказала она, оглядываясь, как будто боялась, что их подслушивают, — ибо они обратились ко мне во сне. Они не оставили нас. — Она указала на огромную дверь. — И наши старые союзники ситхи… Ведь именно это нам и нужно, правда, Эолер? Союзники? — Глаза ее горели. — Я об этом думала, так что голова раскалывалась. Я знаю, что права! Эрнистиру в это жуткое время нужна помощь, а разве можем мы найти лучших союзников, чем ситхи, которые и раньше выступали за нас? Все думают, что мирные исчезли с лица земли, но это не так! Я уверена, что они просто ушли в глубину.

— Ну, это невыносимо! — воскликнул Эолер, беря ее под руку. — Это безумие, леди, и душа моя разрывается, видя это. Пошли, пойдемте обратно.

Мегвин вырвала руку, и глаза ее засверкали гневом.

— Это ты несешь бред, граф! Пойти обратно?! Я не знаю сколько часов провозилась, перерубая засов. Я должна была немного поспать по окончании работы, но я добилась своего! Я это сделала и пройду за эту дверь! И не говори мне о возвращении!

Эолер поднял голову, чтобы проверить достоверность ее слов. Засов толщиной в человеческую руку был перерублен. Молоток и зазубренная стамеска лежали рядом.

— Что это за дверь? — спросил он подозрительно. — Это, конечно, часть старых забоев.

— Я же тебе сказала, — ответила она холодно. — Это дверь в прошлое, дверь, ведущая к мирным, к ситхи. — Пока она смотрела на него, взгляд ее как-то смягчился и потеплел. Иное чувство вырвалось наружу, затуманив ее лицо смятением и тоской. Граф Над Муллаха ощутил глубокий беспомощный укол отчаяния. — О Эолер, — взмолилась она, — разве ты не видишь? Мы можем быть в безопасности! Идем! Помоги мне! Пожалуйста, Эолер! Я понимаю, ты принимаешь меня за безумную, за дурочку, за бесцветную дурнушку, но ты любил моего отца! Пожалуйста, помоги мне отворить дверь!

Эолер не мог смотреть ей в лицо. Он отвернулся, чтобы скрыть навернувшиеся слезы. Несчастная девушка! Что же мучило ее так сильно? Смерть отца и брата? Утрата королевства? Трагично, все это трагично, но другие, испытавшие подобное, не впадают в такие жалкие иллюзии. Когда-то ситхи действительно существовали, они была так же реальны, как дождь и камень. Но прошло пять столетий с тех пор, как последние слухи о честном народе доходили до Эрнистира. И сама мысль, что боги ведут Мегвин к этим давно исчезнувшим созданиям, для Эолера, пусть даже и почитавшего все неведомое, была явным свидетельством ее помешательства.

Он вытер лицо рукавом. Каменная дверь была испещрена замысловатыми символами и тщательно вырезанными изображениями лиц и фигур, изрядно стершимися под воздействием капающей воды. Они несомненно являлись творениями необычайно тонкими, превосходящими самые выдающиеся работы эрнистирийских рудокопов. Что могло находиться здесь раньше? Какой-то древний храм? Служил ли он для каких-нибудь странных ритуалов, проводимых для Черного Куама, вдали от других богов, разбросанных по всей поверхности земли?

Эолер набрал в грудь воздуха, полный сомнения в правильности принимаемого решения.

— Я больше не хочу слышать, как вы возводите на себя напраслину, принцесса, но и не хотел бы силой заставлять вас вернуться. Если я помогу вам отворить эту дверь, — медленно проговорил он, избегая смотреть ей в лицо, исполнившееся надежды, — возвратитесь ли вы со мной после этого?

— О да, все, что угодно! — Она была похожа на ребенка в своем нетерпенье. — Ты сам будешь решать, потому что увидев место, где все еще обитают ситхи, ты не захочешь вернуться в закопченную пещеру. Да!

— Ну ладно. Я полагаюсь на ваше слово, Мегвин, — он поднялся и, ухватившись за ручку двери, сильно дернул на себя. Она не поддалась.

— Эолер, — тихо произнесла Мегвин.

Он снова потянул, сильнее, пока не почувствовал, как до предела напряглись жилы на шее, но дверь не поддавалась.

— Граф Эолер, — сказала Мегвин.

Он снова без толку дернул дверь и повернулся к ней.

— Что?

Она указала на дверь пальцем с обломанным ногтем.

— Я перерубила болт, но кусочки там еще застряли. Нам, наверно, нужно их вынуть.

— Это неважно… — начал он, потом посмотрел внимательнее. Часть разрубленного засова провалилась в петлю и не давала открыть дверь. Эолер присвистнул и вытолкнул мешавшие куски. Они со звоном упали на мокрый камень.

На этот раз, когда Эолер дернул дверь, петли протестующе заскрипели. Мегвин подошла и ухватилась за ручку рядом с графом, добавив свою силу к его. Петли заскрипели сильнее. Продолжая тянуть дверь, он наблюдал за мускулами ее рук. Она была сильной, эта молодая женщина, но она и не принадлежала к тому типу женщин, уделом которых была слабость физическая или душевная. Только с ним ее острый язык терял внезапно свою язвительность.

Напрягшись, он набрал побольше воздуха и уловил запах Мегвин. Несмотря на то, что она была потной и грязной, совсем не похожей на раздушенных придворных дам Наббана, от нее исходил аромат чего-то дикого, теплого и живого, который был необычайно приятен. Эолер тряхнул головой, пытаясь отогнать подобные мысли, и удвоил усилия, наблюдая за решительным лицом Мегвин, когда петли завизжали под напором. Дверь начала постепенно отворяться: на палец, потом еще на несколько, потом на ладонь, все время громко протестуя. Когда она отошла на локоть, открыв перед ними черное пространство, они прислонились к тяжелым балкам, чтобы передохнуть.

Мегвин наклонилась за лампой и проникла в образовавшееся отверстие, пока Эолер пытался отдышаться.

— Принцесса! — окликнул он ее, затем протиснулся следом. — Подождите! Здесь может быть ядовитый воздух! — Но произнося эти слова, он уже ощутил, что воздух вполне хорош, может быть, лишь немного тяжеловат. — Просто… — начал он, но остановился прямо позади нее. Лампа, которую она держала, освещала широкое пространство.

— Я тебе говорила! — голос ее был исполнен одновременно почтения и удовлетворения. — Вот где живут наши друзья!

— Бриниох Небесный! — пробормотал потрясенный Эолер.

Огромный город простирался перед ними, протянувшись вдоль широкого каньона. Они стояли на его краю, и их взору предстали многочисленные здания, как бы высеченные из самой сердцевины горы, как будто город был единым, необъятным по размеру куском живого камня. Каждое окно, каждая дверь были высечены прямо в твердой породе, каждая башня — из колонны цельного камня, и колонны эти достигали свода пещеры далеко вверху. Но несмотря на огромные размеры, город казался очень тесным, как на миниатюре, вызывающей обман зрения. Со ступеней широкой лестницы, на верху которой они стояли, им казалось, что стоит протянуть руку — и коснешься крыш, похожих на купола.

— Это город мирных… — сказала Мегвин счастливым голосом.

Это был город ситхи, подумал Эолер, а затем его бессмертные жители решили провести оставшиеся годы на освещенной солнцем поверхности земли. Ибо раскинувшиеся перед ними сооружения из искусно вытесанного темного камня были пусты, так, по крайней мере, казалось. Потрясенный открытием такого потаенного места, граф поймал себя на мысли, что он хотел бы, чтобы город оказался и на самом деле покинутым.

В тесной келье было холодно. Герцог Изгримнур жалобно шмыгнул носом и потер руки.

Лучше бы Мать Церковь использовала часть этих чертовых подношений на обогрев своего главного здания, подумал он. Гобелены и золотые канделябры — все это превосходно, но как заставишь восхищаться ими того, кто до смерти замерз?

Он долго пробыл в общем зале накануне, сидя тихонько перед огромным камином и слушая рассказы других странствующих монахов, большинство из которых прибыло в Санкеллан Эйдонитис по какому-нибудь делу в ликторскую канцелярию. Когда его дружелюбно расспрашивали, Изгримнур отвечал редко и неохотно, зная, что здесь, среди, так сказать, своей братии, велика опасность быть узнанным.

Сейчас, прислушиваясь к звону Клавеанского колокола, зовущего к заутрене, он почувствовал сильное желание вернуться к общий зал. Это был риск, конечно, но как иначе узнать новости, которых он так жаждал?

Если б только этот чертов граф Страве говорил без обиняков! Зачем тащить меня через весь Анзис Пелиппе, чтобы сообщить, что Мириамель в Санкеллане? Откуда ему это известно? И почему он рассказал об этом мне, хотя я для него просто некто, расспрашивавший о двух монахах, старом и молодом?

Изгримнур на мгновение представил себе возможность, что Страве знает, кто он такой, или еще хуже, что граф специально послал его на тщетные поиски, а Мириамели даже близко нет около дворца Ликтора. Но в таком случае зачем правителю Пир-руина говорить с ним лично? Они сидели вдвоем, граф и переодетый монахом Изгримнур, потягивая вино в личной гостиной графа. Неужели Страве догадался, кто он? И какая ему выгода от того, что Изгримнур отправится в Санкеллан Эйдонитис?

У Изгримнура разболелась голова, пока он пытался разгадать игру графа Страве. Но у него не было иного выбора, кроме как принять слова графа за чистую монету. Он оказался в настоящем тупике, пытаясь обнаружить следы принцессы и Кадраха на запутанных улочках величайшего города Пирруина. И вот он здесь, странствующий нищий монах, принимающий милость от Матери Церкви и надеющийся, что Страве сказал ему правду.

Он потопал ногами. Подошвы его сапог были стерты, и холод каменного пола проникал к самым его ногам. Глупо прятаться в этой келье: это не поможет в его поисках. Ему надо выбраться отсюда и смешаться с толпами, кишащими в коридорах Санкеллана. Кроме того, когда он слишком долго пребывает в одиночестве, лица Гутрун и детей являются ему, наполняя сердце отчаянием и бессильной яростью. Он вспоминал свое ликование, когда Изорн вернулся из плена, распирающую душу гордость и радость оттого, что страх остался позади. Доживет ли он до подобного воссоединения? Даст Бог, доживет. Это было его самой заветной мечтой, но настолько хрупкой, что лишнее прикосновение к ней могло ее разрушить.

Но так или иначе, а рыцарь одной мечтой жить не может — даже такой старый рыцарь, как герцог, лучшие дни которого уже позади. Был еще долг. Теперь, после падения Наглимунда, когда его люди рассеяны Бог весть где, единственным его долгом был долг перед Мириамелью и принцем Джошуа, который послал его за нею. Да он и счастлив был иметь такое, поручение.

Изгримнур стоял в вестибюле, поглаживая подбородок. Хвала Узирису, он не так сильно зарос. Сегодня утром он не смог заставить себя побриться: вода в тазике почти замерзла, и даже после нескольких недель пути в обличье монаха он не мог заставить себя каждый день скрести лицо острым лезвием. Он ни разу не брился с самой юности. И сейчас ему не хватало бороды так, как если бы это была рука или нога.

Герцог пытался решить, в какой стороне находится общий зал с пылающим камином, когда почувствовал руку на своем плече. Он резко повернулся и увидел себя в окружении трех монахов. Тот, что коснулся его, был улыбающимся стариком с заячьей губой.

— Не тебя ли я видел вчера в зале, брат мой? — спросил он. Он тщательно выговаривал слова на вестерлинге, но с сильным наббанайским акцентом. — Ты ведь с севера, не так ли? Пойдем, раздели с нами утреннюю трапезу. Ты голоден?

Изгримнур слегка пожал плечами и кивнул.

— Хорошо, — старик похлопал его по руке. — Я брат Септес. А это Роваллес и Нейлин, двое других из нашего ордена. — Он указал на монахов помоложе. — Позавтракаешь с нами?

— Спасибо. — Изгримнур неуверенно улыбнулся, подумав, не существует ли какого-нибудь специального монашеского этикета, известного лишь посвященным. — Да благословит вас Господь, — прибавил он на всякий случай.

— И тебя, — промолвил Септес, берясь за мощную руку Изгримнура своими тонкими пальцами и ведя его по коридору. Двое других монахов следовали позади, тихо переговариваясь.

— Ты уже видел Часовню Элисии? — спросил старик.

Изгримнур отрицательно покачал головой:

— Я приехал только вчера ночью.

— Она прекрасна. Прекрасна; Наше аббатство у озера Мирм на востоке, но я стараюсь каждый год приезжать сюда и каждый раз привожу с собой молодежь, чтобы показать великолепие, которое Господь создал для нас здесь.

Изгримнур набожно кивнул. Некоторое время они прошли в молчании, их группа слилась с другими монахами и священниками, заполнявшими коридор из боковых проходов; толпы сливались, как косяки рыбы, которую несет течением, на пути в трапезную.

Эта массовая миграция замедлилась у широких дверей трапезной. Когда Изгримнур и его новые товарищи присоединились к сбитой толпе, они оказались плотно зажатыми. Септес задал герцогу какой-то вопрос. Изгримнур не расслышал его из-за гула голосов, поэтому старик приподнялся на носки и сказал ему прямо в ухо.

— Я спрашиваю, как дела на севере? — почти прокричал он. — Мы наслушались жутких историй: голод, волки, смертоносная пурга.

Изгримнур кивнул и нахмурился.

— Дела обстоят очень плохо, — отозвался он. Пока он говорил, его и других застрявших в дверях вытолкнуло, как пробку из бутылки, в трапезную, где потолочные балки сотрясались от гула голосов.

— Я считал, что существует обычай хранить молчание за едой! — прокричал Изгримнур. Молодые спутники Септеса, как и герцог, во все глаза смотрели на десятки столов, расставленных от стены до стены широкого зала. Они насчитали не меньше дюжины рядов, и за каждым столом горбились спины людей в рясах, а их тонзуры представляли бесконечный узор розовых пятен, похожих на ногти сторукого великана. Было впечатление, что каждый занят громким разговором с соседями, причем некоторые махали в воздухе ложками с целью привлечь внимание. Звук был подобен океанскому прибою.

Септес рассмеялся, но смех его был поглощен общим ревом. Он снова приподнялся на цыпочки.

— В нашем аббатстве и во многих других тихо, как и в ваших риммерских монастырях, конечно. Но в Санкеллане Эйдонитисе собираются люди, занятые богоугодными делами, — им приходится говорить и слушать, как торговцам.

— Спекулируют душами? — горько усмехнулся Изгримнур, но старик не расслышал его.

— Если хочется тишины, спустись вниз, в архив. Там священнослужители безмолвны, как могила, и шепот кажется грохотом грома. Идемте! Мы можем получить хлеб и суп вон там, у той Двери, а затем ты расскажешь мне, что творится на севере, ладно?

Изгримнур пытался не смотреть, как ест старик, который все время проливал суп из-за своей заячьей губы, и вскоре по его сутане спереди тек целый ручеек.

— Прости, — сказал старик наконец, шепелявя, потому что ему было трудно жевать из-за нехватки зубов. — Я не спросил, как тебя зовут. Как твое имя?

— Изборн, — назвался герцог именем отца, которое было достаточно распространенным.

— А-а, Изборн. Ну а я Септес. Но я уже, кажется, назвался, да? Расскажи же, что происходит на севере. Это еще одна причина, по которой я приезжаю в Наббан, — мы мало получаем известий в своем Озерном крае.

Изгримнур рассказал ему кое-что из того, что случилось к северу от Фростмарша, об убийственных бурях и злых временах. Подавив собственную горечь, он поведал о том, как Скали из Кальдскрика захватил власть в Элвритсхолле, и о последовавших за этим опустошении и массовых убийствах.

— Нам рассказывали, что герцог Изгримнур предал Верховного короля, — сказал Септес, промокая остатки супа в миске последней корочкой хлеба. — Путники рассказывают, якобы Элиас обнаружил, что герцог вместе с братом короля Джошуа намеревался захватить престол.

— Это ложь! — гневно воскликнул Изгримнур, хлопнув ладонью по столу, чуть не опрокинув миску Нейлина. Со всех сторон к ним повернулись головы.

Септес поднял бровь.

— Прости нас, — молвил он, — мы просто говорим о слухах, которые до нас дошли. Может, мы коснулись болезненной темы. Изгримнур, возможно, покровительствует вашему ордену?

— Герцог Изгримнур — честный человек, — сказал герцог, кляня себя за несдержанность. — Я не могу слушать, как на него клевещут.

— Конечно, — сказал Септес как можно спокойнее, но его все равно было едва слышно за шумом. — Но мы слышали и другие рассказы о севере, пострашнее этого, да? Роваллес, расскажи ему, что тебе поведал тот путник.

Молодой монах начал говорить, но поперхнулся и закашлялся. Нейлин, второй послушник, хлопал его по спине, пока тот не отдышался, и продолжал хлопать, видимо, возбужденный своим первым визитом в Наббан.

— Человек, который мы встречали, когда идти сюда, — начал Роваллес, когда Нейлина усмирили, — он из Хевеншира или откуда-то из Эркинланда. — Молодой человек не так хорошо говорил на вестерлинге, как Септес, ему приходилось делать паузы, чтобы подобрать слова. — Он говорит, когда Элиас осада не может убрать Джошуа, Верховный король берет белые демоны из земли, и они волшебно всех убить в замок. Он клянется, что видит это сам.

Септес, промокавший перед своей сутаны, пока Роваллес рассказывал, теперь наклонился вперед.

— Ты, Изборн, как и я, знаешь, насколько люди полны предрассудков, да? Если бы только один человек рассказывал эту историю, я назвал бы его сумасшедшим — и все. Но многие здесь шепчут, в Санкеллане, многие, кто говорит, что Элиас спутался с демонами и злыми духами. — Он коснулся руки Изгримнура своими скрюченными пальцами. Герцог подавил желание отпрянуть. — Ты наверняка слышал об осаде, хоть ты и говоришь, что уехал до ее окончания. Есть ли правда в этих рассказах?

Изгримнур пристально посмотрел на монаха, пытаясь разгадать, не кроется ли за этим вопросом нечто большее. Наконец он вздохнул. Перед ним просто старик с рассеченной губой, и ничего более. Времена действительно страшные, и Септес действительно хочет выяснить правдоподобность слухов у человека, побывавшего в центре событий.

— Я слышал немногим больше вашего, — сказал он, — но могу вам сообщить, что злые силы и вправду вырвались наружу — те, о которых добрые люди предпочли бы не знать, но это, черт побери, не отгоняет их. — Бровь Септеса снова дрогнула от подобных выражений Изгримнура, но он не перебивал. А Изгримнур, распаляясь, продолжал: — Возникает противостояние, и те, что кажутся посимпатичнее, — на самом деле подлее. Больше я сказать не могу. Не спешите верить всему услышанному, но и не торопитесь кричать: «Предрассудки»… — Он остановился, осознав, что ступает на опасную почву. Он мало что мог добавить к сказанному, не привлекая внимая как источник подтверждения сплетен, которые явно носились по Санкеллану Эйдонитису. Он не мог позволить себе стать центром внимания, пока не выяснит, что принцесса Мириамель действительно здесь.

Отрывочные сведения, сообщенные им, казалось, удовлетворили Септеса. Старик откинулся, все еще лениво царапая пятно от супа на сутане.

— А-а, — кивнул он. Его голос едва перекрыл разговор за столом. — Увы, мы так много наслушались страшных историй, что готовы принять рассказанное тобою всерьез, да? Очень серьезно. — Он подал знал ближайшему послушнику помочь ему подняться. — Спасибо, что разделил с нами трапезу, Изборн, — сказал он. — Да хранит тебя Господь. Надеюсь, что мы сможем еще поговорить сегодня в общем зале. Сколько ты здесь еще пробудешь?

— Пока не знаю, — ответил Изгримнур. — Я вас тоже благодарю.

Старик и оба его компаньона исчезли в толпе расходящихся монахов, оставив Изгримнура размышлять. Через минуту он бросил это занятие и встал из-за стола.

Здесь не слышно собственных мыслей. Он мрачно покачал головой, проталкиваясь к выходу. Его мощная фигура помогла ему продвигаться быстро, и вскоре он оказался в главном вестибюле. Ну вот, я разболтался здесь и ни на шаг не продвинулся в поисках бедняжки Мириамели, подумал он горестно. Да и как мне ее найти? Просто спросить кого-нибудь, не здесь ли пропавшая дочь короля Элиаса? Да еще сказать, что она путешествует в обличье юноши? Это еще почище будет. Может, просто поспрашивать, не прибыл ли сюда за последнее время какой-нибудь юный монашек?

Он горестно фыркнул, наблюдая поток одетых в рясы людей, текущий мимо него.

Элисия, Матерь Божия, как я хотел бы, чтобы Эолер был здесь со мной! Этот чертов эрнистириец любит подобные дела. Он бы ее тут же ловко выследил своими хитрыми путями. Я-то что здесь делаю?

Проходящие мимо монахи обтекали мощную фигуру монаха-северянина, который явно впал в какой-то религиозный транс. Но вдруг, неожиданно для себя самого, он рассмеялся своей безнадежной глупости. Изгримнур ревел и стонал от хохота, пока по его щекам, розовым от неумелого бритья, не потекли слезы.

Грозовая погода окутала болота одеялом, влажным и давяще жарким. Тиамак чувствовал этот штормовой позыв: от его колючего дыхания зашевелились волосы на руках. Чего бы он только ни дал, чтобы гроза, наконец, разразилась, и выпал прохладный дождь! Мысли о каплях дождя, падающих на лицо и сгибающих мангровые деревья в роще, казались волшебным сном.

Тиамак со вздохом вытащил из воды свой шест, положил его поперек плоскодонки и потянулся, пытаясь расслабить мышцы спины. Он толкал лодку уже три дня и пережил две почти, бессонных ночи, полных тревоги: что ему делать? Если поехать в Кванитупул и остаться там, будет ли это предательством по отношению к соплеменникам? Смогут ли они когда-нибудь понять его долг по отношению к сухоземцам, по крайней мере, по отношению к некоторым из них?

Конечно, им этого не понять. Тиамак нахмурился и наклонился к кожаной фляге с водой: он сделал большой глоток, но прежде чем проглотить, с наслаждением задержал воду во рту. Его всегда считали странным. Если он не поедет в Наббан просить за свой народ герцога Бенигариса, он окажется просто странным предателем. И с ним будет покончено, по крайней мере в глазах старейшин.

Он снял платок с головы и макнул его в воду за бортом, затем снова положил на голову. Благословенно прохладная вода закапала на лицо и шею. Яркие длиннохвостые птицы усаживались на ветки над головой и на мгновение прекращали щебет, когда отдаленный грохот прокатывался над болотом. Сердце Тиамака забилось сильнее.

О Ты, Всегда Ступающий по Пескам! Пусть быстрее придет гроза!

Его лодка замедлила ход, когда он перестал работать шестом. Теперь корму начало постепенно выносить на середину течения, разворачивая его лицом к берегу, вернее к тому, что было бы берегом, если бы эта река текла между берегов. Здесь, во Вранне, это означало лишь купы мангров, чьи корни задерживали немного песка, которого едва хватало для роста и процветания деревьев. Тиамак смиренно вздохнул и снова опустил шест в воду, выпрямил лодку и протолкнул ее через плотные заросли лилий, которые хватались за днище, подобно пальцам утопающих. До Кванитупула плыть еще несколько дней, и то, если буря, которую он призывал, не повлечет за собой больших ветров, способных вырвать деревья с корнями и превратить эту часть Вранна в непроходимую ловушку из корней, стволов и сломанных веток.

О Ты, Всегда Ступающий по Пескам, пусть гроза будет освежающей, поправил он свою молитву, но не сильной!

На сердце у него было невыносимо тяжело. Как выбрать между этих двух ужасных возможностей? Он может добраться до Кванитупула, прежде чем решит, остаться ли там в соответствии с указанием Моргенса, или отправляться в Наббан, как того требуют Старый Могахиб и другие. Он постарался утешиться этой мыслью, но в то же время усомнился, не подобно ли это тому, как позволяют загаситься ране вместо того, чтобы, сжав зубы, вычистить ее и дать ей зажить?

Тиамак подумал о своей матери, которая провела всю жизнь на коленях перед очагом, размалывая зерно, работая с предрассветного часа до того времени, когда ночью наступала пора вползать в гамак. Он не питал особого уважения к старейшинам поселка, но им вдруг овладел страх, что дух матери может наблюдать за ним. Она никогда бы не поняла, как ее сын может пренебречь своим народом ради чужеземцев. Она бы хотела, чтобы он отправился в Наббан. «Сначала послужи своему собственному народу, потом выполни дело личной чести», — вот что сказала бы его мать.

Мысли о ней все прояснили. Он прежде всего вранн: ничто не в силах изменить этого. Он должен ехать в Наббан. Моргенс, этот добрый старик, понял бы его мотивы. Потом, выполнив обязательства перед своим народом, он вернется в Кванитупул, как его просят сухопутные друзья.

Это решение сняло часть груза с его души. Он решил, что может даже остановиться и попробовать поймать какую-нибудь дичь на обед. Он нагнулся и подергал леску, которая тянулась за лодкой. Она показалась легкой: притянув ее поближе, он обнаружил, что наживка опять съедена, но пообедавший за его счет не подумал задержаться, чтобы выразить благодарность. Хоть крючок оставил, и то хорошо. Металлические крючки были чрезвычайно дороги: он заплатил за этот целым днем работы в качестве переводчика на рынке в Кванитупуле. В следующем месяце он обнаружил там же на рынке пергамент с именем Ниссеса и снова расплатился заработком за целый день. Две дорогие покупки. Рыболовный крючок оказался действительно намного меньше, чем те, которые ему удавалось вырезать из кости и которые обычно ломались при первом же усилии. Пергамент Ниссеса — он похлопал по непромокаемому пакету, — бесценное сокровище, если он не ошибается насчет его происхождения. Неплохой результат двухдневной работы на рынке.

Тиамак втянул леску, аккуратно смотав, и направил лодку к зарослям мангров. Он осторожно орудовал шестом, подождав, когда мангровые корни уступят место короткой полоске топкой грязи, заросшей качающимся тростником. Подведя лодку как можно ближе к краю стремнины, он вытащил из-за пояса нож, вонзил его в мокрую почву и вытащил на поверхность подходящую наживку. Наживив крючок, он снова забросил его в воду, чтобы леска тянулась за лодочной кормой. Когда он снова попал в середину потока, в отдалении прогремел гром. Он показался более далеким, чем предыдущий раскат. Тиамак грустно качнул головой. Гроза явно не спешила.

Уже к вечеру он выплыл из нависающей над водой гущи мангровых зарослей и снова оказался на ярком солнце. Здесь стремнина была шире и глубже. Море тростника тянулось до самого горизонта, совершенно неподвижное в гнетущей духоте. Небо было серым от грозовых туч, но солнце ярко светило из-за них, и на сердце у Тиамака стало легче. Взлетел ибис, медленно хлопая белыми крыльями, уселся на тростинку невдалеке. К югу, через мили топей и болот, можно было различить темную полоску Наскадских гор. К западу, невидимое за бесконечными зарослями тростинка и мангров, лежало море.

Тиамак рассеянно работал шестом, на время увлеченный мыслью об изменении, которое он должен будет внести в свою важную научную работу — пересмотр труда под названием «Совранские лекарства целителей Вранна». Он внезапно понял, что сама форма камыша может иметь отношение к его использованию луговыми тритингами для приготовления любовного напитка, и уже обдумывал сноску, в которой предполагал деликатно предложить наличие этой взаимосвязи, когда вдруг ощутил за спиной какую-то вибрацию. Он удивленно обернулся и увидел, что леска натянута, как струна лютни.

Сначала ему показалось, что она зацепилась за корягу, потому что напряжение передалось даже корме лодки, но наклонившись, он различил что-то серебристо-серое, всплывшее на миг на поверхность и снова нырнувшее под воду. Рыба! Длиной с его руку от кисти до плеча! Он испустил восторженный вопль и стал тянуть леску. Ему показалось, что это серебряное чудо выпрыгнуло из воды. На долю секунды один бледный блестящий плавник сверкнул над водой, но затем исчез под лодкой, крепко натянув леску. Рыба была сильная. Ему вдруг представилось, что леска лопается и его двухдневный обед уплывает, и Тиамак похолодел от ужаса. Он слегка отпустил леску. Он даст рыбе израсходовать силы, а потом не торопясь подтянет ее. Тем временем он станет присматривать сухое местечко для костра. Рыбу можно будет завернуть в листья, и, конечно, где-нибудь поблизости растет подходящая приправа… Он мысленно даже вкусил заманчивого блюда. Жара, медлящая гроза, его предательство по отношению к Моргенсу (как он все еще рассматривал свое решение) — все отошло на задний план перед манящей перспективой вкусной еды. Он снова потрогал леску, радуясь ее постоянному сильному натяжению. Ведь он уже несколько недель не пробовал свежей рыбы.

Его сладостные мечты прервал всплеск. Он поднял голову и увидел рябь на поверхности воды вдоль береговой линии, на расстоянии двух брошенных камней. Он также уловил нечто другое: над поверхностью вздымались какие-то бугры, подобные крошечным островам. Они плавно двигались в направлении его лодки.

Крокодил! Сердце Тиамака дрогнуло. Под угрозой прекрасный обед! Он сильно потянул за леску, но рыба была все еще под днищем и яростно сопротивлялась. Леска обжигала ему руки, когда он безуспешно пытался вытащить рыбу на поверхность. Крокодил казался просто темным пятном под самой поверхностью воды. Мощный хвост рябил тихую воду, зубчатая спина на миг всплыла и тут же погрузилась, нырнув за его, Тиамака, добычей!

Времени на размышление не было, совсем не было. Его обед, его рыболовный крючок, его леска — все будет потеряно, если он промедлит. Тиамак почувствовал, как слепая ярость зародилась в его пустом желудке, в висках застучало. Его мать, будь она жива, вряд ли узнала бы в этот момент своего застенчивого неуклюжего сына. Если бы она увидела, что он сотворил вслед за этим, она проковыляла бы в храм Той, Что Произвела Человеческое Дитя, и упала бы там вобморок.

Тиамак обмотал веревку, привязанную к рукоятке ножа, вокруг запястья и бросился в воду с кормы. Бессвязно бормоча, он едва успел набрать воздуха и закрыть рот, когда зеленая мутная вода сомкнулась над его головой.

Загребая руками, чтобы удержаться на месте, он открыл глаза. Солнечные лучи проникали сквозь воду, проходя через взмученный ил, как сквозь облака. Он бросил взгляд вверх на четырехугольник днища и увидел там сверкающее тело рыбы. Несмотря на дикую панику и бешеные удары сердца, он испытал определенную гордость при виде ее размеров. Даже его отец Титумак должен был бы признать, что добыча прекрасна!

Пока он плыл вперед, серебристое тело сделало рывок вдоль дна лодки и исчезло из виду за дальним бортом, поднявшись выше. Леска у деревянного киля сильно натянулась. Вранн попытался ухватить ее, но она так плотно прижалась к лодке, что ему было не просунуть пальцы. Он слегка кашлянул от страха, послав наверх пузырьки воздуха. Быстрее, быстрее! Он должен торопиться. Крокодил в любой миг может оказаться здесь!

Удары сердца отдавались у него в ушах барабанным боем. Соскальзывающие пальцы никак не могли ухватить леску. Рыба оставалась вне поля зрения и вне досягаемости, как будто твердо решив заставить его разделить ее страдания. От паники Тиамак стал неуклюжим. Наконец он сдался и оттолкнулся от днища лодки, брыкаясь, чтобы вынырнуть. Рыбина пропала. Нужно спасаться самому.

Слишком поздно! Темная тень проскользнула мимо и изогнулась, то попадая в тень лодки, то выходя из нее. Крокодил не был самым большим из виденных Тиамаком, не он несомненно был самым большим, под которым он когда-либо оказывался. Его белое пузо проплыло над ним, а хвост показался просто сужающейся полосой, движение которой ощущалось через воду.

Воздух давил на легкие, стремясь вырваться наружу и наполнить мутную воду пузырьками. Он бил ногами и поворачивался. Глаза были готовы выскочить из орбит, они узрели тело крокодила, подобное затупленной стреле, которая направлялась к нему. Челюсти разомкнулись. Было видно красноватое небо и несметное количество зубов. Тиамак извернулся, занеся руку, и проследил за ужасающе медленным движением ножа, вспарывающего водяную стену. Рептилия толкнула его в ребра, сдирая кожу своим шершавым боком, когда он уворачивался от чудовища. Его нож слегка вонзился в бок, проскреб по бронированной коже, прежде чем отскочить. Черно-коричневое облако потянулось за крокодилом, когда он проплыл вперед, чтобы снова обогнуть лодку.

Легкие Тиамака, казалось, стали слишком велики для его груди, и давили на ребра так, что перед глазами поплыли черные круги. Отчего от такой дурак? Он совершенно не хотел такой смерти: утонуть и быть съеденным!

Пытаясь выбраться на поверхность, он вдруг ощутил, как что-то стиснуло его ногу, в следующий миг его потащило вниз. Нож выпал, а руки и свободная нога бешено взбивали воду, в то время как его тащило вниз, в темноту на дне реки. Лица старейшин племени, Могахиба, Роахога и других, замаячили перед его слабеющим зрением, выражение их было исполнено отвращения к его идиотскому поступку.

На его запястье все еще была петля от веревки с ножом. Пока его тянуло в темную глубину, он отчаянно пытался нащупать рукоятку. Наконец, его рука обвилась вокруг нее, и собрав все силы, он наклонился в сторону этой тянущей его на дно силы, нащупал твердые жесткие челюсти, сжимающие его ногу. Прижав одну руку к голове чудовища так плотно, что ощутил под пальцами кривые зубы, он прислонил лезвие к кожаному веку и нажал на него. Голова дернулась у него под рукой, крокодил в конвульсиях сжал челюсти сильнее, отчего залп обжигающей боли взвился по его ноге до самого сердца. Еще гроздь драгоценных пузырьков вырвалась изо рта Тиамака. Он воткнул лезвие изо всех сил, а в голове его роились черные пятна лиц и бессмысленные слова. Он вращал рукоятку ножа в полуагонии; и крокодил разжал челюсти. Отчаянным усилием Тиамак оттянул верхнюю челюсть, как раз настолько, чтобы вытянуть ногу, прежде чем они снова сомкнутся. Вода смешалась с кровью. Тиамак не чувствовал ничего ниже колена и выше него тоже: лишь обжигающую боль готовых лопнуть легких. Где-то под ним, не дне реки, извивался крокодил, все сужая круги. Тиамак пытался подтянуться к солнцу, которое еще осталось в его памяти, хотя и чувствовал, как гаснет в нем искра жизни.

Он преодолел несколько слоев темноты и прорвался к свету. Дневное светило было на месте, камыш недвижим. Он вдохнул горячий воздух болот, который стоил сейчас целой жизни, распахнул ему все свое тело, потом чуть снова не погрузился с головой, когда воздух ворвался в легкие, как река, прорвавшая плотину и заливающая обожженную солнцем долину. Свет переливался всеми цветами радуги перед его глазами, пока он не понял, что постиг какой-то величайший секрет. Через миг, увидев, как его лодка покачивается на взбаламученной воде невдалеке, он утратил это чувство открытия. Он ощутил, как снова в нем поднимается одуряющая чернота: вдоль позвоночника, прямо в череп. Он стал пробиваться к лодке, тело его на удивление не ощущало боли, как будто по реке плыла одна голова. Он добрался до борта и приник к нему, собираясь с силами и глубоко дыша. Одним усилием воли он подтянулся и перебросил себя в спасительную лодку, поцарапав щеку о борт и отнесясь к этому с полным безразличием. Темнота настигла его, наконец. Он поддался ей, не сопротивляясь более.

Он проснулся, когда небо было кроваво-красным. Горячий ветер несся над болотами. В голове его тоже было ощущение палящего неба, потому что весь он горел, как раскаленный горшок, вынутый прямо из печи. Негнущимися, как деревяшки, пальцами он нащупал свои запасные штаны на дне лодки и крепко обмотал их вокруг красных остатков голени, стараясь не думать о кровоточащих бороздах, бегущих от колена к пятке. Пытаясь не впасть в забытье, которое снова настигало его, он рассеянно подумал о том, сможет ли снова ходить, потом подтянулся к краю лодки и потянул за леску, все еще свисавшую с борта и уходившую в зеленую глубь. Собрав остатки сил, он сумел втащить в лодку серебряную рыбу, бросив ее, извивающуюся, на дно рядом с собой. Глаза ее, как и рот, были открыты, как будто она хотела задать смерти какой-то вопрос.

Он перекатился на спину, устремив взгляд на фиолетовое небо. Оттуда, сверху, послышался раскатистый гром. Внезапно капли дождя заплясали по его горячей коже. Тиамак улыбнулся и снова впал в забытье.

Изгримнур поднялся со скамьи, направился к камину и встал спиной к огню. Ему хотелось напитаться теплом, прежде чем он вернется в эту чертову келью, в которой так мерзнет зад.

Он прислушивался к приглушенному звуку беседы, который заполнял общий зал, дивясь разнообразию языков и наречий. Санкеллан Эйдонитис как бы представлял собой мир в миниатюре даже в большей степени, чем Хейхолт. Однако каким бы разноязыким ни был этот говор, Изгримнур ни на шаг не приблизился к разрешению своей проблемы.

Герцог с утра до вечера бродил по бесконечным залам, приглядываясь к окружающим, пытаясь обнаружить пару монахов или хоть что-нибудь, что бы вывело его на них. Поиски его были безуспешны: Мать Церковь лишний раз напомнила ему о своем могуществе. Он был так разочарован невозможностью выяснить, здесь ли Мириамель, что к концу дня покинул Санкеллан Эйдонитис.

Он поужинал в таверне по пути с горы Санкеллан, потом прогулялся по Аллее фонтанов, где он не был уже много лет. Они с Гутрун любовались фонтанами незадолго до женитьбы, когда совершали свое предсвадебное паломничество в соответствии с традицией семьи Изгримнура. Игра сверкающих струй и непрерывная музыка воды наполнили его своеобразной сладкой печалью. Хотя его тоска по жене и тревога за нее были велики, впервые за последнее время он смог подумать о ней без всепоглощающей боли. Она должна быть в безопасности, и Изорн тоже. Он просто должен в это верить — что еще оставалось ему? Остальные члены его семьи — второй сын и две дочери — находились в надежных руках тана Тоннруда в Скогги. Порой, когда все становится ненадежным, человеку приходится уповать на милость Господа.

После прогулки Изгримнур вернулся в Санкеллан, умиротворенный и готовый снова приняться за выполнение своего задания. Его товарищи по утренней трапезе появились ненадолго, но ушли, сославшись на то, что они придерживаются «деревенских привычек». Герцог долго Сидел, прислушиваясь к разговорам, но без толку.

Большая часть пересудов касалась того, санкционирует ли Ликтор Ранессин восшествие на герцогский престол Бенигариса. Не то чтобы сказанное Ранессином заставило Бенигариса поднять зад с трона, но благородный дом Бенидривинов и Мать Церковь давно пришли к негласному договору касательно управления Наббаном. Многие беспокоились, что Ликтор может принять какое-то необдуманное, поспешное решение, например, осудит Бенигариса, основываясь на слухах о предательстве им собственного отца или о том, что он не защитил его как следует в битве при Наглимунде, но большинство священнослужителей Наббана, питомцев Санкеллана, быстро заверили своих иностранных собратьев, что Ранессин — человек честный и дипломатичный. Они уверяли, что Ликтор непременно поступит как надо.

Герцог Изгримнур помахал подолом рясы, пытаясь нагнать под нее теплого воздуха. Если б только порядочность и дипломатический талант Ликтора были способны разрешить проблемы каждого человека…

Ну конечно же! Вот оно, решение! Черт бы побрал мою тупость! Как это я не сообразил раньше! Изгримнур хлопнул широкой ладонью по ляжке, довольно ухмыльнувшись. Я поговорю с Ликтором. Что бы он ни подумал, я могу доверить ему свою тайну. Я уверен, что и Мириамель так же поступила. Если кто и способен найти ее здесь, так это его святейшество.

Приняв решение, герцог сразу почувствовал себя лучше. Он повернулся к огню и потер, согревая, руки, а затем направился прочь из общего зала.

Небольшая группа людей у дверей привлекла его внимание. Несколько монахов стояли в проходе, а другие — снаружи на балконе, пропуская внутрь струю ледяного воздуха. Многие из находившихся в зале выражали протест, другие, отчаявшись, просто перебрались ближе к огню. Изгримнур направился ближе, засунув руки в просторные рукава, и заглянул через плечо заднего монаха.

— Что там происходит? — спросил он. Ему было видно человек двадцать копошащихся внизу во дворе. Половина из них была верхом. Во всем этом не было ничего необычного: фигуры двигались спокойно и неторопливо; пешие, очевидно, стражи из Санкеллана, приветствовали вновь прибывших.

— Это советник Верховного короля, — сказал стоявший перед ним монах. — Это Прейратс. Он уже бывал здесь разок — я имею в виду в Санкеллане Эйдонитисе. Говорят, он не дурак.

Изгримнур сжал зубы, чуть не вскрикнув от злости и удивления. Он почувствовал, как его захлестывает горячая волна ярости, и привстал на цыпочки. Внизу действительно было видна крошечная безволосая головка, подпрыгивающая над алым одеянием, которое казалось оранжевым в свете факелов. Герцог поймал себя на мысли о том, как ему подобраться достаточно близко, чтобы вонзить нож в этого гнусного предателя. О Господи, как бы он этого хотел!

Но какой бы от этого был толк, кроме удовлетворения, что Прейратса не будет больше на земле? Так я не найду Мириамели, и мне ни за что не удастся заняться ее поисками после этого. Не говоря уже о том, что Прейратс, возможно, и не умрет — у него может оказаться какой-нибудь волшебный щит.

Нет, это не годится. Но если бы ему удалось пробраться к Ликтору, уж он бы смог ему порассказать об этом красном попе и дьявольских штучках, которыми он управляет Верховным королем. Но что делает Прейратс именно здесь?

Изгримнур поплелся в постель, а в голове его роились мысли о несостоявшемся покушении.

Прейратс снизу, с расстояния в двадцать локтей, как бы учуял, что кто-то поминает его имя, и взглянул наверх, на балкон общего зала. Зрители, отделенные от неги расстоянием и темнотой, не могли рассмотреть усмешки, исказившей его изможденное лицо, но почувствовали поток леденящего воздуха, который пронесся над Санкелланом Эйдонитисом, раздувая плащи стражников. Покрывшись мурашками, монахи поспешили с балкона в зал и, плотно закрыв за собой дверь, направились к камину.

Глава 12. ПОЛЕТ ПТИЦЫ

Саймон и его друзья, оставив соплеменников Бинабика, двинулись верхом к юго-востоку вдоль подножия Тролльфельса, не удаляясь от основания горы, как трусливые дети, которым не хочется заходить поглубже в воду, у берега. Справа от них простиралась белая Пустынная равнина.

В середине серого дня, когда они вели лошадей по узкой каменной насыпи, которая обеспечивала сомнительный переход через впадающие в Озеро голубой глины потоки, над ними пролетел косяк журавлей, курлыкающих так громко, что сотрясалось небо. Птицы развернулись прямо над головами путешественников, хлопая крыльями, затем выровняли строй и полетели к югу.

— До подобного путешествия они имели необходимость еще три месяца проводить в ожидании, — заметил Бинабик встревоженно. — Все это неладно, совсем неладно. Весна и лето остаются побежденные.

— Сейчас кажется не намного холодней, чем когда мы были па пути к Урмсхейму, — отозвался Саймон.

— Тогда была поздняя весна, — проворчал Слудиг, с трудом удерживаясь на скользких камнях. — А сейчас середина лета.

Саймон задумался.

— Ох, — только и выговорил он.

На противоположном берегу они остановились, чтобы разделить между собой провизию, которой снабдили их кануки. Тускло мерцало далекое солнце. Саймон подумал о том, где он окажется, когда наступит следующее лето, — если оно вообще когда-нибудь наступит, это лето.

— А может Король Бурь сделать так, что все время будет зима? — спросил он.

Бинабик пожал плечами.

— Не имею такого знания. Он с очень большим успехом удерживал ее в протяжении ювена и тьягара. Нет необходимости в думанье, Саймон. Твои мысли не сделают задачу очень легче. Король Бурь или будет одерживать битву, или нет. Что есть, то есть, и мы не имеем сил к изменению.

Саймон неловко взгромоздился на лошадь. Он завидовал сноровке Слудига.

— Я не говорил, что хочу воспрепятствовать этому, — сказал он раздраженно. — Меня просто интересуют его намерения.

— Если б имел это знание, — вздохнул Бинабик, — я бы не говорил страшные проклятия, что являюсь столь очень ужасным учеником своего очень великого учителя. — Он посвистел Кантаке.

Они снова сделали привал в этот день, пока, еще не совсем угас дневной свет, чтобы набрать валежника для костра и дать возможность Слудигу поучить Саймона. Риммер нашел под снегом длинный сук, разломил его пополам и обмотал тряпками один конец каждой половины, чтобы легче было держать.

— А нельзя драться настоящими мечами? — спросил Саймон. — Я же не буду сражаться деревяшками.

Слудиг скептически поднял бровь.

— Да? Ты готов скользить и спотыкаться на мокрой земле, сражаясь с опытным бойцом настоящими клинками? Может, хочешь сразиться этим черным мечом, который тебе и от земли-то не оторвать чаще всего? — он кивнул в сторону Торна. — Я знаю, что в пути ты мерзнешь и скучаешь, Саймон, но неужели настолько, что захотел умереть?

Саймон пристально посмотрел на него.

— Я не такой уж неуклюжий — ты сам мне говорил. И Хейстен меня кое-чему научил.

— За две недели-то? — взгляд Слудига стал еще ироничнее. — Ты смел, Саймон, и везуч тоже, чего нельзя не учитывать, но я хочу, чтобы ты стал искусным бойцом. Может быть, тебе предстоит встретиться уже не с диким гюном, а с человеком, закованным в броню. Ну, бери свой новый меч и нанеси мне удар.

Он ногой подкинул сук к Саймону и поднял свое оружие. Саймон медленно закружился, держа перед собой сук. Риммер был прав: покрытая снегом земля коварна. Прежде чем даже замахнуться на учителя, он потерял опору и опрокинулся назад. И остался сидеть, сердито нахмурившись.

— Не смущайся, — сказал Слудиг, шагнув вперед и приставив конец своей дубины к груди Саймона. — Когда падаешь, а люди спотыкаются во время стычки, непременно держи клинок перед собой, а то можешь уже не подняться для ее продолжения.

Осознавая смысл сказанного, Саймон заворчал и отвел палку риммера, прежде чем встать на колени. Потом он поднялся и возобновил свое вращение, напоминавшее движения краба.

— Зачем ты это делаешь? — спросил Слудиг. — Почему не наносишь мне удар?

— Потому что ты быстрее меня.

— Хорошо. Правильно, — заканчивая реплику, Слудиг выбросил вперед свою дубину и нанес сильный удар под ребра Саймону. — Но все время нужно сохранять равновесие. Я тебя застиг в тот момент, когда одна нога была перед другой.

Он замахнулся еще раз, но Саймон на этот раз сумел увернуться и произвести выпад, который Слудиг отбил вниз.

— Вот ты уже кое-чему научился, воин Саймон! — воскликнул Бинабик. Он сидел у разгорающегося огня, почесывая шею Кантаки и наблюдая за игрой дубинок. Неизвестно, то ли от ласки, то ли от того, что ей приятно было смотреть как колотят Саймона, волчица испытывала явное удовольствие: язык ее свисал из раскрытой в улыбке пасти, а хвост трепетал от наслаждения.

Саймон и риммер работали около часа. Саймон не нанес ни единого удара, попавшего в цель, но получил их немало. Когда он наконец плюхнулся на плоский камень подле костра, он был не прочь глотнуть раз-другой канканга из фляги Бинабика. Он бы сделал и третий глоток, но Бинабик отобрал флягу.

— Я бы не оказал тебе дружеской услуги, если бы дал напиться, Саймон, — твердо сказал тролль.

— Это просто потому, что у меня ребра болят.

— Ты молод, и это быстро пройдет, — ответил Бинабик. — Я имею определенную ответственность за тебя.

Саймон сделал гримасу, но не стал спорить. Приятно, когда о тебе заботятся, решил он, даже когда форма заботы тебе не слишком нравится.

Еще два дня езды по холодной погоде вдоль отрогов Тролльфельса и два вечера упражнений, которые Саймон про себя называл «поркой судомоя», не добавили радости в картину мира, какой она ему виделась. Много раз за время обучения, когда он сидел на мокрой земле и ощущал, как еще одна часть тела заявляет о себе криком боли, он порывался сказать Слудигу, что уже расхотел заниматься, но каждый раз воспоминание о бледном лице Хейстена, завернутого в просторный плащ, заставляло его вскочить на ноги и продолжать бой. Стражник хотел, чтобы Саймон овладел этим искусством и мог защитить себя и других. Хейстен не сумел до конца объяснить своих чувств — он не привык к многословным рассуждениям — но часто повторял, что «когда сильный задирает слабого — это неправильно».

Саймон думал о Фенгбальде, союзнике Элиаса, о том, как он возглавил закованных в доспехи людей и сжег часть своего собственного графства, не стесняясь убивать своею собственной рукой только за то, что гильдия ткачей отказалась выполнить его волю. Саймону стало тошно, когда он вспомнил, как восхищался Фенгбальдом и его прекрасными доспехами. Бандиты — вот подходящее название для графа Фальшира и ему подобных. И для Прейратса тоже, хотя красный священник был бандитом похитрее и пострашнее. Саймон догадывался, что Прейратс не испытывает наслаждения, разделываясь с теми, кто выступает против него, как герцог Фенгбальд и ему подобные, он скорее пользуется своей силой с какой-то бездумной жестокостью, не замечая никаких препятствий между собою и своей целью. Но одно другого стоило, — и то и другое было бандитизмом.

Часто одного воспоминания о безволосом попе было достаточно, чтобы Саймон вскочил и начал яростно размахивать мечом. Слудиг отступал, сосредоточенно прищурившись, пока ему не удавалось усмирить ярость ученика и вернуть его к уроку.

Мысль о Прейратсе напоминала Саймону, зачем он должен научиться драться: конечно, искусное владение клинком не способно помочь в борьбе с алхимиком, но оно даст ему возможность продержаться, пока он снова не доберется до Прейратса. У этого священника достаточно грехов, за которые ему предстоит ответить, но Саймону хватало смерти доктора Моргенса и его собственного изгнания, чтобы вновь и вновь скрещивать деревянные мечи со Слудигом в снегах Пустынной равнины.

Вскоре после рассвета на четвертый день пути от Озера голубой глины. Саймон проснулся, дрожа от холода под хлипким прикрытием набросанных сверху ветвей, под которым проводила ночь четверка. Кантака, согревавшая ему ноги, ушла к Бинабику. Потеря меховой (редки была достаточной причиной, чтобы окунуть Саймона в хрустальное утро. Зубы его стучали от холода, пока он выбирал из волос хвойные иголки.

Слудига не было видно, а Бинабик сидел у остатков вчерашнего костра и смотрел на восточный край неба, как бы обдумывая появление солнца. Саймон проследил за его взглядом, но не увидел ничего, кроме бледного светила, которое крадучись появлялось из-за дальних вершин Тролльфельса.

Кантака у ног тролля подняла голову, когда Саймон со скрипом приблизился к ним по снегу, и снова положила ее на лапы.

— Бинабик! Ты не заболел? — спросил Саймон.

Казалось, тролль сначала не услышал его, потом он медленно повернулся, легкая улыбка играла на его лице.

— Доброе утро тебе, друг Саймон, — промолвил он. — Я вполне здоров.

— А-а. Я просто… Ты так пристально смотрел.

— Смотри, — Бинабик протянул вперед руку по направлению к востоку.

Саймон повернулся, чтобы снова взглянуть туда, прикрыв рукой глаза от солнечных лучей.

— Я ничего не вижу.

— Посмотри очень получше. Посмотри на последнюю вершину справа. Вон там, — он указал на ледяной склон, накрытый тенью от встающего за ним солнца.

Саймон вглядывался некоторое время, не желая признаться в неудаче. Почти отчаявшись, он вдруг различил что-то: темные линии на стеклянной поверхности горы, похожие на грани драгоценного камня. Он прищурился, пытаясь разглядеть детали.

— Ты об этих тенях? — спросил он наконец. Бинабик восторженно кивнул. — Ну? И что это такое?

— Это больше, чем просто тени, — тихо проговорил Бинабик. — То, что ты видишь, это башни утраченного города Тумет'ай…

— Башни внутри горы? А что это за Тумет'ай?

Бинабик притворно нахмурился:

— Саймон, ты с неоднократностью слышал это название. Каких же учеников брал доктор Моргенс? Ты разве не помнишь, как мы с Джирики говаривали об «Уа'киза Тумет'ай ней-Рианис»?

— Вроде бы, — сказал Саймон смущенно. — Но что это?

— Песня о падении города Тумет'ай, одного из девяти городов ситхи. Эта было рассказывание о том, как покидывали Тумет'ай. Тени, которые ты видишь, — это его башни, стоящие среди льда уже многие тысячи лет.

— Правда? — Саймон вглядывался в темные вертикальные полосы под молочно-белым покровом льда. Он безуспешно пытался увидеть в них башни. — Почему его покинули? — спросил он.

Бинабик провел рукой по шерсти Кантаки.

— Имеется ряд причин, Саймон. Если пожелаешь, я расскажу тебе об этом очень позже, когда будем ехать. Это будет помогать ускорить время.

— Зачем вообще они построили город на ледяной горе? — спросил Саймон. — Это глупо.

Бинабик сердито взглянул на него:

— Ты имеешь беседу, Саймон, с тем, кто родился в горах — это ты, есть вероятность, способен помнить. Мужчина имеет необходимость обдумать слова, прежде чем произнести их.

— Извини, — Саймон попытался подавить усмешку. — Я не знал, что троллям и вправду нравится жить там, где они живут.

— Саймон, — строго сказал Бинабик, — я думаю, тебе очень лучше пойти подготовить лошадей.

— Ну, Бинабик, — сказал наконец Саймон, — что это за девять городов?

Они ехали уже час, наконец оторвавшись от горы и погрузившись в белое море Пустынной равнины, следуя тому, что Бинабик назвал Старой туметайской дорогой — широким трактом, который когда-то связывал обледеневший город с его братьями на юге. Теперь дороги почти не было видно, лишь несколько больших камней все еще стояли по обеим сторонам пути, и порой можно было наткнуться на кусок, мощеный булыжником, сохранившийся под снегом.

Саймон задал этот вопрос совсем не из желания узнать еще немного из истории: его голова и без того была так забита странными именами и названиями, что в нее уже не помещались мысли, — но безотрадное пространство вокруг, бесконечные снега, редкие купы деревьев вызвали в нем желание послушать рассказ.

Бинабик, ехавший немного впереди, что-то шепнул Кантаке. Выпуская из пасти клубы пара, волчица приостановила свой размашистый бег и позволила Саймону поравняться с ней. Кобыла Саймона испугалась и отскочила. Кантака мирно затрусила рядом, а Саймон похлопал лошадь по шее, тихонько ободряя ее ласковыми словами. Несколько шагов она прошла, нервно крутя головой, а затем продолжала путь, лишь изредка тревожно фыркая. Волчица, со своей стороны, не обращала на лошадь никакого внимания, нагнув голову и принюхиваясь к снегу.

— Молодец, Домой, молодец, — Саймон погладил лошадь но плечу и почувствовал, как под рукой движутся ее мощные мускулы. Он дал ей имя, и она теперь подчиняется ему. Его наполнила тихая радость. Она теперь его собственная.

Бинабик улыбнулся, заметив гордость на лице Саймона.

— Ты проявляешь уважение к ней. Это хорошо, — заметил он. — Слишком часто люди видят в стремлении услужить неполноценность или слабость. — Он усмехнулся. — Те, кто так думает, должны выбирать скакуна вроде Кантаки, которая может их при желании съесть. Тогда они испытают почтительность и смирение. — Он почесал загривок Кантаки. Волчица на миг замедлила бег, чтобы показать, как она ценит внимание, потом снова пустилась бежать по снегу.

Слудиг, ехавший прямо перед ними, обернулся.

— Ха! Ты будешь еще и наездником, не только бойцом, а? Наш Снежная Прядь станет самым храбрым кухонным мальчиком в мире!

Саймон смущенно нахмурился и почувствовал, как кожа напряглась возле шрама на щеке.

— Меня не так зовут.

Слудига рассмешило его смущение:

— А что плохого в имени Саймон Снежная Прядь? Это же настоящее имя, честно заслуженное.

— Если тебе это оказывает тебе неприятность, друг Саймон, — сказал Бинабик, — мы будем именовать тебя иначе. Но Слуциг имеет справедливость: ты получал такое имя за заслуги, его давал тебе Джирики — принц царствующего дома ситхи. Ситхи имеют больше проницательности, чем смертные, по крайней мере иногда. Имя, которое они давали, нельзя отбрасывать с небрежностью, как и прочие их подарки. Имеешь в памяти, как ругал Белую стрелу над рекой ситхи?

Саймону не нужно было напрягать память. Тот момент, когда он свалился в Эльфевент, несмотря на последовавшие странные приключения, оставался черным пятном в его памяти. Это случилось конечно из-за его идиотской гордыни — оборотной стороны его мечтательного характера. Он пытался продемонстрировать Мириамели, как легко он воспринимает дары ситхи. Даже мысль о его тогдашней глупости была болезненна. Каким он был ослом! Как он может рассчитывать на симпатию Мириамели после этого?

— Я помню, — вот все, что он сказал, но радость исчезла. Каждый может ездить верхом, даже мечтатель-простак. Зачем раздуваться от гордости просто из-за того, что можешь удержать уже и без того закаленную в боях кобылу? — Ты собирался рассказать о девяти городах, Бинабик, — сказал он без энтузиазма.

Тролль поднял бровь, уловив печальную нотку в голосе Саймона, но не стал заострять на этом внимания, а остановил Кантаку.

— Обернитесь на минутку, — сказал тролль, обращаясь к Саймону и Слудигу.

Солнце вырвалось из объятий гор. Его скользящие лучи теперь озаряли самый восточный склон, зажигая пламенем его ледяную щеку и погружая в глубокую тень расщелины. Заключенные в лед башни, которые были лишь темными штрихами на рассвете, теперь горели теплым красноватым светом, как будто кровь бежала по холодным горным артериям.

— Смотрите очень лучше, — сказал Бинабик. — Есть возможность, что никто из нас больше не увидит этого зрелища. Тумет'ай был местом высшей магии, как и все великие города ситхи. Ничего подобного свет уже не будет видеть никогда. — Тролль глубоко вздохнул, а потом неожиданно, к изумлению товарищей, запел:

Те'энней мезу и'иру,

Икудо Саю'ра,

О до'ми хе'хум.

Тумет'ай! Зи'му асу'на!

Шемис'айу, нун'ай темуй'я…

Голос Бинабика раздавался в безветренном утреннем воздухе, исчезая без эха.

— Это начинание песни о падении Тумет'ая, — сказал он торжественно. — Очень старая песня. Я имею в памяти только несколько строф. Вот что означивает та, которую я спел:

Башни ало-серебристые,

Возглашающие приход утренней звезды,

Вы погрузились в холодные тени.

Тумет'ай! Зал рассвета!

О тебе, о первом, мы скорбим,

Тебя последним мы забудем…

Тролль покачал головой:

— Так затруднительно передавать словами тонкое искусство ситхи, особенно не на свойственном мне языке. Но я питаю надежду, что вы дадите мне прощение. — Он грустно улыбнулся. — Во всяком случае, очень большая часть песен ситхи говаривают об утратах и долгой памяти. Как могут подобные мне, живущие столь кратко, заставлять звучать их слова?

Саймон не отрываясь смотрел на почти невидимые башни — тающие В плену льда смутные штрихи.

— Куда подевались ситхи, жившие здесь? — спросил он. Печальные слова из песни Бинабика отдавались в его мозгу: «Вы погрузились в холодные тени». Он чувствовал, как эти тени сжимаются вокруг его сердца, как ледяные обручи. «Вы погрузились в холодные тени». Он почувствовал, как стучит в жилах кровь там, где на лицо ему брызнула драконья кровь.

— Туда, куда всегда уходят ситхи, — ответил тролль. — Прочь. В менее заметные места. Они умирают, или погружаются в тень, или живут, но их становится очень меньше. — Он остановился, потупил глаза, пытаясь подобрать подходящие слова. — Они принесли много прекрасного в этот мир, которым восхищались. И много говорилось, что мир стал менее красивым с уменьшением их числа. Я не знаю, так ли это. — Он запустил руки в густую шерсть Кантаки и послал ее вперед, прочь от гор.

— Я бы хотел, чтобы ты запоминал это место, Саймон… но не скорбь. Этот мир обладает еще многим прекрасным.

Слудиг осенил себя знаком древа поверх плаща.

— Я не в силах разделить твою любовь к этим волшебным местам, тролль. — Он схватил поводья, умерив бег своей лошади. — Добрый Господь наш Узирис пришел освободить нас от язычества. Не случайно эти языческие дьяволы, которые угрожают нашему миру, приходятся родней ситхи, по которым ты убиваешься.

Саймон разозлился:

— Это глупо, Слудиг. А как же Джирики? Он, по-твоему, тоже демон?

Риммер повернулся к нему, в его светлой бороде сверкнула невеселая улыбка:

— Нет, малыш, но он не волшебный товарищ и защитник, как ты о нем думаешь. Джирики старше и глубже, чем мы способны понять. Как и большинство подобного в мире, он более опасен, чем дано знать смертным. Господь знал, что делал, когда помог человечеству прогнать ситхи с этой земли. Джирики был справедлив, но они и мы никогда не сможем жить вместе. Мы слишком разные.

Саймон сдержался и не взорвался гневом, а просто перевел взгляд на снежный путь перед собой. Иногда ему Слудиг совсем не нравился.

Так они ехали некоторое время в тишине, нарушаемой лишь шумным дыханием и стуком конских копыт. Потом Бинабик заговорил снова.

— Ты имеешь везение в редкостях, Саймон, — сказал он.

— Ты имеешь в виду, что за мной гнались демоны? — проворчал Саймон. — Или что я видел, как убивают моих друзей?

— Не надо, — тролль успокаивающе поднял свою маленькую руку. — Я не это именовываю везением. Конечно, наш путь был полон ужасностей. Нет, я говаривал о том, что ты видывал целых три из девяти великих городов. Очень немногие смертные могут со справедливостью гордиться этим.

— Какие это три?

— Тумет'ай — ты видел весь остаток, потому что другое погребено во льду. — Тролль растопырил пальцы, подсчитывая. — Да'ай Чикиза в Альдхортском лесу, где в меня попадали стрелой. И Асу'а, остов которого лежит в основе Хейхолта, где ты рождался.

— Ситхи соорудили там Башню Зеленого ангела, и она все еще цела, — сказал Саймон, вспоминая ее бледный силуэт, как белый палец, устремленный в небо. — Я все время по ней лазал. — Он на миг задумался. — А насчет этого места Энки… Энки?

— Энки э-Шаосай? — подсказал Бинабик.

— Да. Энки э-Шаосай был одним из великих городов?

— Да, и его развалины тоже будут иметь встречу с нами, потому что в недалекости от него стоит Скала прощания. — Он наклонился пониже, так как Кантака взяла небольшое препятствие.

— Я уже его видел: Джирики показывал мне его в зеркале, — сказал Саймон. — Он был очень красивый — золотой и зеленый. Джирики назвал его Летним городом.

Бинабик улыбнулся.

— Тогда ты видел четыре, Очень немногие из мудрейших могут хвастаться этим, даже когда проживают долгую жизнь.

Саймон обдумал это. Кто бы мог подумать, что уроки истории доктора Моргенса окажутся такими важными? Старые города и старые рассказы стали частью самой его жизни. Странно, как будущее тесно связано с прошлым, так что и то и другое проходит через настоящее, как огромное колесо…

Колесо! Тень колеса…

Образ из сновидения возник перед ним: большой черный круг, безжалостно толкающие вниз, — огромное колесо, давящее все перед собою. Каким-то образом прошедшее вторгается прямо в настоящее, отбрасывая длинную тень на то, чему предстоит произойти…

Что-то вертелось в его мозгу, но никак не давалось, какая-то потусторонняя тень, которую он чувствовал, но не узнавал. Это как-то было связано с его сновидениями, с Прошлым и Будущим…

— Думаю, мне нужно больше узнать, Бинабик, — промолвил он наконец. — Но нужно столько всего понять. Мне этого никогда не запомнить. А остальные города? — Его на миг отвлекло движение в небе прямо перед ним: россыпь черных движущихся силуэтов, похожих на гонимые ветром листья. Он прищурился, но рассмотрел, что это всего лишь стая птиц высоко в небе.

— О прошлом нужно знать, Саймон, — сказал маленький человек, — но мудрого отличает знание того, что имеет великую важность. Однако я имею предположение, что названия девяти городов не главное, очень лучше знать, что они собой представляли. Когда-то их именования знали колыбельные дети. Асу'а, Да'ай Чикиза, Энки э-Шаосай и Тумет'ай тебе известны. Джина-Т'сеней погребен на дне южных морей. Руины Кементари находятся где-то на острове Варинстен — месте рождения твоего короля Престера Джона, но никто на протяжении долгих лет их не видел. Так же давно не видели Мезуту'а и Хикехикайо. Последний, Наккига, сейчас у меня на уме. Ты его тоже видел или как бы видел…

— Как это?

— Наккига давно был городом норнов под сенью Пика Бурь, прежде чем они укрылись в самой ледяной горе. Когда ты странствовал на Дороге снов с Джулой и со мной, ты его видывал, но, конечно, не останавливался вниманием на его рассыпавшихся остатках, затмеваемых величием горы. Видишь, таким образом, ты посетил и Наккигу.

Саймон передернулся, вспомнив вид бесконечных залов внутри Пика Бурь, белых как у привидений лиц и горящих в их глубине глаз.

— Ближе я бы ни за что не хотел быть, — сказал он и, прищурившись, взглянул в небо. Птицы все еще лениво кружили в высоте. — Это вороны? — спросил он Бинабика, указывая на них. — Они уже давно кружат у нас над головой.

Тролль взглянул наверх.

— Да, с несомненностью, очень крупные к тому же. — Он коварно улыбнулся. — С вероятностью они питают ожидание, что мы будем сваливаться на землю совсем мертвые и окажем им помощь с питанием. Жалко, что они будут разочаровываться, верно?

Саймон пробормотал:

— Может, они знают, как я голоден, и думают, что я долго не протяну?

Бинабик серьезно покачал головой.

— Я лишился головы! Пренесчастный Саймон ничего не имел во рту с тех пор, как имел в нем завтрак — Камни Чукку! Очень бедный: это случалось целый час назад! Питаю страх, что твой конец приближается, — покончив с этой порцией сарказма, он начал рыться в рюкзаке, одной рукой опираясь на спину Кантаки. — Может, найдется для тебя сушеная рыбка.

— Спасибо, — сказал Саймон, пытаясь казаться обрадованным: в конце концов лучше какая-то еда, чем никакой.

Пока Бинабик занимался усиленными поисками, Саймон снова взглянул на небо: стая птиц все еще безмолвно вилась над ними, и ветер трепал их, как старое тряпье под мрачными облаками.

Ворон важно разгуливал по подоконнику, нахохлившись от холода. Другие его сородичи, наглые и ожиревшие от питания при виселицах, сипло каркали, сидя на голых ветках под окном. Никаких других звуков не доносилось с пустынного двора.

Роясь в блестящих перьях, ворон не сводил с людей желтого глаза, поэтому, когда кубок полетел в него, как камень из рогатки, он успел с резким криком вспорхнуть с подоконника и присоединиться к собратьям на голой верхушке дерева. Помятый кубок сделал неровный круг на каменном полу, прежде чем остановиться. Тонкая струйка пара поднялась от темной жидкости, пролившейся под окном.

— Ненавижу их глаза, — сказал король Элиас. Он потянулся за новым кубком, но на этот раз использовал его по назначению. — Эти мерзкие шпионящие глазки. — Он вытер губы. — Думаю, они шпионят за мной.

— Шпионят, ваше величество? — сказал Гутвульф медленно. Ему не хотелось вызвать очередную гневную бурю Элиаса. — Зачем птицам шпионить?

Верховный король уставился на него зелеными глазами, затем на бледном лице его появилась усмешка.

— Ох, Гутвульф, как ты невинен и неиспорчен! — он жестко хмыкнул. — Придвинь-ка это кресло. Приятно снова поговорить с честным человеком.

Граф Утаньята выполнил волю своего господина, пододвинув стул как можно ближе к пожелтевшей громаде драконьего трона. Он старался не смотреть на меч в черных ножнах, висевший на боку у Верховного короля.

— Не знаю, что ты имеешь в виду под невинностью, Элиас, — промолвил он, в душе проклиная неестественность, которая ему самому слышалась в собственном голосе. — Господу известно, что мы с тобой оба когда-то неплохо потрудились на поприще греха. Однако если ты имеешь в виду неспособность к предательству в отношении моего повелителя и друга, тогда я с радостью принимаю это определение. — Он надеялся, что слова его прозвучали увереннее, чем были его подлинные чувства. Самое слово «предательство» заставляло его сердце биться быстрее в эти дни, и гниющий плод, свисавший с виселицы в отдалении, был лишь одной из причин.

Элиас, видимо, не почувствовал опасений Гутвульфа.

— Нет, дружище, нет. Я вкладываю в это слово самый добрый смысл, — он еще глотнул темной жидкости. — В наши дни я доверяю лишь немногим. У меня тысяча тысяч врагов. — Лицо короля приняло скорбное выражение, которое лишь подчеркнуло его бледность и выделило морщины тревоги и напряжения. — Прейратс уехал в Наббан, как тебе известно, — сказал он, наконец. — Ты можешь говорить свободно.

В Гутвульфе вдруг шевельнулась надежда:

— Вы подозреваете Прейратса в предательстве, сир?

Надежду быстро погасили:

— Нет, Гутвульф, ты меня не понял. Я просто знаю, что ты чувствуешь себя неловко в его присутствии. И это неудивительно: я тоже когда-то ощущал неловкость в его обществе. Но теперь я другой человек. Совсем другой, — король странно засмеялся, потом поднял голос до крика. — Хенгфиск! Принеси мне еще и поживей, черт побери!

Новый королевский виночерпий появился из соседней комнаты с кувшином в розовых руках. Гутвульф мрачно следил за ним. Он не сомневался, что этот пучеглазый брат Хенгфиск был шпионом Прейратса, но что-то еще было с ним неладно. На лице монаха как бы навечно запечатлелась идиотская ухмылка, как будто его распирает изнутри какая-то превосходная шутка, которой он не может поделиться. Граф Утаньята попытался раз заговорить с ним в вестибюле, но Хенгфиск только уставился на него молча, причем ухмылка, казалось, разорвет лицо пополам. Любого другого слугу-, кроме этого виночерпия, Гутвульф ударил бы за подобную наглость, но он не знал, что в это время способно вызвать гнев Элиаса. К тому же этот полоумный монах имел странный вид, как будто у него кожа какая-то сырая: было впечатление, что верхний ее слой обгорел и облупился. Гутвульфу совсем не хотелось к нему прикасаться.

Когда Хенгфиск наливал темную жидкость в кубок короля, несколько горячих капель попали на руки монаха, но он даже не поморщился. Через минуту он удалился, все еще с идиотской ухмылкой на лице. Гутвульфа чуть не передернуло. С ума сойти! До чего дошло королевство…

Элиас не обратил внимания на то, что происходило в комнате, потому что взор его был устремлен за окно.

— У Прейратса действительно есть… секреты, — медленно проговорил он, наконец, как будто тщательно взвешивая каждое слово.

Граф заставил себя прислушаться.

— Но от меня у него секретов нет, — продолжал король, — понимает он это или нет. Он думает, я не знаю, что мой брат Джошуа выжил после падения Наглимунда. — Он поднял руку, остановив удивленное восклицание Гутвульфа. — Еще один секрет, который не секрет для меня: он хочет разделаться с тобой.

— Со мной? — Гутвульф страшно удивился. — Прейратс собирается меня убить? — поднимавшийся в груди гнев вдруг обрел сердцевину страха.

Король улыбнулся, причем губы приподнялись над зубами, как у загнанной в угол собаки.

— Не знаю, собирается ли он убить тебя, но он хочет убрать тебя с дороги. Прейратс считает, что я слишком полагаюсь на тебя, а он хочет, чтобы я отдавал все свое внимание ему, — он рассмеялся смехом, похожим на лай.

— Но, но… Элиас… — Гутвульф был застигнут врасплох. — Что же ты предпримешь?

— Я? — Взгляд короля был обезоруживающе спокоен. — Я ничего не стану делать. И никто ничего не станет делать.

— Что?!

Элиас откинулся на троне, так что на мгновение лицо его исчезло в тени, отбрасываемой черепом дракона.

— Ты можешь, конечно, защищаться, — сказал он весело. — Я просто хочу сказать, что не могу позволить тебе убить Прейратса, даже если бы ты смог это сделать, в чем я сильно сомневаюсь. Откровенно говоря, он сейчас для меня важнее, чем ты.

Слова короля повисли в воздухе, причем казались таким реальным свидетельством безумия, что Гутвульфу на миг почудилось: все это сон. Но время шло, а холодная комната не приняла никакой иной формы, и он вынудил себя снова заговорить:

— Не понимаю.

— Да тебе и ни к чему. Пока, во всяком случае, — Элиаснаклонился вперед, глаза его казались яркими лампами, полыхающими за тонким зеленым стеклом. — Когда-нибудь ты поймешь, Гутвульф. Я надеюсь, ты доживешь до того, чтобы все понять. Сейчас, однако, я не могу тебе позволить помешать Прейратсу, поэтому, если ты захочешь покинуть замок, я это пойму. Ты у меня единственный оставшийся друг. Мне важна твоя жизнь.

Графу Утаньята захотелось рассмеяться, услышав такое странное заявление, но его не покидало нездоровое чувство ирреальности происходящего.

— Но не так важна, как жизнь Прейратса?

Рука короля взметнулась, как жалящая змея, и опустилась на рукав Гутвульфа.

— Не дури! — сказал он резко. — Прейратс ничто! Важно то, в чем он мне помогает. Я говорил тебе, что надвигаются важные события! Но сначала будет период, когда все будет… меняться.

Гутвульф смотрел на лихорадочно горящее лицо короля и почувствовал, как что-то в нем умирает.

— Я уже ощутил некоторые изменения, Элиас, — сказал он мрачно. — Я видел некоторые из них.

Его старый друг взглянул на него и странно улыбнулся:

— А-а, ты имеешь в виду замок. Да, прямо здесь происходят некоторые изменения. Но ты все равно еще не понимаешь. Гутвульф не был обучен терпению. Он еле сдерживал гнев:

— Помоги мне понять. Скажи мне, что ты делаешь! Король покачал головой.

— Ты не сможешь в этом разобраться, пока, во всяком случае. — Он снова откинулся назад, лицо его вновь погрузилось в тень. И возникло впечатление, что клыкастая голова с черными глазницами — его собственная. Последовало затянувшееся молчание. Гутвульф прислушивался к глухим голосам воронов во дворе.

— Подойди, старый друг, — проговорил, наконец, Элиас медленным размеренным голосом. Когда Гутвульф взглянул на него, король наполовину достал из ножен свой меч с двойной рукояткой. Металл тускло блеснул. Он был черным и ползуче-серым, как пятнистое брюхо какой-то доисторической рептилии. Вороны мгновенно смолкли. — Подойди, — повторил король.

Граф Утаньята не мог оторвать глаз от меча. Остальная часть комнаты погрузилась в серую призрачную мглу: сам меч, казалось, светился, не отражая света, и делал воздух вокруг тяжелым, как камень.

— Ты меня сейчас убьешь, Элиас? — Гутвульф чувствовал, как тяжелеют его слова, каждое из них произносилось с трудом. — Ты освободишь Прейратса от этой необходимости?

— Потрогай этот меч, Гутвульф, — сказал Элиас. Глаза его сверкали все ярче, по мере того как сгущалась тьма в комнате. — Протяни руку и прикоснись к этому мечу, и ты все поймёшь.

— Нет, — слабо запротестовал Гутвульф, с ужасом наблюдая, как рука, помимо его воли, тянется вперед. — Я не хочу трогать эту проклятую штуку… — Рука его зависла прямо над жутким едва мерцающим клинком.

— Проклятая штука? — Элиас засмеялся, и голос его показался далеким. Он взял руку своего друга нежно, как любовник. — Ты не угадаешь, как его называют. Знаешь его имя?

Гутвульф следил за тем, как его пальцы прижимаются к щербатой поверхности меча. Мертвенный холод бесчисленными ледяными иглами пронзил его плоть. Сразу вслед за холодом возникла горящая тьма. Голос Элиаса угасал в отдалении.

— …Джингизу его зовут… — прокричал король. — Имя ему — Скорбь…

И посреди ужасного тумана, который окутал его сердце, через морозное покрывало, которое накрыло его глаза, а потом проникло в них, в уши и в рот, Гутвульф улавливал торжествующую песнь меча. Она пробиралась прямо в него, сначала тихонько, а затем все усиливаясь, — страшная мощная музыка, сперва созвучная его ритмам, а потом поглотившая их, такая, что заглушила его слабые и безыскусные нотки, а потом поглотила всю песню его души, влив ее в свою торжествующую мелодию. Скорбь пела в нем, заполняя его целиком. Он слушал, как она кричит его голосом, как будто он сам стал этим мечом или меч стал самим Гутвульфом. Скорбь ожила и искала чего-то. Гутвульф тоже искал: он был полностью поглощен этой чуждой мелодией. Они с клинком слились воедино.

Скорбь потянулась к своим братьям.

Она их нашла.

Два сверкающих силуэта были там, где он не мог до них дотянуться. Гутвульф жаждал быть с ними, слить с их мелодией свою, чтобы вместе они создали еще более величественную музыку. Он жаждал, охваченный бескровным, лишенным тепла желанием, так пытается звонить треснутый колокол, так тянется к настоящему северу магнит. Они втроем были похожи, он и эти двое, и три песни, не похожие на что-либо слышанное ранее, но каждая из них неполная без двух других. Он тянулся к своим собратьям, стремясь коснуться их, но они были слишком далеки. Между ними была бездна, разделявшая их. Как он ни старался, ему не удавалось приблизить их, он не мог слиться с ними.

Наконец это хрупкое равновесие рухнуло, и он полетел в бесконечную пустоту, он летел, летел, летел…

Постепенно он приходил в себя — Гутвульф, человек, рожденный женщиной, но все же пролетевший через тьму. Ему было жутко.

Время неслось. Он чувствовал, как могильные черви едят его плоть, чувствовал, как разлагается под темной землей, превращается в мельчайшие частицы, которые жаждут закричать, но не имеют голоса; в то же самое время, как быстрый ветер, он летит, смеясь, мимо звезд в бесконечное пространство между жизнью и смертью. На минуту сама дверь Тайны распахнулась, и темная фигура стала в дверях, кивая ему…

Еще долго после того, как Элиас вернул меч в ножны, Гутвульф лежал, задыхаясь, на ступенях перед драконьим троном, глаза его жгли слезы, а пальцы беспомощно сжимались.

— Ну, понял теперь? — спросил король, сияя от удовольствия, как будто он только что угостил друга редким прекрасным вином. — Ты понял, почему мне нельзя проигрывать?

Граф Утаньята медленно поднялся на ноги, одежда его была запачкана и забрызгана. Он без слова отвернулся от своего вельможного господина и, спотыкаясь, направился через Тронный зал, толкнул дверь и вышел в вестибюль, не оглянувшись.

— Понял теперь? — прокричал Элиас ему вслед. Три вороны опустились на подоконник. Они держались вместе, в их желтых тазах было напряжение.

— Гутвульф! — Элиас уже не кричал, но голос его отдавался в тихой комнате, как звон колокола. — Вернись, дружище!

— Посмотри, Бинабик! — закричал Саймон. — Что делают эти птицы?

Тролль проследил за пальцем Саймона. Вороны, как сумасшедшие, носились над ними, делая в небе широкие круги.

— С вероятностью, они питают какую-то тревогу, — Бинабик пожал плечами. — Я не имею очень хорошего знания их обычаев…

— Нет, они что-то ищут, — сказал Саймон взволнованно. — Они что-то ищут! Я знаю! Только взгляни на них!

— В действительности они делают окружности над нами, — Бинабику пришлось напрячь голос, потому что вороны начали перекликаться, и их резкие крики, как лезвиями, резали воздух.

Слудиг тоже остановил лошадь и смотрел вверх на странное Зрелище. Он прищурился.

— Если это не какая-то дьявольщина, — сказа он, — то я не эйдонит. Ворон считался главной птицей князя тьмы в старые времена… — Он замолк, заметив что-то новое. — Вон! — закричал он, указывая рукой, — они же охотятся на какую-то другую птицу.

Теперь и Саймон это увидел: серый силуэт меньшего размера метался среди черных, бешено кидаясь из стороны в сторону. При каждом повороте маленькая птичка натыкалась на крупную; она уже устала, Саймон это ясно видел. Ее петли стали еще более неровными, ей едва удавалось увернуться.

— Это воробей! — воскликнул Саймон. — Такие были у Моргенса! Они его убьют!

Пока он говорил, вороны почуяли, что их добыча теряет силы. Вращающаяся труба сжалась, и карканье стало победоносным. И как раз когда охота почти закончилась, воробей обнаружил просвет и вырвался из черного кольца, устремив свой судорожный полет в направлении купы сосен неподалеку. Вороны с пронзительными криками бросились за ним.

— Я предполагаю, что нет случайности в том, что эта птица здесь, — проговорил Бинабик, развинчивая посох и вытряхивая дротики. — И вороны тоже, они с терпеливостью ждали именно нашего явления. — Он ухватил Кантаку за загривок. — Чок, Кантака! — крикнул он. — Умму чок!

Волчица поскакала, взметывая снег широкими лапами. Слудиг пришпорил свою лошадь, и она понеслась следом. Саймон, тихо ругаясь, на мгновение задержался, распутывая поводья. К тому моменту, когда он разобрался в них. Домой сама решила последовать за конем Слудига. Саймон приник к ее шее, и они поскакали по неровной заснеженной долине. Снег, летящий из-под копыт, обжигал ему глаза.

Вороны кружили над рощей, как рой черных пчел. Бинабик, скакавший впереди, исчез среди тесно растущих стволов. Слудиг проскакал следом, держа в руке копье. Саймон успел удивиться, как риммер собирается убивать птиц тяжелым копьем, и над ним тоже сомкнулись кроны деревьев. Он замедлил бег лошади, нагнулся, чтобы не удариться о нижнюю ветку, но не успел увернуться от снежного кома, упавшего ему за шиворот и потекшего ручейком по спине.

Бинабик стоял возле Кантаки в центре рощи, приложив ко рту трубочку с дротиком. Щеки его округлились, он дунул, и через миг большой черный сверток пролетел вниз через ветви, захлопал Крыльями, делая круги на снегу, и замер.

— Вот! — сказал Бинабик, указывая на него. Слудиг потыкал в ветвях копьем, а Кантака нервно тявкнула.

Черное крыло махнуло у самого лица Саймона. Ворон стукнулся о затылок Слудига, когти его безуспешно пытались уцепиться за металлический шлем. Еще один спланировал сверху, пронзительно крича и кружа вокруг риммера, который тыкал вверх своим копьем.

И почему я без шлема? — с досадой подумал Саймон, подняв руку к глазам, вдруг ставшим уязвимыми.

Рощица оглашалась рассерженными птичьими голосами. Кантака передними лапами уперлась в дерево и вертела головой, уже схватив одну из птиц.

Что-то маленькое и пушистое, как крошечный снежок, упало сверху с дерева. Бинабик бросился на колени к ногам риммера и взял комочек в руки.

— Он у меня! — закричал он. — Мы имеем должность выходить на открытое пространство. Соса, Кантака!

Он взобрался на спину волчицы, а руку спрятал под куртку. Ему пришлось пригнуться, чтобы увернуться от нападения ворона. Копье Слудига просвистело как раз в том месте, гае только что была его голова, пронзив птицу насквозь и обратив ее в пук черных перьев. Через мгновение волчица вынесла Бинабика из-под деревьев. Саймон и Слудиг поспешили за ним.

Несмотря на громкие крики птиц позади, открытое пространство показалось Саймону необычайно тихим. Он оглянулся назад. Недружелюбные желтые глаза были устремлены на них с верхних веток деревьев, но вороны не последовали за ними.

— Птица жива? — спросил Саймон.

— Отъедем подальше, — сказал Бинабик. — И будем посмотреть, что это может означивать.

Когда они остановились, тролль вынул руку из-за пазухи и медленно раскрыл ладонь, как будто не был уверен в том, что в ней увидит. Птичка, лежавшая в ней, была мертва или почти мертва. Она неподвижно лежала на боку, рваные раны на ее тельце кровоточили. Вокруг ее лапки был обернут кусочек пергамента.

— Я предполагал подобное, — сказал Бинабик, оглянувшись через плечо. Темные силуэты дюжины воронов расположились на ближайшем дереве, подобно сгорбившимся инквизиторам. — Я имею опасения, что мы опаздывали больше, чем дозволено.

Он расправил мизинцем пергамент, который жевали или рвали, пока от него не остался лишь кусочек.

— Только часть, — с грустью сказал Бинабик.

Саймон взглянул на крошечные руны, испещрявшие ободранную полоску.

— Мы могли бы вернуться к деревьям и поискать остальное, — высказал он идею, хотя и сам не верил в нее.

Тролль отрицательно покачал головой.

— У меня есть уверенность, что остальное проскочило в глотку ворона, как мог бы и этот кусочек, и сам посланец, если бы мы опоздали еще. — Он сощурился. — Несколько слов поддаются разборчивости. Вне сомнительности, это предназначалось нам. Видите? — Он указал на крошечную загогулинку. — Круг и перо Ордена Манускрипта. Это послание от носителя свитка.

— От кого? — спросил Саймон.

— Имей терпеливость, друг Саймон. Может быть, мы получим это знание из остатков послания. — Он как мог расправил полоску. — Можно прочитывать только два кусочка, — сказал он. — Вот тут сказано: «…тесь ложных посланцев». А вот: «Поторопитесь. Буря рас…» Потом подпись в виде знака Ордена.

— Ложный посланец, — выдохнул Саймон, чувствуя, как подкрадывается страх. — Это же сон, который я видел в доме Джулой. Моргенс велел мне опасаться ложного посланца. — Он попытался отогнать от себя воспоминание об этом сне, где доктор был обгорелым трупом.

— «Берегитесь ложных посланцев», очевидно так нужно это понимать. — сказал Бинабик, кивая. — «Поторопитесь. Буря рас…» — распространяется, думаю.

Леденящий страх, который Саймон подавлял в себе в течение нескольких дней, начал снова наползать на него.

— Ложный посланец, — повторил он беспомощно. — Что это может означать? Кто это написал, Бинабик?

Тролль покачал головой. Он спрятал кусочек пергамента в свой дорожный мешок, а потом встал на колени и вырыл ямку в снегу. — Писал носитель свитка, а их осталось немного в наше время. Это может быть Ярнауга, если он еще живой. Еще есть Диниван в Наббане. — Он положил серенькую птичку в ямку и нежно прикрыл ее.

— Диниван? — переспросил Саймон.

— Он помощник Ликтора Ранессина, главы вашей Матери Церкви, очень хороший человек.

Слудиг, до этого стоявший молча, вдруг заговорил:

— Ликтор принадлежит к вашему языческому кружку, с троллями и прочими?

Бинабик слегка улыбнулся.

— Не Ликтор, а отец Диниван, его помощник, и это не «языческий кружок», а группа хранильцев важных знаний — как раз для таких времен, как наше, — он нахмурился. — Я в размышлении, кто имел возможность написать нам это послание, вернее, мне, потому что птица прилетала в благодарность искусству моего наставника. Если не один из упомянутых мною двоих, то я не знаю, потому что Моргенс и мой наставник Укекук умерщвлены. Больше никаких носителей свитка я не знаю, если только не выбрали новых.

— А не может это быть Джулой? — спросил Саймон.

Бинабик на миг задумался, потом отрицательно покачал головой:

— Она одна из мудрейших среди мудрых, но никогда не бывала настоящим носителем свитка, и я не думаю, что она воспользовалась бы подписью Ордена вместо своей собственной. — Он снова взобрался на спину Кантаки. — Мы по пути будем обдумывать это предупреждение. Многие посланцы приводили нас сюда, и очень многие другие будут иметь с нами встречу в длинные дни и недели. Которые из них будут оказываться ложными? Это трудная загадка.

— Сморите! Вороны летят! — крикнул Слудиг. Саймон и Бинабик обернулись и увидели, что птицы взвились над верхушками деревьев, как дым” покружились в сером небе и отправились на северо-запад, а их надменные голоса долго разносились окрест.

— Они выполнили свое задание, — заметил Бинабик. — Теперь они, с вероятностью, летят обратно к Пику Бурь.

Леденящий страх Саймона усилился.

— То есть, ты полагаешь… что Король Бурь послал их за нами?

— У меня нет сомнения, что их посылали, чтобы они не дали нам увидеть письмо, — сказал Бинабик и наклонился за своим посохом.

Саймон обернулся, чтобы проследить за полетом исчезающих воронов. Он почти ожидал увидеть на северном горизонте надвигающуюся на мир фигуру с горящим красным взглядом в черной безликой голове.

— Эти грозовые облака на горизонте кажутся очень темными, — сказал он. — Гораздо темнее, чем были до этого.

— Парень прав, — нахмурился Слудиг. — Собирается сильный буран.

Бинабик вздохнул. Его круглое лицо потемнело.

— Мы все имеем понимание последней части послания. Буря ширится, и не только в прямом смысле. Нам предстоит долгий путь по открытой незащищенной местности. Мы имеем должность поторопиться изо всех сил.

Кантака поскакала вперед. Саймон и Слудиг пришпорили своих коней. Как будто по чьей-то подсказке Саймон снова оглянулся, хотя и так знал, что увидит.

Вороны — теперь уже просто черные точки на горизонте — таяли, погружаясь в накатывающийся вал черной бури.

Глава 13. КЛАН ЖЕРЕБЦА

После почти месяца пути по необъятному древнему лесу принц и его спутники наконец вышли на равнины. Они пробрались через последние ряды деревьев и увидели перед собой долину — неровную поверхность травяного ковра, покрытого утренним туманом, плавно переходящего в серую линию горизонта.

Отец Стренгьярд ускорил шаг, чтобы поравняться с Джулой.

Колдунья целеустремленно шагала по ровной земле, и мокрые стебли сгибались при ее приближении.

— Валада Джулой, — сказал запыхавшийся Стренгьярд, — Моргенс написал замечательную книгу! Замечательную! Валада Джулой, вы вот это место прочли? — Он попытался перевернуть страницы, споткнулся о кочку и чуть не упал. — Мне кажется, здесь есть что-то крайне важное. Какие же глупости я говорю — здесь много важного! Замечательная книга!

Джулой положила руку на плечо Лилит, удерживая девочку. Та остановилась и, не поднимая глаз, напряженно вглядывалась в туман.

— Стренгьярд, с вами что-нибудь приключится, — строго сказала Джулой. Она вопросительно взглянула на него. — Ну?

— Ох, Боже мой! — сказал архивариус. Он смущенно потрогал повязку на глазу, чуть не растеряв кипу бумаг, которые прижимал к груди. — Я не хотел вас задерживать. Я могу читать и не отставать от вас тем не менее.

— Я повторяю: с вами так что-нибудь случится. Читайте.

Прежде чем Стренгьярд успел начать, их прервали.

— Хвала Господу! — вскричал Изорн. Они с Деорнотом вскарабкались на холм. — Мы вышли из этого проклятого леса и наконец-то перед нами равнина! — Эта пара осторожно опустила на землю носилки, которые они тащили, на время с облегчением избавившись от тяжелого Сангфугола.

Лютнист быстро поправлялся. Благодаря вмешательству Джулой опасность смертельного исхода от заражения крови миновала; однако идти несколько часов подряд он еще не мог.

Колдунья обернулась.

— Можете сколько угодно возносить хвалы Господу, но как бы нам не пожалеть об утрате укрытия, которое давали эти деревья.

Остальные тоже вышли из леса. Принц Джошуа помогал Таузеру, который впал в какое-то полузабытье и не разговаривал; глаза его закатились, как будто он рассматривал некий рай, скрытый в небесах за завесой тумана. Воршева и герцогиня Гутрун шли следом.

— Уже много лет не видел я Тритинги, — промолвил Джошуа. — Даже эту более обжитую часть. Я почти забыл, как они красивы. — Он на мгновение задумчиво прикрыл глаза, потом снова раскрыл их, чтобы взглянуть на неясный горизонт впереди. — Это не похоже ни на какую другую часть Светлого Арда — некоторые называют эти места Божьим столом.

— Это действительно Божий стол, мой принц, — промолвил Сангфугол со слабой улыбкой. — А мы — игральные кости на нем. Да простит меня Эвдон, мне положено петь о Джеке Мундвуде и его лихих разбойниках, а не повторять их блужданий по лесам. — Он поднялся. — Как приятно выбраться из этого орудия пытки, в котором качает и трясет, и тихо посидеть. Не беспокойтесь, трава меня вполне устроит. Я больше боюсь за больную ногу, чем простуды.

— Вот она, благодарность! — сказал Изорн, улыбнувшись. — Ну я тебе покажу, что такое настоящая тряска, лютнист.

— Ладно, — сказал Джошуа. — Отдохнем. Никто не должен далеко отходить, а если отойдете дальше, чем на бросок камня, берите кого-нибудь с собой.

— Итак, мы выбрались из леса, — вздохнул Деорнот с облегчением. — Если бы только это видел Айнскалдир! — Он подумал о могиле на одной из тихих полян — простой холмик, помеченный лишь шлемом и древом, вырезанным Стренгьярдом из деревяшки. Даже искусство Джулой не смогло спасти риммерсмана: он умер от жестоких ран. Теперь яростный воин Айнскалдир будет вечно покоиться там, где царит вечный покой. — Он был настоящий боец, этот сукин сын, благослови его Бог, — Деорнот покачал головой. — Никогда не сдавался, но мне кажется, он не верил, что мы когда-нибудь выберемся.

— Мы бы и не выбрались, если бы не он, — заметил Изорн. — Еще одна пометка в списке.

— В списке?

— В списке наших долгов врагам: Скали, Элиасу и другим. — Лицо Изорна помрачнело. — Мы должны им кровавую месть. Когда-нибудь им придется расплатиться за содеянное. И когда это свершится, Айнскалдир будет смотреть с небес и радоваться.

Деорнот не нашелся, что сказать. Если Айнскалдир сможет наблюдать битвы с небес, он и вправду будет смеяться Несмотря на всю его набожность, жаль, что Айнскалдир пропустил старые языческие дни Риммергарда и будет вынужден провести вечность в более тихих кущах эйдонитского рая.

Пока все располагались на отдых, Воршева шепнула что-то герцогине Гутрун, а затем прошла вниз с небольшого холма на сырой луг. Она двигалась, как во сне, глаза ее были устремлены в пустоту, а путь ее по росистой траве — бесцелен и неровен.

— Воршева, — позвал Джошуа голосом, более строгим, чем обычно, — не уходи одна. Туман густой, и мы скоро потеряем тебя из виду.

— Ей придется уйти очень далеко, чтобы нас не было слышно, принц Джошуа, — сказала герцогиня, поддерживая под локоть Таузера.

— Возможно, — сказал Джошуа, — но я бы предпочел, чтобы мы не бродили в тумане и не объявляли криками о своем присутствии всем слушающим ушам. Не может быть, чтобы вы так быстро забыли о тех, кто нас сопровождал от Наглимунда.

Гутрун огорченно покачала головой, соглашаясь с ним. Воршева, которая, казалось, не слышала спора, превратилась уже в неясный силуэт, исчезающий в тумане, как привидение.

— Чертово упрямство, — проговорил Джошуа, мрачно глядя ей вслед.

— Я с ней пойду, — предложила Джулой и повернулась к Гутрун. — Не отпускайте от себя ребенка, прошу вас, — она подтолкнула Лилит в сторону герцогини и зашагала за быстро удаляющейся Воршевой.

Джошуа посмотрел ей вслед и горько рассмеялся.

— Если я так управляюсь с королевством из девяти или десяти человек, — обратился он к Деорноту, — тогда мой брат может спокойно сидеть на драконьем троне. Моего отца люди умоляли дать им поручения.

Даже королева? — усомнился Деорнот, но не сказал этого вслух. Он проследил за тем, как темный силуэт Джулой поравнялся с призрачной Воршевой. Если имеешь дело с гордой и упрямой женщиной, лучше не судить о своем успехе у нее по степени ее послушания.

— Пожалуйста, мой лорд, — сказал он вместо этого, — не говорите плохо о себе. Вы устали, голодны и замерзли. Давайте я разложу костер.

— Нет, Деорнот. — Джошуа потер запястье, как будто оно болело. — Мы так долго здесь не пробудем. — Он обернулся к опушке леса и к теням, которые его обрамляли. — Мы должны продвинуться дальше, прежде чем заняться чем-нибудь, кроме отдыха. Мы должны остановиться там, гае будет полная видимость со всех сторон. В таком случае, даже если мы будем на виду, все, что подкрадется к нам, тоже будет заметно.

— Правильное решение, — заметил Сангфугол со своего места. — Мы и вправду представляем собой веселенькую группу пилигримов.

— Пилигримы на пути через ад не очень-то могут позволить себе веселье, — промолвил Джошуа. Он немного отошел, чтобы постоять одному и подумать.

— Тогда почему ты ему не скажешь? — в голосе Джулой слышалось раздражение, но ее желтые как у ястреба глаза не выражали особых эмоций. — В конце концов, Воршева, ты же не девочка, а женщина. Почему ты так себя ведешь?

Глаза Воршевы были влажны:

— Я не знаю. Не могу его понять.

Джулой покачала головой:

— Я ни одного из вас не понимаю. Я недолго прожила с людьми, но думаю, это все из-за вашей дурацкой нерешительности: «Хочу того, не хочу этого…» Животные куда разумнее, мне кажется. Они делают то, что должны, и не сердятся на то, чего не могут изменить, — колдунья положила свою заскорузлую руку на руку Воршевы. — Зачем так беспокоиться о том, что неважно? Принц Джошуа явно любит тебя. Почему не сказать ему правду?

Ее собеседница вздохнула:

— Он считает меня глупой дикаркой. От этого он холоден со мной. Если я ему скажу, будет только хуже… Прости. — Она сердито вытерла лицо потрепанным рукавом. — Это потому что я снова увидела Фелувельт, так мой народ называет эти места: луга, на которые падает тень. Это навеяло массу воспоминаний, и мне стало так грустно…

— Валада Джулой! — раздался голос отца Стренгьярда, бестелесный в тумане, но очень близкий. — Вы здесь? Валада Джулой?

Некоторое нетерпение показалось на строгом лице Джулой.

— Здесь, Стренгьярд. Что-нибудь случилось?

Они увидели архивариуса — из тумана возникла долговязая фигура, размахивающая руками.

— Нет, нет, я просто хотел… — он запнулся, заметив заплаканное лицо Воршевы. — О, простите, пожалуйста. Как я неловок… Ухожу… — Он повернулся, чтобы снова исчезнуть в тумане.

— Не уходите! — как ни странно, эти слова произнесла Воршева. — Не оставляйте нас, отец. Побудьте с нами.

Стренгьярд взглянул на нее, затем на Джулой.

— Я не хочу мешать. Я, видите ли, просто наткнулся на кое-что в книге Моргенса. — Повязка на глазу сползла, тонкая прядь рыжих волос завилась от влажного воздуха, и священник походил на вспугнутого дятла. Казалось, он готов убежать, но колдунья успокаивающе подняла руку.

— Пройдитесь с нами, Стренгьярд, как предлагает Воршева. — Священник обеспокоенно посмотрел на нее. — Пойдемте. По пути поговорим.

Стренгьярд все еще держал несшитые листы книги Моргенса. Пройдя молча несколько шагов, он снова начал их перебирать.

— Боюсь, я потерял этот раздел, — сказал он, шелестя пергаментом. — Я подумал, что это может быть важно… Там насчет магии… насчет Искусства, как называет ее Моргенс. Меня потрясло, как много он знал… я никогда бы не подумал… — Торжествующая улыбка озарила его лицо. — Вот оно. — Он прищурился. — Как он находил слова…

Они еще несколько шагов прошли в молчании.

— Читайте же наконец, — не выдержала Джулой.

— ..По сути дела, предметы, потребные для Искусства, подпадают под две широкие категории, — начал священник, — те, что ценны сами по себе, и те, ценность которых в их происхождении. В противоположность общепринятому предрассудку, целебная трава, собранная на кладбище, ценна не потому, что найдена в этом месте, а скорее сама по себе. А так как кладбище может оказаться единственным местом, где она произрастает, эта связь закрепляется, и впоследствии ее невозможно разорвать.

Другая категория ценных предметов обычно представляет собой «сделанные» предметы, и их достоинство в том, как их сотворили и из чего. Ситхи, в течение долгого времени обладавшие секретами мастерства, скрытыми от смертных, произвели многое, сотворение чего само по себе может быть рассмотрено как Искусство, хотя сами ситхи это бы так не назвали. Таким образом, достоинство этих предметов в способе их создания. Знаменитые стрелы Вандиомейо могут служить примером: вырезанная из обычного дерева и украшенная перьями обычных птиц, каждая из них является ценным талисманом.

Другие предметы приобретают ценность за счет материала, из которого они сделаны. Великие Мечи, на которые ссылается в своей последней книге Ниссес, могут служить примерами. Все они получили свои достоинства от материалов, из которых сотворены, хотя изготовление каждого из них потребовало огромного мастерства. Миннеяр, меч короля Фингила, сделан из железного киля его ладьи, железо это было доставлено в Светлый Ард риммерскими пиратами с Потерянного запада. Торн, которым последнее время владел сир Камарис, благороднейший рыцарь при дворе Престера Джона, был выкован из мерцающих металлов упавшей звезды, — как и железо Миннеяра, из чуждого Светлому Арду материала. А Скорбь, — тот самый меч, как утверждает Ниссес, которым ситхи Инелуки убил своего отца короля-эрла, из ситхского волшебного дерева и железа — из двух материалов, которые на протяжении долгого времени считались взаимоотталкивающими и несоединимыми. Таким образом, подобные предметы получают силу в первую очередь от внеземного происхождения вещества, из которого сделаны. Существуют предания, однако, что в изготовление всех трех мечей вложены могущественные Чары Творения, так что сила Великих Мечей может лежать не только в их материале, но и в их сотворении.

Титуно, охотничий рог, сработанный в знаменитом Мезуту'а из зуба дракона Идохеби, — еще один пример того, как иногда предмет, обладающий волшебной силой, может быть таковым за счет мастерства исполнения и материала…

Стренгьярд прервал чтение.

— Ну и дальше тут о других вещах. Это все, конечно, очень увлекательно — каким великим ученым был этот человек! — но я просто подумал, что этот раздел про мечи может представлять особый интерес.

Джулой медленно кивнула:

— Несомненно. Мне очень интересно все, что касается этих трех мечей, на которые мы возлагаем столько надежд. Моргенс обосновывает их ценность. Возможно, они действительно окажутся полезными в борьбе с Инелуки. Очень хорошо, что вы это обнаружили, Стренгьярд.

Розовые щеки священника побагровели.

— Вы очень, очень добры.

Воршева прислушалась.

— Я слышу остальных.

— Ты взяла себя в руки, Воршева?

— Я не такая дура, как вам кажется, — ответила та.

Колдунья рассмеялась:

— Я не считаю тебя особенной уж дурой. Я считаю большинство людей глупцами, да я и себя таковой считаю, потому что, как видишь, оказалась без крова и брожу по пастбищам, как заблудшая телка. Иногда очевидная глупость является единственным достойным ответом на серьезные проблемы.

— Гмм, — промычал озадаченный Стренгьярд. — Гмм.

Потрепанный отряд продолжал путь в затянутые туманом луга, направляясь к югу, к реке Имстрек, которая петляла по всей шири Верхних Тритингов. Они разбили лагерь на открытом месте, дрожа на пропитанном дождем холодном ветру и тесно сгрудившись вокруг небольшого костра. Джулой сварила суп из трав и кореньев. Он был сытным и согрел желудок, но Деорнот сожалел, что нет чего-нибудь более плотного.

— Позвольте мне завтра забраться подальше на промысел, мои лорд, — умолял он Джошуа, когда они видели у костра. Все остальные, кроме Джулой, завернулись на ночь в свои плащи и плотно прижались друг к друг, как котята. Колдунья отправилась побродить. — Я знаю, что найду одного-двух зайцев, а в зарослях можно найти куропаток даже в такое холодное лето. Мы уже несколько дней без мяса!

Джошуа позволил себе лишь холодную усмешку:

— Хотелось бы мне разрешить тебе это, мой верный друг, но мне нужно иметь поблизости и твои сильные руки, и твою хорошую голову. Эти люди еле передвигают ноги — те, что еще способны идти. Нет, парочка зайцев была бы превосходна на обед, но я вынужден удержать тебя. Кроме того, валада Джулой уверяет меня, что можно прожить без мяса целые годы.

Деорнот поморщился:

— Но кто на это согласится? — Он внимательно посмотрел на принца. Стройная фигура Джошуа стала еще тоньше; под кожей свободно угадывались кости. Все остатки жира, которые у принца когда-то были, исчезли. С высоким лбом, блеклыми глазами и взглядом, устремленным в бесконечность и не замечающим мирской суеты вокруг, он напоминал статую какого-то древнего философа-монаха.

Огонь шипел, пытаясь поглотить мокрые поленья.

— Тогда еще один вопрос, мой лорд, — мягко сказал Деорнот. — Мы настолько уверены в этой Скале прощания, чтобы тащить туда больных и немощных людей через Тритинги? Я не говорю дурно о Джулой, у которой несомненно добрая душа, но это так далеко! Эркинланд всего в нескольких лигах к западу. Мы непременно найдем преданное сердце в одном из городков Хасу Вейла, и даже если они слишком напуганы вашим братом, чтобы дать нам убежище, мы могли бы найти там пищу, и питье, и одежду потеплее для наших раненых.

Джошуа вздохнул и потер глаза.

— Возможно, Деорнот, возможно. Поверь, мне тоже приходила в голову эта мысль. — Он вытянул вперед длинные ноги, толкнув крайние угли в костер каблуками сапог. — Но мы не смеем рисковать, и у нас нет времени. Каждый час, что мы проводим на открытой местности, означает, что мы даем лишний шанс патрулю Элиаса засечь нас, или, хуже того, захватить нас врасплох. Нет, единственное место, куда, кажется, мы можем идти, — Скала прощания. Джулой, поэтому чем быстрее мы доберемся туда, тем лучше. Эркинланд для нас потерян, по крайней мере на ближайшее время, а может быть и навсегда.

Принц покачал головой и снова погрузился в задумчивость. Деорнот вздохнул и занялся костром.

Они достигли берегов Имстрека утром третьего дня пути по равнине. Широкая река слабо светилась под серыми небесами, она казалась неясной полоской серебра, пробегающей, подобно сновидению, через темные сырые луга. Голос воды был так же глух, как ее мерцание: он напоминал бормотание отдаленных голосов.

Люди Джошуа были рады отдохнуть немного на ее берегах, наслаждаясь звуком и видом первой текущей воды с момента выхода из глубин Альдхортского леса. Когда Гутрун и Воршева высказали намерение пройти вниз по течению, чтобы искупаться вдали от людских глаз, Джошуа не замедлил возразить, но Джулой вызвалась сопровождать их, и он неохотно согласился. Было трудно придумать ситуацию, где бы колдунья была беспомощна.

— У меня такое чувство, как будто я не покидала этих мест, — сказала Воршева, болтая ногами в воде. Они выбрали песчаный берег, где группа березок посреди реки сделала ее разлив шире и скрыла их от взоров спутников. Беззаботным был ее голос, но не выражение лица.

— Как будто я снова маленькая девочка, — она нахмурилась, брызгая воду на свои поцарапанные нога. — Ой, какая вода холодная!

Герцогиня Гутрун расстегнула ворот платья. Она стояла в воде поглубже, река обтекала ее полные щиколотки, а она плескала воду на шею и терла лицо.

— Не так уж и страшно, — засмеялась она. — Река Гратуваск, которая протекает мимо нашего дома в Элвритсхолле — вот в ней действительно холодная вода! И каждую весну девушки нашего города ходят на нее купаться, и я ходила, когда была молодой. — Она выпрямилась и уставилась в пустоту. — Мужчины должны все утро сидеть дома под страхом побоев, чтобы дать возможность девушкам плескаться в Гратуваске. А вода холодная! Река-то рождается из снегов, северных гор! Вы не знаете, что такое настоящий визг, если не слышали, как визжит сотня девиц, прыгающих в холодную реку аврильским утром! — Она снова рассмеялась. — Знаете, рассказывают что один молодой человек решил увидеть гратувасских девушек — это очень известная притча в Риммергарде, возможно, вы ее слышали… — она остановилась, вода вытекала струйкой из ее сложенных ладоней, — Воршева? Ты заболела?

Уроженка тритингов согнулась, лицо ее побелело, как молоко.

— Просто боль, — сказала она, выпрямляясь. — Скоро пройдет. Вот, уже лучше. Ну, рассказывай.

Гутрун посмотрела на нее с подозрением. Прежде чем герцогиня успела что-нибудь сказать со своего места на берегу, заговорила Джулой. Она расчесывала волосы Лилит гребнем, сделанным из рыбьих костей.

— Рассказ придется отложить, — тон колдуньи был резок. — Вон — мы не одни.

Воршева и герцогиня повернулись вслед за пальцем Джулой. За поворотом реки, на расстоянии трех или четырех фардонгов к югу на небольшом холме был виден всадник. Он был слишком далеко, чтобы можно было различить его лицо, но не было сомнения, что он смотрит в их сторону. Все женщины воззрились на него, даже Лилит со своими широко открытыми глазами. После нескольких безмолвных мгновении, когда сердца, казалось, остановились, одинокая; фигура повернула лошадь, поехала вниз с холма и вскоре исчезла из вида.

— Как… как ужасно! — проговорила герцогиня, ухватившись за ворот платья мокрой рукой. — Кто это? Эти кошмарные норны?

— Не могу сказать, — хрипло ответила Джулой. — Но нам следует вернуться, чтобы рассказать о нем остальным, если Джошуа его не заметил. Нас должен тревожить теперь любой незнакомец, будь то друг или враг.

Воршеву передернуло. Лицо ее все еще было бледно. — В этих лугах нет дружелюбных незнакомцев, — сказала она.

Вести, принесенные женщинами, подтвердили для Джошуа необходимость двигаться вперед без промедления. Разочарованные спутники взвалили на плечи пожитки и снова двинулись в путь, следуя за Имстреком, который бежал на восток вдоль теперь уже далекого леса — тонкой темной полоски на туманной северном горизонте.

Больше весь этот день они никого не видели.

— Это, кажется, плодородная земля, — заметил Деорнот, когда они подыскивали место для ночлега. — Не странно ли, что никого, кроме того одинокого всадника, мы не видели?

— Хватит и одного, — Джошуа был мрачен.

— Нашим людям здесь никогда не нравилось — слишком близко к Старому лесу, — сказала Воршева и поежилась. — Под деревьями бродят духи умерших.

Джошуа вздохнул:

— Еще год назад я бы над этим посмеялся. А теперь я видел не только их, но и кое-что похуже. Господи, спаси и помилуй! Во что превратился этот мир!

Джулой подняла голову от постели, которую она устраивала для маленькой Лилит.

— Мир всегда был таким, принц Джошуа, — промолвила она. — Только в такие тревожные времена все видится яснее. Огни городов затмевают многое, что видно только в лунном свете.

Деорнот проснулся глубокой ночью. Сердце его бешено колотилось. Ему приснился сон: король Элиас превратился в какое-то тонконогое существо с цепкими когтями и красными глазами, прилипшее к спине Джошуа. Джошуа его не видел и, казалось, даже не подозревал о присутствии брата. Во сне Деорнот пытался ему об этом сказать, но Джошуа не слушал, а шел, улыбаясь, по улицам Эрчестера. Жуткое существо Элиас сидело на его спине, как уродливое дитя. Каждый раз, когда Джошуа наклонялся, чтобы погладить по головке ребенка или дать монетку нищему, Элиас протягивал руку, чтобы превратить добро в зло: то отбирал монетку, то царапал грязными когтями лицо ребенка. Скоро за Джошуа шла разъяренная толпа, требуя наказать его, но принц шел вперед в блаженном неведении, хотя Деорнот кричал и указывал на злобное создание за его спиной.

Лежа без сна среди ночных лугов, Деорнот потряс головой, чтобы освободиться от липкого чувства тревоги. Увиденное во сне лицо Элиаса, морщинистое и злобное, не выходило из головы. Он сел и огляделся. Все слали, кроме валады Джулой, которая не то дремала, не то размышляла над угасающим костром.

Он откинулся назад и попытался заснуть, но не мог, боясь, что сон повторится. Наконец, терзаясь собственной слабостью, он встал и тихонько отряхнув свои плащ, подошел к огню и сел рядом с Джулои.

Колдунья не подняла головы при его приближении. Лицо ее было озарено пламенем костра, глаза не мигая смотрели на догорающие угольки, как будто ничего другого не существовало. Губы ее двигались, но она не произносила ни слова. Деорнот почувствовал, как мурашки поползли у него по спине. Что она делает? Разбудить ее?

Губы Джулои продолжали двигаться. Голос ее поднялся до шепота.

— Амерасу, где ты? Твои дух неясен… а я слаба… — Рука Деорнота остановилась у рукава колдуньи. — ..Если ты когда-нибудь поделишься, пусть это будет сейчас… — Голос, Джулои шелестел, как ветер. — О, прошу тебя… — Слеза с красноватым отблеском сбежала по ее обветренной щеке.

Ее отчаянный шепот прогнал Деорнота на его исходную постель. Он долго не засыпал, глядя вверх на бело-голубые звезды.

Его снова разбудили перед рассветом — на этот раз Джошуа. Принц потряс его :за плечо, затем приложил; свою правую искалеченную руку к губам в знак молчания. Рыцарь всмотрелся и увидел на западе сгусток темноты, темнее окружающей ночи, движущийся вдоль реки. Приглушенный звук копыт доносился до них над травой. Сердце Деорнота сильно забилось. Он нащупал на земле свой меч и успокоился, лишь почувствовав его под рукой. Джошуа крадучись двинулся дальше, чтобы поднять остальных.

— Где колдунья? — прошептал он, но Джошуа не расслышал, поэтому он пополз к Стренгьярду. Как все пожилые люди, тот спал неглубоко и моментально проснулся.

— Тихо, — прошептал рыцарь. — Всадники.

— Кто? — спросил Стренгьярд. Деорнот покачал головой. Приближающиеся всадники, все еще подобные теням, бесшумно разделились на несколько групп, захватив лагерь в кольцо. Деорнот невольно восхитился их мастерством бесшумной езды, проклиная отсутствие луков и стрел у отряда. Глупо сражаться мечами против всадников, если это люди. Он смог подсчитать их — приблизительно две дюжины нападавших, хотя в этих потемках легко было и ошибиться.

Деорнот поднялся, и несколько других фигур вокруг сделали то же. Джошуа, стоявший рядом, вытащил из ножен Найдл. Неожиданный звук металла, трущегося о кожу, прозвучал, как крик. Всадники осадили коней, и на миг снова воцарилось молчание. Если бы кто-то проходил совсем рядом, он и не заподозрил бы, что здесь есть хоть одна живая душа, не говоря о двух готовых к бою отрядах.

Голос нарушил тишину.

— Непрошенные гости! Вы идете по земле клана Мердон! Бросайте оружие.

Кремень ударил по стали, потом позади передних фигур вспыхнул факел, отбросив длинные тени на лагерь. Всадники в плащах с капюшонами окружили отряд Джошуа кольцом копий.

— Сложите оружие! — снова крикнул голос на вестерлинге с сильным акцентом. — Вы пленники пограничной стражи. При сопротивлении вы будете убиты. — Зажглись еще факелы. Ночь вдруг наполнилась вооруженными тенями.

— Милостивый Эвдон! — вскричала герцогиня Гутрун где-то рядом. — Святая Элисия, что же теперь?

Огромная тень метнулась к ней — Изорн спешил утешить мать.

— Не двигаться, — рявкнул бестелесный голос. Через миг один из всадников вывел лошадь вперед, его опущенное копье блеснуло в свете факела. — Я слышу женщин, — сказал всадник. — Не делайте глупостей, и их пощадят. Мы не звери.

— А остальных? — спросил Джошуа, шагнув в круг света. — У нас здесь много раненых и больных. Что вы с нами сделаете?

Всадник нагнулся, чтобы взглянуть на Джошуа, на миг открыв лицо под капюшоном. У него были грубые черты, лохматая заплетенная в косички борода, шрамы на щеках. Толстые браслеты звякнули на запястьях. Деорнот почувствовал, как спало его напряжение. По крайней мере, их враги — люди.

Всадник плюнул на траву.

— Вы пленники. Вы не задаете вопросов. Марч-тан будет решать. — Он обернулся к своим товарищам. — Озберн! Кюнрет! Соберите их ипошли! — Он развернул лошадь, чтобы проследить, как Джошуа, Деорнота и других загоняют в круг света.

— Ваш марч-тан будет недоволен, если вы будете плохо с нами обращаться, — сказал Джошуа.

Предводитель засмеялся:

— Он будет еще менее доволен, если вы не прибудете к повозкам к восходу. — Он повернулся к остальным всадникам. — Все?

— Все, Хотвиг. Шесть мужчин, две женщины, один ребенок. Только один не может идти, — он указал на Сангфугола концом копья.

— Посади его на лошадь, можно поперек седла — неважно. Нам нужно двигаться быстро.

Когда их согнали в кучу, Деорнот подобрался поближе к Джошуа.

— Могло быть и хуже, — прошептал он принцу. — Нас могли поймать норны вместо тритингов.

Принц не ответил. Деорнот, коснувшись его руки, почувствовал, что мышцы напряжены, как обручи на бочках.

— Что случилось, принц Джошуа? Тритинги на стороне Элиаса? Бог мой!

Один из всадников посмотрел вниз с ухмылкой, лишенной веселья и лишь приоткрывшей зубастый рот.

— Молчать, жители каменной страны, — рявкнул он. — Берегите дыхание для дороги.

Джошуа повернул встревоженное лицо к Деорноту.

— Ты что, его не слышал? — прошептал принц. — Ты не слышал его?

Деорнот забеспокоился.

— Что?

— Шестеро мужчин, две женщины и ребенок, — прошипел Джошуа, оглядываясь по сторонам. — Две женщины! Где Воршева?

Всадник хлопнул его по плечу древком копья, и принц погрузился в исполненное отчаяния молчание. Они с трудом тащились между наездниками, а в небе начинал разгораться рассвет.

Лежа на твердой постели в темной служебной комнате, Рейчел Дракон воображала, что слышит скрип виселиц, который перекрывает шум ветра на бастионах. Еще девять трупов и среди них труп канцлера Хельфсена, раскачиваются сегодня над Нирулагскими воротами, беспомощно танцуя под яростную музыку ветра.

Совсем рядом кто-то плачет.

— Сарра? Ты? — прошипела Рейчел. — Сарра?

Стоны бури стихли.

— Д-да, хозяйка, — донесся заглушенный ответ.

— Благословенная Риаппа, о чем ты-то рыдаешь? Ты разбудишь остальных! — Кроме Сарры и Рейчел, в комнате спали еще только три служанки, но все пять кроватей были сдвинуты вместе для тепла, потому что комната была большой и холодной.

Сарра попыталась успокоиться, но когда она ответила, в голосе все еще слышалось всхлипывание.

— Я… я боюсь, госпожа Рейчел.

— Чего, Глупая, ветра? — Рейчел села на постели, плотно кутаясь в тонкое одеяло. — На улице, похоже, буря, но ты что, раньше ветра не слышала? — Свет горящего факела проник под дверь и позволил рассмотреть бледное лицо Сарры.

— Это… моя бабка говаривала… — служанка нехорошо закашляла. — Бабка говаривала, что в такие ночи… мертвые духи бродят. Что… что можно голоса в ветре различать.

Рейчел обрадовалась, что темнота скрывает ее собственную тревожную дрожь. Если и должна прийти та ночь, так она именно такой и будет. Ветер метался, как раненый зверь, с самого заката, выл в трубах Хейхолта, настойчиво скребся в окна и двери ветвистыми когтями.

Она придала твердость голосу:

— Мертвые не шатаются по моему замку, глупая девчонка. А теперь спи, пока не накликала дурных снов на остальных. — Рейчел снова опустилась на свою лежанку, пытаясь найти положение, удобное для натруженной спины. — Спи, Сарра, — сказала она. — Ветер тебе ничего не сделает, а работы завтра будет полно. Бог знает, как успеть хотя бы подобрать разбросанное ветром.

— Прости, — бледное лицо опустилось.

Через несколько минут, когда кончились всхлипывания, все снова стало тихо. Рейчел по-прежнему смотрела наверх, в темноту, и слушала неумолчные ночные голоса.

Возможно, она и заснула — трудно сказать в таких потемках, — но Рейчел знала, что уже некоторое время прислушивается к какому-то звуку, помимо песни ветра. Звук был похож на сухой скрежет птичьих когтей на черепичной крыше: тихое, осторожное царапанье.

Что-то творилось за дверью.

Может быть, раньше она и спала, но в этот момент она несомненно бодрствовала. Повернувшись на бок, она увидела тень, скользнувшую вдоль полоски света под дверью. Царапанье стало явственнее, и к нему прибавился звук плача.

— Сарра? — прошептала Рейчел, полагая, что звук разбудил служанку, но ответа не было. Прислушиваясь, напряженно вглядываясь в темноту, она была уверена, что этот странный тонкий звук исходит из вестибюля — оттуда, где неизвестный стоит за ее запертой дверью.

— Прошу, — шептал кто-то оттуда, — прошу вас…

Кровь бросилась ей в голову, и Рейчел села, потом спустила босые ноги на холодный каменный пол. Это снится ей, что ли? Ей казалось, что она полностью проснулась, но звук был подобен голосу мальчика, похож на…

Царапанье стало нетерпеливым, в нем появилось ощущение страха: что бы это ни было, оно должно испытывать страх, чтобы так скрестись… Блуждающий дух, бездомно скитающийся, одинокий и заброшенный в эту бурную ночь в поисках своей давно потерянной постели?

Рейчел ближе подкралась к двери, беззвучная, как снег. Сердце ее отчаянно билось. Ветер в бастионах смолк. Она была одна в темноте, наедине с дыханием спящей прислуги и царапаньем того, что находилось за дверью.

— Прошу вас, — снова произнес голос слабо, тихо. — Мне страшно…

Она осенила себя знаком древа, потом ухватилась за засов и отодвинула его. Хоть момент выбора был уже позади, Рейчел медлила, приоткрывая дверь: она боялась того, что ей предстояло увидеть.

Одиночный факел в конце коридора обрисовал неясную фигуру: клок волос, тощие, как у чучела, конечности. Лицо, повернутое к ней, с глазами, сверкнувшими белками, было черным, как будто обгоревшим.

— Помогите, — сказала фигура, с трудом шагнув через порог в ее объятия.

— Саймон! — воскликнула Рейчел, и как это ни нелепо, сердце ее переполнила радость. Он вернулся, через огонь, через смерть…

— Са… Саймон? — промолвил юноша, глаза его ввалились от измождения и боли. — Саймон умер. Он… он умер… в огне. Прейратс убил его…

Он обмяк в ее объятиях. Голова ее кружилась, она втащила его в комнату, опустив на пол, задвинула засов и пошла поискать свечу. Ветер насмешливо завывал, и если ему подпевали другие голоса, ни один из них Рейчел не узнала.

— Это Джеремия, мальчик свечника, — сказала Сарра изумленно, когда Рейчел смыла с его лица запекшуюся кровь. При свете свечи лицо Джеремии с глубоко запавшими глазами и исцарапанными щеками, казалось морщинистым лицом старика.

— Он был таким круглощеким, — заметила Рейчел. Ее мозг бурлил от сказанного парнем, но нельзя делать все сразу. Что бы сказали эти бестолковые девицы, если бы она дала волю своим чувствам? — Что с ним случилось? Он тощий как жердь, — проворчала она.

Служанки столпились вокруг, накинув поверх ночных рубашек одеяла. Джил, уже не такая пышнотелая, как: раньше, из-за того количества работы, которое ложилось на плечи каждой теперь, с уходом части прислуги, уставилась на бесчувственного юношу.

— Мне кажется, кто-то говорил, что Джеремия сбежал, — она нахмурилась. — Зачем он вернулся?

— Не дури! — сказала Рейчел, пытаясь осторожно стянуть с него потрепанную рубашку. — Если бы он сбежал, как бы он мог вернуться в Хейхолт посреди ночи? По небу?

— Тогда скажи нам, где он был? — спросила одна из девушек. Только шоком, испытанным главной горничной при появлении Джеремии, можно объяснить, что она стерпела всю эту наглость.

— Помогите мне перевернуть его, — сказала она, выпрастывая рубашку. — Мы положим его на… Ох! Элисия, Матерь Божия! — она потрясение умолкла. Сарра, стоявшая рядом, разрыдалась.

Спина юноши была покрыта глубокими кровавыми рубцами.

— Меня… меня тошнит! — пробормотала Джил и отскочила в сторону.

— Не дури, — повторила Рейчел, вновь обретая твердость духа. — Принесу мне остальную воду. Здесь одной мокрой тряпкой не обойдешься. И сними простыню с постели, на которой спала Эфсеба, разорви ее на повязки. Муки Риаппы, неужели все делать самой?

На раны ушла целая простыня и часть другой; ноги парня были обожжены.

Джеремия проснулся как раз перед рассветом. Сначала он обвел комнату невидящим взглядом; но через какое-то время, казалось, пришел в сознание. Сарра, на простодушном лице которой легко читались печаль и жалость, подала ему немного воды.

— Где я? — спросил он наконец.

— Ты в комнате прислуги, парень, — сказала Рейчел. — Это тебе следовало бы знать. Ну, рассказывай, в какие передряги ты попал?

Он тупо посмотрел на нее.

— Ты Рейчел Дракон, — решил он, наконец. Несмотря на усталость и пережитый испуг, а также неурочный час, служанки с трудом сдержали улыбки. Рейчел, как ни странно, совершенно не рассердилась.

— Я Рейчел, — подтвердила она. — Ну, рассказывай, где был. Мы слышали, что ты сбежал.

— Ты приняла меня за Саймона, — сказал Джеремия удивленно. — Он был моим другом, но он ведь умер. А я тоже умер?

— Ты не умер. Что с тобой произошло? — Рейчел наклонилась, чтобы отвести прядь волос, упавшую ему на глаза; ее рука задержалась на его щеке. — Ты в безопасности. Расскажи нам.

Он как будто погрузился в сон, но через мгновение снова открыл глаза. Когда он заговорил, голос его звучал яснее, чем раньше.

— Я попытался убежать, — сказал он, — когда королевские солдаты избили моего хозяина Якоба и выволокли его за ворота. Я попутался сбежать в ту ночь, но стражники, поймали меня и отдали Инчу.

Рейчел нахмурилась:

— Этому животному!

Глаза Джеремии расширились.

— Он хуже любого животного. Он дьявол. Он сказал, что я стану его учеником, у этих печей… в его кузнице. Он там считает себя королем… — Лицо юноши вдруг скривилось, он разразился потоком слез. — Он говорит, что он… что теперь он доктор Инч. Он меня бил… Он измывался надо мной.

Рейчел наклонилась, чтобы вытереть его слезы, а девушки осеняли себя знаком древа.

Рыдания юноши стали тише.

— Там внизу так страшно… страшнее быть не может.

— Ты что-то сказал, парень, — напомнила Рейчел. — Что-то о королевском советнике. О Саймоне. Повтори, что ты сказал.

Юноша широко раскрыл полные слез глаза.

— Прейратс убил его. Саймона и Моргенса. Он, пришел туда с солдатами. Моргенс сражался с ним, но покои его сгорели дотла, вместе с доктором и Саймоном.

— А откуда ты это знаешь? — сказала она с некоторой резкостью. — Тебе-то откуда это может быть известно?

— Прейратс сам это сказал! Он навещает Инча. Иногда он просто хвастает, как, например, убийством Моргенса. Иногда он помогает Инчу… мучить людей, — Джеремии было трудно говорить. — Иногда… иногда поп… забирает людей с собой. Они не в-в-возвращаются. — Он задыхался. — И там… там еще другое происходит, там, внизу. Другое… Ужасное. О Господи, пожалуйста, не отсылайте меня назад! — Он обеими руками схватил руку Рейчел. — Прошу вас, спрячьте меня!

Рейчел пыталась скрыть, как она потрясена. Она сознательно отгоняла от себя все мысли о Саймоне и эти новые откровения до тех пор, пока не сможет обдумать их в уединении. Но несмотря на умение владеть собой, Рейчел почувствовала, как по ней пробегает волна ненависти, такой, какой она в жизни своей не испытывала.

— Мы им тебя не отдадим, — сказала она. Ее уверенный тон не допускал никаких противоречий, и было ясно, что любому, рискнувшему пойти против ее воли, придется плохо. — Мы… мы… — Она на миг растерянно остановилась: что они смогут сделать? Они не могут надолго спрятать юношу здесь, в комнатах для прислуги, раз он удрал из королевской кузницы под Хейхолтом.

— Что там было еще? — спросила Джил. Ее карие кошачьи глаза смотрели недоуменно.

— Помолчи-ка! — сказала Рейчел резко, но Джеремия уже начал отвечать.

— Я н-не знаю, — промолвил он. — Там есть… тени, которые двигаются. Просто тени, без людей. И вещи — вдруг есть и вдруг их нет. И голоса… — Его передернуло, а глаза его устремились в темноту в углу комнаты. — Голоса, которые плачут и поют и… и… — Глаза его снова наполнились слезами.

— Хватит, — сказала Рейчел строго, недовольная собой за то, что позволила юноше говорить так много. Ее подопечные обменивались взглядами, встревоженные, как испуганные овцы.

Элисия! — подумала она. Мне не хватает, чтобы этими рассказами отпугнули от замка последних моих девиц.

— Слишком много слов, — сказала она вслух. — Парню надо отдохнуть. Он так умаялся и намучился, что уже заговаривается. Пусть поспит.

Джеремия слабо покачал головой:

— Нет, я говорю правду, — сказал он. — Не отдавайте меня им!

— Не отдадим, — сказала Рейчел. — Если нам не удастся тебя спрятать, мы подумаем, как тебя спровадить из Хейхолта. Сможешь отправиться к своим, где бы они ни были. Мы тебя убережем от этого одноглазого дьявола Инча.

— ..И Прейратса, — полусонно пробормотал Джеремия, которым снова овладевала дремота. — Он… разговаривает… с голосами…

Через мгновение юноша уже спал. Страх, казалось, уже не так сильно искажал его изможденное лицо. Рейчел смотрела на него и чувствовала, как сердце ее в груди превращается в камень этот чертов поп Прейратс! Этот убийца! Какую еще чуму он хочет навлечь на их дом, какой еще нечистью наполнить ее любимый Хейхолт?

А что он сотворил с ее Саймоном?

Она обернулась, чтобы строго взглянуть на своих испуганных подопечных.

— Теперь вам лучше поспать, сколько удастся, — проворчала она. — Немножко волнения совсем не означает, что с восходом солнца полы не нужно будет мыть.

Когда они забрались в постели, она задула свечу и легла, чтобы домыслить свои нерадостные мысли. А ветер снаружи искал пути, чтобы пробраться внутрь.

Утреннее солнце поднялось над серым одеялом облаков. Оно пролило рассеянный свет на колышущиеся луга Верхних Тритингов, но не смогло поднять сырость с безграничных просторов прерий и вересковых зарослей. Деорнот промок до пояса и устал от ходьбы.

Тритинги не остановились, чтобы перекусить, а просто на ходу пожевали сушеного мяса и фруктов из седельных сумок. Пленникам никакой еды не предложили, им был разрешен краткий отдых в середине утреннего пути, во время которого Деорнот и Джошуа тихо расспросили остальных о Воршеве. Никто не видел, как она ушла, хотя Джулой сказала, что разбудила Воршеву при первых звуках подъезжающего патруля.

— Она родилась в этих местах, — напомнила колдунья принцу. — Я бы о ней не слишком беспокоилась. — Однако ее собственное лицо при этом носило все признаки тревоги.

Хотвиг и его команда подняли отряд Джошуа после слишком короткого отдыха, и поход возобновился. С северо-запада подул ветер, сначала легко, а потом сильнее, так что ленточки на седлах тритингов трепыхались, как вымпелы на турнире, а высокие травы сгибались почти до земли. Пленники тащились вперед, дрожа в своей промокшей одежде.

Вскоре они увидели признаки жилья: маленькие стада, пасущиеся на холмах под наблюдением верховых. Когда солнце поднялось ближе к зениту, стада, мимо которых они проходили, стали многочисленнее и встречались чаще. Наконец, путники последовали за извивами одного из притоков Имстрека через огромное скопище животных. Огромное стадо, казалось, простирается от горизонта до горизонта и состоит в основном из обычных коров. Но они обнаружили, что в нем также встречаются лохматые бизоны и быки с длинными витыми рогами, которые поднимали головы, чтобы бросить затуманенный взгляд на проходящих мимо пленников, и продолжали солидно жевать.

— Заметно, что народ здесь не придерживается рекомендаций Джулой насчет потребления овощей, — заметил Деорнот. — Здесь на копытах мяса хватит на весь Светлый Ард. — Он с надеждой взглянул на своего принца, но улыбка Джошуа была усталой.

— Много больного скота, — заметила Гутрун. Во время частого отсутствия мужа она твердой рукой правила хозяйством Элвритсхолла и по праву считала себя знатоком домашних животных. — Посмотрите, для такого стада здесь и телят мало.

Один из наездников, прислушивавшихся к разговору, презрительно фыркнул, показывая отношение к мнению пленников. Другой всадник, однако, кивнул и сказал:

— Плохой год. Многие коровы гибнут при отеле. Другие едят, но жира не набирают. — Борода тритинга затрепыхалась на ветру. — Плохой год, — повторил он.

Тут и там посреди огромного стада стояли повозки, окруженные заборами из наскоро вбитых кольев. Деревянные повозки с огромными высокими колесами сильно отличались друг от друга. Некоторые были высотой в два-три человеческих роста — прямо дома на колесах, с деревянными крышами и окнами со ставнями, — другие выглядели как кровати, поставленные на колеса, а над ними высилось нечто вроде шатра из ткани, трепетавшей и хлопавшей на сильном ветру. Дети играли за оградами или бегали среди двигающегося дружелюбного скота. В некоторых загонах паслись лошади, и не просто тяжеловозы или упряжные кони, но стройные, с буйными гривами, легкие и сильные на ногу, что было видно издалека.

— Ах, Боже, было бы у нас хоть несколько таких, — сказал с тоской Деорнот. — Но нам нечего предложить в обмен, а я так устал плестись пешком.

Джошуа взглянул на него с оттенком горького юмора:

— Нам повезет, если мы уйдем отсюда живыми, Деорнот, а ты надеешься обзавестись боевыми конями. Я бы лучше согласился на твой оптимизм, чем на их коней.

По мере того как пленники и их надсмотрщики продолжали путь к югу, отдаленные повозочные лагери стали гроздьями соединяться, как грибы после обильного дождя. Группы всадников въезжали и выезжали из этих поселений. Сопровождавшие пленников перекликались с некоторыми из них. Вскоре повозки стали располагаться так близко друг к другу, что пленники, казалось, идут через город без дорог.

Наконец, они достигли большого форта, ограда которого была украшена узорами из блестящего металла и полированного дерева. Все эти украшения гремели на ветру. Большинство всадников откололось от отряда, но Хотвиг и шесть-семь других провели группу Джошуа через двухстворчатые ворота. Внутри форта было несколько отдельных загородок. В одной из них располагались десятка два хороших лошадей, в другой — полдюжины толстых лоснящихся телок. В отдаленной загородке стоял огромный жеребец, в его косматую гриву были вплетены красные и золотые ленты. Эта громадина не двинулась и не подняла опущенной головы, когда они шли мимо: жеребец чувствовал себя монархом, который привык, чтобы на него глазели, но не привык разглядывать других. Люди, сопровождавшие Джошуа и его отряд, почтительно подняли руки к глазам, когда подошли ближе.

— Это талисман их клана, — заметила Джулой, ни к кому в частности не обращаясь.

В конце ограждения возвышалась огромная повозка на широких колесах с толстыми спицами. Знамя с изображением коня развевалось над крышей. Перед ней стояли двое: крупный мужчина и девушка. Девушка заплетала длинную бороду мужчины в две толстых косицы, спускавшиеся ему на грудь. Несмотря на возраст, — а он казался человеком, прожившим не менее шестидесяти лет, — его черные волосы лишь слегка тронула седина, а фигура его выглядела сильной и мускулистой. В руках, унизанных кольцами и браслетами, он держал чашу.

Всадники спешились. Хотвиг подошел и остановился перед ним.

— Мы захватили нескольких нарушителей границы, которые бродили по Фелувельту без твоего разрешения, марч-тан: шесть мужчин, две женщины и ребенок.

Марч-тан оглядел пленников с головы до ног. Лицо его расплылось в широкой кривозубой улыбке.

— Принц Джошуа Безрукий, — произнес он без тени удивления в голосе. — Ну, теперь, кота рухнул твой каменный дом, ты пришел жить под открытым небом, как подобает человеку? — Он сделал большой глоток из чаши, осушив ее до дна, передал ее девушке, которую жестом отослал прочь.

— Фиколмий, так ты теперь марч-тан, — сказал Джошуа таким тоном, как будто это его слегка позабавило.

— Когда пришло Время Избрания, из всех предводителей лишь Блегмунт мог мне противостоять. Я разбил его голову, как яйцо, — Фиколмий рассмеялся, поглаживая себя по свежезаплетенной бороде и насупив брови, как рассерженный бык. — Где моя дочь?

— Если эта девушка, что была здесь, — твоя дочь, то ты только что отослал ее, — сказал Джошуа.

Фиколмий сердито сжал кулак, потом снова рассмеялся.

— Глупые уловки, Джошуа. Ты знаешь, о ком я. Где она?

— Я скажу тебе правду, — признался Джошуа. — Я не знаю, где Воршева.

Марч-тан задумчиво оглядел его.

— Так, — произнес он, наконец. — Ты не так высоко стоишь теперь в этом мире, а, житель каменной страны? Ты вторгся в вольные Тритинги да еще украл у меня дочь. Может быть, ты мне больше понравишься, если отсечь тебе и вторую руку. Я об этом подумаю. — Он поднял свою волосатую лапу и небрежно махнул Хотвигу. — Помести их пока в один из бычьих загонов, пока я не решу, кого из них зарезать, а кого оставить.

— Милостивый Эйдон, сохрани нас! — пробормотал Стренгьярд.

Марч-тан хмыкнул, отбросив прядь волос с глаз.

— И дай эти городским крысам одно-два одеяла и еды, Хотвиг, а то ночью воздух погубит и их, и мое развлечение.

Пока Джошуа и других уводили копьеносцы, Фиколмий крикнул, чтобы девушка принесла ему еще вина.

Глава 14. ОГНЕННАЯ КОРОНА

Что это сон, Саймон знал даже во сне. Начался он довольно обычно: он лежал на просторном хейхолтском сеновале, зарывшись в щекочущее сено, а внизу кузнец Рубен по прозвищу Медведь и Шем-конюх тихонько разговаривали. Рубен, чьи мощные плечи блестели от пота, звонко стучал по раскаленной конской подкове.

Неожиданно сон как-то странно изменился: голоса Рубена и Шема исказились. Саймон прекрасно слышал теперь все, о чем они говорят, но молот кузнеца стучал по подкове беззвучно.

— . Но я сделал все, что тебе нужно, — внезапно произнес Шем странным скрипучим голосом. — Я привел к тебе короля Элиаса.

— Ты слишком много на себя берешь, — ответил Рубен. Его голос не был похож ни на один, слышанный Саймоном ранее: холодный и далекий, как ветер на высоком горном перевале. — Ты не можешь знать, что нам нужно… что Ему нужно. — У кузнеца не только с голосом было что-то не в порядке: он весь был какой-то чужой — как черное бездонное озеро, скрытое под тонкой корочкой льда. Как мог Рубен казаться таким исчадием ада — добрый Рубен с его неторопливой речью?

Морщинистое лицо Шема озарилось радостной улыбкой, но слова его звучали натянуто:

— Мне все равно. Я сделаю все, чего Он хочет. И взамен-то мне немного и надо.

— Ты просишь гораздо больше, чем любой другой смертный, — ответил Рубен. — Мало того, что ты являешься к Красной Руке, так у тебя еще достает наглости просить об услугах. — Он был холоден и безразличен, как кладбищенский прах. — Ты даже не соображаешь, чего хочешь. Ты ребенок, поп, и хватаешь блестящие вещи просто потому, что они кажутся красивыми, но можно ведь порезаться о зазубренные края и истечь кровью.

— Мне наплевать, — повторил Шем с маниакальной настойчивостью. — Мне наплевать. Научи меня Словам Перемены. Темный мне должен… он обязан…

Рубен запрокинул голову и дико захохотав. Вокруг его головы появилось какое-то подобие огненной короны.

— Обязан? — с усилием выдохнул он. Его веселье было ужасным. — Наш господин? Тебе? — Он снова захохотал, и вдруг кожа кузнеца начала покрываться волдырями. Маленькие выхлопы дыма выбрасывались в воздух из горящей плоти Рубена, под которой показалось пламя, пульсирующее красным светом, как угли, когда на них дует, ветер. — Ты доживешь до Его окончательного триумфа. Это награда больше, чем может ожидать любой смертный!

— Прошу тебя! — по мере того как Рубен горел, Шем становился все меньше, превращаясь в подобие серого сморщенного обгоревшего пергамента. Его крошечная ручка взмахнула и обломилась. — Пожалуйста, бессмертный, пожалуйста! — Голос его был странно легок, исполненный какого-то лукавства. — Я больше ничего просить не стану, больше не буду говорить о Темном. Прости смертного дурака. Научи меня Слову!

Там, где до этого стоял Рубен, осталось лишь живое пламя.

— Ладно, поп. Может, не так уж и страшно дать тебе эту опасную, но последнюю игрушку. Всеобщий Бог скоро вернет себе этот мир, а посему ты не сможешь сделать ничего, чего нельзя было бы переделать. Ладно. Я научу тебя Слову, но боль будет велика. За каждую Перемену нужно платить. — В неземном голосе вновь забулькал смех. — Ты станешь вопить…

— Мне плевать! — воскликнул Шем, и его испепеленная фигура унеслась во тьму, так же как и тенеподобные кузня и сеновал. — Мне плевать! Мне нужно знать!.. — И наконец даже тлеющий сгусток, который был Рубеном, превратился в яркую точку на черном фоне, в звездочку…

Саймон проснулся, задыхаясь, как будто он тонул, сердце его колотилось, В небе действительно горела одинокая звезда, заглядывая в дыру их ночного пристанища, как бело-голубой глаз. Он судорожно глотнул воздух.

Бинабик приподнял голову от лохматой шеи Кантаки. Тролль был в, полусне, но пытался проснуться.

— Что-нибудь случалось, Саймон? — спросил он. — Ты имел сновидение, которое тебя испугало?

Саймон потряс головой. Прилив страха постепенно отступал, но он был уверен, что это была не просто ночная фантазия. Ему показалось, что где-то рядом действительно происходил этот разговор — разговор, который его спящее сознание вплело в канву сна: явление, которое он испытывал неоднократно. Пугало то, что поблизости не было никаких разговоров: Слудиг храпел, а Бинабик только что проснулся.

— Ничего, — произнес Саймон, стараясь говорить спокойно. Он пробрался к выходу из-под навеса, не забывая о полученных накануне во время тренировки синяках, и высунул голову, чтобы оглядеться. У звезды, увиденной им, оказалась обширная компания: россыпь крошечных белых огоньков по всему ночному небу. Ветер унес облака; ночь была ясной и холодной; и нескончаемое однообразие Пустынной равнины расстилалось с обеих сторон. Ни одной живой души не было видно под ликом луны, как бы вырезанным из слоновой кости.

Так это и вправду был лишь сон, — сон о том, как старый конюх Шем разговаривал квакающим голосом Прейратса, и Рубен Медведь — неслыханным на земле дотоле потусторонним голосом.

— Саймон? — спросил Бинабик сонно. — Ты?..

Саймону было страшно, но нужно быть мужчиной и не бросаться на грудь друга каждый раз, когда во сне привидится дурное.

— Ничего, — дрожа, он прополз к своему плащу. — Все в порядке.

Но все было так явственно. Ветки их убогого шалаша скрипели под напором ветра. Так явственно, как будто они разговаривали прямо у меня в голове…

Приняв к сведению принесенное серебристым воробьем послание, они каждый день скакали от первого луча света до последнего, пытаясь опередить надвигающуюся бурю. Тренировочные бои Саймона со Слудигом происходили при свете костра, так что у него теперь не было ни единой свободной минутки с момента подъема до того мига, когда он, как подрубленный, валился на постель в конце дня. Дни в этой непрерывной скачке проходили однообразно: бесконечные белые поля, темные купы искривленных деревьев с путаницей ветвей, отупляющий натиск ветра. Саймон радовался своей густеющей бороде: без нее, не раз думал он, беспощадный ветер просто сдул бы с него лицо, обнажив голые кости.

Лицо земли, казалось, ветер уже стер, не оставив ничего заметного или выдающегося. Если бы не расширяющаяся полоска леса на горизонте, можно было бы подумать, что каждое утро застает их на том же месте, с которого они начинали накануне. С тоской вспоминая свою теплую постель в Хейхолте, Саймон решил, что даже если Король Бурь переселится в замок и его приспешников будет столько же, сколько снежинок, он все равно сможет преспокойно жить в помещении, отведенном для прислуги. Ему отчаянно хотелось домой. Он дошел до того состояния, когда согласился бы принять постель в аду, если бы дьявол одолжил ему подушку.

По мере того как они продвигались вперед день за днем, буря позади нарастала черным столбом, грозно надвигавшимся с северо-запада. Объятия огромных туч смыкались, как ветви небесного дерева, а между ними сверкали молнии.

— Она не так быстро движется, — заметил Саймон, когда они ели свою скудную дневную порцию. В голосе его было больше тревоги, чем ему хотелось обнаружить.

Бинабик кивнул:

— Она нарастает, но распространяется медленно. Мы имеем необходимость питать радость по этому поводу. — Он был непривычно подавлен. — Чем с большей медлительностью она движется, тем дольше мы будем оставаться вне ее воздействия, потому что, я предполагаю, когда она надвинется, она принесет с собой тьму, которая не рассеется, как при обычной буре.

— Что ты имеешь в виду? — теперь дрожь в голосе Саймона была явной.

— Это не очень простая буря с дождем и снегом, — сказал Бинабик осторожно. — Имею предположение, что она имеет должность распространять страх везде, куда она приходит. Она зарождается на Пике Бурь, И выглядит совершенно неестественно. — Он извиняющимся жестом воздел руки вверх. — Она распространяется, но, как ты заметил, не слишком быстро.

— Я ничего в таких вещах не понимаю, — заметил Слудиг, — но должен признаться, что я счастлив, что мы скоро выберемся из этой равнины. Я бы не хотел, чтобы буря застигла меня на ровной местности, а эта буря обещает быть страшенной. — Он повернулся к югу и прищурился. — Через два дня мы доберемся до Альдхорта. Там хоть какое-то убежище.

Бинабик вздохнул:

— Питаю надежду, что в твоих словах имеется справедливость, но боюсь, что нахождение убежища от этой бури представляет собой великую трудность. Во всяком случае, вряд ли нам смогут оказать помощь деревья или крыши.

— Ты говоришь о мечах?

Маленький человек пожал плечами:

— Имеет вероятность. Если мы будем одерживать поиски всех трех, мы, может быть, получим возможность удерживать силу на расстоянии копья или даже совсем отталкивать ее. Но предварительно мы имеем должность следовать повелению Джулой. Иначе сможем только питать тревогу к тому, что мы не имеем сил понять — а в этом великая глупость. — Он выдавил из себя улыбку. — Когда зубов не осталось, говорим мы, кануки, учись есть растертую пищу.

На следующее утро, седьмое утро на равнине, погода была премерзкой. Хотя буря на севере все еще выглядела лишь чернильным пятном на горизонте, свинцово-серые тучи собрались над головой, края их были разорваны в грязные черные клочья поднявшимся ветром. К середине дня, когда солнце полностью исчезло из виду за этой мрачной пеленой, начал сыпать снег.

— Кошмар! — закричал Саймон, щуря глаза. Несмотря на толстые кожаные рукавицы, руки быстро немели. — Дороги не видно! Может, остановимся и соорудим укрытие?

Бинабик, маленькая заснеженная тень на спине Кантаки, обернулся и крикнул ему:

— Если проедем немного дальше, будет перекресток!

— Перекресток? — крикнул Слудиг. — В этой глухомани?

— Подъезжайте поближе, — прокричал Бинабик. — Я буду давать объяснения.

Саймон и риммер подъехали к бегущей волчице. Бинабик поднес руку ко рту, но все равно ревущий ветер грозил унести его слова прочь.

— Недалеко отсюда, я полагаю. Старая Туметайская дорога встречается с Белой дорогой, которая протягивается вдоль северной окраины леса. Имеет вероятность, что там местополагается убежище, во всяком случае, деревья имеют должность быть гуще, так как там очень ближе к лесу. Давайте еще проедем вперед, и если там ничего такого не обнаружим, все равно разобьем лагерь.

— Главное — поспеть до темноты, тролль, — прокричал Слудиг. — Ты, конечно, умен, но и твоего ума может не хватить, чтобы в темноте, да еще в такую пургу, устроить приличный лагерь. Пережив все это безумие, которое довелось увидеть, я не хочу умереть в снегу, как заблудившаяся корова.

Саймон ничего не сказал, сберегая силы для полного осознания своего жалкого положения. Эйдон, до чего же холодно! Неужели снегу никогда не будет конца?

Так они ехали, окруженные ледяной мглой. Кобыла Саймона не могла бежать достаточно быстро из-за снежных сугробов, которые постоянно возникали на пути. Он низко наклонялся, приникая к ее гриве, чтобы спрятаться от ветра. Мир казался таким же бесформенным и белым, как внутренность мешка с мукой, и таким же непригодным для жилья.

Солнца было совсем не видно, но постепенное угасание и без того слабого дневного освещения давало основания предположить, что день подходит к концу. Однако, не похоже было, что Бинабик собирается остановиться. Когда они проехали мимо очередной малопривлекательной группы вечнозеленых растений, Саймон не выдержал.

— Я окоченел, Бинабик! — сердито закричал он, перекрывая ветер. — И уже темнеет! Мы проехали мимо еще одной рощи, а ты все не останавливаешься. И так уже почти ночь! Клянусь окровавленным древом Господним, что дальше я не поеду!

— Саймон… — начал Бинабик, стараясь придать своему голосу успокоительные нотки и в то же время крича изо всех сил.

— Вон что-то на дороге! — хрипло прокричал Слудиг. — Клянусь, что-то впереди! Это тролль!

Бинабик прищурился.

— Никакой надобности, — закричал он возмущенно. — Ни один канук не имеет столько мало ума, чтобы уходить в такую погоду на такую дальность!

Саймон вглядывался в бурлящую тьму перед собой.

— Я ничего не вижу.

— И я тоже, — Бинабик стряхнул снег с подкладки капюшона.

— Я что-то видел, — прорычал Слудиг. — Может, я и ослеп от снега, но разум я не потерял.

— Скорее всего, зверь, — сказал тролль. — Или, если мы лишились везения, какой-нибудь разведчик землекопов. Может, и действительно пора разжигать костер и готовить ночлег, как ты предложил, Саймон. Вон деревья там впереди. Вон, на холме.

Спутники выбрали самое защищенное место. Саймон и Слудиг переплетали стволы ветками, чтобы загородить ночлег от ветра, а Бинабик с помощью своего желтого огненного порошка поджег сырые поленья и начал кипятить воду для супа. Погода была так беспросветна и холодна, что после порции жиденького супа они все завернулись в свои плащи и лежали, дрожа. Вой ветра был слишком силен, чтобы разговаривать, и несмотря на близость друзей, Саймон оказался наедине со своими печальными мыслями, пока его не сморил сон.

Саймон проснулся от горячего дыхания Кантаки на лице. Волчица выла и толкала его своей огромной головой так, что он перекатился на другой бок. Он сел, моргая в слабых лучах утреннего солнца, которое проникало в рощицу. У заграждения намело снежные сугробы, которые образовали белую стену, так что дым от костра, разожженного Бинабиком, почти вертикально поднимался вверх.

— Доброе утро, друг Саймон, — сказал Бинабик. — Мы пережили буран.

Саймон нежно оттолкнул голову Кантаки, упершуюся ему в бок. Она разочарованно вздохнула и отошла. На морде у нее было что-то красное.

— Она все утро имеет большую охоту, — рассмеялся Бинабик. — Предполагаю, много замерзших белок и птиц, да еще те, что свалились с деревьев, обеспечивали ей неплохой завтрак.

— Где Слудиг?

— Он занимается с лошадьми. — Бинабик поковырял костер. — Я убедил его отвести их вниз на равнину, чтобы они не ходили здесь по моему завтраку или по твоему лицу. — Он поднял плошку. — Это последственный бульон. Сушеное мясо подходит к завершению, и я имею предложение, чтобы ты наслаждался его вкусом. Нам предстоят редкие трапезы, если мы имеем желание полагаться на свою собственную охоту.

Саймон не без содрогания обтер лицо пригоршней снега.

— А разве мы не скоро доберемся до леса?

Бинабик снова терпеливо протянул ему плошку.

— С порядочной скоростью, но мы будем проезжать вдоль него, а не через него. Это более окружающий путь, он имеет экономичность — мы не будем иметь необходимость прорубливать себе дорогу. К тому же в такое морозное лето множественность зверей видит сны в гнездах и норах. Поэтому, если ты через мгновение не возьмешь из моих рук этот суп, я буду сам его выпивать. Я, как и ты, не имею желания голодать, к тому же я очень благоразумнее.

— Извини. Спасибо. — Саймон нагнулся над плошкой, наслаждаясь ароматом горячей еды.

— Имеешь полную возможность вымывать миску после окончания питания. — Тролль шмыгнул носом. — Хорошая порция супа — роскошество в таком путешествии.

Саймон улыбнулся:

— Ты говоришь, как Рейчел Дракон.

— Я никогда не имел встреч с Драконом Рейчел, — сказал Бинабик, поднимаясь и отряхивая снег со штанов, — но если она занималась тобой, то, должно быть, эта особа обладает очень большой терпеливостью и бесконечной добротой.

Саймон поперхнулся.

Они достигли перекрестка перед полуднем. Место соединения двух дорог было обозначено только тонкой каменной стрелой, установленной вертикально на промерзшей земле. Серо-зеленый мох, устойчивый к морозу, мрачно цеплялся за нее.

— Старая туметайская дорога проходит через лес, — Бинабик указал на едва различимый след дороги, которая вилась через ельник. — Я предполагаю, что ее использование затруднительно в благодарность лесной растительности. Нам очень лучше использовать Белую дорогу. Есть возможность, нам будут встречаться покинутые поселения, где вероятно найти питание.

Белая дорога оказалась не намного более новой, чем та, что вела от древнего города Тумет'ая. На ней встречались, однако, некоторые признаки недавнего пребывания людей — сломанный и заржавевший обод колеса, повисший на ветке, куда его определенно забросил разгневанный возница; заточенная колесная спица, которую, очевидно, использовали для укрепления палатки, полузасыпанный снегом круг из обожженных камней.

— Кто живет в этих местах? — поинтересовался Саймон. — Откуда здесь вообще дорога?

— Раньше к востоку от монастыря святого Скенди было несколько маленьких поселков, — сказал Слудиг. — Помнишь Скенди — засыпанное снегом местечко, мимо которого мы шли к Драконьей горе? Там были какие-то селения: Совебек, Гринсаби и другие, насколько я помню. Думаю, лет сто назад или около того люди этой дорогой объезжали лес, когда ехали из Тритингов, так что здесь было и несколько таверн, возможно.

— Еще раньше, более столетия назад, — подтвердил Бинабик, — по этим местам проезживало очень много народа. Мы, кануки, то есть некоторые из нас, отправлялись далеко на юг летом, иногда до окраин земель низоземцев. Да и сами ситхи путешествовали повсюду. Только в последние печальные дни эти земли перестали слышать голоса.

— Они кажутся совершенно пустыми сейчас, — заметил Саймон. — Такое впечатление, что здесь вообще никто не может жить.

Они следовали этой извилистой дорогой весь недолгий день. Деревья здесь, на окраине леса, росли гуще, местами так тесно стоя по обочинам дороги, что, казалось, путешественники, сами того не желая, уже въехали в Альдхортский лес. Наконец они достигли очередного верстового столба, который одиноко торчал у дороги, не обозначая ни видимого перекрестка, ни иной дорожной приметы, Слудиг спешился, чтобы рассмотреть его поближе.

— На нем руны, но стершиеся. — Он отколупнул часть промерзшего мха. — Мне кажется, здесь говорится, что недалеко Гринсаби. — Он поднял голову, улыбаясь в заиндевелую бороду. — Может, хоть увидим крышу, даже если и ничего другого. Это было бы приятной переменой. — Он вернулся к лошади гораздо более пружинистой походкой и ловко вскочил в седло. Саймон тоже взбодрился. Даже покинутый город был гораздо предпочтительнее неуютной пустыни.

Ему на ум пришли слова песни Бинабика. «Вы погрузились в холодные тени…» На миг он ощутил полное одиночество. Может быть город и не совсем покинут. Может быть, там найдется таверна с очагом и едой…

Пока Саймона терзала тоска по достижениям цивилизации, солнце совсем скрылось за лесом. Поднялся ветер, и ранние северные сумерки опустились на них.

Небо было все еще довольно светлым, но снежный ландшафт уже стал серо-голубым, насыщаясь тенями, как тряпка чернилами. Саймон и его товарищи совсем было остановились, чтобы разбить лагерь и уже громко обсуждали эту возможность, когда перед ними возникли первые окраинные строения Гринсаби.

Как будто специально чтобы разрушить даже скромные надежды Слудига, крыши этих заброшенных строений провалились под тяжестью снега. Загоны и сады были также давно заброшены, снега в них было по колено. Саймон видел так много опустевших поселений во время своих скитаний по северу, что трудно было поверить, что Фростмарш и Белая пустыня были когда-то заселены, что люди вели здесь такую же жизнь, как в зеленых долинах Эркинланда. Он так истосковался по собственному дому, по знакомым местам и привычной погоде! Неужели зима уже расползлась по всей земле?

Они проехали дальше. Вскоре по обе стороны дороги, которую Бинабик назвал Белой, покинутые дома Гринсаби стали более многочисленными. Некоторые из них до сих пор хранили следы бывших обитателей: заржавленный топор со сгнившим топорищем, воткнутый в колоду перед дверью в занесенное снегом жилище; торчащая из сугроба метла, как флаг или хвост замороженного зверя; но в основном здания выглядели пустыми и жалкими, как черепа.

— Где мы остановимся? — крикнул Слудиг. — Боюсь, нам не удастся найти крышу, как бы мы ни старались.

— В этом случае будем предпринимать поиски хороших стен, — ответил Бинабик. Он хотел что-то еще добавить, но Саймон дернул его за рукав.

— Смотри! Это и вправду тролль. Слудиг был прав! — Саймон указал на обочину, где низенькая фигурка стояла совершенно неподвижно, если не считать развевающегося на ветру плаща. Последние, лучи солнца отыскали просвет в лесной чаше, чтобы выделить фигур этого незнакомца.

— Сам смотри, — сказал Бинабик ворчливо, с подозрением вглядываясь в незнакомца.

Фигурка у дороги была очень мала, на ней был тонкий плащ с капюшоном. Голая голубоватая кожа виднелась там, где штанины не доходили до голенищ сапог.

— Это маленький мальчик, — исправив таким образом свою ошибку, Саймон направил Домой к краю дороги. Оба его товарища последовали за ним. — Он, наверно, до смерти замерз.

Когда они подъехали к нему, мальчик поднял голову, снег оседал на его темных бровях и ресницах. Сначала он пристально смотрел на приближающуюся троицу, потом повернулся и бросился бежать.

— Стой! — крикнул Саймон. — Мы тебе ничего не сделаем!

— Халад, кюнде! — закричал Слудиг. Убегающая фигурка остановилась и обернулась, уставившись на них. Слудиг подъехал поближе, спешился и медленно пошел вперед. —Вьер соммен марровен, кюнде, — сказал он, протягивая руку. Мальчик подрзрительно смотрел на него, но не сделал новой попытки бежать. Ребенку, казалось, не больше семи-восьми лет, он был очень худ, насколько можно было рассмотреть его под одеждой. В руках у него было полно желудей.

— Мне холодно, — сказал мальчик на приличном вестерлинге.

Слудиг удивился, но улыбнулся и закивал головой, .

— Тогда пошли, парень. — Он осторожно взял желуди и ссыпал их в карман плаща, потом взял покорного ребенка на руки. — Тогда все в порядке. Мы тебе поможем. — Риммерсман посадил темноволосого, незнакомца перед собой на лошадь, обернув свой плащ вокруг него, так что голова мальчика, казалось, растет из потолстевшего живота Слудига. — Теперь мы можем найти место для, лагеря, тролль?

Бинабик кивнул.

— С несомненностью.

Он послал Кантаку вперед. Мальчик смотрел на волчицу широко раскрытыми, но не испуганными глазами. Слудиг и Саймон пустились следом за ней. Снес быстро заполнил углубление на месте, где стоял мальчик.

Пока они ехали по безлюдному городку, Слудиг достал бурдюк с кадкангом и дал новичку отхлебнуть глоток. Мальчик закашлялся, но никак иначе не выказал удивления горьким канукским напитком. Саймон решил, что он старше, чем показался сначала: в его движениях была какая-то уверенность, которая делала его меньше похожим на ребенка. Возможно, детский вид придавали ему большие глаза и хрупкое телосложение.

— Как тебя зовут, парнишка? — спросил Слудиг.

Мальчик спокойно оглядел его.

— Врен, — ответил он наконец, причем произнес свое имя как-то странно переливчато. Он дернул за бурдюк, но Слудиг покачал головой и убрал его в седельную сумку.

— Как? — спросил озадаченный Саймон.

— Мне кажется, он сказал «Врен», — ответил Бинабик. — Это хиркское имя, и, я думаю, он из хирков.

— Посмотри на его черные волосы, — сказал Слудиг. — И на цвет кожи. Он хирка, или я не риммерсман. Но что он делает здесь один среди снегов?

Хирки, Саймон знал это, бродячее племя. Они хорошо управляются с лошадьми и ловки в играх, в которых проигрывают другие. Он часто видел их в Центральном ряду в Эрчестере.

— Разве хирки живут здесь, в Белой пустыне?

Слудиг нахмурился:

— Ничего подобного раньше не слышал, но, с другой стороны, я такого насмотрелся за последнее время, чему никогда бы не поверил в Элвритсхолле. Я думал, они живут в основном в больших городах или в лугах с тритингами.

Бинабик поднял руку и похлопал паренька маленькой рукой.

— И меня обучали так, хотя многие из них проживают за пределами равнины, в пустынных степях на востоке.

После того как они проехали еще немного, Слудиг снова спешился, чтобы поискать следы обитаемого жилья. Он вернулся, качая головой, и обратился к Врену. Карие глаза ребенка не мигая смотрели на него.

— Где ты живешь? — спросил риммерсман.

— Со Схоуди, — последовал ответ.

— Это далеко? — спросил Бинабик. Мальчик пожал плечами. — Где твои родители? — Жест повторился.

Тролль обернулся к товарищам.

— Схоуди — имя его матери. Или, с вероятностью, так именовывают какой-то городок около Тринсаби. Вполне возможно также, что он потерял себя от кочевого табора, хотя эти дороги, я имею уверенность, даже в лучшие времена использовались мало. Как мог он жить долго в суровых условиях такой зимы, как эта?.. — Он пожал плечами, очень похоже на жест мальчика.

— Он останется с нами? — спросил Саймон. Слудиг раздраженно фыркнул, но ничего не сказал. Саймон сердито обернулся к риммерсману. — Мы же не можем бросить его здесь умирать!

Бинабик успокаивающе помахал рукой.

— Нет, не питай страха. Так или иначе, я предполагаю, здесь живет не только один Врен.

Слудиг согласился:

— Тролль прав. Здесь кто-то должен жить. Все равно, брать с собой ребенка нелепо.

— Это же самое очень недавно говорили о Саймоне, — тихо заметил Бинабик. — Но я согласен с твоим первым утверждением. Мы имеем должность отыскивать его дом.

— Он может пока ехать со мной, — сказал Саймон. Риммерсман сделал недовольную гримасу, но передал ему несопротивляющегося ребенка. Саймон обернул его плащом, как это делал Слудиг.

— Спи, Врен, — прошептал он. Ветер выл в разрушенных домах. — Ты теперь у друзей. Мы отвезем тебя домой.

Мальчик пристально взглянул на него, серьезный, как служка при торжественной церковной церемонии. Маленькая рука выскользнула из-под одежды, чтобы похлопать Домой по спине. Врен прислонился к нему своим тощим телом, и Саймон взял вожжи в одну руку, чтобы другой поддерживать мальчика. Он показался себе очень старым и ответственным.

Стану ли я когда-нибудь отцом? — думал он, пока они скакали в сгущающейся мгле. Будут ли у меня сыновья? Дочери?

У всех людей, кажется, отцы погибли: отец Бинабика — в снежном обвале, у принца Джошуа — от старости, у помощника свечника Джеремии, насколько помнил Саймон, отца унесла чахотка; отца Мириамели можно считать все равно что погибшим. Он подумал о собственном отце, утонувшем еще до его рождения. Неужели это удел всех отцов, как у кошек и собак: сотворить детей и исчезнуть?

— Слудиг? — окликнул он. — У тебя есть отец?

Риммерсман обернулся, на лице его проступило раздражение.

— Что ты имеешь в виду, парень?

— Я имею в виду, жив ли он.

— Насколько мне известно. — Риммерсман фыркнул. — Мне до него и дела нет. Мне наплевать на старого хрыча, будь он хоть в аду. — Он снова повернулся к заснеженной дороге.

Я буду не таким отцом, решил Саймон, крепче прижимая к себе ребенка. Врен зашевелился под его плащом. Я останусь со своим сыном. У нас будет дом, и я никуда не уеду.

Но кто будет матерью? Ряд смутных образов, случайных, как снежинки, мелькнул перед мысленным взором: Мириамель, недоступная на балконе своей башни в Хейхолте, служанка Эфсеба, сердитая старая Рейчел и леди Воршева с ее недружелюбным взглядом.

А где будет у него дом? Он оглядел беспредельную белую пустыню вокруг и приближающийся призрачный Альдхортский лес. Как можно надеяться на постоянное жилье в этом безумном мире? Обещать это ребенку было бы ложью. Дом? Найти бы ночлег, защищенный от ветра!

От его горького смеха Врен заерзал; Саймон плотнее запахнул плащ.

Приблизившись к восточной окраине Гринсаби, они так и не встретили ни одной живой души. Не заметили они и следов недавнего пребывания людей. Они еще раз расспросили Врена, но не смогли выудить ничего, кроме имени Схоуди.

— Схоуди твой отец? — спросил Саймон.

— Это женское имя, — заявил Слудиг, — риммерское.

Саймон сделал новую попытку:

— Схоуди твоя мать?

Мальчик покачал головой.

— Я живу со Схоуди, — сказал он, причем произношение было таким четким, несмотря на акцент, что Саймон снова усомнился, правильно ли они определили его возраст.

Было еще несколько одиноких заброшенных поселений, разбросанных среди холмов вдоль Белой дороги, но они встречались все реже. Опустилась ночь, заполнив просветы между деревьями чернильными тенями. Спутники были в пути уже слишком долго и давно пропустили время еды, по мнению Саймона. Темень сделала их поиски бессмысленными. Бинабик как раз начал разжигать сосновую ветку, чтобы использовать ее как факел, когда Саймон увидел свет огонька в лесу, в стороне от дороги.

— Посмотрите! — закричал он. — Мне кажется, там костер! — Отдаленные заснеженные деревья, казалось, отражали красноватый отблеск.

— Дом Схоуди! Дом Схоуди! — закричал мальчик, подпрыгивая так, что Саймону пришлось приструнить его. — Она будет рада!

Путники на миг замерли, глядя на мигающий огонек.

— Поедем осторожно, — промолвил Слудиг, сжимая рукоятку своего канукского копья. — Это очень странное место для жилья. У нас нет оснований считать его дружеским.

У Саймона пробежали Мурашки по коже от слов Слудига. Если бы можно было положиться на Торн и носить его у пояса! Он ощупал свой костяной нож и несколько успокоился.

— Я поеду вперед, — сказал Бинабик. — Я очень меньше, и Кантака очень тише двигается. Мы будем ехать и смотреть. — Он что-то тихо сказал, и волчица соскользнула с дороги в густую тень, причем хвост ее показался струйкой дыма.

Прошло несколько минут. Саймон и Слудиг, не переговариваясь, медленно продвигались по заснеженной дороге. Не отрывая глаз от теплого отсвета, трепетавшего на вершинах деревьев, Саймон погрузился в неглубокую дремоту, из которой его внезапно вывело появление тролля. Кантака широко улыбалась, красный язык свешивался из пасти.

— Имею предположение, что это старое аббатство, — сказал Бинабик, лица которого почти не было видно из глубины капюшона. — Во дворе горит костер, и вокруг него усадились несколько человек, но они похожи на детей. Я не увидел никаких признаков лошадей и никакой засады.

Они тихонько проехали вперед до вершины невысокого холма. Костер, окруженный маленькими пляшущими тенями, горел перед ними на дне огражденной деревьями поляны. За ним высились стены аббатства, сложенные из красного камня, покрытого потрескавшейся штукатуркой. Это было старое здание, сильно пострадавшее от времени и непогоды: длинная крыша в нескольких местах провалилась, дыры были похожи на раскрытые рты, обращенные к звездам. Некоторые деревья просунули свои ветви прямо в маленькие окна, как бы спасаясь от холода.

Пока они молча смотрели на все это, Врен тихонько выскользнул из рук Саймона и соскочил с лошади, покатившись в снег. Он поднялся, отряхнулся по-собачьи, а потом полетел к костру. Некоторые из сидевших возле костра фигурок обернулись и радостно закричали. Врен постоял среди них, возбужденно размахивая руками, потом толкнул переднюю дверь здания и исчез в темном помещении.

Когда прошло некоторое время и никто не появился, Саймон вопросительно взглянул на Бинабика и Слудига.

— Это, кажется, действительно его дом.

— Мы что, поедем своим путем? — спросил Саймон, надеясь на отрицательный ответ своих спутников. Слудиг посмотрел на него и раздраженно фыркнул.

— Было бы глупо упустить возможность провести ночь в тепле, — сказал риммерсман ворчливо. — Нам все равно пора устраиваться на ночлег. Но ни слова о том, кто мы и что делаем. Мы солдаты, сбежавшие из гарнизона в Скопи, — если кто спросит.

Бинабик улыбнулся:

— Я одобряю ход твоих рассуждений, но не думаю, что меня можно принять за риммерсманского воина. Пошли, взглянем на дом Врена.

Они поскакали вниз с холма. Маленькие фигурки, может быть, полдюжины числом, возобновили свои танцы и игры, но при приближении верховых остановились и замолчали. Это были одетые в лохмотья дети, как и предположил Бинабик.

Все глаза обратились на прибывших. Саймон почувствовал, как его подвергают доскональному осмотру. Дети разного возраста — от трех-четырех лет до восьми или немного старше. Среди них была девочка с такими же как у Врена черными волосами и глазами, но было там двое или трое светловолосых, не иначе как риммерров. У всех были настороженные широко раскрытые глаза. Когда Саймон и его друзья спешились, все головы повернулись к ним одновременно. Не было сказано ни слова.

— Привет, — сказал Саймон. Самый ближний к нему мальчик пристально смотрел на него, по лицу малыша скользили отблески огня. — Твоя мать здесь? — мальчик продолжал молча смотреть.

— Ребенок, которого мы привезли, вошел внутрь, — заметил Слудиг. — Конечно, взрослые там. — Он перехватил рукоятку копья, и полдюжины пар глаз осторожно проследили за его движением. Риммерсман направился с копьем к двери аббатства, которая захлопнулась за Вреном, и прислонил его, к облупившейся штукатурке.

Он многозначительно оглядел молчаливую публику.

— Никто не смеет это трогать, понятно? — сказал он. — Гиял эс, кюнден! — Он похлопал по своему мечу в ножнах и постучал в дверь. Саймон оглянулся на Торн — закутанный в кожи сверток на одной из вьючных лошадей. Он подумал, не внести ли его с собой, но решил, что это вызовет нежелательное внимание. Все же сомнение не ушло. Столько жертв принесено, чтобы добыть этот черный меч, и ставить его привязанными седлу, как старую метлу…

— Бинабик, — проговорил он тихонько. — Как ты думаешь…

Тролль покачал головой.

— Не стоит беспокоиться, я имею уверенность, — прошептал тролль. — Во всяком случае, если бы эти дети захотели его взять, у них не будет в достаточности сил, чтобы его унести.

Тяжелая дверь распахнулась. Маленький Врен стоял на пороге.

— Входите, люди. Схоуди говорит, входите.

Бинабик соскочил с Кантаки. Она потянула носом воздух и ускакала в том направлении, откуда они приехали. Дети у костра с большим интересом проследили за ее исчезновением.

— Пусть поохотится, — сказал Бинабик. — Она не любит бывать в человеческих жилищах. Пойдем, Саймон, нам предложили гостеприимство. — Он прошел мимо Слудига за Вреном внутрь дома.

Огонь, не меньший, чем костер снаружи, горел и потрескивал в камине, отбрасывая дикие пляшущие тени на затянутую паутиной штукатурку. Первым впечатлением Саймона от этого помещения было ощущение, что это звериная нора. Огромные кучи одежды и соломы, а также более странные предметы были беспорядочно навалены повсюду.

— Добро пожаловать, незнакомцы, — произнес кто-то. — Я Схоуди. У вас есть еда? Дети очень голодны.

Она сидела на стуле у огня, окруженная детьми младше тех, что были во дворе. Некоторые из них взбирались ей на колени, другие сидели у ног. Первой мыслью Саймона было, что она сама ребенок, хоть и большой; но, приглядевшись, он понял, что она его возраста или даже старше. Белесые волосы, бесцветные, как нить шелкопряда, обрамляли круглое лицо, которое могло бы быть чрезвычайно хорошеньким, несмотря на отдельные недостатки, если бы она не была такой толстой. Ее бледно-голубые глаза жадно смотрели на вновь прибывших.

Слудиг, не привыкший к такой тесноте, огляделся с подозрением.

— Еда? У нас ее мало, госпожа. — он на миг задумался. — Но мы можем с вами поделиться.

Она небрежно махнула рукой. Ее пухлая рука чуть не столкнула с колен спящего младенца.

— Неважно, мы как-то обходимся. — Она говорила на вестерлинге с сильным риммерским акцентом. — Садитесь и расскажите мне о новостях в мире. — Она нахмурилась, скривив красные губы. — Где-то должно быть пиво. Вы, мужчины, любите пиво, не так ли? Врен, найди пиво. И где желуди, за которыми я тебя посылала?

Слудиг вдруг встрепенулся.

— Ой! — он смущенно достал из кармана плаща желуди Врена.

— Хорошо, — сказала Схоуди. — А теперь пиво.

— Сейчас, Схоуди, — Врен заторопился по проходу, уставленному табуретками, и исчез в потемках.

— Если я имею позволение на такое спрашивание, то как вы можете здесь проживать? — поинтересовался Бинабик. — Это очень изолированное место.

Схоуди его жадно рассматривала. Брови ее изумленно взлетели.

— Я думала, что ты ребенок. — В голосе ее было разочарование. — А ты просто маленький человечек.

— Канук, моя леди. — Бинабик изобразил поклон. — То, что ваш народ именовывает тролль.

— Тролль! — Она в восторге захлопала в ладоши. На этот раз один из младенцев скатился таки с ее обширных колен на одеяло, свернутое у ее ног. Малыш не пробудился, а другой моментально вскарабкался на освободившееся место. — Так замечательно! У нас никогда раньше не бывали тролли? — Она повернулась и крикнула в темноту: — Врен! Где пиво для этих людей?

— Откуда все эти дети? — поинтересовался Саймон. — Они все ваши?

На ее лице появилось настороженное выражение.

— Да. Теперь мои. Родителям они не нужны, поэтому они живут у Схоуди.

— Да, но… — Саймон был обескуражен. — Ну, это очень благородно с вашей стороны, но как вы их кормите? Вы сказали, что они очень голодны.

— Да, я знаю, что поступаю хорошо, но я так была воспитана, — сказала Схоуди, уже улыбаясь. — Господь наш Узирис сказал, чтобы я их призрела.

— Да, — пробормотал Слудиг. — Это так.

Врен вернулся, с трудом удерживаясь руках кувшин пива и несколько треснутых глиняных кружек. Эта пирамида опасно покачивалась, но ему помогли поставить все на стол и налить путешественникам пива. Ветер снаружи усилился, и огонь в камине заметался.

— Хороший у вас огонь, — заметил Слудиг, отирая пену с усов. — После вчерашней бури было, наверно, трудно найти сухие дрова.

— О, Врен наколол мне дров еще весной. — Она протянула пухлую руку и погладила мальчика по головке. — Он у меня и за мясника, и за повара. Хороший мальчик, мой Врен.

— И никто белее старший не проживает здесь? — спросил Бинабик. — Я не хотел бы получать обвинения в непочтительности, но вы, я предполагаю, слишком молоды, чтобы выращивать этих детей без оказывания помощи.

Схоуди внимательно посмотрела на него, прежде чем ответить.

— Я вам уже сказала, что их матери и отцы ушли. Здесь нет никого, кроме нас. Но мы прекрасно обходимся, правда, Врен?

— Да, Схоуди, — веки мальчика отяжелели, он привалился к ее ноге, наслаждаясь теплом.

— Итак, — сказала она, вы говорите, что у вас есть какая-то еда. Почему бы вам ее не достать, чтобы поделиться с нами? Мы сможем здесь приготовить поесть. Проснись, Врен, ленивый мальчишка! — Она легонько похлопала его по голове. — Просыпайся! Пора готовить ужин!

— Не будите его. — Саймону стало жалко черноголового мальчонку. — Мы сами позаботимся о еде.

— Ерунда, — сказала Схоуди. Она снова легонько тряхнула сопротивляющегося Врена. — Он страшно любит готовить ужин. Вы сходите за тем, что у вас есть. Вы ведь переночуете, правда? Потом, нужно же поставить лошадей в конюшню. Мне кажется, конюшня за углом здания. Врен, вставай же, ленивец! Где конюшня?

Лес плотно прилегал к задней стене аббатства, где находились конюшни. Старые деревья, припорошенные снегом, мрачно раскачивались, пока Саймон и его товарищи стелили свежую солому в стойло и заполняли корыто снегом, чтобы попоить лошадей было впечатление, что конюшни иногда использовались по назначению: в скобах торчали остатки обгоревших факелов, а разрушающиеся стены были кое-как залатаны, но было трудно угадать, когда последний раз ею пользовались.

— Нам все вещи взять в дом? — спросил Саймон.

— Предполагаю, да, — ответил Бинабик, ослабляя подпругу на одной из вьючных лошадей. — Не думаю, что имеют желание украдывать что-нибудь, кроме еды, но кто знает, куда и что может исчезнуть.

От разгоряченных лошадей резко пахло потом. Саймон протер сильные бока Домой.

— Вам не кажется странным, что здесь никто не живет, кроме детей?

Слудиг коротко рассмеялся.

— Эта молодая женщина постарше тебя, Снежная Прядь, и объем у нее приличный к тому же. Женщины в ее возрасте часто имеют собственных детей.

Саймон покраснел, но Бинабик опередил его раздраженный ответ.

— Мне кажется, — сказал тролль, — что Саймон говаривает с необыкновенной разумностью. Здесь много странного, и, не будет вреда в повторном спрашивании хозяйки.

Саймон обернул Торн своим плащом, прежде чем нести его по снегу в аббатство. Изменчивый меч в этот момент был совершенно легким. Он, казалось, пульсировал, но Саймон не был уверен, что это ощущение не исходит просто от его дрожащих рук. Саймон поместил Торн у очага, гае они собирались спать, и накрыл его сверху седельными сумками, словно пытаясь обездвижить спящего зверя, который, проснувшись, способен набедокурить.

Ужин был странным сочетанием непривычной еды и необычной беседы. Кроме остатков сушеного мяса и фруктов, которыми снабдили их путешественники, Схоуди и ее малолетние подопечные выставили на стол миски с горькими желудями и кислыми ягодами. При обследовании кладовых Врену удалось обнаружить заплесневелый, но съедобный монастырский сыр и несколько кувшинов мускусного риммергардского пива. Из всего этого удалось устроить ужин, которого хватило на всех, хотя и понемногу. Детей оказалось не меньше дюжины.

Бинабику не удалось улучить минутки для расспросов во время еды. Те из подопечных Схоуди, кто по возрасту мог покидать пределы аббатства, рассказывали разные небылицы о своих похождениях в тот день, — о приключениях столь невероятных, что вымысел был очевиден. Одна маленькая девочка рассказала о полете на верхушку сосны, чтобы добыть волшебное перо сороки. Один из мальчишек постарше рассказал, что нашел сундук с золотом великана в лесной пещере. Врен, когда пришел его черед, поведал о преследованиях ледяного демона со сверкающими глазами, от ледяных объятий которого его спасли Саймон и его товарищи, разгромившие это чудовище мечами на мелкие льдинки.

Схоуди по одному сажала к себе на колени младших во время еды и выслушивала все эти россказни как зачарованная. Она награждала тех, кто доставил ей наибольшее удовольствие, лишним куском со стола. Получивший был в восторге, и Саймон подозревал, что съедобная награда и была самым главным стимулом этих небылиц.

В лице Схоуди было что-то интригующее Саймона. Несмотря на ее пышнотелость, какое-то изящество проглядывало в ее девических чертах, блеск глаз и улыбка зачаровывали Саймона. Порой, когда она от души смеялась какой-нибудь из детских выдумок иди поворачивалась так, что огонь бросал игривые блики на ее льняные волосы, она казалась настоящей красавицей; но были моменты, когда она жадно выхватывала у кого-то из малышей пригоршню ягод и запихивала в свой большой рот или когда с раскрытым от восторга ртом слушала чей-нибудь рассказ и была похожа на слабоумную, — тоща он находил ее просто отталкивающей.

Она ловила на себе пристальный взгляд Саймона и ее ответные взгляды несколько пугали его и заставляли краснеть. У Схоуди, несмотря на полноту, было какое-то голодное выражение, приличествующее больше нищему, ждущему подачки.

— Итак, — сказала она, когда Врен закончил свою невероятную историю, — вы, оказывается, еще смелее, чем я думала. — Она одарила Саймона широкой улыбкой. — Мы сможем спать спокойно сегодня, зная, что мы под одной крышей. Вы же не думаете, что у ледяного демона есть братья?

— Мне это не кажется вероятным, — сказал Бинабик с мягкой улыбкой. — Не нужно питать страха перед демоном, когда мы с вами в вашем доме. А мы, в свою очередь, приносим вам благодарность за кров и тепло.

— О нет, — сказала Схоуди, устремив на них свои большие глаза, — это я должна вам быть благодарна. У нас почти не бывает гостей. Врен, помоги освободить место для ночлега нашим гостям. Врен, ты меня слышишь?

Врен пристально смотрел на Саймона. Взгляд его темных глаз был загадочным.

— Вы сказывали о гостях, моя леди, — начал Бинабик, — и я имею смелость задавать вопрос, который очень давно не дает мне успокоения. Каким образом вы с этими детьми оказались в таком безлюдном месте?

— Начались бури. Кто-то сбежал. Нам некуда было податься. — Ее оживленный ответ плохо скрывал тот факт, что вопрос ей не по вкусу. — Мы все оказались никому не нужны: ни дети, ни Схоуди. — По мере этих рассуждений ее голос теплел. — Теперь малышам пора спать. Пойдемте все. Помогите мне встать! — Несколько питомцев бросились к ней, чтобы помочь поднять ее полное тело из кресла. Когда она направилась прочь из комнаты, причем парочка спящих малышей висела на ней, как летучие мыши, она крикнула: — Врен проводит вас. Не забудь свечу, когда пойдешь, Врен. — И она исчезла во тьме.

Саймон очнулся от тревожного сна посреди ночи, охваченный непонятной паникой, в красноватой беззвездной темноте. Снаружи доносилась тоненькая ниточка звука, которая вплеталась в канаву приглушенной песни ветра. Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать, что они спят у камина в аббатстве, согреваясь тлеющими угольками и укрытые от стихии крышей и полуразрушенными стенами. Звуком был одинокий вой Кантаки, который доносился издалека. Страх Саймона несколько утих, но не прошел.

Это мне приснилось вчера: Шем, Рубен и голоса? Было ли это просто безумной фантазией или было так на самом деле, как мне показалось… или как мне послышалось?

С самого дня бегства из Хейхолта он перестал чувствовать себя хозяином собственной судьбы. Та Ночь камней, когда ему каким-то образом удалось против воли уловить отталкивающие мысли Прейратса и стать свидетелем ритуала вручения Элиасу жуткого дара — меча Скорбь — заставила его задуматься, является ли он хозяином собственного рассудка. Его сновидения стали такими явственными, что вышли за рамки обычного ночного блуждания разума. Сон в доме Джулой, в котором похожий на труп Моргенс предостерег его от ложного посланника, и Повторяющиеся видения огромного всесокрушающего колеса и белого дерева-башни среди звезд, — все эти видения казались слишком навязчивыми, слишком уж яркими, чтобы объяснить их просто хрупким сном. И еще: накануне ночью он слышал, как Прейратс разговаривает с каким-то неземным созданием, так ясно, как будто подслушивал у замочной скважины. Все это совсем не похоже на те сновидения, которые посещали его до этого ужасного года.

Когда Бинабик и Джулой повели его по Дороге снов, видения, пришедшие к нему тогда, были очень похожи на его сны, но еще более необузданные и сильные. Возможно, каким-то образом из-за того, что Прейратс восседает наверху или еще почему-то, в нем приоткрылась дверца, которая иногда выводит его на Дорогу снов. Это все похоже на безумие, но чего ждать от мира, в котором все перевернулось вверх ногами? Наверное, сны важны: когда он просыпается, такое чувство, будто ускользнуло что-то важное, но, к своему ужасу, он не имел представления о том, что они могут означать.

Жалобный вой Кантаки снова послышался сквозь завывание бури за стенами аббатства. Саймон удивился, что тролль не поднимается, чтобы успокоить своего скакуна, но храп Слудига и Бинабика звучал по-прежнему. Саймон приподнялся, решив впустить ее, потому что в ее голосе были одиночество и бесприютность и на улице было холодно, но вдруг почувствовал, как сковано его тело и он просто не может встать. Он пытался, но безуспешно. Его тело не слушалось, оно было как деревянное.

Вдруг невыносимо захотелось спать. Он пытался побороть сонливость, но она неудержимо тянула его вниз: отдаленный вой Кантаки затихал и ускользал назад — в непознаваемое…

Когда он снова пробудился, последние угольки догорали, и аббатство погрузилось в полный мрак. Холодная рука касалась его лица. Он задохнулся от ужаса, — воздух не проникал в легкие. Тело было налито свинцом, оно не в силах было двинуться.

— Хорошенький, — шептала Схоуди. Она казалась более темной тенью на фоне окружающего мрака, ее присутствие скорее можно было почувствовать, чем увидеть: нечто обширное и высокое нависло над ним. Она погладила его щеку. — Борода только начала расти. Ты хорошенький. Я тебя оставлю.

Саймон беспомощно пытался увернуться от ее прикосновения.

— Ты ведь им тоже не нужен, правда? — сказала Схоуди, сюсюкая с ним, как с младенцем. — Я это чувствую. Схоуди знает. Ты брошенный. Я это чувствую по тебе. Но я послала за тобой Врена не поэтому.

Она устроилась рядом с ним в темноте, сложившись, как палатка, из которой вытащили распорки.

— Схоуди знает, что у тебя есть. Я слышала, как это поет у меня в ушах, видела во сне. Госпоже в серебряной маске это нужно. Ее Красноглазому господину тоже. Им нужен меч, черный меч, и когда я его им отдам, они будут ко мне благосклонны. Они полюбят Схоуди и наградят ее подарками. — Она ухватила пучок волос Саймона полными пухлыми пальцами и резко дернула. Боль показалась какой-то далекой. Как бы в вознаграждение она нежно пробежала рукой по голове и лицу юноши.

— Хорошенький, — повторила она. — Дружок для меня и как раз моего возраста. Вот я и дождалась. Я сниму эти сны, которые тебя все время беспокоят. Я все сны прогоню. Я это умею, знаешь? — Она еще больше понизила голос, и Саймон впервые осознал, что затрудненное дыхание двух его спящих друзей прекратилось. Он подумал, не затаились ли они в потемках, желая прийти ему на помощь. Если так, то он молит их не медлить. Сердце его казалось настолько же лишенным биения, как его налитое свинцом тело, но страх пронзил его и бился в нем, скрытый как пульс.

— Они меня выгнали из Хетстеда, — бормотала Схоуди. — Моя собственная семья с соседями. Говорили, что я ведьма, что я налагаю проклятия на людей. Выгнали меня. — Она начала отвратительно всхлипывать. Когда она снова заговорила, слова ее были неясны из-за слез. — Я им п-п-показала. Когда отец заснул пьяный, я заколола мать его ножом, и вложила нож ему в руку. Он убил себя. — Ее смех был горек, но лишен раскаяния. — Я всегда умела видеть то, чего не видели другие, и думать о том, о чем другие не смели. Потом, когда долгая зима пришла и не уходит, я смогла делать многое. Сейчас я могу делать то, чего другие не могут. — Голос ее звучал победоносно. — Я становлюсь все сильнее. Сильнее и сильнее. Когда я вручу госпоже в серебряной маске и Красноглазому господину тот меч, что снился мне, то я стану, как они. Тоща мы с детьми заставим всех сожалеть…

Пока она говорила, ее холодная рука как бы невзначай скользнула в вырез его рубашки и поглаживала его по груди, как ласкают собачку. Ветер утих, и в ужасающей тишине, которая за этим последовала, он вдруг осознал, что его друзей забрали. Никого не было в этой темной комнате, только Схоуди и Саймон.

— Но тебя я оставлю, — проговорила она. — Тебя я оставлю для себя.

Глава 15. В БОЖЬЕЙ ОБИТЕЛИ

Отец Диниван копался в своей еде, как бы пытаясь обнаружить среди оливковых косточек и хлебных крошек в чаше какое-то послание, способное помочь ему. По всему столу были расставлены яркие свечи. Голос Прейратса был громким и резким, как медный гонг.

— ..Видите ли, ваше святейшество, все, чего хочет король Элиас, — это принятие вами того факта, что Мать Церковь может заниматься духовной жизнью людей, но она не имеет права вмешиваться в то, как их законный монарх распоряжается их телесной оболочкой. — Безволосый поп улыбнулся, необычайно довольный собой. Сердце Динивана упало, когда он увидел, что Ликтор скучно улыбается в ответ. Конечно, Ранессину известно, что Элиас таким образом практически провозглашает, что Божественный пастырь на земле имеет меньше прав на власть, чем земной монарх. Почему он сидит и молчит?

Ликтор неторопливо кивал. Он посмотрел через стол на Прейратса, потом бросил мимолетный взгляд на герцога Бенигариса, нового повелителя Наббана, который несколько нервничал под изучающим взглядом Ликтора и поспешно утирал жир с подбородка расшитым рукавом. Этот пир накануне праздника Лафмансы обычно считается официальной религиозной церемонией. Диниван знал, что хотя Бенигариса посадил на герцогский престол повелитель Прейратса Элиас, в этот момент герцогу хотелось бы побольше церемонии и поменьше конфронтации.

— Верховный король и его посланник Прейратс желают всего наилучшего Матери Церкви, святейшество, — сказал Бенигарис хрипло, не в силах выдержать взгляда Ранессина, как будто он видел в нем осуждение содеянного им — убийства отца, о котором ходили слухи. — Нам следует прислушиваться к тому, что говорит Прейратс. — Он снова обратился к еде, находя более приятной общение с ней.

— Мы обдумываем все, предлагаемое Прейратсом, — мягко ответил Ликтор. За столом снова наступило молчание. Толстый Веллигис и другие члены канцелярии снова обратились к своим тарелкам, явно довольные, что противостояние, которого так долго опасались, кажется, преодолено.

Диниван обратил взгляд к остаткам своего ужина. Молодой священнослужитель, прислуживавший ему, наполнил его кубок водой: казалось разумным в эту ночь избегать употребления вина, — и протянул руку за тарелкой, но Диниван жестом удержал его. Нужно было иметь под рукой что-то, на чем можно сосредоточить внимание, чтобы не смотреть на источающего яд Прейратса, который не скрывал своего огромного удовольствия от того, что растревожил церковных иерархов.

Рассеянно катая по столу хлебные крошки, Диниван поражался тому, как неотделимо в этом мире великое от обыденного. Этот ультиматум короля Элиаса и ответ Ликтора когда-нибудь будут рассматриваться как событие необычайной важности, подобное акту Ларексиса Третьего, Ликтора Матери Церкви, который объявил императора Сулиса еретиком и отступником и отправил этого достойнейшего человека в ссылку. Но даже во время того памятного события, размышлял Диниван, наверное, нашлись священники, которые потирали носы, или устремляли взоры в потолок, или молча стенали по поводу боли в суставах — так же, как Диниван сейчас копается в остатках ужина, а герцог Бенигарис рыгает и ослабляет ремень на поясе. Да, такими люди и останутся навсегда: смесью обезьян и ангелов, их животная натура будет противиться рамкам, налагаемым цивилизацией, вне зависимости от того устремлены ли их помыслы в рай или в ад. Это вообще-то забавно… во всяком случае должно быть забавным.

Когда эскритор Веллигис попытался начать более спокойную застольную беседу, Диниван вдруг почувствовал странную дрожь в пальцах: стол слегка подрагивал под его руками. Землетрясение, — было его первой мыслью, но оливковые косточки на тарелке начали постепенно сходиться вместе, образуя перед его удивленными глазами руны. Он, потрясенный, поднял голову, но, казалось, никто больше за банкетным столом не заметил ничего необычного. Веллигис продолжал бубнить, его толстое лицо лоснилось, остальные гости с притворным интересом прислушивались к нему.

Остатки пищи на тарелке, сползаясь, как насекомые, сложились в два слова насмешки: Свинья со свитком. Ему стало не по себе, он поднял взгляд и встретился с черными акульими глазами Прейратса. На лице алхимика читался нескрываемый восторг. Один из его белых пальцев размахивал над столом, как будто писал что-то в воздухе. Потом он вдруг заработал всеми своими щупальцами одновременно, и все крошки и косточки на тарелке Динивана рассыпались как бы оттого, что рассеялись силы, их соединившие.

Рука Динивана невольно потянулась к цепи под сутаной, на которой висел тайный свиток; улыбка Прейратса исполнилась почти детского удовольствия. Диниван почувствовал, как тает его привычный оптимизм под действием несомненной уверенности красного священника. Он вдруг осознал, какой тонкой и непрочной тростинкой является его собственная жизнь.

— ..Я предполагаю, что они не представляют настоящей опасности, — продолжал болтать Веллигис, — но это ужасный удар по достоинству Матери Церкви. То, что эти варвары устраивают самосожжения на общественных площадях — это ужасный удар, как бы вызов церкви! Это какое-то заразительное безумие, говорят, разносимое вредным воздухом. Я теперь не выхожу без платка, прикрывающего нос и рот.

— Но возможно, огненные танцоры и не сумасшедшие, — сказал Прейратс как бы между прочим. — Возможно, их видения более… реальны… чем вам хотелось бы думать.

— То есть… то есть… — забрызгал слюной Веллигис, но Прейратс не обращал на него внимания, его бесстыдно пустой взгляд, был все еще устремлен на Динивана.

Он не боится теперь зайти слишком далеко, подумал Диниван. Осознание этого показалось ему невыносимым. Его уже ничто не связывает. Его ужасное любопытство перешло в безграничный и ненасытный голод.

Не с этого ли началось крушение мира? Когда Диниван и его товарищи по Ордену Манускрипта вовлекли Прейратса в свои тайные совещания, они открыли юному священнику свои сердца и сокровенные архивы, оценив отточенную остроту ума Прейратса задолго до того, как стала заметна гниль в сердцевине его натуры. Они изгнали его из своей среды позже, но уже слишком поздно, кажется. Да, слишком, слишком поздно. Как и Диниван, этот поп сидел за столами сильных мира сего, но красная звезда Прейратса сейчас всходила, а путь Динивана казался темным и неясным.

Может ли он сделать что-нибудь еще? Он отправил послания к двум из еще оставшихся в живых носителям свитка — Ярнауге и ученику Укекука, но пока не получил ответа. Он также разослал предложения или указания другим разделяющим их убеждения, таким как лесная жительница Джулой и маленький Тиамак из болотистого Вранна. Он доставил в Санкеллан принцессу Мириамель и заставил ее все рассказать Ликтору. Он позаботился обо всех деревьях так, как того пожелал бы Моргенс: теперь ему лишь оставалось ждать и смотреть, какие это даст плоды.

Уклонившись от бередящего душу взгляда Прейратса, Диниван обвел глазами столовую Ликтора, пытаясь рассмотреть все детали. Если эта ночь должна стать знаменательной, то ему следует запомнить как можно больше. Возможно, в будущем, более светлом, чем ему дано сейчас представить, стариком, стоя за плечом молодого художника, он станет вносить поправки: «Нет, это было совсем не так! Я там был…» Он улыбнулся, на миг забыв свои тревоги. Какая счастливая участь — пережить события этих темных дней, жить, не имея более трудной проблемы, чем досаждать какому-то бедному художнику, работающему по заказу!.

Миг задумчивости закончился для него с внезапным появлением в дверях, ведущих в кухню, знакомого лица. Что делает здесь Кадрах? Он пробыл в Санкеллане Эвдонитисе не более недели, что может делать он в личных покоях Ликтора? Только шпионить за гостями на ужине. Это что, из любопытства, или Кадрах… Падреик… чувствует зов прежних привязанностей? Противоречивых привязанностей?

Не успели эти мысли пронестись в голове Динивана, как лицо монаха скрылось в тени и потом совсем исчезло из виду. Через мгновение слуга с широким подносом в руках прошел через дверь, и стало ясно, что Кадраха нет в проходе.

И как бы в противовес смятению Динивана Ликтор вдруг поднялся со своего высокого стула во главе стала. Доброе лицо Ранессина было сумрачно; тени, отбрасываемые ярким пламенем свечей, сделали его каким-то древним и обремененным заботами.

Одним движением руки он заставил замолчать болтливого Веллигиса.

— Мы подумали, — проговорил Ликтор медленно. Голова его с белоснежными волосами казалась далекой, как вершина горы, покрытая снегом. — Мир, каким ты его описываешь, Прейратс, кажется разумным. В этом есть определенная логика. Мы слышали подобные рассуждения от герцога Бенигариса и его посланника Аспитиса, который здесь часто бывает.

— Графа Аспитиса, — резко сказал Бенигарис, его грубое лицо покраснело. Он выпил порядочно дикторского вина. — Граф, — продолжал он бесцеремонно. — Король Элиас возвел его в графский титул по моей просьбе. Как дружеский жест по отношению к Наббану.

Тонкие черты Ранессина исказила гримаса почти нескрываемого отвращения:

— Мы знаем, что вы с Верховным королем близки, Бенигарис, и мы знаем, что ты сам правишь Наббаном. Но сейчас ты за нашим столом в Доме Божием, за моим столом, и мы требуем, чтобы ты хранил молчание, пока не кончит говорить высший настоятель Церкви Господней.

Динивана потряс разгневанный тон Ликтора — Ранесеин обычно был мягчайшим из людей, — но его приободрила такая неожиданная мощь. Усы Бенигариса сердито дрогнули, и он потянулся за бокалом с неуклюжестью смущенного ребенка.

Голубые глаза Ранессина были уже направлены на Прейратса. Он продолжая в высокопарной манере, к которой редко прибегал:

— Как мы уже заметили, мир, который проповедуете ты, король Элиас и Бенигарис, можно в какой-то мере считать разумным. Это мир, в котором алхимики и монархи решают судьбу не только плоти человеческой, но и души и где прислужники короля поощряют заблудшие души к самосожжению во славу ложных идолов, если это служит их целям. Мир, где неопределенность невидимого Бога заменяется определенностью черного горящего духа, сжигающего духа, который обитает на этой земле — в сердце ледяной горы.

Безволосые брови Прейратса взметнулись вверх при этих словах: Диниван испытал момент холодной радости. Хорошо! Значит это существо еще способно удивляться.

— Выслушайте меня! — голос Ранессина набрал силу, так что на миг показалось, что не только эта комната погрузилась в молчание, но вместе с ней весь мир, как будто в этот миг освещенный свечами стол находится в самом центре Творения. — Этот мир — ваш мир, который вы проповедуете своими хитрыми словами, — это не мир Матери Церкви. Мы давно знаем о темном ангеле, который витает над землей, чья холодная рука тянется ко всем сердцам Светлого Арда, чтобы посеять в них смятение, но наш враг — сам архидьявол, непримиримый враг света Божьего. Будь вашим союзником действительно наш враг на протяжении тысячелетий или просто еще один приспешник царства тьмы. Мать Церковь всегда выступала против них и им подобных, и всегда будет на этом стоять.

Казалось, все в комнате затаили дыхание на нескончаемый миг.

— Ты не понимаешь, что говоришь, старик, — голос Прейратса был похож на шипение серы. — Ты ослабел, и ум твой помутился…

Как это ни позорно, ни один из представителей церковной канцелярии не поднял голос протеста или несогласия. Они смотрели огромными глазами на Ранессина, когда он наклонился над столом и спокойно выдержал злой взгляд попа. Свет, казалось, померк во всем банкетном зале, оставив освещенными лишь две фигуры: алую и белую, а тени их все вытягивались и вытягивались…

— Ложь, ненависть и алчность, — сказал Ликтор негромко, — это знакомые, стародавние враги. Неважно, под чьим знаменем они маршируют.

Он распрямился, стройная бледная тень, и воздел руку. Динивана снова охватила горячая неуемная любовь, которая заставляла его и раньше склонять в почтении голову перед тайной святой цели, которая заставляет его связывать свою жизнь со служением этому скромному и замечательному Человеку и Церкви, воплощенной в нем.

Спокойно и величественно Ранесеин осенил пространство перед собой знаком древа. Динивану почудилось, что стол снова задрожал под его рукой; на этот раз он не поверил, что это дело рук алхимика.

— Ты раскрыл двери, которые навсегда должны были оставаться запертыми, Прейратс, — возгласил Ликтор. — В своей гордыне и глупости ты и Верховный король принесли тяжкое зло в мир, который и без того стонал под бременем страдания. Наша церковь — моя церковь — будет бороться с вами за каждую душу, пока не настанет Судный день. Я отрешаю тебя от церкви и короля Элиаса вместе с тобой, а также каждого, кто последует за вами по пути мрака и заблуждения, отлучаю от лона церкви. — Руки его дважды опустились. — Дуос Оненподенсис. Феата Ворум Ликсеран. Дуос Оненподенсис. Феата Ворум Ликсеран.

Ни удара грома, ни трубного гласа не последовало за гулкими словами Ликтора, толькоотдаленный звук Клавеанского колокола, бьющего час. Прейратс медленно встал, лицо его было белым как мел, рот кривился в дрожащей гримасе.

— Ты сделал ужасную ошибку, — просипел он. — Ты глупый старик, а твоя великая Мать Церковь — детская игрушка, сделанная из пергамента и клея. — Его трясло от сдерживаемого гнева. — Мы скоро поднесем к ней факел. Вой будет оглушительным, когда она загорится. Ты сильно ошибся.

Он повернулся и зашагал из комнаты, звонко стуча каблуками, а одежда его развевалась, как пламя. Во всей сцене ухода красного священника Динивану почудился последний всепожирающий огонь, оставляющий за собой лишь обгоревшие страницы истории.

Мириамель пришивала деревянную пуговицу к плащу, когда кто-то постучал в дверь. Встревоженная, она вскочила с постели и босиком протопала к двери, чтобы узнать, кто это.

— Откройте дверь, прин… Малакиас. Пожалуйста, откройте.

Она отодвинула засов. В слабо освещенном вестибюле стоял Кадрах, лицо его блестело от пота. Он протиснулся мимо нее в крохотную келью и локтем так толкнул дверь, что Мириамель обдало ветром, а дверь чуть не ударила ее по носу.

— Ты что, с ума сошел? — возмутилась она. — Ты не имеешь права так врываться!

— Прошу вас, принцесса…

— Убирайся! Сию же минуту!

— Моя леди! — К ее удивлению. Кадрах упал на колени. Его лицо, обычно красноватое, было совершенно бледно. — Мы должны бежать из Санкеллана Эйдонитиса. Этой же ночью.

Она уставилась на него.

— Ты таки действительно сошел с ума. — Ее тон был царствен: — О чем ты говоришь? Ты что-нибудь украл, что ли? Не знаю, следует ли мне защищать тебя и дальше, и я уж, конечно, не стану тебя выручать из…

Он прервал ее на полуслове.

— Нет. Я ничего такого не сделал, по крайней мере сегодня, и опасность грозит не столько мне, сколько вам. Но опасность эта необычайно велика. Мы должны бежать немедленно!

На несколько мгновений Мириамель растерялась. Кадрах действительно выглядел страшно испуганным, с ним произошла разительная перемена, без следа исчезло обычное неопределенное выражение лица.

Он снова заговорил:

— Прошу вас, моя леди. Я знаю, что не был слишком надежным спутником, но ведь я делал и что-то хорошее. Пожалуйста, доверьтесь мне на этот раз. Вы находитесь в страшной опасности!

— Чего я должна опасаться?

— Здесь Прейратс.

Она почувствовала, как по ней прошла волна облегчения. Яростные мольбы Кадраха все-таки напугали ее.

— Идиот. Мне это известно. Я вчера разговаривала с Ликтором. Мне все известно о Прейратсе.

Грузный монах поднялся с колен. Лицо его было исполнено решимости:

— Это одно из ваших глупейших заявлений, принцесса. Вы знаете о нем крайне мало и должны этому радоваться. Радоваться!

Он протянул руку и схватил ее под локоть.

— Перестань! Как ты смеешь?! — Она попыталась дать ему пощечину, но Кадрах уклонился от удара, не отпустив ее локтя. Он был на редкость силен.

— Мощи св. Муирфата! — прошипел он. — Не дури, Мириамель! — Он наклонился к ней, впившись ей в глаза своим взглядом. От него, заметила она мимоходом, как ни странно, не пахло вином. — Если я вынужден обращаться с тобой как с ребенком, ладно, — прорычал монах. Он толкнул ее так, что она опрокинулась на постель, и встал над ней, рассерженный, но почтительный. — Ликтор провозгласил, что отлучает Прейратса и твоего отца. Ты понимаешь, что это означает?

— Да, — почти закричала она. — И я рада!

— Но Прейратс не рад, и случится нечто ужасное. Случится скоро. И вас здесь быть не должно, когда это произойдет.

— Ужасное? Что ты имеешь в виду? Прейратс в Санкеллане один. Он прибыл лишь с полудюжиной стражников моего отца. Что он может сделать?

— И вы говорите, что все о нем знаете? — Кадрах в отчаянии покачал головой, потом отвернулся и стал запихивать разбросанные вещи Мириамели в ее дорожную сумку. — Я, например, — заявил он, — не хочу видеть ничего из того, что он способен натворить.

Она ошеломленно наблюдала за ним несколько мгновений. Кто этот человек, похожий на Кадраха, что кричит, и приказывает, и хватает ее за локоть, как речной разбойник?

— Я никуда не пойду, не переговорив с отцом Диниваном, — заявила она наконец. Голос ее, однако, утратил прежнюю резкость.

— Великолепно, — сказал Кадрах. — Что угодно. Только приготовьтесь к отъезду. Думаю, Диниван согласится со мной, если только нам удастся его найти.

Она неохотно начала помогать ему.

— Скажи мне только одно, — спросила она. — Ты клянешься, что мы в опасности? И что это не результат того, что ты натворил?

Кадрах замер. Впервые с того момента, как он вошел, на его лице появилась прежняя полуулыбка, но на этот раз она исказила его лицо горестной гримасой.

— Мы все совершили что-то, о чем сожалеем, Мириамель. Я совершил такие ошибки, которые заставили Великого Господа рыдать на его высоком троне. — Он потряс головой от необходимости тратить дорогое время на разговоры. — Но эта опасность реальна и близка, и ни один из нас ничего не в состоянии сделать, чтобы ее уменьшить. Поэтому — бежим. Трусы всегда выживают.

Взглянув в его лицо, Мириамель вдруг расхотела узнать причину, которая заставляла его так себя ненавидеть. Ее пробрала дрожь, она отвернулась и нагнулась за сапогами.

Санкеллан Эйдонитис казался непривычно пустынным даже для этого позднего вечернего часа. Небольшие группы священников собрались в разных гостиных. Одни сидели и сплетничали тихими голосами; другие сновали по коридорам с зажженными свечами с разного рода поручениями. Кроме этих немногих, в коридорах никого не было. Факелы неровно горели в стенных нишах, как будто их постоянно тревожил ветерок;

Мириамель и Кадрах находились в безлюдной верхней галерее, которая вела от комнат для приезжих священнослужителей к административным и официальным помещениям Дома Божьего, когда монах вдруг втянул Мириамель в нишу темного окна.

— Опустите свечу и посмотрите, — сказал он тихонько.

Она воткнула подсвечник в щель между двумя плитами и наклонилась вперед.

— На что смотреть?

— Там, внизу. Видите всех этих людей с факелами? — Он пытался показать ей что-то сквозь узкую рамку окна. Мириамель смогла увидеть в нижнем дворе минимум двадцать человек в доспехах и плащах, с копьями на плечах.

— Да, — проговорила она медленно. Солдаты, казалось, были заняты лишь тем, что грели руки у костров. — Ну?

— Это солдаты внутренней гвардии герцога Бенигариса, — мрачно промолвил Кадрах. — Здесь ожидается что-то тревожное, именно здесь.

— Но я знаю, что солдатам не разрешено носить оружия в пределах Санкеллана Эйдонитиса. — Острия копий блестели в свете факелов, как языки пламени.

— Ха, герцог Бенигарис собственной персоной здесь в гостях, он присутствовал на дикторском банкете.

— Почему он не вернулся в Санкеллан Магистревис? — Она отошла от окна, из которого дуло. — Это ведь недалеко.

— Прекрасный вопрос, — ответил Кадрах с кислой улыбкой на полузатененном лице. — И правда, почему?

Герцог Изгримнур потрогал острое лезвие Квалнира большим пальцем и удовлетворенно кивнул. Он убрал оселок и баночку со смазкой в сумку. Было что-то успокаивающее в затачивании меча. Жаль, что приходится оставлять его. Он вздохнул и, снова завернув его в тряпки, сунул под матрас.

Не годится идти на аудиенцию с ликтором, имея при себе меч, размышлял он, как бы это ни облегчало самочувствия. Его гвардейцам это не пришлось бы по вкусу, я полагаю.

Не то чтобы Изгримнур шел прямо к Ликтору. Вряд ли незнакомого монаха допустят до личной спальни пастыря Матери Церкви, но покои Динивана были возле нее. У секретаря Ликтора не было никакой охраны. К тому же Диниван был знаком с герцогом и уважал его. Когда священник поймет, кто к нему пришел в этот поздний час, он выслушает внимательно все, что герцог собирается ему поведать.

Тем не менее Изгримнур ощутил нервные спазмы в желудке, точно так же, как перед битвой. Именно поэтому он и вынимал свой клинок: Квалнир обнажался не более двух раз с того момента, как герцог покинул Наглимунд, и уж, разумеется, не успел затупить свою драгоценную сталь. Но затачивание клинка давало занятие его хозяину и скрашивало ожидание. Что-то неладное витает в воздухе сегодня вечером, какое-то тревожное ожидание, подобное испытанному Изгримнуром на берегах Клоду перед битвой за Озерный край.

Даже королю Джону, закаленному в битвах ястребу, и тому было не по себе в ту ночь, ибо он знал, что десять тысяч тритингов поджидают где-то в темноте за сторожевыми кострами, и знал также, что жители равнин не привержены порядку начинать битву в рассветный час и вообще не знают цивилизованных путей ведения войны.

Престер Джон в ту ночь присел к костру рядом со своим риммерским другом Изгримнуром, который на тот момент еще не унаследовал отцовского герцогства, чтобы выпить кувшин вина и побеседовать. Пока они разговаривали, король достал кремень и замшу для полировки знаменитого Сверкающего Гвоздя. Они провели ночь в рассказах, сначала несколько напряженных и полных пауз, когда они прислушивались к незнакомым шумам, потом уже разговоры велись смелее, а ближе к рассвету они поняли, что тритинги не готовят ночных атак.

Джон поведал Изгримнуру о своей, юности, прошедшей на Варинстене, который он описывал как остров отсталых, исполненных предрассудков земледельцев, и о своих ранних выездах на материк Светлого Арда. Изгримнура захватили эти неожиданно приоткрывшиеся картины юности короля: Престеру Джону было уже почти пятьдесят, когда они сидели у костра на берегу озера Клоду, и молодому риммерсману всегда казалось, что он был королем с незапамятных времен. Но когда он спросил о его легендарной победе над красным червем Шуракаи, Джон отмахнулся от этого вопроса как от надоедливой мухи. Так же неохотно он обсуждал вопрос о том, как ему достался Сверкающий Гвоздь, сославшись на то, что эти истории уже слишком затерты и надоели.

Теперь, сорок лет спустя, в монашеской келье в Санкеллане Эйдонитисе Изгримнур вспомнил все это и улыбнулся. Никогда, ни до, ни после, герцог не видел даже подобия страха в своем господине, только когда он нервно точил свой меч. Это был страх перед битвой.

Герцог фыркнул. Теперь добрый старик уже два года в могиле, а его друг Изгримнур сидит в непонятной тоске, когда нужно делать дела на благо королевства, оставленного Джоном.

Если Богу будет угодно, Диниван станет моим союзником. Он умный человек. Он привлечет Ликтора Ранессина на мою сторону, и мы найдем Мириамель.

Он натянул пониже капюшон, открыл дверь, впустив луч света из коридора, и снова пересек комнату, чтобы задуть свечу: негоже оставлять ее, она может упасть на соломенный матрац и спалить весь дом.

Кадрах все больше нервничал. Они ждут в кабинете Динивана уже достаточно долго; высоко наверху Клавеанский колокол пробил одиннадцатый час.

— Он не вернется. Принцесса, а я не знаю, где его личные покои. Нам нужно идти.

Мириамель подглядывала в большую приемную Ликтора сквозь штору на задней стене кабинета.

— Насколько я знаю Динивана, его личные покои должны быть рядом с тем местом, где он работает, — сказала она. Обеспокоенный тон монаха заставил ее ощутить свое превосходство. — Он вернется сюда. Он оставил гореть все свечи. И почему ты так встревожен?

Кадрах поднял голову от бумаг Динивана, которые он мимоходом просматривал.

— Я был на банкете сегодня. Я видел лицо Прейратса. Это не тот человек, который привык к поражениям.

— Откуда ты это знаешь? И что ты делая на банкете?

— То что нужно. Держал глаза открытыми.

Мириамель опустила портьеру.

— Ты исполнен скрытых талантов, не так ли? Где ты научился открывать дверь без ключа, как ты это сделал сегодня?

Кадрах был уязвлен.

— Вы же сказали, что хотите видеть его, моя леди. Вы настояли на приходе сюда. Я подумал, что нам лучше подождать внутри, чем болтаться снаружи в ожидании, когда пройдут мимо дикторские гвардейцы или кто-нибудь из попов полюбопытствует, что мы делает в этой части Санкеллана.

— Взломщик, шпион, похититель — необычные таланты для монаха.

— Насмехайтесь сколько хотите, принцесса, — он казался пристыженным. — Я не выбирал своей судьбы, вернее, мой выбор оказался нехорош. Но воздержитесь от своих насмешек, пока мы не выбрались отсюда и не оказались в безопасности.

Она опустилась в кресло Динивана и потерла озябшие руки, при этом взгляд ее уперся в монаха.

— Откуда ты родом. Кадрах?

Он отрицательно покачал головой.

— Я не хочу говорить о подобных вещах. Меня все больше берет сомнение, что Диниван вернется. Нам нужно идти.

Кадрах выглянул в коридор, и быстро вновь закрыл дверь. Несмотря на холод. Волосы его вокруг тонзуры прилипли мокрыми прядями.

— Моя леди, умоляю вас ради спасения вашей собственной жизни, заклинаю вас уйти немедленно. Приближается полночь, и опасность нарастает с каждой минутой. Просто… поверьте мне, — голос его звучал совершенно отчаянно. — Мы больше не можем медлить…

— Ты заблуждаешься, — Мириамели нравилось, что она снова становится хозяйкой положения. Она водрузила свою обутую в сапог ногу на заваленный книгами стол Динивана. — Я могу ждать хоть всю ночь, если пожелаю. — Ей хотелось пригвоздить Кадраха строгим взглядом, но он нервно шагал по комнате позади нее. — И мы не станем спасаться бегством среди ночи, как последние идиоты, не переговорив с Диниваном. Я доверяю ему гораздо больше, чем тебе.

— Так оно и должно быть, я полагаю, — вздохнул Кадрах. Он наспех осенил себя знаком древа, затем поднял один из толстых томов и с размаху стукнул им принцессу по голове. Она без чувств рухнула на ковер. Чертыхаясь, он нагнулся, чтобы поднять ее, но приостановился, услышав в коридоре голоса.

— Тебе действительно пора уходить, — сказал Ликтор сонно. Он полулежал в постели, держа на коленях открытую книгу. — Я немного почитаю. А тебе самому нужно отдохнуть, Диниван. День выдался тяжелым для всех.

Его секретарь перестал изучать роспись на стенных панелях.

— Хорошо, но не читайте слишком долго, ваше святейшество.

— Не буду. Мои глаза быстро утомляются от слабого света свечей.

Диниван на мгновение задержал взгляд на этом старом человеке, затем, поддавшись мгновенному порыву, опустился на колени и взял его правую руку, поцеловал иленитовое кольцо на пальце. — Да благословит вас Господь, святейшество.

Ранессин посмотрел на него обеспокоенно, но с любовью.

— Ты действительно переутомился, друг мой. Ты странно ведешь себя.

Диниван поднялся:

— Вы только что отлучили Верховного короля, святейшество. День от этого стал необычным, не правда ли?

Ликтор остановил его движением руки.

— Это ведь ничего не изменит. Король и Прейратс будут все равно действовать по-своему. А люди будут ждать, что произойдет. Элиас не первый правитель, которого отвергает Мать Церковь.

— Тогда зачем было это делать? Зачем было восстанавливать их против себя?

Ранессин устремил на него проницательный взгляд.

— Ты так говоришь, как будто отлучение не было твоей сокровенной мечтой. Ты-то лучше кого-либо другого знаешь, почему: мы не смеем молчать, когда зло поднимает голову, независимо от того, можем мы что-нибудь изменить иди нет. — Он закрыл книгу, лежавшую перед ним. — Я, пожалуй, слишком устал, чтобы читать. Скажи мне правду, Диниван. Есть ли малейшая надежда?

Священник удивленно посмотрел на него.

— Почему вы мне задаете этот вопрос, святейшество?

— Я знаю, сын мой, что есть многое, чем ты не хочешь расстраивать старого человека. Я также знаю, что для твоей скрытности есть веские причины. Но скажи мне, опираясь на твое личное разумение: есть ли у нас надежда?

— Надежда есть всегда, ваше святейшество. Вы сами меня этому учили.

— А-а. — Улыбка Ранессина выглядела удовлетворенной. Он устроился поудобнее на подушках.

Диниван обратился к юному послушнику, который спал в ногах дикторской постели:

— Не забудь как следует задвинуть за мной засов. — Юноша, который было уже задремал, кивнул. — И никого сегодня ночью не впускай в покои господина.

— Нет, отец, конечно.

— Ладно, — Диниван шагнул к тяжелой двери. — Спокойной ночи, святейшество. Да пребудет с вами Господь.

— И с тобой, — сказал Ранессин, укладываясь. Как только Диниван вышел, служка прошлепал к двери, чтобы запереть ее.

Коридор был освещен еще более скудно, чем покои Ликтора. Диниван беспокойно щурился, пока не рассмотрел, что четверо гвардейцев стоят навытяжку у слабо освещенной стены, шпаги их торчат из ножен, а в руках пики. Он облегченно вздохнул, потом направился к ним по длинному коридору с высоким сводчатым потолком. Может быть, попросить еще две пары на подмогу? Он не устанет беспокоиться о безопасности Ликтора, пока Прейратс не вернется в Хейхолт, а предатель Бенигарис — в свой герцогский дворец.

Он тер таза, приближаясь к гвардейцам. Он действительно ощущал крайнюю усталость, как будто его выжали и повесили сушиться. Он просто на минутку зайдет в свой кабинет за нужными вещами и отправится спать. Всего через несколько часов начнутся утренние службы…

— Послушайте, капитан, — обратился он к тому, у которого на шлеме белело капитанское перо, — думаю, будет лучше, если вы позовете… позовете… — Он замолчал, вглядываясь в фигуру перед собой. Глаза гвардейца светились, как точки, в глубине шлема, но они были устремлены на кого-то за Диниваном, как и глаза остальных. — Капитан? — Он прикоснулся к руке, негнущейся, каменной. — Именем Узириса Эйдона, — пробормотал он, — что здесь произошло?

— Они не видят и не слышат тебя.

Голос был знакомо скрипуч. Диниван резко обернулся и увидел красный отблеск в конце коридора.

— Дьявол! Что ты натворил?

— Они спят, — рассмеялся Прейратс. — Утром они ничего не смогут вспомнить. Как негодяи проберутся, чтобы убить Ликтора, останется тайной. Может быть, некоторые, вроде огненных танцоров, сочтут это своего рода… черным чудом.

Ядовитый страх пополз вверх из живота Динивана, смешиваясь с его гневом. :

— Ты не причинишь вреда Ликтору.

— Кто мне помешает? Ты? — смех Прейратса наполнился горечью. — Попробуй, букашка. Можешь вопить — никто здесь ничего не услышит, пока я не уйду.

— Тогда я тебя остановлю. — Диниван вынул из-под сутаны древо, которое висело у него на шее.

— Ой, Диниван, ты упустил свое призвание. — Алхимик ступил вперед, свет факела дугой окружил его безволосый череп. — Вместо того, чтобы быть секретарем Ликтора, тебе следовало стать шутом при Господе. Ты ведь не в силах меня остановить. Тебе недоступна та мудрость, которой владею я, и та сила, которая дана мне.

Диниван не сдвинулся с места, глядя, как приближается Прейратс: шаги гулко отдавались в каменном коридоре.

— Если продажа бессмертной души по дешевке — мудрость, я рад, что у меня ее нет. — Несмотря на растущий страх, он старался сохранить твердость в голосе.

Рот Прейратса был растянут в ухмылке, подобно рту рептилии:

— Это твоя ошибка, твоя и тех трусливых дурней, которые называются носителями свитка. Орден Манускрипта! Сообщество сплетников, которое объединяет хнычущих, жонглирующих словами неудавшихся ученых. А ты, Диниван, хуже всех. Ты продал собственную душ за предрассудки и пустые похвалы. Вместо того чтобы раскрыть глаза на тайну бесконечности, ты похоронил себя среди церковников с мозолистыми коленями, которые только и знают, что прикладывают уста к перстням.

Ярость наполнила Динивана, вмиг поглотив волну страха.

— Остановись! — закричал он, подняв перед собой древо. Древо светилось и начало дымиться. — Ты не сделаешь дальше ни шага, слуга злых сил, если прежде не убьешь меня.

Глаза Прейратса расширились в притворном удивлении.

— А-а. Так у маленького попа есть зубки?! Ну, тогда давай играть в твою игру… и я тебе покажу свои зубы. — Он воздел руки над головой. Алое одеяние алхимика раздувалось, как от сильного ветра. Пламя факелов заметалось и погасло.

— И знай… — прошипел Прейратс в темноте. — Я владею теперь Словом Перемены. Я сам себе господин!

Древо в руках Динивана разгорелось еще ярче, но Прейратс оставался в тени. Голос алхимика усилился, произнося заклинания на языке, самый звук которого вызывал боль в ушах Динивана и узлом сдавливал горло.

— Именем Всевышнего… — воскликнул Диниван, но заклинания Прейратса достигли победоносного пика и, казалось, сами вырывали слова молитвы, прежде чем он успевал их произнести. Диниван задыхался. — Именем… — Голос его смолк. В сумраке перед ним алхимик перерождался в какой-то невыносимой агонии и издавал звуки, подобные пародии на человеческую речь, хрипящие и задыхающиеся.

Там, где незадолго перед тем стоял Прейратс, теперь была мутная, неузнаваемая тень, которая извивалась, колебалась, завязывалась узлом и все росла, росла до тех пор, пока не затмила даже свет звезд и не погрузила вестибюль в непроницаемую мглу. Чьи-то массивные легкие сипели, как кузнечные мехи. Мертвенный древний холод окутал коридор невидимым инеем.

Диниван бросился вперед с возгласом отчаянной ярости, пытаясь поразить бестелесное своим святым древом, но вместо этого оказался пойманным и подвешенным в воздухе чем-то массивным и в то же время ужасающе неуловимым. Они боролись, затерянные в ледяной мгле. Диниван задыхался, чувствуя, как нечто пробирается в самые его скованные ужасом масли, копошится в самой его голове своими горящими пальцами, пытаясь вскрыть его мозг, как запертую шкатулку. Он боролся изо всех сил, пытаясь удержать образ Святого Эйдона в мельтешащих мыслях; ему показалось, что нечто, держащее его, издало звук боли.

Но впечатление, что тень становится более плотной, было обманчиво. Ее хватка стала жестче, она казалась жутким кулаком из желе и свинца. Кислое холодное дыханье обдавало его щеку, как кошмарный поцелуй.

— Именем Господа… и Ордена… — простонал Диниван. Животные звуки и ужасное затрудненное дыхание начали угасать. Ангелы, излучающие до боли яркий свет, наполнили его голову, они исполняли танец в честь наступающей тьмы и оглушили его своей неслышной песней.

Кадрах вытащил обмякшее тело Мириамели в вестибюль, в панике вознося обеты разным святым, богам и демонам. Единственным источником света были звезды, чье голубоватое сияние лилось из окон высоко над головой, но трудно было не заметить лежащего в нескольких шагах посреди коридора тела священника, похожего на брошенную марионетку. Было так же невозможно не услышать жутких криков и воплей, доносившихся из комнаты Ликтора в конце коридора, где разбитые в щепки толстые деревянные двери валялись на полу.

Шум внезапно прекратился, завершившись длинным воплем отчаяния, который, наконец, перешел в булькающее шипение. Лицо Кадраха перекосила гримаса ужаса. Он нагнулся, подхватил принцессу, взвалив ее на плечо, потом нагнулся за тюком с пожитками. Он выпрямился и с трудом заковылял прочь от обломков в конце коридора, пытаясь удержаться на ногах.

За углом проход расширялся, но и там факелы были погашены. Он подумал, что может рассмотреть призрачные фигуры стражей в доспехах, но они стояли неподвижно, как музейные экспонаты. Неторопливый отзвук шагов послышался позади него в сводчатом коридоре. Кадрах заспешил вперед, проклиная скользкие плиты.

Коридор повернул еще раз, уперся в обширный вестибюль, но, поспешив пройти арку, Кадрах ударился, плечом обо что-то твердое, как стена из алмаза, хотя он не видел перед собой ничего, кроме воздушного пространства. Оглушенный, он споткнулся и отлетел назад. Мириамель соскользнула с его плеча на твердый пол.

Стук каблуков приближался. Кадрах, в панике протянув руку вперед, наткнулся на противоестественное препятствие, невидимое, но неподдающееся. Прозрачнее кристалла, оно даивало возможность в мельчайших деталях рассмотреть все освещенное факелами пространство за собой.

— Прошу тебя, пусть она им не достанется, — бормотал монах, отчаянно царапая ногтями, пытаясь обнаружить хоть какую-то зацепку в препятствии. — Умоляю!

Его усилия были тщетны. Стена не имела стыков.

Кадрах встал на колени перед дверным проемом, голова его склонялась все ниже на грудь по мере приближения шагов. Неподвижного монаха можно было принять за осужденного у плахи. Внезапно он поднял голову.

— Постой! — прошипел он. — Думай, бездарь, думай! — Он потряс головой и сделал глубокий вздох, затем приложил ладонь к препятствию и произнес одно-единственное тихое слово. Струя холодного воздуха обдала его, пробежала по гобеленам вестибюля. Препятствие исчезло.

Он протащил Мириамель через дверной проем, проволок ее по полу в одну из ниш большого вестибюля. Они исчезли из поля зрения, как раз когда фигура Прейратса в красном одеянии появилась в дверях, недавно перекрытых невидимым препятствием. Неясные звуки тревоги начали просачиваться в вестибюль.

Поп в красном помедлил, обнаружив исчезновение своего барьера, тем не менее он сделал какой-то жест в ту сторону, откуда пришел, как бы убирая возможные оставшиеся следы своей темной работы.

Пораженный неожиданно пришедшей ему в голову мыслью, Прейратс вдруг задержался в проходе и оглядел зал. Он снова поднял руку, двигая пальцами. Один из факелов заискрился и выбросил язык пламени, который лизнул гобелены на стене. Старинная ткань вспыхнула, огонь взметнулся ввысь к потолочным балкам и быстро распространился по всему залу. В предыдущем зале также разгорелся пожар.

Алхимик ухмыльнулся.

— Следует отдавать должное предзнаменованиям, — проговорил он, ни к кому не обращаясь, и покинул зал, довольно похохатывая. Повсюду в Санкеллане Эйдонитисе поднялся гомон испуганных людей, пребывающих в смятении.

Герцог Изгримнур поздравил себя с тем, что позаботился о свече. В вестибюле было темно, как в печной трубе. Где же стража? Почему не горят факелы?

В чем бы ни было дело, Санкеллан вокруг него пробуждался. Он слышал, как кто-то рядом громко возвещал об убийстве, отчего его сердце учащенно забилось; за этим криком последовали другие, более отдаленные. На минуту он заколебался, не вернуться ли ему назад, в свою крошечную келью, но затем решил, что эта суета лишь на руку ему. Какой бы ни была действительная причина, а он сомневался, что могло произойти убийство, это могло означать, что ему удастся найти секретаря Ликтора без необходимости отвечать на лишние вопросы со стороны ликторских гвардейцев.

Свеча в деревянном подсвечнике отбрасывала тень Изгримнура на стены огромного вестибюля. По мере приближения тревожных звуков он ломал голову над тем, как лучше выбраться из зала. Он выбрал арку, которая казалась наиболее подходящей.

Пройдя немного после второго поворота коридора, он очутился в широкой галерее. Одетая в сутану фигура была простерта на полу посреди сброшенных портьер на глазах у нескольких вооруженных гвардейцев.

— Статуи они, что ли? — недоумевал он. Но, черт побери, статуи так никогда не выглядят. Вот тот, например, наклонился, как будто шепчет тому, другому. — Он вгляделся в невидящие глаза, светившиеся в шлемах и почувствовал мурашки на теле. — Сохрани нас, Эйдон. Черное колдовство, вот что эта такое.

К своему отчаянию, он узнал тело, простертое на полу, как только перевернул его. Лицо Динивана имело голубоватый оттенок даже в теплом свете свечи. Тонкие кровавые полоски тянулись по щекам от ушей и выглядели, как кровавые слезы. Тело его казалось мешком, набитым ломаными сучьями.

— Элисия, Матерь Божия, что здесь произошло? — простонал герцог вслух.

Веки Динивана затрепетали и открылись, испугав Изгримнура настолько, что он чуть не уронил голову священника назад на плиты. Взгляд Динивана поблуждал несколько мгновения, прежде чем остановиться на нем. Может быть, из-за свечи, которую держал Изгримнур, показалось, что в глазах священника вспыхивает какая-то искра. Так или иначе, Изгримнур осознал, что эта искра не продержится долго.

— Ликтор… — выдохнул Диниван, — посмотри… что… с Ликтором.

— Диниван, это я, — сказал он. — Герцог Изгримнур. Я ищу Мириамель.

— Ликтор, — повторил упрямо священник, его окровавленные губы попытались произнести слово. Изгримнур выпрямился.

— Ладно, — он беспомощно огляделся в поисках чего-нибудь, что можно было бы подложить под раненую голову священника, но ничего не смог найти. Он опустил Динивана, потом поднялся и прошел в конец коридора. Комнату Ликтора можно было определить без колебаний: дверь была превращена в обломки, и даже мрамор вокруг дверной рамы выглядел обожженным и разбитым. Еще меньше сомнении вызывала судьба Ликтора Ранессина: Изгримнуру достаточно было раз оглядеть разгромленную комнату. Он повернулся и поспешно покинул страшную сцену. Кровь была размазана по стенам как будто огромной кистью. Изувеченные тела главы Матери Церкви и его молодого прислужника были неузнаваемы: над ними измывались всевозможными способами. Даже закаленное в боях сердце старого воина содрогнулось при виде такого обилия пролитой крови.

Когда герцог вернулся, в отдаленных арках мелькало пламя, но он заставил себя пока не обращать на это внимания. Еще будет время подумать о спасении. Он поднял холодеющую руку Динивана.

— Ликтор мертв. Можете ли вы помочь мне найти принцессу Мириамель?

Священник судорожно задышал. Свет угасал в его глазах.

— Она… здесь, — промолвил он с трудом. — Зовется Малахиас. Спроси у смотрителя. — Он задыхался. — Увези ее в… Кванитупул… в «Чашу Пелиппы». Там будет… Тиамак.

Глаза Изгримнура наполнились слезами. Этот человек держится за жизнь одним лишь усилием воли — его физические силы исчерпаны.

— Я разыщу ее, — заверил он. — Я ее сберегу.

Диниван вдруг узнал его.

— Передай Джошуа, — с трудом выговорил он. — Я боюсь… ложных посланцев.

— Что это значит? — спросил Изгримнур, но Диниван не ответил: рука его шевелилась на груди, подобно умирающему пауку, безнадежно пытаясь расстегнуть ворот. Изгримнур осторожно вытащил святое древо из-под его сутаны и положил его ему на грудь, но священник слабо качнул головой, еще раз попытавшись просунуть руку за пазуху. Изгримнур вытащил золотой свиток и гусиное перо, висящие на цепочке. Застежка открылась, и цепь крошечной блестящей змейкой скользнула с шеи Динивана.

— Отдай… Тиамаку, — просипел Диниван. Изгримнуру с трудом удалось расслышать его за гулом приближающихся голосов и треском пламени в соседнем коридоре. Герцог опустил ее в карман своего монашеского одеяния, затем поднял голову, встревоженный неожиданным движением рядом. Один из неподвижных стражников, освещенный судорожным светом пожара, качнулся на месте. Через мгновение он с шумом повалился, шлем его покатился по плитам. Воин застонал.

Когда Изгримнур снова взглянул на Динивана, свет уже угас в его глазах.

Глава 16. ЛИШЕННЫЕ КРОВА

В аббатстве царила полная темень, а тишину нарушало только прерывистое дыхание Саймона. Потом Схоуди заговорила снова. Теперь ее голос не был сладостным шепотом.

— Встань.

Какая-то сила потянула его, давление ее было нежным, как паутина, но крепким, как железо. Мышцы его сжимались помимо воли, но он сопротивлялся. Некоторое время назад он прилагал усилия, чтобы встать, сейчас он изо всех сил пытался остаться лежать.

— Зачем ты противишься мне, — надулась Схоуди. Ее холодная рука, коснувшись его груди, скользнула ниже, к животу. Он вздрогнул и потерял власть над своим телом, когда воля девушки взяла его в тиски. Неодолимая, но неощутимая сила подняла его на ноги. Он качался в темноте, не в силах обрести равновесие. — Мы отдадим им меч, — ворковала Схоуди, — черный меч — о! — мы получим такие прелестные подарки…

— Где… мои… друзья? — хрипло спросил Саймон.

— Молчи, дурачок. Выйди во двор.

Он, беспомощно спотыкаясь, пересек комнату, больно ударяясь о невидимые предметы, качаясь, как неумело управляемая марионетка.

— Вот, — сказала Схоуди.

Дверь распахнулась, петли заскрипели, комната наполнилась мрачным красноватым светом. Она остановилась в дверях, светлые волосы развевал ветер.

— Иди сюда, Саймон. Смотри, какая ночь! Бурная ночь!

Костер во дворе полыхал. Маяк пламени почти достигал покатой крыши и отбрасывал Красные отблески на потрескавшиеся стены аббатства. Дети Схоуди, и маленькие, и постарше, кидали в костер самые разные и странные предметы: ломаные стулья и другую разбитую мебель. Сухостой, добытый из леса, горел с непрерывным шипением. По-видимому, в костер бросали все, что попадалось под руку: камни, кости, битую посуду и осколки цветного стекла из витражей аббатства. Освещенные пляшущим пламенем глаза детей вспыхивали желтым светом, как у лисиц.

Неверным шагом Саймон сошел в заснеженный двор, Схоуди шла следом. Тоскливый вой пронзил ночную тишину, звук отчаянного одиночества. Медленно, как разнежившаяся на солнце черепаха, Саймон повернул голову к зеленоглазой тени, сидящей на вершине холма за поляной. Луч надежды осенил Саймона, когда она подняла морду и снова завыла.

— Кантака! — крикнул он. Имя это прозвучало странно в его непослушных губах. Волчица не подошла ближе. Она снова задрала морду и завыла. Страх и отчаяние слышались в этом звуке так явственно, как будто она говорила по-человечьи.

— Мерзкое животное, — заметила Схоуди брезгливо. — Поедательница детей, воющая на луну. Она не подойдет к дому Схоуди. Она не разрушит моих чар. — Колдунья уставилась на зеленые глаза, и вой Кантаки превратился в повизгивание боли. Через мгновение волчица повернулась и исчезла за холмом. Саймон в душе произнес проклятие и снова изо всех сил попытался освободиться, но по-прежнему остался беспомощным, как котенок, которого держат за шкирку. Только голова, казалось, принадлежала ему, а каждое движение чужого тела было болезненным и трудным. Он медленно обернулся, ища глазами Бинабика и Слудига, и замер, глаза его расширились.

Две скрюченные фигуры, одна маленькая, другая большая, лежали на заснеженной земле у облупленной стены. Слезы замерзли жгучими льдинками на щеках Саймона, но какая-то сила потянула его голову назад, повернула ее и заставила против воли сделать еще один шаг к костру.

— Стой, — сказала Схоуди. Ее широкая белая ночная рубашка развевалась на ветру, ноги были босы. — Я не хочу, чтобы ты подходил слишком близко. Ты можешь обгореть, и это тебя испортит. Стань вон там. — Полной рукой она показала на место в двух шагах, и Саймон, ощущая себя продолжением ее руки, прошел по талому снегу на место, указанное ею.

— Врен! — крикнула, Схоуди. Казалось, ее охватила какая-то безумная радость. — Где веревка? И где ты сам?

Темноволосый парнишка возник в дверях аббатства.

— Я здесь, Схоуди.

— Свяжи его хорошенькие ручки;

Врен рванулся вперед, скользя по обледенелой земле. Он ухватил вялые руки Саймона, оттянув их назад и ловко связал веревкой.

— Зачем ты это делаешь, Врен? — спросил пораженный Саймон. — Мы были добры к тебе.

Хирка ничего не ответил и потуже затянул узлы. Покончив с этим, он положил маленькие руки на плечи Саймона и толкнул его туда, где уже лежали, скорчившись, Слудиг и Бинабик.

Как и у Саймона, руки у них были связаны за спиной. Глаза Бинабика поймали взгляд Саймона, белки их блеснули в отсветах костра. Слудиг дышал, но был без чувств, струйка слюны застыла у него на бороде.

— Друг Саймон, — просипел тролль, но эти слова тяжело дались ему. Маленький человечек набрал воздуха, как бы пытаясь сказать что-то еще, но снова погрузился в молчание.

На другом конце двора Схоуди наклонилась, чтобы очертить круг в тающем снегу, рассыпая струйкой красноватый порошок. Затем она начала царапать знаки на размокшей земле, высунув язык, как старательная ученица. Врен стоял на некотором расстоянии, переводя глаза с нее на Саймона и обратно, причем лицо его не выражало никаких чувств, кроме чисто животного внимания к происходящему.

Перестав подбрасывать в костер, дети столпились у стены аббатства. Одна из малышек уселась на землю в своем тонком одеянии и тихо заплакала, мальчик постарше небрежно погладил ее по головке, как бы успокаивая. Они все неотрывно следили за действиями Схоуди. Ветер раздул костер в дрожащий огненный столб, который окрасил их серьезные мордашки в пунцовый цвет.

— Ну, где Гонза? — спросила Схоуди, плотнее закутываясь в ночную рубашку и выпрямляясь. — Гонза!

— Я приведу ее, Схоуди, — сказал Врен. Он исчез в тени за углом аббатства на несколько мгновений и вернулся с черноволосой девочкой-хиркой, на год или два старше его. Между ними покачивалась тяжелая корзина, задевавшая за все неровности почвы, пока они не опустили ее у пухлых ног Схоуди. Оба затем побежали к остальным детям, сгрудившимся у стены. Вернувшись к ним, Врен стал впереди группы, вытащил из-за пояса нож и начал нервно кромсать им оставшийся кусок веревки. Саймон чувствовал напряжение, исходившее от мальчугана на другом конце двора, но причина этого оставалась неясной для его вялого сознания.

Схоуди нагнулась к корзине и вынула череп, нижняя челюсть которого держалась всего на нескольких полосках высохшей кожи, так что безглазое лицо, казалось, разинуло рот в изумлении. Корзина, как теперь стало понятно Саймону, была доверху наполнена черепами. Ему вдруг стало понятно, куда подевались родители всех этих детей. Его занемевшее тело непроизвольно дернулось, но он отметил это лишь краешком сознания, как будто это произошло с кем-то другим, далеким. Врен ковырял блестящим лезвием конец веревки, лицо его было нахмурено. Саймон вспомнил: среди прочих обязанностей Врена Схоуди упомянула и то, что он был для нее и мясником, и поваром. Сердце его упало.

Схоуди подняла перед собой череп, ее странно миловидное лицо было полностью поглощено созерцанием, как у ученого, внимательно изучающего таблицу сложных математических формул. Она раскачивалась из стороны в сторону, как лодка в бурном море, ночная рубашка раздувалась и хлопала, подобно парусу. Она запела высоким детским голосом.

В дыре, в дыре, в земляной кожуре,

Мокроносый крот тихо песню поет

О холодных камнях, о грязи и костях.

Он тихонько поет всю ночь напролет,

Пока роет ход

В глубину, к червям, к пустым черепам.

Там жуки живут и яички кладут,

Их черные ножки землю скребут.

А вокруг сама распростерлась тьма,

Капюшоном черным скрыла она

Их позор, их песни, их имена —

Имена мертвецов, опустевших шатров,

Пустые ветры пустых голов.

Молодая трава на старых камнях,

Бурьян и грязь на забытых полях.

Все, что знали они, скрылось в вечной тени,

Они стонут во сне в сырой глубине:

Груз потерь былых все давит на них,

И несется вой под сорной травой.

Ни господ, ни слуг, лишь бесплотный дух,

Безымянный, бесславный, бессонный прах —

Те, кто был виноват, те, кто был неправ.

Они рвутся вернуться, вернуться назад,

Кто к своей беде, кто к своей стране,

Кто к работе, кто к дочери, кто к жене,

Хоть один бы миг, хоть один бы взгляд,

В этот мир, в этот бред, в этот ад — назад!

В дыре, в норе, во влажной земле

Только миг пройдет, все навек сгниет…

Песня Схоуди казалась нескончаемой: она шла кругами, как воронка в омуте. Саймон чувствовал, как она затягивает его своим настойчивым ритмом, пока звезды, и пламя, и блестящие детские глаза не слились воедино в полоски света, а сердце не провалилось куда-то в темноту. Мозг его утратил связь с его скованным телом или с действиями окружающих. Какие-то бессмысленные звуки забивали его мысли. Какие-то размытые тени шевелились на заснеженном дворе, незначительные, как муравьи.

Вот одна из теней взяла в руку бледный круглый предмет и швырнула в костер, бросив вслед горсть какого-то порошка. Струя алого дыма взметнулась в небо, заслонив от Саймона все остальное. Когда дым рассеялся, огонь горел так же ярко, как раньше, но ему показалось, что темень вокруг стала гуще. Красные отблески на зданиях стали плотнее, как умирающий закат над погибающим миром. Ветер улегся, но холод стал заметнее. Хотя Саймон и не владел своим телом, он все же чувствовал, как сильный мороз пробирается в самые его кости.

— Приди ко мне, госпожа Серебряная Маска! — воскликнула самая большая из фигур. — Говори со мной, господин Красноглазый! Я хочу совершить с вами выгодную сделку! У меня для вас есть нечто, и оно вам очень понравится!

Ветра не было, но пламя костра стало колебаться из стороны в сторону, раздуваясь и вздрагивая, как какое-то громадное животное, упрятанное в мешок. Холод усилился. Звезды померкли. Неясно очерченный рот, и две пустые черные глазницы обозначались в пламени.

— У меня для вас подарок! — радостно воскликнула крупная фигура. Саймон в своем полусознании вспомнил ее имя — Схоуди. Некоторые дети заплакали, но звук этот был приглушен, несмотря на царившую тишину.

Лицо в огне исказилось. Низкий рокочущий рык вырвался из разверстого черного рта, медленный и глубокий, как рокот рвущихся горных корней. Если в этом звуке и было слова, они были неразличимы. Через миг черты расплылись и исчезли.

— Постой! — закричала Схоуди. — Почему ты уходишь? — Она диким взглядом обвела все вокруг, размахивая толстыми руками. Выражение восторга исчезло. — Меч! — закричала он толпе ребятишек. — Перестаньте реветь, глупые! Где меч, Врен?

— В доме, Схоуди, — сказал мальчуган. Он держал на руках одного из малышей. Несмотря на потерю ориентации в происходящем, а может быть благодаря ей, Саймон заметил под рваной курткой голые и тощие руки Врена.

— Тогда тащи его сюда, дурень! — завопила она, подпрыгивая от злости. Лицо ее было трудно различить за языками пламени. — Тащи!

Врен быстро поднялся, причем малыш соскользнул с его колен на землю, и его вопли слились с общей какофонией. Врен поспешил в дом, а Схоуди снова повернулась к мечущемуся пламени.

— Вернись, вернись! — призывала она исчезающее видение. — У меня подарок для моего господина и моей госпожи.

Но хватка Схоуди, видимо, стала ослабевать. Саймон почувствовал, что начинает возвращаться в собственное тело. Странное это было чувство, как будто надеваешь плащ из мягко щекочущих перьев.

Врен показался в дверях. Лицо его было бледным и серьезным.

— Слишком тяжелый, — объявилон. — Гонза, Энде и вы, остальные, идите сюда!

— Идите и помогите!

Несколько детишек прокрались к нему по снегу, оглядываясь на ревущий костер и размахивающую руками покровительницу. Они, подобно робеющим гусятам, прошли за Вреном в темное помещение аббатства.

Схоуди снова обернулась, щеки ее пылали, розовы губы дрожали.

— Врен! Тащи меч, ленивое животное! Быстрее!

Он обернулся в дверях.

— Тяжело, Схоуди! Он как камень!

Схоуди вдруг перевела свои безумный взгляд на Саймона.

— Это ведь твой меч? — Лицо в пламени исчезло, но звезды все еще едва теплились на ночном небе, а костер все еще трепыхался и плясал в безветрии. — Ты же знаешь, как его сдвинуть с места? — Взгляд ее был почти невыносим.

Саймон ничего не ответил. Он употребил все свои силы на то, чтобы не начать, подобно пьяному, бормотать, поверяя свои мысли под действием этого неотразимого взгляда.

— Я должна отдать его им, — прошипела она. — Они его повсюду ищут, я знаю! Мои сны сказали мне это. Мой господин и моя госпожа дадут мне за это… власть. — Она рассмеялась девическим смехом, который напугал его больше, чем любой из эпизодов этой ночи. — Ой, миленький Саймон, — захихикала она, — что за бурная ночь! Пойди принеси мне твой черный меч. — Она обернулась к двери и крикнула: — Врен! Развяжи ему руки!

Врен высунул голову наружу, взгляд его был полон ярости:

— Нет! Он плохой! Он сбежит! Он тебе навредит!

Лицо Схоуди застыло неприятной маской:

— Делай, что тебе говорят, Врен. Развяжи его.

Мальчик двинулся вперед, разъяренный, в глазах его стояли слезы. Он грубо дернул Саймона за руки, всунул нож между веревок и, тяжело дыша, перепилил их. Когда руки Саймона освободились, хирка повернулся и заспешил в аббатство.

Саймон стоял, потирая руки и размышлял, не сбежать ли ему. Схоуди стояла к нему спиной и обращалась с мольбой к пламени. Он украдкой взглянул на Бинабика и Слудига. Риммерсман все еще лежал без движения, но тролль пытался освободиться от пут.

— Возьми… возьми меч и побеги, друг Саймон! — прошептал Бинабик. — Мы как-нибудь будем спасаться.

Тишину прорезал голос Схоуди.

— Меч!

Саймон почувствовал, что беспомощно отворачивается от друга, не в силах сопротивляться. Он зашагал к аббатству, как бы подгоняемый невидимой рукой.

Внутри дети сгрудились в потемках у камина, все еще безрезультатно дергая за рукоятку меча. Врен зло взглянул на Саймона, когда тот вошел, но уступил ему дорогу. Саймон встал на колени перед мечом, укутанным в тряпки и шкуры, развернул его какими-то бесчувственными руками.

Когда он ухватился за рукоятку, красный отблеск костра, проникший в дверной проем, прочертил красную полосу по черному клинку. Торн дрогнул под его пальцами так, как никогда до этого, как будто от голода или предвкушения. Впервые Саймон почувствовал в Торне что-то невыразимо чуждое и отвратительное, но не в состоянии был ни бросить его, ни убежать. Он поднял меч. Клинок не казался таким нестерпимо тяжелым, как иногда, но все же у Саймона было ощущение, что он вытащил что-то тяжелое из ила на дне пруда.

Какая-то сила потянула его к двери. Даже не видя его, Схоуди управляла им, как соломенной куклой. Он позволил вытащить себя во двор, под красный свет костра.

— Подойди, Саймон, — проговорила она, раскинув руки, как любящая мать. — Пойди сюда и встань рядом, в круге.

— У него меч! — завопил Врен в дверях. — Он тебе навредит!

Схоуди самонадеянно усмехнулась.

— Нет. Схоуди сильная. Кроме того, он мой новый любимчик. Я ему нравлюсь, правда? — Она протянула руку к Саймону.

Торн наполнялся какой-то жуткой, медленной, вялой жизнью.

— Не разорви круг, — сказала она беспечно, как бы играя, схватила его повыше локтя и притянула к себе, помогая ему перешагнуть черту, нанесенную красноватой пылью. — Теперь они смогут рассмотреть меч!

Она победно сияла. Ее теплая розовая ладонь легла на его руку поверх рукоятки Торна, а другая обвилась вокруг шеи, когда она притянула его к своей обширной груди и животу. От жара костра он плавился, как воск. Прижавшееся к нему тело вызывало в нем ощущение, что он задыхается, как в ночном кошмаре. Он был на полголовы выше ее, но сил сопротивляться у него было не больше, чем у младенца. Что за колдунья эта девушка?

Схоуди начала пронзительно выкрикивать что-то на риммерпакке. Черты лица снова стали возникать в костре. Сквозь слезы, вызванные светом костра, Саймон рассмотрел, как распахивается и захлопывается акулий колеблющийся рот. Он почувствовал, как на них надвигается страшное и холодное присутствие, которое ищет, ищет, вынюхивая их с терпением хищника.

Раздался громоподобный глас. На этот раз Саймону удалось разобрать слова — незнакомые слова, от звука которых у него разболелись зубы.

Схоуди задохнулась от восторга.

— Это один из высочайших подданных Красноглазого Господина, как я и надеялась! Посмотрите, сир, посмотрите! Вот подарок, которого вы так хотели! — Она заставила Саймона поднять Торн, а потом устремила жадный взгляд на призрак в костре, который снова заговорил. Ее победоносная улыбка скривилась. — Он меня не понимает, — прошептала она прямо в шею Саймона, как бы утверждая их давнюю близость. — Не может найти верной дороги. Я этого боялась. Моих чар не хватает. Схоуди должна прибегнуть к тому, чего не хотела. — Она обернулась. — Врен! Нам нужна кровь! Сходи за миской и принеси мне крови долговязого.

Саймон попытался закричать, но не смог. Жар от костра развевал тонкие волосы Схоуди как струйки дыма. Глаза ее были плоскими и нечеловеческими, как глиняные плошки.

— Крови, Врен!

Тот стал над Слудигом, держа в одной руке глиняную миску, в другой — нож, огромный в его маленькой руке. Он прислонил клинок к шее риммерсмана, потом обернулся к Схоуди, не обращая внимания на извивающегося на земле Бинабика.

— Правильно — у длинного! — крикнула Схоуди. — Я хочу оставить маленького! Быстрее, Врен, глупый бельчонок! Мне же нужна кровь для костра! Посланец сейчас уйдет!

Врен занес нож.

— Неси аккуратно? — крикнула Схоуди. — Не пролей ни капли внутрь круга. Ты знаешь, как подземные малыши сбегаются при заклинаниях, как они голодны.

Хирка вдруг обернулся и направился к Схоуди и Саймону, причем на лице его играли гнев и страх.

— Нет! — закричал он. На мгновение в Саймоне шевельнулась надежда: он подумал, что мальчуган ударит Схоуди. — Нет! — снова выкрикнул он, размахивая ножом. Слезы струились по его щекам. — Зачем они тебе? Зачем тебе он? — Он замахнулся ножом в сторону Саймона. — Он слишком стар, Схоуди! Он плохой! Он не такой, как я!

— Что ты делаешь, Врен? — Глаза Схоуди тревожно сузились, когда парень впрыгнул в круг. Клинок взметнулся, блеснув красным. Мышцы Саймона напряглись, он попытался уклониться от удара, но его держала железная рука. Пот застлал ему глаза.

— Не может быть, чтобы он тебе нравился! — кричал Врен.

Саймон сипло охнул и сумел увернуться как раз настолько, чтобы уберечься от удара в грудь и подставить лезвию спину, так что нож процарапал одежду и оставил на теле полоску серебристой боли. В костре что-то взревело по-бычьи, потом на Саймона навалилась тьма, затмив поблекшие звезды.

Эолер оставил ее на минуту и сходил за второй лампой. Ожидая возвращения графа, Мегвин счастливым взором осматривала каменный город в котловане внизу. С ее плеч свалился огромный груз. Вот город ситхи, давних союзников Эрнистира. Она все-таки нашла его! На какое-то время она усомнилась в его существовании, сочла себя сумасшедшей, как Эолер и другие думали о ней. Но нет, вот он перед ней.

Сначала он вставал в ее снах как что-то непонятное, в тревожных снах, которые были и без того мрачными, полными хаоса и страданий тех, с кем она была разлучена навеки. Позже в них стали просачиваться какие-то иные образы. В этих новых сновидениях был прекрасный город, украшенный знаменами, — город цветов и чарующей музыки, укрытый от войн и кровопролития. Но эти видения, появлявшиеся в последние мгновения перед пробуждением, хоть были и гораздо приятнее ночных кошмаров, не успокаивали ее. Скорее наоборот, своим богатством и экзотическими чудесами они возбуждали в Мегвин тревогу за ее и без того взбудораженный мозг. Вскоре во время блуждания по Грианспогским тоннелям она начала слышать шепот, исходящий из недр земных, напевные голоса, не похожие ни на что ранее слышанное.

Мысль о древнем городе росла и развивалась, пока не стала важнее всего происходящего под солнцем. Солнце казалось ей теперь пособником зла: дневное светило стало маяком несчастья, по сигналу которого в Эрнистир прибывали враги, чтобы найти и уничтожить ее народ. Спасение можно было найти только на глубине, там, где лежат корни земли, где до сих пор живут герои и боги прежних дней, куда не Может добраться жестокая зима.

Сейчас, стоя над этим фантастическим городом, ее городом, она испытала истинное удовлетворение. Впервые с того момента, как ее отец Ллут ушел на войну со Скали Острым Носом, она ощутила состояние покоя. По правде говоря, каменные башни и купола, разбросанные по каньону, не слишком напоминали тот насыщенный летним воздухом город, который являлся ей во сне, но не оставалось сомнения, что все это сработано нечеловеческими руками и стоит на том месте, куда нога эрнистирийца не ступала с незапамятных времен. Если это не место обитания бессмертных ситхи, то что это? Конечно, это их город: это до смешного очевидно.

— Мегвин! — позвал Эолер, проскальзывая в полуоткрытую дверь. — Где вы? — Тревога в его голосе вызвала легкую улыбку на ее лице, но она спрятала ее от него.

— Разумеется, здесь, граф. Там, где вы велели мне оставаться.

Он подошел и остановился рядом, глядя вниз.

— Всемогущие боги, — Произнес он, качая головой, — это действительно чудо.

Мегвин снова улыбнулась:

— А что еще можно ожидать от подобного места? Пойдем вниз и посмотрим, кто здесь живет. Ведь мы пребываем в страшной нужде.

Эолер внимательно посмотрел на нее.

— Принцесса, я сильно сомневаюсь, что кто-нибудь здесь живет. Ведь нет никакого движения. И кроме наших ламп, нет другого света.

— Почему ты считаешь, что мирные не могут видеть в темноте? — спросила она, удивляясь глупости мужчин вообще и таких умных, как граф, в частности. Сердце ее так сильно колотилось, что она с трудом сдерживала счастливый смех. Спасение! От этой мысли захватывало дух. Как может что-то или кто-то причинить им вред, когда их укроют древние покровители эрнистирийцев?

— Хорошо, моя леди, — промолвил Эолер. — Мы спустимся немного, если эта лестница нас выдержит. Но ваши люди тревожатся о вас. И я тоже волновался совсем недавно. Мы должны быстрее вернуться. Мы всегда сможем снова прийти сюда, взяв с собой побольше народа.

— Непременно, — она махнула рукой, чтобы показать, как мало все это ее волнует. Конечно, они придут сюда со всеми. Здесь они смогут поселиться навсегда, недосягаемые для Скали и Элиаса, и всех этих кровожадных безумцев.

Эолер подхватил ее под локоть, ведя со смехотворной осторожностью. Она-то чувствовала в себе желание просто проскакать вниз по грубо вытесанным ступеням. Что с ними там может случиться?

Они спускались, как две падающие звезды в огромную пропасть, а огонь их ламп отбрасывал блики на бледные каменные крыши внизу. Шаги их гулко отдавались в огромном котловане и отскакивали от невидимого потолка, чтобы повториться в неисчислимых колебаниях и возвратиться к ним россыпью звуков, похожих на взмахи бархатных крыльев миллиона летучих мышей.

Несмотря на свою, казалось бы, полную завершенность, город выглядел как-то схематично. Его взаимосвязанные здания были облицованы каменными плитами тысячи разных оттенков от белого, как первый снег, до желто-коричневых, песочных или серых, как голубиное перо или пепел. Круглые окна смотрели на них, как слепые глаза. Полированный камень мостовых напоминал след проползшей улитки.

Они спустились наполовину, когда Эолер вдруг резко остановился, крепко сжав руку Мегвин. В свете лампы лицо его казалось почти прозрачным: она внезапно вообразила, что в состоянии прочесть все его мысли.

— Мы зашли достаточно далеко, моя леди, — сказал он. — Ваши люди станут нас искать.

— Мои люди? — спросила она, освобождая руку. — Разве они не ваши тоже? Или вы теперь ставите себя над жалкими обитателями пещер?

— Я не то имел в виду, Мегвин, и вы знаете это, — возразил он резко.

Мне чудится боль в твоем взгляде, Эолер, подумала она. Тебе настолько в тягость, значит, быть прикованным к безумной? Как я могла быть такой глупой, чтобы влюбиться в тебя, когда могу надеяться не больше, чем на вежливое снисхождение в ответ?

Вслух она произнесла:

— Вы вольны уйти, когда захотите, граф. Вы во мне сомневались. Теперь, возможно, вы боитесь встречи с теми, чье существование только что отрицали. Что до меня, то я не пойду никуда, кроме этого города внизу.

Красивое лицо Эолера выражало отчаяние. Когда он бессознательно запачкал подбородок, проведя по нему рукой, измазанной копотью лампы, Мегвин невольно подумала о том, как же должна выглядеть она сама. Долгие часы скитаний и поисков, раскопок и попыток сломать засов на огромной двери остались в ее голове как смутный сон. Сколько времени провела она здесь, на глубине? Она рассматривала свои заскорузлые от грязи руки с откровенным ужасом: наверное, она и вправду похожа на сумасшедшую. Она с отвращением отбросила эту мысль. Разве в такой час это может иметь значение?

— Я не могу позволить вам заблудиться здесь, моя леди, — сказал наконец Эолер.

— Тогда пойдем со мной или заставьте меня силой идти в этот ваш мерзкий лагерь, благородный граф, — ей самой не понравилось то, что она сказала, но сказанного не воротишь.

Эолер не выразил того гнева, которого она ожидала: вместо этого на лице его появилось выражение покорности. Боль, замеченная ею ранее, не исчезла, но, казалось, ушла глубже и пронизала все его черты.

— Вы мне дали обещание, Мегвин. Прежде чем я открыл дверь, вы сказали, что готовы положиться на моё решение. Я не ожидал, что вы способны нарушить клятву. Я знаю, что ваш отец никогда этого не делал.

Мегвин отпрянула, уязвленная.

— Не упрекай меня отцом!

Эолер покачал головой.

— Тем не менее, вы мне обещали.

Мегвин пристально взглянула на него. Что-то в его сосредоточенном умном лице захватило ее настолько, что она не поспешила вниз по лестнице, как перед этим собиралась. Внутренний голос посмеивался над ее глупостью, но она выдержала его взгляд.

— Вы лишь частично правы, граф Эолер, — медленно проговорила она. — Вы же не смогли сами открыть ее — я вам помогла.

Он пристально посмотрел на нее.

— Ну и?

— Тогда — компромисс. Я знаю, что вы меня считаете упрямой и даже хуже того, но мне все равно нужна ваша дружба, Эолер. Вы всегда были преданы нашей фамилии, роду моего отца.

— Сделка, Мегвин? — спросил он без выражения.

— Если вы согласитесь спуститься со мной по лестнице до того места, где мы сможем ступить на плиты мостовой, я поверну и пойду назад с вами, если вы этого хотите. Обещаю.

Усталая улыбка коснулась губ Эолера.

— Вы обещаете, не так ли?

— Клянусь стадами Багбы, — она коснулась груди грязной рукой.

— Здесь было бы уместнее упомянуть Черного Куама, — он обреченно вздохнул. Его длинные черные волосы, уже не скрепленные тесьмой, рассыпались по плечам. — Ладно. Меня не очень привлекает мысль тащить вас силой вверх по лестнице.

— Вы бы и не справились, — заметила довольная Мегвин. — Я очень сильная. Давайте пойдем быстрее. Как вы заметили, люди ждут нас.

Они спускались в молчании. Мегвин была поглощена мыслью о безопасности, которая их ждет под сенью гор, а Эолер был занят своими невысказанными мыслями. Они смотрели на ступеньки, боясь оступиться, несмотря на их ширину. Лестница была щербатой, с трещинами, как будто земля пошевелилась в своем беспокойном сне, но обработка камня была все же выполнена превосходно. Свет ламп выявлял сложный рисунок, который спускался на ступени и снова взбирался на стену, тонкий, как листики молодого папоротника или кромки перышек колибри. Мегвин не могла удержаться, чтобы не обернуться к Эолеру с удовлетворенной улыбкой.

— Видите? — Она подняла лампу к стене. — Разве смертные способны на такое?

— Я вижу, госпожа, — отвечал он сдержанно. — Но подобной стены с другой стороны лестницы нет. — Он указал на обрыв в каньон под ними. Несмотря на пройденное ими расстояние, высота была достаточной, чтобы упав, разбиться насмерть. — Прошу вас, не нужно рассматривать рисунок так пристально, а то упадете в обрыв.

Мегвин сделала реверанс.

— Я буду осторожна, граф.

Огромная лестница внизу раскрывалась веером, развернувшись на дне каньона. Когда они отступили от стены, свет их ламп стал как бы слабее, его было недостаточно, чтобы рассеять глубокий и всепоглощающий мрак. Строения, которые сверху казались им резными игрушками, теперь нависали над ними, как фантастическое нагромождение темных куполов и закругленных башен, уходящих вверх, в темноту, подобно сталагмитам. Мосты живого камня пролегали от стен котлована к башням, обвивая их, подобно лентам. Благодаря тому, что все части города соединялись каменными перемычками, он казался похожим на единый дышащий организм, а не на произведение каменотесного искусства, но совершенно явно был пуст.

— Ситхи давно ушли, госпожа, даже если и жили здесь когда-нибудь, — Эолер говорил серьезно, но Мегвин показалось, что в его голосе прозвучала нотка удовлетворения. — Пора возвращаться.

Мегвин взглянула на него с негодованием. Неужели у этого человека совершенно отсутствует любопытство?

— Тогда что это такое? — спросила она, указывая на слабое свечение почти в центре погруженного во тьму города. — Если это не свет лампы, я — дочь риммеров.

Граф воззрился на свет.

— Похоже на то, — промолвил он осторожно. — Но это может быть и что-нибудь другое. Свет, проникающий сверху.

— Я очень долго пробыла в тоннелях, — сказала Мегвин. — Наверху давно уже вечер. — Она повернулась и коснулась его рукой. — Пожалуйста, Эолер, пойдем! Не будьте таким старым занудой! Ну как можно уйти, не узнав?

Граф Над Муллаха нахмурился, но она видела, что в нем борются и другие чувства. Было совершенно ясно, что его распирает любопытство. Именно эта прозрачность его натуры так привлекала ее. Как мог он быть послом ко всем дворам Светлого Арда и в то же время порой быть таким легко читаемым, словно дитя?

— Ну пожалуйста, — взмолилась она.

Прежде чем ответить, он проверил масло в лампах.

— Хорошо. Но только для того, чтобы облегчить ваши страдания. Я не сомневаюсь, что вы обнаружили место, когда-то принадлежавшее ситхи или странному народу, который владел мастерством, нам недоступным, но который давно исчез. Они не могут облегчить нашей судьбы.

— Как вам угодно, граф. Поспешим же!

Она потащила его за собой в город.

Несмотря на ее уверенный тон, камни мостовой выглядели действительно давно нехоженными. Под ногами у них клубилась пыль. После того как они прошли некоторое расстояние, Мегвин почувствовала, что ее энтузиазм угасает, а мысли становятся грустными, потому что свет ламп превращает выступающие башни и связующие их мостики просто в гротескные рельефы. Они снова напомнили ей кости, как будто они шли через обглоданную временем грудную клетку какого-то немыслимого зверя. Следуя петляющими улицами через заброшенный город, она испытала такое чувство, как будто ее проглотили. Впервые полная погруженность в эти глубины, толща камня меж нею и солнцем показались ей гнетущими.

Они прошли мимо множества пустых дыр в фасадах домов, которые когда-то плотно закрывались дверьми. Мегвин воображала, как на нее глазеют из окон и затемненных проемов: глаза не злобные, но грустные, глаза, глядящие на преступающих эту границу скорее с сожалением, нежели с гневом.

Окруженная этими достойными руинами, дочь Ллута почувствовала на себе весь груз ответственности за то, чем не стал ее народ, чем ему никогда не суждено стать. Им было дано бесконечное пространство купающихся в солнечных лучах полей, но племена эрнистиринцев позволили загнать себя в горные пещеры. Даже боги покинули их. Эти ситхи, по крайней мере, увековечили себя в великолепно вытесанном камне. Народ Мегвин строил из дерева, и даже кости эрнистирийских воинов, которые сейчас выбеливает дождь и солнце наверху, со временем бесследно исчезнут. И никаких следов не останется от ее народа.

Если только кто-нибудь их не спасет. Но, конечно, этого не может сделать никто, кроме ситхи. А гае они? Куда они исчезли? Неужели и вправду умерли? Она была так уверена, что они ушли в глубины земли, но, может быть, они скрываются в другом месте.

Она украдкой взглянула на Эолера. Граф молча шагал около нее, разглядывая великолепные башни города, как цирккольский фермер, впервые приехавший в Эрнисадарк. Разглядывая его тонкий нос, растрепанный хвост черных волос, она вдруг ощутила прилив прежней любви, вырвавшийся из тайников, где, как казалось Мегвин, была заперта навеки, любви, такой же мучительной и несомненной, как печаль. Память Мегвин возвратила ее к их первой встрече.

Она была тогда всего лишь девочкой, но высокой, как взрослая женщина, вспомнила она с неудовольствием. Она стояла за стулом своего отца в большом зале Таига, когда новый граф Над Муллаха прибыл для принесения присяги на верность. Эолер казался в тот день таким молодым, стройным и быстроглазым, как лисица, в нем угадывались и волнение, и распиравшая его гордость. Казался молодым? Он был молодым: ему было едва ли больше двадцати двух, он искрился внутренним весельем и нетерпением молодости. Он поймал взгляд Мегвин, которая с любопытством выглядывала из-за высокой спинки отцовского стула. Она покраснела, как малина. Эолер тогда улыбнулся, сверкнув своими белыми маленькими, острыми зубами, и показалось, что он легонько откусил кусочек ее сердца.

Для него это ничего не значило конечно. Мегвин знала это. Она была лишь девчонкой, хотя уже тогда была обречена превратиться в неуклюжую старую деву, хоть и королевскую дочь, которая все свое внимание отдавала свиньям, лошадям и птичкам со сломанными крыльями, которая вечно задевала и роняла со столов разные побрякушки, потому что так и не научилась вести себя изящно, как подобает настоящей леди. Нет, он ничего не имел в виду, улыбаясь большеглазой девчонке, не давая себе отчета в том, что этой простодушной улыбкой он навеки взял в плен ее сердце…

Размышления ее прервались, так как выбранная ими дорога оборвалась перед широкой приземистой башней, поверхность которой была изукрашена каменными лозами и почти прозрачными резными цветами. Широкий дверной проем зиял перед ними, как беззубый рот. Эолер с подозрением взглянул на темный вход, прежде чем ступил вперед и заглянул внутрь.

Внутренность башни показалась необычайно просторной, несмотря на мрак, царивший в ней. Лестница, замусоренная обломками, вилась вверх вдоль одной из стен, другая спускалась вниз с противоположной стороны, обогнув округлую стену. Когда они убрали лампу, стал заметен неясный свет, льющийся как раз из того места, где вторая лестница исчезала из виду, переходя в коридор.

Мегвин набрала в грудь воздуха. Как ни странно, она совсем не ощущала страха, находясь в таком невероятном месте.

— Мы повернем назад, как только вы скажете.

— Эта лестница слишком опасна, — ответил Эолер. — Нам следует сейчас же повернуть назад.

Он колебался, разрываемый любопытством и чувством ответственности. Бесспорно там есть свет, в этом нижнем коридоре. Мегвин молча устремила туда пристальный взгляд. Граф вздохнул:

— Мы просто немного пройдем по другой дороге.

Они пошли по тропе, ведущей вниз, пока не оказались в широком коридоре с низким потолком. Стены и потолок были опутаны каменными зарослями лоз, трав и цветов: то есть всем, что могло произрастать далеко вверху под открытым небом и солнцем. Переплетающиеся стебли и лианы обрамляли стены, мимо которых они проходили, создавая бесконечные каменные гобелены. Несмотря на необъятность украшенного ими пространства, ни один рисунок не повторялся; сами резные изображения были составлены из многих разновидностей каменной породы, почти безграничного разнообразия оттенков и структуры, но они не производили впечатления мозаичности, как выложенный плитками пол. Казалось, что сам камень вырос таким, как нужно, подобно живой изгороди, которую умелый садовник подстригает и направляет так, чтобы придать ей форму какого-то животного или птицы.

— Боги Земли и Неба! — выдохнула Мегвин.

— Мы должны возвращаться, Мегвин, — в голосе Эолера не было большой убедительности. Здесь, на глубине, время казалось почти неподвижным.

Они прошли дальше, в молчании рассматривая фантастическую резьбу. Наконец, к свету ламп добавилось рассеянное свечение из глубины коридора. Мегвин и граф вышли из туннеля в зал, чей потолок снова ушел высоко в сводчатую мглу.

Они стояли на широкой площадке, выложенной плитами, над огромной плоской чашей из камня.

Ее дно шириной в три броска камня, было обнесено скамьями из бледного крошащегося сланца, что давало основание думать, что этот котлован использовался ранее для богослужения или представлений. Пространство в центре котлована излучало туманный белый свет, как свет заболевшего солнца.

— Куам и Бриниох! — тихо выругался Эолер. В голосе его прозвучала тревога. — Это что такое?

Огромный граненый кристалл стоял на алтаре темного гранита посередине площади, мерцая, как свеча перед покойником. Камень его был молочно-бел, с гладкими поверхностями, но острыми гранями, как у куска кварца. Его странный мягкий свет постепенно разгорался, затем угасал, затем снова разгорался, так что древние скамьи, стоявшие ближе всего, казалось, то появлялись, то исчезали с каждым его колебанием.

Подойдя ближе к этому странному предмету, они окунулись в его бледное свечение, и сам прохладный воздух вокруг стал как-то теплее. У Мегвин захватило дух от необычайного великолепия этого творения. Они с Эолером стояли, глядя на это снежное сияние, наблюдая, как тонкие световые оттенки сменяют друг друга в глубине камня: от оранжевого и кораллового до нежно-зеленого, переливаясь, как ртуть.

— Как красиво, — промолвила она наконец.

— Да.

Они помедлили, завороженные. Наконец, с очевидной неохотой граф Над Муллаха отвернулся.

— Но больше здесь ничего нет, госпожа, ничего.

Не успела Мегвин ответить, как вдруг белый камень вспыхнул. Он наполнился светом и выплеснул его, как будто на их глазах родилась небесная звезда. Ослепительный свет заполнил весь котлован. Мегвин попыталась не потерять ориентации в море этого устрашающего сияния. Она протянула руку к графу Над Муллаха. В этом ярким свете лицо его казалось стертым, так что черты стали почти неразличимы. Та часть его фигуры, что не была освещена сиянием, исчезла вообще — он казался получеловеком.

— Что происходит?! — прокричала она. — Камень загорелся?

— Госпожа! — Эолер схватил ее, пытаясь оттащить от источника этого сияния. — С вами ничего не случилось?

— Дети Руяна!

Мегвин отшатнулась испуганно, невольно ступив в объятия Эолера, готового защитить ее. Камень заговорил женским голосом, голосом, который окружил их так, как будто множество ртов произносили слова со всех сторон.

— Почему вы не отвечаете мне? Я уже третий раз взываю к вам. Силы мои на исходе! Я больше уже не смогу обратиться к вам!

Слова звучали на неизвестном Мегвин языке, но были почему-то ей понятны. Может быть, это то самое безумие, которого она так боится? Но Эолер тоже зажал уши руками, ему тоже невмоготу слушать этот неземной голос.

— Люди Руяна! Умоляю вас, забудьте нашу прежнюю вражду, все прошлые обиды! Нам грозит общий страшный враг!

Голос говорил как бы с большим усилием. В нем слышались усталость и скорбь, но была также и невероятная сила, такая, что у Мегвин мурашки поползли по коже. Она поднесла растопыренные пальцы к глазам и прищурилась, чтобы заглянуть в самую сердцевину сияния, но ничего не смогла различить. Свет, который бил прямо в глаза, казалось, толкал ее, как ветер, напирал на нее. Может быть, в этом ослепительном сиянии кто-то стоит? Или это сам столб произносит слова? Она почувствовала в себе огромное сострадание к тому, что — или кто? — так отчаянно взывает, хоть и подавляла в себе безумную мысль о говорящем камне.

— Кто ты? — прокричала Мегвин. — Почему ты в камне? Выйди из моих ушей!

— Как? Кто-то наконец отзывается? Хвала Саду! — Неожиданная надежда вспыхнула в голосе, на миг сменив усталость. — О те, что были когда-то родными, черное зло надвигается на нашу землю! Я жажду ответов на свои вопросы.. ответов, которые могут спасти нас всех!

— Госпожа!

Мегвин, наконец, поняла, что Эолер крепко держит ее за талию.

— Мне ничего не будет! — сказала она ему, придвигаясь немного ближе к кристаллу и пытаясь вырваться из его сильных рук. — Какие вопросы? — прокричала она. — Мы эрнистирийцы. Я дочь короля Ллута Уб-Лутина! А кто ты? Ты в этом камне? Ты в этом городе?

Свет в камне стал слабеть и начал мигать. Перед тем как голос снова заговорил, было молчание. Он был менее разборчив, чем раньше.

— Ты тинукедайя? Я плохо слышу тебя, — сказала женщина. — Уже слишком поздно! Тебя почти не видно. Если ты все еще слышишь меня и готова помочь в борьбе с общим врагом, приходи к нам в Джао Э-Тинукаи. Кто-то из вас должен знать, где это. — Голос все угасал, пока не превратился в шепот, щекочущий уши Мегвин. Камень снова слабо и неровно светился. — Многие ищут три Великих меча. Послушай же! Это может быть нашим спасением, иначе — гибель всего. — Камень пульсировал. — Это все, что мне смогла сообщить Волшебная Роща, то, что пропел мне каждый листок… — Отчаяние переполняло замирающий голос. — Мне не удалось… Я не справилась. Праматерь не справилась… Я вижу только, Как надвигается тьма…

Тихие слова, наконец, смолкли. Говорящий столп на глазах у Мегвин угас до слабого бледного света.

— Я не смогла помочь ей, Эолер, — ощущение опустошенности охватило ее. — Мы ничего не сделали для нее. А она была так печальна.

— Госпожа, — сказал Эолер мягко, — мы сами нуждаемся в помощи.

Мегвин отошла от него, сдерживая злые слезы. Разве он не почувствовал доброты этой женщины, ее печали? У Мегвин было такое впечатление, как будто она увидела, как прекрасная птица бьется в силках совсем рядом с ней.

Повернувшись к Эолеру, она вдруг увидела, как позади него в темноте движутся искры. Она поморгала, но это не было видением ее ослепленных глаз. Череда неясных огней двигалась в их сторону, пробираясь по проходам затененной площадки.

Эолер проследил за ее напряженным взглядом.

— Щит Мурага! — вскричал он. — Я знал, что нельзя доверять этому месту! — Он протянул руку к эфесу. — Встань за мной, Мегвин!

— Прятаться от своих спасителей? — Она проскользнула под его рукой навстречу приближающимся огонькам. — Это наконец-то ситхи!

Огоньки, белые и розовые, закачались, как светлячки, когда она шагнула вперед.

— Мирные! — воскликнула она. — Ваши старые союзники нуждаются в вашей помощи!

Слова, произнесенные шепотом из темноты, не могли выйти из гортани смертного. Мегвин переполнило бурное возбуждение, когда она убедилась, что сны не обманули ее. Этот новый голос говорил на древнем эрнистирийском наречии, которое уже веками не употреблялось. Как ни странно, в этом голосе слышался непонятный страх.

— Ваши союзники давно стали костями и прахом, как и большинство нашего народа. Что это за существа, которые не страшатся Шарда?

Говоривший и его спутники выступили вперед, в круг света. Мегвин, которая считала, что ко всему готова, показалось, что сердце горы закачалось у нее под ногами. Она ухватилась за руку Эолера, сжимавшую эфес. Эолер тоже присвистнул от удивления.

Прежде всего необычными были их глаза — большие круглые глаза без белков. Мигая от света ламп, вновь прибывшие казались испуганными ночными обитателями леса. Ростом с человека, они отличались болезненной худобой. Длинными паучьими пальцами они сжимали прутья из какого-то прозрачного драгоценного камня. Легкие белесые волосы висели по обе стороны костлявых лиц с тонкими чертами. Но одежда их была груба: шкуры и пыльная кожа, вытянутая на локтях и коленях.

Эолер выхватил из ножен меч, розовым светом сверкнувший в свете таинственных мерцающих жезлов.

— Не подходите! Кто вы?

Существо, стоявшее ближе всех, отступило на шаг, потом выпрямилось, на его узком лице читалось удивление.

— Но ведь это вы здесь незваные гости. Вы, дети Эрна, как мы и подозревали. Смертные.

Он повернулся к своим спутникам и заговорил с ними на языке, похожем на невнятную песню. Они серьезно покивали, затем все четыре пары глаз-блюдец снова уставились на Мегвин и Эолера.

— Мы поговорили и согласились, чтобы вы сначала назвали свои имена.

Дивясь тому, чем обернулся ее сон, Мегвин оперлась о руку Эолера и заговорила:

— Мы… мы… Я Мегвин, дочь короля Ллута. Это Эолер, граф Над Муллаха.

Головы странных существ запрыгали на тонких шеях; они мелодично посовещались снова. Мегвин и граф обменялись взглядами, полными ошеломленного неверия в происходящее, затем снова повернулись к пришельцам, когда тот, который заговорил с ними, издал какой-то звук.

— Вы говорите достойно. Значит, вы у себя там из знатных, правда? Обещайте, что не причините нам зла. Грустно, но мы давно не имели дел с детьми Эрна и совсем не осведомлены об их делах. Мы испугались, когда вы заговорили с Шардом.

Эолер нервно сглотнул.

— Кто вы и что это за место?

Предводитель пристально посмотрел на него. Свет ламп отражался в его огромных глазах.

— Джисфидри зовут меня. Мои спутники Шовенне, Имайан и Исарда, моя добрая жена. — Они по очереди склоняли головы, когда назывались их имена. — Этот город зовется Мезуту'а.

Мегвин не могла оторвать глаз от Джисфидри и его друзей, но ее не покидала новая мысль. Они, конечно, необычны, но не те, кого она ожидала…

— Не может быть, чтобы вы были ситхи, — сказала она. — Где они? Вы их слуги?

Незнакомцы посмотрели на нее с тревогой, затем отступили на несколько шагов и быстро обменялись певучими словами. Через несколько мгновений Джисфидри повернулся и заговорил несколько более резко, чем перед этим.

— Когда-то мы служили другим, но это было много веков назад. Это они послали вас за нами? Мы не вернемся. — Несмотря на резкий тон, в его вихляющейся на тонкой шее голове и огромных печальных глазах было что-то необычайно трогательное. — Что вам сказал Шард?

Эолер непонимающе покачал головой.

— Простите нашу невольную грубость, но раньше мы не видели никого, похожего на вас. Нас не посылали за вами. Мы даже не подозревали о вашем существовании.

— Шард? Вы имеете в виду камень? — спросила Мегвин. — Он нам поведал о многом. Я постараюсь запомнить все. Но кто же вы, если не ситхи?

Джисфидри не ответил, но медленно поднял свой кристалл, вытянув вперед свою длинную тощую ручку, пока розовый свет жезла не оказался вровень в лицом 'Мегвин. Тепла от него не исходило.

— Судя по вашему виду, дети Эрна не особенно изменились с того времени как мы, горный народ тинукедайя, были с ними знакомы, — заметил он печально. — Как же вы нас так быстро забыли? Неужели ушло уже столько поколений смертных? Не так уж много вращении Земли назад ваши северные соплеменники, бородатые, хорошо были с нами знакомы. — Его узкое лицо приняло какое-то отстраненное выражение. — Северяне называли нас двернингами и приносили нам дары, чтобы мы для них делали разные поделки.

Эолер выступил вперед.

— Значит, вы те, кого наши предки называли домгайнами? Но мы полагали вас просто легендой, или, по крайней мере, давно исчезнувшими. Таким образом, вы… дворры?

Джисфидри слегка нахмурился.

— Легенда? Вы ведь потомки Эрна, не так ли? Кто, по вашему мнению, научил ваших предков горному делу в давние времена? Мы. Что до названий — какое это имеет значение? Дворры для одних смертных, двернинги или домгайны — для других. — Он помахал в воздухе своими длинными пальцами, медленно, грустно. — Это всего лишь слова. Мы тинукедайя, мы вышли из Сада и никогда не сможем вернуться туда.

Эолер вогнал меч в ножны, так что тот звякнул, и звук этот эхом отдался по всей пещере.

— Вы искали мирных, принцесса, а то, что нашли, еще более странно. Город в сердцевине горы! Дворры из старинных легенд! Видимо, мир внизу такой же безумный, как мир наверху.

Мегвин была потрясена не менее Эолера, но ей нечего было сказать. Когда она смотрела на дворров, в груди ее нарастала печаль: черное облако, на миг приподнявшееся, снова накатило на ее мозг.

— Но вы не ситхи, — сказала она наконец упавшим голосом. — Их здесь нет. Они нам не помогут.

Спутники Джисфидри подошли поближе и образовали полукруг перед Мегвин и Эолером. С беспокойством следя за этой парой, они были готовы бежать в любую минуту.

— Если вы пришли сюда в поисках зидайя, или тех, кого вы называете ситхи, — осторожно сказал Джисфидри, — тоща это для нас представляет огромный интерес, так как мы здесь обосновались, чтобы от них укрыться. — Он медленно кивнул. — Давным-давно мы отказались подчиняться их воле, их высокомерной несправедливости, и бежали от них. Мы думали, что они о нас забыли, но это не так. Теперь, когда мы так малочисленны и так измучены, они хотят нас снова поймать. — Огонек загорелся в глазах Джисфидри. — Они даже зовут нас через Шард, через Свидетеля, который столько лет молчал. Они издеваются над нами, разыгрывая свои шутки, пытаясь заманить нас к себе.

— Вы скрываетесь от ситхи? — спросил сбитый с толку Эолер. — Но почему?

— Когда-то мы и вправду служили им, сын Эрна. Мы бежали. Теперь они пытаются зазвать нас обратно. Они заманивают нас мечами, потому что знают, с каким удовольствием мы занимаемся их изготовлением, а Великие Мечи — наша гордость. Они спрашивают нас о смертных, о которых мы никогда не слыхали, да и что нам теперь до смертных? Вы первые, кого мы видим за долгие годы.

Граф Над Муллаха подождал продолжения, но когда убедился, что его не последует, спросил:

— Смертные? Подобные нам? Какие имена смертных они вам называли?

— Женщина зидайя — Первая Праматерь, как ее называют, несколько раз говорила о… — дворр кратко посовещался с товарищами, — об одноруком Джошуа.

— Однорукий… Боги земли и воды! Это Джошуа Безрукий, да? — Эолер уставился на него, потрясенный. О небеса, с ума сойти! Он тяжело плюхнулся на одну из полуразрушенных скамей. Мегвин опустилась рядом с ним. Мысли ее и так бешено крутились от усталости и разочарования, и у нее не было сил удивляться, но когда она, наконец, отвернулась от огромных струящих тихий свет глаз обескураженных дворров, чтобы взглянуть на Эолера, она увидела лицо человека, которого в собственном доме поразила молния.

Саймон очнулся от полета через темное пространство и воющие ветры. Вой продолжался, но по мере отступления темноты перед глазами его загорался красный огонь.

— Врен, бестолочь этакая! — вопил кто-то поблизости. — Кровь в круге!

Попытавшись вздохнуть, он почувствовал, что на него навалилась какая-то тяжесть, так что легким не хватает воздуха. Он на миг подумал, не рухнула ли на него крыша. Пожар? Красный огонь полыхал перед ним. В Хейхолте пожар?

Теперь он уже мог рассмотреть огромную фигуру в трепещущем на ветру белом одеянии. Она казалась ростом с деревья и уходила далеко в небо. Потребовалось время, чтобы понять: он лежит на обледенелой земле, а Схоуди стоит над ним и кричит на кого-то. Сколько времени?..

Мальчишка Врен корчился на земле в нескольких шагах, держась за горло, его глаза на темном лице готовы были вывалиться из орбит. Никто к нему не подходил, никто его не трогал, но он дико брыкал ногами, пятки его выбивали дробь на замерзшей земле. Где-то поблизости скорбно выла Кантака.

— Ты плохой! — визжала Схоуди, и лицо ее стало розово-лиловым от злости. — Плохой Врен! Пролил кровь! Они сейчас сюда соберутся! Противный! — Она задыхалась и кричала: — Наказание! — Мальчишка извивался, как раздавленная змея.

Позади Схоуди в середине пламени за происходящим наблюдало неясно очерченное лицо, рот которого двигался в гримасе смеха. Через мгновение бездонные черные глаза остановились на Саймоне: внезапное прикосновение их взгляда показалось ледяным языком, прижатым к его лицу. Он попытался закричать, но на спину его давил непомерный груз.

— Мошка, — прошептал голос прямо в его голове, тяжелый и темный, как жидкая грязь. Это был голос; не раз слышанный во сне — голос красных глаз и накаленной тьмы. — Мы с тобой встречаемся в самых странных местах… а у тебя еще этот меч к тому же. Мы сообщим о тебе нашему господину. Его это заинтересует. — Наступило молчание; существо в костре вдруг стало расти, глаза его были холодными черными дырами, ведущими в самую глубь ада. — Да посмотри же на себя, дитя человеческое, — мурлыкал голос, — том истекаешь кровью.

Саймон вытащил руку из-под собственного тела, удивляясь, что она подчиняется его воле. Когда он освободил ее от рукояти Торна, он увидел, что дрожащие пальцы действительно обагрены кровью.

— Наказаны! — визжала Схоуди, ее детский голос срывался. — Все будут наказаны! Мы должны были вручить дары госпоже и господину!

Волчица снова завыла, теперь ближе.

Врен обмяк, уткнувшись лицом в грязь у ног Схоуди. Саймон рассеянно посмотрел на землю, и она вдруг стала пухнуть, заслонив от него бледное скорченное тело мальчугана. Через мгновение еще одно вздутие появилось рядом, мелко подрагивая. Полуоттаявшая земля раздвигалась с хрустящим чавкающим звуком. Тощая темная рука с длинными ногтями на пальцах вытянулась из потревоженной земли прямо к мерцающим звездам, пальцы раскрылись, как лепестки черного цветка. Еще одна рука змеей выползла наружу, за ней последовала голова размером с яблоко, с бесцветными глазами. Морщинистое лицо раскололось в ухмылке, обнажившей тонкие, как иголки, зубы и вздыбившей редкие черные усы.

Саймон заерзал, пытаясь закричать. Дюжина пузырей вспучила землю во дворе, потом еще дюжина. В мгновение ока землекопы поползли из-под нее, подобно могильным червям изразлагающегося трупа.

— Буккены! — завопила испуганная Схоуди. — Буккены! Врен, безумец, я говорила тебе, чтоб ты не проливал кровь в магическом кругу! — Она замахала своими полными руками на землекопов, которые кишели среди визжащих детей, как стая крыс. — Я его наказала! — кричала она, указывая на неподвижного ребенка. — Уходите! — Она обернулась к огню. — Пусть они уйдут, сир! Прогоните их!

Пламя трепыхалось на холодном ветру, но лицо лишь наблюдало за происходящим.

— Помоги, Саймон! — голос Бинабика был хриплым от ужаса. — Помоги нам! Мы же связаны!

Саймон с трудом перекатился на спину, пытаясь подтянуть колени. Спина его все еще была стянута неподвижным узлом, как будто его лягнула лошадь. Воздух перед его глазами казался наполненным снежинками.

— Бинабик! — простонал он. Волна визжащих черных теней отделилась от основной кучи и рванулась от детей к тому месту у стены, где лежали Слудиг и Бинабик.

— Стойте! Я вас! — Схоуди прижала руки к ушам, чтобы не слышать жалобных криков детей. Маленькая ножка, бледная, как ножка гриба, на миг мелькнула в куче землекопов, потом снова исчезла. — Стойте!

Земля вдруг взорвалась вокруг нее, струи желеподобной грязи обдали ее белую рубашку. Вихрь паучьих лап обвил широкие лодыжки девушки, затем рой землекопов вскарабкался по ее ногам, как по стволам деревьев. Рубашка ее вздулась, все больше тварей забиралось под нее, и наконец ткань лопнула, как переполненный мешок, обнажив копошащуюся массу глаз и когтистых скрюченных лап, почти совершенно закрыв мясистое тело. Рот Схоуди распахнулся в крике, и немедленно извивающаяся рука проскользнула в него, исчезнув почти по плечо. Белесые глаза девушки выпучились.

Саймону удалось полуприсесть, когда серая тень метнулась мимо него, врезавшись в кипящий клубок, в который превратилась Схоуди, опрокинув ее на землю. Мяукающие крики землекопов стали пронзительнее. Они визжали в ужасе, когда Кантака перекусывала горла и крушила черепа, в радостном возбуждении подбрасывая в воздух маленькие тела. Через мгновение она уже неслась к куче тварей, которые набросились на Бинабика и Слудига.

Костер разгорелся, выбрасывая пламя на огромную высоту. Призрачный образ в нем рассмеялся. Саймон почувствовал, как это леденящее кровь веселье всасывает его, выпивая из него жизнь.

— Это ведь забавно, мошка, не так ли? Почему бы тебе не подойти поближе, и мы вместе понаблюдаем, а?

Саймон пытался не обращать внимания на притяжение, исходящее от этого голоса, от неотвязной силы его слов. Он отчаянно старался подняться и отойти от костра и от того, что в нем таилось. Он оперся на Торн, как на костыль, хоть рукоятка и скользила под его окровавленной ладонью. Рваная рана, нанесенная ему Вреном отдавалась холодной болью, немотой в спине.

Создание, вызванное Схоуди, не давало покоя, голос его звучал в голове, он играл с Саймоном, как жестокий ребенок играет с пойманным насекомым.

— Мошка, куда ты? Иди сюда. Господин хочет встречи с тобой…

Стоило необычайных усилий двигаться в противоположном направлении; казалось, жизнь уходит из него, как песок из пальцев. Визг землекопов и радостный смачный рык Кантаки звучали в его ушах лишь как отдаленный гул.

В течение нескольких мгновений он даже не ощущал, что за его ноги цепляются когти; когда же, наконец, он опустил глаза и встретился с глазами буккена, ему почудилось, что он смотрит в какой-то иной мир, ужасный, но прочно изолированный от его собственного. Только когда когти начали раздирать ткань штанов и царапать кожу, его зачарованное состояние прошло. С криком омерзения он размозжил сморщенную морду кулаком. Другие начали карабкаться по его ногам. Он сбрасывал их, рыча от отвращения, но они были многочисленны, как термиты.

Торн дрогнул в его руке. Не задумываясь, Саймон поднял его и ринулся с черным клинком в кишащую массу. Он почувствовал, как меч запел какую-то песню без слов. Вдруг став необычайно легким, Торн рубил головы и конечности, как траву. Каждый замах вызывал в спине Саймона нестерпимую боль, но в то же время он ощущал безумный подъем. И уже после того, как все землекопы вокруг него были убиты или обратились в бегство, он продолжал крушить эту путаницу тел.

— О, да ты свирепая мошка, а? Иди к нам, — голос проникал в его голову, как в открытую рану, и он корчился от отвращения. — Сегодня у нас великая ночь! Бурная ночь!

— Саймон! — Сквозь волну переполнявшей его ненависти до него долетел приглушенный крик Бинабика. — Саймон! Развязывай же нас!

— Ты же знаешь, что мы победим, мошка. В этот самый момент далеко на юге один из ваших сильнейших союзников падает… отчаивается… умирает…

Саймон отвернулся, спотыкаясь, направился к троллю. Кантака, по уши измазанная кровью, держала на расстоянии прыгающую, визжащую шеренгу землекопов. Саймон снова поднял Торн и начал прокладывать себе путь сквозь массу мерзких тварей, кромсая их, пока, наконец, не освободил себе проход. Голос в голове его ворковал почти без слов. Воздух над двором, освещенный пламенем костра, подрагивал перед глазами.

Он наклонился, чтобы развязать тролля, и на него накатила такая волна дурноты, что он едва не свалился на землю. Бинабик перетер веревку о лезвие Торна, и куски ее разлетелись. Он минутку потирал руки, чтобы восстановить кровообращение, потом обернулся к Слудига. Подергав за конец веревки, он обратился к Саймону.

— Пожалуйста, дай твой меч, чтобы разрезать вот здесь, — начал он. — Камни Чукку, Саймон, ты же весь в крови!

— Кровь отворит тебе двери, дитя человеческое. Приди к нам!

Саймон попытался заговорить с Бинабиком, но не смог. Вместо этого он протянул Торн вперед, неуклюже кольнув острием спину риммерсмана. Слудиг, медленно приходя в себя, застонал.

— Пока он видел сны, они ударяли его камнем по голове, — печально произнес Бинабик. — Из-за его величины, с вероятностью. Меня они просто связали. — Он перетер веревку Слудига лезвием Торна, и она упала на заснеженную землю. — Нам следует поспешить к лошадям. У тебя в достаточности сил? — обратился тролль к Саймону.

Тот кивнул. Голова его казалась слишком тяжелой, а гул в ней создавал ощущение противной пустоты. Второй раз за эту ночь у него возникло ощущение, что он выплывает из собственного тела, но на этот раз он испугался, что не будет возврата.

Он заставил себя стоять, пока Бинабик принуждал одурманенного риммерсмана подняться на нога.

— Хозяин ждет тебя в Зале колодца…

— Нам остается только добежать до конюшни. — Бинабик старался перекричать злобное рычание волчицы. Она оттеснила шеренги землекопов, так что между ними и друзьями Бинабика оставался проход. — Кантака побежит впереди, и нам удастся туда добраться, только если мы не будем замедлять ход или останавливаться.

Саймона качнуло.

— Принеси сумки, — сказал он. — Они в аббатстве.

Маленький человек недоверчиво посмотрел на него.

— Это глупо!

— Нет, — Саймон с трудом качнул головой. — Я не поеду… без… Белой стрелы. Она… Они… это не… получат. — Он взглянул на копошащуюся массу землекопов на месте, где стояла Схоуди.

— Ты окажешься перед Живой Арфой, ты услышишь ее сладкий голос…

— Саймон, — начал Бинабик, затем сделал рукой короткий жест, принятый у кануков против безумия. — Ты еле стоишь, — проворчал он. — Я схожу.

Прежде чем Саймон успел ответить, тролль исчез в темном проеме двери аббатства. Прошли долгие мгновения, прежде чем он вернулся, таща за собой сумки.

— Мы будем вешать большинство на Слудига, — сказал он, с опаской рассматривая поджидающих землекопов. — Он слишком оглушен, чтобы вступать в борьбу, поэтому он будет нашим вьючным бараном.

— Приди!

Пока тролль грузил сумки на одурманенного риммерсмана, Саймон взглянул на круг бесцветных, вытаращенных глаз. В ожидании поживы землекопы щелкали языками и щебетали тихонько, как бы разговаривая между собой. На многих были обрывки какой-то грубой одежды, некоторые держали ножи с зазубренными лезвиями, зажатые в цепкие кулачки. Они смотрели на него, покачиваясь, как заросли черных маков.

— Теперь ты готов, Саймон? — прошептал Бинабик. Саймон кивнул, поднимая перед собой Торн. Клинок, который до этого был легким, как перышко, вдруг стал тяжелым, как камень. Он едва держал его перед собой.

— Нихут, Кантака! — крикнул тролль. Волчица рванулась вперед, широко раскрыв пасть. Землекопы завизжали в ужасе, когда Кантака буквально пропахивала борозду между их извивающихся конечностей и лязгающих челюстей. Саймон продвигался следом”с трудом размахивая Торном направо и налево.

— Приди! Под Наккигой тебя ждут бесконечные холодные чертоги. Лишенные Света с нетерпением ждут твоего прихода. Приди к нам!

Время, казалось, замерло. Мир сузился до тоннеля, полного красного света и белых глаз. Боль в спине пульсировала все сильнее, созвучно биению сердца, а поле его зрения то сужалось, то расширялось, пока он, спотыкаясь, брел вперед. Рев голосов, непрерывный, как гул моря, окатывал его. Голоса шли извне и изнутри. Он размахивал мечом, ощущал его удары, стряхивал его и снова крушил. Твари тянулись к нему со всех сторон, некоторые цеплялись за него и рвали кожу.

Тоннель вдруг сузился до полной темноты, затем открылся на какие-то мгновения. Слудиг, все время бормотавший что-то, но слишком тихо, чтобы можно было разобрать, помог ему взобраться на спину Домой и вставил Торн в петли у седла. Их окружали каменные стены, но как только Саймон ударил пятками по ребрам лошади, как они исчезли, и он помчался под пологом ветвей, над которыми проносилось ночное небо.

— Самое время, дитя человеческое! Двери раскрыты магией крови! Приди, отпразднуй вместе с нами!

— Нет! — услышал Саймон собственный крик. — Оставьте меня в покое!

Он пришпорил лошадь и влетел в лес. Бинабик и Слудиг, еще не успевшие вскочить в седла, что-то кричали ему вслед, но их зов был заглушен шумом в его собственной голове.

— Двери раскрыты! Приди к нам!

Звезды обращались к нему, уговаривая его заснуть, обещая, что при пробуждении он будет далеко от… глаз в костре… от… Схоуди… от… когтистых лап… от… он будет далеко от…

— Двери раскрыты. Приди!

Он без оглядки мчался через заснеженный лес, пытаясь обогнать этот жуткий голос. Ветки цеплялись за лицо. Прошло время, возможно, несколько часов, а он все скакал вперед. Домой, казалось, разделяла это его неистовое стремление. Ее копыта взметали облака снежной пыли, когда она проносилась сквозь ночную мглу. Саймон был один, друзья остались далеко позади, но это страшное видение, которое явилось ему в огне, все еще страстно взывало к нему.

— Приди, дитя человеческое! Приди, опаленный драконом! В эту бурную ночь мы ожидаем тебя под ледяной горой…

Эти слова роились в его голове огненными пчелами. Он корчился в седле, бил самого себя по ушам и лицу, пытаясь отогнать этот голос. Пока он так ерзал на спине своей кобылы, перед ним внезапно возникло что-то темное, темнее ночи. На миг сердце его остановилось, но это было лишь дерево. Дерево!

Его стремительная скачка была слишком быстрой, чтобы обогнуть препятствие. Его ударило гигантской рукой, и он вылетел из седла, пролетев через пустоту. Он падал. Звезды меркли.

Черная ночь опустилась над ним и накрыла все.

Глава 17. МЕЛКАЯ СТАВКА

День угас. Опустошенное ветром небо над лугами нависало лиловым тентом. Появились первые звезды. Деорнот, завернувшись в грубое одеяло, чтобы спастись от ночной прохлады, смотрел на бледные светящиеся точки и думал, что Бог, кажется, отвернулся от них.

Отряд Джошуа сжался кучкой в бычьем загоне, который представлял собой узкое сооружение из деревянных кольев, глубоко вбитых в землю и переплетенных веревками. Несмотря на кажущуюся непрочность, — в загородке были даже дыры, в которые Деорнот мог просунуть руку по плечо, стены были такими же крепкими, как отштукатуренная каменная кладка.

Пока он оглядывал товарищей по несчастью, взгляд его остановился на Джулой. Колдунья держала на руках Лилит, тихонько напевая ей что-то на ушко. Они обе смотрели на темнеющее небо.

— Ну не безумие ли это: спастись от норнов и землекопов и оказаться здесь? — Деорнот не мог скрыть тоски. — Джулой, тебе известны заклинания и чародейство, неужели ты не можешь совладать с нашими тюремщиками: усыпить их, например, или превратиться во взбесившегося зверя и напасть на них?

— Деорнот, — произнес Джошуа укоризненно, но лесная колдунья не нуждалась в защите.

— Ты мало смыслишь в Искусстве, сир Деорнот, — резко сказала Джулой. — Прежде всего, то, что ты называешь магией, имеет свою цену. Если бы ее было так просто использовать, чтобы победить дюжину вооруженных людей, армии повелителей были бы переполнены наемными волшебниками. Во-вторых, пока нам никто не причинил зла. Я не Прейратс, и не собираюсь тратить свою силу на кукольные представления для скучающих и любопытных. Мои мысли заняты гораздо более сильным врагом, гораздо более опасным, чем кто бы то ни было из здешних.

Ее как будто рассердила необходимость такого длинного ответа — Джулой вообще была немногословна. Она замолчала и снова обратила свой взор за ограду.

Разозлившись на самого себя, Деорнот стряхнул с плеч одеяло и встал. Неужели до этого дошло? Какой же он рыцарь, если способен упрекать старую женщину за то, что она не может избавить его от опасности? Он передернулся от отвращения к самому себе, в беспомощной злобе сжимая и разжимая кулаки. Что можно сделать? Осталась ли в ком-нибудь из этих оборвышей хоть какая-то сила?

Изорн утешает свою мать. Герцогиня Гутрун, потрясавшая их своей отвагой и выдержкой во всех их ужасных испытаниях, кажется, исчерпала свои душевные силы. Таузер впал в безумие: он лежит на земле, устремив взгляд в пустоту, его сжатые губы дрожат, а отец Стренгьярд пытается влить ему в рот немного воды. Деорнот почувствовал, как новая волна отчаяния накатила на него, и направился к грязному бревну, на котором сидел принц Джошуа, задумчиво подперев рукой подбородок. На запястье принца все еще был наручник, надетый на него во время заточения в темнице короля Элиаса. Тонкое лицо его окрашивали глубокие тени, но белки глаз сверкнули, когда он посмотрел на Деорнота, тяжело плюхнувшегося на бревно. Оба они долго молчали. Вокруг них было слышно мычание скота и крики и топот наездников, которые пригнали стада на ночь.

— Увы, мой друг, — промолвил, наконец, принц. — Я говорил, что игра проиграна, не так ли?

— Мы сделали все, что могли, ваше высочество. Никто бы не сделал больше вас.

— Кому-то это удалось. — На миг Джошуа снова обрел свой суховатый юмор. — Он сейчас сидит на своем костлявом троне в Хейхолте, ест и пьет перед пылающим камином, а мы сидим в загоне для скота.

— Он заключил подлую сделку, принц. Король еще пожалеет о своем выборе.

— Но, боюсь, нас не будет при последней расплате, — вздохнул Джошуа. — Пожалуй, мне больше всех жаль тебя. Ты был преданнейшим рыцарем. Жаль, что тебе не достался господин, более достойный твоей преданности…

— Прошу вас, ваше высочество, — в его теперешнем настроении подобные слова причиняли ему настоящую боль. — Я никому, кроме вас, не хотел бы служить здесь на земле.

Джошуа взглянул на него краем глаза, но не ответил. Группа всадников проскакала мимо, и колья задрожали от ударов их копыт.

— Мы далеки от царствия небесного, Деорнот, — произнес принц, — и в то же время всего на расстоянии нескольких вздохов от него. — Лицо его скрывала темнота. — Меня мало страшит смерть. Но на душу мою давят несбывшиеся мечты.

— Джошуа, — начал Деорнот, но рука принца остановила его.

— Не говори ничего. Это простая истина. Я был обречен на катастрофу с самого своего рождения. Моя мать умерла, произведя меняла свет, а лучший друг моего отца Камарис умер вслед за ней. Жена моего брата умерла, когда была на моем попечении. Ее единственное дитя сбежало из-под моей опеки, чтобы оказаться одному Эйдону известно где. Наглимунд, крепость, построенная, чтобы выдержать годы осады, пала при моем правлении за несколько недель, что повлекло гибель бесчисленных невинных.

— Я не могу этого слушать, мой принц. Вы собираетесь взвалить себе на плечи все предательство в мире? Вы сделали все, что могли.

— Ты так думаешь? — спросил Джошуа серьезно, как будто обсуждая какой-то теологический постулат с братьями-узирийцами. — Я в этом не уверен. Если существует предопределение, то, возможно, я всего лишь плохая нить в божественном гобелене. Но некоторые считают, что человек выбирает сам, даже плохое.

— Глупости.

— Возможно. Но нет сомнения в том, что злой рок висит надо всем, что я когда-либо предпринял. Ха! Как, должно быть, смеялись ангелы и черти, когда я клялся, что отниму драконий трон! Мне ли сделать это, с моей-то армией из женщин, шутов и священников! — Принц горько рассмеялся.

Деорнот почувствовал, как в нем снова зреет гаев, но на этот раз его причиной был принц. У него перехватило дыхание. Он никогда не ожидал от себя ничего подобного.

— Мой принц, — сказал он, стиснув зубы, — вы стали глупцом, полным глупцом. «Женщины, шуты и священники»? Армия конных рыцарей вряд ли могла бы сделать больше, чем ваши женщины и шуты, и уж точно не могла бы быть отважнее! — Трясясь от ярости, он поднялся и направился прочь через грязный загон. Звезды, казалось, запрыгали в небе.

Рука крепко ухватила его за плечо, развернув с удивительной силой. Джошуа стоял перед ним, удерживая его на расстоянии вытянутой руки. Подавшись вперед, он стал похож на хищную птицу, готовую к нападению.

— Что я тебе такого сделал, Деорнот, что ты позволяешь себе так говорить со мной? — голос принца звенел от напряжения.

В любой другой момент Деорнот пал бы на колени, устыдившись собственной непочтительности. А сейчас он укротил дрожь своих, мускулов и набрал в грудь воздуха, прежде чем ответить.

— Я могу любить вас, Джошуа, и ненавидеть то, что вы говорите.

Принц пристально смотрел на него, но выражение лица было трудно разобрать в ночной темноте.

— Я плохо говорил о наших спутниках. Я был неправ в этом. Но я ничего дурного не сказал о тебе, сир Деорнот…

— Элисия, Матерь Божия, Джошуа! — Деорнот почти разрыдался. — Мне наплевать на себя! Что касается остальных, я знаю, что это было лишь неосторожным замечанием, сделанным в минуту усталости. Я знаю, что вы так не думаете. Но самой главной жертвой ваших терзаний вы сами и являетесь. Вот в чем ваша глупость!

Джошуа напрягся.

— Что?

Деорнот воздел руки к небу, исполненный головокружительного безумия, которое обычно нападает в день празднования Середины лета, когда все носят маски и говорят чистую правду. Но здесь, в этом коровьем загоне, нет никаких масок.

— Вы для себя больший враг, чем Элиасу когда-нибудь удастся стать, — воскликнул он, больше уже не думая о том, кто его слышит. — Ваша вина, ваш грех, ваши невыполненные обязанности! Если бы Узириса Эйдона снова распинали на древе, вы бы сумели и за это взять вину на себя! Мне все равно, кто возводит обвинения, я больше не хочу слушать поклеп на достойного человека!

Джошуа онемел от удивления. Ужасное молчание было нарушено скрипом калитки. Полдюжины людей вошли в загон во главе с Хотвигом, который поймал их на берегах Имстрека. Он прошагал вперед, оглядывая темный загон.

— Джошуа? Иди сюда.

— Чего ты хочешь? — спросил принц спокойно.

— Марч-тан тебя зовет. Сейчас.

Двое из людей Хотвига выступили вперед, опустив острия копий Деорнот попробовал уловить взгляд Джошуа, но принц отвернулся и медленно зашагал между двумя тритингами. Хотвиг закрыла собой высокую калитку. Деревянный засов был тотчас задвинут.

— Вы не думаете, Деорнот, что они что-нибудь с ним сделают, а? — спросил Стренгьярд. — Они же не станут причинять неприятности принцу, правда?

Деорнот опустился прямо в мокрую грязь под ногами, слезы струились по его лицу.

В повозке Фиколмия пахло жиром, дымом и промасленной кожей. Марч-тан поднял голову от куска мяса и кивнул Хотвигу на дверь, потом снова вернулся к своей трапезе, предоставив Джошуа стоять и ждать. Они были не одни. Человек, стоявший около Фиколмия, был на полголовы выше Джошуа и несколько менее мощный, чем Фиколмий. Чисто выбритое лицо с длинными усами было покрыто шрамами, слишком четкими, чтобы быть случайными. Он смотрел на принца с нескрываемым презрением; рука, увешанная браслетами, лежала на эфесе его длинной сабли.

Джошуа на миг задержал взгляд его узких глаз, а затем позволил себе перевести свой на огромное количество конской упряжи и седел, развешенных по стенам и потолку повозки. Их серебряные украшения сверкали в свете жаровни.

— Ты открыл для себя кое-какие прелести комфорта, Фиколмий, — сказал Джошуа, рассматривая циновки и вышитые подушки, разбросанные на дощатом полу.

Марч-тан поднял голову, плюнул в жаровню.

— Фа! Я сплю под звездами, как и прежде. Но мне нужно место подальше от людских ушей. — Он снова принялся за мясо. — Я не житель каменных палат, которому нужна раковина, как мягкотелой улитке. — Кость полетела в жаровню.

— И я уже давненько не спал среди стен или в постелях, как видишь, Фиколмий. Ты меня позвал сюда, чтобы обвинить в мягкотелости? Если так, то считай, дело сделано, и позволь мне вернуться к своим. Или ты привел меня сюда, чтобы убить? Этот твой приятель вполне сойдет за палача.

Фиколмий бросил в огонь остаток обглоданной кости и широко усмехнулся, глаза его были красны, как у вепря.

— Так ты его не знаешь? А он тебя знает, не так ли, Утварт?

— Я его знаю, — ответил глухой голос.

Марч-тан теперь наклонился вперед, внимательно вглядываясь в принца.

— Клянусь четвероногими, — рассмеялся он, — у принца Джошуа больше седых волос, чем у старика Фиколмия! Жизнь в ваших каменных домах старит человека быстро.

Джошуа тонко улыбнулся.

— У меня была тяжелая весна.

— Именно так! Именно так! — вскричал обрадованно Фиколмий. Он поднял чашу и поднес ее к губам.

— Чего ты хочешь от меня, Фиколмий?

— Это не я, Джошуа, хоть ты и согрешил против меня. Это вон Утварт. — Он кивнул на стоявшего позади него соплеменника, который бросал на Джошуа злобные взгляды. — Кстати — о возрасте. Утварт всего на несколько лет моложе тебя, но он не носит подобающей мужчине бороды. Знаешь, почему?

Утварт крепче ухватился за эфес своего кривого меча:

— У меня нет жены.

Джошуа молча переводил взгляд с одного на другого.

— Ты же умный человек, принц Джошуа, — неторопливо произнес Фиколмий, снова отхлебнув. — Проблема тебе ясна. Невесту Утварта украли. Он поклялся не жениться, покуда не умрет тот, кто ее украл.

— Умрет, — вторил Утварт.

Губа Джошуа дрогнула.

— Я не крал ничьей невесты. Воршева пришла ко мне после того, как я покинул ваш лагерь. Она попросила меня увезти ее.

Фиколмий так хлопнул чашей по столу, что темное пиво плеснулось в жаровню, от чего та удивленно зашипела.

— Проклятье! Неужели у твоего отца не было ни одного младенца мужского пола?! Какой настоящий мужчина прячется за бабью юбку или позволяет ей самоуправство? За нее уже был назначен выкуп! Все было решено!

— Но Воршева не была согласна.

Марч-тан поднялся с табурета, глядя на Джошуа, как на ядовитую змею. Руки его, унизанные браслетами, дрожали.

— Вы же там, в каменной стране, — вредители. Когда-нибудь мужчины свободных тритингов придут и сбросят вас в море и сожгут ваши мерзкие дома всеочищающим огнем.

Джошуа взглянул на него невозмутимо.

— Тритинги уже как-то пытались это сделать. Ведь именно так мы и встретились, ты и я. Или ты предпочитаешь не вспоминать о союзе с нами против твоего собственного народа?

Фиколмий снова плюнул, на этот раз не потрудившись попасть в жаровню.

— Это дало мне возможность укрепить свою власть. Сегодня я — бесспорный повелитель Верхних Тритингов. — Он с вызовом взглянул на Джошуа. Кроме того, договор был заключен с твоим отцом. Для жителя каменной страны он был могуч. Ты лишь жалкое его подобие.

Лицо Джошуа было бесстрастно.

— Я устал от разговоров. Убей меня, если хочешь, но не утомляй пустыми речами.

Фиколмий подскочил к нему. Его мощный кулак врезался сбоку в голову Джошуа, так что тот упал на колени.

— Гордые слова, червяк! Я бы тебя убил собственными руками! — Марч-тан стоял над Джошуа, его мощная грудь яростно вздымалась. — Где моя дочь?

— Не знаю.

Фиколмий ухватил Джошуа за потрепанную рубашку и вздернул его на ноги. Наблюдая все это, Утварт мерно покачивался, глаза его были полузакрыты.

— И тебе вообще на это наплевать, так? Клянусь Громовержцем, мне снилось, как я тебя отколошматил, мне это снилось! Расскажи мне о моей Воршеве, похититель детей. Ты хоть женился на ней, по крайней мере?

На виске у Джошуа появилась кровоточащая ссадина. Он пристально взглянул на Фиколмия.

— Мы не хотели…

Еще один удар сотряс голову принца. Кровь потекла из его верхней губы и носа.

— Как ты смеялся над стариком Фиколмием, сидя в своем каменном доме, а? — прошипел марч-тан. — Украл его дочь и превратил ее в шлюху, и платить за нее не пришлось — ни одного коня не дал. Славно ты посмеялся, а? — Он снова хлестнул принца по лицу, бусины крови брызнули в стороны. — Ты думал, можешь срезать мои камешки и сбежать. — Марч-тан нанес новый удар, но хотя кровь снова брызнула из носа Джошуа, этот удар, нанесенный со своеобразной лаской дикаря, был мягче. — Ты умен, безрукий. Умен. Но и Фиколмий не жеребенок.

— Воршева… не… шлюха.

Фиколмий прижал его к двери повозки. Принц опустил руку, не желая защищаться, хотя его ударили еще дважды.

— Ты украл то, что принадлежало мне, — рявкнул Фиколмий, так плотно придвинув свое лицо к лицу Джошуа, что его заплетенная борода терлась об окровавленную рубашку принца. — Как же ты ее тогда назовешь? Ты для чего же ее использовал?

Измазанное кровью лицо Джошуа, несмотря на побои, было до этого исполнено ужасающего спокойствия. Теперь оно исказилось, исполнившись печали.

— Я… плохо… с ней обращался.

Утварт шагнул вперед, вытягивая меч из своих разукрашенных ножен.

— Дай мне убить его, — выдохнул он. — Со смаком.

Фиколмий поднял голову, глаза его были свирепо прищурены. Пот струился по его лицу, когда он переводил глаза с Утварта на Джошуа, затем занес свой мощный кулак над головой принца.

— Дай мне, — молил Утварт.

Марч-тан трижды ударил кулаком в стену. Упряжь со звяканьем закачалась на стенах.

— Хотвиг! — заорал он.

Дверь повозки отворилась. Вошел Хотвиг, толкая перед собой какую-то тоненькую фигуру. Оба остановились в дверях.

— Ты слышала все! — взревел Фиколмий. — Ты предала свой клан и меня… ради этого! — Он толкнул Джошуа в плечо. Тот качнулся к стене и соскользнул на пол.

Воршева разрыдалась. Рука Хотвига удержала ее, когда она попыталась, нагнувшись, коснуться принца. Джошуа медленно поднял голову, глядя на нее непонимающе, глаза его начинали заплывать.

— Ты жива, — было все, что он сказал.

Она попыталась вырваться от своего стражника, но он крепко схватил ее, несмотря, на острые ногти, впившиеся ему в руку, и откидывая голову, когда она пыталась добраться до глаз.

— Стражники поймали ее на дальних пастбищах, — проворчал Фиколмий. Он слегка шлепнул ее, сердясь на ее сопротивление. — Угомонись, шкодливая сука! Тебя следовало утопить при рождении. Ты еще хуже матери, а та была самой строптивой из всех известных мне коров. Что ты тратишь свои слезы на это дерьмо? — Он толкнул Джошуа ногой.

Сосредоточенное выражение вернулось в лицо принца. Он с бесстрастным интересом на миг посмотрел на марч-тана, затем повернулся к Воршеве.

— Я рад, что с тобой ничего не случилось.

— Ничего не случилось! — Воршева резко рассмеялась. — Я люблю человека, которому не нужна. А человек, которому я нужна, смотрит на меня как на строптивую кобылу и бьет меня, если я пытаюсь подняться с колен. — Она вырывалась от Хотвига, повернувшись к Утварту, который опустил саблю. — О, я помню тебя, Утварт! С чего бы я убегала, если бы не пыталась избавиться от тебя, растлитель детей! Ты, который любишь свои шрамы больше, чем способен любить женщину. Да я бы лучше умерла, чем стала твоей невестой!

Мрачный Утварт не сказал ни слова, зато Фиколмий фыркнул, находя в этом забавное развлечение.

— Клянусь четвероногими, я уже было забыл о зазубренном ноже вместо языка у тебя во рту, дочка. Может, Джошуа даже обрадовался ударам кулака для разнообразия, а? Что касается тебя, можешь себя убить сразу после окончания свадебной скачки, если хочешь. Мне-то главное — получить выкуп и восстановить честь Клана Жеребца.

— Для этого есть способы получше, чем избивать беззащитных пленников, — произнес новый голос.

Все головы, даже Джошуа, что далось ему с огромным трудом, повернулись. В дверях стояла Джулой: руки ее касались притолоки, плащ колыхался на ветру.

— Они вырвались из бычьего загона! — вскричал разъяренный Фиколмий. — Ни шагу, женщина! Хотвиг, седлай и притащи обратно всех остальных. Кто-то за это жестоко поплатится!

Джулой ступила внутрь повозки, которая вдруг стала тесной. Чертыхаясь, Хотвиг протиснулся мимо нее и исчез в темноте. Колдунья спокойно закрыла за ним дверь.

— Он найдет их всех в загоне, — произнесла она. — Только я могу входить и выходить, когда захочу.

Утварт поднял свой широкий клинок и поднес к ее горлу.

Желтые, прикрытые веками глаза Джулой взглянули в его, и верзила тритинг отступил на шаг, тряся саблей, как будто ему пригрозили.

Фиколмий осмотрел ее с ног До головы, озадаченный и изрядно разозленный.

— Что тебе нужно, старуха?

Освободившись от хватки Хотвига, Воршева опустилась на колени и пробралась мимо отца к Джошуа, чтобы приложить к его ранам свой потрепанный плащ. Принц нежно взял ее за руку, которую тут же отвел от лица, слушая, что скажет Джулой.

— Я сказала, что ухожу и прихожу, когда мне заблагорассудится. Сейчас я хочу быть здесь.

— Ты в моей повозке, старуха, — марч-тан утер волосатой рукой пот со лба.

— Ты собирался удержать Джулой в плену, Фиколмий. Это глупо. Однако я пришла дать тебе совет в надежде, что ума у тебя все-таки больше, чем ты до сих пор показал.

Было впечатление, что он борется с желанием снова пустить в ход кулаки. Видя эту борьбу, его напряженный взгляд, Джулой кивнула и мрачно усмехнулась.

— Ты наслышан обо мне.

— Я слышал а дьяволице с твоим именем, которая таится в лесу и крадет человеческие души, — проворчал Фиколмий. Утварт встал позади него, сжав рот в тонкую линию, но глаза его были широко раскрыты и блуждали, как бы в поисках окон и дверей.

— Ты слышал много ложных слухов, я не сомневаюсь, — сказала Джулой, — но доля правды в них есть, как бы ее ни искажали. А истина в том что меня лучше не иметь среди своих врагов, Фиколмий. — Она моргнула, как сова при виде чего-то маленького и беспомощного. — Я плохой враг.

Марч-тан дернул себя за бороду.

— Я не боюсь тебя, женщина, но без дела не шучу с чертями. Ты мне ни к чему. Уходи и не лезь не в свои дела.

— Ну и дурак ты, предводитель табуна! — Джулой воздела руки вверх, плащ ее стал похож на черное крыло. Дверь за ней распахнулась, в повозку ворвался ветер, погасив лампы и погрузив все во тьму. Лишь пламя в жаровне излучало алый свет, подобно раскрытой двери в ад. Кто-то испуганно выругался, едва слышно за стоном ворвавшейся стихии.

— Я тебя предупредила, — воскликнула Джулой. — Я хожу, где хочу!

Дверь снова захлопнулась, хотя колдунья не тронулась с места. Ветер умолк. Она наклонилась вперед, так что ее желтые глаза отразили колеблющееся пламя.

— То, что происходит с этими людьми, касается меня и тебя тоже, хотя ты слишком невежествен, чтобы знать это. Наш враг — твой враг, и он могущественнее, чем тебе дано представить, Фиколмий. Явившись, он пронесется над твоими лугами, как степной пожар.

— Ха! — усмехнулся марч-тан, но тревога не исчезла из его голоса. — Нечего здесь мне проповедовать. Я знаю все про вашего врага, короля Элиаса. Он такой же человек, как этот Джошуа. Тритинги его не боятся.

Прежде чем Джулой успела ответить, раздался стук в дверь, которая распахнулась, пропустив Хотвига с его пикой и озадаченным выражением на лице. Он был еще молод, несмотря на бороду. С нескрываемым отвращением он смотрел на колдунью, когда обратился к предводителю.

— Пленные все в бычьем загоне. Никто из стражников не видел, как эта вышла. Калитка заперта, дыр в заборе нет. Фиколмий что-то прорычал и махнул рукой.

— Знаю, . — на какой-то миг он задержал задумчивый взгляд на Джулой, потом медленно улыбнулся. — Подойди, — приказал он Хотвигу и что-то прошептал ему на ухо.

— Будет сделано, — сказал Хотвиг, бросив тревожный взгляд на Джулой, прежде чем выйти.

— Так, — сказал Фиколмий, в широкой улыбке обнажив почти все свои кривые зубы. — Ты считаешь, что я должен отпустить этого пса на волю. — Он ткнул в сторону Джошуа ногой, чем вызвал гневный взгляд дочери. — А что, если не отпущу? — спросил он весело.

Джулой прищурилась.

— Я сказала, что из меня получится плохой враг.

Фиколмий хохотнул.

— А что ты мне сделаешь, если я уже велел своим людям убить всех пленников еще до следующей стражи, если я лично не приду и не отменю приказ? — От удовольствия он похлопал себя по животу. — Я не сомневаюсь, что ты знаешь колдовство, которое мне может повредить, но сейчас наши клинки у горла друг друга, так или не так? — В дальнем углу повозки послышалось рычанье Утварта, которого, видимо, возбудила такая возможность.

— О вожак табуна, да будет мир сохранен от тебе подобных, — произнесла Джулой с отвращением. — Я надеялась убедить тебя помочь нам, что было бы тебе на пользу не меньше, чем нам. — Она покачала Головой. — Но теперь, когда, как ты заметил, мы обнажили клинки, кто знает, удастся ли их спрятать без большого кровопролития?

— Я не боюсь твоих угроз, — прорычал Фиколмий.

Джулой пристально взглянула на него, потом на Джошуа, который все еще сидел на полу, наблюдая происходящее с удивительным спокойствием. Потом она перевела взгляд на Утварта. Верзила отчаянно сморщился, чувствуя себя крайне неловко под ее изучающим взглядом.

— Мне кажется, я все-таки могу оказать тебе одну услугу марч-тан Фиколмий.

— Мы не…

— Молчать! — рявкнула Джулой. Марч-тан смолк, сжав кулаки, покрасневшие глаза его были готовы выскочить из орбит. — Ты чуть было не нарушил собственных законов, — промолвила она. — Законов Верхних Тритингов. Я помогу тебе избежать этого.

— Ты несешь бред, дьяволица! — бушевал он; — Я предводитель кланов.

— Совет кланов не признает марч-тана, который нарушает их древние законы, — ответила она. — Я это знаю. Я знаю многое.

Фиколмий с размаху запустил чашу со стола в стену повозки, и она разлетелась на куски.

— Какой закон? Скажи мне, какой закон, или я придушу тебя, хоть ты меня испепели!

— Закон о выкупе и обручении, — указала Джулой на Джошуа. — Ты готов убить человека, который является ее нареченным. Если другой, — она повела рукой в сторону Утварта, — хочет жениться на ней, он должен за нее сражаться. Разве это не так, тан?

Фиколмий улыбнулся, лицо его расплылось в широкой кислой усмешке, похожей не пятно.

— Ты сама себя перехитрила, влезая не в свои дела. Они не обручены. Джошуа это сам признал. Я никакого закона не нарушу, убив его. А Утварт готов выплатить калым.

Джулой пристально посмотрела на него.

— Они не женаты, и Джошуа не просил ее руки. Это так. Но ты забываешь собственные обычаи, Фиколмий из Клана Жеребца. Есть и другие формы обручения.

Он плюнул.

— Никаких, кроме отцовства… — он замолчал, наморщив лоб от неожиданной мысли. — Ребенок?

Джулой ничего не сказала.

Воршева не подняла лица, которое было скрыто ее темными волосами, но рука, до этого ласкавшая окровавленную щеку Принца, замерла, как заяц под змеиным взглядом.

— Это правда, — вымолвила она, наконец.

Лицо Джошуа выражало целый сонм эмоций, в которых было трудно разобраться, тем более сейчас, когда оно было покрыто синяками и ссадинами.

— Ты… И давно ты это знаешь?.. Ничего не говорила…

— Я знала это еще до падения Наглимунда, — призналась Воршева. — Я боялась тебе сказать.

Джошуа смотрел, как слезы оставляют на ее запыленном лице новые дорожки. Он поднял руку и на миг прикоснулся к ее плечу, потом снова уронил ее на колени. Он перевел взгляд с Воршевы на Джулой. Колдунья задержала его взгляд; они обменялись какой-то мыслью.

— Клянусь четвероногими, — прорычал, наконец, озадаченный Фиколмий. — Значит, обручение из-за ребенка, так? В случае если это его ребенок, то есть.

— Это его ребенок, свинья! — яростно воскликнула Воршева. — И ничьим другим он быть не может!

Утварт выступил вперед, звякнув пряжками на сапогах. Он вонзил острие своего кривого меча в пол.

— Тогда — вызов, — произнес он. — Бьемся насмерть. — Он взглянул на Джулой, и выражение его лица стало настороженным. — Воршева, дочь марч-тана — награда за победу. — Повернувшись к принцу, он вытащил свой меч из доски. Кривой клинок выдернулся легко, как перышко. — Вызываю. Я вызываю.

Глаза Джошуа были жесткими, когда он произнес сквозь разбитые губы:

— Господь слышит.

Деорнот смотрел на распухшее лицо принца.

— Утром?! — воскликнул он так громко, что привлек внимание одного из стражников. Тритинги, укутанные в толстые плащи, спасавшие от ночной прохлады, совсем не рады были караулить продуваемый бычий загон. — Почему бы им просто не убить вас, и дело с концом?

— Дается возможность, — сказал Джошуа, и сильно закашлялся.

— Какая возможность? — горестно спросил Деорнот. — То, что однорукий человек, избитый накануне в кровь, может утром подняться и победить гиганта? Милостивый Эйдон, если б только попался мне в руки этот змей Фиколмий!

Единственным ответом Джошуа был лишь кровавый плевок в грязь.

— Принц прав, — заметила Джулой. — Это шанс. Что-то лучше, чем ничего.

Колдунья вернулась в загон, чтобы ухаживать за принцем. Стражники поспешно уступили ей дорогу: по лагерю уже шептались о ее способностях. Дочь Фиколмия не пришла с ней: ее заперли в отцовской повозке, где она пропивала слезы гнева и печали.

— Но у тебя же было преимущество, — сказал Деорнот колдунье. — Почему ты не нанесла удара тогда же? Почему ты допустила, чтобы он прислал стражу?

Желтые глаза Джулой сверкнули в свете факела.

— У меня не было никакого преимущества. Я однажды уже сказала тебе, рыцарь Деорнот, что я не знаю военной магии. Я выбралась из этого ограждения — да, но остальное было сплошным блефом. А теперь, если ты перестанешь обсуждать то, что недоступно твоему пониманию, я смогу применить свои настоящие способности в деле. — Она переключила свое внимание на принца.

Как ей удалось выбраться из ограждения? Деорнот все не мог этого понять. Минуту назад она бродила у дальнего конца ограды, и вот ее уже как не бывало.

Он потряс головой в недоумении. Но спорить бесполезно. Он тронул Джошуа за плечо.

— Если я чем-нибудь могу помочь, мой принц, только скажите. — Он упал на колени, потом быстро глянул на колдунью. — Я приношу извинения за свои необдуманные слова, валада Джулой.

Она что-то буркнула в ответ. Деорнот встал и удалился.

Остальная изнуренная компания сидела у другого костра. Тритинги, в которых все же было немного сострадания, дали им хвороста и прутьев. Они не были лишены милосердия, но они не были и глупы: подобное топливо могло дать тепло, хоть и скудное, но не могло быть использовано как оружие, как, например, горящая головня. Мысль об оружии навела его на размышления, пока он сидел между Сангфуголом и отцом Стренгьярдом.

— Так подло это не должно закончиться, — сказал он. — Вы слышали, что случилось с Джошуа?

Стренгьярд заломил тонкие руки.

— Они необразованные варвары, эти жители степей. Мать Элисия, я знаю, что все люди равны перед Господом, но это зверство! То есть, я хочу сказать, что даже невежество не может служить оправданием такого… — он рассерженно замолчал.

Сангфугол приподнялся, поморщившись от боли в ноге. Каждый, кто знал его раньше, был бы поражен: лютнист, который всегда был необычайно тщательно ухожен и щеголеват порой до смешного, теперь выглядел оборванным, грязным и запущенным бродягой. — Если Джошуа погибнет? — спросил он тихо. — Он мой господин и я люблю его, наверное, но если он умрет, — что же будет с нами?

— Если нам повезет, мы останемся на положении рабов, — сказал Деорнот, слушая собственные слова, как будто произносимые чужими устами. Он ощущал полную опустошенность. Как могло все дойти до этого? Год назад мир был упорядочен, прочен. — Если же нам не повезет… — продолжил он, но не закончил мысли, да это и не нужно было.

— Хуже всего придется женщинам, — прошептал Сангфугол, оглядываясь на герцогиню Гутрун, которая держала на коленях спящую Лилит. — Эти люди — грубияны, не ведающие Бога. Вы видели, какие шрамы они себе наносят?

— Изорн, — неожиданно позвал Деорнот. — Подойди, пожалуйста.

Сын герцога Изгримнура перебрался к нему.

— Мне кажется, — сказал Деорнот, — нам следует как-то подготовиться к завтрашней битве Джошуа.

Стренгьярд встревоженно поднял голову.

— Но нас так мало… полдюжины среди тысяч.

Изорн кивнул. Легкая усмешка промелькнула на его широком лице.

— По крайней мере, мы сможем выбрать, как умереть. Я им не отдам свою мать. — Улыбка исчезла. — Клянусь Узирисом, я сам убью ее.

Сангфугол посмотрел на них, как бы ожидая свидетельств того, что они пошутили.

— Но у нас нет оружия! — зашептал он настойчиво. — Вы с ума сошли? Может быть, мы сможем остаться в живых, если ничего не будем предпринимать, но если мы взбунтуемся, то уж точно умрем.

Деорнот покачал головой.

— Нет, лютнист, если мы не станем бороться, то мы еще меньше останемся людьми, чем если нас убьют или не убьют. Мы будем хуже собак, которые, по крайней мере, разрывают медвежье брюхо, когда он их убивает. — Он переводил взгляд с одного лица на другое. — Сангфугол, — сказал он, наконец, — нам нужно составить план. Почему бы тебе не спеть, чтобы кто-нибудь их этих пастухов не вздумал побродить вокруг нас и послушать, о чем мы говорим?

— Как этоспеть?

— Спой какую-нибудь длинную, нудную песню о достоинствах тех, кто сдается без боя. Если она кончится, а мы все еще разговариваем, затяни ее снова.

Лютнист был всерьез обеспокоен.

— Но я не знаю такой песни.

— Тогда сочини, певчая птичка, — рассмеялся Изорн. — Мы так долго были лишены музыки! А если нам завтра умирать, так хоть сегодня поживем.

— Тогда, пожалуйста, включите в свой план, — заявил Сангфугол, — что я предпочитаю вообще не умирать. — Он слегка выпрямился и начал напевать, пытаясь подобрать слова. — Мне страшно, — вымолвил он наконец.

— Нам тоже, — ответил Деорнот. — Пой.

Фиколмий явился в бычий загон вскоре после того, как луч рассвета коснулся серого неба. Марч-тан Высоких Тритингов был одет в расшитый шерстяной плащ, на шее его висела цепь с золотым жеребцом, а руки унизали тяжелые металлические браслеты. Он, казалось, был в приподнятом настроении.

— Пришел день расплаты, — засмеялся он, плюнув на землю. — Ты в форме, Джошуа Безрукий?

— Я бывал и в лучшей форме, — объявил Джошуа, натягивая сапоги. — Мой меч у тебя?

Фиколмий махнул рукой. Хотвиг выступил вперед, неся Найдл в ножнах. Молодой тритинг с любопытством наблюдал за тем, как Джошуа обвязывается поясом, ловко управляясь одной рукой. Когда пояс был застегнут, Джошуа вытащил Найдл, держа клинок повыше, чтобы рассмотреть его в утреннем свете. Хотвиг почтительно отступил.

— Мне нужен точильный камень, — попросил Джошуа. — Клинок затупился.

Марч-тан усмехнулся и достал свой набор, прикрепленный кремню.

— Поточи его, житель каменной страны, поточи. Нам нужно первосортное зрелище, такое, как ваши городские турниры. Но это будет не совсем то, что ваши игрища в замках, а?

Джошуа передернул плечами, размазывая масло тонким слоем вдоль режущей поверхности Найдла.

— Мне все это никогда не было особенно интересно.

Фиколмий прищурился:

— А ты действительно в неплохой форме после урока, преподанного мною вчера. На тебя набросила какие-то чары эта ведьма, что ли? Это было бы нечестно.

Джошуа снова пожал плечами, показывая, как мало его заботят понятия Фиколмия о чести, но Джулой выступила вперед:

— Никакого колдовства и никаких чар не будет.

Фиколмий на миг устремил на нее недоверчивый взгляд, затем обернулся к Джошуа.

— Прекрасно. Мои люди приведут тебя, когда ты будешь готов. Я рад, что ты встал. Тем лучше будет предстоящая битва.

Марч-тан направился прочь из загона, сопровождаемый тремя стражниками.

Деорнот, наблюдавший за всем разговором, тихонько выругался. Он знал, какого усилия стоило принцу его напускное равнодушие. Они с Изорном помогли Джошуа встать на ноги всего за час до первого рассветного луча. Даже после целебного напитка, лишенного волшебных свойств, которым напоила его Джулой, принцу трудно было одеваться самому.

Побои Фиколмия отняли слишком много сил у и без того истощенного тела. Деорнот даже втайне сомневался в том, что Джошуа удастся устоять, на ногах после нескольких взмахов мечом.

Отец Стренгьярд подошел к принцу.

— Ваше высочество, ужели действительно нет никакого иного пути? Я знаю, что тритинги — варвары, но Господь никакое из своих творений не презирает. Он вложил искру сострадания в каждую душу. Возможно…

— Этого хотят не тритинги, — мягко обратился Джошуа к одноглазому священнику, — а Фиколмий. У него давняя ненависть ко мне и всему моему роду, такая, в которой он никогда до конца не признается даже самому себе.

— Но я всегда полагал, что Клан Жеребца сражался на стороне вашего отца в Тритингских войнах, — заметил Изорн. — С чего бы ему вас ненавидеть?

— Потому что он с помощью моего отца стал вождем Высоких Тритингов. Он не в состоянии простить того, что именно жители каменной страны, как Он нас называет, дали ему ту власть, которой его собственный народ ему не дал. Потом сбежала его дочь, и я взял ее с собой, на чем он потерял калым. Для нашего друга марч-тана это ужасное бесчестье. Нет, не найдется слов ни у священника, ни у друга, чтобы заставить Фиколмия забыть.

Джошуа бросил последний взгляд на острие Найдла и вложил его в ножны. Он осмотрел собравшихся вокруг людей.

— Выше головы! — принц казался на удивление довольным, глаза его сияли. — Смерть — не враг. Господь уготовил место для всех нас, я уверен. — Он направился к калитке в ограде. Стражники открыли ее и образовали ощетинившийся копьями эскорт вокруг Джошуа, который направился через городок, состоявший из повозок.

Быстрый прохладный ветер проносился над степями, как бы невидимой рукой поглаживая траву в лугах, бренча на струнах палаточных растяжек. Низкие холмы были усеяны пасущимся скотом. Десятки чумазых ребятишек, до того игравших среди повозок, бросили беготню и направились за Джошуа и его необычной свитой к загону марч-тана.

Деорнот рассматривал лица ребятишек и их родителей, когда они проходили мимо, чтобы влиться во все растущую процессию. Там, где он ожидал найти ненависть или жажду крови, он видел лишь нетерпеливое ожидание — такое же, какое он видел еще ребенком на лицах своих братьев и сестер, когда мимо их поместья проезжали гвардейцы Верховного короля или повозки уличного торговца. Эти люди просто надеялись увидеть какое-то волнующее зрелище. К несчастью, зрелище закончится чьей-то смертью, скорее всего смертью его любимого принца.

Золотые ленты развевались на столбах загона Фиколмия, как будто в праздник. Марч-тан сидел на табурете перед дверью своей повозки. Еще несколько разукрашенных тритингов, — других предводителей кланов, догадался Деорнот, — сидели на земле рядом с ним. Несколько женщин разного возраста стояли поблизости, одной из них была Воршева. Дочь марч-тана уже не была одета в остатки своего придворного платья, на ней был традиционный костюм — шерстяное платье с капюшоном, перехваченное широким поясом, украшенным цветными каменьями, поверх капюшона повязка с узлом на затылке. В отличие от других женщин, повязки которых были темного цвета, лента Воршевы была белой, это несомненно указывало, по мнению Деорнота, что она невеста на продажу.

Когда Джошуа и его сопровождающие вступили в ворота, взгляды принца и Воршевы встретились. Джошуа неторопливо осенил себя знаком древа, поцеловал руку и затем поднес ее к груди. Воршева отвернулась, по-видимому, чтобы скрыть слезы.

Фиколмий встал и начал говорить, обращаясь к собравшейся толпе, переходя с вестерлинга на грубое наречие тритингов. Его слушали и сидевшие на земле высокопоставленные лица, и простой народ, стоявший за забором. Пока марч-тан громогласно ораторствовал, Деорнот пробрался мимо полудюжины копьеносцев, окружавших Джошуа, и придвинулся вплотную к принцу.

— Ваше высочество, — произнес он, и принц вздрогнул, как будто пробудившись ото сна.

— А, это ты.

— Я хотел просить вашего прощения, мой принц, прежде чем… прежде чем что-либо произойдет. Вы самый добрый господин, которого дано иметь человеку. Я не имел никакого права говорить то, что сказал вчера.

Джошуа грустно улыбнулся.

— Ты имел полное право. Жаль только, что у меня не было времени обдумать сказанное тобой. Я действительно слишком ушел в себя последнее время. Твой поступок был поступком друга, который мне на это указал.

Деорнот припал на колено, приложив руку Джошуа к губам.

— Да благословит вас Господь, Джошуа, — пробормотал он быстро, — и не слишком быстро кончайте с этим громилой.

Принц задумчиво смотрел, как Деорнот поднимается с колен.

— Возможно, мне придется поспешить. Боюсь, мне не хватит сил затягивать поединок. Если только я увижу малейшую возможность, я ею воспользуюсь.

Деорнот попытался снова заговорить, но комок стал в горле, он сжал руку Джошуа и удалился.

Нестройный хор восклицаний прокатился по толпе, когда Утварт перелез через ограду загона и стал перед Фиколмием. Противник принца сбросил свою кожаную безрукавку и обнажил могучий торс, до блеска натертый маслами. Деорнот нахмурился: Утварт сможет двигаться быстро, а жир не даст ему остыть.

Кривой меч тритинга был заткнут прямо за его широкий пояс, а длинные волосы стянуты крепким узлом на затылке. На каждой руке Утварта было по браслету, несколько серег болталось у щеки. Он раскрасил свои шрамы красной и черной краской, став похожим на демона.

Он вытянул меч из-за пояса и поднял его над головой, вызвав этим еще один залп восторженных возгласов.

— Давай, Безрукий, — прогудел он, — Утварт ждет.

Отец Стренгьярд вслух молился, когда Джошуа вышел вперед. Деорнот почувствовал, что слова священника, вместо того, чтобы успокоить его, действуют ему на нервы настолько, что ему пришлось отойти. Поразмыслив минутку, он выбрал место около забора, сбоку от одного из стражников. Он поднял голову и поймал пристальный взгляд Изорна. Деорнот сделал почти неуловимое движение подбородком. Изорн тоже придвинулся к стене, пока не оказался всего в нескольких ярдах от Деорнота.

Джошуа оставил свой плащ герцогине Гутрун, которая держала его, обнимая руками как ребенка. Около нее стояла Лилит, крепко ухватившись грязной ручонкой за потрепанную юбку герцогини. Джулой стояла невдалеке, ее желтые глаза были скрыты капюшоном.

Когда Деорнот оглядывал группу своих товарищей и встречался с ними глазами, они тут же отводили их в сторону, как бы боясь слишком длительного контакта. Сангфугол начал тихонько напевать.

— Итак, сын Престера Джона, ты предстаешь перед народом тритингов не так величественно, как некогда, — Фиколмий усмехнулся. Его соплеменники рассмеялись и зашептались.

— Это касается только моей собственности, — спокойно парировал Джошуа. — Вообще-то говоря, Фиколмий, я хотел бы предложить пари между нами, тобой и мной.

Марч-тан рассмеялся, удивленный:

— Смелые слова, Джошуа, гордые слова, которые пристали человеку, знающему, что скоро умрет. — Фиколмий осмотрел его, прицениваясь. — Какое же пари?

Принц хлопнул по ножнам.

— Я даю в заклад вот это и мою здоровую левую руку.

— Ладно, так как это все равно твоя единственная рука, — сказал Фиколмий с насмешкой. Его соплеменники взревели.

— Как бы то ни было, если Утварт победит меня, ему достанется Воршева, а тебе — калым, не так ли?

— Тринадцать коней, — подтвердил марч-тан самодовольно. — Ну и что?

— Просто вот что. Воршева и так моя. Мы обручены. Если я выживу, я ничего не выиграю сверх этого, — глаза его встретились с глазами Воршевы на другом конце загона поверх голов зрителей, потом обратились на ее отца. Выражение их было холодным.

— Ты получишь жизнь! — Фиколмий брызгал слюной. — Да вообще — глупо договариваться о чем-то. Тебе не выжить.

Нетерпеливо дожидавшийся Утварт позволил себе улыбнуться при этих словах своего тана.

— Вот поэтому-то я и хочу заключить с тобой пари, — сказал Джошуа. — Между тобой, Фиколмий, и мной — между двумя мужчинами. — Некоторые из членов клана фыркнула при этом: Фиколмий сердито посмотрел вокруг, и они замолкли.

— Говори.

— Это будет недорогое пари, Фиколмий, — такое, которое сильные мужчины у нас в городах заключают не моргнув глазом. Вели я выиграю, ты даешь мне такую же цену, какую ты просишь у Утварта. — Джошуа улыбнулся. — Я заберу тринадцать коней у тебя.

В голосе Фиколмия послушался призвук ярости.

— Да почему это я вообще должен идти на пари с тобой? Пари стоит заключать тогда, когда обе стороны чем-то рискуют. А что может быть у тебя такого, что бы мне понадобилось? — Его лицо стало хитрым. — И что у тебя есть такого, что я не смог бы просто отобрать у твоих людей, когда ты умрешь?

— Честь.

Фиколмий удивленно откинулся назад. Шепот вокруг усилился.

— Клянусь четвероногими, что это значит?! Мне наплевать на твою хилую честь жителя каменной страны!

— А-а, — молвил Джошуа с улыбкой, — а как же твоя собственная?

Принц неожиданно обернулся к толпе тритингов, которые повисли на ограде огромного загона. Тихий говор пронесся по их рядам.

— Вы пришли посмотреть, как меня убьют, — народ загоготал. Ком грязи полетел в принца, немного не долетев до него, покатился мимо предводителей, которые сердито воззрились на собравшихся. — Я предлагаю вашему марч-тану пари. Я клянусь, что Эйдон, бог живущих в каменной стране, спасет меня и, что я побью Утварта.

— Ну это мы еще посмотрим! — взревел кто-то в толпе на вестерлинге с сильным акцентом. Раздался смех. Фиколмий встал и направился к Джошуа, как будто с намерением заставить его замолчать, но оглядев кричащую публику, передумал. Вместо того он скрестил на груди руки и мрачно уставился на принца.

— Что ты ставишь, человечек? — закричал один из зрителей в передних рядах.

— Все, что мне осталось: свою честь и честь своих людей. — Джошуа вытащил из ножен Найдл и поднял его над головой. Рукав его сполз, и ржавый наручник Элиаса, который все еще держался на его левом запястье, сверкнул в слабом утреннем свете, как кровавый обруч. — Я сын Престера Джона, Верховного короля, которого вы хорошо помните. Фиколмий знал его лучше вас всех.

Толпа забормотала. Марч-тан недовольно проворчал что-то по поводу всего этого представления.

— Вот что я предлагаю, — прокричал Джошуа. — Если Утварт меня победит — это докажет, что Бог наш Узирис слаб и что Фиколмий прав, когда утверждает, что он сильнее жителей каменной страны. Вы будете знать, что Жеребец марч-тана сильнее Дракона и Древа рода Джона, который является самым сильным среди всех городских уделов Светлого Арда.

Раздался хор громких голосов. Джошуа спокойно оглядел толпу.

— Что ставит Фиколмий? — выкрикнул кто-то наконец.

Утварт, стоявший всего в нескольких шагах, грозно смотрел на Джошуа, совершенно очевидно разозленный тем, что у него украли внимание толпы и одновременно столь же очевидно неуверенный в том, не увеличит ли предлагаемое пари его славу, когда он расправится с этим калекой из каменной страны.

— Столько же коней, сколько он получил бы за Воршеву. И мои люди и я освобождаемся и можем беспрепятственно уехать, — сказал Джошуа. — Не так много, если на кон поставлена честь принца Эркинланда.

— Бездомного принца! — выкрикнул кто-то язвительно, но другие голоса заглушили крикуна, вынудив Фиколмия принять пари, указав ему, что он был бы дураком, позволив этому пришельцу из страны камней обставить себя. Марч-тан с искаженным от плохо скрываемого гнева лицом позволил требованиям толпы излиться на него обильным дождем. Казалось, он готов ухватить Джошуа за горло и тут же удушить его собственноручно.

— Так. Дело сделано, — рявкнул он, наконец; подняв руку в знак согласия. Зрители приветственно закричали.

— Именем Степного Громовержца, вы его слышали. Пари заключено. Мои кони против его пустых слов. Ну так пусть вся эта глупость, наконец, скорей закончится. — Предвкушение удовольствия у него поубавилось. Он наклонился так, чтобы только Джошуа мог его слышать. — Когда ты будешь убит, я своими собственными руками прикончу твоих детей и женщин. Не торопясь. Никто не смеет делать меня посмешищем перед моим кланом и увести моих коней. — Фиколмий повернулся и пошел к своему табурету, хмурясь на шутки своих стражей.

Когда Джошуа отстегнул и отбросил свой пояс с ножнами, Утварт выступил вперед, его мускулистые руки блестели, когда он поднял свой тяжелый клинок.

— Ты все болтаешь и болтаешь, человечек, — съязвил он. — Слишком много говоришь.

Через мгновение он в три прыжка преодолел расстояние между ними, меч его описал широкую дугу. Найдя взлетел, сверкнув, и с глухим звоном отбил удар, но прежде, чем Джошуа успел поднять свой тонкий клинок для собственного удара, Утварт успел развернуться и начать новый мощный замах двумя руками. Джошуа снова удалось увернуться от нападения Утварта, но на этот раз удар кривого меча был настолько силен, что Найдл чуть не вылетел из руки принца. Он сделал несколько неверных шагов назад по мокрому дерну, прежде чем ему удалось восстановить равновесие. Утварт свирепо ухмыльнулся и начал кружить, заставляя принца быстро поворачиваться, чтобы подставлять тритингу левое плечо. Утварт сделал ложный выпад, а потом послал клинок вперед. Каблук сапога Джошуа поскользнулся на истоптанной скотом земле, и он припал на одно колено. Принц сумел отвести удар Утварта, но когда верзила освобождал свой клинок, тот оставил полоску крови на предплечье Джошуа.

Принц осторожно поднялся. Утварт осклабился и продолжил вращение. Красная струйка стекала с тыльной стороны ладони Джошуа. Принц вытер ее о штанину, потом быстро поднял руку, так как Утварт предпринял еще один выпад. Скоро кровь снова заструилась по руке Джошуа на рукоять меча.

Деорнот понял, как ему казалось, это странное дело с пари: Джошуа надеялся разозлить Фиколмия и Утварта с целью заставить их совершить какую-нибудь ошибку, но идея принца совершенно очевидно не сработала. Марч-тан действительно был вне себя, но Джошуа дрался не с Фиколмием, а Утварт не так легко терял голову, как, вероятно, надеялся принц. Напротив, тритинг показывал высокое бойцовское мастерство, не полагаясь просто на свою превосходящую силу и рост, он изнурял Джошуа тяжелыми ударами и отскакивал тут же, не давая принцу нанести ответный удар.

Наблюдая этот односторонний бой, Деорнот чувствовал, что сердце его становится тяжелым, как камень. Глупо было предполагать, что может быть иначе. Джошуа — умелый боец, но ему трудно было бы сражаться с таким, как Утварт, даже в лучшие времена. А сегодня, избитый и не отдохнувший, принц слаб как новичок. Это всего лишь вопрос времени…

Деорнот обернулся к Изорну. Молодой риммерсман мрачно покачал головой: он тоже понимал, что Джошуа сражается в защите, лишь отдаляя по мере сил неизбежное. Пора?

Отец Стренгьярд возносил молитвы, которые звучали контрапунктом к вопящей толпе. Стражники вокруг них смотрели на бой жадно, широко открытыми глазами, не особенно крепко сжимая копья. Деорнот поднял руку. Подожди…

Кровь сочилась из двух ран: ссадины на левом запястье и широкой рваной раны на ноге. Принц вытер пот с лица, оставив яркий алый мазок, как бы не желая уступить Утварту в раскраске.

Джошуа, спотыкаясь, Сделал шаг назад, неловко пригнувшись под очередным выпадом Утварта, затем собрался и сделал выброс вперед. Его бросок оказался безобидным: он не достал до намасленного живота Утварта. Тритинг, до того сражавшийся молча, хрипло расхохотался и снова рубанул. Джошуа пресек удар и в свою очередь сделал выпад. Глаза Утварта расширились, и на миг загон наполнился звуками ударов стали о сталь. Большая часть зрителей вскочила на ноги и завопила. Стройный Найдл и длинная сабля Утварта завертелись в сложном танце сверкающего серебра, сами себе аккомпанируя.

Рот тритинга был растянут гримасой дикого веселья, но лицо Джошуа было серым, как пепел, а его серые глаза горели огнем последнего усилия. Два из мощных замахов тритинга были со звоном отбиты, потом быстрый бросок Джошуа оставил ярко-красную полосу на ребрах противника. Некоторые из зрителей в толпе закричали и захлопали, видя, что битва еще не окончена, но Утварт зло сузил глаза и рванулся вперед, нанося удары, как кузнец по наковальне. Пошатываясь, Джошуа вынужден был отступить, прикрываясь Найдлом, и этот узкий клинок был его единственным щитом. Слабая попытка принца контратаковать была небрежно отбита, затем один из разящих замахов Утварта застал принца врасплох и удар пришелся ему по голове.

Джошуа неловко попятился, ни в силах управлять движением своих ног и упал на колени. Кровь полилась из раны прямо над ухом: Он поднял Найдл над головой, как бы пытаясь предотвратить новые удары, но Глаза его застилало, и клинок закачался ивовой веткой.

Шум толпы перешел в рев. Фиколмий вскочил на ноги, бороду его раздувал резкий ветер; он поднял вверх сжатые кулаки, подобно разгневанному божеству, призывающему громы небесные. Утварт медленно приблизился к Джошуа, все еще удивительно осторожно, будто ожидая какого-то трюка от этого жителя каменной страны, но принц был так явно побеждён: пытаясь подняться с колен, он опирался на культю правой руки, которая скользила в грязи.

Совсем иной шум вдруг возник на противоположном конце загона. Внимание толпы неохотно переключилось на его источник. Около места, где стояли пленники, было какое-то движение, копья колебались, как трава под ветром. За удивленным женским криком последовал мужской вскрик боли. Через мгновение какие-то две фигуры отделились от этой свалки. Деорнот держал одного из стражников, причем локоть его приходился против горла последнего. Вторая рука рыцаря прижимала копье стражника острием к его животу.

— Вели остальным своим всадникам отступить, иначе эти двое умрут.

Деорнот ткнул своего пленника в живот. Тот прорычал что-то, но не вскрикнул. Кровавое пятно появилось на его рубашке.

Фиколмий выступил вперед, полыхая гневом, его заплетенная борода дрожала.

— Вы с ума посходили? Вы сумасшедшие, что ли? Клянусь четвероногими, я вас всех раздавлю.

— Тогда умрут и твои соплеменники. Мы не любим хладнокровного убийства, но мы не будем стоять в стороне, когда убивают нашего принца, после того как ты его избил так, что он не в силах сражаться.

Толпа встревоженно загудела, но Фиколмий, исполненный гнева, не обратил на это внимания. Он поднял руку, украшенную браслетами, чтобы призвать своих воинов, но тут раздался голос.

— Нет! — это был Джошуа, который с трудом пытался подняться на ноги. — Отпусти их, Деорнот.

Рыцарь в изумлении глядел на него.

— Но, ваше высочество…

— Отпусти их, — он попытался отдышаться. — Я сам буду вести свой бой. Если любишь меня, отпусти их… — Джошуа отер кровь со лба.

Деорнот обернулся к Изорну и Сангфуголу, которые удерживали копья еще троих стражников. Они тоже смотрели на него удивленно.

— Отпустите их, — сказал он наконец. — Принц велит нам отпустить их.

Изорн и Сангфугол опустили копья, дав возможность тритингам отойти. Те поспешно отступили, убираясь подальше от копий, и только вспомнив свою изначальную роль надсмотрщиков, остановились, сердито бормоча себе под нос. Изорн не обращал на них внимания. Возле него дрожал как осиновый лист Сангфугол. Джулой, которая не шевельнулась во время всех этих перипетий, снова перевела свои желтые глаза на Джошуа.

— Давай, Утварт, — сказал принц с усилием, причем слабая улыбка его казалась белой полосой на красной маске. — Забудь о них. Мы еще не кончили.

Фиколмий, который стоял рядом и, казалось, жевал что-то своим раскрытым ртом, как лошадь жует мундштук, собрался было что-то сказать, но так и не успел.

Утварт бросился вперед, яростно нанося удары. Короткий перерыв не вернул Джошуа сил: он сделал несколько нетвердых шагов назад под напором тритинга, с величайшим трудом отбивая натиск кривого меча. Наконец, скользящий удар задел его грудь, а в последующей атаке меч Утварта плашмя опустился на локоть Джошуа, выбив Найдл из его руки. Принц заковылял к нему, но когда его пальцы сомкнулись на окровавленной рукоятке, ноги его подкосились и он распластался на взрытом дерне.

Увидев свое преимущество, Утварт ринулся вперед. Джошуа смог поднять меч и отвести удар вниз, но его неуклюжая поза, пока он поднимался, позволила Утварту захватить принца мускулистой рукой и притянуть его к лезвию кривого меча. Джошуа поднял колено и правую руку, чтобы удержать противника на расстоянии, затем сумел поднять другую руку, удерживая своим клинком гарду Утварта, но более сильный тритинг медленно отжимал свои клинок кверху, оттесняя Найдл и направляя серповидный клинок к горлу Джошуа. Губы принца растянулись в гримасе полного изнурения, и жилы вздулись узлами на его худощавой руке. Последним усилием ему удалось на миг задержать движение клинка. Так эти двое стояли грудь на грудь. Уловив, что силы принца на исходе, Утварт усилил хватку и улыбнулся, притянув Джошуа ближе, как будто выполняя какое-то медленное ритуальное движение. Несмотря на то, что мускулы принца напрягались последним усилиями воли, длинное лезвие кривого меча неумолимо скользило вверх и наконец любовно прижалось к его горлу.

Толпа замерла. Где-то в небе прокричал журавль, и снова над полем застыла тишина.

— Вот теперь, — восторженно прервал свое долгое молчание тритинг, — Утварт убьет тебя.

Джошуа вдруг перестал сопротивляться и бросился вперед в объятия своего врага, откинув голову вбок. Лезвие скользнуло по его шее, глубоко вспоров кожу, но в ту же долю секунды принц всадил колено в пах противника. Утварт взрычал от неожиданной боли.

Джошуа зацепил ногой лодыжку тритинга и толкнул его. Утварт потерял равновесие и опрокинулся. Джошуа полетел вниз вместе с ним, а клинок тритинга едва не задел его плечо. Когда Утварт грохнулся на землю, со свистом выдохнув, Найдл освободился. Через мгновение его острие скользнуло под подбородком тритинга, и принц вогнал его вверх, прямо сквозь челюсть — в мозг.

Джошуа выкатился из судорожных объятий Утварта и с трудом поднялся на ноги. Алые капли падали с него на траву. Мгновение он стоял, ноги его дрожали руки повисли вяло и беспомощно. Он смотрел на распростертое перед ним тело.

— Верзила, — с трудом выговорил он, — это… ты… говоришь чересчур много. — Глаза его закатились, и принц рухнул поперек тела тритинга. Так они лежали вместе, кровь их смешалась, а степь вокруг, казалось, вымерла. Потом послышались первые крики.

ЧАСТЬ 3 СЕРДЦЕ БУРИ

Глава 18. УТРАЧЕННЫЙ САД

После долгого пребывания в безмолвной бархатной пустоте Саймона постепенно охватывало сумеречное состояние между сном и пробуждением. Создание возвращалось к нему в темноте, но и на грани сна он понял, что снова неведомый голос перебивает его мысли, как в кошмарную ночь бегства из дома Схоуди. Какая-то дверь в его внутренний мир отворилась и, похоже, войти туда может все что угодно.

Но этот незваный гость не был тем, что мучил его из пламени костра, не был голосом приспешника Короля Бурь. Новый голос был так же непохож на тот ужасный, как живые отличны от мертвых. Новый голос не насмехался и не угрожал — более того, он, казалось, вообще не был обращен к Саймону.

Это был женский голос, музыкальный, но сильный, сияющий в беспросветных сновидениях Саймона, как путеводная звезда. Хотя слова были печальны, он приносил юноше непонятное успокоение. Саймон сознавал, что вернуться в реальный мир — дело одного мгновения, но голос так захватил его, что он не желал пробуждения. Вспоминая мудрое прекрасное лицо, виденное им в зеркале Джирики, он довольствовался тем, что задержался на пороге сна и слушал, ибо это был тот же самый голос, та же самая женщина. Каким-то образом случилось так, что когда дверь внутри него приоткрылась, первой вошла через нее эта женщина из зеркала. Саймон был ей за это безмерно благодарен. Он помнил кое-что из того, что обещал ему Красная Рука, и даже в убежище, предоставленном сном, он ощутил, как мороз сжимает его сердце.

— Любимый Хакатри, прекрасный сын мой, — говорил этот голос, — я так скучаю по тебе! Я знаю, что ты за пределами слышимости и не в состоянии ответить, но я не могу не обращаться к тебе, как будто ты здесь передо мной. Несчетное число раз мой народ исполнял Танец Года с тех пор, как ты ушел на запад. Сердца остывают, и сам мир становится все холоднее.

Саймон знал, что хотя голос и звучит в его сновидении, слова эти предназначены не ему. Он ощущал себя мальчишкой-нищим, который украдкой подсматривает за жизнью богатой семьи через щелку в стене. Но точно так же, как у богатой семьи могут быть горести, недоступные пониманию нищего, — несчастья, вызванные не голодом, или холодом, или болезнью, — так и этот голос, несмотря на всю свою величавость, казался исполненным тихого отчаяния и боли.

— Иногда кажется, всего лишь несколько раз луна изменила лицо свое с того времени, как две семьи покинули Венига Досай'э — землю, где мы родились, на том берегу Великого моря. Ах, Хакатри, видел бы ты наши ладьи, когда они скользили над свирепыми волнами! Ладьи из серебряного дерева, с парусами из ярких тканей, были бесстрашны и прекрасны, как летучие рыбы. Я была тогда ребенком и сидела на носу, окруженная облаком искрящейся, сверкающей морской пены! Потом, когда наши корабли коснулись этой земли, мы плакали: мы избежали тени небытия и завоевали себе право на свободу.

Однако стало ясно, Хакатри, что нам не удалось совсем избежать тени: мы просто сменили одну на другую, и новая тень разрасталась внутри нас.

Конечно, прошло много времени, прежде чем мы это осознали. Новая тень росла медленно — сначала в наших сердцах, затем в глазах и руках, и теперь зло, что она несет, становится гораздо страшнее, чем кто бы то ни было мог предположить. Она простирается над землей, которую мы любили, в которую мы стремились, как в объятия любимых, как сын рвется в объятия матери…

Наша новая земля так же омрачена тенью, как и прежняя, Хакатри, и в этом наша вина. А теперь твой брат, которого погубила эта тень, сам стал еще более страшным мраком. Он набросил темную пелену на все, что ему было когда-то дорого.

О, клянусь Утраченным Садом, тяжело терять сыновей!

Что-то еще искало его внимания, но Саймон мог лишь беспомощно лежать, не имея желания или возможности проснуться. Казалось, что где-то, за пределами этого сновидения, которое не было сновидением, его окликают по имени. Разве у него есть друзья или семья, которые его ищут? Это не имеет значения. Он не мог оборвать связь с голосом женщины: ее невыносимая грусть вонзалась в его душу, и казалось жестоким оставить ее наедине с ее тоской. Наконец, голоса, еле слышно звавшие его, исчезли.

Он по-прежнему ощущал присутствие женщины. Было впечатление, что она плачет. Саймон не знал ее и не мог догадаться, к кому обращены ее слова, но он заплакал вместе с ней.

Гутвульф ощущал смятение и раздражение. Он чистил свой щит, пытаясь вслушиваться в то, что говорил ему управляющий замком, который только что прибыл из имения Гутвульфа в Утаньяте. Ни то, ни другое дело Гутвульфу как следует не давалось.

Граф сплюнул сок цитрила на циновку.

— Повтори-ка снова, что-то я не уловил никакого смысла в твоем отчете.

Управляющий, пузатый человек с глазами хорька, с усилием подавил вздох усталости — Гутвульф не принадлежал к тем господам, которые мирятся с недостатком терпения, — и снова принялся за объяснения.

— Дело вот в чем, мой лорд: ваши владения в Утаньяте практически пусты. В Вульфхолте осталось лишь несколько слуг. Почти все крестьяне разбежались. Нет людей, чтобы собрать овес или ячмень, а урожай больше двух недель не продержится.

— Мои люди разбежались? — Гутвульф рассеянно уставился на вепря и серебряные копья, сверкающие на черном фоне щита. Наконечники копий выполнены из перламутра. Он так любил когда-то этот герб — так, как можно любить лишь собственное дитя. — Как смеют они уходить? Кто, как не я, кормил этих Паршивых бездельников все эти годы? Ну, найми других для сбора урожая, но тех, что сбежали, обратно не бери. Никогда.

На это управляющий позволил себе легчайший возглас отчаяния.

— Мой лорд, граф Гутвульф, боюсь, что вы меня не расслышали. В Утаньяте не осталось в достаточном количестве свободных людей, которых можно было бы нанять. У баронов — ваших вассалов — свои проблемы и нет лишних работников. По всему Эркинланду урожай зерна гибнет из-за того, что некому работать. Армия Скали из Кальдскрика из-за реки прошлась по всем приграничным городам около Утаньята, и, возможно, вскоре перейдет реку, когда опустошит страну Ллута.

— Ллут умер, говорят, — медленно произнес Гутвульф. У Ллута в Таиге он бывал. Кровь взыграла в его жилах в тот раз, И он оскорбил короля перед его придворными. Это было всего лишь несколько месяцев назад. Отчего же сейчас он чувствует себя так мерзко, как-то совсем не по-мужски? — С чего все эти негодяи бегут из дома?

Управляющий бросил на господина странный взгляд, как будто Гутвульф вдруг спросил его, где право, где лево.

— Отчего? Из-за войн и грабежей на границе, из-за хаоса во Фростмарше. И, конечно, из-за Белых лисиц.

— Белые лисицы?

— Вы, конечно, знаете о Белых лисах, мой лорд, — управляющий уже не скрывал своего скептицизма. — Несомненно, так как они пришли на помощь армии, которой вы командовали при Наглимунде.

Гутвульф поднял голову, задумчиво теребя свою верхнюю губу.

— Ты имеешь в виду норнов?

— Да, господин. Белые лисицы — так называет их простой народ из-за их мертвецкой бледности и лисьих глаз. — Он подавил дрожь. — Белые лисы.

— Ну и что про них? — спросил граф. — Какое они имеют отношение к моему урожаю, да сотрясет Эйдон твою душу?

— Но они же движутся на юг, граф Гутвульф, — управляющий удивился. — Они покинули свое гнездышко в Наглимундских развалинах. Люди, которым приходится ночевать под открытым небом, видели, как они носятся в потемках по холмам, подобно привидениям. Они передвигаются ночью группами и все время на юг — к Хейхолту. — Он тревожно оглянулся, как будто только что поняв, что он сказал. — Пробираются сюда.

После ухода управляющего Гутвульф долго сидел за графином вина. Он взялся было за шлем, чтобы надраить и его, посмотрел на клыки слоновой кости, украшавшие его, и отложил, так и не почистив. Душа не лежала к этому делу, хотя король ожидал, что через несколько дней он возглавит его гвардию в походе, а доспехи как следует не чистились с самой осады Наглимунда. Вообще со времени осады все пошло наперекосяк: у него такое чувство, что по замку бродят привидения, а в его сны вторгается этот проклятый серый меч и два его собрата; он просто боится ложиться спать, боится заснуть… Он отставил вино и загляделся на мигающую свечу. Потом ощутил некоторый подъем настроения: по крайней мере это все ему не чудится. Нескончаемые ночные шуми, неприкаянные тени в залах и во дворах, бесследно исчезающие полуночные посетители Элиаса — все это и многое другое заставило графа Утаньята усомниться в своем здравом уме. Когда король заставил его дотронуться до этого чертова меча, Гутвульф стал определенно считать, что благодаря колдовству или иным путем, но в нем появилась трещина, через которую в него проникает безумие, чтобы его уничтожить. Но, оказывается, это не причуда и не игра воображения, что и подтвердил управляющий. Норны собираются в Хейхолте. Идут Белые лисы.

Гутвульф достал из чехла нож и послал кувыркающееся лезвие в дверь напротив. Оно задрожало, застряв в тяжелой дубовой доске. Граф прошаркал к двери, вытащил его, снова метнул и тут же вытащил ловким движением руки. Ветер свистел в деревьях за окном. Гутвульф осклабился. Нож снова вонзился в дерево.

Саймон лежал, как бы подвешенный между сном и не-сном, а голос у него в голове все говорил:

— ..Видишь ли, Хакатри, самый тихий из моих сыновей, может быть, с этого и начались все наши беды. Я упомянула две семьи, как будто только они и выжили из Венига Досай'э, но ведь нас перевезли через Великое море ладьи тинукедайя. Ни мы, зидайя, ни хикедайя не дожили бы до вступления на эту землю, если бы не Руян-мореход и его народ. Но, к нашему стыду, мы обращались здесь с Детьми Океана так же плохо, как мы обращались с ними в землях Сада за океаном. Когда большая часть людей Руяна, наконец, отбыла, отправившись в эти новые земли, я думаю, в это время и начала расти тень. О Хакатри, насколько мы были безумны, если принесли былую несправедливость в это новое место, то зло, которое должно было умереть там, на нашем родном Крайнем Востоке…

Клоунская маска плясала перед лицом Тиамака, сверкая в свете костра, покрытая странными перьями и рогами. На миг он почувствовал замешательство. Почему Праздник ветра настал так рано? Ведь до ежегодного празднества в честь Того, Кто Гнет Деревья, остаюсь месяцы! Но вот перед ним один из клоунов кланяется и пляшет, а чем объяснить тяжелую головную боль, как не выпитым накануне в избытке тростниковым пивом — вернейшим признаком наступления праздника?

Ветряной клоун издал звякающий звук, потянув за что-то из руки Тиамака. Что он делает, этот клоун? Потом вспомнил: ему нужна монетка. Конечно, каждый ведь должен иметь бусинки или монетки для Того, Кто Гнет Деревья. Клоуны собирали эти блестящие трофеи в глиняные кувшины, чтобы трясти их, поднимая к небу. Подобные трещотки и создавали основную музыку праздника — их шум привлекал благосклонное внимание Того, Кто Гнет Деревья, и бог не давал разгуляться вредным ветрам и наводнениям.

Тиамак знал, что следует отдать клоуну его монетку. Разве не для этого он ее припас? Но то, как настойчиво ощупывал его этот клоун, вызвало неприязнь Тиамака. Маска подмигивала и ухмылялась. Тиамак, пытаясь побороть чувство недоверия, крепче сжал в руке монетку. Что же происходит?..

Его зрение внезапно прояснилось, и глаза расширились от ужаса. Подпрыгивающая клоунская маска оказалась чешуйчатой головой ганта, прямо над ним свисающего с лианы, болтающейся над рекой. Гант тихонько трогал его своими паучьими пальцами, терпеливо пытаясь выковырять нож из потной от сна ладони.

Человек вскрикнул от отвращения и откинулся назад — к корме лодки. Гант заскрежетал и защелкал ротовыми щупальцами, помахивая лапой, покрытой роговой оболочкой, как бы пытаясь уверить его, что все это было просто ошибкой. Вмиг Тиамак ухватился за шест и замахнулся вдоль борта, чтобы сбить ганта, пока тот не улизнул вверх по лиане. Раздался звук удара о панцирь, и гант полетел через лодку, поджав лапы, как обгоревший паук. Раздался лишь тихий всплеск, когда он плюхнулся в зеленую воду.

Тиамака передернуло от отвращения, пока он ждал его появления над водой. Над его головой раздался целый хор цокающих звуков. Он быстро взглянул наверх и увидел полдюжины гантов, каждый размером с большую обезьяну, которые уставились на него с безопасного расстояния — с верхних веток. Их черные, ничего не выражающие глаза блестели; Тиамак нисколько не сомневался, что если бы они знали, что он не может стоять, они бы тотчас же набросились на него, хотя обычно ганты не набрасываются на взрослых людей, даже раненых. Как бы странно это ни было, он мог лишь надеяться, что они не поймут, как он на самом деле слаб или какие раны скрывает его кровавая повязка.

— Вот так-то, мерзкие жуки! — закричал он, воинственно размахивая шестом и ножом. Морщась от боли, он только молился, чтобы не упасть от истощения сил; он был уверен, что в этом случае ему уже не удастся очнуться. — Спускайтесь, и я проучу вас, как вашего приятеля!

Ганты злобно цокали в ответ, но делали вид, что можно не торопиться: если он им сегодня не достанется, какие-нибудь другие ганты непременно доберутся до него. Их жесткие панцири, местами покрытые лишайником, скрежетали, когда они карабкались вверх по ветвям. Не поддаваясь накатившему на него приступу дрожи, Тиамак медленно направил плоскодонку на середину стремнины, подальше от нависающих ветвей.

Утреннее солнце не поднялось и до середины неба, когда он видел его последний раз, а сейчас оно, к его ужасу, оказалось уже далеко за полуденной отметкой. Очевидно, он заснул сидя, несмотря на ранний час. Лихорадка сильно изнурила его. И хотя ему стало немного легче, по крайне мере, на данный момент, он был все еще страшно слаб, а раненая нога, казалось, горела огнем.

Внезапный хохот Тиамака прозвучал хрипло и неприятно. Подумать только, пару дней назад он строил грандиозные планы насчет того, куда ему отправляться, кому из великих мира сего, жаждущих его услуг, посчастливится заполучить его, а кому придется потерпеть! Он вспомнил, что решил отправиться в Наббан, как о том просили старейшины его племени, и что Кванитупулу придется пока подождать — решение, которое стоило ему многих часов тревожных размышлений. Теперь его тщательный выбор был изменен самым непредвиденным образом. Ему повезет, если вообще удастся добраться до Кванитупула живым, а долгое Путешествие до Наббана вообще немыслимо. Он потерял много крови, его терзала рана: ни одна из трав, которые могли бы помочь, не росла в этой части Вранна. К тому же, словно для того, чтобы сделать его еще несчастнее, стая гантов увидела в нем добычу, которую скоро можно будет растерзать!

Сердце учащенно билось, серая пелена слабости обволакивала тело. Он протянул свою тонкую руку за борт и брызнул в лицо прохладной водой. Эта мерзкая тварь действительно прикасалась к нему, хитрая, как карманный воришка: она пыталась выбить нож из его руки, чтобы стая могла наброситься на него, безоружного… Можно ли думать, что ганты всего лишь животные? Некоторые из его соплеменников утверждали, что они всего лишь жуки или крабы-переростки. Хотя они были очень похожи на крабов, Тиамак уловил затаенный интеллект в их беспощадных черных агатовых глазах. Ганты могут быть творениями Тех, Что Напускают Тьму, а не Той, Что Произвела Человеческое Дитя, но от этого они на становятся глупее.

Он поспешно осмотрел содержимое лодки, чтобы убедиться, что ганты ничего не похитили до того, как он пришел в себя. Несколько предметов одежды, врученный ему старейшинами Призывный жезл, немногочисленная кухонная утварь, рогатка, свиток Ниссеса в промасленном мешочке — все его жалкие пожитки были разбросаны на дне лодки. Все, казалось, было на месте.

Тут же лежали остатки рыбы, с поимки которой и начались его беды. Видимо, на протяжении последних двух дней, когда он ощущал то лихорадку, то приступы безумия, он, очевидно, съел большую часть ее, если только птицы не склевали все до костей, пока он спал. Тиамак пытался восстановить в памяти, как он провел это время, но все, что он смог вспомнить, была бесконечная работа шестом, в то время как небо и вода изливали на него свою глазурь, как стекает она с плохо обожженного глиняного горшка. Помнил ли он, что необходимо разжигать костер и кипятить болотную воду, прежде чем промывать ею раны? У него было смутное воспоминание, что он пытался поджечь трут, который лежит в глиняном горшке, но удалось ли разжечь костер, не помнил.

Это отчаянное напряжение памяти вызвало головокружение. Что толку беспокоиться по поводу того, что сделано или не сделано, сказал он себе. Конечно, он все еще болен; его единственный шанс на спасение — добраться до Кванитупула, прежде чем снова начнется приступ лихорадки. С сожалением покачав головой, он выбросил рыбий скелет за борт — размеры его еще раз подтвердили, что рыбина была превосходной, — потомнатянул рубашку, так как его снова затрясло. Он откинулся на корму и потянулся за шляпой, которую сплел из пальмовых ветвей в первые дни путешествия. Он натянул ее поглубже, пытаясь уберечься от беспощадных дневных лучей, еще раз обмыл глаза и стал работать шестом, с усилием удерживая лодку на стремнине. Каждое движение причиняло ему боль.

Лихорадка все-таки возвратилась в какой-то момент ночью. Когда Тиамаку удалось вырваться из ее тисков, он обнаружил, что ложа его лениво кружит в болотной заводи. Состояние ноги, хотя она распухла и невыносимо болела, не показалось ему намного хуже. Если ему повезет добраться до Кванитупула в ближайшее время, он, возможно, и не лишится ее.

Стряхнув с себя последние путы сна, он вознес еще одну молитву Тому, Который Всегда Ступает по Песку, чье существование, несмотря на постоянный скептицизм Тиамака, теперь, после злоключения с крокодилом, показалось гораздо более вероятным. Было ли ослабление неверия вызвано лихорадкой, от которой мутится разум, или возрождением истинной веры, вызванным близостью смерти, Тиамаку было все равно. Он и не стал вдаваться глубоко в анализ своих чувств. Если не боги, то кто поможет ему в этой предательской болотине, а его собственная решимость ослабевает с каждым часом. Перед лицом этой простейшей альтернативы Тиамак обратился к молитве.

Он выбрался, наконец, из заводи и добрался до места, где сходились различные водные пути. Трудно было сказать, как ему вообще это удалось. Он мог ориентироваться только по звездам, особенно ему помогли Луна и Выдра с ее сверкающими лапами: они указали ему направление на Кванитупул и к морю.

До самого рассвета он без остановки работал шестом, а утомленная голова и израненное тело потребовали отдыха. Стараясь не заснуть, он еще немного проплыл по течению, отталкиваясь шестом от топкого берега, пока не обнаружил большого камня, который выковырял, чтобы привязать к леске вместо якоря. Он хотел обезопасить себя от гантов и другой нежелательной компании и как следует выспаться, в чем так остро нуждался.

Теперь, когда ему удалось наверстать потерянное время, Тиамак не отставал от намеченного графика. Часть следующего дня у него пропала из-за приступа лихорадки. Эго был, по его подсчетам, восьмой или девятый день пути. И все же он немного продвинулся за вечер. После того, как солнце погрузилось в далекие западные болота, Тиамак в удовольствием отметил, что количество насекомых-кровососов значительно убавилось; это, а также необычайно приятное голубоватое свечение сумерек оказались такой желанной переменой по сравнению с раскаленным дневным воздухом, что он устроил себе пир, съев довольно неаппетитное на вид речное яблоко, которое нашел висящим на ветке. Обычно в эту пору речные яблоки не встречались на деревьях: те плоды, что не успели склевать птицы, осыпались, и их уносило течением. Подпрыгивая на воде поплавками, они оседали на какой-нибудь запруде или кочке между корней деревьев. Поэтому Тиамак воспринял находку яблока как добрую примету. Он отложил его, вознеся благодарение небесным благодетелям. Лакомство, отложенное впрок, станет еще более вкусным, когда он решится его съесть.

.Сверху речное яблоко показалось кислым, но бледная мякоть в середине была необычайно сладкой. Тиамак, который в течение многих дней питался только водяными жуками и съедобными травами и листьями, пришел в такой восторг от вкуса этого фрукта, что чуть не потерял сознания. Большую часть яблока он отложил на потом.

О Кванитупуле можно было бы сказать, что он занимает северный берег верхнего выступа залива Ферракоса, если бы в этом месте был настоящий берег: Кванитупул лежал на самой северной окраине Вранна, но все же большая часть его территории приходилась на болота.

То, что когда-то было небольшим торговым селением, состоящим из нескольких десятков деревянных домов и свайных хижин, разрослось, когда торговцы из Наббана, Пирруина и с Южных островов открыли ряд ценностей, которые поступали туда из недоступных глубин Вранна, недоступных никому, разумеется, кроме самих враннов. Перья экзотических птиц для дамских туалетов, сушеная глина для красителей, фармацевтические порошки и минералы несравненной редкости и силы воздействия — из-за всего этого и многого другого базары Кванитупула кишели купцами и торговцами Со всего побережья. Однако здесь практически не было земли. Приходилось вбивать колья в топкий берег, нагружать лодки с плоскими днищами растертыми в порошок камнями и гипсом и затапливать их вдоль берегов болотистых водных путей. На этих укрепленных площадках и возникли многочисленные строения и переходы.

По мере роста Кванитупула наббанайцы и пирруинцы поселились здесь радом с враннами в богатых кварталах, пока город не разросся на многие лиги, пересеченный каналами и соединенный подвесными мостами. Он рос как водный гиацинт, заполняя собой все выходы из болотистой местности. Он вознесся в своем жалком величии над заливом Ферракоса так же, как его старший и более крупный собрат Анзис Пелиппе — над Эметгинским заливом на центральном побережье Светлого Арда.

Все еще оглушенный лихорадкой, Тиамак обнаружил, что его лодку вынесло наконец из безлюдных болот в запруженную водную артерию Кванитупула. Сперва в зеленых водных просторах неподалеку показались лишь несколько других плоскодонок. Почти все лодки управлялись враннами, на многих из них были традиционные украшения из перьев, надетые в честь их первого визита в самое великолепное из всех болотных селений.

По мере продвижения к Кванитупулу в каналах становилось все более тесно. Суда, не только такие крошечные, как лодка Тиамака, но и корабли разного типа и размера — от украшенных искусной резьбой и навесами баркасов богатых купцов до огромных парусников, груженных зерном, и барж, груженных камнем, — скользили по воде. Величественные как киты суда заставляли более мелкие лодки разбегаться в стороны, иначе им грозил риск быть опрокинутыми.

Вид Кванитупула обычно доставлял Тиамаку удовольствие, хотя, в отличие от своих соплеменников, он повидал Анзис Пелиппе и другие портовые города Пирруина, в сравнении с которыми Кванитупул был лишь убогим подобием города. Но сейчас на него снова накатила лихорадка. Плеск воды и крики жителей этих мест казались далеким шумом, а водные пути, по которым он не раз путешествовал, казались ему совершенно незнакомыми.

Он не мог вспомнить название гостиницы, в которой ему было указано остановиться. В письме, доставка которого стоила жизни Чернильному Пятнышку, одному из отважных голубей Тиамака, отец Диниван велел ему… велел ему…

Ты совершенно необходим. Да, эту часть он помнил. Лихорадка не давала сосредоточиться. Отправляйся в Кванитупул, писал Диниван, остановись в таверне, о которой мы говорили, и жди моих дополнительных указаний. Что еще сообщал священник? От тебя, возможно, зависит больше, чем жизнь.

Но о какой таверне идет речь? Тиамака испугало яркое пятно, возникшее перед его затуманенным взором. Он вовремя поднял голову, чтобы избежать столкновения с большим судном, на носу которого были нарисованы два огромных глаза. Владелец судна прыгал на корме, потрясая кулаком в сторону Тиамака, когда тот проплывал мимо. Рот этого человека двигался, но в ушах Тиамака стоял какой-то гул, и он не слышал слов, пытаясь выгрести в сторону и не попасть в сильное кормовое течение. Какая же таверна?

«Чаша Пелиппы»! Это название вдруг осенило его, как будто гром ударил с ясного неба. Он не понял, что прокричал его вслух, но вокруг стоял такой шум, что его неосторожный поступок ничего не значил.

«Чаша Пелиппы» — таверна, упомянутая Диниваном в одном из писем.

Она принадлежала бывшей монахине ордена Св. Пелиппы. Тиамак не мог вспомнить ее имени, но помнил, что она все еще не прочь порассуждать на темы теологии и философии. Моргенс останавливался там, когда посещал Вранн, потому что ему нравилась владелица и ее свободомыслие.

По мере возвращения к нему этих воспоминаний Тиамак почувствовал некоторый подъем духа. Возможно, Диниван тоже будет в этой гостинице! Или, и того лучше, сам Моргенс остановился там, и тогда станет понятным, почему все послания Тиамака к нему в Хейхолт оставались без ответа. Как бы то ни было, с помощью этих имен носителей свитка в качестве гарантии он может рассчитывать на постель и на сочувствие в «Чаше Пелиппы»!

Все еще не оправившись от лихорадки, но уже воспрянув духом, Тиамак снова согнул свою ноющую спину над шестом. Его хрупкая лодчонка заскользила по грязным зеленым водам.

Странное присутствие в голове Саймона снова дало о себе знать. Чары женского голоса Не отпускали его, удерживая в своем нежном плену, окутывая колдовством, в котором не было ни единой щели или шва. Он был окружен непроницаемой мглой, как бывает перед самым погружением в сон, но мысли его были такими же будоражащими и живыми, как у человека, который лишь притворяется спящим, в то время как его враги строят козни против него на другом конце комнаты. Он не просыпался, но и не погружался в забытье. Он вслушивался в голос, который вызывал образы, исполненные красоты и ужаса.

— И хотя ты удалился, Хакатри, — в смерть или на Крайний Запад, я не знаю куда, — я все же скажу тебе это; ибо никто не знает, как проходит время на Дороге снов или где блуждают мысли, сброшенные на чешую Великого Червя или на других Свидетелей. Может случиться так, что где-то… или когда-то… ты услышишь эти слова и узнаешь о своей семье и о своем народе.

К тому же мне просто необходимо поговорить с тобой, возлюбленный сын мой, хотя тебя давно уже нет рядом.

Ты знаешь, что твой брат винил себя за твою страшную рану. Когда ты отправился на Запад, чтобы найти исцеление сердечной тоске, он остался холодным и неудовлетворенным.

Я не стану рассказывать тебе о том, какому разорению была подвергнута наша земля этими мореходами — смертными, пришедшими из-за моря. Кое-какие предзнаменования их прихода были тебе известны еще до ухода. Некоторые думают, что именно риммеры нанесли нам самый страшный удар, потому что они низвергли Асу'а — наш величайший дом, а тех из нас, что выжили, изгнали. Некоторые говорят, что нашими главными врагами были риммеры, многие, однако, полагают, что самая страшная рана была нанесена, когда твой брат Инелуки поднял руку на Ий'Унигато, твоего отца и моего мужа, и поразил его в Большом зале Асу'а.

Найдутся и такие, что скажут: первая тень появилась из глубины времен в Венига Досай'э — в Утраченном Саде, и мы принесли ее с собой в сердцах наших. Они станут утверждать также, что те, кто рожден здесь, в этой новой земле, как и ты, сын мой, приходят в мир с душой, уже пораженной этой тенью. Таким образом, считают они, невинности в мире не было с того самого времени, когда мир был молод.

Много вопросов связано с тенями, Хакатри. При первом взгляде все кажется, простым: есть нечто, заслоняющее свет. Но то, что затенено с одной стороны, может, если посмотреть с другой стороны, дать сверкающее отражение. То, что скрыто тенью сегодня, завтра может погибнуть в ярком солнечном свете, и мир понесет утрату с его исчезновением. Не все, живущее в тени, плохо, сын мой…

«Чаша Пелиппы»… «Чаша Пелиппы»…

Тиамаку было трудно сосредоточиться. Он рассеянно повторил это название еще несколько раз, тут же забыв, что оно значит, потом понял, что видит перед собой вывеску с изображением золотой чаши. Он недоуменно смотрел на нее некоторое время, пытаясь сообразить, как он здесь оказался, потом начал искать место, где бы привязать лодку.

Вывеска находилась над дверью большого, но ничего особенного собой не представляющего сарая в той части заводи, где располагались складские помещения. Казалось, что это шаткое строение провалилось между двумя более крупными зданиями, подобно пьянчуге, которого поддерживают двое приятелей. Целая армада лодок — маленьких и среднего размера — покачивалась на воде перед ним. Все они были привязаны к пристани или к столбам, на которых стояло это примечательное строение и его неряшливые собратья. Таверна была на редкость тихой, как будто и гости и хозяева ее заснули.

Сильный приступ лихорадки и крайняя усталость полностью истощили силы Тиамака. Он в отчаянии смотрел на перекрученную веревочную лестницу, свисавшую с площадки. Пытаясь зацепить ее шестом, он не смог дотянуться даже до последней ступеньки. Он подумывал о том, чтобы прыгнуть до нее, но даже затуманенным сознанием понимал, что если ты настолько ослаб, что не в состоянии плыть, глупо прыгать в маленькой лодке. Убедившись, наконец, в безвыходности положения, он хрипло крикнул.

Если это любимый приют Моргенса, подумал он несколько позже, то доктор чересчур терпим к нерасторопности обслуживающего персонала. Он возобновил свои блеющие крики, поражаясь страдальческому звучанию своего голоса в этом всеми забытом месте. Наконец седовласая голова показалась в дверях наверху и долго оставалась там, рассматривая Тиамака, как будто он был интересной, но неразрешимой загадкой. Наконец владелец головы покинул безопасное укрытие и выступил вперед. Это был старый житель Наббана или Пирруина, высокий, хорошо сложенный, но выражение его розового лица напоминало выражение лица ребенка. Он остановился и присел на корточки у Причала, разглядывая Тиамака с приятной улыбкой.

— Лестницу, — Тиамак помахал своим шестом. — Я не могу достать до лестницы.

Старик добродушно посмотрел на Тиамака и на лестницу, затем как бы всерьез обдумал проблему. В конце концов он кивнул, улыбнувшись еще шире. Тиамак, несмотря на крайнюю усталость и боль в ноге, улыбнулся в ответ на улыбку этого странного человека. Этот милый обмен улыбками продолжался еще некоторое время, после чего человек вдруг поднялся и исчез в дверях.

Тиамак в отчаянии завыл, но старик через несколько мгновений снова появился, держа в руках лодочный крюк, которым он распутал Лестницу. Она полностью развернулась, так что конец ее оказался в зеленой воде. После недолгого и нечеткого размышления Тиамак взял из лодки несколько вещей и начал карабкаться вверх. Ему пришлось дважды остановиться во время короткого подъема. Его нога, побывавшая в пасти крокодила, нестерпимо горела.

К тому моменту, когда он достиг верхней ступени, голова его кружилась, как никогда до этого. Старик исчез, но когда Тиамак доковылял до двери и открыл ее, он снова его увидел в углу внутреннего двора, где тот сидел на груде одеял, которые, видимо, служили ему постелью. Вокруг него были мотки веревки и различные инструменты. Большую часть двора занимали две перевернутые вверх дном лодки. Одна была сильно разбита, как будто ударилась об острую скалу, вторая наполовину покрашена.

Когда Тиамак пробрался между банками с белой краской, которой был заставлен проход, старик еще раз глупо улыбнулся ему, потом откинулся на одеяла, как бы готовясь заснуть.

Дверь в конце двора вела непосредственно в таверну. На нижнем этаже был только довольно безвкусно украшенный общий зал с несколькими табуретами и столами. Пирруинка с кислой физиономией стоя переливала пиво из одного жбана в другой.

— Что нужно? — спросила она.

Тиамак помедлил в дверях.

— Вы… — он наконец-то вспомнил имя бывшей монахини, — Ксорастра?

Женщина изобразила на лице гримасу.

— Умерла три года назад. Была моей теткой. Сумасшедшая была. А ты кто? Ты с болот, да? Мы здесь ни бусин, ни перьев в счет оплаты не берем.

— Мне нужно где-то остановиться. У меня повреждена нога. Я друг отца Динивана и доктора Моргенса.

— Никогда о них не слышала. Святая Элисия, но ты действительно прилично говоришь по-пирруински для дикаря, а? У нас и комнат-то нет. Можешь спать там во дворе со стариком Чеалио. Он слаб умом, но безвреден. Шесть цинтий за ночь, девять, если будешь есть. — Она отвернулась, махнув рукой в сторону двора.

Когда она кончила говорить, трое детей высыпались с лестницы, стегая друг друга прутьями, смеясь и визжа. Они чуть не сбили Тиамака с ног, пронесясь мимо него во двор.

— Мне нужно помочь с ногой, — Тиамак покачнулся, на него снова накатилась дурнота. — Вот. — Он сунул руку в кошелек на поясе и вытащил два золотых императора, которые копил несколько лет. Он их привез как раз на крайний случай, подобный этому. Да и что толку в деньгах, если умрешь? — Вот, пожалуйста, у меня есть золото.

Племянница Ксорастры обернулась. Глаза ее полезли на лоб.

— Риаппа и ее грозные пираты! — выругалась она. — Только взгляните на это!

— Прошу вас, госпожа, я вам еще могу таких принести. — Он не мог, но так было больше гарантии, что эта женщина поможет ему, зная, что у него есть еще золото. — Позовите цирюльника или целителя, чтобы осмотрел мою ногу, а также дайте мне еды и ночлег.

Рот ее, все еще разинутый от удивления при виде блестящих золотых монет, раскрылся еще шире, когда Тиамак рухнул к ее ногам, потеряв сознание.

— ..Хотя не все, что таится в тени, плохо, Хакатри, все же многое из того, что прячется в темноте, таким образом старается скрыть свое зло от глаз.

Саймон начал теряться в этом странном сне, он уже думал, что этот терпеливый страдальческий голос обращается прямо к нему. Он жалел, что так долго отсутствовал, увеличивая страдания этой высокой, но истерзанной души.

— Твой брат долго таил свои планы под покровом тени. Столько раз было отпраздновано окончание года после падения Асу'а, а мы даже не ведали, что он жив, если его призрачное существование можно назвать жизнью… Он долго строил козни в тени — сотни лет темных раздумий — прежде чем предпринять первые шаги. Теперь, когда планы его осуществляются, многое все еще сокрыто. Я размышляю и наблюдаю, я поражаюсь и угадываю, но тонкость его замысла ускользает от меня. Я многое повидала с того момента, когда впервые увидела, как падают листья в Светлом Арде, но я не в силах понять смысла его действий. Каковы его планы? Чего хочет добиться твой брат Инелуки?..

Звезды над Пиком Бурь выглядели необычайно обнаженными, они ярко белели, как полированная кость, и были холодными, как льдинки. Ингену Джеггеру они казались необычайно красивыми.

Он стоял рядом со своим конем на дороге перед горой. Резкий ветер свистел, прорываясь через его шлем-талисман, украшенный оскаленной собачьей мордой. Даже его Норнстальон, взращенный в самых черных, самых холодных конюшнях мира, старался увернуться от колючего снега, который ветер швырял в них, как стрелы, но Ингена Джеггера все это только бодрило. Завывание ветра звучало для него колыбельной, а удары снежных зарядов в лицо казались лаской: повелительница Ингена задала ему великую задачу.

— Ни на одного королевского охотника до сего времени не возлагалась подобная ответственность, — сказала она ему, когда яркий синий свет Колодца Арфы заполнил чертоги горы. Пока она говорила, стоны Живой арфы, огромной, прозрачной и постоянно меняющейся, окутанной парами Колодца, заставили содрогнуться самые камни Пика Бурь. — Мы вернули тебя из глубин страны смерти. — Сверкающая маска Утук'ку отражала голубое сияние Колодца, лица ее не было видно; как будто пламя горело между плечами и короной. — Мы снабдили тебя оружием и мудростью, которых не имел ни один королевский охотник. Теперь тебе предстоит задача небывалой трудности, такая, которой не знал еще ни один смертный или бессмертный.

— Я выполню ее, госпожа, — пообещал он, и сердце его было готово разорваться от гордости.

Сейчас он стоял на королевской дороге и смотрел на развалины старого города, лежащие перед ним, подобно мусору на нижних склонах великой ледовой горы. Когда предки Ингена Джеггера были всего лишь дикарями, думал он, древняя Наккига стояла то всей своей красе — целый лес шпилей из алебастра или белого волшебного дерева, халцедоновое ожерелье на груди горы, сияющее под ночным небом. Прежде чем предки охотника узнали огонь, хикедайя уже возвели в сердце горы чертоги с колоннами, каждый из которых сверкал в ярком свете миллионами кристаллических граней — великолепное скопление созвездий, горящее во мраке горных недр.

И вот он, Инген Джеггер, стал их избранным орудием! На нем облачение, которого не имел ни один смертный. Даже у него, наученного невероятному самообладанию, эта мысль вызывала головокружение.

Ветер стал тише. Его скакун — огромная белая тень рядом с ним в кружащемся снеге — нетерпеливо заржал. Он погладил коня рукой в перчатке, задержав прикосновение на могучей шее, и почувствовал под рукой быстрое биение жизни. Он вставил сапог в стремя и вскочил в седло. Затем он свистнул Никуа. На соседней возвышенности моментально возникла огромная белая гончая. Размером почти с коня, Никуа наполнила ночь горячим дыханием. Короткая шерсть собаки покрылась кристалликами инея, так что казалась мраморной в лунном свете.

— Ко мне, — прошипел Инген. — Нас ждут великие дела. — Дорога лежала перед ним, дорога с вершин в нижние земли спящих и ничего не подозревающих людей. — Смерть для нас осталась позади.

Он пришпорил коня. Звук копыт на обледенелой земле был подобен барабанному бою.

— ..И меня не введут в заблуждение уловки твоего брата, — голос в голове Саймона звучал все слабее, увядая, подобно розе, которой пора отцвесть. — Я была вынуждена предпринять свои шаги, и они кажутся слабой игрой, если сравнить ее со стаями Наккиги или с неослабевающей бессмертной ненавистью Красной Руки. Хуже всего то, что я не знаю, с кем борюсь, хотя мне кажется, я начала различать первые неясные силуэты. Если мне удалось увидеть только проблески истины, то, что нас ожидает, ужасно. Ужасно.

Инелуки начал свою игру. Он появился из чрева моего, и я не вправе забыть о своей ответственности. У меня было два сына. И я потеряла двух сыновей, Хакатри. — Голос женщины превратился в шепот, простое дыхание, но Саймон все еще был в состоянии уловить его горечь. — Старшие всегда самые одинокие, мой тихий, но тем, кого они любили, не следует оставлять их надолго.

И голос замолк.

Саймон медленно выходил из затянувшегося мрака. В ушах странно звучало эхо, как будто голос, который он так долго слушал, оставил в нем огромную пустоту. Когда он открыл глаза, в них хлынул свет, ослепив его; он зажмурился, и яркие круги замелькали перед его закрытыми веками. Когда он смог смотреть на окружающий мир, он обнаружил, что находится в небольшой лесной лощине и укутан одеялом из свежего снега. Бледный утренний свет проливался на него через нависшие ветви деревьев, серебря их и разбрасывая пятна света на снегу.

Он страшно замерз, к тому же он был один.

— Бинабик! — крикнул он. — Кантака! — Потом добавил: — Слудиг!

Ответа не было.

Саймон выпутался из плаща и с трудом поднялся на ноги. Он стряхнул с себя снег, постоял, потирая голову, чтобы освободиться от туманных видений. Лощина круто поднималась вверх по обеим сторонам, и, судя по застрявшим в одежде сучкам, он свалился сюда сверху. Он осторожно ощупал тело: кроме длинной затягивающейся раны на спине и безобразных следов когтей на ноге, он обнаружил лишь синяки и царапины, но тело слушалось плохо. Он ухватился за торчащий сбоку корень и, преодолевая боль, вскарабкался на край обрыва. Со всех сторон насколько хватало глаз, были лишь усыпанные снегом деревья. Никаких признаков его друзей или лошади не было, и вообще вокруг не было ничего, кроме бесконечного белого леса.

Саймон попытался вспомнить, как он оказался в этом месте, но в его памяти всплыли лишь отвратительные картины последних безумных часов в аббатстве Схоуди, ненавистный ледяной голос, донимавший его, и скачка в полную мглу. Потом было воспоминание о нежном, грустном женском голосе, который так долго звучал в его сновидениях.

Он огляделся в надежде найти хотя бы седельную сумку, но безуспешно. К ноге были привязаны пустые ножны; после некоторых поисков он обнаружил на дне лощины канукский костяной нож. С проклятьями, исполненными жалости к себе, Саймон снова спустился по откосу за ножом. Ему стало немного легче, когда он ощутил в руке острое оружие, но утешение было слабым. Когда он снова взобрался наверх и оглядел негостеприимное пространство зимнего леса, он испытал чувство покинутости и даже страх, которых давно не испытывал. Он потерял все! Меч Торн, Белую стрелу, то, что он получил в награду, — все пропало! И друзья его тоже исчезли.

— Бинабик! — завопил он. Эхо разнеслось и пропало. — Бинабик! Слудиг! Где вы?

Почему они бросили его? Почему? Он снова и снова звал своих друзей, ковыляя по лесной поляне.

После бесплодных попыток докричаться, Саймон плюхнулся на обломок скалы и попытался сдержать слезы. Мужчинам не положено плакать, если они заблудились. Мужчинам это не положено. Ему показалось, что мир как-то заколыхался, но, видимо, это защипало глаза от зверского мороза. Мужчинам не положено плакать, как бы ужасно ни складывались дела…

Он сунул руки в карманы плаща, чтобы согреть их, и ощутил шероховатую поверхность зеркала, когда-то полученного от Джирики. Он вынул его. В зеркале отразилось серое небо, как будто все оно заполнилось серыми облаками.

Он держал перед собой эту чешуйку Великого Червя.

— Джирики, — пробормотал он и подышал на блестящую поверхность, как будто его тепло могло оживить зеркало. — Мне нужна помощь! Помоги мне! — Единственное лицо, отраженное в нем, было его собственным, с бледным шрамом и редкой рыжей бородкой. — Помоги мне.

И снова повалил снег.

Глава 19. ДЕТИ МОРЕХОДА

Пробуждение Мириамели было медленным и неприятным. В голове стучало, и качание пола со стороны на сторону совсем не помогало, скорее наоборот. Все это привело на память неприятный инцидент с ужином в Меремунде, когда ей было девять лет. Сверхзаботливый лакей позволил ей выпить три бокала вина, и, хотя вино было разбавлено, Мириамели было очень плохо, ее новое эйдонитское платье пострадало настолько, что его пришлось выбросить.

Тому давнему приступу предшествовало как раз такое же состояние: казалось, она на борту судна, которое качают океанские волны. В то утро, последовавшее за ее злоключением с вином, она осталась в постели с ужасной головной болью — почти такой же сильной, как та, что мучила ее сейчас. В чем она переусердствовала на сей раз, почему ей так ужасно плохо?

Она открыла глаза. В комнате было довольно темно, потолочные балки наверху были тяжелы и плохо обтесаны. Матрас, на котором она лежала, был невыносимо неудобен, а комната, к тому же, все время кренилась набок. Неужели она столько выпила, что упала и ударилась головой? Может быть, она раскроила череп и умирает?..

Кадрах.

Эта мысль возникла внезапно. И она вспомнила, что ничего не пила и ничего подобного не делала. Она ждала в кабинете Динивана и… и…

И Кадрах ударил ее. Он говорил, что они не могут больше ждать. А она сказала, что никуда не пойдет. Тогда он сказал еще что-то и стукнул ее по голове чем-то тяжелым. Бедная ее голова! И подумать только, в какой-то момент она пожалела, что чуть не утопила его!

Мириамель попыталась встать, придерживая голову обеими руками, чтобы она не раскололась. Хорошо, что она не распрямилась, потому что потолок был таким низким, что она не смогла бы встать во весь рост. А эта качка! Элисия, Матерь Божия, это хуже, чем опьянение! Казалось невероятным, чтобы от удара по голове все так наклонялось и дрожало. Это и впрямь было похоже на корабельную качку.

Она действительно была на паруснике. Она поняла это неожиданно, сопоставив целый ряд догадок, колебание пола, слабый, но совершенно явственный скрип дерева, тонкий, более соленый аромат воздуха. Как это могло произойти?

Трудно было что-то рассмотреть в почти непроницаемой темноте, но Мириамели удалось различить ящики и бочки вокруг. Когда она прищурилась, пытаясь разглядеть окружающую ее обстановку, к звукам добавился еще один, который все время присутствовал, но только сейчас стал понятным.

Кто-то храпел.

Мириамель сразу же ощутила смесь ярости и страха. Если это Кадрах, она найдет его и задушит. Если это не Кадрах — милостивый Эйдон, кто ей объяснит, как она очутилась на этом судне и что мог натворить этот сумасшедший монах такого, чтобы им пришлось бежать? Если она откроется, ее могут казнить как незаконного пассажира на судне. Но если это все-таки Кадрах, — ох, как она мечтает добраться до его толстой шеи!

Она пробралась между двумя бочонками, причем каждое движение отдавалось невыносимой болью в затылке. Медленно, очень тихо, ползком пробиралась она к источнику звука, который действовал ей на нервы. Лишь крепко спящий человек способен производить эти журчащие и булькающие звуки, но все равно не стоит рисковать.

Неожиданный топот над головой заставил ее затаиться. Когда за ним ничего не последовало, Мириамель решила, что это обычные корабельные работы, которыми заняты люди наверху. Она продолжала осторожно подкрадываться к своей храпящей добыче мимо рядов поставленных вплотную бочек.

К тому времени, как она подобралась к храпящему достаточно близко, у нее не оставалось никаких сомнений. Слишком часто доводилось ей слышать эти булькающие пьяные переливы, чтобы ошибиться.

Наконец она присела около него, нащупала пустой кувшин, с которым он спал в обнимку и содержимым которого так успешно оглушил себя. Повыше она нащупала круглое лицо, которое невозможно было не узнать, его влажное дыхание, отдававшее кислым запахом вина, шевелило губы, когда он храпел и бормотал во сне. Прикосновение к нему наполнило ее яростью. Было так просто раскроить его пропитанный винищем череп этим краденым кувшином, или сбросить на неге сану из бочек, раздавив его, как клопа. С самого момента встречи с ним она никак не может от него отвязаться. Разве не он украл ее и продал врагам, как рабыню? А теперь он ее оглушил и силой вытащил из Дома Божия. Какой бы она ни была, каким бы ни был ее отец, она все равно остается принцессой, в ней течет кровь короля Престера Джона и королевы Эбеки. Никакой пьяница-монах не смеет прикасаться к ней! Никто! Ни один!…

Ее злость, разгоравшаяся внутри и нараставшая, как пламя, раздуваемое огнем, вспыхнула и вдруг исчезла. Она захлебнулась слезами, рыдания больно отдавались в груди.

Кадрах перестал храпеть. Его голос, осипший от сна и выпивки, произнес:

— Моя леди?

На мгновение она замерла, затем, яростно втянув в себя воздух, ударила невидимого монаха. Она била наугад. Ее второй удар пришелся по какому-то чувствительному месту.

— Ах ты негодяй, сукин сын! — прошипела она.

Кадрах приглушенно вскрикнул от боли и откатился от нее, так что следующий удар пришелся по мокрым доскам, устилавшим пол трюма.

— За что… почему… вы?.. — бормотал он. — Госпожа, я спас вам жизнь!

— Лжец! — рявкнула она и снова залилась слезами.

— Нет, принцесса, это чистая правда. Извините, что ударил вас, но у меня не было выбора.

— Чертов лжец!

— Нет! — голос его был на удивление тверд. — И не шумите. Нам нельзя себя обнаружить. Мы должны затаиться здесь, пока не наступит ночь.

Она сердито фыркнула и вытерла нос рукавом.

— Тупица! — сказала она. — Дурак! Куда мы выберемся ночью, когда мы в море?

На миг воцарилось молчание.

— Не может быть… — слабо протянул монах. — Не может этого быть…

— Ты что, не чувствуешь качки? Ты вообще ничего не знаешь о море, жалкий предатель. Когда стоишь на якоре, так не качает. Это морская качка, — злость ее затихала, и она была опустошена и оглушена. — Теперь, если ты не расскажешь мне, как мы очутились на этом корабле и как мы выберемся отсюда, я заставлю тебя пожалеть, что ты вообще уехал из Краннира или откуда ты там.

— Ох, боги людские, — стонал Кадрах, — как я сглупил! Они, должно быть, отчалили, пока мы спали..

— Пока ты спал, спал пьяным сном. Меня-то просто оглушили!

— Ах, правда ваша, моя леди, хотя лучше бы это было не так. Я действительно напился до потери памяти, но, видит Бог, было что забывать.

— Если ты имеешь в виду удар, нанесенный мне, я тебе о нем не дам забыть.

В темном трюме опять воцарилось молчание. Голос монаха, наконец нарушивший тишину, был исполнен странной тоски.

— Пожалуйста, Мириамель, принцесса, поверьте. Я много раз поступал дурно, но на этот раз я сделал лишь то, что полагал необходимым.

Она возмутилась:

— Ты полагал необходимым! Я встречала наглость, но…

— Отец Диниван мертв, госпожа, — слова эти вырвались поспешно. — И Ранессин, Ликтор Матери Церкви тоже. Прейратс убил их обоих в самом сердце Санкеллана Эйдонитиса.

Она попыталась заговорить, но что-то застряло в горле.

— Они?..

— Мертвы, принцесса. К завтрашнему утру известие это распространится по Светлому Арду, как степной пожар.

Об этом невозможно было думать, невозможно было это представить. Милый дружелюбный отец Диниван, краснеющий как мальчишка! А Ликтор, который хотел, чтобы все было в порядке, как-то уладилось. Теперь уж ничто не будет в порядке. Больше никогда.

— Ты не врешь? — спросила она наконец.

— К сожалению, госпожа. Как бы я хотел, чтобы это была еще одна ложь в длинном списке моих грехов, но это не так на сей раз. Прейратс правит Матерью Церковью или почти что правит. Единственные ваши друзья в Наббане погибли, — вот почему мы с вами скрываемся в трюме корабля, который стоял на якоре в доках Санкеллана…

Монаху трудно было продолжать, и то, как у него перехватило горло, больше всего остального убедило ее в правдивости его слов. Темень во чреве корабля, казалось, сгустилась. В этом неизмеримо долгом промежутке времени, что последовал за трагическим рассказом, Мириамель излила все слезы, что сдерживала с того момента, как покинула дом. Ей казалось, что белая пелена отчаяния окутывает весь мир.

— Так где же мы? — спросила она наконец. Обхватив колени руками, она раскачивалась взад-вперед в такт качке судна. Скорбный голос Кадраха прошептал из темноты:

— Я не знаю, моя леди. Как я уже сказал вам, я донес вас до судна, которое стояло на якоре у Санкеллана. Было темно.

Мириамель попыталась собраться с духом, благодарная небу, что никто не видите ее покрасневшего от слез лица.

— Да, но чей это корабль? Как он выглядел? Какой знак был на парусах?

— Я слабо разбираюсь в кораблях, принцесса, как вам известно. Это большое судно. Паруса были убраны. Мне кажется, на носу было изображение какой-то хищной птицы, но фонари горели так слабо.

— Какой птицы? — спросила она настойчиво.

— Морского ястреба, кажется, или чего-то в этом роде. Черно-золотой.

— Скопа, — Мириамель села прямо, возбужденно забарабанила пальцами. — Это Дом Превенов. Интересно, за кого они? Но я так давно не была там! Возможно, они поддерживают моего покойного дядю и отвезут нас в безопасное место, — она грустно усмехнулась себе самой, потому что темень скрывала ее от монаха. — Только где это может быть?

— Поверьте мне, госпожа, — сказал он горячо. — В такое время самые холодные, темные, самые отдаленные пещеры Пика Бурь для нас безопаснее Санкеллана Эйдонитиса. Я сказал вам, что Ликтора Ранессина убили! Представляете себе, насколько возросла власть Прейратса, если он мог убить Ликтора прямо в Доме Божием?

Пальцы Мириамели вдруг перестали выбивать дробь.

— Ты сказал нечто странное. Что тебе известно о внутренних чертогах Пика Бурь, Кадрах?

Тот непрочный мир, который возник благодаря пережитому ужасу и потрясению, вдруг показался нелепым. За внезапной вспышкой гнева Мириамели крылся страх. Кто же этот монах, которому так много известно и который так странно ведет себя? И вот она снова доверяется ему, попав в ловушку — в темное место, куда он сам ее и завел.

— Я задала тебе вопрос.

— Моя леди, — произнес Кадрах, подыскивая слова. — Есть многое…

Он неожиданно замолк. В трюме раздался резкий звук открываемого люка, и он озарился светом факела, когда крышка люка поднялась. Ослепленные, принцесса и Кадрах бросились за бочки, пытаясь пролезть в укрытие, как черви в земле, потревоженные лопатой. Мириамель успела заметить фигуру, спускающуюся по лестнице. Она сжалась в комочек у внутренней стенки трюма, подобрала нога и спрятала лицо в опущенный капюшон.

Тот, что вошел, производил очень мало шума, осторожно пробираясь между ящиками с провизией. Колотящееся сердце Мириамели, казалось, выпрыгнет из груди, когда шаги внезапно остановились в нескольких локтях от нее. Она задержала дыхание в напрягшихся легких, пока не почувствовала, что они готовы разорваться. Звук бьющихся о борт волн звучал в ушах, как рев быка, но странное музыкальное гудение, похожее на сонное гудение пчел, сопровождало его. Потом этот звук внезапно прекратился.

— Почему ты здесь прячешься? — спросил голос, сухой палец дотронулся до ее лица. Сдерживаемое дыхание Мириамели вырвался наружу, глаза ее распахнулись. Голос воскликнул: — Да ты еще совсем ребенок!

У той, что склонилась над ней, была бледно-золотистая кожа и широко поставленные темные глаза, которые смотрели из-под челки седых волос. Она казалось старой и хрупкой: платье с капюшоном не скрывало ее тонкой фигуры.

— Вы ниски? — ахнула Мириамель, потом закрыла рот ладонью.

— Что здесь удивительного? — сказала та, подняв тонкие брови, Лицо ее, покрывала сетка морщин, но движения были точны. — Где же и найти ниски, как не на глубоководном корабле? Вопрос в том, юная незнакомка, как вы здесь оказались? — она повернулась к тому месту, где в потемках все еще скрывался монах. — Этот вопрос относится и к вам, человек. Почему вы скрываетесь в трюме?

Когда немедленного ответа ни от одного из беглецов не последовало, она покачала головой.

— Думаю, мне следует позвать капитана корабля…

— Нет, прошу вас, — сказала Мириамель. — Кадрах, выходи. У ниски острый слух, — она улыбнулась, как ей показалось, примирительно. — Если бы мы знали, что здесь вы, мы бы не скрывались. Глупо скрываться от ниски.

— Да, — кивнула довольная ниски. — Теперь скажите мне, кто вы.

— Малахиас… — Мириамель запнулась, осознав, что ее пол уже раскрыт. — То есть, Мария. Это я. Кадрах — мой спутник. — Монах выполз из свернутой парусины.

— Хорошо, — улыбнулась ниски, удовлетворенная ответом. — Меня зовут Ган Итаи. Название моего корабля «Облако Эдны». Я отгоняю килп.

Кадрах недоуменно уставился на нее.

— Отгоняешь килп? Как это?

— А говоришь, что много путешествовал, — вмешалась Мириамель. — Каждому известно, что невозможно выйти в море без ниски, поющей песни, чтобы отгонять килп. Ты же знаешь, кто такие килпы?

— Да, я о них слышал, — ответил Кадрах. Он снова повернул свой любопытный взгляд на Ган Итаи, которая слушала, покачиваясь. — Ты из тинукедайя, так?

Рот ниски раскрылся в беззубой улыбке:

— Мы дети Морехода. Мы давно вернулись к морю, у моря и остались. Теперь расскажите Ган Итаи, что вы делаете на этом корабле.

Мириамель взглянула на Кадраха, но он казался погруженным в размышления. В свете факела были видны капли пота на его лице. То ли оттого, что их обнаружили, то ли по другой причине, туман его опьянения, казалось, полностью рассеялся. В маленьких глазках была тревога, но они были ясны.

— Мы не можем вам сказать, — ответила принцесса. — Мы не сделали ничего плохого, но наша жизнь в опасности, поэтому мы скрываемся.

Ган Итаи сощурила продолговатые глаза и задумчиво поджала губы.

— Я должна сообщить о вас капитану судна, — произнесла она наконец. — Если я поступаю неправильно — простите, но я имею первостепенные обязательства перед «Облаком Эдны». Мы должны сообщать о тайных пассажирах. Я должна охранять корабль от любой опасности.

— Мы никакого вреда кораблю не причиним, — сказала Мириамель в отчаянии, но ниски уже поспешно направлялась к лестнице, причем ее ловкость указывала на обманчивое впечатление от ее хрупкости.

— Мне жаль, но я должна выполнять свои обязанности. Не смею нарушить законов Детей Руяна, — она покачала головой и исчезла в люке. На миг мелькнуло светлеющее небо, и люк захлопнулся.

Мириамель откинулась назад, прислонившись к какой-то бочке.

— Да сохранит нас Элисия. Что же нам делать? А что если это враждебный корабль?

— Что до меня, то любой корабль мне враг сам по себе, — Кадрах обреченно пожал плечами. — То, что я спрятался с вами на корабле, — глупость, не поддающаяся объяснению. Что же касается нашего обнаружения… — Он как бы отмахнулся пухлой рукой. — Это было неизбежно, как только корабль вышел в открытое море, но лучше что угодно, только не остаться в Санкеллане Эйдонитисе, — он отер пот с лица. — О, господи, что с моим желудком? Как заметил один мудрый человек, есть три типа людей: живые, мертвые и те, что в открытом море. Отвращение на его лице сменилось задумчивостью. — Но ниски! Мне встретилась живая тинукедайя! Кости Анаксоса, мир исполнен чудес!

Прежде чем Мириамель успела спросить, что он имеет в виду, раздался топот тяжелых сапог над их головами, заговорили низкие голоса, затем скрипнула крышка люка.

Трюм заполнился светом факелов и длинным тенями.

Мегвин сидела на полуразрушенной древней арене, посреди таинственного каменного города, скрытого глубоко в сердце горы, и смотрела на создания из древних легенд. Перед ней стоял огромный светящийся камень, который разговаривал как будто живой. Тем не менее она была безмерно разочарована.

— Ситхи, — пробормотала она тихонько. — Я надеялась, что здесь будут ситхи.

Эолер посмотрел на нее с кажущимся безразличием, потом снова обернулся к круглоглазым дворрам.

— Очень странно. Откуда вам известно имя Джошуа Безрукого?

Джисфидри стало не по себе: костлявая голова подземного жителя задергалась на длинной тонкой шее, как подсолнух на стебле.

— Зачем вы ищете ситхи? Чего вы хотите от наших бывших властелинов?

Мегвин вздохнула.

— У нас была лишь слабая надежда, — поспешно сказал Эолер. — Леди Мегвин надеялась, что они смогут нам помочь, как помогали когда-то. Эрнистир в руках врагов.

— А Безрукий Джошуа, о котором говорили ситхи, — он один из захватчиков или из детей Эрна, как вы? — Джисфидри и трое других наклонились вперед в ожидании ответа.

— Джошуа не эрнистириец, но он и не захватчик. Он один из предводителей в той великой войне, что бушует наверху, — Эолер осторожно подбирал слова. — На наш народ напали враги Джошуа. Таким образом, возможно, Джошуа сражается за нас, если он еще жив.

— Джошуа умер, — глухо промолвила Мегвин. Груз окружающей земли и камнястали давить на нее, не давая дышать. Какой смысл во всей этой болтовне? Эти паукообразные существа — не ситхи. Это не город знамен и сладкой музыки, который виделся ей во сне. Ее планы оказались пустыми.

— Возможно, это не так, моя леди, — тихо произнес Эолер. — Когда я последний раз был наверху, я слышал, что он еще жив, а слухи эти вполне правдоподобны. — Он обернулся к терпеливым дворрам. — Пожалуйста, скажите нам, где вам довелось услышать имя Джошуа. Мы вам не враги.

Джисфидри не так легко было убедить.

— А этот Безрукий Джошуа сражается за наших бывших властелинов ситхи или против них?

Эолер подумал, прежде чем ответить.

— Мы, смертные, не знаем ничего о ситхи и их войнах. Джошуа, вероятно, так же не осведомлен о них, как и мы.

Джисфидри указал на сияющий, излучающий переливчатый свет кусок камня посреди арены.

— Но с вами разговаривала Первая Праматерь зидайя, ситхи, через камень Шард! — Он явно испытал какое-то злорадное удовольствие оттого, что уличил Эолера во лжи.

— Мы не знали, чей это голос. Мы здесь впервые, и мы ничего не знаем об этом вашем… Шарле.

— А-а, — протянул Джисфидри. Они снова тесно сгрудились для очередного совещания на своем родном языке, слова которого звучали нежно и переливчато. Наконец, они выпрямились.

— Мы готовы поверить вам. Мы считаем вас честными, — сказал Джисфидри. — Если даже это и не так, все равно вы видели, где живут последние дворры. Если мы вас не убьем, нам останется только надеяться, что вы не выдадите нас нашим бывшим властелинам. — Он грустно засмеялся, поводя большими глазами по темным углам. — Мы ведь не такие, кто может принуждать других силой. Мы слабы, стары… — Дворр попытался сохранять достоинство. — Если мы будем держать наши знания при себе, это мало поможет. Так вот, мы можем теперь вернуться сюда, в Обитель Свидетеля.

Исарда — та, которую Джисфидри представил как свою жену, — подняв руку, сделала знак в темноту над чашей арены, затем окликнула кого-то на своем мелодичном наречии.

Появились огни, которые безмолвно начали спускаться по проходам. Их было, наверное, около трех дюжин, каждый нес в руке светящийся розовый кристалл. Большие головы и большие серьезные глаза делали их похожими на искаженные изображения детей, гротескные, но не страшные.

В отличие от первых четырех вновь появившиеся дворры, казалось, боялись слишком близко подходить к Мегвин и Эолеру. Они медленно прошли по каменным тропам и расселись тут и там на сотнях скамей, повернувшись лицом к светящемуся Шарду, сжимая в тоненьких пальчиках свои кристаллы. Как умирающая галактика, обширная мрачная котловина оказалась усыпанной мерцающими звездочками.

— Они замерзли, — прошептал Джисфидри. — Они рады вернуться к теплу.

Мегвин подскочила, когда молчание было нарушено. Ей внезапно стало ясно, что здесь, под покровом земли, нет ни нения птиц, ни шелеста листвы под ветром: город казался сооруженным из тишины.

Эолер оглядел кольцо устремленных на него серьезных глаз, прежде чем снова повернулся к Джисфидри.

— Но вы и ваши люди, кажется, боялись этого места.

Дворр смутился:

— Голоса наших бывших властелинов действительно пугали нас, да. Но Шард излучает тепло, а залы и улицы Мезуту'а холодны.

Граф Над Муллаха набрал в грудь побольше воздуха.

— Прошу вас: если вы верите, что мы не причиним вам вреда, скажите, откуда вы знаете имя Джошуа Безрукого?

— Наш Свидетель — Шард, как мы уже вам сказали. Ситхи призвали нас сюда, в эту Обитель Свидетеля, спрашивали нас о Джошуа и о Великих Мечах. Шард долго молчал, но последнее время он снова начал говорить с нами, впервые на нашей памяти за последнее время.

— Говорить? — переспросил Эолер. — Так же, как он говорил с нами? И что такое Шард?

— Он стар. Один из старейших Свидетелей. — Тон Джисфидри снова стал тревожным. Его соплеменники закачали головами, в глазах их была озабоченность. — Он долго молчал. Не разговаривал с нами.

— Что вы имеете в виду? — граф посмотрел на Мегвин, пытаясь понять, разделяет ли она его недоумение. Шард пульсировал, испуская нежное молочно-белое сияние, и Эолер сделал новую попытку. — Боюсь, что я не понимаю. Что значит Свидетель?

Дворр задумался, пытаясь найти слова, которыми он мог бы объяснить то, что никогда до этого не нуждалось в объяснении.

— В далекие дни, — наконец сказал он, — мы и другие, рожденные в Саду, общались через особые предметы, которые могли служить Свидетелями: камни и чешуя, пруды и костры. Через них и через некоторые другие предметы, такие как Великая Арфа Наккиги, соединялся мир детей Сада нитями мысли и речи. Но мы, тинукедайя, забыли многое еще до падения Асу'а и отдалились от тех, кто там жил… кому мы раньше служили.

— Асу'а? — повторил Эолер. — Я уже раньше слышал это название…

Мегвин, слушавшая в пол-уха, наблюдала за тем, как играют, подобно экзотическим рыбкам, 'краски под кристаллической поверхностью Шарда. На скамьях вокруг дворры также наблюдали это зрелище с несколько мрачными лицами, как будто желание видеть его сияние было позорным, постыдным.

— Когда пал Асу'а, — продолжал Джисфидри, — редкие разговоры сменились молчанием. Говорящий Огонь в Хикехикайо и Шард здесь, в Мезуту'а, стали безмолвны. Видите ли, мы, дворры, утратили способность пользоваться ими. Таким образом, кота зидайя перестали разговаривать с нами, мы, тинукедайя, больше не могли управлять Свидетелем даже для того, чтобы общаться друг с другом.

Эолер задумался.

— Как вы моги разучиться пользоваться этими предметами? — спросил он. — Как можно разучиться, когда вас так немного? — он указал на молчаливо сидящих дворров. — Вы ведь бессмертны?

Жена Джисфидри запрокинула голову и застонала, испугав этим Мегвин и Эолера. Шовене и Имайан, два других спутника Джисфидри, вторили ей. Их жалобы превратились в какую-то жутковатую, исполненную скорби песню, которая вознеслась к потолку пещеры и отдавалась эхом по тьме. Остальные дворры повернулись к ним, головы их закачались, как серые и белые одуванчики на ветру.

Джисфидри опустил тяжелые веки и положил подбородок на дрожащие пальцы. Когда стенания смолкли, он поднял голову.

— Нет, дитя Эрна, — молвил он медленно, — мы не бессмертны. Мы и вправду живем дольше, чем вы, смертные, если ваша раса значительно не изменилась за последнее время. Но в отличие от зидайя и хикедайя, наших прежних властелинов — стихи и норнов, мы не живем бесконечно, как горы. Нет, смерть приходит за нами так же, как и за вами, как тать и разбойник, — на лице его отразился гнев. — Быть может, наши бывшие властелины имели несколько иную кровь, чем та, что текла в их жилах со времен Сада, описанного в старинных сказаниях, откуда происходят все перворожденные; быть может, мы просто принадлежим к тем, кто живет меньше. Или так, или действительно существует какой-то секрет, утаенный от нас, которые были всего лишь их слугами, — он обернулся к своей жене и нежно коснулся ее щеки. Исарда спрятала свое лицо у него на плече, причем ее длинная шея напоминала лебединую. — Одни из нас умерли, другие ушли, и искусство общения со Свидетелями ушло с ними.

Эолер покачал головой, сбитый с толку.

— Я внимательно слушаю, Джисфидри, но я боюсь, что до сих пор многое из того, что ты говоришь, остается загадкой. Голос, который обращался к нам из камня, тот, что вы назвали праматерью ситхи, сказал, что Великие Мечи сейчас разыскиваются. Какое отношение ко всему этому имеет принц Джошуа?

Джисфидри поднял руку:

— Пойдемте со мной туда, где удобнее разговаривать. Боюсь, что ваше присутствие озадачило некоторых из наших людей: многим за свою жизнь не доводилось видеть судходайя, — он встал, распрямив хилые конечности, как саранча, взбирающаяся на пшеничный колос. — Мы продолжим в Зале памяти. — Лицо его выразило смущение. — К тому же, дети Эрна, я устал и проголодался. — Он покачал головой. — Я целый век так много не говорил.

Имайан и Шовенне остались позади, возможно, чтобы объяснить своим робким соплеменникам, кто их гости. Мегвин видела, как они собрали остальных дворров в большую группу в центре огромного котлована, где все сгрудились возле мерцающего Шарда. Только за час до этого она была полна нетерпения и радостного ожидания, а теперь радовалась, что подземная арена остается позади. Чудо обернулось разочарованием. Такое сооружение, как Обитель Свидетеля, должно простираться под небесами, усыпанными звездами, как цирки Наббана или театр в Эрчестере, а не таиться под слоем мертвого черного базальта. Как бы то ни было, помощи отсюда ждать нечего.

Джисфидри и Исарда вели гостей пустынными улицами Мезуту'а, их путь освещали кристаллические жезлы, которые казались привидениями, порхающими по узким улицами и широким площадям, по изящным мостиками, перекинутым над сумеречной пустотой.

Лампы, которые принесли с собой Мегвин и Эолер, покоптили и погасли. Единственным источником света было розоватое свечение жезлов в руках дворров. Очертания города казались в этом свете мягче, чем при свете ламп, углы сглаживались, как бы от действия дождя и ветра. Но Мегвин знала, что здесь, глубоко под землей, непогода не тревожила древние стены.

Мысли ее, несмотря на прекрасное зрелище окружавшего ее подземного мира, блуждали, возвращаясь к той злой шутке, жертвой которой она себя осознавала. Ситхи здесь не было. По сути дела, оставшиеся мирные сами взывали к помощи такого малочисленного племени, которыми стали теперь дворры; возможно, участь их еще горше той, что переживают люди Мегвин.

Значит, утрачена надежда на помощь, по крайней мере — земную. Спасения для ее людей не будет, пока она сама не найдет какого-то выхода. Почему боги посылают ей сновидения, рождающие надежды, которые тут же разлетаются в прах? Что же Бриниох, Мирча, Ринн и другие совсем отвернулись от эрнистирийцев? Многое из ее подданных, которые сейчас сидят скрючившись в пещере наверху, уже считают опасным сражаться с армией Скали, которая вторглась в их страну, как будто боги настолько ополчились на племя Ллута, что сопротивление могло бы рассматриваться как оскорбление небесных сил. Неужели в этом состоит полученный ею урок: и в ее сновидениях, и в том, что потерянные ситхи оказались лишь испуганными соплеменниками Джисфидри? Неужели боги привели ее сюда, чтобы показать, что ее эрнистирийцы тоже превратятся в малочисленное увядающее племя, как некогда гордые ситхи или искусные дворры, ныне павшие так низко?

Мегвин расправила плечи. Она не позволит подобным мыслям запугать себя. Она дочь Ллута, дочь короля. Она что-нибудь придумает. Ошибкой было полагаться на таких уязвимых земных союзников, как люди или ситхи. Боги пошлют ей знак. Они подадут ей, не могут не подать, знак, подскажут какой-нибудь план, зная, в каком она отчаянии.

Ее вздох встревожил Эолера.

— Госпожа? Вам плохо?

Она отмахнулась от его заботы.

— Когда-то этот город был весь освещен, — сказал неожиданно Джисфидри, указывая своей длинной рукой. — Сердце горы сверкало.

— Кто здесь жил, Джисфидри? — спросил граф.

— Наш народ, тинукедайя. Но большинство из нас уже давно умерли. Немногие остались здесь. Некоторые жили в северных горах, в городе, меньшем по размеру, чем этот. — Лицо его сморщилось. — Пока их не заставили уйти.

— Заставили? Как?

Джисфидри покачал головой, его длинные пальцы теребили подбородок:

— Это было неправильно сказано, наверное. Было бы нехорошо навлекать свое зло на невинных детей Эрна. Не бойтесь. Те немногие, что там оставались, сбежали, оставив зло позади.

Его жена что-то произнесла на щебечущем дворрском наречии.

— Да, это правда, это так, — сказал Джисфидри с сожалением. Он моргнул огромными глазами. — Наши люди оставили те горы, и мы надеемся, что зло тоже осталось там.

Эолер посмотрел на Мегвин, как ей показалось, многозначительно. Этот разговор прошел как-то мимо нее, так как она была погружена в мысли о своем лишенном крова народе. Она слабо улыбнулась графу, давая понять, что его усилия по выяснению всех этих бесполезных подробностей замечены и оценены ею, потом снова погрузилась в свои молчаливые размышления.

Граф Эолер перевел растерянный взгляд с дочери Ллута на дворров.

— Вы можете рассказать мне об этом зле?

Джисфидри задумчиво посмотрел на него.

— Нет, — сказал он, — я не имею права рассказывать так много, хотя вы и являетесь у себя людьми благородными. Может быть, если я надумаю, я вам расскажу побольше. Пока довольствуйтесь этим.

Теперь они двигались в полной тишине, нарушаемой лишь звуком шагов. Светящиеся жезлы напоминали светлячков, блуждающих в ночи.

Зал Памяти был таким же куполообразным, как и Обитель Свидетеля. Он тоже располагался в низине, окруженной лесом башенок, вокруг него был ров из скальной породы, вырезанный так, чтобы создать впечатление разбивающихся о берег морских волн. Купол изображал раковину, вырезанную из светлого камня, который если и не светился, как кристаллические жезлы, все же, казалось, излучал своеобразное сияние.

— Океан безграничный и вечный, — промолвил Джисфидри, указывая на острые гребни каменных волн. — Мы родились на острове, в море, которое окружает вас. Это мы, тинукедайя, построили те суда, которые перевезли по морю всех рожденных в Саду. Руян Ве, величайший из нас, направлял корабли, привел нас к этой земле и спас от уничтожения, — свет загорелся в глазах дворра, в голосе его зазвучали победные нотки. Он твердо покачал головой, как бы подчеркивая значение сказанного. — Без нас не было бы ни одного корабля. Все — и хозяева, и слуги — перешли бы в небытие, — он снова моргнул и огляделся, огонь мгновенно угас в его глазах. — Пошли, люди Эрна, — сказал он. — Вот перед нами Банифа-ша-зе — Зал Памяти.

Исарда склонила голову, приглашая Мегвин и графа следовать вокруг застывшего океана к дальней стороне купола, который был расположен не над центром зала, а как желток в яйце. В конце был наклонный спуск в темные глубины.

— Здесь живем мы с мужем, — сказал Исарда. Она говорила по-эрнистирийски не так уверенно, как ее муж. — Мы хранители этого места.

Внутри зала было темно, но войдя впереди них, Исарда провела рукой по стенам. Там, где ее тонкие пальцы касались их, стены начинали светиться бледным светом, более желтым, чем тот, что излучали жезлы.

Мегвин различила рядом с собой четкий профиль Эолера, призрачный и неправдоподобный. На ее состоянии начала сказываться огромная нагрузка долгого напряженного дня. Ноги ее подгибались, а мысли путались. И как это Эолер позволил ей вообще совершить такую глупость? Ему нужно было… нужно было… что? Оглушить ее? Отнести ее, брыкающуюся и визжащую, наверх? Она бы его возненавидела, сделай он это. Мегвин провела рукой по спутанным волосам. Ах, если бы все эти ужасы не произошли, если бы жизнь в Таиге текла в своем привычном русле, с ее мелкими повседневными заботами, а отец и Гвитин были бы живы, и зима настала в свой черед…

— Мегвин! — Граф подхватил ее под локоть. — Вы чуть не ударились головой о притолоку.

Она стряхнула его руку и наклонилась, чтобы пройти в дверь.

— Я ее видела.

Комната, в которой они оказались, постепенно вырисовывалась перед ними. Она была круглой, через каждые несколько шагов в стенах; прорублены низкие двери, вырезанные из камня и подвешенные на бронзовых петлях. Их поверхности были покрыты руническими письменами, не похожими на что-либо, ранее виденное Мегвин, отличные даже от тех, что украшали огромные ворота, которые привели их в Мезуту'а.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал Джисфидри, показывая на ряд гранитных табуретов, вырезанных из того же камня, что и пол, и поднимавшихся как грибы вокруг низкого каменного стола. — Мы приготовим поесть. Вы отобедаете с нами?

Эолер взглянул на нее, но Мегвин притворилась, что смотрит в другую сторону: Она была сбита с толку, полна сожаления. Усталость охватила ее. Ситхи здесь нет. Эти жалкие согбенные создания не в силах им помочь в борьбе е такими, как Элиас или Скали. Никакой земной поддержки ждать не приходится.

— Вы очень добрые Джисфидри, — сказал граф. — Мы будем счастливы разделить вашу трапезу.

Разжигание огня в жаровне, вделанной прямо в каменный пол, было достойным зрелищем. То, как бережно обращался Джисфидри с маленькой горсткой угля, показывало, какую редкость представляет топливо в этих местах и что использовалось оно только в особых случаях.

Мегвин не могла не обратить внимания, как изящно двигались дворры. Несмотря на их неуклюжую походку, они выходили и входили в двери в конце комнаты и обходили препятствия с какой-то мягкой танцевальной грацией. Они, казалось, ласкали друг друга нежными мелодичными голосами. Она была уверена, что перед ней существа, связанные древней любовью, настолько привыкшие быть радом, что стали как бы частями одного тела. Не удивляясь более странному виду большеглазых обитателей подземного мира, Мегвин видела двоих, которые, познав ужас и печаль, были все же счастливы друг с другом уже не одно столетие.

— Прошу, — сказал, наконец, Джисфидри, что-то наливая из каменного кувшина в плошки для Мегвин и графа. — Пейте.

— Что это? — тихо спросила Мегвин. Она понюхала жидкость, но не уловила, в ее запахе ничего необычного.

— Вода, дитя Эрна, — ответил Джисфидри, явно удивленный. — Вы что, уже не употребляете воду?

— Употребляем, — улыбнулась Мегвин, поднеся миску ко рту. Она уже забыла, когда последний раз пила из кожаного бурдюка, но, наверное, это было несколько часов назад. Вода стекала в ее горло большими глотками, холодная и сладковатая, как замороженный мед. У воды был привкус, который она не могла определить, что-то от камня, но очень чистое. Если вкус ее соотнести с цветом, то вода была бы голубой, как ранний вечер.

— Замечательно! — Она позволила Джисфидри снова наполнить ее плошку.

Затем дворры поставили на стол блюдо, наполненное с верхом кусочками бледного, слегка светящегося гриба, а также другие миски с чем-то, как показалось Мегвин, вроде многоногих жуков. Они были завернуты в листья и зажарены над угольями. Чары вкуснейшей воды сразу исчезли, и Мегвин снова охватила невыразимая тоска по дому.

Эолер мужественно попробовал триб — недаром он считался лучшим посланником при различных дворах Светлого Арда. Он осторожно прожевал и проглотил один из курков многоножки, затем принялся перекладывать еду на тарелке, делая вид, что ест. Мегвин достаточно было взглянуть на лицо графа, когда он жевал, чтобы оставить содержимое своей миски нетронутым.

— Да, Джисфидри, почему ваш дом называется Зал Памяти? — спросил граф Над Муллаха. Он позволил нескольким почерневшим кусочкам упасть за подкладку плаща.

— Мы это вам покажем, когда вы кончите есть, — гордо сказала Исарда.

— Тогда, если вы не сочтете это за невежливость, разрешите мне задать несколько других вопросов. У нас уже остается мало времени, — Эолер сокрушенно покачал головой. — Я должен доставить госпожу к людям, которые ждут ее в пещере наверху.

Мегвин с трудом удержалась от язвительного замечания. Да уж, вернешь эту госпожу!

— Вы упоминали смертного, который нам известен под именем Джошуа Безрукого. А голос из камня говорил что-то о Великих Мечах. Что это за мечи и какое они имеют отношение к Джошуа?

Джисфидри соскреб своими пальцами, похожими на ложки, кусочек гриба с подбородка.

— Я должен начать, как мы говорим, еще до начала. — Он перевел взгляд с Эолера на Мегвин и обратно. — В давно ушедшие времена король смертных нарушил договор. Когда пришло время платить, король заспорил о плате, затем убил предводителя нашего народа. Этот король по имени Элвирт был первым хозяином Риммергарда. Меч, изготовленный для него дворрами, был назван Миннеяром.

— Я слышал эту легенду, — сказал Эолер.

Джисфидри поднял паучью руку.

— Вы слышали не все, граф Эолер, если я верно запомнил ваше имя. Наше проклятие над этим клинком было сильным, и мы тщательно за ним следили, хотя он и был далеко от нас. Таков порядок у дворров: то, что нами сделано, никогда не уходит из наших сердец или из Нашего поля зрения. Миннеяр принес много горя Элвирту и его племени, хотя он и был мощным клинком.

Он сделал глоток воды, чтобы прочистить горло. Исарда с нежностью смотрела на него во время рассказа, положив руку поверх его руки.

— Мы вам сказали уже, что наши Свидетели веками стояли безмолвно. Менее года назад Шард вдруг заговорил с нами, вернее, как и раньше, что-то заговорило с нами через него. То, что обращалось к нам, было чем-то или кем-то, кого мы не знали. Это было то же самое существо, что пользовалось Говорящим Пламенем в старой обители дворров в Хикехикайо, — что-то, обращавшее к нам нежные и настойчивые речи. Было довольно странно слышать, как Шард и Говорящее Пламя разговаривают с нами, как прежде; но мы помнили про зло, что заставило нас покинуть свой дом (зло, о котором вам, смертным, не нужно знать, ибо оно способно вселить в вас ужас) — посему мы не поверили этому незнакомому голосу. К тому же, как бы много времени ни прошло с тех пор, как Свидетели общались с нами, некоторые из нас все еще помнят те давние времена, когда зидайя говорили с нами и что мы тогда ощущали. На этот раз все было не так. То, что стояло у Говорящего Пламени на севере, казалось, больше походило на холодное дыхание Небытия, чем на живое существо, несмотря на все нежные слова.

Исарда тихо застонала. Мегвин, поневоле захваченная рассказом дворра, почувствовала, как по спине пробежал холодок.

— То, что говорило, — продолжал Джисфидри, — хотело знать о мече Миннеяре. Оно знало, что мы его создали, и ему было известно, что дворры не оставляют своего творения, даже когда она ушло от них, точно так же, как потерявший руку все еще ощущает ее. То, что обращалось к нам через одного Свидетеля и другого, спрашивало, действительно ли северный король Фингил взял меч Миннеяр в Асу'а, когда он завоевал это великое место и там ли меч до сих пор.

— Асу'а, — выдохнул Эолер. — Ну конечно, Хейхолт.

— Это его смертное имя, — кивнул Джисфидри. — Мы испугались этого странного и внушающего страх голоса. Вы должны нас понять: мы были изгоями дольше, чем вы можете себе представить. Нет сомнения, что в мире поднялась какая-то совершенно новая сила, не та, которой подвластно древнее Искусство. Но мы совсем не хотим, чтобы кто-то из наших бывших властелинов нашел нас и снова подчинил себе. Поэтому сначала мы не отвечали.

Дворр наклонился вперед, опершись на локти.

— Затем, совсем недавно, за всего лишь несколько превращений Луны, как сказали бы вы, Шард снова заговорил. На этот раз он заговорил голосом древнейшей из ситхи, голосом, который вы слышали. Она тоже спрашивала о Миннеяре. Ей мы тоже не ответили.

— Потому что вы боитесь снова попасть к ним в услужение?

— Да, сын Эрна. Если вы никогда не вырывались из неволи, вы не поймете этого ужаса. Наши хозяева вечны, мы — нет. Они сохраняют старые порядки, а наши ряды тают, — Джисфидри раскачивался взад-вперед на своем табурете; старая кожа, из которой была сшита его одежда, скрипела, как сверчок. — Но нам было известно нечто, чего не знали вопрошавшие, — сказал он, наконец. В его глазах был такой блеск, подобного которому пришельцы с поверхности земли еще не видели. — Видите ли, наши властелины считают, что меч Миннеяр никогда не покидал пределов Асу'а — и это так. Но тот, кто обнаружил меч под замком, тот, кого вы зовете королем Престером Джоном, переплавил его и выковал заново. Он пронес его по всему миру под именем Сверкающий Гвоздь и принес обратно.

Граф Над Мудлаха удивленно присвистнул.

— Так значит Сверкающий Гвоздь и был старый бич севера — Миннеяр Фингила. Вот это да! Интересно, какие еще тайны унес с собой в могилу Престер Джон? — Он помолчал. — Все же, Джисфидри, мы не поняли…

— Терпение, — дворр слегка улыбнулся. — Вам никогда не удавалось подготовить и обработать камень так, как это умеем мы. Вы горячитесь, как дети. Терпение, — он набрал в грудь воздуха. — Повелительница зидайя сказала нам, что этот меч, один из Великих Мечей, каким-то образом связан с происходящими сейчас событиями и с судьбой смертного принца по имени Джошуа…

— Джошуа Безрукий.

— Да. Но мы полагаем, что это какие-то уловки, потому что она также сказала, что этот меч якобы очень важен в борьбе с тем же злом, которое было причиной исхода нашего народа из Хикехикайо, и что то же самое зло будет вскоре угрожать всему, что живет на земле или под ней. Как может судьба одного смертного отразиться на борьбе бессмертных? — голос дворра задрожал. — Это еще одна ловушка, чтобы сыграть на нашей робости. Она хочет, чтобы мы обратились за помощью, с тем чтобы мы снова попали в их тиски. Вы ее слышали? «Приходите к нам в Джао э-Тинукай». Можно ли так хладнокровно расставлять ловушку прямо на глазах у жертвы?

— Так значит, — вымолвил наконец граф, — жизнь Джошуа каким-то образом связана с этим клинком?

Джисфидри обеспокоенно взглянул на него.

— Так она утверждает. Но как она может говорить, что его судьба связана с Миннеяром, когда она даже не знает, что его переплавили? Она заявила, что никто кроме нас этого не знает и что, возможно, многие судьбы и даже нити всех судеб связаны с этими тремя Великими Мечами, одним из которых является Миннеяр.

Джисфидри встал, на лице его было какое-то загнанное выражение.

— И я сообщу вам ужасную, поистине ужасную вещь, — сказал он с отчаянием в голосе. — Хотя мы и не можем доверять нашим прежним властелинам, мы опасаемся, что они, возможно, говорят правду. Вдруг злой рок действительно опускается На землю? Если это так, то не исключено, что навлекли его мы, дворры.

Эолер огляделся, пытаясь разобраться в услышанном.

— Но почему, Джисфидри? История Сверкающего Гвоздя может быть глубокой, и темной тайной, но дворры же никому ее не рассказывали. Когда Шард говорил с нами, он не сказал нам об этом. Никаких секретов вы не выдавали. Как вы могли навлечь злой рок?

Дворру было мучительно это слушать.

— Я… я не все вам рассказал. Однажды перед вашим появлением Шард призвал нас. Это был тот самый страшный незнакомец из Хикехикайо, и он снова спрашивал о Миннеяре, этом проклятом мече. — Дворр безвольно опустился на табурет. — В тот раз лишь один из нас оказался в Обитатели Свидетеля — юный Шовенне, с которым вы познакомились. Он был один, а тонос нагнал на него ужасный страх. Он угрожал, обещал и снова угрожал. — Джисфидри хлопнул ладонью по столу. — Вы должны понять: он испугался! Мы все боимся! Мы не те, что были, — он опустил глаза, как бы устыдившись, потом посмотрел на жену, ища поддержки. Казалось, в ее глазах он почерпнул отваги. — В конце концов страх взял верх, и Шовенне рассказал незнакомцу о Миннеяре: о том, что тот был переплавлен и стал Сверкающим Гвоздем. — Джисфидри покачал своей большой головой. — Бедный Шовенне, нам не следовало оставлять его одного у Шарда. Да простит нас Сад! Видите ли, наши бывшие властелины, возможно, обманывали нас, но мы все боимся, что ничего доброго не может прийти из тьмы Хикехикайо. Если Праматерь ситхи говорит правду, кто знает, какую власть мы дали в руки злым силам?

Мегвин почти не слушала Джисфидри. Она потеряла нить его рассказа, улавливая лишь отдельные детали. Ее усталый мозг был занят круговоротом мыслей о собственных неудачах. Она неправильно истолковала волю богов. Ей нужна свобода, она должна подумать без помех, ей нужно время.

Граф Эолер надолго задумался. В комнате наступил тишина. Наконец, Джисфидри поднялся.

— Вы разделили нашу трапезу, — сказал он, — теперь позвольте ознакомить вас с нашими сокровищами, а затем вы сможете вернуться на поверхность, где много света и воздуха.

Эолер и Мегвин, все еще не произнося ни слова, позволили проводить себя к одной из дверей на другом конце комнаты. Они последовали за дворрами вниз по длинному коридору, пока не оказались в еще одном помещении, ниже предыдущего. Конфигурация его стен была сложна, как лабиринт: сплошные уступы и повсюду, насколько хватало таз, поверхность камня была испещрена резьбой.

— В этом зале и в тех, что расположены ниже, находятся карты, — сообщил Джисфидри. — Дворры создавали сооружения не только глубокие, но и широкие. Каждый тоннель, каждая пещера, которую мы сооружали, начерчена здесь. Это история нашего народа, а мы двое являемся ее хранителями. — Он гордо повел рукой. — Карты, лабиринты, тоннели — все то, что пронизывает горы над нашими головами — здесь. Катакомбы Займирита давно засыпаны и безмолвны, но здесь они живут!

Эолер медленно поворачивался, осматривая одну поверхность за другой. Внутренность большого зала была сложна, как многогранный камень: каждая грань, каждый угол, каждая впадина были заполнены тончайшими схемами, вырезанными на живом камне.

— И вы сказали, что имеете карты тоннелей, которое проходят по всему Грианспогу? — медленно спросил он:

— Непременно, граф Эолер, — подтвердил Джисфидри. Пребывание среди карт, казалось вернуло ему хорошее расположение духа. — Вон те и еще многие.

— Если бы могли получить их, это очень помогло бы нам в нашей борьбе.

Мегвин резко повернулась к графу, уже не скрывая раздражения:

— Неужели вы предлагаете тащить стопудовые камни в верхние пещеры? Или каждый раз, когда мы подойдем к развилке, спускаться в эту преисподнюю?

— Нет, — сказал Эолер, — мы можем скопировать их на пергамент, как это делают монахи-эйдониты, и они всегда будут у нас под рукой. — Глаза его сверкали. — Ведь наверняка существуют тоннели, о которых никто не подозревает! Наши вылазки в лагерь Скали будет поистине казаться колдовством! Вот видите, Мегвин, вы действительно оказали неоценимую услугу своему народу, в конце концов — помощь эта не сравнится с мечами и копьями! — Он обратился к Джисфидри. — Вы разрешите нам это сделать?

Встревоженный дворр повернулся к жене. Пока они обменивались мелодичными фразами, Мегвин наблюдала за Эолером. Граф ходил от стены к стене, разглядывая выступы, испещренные мельчайшими схемами. Она подавила нарастающий приступ гнева. Он считает, что сделал ей комплимент, похвалив ее «открытие»? Она ждала помощи от блестящих легендарных ситхи, а не от горстки пучеглазых чучел с их пыльными картами тоннелей. Тоннели! Хороша Мегвин — заново открыла тоннели! И как он смеет таким образом успокаивать ее?

Находясь в этом промежуточном состоянии между яростью и одиночеством и растерянностью, она вдруг осознала — это было как озарение, — что Эолер должен уйти.

Она не будет знать покоя, она никогда не поймет, чего боги хотят от нее, пока он рядом. Его присутствие обращает ее в ребенка, в сумасбродное существо, которое не способно вести народ в этих опасных обстоятельствах.

Джисфидри, наконец, повернулся.

— Мы с женой должны сначала поговорить с нашим народом, прежде чем что-то предпринять. Это нечто новое для нас и не может быть сделано так просто.

— Разумеется, — сказал Эолер. Его голос был спокоен, но Мегвин услышала в нем сдерживаемое возбуждение. — Конечно, делайте так, как лучше для вашего народа. Мы уйдем и вернемся через день-другой или когда вы только скажете. Но скажите им, что это, возможно, послужит спасению детей Эрна, которым дворры и раньше не раз помогали. Эрнистирийцы всегда думали о вас только хорошо.

Мегвин вдруг осенила новая мысль.

— Есть ли тоннели под Хейхолтом?

Исарда кивнула.

— Асу'а, как мы ее называем, не только строилась ввысь, но и уходила вниз. Теперь ее основание проходит под замком, где правят смертные короли, но земли под этим основанием пронизаны нашими подкопами.

— А эти карты здесь есть?

— Конечно, — гордо ответил дворр.

Удовлетворенно кивнув, Мегвин повернулась к графу.

— Вот, — сказала она. — Это тот самый ответ, которого я искала. Перед нами открыт путь: мы будем предателями своего народа, если им не воспользуемся. — Она погрузилась в сосредоточенное молчание.

Эолер попался на удочку:

— Что вы имеете в виду, принцесса?

— Вы должны найти Джошуа, граф Эолер, — сказала она кратко. Ей понравился властный тон, которым она это произнесла. — Вы слышали, что сказал Джисфидри за столом. Это дело с мечом представляется чрезвычайно серьезным. Я уже подумала о том, что следует дать знать принцу Джошуа, если есть возможность воспользоваться этим для победы над Элиасом. Вы не хуже меня знаете, что пока преуспевает Верховный король, Скали Острый Нос будет держать нож у нашего горла. Найдите Джошуа и сообщите ему тайну меча. Это и послужит спасению нашего народа.

По правде говоря, Мегвин не уяснила всех деталей рассказа дворра, будучи занятой собственными мыслями, но она запомнила, что это как-то связано с мечом его отца и с самим Джошуа.

Эолер был огорошен:

— Отправиться к Джошуа?! Что вы говорите, госпожа? Мы не имеем представления о том, где он находится, да и вообще, жив ли он. Вы хотите, чтобы я бросил свой народ в таком беспомощном состоянии и отправился на бессмысленные поиски?

— Вы же сами заявили, что он жив, — холодно сказала она. — Еще совсем недавно вы мне читали лекцию о том, что он выжил. А теперь мы должны исходить из предположения, что он мертв?

При его умении держаться трудно было догадаться, что он думает. Мегвин набрала побольше воздуха, прежде чем продолжить:

— Во всяком случае, вы не поняли всей важности того, что нам здесь сообщили. Конечно, карты наших тоннелей важны, но теперь мы можем переслать Джошуа карты крепости Элиаса и тех тайных ходов, которые могут помочь свергнуть Верховного короля, — она слушала себя, и ей понравилась эта идея. — Вы знаете, что Скали никогда не ослабит хватку на нашей земле, пока Элиас правит за его спиной в Хейхолте.

Эолер потряс головой.

— Слишком много неясного, моя леди. Слишком много неясного. Есть, конечно, достоинства в вашем плане. Давайте все обдумаем. У нас уйдет несколько дней на копирование этих крат. Несомненно лучше было бы все это обдумать и обсудить с Краобаном и другими рыцарями.

Мегвин хотелось поглубже всадить крючок, пока Эолер колеблется. Она опасалась, что при наличии времени ему удастся придумать иное решение, а ей придется снова оказаться без очевидной цели. Когда она рядом с ним, сердце у нее, как камень. Ей нужно, чтобы он удалился, — она остро ощущала эту потребность: чтобы он ушел, чтобы боль и замешательство оставили ее. Как это ему удается так затуманить ее мозг?

На ее лице появилось холодное выражение.

— Мне не нравится, что вы сопротивляетесь моей воле, граф. Вообще-то вам, видимо, здесь нечего делать, раз вы находите время, чтобы спускаться за мной во всякие подземные норы. Вас, вероятно, разумнее использовать для выполнения заданий, которые действительно могут дать нам шанс на спасение, — Мегвин нарочито язвительно улыбнулась. Она была рада, что ей удалось так ловко скрыть свои истинные чувства, но в то же время подобная жестокость, какой бы необходимостью она ни была вызвана, казалась ей ужасной.

Ну и какой же я становлюсь? — спрашивала она себя, наблюдая за реакцией Эолера. И это называется умением управлять? На миг ее охватила паника. Не делаю ли я глупости? Нет, действительно будет лучше, если он уйдет; но если именно так короли и королевы достигают исполнения своих желаний, то, клянусь стадами Багбы, это ужасно!

Вслух же она изрекла:

— Кроме того, граф, если вы не забыли, вы поклялись в верности нашему дому. Если вы хотите пренебречь первой же просьбой в ваш адрес со стороны дочери Луга, я не смогу этому воспротивиться, но боги видят и рассудят нас. — Эолер попытался что-то сказать. Мегвин подняла руку, чтобы остановить его, — очень грязную руку, чего она не могла не заметить. — Я не собираюсь спорить с вами, граф Эолер. Или делайте то, что вам говорят, или не делайте — это все.

Глаза Эолера сощурились, как будто он увидел ее впервые и ему не понравилось то, что он видел перед собой. Его презрительное выражение пало ей на сердце тяжелым камнем, но она не могла повернуть вспять.

Граф долго ждал, прежде чем ответить.

— Хорошо, госпожа, — сказал он тихо, — я выполню ваше повеление. Не знаю, откуда этот внезапный каприз. Каприз? Больше похоже на безумие! Если бы вы обратились ко мне с этим как к члену семьи и выслушали мое мнение, я был бы счастлив выполнить вашу волю. Но вы обращаетесь со мной, как с вассалом, следовательно вы получите послушание, но в нем не будет ни капли приязни. Вы пытались изобразить королеву — а на деле это было выступление неопытного ребенка.

— Замолчите, — хрипло произнесла она.

Дворры с любопытством смотрели на Мегвин и Эолера, как будто те разыгрывали пред ними занимательную, но непонятную пантомиму. Свет в Зале Памяти на миг померк, и тени среди каменных лабиринтов стали чудовищно длинными. Когда он тут же снова вспыхнул, осветив дальние углы, тяжкая темная тень поселилась в сердце Мегвин и не уходила.

Когда парочку извлекли из трюма, экипаж «Облака Эдны» обошелся с Мириамелью и Кадрахом без излишней вежливости, но моряки не были особенно грубыми. Их, казалось, скорее развлекла неожиданная ситуация. Беглецы предстали перед ними в голубоватом свете раннего утра, и они стали отпускать ядовитые шуточки в адрес монахов, которые берут в спутники молодых девиц, и в адрес девиц, которые этому не противятся.

Мириамель с вызовом смотрела на них, не спасовав перед неотесанными манерами. Несмотря на общеизвестное пристрастие моряков к бородам, щеки многих членов экипажа «Облака» были гладкими — слишком молоды для бакенбардов, и она была уверена, что за последний год повидала больше, чем эти юнцы за всю свою жизнь.

Однако ей было ясно, что «Облако Эдны» — не тяжелое торговое судно и не галеон, держащийся вблизи берега и подпрыгивающий на волнах, как корыто, а легкое океанское судно. Дитя Меремунда, расположенного в устье реки и окруженного морями, Мириамель умела определить судоходные качества корабля по одному тому, как уверенно раскачивалась под ногами палуба и как хлопали над головой белые паруса, ловя предрассветный ветер.

Час назад Мириамель была в отчаянии. Теперь она с жадностью вдыхала свежий морской воздух, и ее сердце оживало. Она стерпит. Даже порку от руки капитана. Она жива и в открытом море. Солнце поднимается в утреннее небо, а солнце — всегда маяк надежды.

Взгляд на штандарт, развевающийся на главной мачте, подтвердил слова Кадраха: черно-золотая превенская скопа. Как жаль, что ей не удалось побольше поговорить с Диниваном, чтобы узнать все наббанайские придворные новости и выяснить, на чьей стороне дом Превенов и другие знатные дома.

Она обернулась, чтобы шепнуть Кадраху слова предостережения, но неожиданно оказалась перед деревянным трапом. Рядом с ней стоял матрос, несмотря на крепкий морской ветер сильно пахнущий солониной. Вдруг человек, стоявший на палубе, повернулся, чтобы взглянуть на них. Мириамель, потрясенная, шумно втянула воздух. Она не видела его раньше, да и он не мог знать ее. Но он был очень — очень! — красив. На нем были черные штаны, камзол и сапоги, все тщательно отделанное тонкой золотой канителью, и золотой парчовый плащ! Ветер играл его золотистыми волосами — этот странный вельможа казался богом солнца из древних легенд.

— На колени, ничтожные! — прошипел один из моряков. Кадрах немедленно выполнил приказание. Мириамель, пребывавшая в некотором замешательстве, также последовала его примеру. Она не могла отвести глаз от лица золотого незнакомца.

— Вот они, господин, — сказал моряк. — Те, которых обнаружила ниски. Как видите, один из них — девица.

— Вижу, — сухо произнес человек. — Оставайтесь на коленях, вы двое, — он указал на Мириамель и Кадраха. — А вы, матросы, поставьте дополнительные паруса, если мы хотим добраться до Гренаммана сегодня к вечеру.

— Да, господин.

Когда матросы поспешно удалились, тот, кого они называли господином, повернулся к мощному бородатому человеку, чтобы закончить разговор. Мириамель догадалась, что это капитан. Вельможа еще раз взглянул на пленников, прежде чем величавой походкой удалился с палубы. Мириамели показалось, что глаза его задержались на ней чуть дольше, чем того требовало простое любопытство, и она ощутила непривычный трепет — полустрах, полуволнение, когда повернула голову ему вслед. За ним шли двое слуг, следя, чтобы его развевающийся плащ не зацепился за что-нибудь. Затем на краткий миг златовласый снова оглянулся. Встретившись с ней взглядом, он улыбнулся.

Капитан посмотрел на Мириамель и Кадраха с плохо скрываемым отвращением.

— Граф сказал, что решит, что с вами делать, после утренней трапезы, — прорычал он, затем ловко плюнул по ветру. — Женщины и монахи — что может быть хуже для корабля, особенно в такие времена? Я бы выбросил вас в море, если бы на борту не было хозяина.

— Кто… кто же хозяин этого судна? — тихо спросила Мириамель.

— Ты что же, не узнала герб, милашка? Ты не узнала лорда, когда он стоял перед тобой? Аспитис Превис, граф Дрины и Эдны — вот кто хозяин этого судна. И лучше бы тебе ему понравиться, а то окажешься в постели с килпой.

Он снова сплюнул желтую цитриловую слюну.

Кадрах, и без того бледный, совсем скис от слов капитана, но Мириамель их и не слышала. Она думала о золотых кудрях Аспитиса, о его смелом взгляде и недоумевала, как среди крайней опасности она может чувствовать такое влечение.

Глава 20. ТЫСЯЧА СТУПЕНЕЙ

— Ну вот. Ты сам имеешь убеждение, — Бинабик жестом выразил свою беспомощность: Кантака сидела, прижав уши и ощетинившись. Шерсть волчицы сверкала снежинками. — Глаза Кинкипы, — выругался тролль, — если бы я только мог ее заставить, не питай сомнении, я бы так и поступил. Она идет назад к аббатству, но не отходит от меня ни на один шаг. — Он снова повернулся к ней: — Кантака! Саймон мосок! Умму! — он покачал головой. — Нет. Не будет идти.

— А что с ней? — Слудиг пнул ногой снег, взметнув целое облако, тут же подхваченное крепким ветром. — С каждым часом след становится все слабее. А если парень ранен, каждый час приближает его к смерти.

— Дочь Гор, риммер, — прокричал Бинабик, — каждый час каждого дня всех нас приближает к смерти, — он моргнул покрасневшими глазами. — Разумеется, мы имеем необходимость поспешить. Ты думаешь, я не беспокоюсь о Саймоне? Мы ходим туда-сюда с восхождения солнца. Если бы я мог взять вместо моего носа нос Кантаки, я бы это сделал безотлагательно!Но она сильно напугана ситуацией, имевшей место в аббатстве Схоуди, я думаю, имеешь понимание? Даже за мной она идет без желания!

Кантака снова уперлась. Когда Бинабик оглянулся, она опустила массивную голову и завыла, еле слышно за ревом усиливающегося ветра.

Слудиг хлопнул себя по ноге.

— Черт побери, тролль, я это вижу. Но нам необходим ее нос! Мы ведь даже не знаем, куда парень пошел и почему он нам не отвечает. Мы уже несколько часов ему кричим!

Бинабик встревоженно покачал головой.

— Это причиняет мне наибольшее беспокойство. Мы же проехали немного, когда нашли его лошадь. Мы уже дважды прошли это расстояние, и все время возвращались и никакого следа Саймона.

Риммерсман прищурился от летящего в лицо снега.

— Пошли. Если он свалился, он наверняка вернется по своим собственным следам, — пока они заметны. Давай еще протащим волчицу хоть немного назад к аббатству. До конца — на этот раз. Может быть, если она учует парня поближе, она иначе поведет себя, — он подстегнул свою лошадь. Бинабик поморщился и свистнул Кантаке. Волчица неохотно подошла.

— Я питаю беспокойство к этому бурану, который надвигается, — крикнул тролль. Риммерсман, чуть отъехавший вперед, сразу превратился в мутное пятно. — Большое беспокойство. Он представитель мглы, которая имеет собрание вокруг Пика Бурь. Ее движение имеет огромную скорость.

— Знаю, — крикнул Слудиг через плечо. — Скоро нам придется позаботиться о собственной безопасности, независимо от того, найдем мы его или нет.

Бинабик кивнул, затем ударил себя рукой в грудь раз, второй, потом третий. Если только за ним не наблюдали его боги, никто не заметил этого жеста отчаяния.

Аббатство — недавняя арена страшного спектакля — стало тихим, засыпанным снегом склепом. Снежные сугробы скрыли большую часть того, что осталось от Схоуди и ее юных подопечных, но не все. Кантака на полет стрелы не соглашалась приблизиться к молчаливым стенам; Бинабик и Слудиг сами вошли во двор аббатства, чтобы убедиться, что среди неподвижных, укрытых белым саваном тел Саймона нет.

Отойдя от аббатства не меньше, чем на тысячу шагов, они остановились и постояли молча некоторое время, поочередно отхлебывая канканг из бурдюка и прислушиваясь к заунывному завыванию ветра. Кантака, видимо, необычайно довольная, что они уходят от этого места, принюхалась, прежде чем свернуться у ног Бинабика.

— Святой Эйдон, тролль, — сказал наконец Слудиг, — что за колдунья была эта Схоуди? Я ни с чем подобным никогда не встречался. Она что, из последователей Короля Бурь?

— Она и ей похожие действуют по желаниям Короля Бурь, с сознательностью или без. Она имеет власть, но кроме того имела желание сама становиться Властью. У нее имелось желание преображаться в маленькую королеву норнов с собственными подданными — это было ее стремление. Время войны и умирания приводит в мир новые силы. Старый порядок терпит изменение, а Схоуди и похожие ей желают оставлять воспоминание про себя.

— Я только благодарю Господа, что он все их гнездо уничтожил, до последнего щенка, — Слудиг передернулся и нахмурился. — Ничего путного из этих ведьменышей получиться не могло бы.

Бинабик посмотрел на него с любопытством.

— Можно влиять на формирование невинных, как этих детей, но иногда случается так, что все можно исправлять. Я не питаю веры в окончательное зло, Слудиг.

— Да? — риммерсман резко засмеялся. — А как насчет твоего Короля Бурь? Что доброго мог бы ты сказать о таком выродке ада с его черной душой?

— Когда-то он любил свой народ больше, чем собственную жизнь, — тихо сказал Бинабик.

Солнце удивительно быстро пронеслось по мрачному небу. К тому времени, когда они снова остановились, спустились ранние сумерки. Они еще дважды покрыли расстояние между аббатством и той точкой в лесу, которую они наметили как крайнюю. Все их крики и стук по кустам и деревьями не дали результатов: Саймона так и не нашли, а теперь накатывалась темень, быстро приближалась пурга.

— Кровь Эйдона! — сказал Слудиг с отвращением, затем потрепал по шее серую кобылу Саймона, привязанную к вьючным лошадям. — Во всяком случае мы не потеряли этот чертов меч, — он указал на Торн, но не дотронулся до него. Там, где обертка размоталась, черный меч был виден, снежинки, опускаясь на его поверхность, соскальзывали, не в силах укрыть его белым одеялом, накрывшим все вокруг. — Эго ставит нас в трудное положение. Если бы пропали и парень и меч, нам поневоле пришлось бы искать — другого выбора бы не было.

Бинабик поднял сердитые глаза.

— О каком выборе ты говаривашь?

— Мы же не можем бросить все ради этого парнишки, тролль? Я привязан к нему, видит Бог, но у нас есть долг перед принцем Джошуа. Ты и тебе подобные книгочеи твердят, что принцу Джошуа нужен этот клинок, или мы все обречены. Разве мы можем забыть об этом и заняться поисками мальчишки? Тогда мы окажемся еще глупее его, который был так глуп, что ухитрился потеряться.

— Саймон не глуп, — Бинабик надолго погрузил лицо в мех на шее Кантаки. — И я питаю усталость от нарушения собственных клятв. Я клялся его охранять… — Голос тролля был приглушен, но в нем ясно чувствовалось напряжение.

— Нам приходится делать трудный выбор, тролль, — идти против собственной воли.

Бинабик поднял голову. Обыкновенно мягкий взгляд его карих глаз вспыхнул.

— Не надо говаривать про выбирание и проповедывовать про трудности. Бери этот меч. На могиле у моего наставника я клялся хранить Саймона. У меня нет должности более великой важности.

— Ну, тогда ты глупее всех, — рявкнул Слудиг. — Нас осталось всего двое, а мир вокруг замерзает. Ты пошлешь меня одного с мечом, который может спасти и твой народ, и мой? И это все для того, чтобы не нарушить клятву, данную мертвому учителю?

Бинабик выпрямился во весь рост. Глаза его наполнились злыми слезами.

— Прекрати говаривать о моей клятвенности, — прошипел он. — Я не принимаю советов от бестолкового крухока!

Слудиг поднял руку в перчатке, как будто собираясь ударить маленького человека, потом посмотрел на свою дрожащую руку, повернулся и ушел с поляны.

Бинабик даже не взглянул, как он уходит, а продолжал гладить Кантаку. Слеза сбежала по его щеке и скрылась в мехе капюшона.

Прошли минуты полной тишины, даже ни одна птица не вскрикнула.

— Тролль? — Слудиг стоял на краю поляны прямо за лошадьми. Бинабик не поднял головы. — Знаешь, старина, — продолжал Слудиг, — ты должен выслушать меня, — риммерсман все еще держался на расстоянии, как незваный гость в ожидании, что его пригласят в дом. — Когда-то, сразу после нашей первой встречи, я сказал тебе, что у тебя нет понятия чести. Я хотел пойти и убить Сторфота, тана Вественби, за то, что он оскорбил герцога Изгримнура. Ты сказал, чтобы я не ходил. Ты мне сказал, что мой господин Изгримнур дал мне поручение и что я не вправе ставить под угрозу выполнение этого задания, что это будет глупо, в этом не будет ничего героического или достойного.

Тролль продолжал механически гладить спину Кантаки.

— Бинабик, я знаю, что у тебя есть понятие чести. Ты знаешь, что и я такой же. Перед нами тяжелый выбор, но неправильно, когда союзники готовы драться и бросаться друг в друга оскорблениями, как камнями.

Тролль все еще не отвечал, но руки его оставили волчицу и легли на колени. Он долго сидел на корточках, опустив подбородок на грудь.

— В моем поведении была недостойность, Слудиг, — вымолвил он наконец. — Ты имеешь справедливость, когда кидаешь в меня мои же собственные слова. Я прошу твоего прощения, хотя его не заслужил, — он обратил к риммерсману свое несчастное лицо. Слудиг ступил на поляну.

— Мы не можем вечно искать Саймона, — тихо сказал Слудиг. — Это так: тут ни дружба, ни любовь ни при чем.

— Ты имеешь справедливость, — признал Бинабик. Он медленно потряс головой. — Справедливость. — Он поднялся и направился к бородатому солдату, протянув ему свою маленькую руку. — Если можешь, в знак прощения моей глупости…

— Нечего прощать, — огромная ручища сжала ручку Бинабика, которая в ней совершенно исчезла.

На лиц тролля показалась усталая улыбка.

— Тогда я прошу об одной милости. Давай разложим здесь костер сегодня ночью и завтра ночью, и будем звать Саймона. Если никаких следов его мы не обнаружим, то послезавтра утром мы отправимся к Скале прощания. Иначе у меня будет такое чувствование, что я его бросил, не поискав как следует.

Слудиг согласно кивнул.

— Так будет справедливо. Теперь мы должны собрать хворост. Ночь скоро наступит.

— Да, и этот ледяной ветер не унимается, — заметив Бинабик, нахмурившись. — Не повезет тем, кого ночь застала без крова над толовой.

Брат Хенгфиск, несимпатичный королевский виночерпий, указал на дверь. Ухмылка монаха была, как всегда, неуместной. Создавалось впечатление, что он сдерживается, чтобы не рассмеяться какой-то шутке. Граф Утаньята прошел в дверь, и молчаливый Хенгфиск торопливо заковылял с лестницы, оставив графа в дверях колокольни.

Гутвульф постоял минутку, чтобы отдышаться. Взбираться по ступеням высоченной лестницы было для него тяжеловато, тем более что он последнее время плохо спал.

— Вы за мной посылали, ваше величество?

Король стоял, сгорбившись, в нише одного из высоких окон; его тяжелый плащи свете факелов был похож на спину гигантской сине-зеленой мухи. Хотя день еще далеко не кончился, небо было по-вечернему темным. Согбенная фигура Элиаса с опущенными плечами напомнила Гутвульфу стервятника. Тяжелый серый меч в ножнах висел сбоку. При виде его граф невольно передернулся.

— Буря почти настигла нас, — сказал Элиас, не поворачиваясь. — Ты когда-нибудь забирался так высоко на Башню Зеленого ангела?

Гутвульф постарался придать своему голосу обычное спокойствие.

— Я бывал здесь в вестибюле. Возможно, также пару раз на втором этаже у священника. Но так высоко — никогда, сир.

— Это странное место, — произнес король, по-прежнему не отводя взгляда от чего-то за северо-западным окном. — Это место. Башня Зеленого ангела, когда-то была центром величайшего королевства, когда-либо существовавшего в Светлом Арде. Ты это знал, Гутвульф?

Элиас резко отвернулся от окна. Глаза его сверкали, но лицо выглядело изможденным и сморщенным, как будто тесная железная корона слишком крепко сжимала лоб.

— Вы имеете в виду королевство вашего отца, ваше величество? — спросил граф, озадаченный и изрядно напуганный. Они испытал только страх, получив этот вызов к королю. Этот человек уже не был его старым другом. Временами король казался совершенно прежним, но Гутвульф не позволял себе забывать о реальном положении дел: Элиас, каким он его знал, был в сущности мертв. И виселицы на Батальной площади, и острия решетки Нирулагских ворот были полны останков тех, кто каким-то образом вызвал неудовольствие этого нового Элиаса. Гутвульф знал, что ему следует держать рот на замке и выполнять приказания — по крайней мере до поры до времени.

— Конечно, не моего отца, тупица. Клянусь Господом, моя рука простирается над гораздо более стоящим королевством, чем то, о чем он когда-нибудь мог мечтать. Прямо на пороге королевства моего отца был король Луг, а теперь нет иного короля, кроме меня, — дурное настроение Элиаса испарилось, и он величественно взмахнул рукой. — Нет, Гутвульф, в мире есть много такого, о чем ты и мечтать не смеешь. Это некогда было столицей могущественной империи — более обширной, чем Большой Риммергард Фингила, более древней, чем императорский Наббан, с более сильными законами, чем утраченная Хандия, — голос его понизился и почти затерялся в зове ветра. — Но с его помощью я превращу этот замок в столицу еще более величественного королевства.

— С чьей помощью, ваше величество? — не удержался Гутвульф. Он почувствовал прилив холодной ревности. — Прейратса?

Элиас как-то странно взглянул на него и расхохотался.

— Прейратс! Гутвульф, ты наивен, как ребенок!

Граф Утаньята прикусил щеку, чтобы удержаться от горячих и, возможно, смертельно опасных слов. Он сжимал и разжимал свои покрытые шрамами кулаки.

— Да, мой король, — выговорил он наконец.

Король снова уставился в окно. Над его головой темными гроздьями спали колокола. Где-то вдали бормотал гром.

— Но у попа есть-таки от меня секреты, — признался Элиас. — Он знает, что чем больше мне известно, тем сильнее моя власть, поэтому он пытается кое-что от меня утаивать. Видишь это, Гутвульф? — Он указал на что-то в окне. — Пламя ада, как же ты можешь что-нибудь оттуда видеть? — король разозлился. — Подойди поближе! Боишься, что ветер тебя заморозит? — Он странно рассмеялся.

Гутвульф неохотно выступил вперед, вспоминая, каким был Элиас до того, как его начало охватывать безумие: он был горяч, конечно, но не был непостоянным, как весенний ветер; он любил хорошую шутку, но Только не подобные издевательские и непонятные остроты. Гутвульфу все труднее было вспоминать того, другого человека, своего друга. Как ни странно, чем более безумным Элиас становился, тем более он напоминал своего брата Джошуа.

— Вон. — Король указывал поверх мокрых крыш Хейхолта в сторону громады Башни Хьелдина, которая находилась у северной стены. — Я отдал это Прейратсу для всяких его опытов — его исследований, если хочешь, и теперь он держит ее всегда на запоре. Он не дает ключ даже своему королю. Для моей же собственной безопасности, уверяет он. — Элиас недобро взглянул на приземистую башню, серую, как небо, с толстым красным стеклом в верхних окнах. — Он что-то слишком заносится, этот алхимик.

— Прогони его, Элиас, или уничтожь его! — воскликнул Гутвульф необдуманно, но потом решил продолжить: — Ты знаешь, я всегда говорил с тобой, как другом, — напрямик, если было нужно. И ты знаешь, я не хнычу, если прольется чья-то кровь или сломаются чьи-то кости. Но этот человек ядовит, как змея, и гораздо более опасен. Он всадит нож тебе в спину. Скажи только слово — и я убью его, — когда он закончил, сердце его бешено колотилось, как за час до битвы.

Король на какой-то миг задержал на нем свой взгляд, затем снова рассмеялся.

— Узнаю старого Волка. Нет, нет, старый друг, я уже говорил тебе: мне Прейратс необходим, и я не остановлюсь ни перед чем для достижения великой цели. И он меня не ударит в спину, потому что, видишь ли, я ему тоже нужен. Этот алхимик использует меня — или так по крайней мере ему кажется.

В отдалении снова прогрохотал гром. Элиас отошел от окна и положил руку на плечо Гутвульфа. Граф ощутил излучаемый им холод даже через толстый рукав.

— Но я не хочу, чтобы Прейратс убил тебя, — сказал король, — а он тебя убил бы, не сомневайся. Его курьер прибыл из Наббана сегодня. В письме сказано, что переговоры с Ликтором идут успешно и что Прейратс вернется через несколько дней. Вот почему мне пришла счастливая мысль послать тебя в Верхние Тритинги во главе моих рыцарей. Юный Фенгбальд рвался возглавить отряд, но ты всегда оказывал мне неоценимые услуги и, что самое главное, ты будешь вне досягаемости для красного попа, пока он не выполнил мою волю.

— Благодарю вас за возможность служить вам, мой король, — медленно сказал Гутвульф, борясь с нарастающими в душе одновременно гневом и страхом. Подумать только, до чего опустился граф Утаньята!

А что если схватить Элиаса, пришла ему в голову неожиданная, шальная мысль — просто схватить короля и броситься с ним через ограждение, так чтобы оба они, долетев до земли, разбились, как яйца, брошенные вниз. Узирис Избавитель, каким облегчением было бы так покончить с этой заразой безумия, которая охватила Хейхолт и проникла а самого Гутвульфа! В голове была полная сумятица. Вслух он сказал только:

— Вы уверены, что эти слухи о вашем брате — не просто слухи? Просто слухи или игра воображения крестьян, которые все время на что-то жалуются? Мне трудно поверить, что кто-нибудь мог выжить… мог выжить в Наглимунде? — Один шаг, всего лишь один, и они вдвоем полетят вниз сквозь этот плотный воздух. Все кончится за какие-то несколько мгновений, и начнется долгий темный сон…

Элиас отошел от окна, разрушив чары. У Гутвульфа на лбу выступил холодный пот.

— Я не слушаю «слухов», мой дорогой Утаньят. Я Верховный король Элиас, и я знаю. — Он направился к окну на дальней стороне колокольни, выходящему на юго-восток. Его черные как вороново крыло волосы развевались на ветру. — Вон. — Он указал в неясную мглу позади изменчивого, свинцово-серого Кинслага. Вспышка молнии на миг озарила глубокие впадины его глаз. — Джошуа и правда жив, и он где-то… там. Я получил сведения из надежного источника. — Гром грянул вдогонку молнии. — Прейратс утверждает, что я мог бы лучше расходовать свою энергию. Он убеждает меня не беспокоиться насчет брата. Если бы я не имел тысяч свидетельств тому, что у Прейратса черное пустое сердце, я подумал бы, что ему жаль Джошуа, так горячо он возражает против этой затеи. Но я поступлю, как мне заблагорассудится. Я король, и я хочу смерти Джошуа. — Новый разряд молнии очертил его лицо, искаженное, как ритуальная маска. Голос короля напрягся: на миг показалось, что лишь пальцы с побелевшими от усилия костяшками удерживают его, не давая упасть за ограду. — И я хочу вернуть свою дочь. Вернуть ее. Я хочу, чтобы Мириамель вернулась. Она ослушалась отца, снюхавшись с его врагами… с моими врагами. Она должна быть наказана.

Гутвульф не нашел, что сказать. Он кивал головой, пытаясь рассеять мрачные мысли, которые поднимаются в нем, как черная вода в колодце. Король и этот его проклятый меч! Даже сейчас Гутвульф чувствовал, как присутствие клинка вызывает в нем физическую тошноту. Он отправится в Тритинги на поиски Джошуа, если того хочет Элиас. По крайней мере он окажется вдали от этого жуткого замка с его ночными звуками, его опасными служителями и безумным мрачным королем. К нему вернется способность мыслить. Граф будет дышать неотравленным воздухом, снова окажется в привычном окружении солдат, людей, чьи мысли и слова ему гораздо милее.

Гром снова разнесся по колокольне, заставив загудеть колокола.

— Я сделаю, как вы прикажете, мой король, — сказал он.

— Не сомневаюсь. — Элиас наклонил голову, снова обретя спокойствие. — Не сомневаюсь.

Хмурый Гутвульф ушел, а король остался там на некоторое время, пристально всматриваясь в покрытое тучами небо, вслушиваясь в трагический голос ветра, как будто понимая его. Рейчел, старшая горничная, начала испытывать большое неудобство от тесноты в своем укрытии. Тем не менее, она выяснила все, что ей было нужно. Голова ее полнилась идеями, совершенно не связанными с ее повседневными заботами: последнее время Рейчел Дракон заметила, что обдумывает такое, о чем раньше и помыслить не могла.

Сморщив нос от резкого, но хорошо знакомого запаха полировочного масла, она выглянула в щелочку между каменным наличником и деревянной дверью. Король был неподвижен, как статуя, и глядел в пустоту. Рейчел снова ужаснулась своей дерзости. Шпионит, как какая-нибудь временно-только-для-праздника-нанятая служанка! И за самим Верховным королем! Элиас и вправду был сыном ее обожаемого короля Джона, хотя ему и не сравниться с отцом, а Рейчел — последний оплот порядка в Хейхолте — за ним шпионит.

От этой мысли она почувствовала слабость в коленях и головокружение. Она прислонилась к стене кладовки звонаря с благодарностью за ее малые размеры. Среди веревок, колокольных крюков и смазочных масел, да еще при том, что стены почти касаются ее плеч, ей некуда упасть, даже если бы захотелось.

Она, конечно, не собиралась шпионить, ну не совсем так. Она услыхала голоса, когда осматривала позорно грязную лестницу третьего этажа Башни Зеленого ангела. Она тихонько отступила из коридора в занавешенный, альков, чтобы не подумали, что она подслушивает королевские разговоры, потому что она почти сразу же узнала голос Элиаса. Король прошел по лестнице вверх мимо нее, обращаясь, как ей показалось, к этому ухмыляющемуся монаху Хенгфиску, который повсюду его сопровождает, но слова его показались Рейчел просто бредом: «Шепот из Наккиги», сказал он и «песни верхнего воздуха». Он еще говорил о том, что «слушает крики свидетелей» и что «день сделки на холме скоро настанет», и даже о чем-то еще менее понятном.

Пучеглазый монах следовал по пятам за королем, как и все эти дни. Безумные речи короля, изливались на его голову, но монах только, неустанно кивал; взбираясь за ним. Похожий на ухмыляющуюся королевскую тень.

Захваченная и возбужденная этим зрелищем, как никогда ранее в своей жизни, Рейчел помимо воли прокралась за этой парой по тысяче ступеней, ведущих наверх. Перечисление королем непонятных ей вещей продолжались до тех пор, пока они с монахом не исчезли на колокольне. Она осталась внизу, потому что ее возраст и боль в спине затрудняли подъем. Опершись о стену, пытаясь отдышаться, она снова поразилась собственной смелости. Перед ней была рабочая комната: огромный разобранный подъемный блок лежал на усыпанной опилками колоде; на полу лежали сани в таком положение, как будто их владелец на ходу выпрыгнул из них. На этом этаже была только главная комната и альков около лестничного пролета: поэтому, когда монах внезапно протопал вниз по лестнице, ей пришлось спрятаться в алькове.

В углу этой ниши она обнаружила деревянную лестницу, ведущую наверх, в темноту. Сообразив, что она оказалась между двух огней: королем наверху и тем, кого монах приведет снизу, — она не видела иного выхода, кроме как подняться наверх в поисках более безопасного укрытий, потому что любой, проходя мимо алькова, мог задеть портьеру и обнаружить ее, подвергнув Рейчел позору или даже чему-нибудь похуже.

Похуже. Мысль о головах, гниющих, подобно черным фруктам, над Нирулагскими воротами, заставила ее старые кости резвее задвигаться вверх по лестнице, которая, как оказалось, вела в кладовку звонаря.

Так что в сущности, в этом не было ее вины. Она же не имела в виду шпионить, ей практически пришлось поневоле выслушать весь этот разговор с графом Утаньята, который внес в ее душу полное смятение. Конечно, добрая святая Риаппа поймет и вступится за нее, в случае если ей придется читать перечень грехов в преисподней.

Она снова глянула в щелку. Король перешел к другому окну, к тому, что смотрело на север — в черное бурлящее сердце приближающейся бури. У нее было впечатление, что он не собирается уходить. Рейчел охватила паника. Люди говорят, что Элиас проводит бессонные ночи вместе с Прейратсом в Башне Хьелдина. Может, это особое проявление его безумия — бродить по башням до рассвета? А сейчас еще ранний вечер. На Рейчел снова накатила дурнота. Что же ей здесь так вечно и торчать?

Глаза ее, в панике осматривая все вокруг, остановились на чем-то, вырезанном на внутренней стороне двери, и широко раскрылись.

Кто-то нацарапал на дереве имя МИРИАМЕЛЬ. Буквы были вырезаны глубоко, как будто тот, кто их вырезал, оказался в этой западне и коротал время, занимаясь вырезанием. Но кто бы это мог быть?

Ей пришел на ум Саймон, который любил лазать всюду, подобно обезьяне, и попадать в такие переплеты, до которых другим не додуматься. Он любил Башню Зеленого ангела, и не здесь ли незадолго до смерти короля Джона он сбил с ног пономаря Барнабу, который покатился по лестнице? Рейчел слабо улыбнулась. Да, парнишка был истинным чертенком.

Подумав о Саймоне, она вспомнила, что сказал Джеремия. Улыбка растаяла на ее лице. Прейратс. Прейратс убил ее мальчика. Когда она думала об этом алхимике, в ней бурлила ненависть, не похожая ни на одно чувство, ею когда-либо испытанное.

Она покачала головой, оглушенная этим чувством. Жутко думать о Прейратсе. То, что Джеремия рассказал ей о безволосом попе, наводило ее на такие мысли, о возможности которых она даже не подозревала.

Устрашившись силы своих переживаний, она снова заставила себя обратиться к вырезанному слову.

Старательно прищурившись, она рассмотрела буквы, и пришла к выводу, что какие бы шалости ни творил Саймон, эта надпись не была делом его рук. Слишком уж она была аккуратна. Даже под надзором Моргенса почерк Саймона был похож на путь пьяного жука по странице. А эти буквы были выписаны каким-то образованным человеком. Но кто же мог вырезать имя принцессы в таком немыслимом месте? Несомненно, этой кладовкой пользуется пономарь Барнаба, но мысль о том, что эта кислая, усохшая старая ящерица с потрескавшейся кожей способна тщательно вырезать имя Мириамели на двери кладовки, не укладывалась даже в воображении Рейчел, а уж воображение Рейчел не знало пределов в изображении пороков или глупостей, на которые способны мужчины, лишенные благотворного влияния женщин. Но даже для нее представить себе пономаря Барнабу в роли тоскующего влюбленного было невероятно.

Мысли ее отклонились, сердито упрекнула себя Рейчел, неужели она действительно так постарела и так исполнена страха, что дает себе отвлечься в то время, когда ей необходимо обдумать так много важного? С той самой ночи, когда она вместе с другими служанками спасла Джеремию, в ее голове зрел план. Часть ее существа хотела забыть об этом, хотела просто чтобы все было по-старому.

Ничего никогда уже не будет по-прежнему, старая дура. Нужно смотреть правде в глаза.

Все труднее уходить от решений в эти тяжелые времена. Занимаясь спасением парнишки свечника, Рейчел и ее подопечные постепенно поняли, что не может быть другого решения, кроме решения помочь ему бежать. Поэтому они вывели его за пределы Хейхолта в один прекрасный день, переодев служанкой, которая возвращается в Эрчестер. Пока она наблюдала, как бедняга, хромая, уходил на волю, на нее снизошло озарение: нельзя больше не замечать того зла, которое опустилось на ее дом. И, подумала она в этот момент, там, где главная горничная видит что-то нечистое; она должна это вычистить.

Рейчел услышала шарканье тяжелых сапог по каменному полу колокольни и рискнула снова глянуть в щелочку. Закутанная в зеленый плащ фигура короля как раз исчезала в дверях. Она прислушивалась к спускающимся шагам, пока они не стали тише, потом долго ждала, даже когда уже ничего не было слышно, прежде чем выбраться из укрытия. Она вышла из-за портьеры, ступила на лестницу, промокнула пот со лба и щек, несмотря на холодный камень вокруг, Тихо и осторожно ступая, она начала спускаться.

Разговор короля поведал ей о многом из того, что ей было нужно. Теперь только остается подождать и подумать. Несомненно планирование всего этого не так сложно, как организация весенней генеральной уборки. Но ведь, по сути дела, она как раз это и планирует, не так ли?

Хотя старые кости ныли, на лице ее была необычная улыбка, которая, возможно, напугала бы ее подопечных. Рейчел медленно спускалась по бесконечной лестнице Башни Зеленого ангела.

Глаза Бинабика избегали взгляда Слудига. Он сгреб в мешок свои гадальные кости. Несколько раз бросал он их за это утро, но результаты были Неутешительны.

Вздохнув, тролль спрятал мешок в карман, поковырял угли в костре палкой и выгреб завтрак — спрятанные про запас орехи, которые он обнаружил и выкопал из мерзлой земли. День был необычайно морозный, а в седельных сумках еды у них не осталось, и Бинабику пришлось опуститься до того, чтобы ограбить белок.

— Не говаривай ничего, — внезапно сказал тролль. После часового молчания Слудиг только раскрыл рот, чтобы что-то сказать. — Со всем смирением, Слудиг, прошу тебя, не говаривай ничего. Дай мне только глоток канканга для выпивания.

Риммерсман грустно протянул ему фляжку. Бинабик сделал большой глоток, потом вытер рот рукавом. Второй раз рукав прошелся по глазам тролля.

— Я давал обещание, — тихо произнес он. — Я просил костер на две ночи, и ты это сделал. Теперь я имею должность выполнить клятву, которую бы нарушил охотнее всех других. Мы будем доставлять меч к Скале прощания.

Слудиг хотел было что-то сказать, но вместо этого принял от Бинабика флягу и отхлебнул.

Кантака вернулась со своей охотничьей прогулки и обнаружила, что тролль и риммерсман молча навьючивают пожитки на лошадей. Волчица понаблюдала за ними, потом испустила тихий стон неудовольствия и поскакала прочь. Она свернулась на краю поляны и серьезно смотрела на Бинабика и Слудига через ограду своего пушистого хвоста. Бинабик достал из седельной сумки Белую стрелу и поднял ее вверх, затем прижал древко к щеке. Белизна ее была ярче окружающего снега. Он засунул, стрелу обратно в суму.

— Я вернусь за тобой, — человек не обращался ни к кому из присутствующих. — Я буду тебя находить.

Он позвал Кантаку. Слудиг вскочил в свое седло, и они исчезли в лесу, сопровождаемые вереницей вьючных лошадей. Сыпучий снег запорошил следы их сапог, а к тому времени как стихли приглушенные снегом звуки шагов, никаких следов их пребывания на поляне на осталось.

Саймон решил, что сидя на одном месте и сокрушаясь о своей судьбе, ничего путного не добьешься. Во всяком случае небо неприятно потемнело, и снег стал гуще. С печальной безнадежностью Саймон смотрел на зеркало. Он вспомнил предупреждение принца ситхи о том, что несмотря на свои чудесные свойства, зеркало не обладает волшебной способностью переносить Джирики к Саймону в любой момент. Он снова сунул его в карман плаща и встал, потирая озябшие руки.

Возможно, Бинабик и Слудиг все еще где-нибудь поблизости: вполне может быть, что их так же, как и Саймона, выбросило из седла, и они нуждаются в помощи. У него не было ни малейшего представления о том, сколько времени он пролежал, будучи не в силах разжать тиски своего сновидения и прислушиваясь к голосу ситхи, врывавшемуся в его сон. Часы прошли или дни? Его спутники могут все еще быть где-то рядом, а, возможно, они уже отчаялись найти его и находятся за много миль отсюда.

Рассмотрев все эти безрадостные варианты, она начал двигаться по расширяющейся спирали (до крайней мере, он надеялся, что такова траектория его движения), потому что смутно помнил рекомендации Бинабика на случай поиска людей в лесу. Трудно было определить, действительно ли движение по спирали — именно то, что нужно в данном случае, так как он не мог решить, кто же потерялся. К тому же следовало признать, что он не был слишком внимателен, когда Бинабик объяснял, как рассчитывать спираль. В этой лекции тролль говорил что-то о солнце, расцветке листьев и цвете коры, о направлении корней деревьев и разном другом. Саймон же в тот момент рассматривал трехногую ящерицу, которая хромала по хвойной лесной подстилке. Жаль, что Саймона тогда не увлекло объяснение, но теперь уже поздно сожалеть об этом.

Он продолжал пробираться по глубокому снегу. Солнце было почти невидимо из-за густого снегопада и плотных облаков. День наступил и тут же начал угасать. Поднялся сильный ветер, и буран сжал лес в своих ледяных объятиях. Холод пронизывал Саймона, пробирался под плащ, который начал казаться тонкой женской вуалью, а не тем плотным одеянием, которым был, когда рядом были друзья. Впрочем, он не мог вспомнить, когда ему было действительно тепло.

День проходил в бесполезном блуждании по заснеженному лесу. Желудок ныл от голода. Последний раз он ел у Схоуди: он вздрогнул, вспомнив об этом ужине и о том, что последовало за ним, вздрогнул, хотя, казалось, холод исчерпал весь его запас дрожи. Кто может сказать, сколько времени прошло с тех пор?

«Святой Эйдон, — молил он, — пошли мне поесть». Эта мысль стала навязчивым рефреном, звучавшим в его голове в такт скрипу снега под ногами.

К сожалению, от этой проблемы не избавиться, даже если переключить мысли на другие предметы. Одно было Саймону совершенно ясно: заблудиться больше, чем он, невозможно, но зато можно стать еще голоднее.

За время скитаний с Бинабиком и солдатами он привык, что охотятся другие, а он лишь изредка помогает, да и то лишь выполняя чужие указания. И вдруг он оказался в полном одиночестве, как в первые дни после побега из Хейхолта, когда он очутился в Альдхортском лесу и страшно голодал, пока не встретился с троллем. Но тогда было легче, потому что можно было поживиться на отдаленных фермах и не было зимы. Теперь же он бредет по замерзшей необитаемой глуши, и то первое знакомство с лесом кажется просто прогулкой.

Штормовой ветер набирал силу. Воздух вдруг похолодал настолько сильно, что Саймона снова охватил озноб. Когда лес начал постелено темнеть, как бы предупреждая, что даже этот скудный свет не вечен, Саймону пришлось подавить в себе нарастающий приступ ужаса, который весь день точил его изнутри, порой вызывая впечатление, что он ходит по краю пропасти, какой-то бездонной ямы, не имеющей границ.

В подобных обстоятельствах, понял Саймон, ничего не стоит сойти с ума: не то чтобы вдруг начать размахивать руками и орать, а скорее погрузиться в тихое помешательство. Он просто совершит какой-то случайный промах и погрузится медленно и беспомощно в бездну, близость которой в данный момент так неоспоримо ясна. Он будет погружаться, погружаться, пока не перестанет осознавать это погружение. Его жизнь, воспоминания, друзья и дом — все, что он имел когда-то, — начнут меркнуть и превратятся в какие-то пыльные древние предметы, оставшиеся в голове, подобно вещам в заколоченном старом домишке.

Неужели вот так и умирают? — вдруг подумал он. Остается ли частица тебя в твоем теле, как пелось в песне Схоуди? Ты будешь лежать в земле, а мысли твои будут отмирать кусок за куском, как песчаная борозда, постепенно разрушаемая и уносимая быстрым потоком? И вот невольно подумаешь — так ли это страшно: лежать в сырой и темной земле и просто постепенно уходить в небытие? Может быть, это лучше, чем отчаянные усилия живых, бесполезная борьба с более сильным противником, панический и безнадежный бег прочь от неминуемой победы смерти?

Сдаться. Просто перестать сопротивляться…

В этом есть какое-то смирение, успокоение, как в милой грустной песенке. Какое-то нежное обещание, как поцелуй перед сном…

Саймон клонился все ниже. Вдруг, как от резкого толчка, он выпрямился, ухватившись за ствол хрупкой березки. Сердце его бешено колотилось.

Он с удивлением обнаружил, что его плечи и сапоги густо усыпаны снегом, как будто он уже долго стоит на этом месте, а казалось — всего какой-то миг! Он потряс головой и начал хлопать себя по щекам, не снимая перчаток, и хлопал, пока жизнь не вернулась в его занемевшее тело. Он ворчал на себя. Чуть не заснул стоя! Замерзнуть стоя на собственных ногах! Надо же быть таким простаком?!

Нет. Он снова заворчал и затряс головой. Бинабик и Слудиг считают его почти мужчиной — он их не подведет. Все дело в том, что он замерз и голоден. Он не будет лить слез и не сдастся, как мог бы это сделать кухонный мальчишка, которого выгнали из кухни за малую провинность. Саймон многое повидал и многое успел сделать. Он бывал в переделках и похлеще!

Что же делать?

Он не может сейчас решить проблему голода — это он знал, но это не так страшно. Одно он помнит твердо из того, что говорил Бинабик: человек может долго прожить без пищи, но не переживет и одной ночи на холоде без укрытия. Вот почему, говорил тролль, так важен огонь.

Но разжечь костра Саймон не мог.

Обдумывая этот печальный факт, он продолжал идти вперед. Несмотря на быстро сгущающуюся темноту, он надеялся найти более подходящее место для ночлега, прежде чем остановится. Снегопад усилился. Саймон тащился по дну длинного неглубокого каньона. Он хотел найти место повыше, такое, чтобы не было необходимости откапываться утром, если ему удастся пережить ночь. Эта мысль вызвала улыбку на его потрескавшихся губах. Когда не везет, вполне вероятно, что в то место повыше, которое он сумеет найти, ударит молния.

Он хрипло рассмеялся, и его моментально приободрил этот веселый звук, но ветер подхватил и унес его, не дав им насладиться.

Место, выбранное им, было невысоким холмом, поросшим деревцами, похожими на часовых в белых шапках. Он бы предпочел укрытие из нескольких больших валунов, а еще лучше — пещеру, но фортуна не так щедро улыбалась ему. Он старался не обращать внимания на голодное бурчание в животе, пока осматривал рощицу, затем стал катать снежные комья, плотно уложил их между деревьями с подветренной стороны, укрепил — и получилась вполне сносная стена, чуть выше его колен.

Когда последние лучи света еще стекали с темнеющих небес, Саймон наломал еловых веток, сложил их у снежной ограды, и у него получилась пружинистая постель высотой почти со снежную стену. Он все еще не был удовлетворен и продолжал ходить вокруг поляны, срезая костяным канукским ножом ветки, пока рядом с первой кучей не появилась такая же вторая. Он на миг остановился, тяжело дыша, и сразу же почувствовал, как мороз охладил лицо, превратив его в ледяную маску.

Внезапно осознав, как невероятно трудна задача сохранить тепло в зимнюю ночь и как дорого может обойтись ему ошибка — ведь он может не проснуться, — он возобновил судорожные усилия. Нарастив вверх и вширь снежную стену, он пристроил еще одну по другую сторону кучи веток. Он бегал по роще, срезая новые ветки. Перчатки его стали такими липкими, что пальцы не разнимались, а отделить нож от руки он мог, только наступив на него ногой. Наконец обе кучи сравнялись, стало темно, и даже огромные деревья быстро превратились в черные пятна на фоне светлого снега.

Он лег на свою постель из веток, подогнул колени и поджал длинные ноги к груди, чтобы их покрывал плащ. Поплотнее завернувшись в него, он осторожно натянул на себя приготовленные ветки, изо всех сил стараясь прибить их липкими негнущимися ладонями. Последние ветки ему удалось набросить на голову. Потом он повернулся так, чтобы лицо было укрыто капюшоном. Это положение было крайне неудобным и неестественным, но он ощущал в капюшоне свое теплое дыхание и по крайней мере на какое-то время перестал дрожать.

Устроившись в лежбище, Саймон почувствовал такую безмерную усталость, что надеялся сразу же заснуть, невзирая на колючие ветки и скрюченные ноги. Оказалось, однако, что сон уходит от него все дальше. Холод, хоть и не такой обжигающий, как днем, когда он шел по лесу навстречу ветру, все же пробирался в его жалкое убежище и пронизывал тело до самых костей. Это был холод упорный и беспощадный, терпеливый, как камень.

Мороз был неприятен, конечно, но помимо своего дыхания и громкого стука сердца, он слышал также другие, мрачны звуки. Он уже забыл, о чем говорят лесные голоса, когда рядом с тобой нет друзей: В деревьях жалобно стонал ветер, некоторые звуки казались тихими, однако достаточно зловещими, чтобы перекрыть жалобы ветра. После всех виденных им ужасов Саймон уже не лелеял надежду, что эта ночь не таит в себе опасности — конечно, он слышал, как неприкаянные души стонут в буране, а лохматые гюны бродят по лесу в поисках теплой крови!

По мере наступления ночи Саймона снова почувствовал, как на него накатывает волна черного ужаса.

Он совершенно один! Он просто заблудившийся обреченный болван, которому нечего было вообще вмешиваться в дела умных людей! Даже если ему удастся пережить эту ночь, даже если удастся избежать объятий какого-нибудь полоумного безликого полуночника — так только для того, чтобы умереть от голода днем. Конечно, он может продержаться несколько дней, может быть, если повезет, — то и недель, но из разговоров с Бинабиком он уяснил, что до Скалы прощания еще много лиг пути — и это при условии, что знаешь, как туда добираться, и сумеешь пробиться через враждебную чащу Альдхортского леса. Саймон сознавал, что не обладает достаточными навыками выживания в лесу, чтобы долго это все выдерживать. К тому же не было ни малейшей надежды на помощь — вряд ли кто-нибудь окажется в этой отдаленной части леса, особенно в такую дьявольскую погоду.

Хуже всего было то, что его друзья давно уехали. В середине дня на него вдруг напал приступ паники: он стал по очереди выкрикивать их имена и остановился лишь тогда, когда глотка его стала шершавой, как колода мясника. Прежде чем голос его сдал окончательно, у него возникло впечатление, что он выкрикивает имена мертвецов. Это была самая страшная мысль — та тропка, которая ведет прямо к краю пропасти: сегодня призываешь мертвецов, завтра с ними разговариваешь, потом присоединяешься к ним — по крайней мере в живой смерти необратимого безумия, которое может быть хуже подлинной смерти.

Так он лежал и дрожал под настилом из веток. Дрожал уже не просто от холода. Внутри него нарастала мгла, и Саймон изо всех сил боролся с ней. Он совсем не хочет умирать — но какое это имеет значение?

Но здесь я не умру, принял он решение, как будто у него был выбор. Он сумел нащупать свое отчаяние и постарался умерить его и затолкнуть вглубь, как если бы успокаивал испуганную лошадь. Я обожжен кровью дракона. Я получил Белую стрелу ситхи. Ведь это что-нибудь да значит?

Он на самом деле не знал, имеет ли все это какое-нибудь значение, но вдруг ему страшно захотелось жить.

Я пока еще не умру. Я хочу снова увидеть Бинабика, Джошуа… и Мириамель. И я хочу увидеть, как Прейратс и Элиас страдают за содеянное. И я снова хочу иметь дом и постель — о милостивый Узирис, если ты и вправду существуешь, позволь мне снова иметь дом! Не дай мне умереть в холоде! Дай мне обрести дом… дом… дай мне дом!..

Сон сморил его наконец. Ему слышался собственный голос, отдающийся эхом в старом каменном колодце. Под конец ему удалось ускользнуть от холодных болезненных мыслей в более теплое место.

Он пережил эту ночь и шесть последующих, каждая из которых сопровождалась мучительным пробуждением окостеневшего тела, одиночеством и нарастающим голодом.

Необычно холодная погода убила во чреве многих детей весны, но некоторым растениям удалось зацвести в тот короткий ненадежный промежуток весны до того, как мертвящие холода возвратившейся зимы сковали природу. Бинабик и ситхи кормили его цветками растений, но Саймон не имел представления, которые из цветов являются съедобными. Он ел все подряд. Они не утоляли голода, но и не убивали его. Клочки горькой желтой травы — очень горькой — выжили под заснеженными деревьями, и он съедал все, что ему удавалось добыть. Однажды в момент голодного затмения сознания он даже попытался съесть пригоршню еловых иголок. На вкус они были на редкость противны, и их сок, перемешанный со слюной, застыл на его рыжеватой бороде клейкой массой.

Однажды, когда его охватила неодолимая жажда съесть что-нибудь существенное, на его пути оказалсянезадачливый полузамерзший жук. У Рейчел Дракона насчет подобного рода живности было твердое убеждение, что это невероятно грязные твари, но голод оказался гораздо сильнее привитых с детства понятий.

Несмотря на пустоту в желудке, первый опыт оказался достаточно мучительным: когда он ощутил; как во рту шевелятся лапки, он подавился и выплюнул жука на снег. Бестолковое трепыхание насекомого вызвало у Саймона приступ тошноты, но через мгновение он схватил жука и сунул в рот, прожевал и поспешно проглотил. Ощущение было как от тонкой податливой скорлупы ореха, но с тухловатым привкусом. Когда прошел час, и ни одно из мрачных предсказаний Рейчел не сбылось, он стал усиленно присматриваться к земле в надежде напасть на похожие медленно ползающие кусочки съестного.

Возможно, еще хуже, чем голод, был непрерывно усиливающийся холод. Голод можно было на миг унять пучком желтой травы, но с того самого момента, когда он забрался в свою лесную постель, ему ни разу не удалось согреться. Если он переставал двигаться хоть на очень короткое время, его охватывала неуемная дрожь. Холод был так беспощаден, что, казалось, он преследует Саймона как враг. Юноша проклинал его, размахивал руками, как бы пытаясь поразить зловредный холод, как он поражал дракона Игьярика. Но холод был повсюду, он был неуловим и не имел черной крови, которую можно было бы пролить.

Саймону ничего не оставалось, только идти. Поэтому, все мучительные дневные часы — с того момента, как затекшие члены каждое утро заставляли его покинуть примитивное ложе, и до того момента, когда солнце, наконец, оставляло набрякшее серое небо, он безостановочно продвигался к югу. Ритм его шаркающих шагов стал такой же неотъемлемой частью его жизни, как порывы ветра, путь солнца в небе, падение снежинок. Он шел, потому что это его согревало, он двигался в южном направлении, потому что смутно помнил, что Бинабик говорил, что Скала прощания стоит в степи к югу от Альдхорта. Он знал, что ему не выдержать перехода через лес — через безграничное пространство, покрытое деревьями и снегом, — но ему нужно было иметь впереди какую-то цель: бесконечно шагать, казалось, легче, если следить за движением солнца слева направо по затянутому облаками небу.

Он шагал. А если останавливался, холод вызвал странные, пугающие видения: порой в изогнутых стволах деревьев ему чудились лица, он слышал голоса, произносившие его имя и какие-то незнакомые имена, порой заснеженный лес представлялся скоплением башен, редкая зелень превращалась во вспышки пламени, а биение сердца отдавалось в ушах ударами рокового колокола.

Он шел, потому что ничего другого ему не оставалось. Если не двигаться — умрешь, а Саймон к смерти еще не был готов.

Стой, жучок, не беги, не спеши,

Горек вкус — ну и пусть.

Стой, жучок, полежи, тихо лапки сложи,

Пока я подкрадусь.

Было позднее утро седьмого дня. Саймон осторожно подкрадывался к пятнистому серо-коричневому жуку, более крупному и наверняка более сочному, чем та черная разновидность, которая составляла его основной рацион. Жук пробирался по стволу белого кедра. Перед этим Саймон уже сделал попытку ухватить его, но у этого жука были крылья, что несомненно доказывало его высокие вкусовые качества: чем больше усилий прилагаешь, чтобы не быть съеденным — тем больше мышц наращиваешь. Но жук совершенно бесцеремонно упорхнул с громким жужжанием. Вторая попытка также была неудачной и заставила жука переместиться на новое место.

Саймон все время напевал себе под нос, а может быть, даже и вслух — он просто не обращал на это внимания. Жуку, вроде бы, это было безразлично, поэтому Саймон продолжал:

Не ползи — стой, жучок,

Стой, мой лакомый кусок,

Через снег я крадусь —

До тебя доберусь.

Саймон, по-охотничьи прищурившись, двигался медленно и так осторожно, насколько позволяло ему его дрожащее тело. Ему очень нужен был этот жук. Он его жаждал. Почувствовав приступ лихорадочной дрожи, которая способна испортить охоту, он поднес к глазам сжатый кулак. Оказалось, что в нем ничего нет.

— Зачем он тебе? — спросил кто-то. Саймон, который уже не раз вел разговоры со странными голосами за последние дни, раскрыл рот, чтобы ответить, как вдруг сердце оглушительно забилось. Он обернулся, но никого не было.

Ну вот, началось, началось сумасшествие… — вот все, что он успел подумать, и почувствовал, как кто-то похлопал его по плечу. Он резко повернулся и чуть не упал.

— Вот, он пойман.

Жук как-то странно безжизненно повис в воздухе перед ним. Через мгновение Саймон понял, что жука держат тонкие пальцы в белой перчатке. Обладатель руки выступил из-за кедра.

— Не знаю, что ты будешь с ним делать. Разве вы, люди, их едите?

На какой-то краткий миг Саймону показалось, что перед ним Джирики: златоглазое лицо, окруженное облаком светлых лавандовых волос того же редкого оттенка, что и у Джирики, перистые косы, свисающие вдоль высоких скул, но после долгого пристального взгляда на пришельца он понял, что это не его друг.

Лицо незнакомца было худощавым, но все же более круглым, чему у Джирики. Как и у принца, выражение лица этого ситхи за счет необычайного строения казалось холодноватым, даже несколько жестким и похожим на какое-то животное, но вместе с тем не лишенным своеобразной красоты. Пришелец казался моложе и непосредственнее Джирики: ее лицо — он только сейчас понял, что перед ним женщина — быстро меняло выражение, как будто на нем появлялись искусно сделанные маски. Несмотря на то, что ему показалось изменчивостью и энергией молодости, Саймон уловил, что в глубине по-кошачьи невозмутимых золотых глазах незнакомки горит тот же древний ситхский свет.

— Сеоман, — произнесла она, затем раздался шелестящий смех. Ее рука в, белой перчатке, легкая и сильная, как крыло птицы, коснулась его лба. — Сеоман Снежная Прядь.

Саймон запинался.

— Кт… кт… кто…

— Адиту. — В глазах ее была легкая насмешка. — Моя мать назвала меня Адиту но-са'Онсерей. Я послана за тобой.

— По-послана? К-к-кем?

Адиту склонила голову набок, выгнув шею, и рассматривала Саймона, как рассматривают неряшливого, но интересного зверька, который уселся на пороге дома.

— Моим братом, дитя человеческое. Конечно! Джирики, — она смотрела на Саймона, который начал качаться из стороны в сторону. — Почему ты так странно смотришь?

— Ты была… в моих снах? — спросил он жалобно.

Она продолжала с любопытством наблюдать, как он опускается на снег у ее босых ног.

— Разумеется, у меня есть сапоги, — сказала позже Адиту. Каким-то образом ей удалось устроить костер: она отгребла снег и сложила хворост прямо возле того места, где опустился на землю Саймон. Затем она зажгла его неуловимым движением своих изящных пальцев. Саймон упорно смотрел на огонь, пытаясь заставить мозг работать как следует. — Я просто захотела их снять, чтобы подойти неслышно, — она ласково взглянула на него. — Я не представляла, кто может производить такой неимоверный шум, а это был, конечно, ты. Но вообще-то есть прелесть в прикосновении снега к голой коже.

Саймон передернулся при мысли о прикосновении льда к голым ногам.

— Как же ты меня нашла?

— Через зеркало. Его песня очень сильна.

— Так… так значит, если бы я потерял свое зеркало, ты бы не нашла меня?

Адиту посмотрела на него очень серьезно:

— О, я бы тебя непременно нашла, но смертные чрезвычайно хрупки. Может быть, уже и не стоило бы искать. — Ее зубы блеснули, как он догадался, в улыбке. Она одновременно была и более и менее похожей на человека, чем Джирики: порой по-детски легкомысленна, а в других отношениях более экзотична и чужда, чем ее брат. Многое в ней напоминало Джирики: кошачья грация и невозмутимость казались еще более заметными в ней.

Пока Саймона качался взад-вперед, все еще не вполне уверенный, что он бодрствует и пребывает в здравом уме, Адиту сунула руку под свое белое пальто, которое вместе с ее белыми шароварами делало ее почти невидимой на снегу, достала сверток, обернутый блестящей тканью, и вручила ему. Он неуклюже срывал обертку, пока не добрался, наконец, до содержимого: золотистый хлебец, казалось, прямо из печки, и горсть крупных розовых ягод.

Саймону пришлось есть маленькими кусочками, чтобы не стало дурно; и все равно каждый крошечный глоток был как миг, проведенный в раю.

— Откуда ты это взяла? — спросил он, наслаждаясь ягодами.

Адиту надолго задержала на нем свой взгляд, как бы решая для себя какой-то важный вопрос. Когда она заговорила, в голосе ее была небрежность.

— Ты скоро увидишь. Я отведу тебя туда. Но никогда раньше такого не бывало.

Саймон не стал вдаваться в подробности этого последнего лаконичного заявления.

— Но куда ты поведешь меня?

— К моему брату, как он и просил, — сказала Адиту. Она казалась серьезной, но в глазах ее играл какой-то резвый огонек. — Туда, где живет наш народ, — в Джао э-Тинукай.

Саймон закончил жевать и проглотил ягоды.

— Я пойду куда угодно, только бы там был огонь.

Глава 21. ПРИНЦ ТРАВЫ

— Ничего не говори, — почти не разжимая губ пробормотал Хотвиг, — но обрати внимание на того рыжего у ограды.

Деорнот проследил за почти неуловимым жестом тритинга, пока его взгляд не остановился на гнедом жеребце. Конь посмотрел на Деорнота с опаской, переступая с ноги на ногу, готовый в любой момент броситься наутек.

— О да! — Деорнот кивнул. — Гордый. — Он отвернулся. — Вы видели вон того, мой принц?

Джошуа, который стоял, прислонившись к воротам в дальнем конце загона, махнул рукой. Голова принца была обмотана полотняными повязками, и двигался он так осторожно, как будто у него были переломаны все кости, но все же настоял на том, чтобы прийти за своим выигрышем. Фиколмий, которого чуть не хватил удар при одной мысли о том, что ему придется наблюдать, как Джошуа выбирает тринадцать коней из его табуна, послал вместо себя Хотвига, начальника стражи. Хотвиг, в отличие от своего хозяина, проявлял искренний интерес к гостям и особенно к принцу Джошуа. В степи нечасто случалось, чтобы однорукий побеждал здорового соперника, да еще в два раза превосходящего его по мощи.

— Как зовут рыжего? — спросил Джошуа конюха Фиколмия, жилистого древнего старика с крошечным пучком волос на макушке.

— Виньяфод, — буркнул тот и отвернулся.

— Это значит Быстрый как ветер… принц Джошуа, — Хотвиг с запинкой произнес непривычный титул. Начальник стражи накинул веревку на шею жеребца, затем подвел упирающегося коня к принцу.

Джошуа улыбаясь осмотрел его с головы до ног, затем смело протянул руку и оттянул ему нижнюю губу, обнажив зубы. Жеребец затряс головой и отпрянул, но Джошуа снова ухватил его за губу. Несколько раз нервно тряхнув головой, конь все же позволил ему осмотреть себя. Единственным показателем его неудовольствия было то, что он часто моргал своими большими глазами.

— Да, этого мы, конечно, возьмем с собой на восток, — сказал Джошуа, — хотя я сомневаюсь, что это обрадует Фиколмия.

— Не обрадует, это уж точно, — серьезно подтвердил Хотвиг. — Если бы честь его не была поставлена на карту перед всеми кланами, он бы убил вас просто за то, что вы приблизились к этим лошадям. Этого Виньяфода Фиколмий специально потребовал как часть добычи Блегмунта, когда стал предводителем кланов.

Джошуа понимающе кивнул.

— Я не хочу настолько разгневать марч-тана, чтобы он догнал нас и убил, невзирая на клятву. Деорнот, я предоставляю тебе выбор остальных коней; я полагаюсь на твой глаз больше, чем на собственный. Мы непременно, однако, возьмем Виньяфода, я думаю даже, что я возьму его себе, потому что устал хромать с места на место. Но, повторяю, давайте не будем разорять табун настолько, чтобы обесчестить Фиколмия.

— Я буду осмотрителен в выборе, сир, — Деорнот направился через загон. Конюх, увидев его приближение, попытался улизнуть, но Деорнот подхватил его под локоть и начал расспрашивать. Конюх пытался сделать вид, что не понимает.

Джошуа наблюдал за ними со слабой улыбкой на лице, переминаясь с ноги на ногу, чтобы облегчить страдания. Хотвиг долго следил за принцем краем глаза, прежде чем решился задать ему вопрос.

— Ты сказал, что отправишься на восток, Джошуа. Почему?

Принц с любопытством взглянул на него.

— Тому есть много причин, некоторые из них я не могу обсуждать ни с кем. Но в основном потому, что мне необходимо найти место, которое стало бы оплотом в борьбе против моего брата и того зла, которое он несет.

Хотвиг кивнул с преувеличенной серьезностью.

— У тебя, кажется, есть сородичи, которые думают так же, как и ты.

Лицо Джошуа выразило удивление.

— Что ты имеешь в виду?

— Есть другие, подобные тебе, тоже жители каменных краев, которые уже начали там обосновываться. Вот почему Фиколмий привел нас так далеко к северу от наших обычных пастбищ в это время года — чтобы удостовериться, что иноземцы не пересекают границы наших земель, — улыбка пробежала по его лицу, покрытому шрамами. — Есть и другое причины, которые привели сюда наш клан. Марч-тан Луговых Тритингов попытался увести с собой некоторых из наших стражников на последнем Сборе кланов, поэтому Фиколмий хочет, чтобы его люди были подальше от Луговых Тритингов. Фиколмия боятся, но не любят. Многие повозки уже покинули Клан Жеребца…

Джошуа нетерпеливо отмахнулся. Склоки между кланами Тритингов были широко известны.

— Что ты там говорил насчет жителей каменных краев? Кто они?

Хотвиг пожал плечами и потрогал свою заплетенную в две косы бороду.

— Кто это может сказать? Они шли с запада целыми семьями, некоторые в таких же повозках, как наши, некоторые пешком, но это не наши люди — не тритинги. Мы о них слышали от разведчиков, когда были на предыдущем Сборе, но они прошли через северные районы Тритингов и исчезли.

— Сколько их?

Тритинг снова пожал плечами.

— Говорят, что их столько же, сколько в двух или трех наших маленьких кланах.

— Так что сотня или две, наверное, — казалось, принца на миг отпустила боль, потому что лицо его просветлело при этих известиях.

— Но это еще не все, принц Джошуа, — Хотвиг говорил очень серьезно. — Это была только первая группа. И другие отряды проходили мимо нас с того времени. Я сам насчитал не менее десятка, если учитывать всех. Они бедные, у них даже коней нет, поэтому мы их всех пропустили через свои земли.

— Нам вы, однако, не дали пройти, хотя у нас не было и пони, — усмешка Джошуа была язвительной.

— Фиколмий знал, что это ты. Стражники следили за вами несколько дней.

Подошел Деорнот, за ним с ворчанием следовал конюх.

— Я выбрал, высочество. Позвольте вам показать. — Он указал на длинноногого буланого. — Так как вы отобрали рыжего Виньяфода для себя, принц Джошуа, этого я выбрал для себя. Вилдаликс — его имя — означает Пламенный.

— Он великолепен, — сказал Джошуа, рассмеявшись. — Видишь, Деорнот, я запомнил, что ты сказал о конях тритингов. Теперь у тебя они есть, как ты и хотел.

Деорнот взглянул на перевязанную голову принца.

— Цена была слишком высока, сир, — глаза его сделались грустными.

— Покажи мне остальных наших лошадей, — сказал Джошуа.

Воршева вышла навстречу принцу, когда он и остальные вернулись из загона.

— Тебе нельзя ходить! — дочь тана повернулась к Деорноту. — Как ты мог позволить ему так долго оставаться там? Он же еще очень слаб.

Деорнот лишь поклонился и ничего не сказал.

— Спокойно, леди, — осадил ее принц. — Сир Деорнот не виноват. Я сам хотел посмотреть лошадей, так как я совершенно твердо намерен уехать отсюда верхом, — он иронически усмехнулся. — Да я сейчас не прошел бы и нескольких ярдов, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Но я окрепну, не сомневайся.

— Вряд ли, если будешь стоять на холоде, — Воршева устремила свой вызывающий взгляд на Деорнота, как бы ожидая возражений. Она взяла Джошуа под руку и пошла рядом, приноравливая свой шаг к его нетвердой походке. Они втроем направились к лагерю.

Отряд Джошуа все еще размещался в бычьем загоне. Фиколмий прорычал, что не видит оснований обращаться с жалкими жителями каменных краев как с членами своих кланов только потому, что он проиграл им пари, но некоторые более благородные тритинги принесли одеяла, веревки и колья для навесов. Фиколмий не был королем: оказывая помощь бывшим пленникам, люди, конечно, пренебрегали волей марч-тана, но не боялись и не стыдились этого.

Под руководством практичной герцогини Гутрун подданные Джошуа быстро соорудили из этих подношений неплохое убежище, оградив его с трех; сторон и сделав крышу, из двойного слоя шерстяных одеял. Таким образом они были укрыты от затяжных холодных дождей, которые усиливались день ото дня.

Черно-серое небо грозно нависало над Тритингами, создавая впечатление, что сами луга были приподняты к нему чьими-то гигантскими руками. Подобный затяжной период плохой погоды, который продолжался уже месяц, был необычен даже для ранней весны, а сейчас был разгар лета, и люди в Клане Жеребца были откровенно встревожены.

— Пойдемте, моя леди, — сказал Джошуа, когда они достигли загона. — Давайте пройдем немного дальше.

— Тебе нельзя ходить! — сказала Воршева негодующе. — При твоих-то ранах! Тебе нужно лежать и выпить горячего вина.

— Тем не менее, — твердо сказал Джошуа, — мы пройдем дальше, Я буду наслаждаться предвкушением выпивки. Деорнот, ты нас извинишь?

Деорнот кивнул и поклонился, завернув в ворота бычьего загона. Он минутку посмотрел вслед принцу, который двигался с трудом, и вошел в ворота.

Победа Джошуа над Утвартом принесла известные изменения. Подобно Воршеве, принц сменил свое тряпье на новое платье: на нем были штаны из мягкой кожи, сапоги и шерстяная блуза с широкими рукавами, как у стражников. Вместо диадемы, положенной принцу, лоб его стягивал яркий платок. На Воршеве было широкое серое платье, подоткнутое и перевязанное ремнем на талии, как и положенной женщине ее племени, чтобы подол не волочился по мокрой траве. Из-под платья виднелись толстые шерстяные чулки и низкие башмаки. На ней уже не было ее девичьей белой повязки.

— Почему ты уводишь меня от остальных, чтобы поговорить? — поинтересовалась Воршева. Несмотря на вызывающий тон, в глазах ее светилась тревога. — Что ты хочешь сказать такого, что следует скрывать?

— Мне нечего скрывать, — сказал Джошуа, крепче беря ее под руку. — Мне просто хотелось поговорить там, где нам не будут мешать.

— У нас не принято скрытничать, — сказала она. — Нам бы это и не удалось, так скученно мы живем.

Джошуа наклонил голову.

— Я только хотел извиниться. Я страшно виноват.

— Виноват?

— Да. Я плохо обращался с тобой, в чем я и признался в повозке твоего отца. Я не оказывал тебе заслуженного уважения.

Лицо Воршевы исказила гримаса, сочетавшая в себе и радость и боль.

— Ах, ты так и не понял меня, принц Джошуа Эркинландский. Мне не нужно уважения, если это все, что ты мне можешь дать. Мне нужно твое внимание. Мне нужно твое сердце! Если ты мне дашь это — ты можешь дать мне сколько хочешь… неуважения. Сколько хочешь неуважения. Не обращайся со мной так, как ты обращаешься с фермерами, которые приходят к тебе за справедливым судом. Мне не нужно твоего взвешенного мнения, твоего суждения, твоих разговоров, разговоров, разговоров… — она быстро смахнула слезу. — Дай мне просто свое сердце, чертов житель каменной страны!

Они остановились — по колено в траве, которую трепал ветер.

— Я пытаюсь, — промолвил он.

— Нет, не пытаешься, — горько произнесла она сквозь зубы. — В твоем сердце образ той женщины, жены твоего брата. Мужчины! Все вы только мальчишки, которые хранят в сердце старую любовь, как найденные где-то отполированные камешки. Как могу я бороться с мертвой? Я не могу ни схватить ее, ни влепить ей пощечину, я не могу прогнать ее, я не могу следовать за тобой, когда ты к ней уходишь! — Она стояла, тяжело дыша, расставив ноги, как будто готовилась к битве. Руки опустились на живот, и выражение лица изменилось. — Но ты не дал ей ребенка, а мне дал.

Джошуа беспомощно смотрел на ее бледное лицо с пятнами лихорадочного румянца на щеках, на облако черных волос. Перед глазами его что-то мелькнуло: кролик, выскочив из зарослей травы, встал на задние лапки, чтобы оглядеться. Круглые глаза зверька на миг поймали взгляд принца. Он тут же подскочил и исчез — тонкая легкая серая тень, пронесшаяся по лугу.

— Твоя единственная ошибка, леди, — произнес он наконец, — в том, что ты привязалась к тому, кто представляет собой лишь призрак человека. — Он грустно усмехнулся, потом рассмеялся. — Но, с другой стороны, я как бы переродился. Мне выпало выжить, когда я наверняка должен был умереть, а посему следует в этом видеть знак Божий и по-иному посмотреть на жизнь. Ты выносишь нашего ребенка, и мы поженимся, как только достигнем Скалы прощания.

В темных глазах Воршевы снова сверкнуло негодование.

— Мы поженимся здесь, перед моими соплеменниками, — произнесла она твердо. — Мы обручены: теперь они в этом убедятся и перестанут шептаться за спиной.

— Но, леди, — начал он, — нам нужно спешить…

— У тебя совсем нет чести? — возмутилась она. — А что, если тебя убьют, прежде чем мы доберемся до цели? Я стану матерью ублюдка? А сама даже вдовой не буду?

Джошуа заговорил было, но затем снова рассмеялся. Он притянул ее в свои объятия, не обращая внимания на боль. Она сначала сопротивлялась, но затем позволила обнять себя. Лоб ее однако не разгладился.

— Леди, ты права, — сказал принц, улыбаясь. — Не следует все это откладывать. Отец Стренгьярд обвенчает нас, и я стану тебе хорошим мужем и буду оберегать тебя. А если мне суждено будет умереть, прежде чем мы достигнем цели, ты будешь прекраснейшей из вдов в этих краях, — он поцеловал ее. Так они простояли под дождем некоторое время, тесно прижавшись друг к другу.

— Ты дрожишь, — сказала Воршева, хотя ее собственный голос бы нетверд. Она освободилась из его объятий. — Ты слишком долго стоял и ходил. Если ты умрешь до нашей свадьбы, это все испортит. — Глаза ее смотрели мягче, но в них все еще была настороженность — искры страха, который никак не проходил. Джошуа взял ее руку и поднес к губам. Они повернули и пошли в направлении лагеря, ступая осторожно, как очень старые люди.

— Я должна вас покинуть, — объявила Джулой в тот вечер. Отряд Джошуа собрался у огня, а яростные порывы ветра сотрясали их непрочное жилище.

— Я надеюсь, что ты это не всерьез, — сказал Джошуа. — Нам необходима твоя мудрость.

Дернот был одновременно и встревожен и рад известию, что колдунья уходит.

— Мы снова встретимся и скоро, — сказала она. — Я должна прийти к Скале прощания раньше вас. Теперь, когда вы в безопасности, есть кое-что, что я должна сделать к вашему приходу.

— Что, например? — Деорнот уловил оттенок подозрения в собственном голосе, и ему стало стыдно за отсутствие в нем самом милосердия, но никто этого, казалось, не заметил.

— Там будут… — Джулой попыталась найти подходящие слова, — тени. И звуки. И следы, подобные тем, что оставляет брошенный в воду камень. Мне важно уловить все это, пока оно не затоптано людьми.

— И что ты сможешь по ним узнать? — спросил Джошуа.

Джулой покачала седой головой:

— Не знаю. Возможно, ничего. Но Скала стоит на очень важном и обладающем огромной силой месте. Может быть, мне гам удастся что-то разведать. Перед нами бессмертный враг — вдруг нам удастся найти ключ к победе над ним среди следов его бессмертных подданных, — она повернулась к герцогине Гутрун, которая качала на коленях спящую Лилит. — Не можете ли вы оставить девочку у себя, пока мы снова не встретимся?

Гутрун кивнула.

— Конечно.

— Почему вы не возьмете ее с собой? — спросил Деорнот. — Вы сказали, что она помогла… помогает вам как-то сосредоточить ваши способности.

В огромных глазах Джулой блеснул светлячок.

— Да, это так. Но она не может передвигаться так, как я, — колдунья засунула свои брюки в голенища сапог. — А самую удачную часть пути я проделаю ночью.

— Но вы пропустите нашу свадьбу! — воскликнула Воршева. — Утром отец Стренгьярд поженит нас с принцем Джошуа.

Те, кто еще не знал об этом, поспешили поздравить принца. Джошуа принимал поздравления так же спокойно и милостиво, как если бы он стоял в своем парадном зале в Наглимунде. Улыбки Воршевы, наконец, вылились в счастливые слезы, которые она выплакала на плече Гутрун. Лилит скатилась с колен Гутрун, разбуженная всем этим шумом и смотрела на всех огромными глазами, пока ее не подхватили тощие руки Стренгьярда.

— Это хорошие новости, принц Джошуа и Воршева, но я не могу задерживаться, — сказала Джулой. — Не думаю, что меня вам будет так уж не хватать. Я не очень-то умею веселиться и развлекаться, и я чувствую, что мне действительно нужно торопиться. Я хотела уйти еще вчера, но осталась, чтобы убедиться, что вы действительно получите своих лошадей, — она махнула рукой в ту сторону, где фыркал новый табун принца. — Я не могу больше ждать.

После недолгой беседы с Джошуа и Стренгьярдом и нескольких слов на ухо Лилит, слов, которые девочка восприняла так же бесстрастно, как она слушала бы шум океанского прибоя в ракушке, Джулой наскоро простилась со всеми и ушла в ночь. Ее поношенный плащ полоскался на резком ветру.

Деорнот, сидевший ближе всех к краю убежища, ненадолго высунулся. Он уловил эхо, долетевшее с растревоженного ветром неба, но, подняв голову, он заметил какую-то крылатую тень, пронесшуюся перед холодным ликом луны.

Деорнот стоял в дозоре — они все-таки не настолько доверяли тритингам, чтобы совершенно потерять осторожность, — когда Джошуа вышел, прихрамывая, чтобы составить ему компанию.

— Звезды еще не успели завершить свой круг, — прошептал Деорнот. — Взгляните, вон Лампа, она едва сместилась, — он указал на слабое свечение на облачном ночном небе. — Еще не настала ваша очередь, ваше высочество. Возвращайтесь в постель.

— Я не могу спать.

Деорнот был уверен, что его улыбка не будет заметна в темноте.

— Должно быть, все испытывают беспокойство и сомнения накануне свадьбы, сир.

— Дело не в этом, Деорнот. Мои тревоги и сомнения на собственный счет, как ты верно заметил, . — пустяки. Существуют гораздо более важные проблемы.

Деорнот плотнее закутался в плащ во время последовавшей минуты молчания. Ночь стала заметно холоднее.

— Я счастлив, что мне удалось выжить, — промолвил, наконец, Джошуа, — но я все еще чувствую себя мышью, которой кошка позволила забиться в угол. Выжил — да, но надолго ли? Та Рука Севера, что простирается к нам” гораздо страшнее зла, которым грозит; нам мой братец, — он тяжело вздохнул. — Когда-то я питал надежду, что предсказания Ярнауги — вымысел, несмотря на все доказательства, но в тот момент, когда я увидел эти белые лица, глазеющие на меня из-за стен Наглимунда, что-то во мне умерло. Нет, не тревожься, Деорнот, — поспешил заверить его принц, — я не собираюсь заниматься самобичеванием, чего ты, я знаю, в душе опасаешься. Я принял близко к сердцу твои упреки, — он кисло рассмеялся. — Но в то же время я не могу не сказать правды. В этом мире существует ненависть, которая течет в самых его жилах, подобно крови, горячая и бурная. Все мои изыскания зла, которые я проводил с братьями-узирийцами, все их ученые рассуждения в отношении дьявола и его деяний не дали мне того, что я получил от одного взгляда этих черных глаз. У мира черная изнанка, Деорнот. Я подумал, может быть, лучше и не стремиться к познанию.

— Но ведь Господь несомненно поместил подобных тварей на земле, чтобы испытать нашу веру, принц Джошуа, — выдвинул Деорнот свое суждение. — Если бы никто и никогда не столкнулся со злом, кто бы боялся ада?

— И правда, кто? — тон принца изменился. — Но я не о том вышел поговорить. Этого уже не отнимешь у Джошуа — любой разговор превратит в мрачный и безысходный. — Он снова рассмеялся — на этот раз веселее. — Я в сущности пришел просить тебя быть шафером на свадьбе утром.

— Принц Джошуа, в оказываете мне честь. С радостью! Я это исполню с величайшей радостью.

— Ты был мне самым верным другом, Деорнот.

— Вы самый лучший господин, которому дано служить.

— Я же не назвал тебя вассалом или рыцарем, Деорнот, — Джошуа говорил строго, но вместе с тем добродушно. — Я сказал «другом», но не думай, что быть шафером — это всего лишь почетная обязанность, лишенная ответственности. Это не так, — он стал серьезен. — Я не могу похвастаться, что мне удавалось с успехом заботиться о тех, кто был мне дорог, друг Деорнот. Ты будешь возражать, но это так. Посему, если что-то случится со мной, я хочу, чтобы ты дал мне слово, что позаботишься о Воршеве и о моем ребенке.

— Непременно, мой принц.

— Принеси клятву! — Затем уже мягче: — Поклянись мне в этом.

— Клянусь честью Благословенной Элисии, что я буду охранять благополучие леди Воршевы и ребенка, которого она носит под сердцем, так, как будто они являются членами моей собственной семьи. И я положу за них свою жизнь, если понадобится.

Джошуа схватил и сжал руку рыцаря.

— Хорошо. Большое спасибо. Благослови тебя Господь, Деорнот.

— Да благословит он и вас, принц Джошуа.

Принц вздохнул.

— И всех остальных тоже. Ты помнишь, что завтра первый день анитула? Это значит, что завтра праздник Лафманса. Наши благословения сегодня должны относиться к нашим многочисленным отсутствующим друзьям. Ведь многое из них, в том нет сомнения, еще ближе нас к страшному лику тьмы.

Деорнот заметил, как тень рядом с ним сделала быстрое движение, когда принц осенил себя знаком древа. Наступило долгое молчание, которое нарушил Джошуа:

— Да благословит нас всех Господь и да спасет нас от зла.

Все поднялись еще до рассвета и начали седлать коней и укладывать продовольствие и одежду, которое Джошуа обменял на двух лошадей. Лилит ехала с Гутрун, Таузер и Сангфугол тоже на одной лошади, еще четырех лошадей можно было использовать как вьючных. Когда все было готово, мужчины вернулись в бычий загон, окруженный изрядным числом любопытствующих тритингов.

— Ты никак оповестила своих соплеменников? — сердито спросил Джошуа. Воршева, не мигая, смотрела на него. На ней снова была белая повязка невесты.

— Ты думал, люди не заметят, как ты грузишь лошадей? — огрызнулась она. — А кроме того, какой смысл выходить замуж, если делать это тайком? — Она заспешила прочь, ее широкий свадебный наряд развевался на ходу. Через минуту она вернулась, ведя за руку ту самую большеглазую девушку, которая прислуживала Фиколмию, когда плененный отряд Джошуа впервые появился в повозочном лагере. — Это Хьяра, моя младшая сестра, — объяснила Воршева. — Ей тоже предстоит выходить замуж, и я хочу, чтобы она убедилась, что это не всегда бывает так уж страшно.

— Я постараюсь выглядеть привлекательно в качестве жениха, — сказал Джошуа, подняв брови. Хьяра смотрела на него, встревоженная, как молодая лань.

Воршева настояла, чтобы свадьба проходила под открытым небом на глазах ее сородичей. Свадебная процессия появилась из-под навеса из одеял. Отец Стренгьярад суетливо произносил те фразы из брачного церемониала, которые ему удавалось вспомнить, так как он, конечно, не смог захватить из Наглимунда Книгу Эвдона, а свадебных обрядов раньше никогда не совершал. Из главных действующих лиц он был, без сомнения, самым взволнованным. Юная Хьяра, ощущая родство душ, шла так близко к нему, что путалась под ногами, усиливая его смущение.

Не было ничего удивительного в том, что радостно-любопытная толпа тритингов, собравшаяся вокруг бычьего загона в это утра, мало чем отличалась от толпы, которая недавно собралась смотреть, как будет растерзан на куски то же самый принц Джошуа. Несколько обескураживало присутствие матери и сестер того, кому не удалось разделать Джошуа на куски — покойного Утварта. Эта группа женщин, одетых в одинаковые темно-синие платья и головные платки, злобно смотрела на жителей каменных краев. Рты их были плотно сжаты в одинаковой гримасе недоброжелательства.

Если присутствие семейства Утварта было удивительным, то еще более поражало появление среди зрителей Фиколмия. Марч-тан, который практически исчез после победы Джошуа, унеся с собой дурной нрав, теперь лихо шагал, через лагерь к бычьему загону в сопровождении горстки покрытых шрамами стражников. Хотя еще и часу не прошло с того момента, как по небу разлился серенький рассвет, глаза Фиколмия казались затуманенными выпивкой.

— Клянусь Степным Громовержцем! — возопил он. — Не думаете же вы, что я допущу, чтобы моя дочь и ее муженек, разжившийся лошадьми, поженились и, не разделили свое счастье с папашей?! Ну-ка, покажите, как там у вас в каменных краях справляют свадьбы!

При звуке папашиного рычания малышка Хьяра отступила назад и начала дико озираться в поисках пути к спасению. Деорнот протянул руку вперед и нежно ухватил ее за локоток. Он держал ее таким образом, пока она не набралась смелости двинуться вперед и снова заняла место рядом с Воршевой. Совершенно сбитый с толку отец Стренгьярд начал «Манса Канонис» — Молитву Соединения. Он сделал несколько безуспешных попыток довести ее до конца, но сбивался и после первых же строк запинался и останавливался, как мельничное колесо, когда вол, крутящий его, вдруг заартачится. Каждая неудачная попытка вызывала смех Фиколмия и стражников. Архивариус, лицо которого всегда имело розоватый оттенок, становился все краснее. Наконец Джошуа наклонился к нему и что-то прошептал на ухо.

— Вы же теперь носитель свитка, отец, так же, как и ваш друг Ярнауга, — он говорил так тихо, что не было слышно никому, кроме Стренгьярда. — несомненно, простейшая манса — для вас детская игрушка, несмотря на всякого рода отвлекающие моменты.

— Одноглазый совершает свадебный обряд для однорукого! — воскликнул Фиколмий.

Стренгьярд смущенно поправил свою повязку, потом мрачно кивнул.

— Вы… вы правы, принц Джошуа. Простите. Давайте продолжим.

Тщательно произнося каждое слово, Стренгьярд преодолел весь длинный ритуал, как будто пробираясь по высокой и коварной воде. Выкрики марч-тана и его приспешников становились все громче, но священник больше не позволил себе отвлечься. Наконец толпе надоела бесцеремонность Фиколмия и его грубость; каждый раз, когда раздавался выкрик с его стороны, гул недовольства становился явственнее.

Когда Стренгьярд добрался до конца молитвы, с западной стороны верхом на коне появился Хотвиг. Он выглядел растрепанным и возбужденным, как будто несся в Лагерь во весь опор.

Всадник как-то недоуменно оглядел происходящее, затем соскочил с коня и подошел к тану. Он говорил быстро и указал в том направлении, откуда приехал. Фиколмий ухмыльнулся, кивая головой, потом повернулся и сказал остальным стражникам что-то, повергшее их в необузданное веселье. Смущение появилось на лице Хотвига — смущение, сразу сменившееся гневом. Пока Фиколмий и его приближенные хохотали над привезенным им известием, молодой тритинг направился к ограде, окружавшей загон, и помахал Изорну. Хотвиг сказал ему что-то на ухо. Глаза риммерсмана широко раскрылись. Когда отец Стренгьярд на несколько мгновений остановил свои причитания и склонился над водой, которую он подготовил согласно ритуалу, сын Изгримнура отошел от ограды и направился прямо к принцу Джошуа.

— Прости меня, Джошуа, — прошипел Изорн, — но Хотвиг говорит, что к этому лагерю направляются полсотни вооруженных всадников. Они буквально в лиге отсюда и движутся очень быстро. На гербе предводителя серебряный орел.

Потрясенный, Джошуа поднял голову.

— Фенгбальд! Что этот сукин сын здесь делает?

— Фенгбальд? — повторил Деорнот, пораженный. Это имя показалось чем-то из другого века. — Фенгбальд!

Волна удивления прокатилась по толпе от этого неожиданного поворота в церемонии бракосочетания.

— Джошуа, — произнесла Воршева напряженно, — как можешь ты говорить сейчас о таких вещах?

— Искренне сожалею, моя леди, но у нас нет выбора, — он повернулся к Стренгьярду, который стоял, устремив на него вопрошающий взгляд, ибо его наладившийся было ритм опять сбили. — Пожалуйста, переходите к заключительной части, — повелел Джошуа.

— Чт… что?

— Последнюю часть, отец мой, да побыстрее! Я не хочу, чтобы сказали, что я не выполнил обещания и не сделал леди свой женой, но если мы хоть немного промедлим, она станет вдовой еще до окончания мансы, — он мягко подтолкнул священника. — Заканчивайте, Стренгьярд!

Архивариус выпучил свой единственный глаз.

— Да будет любовь Искупителя, Матери Его Элисии и Отца Его Всевышнего над этим союзом. Да будут жизни ваши долги, а любовь еще дольше. Вы стали мужем и женой, — он суетливо взмахнул руками. — То есть… вот… Вы женаты, что я и провозглашаю.

Джошуа наклонился и поцеловал изумленную Воршеву, потом схватил ее за руку и потащил к калитке, а Изорн заторопил остальных последовать их примеру.

— Тебе не терпится испытать, все удовольствия брачной ночи, а, Джошуа? — язвительно крикнул Фиколмий. Он ринулся к калитке вместе со своей стражей, а толпа засыпала своего предводителя вопросами. — Ты что-то слишком спешишь уехать.

— И тебе известно, почему, — крикнул ему Деорнот, ухватившись дрожащей от нетерпения рукой за рукоятку меча. — Ты же знал, что они едут сюда! Ты пес, предатель!

— Осторожней выражайся, ничтожный человечек, — зарычал Фиколмий. — Я обещал только не препятствовать вашему отъезду. Я послал гонца к королю давным-давно, еще когда вы лишь пересекли границу моих Тритингов, — он злорадно захохотал. — Так что я никаких обещаний не нарушил. А если хотите до приезда эркинландцев сразиться со мной и с моими людьми, пожалуйста! В противном случае лучше карабкайтесь на своих пони и уезжайте.

Воршева вырвалась из рук Джошуа, когда они проходили в калитку и врезалась в толпу тритингов. В несколько шагов она оказалась около отца и с размаху влепила ему пощечину.

— Ты убил мою мать, — воскликнула она, — но когда-нибудь я убью тебя! — Прежде чем он успел схватить ее, она отскочила к Джошуа. Найдл вырвался из ножен и угрожающе мелькнул в воздухе, как пламя в слабом свете серого неба. Фиколмий вперил взгляд в Джошуа, глаза его вылезли, из орбит, лицо налилось кровью от ярости. С видимым усилием марч-тан подавил гнев и презрительно отвернулся.

— Давайте, спасайтесь бегством, — рявкнул он. — Я не нарушаю клятву из-за того, что баба распустила руки.

Хотвиг дошел с ними до загона, где содержались их лошади.

— Тан прав в одном, Джошуа и Воршева, — сказал он. — Вы действительно должны спасать жизнь. У вас есть преимущество в час, и свежие лошади — поэтому не все потеряно. Некоторые из наших помогут мне их задержать, хотя бы ненадолго.

Деорнот воззрился на него:

— Вы готовы?.. Но ведь Фиколмий хочет, чтобы нас поймали.

Хотвиг резко тряхнул головой:

— Марч-тан не всем нравится. Куда вы направляетесь?

Джошуа на миг замялся.

— Пожалуйста, сделай так, чтобы наши враги об этом не узнали, Хотвиг, — он немного понизил голос. — Мы направляемся на север, к месту слияния рек, туда, где находится Скала прощания.

Тритинг странно взглянул на них.

— Я что-то слышал об этом. Тогда поезжайте быстрее. Может, мы снова увидимся, — Хотвиг повернулся, пристально взглянул на Воршеву, потом быстро поклонился. — Пусть эти люди знают, что не все тритинги такие, как твой отец. — Он развернулся и отошел.

— Нам не до разговоров! — крикнул Джошуа. — На коней!

Позади остались самые отдаленные пастбища. Несмотря на то, что среди всадников были и раненые, и неопытные, кони уносили путников все дальше от повозочного лагеря. Трава летела из-под конских копыт.

— Это становится тошнотворно знакомым, — крикнул Джошуа Деорноту и Изорну.

— Что именно?

— Бегство! За нами постоянно превосходящий нас противник! — Джошуа махнул рукой. — Мне надоело показывать им зад, будь то мой братец или приспешники Короля Бурь!

Деорнот взглянул на тяжелое от туч небо, потом обернулся назад. Лишь несколько одиноких коров казались точками на далеком горизонте, никаких признаков отряда преследователей не было заметно.

— Мы должны где-то соорудить укрепленный лагерь, принц Джошуа! — крикнул он.

— Правильно! — воскликнул Изорн. — Люди соберутся под ваше знамя, вот увидите!

— А как они нас найдут? — спросил Джошуа с иронической усмешкой. — Эти твои люди, как они нас найдут?

— Ну как-нибудь, — прокричал Изорн, — ведь до сих пор все как-то находили! — он зашелся от смеха. К нему присоединились принц и Деорнот. Остальные смотрели на них как на умалишенных.

— Скачем дальше! — прокричал Джошуа. — Я женат и вне закона!

За весь день солнце так и не появились. Когда неясный свет хмурого дня начал угасать и мрак приближающегося вечера пополз по мрачному небосводу, отряд принца выбрал место для своего бивуака.

Они скакали от повозочного лагеря на север, пока не достигли Имстрека, который пересекли по илистому броду, испещренному следами копыт. Джошуа решил, что на восток будет безопаснее двигаться вдоль дальнего берега реки, поскольку от леса их будет отделять лишь час езды. Если Фенгбальд продолжает их преследовать, они по крайней мере смогут, пришпорив лошадей, укрыться в чащобе Альдхорта и таким образом избежать столкновения с более сильным противником.

Однако никаких признаков отряда Верховного короля в течение дня они не заметили. Ночные часы также прошли без неожиданностей. После завтрака, состоявшего из сушеного мяса и хлеба, отряд снова отправился в путь. Они по-прежнему ехали быстро, но страх преследования становился меньше час от часа: если Хотвиг и другие пытались задержать Фенгбальда, им, кажется, это вполне удалось. Единственной неприятностью были страдания тех, кто не привык к верховой езде. Холодное хмурое утро наполнилось жалобными стонами, когда они снова поскакали на восток.

На второй день пути по зеленой, но неуютной долине путникам стали встречаться большие крытые повозки и неряшливые глинобитные хижины, разбросанные по берегам Имстрека. В двух или трех местах эти сооружения как бы срослись в поселения, как сбиваются в гурты медлительные жвачные животные, которые натемных равнинах ищут общества себе подобных. Холодные луга окутывал туман, и картина, представшая путникам, рисовалась нечетко, но обитатели этих поселений не походили на тритингов.

— Хотвиг прав, — размышлял Джошуа вслух, когда они проезжали мимо одного такого поселения. Горстка размытых силуэтов колебалась на фоне серой ленты Имстрека: это поселенцы забрасывали в реку рыболовные сети. — Мне кажется, они эркинландцы. Посмотрите, вон на стене изображение Святого древа! Но что они здесь делают? Наш народ никогда не селился здесь.

— Разруха. Неурожай, — сказал Стренгьярд. — Боже, как же люди должны страдать в Эрчестере! Ужас!

— Скорее всего, это те богобоязненные люди, которые поняли, что Элиас связался с дьяволом, — заметила Гутрун. Она крепче прижала к груди Лилит, как бы пытаясь уберечь ребенка от соприкосновения с Верховным королем.

— Может быть, нам следует сказать этим людям, кто вы, сир, — предложил Деорнот. — Ведь чем нас больше, тем безопаснее. Кроме того, они эркинландцы, и вы их законный принц.

Джошуа посмотрел на отдаленный лагерь, потом покачал головой.

— Возможно, они сбежали сюда, чтобы спастись от всех принцев, законных и незаконных. К тому же, если нас преследуют, зачем ставить под удар невинных, сообщая им наши имена и цель пути? Нет, как ты верно заметил, когда у нас будет крепость, они придут к нам по собственному желанию, а не потому, что мы обрушились на них на конях и при оружии.

Деорнот попытался сохранить на лице бесстрастное выражение, но в душе был разочарован. Им позарез нужны союзники. И зачем это Джошуа стремится быть таким чертовски осторожным и никогда не отступать от принципов? Было совершенно очевидно, что в чем-то его принц никогда не изменится.

Всадники скакали по нахмурившейся степи, а погода неустанно портилась. С трудом верилось, что сейчас начало анитула, то есть разгар лета, а не начало зимы. Снежные залпы сопровождали порывы северного ветра, а бескрайнее степное небо стало безнадежно серым, тусклым, как пепел в очаге.

Пейзаж становился все более неприветливым и неприглядным, но путникам стали встречаться более обширные поселения, которые, казалось, не выросли, а сгрудились на берегах Имстрека. Подобно тому, как река выбрасывает на песчаную отмель всякий хлам и ил, люди, похоже, оказались в этом странном и довольно негостеприимном месте случайно, как бы застряв в узкой горловине, в то время как поток мчится дальше, но уже без них.

Отряд Джошуа проносился мимо этих молчаливых деревенек, зарождающихся поселков, таких же неприветливых, как сама земля в этих местах. Каждое поселение включало в себя, может быть, не более дюжины наскоро устроенных хибарок. Вокруг этих хлипких стен почти не видно было ничего живого, разве только струйки дыма вырывались из очагов и вились по ветру.

Изгнанники во главе с принцем скакали еще три дня и провели три ночи под звездами, скрытыми густыми тучами, пока, наконец, не достигли долины реки Стефлод. Вечер пятого дня принес новый снег и зверский холод, но темень была расцвечена огнями: горели факелы и костры, заполняя сотнями огней эту часть долины, как чашу драгоценными камнями. Это было самое большое из дотоле встреченных поселений — подобие города, составленного из непрочных на вид жилищ, угнездившихся на дне неглубокой низины в месте слияния рек Имстрека и Стефлода. После долгого пути по голой степи это зрелище грело душу.

— Мы ведем себя как ночные воришки, принц Джошуа, — сердито прошептал Деорнот. — Вы сын Престера Джона, мой лорд. Почему мы должны пробираться тайком в это скопление батрацких хибарок, как какие-то разбойники?

Джошуа улыбнулся. На нем по-прежнему была одежда, выданная ему тритингами, хотя он и выторговал себе лишнюю смену.

— Ты уже не извиняешься за свою прямолинейность, Деорнот, как некогда? Ну, ну, не смущайся. Мы слишком многое пережили вместе, чтобы я стал тебя осуждать. Ты прав, но я не явился принцем со свитой. Во всяком случае, мой двор выглядит слишком жалким. Лучше мы позаботимся о том, чтобы не подвергать наших женщин и маленькую Лилит ненужной опасности, — он обернулся к Изорну, который был еще одним и до этого молчавшим членом их трио. — Имейте в виду, нам следует отвести любые подозрения в том, что мы не просто путешественники. Особенно ты, Изорн, выглядишь неприлично сытым. Эти бедняги могут испугаться одного твоего вида, — он со смехом ткнул крупного риммерсмана под ребра. Изорн, которого неожиданная шутливость принца застала врасплох, споткнулся и чуть не упал.

— Мне не уменьшиться в размере, Джошуа, — заворчал он. — Радуйтесь, что я не такой мощный, как мой отец, а то бы эти твои бедняги при виде меня с визгом бросились наутек.

— Да-а, как мне не хватает Изгримнура! — произнес Джошуа. — Да сохранит Эйдон твоего отца, этого доброго человека, и вернет его нам в целости и сохранности.

— Мать очень грустит о нем и боится за него, — тихо сказал Изорн, — но она в этом не признается, — его добродушное лицо стало серьезным.

Джошуа пристально посмотрел на спутника.

— Да, ваше семейство не из тех, что станут бить себя в грудь.

— Тем не менее, — неожиданно сказал Деорнот, — герцог способен устроить такую бучу, когда чем-нибудь недоволен! Я помню, что было, когда он обнаружил, что Скали намерен присутствовать на похоронах короля Джона. Он бросил стул в экран аббата Дометиса и разбил его вдребезги. Черт побери! — смеясь, Деорнот в темноте споткнулся о бугорок. — Держи факел ближе, Изорн. И вообще, почему мы спешились и ведем лошадей в поводу?

— Потому что если ты сломаешь ногу, ты можешь ехать верхом, а если твой Вилдаликс сломает ногу, ты не сможешь его нести.

Деорнот неохотно признал разумность сказанного.

Тихонько вспоминая отца Изорна и его легендарный темперамент, проявления которого постоянно сопровождались бурными извинениями, как только герцог остывал, они спустились по поросшему травой склону к огням ближайших костров. Остальной отряд разбил лагерь на краю долины, и костер, за которым наблюдала Гутрун, казался сейчас маяком на возвышенности позади них.

Стая дрожащих изголодавшихся собак залаяла при их приближении и пустилась наутек. Какие-то тенеподобные силуэты поднимали головы от костров и смотрели на них, какие-то люди наблюдали за ними, стоя в дверях своих убогих жилищ, но если Джошуа и его спутники и казались здесь чужими, никто не дал им это почувствовать. Из обрывков разговоров, которые им удалось уловить, стало ясно, что в большинстве своем поселенцы действительно эркинландцы: они говорили и на простонародном крестьянском наречии, и на вестерлинге; тут и там можно было также услышать раскатистое наречие эрнистирийцев.

Меж двух хибарок стояла женщина и рассказывала соседке о кролике, которого принес ее сын и которого они потушили с травами на праздничный обед в честь Лафмансы. Странно, подумал Деорнот, слышать, как люди говорят о таких обыденных вещах здесь, среди пустынной степи, как будто церковь, куда они отправятся утром, совсем недалеко, а винная лавка, где они смогут купить пива к своему тушеному кролику, расположена через дорогу.

Эта средних лет, краснолицая и ширококостная женщина повернулась к ним и бросила на них взгляд, в котором были настороженность и любопытство. Деорнот и Изорн обошли ее с двух сторон, а Джошуа остановился.

— Желаем вам доброго вечера, хозяюшка, — сказал принц, слегка наклонив голову в приветствии. — Не знаете ли вы, где нам достать немного еды? Мы путники и готовы хорошо заплатить.

Женщина внимательно оглядела его, потом искоса посмотрела на его спутников.

— Здесь нет ни гостиниц, ни таверн, — сказал она сурово. — Все живут тем, что имеют.

Джошуа медленно кивнул, как бы впитывая драгоценные крупицы мудрости из ее ответа.

— А как зовется это место? — спросил он. — Его нет ни на одной карте.

— Еще бы, — фыркнула она. — Два лета назад его здесь вообще не было. Да и названия-то настоящего у него нет. Некоторые называют его Гадринсетт.

— Гадринсетт, — повторил Джошуа. — Место сбора.

— Не то чтобы кто-то здесь для чего-то собирался, — заметила она. — Просто дальше некуда идти.

— Это почему? — спросил Джошуа.

Женщина не удостоила его ответом, а только смерила оценивающим взглядом с головы до ног.

— Вот что, — сказал она наконец, — если вам нужна еда и вы за нее готовы заплатить, может, я что и смогу для вас сделать. Только сперва покажите деньги.

Джошуа показал ей горсть цинтий и мелочь, оставшихся еще из Наглимунда. Женщина покачала головой.

— Не могу взять медяки. Там за рекой кое-кто за серебро еще что и продаст, так я попробую. А, может, у вас есть что на продажу? Куски кожи от старых седел? Пряжки? Лишняя одежда? — она посмотрела на одеяние Джошуа и сморщилась. — Нет, одежды лишней у вас, видать, нет. Пошли. Я вам дам супу, а вы мне новости расскажете, — она помахала своей подруге, которая все это время оставалась на безопасном расстоянии, с раскрытым ртом наблюдая за этими переговорами, и повела Их назад через скопление хижин.

Женщину звали Эльда, и хотя она неоднократно заявляла, что ее муж может вернуться в любой момент, Деорнот догадался, что это делалось скорее, чтобы предупредить возможную попытку ограбления со стороны трех незнакомцев. Он не обнаружил никаких признаков наличия мужа. Все ее хозяйство было сосредоточено вокруг костра: да улице и шаткой хижины. У нее действительно было несколько детей, мальчиков или девочек, из-за грязи и темноты не разобрать. Дети вышли взглянуть на принца и его товарищей, и глазели на них с такими же широко открытыми тазами, с какими они наблюдали бы, как змея заглатывает лягушонка.

Получив серебряную монету, которая тут же исчезла в кармане платья, Эльда налила каждому из них по тарелке жидкого супа, потом достала откуда-то жбан пива, который, по ее словам, ее благоверный привез с собой из Фальшира, где они до того жили. Этот жбан еще тверже убедил Деорнота в том, что муж ее умер, ибо какой человек может жить в этой забытой Богом дыре и так долго хранить нетронутым пиво?

Джошуа поблагодарил ее, и они втроем несколько раз отхлебнули из него по очереди, прежде чем сообразили, что следовало предложить пиво хозяйке. Она кивнула с благодарностью и сделала несколько изрядных глотков. Ее дети обсудили это между собой на каком-то странном наречии, состоявшем в основном из хрюкающих звуков, нескольких узнаваемых слов, щелчков по голове и тычков.

Удовольствие от компании и беседы вскоре начало сказываться на женщине. Сначала сдержанная, очень скоро она начало изливать перед ними все свои познания относительно того, что можно было узнать о Гадринсетте и его населении. Хоть и необразованная, она обладала хитрым умом и юмором, и вскоре путешественники, которым было важнее выяснить, как им добраться до цели (указания Джулой не отличались особой детальностью), обнаружили, что с удовольствием слушают, как Эльда изображает своих соседей.

Подобно многим жителям Гадринсетта, Эльда со своей семьей покинула Фальшир, когда Фенгбальд с отрядом эркингардов сжег шерстобитные кварталы города, в наказание за отказ гильдии торговцев шерстью, поддержать одно из наименее популярных постановлений короля Элиаса. Эльда также объяснила, что Гадринсетт — поселение более крупное, чем Джошуа и его люди сначала предположили: оно тянется дальше по долине, сообщила она, но холмы настолько высоки, что за ними не видно костров, горящих на другом ее конце.

Именно это место было избрано для стоянки таким количеством людей, объяснила Эльда, потому что о земле, лежащей за местом слияния Имстрека и Стефлода идет дурная слава и она считается опасной.

— Она изрисована магическими кругами, — сказала она серьезно, — там полно впадин, в которых по ночам танцуют духи. Вот почему жители Тритингов не трогают нас — они сами здесь ни за что не стали бы жить, — она понизила голос, и глаза ее расширились. — Там есть такая большая гора, где собираются ведьмы. Там полно колдовских камней — это похуже Тистеборга в Эрчестере, если вам когда-либо доводилось слышать об этом пропащем месте. Недалеко оттуда есть город, где когда-то жили черти, — город заклятый, чудной город. Уж чего там, за рекой, полно, так это всякого черного колдовства: у некоторых женщин даже детей похищали. А одной взамен дали оборотня — с острыми ушами и со всем таким.

— Да, похоже, эта колдовская гора действительно страшное место, — заметил Джошуа с самым серьезным выражением лица. Когда женщина опустила голову, чтобы взглянуть на миску, в которой она месила муку с водой, он поймал взгляд Деорнота и подмигнул. — А где оно?

Эльда махнула в темноту.

— Вон там, прямо, вверх по Стефлоду. Разумнее всего его избегать, — она остановилась и нахмурилась. — А вообще-то куда вы направляетесь?

Деорнот вмешался в разговор, прежде чем успел ответить Джошуа.

— Мы вообще-то странствующие рыцари, готовые отдать свои мечи за великое дело. Мы слыхали, что принц Джошуа, младший сын Верховного короля Престера Джона, прибыл сюда, в восточные земли, гае готовится свергнуть своего злого брата короля Элиаса. — Пытаясь сдержать улыбку, он не обращал внимания на раздраженную жестикуляцию Джошуа. — И мы приехали, чтобы присоединиться к этому великому делу.

Эльда, которая на минуту прервала свое занятие, чтобы посмотреть на Деорнота, фыркнула и снова взялась за тесто.

— Принц Джошуа? Здесь, в степи? Ничего себе шуточка! Не то чтобы я не хотела, чтобы что-то было сделано. Дела так скверно пошли с тех пор, как умер благословенный старый Престер Джон. — Она сделала строгое лицо, но глаза ее внезапно увлажнились. — Так тяжко нам всем, так тяжко…

Она резко поднялась и выложила раскатанные лепешки на чистый нагретый камень у края костра; они начали тихонько шипеть.

— Схожу-ка я к своей приятельнице, — сказала Эльда, — и узнаю, не найдется ли у нее еще немного пивка для вас. Я не стану говорить ей про то, что вы тут мне наговорили насчет принца, а то она смеяться будет. Присмотрите за лепешками, пока я хожу, — они детям на утро. — Она направилась прочь от костра, утирая глаза краем грязной шали.

— Что это за шутки, Деорнот? — сердито спросил Джошуа.

— Но разве вы не слышали? Такие люди только и ждут, чтобы вы что-нибудь предприняли. Вы же их принц. — Это же настолько очевидно. Джошуа должен это видеть.

— Принц чего? Принц развалин, принц опустошенной земли и травы. Мне нечего предложить этим людям… пока, — он встал и отошел от костра. Глаза детишек Эльды, устремленные на него, светились в темном дверном проеме.

— Как вы можете добиться чего бы то ни было, если за вами не пойдут люди? — вмешался Изорн. — Деорнот прав. Если Фенгбальд узнал, где мы находимся, Элиас не замедлит обрушить на нас весь свой гнев.

— Эти люди могут не решиться подойти к Скале прощания, но ничто не удержит ни графа Гутвульфа, ни армию Верховного короля, — сказал Деорнот.

— Если король, восседающий на драконьем троне, захочет обрушить на нас свою армию, — горячо ответил Джошуа, воздев руки к небу в жесте отчаяния, — несколько сот жителей Гадринсетта окажутся лишь перышками в урагане, выступив против нее. Тем больше у нас оснований не втягивать их во все это. Нас немного, и мы сможем при необходимости снова исчезнуть в Альдхортском лесу, но им же это не удастся.

— Мы опять планируем отступление, принц Джошуа, — гневно возразил Деорнот. — Ты же сам устал от этого, по твоим словам!

Они продолжали спорить, когда Эльда вернулась. Они виновато смолкли, думая о том, что из их спора она могла услышать. Но совсем не их разговор был у нее на уме.

— Мои лепешки! — воскликнула она, оттаскивая их одну за другой и подвывая от боли, обжегши пальцы. Лепешки сгорели дочерна, уподобившись душе Прейратса. — Чудовища! Как же вы посмели!? Сначала разглагольствуют про принца, а потом дают сгореть моим бедным лепешкам! — она обернулась и хлопнула рукой по широченным плечам Изорна, что не возымело никакого эффекта.

— Прости нас, добрая женщина, — сказал Джошуа, доставая еще одну серебряную монету. — Пожалуйста, прими это и прости нас.

— Деньги! — воскликнула она, беря, однако, монету. — А как же мои лепешки? Что я, деньги дам детям на завтрак, когда они есть запросят? — Она схватила метелку и набросилась с ней на Деорнота, чуть не смахнув его с камня, на котором он сидел. Он быстро вскочил и присоединился к отступавшим Джошуа и Изорну.

— И больше чтоб вас здесь не было! — закричала она им вслед. — Наемники тоже мне! Сжигатели лепешек, вот вы кто! Принц умер, сказала моя подруга, и все ваши разговоры ни к чему!

Ее громкие крики постепенно замерли вдали, когда Джошуа и его друзья доковыляли до своих лошадей и направились к лагерю вдоль окраины Гадринсетта.

— По крайней мере, — сказал Джошуа, — мы теперь знаем, где находится Скала прощания.

— Мы узнали больше, высочество, — сказал Деорнот с полуулыбкой. — Мы убедились, что ваше имя все еще вызывает страстный отклик у ваших подданных.

— Может, вы и принц травы, но уж точно не король лепешек, — добавил Изорн.

Джошуа недовольно взглянул на них обоих и медленно сказал:

— Я был бы крайне признателен, если бы мы прибыли в лагерь в молчании.

Глава 22. СКВОЗЬ ЛЕТНИЕ ВОРОТА

— Нас туда приведет не дорога, — сказала Адиту поучительно. — Это будет своего рода песня.

Саймон раздраженно нахмурился. Он задал простой вопрос, но по своему ситхскому обыкновению эта сестричка Джирики опять дала ему ответ, который таковым не был. Слишком холодно стоять просто так и молоть чепуху. Он сделал новую попытку.

— Если туда нет дороги, то хотя бы направление какое-то должно быть. Куда мы пойдем?

— Внутрь. В сердцевину леса.

Саймон попытался разглядеть солнце в небе, чтобы сориентироваться.

— Значит, туда? — он указал на юг, то есть в ту сторону, куда он шел до сих пор.

— Не совсем. Иногда туда, но это бы означало, что мы собираемся войти через Ворота Дождей. Но для этого времени года это не подходит; Нет, мы должны направиться к Летним Воротам, а это совсем иная мелодия.

— Ты все говоришь о мелодии. Как можно куда-то добраться по мелодии?

— Как?.. — она попыталась это серьезно обдумать. Внимательно посмотрела на Саймона. — Ты странно мыслишь. Ты умеешь играть в шент?

— Нет. А какое это имеет ко всему прочему отношение?

— Интересно было бы с тобой сыграть. Надо бы узнать, играл ли кто-нибудь со смертным? Никто из моих сородичей не задал бы подобного вопроса. Мне нужно научить тебя правилам игры.

Саймон, совершенно сбитый с толку, попытался что-то еще выяснить, но она прервала дальнейшие расспросы жестом своей изящной ручки. Она стояла совершенно неподвижно, паутина ее лавандовых волос дрожала на легком ветерке, все остальное замерло. В своем белом одеянии она была почти невидима на снегу. Казалось, что она заснула стоя как цапля, которая покачивается на одной ноге в камышах. Ее лучистые глаза, однако, были широко раскрыты. Наконец она начала глубоко дышать, выпуская воздух с шипящим звуком. Ее выдохи постепенно превратились в легкое гудение, которое, казалось, исходило совсем не от нее. Ветер, до того ледяными пальцами упиравшийся в щеку Саймона, внезапно изменил направление.

Нет, осознал он через мгновение, дело не только в изменении ветра. Скорее это было ощущение, что все мироздание слегка повернулось — пугающее ощущение, вызвавшее приступ головокружения. В детстве он, бывало, кружился, кружился, потом останавливался, а мир продолжал вращаться вокруг него. Этот приступ был очень похож на то состояние, однако вращение мира сейчас было спокойным, напоминающим движение раскрывающихся лепестков цветка.

Бессловесная легкая мелодия Адиту перешла в песнопение на незнакомом языке ситхи, затем постепенно снова превратилось в глубокие вздохи. Тусклый свет, сочившийся через ветви заснеженных деревьев, приобрел какой-то более теплый оттенок, еле заметный тон, добавивший к серому голубизну и золото. Молчание затягивалось.

— Это волшебство? — собственный голос, нарушивший тишину, показался Саймону ослиным ревом. Он тотчас же осознал свою глупость. Голова Адиту качнулась в его сторону, но выражение ее лица не было гневным.

— Я не совсем понимаю, о чем ты спрашиваешь, — промолвила она. — Так мы находим тайные места, а Джао э-Тинукай — такое тайное место. Но в самих словах нет никакой силы, если ты об этом спрашиваешь. Их можно произносить на любом языке. Они лишь помогают ищущему припомнить определенные знаки, определенные тропы. Если под волшебством ты имел в вицу что-то иное, мне жаль тебя разочаровывать. — Особого сожаления лицо ее, однако, не выражало. Там снова мелькнула лукавая улыбка.

— Мне не следовало прерывать тебя, — пробормотал Саймон. — Я часто просил своего друга доктора Моргенса научить меня волшебству. А он никогда этого не делал. — Вспомнив о старом ученом, он моментально увидел солнечное утро в пыльных покоях доктора, услышал его бормотание, его разговор с самим собою, пока Саймон занимался уборкой. Это воспоминание вызвало мгновенный укол сожаления: все это в прошлом.

— Моргенс… — сказала. Адиту задумчиво. — Я однажды видела его, когда он был в гостях у моего дяди. Он был очень привлекательным молодым человеком.

— Молодым человеком? — Саймон снова уставился на ее тонкое эфемерное лицо. — Доктор Моргенс?

Ситхи внезапно снова стала серьезной.

— Мы больше не можем медлить. Хочешь, я буду петь на твоем языке? От этого не будет большего вреда, чем тот, что мы сейчас приносим, ты и я.

— Вред? — это совершенно сбило его с толку, но Адиту приняла свою прежнюю позу. Он вдруг почувствовал, что нужно ответить быстро, а то дверь закроется. — Да, пожалуйста, на моем языке.

Она привстала на цыпочки, как птичка на ветке. Сделав несколько ровных вздохов, она начала свои причитания. Постепенно слова песни стали различимы: неуклюжие громоздкие звуки вестерлинга приобретали мягкость и мелодичность, слова сливались и как бы перетекали друг в друга, как тающий воск.

Глаз грезящего змея зелен,

— пела она. Глаза ее были устремлены на сосульки, которые свисали драгоценными вымпелами с ветвей умирающего дерева. Огонь, который не был заметен в приглушенном свете солнца, искрился в их глубине.

И серебристо-лунный след за ним,

И только Женщина с сетью способна видеть

Сокровенные цели его пути.

Рука Адиту застыла в воздухе на несколько мгновений, прежде чем Саймон понял, что она предназначается ему. Он ухватился за ее пальцы рукой в перчатке, но она выпростала их. На миг ему показалось, что он ее неправильно понял, что он позволил себе какую-то неуместную вольность в отношении этого златоглазого создания, но когда ее пальцы стали нетерпеливо сжиматься и разжиматься, он сообразил, что требуется его обнаженная рука. Он зубами стянул кожаную рукавицу, затем сжал ее тонкую руку своими пальцами, теплыми и влажными. Она ласково, но твердо освободила свою руку, скользнула ладонью по его руке, затем обхватила ее прохладными пальцами. Тряхнув головой, как разбуженная кошечка, она повторила пропетые ею раньше слова:

Глаз грезящего змея зелен,

И серебристо-лунный след за ним,

И только Женщина с сетью способна видеть

Сокровенные цели его пути.

Адиту вела его вперед; пригнувшись, они прошли под деревом с гроздьями сосулек. Крепкий, сдобренный снегом ветер, впивавшийся ему в лицо, вызывал слезы на глазах. Лес вдруг предстал пред ним в своем искаженном виде, как будто Саймон заточен в одну из сосулек и выглядывает из нее на окружающий мир. Он слышал скрип своих сапог на снегу, но звук этот казался страшно далеким, как если бы голова его плыла высоко над верхушками деревьев.

Сын ветра носит синюю корону,

Из кроличьей шкурки его сапоги.

Адиту все мурлыкала свою песню. Они шли по лесу, но это движение было похоже скорее на парение или плавание.

Его с небес не видит Мать-Луна,

Но внемлет его тихому дыханью…

Они повернули и спустились в подобие оврага, где росли вечнозеленые кустарники: их ветви казались Саймону руками, готовыми обнять обоих путников, ухватиться за них, удушить своим сильным терпким запахом. Смолистые иглы налипали на штаны. Ветер, шептавший меж качающихся ветвей, стал более влажным, но по-прежнему оставался знобяще-холодным.

На панцире Старой Черепахи желтая пыль.

Адиту замедлила шаг перед грядой темно-коричневых камней, которые торчали из-под снега на дне оврага подобно стене разрушенного дома. Пока она стояла и пела перед этими камнями, лучи солнца, прорвавшиеся сквозь ветви, вдруг изменили угол падения: тени в трещинах камней стали глубже, затем переполнили расселины, как вышедшая из берегов река, скользнули по поверхности камней, будто лучи закатного солнца, которое спешит на покой.

Он разгуливает в глубине,

— слышался ее речитатив. —

И, укрывшись под сухим камнем,

В нежной тени считает удары своего сердца…

Они обогнули каменную гряду и неожиданно оказались перед идущей под уклон тропой. Более мелкие камни — не только темные, но бледно-розовые, песочно-желтые — проглядывали из-под снега. Зелень деревьев здесь была более темной, в их ветвях пело множество птиц. Дыхание зимы ощущалось гораздо меньше.

Казалось, они не просто преодолели какое-то расстояние, но переместились из одного дня в другой, как будто двигались под прямыми углами к привычному миру, перемещаясь беспрепятственно, подобно ангелам, которые, как было известно Саймону, могут летать тут и там по воле Божией. Как все это возможно?

Глядя сквозь деревья на безрадостное серое небо и держась за руку Адиту, Саймон подумал, что, возможно, он и вправду умер. А что если это потустороннее создание, чьи глаза способны видеть то, что недоступно его взору, сопровождает его душу в последний путь, а его безжизненное тело лежит где-то в лесу и его постепенно заносит снег?

А в раю тепло? — подумал он рассеянно.

Он потер лицо свободной рукой, и ощущение боли на потрескавшейся от мороза коже несколько успокоило его. Как бы то ни было, он мог идти лишь туда, куда его вели. Он был даже рад этой беспомощности, которая не давала ему освободить руку из руки Адиту: это было так же невозможно, как оторвать от тела собственную голову.

Песнь Облаков колышет алый факел.

Рубин в пучине серых океанов.

Она пахнет корой кедра,

На груди ее кость слоновая…

Голос Адиту взмывал и опускался; медленное задумчивое течение ее песни сливалось с пением птиц, так же как воды одной реки, вливаясь в воды другой, становятся неразличимы. Каждая строфа в этом нескончаемом потоке, все эти названия и описания являлись для Саймона драгоценными загадками, ответы на которые казались совсем рядом, но ускользали, и когда ему чудилось, что он что-то уловил, это что-то исчезало, и на смену ему в самом лесном воздухе являлось что-то новое, манящее и дразнящее.

Путники сошли с каменной тропы и оказались в более глубокой тени, в гуще темно-зеленой живой изгороди, усыпанной, как жемчужинами, крошечными белыми цветками. Листва была сырой, снег под ногами намокшим и неустойчивым. Саймон крепче ухватился за руку Адиту. Он попытался вытереть глаза, которые снова затуманились. Маленькие цветочки пахли воском и корицей.

Глаз выдры коричнев, как речная галька,

Она скользит под десятью мокрыми листьями,

И когда она танцует в алмазной струе,

Весело смеется Несущий Светильник.

Теперь, к парящей мелодии Адиту и нежным трелям птиц присоединился звук воды, плещущейся в мелких заводях, мелодичный, как музыкальный инструмент, сделанный из хрупких травинок. Тающие снежинки мерцали в неровном свете. Поражаясь этим прекрасным звукам, Саймон оглядывался вокруг на звездное сияние солнца, проходящего через толщу воды. Казалось, с ветвей деревьев падают капли света.

Они прошли мимо маленького бойкого ручейка, чей веселый голосок отдавался в залах леса с колоннадой деревьев. Тающий снег лежал на камнях, а под мокрыми листьями была видна жирная черная земля. У Саймона кружилась голова. Песня Адиту струилась через все его мысли, как ручей скользил по отшлифованным камням и обегал их. Сколько времени они уже идут? Сначала казалось, что они прошли лишь несколько шагов, и вдруг такое ощущение, что они идут несколько часов — даже дней! И вообще — почему тает снег? Еще несколько мгновений назад он устилал все!

Весна! — подумал он, и почувствовал, как нервный возбужденный смех вскипает в нем. Думаю, мы входим в весну!

Они шагали вдоль ручья. Мелодия Адиту звучала в такт бегущей воде. Солнце скрылось. Закат расцветил небо, как розу, обагрив все листья и ветви Альдхорта, опалив стволы огненным светом, раскалив докрасна камни. Саймон следил и наблюдал, как пламя в небе полыхнуло и угасло, на смену ему пришла лиловизна, которую, в свою очередь, поглотила бархатная чернота. Возникло ощущение, что мир под ногами вращается быстрее, но он все еще твердо ступает по земле, крепко сжимая руку Адиту.

Плащ Слушающего Камень черен, как смоль,

Словно звезды, кольца его сияют.

Она пела эти слова, и россыпь белых звезд действительно появилась на небосводе. Они расцветали и угасали, образуя постоянно меняющиеся узоры. Полуочерченные лица и фигуры возникали, высвеченные звездным светом на черном фоне, затем так же быстро растворялись.

Он носит девять, а десятый палец

Он поднял, пробуя им ночной ветер…

Шагая под бархатно-черным небом и вращающимися звездами, Саймон чувствовал, что так может пройти с необычайной скоростью; и в то же время это ночное путешествие казалось лишь мигом, почти бесконечно долгим. Само время, казалось, проносится сквозь него, оставляя за собой странную смесь запахов и звуков. Альдхорт стал единым живым организмом, который меняет все вокруг него, а смертный холод тает, и сквозь него пробивается тепло. Даже в этой тьме он смог ощутить эти невероятные, почти судорожные изменения.

Так шли они в ярком звездном сиянии вдоль говорливого смешливого потока, и Саймону чудилось, что он способен почувствовать, как на голых ветках пробуждаются зеленые листочки, как исполненные жажды жизни цветы пробиваются сквозь замерзшую землю, раскрывая свои хрупкие лепестки, нежные, подобные крыльям бабочек. Лес, казалось, стряхивает с себя зиму, как змея старую, ненужную кожу.

Песнь Адиту вилась через все это подобно непрерывной золотой канители на гобелене, сотканном из нитей нежных, приглушенных тонов.

В ушах у Рыси фиолетовые тени,

Она слышит, как восходит солнце.

Кузнечик спать идет, ее шаги услышав,

А Роза просыпается…

Утренний свет пронизал Альдхорт, растекаясь так ровно, как будто лился отовсюду. Лес казался ожившим, каждый листок, каждая ветка — исполненными ожидания. Воздух наполнился тысячей звуков и бесконечным разнообразием запахов: там было и пение птиц, и гудение пчел, пряный запах пробуждающейся земли, сладковатой грибной прели и суховатый аромат пыльцы. Солнце, свободное от облачной пелены, взошло на небо, сиявшее яснейшей первозданной голубизной над верхушками деревьев.

…На капюшоне Небесного Певца золотая пряжка, —

торжественно возгласила Адиту. Биение жизни в лесу вокруг них было единым — оно казалось ударами одного пульса.

В волосах его — соловьиные перья,

Он делает три шага, и за собой рассыпает жемчуг,

А перед ним шафранные цветы…

Она остановилась и отпустила руку Саймона; которая безвольно упала, подобно рыбе без костей. Адиту встала на цыпочки и потянулась, подняв ладони к солнцу. Талия ее была необычайно тонка.

Саймон долго не мог вымолвить ни слова.

— Мы… — попытался он наконец, — мы?..

— Нет, но мы преодолели самую трудную часть пути, — сказала она, потом обернулась к нему, улыбаясь. — Я думала, ты оторвешь мне руку, так крепко ты цеплялся.

Саймон вспомнил ее спокойную сильную хватку и подумал, что такого не могло бы случиться. Он улыбнулся, все еще не в силах прийти в себя и покачал годовой.

— Я никогда еще… — он не мог подобрать слова. — Сколько мы прошли?

Ей этот вопрос явно показался странным, и она на мгновение задумалась.

— Довольно глубоко в лес, — ответила она, наконец. — Довольно глубоко внутрь.

— Ты с помощью магии прогнала зиму? — спросил он, повернувшись вокруг своей оси. Снега не было. Утренний свет прорезался сквозь деревья и разливался по мокрым листьям под ногами. Паутина полыхнула огнем в столбе солнечного света.

— Зима никуда не ушла, это мы ушли от зимы, — сказала она.

— Как это?

— Зима, о которой ты говоришь — не настоящая, как тебе известно. Сюда, в истинное сердце леса, буря и холод не проникли.

Саймону показалось, что он понимает сказанное ею.

— Значит, ты не пускаешь сюда зиму с помощью волшебства?

Адиту нахмурилась.

— Опять это слово. Здесь мир исполняет свой подлинный танец. То, что способно изменить эту истину, действительно является магией — опасной магией — по крайней мере, так кажется мне. — Она отвернулась, очевидно устав от этого разговора. В характере Адиту было мало притворства, по крайней мере, в подобном случае, когда речь могла идти о пустой трате времени на какие-то условности. — Мы уже почти у цели, поэтому не будем терять времени. Ты хочешь есть или пить?

Саймон вдруг почувствовал, что страшно проголодался, как будто не ел несколько дней.

— Да! И то и другое.

Без слов Адиту исчезла меж деревьев, оставив Саймона стоять у ручья.

— Стой там, — крикнула она, голос ее отдавался так звонко, как будто исходил отовсюду. Через несколько мгновений она появилась, бережно зажав в руках какие-то красноватые шары.

— Крайле, — сказала она. — Солнечные плоды. Ешь.

Первый плод оказался сладким и полным желтоватого сока, он имел такой острый привкус, что Саймон сразу же принялся за второй. К тому моменту, когда с плодами было покончено, он ощутил приятную сытость.

— Ну, в путь, — сказала она. — Я бы хотела добраться до Шао Иригу к полудню.

— Что такое это Шао Иригу и, кстати, какой сегодня день?

Лицо Адиту выразило раздражение, если вообще подобное вульгарное выражение могло появиться на ее необычном лице.

— Шао Иригу, конечно, и есть Летние ворота. Что же касается второго вопроса, я не в силах производить все эти измерения. Это для таких, как Праматерь. Мне кажется, есть у вас какой-то промежуток лунного пути, который называется «ани-и-итул»?

— Да, анитул — это месяц.

— Это все, что я могу сказать. Это как раз тот месяц по вашим подсчетам.

Теперь пришла очередь Саймона почувствовать раздражение: про месяц он и сам мог бы ей сказать, хотя месяцы имеют способность так быстро проноситься, когда находишься в пути. Что он пытался выяснить окольным путем, так это сколько времени у них ушло, чтобы добраться сюда. Было бы легко спросить это напрямую, конечно, но он чувствовал, что ответ Адиту не удовлетворил бы его.

Ситхи двинулась вперед. Саймон стал пробираться за ней. Несмотря на свое раздражение, он все же надеялся, что она вот-вот снова протянет ему свою руку, но, видимо, та часть путешествия была уже позади. Адиту выбрала путь вниз по склону вдоль ручья и шла не оглядываясь.

Почти оглушенный веселой какофонией птиц в ветвях над головой, обескураженный всем происшедшим, Саймон раскрыл рот, чтобы выразить неудовольствие по поводу ее уклончивых ответов, и вдруг остановился, устыдившись собственной близорукости. Внезапно его усталость и раздражение прошли, будто он сбросил с себя груз снежного одеяла, который тащился за ним из зимы. Что бы ни говорила Адиту, это все же волшебство! Находиться в центре снежного бурана — бурана, готового похоронить весь северный мир, а затем последовать за песней к солнцу и ясным небесам! Это лучше любой истории, которую когда-либо рассказывал Шем Конюх. Это было приключением похлеще тех, что прославили Джека Мундвуда. Саймон, кухонный мальчишка, направляется в волшебную страну!

Фыркнув, он рванулся за Адиту, заставив ее удивленно обернуться.

За время их пути странно изменилась не только погода, но и растительность: вечнозеленые и низкие кустарники, среди которых увязал в снегу и плутал Саймон, уступили место дубам, березам и ясеням, их перепутанные ветви обвивали цветущие лианы, создавая навес, похожий на потолок из цветного стекла, но гораздо более изящный. Папоротники и мхи покрывали камни и поваленные стволы, устилая неровную почву под деревьями зеленым покрывалом. Одни грибы притаились в лужицах тени, как дезертиры, а другие, бледные, но необычайно красивые — приникали к стволам деревьев, образуя как бы ступеньки винтовой лестницы. Утреннее солнце осыпало все это искрами серебряной и золотой пыли.

Поток промыл на своем пути овражек, который вился по дну долины под нависшими над ним кронами деревьев. Когда Саймон и Адиту осторожно пробирались по мокрым камням на дне овражка, ручей наполнял воздух вокруг них мелкой водяной пылью. Местами поток разливался в узкие пруды, которые становились все больше, переливаясь один в другой. Над прудами нависали плакучие ивы, камни вокруг них мягко блестели мехами мхов.

Саймон присел на один из них, чтобы дать отдых ногам и отдышаться.

— Мы будем там уже совсем скоро, — сказала Адиту почти мягко на этот раз.

— Я не жалуюсь, — он вытянул ноги, рассматривая потрескавшиеся сапоги. Избыток снега повредил кожу, но что сейчас беспокоиться. — Я в порядке, — повторил он.

Адиту уселась на камень рядом и взглянула на небо. В ее лице было нечто действительно восхитительное, чего он никогда не видел в ее брате, несмотря на явное фамильное сходство: на Джирики было интересно смотреть, а Адиту была прекрасна.

— Красивая! — пробормотал он.

— Что? — Адиту посмотрела на него вопросительно, как будто ей неизвестно было это слово.

— Красиво, — промолвил Саймон. — Все здесь очень красиво. — Он упрекнул себя за трусость и набрался смелости. — Ты тоже красивая, — вымолвил он, наконец.

Адиту на мгновение задержала на нем взгляд, ее золотистые глаза были озадачены, рот слегка скривился. Потом она вдруг рассмеялась. Саймон почувствовал, что краснеет.

— Не сердись, — она снова рассмеялась. — Ты очень красивый, Сеоман Снежная Прядь. Я рада, что тебе хорошо. — Быстрое прикосновение ее руки было, как лед на горячий лоб. — Пойдем, — сказала Адиту, — пойдем дальше.

Вода, безразличная к их заботам, продолжала свой путь, играла и плескалась рядом, по пути в долину. Карабкаясь по камням, чтобы не отстать от быстроногой Адиту, Саймон подумал, что, пожалуй, лишь на этот раз ему удалось сказать то, что нужно. Она, кажется, не рассердилась на его прямоту. Тем не менее, он решил впредь сначала тщательно обдумывать свои слова. С этими ситхи никогда не знаешь!

Почти достигнув ровной земли, они остановились перед двумя высоченными деревьями, чьи стволы казались достаточно мощными, чтобы служить подпорками для небес. Там, где эти мощные деревья вырывались к солнцу, перепутанная паутина цветущих лиан образовывала навес между двух стволов, с нее почти до земли спускались обремененные гроздьями цветов лианы, колышущиеся на ветру. Громкое пчелиное жужжание доносилось из цветков, их было полно везде, этих добросовестных тружеников с блестящими крылышками в черно-золотом одеянии.

— Стой, — сказала Адиту. — Нельзя так просто пройти в Летние ворота.

Несмотря на мощь этих двух древесных исполинов, Саймон удивился.

— Это ворота? Два дерева?

Адиту была очень серьезна.

— Когда мы бежали из Асу'а, мы оставили позади все каменные монументы, Сеоман. И еще: Джирики велел мне кое-что сказать тебе, прежде чем ты войдешь в Шао Иригу. Мой брат сказал, что бы ни произошло, тебе оказана самая большая честь. Тебя привели туда, куда ни разу не ступала нога смертного. Ты понимаешь? Ни один смертный никогда не проходил в эти ворота.

— Да? — Саймона потрясли ее слова. Он быстро оглянулся, опасаясь увидеть слушателей, которые его не одобряют. — Но… по я просто просил, чтобы кто-нибудь мне помог. Я умирал от голода…

— Пошли, — молвила она. — Джирики ждет. — Адиту шагнула вперед, затем обернулась. — Не нужно выглядеть таким встревоженным, — улыбнулась она. — это действительно большая честь. Но ты Хикка Стайя — Носитель стрелы. Джирики для кого попало не нарушит старейших правил.

Саймон проходил под деревьями, когда до него дошло, что она сказала:

— Нарушить правила?

Адиту двигалась быстро, почти вприпрыжку. Она шла легко и уверенно по дороге, которая вела вниз от Летних ворот. Лес здесь казался таким же диким, но более удобным. Такие старые великолепные деревья, как эти, конечно, не могли знать топора, однако они не доходили до самой дорожки, их ветви не могли помешать пройти никому, кроме, может быть, самого высоко путника.

Так шли они по извилистой тропке довольно долго, продвигаясь по гребню, который слегка возвышался над долиной. Лес здесь был с обеих сторон настолько густым, что Саймон видел перед собой только на расстоянии брошенного камня, пока ему не стало казаться, что он стоит на месте, а деревья шагают мимо. Воздух становился по-настоящему теплым. Речка, вольно бежавшая где-то невдалеке, повторяя изгибы тропинки, наполняла воздух легкой дымкой. Сонное жужжание пчел и других насекомых действовало на Саймона, как глоток целительной настойки Бинабика.

Он почти не ощущал собственного тела и механически передвигал ноги, следуя за Адиту. Вдруг ситхи остановила его. Слева от них древесная штора отодвинулась, открыв долину.

— Повернись, — вдруг перешла она на шепот. — Помни, Сеоман, ты первый из люден вступаешь в Джао э-Тинукай, в Лодку в Океане Деревьев. :

На лодку это, конечно, совсем не было похоже, но Саймон сразу понял значение этого названия. Натянутые от вершин деревьев к земле, от ствола к стволу и с ветки на ветку, надутые ветром развевающиеся полотнища тысячи разнообразнейших оттенков на первый взгляд напоминали именно паруса, и вея долина казалась действительно огромным невероятным кораблем.

Некоторые куски этой ослепительно яркой ткани были растянуты так, чтобы образовать крышу. Другие обвивали стволы деревьев или свешивались с ветвей к земле, образуя прозрачные стены. Некоторыепросто раздувались и хлопали на ветру, привязанные к самым верхним ветвям блестящими шнурами. Весь город колыхался при каждом порыве ветра, как заросли водорослей колышутся на океанском дне, изящно извиваясь под действием прилива.

Ткани и шнуры, которыми они были перевязаны, отражали и так тонко дополняли многообразие красок окружающего леса, что в отдельных местах эти вкрапления трудно было отличить от естественных зарослей. В сущности, когда Саймон присмотрелся поближе, восхищенный тонкой нежной красотой Джао э-Тинукай, он увидел, что город и лес, видимо, были спланированы как единое целое, поэтому они и сливались в неземной гармонии. Музыка реки, петлявшей по дну долины, звучала здесь приглушеннее, но все же была исполнена звонких торжественных нот; блики, отбрасываемые ею на подвижные фасады города, усиливали впечатление водных глубин. Саймону показалось, что между деревьями можно различить серебряные нити других ручейков.

Земля между деревьями и домами, если их можно было так назвать, была устлана густой зеленью, в основном упругим клевером. Он рос повсюду, кроме дорожек, черная земля которых обрамлялась белыми камнями. Несколько изящных мостиков в самых разных местах соединяли дорожки над водой и были тоже сделаны из этого камня. Возле дорожек бродили странные птицы с веерообразными хвостами, сверкающими зеленым, синим и желтым; порой они взлетали на самые нижние ветви деревьев, все время издавая пронзительные и какие-то нелепые крики. В верхних ветвях иногда вспыхивали ослепительными красками другие птицы, расцвеченные так же ярко, как хвосты первых, но голоса, их были гораздо приятнее для слуха.

Теплый мягкий ветерок доносил до Саймона запах пряностей, древесного сока и летней травы; птичий хор исполнял тысячу разных песен, но каким-то образом они все сливались в единую мелодию, образуя как бы мозаичное панно из звуков. Изумительный город простирался перед ним, вливаясь в залитый солнцем лес, — зрелище рая, прекраснее всего, что ему когда-либо удавалось вообразить.

— Это… замечательно, — выдохнул Саймон.

— Идем, — сказала Адиту. — Джирики ждет тебя в своем доме.

Она позвала его за собой. Когда он не двинулся с места, она мягко взяла его за руку и повела. Саймон с восторгом и благоговением озирался вокруг, когда они шли вниз по дорожке, направляясь к самому краю долины. Шелест шелковых складок и бормотание потока сливались воедино с песней птиц, рождая совершенно новое, но необычайно чарующее звучание.

Прежде чем Саймон снова обрел, способность мыслить, он насладился видом, запахом и звуком всего, что его окружало.

— Где же все? — спросил он наконец. Во всем городе, вдвое превышавшем по размеру Батальную площадь в Эрчестере, он не увидел ни одной живой души.

— Мы любим одиночество, Сеоман, — сказала Адиту. — Мы в основном пребываем сами по себе, кроме исключительных случаев. К тому же, сейчас полдень, и многое любят в этот час бродить где-нибудь, покинув город. Странно, что нет никого у Пруда.

Несмотря на казалось бы разумное объяснение, Саймон почувствовал в ней самой какое-то беспокойство, как будто она сама не очень верила в то, что говорила. Но он ничего точно не знал: ни выражение лица, ни поведение тех, среди кого он вырос, не мости помочь ему разобраться в ситхи, с которыми ему довелось встретиться. Тем не менее, он был уверен, что его проводница чем-то встревожена и что вполне возможной причиной является та пустынность города, на которую он обратил внимание.

Огромная рысь царственно ступила на тропинку перед ними. Саймон испуганно замер, сердце его бешено заколотилось. Несмотря на внушительные размеры зверя, Адиту не замедлила шага, направляясь к ней совершенно спокойно, как будто ее там и не было. Махнув своим куцым хвостом, рысь внезапно отпрыгнула и исчезла в подлеске, и только колыхание веток папоротника указывало на то, что она действительно здесь была.

Совершенно очевидно, понял Саймон, что не только птицы свободно чувствуют себя в Джао э-Тинукай. Рядом с тропинкой можно было заметить яркое пламя лисьих хвостов, а лису обычно трудно увидеть даже ночью, не то что днем. Зайцы и белки без особого любопытства наблюдали за проходящей парой. Саймон был уверен, что наклонись он к любому из них, они неторопливо отбегут, потревоженные, но совершенно не испуганные.

Они перешли мост в том месте, где речка разделялась на рукава, и последовали за одним из потоков по коридору из плакучих ив. Лента какой-то белой ткани вилась от дерева к дереву слева от них, обернутая вокруг стволов и наброшенная на ветки. Проходя мимо этих ив-часовых, они увидели вторую ленту: эти две ленты перевивались и расходились, создавая впечатление какого-то неподвижного танца.

Появились еще белые ленты разной толщины; они переплетались какими-то головоломными узлами. Сначала создаваемые ими узоры казались довольно простыми, но вскоре Саймон и Адиту проходили мимо все более сложных узоров, обрамленных стволами ив: ослепительные солнца, затянутое тучами небо, нависшее над океаном с пляшущими волнами, скачущие животные, фигуры в развевающихся одеждах или филигранных доспехах — все это было исполнено перевитыми узлами. Когда первые простые картинки превратились в целые гобелены переплетающихся света и тени, Саймон понял, что перед ним разворачивается целая история в картинах. Все увеличивающийся гобелен из завязанных узлами тканей изображал людей, которые любили и сражались на земле, подобной саду, необычайно странной — в месте, где живут растения и животные, которых трудно узнать, хотя изображения их переданы очень точно руками ткача, который владеет волшебным мастерством.

Потом, как красноречива поведал гобелен, начало что-то происходить. В гобеленах были использованы только белые ленты, но Саймон смог различить темное пятно, которое начало растекаться по жизни и в сердцах людей; оно их стало мучить. Брат пошел на брата, и то, что до этого являло собой место несравненной красоты, было безнадежно искалечено. Некоторые люди начали строить корабли…

— Вот, — сказала Адиту, испугав его. Гобелен привел их к круговороту, образованному бледной тканью, — к спирали, которая вела куда-то вверх, на пологий холм. Справа, около этой странной двери, гобелен уходил за реку, дрожа в ярком свете дня, как шелковый мост. Там, где натянутые ленты гобелена вознеслись над плещущим потоком, узлы изобразили восемь великолепных кораблей в открытом море, кораблей, рассекающих рукотворные волны. Гобелен касался ив на другом берегу и, повернув, вился вверх по течению в том направлении, откуда пришли Саймон и Адиту, снова переходя от дерева к дереву, пока не исчезал из виду.

Рука Адиту коснулась его рукава, и Саймон вздрогнул. Блуждая в чужих снах, он забыл о себе. Он прошел за ней через дверь и поднялся по ступенькам, аккуратно выбитым в склоне холма и выложенным цветными полированными камнями. Как и все вокруг, коридор, по которому они шли, был образован колышущейся полупрозрачной тканью; цвет стены возле дверей был белым и постепенно переходил в голубой и бирюзовый. В своем белом одеянии Адиту как бы улавливала эти изменения оттенков и тоже меняла цвета.

Саймон провел пальцами по стене и обнаружил, что ткань такая же необычайно мягкая на ощупь, как на вид, но удивительно прочная. Она скользила под его рукой, как золотая проволока, но была теплой, как пух птенчика и дрожала от малейшего дуновения ветерка. Этот гладкий коридор вскоре закончился большой комнатой с высоким потолком, которая была бы похожа на комнату в любом богатом доме, если бы не ее колышущиеся стены. Бирюзовый цвет ткани около входа незаметно переходил в ультрамариновый. Низенький столик темного дерева стоял у одной стены, вокруг него были разбросаны подушки. На столе лежала доска, раскрашенная в разные цвета. Саймон принял ее за карту, пока не рассмотрел, что это доска для игры в шент. Джирики занимался ею в своей охотничьей хижине, вспомнил Саймон. Он вспомнил и вызов, брошенный ему, Адиту. Фигуры, как он догадался, находились в деревянном ящике, который стоял рядом на столе. Кроме игры, на столе была только каменная ваза с веткой цветущей яблони.

— Пожалуйста, садись, Снежная Прядь, — махнула рукой Адиту. — У Джирики, мне кажется, посетитель.

Прежде чем Саймон успел осознать смысл сказанного, дальняя стена комнаты вздулась пузырем. Часть ее взметнулась, как бы, оторвавшись. Кто-то, одетый в ярко-зеленое, с ярко-рыжими волосами, резко контрастирующими с одеждой, шагнул через отверстие.

Саймон сам удивился, моментально узнав дядю Джирики Кендарайо'аро. Ситхи в ярости бормотал что-то — Саймон мог догадаться о его состоянии лишь по голосу, так как лицо его было совершенно бесстрастным. Кендарайо'аро поднял голову и вдруг заметил Саймона. Его угловатое лицо побелело, как будто кровь отхлынула, как вода из опрокинутого ведра.

— Судходайя! Иси-иси-йе-а судходайя! — задохнулся он, голос его исполнился такого возмущения, что перестал быть похожим на голос.

Кендарайо'аро медленно провел своей изящной, унизанной кольцами рукой по глазам, как бы пытаясь стереть с них видение долговязого Саймона. Не в силах достичь этого эффекта, дядя Джирики совершенно по-кошачьи зашипел, затем повернулся к Адиту и начал что-то говорить ей на быстром и плавном наречии ситхи, которое на этот раз не снимало впечатления крайней разъяренности говорящего. Адиту выслушала его тираду, не дрогнув; ее глубокие глаза с золотистой искоркой были широко распахнуты, но не испуганы. Когда Кендарайо'аро закончил, она спокойно ответила ему. Дядя ее обернулся и снова взглянул на Саймона, делая какие-то волнообразные жесты растопыренными руками, пока слушал ее неторопливые объяснения.

Кендарайо'аро глубоко вздохнул, позволив сверхъестественному покою снизойти на него, и стоял неподвижно, подобно каменному изваянию. Лишь глаза горели, как яркие светильники, на его неподвижном лице. После нескольких мгновений этого полного покоя он вышел без единого слова или взгляда, мягко ступая, в дверь, ведущую из жилища Джирики.

Саймона потрясла несомненная сила гнева Кендарайо'аро.

— Ты говорила что-то о нарушении правил?.. — спросил он.

Адиту странно улыбнулась.

— Не трусь. Снежная Прядь. Ты же Хикка Стайя, — она провела рукой по волосам, совсем по-человечески, затем указала на полог, через который вошел ее дядя. — Пойдем к брату.

Они шагнули в солнечный свет. Эта комната была также создана из колышущихся тканей, но часть ее на одной из длинных стен была скатана и поднята к потолку; открывался прекрасный вид на сбегающий вниз холм. Под ним лежала мелкая тихая заводь той же самой реки, что протекала перед дворцом Джирики. В этом месте она образовывала широкий пруд с узкой перемычкой, окруженный тростниками и осинами с их звонкой дрожащей листвой. Маленькие красно-коричневые птички победоносно прыгали по камням посередине пруда, как завоеватели по бастионам захваченной крепости. На краю пруда черепахи нежились на солнце, проникавшем сквозь листву деревьев.

— Вечером здесь чудесно поют цикады.

Саймон повернулся и увидел Джирики, который стоял в тени у противоположной стены.

— Добро пожаловать в Джао э-Тинукай, Сеоман, — сказал он. — Вот мы и встретились.

— Джирики, — Саймон бросился вперед. Не раздумывая он заключил хрупкого ситхи в свои крепкие объятия. Принц на минуту напрягся, затем расслабился. Его сильная рука похлопала Саймона по спине. — Ты ведь так и не попрощался, — сказал Саймон, потом смущенно отстранился.

— Не прощался, — согласился Джирики. На нем было длинное свободное одеяние из какой-то тонкой голубой материи, стянутое на талии широкой красной лентой, он был босиком. Его лавандовые волосы спускались косами на уши и были собраны на макушке гребнем из светлого полированного дерева.

— Я бы умер в лесу, если бы ты мне не помог, — сказал Саймон коротко, затем неловко рассмеялся. — То есть, если бы Адиту не пришла, — он обернулся к ней; сестра Джирики с интересом наблюдала происходящее. Она кивнула головой в знак признания справедливости сказанного. — Я бы умер. — Говоря это, он вдруг осознал, что так оно и было бы. Он ведь уже начал умирать, когда его нашла Адиту, с каждым днем все больше отстраняясь от жизни.

— Ну что ж, — Джирики сложил руки на груди. — Для меня это большая честь, — то, что я смог помочь. Это все равно не освобождает меня от моих обязательств. Я обязан тебе жизнью дважды. Ты для меня Хикка Стайя, каковым и останешься, — он обернулся к сестре. — Бабочки собрались.

Адиту начала отвечать на своем певучем наречии, но Джирики остановил ее жестом.

— Говори так, чтобы Сеоман мог понимать. Он мои гость.

Она пристально взглянула на него.

— Мы встретились с Кендарайо'аро. Он недоволен.

— Дядюшка ни разу не был доволен с тех пор, как пал Асу'а. И мне никак не удастся это изменить.

— Это гораздо больше, чем просто недовольство. Ивовая Ветвь, и тебе это известно, — Адиту напряженно смотрела на него, но лицо ее ничего не выражало. Она бросила мимолетный взгляд на Саймона. На какой-то миг смущение, казалось, окрасило ее щеки. — Странно говорить на этом языке.

— Мы переживаем странные дни. Зайчик, и тебе-то это хорошо известно, — Джирики воздел руки к солнцу. — Ах, какой день! Нам нужно идти, всем нам. Как я уже сказал, бабочки в сборе. Я с легкостью говорю о Кендарайо'аро, но на сердце у меня нелегко.

Саймон уставился на него, совершенно сбитый с толку.

— Сначала позволь мне сиять с себя это нелепое одеяние, — сказала Адиту. Она так быстро исчезла через какую-то дверь, что, казалось, просто растаяла.

— Почему она назвала тебя Ивовой Веткой? — из всех бесчисленных вопросов это был единственный, который он смог четко сформулировать.

— Почему я зову тебя Снежная Прядь? — Джирики пристально взглянул в лицо Саймону, а затем улыбнулся своей чарующей своеобразной улыбкой. — Так приятно видеть тебя в добром здравии, человеческое дитя.

— Можем идти, — произнесла за его спиной Адиту. Она подошла так неслышно, что Саймон охнул от удивления. Повернувшись, он снова охнул. Адиту сменила свою толстую снежную одежду на платье, которое было лишь дымкой сверкающей и почти прозрачной белой ткани, перехваченной лентой закатно-оранжевого цвета. Ее стройные бедра и маленькая грудь четко обрисовывались под этим невесомым свободным одеянием. Саймон почувствовал, как к его лицу прихлынула кровь. Он рос среди женской прислуги, но много лет назад они выставили его из своей спальни, отправив спать с другими кухонными работниками. Поэтому подобная полуобнаженность необычайно смутила его. Он понял, что неприлично глазеет и быстро отвернулся, густо покраснев. Одной рукой он невольно осенил себя знаком древа.

Смех Адиту был похож на дождик.

— Как хорошо все это сбросить! Там было так холодно, — там, где был этот отрок, Джирики! Холодно!

— Ты права, Адиту, — мрачно произнес Джирики. — Нам так легко забыть о той зиме, что воцарилась вокруг, когда в нашем собственном доме все еще лето. Ну, пошли в Ясиру — туда, где среди собравшихся будут неверящие, что зима вообще возможна.

Он вывел их через странный вестибюль и повел по коридору из ив, усыпанному солнечными бликами. Адиту шла за ним, а замыкал шествие Саймон, все еще отчаянно красный и вынужденный наблюдать ее пружинистую походку.

Увлекшись созерцанием Адиту в ее летнем наряде, Саймон какое-то время ни о чем другом не думал, но даже сестра Джирики с ее изысканным изяществом и все великолепие Джао э-Тинукай не могли заставить его забыться навсегда. Кое-что из услышанного начало беспокоить его: Кендарайо'аро явно был на него рассержен, а перед этим Адиту говорила что-то о нарушении правил, Саймон это ясно слышал. Что же происходит?

— Куда мы идем, Джирики? — не выдержал он, наконец.

— В Ясиру, — ситхи указал рукой вперед. — Вон туда, видишь?

Саймон стал вглядываться, защищая рукой глаза от яркого солнца. Вокруг было столько помех, причем солнце было самой главной из них. Всего за несколько дней до этого он спрашивал себя, сможет ли когда-нибудь снова согреться. И почему он снова дозволяет тащить себя куда-то, когда хочется только одного: рухнул на землю, прямо в клевер, и заснуть?..

Сначала Ясира показалась всего лишь грандиозной палаткой странной формы, центральный столб которой возносился вверх на пятьдесят футов. Она была обтянута тканями более яркими и сильнее трепещущими, чем все остальные сооружения Джао э-Тинукай. Лишь приблизившись еще на несколько десятков шагов, Саймон смог рассмотреть, что центральным столбом был огромный вяз с раскидистыми ветвями, чья верхушка возносилась высоко в небо, гораздо выше самой Ясиры. Проделав еще около сотни шагов, он понял и причину, по которой такой переливчатой выглядела ткань.

Бабочки!

С самых широких ветвей дерева тянулись вниз тысячи нитей, таких тонких, что они казались всего лишь параллельными лучами света, ниспадающими на землю вокруг всего дерева. Уцепившись за эти нитки сверху донизу лениво помахивая сверкающими крылышками, сгрудившись так тесно, что их крылья находили друг на друга подобно черепице на какой-то невероятной крыше, расположились… миллионы, миллионы бабочек. Они были всех цветов и оттенков, которые только можно вообразить: оранжевые и цвета красного вина, темно-красные, как бычья кровь, и мандариново-золотистые, лазурно-голубые и желтые, как одуванчики, бархатно-черные, как ночное небо. Тихий шепот их крыльев раздавался повсюду, как будто то был голое самого теплого летнего воздуха. Они двигались еле-еле, почти погруженные в сон, но они не были связаны никакими иными путами, насколько мог видеть Саймон. Подобно бесчисленным бликам подвижного трепещущего сияния, бабочки превращали солнечный свет в ни с чем не сравнимую кладовую живых драгоценностей.

В тот миг, когда Саймон впервые увидел ее, Ясира казалась дышащим, сияющим центром Творения. Он замер и, не в силах сдержаться, разрыдался.

Джирики не видел этой реакции Саймона, свидетельствовавшей о переполненности чувств.

— Крылышки трепещут, — сказал он. — Кендарайо'аро принес весть.

Саймон всхлипнул и утер глаза. Глядя на Ясиру, он вдруг подумал, что способен понять горечь Инелуки, ненависть Короля Бурь к человечеству, которое так по-детски разрушительно. Пристыженный, Саймон выслушал слова Джирики, как будто они шли откуда-то издалека. Принц ситхи говорил что-то о своем дяде — разве Кендарайо'аро разговаривает с бабочками? Саймону было уже все равно. Все это было для него уже слишком. Он не хотел думать. Он просто хотел лечь. Он хотел заснуть.

Джирики заметил, наконец, его состояние. Он осторожно взял Саймона за локоть и повел его к Ясире. Перед этим безумным великолепным сооружением, нити, унизанные бабочками, спускались по обе стороны деревянного входа, который представлял собой просто резную раму с вьющимися по ней розами. Адиту уже прошла через нее, и теперь Джирики провел туда Саймона.

Если снаружи эффект, создаваемый бабочками был исполнен сверкающего великолепия, то внутри он был совершенно иным. Многоцветные столбы света просачивались через живую крышу, как через цветное стекло, которое вдруг стало подвижным. Огромный ясень, служивший основой Ясиры, был расцвечен тысячей переливающихся оттенков; Саймону это снова напомнило странный лес, колышущийся под неспокойным океаном. На этот раз, однако, эту мысль было трудно переварить. Ему казалось, что он буквально тонет, он бултыхался в роскоши, которой ему было не постичь.

Огромное помещение почти не имело обстановки. Повсюду были разбросаны роскошные ковры, но между ними просто росла трава. Там и сям блестели мелкие водоемы с цветущими кустами и камнями вокруг — все как снаружи. Единственными отличиями были бабочки и ситхи.

Здесь собралось множество ситхи, мужчины и женщины, в костюмах, таких же разнообразных по цвету, как крылья бабочек, трепыхающихся над головой. Сначала один за другим, а потом целыми группами они поворачивались, чтобы взглянуть на вновь пришедших сотнями спокойных, похожих на кошачьи, глаз, сверкающих в переливающемся свете. То, что показалось Саймону тихим, но недоброжелательным шипением, усилилось. Он хотел убежать и даже было рванулся прочь, но хватка Джирики на его локте была хоть и не грубой, но крепкой. Он почувствовал, как его ведут к холмику у подножия дерева. Высокий обросший мхом камень стоял там, как указующий перст, торчащий из заросшей травой земли. На низких сидениях перед ним расположились двое ситхи в великолепных бледных одеяниях — женщина и мужчина.

Тот, что сидел ближе, поднял лицо при приближении Саймона и Джирики. Его волосы, завязанные в узел высоко на макушке, были черными как смоль, под короной из резной белой бересты. У него были такие же золотистые угловатые черты, как у Джирики, но в уголках рта и узких глазах, застыла усталость и это говорило о долгой жизни, исполненной больших надежд и разочарований. У женщины, сидевшей по левую руку от него, волосы были глубокого медно-рыжего тона, на голове ее тоже был белый берестяной обруч. Ее многочисленные косички заканчивались длинными белыми перьями, ее руки украшали несколько колец и браслетов, черных и блестящих, как волосы человека рядом с ней. Лицо ее было самым неподвижным и строго спокойным из всех лиц ситхи, которые довелось видеть Саймону. И мужчина, и женщина несли на себе печать возраста, проницательности и спокойной неподвижности, но это было неподвижностью темного старого пруда в тенистом лесу, спокойствием неба, полного неподвижных грозовых облаков: казалось, что подобное спокойствие может таить какую-то опасность, по крайней мере, для несмышленышей-смертных.

— Тебе следует поклониться, Сеоман, — тихо подсказал Джирики. Саймон может быть, из-за дрожи в ногах, пал на колени. Сильно пахнуло влажным дерном.

— Сеоман Снежная Прядь, дитя человеческое, — громко сказал Джирики, — знай, что ты предстал перед Шима'Онари, королем зидайя, властелином Джао э-Тинукай, и Ликимеей, королевой Детей Зари, госпожой Дома Танцев Года.

Не вставая с колен, оглушенный Саймон поднял глаза. Все взоры были обращены на него, как будто он был каким-то совершенно неподходящим подарком. Шима'Онари, наконец, что-то сказал Джирики — самые резкие слова, которые только Саймон слышал на языке ситхи.

— Нет, отец, — сказал Джирики. — Что бы там ни было, мы не должны так отступать от своих традиций. Гость есть гость, и я прошу тебя, говори на языке, понятном Сеоману.

Тонкое лицо Шима'Онари сморщилось. Когда он, наконец, заговорил, оказалось, что ему гораздо труднее справляться с вестерлингом, чем его сыну и дочери.

— Итак. Ты тот сын человеческий, что спас жизнь Джирики. — Он медленно кивнул, но не выразил большого удовольствия. — Не знаю, способен ли ты это понять, но мой сын совершил очень плохой поступок. Он привел тебя сюда вопреки всем законам нашего народа — тебя, смертного. — Он выпрямился и оглядел ситхи, собравшихся вокруг. — Но что сделано, то сделано, мой народ, моя семья, — призвал он, — никакого вреда не должны мы причинить ему, этому сыну человеческому — мы не падем так низко. Он имеет заслуги как Хикка Стайя, как Носитель Белой стрелы. — Он снова повернулся к Саймону, и на лицо его опустилась безграничная грусть. — Но ты не можешь и уйти отсюда. Мы не можем тебя отпустить. Ты останешься здесь навсегда. Ты состаришься и умрешь среди нас здесь в Джао э-Тинукай.

Крылья миллионов бабочек забормотали и зашептали.

— Остаться?.. — Саймон, не понимая, обернулся к Джирики. Обычно невозмутимое лицо принца было пепельно-серым от потрясения и горя.

Саймон молчал на пути к дому Джирики. День медленно переходил в сумерки; остывающая долина была полна запахов и звуков лета в разгаре.

Ситхи не нарушал молчания, пока они шли по запутанным тропинкам, он лишь кивал или легонько прикасался к нему. Когда они подошли к реке, пробегавшей мимо двери в дом Джирики, откуда-то с отдаленных холмов донеслась песня ситхи. Мелодия, разлившаяся по долине, являла собой сложное сплетение нисходящих по тону музыкальных фраз: нежных, но несколько диссонирующих между собой. В этой песне определенно было что-то от звуков реки, невидимые певцы пели в лад с бегущей водой. К ним присоединилась флейта, зарябив поверхность мелодии, как ветер воду на стремнине. Саймона внезапно и болезненно поразила необычность окружающего мира; одиночество охватило его — щемящая пустота, которую не мог заполнить ни Джирики и никто из этого чуждого племени. Несмотря на всю свою красоту, Джао э-Тинукай был не более чем клетка. А посаженные в клетку звери, как известно Саймону, хиреют и рано умирают.

— Что же мне делать? — беспомощно спросил он.

Джирики воззрился на блестящую ленту реки, грустно улыбаясь.

— Гулять. Думать. Учиться играть в шент. В Джао э-Тинукай есть много способов провести время.

Пока шли к дому Джирики, песня воды каскадами лилась с поросшего деревьями холма, окружив их печальной мелодией, которая казалась изменчивой и терпеливой, как сама река.

Глава 23. ГЛУБОКИЕ ВОДЫ

— Матерь Божия Элисия! — сказал Аспитис Превис. — Как все это было для вас ужасно, леди Мария! — граф поднес кубок к губам, но обнаружил, что он пуст. Он постучал пальцами по столу, и тут же его бледнолицый слуга поспешил наполнить бокал вином. — Подумать только, что с дочерью вельможи так безобразно обошлись в нашем городе.

Троица сидела за круглым столом графа. Паж убрал остатки более чем сытного ужина, мерцающий свет масляной лампы бросал на стены уродливые тени; снаружи ветер свистел в снастях. Две собаки графа дрались за кость под столом.

— Ваша светлость слишком добры, — Мириамель тряхнула головой. — Владение моего отца крайне невелико, скорее просто ферма — одно из самых маленьких баронств в Келлодшире.

— А, так ваш отец должен знать Годвига, — вестерлинг, на котором говорил Аспитис, было не легко понять, и не только потому что это был для него неродной язык, но и потому, что за время беседы бокал его неоднократно наполнялся и осушался.

— Конечно. Он самый могущественный из всех наших баронов — Крепкая рука короля в Келлодшире. — При мысли о противном болтливом Годвиге Мириамели с трудом удалось сохранить на лице милое выражение, даже несмотря на то, что перед ней сидел божественно прекрасный Аспитис. Она украдкой бросила взгляд на Кадраха, который сидел в мрачной задумчивости, с лицом темнее грозовой тучи.

«Он считает, что я слишком разболталась, — решила Мириамель и разозлилась. — Да кто он такой, чтобы кривить физиономию? Это по его милости мы оказались в такой ловушке. Теперь же, благодаря мне, нас не бросили за борт на съедение килпам, а мы сидим за хозяйским столом, пьем вино и едим прекрасный сыр из Озерного края».

— Но меня все еще поражает злой рок, леди, — продолжал Аспитис. — Я слышал, что эти огненные танцоры доставляют хлопоты в провинции, я также видел нескольких проповедников веры Огненных танцоров в общественных местах Наббана, но не имел представления, что они способны тронуть даму высокого происхождения!

— Эркинландку, к тому же не такого уж высокого, — торопливо сказала Мириамель, опасаясь, что зашла в своей импровизации слишком далеко. — И я одета была в дорожное платье, чтобы добраться до своего нового монастырского убежища. Они и понятия не имели о моем положении в обществе.

— Это не имеет значения, — Аспитис небрежно махнул рукой, чуть не опрокинув широким рукавом на скатерть горящую свечу. Перед ужином он сбросил с себя роскошное одеяние, в котором был на палубе, и теперь на нем было длинное простое платье, подобное тем, что рыцари надевают во время ночного дежурства. Помимо изящного золотого древа на цепочке, единственным его украшением был герб дома Превенов, вывязанный на каждом рукаве: распростертые крылья скопы охватывали предплечья. На Мириамель произвел вполне благоприятное впечатление тот факт, что такой богатый молодой человек, как Аспитис, принимает гостей в столь скромном одеянии. — Не имеет значения, — повторил он. — Эти люди еретики и даже хуже. Кроме того, знатная дама из Эркинланда ничем не хуже знатной дамы из лучших семей Наббана, та же благородная кровь течет в жилах аристократов по всему Светлому Арду. Она, как источник пресной воды в пустыне, должна оберегаться всем возможными путями.

Он наклонился вперед и нежно коснулся ее руки.

— Будь я там, леди Мария, я бы отдал свою жизнь, чтобы защитить вас от их посягательств, — он откинулся назад и погладил эфес своего меча намеренно небрежным жестом. — Но если бы мне было суждено принести подобную жертву, я бы позаботился, чтобы вместе со мной в иной мир отправились и эти негодяи.

— О! — воскликнула Мириамель. — О! — она глубоко вздохнула, несколько обескураженная. — Но видите ли, граф Аспитис, нет нужды беспокоиться. Мы же спаслись — просто дело в том, что мы были вынуждены воспользоваться вашим кораблем и спрятаться на нем. Было темно, видите ли, и отец Кадрах…

— Брат, — сказал монах недовольным голосом с другой стороны стола. Он отхлебнул вина.

— .. брат Кадрах сказал, что это будет самым безопасным местом. Мы спрятались в грузовом трюме. Извините нас за вторжение, граф, и примите благодарность за ваше доброе гостеприимство. Если вы высадите нас на берег в ближайшем порту…

— Оставить вас где-то среди этих островов? Какая ерунда! — Аспитис наклонился, устремив на нее карие глаза. Мириамель поняла, как опасна его улыбка, но она испугала ее меньше, чем следовало, это она знала точно. — Вы проведете с нами время до конца путешествия, а потом мы сможем высадить вас снова в Наббане, куда вы стремились попасть. На это уйдет не более двух недель. Мы с вами будем хорошо обращаться — как с вами, так и с вашим спутником. — Он одарил Кадраха быстрой улыбкой, но тот, казалось, не разделял его хорошего настроения. — Мне кажется, на борту найдется для вас подходящая одежда, леди. Думаю, она лучше оттенит вашу красоту, нежели ваш… дорожный наряд.

— Превосходно! — воскликнула Мириамель и тут же вспомнила свой новый образ. — Если одобрит брат Кадрах, конечно.

— У вас на борту женская одежда? — спросил Кадрах, удивленно подняв бровь.

— Моя сестра оставила ее, — с небрежной улыбкой произнес Аспитис.

— Ваша сестра, — пробормотал монах. — Да. Ну что ж, я должен это обдумать.

Мириамель собралась было прикрикнуть на монаха, но вовремя опомнилась: ее нынешнее положение не позволяло ей ничего подобного. Она старалась выглядеть послушной, но в душе кляла его. Почему это ей нельзя для разнообразия покрасоваться в женском платье?

Граф принялся оживленно рассказывать о роскошном поместье, принадлежащем его семье (кстати, по иронии судьбы, Мириамель бывала там ребенком, но сейчас уже почти ничего не помнила), когда раздался стук в дверь. Один из пажей Аспитиса пошел отворить.

— Мне нужно поговорить с хозяином корабля, — раздался запыхавшийся голос.

— Входи, входи, — сказал Аспитис. — Вы все, конечно, встречались: Ган Итаи, ведь это ты обнаружила леди Марию и ее опекуна.

— Совершенно верно, граф Аспитис, — кивнула ниски. Ее черные глаза блеснули в свете лампы.

— Если у тебя ко мне дело, будь добра, приди чуть попозже, — сказал Аспитис стражнице ночного моря, — мы тогда и поговорим.

— Нет, нет, прошу вас, граф Аспитис. — Мириамель встала. — Вы были очень любезны, но мы не смеем вас более задерживать. Пойдем, брат Кадрах.

— Задерживать меня? — Аспитис приложил руку к груди. — Неужели я смею жаловаться на то, что был задержан такой приятной компанией? Леди Мария, не может быть, чтобы вы считали меня таким чурбаном! — Он поклонился и взял ее руку, задержав ее довольно долго у своих губ. — Я надеюсь, вы не считаете, что я слишком много позволяю себе. — Он щелкнул пальцами, подзывая пажа. — Юный Турес проводит вас к вашим койкам. Я выдворил капитана из его каюты. Вы будете спать там.

— О, но мы не можем занимать капитанскую…

— Он был недопустимо груб с вами и не оказал вам подобающей чести, леди Мария. Он должен радоваться, что я его не повесил, но я всегда готов простить. Он простолюдин и не привык к женскому обществу на борту. Но все равно ему не повредит провести несколько ночей в кубрике вместе с остальным экипажем. — Он провел рукой по своим вьющимся волосам. — Ну же, Турес, проводи их.

Он снова поклонился Мириамели, затем многозначительно улыбнулся Кадраху. На этот раз Кадрах улыбнулся в ответ, но его улыбка была больше похожа на оскал. Юный паж, осторожно неся перед собой фонарь, повел своих подопечных к двери.

Аспитис молча постоял в задумчивости, затем потянулся за кувшином с вином, налил еще бокал и осушил его одним глотком. Наконец он заговорил:

— Итак, Ган Итаи, твой приход сюда необычен, но еще более необычно то, что покинула нос корабля среди ночи. Неужели воды настолько спокойны, что твоя песнь не нужна?

Ниски медленно качнула головой.

— Нет, хозяин корабля, воды крайне неспокойны, но в данный момент все безопасно, поэтому я решилась прийти и сказать о своей тревоге.

— Ты встревожена? Из-за этой девушки? Не может быть, чтобы ниски были полны тех же предрассудков, что и матросы?

— Нет, мы не похожи на моряков. — Она натянула капюшон так, что из-под него были видны только ее глаза. — Ни девушка, ни монах, даже если они не те, за кого себя выдают, меня совершенно не тревожат. С севера надвигается страшная буря.

Аспитис взглянул на Ган Итаи.

— И ты оставила свой пост, чтобы сообщить мне об этом? — спросил он язвительно. — Мне это было известно еще до того, как мы подняли паруса. Капитан заверил, что мы будем далеко от опасных вод, прежде чем нас настигнет шторм.

— Возможно это и так, но огромные косяки килп направляются сюда с севера, предвещая сильную бурю. Песня их исполнена ярости и холода, граф Аспитис; у меня впечатление, что они прибыли из самой черной воды, из самых глубоких траншей. Я таких еще никогда не слышала.

Аспитис уставился на нее на какой-то миг, причем казалось, что он как-то не в себе — видимо, начало сказываться действие вина.

— «Облако Эдны» выполняет много важных заданий герцога Бенигариса, — сказал он. — Ты должна делать ту работу, ради которой ты на борту. — Он склонил голову на ладони. — Я устал, Ган Итаи. Иди на свое место. Я хочу спать.

Ниски взглянула на него с непередаваемой грустью, затем изящно поклонилась и попятилась к двери, которая захлопнулась за ней с легким стуком. Граф Аспитис положил голову на вытянутые руки, свет лампы падал на его прекрасные золотые волосы.

— Приятно снова побывать в обществе аристократа, — сказала Мириамель. — Они, конечно, интересуются только самими собой, но все-таки умеют оказать женщине уважение.

Кадрах фыркнул со своей подстилки на полу.

— Мне странно слышать, что вы нашли какие-то достоинства в этом кучерявом хлыще, принцесса.

— Тише! — прошипела Мириамель. — Не говори так громко, идиот! И не называй меня так: помни, что я леди Мария.

Монах снова недовольно буркнул.

— Знатная дама, за которой гонятся огненные танцоры, — ничего себе историйка!

— Но ведь сработало!

— Да, а теперь мы вынуждены проводить время в обществе графа Аспитиса, который будет задавать вопрос за вопросом. Если бы вы назвались дочерью портного, которая спасает свою девичью честь, или что-то в этом роде, граф оставил бы нас в покое и высадил бы в ближайшем порту, где они запасаются водой и провизией.

— И заставил бы нас работать, как батраков, если бы просто не выбросил в море. Мне, например, надоел этот маскарад. Мало того, что я была все это время послушником, так теперь я еще и портновская дочь — нет уж, увольте!

Не видя Кадраха в темноте, Мириамель по голосу догадалась, что он трясет головой, не соглашаясь с ней.

— Нет, нет и нет! Неужели вы ничего не понимаете, госпожа! Мы же выбираем роли не для того, чтобы забавляться детской игрой, — мы боремся за жизнь. Диниван, человек, который привез нас сюда, убит. Вы это понимаете? Ваш отец и ваш дядя находятся в состоянии войны. Война охватывает все кругом. Ликтора убили, а он был главным священнослужителем в Светлом Арде. Они ни перед чем не остановятся. Это не игра!

Мириамель подавила желание резко ответить; она задумалась над его словами.

— Тогда почему граф Аспитис не сказал ничего о Ликторе? Конечно, о таком нельзя умолчать. Или ты и это выдумал?

— Госпожа, Ранессин был убит вчера поздно ночью. Мы отплыли рано утром, — монах старался не потерять терпения. — Санкеллан Эйдонитис и Совет эскриторов могут не объявить об этом еще день или два. Пожалуйста, поверьте моим словам, а то мы оба плохо кончим.

— Хммм, — Мириамель откинулась на постель, натянув одеяло до подбородка. Корабль успокаивающе покачивался. — Кажется, если бы не моя изобретательность и не прекрасные манеры графа, мы могли бы уже плохо кончить.

— Думайте, что хотите, госпожа, — угрюмо произнес Кадрах, — но, прошу вас, не распространяйте свою доверчивость на других больше, чем на меня.

Он замолчал. Мириамель ждала, когда придет сон. Странная навязчивая мелодия плыла в воздухе, вне времени и ритма, подобная шуму морских волн, настойчивая, как порывы ветра. В темноте Ган Итаи своей песней удерживала килп в морских глубинах.

Эолер спускался с вершин Грианспогских гор в самый сильный буран, разыгравшийся этим летом. Тайные тропы, с таким трудом прорубленные ими в лесу всего несколько недель назад, были погребены под толстым слоем снега. Мрачные небеса нависали прямо над головой, как своды склепа. Его седельные сумки были набиты тщательно скопированными картами, а голова — тяжелыми мыслями.

Эолер знал, что бесполезно притворяться, будто страна испытывает просто затянувшийся приступ плохой погоды. Серьезная болезнь охватывает весь Светлый Ард. Возможно, Джошуа и меч его отца действительно вовлечены во что-то большее, чем война между людьми.

Граф Над Муллаха вдруг вспомнил собственные слова, сказанные за Большим столом короля всего лишь год назад. Боги небесные и земные, подумал он, неужели только год минул с тех относительно мирных времен?

В тот день он обратился к собравшимся рыцарям с такими словами:

— Зло бродит по миру. Это не просто бандиты, которые рады поживиться за счет путешественников или разорить отдаленную ферму. Люди Севера боятся…

Не просто бандиты… Эолер тряхнул головой с отвращением к самому себе. Он был настолько захвачен этой повседневной борьбой за выживание своего народа, что не удосужился прислушаться к собственным предостережениям. Миру действительно грозят опасности пострашнее Скали из Кальдскрика и его армии головорезов.

Эолер слышал рассказы тех, что спаслись во время осады Наглимунда, недоуменные повествования о призрачной армии, призванной Верховным королем Элиасом. С самого детства слышал Эолер рассказы о Белых лисицах — демонах, живущих в самых темных, самых холодных землях самого дальнего севера. Они появляются, как чума, потом снова исчезают. В течение всего прошлого года жители Фростмарша шептались, сидя вокруг своих ночных костров как раз о таких бледных демонах. Как глупо было Эолеру, ему особенно, не верить в правдивость этих истории! Разве он сам не говорил именно об этом за Большим столом?

Но что все это значит? Если они действительно втянуты в дела людей, почему Белые лисицы выступают, на стороне Элиаса? Не имеет ли это какого-то отношения к этому чудовищу Прейратсу?

Граф Над Муллаха тяжело вздохнул и откинулся в сторону, помогая лошади удерживать равновесие на узкой горной тропинке. Может быть, несмотря на всю нелепость этого задания, Мегвин поступила правильно, отправив его в путь? Но все равно это, не оправдывает того, каким образом это было сделано. Почему она так обращается с ним — с ним, который так много сделал для ее семьи, с ним, который верой и правдой служил ее отцу Ллуту? Может быть, это все можно объяснить тем ужасным положением, в котором они оказались, но оправдать подобное поведение невозможно.

Бездушие, проявленное Мегвин, является еще одним доказательством перемен в ней, последним из многих. Он за нее очень боится, но не может придумать никакого выхода. Она презирает эту его заботливость и, кажется, считает его просто еще одним хитрым придворным — Эолера, который ненавидит притворство, хотя и был вынужден научиться ему на службе ее отцу! Когда он пытается помочь, она отворачивается и оскорбляет его. Он видел, как она заболевает, точно так же, как заболевает земля вокруг. Голова ее наполняется фантазиями. Он ничего не в силах сделать.

Эолер уже два дня спускался по глухим ущельям Грианспога наедине со своими мрачными мыслями.

Удивительно, как быстро Эрнистир превратился из оккупированной Скали территории в место постоянного пребывания риммеров. Не удовлетворяясь теми домами и постройками, которые еще остались, тан Кальдскрика начал строить новые, огромные длинные сооружения из бревен. Опушки ближайшего леса быстро опустошались, на их месте появлялись огромные пространства, покрытые неровными пеньками и остатками искалеченных деревьев.

Эолер ехал по гребню, наблюдая, как похожие на муравьев фигурки кишат в низинах под горой. Звук молотов, бьющих по клиньям, разносился по заснеженным горам.

Сначала он не понимал, зачем Скали нужно строить такое количество жилищ: хоть армия завоевателя и имела внушительные размеры, она была не настолько большой, чтобы не разместиться в покинутых эрнистирийцами домах. Только взглянув на низкое северное небо, Эолер понял, что происходит.

Очевидно все население страны Скали, все риммеры, старые и молодые, женщины и дети, должны переселиться сюда. Он посмотрел на маленькие упорно работающие фигурки.

— Если уж в Эрнистире в конце месяца тьягара идет снег, то на севере, в Наарведе и Скогги, наверное, просто ледяной ад. Клянусь Багбой! Вот так идея! Скали загнал нас в пещеры. Теперь он переселит свой народ на захваченные у нас земли.

Несмотря на все, что его народ уже претерпел от рук воинов Скали Острого Носа, несмотря на то, что король Ллут погиб, принц Гвитин был изувечен и замучен, а сотни жителей его собственного графства погибли под серыми небесами западных лугов, граф, к своему удивлению, обнаружил, что в нем еще остались скрытые доселе запасы злости и первобытной ненависти. То, что наездники Скали патрулируют дороги Эрнистира, было само по себедостаточно плохо, но то, что они собираются доставить сюда своих жен и детей, наполнило Эолера даже большей яростью, чем та, что он испытал, видя гибель первых эрнистирийцев при Иннискрике. Ощущая здесь, наверху, свою полную беспомощность, он проклинал захватчиков и пообещал себе, что еще увидит, как шакалы Скали побегут назад к себе под ударами хлыстов — те из них, которым не доведется умереть на узурпированных землях.

Внезапно граф Над Муллаха затосковал по настоящей честной битве. Войска эрнистирийцев были так зверски разгромлены под Иннискриком, что они в дальнейшем могли вести лишь арьергардные бои. А теперь их загнали в Грианспог, и они могли только изредка тревожить захватчиков. Боже, как славно было бы помахать мечом на просторе, выстроиться в ряды плечо к плечу, выставив вперед сверкающие щиты и слушая боевые трубы! Граф знал, что глупо испытывать подобные желания, знал, что будучи разумным человеком, он всегда предпочитал трезвые речи звону мечей, но сейчас ему хотелось простых и открытых действий. Открытые военные, действия, несмотря на бессмысленное насилие и ужас, казались прекрасным безумием, в которое можно было броситься, как в объятия любимой.

И зов этой притягательной, но опасной возлюбленной становился все сильнее. Целые народы вдруг двинулись в путь, все, включая погоду, перевернулось вверх ногами, правителями стали безумцы, а страшные легенды стали явью — так вдруг захотелось чего-то простого!

Но желая этого бездумного освобождения накопившихся эмоций, Эолер прекрасно сознавал, как он возненавидит его приход: плоды насилия не всегда достаются достойным и мудрым.

Эолер обогнул самые дальние сторожевые посты и кружным путем объехал лагеря риммерсманов Скали, которые простирались далеко в поля вокруг столицы Эрнистира. Он проехал по холмистой местности, называемой Диллати, которая была как бы береговой защитной линией для Эрнистира, предупреждающей от нападения с моря. И вправду, Диллати явилась бы непреодолимой преградой для возможного захватчика, но вторжение, сломившее Эрнистир, пришло с совершенно противоположной стороны.

Жители этих мест были народом подозрительным, но за время войны они уже привыкли к разного рода беженцам, поэтому Эолеру удалось найти приют в нескольких домах. Те, кто пускал его в дом, гораздо больше интересовались новостями, чем тем фактом, что перед ними был граф Над Муллаха. В эти дни самой расхожей монетой были слухи.

Далеко от больших городов никто толком не знал ничего о принце Джошуа вообще, не говоря уже о том, что его борьба с Верховным королем может быть как-то связана с судьбой Эрнистира. Никто в этих краях не ведал, жив ли принц Джошуа, и уж конечно, не представлял, где он может быть. Но эти горные жители слышали о смертельной ране, полученной их собственным королем Лугом, от проходивших мимо солдат, которым удалось выжить в битве при Иннискрике. Поэтому хозяева домов были рады узнать от Эолера, что дочь их короля жива и что все еще существует королевский двор, хоть и в изгнании. До войны им было довольно безразлично, что говорит или делает их король в Тайге, но он все же был частью их жизни. Эолер понял, что они находят утешение в мысли, что осталась хотя бы тень бывшего королевства, как будто семья Луга могла быть гарантией того, что рано или поздно риммерсманы будут изгнаны с их земли:

Спустившись с Диллати, Эолер объехал стороной Краннир с его высокими городскими стенами, этот самый странный и изолированный город Эрнистира. Он направил лошадь к Абенгейту в устье реки Баралейна. Он не удивился, что здешние эрнистирийцы умудряются жить под тяжелой рукой как Элиаса, так и Скали: абенгейтцы славились своей гибкостью. В стране часто шутили на их счет, называя город северным Пирруином за их большую любовь к доходам и нелюбовь к политике, во всяком случае, той политике, которая мешала торговле. Именно здесь Эолеру удалось получить первые сведения о месте пребывания Джошуа, причем произошло это совершенно по-абенгейтски.

Эолер ужинал вместе со священником из Наббана в таверне на набережной. На улице завывал ветер и хлестал дождь, стуча в окна и барабаня по крыше. Под самым носом бородатых риммерсманов и высокомерных эркинландцев — новых завоевателей Эрнистира — этот святой отец, который, возможно, хлебнул лишнего, рассказал Эолеру, может быть, и не очень связную, но крайне занимательную историю. Он только что прибыл из Санкеллана Эвдонитиса и поклялся, что ему рассказал там некто, кого он назвал «самым важным священником в Санкеллане», что Джошуа Безрукий не погиб в Наглимунде. Принц и семеро других проследовали на восток через степи и находятся в безопасности. Эти сведения, как сказал священник, были ему сообщены только в обмен на клятву о полном молчании.

Сразу после этого сообщения сотрапезник Эолера, исполненный пьяного раскаяния, умолял его о молчании, точно так же, был уверен граф, как он умолял до этого многих, кому точно так же доверил этот секрет. Эолер согласился с совершенно серьезным видом.

В этом повествовании его заинтересовало несколько подробностей. Точное число выживших могло служить подтверждением его достоверности, хотя все это было похоже на зарождение легенды Однорукий принц и его отважная семерка. К тому же угрызения святого отца в отношении разглашения тайны казались искренними. Он не рассказал этого, чтобы возвысить себя в глазах собеседника, он скорее был похож на человека, не способного удержать секрета, даже чтобы спасти душу от адского пламени.

Тут, конечно, были и вопросы: зачем человеку, занимающему высокий церковный пост, каковым, казалось, является источник информации, доверять такие важные сведения простаку, на глупом лице которого совершенно ясно написано, что на него нельзя полагаться. Совершенно очевидно, что такой жизнерадостный пропойца не удержится от рассказа, тем более о таком предмете, который живо интересует раздираемый войной Север. Эолер был озадачен, но и заинтригован. Над Фростмаршем гремел гром, а граф Над Муллаха обдумывал поездку в степные края за Эркинландом.

Позже этой ночью, возвращаясь из конюшни, ибо Эолер никогда не доверял посторонним заботу о своем коне — привычка, которая всегда оказывалась выгодной, — он остановился у дверей таверны. Вдоль улицы дул резкий ветер, неся снежные заряды; громыхали ставни, за причалами беспокойно бормотало море. Было впечатление, что все жители Абенгейта исчезли. Полуночный город казался призрачным кораблем, плывущим под луной без капитана.

Странный свет переливался в северном небе: желтый и синий, лиловатый, как след молнии в грозовом небе. Горизонт пульсировал трепещущими лучащимися полосами, не похожими на что-либо ранее виденное Эолером — это сияние было одновременно леденящим и исполненным жизни. По сравнению с замерзшим Абенгейтом север казался необычайно оживленным, и на какой-то миг Эолеру показалось, что вообще не стоит бороться дальше. Мир, который он знал, исчез и не вернется никогда. Может быть, лучше с этим смириться…

Он хлопнул руками в перчатках. Хлопок прозвучал глухо и замер. Он тряхнул головой, пытаясь избавиться от свинцовой тяжести мыслей. Да, это свечение обладало притягательной силой.

И куда теперь направиться? До луговых краев, о которых говорил священник, несколько недель пути. Эолер знал, что можно двигаться вдоль моря, через Меремунд и Вентмуг, но это означало одинокий путь через Эркинланд, который провозгласил свою полную преданность Верховному королю. Или следовать в направлении северного сияния — на север, к своему дому в Над Муллахе. Его замок в руках наместников Скали, но те из его людей, что остались живы в сельской местности, приютят его, сообщат новости, а также снабдят провизией на дорогу. Там он сможет повернуть на восток и проехать мимо Эрчестера под покровом огромного леса. Раздумывая, он наблюдал яркое зрелище на небе. Свет с севера был поистине очень холодным.

Вокруг корабля громоздились волны, на небе носились растрепанные грозовые тучи. Потемневший горизонт прорезал зигзаг молнии.

Кадрах ухватился за поручни и застонал, когда «Облако Эдны» взмыло вверх, а затем снова нырнуло в ложбинку между волнами. Над их головами паруса хлопали на сильном ветру, издавая звуки, похожие на удары хлыста.

— О, Бриниох Небесный! — молил монах. — Дай нам перенести эту бурю!

— Да это вовсе и не буря, — сказала Мириамель с презрением. — Ты вообще еще не видел настоящего шторма.

Кадрах застонал:

— Да я и не хочу!

— Кроме того, ты же молишься языческим богам! Я-то думала, ты эйдонитский монах.

— Я целый день молил Узириса вмешаться, — сказал Кадрах. Лицо его было белым, как рыбье мясо. — Вот я и подумал, что пора попробовать что-то другое. — Он привстал на цыпочки и перегнулся за борт. Мириамель отвернулась. Через мгновение монах занял прежнее положение, вытирая пот рукавом. По палубе прокапал дождь.

— А вас, леди, — спросил он, — ничего не беспокоит?

Она удержалась от язвительного ответа. Вид его действительно был жалок: редкие пряди волос прилипли ко лбу, под глазами круги.

— Многое, но только не пребывание на корабле в открытом море.

— Считайте, что вам здорово повезло, — пробормотал он и снова повис на поручнях. Но вдруг глаза его расширились. Он завопил и откинулся назад, плюхнувшись на палубу.

— Мощи Анаксоса! — завопил он. — Спасите нас! Что это?

Мириамель приблизилась к поручням и увидела серую голову, подпрыгивающую на волнах. Она была похожа на человеческую, хотя без волос, но и без чешуи, гладкая как у дельфина. В ротовом отверстии, обведенном красным, не было зубов, а глаза были похожи на гнилую ежевику. Подвижный рот округлился, как бы собираясь петь. Он издал странное булькающее гудение, затем исчез в волнах; мелькнули перепончатые ноги с длинными пальцами. Через мгновение голова снова возникла над водой, на этот раз ближе к кораблю. Она за ними наблюдала.

Мириамель почувствовала спазмы в желудке.

— Килпа, — прошептала она.

— Это ужасно, — произнес Кадрах, все еще скорчившись на палубе. — У нее лицо проклятой души.

Пустые черные глаза следили за Мириамелью, когда она сделала несколько шагов вдоль борта. Она прекрасно поняла монаха. Килпа была гораздо страшнее любого животного, каким бы свирепым оно ни было, потому что она была так сильно похожа на человека и при этом лишена даже малейшего подобия человеческого понимания или чувства.

— Я уже несколько лет ни одной не видела. И, кажется, ни одной не видела так близко.

Мысли ее обратились к детству, к поездке, которую она совершила со своей матерью Илиссой из Наббана на остров Винитту. Килпы скользили вверх и вниз в кормовой волне, и тогда они казались Мириамели существами почти красивыми, вроде дельфинов или летучих рыб. Увидев одну из них так близко, она поняла теперь, почему в тот раз мать поспешно оттащила ее от поручней. Она содрогнулась.

— Вы сказали, что видели их прежде, моя леди? — спросил голос. Она обернулась и увидела позади Аспитиса, который держал руку на плече сидящего на корточках Кадраха. Монаху явно было очень плохо.

— Во время очень давней поездки в… Вентмут, — поспешно сказала она. — Они ужасны, правда?

Аспитис медленно кивнул, глядя на Мириамель, а не на скользкое серое существо, подпрыгивающее на волнах за бортом.

— Я не знал, что килпы заплывают в холодные северные воды, — сказал он.

— А Ган Итаи разве не может удерживать их подальше от корабля, — спросила она, пытаясь переменить тему. — Почему эта подплыла так близко?

— Потому что ниски утомилась и отправилась немного вздремнуть, а также потому, что килпы очень осмелели. — Аспитис нагнулся и, подняв с палубы гвоздь с квадратной шляпкой, швырнул его в безмолвного наблюдателя. Гвоздь с плеском упал в воду в футе от безносой и безухой головы килпы. Черные глаза даже не моргнули. — Они стали очень активны последнее время, как никогда раньше, — сказал граф. — Они потопили несколько маленьких суденышек и были случаи нападения на большие. — Он поспешно поднял руку, сверкнув золотыми перстнями. — Но не бойтесь, леди Мария. Лучшей певицы, чем моя Ган Итаи, нет во всем мире.

— Это жуткие твари, а я совсем болен, — застонал Кадрах. — Мне нужно пойти лечь, — не обращая внимания на протянутую графом руку, он с трудом поднялся и нетвердой походкой пошел прочь.

Граф повернулся и прокричал указания членам экипажа, которые возились с непокорными снастями.

— Надо закрепить такелаж, — объяснил он. — Надвигается ужасный шторм, и нам придется убрать паруса. — Как бы в подтверждение его словам на северном горизонте снова сверкнула молния. — Не согласитесь ли вы разделить со мной вечернюю трапезу? — Над волнами пронесся раскат грома, и их обдало дождевыми брызгами. — Ваш попечитель сможет, таким образом, преодолевать свой недуг наедине с самим собой, а вы не останетесь в одиночестве, если шторм и вправду разыграется. — Он улыбнулся, обнажив свои ровные зубы.

.Мириамель это показалось соблазнительным, но она проявляла осторожность. В Аспитисе чувствовалась скрытая сила, как будто в нем таилось что-то опасное. Это в какой-то степени напомнило ей старого герцога Изгримнура, который обращался с женщинами с нарочитой почтительностью, как бы опасаясь, что его грубость и неотесанность могут в любой момент вырваться наружу, шокировать и оскорбить. Аспитис тоже, казалось, должен был что-то сдерживать, и ее это страшно интриговало.

— Спасибо, ваша светлость, — произнесла она наконец. — Я почту это за честь, но вы должны будете извинить меня, если мне придется отлучаться время от времени, чтобы узнать, как себя чувствует брат Кадрах и не нуждается ли он в помощи и поддержке.

— Если бы вы этого не делали, — сказал он, нежно беря ее под руку, — вы не были бы той доброй и заботливой леди, которую я вижу перед собой. Насколько я могу судить, вы как одна семья: вы уважаете Кадраха, как родного дядюшку.

Мириамель не могла удержаться и оглянулась на волны, когда граф уводил ее: килпа все еще плавала в зеленых волнах, не спуская с них глаз. Рот ее казался круглой черной дырой.

Слуга графа, хмурый и худой, с зеленовато-бледным лицом, руководил двумя пажами, которые уставляли стол фруктами, хлебом и белым сыром. Турес, самый маленький из них, сгибался под тяжестью блюда с холодной говядиной. Он остался помочь слуге, подавая ему приборы, когда тот с нетерпением истинного артиста взмахивал рукой. Маленький паж казался очень догадливым: его темные глаза следили за малейшим знаком бледнолицего слуги, но тот все же нашел несколько раз причину придраться и поддать ему за медлительность.

— Вы на редкость хорошо переносите морское путешествие, леди Мария, — сказал Аспитис, с улыбкой наполняя бокал из прекрасного медного кувшина. Он послал ей этот бокал с другим пажом. — Вы и раньше бывали на море? Путь от Келлодшира до той точки в Наббане, что мы называем Веир Майнис. Великая Зеленая долина, далек.

Мириамель про себя чертыхнулась. Может быть. Кадрах прав. Нужно было придумать историю попроще.

— Да. То есть, нет. Не бывала. Почти не бывала, — она медленно тянула вино из бокала, заставив себя улыбнуться графу, несмотря на кислый вкус напитка. — Мы несколько раз спускались на корабле по Гленивенту. Я бывала и на Кинслаге, — она снова надолго приложилась к бокалу, обнаружила, что выпила все вино, и в смущении поставило его на стоя. Что этот человек подумает о ней?

— Кто это мы?

— Простите? — она виновато отставила бокал, но Аспитис принял это за знак и наполнил его снова, пододвинув к рей с понимающей улыбкой. Каюта кренилась от качки, вино грозило вылиться через край, Мириамель подхватила бокал и держала его очень осторожно.

— Я спросил, кто это «мы», леди Мария, если позволите. Вы и ваш опекун? Вы и ваша семья? Вы упомянули своего отца, барона… барона… — он нахмурился. — Тысяча извинений, но я запамятовал его имя.

Мириамель тоже забыла. Она скрыла свою панику, снова отхлебнув из бокала; глоток получился долгим. Наконец, имя всплыло в памяти.

— Барон Сеоман.

— Ну конечно же, барон Сеоман. Это он возил вас по Гленивенту?

Она кивнула в надежде, что больше не попадет впросак.

— А ваша матушка?

— Умерла.

— Аа-а, — золотистое лицо Аспитиса помрачнело, как солнце, когда на него набегают облака. — Простите, я задаю так много вопросов. Мне очень печально слышать это.

На Мириамель снизошло вдохновение.

— Она умерла от чумы в прошлом году.

Граф кивнул:

— Так много народу умерло. Скажите мне, леди Мария, если вы позволите мне задать вам последний очень откровенный вопрос: есть ли кто-нибудь, кому вы обещали свою руку?

— Нет, — поспешила она с ответом, и тут же подумала, не следовало ли ей дать более взвешенный и менее поспешный ответ, не грозивший лишними осложнениями. Она глубоко вздохнула под пристальным взглядом графа. Сильный запах благовоний наполнял каюту. — Нет, — повторила она. Он все-таки был очень хорош.

— А-а, — Аспитис серьезно кивнул. Со своим юным лицом и блестящими кудрями он казался ребенком, играющим роль взрослого. — Но вы ничего не едите, леди. Вам не нравится?

— О нет, граф Аспитис! — сказала она взволнованно, выбирая, куда бы поставить бокал, чтобы взяться за нож. Она заметила, что бокал пуст. Аспитис проследил за ее взглядом и наклонил кувшин.

Пока она копалась в еде, Аспитис говорил. Как бы извиняясь за допрос, которому он ее подверг до этого, он вел беседу, легкую, как пух, повествуя в основном о странных или тупых происшествиях при дворе Наббана. Послушать его, так это был просто блестящий двор. Рассказчик он был превосходный, и вскоре она смеялась его историям. Из-за всей этой качки и тесноты каюты, которая, казалось, сжимала ее, у нее возникло опасение, что она слишком много смеется. Все это было похоже на сон. Ей было трудно удерживать взгляд на улыбающемся лице Аспитиса.

Когда она вдруг поняла, что вообще не видит графа, она почувствовала легкое прикосновение руки к своему плечу: Аспитис стоял позади нее, все еще болтая о придворных дамах. Сквозь винные пары, наполнившие ее голову, она чувствовала его прикосновение, горячее и властное.

— …но их красота, конечно, довольно… искусственная, если вы меня понимаете, Мария. Я не хочу сказать ничего неподобающего, но когда на герцогиню Нессаланту дунет ветерок, пудра летит с ее щек, как снег с горной вершины! — Рука Аспитиса нежно сжала ее плечо, затем передвинулась на другое, когда он переменил позу. Попутно пальцы его нежно пробежали по ее затылку. Она вздрогнула. — Не поймите меня неправильно, — сказал он. — Я буду до гроба защищать честь и красоту любой из придворных дам Наббана, но ничто не может сравниться с непорочной красотой деревенской девушки. — Его рука опять скользнула на ее шею, и прикосновение было нежным, как крыло пташки. — Вы именно такая красавица, леди Мария. Я счастлив, что судьба свела нас. Я уже забыл, как выглядит лицо, которое не нуждается в украшении…

Комната вдруг завертелась. Мириамель выпрямилась, задев бокал и пролив вино. Несколько капель, похожих на кровь, попали на ее салфетку.

— Мне нужно на воздух, — сказала она.

— Моя леди, — голос Аспитиса выражал озабоченность, — вам плохо? Я надеюсь, мой убогий стол не пошел вразрез с вашим нежным строением?

Она взмахнула рукой, пытаясь успокоить его и стремясь лишь выбраться из этой жаркой, душной, благоухающей каюты и слепящего света лампы на свежий воздух.

— Нет, нет, я просто хочу побыть на воздухе.

— Но там же буря, моя леди. Вы промокнете насквозь. Я не могу этого допустить.

Она проковыляла к двери:

— Прошу вас. Мне плохо.

Граф беспомощно пожал плечами.

— Позвольте мне, по крайней мере, дать вам теплый плащ, чтобы защитить вас от сырости. — Он хлопнул в ладони, призывая пажей, которые вынуждены были сидеть в крохотном помещении, служившем одновременно и кладовой и кухней. Один из пажей стал рыться в большом сундуке в поисках подходящей одежды, а несчастная Мириамель стояла рядом. Наконец ее укутали в пахучий плащ с капюшоном, отдающий сыростью; Аспитис, одетый подобным же образом, взял ее под локоть и проводил на палубу.

Ветер набирал силу. Потоки дождя обрушивались вниз, превращаясь в каскады золотых искр, когда пролетали через пространство, освещенное фонарем, и снова исчезали в темноте. Грохотал гром.

— Пойдемте хотя бы под навес, леди Мария, — кричал Аспитис, — или мы оба схватим какую-нибудь ужасную болезнь! — Он провел ее вперед, где была натянута полосатая парусина, гудящая на сильном ветре. Рулевой в развевающемся плаще поклонился, когда они нырнули под навес, но крепко держал штурвал. Они уселись на куче подмокших ковров.

— Спасибо, — сказала Мириамель. — Вы очень добры. Так глупо с моей стороны доставлять вам столько беспокойства.

— Меня беспокоит лишь одно: не оказалось бы лекарство страшнее самой болезни, — заметил Аспитис. — Если бы мой врач узнал об этом, он тут же приставил бы мне пиявок от мозговой горячки.

Мириамель рассмеялась и тут же вздрогнула. Несмотря на холод, от резкого морского воздуха ей сразу стало лучше. Она больше не чувствовала, что вот-вот упадет в обморок; более того, она настолько взбодрилась, что даже не возразила, когда граф Эдны и Дрины обвил ее плечи заботливой рукой.

— Вы странная, но очень интересная молодая женщина, леди Мария, — прошептал граф Аспитис, едва слышно за ревом волны. Его теплое дыхание приятно щекотало ее холодное ухо. — Я чувствую в вас какую-то тайну. Неужели все селянки так полны притягательной силы?

Мириамель совершенно растерялась от трепета, наполнившего все ее существо: страх и возбуждение опасно смешивались в ней.

— Не надо, — произнесла она наконец.

— Не надо чего, Мария? — Шторм бушевал и ревел, а прикосновение Аспитиса было таким волнующим.

Перед ней возникали беспорядочные образы, которые приносил этот бурный ветер: холодное, отчужденное лицо отца, криво улыбающийся юный Саймон, берега Эльфевента, мелькание света и тени… Кровь горячо стучала в ушах.

— Нет, — сказала она, высвобождаясь из объятий графа. Она выбралась из-под тента и смогла, наконец, выпрямиться. Мокрый ветер хлестал ее по лицу.

— Но, Мария…

— Спасибо за прекрасный ужин, граф Аспитис. Я вам доставила массу хлопот и прошу за это прощения.

— Вам совершенно не за что извиняться, леди.

— Тогда я желаю вам спокойной ночи, — она постояла на сильном ветру, потом двинулась нетвердыми шагами по раскачивающейся палубе, затем, держась за стену каюты — к трапу, ведущему вниз, в узкий коридор. Она ступила через дверь в каюту, которую делила с Кадрахом. Мириамель стояла в темноте, прислушиваясь к ровному шумному дыханию монаха и радовалась, что он не проснулся. Через несколько мгновений она услышала стук сапог Аспитиса по трапу, дверь его каюты отворилась и закрылась за ним.

Мириамель долго стояла, прислонившись к двери. Сердце ее билось так, будто она пряталась ради спасения жизни.

Это любовь? Страх? Какими чарами околдовал ее этот златовласый граф, что она чувствует себя диким загнанным зверем?

Мысль о том, чтобы лечь в постель и попытаться заснуть, когда Кадрах храпит на полу, была невыносимой. Она слегка приоткрыла дверь и прислушалась, затем выскользнула в коридор и снова на палубу. Несмотря на хлещущий дождь, шторм, казалось, немного улегся. Палуба по-прежнему ныряла так, что ей пришлось держаться за ванты, хотя море стало значительно спокойнее.

Ее привлекла тревожная, но все же притягательная мелодия. Песня свивалась и развивалась, прошивая бурную ночь, как серебряно-зеленая нить. Она была то мягкой и нежной, то пронзительно громкой, но эти перемены были так плавны, что невозможно было уловить, что происходило за миг до этого, или понять, как может происходить или даже существовать что-то иное, нежели то, что происходит сейчас.

Ган Итаи сидела, скрестив ноги, на полубаке, голова была откинута так, что капюшон свободно лежал на плечах, а белые волосы трепал ветер. Глаза ее были закрыты. Она раскачивалась, как будто ее песня была быстрой рекой, отнимавшей все ее силы.

Мириамель натянула свой капюшон и устроилась у стены каюты, чтобы послушать.

Песня ниски продолжалась, наверное, час, плавно меняя тона, размеры. Порой ее льющиеся в ночь слова казались стрелами, пущенными вперед, чтобы сверкать и жалить, порой — собранием драгоценных камней, ослепляющих своими жгучими красками. Через все это проходила мелодия, более глубокая и постоянно присутствующая, — мелодия, которая рассказывает о мирных зеленых глубинах, о сне и о наступлении тяжелой, успокоительной тишины.

Мириамель очнулась, как будто ее встряхнули. Когда она подняла голову, то увидела перед собой Ган Итаи, которая с любопытством смотрела на нее со своего поста. Теперь, когда ниски кончила петь, рев океана казался монотонным и бесцветным.

— Что ты здесь делаешь, дитя?

Мириамели стало как-то неловко. Она никогда раньше не бывала так близко к поющей ниски. У нее было чувство, что она подсмотрела что-то интимное.

— Я вышла на палубу подышать. Я ужинала с графом Аспитисом, и мне стало плохо. — Она набрала побольше воздуха, чтобы подавить дрожь в голосе. — Ты так чудно поешь.

Ган Итаи хитро улыбнулась:

— Это так, иначе «Облако Эдны» не могло бы совершить столько благополучных рейсов. Иди сюда, посиди и поговори со мной. Я могу пока не петь, а поздние вахты так одиноки. Мириамель вскарабкалась наверх и уселась рядом с ниски.

— Ты устаешь от пения? — спросила она.

Ган Итаи тихо рассмеялась:

— Мать устает, когда растит детей? Конечно, но это как раз то, чем я занимаюсь.

Мириамель украдкой взглянула на морщинистое лицо Ган Итаи. Глаза ниски пристально смотрели из-под белых бровей на водяные брызги и вздымающиеся валы.

— Почему Кадрах называет вас тинук… — она старалась вспомнить слово.

— Тинукедайя. Потому что это мы и есть — Дети Океана. Твой опекун — образованный человек.

— Но что это значит?

— Это значит, что мы всегда жили на океане. Даже в далеком Саду мы всегда обитали на краю земли. Только прибыв сюда, некоторые дети мореходов изменились. Некоторые совсем покинули море, что мне не дано понять. Это все равно, что перестать дышать и утверждать, что так жить очень хорошо, — она покачала головой и поджала тонкие губы.

— А откуда вы происходите?

— Мы издалека. В Светлом Арде мы недавно.

Мириамель посидела, задумавшись.

— Ниски всегда казались мне похожими на враннов. Вы на них очень похожи.

Смех Ган Итаи был шелестящим.

— Я слышала, — сказала она, — что несмотря на различие, некоторые звери становятся похожими друг на друга, потому что у них одинаковый образ жизни. Возможно, вранны, как и тинукедайя, слишком долго склоняли головы, — она снова рассмеялась, но этот смех не показался Мириамели счастливым. — А ты, дитя, — спросила ниски, — теперь твоя очередь отвечать на вопросы. Что привело тебя сюда?

Мириамель взглянула на нее, не готовая к такому вопросу.

— Почему ты здесь? Я обдумала сказанное тобой и не готова тебе поверить.

— А граф Аспитис поверил, — сказала Мириамель с некоторым вызовом.

— Может, это и так, но я совсем другая, чем он. — Ган Итаи устремила на Мириамель ясный взгляд. Даже в тусклом свеет фонаря глаза ниски сверкали, как антрацит. — Доверься мне.

Мириамель покачала головой и попыталась отстраниться, но сильная тонкая рука удержала ее.

— Прости, — сказала Ган Итаи. — Я тебя испугала. Позволь тебя успокоить. Я поняла, что от тебя не исходит никакой опасности, по крайней мере для «Облака Эдны», а это то, что меня заботит. Мои сородичи считают меня не такой, как все, потому что я быстро делаю выводы. Когда мне что-то или кто-то нравится, то они мне нравятся. — Она сухо рассмеялась. — Я решила, что ты мне нравишься, Мария, если это действительно твое имя. Если ты хочешь, так оно и будет. Но не нужно меня бояться, меня, старую Ган Итаи.

Оглушенная этой ночью, вином и последними необычными впечатлениями, Мириамель вдруг заплакала.

— Ну, дитя мое, но… — мягкая рука с тонкими сильными пальцами похлопала ее по спине.

— У меня нет дома, — Мириамель пыталась остановить слезы. Она почувствовала, что готова сказать то, что говорить не следует, как бы ей ни хотелось излить душу. — Я… изгнанница.

— Кто же тебя преследует?

Мириамель покачала головой. Брызги взлетели высоко над ними, когда нос корабля снова нырнул во впадину между волнами.

— Я не могу рассказывать об этом, но я в страшной опасности. Вот почему мне пришлось скрываться на вашем корабле.

— А монах? Твой ученый опекун? Он что, тоже в опасности?

Мириамель озадачил вопрос Ган Итаи. У нее не было времени обдумать еще многое.

— Да, думаю, и он тоже.

Ниски кивнула, как бы удовлетворенная.

— Не бойся. Я не выдам твоей тайны.

— Ты не расскажешь Аспитису… графу?

Ган Итаи покачала головой.

— Мои обязательства сложнее, чем ты полагаешь. Но я не могу дать тебе гарантий, что он ничего не узнает. Он умный, этот хозяин «Облака Эдны».

— Я знаю, — прочувствованно сказала Мириамель.

Нарастающая буря снова обрушила на них поток дождя. Гаи Итаи наклонилась вперед, вглядываясь в бушующее море.

— Клянусь Домом Ве! Они ненадолго застревают на глубине! Проклятье, очень уж они сильны, — она повернулась к Мириамели. — Кажется, мне снова пора петь. Тебе, пожалуй, лучше сойти вниз.

Мириамель неловко поблагодарила ниски за беседу, встала и направилась к трапу, ведущему вниз. Рык грома был подобен рычанию зверя, который гонится за ними. Она вдруг подумала, не сглупила ли, открывшись этому странному созданию.

Она остановилась наверху лестницы, склонив голову набок. В черной ночи позади нее песня Ган Итаи снова перекрывала шторм — тонкая нить, которая должна удерживать разъяренное море.

Глава 24. ЭРЧЕСТЕРСКИЕ СОБАКИ

Отряд Джошуа двигался в северном направлении вдоль берегов Стефлода, удаляясь вверх по течению от места слияния с Имстреком. Они продвигались по заросшей травой низине, пересекаемой редкими холмами. Вскоре местность начала подниматься с обеих сторон, и отряд оказался в лугах, устилающих речную долину — широкую впадину, в центре которой бежал поток.

Стефлод струился под мрачным небом, тускло сверкая, как нечищенное серебро. Как и у Имстрека, песнь его сначала казалась глуховатой, но Деорнот уловил в голосе этой реки какой-то призвук, как будто она таила в себе шепот тысячи голосов. Порой шум воды поднимался до мелодии, ясной, как переливы колоколов. Через мгновение, когда Деорнот прислушивался, пытаясь уловить, что так захватило его внимание, он не услышал ничего, кроме бормотания быстрых струй.

Свет, игравший на поверхности Стефпода, был так же непостоянен. Несмотря на ненастное небо, вода мерцала, как будто в ней, на дне, перекатывались и натыкались на препятствия звезды, излучающие холодный свет. Порой это мерцание становилось похожим на сверкание драгоценных камней, вскипающих на волнах. Затем, так же неожиданно, вне зависимости от того, светит ли солнце, или оно скрыто за облаками, вода снова делалась свинцово-темной.

— Странно, правда? — сказал отец Стренгьярд. — Мы уж, кажется, такого насмотрелись, а мир нам все показывает что-то новенькое.

— В этом есть что-то очень… живое, что ли, — Деорнот прищурился. Какой-то завиток света заиграл на возмущенной поверхности воды, как рыбка, борющаяся с течением…

— Да, все это… ммм, все это часть Божьего промысла, — сказал Стренгьярд, осеняя себя знаком древа, — поэтому, конечно, она живая. — Он тоже прищурился, слегка нахмурясь. — Но я понимаю, о чем вы говорите, сир Деорнот.

Долина, в которой они оказались, была во многом похожа на эту реку. Ивы сонно склонялись над рекой, вздрагивая от соприкосновения с холодной водой, как женщины, полощущие волосы. По мере того, как всадники продвигались вперед, река расширялась и текла медленнее. По берегам появились заросли тростника, расцвеченные птицами, которые кричали у своих гнездовий, предупреждая о появлении чужаков.

Чужаки, подумал Деорнот. Вот как мы им представляемся. Как будто мы покинули земли, нам предназначенные, и вторглись в чужие владения. Ему вспомнились слова Джулой, сказанные в ту ночь, много недель назад, когда они впервые встретились в лесу: “Иногда вы, люди, как ящерицы, нежитесь на солнце на развалинах дома и думаете: «какой прекрасный солярий кто-то для меня построил»”. Колдунья нахмурилась, сказав это.

Она нам сказала, что мы на землях ситхи, вспомнил он. Теперь мы снова в их полях, вот и все. Вот почему здесь все так странно. Это, однако, не рассеяло его беспокойства.

Они разбили лагерь на лугу. Тут и там в невысокой траве были заметны колдовские круги, как их называла та женщина, Эльда: четкие круги, образованные маленькими белыми поганками, которые слабо светились на темном фоне с наступлением сумерек. Герцогине Гутрун не нравилась мысль, что им придется спать рядом с этими кругами, но отец Стренгьярд совершенно резонно указал ей на то, что жители Гадринсетта считают всю эту землю принадлежащей колдовским силам, поэтому близость грибных кругов мало что значит. Гутрун, более озабоченная безопасностью маленькой Лилит, нежели своей собственной, неохотно уступила.

Небольшой костер, который им удалось разжечь из ивовых ветвей, собранных по пути, помог им немного рассеять ощущение необычности всего окружающего. Они поели и тихо проговорили до глубокой ночи. Старик Таузер, который проспал большую часть путешествия и настолько отошел от интересов отряда, что казался скорее багажом, чем членом его, проснулся и лежал, глядя на звездное небо.

— Неправильные звезды, — промолвил он наконец так тихо, что никто его не услышал. Он повторил сказанное, на этот раз громче. Джошуа подошел к нему и, опустившись на колени, взял дрожащую руку шута в свою.

— О чем ты, Таузер?

— Звезды. Они неправильные, — старик освободил свою руку из руки принца и указал наверх. — Вон Лампа, но в нее на одну звезду больше. А где Крюк? Он не должен исчезнуть до сбора урожая. А еще там такие, которых я вообще не знаю. — Губа его задрожала. — Мы все мертвы. Мы уже перешли в Страну Теней, о которой мне говорила бабушка. Мы умерли.

— Ну перестань, — мягко сказал Джошуа. — Мы не умерли. Просто мы находимся в другом месте, а ты путаешь действительность и сновидения.

Таузер вдруг устремил на него совершенно трезвый взгляд.

— Сейчас ведь месяц анитул, так? Не думай, что я выживший из ума старик, неважно, что со мной было. Я смотрю на звездное небо в два раза дальше, чем ты прожил на земле, юный принц. Мы, может, и в новом месте, но в Светлом Арде те же звезды, не так ли?

Джошуа немного помолчал. Позади него у костра слышался мерный звук голосов.

— Я и не думаю говорить, что ты выжил из ума, старый друг. Мы находимся в странном месте, и кто знает, какие должны светить над нами звезды? Во всяком случае мы ничего не можем с этим поделать. — Он снова взял старика за руку. — Почему бы тебе не перебраться ближе к костру? Думаю, нам будет уютнее всем вместе, хоть ненадолго.

Таузер кивнул и позволил Джошуа помочь ему подняться.

— Немножко тепла не повредит, мой принц. Я ощущаю холод в костях, и мне это не нравится.

— Тем лучше посидеть у костра в сырую ночь, — он повел старого шута назад, к костру.

Костер угасал, а незнакомые звезды Таузера все кружили в небе над головой. Глаза Джошуа были устремлены наверх, когда рука Воршевы тронула его за плечо. Она стояла рядом с ним, держа одеяло.

— Пошли, Джошуа, — сказал она, — ляжем спать у реки.

Он огляделся. Все спали, кроме Деорнота и Стренгьярда, которые тихо беседовали у костра.

— Думаю, я не должен оставлять своих людей одних.

— Оставлять своих людей? — в ее голосе послышалось раздражение, но через миг оно уступило месту тихому смеху. Она потрясла головой, и ее черные волосы упали на лицо — Ты никогда не изменишься. Я ведь теперь твоя жена. Ты этого не забыл? Мы уже четыре ночи проехали так, как будто не было никакой свадьбы, потому что ты боялся преследования королевских солдат и хотел быть поближе к остальным. Ты все еще боишься?

Он взглянул на нее. Губы его растянулись в улыбке.

— Не этой ночью. — Он поднялся и обнял ее тонкую талию, ощутив гибкую спину. — Ну пойдем к реке.

Джошуа оставил свои сапоги у огня, и они пошли вместе босиком по сырой траве, пока свет догорающего костра не исчез позади. Бормотание реки стало громче, когда они половши к песчаной полосе у воды. Воршева развернула одеяло и опустилась на него. Джошуа присоединился к ней укутав ее и себя своим толстым плащом. Какое-то время они лежали молча возле темного Стефпода, наблюдая луну в окружении ее придворных — звезд. Голова Воршевы лежала на груди Джошуа, ее вымытые в реке волосы — у его щеки.

— Не думай, что если мы должны были сократить брачный обряд, наша свадьба стала меньше значить для меня, — сказал он наконец. — Обещаю, что когда-нибудь наша жизнь станет такой, какой она должна быть. Ты станешь хозяйкой большого дома, а не изгнанницей в диких степях.

— Боги-покровители моего клана! Ну и глупец ты, Джошуа, — сказала она. — Неужели ты думаешь, мне важно, в каком доме жить? — Она поцеловала его, теснее прижимаясь к нему. — Дурачок… Глупый, глупый, глупый… — Горячее дыхание обдало его лицо.

Больше они не говорили. Звезды сверкали для них в небе, а река пела им песни.

Деорнот проснулся на рассвете от плача Лилит. Он сначала не мог понять, что в том странного. Но это был первый звук, который он услышал от ребенка.

Рассеялись последние остатки сна: он стоял перед огромным белым деревом, а его листьями были языки пламени. Он схватился за рукоятку меча. Поднявшись, он увидел, что герцогиня Гутрун держит девочку на коленях, а отец Стренгьярд по-черепашьи поднял голову из плаща; его клочковатые рыжие волосы были влажными от росы.

— Что случилось? — спросил Деорнот.

Гутрун покачала головой:

— Не знаю. Она, бедняжка, разбудила меня плачем. — Герцогиня пыталась прижать Лилит к груди, но та откидывалась назад. Она продолжала плакать, глаза ее были широко раскрыты и смотрели в небо. — Что случилось, малышка? Что случилось? — уговаривала ее Гутрун.

Лилит вытащила руку из объятий женщины и дрожащими пальцами указала на северный горизонт. Деорнот не видел там ничего, кроме черного кулака туч на самом отдаленном краю неба.

— Там что-то есть?

Плач ребенка перешел во всхлипывания. Она снова указал па горизонт, потом отвернулась и уткнула лицо в колени Гутрун.

— Просто плохой сон, вот и все, — тихо говорила герцогиня. — Успокойся, малышка, просто дурной сон…

Неожиданно рядом с ними оказался Джошуа. В руке его был обнаженный Найдл. На принце были лишь дорожные штаны; его стройная фигура бледно светилась в утреннем свете.

— Что случилось? — спросил он.

Деорнот указал на темный горизонт.

— Девочка увидела там что-то и заплакала.

Джошуа помрачнел:

— Мы, свидетели последних дней Наглимунда, должны обратить на это внимание. Там безобразное скопление грозовых туч. — Он оглядел мокрые луга вокруг. — Мы устали, — сказал он, — но нам следует прибавить ходу. Мне вид этой бури нравится не больше, чем этому ребенку. Вряд ли нам удастся подыскать какое-то убежище на этой открытой равнине, пока не достигнем Скалы прощания, о которой говорила Джулой. — Он повернулся к Изорну и остальным членам отряда, которые только начинали пробуждаться. — Седлайте коней! Позавтракаем в дороге. Быстрее! Тут нам придется забыть, что такое обычная гроза. Надо постараться, чтобы эта буря нас не настигла.

Долина реки продолжала углубляться. Растительность стала гуще и пышнее, среди лугов появлялись рощицы берез, заросли ольхи и купы странных деревьев с серебристой листвой и стройными стволами, вросшими в мох.

У отряда Джошуа не было времени любоваться этими новыми видами. Они бешено скакали весь день, остановившись лишь на краткий отдых во второй половине дня, а затем продолжили путь даже после того, как солнце закатилось за горизонт и сумерки стерли с земли самые яркие краски. Грозные облака теперь закрыли большую часть северного неба.

Пока остальные сооружали круг из камня и разводили большой огонь, так как дров теперь было предостаточно, Деорнот и Изорн повели лошадей к реке.

— Теперь не нужно тащиться пешком, — сказал Изорн, отстегнув седельные сумки, которые мягко соскользнули на траву. — Есть за что благодарить Эйдона.

— Это точно, — Деорнот потрепал Вилдаликса. Капли пота на шее лошади уже остыли на вечернем ветерке. Деорнот насухо обтер его, прежде чем перейти к коню Джошуа Виньяфоду. — Это, пожалуй, самое большее, за что мы можем поблагодарить его.

— Мы живы, — сказал Изорн укоризненно. Его широкое лицо было серьезно. — Мои жена и дети в безопасности у Тоннруда в Скогги, а я здесь, чтобы защищать свою мать. — Он намеренно избегал упоминания о своем отце Изгримнуре, от которого не было известий с тех пор, как герцог покинул Наглимунд.

Деорнот ничего не сказал, ему была понятна тревога Изорна: все знали о привязанности его риммерского друга к отцу. Он даже, пожалуй, завидовал Изорну и жалел, что не испытывает подобных чувств к собственному отцу. Деорнот не в состоянии был выполнить Божий завет почитания отца своего. Несмотря на рыцарские идеалы, ему никак не удавалось почувствовать что-либо большее, чем сдержанное уважение, и он совершенно не питал любви к этому старому тирану со скудной душонкой, превратившему детство Деорнота в сплошную пытку.

— Изорн, — сказал он наконец, поразмыслив, — когда-нибудь, когда все станет по-прежнему, так, как было до всего этого, и мы будем рассказывать о пережитом нашим внукам, что мы им скажем? — Ветер усилился, раскачивая ветви ив.

Его друг не отозвался. Деорнот выпрямился и взглянул поверх конской спины туда, где стоял Изорн, держа поводья лошадей, опустивших морды к воде. Риммерсман казался просто неясным силуэтом на фоне серо-лилового вечернего неба.

— Изорн?

— Взгляни на юг, Деорнот, — сказал тот напряженным голосом. — Там факелы.

Далеко в лугах, вниз по Стефлоду, в той стороне, откуда они пришли, двигался целый рой крошечных огоньков.

— Милостивый Эйдон! — застонал Деорнот. — Это Фенгбальд и его люди.Они-таки нас догнали. — Он повернулся и хлопнул Виньяфода по крупу, отчего тот загарцевал. — Не отдохнуть тебе никак, дружище. — Они с Изорном бросились вверх по склону к бушующему на ветру пламени костра.

— .. И до них меньше лиги, — закончил запыхавшийся Изорн. — Там, возле реки, мы четко видели их огни.

Лицо Джошуа не дрогнуло, но при свете костра было заметно, как он бледен.

— Господь послал нам тяжкое испытание, дав нам уйти так далеко и все же захлопнув западню. — Он вздохнул. Глаза всех присутствующих были устремлены на него с испуганным интересом. — Ну что ж, придется загасить огонь и двигаться вперед. Может быть, если нам удастся найти заросли погуще и спрягаться и если у них нет собак, они могут проехать мимо. Тогда придумаем что-нибудь еще.

Когда они снова взобрались на лошадей, Джошуа обернулся к Деорноту:

— Мы взяли с собой в качестве добычи два лука от Фиколмия, не так ли? — Деорнот кивнул. — Прекрасно. Вы с Изорном возьмете их, — принц мрачно рассмеялся, помахав своей культей. — Из меня путного лучника не получится, но я думаю, нам придется немного поиграть с луками и стрелами.

Деорнот снова устало кивнул.

Они ехали быстро, но люди чувствовали, что долго так не продержаться. Хотя лошади бежали бойко, они уже проделали огромный путь. Виньяфода и Вилдаликса, казалось, хватит еще на несколько часов, но другие лошади явно выдохлись, а всадники были не намного бодрее. Чувствуя движение коня под седлом и то, как проносится под копытами освещенная луной трава, Деорнот смог ощутить, как его воля не подчиняется течению времени, пытаясь удержать песок в узком горлышке часов.

Мы и так уже десятикратно перекрыли расстояние, о котором можно было только мечтать, подумал он, крепко уцепившись за поводья, когда Вилдаликс перемахнул через овраг и приземлился на противоположной стороне, подобно лодке перемахнувшей через волну. Нет бесчестья в том, чтобы проиграть сейчас. Чего еще может ожидать Господь от нас, отдавших асе, что имели? Он оглянулся. Отряд начал отставать. Деорнот подобрал поводья, умерив бег своего скакуна, пока с ним не поравнялись остальные. Бог, возможно, и готов их вознаградить, дав им место героев в раю, но он не может отказаться от борьбы, пока страдают такие невинные, как герцогиня или этот ребенок.

Изорн оказался рядом с ним. Он держал перед собой в седле Лилит. Лицо молодого риммерсмана было просто серым пятном в лунном свете, но Деорнот знал, что на нем отражаются гнев, снедающий его друга, и решимость.

Он снова оглянулся, несмотря на всю поспешность их бегства, мерцающие факелы нагоняли их. За последние два часа они приблизились к отряду Джошуа почти на двенадцать фарлонгов.

— Придержите коней! — раздался голос Джошуа позади него в темноте. — Если мы так помчимся и дальше, у нас не останется сил на битву. На холме рощица. Там мы и остановимся.

Они последовали за принцем вверх по склону. Поднялся холодный ветер, деревья раскачивались и гнулись. В темноте их бледные колышущиеся стволы казались духами в белых одеяниях, скорбящими по неизвестному им поводу.

— Здесь, — принц провел их мимо первых деревьев. — Где же луки, Деорнот? — голос его был спокоен.

— У моего седла, принц. — Деорнот уловил формальную интонацию собственного ответа, казалось, они принимают участие в каком-то ритуале. Он отцепил оба лука и отдал один из них Изорну, который передал Лилит матери. Пока Деорнот и риммерсман натягивали тетиву на гибкий ясень, отец Стренгьярд принял лишний кинжал от Сангфугола. Он держал его неохотно, как будто это был змеиный хвост.

— Что подумает обо мне Узирис? — сказал он скорбно. — Что подумает обо мне мой Господь?

— Он знает, что вы сражаетесь, чтобы защитить жизнь женщин и детей, — коротко отозвался Изорн, доставая стрелу.

— Теперь нам остается только ждать, — прошипел Джошуа. — Мы должны держаться вместе на случай, если я обнаружу возможность снова бежать, а пока подождем.

Время натянулось, как тетива под пальцами Деорнота. Ночные птицы смолкли в ветвях над головой, все, кроме одной, чей леденящий кровь шепчущий зов отзывался эхом со всех сторон и так действовал всем на нервы, что Деорнот был готов пустить стрелу в это птичье горло. Звук, подобный отдаленному барабанному бою, начал выделяться среди прочих и становился все громче. Деорноту показалось, что он чувствует содрогание земли под ногами. Он вдруг подумал, проливалась ли когда-нибудь кровь на эту землю, кажущуюся необитаемой. Пили ли корни этих белесых деревьев иную влагу, чем вода? Огромные дубы вокруг поля битвы у Нока, говорят, так напитались кровью, что их древесина порозовела.

Грохот копыт стал громче биения сердца Деорнота, звучавшего у него в ушах. Он поднял лук, но не согнул его, приберегая силы. Рой мигающих огней показался на лугу под ними. Скачка всадников замедлилась, как будто они почувствовали, что отряд принца притаился в роще над ними. Когда она натянули поводья, пламя их факелов оранжевыми цветками взметнулось вверх.

— Их почти две дюжины, — сказал Изорн огорченно.

— Я беру первого, ты — второго.

— Подождите, — тихо сказал Джошуа, — ждите команды.

Предводитель спешился и пригнулся к земле, чтобы на него не падал свет. Когда он выпрямился, его бледное лицо, скрытое капюшоном, повернулось, чтобы взглянуть наверх, и у Деорнота возникло ощущение, что он способен рассмотреть их в потемках. Деорнот прицелился.

— Готовьтесь, — пробормотал Джошуа, — еще через мгновение…

Наверху в ветвях раздался шелест и какой-то треск. Что-то темное ударило Деорнота по голове, испугав его настолько, что стрела полетела значительно выше намеченной цели. Деорнот вскрикнул и отступил, прикрывая глаза руками, но то, что его уварило, ухе исчезло.

— Стойте! — крикнул голос откуда-то сверху, нечеловеческий свистящий голос. — Остановитесь!

Изорн, который ошеломленно смотрел, как Деорнот отмахивается непонятно от чего, мрачно повернулся и прицелился.

— Демоны! — прорычал он, натягивая тетиву.

— Джошуа? — позвал кто-то снизу. — Принц Джошуа? Ты там?

Последовало минутное молчание.

— Хвала Эвдону! — выдохнул Джошуа. Он выбрался из кустов и направился к освещенному луной пространству, плащ его надулся, как парус на сильном ветру.

— Что он делает? — в отчаянии прошипел Изорн. Воршева издала крик ужаса, но Деорнот тоже узнал голос.

— Джошуа, — крикнул предводитель всадников. — Это Хотвиг из Клана Жеребца, — он откинул капюшон, обнажив заросшее бородой лицо и растрепанные светлые волосы. — Мы несколько дней скачем за вами!

— Хотвиг? — обеспокоенно спросила Воршева. — Отец с вами?

Тритинг резко рассмеялся:

— Только не он, госпожа Воршева. Марч-тан так же не терпит моего общества, как твоего или твоего супруга.

Страж Лугов и Джошуа обменялись рукопожатием, остальная часть отряда принца тоже показалась из-за деревьев; их все еще била нервная дрожь, но они переговаривались с облегчением.

— У меня много новостей, Джошуа, — сказал Хотвиг, когда остальные всадники присоединились к ним. — Сначала, однако, нужно разложить костер. Мы ехали с такой скоростью, с которой не бежит сам Степной Громовержец. Мы замерзли и устали.

— Конечно, — сказал Джошуа. — Прежде всего — костер.

Деорнот выступил вперед и взял Хотвига за руку.

— Хвала милостивому Узирису, — промолвил он. — Мы же приняли тебя за Фенгбальда, посланца Верховного короля. Я чуть не пустил стрелу тебе в сердце, но что-то ударило меня по руке в темноте.

— Можешь воздавать хвалу Узирису, — проговорил какой-то суховатый голос, — но я к этому тоже имею отношение.

Джулой вышла из-за деревьев и спустилась по склону в круг света. Колдунья, как с удивлением понял Деорнот, была одета в плащ и брюки из его собственной седельной сумки. Ноги ее были босы.

— Валада Джулой! — воскликнул пораженный Джошуа. — Ты приходишь нежданно.

— Может, вы меня и не ждали, принц Джошуа, но я-то вас искала. И хорошо, что нашла, а то бы все закончилось кровопролитием.

— Так это ты ударила меня, когда я чуть не выпустил стрелу? — медленно проговорил Деорнот. — Но как?..

— Потом у нас будет время для рассказов, — сказала Джулой. Она опустилась на колени перед Лилит, которая вырвалась из рук Гутрун и бросилась в объятия колдуньи с бессловесным криком восторга. Когда она обнимала девочку, желтые глаза Джулой остановили взгляд на Деорноте. Он почувствовал, как озноб пробежал по спине. — Потом будет достаточно времени для рассказов, — повторила она. — Теперь пора разводить костер. Луна уже прошла большую часть пути. Если вы с рассветом окажетесь в седле, вы сможете еще до темноты добраться до Скалы прощания, — она взглянула на северное небо. — И, может быть, успеете до бури.

Небо было черным, как смола, от темных туч. Дождь переходил в мокрый снег. Рейчел Дракон, озябшая и побитая непогодой, укрылась под навесом у здания на Скобяной улице, чтобы немного передохнуть. Переулки Эрчестера были пустынны: только град и одинокая фигура с огромным тюком на спине, бредущая через уличную грязь в направлении Центрального ряда, оживляли картину.

Может, тоже бежит в деревню, тащит на себе весь скарб, подумала она горько. Кто же ее станет осуждать? Одним жителем меньше. Все равно, что чума пронеслась по городу.

Передернувшись, она снова пустилась в путь.

Несмотря на мерзкую погоду, многие двери на Скобяной улице болтались незапертые, приоткрывая черную пустоту внутри и захлопываясь со звуком ломающихся костей. Действительно было похоже, что какая-то напасть опустошила Эрчестер, но скорее эпидемия страха, нежели какая-то болезнь изгоняла из города людей. Именно страх, в свою очередь, заставил старшую горничную пройти всю улицу Скобяного ряда, прежде чем она нашла то, что искала. Она несла свою новую покупку под плащом у самой груди, укрывая ее от глаз малочисленных прохожих и, как она надеялась, даже от осуждающего глаза Божия.

Тут была своеобразная ирония: ей совершенно не было нужды идти по пустынным улицам в эту жуткую ветреную погоду; любой из сотен кухонных приборов Хейхолта прекрасно сгодился бы. Но это был ее собственный план и ее собственное решение. Взять то, что ей было необходимо, из шкафа Юдит — значило подвергнуть опасности хозяйку кухни, а Юдит была одной из немногих среди прислуги Хейхолта, кого Рейчел уважала. Больше того, это был действительно собственный план Рейчел, и ей действительно было необходимо снова пройти по опустевшим и заброшенным улочкам Эрчестера, чтобы набраться храбрости для осуществления задуманного.

— Весенняя уборка, — напомнила она себе. Резкий, не похожий на обычный для Рейчел хохоток сорвался с ее губ. — Весенняя уборка в середине лета, да еще со снегом, — она покачала головой, ощутив неодолимое желание плюхнуться прямо в дорожную грязь и расплакаться. — Хватит, старуха, — сказала она себе, как делала частенько. — Пора за работу. По эту сторону небес не отдохнешь.

Если и были какие-то сомнения в том, что Судный день совсем близко, как и было предсказано в святой Книге Эйдона, Рейчел стоило только напомнить себе о комете, которая появилась на небе весной того года, когда Элиас вступил на престол. В то время, когда все еще были полны оптимизма, многими это было воспринято как знак наступления новых времен, начала новой жизни для Светлого Арда. Теперь-то было совершенно ясно, что это возвещало последние дни Суда и Приговора. А что же еще, корила она себя, могла бы означать такая красная полоса адского пламени на небе? Только слепой дурак мог принять ее за какой-то иной знак..

Увы! — подумала она, выглядывая из капюшона на разоренные лавки Центрального ряда, мы сами создали себе такое ложе, теперь Господь заставит нас на нем и возлежать. Он наслал на нас чуму и засуху, а теперь еще невиданные бури. Да кому же нужен был знак яснее, чем такая страшная смерть нашего Ликтора?

Потрясшая всех новость объяла замок и город при нем, как пламя. Только о ней последнюю неделю и говорил: Ликтор Ранессин умер, убитый в своей собственной постели какими-то язычниками, которые зовутся огненными танцорами. Эти чудовища-безбожники также подожгли часть Санкеллана Эйдонитиса. Рейчел видела Ликтора, когда он приезжал на похороны короля Джона, — прекрасный святой человек. И вот в этот год, страшнее которого не придумаешь, он тоже погибает.

— Господи, спаси наши души. Святого Ликтора убили, демоны и духи бродят в ночи даже в самом Хейхолте, — ее передернуло, когда она вспомнила то, что видела как-то недавно ночью из окон флигеля для прислуги. Привлеченная к окну не звуком или зрелищем, а каким-то непередаваемым чувством, она неслышно покинула своих спящих подопечных и, взобравшись на табурет, высунулась из окна, чтобы взглянуть вниз на обнесенный живой изгородью сад. Там, среди неясных теней подстриженных под разных животных кустов, стояли в кругу фигуры, одетые в черное. Почти задохнувшись от ужаса, Рейчел потерла свои старческие ненадежные глаза, но фигуры эти не были ни сновидением, ни просто миражом. Пока она смотрела, одна из фигур в капюшоне обернулась и взглянула вверх на нее, глаза ее казались темными дырами на трупно-бледном лице. Рейчел бросилась назад и юркнула в свою жесткую постель, натянув одеяло на голову, и пролежала в этом страхе, лишившем ее сна и покрывшим ее тело холодным потом, до самого рассвета.

До этого безумного года Рейчел доверяла своему суждению с той же железной решимостью, с которой она доверяла своему Богу, своему королю и верила в необходимость соблюдения чистоты и порядка. Два дня после ночного видения она бродила по замку в каком-то тумане, механически выполняя свои обязанности, с ужасом думая, не превратилась ли она в ту полоумную старуху, в которую поклялась себе не превращаться, предпочитая смерть.

Но, как ей вскоре удалось установить, если главная горничная сошла с ума, то болезнь ее заразна. Многим другим также привиделись те же бледнолицые призраки. Уменьшившийся в размерах рынок в Центральном ряду был полон перешептываний о том, что какие-то существа бродят по городу и селу. Кто-то говорил, что это призраки жертв Элиаса, которые не в силах заснуть, пока их головы торчат на шестах над Нирулагскими воротами. Другие говорили, что Элиас и Прейратс заключили сделку с дьяволом и что эти бессмертные исчадия ада добились для него падения Наглимунда и теперь ждут его приказаний в отношении подобных богопротивных дел.

Рейчел Дракон когда-то не верила ничему, что выходило за рамки преподносимых отцом Дреозаном церковных истин, и она даже сомневалась, что сам принц демонов способен в решающий момент преградить ей путь, раз на ее стороне был Узирис и ее собственный здравый смысл. Теперь Рейчел стала такой же суеверной, как самая последняя служанка, потому что она видела. Своими собственным двумя глазами видела хозяев ада в замковом саду. Можно не сомневаться, что близится Судный день.

Из мрачной задумчивости Рейчел вывел шум на улице. Она посмотрела вперед, прикрыв глаза от летящего в лицо снега. Стая собак дралась из-за чего-то в уличной грязи, рыча и завывая. Она отошла к краю дороги и пробиралась, прижимаясь к стенам зданий. По улицам Эрчестера всегда бегали собаки, но сейчас, когда в городе осталось так мало людей, они совсем одичали. Владелец лавки рассказал ей, что несколько собак запрыгнули в окно на одной из ближайших улиц, набросились на женщину, лежавшую в постели, и загрызли ее насмерть. Подумав об этом, Рейчел содрогнулась от страха. Она остановилась, не зная, удастся ли ей пройти мимо них, оглядела дорогу, но никого не увидела. На расстоянии двух фарлонгов двигались какие-то неясные фигуры, но слишком далеко, чтобы прийти на помощь. Она проглотила ком в горле и двинулась вперед, не отрывая руки от стены, а другую тесно прижимая к груди. Пробираясь мимо дерущихся собак, она поискала глазами на всякий случай какую-нибудь открытую дверь.

Трудно было рассмотреть, из-за чего возникла эта свара, так как и собаки и добыча были вымазаны темной грязью. Один из кобелей поднял голову от клубка тощих животов и костлявых задов, пасть его растянулась в дурацкой усмешке, язык болтался. Его грязный нос и раскрытая пасть вдруг навели ее на мысль о грешнике, приговоренном гореть вечным огнем, потерянной душе, которая забыла все, что когда-либо знала о красоте и счастье. Зверюга молча смотрел на нее, стоя под градом, который сыпался на тонущую в грязи улицу.

Наконец, снова привлеченный возней своих собратьев, пес отвернулся от нее. С рычанием он нырнул обратно в груду дерущихся тел.

Со слезами на глазах Рейчел опустила голову и, пригнувшись против ветра, заспешила обратно в Хейхолт.

Гутвульф стоял рядом с королем на балконе, с которого был виден внутренний двор. Элиас, казалось, пребывал в необычайно приподнятом настроении, даже несмотря на очень скромный размер толпы, согнанной, чтобы наблюдать парад эркингардов.

Гутвульф слышал разговор своих воинов о ночных ужасах, которые опустошали залы Хейхолта и дома в Эрчестере. Не только мало народу собралось, чтобы увидеть короля, но среди этих собравшихся царило какое-то беспокойство. Гутвульф не сразу решился бы пройти без оружия через эту толпу, надев на себя перевязь с надписью Рука Короля.

— Проклятая погода, а? — заметил Элиас, устремив свои зеленые глаза на мельтешащих перед ними всадников, которые пытались удержать лошадей на месте, несмотря на крупный град. — Необычно холодно для анитула, а, Вульф?

Гутвульф удивленно обернулся, не понимая, считать ли это шуткой. Это совершенно необъяснимая погода была главной темой разговоров в замке на протяжении нескольких месяцев. Было гораздо холоднее, чем обычно. Подобная погода просто пугала и усиливала ощущение надвигающегося несчастья.

— Да, сир, — было все, что он сказал. Он уже твердо решил для себя: он готов возглавить поход эркингардов, как того требует король; но как только он и его войско окажутся вне досягаемости короля, сам Гутвульф ни за что не вернется. Пусть преступно беззаботные идиоты, вроде Фенгбальда, выполняют королевские поручения. Гутвульф возьмет тех солдат, которые захотят, и вместе со своими преданными утаньятцами перейдет на службу к Джошуа, брату Элиаса. Или, если слухи о том, что принц жив — всего лишь слухи, граф и те, кто за ним последует, найдут какое-нибудь место, где смогут сами устанавливать правила и порядки, подальше от этого существа с воспаленным мозгом, которое когда-то было его другом.

Элиас жесткой рукой похлопал его по плечу, потом наклонился и по-королевски взмахнул рукой. Двое стражей подняли трубы и проиграли боевой сигнал. Сотня всадников удвоила усилия, пытаясь выстроить нервничающих лошадей в один ряд. Королевский изумрудный штандарт с драконом хлопал на ветру, угрожая вырваться из руки знаменосца. Только несколько человек в толпе зрителей издали приветственные крики, которые тут же потонули в шуме ветра и падающего мокрого снега.

— Может быть, вы позволите мне спуститься к ним, ваше величество? — тихо попросил Гутвульф. — Лошади беспокоятся из-за бурной погоды. Если они понесут, то вмиг сомнут толпу.

Элиас нахмурился.

— Что? Тебя беспокоит немного крови под копытами? Они закалены в боях — на этот счет можешь не тревожиться. — Он обратил свой взгляд на графа Утаньята. Глаза его были настолько чужими, что Гутвульф беспомощно моргнул. — Так всегда и бывает, как тебе известно, — продолжал Элиас, растянув в улыбке губы. — Или ты сметаешь то, что стоит у тебя на пути, или сметают тебя. Середины не бывает, друг мой Гутвульф.

Граф долго выдерживал взгляд короля, потом отвел глаза, бросив отчаянный взгляд на толпу внизу. Что это значит? Неужели Элиас подозревает? Неужели все это представление сделано специально для того, чтобы обвинить старого товарища и отослать голову Гутвульфа вслед за другими, которые гроздьями черных ягод обрамляют верхний пролет Нирулагских ворот?

— А, мой король, — раздался знакомый скрипучий голос, — вы дышите свежим воздухом? Я бы пожелал вам для этого погоды получше.

Прейратс стоял в дверях, ведущих на балкон, зубы его скалились в волчьей улыбке. На священнике был просторный плащ с капюшоном, накинутый поверх его алого одеяния.

— Рад видеть тебя здесь, — сказал Элиас. — Надеюсь, ты успел отдохнуть после долгого путешествия?

— Да, ваше величество. Поездка была трудной, но ночь, проведенная в собственной постели в Башне Хьелдина, дала чудесные результаты. Я снова к вашим услугам, — священник отдал шутливый поклон, причем макушка его бледной лысой головы мелькнула на миг, подобно молодой луне. Он выпрямился и взглянул на Гутвульфа. — А, граф Утаньят, доброе вам утро, Гутвульф. Слышал, что вы отправляетесь в поход по поручению короля.

— Вопреки вашему совету, насколько мне известно, — сказал граф, взглянув на него с отвращением.

Алхимик передернул плечами, давая понять, что его соображения не имеют особого значения.

— Думаю, у его величества есть более важные дела, чем поиски брата. Сила Джошуа была сломлена при Наглимунде — не вижу смысла его преследовать. Как семя на каменистой почве, я думаю, он не сможет найти себе опоры, ему негде будет набраться силы. Никто не решится бросить вызов Верховному королю, дав прибежище подобному ренегату, — он снова пожал плечами. — Но я всего лишь советник. Король решает сам.

Элиас, казалось, не обратил внимания на эту перепалку, глядя на тихое сборище внизу. Он рассеянно потер железную корону на лбу, как будто она причиняло ему неудобство. Гутвульф отметил про себя, что кожа короля приобрела какой-то болезненный прозрачный оттенок.

— Странные дни, — сказал Элиас, как бы про себя. — Странные дни…

— Поистине странные дни, — согласился Гутвульф, рискованно вступая в разговор. — Я слышал, святой отец, вы были в Санкеллане в ту самую ночь, когда был убит Ликтор.

Прейратс сумрачно кивнул:

— Ужасное происшествие. Какие-то еретики из какой-то секты, как мне сказали. Я надеюсь, что Веллигас, новый Ликтор, скоро с ними разберется.

— Ранессина будет очень не хватать, — медленно сказал Гутвульф. — Он был популярным и уважаемым человеком даже для тех, кто не разделяет истинной веры.

— Да, он имел большую власть, — согласился Прейратс. Его черные глаза сверкнули, когда он взглянул на короля. Элиас все еще не поднимал глаз, но какое-то болезненное выражение скользнуло по его лицу, исказив бледные черты. — Очень могущественный человек, — повторил красный поп.

— Мой народ что-то не выглядит очень счастливым, — пробормотал король, перегнувшись через каменный парапет. Ножны его массивного меча проскрежетали по камню, и Гутвульф невольно содрогнулся: эти сновидения, которые до сих пор его не оставляют, — сновидения об этом мерзком мече с его двумя лезвиями!

Прейратс придвинулся ближе к королю. Граф Утаньята тут же подался назад, не желая даже прикосновения плаща алхимика. Отвернувшись от него, он вдруг уловил какое-то движение в дверном проеме позади: развевающиеся занавески, бледное лицо, тусклый блеск обнаженного метала. Через мгновение по двору разнесся вопль.

— Убийца!

Прейратс, зашатавшись, отступил от парапета, между его лопаток торчал нож.

Несколько последовавших за этими мгновений прошли ужасающе медленно: вялость движений Гутвульфа, какое-то тупое безнадежное течение мыслей родили в нем ощущение, что он сам и все присутствующие на балконе погружены в вязкую грязь, не позволяющую как следует вздохнуть. Алхимик повернулся, чтобы посмотреть, кто на него напал, и увидел старуху с безумными глазами, которая оказалась на полу позади него в результате его судорожной реакции на нанесенный удар. Прейратс ощерился какой-то страшной собачьей гримасой агонии и ярости. Его кулак взлетел в воздух и вокруг него вдруг возникло какое-то странное серо-желтое свечение. Дым повалил от его пальцев и окружил нож, торчащий в спине; на миг показалось, что, самый свет небес померк. Элиас тоже обернулся, рот его казался черной дырой изумления на белом лице, глаза были выпучены от панического ужаса, которого Гутвульф никогда бы не мог вообразить на лице короля. Женщина на полу загребала руками, как будто плыла в какой-то густой жидкости, пытаясь отползти от попа.

Черные глаза Прейратса как завалились внутрь. На миг оскаленный скелет в алых одеждах навис над старухой, его костлявая рука раскаленно дымилась.

Гутвульф не мог бы сказать, что толкнуло его на последующий поступок. Простолюдинка напала на королевского советника, а граф Утаньята был Рукой Короля, тем не менее он вдруг рванулся вперед. Шум толпы, гроза, биение его собственного сердца — все слилось воедино, в один порыв, когда Гутвульф сцепился с Прейратсом. Тщедушная фигура Прейратса оказалась крепкой, как железо, под его руками. Голова попа повернулась невероятно медленно. Его взгляд прожег Гутвульфа. Сам граф оказался вдруг вынутым из собственного тела и полетел, вращаясь, в бездонную яму. Там его ждала огненная вспышка и неимоверная жара, как будто он упал в одну из плавильных печей под замком, а затем все Поглотил зияющий мрак, который и унес его.

Когда Гутвульф очнулся, он все еще был в потемках. Все тело его казалось сгустком боли. Капельки влаги орошали его лицо, и в ноздри проникал запах мокрого камня.

— ..Я даже не видел ее, — говорил чей-то голос. В следующее мгновение Гутвульф сообразил, что это был голос короля, хотя в нем появилась какая-то звенящая нота, которой он раньше не замечал. — Клянусь Господом, подумать только, что я стал таким медлительным и рассеянным. — Смех короля приобрел пугающий оттенок. — Я был уверен, что она пришла за мной.

Гутвульф попытался что-то сказать в ответ, но почувствовал, что не в состоянии издать нужных звуков. Было темно, так темно, что он не мог даже рассмотреть короля. Он подумал, не перенесли ли его в собственную комнату и сколько времени он был без сознания.

— Я видел ее, — проскрипел Прейратс. И в его голосе появилась звонкая нота. — Она, может, и сбежала, но ненадолго, клянусь Черным Эоном, она у меня поплатится.

Гутвульф, пытаясь обрести дар речи, почувствовал, что удивляется тому, что Прейратс может говорить и даже стоять, в то время как граф Утаньята лежит на земле.

— Думаю, теперь мне придется дождаться Фенгбальда, прежде чем посылать эркингардов, а может быть кто-нибудь из молодых способен их возглавить? — король устало вздохнул. — Бедный Вульф. — В его странном мелодичном голосе не слышалось особой симпатии.

— Нечего было меня трогать, — сказал Прейратс презрительно. — Он вмешался, и грязная старуха сбежала. Может быть, они были в заговоре.

— Нет, нет, не думаю. Он всегда был предан. Всегда. Бедный Вульф? Они, что, думают, он умер? Гутвульф попытался пошевелиться. Неужели они принесли его в какую-то занавешенную комнату, чтобы он лежал здесь в ожидании похорон? Он попытался вернуть власть над собственным телом, но оно не отзывалось на его усилия.

Вдруг его осенила ужасная мысль. А вдруг он действительно умер? О, Милостивый Эйдон, что же, мне так и оставаться заключенным в собственное тело, как пленнику, забытому в камере, и ждать, когда меня положат в кишащую червями землю? Он почувствовал, как в нем зреет вопль. Неужели будет так же, как в том сне, когда он коснулся меча? Боже, упаси! Милостивый Эйдон…

— Я ухожу, Элиас. Я отыщу ее, даже если мне придется стереть в пыль камни флигеля для прислуги и содрать кожу со всех служанок. — Прейратс говорил сладострастно, как будто смаковал эту мысль, как прекрасное вино. — Я позабочусь, чтобы все были наказаны.

— Но тебе ведь нужно отдохнуть, — мягко проговорил Элиас. Так говорят с нетерпеливым, порывистым ребенком. — Твоя рана…

— Боль, которую я причиню старшей горничной, избавит меня от моей собственной, — заявил алхимик. — Я чувствую себя отлично. Я стал сильнее, Элиас. Чтобы отделаться от меня, потребуется гораздо больше, чем какой-то нож.

— А-а. — Голос короля не выражал никаких эмоций. — Хорошо. Это хорошо.

Гутвульф услышал удаляющийся стук каблуков Прейратса по каменным плитам; Звука отворяющейся или затворяющейся двери не последовало, но на лицо его снова попали брызги. На этот раз он ощутил прохладу.

— ..Л… Л… Лиас, — удалось вымолвить ему, наконец.

— Гутвульф! — произнес король с легким удивлением. — Ты жив?

— Г… Где…?

— Где что?

— .. я.

— Ты на балконе, где с тобой произошло… несчастье. Как это может быть? Разве не утром они смотрели парад? Что же он так безжизненно пролежал здесь до вечера? Почему они не перенесли его в какое-нибудь более удобное место?

— ..Знаешь, он прав. Не нужно было тебе встревать. Зачем ты это сделал? — Странный звон постепенно исчезал из его голоса. — Это было глупо. Я ведь велел тебе держаться подальше от священника.

— .. Не вижу… — вымолвил наконец Гутвульф.

— Не удивительно, — сказал Элиас спокойно. — Лицо у тебя здорово обожжено, особенно вокруг глаз. Глаза выглядят ужасно. Я был уверен, что ты умер, а ты жив. — Голос короля звучал как бы издалека. — Жаль, старый товарищ, но я велел тебе остерегаться Прейратса.

— Я ослеп? — спросил Гутвульф, голос его охрип, горло перехватил болезненный спазм. — Слепой?

Его режущий слух вопль разнесся по площади, отдаваясь от стены к стене, пока не создалось впечатления, что кричит сотня Гутвульфов. Он бился в агонии, а король хлопал его по голове, как это делают, пытаясь успокоить старого пса.

Речная долина замерла в ожидании приближающейся грозы. Холодный воздух нагрелся и отяжелел, Стефлод беспокойно забормотал, а небо набрякло грозными облаками. Путешественники заметили, что разговор стал тише, как будто они едут мимо огромного спящего зверя, которого может разбудить непочтительная или легкомысленная громкая болтовня. Хотвиг и его отряд решили вернуться к отставшим. В целом их было человек восемьдесят: женщины, мужчины, дети. Сородичи Хотвига с повозками следовали за ними, стараясь двигаться как можно быстрее, но не могли угнаться за верховыми.

— Я все еще удивлен, что вы смогли сняться с насиженного места, чтобы последовать за нами в неизведанные и пользующиеся дурной славой дикие места, — сказал Джошуа при расставании.

Хотвиг усмехнулся, обнажив дыру между зубами — результат какой-то давней стычки.

— Насиженное место? Для членов Клана Жеребца такого понятия не существует. Наши насиженные места — это повозки и седла.

— Но членов клана должно беспокоить, что они едут в такую неизведанную местность.

Быстрая тень озабоченности скользнула по лицу тритинга, тут же сменившись выражением надменной гордости.

— Ты забываешь, принц Джошуа, что это мои сородичи. Я сказал им: «Если жители каменных краев едут туда без опаски, могут ли люди Свободных Тритингов робеть?» И они последовали за мной, — он дернул себя за бороду и снова улыбнулся. — Кроме того, чтобы избавиться от правления Фиколмия, и не на такое пойдешь.

— А ты уверен, что он не станет вас преследовать? — спросил принц.

Хотвиг покачал головой.

— Как я вчера вам сказал, марч-тан опозорился из-за вас. По крайней мере наш клан разбился на более мелкие семейные. Мы имеем на это право как вольные тритинга. Последнее дело для него — пытаться удержать тех, кто хочет покинуть большой клан. Это будет означать, что он теряет власть над кланом.

Когда они все собрались вокруг костра после встречи в темноте, Хотвиг рассказал, как обращение Фиколмия с его дочерью и принцем Джошуа вызвало недовольство и разговоры в повозочном лагере. Фиколмий никогда не был популярным предводителем, но он пользовался уважением как хороший боец и стратег. Видеть, как он озверел от одного присутствия жителей каменных краев, что он дошел до того, чтобы помогать Фенгбальду и другим пособникам Верховного короля, даже не посоветовавшись с другими предводителями кланов, заставило многих вслух возроптать и усомниться в способности Фиколмия быть по-прежнему марч-таном всех Верхних Тритингов.

Когда граф Фенгбальд прибыл со своими пятьюдесятью или около того воинами, ворвавшимися в повозочный городок как завоеватели, Хотвиг и другие стражники привели своих членов клана в повозку Фиколмия. Марч-тан собирался срочно направить эркинландца по следу отряда Джошуа, но Хотвиг и другие выступили против своего предводителя.

— Никакие жители каменных краев не смеют проходить по территории Клана Жеребца без разрешения на то собрания предводителей кланов, — сказал Хотвиг, а товарищи его поддержали. Фиколмий рвал и метал, но законы Свободных Тритингов были единственным, что нерушимо в кочевом укладе кланов. Спор закончился тем, что Хотвиг и остальные стражники заявили графу Фенгбальду, «глупому и опасному человеку, который очень любит себя самого», как описал его Хотвиг, что единственным путем для людей Верховного короля будет кружной путь, обходящий территорию Клана Жеребца. Фенгбальду, силы которого были в десять раз меньше сил оппонентов, ничего не оставалось, как повернуть назад и кратчайшим путем покинуть пределы Верхних Тритингов. Граф Фальшира произнес много угроз перед отъездом, пообещав, что свободе степного народа скоро придет конец, что сам Верховный король Элиас скоро придет и собьет колеса с их повозок раз и навсегда.

Не удивительно, что подобное поругание авторитета Фиколмия вызвало жаркие споры, которые несколько раз грозили перейти в кровопролитие. Все это кончилось, когда Хотвиг и несколько других стражников взяли свои семьи и отправились вслед за Джошуа, оставив Фиколмия сыпать проклятия и зализывать раны. Его власть была ослаблена, но далеко не иссякла.

— Нет, он не последует за нами, — повторил Хотвиг. — Это означало бы, что могущественный Фиколмий не может пережить потерь нескольких повозок и что жители каменных краев со своими распрями для него важнее его собственного народа. Теперь мы, изгнанники кланов, некоторое время пробудем около вас у этой вашей Скалы прощания и решим, что нам делать дальше.

— Не могу сказать, как я вам благодарен за помощь, — сказал Джошуа торжественно. — Вы спасли нам жизнь: если бы Фенгоальд и его солдаты поймали нас, мы сейчас шли бы в Хейхолт в кандалах. А там уж на моего брата не нашлось бы управы.

Хотвиг внимательно посмотрел на него.

— Ты так говоришь, потому что ты не знаешь силы Свободных Тритингов, если думаешь, что нас так легко одолеть, — он взмахнул своим длинным копьем. — Уже сейчас жители Луговых Тритингов сильно беспокоят наббанайцев.

Отец Стренгьярд, который все это время внимательно слушал, вдруг встрепенулся.

— Король — не единственный, кого мы опасаемся, Хотвиг.

Тритинг кивнул.

— Да, вы мне это говорили. И я бы хотел послушать, что еще вы мне скажете, но должен идти за остальными нашими. Если цель вашего пути так близка, как говорит эта женщина, — он с уважением указал в сторону Джулой, — тогда ждите нас завтра до захода солнца. Повозки не могут двигаться быстрее.

— Но не задерживайтесь, — сказала мудрая женщина. — Я не шутила, говоря, что мы должны опередить надвигающуюся бурю.

— Никто не может двигаться быстрее наших всадников, — сказал Хотвиг серьезно. — А наши упряжки не намного слабее. Завтра мы догоним вас до наступления ночи, — он рассмеялся, опять обнажив щербатый рот. — Уж это точно: только жители каменных краев станут искать скалу посреди степей, чтобы поселиться возле нее. Тем не менее, — обратился он к принцу, — я понял сразу же, как только ты убил Утварта, что прежней жизни уже не будет ни для кого. Мой отец учил меня доверять руке и сердцу, — он усмехнулся. — Еще моему везению. Я поставил на тебя жеребенка, Джошуа, в твоем поединке с Утвартом. Моим друзьям было стыдно принимать такую неразумную ставку, но они все-таки согласились. — Он расхохотался. — Благодаря тебе я выиграл четырех отличных коней! — Он развернул коня к югу, махнул им рукой. — Мы скоро снова встретимся!

— На этот раз без стрел, — крикнул Деорнот.

— Будьте осторожны! — крикнул Джошуа, когда Хотвиг со своими людьми поскакал по зеленым просторам.

Обрадованные встречей с тритингами, путники осторожно продвигались вперед все утро, несмотря на грозный вид небес над ними. Когда они сделали краткий привал, чтобы перекусить и напоить лошадей, Сангфугол уговорил отца Стренгьярда спеть вместе с ним. Удивительно приятный голос священника гармонично сливался с голосом арфиста, и если в «Балладе о Мойре с ее круглыми пятками» не все было понятно отцу Стренгьярду, это не снизило его удовольствия и не уменьшило веселых похвал со стороны слушателей.

Когда они снова были на конях, Деорнот оказался рядом с Джулой, которая нежно держала в седле перед собой Лилит. Ее посадка была безупречной, выдавая опытную наездницу. Деорнот снова про себя подумал об истории ее жизни, которую ему страстно хотелось узнать. На ней все еще была та же просторная одежда, которую он вывез из палаточного лагеря. Можно подумать, что в той заповедной роще она оказалась нагишом. После того, как он некоторое время обдумывал всякие возможности и вспоминал когти, ударившие его в темноте, он решил, что есть вещи, о которых порядочному и верующему рыцарю лучше не знать.

— Прости меня, валада Джулой, — сказал он, — но у тебя очень мрачный вид. Ты что-то важное еще нам не сказала? — Он указал на Сангфугола и Стренгьярда, которые смеялись на ходу. — Мы что, распеваем на кладбище, как говорится в пот говорке?

Джулой не отрывала глаз от неба. Лилит взглянула на рыцаря, как будто он был интересным образчиком каменной породы.

— Я многого опасаюсь, сир Деорнот, — промолвила, наконец, Джулой. — Проблема быть одной из мудрых в том, что иногда знаешь достаточно, чтобы испугаться, но ощущаешь такую же беспомощность, как самый крошечный младенец. Я боюсь этой надвигающейся бури. Тот, кто является нашим истинным врагом — я не стану в этих местах называть его имени, по крайней мере на открытой местности, — достиг вершины своей власти. За это лето мы уже смогли почувствовать, как его гордыня и ярость разносят ветры и тучи. А сейчас черная буря надвигается с севера. Я уверена, что это его буря: если я не ошибаюсь, она принесет огромное горе тем, кто ему сопротивляется.

Деорнот невольно проследил за ее взглядом. Внезапно чернильные тучи показались ему черной рукой, простирающейся с севера через все небо. Эта рука вслепую, но упорно что-то нащупывала. Мысль о том, чтобы дождаться, когда эта рука нащупает их, наполнила все его существо ужасом, который подействовал, как яд, и не позволил ему перевести взгляд на Джулой: ему пришлось сосредоточиться на рассматривании седла и лишь потом через несколько мгновений, он решился встретиться глазами с ее по-кошачьи желтым взглядом.

— Я понимаю, — сказал он.

Солнечный свет скупо сочился через щели между облаками. Ветер переменился и дул им в лицо, тяжелый и сырой. Следуя изгибам речной долины, они впервые увидели за резким поворотом Стефлода старый лес — Альдхорт. Огромный лес оказался гораздо ближе, чем мог предположить Деорнот: возвращение отряда верхом было значительно быстрее их неуверенного пешего перехода через Тритинги. Из-за того, что они спустились в речную долину, лес стоял теперь наверху, над ними: его густая растительность казалась темными скалами, обрамляющими северный край долины.

— Теперь уже недалеко, — сказала Джулой.

Они проскакали весь день: скрытое облаками солнце стало клониться к закату — слабое свечение за серой дымкой. Еще один поворот реки привел их к гряде невысоких холмов. Они резко остановились.

— Милостивый Эйдон, — выдохнул Деорнот.

— Сесуадра, — сказала Джулой. — Вон там стоит Скала прощания.

— Это не скала — это целая гора, — сказал Сангфугол недоверчиво.

Огромная скала возвышалась перед ними. В отличие от своих соседей Сесуадра взмывала вверх, как голова закопанного в землю гиганта, обросшая деревьями, словно бородой, с короной из острых камней по краю вершины. Над остроугольными камнями на самом пике скалы виднелась какая-то мерцающая белизна. Громадная, устремленная ввысь глыба побитого непогодой камня со жмущейся к нему растительностью, Сесуадра на пятьсот локтей возвышалась над рекой. Неровный свет заходящего солнца расцвечивал ее полосами, так что создавалось впечатление, что скала поворачивается и смотрит на них, когда они медленно проезжали вдоль реки.

— Очень похоже на Тистеборг около Хейхолта, — сказал пораженный Джошуа.

— Это не скала, — упрямо повторил Сангфугол, покачав головой.

Джулой резко рассмеялась.

— Это скала. Сесуадра — часть самого костяка земли, высвобожденная из ее недр в муках Дней Огня, но она все еще уходит вниз до самого центра земли.

Отец Стренгьярд нервно рассматривал массивную скалу.

— А мы… мы будем… здесь жить? Жить здесь?

Колдунья улыбнулась:

— У нас есть разрешение.

Когда они подошли поближе, стало ясно, что скала не настолько отвесна, как показалось издали. Тропа — светлая дорожка между тесно растущими деревьями и кустарниками — вилась по подножию скалы, снова виднелась несколько выше, затем по спирали бежала к вершине вокруг скалы и исчезала у самого гребня.

— Как могут расти, да еще так бурно, деревья на такой горе? — спросил Деорнот. — Как они могут расти прямо на камне?

— Поверхность Сесуадры раскалывалась и стиралась на протяжении многих веков ее существования, — ответила Джулой. — Растения умеют приспособиться; они, в свою очередь, разламывают камень, обращая его в пыль, не менее богатую, чем почва на фермах Хевеншира.

Деорнот слегка нахмурился при этом упоминании о месте его рождения и тут же удивился, откуда колдунья знает о ферме его отца. Он точно знал, что ни разу не упомянул при ней об этом.

Скоро они оказались в сумерках тени, которую отбрасывала скала. Их обдувал холодный ветер. Тропа, начинавшаяся у подножия, лежала перед ними, приникая к телу горы, покрытая утоптанной травой и мхом, над которыми нависали деревья и вьющиеся растения.

— И мы двинемся наверх? — спросила несколько озадаченная герцогиня Гутрун. — Туда, наверх?

— Конечно, — сказала Джулой с оттенком нетерпения в грубоватом голосе. — Это самое высокое место в округе. А нам сейчас нужно забраться повыше. Кроме того, есть и другие причины. Неужели мне снова нужно объяснять?

— Нет, валада Джулой, пожалуйста, веди нас, — сказал Джошуа. Его, казалось, сжигалокакое-то внутреннее пламя, лицо его горело от возбуждения. — Вот то, что мы искали. Вот откуда начнется наш обратный путь, — лицо его слегка помрачнело. — Не знаю, однако, как Хотвиг и его люди отнесутся к необходимости оставить внизу повозки. Жаль, что их нельзя втянуть на гору.

Колдунья махнула своей заскорузлой рукой.

— Твое беспокойство преждевременно. Ступайте вперед, вас там ждет сюрприз.

Они двинулись вперед. Тропа между редкими пучками травы была гладкой, как пол в залах Наглимунда и достаточно широкой для любой повозки.

— Разве это возможно? — спросил Джошуа.

— Ты забываешь, — ответила Джулой, — это создано ситхи. Под этим кустарником дорога, которую они построили. Чтобы разрушить дело рук зидайя, нужно не одно столетие.

Джошуа это не взбодрило.

— Я поражен, но еще больше обеспокоен. Что же не позволит нашим врагам взобраться сюда с той же легкостью, что и нам?

Джулой фыркнула с негодованием:

— Во-первых, легче защищать высокое место, нежели захватить его снизу. Во-вторых, это противно самой природе этого места. В-третьих, и, возможно, это самое важное — наш враг во гневе своем может зарваться, перехитрив самого себя, и таким образом, обеспечить нам жизнь, по крайне мере, на какое-то время..

— Как это? — потребовал объяснения принц.

— Увидишь, — Джулой пришпорила коня, пустив его вверх по тропе. Лилит подпрыгивала на коне перед ней, огромные глаза ребенка впитывали все вокруг, не выражая никаких эмоций. Джошуа пожал плечами и последовал за ними.

Деорнот обернулся к Воршеве, которая сидела на лошади прямо, хотя на лице ее было выражение испуга.

— Что случилось, леди? — спросил он. — Что-нибудь произошло?

Она ответила лишь слабой улыбкой.

— Мой народ всегда ненавидел эту долину и боялся ее. Хотвиг — мужчина и не показывает этого, но он тоже боится. — Она судорожно вздохнула. — Теперь мне приходится следовать за моим мужем на вершину этой противоестественной горы, и мне страшно.

Впервые с того момента, как принц привел эту странную женщину в замок Наглимунда, Деорнот почувствовал, как его сердце открывается ей, как она восхищает его.

— Мы все смертельно боимся, моя леди, — сказал он. — Остальные просто не так откровенны, как вы.

Он легонько похлопал Вилдаликса и последовал за Воршевой вверх по тропе.

Над дорогой нависали лозы вьющихся растений и перепутанные ветви деревьев, заставляя путников тратить столько же времени на то, чтобы нырять под них, как и на то, чтобы двигаться вперед. Когда они медленно выходили из тени, как муравьи, которые идут по периметру солнечных часов, дымка, которая приникла к горе, придавала какую-то искристость угасающему дневному свету.

Деорноту самым странным показался запах этого места. Сесуадра источала запах роста, бесконечного роста, воды, корней и сырой нетронутой земли. Здесь воздух был насыщен покоем, медленной неторопливой и тщательной продуманностью, но также и тревожным ощущением настороженности. Время от времени тишину нарушала трель невидимой птицы, чей голос был мрачноватым и нерешительным, как у детей, которые шепчутся в зале с высоким потолком.

По мере того как поросшие густой травой луга оставались все дальше внизу, путники проехали мимо каменных столбов, стоящих на обочине, — отшлифованных временем белых глыб почти в два человеческих роста, которые в своих трудно читаемых очертаниях сохранили какой-то намек на движение, на жизнь. Когда они миновали первый из них, тропа привела их впервые прямо в полосу солнечного света.

— Верстовые столбы, — крикнула им Джулой через плечо. — Каждый соответствует новой луне в году. Мы на каждом витке пройдем мимо дюжины, пока дойдем до вершины. Когда-то я думаю, они изображали птиц и зверей.

Деорнот посмотрел на шар наверху глыбы, который мог быть чей-то головой, и ему было интересно, какому животному она когда-то принадлежала. Под воздействием дождя и ветра камень стал бесформенным, как растаявший воск, и безликим, как забытый мертвец. Он вздрогнул и осенил себя знаком древа.

Чуть позже Джулой остановилась и указала вниз, в сторону северо-западной части долины, где опушка старого леса почти заходила на берег Стефлода. Река казалась ниточкой ртути на изумрудном дне долины.

— Прямо за рекой, — сказала она, — видите? — она снова указывала на выступ леса, похожий на застывшую морскую волну, которая как бы ждет оттепели, чтобы хлынуть в низину. — Вон, на опушке леса. Это развалины Энки э-Шаосай, который, как говорят, был самым красивым городом Светлого Арда с сотворения мира.

Пока путники шептались и защищали ладонями глаза от солнца, Деорнот придвинулся к краю тропы и вглядывался, прищурившись, в далекий лес. Он не увидел ничего, кроме чего-то похожего на разрушенную позеленевшую стену, осыпанную золотистыми искрами.

— Там мало что можно увидеть, — тихо промолвил он.

— Сейчас, кончено, это так, — ответила Джулой.

Они взбирались все выше, а день угасал. Каждый раз, когда тропа приводила их на северный склон, дневной свет становился слабее, им был виден расширяющийся темный узел на горизонте. Буря надвигалась все быстрее. Она уже поглотила дальние границы огромного Альдхорта, и весь север погрузился во мрак.

Когда они в двенадцатый раз обошли скалу, пройдя мимо сто сорок четвертого столба (по подсчетам Деорнота, который находил в этом развлечение), путники, наконец, вышли из зеленой тени, взобравшись по последнему склону и достигнув ветреной вершины. Солнце закатилось, оставив всего лишь красновато-серебряный отстает.

Вершина скалы была почти плоской и шириной с подножие Сесуадры. По всему периметру торчали камни, не сглаженные, как верстовые столбы, а огромные, неотесанные, высотой в четыре человеческих роста, сделанные из той же самой породы — серой в бело-розовых прожилках, что и сама скала.

В центре плато, посреди поляны колышущейся травы, стояло просторное низкое здание из какого-то переливающегося камня, тронутое красным отсветом заката.

Сначала оно показалось храмом, подобным старым зданиям Наббана времен империи, но линии его были проще. Непритязательные, но выразительные формы наводили на мысль, что оно выросло из самой горы. Было совершенно ясно, что это строение органически связано с ветреной горной вершиной и необъятным небом. Величие и самовосхваление, присущие культовым постройкам человека, были чужды тому, кто строил это здание. Течение времени, продолжительность которого было невозможно угадать, частично разрушило его стены, деревья пробились через самое крышу и через арки дверей, как нежеланные гости. Тем не менее, простота и красота этого места были так очевидны, и в то же время так сверхъестественны, что долгое время никто не решался заговорить.

— Вот мы и пришли, — сказал Джошуа, и голос его был торжественным и возбужденным. — После всех опасностей и всех наших страданий мы нашли, наконец, место, где можно сказать: дальше мы не пойдем.

— Это не навсегда, принц Джошуа, — мягко напомнила Джулой, как бы не желая разрушить его настроения, но принц уже уверенно шел по вершине к белым стенам.

— И не нужно, чтобы навсегда, — отозвался он. — Но сейчас мы в безопасности! — он обернулся и жестом пригласил остальных, потом снова огляделся вокруг. — Беру свои слова назад! — крикнул он Джулой. — С несколькими добрыми воинами я мог бы здесь обосноваться так, что сам сир Камарис не победил бы меня, даже если бы к нему присоединились все рыцари Большого стола!

Он помчался к белым стенам, принявшим теперь голубой оттенок. Приближался вечер. Остальные последовали за ним, тихо переговариваясь.

Глава 25. ЛЕПЕСТКИ В ОБЪЯТИЯХ СМЕРЧА

— Дурацкая игра, — сказал Саймон. — Не вижу в ней никакого смысла.

Адиту выгнула бровь.

— Бессмыслица! — настаивал он. — Вот, посмотри! Ты бы мота выиграть, если бы пошла сюда… — указал он, — или сюда… — подняв голову, он встретился с золотистыми глазами Адиту, которые смеялись над ним, дразнили. — Разве не так?

— Разумеется, Сеоман, — она переставила полированные камешки на доске так, как предлагал Саймон: с одного золотистого островка на Другой через море сапфирно-голубых волн. Океан был окружен языками алого пламени и темно-серыми тучами. — Но игра окончена, а мы исследовали только мелководье.

Саймон покачал головой. Несколько дней он изучал сложные правила игры в шент только для того, чтобы обнаружить, что он постиг только самые начальные ее положения. Как можно овладеть игрой, целью который не является выигрыш? Но Адиту не стремилась и проиграть тоже, насколько мог судить Саймон. По-видимому, суть игры — сделать ее более занимательной путем введения тем и загадок, которые казались Саймону непостижимыми, как происхождение радуги на небе.

— Ты не обидишься, — сказала Адиту, улыбаясь, — если я покажу тебе другой путь? — Она снова поставила фишки на их прежние места. — Если я воспользуюсь этими своими песнями, чтобы соорудить здесь Мост… — Быстрая серия движений, — тогда ты можешь перейти на Острова Облака Ссылки.

— Но почему тебе хочется мне помочь? — Где-то, как будто в самой ткани подвижных стен, зазвучал неведомый струнный инструмент; если бы Саймон не знал, что они совершенно одни в этих покоях дома Адиту, полных воздуха и аромата нектара, он подумал бы, что в соседней комнате с ее колеблемыми ветром стенами играет музыкант. Он уже перестал задаваться вопросами о подобных вещах, но не мог сдержать невольного содрогания; музыка казалась неземной и изящной, было ощущение, что нечто маленькое и излишне многоногое прикасается к его коже. — Как можно выиграть, если все время помогать противнику?

Адиту откинулась назад. У себя дома она была одета так же легко, как и во время прогулок по Джао э-Тинукай, если не легче; Саймон, который до сих пор не мог смотреть без смущения на ее открытое золотистое тело, уставился на фигуры на доске.

— Дитя человеческое, — проговорила она, — мне кажется, ты можешь научиться. Мне кажется, ты уже учишься. Но помни, что мы, зидайя, играем в эту игру с незапамятных времен. Праматерь говорит, что мы принесли ее из Утраченного Сада. — Чтобы утешить его, она накрыла своей ладонью его руку, отчего по телу у него побежали мурашки. — В шент играют исключительно для развлечения. Я играла в игры, которые были просто сплетнями и дружескими насмешками, и вся суть их была именно в этом. В других играх можно выигрывать, почти проигрывая. Я также знаю игры, где оба игрока стремятся проиграть, хотя на достижение этого иногда уходят годы. — Какие-то воспоминания вызвали тень улыбки на ее лице. — Разве ты не видишь, Снежная Прядь, что выигрыш и проигрыш — просто две грани, в пределах которых проходит игра. В Доме Шента… — Она замолчала, на лицо ее набежала тень: — это трудно передать на вашем языке, — и исчезла. — Может быть, поэтому игра и кажется тебе такой трудной. Суть в том, что в Доме Шента есть приход и уход; друзья и враги здесь — гости; здесь есть рождение и смерть — все то, что имеет значение. — Она обвела рукой окружающее ее жилище: пол, поросший душистыми травами, комнаты, увитые ветвями крошечных цветущих деревьев. На некоторых деревьях, как обнаружил Саймон, были маленькие острые шипы. — Как и во всех жилищах, — сказала она, — как у смертных, так и у бессмертных, дом — это жизнь, в нем текущая, а не двери и стены.

Она поднялась и потянулась. Саймон наблюдал исподтишка, пытаясь сохранять нахмуренный вид, хотя ее грациозные движения заставляли болезненно трепетать его сердце.

— Мы продолжим игру завтра, — сказала она. — Мне кажется, ты кое-чему научился, хоть сам этого не замечаешь. У шента могут учиться даже судходайя, Сеоман.

Саймон знал, что ей наскучила игра, и что пора уходить. Он старался не задерживаться дольше положенного времени. Он тереть не мог, когда ситхи проявляли к нему доброту и понимание, какое проявляют к несмысленышу-зверьку, который не умеет себя вести иначе.

— Мне пора, Адиту.

Она не предложила ему остаться. Злость и сожаление, и еще какое-то физическое ощущение неудовлетворенности боролись в нем, когда он кратко поклонился, повернулся и направился к выходу среди благоухающих цветов. Дневной свет пробивался через розово-оранжевые стены, как будто они находились в самой сердцевине заката.

Он постоял немного перед домом Адиту, глядя вдаль через переливающуюся разными цветами пелену водных брызг, извергаемых маленьким фонтанчиком у ее двери. Долина была золотисто-коричневой, ее прорезали полоски покрытых темной зеленью холмов и изумрудных полей. Джао э-Тинукай был живым воплощением контраста между солнцем и дождем. Как и в любом другом месте, здесь были скалы и зелень, деревья и дома. Но здесь были еще ситхи, те, кто живет в этих домах, и Саймону было совершенно ясно, что он никогда их не поймет. Саймон теперь уже осознавал, что он так же не способен понять то, чем полон Джао э-Тинукай, как непостижима та скрытая, тайная жизнь, что проходит в черной земле под этим безмятежным травяным покровом. Он уже выяснил, насколько мало он понимает во всем этом, когда попытался бежать, после того как услышал приговор к пожизненному заключению среди ласковых тюремщиков.

Он целых три дня после оглашения приговора провел в ожидании. Подобное терпение, он был уверен, показывало, что он способен на тонкий маневр, достойный самого великого Камариса. Оглядываясь на это через две недели, он находил собственную неосведомленность смехотворной. На что он рассчитывал?

На четвертый день после приговора, в конце дня, когда принца не было дома, Саймон покинул дом Джирики. Он быстро перешел реку; как он надеялся, незаметно перебрался через узкий мост, затем поспешно направился к тому месту, где Адиту впервые показала на долину. Обрамленная фресками из тряпичных узлов дорога вела от дома Джирики вдоль противоположного берега реки. Те фрагменты, которые Саймону удалось понять, рассказывали о спасшихся от какой-то катастрофы и прибывших в ладьях к новой земле — может быть, о прибытии ситхи в Светлый Ард? — и о строительстве больших городов, целых империй, в лесах и горах. Были там и иные подробности — знаки, вплетенные в общую картину, повествующие о том, что вражда и печаль не остались в разоренной родной земле, но Саймон слишком спешил, чтобы вникать во все это.

Пройдя изрядный путь вдоль реки, он свернул и углубился в заросли у подножия холма, где надеялся наверстать упущенное время, продвигаясь незамеченным. Ситхи попадались на глаза очень редко, но он не сомневался, что первый же из них подаст сигнал тревоги, как только увидит пленника, пробирающегося к границам Джао э-Тинукай, поэтому он таился за деревьями и держался подальше от исхоженных тропинок. Несмотря на подъем, который он испытывал при мысли о возможности побега, он ощущал уколы совести: Джирики непременно понесет наказание за то, что не уследил за смертным. Но у Саймона были обязательства перед иными друзьями, и они перевешивали законы ситхи, которым было много тысяч лет.

Никто не видел его, никто не сделал попытки его остановить. По прошествии нескольких часов он очутился в более дикой, менее обжитой части старого леса и был уверен, что побег удался. Весь его путь с Адиту от прудов до дверей дома Джирики занял меньше двух часов. Теперь он преодолел расстояние в два раза большее причем двигался в четко противоположном направлении вдоль реки.

Но когда Саймон выбрался из густой зелени, укрывавшей его, он был все еще в пределах Джао э-Тинукай, хотя и в той части, которую не видел до этого.

Он стоял посреди тенистой сумрачной поляны. Деревья вокруг были увешаны тонким шелковистым серпантином, похожим на паутину; угасающий предзакатный свет бросал на них отблески, рождавшие впечатление огненной сети, опутавшей лес. В самой середине поляны овальная дверь из белого дерева, местами поросшего мхом, была вделана в ствол гигантского дуба, вокруг которого было так много шелковых нитей, что само дерево было едва различимо. Он на мгновение остановился, удивляясь тому, какой крошечный отшельник может жить здесь — в дереве на окраине города. В сравнении с прекрасными колышущимися тканями дома Джирики или других изящных сооружений Джао э-Тинукай, не говоря ухе о великолепии Ясиры, это место казалось оставшимся в прошлом, как будто его обитатель хотел укрыться даже от медленного течения жизни ситхи. Но несмотря на изолированность и явную древность этого домика, укутанного шелковой паутиной, он не таил в себе ощущения опасности. Поляна была пустынной и мирной, приятной своей непритязательностью. Ароматы, носившиеся в воздухе, создавали ощущение уюта, как карманы любимой тетушки. Эта часть Джао э-Тинукай казалась всего лишь воспоминанием о биении жизни. Здесь, под этими увитыми шелками деревьями, можно было задержаться даже тогда, когда рушится окружающий мир…

Саймон смотрел на колышущиеся нити, где-то рядом нежно стонала горлинка. Он вдруг вспомнил о своей цели. Сколько времени он простоял здесь, как дурак? А что, если хозяин этого дома вышел куда-то по делам и вернется? Тогда поднимется такой шум, что его тут же поймают, как крысу.

Разозлившись на себя за опрометчивость, он поспешил обратно в лес. Он просто не рассчитал времени, вот и все. Еще час, и он Окажется за пределами города и за Летними воротами. Затем, воспользовавшись припрятанными с обильного стола принца продуктами, он возьмет направление на юг и придет к краю леса. Возможно, он умрет, пытаясь вырваться отсюда, как это обычно бывает с героями. С этим он уже был знаком.

Желание Саймона умереть геройской смертью как-то не возымело достойного воздействия на тонкие особенности Джао э-Тинукай. Когда он, наконец, выбрался из густых зарослей, солнце было далеко на западе, а он очутился по колено в золотистой траве перед величественной Ясирой, вставшей перед ним посередине открытого пространства, и он потрясение замер пред сверкающими, трепещущими крыльями пестрых бабочек.

Как это могло произойти? Он старательно следовал за течением реки, не терял ее из виду более чем на несколько мгновений, и она все время текла в одном и том же направлении. Солнце вроде бы тоже правильно двигалось по небу. Его путь в эту страну с Адиту навсегда запечатлен в его сердце — он не мог забыть ни малейшей подробности! И все же он потратил большую часть дня, чтобы пройти расстояния в несколько сот шагов.

Когда он понял это, силы оставили его. Он упал на теплую влажную землю и лежал, уткнувшись лицом в траву, подобно пораженному молнией.

В доме Джирики было много комнат, и одну из них он отдал Саймону. Сам принц большую часть времени проводил в покое с открытой стеной, где Саймон впервые увидел его по прибытии. Когда прошли первые недели его заключения, у Саймона вошло в привычку проводить там с Джирики каждый вечер, сидя на покатом склоне над водой и наблюдать, как свет постепенно сходит с небес, как удлиняются тени и темнеет остекленелый пруд. Когда последний луч заката угасал, пруд становился зеркалом, в лиловых глубинах которого расцветали звезды.

Саймон никогда раньше не вслушивался в звук наступающей ночи, но общество Джирики, часто безмолвное, научило его прислушиваться к песне цикад и лягушек, вслушиваться во вздохи ветра в ветвях и не принимать их за сигнал, что нужно глубже надвинуть шапку на уши.

Порой, погрузившись в этот исполненный умиротворения вечер, Саймон чувствовал, что находится на грани какого-то великого проникновения в тайну: возникало ощущение, что он перерос себя самого, поскольку он испытал, что значит жить в мире, которому безразличны города и замки и заботы тех, кто их построил. Иногда его пугала величина этого мира, бесконечность глубины вечернего неба с россыпью холодных звезд.

Несмотря на это, ранее незнакомое ему прозрение, он все-таки оставался Саймоном: большую часть времени он был просто в безнадежном отчаянии.

— Не может быть, чтобы он сказал это всерьез. — Он слизал с пальцев сок груши, которую только что съел, и нерешительно бросил огрызок на другой край лужайки. Рядом с ним Джирики вертел веточку, оставшуюся от его груши. Это было на пятнадцатый вечер пребывания Саймона в Джао э-Тинукай, или шестнадцатый? — Оставаться здесь, пока я не умру? Это безумие! — Он, конечно, не рассказал Джирики о своей попытке бежать, но не в силах был и притворяться, что доволен своим пленением.

Лицо Джирики приобрело выражение, которое Саймон научился распознавать как недовольное: слегка поджатые губы и несколько опущенные веки над раскосыми кошачьими глазами.

— Это мои родители, — произнес ситхи. — Это Шима'Онари и Ликимейя, предводители зидаия, и то, что они решили, так же неизменно, как круговорот времен года.

— Но тогда зачем ты привел меня сюда? Ты-то нарушил это правило!

— Никакое правило не было нарушено. По сути дела, — Джирики снова покрутил веточку в своих длинных пальцах, потом швырнул ее в пруд. Крошечный круг разошелся в том месте, куда она упала, — таков всегда был негласный закон, но это не то, что Слово Заповеди. Мы, Дети Рассвета, вольны делать, что хотим, если это не расходится со Словом Заповеди, — такова традиция. Но привести сюда смертного — значит вторгнуться в ту сферу, которая всегда разделяла наши народы с незапамятных времен. Я могу только просить твоего прощения, Сеоман. Это было рискованно, и я не имел права ставить на кон твою жизнь. Однако я пришел к выводу, что на этот раз — только на этот раз, имей в виду, — вы, смертные, возможно, правы, а мой народ неправ. Нарастающая зима угрожает гораздо большему, нежели королевствам судходайя.

Саймон откинулся на спину, глядя на разгорающиеся звезды. Он попытался заглушить чувство отчаяния, захлестнувшее его.

— А могут твои родители изменить свое решение?

— Могут, — медленно произнес Джирики. — Они мудры. Они были бы добры, если бы могли. Но не питай особых надежд. Мы, зидаия, никогда не торопимся с решениями, особенно трудными. У них на подобное решение могут уйти годы, а смертным этот срок кажется слишком долгам, Его трудно вынести.

— Годы! — Саймон был в ужасе. Он вдруг понял зверей, которые отгрызают собственную лапу, чтобы вырваться из ловушки. — Годы!

— Мне очень жаль, Сеоман, — голос Джирики звучал хрипло, как от боли, но его золотистые черты по-прежнему почти не выражали эмоций. — Есть один признак, но не слишком уповай на него. Бабочки остались.

— Что?

— Вокруг Ясиры. Они собираются, когда нужно принять важное решение. Они не улетели, значит еще не все решено.

— Что, например? — Несмотря на предостережение Джирики, сердце Саймона наполнилось надеждой.

— Не знаю, — он покачал головой. — Мне сейчас нужно оставаться в стороне. В данный момент я не являюсь любимцем своих родителей, поэтому мне нужно подождать, прежде чем снова идти к ним с уговорами. К счастью. Праматерь Амерасу, кажется, озабочена решением моих родителей, особенно отца. — Он сухо улыбнулся. — Ее слово много значит.

— Амерасу. — Саймону было знакомо это имя. Он глубоко вдохнул ночной воздух. Вдруг он все вспомнил: лицо, более красивое, хотя и более древнее, чем лица родителей Джирики, которые, казалось, не имели возраста. Саймон сел.

— Знаешь, Джирики, я видел ее лицо в зеркале. Амерасу, которую ты называешь Праматерью.

— В зеркале? В зеркале из драконьей чешуи?

Саймон кивнул.

— Я знаю, мне следовало пользоваться им, только чтобы позвать тебя на помощь, но то, что произошло… это было просто случайно. — Он продолжал описывать свою нечаянную встречу с Амерасу и это жуткое явление Утук'ку в ее серебряной маске.

Джирики, казалось, совершенно забыл о цикадах и их прекрасном пении.

— Я не запрещал тебе пользоваться зеркалом, Сеоман, — сказал он. — Что странно, так это то, что ты видел не простое отражение, а совсем иное. Это очень странно, — Он как-то по-новому взмахнул рукой. — Я должен поговорить об этом с Праматерью. Очень странно.

— Можно мне с тобой? — попросил Саймон.

— Нет, Сеоман Снежная Прядь, — улыбнулся Джирики. — Никто не ходит навещать Амерасу, Рожденную на Корабле, без ее приглашения. Даже Корень и Ветвь, которых ты назвал бы ее ближайшей родней, должны уважительно просить о такой милости. Ты не представляешь, как удивительно, что ты видел ее в зеркале. Ну с тобой и хлопот, дитя человеческое!

— Хлопот? Со мной?

Ситхи рассмеялся.

— Я имею в виду твое присутствие. — Он легко коснулся плеча Саймона. — Таких еще не бывало, Снежная Прядь. Ты невиданный и непредсказуемый. — Он встал. — Я начинаю действовать. Мне и самому надоело безделье.

Саймон, который всегда ненавидел ожидание, остался один у пруда, наедине с цикадами и недосягаемыми звездами.

Все казалось таким странным. Только что он боролся за жизнь, может быть, за выживание всего Светлого Арда, боролся с усталостью, черной магией и неравными противниками; через мгновение его хватают и переносят из зимы в лето — из ужасной опасности в скуку.

Но, осознал Саймон, дело даже не в этом. Проблемы, которые он оставил позади, не разрешились оттого, что он просто переместился из одного мира в другой. Напротив, где-то там, в заснеженных лесах за Джао э-Тинукай, была его лошадь по кличке Домой и ее тяжкий груз — меч Торн, ради которого Саймон и его друзья пересекли сотни лиг и пролили драгоценную кровь. И люди, и ситхи умирали, чтобы доставить клинок Джошуа. Теперь, когда клинок, должно быть, потерян в лесу, Саймон оказался так же небрежно запертым здесь, как когда-то его заперла в чулане Рейчел за какой-то проступок.

Саймон рассказал Джирики о потерянном мече, но ситхи только пожал плечами, не потеряв спокойствия, что рассердило Саймона. Ничего не поделаешь.

Саймон поднял голову. Он зашел далеко вверх по течению реки в послеполуденной тишине. Дом Джирики с его вывязанными из узлов гобеленами, исчез из поля зрения. Он присел на камень и следил, как белая цапля замерла в мелкой воде заводи, незаметно устремив взгляд в воду, притворяясь безразличной, чтобы не испугать осторожную рыбешку.

Он был уверен, что прошло не меньше трех недель с момента его появления в долине. Последние несколько дней его заточение стало казаться ему неудачной затянувшейся шуткой, которая может всем испортить настроение.

— Что я могу поделать?! — в отчаянии он выковырял из грязи прутик и швырнул его далеко в воду. — Как отсюда выбраться?!

Вспоминая свой грандиозный провал с первой попыткой побега и другие подобные попытки, Саймон сердито фыркнул и швырнул в реку еще один прутик. Каждая попытка приводила его в центр Джао э-Тинукай.

Как мог я быть таким болваном? — горько размышлял он. Почему я думал, что отсюда так легко учти, когда мы с Адиту, чтобы добраться сюда, должны были вырваться из зимы? Прутик немного повертелся на воде, как флюгер, а затем исчез в водовороте.

Вот так и я, думал он. Именно таким я и буду для этих ситхи. Побыл немножко, а потом, прежде чем они успеют понять, что я состарился, — умру. От этой мысли в горле застрял ком ужаса. Вдруг ему страшно захотелось оказаться среди своих, век которых так краток. Он обрадовался бы даже Рейчел Дракону, все лучше, чем эти сладкоголосые бессмертные с кошачьими глазами.

Им овладел беспокойство, он вскарабкался наверх, прочь от воды, через заросли тростника, назад к тропинке. По пути он чуть не столкнулся с ситхи, на котором были только тонкие просторные штаны. Он стоял в прибрежных зарослях, глядя на реку. На миг Саймону показалось, что ситхи следит за ним, но точеное лицо незнакомца не изменило выражения при приближении Саймона. Ситхи продолжал смотреть мимо него, что-то тихонько напевая про себя, какую-то легкую мелодию, полную шипящих звуков и пауз, даже когда юноша прошел рядом. При этом он сосредоточенно смотрел на дерево, наполовину стоявшее в воде.

Саймон не мог сдержаться и рыкнул от раздражения. Что это за создания? Они бродят, как лунатики, несут какую-то околесицу, даже Джирики иногда говорит настолько непонятно, что, кажется, мысли его движутся по кругу, а ведь он самый прямодушный из всей этой братии. И все они смотрят на Саймона как на какое-то насекомое, в тех случаях, когда вообще замечают его.

Несколько раз ему встретились ситхи, которые, он уверен, были Киушапо и Сиянди — те двое, что сопровождали Джирики и Саймона на север от Альдхррта к подножию Урмсхейма, но они не подали вида, что узнали его, и никак его не приветствовали. Саймон, конечно, не мог бы поклясться, что это точно они, но то, как они осторожно отводили глаза при встрече с ним, подтверждало, что он не ошибся.

После перехода через северную пустыню соплеменники Джирики Аннаи и солдат-эркинландец Гримрик погибли на драконьей горе Урмсхейм, у ледяного водопада, известного под названием Дерево Удуна. Они вместе похоронены, смертный и бессмертный. Этого, по словам Джирики, никогда не бывало доселе: подобная связь двух рас была неизвестна на протяжении веков. Теперь Саймон, смертный, пришел в запретное место Джао э-Тинукай. Киушапо и Сиянди, возможно, не одобряют его появления здесь, но им же известно, что он спас их принца Джирики, и они знают, что Саймон — Хикка Стайя, Носитель Белой стрелы, так почему они так усиленно его избегают? Если Саймон ошибся, все равно настоящие Киушапо и Сиянди должны были бы разыскать его, раз уж он единственный смертный среди их племени. Неужели они так рассержены его появлением здесь, что не хотят даже поздороваться? Может быть, им стыдно за Джирики, который привел его в эту тайную долину? Так почему не сказать этого, почему вообще не сказать хоть что-нибудь? По крайней мере дядюшка Джирики Кендарайо'аро ясно и публично признался в своей неприязни к смертным.

Вспомнив об этих обидах, Саймон пришел в дурное расположение духа. Он весь кипел от злости, поднимаясь по склону от реки и даже еле сдержался, чтобы не вернуться к задумчивому ситхи и не ткнуть его носом в топкий берег.

Саймон пустился через долину, на этот раз безо всякой мысли о побеге, а просто чтобы избавиться от этого неуемного раздражения. Он быстро прошагал мимо еще нескольких ситхи. Большинство из них просто гуляли сами по себе, хотя некоторые шли молчаливыми парами. Одни смотрели на него с нескрываемым интересом, другие его совсем не замечали. Одна группа из четырех ситхи тихо сидела, слушая пение пятого; глаза их были устремлены на его изящно двигающиеся руки.

— Милостивый Эйдон, — ворчал Саймон про себя, — о чем они все время думают? Они хуже доктора Моргенса! — Хоть доктор тоже любил надолго предаваться молчанию, которое изредка нарушалось его немелодичным мурлыканием себе под нос, по крайней мере, в конце дня он, бывало, откроет кувшин пива и начнет обучать Саймона истории или станет исправлять его неровный почерк.

Саймон пнул еловую шишку и посмотрел, как она покатилась. Он вынужден все же признать, что ситхи красивы. Их грация, их струящиеся одежды, их спокойные лица — все это заставляло воспринимать себя как какую-то грязную дворнягу, которая натыкается на накрытые парадные столы в доме большого вельможи. Хоть плен и раздражал его, порой какой-то злой внутренний голос уверял, что так и должно быть: он не имеет права находиться здесь, а попав сюда, такой простак, как он, не должен быть отпущен, чтобы не морочить головы смертных рассказами об увиденном. Он как герой сказки Осгал, попавший в волшебную страну: мир уже никогда не будет прежним для него.

Сердитая размашистая походка Саймона замедлилась, он пошел, волоча ноги по густой траве. Вскоре он услышал звук воды, струящейся на камень. Он поднял голову и обнаружил, что, перейдя в долину, очутился под сенью холмов. В нем шевельнулась надежда. Он около Прудов, как назвала их Адиту, недалеко должны быть Летние ворота. Кажется, не думая о том, как найти выход, он смог сделать то, что ему не удавалось столько раз за прошедшие дни.

Пытаясь и дальше делать безразличный вид, благодаря которому он оказался в этом месте, Саймон сошел с тропы, направляясь на шум падающей воды, с притворным равнодушием поглядывая на ветки деревьев над головой, и через несколько шагов покинул освещенное солнцем пространство и оказался в тени, отбрасываемой холмами. Он стал подниматься по склону, усеянному голубыми левкоями и белыми звездочками анемонов. По мере того как шум падающей воды становился громче, ему пришлось сдерживать себя, чтобы не пуститься бегом. Он даже остановился для отдыха, прислонившись к дереву, изображая, что он просто задумался во время увлекательной прогулки. Он рассматривал полосы солнечных лучей, пробивающихся сквозь листву, и вслушивался в собственное учащенное дыхание, которое постепенно становилось спокойнее. Затем, когда он чуть не забыл, куда идет, ему вдруг показалось, что шум воды стал громче, и он снова пустился в путь.

Достигнув вершины первого склона, уверенный, что увидит самый нижний пруд, он оказался на краю гребня, идущего вдоль круглой долины. Ее верхняя часть была покрыта порослью белых берез, листва которых только начала желтеть и тихо шелестела на ветру, как кусочки желтого пергамента. За березами, на следующем уровне равнины росли деревья с серебристой листвой, которая дрожала от ветра, веявшего вниз, в долину.

В основании круглой долины, в глубинах пониже серебристых деревьев, виднелась какая-то темная, зелень, сквозь которую взгляду не удавалось проникнуть. То, что росло внизу, также колебалось от дуновения ветра, издавая какой-то звенящий шепот, то ли от трения листьев и ветвей друг о друга, то ли звук тысяч кинжалов, которые вынимают из тысяч ножен.

Саймон глубоко вдохнул. Аромат долины, пряный и горьковато-сладкий, долетел до него: пахло растущими побегами, скошенной травой, к этому примешивался сильный пьянящий привкус, напомнивший ему настоянное на травах вино, которое Моргенс потягивал в сырые зимние вечера. Он еще раз вдохнул и ощутил легкое опьянение. Была еще масса запахов, десятки, сотни, он слышал аромат розы, растущей у старой каменной стены, навоза, дождя, бьющего по пыльной дороге, соленый привкус крови и похожий на него, но совсем иной запах морской пены. Он отряхнулся, как мокрая собака, и ощутил неодолимое желание спуститься в долину.

— Мне очень жаль, но туда нельзя.

Саймон резко обернулся и увидел ситхи, стоящую на холме позади него. На миг ему показалось, что это Адиту. На этой тоже был легкий лоскуток ткани вокруг бедер, но больше ничего. Кожа ее отливала золотым и красным в лучах заката.

— Что?..

— Туда нельзя, — она говорила на вестерлинге, тщательно произнося слова. На лице ее не было недоброжелательства. — Сожалею, но тебе нельзя. — Она ступила вперед и с любопытством заглянула ему в лицо. — Ты тот судходайя, что спас Джирики.

— Ну? А ты? — спросил он неприветливо. Он не хотел смотреть на ее грудь или на сильные ноги, но это было почти невозможно. Он чувствовал, как в нем растет раздражение.

— Мать назвала меня Майесу, — сказала она, выговаривая тщательно каждое слово, как будто язык Саймона она изучала, но ни разу не пробовала пустить в ход. В ее белых волосах были золотые и черные пряди. Уставившись на ее длинные завитые локоны — безопасное место для глаз — он вдруг понял, что у всех ситхи волосы белые, а разнообразие оттенков, которое он мог наблюдать, — всего лишь результат употребления всевозможных красителей. Даже у Джирики с его необычайным вересковым оттенком — все это краска! Все это искусственное! Совсем как у той шлюхи, которую так поносил в своих проповедях отец Дреозан в хейхолтской часовне! Саймон почувствовал, что гнев его нарастает. Он отвернулся от ситхи и двинулся вниз в долину.

— Вернись, Сеоман Снежная Прядь, — сказала она. — Это Роща Танцев Года. Туда нельзя.

— Так останови меня, — прорычал он. Может, она пустит ему в спину стрелу. Он уже имел случай наблюдать устрашающую ловкость, с которой Адиту пускала стрелы всего несколько дней назад. Сестра Джирики выпустила четыре стрелы в ствол дерева с пятидесяти шагов, и они вонзились почти в одну точку. У него не было сомнения, что и другие ее соплеменницы не менее искусны, но сейчас ему было все равно. — Убей меня, если хочешь, — добавил он, но подумал, не искушает ли он судьбу.

Слегка ссутулившись, он широким шагом направился вниз по склону к белоствольным березам. Никакой стрелы не было, и он рискнул обернуться: та, которую звали Майесу, все еще стояла там, где он ее оставил. Ее тонкое лицо выглядело озадаченным.

Он побежал вниз мимо рядов берез. Через мгновение он почувствовал, что склон выравнивается, и вдруг понял, что снова бежит наверх. Он остановился, потом прошел вперед, чтобы найти место, с которого ему будет видно, где он находится. Вся огромная чаша долины снова лежала внизу перед ним, а он опять очутился на ее краю, только на некотором расстоянии от того места, где стояла, наблюдая за ним, ситхи.

Яростно ругаясь, он снова припустил вниз по склону, вновь почувствовал, как выпрямляется под ногами земля, и — снова подъем! Он так и не приблизился ко дну долины больше, чем на треть расстояния, насколько он мог судить.

Ветер вздыхал в ветвях, шелестела листва берез, а у Саймона было такое чувство, что он, как это бывает во сне, делает безнадежные попытки одолеть этот спуск.

Наконец, охваченный отчаянием, он зажмурился и ринулся вниз. Сначала было жутко, потом миг пьянящего возбуждения, когда земля стала уходить из-под ног. Ветви деревьев хлестали его по лицу, только чудом он не врезался в один из многочисленных стволов, но когда он остановился и огляделся, то увидел, что опять стоит наверху, а перед ним Майесу в своей легонькой юбочке, развевающейся на ветру.

— Я же сказала тебе, что нельзя входить в Рощу Танцев Года, — сказала она, как будто объясняла горькую истину ребенку. — А ты думал, что можно? — Вытянув свою изящную шейку, она покачала головой. Глаза ее были расширены от любопытства. — Странное создание.

Она повернулась и начала спускаться по склону в сторону Джао э-Тинукай. Саймон постоял немного и пошел за ней. Опустив голову и упершись взглядом в собственные сапоги, уныло загребающие высокую траву, он вскоре оказался перед домом Джирики. Наступил вечер, и у пруда стрекотали цикады.

— Превосходно, Сеоман! — сказала ему на следующий день Адиту. Она внимательно изучала на доске для шента расположение фигур, довольно кивая головой. — Ложный путь! Идти в противоположную сторону от Того, чего хочешь достичь. Ты делаешь успехи.

— Это не всегда получается, — мрачно сообщил он. Глаза ее заблестели.

— Нет. Иногда нужна более глубокая стратегия. Но начало положено.

Бинабик и Слудиг недалеко углубились в лес, лишь настолько, чтобы защитить свой лагерь от резкого ветра, носившегося над равниной, ветра, чей голос перешел в непрерывный вой. Лошади нервно переступали с ноги на ногу, и даже Кантака проявляла беспокойство. Она только что возвратилась из своего третьего похода в лес и теперь сидела, насторожив уши, будто прислушиваясь к какому-то ожидаемому, но тем не менее страшному предупреждению. В глазах ее отражалось пламя костра.

— Ты думаешь, мы здесь в большей безопасности, человечек? — спросил Слудиг, затачивая свой меч. — Я бы предпочел оказаться на равнине, а не в лесу.

Бинабик нахмурился.

— С вероятностью. Но в таком случае ты оказываешь предпочтение для встречи с этими волосатыми великанами, которых мы видывали.

Белый путь, дорога, соединяющая северные пределы Альдхорта, поворачивала наконец на самой западной оконечности леса и вела их к югу, впервые после спуска со старой Туметайской дороги, где они были с Саймоном много дней назад. Вскоре после поворота к югу они заметили группу белых фигур, движущихся на каком-то расстоянии позади — фигур, которыми, как они оба поняли, могли быть только гюны. Великаны, которые когда-то не хотели покидать своих охотничьих угодий у подножия Пика Бурь, теперь, казалось, распространились по всей северной земле. Помня урон, нанесенный бандой этих чудовищ их большому отряду, ни тролль, ни риммерсман не питали ложных иллюзий насчет того, что им вдвоем удастся выжить после встречи с этими лохматыми великанами.

— Почему ты думаешь, что безопаснее углубиться в лес? — настаивал Слудиг.

— Не могу говаривать с определенностью, — признался Бинабик. — Но я имею знание, что очень маленькие буккены не преуспевают в прерывании тоннелей под Альдхортом. Мы имеем вероятность, что гюны тоже питают очень большое отвращение к лесу.

Слудиг фыркнул, и лезвие громко шаркнуло по точильному камню.

— А тот гюн, которого Джошуа убил у Наглимунда, когда мы обнаружили Саймона? Он-то был в лесу.

— Упоминаемого тобой великана туда загоняли, — сказал Бинабик раздраженно. Он зарыл в угли вторую птицу, обернутую листьями. — Жизнь не дает обещание, Слудиг, но не будет ли более правильным пользоваться небольшим количеством возможностей, которые нам повстречаются?

После некоторого молчания риммерсман заговорил:

— Ты правильно рассуждаешь, тролль. Просто я устал. Хорошо бы уже добраться до того места, куда мы идем, до этой самой Скалы прощания! Я бы хотел отдать Джошуа этот проклятый меч и отоспаться с недельку. В постели.

Бинабик улыбнулся.

— Это-то обязательно. Но Торн не является мечом Джошуа. Я даже не имею уверенности, что он предназначается ему. — Он встал и взял в руки длинный сверток, прислоненный к дереву. — Я вообще не имею знания, для чего он предназначен, — Бинабик развернул клинок, обнажив его темную поверхность. — Видишь? — спросил он, поднимая сверток. — Сейчас Торн полагает, что его может понести даже маленький тролль.

— Не говори о нем, как о живом, — заметил Слудиг, быстро осенив себя знаком древа. — Это противно природе.

Бинабик посмотрел на него.

— Он, с очевидностью, не полон такой жизнью, как медведь, птица или человек, но в нем имеется нечто, превышающее металл. И ты имеешь известность об этом, Слудиг.

— Может быть, это и так. — Риммерсман нахмурился. — Да нет, же, проклятие, я знаю, что это так. Вот почему я не люблю об этом говорить. Мне снятся сны о пещере, где мы его нашли.

— В этом нет большого удивления для меня, — тихо промолвил тролль. — Это было страшное место.

— Но дело даже не в месте, даже не в черве или в смерти Гримрика. Мне снится этот проклятый меч, человечек. Он там лежал среди костей, как будто поджидал нас. Холодный-холодный, как змея в своей норе…

Слудиг замолк. Бинабик внимательно смотрел на него, но ничего не говорил.

Риммерсман вздохнул:

— Мне всеравно непонятно, какой прок от него Джошуа.

— Я вместе с тобой не имею такого знания, но этот меч обладает очень великой силой. И мы имеем должность сохранять это в памяти. Смотри на него, Слудиг. Мы слишком очень много размышляли о своих трудностях и потерях, и почти забывали о Торне. А ведь он — персонаж легендарности! Имеется вероятность, что это самое великое оружие, когда-либо созданное в Светлом Арде, и могущественность его сильнее власти копья Ойндут, принадлежавшего Эрну, или пращи Чукку.

— Может, он и могущественный, — проворчал Слудиг, — но у меня сомнения насчет того, приносит ли он удачу. Сира Камариса он не спас.

Бинабик как-то таинственно улыбнулся:

— Когда рыцарь сваливался в залив Ферракоса, меч не плавал с ним. Все это мы слышали в рассказе шуга Таузера. В этом заключается причина, почему мы обнаружили его на Драконьей горе. Иначе он лежал бы на океанском дне вместе с сиром Камарисом.

Ветер пронзительно выл, сотрясая ветви над их головами. Слудиг переждал какое-то время, потом придвинулся поближе к уютному костру.

— Как мог такой великий рыцарь свалиться за борт? Дай Бог мне умереть более достойным образом, в разгаре битвы. Это еще раз доказывает, хоть у меня и так нет сомнений, что судно — вещь крайне ненадежная.

Улыбка Бинабика стала шире:

— Неужели я слышу слова потомка величайших в мире мореплавателей? — Выражение его лица стало серьезным. — Однако следует сказать, что некоторые питают сомнения в этом, что его смыло волной. Некоторые утверждают, что он сам потоплял себя.

— Что? Именем Узириса, с чего это вдруг он мог сделать такое? — Слудиг в негодовании ткнул палкой в костре.

Тролль пожал плечами:

— Это просто разговоры, но я всегда стараюсь обратить свое внимание к этим вещам. Кинкипа! Большая жалость, что я не имел времени читать их еще немного снова! Вот, например, он повествует в истории Престера Джона, что сир Камарис во многом имел одинаковость с нашим принцем Джошуа. Он был человек меланхолический. Он также питал восхищение к королеве Джона Эбеке. Король Престер Джон сделал Камариса ее особым защитником. Когда Роза Эрнисадарка, как ее многие именовывали, умерла, рождая Джошуа, Камарис, говорят, получил сильное огорчение. Он имел странное поведение, начал обвинять вашего Бога и небеса, оставил меч и доспехи, как человек, решивший служить Господу, или как некто, решивший расстаться с жизнью. Он направлялся в свой дом в Винитте после посещения в качестве паломника Санкеллана Эйдонитиса. Во время бури его проглотил океан у острова Хач.

Бинабик наклонился и достал обернутых листьями птиц из огня, стараясь не обжечь свои короткие пальцы. Огонь трещал, а ветер выл, не умолкая.

— Да, — произнес Слудиг наконец, — то, что ты рассказал, только укрепило меня в решении избегать по возможности сильных мира сего. Кроме герцога Изгримнура, у которого трезвая голова на плечах, остальные все с заскоками и глупы, как гуси. Твой принц Джошуа, прости меня, среди них первый.

Бинабик снова улыбнулся:

— Он не есть мой принц Джошуа, во-первых; во-вторых, он и вправду с заскоками, как ты выразился. Но он неглуп. Совсем неглуп. И он — имеется такая вероятность, — наша последняя надежда остановить надвигающуюся бурю. — Затронув неприятную тему, тролль занялся ужином. Он протянул одну из дымящихся птиц риммерсману. — На, поешь. Может быть, гюнам нравится холод, и они оставят нас в покое. Тогда нам удастся выспаться.

— Это нам просто необходимо. Предстоит еще долгий путь, прежде чем мы отдадим этот чертов меч.

— Мы имеем обязательность это сделать в память о тех, кто погиб, — сказал Бинабик, вглядываясь в чащу, — мы не можем позволять себе не выполнять задания.

Пока они ели, Кантака встала и прошлась по лагерю, внимательно прислушиваясь к завыванию ветра.

По всей Белой пустыне яростно бушевала метель. Снег, гонимый воющим ветром, был готов сорвать кору с деревьев вдоль потрепанной северной опушки Альдхортского леса. Огромная гончая, совершенно не обращая внимания на такую недружелюбную погоду, легко скакала навстречу слепящим порывам ветра и снега, ее каменные мускулы играли под гладкой шкурой. Когда собака поравнялась с Ингеном, Королевский Охотник полез за пазуху и достал кусок обгрызенного высохшего мяса, на конце которого было что-то, подозрительно напоминающее ноготь. Белая гончая расправилась с ним в секунду, затем остановилась, вглядываясь в темноту, ее затуманенные глазки горели желанием снова пуститься в путь. Инген почесал у нее за ушами, его рука в рукавице скользнула по крутым мышцам челюстей, способных раздробить камень.

— Да, Никуа, — шепнул охотник, голос глухо отдавался в его шлеме. Глаза его были так же полны нетерпения, как и у гончей. — Ты взяла след, ты чуешь, а? Как будет гордиться нами Королева! Имя мое будет восславляться, пока солнце не сгниет и не почернеет, скатившись с неба.

Он приподнял забрало и подставил лицо резкому ветру. Он был так же уверен в том, что добыча ждет его впереди и что он неумолимо приближается к ней, как в том, что где-то вверху, за этой тьмой, сверкают холодные звезды. В тот миг он не чувствовал себя крепким неутомимым гончим псом, который был его знаком и чья оскаленная морда украшала его шлем. Нет, он был более изощренным, по-кошачьи хитрым хищником, созданием, исполненным свирепости, но способным действовать неслышно, крадучись. Он чувствовал на лице своем леденящую ночь и твердо знал: ничто в подлунном мире не может укрыться от него надолго.

Инген Джеггер вытряхнул из рукава хрустальный кинжал и пристально посмотрел на него, как в зеркало, способное дать его отражение, отражение того Ингена, который когда-то страшился смерти и неизвестности. Уловив дерзкий луч звезды или луны, мерцающий клинок вспыхнул холодным голубым пламенем, резьба на нем зазмеилась под пальцами. Он достиг всего, о чем мечтал, и даже большего. Королева в серебряной маске поставила перед ним задачу, которая была достойна легенды. Он близок к свершению — эта уверенность заставила его содрогнуться, и Инген снова упрятал кинжал в рукав.

— Вперед, Никуа, — шепнул он, словно невидимые звезды, подслушав, могли выдать его. — Пора настигнуть добычу. Быстрей вперед! — Инген вскочил в седло. Его застоявшийся конь встрепенулся, пробуждаясь.

Снег метался в пустынной ночи, там, где за миг до того стояли конь, человек и собака.

День угасал, полупрозрачные стены дома Джирики постепенно темнели. Адиту принесла ужин из фруктов и теплого хлеба в комнату Саймона — добрый жест, который он оценил бы еще более, если бы она сама не осталась, вызывая тем его раздражение. Не то чтобы Саймону не нравилось ее общество или его не восхищала ее экзотическая красота: пожалуй, именно красота и неосознанное бесстыдство девушки волновали его, не давая сосредоточиться на таком повседневном занятии, как еда.

Адиту снова провела пальчиком по его позвоночнику. Саймон чуть не поперхнулся.

— Не делай этого!

Ситхи с интересом взглянула на него.

— Почему? Тебе больно?

— Нет! Конечно, нет. Щекотно, — он отвернулся, сердясь на себя за дурные манеры, но не слишком. Как обычно в присутствии Адиту, он чувствовал ужасное смущение. Рядом с Джирики, несмотря на всю его необычность, Саймон никогда не ощущал себя неуклюжим смертным; около Адиту он чувствовал, что вылеплен из грязи.

Сегодня на ней было всего лишь немного перышек, драгоценных бус и несколько полосок ткани. Тело ее блестело от благовонных масел.

— Щекотно? Разве это неприятно? — спросила она. — Я не хочу причинять тебе боль или неудобство, Сеоман, но просто ты такой, — она попыталась подобрать нужное слово, — такой необычный. Я никогда таких не видела вблизи. — Ей, кажется, нравилось его смятение. — Ты здесь такой широкий… — Она провела пальцем от одного его плеча до другого, вздохнув, когда он снова заскрежетал зубами. — Совершенно очевидно, что ты не похож на нас.

Саймон, снова уклонившийся от ее прикосновения, издал глухой звук недовольства. Ему было с ней неловко, — это было совершенно ясно. В ее присутствии он ощущал какую-то проклятую чесотку, а наедине с самим собой то ждал ее прихода, то боялся его. Каждый раз, когда он украдкой взглядывал на ее тело, обнаженное с нескромностью, которая все еще потрясала его до глубины души, он вспоминал гневные проповеди отца Дреозана. Саймон, к своему огромному удивлению, обнаружил, что священник, которого он считал круглым дураком, оказался, в конце концов, прав: дьявол и вправду расставляет ловушки для плоти. Простое наблюдение за движениями Адиту, исполненными кошачьей грации, рождало в нем сознание греха. Это было тем более ужасно, что он знал: сестра Джирики даже не принадлежит к роду человеческому.

Как учил его священник, он держал перед собой светлый образ Элисии, Матери Божией, когда ощущал зов плот. В Хейхолте этот образ встречался на каждом шагу — на картинах и в скульптуре во множестве часовен, освещенных свечами, — но сейчас его беспокоило предательское поведение собственной памяти. В его воспоминаниях лицо Святой Матери Узириса казалось более легкомысленным и более… кошачьим… чем пристало святому образу.

Несмотря на это постоянное смятение духа, он был благодарен Адиту за старания скрасить его одиночество, какими бы несерьезными ни казались они ему порой и как бы ни задевали его чувств ее насмешки. Он был к тому же благодарен ей за то, что она кормила его. Джирики редко бывал дома, а Саймон никогда не знал точно, какие овощи, фрукты или иные, менее знакомые растения, которых так много в саду принца, можно есть без опаски. И не было никого, кроме его сестры, кому бы он мог довериться. Даже в первом семействе, у Корня и Ветки, как называл их Джирики, не было ничего похожего на прислугу. Каждый сам себя обслуживал, как и пристало ситхи, привыкшим к одиночеству. Саймон знал, что ситхи держат животных, вернее, что долина полна животных, которые приходят, когда их зовут. Козы и овцы позволяли доить себя, так как среди пищи, которую приносила Адиту, были нежнейшие сыры, но ситхи, видимо, никогда не ели мяса. Саймон иногда с тоской думал обо всех этих доверчивых животных, которые бродят по тропинкам Джао э-Тинукай. Он знал, что никогда не причинит им вред, но — Эйдон! — как было бы славно съесть баранью ножку!

Адиту снова коснулась его. Саймон мужественно сделал вид, что не обращает на это внимания. Она встала и прошла мимо мягкого гнездышка из одеял, служившего Саймону постелью, остановившись у надутой парусом голубой стены. Сначала, когда Джирики впервые привел его в комнату, стена была алой, но гостеприимный хозяин как-то изменил ее цвет на более спокойный небесный. Когда Адиту провела по ней своими пальчиками с длинным ногтями, ткань скользнула вбок, как занавес, открыв позади другую, большую по размеру комнату.

— Давай вернемся к нашей игре, — сказала она. — Ты слишком серьезен, дитя человеческое.

— Мне никогда не научиться, — пробормотал Саймон.

— Ты не стараешься. Джирики утверждает, что у тебя хорошая голова, хотя мой брат, бывало, заблуждался и раньше. — Адиту достала из складки в стене кристаллический шар, который начал светиться от ее прикосновения. Она поместила его на деревянную треногу, и его свет наполнил комнату. Затем она вынула резной ящичек из-под доски для шента и достала из него полированные камешки, которые служили фишками в игре. — Кажется, я только что обзавелась Лесными Жаворонками. Иди сюда, Сеоман, перестань дуться и давай играть. Прошлый раз у тебя была превосходная идея: бежать от того, что действительно ищешь. — Она погладила его по руке, отчего по его спине побежали мурашки, и улыбнулась одной из своих странных ситхских улыбок, полных непостижимого значения.

— У Сеомана на сегодня другие игры. — В дверях стоял Джирики, одетый в церемониальное платье — богато вышитое одеяние, в котором переплетались различные оттенки желтого и синего. На нем были мягкие серые сапоги, у пояса меч Индрейу в таких же серых ножнах, три длинных пера серой цапли вплетены в его локоны. — Он получил вызов.

Адиту тщательно расставила фигуры на доске.

— Придется мне играть одной, если, конечно, ты не останешься, Ивовая Ветвь. — Она взглянула на него из-под полуопущенных век.

Джирики покачал головой.

— Нет, сестричка, я должен сопровождать Сеомана.

— Куда я иду? — спросил Саймон. — Кто меня вызывает?

— Праматерь, — Джирики поднял руку и сделал какой-то краткий торжественный знак. — Амерасу Рожденная на Борту хочет видеть тебя.

Пока он в молчании шел под звездами, Саймон думал обо всем, что он видел с того момента, как оставил Хейхолт. Подумать только, что когда-то он опасался, что так и умрет слугой в замке! Неужели ему так и придется все время посещать странные места и встречаться со странными людьми? Амерасу может помочь ему, но все равно он уже устал от всего необычного. К тому же, осознал он, содрогнувшись от панического страха, если Амерасу или кто-то другой не придет ему на выручку, прекрасные, но ограниченные просторы Джао э-Тинукай — это все, что ему предстоит видеть до конца дней своих.

Но самым странным, неожиданно подумал он, было то, что куда бы он ни шел, что бы он ни видел, он все равно оставался тем же Саймоном, может быть, меньшим простаком, но не сильно отличавшимся от кухонного мальчишки, который жил в Хейхолте. Те давние мирные дни, казалось, ушли безвозвратно, исчезли безнадежно, но Саймон, их проживший, все еще очень зримо присутствует на земле. Моргенс велел ему соорудить себе дом в своей голове, и тогда никто не сможет его отнять. Может быть, старый доктор это и имел в виду? Оставаться самим собой, независимо от того, где находишься, от того безумия, что творится вокруг? Но что-то здесь все-таки не так.

— Не стану обременять тебя наставлениями, — сказал неожиданно Джирики, испугав его. — Существует специальный ритуал, который следует выполнять перед посещением Праматери, но тебе он неизвестен, да ты и не смог бы его выполнить целиком, если бы я тебе о нем рассказал. Поэтому, я думаю, не стоит и беспокоиться. Мне кажется, что Амерасу хочет видеть тебя ради тебя самого, а не для того, чтобы выслушать, как ты исполняешь Шесть Песен Почтительной Просьбы.

— Шесть чего?

— Это неважно. Запомни одно: хотя Праматерь того же рода, что и мы с Адиту, мы оба — Дети Последних Дней. Амерасу Рожденная на Борту была в числе первых говорящих существ, которые ступили на территорию Светлого Арда. Я не собираюсь тебя пугать, — добавил он поспешно, увидев встревоженное выражение освещенного луной лица Саймона — но только хочу предупредить, что она отличается даже от моих родителей.

Они снова погрузились в молчание, пока Саймон обдумывал сказанное. Неужели эта красивая женщина с печальным лицом, которую он тогда видел, — действительно одно из старейших живых существ на свете? Он не сомневался в правдивости Джирики, но даже в самом буйном воображении не мог представить себе того, о чем услышал.

Извилистая тропинка привела их к каменному мосту. За рекой они оказались в более густо поросшей лесом местности. Саймон пытался запомнить тропинки, по которым они шли, но заметил, что память не держит их, как невозможно удержать бесплотный свет звезды. Он запомнил лишь, что они перешли через несколько потоков, каждый из которых звучал более мелодично, чем предыдущий, пока, наконец, не вошли в ту часть леса, что показалась совсем тихой. Среди этих суковатых деревьев даже песни цикад звучали приглушенно. Ветви качались, но ветер был безмолвен.

Когда они наконец-то остановились, Саймон с удивлением понял, что они стоят перед гигантским, затянутым паутиной деревом, которое он обнаружил при первой попытке бегства. Бледный свет проникал через путаницу шелковых нитей, словно на огромное дерево был накинут светящийся плащ.

— Я уже был здесь, — медленно проговорил Саймон. От теплого неподвижного воздуха ему захотелось спать, и в то же время он почувствовал оживление.

Принц взглянул на него, но ничего не сказал, просто повел его к дубу. Джирики положил руку на поросшую мхом дверь, так глубоко ушедшую в кору, что, казалось, дерево выросло вокруг нее.

— У нас есть разрешение, — сказал он тихо. Дверь бесшумно отворилась внутрь.

За дверью было невероятное: узкий вестибюль тянулся перед ними, так же опутанный шелками, как дерево снаружи. Крошечные огоньки, не больше светлячков, горели среди спутанных нитей, наполняя коридор своим трепетным светом. Саймон, который мог с чистой совестью поклясться на святом древе, что за этим дубом ничего не было, кроме других деревьев, не мог понять, откуда взялся этот бесконечный коридор. Он шагнул назад к дверям, чтобы понять, как этот возможно и не идут ли они под землю, но Джирики взял его за локоть и мягко заставил снова перешагнуть порог. Дверь за ними захлопнулась.

Их со всех сторон окружали огоньки и шелковая паутина, как будто они двигались среди облаков и звезд. Странная сонливость все еще не покидала Саймона: все детали были четкими и ясными, но он не имел представления, сколько времени они продвигались по сверкающему коридору. Наконец они пришли к более открытому пространству — покою, который был полон запаха кедра и цветущей сливы, а также других трудно определимых ароматов. Крошечные мерцающие огоньки не были здесь так многочисленным, и комната была полна длинных дрожащих теней. Время от времени стены поскрипывали, как будто Саймон и Джирики стояли в трюме корабля или в дупле дерева, размеры которого были невероятны. Он услыхал как бы звук падающей воды, словно последние капли прошедшей грозы стекали с ветвей в лужу. Неясные силуэты обрамляли стены, они были подобно человеческим фигурам — возможно, статуи, потому что были абсолютно неподвижны.

Саймон внимательно огляделся вокруг. Глаза его еще не привыкли к полумраку. Вдруг что-то коснулось его ноги. Он подскочил и вскрикнул, но тут же мигающие огоньки позволили ему рассмотреть, что это хвост, который мог принадлежать только кошке; она быстро исчезла в потемках возле стены.

Саймон затаил дыхание.

Каким бы странным ни было это место, решил он, в нем нет ничего страшного. Комната, погруженная в полумрак, была исполнена атмосферы тепла и спокойствия, чего он до сих пор не наблюдал нигде в Джао э-Тинукай. Юдит, пышнотелая хозяйка хейхолтской кухни, пожалуй, назвала бы ее уютной.

— Приветствую тебя в моем доме, — раздался голос из мрака. Огоньки разгорелись ярче вокруг одного на силуэтов, осветив беловолосую голову и спинку высокого кресла. — Подойди, дитя человеческое. Я тебя отсюда вижу, но сомневаюсь, чтобы ты мог видеть меня.

— У Праматери очень острое зрение, — сказал Джирики; Саймону показалось, что в голосе ситхи были нотки удовольствия. Он ступил вперед. В золотом свете возникло древнее и одновременно юное лицо, которое он видел в зеркале Джирики.

— Ты находишься перед Амерасу И'Сендиту но-э-са'Онсерей, Рожденной на Борту, — возвестил Джирики, стоя позади него. — Прояви уважение. Снежная Прядь.

Саймон не замедлил последовать его словам. Он опустился на дрожащие колени и склонил перед ней голову.

— Встань, смертный юноша, — сказала она тихо. Голос ее был глубоким и ровным. Он задел память Саймона. Неужели их краткое общение с помощью зеркала так глубоко врезалось в память?

— Ммм, — пробормотала она. — Ты даже выше, чем мой юный Ивовый Прутик. Найди, пожалуйста, табурет для этого юноши, Джирики, чтобы мне не приходилось смотреть на него снизу вверх. Возьми и себе стул.

Когда Саймон уселся рядом с Джирики, Амерасу внимательно рассмотрела его. Саймон вдруг страшно смутился, но любопытство взяло верх, и он тоже исподтишка рассматривал ее, пытаясь лишь избегать ее пугающе глубоких глаз.

Она была такой, какой он ее запомнил: блестящие белые волосы, кожа обтягивает красивую лепку лица. Кроме безмерной глубины ее взгляда, единственным указанием на ее древний возраст, о котором рассказал Джирики, была та осторожная нарочитость, с которой она двигалась, как будто костяк ее был хрупким, как высохший пергамент. Тем не менее она была чрезвычайно красива. Пойманный в паутину ее взгляда, Саймон подумал, что на заре жизни Амерасу, очевидно, была такой же потрясающе, ослепительно великолепной, как солнечный лик.

— Ну что? — промолвила она наконец. — Ты как рыбка, вынутая из воды.

Саймон кивнул.

— Тебе нравится в Джао э-Тинукай? Ты один из первых представителей рода человеческого в этих краях.

Джирики выпрямился, удивленный:

— Один из первых, мудрая Амерасу? Не первый?

Она не обратила на него внимания, не спуская глаз с Саймона. Он ощущал ее притяжение, мягкое, но неотступное, — так тянут трепещущую рыбешку из глубины на поверхность.

— Говори, дитя человеческое. Что ты об этом думаешь?

— Я… для меня честь быть здесь гостем, — проговорил он, наконец, и проглотил ком в горле, которое вдруг совсем пересохло. — Это почетно, но… я не хочу оставаться в этой долине. Во всяком случае, не навсегда.

Амерасу откинулась на спинку стула. Он почувствовал, что притяжение слегка ослабло, хотя ее присутствие оказывало на него сильное воздействие.

— Меня это не удивляет. — Она глубоко вздохнула и грустно улыбнулась. — Но для того, чтобы устать от этой жизни так, как я, нужно пробыть в заточении здесь очень долго.

— Мне уйти. Праматерь? — забеспокоился Джирики.

Его вопрос несколько испугал Саймона. Он ощущал огромную доброту и огромную боль ситхи, но в ней было столько силы! Он знал, что захоти она, он останется здесь навсегда, она может удержать его одной лишь силой своего голоса и призывом глаз, похожих на бесконечные лабиринты.

— Мне уйти? — повторил Джирики.

— Я понимаю, что тебе больно, когда я так говорю. Ивовый Прутик, — сказала Амерасу, — но ты самый дорогой из моих младших, и ты силен. Ты можешь выслушать правду. — Она медленно пошевелилась в кресле, ее рука с длинными пальцами легла на грудь. — Ты, дитя человеческое, тоже познал утраты. Это видно по твоему лицу. Но хоть каждая потеря трагична, жизнь и утраты среди смертных возникают и угасают так быстро, как листья на ветру при смене времен года. Я не хочу показаться жестокой. Но я не хочу и жалости. Ни ты и никто иной из смертных не видели, как проходят мимо сухие столетия, голодные тысячелетия, не видели, как высасывается самый свет и цвет из твоего мира и остается выхолощенная память. — Странно, но когда она говорила, лицо ее вдруг помолодело, как будто печаль была самой живой ее частицей. Теперь Саймон смог узреть гораздо больше, чем просто намек на ее былое великолепие. Он опустил голову, не в силах произнести ни слова.

— Конечно нет, — сказала она с какой-то дрожью в голосе. — Я это видела, вот почему я сейчас здесь, в темноте. Не потому, что я боюсь солнца или недостаточно сильна, чтобы выдержать яркий дневной свет. — Она рассмеялась, звук этот был похож на печальный зов ночной птицы. — Нет, это оттого, что в темноте мне лучше видны былые времена и лица.

Саймон поднял голову.

— У вас было два сына, — молвил он тихо. Он понял, почему ее голос кажется таким знакомым. — Один из них ушел.

Лицо Амерасу стало жестче:

— Они оба ушли. Что ты рассказывал ему, Джирики? Эти рассказы не для маленьких сердец смертных.

— Я ничего ему не говорил. Праматерь.

Она жадно наклонилась к Саймону.

— Расскажи мне о моих сыновьях. Какие легенды тебе известны?

Саймон проглотил ком в горле:

— Одного сына ранил дракон. Ему пришлось уйти. Он был обожжен, как я. — Он прикоснулся к шарму на щеке. — Второй… второй — Король Бурь, — прошептав эти последние слова, Саймон огляделся вокруг, как будто что-то могло появиться из теней. Но стены поскрипывали, и вода капала по-прежнему — вот и все.

— Откуда ты все это знаешь?

— Я слышал во сне ваш голос, — Саймон поискал подходящие слова. — Ваш голос звучал в моей голове очень долго, пока я спал.

Лицо ситхи помрачнело. Она воззрилась на него так, будто что-то, таившееся в нем, ее пугало.

— Не бойся, дитя человека, — проговорила она, наконец, протягивая к нему стройные руки. — Не бойся. И прости меня.

Прохладные сухие пальцы Амерасу коснулись лица Саймона. Свет заструился, как проблески молний, затем затрепетал и угас, погрузив комнату в полный мрак. Прикосновение стало жестче. Темнота зазвучала.

Он не ощутил боли, но Амерасу как-то проникла в его голову — это было мощное присутствие, так прочно связанное с ним в этот момент, что он почувствовал себя пугающе открытым, обнаженным больше, чем просто при физической наготе. Ощутив ужас, охвативший юношу, она успокоила его, нежно обняв его внутреннюю сущность, как испуганную пташку, и он перестал бояться. И тогда Праматерь стала перебирать его воспоминания, делая это нежно, но целенаправленно и тщательно.

Головокружительные обрывки мыслей и снов замелькали, подобно лепесткам цветов во время бури: Моргенс и его бесчисленные книги, поющая Мириамель, казалось бы бессмысленные отрывки разговоров, когда-то звучавших в Хейхолте. Ночь на Тистеборге и ужасный серый меч растеклись по его мозгу темным пятном, за этим последовала серебряная маска Утук'ку и три меча из его видения, дом Джулой, толстушка Схоуди и существо, хохотавшее в пламени костра во дворе, на смену ему пришло безумие Драконовой горы и бесстрастные глаза огромного белого червя Игьярика. Там же был и Торн — черный рубец на светлом фоне воспоминаний. Когда все это проходило перед мысленным взором, Саймон снова ощутил ожог от крови дракона и страшное чувство прикованности к вращающемуся миру, головокружительную широту надежды и боли всего живого. Наконец эти картины исчезли, как обрывки сна.

Свет медленно зажегся. Голова Саймона покоилась на коленях у Джирики. Шрам на щеке пульсировал.

— Прости меня. Праматерь, — обратился к ней Джирики каким-то далеким голосом, — но было ли это необходимо? Он и так сказал бы тебе все, что ему известно.

Амерасу долго молчала. Когда она снова заговорила, это стоило ей большого усилия. Голос ее казался более старческим, чем вначале:

— Он не смог бы рассказать мне всего. Ивовый Прутик. Он даже не осознает, что ему известно то, что для меня важнее всего. — Она перевела взгляд вниз, на Саймона, лицо ее было исполнено усталой доброты. — Мне действительно очень жаль. Мне не следовало так мучить тебя, дитя человеческое, но я стара и напугана, и у меня осталось мало терпения. Но теперь я испугана больше, чем когда-либо.

Она попыталась выпрямиться. Джирики протянул ей руку, чтобы помочь, и она неуверенно встала со стула и исчезла в тени. Через мгновение она вернулась с чашкой воды, которую поднесла к губам Саймона. Он жадно выпил. Вода была холодной и сладковатой с легким привкусом древесины и земли, словно ее зачерпнули из полого ствола дерева. В этом белом одеянии, подумал Саймон, Амерасу похожа на бледную и излучающую сияние святую с церковной фрески.

— Что… вы сделали? — спросил он, садясь. В ушах у него звенело, а перед глазами мелькали черные точки.

— Узнала то, что мне было нужно, — сказала Амерасу. — Я знала, что видела тебя в зеркале Джирики, но считала, что это просто неудачная случайность. Дорога снов сильно изменилась за последнее время. Она стала неясной и непредсказуемой даже для тех, кто привык ходить по ней. Теперь я вижу, что наша первая встреча не была случайностью.

— Ты имеешь в виду, что твоя встреча с Саймоном была кем-то предрешена. Праматерь? — поинтересовался Джирики.

— Нет. Я просто имею в виду, что границы между мирами, теми и нашими, начали стираться. Кто-то, подобно этому юноше, которого тащат в разные стороны, оказывается невольно или по чьему-то трудно объяснимому умыслу вовлеченным в важные и опасные связи между миром сна и бодрствования… — Она замолкла, осторожно усаживаясь, прежде чем продолжить. — Это так же, как если бы он жил на краю огромного леса. Когда деревья начнут разрастаться за опушку, первым ощутит это его дом, когда их корни полезут через его порог. Когда проголодаются лесные волки, они придут выть именно под его окно.

Саймон попытался заговорить.

— Что вы узнали… из моих воспоминаний? О… об Инелуки?

Лицо ее стало непроницаемым.

— Слишком многое. Думаю, теперь мне ясен жуткий и тонкий план моего сына, но я должна еще подумать. Даже в этот час мне не следует пугаться настолько, чтобы принимать опрометчивые решения. — Она поднесла руку ко лбу. — Если я права, то опасность страшнее, чем мы предполагали. Мне следует поговорить с Шима'Онари и Ликимейей. Я очень надеюсь, что они меня услышат и что еще не поздно. Возможно, мы начнем копать колодец, когда наши дома уже будут объяты пламенем.

— Мои отец и мать должны послушаться, — заверил Джирики. — Всем известна твоя мудрость. Праматерь.

Амерасу грустно улыбнулась:

— Когда-то женщины Дома са'Онсерей были хранителями законов. Последнее слово оставалось за самой старшей в доме. Когда Дженджияна из рода Соловьев видела, как следует сделать что-нибудь правильно, она говорила об этом, и все так и делали. Но со времени Побега все изменилось. — Рука ее затрепетала в воздухе, как взлетающая птица. — Я уверена, что твоя мать прислушается к голосу разума. Твой отец хорош, но в некоторых отношениях он еще более старомоден, чем я. — Она покачала головой. — Простите меня, я очень устала, и мне о многом нужно подумать. Иначе я бы так неосмотрительно не говорила, особенно в присутствии этого мальчика. — Она вытянула руку в сторону Саймона, легонько коснувшись его щеки кончиками пальцев. Боль старой раны улеглась. Увидев ее серьезное лицо и осознав, какой груз ей приходится нести, он поднял руку и почтительно коснулся ее руки.

— Джирики правду сказал тебе, дитя человека, — произнесла она. — На горе или на радость, но ты действительно отмечен. Я сожалею только, что не могу дать тебе какого-нибудь слова, которое помогло бы тебе в пути.

Свет снова угас. Саймон позволил Джирики вывести себя наружу.

Глава 26. НАРИСОВАННЫЕ ГЛАЗА

Мириамель облокотилась о перила, следя за суетой на пристани. Винитта не был большим островом, но здешний дом Бенидривинов дал Наббану двух последних императоров и трех герцогов при короле Престере Джоне. Остров был также родиной легендарного Камариса, но даже такому славному рыцарю было отведено лишь второе место в блестящей истории Винитты, пестрящей именами героев. Порт всегда был оживленным, а теперь, когда Бенигарис занимал герцогский трон, Винитта получила огромные преимущества.

Аспитис Превис и капитан отправились в город, чтобы уладить свои дела. В чем они состояли, Мириамель не имела представления. Граф дал понять, что должен выполнить какое-то важное поручение самого Бенигариса, — это все, что он смог сообщить ей. Аспитис велел Мириамели и Кадраху оставаться на борту, ибо, как он уверял их, порт — не место для благородной дамы, а у него нет возможности выделить им даже двух вооруженных солдат, так как все его стражники будут заняты выполнением важных поручений.

Мириамель поняла, что это значит: что бы ни думал о ней Аспитис, как бы ни ценил ее общество и красоту, он не собирается дать ей возможности сбежать. Быть может, он сомневался в достоверности ее рассказа или просто опасался, что Кадрах заставит ее уйти, потому что последний не скрывал своей растущей неприязни к графу Эдны и Дрины.

Она вздыхала, с тоской глядя на ряды торговых палаток вдоль пирса, каждая из которых была украшена флажками и забита товарами. Коробейники расхваливали свой товар. Танцоры и музыканты давали представления за деньги, а моряки с кораблей разных стран, смешавшись в толпе с жителями Винитты, вместе кричали, смеялись и ругались. Несмотря на хмурые небеса и внезапные ливни, толпа, кишащая на пристани, казалось, думала только о веселых развлечениях. Мириамели так хотелось оказаться среди них!

Кадрах стоял возле нее, его обычно розовое лицо было бледно. Монах почти ничего не сказал с момента отбытия графа. Он наблюдал его отъезд почти с той же брезгливостью на лице, с какой смотрел сейчас на то, что творилось на пристани.

— Господи, — произнес он. — Просто тошнит смотреть на подобную беззаботность. — Не совсем понятно было, к чему именно относилось его замечание, но Мириамель все равно разозлилась.

— А ты сам, — огрызнулась она, — ты-то лучше, что ли? Пьяница и трус.

Крупная голова Кадраха повернулась медленно, как мельничное колесо.

— Заботы заставляют меня быть таким, госпожа. Я слишком пристально наблюдаю за происходящим.

— Наблюдаешь за чем? А, все равно. У меня нет настроения выслушивать твои туманные проповеди. — Ее передернуло от злости, но не удалось успокоить себя тем, что она права. Кадрах все более отдалялся от нее за последние дни на корабле, как бы неодобрительно наблюдая за ней издалека. Это ее раздражало, но и продолжающиеся странные отношения между ней и графом вызывали в Мириамели чувство неловкости. Поэтому было несколько затруднительно оправдать ее раздражение, но еще труднее было вынести пристальный взгляд серых глаз Кадраха, который смотрел на нее, как на непослушного ребенка или зверушку.

— Почему бы тебе не обратить свою жалобу к матросам? — посоветовала она. — Они-то выслушают тебя с удовольствием.

Монах скрестил руки на груди. Он стал объяснять терпеливо, но избегая ее взгляда.

— Почему вы не выслушаете меня, госпожа? Один последний раз? Мои советы далеко не так плохи, и вам это известно. Сколько можно слушать сладкие речи этого… этого придворного красавчика? Вы же для него, как маленькая птичка, которую он достает из клетки, чтобы поиграть с ней и снова посадить туда. Вы ведь ему безразличны.

— Странно, что ты мне это говоришь, брат Кадрах. Граф отдал нам капитанскую каюту, кормил за своим столом и проявлял полное уважение. — Ее сердце забилось учащенно, когда она вспомнила его горячие губы у своего уха и его твердое, но нежное прикосновение. — А ты, наоборот, врал мне, брад деньги за мою свободу и даже стукнул так, что я лишилась сознания. Только сумасшедший может предлагать такие аргументы для доказательства дружеских чувств.

При этом Кадрах поднял глаза и задержал ее взгляд. Казалось, он чего-то ищет, его испытующий взгляд вогнал ее в краску. Она состроила гримасу и отвернулась.

— Ну что же, госпожа, — промолвил он. Исподтишка наблюдая за ним, она увидела, что он пожал плечами и отошел. — Кажется, в наше время церковь Узириса не учит ни доброте, ни прощению, — сказал он через плечо.

Мириамель сморгнула злые слезы.

— Это ты человек религиозный, Кадрах, а не я. Если это так, то ты наилучший образец! — Большого удовольствия этот грубый ответ ей не доставил.

Когда ей надоело наблюдать за толпами на пристани, Мириамель спустилась в каюту. Монах сидел там, уставившись в одну точку. Мириамели не хотелось разговаривать с ним, поэтому она вернулась на палубу и стала нетерпеливо мерить ее шагами. Те из членов экипажа, что остались на борту, готовили корабль к отплытию: одни возились с такелажем, проверяя состояние парусов, другие занимались мелким ремонтом. В Винитте им предстояло провести лишь одну ночь, поэтому экипаж стремился быстрее покончить с делами, чтобы успеть сходить на берег.

Вскоре Мириамель остановилась у поручня наверху трапа, снова разглядывая толпу внизу. Сырой холодный ветер трепал ее волосы, а она задумалась над словами Кадраха. А что, если он прав? Она знает, что у Аспитиса льстивый язык, но возможно ли, чтобы она ему совсем не нравилась? Мириамель вспомнила первую ночь на палубе и сладкие тайные поцелуи, которые он после этого получал украдкой, и поняла, что монах не прав. Она и не обманывает себя тем, что Аспитис любит ее всей душой — она не уверена, что ее образ преследует его во сне, как его образ является ей, — но она знала наверняка, что нравится ему и что такого не скажешь о других мужчинах, которых ей доводилось знать. Отец хотел выдать ее за этого ужасного хвастливого пьяницу Фенгбальда, а дядя Джошуа хотел, чтобы она просто сидела и не доставляла ему хлопот.

Но был еще Саймон… подумала она и ощутила волну тепла, нахлынувшую на нее в это хмурое утро. Он был так мил и неуклюж, но смел, не хуже любого из известных ей вельмож. Но он же мальчишка, а она королевская дочь… ну и что? Правда, они сейчас в разных концах земли и больше никогда не встретятся.

Что-то коснулось ее руки, испугав. Она резко обернулась и увидела перед собой Ган Итаи. На ее лице не было на этот раз обычной спокойной улыбки.

— Девочка, мне нужно поговорить с тобой, — сказала она.

— О… о чем?

В лице ниски было что-то тревожное.

— Я видела сон, сон о тебе… и о дурных временах. — Ган Итаи наклонила голову, взглянула в морскую даль и снова обернулась к девушке. — Сон сказал мне, что тебе грозит опасность. Мири…

Ниски замолчала, глядя через плечо Мириамели. Принцесса склонилась к ней. Это был обман слуха, или Ган Итаи действительно чуть не назвала ее настоящим именем? Но этого не могло быть: никто, кроме Кадраха, не знает, кто она, а она сомневалась, что монах рассказал о ней хоть кому-нибудь на корабле. Трудно было бы сказать, чем грозили бы подобные известия и к каким последствиям мог привести такой рассказ, а ем сам был таким же пленником на корабле, как и она. Нет, наверное, просто у ниски такая манера говорить.

— Эгей! Прекрасная леди! — С пристани донесся радостный голос. — Утро сырое, но, может быть, вы хотели бы посмотреть Винитту?

Мириамель обернулась. Внизу у трапа стоял Аспитис со своими стражниками. На графе был роскошный голубой плащ и блестящие сапоги. Волосами его играл порывистый ветер.

— О да! — воскликнула она обрадованно. Как здорово будет вырваться с этого корабля! — Я сейчас спущусь!

Ган Итаи исчезла. Мириамель слегка нахмурилась, озадаченная. Она вдруг представила себе монаха, сидящего в каюте с каменным лицом, и почувствовала приступ жалости к нему.

— Захватить брата Кадраха? — крикнула она вниз.

Аспитис рассмеялся.

— Конечно! Нам наверняка будет полезно общество святого человека, который отговорит нас от соблазнов! Может, мы тогда вернемся хоть с несколькими золотыми в кошельке!

Мириамель побежала вниз, чтобы сказать Кадраху. Он странно взглянул на нее, но натянул сапоги, затем неторопливо выбрал плащ потолще и последовал за ней.

Ветер усилился, и ливневые потоки стали чаще обрушиваться на город. Хотя сначала ей было достаточно просто пройтись по запруженной народом пристани рядом с прекрасным галантным графом, скоро возбуждение, которое вызвала в Мириамели возможность вырваться из корабельного плена, улеглось. Несмотря на суетливую толпу, улицы Винитты показались ей серыми и тоскливыми. Когда Аспитис купил ей у цветочницы венок из колокольчиков и нежно обвил им ее шею, она смогла лишь улыбнуться ему.

Наверное, это из-за погоды, догадалась она. Эта непривычная погода, когда вместо разгара лета — мерзкий серый туман и холод, проникающий до самых костей.

Она подумала об отце, сидящем одиноко в холодной комнате, об отчужденном выражении лица, которое у него было как маска и которое она все чаще видела за последние месяцы пребывания в Хейхолте.

— Сердца холодные и кости, — пропела она про себя, когда граф Эдны вел свой маленький отряд по орошенным дождем переулкам Винитты.

Пока Эйдон не протрубит им зов,

Лежать останутся на поле битвы —

Сердца остывшие и кости тех бойцов,

Что полегли у озера Клоду.

Перед самым полуднем Аспитис повел их в таверну, где настроение Мириамели моментально поднялось. В зале был высокий потолок, но три огромные жаровни поддерживали в нем тепло и, несмотря на дым и чад от жарящегося мяса, создавали приятную атмосферу. Кроме них многие другие решили, что здесь будет приятно посидеть в такое холодное утро: балки сотрясались от веселого шума жующих и пьющих. Хозяин таверны и его помощники работали без устали, стучали по деревянным столам пивными и винными кружками, тут же одним плавным движением подхватывая монеты.

В дальнем конце зала находилась грубо сколоченная сцена.

В тот момент, когда они вошли, мальчик жонглировал в перерыве между актами кукольного представления. Он пытался удержать в воздухе одновременно несколько булав и не реагировал на насмешки подвыпивших посетителей. Для того, чтобы подхватить редкую монетку, мальчишка пользовался пальцами ног, так как руки его были заняты.

— Вы будете что-нибудь есть, прекрасная леди? — спросил Аспитис. Когда Мириамель застенчиво наклонила голову, он отослал двух своих стражников. Остальные охранники бесцеремонно выставили из-за стола большое семейство. Вскоре первые двое вернулись, неся шипящую баранью ногу, хлеб, лук и изрядное количество вина.

Чаша этого напитка вскоре выгнала из костей Мириамели весь озноб, и она обнаружила, что утренняя прогулка вызвала у нее неплохой аппетит. Не успел колокол возвестить полдень, как у нее на тарелке ничего не осталось. Она переменила позу, чтобы подавить неподобающую леди отрыжку.

— Смотрите, — воскликнула она, — начинается кукольное представление. Мы можем посмотреть?

— Конечно, — разрешил Аспитис с царственным жестом. — Конечно. Вы мне простите, если я не пойду с вами. Я еще не закончил свою трапезу. Кроме того это, кажется, пьеса про Узириса. Вы не сочтете, надеюсь, это за святотатство, но живя в лоне Матери Церкви, я вижу их достаточно часто и во всех вариантах — от великих до низких. — Он повернулся и послал одного из своей охраны сопровождать ее.

— Не подобает прилично одетой даме быть одной без охраны в такой толпе.

— Я закончил есть, — сказал Кадрах, вставая. — Я тоже пойду с вами, леди Мария. — Монах зашагал рядом с охранником.

Спектакль был в разгаре. Зрители, особенно дети, визжали от восторга, когда куклы резвились и лупили друг друга хлопушками. Мириамель тоже смеялась, кота Узирису удалось дать под зад согнувшемуся вдвое Крексису, злому императору, но вскоре улыбка сошла с ее лица. Вместо своих обычных козлиных рогов Крексис на этот раз имел на голове своеобразную корону в виде рогов оленя. Почему-то это вызвало в ней неприятное ощущение. Был? Что-то отчаянно-паническое в визгливом голосе Узириса, а глаза куклы, накрашенные и с опущенными уголками, выглядели необычайно грустными. Она обернулась и встретилась с серьезным взглядом Кадраха.

— Итак, мы трудимся над нашими маленькими плотинами, — промолвил монах, еле слышный за шумом толпы, — а водавокруг поднимается все выше. — Он осенил себя знаком древа.

Прежде чем ей удалось спросить о значении его слов, толпа вновь привлекла ее внимание к кукольному представлению. Узириса поймали и привязали вверх ногами к дереву казней. Деревянная голова его беспомощно болталась. Когда Крексис Козел бодал беспомощного спасителя, из темноты возникла еще одна кукла с черным безликим шаром вместо головы и миниатюрным мечом цвета грязи в руках. Она была наряжена в красные и оранжевые лоскуты. Когда она раскачивалась взад-вперед в своем жутком танце, лоскутья развевались, как будто куклу охватили языки пламени.

— Вот грядет огнетанцовщик, чтобы сбросить тебя в черную землю! — вопил Крексис. Император исполнил краткий танец радости.

— Мне не страшен меч, — произнес кукольный Узирис. — Меч не повредит того во мне, что есть Бог, того, что есть тишина и спокойствие. — Мириамели показалось, что она видит, как его неподвижный рот выговаривает эти слова.

— Ты можешь замолкнуть — вот тебе и тишина, и почитать Бога своего, будучи покойником — вот тебе и спокойствие, — победоносно воскликнул император, а огнетанцовщик начал размахивать мечом. Рев толпы, хохочущей и вопящей, стал еще громче, напоминая рычание гончих над загнанным зверем. Мириамель почувствовала головокружение, как будто охваченная внезапной лихорадкой. Ей стало страшно, и она быстро отошла от сцены.

Кадрах исчез.

Мириамель повернулась к стражнику, стоявшему по другую сторону. Тот, уловив ее вопросительный взгляд, повернулся в поисках Кадраха, но монаха нигде не было.

Поиски по всей таверне, проведенные Аспитисом и его людьми, не дали никаких результатов. Граф повел свой отряд обратно к «Облаку Эдны» по ветреным улицам, причем его разгневанное состояние отражали сердитые небеса. Он молчал весь долгий путь до корабля.

Рыбак Синетрис осмотрел вновь прибывшего с ног до головы. Незнакомец был на целую голову выше его, широк в плечах и насквозь пропитан дождем, который стучал по потолку лодочного сарая. Синетрис взвесил все за и против того, чтобы обойти незнакомца и разговаривать с ним, выбравшись наружу из тесного укрытия. Неудобства тут были налицо: погода была такой, что даже самые закаленные дрожали у огня и благодарили Господа за крышу над головой; кроме того это был собственный сарай Синетриса, и казалось крайне несправедливым, что он должен выходить на улицу, чтобы этот чужой человек мог рычать и чавкать и высасывать весь теплый воздух, в то время как рыбак будет дрожать снаружи под дождем.

Преимущества были так же бесспорно очевидны. Если Синетрис окажется снаружи, то он сможет спастись бегством, если этот запыхавшийся сумасшедший начнет покушаться на его жизнь.

— Не знаю, о чем вы говорите, святой отец. Сегодня никто вообще не выходит в море. Вы же видите, какая погода, — Синетрис показал на непроницаемую стену дождя, которую отбрасывал в сторону сильный ветер.

Священник посмотрел на него свирепо. Лицо огромного монаха, если он действительно был монахом, покраснело и пошло пятнами, а брови задергались. Странно, но Синетрису показалось, что монах отращивает бороду: его бакенбарды были длиннее, чем если бы их не брили целую неделю. Насколько было известно рыбаку, монахи-эйдониты не носили бород. Кроме того, этот принадлежал к северным варварам, судя по его риммерскому или какому там говору. Синетрис считал, что все, рожденные за рекой Гленивент, способны на любой ненормальный поступок. Пока он рассматривал клочковатые бакенбарды и обветренное лицо монаха, его нелестное мнение о пришельце становилось все более обоснованным. Он явно принадлежал к типу людей, с которыми нужно иметь как можно меньше дела.

— Мне кажется, рыбак, что ты меня не понимаешь, — прошипел монах, наклонившись к нему и нехорошо прищурившись. — Я, можно сказать, через ад прошел, чтобы добраться сюда. Мне сказали, что ты единственный, кто может выйти на лодке в такую погоду, — вот почему я тебе так много плачу. — Мясистая рука так плотно сжала руку Синетриса, что он взвизгнул от боли, — Превосходно. Обжуливай меня, грабь меня — мне все равно! Но я отправлюсь вниз вдоль побережья в Кванитупул, и уже устал просить отвезти меня туда. Понял?!

— Но м-м-можно же по суше! — пропищал Синетрис. — Эта погода не для воды…

— А сколько времени на это уйдет?

— День, ну, может, два. Недолго!

Хватка монаха стала жестче.

— Врешь, малявка! В такую погоду да на болотах — это займет у меня не меньше двух недель. Но ты-то надеешься, что я попробую, так? Думаешь, уйду и сгину где-нибудь в топях, да? — Нехорошая усмешка промелькнула на широком лице монаха.

— Нет, святой отец! Нет! Я бы такого никогда не пожелал святому человеку!

— Странно. Твои собратья-рыбаки рассказывают, что ты всех надуваешь, в том числе монахов и священников, — всех без разбору. Вот теперь у тебя есть возможность помочь Божьему человеку, и ты к тому же будешь вознагражден сверх меры.

Синетрис расплакался, разжалобив даже самого себя.

— Но ваше святейшество! Мы действительно не решаемся выходить в море в такую погоду! — Когда он это сказал, до него дошло, что он действительно впервые говорит правду, а не просто пытается набить цену. В такую погоду смелым может быть лишь дурак. Его мольба приобрела оттенок настоящего отчаяния. — Мы же утонем: и вы, святейший Божий слуга, и бедный Синетрис, трудолюбивый муж и отец семерых прекрасных детишек!

— Да нет у тебя детей, и мне будет жаль женщину, которая рискнет стать твоей женой. Разве ты не помнишь, что я поговорил с твоими товарищами-рыбаками? Ты та самая пена, которую меркантильный Пирруин отбросил от своих берегов. Ну, называй свою цену, черт подери. Мне нужно в Кванитупул как можно скорее!

Синетрис пошмыгал носом, чтобы дать себе возможность подумать. Обычная цена перевозки была один кинис, но для бурной погоды — а уж сегодня она была хуже некуда, — три или четыре киниса не будет слишком.

— Три золотых императора. — Он ждал взрыва ярости, но ничего подобного не последовало, и он было подумал, что весь летний заработок сможет получить за два дня. Затем он увидел, как розовое лицо придвигается к нему, и дыхание монаха обожгло его щеку.

— Ничтожный червь, — мягко произнес монах. — Есть же разница между простым грабежом и изнасилованием. Думаю, мне просто следует сложить тебя, как салфетку, и взять эту чертову лодку, оставив золотой император для твоей воображаемой вдовы и семи несуществующих ублюдков, а это больше, чем стоит твоя хлипкая лодчонка.

— Два золотых императора, ваше преосвященство? Один для моей вооб… вдовы, один — чтобы купить отпущение грехов для моей бедной души?

— Один, и ты прекрасно знаешь, что я тебе безбожно переплачиваю. И только потому, что тороплюсь. И мы отчаливаем сейчас же.

— Сейчас? Но лодка же не готова…

— Я за этим присмотрю. — Монах отпустил запястье Синетриса и сложил руки на своей широченной груди. — Ну, берись за дело!

— Но добрейший святой отец, где же мой золотой?

— Когда прибудем в Кванитупул. Не бойся обмана, в отличие от тебя, я же Божий человек. — Странный монах рассмеялся.

Синетрис, тихонько всхлипывая, пошел за веслами.

— Ты говорил, у тебя есть еще золото! — Чаристра, владелица таверны «Чаша Пелиппы» привычно изобразила отвращение. — Я обращалась с тобой, как с принцем, ты, жалкая болотная лягушка, а ты мне все наврал! Не нужно было верить грязному вранну!

Тиамак пытался сдержаться.

— Думаю, добрая леди, вы очень хорошо заработали на мне. По приезде я заплатил вам два золотых императора.

Она фыркнула.

— Но это же все истрачено!

— За две недели? Ты обвиняешь меня во лжи, Чаристра, но тут уже дело похоже на воровство.

— Как ты смеешь так разговаривать со мной?! У тебя были самые лучшие комнаты, тебя лечил лучший знахарь Кванитупула. Боль от ран только добавила злости Тиамаку.

— Если ты говоришь о пьянчуге, который приходил выкручивать мне ногу и причинять боль, я уверен, что его услуги стоят не больше двух бутылок верескового пива. И кстати, мне казалось, что он употреблял плату предыдущих пациентов, прежде чем прийти сюда.

Какая нелепость! Он, автор того, что скоро станет окончательной версией «Совранских лекарств целителей Вранна», был вынужден пользоваться услугами сухопутного мясника!

— Во всяком случае, мне повезло, что удалось спасти ногу, — проворчал он. — Кроме того, я был крайне скоропалительно лишен своих комнат. — Тиамак махнул тощей рукой в сторону гнезда из одеял, которое ему приходилось делить с Чеалио, слабоумным привратником.

Нахмуренное лицо хозяйки оживилось ухмылкой. Он знал, что не должен давать волю гневу: эта женщина его нещадно обманывает, но так всегда происходит, когда вранн вверяет свою судьбу жителям суши. Он уже предал интересы своего племени, ради которых поклялся отправиться в Наббан и защитить их при герцогском дворе. А если его еще вышвырнут из «Чаши Пелиппы», это будет означать, что он предал и Моргенса, который ясно просил его оставаться в этой таверне, пока он не понадобится.

Тиамак вознес краткую молитву Тому, Кто Всегда Ступает По Песку. Если его пребывание в этой таверне так важно для Динивана и Моргенса, они могли хотя бы выслать ему денег. Он глубоко вздохнул, ненавидя себя за необходимость унижаться перед этой женщиной.

— Глупо ругаться, добрая женщина, — сказал он, наконец. — Я все еще жду приезда друга, который привезет деньги. — Тиамак заставил себя улыбнуться. — До того времени ведь у меня остается кое-что от тех императоров. Не может быть, чтобы все уже было истрачено. Если мне придется уйти, так значит кому-то другому достанется золото за лучшие комнаты для меня и моего друга.

Она несколько мгновений смотрела на него, взвешивая преимущества обоих вариантов.

— Ну, — молвила она неохотно, — может по доброте сердечной я и согласна оставить тебя еще дня на три. Но без питания, имей в виду. Хочешь есть — раскошеливайся или сам ищи себе пропитание. Я щедро кормлю своих гостей, но не могу делать этого бесплатно.

Тиамак знал, что эта щедрая кормежка означает жидкий суп и сухой хлеб, но он также знал, что это лучше, чем ничего. Но, значит, придется как-то кормиться. Он привык обходиться малым, но сейчас ему нужно было питание из-за ран и болезни. С каким бы удовольствием он запустил камень из своей пращи в насмешливую физиономию этой мегеры!

— Ну что ж, это справедливо, добрая женщина, — он сжал зубы. — Очень справедливо.

— Мои друзья всегда обвиняют меня в излишней доброте.

Чаристра, покачивая бедрами, направилась обратно в общий зал, оставив Тиамака, который укрылся с головой своим вонючим одеялом и обдумывал положение дел.

Тиамак лежал без сна. Мозг его постоянно работал, но он не мог придумать никакого решения своим проблемам. Он с трудом мог передвигаться. Он оказался в чужом месте без средств, среди сухопутных бандитов. Казалось, Те, Что Наблюдают и Творят, сговорились мучить его.

Старик Чеалио пробормотал что-то во сне и перевернулся, причем рука его задела Тиамака по лицу. Удар был болезненным, и вранн застонал и сел. Было бесполезно сердиться на полоумного старца: он не более Тиамака повинен в этом неудобстве. Вранн подумал, что, может быть, Чеалио недоволен тем, что приходится делить с ним ложе, но как-то усомнился в этом. Жизнерадостный старик казался простодушным, как ребенок; казалось, он принимал все как должное, включая побои, пинки и ругань и смотрел на них как на неизбежные и необъяснимые удары судьбы, сходные с грозами и бурями.

Подумав о плохой погоде, Тиамак передернулся. Нависшее над землей ненастье, накалившее воздух, — он стал клейким, как крепкий бульон, — разразилось наконец дождем, который утопил Кванитупул в ливневом потоке, не свойственном этому времени года. Обычно спокойные, каналы стали бурными и опасными. Большинство судов стояло на якоре, сведя деловую активность процветающего порта к нулю. Буря также чуть не перекрыла путь потоку приезжих, что послужило еще одной причиной дурного настроения Чаристры.

Сегодня ливень прекратился впервые за последние несколько дней. Незадолго до этого Тиамак заполз в свою жалкую постель, и вдруг крыша перестала грохотать, наступила оглушительная тишина. Он подумал, что, возможно, это она не дает ему спать.

Снова вздрогнув, Тиамак попытался натянуть повыше одеяло, но лежавший рядом старик ухватился за него мертвой хваткой. Несмотря на преклонный возраст, полоумный оказался гораздо сильнее Тиамака, который и до своей неудачной схватки с крокодилом не мог похвастать крепким здоровьем даже среди своего низкорослого племени. Вранн перестал бороться за одеяло; Чеалио клокотал и мурлыкал от удовольствия, видя во сне какие-то былые радости. Тиамак нахмурился. И надо же было ему вообще покинуть свой дом на баньяновом дереве, в любимом знакомом болоте? Ведь в отличие от этого сырого, полного сквозняков лодочного сарая, в доме всегда было тепло.

Испустив громкий стон, он выполз из-под одеял и заставил себя встать. Ногу саднило и жгло. Этот пьяница знахарь заверил его, что примочки скоро снимут боль, но Тиамак не слишком верил подобным пьянчугам, и пока его недоверие оправдывалось. Он проковылял по грубому деревянному настилу, попытавшись не наткнуться на две перевернутые вверх дном лодки, которые занимали почти все помещение. Он старался двигаться вдоль стены, таким образом избегая эти препятствия, но перед ним внезапно возник табурет, и он сильно ударился лодыжкой здоровой ноги, так что на какое-то мгновение ему пришлось остановиться и закусить губу, потирая ногу и с трудом сдерживая стоны злости. Ну почему именно его выбрали для таких тяжких испытаний?

Когда он снова был в состоянии двигаться, он продолжал ковылять с еще большей осторожностью, так что путь до двери, казалось, займет часы. Когда он добрался до нее, то с разочарованием обнаружил, что она заперта; было ясно, что спастись от бессонной и холодной ночи ему не удастся. Когда он начал в отчаянии колотить по двери, она вдруг распахнулась и перед ним открылся пустой пирс — мутный серый прямоугольник, освещенный луной. На него обрушился поток холодного воздуха, но прежде чем он успел ухватиться за ускользающую ручку и снова захлопнуть дверь, ему что-то почудилось. Озадаченный, он: прохромал вперед. Было что-то странное в мелком легком тумане, который струился в лунном свете.

Прошло изрядно времени, прежде чем Тиамак понял, что на его вытянутую руку падают не капельки дождя, а крошечные белые снежинки. Такого он никогда раньше не видел — да и никакой вранн не мог этого видеть, — но он был начитан, а также слышал описание этого явления в годы ученичества. Уже через миг он понял значение этих белых пушинок и пара, вырывавшегося из его собственных уст и таявшего в ночном воздухе.

В разгар лета в Кванитупуле шел снег.

Мириамель лежала на кровати в темноте и плакала, пока не утомилась настолько, что уже не могла больше плакать. «Облако Эдны» качалось, стоя на якоре в гавани Винитты, а ей было безмерно и невыносимо одиноко. И не столько от предательства Кадраха: несмотря на некоторую слабость, которую она к нему питала, его истинная сущность была ей известна давно. Скорее она страдала от того, что он был единственным связующим звеном с тем, чем она была на самом деле, с ее прошлым. Теперь, казалось ей, разрублена якорная цепь, и она одна среди чуждого ей моря и чужих людей.

Дезертирство Кадраха не было для нее полной неожиданностью. Так мало добрых чувств оставалось между ними, что, видимо, только стечение обстоятельств не позволило ему сбежать раньше. Она вспомнила, как тщательно он выбирал плащ, прежде чем они покинули корабль, и поняла, что он готовился к побегу — по крайней мере, с того момента, когда их позвали в город. Вообще-то он ведь старался предупредить ее, уговаривал выслушать его «в последний раз».

Предательство монаха не было удивительным, но боль от этого не утихала. Был нанесен давно ожидаемый удар.

Дезертирство и равнодушие. Ее покинули и ею пренебрегли. Такова была нить, которая тянулась через всю ее жизнь. Мать ее умерла, отец стал холодным и безразличным, дядя Джошуа просто хотел, чтобы она ему не мешала, хотя он несомненно стал бы это отрицать. На какой-то миг ей показалось, что Диниван и его господин Ликтор смогут приютить ее, но они погибли, оставив ее без друзей. Хотя она знала, что в этом нет их вины, она все же не готова была их простить.

Никто ей не поможет. Те, что добрее, — Саймон, или тролль, или дорогой герцог Изгримнур — далеко или не имеют никакой власти. А теперь и Кадрах бросил ее.

Наверное, в ней есть что-то такое, что отталкивает от нее людей, мрачно думала Мириамель: какое-то пятно, подобное тем, что появляются на белом камне каналов Меремунда, когда отхлынет прилив, а, может быть, дело вовсе не в ней, а в душах тех, кто окружает ее, тех, что не хотят быть связанными обязательствами, тех, которые не хотят помнить о своем долге в отношении молодой женщины.

А как же Аспитис, златоволосый граф? У нее не было надежды, что он окажется более обязательным, чем остальные, но во всяком случае, он к ней небезразличен. По крайней мере она ему для чего-то нужна.

Может быть, когда все кончится и отец ее переделает мир по тому плану, который подсказывает ему его извращенная фантазия, она сможет найти себе дом где-нибудь. Ей бы хватило маленького домика у моря, она с удовольствием расстанется со своим ненужным королевским саном, как со старой змеиной кожей. Но что же делать до тех пор?

Мириамель перевернулась на другой бок и уткнулась в грубое одеяло, чувствуя, как ее постель и весь корабль покачиваются в нежных, но крепких объятиях моря. Слишком этого всего много; слишком много мыслей, слишком много вопросов. Она была совершенно обессилена. Ей хотелось только, чтобы ее обняли, защитили, чтобы время скользило мимо, пока она не проснется в более приветливом мире.

Она плакала тихо, прерывисто, безутешно, постепенно погружаясь в сон.

День пролетел. Мириамель лежала в темной каюте, то впадая в дремоту, то пробуждаясь.

Где-то наверху вахтенный просигналил закат. Никакого другого звука, кроме плеска волн или притушенного крика птиц. Корабль был почти пуст: матросы сошли на берег Винитты.

Мириамель нс, удивилась, когда дверь каюты тихонько приоткрылась, и кто-то опустился на постель возле нее.

Палец Аспитиса коснулся ее лица. Мириамель отвернулась, сожалея, что не может снова стать ребенком и жить на берегу океана, не знающего килп, океана, волн которого бури касались лишь слегка, тут же исчезая при золотистом восходе солнца.

— Моя леди… — прошептал он. — О, мне ужасно жаль. С вами плохо обошлись.

Мириамель ничего не сказала, но его голос подействовал на нее успокаивающе, как бальзам для ее беспокойных мыслей. Он снова заговорил о ее красоте, о ее доброте. В своем лихорадочном состоянии она понимала всю пустоту этих слов, но его голос был так сладок, он придавал ей уверенности, он ее успокаивал, усмирял, как норовистую лошадь. Когда он скользнул к ней под простыню, она ощутила тепло его кожи, гладкой и упругой. Она протестующе забормотала, но в ее протесте не было уверенности. В какой-то мере это было добрым жестом с его стороны.

Его губы коснулись ее шеи. Руки гладили ее властно, как бы прикасаясь к чему-то прекрасному, только ему принадлежащему. Слезы снова подступили к глазам. Исполненная одиночества, она тянулась в его объятия, не мота оставаться равнодушной к его ласкам. Часть ее существа жаждала, чтобы ее не отпускали, окружили успокоительным теплом, поместили в безопасную гавань, подобную той, в которой мягко покачивалось на якоре «Облако Эдны» — вдали от бурь, носившихся по океану; другая часть хотела вырваться на свободу и броситься навстречу опасности. В самой глубине ее таилась еще одна тень — темная тень сожаления, железными цепями прикованная к ее сердцу.

Слабый свет, просачивавшийся в дверь, бросал блики на кудри Аспитиса когда он прижимался к Мириамели. А вдруг кто-нибудь войдет? На двери нет задвижки, нет задвижки. Она сопротивлялась. Неправильно истолковав ее испуг, он снова шептал ей о ее красоте.

Каждый завиток его волос был изыскан, имел свое строение, был не похож на остальные, как одно дерево отлично от другого. Голова его казалась лесом, а тело его в темноте — далекими горами. Она легонько вскрикнула, не в силах устоять перед этим неумолимым напором.

Время незаметно исчезало во мраке, а Мириамель чувствовала, как ее куда-то уносит. Аспитис снова заговорил.

Он любит ее, любит за доброту, ум и красоту.

Его снова, как и ласки, были ей непонятны, но они успокаивали ее. Ей не нужна была лесть, но перед его силой и уверенностью она не могла устоять. Он любит ее, хоть немного, он может спрятать ее, укрыв ее тьмой, как плащом. Она затаится в чаще спасительного леса, пока в мире снова не воцарится порядок.

Корабль мерно качался в колыбели волн.

Он защитит ее от тех, кто хочет ей зла. Он никогда не покинет ее.

Она отдалась ему наконец. Была боль, но были и обещания. Мириамель на большее и не надеялась. Этот урок жизни она уже усвоила.

Переполненная новыми ощущениями, которые вызывали в ней неловкость, Мириамель тихо сидела за обеденным столом напротив Аспитиса, перекладывая еду с одного края тарелки на другой. Она не могла понять, зачем граф заставил ее сидеть с ним в этой ярко освещенной комнате. Она не понимала, куда девалась ее влюбленность.

Солдат постучал в дверь и вошел.

— Мы поймали его, господин, — сказал стражник. Радость оттого, что ему удалось исправить ранее допущенную ошибку явственно слышалась в его голосе. Мириамель напряглась.

Стражник отошел, и двое его товарищей втащили Кадраха, который буквально висел между ними. Казалось, ему трудно держать голову. Избили они его, что ли? Мириамель почувствовала острое сожаление. Она надеялась, что монах просто исчезнет, так чтобы больше никогда его не видеть. Легче было ненавидеть его, когда его не было рядом.

— Он пьян, господин Аспитис, — сказал стражник. — В стельку. Мы его разыскали в «Крылатом Угре» на восточной пристани. Он уже купил себе билет на торговое судно, но как дурак надрался и проворонил его.

Кадрах поднял невидящие глаза, лицо его обмякло от отчаяния. Даже через стол Мириамель могла уловить запах вина.

— Д'лж'н был отыграться. Мог бы. — Он качнул головой. — Может, и нет. Не везет. Вода поднимается…

Аспитис поднялся и обошел вокруг стола. Он протянул руку и ухватил монаха за подбородок, зажав его сильной рукой. Он заставил Кадраха поднять лицо, пока их глаза не встретились.

Граф повернулся к Мириамели.

— Он и раньше так делал, леди Мария?

Мириамель беспомощно кивнула. Ей так не хотелось участвовать в этом.

— Бывало.

Аспитис снова обратился к монаху.

— Какой странный человек! Почему бы ему просто не покинуть службу у вашего отца, вместо того чтобы убегать так по-воровски? — Граф обернулся к своему слуге. — Ты уверен, что ничего не пропало?

Тот потряс головой.

— Ничего, мой лорд.

Кадрах попытался освободиться от хватки Аспитиса.

— У м'ня свое золото. Ничего не украл. Нужно бежать… — Его глаза неуверенно задержались на Мириамели. — Опасная буря… погибнем. Опасность.

Граф Эдны отпустил подбородок монаха и вытер руку о скатерть.

— Боится бури? Я знал, что он плохо переносит качку, но все равно… очень странно. Если бы он был моим вассалом, спина его здорово пострадала бьют такой проделки. Мы никак не можем поощрять его за то, что он посмел покинуть свою подопечную. Он больше не будет делить с вами каюту, прелестная Мария. — Улыбка графа была натянуто ободряющей. — Может быть он вообще потерял рассудок или у него разыгралось воображение от вина. Он говорит об опасности, но сам и является ее источником, насколько я вижу. Он будет сидеть взаперти на «Облаке Эдны», пока я не возвращу вас в Наббан, тогда мы вручим его Матери Церкви для дисциплинарных мер…

— Взаперти? — спросила Мириамель. — Но это не…

— Я не могу оставить его на свободе, чтобы он вам досаждал, приставая к вам, моя леди. — Граф обернулся к стражникам. — Трюм вполне Подойдет ему. Дайте ему воды и хлеба и наденьте колодки на ноги.

— О нет! — Мириамель пришла в ужас. Как бы ни презирала она монаха за его трусливое предательство, мысль о том, что на живое существо наденут цепь и бросят его в темный трюм.

— Прошу вас, леди, — голос Аспитиса был мягок и тверд одновременно. — Я должен соблюдать порядок на собственном суде. Я предоставил вам убежище и этому человеку вместе с вами. Он был вашим опекуном. Он обманул ваше доверие. Я до сих пор не уверен, что он у меня ничего не украл или что он не пытался продать здесь в Винитте какие-нибудь сведения о моей тайной миссии. Боюсь, что вам придется предоставить подобные мужские дела мне, милая Мария. — Он махнул рукой, двое стражников вывели спотыкающегося Кадраха.

Мириамель почувствовала, как на глаза ее навернулись слезы. Они покатились по щекам, и она резко вскочила со стула.

— Простите меня, граф Аспитис, — пробормотала она, пробираясь к двери вдоль стола. — Мне хочется прилечь.

Он поймал ее, прежде чем она ухватилась за ручку. Он схватил ее за локоть и повернул к себе. Она сразу ощутила жар его тела. Мириамель отвернулась, сознавая, как глупо она должна выглядеть с покрасневшими глазами и мокрыми щеками. — Прошу вас, мой лорд. Отпустите монаха.

— Я понимаю, что вы в растерянности, прелестная Мария, — мягко сказал Аспитис. — Не бойтесь. Я обещаю, что со мной вы будете в полной безопасности.

Она почувствовала, что уступает, становится податливой. Силы, казалось, покидают ее. Ей так надоело прятаться и убегать. Ей просто хотелось, чтобы кто-нибудь обнял ее, прогнал все…

Мириамель вздрогнула и отстранилась.

— Нет. Так нельзя. Нельзя! Если ты его не отпустишь, я не останусь на этом корабле! — она вырвалась за дверь, спотыкаясь и не видя дороги.

Аспитис нагнал ее у трапа, ведущего на палубу. Морская стражница Ган Итаи тихонько напевала в темноте наверху.

— Вы расстроены, леди, — сказал он. — Вам следует лечь, как вы сами сказали.

Она сопротивлялась, но его хватка была тверда.

— Я требую, чтобы ты меня отпустил! Я не хочу здесь дольше оставаться. Я сойду на берег и сама найду способ уехать из Винитты.

— Нет, леди, не выйдет. Она задохнулась от злости.

— Отпусти меня! Мне больно!

Где-то наверху песня Ган Итаи, кажется, приостановилась.

Аспитис наклонился к ней. Лицо его было очень близко.

— Мне кажется, мы кое-что должны прояснить. — Он коротко рассмеялся. — В сущности, нам о многом надо поговорить — попозже. Ты сейчас пройдешь в свою каюту. Я закончу ужин и приду туда.:

— Не пойду.

— Пойдешь.

Он сказал это с такой уверенностью, что гневный ответ застрял у нее в горле от страха. Аспитис притянул ее к себе, затем повернул и заставил пойти по коридору.

Песнь морской стражницы смолкла. Потом началась снова, то усиливаясь, то замирая. Ган Итаи взывала к ночи и тихому морю.

Глава 27. ЧЕРНЫЕ САНИ

— Они настигают нас, — ахнул Слудиг. — Если до твоей Скалы прощания больше полулиги отсюда, человечек, лучше нам повернуться и принять бой.

Стряхнув воду с капюшона, Бинабик ниже наклонился к шее Кантаки. Язык волчицы болтался, бока ее вздымались, как кузнечные мехи. Они мчались без остановки с самого рассвета, пробираясь сквозь охваченный бураном лес.

— Имею сильное желание сказать, что она близко, Слудиг, но не знаю, сколько пути мы еще имеем перед нами. Полагаю, не очень меньше дневного перегона, — тролль погладил намокший мех Кантаки. — Хорошо бегаешь, дружище.

Волчица не обратила внимания на ласку, жадно глотая дождевую воду из полости старого пня.

— Великаны, — мрачно сказал Слудиг. — У них аппетит на человечину. — Он покачал головой. — Когда мы остановимся, кому-то из них не поздоровится.

Бинабик нахмурился.

— Я слишком мал, чтобы послужить достаточным куском для них, поэтому я не буду тратить их драгоценное время на мою поимку. Таким образом, ни у кого не будет сожалений.

Риммерсман направил своего коня к колоде. Дрожа от холода, умирающая от жажды, несмотря на секущий дождь, лошадь не обращала внимания на волчицу, стоявшую в двух шагах от нее.

Пока животные пили, над лесом пронесся долгий раскатистый вой, перекрывший шум ветра. Он раздался так близко, что кровь застыла в жилах.

— Дьявольщина! — выругался Слудиг, схватившись за эфес меча. — Они от нас на таком же расстоянии, что и час назад! Они что, несутся с такой же скоростью, как лошади?

— Похоже, что так, — сказал Бинабик. — Думаю, нам следует проникать очень глубже в лес. Многие кусты будут замедливать их движение.

— Ты считал, если мы уйдем с равнины, — это тоже замедлит их продвижение, — сказал Слудиг, отводя упирающуюся лошадь от колоды.

— Если останемся живыми, ты мне потом будешь перечисливать все мои ошибки, — проворчал Бинабик. Он покрепче ухватился за густой загривок Кантаки. — Ну теперь, если ты не придумываешь способа, как лететь, мы имеем должность снова скакать.

Ветер донес до них новый глубокий кашляющий рык.

Меч Слудига свистел, расчищая заросли, пока они пробирались по длинному поросшему лесом склону.

— Лезвие затупится к тому времени, когда оно больше всего понадобится, — пожаловался он.

Бинабик, который вел цепочку упирающихся лошадей, споткнулся и упал на грязную землю, потом заскользил вниз по мокрой грязи. Лошади ступали неуверенно по прорубленному в подлеске пути. Пытаясь встать на скользкой грязи, Бинабик ухватился за повод передней лошади.

— Кинкипа на снегу! Эта буря никогда не будет оканчиваться!

У них почти час ушел на то, чтобы расчистить путь по склону. Выяснилось, что Бинабик был, по крайней мере, частично прав, понадеявшись на лесное укрытие: редкие крики гюнов стали слышны слабее, хотя не исчезли совсем. Лес поредел. Деревья все еще были огромными, но не такими монументальными, как их собратья в центре Альдхорта.

Ольха и дуб, высокие вязы были увешаны ползучими растениями, Трава и подлесок были густы и, даже несмотря на эту странную холодную погоду, несколько желтых и голубых лесных цветков поднимали свои головки из грязи и трепыхались под струями дождя. Если бы не ливень и резкий ветер, эта часть южной оконечности леса была бы необычайно красива.

Они наконец добрались до подножия склона и взобрались на низкий каменный выступ, чтобы соскрести грязь с сапог и одежды, прежде чем двинуться дальше. Слудиг поднял голову и взглянул наверх, затем поднял руку и воскликнул:

— Милостивая Элисия! Посмотри туда, человечек!

Далеко, наверху склона, но все же ужасающе близко полдюжины белых фигур пробирались через заросли, размахивая длинными руками, как обезьяны. Одна из них подняла голову, и ее лицо показалось черной дырой на фоне светлого лохматого меха. Страшная угроза прозвучала в крике, который сотряс холм; лошадь Слудига взвилась на дыбы.

— Вот теперь мы будем иметь скачки, — сказал Бинабик. Его круглое смуглое лицо страшно побелело. — Теперь мы имеем должность показывать им.

Кантака спрыгнула с каменного выступа и понеслась вперед с троллем на спине. Слудиг скакал вслед за ним, сопровождаемый остальными лошадьми. Копыта барабанили по мокрой земле.

Подгоняемые желанием быстрее оторваться от погони и плохо скрытым страхом, они не сразу заметили, что земля все еще густо поросшая травой, становится ровнее. Они скакали мимо давно высохшего русла, которое теперь вновь заполнилось быстрой пенящейся водой. Там и сям куски камня, разрушенного корнями, торчали по берегам, покрытые вековыми мхами и ползучими растениями.

— Это похоже на мосты или стены разрушенных зданий, — крикнул Слудиг на скаку.

— Имеешь справедливость, — подтвердил Бинабик. — Я питаю надежду, это означивает, что мы близки к цели. Здесь местополагался великий город ситхи.

— Ты думаешь, это остановит великанов? — спросил Слудиг. — Ты говорил, что буккены не любят мест, связанных с ситхи.

— Они не любят лес, а лес не любит их, — ответил тролль, придерживая Кантаку. — Гюны не имеют похожей проблематичности: они обладают или великой глупостью, или великим бесстрашием. Допускаю также причину в том, что они не роют подземных тоннелей, не имею знания. — Он склонил голову набок, прислушиваясь. Было трудно расслышать что-нибудь за шелестом и стуком дождя по листьям, но на какой-то миг показалось, что поблизости нет опасности. — Мы будем следовать за потоком. — Он показал на полноводную реку, которая несла мимо них сучья и ветки, обломанные бурей. — Сесуадра, или Скала прощания, местополагается в долине около леса, совсем близко к Энки э-Шаосай, его окраину мы имеем под нашими ногами. — Он помахал рукой. — Река устремляется к долине, поэтому есть разумность следовать за ней.

— Тогда меньше слов и больше дела, — решил Слудиг.

— В некоторое время, — сказал Бинабик несколько обиженно, — меня слушала более благодарная аудитория. — Передернув плечами, он послал Кантаку вперед.

Они поскакали мимо огромного, давно заброшенного города. Остатки старых стен блестели в низких зарослях — нагромождения светлого битого кирпича, брошенного, как заблудшие овечки; в других местах виднелись фундаменты развалившихся башен, закругленные и пустые, как старые челюсти, заткнутые порослью мхов. В отличие от Да'ай Чикизы лес не просто врос в Энки э-Шаосай: практически ничего не осталось от города, кроме еле заметных следов. Лес, казалось, всегда был составной частью этой местности, но за тысячелетия он превратился в разрушительную силу, которая душила превосходные каменные сооружения своей листвой, заключая их в объятия корней и ветвей, настойчиво уничтожая даже неповторимые творения ситхских строителей, обращая их в прах и мокрый песок.

Бинабик и Слудиг обнаружили менее заросшую тропу вдоль берега и стали продвигаться быстрее, пробираясь намокшим лесом. Они не слышали ничего, кроме топота собственных лошадей и радовались этому. Как и предсказал тролль, дорога пошла под уклон в юго-западном направлении. Извилистая река также текла в этом направлении, скорость течения увеличивалась, ей, казалось, стало веселее. Она буквально набрасывалась на берега, как бы пытаясь заполнить собою все; брызги натыкавшейся на препятствия воды, взлетали выше, чем обычно, словно поток, которому дарована кратковременная жизнь, стремится доказать каким-то речным божествам, что он способен просуществовать и дальше.

— Мы уже почти переехали лес, — прокричал Бинабик, подпрыгивая на спине Кантаки. — Смотри на редкость деревьев. Видишь впереди просвет?

Действительно, казалось, деревья, стоящие перед ними, обрамляют край земли. Вместо пестрой зеленой листвы перед ними лежала лишь бесконечная, беспросветная серая стена, как будто созидатели этого мира исчерпали свое воображение.

— Ты прав, человечек, — сказал взволнованный Слудиг. — Действительно, это край леса. Теперь, если уже недалеко до этого твоего убежища, мы сможем удрать наконец-то от этих сукиных детей великанов!

— Если только меня не заблуждают мои свитки, — ответил Бинабик, продолжая скачку по последнему отрезку пути вниз с холма, — мы имеем впереди недолгий путь до Скалы прощания от этого края леса.

Он замолк, как только они достигли последнего, ряда деревьев. Кантака внезапно остановилась, низко наклонив голову и принюхиваясь. Слудиг остановился рядом.

— Святой Узирис, — выдохнул он.

Склон резко обрывался перед ними, круто падая в долину, Там высилась Сесуадра, темная и таинственная в своем древесном покрывале — костлявый каменный вырост, возвышающийся над долиной.

Его высота была особенно заметна, так как он был со всех сторон окружен водой.

Поток полностью затопил долину. Скала прощания — огромный кулак, который как бы бросал вызов небу, извергающему потоки воды, превратился в остров посреди серого беспокойного моря. Бинабик и Слудиг застряли на краю леса в какой-то полулиге от своей цели, но земля, лежавшая перед ними, оказалась покрытой высокой паводковой водой.

Пока они смотрели на все это, позади них послышался раскатистый рев, отдаленный, но все же устрашающе близкий. Если и осталась какая-то магия в Энки э-Шаосай, она была слишком слаба, чтобы остановить голодных великанов.

— Эйдон! Тролль, мы попались, как мухи в кувшине меда, — сказал Слудиг, впервые дрогнувшим от страха голосом. — Мы зажаты между краем леса и водой. Даже если мы отобьем их первую атаку, нам все равно не спастись.

Бинабик погладил Кантаку по голове. Загривок волчицы поднялся, она заскулила от его прикосновения, как будто желая ответить на вызов, принесенный ветром.

— Имей спокойствие, Слудиг. Нужно производить думание. — Он обернулся и, прищурившись, осмотрел обрывистый спуск. — Предполагаю, в одном ты Имеешь справедливость. Не имеется возможности спустить туда лошадей.

— А что бы мы сделали, если бы даже спустились? — проворчал Слудиг. Дождь стекал с косичек его бороды. — Это же не лужа! Это океан! В твоих свитках это упомянуто?

Бинабик сердито покрутил головой. Мокрые волосы упали на глаза.

— Смотри наверх, Слудиг, смотри наверх! Небо полно воды, и вся она обрушивается по сумасбродству нашего врага. — Он плюнул от возмущения. — Сейчас, может, это все и превращалось в океан, но неделю назад здесь была простая долина. Так и говаривают свитки. — На лице его появилось озабоченное выражение. — Не знаю, не поймала ли вода Джошуа и остальных в долине. Дочь Гор, что за страшная мысль! Если это случалось, мы можем просто здесь останавливаться, на краю земли, как ты это именовывал. Здесь кончается путь Торна.

Слудиг спрыгнул с седла, поскользнувшись на мокрой грязи. Он подошел к вьючной лошади, отцепил завернутый меч, легко поднял его и в одной руке принес Бинабику.

— Твой «живой клинок», кажется, жаждет битвы, — с горечью произнес он. — Мне даже любопытно посмотреть, на что он способен, хотя он может вдруг стать неподъемным на полпути к противнику.

— Нет, — коротко сказал Бинабик. — Мой народ не любит убегать от боя, но еще не пришла пора петь похоронные песни крухока и быть согласными на славное поражение. Мы не сдадимся очень легко.

Слудиг рассердился:

— Что асе ты предлагаешь, тролль. Перелетим мы, что ли, на эту скалу?

Человечек зашипел сквозь зубы от отчаяния.

— Нет, но сначала нужно поискать другой спуск. — Он указал на реку, которая с ревом текла мимо них и исчезала за крутым поросшим деревьями склонам. — Это не единственная дорога. Может быть, другие приведут нас к более пологому спуску в долину.

— А потом что? — сердито спросил Слудиг. — Вплавь?

— Если будет необходимость, — пока Бинабик говорил, снова послышался охотничий клич их преследователей, вызвав панику среди лошадей.

— Бери лошадей, Слудиг, — сказал Бинабик. — У нас еще имеется возможность выигрывать.

— Если это так, то ты и вправду волшебник, тролль. Я тебя произведу в ситхи, и ты сможешь жить вечно.

— Не шути здесь, — предостерег его Бинабик. — И не говори насмешки. — Он соскользнул с Кантаки, что-то прошептал ей на ухо. Одним прыжком она оказалась в зарослях и помчалась на восток вдоль склона. Слудиг и тролль последовали за ней, прорубая дорогу для лошадей.

Кантака, легкая как тень, теперь, когда груз седока исчез с ее спины, скоро нашла более пологий спуск под гору. Несмотря на вязкую предательскую грязь под ногами, они смогли Медленно одолеть высокий мыс, постепенно Добравшись до самого Нижнего края леса, который теперь стал берегом бурного моря.

Лес не обрывался неожиданно, скорее он постепенно опускался в воду, по которой хлестал дождь. Местами верхушки затопленных деревьев все еще торчали над поверхностью, похожие на островки трепещущей листвы. Голые ветки, принесенные серым потоком, торчали возле них, как воздетые кверху руки тонущих.

Лошадь Слудига остановилась прямо перед кромкой воды, и риммерсману пришлось прыгнуть в мутную воду.

— Не вижу в этом никакого преимущества, тролль, — сказал он, обозревая окрестности. — раньше хоть мы были на высоком месте.

— Отрезывай ветки, — скомандовал Бинабик, пробираясь к нему по топкой грязи. — Имей старание находить длинные. Будем делать плот.

— Ты с ума сошел! — рявкнул Слудиг.

— Может быть, но ты очень сильнее, ты и резывай ветки. А я имею в мешке веревки, и я буду их связать. Этому я учился. Поторопись!

Слудиг фыркнул, но взялся за дело. Не прошло и минуты, как его меч застучал по деревьям.

— Если бы мои топоры не пропали в этом дурацком путешествии, — бормотал он, запыхавшись, — я бы целую избу тебе срубил за то время, что буду рубить деревья бедным моим клинком.

Бинабик ничего не отвечал, связывая вместе срубленные Слудигом жерди. Заканчивая с тем, что было нарублено, он отправлялся искать хворост. Он обнаружил небольшой приток, впадавший в узкую ложбину, прежде чем слиться с большим потоком. Там он нашел драгоценный запас плавника и быстро охапками сносил его к тому месту, где трудился Слудиг.

— Кантака не имеет возможности плавать очень далеко, — проворчал Бинабик, подтаскивая последнюю охапку. Глаза его обратились к отдаленной громаде Сесуадры. — Но я не имею возможности ее оставлять. Я не имею знания, сколько будет продлеваться буря. Кантака может никогда не находить меня.

Он сбросил охапку, нахмурившись, и снова принялся вязать свои узлы. Пальцы его ловко продевали петли тонкой бечевки вокруг мокрых жердей.

— Я не успеваю сделать плот достаточный для троих, и для того очень необходимого, что мы имеем должность спасать. Мы не имеем времени.

— Тогда будем плыть по очереди, — решил Слудиг. Он содрогнулся, взглянув на изрытую дождевыми каплями поверхность. — Элисия, Матерь Божия, но мне противна сама мысль об этом.

— Умница Слудиг! Ты имеешь справедливость. Мы сооружаем такой плот, чтобы один мог отдыхать, когда другие двое плывут, и мы по очереди будем плыть. — Бинабик позволил себе скупо улыбнуться. — Ты все-таки не утратил свою риммерскую кровь морехода, как я смотрю. — Он удвоил усилия, а по берегу прокатился яростный стон. Они вздрогнули и испуганно взглянули наверх. На выступе всего в нескольких эллях от них стояла огромная белая фигура.

— Проклятие! — застонал Слудиг, срубая тонкий ствол. — Что имот нас надо? Меч они ищут, что ли?

Бинабик покачал головой.

— Почти полная готовность, — сказал он. — Есть необходимость еще двух длинных.

Рядом с белой фигурой наверху появилось еще несколько — стая разъяренных привидений, воздевающих руки к грозовому небу. Голоса великанов гремели раскатами над водой, как будто они грозили не только жалким созданиям внизу, но самой Скале прощания, а она высилась в спокойном величии вне их досягаемости.

— Готово, — сказал Бинабик, затягивая последний узел. — Теперь мы будем сталкивать его в воду. Если он не удерживается, ты утоляешь свою жажду драки, Слудиг.

Но плот поплыл, когда они вытолкнули его подальше. Перекрывая шум бури, над долиной разнесся треск ломаемых ветвей, когда великаны, круша все на своем пути, скатились под откос. Слудиг осторожно забросил Торн на мокрые бревна. Бинабик поспешно вернулся за седельными сумками. Он подтащил одну из них и бросил Слудигу, стоявшему по грудь в воде.

— Это принадлежности Саймона, — прокричал тролль. — Они не должны стать потерями. — Слудиг пожал плечами, но положил сумку возле запеленутого Торна.

— А как же лошади? — закричал Слудиг. Вопли преследователей стали громче.

— Что мы можем делать? — беспомощно сказал Бинабик. — Нужно давать им свободу передвижения! — Он достал нож и разрезал уздечку у лошади Слудига, а затем подпруги вьючных лошадей, так что груз их соскользнул на грязную землю.

— Быстрее, тролль! — заорал Слудиг. — Они совсем близко!

Бинабик оглянулся, лицо его выражало отчаянное напряжение. Он нагнулся и порылся в одной из сумок, что-то вытащил оттуда, снова пустился вниз по склону и вбежал в воду.

— Забирайся! — крикнул Слудиг.

— Кантака! — заорал Бинабик. — Ко мне!

Волчица огрызнулась, обернувшись к великанам. Лошади рванулись в разные стороны, заржав от ужаса. Вдруг скакун Слудига бросился через заросли в восточном направлении, остальные последовали за ним. Великанов теперь можно было рассмотреть, они были в какой-то сотне шагов и быстро спускались вниз. Рты на их черных кожаных лицах были распахнуты, они испускали свой охотничий клич. Гюны несли огромные дубины, которыми размахивали, как легонькими тростинками, пробивая себе путь через узловатые деревья испуганный кустарник.

— Кантака! — орал Бинабик, в голосе его была паника. — Умму нинит! Умму соса!

Волчица повернула и скачками понеслась к ним, бросилась в воду и яростно заработала лапами. Слудиг оттолкнулся, пробежав еще несколько шагов по уходящему в воду склону, пока его ноги не оторвались от земли. Прежде чем они отплыли от берега на тридцать локтей, Кантака нагнала их. Она взобралась на плот по спине Слудига. Плот отчаянно покачнулся, а риммерсман чуть не утонул.

— Назад, Кантака! — закричал Бинабик.

— Да пускай сидит, — пробулькал Слудиг. — Наклонись и греби.

За их спинами первый великан вырвался из леса и взвыл от ярости. Его лохматая голова дергалась из стороны в сторону, как будто он хотел отыскать способ остановить добычу. Ничего не обнаружив, он направился прямо в воду. Гюн сделал несколько шагов и вдруг оступился и упал, на миг скрывшись под водой. Вынырнув, он стал яростно отряхиваться, его грязная белая шкура была вся облеплена ветками. Он поднял морду и громогласно залаял на грозное небо, как бы требуя помощи. Его собратья сгрудились на берегу, кровожадно улюлюкая и стеная.

Первый великан поплыл, неуклюжий и жалкий, назад к мелководью. Он встал, вода стекала с него. Он по-обезьяньи протянул волосатую руку и вытащил из лохматой шерсти ветку толщиной с человеческую ногу. Зарычав, он швырнул ее. Она плюхнулась рядом с плотом, оцарапав щеку Слудига и чуть не перевернув неустойчивый плот. Голова Слудига, оглушенного ударом, ушла под воду. Бинабик отпустил Кантаку и нагнулся, продев носки сапог в щели между жердями накренившегося плота. Тролль схватил риммерсмана за запястье обеими руками и поддерживал его под водой, пока тот не оправился. Великаны стали метать другие снаряды, но ни один не упал так близко к плоту, как первый. Отчаянные вопли заполняли долину.

Проклиная великанов и плоты, Слудиг отталкивался длинным канукским копьем, пока не отделался, наконец, от обломков веток. Он заработал ногами, толкая плот с его странным грузом по серой воде к темному силуэту посередине.

Эолер направился на восток от своего родового владения Над Муллах. В ночном небе над ним сверкали странные огоньки. Местность вокруг завоеванной крепости оказалась менее гостеприимной, чем он надеялся. Многих людей война и непогода заставили покинуть родные места, а те, что остались, неохотно открывали двери незнакомцу, даже несмотря на то, что он представлялся их собственным графом. Захваченный Эрнистир был пленен не столько солдатами, сколько страхом.

Мало кто рисковал путешествовать ночью, а Эолер именно по ночам и проделывал большую часть пути. Даже завоеватели, люди Скали из Кальдскрика, редко появлялись на дорогах в это время суток, как бы заразившись страхом покоренного ими народа. В это мрачное лето, снежное и неспокойное, даже победители склоняли головы перед более страшной силой.

Эолер еще больше утвердился в решимости разыскать Джошуа, если тот жив. Может быть, Мегвин и послала его на поиски из-за какого-то своего каприза, но теперь стало ясно, что север Светлого Арда оказался под тенью угрозы, которая исходит не от представителей рода человеческого и что загадка Сверкающего Гвоздя имеет к этому какое-то отношение. Иначе зачем было богам направлять Эолера в этот чудовищный и непонятный подземный город или устраивать ему встречу с его не менее странными обитателями? Граф Над Муллаха был по натуре своей прагматиком. Долгие годы на службе у короля закалили его сердце против фантазий, но в то же время опыт дипломатической службы не давал ему слишком доверять совпадениям. Предположить, что никакой сверхъестественной силы не стоит за этим похожим на зиму летом, за возвращением в мир созданий из легенд, за неожиданным значением, которое придается полумифическим мечам — значит закрывать глаза на действительность, которая предельно ясна.

Кроме того, несмотря на долгие годы, проведенные при дворах Эркинланда, Наббана и Пирруина, несмотря на все осторожные слова, сказанные им Мегвин, Эолер оставался эрнистирийцем, а для них, более чем для других смертных, важна память о прошлом.

Прибыв в Эркинланд, Эолер проехал через опустевший Утаньят к месту битвы при Ач Самрате. Буря усиливалась. Снег, каким бы нелепым он ни казался в такое время года, до сих пор падал не слишком обильно — так, как он, бывало, падал в новандере. Теперь же ветер был настолько силен, что равнина казалась кружащейся белой пустыней. Мороз стал таким крепким, что Эолеру на несколько дней пришлось отказаться от ночных переездов. По правде говоря, он не слишком опасался быть узнанным: дорога и вся местность вокруг были почти всегда пустынны, даже в середине пасмурного серого дня. Он с горьким удовлетворением отметил, что Утаньят — вотчина Гутвульфа, одного из фаворитов Верховного короля, — был так же побит бураном, как и Эрнистир. Значит, какая-то справедливость все же существует.

Прокладывая бесконечный путь через белую пустыню, он поймал себя на том, что думает о соотечественниках, оставленных в пещере, и особенно о Мегвин. Хотя в некоторых отношениях она стала дикой и неукротимой, как зверь, после гибели отца и брата, он всегда ощущал к ней глубокую привязанность. Она, и сейчас еще не исчезла, но было трудно остаться безучастным к ее предательству, как бы он ни стремился объяснить себе его причины. Но он все равно не может ненавидеть ее. Он всегда был ее особенным другом, с самого ее детства. Он постоянно стремился поговорить с ней, когда бывал при дворе, она показывала ему сады Таига, тащила его к свиньям и курам, которым давала имена и с которыми общалась так, как мать общается со своими беспокойными детишками.

Когда она повзрослела, став ростом почти с мужчину, не утратив при этом миловидности, Эолер подметил в ней большую сдержанность. Девическая непосредственность, которая так восхищала его раньше, теперь проглядывала все реже. Она как-то замкнулась, подобно бутону розы, который уперся в крышу и завернулся так, что собственные шипы начинают ранить его стебель. У нее все еще оставался какой-то интерес к Эолеру, но отношение к нему стало непонятным: она то неловко замолкала, то сердито упрекала себя за что-то.

Был момент, когда ему показалось, что он ей небезразличен, что он для нее не просто друг семьи или дальний родственник. Он даже подумывал о том, не могут ли два таких одиноких человека соединить свои пути: Эолер, несмотря на свой бойкий язык и ловкость, всегда ощущал, что большая часть его натуры сокрыта от глаз окружающих, точно так же, как его тихий дом в горах Над Муллаха стоял в стороне от суеты Таига. Но как только он начал всерьез подумывать о Мегвин и когда его восхищение ее прямотой и нетерпимостью ко всякой чепухе начали переходить в нечто большее, она вдруг стала холодна к нему. Ей, видимо, стало казаться, что Эолер просто еще один бездельник и льстец из числа тех, что окружали короля Ллута.

Однажды во время долгого дневного пути по восточному Утаньяту, когда снег хлестал его по лицу, он унесся мыслями очень далеко, вдруг ему пришло в голову: «А что если я ошибался, и она все это время была влюблена в меня?» Это была крайне тревожная мысль, потому что она переворачивала мир вверх ногами и придавала совершенно иной смысл всему, что происходило между ними с тех пор, как Мегвин стала взрослой.

«Неужели я был слеп? Но если это так. Почему она вела себя со мной так плохо? Я-то всегда обращался с ней по-доброму и вполне почтительно».

Повертев в голове эту идею так и этак, он решил отложить ее до поры до времени. Сейчас, когда он пребывает в полной неизвестности, когда до возможной встречи с ней остаются месяцы, она была явно неуместна.

Да к тому же Мегвин послала его прочь совсем не с добрыми чувствами. А ветер все кружил снег, не давая ему улечься.

Он проехал Ач Самрат утром, когда буран немного поулегся. Эолер остановил лошадь на вершине над полем старинной битвы, где принц Синнах и десять тысяч эрнистирийцев были разбиты Фингилом из Риммергарда не без предательства со стороны вождя тритингов Ньюнорта. Как и в другое время, когда он посещал это место, Эолер почувствовал, что по телу пробегает дрожь; но сейчас это было не из-за мрачного прошлого. В лицо дул ледяной ветер, и север повернул к нему свой холодный бесцветный лик, и он вдруг осознал, что к тому времени, когда окончится эта, гораздо более страшная война — произойдет ли это на бранном поле или в приступе черной зимы, — возможно, битва при Ач Самрате покажется лишь мелкой стычкой, а мир будет биться в агонии.

Он ехал дальше, и злость обращалась в лед в его душе. Кто стоит за всем этим? Кто запустил это злое колесо? Король Элиас или его придворная змея Прейратс? Если так, то им должен быть назначен особый ад. Эолер только жаждал быть при том, как их туда отправят, хорошо бы — на острие Сверкающего Гвоздя Престера Джона, если правы подземные жители дворры.

Когда Эолер добрался до края Альдхорта, он снова перешел на ночные переезды. Здесь, во владениях Элиаса, клыки бурана казались не такими острыми.

Находясь в какой-нибудь дюжине лиг от Эрчестера, он решил не рассчитывать на то, что встречи с другими путешественниками будут редки. Здесь этими редкими путешественниками вполне могут оказаться гвардейцы Верховного короля.

Под сенью огромного леса безмолвные, укрытые снежным одеялом фермы, казалось, с опаской ожидают дальнейших событий, словно этот буран — провозвестник еще более мрачных времен. Эолер знал, что это всего лишь его ощущения, но он также знал, что не у него одного возникают подобные чувства: ужас навис над землей Эркинланда, насыщая собой воздух, подобно жуткому туману, поглощающему людскую волю. Несколько фермеров и лесорубов, которых он встретил, не ответили на его приветствие, только осеняли себя знаком древа, прохода мимо по дороге, не освещенной луной, как будто Эолер был каким-то демоном или ходячим мертвецом. Но в свете факелов именно их лица казались осунувшимися и бледными лицами мертвецов, как будто жуткие ветры и непрерывно идущий снег забрали у них самое жизнь.

Он подъехал к Тистеборгу. Эта огромная гора была всего в нескольких лигах от ворот Эрчестера. Ближе подобраться к Хейхопту он не мог. Именно оттуда, чувствовал он, в самые темные ночи исходит бессонное зло Элиаса, которое горит в высокой башне, как негасимый факел. Это всего лишь Верховный король, напоминал он себе, смертный, которого он некогда уважал, хоть никогда и не любил. Какие безумные планы он ни строит, какие страшные сделки ни заключает — он всего лишь человек.

Вершина Тистеборга, казалось, мигает какими-то огнями, как будто там на гребне разложены костры. Эолер подумал, не установил ли там Элиас наблюдательные посты, но не мог найти этому объяснения. Может быть. Верховный король опасается вторжения из древнего леса, из Альдхорта? Это в общем-то для него не имело значения, потому что Эолер твердо решил обогнуть Тистеборг с дальней от Эрчестера стороны и не имел никакого желания исследовать природу странных огней. У черной горы была дурная слава, установившаяся задолго до начала правления отца Элиаса короля Джона. Легенд о Тистеборге было много, но ни одна из них не была доброй. В такие времена Эолер предпочел бы держаться от холма как можно дальше, но из-за леса — еще одного сомнительного места для ночного путешествия — и стен Эрчестера он не мог отклониться от горы на безопасное расстояние.

Он решил обогнуть гору с севера, и конь его начал осторожно пробираться среди густо растущих деревьев Альдхортской опушки, как вдруг на него накатила такая волна страха, какой он до этого никогда не испытывал. Сердце бешено колотилось, на лице выступил холодный пот, который тут же превратился в хрупкую корочку льда. Эолер чувствовал себя, как палевая мышь, которая слишком поздно заметила, что на нее пикирует ястреб. Он с трудом сдержался, чтобы не вонзить шпоры в бока своего коня и не броситься без оглядки вперед. Граф резко обернулся, отыскивая, глазами то, что могло послужить причиной обуявшего его ужаса, но ничего не увидел.

Наконец он хлопнул рукой по крупу лошади и проехал еще немного под прикрытием деревьев. Что бы ни было источником этого ощущения, оно скорее исходило от открытых снегов, нежели от темного леса.

Буран здесь не был заметен; только легкий снежок сыпался с почти ясного неба. Огромная желтая луна висела на южной части неба, легко окрашивая все в лесу нездоровым костяным цветом. Граф Над Муллаха взглянул на нависающую громаду Тистеборга, подумав, не может ли он быть источником ею внезапного испуга, но не увидел и не услышал ничего необычного. Он даже подумал, не стало ли причиной его ощущения то, что он слишком долго ехал в одиночестве, наедине со своими мрачными мыслями, но ;ему не хотелось мириться с подобной возможностью. Эолер был эрнистирийцем, а эрнистирийцы хранят воспоминания.

Вдруг послышался тоненький звук, непонятное, но настойчивое поскрипывание. Он оторвал взгляд от таинственного Тистеборга и стал смотреть на запад — на заснеженную равнину, откуда он приехал. Там что-то медленно двигалось. Леденящий ужас сковал его, растекаясь по телу колючками инея. Коша его конь стал беспокойно переминаться с ноги на ногу, Эолер положил ему на шею дрожащую руку; животное замерло, как бы уловив его страх. Только пар их дыхания клубился под деревьями.

Скрип становился громче. Эолер уже мог рассмотреть фигуры, которые приближались к ним по снегу: какая-то блестящая белая масса, а за ней сгусток черного. Потом, с полной реальностью ночного кошмара, эти светящиеся формы стали совершенно ясны.

Это была группа белых козлов, космы которых сверкали, отражая лунный свет. Глаза их были красны, как угли, а головы как-то чудовищно неправильны: обдумывая это впоследствии, он никак не мог определить, что именно в них было не так. Может быть, их безволосые морды казались какими-то неприятно разумными. Козлы, которых было девять, тащили за собой большие черные сани; и звук, который он слышал, производили полозья. На санях сидела фигура в капюшоне, которая даже на таком расстоянии выглядела слишком громоздкой. Несколько других фигур, меньших по размеру, одетых в черное, с надвинутыми капюшонами, торжественно двигались по бокам.

Неудержимый страх пробежал по спине Эолера. Конь под ним обратился в камень, как будто ужас остановил его сердце, но оставил стоять на ногах. Жуткая процессия проскрипела мимо них, невыносимо медленно, неслышно, если не считать скрипа полозьев. Как раз в тот момент, когда одетые в черное фигуры были готовы исчезнуть в тени нижних склонов Тистеборга, одна из них обернулась, показав Эолеру мертвенно бледное лицо, черные дыры на котором кота-то, очевидно, были тазами. Та часть его отчаянных мыслей, которую еще можно было понять, возносила благодарения богам за темноту лесной опушки. Наконец глядящие из-под капюшона глаза отвернулись. Сани и их сопровождение исчезли в заснеженных дебрях Тистеборга.

Эолер долго, стоял, не в силах унять дрожь, но не двинулся с места, пока не убедился, что он в безопасности.

Зубы его были так плотно сжаты, что заболели челюсти. У него было такое чувство, будто его раздели и нагишом сбросили в какую-то бесконечно глубокую яму. Когда он, наконец, решился двинуться с места, то пригнулся к шее лошади и галопом понесся на восток. Его скакун, исполненный такого же нетерпения, не нуждался ни в шпорах, ни в хлысте. Они мчались прочь в клубах снега.

Когда Эолер бежал от Тристеборга и его тайн, направляясь к востоку под насмешливой луной, он знал, что все, чего он боялся, — правда и что в мире есть вещи хуже самих его страхов.

Инген Джеггер стоял под ветвями раскидистого вяза, не замечая резкого ветра и инея, которым обрастала его короткая борода. Если бы в его глазах не светилось нетерпение, его можно было бы принять за бедолагу-путника, замерзшего насмерть в ожидании запоздавшего утреннего тепла.

Огромная белая гончая, свернувшаяся у его ног, пошевелилась, затем тихонько вопросительно скрипнула, как заржавевшая дверь.

— Проголодалась, Никуа? — выражение чуть ли не ласки тронуло его суровые черты. — Тише, скоро наешься до отвала.

Замерев, Инген следил за дорогой и прислушивался, просеивая ночь, как усатый хищник. Луна то исчезала, то появлялась в просветах между деревьями. Лес был безмолвен, если не считать шума ветра в верхушках.

— Ага, — обрадованный, он сделал несколько шагов и стряхнул снег с плаща. — Ну, Никуа, зови сестер и братьев. Пусть клич твой огласит Пик Бурь! Пришла пора последней охоты.

Никуа вскочила, дрожа от возбуждения, как бы вняв приказанию Ингена, она пробежала на середину поляны, опустилась на задние лапы и подняла морду к небу. Мощные мышцы гортани напряглись, и захлебывающийся вой потряс ночь. Еще не улеглось эхо первого зова, как пронзительный голос, срывающийся на кашель и лай, снова разнесся в округе. Даже ветви деревьев содрогнулись от него.

Они выжидали, рука Ингена лежала на мощной голове собаки. Время шло. Глаза Никуа, затянутые беловатой дымкой, сверкали в свете луны, пробиравшейся за деревьями. Наконец, когда настал самый холодный час в ночи, ветер донес до них отдаленные звуки гона.

Судорожный лай приближался и вот уже заполнил лес. Стая белых теней возникла из темноты и рассыпалась по поляне четвероногими приведениями. Гончие Пика Бурь вились между деревьями, опустив к земле свои остроносые морды, как бы вынюхивая что-то. Лунный свет падал на морды, покрытые кровью и слюной. Никуа прошлась среди них, рявкая, кусаясь и рыча, пока они не улеглись или уселись на снегу вокруг Ингена Джеггера, высунув красные языки.

Королевский охотник спокойно оглядел свою необычную паству, затем поднял с земли оскаленную собачью маску.

— Слишком долго вы болтались без дела, — прошипел он, — разоряли лесные опушки, крали младенцев, загоняли глупых путников ради забавы. Теперь ваш хозяин вернулся, и вы будете делать то, для чего вас натаскивали. — Белесые глаза провожали его, когда он направился к лошади, которая со сверхъестественным терпением ждала под деревом. — Но на этот раз впереди буду я, а не вы. Это необычная охота, и запах знает только Инген. — Он вскочил в седло. — Бежать тихо! — Он опустил забрало, так что на собак смотрела теперь собачья морда. — Мы несем смерть врагам королевы.

Собаки поднялись с рычанием, обгоняя друг друга, огрызаясь в яростном нетерпении. Инген пришпорил лошадь и обернулся.

— За мной! — крикнул он. — За мной на смерть и кровь!

Они быстро пересекли поляну. Стая мчалась за ним, на этот раз безмолвная и белая, как снег.

Плотно закутавшись в плащ, Изгримнур сидел на носу лодки и наблюдал, как, шмыгая носом, гребет коротышка Синетрис. На лице герцога было выражение мрачной сосредоточенности, отчасти потому, что ему не слишком нравилось общество лодочника, но в основном потому, что он терпеть не мог суда любого размера, а особенно — маленькие, как то, на котором он сейчас оказался. Синетрис на этот раз был прав по крайней мере в одном: погода для путешествия была явно неподходящей. Шторм бушевал вдоль всего побережья. Бурная вода залива Ферракоса грозила захлестнуть их в любую минуту, и Синетрис не переставал стонать с того самого момента, когда их киль коснулся воды неделю назад приблизительно на тридцать лиг севернее.

Герцогу пришлось признать талант Синетриса как лодочника, пусть даже проявлял он его ради спасения собственной жизни. Наббанаец ловко управлялся со своим суденышком в ужаснейших условиях. Только бы он перестал ныть! Изгримнуру не больше, чем Синетрису, нравилась буря, но будь он проклят, если только покажет это, выставив себя полным дураком.

— Сколько до Кванитупула? — перекричал он шум ветра и волн.

— Полдня, господин монах, — прокричал в ответ Синетрис, подняв воспаленные слезящиеся глаза. — Мы скоро остановимся поспать, и будем там завтра к полудню.

— Спать?! — зарычал Изгримнур. — Ты что, с ума сошел? Еще даже не стемнело! Кроме, того, ты снова захочешь удрать, но на этот раз я тебе не спущу. Если ты не будешь таким слюнтяем и начнешь работать как следует, ты сможешь уже сегодня ночью выспаться в постели!

— Прошу вас, святейший брат! — Синетрис почти визжал. — Не заставляйте меня грести в темноте! Мы налетим на скалы и найдем себе постели там внизу среди килп!

— Не нужно мне всей этой твоей суеверной ерунды. Я тебе хорошо плачу, и я тороплюсь. Если ты слишком слаб или болен, давай я возьмусь пока за весла.

Гребец, хоть и промокший и продрогший, сумел бросить на него взгляд, исполненный уязвленной гордости.

— Вы-то?! Да мы в тот же миг окажемся под водой! Нет, жестокий монах, если Синетрису суждено умереть, то он умрет с веслом в руке, как и положено ферракосскому рыбаку. Если уж Синетриса вырвали из его родного дома, из лона его семьи и принесли в жертву капризам чудовища в монашеской одежде, если ему суждено умереть… пусть умрет как достойный представитель своей профессии!

Изгримнур рявкнул:

— Пусть это будет с закрытым ртом для разнообразия. Греби!

— Греби… — отозвался Синетрис и снова залился слезами.

Было уже за полночь, когда показались первые свайные дома Кванитупула. Синетрис, стенания которого, наконец утихли до жалобного бормотания, направил лодку в запутанную сеть каналов. Изгримнур, ненадолго вздремнувший, протер глаза и вытянул голову, оглядываясь кругом.

Если я и сомневался, что мир перевернулся вверх ногами, подумал он озадаченно, вот полное тому доказательство: риммерсман нанимает протекающую лодчонку, чтобы, выйти в штормовое море, а в южных землях в разгар лета идет снег. Нужны ли еще доказательства того, что мир сошел с ума?

Безумие. Он вспомнил жуткую смерть Ликтора и почувствовал, как к горлу подступает тошнота. Безумие — или что-то иное? Странное совпадение, что в эту ужасную ночь Прейратс и Бенигарис одновременно оказались в доме Матери Церкви.

Только случай привел Изгримнура к Динивану в тот момент, когда тот произнес свои последние слова. Может быть, ему удастся что-то спасти?

Он выбрался из Санкеллана Эйдонитиса буквально за несколько мгновений до того, как Бенигарис, герцог Наббана, приказал страже запереть все двери. Изгримнур не мог позволить себе попасться — даже если бы его сразу не узнали, его легенда долго бы не продержалась. Канун Лафмансы — та ночь, когда убили Ликтора, — был худшим временем, чтобы оказаться незваным гостей в Санкеллане.

— Ты знаешь здесь «Чашу Пелиппы?» — спросил он громко. — Это что-то вроде таверны или постоялого двора.

— Никогда о таком не слышал, господин монах, — мрачно сказал Синетрис. — Похоже, что это какой-то притон, один из тех, где Синстрису не место. — Теперь, когда они были уже в относительно спокойных водах каналов, лодочник был снова исполнен достоинства. Изгримнур подумал, что предпочитает Синетриса-нытика.

— Клянусь древом, ночью нам ее ни за что не найти. Отвези меня в какую-нибудь знакомую тебе таверну. Нужно немного подкрепиться.

Синетрис направил лодку по каким-то пересекающимся каналам в ту часть города, где располагались питейные заведения. Здесь было весьма оживленно, несмотря на поздний час. Дощатые настилы были увешаны аляповато раскрашенными фонарями, которые болтались на ветру, а проулки были полны пьяных гуляк.

— Вот славное местечко, святой братец, — произнес Синетрис, когда они причалили к трапу, ведущему к хорошо освещенному заведению. — Здесь можно и выпить и поесть. — Синетрис, осмелев теперь, когда их путешествие благополучно закончилось, одарил Изгримнура приятельской щербатой улыбкой. — Тут и девочки есть, — улыбка стала несколько неуверенной, когда он увидел выражение лица Изгримнура, — или мальчики, если вам больше нравится.

Герцог выпустил большую струю воздуха сквозь стиснутые зубы. Он сунул руку в карман и вытащил золотой император, положил его аккуратно на банку около тощей ляжки Синетриса, затем ухватился за трап.

— Вот твое воровское жалование, как и обещано. Теперь я тебе дам совет, как тебе провести сегодняшний вечер.

Синетрис настороженно поднял голову.

Изгримнур сурово сдвинул свои кустистые брови.

— Потрать его на то, чтобы не попадаться мне на глаза. Потому что если я тебя еще увижу, — он поднял в, воздух волосатый кулак, — я поверну твои глаза задом наперед в твоей пустой башке. Понял?

Синетрис быстро опустил в воду весла и подал назад, так что Изгримнуру пришлось поспешно поставить вторую ногу на перекладину лестницы.

— Вот как вы, монахи, обращаетесь с Синетрисом за всю его службу?! — сказал разгневанный лодочник, надув свою хилую грудь, как воркующий голубь. — Неудивительно, что у церкви такая дурная слава! Ты… бородатый варвар! — И он заработал веслами, удаляясь в темный канал.

Изгримнур хрипло рассмеялся и потопал наверх в таверну.

После нескольких тревожных ночей, проведенных на берегу, когда он должен был следить, чтобы от него не улизнул коварный Синетрис, который несколько раз делал такие попытки, бросая Изгримнура на холодном и пустынном ветреном побережье Ферракоса, герцог Элвритсхолла наконец-то как следует отоспался. Он оставался в постели до тех пор, пока солнце не поднялось высоко в небе, затем позавтракал солидной порцией хлеба с медом, который запил кружкой эля. Был уже почти полдень, когда ему рассказали, как добраться до «Чаши Пелиппы», и он снова оказался под дождем на одном из каналов. На этот раз его лодочником был вранн, на котором, несмотря на страшный холод, была только набедренная повязка и широкополая шляпа с красным намокшим пером, уныло свисавшим с полей. Его угрюмое молчание явилось приятной переменой после бесконечного нытья Синетриса. Изгримнур сидел, поглаживая свою отраставшую бороду и наслаждаясь видами промокшего Кванитупула — города, в котором он давно не был.

Буря, очевидно, приостановила торговлю в городе. Если только со времени его последнего визита не произошло больших изменений, в полдень на воде должны быть лодки, а на пешеходных помостах — люди. Те немногие, которых он заметил, спешили куца-то. Даже привычные крики приветствии и вызова на соревнование среди лодочников звучали приглушенно. Жители казались замороженными почти до неподвижности, подобно насекомым зимой. Снег, который таял на деревянных настилах, и мокрый снег, который приносил в их город ветер, щипал их за обнаженные руки и ноги и покрывал воду в каналах круговой рябью.

Там и сям среди реденькой толпы Изгримнур видел небольшие группы огненных танцовщиков — религиозных маньяков, которые заработали свою дурную славу актами самосожжения. Они уже примелькались герцогу за время его путешествия в Наббан. Эти кликуши с выпученными тазами, которым безразличен холод, стояли на берегах каналов, на их перекрестках и громко возносили хвалу своему темному хозяину — Королю Бурь. Изгримнуру хотелось узнать, откуда они взяли это имя. Он никогда раньше не слышал, чтобы оно звучало южнее Фростмарша даже в детских сказках. Он знал, что это не случайность, но не мог избавиться от мысли, что эти сумасшедшие в белых одеяниях являются пособниками кого-нибудь, вроде Прейратса, а не настоящими провидцами. Если, однако, справедливо было последнее, то их предвидение вполне могло исполниться.

Изгримнур вздрогнул от этой мысли и осенил себя знаком древа. Да, настали черные времена. Несмотря на свои выкрики, огненные танцоры вроде бы не пускали в ход свой обычный трюк самосожжения. Герцог горько усмехнулся: возможно, для этого сегодня несколько сыровато.

Наконец, лодочник остановился перед каким-то невзрачным строением в районе складов, далеко от торгового центра. Когда Изгримнур расплатился, маленький темнокожий человечек с помощью крюка опустил с пристани веревочную лестницу. Герцог поднялся по ней почти наполовину, когда лодочник повернул и направил лодку в боковой канал.

Пыхтя и проклиная свое толстое пузо, Изгримнур в конце концов добрался до более надежного причала. Он постучал в обшарпанную дверь, долго ждал, стоя под потоками холодного дождя, и здорово разозлился. Наконец, дверь отворилась, представив взору недовольную физиономию пожилой женщины.

— Не знаю, где этот придурок, — сообщила она Изгримнуру, как будто он ее спросил. — Мало того, что все дела по дому и так на мне, так я еще должна и дверь отворять.

Поначалу герцог был так ошарашен, что чуть не начал извиняться. Но он поборол в себе этот порыв.

— Мне нужна комната, — сказал он.

— Ну, тогда входите, — сказала женщина с сомнением, открывая дверь пошире. За нею был убогий лодочный сарай, вонявший смолой и рыбой. Пара баркасов была выставлена на обозрение, напоминая собой военные трофеи. В углу из кучи одеял торчала смуглая рука. На миг Изгримнуру показалось, что это труп, небрежно заброшенный сюда с улицы, но когда рука шевельнулась, натягивая одеяло, он понял, что там просто кто-то спит. У него возникло предчувствие, что он не найдет здесь достойного помещения, но он постарался не поддаваться дурному настроению.

Что-то ты к старости становишься разборчив, упрекнул он себя. На бранном поле ты спал и в грязи, и в крови, и среди злых кусачих мух.

Он напомнил себе о своем задании. Его собственные удобства не так важны.

— Кстати, — крикнул он вслед хозяйке гостиницы, которая промчалась уже почти через весь двор. — Я кое-кого разыскиваю. — Он не мог сразу вспомнить имя, которое назвал ему Диниван. Он помолчал, перебирая свою молодую бородку, потом вспомнил. — Тиамак. Мне нужен Тиамак.

Когда женщина обернулась, на ее унылом лице появилось выражение жадного удовольствия.

— Вы? — сказала она. — Вы тот самый, у которого золото? — Она распахнула объятия, как будто готовая заключить его в них. Несмотря на значительное расстояние, разделявшее их, герцог отшатнулся. Куча одеял в углу зашевелилась, как выводок поросят, затем одеяла откинулись. Маленький и очень тощий вранн сел, не совсем оправившись от сна.

— Я Тиамак, — сказал он, стараясь подавить зевок. Когда он разглядел Изгримнура, лицо жителя болот выразило разочарование, как будто он ожидал чего-то лучшего. Герцог почувствовал, как его раздражение возвращается. Они все, что, сумасшедшие? Кто он такой, по их мнению, или кого они ожидали увидеть?

— Я принес известия для вас, — сухо сказал Изгримнур, не решив, как ему держаться. — Но мы должны поговорить наедине.

— Я вас провожу в вашу комнату, — поспешно сказала женщина, — в лучшую комнату в доме, а маленький смуглый господин может там присоединиться к вам, как почетный гость.

Изгримнур только отвернулся от Тиамака, который, казалось, неуклюже пытался одеться под одеялами, когда внутренняя дверь таверны распахнулась, и ватага детей вырвалась из нее, издавая боевой клич тритингов. За ними гнался высокий седой старик, улыбаясь во весь рот и делая вид, что ловит их. Они убегали от него с воплями восторга и с шумом вылетели в наружную дверь. Прежде чем старик проследовал за ними, хозяйка оказалась прямо перед ним, уперев кулаки в бока.

— Чертов осел! Ты здесь, чтобы дверь отворять, Чеалио! — Старик, хоть и выше ростом, сжался перед ней, как будто ожидая удара. — Я знаю, что с башкой у тебя не в порядке, но ты же не глухой! Ты что, не слышал, как стучат?

Старик замычал в ответ. Хозяйка возмущенно отвернулась от него.

— Глуп, как камень, — начала она, потом замолкла, уставившись на Изгримнура, который бросился на колени.

Герцог почувствовал, что мир покачнулся, словно поднятый вверх гигантскими руками. Прошло несколько долгих мгновений, прежде чем он смог заговорить, — мгновений, в которые хозяйка, маленький вранн и старик-привратник смотрели на него с изумлением. Когда Изгримнур заговорил, он обращался к старику.

— Сир Камарис, — сказал он, и почувствовал, как перехватило дыхание. Мир действительно сошел с ума: теперь ожили мертвецы. — Милостивая Элисия! Камарис, неужели ты не помнишь меня? Я же Изгримнур! Мы же вместе сражались за Престера Джона — мы же дружили! О Боже! Ты жив! Как же это?

Он протянул руку старику. Тот взял ее, как ребенок берет что-то блестящее или яркое, что ему предлагает незнакомец. Ладонь старика была мозолистой, огромная сила чувствовалась в руке, которая безвольно лежала в руке Изгримнура. На его красивом лице была только непонимающая улыбка.

— Что это вы говорите такое? — сердито спросила хозяйка. — Это старый Чеалио, привратник. Он здесь уже много лет. Он дурачок.

— Камарис… — нежно сказал Изгримнур, прижимая руку старика к своей щеке и орошая ее слезами. Он едва мог говорить. — Господи, ты жив.

Глава 28. ИСКРЫ

Несмотря на непреходящую красоту Джао э-Тинукай, а может быть, как раз из-за нее, Саймону было скучно. Он был также безмерно одинок. Его заточение было странным: ситхи не препятствовали ему ни в чем, но и никто из них, кроме Джирики и Адиту, не проявлял к нему никакого интереса. Как королевскую болонку, его кормили, о нем заботились, позволяли везде бродить, но лишь потому, что внешний мир был ему недоступен. Он забавлял своих хозяев как редкий зверек, но всерьез его не принимали. Когда он обращался к ним, они вежливо отвечали ему на его родном вестерлинге. Его ушей лишь иногда достигали отдельные понятные слова, а так вокруг него бурлил поток чужой речи. Его приводило в ярость подозрение, что они вообще не считают его достойным предметом разговора. Но было кое-что похуже: он чувствовал себя бесплотным, как привидение.

После его разговора с Амерасу дни стали лететь еще быстрее. Однажды ночью, лежа на своих одеялах, он вдруг понял, что не может точно сказать, сколько времени он пробыл среди ситхи. Когда он спросил Адиту, она заявила, что не помнит. Саймон задал тот же вопрос Джирики, который устремил на него взгляд, исполненный жалости, и спросил, действительно ли ему так хочется считать дни. Хоть он и понял, что имелось в виду, он потребовал правды. Джирики сказал, что прошло немногим более месяца.

Это было несколько дней назад.

Особенно тяжело бывало по ночам. Лежа в своем гнезде из мягких одеял в доме Джирики или бродя по мягкой влажной траве под незнакомыми звездами, Саймон терзался несбыточными планами побега, планами, которые, как он прекрасно понимал, были неосуществимы настолько же, насколько они были отчаянными. Он становился все мрачнее. Он знал, что Джирики беспокоится о нем, и даже переливчатый смех Адиту казался неискренним. Саймон сознавал, что все время говорит о том, как он несчастен, но он не мог этого скрывать, более того — он не хотел этого скрывать. По чьей вине он здесь застрял?

Они спасли ему жизнь, это несомненно. Неужели действительно было бы лучше замерзнуть насмерть или медленно погибнуть от голода, упрекал он себя, чем жить в неге и холе в качестве гостя, пусть и не совсем свободного, в самом прекрасном городе Светлого Арда? Но даже понимая, что подобная неблагодарность постыдна, он не мог смириться с этой блаженной тюрьмой.

Один день был похож на другой. Он бродил один по лесу или бросал камешки в бесчисленные ручьи и речки и думал о своих друзьях. Под защитой тинукайского лета было трудно представить себе, как все они там страдают от ужасной зимы. Где Бинабик? Мириамель? Принц Джошуа? Живы ли они? Неужели они пали под натиском черной бури или все еще борются?

Совсем отчаявшись, он стал просить Джирики снова устроить ему встречу с Амерасу, чтобы умолить ее выпустить его, но Джирики отказался.

— Я не смею наставлять Праматерь. Она сама решит все, когда ей нужно, когда она тщательно все обдумает. Сожалею, Сеоман, но это все слишком важно, чтобы торопиться.

— Торопиться! — негодовал Саймон. — К тому времени, когда кто-нибудь что-нибудь предпримет здесь, я уже умру!

Но Джирики, хоть и заметно опечаленный, оставался непреклонным.

Из-за постоянных отказов со всех сторон беспокойство Саймона переросло в гнев. Сдержанные ситхи стали казаться невыносимо самодовольными и уверенными в своей непогрешимости. Когда друзья Саймона борются и умирают, вовлеченные в ужасную безнадежную битву с Королем Бурь, да еще и с Элиасом в придачу, эти глупые создания бродят по своему солнечному лесу, напевая и созерцая деревья. Да и сам-то Король Бурь не кто иной, как ситхи. Не удивительно, что его собратья держат Саймона в плену, в то время как внешний мир корчится от ледяного гнева Инелуки.

Так проносились дни, каждый все более похожий на предыдущий, каждый увеличивающий страдания Саймона. Он перестал ужинать с Джирики, предпочитая наслаждаться пение цикад и соловьев в одиночестве. Его раздражала игривость Адиту, и он стал избегать ее. Ему осточертело быть объектом насмешек и ласк. Он значит для нее не больше, чем болонка для королевы, он это знал. С него хватит. Если он пленник, так и вести себя будет подобающим образом.

Джирики нашел его в рощице. Он сидел под лиственницами, надутый и колючий, как еж. Пчелы жужжали в клевере, солнце струилось сквозь ветви, рисуя на земле светлый клетчатый узор. Саймон жевал кусок коры.

— Сеоман, можно с тобой поговорить? — спросил принц. Саймон нахмурился. Он знал, что ситхи, в отличие от смертных, уйдут, если не получат разрешения. Народ Джирики глубоко уважал право на уединение.

— Думаю, можешь, — сказал, наконец, Саймон.

— Я хотел бы, чтобы ты пошел со мной. Мы идем в Ясиру.

В Саймоне шевельнулась надежда, но это ощущение было болезненным.

— Зачем?

— Не знаю. Знаю только, что нас всех просят прийти, всех, кто живет в Джао э-Тинукай. Так как ты теперь тоже здесь живешь, думаю, тебе следует пойти.

Надежды Саймона рухнули.

— Меня не звали. — На миг он представил, как это должно было быть: Шима'Онари и Ликимейя извиняются за свою ошибку, посылают его назад к своим да еще с подарками и с мудрыми советами, как помочь Джошуа и остальным. Еще одна пустая мечта — неужели ему от них никогда не избавиться? — Не хочу я идти, — сказал он, наконец.

Джирики присел около него на корточки, изящно, как птица на ветку.

— Мне кажется, тебе стоит пойти, Сеоман, — сказал он. — Я не могу заставить тебя и не стану умалять, но там будет Амерасу. Она очень редко испрашивает возможности обратиться к остальным, только в День Танца Года.

Саймон оживился. Может быть, Амерасу станет просить за него, велит им его отпустить! Но если дело в этом, почему его не пригласили?

Он притворился безразличным. Как бы то ни было, он кое-чему научился у ситхи.

— Вот ты снова говоришь о Танце Года, Джирики, — сказал он. — Но ты мне так и не рассказал, что это такое. Я ведь видел Рощу Танца Года, ты знаешь.

Казалось, Джирики сдерживает улыбку.

— Не слишком близко, думаю. Ну, пошли, Сеоман, хватит играть. Когда-нибудь потом я расскажу тебе об обязанностях нашей семьи, а теперь я должен идти. Ты тоже, если намерен идти со мной.

Саймон бросил через плечо обгрызенную кору.

— Пойду, если смогу сесть у двери и если мне не нужно будет говорить.

— Можешь сидеть где угодно, Снежная Прядь. Ты если и пленник, то почетный. Мы стараемся сделать твое пребывание здесь терпимым для тебя. Что же касается второго, я не знаю, о чем тебя могут попросить. Держись, ты же уже почти мужчина, дитя человеческое. Не бойся постоять за себя.

Саймон нахмурился, раздумывая.

— Ну, веди тогда, — сказал он.

Они остановились перед входом в огромный живой шатер. Бабочки были возбуждены, махали своими сверкающими крыльями, так что по лицу Ясиры пробегали разноцветные тени, как ветер по пшеничному полю. Бумажный шелест их нежного трения друг о друга заполнял всю поляну. Саймону вдруг расхотелось входить, и он отпрянул от двери, стряхнув с себя дружескую руку Джирики.

— Я не хочу слышать ничего плохого, — сказал он. Внизу живота он ощутил холодную тяжесть, какую он обычно чувствовал, когда ждал наказания от Рейчел или старший по кухне. — Я не хочу, чтобы на меня кричали.

Джирики удивленно посмотрел на него.

— Никто не будет кричать, Сеоман. Мы, зидайя, так не поступаем. Может быть, к тебе это вообще не будет иметь отношения.

Саймон в смущении потряс головой.

— Прости. Конечно, — он глубоко набрал в грудь воздуха, нервно передернулся, потом подождал, когда Джирики снова нежно возьмет его под локоть и проведет кувитой розами двери Ясиры. Крылья тысяч бабочек прошелестели, подобно сухому ветру, когда Саймон и его товарищ вступили в огромную чашу, полную многоцветного света.

Ликимейя и Шима'Онари, как и раньше, сидели в центре комнаты на низких скамьях около торчащего из земли каменного пальца. Амерасу сидела между ними на более высокой скамье, капюшон ее просторного серого одеяния был откинут. Ее белоснежные волосы мягким облаком свободно лежали на плечах. На ней был пояс из ярко-синего материала, обвивавший тонкую талию, и никаких украшений или драгоценностей.

Пока Саймон смотрел на нее, ее взгляд скользнул по нему. Он надеялся на улыбку, в которой была бы поддержка или на подбадривающий кивок головы, но его ждало разочарование: ее взгляд соскользнул с него, словно он был просто одним из многих деревьев в огромном лесу. Сердце его упало. Если и были какие-то надежды на то, что Амерасу небезразлична судьба простака Саймона, то можно, решил он, о них забыть.

Рядом с Амерасу на пьедестале из серого камня стоял любопытный предмет: диск из какого-то бледного, похожего на лед, материала. Он был водружен на широкую подставку из темного и блестящего ведьминого дерева, изрезанного замысловатой ситхской резьбой. Саймон принял его за настольное зеркало — он слышал, что такие бывают у важных дам — но, странно, это зеркало не давало отражения. Края диска были острыми, как у леденца, обсосанного почти до прозрачного состояния. Цвет его был белым цветом зимней луны, но в нем, казалось, сонно переливаются другие оттенки. Широкая плоская чаша из какого-то полупрозрачного материала лежала перед диском, помещенным в резную подставку.

Саймон не мог слишком долго смотреть на этот предмет. Меняющиеся цвета вызывали в нем беспокойство: каким-то странным образом изменчивый камень напомнил ему серый меч Скорбь, а это воспоминание ему не хотелось трогать. Он отвернулся и обвел глазами великолепный зал.

Как и обещал Джирики, все обитатели Джао э-Тинукай собрались в Ясире в этот день. Одетые в своей подчеркнуто яркой манере, расцвеченные, как редкие птицы, златоглазые ситхи все же казались необычайно сдержанными, даже для таких замкнутых особ, которыми обычно являлись. Многие таза обратились на Саймона и Джирики, когда те вошли, но ни один взгляд не задержался надолго: внимание собравшихся, казалось, было сосредоточено на трех фигурах в середине огромного древесного шатра. Обрадованный тем, что его никак не выделяют, Саймон выбрал место с краю, где они с Джирики и уселись. Он нигде не видел Адиту, но понимал, что ее трудно будет выделить из такого пестрого и многочисленного сборища.

Долгое время не было ни движения, ни разговора, хотя у Саймона создалось ощущение, что какие-то скрытые токи движутся вне поля его сознания, что все присутствующие обращаются на недоступном ему уровне. Но он не был настолько бесчувственным, чтобы не уловить напряжение притихших ситхи, ясное ощущение неловкого ожидания. В воздухе было какое-то предгрозовое напряжение.

Он уже стал думать, не собираются ли они таким образом провести весь остаток дня, подобно соперникам-котам, которые собираются на стене и пытаются переглядеть друг друга, как внезапно Шима'Онари встал и начал говорить. На этот раз правитель Джао э-Тинукай не утруждал себя выступлением на вестерлинге ради Саймона, а прибег к музыкальному языку ситхи. Он говорил довольно долго, сопровождая речь плавными движениями рук, рукава его бледно-желтого одеяния трепыхались, когда он подчеркивал свои слова. Для Саймона это было нагромождением непонятных жестов на невразумительную речь.

— Мой отец говорит об Амерасу и просит прислушаться к ней, — шепотом перевел Джирики. Саймон усомнился. Шима'Онари говорил слишком громко и долго, чтобы сказать так мало. Он оглядел серьезные, похожие на кошачьи, лица сидящих. Что бы там ни говорил отец Джирики, он пользовался нераздельным и даже до страшного полным вниманием своего народа.

Когда Шима'Онари закончил, встала Ликимейя, и все взгляды обратились к ней. Она тоже долго говорила на языке зидайя.

— Она говорит, что Амерасу очень мудрая, — объяснил Джирики. Саймон нахмурился.

. Когда Ликимейя закончила, пронесся общий легкий вздох, как будто все собравшиеся разом перевели дыхание. Саймон тоже тихо выдохнул, его вздох был вздохом облегчения: по мере того как непостижимые звуки ситхской речи наполняли шатер, Саймону все труднее было сосредоточиться. Даже бабочки над ним беспокойно ерзали, а солнечные зайчики, проникая через их крылья, плавали по огромному залу.

Наконец поднялась сама Амерасу. Здесь она казалась не такой хрупкой, как в собственном доме. Саймон тогда подумал о ней, как о святой великомученице, но сейчас он заметил в ней что-то от ангела — силу, которая таится глубоко, но может вырваться наружу чистым белым светом. Ее длинные волосы развевались на легком ветерке, который создавали тысячи крылышек.

— Я вижу здесь смертное дитя, — сказала она, — а посему буду говорить так, чтобы ему было понятно, так как многое из того, что я скажу, исходит от него. Он вправе это слышать.

Несколько ситхи повернули головы и посмотрели на Саймона. Саймон, которого ее слова застали врасплох, опустил голову и смотрел вниз, пока они не отвернулись.

— В сущности, — продолжала Амерасу, — как ни странно, вполне возможно, что то, что я собираюсь сказать, лучше подходит для языка судходайя. Смертные постоянно жили под какими-то тенями, не одной, так другой. Это одна из причин, по которой мы назвали их Дети Заката, когда впервые пришли в Светлый Ард. — Она помолчала. — Дети людей, смертные, имеют множество представлений о том, что с ними будет после смерти, и они все спорят, кто прав, а кто нет. Эти разногласия часто приводили к кровопролитию, как будто они стремились послать гонцов, чтобы выяснить, кто из них прав. Подобные гонцы, насколько мне известна философия смертных, никогда не возвращаются, чтобы сообщить своим собратьям ту истину, которой они жаждут.

Но среди смертных есть рассказы о тех, кто возвращается как бестелесный дух, хотя они и не приносят с собой ответов. Эти духи, эти привидения являются молчаливым напоминанием о смерти. Те, кому встретились подобные духи, называются одержимыми. — Амерасу передохнула; было впечатление, что ее чрезвычайная способность владеть собой изменяет ей. Прошло несколько мгновений, прежде чем она продолжила. — Это слово, которого у нас, зидайя, нет, но, может быть, нам следовало бы его иметь.

Тишина была абсолютной, если не считать тихого шелеста тончайших крыльев.

— Мы спаслись бегством с Дальнего Востока, думая, что сможем избежать Небытия, которое царило в нашей стране — Стране Сада. Это известно всем, кроме смертного мальчика: даже наши дети, рожденные после Бегства из Асу'а, впитывают это с материнским молоком — посему я не стану сейчас повторять это здесь.

Достигнув этой новой земли, мы думали, что спасены от той тени. Но часть ее последовала за нами. Это пятно, эта тень — в нас самих. Так же, как у людей Светлого Арда, которые живут под тенью неминуемой смерти.

Мы древний народ. Мы не боремся с непобедимым. Поэтому мы и сбежали из Венига Досай-э, чтобы не быть уничтоженными в бесполезной борьбе. Но проклятие нашей расы не в том, что мы отказываемся отдавать жизнь, бросая бессмысленный вызов великой тени, но в том, что мы вместо этого прижимаем к себе эту тень и держим ее крепко, радуясь, словно прижимаем к себе любимое дитя.

Мы принесли с собой эту тень. Возможно, ни один живущий и мыслящий не в состоянии обходиться без этой тени, но мы, зидайя, несмотря на свою долгую жизнь, в сравнении с которой жизнь смертных кажется кратким мгновением, как у светлячка, мы тоже не можем не замечать этой тени, которая есть смерть. Мы не можем делать вид, что ничего не знаем о Небытии. Мы носим его в себе, как мрачную тайну.

Смертные смертны, и это их страшит. Мы, когда-то населявшие землю Сада, тоже должны умереть, хотя срок нашей жизни гораздо больше. Каждый из нас при рождении уже заключает в себе смерть, которая становится частью нашего естества. На протяжении веков мы ждем, когда она нас заключит в свои объятия, в то время как смертные плодятся и умирают, как мыши. Мы создаем из собственной смерти оболочку для нашего существования, превращаем ее в нашего заветного личного друга, позволяя жизни вращаться вокруг нас и наслаждаясь мрачным обществом Небытия.

Мы не откроем Детям Заката секрета нашего почти бессмертия, хотя мы ветви одного дерева. Мы отказали в вечной жизни Детям Руйана, тинукедайя, и прижимали смерть все теснее к своей груди. Мы тоже одержимы, дети мои. Единственным правильным миром является мир смертных. А мы — одержимые.

Он не понял большей части того, что сказала Праматерь, но голос Амерасу действовал на Саймона, как упреки любящих родителей. Он чувствовал себя маленьким и незначительным, но успокаивало то, что голос рядом и что он обращен к нему. Ситхи вокруг него сохраняли свою привычную невозмутимость.

— Потом явились мореходы, — сказала Амерасу, голос ее стал мощнее, — и им показалось мало жить и умирать в пределах Светлого Арда, как смертным мышам, которые населяли его до этого. Им было мало кусков, которые мы им бросали. Мы, зидайя, могли бы остановить их вторжение, прежде чем они обрели свое величие, но мы предпочли оплакивать утрату красоты, втайне предаваясь радости. Грядет наша смерть! — славный безвозвратный конец, который превратит наши тени в реальность. Мой муж, Ий'Унигато, был одним из таких ситхи. Его нежное поэтическое сердце любило смерть больше, чем он когда-либо любил свою жену или сыновей, порожденных его чреслами.

Впервые среди собравшихся пронесся тихий шепот — неясное бормотание, едва ли более громкое, чем шелест крыльев над головами. Амерасу грустно улыбнулась.

— Это тяжело выслушивать, — сказала она, — пришло время говорить правду. Изо всех зидайя лишь один не жаждал тихого забытья. Это был сын мой Инелуки, и он горел. Я не имею в виду то, как он умер — это можно рассматривать, как злую иронию или как фатальную обреченность. Нет, Инелуки горел жизнью, его свет разгонял тени — по крайней мере, некоторые из них.

Всем известно, что произошло. Всем известно, что Инелуки убил своего нежного отца, что тогда с ним покончили, вызвав разрушение Асу'а, когда он боролся, чтобы спасти себя от смерти, а весь свой народ — от забвения. Но его горение было так сильно, что он не смог мирно уйти в тень, которая следует за жизнью. Я проклинаю его за то, что он сотворил с моим мужем, своим народом и самим собой, но мое материнское сердце все-таки исполнено гордости. Клянусь Кораблями, привезшими нас, он горел тогда, и он до сих пор горит. Инелуки не умрет!

Амерасу подняла руку, когда новая волна шепота прокатилась по Ясире.

— Спокойствие, дети, спокойствие! — крикнула она. — Праматерь не заключила в свои объятия эту тень. Я не одобряю его за то, каким он стал сейчас, я только говорю о том страстном духе, которого никто не проявил, когда только подобный дух один и мог спасти нас от нас самих. И он нас действительно спас, потому что его сопротивление и даже само безумие его породило в других желание бежать сюда — в этот дом изгнания. — Она опустила руку. — Нет, мой сын исполнился ненависти. Она не позволила ему по-настоящему умереть, но превратилась в пламя, более горячее, чем его собственное, и оно поглотило его. И ничего не осталось от того яркого пламени, которое было моим сыном, — глаза ее затуманились. — Почти ничего.

Когда она замолкла на время, Шима'Онари поднялся, направился было к ней, говоря что-то тихо на ситхском наречии. Амерасу покачала головой.

— Нет, внук мой, позволь мне договорить. — В голосе ее послышались гневные нотки. — Это все, что мне осталось. Если меня не выслушают, опустится тьма, не похожая на ту желанную смерть, о которой мы грезим во сне. Это будет хуже Небытия, которое изгнало нас из нашего Сада за морем.

Шима'Онари, потрясенный, опустился рядом с Ликимейей, лицо которой казалось окаменевшим.

— Инелуки изменился, — подвела итог Амерасу. — Он стал таким, каких еще не видел свет — дымящимся угольком отчаяния и ненависти, живущим лишь для того, чтобы переделать то, что когда-то было несправедливым, ошибочным и трагически недооценивалось, но теперь является просто фактами жизни. Подобно нам, Инелуки все еще пребывает в царстве прошлого. Но в отличии от своих живых собратьев, ему недостаточно копаться в воспоминаниях. Он живет или существует — вот тут язык смертных недостаточно точен, — чтобы увидеть, как уничтожается все ныне сущее в мире, исправляется несправедливость; но он не видит иного пути, кроме пути ярости. Его справедливость будет жестока, а способы ее насаждения — еще ужаснее.

Она придвинулась к предмету на каменном пьедестале, положив свои тонкие пальцы на край диска. Саймон испугался, что она порежется, и его обуял ужас при мысли, что он увидит кровь на тонкой золотистой коже Амерасу.

— Я давно знала, что Инелуки вернулся, как и все вы. Но в отличие от некоторых я не отгоняла от себя эту мысль и не перемалывала ее ради удовольствия испытать боль от нее, как иногда притрагиваются к синяку или ране. Я думала, я сомневалась, и я говорила с теми немногими, кто в состоянии мне помочь, пытаясь понять, что может зреть в темном мозгу моего сына. Последним, кто принес мне эти известия, был этот мальчик Сеоман, хотя он сам того не подозревал и до сих пор не знает половины того, что мне удалось получить от него.

Саймон снова почувствовал на себе взгляды, но его собственные глаза были устремлены на излучающее свет лицо Амерасу, обрамленное белым облаком волос.

— Это и к лучшему, — сказала она. — это дитя человеческое получало удары судьбы, и удача выпадала ему в самых удивительных обстоятельствах, но он не чародей и не герой. Он великолепно выполнил свои обязанности, нельзя возлагать на его юные плечи большую ношу. То, что я от него узнала, кажется, дало мне возможность определить истинные намерения Инелуки. — Она сделала глубокий вдох, собираясь с силами. — Он ужасен, могу вам это сказать, хотя слова слишком слабы. Я старейшая среди вас, я, Амерасу, Рожденная на Борту. Но среди вас найдутся такие, которые втайне усомнятся, которые по-прежнему будут отворачиваться от грядущего ужаса. Многие из вас предпочли бы жить с красивыми воображаемыми тенями, а не с уродливой черной тенью — тенью, которую простирает над нами мой сын.

Поэтому я покажу вам то, что я увидела, тогда и вы тоже поймете. Если мы все еще сможем отворачивать лица свои, во всяком случае мы больше не сможем притворяться. Мы можем какое-то время удерживать зиму, но в конце концов она поглотит и нас. — Голос ее вдруг набрал мощь, хотя в нем слышалась печаль. — Если мы с радостью бросаемся в объятия смерти, давайте хотя бы признаем, что мы именно это и делаем! Давайте хоть раз посмотрим на себя честно, пусть и в конце пути.

Амерасу опустила взгляд, как будто устав от душевных страданий. Последовала минута молчания, затем некоторые начали разговаривать между собой, и тогда лицо ее снова обратилось к ним, и она положила руку на луноподобный диск.

— Это Туманная лампа, которую моя мать захватила из Тумет'ай, когда ползучий иней поглотил город. Как и чешуя Великого Червя, как Говорящее Пламя, поющий Шард и Пруд в великой Асу'а — это дверь на Дорогу снов. Она мне многое открыла, теперь пришла пора поделиться с вами этими видениями.

Амерасу наклонилась и легко коснулась чаши, стоявшей перед каменным диском. Бело-голубое пламя взметнулось и загорелось без фитиля над бледным краем чаши. Диск начал светиться таинственным светом. Затем, по мере того, как он разгорался, весь зал Ясиры начал темнеть, пока Саймону не показалось, что день угас и луна, упав с неба, повисла перед ним.

— В наши дни Страна сновидений приблизилась к нам, — сказала Амерасу, — подобно тому, как зима Инелуки окружила и изгнала лето. — Ее голос, звучавший достаточно четко, показался тихим, как шепот. — Земля сновидений пришла в движение, и будут моменты, когда трудно будет удерживаться на дороге, поэтому прошу вас помочь мне вашими мыслями. Ушли те времена, когда дочери Дженджияны могли говорить через Свидетелей так же четко, словно в ухо. — Она взмахнула рукой перед диском, и в помещении стало еще темнее. Нежное царапание крыльев бабочек стало слышнее, как будто они уловили перемены в воздухе.

Диск начал светиться. Голубоватое пятно, подобное туману, пронеслось по его поверхности; когда оно исчезло, Туманная лампа потемнела. В этой темноте появились сверкающие звездочки и начала расти какая-то бледная тень, возникшая у основания диска. Это была гора, белая и остроконечная, как бивень, и бледная, как кость.

— Наккига, — произнесла Амерасу из темноты. — Гора, которую смертные называют Пик Бурь. Здесь живет Утук'ку, которая скрывает свой возраст под серебряной маской, не желая признать, что тень смерти может коснуться и ее. Она страшится Небытия больше, чем кто-нибудь из нашего рода, хотя она последняя из старшего поколения — последняя из Рожденных в Саду. — Амерасу тихо засмеялась. — Да, моя прабабушка чрезвычайно тщеславна. — На миг сверкнул металл, но Туманная лампа, затянувшись было дымкой, снова показала гору. — Я ее чувствую, — сказала Амерасу. — Она ждет, как паук. В ней нет никакого пламени справедливости, как в Инелуки, каким бы бешеным он ни стал. Она желает только уничтожить всех, кто еще помнит, как она была унижена в очень далеком прошлом, когда мы разделились. Она приютила мятежный дух моего сына; они питают ненависть друг друга. Теперь они готовы сделать то, что планировали на протяжении столетий. Смотрите!

Туманная лампа начала пульсировать. Белая гора приблизилась, она дымилась под холодными черными небесами, потом внезапно растаяла в темноте. Через несколько мгновений она исчезла, оставив лишь бархатную тьму.

Прошло много времени. Саймон, который впитывал каждое слово ситхи, вдруг почувствовал растерянность. Снова в воздухе возникло ощущение грозового заряда, более сильного, чем раньше.

— О! — воскликнула потрясенная Амерасу.

Ситхи вокруг Саймона зашевелились и забормотали. Недоумение перешло в смятение, и в них начали прорастать семена страха. В середине Лампы появился серебряный блеск, который растекся по периферии, как масляное пятно по поверхности лужи. Серебро растеклось и задвигалось, пока не превратилось в лицо — неподвижное женское лицо, с которого пристально смотрели глаза — из узких щелок.

Саймон беспомощно наблюдал эту серебряную маску, глаза его начало жечь, они наполнились слезами испуга. Она была такой старой и сильной… сильной.

— Прошло много лет, Амерасу Но-э Са'Онсерей. — Голос королевы норнов был удивительно мелодичным, но сладость ее речей не могла полностью скрыть ужасную извращенность, таившуюся в ней. — Прошло много лет, внучка. Ты что же, стыдишься своих родных с севера, что раньше нас в себе не пригласила?

— Ты надо мной смеешься, Утук'ку Сейт-Хамаха, — голос Амерасу дрогнул, в нем угадывалась тревога. — Все знают причину твоего изгнания и разделения наших семей.

— Ты всегда стояла за добродетель и справедливость, малышка Амерасу. — Насмешка в голосе королевы норнов вызвала у Саймона озноб. — Но праведники постепенно начинают вмешиваться в чужие дела, чем всегда и отличался ваш клан. Вы отказались согнать смертных с этих земель, что могло бы всех спасти. И хотя они уничтожили Рожденных в Саду, ты все еще с ними возишься. — Дыхание Утук'ку вырвалось со свистом. — А-а! Вон и сейчас один из них среди вас!

Саймону показалось, что сердце его расширяется, перекрывая дыхание. Эти жуткие глаза уставились на него — почему Амерасу не прогонит ее?! Ему захотелось закричать, убежать, но не мог. Ситхи вокруг, казалось, также окаменели.

— Ты все упрощаешь, бабушка, — сказала, наконец, Амерасу. — В тех случаях, когда не прибегаешь к явной лжи.

Утук'ку рассмеялась — звук был такой, что мог заставить плакать камни.

— Как ты глупа! — вскричала она. — Это я-то упрощаю? Ты слишком много позволяешь себе. Ты слишком долго занималась делами смертных, но ты упустила самое важное. И это тебя погубит!

— Я знаю о твоих намерениях! — сказала Амерасу. — Ты, возможно, и забрала останки моего сына, но даже через смерть я могу распознать его мысли. Я видела…

— Довольно! — злой крик Утук'ку пронесся по Ясире, холодный порыв ветра примял траву и заставил бабочек панически затрепыхаться.

— Довольно. Ты сказала последнее слово и вынесла себе смертный приговор. Это твоя смерть!

К ужасу присутствующих Амерасу задрожала, сопротивляясь какой-то невидимой сдерживающей силе, глаза ее были расширены, рот беззвучно двигался.

— И вы больше не станете вмешиваться, ни один из вас! — голос королевы норнов срывался. — Довольно притворного мира! Конечно! Наккига отрекается от всех вас!

По всей Ясире ситхи издавали крики изумления и гнева. Ликимейя бросилась к темной фигуре Амерасу, в то время как лицо Утук'ку замерцало и исчезло с поверхности Туманной Лампы. Свидетель на миг потемнел, но лишь на миг. Крохотная красная точка загорелась в самом центре, крошечная искорка, которая упорно разгоралась, пока не превратилась в трепещущее пламя, в алом отблеске которого стали видны испуганные лица родителей Джирики и онемевшей Амерасу. Две темные дыры отверзлись в пламени — глаза без блеска на огненном лице. Саймона охватил ужас, тиски которого были так сильны, что у него задрожали мышцы. Холодной жутью веяло от этого колеблющегося лица, как веяло бы жаром от обычного костра. Амерасу перестала бороться, замирая, как бы обращаясь в камень.

Еще одно черное пятно возникло в бушующем пламени, пониже пустых глазниц. Раздался бескровный смех. Ощущая физическую дурноту, Саймон отчаянно пытался вырваться, бежать, он уже раньше видел эту жуткую маску.

Красная Рука! Он хотел крикнуть это, но от страха у него вырвалось из онемевшей глотки только свистящее дыхание.

Ликимейя выступила вперед, рядом с ней был ее муж. Они пытались оградить Амерасу. Она подняла руку перед Лампой и тем огненным видением, что было в ней. Ее окружало серебристое сияние.

— Уходи к своей усохшей хозяйке и мертвому хозяину, Порченый, — вскричала она. — Ты больше не один из нас.

Пламенное видение снова захохотало.

— Нет. Нас больше, гораздо больше! Красная Рука и его хозяин стали сильнее. Все должно пасть перед тенью Короля Бурь. Те, кто предал нас, будут визжать во тьме.

— Здесь ты не властен! — воскликнул Шима'Онари, схватив за поднятую руку свою жену. Свечение вокруг них усилилось, пока серебристый лунный свет не охватил и огненное лицо. — Тебе недоступно это место! Уходи на свою холодную гору к своей черной пустоте!

— Вы же не понимаете! — кричало видение. — Мы, которые когда-то жили, вернулись из Небытия! Мы стали сильнее! Сильнее!

Пока эхо этого гулкого голоса разносилось по Ясире, перекатывая разгневанные и встревоженные крики ситхи, это создание в Туманной лампе вдруг вырвалось наружу, обратившись в огромный огненный столб, его бесформенная голова откинулась назад в громовом крике. Оно широко раскинуло пылающие руки, как бы пытаясь заключить всех в свои крушащие и обжигающие объятия.

Вспыхнули горячие, как солнце, огни и рванулись вверх, так что приникшие к шелковым нитям бабочки вспыхивали и горели. Миллионы их одновременно взвились в воздух — огромным облаком огня и дымящихся крыльев. Сгорая, они хлопьями пепла падали на кричащих ситхи и крошились на куски, опускаясь на ствол гигантского ясеня. В Ясире воцарился хаос, она оказалась в полной мгле, расцвеченной кружащимися и крутящимися искрами.

Видение в середине костра хохотало и полыхало, но не давало света. Напротив, казалось, оно всасывало в себя свет, отчего становилось шире и выше. Дикий свившийся воедино клубок тел прыгал вокруг него, головы и руки возмущенных ситхи казались черными силуэтами на его фоне.

Саймон в панике огляделся: Джирики не было.

Еще один звук прорвался сквозь хаос, пока не сравнялся с ужасным хохотом Красной Руки. Это был надрывный лай охотничьей своры.

Орда бледных теней наводнила Ясиру. Белые гончие вдруг оказались повсюду, их узкие глазки отражали адский огонь того, что было в центре зала, их разинутые красные пасти рявкали и скулили.

— Руакха, руакха, зидайя! — Саймон услыхал голос Джирики где-то рядом. — Тси э-иси-ха ас-Шао Иригу!

Саймон застонал, отчаянно пытаясь найти какое-нибудь оружие. Гибкая белая тень проскочила мимо, что-то зажав в мокрой пасти.

Джингизу!

Саймона обожгло воспоминание: как будто пламя снаружи зажгло пламя изнутри — вспышка воспоминания осветила картину: черные глубины под Хейхолтом — видение трагедии и призрачного огня.

Джингизу. Сердцевина всей печали.

Неистовство вокруг приобретало все более дикий характер: тысячи глоток вопили в темноте, усыпанной искрами, груды размахивающих конечностей и обезумевших глаз и сводящий с ума вой собачьей своры. Саймон попытался удержаться на ногах, но снова бросился на землю. Отважные ситхи разыскали свои луки: дымный воздух пронизывали стрелы, как мелькающие полоски света.

Собака, шатаясь, подошла к Саймону и рухнула на землю возле его ног, пронзенная стрелой с голубым оперением. Саймон с отвращением отполз от трупа, чувствуя под пальцами траву и пергаментный пепел сгоревших бабочек. Его рука наткнулась на камень, он поднял его и зажал в руке. Он полз вперед, как слепой крот, туда, где жар и шум были сильнее, движимый необъяснимым чувством, не в силах отделаться от ощущения, что все это он уже переживал во сне — видение призрачных фигур, которые в страшной панике убегают из дома, гибнущего в огне.

Огромный пес, крупнее которого Саймону никогда не доводилось видеть, прижал Шима'Онари к стволу огромного ясеня, так что повелитель ситхи уперся спиной в тлеющую кору. Одежда Шима'Онари почернела и тоже дымилась. Безоружный, отец Джирики удерживал голыми руками массивную голову пса, пытаясь отстранить клацающие челюсти от своего лица. Странные огни мелькали возле них, голубые и ярко-красные.

Недалеко от того места, где боролся его отец, Джирики и несколько других окружили вопящую огненную фигуру. Принц был маленьким силуэтом перед ревущим чудовищем — Красной Рукой. Меч Джирики Индрейу казался сгустком тени, противостоящим огненному столбу.

Саймон нагнулся и пополз вперед, все еще стремясь попасть в центр Ясиры. Шум был оглушительным. Его толкали, некоторые ситхи мчались на помощь Джирики, другие носились как безумные с горящими волосами и пылающей одеждой.

Неожиданный удар бросил Саймона на траву. Одна из собак набросилась на него, ее мертвенная морда рванулась к его горлу, тупые когти царапали его, когда он отчаянно пытался вырваться из-под навалившейся туши. Он вслепую шарил руками, пока не нащупал выпавший камень, затем ударил собаку по голове. Она взвизгнула и вцепилась зубами в его рубашку, задев плечо, когда тянулась к горлу. Он снова нанес удар, попытался освободить руку, затем снова ударил. Собака обмякла и соскользнула с его груди. Саймон перекатился и отбросил мертвое тело.

Внезапно, перекрывая весь остальной шум, по Ясире пронесся пронзительный вопль, вслед за которым взвыл зимний ветер — ледяной порыв пронзил его насквозь. Раздутая этим порывом огненная фигура в центре на миг увеличилась, затем сжалась, плеснув вверх пламя. Раздался громоподобный звук, потом Саймон почувствовал сильный хлопок в ушах, когда чудовище Красная Рука рассыпалось дождем шипящих искр. Еще один порыв ветра бросил Саймона и многих других ничком на землю, когда воздух рванулся заполнить пустоту, возникшую на месте огненного столба. После этого странная тишина опустилась на Ясиру.

Оглушенный, Саймон лежал на спине, глядя наверх. Постепенно вернулись естественные оттенки сумерек, просвечивая через верхушку мощного дерева, чьи ветви теперь не были усеяны живыми бабочками, а хранили лишь их обгоревшие останки.

Саймон со стоном поднялся на дрожащие ноги. Повсюду вокруг него обитатели Джао э-Тинукай беспорядочно топтались, не в силах прийти в себя от пережитого. Те ситхи, которым удалось найти луки и копья, приканчивали оставшихся собак.

Неужели этот страшный вопль был предсмертным криком жуткого огненного создания? Удалось ли Джирики и другим уничтожить его? Он уставился на мутный сумрак в центре зала, пытаясь рассмотреть, кто стоит у Туманной лампы. Он прищурился и шагнул вперед. Там была Амерасу… и кто-то еще. Саймон почувствовал, как дрогнуло сердце..

Фигура в шлеме, сделанном в виде оскаленной собачьей морды, стояла у плеча Праматери, окутанная клубами дыма, поднимающегося от обожженной земли. Одна из рук пришельца в кожаных перчатках обвивала ее талию, крепко сжимая худенькое обмякшее тело, как в любовном объятии. Другая рука медленно подняла забрало, обнажив загорелое лицо Ингена Джеггера.

— Никуа! — крикнул он. — Джинва! Ко мне! — глаза охотника горели красным огнем.

Возле ствола ясеня огромная белая гончая попыталась подняться. Шерсть ее была опалена. В рваной пасти почти не осталось зубов. Шима'Онари неподвижно лежал на земле — там, откуда поднялась собака: в кулаке ситхи была зажата окровавленная стрела. Собака сделала шаг, потом неуклюже упала и опрокинулась на бок. Из раны на животе показались внутренности, мощная грудь Никуа тяжело вздымалась и опускалась.

Глаза охотника расширились.

— Вы ее убили! — закричал Инген. — Мою гордость! Лучшая на псарне! — он нес Амерасу перед собой, направляясь к умирающей собаке. Голова Праматери безвольно качалась. — Никуа! — прошипел Инген, потом повернулся и медленно осмотрел Ясиру. Ситхи неподвижно стояли вокруг, лица их были измазаны кровью и сажей. Они безмолвно смотрели на охотника.

Узкий рот Ингена Джеггера кривился от горя. Он поднял взгляд на обгоревшие ветки ясеня и на серое небо вверху. Амерасу была распята у него на груди, ее белые волосы закрывали лицо.

— Убийство! — закричал он, за этим последовало долгое молчание.

— Что тебе нужно от Праматери, смертный?

Это был спокойный вопрос Ликимейи. Ее белое платье было запачкано золой. Она стояла на коленях около распростертого на земле мужа и держала его вымазанную красным руку в своей. — Ты причинил достаточно сердечной боли. Отпусти ее. Оставь нас. Мы не станем преследовать тебя.

Инген посмотрел на нее, как на давно забытую достопримечательность, которую видишь после долгого путешествия. Его гримаса перешла в отвратительную ухмылку, и он потряс беспомощное тело Амерасу так, что ее голова запрыгала. Он взялся за свой оскаленный шлем кроваво-красной рукой и помахал им в исступленном восторге.

— Лесная ведьма мертва! — завопил он. — Я своего добился! Можешь похвалить меня, госпожа, я выполнил твое задание! — он поднял в воздух и вторую руку, отпустив тело Амерасу, которое скользнуло на землю, как брошенный мешок. Кровь матово блестела на ее сером платье и золотистых руках. Полупрозрачная рукоятка хрустального кинжала торчала в ее боку. — Я бессмертен! — заорал королевский охотник. Глухой вопль Саймона отдался в жутком молчании. Инген Джеггер медленно повернулся. Узнав Саймона, он скривил рот в безгубой улыбке:

— Это ты меня привел к ней, парень.

Осыпанная золой фигура поднялась из остатков пожарища у ног Ингена.

— Венига санх! — крикнул Джирики и вонзил Индрейу прямо в живот охотника.

Отброшенный назад ударом Джирики, охотник застыл, сложившись пополам над клинком, который вырвался из руки владельца. Он постепенно выпрямился, закашлялся. Кровь появилась на его губах, оросила его бледную бороду, но ухмылка осталась.

— Время Детей Рассвета… прошло, — просипел он. В воздухе раздалось какое-то жужжание, вдруг полдюжины стрел вонзились в тело Ингена, сделав его похожим на ежа.

— Убийство!

На это раз крик исходил из Саймона. Он вскочил на ноги, удары сердца отдавались в ушах барабанным боем. Он почувствовал свист второго залпа стрел и бросился к охотнику. Он замахнулся тяжелым камнем, который так долго сжимал в руке.

— Нет, Сеоман! — крикнул Джирики.

Охотник опустился на колени, но не сгибался.

— Ваша ведьма… мертва, — задыхался он. Он поднял руку в сторону приближавшегося Саймона. — Солнце садится…

Новый заряд стрел пролетел над Ясирой, и Инген Джеггер медленно повалился на землю.

Ненависть вырвалась, как пламя, из сердца Саймона, когда он встал над охотником и занес камень высоко над его телом. На лице Ингена Джеггера застыла восторженная улыбка, и на краткий миг его бледно-голубые глаза встретились с глазами Саймона, но тут же лицо его исчезло в красном месиве, а тело охотника покатилось по земле. Саймон бросился на него с бессловесным криком ярости, все его отчаяние, так долго сдерживаемое, выплеснулось, наконец, наружу в безумном порыве.

Они меня лишили всего. Они надо мной смеялись. Забрали все.

Ярость сменилась каким-то диким ликованием. Он почувствовал необычайный прилив сил. Наконец-то. Он обрушил камень на голову Ингена, поднял его и снова ударил, и бил так со злобой, пока его не оттащили от этого тела чьи-то руки; и он погрузился в свою красную тьму.

Кендарайо'аро привел его к Джирики. Дядя принца, как и все другие обитатели Джао э-Тинукай, был одет в темно-серые траурные одежды. На Саймоне были штаны и рубашка того же цвета, которые ему принесла подавленная Адиту на следующий день после сожжения Ясиры.

Джирики находился не в своем доме, а в жилище, состоявшем из розовых, желтых и светло-коричневых шатров, которые показались Саймону похожими на гигантские ульи. Ситхи, обитавшая там, была знахаркой и залечивала ожоги, полученные Джирики.

Кендарайо'аро с лицом неподвижным, как тяжелая маска, оставил Саймона у входа, в который врывался ветер, и удалился без единого слова. Саймон вошел, как указала ему Адиту, и оказался в темной комнате, освещавшейся только бледным шаром на деревянной подставке. Джирики сидел в огромной постели, руки его были сложены на груди, перевязанные полосками шелковистой ткани. Лицо ситхи лоснилось от какой-то жирной мази, что лишь подчеркивало его нездешние черты, кожа его почернела в нескольких местах, а брови и часть длинных волос были вовсе спалены; но Саймон обрадовался, увидев, что принц не слишком сильно пострадал.

— Сеоман, — произнес Джирики, и на лице его появилось подобие улыбки.

— Ну как ты? — спросил Саймон застенчиво. — Больно?

Принц покачал головой.

— Нет, особых страданий я не испытываю, во всяком случае, от ожогов, Сеоман. Мы в нашей семье сделаны из достаточно прочного материала, как ты, возможно, помнишь по нашей первой встрече. — Джирики осмотрел его с ног до головы. — А как твое здоровье?

Саймон ощутил неловкость.

— Я чувствую себя хорошо. — Он помолчал. — Мне стыдно. — Глядя на спокойное лицо перед собой, он устыдился того, что в нем проявилось животное нутро, стыдно, что он на глазах у всех превратился в визжащее чудовище. Это воспоминание лежало на его душе тяжелым грузом все эти дни. — Я во всем виноват.

Джирики поспешил остановить его, подняв руку, затем снова опустил ее, позволив себе лишь небольшую болезненную гримасу.

— Нет, Сеоман, нет. Ты не совершил ничего, за что бы стоило извиняться. Это был день ужасов, а ты их слишком много пережил.

— Не в этом дело, — сказал несчастный Саймон. — Он выследил меня. Инген Джеггер. Я привел Ингена Джеггера к Праматери! Он сам это сказал. Я привел к ней ее убийцу!

Джирики отрицательно покачал головой.

— Это давно планировалось, Сеоман. Поверь мне. Красная Рука мог спокойно прислать кого-то из своих в наш укрепленный город Джао э-Тинукай — хотя бы на несколько мгновений. Инелуки еще не так силен. Это была прекрасно проведенная атака, заранее обдуманная. У Утук'ку, так же как и у Короля Бурь, ушло много сил на ее выполнение. Ты думаешь, случайно Утук'ку лишила Праматерь голоса, когда та готова была раскрыть замысел Инелуки? И то, что Красная Рука именно тогда ворвался к нам, израсходовав столько чародейной силы? И ты полагаешь, что охотник Инген Джеггер просто блуждал по лесу и вдруг решил убить Амерасу, Рожденную на Борту? Нет, я тоже так не думаю, хотя, возможно, он и наткнулся на твои следы, прежде чем Адиту привела тебя сюда, а ему, конечно, гораздо легче выследить смертного, чем одного из нас, но он все равно сумел бы пробраться в Джао э-Тинукай. Кто знает, сколько времени он ждал перед Летними воротами, когда наткнулся на них, ждал, когда его хозяйка спустит его на своих врагов как раз в подходящий момент? Это был военный план, Сеоман, точный и более чем отчаянный. Они, вероятно, действительно боялись мудрости Праматери.

Джирики на миг поднес свою перевязанную руку ко лбу.

— Не бери вину на себя, Сеоман. Смерть Амерасу была предначертана в темных недрах Наккиги, а может быть, даже тогда, когда две семьи разошлись возле Сесуадры тысячи лет назад. Мы принадлежим к расе, что нянчит свои обиды долго и молча. Ты не виноват.

— Но почему?! — Саймону хотелось верить словам Джирики, но ужасное ощущение потери, которое охватывало его несколько раз в это утро, не уходило.

— Почему? Потому что Амерасу смогла заглянуть в самое сердце Инелуки, а кто это мог сделать лучше ее? Она, наконец, раскрыла его замысел и готова была открыть его своему народу. Теперь уже нам никогда не узнать — или, возможно, мы поймем его, только когда Инелуки сочтет нужным представить его нам во всей его неизбежности. — На него накатилась усталость. — Клянусь Рощей, Сеоман, мы так много потеряли! Не только мудрость Амерасу, которая была огромна, но мы также утратили нашу последнюю связь с Садом. Теперь мы действительно бездомны. — Он поднял глаза к надувшемуся потолку, так что на его заострившееся лицо упал желтый свет. — У эрнистирийцев была о ней песня, знаешь:

Белоснежна грудь хозяйки пенистого моря,

Она тот свет, что греет нас в ночи,

И звезды в небесах пьянит…

Джирики осторожно вздохнул, щадя свою изъеденную дымом гортань. Выражение удивительной ярости вдруг исказило его всегда спокойные черты.

— Даже оттуда, где живет Инелуки, даже с той стороны смерти, как мог он прислать кого-то, чтобы убить собственную мать?!

— Что же нам делать? Как побороть его?

— Это тебя не должно тревожить, Сеоман Снежная Прядь.

— Как это? — Саймон постарался сдержать гнев. — Как можешь ты мне такое говорить? После всего, что мы видели вместе?

— Я не то имел в виду, Сеоман, — ситхи усмехнулся своей неловкости. — Я утратил даже основы воспитания, прости. Саймон увидел, что он действительно ждет прощения.

— Конечно, Джирики. Ты прощен.

— Я просто имел в виду, что мы, зидайя, должны посоветоваться между собой. Мой отец Шима'Онари тяжело ранен, и мать моя Ликимейя должна созвать всех вместе, но не в Ясире. Думаю, мы там никогда уже не соберемся. Тебе известно, Сеоман, что это огромное дерево все побелело от огня? Тебе это разве никогда не снилось? — Джирики склонил голову набок, глаза его таинственно сверкнули. — Ох, прости меня, пожалуйста. Я отвлекаюсь и забываю о важном. Тебе никто не сказал? Ликимейя приняла решение, что ты должен уйти.

— Уйти? Покинуть Джао э-Тинукай? — приступ радости сменился неожиданно нахлынувшим сожалением и даже гневом. — Почему именно сейчас?

— Потому что такова была последняя воля Амерасу. Она сказала об этом моим родителям еще до собрания. Но почему это тебя расстроило? Ты вернешься к своим. Так будет во всяком случае. Нам, зидайя, нужно оплакать свою лучшую. Смертным при этом нет места. К тому же ты ведь именно этого хотел, правда? Вернуться к своим?

— Но вы же не можете просто запереться и отвернуться! Во всяком случае, не в этот раз! Разве вы не слышали Амерасу? Нам всем нужно сражаться против Короля Бурь! Не делать этого — значит струсить! — Перед ним внезапно снова возникло ее строгое и нежное лицо. Ее глаза, так замечательно много знавшие…

— Успокойся, юный друг, — сказал Джирики с натянутой сердитой улыбкой. — Ты полон добрых намерений, но не знаешь достаточно, для того чтобы говорить так напористо. — Лицо его смягчилось. — Не бойся, Сеоман. Все меняется. Хикедайя убили нашу старейшую, нанесли ей смертельный удар в нашем священном доме. Они преступили черту, которую не должно преступать. Возможно, они сделали это намеренно, но дело не в том, — это свершилось. Вот еще одна причина, по которой тебе следует уйти, дитя человека. Тебе не место на военных советах зидайя.

— Так вы будете бороться? — в сердце Саймона затеплилась надежда.

Джирики пожал плечами.

— Думаю, да, но как и когда — не мне об этом говорить.

— Так всего много, — пробормотал Саймон. — Так все неожиданно.

— Ты должен идти, юный друг. Адиту скоро вернется от родителей. Она проводит тебя к своим. Лучше все это сделать побыстрее, потому что, кто знает, Шима'Онари и Ликимейя могут изменить свое решение. Иди. Сестра придет за тобой в мой дом у реки, — Джирики нагнулся и поднял что-то с пола, поросшего мхом. — И не забудь про зеркало, мой друг. — Он улыбнулся. — Я тебе снова смогу понадобиться. И я тебе еще должен одну жизнь.

Саймон взял блестящий предмет и опустил в карман. Он поколебался, но все же наклонился и обнял Джирики, пытаясь сделать это нежно, чтобы не коснуться ожогов. Принц ситхи дотронулся до его щеки своими холодными губами.

— Ступай с миром, Сеоман Снежная Прядь. Мы снова встретимся. Я обещаю.

— Прощай, Джирики, — он повернулся и быстро зашагал, не оглядываясь. Он несколько замедлил шаг, когда оказался в продуваемой ветром передней.

Снаружи, погруженный в хаос собственных мыслей, Саймон вдруг ощутил странную прохладу. Взглянув наверх, он обнаружил, что летнее небо над Джао э-Тинукай потемнело, приобретя мрачноватый оттенок.

Лето уходит, подумал он и снова испугался.

— Не думаю, что им удастся его когда-либо вернуть.

Вдруг все его мелкие обиды на ситхи испарились, и его обуяла огромная тяжелая жалость к ним. Что бы здесь ни присутствовало еще, но главным была красота, невиданная со времен рождения мира, долго оберегаемая от убийственного холода времен. А теперь стены рухнут под натиском устрашающего зимнего ветра. Много изысканных вещей погибнет безвозвратно. Он заспешил вдоль берега реки к дому Джирики.

Путь из Джао э-Тинукай прошел очень быстро для Саймона, он показался каким-то туманным и скользким. Адиту пела на своем родном языке, а Саймонкрепко держал ее за руку. Лес вокруг них мерцал и менялся. Они переместились из-под серо-голубого неба прямо в пасть зиме, которая поджидала их, как затаившийся хищник.

Снег лежал на земле в лесу таким толстым холодным одеялом, что Саймону трудно было представить, что Джао э-Тинукай не был укрыт снегом и что он был единственным местом, которое все еще не пускало к себе зиму: здесь, вне заколдованного круга зидайя. Король Бурь добился своего. Но теперь, осознал он, даже этот магический круг был разомкнут. Кровь пролилась в самой сердцевине лета.

Они шли все утро и начало дня, постепенно оставляя за собой лесную чащу и продвинулись к опушке леса. Адиту отвечала на немногочисленные вопросы Саймона, но ни у того, ни у другого не было сил на долгий разговор, как будто зимний холод выморозил ту привязанность, которая между ними некогда была. Хотя ее присутствие часто вызывало в нем чувство неловкости, Саймону было грустно; но мир изменился, и у него не осталось сил для борьбы. Он позволил зиме окутать себя, как сном, и перестал думать.

Несколько часов они шли вдоль быстрой реки, пока не достигли покатого склона. Перед ними лежало огромное водное пространство, серое и таинственное, как чаша алхимика: Погруженная в тень, поросшая деревьями гора высилась посередине, как темный перст.

— Вот твоя цель, Сеоман, — сказала кратко Адиту. — Это Сесуадра.

— Скала прощания?

Адиту кивнула:

— Камень Расставания.

То, что существовало в воображении, наконец стало явью, и Саймону показалось, что он просто из одного сновидения перешел в другое.

— Но как мне туда добраться? Я что, должен плыть?

Адиту ничего не ответила, но подвела его к тому месту, где река впадала в серую воду, с ревом перескакивая через камни. Чуть в стороне у берега на якоре покачивалась серебряная лодочка.

— Приблизительно один раз в сто зим, — сказала она, когда дожди особенно обильны, земли вокруг Сесуадры затапливает, хотя, конечно, такое случилось в разгар лета в первый раз, — она отвернулась, не желая, чтобы стали ясны ее мысли, которые Даже смертный мог бы легки прочесть. — Мы тут и там держим эти гианки — лодки, так чтобы Сесуадру мог посетить каждый желающий.

Саймон коснулся лодки, и ощутил гладкую дощатую поверхность под рукой. Короткое весло из того же серебристого дерева лежало на дне.

— Ты уверена, что мне нужно именно туда? — спросил он, вдруг испугавшись расставания.

Адиту кивнула.

— Да, Сеоман, — она сбросила с плеча мешок и вручила его Саймону. — Это тебе — нет, — поправилась она, — не тебе, а чтобы ты отнес своему принцу Джошуа от Амерасу. Она сказала, что он узнает, что нужно с этим делать, если не сейчас, то вскоре.

— Амерасу? Она это прислала…

Адиту коснулась рукой его щеки.

— Не совсем, Сеоман. Праматерь велела мне это взять, если твое заточение не кончится. Но раз тебя освободили, я отдаю это тебе. — Она погладила его по лицу. — Я рада за тебя, что ты свободен. Мне было больно видеть тебя несчастным. Хорошо, что я узнала тебя, такую редкость. — Она подалась вперед и поцеловала его. Несмотря на все происшедшее, он все равно почувствовал, как учащенно забилось сердце при ее прикосновении. Губы ее были теплыми и сухими и пахли мятой.

Адиту отошла.

— Прощай, Снежная Прядь. Я отправляюсь назад и погружусь в траур.

Прежде чем он успел даже поднять руку, чтобы махнуть ей на прощание, она повернулась и исчезла за деревьями. Он некоторое время постоял, надеясь увидеть хоть какой-то знак, но ее уже не было. Он повернулся, забрался в маленькую лодку и поставил на дно мешок, который она дала. Он был довольно тяжел, но Саймон слишком расстроился, чтобы даже заглянуть в него. Он подумал, как славно было бы уснуть в этой лодке на краю могучего леса. Какое блаженство так вот уснуть и не просыпаться целый год и один день. Но вместо этого пришлось взяться за весло и оттолкнувшись, поплыть по тихой воде.

Саймон греб к Сесуадре, постепенно выраставшей перед ним. Он чувствовал, как его окутывает тишина мира, погруженного в зиму, и ему стало казаться, что он единственное живое существо во всем Светлом Арде.

Долгое время он не замечал, что на вечернем берегу перед ним мечется пламя факелов. Когда он, наконец, заметил, были уже слышны голоса. Ему казалось, у него уже не осталось сил грести, но все-таки удалось сделать еще несколько последних гребков, когда огромная тень — Слудиг? — вступила в воду со скалистого уступа и втащила его на берег. Его вынули из лодки и почти на руках отнесли наверх, там его окружили смеющиеся лица, освещенные факелами. Они казались знакомыми, но ощущение сна не проходило. Только увидев маленькую фигурку, он понял, где он. Он с трудом сделал несколько шагов и заключил Бинабика в свои объятия, не стыдясь слез.

— Друг Саймон! — захлебывался Бинабик, хлопая его по спине своими маленькими ручками. — Добрая Кинкипа! Какая радость! Вот это радость! За то время, что мы здесь, я почти перестал питать надежду, что получу возможность лицезреть тебя.

Саймон не мог говорить из-за слез. Наконец, когда слезы кончились, он опустил человечка на землю.

— Бинабик, — произнес он хрипло. — Он, Бинабик, я видел такие ужасы!

— Потом, Саймон, потом, — тролль твердо повел его за руку. — Пойдем, пойдем на гору. Там костры, имею великую уверенность, что в них происходит приготовление еды. Пойдем.

Маленький человечек повел его в гору. Толпа знакомых незнакомцев сопровождала их, болтая и смеясь. Пламя факелов шипело в мягко падающем снегу, и искры взлетали вверх, чтобы погаснуть на лету. Кто-то из них запел, звук был родной и приятный. Темень опускалась на затопленную долину, а сладостный чистый голос поднимался над деревьями и плыл над черной водой.

Тед Уильямс Дорога ветров

ЧАСТЬ 1 СКАЛА ОЖИДАНИЯ
ПРОЛОГ

Гутвульф, граф Утаньята, нервно барабанил пальцами по шероховатой поверхности Большого стола Престера Джона, обеспокоенный неестественной тишиной. В напряженном молчании слышался только звон ложек о тарелки да тяжелое дыхание королевского виночерпия, хотя в обеденном зале и собралось больше дюжины взрослых мужчин. Эта тишина вдвойне угнетала слепого Гутвульфа, хотя в ней не было ничего удивительного. Немногие в последнее время набирались смелости, чтобы обедать за королевским столом. Испытавшие на себе дикий нрав короля всеми силами стремились избежать встреч с ним.

Несколькими неделями раньше капитан наемников Улгарт из Луговых Тритингов неудачно пошутил насчет распущенности наббананских женщин. Подобные воззрения разделяли большинство тритингеких солдат, которым напудренные лица и открытые платья казались верхом бесстыдства. Не было бы большой беды в словах Улгарта — в Хейхолте почти не осталось женщин, а мужчины вряд ли бы обратили внимание на сальную шуточку, но бедняга забыл, а может быть и не знал вовсе, что убитая тритингами жена Верховного короля происходила из знатного наббанайского рода. Не наступил еще вечер, а голова Улгарта уже раскачивалась на луке седла по пути к Нирулагским воротам на радость тамошнему воронью.

Уже много дней за обеденным столом не слышно оживленной беседы, думал Гутвульф, но в последнее время здесь воцарилась прямо-таки гробовая тишина. Только изредка шаркали ноги испуганных слуг, стремившихся поскорее сбежать и погрузиться в блаженное безделье, да нервно острили рыцари Элиаса, которым на сей раз не удалось избежать общества короля.

Гутвульф услышал почтительный шепот и узнал голос сира Флурена, который что-то докладывал Элиасу. Старик только что вернулся из родного Наббана, куда ездил послом к герцогу Бенигарису, и сегодня сидел по правую руку от короля. Флурен говорил Гутвульфу, что дневная аудиенция прошла спокойно, но Элиас казался озабоченным и огорченным. Утаньят не мог видеть этого, но благодаря долгим годам знакомства подмечал каждый случайный вздох, каждую странную фразу, брошенную Элиасом. Слух, обоняние и осязание, которые и раньше хорошо служили ему, обострились с тех пор, как он потерял возможность полагаться на свое зрение.

Утаньят всегда внимательно следил за всем, что происходило вокруг, но испытывал особенное напряжение, когда при короле был меч Скорбь. С тех пор, как по воле короля Гутвульф прикоснулся к страшному клинку, серый меч не давал ему покоя, преследуя графа в мыслях и сновидениях. Меч казался живым существом, диким зверем, учуявшим свою жертву и готовым к прыжку. Незримое присутствие меча держало нервы графа в постоянном напряжении. Порой Гутвульф просыпался ночью в ужасе, покрытый холодным потом. Иногда ему казалось, что за сотни локтей каменных стен и роскошных покоев он чувствует дыхание меча в Тронном зале короля. В ночной тишине Гутвульфу чудилось биение холодного стального сердца, и это повергало его в отчаяние.

Внезапно Элиас вскочил, с грохотом отодвинув кресло, и стукнул кулаком по столу. Собравшиеся испуганно затихли. Гутвульф ясно представил себе, как застыли в воздухе ложки, ножи и массивные кубки и жирные капли медленно падают на деревянный стол.

— Будь ты проклят, старик, — рявкнул король. — Да кому ты служишь в конце концов — мне или этому щенку Бенигарису?

— Я только передал вам слова герцога, сир, — бормотал старик. — Но он ни в коей мере не хотел оскорбить вас. Он просто выбился из сил, пытаясь укрепить границу с Тритингами. К тому же вы знаете, сир, как упрямы жители Вранна.

— А какое мне до этого дело?

Гутвульф знал, как страшно вращаются налитые кровью глаза короля, слишком часто ему приходилось видеть, как безудержный гнев искажал черты Элиаса. Его лицо становилось серым и влажным. Слуги говорили Гутвульфу, что в последнее время король сильно похудел.

— Это же я, Эйдон его прокляни, помог ему получить герцогство! Я приставил к нему Ликтора, который не лезет в его дела! — Король замолчал, и только один Гутвульф услышал тихий вздох Прейратса. Король пробормотал извинения и вернулся к более или менее спокойной беседе с Флуреном. На мгновение Гутвульф остолбенел, но тут же опомнился, взял ложку и начал сосредоточенно жевать, чтобы заглушить внезапно накативший страх. Не наблюдал ли кто-нибудь за ним? Заметили ли его ужас? Снова и снова он вспоминал запальчивую фразу Элиаса о Ликторе и тревожный вздох Прейратса.

Остальные и не предполагали, что Элиас мог как-то повлиять на избрание мягкотелого Эскритора Веллигиса на место, освободившееся после смерти Ранессина, но Гутвульф знал это. Испуг Прейратса, что король зайдет слишком далеко, выдал его и подтвердил подозрения графа Утаньятского: Прейратс организовал убийство Ранессина. Теперь Гутвульф понимал, что король тоже знал об этом, более того — что он сам приказав священнику убить старика.

Король и его советник заключили сделку с дьяволом и убили первого слугу Господа.

Внезапно Гутвульф почувствовал себя смертельно одиноким за этим столом, словно человек, стоящий на вершине скалы, открытый порывам ледяного ветра. Бремя лжи и страха, тянущее его к земле, стало слишком тяжелым для него. Настало время искать спасения. Лучше быть презренным нищим я рыться в гниющей помойке в Наббане, чем оставаться в этом охаянном логове.

Гутвульф распахнул дверь в спальню и задержался на пороге, чтобы побольше свежего и прохладного коридорного воздуха проникло в душные покои. Подходила полночь. Гутвульф не слышал еще траурного звона колоколов на Башне Зеленого ангела, но чувствовал, что солнце давно скрылось и вокруг была промозглая холодная ночь. После того как граф ослеп, его глаза стали намного чувствительнее к малейшим изменениям температуры и влажности. И все-таки было что-то ужасное в том, что поблекшие и незрячие глаза годились теперь только для этого. Много ночей подряд он просыпался в холодном поту, напуганный жуткими снами: он видел себя мерзкой бесформенной тварью с безглазыми отростками там, где должна быть голова. Он медленно полз куда-то, оставляя за собой следы слизи. Во сне он видел, но сознание, что он смотрят на самого себя, будило его, возвращая в давно уже ставшую привычной беспросветную тьму. Гутвульф снова вышел в коридор, который раз удивившись, что, выйдя из темной комнаты, остался в прежней темноте. Дверь за ним захлопнулась, храня тепло согретой камином комнаты. Граф поежился.

Через распахнутые окна до него доносилось бряцание доспехов часовых на стенах и свист ночного ветра в щелях и закоулках старого замка. Где-то сонно тявкнула собака, и с грохотом захлопнулась дверь в одном из коридоров.

Гутвульф застыл в нерешительности, потом сделал несколько шагов вперед. Если уходить, то уходить теперь же, нечего медлить и раздумывать. Стоит поторопиться — ночью весь мир слеп, как и он, они на равных и могут потягаться в хитрости и ловкости. Другой возможности не будет. У него больше не было сил общаться с тем, во что превратился его король, и уходить придется тайно.

Элиас теперь не нуждался в нем, как прежде; Правая Рука короля больше не участвовал в битвах, но граф сомневался, что старый друг отпустил бы его без сожалений. Нелегко слепому покинуть замок, где у него всегда есть теплая постель и кусок хлеба, да к тому же бросить Элиаса, который защитил его некогда от гнева Прейратса. Все это как-то напоминало предательство или, по меньшей мере, могло показаться таковым человеку, сидящему на драконовом троне, но сейчас не было времени даже на подобные размышления. Надо было решить, куда теперь идти. Он спустится в Эрчестер и проведет ночь в соборе Святого Сутрина — собор пустовал, а священники и монахи были милостивы и благосклонны ко всем нищим, которые еще отваживались провести там ночь. Утром он вместе с толпой выйдет из города и отправится по Старой Лесной дороге к Хасу Вейлу, а потом… Бог знает. Может быть в степи, где, по слухам, выстроил укрепления мятежный Джошуа, может быть в аббатство в Стеншире или где-нибудь еще, где можно будет надежно укрыться до тех пор по крайней мере, пока чудовищные игры Элиаса не разрушат все..

Времени на размышления больше не было — ночь скроет его от посторонних глаз, а утро он встретит уже под сводами собора. Пора отправляться в путь.

Двинувшись вниз по коридору, он внезапно уловил за спиной неясный звук — чье-то слабое дыхание, незримое присутствие. Неужели кто-то явился, чтобы задержать его?! Он протянул руку, но она не нащупала ничего, кроме каменных стен.

— Кто здесь?

Никого. Но может быть этот кто-то теперь притаился поблизости, не шевелясь, сдерживая дыхание, и смеется над его слепотой? Лоб графа покрылся испариной, ему показалось, что каменный пол качнулся у него под ногами. Гутвульф сделал еще несколько шагов и ощутил яростный зов серого клинка, его могучую силу и власть. Ему казалось, что стены исчезли, оставив его на открытом, ничем не защищенном пространстве, порыв ледяного ветра заставил его вздрогнуть. Что за наваждение?!

Слеп и беспомощен. Он почти плакал. Проклятье!

Гутвульф взял себя в руки и медленно двинулся вдоль по коридорам Хейхолта. Чуткие пальцы слепого ощупывали странные предметы, каких никогда раньше он не видел здесь: ровные, гладкие, удивительной, невиданной формы. Дверь в комнаты горничных была распахнута, засовы с нее сорвали давным-давно, но теперь Гутвульф знал, что в них кто-то есть — до него доносились приглушенные голоса. Он немного помедлил и продолжил путь. Граф не переставал удивляться, каким загадочным и изменчивым стал Хейхолт в последнее время — а впрочем еще и до того, как он ослеп, в Хейхолте уже было тревожно и странно. Гутвульф внимательно считал шаги. Он часто бродил по замку и знал — до поворота тридцать пять шагов, потом еще две дюжины до центральной лестницы, а оттуда можно выйти в Виноградный сад, вечно продуваемый всеми ветрами. Еще полсотни шагов — и он снова окажется под крышей и направится к залу капеллана.

Стена вдруг потеплела под его пальцами, потом стала обжигающе горячей. Он резко отдернул руку, едва не вскрикнув от изумления и боли.

Где-то в коридоре раздался крик:

— Т'си и-иси'ха ас-иригу!

Дрожащей рукой он потянулся к стене, но нащупал лишь камень, сырой и по-ночному холодный. Ветер распахнул его плащ — а может быть это был не ветер, а сверхъестественные существа, скользнувшие мимо. Сила и зов Скорби тяготили все сильнее.

Гутвульф заторопился вниз по коридору, осторожно прикасаясь рукой к необыкновенном стене. Он знал, что никто, кроме него, не будет ходить ночью по этим залам. Он убеждал себя, что странные звуки и ощущения были только фантазиями, порожденными страхом, и не могли помешать ему. Это просто тени колдовских чар Прейратса. Он не даст красному священнику сбить себя с топку. Он будет продолжать путь.

Граф нащупал потрескавшуюся деревянную дверь и с восторгом понял, что расчеты оказались верными. Он едва сдержал победный крик — перед ним была галерея, ведущая к главному Южному входу, а там — свежий воздух и свобода. Открыв дверь и перешагнув через порог, вместо прохладного ночного воздуха он вдруг ощутил дуновение горячего ветра. Вокруг слышался шепот, полное ужаса и боли бормотание многих голосов.

Матерь Божья! Неужели Хейхолт горит?!

Граф бросился назад, но не смог найти дверь. Пальцы бесполезно скользили по горячему камню. Бормотание тревожных голосов постепенно превратилось в назойливый гул, подобный гудению разворошенного пчелиного роя. Бред, галлюцинация, подумал он. Этому нельзя поддаваться. Шатаясь, граф двинулся вперед, не переставая считать шаги. Вскоре ноги его увязли в грязи служебного двора, потом шпоры каким-то образом снова звякнули о гладкие каменные плиты. Невидимый замок рос, уменьшался и сужался, то дрожа и полыхая, то замирая в холодном мраке. Все это происходило в полной тишине; прочие обитатели замка мирно спали.

Сон и явь смешались в его сознании, шепот призраков мешал ему считать.

Он пересек внутренний двор, остановившись передохнуть у того места, где, по его расчетам, должна была находиться бывшая комната Моргенса. Гутвупьф почувствовал кисловатый запах обугленных бревен, подошел ближе, протянул руку, и уголь раскрошился под его пальцами. Графу вспомнился страшный пожар, в котором погиб сам доктор и еще несколько человек.

Внезапно вокруг него с треском взвились языки пламени. Это не могло быть иллюзией — он уже ощущал смертельный огненный жар. Обезумев от ужаса и боли, он не знал, куда бежать, как спастись. Он в ловушке! В западне! Он погибнет лютой смертью!

— Руакха, руакха Асу'а! — призрачные крики раздавались прямо из огня. Серый меч наконец отыскал Гутвульфа, проник в него, заполнил собой все его сознание. Графу казалось, что он слышит неземную музыку, таинственные грозные песни братьев меча. Теперь их было три, три безжалостных, жадных клинка. Они его нашли.

Послышался шум, словно захлопали могучие крылья, и в стене огня вдруг открылась брешь — выход из кольца пламени. Он набросил на голову плащ и рванулся вниз, в недвижный, холодный сумрак.

1 ПОД ЧУЖИМИ НЕБЕСАМИ

Саймон, щурясь, смотрел на звезды, плавающие в черном небе. Чем дальше, тем труднее становилось борется со сном. Слипающимися глазами он уставила в сверкающее небо. Вот, например, яркое созвездие — парящий круг света, похожий на сомкнутые над бездной руки или края расколотой скорлупы. Ага, это же Звездная прялка. Но форма мягко мерцающего созвездия казалась какой-то необычной. Если это не Прялка, то что же еще может сит так высоко в небе в середине осени? Зайчонок? Но где же тогда та маленькая звездочка в самом низу — «хвостик»? К тому же Зайчонок не может быть таким огромным… Порыв ветра пронесся по полуразрушенному зданию. Джулой называла его Обсерваторией — Саймон считал, что это очень глупое название. Время раскололо белокаменный купол, распахнув здание навстречу мерцающим небесам, так что оно не могло быть обсерваторией, ведь даже таинственные ситхи не могли видеть небо через камень. Снова налетел ветер, взметнув я воздух снежную пыль. Саймон был рад ему, хотя и поежился от пронизываюцего холода: осыпав его снегом, отозвавшись тысячей ледяных иголочек в ушах и щеках, ветер развеял грезы и отогнал настырную сонливость. Нельзя было заснуть в эту ночь — важнейшую из ночей.

Итак, теперь я мужчина, подумал он. Да, настоящий мужчина. Он попытался напрячь мускулы, не получил особого результата и нахмурился. Потом нащупал на руке шрамы: здесь его задела дубина гюна, а тут он порезался, поскользнувшись на камне на склоне Сиккихока. Это и значит повзрослеть — когда на теле много шрамов? Неплохо бы еще и научиться чему-нибудь, а чему он научился за последние два года?

Не позволяй убивать своих друзей, это раз. Не отправляйся путешествовать, если не уверен, что тебя не ждут схватки с чудовищами и безумцами, это два. Не наживай врагов, это три. Мудрые слова иногда кажутся такими простыми, что люди не обращают на них внимания. В проповедях отца Дреозана все было простым и ясным, потому люди и приходили к нему, чтобы он помог им сделать правильный выбор между Злом и Эйдоном.

Из того, что Саймон успел узнать о мире, получалось, что обычно приходится выбирать из двух неприятностей, не особенно размышляя, где добро, а где зло.

Ветер, завывавший под сводами Обсерватории, усилился. Саймон уже стучал зубами. Несмотря на всю красоту и стройность древнего здания, что-то было в нем чужое и неприветливое. Древние, изысканные формы больше подходили для ситхи, смертному никогда не было бы уютно в этих стенах.

Саймон приплясывал и притоптывал, пытаясь согреться. Звук его шагов заглушали завывания ветра. Самое лучшее, что только есть в этом здании, это его каменный пол, решил Саймон. Он пошевелил почти примерзшими к сапогам пальцами и вспомнил о зеленых лугах Джао э-Тинукай, где он бегал босиком, где царило теплое лето. Саймон тоскливо обхватил руками колени в надежде, что от этого ему станет хоть чуточку теплее и уютнее.

Пол Обсерватории в центре был выложен великолепной мозаикой, по краям ее обрамляли гладкие каменные плиты. Цилиндр стен казался монолитным. Саймон подумал, что в остальных зданиях ситхи, которые он видел, тоже не было швов и щелей. Если ситхи строили дома. Прорубая в каменных глыбах тоннели и залы, откуда они знали, сколько может выдержать камень? Как они не боялись, что один из проходов окажется чересчур большим, скала треснет и разрушится? Нет, смертный не может разобраться во всем этом, как, впрочем, и во всех чудесах ситхи, о которых когда-либо слышал Саймон.

Юноша зевнул. Святой Узирис, как долго тянется эта ночь! Он снова взглянул на небо, усеянное ласково мигающими звездочками.

Вот бы подняться туда и поглядеть на луну…

Саймон подошел к одной из длинных лестниц, обвивавших здание, и начал взбираться наверх. Так прошло еще какое-то время. Нужно что-то делать, чтобы не уснуть. Пройдя сотню ступеней, он присел, чтобы немного отдышаться. Яркая звезда, сиявшая в самом центре созвездия над сводом Обсерватории, теперь повисла над самым парапетом. Скоро она совсем скроется из виду.

Это означало, что прошло езде около часа. Прекрасно! Ночь долгая, а звездное небо какое-то жутковатое, но время идет, его никто не остановит.

Саймон поднялся на ноги и бодро зашагал вверх по лестнице. Так он разомнется, немного согреется, а главное — не заснет! Вскоре он добрался до последней площадки, украшенной кольцом каменных колонн. Раньше она венчала все здание. Многие колонны теперь упали и раскололись; хорошо сохранился только маленький кусочек у самой лестницы. Верхний край стены был как раз над головой Саймона. Сделав несколько шагов влево, Саймон остановился перед обрывом. Теперь он был мучительно близок к холодному звездному небу; звезды манили и притягивали, но так равнодушно и безучастно, что Саймону еще больше хотелось последовать их зову. Ухватившись рукой за обломок колонны, он сел, свесив ноги в бездну, и углубился в ленивые размышления. Яркий свет луны, изредка мелькавшей между подгоняемыми ветром стайками облаков, придавал развалинам таинственный, сказочно древний, хотя и зловещий вид. Саймон удачно выбрал позицию, так что вся красота постройки ситхи была перед ним, как на ладони.

Насколько представлял себе Саймон архитектуру ситхи, это здание было нетипичным: не было здесь ни шпилей, ни высоких башен. Его, видимо, строили по необходимости, без желания продемонстрировать все свое великое мастерство.

От белого камня исходило странное тусклое свечение. Казалось, что каменные плиты на полу разложены как попало, но на самом деле они подчинялись высшему геометрическому порядку, недоступному пониманию смертных. Обсерватория была меньше и скромнее тех зданий, что Саймон уже видел в Энки э-Шаосай и Да'ай Чикизе, и была совсем другой формы.

Вокруг Обсерватории и вокруг других строений ситхи — Дома Расставания и Дома Текущих Вод (так называла их Джулой, потому что настоящих названий никто не знал) — были разбросаны здания поменьше, стройная система подсобных помещений, прорезанных ровными Тоннелями. Многое скрывала поросль, но и растения, казалось, подчиняясь строгому порядку.

В центре всего этого находилась мощеная площадка. Она сильно заросла травой, но даже при лунном свете видно было все изящество замысла мастера, который строил ее. Джулой называла это место Садом Огня. Саймон, практически смотревший на мир, полагал, что это рыночная площадь.

Перед Садом Огня, по другую сторону Дома Расставания, раскинулись разноцветные палатки лагеря Джошуа, который сильно разросся за последнее время за счет притока добровольцев из окрестных городов. Многие из вновь прибывших сами устраивали себе жилища в пещерах и ходах.

Саймон глядел на мерцание далеких сторожевых огней до тех пор, пока не почувствовал себя чудовищно одиноким. Луна поднялась высоко в небо, и лик ее был холодным и безучастным.

Он не знал, сколько времени просидел неподвижно в полной темноте. Ему даже показалось, что он заснул или дремлет, но ощущение пустоты и невесомости было странно реальным. Он хотел подняться, но ноги словно отнялись. Теперь он весь превратился в глаза. Мысли вспыхивали в голове, как звезды в пленяюще гладком небе, на которое он еще так недавно завороженно смотрел. Нет, это было бесконечно давно, еще тогда, когда оставалось небо и дивные звезды, когда хоть что-то можно было разглядеть в непроглядной тьме. Ужас охватил его.

Спаси меня, Святой Узирис! Неужели явился Король Бурь? Неужели навечно воцарился мрак? Господи, верни, обратно свет и надежду!

И словно в ответ на его мольбу слабые огоньки зажглись во мраке. Это были не звезды, как сперва решил Саймон, а факелы, капельки яркого света, медленно растущие, как будто они приближались издалека. Пятнышко мерцающих огоньков превратилось в ручей, ручей — в поток, плавными витками текущий к Обсерватории. Процессия из двух десятков факелов поднималась в гору по той же узкой, петляющей тропке, которой когда-то воспользовался Саймон.

Он не мог разглядеть смутные темные фигуры; они двигались совершенно бесшумно, в идеальном порядке.

Я на Дороге снов, внезапно осознал Саймон. Амерасу говорила, что я замкнут и легче других могу попасть сюда.

Что же происходит?!

Люди с факелами достигли ровной площадки в центре и разбрелись по ней, так что свет факелов разлился вокруг. Они поднялись на вершину Сесуадры, но в свете факелов холм оказался совершенно не таким, каким его знал Саймон, Окружавшие его руины исчезли, повсюду возвышались невредимые здания. Неужели из глубины веков поднялось далекое прошлое, когда на этом месте еще стояла Скала прощания? Или, может быть, это зловещее будущее, которое придет когда-нибудь? Может быть так будет, когда Король Бурь захватит Светлый Ард?

Несколько фигур подошли к тому месту, в котором изумленный Саймон узнал Сад Огня. Они воткнули свои факелы в трещины между плитами, и тотчас море дрожащего, струящегося света разлилось по площадке. Плясали языки раздутого ветром пламени, дождь искр взметнулся в воздух.

Что-то подхватило Саймона и понесло к Дому Расставания. Вспышки факелов сливались в непрерывные линии, он летел по каменным коридорам и наконец оказался в ярко освещенном вытянутом зале с высоким сводчатым потолком. Фигуры, окружавшие его, казались призраками, мир стал полупрозрачным скопищем теней, да и сам Саймон чувствовал себя вне тела. Он попытался закрыть глаза, но не смог, продолжая видеть все, что творилось в зале.

Вокруг огромного стола расположились несколько фигур. Над факелами, установленными на стенах, клубились разноцветные огненные шары. Ярко-красные, голубые и желтые языки пламени отбрасывали на камни жуткие пляшущие тени. Самую длинную тень отбрасывал странный предмет, стоящий на столе. Это была конструкция из гигантских сфер, чем-то напоминавшая ту, которую Саймон собственноручно тщательно полировал в кабинете у доктора Моргенса, но вместо меди и дерева эта целиком состояла из струй сверкающего огня, словно кто-то нарисовал ее, используя вместо красок жидкий свет. Окружавшие стол существа были едва видны, но Саймон не сомневался, что это ситхи — эти птичьи движения и горделивую грацию ни с чем нельзя было перепутать.

Девушка-ситхи в небесно-голубом платье склонилась над столом и, легонько касаясь конструкции кончиками пальцев, вплетала в нее новые струи пламени. Ее пышные волосы были чернее ночи над Сесудрой и казались пушистым облачком над ее головой. На мгновение Саймону показалось, что это юная Амерасу; но слишком многое вокруг него напоминало сейчас о Праматери.

Рядом с ней стоял белобородый старец в малиновых одеждах, спадающих свободными складками. На лбу у него было что-то, похожее на рога, и это сразу напомнило Саймону другой, куда более неприятный сон. Старец тоже склонился над столом и что-то говорил девушке. Она повернулась и добавила еще один огненный отросток к своему произведению. Саймон не мог разглядеть ее смуглого лица, зато ясно видел другую стройную фигуру, стоящую перед ней. Лицо ее скрывала серебряная маска, тело драпировали изящные складки белоснежной ткани. Словно отвечая черноволосой девушке, королева норнов (ибо это была она) тонкой рукой рассекла огненные нити и набросила на сияющее сооружение едва различимую для человеческого глаза тонкую сетку из тусклого света. Высокий мужчина, стоявший за спиной королевы, внимательно следил за каждым ее движением. Он был красив, хорошо сложен и с ног до головы закован в доспехи из черного обсидиана. На лице его не было маски, но черты казались стертыми или смазанными.

Что они делали? Может быть на его глазах был заключен Договор о Разлуке, о котором Саймон так много слышал? Иначе зачем бы ситхи и королева норнов собрались вместе на Сесуадре?

Разговор становился все более оживленным. Саймону казалось, что они спорят. Наблюдатели, тихо стоявшие вокруг, подошли ближе к договаривающейся четверке, возмущенно жестикулируя и что-то выкрикивая. Саймон не мог разобрать ни слова: их речь больше напоминала шум ветра или журчание вод. Огненные шары на столе вспыхнули и затрепетали, словно костер на ветру. Саймон подался вперед, чтобы лучше видеть… Но… Куда все исчезло? Просочилось сквозь камни? Скрылось под землей? Взмыло в воздух? Или все это было просто сном, навеянным тихой ночью, лунным светом, мерцанием звезд и песнями, которые он слышал в Джао э-Тинукай? Что-то говорило ему, что это не так. Все было слишком реально, слишком осязаемо. Ему надо было только встать, подойти к ним и дотронуться.

Звон в ушах прекратился. Яркий свет факелов и огненных сфер погас. Саймон огляделся. Он сидел, как и прежде, на каменной вершине Обсерватории. Ситхи исчезли. Пропали и разноцветные факелы в Саду Огня. Вокруг не было ни души, если не считать двух часовых, сидевших у сторожевого костра внизу в лагере. Саймон поежился, безнадежно пытаясь разобраться в своих ощущениях. Он никак не мог понять, стал ли он свидетелем какого-то колдовского действа, или все это был только мираж, обман больного воображения. Юноша спустился вниз по лестнице и закутался в одеяло. После бесплодных попыток понять виденное голова отяжелела. С каждой минутой думать становилось все труднее. Он глотнул из фляги. От холодной родниковой воды, пахнущей травами и полевыми цветами, заныли зубы. Саймон сделал еще глоток и поудобнее устроился на камне. Он решил восстановить в памяти слова, которым научил его Деорнот. Вечером он множество раз повторял их вслух и про себя, но сейчас они ускользали легко, как только что пойманная рыба. Ему никак не удавалось сосредоточиться, он размышлял о тех странных приключениях, которые произошли с ним после бегства из Хейхолта. Впрочем, вряд ли все это можно было назвать приключениями — слишком уж легкомысленное слово для тех ужасов, которые ему пришлось пережить. Он, Саймон-простак, встречал сказочных чудовищ, сражался, даже убивал людей! Конечно, это выходило у него совсем не так красиво и благородно, как в те далекие времена, когда он воображал себя сержантом королевской гвардии.

Саймона преследовали страшные опасности, он водил дружбу с настоящими рыцарями, его принимали у себя бессмертные ситхи. Но самым замечательным событием из всех была встреча с Мириамелью. Принцесса ушла — один Эйдон знает, куда… у нее свой путь. Саймон не понимал ее и восхищался ею. Она казалась ему леопардом — прекрасным и безжалостным.

Саймон мечтал о встрече с кем-нибудь, похожим на него самого, но, разумеется, гораздо красивее и умнее. Он представлял себе его густую бороду, орлиный нос… Да, конечно, гораздо красивее.

Саймон устал от одиночества. Ему нужен был собеседник, друг, который понимал бы его и заботился о нем, но не так, как делал это Бинабик. Кто-нибудь, кто мог бы разделить с ним его тревоги и чувства… кто мог бы понять про дракона — мелькнула вдруг мысль. По спине пробежал холодок, и дело было вовсе не в свежем ночном ветре. Одно дело увидеть древних ситхи, пусть даже так близко и ясно, тем более, что Сесуадра ночью весьма располагает к подобным видениям, и совсем другое — встреча с огромным отвратительным драконом. Саймон не струсил, оказавшись лицом к лицу с Игьяриком, ледяным червем. Он выхватил свои меч — на самом деде не совсем свои, слишком самонадеянно было бы называть Торн своим — и дракон был повержен. Не так-то это легко, победить дракона! Это не удавалось никому, кроме Престера Джона, а ведь он, в отличие от Саймона, был великий воин и Верховный король.

Правда, король Джон убил своего дракона, а я совсем не уверен, что Игьярик мертв. Если бы это было так, его кровь не показала бы мне пути. К тому же не так уж я силен, чтобы запросто убить дракона, даже таким мечом, как Торн.

Но странное дело — стоило Саймону рассказать кому-нибудь о том, что произошло на Урмсхейме, и что он, Саймон, теперь об этом думает, как его тут же начинали называть «победителем дракона», и улыбаться, и кланяться, когда он проходил мимо. Они просто отказывались внимать доводам здравого смысла. Когда он пытался протестовать против этих приятных, но незаслуженных почестей, друзья с улыбками говорили о его скромности и застенчивости. Недавно он своими ушами слышал, как одна из женщин, недавно пришедшая из Гадринсетта, рассказывала ребенку о громадном, ужасающем змее, которого в два счета одолел непобедимый и бесстрашный Саймон. Что было делать? Те, кто любил его, говорили, что он одним ударом разрубил дракона пополам, завистники же утверждали, что все это ложь от начала до конца.

Рассказы о его жизни и подвигах страшно злили Саймона. Он считал их дешевыми сплетнями. Истории о смелом и непобедимом Саймоне, который разит драконов направо и налево, не давали покоя важному и хрупкому уголку его души — самолюбию. Мучимый сомнениями, он не чувствовал себя героем, и в душе у-него творилось такое, что не вмещалось в плоские глупые рассказы.

Тут Саймон вскочил на ноги. Боже, он опять задремал. Сон — невозможная штука! С ним трудно бороться и нелегко заметить его приближение. Он застает врасплох и долго не отпускает. Но Саймон дал себе слово. Теперь он мужчина, и слово его должно быть законом. Он не будет спать сегодня. Это особенная ночь.

Сны атаковали Саймона, не давая ему долго думать об одном и том же, загоняя в сладкую дремоту. Джеремия, вошедший в Обсерваторию со свечой в руках, наше" его сидящим на полу в луже ледяной воды. Мокрые волосы сосульками прилипли ко лбу, пальцы и губы посинели от холода, по спине бежали последние холодные струйки, но глаза блестели радостной гордостью.

— Я опрокинул на голову полное ведро воды, — сказал Саймон. Зубы его стучали, язык онемел и едва шевелился, так что Джеремия не понял ни слова. — Вылил воду на голову, — повторил Саймон, — чтобы не заснуть. Что ты здесь делаешь?

— Время пришло. Тебе пора идти.

— А-а-а! — Саймон вскочил. — Я не заснул, Джеремия! Понимаешь? Ни разу не заснул!

Джеремия улыбнулся:

— Это здорово. Теперь пошли вниз. Обогреешься у костра.

Саймон, невыносимо уставший и замерзший, не сказал ничего и молча схватил друга за руку. В последнее время Джеремия так похудел, что иногда Саймону казалось, что перец ним другой человек, но блеск в мягких темных тазах остался прежним, каким он был у мальчишки свечника из Хейхолта.

— Костер? — Саймон наконец уловил смысл сказанного. — Большой костер? А как насчет еды?

— Костер отличный, — с достоинством проговорил Джеремия. — Если я чему и научился в литейной Хейхолта, так это раздувать огонь. — Он тряхнул головой, словно отгоняя неприятные воспоминания, и посмотрел на друга. Тени прыгали по лицу Саймона, как зайцы по лужайке, и Джеремня улыбнулся. — А еды конечно нет. Правда, недолго осталось, ты же знаешь. Держись! Может, к вечеру нам перепадет кусок хлеба, а то и что-нибудь получше.

— Жаль.

Они вместе вышли из Обсерватории, легко ступая по камням, уже не черным, а серо-голубым в зарождающемся утреннем свете. Небо на востоке уже розовело, но утренний птичий хор еще не грянул.

Джеремия был прав. У палатки отца Стренгьярда полыхал превосходный костер, и Саймон скоро начал согреваться, особенно после того, как сменил насквозь промокшую рубашку на теплый шерстяной балахон.

Отец Стренгьярд принес воды и полил Саймону на голову и плечи. По сравнению с душем, который он сам себе устраивал незадолго перед тем, вода казалась почти горячей. Она медленно стекала по груди, и Саймон подумал почему-то, что она похожа на кровь.

— Вода… Да смоет эта вода грех и сомнения.

Стренгьярд замолчал, потер виски и провел рукой по воспаленным глазам. Саймон знал, что священник запнулся от волнения, а не по забывчивости; весь вчерашний день он читал и перечитывал текст обряда.

— Когда… Когда человек чист, исповедавшись и покаявшись во грехах своих и переступив страх свой, достоин он предстать передо Мной, чтобы мог заглянуть в зеркало души его и увидеть чистоту бытия, отраженную в нем, и праведность клятв его… да, праведность его клятв. — Священник снова умолк, устало опустив глаза. — Ох…

Саймон поворошил поленья и подвинулся к костру. Странная слабость одолела его, голова кружилась, но в этом не было ничего плохого. Он волновался, но был уверен, что бессонная ночь прогнала страх.

Стренгьярд, нервно поглаживая редкие волосы, стал повторять текст сначала, боясь, что в нужный момент память опять подведет. Закончив, он помог Джеремии растереть Саймона досуха и вернул юноше его белую рубашку и крепкий кожаный ремень. Когда на тропинке перед костром возникла маленькая фигурка, Саймон уже натягивал сапога.

— В готовности ли он? — спросил Бинабик. Тролль говорил четко и размеренно, преисполненный важности. Саймон кинулся к нему, ощутив внезапный прилив любви к маленькому человеку. Это был настоящий друг, никогда не покидавший его.

— Да, Бинабик, я готов.

Они пошли вперед. Джеремия и Стренгьярд двинулись следом. Небо над ними стало темно-серым, в мелкой каше облаков.

На тропинке, ведущей к шатру Джошуа, им встретились несколько человек. В основном это были люди Хотвига и новички, недавно пришедшие из Гадринсетта. Дети хлопали в ладоши и размахивали руками; взрослые пытались удержать их, сознавая, какое важное и торжественное событие предстоит Саймону, но он улыбался и махал в ответ. Свежий утренний воздух бодрил. Безудержный восторг охватил Саймона, ему хотелось скакать, прыгать, громко смеяться и петь. Он собирался поделиться с остальными своими ощущениями, но, повернувшись к Джеремии, Саймон увидел, что лицо друга сковано торжественным спокойствием.

Дойдя до открытой поляны перед шатром Джошуа, Джеремия и Стренгьярд отошли в сторону и встали у края, где уже собрались все остальные.

Слудиг смотрел на Саймона с сияющей улыбкой, словно отец, которому есть за что гордиться своим сыном. Темноволосый Деорнот, изящно и аккуратно одетый, стоял перед ним вместе с Сангфуголом, Изорном, сыном герцога Изгримнура, и старым шутом Таузером. Поближе к шатру расположились герцогиня Гутрун и маленькая Лилит. Там же стояла Джулой. Лицо ее было серьезным и даже отрешенным, но, поймав взгляд Саймона, она ласково кивнула, как бы подтверждая, что все в порядке и самое трудное уже позади.

В полукруге стояли Хотвиг и его люди, возвышавшиеся над остальными как рощица молодых деревьев. Серый утренний свет серебрил их волосы, рассыпался бликами на доспехах и шлемах. Саймон старался не думать о тех, кто должен был быть здесь, но не мог — например, о Хейстене и Моргенсе.

Шатер принца был выкрашен в серый, белый и красный цвета. На пороге стоял сам Джошуа, Найдл висел у него на боку. Серебряный обруч принца сверкал в слабых солнечных лучах. Рядом с ним была Воршева, ветерок трепал ее длинные волосы.

— Кто явился к моему шатру? — громко и медленно спросил Джошуа. Улыбка скользнула по губам принца как бы в насмешку над его суровым тоном.

Бинабик старательно выговаривая слова:

— Тот, кто имеет достоинство, чтобы именовываться рыцарем, принц, служащий тебя и Бога. Это Сеоман, сын Эльференда и Сюзанны.

— Кто ответит за него и подтвердит, что все это правда?

— Я, Бинбнниквегабеник из Йиканука, я буду подтверждать истинность сказанного.

Бинабик поклонился так изысканно, что в толпе раздались смешки.

— Прошел ли он обряд ночного бдения и исповедался ли после?

— Да… — ответил Стренгъярд. — да, он сделал это.

Джошуа снова улыбнулся:

— Пусть Сеоман выйдет вперед.

Маленькая, сильная рука Бинабика вытолкнула Саймона вперед. Он сделал несколько шагов и опустился на свою колено в мягкую траву. Холодок пробежал по его спине. Джошуа помолчал несколькосекунд, а потом тихо заговорил:

— Ты прошел испытание, Сеоман. Ты не устрашился великой опасности, рисковал для меня жнзнью и вернулся с честью. Теперь перед лицом Господа и славных рыцарей я прошу тебя встать и жалую тебе титул и звание, как и другим славным мужам, хорошо послужнвшнм мне. Одновременно на плечи твои ложится тяжесть, равная той, которая ухе лежит на их плечах. Клянешься ли ты с честью принять все это?

Саймон глубоко вздохнул, на всякий случай повторяя про себя слова, которым его научил Деорнот.

— Клянусь верно служить Узирнсу Эйдону и моему господину. Клянусь поднимать упавших и защищать слуг Божьих. Я не устану в моем служении. Я буду защищать жизнь и честь моего принца в любой беде и напасти. Я клянусь в этом моим именем и честью, призывая в свидетели Элисию, Мать Господа нашего Эйдона.

Дхошуа шагнул вперен и положил на голову Саймона свою единственную руку.

— Я назначаю тебя моим рыцарем, Сеоман. Оруженосец! — Дхеремия вышел вперед.

— Я здесь, принц. — его голос слегка дрожал.

— Принеси его меч.

Дхеремия приблизился к ним с клинком в руках. Блеснуло острое, прекрасно оптированное лезвие. На мгновение Саймону показалось, что это не Тори, но через секунду он понял, что ошибся от волнения. Как можно было не узнать знаменитый Торн?!

Свершается… Великое событие, которого он ждал так долго. Саймон дрожал от восторга и нетерпения. Рука Дхошуа на голове показалась ему такой же тяжелой, как меч в руке. Саймон смотрел в землю, чтобы никто не видел, как он покраснел.

Пока Джошуа пристегивал ножны к его ремню, Саймон взял меч, дрожа, поцеловал его и сотворил знак древа, словно посылая его к ногам прннца.

— На службу вам, сир.

Принц взмахнул рукой, достал из ножен сверкающий Найдл и возложил его на плечо Саймону — на правое, на левое и снова на правое.

— Перед лицом Бога и товарищей своих встань, сир Сеоман. Саймон, пошатываясь, встал. Вот и все. Он стал рыцарем. Ему казалось, что душа его сейчас устремится к небу. Еще несколько мгновений держалась торжественная тишина — и грянули приветствия.

Через несколько часов после окончания церемонии Саймон проснулся от тяжелого и непонятного сна и увидел, что лежит на груде одеял. Тонкие лучи солнца пробивались сквозь щели шатра принца. Красная полоска света на руке Саймона была похожа на кровь.

Уже день, подумал он. Я спал, и это был ужасный сон.

Он высвободился из-под одеяла и сел. Тонкие стенки шатра раскачивались от ветра. Неужели он кричал во сне? Только бы этого никто не слышал. Вышло бы стыдно и глупо, если бы днем по всему лагерю разносились испуганные крики человека, утром посвященного в рыцари за храбрость.

— Саймон? — От стены отделилась маленькая тень. — Ты проснулся?

— Проснулся.

— И ты высыпался? Отсутствие сна в течение ночи приносит много трудностей, но иногда после этого тяжело дается засыпание — Я выспался. Но мне снился очень странный сон.

Тролль прищурился:

— И ты имеешь в памяти то, что тебе снилось?

Саймон подумал:

— Не очень. Что-то про короля… И еще какие-то засохшие цветы. — Он досадливо поморщился: сильно кружилась голова.

— Имею предположение, что это очень хорошо. — Бинабик ползал по шатру в поисках плаща Саймона. Отыскав пропажу, он накинул плащ на плечи свежеиспеченного рыцаря, который в это время натягивал сапоги. — Твои сны приносят с собой много беспокойства, хотя иногда дают особое знание. Хорошо, что ты после них не все имеешь в памяти.

Саймон махнул рукой:

— Какое еще особое знание? Амерасу говорила, что у меня особенные сны, Джулой вечно про них расспрашивает, и ты…

Бинабик смутился:

— Я только хотел говорить, что мы не будем иметь больших потерь, если не будем догадываться об их смысле. Во всяком случае не имей тревоги об этом хотя бы сегодня, когда свершается величайший день твоей жизни.

Желтозубая улыбка тролля смыла неприятный осадок, оставшийся от сна, и развеяла то удрученное состояние, в котором он проснулся.

— Да, Бинабик, ты прав. — Слова друга успокоили его, и теперь он был почти уверен, что в этот чудесный день что угодно могло показаться ему странным.

— Сегодня я не стану думать ни о чем… плохом.

Бинабик сердечно пожал ему руку.

— Теперь я слышу голос славного товарища по длинному путешествию. Принц Джошуа оказывал черезвычайную любезность. Кроме предоставления шатра для твоего сна, он обещал пиршественный ужин и несколько других приятностей. Пойдем с возможной быстротой.

Лагерь, расположившийся у северо-восточного склона Сесуадры, был украшен длинными разноцветными лентами, трепетавшими на ветру. Глядя на них, Саймон думал о днях, которые он провел в Джао э-Тинукай. Сладкие воспоминания о них бередили душу. Все слова, сказанные сегодня, ничего не могли изменить и не могли уничтожить Короля Бурь. Саймон устал бояться. Лагерь принца Джошуа был только временным прибежищем. Тоска по дому и свободе становилась все сильнее, а надежд на то, что жестокие времена когда-нибудь изменятся, оставалось все меньше. Амерасу — Рожденная на Борту — знала все его сны. Но даже она, столь мудрая, столь много повидавшая, во многом была слепа. Может быть она неверно предсказала его судьбу?

Саймон и Бинабик вступили под кров теплого, освещенного многочисленными факелами Дома Расставания. В центральном зале собралась огромная толпа. Некоторые сидели прямо на полу, подстелив сложенные плащи и накидки. Это было первое настоящее пиршество за время тяжелых военных дней. В зале собрались все беженцы из Гадринсетта, лица их были радостными и оживленными. Кое-где Саймону приходилось останавливаться, выслушивать поздравления и заздравные тосты, так что только через четверть часа он достиг, наконец, главного стола — массивного каменного постамента, который служил еще древним ситхи. Здесь сидели принц Джошуа и его ближайшие соратники.

— Добро пожаловать, сир Сеоман, — сказал принц Джошуа, знаком указывая Саймону на место слева от себя. — Наши друзья, жители Нового Гадринсетта, приложили все усилия, чтобы сегодняшняя трапеза получилась роскошной и праздничной. Вот кролик и жареные куропатки; это, я так полагаю, цыплята; а вот отличная серебряная форель из Стефлода. — Последние несколько недель были относительно спокойными, но лицо принца показалось Саймону смертельно усталым и осунувшимся. — Приятного аппетита всем! Постарайтесь забыть, что нас ждет свирепая зима и мы будем жить впроголодь или сосать лапу, как медведи.

— Новый Гадринсетт, вы сказали? — спросил Саймон.

— Да, — с гордостью кивнула Джулой, — принц справедливо решил дать нашему лагерю имя этого священного места.

— Из Гадринсетта к нам толпами вдут люди, к тому же название очень подходит — в переводе с древнеэркинландского наречия оно означает «Место собраний». Вот я и назвал так наш лагерь. — Принц поднял кубок с изящной чеканкой: — За Новый Гадринсетт!

Этот тост все приняли с воодушевлением.

Дары равнины и леса пользовались большим успехом. Саймон за обе щеки уписывал изысканные яства. У него не было во рту ни крошки со времени вчерашней полуденной трапезы, так что большую часть ночного бдения он предавался недостойным рыцаря размышлениям о еде. Голод немного притупился во время церемонии посвящения в рыцари, зато сейчас аппетит вырос вдвое.

Джеремия стоял за спиной Саймона, наполняя его кубок, как только это становилось необходимо. Саймона смущало, что хейхолтский приятель так прислуживает ему, но Джеремия гордился своим положением и не променял бы его ни на что.

Джеремия явился к Сесуадре, привлеченный слухами о растущей армии Джошуа. Саймон никак не ожидал такой встречи и был очень удивлен переменами, которые произошли во внешности и характере мальчика свечника. И если Саймон удивлялся, то Джеремия просто долго не мог поверить, что Саймон действительно цел и невредим, и восхищался его великолепными приключениями. Он считал божьим чудом то, что Саймон уцелел, пережив столько опасностей, и стал его оруженосцем, как будто это было чем-то само собой разумеющимся. Сначала это раздражало Саймона, но потом он понял, что дружбе это не помеха, и успокоился.

Джеремия в отличие от Саймона очень мало говорил о себе. Он сказал только, что работал в литейной Хейхолта и что Инч, бывший помощник доктора Моргенса, стал теперь мастером литейщиков. Саймон подозревал, что Джеремия о многом умалчивает, недоумевал, но молчал. Он никого не собирался уличать во лжи и скрытничестве, но теперь-то он рыцарь…

— Ты о чем-то задумался, Саймон? — спросила леди Воршева, отрывая его от размышлений. Уже становилось заметно, что в ней растет новый человек, но она оставалось все такой же прекрасной и молчаливой. Такими иногда бывают птицы или лошади, которые позволяют человеку ласкать себя, но никогда не становятся по-настоящему ручными. Саймон помнил, как впервые увидел ее в Наглимунде. Еще тогда он поражался, почему у такой красивой женщины такое злое и печальное лицо. В последнее время она повеселела, но в темных глазах все еще оставалась непонятная тоска.

— Простите, леди, я думал… о прошлом. — Он вспыхнул. Кем он стал? Сама леди Воршева запросто говорит с ним. — В мире много странного.

— Да. Странного и жестокого.

Джошуа встал и поднял кубок, постукивая по нему в ожидании тишины. Грязные, исхудавшие лица повернулись к столу принца, и Саймон вдруг понял удивительную вещь, которая так поразила его, что он чуть не вскрикнул от удивления. Все эти беженцы из Гадринсетта, разинувшие рты от восхищения при виде живого принца, — это все он! Они такие же, каким он был раньше. Это он с разинутым ртом всегда завистливо смотрел на важных господ и знатных рыцарей, сидящих за главным столом. А теперь — невероятно, но факт — он стал онним из рыцарей и сидит за одним столом с принцем, а другие глядят на него с почтением и гордостью. Он ведь остается все тем же Саймоном! Что же это такое?

— По многим причинам собрались мы здесь сегодня, — начал принц. — Во-первых, это самое главное, мы приносим благодарность Господу зато, что мы живы и хорошо защищены от наших врагов. Кроме того, мы встречаем День святого Граниса, который надлежит проводить в посте и смиренной молитве, но встретить его нужно ночью хорошим вином и угощением. — Принц снова постучал но кубку, прерывая бурные аплодисменты. Когда шум стих, он продолжал: — Наконец, мы празднуем сегодня посвящение в рыцари юного Саймона, нареченного отныне сир Сеоман. — Снова взрыв аплодисментов и радостных криков. — Мы все вндели, как он стал рыцарем, как принял он меч и дал клятву. Но мы еще не видели его знамени!

В молчании поднялись Гутрун и Воршсва и вытащили из-под стола сверток, который, как выяснилось, с начала вечера лежал у ног Саймона. Изорн подошел помочь женщинам, и втроем они развернули знамя.

— Это герб сира Сеомана из Нового Гадринсета, — провозгласил принц.

На сером и червленом поле — цвета принца Джошуа — был выведен контур черного меча. Поверх него — белый дракон, чьи зубы, глаза и чешуя были тщательно вышиты алым шелком.

Толпа захлопала и загудела.

— Ура-а-а победителю дракона! — закричал один из воннов, и тут хс множество голосов присоединились к нему. Саймон почувствовал, как наливаются краской лицо и уши, вскочил, поднял свой кубок и разом осушил его. Все было прекрасно и торжественно, но в глубине души он понимал, что во всем этом что-то не так. Дело было не в драконе, хотя на самом деле Саймон и не убивал его. И не в Торне, хотя этот меч и не принадлежал Саймону. Что-то не так… Святое Древо! с раздражением подумав он. Когда же ты перестанешь ныть, простак несчастный!

Джошуа снова стучал по кубку.

— Это еще не все! Не все!

Принц был возбужден и весел. Он ужасно радовался, что наконец случилось что-то хорошее.

— Есть еще, — кричал принц. — Еще один подарок для Саймона! — Он взмахнул рукой, и Деорнот отправился в глубь зала. Люди снова загудели, обсуждая подвиги Саймона и щедрость принца. Саймон выпил еще вина и принялся благодарить Воршеву и Гутрун за труд над его знаменем. Он в таких красочных выражениях описывал свое восхищение рисунком, что дамы польщенно заулыбались. Вдруг сидевшие у самой двери засвистели и громко захлопали. Саймон обернулся и увидел, что возвращается Деорнот. Рыцарь вел под уздцы лошадь.

Саймон уставился на нее, не веря своим глазам:

— Это…?!

Опрокинув кубок, он пулей рванулся вперед, скользя по гладкому полу. Обвив руками шею кобылы, он задыхался от восторга, а она ласково обнюхивала его голову и плечи.

— Я боялся, что она погибла!

Деорнот и сам чуть не плакал от умиления.

— Когда Бинабика и Слудига настигли великаны, им пришлось отпустить лошадей на волю, чтобы спасти их от смерти. Наши разведчики нашли ее у развалин старого города ситхи по ту сторону равнины. Может быть, это ситхи помогли ей, ведь ты говорил, что она некоторое время жила с ними.

Саймон был счастлив. Эта лошадь была для него лучшим другом, и трудно было описать горе, которое он испытал, узнав, что она пропала, как многое и многие в этот ужасный год.

После непродолжительного молчания заговорил Деорнот:

— Ну, давай я отведу ее обратно. Мы оторвали ее от еды, а ты еще навестишь ее завтра утром.

— Спасибо, Деорнот, спасибо тебе! — Саймон потрепал лошадь по холке, поцеловал ее в морду и вернулся к столу принца.

Пока он усаживался и принимал горячие поздравления Бинабика, Сангфугол вышел вперед и попросил у Джошуа слова.

— Сегодня мы поздравляем Саймона с его вступлением в ряды рыцарей. Все, что можно было сказать по этому поводу, уже было сказано принцем. — Арфист поклонился Джошуа. — Но Саймон не один был в походе, не один совершал подвиги и показывал чудеса Храбрости. Принц сказал уже о Бинабике и Слудиге, но и это не все члены отряда. Их было шестеро смельчаков, и только трое возвратились к нам. Я сочинил песню о них и хотел бы, чтобы ни один из этих шести славных воинов не был незаслуженно забыт.

Джошуа кивнул, Санфгугол настроил арфу, поданную ему одним из солдат, и запел:

Милый дом оставив вдали,

Сон забыв и лица друзей,

Шестеро смелых к краю земли

Неслись, не щадя лошадей.

По зову принца ринулись вмиг,

Редкой отваги явив пример,

Гримрик, Хейстен и Бинабик,

Слудиг, Саймон и Этельберн.

Мчались, не зная планов и карт,

Были готовы не есть, не спать,

Чтобы спасти родной Светлый Ард,

Черный Торн в снегах отыскать.

Сангфугол играл и пел. Шепот смолк, в зале воцарилась тревожная тишина. Джошуа печально смотрел на арфиста, вслушиваясь в грустные слова. Саймон выпил еще вина. Пламя факелов легонько подрагивало.

Было уже совсем поздно. Несколько музыкантов еще наигрывали тихую мелодию. Сангфугол сменил арфу на лютню, а Бинабик пустился в пляс, чем очень развеселил сонную публику. Саймон, поглотивший огромное количество вина, лихо отплясывал сразу с двумя девушками из Гадринсетта — низкорослой толстушкой и ее смешливой худенькой подружкой. Целый вечер они таинственно перешептывались, обсуждая удачу, привалившую Саймону, его внешность и манеры. Когда он пытался заговорить с ними, они только краснели и смеялись, подталкивая друг друга локтями. Наконец, утомленный и запыхавшийся Саймон пожелал им спокойной ночи и поцеловал руки, как это всегда делают настоящие рыцари. Это окончательно смутило девушек, и Саймон снисходительно подумал, что они совеем еще дети.

Джошуа отвел Воршеву спать и вернулся, чтобы завершить праздник. Теперь он сиделки о чем-то тихо переговаривался с Деорнотом. Оба выпщдели утомленными и озабоченными. Джеремня прикорнул в уголке, твердо решив не уходить раньше Саймона, хотя его друг успел отлично выспаться после бессонной ночи. Когда Саймон подумал, что пожалуй, пора бы и ложиться, в дверях появился Бинабик. Рядом с троллем, заинтересованно принюхиваясь, стояла Кантака. Бинабик оставил волчицу ждать у входа, подозвал Саймона и направился к креслу Джошуа.

— .Так они уложили его спать? Хорошо. — Принц повернулся к подошедшему Саймону: — Бинабик принес новости. Очень неплохие новости.

Тролль кивнул.

— Я никогда не имел знания об этом человеке, но Изорн говорит, что он имеет огромную важность. Это граф Эолер из Эрнистира. — Бинабик повернулся к Саймону. — Он переправлялся сюда при помощи лодки. Он привозил в Новый Гадриисетт, — тролль улыбнулся непривычному названию, — новости очень большой важности. Граф испытывает сильную усталость, но завтра утром, получив соизволение принца, он будет говорить о своих известиях.

— О да, — Джошуа выпрямился и вздохнул. — Нам очень нужы новости из Эрнистира. Надеюсь, что Эолер порадует нас.

— Имеет возможность… Насколько я понимал Изорна, — Бинабик понизил голос и наклонился к принцу, — Эолер говаривал, что имеет важное знание о… Великих Мечах.

— Боже! — воскликнул Деорнот.

Джошуа на мгновение замер.

— Итак, — проронил он наконец, — завтра, в День святого Граниса, мы, быть может, узнаем, надеждой или отчаянием кончится наше изгнание. А сейчас — спать! Завтра я пошлю за вами.

Принц повернулся и пошел к выходу. По каменной стене скользнула его тень.

— Теперь быстро ложиться в постели, как говаривал принц. — Бинабик улыбнулся. Кантака рванулась вперед и радостно ткнулась носом ему в бок. — Не скоро мы будем забывать сегодняший день, правда, друг Саймон?

Саймон молча кивнул в ответ.

2 ТЯЖЕСТЬ ЦЕПЕЙ

Принцесса Мириамель глядела на океан. Когда она была совсем маленькой, няньки говорили ей, что море — древняя колыбель гор, что все земли вышли из воды и когда-нибудь вернутся туда. Таким был океан, чьи волны бились о крутые скалы перед дворцом в Меремунде, сглаживая выступы и острые углы.

Другие говорили, что океан породил ужасных чудовищ, злобных русалок, прожорливых уруков и морских великанов. Мириамель знала, что его черные бездны кишат отвратительными тварями. Не раз на скалистый берег Меремунда выползала погреться на солнышке огромная бесформенная туша и шарила плошками глаз по обрыву берега и каменным стенам замка, пока прилив не смывал ее с камней и не уносил обратно впучину. У принцессы не было сомнений, что немало еще более ужасных существ скрывалось на дне моря.

Когда погибла мать Мириамели, а Элиас после ее смерти ожесточился и замкнулся в своем горе, океан стал для маленькой принцессы чем-то вроде наставника и покровителя. Несмотря на капризное непостоянство, бесконечные шторма и бури, океан был Другом одинокого детства Мириамели. Вечером ее убаюкивал монотонный гул прибоя, а утром плеск волн и пронзительные крики чаек поднимали девочку с постели. Она глядела в окно и видела, что океан улыбался ей.

Тогда океан был ее жизнью. Теперь же, стоя на корме «Облака Эдны», она думала, что он может быть и тюрьмой, ловушкой, безжалостной и непреодолимой, как и те, что построены из камня и железа.

Чем больше удалялся от Винитты корабль графа Аспитиса, двигаясь на юго-восток к бухте Ферракоса и цепи островов, тем лучше Мириамель осознавала, что океан впервые в жизни стал ее врагом и держит ее крепче, чем дворцовая стража отца, которая всегда даже на прогулках, окружала ее плотным кольцом. От всего этого она избавилась. Но как преодолеть тысячи миль открытого моря? Оставалось только сдаться без борьбы. Принцесса устала хитрить и нападать, она не хотела больше быть сильной. Каменные скалы веками стоят нерушимо, но в конце концов и их поглощает океан. Теперь она доверится течению и поплывет туда, куда несут ее волны. Граф Аспитис неплохой человек. Конечно, теперь он не обращается с ней так почтительно и ласково, как в первые дни их совместного плавания, но все же любезен и приветлив при условии, что она беспрекословно выполняет все его желания. Что же, придется согласиться с этим условием.

Она доверится течению, пока время или нечто другое не поставит ее на твердую землю.

Кто-то тронул ее за рукав. Мириамель вскрикнула и отскочила, но, повернувшись, увидела всего-навсего Ган Итаи. Морщинистое лицо ниски было спокойным, но ее золотистые глаза, словно впитавшие в себя блеск весеннего солнца, весело сверкали.

— Я не хотела напугать тебя, дитя. — Она оперлась на перила рядом с принцессой и задумчиво поглядела на пенистые волны.

— Когда вокруг одна вода, — жалобно проговорила Мириамель, — кажется, что мы уже на краю света, и нам никогда не ступить на твердую землю.

Ниски кивнула. Ее длинные белые волосы развевались на ветру.

— Когда ночью я не сплю и в одиночестве пою на палубе, мне чудится, что мы плывем через свободный грозный Океан, который мои предки пересекали перед тем, как причалить у берегов Светлого Арда. В наших легендах говорится, что вода тогда была черной, как смола, а гребни волн сверкали, как жемчуг.

Говоря все это, ниски ласково гладила ладонь девушки. Не понимая, что вызвало эту ласку, Мириамель устало смотрела на море, как вдруг длинные пальцы ниски вложили что-то ей в руку.

— Океан — очень одинокое место, — Ган Итаи продолжала говорить, как будто и не подозревала, что делает ее рука. — Очень одинокое. Здесь трудно отыскать друга, которому можно довериться. — Рука исчезла в длинном рукаве платья, и ниски отодвинулась. — Надеюсь, вы найдете человека, который поймет и ободрит вас… леди Мария.

Пауза перед вымышленным именем Мириамели получилась долгой и значительной.

— Я тоже надеюсь, — проговорила принцесса.

— Это хорошо. — Улыбка растянула тонкие губы ниски. — У вас неважный вид. Видимо ветер слишком силен. Вам лучше пойти в каюту.

Ган Итаи развернулась и пошла прочь. Несмотря на сильную качку, она не дотрагивалась до поручней и шла ровно и быстро. Мириамель проводила ее удивленным взглядом и повернулась к румпелю, где беседовал с матросами граф Аспитис. Он размахивал руками, пытаясь справиться с; золотым полотнищем своего плаща, норовившим улететь с новым порывом ветра. Увидев, что принцесса смотрит на. него, Аспитис с улыбкой кивнул, не прерывая разговора. Ничего необычного не было в этой улыбке, небрежность вообще была свойственна графу, но у Мириамели вдруг защемило сердце. Она сжала в кулаке пергамент сильнее, чем того требовала простая предосторожность. Она не знала, что это такое, но меньше всего ей хотелось, чтобы это послание увидел Аспитис.

Мириамель не спеша пошла по палубе, свободной рукой держась за перила — она не могла позволить себе показывать чудеса равновесия, подражая Ган Итаи.

Оказавшись у себя в каюте, она развернула пергамент и поднесла его к свече, с трудом различая нацарапанные буквы:

Я принес вам много зла и знаю, что у вас нет оснований доверять мне, но поверьте, что эти слова сказаны от всего сердца. Может быть, перед смертью мне удастся сделать хотя бы одно доброе дело.

Мириамель не могла понять, откуда он взял пергамент и чернила, но потом догадалась, что все это принесла ему ниски. Судя по тому, каким неровным и дрожащим был почерк, руки монаха были сбиты. Принцесса ощутила прилив жалости — как плохо ему должно быть, если уж он решился писать к ней. Но что ему нужно?

Если вы читаете мое послание, значит Ган Итаи сделала все, что обещала. Она — единственный человек на этом корабле, которому вы можете доверять… кроме меня, быть может. Я знаю, что не раз обманывал вас, ноя слабый человек, моя леди, и я хорошо служил вам, во всяком случае старался. Вы в опасности, пока не сошли с этого корабля. Граф Аспитис даже хуже, чем я предполагал. Он не просто раззолоченное чучело из свиты герцога Бенигариса, он прислужник Прейратса.

Много раз я ложь выдавал за правду и много раз утаивал истину. Теперь уже не в моих силах исправить это. Мои пальцы слабеют с каждой секундой. Но поверьте тому, что я скажу вам — никто не знает злодейства Прейратса лучше меня. И нет человека, который в большей степени был бы ответственен за это зло, ибо это я помог красному священнику стать тем, чем он стал.

Это длинная и мучительная для меня история. Могу сказать только, что я дал ему ключи от двери, которую он никогда бы не смог открыть без моей помощи. Хуже того, я сделал это, уже зная, каким алчным и безжалостным зверем он может стать. Я подчинился его воле, потому что был слаб и испуган. Хуже этого ничего я не сделал в жизни.

Поверьте мне, леди. Так получилось, что я лучше чем кто бы то ни было знаю нашего врага. Надеюсь, что вы поверите а тому, что я писал об Аспшписе: граф выполняет не только приказы герцога Бенигариса, но и всякие грязные поручения красного священника.

Вы должны бежать. Может быть Ган Итаи сумеет помочь вам. Боюсь, что теперь у вас не будет такой надежной охраны, как в Винитте, но теперь я уверен, что вам пора искать спасения. Я не знаю, как вы сделаете это, но прошу вас, торопитесь. Ищите постоялый двор «Чаша Пелиппы» в Кванитупуле. Надеюсь, что Диниван послал туда верных людей, и они помогут вам добраться до вашего дяди.

Кончаю, силы мои на исходе. Не прошу простить, ибо не заслуживаю прощения.

Капля крови отпечаталась под этими словами. Мириамель, окаменев, смотрела на нее, и глаза девушки были полны слезами жалости, гнева и отчаяния. Вдруг в дверь постучали, и у Мириамели бешено заколотилось сердце. Едва она успела спрятать письмо в рукав, как дверь отворилась.

— Моя обожаемая леди, — заговорил вошедший Аспитис, — отчего вы затворились в темноте и одиночестве? Пройдемся по падубе, свежий соленый ветер развеет вашу тоску.

Пергамент жег руку, принцесса замерла от ужаса.

— Я… Я неважно себя чувствую, сир. — Она опустила голову, стараясь успокоить прерывистое дыхание. — Я могла бы погулять позже.

— Мария, я всегда говорил вам, что в восторге от вашего открытого и веселого нрава. Неужели вы вспомнили о придворных церемониях?

Граф легко дотронулся до белой шеи принцессы.

— Придемте. Не надо сидеть в темной и душной комнате. Вам нужен воздух. — Он подошел еще ближе и коснулся губами ее лба. — Может быть вам больше нравится темнота? Вам грустно? Одиноко?

Мириамель молча смотрела на свечу. Маленькое пламя плясало перед ней, но все вокруг было окутано мраком.

Стекла в окнах Тронного зала Хейхолта давно разбились. Плотные занавеси были преградой для снежных хлопьев, но не могли остановить потока морозного воздуха. Даже Прейратсу было холодно, и священник кутался в подбитый мехом красный плащ.

Но король и его виночерпий словно не замечали стужи. На Элиасе, сидящем на троне, не было ни рукавиц, ни обуви; если бы не грозный меч Скорбь у него на боку, можно было бы подумать, что он отдыхает в своих личных покоях. Молчаливый слуга короля, монах Хенгфиск, был одет как обычно, но чувствовал себя в холодном зале ничуть не хуже, чем его повелитель.

Верховный король скрючился на троне. Время от времени от метал на Прейратса суровые взгляды из-под сдвинутых бровей. По контрасту с черными малахитовыми статуями, стоящими у трона, лицо Элиаса было белее мела.

Прейратс открыл было рот, но кефаль резко оборвал его.

— Заткнись, священник, — рявкнул он. — Я сам знаю, что делать.

Королевский советник подчинился приказу. Блики факелов отражались от его лысой головы, подобно тому, как на гладком камне мерцают отблески огня. Ветер бился в тяжелых занавесях. Ледяное оцепенение сковало Тронный зал.

— Ну? — зеленые глаза короля недовольно сверкнули.

В тихом голосе священника было глубочайшее смирение:

— Я только ваш советник, сир. Я пытаюсь помочь вам принять правильное решение, но принимать его должны вы.

— Пусть Фенгбальд берет солдат и отправляется. Я должен наконец разделаться с Джошуа и его бандой изменников. Я заставлю их выползти из нор и щелей. Мы потеряли драгоценное время из-за Гутвульфа и Бенигариса. Если Фенгбальд выступит немедленно, через какой-нибудь месяц он доберется до лагеря Джошуа. Ты знаешь, какая зима ждет вас, и знаешь лучше других, алхимик. Еще промедление, и шанс будет упущен.

— Вы правы, мы не можем сомневаться в том, какой будет зима, — Прейратс говорил вкрадчиво, но твердо: — Но зачем вам сейчас уничтожать брата? Он не представляет угрозы вашему величеству, даже с тысячной армией он не сможет одержать ни одной победы. Лучше не торопиться.

Элиас раздраженно щелкнул пальцами, и Хенгфиск подал ему огромный королевский кубок. Король поднес его к губам и вернул монаху, осушив до дна.

— Как ты хорошо рассуждаешь! Черт возьми, ты затвердил одно и то же и уже давным-давно не говорил ничего нового. А я устал ждать. Я слишком долго мечтал об этом.

— Но стоило бы еще подождать, сир. И вы эта знаете.

— Прейратс, я вижу такие страшные сны, и такие… реальные.

— Так и должно быть. Трудный путь вы прошли, но скоро букет отдых. Вы будете царствовать в роскоши и наслаждениях, которых еще не видел свет. Конечно, при том условии, что вы будете благоразумны, а это означает прежде всего терпение и спокойствие. Спешить не следует ни в войне, ни в любви.

— Ха, — король откинулся назад. — Что ты знаешь о любви, ты, евнух?

Прейратс вспыхнул, недобрый огонь загорелся у него в глазах, но король разглядывал что-то на полу и ничего не заметил. Когда же он наконец поднял голову, лицо Прейратса снова было спокойным и смиренным.

— Так чего же ты хочешь, алхимик? Я не могу понять тебя.

— Чего я могу хотеть, кроме счастья служить вам, сир?

Элиас насмешливо фыркнул, как собака, учуявшая след.

— Ну, а кроме этой малости?

Прейратс выпрямился. Его тонкие губы растянула злая улыбка. Казалась, она появилась сама собой, помимо его воли.

— Власти, сир, — сказал он. — Власти. Возможности делать то, что я хочу — то, что необходимо… для всеобщего блага.

Король задумчиво посмотрел в окно. Его руки, лежащие на подлокотниках трона, слегка дрожали.

— И что же ты хочешь сделать, Прейратс?

— Учиться! — на мгновение священник сбросил маску безразличия, нетерпение сверкнуло в его стазах. — Я хочу знать ВСЕ! Для этого мне нужна власть, власть, которая поможет мне в этом. Есть тайны столь темные и глубокие, что единственный путь познать их — отыскать глубокие корни смерти и небытия.

Король снова потребовал свой кубок. Некоторое время после того как Прейратс умолк, он отсутствующим взором смотрел в окно, словно был целиком поглощен наблюдением за вороной, прыгавшей на соседней крыше.

— Странные речи, неясные речи, — сказал он наконец тихим, сдавленным голосом. — Смерть и небытие… Разве это не одно и то же?

— Конечно нет, сир. Ничего общего.

Король поежился, почувствовав себя неуютно на желтых, потрескавшихся костях дракона Шуракаи.

— Будь ты проклят, Хенгфиск, разве ты не видишь, что мой кубок пуст? В горле у меня пересохло, а ты прохлаждаешься! — голос короля был резким и нервным. Казалось, что он хочет развеять звук двух страшных слов, неуловимый, но пугающий.

Монах подскочил к королю. Элиас бережно принял у него наполненную чашу и пнул слугу ногой так, что он кубарем покатился со ступенек трона. Пока король спокойно потягивал вино, монах лежал на полу, боясь пошевелиться, и поднялся на ноги только тогда, когда надо было забирать кубок. Он не смел взглянуть на своего милостивого повелителя. Потирая ушибленную спину, Хенгфиск торопливо убрался в тень, опасаясь, что Элиас может еще раз удостоить его своим вниманием.

— Итак, решено. Фенгбальд возьмет солдат и эркингардов и отправится на восток. Он насадит на длинное копье самодовольную голову моего брата и с нею вернется сюда. — Король помолчал и задумчиво добавил: — Как ты думаешь, норны пойдут с Фенгбальдом? Они могучие воины, к тому же ни тьма, ни холод не пугают их.

— Вряд ли, сир. — Прейратс покачал головой. — Они не любят дневного света и долгих переходов.

— Значит, они не союзники нам?

— Они очень нужны нам, сир, но использовать их нужно только тогда, когда есть настоящая нужда в этом. — Прейратс усмехнулся. — Их повелитель — наш вернейший союзник, и у вас еще будет повод убедиться в этом.

Ворон, тем временем взобравшийся на подоконник, подмигнул золотым глазом, хрипло каркнул и улетел. Оборванные занавеси задрожали от ветра, поднятого его крыльями.

— Можно мне подержать его? — спросила Мегвин, протянув руки.

Молодая мать с опаской протянула ей ребенка. Мегвин не могла отогнать мысль, что женщина боится ее.

— Не надо волноваться. — Она нежно укачивала розовощекого ребеночка. — Как его зовут, Кайвин?

Женщина подняла на нее полные изумления глаза:

— Вы знаете меня, принцесса?

— В свободном Эрнистире осталось не так много народа, чтобы я не могла запомнить всех. Кайвин кивнула, и Мегвин подумала, что до войны эта молодая женщина наверное была очень красива. Теперь зубы у нее расшатались и выпали, она была ужасно худа. Мегвин была уверена, что большую часть пищи, которую ей удается раздобыть, она отдает малышу.

— О, Сиадрет, леди. Так звали его отца. — Кайвин печально покачала головой, и Мегвин не стала больше ни о чем спрашивать. Для большинства эрнистирийских женщин разговоры о мужьях и сыновьях были невыносимы. Все их надежды на счастье заканчивались обычно на битве при Иннискрике.

— Принцесса Мегвин, — старый Краобан, некоторое время молча наблюдавший за этой сценой, наконец заговорил. — Пора идти. Вас ждут.

— Да, пора.

Мегвин бережно передала маленького Сиадрета матери. Красное личико сморщилось — мальчик явно готовился к новой серии воплей.

— Он замечательный, Кайвин. Пусть бога хранят и оберегают его, пусть сама Мирча даст ему силу и здоровье. Он будет хорошим мужчиной.

Кайвин улыбнулась и поцеловала малыша, так что он немедленно позабыл, что собирался кричать.

— Спасибо вам, леди. Я рада, что вы благополучно вернулись.

— Вернулась? — Мегвин остановилась, не дойдя до выхода.

Молодая женщина посмотрела на Краобана в ужасе, что сказала что-нибудь, чего говорить не следовало.

— Ну да, из-под земли. — Свободной рукой Кайвин показала вниз. — Из глубииы. Боги благоволят вам, раз ух вы так просто выбрались из этой тьмы.

Мегвин удивленно пожала плечами и улыбнулась.

— Да, я тоже рада, что вернулась.

Прежде чем последовать за Краобаном, принцесса еще раз погладила голову засыпающего малыша.

Мегвин вдруг ужасно захотелось, чтобы скорее вернулся Эолер. Она прекрасно понимала, что сама хотела его отъезда, но легче ей от этого не становилось. Ей нужно было увидеть его. С ним она могла бы говорить, ничего не скрывая, рассказать о самых безумных своих мыслях — он понял бы все. Но прошло уже больше месяца с того дня, как он ушел. Она даже не знала, жив ли он. Тяжелей всего было сознавать, что она сама отослала его. Теперь Мегвин отдала бы все на свете, чтобы этого не было.

Мегвин не могла ни поправить случившегося, ни взять назад те жестокие слова, которые она сказала ему в мертвом городе, ни, по крайней мере, забыть о них.

Перед отъездом Эолер проводил почти все время, наблюдая за работой писцов, усердно копировавших каменные карты дворров на более удобных для переноски свитках из бараньих кож. Мегвин очень мало виделась с ним тогда — воспоминания о мертвом городе наполняли ее мысли тоской и унынием. Кроме того ее мучило сознание, что она ошиблась. Она надеялась, что боги помогут ей найти ситхи. Но теперь было ясно, что ситхи исчезли или уничтожены, и, ничем не смогут помочь ее народу, а дворры, когда-то служившие ситхи, превратились в бесполезные тени, не способные помочь даже самим себе.

Когда Эолер уезжал, изнуренная угнетающими размышлениями Мегвин не нашла в себе сил попрощаться с ним так же ласково и сердечно, как прежде. Уезжая, он вложил ей в ладонь подарок от дворров — сверкающий кусок хрусталя, отливающий голубым и серым, на котором Хранитель памяти Джисфидри выгравировал написанное древними рунами ее имя. Мегвин промолчала, а Эолер повернулся и вскочил в седло, стараясь не показать, как она задела его. Она не успела вымолвить ни одного из всех теснившихся в груди слов, обращенных к нему, — Эолер уже скрылся за стеной снега. Оставалось только надеяться, что боги не покинут его.

Мегвин думала, что видения подземного города внушили ей боги, но теперь она понимала, что жестоко ошибалась. Она надеялась отыскать ситхи — древних легендарных союзников Эрнистира, но вскоре поняла, что и здесь ее ждет разочарование. Видимо, боги указывают, но не обещают.

Мегвин знала, что ошибалась во многом, но не во всем. В каком бы грехе ни был повинен ее народ, боги не стали бы наказывать его так жестоко и беспощадно. Она не сомневалась, что Бриниох, Ринн, Мюраг Однорукий не оставят своих детей. Тяжкая кара ждет Скали Острого Носа и Верховного короля — бессовестных тиранов, принесших горе и унижения свободному народу Эрнистира. Если они не помогут, значит, их просто не существует; небеса пусты, и люди на земле одиноки. Мегвин оставалось надеяться и, честно выполняя свой долг, заботиться о своих подданных.

— Я вполне понимаю, что женщине приятнее нянчиться с младенцами, чем принимать решения и разрешать споры, — не оборачиваясь проговорил Краобан. — Но вам придется делать это. Не забывайте, принцесса, что вы дочь короля Луга.

Мегвин поморщилась, но сочла за лучшее переменить тему.

— Откуда эта женщина могла узнать, что я была в пещерах?

Старый рыцарь горько усмехнулся:

— Так вы ведь не очень и старались держать все это в секрете. Знаете, принцесса, людей, особенно если они женщины, просто невозможно избавить от любопытства — тут никакие войны не помогут.

Краобан был прав. Она слишком многим рассказывала о своем путешествии по пещерам, и хорошо будет, если ей не придется пожалеть об этом.

— Ну и что они думают? Я имею в виду людей.

— О ваших приключениях? О принцесса, полагаю, вы могли бы, получить столько же мнений, сколько у вас еще осталось подданных. Одни считают, что вы встречались с Харком, другие говорят, что вам просто надо было отдохнуть. — Он бросил на Мегвин такой ехидный и понимающий взгляд, что принцессе ужасно захотелось поцеловать его. — К середине зимы они решат, что вы нашли в пещерах золотую жилу, или, может быть, отрубили голову Хюнену. Не думайте об этом, моя леди: слухи, словно зайцы, — только глупец думает, что может переловить их.

Мегвин смотрела на седой затылок Краобана. Старик снова был прав, но принцесса не знала, что ей нравится больше — легенды, которые рассказывают о ней простые люди, или та правда, которая была известна немногим.

— Что мне предстоит сделать сегодня? — спросила старика Мегвин.

— Ничего особенного. Дома Ирб и Леч просят разрешить их спор, например. — Старик был советником короля еще во времена правления деда Мегвин и прекрасно разбирался в тонкостях отношений между благородными домами Эрнистира. Обе семьи претендуют на владение лесом. Некогда ваш отец утвердил равенство обоих домов и начертил карты владений Ирбов и Лечей, чтобы навсегда прекратить раздоры и резню. Но эти упрямцы продолжали ненавидеть друг друга.

— Чего же они хотят от меня?

Краобан нахмурился:

— Я думал, вы догадаетесь. Теперь они грызутся из-за пещер. «Это мое, а это твое», «Нет, это мое, мое!» Они грызутся и препираются, как свиньи из-за последнего желудя, как будто сейчас, когда Скали подступает все ближе, у нас нет других дел.

Мегвин передалось раздражение Краобана:

— Это омерзительно!

— И я не мог бы подобрать лучшего слова, — бросил старик, не оборачиваясь.

Конечно, ни Лечи, ни Ирбы не были довольны решением Мегвин. Как и говорил Краобан, спор их оказался мелким и незначительным. Один из выходов на поверхность был выкопан и расширен силами обоих семейств и с помощью менее благородных людей, населявших окрестные пещеры. Теперь каждый из враждующих домов считал новый тоннель своей собственностью и требовал от остальных плату за пользование им. Это требование настолько возмутило Мегвин, что она объявила: каждый, от кого она услышит нечто подобное, будетсброшен с самой высокой вершины Трианспога. Недовольные семейства на время забыли о своей вражде, объединившись против неугодной им принцессы, и просили мачеху Мегвин Инавен быть судьей вместо нее, потому что принцесса была, якобы, не только дочерью короля Лута, но и его тайной женой. Принцесса засмеялась и громко назвала их болванами. Зрители, которых набралось довольно много, радостно приветствовали это заявление, поскольку ни Ирбы, ни Лечи особым успехом у народа не пользовались.

После короткого перерыва последовала новая тяжба. Мегвин неожиданно для себя заметила, что очень увлеклась работой, хотя темы многих споров нагоняли на нее тоску. За последние несколько недель она почувствовала, как изменилось отношение подданных: теперь они куда больше уважали ее, чувствуя готовность принцессы вслушиваться, понимать и быть справедливой. Глядя на усталых, измученных войной людей, Мегвин все сильнее ощущала великую любовь к ним. Может быть этой любовью она пыталась заглушить в себе непроходящую тоску по графу Эолеру.

Вечером, уже засыпая, Мегвин вдруг почувствовала, что погружается в темноту, в холодную мрачную бездну, еще более глубокую, чем та пещера, в которой она спала. Сначала она решила, что произошло землетрясение и земля разверзлась под ней, потом подумала, что это всего лишь сон, и только спустя некоторое время поняла — то, что с ней происходит, куда реальнее любого сна и куда фантастичнее любого землетрясения. Нечто подобное испытывала она, когда спала в прекрасном подземном городе.

Пока эти непаше мысли понобно стае испуганных мышей проносились в голове Мегвин, в окружающем ее мраке появились яркие вспышки желтого света. Они напоминали светлячков или бабочек, а иногда казались похожими на отдалении факелы. Огни вились спиралью, застывая замысловатыми узорами, словно дым чьей-то гигантской трубки.

Тогда раздался решительный, властный голос.

— Поднимайся! Ступай на вершину! Час пробил.

Вдруг она оказалась в окружении прекрасных неземных существ, одетых в платья всех цветов радуги. Их глаза излучали свет, подобный свету юных звезд. Они были легки и изящны, почти прозрачны, как легкие весенние облака. Существа медленно раскачивались, как бы исполняя прекрасный танец цвета и музыки, которая, казалось, исходила от них самих и была похожа на звон тысячи маленьких колокольчиков.

— Час пробил, — повторил голос, вернее, множество голосов. — Ступай на вершину.

С этими словами видение растаяло, растворившись в темноте.

Мегвин проснулась. Огни едва мерцали. Где-то рядом сонно бормотали спящие люди. Она так крепко сжимала в руке камень Джисфидри, что на ладони остался красный след.

Боги! Они опятьзвали ее, и на этот раз зов был настойчивым. Они сказали: «Час пробил… Вершина…» Это значит, что Эрнистир будет освобожден. Боги чего-то ждут от нее, иначе они не говорили бы с нее так ясно. «Вершина!» — сказала онп себе еще раз и надолго задумалась во мраке пещеры.

Убедившись, что граф Аспитис не собирается уходнть с палубы, Мириамель подошла к низкой двери и осторожно постучала. Сначала никто не ответил, как будто каюта была пуста, потом раздался тихий голос:

— Кто это стучит?

— Леди Мария. Можно мне войти?

— Заходите.

Ган Итаи сидела на койке у окна и смотрела на волны.

— Простите, что отвлекаю вас…

— Отвлекаешь? От чего? Что за глупости. Дитя мое, сейчас день, и мне совершенно нечего делать. Как же ты могла мне помешать?

— Не знаю… Я только… — Мириамель умолкла, пытаясь собраться с мыслями. Она и сама-то не совсем понимала, зачем пришла сюда. — Мне обязательно нужно поговорить с кем-то, Гаи Итаи. Я очень напугана.

Ниски подошла к трехногой табуретке в углу, которая служила ей столом, убрала с нее отполированные морем камни и раковины в сумку и подвинула табуретку к Мириамели.

— Садись. И ничего не бойся, дитя.

Мириамель устало провела рукой по лбу, вспоминая, как много ей хотелось рассказать ниски. Она не знала только, что ей уже известно. Похоже, она знает, что на самом деле ее зовут вовсе не леди Мария. Или нет? Пришлось спросить напрямик:

— Вы знаете, кто я?

Ниски улыбнулась:

— Да. Ты леди Мария, благородная леди из Эркинланда.

Мириамель опешила.

— Да? — вырвалось у нее.

Смех ниски шелестел, как сухая трава под порывом ветра.

— А разве нет? Ты многим называла это имя. Но если ты спрашиваешь у Ган Итаи; как тебя зовут на самом, деле, то я скажу: зовут тебя Мириамель, и ты дочь Верховного короля.

— Значит, вы знаете?

— Кадрах сказал мне. Да я и сама догадывалась. Однажды я видела твоего отца. Ты похожа на него.

— Я… Вы… — Мириамель совсем растерялась. — Что вы хотите сказать?

— Твой отец встречался на этом. корабле с Бенигарисом два года назад. Тогда Бенигарис был только сыном герцога. Это Аспитис устраивал ту встречу. С ними был еще лысый колдун, — Ган Итаи провела рукой по волосам.

— Прейратс, — ненавистное имя искривило губы Мириамели.

— Да, это был он.

Ган Итаи выпрямилась, вслушиваясь в какие-то далекие звуки, и снова повернулась к гостье.

— — Я редко запоминаю имена тех, кто бывает на этом судне, но тогда Аспитис называл мне всех своих гостей, как мои дети повторяют скучный, но хорошо выученный урок.

— Ваши дети?

Ниски улыбнулась и кивнула.

— Конечно. Я уже двадцать раз как прабабушка.

— Я никогда не видела детей ниски.

— Насколько я знаю, ты только по происхождению южанка, а росла в Меремунде. Там ведь есть маленький Городок ниски, ты никогда не бывала в нем?

— Мне не позволяли.

Ган Итаи покачала головой.

— Бедняжка. Жаль, что ты не видела этого чудесного города. По нынешним временам это большая редкость. Нас стало гораздо меньше, чем раньше, и никто не знает, что будет с нами завтра. Моя семья — одна из самых многочисленных, и кроме нас есть еще только десять родов — всего десять от Абенгейта до Наракси и Хача. Это так мало! — Она снова печально покачала головой

— Скажи, Ган Итаи, когда отец и те двое были здесь, о чем они говорили, что обсуждали?

— Они беседовали о чем-то, но я не могу тебе сказать о чем. Это было ночью, а я провожу ночи на палубе с моим морем и моими песнями. Не мое дело следить за хозяевами. Я делаю только то, для чего рождена. Я пою морю.

— Но ты же принесла мне письмо от Кадраха, — Мириамель оглянулась, убеждаясь, что дверь плотно закрыта. — Вряд ли бы это понравилось графу Аспитису.

Глаза ниски гордо блеснули:

— Это правда, но я не причинила никакого вреда кораблю. Мы, ниски, свободный народ.

Взгляды принцессы и ниски встретились. Мириамель первой отвела глаза:

— Меня вовсе не интересовали их разговоры. Я вообще устала от людей, они скучны мне. Я хотела бы спрятаться куда-нибудь и долго-долго оставаться одна.

Ниски внимательно посмотрела на нее и промолчала.

— Не могу же я вплавь одолеть пятьдесят лиг открытого моря! — Сознание того, что она пленница на этом корабле, было таким мучительным, что последние слова принцесса почти выкрикнула. — Если бы мы только проплывали мимо какой-нибудь земли… Вы знаете курс корабля?

— Мы пристанем у одного из островов в заливе Ферракоса — у Спента или Ризы, точно сказать не могу — это знает только Аспитис.

— Может быть мне удастся убежать? Хотя вряд ли — скорее всего за мной будут следить. Скажите, а вы когда-нибудь покидаете корабль?

Ган Итаи мота взглянула на принцессу.

— Редко. Но на Ризе есть семья ниски — Тинука'и. Я навещала их один или два раза. А почему ты спросила?

— Если бы вы сошли на берег, то могли бы передать мое письмо дяде Джошуа…

— Я могу сделать это, но скорее всего такое письмо не дойдет. Мы не можем полагаться на удачу.

— Что же делать? Я понимаю, что это вряд ли имеет смысл, но больше мне ничего не приходит в голову. — Слезы катились по ее щекам, и Мириамель раздраженно смахнула их. — Даже если все это бесполезно, я ведь все равно должна попытаться, правда?

Ган Итаи обняла ее за плечи.

— Не плачь, дитя. Мы найдем какой-нибудь выход. Может быть, твой спутник знает, кому нужно передать письмо, чтобы оно дошло? Мне показалось, что он очень мудрый человек.

— Кадрах?

— Да. Ему ведомы даже истинные имена детей Навигатора.

В ее голосе была гордость и уверенность, как будто нет лучшего доказательства мудрости, чем знание имен ниски.

— Но как… — Мириамель осеклась. Конечно же Ган Итаи знает, как найти Кадраха. Ведь это она передавала от него письмо. На самом деле Мириамель не была уверена, что так уж хочет видеть монаха — слишком много зла он причинил ей.

— Пойдем. — Ган Итаи вскочила с постели легко, как совсем маленькая девочка. — Я отведу тебя к нему. Через час ему принесут обед. а до этого у нас будет достаточно времени, чтобы поговорить с ним. Ты сможешь в случае необходимости быстро подняться наверх? Твое платье не очень-то приспособлено для этого.

Ниски подошла к стене, тонкими пальцами подцепила одну из досок и потянула ее на себя. К изумлению Мириамели доска легко поддалась. На ее месте оказалась дыра, через которую был виден темный проход.

— Куда он ведет? — спросила принцесса.

Ган Итаи пролезла через щель, и теперь девушке были видны только ноги и подол платья.

— Это потайной ход. По нему можно очень быстро попасть в трюм и на палубу. Нора ниски, вот как его называют.

Мириамель заглянула в щель. У противоположной стены крошечной каморки стояла лестница. У самого потолка, по обе стороны от лестницы тянулся узкий и низкий коридор.

Нагнувшись, принцесса пролезла в щель и вслед за Ган Итаи начала подниматься по лестнице. Вскоре свет из каюты ниски перестал освещать им путь, и все погрузилось в кромешную тьму. Только по шороху платья Мириамель догадывалась, что Ган Итаи все еще рядом. Проход был таким низким, что приходилось ползти на четвереньках, и принцесса подобрала длинную юбку. Огромные корабельные доски усиливали эхо, казалось, что их проглотило огромное морское чудовище и теперь они ползут по его желудку.

Пройдя примерно двадцать локтей. Ган Итаи остановилась. Ее платье коснулось лица Мириамели.

— Осторожно, дитя.

Среди мрака блеснула тонкая подоска света — это Ган Итаи сняла очередную панель. Заглянув внутрь, ниски потянула за собой Мириамель. После глубокой тьмы, в которой они только что находились, трюм казался светлым и солнечным местом.

— Тише, — шепнула Ган Итаи.

Трюм был завален мешками и бочками, связанными вместе, чтобы они не перекатывались с места на место при качке. У одной стены лежал монах. Казалось, его тоже связали, чтобы не повредить во время шторма. Две длинные цепи сковывали его ноги и запястья.

— Ученый! — прошипела Ган Итаи.

Голова Кадраха оторвалась от лежанки. Его движения были такими же медленными и неуверенными, как движения побитой собаки. Голос его был хриплым и усталым:

— Это ты?

Сердце Мириамели учащенно забилось. Милостивый Эйдон, взгляни на него! Скован по рукам и ногам, словно дикий зверь!

— Я пришла поговорить с тобой, — сказала Ган Итаи. — Тебе скоро принесут обед?

— Вряд ли. Они не торопятся накормить меня. Скажи лучше, ты передала мою записку… леди?

— Да, и она пришла сюда, чтобы повидаться с тобой.

Монах замер и медленно поднес руки к лицу.

— Что? Ты привела ее сюда? Нет, нет, я не хочу ее видеть.

Ган Итаи подтолкнула Мириамель вперед.

— Он очень несчастен. Говори с ним.

— Кадрах? — дрожащим голосом спросила принцесса. — Что они с тобой сделали?

Монах соскользнул по стене, превратившись в комок призрачных теней. Глухо звякнули цели.

— Уходите, леди. Я не могу смотреть на вас и не хочу, чтобы вы на меня смотрели.

— Говори. — Ган Итаи снова подтолкнула принцессу.

— Мне жаль, что они так поступили с тобой, — сказала Мириамель, и слезы снова подступили к ее горлу. Девушка едва сдерживала рыдания. — Что бы ни произошло между нами, я никогда не могла бы пожелать тебе таких мучений.

— Ах, леди, этот мир так жесток и беспощаден! — В голосе монаха тоже звучали слезы. — Вы должны принять мой совет и бежать. Пожалуйста!

Мириамель устало покачала головой, но потом поняла, что он не видит ее в тени крышки люка.

— Как, Кадрах? Аспитис не спускает с меня глаз. Ган Итаи сказала, что сможет передать мое письмо кому-нибудь, кто переправит его… но кому? Я не знаю, где дядя Джошуа. Родственники моей матери в Наббане предали меня. Что же делать?

Темная фигура Кадраха медленно приподнялась.

— В «Чаше Пелиппы», леди, может оказаться человек, который поможет вам. Я, кажется, упоминал об этом в письме, — голос монаха звучал не очень уверенно.

— Кому я могу послать письмо? — спросила Мириамель.

— Посылайте его на постоялый двор «Чаша Пелиппы». На нем нарисуйте перо, обведенное кругом. Это будет знаком для того, кто, пожалуй, смог бы вам помочь, если, конечно, он будет там. — Кадрах с трудом поднял руку с тяжелой цепью. — Уходите, принцесса, прошу вас. После всего, что случилось, я хочу только, чтобы меня оставили одного. Мне еще больнее оттого, что вы видите мой позор.

У Мириамели не было больше сил, удерживать слезы. Лишь через несколько мгновений она снова смогла заговорить.

— Тебе что-нибудь нужно?

— Кувшин вина. Нет, лучше мех с вином — его легче будет спрятать. Это для того, чтобы тьма во мне как-то соответствовала тьме вокруг меня. — Смех монаха тяжело было слышать. — А вам — счастливо скрыться.

Мириамель отвернулась. Она не могла больше смотреть на его истерзанное тело.

— Мне так жаль, — проговорила она и скользнула в темный коридор. После встречи с Кадрахом на сердце у нее стало еще тяжелее.

Ган Итаи сказала что-то Кадраху и присоединилась к ней, задвинув за собой панель. Они снова ползли в глубокой темноте.

Оказавшись в комнате у Ган Итаи, Мириамель разрыдалась. Ниски, чувствуя себя неловко, тихо стояла в стороне, но принцесса никак не могла успокоиться, и Ган Итаи ласково обняла ее за плечи длинной паучьей рукой.

— Перестань, дитя. Ты снова будешь счастлива.

Мириамель подняла голову, развязала юбку и краешком вытерла глаза.

— Нет, не буду. И Кадрах тоже не будет. Боже в раю, почему я так одинока?!

Ган Итаи прижала ее к себе и не отпкускала до тех пор, пока не кончился очередной взрыв рыданий.

— Ничто живое нельзя связывать и мучить с такой жестокостью, — в голосе ниски звучал гнев. — Они схватили Руяна Ве, ты знаешь? Схватили прародителя моего народа. Великого Навигатора. Когда он хотел снова взойти на корабль и отправиться в плавание, его схватили и заковали в цепи. — Ган Итаи медленно раскачивалась в такт своим словам. — А потом они сожгли корабли.

Мириамель всхлипнула. Она не знала, о ком с такой ненавистью говорит ниски, но сейчас это было совершенно неважно.

— Они хотели сделать нас своими рабами, но мы, тинукедайя, мы свободный народ.

Постепенно рассказ ниски начал переходить почти в речитатив, напоминающий старую песню.

— Они сожгли наши корабли, наши великие корабли. Никогда в этом мире не будет создано подобного. Они сожгли наши корабли, они бросили нас умирать на берегу. Они говорили, что спасают нас Из небытия, но это была ложь. Они только хотели, чтобы мы разделили с ними их изгнание. А мы не нуждались в их помощи. Океан, вечный и неизменный, мог бы вечно быть нашим домом, но они сожгли наши корабли и заточили в темницу Великого Руяна. Неправильно связывать цепями того, кто не причинил тебе никакого зла. Неправильно удерживать того, кто хочет уйти.

Ган Итаи держала Мириамель на коленях, укачивая, словно ребенка, и тихо рассказывала об ужасной несправедливости того, как поступили с ее народом. Солнце скрылось, и странные тени плясали по стенам.

Мириамель лежала в своей темной комнате и прислушивалась к грустному пению Ган Итаи на палубе. Ниски была очень расстроена. Принцесса не думала, что она вообще способна на такие сильные чувства, но стоны связанного Кадраха и слезы принцессы как видно задели что-то в душе маленькой женщины.

Кто они на самом деле, эти ниски? Кадрах называл их тинукедайя — дети океана, как сказала Ган Итаи. Откуда они взялись? Может быть, с какого-нибудь далекого острова? Корабли в далеком океане, сказала ниски, корабли, приплывшие издалека… Неужели все на свете хотят вернуть какое-то время, которое прошло давным-давно?

Ее философские размышления прервал резкий стук в дверь.

— Леди Мария, вы не спите?

Она промолчала. Дверь медленно отворилась, и Мириамель мысленно выругала себя — надо было запереть ее на ключ.

— Леди Мария, — мягко проговорил граф. — Вы больны? Мне не хватало вашего общества за ужином.

Она протерла глаза, делая вид, что только что проснулась.

— Лорд Аспитис? Простите, но я не совсем здорова. Мы поговорим завтра, когда я буду чувствовать себя лучше.

Кошачьей походкой граф приблизился к кровати и сел. Потом протянул руку и длинными пальцами погладил ее щеку. — Но это ужасно. Что случилось? Я пришлю Ган Итаи приглядеть за вами. Она умеет ходить за больными, и я доверяю ей больше, чем всем придворным лекарям, вместе взятым.

— Благодарю вас, Аспитис, вы очень добры. Теперь, если вы позволите, я хотела бы еще немного поспать. Простите, но сегодня я невеселая собеседница.

Граф, судя по всему, не спешил уходить. Он медленно погладил ее шелковистые волосы и улыбнулся.

— Мария, я стыжусь грубых слов, сказанных вам раньше. Я начал чересчур хорошо относиться к вам, и мне становится страшно при мысли, что вы вкруг покинете меня. В конце концов, мы же любим друг друга, правда? — Его пальцы скользнули по шее, и принцесса внутренне съежилась.

— Поверьте, граф, сейчас я просто не в состоянии разговаривать. Но я прощаю вам злые слова — я верю, что они были поспешными и неискренними.

Она внимательно посмотрела на него, стараясь понять, о чем он думает. Голубые глаза графа были простодушно-спокойными, но Мириамель вспомнила все, что говорил Кадрах и рассказывала Ган Итаи, и озноб снова охватил ее.

— Да, да, вы правы. Я так рад, что вы все правильно поняли. Поспешные, необдуманные слова.

Мириамель захотела испытать его притворную искренность.

— Но поймите мое горе, граф. Мой отец ничего не знает обо мне. Может быть. ему ухе сообщили из монастыря, что я не приехала; Он стар, Аспитис, и я боюсь за его здоровье. Вот почему мне придется покинуть вас, хочу я того или нет.

— Конечно, — ответил граф, и у принцессы мелькнула безумная надежда. Что, если она ошиблась — все ошиблись? — Нельзя заставлять вашего отца беспокоиться. Мы пошлем ему весточку, как только доберемся до берега. Я думаю, что можно будет пристать у острова Спент. Мы пошлем ему хорошие новости.

Мириамель улыбнулась.

— Он будет рад узнать, что со мной все в порядке.

— Еще бы, — Аспитис улыбнулся ей в ответ. — Но будет и еще одна новость, которая порадует его. Мы сообщим ему, что его дочь выходит замуж за члена одной из пятидесяти благородных семей Наббана.

Улыбка Мириамели несколько поблекла.

— Что?

— Мы сообщим ему о нашей предстоящей свадьбе. — Аспитис восторженно засмеялся. — Да, леди, я много думал об этом, и хотя семья ваша не столь прославлена, как моя, да к тому же из Эркинланда, — ради любви я плюну в лицо традициям. Мы поженимся, как только вернемся в Наббан. — Он поцеловал ее ледяную руку. — Но вы не так рады, как я мечтал увидеть, прекрасная леди Мария?

Мысли Мириамелн метались, но она, точно во сне, понимала, что теперь ей остается только один путь — бежать.

— Я… я ошеломлена, граф.

— И это понятно. — Он встал, потом наклонился поцеловать ее. Его губы пахли вином, а щеки духами. Он сделал шаг к двери. — Все это несколько неожиданно, я знаю, но было бы ужасно, если бы я заставлял вас мучиться после того, что случилось между нами. Я люблю вас, Мария. Северные цветы не похожи на южные, но аромат их столь же сладок, а бутоны столь же свежи. Отдыхайте, моя леди, мне о многом нужно поговорить с вами. Спокойной ночи.

Дверь захлопнулась. Мириамель вскочила с кровати и закрыла ее на ключ. Потом она вернулась под одеяло.

Мрак сгущался.

3 ВОСТОК МИРА

— Я теперь рыцарь, верно ведь? — Саймон провел рукой по густому меху на шее Кантаки. Волчица бесстрастно посмотрела на него.

Бинабик оторвался от куска пыльного пергамента и кивнул.

— После подавания клятвы твоему Богу и твоему принцу. — Тролль вернулся к рукописи Моргенса. — И это удовлетворительно скатывается на твоих рыцарских свойствах.

Саймон глядел вдаль, за каменные плиты Сада Огня, пытаясь найти слова, которыми можно было бы выразить его мысль:

— Но я не вижу… никакой разницы. Я теперь рыцарь и мужчина… Почему же я чувствую себя, как тот же самый человек? Вторично оторванный от чтения, Бинабик ответил не срезу.

— Питаю сожаление, Саймон, но я не был достаточно внимательным другом для выслушивания. Не мог бы ты повторить все сначала?

Саймон нагнулся, поднял камень и швырнул его в подлесок через каменные плиты. Кантака бросилась за ним.

— Если я уже взрослый и рыцарь, почему же я чувствую себя, как тот же глупый судомой?

Бинабик улыбнулся:

— Не ты один в этом мире имеешь подобные размышления, друг Саймон. Приходит новый этап для жизни, и ты добиваешься очень большой награды, но в тебе самом не протекает никаких изменений. Джошуа производил тебя в рыцари за храбрые поступки, которые ты совершал на Урмсхейме. Если ты изменялся, то не вчера, на церемонии, а очень раньше — на горе. — Тролль рассеянно похлопал Саймона по носку сапога. — Не сам ли ты говаривал, что кровь дракона, пролившись, указывала тебе путь.

— Да, — буркнул Саймон, покосившись на хвост Кантаки, мелькавший над вереском, как клуб серого дыма.

— Люди, тролли и жители долин становятся взрослыми, когда приходит их время, но не тогда, когда им сообщают, что пора взрослеть. Будь доволен. Ты всегда будешь отличаться большой похожестью на Саймона, но даже за те месяцы, в которые мы становились друзьями, я замечал много изменений.

— Правда? — Саймон остановился, так и не бросив очередной камень.

— Да. Ты делаешься мужчиной, Саймон, но это имеет должность происходить самостоятельно, без помощи твоих размышлений. — Он зашуршал бумагой. — Послушай, я хочу кое-что читать для тебя. — Коротким пальцем Бинабик водил по строчкам паучьего почерка доктора Моргенса. — Я испытываю превеликую благодарность к Стренгьярду за то, что он выносил эту книгу из обломков Наглимунда. Это последняя вещь, которая связывает нас с этим знаменитым человеком, твоим учителем. — Палец тролля наконец остановился. — А, вот. Моргене говаривает про короля Джона.

…Если он и был отмечен Богом, это более всего сказывалось в умении найти подходящий момент для штурма и отступления, в искусстве определять единственное место, в котором необходимо было оказаться в нужное время и вследствие этого преуспеть.

— Я читал эту часть, — заинтересованно сказал Саймон.

— Тогда ты наверняка отмечал ее значительность для наших усилий.

Джон Пресвитер знал, что в войне и в дипломатии, так же как в любви и коммерции — занятия хоть и различные, но чем-то схожие — награда достается не сильнейшему и даже не справедливейшему, но скорее удачливому. Джон знал также, что тот, кто передвигается быстрои без излишних предосторожностей, готовит тем самым свою победу.

Саймон нахмурился, глядя на довольное лицо Бинабика.

— Ну, так что?

— А, — тролль был невозмутим. — Слушай дальше.

Поэтому в битве, сокрушившей Наббанайскую империю, Джон провел свое войско через Онестрийский проход и бросил его прямо на копья легионов Адривиса, хотя все были уверены, что только глупец может поступить подобным образом. Однако этот поступок оказался тем безумием и безрассудством, которое предоставило войску Джона огромное преимущество внезапности и заставило ошеломленную армию Наббана принять его за божественный промысел.

Саймон с беспокойством прислушивался к нотке триумфа, звучавшей в голосе Бинабика. Похоже было, что тролль считает суть дела совершенно ясной. Саймон снова нахмурился, размышляя.

— Ты хочешь сказать, что нам надо поступать, как король Джон? Мы тоже должны застать Элиаса врасплох? — Эта идея была совершенно ошеломляющей. — Ты думаешь, мы сможем атаковать его?

Бинабик кивнул, обнажив в улыбке желтые зубы.

— Умница, Саймон. Почему нет? Мы все время ответствовали на удары, но никогда не имели храбрости наносить их. Может быть, немного изменения этой традиции приносило бы нам пользу.

— Да, но остается еще Король Бурь! — Сам напуганный этой мыслью, Саймон невольно оглянулся на затянутый тучами горизонт. Ему даже не хотелось называть это имя в диком месте Под низким небом. — И кроме того, Бинабик, нас ведь всего несколько сотен, а у короля Элиаса тысячи солдат, это же каждый знает.

Тролль пожал плечами.

— Разве я говариваю, что мы имеем должность сражаться сразу со всей его армией? Кроме того, наше народонаселение все время растет. Каждый день люди приходят, чтобы поселяться… как это называл Джошуа?.. А! В Новом Гадринсетте.

Саймон покачал головой и швырнул в заросли вереска еще один сглаженный дождями и ветром камень.

— Я думаю, что это глупо. То есть не глупо, а слишком опасно.

Бинабик не был обескуражен. Он свистнул Кантаку, и она тут же примчалась рысью, легко перемахивая через огромные валуны.

— Может быть в твоих словах есть правильность. А пока что мы пойдем немного прогуляться.

Принц Джошуа смотрел на меч, и лицо его было озабоченным и усталым. Хорошее настроение, которым он порадовал всех на торжествах в честь Саймона, совершенно исчезло.

Дело наверное не в том, что принц действительно стал счастливее в последнее время, думал Деорнот, просто он понял наконец, что его вечные: сомнения в своих силах заставляют окружающих чувствовать себя неловко. В такие времена люди предпочитают бесстрашного принца честному — поэтому Джошуа вынужден был носить маску оптимизма в обществе своих подданных. Но Деорнот, хорошо знавший Джошуа, ни минуты не сомневался, что груз ответственности, лежавшей на плечах принца, на самом деле становился все тяжелее.

Он похож на мою мать, понял Деорнот. Странно думать так. о принце, но как и она, он чувствует, что должен взять на себя все заботы и страхи, потому что никому другому не снести этой ноши.

И так же, как это было с матерью Деорнота, Джошуа, казалось, стареет быстрее, чем окружающие его. Всегда стройный, Джошуа совсем исхудал за время бегства из Наглимунда. Он немного поправился с тех пор, но сохранилась какая-то слабость, которая не исчезала. Деорноту принц казался немного не от мира сего, как человек, только что поднявшийся после тяжелой болезни. В его волосах появились седые пряди, а в глазах, таких же острых и проницательных как всегда, был теперь заметен легкий лихорадочный блеск.

Ему нужен покой. Ему нужен отдых. Я хотел бы встать у его постели и никого не подпускать к нему, пока он не проспит по крайней мере год.

— Боже, дай ему сил, — пробормотал он. Джошуа повернулся к нему.

— Прости, я задумался. Что ты сказал?

Деорнот покачал головой, не желая ни лгать, ни делиться своими мыслями. Оба снова обратились к мечу.

Принц и рыцарь стояли перед массивным каменным столом в одном из залов здания, которое Джулой называла Домом Расставания. Не было никаких следов ночного пиршества, и длинное черное тело меча лежало на столе.

— Подумать только, сколько народу погибло на конце этого меча, — наконец проговорил Деорнот. Он протянул руку и дотронулся до обмотанной шнуром рукояти. Торн был таким же холодным и безжизненным, как и камень, на котором он лежал.

— И совсем недавно множество других погибло, чтобы мы могли завладеть им.

— Но конечно, раз уж он так дорого нам обошелся, мы не можем позволить, чтобы он бессмысленно валялся здесь, в открытом зале, куда любой может зайти. — Деорнот покачал головой. — Может быть в нем — самая большая наша надежда, ваше высочество, наша единственная надежда. Разве не лучше будет спрятать его. в укромное место или поставить здесь охрану?

Джошуа почти улыбнулся.

— Зачем, Деорнот? Любое сокровище можно украсть, любой замок разрушить, любой тайник разнюхать. Пусть он лучше лежит там, где все могут видеть его и чувствовать, какая надежда заключена в нем. — Он прищурился, глядя вниз, на черное лезвие. — Не могу сказать, что испытываю надежду, глядя на него. Полагаю, ты не будешь считать меня менее царственным, если я скажу тебе, что меня пробирает какая-то дрожь в его присутствии. — Он медленно провел рукой вдоль всего лезвия. — В любом случае, судя по тому, что рассказывали Бинабик и юный Саймон, никто не может унести этот меч туда, куда он не пожелает. Кроме того, если он лежит на виду у всех, словно топор Тестейна в сердцевине легендарной березы, остается надежда, что однажды кто-нибудь выйдет вперед и объяснит нам, зачем он нужен.

Деорнот был озадачен.

— Вы имеете в виду простых людей, ваше высочество?

Принц фыркнул.

— Есть разные виды мудрости, Деорнот. Если бы мы больше прислушивались к простым людям, живущим на Фростмарше, которые говорили, что Зло снова ходит по нашей земле, — кто знает, каких страданий мы могли бы избежать. Нет, Деорнот, любое мудрое слово об этом мече чрезвычайно важно для нас теперь. Любая старинная песня, любая полузабытая история. — Джошуа не мог скрыть досады. — В конце концов мы не имеем никакого представления, какая нам польза в этом клинке. Фактически мы не знаем даже, есть ли вообще от него польза — ничего, кроме древнего и непонятного стихотворения…

Хриплый голос запел, прервав его рассуждения.

Мужчины удивленно обернулись. В дверях стояла Джулой. Она продолжала петь, подходя к ним.

— Я не могла не услышать вас, принц Джошуа, у меня острый слух. Вы говорите мудрые вещи, но сомнения в силе меча… — Она поморщилась. — Простите старую лесную женщину за ее прямоту, но если мы не будем верить в силу предсказания Ниссеса, нам не останется никакой надежды.

Джошуа попытался улыбнуться.

— Я же не спорю с тем, что оно очень много значит для нас, валада Джулои, я только хочу знать, какое оружие мы получаем, собирая эти мечи.

— Как и все мы. — Колдунья кивнула Деорноту, потом бросила взгляд на черный меч. — Во всяком случае у нас теперь есть один из трех Великих Мечей, и это больше, чем было еще недавно.

— Верно. Очень верно. — Джошуа прислонился к столу. — И благодаря вам мы в безопасности. Я не перестал радоваться хорошему, Джулои.

— Но вы расстроены. — Это не было вопросом. — Становится все труднее прокормить наше растущее население и труднее управлять теми, кто живет здесь.

Принц кивнул.

— Многие из них даже не знают, зачем они здесь, попросту последовав за друзьями и соседями. После такого морозного лета я просто не знаю, как мы переживем зиму.

— Люди будут повиноваться вам, ваше высочество, — сказал Деорнот. В присутствии колдуньи Джошуа казался скорее прилежным студентом, чем принцем. Деорнот никак не мог привыкнуть к этому. Ему это очень не нравилось, и он только частично научился скрывать свое раздражение. — Они сделают то, что вы скажете. Мы переживем зиму вместе.

— Конечно, Деорнот, — Джошуа положил руку на плечо друга, — мы слишком много пережили вместе, чтобы нас могли рассорить такие мелкие проблемы.

Казалось, что принц хочет сказать еще что-то, но в этот момент по широким ступенькам застучали чьи-то шаги.

В дверях появились тролль и юный Саймон. По пятам за ними следовала ручная волчица Бинабика. Этот огромный зверь принюхался и потыкался носом в камень, лежащий у двери, прежде чем отойти и лечь в дальнем углу зала. Деорнот смотрел, как она отходит, с некоторым облегчением. Бесконечное число раз он убеждался, что она совершенно безопасна, но детство его прошло в эркинландской деревне, где волки были сказочными демонами, о которых рассказывают у огня.

— А, — весело сказлм Джошуа. — Мой самый юный рыцарь и с ним благородный посланник далекого Йиканука! Заходите, садитесь. — Он указав на ряд сидений, оставшихся после вчерашнего пира. — Нам надо подождать еще нескольких человек, включая самого графа Эолра. — Принц повернулся к Джупои: — Вы видели его? Он здоров?

— Несколько порезов и снняков. Кроме того он похудел — проделал длинный путь с небольшим запасом еды. Но он здоров.

Деорнот подумал, что она вряд ли сказала бы больше даже если бы графа Над Мунваха нзувечили и четвертвовали — вскоре она поставила бы его на ноги. Колдунья не оказывала должного почтения принцу, и в нец было меньше женственного, хотелось бы Деорноту, но он должен был признать, что она хорошо знает свое дело.

— Я счастлив слышать это. — Джошуа спрятал рукн под плащ. — Здесь холодно. Давайте разведем огонь, чтобы стук зубов не мешал нашему разговору.

Пока Джошуа и остальные о чем-то беседовали, Саймон взял ветки, сложенные грудой в углу зала, и сложил их в камнн, довольный, что хоть чем-то может быть полезен. Он был горд участием в делах столь высокого общества, но еще не привык к своему новому положенрию.

— Поставь их пирамидкой, — посоветовава Джулой.

Он последовал ее совету и возвел над кучей зовы шалашик из веток. Грубый очаг казался неуместным на тщательно отделанном каменном попу — как если бы дикие звери устроили свое логово в одном из человеческих дворцов. В огромном зале не было ничего, что могло бы служить очагом самим ситхи. Как они поддерживали тепло в помещении? Саймон вспомнил, как Адиту бегала босиком но снегу, и подумал, что может быть им это было и не нужно.

— Дом Расставаний — настоящее название этого места? — спросил он Джулой, когда она подошла с кремнем в огнивом. Некоторое время онп ие отвечала, присев на корточки и высекая искру на завитки коры, разложенные вокруг больших веток.

— Это похоже на то, что есть на самом деле. Я называла его Дворцом Прощания, но тролль поправил меня. — Она натянуто улыбнулась. Струйка дыма поднялась из-под ее рук.

Джошуа быстро представил Эолера всем, с кем он не встречался раньше, Саймону граф сказал:

— Я уже успел многое услышать о тебе с тех пор, как приехал. — На его худощавом лице была. открытая улыбка. — Может быть у тебя найдется немного времени, чтобы поговорить со мной.

Польщенный Саймон учтиво кивнул:

— Конечно, граф.

Джошуа провел Эолера к длинному столу, на котором в спокойном ожидании лежал Тори, неподвижный и пугающий, словно умерший король на смертном ложе.

— Знаменитый меч Камариса… — сказал эрнистириец. — Я столько раз слышал о нем! Как странно видеть его и понимать, что он выкован из металла, как любое другое оружие.

Джошуа покачал головой;

— Не совсем так же.

— Могу я потрогать его?

— Конечно.

Эолер едва смог оторвать рукоять от каменного стола. Когда он пытался сделать это, вены на его шее вздулись от напряжения. Наконец он сдался и потер сведенные судорогой пальцы.

— Он тяжелый, как мельничный жернов.

— Иногда. — Джошуа похлопал графа по плечу. — А иногда легче гусиного перышка. Мы не знаем почему и не знаем, чем он может помочь нам, но:;это все, что мы имеем.

— Отец Стренгьярд рассказал мне о пророчестве Ниссеса. Думаю, мне есть что сообщить вам о Великих Мечах. — Он оглядел комнату. — Если только это подходящее время.

— Это военный совет, — просто сказал Джошуа. — И здесь можно говорить все, что угодно. А мы рады любым известиям о Великих Мечах. Кроме того мы бы хотели услышать что-нибудь о вашем народе. Луг погиб, как я понимаю, и мы выражаем глубочайшее сочувствие по этому поводу. Он был прекрасный человек и хороший король.

Эолер кивнул.

— И Гвитин, его сын, тоже мертв.

Сир Деорнот, сидевший рядом с графом, застонал:

— Боже мой! Он вышел из Наглимунда перед самой осадой. Что случилось?

— Его поймали и зверски зарубили капьдскрикцы Скали. — Эолер опустил глаза. — Они швырнули его тело у поднджия горы, словно мешок с падалью, и уехали.

— Будь они прокляты! — зарычал Деорнот.

— Мне стыдно называть их соотечественниками, — сказал молодой Изорн.

Его мать согласно кивнула.

— Когда мой муж вернется, он разделается с Острым Носом и его отребьем. — В ее голосе была такая уверенность, как будто все это было столь же неотвратимо, сколь и предстоящий восход солнца.

— Мы все здесь соотечественники, — сказал Джошуа. — Все мы один народ, отныне и в будущем, мы вместе бьемся с общим врагом. — Он показал на стоящие у стены сидения: — Садитесь все. Приходится обходиться без помощи слуг — чем меньше лишних ушей, тем легче нам будет открыто говорить обо всем.

Когда все наконец расселись, Эолер подробно рассказал о событиях в Эрнистире, начиная с бойни на Иннискрике и смертельного ранения короля Луга. Вдруг за стенами раздался какой-то шум. Через мгновение в дверь ввалился старый шут Таузер. За ним бежал Сангфугол, отчаянно тянувший старика за рубашку.

— Вот вы как! — Старик уставился на Джошуа красными слезящимися глазами. — Вы ничуть не лучше, чем ваш убийца-братец! — Он покачнулся, когда Сангфугол снова сильно дернул его рукав. Лицо шута налилось кровью, остатки волос стояли дыбом — Таузер был заметно пьян.

— Убирайся отсюда, будь ты проклят, — прошипел арфист. — Простите, мой принц, он просто внезапно вскочил с места и…

— Подумать только, после стольких лет верной службы, — пробормотал шут, — меня игнорируют, — последнее слово он выговорил с гордой тщательностью, — меня отстраняют и не допускают к вашим советникам, когда не осталось никого, кто был бы ближе меня к сердцу вашего отца.

Джошуа встал и грустно посмотрел на шута.

— Я не могу разговаривать с тобой, старик, когда ты в таком виде. — Он поморщился, глядя, как Сангфугол сражается с Таузером.

— Я помогу, принц Джошуа, — сказал Саймон. Он ни секунды не мог больше смотреть, на позор старика,

С помощью Саймона арфисту удалось развернуть Таузера в другую сторону. Как только его повернули спиной к принцу, весь воинственный пыл шута немедленно угас, он позволил подтащить себя к двери.

Пронзительный ветер яростно обрушился на них. Саймон снял плащ и закутал им старого человека. Шут присел на верхней ступеньке — жалкая сморщенная фигурка.

— По-моему, меня тошнит.

Саймон похлопал его по плечу и беспомощно посмотрел на Сангфугола, во взгляде которого не видно было никакого сочувствия к страданиям Таузера.

— Все равно что за ребенком следить, — прорычал арфист. — Да нет, дети ведут себя гораздо лучше. Лилит, например, она и вовсе не разговаривает.

— Это я сказал им, где найти этот проклятый черный меч, — бормотал Таузер. — Говорил, где он находится… и о том другом тоже… и как Элиас не мог взять его в руки. «Твой отец хотел, чтобы ты взял его», говорил я ему, но он не стал слушать, бросил его, как змею. И теперь этот черный меч тоже. — Слеза прокатилась по заросшей белой щетиной щеке. — Он отбрасывает меня, как ненужную ореховую скорлупу.

— О чем он говорит? — спросил Саймон.

Сангфугол скривил губы.

— Он рассказывал принцу что-то о Торне, это было еще до того, как ты уехал искать его. Я не знаю, что должно означать все остальное. — Он наклонился и ухватил Таузера за руку. — И что он жалуется? Ему-то никогда не приходилось служить сестрой милосердия старому Таузеру. — Он кисло улыбнулся Саймону. — Что ж, наверное, плохие дни выдаются и у настоящих рыцарей. Например, когда тебя колотят мечами, и всякое такое. — Он поставил шута на ноги и теперь ждал, пока старик обретет некоторое равновесие. — Ни у меня, ни у Таузера сегодня нет настороения, Саймон. Здесь нет твоей вины. Приходи попозже, и мы выпьем.

Сангфугол повернулся и пошел по гнущейся от ветра траве, стараясь одновременно поддержать Таузера и удержать его на возможно большем расстоянии от своей чистой одежды.

Принц Джошуа благодарно кивнул, когда Саймон вернулся в Дом Расставания. Саймону показалось странным, что его благодарят за исполнение такой тягостной обязанности. Эолер заканчивал описание падения Эрнисадарка и бегства уцелевших в Грианспогские горы. Когда он рассказывал о том, как дочь короля увела народ в пронизывающие горы пещеры, герцогиня Гутрун улыбнулась.

— Эта Мегвин — умная девушка. Счастье, что она у вас есть, если жена короля так беспомощна, как вы рассказываете.

В улыбке графа была боль:

— Вы правы, леди. Она, конечно, дочь своего отца. Раньше я считал, что она была бы лучшей правительницей, чем Гвитин, который иногда бывал упрям и своеволен, но теперь я не так в этом уверен.

Он рассказал о растущих странностях Мегвин, о ее видениях и снах и о том, как эти сны привели дочь Луга и самого графа в каменный город в сердце горы — Мезуту'а.

Когда он дошел до описания необычных жителей города — дворров, собравшиеся обратились в слух. Только Джулой и Бинабик не выглядели потрясенными рассказом графа.

— Замечательно, — прошептал Стренгьярд, мечтательно глядя в сводчатый потолок Дома Расставания, как будто надеялся увидеть там город в недрах Грианспога. — Этот Зал Памяти! Какие замечательные истории записаны там, должно быть.

— Может быть немного позже ты и прочтешь некоторые из них, — сказал Эолер, которого развеселила восторженность архивариуса. — Я рад, что твоя любовь к знаниям пережила эту страшную зиму. — Он снова повернулся к обществу: — Но что важнее всего, пожалуй, так это то, что дворры сказали о Великих Мечах. Они утверждают, что сами выковали Миннеяр.

— Мы имеем известность о некоторой истории Миннеяра, — сказал Бинабик. — И дворры, или двернинги, как их именовывают северяне, участвовали в этой истории.

— Но больше всего нас заботит, куда делся Миннеяр. У нас есть один меч, второй у Элиаса, а третий…

— Почти все, сидящие в этом зале, видели третий, — сказал Эолер. — И если дворры правы, почти все видели место, где он лежит теперь. Ибо они говорят, что Миннеяр попал в Хейхолт с Фингилом, но Престер Джон нашел его и назвал… Сверкающим Гвоздем. Если это правда, Джошуа, то Миннеяр был похоронен с вашим отцом.

— Вот так так, — пробормотал Стренгьярд, и оглушительная тишина последовала за его словами.

— Но я держал его в руках, — задумчиво сказал Джошуа. — И сам положил его на грудь отцу. Как может Сверкающий Гвоздь быть Миннеяром? Отец никогда ни слова об этом не говорил!

— Нет, не говорил, — на удивление живо отозвалась Гутрун. — Даже моему мужу не говорил. Он сказал Изгримнуру, что это старая и неинтересная история. — Она покачала головой. — Секреты.

Саймон, который все это время молча слушал, тоже решился вставить словечко.

— А разве он не привез. Сверкающий Гвоздь с Варинстена? — Он посмотрел на Джошуа, внезапно испугавшись, что эти слова были слишком большой наглостью с его стороны. — Ваш отец, я имею в виду. Я слышал такую историю.

Джошуа нахмурился, размышляя.

— Ее часто рассказывают, но теперь, когда я думаю об этом, мне кажется, что я ни разу не слышал от отца ничего похожего,

— Конечно, конечно. — Стренгьярд выпрямился, всплеснув длинными руками. Его повязка соскользнула, к переносице. — Тот отрывок, который так беспокоил Ярнаугу, отрывок из книги Моргенса. Там говорилось о том, как Джон выступил на дракона, но у него было только копье! Боже, как слепы мы были! — Священник засмеялся весело, как маленький мальчик. — Но когда он вышел. Сверкающий Гвоздь был при нем. О Ярнауга, если бы ты только был здесь!

Принц поднял руку:

— Тут есть о чем подумать и многое нужно рассказать, но в данный момент у нас есть более важная проблема. Если дворры правы, а я как-то чувствую, что они правы, потому что не нужно сомневаться в такой безумной истории в это безумное время, мы все равно должны завладеть этим мечом, как его ни называть — Сверкающий Гвоздь или Миннеяр. Он лежит в могиле моего отца, как раз за стенами Хейходта. Мой брат, стоя на крепостных укреплениях" может видеть могильные курганы. Эркингарды дважды в день маршируют по краю скалы на восходе и в сумерках.

Всеобщее возбуждение спало.

В тяжелой тишине, которая последовала за словами принца, Саймон почувствовал, как что-то шевельнулось у него в мозгу. Это была неопределенная и неоформившаяся идея, поэтому он решил оставить се при себе тем более, что она как-то пугала его.

Заговорил Эолер:

— Есть и еще кое-что, ваше высочество. Я говорил вам о Зале Памяти, и о картах, которые держат там гномы. Это планы всех тоннелей, сделанных ими. — Он поднялся и подошел к седельным сумкам, оставленным у дверей. Вернувшись, он вытряхнул их на пол. Несколько свитков из промасленных овечьих шкур вывалились оттуда. — Это планы тоннелей под Хейхолтом. Дворры говорят, что прорыли их еще тогда, когда замок назывался Асу'а и принадлежал ситхи.

Стренгьярд первым оказался на коленях. Он развернул одну из овечьих шкур с нежностью влюбленного.

— Ах, — вздохнул он. — Ах, — и его восторженную улыбку сменило озадаченное выражение. — Я должен признаться, что в некотором роде… в некотором роде разочарован. Я не думал, что карты дворров могут оказаться такими… Боже мой! такими грубыми.

— Это не карты дворров, — нахмурившись, сказал Эолер. — Это плод кропотливой работы двух эрнистирийских писцов. Импришлось работать почти в полной темноте, в жутком склепе, чтобы перенести каменные карты на что-то, что я мог привезти с собой.

Священник был убит.

— О, простите… простите меня, граф, я так сожалею…

— Пустое, Стренгьярд. — Джошуа обернулся к графу Над Муллаха. — Это неожиданный подарок, Эолер. В тот день, когда мы будем стоять под стенами Хейхолта, мы помолимся о тебе небесам.

— Честно говоря, это была идея Мегвин. Я не уверен, что эти карты принесут вам какую-нибудь пользу, но липшее знание никогда не помешает — я полагаю, архивариус согласится со мной. — Он указал на Стрендгъярда, который рылся в шкурах, как поросенок, напавший на гнездо трюфелей. — Но, признаюсь, я ехал сюда, надеясь получить нечто большее, чем простую благодарность. Я покинул Эрнистир, чтобы найти вашу армию и с ее помощью выгнать Скали и его воронов с нашей земли. Но я вижу, что мои надежды не оправдались — вы не сможете послать армию.

— Нет, — лицо Джошуа помрачнело. — Нас все еще очень мало. Каждый день все больше и больше людей стекается сюда, но пришлось бы слишком долго ждать, пока мы смогли бы хоть малую часть послать на подмогу Эрнистиру. — Принц встал, и начал мерять шагами зал, потирая правое запястье, словно оно причиняло ему боль. — Наша борьба напоминает мне войну с завязанными глазами. Мы не знаем, какая сила движется против нас. Даже сейчас, когда нам известна сущность наших врагов, нас слишком мало, чтобы предпринять новую отчаянную попытку. Мы вынуждены прятаться здесь, на самом краю Светлого Арда.

Деорнот подался вперед.

— Но, мой принц, если мы сумеем хоть где-нибудь дать им отпор, весь народ поднимется за нами. За пределами Тритингов даже мало кто знает, что вы живы.

— Он верно говорит, принц Джошуа, — вмешался Изорн. — Я многих знаю в Риммергарде, кто ненавидит Скали. Некоторые из них помогали мне прятаться, когда я бежал из лагеря Острого Носа.

— О вашем избавлении ходят смутные слухи, — сказал Эолер, — Но даже если одно это известие я принесу в Грианспог, моя миссия может считаться успешной.

Джошуа, нервно расхаживавший по залу, остановился.

— Я клянусь, что вы принесете своим людям гораздо больше, граф Эолер. — Он провел рукой по глазам, как человек, которого разбудили слишком рано. — Клянусь древом, что за день… Давайте сделаем перерыв, чтобы немного перекусить. В любом случае мне бы хотелось обдумать то, что я услышал сегодня. — Он устало улыбнулся. — Кроме того, я должен проведать жену. — Он махнул рукой. — Вставайте, вставайте все. Кроме вас, Сгренгъярд, конечно. Я полагаю, вы останетесь?

Архивариус, наполовину зарывшийся в овечьи шкуры, даже не услышал его.

Погруженный в мрачные и запутанные размышления, Прейратс некоторое время не замечал этого звука. Когда он наконец пробился сквозь туман мыслей священнника, тот резко остановился и закачался на краю ступеньки.

Мелодия, доносившаяся из сумрачного пролета, неприятно резала слух. Торжественные звуки то свивались, то расплетались в болезненный диссонанс. Это вполне могло быть размеренным гимном паука, стягивающего свою жертву клейким шелком. Тихо и медленно мелодия скользила от ноты к ноте, с изяществом, убеждающим, что кажущаяся дисгармония нарочита и основана на другом представлении о гармонии.

Другой человек мог бы повернуться и убежать на верхние этажи освещенного дневным светом замка, боясь встречи с исполнителем этой ужасной мелодии. Прейратс не колебался. Он снова двинулся вниз. Его шаги по каменным ступенькам отзывались гулким эхом. Вторая ниточка мелодии, такая же дикая и устрашающе спокойная, присоединилась к первой, и вместе они загудели, словно ветер в дымовой трубе.

Прейратс окончил спуск и свернул в коридор. Два норна, стоящие перед тяжелой дубовой дверью, смолкли при его приближении. Он подошел ближе, и они обратили на него лишенные любопытства и слегка оскорбительные взгляды греющихся на солнце кошек.

Они кажутся слишком высокими для хикедайя, понял Прейратс. Ростом с высокого мужчину, норны выглядели худыми, как умирающие от голода нищие. Их серебряно-белые пики были опущены, смертельно белые лица под черными капюшонами совершенно спокойны. Прейратс смотрел на норнов, норны смотрели на Прейратса.

— Ну? Вы будете зевать или откроете мне дверь?

Один из стражей медленно склонил голову:

— Да, лорд Прейратс.

Ни намека на уважение не было в холодном голосе с едва заметным странным акцентом. Норн обернулся и распахнул тяжелую дверь, за которой открылся коридор, озаренный красным огнем факелов и новая лестница. Прейратс медленно прошел между стражниками и начал спускаться. Дверь захлопнулась за ним. Не успел он пройти и десяти ступеней, как жуткая паучья мелодия зазвучала вновь.

Молоты поднимались и опускались с чудовищным лязгом, придавая холодному металлу формы, угодные королю, который сидел в холодном Тронном зале, высоко над своей кузней. Шум был ужасен, но омерзительное зловоние, раскаленное добела железо, земля, выжженная до сухой соли и даже сладковатый запах горелого человеческого мяса были еще ужаснее.

Люди, сновавшие взад-вперед по подземной кузне, казались невероятно уродливыми, словно жар пещеры растопил их, как дурной металл. Даже стеганая ватная одежда не мота скрыть этого. Прейратс знал, что на самом деле только люди с исковерканным духом и телом могут работать в оружейной Элиаса. Были счастливцы, которым удавалось бежать, но большинство надсмотрщик Инч заставлял работать до тех пор, пока они не падали мертвыми. Несколько небольших групп потребовались лично Прейратсу для его экспериментов. То, что от них осталось, скормили тем же печам, которым они служили при жизни.

Сквозь нависающий дым королевский советник, прищурившись, смотрел, как рабочие сбрасывают в горн свою тяжелую ношу и отскакивают в стороны, будто ошпаренные лягушки, когда языки пламени взвиваются слишком близко от них. Так или иначе, подумал Прейратс, Инч разделывается со всеми, кто хоть сколько-нибудь умнее или красивее его.

На самом деле, рассуждал он, усмехаясь над собственным жестоким легкомыслием, если дело обстоит именно так, просто чудо, что остается еще кто-то, кто может поддерживать огонь и отправлять расплавленный металл в гигантские тигли.

Лязг молотов прекратился, и в этот момент относительной тишины Прейратс услышал у себя за спиной угрожающий скрип. Он обернулся, стараясь, чтобы никому не показалось, что он сделал это слишком поспешно — ничто не могло испугать красного священника, и важно было, чтобы все знали об этом. Увидев наконец источник звука, Прейратс усмехнулся и сплюнул. Громадное деревянное колесо, вращающееся вокруг оси, выточенной из ствола могучего дерева, черпало воду из стремительного потока, бежавшего через кузню, поднимало ее вверх и выливало в хитроумный лабиринт многочисленных желобков. По ним вода растекалась по всей кузне, чтобы остужать металл, гасить огонь и, в редкие минуты благосклонного настроения Инча, смочить запекшиеся губы рабочих. Кроме того, колесо управляло несколькими закопченными цепями, самые большие из которых уходили вертикально вверх, в темноту, и заставляли двигаться некоторые механизмы, необходимые для выполнения дорогих сердцу Прейратса проектов. Алхимик смотрел на медленно вращающиеся лопасти колеса и лениво думал, может ли подобное колесо, если его построить величиной с гору и приводить в движение усилиями тысяч рабов, вычерпать море и открыть мрачные секреты, веками прятавшиеся во тьме.

Его размышления о пленительных вещах, которые может извергнуть тысячелетний слой ила, прервала широкая рука с черными ногтями, опустившаяся на его рукав. Прейратс резко повернулся и отбросил ее.

— Как ты смеешь прикасаться ко мне! — прошипел священник, сузив темные глаза. Он оскалил зубы, как будто собирался вырвать горло огромной фигуре, склонившейся над ним. Инч смотрел исподлобья некоторое время, прежде чем ответить. Его лицо было лоскутным одеялом кое-где пробивающейся бороды и багровых рубцов.

— Вы говорить хотите?

— Никогда больше не прикасайся ко мне, — голос Прейратса стал спокойнее, но все еще вздрагивал от смертоносного напряжения. — Никогда!

Инч нахмурился, сморщив и без того рябое лицо. Правая глазница зияла жуткой пустотой.

— Что от меня надо?

Алхимик помолчал немного и набрал воздуху в легкие, пытаясь усмирить слепую ярость, охватившую его. Прейратс сам был удивлен своей свирепой реакцией — глупо было тратить гнев на грубого литейщика. Когда предназначение Инча будет выполнено, его можно будет зарезать, как бессмысленную скотину, каковой он, в сущности, и являлся. А пока он прекрасно подходил для планов короля, и, что гораздо более важно, для его собственных планов.

— Король хочет, чтобы крепостную стену укрепили по-новому — новые скобы, новые стропила и самые тяжелые брусья, которые мы можем найти в Кинслаге.

Инч опустил голову, думая. Его усилия были почти ощутимыми.

— Когда? — спросип он наконец.

— К Сретенью. Неделей позже ты и твои подземные люди будете подвешены над Нирулагскими воротами в компании с вороньем. — Прейратс сдержал смешок, представив голову Инча, насаженную на пику — даже вороны не станут драться из-за такой добычи. — Я не желаю слушать возражений. У тебя еще треть года. И раз уж мы заговорили о Нирулагских воротах — есть еще кое-что, что ты тоже должен сделать. Несколько очень важных вещей. Это усовершенствования для защиты ворот. — Он вытащил из складок одежды свиток. Инч взял его и поднял, чтобы получше разглядеть в слабом красноватом свете подземной кузни. — Это тоже должно быть закончено к Сретенью.

— А где королевская печать? — Глаз Инча хитро блеснул.

Рука Прейратса взлетела в воздух. На кончиках пальцев появились пучки желтого света. Через мгновение свет погас, и Прейратс позволил руке упасть и скрыться в складках одежды.

— Если ты еще раз задашь мне вопрос, — проскрежетал алхимик, — я превращу тебя в пылинки пепла.

Лицо литейщика оставалось спокойным.

— Тогда некому будет закончить ворота и стену. Никто не может заставить их работать так быстро, как доктор Инч.

— Доктор Инч. — Прейратс скривил тонкие губы. — Узирис, помоги мне, я устал разговаривать с тобой. Сделай работу так, как хочет этого король Элиас. Тебе повезло больше, чем ты думаешь, дубина. Ты увидишь начало великой эпохи, золотой эпохи. — Разве что начало, но уж никак не больше, пообещал себе священник. — Я вернусь через два дня. Тогда ты скажешь, сколько человек тебе потребуется, и все прочее.

Когда он зашагал прочь, ему показалось, что Инч сказал что-то ему вслед, но, обернувшись, увидел, что Инч уже рассматривает громаду водяного колеса, медленно двигавшегося в бесконечном кружении… Молоты грохотали, но священник долго еще слышал тяжелый скорбный скрип вращающегося колеса.

Герцог Изгримнур облокотился о подоконник и, поглаживая все еще коротенькую бородку, смотрел вниз, на маслянистый проток Кванитупула. Буря миновала, и снег, такой необычный в этих широтах, растаял. Болотный воздух, все еще прохладный после заморозков, снова стал влажно-липким.. Изгримнур чувствовал яростную потребность двигаться, делать хоть что-нибудь.

В ловушке, думал он, намертво пришпилен, как если бы меня пригвоздили к дереву стрелой из лука. В точности как в этой проклятой битве у озера Клоду. Все сначала.

Конечно, здесь не было ни лучников, ни неприятеля. Кванитупул, освободившийся от ледяной хватки Севера, вернулся к своему обычному состоянию и обращал на Изгримнура не больше внимания, чем на всех остальных, населяющих его ветхое тело, словно полчища голодных блох. Нет, это обстоятельства заманили в ловушку последнего герцога Элвритсхолла, и именно они были сейчас непреклонней любых врагов, какими бы смелыми и хорошо вооруженными они ни были.

Изгримнур со вздохом поднялся и повернулся посмотреть на Камариса. Старый рыцарь сидел, прислонившись к дальней стене, завязывая и снова развязывая кусок веревки. Некогда величайший рыцарь Светлого Арда поднял глаза на герцога и улыбнулся простодушной улыбкой ребенка-идиота. Несмотря на преклонный возраст, у него были прекрасные здоровые зубы, а сила его рук была такова, что многие из нынешних молодых задир могли бы позавидовать ему. Но недели постоянных усилий Изгримнура так и не смогли изменить этой улыбки, сводящей герцога с ума. Заколдован Камарис, ранен в голову или просто выжил из ума — результат был один — Изгримнур не смог вызвать у него даже проблеска воспоминаний. Старик не узнавал его, не помнил прошлого, не помнил даже своего настоящего имени. Если бы герцог не знал когда-то Камариса так хорошо, он даже мог бы засомневаться в своей памяти, но он видел лучшего рыцаря короля Джона во все времена года, при любом освещении и в разных обстоятельствах. Камарис мог не помнить себя, но Изгримнур не ошибался.

И что теперь с ним делать? Безумен он или нет, Камарис явно нуждается в помощи. В первую очередь неплохо было бы доставить его к тем, кто чтит и уважает память лучшего друга Престера Джона. Даже если мир, который помогал строить Камарис, сегодня рушился, даже если король Элиас положил конец всем надеждам друга и сеньора Камариса короля Джона — все равно старик заслуживал того, чтобы провести свои последние дни там, где его любят и помнят, а не в этой гнилой трясине. Кроме того, если остался в живых хоть кто-нибудь из окружения принца Джошуа, им тоже приятно будет узнать, что и Камарис жив. Старый рыцарь стал бы для них символом надежды, и Изгримнур, который несмотря на все свои отговорки, кое-что смыслил в политике, прекрасно это понимал.

Но если предположить, что Джошуа и его сторонники укрылись где-нибудь на севере — а такие слухи ходили на кванитупульском базаре — как Изгримнуру и Камарису пробраться через полный врагов Наббан? И потом, как они могут уйти с постоялого двора? Умирая, отец Диниван велел герцогу привести Мириамель сюда. Изгримнур не нашел ее и вынужден был бежать из Санкеллана Эйдонитиса, но может быть Мириамель сама знает что-нибудь об этом месте, может быть отец Диниван говорил с ней об этом? И вот она придет сюда, одинокая, беззащитная, и обнаружит, что Изгримнур уже ушел? Нет, так рисковать нельзя. Лучшее, что можно сделать для Джошуа, жив он или мертв, это помочь принцессе.

Изгримнур надеялся, что Тиамак, каким-то образом связанный с отцом Диниваном, будет знать, где находится Мириамель, но эта надежда не оправдалась. После долгих расспросов смуглый человечек признался, что его тоже послал сюда Диниван, не дав при этом никаких объяснений. Он был потрясен известиями о смерти доктора Моргенса и Динивана, но даже после этого, не смог сообщить Изгримнуру ничего полезного. В глубине души герцог считал, что он чего-то недоговаривает. Хотя нога у вранна действительно болела — по его словам, искусанная крокодилом — но все-таки Изгримнур по-прежнему думал, что он мог бы помочь разрешить тяготевшие над ними загадки, среди которых наиболее сложной была цель пославшего их сюда Динивана. Но вместо этого смуглый человек предпочитал бродить по комнате — за которую, кстати, платил Изгримнур — проводить долгие часы за письменным столом или хромать по деревянным улицам Кванитупула, чем он, надо полагать, и занимался сейчас.

Изгримнур собирался сказать что-то молчаливому Камарису, но тут постучали в дверь. Она со скрипом открылась, и вошла хозяйка постоялого двора Чаристра.

— Я принесла еду, какую вы просили, — сказала она с таким видом, как будто делала огромное личное одолжение, а не просто брала деньги Изгрмнура за не стоющие их стол и кровать. — Немного хорошего хлеба и супа, очень хорошего. С бобами. — Она поставила горшок с супом на низкий стол и брякнула возле него три миски. — Не понимаю, почему бы вам не спуститься вниз и не есть вместе с остальными?

Остальными были два враннских Торговца перьями и странствующий ювелир из Наранси, который искал работу.

— Потому что я плачу за это! — прорычал Изгримнур.

— Где болотный человек? — Она разлила по мискам холодный суп.

— Не знаю, и не думаю, что это тебя касается. — Он побагровел. — Я видел, утром ты куда-то уходила со своим дружком?

— На рынок, — фыркнула она. — Я не могу взять свою лодку, потому что он, — руки ее были заняты, так что она могла только мотнуть головой в сторону Камариса, — все не соберется ее починить.

— И не соберется. Ему сан не велит. И за это я тебе тоже плачу. — Раздражение Изгримнура нарастало. Чаристра все время испытывала его галантность. — Ты чересчур много треплешь языком, женщина. Хотел бы я знать, что ты там наговорила на рынке обо мне и остальных твоих странных постояльцах?

Она бросила на него взгляд, полный недобрых предчувствий.

— Ничего. Ни единого слова.

— Твое счастье, если это правда. Я плачу тебе, чтобы ты не трепалась о моем приятеле. — Он посмотрел на Камариса, который со счастливым выражением лица ложу за ложкой отправлял в рот жирную похлебку. — Но если ты думаешь, что можешь брать мои деньги и все равно распускать сплетни, запомни: узнаю, что ты говорила обо мне или моих делах… придется тебе пожалеть о своей болтливости! — последние слова герцог прогремел во всю силу своего мощного голоса.

Чаристра в ужасе отступила.

— Ни слова я никому не говорила! Прав вы таких не имеете, сир, оскорблять честную женщину! — Она пошла к двери, при этом размахивая поварешкой, словно защищаясь от ударов разгневанного Изгримнура. — Говорила я вам, что ни слова не скажу, так и не скажу. Это всякий вам подтвердит, сир, Чаристра держит свое слово. — Она возмущенно сотворила знак древа и выскользнула в коридор. На полу осталась длинная дорожка капель супа.

— Ха! — всхрапнул Изгримнур. Он смотрел на сероватую жижу, все еще бултыхающуюся в миске. Платить за ее молчание! Как же, сейчас! Это все равно, что платить солнцу, чтобы оно не светило. Он разбрасывает деньги, как будто это вода Вранна — скоро уж они кончатся. И что он тогда будет делать? Даже мысль об этом приводила его в бешенство. — Ха! — снова сказал он. — Будь я проклят!

Камарис вытер подбородок и улыбнулся, глядя в пространство.

Саймон обхватил рукой торчащий камень и заглянул вниз. Бледное солнце было почти точно над головой. Оно пробивалось сквозь подлесок, рассыпая отблески по поверхности холма.

— Это здесь, — крикнул он через плечо, потом прислонился к сглаженной ветром и дождями поверхности камня и стал ждать. Белый камень еще не растерял утреннего холода. Через мгновение Саймон почувствовал, что озноб пробирает его до костей. Он отступил и повернулся, чтобы оглядеться. Вертикально стоящие камни венчали вершину Сесуадры, как зубцы королевской короны. Несколько древних колонн упало, так что корона имела несколько потрепанный вид, но большинство из них осталось высокими и прямыми, исполняя свой долг под натиском бесчисленных веков.

Они точь-в-точь Камни гнева на Тистеборге, понял он вдруг.

Может быть это тоже была работа ситхи? О Тистеборге рассказывали достаточно много престранных историй.

Куда же делись эти двое?

— Вы идете? — крикнул он. Не получив ответа, Саймон обошел камень кругом и стал коротким путем спускаться с горы. Он старался хвататься за надежные стебли вереска и не обращать внимания на колючки. Земля была скользкой и опасной. Внизу долина была полна серой воды, которая почти не колебалась, так что новое озеро вокруг Сесуадры казалось плотным, как каменный пол. Саймон не мог не вспомнить те дни, когда он взбирался на колокольню Башни Зеленого ангела и чувствовал себя сидящим в заоблачной выси королем мира. Здесь, на Сесуадре, казалось, что каменная гора только что родилась, появившись из первозданного хаоса. Легко было вообразить, что в мире нет еще ничего, кроме этого места, что такое наверное было ощущение у Бога, когда он стоял на вершине Дэн Халой и творил мир, как написано в Книге Эйдона.

Джирики рассказывал Саймону о том, как Рожденные в Саду пришли в Светлый Ард. В те дни, говорил ситхи, большая часть мира была покрыта океаном, так же как сейчас покрыт им запад. Народ Джирики приплыл со стороны восходящего солнца, преодолев невообразимое расстояние, чтобы высадиться на зеленом берегу мира, не знавшего человека, на маленьком острове посреди бескрайнего моря, окружавшего его. Какая-то катастрофа, по предположению Джирики, изменила лицо мира — земля поднялась, моря на востоке и на юге высохли, оставив после себя новые горы и долины. Вот почему Рожденные в Саду не смогли вернуться на свою потерянную родину.

Саймон размышлял об этом, глядя, прищурившись, на восток. Мало что можно было увидеть с Сесуадры, кроме сумрачных степей я безжизненных равнин, бесконечных полотен серого и темно-зеленого цветов. Саймон слышал, что даже до этой страшной зимы восточные степи были негостеприимной землей. Чем дальше на восток от Альдхорта, тем более пустынными и угрюмыми они становились. Путешественники говорили, что за определенные границы не рисковали заходить даже хирки и тритинги. Солнце по-настоящему никогда не освещало этой земли, где царили вечные сумерки. Те несколько безумцев, которые отважились пересечь степи в поисках новых земель, не вернулись обратно.

Саймон понял, что стоит так и смотрит уже довольно долго, но до сих пор никто не отозвался. Он уже собирался позвать еще раз, но, в этот момент на склоне холма появился Джеремия, медленно пробиравшийся к вершине сквозь заросли ежевики и доходящей до пояса травы. Лилит, едва различимая в высокой траве, держалась за руку молодого оруженосца. Казалось, что она испытывает к нему какую-то симпатию. Она по-прежнему не говорила, и лицо ее оставалось печальным и отстраненным. Когда девочка не могла быть с Джулой, то почти всегда старалась держаться поближе к Джеремии. Саймон думал, что она почувствовала в нем что-то похожее на свою боль, общий сердечный недуг.

— И куда же он ведет, под землю или за край холма? — спросил Джеремия.

— И то, и другое, — ответил Саймон, махнув рукой в сторону ручья.

Они следовали по его течению с того места, где он начинался — в здании, которое Джулой называла Дом Текущих вод или просто Дом Воды. Таинственно пробиваясь через камни, он, не пересыхая, заполнял водоем, который снабжал питьевой водой Новый Гадринсетт и стал центром торговли и сплетен молодого поселения. Покинув Дом Воды, стоящий в одной из самых высоких точек Сесуадры, ручей выплескивался в узкое русло и пересекал вершину, появляясь и исчезая в зависимости от рельефа. Саймон в жизни не встречал ручья, который вел бы себя таким образом. Да и кто когда-либо слышал о роднике, который пересекает горную вершину? И Саймон решил выяснить, куда он течет и откуда вытекает, пока не вернулись бури, которые могли бы оборвать его поиски.

Джеремия присоединился к тему чуть ниже вершины холма. Они стояли над быстро бегущим ручьем.

— Как ты думаешь, он все время течет вниз? — Джеремия показал на серый ров у основания Скалы прощания. — Или опять уходит в землю?

Саймон пожал плечами. Вода, появившаяся из самого сердца горы ситхи, действительно могла уйти обратно в камни, словно таинственное колесо созидания и уничтожения, словно будущее, которое приходит, чтобы поглотить настоящее, а потом быстро исчезает, чтобы стать прошлым. Он собирался предложить продолжить исследование, но по склону холма уже спускалась Лилит. Саймон забеспокоился, потому что она совсем не думала об опасности и легко могла поскользнуться на крутом склоне.

Джеремия сделал несколько шагов, подхватил ее под руки и поставил рядом с собой. В этот момент ее легкое платье вздулось, и Саймон увидел длинные воспаленные рубцы, покрывавшие ее ноги. На животе, наверное, еще хуже, подумал Саймон.

Все утро он думал о том, что услышал в Доме Расставания о Великих Мечах и о многом другом. Все эти события казались ему чем-то отвлеченным, как будто сам Саймон, его друзья, король Элиас и даже Король Бурь были только фишками на доске для игры в шент, которые могут составить сотни самых разных комбинаций. Но сейчас ему напомнили об истинных ужасах недавнего прошлого. Лилит, ни в чем не повинный ребенок, была до смерти напугана и изувечена собаками, тысячи других, за которыми тоже не было никакой вины, выгнали из домов, оставили сиротами, замучили, убили. Гнев внезапно заставил Саймона покачнуться. Если в мире есть какая-нибудь справедливость, кто-то должен будет заплатить за то, что случилось, за Моргенса, Хейстеиа, Джеремию, за его похудевшее лицо и невысказанные страдания, за самого Саймона, бездомного и одинокого.

Если Узирис смилуется надо мной, я убью их. Я убил бы их всех собственными руками — Элиаса, Прейратса и его бледнолицых норное.

— Я видел ее в замке, — сказал Джеремия.

Саймон удивленно поднял глаза. Оказалось, что он сжал кулаки так, что заломило суставы.

— Что?

— Лилит. — Джеремия кивнул в сторону девочки. Она вся перепачкалась, спускаясь в затопленную долину. — Когда она была горничной у принцессы Мириамель. Я тогда подумал, что за хорошенькая маленькая девочка — она была одета во все белое и несла цветы. Мне она показалась такой чистенькой. — Он тихо рассмеялся. — И посмотри на нее теперь.

Саймон почувствовал, что у него нет больше сил говорить о грустном.

— Сам на себя посмотри, — сказал он. — Кто бы говорил о чистоте!

Джеремия не смутился.

— Ты на самом деле знал ее, Саймон? Я принцессу имею в виду.

— Да, — Саймону вовсе не хотелось повторять сначала всю эту историю. Он страшно огорчился, не найдя Мириамели у Джошуа, и пришел в ужас, узнав, что никому не известно, где она. Он так мечтал, что расскажет ей о своих подвигах, и представлял себе, как широко она раскроет ясные глаза, услышав о драконе. — Да, — повторил, он, — я знал ее.

— Она была такая красивая, какой и должна быть принцесса? — спросил Джеремия с неожиданной заинтересованностью.

— Думаю, да. — Саймону не хотелось говорить об этом. — Она была именно такая, то есть она и есть такая.

Джеремия собирался еще о чем-то спросить, но его перебили.

— Хо, — послышался голос сверху, — вот вы где!

Странный двухголовый силуэт смотрел на них из-за скалы. Одна из голов навострила уши.

— Мы хотели найти, откуда и куда течет этот ручей, Бинабик, — сказал Саймон.

Волчица подняла голову и рявкнула.

— Кантака имеет предположение, что тебе лучше откладывать путешествование за водой. — Бинабик рассмеялся. — А Джошуа просит всех возвращаться в Дом Расставания. Мы имеем о чем говорить.

— Идем.

Саймон и Джеремия взяли Лилит за руки и полезли вверх по склону. Солнце смотрело на них сверху, похожее на мутный белый глаз.

В Доме Расставания собрались все те, кто был на совете утром. Разговаривали тихо" может быть подавленные размерами зала и его необычными пропорциями. В окна сочился болезненный дневной свет, такой слабый и неясный, что казалось, он вовсе не имеет источника. Каменное кружево на стенах светилось тусклым внутренним светом, напоминая Саймону мерцающий мох в тоннелях под Хейхолтом. Он не забыл, как блуждал там, в глухой темноте, за пределами отчаяния. То, что он выжил тогда, кое-что значило. И конечно его пощадили по какой-то причине.

Пожалуйста, милосердный Эйдон, молился он, не дай мне умереть теперь, когда я зашел так далеко!

Саймон открыл глаза и убедился, что Джошуа пришел. Принц навещал Воршеву и сообщил собравшимся, что она чувствует себя лучше. Вместе с Джошуа пришли двое, которых не было на утреннем совете, — Слудиг, обследовавший окрестности долины, и здоровенный парень из Фальшира по имени Фреозель, которого жители Нового Гадринсетта выбрали лордом-констеблем. Несмотря на молодость, в новом констебле не трудно было узнать ветерана уличных боев — лицо покрыто шрамами, на руке не хватает двух пальцев.

После того, как отец Стренгьярд произнес короткое благословение новому констеблю и предостерег его, чтобы он никому не рассказывал о том, что услышит здесь, встал принц Джошуа.

— Нам нужно многое решить, — сказал он. — Но прежде чем мы начнем, я хотел бы сказать, что мы не должны терять надежду на то, что придут лучшие времена, счастливые для нас. Когда нам казалось, что не осталось уже ничего, кроме страха и отчаяния. Господь повернулся к нам, и сейчас мы в безопасности, а ведь еще недавно мы были разбросаны по свету… Мы отправились на поиски одного из трех Великих Мечей, который мог бы дать нам хоть малую надежду на победу, — и против всякого ожидания эти поиски увенчались успехом. Каждый день все новые и новые люди приходят под наши знамена, и если у нас будет возможность выжидать еще некоторое время, наша армия сможет остановить даже Верховного короля, моего брата.

Конечно, нам еще многое нужно. Мы можем составить армию из людей, которых по всему Эркинланду выгоняют из собственных домов, но для того, чтобы рассчитывать на победу над Верховным королем, нужна не только армия. Кроме того, ясно, что мы вынуждены кормить и предоставлять кров тем, кто уже с нами. Может быть и так, что ни одна армия, даже прекрасно вооруженная, не сможет противостоять Элиасу, союзнику Короля Бурь. — Джошуа помолчал. — Итак, мне кажется, что сегодня мы должны постараться найти ответы на три вопроса: что собирается делать мой брат, как нам это предотвратить и что нужно сделать, чтобы получить оставшиеся два меча — Сверкающий Гвоздь и Скорбь, с помощью которых мы можем победить норнов и их темного повелителя.

Джулой подняла руку.

— Простите, Джошуа, но мне кажется, есть еще один вопрос: сколько времени у нас в запасе?

— Ты права, валада Джулой. Если бы мы могли оставаться здесь еще год, нам удалось бы собрать силы, достаточные для того, чтобы противостоять Элиасу на его территории, или, по крайней мере, на окраинах его владения. Но я, как и ты, сомневаюсь, что нас так надолго оставят в покое.

Раздались и другие голоса. Спрашивали, можно ли ожидать подкрепления с востока и севера Эркинланда, где люди уже почувствовали тяжелую руку короля Элиаса. Джошуа призвал к тишине.

— Прежде всего мне бы хотелось, чтобы мы попытались ответить на первый и главный из наших вопросов: чего хочет мой брат?

— Власти, — сказал Изорн. — Власти. Он хочет бросаться жизнями людей, как игральными костями.

— Это у него и так было. — Джошуа покачал головой. — Я много размышлял об этом, но не нашел другого ответа. Мир, конечно, уже знал королей, которые не желали довольствоваться тем, что у них было. Может быть мы до самого конца не узнаем ответа на этот вопрос. Может быть, если бы мы знали, о чем именно договорились Элиас и Король Бурь, нам было бы проще понять тайные намерения Верховного короля.

— Принц Джошуа, — заговорил Бинабик. — Я сам озадачивался этими очень разными вопросами. Всякие пожелания вашего брата исполняет Король Бурь. Это доступно пониманию. Не доступно, чего Король Бурь желает взамен.

Минуту в каменном зале было тихо, а потом вдруг все заговорили разом, так что принцу Джошуа пришлось топнуть ногой, чтобы успокоить их.

— Ты задал ужасный вопрос, Бинабик, — сказал принц: — Мы действительно не знаем, чего хочет этот темный.

Саймон вспомнил тени под Хейхолтом, где он соскользнул в ужасный сон, полный кричащих призраков.

— Может быть, он хочет забрать обратно свой замок? — сказал он.

Он говорил тихо, и большинство сидевших в зале не услышали его и продолжали обсуждать что-то между собой, но Джошуа и Бинабик повернулись к нему.

— Милосердный Эйдон, — проговорил Джошуа. — Не может быть.

Бинабик подумал немного и покачал головой:

— Что-то тут не так, хотя это и хорошо придумано, Саймон. Скажи, Джулой, в чем тут дело, я почти вспомнил…

Колдунья кивнула.

— Инелуки никогда не сможет вернуться в этот замок. Когда Асу'а пал, в его руинах каждый камешек был оплетен заклятьями, и пока не истечет их срок, Инелуки ни минуты не проведет в замке. Нет, я не думаю, что он может забрать замок, хотя без сомнения горит желанием сделать это. Но он может хотеть править через Элиаса тем, чем не в силах править сам. Норны чудовищно сильны, но их немного. А вот будучи тенью за спиной трона из костей дракона, Король Бурь может покорить все земли Светлого Арда.

Лицо Джошуа помрачнело.

— Подумать только, как мало мой брат должен был думать о своих подданных и своем троне, чтобы за пустячную цену продать все это темным силам. — Он повернулся к собравшимся, и гнев на его лице был плохо скрыт. — Что же, пока мы можем считать, что так оно и есть — Король Бурь хочет управлять человечеством через моего брата. Мне говорили, что Инелуки — это клубок черной мстительной ненависти, так что не нужно объяснять, каким может стать это правление. Саймон рассказывал нам, что Амерасу, женщина-ситхи, предвидела то, что Инелуки хочет сделать с людьми, и она говорила, что это будет ужасно. Мы должны сделать все возможное, чтобы остановить это, в конце концов даже пожертвовав жизнью. И теперь я должен задать другой вопрос: что мы можем сделать, чтобы победить их?

В последующие часы было предложено множество самых разнообразных планов. Фреозель говорил, что лучше всего будет осторожно выжидать, пока недовольство Элиасом не вспыхнет по всему Светлому Арду. У Хотвига был другой план — послать человека, который, руководствуясь картами Эолера, проникнет в Хейхолт и убьет Элиаса и Прейратса. Отца Стренгьярда потрясла сама мысль о том, что драгоценные карты могут попасть в руки зверских убийц. По мере того, как выдвигались и обсуждались все Новые и новые предложения, страсти накалялись. Когда Изорн и Хотвиг, обычно веселые и спокойные друзья, были близки к тому, чтобы броситься в драку, Джошуа, наконец, прервал споры.

— Помните о том, что все мы здесь друзья и союзники и все мы объединены надеждой вернуть свободу нашим землям. — Принц осмотрел зал, утихомиривая своих возбужденных советников, как хирка, а те, по слухам, умеют успокаивать лошадей взглядом, не прикасаясь к ним. — Я выслушал всех и благодарен вам за помощь. Но теперь я должен решить. — Он положил руку на каменный стол рядом с обернутой серебряным шнуром рукояткой Торна. — Я совершенно согласен с тем, что мы должны подождать до тех пор, пока не будем готовы нанести Элиасу чувствительный удар. — Он кивнул в сторону Фреозеля. — Но и бездействовать мы не должны. Наши союзники в Эрнистире осаждены, а они могли бы серьезно побеспокоить Элиаса на западе, если не больше. И потому я решил совместить две цели и посмотреть, не послужит ли одна из них другой. Джошуа сделал графу Над Муллаха знак выйти вперед.

— Граф Эолер, я пошлю вас назад к вашему народу, и, как я и обещал, вы привезете им нечто большее, чем просто мою благодарность. С вами отправится Изорн, сын герцога Изгримнура.

Гутрун не сдержала приглушенного вскрика, но когда сын обернулся, чтобы успокоить ее, она храбро улыбнулась и погладила его по плечу. Джошуа поклонился в ее сторону.

— Герцогиня, когда вы узнаете мой план, вы поймете, что я делаю это не без причины. Изорн, ты возьмешь полдюжины людей. Может быть, кто-нибудь из стражников Хотвига согласится сопровождать тебя. Они храбрые бойцы и неутомимые всадники. По пути к Эрнистиру ты соберешь как можно больше своих сограждан. Насколько я знаю, большинство из них не любит Скали Острого Носа, а на Фростмарше многих выгнали из домов. И тогда, по твоему усмотрению и в зависимости от того, скольких ты сумеешь привлечь на нашу сторону, ты либо снимешь осаду Скали, либо вернешься сюда, чтобы помочь нам бороться с моим братом. — Изорн сосредоточенно слушал принца с таким видом, как будто хотел выучить его слова наизусть. — Ты сын герцога, и тебе они поверят, если ты объяснишь им, что это первый шаг к тому, чтобы вернуть им потерянную землю.

Принц снова повернулся к собранию.

— А пока Изорн и те, кто поедет с ним, будут выполнять свою задачу, мы здесь тоже не можем сидеть сложа руки. Нам нужно многое сделать. Северяне раздавлены суровой зимой, Элиасом и Королем Бурь, и я боюсь, что как бы удачлив ни был Изорн, север не сможет дать нам того количества союзников, в котором мы нуждаемся. Наббан и весь юг контролируют друзья Элиаса, и первый среди них герцог Бенигарис. Но юг должен быть моим. Только тогда у меня хватит союзников для борьбы с Элиасом. Поэтому нам предстоит работать, совещаться и думать. Должен быть какой-то способ отрезать Бснигариса от помощи Элиаса, правда я еще не знаю точно какой.

Все это время Саймон нетерпеливо выслушивал слова принца, но придерживал язык. Теперь Джошуа закончил, и у него больше не было сил молчать. Пока остальные кричали и переругивались, Саймон с растущим возбуждением вспоминал утренние слова Бинабика.

— Но, принц Джошуа, — крикнул он. — Что же будет с мечами?

Джошуа кивнул.

— Об этом нам тоже предстоит подумать. Не беспокойся, Саймон, я не забыл о них.

Саймон набрал в грудь побольше воздуха, словно собираясь прыгнуть в ледяную воду.

— Нам надо действовать неожиданно. Пошлите Бинабика, Слудига и меня за Сверкающим Гвоздем! Он же не в Хейхолте! Мы заберем его из могилы вашего отца и скроемся еще до того, как король догадается, что мы там были. — Саймон представил себе, как это будет: он и его друзья, покрытые славой, возвращаются на Сесуадру. Они несут Сверкающий Гвоздь, и на ветру полощется новое знамя Саймона.

Джошуа улыбнулся, но покачал головой.

— Никто не сомневается в твоей храбрости, сир Сеоман, но мы не можем так рисковать.

— Так мы же нашли Торн, хотя в это тоже никто не верил!

— У Торна не несли караул эркингарды.

— Зато вместо них был дракон!

— Довольно, — Джошуа поднял руку. — Нет, Саймон, еще не время. Мы поговорим об этом, когда атакуем Элиаса на юге и на западе, и отвлечем его внимание от Свертских скал и могилы нашего отца. Ты уже заслужил почет и уважение и без сомнения заслужишь еще, но теперь ты королевский рыцарь, и это большая ответственность. Я сожалел, что послал тебя на поиски Торна и не надеялся снова увидеть. Теперь, когда против всякой надежды вы вернулись с победой, я хочу, чтобы пока что ты, Бинабик и Слудиг оставались при мне. Кстати, с ними ты даже не посоветовался, обрекая их на это безнадежное путешествие. — Он улыбнулся, смягчая удар. — Спокойно, мальчик, спокойно.

В груди у Саймона бурлили чувства, похожие на те, которые он испытывал в Джао э-Тинукай. Как они не понимают, что, помедлив еще немного, можно упустить великолепный шанс?!

— Принц Джошуа, — взмолился он. — Могу я по крайней мере пойти с Изорном? Я хочу помочь!

— Учись быть рыцарем, Саймон, и наслаждайся этими недолгими днями относительной свободы. На твою долю придется достаточно сражений, уверяю тебя. — Принц встал. Саймон заметил выражение усталости на его лице. — Ну все, довольно. Эолер, Изорн и те, кто пойдет с ними, должны быть готовы отправиться через два дня. Трапеза уже готова, не такая обильная, как на чествовании Саймона, разумеется, но зато вовремя. — И взмахом руки он завершил собрание.

Бинабик подошел к Саймону, собираясь поговорить, но рассерженный юноша сначала не желал отвечать.

Опять то же самое. Подожди, Саймон, подожди, тебе скоро скажут, что делать… Неужели другие всегда будут все решать за меня?

— Это была хорошая идея, — пробормотал он:

— Эта идея будет оставаться очень хорошей, — сказал Бинабик, — когда мы будем отвлекать Элиаса, как говаривал сегодня Джошуа.

Саймон посмотрел на него. В круглом лице тролля было что-то, что делало его гнев глупым.

— Я ведь только хотел помочь.

— Ты делал гораздо больше, друг Саймон, но, как говорят у нас в горах, ик та рандейхет, сук биквахуг — зима не лучшее время, чтобы купаться голышом.

Саймон подумал несколько минут.

— Мне кажется, что это глупо.

— Имеет возможность, что так, — раздраженно ответил Бинабик. — Но не приходи, с большими слезами, согреваться у моего костра, если будешь иметь ошибку со временем для плавания.

Они молча шли по заросшему склону холма, освещенному холодным солнцем.

4 МОЛЧАЛИВЫЙ РЕБЕНОК

Воздух был теплым, но темные облака необычно сгустились. Весь день корабль не мог двинуться с места — паруса безжизненно повисли, ветра не было. — Интересно, скоро ли будет шторм? — вслух спросила Мириамель.

Молодой матрос, стоявший неподалеку, удивленно обернулся к ней.

— Вы это мне, леди?

— Я сказала: интересно, скоро ли будет шторм.

— Да, леди, — матрос явно чувствовал себя неловко, разговаривая с ней. Он плохо говорил на вестерлинге, и она подумала, что он, наверное, с одного из тех маленьких южных островов, где не знают даже наббанаи. — Шторм идет.

— Это я и так знаю. Меня интересовало, когда он придет.

— А-а, — он кивнул, и огляделся по сторонам, как будто боялся, что его могут подслушивать. — Очень скоро. — Он широко улыбнулся, оглядел принцессу с головы до ног, и улыбка его стала еще шире. — Очень миленькая.

Удовольствие, полученное от этого разговора, немедленно улетучилось. Ей были хорошо знакомы и выражение лица матроса, и его оскорбительный взгляд. Он, конечно, не посмеет до нее дотронуться, но это только потому, что считает ее игрушкой, принадлежащей хозяину, графу Аспитису. Гнев ее был смешан с некоторой долей неуверенности. Прав ли он? Несмотря на весь ее страх перед графом, который, если верить Ган Итаи, встречался с Прейратсом, и, если верить Кадраху, даже работал на красного священника, — она верила, что он действительно собирался жениться на ней, а теперь вдруг подумала, что он, может быть, просто хотел удержать ее при себе до возвращения в Наббан, покорную и благодарную. Он наверняка считает, что от стыда она не решится никому признаться в том, что произошло между ними. Мириамель не знала, что больше пугает ее — перспектива выйти замуж за Аспитиса или то, что он, возможно, лжет ей с такой же легкостью, с какой лгут продажным тварям в портовых тавернах.

Она не сводила с матроса ледяного взгляда до тех пор, пока он, наконец, не смутился, и не ушел к носу корабля. Довольно долго она смотрела ему вслед, а потом вернулась к штормовым облакам и скучному серому океану.

Недалеко от корабля в воде виднелись три огромных существа. Одно из них подплыло ближе, раскрыло широкий рот и закричало. Резкий крик килпы заставил Мириамель вздрогнуть. Заметив ее движение, все три чудовища повернули к ней головы. Черные влажные глаза остановились на лице принцессы, и она в испуге отшатнулась от бортика, сотворив знак древа.

Повернувшись, она чуть не наткнулась на Туреса, молодого пажа графа.

— Леди Мария. — Он попытался поклониться, но расстояние между ними было слишкоммало, так что паж только стукнулся головой о ее локоть и вскрикнул от боли. Мириамель потянулась успокоить его, но паж в смущении отпрянул. — Его светлость хочет вас видеть.

— Где он, Турес?

— Каюта. — Он поправился: — В своей каюте, леди.

— Спасибо.

Юноша отступил на несколько шагов, собираясь проводить ее, но Мириамель снова заметила какое-то движение у поверхности воды. Одна из килп, отделившись от остальных, поплыла рядом с кораблем, не сводя с Мириамели ничего не выражающих глаз. Потом она вытянула блестящую серую руку и длинными пальцами провела по корпусу судна, как будто надеялась зацепиться за что-нибудь. Мириамель боялась пошевелиться. Через мгновение страшное существо нырнуло и снова появилось на поверхности только на расстоянии броска камня от корабля. Принцесса застыла, словно в ужасном сне. Наконец она оторвалась от килпы и отступила назад. Юный Турес удивленно посмотрел на нее.

— Леди?

— Я иду. — И она последовала за ним, только раз обернувшись назад.

Три серых головы подпрыгивали на волнах, словно рыбачьи поплавки.

Турес оставил ее в узком коридоре перед каютой Аспитиса и, быстро поднявшись на палубу, побежал выполнять другие поручения графа. Мириамель воспользовалась несколькими мгновениями одиночества, чтобы, привести себя в порядок и сосредоточиться. Из головы не шел тягучий взгляд килпы и то, как мягко и быстро подплыла она к кораблю. Принцесса вздрогнула от отвращения.

Ее мысли были прерваны тихим позвякиванием, доносившимся из каюты графа. Дверь была приоткрыта, и Мириамель заглянула в щелку.

Аспитис сидел за письменным столом. Перед ним лежала раскрытая книга, желтоватый свет лампы освещал ее пергаментные страницы. Граф взял со стола два столбика, серебряных монет и опустил их в маленький полотняный мешочек. Потом кинул звенящий мешочек в открытый сундук, стоящий у его ног. Мириамели показалось, что сундук был полон таких же мешочков.

Под ногой принцессы скрипнула половица — то ли от тяжести, то ли от непроизвольного движения. Девушка едва успела отскочить в сторону, прежде чем граф поднял голову. Через некоторое время она опять подошла к двери и громко и уверенно постучала.

— Аспитис? — Она услышала, как захлопнулась книга и проскрежетал заталкиваемый под кровать сундук.

— Да, леди, входите.

Она вошла и прикрыла за собой дверь, решив не запирать ее на задвижку.

— Вы звали меня?

— Присаживайтесь, прелестная Мария, — Аспитис указал на кровать, но принцесса сделала вид, что не заметила этого, и села на стул у противоположной стены. Одна из собак Аспитиса откатилась в сторону, чтобы дать место ногам девушки, несколько раз вильнула тяжелым хвостом и снова заснула. На графе было платье, украшенное золотыми хохолками цапли, то самое платье, которое произвело на нее такое впечатление во время их первого ужина. Теперь она смотрела на него и удивлялась собственной глупости.

Как я могла так запутаться в этой лжи! Но Кадрах был прав. Если бы она с самого начала представилась простолюдинкой, Аспитис оставил бы ее в покое и, даже насильно овладев ею, не настаивал бы на женитьбе.

— Я видела у корабля трех килп, — она говорила вызывающе, как будто граф собирался спорить с ней. — Одна из них подплыла совсем близко и хотела влезть на борт.

Граф улыбнулся и покачал головой.

— Они не сделают этого. Не боитесь, леди. Только не на «Облаке Эдны».

— Но она дотронулась до борта, она как будто искала трап!

Улыбка графа исчезла. Он нахмурился.

— Когда мы поговорим, я поднимусь на палубу и пущу в этих рыбьих дьяволов пару стрел. Нечего им дотрагиваться до моего корабля.

— Но что им нужно? — Она никак не могла забыть серой руки килпы. Кроме того, ей вовсе не хотелось начинать разговор с Аспитисом. Она была уверена, что ничего хорошего он ей не принесет.

— Не знаю, леди. — Он нетерпеливо мотнул головой. — Хотя нет, знаю. Еды. Но у килп есть много способов найти добычу, куда более простых, чем нападение на полный вооруженных людей корабль. — Граф пристально посмотрел на принцессу. — Ну вот. Мне не следовало говорить вам этого. Теперь вы испугались.

— Они едят… людей?

Граф снова покачал головой, на этот раз более энергично.

— Они едят рыбу, иногда птиц, которые не успевают взлететь. — Аспитис поймал ее недоверчивый взгляд. — Да, и другие вещи тоже — если могут найти. Несколько раз они нападали на маленькие рыбачьи суденышки, но никто точно не знает почему. Но это неважно. Я уже говорил вам, что они не причинят вреда «Облаку Эдны». Никто не справляется с ними лучше Ган Итаи.

Минуту Мириамель сидела тихо.

— Наверное вы правы, — проговорила она наконец.

— Вот и хорошо. — Он встал, пригнувшись, чтобы не задеть низкую потолочную балку, — Я рад, что Турес нашел вас, хотя вряд ли вы могли бы потеряться на корабле, правда? — его улыбка была почти грубой. — Нам есть о чем поговорить.

— Да, лорд, — она почувствовала, как чудовищная усталость наваливается на нее. Может быть лучше будет, если она не станет настаивать, протестовать и волноваться? Она ведь уже решилась просто плыть по течению.

— Сейчас полный штиль, — продолжал Аспитис, — но я надеюсь, что ветер поднимется раньше, чем начнется шторм. Если нам повезет, уже завтра к вечеру мы будем на острове Спент. Только подумайте, Мария! Мы поженимся в церкви святого Лавеннина.

Как просто было бы, не противясь и не волнуясь, отдаться волнам, как подгоняемоеветрами «Облако Эдны». Но будет ли у нее шане спастись, когда они высадятся на Спейте? Кто знает?

— Мой лорд, — услышала она свой голос. — Я… у меня… не все так просто.

— Да? — граф вскинул золотистую голову. Мириамель подумала, что он похож на охотничью собаку, сделавшую стойку на добычу. — Что «не просто»?

Влажной ладонью она одернула подол платья и глубоко взохнула.

— Я не могу выйти за вас замуж.

Неожиданно Аспитис рассмеялся.

— О, как глупо. Вы беспокоитесь о моей семье? Они полюбят вас, как полюбил я. Мой брат женился на женщине из Пирруина, а теперь она любимая невестка моей матери. Не бойтесь!

— Дело не в этом. — Она сжала руки. — Есть другая причина.

Граф нахмурился:

— О чем вы говорите?

— Я уже дала обещание другому. Дома. И я люблю его.

— Но я спрашивал вас! Вы сказали, что никакого другого нет! И вы сами отдались мне!

Он был зол, но старался сдержаться. Мириамель почувствовала, как страх отпускает ее.

— Я поссорилась с ним и отказалась выйти за него замуж. Поэтому отец и отослал меня в монастырь. Но теперь я понимаю, что была неправа. Я была несправедлива к нему… и несправедлива к вам. — Она презирала себя за эти слова. Вряд ли она была несправедлива по отношению к Аспитису, и нельзя сказать, что он был так уж благороден, но приходилось быть щедрой. — Из вас двоих первым я полюбила его.

Аспитис, скривив губы, шагнул к ней. Голос его дрожал от скрытого напряжения.

— Вы отдались мне!

Она опустила глаза, стараясь не нанести оскорбления.

— Я ошиблась. Надеюсь, вы простите меня, хотя я и не заслуживаю прощения.

Граф резко повернулся спиной к ней. Он говорил с трудом, едва контролируя себя.

— И вы думаете, это все? Вы просто скажете: «Прощайте, граф Аспитис»? И все?

— Я могу только положиться на ваше благородство, мой лорд. — Казалось, что маленькая каюта стала еще меньше. Мириамель почти чувствовала, как сжимаются стены, предвещая близкую грозу.

Плечи Аспитиса затряслись. Он издал низкий стонущий звук. Мириамель в ужасе отпрянула к стене. Ей вдруг показалось, что граф сейчас прямо на ее глазах превратится в ужасного волка из старой сказки, которую рассказывала ей няня.

Граф Эдны и Дрины повернулся к ней. Его зубы действительно обнажились в волчьей гримасе, но он смеялся.

Она была ошеломлена. Почему он…

— О, моя леди. — Он едва справлялся со своим весельем. — Вы действительно умны.

— Я не понимаю, — холодно сказала она. — Вы находите это смешным?

Аспитис хлопнул в ладоши. Мириамель вздрогнула от резкого звука.

— Вы очень умны, леди, очень умны, но не так, как вы думаете… принцесса.

— Ч-что?

Он улыбнулся, и теперь его улыбку никак нельзя было назвать очаровательной.

— Вы быстро соображаете и изобретательно лжете. Но я был на похоронах вашего деда и коронации вашего отца. Вы Мириамель. Я понял это за первой же нашей совместной трапезой.

— Вы… Вы… — Теперь в мыслях у нее была страшная путаница. — Что?..

— Я уже начал подозревать что-то, когда вас доставили ко мне. — Он протянул руку и коснулся ее волос. Принцесса не двигалась, у нее перехватило дыхание. — Видите, — сказал он, — ваши волосы коротко острижены и выкрашены, но ближе к корням они золотые… как мои. — Граф довольно усмехнулся: — Да, благородная леди, направляющаяся в монастырь, может заранее обрезать волосы, но зачем менять их цвет, особенно если он так прекрасен? Будьте уверены, я внимательно рассматривал вас тогда, за ужином. В конце концов узнать вас было не так уж и трудно. Я видел вас раньше, хотя и не так близко. Все знают, что дочь Элиаса скрывалась в Наглимунде и пропала куда-то, когда замок пал. — Он довольно улыбнулся и щелкнул пальцами. — Так что вы — моя, и мы поженимся на Спенте, потому что вы, наверное, попытаетесь бежать в Наббан, где у вас родственники. — Аспитис засмеялся. — А теперь они будут и моими родственниками.

Принцесса была в отчаянии.

— Вы действительно хотите жениться на мне?

— Не из-за вашей красоты, моя леди, хотя вы очень хороши. И не потому, что разделил с вами постель. Если бы я женился на всех женщинах, с которыми развлекался, мне пришлось бы отдать этой армии жен целый замок, как это делают короли Наскаду. — Он сел на кровать и откинулся, прислонившись к стене. — Нет, сейчас я женюсь на вас. Потом ваш отец окончит свои завоевания и устанет от Бенигариса, как устал от него я — поверите ли, когда он убил своего отца, он всю ночь пил и плакал! Как ребенок! — так вот, когда он устанет от Бенигариса, где он найдет лучшего правителя Наббана, чем тот, кто разыскал его дочь, полюбил ее и привез домой целой и невредимой? — Его холодная улыбка сверкнула, как лезвие ножа. — То есть я.

Мириамель похолодела. Некоторое время она не могла вымолвить ни слова.

— Ну а если. я скажу отцу, что вы похитили и обесчестили меня?

Но ее слова только позабавили его.

— Вы не так хорошо интригуете, как я думал, Мириамель. Многие видели, как вы взошли на борт моего корабля под чужим именем, как я ухаживал за вами, хотя думал, что вы всего лишь дочь какого-то малоземельного барона. И если станет из вестно, что вы были — обесчещены, так вы сказали? — ваш отец никогда не откажется от зятя знатного происхождения, который уже давно стал его преданным союзником и оказал ему, — он протянул руку и похлопал по какому-то предмету, которого Мириамель не могла видеть, — множество важных услуг.

Его глаза горели от удовольствия. Он был прав. Она не сможет остановить его. Она принадлежала ему. Она стала его собственностью.

— Я ухожу, — принцесса вскочила.

— И не пытайтесь случайно упасть за борт, дорогая Мириамель. Мои люди будут следить за вами. Вы нужны мне живой.

Мириамель толкнула дверь, но она не открывалась. На сердце у девушки были только пустота и боль, как будто из нее выпустили воздух.

— На себя, — подсказал граф. Мириамель вылетела в коридор. Перед глазами у нее все кружилось, как во время сильной качки. — Я приду в вашу каюту попозже, любимая, — сказал граф ей вслед. — Будьте готовы встретить меня.

Едва она вышла на палубу, ноги отказали ей. Принцесса упала на колени. Ей хотелось только погрузиться в темноту и исчезнуть.

Тиамак сердился.

Он хорошо потрудился для сухоземельцев — Ордена Манускрипта, как они говорили, хотя Тиамаку казалось, что группа из полудюжины человек слишком мала, чтобы называть себя орденом. Но членом Ордена был доктор Моргенс, которого Тиамак уважал и любил, поэтому он старался сделать все возможное, когда хоть кому-нибудь из носителей свитка требовалась помощь, которую мог оказать только маленький вранн. Они не часто нуждались в мудрости жителя болот, но когда она была нужна им — например, когда одному из них понадобилась крученая трава или желтый медник, которые невозможно было найти на рынках сухоземельцев — они вспоминали о Тиамаке и писали ему. Иногда — например, когда он подготовил для Динивана подробный каталог болотных животных, снабженный его собственными рисунками пером, или когда изучил и описал старому Ярнауге, какие реки впадают во Вранн и что происходит, когда их пресные воды смешиваются с соленой водой залива Ферракоса, ему приходили длинные ответные письма с благодарностями. Благодарственное письмо от Ярнауги было таким тяжелым, что голубь добирался до Вранна в два раза дольше, чем обычно. В этих письмах члены Ордена часто намекали, что когда-нибудь Тиамак тоже будет принят в их число.

Сограждане Тиамака не ценили его, и потому вранн жаждал этого признаний. Он помнил враждебность и подозрительность студентов в Пирруине, узнавших, что среди них есть и человек с болот. Если бы не доброта доктора Моргенса, он убежал бы обратно в болото. Но под скромной Внешностью Тиамака пряталось нечто большее, чем просто гордость. В конце концов, он был первым вранном, который уехал с болот учиться у узирианских братьев. Получая благодарности от носителей свитка, он каждый раз чувствовал, как близится его час. Когда-нибудь он станет членом Ордена Манускрипта, узкого круга настоящих ученых, и каждые три года будет ездить на встречу с одним из них — встречу равных. Он увидит мир и станет знаменитым ученым… по крайней мере так он всё это воображал.

Когда в «Чашу Пелиппы» явился огромный риммер Изгримнур и передал ему желанный брелок члена ордена — золотые свиток и перышко — сердце Тиамака взлетело к небесам. Все его жертвы стоили этой награды. Но мгновением позже герцог рассказал, что получил брелок из рук умирающего Динивана, а когда оглушенный этой вестью Тиамак спросил о Моргенсе, Изгримнур ответил, что доктор умер почти полгода назад.

Спустя две недели Изгримнур все еще не мог понять причины отчаяния и растерянности Тиамака. Он допускал, что вести о смерти этих людей могли расстроить его, но мрачность Тиамака считал крайностью. Но ведь риммер не привез ни новой работы, ни полезного совета, он даже не был, по его собственному признанию, членом ордена. Изгримнур не мог понять, что Тиамак, столько времени прождавший, чтобы узнать планы Моргенса, совершенно растерялся, когда его бросили на волю волн, как лодку-плоскодонку, попавшую в водоворот.

Тиамак забыл о долге перед своим народом ради поручения сухоземельца — по крайней мере так ему казалось, когда он был достаточно зол, чтобы забыть, что нападение крокодила заставило его отказаться от своей миссии в Наббане. В любом случае он не оправдал надежд своих земляков.

Ему приходилось признать, что Изгримнур все-таки платил за комнату и еду для него, когда у самого Тиамака вышли все деньги. Это конечно было чем-то — но с другой стороны, того требовала простая справедливость: сухоземельцы бессчетные годы наживались на труде жителей болот. Самого Тиамака преследовали, били и оскорбляли на рынках Анзис Пелиппе.

Тогда ему помог доктор, но теперь Моргене мертв. Народ Тиамака никогда не простит ему предательства, а Изгримнур вечно возился со старым швейцаром Чеалио, который, по утверждению герцога, был великим рыцарем Камарисом. Казалось, его и вообще не волнует, жив ли еще маленький болотный житель. Учитывая все это, Тиамак понимал, что стал теперь таким же бесполезным, как безногий краб.

Удивленный и встревоженный, он огляделся. Он далеко отошел от «Чаши Пелиппы» и совершенно не ориентировался в этом районе Кванитупула. Вода, еще более серая и сальная, чем обычно, пестрела тушками дохлых рыб я морских птиц. Опустевшие дома по обе стороны канала, казалось, сгибались под Грузом веков, грязи и соли.

Чувство затерянности и одиночества захлестнуло его.

О Тот, Кто Всегда Ступает по Песку, дай мне благополучно вернуться домой! Пусть мои птицы будут живы! Дай мне…

— Болотный человек! — резкий голос прервал его молитву. — Его приход близок!

Вздрогнув, Тиамак обернулся. На другой стороне узкого канала стояли трое молодых людей в белых одеяниях огненных танцоров. Один из них откинул капюшон, и Тиамак увидел неровно выстриженную голову: несрезанные пучки волос торчали, как сорная трава на ухоженной клумбе. Даже издалека было видно, как недобро блестели его глаза.

— Близок его приход! — снова закричал огненный танцор. Голос его звучал радостно, как будто Тиамак был старым другом.

Тиамак знал, кто эти люди, и не хотел принимать участие в их безумии. Он повернулся и, прихрамывая, заспешил по неровной дороге в обратную сторону. Окна и двери безжизненных зданий, мимо которых он проходил, были наглухо забиты досками.

— Король Бурь идет! Он вправят тебе ногу! — Огненные танцоры на другой стороне тоже повернули. Они шли параллельно Тиамаку, подражая его хромающей походке, и кричали: — Ты что, не слыхал еще? Больные и увечные будут наказаны! Огонь пожрет их, лед похоронит их!

Тиамак увидел пролом в длинной стене справа от него. Он свернул туда, надеясь, что это не тупик. Крики огненных танцоров неслись ему вслед.

— Куда ты идешь, коричневый человечек? Король Бурь отыщет тебя, даже если ты спрячешься в самой глубокой норе или на самой высокой горе! Иди сюда, поговори с нами, иначе мы сами придем к тебе!

Проем вывел вранна на большую открытую площадку, которая некогда, судя по всему, служила пристанью, а теперь только остатки снастей и перекладин да осколки разбитой посуды напоминали о ее прежнем назначении. Доски площадки рассохлись от старости, и сквозь щели была видна грязная вода канала.

Тиамак аккуратно прошел по колеблющемуся настилу к двери на другой стороне канала и вышей на новую улицу. Крики огненных танцоров затихали, становясь все злее по мере того, как он удалялся.

Для вранна Тиамак неплохо знал город, но даже коренные жители Кванитупула признавали, что в нем легко потеряться. Строения редко служили подолгу. Те, которым удавалось продержаться одно-два столетия, десятки раз изменяли свое расположение — морской воздух и вода разрушительно действовали на сваи и краску. Ничто не оставалось неизменным в Кванитупуле.

Пройдя еще немного, Тиамак начал узнавать знакомые места — шаткий шпиль полуразрушенной церкви Святой Риаппы, яркую, но облупившуюся краску на куполе рынка. Он почти успокоился и снова принялся обдумывать свои проблемы. Итак, теперь он в западне, в чужом городе. Если он хочет как-то зарабатывать себе на жизнь, ему придется предложить свои услуги в качестве писаря и переводчика. Это означало бы жизнь у самого рынка, потому что особые сделки, при которых требовалась помощь Тиамака, не терпели дневного света. Если он не будет работать, то должен будет положиться на благотворительность герцога Изгримнура. Тиамак не хотел дальше пользоваться гостеприимством болтливой Чаристры и даже предложил герцогу переехать поближе к рынку, чтобы он, Тиамак, мог по крайней мере зарабатывать деньги, пока Изгримнур нянчится с этим идиотом швейцаром. Но старый риммер был непреклонен. Он считал, что была какая-то причина, по которой Диниван просил их ждать в «Чаще Пелиппы», хотя и сам понятия не имел, что это за причина. Поэтому, хотя Изгримнуру трактирщица нравилась никак не больше, чем Тиамаку, он переезжать никуда не собирался.

Кроме того, Тиамак никак не мог понять, стал ли он теперь действительным членом Ордена Манускрипта. Он был избран, но все носители свитка, которых он знал, уже умерли, а о прочих он ничего не слышал вот уже много месяцев. Он не знал, что ему теперь делать и у кого он мог бы спросить об этом.

Наконец последней, но не менее важной проблемой было то, что ему снились плохие сны, вернее сказать, не плохие, а странные. В течение нескольких последних недель в каждом сне его преследовал призрак. Гнался ли за ним крокодил, у которого в каждом из тысячи зубов было по глазу, еп ли он великолепное блюдо из крабов вместе со своими воскресшими родителями — за всем этим молча наблюдал призрак ребенка, маленькой темноволосой девочки из сухоземельцев. Девочка никогда ни во что не вмешивалась, независимо от того, страшным или приятным был сон, и каким-то образом даже казалась менее реальной, чем все остальное. Если бы не ее постоянное присутсвие во всех снах, Тиамак попросту забыл бы о ней. В последнее время с каждым новым появлением она становилась все призрачнее, словно растворяясь во мраке сна, так и не сказав всего, что хотела.

Тиамак поднял глаза и увидел баржевой док, мимо которого уже проходил в этот день. Хорошо. Теперь он снова в знакомых местах.

Таким образом, есть еще одна загадка — что или кто была эта молчаливая девочка? Он пытался вспомнить то, что говорил ему Моргене о Дороге снов, но никакого объяснения в голову не приходило. Может быть, девочку послала из страны мертвых его покойная мать, чтобы наказать его за предательство?

— Болотный человек!

Тиамак резко повернулся, и увидел троих огненных танцоров, стоявших на дороге в нескольких шагах от него. На этот раз между ними ие было канала.

Главарь выступил вперед. Его белое одеяние было выпачканогрязью и смолой, а горящие глаза казались еще более страшными, чем раньше.

— Ты не очень быстро ходишь, болотный человек. — Он усмехнулся, обнажая кривые зубы. — Кто-то повредил тебе ногу? Как следует повредил?

Тиамак отступил назад. Троица дождалась, пока он отойдет, и снова стала приближаться. Ясно было, что уйти ему не дадут. Тиамак опустил руку на рукоятку ножа. Глаза вожака расширились, как будто ему предложили новую, еще более интересную игру.

— Я вам ничего не сделал, — сказал Тиамак.

Огненный танцор расхохотался, широко раскрывая рот.

— Он скоро придет. Тебе не убежать от него.

— Неужели Король Бурь посылает вас приставать к безобидным прохожим? — Тиамак старался говорить убедительно. — Не могу поверить, что эта тварь пала так низко! — Он осторожно вытащил нож из ножен.

Вожак обернулся к своим спутникам:

— Неплохо болтает для болотного человека? — и снова обратился к Тиамаку: — Господин хочет видеть тех, кто здоров и силен. Слабым будет плохо.

Тиамак стал отступать назад, надеясь дойти до места, где можно было бы найти помощь — в этом районе Кванитуоула скорее всего тщетная надежда — или хотя бы туда, где он мог бы прислониться спиной к стене, чтобы его не могли окружить. Он молил Тех, Кто Наблюдают и Творят, чтобы они ие дали ему споткнуться. Можно было бы одной рукой нащупывать путь, но она могла пригодиться, чтобы отразить первый удар, давая возможность ударить ножом.

Огненные танцоры шли за ним. Их лица, как морды крокодилов, были лишены всякого выражения. Вообще, рассуждал Тиамак, стараясь как-то подбодрить себя, он же сражался с крокодилом, и выжил. Эти звери отличались от них только тем, пожалуй, что крокодил в конце концов съел бы его, а они готовы убить его просто для своего удовольствия или ради извращенной идеи о воле Короля Бурь. Даже отчаянно надеясь найти выход из танца смерти, который исполняли его преследователи, Тиамак не мог не удивиться тому, что имя из полузабытой северной легенды оказалось на устах уличных хулиганов в Кванитупуле. Действительно, многое изменилось с тех пор, как он покинул болота.

— Осторожно, парень, — один из огненных танцоров смотрел куда-то за спину Тиамака. — Упадешь и утонешь!

Вздрогнув, Тиамак обернулся, ожидая увидеть неогражденный канал, и тут же понял, что его обманули — на самом деле он стоял в конце короткой аллеи. Вранн резко повернулся к преследователям и успел как раз вовремя, чтобы увернуться от удара тяжелой дубинки с металлический наконечником. Удар пришелся по деревянной стене. Во все стороны полетели щепки.

Тиамак выхватил нож и рубанул по руке, державшей дубинку, но только порвал рукав белого одеяния. Два огненных танцора, один из которых с издевкой тряс разорванным рукавом, медленно обходили его с двух сторон, спереди надвигался вожак. Тиамак свернул в аллею, держа нож наготове и стараясь удерживать всех троих на расстоянии. Вожак снова засмеялся и вытащил из-под белого балахона свою дубину. Глаза его сияли зловещим ликованием.

Танцор слева внезапно тихо вскрикнул и исчез в одном из проемов. Тиамак подумал, что он будет стоять на страже, пока его дружки не покончат со своей жертвой. Мгновением позже появилась дубина исчезнувшего, но уже без хозяина. Она пролетела через аллею, ударив танцора справа от Тиамака и отбросив его к стене. Красный след остался на дощатой обшивке, и танцор скорчился безжизненным комком белой одежды. Пока бритоголовый вожак растерянно озирался, в аллее появилась высокая фигура. Вновь пришедший схватил вожака за воротник и отбросил его к ограде, которая тут же разлетелась на мелкие кусочки, словно в нее попал камень, выпущенный из катапульты. Обмякшее тело прокатилось по мостовой и свалилось в маслянистую воду канала.

Тиамак обнаружил, что его охватил озноб страха и возбуждения. Он поднял голову и увидел доброе, немного смущенное лицо Чеалио, швейцара.

Камарис. Герцог говорил, что это Камарис, промелькнуло в голове Тиамака, Рыцарь, присягавший… присягавший… защищать невинных.

Старик опустил руку на плечо Тиамака и вывел его из аллеи.

В эту ночь вранну снились фигуры, закутанные в белые саваны, с горящими колесами вместо глаз. Они шли к нему по воде, медленно размахивая руками. Сам он барахтался в одном из протоков Вранна, отчаянно пытаясь спастись, но что-то держало его за ногу. Чем ожесточеннее, он боролся, тем труднее ему было оставаться на поверхности.

А с берега за ним торжественно и молча наблюдала маленькая черноволосая девочка. На этот раз она была едва различима, словно состояла из легкого тумана. И постепенно, еще до того, как сон кончился и он проснулся, она исчезла совсем.

Гадалка Диавен сделала свою пещеру очень похожей на маленький домик, в котором она жила когда-то в предместье Эрнисадарка, неподалеку от края Циркколя. Ее маленькая пещера была закрыта от посторонних глаз шерстяными шалями, висевшими у входа. Когда Мегвин подняла одну из них, наружу потянулась струйка сладковатого дыма.

Сон о мерцающих огнях был так ярок и так очевидно важен, что Мегвин все утро не могла сосредоточиться на обыденных делах. Ее люди во многом нуждались, и она помогала им как могла, но несмотря на это, целый день двигалась словно в тумане. Ее мысли были далеко, даже когда она касалась дрожащей руки старика или прижимала к груди ребенка.

Много лет назад Диавен была жрицей Мирчи, но нарушила обет и ушла из ордена, чтобы жить сама по себе. Никто не знал, почему она это сделала, по крайней мере никто не мог сказать наверняка, хотя люди постоянно строили самые невероятные предположения. Ее считали полоумной, но при этом она гадала, толковала сны и занималась врачеванием. Многие жители Эрнисадарка, оказавшись в затруднительном положении, оставляли корзину фруктов и монетку Бриниоху и Ринну, а потом, дождавшись темноты, отправлялись к Диавен за более существенной помощью. Мегвин вспомнила, что однажды видела колдунью на рынке в Таиге. Ее длинные волосы развевались на ветру. Тогда нянька быстро оттащила девочку в сторону, как будто опасно было даже глядеть на Диавен.

Теперь, увидев столь яркий и странный сон, который так важно было истолковать правильно, Мегвин решила, что пришло время просить о помощи. Если и был кто-то, способный понять то, что происходило с ней, то это — она была уверена — Диавен.

Задымленная пещера казалась очень чистой. То немногое, что Диавен удалось забрать из своего дома в Эрнисадарке, было аккуратно расставлено. Этой коллекции странных блестящих вещиц позавидовала бы любая сорока. Грубые стены были увешаны изящными бисерными ожерельями. Отблески огня играли в них, словно в капельках росы на паутине. На плоском камне, который Диавен использовала вместо стола, были разложены небольшие кучки самых разных безделушек — в основном бусин, сделанных из металла и ярких камешков. В углублениях и нишах на стенах покоились необходимые для гадания инструменты: зеркала размером от подноса до ногтя, сделанные из отполированного металла и дорогого стекла, квадратные, круглые, в форме эллипса. Мегвин изумилась, увидев такое множество зеркал, собранных в одном месте. Она выросла в захолустном дворце, где карманное зеркальце было самым ценным достоянием леди, пожалуй, после ее репутации, и никогда не видела ничего подобного.

Когда-то Диавен была красавицей, по крайней мере все так говорили, но сейчас трудно было понять, правда ли это. У гадалки были карие глаза, широкий рот и сухое, обветренное лицо. Ее волосы, все еще необыкновенно длинные и густые, совсем поседели. Мегвин подумала, что она выглядит, как обыкновенная худая, быстро стареющая женщина.

Гадалка насмешливо улыбнулась:

— А, маленькая Мегвин! За любовным зельем пришла, не иначе. Если это для графа, то придется сперва подогреть его кровь, а не то зелье не сработает. Он осторожен, вот оно как.

Первоначальное удивление Мегвин сменилось гневом. Откуда эта женщина могла узнать о ее чувствах к Эолеру? Неужели это всем известно? Неужели в каждом доме смеются над ней? На мгновение она перестала чувствовать ответственность за судьбу своего народа. Почему она должна спасать этих неблагодарных хихикающих людишек?

— Почему ты так говоришь? — спросила она. — Почему ты решила, что я в кого-то влюблена?

Диавен засмеялась. Гнев Мегвин ее не испугал.

— Я та, кто знает. Это мое занятие, дочь короля.

Мегвин захотелось повернуться и уйти. Глаза ее слезились от дыма, а гордость была уязвлена словами гадалки. Но потом практичность взяла верх. Конечно, о дочери Луга ходили всякие слухи. Как сказал старый Краобан, так было всегда. А Диавен собирала эти слухи, чтобы сделать свои пророчества более убедительными. Но если все это действительно так, чем гадалка сможет помочь Мегвин?

Словно прочитав ее мысли, Диавен сказала, жестом предлагая ей присесть на гладкий камень, накрытый шалью:

— Да, я слышала разговоры. Чтобы понять, как ты относишься к графу Эолеру, не нужно магии. Однажды увидев вас вдвоем, я поняла все, что нужно. Но у Диавен есть не только острый слух и зоркий глаз. — Она помешала дрова в очаге, вызвав клубы желтого дыма, и бросила на Мегвин оценивающий взгляд. — Чего же ты хочешь?

Когда Мегвин объяснила, что ей нужна помощь в толковании сна, Диавен оживилась. Гадалка отказалась от предложеной принцессой в качестве платы еды и одежды.

— Нет, дочь короля, — с улыбкой сказала она. — Я помогу тебе сейчас, а когда-нибудь потом ты сделаешь мне одолжение. Так мне больше подходит. Согласна?

После уверений в том, что ей не придется отдавать тень, душу, первенца, голос или что-нибудь в этом роде, Мегвин согласилась.

— Не бойся, — усмехнулась Диавен. — Это не нянины сказки. Нет, просто однажды мне понадобится помощь, и ты поможешь мне. Ты из дома Эрнов, а я только бедная гадалка. В этом все дело.

Мегвин рассказала Диавен о своем сне и о других странных вещах, которые она видела, и о том, как она вместе с Эолером последовала за своими видениями под землю.

Когда она закончила рассказ о Мезуту'а и его обитателях, дым в пещере стал таким густым, что ей пришлось выйти на несколько минут, чтобы отдышаться. Она чувствовала себя очень странно, как будто ее голова плывет куда-то отдельно от тела, но за несколько минут на свежем воздухе все прошло.

— Эта история и сама по себе плата, дочь короля, — сказала гадалка, когда Мегвин вернулась. — Я и раньше слышала кое-что, но не знала, можно ли этому верить. Народ дворров под землей все еще жив! — Она сделала странный жест, изогнув руку крюком, — Конечно я всегда знала, что тоннели под Грианспогом — это не просто ушедшее прошлое.

Мегвин нахмурилась.

— Так что же такое с моим сном? Что это за «вершина», и какое время пришло?

Диавен кивнула, потом на коленях подползла к стене, пробежала пальцем по зеркалам, выбрала одно и с ним вернулась к огню. Это было маленькое зеркальце в деревянной оправе, почерневшей от времени.

— Моя бабушка называла это зеркало «стеклом змеи», — сказала Диавен, протягивая его Мегвин. Зеркало выглядело совсем обыкновенным. Резьба на оправе стерлась так, что дерево стало почти гладким.

— Стеклом змеи? Почему?

Гадалка пожала костлявыми плечами.

— Может быть в дни Дрочкатейра и других великих червей его использовали, чтобы следить за их приближением. А может быть оно сделано из когтей или зубов змея. — Она ухмыльнулась, как бы показывая, что не верит в это, хотя и зарабатывает себе на жизнь таким образом. — Скорее всего, его просто сделали в форме дракона. Но оно хорошо действует.

Она подержала зеркало над огнем, медленно обводя им круги. Когда Диавен протянула его Мегвин, на блестящей поверхности был тонкий слой сажи. Изображение стало тусклым, словно затуманенным.

— Думай о своем сне, а потом дуй.

Мегвин постаралась сосредоточиться на сверкающей процессии, на красивых, но странных фигурах, которые они видела во сне. Легкое облачко сажи поднялось с поверхности зеркала.

Диавен взяла его и стала рассматривать, кусая нижнюю губу. Огонь освещал ее снизу, и лицо казалось еще более худым — почти скелетом.

— Странно, — сказала она наконец. — Я вижу рисунки, но они не знакомы мне. Как будто кто-то разговаривает в соседнем доме на языке, которого я никогда не слышала. — Она прищурилась. — Что-то здесь не так, дочь короля. Ты уверена, что это был твой сон и что никто не рассказал его тебе?

Мегвин сердито подтвердила свое право на собственные сновидения, и Диавен нахмурилась.

— Я могу сказать тебе очень мало, и совсем ничего о том, что говорит зеркало.

— Что это значит?

— Зеркало ничем не помогло мне. Оно говорит, но, я не понимаю. Так что я освобождаю тебя от твоего обещания. Но все-таки ты получишь от меня один совет. Если боги действительно хотят, чтобы ты сделала что-то, следуй их воле. — Она быстро вытерла зеркало белым полотном и положила его в нишу в стене пещеры.

— Так что же я должна делать?

Диавен показала вверх, на потолок пещеры.

— Иди к вершине.

Мегвин почувствовала, что ее башмаки скользят по заснеженной скале, и ухватилась рукой в перчатке за выступавший сбоку каменный зубец. Она опустилась на колени и подтянула к себе ноги, чтобы удержать равновесие, потом снова поднялась, глядя вниз По склону на крутой и опасный путь, который она уже проделала. Если она поскользнется, то упадет с узкой тропы, и ничто не остановит ее падения, кроме, разве что, веток деревьев, которые несколько раз успеют хлестнуть ее, прежде чем она достигнет дна ущелья. Мегвин немного постояла, стараясь отдышаться, и с удивлением обнаружила, что совсем не боится. Так или иначе, ее падение закончится смертью — умрет ли она сразу или останется лежать искалеченной в горах. Но Мегвин отдавала свою жизнь в руки богов — если уж они решат забрать ее к себе, какая разница, сейчас или позже? Кроме того, несмотря на холод, она радовалась своей близости к небу.

Нетвердой походкой она прошла по тропе еще немного и подняла глаза вверх. До места, куда она направлялась, оставалось примерно столько же, сколько она уже прошла. Брадах Тор выдавался среди других горных вершин, словно нос каменного корабля. Если она пойдет немного быстрее, то доберется до вершины прежде, чем слабое утреннее солнце, которое сейчас светило ей прямо в лицо, дойдет до середины своего пути.

Мегвин повела уставшими от ноши плечами, снова обернулась и с удовольствием увидела, что снег запорошил ее следы.

У подножия горы, там, где она начала подъем, уже наверное и совсем никаких следов не осталось. Если там шныряют кальдскрикцы Скали, они не найдут ее. Боги помогают ей — это добрый знак.

Тропа становилась все круче, и Мегвин приходилось подниматься, наклонившись вперед и хватаясь за выступы скалы. Она гордилась своей силой, ей нравилось чувствовать, как работают ее мускулы, позволяя ей двигаться к вершине почти так же быстро, как это делали бы мужчины. Необычные рост и сила всегда казались Мегвин скорее проклятием, чем достоинством. Она знала, что многие считают ее недостаточно женственной, и большую часть жизни притворялась, что не замечает этого. Но сейчас она находила какое-то удовлетворение в том, как ее тело повинуется ей. Как это ни грустно, именно оно мешало ей в выполнении миссии, возложенной на нее богами. Мегвин знала, что сможет отбросить его, когда это понадобится. Это будет нелегко, но еще труднее было с презрением: отвернуться от Эолера, а она сделала это. Воля богов ожесточает сердце.

Подъем становился все труднее. Засыпанная снегом дорожка, по которой она шла, была только козьей тропой. Во многих местах она и вообще исчезала, заставляя Мегвин пробираться по выступам скал, цепляясь за чахлые кустики вереска и закрученные ветром голые ветки деревьев.

Несколько раз она останавливалась, чтобы отдышаться, снимала перчатки и долго терла руки, стараясь вернуть чувствительность онемевшим пальцам. Солнце, едва проглядывавшее сквозь дымку облаков, уже склонялось к западу, когда она наконец добралась до вершины Брадах Тора. Мегвин отряхнула с себя снег и тяжело опустилась на черный, отполированный ветром камень.

Внизу перед ней простирались леса Грианспога. У подножия горы, скрытый покрывалом метели, лежал Эрнисадарк, родной город Мегвин. Там Скали Острый Нос расхаживал по дубовым залам Таига, а его головорезы промышляли грабежом на пустынных улицах. Что-то надо было делать, и это могло стать задачей только для дочери короля.

Она отдыхала недолго. Дул сильный ветер, и Мегвин быстро растеряла все тепло, оставшееся после тяжелого подъема. Становилось все холоднее. Она вытряхнула из мешка на черный камень все, что взяла с собой, и завернулась в теплое одеяло, стараясь не думать о холоде. Сбоку она положила кожаный мешочек с огнивом — это ей уже не понадобится. Чтобы набрать дров на растопку, ей пришлось бы снова спускаться вниз.

Мегвин не взяла с собой еды не только потому, что полагалась на волю богов, но и потому, что не хотела больше потакать желаниям своего тела. Сотворенное из земного праха, оно не желало жить без еды, без любви, но сейчас настало время отринуть все низменные желания, чтобы боги могли видеть ее сущность.

На дне мешка оставались еще две вещи. Одна — подарок отца, резной деревянный соловей, символ богини Мирчи. Однажды, когда маленькая Мегвин отчаянно рыдала из-за какой-то детской обиды, король Лут снял со стены изящную птичку и вложил ее в маленькие руки девочки. Это все, что напоминало ей о бесконечно дорогом и безвозвратно утраченном мире. На секунду прижав птичку к холодной щеке, Мегвин поставила ее на выступ камня.

Последним сокровищем сумки был камень, который дал ей Эолер, подарок дворров. Мегвин нахмурилась. Она старалась убедить себя, что взяла камень с собой, потому что держала его в руках, когда увидела посланный богами сон, но сама прекрасно знала, что была и другая причина. Этот камень подарил ей граф, прежде чем уехал.

Она услышала зов богов и поднялась сюда. Теперь, решила Мегвин, она не должна противиться их воле. Если они хотят, чтобы она предстала перед ними, то она будет молить их об уничтожении Скали и Верховного короля, причинивших столько зла невинным людям, а если они не захотят видеть ее, она умрет. Но независимо от результата она останется на вершине горы до тех пор, пока боги не объявят своей воли.

— Бриниох, отец небесный, — крикнула она, — Мирча, в дождь облаченная! Мюраг Однорукий и Лысый Ринн! Я слышала ваш зов! Я жду вашего решения!

Кружащаяся метель поглотила ее голос.

Мириамель никак не могла дождаться, когда Аспитис уснет. Он долго ворочался и что-то бормотал, и ей, все не удавалось собраться с мыслями. Когда в дверь каюты постучали, она так углубилась в размышления, что не сразу поняла, что это за шум. Стук повторился, на этот раз немного громче. Вздрогнув, Мириамель повернулась на бок.

— Кто там? — прошептала она. Может быть это Ган Итаи?

Но вряд ли графу понравится, что ниски приходит по ночам в каюту Мириамели. Следующая мысль была о том, что ей не хотелось бы, чтобы Ган Итаи видела Аспитиса в ее постели. Она не могла даже надеяться, что ниски не знает о ее отношениях с графом, но принцессе хотелось сохранить хоть какие-нибудь остатки самоуважения.

— Хозяин здесь? — К ее стыду и облегчению, голос был мужским. За дверью, видимо, стоял один из матросов.

Аспитис сел на кровати рядом с ней. Тело его было неприятно теплым.

— Что случилось? — спросил он, зевая.

— Простите, мой лори. Вас спрашивает кормчий, то есть, я хотел сказать, он просил прощения и зовет вас. Ему кажется, что идет шторм. Странный шторм.

Аспитис откинулся назад.

— Матерь Божья! Который теперь час?

— Рак только что зашел за горизонт, лорд Аспитис. Четыре часа до зари. Я очень сожалею, мой лорд.

Аспитис выругался и стал обуваться. Он; знал, что Мириамель не спит, но, уходя, не сказал ей ни слова. В свете лампы принцесса увидела бородатое лицо матроса, и потом две пары ног протопали по коридору к лестнице, ведущей на палубу.

Некоторое время она тихо лежала в темноте. Отчаянный стук ее сердца заглушал рокот океана. Ясно было, что все матросы знали, где Аспитис: они ожидали найти графа в постели Мириамели. Ее охватил стыд. Принцесса подумала о бедном Кадрахе, закованном в кандалы в трюме. Ее невидимые цепи были не менее тяжелыми.

Мириамель с ужасом подумала, что не сможет теперь выйти на палубу, показаться на глаза усмехающимся матросам — это все равно, что стоять перед ними голой. Одно дело подозревать, но совсем другое — знать наверняка. Весь корабль знает, что если Аспитис нужен ночью, его можно найти в ее постели. Она не переступит порога каюты. Впереди нет ничего, кроме насильной свадьбы с этим золотоволосым чудовищем. Лучше уж умереть!

Медленно, словно подкрадываясь к свирепому зверю, она обдумывала эту последнюю мысль. Она пообещала себе, что вытерпит все, что поплывет по течению и уляжется на солнце, какой бы берег ни принял ее. Но права ли она? Сможет ли она выйти замуж за Аспитиса, который участвовал в убийстве ее дяди, сделал из нее свою наложницу и подчинялся приказам Прейратса? Как моста женщина с кровью Престера Джона в венах позволить такому случиться?

Но если жизнь так невыносима, что лучше умереть, она не должнабояться этого. Она сможет сделать все, что нужно.

Мириамель выскользнула из постели, оделась и вышла в коридор.

Как можно тише она поднялась по лестнице и, высунув голову из люка, убедилась, что Аспитис все еще разговаривает с кормчим. Они спорили о чем-то, размахивая фонарями. Мириамель спустилась вниз. Она приняла решение, и теперь была спокойна и уверена в себе. Принцесса тихо вошла в каюту Аспитиса, закрыла за собой дверь и зажгла лампу.

Оглядевшись, она сначала не обнаружила ничего для себя полезного. На кровати лежал меч графа — красивый, узкий железный клинок с рукояткой в форме распростершего крылья орла. Это была любимая вещь графа — после меня, жестко подумала Мириамель, — но этот клинок не подходил для ее целей. Тогда принцесса предприняла более тщательные поиски, проверяя складки его одежды, обшаривая коробочки, в которых он хранил драгоценности и игральные кости. Зная, что времени мало, она, тем не менее, вынуждала себя аккуратно возвращать на место каждый осмотренный предмет. Ей не хотелось понапрасну навлекать на себя гнев Аспитиса.

Закончив, Мириамель расстроенно оглядела каюту, не в силах поверить, что потерпела поражение. Потом она вспомнила о сундуке, в который Аспитис складывал мешочки с деньгами. Где же он? Она опустилась на колени и откинула покрывало, свисающее с кровати. Сундук стоял там. Понимая, что в любой момент может появиться граф Эдны и Дрины, Мириамель все-таки залезла под кровать и вытащила сундук на свет, морщась от скрежета по полу его обитых железом углов.

Сундук был полон денег. В основном это было серебро, но в каждом мешочке находилось еще и несколько золотых монет. Их было не очень много, а Мириамель знала, что по сравнению с богатствами Аспитиса и его семьи содержимое сундука — всего лишь пригоршня. Она аккуратно вытащила несколько мешочков, стараясь не звенеть, и с удивлением отметила, что руки у нее не трясутся. Иод грудой мешков лежала большая книга в кожаном переплете. В ней был список мест, где останавливался корабль — Винитта, Гренамман и еще другие. Мириамель решила, что это названия портов, куда заходил корабль Аспитиса раньше. Напротив каждого названия стояли какие-то загадочные значки. Принцесса не смогла понять, что они означают, и отложила книгу. Под ней лежало связанное в узел одеяние с капюшоном из грубой белой ткани — опять не то. Больше в сундуке ничего не было, и Мириамель сложила все обратно и затолкала его под кровать.

Времени оставалось мало. Принцесса в отчаянии опустилась на пол. Наверное проще будет пробраться на палубу и броситься в океан. До рассвета еще несколько часов, и никто ее не заметит. Она вспомнила о килпах и содрогнулась.

Девушка встала и тут, наконец, увидела то, что искала. Все это время он был на крюке за дверью. Она сняла его, сунула за пояс, вышла и пробралась по коридору в свою каюту.

Забравшись под одеяло, Мириамель неожиданно поняла назначение белой одежды. Эта догадка была только перышком на чаше весов, но она помогла принцессе укрепиться в своем решении. Лежа на кровати, она сосредоточенно ожидала возвращения графа, не позволяя себе отвлекаться на воспоминания о своем детстве и друзьях и сожаления о тех местах, которых ей уже никогда больше не увидеть. Она слышала каждый скрип мачты, каждый всплеск волн, но шаги так и не раздались. Аспитис не пришел.

Наконец, когда занялась заря, она погрузилась в тяжелый, мутный сон, все еще сжимая в руке кинжал графа.

Мириамель почувствовала, что ее тряхнули за плечо, и услышала тихий голос, но разум ее не хотел просыпаться.

— Проснись, дитя!

В конце концов, застонав, Мириамель открыла глаза. Над ней склонилась Ган Итаи. Утренний свет, проникая через окно, заливал каюту. На Мириамель нахлынули болезненные воспоминания прошедшего дня.

— Уходи, — сказала она и попыталась спрятаться под одеяло, но ниски взяла ее за руки и приподняла.

— Что это я слышала на палубе? Матросы говорят, что на Спенте граф Аспитис собирается жениться — на тебе! Это правда?

Мириамель прикрыла глаза рукой. Ей не хотелось отвечать.

— Поднялся ветер? — спросила она. В голосе Ган Итаи было недоумение.

— Нет, все еще полный штиль. Но почему ты задаешь такой странный вопрос?

— Потому что если мы не сможем туда добраться, он не сможет на мне жениться.

Ниски покачала головой:

— Клянусь Не нанесенными на карты. Так это правда! Ой, девочка, но ведь это не то, чего бы ты хотела, верно?

Мириамель открыла глаза:

— Я бы лучше умерла.

Ган Итаи издала встревоженный жужжащий звук. Она помогла Мириамели вылезти из постели и принесла маленькое зеркальце, которое Аспитис подарил принцессе, когда еще притворялся добрым.

— Разве ты не хочешь причесать волосы? — спросила ниски. — Они у тебя растрепаны, а ты ведь этого не любишь, верно?

— Мне все равно, — сказала Мириамель, но ее тронуло выражение лица ниски. Ган Итаи хотела помочь ей. Принцесса взяла зеркальце и зацепилась рукавом за кинжал Аспитиса. Он с грохотом упал на пол. Мириамель и ниски смотрели на него. Мириамель вскочила, чтобы поднять клинок, но Ган Итаи нагнулась быстрее. Она подняла кинжал к свету, в золотистых глазах мелькнуло изумление.

— Отдай его мне, — попросила Мириамель.

Ган Итаи оглядела серебряную рукоятку.

— Это кинжал графа.

— Он оставил его здесь, — солгала Мириамель. — Отдай его мне.

Ниски внимательно посмотрела на нее. Лицо ее было торжественным и суровым.

— Граф не оставлял его здесь. Он носит этот кинжал только с парадной одеждой, а я видела, как он был одет, когда вышел ночью на палубу. У него на поясе было другое оружие.

— Он подарил его мне. Это подарок! — И тут она разрыдалась. Все тело принцессы содрогалось. Ган Итаи в испуге подпрыгнула и резко захлопнула дверь.

— Я ненавижу его, — простонала Мириамель, раскачиваясь из стороны в сторону. Ган Итаи обняла ее за плечи. — Я ненавижу его.

— Зачем тебе нож? — Не получив ответа, ниски спросила еще раз: — Скажи мне, девочка.

— Я убью его. — Это наконец было сказано. — Я убью этого зверя, и мне все равно, что будет потом.

— Нет, это безумие, — нахмурилась ниски.

— Он знает, кто я, Ган Итаи, — Мириамель задыхалась. Ей было трудно говорить. — Он знает, что я принцесса, и говорит, что женится на мне… чтобы стать правителем Наббана, когда мой отец завоюет весь мир. — Это казалось нереальным, но ничто не могло предотвратить такого исхода. — Аспитис подстроил убийство моего дяди Леобардиса, и еще он дает деньги огненным танцорам.

— Что ты имеешь в виду? — Ган Итаи непонимающе посмотрела на нее. — Огненные танцоры все сумасшедшие.

— Может и так. Но у него есть сундук, полный золота и серебра, и там есть книга с записями выплат. И еще там лежит одежда огненного танцора, свернутая и спрятанная. Аспитис никогда не носит такой грубой ткани. — Это было настолько очевидно, что принцесса рассмеялась: Аспитис скорее умрет, чем наденет простую одежду… если в этом нет крайней нужды. Только подумать, что и на нее когда-то произвели впечатление его наряды! — Я уверена, что он ходит к ним. Кадрах же говорил, что он выполняет приказы Прейратса!

Ган Итаи убрала руку с плеча Мириамели и присела рядом с ней на кровать. В наступивший тишине стало слышно, как переговариваются на палубе матросы.

— Огненные танцоры сожгли часть города ниски в Наббане, — медленно проговорила Ган Итаи. — Они заперли двери и оставили в горящих домах детей и стариков. Они жгли и убивали и в других городах, где живет мой народ. Но люди герцора Наббана ничего не делали, чтобы помещать им. Ничего. — Она провела рукой до волосам. — Огненные танцоры всегда находят причину, но на самом деле они просто хотят, чтобы страдали другие люди. А теперь ты говоришь, что корабль моего хозяина везет им золото.

— Это уже неважно. Он умрет прежде, чем мы высадимся.

Ган Итаи покачала головой.

— Наши прежние хозяева заковали в цепи Руяна Навигатора. Наши новые хозяева сжигают наших детей, разоряют и убивают своих. — Она положила холодную руку на руку Мириамели, и они довольно долго сидели молча. Наконец ниски сощурилась, словно что-то пришло ей в голову. — Спрячь нож, — сказала она. — И ничего не предпринимай, пока я не приду поговорить с тобой.

— Но… — начала Мириамель. Гаи Итаи сжала ее руку.

— Нет, — резко сказала ниски, — жди. Ты должна ждать. — Она встала и вышла из каюты. Когда за ней закрылась дверь, Мириамель осталась одна, вытирая слезы со щек.

5 ПУСТЫРЬ СНОВ

На небе развевались мягкие серые знамена. Более плотный сгусток облаков нависал над северным горизонтом, словно лилово-черный поднятый кулак. Погода снова стала пронзительно холодной, и Саймон очень радовался своей новой плотной шерстяной рубашке. Это был подарок от тоненькой девушки из Нового Гадринсетта, одной из тех двух, с которыми он танцевал на празднике посвящения в рыцари. Когда девушка и ее мать пришли к нему, чтобы вручить этот подарок, Саймон обращался с ними изысканно вежливо, как, по его мнению, должен был бы вести себя рыцарь в такой ситуации. Он только надеялся, что им не придет в голову, что он может жениться на этой девушке или что-нибудь в этом роде. Он встречался с ней уже раз шесть, и она почти ничего не говорила, но зато очень много хихикала. Приятно, когда тобой восхищаются, решил Саймон, но лучше бы это был кто-нибудь другой, а не эта глупая девчонка и ее не менее глупая подружка. Но все-таки рубашка была хорошая и очень теплая.

— Пошли, сир рыцарь, — сказал Слудиг. — Будешь ты работать этой палкой, или мы сегодня будем бездельничать? Я так же устал и замерз, как ты.

Саймон посмотрел на него.

— Да, да, спасибо. Я просто задумался. Здорово холодно, верно?

— Да уж верно.

— Имею впечатление, что наша короткая дегустация лета пришла к концу, — отозвался Бинабик со своего места на поваленной колонне.

Они были в самом центре Сада Огня, так что укрыться от ледяного ветра было негде.

— Лето!? — фыркнул Слудиг. — Это потому лето, что две недели снега не было? У меня каждое утро лед в бороде!

— Во всяком случае это было короткое исправительство погоды, если иметь сравнение с тем, что мы переносили прежде, — спокойно сказал Бинабик и кинул еще один камешек в Кантаку, которая свернулась меховым клубком в нескольких шагах от него. Она покосилась на, тролля, но потом, видимо решив, что не стоит из-за случайного камешка вставать и кусать своего хозяина, снова закрыла желтые глаза. Джеремия, сидевший рядом с троллем, недоверчиво наблюдал за волчицей.

Саймон снова поднял деревянный тренировочный меч и двинулся вперед по каменным плитам. Хотя Слудиг все еще не хотел использовать настоящие мечи, он все же помог Саймону привязать к палкам куски камня, чтобы их вес более соответствовал железным клинкам. Саймон аккуратно взвесил свою палку на руке, определяя центр тяжести.

— Тогда пошли, — сказал он.

Риммер побрел вперед, навстречу резкому ветру, его тяжелый камзол хлопал, словно черные крылья. Внезапно он повернулся и на удивление быстро взмахнул мечом. Саймон отступил в сторону, отбив вверх выпад Слудига, и нанес ответный удар. Слудиг, защищаясь, подставил меч. Эхо ударов дерева о дерево раскатилось над плитами.

Они тренировались почти час. Покрытое пеленой облаков солнце медленно проплывало над их головами. Наконец Саймон начинал чувствовать себя уверенно с мечом в руках. Ему часто казалось, что его оружие стало продолжением его руки, как и следовало, по словам Слудига. Теперь он понял, что в основном это вопрос равновесия — не просто размахивать тяжелым предметом, но и двигаться вместе с ним, умножая его силу, опираясь на ноги и спину, и мгновенно переходить в защитную позицию, а не просто молотить мечом своего противника и потом отскакивать в сторону.

Пока они сражались, он вспомнил шент, игру ситхи, с ее ложными атаками и отвлекающими маневрами, и подумал, можно ли использовать нечто в этом роде в битве на мечах. Он позволил нескольким следующим ударам вывести его из равновесия, так что Слудиг не мог. этого не заметить. Потом, когда после одного из обманных промахов Саймона, риммер широко размахнулся, чтобы, поймав противника в момент чрезмерного наклона, ударить его по ребрам, Саймон как бы по инерции полетел вперед и, перекувырнувшись. Покатился в сторону. Деревянный меч северянина просвистел над ним. Тогда Саймон вскочил и аккуратно хлопнул Сдудига мечом по колену. Тот выронил меч и с проклятиями запрыгал на одной ноге.

— Умму бок! Очень хорошо, Саймон, — крикнул Бинабик. — Удивляющее движение!

Рядом с ним весело ухмылялся Джеремия.

— Больно. — Слудиг тер ногу. — Но это било хитро придумано. Давай кончать, пока наши пальцы не онемели окончательно так, что мы не сможем держать рукоятки.

Саймон был очень доволен собой.

— Это сработает в настоящем бою, Слудиг?

— Может и сработать. А может и нет, если Ты в.латах. Тогда ты упадешь, как черепаха, и не сможешь вовремя встать. Надо быть очень уверенным в себе, если уж валишься с ног. Иначе ты будешь скорее мертвым, чем хитрым. Но все равно, это было здорово. — Он выпрямился. — У меня даже кровь застыла. Пойдем, спустимся в кузницу, чтобы согреться.

Фреозель, молодой констебль Нового Гадринсетта, велел нескольким поселенцам построить кузницу в одной из самых больших пещер. Они взялись за работу быстро и умело, и теперь переплавляли все то. железо, которое можно было найти на Сесуадре, собираясь выковать новое оружие и починить старое.

— Кузницы очень хороши для согревания, — согласился Бинабик и щелкнул языком Кантаке, которая поднялась и потянулась.

Пока они шли, застенчивый Джеремия держался немного поодаль, так что несколько шагов отделяли его от них. Резкий ветер дул через Сад Огня, горстями швыряя ледяные хлопья за шиворот Саймону. Возбуждение от его блестящей победы несколько стихло.

— Бинабик, — внезапно спросил он. — Почему мы не могли отправиться в Эрнистир вместе с Изорном и графом Эолером?

Эта пара выступила накануне, ранним туманным утром, в сопровождении маленькой почетной стражи, состоящей в основном из всадников Тритинга.

— Я думаю, что те причины, которые ты слышал в исполнении Джошуа, были весьма правдивые, — сказал Бинабик. — Нехорошо, когда одни и те же люди все время имеют много риска… или славы; — Он поморщился. — Это мы будем иметь в достаточности в наступающие дни.

— Так мы же. принесли ему Торн! Почему бы нам не попробовать добыть Миннеяр — Сверкающий Гвоздь?

— То, что ты рыцарь, парень, вовсе не означает, что теперь ты всегда будешь делать только то, что хочешь, — зарычал Слудиг. — Радуйся своему везению и будь довопен. Не высовывайся.

Удивленный Саймон повернулся к риммеру:

— Ты злишься?

Слудиг смотрел в сторону.

— Ну уж не я. Я-то всего лишь солдат.

— А не рыцарь. — Саймону показалось, что он понял. — Но ты же знаешь, почему все именно так, Слудиг. Джошуа не король. Он можетпосвящать в рыцари только своих эркинландеров, а ты человек герцога Изгримнура. Я уверен, что он воздаст тебе должное, когда вернется.

— Если он вернется, — в голосе Слудига звучала горечь. — Я устал говорить, об этом.

Саймон заговорил, тщательно выбирая слова:

— Мы все знаем, что ты сделал, Слудиг. Джошуа всем рассказал об этом. Но Бинабик и я, мы были там, и мы никогда не забудем. Пожалуйста, не злись на меня. Рыцарь я или нет, я остаюсь тем же простаком, которого ты учил держать меч, — и остаюсь твоим другом.

Слудиг взглянул на него из-под кустистых желтых бровей.

— Довольно, — сказал он. — Ты конечно простак, а мне надо что-нибудь выпить.

— Может быть и согреться тоже? — Саймон старался не улыбнуться.

Бинабик, молчаливо слушавший их диалог, важно кивнул.

Джулой ждала их на краю Сада Огня. Она была закутана, лицо ее было замотано шарфом, так что виднелись только круглые желтые глаза. Когда они приблизились, она подняла покрасневшую от холода руку.

— Бинабик, я хочу, чтобы ты и Саймон перед самым закатом присоединились ко мне у Обсерватории. — Она указала в сторону разрушенного купола в нескольких сотнях шагов к востоку от них. — Вы мне нужны.

— Нужна помощь волшебника-тролля и убивающего драконов рыцаря, — улыбка Слудига была не вполне убедительной.

Джулой внимательно посмотрела на него.

— Это не честь. Кроме того, риммер, я не думаю, что ты бы захотел пойти по Дороге снов, даже если бы мог. Не теперь.

— Дорога снов? — Саймон был изумлен. — Почему?

Колдунья махнул рукой в сторону безобразного комка чернильных туч на северном горизонте.

— Приближается новая буря. Кроме ветра и снега, она принесет ближе мысль и руку нашего врага. Дорога снов становится все опаснее и скоро может стать недоступной. — Она спрятала руки под плащ. — Мы должны использовать время, которое у нас еще остается. — Джулой повернулась и пошла к океану колышущихся палаток. — Закат! — крикнула она.

— Ах, — сказал Бинабик после недолгого молчания. — Все-таки у нас оставалось время для вина и согревания рук, как мы и говорили. Пойдемте к горнам с большой быстротой. — Он двинулся прочь, и Кантака прыжками последовала за ним.

Джеремия сказал что-то, что трудно было расслышать сквозь усиливающийся вой ветра. Саймон остановился, чтобы он мог подойти поближе.

— Что?

Оруженосец склонил голову набок.

— Я сказал, что Лилит не было с ней. Когда Джулой уходит гулять, Лилит всегда идет с ней. А сейчас ее не было. Надеюсь, она здорова.

Саймон пожал плечами.

— Пошли греться.

Они поспешили вслед за удаляющимися фигурами Бинабика и Слудига. Далеко впереди серой тенью бежала Кантака, рассекая заросли засыпанной снегом травы.

Саймон и Бинабик вошли в освещенный фонарем зал Обсерватории. Сумеречное небо над разрушенной крышей казалось чашей темно-синего стекла. Джулой не было, но Обсерватория не пустовала: на куске разрушенной колонны, поджав тонкие ноги, сидела Лилит. Она даже не повернулась, когда они вошли. Как обычно, она казалось отстраненной и печальной, но что-то в ее неподвижности встревожило Саймона. Он подошел и мягко позвал ее по имени, но, хотя глаза ее были открыты и смотрели в, звездное небо, мышцы девочки были расслаблены, дыхание медленное, как у спящей.

— Ты думаешь, она больна? — спросил Саймон. — Может быть это из-за нее Джулой попросила нас прийти?

Несмотря на тревогу за Лилит, он обрадовался забрезжившей надежде, что им не придется идти по Дороге снов — эта перспектива беспокоила его. Хотя он и добрался до безопасной Сесуадры, сны его оставались яркими и тревожными.

Тролль пощупал теплую руку ребенка, а потом отпустил ее, и рука девочки упала обратно на колени.

— Мало можем мы делать для нее, чего Джулой не мота бы делать лучше. Надо ждать с огромной терпеливостью. — Он повернулся и оглядел широкий круглый зал. — Имею мысль, что некогда это было очень прекрасное место. Мой народ уже давно грызет горы, но мы в десять раз меньше искусны, как это были ситхи.

Бинабик говорил о народе Джирики, как об исчезнувшей с лица земли расе, и это было неприятно Саймону, но он все еще не готов был оставить разговор о здоровье Лилит.

— Ты уверен, что мы ничего не можем сделать для нее? Может, дать ей плащ? Так холодно…

— С Лилит все будет в порядке, — сказала от дверей Джулой. Саймон виновато подскочил, как будто замышлял измену. — Она просто немного путешествует по Дороге снов, пока меня нет. Мне кажется, там она счастливее.

Колдунья вошла в комнату. За ее спиной появилась долговязая фигура отца Стренгьярда.

— Привет, привет, Саймон и Бинабик, — сказал священник. Лицо его было счастливым и возбужденным, как у ребенка, которого взяли на праздник Эйдона. — Я собираюсь идти с вами. Спать, я имею в виду. На Дорогу снов. Я, конечно, читал об этом. Это страшно интересовало меня, но я и подумать не мог. — Он пошевелил пальцами, как бы демонстрируя восхитительную неправдоподобность происходящего.

— Это не сбор ягод, Стренгьярд, — сердито отрезала Джулой. — Но поскольку ты теперь носитель свитка, неплохо бы тебе научиться хоть чему-нибудь из нескольких видов Искусства, оставленные нам.

— Конечно нет. Я хочу сказать, конечно хорошо учиться. Но собирать ягоды — нет, то есть я хотел сказать… О-о! — Совершенно смешавшись, Стренгьярд врал в молчание.

— Теперь я имею знание, почему Стренгьярд присоединялся к нам. И я тоже могу оказывать немного помощи. Но почему Саймон, валада Джулой? И почему здесь?

Колдунья быстро провела рукой по волосам Лилит и, не подучив от ребенка никакого ответа, седа на колонну рядом с ней.

— Во-первых, потому что у меня есть особые вопросы и Саймон может помочь найти ответы на них. Но дайте мне объяснить все сначала, чтобы не делать никаких ошибок. — Она подождала, пока остальные рассядутся вокруг нее. — Я говорила вам, что приближается еще одна страшная буря. По Дороге снов пройти будет трудно, если вообще возможно. Кроме того, приближается и еще кое-что. — Она подняла руку, предупреждая вопрос Саймона. — Больше я сказать не могу. Не раньше, чем поговорю с Джошуа. Мои птицы принесли мне новости, но даже они спрячутся, когда буря придет. Тогда мы будем слепы на этой скале. — Продолжая говорить, она проворно сложила маленькую кучку щепочек на каменном полу и подожгла ее прутиком, зажженным от одной из ламп. Потом Джулой залезла в карман платья и достала оттуда кожаный мешочек. — Так что, — продолжала она, — пока это возможно, мы должны сделать последнюю попытку собрать тех, кто может быть нам полезен или нуждается в укрытии, которое мы можем предоставить. Я привела вас сюда, потому что это самое лучшее место. Сами ситхи выбрали его, чтобы разговаривать друг с другом через огромные расстояния, пользуясь, как говорят старые предания, камнями, которые они называли своими Свидетелями. — Она достала из мешочка горстку сушеной травы и взвесила ее в ладони. — Вот почему я назвала это место Обсерваторией. Как в обсерваториях старой империи наблюдали звезды, так ситхи однажды явились сюда, чтобы наблюдать за империей Светлого Арда. Это могущественное место, чтобы видеть.

Саймон кое-что знал о Свидетелях. Адиту нашла его при помощи зеркала Джирики, и он видел, как Амерасу использовала Лампу Туманов — себе на гибель. Внезапно он вспомнил свое видение в ночь бдения — факельную процессию ситхи и их странную церемонию. Мотали сама природа этого места иметь какую-то связь с его ясным, отчетливым видением прошлого?

— Бинабик, — сказала Джулой. — Может быть, ты слышал о Тиамаке, вранне, который был другом Моргенса. Он, кажется, посылал что-то иногда твоему наставнику Укекуку? — Тролль кивнул. — Диниван из Наббана тоже знал его. Он говорил мне, что изобрел какой-то превосходный план и втянул в него Тиамака. — Джулой нахмурилась. — Я так и не узнала, в чем он состоял. Теперь, когда Диниван мертв, я боюсь, что болотный человек потерян и одинок. Лилит и я пытались достичь его, но у нас не совсем получилось. Дорога снов полна предательства в эти дни.

Она потянулась через колонну и подняла маленькую баночку с водой с усыпанного галькой пола.

— Я надеюсь, что объединенными усилиями нам удастся отыскать Тиамака. Мы скажем ему, чтобы он пришел к нам, если нуждается в защите. Кроме того, я обещала Джошуа, что еще раз попытаюсь достичь Мириамели. Это еще более странно. На ней какое-то покрывало, тень, которая не дает мне найти ее. Ты был близок к ней, Саймон. Может быть, эта связь поможет нам прорваться наконец.

Мириамель. Ее имя вызвало в Саймоне бурную, волну чувств — надежду, любовь и горечь. Он был рассержен и разочарован, обнаружив, что ее нет на Сесуадре. В глубине души он почему-то был уверен, что если он пробьется к Скале прощания, она будет ждать его там. Ее отсутствие показалось ему предательством. Кроме того он очень встревожился, узнав, что она исчезла неизвестно куда в сопровождении вора Кадраха.

— Я сделаю все, что смогу, — сказал он.

— Хорошо, — Джулой встала, вытирая руки о подол юбки. — Вот, Стренгьярд, я покажу тебе, как смешивать травы ложный след и ночную тень. Твоя религия не запрещает тебе этого?

Священник беспомощно пожал плечами.

— Может быть…То есть, я хотел сказать… Я не знаю. Времена сейчас странные…

— Да уж, — колдунья улыбнулась. — Ну тогда пойдем, я покажу тебе. Можешь считать это уроком истории, если хочешь.

Пока Джулой показывала очарованному архивариусу нужный пропорции, Саймон и Бинабик сидели тихо.

— У нас не будет больше таких трав до тех пор, пока мы не покинем эту скалу. Еще одна причина, чтобы на этот раз все удалось нам. Вот. — Она намазала зеленой мазью ладони, лоб и губы Саймона, потом проделала то же со Стренгьярдом и Бинабиком. Саймон почувствовал, как мазь холодит ему кожу.

— А как же ты и Лилит? — спросил Саймон.

— Я могу обойтись и без этого, а Лилит мазь никогда не была нужна. Теперь сядьте и возьмитесь за руки. Помните, на Дороге снов теперь очень страшно. Не пугайтесь и не теряйте присутствия духа.

Они поставили на пол одну из ламп и сели в круг у разрушенной колонны. С одной стороны Саймон сжимал маленькую руку Бинабика, с другой — такую же маленькую руку Лилит. По лицу девочки медленно расплывалась улыбка, слепая улыбка человека, которому снятся радостные неожиданности.

Ледяная волна пробежала по рукам Саймона и всему его телу, голова наполнилась каким-то туманом. Снаружи все еще угасали сумерки, но в комнате быстро темнело. Вскоре Саймон уже не видел ничего, кроме извивающихся языков оранжевого пламени. Потом и этот свет померк, сливаясь с темнотой… и Саймон провалился в нее. Там, за тьмой, все было туманно-серым — море небытия без дна и поверхности. Из этой бесформенной пустоты медленно начало возникать что-то — маленькая фигурка, стремительно летящая, словно воробей. Всего через мгновение он узнал Лилит — но это была Лилит сна. Она вертелась и кружилась невероятным вихрем, ее черные волосы развевались под напором неощутимого ветра. Он не мог ничего слышать, но видел, как в восторженном смехе раздвигаются ее губы, когда она поманила его за собой; глаза ее были такими сияющими и живыми, каких он никогда не видел наяву. Это была маленькая девочка, которую он никогда не встречал — этот ребенок каким-то образом избежал смертоносных челюстей собак Пика Бурь. Здесь она жила, освободившись от ужасов мира бодрствования и от своего искалеченного тела, и сердце Саймона взлетело при виде ее раскованного танца.

Лилит неслась вперед, безмолвно умоляя его спешить и следовать, следовать за ней. Саймон очень старался, но в сером сне это он был хромым и неповоротливым. Маленькая фигурка Лилит вскоре сделалась смутной и призрачной, а потом и вовсе исчезла в сером тумане впереди. И Саймон, существующий во сне, понял. Что какое-то тепло ушло вместе с ней. Теперь он был один и в одиночестве плыл куда-то в безбрежном сером мареве.

Неизвестно, сколько прошла времени. Саймон плыл, не ощущая ни поддержки, ни сопротивления, до тех пор пока не ощутил, как его коснулись осторожные, невидимые пальцы. Он почувствовал, что его тянут вперед — сперва медленно, потом со все возрастающей скоростью; он оставался бестелесным, но какое-то непостижимое течение подхватило его. Новая фигура возникла из пустоты перед ним — темная башня колеблющихся теней, черный вихрь, пронизанный красными искрами, словно водоворот огня и дыма. Саймон понял, что его затягивает в этот водоворот, и внезапный страх пронзил его. Смерть была в этой вихрящейся тьме — смерть или нечто худшее. Паника, охватившая его, была сильнее, чем он когда-либо мог вообразить. Он заставил себя вспомнить, что не обязан видеть этот сон, если не хочет этого. Что-то в нем не забыло, что в это самое мгновение в другом месте он держит руки друзей…

Едва он подумал об этом, как они оказались рядом, незримые, но присутствующие. Набравшись сил, он немного замедлил свое неумолимое скольжение к кипящей, искрящейся тьме. Потом, мало-помалу, он оттащил себя в сторону. Теперь его сонное я каким-то образом двигалось против течения. Когда он отплыл на достаточное расстояние, водоворот вдруг втянулся сам в себя, и Саймон оказался на свободе. Теперь он плыл по какому-то новому месту. Серость здесь была спокойнее, и свет изменил качество, как будто солнце светило за густыми облаками.

Лилит уже была здесь. Она улыбнулась его появлению, радуясь, что он теперь с ней — хотя Саймон точно знал, что никогда не сможет разделить все, что переживает этот ребенок.

Бесформеннность сна изменилась. Теперь Саймон чувствовал себя так, словно он парит над пробуждающимся миром. Погруженный в тень город лежал под ним, обширное пространство странных сооружений, построенных из всяких невероятных вещей — колес от фургонов, детских игрушек, статуй неизвестных животных и даже опрокинутых осадных башен с какой-то давнишней войны. Случайные улицы между безумными, неправдоподобными зданиями были полны бегающих огней. Разглядывая все это, Саймон почувствовал, что его тащат к сооружению в виде башни, составленному в основном из свитков и пожелтевших книг, которое, казалось, в любой момент могло рассыпаться бесполезной кучей старых пергаментов. Лилит, кругами летавшая вокруг него, быстрая, как шмель, стремительно двинулась к окну, горевшему в нижней части книжной башни.

На кровати лежала фигура. Форма ее была расплывчатой и неясной, как у предмета, находящегося глубоко под водой. Лилит распростерла над кроватью тонкие руки, и фигура беспокойно зашевелилась.

— Тиамак! — сказала Лилит, но это был голос Джулой, и к нему примешивались отзвуки голосов остальных их товарищей. — Тиамак! Проснись для нас!

Фигура на кровати; снова зашевелилась, потом медленно села. Она колебалась, и ощущение, что она находится под водой, усилилось. Саймону казалось, что он слышит, как она говорит, но сначала в голосе нельзя было разобрать слов.

— Это Джулой, Тиамак, Джулой из Альдхорта. Я хочу, чтобы, ты пришел и присоединился ко мне и остальным на Сесуадре. Здесь тыбудешь в безопасности.

Фигура снова покрылась рябью.

— .снится?

— Да — но это истинный сон. Иди к Скале прощания. Трудно говорить с тобой. Вот как ты можешь найти ее. — Лилит снова распростерла руки над смутной фигурой, и на этот раз в воздухе медленно возникло изображение Скалы.

— .Диниван… хотел…

— Я знаю. Все теперь изменилось. Если тебе нужно убежище, приходи на Сесуадру. — Лилит опустила руки, и изображение исчезло. Сидящая фигура тоже начала тускнеть. Она пыталась сказать что-то важное, но быстро исчезала в тумане вместе с башней и окружающим городом. -.С Севера… згрим… нашел старого царя… — потом была пауза и последняя героическая попытка: -.книга Ниссеса…

Призрачная тень исчезла, и все снова стало туманно-серым.

Когда непроницаемая мгла снова окружила их, мысли Саймона вернулись к Мириамели. Конечно же, раз им удалось добраться до Тиамака, теперь Джулой попытается найти потерянную принцессу. И как только он подумал об этом, образ Мириамели возник перед ним — она была такой, какой он видел ее в домике у Джулой — в мальчишеской одежде, с коротко острижеными, выкрашенными в черный цвет волосами. Мгновение она мерцала перед ним, и он подумал, что волосы ее вновь стали золотыми, а потом вдруг превратилась во что-то другое — дерево? башня? Саймона охватило холодное предчувствие. Он видел башню во многих снах, и никогда она не предвещала ничего хорошего. Но нет, это не было одной высокой фигурой — деревья? лес?

Пока он напрягался, чтобы сделать изображение более отчетливым, призрачное видение начало соединяться, и наконец Саймон понял, что это корабль, столь же расплывчатый и туманный, каким был Тиамак в своей пергаментной башне. На высоких мачтах колыхались обвисшие паруса и трепещущие канаты, словно сделанные из серой, пыльной и оборванной паутины. Корабль качался, как будто дул сильный ветер. По черной воде под ним бежали сверкающие барашки, а небо было таким же черным, как и вода. Какая-то сила навалилась на Саймона, не подпуская его к кораблю, несмотря на то, что он изо всех сил стремился достичь его. Он боролся с этой силой — ведь там могла быть Мириамель.

Напрягая волю, Саймон пытался заставить себя подойти ближе к призрачному кораблю, но перед ним возник темный занавес — буря из дождя и тумана, такая плотная, что казалась почти твердой. Он остановился, потерянный и беспомощный. Внезапно рядом с ним оказалась Лилит. Улыбка ее исчезла, лицо девочки исказилось от усилий.

— Мириамель! — закричал Саймон. Его голос почему-то вырывался изо рта Лилит. — Мириамель! — повторил он. Лилит с трудом немного приблизилась к призраку, словно пытаясь принести его слова так близко, как только возможно, прежде чем они сорвутся с ее губ. — Мириамель! Иди к Скале прощания!

Корабль теперь полностью исчез, а шторм все разрастался, закрывая почерневшее море. Саймону показалось, что он видит сверкающие арки красных огней, такие же, какие были в черном водовороте. Что это значит? Грозила ли Мириамели какая-то опасность? Может быть кто-то вторгся в ее сны? Он заставил себя сделать последнее усилие, пытаясь пробиться через бурю сна, но безуспешно. Корабль исчез. Буря полностью окружила его. Он чувствовал, как она несется сквозь само его существо, ударами гигантских бронзовых колоколов раскачивая его с такой силой, что ему казалось, будто он раскалывается на части. Теперь и Лилит исчезла. Пронизанная искрами чернота сжала его в чернильном кулаке, и он внезапно подумал, что умрет здесь, в месте, которое и местом-то не было.

Дорожка света появилась вдали — тонкая, серая, как потускневшая серебряная монетка. Он двинулся к ней, темень колотила его, и красные искры с шипением пронизывали его, как маленькие огненные кинжалы. Он пытался ощутить руки друзей, но не мог. Казалось, что полоска серого света не приближается к нему. Он уставал, как устает пловец, заплывший далеко в море.

— Бинабик, помоги мне! подумал он, но друзья его пропали в бесконечной тьме. Помоги мне! Даже крошечная серая точка тускнела с каждой секундой. Мириамель, подумал он. Я хотел снова увидеть тебя…

Он последний раз достиг светлой точки и ощутил прикосновение, словно кончики чьих-то пальцев коснулись его руки, хотя у него и не было рук, которых кто-нибудь мог коснуться. У него немного прибавилось сил, и он еще ближе скользнул к серому… Ближе, ближе… Ближе…

Деорнот думал, что в других обстоятельствах он бы рассмеялся. Вид Джошуа, который восхищенно слушает эту необычную пару советников — суровую женщину с ястребиным лицом, в мужском платье и с мужской стрижкой, и тролля, едва доходящего ему до пояса, — был воплощением перевернутого мира.

— Так что, вы надеетесь, принесет этот Тиамак, валада Джулой? — спросил принц и подвинул лампу поближе. — Если это такой же умный человек, как вы и Моргенс, мы будем очень рады ему.

Колдунья покачала головой.

— Он не владеет Искусством, Джошуа, и он, конечно, не может планировать битв. По правде говоря, он просто застенчивый маленький болотный человек, который очень много знает о травах, растущих во Вранне. Нет, я пыталась вызвать его сюда только потому, что он был близок к Ордену, и еще потому, что я боюсь за него. У Динивана были какие-то планы относительно него, но Диниван мертв. Мы не можем бросить Тиамака одного. Мы должны попытаться спасти все возможное, до того как придет шторм.

Джошуа без особого энтузиазма кивнул головой. Воршева, сидевшая рядом с ним, казалось, была не более довольна, чем он. Деорнот подумал, что жена принца может негодовать по поводу любой новой ответственности, взваленной на плечи ее мужа — даже если это очень маленькая ответственность из страны болот.

— Спасибо тебе за это, Джулой, — сказал принц, — и спасибо за то, что ты еще раз попыталась добраться до моей племянницы Мириамели. Я все больше беспокоюсь о ней.

— Происходят очень странные вещи, — сказала колдунья. — Что-то, смысл чего я не могу понять. Похоже, что Мириамель отгородилась от нас каким-то барьером, но у нее нет этого таланта. Я озадачена. — Она выпрямилась, как бы отгоняя бесполезную мысль. — Но это еще не все, что я должна рассказать вам.

Бинабик переминался с ноги на ногу. Прежде чем Джулой снова заговорила, он дотронулся до ее руки.

— Прошу извинения, но я имею должность посмотреть на Саймона, чтобы убеждаться, что он разошелся с неприятностями Дороги снов и хорошо отдыхает.

Джулой почти улыбнулась.

— Мы сможем поговорить и позже.

— Иди, Бинабик, — убежденно сказал принц. — Я и сам зайду к нему немного позже. Он храбрый мальчик, хотя, может быть, немного слишком нетерпеливый.

Тролль низко поклонился и рысью выбежал из палатки принца.

— Я бы хотела, чтобы другие мои новости были хорошими, принц Джошуа, — сказала Джулой, — но птицы принесли тревожные вести. Армия вооруженных людей подходит к нам с запада.

— Что? — Джошуа выпрямился, пораженный. Воршева прикрыла руками живот, словно пытаясь защитить будущего ребенка. — Я не понимаю, кто послал вам это известие?

Колдунья покачала головой.

— Я говорю не о птицах Ярнауга, которые переносят узкие полоски пергамента, я говорю о вольных птицах. Я могу разговаривать с ними… немного… достаточно, чтобы понимать смысл. Небольшая армия идет из Хейхолта. Они уже прошли через Хасу Вейл, и теперь идут южным краем Альдхорта по направлению к степям.

Деорнот уставился на нее. Когда он заговорил, голос даже в его собственных ушах звучал слабым и дрожащим.

— Ты разговариваешь с птицами?

Джулой бросила на него острый взгляд.

— Может быть это спасло твою жизнь. Откуда, ты думаешь, я знала, что должна помочь тебе, когда ты в темноте на берегу Стефлода собирался сражаться с людьми Хотвига, и как, ты думаешь, я могла так быстро отыскать вас на громадном пространстве Альдхорта?

Джошуа положил руку на плечо Воршевы, как бы успокаивая ее, хотя она и выглядела совершенно спокойной. Когда он заговорил, голос его был необычно резким:

— Почему вы не сказали нам об этом раньше, Джулой? Какую еще информацию мы могли бы получить, если бы знали об этом?

Валада Джулой, казалось, подавила гнев.

— Я говорила обо всем, что было важным. Но мало что произошло за эту бесконечную зиму. Большинство птиц погибли или прячутся от холода. Кроме того, поймите меня правильно. Я не могу разговаривать с ними так же, как мы с вами разговариваем сейчас. Слова не всегда годятся для них, и не всегда я могу понять, что говорят они. В любом случае, эти знаки были достаточно ясными, для того чтобы я могла их прочитать. Кроме того, только очень большое количество пеших и верховых вооруженных людей могло привлечь их внимание. Пока люди не охотятся за ними, они очень мало о нас думают.

Деорнот поймал себя на том, что бессмысленно уставился на нее, и отвел глаза в сторону. Он подумал, что она может больше, чем просто разговаривать с птицами — он не забыл крылатую тварь, налетевшую на него в роще у Стефлода — но глупо было говорить об этом. Это больше, чем глупо, это грубо, понял он. Джулой была преданным и хорошим другом, и он не должен выдавать тайны, на которых основана ее жизнь.

— Я думаю, валада Джулой права, сир, — сказал он тихо. — Она много раз доказывала, что она верный союзник. Что сейчас важно, так это новости, которые она принесла.

Джошуа смотрел на него некоторое время, потом согласно кивнул.

— Очень хорошо, Джулой. А есть ли у твоих крылатых друзей какие-нибудь сведения о том, сколько людей подходит и как быстро они идут?

Она немного подумала.

— Я бы сказала, что их несколько сотен, Джошуа, хотя это только догадка. Птицы ведь не умеют считать так, как мы. Похоже, что они не торопятся, но я не удивлюсь, если они окажутся здесь в течение месяца.

— Кровь Эйдона, — выругался Джошуа. — Держу пари, что это Гутвульф и эркингарды. Так мало времени! Я надеялся, что мы можем набираться сил до весны. — Он поднял глаза. — Ты уверена, что они идут сюда?

— Нет, — просто сказала Джулой. — Но куда еще они могут идти?

Страх, который вызвало у Деорнота это сообщение, был почти равен какому-то облегчению, которое он испытал одновременно. Это было не то, чего они хотели — не так скоро, но ситуация и в любом случае была безнадежной. Хотя их невозможно мало, но пока они удерживают эту удобную для защиты скалу, со всех сторон окруженную водой, у них остается шане отбиться от нападающих, и это была бы первая возможность как-то ответить Элиасу со времени разрушения Наглимунда. Деорнот почувствовал, что жажда битвы просыпается в нем. Не так уж плохо упростить мир, раз нет другого выхода. Как это говаривал Айнскалдир?.. Живи сражаясь и умри сражаясь. Бог примет всех. Да, так оно и есть. Очень просто.

— Так, — сказал наконец Джошуа. — Зажаты между страшной грядущей бурей и армией моего брата. — Он покачал головой. — Мы должны защищаться, вот и все. Так мало времени прошло с тех пор, как мы нашли это убежище, и вот нам уже снова предстоит сражаться и умирать. — Он встал, потом повернулся и нагнулся, чтобы поцеловать жену.

— Куда ты идешь? — Воршева подняла руку, чтобы коснуться его щеки, но избегала его взгляда. — Почему ты уходишь?

Джошуа вздохнул:

— Я должен пойти и поговорить с этим мальчиком, Саймоном. Потом я немного поброжу и подумаю.

Он вышел навстречу тьме и быстрому ветру.

Во сне Саймон сидел на массивном троне из гладкого белого камня. Его тронный зал был и не зал вовсе, а огромный газон жесткой зеленой травы. Небо над его головой было ненатурально синим и лишенным глубины, как раскрашенная чаша. Большой круг придворных стоял перед ним. Их улыбки, так же как и голубое небо, казались застывшими и фальшивыми.

Король несет возрождение, крикнул кто-то. Ближайший из придворных шагнул к трону. Это была одетая в серое темноглазая женщина с длинными прямыми волосами. Она поставила перед ним куклу, скрученную из листьев и тростника, потом отступила назад и исчезла, хотя вокруг не было места, где можно было бы укрыться. Тогда вперед вышел следующий. Возрождение! — закричал один. Спаси нас! — закричал другой. Саймон пытался объяснить, что у него нет такой власти, но отчаянные лица продолжали непрерывное кружение вокруг него, неразличимые, как спицы поворачивающегося колеса. Гора подношений росла. Там были и другие куклы, снопы солнечно-желтой пшеницы, охапки цветов, яркие лепестки которых казались поддельными, такими же, как и глянцевое небо. Перед ним ставили корзины с фруктами и сыром, приводили даже животных — коз и телят, чье блеянье и мычание перекрывало ровный гулназойливых голосов.

Я не могу помочь вам, крикнул Саймон. Ничего нельзя сделать!

Бесконечная смена лиц продолжалась. Крики и стоны разрастались — океан мольбы, от которого ныло его сердце. Наконец он снова посмотрел вниз и увидел, что на кучу подношений положили ребенка, как бы поверх похоронных дрог. Лицо его было мрачным, глаза широко раскрыты.

Когда Саймон потянулся к ребенку, взгляд его остановился на кукле, которая была первым даром. Она гнила у него на глазах, чернея и обугливаясь, до тех пор пока не превратилась в еле заметное черное пятнышко на вызывающе яркой траве. Остальные дары тоже менялись. Со страшной скоростью они разлагались. Фрукты растекались лужицами слизи, и покрывало плесени окутывало их. Цветы высыхали, обращаясь в пепельные хлопья, пшеница рассыпалась серой пылью. На глазах у потрясенного Саймона животные стали кучками белых костей.

Саймон попытался слезть со своего трона, но сиденье начало изгибаться и скользить под ним, качаясь, как во время землетрясения. Он упал на колени в гниющее месиво. Где же ребенок? Где? Он. же будет уничтожен, как и все остальное, смят разложением, если только Саймон не спасет его. Он нырнул вперед, разрывая зловонные отбросы, которые раньше были кучей подношений, но нигде не было ничего похожего на ребенка, если только к нему не вело это золотое мерцание где-то в глубине… Саймон зарывался в темную массу до тех пор, пока она не окружила его со всех сторон, забиваясь в его ноздри и засыпая глаза, словно могильная земля. Там ли это светящееся сквозь тени золото? Он должен пробраться еще глубже! Не было ли на ребенке золотого браслета или кольца? Так трудно дышать! Глубже! Глубже!

Он проснулся в темноте. После мгновенной паники он высвободился из складок плаща и подкатился к двери. Рывком открыв клапан палатки, он увидел несколько незакрытых облаками звезд. Сердце его перестало бешено колотиться. Он был в палатке, которую разделял с Бинабиком. Джулой, Стренгьярд и тролль помогли ему добраться сюда из Обсерватории. Как только они они положили его на постель, он мгновенно впал в забытье и увидел странный сон. Но ведь был еще и другой сон, верно? Путешествие по Дороге снов, призрачный дом и заколдованный корабль? Теперь трудно было вспомнить, что к чему и где проходила граница между ними. Голова его была тяжелой и как бы опутана паутиной.

Саймон высунул голову из палатки и вдохнул холодный воздух, глотая его, как вино. Постепенно мысли его прояснились. Они все собрались в Обсерватории, чтобы пойти по Дороге снов, но не нашли Мириамели. Это было важно — гораздо важнее, чем кошмар о куклах, младенцах и золотых кольцах. Они пытались дотянуться до Мириамели, но что-то мешало им, как и предупреждала Джулой. Пробиваясь вперед, когда остальные уже отказались от всяких попыток, он едва не потерял себя в чем-то плохом — в чем-то действительно очень плохом.

Я почти добрался до нее, почти. Я уверен, что сделал бы это, если бы попробовал еще раз.

Но они использовали последние травы Джулой, и как бы то ни было, время, когда можно ходить по Дороге снов, почти прошло. У него никогда не будет другого случая… Если…

Идея — пугающая, остроумная идея едва успела забрезжить, как мысли его внезапно были прерваны.

— Я удивлен, что ты уже проснулся. — Лампа, которую держал Джошуа, озаряла его лицо слабым желтоватым светом.

— Я только что открыл глаза, ваше высочество, — Саймон попытался встать, но запутался в клапане палатки и чуть не упал.

— Тебе не следует вставать. Тролль сказал, что тебе пришлось очень трудно. Я не совсем понимаю, что делали вы четверо, но знаю достаточно, чтобы понимать, что тебе лучше лежать.

— Со мной все в порядке. — Если принц подумает, что он нездоров, он никогда и никуда не отпустит его. Саймон не хотел, чтобы его отстраняли от участия в будущих экспедициях. — Правда, это было просто что-то вроде дурного сна. Со мной действительно все в порядке.

— Хмм-хмм. — Джошуа скептически посмотрел на него. — Ну если ты так говоришь, будем считать, что так оно и есть. Тогда пойдем, прогуляйся со мной немного. Может быть потом ты снова захочешь отдохнуть.

— Прогуляться?.. — Саймон выругался про себя. Как раз когда ему действительно хотелось побыть одному, его глупая гордость снова сыграла с ним злую шутку. Но все-таки это был лишний случай поговорить с Джошуа.

— Да, недалеко. Просто перейдем через верхушку горы. Возьми что-нибудь теплое. Бинабик никогда не простит мне, если ты под моим присмотром схватишь какую-нибудь лихорадку.

Саймон нырнул обратно в палатку и нашел свой плащ.

Некотрое время они шли молча. Свет лампы Джошуа жутко плясал по обломкам камней Сесуадры.

— Я все-таки хотел бы чем-нибудь помочь вам, принц Джошуа, — сказал он наконец; — Я хочу вернуть меч вашего отца. — Джошуа не ответил. — Если вы отпустите со мной Бинабика, нас никто никогда не заметит. Мы слишком мелкая рыбешка, чтобы привлечь внимание короля. Мы принесли вам Торн, и с тем же успехом мы можем добыть для вас Миннеяр.

— Приближается армия, — сказал принц. — Похоже, что мой брат узнал о нашем бегстве и пытается исправить свою прежнюю небрежность.

Когда Джошуа передал ему новости Джулой, Саймон неожиданно почувствовал возникшее в нем странное удовлетворение. Значит, у него в конце концов еще будет шане хоть что-то сделать! Через мгновение он вспомнил женщин, детей и стариков, для которых стал домом Новый Гадринсетт, и устыдился своего восторга.

— Что мы можем сделать? — спросил он.

— Будем ждать. — Джошуа остановился перед массивными очертаниями Дома Вод. Темный ручей бежал по разрушенному каменному шлюзу. — Теперь все остальные пути закрыты для нас. Мы будем ждать и готовиться. Когда Гутвульф или другой, кто ведет эти войска, появится — пусть это даже будет брат собственной персоной, — мы будем сражаться, чтобы защитить наш новый дом. Если мы проиграем…Что ж, тогда все будет кончено. — Ветер на вершине поднимал их плащи и теребил камзолы. — Если каким-то образом Бог даст нам победить, мы постараемся продвинуться вперед и использовать нашу победу.

Принц сел на выпавший из стены камень, поставил рядом лампу и жестом предложил Саймону присоединиться к нему; тени, которые они отбрасывали на стены Дома Вод, стали гигантскими чудовищами.

— Теперь мы должны просто жить день за днем, не заглядывая далеко вперед, иначе мы потеряем даже то малое, что у нас уже есть.

Саймон смотрел на танцующий огонь.

— А что будет с Королем Бурь?

Джошуа зябко закутался в плащ.

— Это слишком велико, для того чтобы обсуждать. Лучше нам держаться вещей, которые мы понимаем. — Он протянул руку к спящему палаточному городку. — Там спят невинные, которых надо защитить. Ты теперь рыцарь, Саймон, и ты клялся в этом.

— Я знаю, принц Джошуа.

Старший из них некоторое время молчал.

— — А я, кроме всего прочего, еще должен думать о моем ребенке. — Его мрачная улыбка в мерцающем свете лампы была только легким движением губ. — Я надеюсь, что это девочка.

— Правда?

— Когда я был моложе, я мечтал, что моим первенцем будет сын. — Джошуа запрокинул голову и посмотрел на звезды. — Я думал о сыне, который будет ученым и справедливым и не сделает ни одной из моих ошибок. — Он покачал головой. — Но теперь я надеюсь, что наш ребенок — девочка. Если мы проиграем, а он уцелееет, за ним никогда не прекратят охотиться, если это будет сын. Элиас не сможет оставить его в живых. А если мы каким-то образом победим… — он замолчал.

— Да?

— Если мы победим и я займу трон моего отца, когда-нибудь мне придется послать моего сына делать то, чего никогда не мог делать я — навстречу опасностям и славе. Таков обычай королей и их сыновей. Я никогда не буду спать спокойно в ожидании известия о его смерти. — Он вздохнул. — Вот что я ненавижу в королевской власти, Саймон. Принц должен играть с людьми, которые живут у дышат, в государственные игры. Я послал тебя, Бинабика и других навстречу страшным опасностям — тебя, почти ребенка. Нет, я знаю, что теперь ты уже мужчина — кто посвятил тебя в рыцари, в конце концов? — но это не спасает меня от угрызений совести. По милости Эйдона ты уцелел, исполняя мое поручение, но остальные твои спутники — нет.

Саймон немного помедлил, прежде чем заговорить:

— Но быть женщиной не означает избежать ужасов войны, принц Джошуа. Подумайте о Мириамели. Подумайте о вашей жене, леди Воршеве.

Джошуа медленно кивнул.

— Боюсь, что ты прав. А теперь будут новые битвы, новая война и новые невинные жертвы. — Мгновение подумав, он ошеломленно поднял таза: — Элисия, Матерь Божья, хорошее лекарство я нашел для страдающего от ночных кошмаров! — Он пристыженно улыбнулся. — Бинабик взгреет меня за это — вытащить его подопечного из постели и. беседовать с ним о смерти и горестях. — На мгновение он обнял Саймона за плечи, потом встал. — Я отведу тебя обратно в палатку. Ветер усиливается. — Когда принц нагнулся, чтобы взять лампу, Саймон посмотрел на его похудевшее лицо, ощутил острый укол любви, смешанной с жалостью, и подумал, все ли рыцари так относятся к своим лордам. Интересно, если бы отец Саймона Эльференд остался в живых, был ли бы он таким же суровым и добрым, как Джошуа? Говорили бы они с Саймоном о таких вещах?

А самое главное, думал Саймон, пока они пробирались сквозь сухую траву, гордился бы Эльференд своим сыном?

Они увидели горящие глаза Кантаки еще до того, как различили в темноте Бинабика — маленькую фигуру, стоящую возле двери палатки.

— А, хорошо, — сказал тролль. — Я был по своему признанию полон беспокойства, констатировав твое отсутствие, Саймон.

— Это я виноват, Бинабик. Мы разговаривали. — Джошуа повернулся к Саймону. — Я оставляю тебя в надежных руках. Спокойной ночи, юный рыцарь. — Он улыбнулся и ушел.

— Теперь, — непреклонно сказал Бинабик, — ты имеешь должность возвращаться к себе в постель. — Он указал Саймону на дверь, и потом сам последовал за ним внутрь. Ложась, Саймон подавил стон. Неужели этой ночью с ним захочет поговорить все население Нового Гадринсетта? Его стон стал актуальным, когда вошедшая Кантака наступила ему на живот.

— Кантака! Хиник айа! — Бинабик шлепнул волчицу. Она зарычала и, пятясь, удалилась за дверь. — Теперь время для спанья.

— Ты не моя мама, — пробормотал Саймон. Как он сможет обдумать свою идею, если вокруг будет постоянно вертеться Бинабик. — Ты тоже собираешься спать?

— Не имею возможности. — Бинабик взялеще один плащ и кинул его сверху на Саймона. — Этой ночью я караулю вместе со Слуднгом. Я буду возвращаться с тихостью, когда время закончится. — Он склонился над Саймоном. — Ты хочешь поговорить немного? Джошуа сказал тебе о вооруженных людях, которые идут к нам?

— Он сказал мне, — Саймон притворно зевнул. — Поговорим об этом завтра, ладно? Я действительно хочу спать.

— Ты имел день большой трудности. Дорога снов была предательской, как Джулой и предупреждала.

На мгновение любопытство пересилило его желание как можно скорее вернуться к своим планам.

— Что это было, Бинабик? Эта штука на Дороге снов, похожая на бурю с искрами, ты ее тоже видел?

— Джулой не имеет знания, и я тоже. Какая-то помеха, она сказала. Буря — это подходящее слово. Я предполагаю, это было что-то вроде плохой погоды на Дороге снов. Но о ее причинности мы можем только иметь догадки. И даже догадывание не подходит для ночного времени и темноты. — Он встал. — Спокойной ночи, друг Саймон.

— Спокойной ночи, Бинабик. — Он услышал, как тролль свистит Кантаке, потом долго лежал тихо, сосчитав двести сердцебиений, прежде чем выскользнул из-под теплых плащей и стал искать зеркало Джирики.

Он нашел его в седельных сумках, которые Бинабик успел снять с его лошади. Белая стрела тоже была там, и еще тяжелый мешок, на мгновение озадачивший его. Саймон вытащил мешок, потом некоторое время возился с узлом шнурка. Внезапно он вспомнил, что это Адиту дала ему при прощании, сказав, что в мешке лежит что-то, посланное Амерасу для Джошуа. Любопытно, подумал Саймон, что будет, если взять и открыть этот мешок где-нибудь в более уединенном месте. Но время поджимало. Саймон чувствовал, что Бинабик может вернуться раньше, чем предполагал. Лучше будет, если его накажут за отсутствие, чем если его остановят, прежде чем он сможет испробовать свою идею. Он неохотно запихнул мешок обратно в седельную сумку. Позже, обещал он себе. Потом он отдаст его принцу, как и должен был.

Остановившись, чтобы достать маленький мешочек, в котором лежали кремни, он вышел из палатки в холодную ночь. Скудный лунный свет пробивался сквозь пелену облаков, и его было достаточно, чтобы найти путь через вершину горы. Несколько смутных фигур двигались по палаточному городу, но никто не окликнул его, и вскоре Саймон вышел из Нового Гадринсетта и подошел к руинам Сесуадры.

Обсерватория была пуста. Саймон прокрался сквозь темное помещение и вскоре нашел остатки костра, который разводила Джулой. Пепел был еще теплым. Он добавил несколько сухих веток, лежавших рядом с углями, и высыпал на них пригоршню опилок из своего мешочка. Он ударил кремнем по тупому концу кресала и высек искру. Она угасла, прежде чем он успел раздуть ее, так что ему пришлось с тихими ругательствами повторить эту процедуру. Наконец ему удалось разжечь маленький костер.

Резной край зеркала Джирики потеплел под его пальцами, но сама поверхность была холодной, как кусок льда, когда он поднес ее к щеке. Он дохнул на нее, как дышал на добытую с таким трудом искру, и поднес к лицу. Его шрам побледнел немного — теперь это была просто красно-белая линия от уголка глаза до челюсти. Он подумал, что это придает ему мужественный вид — внешность человека, который сражался за правое и благородное дело. Снежно-белая прядь в его волосах тоже, казалось, придавала его облику оттенок зрелости. Борода, которую он постоянно теребил, пока рассматривал себя, делала его похожим уж если не на рыцаря, то по крайней мере, скорее на молодого человека, чем на неоперившегося юнца. Интересно, что подумала бы Мириамель, если бы увидела его сейчас?

Может быть, я скоро узнаю.

Он слегка наклонил зеркало, так что в свете огня виднелась только половина его лица, а по второй половине зеркала мелькали красноватые тени. Он подумал о том, что Джулой говорила про Обсерваторию — о том, что некогда отсюда ситхи переговаривались друг с другом через огромные расстояния. Он постарался закутаться, словно в плащ, в ее древность и тишину. Однажды он уже увидел в зеркале Мириамель, ничего не сделав для этого — и почему бы этому не повториться сейчас, в этом сильном месте?

Пока он смотрел на свое половинное изображение, огонь костра, казалось, изменился. Беспорядочное мерцание превратилось в мягкое колебание, потом в равномерную пульсацию алого света. Лицо в зеркале растворилось в дымно-сером, и когда он почувствовал, что падает в него, в мозгу Саймона еще успела промелькнуть торжествующая мысль:

А никто не хотел учить меня магии!

Рамка зеркала исчезла, и серый туман окружил его. Наученный опытом предыдущего путешествия, он не испугался — это была старая и знакомая территория. Но как только он сказал это себе, другая мысль внезапно охватила его — раньше у него всегда был наставник и с ним были другие путешественники. В этот раз не будет Лилит, которая могла бы разделить его заботы, и не будет Джулой или Бинабика, которые могли бы помочь ему, если он зайдет слишком далеко. Легкий холодок страха пробежал по его спине, но Саймон отогнал его. Он ведь уже использовал зеркало, чтобы позвать Джирики, разве нет? Тогда тоже никто не мог помочь ему. Тем не менее какая-то часть его понимала, что несколько проще позвать на помощь, чем самому исследовать Дорогу снов.

Но Джулой предупредила, что время подходит к концу, что скоро Дорога снов станет непроходимой. Может быть, это последняя возможность дотянуться до Мириамели, последний шане спасти ее и привести назад. Если Бинабик и остальные узнают, это уж наверняка будет последним шансом. Он должен идти вперед. Кроме того, Мириамель будет потрясена, обрадована и удивлена…

Серая пустота на этот раз казалась плотнее. Если он плыл — то плыл в ледяной и мутной воде. Как можно найти здесь дорогу без вех и опознавательных знаков? Саймон попробовал представить себе Мириамель — такую, какую он видел на закате, когда шел по Дороге снов. На этот раз, однако, картинки не получалось. Ведь глаза Мириамели выглядели совсем иначе? Ее волосы, даже когда она красила их, чтобы изменить внешность, никогда не имели такого коричневатого оттенка. Он сражался с непокорным видением, но лицо потерянной принцессы никак не получалось. Он уже не мог вспомнить, как она должна была выглядеть. Саймон чувствовал себя так, как будто он пытается сделать цветное стеклянное окно из окрашенной воды — все плывет и смешивается, не подчиняясь его стараниям.

По мере того, как он продвигался все дальше, мутная серость начала меняться. Разница не сразу стала заметной, но если бы Саймон был в своем теле — а ему внезапно захотелось вернуться туда — волосы у него на'голове встали бы дыбом и мурашки побежали бы по спине. Что-то находилось в этом пространстве вместе с ним. Что-то гораздо большее, чем он Он почувствовал идущую извне волну его силы, но в отличие от сонной бури, затягивавшей его раньше, эта Сила обладала разумом. От нее веяло умом и зловещим спокойствием. Он чувствовал ее безжалостное любопытство, как пловец в открытом море может чувствовать, как в черных безднах под ним проплывает огромная холодная тварь.

Одиночество Саймона внезапно показалось ему чем-то вроде ужасающей наготы. Он безнадежно пытался связаться с чем-нибудь, что может вытащить его из этого ошеломляюще пустого пространства. Он чувствовал, как уменьшается от страха, угасает, словно пламя свечи. Он не знал, как уйти отсюда. Как ему покинуть это место? Он пытался вырваться из этого сна и проснуться, но как и в детских кошмарах, это наваждение нельзя было разорвать. Он вошел в этот сон, не засыпая, так как же он теперь может проснуться?

Смутное изображение, которое не было Мириамелью, все еще оставалось с ним. Он попытался пробиться к нему, уйти от той огромной медленной твари, чем бы она ни была, от твари, которая подкрадывалась к нему.

Помоги мне! закричал он безмолвно и почувствовал, как где-то на краю сознания возникает узнавание. Он потянулся туда и вцепился в мутную фигуру, как потерпевший кораблекрушение хватает обломок доски. Новое присутствие усилилось, но по мере того, как сила его возрастала, тварь, разделявшая с ним пространство, прибавила сил ровно настолько, чтобы не дать ему ускользнуть. Он ощутил злобную усмешку — тварь радовалась безнадежности его борьбы, но кроме того он понял, что ужасное существо устает от этого развлечения и скоро прекратит игру. Что-то вроде смертоносной силы окружило его. Непереносимый холод сковал его волю в тот самый момент, когда Саймон в очередной раз потянулся к слабому присутствию другого создания. Юноша коснулся его и через несколько ужасных мгновений крепко уцепился за него.

Мириамель? подумал он, молясь, чтобы это была она, и боясь потерять неощутимый контакт. Кто бы это ни был, он, кажется, наконец понял, что Саймон здесь. Но то, что его держало, больше не медлило. Черная тень надвинулась на него сверху, стирая собой свет и мысль…

Сеоман!? Другое присутствие внезапно оказалось с ним. Не то, колеблющееся, женское, и не то, смертельное и темное. Иди ко мне, Сеоман, позвало оно. Иди!

Тепло коснулось его. Холодная хватка другого на мгновение усилилась и потом отпустила. Непобежденное, понял Саймон из уходящей мысли темного существа, но утомленное и не желающее возиться с такой мелочью. Так кошка может потерять интерес к мыши, которая скрылась под камнем. Серость вернулась, все еще бестелесная и беспредельная. Потом она завихрилась, как закрученные ветром облака. Перед ним возникло лицо — узкое тонкокостное лицо с глазами цвета расплавленного золота.

Джирики!

Сеоман! сказал он. Лицо его было тревожным. Ты в опасности? Тебе нужна помощь?

Думаю, теперь я в безопасности. И действительно, подкрадывающееся присутствие, казалось, совсем исчезло. Откуда взялась эта ужасная тварь?

Я не знаю точно, что держало тебя, но если оно исходило не из Наккиги, то в мире даже больше зла, чем мы подозревали. Несмотря на странную разобщенность этого видения, Саймон видел, что ситхи тщательно изучает его. Ты хочешь сказать, что позвал меня без причины?

Я вовсе не собирался звать тебя, ответил Саймон, теперь, когда худшее было уже позади, слегка пристыженный. Я пытался найти Мириамель, дочь короля. Я говорил тебе о ней.

Один на Дороге снов? В этих словах была ярость и некоторое холодное восхищение. Глупое человеческое дитя! Если бы я не отдыхал и не был поэтому поблизости от того места, куда ты забрался — в мыслях, я имею в виду — один Гров знает, что бы тогда с тобой стало. Через мгновение ощущение его присутствия стало теплее. И все-таки я рад,, что у тебя все хорошо.

Я тоже счастлив видеть тебя. И это была правда. Саймон даже не понимал, оказывается, как сильно ему не хватало спокойного голоса Джирики. Мы на Скале прощания — Сесуадре. Элиас послал к нам войска. Ты можешь чем-нибудь помочь?

Треугольное лицо ситхи помрачнело.

Я не смогу ничем помочь тебе в ближайшее время, Сеоман. Ты должен сам заботиться о своей безопасности. Мой отец, Шима'Онари, умирает.

Мне… мне очень жаль.

Он убил собаку Нику' а, самого большого зверя, когда-либо выращенного в псарнях Наккиги, но был при этом смертельно ранен. Это еще одно звено в бесконечной цепи — еще один долг крови Утук'ку и… он помедлил, остальным. Тем не менее. Дома собираются. Когда мой отец наконец уйдет к Грову, зидайя снова начнут войну. После предыдущей вспышки гнева ситхи снова был невозмутим, но Саймон думал, что различает подспудное чувство напряженного радостного возбуждения.

У Саймона снова появилась надежда.

Ты присоединишься к Джошуа? Ты будешь сражаться вместе с нами?

Джирики нахмурился.

Не могу сказать, Сеоман, — и не буду давать опрометчивых обещаний. Если бы это зависело от меня, то да, и в последний раз зидайя и судходайя сражались бы вместе. Но многие будут говорить после того, как скажу я, и у многих будут свои мысли на этот счет. Мы танцевали Танец Лет много сотен раз, с тех пор как все Дома собирались вместе на военный совет. Смотри!

Лицо Джирики замерцало и потускнело, и некоторое время Саймон видел большой круг сребролистых деревьев, высоких, словно башни. У их подножия собрались сонмы ситхи, сотни закованных в разноцветную броню бессмертных. Их броня сверкала и переливалась в колоннах солнечного света, пробивавшегося сквозь вершины деревьев.

Смотри. Члены всех Домов собрались у Джао э-Тинукай. Чека'исо Янтарные Локоны здесь, так же как и Зиниаду, легендарная госпожа затерянного Кементари, и Йизахи Серое Копье. Даже Куроии Высокий Всадник приехал сюда — он не соединялся с Домами на Танце Лет со дней Ши'ики и Сендиту. Изгнанники вернулись, и мы будем сражаться, как один народ, чего мы не делали со времени падения Асу'а.

Видение вооруженных ситхи потускнело, и перед Саймоном снова появилось лицо Джирики.

Но у меня слишком мало власти, Чтобы вести за собой это собрание, сказал он. И у нас, зидайя, много обязанностей. Я не могу обещать, что мы придем, Сеоман, но я сделаю все возможное, чтобы выполнить свой долг по отношению к тебе. Если нужда будет велика, зови меня. Ты знаешь, я сделаю все, что могу.

Я знаю, Джирики. Казалось, он еще многое мог бы сказать ему, но мысли Саймона смешались. Надеюсь, мы скоро увидимся.

Наконец Джирики улыбнулся.

Как я уже говорил, человеческое дитя, простой здравый смысл подсказывает мне, что мы еще встретимся. Будь храбрым.

Буду.

Лицо ситхи стало серьезным.

Теперь иди, пожалуйста. Как ты уже понял. Свидетели и Дорога снов теперь ненадежны — в сущности, они опасны. Кроме того, я сомневаюсь, что здесь нет лишних ушей, которые могли бы подслушать нас. То, что собираются Дома, не секрет, но то, что будут делать зидайя, никто не должен знать. Избегай этого места, Сеоман.

Но я должен найти Мириамель., упрямо сказал Саймон.

Боюсь, так ты найдешь только беду. Оставь это. Кроме того, возможно, она прячется от тех, кто может и не найти ее, если только, не желая этого, ты не приведешь их к ней.

Саймон виновато подумал об Амерасу, но понял, что Джирики не хотел напоминать ему об этом, а просто предостерегал его.

Будь по-твоему, согласился он. Значит, все это было напрасно.

Хорошо. Ситхи сузил глаза, и Саймон почувствовал, как его пристутствие начинает таять.

Но я не знаю, как вернуться!

Я помогу тебе. А сейчас прощай, мой Хикка Стайа.

Черты Джирики расплылись и исчезли. Осталась только серая дымка. Когда и она начала таять, Саймон снова ощутил легкое прикосновение, женское присутствие, до которого он дотянулся в мгновение своего страха. Была ли она с ними все время? Была ли она шпионкой, как предупреждал Джирики? Или это действительно была Мириамель, как-то отделенная от него, но тем не мене? чувствующая, что он поблизости. Кто это был?

Когда он пришел в себя, дрожа от холода под разбитым куполом Обсерватории, он задумался, суждено ли ему узнать когда-нибудь.

6 МОРСКАЯ МОГИЛА

Мириамель так долго шагала взад и вперед по маленькой каюте, что почти чувствовала, как стираются под ее ногами доски пола.

Она взвинтила себя до предела, готовая перерезать горло спящему графу. Теперь по приказу Ган Итаи она спрятала украденный кинжал и ждала — сама не зная чего. Ее била дрожь, теперь уже не только отчаяния и ярости — вернулся гложущий страх, который ей удалось подавить, когда она надеялась, что все скоро кончится. Сколько пройдет времени, прежде чем Аспитис заметит исчезновение ножа? И усомнится ли он хоть на мгновение в ее вине? Тогда он придет к ней настороженный и готовый ко всему, и ей придется отправиться на неизбежное венчание, закованной в цепи не менее реальные, чем цепи Кадраха.

Расхаживая по каюте, она молила о помощи благословенного Узириса Эйдона, впрочем, в несколько бесцеремонной манере — так разговаривают с престарелым родственником, который давно оглох и впал в слабоумие. Она ничуть не сомневалась, что Бога совершенно не интересуют ее приключения на этом дрейфующем корабле — хотя бы потому, что он допустил, чтобы она попала в это унизительное положение пленницы.

Она дважды оказалась неправа. Единственный способ сделать жизнь стоящей в окружении льстецов и лакеев — это слушаться только собственных советов и отчаянно бросаться на любое препятствие, отделяющее от намеченной цели, не позволяя никому удерживать себя. Но именно такая линия поведения привела ее на этот корабль. Она бежала из замка своего дяди, уверенная, что никто кроме нее не сможет изменить течение событий, но неверный прилив времени и истории не ждал ее, и то, что она мечтала предотвратить, все равно свершилось — Наглимунд пал, Джошуа разбит — цели ее оказались ложными. Так что, по-видимому, разумнее всего было бы прекратить борьбу, положив конец безумному сопротивлению, отнимающему жизнь и силы, и покориться жестоким обстоятельствам. Но этот план оказался таким же глупым, как и предыдущий, потому что именно безразличие привело ее в постель к Аспитису и скоро заставит ее обвенчаться с ним. Осознав это, она чуть не совершила новую ошибку, решив убить Аспитиса, чтобы потом быть убитой его людьми и покончить с этим подвешенным состоянием, полным запутанных обязательств. Но Ган Итаи остановила ее, и теперь она неслась и кружилась, как «Облако Эдны» в спокойных водах океана.

Это был час решений, вроде того, что Мириамель слышала от своих учителей — когда Пелиппа, избалованная жена богатого и знатного человека, вынуждена была решать, говорить ли ей о своей вере в приговоренного Узириса. Картинки из детского молитвенника были все еще свежи в памяти. Маленькую Мириамель главным образом восхищали серебряные узоры на платье Пелиппы. Она мало думала тогда о людях, попавших в легенды, описанных в Книге Эйдона и нарисованных на стенах церквей. Только недавно она задумалась над тем, каково это — быть одним из них. Случалось ли древним королям, вытканным на гобеленах Санкеллана, расхаживать взад-вперед по своим покоям, принимая свои решения, не задумываясь над тем, что скажут люди грядущих столетий, а скорее перетасовывая все мелочи настоящего, пытаясь найти путь к мудрому выбору?

Корабль тихо покачивался на волнах, поднялось солнце, а Мириамель все шагала и думала. Конечно же, должен найтись какой-то путь быть умной без глупости, быть упругой, не становясь мягкой и податливой, как тающий воск. Есть ли тропа между двумя этими крайностями, на которой она уцелеет? И если есть, сможет ли она не сходя с тропы выкроить себе жизнь, которую стоило бы прожить?

В освещенной лампой каюте, спрятавшись от солнца, размышляла Мириамель. Она мало спала предыдущей ночью и сомневалась, что заснет грядущей ночью… если доживет до нее.

В дверь постучали, и это был тихий стук. Принцесса думала, что спокойно предстанет даже перед Аспитисом, но когда она потянулась к ручке, пальцы ее дрожали.

Это была Ган Итаи, но в первый момент Мириамель подумала, что на борту появилась какая-то другая ниски — так изменился вид морской наблюдательницы. Ее золотисто-коричневая кожа казалась теперь почти серой, лицо было обмякшим и изможденным, запавшие, покрасневшие глаза, казалось, смотрели на Мириамель откуда-то издалека. Ниски плотно закуталась в плащ, как будто боялась простудиться во влажном предгрозовом воздухе.

— Милость Эйдона! — Мириамель втолкнула ее в каюту и захлопнула дверь. — Ты больна, Ган Итаи? Что случилось? — Наверняка Аспитис обнаружил пропажу и идет сюда, только это могло быть причиной ужасного вида ниски. Придя к такому выводу, Мириамель испытала какое-то холодное облегчение. — Тебе что-нибудь нужно? Хочешь воды?

Ган Итаи подняла обветренную руку.

— Мне ничего не нужно. Я… думала.

— Думала? Что ты хочешь сказать?

Ниски покачала головой.

— Не перебивай, девочка. Я должна сказать тебе. Я приняла решение. — Она присела на постель, двигаясь так медленно, как будто бы за ночь постарела лет на двадцать. — Во-первых, знаешь ли ты, где на этом корабле шлюпка?

Мириамель кивнула:

— На правом борту. Висит на веревке лебедки. — Все-таки было некоторое преимущество в том, что большую часть жизни она провела в обществе людей, которым часто приходилось путешествовать по воде.

— Хорошо. Отправляйся туда сегодня после полудня, когда будешь уверена, что тебя никто не видит. Спрячь там вот это. — Ниски достала из-под плаща и бросила на кровать несколько свертков. Это были четыре бурдюка с водой и два пакета, завернутых в мешковину. — Хлеб, сыр и вода, — пояснила Ган Итаи. — И несколько костяных рыболовных крючков, так что у тебя будет шане пополнить запасы. В пакете лежат еще кое-какие мелочи, которые могут оказаться полезными.

— Что это значит? — Мириамель удивленно смотрела на старую женщину. Ган Итаи все еще выглядела так, будто несла тяжелую ношу, но глаза ее прояснились и блестели.

— Это значит, что ты убежишь. Я не могу спокойно сидеть и смотреть, как над тобой творят такое зло. Я не была бы одной из Детей Руяна, если бы допустила это.

— Но это невозможно! — Принцесса пыталась побороть безумную надежду. — Даже если я выберусь с корабля, Аспитис догонит меня за несколько часов. Ветер поднимется задолго до того, как я доберусь до берега. Ты думаешь, я могу раствориться в дюжине лиг открытого моря или обогнать «Облако Эдны»?

— Обогнать? Конечно, нет. — Странная гордость мелькнула в глазах Ган Итаи. — Этот корабль быстр, как дельфин. А как… Предоставь это мне, дитя. Это моя забота. Но ты должна сделать кое-что другое.

Мириамель проглотила свои возражения. Презрительное, упрямое сопротивление в прошлом никогда не приносило ей ничего хорошего.

— Что?

— В трюме, в одной из бочек у правой стены, хранятся в масле инструменты и другие металлические вещи. На бочке есть надпись, так что не бойся перепутать. После заката спустись в трюм, найди молот и долото и переруби цепи Кадраха. Если кто-нибудь придет, он, конечно, должен будет притвориться, что цепи все еще на нем.

— Разбить цепи? Но я же подниму на ноги весь корабль! — Смертельная усталость охватила ее. Было очевидно, что плану Ган Итаи не суждено осуществиться.

— Если мой нос мне не изменяет, скоро придет шторм. Корабль в море при сильном ветре издает множество звуков. — Ган Итаи подняла руку, предотвращая дальнейшие расспросы. — Просто исполни все, что я сказала, а потом отправляйся в свою каюту или куда угодно, но никому не позволяй запирать себя. — Для убедительности она помахала длинными пальцами. — Даже если тебе придется притвориться больной или сумасшедшей — не позволяй никому становиться между тобой и свободой! — Золотистые глаза не отрывались от глаз Мириамели до тех пор, пока принцесса не почувствовала, что ее сомнения улетучиваются.

— Да, — сказала она. — Так я и сделаю.

— Тогда в полночь, когда луна будет вот здесь, — ниски показала на потолок, как будто над ними раскинулось звездное небо, — возьми своего ученого друга и отведи его к шлюпке. Я прослежу, чтобы у тебя была возможность спустить ее на воду. — Она взглянула на принцессу, остановленная внезапной мыслью. — Во имя Не нанесенных накарты, девочка, убедись, что весла на месте! Поищи их, когда будешь прятать еду и воду.

Мириамель кивнула. Итак, все решено. Она сделает все возможное, чтобы выжить, но если потерпит поражение, не станет противиться неизбежному. Даже став ее мужем, Аспитис Превис не заставит ее жить против ее желания.

— А что будешь делать ты, Ган Итаи? — спросила она.

— То, что мне надлежит делать.

— Но это был не сон, — Тиамак начинал сердиться. Что еще нужно, чтобы убедить эту огромную скотину риммерсмана? — Это была Джулой, мудрая женщина из Альдхортского леса. Она разговаривала со мной через ребенка, который появлялся во всех моих последних снах. Я читал об этом. Такое умеют делать некоторые знатоки Искусства.

— Успокойся, приятель. Я же не говорю, что ты это выдумал. — Изгримнур отвернулся от старика, терпеливо ожидавшего следующего вопроса, который мог бы задать ему герцог. Не в силах ответить, тот, который был Камарисом, казалось, получал какое-то детское удовлетворение от такого внимания и мог часами сидеть, улыбаясь Изгримнуру. — Я слыхал об этой Джулой, и я верю тебе, парень. И когда мы сможем уйти, твоя Скала прощания будет ничем не хуже других мест — я слышал, что и лагерь Джошуа где-то поблизости от нее. Но никакой сон, каким бы важным он ни был, не сможет увести меня отсюда прямо сейчас.

— Но почему? — Тиамак сам не знал, почему ему так хочется поскорее уйти. Он только устал чувствовать себя бесполезным. — Что нам здесь делать?

— Я жду Мириамель, племянницу принца Джошуа, — сказал риммерсман. — Диниван отослал меня в этот забытый Богом трактир — с тем же успехом он мог бы и ее прислать сюда. Я поклялся, что отыщу ее, и потерял след. Теперь я должен торчать здесь, потому что след оборвался.

— Если он и вправду послал вашу принцессу сюда, почему ее до сих пор нет? — Тиамак знал, что нарывается на неприятности, но ничего не мог с собой поделать.

— Может быть ее что-то задержало. Это долгий путь, если идти пешком, — маска спокойствия соскользнула с лица Изгримнура. — Теперь заткнись, будь ты проклят! Я сказал тебе все, что мог. Если хочешь уйти — убирайся! Я тебя не удерживаю.

Тиамак закрыл рот, повернулся и горестно захромал к своим вещам. Он стал разбирать их, вяло готовясь к уходу.

Нужно ли ему идти? Это долгий путь, и конечно, лучше будет пройти его со спутниками, какими бы бестолковыми и равнодушными к его чувствам они ни были. А может быть ему просто улизнуть домой, в маленькую хижину на баньяне у самого края Деревенской рощи? Но его народ потребует отчета о невыполненном поручении в Наббане, и что он им скажет?

Тот, Кто Всегда Ступает По Песку, молился Тиамак, избавь меня от этой ужасной нерешительности!

Его беспокойные пальцы коснулись тяжелого пергамента. Он вытащил страничку утерянной книги Ниссеса и быстро осмотрел ее. Эту маленькую победу у него никто не отнимет. Это нашел он, и никто другой. Но, печаль всех печалей, Моргенса и Динивана нет в живых, и они никогда не смогут восхититься им. Он прочитал:

Принесите из Сада Нуанни

Мужа, что видит, хоть слеп.

И найдите Клинок, что Розу спасет

Там, где Дерева Риммеров свет.

И тот Зов, что Зовущего вам назовет

В Мелком Море на Корабле.

И когда тот Клинок, тот Муж и тот Зов

Под Правую Руку Принца придут,

В тот самый миг того, кто Пленен,

Свободным все назовут.

Он вспомнил полуразрушенный храм Нуанни, который обнаружил, скитаясь по Кванитупулу, несколькими днями раньше. Полуслепой, охрипший старый жрец мало что мог рассказать, хотя был счастлив сделать все от него зависящее, после того как Тиамак бросил пару монет в чашу для милостыни. Нуанни, по-видимому, был морским божеством древнего Наббана, расцвет славы которого прошел еще до появления новоявленного Узириса. Последователей старого Нуанни осталось очень мало, заверил его жрец: если бы не крошечные группки его поклонников, которые все еще цеплялись за жизнь на суеверных островах, никто из живых не вспомнил бы его имени, хотя некогда Великий Зеленый был первым в сердцах всех мореплавателей. А теперь старый жрец думал, что его храм — последний на материке.

Тиамак был рад слышать, что доселе незнакомое имя на пергаменте теперь наполняет его содержание хоть каким-то смыслом, но в глубине души он ждал чего-то большего. Теперь вранн мысленно вернулся к первой строке загадочных стихов и подумал, не относятся ли слова «Сад Нуанни» непосредственно к островам, разбросанным в заливе Ферракоса.

— Что там у тебя, маленький человек? Карта, а? — судя по голосу, Изгримнур старался быть дружелюбным. Может быть, он хотел смягчить, прежнюю грубость, но Тиамак не принял этого жеста.

— Ничего. Это не ваше дело. — Он быстро скатал пергамент и запихал его обратно, в груду своих вещей.

— Нет надобности отгрызать мне голову, — зарычал герцог. — Давай, парень, поговори со мной. Ты действительно уходишь?

— Я не знаю. — Тиамак не хотел смотреть на него. Огромный риммерсман выглядел таким внушительным, что вранн сразу начинал чувствовать себя маленьким и слабым. — Я мог бы, конечно. Но это слишком долгий и опасный путь, чтобы пускаться в него одному, без спутников.

— Как бы ты пошел, все-таки? — Изгримнур спрашивал с неподдельным интересом.

Тиамак задумался.

— Если бы я пошел один, мне не нужно было бы конспирироваться, так что можно было бы идти кратчайшим путем, по суше, через Наббан и Тритинги. Это все равно был бы долгий путь, но я не боюсь усталости. — Он нахмурился, подумав об искалеченной ноге. Она может никогаа полностью не зажить, а сейчас тем более не способна как следует служить ему. — Или, может быть, я купил бы ослика, — добавил он.

— Для вранна ты здорово говоришь на вестерлинге, — улыбнулся герцог. — Некоторых слов, которые ты употребляешь, я и сам не знаю.

— Я же говорил вам, — натянуто ответил Тиамак, — я учился в, Пнрруине, с эйдонитскими братьями. И еще доктор Моргене многому меня научил.

— Конечно, — Изгримнур кивнул. — Но, хммм, если бы тебе пришлось путешествовать — конспирируясь, так ты сказал? Если бы тебе пришлось путешествовать, оставаясь незамеченным, что тогда? Какие-нибудь тайные тропы болотных людей, а?

Тиамак поднял глаза. Герцог внимательно смотрел на него, и вранн быстро опустил голову, стараясь скрыть улыбку. Риммерсман хочет надуть его, как будто перед ним неразумное дитя. Просто смешно!

— Я думал, что полечу.

— Полетишь?! — Тиамак почти слышал, как недоверчивая гримаса перекосила лицо герцога. — Ты спятил?

— О нет, — сказал Тиамак серьезно. — Это фокус, известный всем обитателям Вранна. А почему, по-вашему, нас видят только в местах вроде Кванитупула, когда мы хотим, чтобы нас заметили? Вы ведь знаете, что когда огромные, неуклюжие сухоземельцы приходят во Вранн, они не находят там ни одной живой души. А это потому, что мы можем летать, когда нам нужно. Совсем как птицы. — Он искоса бросил взгляд на своего собеседника. Ошарашенное лицо Изгримнура полностью оправдало его надежды. — Кроме того, если бы мы не могли летать… как бы тогда нам удавалось добираться до гнезд на вершинах деревьев, где мы откладываем яйца?

— Святая кровь! Эйдон на древе! — выругался Изгримнур. — Черт бы тебя побрал, болотный человек, ты еще будешь издеваться?!

Тиамак пригнулся, ожидая, что в него запустят чем-нибудь тяжелым, но когда он через секунду поднял глаза, герцог качал головой и ухмылялся.

— Похоже, я сам напросился. Сдается мне, что у вас, враннов, с юмором все в порядке.

— Может быть у некоторых сухоземельцев тоже.

— И все-таки проблема остается, — герцог покраснел. — Жизнь в наше время состоит из одних только трудных решений. Во имя Искупителя, я свое уже принял, с ним мне и жить: если Мириамель не появится к двадцать первому дню октандера — это Духов День — я тоже скажу «хватит» и двинусь на север.

Это мои выбор. Теперь ты должен сделать свой — остаться или уйти. — Он снова повернулся к старику, который наблюдал за их беседой с милостивым непониманием. — Я надеюсь, что ты останешься, маленький человек, — тихо добавил герцог.

Тиамак некоторое время смотрел на него, потом встал и молча подошел к окну. Мрачный канал внизу блестел на послеполуденном солнце, как зеленый металл. Подтянувшись, он сел на подоконник и свесил вниз раненую ногу.

У Инихе Красный Цветок темные волосы, — мурлыкал он, глядя, как внизу тихо проплывает плоскодонка.

Темные волосы, темные глаза.

Стройная, как лоза она была.

Пела Инихе серым голубям,

А-йе, а-йе, пела она им всю ночь напролет.

Шоанег Быстровеслый услышал ее,

Услышал ее, полюбил ее.

Сильный, как баньян, был он,

И только детей не было у него,

А-йе, а-йе, некому сохранить его имя.

Шоанег, он позвал Красный Цветок

Сватался к ней, добился ее.

Быстрая, как у стрекоз, была их любовь.

Вошла Инихе в его дом,

А-йе, а-йе, ее перо над дверью у него висит.

Инихе, она выносила его дитя,

Нянчила его. Любила его.

Нежный, как прохладный ветер, был он.

Имя Быстровеслого получил он,

А-йе, а-йе, безопасной, какпесок, вода была для него.

Любил ребенок повсюду бродить,

Бегать, грести. Быстроногий, как кролик, был он,

Далеко от дома уходил он,

А-йе, а-йе, домашнему очагу чужим он был.

Однажды лодка его пустая вернулась,

Кружилась, вертелась.

Пустая, как ореховая скорлупка, была она.

Исчезло дитя Красного Цветка, А-йе, а-йе, как пух чертополоха улетел он.

Шоанег, он сказал: — Забудь его!

Бессердечного, беспечного.

Как глупый птенчик он был,

Сам из дома своего улетел.

А-йе, а-йе, отец проклял его имя.

Инихе, она не хотела этому верить.

Горевала о нем, плакала о нем.

Грустная, как плывущие по течению листья, была она.

Промочили тростниковый пол слезы ее.

А-йе, а-йе, о пропавшем сыне плакала она.

Красный Цветок, она хотела найти его.

Надеялась, молилась.

Как сова на охоте была она,

Сына своего так искала.

А-йе, а-йе, она найдет свое дитя.

Шоанег, он сказал, что запрещает ей.

Кричал, бранился. Сердитым, как пчелиный рой был он.

Если она пойдет, не будет у него жены.

А-йе, а-йе, он сдует ее перышко со своей двери…

Тиамак замолчал. Какой-то вранн, крича и неуклюже отталкиваясь шестом, пытался завести свою баржу в боковой канал. Борта проскрежетали по столбам причала, торчавшим перед трактиром, как гнилые зубы. Вода вспенилась. Тиамак повернулся, чтобы посмотреть на Изгримнура, но герцог куда-то вышел. Остался только старик. Глаза его смотрели в пустоту, на лице не было ничего, кроме легкой таинственной улыбки.

Очень много времени прошло с тех пор, как мать пела ему эту песню. Она очень любила историю о том, как пришлось выбирать Инихе Красному Цветку. Горло Тиамака сжалось при мысли о ней. Он не смог сделать то, чего она бы хотела — не выполнил долг перед своим народом. Как ему теперь быть? Ждать здесь, с этими сухоземельцами? Идти к Джулой и другим носителям свитка, которые просили его прийти? Или с позором вернуться в деревню? Каким бы ни был его выбор, он знал, что дух его матери будет следить за ним, тоскуя, потому что ее сын повернулся спиной к своему народу.

Он поморщился, как будто проглотил что-то горькое. Во всяком случае, Изгримнур прав. В эти проклятые дни жизнь, кажется, целиком состоит из трудных решений.

— Оттащите ее! — сказал голос. — Быстрее!

Мегвин открыла глаза и обнаружила, что смотрит прямо в белое ничто. Это было так странно, что на мгновение она подумала, что все еще спит. Она наклонилась вперед, пытаясь пройти сквозь эту пустоту, как шла через серую мглу сна, но что-то удерживало ее. Свирепый, пронзительный холод сковывал ее движения. Перед ней была белая бездна взвихренного снега. Грубые руки вцепились в ее плечи.

— Держите ее!

Она бросилась назад, карабкаясь к безопасности, отчаянно вырываясь из сдерживающих рук. Ощутив под собой надежность скалы, она, наконец, выдохнула и расслабилась. Снег быстро заметал следы, оставленные ее коленями на самом краю пропасти. Пепел ее маленького, давно догоревшего костра почти исчез под белым покрывалом.

— Леди Мегвин, мы здесь, чтобы помочь вам.

Она ошеломленно огляделась. Два человека все еще крепко держали ее за плечи, третий стоял в нескольких шагах от них. Все трое были закутаны в плащи, лица скрывали шарфы. На одном плаще был разорванный крест клана Кройчей.

— Зачем вы вернули меня? — собственный голос показался ей медленным и огрубевшим. — Я была с богами.

— Вы едва не свалились, леди, — сказал стоящий у ее правого плеча. Его рука дрожала. — Три дня мы искали вас.

Три дня! Мегвин покачала головой и посмотрела на небо. Судя по неясному солнечному свету, сейчас только что рассвело. Неужели она в самом деле провела с богами столько времени? Казалось, что прошло всего мгновение! Если бы только не пришли эти люди!..

Нет, сказала она себе. Это эгоистично. Я должна была вернуться — и от меня не было бы никакой пользы, если бы я свалилась с горы и умерла.:

В конце концов, теперь она должна исполнить свой долг. Больше, чем долг.

Мегвин разжала застывшие пальцы и выронила камень дворров, который, упав, покатился по земле. Сердце было готово разорваться в груди. Она была права. Она поднялась на Брадах Тор, как ей и было приказано во сне. На вершине она увидела сны, такие же властные, как и те, что Привели ее сюда.

Мегвин чувствовала, как тянется к ней посланник богов, высокий рыжеволосый юноша. Черты его были затуманены сном, но ей казалось, что он очень красив. Может быть, это погибший герой древнего Эрнистира Эйргед Сердце Дуба или принц Синнах, которого взяли на небо, к Бриниоху и остальным?

Во время первого видения, еще в пещере, Мегвин чувствовала, что он ищет ее, но не смогла до него дотянуться. Когда она снова заснула, уже на вершине, посланник опять оказался рядом с ней. Она знала, что у него неотложное дело к ней, и напрягалась, стараясь гореть ярко, как лампа, чтобы ему было легче пробиться сквозь серую мглу сна. И когда она наконец коснулась его, посланник мгновенно перенес ее к порогу страны, где жили боги.

И конечно, тот, кого она видела там, был одним из богов. Видение снова затуманилось — возможно живые смертные не могут видеть богов в их истинном обличье — но лицо, возникшее перед ней, не было лицом рожденного мужчиной или женщиной. Одни только горящие нечеловеческие золотые глаза служили неопровержимым тому доказательством. Может быть она предстала перед ликом самого Носителя Туч — Бриниоха? Посланник, чей дух оставался с ней, что-то говорил о Высоком месте — это могла быть только точка, в которой лежало спящее тело Мегвин, пока душа ее путешествовала по миру сна — потом посланник и бог говорили о королевской дочери и умершем отце. Все это было запутано и непонятно, голоса казались искаженными и гулкими, как будто они доносились до нее через бесконечно длинный тоннель — но о чем еще они могли говорить, если не о самой Мегвин и о ее несчастном отце Луте, который погиб, защищая свой народ?

Не все сказанные слова дошли до нее, но смысл их был ясен — боги готовились к битве. Это. могло означать только одно — они наконец решили вмешаться в происходящее на земле. На мгновение она даже увидела великолепие небесных дворцов. Могущественный сонм богов ждал там. Огненноглазые, с развевающимися волосами, они были закованы в броню, яркую, как крылья бабочек. Их копья и мечи сверкали, словно молния в летнем небе. Мегвин видела самих богов в миг их могущества и славы. Это было правдой, должно было быть правдой! Теперь не может быть никаких сомнений. Боги выйдут на поле битвы, чтобы отомстить врагам Эрнистира.

Она раскачивалась взад и вперед, а двое мужчин поддерживали ее. Ей казалось, что если бы в этот момент она спрыгнула с Брадах Тора, то не упала бы, а полетела, словно скворец, с быстротой стрелы, чтобы рассказать своему народу замечательные новости. Она рассмеялась над собой и своими глупыми мыслями, потом снова тихо засмеялась от радости, что именно ее избрали боги полей и воды, для того чтобы принести народу весть о грядущем избавлении.

— Моя леди? — голос мужчины казался озабоченным. — Вы больны?

Она не обратила на него внимания, пылая новой мыслью. Даже если она на самом деле не может полететь, ей все равно надо спешить вниз, в пещеры, где влачит свое изгнание народ Эрнистира. Пора было идти.

— Я никогда не была здорова, — сказала она. — Ведите меня к моему народу.

Когда ее эскорт помогал ей спуститься с вершины, Мегвин вдруг поняла, что ужасно голодна. Три дня она спала, мечтала и смотрела с вершины в снежную даль, и все это время почти ничего не ела. Наполненная небесными речами, она была, кроме того, пуста, как опорожненная бочка. Она рассмеялась, и остановилась, смахивая с одежды хлопья снега. Мороз был жестокий, но она не замерзла. Она была далеко от дома, но с ней оставались ее беспорядочные мысли. Ей хотелось бы разделить радость победы с Эолером, но даже мысль о нем не огорчала ее так, как это всегда бывало раньше. Он делал то, что должен был делать, а раз уж боги заронили в ее голову мысль отослать его, значит на то была какая-то причина. Как она могла сомневаться, когда все то, что уже было обещано, она получила — все, кроме одного, последнего и великого дара, который, она знала, скоро последует?

— Я говорила с богами, — сказала она трем встревоженным мужчинам. — Они с нами в этот тяжелый час. Они придут к нам.

Ближайший к ней человек быстро взглянул на своих спутников и сказал, стараясь улыбнуться:

— Хвала всех их именам.

Мегвин так торопилась, собирая в мешок свои разбросанные по снегу вещи, что отколола деревянное крыло птицы Мирчи. Одного из мужчин она послала забрать камень дворров, который обронила на краю скалы. Не успело солнце на ладонь отойти от горизонта, как она уже спускалась по заснеженному склону Грианспога.

Она была голодна, очень устала, и, кроме того, начала наконец ощущать холод. Путешествие вниз оказалось сложнее подъема, даже при том, что ей помогали ее спасители. И все-таки Мегвин чувствовала, как радость бьется в ней, словно ребенок, который спешит родиться — радость, которая, подобно ребенку, будет расти и становиться еще прекраснее. Теперь она может сказать своим людям, что помощь близка! Что может быть более прекрасным и желанным после этих мрачных двенадцати месяцев?

Но нужно сделать что-то еще, подумала она внезапно. Что должен делать народ Эрнистира, чтобы подготовиться к возвращению богов?

Мегвин обдумывала это, пока они осторожно спускались вниз, и утро соскользнуло с лица Грианспога. Наконец она решила, что первым делом должна снова поговорить с Диавен. Гадалка дала ей хороший совет относительно Брадах Тора и сразу поняла, как важно все то, о чем рассказала ей Мегвин. Диавен поможет Мегвин решить, что делать дальше.

Старый Краобан встретил поисковый отряд сердитыми словами и плохо скрытой тревогой. Но его гнев по поводу неосторожности принцессы скатился с нее, как дождь с промасленной кожи. Она улыбнулась и поблагодарила его за то, что он послал людей, которые помогли ей спуститься, но не позволила мешать себе, оставаясь равнодушной, когда он сначала требовал, потом просил, потом умолял ее отдохнуть и дать позаботиться о себе. Наконец не в силах убедить ее идти с ними и не желая применять силу в пещере, полной любопытных зрителей, Краобан и его люди сдались.

Диавен стояла перед пещерой, как будто заранее знала, что Мегвин придет именно в это время. Гадалка взяла принцессу под руку и провела ее за собой в задымленное помещение.

— Я вижу по твоему лицу. — Диавен торжественно посмотрела в глаза Мегвин. — Слава Мирче, ты видела новый сон.

— Я поднялась на Брадах Тор, как ты и советовала, — ей хотелось кричать от возбуждения. — И боги говорили со мной.

Она пересказала все, что ей пришлось пережить, стараясь ничего не преувеличивать и не превозносить — голая правда была достаточно великолепна. Когда она кончила, Диавен молча смотрела на нее, глаза ее блестели, по-видимому от слез.

— Ах, великие боги, — сказала гадалка. — Тебе было дано Свидетельство, как в старых сказаниях!

Мегвин счастливо улыбнулась. Она знала, что Диавен поймет.

— Это замечательно, — согласилась она. — Мы будем спасены, — она замолчала, словно споткнувшись о затаенную мысль. — Но что нам теперь делать?

— Исполнить волю богов, — не задумываясь ответила Диавен.

— Но в чем она?

Диавен порылась среди своих зеркал и наконец выбрала одно, из полированной бронзы, с ручкой в форме свернувшейся змеи.

— Теперь тихо. Я не вижу таких снов, как ты, но у меня есть свои пути. — Она подержала зеркало над тлеющим огнем, потом сдула образовавшуюся копоть. Диавен долго смотрела в него, ее карие глаза, казалось, видели что-то за зеркалом. Губы ее беззвучно шевелились. Наконец она положила зеркало.

Когда Диавен заговорила, голос ее, казалось, доносился откуда-то издалека.

— Боги помогают смелым. Багба дал стадо народу Эрна, потому что они Потеряли своих лошадей, сражаясь во славу богов. Матхан научила ткать женщину, которая спрятала ее от ярости ее мужа, Мюрага. Боги помогают смелым. — Она моргнула и откинула со лба прядь черных волос. Голос ее снова стал обычным. — Мы должны пойти навстречу богам. Мы должны показать им, что люди Эрна достойны их помощи.

— Что это значит?

Диавен покачала головой:

— Я не знаю точно.

— Мы должны поднять оружие? Идти вперед и бросить вызов Скали? — Мегвин нахмурилась. — Как я могу просить людей об этом? Нас так мало, и мы так слабы!

— Исполнять волю богов никогда не бывает легко, — вздохнула Диавен. — Я знаю. Когда я была молодой, Мирча пришла ко мне во сне, но я была слабой и не смогла сделать то, о чем она просила меня. Я испугалась. — Лицо гадалки, погруженной в воспоминания, было исполнено яростного сожаления. — Так я упустила свой миг и не могла больше служить Мирче. Ни разу с тех пор я не ощущала ее прикосновения, ни разу за все эти долгие одинокие годы… — Она замолчала, а когда снова подняла взгляд на Мегвин, уже была оживлена, как торговец шерстью. — Воля богов может быть страшной, королевская дочь, но отказ от нее означает также и отказ от их помощи. Больше мне нечего сказать.

— Поднять оружие на Скали и его грабителей… — Мегвин спокойно обдумывала эту мысль. Была какая-то безумная красота в этой идее, красота, которая, конечно, могла понравиться небесам. Снова поднять меч Эрнистира против захватчиков, хотя бы на одно мгновение… Конечно, в этот роковой миг сами боги вскричат, и небеса не смогут не разверзнуться, и все молнии Ринна полетят вперед, чтобы испепелить Скали и его войско!

— Я должна подумать, Диавен. Но когда я буду говорить с народом моего отца, ты встанешь со мной?

Гадалка кивнула, улыбаясь, как гордая мать.

— Я встану с тобой, дочь короля. Мы расскажем людям, что говорили боги.

Потоком лился теплый дождь, первый предвестник приближающегося шторма. Плотная гряда облаков у горизонта, испещренная черными и серыми пятнами, была освещена по краям оранжевым блеском послеполуденного солнца, которое она почти уже поглотила. Мириамель прищурилась, стараясь, чтобы дождь не попадал в глаза, и внимательно оглядела все вокруг. Большинство матросов были заняты приготовлениями к шторму, и никто, по-видимому, не обращал на нее никакого внимания. Аспитис был у себя в каюте, и Мириамель надеялась, что он слишком поглощен картами, чтобы заметить пропажу любимого кинжала.

Она вытащила из-под стянутой поясом накидки первый мех с водой, потом развязала узел, который удерживал ткань, прикрывавшую открытую шлюпку. Бросив еще один быстрый взгляд вокруг, она дала меху с водой соскользнуть в лодку, потом быстро сбросила туда и второй. Когда она приподнялась на цыпочки, чтобы впихнуть в шлюпку еще и сверток с хлебом и сыром, кто-то закричал на наббанаи:

— Хей! Прекрати это!

Мириамель застыла, как загнанный в угол кролик, сердце бешено стучало. Она разжала пальцы, чтобы пакеты с сдой упали в лодку, и медленно обернулась.

— Болван! Ты привязал не с той стороны! — кричал матрос со своего насеста на мачте. С высоты двадцати локтей он негодующе смотрел на другого матроса, работавшего под ним. Предмет его критики сделал ему «козу» и весело продолжал делать то, что вызвало такое раздражение его товарища. Первый матрос еще немного покричал, потом засмеялся, сплюнул по ветру и приступил к собственной работе.

Мириамель прикрыла глаза, пытаясь унять дрожь в коленях. Она набрала полную грудь воздуха, вдыхая запахи смолы, мокрых досок, влажной шерсти ее собственного плаща и резкий, колючий запах надвигающегося шторма, потом снова открыла глаза. Дождь стал сильнее, и теперь с ее капюшона прямо на кончик носа стекал маленький водопад. Пора уходить с палубы. Скоро закат, а она не хотела бы, чтобы план Ган Итаи был разрушен простой небрежностью, какими бы призрачными ни были надежды на успех. Кроме того, поскольку нет никакого разумного объяснения ее пребыванию на палубе в такой дождь, если она столкнется с Аспитисом, это может засесть у него в памяти, как нечто любопытное. Мириамель не знала точно, что собирается устроить ниски, но была уверена, что настороженность Аспитиса будет помехой для любого плана.

Никем не замеченная, она спустилась по лестнице люка, потом прокралась по пустынному коридору к аскетической каюте ниски. Дверь была не заперта, и Мириамель тихонько скользнула внутрь. Ган Итаи не было — Мириамель была уверена, что она ушла готовить главную часть своего плана, каким бы безнадежным он ни казался самой ниски. Ган Итаи действительно выглядела удрученной и павшей духом, когда Мириамель видела ее сегодня утром.

Подвязав юбку, Мириамель вытащила из стены незакрепленную панель, потом долго мучилась, решая, стоит ли запирать дверь каюты. Если она не сможет как следует укрепить панель на месте изнутри потайного коридора, любой вошедший в комнату сразу поймет, что кто-то через него прошел, и может заинтересоваться настолько, что решит самостоятельно предпринять расследование. Но если она закроет засов, Ган Итаи не сможет войти, если вернется в свою каюту.

Немного поразмыслив, она решила оставить дверь в покое и положиться на случай. Она вытащила из-за пазухи огарок свечи и поднесла его к лампе, потом влезла внутрь и задвинула за собой панель. Зажав свечу в зубах, она карабкалась по лестнице, вознося про себя благодарственную молитву за то, что волосы у нее намокли и все еще коротко острижены. Она поспешно отогнала от себя мысль о том, что могло бы произойти, если бы в таком узком пространстве вспыхнули чьи-нибудь волосы.

Дойдя до люка, она накапала немного воска на пол, потом подняла крышку и заглянула в щель. В трюме было темно — добрый знак. Она сомневалась, что какой-нибудь матрос рискнет бродить среди ненадежного нагромождения бочек в полной темноте.

— Кадрах! — тихонько позвала она. — Это я, Мириамель!

Ответа не последовало, и на мгновение ее поразила страшная мысль, что она пришла слишком поздно и монах умер здесь, во мраке. Она проглотила комок в горле, подняла свою свечу и осторожно спустилась по лестнице, прикрепленной к раме входного отверстия. Она кончалась близко от дна трюма, и когда Мириамель спрыгнула, пол оказался ближе, чем она ожидала. Свеча выскользнула у нее из рук и покатилась по доскам. Мириамель бросилась за ней, обжигаясь, в панической попытке поймать ее, но, к счастью, свеча не погасла.

Мириамель глубоко вздохнула.

— Кадрах?

Снова не получив ответа, она протиснулась между наклонными грудами корабельных запасов. Монах полулежал на полу, прислонившись к стене, уронив голову на грудь. Она схватила его за плечо и принялась трясти, так что его голова раскачивалась из стороны в сторону.

— Просыпайся, Кадрах! — Он застонал, но не проснулся. Она тряхнула сильнее.

— Ах, боги, — пробормотал он. — Эта смирч флинн… эта проклятая книга… — Он замолотил руками, словно отбиваясь от ужасного кошмара. — Закройте ее! Закройте ее! Хоть бы я никогда ее не открывал… — Слова его перешли в невнятное бормотание.

— Да проснись же ты, черт возьми, — прошипела она. Монах наконец открыл глаза.

— Моя… Моя леди? — Его смущение было жалким. За время своего заточения монах иссох, морщины избороздили его лицо, глубоко запавшие глаза потускнели. Он казался теперь дряхлым стариком. Мириамель взяла его за руку, немного удивившись тому, что сделала это без всяких колебаний. Разве перед ней был не тот же самый пьяница-предатель, которого она сама столкнула в залив Эметтина, мечтая увидеть, как он утонет? Но теперь она знала, что это не так. Перед ней было несчастное, забитое, закованное в цепи существо — и его единственным преступлением была попытка убежать, спасая свою жизнь. Теперь она жалела, что не убежала с ним. Мириамель сочувствовала Кадраху и понимала, что он не совсем пропащий человек. В какой-то мере он даже был другом.

Мириамель внезапно устыдилась своей бездушности. Она так была в себе уверена, так твердо знала, что хорошо, а что плохо, что готова была утопить его. А сейчас на Кадраха больно было смотреть, взгляд его был испуганным и затравленным, голова моталась над грязной рясой. Она сжала его холодную руку и сказала:

— Не бойся, я мигом. — Принцесса взяла свечу и отправилась искать в галерее бочек обещанные Ган Итаи инструменты.

Она щурилась на поблекшую маркировку, а над головой гулко раздавались торопливые шаги матросов. Корабль с треском качался в объятиях первого штормового ветра. Наконец она нашла бочку, заботливо помеченную «ОТИЛЛЕНЕС». Ломиком, висевшим около лестницы, она вскрыла бочку. Целая сокровищница инструментов была в ней — каждый аккуратно завернут в кожу, и все плавали в масле, как жаркое из каких-нибудь экзотических птиц. Мириамель закусила губу и заставила себя действовать спокойно и аккуратно, по одному открывая истекающие маслом свертки до тех пор, пока не нашла долото и тяжелый молоток.

Обтерев инструменты полой плаща, она понесла их к Кадраху.

— Что вы делаете, леди? Хотите стукнуть меня этим свинобоем? Это было бы истинным одолжением.

Она нахмурилась, воском прикрепляя свечу к полу.

— Не будь дураком. Я хочу разбить твои-цепи. Ган Итаи собирается помочь нам бежать.

Монах мгновение смотрел на нее. Взгляд его серых глаз был на удивление внимательным и серьезным.

— Вы должны знать, что я не могу идти, Мириамель.

— Если придется, я понесу тебя. Но так или иначе, мы не сможем двинуться до ночи. Так что ты мог бы встать и походить немного по трюму, только старайся не шуметь. — Она потянула цепь, сковывавшую его колени. — Я думаю, лучше отрубить ее с обеих сторон, а не то ты будешь бренчать на ходу, как лудильщик.

Она подумала, что Кадрах улыбнулся только ради нее.

Длинная цепь между ножными кандалами была пропущена через стальное кольцо в полу трюма. Мириамель натянула одну сторону, потом приложила долото к ближайшей железной манжете.

— Ты можешь подержать его? — спросила она. — Тогда я могла бы взять молоток двумя руками.

Монах кивнул и взялся за железное острие. Мириамель взвесила молоток в руке, чтобы лучше рассчитать силу удара, потом подняла его над головой.

— Ты похожа на Деанагу Кареглазую, — прошептал монах. Мириамель прислушивалась к грохочущему ритму движений корабля, пытаясь поймать мгновение шума, чтобы ударить.

— На кого?

— На Деанагу Кареглазую, — улыбнулся он. — Это младшая дочь Ринна. Когда враги напали на ее отца, а он лежал больной, она колотила ложкой по бронзовому котлу до тех пор, пока остальные боги не пришли спасти его. — Он посмотрел на принцессу. — Она была храброй.

Корабль покачнулся, и перекрытия издали долгий дрожащий стон.

— У меня глаза зеленые, — сказала Мириамель и со всей силой обрушила молот. Звон, казалось, перекрыл даже раскаты грома. Конечно уж Аспитис и его люди все как один бросились к трюму. Мириамель взглянула на долото. Оно вошло глубоко, но цепь все еще не была разбита.

— Черт возьми! — выдохнула она, и замолчала, тревожно прислушиваясь. Сверху, с палубы, не доносилось никаких необычных звуков, поэтому она снова подняла молот, и тут ей в голову пришла мысль. Она сняла плащ, сложила его в несколько слоев и получившуюся подушку пропихнула под цепь. — Держи это, — приказала она монаху и ударила снова.

Потребовалось сделать несколько надрезов, но плащ помог смягчить шум, хотя нанести сильный удар теперь было сложнее. Наконец железное звено распалось. Тогда Мириамель принялась усердно колотить и по другой стороне и умудрилась даже рассечь цепь, прикованную к поясу Кадраха, прежде чем вынуждена была остановиться. Руки горели, как в огне; она не могла поднять тяжелый молот выше плеч. Кадрах попытался, но у него не было сил. Ударив несколько раз и не оставив никакого заметного следа, он вернул молот Мириамели.

— Этого достаточно, — сказал он. — Одной стороны достаточно, чтобы освободить меня, и я могу намотать цепь на руку, чтобы не шуметь. Все дело было в ногах, а они свободны, — в доказательство он шевельнул ногами. — Как вы думаете, вы могли бы найти в этом трюме какую-нибудь темную ткань?

Мириамель с любопытством посмотрела на него, потом встала и начала искать. Наконец она вернулась. У нее в руке был нож Аспитиса, который раньше был привязан у пояса.

— Вокруг ничего нет, но, если тебе действительно нужно, я могу отрезать от подола моего плаща. — Она встала на колени и занесла нож над темной тканью. — Резать?

Кадрах кивнул.

— Я свяжу этим цепи, и они будут держаться, если сильно не тянуть за них. — Он попытался изобразить улыбку. — При таком освещении мои стражи ни за что не заметят, что одно из звеньев сделано из мягкой эркинландской шерсти.

Когда это было сделано, а все инструменты завернуты и возвращены на место, Мириамель взяла свечу и встала.

— Я вернусь за тобой в полночь или прямо перед ней.

— Как Ган Итаи собирается осуществить этот маленький фокус? — в голосе монаха звучала прежняя ирония.

— Она не сказала. Может быть она считает, что мне лучше знать поменьше, чтобы меньше волноваться. — Она покачала головой. — Не очень-то это помогает.

— Маловероятно, что мы выберемся с корабля, и еще менее вероятно, что нам удастся уйти далеко, даже если мы спустим лодку на воду.

— Совсем невероятно, — согласилась она. — Но Аспитис знает, что я дочь Верховного короля, и заставляет меня обвенчаться с ним, так что мне уже все равно, вероятно или нет.

— Да, леди, думаю все равно. Тогда до ночи.

Мириамель помолчала. За последний час, когда падали цепи, между ними возникло невысказанное понимание… что-то вроде прощения.

— До ночи, — сказала она, взяла свечу и взобралась вверх по лестнице, снова оставив монаха в темноте.

Казалось, что вечер никогда не кончится. Мириамель лежала в своей каюте, прислушиваясь к звукам надвигающегося шторма и размышляя о том, где она окажется завтра в это же время.

Ветер усиливался. «Облако Эдны» трещал и раскачивался на волнах. Когда паж графа постучался в дверь с приглашением от своего господина принять участие в поздней трапезе, Мириамель сказалась больной от качки и осталась в каюте. Немного погодя явился сам Аспитис.

— Мне было грустно слышать о вашей болезни, Мириамель. — Граф стоял в дверях, лениво-расслабленный, как всякое хищное животное. — Может быть, вы желали бы сегодня спать в моей каюте, чтобы не оставаться наедине со своим страданием?

Ей хотелось рассмеяться от этой отвратительной насмешки, но она сдержалась.

— Я больна, лорд. Когда вы женитесь на мне, я буду делать то, что вы скажете. Оставьте меня в покое хотя бы в эту, последнюю ночь.

Он, казалось, собирался что-то возразить, но вместо этого пожал плечами.

— Как вам будет угодно. У меня был трудный вечер — надо было подготовиться к шторму. И, как вы правильно заметили, у нас впереди целая жизнь. — Он улыбнулся, и улыбка его была узкой, словно лезвие ножа. — Итак, спокойной ночи. — Он шагнул вперед и поцеловал ее холодную щеку, потом подошел к маленькому столику, прищипнул фитиль лампы и снял нагар: — Нам предстоит бурная ночь. Надеюсь, вы не хотите устроить пожар.

Он вышел, закрыв за собой дверь. Как только стихли в коридоре его шаги, она вскочила с постели, чтобы проверить, не запер ли он ее. Дверь свободно распахнулась, обнаружив темный и пустынный коридор. Даже сквозь закрытый люк доносилось вниз исполненное дикой силы завывание ветра. Она закрыла дверь и вернулась в постель. Прислонившись к стене, раскачиваясь в такт мощным движениям корабля, Мириамель погрузилась в легкий беспокойный сон, резко выплывая из него время от времени. Все еще не сбросив с себя путы сна, она бежала по коридору и поднималась по лестнице, чтобы посмотреть на небо. Один раз ей так долго пришлось ждать очередного появления луны, что она, все еще полусоннная, испугалась даже, что она совсем исчезла, по какому-то непостижимому приказу ее отца и Прейратса. Когда луна появилась, наконец, подмигивающим волчьим глазом, Мириамель увидела, что ей еще далеко до того места, о котором говорила ниски. Принцесса скользнула назад в постель.

Один раз ей показалось, что Ган Итаи открыла дверь и заглянула к ней. Но если это и в самом деле была ниски, она не сказала ни слова; через мгновение за дверью никого не было. Вскоре между порывами ревущего ветра Мириамель услышала, как ночь прорезала песня морской наблюдательницы.

Когда у Мириамели не стало больше сил ждать, она поднялась. Принцесса вытащила сумку и достала из нее свое старое монашеское одеяние, которое она убрала, сменив на красивые платья, предоставленные ей Аспитисом. Надев брюки и рубашку и туго подпоясав свободную рясу, она влезла в свои старые сапоги, потом бросила в сумку несколько отобранных вещей. Нож Аспитиса, с которым она не расставалась сегодня днем, она засунула за пояс. Лучше будет иметь его под рукой, чем все время трястись, как бы его не обнаружили. Если она встретит кого-нибудь на пути к каюте Ган Итаи, ей придется спрятать лезвие в широком рукаве рясы.

Убедившись в том, что коридор пуст, Мириамель направилась к каюте ниски, стараясь двигаться как можно тише. В этом ей помогал дождь, стучавший по палубе у нее над головой, как будто тысячи рук били в барабан. Песнь ниски, перекрывающая шум бури, звучала расстроенно и странно и была гораздо менее приятна для слуха, чем обычно. Может быть в песне ниски выходит ее горе, подумала Мириамель и покачала головой, обеспокоенная.

Даже только выглянув из люка, она промокла. Проливной дождь ветром относило почти параллельно палубе. Несколько ламп, все еще горевших под колпаками из полупрозрачного рога, раскачивались и стукались о мачты. Матросы, закутанные в хлопающие на ветру плащи, метались по палубе, как испуганные обезьяны. Это был дикий беспорядок, но у Мириамели упало сердце. Казалось, что на палубу вышли все, кто находился сейчас на борту «Облака Эдны», и бдительно следили, не порвался ли где парус и не ослабла ли веревка. Ей и Кадраху никогда не удастся незамеченными пробраться с одного конца корабля на другой и тем более спустить на воду тяжелую шлюпку и бежать через борт. Что бы ни придумала Ган Итаи, шторм, конечно, разрушил любые планы.

Луна, еле видимая за клочьями облаков, была, казалось, уже недалеко от того места, которое указывала ниски. Пока Мириамель щурилась на темное небо, к люку подошли два изрыгающих проклятия матроса, волочащих тяжелую бухту каната. Она быстро захлопнула крышку и, спустившись по лестнице, поспешила по коридору к каюте Ган Итаи и к потайному ходу, ведущему к Кадраху.

Монах бодрствовал и ждал ее. Казалось, он чувствует себя немного лучше, но движения его все еще были неуверенными и медлительными. Наматывая цепь ему на руку и закрепляя ее полосками своего плаща, Мириамель размышляла, как ей удастся незаметно провести монаха через палубу к шлюпке.

Когда она закончила. Кадрах поднял руку и храбро помахал ею.

— Это почти ничего не весит, леди!

Нахмурившись, она смотрела на тяжелые звенья. Он лгал, конечно. Она видела напряженность в его лице и позе. Принцесса даже хотела снова открыть бочку и предпринять еще одну попытку с молотом и долотом, но побоялась тратить на это время. Кроме того, во время такой сильной качки она легко могла поранить Кадраха или себя. Мириамель сильно сомневалась в успехе их бегства, но это была ее единственная надежда. Теперь, когда пришло время действовать, она была полна решимости сделать все от нее зависящее.

— Скоро нам надо будет идти. Вот, — она вытащила из сумки маленькую фляжку и протянула ее Кадраху. — Только несколько глотков!

Он с любопытством взял флягу. После первого глотка по его лицу расплылась улыбка. Он сделал еще несколько долгих глотков.

— Вино. — Монах облизал губы. — Доброе пирруинское красное. Во имя Узириса и Багбы… и всех остальных! Да благословит вас бог, леди. — Он глубоко вздохнул. — Теперь я могу умереть счастливым.

— Не умирай. Пока не надо. Давай-ка ее мне.

Кадрах посмотрел на нее и неохотно протянул флягу. Она выпила последние капли вина, чувствуя, как приятное тепло растекается по ее желудку, и спрятала флягу за бочкой.

— Пойдем. — Девушка подняла свечу и повела его к лестнице.

Когда Кадрах наконец взобрался наверх и вошел в проход тайника ниски, он остановился перевести дыхание. Пока он хрипел, стараясь отдышаться, Мириамель обдумывала следующий шаг. Корабль гудел и содрогался под потоками дождя.

— Есть три пути, чтобы выбраться, — вслух сказала она. Кадрах, пытавшийся сохранить равновесие на раскачивающемся корабле, казалось, не слушал ее. — Путь через люк трюма, но он открывается прямо перед кормовой палубой, где всегда стоит рулевой. В такую погоду там наверняка кто-нибудь будет, и буря не даст ему заснуть. Так что это отпадает. — Она повернулась, чтобы посмотреть на монаха. В слабом свете свечи было видно, что он задумчиво смотрит вниз, на доски коридорчика. — Таким образом, у нас только две возможности. Наверх и в главный коридор, прямо мимо Аспитиса и всех его матросов, или вниз по коридору, к противоположному концу тоннеля, который, вероятно, выходит на переднюю палубу.

Кадрах наконец поднял глаза.

— Вероятно?

— Ган Итаи никогда не говорила мне, а я забыла спросить. Но это тайный ход ниски; она сказала, что пользуется им, чтобы быстро проходить через корабль. Поскольку Ган Итаи всегда поет на передней палубе, он, должно быть, туда и ведет.

Монах устало кивнул.

— Ага.

— Итак, я думаю, нам надо идти туда. Может быть, Ган Итаи ждет нас. Она не сказала, как нам добраться до шлюпки и где мы с ней встретимся.

— Я последую за вами, леди.

Когда они ползли по узкому коридору, раздался страшный, сотрясающий удар, и сам воздух, казалось, взорвался у них в ушах. Кадрах приглушенно вскрикнул от ужаса.

— Боги, что это? — задохнулся он.

— Гром, — ответила Мириамель. — Шторм достиг корабля.

— Узирис Эйдон, в милости своей спаси меня от кораблей и моря, — простонал Кадрах. — Все они прокляты, прокляты!

— С одного судна на другое, и еще ближе к морю. — Мириамель снова поползла. — Вот куда мы пойдем, если нам повезет. — Она слышала, как за ней карабкается Кадрах.

Гром прогремел еще дважды, прежде чем они достигли конца коридора, и каждый новый удар был громче предыдущего. Когда наконец, согнувшись в три погибели, они оказались под крышкой люка, Мириамель положила руку на плечо монаху.

— Я задую свечу. Теперь тихо.

Она медленно приподнимала тяжелую крышку до тех пор, пока не образовалась щель шириной с ее ладонь. Дождь все лил, так что их моментально забрызгало. Коридор заканчивался как раз под полубаком — ступени поднимались вверх всего в нескольких шагах от люка и в двадцати локтях от заграждения левого борта. Вспышка молнии на мгновение осветила палубу. Мириамель увидела со всех сторон силуэты матросов, застигнутых вспышкой посреди движения и застывших, словно нарисованных на фреске. Небо давило на корабль — мутная мгла рассерженных черных туч, удушившая звезды. Когда очередной удар грома возмутил ночь, принцесса отпустила крышку и люк захлопнулся.

— Там повсюду люди, — сказала она, когда эхо стихло. — Но все они на порядочном расстоянии от нас: Если мы доберемся до ограждения и наденем капюшоны, они могут и не заметить, что мы не члены команды. Тогда мы могли бы пройти к шлюпке.

В темноте она не видела монаха, но слышала его дыхание. Внезапно она вспомнила еще кое-что.

— Я не слышала голоса Ган Итаи. Она не пела.

После недолгого молчания монах заговорил.

— Мне страшно, Мириамель, — хрипло сказал он. — Если мы должны идти, то пойдемте скорее, пока я не потерял те жалкие крохи присутствия духа, которые у меня еще остались.

— Мне тоже страшно, — сказала она. — Но я должна немного подумать. — Она потянулась, нащупала его холодную руку и держала ее, раздумывая. Некоторое время они сидели так, потом Мириамель заговорила: — Если Ган Итаи нет на передней палубе, тогда я не знаю, где она. Может быть, ждет нас у шлюпки, может быть, нет. Когда мы доберемся туда, нам надо будет развязать канаты, которыми лодка прикреплена к кораблю — все, кроме одного. Я пойду искать Ган Итаи, а когда вернусь, мы сбросим лодку с борта и прыгаем в воду. Если я не вернусь, ты должен будешь сделать это сам. Тебе придется развязать всего один узел. Для этого не потребуется много сил.

— Прыгнуть… в воду? — Он заикался. — В такой ужасный шторм? И когда тут плавают эти дьявольские твари, эти килпы?

— Конечно прыгнуть, — прошептала она, стараясь сдержать раздражение. — Если мы попробуем спустить шлюпку, сидя в ней, то скорее всего попросту сломаем себе шеи. Не волнуйся. Я прыгну первой и протяну тебе весло, чтобы ты уцепился за него.

— Вы пристыдили меня, леди, — сказал монах, но не отпустил ее руки. — Это я должен был бы защищать вас. Но вы же знаете, что я ненавижу море.

Она сжала его пальцы.

— Знаю. Тогда пойдем. Запомни, если кто-нибудь окликнет тебя, сделай вид, что не расслышал и иди дальше. И держись за ограждение, потому что на палубе наверняка будет очень скользко. Ты же не хочешь оказаться за бортом раньше, чем мы спустим шлюпку на воду.

Смех Кадраха от ужаса прозвучал легкомысленно.

— Тут вы правы, леди. Спаси Господь всех нас.

Новый звук внезапно поднялся над ревом бури, он был немного тише, чем гром, но каким-то образом не менее могущественным. Мириамель вынуждена была прислониться к стене — у нее ослабли колени. Она не понимала, что могло породить этот чудовищный звук. В нем было что-то ужасное, что-то, пронзавшее ей сердце ледяной волной, но времени на промедление уже не было. Через мгновение, снова овладев собой, она подняла крышку люка, и они вылезли под проливной дождь.

Странный звук был повсюду, проникающе-нежный, но пугающе подчиняющий, как могучий прилив. На мгновение он поднялся так высоко, что, казалось, вышел за пределы восприятия смертных, и в уши Мириамели ударила волна отзвуков, пищащих, как летучие мыши; секундой позже он опустился, такой грохочуще глубокий, что мог бы быть песней каменистого древнего дна океана. Мириамель чувствовала себя так, как будто стояла в жужжащем осином гнезде величиной с кафедральный собор; дрожащий звук пронизывал все ее существо. Какая-то часть ее стремилась последовать призыву звука, танцевать, кричать и бегать кругами, но что-то в ней мечтало только лечь и биться головой о палубу до тех пор, пока звук не прекратится.

— Спаси нас Бог, что это за ужасающий звук? — крикнул Кадрах. Он потерял равновесие и упал на колени. Сжав зубы, Мириамель опустила голову и заставила себя двигаться от ступенек полубака к перилам ограждения. Ей казалось, что даже кости ее гремят. Она схватила монаха за рукав и потащила его за собой, волоча, словно санки, по скользким доскам.

— Это Ган Итаи, — выдохнула Мириамель, изо всех сил сопротивляясь оглушительной мощи песни ниски.

Бархатная темнота, освещенная только желтоватым светом фонарей, внезапно вспыхнула бело-голубым. Вспышка высветила перила ограды перед ней, руку Кадраха в ее руке и пустой мрак моря за бортом. Спустя мгновение молния ударила снова, и Мириамель увидела появившуюся над ограждением круглую гладкую голову. Когда темнота вернулась и прогремел двойной удар грома, еще полдюжины расхлябанных фигур появились у перил, скользкие и блестящие в мутном свете фонарей. Понимание было мгновенным, словно физический удар; Мириамель повернулась, спотыкаясь и скользя, потом бросилась к правому борту, таща за собой Кадраха.

— Что происходит? — прокричал он.

— Это Ган Итаи. — Вокруг сновали матросы, напоминая потревоженных муравьев, но теперь она боялась уже не экипажа «Облака Эдны» — Это ниски! — Струи дождя не давали говорить, и девушка сплюнула. — Она вызывает килп наверх!

— Спаси нас, Эйдон, — завопил Кадрах, — спаси нас, Эйдон!

Молния сверкнула снова, обнаружив множество серых лягушкоподобных тел, перекатывающихся через ограждение правого борта. Плюхаясь на палубу, они начинали раскачивать головами с широко раскрытыми ртами, уставившись в одну точку, как пилигримы, которые после долгих странствий наконец достигли Великой Гробницы. Одна из них выбросила длинную тонкую руку, схватила споткнувшегося матроса, как-то сложилась вокруг него и утащила за борт, в холодную тьму. Мириамели стало плохо, и она поспешила вдоль корабля к тому месту, где висела шлюпка. Вода хлюпала у нее под ногами. Как в кошмаре, она чувствовала, что не может бежать, что идет все медленнее и медленнее. Серые твари продолжали перекатываться через борт, как вампиры из неосвященной могилы. У нее за спиной бессвязно кричал Кадрах. Сводящая с ума песня ниски висела надо всем этим, заставляя самое ночь пульсировать, словно могучее сердце.

Килпы, казалось, были повсюду. Они двигались с ужасающей, колеблющейся внезапностью. Даже рев бури и песня Ган Итаи не могли заглушить отчаянных криков осажденных моряков. Аспитис и двое его офицеров, прислонившись спинами к мачте, отбивались от полудюжины морских чудовищ; их мечи казались только сверкающими, жалящими полосками света. Одна из килп пятилась, шатаясь, уцепившись за серую руку, отрубленную от тела. Тварь выронила ее на палубу и скрючилась, раздувая жабры. Черная кровь фонтаном била из обрубка.

— О милостивый Эйдон! — Мириамель, наконец, увидела впереди черную тень — это была лодка. Пока она волокла Кадраха к ней, один из фонарей разбился, полив палубу дождем горящего масла. Поднялись клубы пара, одна тлеющая искра упала на рукав Мириамели. Пока девушка поспешно сдувала пламя, ночь взорвалась оранжевым светом. Несмотря на бурю, загорелся парус, и мачта быстро превратилась в огромный факел.

— Узлы, Кадрах, — закричала она. Чей-то задыхающийся вопль неподалеку был заглушен очередным раскатом грома. Она схватила скользкую мокрую веревку, попыталась развязать узел и поняла, что сорвала ноготь. Наконец узел поддался, и Мириамель принялась за следующий. Шлюпка раскачивалась в такт движениям корабля, но принцесса держалась крепко. Рядом Кадрах, бледный как труп, сражался с третьей веревкой, держащей лебедку над палубой «Облака Эдны».

Мириамель ощутила волну ледяного ужаса даже раньше, чем тварь коснулась ее. Девушка резко повернулась, поскользнулась и упала назад, к корпусу шлюпки, но килпа продвинулась на шаг ближе и схватила ее за рукав длинной перепончатой рукой. В черных озерах глаз чудовища отражалось пламя горящего паруса. Рот открывался и закрывался, снова и снова. Когда килпа потащила ее к себе, Мириамель закричала.

Быстрое движение возникло в темноте за ее спиной. Килпа упала назад, норукава не выпустила, так что вытянутая рука Мириамели уперлась в скользкое брюхо твари. Задыхаясь, принцесса попробовала вырваться, но перепончатая рука держала слишком крепко. Невыносимый запах ударил ей в нос — запах соленой воды, ила и гниющей рыбы.

— Бегите, леди! — за плечом килпы возникло лицо Кадраха. Он накинул свою цепь на горло морскому чудовищу, и затягивал ее все туже, пытаясь задушить отвратительную тварь. Мириамель видела, как пульсируют жабры на шее у килпы, полупрозрачные крылья нежной серой плоти, розовой по краям. Немея от ужаса, она поняла, что чудовище дышит не горлом: цепь Кадраха была слишком далеко. Килпа продолжала медленно подтягивать Мириамель все ближе и ближе к другой руке, дряблой пасти и леденящим темным глазам.

Песня Ган Итаи внезапно прекратилась, хотя отзвук ее, казалось, еще долго висел в воздухе. Теперь ветер разносил по палубе только крики ужаса и унылое трубное уханье толпящихся морских демонов.

Мириамель лихорадочно шарила у Пояса. Наконец, ее пальцы сомкнулись на охотничьем ноже Аспитиса. Сердце се дрогнуло, когда рукоять застряла в складках намокшей одежды, но принцесса дернула сильнее, и нож освободился. Она взмахнула им, стряхивая ножны и с силой ударила по серой руке. Нож полоснул по коже, оставив полоску чернильной крови, но тварь не ослабила хватки.

— Ах, спаси нас Бог! — в ужасе крикнул Кадрах.

Рот килпы округлился, но она не издавала ни звука, медленно подтягивая девушку к себе, так что Мириамель уже видела, как дождь стекает по блестящей коже в мягкую бледную влажность красного рта. С криком ярости и отвращения Мириамель ринулась вперед, вонзив нож в мягкое тело твари. Теперь килпа издала тихий удивленный свист. Кровь хлынула на руку Мириамели, и девушка почувствовала, что хватка чудовища слабеет. Она ударила еще и еще раз. Килпа судорожно забилась, и так продолжалось, казалось, целую вечность. Наконец она обмякла. Принцесса откатилась в сторону и, содрогаясь, опустила руки в очистительную воду. Цепь Кадраха была все еще намотана на шею твари, и в этой картине было что-то особенно отвратительное. Глаза монаха были широко раскрыты, лицо — совершенно белое.

— Отпусти ее, — задыхаясь, сказала Мириамель. — Она мертвая. — Гром эхом отозвался на ее слова.

Кадрах пнул тварь ногой, потом на четвереньках пополз к шлюпке, пытаясь отдышаться. За несколько мгновений он пришел в себя настолько, что смог развязать свои два узла и помочь Мириамели, руки которой неудержимо дрожали. Веслом они выбили подпорку из-под борта лодки, направляя ее так, чтобы она легла перпендикулярно палубе. Теперь только одна веревка удерживала лодку подвешенной над черными мятущимися волнами.

Мириамель повернулась, чтобы оглядеться по сторонам. Мачта горела, как Йирмансолское дерево — колонна пламени, подстегиваемая ветром. По всей палубе метались группы сражающихся люден и килп, но полоса между шлюпкой и полубаком была относительно свободна.

— Оставайся здесь, — сказала она Кадраху, опуская капюшон, чтобы скрыть лицо, — Я должна найти Ган Итаи.

Удивление Кадраха быстро сменилось яростью.

— Вы сошли с ума! Гойрах дилаг! Ты погибнешь!

Мириамель не стала тратить время на препирательства.

— Оставайся здесь. Защищайся веслом. Если я скоро не вернусь, сбрасывай лодку и прыгай за ней. Я приплыву к тебе, если смогу. — Она повернулась и пошла назад через палубу, сжимая в руке нож.

Прекрасный корабль «Облако Эдны» превратился в адское судно, какое могли бы создать корабельщики ада для того, чтобы мучить грешников в самых глубоких морях проклятия. Вода залила большую часть палубы, а огонь с центральной мачты уже перекинулся и на другие паруса. Куски горящей парусины, словно демоны, оседлали ветер. Те несколько окровавленных матросов, которые все еще оставались на палубе, выглядели зверино-подавленными, как заключенные, получившие более жестокое наказание, чем заслуживает даже самое тяжкое преступление. Много было и убитых килп — целая груда студенистых тел лежала у мачты, где сражались Аспитис и его офицеры, но среди убитых чудовищ был по крайней мере один труп человека. Несколько тварей судя по всему спрыгнули за борт вместе со своей добычей, но остальные еще бродили по палубе, охотясь за уцелевшими людьми.

Мириамель без приключений добралась до верхней палубы, хотя ей пришлось пройти гораздо ближе, чем хотелось бы, к закусывающим килпам. Что-то в ней вяло изумилось тому, что она может довольно спокойно смотреть на подобные сцены. Сердце ее, казалось, окаменело: годом раньше любая из них заставила бы ее зарыдать и в панике броситься на поиски убежища. Теперь она знала, что, если потребуется, она пройдет сквозь огонь.

Она достигла ступеней и быстро поднялась на полубак. Ниски все еще пела; над палубой висела тоненькая монотонная мелодия — только легкая тень той силы, которая превзошла даже завывания ураганного ветра. Страж моря сидела на палубе, скрестив ноги. Она склонилась так низко, что лицо ее почти касалось досок.

— Ган Итаи, — сказала Мириамель, — лодка готова! Пойдем.

Сначала ниски не ответила. Потом она выпрямилась, Мириамель охнула. Она никогда не видела такого отчаяния на лице живого существа.

— Ах, нет, — простонала Ган Итаи. — Во имя Не нанесенных на карты, уходи! Ступай! — Она слабо махнула рукой, — Я сделала это ради твоей свободы. Не делай мое преступление бессмысленным, провалив побег.

— Но разве ты не пойдешь с нами?

Ниски снова застонала. Лицо ее казалось постаревшим на сто лет. Глаза ввалились, блеск их погас.

— Я не могу уйти. Я — единственная надежда уцелеть для этого корабля. Это не снимет моей вины, но облегчит мое истерзанное сердце. Да простит меня Руян — зло мира довело меня до этого. — Она откинула голову и издала горестный стон, вызвавший слезы у Мириамели. — Ступай! — выкрикнула ниски. — Ступай, я умоляю тебя!

Мириамель еще попыталась уговорить ее, но Ган Итаи снова опустила лицо к палубе. После долгого молчания ниски затянула свою слабую тоскливую песню. Дождь ненадолго ослабел, так как ветер переменил направление. Мириамель видела, что внизу, на освещенной огнем палубе, двигаются всего несколько фигур. Она посмотрела на скорчившуюся в отчаянье ниски, потом начертала знак древа и спустилась по ступенькам. Думать она будет после. После она попытается понять, почему. После.

Не килпа, а раненый матрос схватил Мириамель на обратном пути. Когда она резко ударила его по руке, человек отпустил ее и рухнул на хлюпающую палубу. Пройдя еще несколько шагов, она наткнулась на тело Туреса, юного пажа графа. На нем не было видно никаких следов насилия. Мертвое лицо мальчика, залитое водой, было спокойным, волосы колыхались, словно морские водоросли.

Кадрах был так счастлив снова видеть ее, что не произнес ни одного слова упрека по поводу того, что она вернулась одна. Мириамель посмотрела туда, где была привязана последняя веревка, потом кинжалом распилила ее, отпрянув в сторону, когда освобожденный конец каната взвился в воздух. Лебедка раскрутилась, и шлюпка рухнула вниз. Фонтан белых брызг взвился гам, где она коснулась воды.

Кадрах протянул ей весло, которое он сжимал в руке.

— Вот, Мириамель. Вы устали. Это поможет вам плыть.

— Мне? — спросила она, почти улыбаясь от удивления.

Третий голос перебил их.

— Вот ты где, моя дорогая!

Она резко повернулась и увидела страшную фигуру, направляющуюся к ним. Аспитис был покрыт дюжиной кровавых ран, порез на лице закрыл ему один глаз, золотые кудри заливала кровь, но руки все еще сжимали длинный меч. Он был красив и страшен, как крадущийся леопард.

— Ты собираешься покинуть меня? — спросил он с издевкой. — Не останешься и не поможешь прибраться после наших… — Он ухмыльнулся и обвел рукой вокруг: — После наших свадебных гостей? — Граф сделал еще шаг вперед, медленно помахивая мечом. В свете горящих парусов меч сверкал, словно раскаленное докрасна железо. Было что-то захватывающее в этих взмахах… туда и обратно… туда и обратно…

Мириамель тряхнула головой и выпрямилась.

— Отправляйся в ад!

Улыбка Аспитиса исчезла. Он направил острие меча ей в глаз. Кадрах за спиной у принцессы беспомощно выругался.

— Убить мне тебя, — размышлял граф, — или ты еще пригодишься? — Глаза его были нечеловечески пустыми, как у килпы.

— Валяй, убивай меня! Я бы лучше умерла, чем позволила тебе снова овладеть мной. — Она пристально взглянула на него. — Ты ведь платишь огненным танцорам, верно? Для Прейратса?

Аспитис покачал головой:

— Только некоторым. Которые не… твердо верующие. Но они все полезны. — Он нахмурился. — Я не хочу говорить о таких малосущественных вещах. Ты моя. Я должен решить…

— У меня есть кое-что действительно твое, — сказала она и подняла кинжал. Аспитис странно улыбнулся, но поднял меч, чтобы отбить внезапный бросок. Мириамель метнула нож в воду. Граф задумчиво проводил его взглядом. Когда он слегка нагнул голову, Мириамель ударила рукояткой весла ему в живот. Он задохнулся и, шатаясь, отступил на шаг, меч его слепо тыкался в пустоту, как жало раненой пчелы. Мириамель снова подняла весло, вложив в удар всю силу своих рук и спины. Оно описало огромную дугу, и послышался треск сломанной кости. Аспитис вскрикнул и упал на палубу, прижав руки к лицу. Из-под его пальцев хлестала кровь.

— Ха! — закричал Кадрах с ликующим облегчением. — Посмотри на себя, ты, дьявол! Придется тебе теперь поискать другую приманку для баб!

Мириамель упала на колени и пихнула Кадраху весло.

— Иди, — проговорила она, пытаясь отдышаться. — Возьми это и прыгай.

Мгновение монах стоял в замешательстве, как будто забыл, где он находится, потом, пошатываясь, двинулся к борту корабля. Он закрыл глаза и, пробормотав что-то неразборчивое, прыгнул за борт. Мириамель поднялась и в последний раз посмотрела на пускавшего кровавые пузыри графа. Потом она перелезла через ограждение и бросилась в пустоту. Мгновение она летела куда-то сквозь тьму. Когда вода сомкнулась на ней, как холодный кулак, она подумала, выплывет ли когда-нибудь снова или просто будет медленно опускаться в глубину, во тьму и тишину…

Она выплыла. Когда она добралась до лодки и помогла Кадраху взобраться на нее, они вставили весла и начали быстро грести прочь от разбитого корабля. Шторм все еще бушевал, но уже начинал терять силу. «Облако Эдны» становился все меньше, пока не превратился в горящую точку на черном горизонте, крошечный огонек, похожий на умирающую звезду.

ЧАСТЬ 2 БИТВА СКАЛЫ
1 НАКОВАЛЬНЯ КОРОЛЯ БУРЬ

На самом северном краю мира стояла гора, торчащий клык ледяного камня, черной тенью покрывший все вокруг, возвышающийся над остальными пиками. Долгие недели дымки, пар и ядовитые испарения выбивались из отверстий в поверхности горы. Теперь они великолепной короной венчали Пик Бурь, закручиваясь в благоговейных ветрах, которые овевали гору, медленно темнея, как будто они высасывали самую сущность вечной ночи из межзвездного пространства. Буря усиливалась и разрасталась. Те несколько смельчаков, которые все еще оставались в своих жилищах в пределах видимости ужасной горы, скрючились в хижинах, вздрагивая от треска молний и воя ветра. Непрекращающийся буран завалил снегом их стены и крыши, так что в конце концов дома превратились в белые курганы, напоминающие захоронения. Только тоненькие вымпелы дымков над дымовыми отверстиями говорили о том, что их обитатели еще живы. Бесконечные открытые пространства Фростмарша тоже были занесены снегом. Всего несколько лет назад обширная равнина была усеяна маленькими деревушками, процветающими городами и селениями, которые кормились благодаря движению на дорогах Фростмарша и Вальдхельма. Сейчас, когда практически весь урожай погиб, а животные убежали на юг или были съедены, земля превратилась в безлюдную пустыню. Те, кто ютились в предгорьях по ее краям или под прикрытием лесов, знали, что теперь в ней обитают только волки и блуждающие призраки, и называли Фростмарш новым именем — Наковальня Короля Бурь. Сейчас новый страшный ледяной молот из мороза и снега колотил по этой наковальне.

Длинная рука бури протянулась на юг через весь Эркинланд и дальше, проносясь порывами ледяного ветра через степи и впервые на человеческой памяти сделав Тритинги белыми, словно кость. Снег вернулся в Пирруин и Наббан — второй раз за сезон и третий раз за последние пять веков.

Красный шатер герцога Фенгбальда стоял в центре снежного поля, словно рубин в молочной луже. Серебристый орел, фамильный герб герцога, распростер крылья над дверным проемом; под ударами жестокого ветра, который дул в долине, огромная птица вздрагивала и трепыхалась, как будто хотела взлететь. Шатры армии графа были разбросаны по всему полю на приличном расстоянии друг от друга. В своей палатке Фенгбальд возлежал на груде расшитых подушек. Он вяло держал чашу с подогретым вином; он уже несколько раз опустошил ее с момента своего возвращения; темные волосы его рассыпались по плечам. На коронации Элиаса Фенгбальд был худ, как молодая гончая. Теперь щеки и талия графа Фальшира, Утаньята и Вестфолда заметно округлились. Светловолосая женщина стояла на коленях у его ног. Молодой паж, бледный и озабоченный, застыл в ожидании у, правой руки своего хозяина.

По другую сторону жаровни, которая согревала шатер, находился высокий косоглазый человек с густой бородой, одетый в кожу и грубую шерсть обитателя Тритингов. Не желая сидеть, как это делали горожане, он стоял, широко расставив ноги и скрестив руки. Когда он шевелился, ожерелье из костяшек пальцев у него на груди сухо пощелкивало.

— Чего еще болтать? — спросил он.

Фенгбальд посмотрел на него, медленно моргая. Он был слегка одурманен выпитым вином, которое временно обуздало его воинственный нрав.

— Я должно быть люблю тебя, Лездрака, — сказал он наконец. — Потому что иначе мне давным-давно опротивели бы твои вопросы.

Вождь наемников невозмутимо выдержал взгляд графа.

— Мы знаем, где они. Что нам еще нужно?

Герцог выпил еще, потом вытер рот рукавом шелковой рубахи и махнул пажу:

— Еще, Исаак. — Потом Фенгбальд снова обратился к Лездраке: — Я кое-чему научился от старины Гутвульфа, хотя он и был неудачником. Я получил ключи от великого королевства. Они у меня в руках, и я не собираюсь выкидывать их, действуя торопливо и необдуманно.

— Ключи от королевства? — презрительно уронил тритинг. — Что это за ерунда, придуманная каменными жителями?

Фенгбальд, казалось, был доволен, что наемник не понял его.

— Как вы, обитатели равнин, надеетесь сбросить в море меня и всех остальных жителей городов? Вы вечно болтаете об этом! У вас нет кораблей, Лездрака, никаких кораблей. Просто пойди и притащи сюда старика. Ты ведь любишь ночную прохладу — ты и твои люди всю жизнь едят, спят и развлекаются под звездами. — Герцог ухмыльнулся.

Обернувшись к пажу, чтобы посмотреть, как он наполняет чашу. Рука Верховного короля не заметил злобного взгляда покидавшего шатер тритинга. Если не считать гудения хлопавшей на ветру ткани, в шатре воцарилась тишина.

— Итак, крошка, — сказал наконец Фенгбальд, ткнув безмолвную женщину обутой в домашнюю туфлю ногой. — Каково это, чувствовать, что ты принадлежишь человеку, который в один прекрасный день приберет к рукам всю страну? — Она не ответила, и он пнул ее снова, на этот раз грубее. — Говори, женщина!

Она медленно подняла глаза. Ее красивое лицо было пустым, безжизненным, как лицо мертвеца.

— Это хорошо, господин, — пробормотала она наконец. Она говорила на вестерлинге с картавым эрнистирийским акцентом. Женщина снова опустила голову, волосы занавесом упали на лицо. Герцог нетерпеливо огляделся.

— А ты, Исаак, что ты думаешь по этому поводу?

— Это хорошо, господин, — поспешно сказал паж. — Раз вы говорите, что так будет, значит так и будет.

Фенгбальд улыбнулся.

— Конечно будет. Что может случиться? — Он немого помолчал, хмурясь на выражение лица мальчика, потом пожал плечами. Видывал он кое-что и похуже страха. — Только дурак, — заключил он, быстро накаляясь, — только идиот, говорю я, может не видеть, что король Элиас стоит одной ногой в могиле! — Он возбужденно махнул рукой, пролив немного вина. — То ли он подхватил какую-то заразу, то ли этот поп Прейратс медленно отравляет его, мне наплевать. Красный священник идиот, если думает, что когда-нибудь сможет править королевством. Он самый ненавистный человек в Светлом Арде. Нет, когда умрет Элиас, его место сможет занять только человек благородных кровен. И кто же это будет? Гутвульф ослеп и сбежал. — Герцог коротко рассмеялся. — Бенигарис из Наббана? Он не может управлять даже собственной мамашей. А Скали, риммерсман, не более благороден и цивилизован, чем это животное Лездрака. Так что, когда я убью Джбшуа, если до тех пор он не помрет сам, и подавлю его жалкое сопротивление, кто кроме меня будет претендовать на драконье кресло? — Возбужденный собственными словами, он одним глотком осушил чашу. — Кто еще? И кто вообще сможет противостоять мне? Королевская дочь, эта легкомысленная замарашка? — Он замолчал и уставился на пажа. Мальчик опустил глаза. — Нет, если Мириамель приползет ко мне на коленях, я может быть и сделаю ее своей королевой, но уж глаз с нее не спущу. Она будет наказана за презрение ко мне. — Он самодовольно улыбнулся и, наклонившись вперед, положил руку на бледную шею стоявшей на коленях женщины. — Но не бойся, маленькая Феруга, я не забуду тебя ради нее. Я тебя тоже оставлю при себе. — Когда она отпрянула, он сжал руку, наслаждаясь ее сопротивлением.

Входной клапан распахнулся, вошел Лездрака. В его волосах и бороде блестели снежинки. Он держал за руку старика с красной от загара лысиной и всклокоченной бородой, покрытой пятнами от сока цитрила. Лездрака грубо вытолкнул его вперед. Пленник сделал несколько неуверенных шагов, потом рухнул на колени у ног Фенгбальда, не поднимая глаз. Открытый ворот тонкой рубахи обнажил плечи и спину, усыпанные желтеющими синяками.

Когда нервный паж снова наполнил чашу герцога, Фенгбальд откашлялся.

— Знакомое лицо. Я тебя знаю? — Старик покачал головой. — Так. Можешь посмотреть на меня. Ты утверждаешь, что ты лорд-мэр Гадринсетта?

Старик медленно кивнул.

— Да, — прокаркал он.

— Ты был им! Не больно много чести быть мэром в этой паршивой дыре. Скажи мне, что ты знаешь о Джошуа?

— Я… я не понимаю, господин.

Фенгбальд наклонился и быстро, но с силой толкнул его. Лорд-мэр упал и остался лежать на боку. Казалось, у него не было сил, чтобы снова сесть.

— Не пытайся меня одурачить, старик. Что ты слышал?

Все еще скрючившийся на боку лорд-мэр прокашлял:

— Ничего такого, о чем бы вы не знали, герцог Фенгбальд, — дрожащим голосом ответил он. — Ничего. Всадники прибыли из проклятой долины вверх по Стефлоду. Они сказали, что Джошуа Безрукий сбежал от своего брата, что он вместе с бандой солдат и колдунов выгнал демонов и основал крепость на заколдованной горе в центре долины. Что все, кто захочет присоединиться к нему, будут накормлены, получат место для жилья и защиту от разбойников и от… и от… — голос его упал, — от солдат Верховного короля.

— И ты жалеешь теперь, что не прислушался к этим предательским бредням, а? — спросил Фенгбальд. — Ты думаешь, что принц Джошуа, возможно, смог бы спасти тебя от мести короля?

— Но мы не сделали ничего плохого, мой господин, — простонал старик. — Мы не сделали ничего плохого.

Фенгбальд смерил его ледяным взглядом.

— Вы — скрытые изменники, поскольку каждый, кто присоединится к Джошуа, — изменник. Итак, сколько с ним сейчас народа, на этой колдовской горе?

Мэр неистово замотал головой.

— Я не знаю, лорд. В свое время примерно несколько сотен наших ушли туда. А те всадники говорили, что там уже сто — сто пятьдесят человек.

— Считая женщин и детей?

— Да, лорд.

Фенгбальд щелкнул пальцами.

— Исаак, ступай, найди стражника и пришли его ко мне.

— Да, лорд. — Юноша поспешил прочь, довольный любым поручением, которое хоть на несколько мгновений позволяло ему удалиться от хозяина.

— Еще несколько вопросов. — Герцог откинулся в подушки. — Почему твои люди думают, что это действительно был Джошуа? Почему они решились оставить насиженные места и отправиться на дикую гору, пользующуюся такой дурной репутацией?

Старик беспомощно пожал плечами.

— Одна из женщин, которая жила здесь, говорила, что встретила Джошуа и он сам послал ее на скалу. Сплетница, но люди хорошо знали ее. Она клялась, что кормила принца у своего очага и мгновенно признала его. Многих убедила она. Другие пошли, потому что… Потому что пошли слухи, что приближаетесь вы, герцог Фенгбальд. Сюда пришли люди из Эркинланда и западных Тритингов, они бежали… двигаясь на восток по мере приближения вашей светлости. — Он сжался, как бы ожидая удара. — Простите меня, господин. — Слеза покатилась по его морщинистой щеке.

Снова зашелестел клапан шатра. Вошел Исаак, сопровождаемый стражником в шлеме.

— Вы звали меня, ваша светлость? — спросил стражник.

— Да. — Фенгбальд указал на скорченного старика. — Отведи его обратно. Обращайтесь с ним сурово, но не надо калечить. Я захочу еще раз поговорить с ним позже. — Герцог повернулся: — Нам с тобой надо кое-что обсудить, Лездрака. — Стражник рывком поднял мэра на ноги. Фенгбальд презрительно наблюдал за этим. — Лорд-мэр, да? — фыркнул он. — В тебе нет ни капли благородной крови, ты, деревенщина.

Слезящиеся глаза старика широко раскрылись. На мгновение показалось, что пленник может совершить что-то совершенно безумное. Вместо этого он тряхнул головой, как только что очнувшийся человек.

— Мой брат был аристократом, — сказал он хрипло, и новый поток слез покатился по его морщинистым щекам. Солдат схватил старика за локоть и выпихнул из шатра.

Лездрака презрительно посмотрел на Фенгбальда.

— Не калечить его? Я думал, ты крепче, горожанин.

Пьяная улыбка медленно расплылась по лицу Фенгбальда.

— Я сказал, обращайтесь с ним строго, но не калечьте. Я не хочу, чтобы остальные его люди знали, что ему выпустят кишки, как только я прикажу. И он может оказаться полезным для меня — как шпион, там, в лагере, или среди людей Джошуа. Ведь эти изменники принимают у себя всех, кто бежит от моего гнева, разве нет?

Тритинг прищурился.

— Ты думаешь, что мои всадники и твои вооруженные горожане не смогут просто раздавить врагов твоего короля?

Фенгбальд предостерегающе погрозил пальцем.

— Никогда не выбрасывай оружие. Ты не можешь знать, когда оно тебе пригодится. Это еще один урок, преподанный мне слепым дураком Гутвульфом. — Он расхохотался и взмахнул чашей. Паж побежал за кувшином с вином.

Снаружи стемнело. Палатка герцога слабо светилась алым, как тлеющий уголь в золе костра.

Крыса, горько подумала Рейчел. Теперь я ничем не лучше крысы в стене.

Она выглянула в темную кухню и подавила горькое проклятие. Хорошо, что Юдит уже давно покинула Хейхолт. Если бы огромная, мощная как корабль хозяйка кухонь Хейхолта видела, в каком состоянии теперь находятся ее владения, это бы наверное убило ее. Натруженные руки Рейчел Дракона тоже чесались от желания привести все это в порядок и придушить того, кто довел замок до этого ужасного состояния.

Огромная кухня Хейхолта, похоже, превратилась в конуру одичавших собак. Дверь в буфетную была сорвана с петель, а несколько оставшихся мешков с провизией; распоротые и выпотрошенные, были разбросаны по всему помещению. Это бессмысленное превращение пищи в отбросы наполнило сердце Рейчел немыслимой яростью. Мука была втоптана в щели между плитами пола чьими-то равнодушными сапогами. Огромные плиты почернели от размазанного сала, пекарские лопаты обуглились от неправильного использования. Глядя на всю эту разруху из своего убежища за занавеской, Рейчел чувствовала, как слезы текут по ее лицу.

Бог покарает того, кто сделал это. Бессмысленное зло — дьявольская работа.

А кухня, несмотря на нанесенный ей ущерб, была одним из мест, наименее затронутых зловещими переменами, охватившими Хейхолт. Рейчел многое видела во время своих кратковременных выходов из убежища, и все, что она видела, приводило ее в уныние. В большинстве огромных залов уже не разжигали огня, и темные коридоры были почти покрыты туманом от холода. Тени, казалось, удлинились, как будто странный сумрак воцарился в замке: даже в те дни, когда солнце пробивалось сквозь плотную пелену туч. Переходы и сады Хейхолта были погружены во мрак. Но сама ночь стала почти непереносимо страшной. Когда мутное солнце спускалось за горизонт, Рейчел находила себе убежище в заброшенных частях замка и до рассвета боялась пошевелиться. Неземных звуков, витавших в темноте, было достаточно, чтобы заставить ее натянуть на голову шаль, а иногда по вечерам появлялись призрачные тени, едва уловимые зрением. А когда колокола били полночь, демоны в черной одежде молча бродили по залам. Ясно было, что повсюду в замке действовало какое-то ужасное волшебство. Древний замок, казалось, почти дышал новой ледяной жизнью, какой у него не было за всю его прославленную историю. Рейчел чувствовала сжимающееся присутствие, спокойное, но настороженное, словно хищное животное, которое, казалось, обитало в самих камнях. Нет, эта разоренная кухня была самым безобидным образцом зла, которое навлек Элиас на ее любимый дом.

Она подождала, прислушиваясь, пока не убедилась в том, что поблизости никого нет. Потом вышла из-за занавеса. Задняя стена в чулане за этой драпировкой, увешанная полками с маринадами и горчицей, была фальшивой. Полки скрывали проход в сеть потайных коридоров, пронизывающую костяк старого замка во всех направлениях. Рейчел, которая уже много недель жила в этих коридорах, не переставала удивляться на эту паутину тайных путей, которые окружали ее всю жизнь, невидимые и неузнанные, как буйство кротовых нор под церемонным садом.

Теперь я знаю, куда исчезал этот негодяй Саймон. Во имя Благословеннной Матери, я не зря думала, что он проваливался сквозь землю, когда для него находилось дело.

Она прошла к центру кухни, двигаясь так тихо, как позволяли ее старые кости, чтобы не пропустить звуков чьих-нибудь приближающихся шагов. Не много людей обитало в замке в эти дни — Рейчел не могла считать людьми бледнолицых королевских демонов — но некоторые наемники из Тритингов и других мест все еще оставались в пустых комнатах замка. Это были такие же варвары, считала Рейчел, как и те, что довели кухню Юдит до столь ужасного состояния. Конечно, твари вроде норнов даже не едят земную пищу — пьют кровь например, если считать достоверным источником Книгу Эйдона — а она была единственным проводником Рейчел с тех пор, как главная горничная сделалась достаточно взрослой, чтобы понимать слова священника,

Нигде нельзя было найти ничего хоть мало-мальски свежего. Не однажды, открыв горшок, Рейчел обнаруживала, что содержимое испорчено и покрыто белой или голубой плесенью. Но после долгих терпеливых поисков ей удалось отыскать два маленьких сосуда с соленой говядиной и баночку маринованных овощей, которые закатились под стол и остались незамеченными. Кроме того, в одной из кладовых она нашла три буханки твердого засохшего хлеба, завернутого в салфетку. Хотя кусочек, который она отломила на пробу от одной из буханок, оказалось почти невозможно прожевать — у Рейчел почти не осталось зубов, и она была уверена, что такая еда, как эта, легко прикончит оставшиеся — но все же он был съедобен, и если обмакнуть кусок в говяжий рассол, это может внести приятное разнообразие в ее меню. Но в целом ее поход нельзя было назвать особенно удачным. Как долго она сможет поддерживать свою жизнь тем, что ей удается стащить из заброшенных кладовых Хейхолта? Подумав о будущем, она содрогнулась. Было ужасно холодно даже в каменной твердыне внутренних переходов замка. Сколько она еще протянет?

Она завернула плоды своего набега в шаль и потащила тяжелый тюк по направлению к чулану и его потайной двери, делая при этом все возможное, чтобы не оставлять видимых следов на рассыпанной по полу муке. Когда Рейчел добралась до чулана, куда мука, такая же неумолимая, как снег снаружи, еще не попала, она развернула свой тюк и концом шали замела оставшиеся следы, чтобы никому не пришло в голову задуматься, почему это чьи-то следы ведут в заброшенный чулан и не выходят оттуда.

Когда она снова завязывала свою добычу, в коридоре снаружи раздались громкие голоса. Мгновением позже распахнулись массивные кухонные двери. Сердце Рейчел заколотилось, как у испуганной птицы. Она наклонилась, дрожащими пальцами нащупывая занавеску. Едва она задернула ее, чьи-то тяжелые сапоги застучали по плитам пола.

— Будь он проклят со своей ухмыляющейся рожей! Куда он запропастился?! — Глаза Рейчел расширились от ужаса. Она узнала голос короля. — Я уверен, что слышал кого-то! Здесь кто-то был! — кричал Элиас.

Раздался грохот, как будто что-то смахнули с одного из изрезанных ножами столов, потом снова стук сапог, расхаживающих по кухне.

— Я слышу все, что происходит в этом замке — каждый шаг, каждый шорох! У меня голова стучит от от всего этого. Он должен быть здесь! Кто это еще может быть!?

— Я уже сказал вам, ваше величество, я не знаю.

Сердце главной горничной запнулось, казалось, оно кувыркается между ударами. Это был Прейратс. Она вспомнила, как он стоял перед ней — из его спины торчал ее нож, бесполезный, как сухая веточка, — и почувствовала, что оседает на пол. Она протянула руку, чтобы опереться на что-нибудь, и задела медный котел, висевший на стене, так что он закачался. Рейчел схватила его, удерживая тяжелый сосуд, чтобы он не ударился о стенку и не привлек к ней внимание тех двоих.

Как крыса! Мысли ее были безумны и отрывочны. Как крыса. Поймана у себя в норе. Кошки снаружи.

— Чтобы Эйдон сжег и разорвал его! Он ни на шаг не должен отходить от меня! — в хриплом голосе Элиаса слышалось какое-то странное отчаяние, казавшееся почти отражением безнадежного отчаяния Рейчел. — Хенгфиск! — закричал он. — Черт побери твою душу, где ты!? Когда я найду его, я перережу ему глотку!

— Я приготовлю чашу для вас, ваше величество. Я сделаю это немедленно. Пойдемте.

— Дело не только в этом! Что он делает? Где он может быть? Он не имеет права расхаживать. Где ему вздумается!

— Я уверен, что он скоро вернется, — сказал священник с раздражением. — Потребности его малы, и их легко удовлетворить. Теперь пойдемте, Элиас. Мы должны вернуться в вашу комнату.

— Он прячется! — Рейчел услышала, что шаги короля внезапно стали громче. Он остановился, и тотчас же заскрипели петли: Элиас дернул за одну из сломанных дверей. — Он прячется где-то в темном углу!

Шаги приближались. Рейчел затаила дыхание, стараясь быть неподвижной, как камень. Она слышала, что король подходит все ближе и ближе, бормоча проклятия, дергая двери и распихивая ногами груды упавших драпировок. Голова ее закружилась. Тьма, казалось, застилала ей глаза — тьма, пронизанная блестящими искорками.

— Ваше величество! — голос Прейратса стая резким. Король перестал грохотать и тихо вернулся в кухню. — Это ни к чему не, приведет. Пойдемте. Позвольте мне приготовить вам питье. Вы просто переутомлены.

Элиас тихо застонал — ужасный звук, похожий на предсмертный вздох издыхающего хищника.

— Когда это все кончится, Прейратс? — проговорил он наконец.

— Скоро, ваше величество. — Голос священника снова успокаивал. — Есть некоторые ритуалы, которые должны быть исполнены в канун Духова Дня. После того, как год повернет, появится звезда, и это будет сигналом, что наступают последние дни. Вскоре после этого ваше долгое ожидание окончится.

— Иногда у меня не хватает сил переносить эту боль, Прейратс. Иногда я думаю: стоит ли что-нибудь такой боли?

— Величайший дар из всех даров стоит любой цены, Элиас. — Шаги Прейратса приблизились. — Так же, как эта боль превосходит то, что суждено другим, так и ваша храбрость превосходит все силы простых смертных. И награда ваша будет достойна этого.

Двое двинулись прочь от ее убежища. Рейчел почти беззвучно вздохнула.

— Я сгораю.

— Я знаю, мой король.

Дверь за ними захлопнулась.

Рейчел Дракон, обмякнув, опустилась на пол чулана, и рука ее, творившая знак древа, дрожала.

Гутвульф ощущал камень у себя за спиной и камень под ногами, и в то же время он понимал, что стоит перед бездонной пропастью. Согнувшись, он опустился на колени и осторожно стал ощупывать камни перед собой, уверенный, что его рука вот-вот повиснет в пустоте. Но перед ним не было ничего, кроме каменных плит коридора.

— Помоги мне Бог! Я проклят! — закричал он. Голос его гремел и эхом отскакивал от далекого потолка, заглушая на мгновение шепчущий хор, окружавший его так долго, что он потерял счет времени. — Проклят! — Он упал вперед, закрыв лицо руками, бессознательно принимая позу молящегося, и зарыдал.

Он знал только, что находится где-то в лабиринтах под замком. С того момента, как он шагнул сквозь невидимую дверь, убегая от пламени, такого жаркого, что он мог бы превратиться в уголь, если бы задержался еще немного, он был потерян, как проклятая душа. Он блуждал по подземным лабиринтам так долго, что уже не мог вспомнить ощущения ветра и солнечного света на своем лице, и вкуса еды, отличной от червей и жуков. И все время эти… другие… следовали за ним, тихий ропот, недоступный пониманию, призрачные существа, которые, казалось, двигались рядом с ним, насмехаясь над его слепотой и ускользая прежде, чем он мог их коснуться. Бесконечные дни он брел, спотыкаясь, не видя ничего, сквозь этот подземный, глубинный мир скорбного шепота и мечущихся фигур, пока тлеющий огонек жизни не стал единственной силой, которая все еще позволяла ему испытывать мучения. Он стал чем-то вроде шнура, туго натянутого между ужасом и голодом. Он был проклят. Другого объяснения не было.

Гутвульф повернулся на бок и медленно сел. Если небеса наказывают его за грехи, сколько это может длиться? Он всегда смеялся над священниками и их разговорами о вечности, но теперь знал, что даже час может растянуться до ужасной, бесконечной длины. Что он должен сделать, чтобы Господь отменил свой ужасный приговор?

— Я грешил, — закричал он, и голос его звучал, как хриплое карканье. — Я лгал и убивал даже тогда, когда точно знал, что поступаю не так, как должно! Грешил!

Эхо улетало и затихало, рассеиваясь под высокими сводами лабиринта.

— Грешил, — прошептал он.

Гутвульф прополз вперед еще немного, молясь, чтобы пропасть, которую он чувствовал, действительно оказалась перед ним — бездонная дыра, свалившись в которую он нашел бы освобождение смерти — если он уже не мертв. Все что угодно было лучше, чем эта бесконечная пустота. Если бы это не было таким же страшным грехом, как убийство, он бился бы головой о камни до тех пор, пока не пришла бы смерть, но Гутвульф боялся, что добавив ко всем своим преступлениям еще и самоубийство, он очнется приговоренным к чему-то еще более страшному. В отчаянии он ощупью двигался вперед, но его дрожащие пальцы скользили все по тому же камню, бесконечно извивающимся каменным плитам коридора.

Конечно, это была только еще одна часть его наказания — призрачная колеблющаяся реальность его тюрьмы. Всего мгновением раньше он был уверен, что великая бездна простирается перед ним, бездна, которой на самом деле не существовало, как доказывало прикосновение его пальцев к холодному камню. Раньше он уже встречал великолепные колонны, поднимающиеся к потолку, и ощупывал искусную резьбу, пытаясь прочитать хоть что-то, несущее надежду, но уже через секунды обнаруживал, что стоит в центре пустого зала, в котором не было не только колонн, но даже обломков камней.

Что же с другими? подумал он. Что с Элиасом и этим дьяволом Прейратсом? Конечно, если божественное правосудие свершилось, они не могли избежать его — только не они, чьи преступления были куда ужаснее и непростительнее, чем все сделанное Гутвульфом. Что случилось с ними и со всеми другими бесчисленными грешниками, которые жили и умерли на этой несчастной земле? Был ли каждый из них приговорен к собственному одинокому проклятию? Блуждали ли по другую сторону каменных стен другие, такие же несчастные, как Гутвульф, раздумывая, не являются ли они последними существами во вселенной?

Он с трудом встал на ноги и, спотыкаясь, пошел вдоль стены, колотя по ней ладонью.

— Вот я! — кричал он. — Я! — Он снова упал на пол, и его ладонь соскользнула вниз по холодной и чуть влажной поверхности стены.

Все те годы, когда он был еще жив — потому что он не мог не чувствовать, что жизнь его уже окончена, хотя мятежный дух все еще обитал в больном и голодном теле — Гутвульф никогда не знал простого чувства товарищества. Он получал удовольствие от встреч с другими — грубой компании мужчин, мягкой податливости женщин — но всегда мог обходиться без них. Друзья умирали или уходили. От некоторых Гутвульф был вынужден отвернуться, когда они противостояли ему, одного или двух ему пришлось убить, несмотря на предшествующую дружбу — даже король под конец пошел против него, но Гутвульф был силен. Нуждаться — значит быть слабым. Быть слабым — значит не быть мужчиной.

Теперь Гутвульф думал о самом ценном, что у него было. Это не была его честь, потому что он знал, что предал ее, когда не пошевелил и пальцем, чтобы помочь Элиасу противостоять его растущему безумию. Это не была его гордость, потому что он потерял ее вместе со зрением, превратившись в спотыкающегося инвалида, которому приходилось звать слугу, чтобы он подал ему ночной горшок. Даже мужеством своим он больше не мог распоряжаться, потому что оно улетучилось, когда Элиас заставил его коснуться серого меча, и Гутвульф ощутил, как ужасная холодная песнь Скорби растеклась по нему, словно смертельный яд. Нет, единственное, что было оставлено ему, казалось самым эфемерным из всего возможного — маленькая искорка, которая все еще жила и надеялась, погребенная под тяжким грузом отчаяния. Может быть это была душа, о которой болтали священники, а может быть и нет — ему это было все равно. Но он знал, что отдал бы даже эту последнюю, драгоценную искру только за то, чтобы снова иметь товарища — если только мог когда-нибудь наступить конец этому ужасающему одиночеству.

Пустая тьма внезапно наполнилась сильным ветром — ветром, который дул сквозь него, но не пошевелил ни волоса у него на голове. Гутвульф слабо застонал — это случалось с ним и раньше. Пустота, окружавшая его, наполнилась щебечущими голосами. Они проносились мимо него — стонущие, печальные слова, которых он не мог понять, но чувствовал, что они полны тоски, потери и страха. Он протянул руку, зная, что тронет пустоту… но рука коснулась чего-то.

Задохнувшись от неожиданности, Гутвульф отдернул ее. Мгновением позже, когда вихрь вопящих теней исчез в отдалении, что-то снова коснулось его, на этот раз толкнув его вытянутую ногу. Он крепко зажмурился, как будто то, что там было, могло поразить зрение даже слепого человека. Его еще раз настойчиво толкнули в ногу, он снова медленно потянулся и ощутил… мех.

Кошка, потому что это именно она и была… Он чувствовал, как под его рукой изгибается пушистая спина, длинный хвост, скользящий между его пальцев. Это кошка толкала его колено маленькой твердой головкой. Он не мог шевельнуться, боясь, что она испугается и убежит. Гутвульф затаил дыхание, наполовину уверенный, что через мгновение она исчезнет, как и другие части странного глубинного мира. Но кошка, казалось, была довольна своей собственной реальностью — она положила передние лапки на его ногу, деликатно выпуская когти и вытягиваясь под его бережным прикосновением.

На мгновение, пока он почесывал и гладил, а невидимое животное изгибалось от удовольствия, он вспомнил, что не ел ничего, кроме проклятых ползучих тварей с тех пор, как попал в это ужасное место.

Теплое тело двигалось под его рукой — настоящий пир для умирающего от голода человека — горячее мясо и соленая кровь, отделенные от него только тонкой прослойкой меха.

Это было бы так легко, подумал он, бережно охватив пальцами шею кошки. Легко. Легко. Потом, когда его пальцы чуть-чуть сжались, кошка начала мурлыкать. Ее горло вибрировало пульсом удовольствия и доверия, таким пронзительно прекрасным, как музыка ангельского хора. Второй раз за этот час Гутвульф разразился слезами.

Когда тот, кто некогда был графом Утаньята, проснулся, он не имел ни малейшего представления, сколько времени он проспал, но в первый раз за много дней почувствовал, что действительно отдохнул. Мгновение покоя прошло, как только он понял, что уютно устроившееся у него на коленях теплое тельце исчезло — он снова остался один.

Когда пустота снова обрушилась на него, он ощутил мягкое прикосновение к своей ноге. Потом маленький холодный нос тихонько коснулся его руки.

— Вернулась, — прошептал он. — Ты вернулась.

Он потянулся, чтобы погладить ее, но вместо кошки обнаружил, что сжимает что-то маленькое и теплое. Кошка замурлыкала, когда он ощупал то, что она подтолкнула к его бедру. Это была только что пойманная крыса.

Гутвульф сел, произнеся безмолвную благодарственную молитву, и дрожащими пальцами разорвал подношение. Половину он вернул организатору трапезы.

Глубоко под темной громадой Пика Бурь Утук'ку Сейт-Хамака внезапно открыла глаза. Она лежала неподвижно в ониксовом склепе, в котором была ее постель, глядя вверх, в абсолютную черноту своей каменной комнаты. Идя вдоль своей паутины по Дороге снов, она забрела в места, доступные только старейшим из бессмертных, и там, в тенях самых немыслимых и непредставимых вещей, она увидела нечто, чего никак не ждала. Серебряное лезвие беспокойства пронзило ее древнее сердце. Где-то на самом дальнем краю ее замыслов лопнула нить. Что это значит, она не знала, но в узоре, который она плела так долго и тщательно, появился теперь изъян.

Королева норнов села. Ее рука с длинными пальцами вцепилась в серебряную маску. Утук'ку надела маску, снова представ бесстрастной и равнодушной, как луна, и послала холодную быструю мысль. В темноте открылась дверь, и вошли темные фигуры, принеся с собой немного света — они тоже были в масках, и их маски были высечены из слабо светящегося бледного камня. Они помогли своей госпоже подняться с ложа и принесли белоснежные и серебряные царственные одежды, в которыеоблачили ее торжественно и молчаливо, как священники, пеленающие мертвого.

Когда она оделась, слуги торопливо удалились, снова оставив Утук'ку в одиночестве. Некоторое время она сидела в своей неосвещенной комнате; если она и дышала, то совершенно беззвучно. Только едва слышный треск древних корней горы нарушал абсолютную тишину.

Через некоторое время королева норнов поднялась и пошла по переплетающимся коридорам, которые ее слуги вырезали в плоти горы в мрачных пучинах прошлого. Наконец она пришла в Зал Дышащей Арфы и уселась на свой огромный трон из черного камня. Арфа парила в тумане, поднимавшемся из глубокого колодца; ее колеблющаяся форма сверкала в свете огней, горящих в глубине наверху. Лишенные Света пели где-то в лабиринтах Пика Бурь, и их глубокие голоса следовали за мелодией песен, которые были древними и запретными еще в Утерянном Саду, Венига Досай-э. Утук'ку сидела и смотрела на арфу, позволяя своим мыслям следовать ее хитросплетениям, в то время как влажные пары бездны встречались с ледяным воздухом зала, покрывая льдом ее ресницы.

Инелуки не было. Он ушел, как это случалось с ним иногда, в то место, которое и местом-то не было и куда мог отправиться только он — место, расположенное так же далеко за пределами сна, как сон за пределами бодрствования, так же далеко, как смерть лежит за пределами жизни. На сей раз королеве норнов придется с самой собой держать совет.

Хотя ее сияющее серебряное лицо было как всегда бесстрастным, Утук'ку тем не менее ощущала некоторое нетерпение, глядя в опустевший колодец. Времени оставалось мало. Целая жизнь для суетливых смертных была всего лишь мигом старейших. Так что короткое мгновение, которое оставалось между настоящим моментом и часом ее торжества, продлилось бы не более нескольких сердцебиений, если бы она этого захотела, но она не хотела. Каждое мгновение было драгоценным, каждый миг приближал победу — но чтобы она состоялась, ошибок не должно быть.

Королева норнов была озабочена.

2 НОЧИ ОГНЯ

Кровь Саймона, казалось, закипела в жилах. Он посмотрел вокруг — на покрытые белым одеялом холмы, на темные деревья, сгибавшиеся под пронзительным ветром — и удивился своему ощущению. Это было возбуждение; трепет ответственности… и опасности. Саймон чувствовал себя полным жизни.

Юноша прислонился щекой к шее Домой и похлопал ее крепкое плечо. Прохладная кожа лошади была влажной от пота.

— Она устала, — сказал Хотвиг, подтягивая подпругу на седле своей лошади. — Она не может скакать так быстро.

— Она в порядке, — огрызнулся Саймон. — Она сильнее, чем ты думаешь.

— Уж в чем в чем, а в лошадях тритинги разбираются, — бросил через плечо стоявший у дерева Слудиг, застегивая брюки. — Не будь таким гордецом, Саймон.

Саймон некоторое время смотрел на риммерсмана, прежде чем заговорить:

— Это не гордость. Мы с ней проделали долгий путь, и я ее ни на кого не променяю.

Хотвиг успокаивающе поднял руку:

— Я не хотел сердить тебя. Просто к тебе хорошо относится принц Джошуа, ты его рыцарь, и если бы ты попросил, ты мог бы получить одну из лошадей нашего клана.

Саймон посмотрел на жителя степей с заплетенной в косички бородой и попытался улыбнуться.

— Я знаю, что ты хотел как лучше, Хотвиг, и одна из ваших лошадей была бы настоящим подарком для меня, но тут другое. Я назвал эту лошадь Домой, и туда она со мной и отправится.

— А где этот дом, юный тан? — спросил кто-то из тритингов.

— Хейхолт, — твердо сказал Саймон.

Хотвиг рассмеялся.

— Место, где правит брат Джошуа? Ты и твоя лошадь должны быть великими путешественниками, чтобы отважиться на такой поход.

— Это уж как получится. — Саймон обернулся, чтобы посмотреть на остальных, прищурившись от ветра. — Если вы все готовы, пора ехать. Если мы еще промедлим, буря может пройти, и тогда нам придется идти при свете полной луны. Я бы предпочел, чтобы шел снег и часовые грелись у костра.

Слудиг хотел было что-то сказать, но передумал. Тритинги согласно кивнули и легко вскочили на лошадей.

— Веди, тан. — Смех Хотвига был коротким, но дружелюбным.

Маленький отряд вышел из рощи под удары пронзительного ветра.

Саймон был почти так же благодарен за возможность сделать хоть что-нибудь, как и за это свидетельство доверия Джошуа. Долгие дни постоянно ухудшающейся погоды вместе с важными обязанностями, возложенными на всех, кроме него самого, сделали Саймона нервным и раздраженным. Бинабик, Джулой и Стренгъярд углубились в дискуссии о Великих Мечах и Короле Бурь; Деорнот надзирал за вооружением и подготовкой разношерстной армии Нового Гадринсетта; даже Сангфугол, хотя и против собственной воли, все-таки должен был следить за Таузером. До того, как принц Джошуа позвал его к себе в шатер, Саймон чувствовал себя так, как будто воплотились в жизнь его давние мечты и он превратился в мальчишку барабанщика и бежит за императорскими солдатами.

— Просто пошпионить чуть-чуть, — так назвал Джошуа его задание. Для Саймона в тот момент это было почти так же прекрасно, как быть посвященным в рыцари. Он должен был взять несколько лошадников Хотвига и отправиться в разведку, чтобы оценить силы приближающегося неприятеля.

— Не делай ничего, — подчеркнул принц, — только смотри, считай шатры и лошадей, если увидишь их. Ищи знамена и шлемы, если будет достаточно светло. Но оставайся незамеченным, а если тебя заметят — уезжай. Быстро.

Саймон обещал. Рыцарь, ведущий отряд в бой: вот кем он стал. Горя желанием выполнить это славное задание, он слегка подпрыгивал от нетерпения, надеясь, что делает это не очень заметно, ожидая последних указаний Джошуа.

К его удивлению, Слудиг захотел пойти с ним. Риммерсман все еще подшучивал над новым положением Саймона, но юноша подозревал, что он, как и сам Саймон, чувствовал себя немного заброшенным и предпочитал некоторое время побыть подчиненным Саймона бесконечному ожиданию на Сесуадре. Слудиг был воином, не генералом. Риммер оживлялся только в настоящем бою — меч на меч.

Хотвиг тоже предложил свои услуги. Саймон подумал, что принц Джошуа, который очень доверял тритингу, попросил его отправиться вместе с отрядом и приглядеть за самым юным рыцарем принца. Как ни удивительно, такая возможность ничуть не беспокоила Саймона. Он начал немного понимать, что такое бремя власти, и знал, что Джошуа старается сделать все возможное для каждого из своих людей. Так что Саймон решил: пусть Хотвиг будет глазами Джошуа в отряде, а уж дело Саймона — постараться, чтобы он доложил принцу что-то хорошее.

Буря усиливалась. Вся долина Стефлода была занесена снегом; сама река казалась только темной полосой, бегущей по белому полю. Саймон поплотнее закутался в плащ и замотал лицо шерстяным шарфом.

Тритинги, несмотря на все свои шуточки, были порядком испуганы переменами, которые шторм принес в их родные степи. Саймон видел, как расширялись их глаза, когда они оглядывались вокруг, как тревожно они пришпоривали лошадей, переходя через глубокие наносы, и как невольно складывались их пальцы в знаки, предотвращающие зло. Только один Слудиг, дитя морозного севера, казалось, не смущался мрачной погодой.

— Это действительно черная зима, — сказал Хотвиг. — Если бы я еще раньше не поверил словам Джошуа о том, что это работа злого духа, сейчас у меня не осталось бы никаких сомнений.

— Черная зима, да — а лето еще и кончится не успело, — Слудиг смахнул снег с ресниц. — Земли севернее Фростмарша больше года не видели весны. Мы не только с людьми сражаемся, это верно.

Саймон нахмурился. Он не знал, насколько суеверны люди клана, но не хотел, чтобы ими овладел страх, способный помешать их задаче.

— Это действительно магическая буря, — сказал он достаточно громко, чтобы перекричать рвущий плащи ветер. — Снега не откусят вам нос, но могут отморозить хвост.

Один из тритингов с улыбкой повернулся к нему:

— Если замерзнут хвосты, то ты будешь страдать больше всех, молодой тан, на этой костлявой лошади. — Остальные захихикали. Саймон, довольный тем, как ловко ему удалось перевести разговор на другое, засмеялся вместе со всеми.

По мере того, как они продвигались вперед, день быстро перешел в вечер. Они ехали почти бесшумно, если не считать мягкого стука копыт и непрерывного стона ветра. Солнце, весь день боровшееся с тучами, наконец сдалось и упало за низкие холмы. Фиолетовый, поглощающий тени свет покрыл долину. Вскоре стало слишком темно, для того чтобы маленький отряд мог различать дорогу; луна, запутавшаяся в облаках, была еле видна; не бьыо и следа звезд.

— Может стоит остановиться и разбить лагерь? — крикнул Хотвиг, стараясь перекричать ветер.

Саймон немного поразмышлял.

— Не думаю, — сказал он наконец. — Мы не так уж далеко, всего час езды. Полагаю, мы можем рискнуть зажечь факел.

— Может быть мы еще протрубим в трубы? — громко спросил Слудиг. — Или найдем глашатаев, которые побегут впереди и всем возвестят, что мы идем разведывать позиции Фенгбальда?

Саймон нахмурился, но не проглотил наживки.

— Между нами и лагерем Фенгбальда в Гадринсетте все еще лежат холмы. Если люди, сбежавшие из его армии, не врали, мы много раз успеем погасить свет, прежде чем часовые смогут заметить нас. — Он повысил голос, чтобы вышло более убедительно. — Или ты думаешь лучше подождать рассвета, когда люди Фенгбальда как следует отдохнут, взойдет солнце и нас будет еще легче заметить?

Слудиг махнул рукой, уступая.

Хотвиг сделал факел — толстая ветка, замотанная кусками ткани и обмазанная смолой, — и высек искру из своего кремня. Он прикрывал пламя от ветра, пока оно не разгорелось, потом поднял факел и отъехал на несколько шагов от остальных, поднимаясь по склону берега реки и направляясь под защиту холма.

— Тогда за мной! — крикнул он.

Процессия продолжала путь, теперь двигаясь немного медленнее. Они проехали по неровной поверхности холмов, предоставляя лошадям самим нащупывать путь. Факел Хотвига превратился в подпрыгивающий огненный шар — единственный предмет в занесенной бурей долине, на котором мог бы остановиться чей-нибудь любопытный взгляд. Саймон почти чувствовал, что он следует за блуждающим огоньком через туманную пустыню. Мир превратился в длинный черный тоннель, бесконечный коридор, спиралью спускающийся вниз, в самое сердце земли.

— Кто-нибудь может спеть? — спросил наконец Саймон. Голос его звучал слабо, хотя он и напрягал его, изо всех сил стараясь перекричать унылый ветер.

— Песня? — Слудиг удивленно сморщил лоб.

— Почему бы и нет? Мы достаточно далеко от кого бы то ни было. Кроме того, я почти не слышу тебя через этот проклятый ветер, а ведь ты едешь на расстоянии вытянутой руки от меня, так что да, песня!

Хотвиг и его тритинги не захотели петь, но, казалось, были не прочь послушать. Слудиг скорчил рожу, как будто сама мысль о пении была ему противна.

— Значит мне, выходит, петь? — улыбнулся Саймон. — Похоже, что мне. Жаль, что здесь нету Шема-конюха. Он больше всех знает песен и историй. — Где-то там Шем — живет ли он так же счастливо в огромных конюшнях Хейхолта? — Я спою вам одну из его песен — про Джека Мундвуда.

— Про кого? — спросил один из тритингов.

— Джек Мундвуд, известный разбойник. Он жил в Альдхортском лесу.

— Если он вообще жил, — усмехнулся Слудиг.

— Если он вообще жил, — согласился Саймон. — Итак, я спою одну из песен о Мундвуде. — он еще раз обернул руку поводьями и откинулся в седле, пытаясь вспомнить первую строчку.

Сказал Джек Мундвуд храбрый, — начал он наконец, пытаясь подстроиться под глухой ритм шагов лошади:

— Отправлюсь я в Эрчестер.

Я слышал, там девица

Прекрасная живет.

Храз — имя девы милой.

У ней златые косы,

Коралловые губы -

Прекрасней не найдешь.

Разбойники сказали:

— Не дело ты задумал,

Констебль тебя повесит,

Давным-давно он ждет.

Но Джек лишь рассмеялся:

Была вражда давнишней,

Не раз мечтая констебль

Схватить его вот-вот.

Тогда Джек Мундвуд храбрый

Надел камзол богатый,

Сказал, что Олал место

Слуги его займет.

— Я буду граф Цветочный,

Богатый, благородный,

С подарками, с деньгами -

Им это подойдет.

Саймон пел так, чтобы его можно было расслышать сквозь вой ветра. Это была длинная песня с массой куплетов.

Они следовали за факелом Хотвига через холмы, а Саймон продолжал историю о том, как Джек Мундвуд переодетым приехал в Эрчестер и очаровал отца Храз, барона, который решил, что нашел богатого жениха для своей дочери. Хотя время от времени Саймону приходилось прерываться, чтобы перевести дыхание или вспомнить слова — Шем учил его этой песне уже очень давно — голос его становился все увереннее. Он пел о том, как Джек-обмащик явился к прекрасной Храз, влюбился в нее с первого взгляда и сел рядом с ничего не подозревающим лордом-констеблем на ужине у барона. Джек даже убедил жадного барона отдать ему дочь за волшебный розовый куст, в каждом цветке которого лежала золотая монета, заверив, что барон и лорд-констебль смогут собирать золотые каждый сезон, пока куст не выкопают из земли.

Саймон уже подошел к концу песни — он начал строфу, в которой говорилось, как пьяная реплика разбойника Олала выдала Джека и он был схвачен людьми констебля, — когда Хотвиг натянул поводья и махнул рукой, призывая к молчанию.

— Похоже, мы уже близко, — сказал тритинг. Дорога шла под уклон, и даже сквозь метель было видно, что перед ними находится открытое пространство.

Слудиг ехал подле Саймона.

— Закончишь песню по пути назад, парень. Это отличная история.

Саймон кивнул.

Хотвиг соскочил с лошади и сунул факел в сугроб. Потом он заткнул его за пояс и выжидающе посмотрел на Саймона.

— Тогда вперед, — сказал Саймон. — Но осторожно, потому что света у нас нет.

Они пришпорили лошадей. Прежде чем отряд проехал полпути по длинному склону, Саймон разглядел отдаленные огни — разбросанные светящиеся точки.

— Вон! — показал он, и тут же пожалел, что заговорил слишком громко. Сердце его билось быстро и тревожно. — Это лагерь Фенгбальда?

— Это то, что осталось от Гадринсетта, — сказал Слудиг. — Лагерь Фенгбальда будет немного дальше.

В долине перед ними, там где Стефлод встретился с невидимым Имстреком, горела только небольшая россыпь огней. Но на той стороне, там где, как был уверен Саймон, находился северный берег Имстрека, огней было больше — грубые круги огненных точек расползлись по всей темной долине.

— Ты прав, — сказал Саймон, всматриваясь. — Это, конечно, эркингарды. Шатер Фенгбальда наверное в центре. Хорошо бы пустить стрелу в его одеяло.

Хотвиг подъехал поближе.

— Он там, да. И я убил бы его своими руками, хотя бы за то, что он говорил о Клане Жеребца, когда мы встречались последний раз. Но сегодня у нас другие дела.

Саймон взохнул.

— Конечно, — сказал он наконец. — Джошуа должен узнать силу его войска. — Он помолчал, задумавшись. — Может быть, стоит посчитать огни? Тогда мы узнаем, сколько солдат он привел.

Слудиг поморщился.

— Пока мы не узнаем, сколько человек спит у каждого костра, это нам ничего не даст.

Саймон задумчиво кивнул.

— Да, — сказал он. — Тогда мы сосчитаем сейчас огни, а потом подъедем поближе и выясним, приходится ли костер на одну палатку или на дюжину.

— Не слишком близко, — предупредил Слудиг. — Я люблю битвы, как и всякий богобоязненный человек, но предпочитаю драться в более благоприятных обстоятельствах.

— Ты очень умен, — улыбнулся Саймон. — Тебе бы следовало взять Бинабика в ученики.

Слудиг фыркнул.

Сосчитав крошечные огненные точки, они осторожно спустились с горы.

— Нам везет, — тихо сказал Хотвиг. — Я думаю, что сегодня ночью часовые горожан будут стоять поближе к кострам, прячась от ветра.

Саймон содрогнулся, нагибаясь к шее Домой.

— Не все горожане такие умные.

Когда они спустились в заснеженную долину, Саймон снова почувствовал, как сильно бьется его сердце. Несмотря на опасность, было что-то хмельное и возбуждающее в том, чтобы подкрадываться к вражескому лагерю, бесшумно двигаясь сквозь темноту на расстоянии полета стрелы от вооруженных людей. Он чувствовал себя полным жизни, как будто бы ветер пронизывал его плащ и рубашку, покалывая кожу. В то же время он был почти убежден, что войска Фенгбальда уже заметили его маленький отряд — что в этот самый момент все солдаты затаились с натянутыми луками в глубокой темноте под прикрытием шатров. Они медленно объехали вокруг лагеря Фенгбальда, пытаясь передвигаться от одной группы деревьев к другой. Но деревья досадно редко попадались в степи. И только когда они подъехали к берегу реки у самого западного конца лагеря, они почувствовали себя на некоторое время в безопасности от следящих глаз.

— Если там меньше тысячи вооруженных людей, — заявил Слудиг, — считайте меня хиркой.

— В этом лагере есть тритинги, — сказал Хотвиг. — Люди без кланов из Озерных Тритингов, если я хоть что-нибудь в этом понимаю.

— Откуда ты знаешь? — спросил Саймон. На шатрах не было видно никаких отметин — многие из них представляли собой всего лишь временные укрытия из ткани, накинутой на столбы и привязанной к кустам и камням — и никто из всех обитателей лагеря не рискнул покинуть своего убежища во время такой бури.

— Слушай, — Хотвиг приложил руку к уху. Его покрытое шрамами лицо было торжественным.

Саймон задержал дыхание и прислушался. Песня ветра перекрывала все, заглушая даже звуки людей, ехавших рядом с ним.

— Слушать что?

— Слушай внимательнее, — сказал Хотвиг.

— Это сбруи. — Рядом с ним важно кивнул один из его соотечественников.

Саймон пытался расслышать то, что расслышал тритинг. Ему показалось, что он различает смутное позвякивание.

— Это? — спросил он.

Хотвиг улыбнулся, обнаружив отсутствие нескольких зубов. Он знал, что произвел большое впечатление.

— На этих лошадях озерные сбруи, я в этом уверен.

— Вы различаете сбруи по звуку!? — Саймон был потрясен. Неужели у этих степных людей уши как у кроликов?

— Наши уздечки так же отличаются друг от друга, как перья разных птиц, — сказал один из тритингов. — Сбруи озерных, луговых и верхних тритингов для нас так же различны, как твой выговор и выговор северян, молодой тан.

— Как бы иначе мы ночью на расстоянии узнавали своих лошадей? — нахмурился Хотвиг. — Во имя Всех с Четырьмя Копытами, как вы, горожане, мешаете вашим соседям воровать у вас?

Саймон покачал головой.

— Итак, мы знаем, откуда наемники Фенгбальда. Но можете ли вы сказать, сколько тритингов там внизу?

— Судя по укрытиям, я думаю, что больше половины войска из внеклановых, — ответил Хотвиг.

Саймон помрачнел.

— И держу пари, все отличные бойцы.

Хотвиг кивнул. Что-то вроде гордости мелькнуло на его лице.

— Все мы умеем сражаться, но те, которые вне кланов, самые… — он искал слово, — самые свирепые.

— И эркинграды не намного лучше. — Голос Слудига был сердитым, но в глазах его горела хищная искорка: это была бы беспощадная и кровавая битва, металл против металла.

— Пора возвращаться. — Саймон оглянулся на темную полосу Имстрека. — До сих пор нам везло.

Маленький отряд снова выехал на открытое пространство. Саймон снова остро ощущал свою уязвимость и близость тысячи врагов, благодаря небеса, что эта бурная погода помогла им подойти близко к лагерю, не сходя с коней. Сама мысль о том, чтобы спасаться бегом от верховых часовых, пробиваясь сквозь ветер и снег, была совершенно невыносима.

Они достигли прикрытия — рощи иссеченных ветром деревьев, которые одиноко стояли у подножий холмов. Когда Саймон обернулся, чтобы посмотреть назад, на брызги огней, обозначавших край спящего лагеря Фенгбальда, гнев, ранее сдерживаемый возбуждением, вдруг забурлил в нем — мысль обо всех этих солдатах, которые спокойно спали в своих безопасных палатках, как гусеницы, которые жиреют, поедая листья прекрасного сада, а теперь лежат, превратившись в уютные коконы. Это были грабители, эркингарды, которые приходили, чтобы арестовать Моргенса, которые пытались захватить Наглимунд. Под предводительством Фенгбальда они сожгли целый город в Фальшире так же равнодушно, как ребенок может пнуть ногой муравейник. И самое главное для Саймона — они выгнали его из Хейхолта, а теперь хотят выгнать еще и с Сесуадры.

— У кого из вас есть лук? — отрывисто бросил он.

Один из тритингов удивленно поднял глаза.

— У меня.

— Дай его мне. Да, и стрелу тоже.

Саймон взял лук и приторочил его к луке седла, не сводя глаз с тем — к силуэтов сгруппировавшихся шатров.

— Теперь дай мне этот факел, Хотвиг.

Тритинг молча смотрел на него некоторое время, потом вытащил из-за пояса незажженный факел и отдал ему.

— Что ты будешь делать? — спросил он тихо. Лицо его не выражало ничего, кроме спокойного интереса.

Саймон не ответил. Занятый другими мыслями и позабыв о своей обычной застенчивости, он с удивительной легкостью соскочил с седла, размотал липкую ткань на конце факела и намотал ее на наконечник стрелы, привязав кожаным ремешком, на котором висели его канукские ножны. Встав на колени, укрывшись от ветра за широким туловищем Домой, он достал из сумки кремень и кресало.

— Пойдем, Саймон, — голос Слудига звучал сердито и встревоженно. — Мы сделали то, зачем пришли. Что ты затеял?

Саймон не слушал его, высекая искру до тех пор, пока липкие складки ткани, накрученной на стрелу, не начали тлеть. Он раздул тлеющий огонек, потом сунул в карман кремень и кресало и быстро вскочил в седло.

— Ждите меня, — бросил он через плечо и, пришпорив Домой, поскакал из рощи вниз по склону. Слудиг двинулся было за ним, но Хотвиг вытянул руку и схватил коня риммера за уздечку, резко остановив его. Они начали спорить, ожесточенно, но шепотом.

У Саймона не было случая как следует попрактиковаться в стрельбе из лука, и уж тем более в стрельбе сидя на лошади, со дня ужасной, но кратковременной битвы за Хетстедом, в которой погиб Этельберн. Но сейчас требовались не столько опыт и умение, сколько желание сделать хоть что-то, отправив маленькую весточку Фенгбальду и его самонадеянным войскам. Он натянул тетиву, продолжая придерживать поводья, сжав коленями бока Домой, скачущей по неровному снегу. Ветер относил пламя назад вдоль древка стрелы, пока Саймон не почувствовал сильный жар. Наконец спустившись в долину, он дернул поводья. Действуя ногами, он развернул Домой, пустив ее широким кругом, и до самого уха натянул тетиву. Губы его двигались, но Саймон сам не слышал, что он говорит, таким всепоглощающим был огненный шар, дрожащий на конце стрелы. Он набрал в грудь побольше воздуха и выпустил стрелу.

Она полетела вперед, яркая и быстрая, как метеор, и дугой пронеслась по ночному небу, как кровавый след на черной ткани. Саймон почувствовал, как сердце его подпрыгнуло, наблюдая за ее неровным полетом. Он видел, как ветер, почти уничтоживший пламя, относил ее сначала в одну сторону, потом в другую, и наконец уронил среди скученных теней лагеря. Несколькими мгновениями позже вспышка света озарила долину, когда загорелся один из шатров. Секунду Саймон смотрел на это, с колотящимся как у птицы сердцем, потом повернулся и направил Домой вверх, на холм.

Он ничего не сказал о стреле, когда нагнал своих товарищей. Даже Слудиг не стал ни о чем расспрашивать. Маленький отряд окружил Саймона, и они вместе поскакали через темные холмы, навстречу холодному ветру.

— Я хотел бы, чтобы ты пошла и легла, — сказал Джошуа. Воршева подняла глаза. Она сидела на матрасике около жаровни. На коленях у нее лежал плащ, который она чинила. Молодая девушка из Нового Гадринсетта, которая помогала ей, тоже подняла глаза, потом быстро опустила взгляд к работе.

— Легла? — сказала Воршева, насмешливо наклоняя голову. — Почему?

Джошуа снова начал расхаживать взад-вперед.

— Так было бы лучше.

Воршева провела рукой по волосам, наблюдая, как он бредет от одной стенки шатра к другой — путешествие не многим более десяти локтей. Принц мог выпрямиться только в самом центре шатра, и потому ходил сгорбившись, как аист.

— Я не хочу ложиться, Джошуа, — сказала она наконец, продолжая наблюдать за ним. — Что с тобой?

Он остановился и сплел пальцы.

— Это было бы лучше для ребенка… и для тебя… если бы ты легла.

Воршева смотрела на него некоторое время, потом рассмеялась:

— Джошуа, ты ведешь себя глупо. Ребенок появится не раньше конца зимы.

— Я беспокоюсь за тебя, леди, — сказал он жалобно. — Суровая погода, тяжелая жизнь.

Его жена снова засмеялась, но на этот раз в ее голосе было легкое раздражение.

— Мы, женщины Клана Жеребца, даем жизнь в открытой степи и сразу возвращаемся к работе. Мы не похожи на городских женщин. Что с тобой, Джошуа?

Тонкое лицо принца ужасно покраснело.

— Почему ты никогда не можешь согласиться со мной? — требовательно спросил он. — Разве я не твой муж? Мне не нравится, что ты так напряженно работаешь в такой час.

— Я не ребенок, — отрезала Воршева. — Только я и забочусь обо всем. Почему ты все время ходишь взад-вперед, взад-вперед? Встань и поговори со мной нормально!

— Я пытаюсь говорить с тобой, но ты хочешь только ссориться.

— Потому что ты указываешь мне; что делать, как будто я ребенок. Я не дурочка, хоть и не умею разговаривать, как ваши придворные леди.

— Проклятие Эйдона, я никогда не говорил, что ты дурочка! — закричал он, прекращая свое расхаживание. Посмотрев некотрое время в пол, он поднял глаза на юную помощницу Воршевы. Девушка замерла, сжавшись, стараясь казаться как можно меньше и незаметней. — Ты, — сказал он, — не оставишь ли ты нас на некотрое время? Мы с женой хотим остаться одни.

— Она помогает мне, — сердито сказала Воршева.

Джошуа сверкнул на девушку стальными глазами:

— Ступай!

Молодая женщина вскочила и вылетела из шатра, оставив свою работу бесформенной грудой. Мгновение принц смотрел ей вслед, потом перевел глаза на Воршеву. Казалось, он хотел что-то сказать, потом остановился и повернулся к входному клапану шатра.

— Святая Элисия! — пробормотал он и вышел.

— Куда ты идешь!? — крикнула ему вслед Воршева.

Джошуа, прищурившись, всматривался в темноту. Наконец он заметил светлую фигуру на фоне одного из расположенных неподалеку шатров. Он пошел к ней, сжимая и разжимая кулак.

— Подожди! — он потянулся, чтобы коснуться лица молодой женщины. Ее глаза расширились. Она стояла, прижавшись спиной к шатру; теперь она подняла перед собой руки, как бы защищаясь. — Прости меня, — сказал он. — Это было нехорошо с моей стороны. Ты была добра к моей леди, и ты ей нравишься. Пожалуйста, прости меня.

— Про… простить вас, лорд? — она фыркнула. — Мне? Я же никто!

Джошуа поморщился.

— Для Бога все души равны. Теперь, пожалуйста, иди в шатер отца Стренгьярда, вон там. Вон, видишь тот огонек? Там будет тепло, и, я уверен, он даст тебе что-нибудь поесть и попить. Я приду за тобой, когда поговорю с женой. — Грустная усталая улыбка озарила его худое лицо. — Иногда мужчина и женщина должны побыть вдвоем, даже если это принц и его леди.

Она снова фыркнула, потом попыталась сделать реверанс, но была так плотно прижата к ткани шатра, что это ей не вполне удалось.

— Да, принц Джошуа.

— Тогда ступай. — Джошуа проследил, как она спешит по заснеженной земле к палатке Стренгьярда. Он посмотрел, как архивариус и кто-то еще встали, приветствуя ее, потом повернулся и пошел назад к шатру.

Когда он входил, Воршева смотрела на него. Любопытство на ее лице явственно смешивалось с раздражением. Он рассказал ей, зачем выходил.

— Ты самый странный человек из всех, каких я когда-либо знала. — Она глубоко, прерывисто вздохнула и опустила глаза, прищурившись на свое рукоделие.

— Если сильный может без всякого стыда запугивать слабого, то в чем же наше отличие от лесных и полевых зверей?

— Отличие? — Она все еще избегала его взгляда. — Отличие? В чем отличие? Твой брат преследует нас со своими солдатами, люди умирают — женщины умирают, дети умирают — и все это ради пастбищ, званий и знамен. Мы действительно только животные, Джошуа, разве ты не видишь этого? — Она снова взглянула на него, на этот раз более снисходительно, как мать смотрит на ребенка, который еще не усвоил суровых уроков жизни. Она покачала головой и вернулась к своей работе.

Принц подошел к матрасу и сел среди груды подушек и одеял.

— Иди сюда, — он похлопал по постели рядом с собой.

— Здесь теплее, ближе к огню. — Воршева казалась погруженной в свое шитье.

— Будет так же тепло, если мы немного посидим рядом.

Воршева вздохнула, отложила свое рукоделие, встала и подошла к постели. Она села подле него и прислонилась к подушкам. Вместе они глядели в потолок, на провисшую под грузом снега крышу шатра.

— Прости меня, — сказал Джошуа. — Я не хотел быть грубым, но я беспокоюсь. Я боюсь за твое здоровье и за здоровье ребенка.

— С чего это мужчины взяли, что они храбрые, а женщины слабые? Мужчинам, конечно, если только они не сражаются, никогда и не снилось столько крови и боли, сколько переносят женщины. — Воршева поморщилась. — Женщины ухаживают за неизлечимыми ранами.

Джошуа не ответил. Он обнял ее за плечи и рассеянно перебирал пальцами темные завитки ее волос.

— Ты не должен бояться за меня, — сказала она. — Женщины клана сильные. Я выношу нашего ребенка, и он будет здоровым и крепким.

Джошуа некоторое время молчал, потом глубоко вздохнул.

— Я виню во всем себя, — сказал он. — Я не дал тебе возможности понять, что ты делаешь.

Она внезапно повернулась, чтобы посмотреть на него. Лицо ее перекосилось от страха. Она потянулась и схватила его руку, крепко сжав ее.

— О чем ты говоришь? — спросила она. — Скажи мне!

Он медлил, подыскивая слова.

— Разные вещи — быть женой принца или женщиной принца.

Она подвинулась и посмотрела ему в лицо.

— Что ты говоришь? Ты что, хочешь привести какую-нибудь другую женщину на мое место? Я убью тебя и ее, Джошуа, клянусь моим кланом.

Он мягко засмеялся, хотя в это мгновение она выглядела вполне способной осуществить свою угрозу.

— Нет, я не это имел в виду, вовсе нет. — Он посмотрел на нее, и улыбка его погасла. — Пожалуйста, никогда не думай ни о чем таком, моя леди. — Он снова взял ее за руку. — Я хотел только сказать, что, став женой принца, ты стала не такой, как другие женщины, и наш ребенок будет не таким, как другие дети.

— И что? — Она еще не успокоилась, страх еще не ушел.

— Я не могу допустить, чтобы что-нибудь случилось с тобой или с ребенком. Если я погибну, жизнь, которую ты носишь в себе, может стать единственным связующим звеном с прежним миром.

— Что это значит?

— Это значит, что наш ребенок должен жить. Если мы проиграем, если Фенгбальд победит нас или если даже мы выиграем эту битву, но я умру, в один прекрасный день наш ребенок должен будет отомстить за нас. — Он потер подбородок. — Нет, я не это хотел сказать. Это гораздо важнее, чем отмщение. Наш ребенок может быть последним лучом света, противостоящим вековой тьме. Мы не знаем, вернется ли к нам Мириамель и даже жива ли она. Если она погибла, сын или дочь принца, внук Престера Джона, поднимет единственное знамя, которое может повести за собой сопротивление Элиасу и его дьявольскому союзнику.

Воршева облегченно вздохнула.

— Я сказала тебе, что мы, женщины тритингов, рожаем сильных детей. Тебе не о чем беспокоиться. Ты еще сможешь гордиться нашим ребенком. И мы победим здесь, Джошуа, ты сильнее, чем думаешь. — Она придвинулась к нему. — Ты напрасно терзаешь себя.

Он вздохнул.

— Я молюсь, чтобы ты оказалась права. Узирис и его милость, есть ли на свете что-нибудь хуже власти? Как бы я хотел просто встать и уйти.

— Ты не сделаешь этого. Мой муж не трус. — Она приподнялась, чтобы глядеться в него, как будто он мог оказаться самозванцем, и потом снова легла.

— Нет. Ты права. Таков мой жребий, мое испытание… и может быть мое древо, а каждый гвоздь тверд и холоден. Но даже приговоренному к смерти дозволено мечтать о свободе.

— Не говори так больше, — сказала она, уткнувшись ему в плечо. — Ты накличешь беду.

— Я могу перестать говорить, моя дорогая, но мне не так легко избавиться от этих мыслей.

Она потерлась лбом о его плечо.

— Теперь помолчи.

Худшая часть бури прошла, двигаясь на юго-восток. Луна, проглядывающая сквозь тучи, придавала снегу слабое сияние, как будто вся долина между Гадринсеттом и Сесуадрой была посыпана бриллиантовой пылью.

Саймон смотрел на фонтаны снега, летящие из-под копыт лошади Слудига, и раздумывал, доживет ли он до того, чтобы оглянуться на прошедший год. Кем он будет, если каким-то невероятным образом ему удастся выжить? Рыцарем, конечно — он уже рыцарь, что-то настолько величественное, о чем он не мог даже подумать в своих самых смелых детских мечтаниях, но что должен делать рыцарь? Конечно сражаться на войне за своих вассалов — но Саймону не хотелось думать о войнах. Если когда-нибудь наступит мир и если он доживет до этого времени — две вещи, в которые очень трудно было поверить — как он будет жить?

Что делают рыцари? Он может управлять своим поместьем — если у него будет земля. Это похоже на фермера, верно ведь? В этом не было особого великолепия, но внезапно ему показалась страшно привлекательной мысль о возвращении домой после мокрого дня, проведенного в поле. Он снял бы плащ и сапоги, влез бы в домашние туфли и согрелся бы перед огромным камином. Кто-нибудь принес бы ему вина, и помешал бы огонь раскаленной кочергой, но кто? Женщина, жена? Он попытался вызвать из тьмы подходящее лицо, но не смог. Даже Мириамель, если бы она не была принцессой, и согласилась бы выйти замуж за простого человека, и к тому же выбрала бы Саймона — иными словами, если бы реки побежали вспять, а рыбы научились летать — не была женщиной того сорта, которая может тихо ждать дома, пока муж не вернется с поля. Представить ее в такой роли было так же мучительно, как думать о прекрасной птице со связанными крыльями.

Но если он не женится и не обзаведется хозяйством, что будет тогда? Одна мысль о турнирах, этом обычном для рыцарей развлечении, которое так интересовало его в течение нескольких лет, делала его сейчас почти больным. Здоровые мужчины калечат друг друга, теряют глаза, руки, ноги и даже жизни ради пустой игры, когда мир и без того такое ужасное и полное опасностей место — это приводило Саймона в ярость. Игра в войну, как называли это некоторые, как будто это был простой спорт, хотя последствия этой игры, виденные Саймоном, были ужасны. Война похожа на чудовищный ветер или землетрясение, она так страшна, что этим нельзя шутить. Имитация войны казалась почти кощунством. Другое дело упражнения с копьем или мечом, помогающие вам выжить, если настоящая война захватит вас. Когда все это кончится — если все это кончится, — Саймон хотел бы как можно дальше держаться от всякой войны — и настоящей, и игрушечной.

Но человек не может все время жить в ожидании войны, боли или ужаса, смерть не нуждается в том, чтобы ее искали — а долг рыцаря быть все время готовым встать на защиту себя и других. Так говорил сир Деорнот, а он не казался Саймону человеком, который сражается с удовольствием и без крайней необходимости. А что некогда говорил Моргене о великом Камарисе? Он трубил в свой знаменитый рог Целиан не для того, чтобы вызвать подкрепление, а чтобы дать знать врагам о своем приближении и дать им возможность скрыться. Моргене несколько раз упоминал в своей книге, что Камарис не получал от битвы никакого удовольствия и что его искусство владения мечом было для него тяжким грузом, потому что привлекало к нему нападающих и вынуждало убивать помимо его воли. Вот в чем заключался парадокс. Как бы ты ни был ловок, всегда найдется кто-нибудь, кто захочет проверить тебя. Так что же лучше — готовиться к войне или избегать ее?

Пласт снега сорвался с ближайшей ветки, словно живой проскочил мимо плотного шарфа и упал Саймону за шиворот. Саймон недовольно пискнул и быстро обернулся, надеясь, что никто из его спутников не слышал, что он издал такой немужественный звук. Никто не смотрел на него. Все внимание его товарищей, казалось, было сосредоточено на серебристо-серых холмах и острых силуэтах деревьев.

Так что же лучше — избегать войны или попытаться стать таким сильным, чтобы никто не смел задеть тебя? Моргене говорил ему, что подобные проблемы являются неизменными спутниками королевской власти — вопросы, которые не дают добросердечным монархам спать по ночам как спят их подданные. Когда Саймон посетовал на неопределенность такого ответа, доктор Моргене грустно улыбнулся.

— Ответ, конечно, неудовлетворительный, Саймон, — сказал старик, — но таковы все ответы на подобные вопросы. Если бы можно было ответить точно, мир был бы упорядоченным, как собор — гладкий камень на гладком камне, прямой угол к прямому углу, и все такое же добротное и неподвижное, как стены Святого Сутрина. — Он поднял пивную кружку в некоем подобии салюта. — Но как ты думаешь, Саймон, могла бы в таком мире существовать любовь? Красота и очарование без невежества и безобразия, с которыми можно было бы их сравнить? Во что превратился бы мир, в котором не было бы неожиданности? — Старик сделал долгий глоток, вытер рот и переменил тему. Саймон больше не вспоминал о том, что сказал доктор, до сегодняшнего дня.

— Слудиг! — Голос Саймона, нарушивший долгое молчание, прозвучал неожиданно громко.

— Что? — Слудиг повернулся в седле, чтобы посмотреть на него.

— Ты бы захотел жить в мире без неожиданностей? Я хочу сказать, без хороших и без плохих — без всяких?

Риммер свирепо посмотрел на него.

— Не говори глупостей, — проворчал он и повернулся, коленями сжимая бока лошади, чтобы объехать валун, торчавший посреди снежных заносов.

Саймон пожал плечами. Хотвиг, который тоже оглянулся, мгновение внимательно смотрел на него, потом снова отвернулся.

Но мысль все не покидала его. Пока Домой с трудом пробивалась сквозь снежные заносы, Саймон вспомнил кусок недавнего сна. Поле, покрытое травой, цвет которой был таким ровным, что она казалась нарисованной, холодное небо, безжизненное, как кусок голубой глазури, весь вид был неизменным и мертвым, как камень.

Я бы выбрал неожиданности, решил Саймон. Даже включая неприятные.

Сперва они услышали музыку, тонкую мелодию, переплетающуюся с шумом ветра. Спустившись по склону в чашеобразную долину вокруг Сесуадры, они увидели маленький костер на краю большого черного озера, окружавшего гору. Маленькая черная фигурка, укутанная тенью, поднялась от огня силуэтом, опуская костяную флейту.

— Мы слышали, как ты играл, — сказал Саймон. — Ты не боишься, что кто-нибудь не столь дружелюбно настроенный может услышать тебя.

— Я в достаточности защищен, — слегка улыбнулся Бинабик. — Значит, ты вернулся. — Голос его звучал неколебимо спокойно, как будто он ни капельки не волновался. — Все ли в благополучное?

— Да, Бинабик, все в порядке. Часовые Фенгбальда грелись у костров.

— Одинаково со мной, — сказал тролль. — Лодки стоят там, куда я показываю. Имеете желание отдыхать и греться, или будем сразу подниматься по горе?

— Наверно нам надо как можно скорее доставить новости Джошуа, — решил Саймон. — У Фенгбальда около тысячи человек, и Хотвиг говорит, что больше половины из них — наемники из Тритингов… — Его отвлекла фигура, двигающаяся по затененному берегу. Когда она пересекла очередной занос, Саймон увидел, что это Кантака, словно капелька ртути, пробирается вдоль края воды. Волчица повернулась, чтобы посмотреть на него. В глазах ее отражался свет огня, и Саймон кивнул. Да, Бинабик действительно был защищен. Каждый, кто захотел бы подобраться к хозяину Кантаки, вынужден был бы иметь дело с ней.

— Эти нововещания трудно именовывать хорошими, но я предполагаю, что мы могли иметь ожидание очень худшего. Верховный король мог бы бросать к нам все свои силы, как он это предпринимал в Наглимунде. — Он вздохнул. — И все-таки нет успокоительности в мысли о тысяче солдат. — Тролль засунул за пояс собранный посох и взялся за поводья Домой. — Джошуа уже отправлялся в сон, но я думаю, что ты имеешь справедливрсть, говаривая, что мы имеем должность подниматься. Очень лучше нам всем уходить в безопасность Камня. Это дикое место. Даже если армии короля в большой отдаленности, я предполагаю, что буря может вызывать в ночь странные создания.

Саймон содрогнулся.

— Тогда давайте-ка выбираться из ночи в теплые шатры.

Они последовали за Бинабиком вниз, к краю озера. Оно, казалось, источало странное сияние.

— Почему вода так странно выглядит? — спросил Саймон.

Бинабик поморщился:

— Вот это мои нововещания. Имею большую печаль говаривать об этом. Питаю страх, что последний шторм приносил с собой больше дурного, чем мы имели возможность вообразить. Наш ров, как именовываете его вы, жители замка, очень немного замерзает.

Слудиг, стоявший поблизости, витиевато выругался.

— Но озеро, это наша лучшая защита от королевских войск!

Маленький человек пожал плечами.

— — Оно еще не вполне замерзало, в другом случае мы не имели бы возможности пересекать его на лодках. Питаю надежду, что будет оттепель и оно снова станет защищательностью для нас. — Судя по выражению лиц Бинабика и Слудига, это было очень маловероятно.

Две больших плоскодонки ждали на берегу озера.

— Люди и волки будут поехать вот в этой, — сказал Бинабик, показывая. — В другую сядут лошади и один человек, чтобы следить за ними. Что касается твоей лошади Саймон, я предполагаю, что она имела достаточное знакомство с Кантакой, чтобы поплывать в нашей лодке.

— Это обо мне ты должен беспокоиться, тролль! — зарычал Слудиг. — Я люблю лодки еще меньше, чем волков, а волков я люблю не больше, чем лошади.

Бинабик отмахнулся.

— Ты шуточник, Слудиг. Кантака рисковала жизнью вместе с тобой, и не один раз. Ты имеешь прекрасное знание об этом.

— Значит теперь я опять должен рисковать своей жизнью на еще одной вашей проклятой лодке! — пожаловался риммер. Казалось, он подавлял улыбку. Саймон снова подивился странной дружбе между Бинабиком и северянином, которая начинала крепнуть.

— Что ж, — продолжил Слудиг. — Тогда я поеду. Но если ты споткнешься об эту зверюгу и упадешь я будупоследним, кто прыгнет за тобой.

— Тролли, — с пафосом сказал Бинабик. — Не имеют особенности падать.

Маленький человек вытащил из огня длинную горящую ветку, несколькими пригоршнями снега загасил костер и залез в ближайшую лодку.

— Ваши факелы имеют слишком очень много яркости, — сказал он. — Очень лучше будет угасить их. Будем питать наслаждение ночью, когда наконец можно видеть звезды. — Он зажег роговую лампу, висящую на носу ложи, потом быстро перешел на другую колеблющуюся палубу и зажег фитиль и там. Свет этих фонарей, ровный и призрачно-лунный, разлился по воде, а Бинабик швырнул свой факел за борт. Ветка исчезла, с шипением выбросив облачко пара. Саймон и его спутники загасили факелы и последовали за троллем.

Один из людей Хотвига отправился на вторую баржу, перевозить лошадей, но Домой, как и предполагал Бинабик, не боялась Кантаки и получила разрешение ехать вместе со всей компанией. Она стояла на корме первой лодки и смотрела назад, на остальных лошадей, словно герцогиня, обозревающая банду гуляк, пирующих под ее балконом. Канатка свернулась у ног Бинабика, устало свесив язык, и смотрела, как Слудиг и Хотвиг шестами спихивают в озеро первую баржу. Вокруг поднимался туман, и в мгновение ока земля за их спинами исчезла, так что лодки плыли по какому-то потустороннему миру — в облаке над черной водой.

По большей части лед был только тонкой кожицей на воде, хрупкой, как леденец. Когда нос лодки врезался в него, лед трещал и звенел — нежный, но раздражающий звук, от которого у Саймона мурашки бежали по спине. Прошедшая волна бури оставила небо над головой почти чистым. Как и сказал Бинабик, во мраке можно было рассмотреть несколько подмигивающих звезд.

— Смотрите, — мягко сказал тролль. — Люди подготавливаются к битве, а Шедда занимается своим делом. Она еще не улавливала своего мужа Киккасута, но не прекращает стараний.

Саймон стоял возле него и смотрел вверх, в глубокий колодец неба. Если не считать звука ломающегося льда и редких столкновении с более крупными плавучими льдинами, в долине было противоестественно тихо.

— Что такое? — внезапно сказал Слудиг. — Там!

Саймон наклонился, чтобы проследить за его взглядом. Рука риммера в меховом рукаве показывала на темный край Альдхорта, который, словно сторожевая стена замка, возвышался над северным берегом озера.

— Я ничего не вижу, — прошептал Саймон.

— Все уже пропало, — свирепо сказал Слудиг, как будто Саймон усомнился в его словах, а не просто не разглядел ничего в темноте. — Там были огни в лесу, я видел их.

Бинабик подошел ближе к краю лодки, вглядываясь в темноту.

— Это в близости от того места, где стоит Энки э-Шаосай или то, что от него оставалось.

Хотвиг тоже подошел к ним. Баржа тихо покачивалась. Саймон подумал, что хорошо еще, что Домой стоит спокойно, а не то лодка могла бы перевернуться.

— В призрачном городе? — покрытое шрамами лицо Хотвига внезапно стало почти детским. — Ты видел там огни?

— Да, — сказал Слудиг, — видел, клянусь Кровью Эйдона. Но теперь они исчезли.

— Хмм, — Бинабик казался озабоченным. — Имеет возможность, что это наши фонари отразились от какого-то зеркала в старом городе…

— Нет, — твердо сказал Слудиг. — Один из огней был ярче любой из наших ламп. Но они очень быстро погасли.

— Колдовские огни, — мрачно сказал Хотвиг.

— Имеется также возможность, — сказал Бинабик, — что они были видны сквозь деревья и поломанные здания, а потом, когда мы проезжали мимо, их уже не было возможности видеть. — Он подумал мгновение и повернулся к Саймону. — Джошуа поставил перед тобой задачу на сегодня, Саймон. Имеем ли мы должность возвращаться и сматривать, что это там за огни?

Саймон пытался спокойно обдумать, что лучше, но на самом деле он не хотел идти проверять, что сияло по ту сторону черной воды. Не сегодня.

— Нет, — он старался, чтобы его голое звучал размеренно и твердо. — Нет, мы не поедем. У нас есть известия, в которых нуждается Джошуа. Что если это разведчики Фенгбальда? Чем меньше они нас видят, тем лучше. — Изложенное таким образом, все это звучало довольно убедительно. Он почувствовал мгновенное облегчение, но через секунду ему стало стыдно, что он пытается обмануть людей, рисковавших жизнью под его командой. — И кроме того, — сказал он, — я устал и обеспокоен, нет, испуган на самом деле. Это была трудная ночь. Пойдем и расскажем Джошуа обо всем, что мы видели, включая и огни в лесу. Решать должен принц. — Он договорил и резко обернулся, почувствовав что-то у себя за плечом. Это была Сесуадра, вынырнувшая из тумана. Казалось, что она только что появилась над обсидиановым озером, как пробивающий толщу воды кит. Он стоял и смотрел на нее, раскрыв рот.

Бинабик погладил широкую голову Кантаки.

— Я думаю, в словах Саймона мы имеем хороший смысл. Принц Джошуа будет иметь решение в относительности этой очень большой загадки.

— Они были там, — сердито сказал Слудиг, но при этом тряхнул головой, как будто теперь уже не был так уверен, как раньше.

Лодки скользили дальше. Заросший лесом берег снова исчез во всеплоглощающем тумане, как сон исчезает перед звуками рассвета.

Деорнот наблюдал за Саймоном, когда юноша докладывал обо всем происшедшем, и обнаружил, что ему нравится то, что он видит. Молодой человек горел возбуждением от своих новых обязанностей, и серый утренний свет отражался в его глазах — немного слишком ярких, учитывая тревожность обсуждаемых событий, а именно: армию Фенгбальда, превосходящую войска принца по численности, вооружению и опыту. Но Деорнот с удовольствием заметил, что юноша не спешит со своими объяснениями, не делает поспешных выводов и тщательно обдумывает ответ на каждый из вопросов принца Джошуа. Этот свежеиспеченный рыцарь, казалось, многое видел и слышал за свою короткую жизнь, и все это принимал к сведению. Саймон рассказывал об их приключении, Хотвиг и Слудиг согласно кивали, и вскоре Деорнот обнаружил, что кивает вместе с ними. Деорнот видел, как из этого мальчика со смешной цыплячьей бородой вырастает настоящий мужчина.

Джошуа держал совет перед своим шатром. Большой костер отгонял утренний холод и служил центром их кружка. В тот момент, когда принц выяснял у Саймона какие-то последние вопросы, Фреозель, приземистый лорд-констебпь Нового Гадринсетта, прочистил горло, чтобы привлечь внимание принца.

— Да, Фреозель?

— Сдается мне, сир, что все, о чем рассказывает здесь ваш рыцарь, здорово похоже на то, что нам рассказывал лорд-мэр. Саймон повернулся к фальширцу:

— Лорд-мэр? Кто это такой?

— Хельфгрим, который раньше был мэром Гадринсетта, — объяснил Джошуа. — Он пришел к нам сразу после того, как вы уехали. Он бежал из лагеря Фенгбальда и пробрался сюда. Он болен, и я приказал ему оставаться в постели, иначе он был бы с нами сейчас. Он проделал пешком долгий путь, и люди Фенгбальда очень плохо обращались с ним.

— Как я сказал, ваше высочество, — продолжал Фреозель вежливо, но твердо, — то, что здесь говорил сир Сеоман, подтверждает рассказ Хельфгрима. Так что, когда Хельфгрим говорит, что он знает, как, где и когда Фенгбальд собирается атаковать… — Молодой человек пожал плечами: — Похоже, нам не вредно и послушать его. Это прямо вроде подарка — мало что и делать после этого.

— Твоя точка зрения понятна, Фреозель. Ты считаешь, что Хельфгрим достойный доверия человек, и тебе тут можно верить, поскольку вы земляки и ты хорошо понимаешь его. — Он оглядел круг. — А что думаете вы все? Джулой?

Удивленная колдунья быстро подняла глаза. Она смотрела на колеблющиеся оранжевые языки пламени.

— Я не притворяюсь военным стратегом, Джошуа.

— Это я знаю. Но ты умеешь судить о людях. Можем ли мы полностью доверять словам старого лорд-мэра? У нас не так много сил, чтобы можно было позволить себе идти на риск.

Джулой на мгновение задумалась.

— Я очень недолго разговаривала с ним, Джошуа, но вот что я скажу. В его глазах есть темнота, которая мне не нравится, — тень. Я думаю, ты должен быть очень осторожен.

— Тень? — Джошуа внимательно посмотрел на нее. — Может быть, это след страданий, перенесенных им? Или ты считаешь, что это больше похоже на предательство?

Колдунья покачала головой.

— Нет, я бы не стала говорить о предательстве. Это может быть просто болью конечно. Может быть, он до такой степени запуган, что не отдает себе отчета в том, что на самом деле знает гораздо меньше, чем говорит, — но в любом случае ступай осторожно, Джошуа.

Деорнот выпрямился.

— Джулой мудрая, сир, — быстро сказал он, — но мы не должны только из пустых опасений отказываться от того, что может спасти нас, — выпалив это, Деорнот подумал, не пытается ли он закрыть глаза на мудрость слов Джулой только потому, что они могут заставить принца отказаться от активных действий. И все-таки в эти последние дни особенно важно поддерживать в Джошуа его решимость. Если принц будет уверен в себе и спокоен, это сгладит многие мелкие ошибки. Таков, по опыту Деорнота, путь войны. Если Джошуа будет слишком долго медлить и колебаться — по этому поводу или по любому другому — это может свести на нет жалкие остатки боевого духа, сохранившиеся у армии Нового Гадринсетта. — Я говорю, что мы должны обратить самое пристальное внимание на то, что говорит мэр Хельфгрим.

Хотвиг высказался в поддержку Деорнота, а Фреозель и так был согласен с ним. Другие тоже не спорили, хотя Деорнот не мог не заметить, что на круглом лице тролля Бинабика было какое-то обеспокоенное выражение, когда он палкой помешивал угли. Маленький человек видимо придавал слишком много значения Джулой и ее колдовству. Но сейчас все по-другому. Это война.

— Думаю, я поговорю сегодня с лордом-мэром, — сказал наконец принц. — При условии, конечно, что он достаточно оправится для этого. Как ты сказал, Деорнот, мы не можем себе позволить быть слишком гордыми, чтобы принять помощь. Мы нуждаемся, а Бог дарует своим детям то, в чем они нуждаются, если они верят Ему. Но я не забуду о твоих словах, Джулой. Это тоже было бы нелепо.

— Извините, принц Джошуа, — сказал Фреозель. — Но если мы покончили с этим, есть еще кое-что, о чем я должен сказать.

— Конечно.

— У нас есть и другие проблемы, помимо подготовки к битве, — сказал фальширец. — Вы знаете, еды ужасно мало. Мы выловили рыбу в реках, так что они почти опустели. Но теперь вода замерзла, и мы не можем делать даже этого. Каждый день охотники уходят все дальше и приносят все меньше. Эта женщина, — он кивнул в сторону Джулои, — помогла нам найти растения и фрукты, которые мы раньше считали непригодными для еды. Но это дает возможность только ненадолго оттянуть неизбежное. — Он остановился и проглотил ком в горле, встревоженный тем, что приходится быть таким прямым, но вынужденный договорить до конца: — Даже если мы победим и прорвем осаду, — при этих словах Деорнот почувствовал, как почти незаметная дрожь прошла по кругу, — мы не сможем выстоять. Недостаток пищи, чтобы протянуть зиму, — это конец всему.

Прямота этого заявления погрузила импровизированный совет в молчание.

— То, что ты сказал, не является неожиданностью для меня. Поверь, я представляю себе тот голод, который испытывают наши люди. И надеюсь, что жители Нового Гадринсетта понимают, что ты, я и мое ближайшее окружение не ест больше, чем они.

Фреозель кивнул.

— Они знают, ваше высочество. И поэтому они только ворчат и жалуются — ничего худшего. Но если люди будут умирать от голода, им будет все равно, что вы умираете вместе с ними. Они уйдут. Некоторые ходят уже сейчас.

— Боже мой, — сказал Стренгьярд. — Но куда им идти? Несчастные создания! О несчастные создания!

— Не имеет значения, — Фреозель тряхнул головой, — идти за армией Фенгбальда, выклянчивая крошки, или назад, через равнины к Эркинланду. Ушло всего несколько человек — пока.

— Если мы победим, — сказал Джошуа, — мы будем двигаться вперед. Таков был мой план, и все сказанное тобой только подтверждает, что я был прав. Если ветер подует в нужном направлении, мы будем дураками, оставаясь на месте, когда ветер дует в спину. — Он покачал головой. — Все новые беды! Страх и боль, смерть и голод — за многое придется ответить моему брату.

— Не только ему, принц Джошуа, — сказал Саймон, и лицо его было напряженным от ярости. — Это не король послал на землю бурю.

— Нет, Саймон, ты прав. Мы не можем себе позволить забыть о союзниках моего брата, — Джошуа, казалось, подумал о чем-то, и повернулся к юному рыцарю: — И теперь ты мне напомнил. Ты говорил о том, что видел огни прошлой ночью на северо-восточном берегу.

Саймон кивнул.

— Их видел Слудиг, но мы уверены, что они были там. — Он бросил взгляд на внимательно слушавшего риммера. — Я подумал, что лучше сказать это вам, прежде чем мы что-нибудь предпримем.

— Еще одна загадка. Это может быть какой-нибудь выходкой Фенгбальда — попытка обойти нас. Но. я не вижу в этом особого смысла.

— Особенно когда его основная армия все еще так далеко от нас, — сказал Деорнот. Кроме того, это не очень-то похоже на Фенгбальда, подумал он. Герцог Фальшира никогда не был трусом.

— Мне кажется, Саймон, что это могут быть твои друзья ситхи, которые решили присоединиться к нам. Это было бы большой удачей. — Принц поднял брови. — Мне кажется, ты недавно беседовал с принцем Джирики?

Деорнота позабавило то, как вспыхнули щеки молодого человека.

— Да… Да, я разговаривал, ваше высочество. Мне не следовало этого делать.

— Не в этом дело, — сухо сказал Джошуа. — Твои проступки, каковы бы они ни были, не предназначены для обсуждения на этом собрании. Я просто хочу знать, не думаешь ли ты, что это ситхи?

— Эльфы? — перебил Фреозель. — Этот парень говорит об эльфах?

Саймон в смущении опустил голову.

— Мне кажется, Джирики сказал, что пройдет много времени, прежде чем он сможет присоединиться к нам — если вообще сможет. Кроме того — я не моту этого доказать, ваше высочество, это только ощущение — мне кажется, он как-то дал бы мне знать, если бы собирался оказать нам помощь. Джирики знает, как нетерпеливы мы, смертные. — Он грустно улыбнулся. — Он знает, как сильно поднялся бы наш дух, если бы мы знали, что они подходят.

— Милостивый Эйдон и Его Мать! — Фреозель все еще был ошарашен. — Эльфы!

Джошуа задумчиво кивнул.

— Что же, если те, кто зажег эти огни, не друзья нам, значит это скорее всего враги, хотя теперь, когда я думаю об этом, возможно вы видели костры кого-нибудь из тех, о ком говорил Фреозель — тех, кто бежал с Сесуадры. — Он нахмурился. — Я подумаю и об этом тоже. Может быть завтра мы пошлем туда разведовательный отряд. Я не хочу оставаться в неведении относительно того, кто разделяет с нами этот маленький уголок Светлого Арда. — Он встал, смахивая пепел с штанов, и накинул плащ на обрубок правой руки. — Вот и все. Я освобождаю вас, с тем чтобы вы позавтракали тем, что еще отыщется. — Принц повернулся и направился к своему шатру. Деорнот смотрел ему вслед, потом повернулся, чтобы взглянуть на край огромной горы, где серые валуны возвышались над туманом, как будто Сесуадра плыла в море пустоты. Он поморщился от этой мысли и придвинулся ближе к огню.

Во сне доктор Моргене стоял перед Саймоном, одетый, как для долгого путешествия, в дорожный плащ с капюшоном, подол которого был обожжен огнем, как будто его владелец проехал сквозь пламя. Мало что можно было разглядеть под капюшоном — блеск очков доктора, часть белоснежной бороды — все остальное было только намеком и тенью. За спиной Моргенса не было ничего знакомого или узнаваемого, а только бурлящее пятно переливающегося перламутра пустоты, похожее на глаз снежной бури.

Недостаточно просто сражаться, Саймон, услышал он голос доктора. Даже если ты сражаешься только за свою жизнь. Должно быть нечто большее.

Большее? Как ни счастлив он был видеть Моргенса, каким-то образом Саймон понимал, что у него есть всего лишь одно мгновение, чтобы понять. Драгоценное время уходило. Что это значит, большее?

Это значит, что ты должен сражаться за что-то. Иначе ты будешь не более чем пугалом на поле пшеницы: ты сможешь распугать ворон, можешь даже убить нескольких, но никогда не сможешь победить их. Тебе не убить камнем всех ворон в мире.

Убить ворон? О чем это вы?

Одной ненависти недостаточно, Саймон, и ее всегда будет недостаточно…

Старик, казалось, собирался сказать что-то еще, но белую пустоту за его спиной внезапно захлестнуло волной тени, которая росла из самой пустоты. Хотя и нематериальная, тень казалась угнетающе тяжелой — плотная колонна тьмы, которая могла бы быть башней, деревом или ободом надвигающегося колеса; она разрезала пространство за маленькой фигурой доктора ровно, как на геральдическом щите.

Моргенс! закричал Саймон, но во сне голос его был неожиданно слабым, задушенным тяжестью длинной тени. Доктор! Не уходите!

Я уже давно должен был уйти, крикнул старик. Голос его тоже стал слабеть. Ты выполнил все и без меня. И запомни: фальшивый посланник! Голос доктора внезапно стал подниматься и поднимался до тех пор, пока не превратился в отчаянный вопль: Фальшивый! кричал он. Фальшшшш…

Его фигура начала таять и уменьшаться в размере. Плащ неистово развевался. Наконец доктор исчез. Там где он стоял, теперь хлопала крыльями маленькая серебристая птичка. Она внезапно ринулась в пустоту, описывая быстрые круги, и кружилась так до тех пор, пока не превратилась в точку.

Доктор! Саймон прищурился ей вслед. Он потянулся было вверх, но что-то сжало его руки: тяжелый груз, висевший на нем и тащивший его вниз, как будто молочная пустота стала вдруг плотной, как мокрое одеяло. Саймон пытался сбросить его. Нет! Нет! Вернитесь! Я должен узнать еще!

— Это я, Саймон, — прошептал Бинабик. — Больше тишины, пожалуйста. — Тролль почти сидел на груди юноши. — Имей прекращение со всей немедленностью. Если ты будешь продолжать брыкания, то снова ударишь мой нос.

— Что?.. — Саймон постепенно прекратил размахивать руками. — Бинабик?

— От разбитого носа до кончиков пальцев, — хихикнул тролль. — Ты уже заканчивал брыкание?

— Я разбудил тебя? — спросил Саймон.

Бинабик скользнул вниз и присел на корточки около постели.

— Нет. На самом деле я пришел пробуждать тебя. Такова правда. Но что это за сновидение, которое приносило с собой столько беспокойства и страха?

Саймон помотал головой.

— Это неважно. Да я, собственно, почти ничего не помню. На самом деле он помнил каждое слово, но хотел сперва сам подумать обо всем этом, прежде чем обсуждать свой сон с Бинабиком. В этом сне Моргене казался гораздо более живым, чем во всех предыдущих, гораздо более настоящим. В некотором роде это было почти как последняя встреча с его драгоценным доктором. Саймон стал очень ревниво относиться к тем нескольким вещам, которые он мог назвать собственными, и не хотел пока что делить эти мелочи с кем бы то ни было.

— Почему ты разбудил меня? — Он зевнул, чтобы перемена темы не показалась резкой. — Сегодня я не должен был стоять на часах.

— Ты имеешь справедливость. — В свете угасающих углей улыбка Бинабика была всего лишь смутным пятном. — Но я имею желание, чтобы ты вставал, надевал свои сапоги, куртку и другую одежду, чтобы иметь путешествия за дверьми, и следовал за мной.

— Что? — Саймон сел, ожидая услышать звуки тревоги или шум нападения, но не было ничего кроме ветра. Саймон плюхнулся обратно в постель и повернулся набок, предоставив троллю лицезреть его спину. — Я не хочу никуда ехать. Я устал. Дай мне поспать.

— Эта вещь, которую ты найдешь достойной своего беспокойства.

— Что это? — пробурчал он.

— Секрет, но секрет крайне волнительный.

— Принеси мне его утром, и я буду очень, очень взволнован.

— Саймон! — голос Бинабика звучал уже не так весело. — Не будь таким ленивым. Это имеет огромную важность. Ты больше не питаешь ко мне доверия?

Стеная, как будто вся тяжесть земли легла на его плечи, Саймон перекатился на другой бок и привел себя в сидячее положение.

— Это действительно важно?

Бинабик кивнул.

— И ты не скажешь мне, что это?

Бинабик покачал головой.

— Но ты достаточно скоро будешь обнаруживать сам. Это мое обещание.

Саймон уставился на тролля, который казался нечеловечески жизнерадостным для такого темного часа.

— Что бы это ни было, оно действительно привело тебя в хорошее настроение, — проворчал он.

— Пойдем, — Бинабик встал, возбужденный, как ребенок на эйдонитских торжествах. — Домой уже имеет седло на спине. Кантака тоже имеет ожидание и проявляет необъятное волчье терпение. Пойдем!

Саймон сунул ноги в сапоги и надел теплую шерстяную рубаху. Натягивая на себя еще теплый плащ, он, спотыкаясь, вышел вслед за Бинабиком, потом чуть не повернулся, чтобы упасть обратно в шатер.

— Во имя кровавого древа, — выругался он. — Холодно!

Услышав ругательство, Бинабик поджал губы, но ничего не сказал. Теперь, когда Саймон стал рыцарем, тролль, видимо, решил, что он уже достаточно взрослый, чтобы самому решать, ругаться ему или нет. Маленький человек поднял руку и указал на Домой, которая била копытом по замерзшей земле в свете воткнутого в снег факела. Саймон подошел к ней, погладил по носу, прошептал несколько неясных слов в ее теплое ухо и неуклюже взобрался в седло. Тролль издал тихий свист, и из темноты бесшумно возникла Кантака. Бинабик уселся на ее широкую спину и наклонился, чтобы подобрать факел, прежде чем послать волка вперед.

Они двигались через тесноту палаточного города и через широкую вершину Сесуадры, через Сад Огней, где ветер закручивал маленькие снежные смерчи на полузасыпанных плитах, потом мимо Дома Расставания, где расположилась пара часовых. Недалеко от вооруженных людей вертикально стоял камень, отмечавший край широкой дороги, спускавшейся с вершины. Часовые, закутанные от холода так, что под шлемами можно было разглядеть только блеск глаз, подняли копья в приветствии. Саймон озадаченно помахал им рукой.

— Похоже, им не особенно интересно знать, куда мы идем.

— Мы имеем разрешение, — загадочно улыбнулся Бинабик.

Небо над головой было почти чистым. Когда они спускались с горы по крошащимся камням старой дороги ситхи, Саймон посмотрел вверх и увидел, что звезды вернулись. Это было радостное событие, хотя он был озадачен, обнаружив, что их расположение незнакомо ему. Луна, мелькнувшая на мгновение из-за груды облаков, показала, что час более ранний, чем ему казалось — может быть, прошло всего несколько часов после захода солнца. Тем не менее было достаточно поздно для того, чтобы весь Новый Гадринсетт улегся в постели. Куда же, во имя всего святого, потащил его Бинабик?

Пока они спускались со скалы, несколько раз Саймону казалось, что он видит огни далеко в лесу — крошечные точки, слабее даже, чем звезды над головой — но когда он указал на них, тролль только кивнул, как будто в этом зрелище не было ничего неожиданного.

К тому времени, когда они достигли места, где старая дорога снова расширялась, бледная Шедда снова исчезла на горизонте за занавесом тумана. Они спустились к основанию горы. Воды огромного озера бились о камень. Кое-где над поверхностью торчали верхушки затонувших деревьев, словно головы гигантов, спящих под темными водами.

Без единого слова Бинабик спешился и повел Кантаку к одной из лодок, качавшихся у края дороги. Полусонный Саймон повел лошадь следом. Когда Бинабик зажег лампу на носу лодки, они подняли шесты и оттолкнулись от берега.

— Не много путешествий мы еще сможем совершить таким образом, — тихо сказал Бинабик. — Счастье, что это скоро не будет иметь значения.

— Почему не будет? — спросил Саймон, но тролль только махнул маленькой рукой. Вскоре склон затопленной долины стал уходить вниз, и шесты перестали касаться дна. Они взяли весла, лежащие на дне лодки. Это была тяжелая работа. Лед, казалось, вцеплялся в весла и корпус, словно намеревался остановить лодку и превратить ее в часть огромного монолита. Некоторое время Саймон не замечал, что Бинабик направляет баржу к северо-восточному берегу, где некогда стоял Энки э-Шаосай, и где теперь появилось странное мерцание.

— Мы едем к огням, — сказал он. Голос его быстро затих, как бы поглощенный темнотой долины.

— Да.

— Почему? Там ситхи?

— Не ситхи, нет. — Бинабик смотрел в покрытую рябью воду. Поза его выдавала, что он едва владеет собой. — Я думаю, что ты имел справедливость. Джирики не стал бы держать свое прибытие в секрете.

— Тогда кто же там?

— Ты увидишь.

Все внимание тролля теперь было сосредоточено на дальнем берегу, который все приближался. Саймон уже видел стену возвышающихся деревьев, и внезапно вспомнил, как священники-писцы в Хейхолте почти одним движением поднимали головы, когда какое-то поручение приводило его в их обитель — большая толпа старых людей, оторванных его неуместным появлением от навеянной чтением пергаментов дремоты.

Лодка царапнула по дну. Саймон и Бинабик вылезли и потащили ее к более надежному месту, а Кантака с плеском носилась вокруг них. Когда Домой уговорили сойти на берег, Бинабик снова зажег свой факел и они въехали в лес. Деревья Альдхорта росли здесь близко друг к другу, как будто сгрудившись от холода. Факел выхватывал невероятное обилие листьев бесчисленных форм и размеров, а также то, что казалось многочисленными вариантами вьюнов, мха и травы. Все это росло вместе, в беспорядочном растительном буйстве. Бинабик вел их по узкой оленьей тропе. Сапоги Саймона промокли, ногам его было холодно и становилось все холоднее. Он снова подумал, что можно делать в таком месте и в такой час.

Он услышал шум раньше, чем успел что-нибудь увидеть. Воющие, беспорядочные, похожие на волынку звуки флейт, перебиваемые едва слышным барабанным боем. Саймон повернулся к Бинабику, но тролль прислушивался, кивая, и не замечал вопросительного взгляда Саймона. Вскоре они начали различать свет, мерцающий сквозь плотную стену леса. Странная музыка становилась громче, и Саймон почувствовал, что сердце его забилось сильнее. Конечно Бинабик знает, что делает, успокаивал он себя. После всех тех ужасов, которые они перенесли вместе, Саймон мог доверять своему другу. Но Бинабик, казалось, находился в таком странном смятении… Он склонил голову набок, почти так, как это делала Кантака, как будто бы в странной мелодии и барабанном бое тролль слышал что-то совершенно недоступное Саймону.

Саймон был полон нервного ожидания. Он вдруг понял, что ощущает давно знакомый запах чего-то неуловимого. Сперва он был уверен, что это всего лишь запах его одежды, но едкий и живой запах нельзя было больше игнорировать.

Мокрая шерсть.

— Бинабик! — закричал он, и потом, поняв наконец, в чем дело, рассмеялся. Они вышли на широкую потяну. Останки старого города ситхи лежали повсюду, но теперь мертвый камень был окрашен отблесками прыгающего пламени. Жизнь вернулась, хотя и не та жизнь, которую имели в виду строители. По всей верхней части лощины разбрелось огромное стадо белоснежных баранов. Дно лощины, гае весело горели костры, точно так же было заполнено троллями. Некоторые танцевали и пели, другие играли на своих инструментах, производя развеселую музыку. Многие просто стояли в стороне и смеялись.

— Сшпкинамук! — закричал Бинабик. Лицо его сияло невероятно довольной улыбкой. — Хениматук! Эа куп!

Два десятка лиц… четыре десятка — шесть или больше повернулись, чтобы посмотреть на то место, где стояли Бинабик и Саймон. В одно мгновение огромная толпа бросилась к ним, протискиваясь между сердито блеющими баранами. Одна маленькая фигурка обогнала остальных и в считанные секунды добежала до распростертых рук Бинабика.

Саймон был окружен щебечущими троллями. Они кричали, смеялись и дергали за его одежду, они гладили его руки; они сияли дружелюбными улыбками. Внезапно он почувствовал себя в гуще старых друзей и обнаружил, что и сам сияет в ответ, а глаза его наполнились слезами. Сильный запах масла и жира, который он так хорошо помнил, бил ему в ноздри, но сейчас этот запах казался удивительно приятным. Он ошеломленно обернулся и поискал взглядом Бинабика.

— Откуда ты узнал? — закричал он.

Друг его стоял неподалеку, рука его лежала на плече Ситки. Она улыбалась почти так же широко, как он, и румянец покрывал ее щеки.

— Моя умница Ситкинамук послала мне одну из птиц Укекука. Мои люди уже два дня имеют здесь лагерь и постраивали лодки.

— Строили ложи? — Саймон чувствовал, как его легонько подталкивает со всех сторон океан маленьких людей, вплотную окруживших его.

— Чтобы пересекать озеро и оказывать помощь Джошуа, — засмеялся Бинабик. — Сто храбрых троллей Ситки приводила для помощи нам. Теперь ты будешь понимать, почему риммеры вселяют страх в своих детей, когда шепотом говаривают о долине Хухинка.

Ситки на мгновение уткнулась носом ему в плечо, потом повернулась и посмотрела на Саймона.

— Я читала книгу Укекука, — сказала она. Ее вестерлинг звучал странно, но вполне понятно. — Теперь я говорю больше твой язык. — Ее кивок был почти поклоном. — Приветствую тебя, Саймон.

— Приветствую тебя, Ситки, — ответил он. — Рад снова видеть тебя.

— Вот почему я имел желание, чтобы ты сопроводил меня. — Бинабик обвел рукой лощину. — Завтра мы будем иметь много времени, чтобы говаривать о войне. А сегодня все друзья совместны. Мы будем иметь пение и танцевание.

Саймон улыбнулся радости на лице Бинабика и счастью, отразившемуся в черных глазах его невесты. Усталость Саймона растаяла.

— Мне это нравится! — сказал он, и это было правдой.

3 СТРАНИЦЫ СТАРОЙ КНИГИ

Когтистые руки схватили ее, пустые глаза пристально смотрели ей в лицо. Они окружали ее, серые и холодные, как лягушки, а она не могла даже вскрикнуть. Мириамель проснулась. У нее до боли перехватило горло. Не было рук, не было глаз, только кусок ткани, прикрывающий ее, да звук плещущихся волн. Она долго лежала на спине, пытаясь восстановить дыхание, потом села.

Никаких рук, никаких глаз. Килпы, вполне удовлетворенные обильной трапезой на «Облаке Эдны», вряд ли потревожат шлюпку.

Мириамель выскользнула из-под импровизированного навеса, который они с монахом сделали из промасленного чехла лодки, потом прищурилась, пытаясь найти хоть какой-нибудь след солнца, чтобы определить время. Ее окружал унылый, свинцовый океан, как будто огромное пространство воды было выковано легионом кузнецов. Серо-зеленое поле, простиравшееся вокруг, было совершенно однообразно, если не считать гребней волн, сверкавших в рассеянном свете.

Кадрах сидел перед ней на одной из передних скамеек, зажав под мышками рукоятки весел, и разглядывал свои руки. Куски плаща, которыми он обмотал ладони, чтобы защитить их, были оборваны, искромсаны постоянным трением о ручки весел.

— Бедные твои руки! — Мириамель была удивлена дрожью в своем голосе. Кадрах, удивившийся еще больше, чем она, вздрогнул.

— Моя леди, — он взглянул на нее. — Все в порядке?

— Нет, — сказала она, но попыталась улыбнуться. — У меня все болит, везде болит. Но посмотри на свои руки. Они ужасны!

Он печально посмотрел на содранную кожу.

— Боюсь, что я слишком много греб. Я еще недостаточно силен.

Мириамель нахмурилась:

— Ты сошел с ума. Кадрах! Ты много дней был закован в цепи! Зачем же ты работал веслами? Ты убьешь себя!

Монах покачал головой:

— Я греб не слишком долго, моя леди. Эти раны на руках свидетельствуют о слабости моей плоти, а не о тяжести моих трфудов.

— Мне нечем их перевязать, — забеспокоилась Мириамель, потом внезапно взглянула в небо. — Какое сейчас время дня?

Монаху потребовалось время, чтобы ответить на этот неожиданный вопрос.

— Ну-у, ранний вечер, принцесса. Солнце только что зашло.

— И ты позволил мне спать весь день? Да как ты мог!?

— Вам необходимо было поспать, леди. Вы видели дурные сны, но я уверен, что вам все равно стало гораздо лучше после… — Кадрах замолчал, потом поднял скрещенные пальцы в неопределенном жесте. — В любом случае, так было лучше.

Мириамель постаралась притушить свое раздражение:

— Надо найти что-нибудь для твоих рук. Может быть в одном из свертков Ган Итаи? — Она старалась, чтобы ее губы не дрогнули, когда она произносила имя ниски. — Не двигай весла, если дорожишь своей жизнью.

— Да, моя леди.

Двигаясь осторожно, чтобы не причинить боли ноющим мышцам, Мириамель наконец достала маленький промасленный пакет полезных вещей, которые Ган Итаи вручила ей вместе с водой и пищей. Там были обещанные рыболовные крючки, кусок прочного странно темного шнура, какого Мириамель никогда не видела прежде; кроме того, там был маленький ножичек и мешочек с целой коллекцией баночек, каждая не больше большого пальца взрослого мужчины. Мириамель открывала их одну за другой, осторожно принюхиваясь.

— В этой соль, я думаю, — сказала она. — Зачем соль может понадобиться в море, если можно в любой момент получить ее, выпарив воду? — Она посмотрела на Кадраха, но монах только покачал круглой головой. — В этой какой-то желтый порошок. — Она закрыла глаза и принюхалась еще раз. — Запах приятный, но не похоже, что здесь что-то съедобное. Хм. — Она открыла еще три, обнаружив в одной толченые лепестки, во второй сладкое масло и в третьей светлую мазь, от запаха которой начали слезиться глаза.

— Я знаю этот запах, — сказал Кадрах. — Ложный след. Годится для припарок и тому подобного. Основное средство из арсенала сельского целителя.

— Значит, это я и искала. — Мириамель отрезала несколько полос от ночной рубашки, которую носила под мужской одеждой, потом намазала мазью часть из них и туго обернула их вокруг стертых рук Кадраха. Закончив, она повязала сверху полоску сухой ткани, чтобы уберечь раны от грязи.

— Вот, это должно помочь.

— Вы слишком добры, леди, — тон монаха был легким, но глаза его блестели, как будто от слез. Смущенная и немного неуверенная, она не стала всматриваться.

Небо, уже долгое время сиявшее самыми яркими красками, теперь быстро темнело, становясь лилово-синим. Ветер усили-лился, и они туже затянули вороты плащей. Мириамель прислонилась к борту лодки и замерла, отдаваясь мягким колебанием судна, скользящего по гребням волн.

— Так что нам теперь делать? Где мы? Куда мы плывем?

Кадрах все еще ощупывал свою повязку.

— Ну, что до того, где мы сейчас, леди, я бы сказал, что мы где-то между островами Спент и Риза, в середине залива Ферракоса. Скорее всего мы примерно в трех лигах от берега — это несколько дней гребли, даже если работать веслами с утра до ночи.

— Вот хорошая мысль, — Мириамель подползла к скамейке, на которой сидел Кадрах, и опустила весла в воду. — Мы прекрасно можем двигаться, разговаривая. Мы плывем в правильном направлении? — Она горько засмеялась. — Впрочем, как можно ответить на этот вопрос, если мы даже не знаем, куда направляемся?

— По правде говоря, все должно быть в порядке, если мы будем идти, куда идем, принцесса. Я посмотрю снова, когда появятся звезды, но по солнцу я видел, что мы плывем на северо-восток, и это достаточно хорошо на данный момент. Но вы уверены, что вам стоит грести? Может быть я могу еще немного…

— О Кадрах, ты, с твоими окровавленными руками? Ерунда! — Она окунула весла в воду и потянула, скользнув назад, когда одно из них выскочило из воды. — Нет, не показывай мне, — сказала она быстро. — Я научилась грести давно, еще когда была маленькая, просто я давно этого не делала. — Она нахмурилась, сосредоточенно вспоминая полузабытый взмах весла. — Мы учились в маленькой заводи на Гленивенте. Мой отец обычно брал меня с собой.

Воспоминания об Элиасе, сидящем перед ней и смеющимся, когда одно из весел уплыло вниз по течению, пронзило ее. В этом отрывочном воспоминании ее отец казался едва ли старше, чем она сама была сейчас — может быть, поняла она внезапно с каким-то изумлением, он все еще оставался мальчиком, несмотря на свой возраст. Не было сомнений, что груз славы его великого и всеми любимого отца тяжело давил на него, вынуждая снова и снова совершать бесконечные подвиги доблести. Она помнила, как ее мать удерживала слезы страха, появлявшиеся после сообщений о безумствах Элиаса на поле битвы — слезы, которых рассказчики никогда не понимали. Было странно думать так о своем отце. Может быть, несмотря на всю свою храбрость, он всегда был неуверенным, до ужаса боясь остаться ребенком, вечным сыном бессмертного отца?

Расстроенная, Мириамель пыталась выбросить из головы это удивительно приставучее воспоминание и сосредоточиться на древнем ритме работающих весел.

— Хорошо, моя леди, у вас прекрасно получается. — Кадрах откинулся назад, его забинтованные руки и круглое лицо в быстро тускнеющем свете казались бледными, как шляпка ядовитого гриба. — Итак, мы знаем где мы — плюс-минус несколько миллионов ведер морской воды. Что же до того, куда мы двигаемся… Ну, что сказать вам, принцесса? В конце концов, это вы спасли меня.

Она внезапно почувствовала, что весла в ее руках стали тяжелыми, словно камни. Туман бессмысленности всего происходящего накатился на нее.

— Не знаю, — прошептала она. — Мне некуда идти.

Кадрах кивнул головой, как будто ждал такого ответа.

— Тогда позвольте мне отрезать вам кусок хлеба и небольшой ломтик сыра, леди, и я расскажу вам, что я думаю по этому поводу.

Мириамель не хотела прекращать грести, поэтому монах любезно согласился давать ей откусить между взмахами. Его комический вид, когда он отшатывался при очередном взмахе весел, заставил ее рассмеяться, и сухая корочка застряла у нее в горле. Кадрах постучал ей по спине и дал глоток воды.

— Довольно, леди. Вам придется остановиться и поесть нормально. Потом, если вы захотите, можно будет начать снова. Это было бы насмешкой над милостью Божьей — убежать от килп и сотен других опасностей и умереть, подавившись куском хлеба. — Он критически наблюдал, как она ела. — Вы ко всему еще и худая. Девушка в вашем возрасте должна быть упитанной. Что вы ели на этом проклятом корабле?

— То, что мне приносила Ган Итаи. Последнюю неделю я не могла сидеть за одним столом с этим… человеком. — Она отогнала очередную волну отчаяния и, вместо того, чтобы расплакаться, негодующе помахала горбушкой хлеба. — Но посмотри на себя! Ты скелет — хорошенький собеседник! — Она втолкнула кусок сыра, который он дал ей, обратно ему в руку: — Съешь это!

— Хотел бы я иметь кувшинчик вина! — Кадрах запил кусок маленьким глотком воды. — Во имя золотых волос Эйдона! Несколько глоточков пирруинского красного сделали бы чудеса!

— Но у тебя его нет, — раздараженно ответила Мириамель, — и не будет, в течение… в течение очень долгого времени. Так что лучше придумай что-нибудь другое. И скажи мне, куда мы должны идти, по твоему мнению? У тебя действительно есть какая-нибудь идея? — Она облизнула пальцы, потянулась, так что заболели ее натруженные мышцы, и взяла весла. — И расскажи мне что-нибудь еще — что хочешь. Развлекай меня. — Она возобновила свои ритмические взмахи.

Некоторое время хлюпанье весел было единственным звуком кроме ровного рокота моря.

— Есть место, — сказал Кадрах. — Это трактир… гостиница, я думаю. В Кванитупуле.

— Город на болоте? — подозрительно спросила Мириамель. — С какой стати нам идти туда? А если уж идти, то какая разница, в каком трактире остановиться? Там что, такое уж хорошее вино?

Монах принял вид оскорбленного достоинства.

— Моя леди, вы ошибаетесь во мне. — Лицо его посерьезнело. — Нет, я предлагаю это, потому что там можно найти убежище в эти опасные времена — и потому что вас собирался послать туда Диниван.

— Диниван! — Это имя поразило ее. Она вдруг осознала, что уже несколько дней не вспоминала о священнике, забыв о его доброте и ужасной смерти от рук Прейратса. — Откуда, во имя Господа, ты знаешь, чего хотел Диниван, и какое это может иметь значение?

— Откуда я знаю, чего хотел Диниван, достаточно легко объяснить. Я подслушивал у замочных скважин — ив других местах. Я слышал, как он разговаривал с Ликтором и рассказывал о своих планах относительно вас, хотя и не информировал Ликтора обо всех деталях этих планов.

— Ты делал такие вещи?! — Возмущение Мириамели быстро погасло при воспоминании о том, что она делала то же самое. — Ну ничего, я не удивлена. Но ты должен исправиться, Кадрах. Такое подглядывание ничуть не лучше пьянства и вранья.

— Я не думаю, что вы много знаете о вине, моя леди, так что не могу считать вас большим специалистом в этой области. Что до других моих изъянов — что ж, необходимость требует, а корысть следует за ней, как говорят в Абенгейте. Эти изъяны могут стать спасением для нас, по крайней мере сейчас.

— Так почему же Диниван собирался отправить меня в этот трактир? — спросила она. — Почему не оставить меня в Санкеллане Эйдонитисе, где я была бы в безопасности?

— В такой же безопасности, в какой были Диниван и Ликтор, моя леди, — несмотря на резкость, в его голосе была настоящая боль. — Вы знаете, что случилось там, хотя, благодарение Богу, вашим несчастным юным глазам не пришлось увидеть это. Хотя Диниван потерпел поражение, но он был хороший человек и ни в коем случае не дурак. Слишком много людей ходило по Санкеллану, слишком много самых разных проблем, которые все они хотели решить, и, что самое главное, слишком много болтливых языков и внимательных ушей. Я клянусь, что Мать Церковь, как они ее называют, — самая гнусная старая сплетница в истории всего мира.

— Так что он собирался послать меня в какой-то трактир на болотах?

— Я думаю, так — даже с Ликтором он говорил, не называя имен. Но я уверен, что понял правильно — это место, о котором все мы знали. Доктор Моргене когда-то помог владельцу трактира купить его. Это место связано с секретами, которые разделяли Диниван, Моргене и я.

Мириамель внезапно перестала грести, облокотилась на весла и уставилась на Кадраха. Он спокойно выдержал ее взгляд, как будто не сказал ничего необычного.

— Моя леди? — спросил он наконец.

— Доктор Моргенс… из Хейхолта?

— Конечно. — Он низко опустил голову. — Великий человек. Добрый, добрый человек. Я любил его, принцесса Мириамель. Он был отцом для многих из нас.

Туман начал собираться над поверхностью воды, бледный, как вата. Мириамель сделала глубокий вдох и содрогнулась.

— Я не понимаю. Откуда ты знаешь его? Кто такие «мы»?

Монах перевел взгляд с ее лица напокрытое пеленой море.

— Это длинная история, принцесса, очень длинная. Приходилось ли вам слышать когда-нибудь о так называемом Ордене Манускрипта?

— Да! В Наглимунде. Старый Ярнауга был его членом.

— Ярнауга… — Кадрах вздохнул. — Еще один хороший человек, хотя, видят боги, мы были разными людьми. Я прятался от него, пока был в замке Джошуа. Расскажите про него.

— Он мне понравился, — медленно сказала Мириамель. — Он умеет слушать. Я разговаривала с ним всего несколько раз. Хотела бы я знать, что с ним сталось, когда пал Наглимунд. — она пристально посмотрела на Кадраха. — А какое все это имеет отношение к тебе?

— Как я уже говорил, это долгая история. Мириамель засмеялась. Смех быстро перешел в нервную дрожь.

— Ты можешь предложить какое-нибудь другое занятие? Расскажи!

— Позвольте мне сперва найти что-нибудь, чтобы согреть вас. — Кадрах отполз в укрытие и достал монашеский плащ. Он накинул его на плечи Мириамели и прикрыл капюшоном ее короткие волосы. — Теперь вы выглядите, как сосланная в монастырь молодая женщина, за которую вы однажды себя выдавали.

— Говори со мной, и тогда я перестану замечать холод.

— Вы все еще слабы. Я хотел бы, чтобы вы положили весла, позволив мне грести, а сами легли под навес.

— Не обращайся со мной, как с маленькой девочкой. Кадрах. — Она нахмурилась, но была странно растрогана. Неужели это был тот самый человек, которого она хотела утопить — человек, который пытался продать ее в рабство? — Сегодня ты не притронешься к веслам. Когда я чересчур устану, мы бросим якорь, а до тех пор грести буду я. Теперь говори.

Монах поднял руки, как бы сдаваясь.

— Ну хорошо. — Он закутался в плащ и сел, прислонившись спиной к скамейке, подобрав колени. Теперь он смотрел на нее снизу вверх из темноты на дне лодки. Небо почернело, и лунного света хватало только на то, чтобы обозначить его лицо. — Боюсь только, что я не знаю, с чего начать.

— Сначала конечно. — Мириамель подняла весла и опустила их снова. На лбу у нее выступили капли пота.

— А, да. — Он мгновение подумал. — Что ж, если я вернусь к истинному началу моей истории, тогда, возможно, последующие части будет легче понять — и таким образом я, кроме того, смогу немного отложить самые постыдные страницы моей биографии. Это несчастная история, Мириамель, и она вьется через скопища теней, теней, которые теперь коснулись многих других людей, кроме пьяного эрнистирийского монаха.

Я родился в Краннире, знаете ли, и когда я говорю, что мое имя Кадрах эк-Краннир, справедлива только последняя часть. Я был назван Падреиком. У меня были еще и другие имена, достойные и нет, но Падреиком я был рожден, и Кадрах я теперь.

Я не искажаю правды, когда говорю, что Краннир — один из самых странных городов во всем Светлом Арде. Он окружен стеной, как огромная крепость, но никогда не подвергался осаде, и нет в нем ничего, ради чего стоило бы туда проникнуть. Люди Краннира настолько скрытны, что другие эрнистири даже не понимают их. Говорят, что краннирец скорее поставит выпивку всему трактиру, чем позовет кого-то к себе домой, но никто и никогда еще не видел, чтобы краннирец покупал выпивку кому-нибудь, кроме себя самого. Краннирцы закрыты — мне кажется это слово подходит к ним лучше всего. Они говорят очень скупо и неохотно — так не похоже на прочих эрнистирийцев, у которых вместо крови течет поэзия — и никогда не показывают своего счастья и богатства из страха, что боги позавидуют и отберут все назад. Даже дома прижимаются друг к другу, как заговорщики — в некоторых местах здания так близко склоняются друг к другу, что вам приходится выдохнуть прежде чем войти и не вдыхать до тех пор, пока вы не выйдете с другой стороны.

Краннир — один из первых городов, построенных людьми в Светлом Арде, и дыхание этого возраста чувствуется во всем. Люди с рождения говорят тихо, как будто боятся, что если они заговорят слишком; громко, древние стены рухнут, выставив на всеобщее обозрение все их секреты. Кое-кто говорит, что ситхи приложили руку к устройству этого места, но, хотя мы, эрнистири, не настолько глупы, чтобы не верить в существование справедливого народа — в отличие от некоторых наших соседей — я не думаю, что ситхи имели какое-нибудь касательство к Кранниру. Я видел руины древних построек ситхи, и они абсолютно не похожи на тесные и построенные для защиты стены Города, где я провел свое детство. Нет, этот город построили люди — испуганные люди, если я еще могу доверять своему зрению.

— Но это описание звучит ужасно! — сказала Мириамель. — Шепот, скрытность и страх…

— Да. Я и сам не особенно любил его. — Кадрах улыбнулся, еле заметно блеснув зубами в темноте. — Я провел большую часть своего детства, мечтая выбраться оттуда. Моя мать, видите ли, умерла, когда я был совсем маленьким, а отец был жестким, холодным человеком, очень подходящим для нашего жесткого и холодного города. Он ни разу не сказал мне или моим братьям и сестрам ни одного слова, которое не было бы необходимым, и даже те немногие слова, что он говорил, не были украшены добротой и любовью. Он был медником и целыми днями простаивал в жаркой кузнице, чтобы наполнить едой наши рты, и не считал, что обязан делать что-то еще. Большинство краннирцев суровы и угрюмы и презрительно относятся к тем, кто не похож на них. Я хотел идти по миру своим путем, и я не мог ждать. Как это ни странно, впрочем, это бывает довольно часто, я, измученный грузом тайн и тишины, проявил большую склонность к старым книгам и древним наукам. Увиденный глазами древних ученых, таких как Плесиннен Мирменис и Фретис Куимнский, даже Краннир казался замечательным и таинственным. Его секретные обычаи прятали не только старые грехи, но и странную мудрость, которой не могли похвастаться более свободные и менее мрачные места. В библиотеке Тестейна, обнаруженной в нашем городе века назад самим святым королем, я нашел единственные родственные души, в этой внутренней тюрьме, окруженной стенами — людей, которые, как и я сам, жили ради света прошлых дней, которые наслаждались погоней за крупицами утерянных преданий, так же, как некоторые другие преследуют оленя, ликуя, когда в его сердце вонзается стрела.

И вот где я встретил Моргенса. В те дни — а это было почти четыре десятка лет назад, моя юная принцесса, — он все еще был склонен путешествовать. Если и существует человек, который видел больше, чем Моргенс, и побывал в большем количестве мест, я о нем ничего не слышал. Доктор провел много часов среди пергаментов Тестейнской библиотеки и знал архивы даже лучше, чем старые священники, которые хранили их. Он заметил мой интерес к истории и забытым преданиям и взял под свою опеку, направляя по нужным тропам, которых я иначе никогда бы не нашел. Когда прошло несколько лет и он увидел, что моя преданность знанию не могла быть сброшена вместе с детством, наподобие змеиной кожи, он рассказал мне об Ордене Манускрипта, который был основан давным-давно святым Эльстаном, королем-рыбаком. Эльстан унаследовал замок Фингила и его меч Миннеяр, но он не хотел наследовать также и страсть риммеров к разрушению, и особенно к разрушению знаний. Вместо этого он хотел собрать знания, которые иначе могли бы исчезнуть во тьме, и использовать их, когда это понадобится.

— Использовать для чего?

— Мы часто спорили об этом, принцесса. Целью никогда не было Добро или Справедливость — носители свитка понимали, что такой великий идеал заставил бы их вмешиваться во все. Я думаю, что самое верное объяснение — Орден действует, чтобы защитить собственные знания, чтобы противостоять темной эпохе, которая могла бы уничтожить все крупицы, с таким трудом добытые. Но в других случаях Орден действовал, чтобы защитить скорее себя, чем плоды своих трудов.

Как бы то ни было, тогда я мало знал о таких сложных материях. Для меня Орден был райским сном, счастливым братством необыкновенных ученых, вместе ищущих ответы на вопросы мироздания. Я исступленно стремился присоединиться к нему. Таким образом, когда наша разделенная любовь к познанию превратилась в дружбу — хотя с моей стороны это больше походило на любовь к доброму отцу — Моргене взял меня на встречу с Трестолтом, отцом Ярнауги, и старым Укекуком, мудрым человеком из троллей, который жил на далеком севере. Моргене представил меня как вполне подходящего для Ордена, и эти двое приняли меня незамедлительно, с таким доверием и открытым сердцем, как будто они знали меня всю жизнь. Это, конечно, было так только благодаря Моргенсу. За исключением Трестолта, чья жена умерла несколько лет назад, никто из членов Ордена никогда не был женат. Такое часто случалось за века существования Ордена. Его члены обычно люди такого рода, и это справедливо также и для женщин носителей свитка — они больше любили знания, чем человечество. Поймите меня правильно, им вовсе не безразличны остальные люди, но они больше любят их, когда могут держаться от них на расстоянии; практически люди только отвлекают носителей свитка. Таким образом, Орден становится чем-то вроде семьи для своих членов. Поэтому не удивительно, что любой кандидат, которого представлял доктор, должен был получить теплый прием. Моргене — хотя он и отвергал любую попытку наделить его властью — был в некотором роде отцом для всех членов Ордена, хотя некоторые из них, казалось, были гораздо старше, чем он. Но кто может знать, когда или где был рожден доктор Моргенс? — В темноте Кадрах тихонько засмеялся. Мириамель медленно поднимала и опускала весла, в полудреме прислушиваясь к его словам, а лодка мягко покачивалась на волнах. — Позже, — продолжал он, — я встретил другого носителя свитка, Ксорастру из Пирруина. Она была монахиней, хотя к тому времени, как мы с ней повстречались, уже оставила орден. Кстати, трактир в Кванитупуле, о котором я говорил раньше, принадлежит ей. Она была свирепо умная женщина, из-за своей принадлежности к слабому полу лишенная возможности вести ту жизнь, которой заслуживала — эта женщина должна была бы быть не меньше, чем королевским министром. Ксорастра тоже приняла меня и представила пару своих собственных кандидатов, потому что она и Моргене давно уже хотели довести число членов Ордена до традиционных семи человек.

Оба они были моложе меня. Диниван, тогда еще юноша, учился с узирианскими братьями. Проницательная Ксорастра разглядела в нем искру, которая, по ее мнению, после контакта с Моргенсом могла бы распуститься в горячее ровное пламя и принести пользу церкви, все еще почитаемой бывшей монахиней. Второй человек, которого она представила, был умным молодым священником, только что принявшим сан. Он вышел из бедной островной семьи и продвинулся благодаря острому уму. После долгих разговоров с Ксорастрой и северными коллегами Моргене согласился принять и этих двух новых членов. Когда на следующий год мы все встретились в Танголдире, селении Трестолта, нас снова было семеро. — Кадрах говорил тяжело и медленно, и Мириамель подумала, что он засыпает, но когда монах продолжил, в его голосе была страшная пустота. — Лучше бы они не приняли никого из нас. Лучше бы сам Орден превратился в пыль истории. — Он не стал продолжать, и Мириамель выпрямилась.

— Что ты имеешь в виду? Что ты мог сделать такое ужасное?

Он застонал:

— Не я, принцесса, мои грехи пришли позже. Нет, это случилось в то мгновение, когда мы приняли в Орден того молодого священника… ибо это был Прейратс.

Мириамель со свистом вдохнула, и на мгновение ей показалось, что вокруг нее сплетается паутина какого-то ужасного заговора. Неужели все ее враги сговорились? Неужели монах играет какую-то дьявольскую игру и теперь она в его руках — одна в пустынном море? Тогда она вспомнила письмо, которое принесла ей Ган Итаи.

— Но ты же говорил мне об этом, — сказала она с облегчением. — Ты писал мне о Прейратсе, о том, что это ты сделал его тем, чем он стал.

— Если я сказал это, — грустно ответил Кадрах, — значит я преувеличивал свою вину от горя. Семена великого зла наверное должны были уже быть в нем, иначе оно никогда бы не расцвело так быстро и с такой силой. — Он помолчал. — По крайней мере так я думаю. Моя часть наступила гораздо позже, и мой позор в том, что, хотя я уже знал его за бессердечное существо с черной душой, я тем не менее помогал ему.

— Но почему? И как ты ему помогал?

— Ах, принцесса, я чувствую, что сегодня ночью на меня снизошла пьяная честность эрнистирийца, хотя у меня во рту не было ни капли вина, но все-таки есть вещи, о которых я предпочел бы никому не рассказывать. История моего падения принадлежит мне одному. Большинство моих друзей, которые были подле меня все эти годы, теперь уже умерли. Позвольте мне сказать только вот что: по многим причинам, как из-за того, что я изучал то, чего лучше бы мне никогда не касаться, так и из-за моей личной боли и многих пьяных ночей, которые я провел, пытаясь утопить ее в вине, радость, которую я находил в этой жизни, вскоре погасла. Когда я был ребенком, я верил в богов моего народа. Когда я стал старше, я начал сомневаться в них и уверовал в единого бога эйдонитов, единого, хотя он и перемешан с Узирисом, его сыном, и Элисией, Пресвятой Матерью Божьей. Позже, при первом рассвете моего ученичества, я пришел к неверию во всех богов — и старых и новых. Но когда я стал мужчиной, какой-то страх проник в мое сердце, и теперь я верю во всех богов. Ах, как я верю! Потому что я знаю, что проклят! — Монах тихо вытер рукавом глаза и нос. Теперь он был погружен во тьму, которую не мог пробить даже лунный свет.

— Что ты хочешь сказать? Как проклят?

— Я не знаю, иначе давно отыскал бы волшебника, который дал бы мне чудесного порошка. Я шучу, моя леди, и это мрачная шутка. В этом мире есть проклятия, которые нельзя снять никакими чарами — так же, как, я уверен, есть удачливость, которую не может прервать никакой дурной глаз или завистливый соперник, если только сам избранник не постарается отделаться от нее. Я только знаю, что давным-давно жизнь стала для меня тяжкой ношей, для которой мои плечи оказались слишком слабы. Я стал настоящим пьяницей — не местным клоуном, который перепивает по праздникам и будит соседей по пути домой, но хладнокровным искателем забвения с опустошенным сердцем. Мои книги были моим единственным утешением, но даже они казались мне полными дыхания могилы. Они говорили о давно погибших людях, давно погибших мечтах и — что было хуже всего — о давно погибших надеждах. Миллионы мертворожденных надежд для каждого, кто жил под солнцем краткий миг, не длиннее жизни бабочки.

Итак, я пил, наблюдал за звездами и снова пил. Мое пьянство уводило меня вниз, в бездну подавленности, и мои книги, особенно та, с которой я в то время был связан самым глубоким образом, только усиливали мой ужас. Так что забвение начинало казаться все более и более предпочтительным. Вскоре меня уже не хотели видеть в тех местах, где раньше я был общим любимцем, и горечь моя от этого стала еще глубже и тяжелей. Когда хранители Тестейнской библиотеки сказали, что не хотели бы больше видеть меня там, я как бы провалился в глубокую дыру беспросветного буйного запоя, очнувшись от которого, я обнаружил себя далеко от Абенгейта, совершенно раздетого и без гроша за душой. Я был одет только в сучья и листья, как последнее отребье. Ночью я прошел путь до дома одного аристократа, которого я знал — доброго человека и любителя знаний, который когда-то был моим покровителем. Он впустил меня, накормил и предоставил постель. Когда солнце взошло, он дал мне монашескую рясу, принадлежавшую его брату, и пожелал мне удачи и божьей помощи на пути от его дома.

В его глазах в то утро я увидел отвращение — я молюсь, чтобы вы никогда не увидели ничего подобного в глазах другого человека. Он знал о моих привычках, видите ли, и рассказанная мной история о лесных разбойниках не смогла одурачить его. Я знал, стоя в его дверях, что я вышел за стены, ограждавшие моих друзей, и стал подобен прокаженному. Видите ли, все мое пьянство и все мои безумные поступки сделали только одно — они дали возможность другим разглядеть мое проклятие так же ясно, как я видел его уже давно.

Голос Кадраха, становившийся все более мертвенным в течение этого монолога, теперь стал хриплым шепотом. Мириамель долгое время слушала его едва дыша. Она не могла придумать ни одного слова утешения.

— Но что же ты сделал? — Она наконец предприняла попытку. — Ты говоришь, что проклят, но ты ведь не делал ничего дурного, кроме того, что пил слишком много вина.

Смех Кадраха был неприятно надтреснутым.

— О, вино было нужно только для того, чтобы хоть немного приглушить боль. В том-то и дело с этими пятнами, моя леди. Такие невинные, как вы, могут и не заметить пятна, но оно есть тем не менее, и другие люди чувствуют его присутствие, как полевые звери выделяют из своей, среды того, кто болен или взбесился. Вы же сами пытались утопить меня, не правда ли?

— Но это же было совсем другое дело, — негодующе сказала Мириамель. — Это случилось оттого, что ты сделал что-то.

— Не бойтесь, — пробормотал монах. — Я сделал достаточно дурного с той ночи у Абенгейтской дороги, чтобы заслужить любое наказание.

Мириамель подняла весло.

— Здесь достаточно мелко, чтобы бросить якорь? — спросила она, стараясь не выдать дрожи в голосе. — У меня руки устали.

— Я могу это выяснить.

Пока монах вытаскивал якорь из гнезда и проверял, крепко ли прикреплен к лодке его канат, Мириамель пыталась придумать, что она могла бы сделать, чтобы помочь ему. Чем больше она заставляла его Говорить, тем глубже, казалось, становились его раны. Она поняла, что его прежнее хорошее настроение было всего лишь тонкой кожицей, появившейся на давно израненных местах. Что лучше — поговорить с ним еще, хотя это и причиняет ему боль, или просто оставить его в покое? Она хотела бы, чтобы здесь оказались Джулой или маленький Бинабик с его искусными и бережными прикосновениями.

Когда якорь плюхнулся через борт и веревка со свистом ушла вслед за ним в глубину, спутники некоторое время сидели тихо. Наконец, Кадрах заговорил, и голос его был немного менее напряженным, чем раньше.

— Веревка ушла всего на двадцать аллей или около того. Возможно, мы ближе к берегу, чем я предполагал. И все-таки вы снова должны попытаться уснуть, Мириамель. Завтрашний день будет длинным. Если мы хотим добраться до берега, нам придется грести по очереди — чтобы можно было двигаться не останавливаясь.

— А разве поблизости не может оказаться корабля, который заметил бы и подобрал нас?

— Я не знаю, так ли уж нам это необходимо. Не забывайте, что Наббан теперь полностью принадлежит вашему отцу и Прейратсу. Я думаю, что лучше всего нам тихо подплыть к берегу и исчезнуть в беднейших кварталах острова, а там уж осторожно пробираться к трактиру Ксорастры.

— Ты никогда не рассказывал о Прейратсе, — сказала она смело, про себя горячо молясь, чтобы это не оказалось ошибкой. — Что произошло между вами двумя?

Кадрах вздохнул.

— Вы действительно хотите вынудить меня рассказывать вам о таких мрачных вещах, леди? Только слабость и страх заставили меня упомянуть это в письме — я боялся, что вы примете графа Эдны за нечто лучшее, чем он был на самом, деле.

— Я не буду вынуждать тебя делать то, что может причинить тебе боль. Кадрах, но я бы хотела знать. Эти тайны превыше наших неприятностей, ты не забыл? Не время скрывать их, какими бы скверными они ни были.

Монах медленно кивнул.

— Сказано королевской дочерью и сказано хорошо. Ах, боги земли и неба! Если бы я знал, что в один прекрасный день буду рассказывать подобную историю и называть ее моей жизнью, думаю, я сунул бы голову в печь моего отца.

Мириамель не ответила и плотнее завернулась в плащ. Часть тумана унесло ветром, и под ними, словно поверхность огромного черного стола, простиралось море. Звезды над головой казались слишком маленькими и холодными, чтобы их свет мог долететь до земли. Они висели в небе, тусклые и подобные осколкам мелочно-белого камня.

— Я все-таки что-то вынес из дружбы с нормальными людьми. Были определенные вещи, которых я добился, причем многих из них — честным путем, в первые дни моего ученичества. Одной из этих вещей было величайшее сокровище, о котором никто не знал. То, что я не продал, чтобы купить вина, хранилось у одного из моих старых друзей. Когда было решено, что я больше не гожусь для общества тех, кого я знал и любил, я забрал это у него, несмотря на все возражения и протесты — друг мой знал, что я не смогу сохранить его. Таким образом, когда наступило особенно тяжелое время, я находил торговца древними манускриптами, запрещенными церковью, и получал немного денег в обмен на одну из моих драгоценных книг. Но, как я уже сказал, одна из найденных мною книг была в тысячу раз ценнее всех остальных. Рассказ о том, как я ее раздобыл, сам по себе занял бы целую ночь. Долгое время книга эта была единственной вещью, с которой я не расставался, как бы плохо мне ни приходилось. Потому что, видите ли, я нашел копию «Ду Сварденвирд», легендарной книги безумного Ниссеса — как я слышал, последний экземпляр, сохранившийся до наших дней. Я не знаю, был ли это оригинал, поскольку переплет давно утерян, но… человек, от которого я получил книгу, клялся, что она подлинная; безусловно, если это и была фальшивка, то великолепно сделанная. Но, копия или нет, она содержала в себе подлинные слова Ниссеса, в этом не было никаких сомнений. Никто не мог бы прочесть ужасные вещи, которые прочел я, потом посмотреть на окружающий мир и не поверить прочитанному.

— Я слышала об этом, — сказала Мириамель. — Кем был Ниссес?

Кадрах коротко рассмеялся.

— Вечный вопрос. Он пришел с севера за Элвритсхоллом, с земли черных риммеров, живущих под Пиком Бурь, и представился Фингилу, королю Риммергарда. Он не был придворным магом, но говорят, что именно от него Фингил получил силу, позволившую ему покорить половину Светлого Арда. Может быть, эта сила была мудростью, потому что Ниссес знал все о вещах, существование которых никому не могло даже присниться. Когда Асу'а пал, а Фингил умер, Ниссес стал служить его сыну Хьелдину. Именно в эти годы он написал свою книгу — книгу, в которую он вложил часть тех страшных знаний, что принес с собой с севера, появившись однажды у ворот Финтила. Он и Хьелдин, оба умерли в Асу'а. Молодой король выбросился из окна башни, которая сейчас носит его имя, Ниссес был найден мертвым в комнате, из которой выпрыгнул Хьелдин, без каких-либо следов насилия на нем. На лице его была улыбка, в руках зажата книга.

Мириамель содрогнулась.

— Эта книга… Они говорили о ней — в Наглимувде. Ярнауга сказал, что в ней, предположительно, говорилось о близком явлении Короля Бурь и других подобных вещах.

— А, Ярнауга, — грустно сказал Кадрах. — Как бы он был рад увидеть ее! Но я никогпа не показывал «Ду сварденвирд» ни ему, ни кому-либо другому из носителей свитка.

— Но почему? Если она была у тебя — пусть даже только копия — почему ты не показал ее Моргенсу или остальным? Я думала, что эта книга — одна из тех вещей, из-за которых существует ваш Орден?

— Возможно. Но, к тому времени, когда я кончил читать ее, я не был больше носителем свитка, и я знал это в своем сердце. С того момента, как я перевернул последнюю страницу, я предал любовь к знаниям во имя любви к забвению. Эти две любви не могут сосуществовать. Даже до того, как я отыскал книгу Ниссеса, я далеко зашел по неверной дороге, изучая то, чего не должен знать ни один человек, желающий спокойно спать по ночам. Я завидовал моим товарищам, носителям свитка, Мириамель, завидовал их простому счастью, злился на их спокойную уверенность, что все, что может быть исследовано, можно понять. Они были так уверены, что если достаточно внимательно всмотреться в суть мира, можно будет угадать все его грядущие изменения… но у меня было что-то, чего у них не было. Книга, простое чтение которой не только доказало бы им то, что я уже предполагал, но и разрушило бы основы их мировоззрения. Я был полон ярости, Мириамель, но кроме того, я был полон отчаяния. — Он помолчал, и в голосе его ясно послышалась боль: — Мир стал другим, с тех пор как Ниссес объяснил его, как будто страницы его книги были пропитаны каким-то медленным ядом, убивающим дух. Я пролистал их все.

— Это звучит ужасно. — Мириамель вспомнила изображение, которое она видела в одной из книг Динивана — рогатый гигант с красными глазами. С тех пор это изображение являлось ей во многих тревожных снах. Может быть, лучше не знать некоторых вещей, оставаясь слепым к картинам и мыслям?

— Ужасно, конечно, но только потому, что это отражает истинный ужас, скрытый под пробуждающимся миром, тени, мечущиеся по другой стороне солнца. Тем не менее, даже такая могучая вещь, как книга Ниссеса, в конечном счете стала для меня не более, чем одним из средств забвения: когда я прочитал ее так много раз, что мне становилось худо при одном взгляде на нее, я стал продавать ее страницы, одну за другой.

— Элисия, Матерь Божья, кто бы стал покупать такое!?

Кадрах хрипло засмеялся:

— Даже те, кто был совершеннно уверен, что это грубая подделка, спотыкались сами об себя в безумной спешке получить из моих рук хотя бы одну-единственную страничку. Запрещенная книга имеет могущественное очарование, дитя мое, но истинно дьявольская книга — а таких очень немного — притягивает любопытных, как мед соблазняет мух. — Его горький смех прервался, перейдя в нечто, похожее на рыдание. — Милостивый Узирис, лучше бы я сжег ее!

— А что Прейратс? — требовательно спросила она. — Ты и ему продавал страницы?

— Никогда! — Кадрах почти кричал. — Даже тогда я знал, что он демон. Он был изгнан из Ордена задолго до моего падения, и каждый из нас знал, какую опасность он собой представляет. — Он успокоился. — Нет, я подозреваю, что он просто часто посещал тех же торговцев антиквариатом, что и я — их очень немного, знаете ли — и отдельные куски могли попасть ему в руки. Он все-таки черезвычайно образован — в темных областях знаний, принцесса, особенно в самых опасных разделах Искусства. Я уверен, что для него было нетрудно выяснить, кто обладает великой книгой, страницы из которой ему удалось найти. Так же легко ему было найти меня, хотя я погрузился глубоко в тень, используя все мои знания, чтобы стать незначительным, почти до невидимости. Но, как я сказал, он нашел меня. Он послал за мной стражников вашего отца. Видите ли, тогда он уже был советником принца, а значит, советником будущего короля.

Мириамель подумала о том дне, когда она впервые встретила Прейратса. Красный священник пришел в апартаменты ее отца в Меремунде, доставив информацию о событиях в Наббане. Юная Мириамель имела трудную беседу со своим отцом, мучительно пытаясь придумать что-нибудь, что могло бы вызвать у него хоть тень улыбки, как это часто бывало прежде, когда она была светом его очей. Пользуясь случаем, чтобы избежать очередной нелегкой беседы с дочерью, Элиас отослал ее. Заинтригованная, она поймала на себе оценивающий взгляд Прейратса.

Даже совсем маленькой девочкой Мириамель умела различать взгляды, которыми обменивались придворные ее отца — раздражение тех, которые считали ее помехой, жалость тех, кто замечал ее одиночество и смущение, и честный расчет в тазах мужчин, думавших, за кого же она в конце концов выйдет замуж и будет ли она удобной королевой после смерти отца. Но никогда раньше до этого момента ее не изучало ничто, подобное нечеловеческому любопытству Прейратса, холодному, как прыжок в ледяную воду. В его глазах, казалось, не было ни малейшего намека на человеческие чувства: откуда-то она знала, что если бы она была разрубленным на куски мясом на столе мясника, выражение этих глаз было бы точно таким же. В то же время он, казалось, смотрел прямо в нее, и даже сквозь нее, как будто каждая ее мысль была обнажена перед ним, корчась под его взглядом. Ошеломленная, она отвернулась и побежала по коридору, отчаянно рыдая. За ее спиной сухо загудел голос алхимика. Она поняла, что для нового приближенного отца она значит не более, чем обыкновенная муха, и что он выкинет ее из головы или безжалостно сокрушит, в зависимости от того, что сочтет нужным. Понимание этого было страшным ударом для девушки, воспитанной в сознании собственной значительности, которая не поколебалась, даже когда она потеряла любовь отца.

Ее отец, несмотря на все свои недостатки, никогда не был чудовищем такого рода. Почему же тогда он допустил Прейратса так близко к себе, что постепенно дьявольский священник стал его ближайшим и доверенным советником? Ответа на этот глубоко тревоживший ее вопрос она найти не могла.

Теперь, сидя в тихо покачивающейся лодке, она старалась спрятать дрожь в голосе.

— Расскажи мне, что случилось. Кадрах.

Монах не хотел продолжать. Мириамель услышала, как его пальцы тихо скребут по деревянному сиденью, как будто он что-то ищет в темноте.

— Они нашли меня в стойле трактира в южном Эрчестере, — вымолвил он наконец. — Я спал там, в навозе. Стражник вытащил меня, швырнул в повозку, и мы поехали к Хейхолту. Это было в самый худший год той ужасной засухи, и все было золотым и коричневым в вечернем свете. Даже деревья казались застывшими и мрачными, как засохшая глина. Я помню, как я смотрел по сторонам, голова, моя гудела, как церковный колокол — я спал, конечно, после долгого запоя — и думал, не та же ли самая засуха, стершая все цвета мира, забила пылью мои глаза, нос и рот.

Солдаты, я уверен, думали, что я еще один преступник, которому не суждено пережить этот вечер. Они разговаривали так, как будто я уже умер, жалуясь друг другу на тягостную обязанность закапывать тело, столь зловонное и немытое, как мое. Стражник даже сказал, что он потребует надбавки за эту неприятную работу. Один из его спутников ухмыльнулся и сказал: «У Прейратса?» Хвастун тотчас же замолчал. Кое-кто из других солдат засмеялся над его замешательством, но голоса их были напряженными, как будто одной мысли о том, чтобы потребовать что-то у красного священника было достаточно, чтобы испортить весь день. Это в первый раз мне дали понять, куда я направляюсь, и я знал, что меня ждет нечто гораздо худшее, чем просто быть повешенным, как вору и предателю — а я был и тем и другим. Я попытался выкинуться из повозки, но меня схватили. «Хо, — сказал один из них, — имя-то он знает!»

«Пожалуйста, — умолял я, — не отводите меня к этому человеку! Если есть в вас эйдонитское милосердие, делайте со мной все, что угодно, только не отдавайте меня священнику». Солдат, который говорил последним, посмотрел на меня, и мне показалось, что какое-то сострадание мелькнуло в его тазах, но он сказал: «И обратить его гнев на нас? Оставить наших детей сиротами? Нет, крепись, и встреть это с открытым лицом, как мужчина».

Я рыдал всю дорогу до Нирулагских ворот.

Повозка остановилась у обитых железом дверей башни Хьелдина, и меня втащили внутрь, слишком подавленного отчаянием, чтобы сопротивляться — однако мое изможденное тело вряд ли смогло бы как-то послужить мне в борьбе с четырьмя здоровыми солдатами. Меня полупронесли через переднюю, потом вверх, как мне показалось, на миллион ступеней. Наверху при моем приближении распахнулись две огромные дубовые двери. Меня протащили через них, словно мешок с мукой, и я упал на колени в захламленной комнате.

Первое, что я подумал, принцесса, это что я каким-то образом упал в озеро крови. Вся комната была алой, каждая ниша, любая щель. Даже мои прижатые к лицу руки изменили цвет. Я в ужасе посмотрел на высокие окна. Все до одного они были сверху донизу застеклены красными стеклами. Заходящее солнце лилось в них, слепя глаза, как будто каждое окно было огромным рубином. Красный свет заливал всю комнату, подобно лучам заката. Казалось, не было никаких тонов, кроме черного и красного. Там были столы и высокие стеллажи, сдвинутые к центру зала, ни один из них не касался стены. Все было завалено книгами и пергаментами, и… другими вещами, на которые я не мог смотреть подолгу. Любопытство священника безгранично. Нет ничего, что он не сделал бы, чтобы узнать правду о чем бы то ни было, по крайней мере если эта правда важна для него. Многие из предметов его исследований, в основном животные, были заперты в клетки, беспорядочно расставленные среди книг. Большинство из них были еще живы, хотя для них, пожалуй, лучше было бы умереть. Учитывая хаос в центре комнаты, стена была удивительно чистой, на ней было изображено только несколько странных символов.

«А, — сказал голос, — приветствую коллегу, носителя свитка!» Это конечно был Прейратс, сидевший в центре своего странного гнезда на узком стуле с высокой спинкой. — Я верю, что твое путешествие сюда было комфортным".

«Не будем тратить слов, — сказал я. Вместе с отчаянием пришло определенное мужество. — Ни ты, ни я, Прейратс, больше не носители свитка. — Чего ты хочешь?»

Он ухмыльнулся. Он совсем не собирался спешить с тем, что было для него приятным развлечением. «Тот, кто когда-либо был членом Оредна, как мне кажется, навсегда остается им, — хихикнул он. — Разве оба мы до сих пор не связаны со старыми вещами, старыми писаниями и старыми книгами?»

Когда он произнес последние слова, у меня упало сердце. Сперва я думал, что он собирается просто мучить меня, чтобы отомстить за свое изгнание из Ордена — хотя другие были более ответственны за это, чем я; я уже начал свое падение во тьму, когда его заставили уйти — теперь я понял, что ему нужно что-то совсем другое. Он явно желал получить какую-то книгу, которой, по его подозрениям, владел я — и у меня не было никаких сомнении в том, о какой книге идет речь.

Около часа продолжалась наша дуэль с ним. Я бился словами, как рыцарь клинком, и некоторое время сумел продержаться — последнее, что теряет пьяница, видите ли, это хитрость, она надолго переживает его душу — но оба мы знали, что в конце концов я сдамся. Я устал, видите ли, очень устал и был болен. Пока мы говорили, в комнату вошли два человека. Это были уже не эркингарды, а мрачно одетые бритоголовые мужчины, выглядевшие темнокожими жителями южных островов. Никто из них не произносил ни слова — возможно, они были немыми — но тем не менее цель их прихода была ясна. Они будут держать меня, чтобы Прейратс мог не отвлекаться на пустяки, когда он перейдет к более сильным методам ведения переговоров. Когда эти двое схватили меня за руки и подтащили к креслу священника, я сдался. Не боли я боялся, Мириамель, и даже не терзании душевных, которые он мог причинить мне. Я клянусь в этом вам, хотя не знаю, имеет ли это какое-то значение. Скорее мне просто уже было все равно. Пусть получит от меня все, что может, думал я. Пусть делает с этим, что хочет. Это наказание не будет незаслуженным, сказал я себе, потому что я так долго блуждал в безднах, что не видел в мире ничего хорошего, кроме самого небытия.

"Ты вольно обращался со страницами одной старой книги, Падреик, — сказал он. — Впрочем, я вспоминаю, что теперь ты называешь себя как-то иначе? Неважно. Мне нужна эта книга. Если ты скажешь мне, где ты ее прячешь, то свободно уйдешь дышать вечерним воздухом, — он махнул рукой в сторону расстилавшегося за алыми окнами мира. — Если нет… — он указал на определенные предметы, лежавшие на столе у его руки, предметы, покрытые пятнами засохшей крови.

«У меня ее больше нет», — сказал я ему. Это было правдой. Я продал последние несколько страниц две недели назад: я отсыпался, пропив выручку за них, в этом грязном стойле.

Он сказал: «Я не верю тебе, козявка». Потом его слуги обрабатывали меня, пока я не закричал. Когда я все равно не смог сказать ему, где книга, он стал принимать меры сам, и остановился только тогда, когда я не мог больше кричать и голос мой превратился в надтреснутый шепот. «Хм, — сказал он, почесывая подбородок, как бы передразнивая доктора Моргенса, который часто размышлял таким образом над сложным переводом. — Похоже, придется поверить тебе. Трудно предположить, что такая падаль, как ты, станет молчать только из моральных соображений. Назови мне, кому ты их продал, всех до единого».

Молча проклиная себя за убийство этих торговцев — потому что я знал, что Прейратс убьет их и заберет себе все имущество, ни секунды не раздумывая, — я назвал ему все имена, которые мог вспомнить. Если я колебался, мне помогали его… его… его слуги…

Кадрах внезапно разразился отчаянными рыданиями. Мириамель слышала, как он пытается подавить их, потом у него начался приступ кашля. Мириамель сжала его холодную руку, чтобы дать понять, что она с ним. Через некоторое время дыхание его стало ровным.

— Извините, принцесса, — простонал он. — Я не люблю думать об этом.

В глазах Мириамели тоже стояли слезы.

— Это моя вина. Я не должна была заставлять тебя говорить об этом. Давай остановимся, и ты поспишь.

— Нет. — Она чувствовала, как он дрожит. — Нет, я это начал. В любом случае, я не смогу хорошо спать. Может быть, будет легче, если я кончу этот рассказ. — Он протянул руку и погладил ее по голове. — Я думал, что он получил все, чего хотел, но оказался неправ. «Что если у этих джентльменов больше нет страничек, которые так мне нужны, Падреик?» — спросил он. Ах, боги, нет ничего отвратительнее, чем улыбка этого священника! — Я думаю, ты должен рассказать мне все, что помнишь. Немного разума еще осталось в твоей пропитанной вином голове, так ведь? Валяй, расскажи мне, козявка".

И я рассказал ему, каждый абзац и каждую строчку, все, что помнил, перескакивая с одного на другое, чего и следовало ожидать от такого искалеченного существа, каким я был. Он оказался крайне заинтересованным в таинственных словах Ниссеса о смерти, в особенности о фразе «говорить сквозь пелену», которую я считал названием ритуала, позволяющего достичь того, что Ниссес называл Песнями Верхнего Воздуха, то есть мысли тех, кто каким-то образом находится вне морали — как уже умерших, так и никогда ре живших. Я изрыгнул все это, изо всех сил стараясь угодить, а Прейратс сидел и кивал, кивал… Его лысая голова блестела в странном алом свете.

Каким-то образом во время этого испытания мне удалось заметить нечто странное. Как вы можете себе представить, все это продолжалось довольно долго, но поскольку о своих воспоминаниях я говорил свободно, меня перестали бить, а один из безмолвных слуг даже дал мне чашку воды, чтобы голос звучал громче и яснее. Пока я продолжал, с готовностью отвечая на вопросы Прейратса, словно ребенок, принимающий первую святую мансу, я заметил что-то беспокоящее в том, как свет двигался через комнату. Сперва в своем измученном болезненном состоянии я был убежден, что каким-то образом Прейратс заставил солнце катиться вспять, потому что свет, который должен был двигаться через кровавые окна с востока на запад, вместо этого скользил в обратную сторону. Я задумался над этим — в такие моменты лучше думать о чем-то другом, а не о том, что происходит с тобой, — и понял наконец, что законы мироздания все-таки не могут быть отменены. Скорее дело было в башне, или по крайней мере в верхней секции, в которой мы находились. Она медленно крутилась в том же направлении, что и солнце, чуть быстрее, чем оно, крутилась так медленно, что, как я думаю, этого нельзя было заметить снаружи. Так вот почему ничто не должно было прислоняться к каменным стенам этой комнаты, подумал я. Даже под страшным грузом моей боли и ужаса я восхищался огромными механизмами и колесами, которые, должно быть, бесшумно двигались за тяжелой каменной кладкой или у меня под ногами. Такие вещи некогда черезвычайно интересовали меня. В юности я проводил много часов, изучая законы небесной механики, и, да помогут мне боги, это дало мне повод не думать о том, что было сделано со мной и что я делал со своими товарищами.

Оглядывая круглую комнату, я продолжал свою болтовню. В первый раз я увидел слабые знаки, вырезанные на красном оконном стекле, и как тени этих знаков, выступающие слабыми, чуть более темными линиями, пересекают странные символы, изображенные на внутренних стенах башни. Я не мог придумать никакого другого объяснения, кроме того, что Преиратс превратил верхнюю секцию башни Хьелдина в своего рода огромные водяные часы — указывающее время сооружение огромной величины и сложности. Я думал и думал, но, вплоть до сего дня не смог придумать никакого объяснения, которое достаточно хорошо соответствовало бы всем этим фактам. Черное Искусство, которому посвятил себя Прейратс, сделало песочные и солнечные часы беспомощно неточными.

Мириамель не перебивала его довольно долго, потом наконец спросила:

— Итак, что же было дальше?

Кадрах все еще медлил. Когда он продолжил, то стал говорить чуть быстрее, как будто эта часть была для него еще более неприятна, чем предшествующая.

— После того, как я кончил рассказывать Прейратсу все, что знал, он обдумывал услышанное, пока последнее серебро заката не ушло из одного окна и не появилось в углу следующего. Тогда он встал, махнул рукой, и один из его слуг подошел ко мне сзади. Что-то ударило меня по голове, и больше я ничего не помню. Я проснулся в чаще у Кинслага, моя разорванная одежда была покрыта пятнами засохшей крови. Думаю, они приняли меня за мертвого. Конечно, Прейратс не счел меня достойным никаких усилий, даже и того, чтобы как следует убить. — Кадрах остановился, чтобы перевести дыхание. — Вы можете подумать, что я должен был быть очень счастлив, что остался жив, чего никак нельзя было ожидать, но все, что я мог сделать, это заползти подальше в кустарник и ждать там смерти. Но дни были теплые и сухие; я не умер. Когда я достаточно оправился, я пошел в Эрчестер. Там я украл какую-то одежду и немного еды. Я даже выкупался в Кинслаге, и после этого смог пойти туда, где продавалось вино. — Монах застонал. — Но я не мог покинуть город, хотя безумно стремился к этому. Вид башни Хьелдина, возвышавшейся над внешней стеной Хейхолта, ужасал меня; тем не менее я не мог бежать: я чувствовал себя так, как будто Преиратс вытащил часть моей души и держит меня на привязи, как будто он в любое время мог позвать меня назад и я бы пошел. И все это несмотря на тот факт, что его, очевидно, совершенно не заботило, жив я или мертв. Я оставался в городе, воровал, пил, безуспешно пытался забыть то ужасное предательство, которое я совершил. Я не забыл конечно — я никогда не забуду этого — хотя постепенно я стал достаточно силен для того, чтобы вывернуться из-под тени башни и бежать из Эрчестера, — казалось, он собирался сказать что-то еще, но потом только содрогнулся и замолчал.

Мириамель снова схватила руку монаха, царапавшую деревянную скамью. Где-то к югу раздался одинокий крик чайки.

— Но ты Не можешь винить себя.Кадрах. Это глупо. Всякий бы сделал то же, что и ты.

— Нет, принцесса, — печально пробормотал он, — не всякий. Некоторые умерли бы, прежде чем поделиться такими страшными секретами. И, что более важно, другие не отдали бы сокровища, особенно такого опасного сокровища, как книга Ниссеса, за несколько кувшинов вина. Мне оказали священное доверие. Это то, для чего был предназначен Орден Манускрипта, Мириамель, — для того, чтобы сохранять знание, и для того, чтобы уберечь его от таких, как Прейратс. Я не сделал ни того, ни другого. Кроме того. Орден предназначался для того, чтобы наблюдать за возвращением Инелуки, Короля Бурь. А я способствовал этому, потому что я уверен, что дал Прейратсу способы найти Инелуки и заинтересовать его в делах людей — и все это зло я совершил просто для того, чтобы спокойно пьянствовать и делать свой помутневший мозг еще немного темнее.

— Но почему Прейратс хотел узнать все это? Почему он так интересовался смертью?

— Я не знаю, — голос Кадраха звучал устало. — Его разум сгнил, как прошлогоднее яблоко. Кто знает, какие чудовища могут вылупиться у такой твари?

Рассердившись, Мириамель сжала его руку.

— Это не ответ.

Кадрах немного выпрямился.

— Простите, моя леди, но у меня нет ответов. Единственное, что я могу сказать, судя по вопросам, которые задавал мне Прейратс, я не думаю, что он искал встречи с Королем Бурь, особенно в первое время. Нет, у него был какой-то другой интерес в том, что он называл «говорить сквозь пелену». И я думаю, что когда он начал исследования в этих лишенных света областях, он был замечен. Большинство живущих смертных, которые были обнаружены там, уничтожены или лишены разума, но я думаю, что в Прейратсе почувствовали возможный инструмент будущего возмездия Инелуки. Судя по тому, что вы и другие рассказывали мне, он действительно оказался очень полезным инструментом.

Мириамель, замерзшая на ночном ветру, сжалась в комочек. Что-то из того, что сейчас сказал Кадрах, засело у нее в голове, требуя размышлений.

— Я должна подумать.

— Если я внушил вам отвращение, моя леди, в этом нет ничего удивительного. Я стал невыразимо отвратителен даже сам себе.

— Не говори глупостей. — Она импульсивно подняла его холодную руку и прижала ее к своей щеке. Ошеломленный, он замешкался на мгновение, прежде чем отнять ее. — Ты совершал ошибки. Кадрах, так же, как и я, так же, как и многие другие. — Она зевнула. — Теперь нам надо поспать, чтобы утром мы смогли снова начать грести. — Она проползла мимо него по направлению к импровизированной каюте.

— Моя леди? — сказал монах, в его голосе явственно слышалось удивление, но она не сказала больше ни слова.

Спустя некоторое время, когда Мириамель уже погружалась в сон, она услышала, как он заполз под укрытие из промасленной тряпки. Он свернулся у ее ног, но дыхание его оставалось тихим, как будто он тоже размышлял о чем-то. Вскоре мягкий плеск волн и покачивание стоявшей на якоре лодки засосало ее в сон.

4 ВСАДНИКИ РАССВЕТА

Несмотря на холодный утренний туман, серым плащом завесивший Сесуадру, Новый Гадринсетт пребывал почти в праздничном настроении. Прибытие отряда троллей, который Бинабик и Саймон переправили через замерзающее озеро, было первым радостным происшествием в этом году, в котором все остальные события были почти сплошь дурными. Когда Саймон и его маленькие друзья шли по последнему обдуваемому ветром отрезку старой дороги ситхи, волна гомонящих ребятишек, опередивших своих родителей, выплеснулась им навстречу. Горные бараны, закаленные в шуме селений Йиканука, не сбивались с шага. Некоторые тролли — пастухи и охотники — протягивали жесткие коричневые руки и сажали к себе в седла самых маленьких детей. Один мальчик, не ожидавший такого внезапного и близкого знакомства с вновь прибывшими, разразился громким плачем. Тролль, поднявший его, огорченно улыбаясь через редкую бороду, бережно, но крепко держал брыкающегося парнишку, чтобы тот не свалился прямо на сшибающиеся рога баранов. Вопли мальчика перекрывали даже крики остальных детей и непрерывный звон и гудение марша Йиканука.

Бинабик предупредил принца Джошуа о прибытии своих соплеменников до того, как повел Саймона в лес; в свою очередь, принц предпринял все возможное, дабы организовать надлежащую встречу. Баранов отвели в теплые стойла в пещерах, где они могли жевать сено вместе с лошадьми Нового Гадринсетта, потом Ситки и ее тролли, все еще окруженные толпой разинувших рты поселенцев, промаршировали к овеваемой ветрами громаде Дома Расставания. Жалкие продовольственные запасы Сесуадры соединили с дорожным провиантом троллей, и все были приглашены к скромной трапезе. Теперь в Новом Гандринсетте было уже достаточно горожан, так что прибавление сотни даже таких миниатюрных мужчин и женщин сделало пещерный дворец ситхи забитым почти до отказа, но зато в зале сразу стало теплее. Еды было маловато, но общество получилось захватывающе экзотичное.

Сангфугол в своем лучшем — разве что только слегка потертом — камзоле представил на суд собравшихся несколько любимых старых песен. Тролли аплодировали, хлопая ладонями по сапогам — этот обычай весьма очаровал жителей Нового Гадринсетта. Мужчина и женщина из Йиканука, побуждаемые своими товарищами, в свою очередь, показали акробатический танец с крючковатыми пастушьими пиками, состоявший из огромного количества прыжков и трюков. Большинство населения Гадринсетта, даже те, кто пришел во дворец, подозрительно настроенные к маленьким чужеземцам, слегка оттаяли. Только горожане, приехавшие непосредственно из Риммергарда, казалось, сохраняли недобрые чувства; долгая вражда троллей и риммеров не могла прекратиться после одного ужина с песнями и танцами.

Саймон с гордостью наблюдал за происходящим. Он не пил, поскольку кровь все еще неприятно постукивала в висках после вчерашнего канканга, но ему было так тепло и хорошо, как будто он опрокинул целый мех. Все защитники Сесуадры были рады прибытию союзников — любых союзников. Тролли были малы ростом, но Саймон еще со времен Сиккихока помнил, какими храбрыми бойцами они себя показали. Все равно было мало шансов на то, что люди Джошуа смогут остановить Фенгбальда, но по крайней мере обстоятельства теперь были лучше, чем днем раньше. А лучше всего было то, что Ситки торжественно просила Саймона сражаться вместе с троллями. Насколько он мог понять, они никогда не просили об этом утку, так что это, безусловно, была большая честь. Кануки высокого мнения о его храбрости, сказала Ситки, и о его верности Бинабику.

Саймон не мог не гордиться собой, хотя и решил пока что держать это при себе. Оглядывая длинный стол, он радостно улыбался всякому, чей взгляд встречался с его взглядом.

Когда появился Джеремия, Саймон заставил его сесть рядом с собой. В компании принца и других «высоких лиц», как называл их Джеремия, бывшему мальчику свечника гораздо больше нравилось прислуживать Саймону в качестве его личного слуги — что Саймон вовсе не находил удобным.

— Это неправильно, — проворчал Джеремия, уставившись на чашу, поставленную перед ним Саймоном. — Я твой оруженосец, Саймон. Я не должен сидеть за столом у принца. Я должен наполнять твою чашу.

— Глупости! — Саймон беззаботно махнул рукой. — Здесь все совсем не так. Кроме того, если бы ты ушел из замка тогда же, когда я, приключения были бы у тебя, а я бы трясся в подвале в обществе Инча.

— Не говори так! — задохнулся Джеремия, и в глазах его внезапно появился ужас. — Ты не знаешь… — Он пытался овладеть собой. — Нет, Саймон, даже не говори так — ты можешь накликать беду, а вдруг это сбудется? — Выражение его лица медленно менялось, страх уступал место задумчивости. — Кроме того, ты в любом случае неправ, Саймон. Со мной не могло случиться такого — дракон, волшебный народ — ничего подобного. Если ты не видишь, что ты особенный, значит, — он набрал побольше воздуха, — значит ты просто глупый.

От этого разговора Саймону стало еще более неловко.

— Ты уж реши как-нибудь, особенный или глупый, — проворчал он.

Джеремия уставился на него, пытаясь осмыслить сказанное. Казалось, он собирался продолжить эту тему, но потом на лице его появилась насмешливая улыбка.

— Хммм. «Особенно глупый», пожалуй, подойдет тут лучше всего, раз уж ты настаиваешь.

С облегчением почувствовав под ногами более твердую почву, Саймон окунул пальцы в чашу с вином и брызнул в лицо Джеремии, заставив своего друга шипеть и отплевываться.

— А вы, сударь, ничуть не лучше. Но ничего. Я совершил помазание и отныне буду называть вас сир Глупо Особенный. — Он еще раз брызнул вином. Джеремия зарычал и ударил по чаше, расплескав остатки вина на рубашку Саймона, потом они начали бороться, хохоча и колотя друг друга, как разыгравшиеся медвежата.

— Особенно Глупый!

— Глупо Особенный!

Собрание, все еще добродушно настроенное, несколько заинтересовалось борьбой. Гости, сидевшие в непосредственной близости от сражающихся, подвинулись, чтобы дать им место. Принц Джошуа прилагал все усилия, чтобы сохранять невозмутимость радушного хозяина, но ему это плохо удавалось. Леди Воршева открыто смеялась.

Тролли, чьи торжества обыкновенно проходили среди внушающих священный трепет громад Чидсика Уб-Лингита, где никак не могли появиться два борющихся друга, обливающих вином себя и окружающих, наблюдали за происходящим с мрачным интересом. Некоторые вслух спрашивали, какое предзнаменование или пророчество будет исполнено победителем, другие — не оскорбят ли они религиозные чувства гостеприимных хозяев, если тихонько заключат между собой несколько пари об исходе поединка. После тихого совещания было решено, что то, что остается незамеченным, не может оскорбить. Несколько раз положение на поле битвы в корне менялось, и тот или Другой из соперников неожиданно оказывался на грани сокрушительного поражения.

По мере того, как проходили минуты, и ни один из бойцов не выказывал ни малейшего желания сдаться, интерес троллей возрастал. Совершенно очевидно, объясняли наиболее космополитичные из кануков, что если такое происходит на торжественном банкете в пещере равнинных Пастыря и Охотницы, это не может быть просто состязанием. Скорее, говорили они своим товарищам, это какой-то черезвычайно запутанный танец, испрашивающий у богов удачу и силу в грядущей битве. Нет, говорили другие, это не что иное, как обычный поединок за право сочетаться браком. Это часто случается между баранами, так почему такого не может быть у низоземцев?

Когда Саймон и Джеремия поняли, что взгляды почти всех собравшихся устремлены на них, борьба тут же прекратилась. Два ошеломленных бойца, взмокшие и раскрасневшиеся, немедленно поставили на место свои стулья и занялись едой, не смея поднять глаз. Тролли огорченно перешептывались. Какая жалость, что не было ни Ситки, ни Бинабика, которые могли бы перевести и задать множество вопросов, возникших по поводу этого странного ритуала. Случай лучше разобраться в обычаях утку был упущен, по крайней мере на ближайшее время.

У Дома Расставания стояли Бинабик и его невеста, по щиколотку в снегу, засыпавшем крошащиеся плиты Сада Огня. Холод их не пугал — поздняя весна в Йикануке могла быть и хуже, а они так давно не были вдвоем.

Укрытая капюшонами пара стояла лицом к лицу, так близко, чтобы дыхание согревало щеки. Бинабик протянул руку и нежно смахнул тающую снежинку со щеки Ситки.

— Ты даже еще красивее, — сказал он. — Я думал, что это шутки моего бесконечного одиночества, но ты еще красивее, чем я тебя помнил.

Ситки засмеялась и притянула его еще ближе к себе.

— Лесть, Поющий Человек, лесть. Ты практиковался в этом искусстве на здешних огромных женщинах? Смотри, одна из них когда-нибудь рассердится и раздавит тебя.

Бинабик шутливо нахмурился.

— Но я не вижу никого, кроме тебя, Ситкинамук, и так оно было всегда с тех пор, как твои глаза раскрылись передо мной.

Она обняла его и сжала так крепко, как только могла. Потом она отпустила его, повернулась и пошла дальше. Бинабик зашагал рядом, в ногу с ней.

— Ты привезла хорошие новости, — сказал он. — Я беспокоился о наших людях, после того как покинул Озеро голубой глины.

Ситки пожала плечами.

— Мы справимся. Дети Шедды всегда справлялись. Но убедить моих родителей отпустить сюда даже такой небольшой отряд было потруднее, чем вытащить камень из ноги рассерженного барана.

— Пастырь и Охотница смирились с тем, что все, о чем писал Укекук, — правда. Но неприятности не становятся более приемлемыми оттого, что их признают настоящими. Во всяком случае Джошуа и другие действительно очень благодарны — каждая рука, каждый глаз могут помочь нам. Пастырь и Охотница сделали доброе дело, пусть и без особого желания. — Он помолчал. — И ты тоже сделала доброе дело. Я хотел поблагодарить тебя за твою доброту к Саймону.

Она озадаченно посмотрела на него.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты просила его присоединиться к войску канунов. Это много значило для него.

Ситки улыбнулась.

— Но это не было одолжением, возлюбленный мой. Это заслуженная честь. Таков выбор кануков — и не только мой, но и тех людей, которые пришли со мной.

Бинабик удивленно посмотрел на нее:

— Но они же его не знают?

— Некоторые знают. Среди этой сотни есть несколько человек, которые спускались с нами с Сиккихока. Ты конечно видел Сненека? Те, кто был у Сиккихока, многое рассказали остальным. Твой юный друг произвел сильное впечатление на наш народ, возлюбленный.

— Юный Саймон, — — Бинабик некоторое время помолчал. — Странно так думать о нем, но я знаю, что ты права.

— Он очень вырос, твой друг, даже с тех пор, как мы растались у озера. Ты, конечно, заметил это.

— Ты ведь не о росте говоришь? Он всегда был большим, даже для своего народа.

Ситки засмеялась и снова обняла его.

— Нет, конечно нет. Я только хочу сказать, что он теперь выглядит, как человек, прошедший Тропой Возмужания.

— У низоземцев нет наших обычаев, любовь моя, но в некотором роде весь прошлый год был для него Тропой Возмужания. И я не думаю, что она уже пройдена до конца. — Бинабик покачал головой, потом осторожно взял ее за руку. — Но тем не менее я был несправедлив к нему, подумав, что ты позвала его по доброте. Он молод и быстро меняется. Я слишком близок к нему, и потому, возможно, вижу не так ясно, как ты.

— Ты видишь яснее, чем любой из нас, Бинбиниквегабеник. Вот почему я люблю тебя — и вот еще почему никакая беда не должна коснуться тебя. Я не дала ни секунды покоя моим родителям, пока они не позволили мне быть рядом с тобой и привести к тебе отрад моего народа.

— Ах, Ситки, — сказал он задумчиво. — В эти ужасные дни тысячи и тысячи самых стойких троллей не мости бы сохранить нас в безопасности — но то, что ты снова со мной, лучше миллиона копий.

— Снова лесть, — засмеялась она. — Но так прекрасно сказанная.

Рука об руку они шли сквозь снег.

Провизии было маловато, но дров хватало. В Доме Расставания из бревен был сложен такой высокий костер, что потолок почернел от дыма. В другое время Саймон огорчился бы, видя такую грязь в священном месте ситхи, но сегодня ему казалось, что все правильно — во времена, бедные надеждой, это был смелый и красный жест. Он смотрел на круг людей, образовавшийся у огня, когда ужин был закончен.

Большинство поселенцев побрели назад к своим спальням — палаткам и пещерам, устав после долгого дня и неожиданного праздника. Некоторые тролли тоже ушли проверить, как устроили их баранов, ибо что, спрашивали они себя, могут низоземцы знать о баранах? Другие отправились в постели — вниз, в пещеры, которые приготовили для них люди принца. Бинабик и Ситки теперь сидели за высоким столом принца и тихо переговаривались. Их лица были гораздо серьезнее, чем у прочих собравшихся, которые весело передавали по кругу бурдюки с драгоценным вином. Саймон на мгновение задумался, потом пошел к сидящим у огня. Леди Воршева оставила стол принца и направилась к двери. Герцогиня Гутрун сопровождала ее, бережно поддерживая, словно мать, приглядывающая за озорным ребенком, но, увидев Саймона, Воршева остановилась. Живот ее уже заметно увеличился.

— Моя леди. Герцогиня. — Он подумал, не следует ли ему поклониться, но потом вспомнил, что обе они видели его потасовку с Джеремией. Он покраснел и низко нагнул голову, чтобы не встретиться с ними взглядом.

Голос Воршевы звучал так, как будто она улыбалась:

— Принц Джошуа говорит, что эти тролли — твои друзья, Саймон, — или я должна называть тебя сир Сеоман?

Еще того не легче. Щеки Саймона пылали.

— Просто Саймон, моя леди, прошу вас.

Герцогиня Гутрун усмехнулась:

— Да поможет тебе Бог, паренек, не надо так смущаться. Воршева, пусть он пойдет и присоединится к остальным. Он молодой человек, и хочет остаться допоздна, пить и хвастаться.

Воршева бросила на нее острый взгляд, потом лицо ее смягчилось.

— Я хотела только сказать ему… — она повернулась к Саймону. — Я хотела бы больше узнать о тебе. Я думала, что странной была наша жизнь, после того как мы ушли из Наглимунда, но когда Джошуа рассказал мне о том, что видел ты… — Она грустно засмеялась и положила руку на живот. — Но хорошо, что благодаря этому мы получили подмогу. Я никогда не видела ничего похожего на этих троллей.

— Ты же давно… мммххх… знала Бинабика, — сказала герцогиня и зевнула, прикрывшись рукой.

— Да, но один маленький человек и такое множество, это совсем… совсем разные вещи. — Воршева повернулась к Саймону, как бы в надежде найти у него поддержку: — Ты понимаешь?

— Понимаю, леди Воршева, — он улыбнулся своему воспоминанию. — Первый раз, когда я увидел место, где живет народ Бинабика — сотни пещер, раскачивающиеся веревочные мосты и тролли, молодые и старые, больше, чем вы можете вообразить — да, это далеко не то, что знать одного Бинабика.

— Именно так, — Воршева кивнула. — Что ж, еще раз спасибо. Может быть, как-нибудь у тебя найдется время, чтобы посидеть со мной и рассказать немного о своих путешествиях. Теперь я иногда плохо себя чувствую, а Джошуа так беспокоится, если я выхожу немного прогуляться вокруг. — Она снова улыбнулась, но в улыбке ее была горечь. — Так что хорошо иметь спутника.

— Конечно, леди. Это большая честь для меня.

Гутрун потянула Воршеву за рукав.

— Пойдем, наконец. Дай молодому человеку пойти и побеседовать с его друзьями.

— Конечно. Что ж, доброй ночи тебе, Саймон.

— Доброй ночи, мои леди. — Он поклонился им вслед, и на сей раз это вышло несколько более грациозно. Судя по всему, в поклонах тоже была необходима практика.

Когда Саймон подошел к огню, Сангфугол поднял глаза. Арфист выглядел усталым. Старый Таузер сидел подле него, бессвязно доказывая что-то, о чем арфист, судя по всему, уже и не думал.

— Вот и ты, — сказал Сангфугол. — Садись. Выпей вина. — Он протянул Саймону полный бурдюк.

Саймон сделал небольшой глоток — просто для того, чтобы не расстраивать компанию.

— Мне понравилась песня, которую ты пел сегодня — про медведя.

— Мелодия Осгала? Да, она неплохая. Ты как-то говорил, что там, наверху, в стране троллей, естьмедведи, вот я я подумал, что им должно понравиться.

У Саймона не хватило духу сказать, что только один из ста их сегодняшних гостей знал несколько слов на вестерлинге, так что Санпругол мог бы петь даже о болотной грязи, и они бы ничего не заметили. Как бы то ни было, хотя смысл песни и оставался для них неясным, кануки действительно наслаждались энергичной мелодией и жуткими гримасами Сангфугола.

— Ты видел, как они аплодировали? — спросил он вместо этого. — Я думал, что крыша обвалится.

— По сапогам били. — При воспоминании об этом триумфе Санпругол гордо выпрямился. Может быть он был единственным арфистом во всем Светлом Арде, которому когда-либо аплодировали ноги троллей — такого не рассказывали даже о легендарном Эоине эк-Клуасе.

— Сапоги? — Таузер наклонился и вцепился в колено Сангфугола, — А кто вообще научил их носить сапоги, вот что хотел бы я знать? Горные дикари не носят сапог.

Саймон начал было что-то объяснять шуту, но Санпругол раздраженно покачал головой.

— Ты опять несешь чушь, Таузер. Ты ничего не знаешь о троллях.

Сконфуженный шут виновато огляделся. Вид у него был жалкий.

— Я просто думал, что это странно… — Он перевел взгляд на Саймона. — А ты знаешь их, сынок? Вот этих маленьких людей?

— Знаю. Один из них Бинабик, мой друг. Ты же часто видел его здесь, верно?

— Верно, верно, — закивал Таузер, но его водянистые глаза смотрели в никуда, и Саймон не был уверен, что старый шут действительно помнит его друга.

— После того, как мы ушли из Наглимунда и отправились к Драконовой горе, — осторожно сказал Саймон. — К той самой горе, которую ты помог нам найти, Таузер, когда рассказал принцу о мече Торне, а после того, как мы ушли с горы, мы попали в то место, где живет народ Бинабика, и встретились с их королем и королевой. А теперь они прислали этих людей помочь нам.

— Ах, это очень мило. Очень любезно. — Таузер подозрительно покосился на ближайшую группу троллей у другой стороны костра. Маленькие люди весело смеялись и бросали кости в отсыревшие опилки. Старый шут, просветлев, поднял глаза. — И они здесь благодаря моим словам?

Саймон помедлил.

— В некотором роде да. Так оно и есть, — сказал он наконец.

— Ха. — Таузер улыбнулся, обнажив остатки сохранившихся зубов. Он казался по-настоящему счастливым. — Я сказал Джошуа и остальным про мечи… про оба меча. — Он снова взглянул на троллей. — Что они делают?

— Бросают кости.

— Раз уж по моей милости они пришли сюда, я должен научить их играть по-настоящему. Я научу их Бычьему Рогу. — Таузер встал и сделал несколько заплетающихся шагов туда, где играли тролли. Потом он плюхнулся среди них, скрестив перед собой ноги, и начал объяснять правила игры в Бычий Рог. Тролли посмеивались над его явным опьянением, но тоже, казалось, были довольны неожиданным визитом. Вскоре шут и тролли представляли собой довольно любопытное зрелище — одурманенный напитками и возбуждением вечера Таузер пытался объяснить наиболее тонкие нюансы игры в кости группе крошечных горных мужчин, не понимавших ни одного слова из его объяснений.

Саймон, смеясь, обернулся к Санпруголу.

— Это, наверное, займет его по меньшей мере на несколько часов.

Санпругол скорчил кислую гримасу.

— Жалко, что я сам до этого не додумался. Я мог бы давным-давно отправить его надоедать им.

— Незачем тебе присматривать за Таузером. Я уверен, что если бы ты сказал Джошуа, как ненавидишь эту работу, он нашел бы кого-нибудь другого, кто смог бы заниматься этим.

Арфист покачал головой:

— Это не так просто.

— Почему? — с близкого расстояния Саймон видел темную пыль в морщинках вокруг глаз арфиста и грязное пятно на лбу под кудрявыми волосами. Казалось, арфист потерял большую часть своей былой элегантности, но Саймон вовсе не был уверен, что это хорошо. Неряшливый Сангфугол казался чем-то противоестественным, вроде неаккуратной Рейчел или неуклюжего Джирики.

— Таузер был хорошим человеком, Саймон, — арфист говорил медленно, неохотно. — Нет, это нечестно. Он остается хорошим человеком, я полагаю, но теперь он главным образом стар и глуп, да к тому же пьян, если только ему представится такая возможность. Он не злой, он просто утомительный. Но когда я только начинал работать у принца, Таузер нашел время помочь мне, хотя никто его об этом не просил. Это была только его доброта. Он учил меня песням и мелодиям, которых я не знал, рассказывал, как правильно пользоваться голосом, чтобы он не подвел меня в нужный момент. — Сангфугол пожал плечами: — Как я могу отвернуться от него только потому, что мне надоело с ним возиться?

Поблизости голоса троллей стали громче, но то, что можно было принять за начало спора, оказалось песней, гортанной и отрывистой; более странную мелодию трудно было себе представить, но в ней было столько юмора, что даже ни слова не понимавший Таузер в гуще певцов радостно хихикал и хлопал в ладоши.

— Посмотри на него, — несколько смущенно сказал Сангфугол, — он ничем не отличается от ребенка — и нечто подобное, возможно, ждет всех нас. Ненавидеть его — все равно что ненавидеть ребенка, который не ведает, что творит.

— Но он, похоже, доводит тебя до бешенства!

Арфист фыркнул.

— А разве дети иногда не доводят до бешенства своих родителей? Но однажды родители сами становятся детьми, и тогда они плачут, плюются и обжигаются на кухонной плите, а их выросшие дети должны страдать. — В его смехе не было радости. — Я думал, что навсегда ушел от матери, когда покинул ее в поисках счастья. И вот — смотри, что я получил за то, что не был верен ей. — Он указал на Таузера, который пел вместе с троллями, запрокинув голову и взлаивая без слов и мелодии, словно собака в лунную ночь перед осенним равноденствием.

Улыбка, вызванная этим зрелищем, быстро погасла на лице Саймона. У Сангфугола и прочих по крайней мере был выбор — оставаться с родителями или бежать от них. У сироты выбора быть не могло.

— Есть еще и другая сторона. — Сангфугол повернулся, чтобы посмотреть на Джошуа, все еще поглощенного беседой с Бинабиком. — Есть люди, которые даже после смерти своих родителей не могут освободиться от них. — Взгляд, обращенный к принцу, был полон любви и, как это ни удивительно, ярости. — Иногда кажется, что он пальцем боится пошевельнуть из страха перешагнуть через тень памяти о старом короле Джоне.

Саймон смотрел на длинное худощавое лицо Джошуа.

— Он слишком много тревожится.

— Да, даже когда в этом нет никакого смысла. — При этих словах Сангфугола вернулся невероятно важный Таузер, которого канканг его новых друзей явно поднял на качественно более высокую ступень опьянения.

— Нас вот-вот атакует тысячное войско Фенгбальда, Сангфугол, — рявкнул Саймон. — По этой пустячной причине можно и потревожиться слегка. Иногда, знаешь ли, тревогу называют необходимостью принимать решения.

Арфист, оправдываясь, махнул рукой.

— Я знаю, и я не собираюсь критиковать его талант военачальника. Если кто-нибудь и способен выиграть эту битву, то это наш принц. Но я клянусь тебе, Саймон, иногда мне кажется, что если бы Джошуа посмотрел под ноги и увидел, сколько букашек и козявок он давит при каждом шаге, он навеки перестал бы ходить. Нельзя быть вождем, а тем более королем, если любая рана, нанесенная кому-нибудь.из твоих людей, саднит, как твоя собственная. Джошуа слишком много страдает за других, чтобы когда-нибудь быть счастливым на троне.

Таузер слушал, и глаза его были живыми и внимательными.

— Он сын своего отца, это уж точно.

Сангфугол раздраженно помотал головой.

— Опять ты говоришь ерунду, старина. Престер Джон был его полной противоположностью, как известно — кому как не тебе это знать.

— Ах, — сказал Таузер с неожиданной серьезностью. — Ах. Да. — Он помолчал. Казалось, он хочет сказать что-то еще, но вместо этого старый шут резко повернулся и снова ушел.

Саймон, пожав плечами, немедленно выбросил из головы странное замечание старика.

— Но, Сангфугол, как может добрый король оставаться спокойный и равнодушным, когда народ его страдает? Ты думаешь, он должен забыть об этом?

— Нет! Кровь Эйдона, нет! — иначе он был бы ничуть не лучше своего сумасшедшего брата. Но скажи мне, разве, порезав палец, ты уляжешься в постель и будешь лежать там, пока палец не заживет? Или ты остановишь кровь и продолжишь свое дело?

Саймон обдумал это.

— Ты хочешь сказать, что Джошуа ведет себя вроде того фермера из старой истории — того, который купил на рынке самую толстую, самую жирную свинью, а потом у него не хватило духу заколоть ее, так что семья фермера умерла с голоду, а свинья осталась жива?

Арфист рассмеялся.

— Ну да. Только я не говорю, что Джошуа должен позволить, чтобы его людей закололи, как свиней — просто иногда несчастья случаются независимо от того, как сильно добрый король хочет предотвратить их.

Они сидели молча, глядя в огонь, и Саймон обдумывал сказанное его другом. Наконец, решив, что Таузера вполне можно оставить в компании кануков — старый шут учил троллей старым балладам сомнительного свойства — арфист отправился спать. Саймон сидел и слушал пение Таузера до тех пор, пока не почувствовал, что у него разболелась голова. Тогда он пошел перекинуться парой слов с Бинабиком.

Тролль все еще разговаривал с Джошуа. Ситки уже практически спала. Ее голова лежала на плече Бинабика, глаза с длинными ресницами были полузакрыты. При появлении Саймона она сонно улыбнулась, но ничего не сказала. К троллям и Джошуа присоединился дородный констебль Фреозель и тощий старик, которого Саймон не знал. Спустя мгновение он понял, что это, должно быть, Хельфгрим, бывший лорд-мэр Гадринсетта, бежавший из лап Фенгбальда.

Наблюдая за Хельфгримом, Саймон вспомнил, как Джулой сомневалась в нем. Старик действительно выглядел беспокойным и расстроенным, когда разговаривал с принцем, как будто боялся сказать что-то неправильное и тем самым навлечь на себя страшное наказание, Саймон тоже подумал, могут ли они доверять этому издерганному человеку, но в следующее мгновение выругал себя за бессердечность. Кто знает, какие пытки пришлось вынести бедняге Хельфгриму, что довело его до такого состояния? Разве после своего бегства из Хейхолта сам Саймон не был больше похож на дикое животное, чем на разумного человека? Кто счел бы его тогда хоть сколько-нибудь заслуживающим доверия?

— А, друг Саймон! — Бинабик поднял глаза. — Питаю радость от наблюдения тебя. Я изготовляю вещь, для которой буду нуждаться в твоем помоществовании.

Саймон с готовностью кивнул.

— Говоря с откровенностью, — сказал Бинабик, — это сразу две вещи. Сначала я должен немного учить тебя кануку, чтобы среди битвы ты мог разговаривать с моим народом.

— Конечно. — Саймону было приятно, что Бинабик вспомнил об этом. Почетное приглашение стало более реальным, когда его повторили в присутствии самого Джошуа. — Если я только получу разрешение сражаться вместе с ними. — Он посмотрел на принца.

Джошуа улыбнулся.

— Люди Бинабика больше помогут нам, если будут понимать, чего мы от них хотим. Кроме того, таким образом лучше будет обеспечена их собственная безопасность. Саймон, ты получил мое разрешение.

— Спасибо, ваше высочество. Ну, а что еще, Бинабик?

— Также мы должны предпринимать собирательство всех лодок, принадлежащих народу Нового Гадринсетта. — Бинабик улыбнулся. — Их имеет должность быть не более четырех десятков.

— Лодки? Но ведь озеро замерзло! Какой от них толк?

— Толк имеют не сами лодки, — ответствовал тролль, — но их некоторые части.

— У Бинабика есть план, как лучше организовать оборону, — пояснил Джошуа, но лицо его выражало явное сомнение в действенности этого плана.

— Это не есть просто план, — Бинабик снова улыбнулся. — Это не есть идея, которая сваливалась на меня сверху, похоже на камень. Это определенный канукский обычай, который я буду демонстрировать вам, утку, и это будет большая удачливость для вас. — Довольный собой тролль тихо рассмеялся.

— Что это?

— Ты будешь иметь мой подробный рассказ завтра, среди охоты на лодки.

— Еще один вопрос, Саймон, — сказал Джошуа. — Я знаю, что уже спрашивал, но думаю, что к этому стоит вернуться. Как ты думаешь, есть хоть какой-нибудь шанс, что нам на помощь придут твои друзья ситхи? Это же их священное место, не так ли? Разве они не придут защищать его?

— Я не знаю, Джошуа. Как я говорил, Джирики думает, что потребуется много времени, чтобы убедить его народ.

— Жаль, — Джошуа провел рукой по коротко остриженным волосам. — Честно говоря, я боюсь, что даже с прибытием троллей нас просто слишком мало. Помощь справедливых была бы огромным благом для нас. Хм! Странная штука жизнь, верно? Мой отец гордился тем, что вытеснил из королевства последних ситхи — теперь его сын молится, чтобы они пришли и помогли защитить остатки этого самого королевства.

Саймон грустно покачал головой. Сказать было нечего. Старый лорд-мэр, внимательно слушавший этот разговор, теперь внимательно смотрел на Саймона, как бы изучая его. Юноша попробовал понять, о чем он думает,, но ничего не получилось. Водянистые глаза старика были пусты.

— Разбуди меня, когда пора будет идти, Бинабик, — сказал наконец Саймон. — Спокойной ночи всем. Спокойной ночи, принц Джошуа. — Он повернулся и направился к дверям. Пение троллей и низоземцев вокруг огня стихало, мелодии становились все медленнее и меланхоличнее. Затухающий огонь окрасил уходящие в тень стены мерцающим красным светом.

Поздним утром небо было почти безоблачным, а воздух — пронзительно холодным. У лица Саймона клубилось облачко дыхания. Они с Бинабиком упражнялись в произношении нескольких важнейших слов на кануке с самого рассвета, и Саймон, набравшийся необычного для него терпения, сделал большие успехи.

— Скажи «сейчас». — Бинабик поднял бровь.

— Умму.

Кантака, трусившая рядом с ними, подняла голову, фыркнула и коротко залаяла. Бинабик рассмеялся.

— Она не имеет понимания, почему ты говоришь с ней, — объяснил он. — Она имеет привычку слушать таковые слова только от меня.

— Но мне казалось, ты говорил, что у вашего народа есть особый язык, на котором вы разговариваете с вашими животными. — Саймон хлопал руками в перчатках, пытаясь предотвратить окончательное превращение пальцев в ледяные сосульки.

Бинабик укоризненно посмотрел на него.

— Я не говорю с Кантакой, как кануки говорят с баранами, птицами и рыбами. Мы имеем дружественность. Я говорю с ней, как говорил бы с моим другом.

— Ой, — Саймон посмотрел на волчицу. — Как сказать «извини», Бинабик?

— Чим на док.

Саймон повернулся и погладил широкую спину волчицы.

— Чим на док, Кантака. — Она жутковато улыбнулась зубастой пастью, выдохнув облачко пара.

В молчании они прошли еще немного, потом Саймон спросил:

— Куда мы идем?

— Как я уже говаривал предыдущим вечером, мы идем, чтобы предпринимать собирательство лодок. С большей точностью, мы будем посылать имеющиеся лодки в кузницу, где Слудиг и другие будут разламывать лодки. Но каждый из них будет получать одну из этих, — он показал на пучок полосок пергамента, на каждой из которых стояла подпись Джошуа, — чтобы они имели понимание, что здесь слово принца, так что они будут получать оплату.

Саймон был озадачен.

— Я все равно не могу понять, что ты собираешься делать. Этим людям лодки нужны для того, чтобы ловить рыбу. Так они кормят себя и свои семьи.

Бинабик покачал головой.

— Не в тот момент времени, когда даже реки имеют на себе толстый слой льда. А если мы не будем одерживать эту битву, планы жителей Нового Гадринсетта будут утрачивать свою значительность.

— Так ты собираешься — сказать мне, в чем состоит твой план, или нет?

— С большой скоростью, Саймон. Когда мы будем оканчивать утреннюю работу, ты посетишь кузницу и получишь возможность делать выводы.

Они шли дальше, к палаткам Нового Гадринсетта.

— Фенгбальд, наверное, скоро начнет наступление?

— Я питаю полную уверенность, — сказал Бинабик. — Большой мороз имеет должность отнимать у его людей боевой дух, даже если они получают за него королевское золото.

— Но их ведь не хватит, чтобы начать осаду? Мне кажется, что даже для тысячи человек Сесуадра слишком велика.

— Я обладаю согласием с твоими размышлениями, Саймон, — ответил Бинабик. — Джошуа, Фреозель и другие имели обсуждение этого момента прошлым вечером. Они имеют предположение, что Фенгбальд не делает попытки осаждать гору. Во всяком случае, я питаю глубокое сомнение, что он знает, как печальна наша приготовительность к как малочисленны наши припасения.

— Что же он тогда будет делать? — Саймон попытался-думать, как Фенгбалвд, — Полагаю, он просто попытается сокрушить нас. Судя по тому, что я слышал о нем, особым терпением герцог не отличается.

Тролль оценивающе взглянул на юношу; в его темных глазах загорелся огонек.

— Имею предположение, что ты еще раз имеешь справедливость, Саймон. Я также наблюдаю здесь очень большую вероятность. Если ты имел возможность привести отряд разведчиков в лагерь Фенгбальда, это означивает, что он имел возможность производить то же самое. Слудиг и Хотвиг предполагают, что они даже видывали свидетельствования — следы лошадиных копытов и что-то еще. Так что он имеет знание, что здесь есть широкая дорога на гору. Мы можем иметь оборонность, хотя это и не имеет схожести со стеной замка. Сверху на Фенгбальда можно сбрасывать камни. Я предполагаю, что. он будет пытаться одерживать наше сопротивление с помощью своих самых очень сильных солдат и пробиваться к вершине горы.

Саймон задумался над этим.

— С приходом твоих людей у нас стало гораздо больше сил, чем думает Фенгбальд. Может быть теперь нам удастся удержать его внизу немного дольше.

— С несомненностью, — оживленно кивнул Бинабик. — Но в конце концов мы будем упадать. Они будут отыскивать другие пути вверх — а гора, противоположно к замку, может быть преодолена решительными людьми даже при таком холоде и скользине.

— Что же мы можем сделать? Совсем ничего?

— Мы можем немного употребить наши мозги и наши сердца, друг Саймон. — Бинабик мягко улыбнулся желтозубой улыбкой. — Вот почему сейчас мы имеем охоту за лодками — или, с точностью, за гвоздями, которыми они сколочены.

— Гвозди? — теперь Саймон был озадачен еще больше.

— Ты будешь посмотреть. Теперь быстро скажи мне слово, которое означивает «атакуй».

Саймон подумал:

— Нихук.

Бинабик легонько шлепнул его.

— Нихут. Звук "т", не "к".

— Нихут! — громко сказал Саймон.

Кантака оглянулась и зарычала, ища врага.

Саймону снилось, что он стоит в огромном Тронном зале Хейхолта и наблюдает, как Джошуа, Бинабик и множество других знакомых и незнакомых людей ищут три меча. Они обыскивали каждый уголок, приподнимали гобелены и даже заглядывали под каменные подолы прежних королей Хейхолта, но один Саймон мог видеть, что черный Торн, серая Скорбь и еще один серебристый клинок, по-видимому Сверкающий Гвоздь короля Джона, стоят на самом виду на огромном троне из желтеющей кости — на драконовом кресле.

Хотя Саймон никогда не видел Сверкающий Гвоздь с расстояния ближе чем сотня футов — еще в то время, когда он жил в Хейхолте — во сне меч был ужасающе отчетлив. Край отполированной рукояти с золотым древом был так начищен, что сверкал даже в сумеречном зале. Клинки стояли, опираясь друг на друга, эфесами кверху, словно какой-то необычный трехногий стул. Огромный ухмыляющийся череп дракона Шуракаи нависал над ними, словно в любой момент дракон мог проглотить мечи, скрыв их навеки от человеческих глаз. Почему же Джошуа и остальные не видели мечей? Вот же они! Саймон пытался сказать друзьям, где нужно искать, но внезапно понял, что лишился голоса. Пытаясь хоть как-то привлечь их внимание, он перестал чувствовать свое тело. Теперь он был призраком, а его любимые друзья и союзники совершали ужасную, ужасную ошибку…

— Черт возьми, Саймон, вставай. — Слудиг грубо тряс его за плечо. — Хотвиг и его друзья говорят, что Фенгбальд выступил. Они говорят, он будет здесь раньше, чем солнце покажется над деревьями.

Саймон с трудом сел.

— Что? — пробормотал он. — Что?

— Фенгбальд подходит. — Риммер уже направлялся к двери. — Вставай!

— Где Бинабик? — Он пытался окончательно проснуться, сердце его бешено кувыркалось. Что ему теперь делать?

— Он уже с принцем Джошуа и остальными. Теперь пойдем быстрее. — Слудиг тряхнул головой, потом свирепо улыбнулся. — Наконец-то есть с кем сразиться! — Он вынырнул из палатки и исчез.

Саймон вылез из-под плаща и стал натягивать сапоги, в спешке сорвав ноготь большого пальца. Он тихо выругался, набросил на себя верхнюю рубаху, потом разыскал свой канукский кинжал и надел ножны. Меч, который дал ему Джошуа, лежал под матрасом, завернутый в полировочную ткань. Когда Саймон развернул его, черная сталь была холодна, как лед. Фенгбальд наступал. Об этом дне они говорили долгие недели. Сегодня будут гибнуть люди, некоторые еще до того, как тусклое солнце подойдет к полудню. Может быть, он и сам будет одним из них.

— Дурные мысли, — пробормотал он и потуже затянул ремень ножен. — Не годится испытывать судьбу. — Он начертал знак древа, чтобы оградить себя от собственных неосторожных слов. Он должен был спешить. Он был нужен.

Разыскивая в углу палатки свои рукавицы, Саймон наткнулся на странной формы узелок, который ему дала Адиту. Он не вспоминал о нем с той ночи, когда прокрался в Обсерваторию. Что же это такое? Внезапно он с тоской вспомнил, что Амерасу хотела, чтобы это было передано Джошуа.

Милостивый Эйдон, что же я сделал?

Может быть то, что находится в этом узелке, могло спасти их? Неужели он, как последний дурак, как безумный простак, пренебрег оружием, которое могло спасти от смерти его друзей? Или благодаря этому они могли вызвать на помощь ситхи? Неужели теперь уже слишком поздно?

С разрывающимся от сознания чудовищности своей оплошности сердцем он схватил мешок — даже в своей страшной спешке заметив шелковистую неровность его поверхности — и ринулся навстречу ледяному утреннему свету.

Огромная толпа собралась в Доме Расставания, охваченная безумным возбуждением, которое, казалось, в любой момент могло разразиться панической дракой. В центре всего этого Саймон увидел Джошуа, окруженного маленькой группой — Джулой, Бинабик, Деорнот и Фреозель. Принц, от былой нерешительности которого не осталось и следа, выкрикивал какие-то приказы, одновременно обсуждая последние планы и приготовления и увещевая наиболее беспокойных защитников Нового Гадринсетта. Ясный блеск глаз Джошуа заставил Саймона чувствовать себя предателем.

— Ваше высочество. — Он сделал шаг вперед и упал на колени перед принцем, в тихом изумлении смотревшим на него.

— Встань, Саймон, — нетерпеливо сказал Деорнот. — У нас много дел.

— Боюсь, что я совершил ужасную ошибку, принц Джошуа.

Принц помолчал, явственно принуждая себя к тому, чтобы спокойно и внимательно выслушать юношу.

— Что ты хочешь сказать, сынок?

Сынок. Это слово как будто ударило Саймона. Он действительно хотел бы, чтобы Джошуа мог быть его отцом — определенно вэтом человеке было что-то, что он любил.

— Я думаю, что сделал глупость, — сказал Саймон. — Большую глупость.

— Говори с внимательностью, — сказал Бинабик. — Упоминай только факты, обладающие очень большой значительностью.

По мере того, как огроченный Саймон объяснял, что произошло, встревоженное выражение постепенно сходило с лица Джошуа.

— Тогда дай это мне, — просто сказал он, когда Саймон закончил. — Нет смысла казнить себя, пока мы не узнали, что это такое. По выражению твоего лица я испугался, что ты каким-то образом сделал нас открытыми для нападения. А так это скорее всего просто какой-нибудь знак.

— Волшебный подарок? — с сомнением спросил Фреозель. — А это не опасно?

Джошуа присел на корточки и взял у Саймона узел. Принцу было нелегко развязать туго затянутый шнурок одной рукой, но никто не решился предложить ему помощь. Наконец разделавшись с узелком, принц опрокинул мешок, и ему на колени вывалилось что-то, завернутое в расшитую черную ткань.

— Это рог, — сказал Джошуа, разворачивая ткань. Подарок ситхи был сделан из единого куска кости, покрытого великолепной причудливой резьбой. Загубник и раструб окантовывал серебристый металл. Рог висел на черной перевязи, так же великолепно расшитой, как и та ткань, в которую он был завернут. В его форме было что-то необычное, что-то не совсем узнаваемое, но притягивающее внимание. В каждой линии рога угадывались древний возраст и годы долгого употребления, но тем не менее он блестел, словно только что сделанный. В нем было особое могущество, Саймон видел это — может быть не такое, как у Торна, который, казалось, временами почти дышал, но наделившее рог притягательной силой.

— Это прекрасная вещь, — пробормотал Джошуа. Он вертел рог в руках, щурясь на резьбу. — Я ничего не могу прочесть, хотя некоторые из этих знаков выглядят как руны.

— Принц Джошуа? — Бинабик протянул руки, и Джошуа передал ему рог. — Здесь мы имеем руны ситхи. Никакой удивительности видеть их на подарке от Амерасу.

— Но ткань и перевязь сотканы смертными, — быстро вмешалась Джулой. — Это странно.

— Ты можешь прочитать что-нибудь? — спросил Джошуа, обращаясь к Бинабику.

Бинабик печально покачал головой.

— Не в настоящий момент. Может быть после некоторого изучения.

— Но может быть ты прочтешь вот это? — Деорнот наклонился, вытащил из раструба рога кусочек мерцающего пергамента, развернул его и, удивленно присвистнув, отдал Джошуа.

— Это написано на вестерлинге! — воскликнул принц. — «Да будет это вручено законному владельцу, когда все покажется потерянным». А потом странный знак — похоже на "А".

— Знак Амерасу, — в глубоком голосе Джулой была скорбь. — Ее знак.

— Но что это значит? — спросил Джошуа. — Что это такое, и кто может быть его законным владельцем? Теперь уже ясно, что это драгоценный дар.

— Извиняюсь, принц Джошуа, — нервно сказал Фреозель, — но может, лучше нам не соваться в такое дело — может, на нем заклятье или еще какая напасть? Говорят, подарки мирных могут быть похуже их оружия.

— Но если рог предназначен для того, чтобы помочь нам, — отозвался Джошуа, — тогда грех не воспользоваться им. Если мы не победим сегодня, то все не просто покажется потерянным, все будет потеряно.

Он немного помедлил, потом поднес рог к губам и подул. Удивительно, но никакого звука не последовало. Джошуа заглянул в раструб в поисках какой-нибудь помехи, потом снова надул щеки и дул, пока не согнулся попалам, но рог молчал. Принц выпрямился и невесело засмеялся.

— Что ж, очевидно не я законный владелец. Пусть попробует кто-нибудь другой — неважно кто именно, это не имеет значения.

После недолгой паузы за рог взялся Деорнот, но ему повезло не больше, чем Джошуа. Фреозель только отмахнулся. Саймон дул до тех пор, пока перед глазами у него не закружились черные точки, но рог оставался нем.

— Для чего он? — задыхаясь пропыхтел Саймон.

Джошуа пожал плечами.

— Кто знает? Но я думаю, ты не сделал ничего дурного, Саймон. Если он предназначен для того, чтобы служить какой-то цели, то цель эта пока не открыта нам. — Он снова завернул рог в ткань, положил в мешок и опустил на землю возле своих ног. — Не это должно занимать нас теперь. Если мы переживем этот день, то посмотрим на него снова — может быть, Бинабику и Джулой удастся разгадать резьбу ситхи. Теперь принеси мне список людей, Деорнот, — пора сделать окончательные распоряжения.

Бинабик отделился от группы, подошел к Саймону и взял его под руку.

— Ты имеешь должность получить еще немного вещей, — сказал он. — А потом ты будешь идти, чтобы быть с твоим канукским отрядом.

Саймон последовал за маленьким человеком сквозь бурлящую суету Дома Расставания.

— Надеюсь, твой план сработает, Бинабик.

Тролль сделал знак рукой.

— Питаю надежду. Но в любом случае мы будем делать только очень лучшее. Это все, чего могут ждать от нас боги, или ваш Бог, или наши предки.

У дальнего края западной стены небольшая толпа собралась перед уменьшающейся грудой деревянных щитов, на некоторых из них еще оставались следы речного мха, напоминавшие о предыдущем предназначении этого дерева — щиты делались из шпангоутов. Сангфугол, одетый во что-то вроде доспехов, внимательно наблюдал за раздачей. Когда друзья подошли к нему, арфист обернулся.

— А, вот и ты, — сказал он Бинабику. — Это в углу. Эй, прекрати сейчас же! — Окрик относился к бородатому старику, рывшемуся в куче: — Бери тот, что сверху.

Бинабик подошел к тому месту, на которое указывал Сангфугол, и вытащил что-то из-под груды мешков. Это был еще один деревянный щит, но на нем Воршева и Гутрун изобразили герб, изобретенный ими для знамени Саймона — черный меч и белый дракон на красном и сером цветах Джошуа.

— Это не сделано рукой очень знаменитого художника, — сказал тролль. — Но это было сделано рукой друзей.

Саймон нагнулся и обнял его, потом взял щит и похлопал по нему ладонью.

— Это великолепно.

Бинабик нахмурился.

— Я только имел бы желание, чтобы у тебя оказалось больше времени для практикования в его употреблении. Нет легкости в том, чтобы скакать верхом, и употреблять щит, и еще сражаться. — Взгляд тролля становился все более тревожным, он сжал пальцы Саймона в кулаке. — Старайся не производить глупостей, Саймон. Ты сам имеешь огромную значительность, и мой народ имеет не очень меньшую… но очень лучшее из всего, что я знаю, также будет с тобой, — он отвернулся на секунду. — Она охотница нашего народа и очень храбрее снежной бури, но — Кинкипа! — как бы я желал, чтобы Ситки сегодня не сражалась.

— А разве тебя не будет с нами? — удивленно спросил Саймон.

— Я буду в обществе принца, действуя как посыльный, ибо я и Кантака можем передвигаться с большой быстротой и тихостью там, где большой человек на лошади привлекал бы много внимания. — Тролль тихо засмеялся. — Но в первый раз с тех пор, кис я прошел по пути взросления, у меня в руке будет иметься копье. Это будет большая странность. — Улыбка его исчезла: — «Нет» — таков ответ на твое спрашивание, Саймон, я не буду с вами, по крайней мере в большой близости. И пожалуйста, дорогой друг, имей присмотр за Ситкинамук. Уберегая ее от беды, ты отведешь удар в мое сердце, который мог бы стать умерщвлением меня. — Он снова сжал руку Саймона. — Теперь будем идти. Есть вещи, которые мы имеем должность исполнять. Нет достаточности в том, чтобы просто иметь планы, — он насмешливо постучал себя по лбу, — если не имеешь времени с правильностью выполнять их.

Наконец они встретились в Саду Огня, все защитники Сесуадры, те, кто будет сражаться, и те, кого они будут защищать, собрались вместе на огромной площадке, выложенной каменными плитами. Хотя солнце уже взошло, день был темным и очень холодным, так что многие принесли факелы. Саймону стало почти физически больно, когда он увидел, как на ветру трепещут огни — нечто подобное являлось ему в его видениях. Некогда тысячи ситхи, так же, как и его друзья и союзники, ждали на этом месте чего-то, что навсегда может изменить их жизни.

Джошуа стоял на обломке стены и сверху смотрел на притихшую толпу. Саймон, стоявший неподалеку, видел, как безнадежно печально лицо принца. Защитников так мало, словно бы думал он, и они так плохо подготовлены.

— Люди Нового Гадринсетта и наши добрые союзники из Йиканука! — начал Джошуа. — Нет необходимости говорить о том, что нам предстоит. К Сесуадре подходит герцог Фенгбальд, убивавший женщин и детей даже в своем родном Фальшире. Мы должны принять битву. Но есть еще кое-что. Фенгоальд — орудие страшного, чудовищного зла, и движение этого зла должно быть остановлено здесь, иначе не останется ничего, что могло бы противостоять ему. Если мы выстоим, это ни в коей мере не уничтожит всех наших врагов, но если мы падем, зло одержит полную и окончательную победу. Я прошу вас сделать все возможной — и тех, кто будет сражаться, и тех, кто останется здесь и будет выполнять свою работу. Бог конечно смотрит на нас и видит нашу храбрость.

Гул, поднявшийся, когда Джошуа заговорил о зле, перешел в приветственные крики, когда он закончил. Принц протянул вниз руку, чтобы помочь забраться наверх отцу Стренгьярду, который должен был произнести благословение.

Архивариус нервно пригладил оставшиеся волосы.

— Я убежден, что все перепутаю, — прошептал он.

— Вы все прекрасно знаете, — отрезал Деорнот. Саймон подумал, что рыцарю хотелось успокоить Стренгьярда, но он не смог голосом не выдать своего нетерпения.

— Боюсь, что я не был предназначен, чтобы стать военным священником.

— А ты и не должен был им стать, — хрипло сказал Джошуа. — И все остальные священники тоже, если бы только Бог делал все, что от него требуется.

— Принц Джошуа! — ошеломленный отец Стренгьярд захлебнулся воздухом и закашлялся. — Бойтесь святотатства!

Принц был мрачен.

— За эти два года мучений Бог должен был научиться быть более снисходительным ко мне. Я уверен, что он правильно поймет мои слова.

Стренгьярд только покачал головой.

Когда священник закончил свое благословение, большая часть которого была не слышна огромной толпе, Фреозель оседлал стену с легкостью человека, привыкшего к подобным упражнениям.

— Теперь вот что, — сказал он громко, и голос его доходил до каждого из нескольких сотен человек, собравшихся на холодной площадке. — Слыхали, что сказал принц Джошуа? Так что еще вам нужно? Защищать наш дом мы будем, вот что. Даже барсук делает это и не задумывается. Вы позволите Фенгбальду и его головорезам прийти и разрушить ваш дом и поубивать ваши семьи? Позволите?

Люди возмущенно загудели.

— Правильно. Так вперед!

На мгновение Саймона захватили слова Фреозеля. Сесуадра была его домом, по крайней мере сейчас. Если у него и есть хоть какая-нибудь надежда найти другой дом, он должен пережить этот день — и они должны остановить армию Фенгбальда. Он повернулся к Сненеку и прочим троллям, которые тихо стояли в стороне от остальных защитников.

— Ненит, хениматук, — сказал Саймон, махнув рукой в сторону конюшен, где терпеливо дожидались бараны троллей и лошадь Саймона. — Пойдем, друзья.

Несмотря на холод, Саймон обнаружил, что под шлемом и кольчугой сильно вспотел. Вместе с троллями свернув с основной дороги и продираясь сквозь цепкий кустарник, он вдруг понял, что в какой-то степени остался один — рядом не будет никого, кто как следует может понять его: Что если он покажет себя трусом перед троллями или что-нибудь случится с Ситки? Он предаст Бинабика?

Саймон отогнал эти мысли. Предстояли действия, которые потребуют полной сосредоточенности. Это не место и не время для простаковских глупостей, вроде забытого подарка Амерасу. Приблизившись к основанию горы и потайным местам у начала дороги, отряд Саймона спешился. Тролли повели животных на место. Склон горы здесь зарос обледеневшим папоротником, который цеплялся за ноги и рвал плащи, так что прошло около получаса, прежде чем убежища наконец были выбраны, а шум и треск прекратились. Когда весь отряд был размещен, Саймон выбрался из неглубокого оврага. Он должен был видеть баррикаду из стволов деревьев, которую Слудиг и другие риммеры соорудили у поджножья горы, блокируя подход к широкой, мощеной камнями дороге. Саймон должен был передавать троллям команды принца.

За ледяным пространством, которое некогда было рвом Сесуадры, берег был покрыт черной бурлящей массой. Саймон не сразу понял, что это армия Фенгбальда остановилась у края замерзшей воды. Это было даже больше, чем армия, потому что герцог, видимо, привел с собой жителей Гадринсетта: повсюду виднелись палатки, костры и временные кузницы, наполнявшие небольшую лощину дымками и паром. Саймон знал, что там всего тысяча человек, но для того, кто не видел вдесятеро большей армии, осаждавшей Наглимунд, она казалась ткой же огромной, как легендарный Смотр Анитуллиса, закрывший холмы Наббана покрывалом копий. Холодный пот снова выступил у него на лбу. Они так близко! Не больше двух тысяч эллей отделяли силы Фенгбальда от наблюдательного поста Саймона, и он ясно видел лица закованных в броню людей. Это были люди, живые люди, и они шли, чтобы убить его. А сам Саймон и его товарищи, в свою очередь, тоже думают только о том, как бы им убить побольше солдат Фенгбальда. Много будет новых вдов и сирот, когда этот день подойдет к концу.

Звонкая трель за спиной заставила Саймона подпрыгнуть от неожиданности. Он резко повернулся и увидел, что один из троллей, подняв голову, медленно раскачивается взад и вперед, напевая тихую песню. Встревоженный внезапным движением Саймона, он вопросительно взглянул на юношу. Саймон попытался улыбнуться и махнул маленькому человеку, чтобы он продолжал. Через мгновение в морозном воздухе снова поднялся жалобный голос тролля, одинокий, как птица, сидящая на облетевшем дереве.

Я не хочу умирать, подумал Саймон. И пожалуйста. Господи, я хочу снова увидеть Мириамель — я правда-правда хочу этого.

Ее образ внезапно возник перед ним — воспоминание об их последнем горестном мгновении у Перехода, когда великан, сокрушая все вокруг, летел на них, и Саймон наконец зажег свой факел. Ее глаза, глаза Мириамели… они были испуганными, но решительными. Она была храброй, вспомнил он беспомощно, храброй и красивой. Почему у него ни разу не хватило духу сказать ей, как сильно он ее любит — принцесса она или не принцесса.

Какое-то движение возникло в нижней части склона, около баррикады из опрокинутых стволов. Джошуа, которого искалеченная правая рука делала заметным даже на расстоянии, залезал на временную стену. Трое воинов, одетых в плащи с капюшонами, тихо поднялись, чтобы встать рядом с ним.

Джошуа приложил руку ко рту.

— Где Фенгбальд? — закричал он. Его голос эхом пронесся через замерзшее озеро и раскатился по лощинам близких гор: — Фенгбальд!

После нескольких мгновений молчания маленькая группа отделилась от толпы на берегу и коротким путем вышла на лед. В середине на высоком коне ехал человек в серебристых доспехах и алом плаще. Серебряная птица распростерла крылья над его шлемом, который он снял и держал в руке. Его длинные черные волосы трепетали на ветру.

— Так ты все-таки здесь, Джошуа! — закричал всадник. — Не ожидал!

— Ты стоишь на свободной земле, Фенгбальд. Мы здесь не признаем моего брата Элиаса, потому что его преступления лишили его права управлять королевством моего отца. Если ты уйдешь сейчас, никто не станет задерживать тебя, чтобы ты мог передать ему это.

Смеясь, Фенгбальд откинул голову. Казалось, он искренне веселился.

— Очень хорошо, очень хорошо, Джошуа! — проревел он. — Нет, это тебе придется обдумать мое предложение. Если ты отдашь себя в руки королевского правосудия, я обещаю, что всем, кроме главных зачинщиков, будет разрешено вернуться домой и снова стать достойными подданными своего короля. Сдавайся, Джошуа, и я пощажу их.

Саймон подумал, какое действие это обещание может оказать на испуганную и потерявшую надежду армию Нового Гадринсетта. Фенгбальд, без сомнения, думал о том же самом.

— Ты лжешь, убийца! — — закричал кто-то неподалеку от Джошуа, но принц жестом призвал своих сторонников к молчанию.

— Разве ты не давал того же обещания торговцам шерстью в Фальшире, — отозвался он, — перед тем, как сжег их жен и детей прямо в постелях?

Фенгбальд стоял слишком далеко, и выражение его лица нельзя было разглядеть, но по тому, как он выпрямился в седле и приподнялся в стременах, встав чуть не в полный рост, Саймон мог догадаться, какая ярость охватила его.

— Ты не в том положении, чтобы беседовать со мной в таком тоне, Джошуа, — крикнул герцог. — Ты — принц деревьев и оборванных пастухов. Согласен ли ты сдаться, чтобы не проливать лишней крови?

Теперь вперед выступила одна из фигур, стоявших возле Джошуа. Это была Джулой.

— Слушай меня! — крикнула она, откинув капюшон. — Знай, что я — валада Джулой, покровительница леса, — она махнула рукой в сторону темной стены Альдхорта, который возвышался на хребте горы, словно безмолвный, но справедливый свидетель. — Ты можешь не знать меня, городской лорд. Но твои союзники из Тритингов кое-что слышали обо мне. Спроси своего наемного друга Лездраку, знает ли он мое имя!

Фенгбальд не ответил, он, казалось, разговаривает с кем-то, стоящим подле него.

— Если ты посмеешь напасть на нас, не забывай об этом, — кричала Джулой. — Это место, Сесуадра, одно из самых священных мест ситхи. Не думаю, что. им понравится, если ты опоганишь его своим появлением. Пытаясь пробиться силой, ты можешь обнаружить, что они куда более опасные враги, чем ты можешь себе представить.

Саймон был уверен, или, по крайней мере, думал, что уверен, что слова колдуньи — только пустая угроза, но вдруг понял, что отчаянно мечтает о появлении Джирики. Наверное, так чувствуют себя приговоренные к смерти, когда, глядя в оконную щель, они видят, как на площади строят виселицу. Саймон понимал, что он, и Джошуа, и остальные не могут победить. Армия Фенгбальда казалась уродливой опухолью на маленькой лощине за озером, чумой, которая уничтожит их всех.

— Я вижу, — внезапно закричал Фенгоальд, — что ты не только сам сошел с ума, Джошуа, но и окружил себя такими же сумасшедшими! Да будет так! Скажи старухе, пусть посторонится и зовет своих лесных духов — может быть, деревья спасут вас. Мое терпение лопнуло! — Фенгбальд взмахнул рукой и ураган стрел вылетел с берега. Они бились о баррикаду и скользили по льду. Джошуа и его товарищи сошли вниз, и Саймон снова потерял их из виду.

При следующем крике Фенгбальда что-то, похожее на огромную баржу, медленно выехало на лед. Эту военную машину тащили крепкие ломовые лошади, закутанные в ватную броню. Двигаясь по льду, телега издавала постоянный визгливый скрип. Судя по ужасному звуку, это сооружение вполне могло быть рыночным фургоном, полным проклятых душ. На телеге горой лежали туго набитые мешки.

Несмотря на внезапный страх, Саймон не мог не покачать восхищенно головой. Кто-то из лагеря Фенгбальда хорошо все продумал.

По мере того, как огромные сани двигались через лед, из лагеря защитников Сесуадры вылетели несколько стрел — их было очень мало, и Джошуа несколько раз предупреждал, чтобы стрелы не тратили зря — одни отскочили от боков телеги, не причинив ей никакого вреда, другие застряли в броне лошадей, так что животные стали напоминать сказочные изображения каких-то длинноногих дикобразов. Крестообразные полозья саней обдирали лед, из дырок в груде мешков широкой струей сыпался песок. Солдаты Фенгбальда, широкой колонной идущие за санями, имели гораздо более твердую почву под ногами, чем это могли предположить Джошуа и остальные защитники.

— Да проклянет их Эвдон! — Саймон почувствовал, как упало его сердце. Армия Фенгоальда, словно поток муравьев, медленно и неотвратимо двигалась через ров.

Один из троллей с широко раскрытыми глазами тихо сказал что-то, что Саймон понял только частично.

— Шуммук. — Впервые Саймон почувствовал, как в нем, подобно змее, сжимается настоящий страх, сокрушая надежду. Он должен придерживаться плана, хотя теперь все кажется неустойчивым и изменчивым. — Ждать. Мы будем ждать.

Далеко от Сесуадры и в то же время как-то странно близко, в сердце древнего леса Альдхорта, в глухой роще, только слегка затронутой снегами, покрывавшими лес уже много месяцев, началось какое-то движение. Из прохода между двумя огромными высокими камнями выехал всадник, и стал снова и снова разворачивать своего нетерпеливого коня в самом центре поляны.

— Выходите! — кричал он. Язык, на котором он говорил, был старейшим в Светлом Арде. На нем были доспехи, отполированные до блеска — синие с желтым и серебристо-серым. — Выходите через Ворота Ветров!

Новые всадники стали появляться между двумя камнями, и наконец поляна наполнилась туманом от их дыхания.

Первый всадник, натянув поводья, остановил коня перед собравшейся толпой. Он поднял перед собой меч так, словно тот мог пронзить тучи. Его волосы, перехваченные только повязкой из синей ткани, когда-то были бледно-лиловыми. Теперь они стали белыми, как снег, облепивший ветви деревьев.

— Следуйте за мной и следуйте за Индрейу, мечом моего деда, — крикнул Джирики. — Мы идем на помощь старым Друзьям. Впервые за пять веков скачут зидайя!

Остальные тоже подняли свое оружие к небу. Странная песня медленно возникла из тишины, глубокая, как крики болотных выпей, дикая, как вой волка. Потом запели все, и прогалина содрогнулась от мощи этой песни.

— Вперед, Дома Восхода! — Тонкое лицо Джирики было свирепым, глаза его горели, как угли. — Вперед! И пусть наши враги трепещут! Снова скачут зидайя!

Джирики и остальные — его мать Ликимейя на высокой черной лошади, Йизахи Серое Копье, храбрый Чека'исо Янтарные Локоны и даже дядя Джирики Кендрайо'аро со своим луком — все они пришпорили лошадей и с громкими криками выехали из лощины. Так велик был шум, с которым уходили они, что сами деревья, казалось, склонились перед ними, а ветер моментально стих, пристыженный их пробуждением.

5 ДОРОГА НАЗАД

Мириамель сжалась под своим плащом, пытаясь исчезнуть. Казалось, что каждый прохожий замедлял шаг, чтобы посмотреть на нее — худые вранны, со спокойными карими глазами и ничего не выражающими лицами, пирруинские купцы в слегка потрепанных роскошных одеяниях. Все они были заняты только внешностью этой коротко остриженной девушки в грязной монашеской одежде, и это очень волновало принцессу. Почему Кадраха так долго нет? Конечно, ей не следовало позволять ему одному идти в трактир. Когда монах наконец появился, вид у него был самодовольный, как будто ему удалось какое-то безмерно сложное дело.

— Это на Торфяной баржевой набережной, как мне следовало бы помнить. Не слишком-то респектабельный район.

— Ты пил вино. — Тон был резче, чем ей хотелось бы, но она слишком устала и изнервничалась.

— А как бы я получил от трактирщика нужные указания, ничего не купив у него? — Кадраха было не так-то легко сбить. Он, казалось, почти отошел от отчаяния, наполнявшего его на корабле, хотя Мириамель видела, как оно проглядывает сквозь оборванные края веселости, которую он, точно плащ, накинул на себя.

— Но у нас нет денег, — недовольно сказала она. — Вот почему мы прошли пешком чуть не весь этот проклятый город в поисках места, про которое ты говорил, что отлично знаешь, где оно.

— Тише, моя леди. Я заключил маленькое пари и выиграл — очень удачно, потому что мне нечем было бы расплатиться, если бы я проиграл. Но теперь все хорошо. Это путешествие пешком через город каналов немного смущало меня, но теперь, когда у нас есть указания трактирщика, проблем больше не будет.

Проблем больше не будет. Мириамели пришлось даже рассмеяться, хоть и горько. Они жили, как нищие, целых две недели — несколько дней умирали от жажды в шлюпке, потом брели через прибрежные города юго-восточного Наббана, выпрашивая еду всюду, гае только могли. Если им везло, они проезжали немного на фермерских телегах, а потом снова приходилось тащиться пешком. Так они шли, шли и шли, до тех пор пока Мириамель не почувствовала, что если бы ей каким-нибудь образом удалось отделить ноги от туловища, они продолжали бы идти без нее. Такой образ жизни был хорошо знаком Кадраху, и он, казалось, вернулся к нему не без удовольствия, но Мириамель с каждым днем все больше уставала. Она никогда бы не смогла вернуться в замок своего отца, но вот душное окружение в Наглимунде у дяди Джошуа внезапно стало казаться ей куда более привлекательным, чем несколько месяцев назад.

Она повернулась, чтобы сказать Кадраху какую-нибудь колкость — в его дыхании чувствовались винные пары — и неожиданно застала монаха не защищенным и не готовым к нападению. Он позволил жизнерадостной маске соскользнуть; его запавшие затравленные глаза и впалые щеки вызвали у Мириамели прилив какой-то болезненной любви.

— Хорошо. Тогда пойдем, — она взяла его под руку. — Но если ты быстро не разыщешь это место, я попросту столкну тебя в канал.

Поскольку денег, чтобы заплатить лодочнику, у них не было. Кадрах и Мириамель потратили почти все утро, чтобы выбраться из устрашающего лабиринта деревянных улочек Кванитупула к Торфяной баржевой набережной. Казалось, что каждый новый поворот выводит их к тупику: к заброшенной лодочной пристани, к запертой двери с ржавыми петлями или к шаткой ограде, за которой оказывался только еще один из вездесущих каналов. Расстроенные, они возвращались обратно, пробовали другой поворот, и доводящее до безумия путешествие начиналось сначала. Наконец, когда полуденное солнце осветило затянутое облаками небо, они, спотыкаясь, обогнули угол длинного, перекосившегося склада и обнаружили, что смотрят прямо на изъеденную солью деревянную вывеску, провозглашавшую, что трактир, над которым она висит, называется «Чаша Пелиппы». Как и предупреждал Кадрах, трактир действительно находился в довольно сомнительном районе.

Пока Кадрах искал дверь в однообразной стене из серого обветренного дерева, Мириамель поднялась на досчатый настил перед трактиром и стала смотреть вниз, на гирлянды желтых и белых цветов, плавающие по спокойным водам канала.

— Это гирлянды Духова Дня, — сказала она.

Кадрах, который нашел наконец дверь, удивленно кивнул.

— Что значит, с тех пор, как я покинула Наглимунд, прошло уже больше четырех месяцев, — медленно проговорила она. Монах снова кивнул, распахнул дверь и сделал приглашающий жест. Мириамель почувствовала, как дикая тоска охватила ее. — И все это было напрасно. Потому что я была упрямая дура!

— Если бы вы остались со своим дядей, лучше не было бы. Было бы только хуже, — заметил Кадрах. — По крайней мере вы живы, моя леди. Теперь пойдем и посмотрим, вспомнит ли Ксорастра старого, хотя и падшего друга.

Они прошли в трактир через дворик, заваленный грудами разъеденных солью рыбацких сапог, и быстро получили два неприятных сюрприза. Первый состоял в том, что трактир был грязен и сильно пропах рыбой. Второй — что монахиня Ксорастра уже три года как умерла. Ее племянница Чаристра, могучая женщина с мощной челюстью, быстро доказала им, что она трактирщица совсем иного свойства, чем ее предшественница.

Она недоверчиво смотрела на их поношенную и перепачканную за время скитаний одежду.

— Мне не нравится ваш вид. Покажите-ка мне денежки.

— Но послушай, — сказал Кадрах, стараясь, чтобы его слова звучали как можно мягче и убедительней. — Твоя тетка была моим добрым другом. Если ты предоставишь нам постель хотя бы на одну ночь, к утру мы найдем деньги, чтобы заплатить за нее.

— Моя тетка была никчемной сумасшедшей, — сказала Чаристра не без некоторого удовлетворения. — А благодаря ее вонючей благотворительности у меня теперь нет ничего, кроме этой развалюхи. — Она обвела рукой комнату с низким потолком, которая больше напоминала грязную нору какого-то трусливого животного. — День, когда я позволю монаху с девкой остановиться у меня бесплатно, будет тем днем, когда я отправлюсь назад в Пирруин в деревянном ящике.

Мириамель не могла не приветствовать наступление этого дня, но постаралась скрыть это от трактирщицы.

— Никогда нельзя судить о людях только по их виду, — сказала она. — Этот человек — мои наставник, а я дочь благородного человека. Мой отец — барон Сеоман из Эркинланда. Меня похитили, и я была спасена только благодаря моему наставнику. Отец хорошо отблагодарит всякого, кто поможет моему возвращению домой. — Кадрах гордо выпрямился, польщенный тем, что стал героем этого, пусть мифического, но спасения. Чаристра прищурилась.

— За последнее время я вволю наслушалась таких историй. — Она пожевала губами. — Одна из этих баек и вправду подтвердилась, да только это совсем не значит, что теперь я буду всем им верить. — Лицо ее стало угрюмым. — Я должна зарабатывать себе на жизнь, и мне все равно, барон ваш отец или сам Верховный король в Хейхолте. Убирайтесь, и достаньте деньги, раз вы говорите, что это так легко. Может, ваши друзья вам помогут.

Кадрах снова начал уговаривать и улещивать трактирщицу, подхватив нити истории, начатой Мириамелью, и сплетая их в причудливо расшитый гобелен, на котором Чаристра удаляется на покой с мешками золота, преподнесенными ей благодарным отцом. Слушая, как дико развивалась эта история в изложении Кадраха, Мириамель почти пожалела Чаристру. Она уже собиралась попросить монаха сдаться, но в этот момент увидела фигуру человека, медленно спускающегося по лестнице в общую комнату. Несмотря на необычную одежду — рясу, перевязанную веревкой, похожую на одеяние Кадраха, и бороду длиной всего в палец, он был настолько узнаваем, что мгновение Мириамель не могла поверить своим глазам. Спустившись к свету масляных ламп, человек остановился и широко раскрыл глаза.

— Мириамель? — спросил он наконец. Голос его был густым и неуверенным. — Принцесса?

— Изгримнур! — закричала она. — Герцог Изгримнур! — Сердце ее, казалось, разбухло в груди, так что ей показалось, что она сейчас задохнется. Она бросилась вперед через загроможденную комнату, огибая кривоногие скамейки, и наконец, рыдая, прижалась к его обширному животу.

— О ты, несчастное создание, — проговорил он, прижимая ее к себе и тоже чуть не плача. — О моя бедная Мириамель. — Он отступил на мгновение, покрасневшими глазами глядя на нее. — Ты не ранена? Ты здорова. — Тут герцог заметил Кадраха, и глаза его сузились. — А, вот и мошенник, который украл тебя!

Кадрах, который до того вместе с Чаристрой смотрел на эту сцену разинув рот, вздрогнул и поежился.

Изгримнур отбрасывал огромную тень.

— Нет, нет, — Мириамель смеялась сквозь слезы. — Кадрах мой друг, он помогал мне. Я убежала сама, не надо его винить. — Она снова обняла герцога, уткнувшись лицом в его грудь. — О Изгримнур, я была так несчастна! Как дядя Джошуа? А Воршева, и Саймон, и тролль Бинабик?

Герцог покачал головой.

— Полагаю, я знаю не больше чем ты. — Он прерывисто вздохнул. — Это чудо. Бог услышал наконец мои молитвы! Благословенно имя Его! Иди, садись. — Изгримнур повернулся к Чаристре и нетерпеливо махнул рукой. — Ну? Что ты стоишь здесь, женщина? Принеси нам эля и какой-нибудь еды да пошевеливайся.

Совершенно выбитая из колеи Чаристра, пошатываясь, направилась к выходу.

— Подожди! — зарычал Изгримнур ей вслед. Она испуганно повернулась к нему. — Если ты хоть кому-нибудь проболтаешься о том, что здесь видела, — проревел он, — я своими руками разнесу в щепки твой проклятый сарай!

Трактирщица, уже не способная испытывать ни страха, ни удивления, вяло кивнула и отправилась к своему убежищу — на кухню.

Тиамак спешил, хотя из-за раненой ноги не мог двигаться быстрее обычного шага. Сердце его барабанило по ребрам, но он заставил себя прогнать с лица тревогу.

О, Тот Кто Всегда Ступает По Песку, молился он. Не дай никому заметить меня! Я почти пришел!

Люди, вместе с ним пробиравшиеся по узким улочкам Кванитупула, казалось, сговорились мешать ему. Один дородный сухоземелец с корзиной песчаной рыбы на голове столкнулся с Тиамаком, чуть не сбив его с ног, и к тому же выкрикнул несколько оскорблений вслед, когда вранн захромал прочь. Маленькому человеку ужасно хотелось ответить ему — в конце концов Кванитупул оставался враннским городом, сколько бы купцов-сухоземельцев ни построили на берегу лагуны Чамул дорогие свайные дома и не приводили бы сюда тяжелые грузовые баржи, на которых трудились смуглые матросы племени Тиамака — но он не смел. На скандалы не было времени, даже если они были делом справедливости.

Он пересек общую комнату «Чаши Пелиппы», едва взглянув на трактирщицу и даже не заметив странного выражения ее лица. Чаристра раскачивалась на одном месте у края лестницы, сжимая в руках доску с хлебом, сыром и оливками, словно не в силах была понять, стоит ей подняться наверх или нет.

Тиамак обогнул ее и заковылял вверх по узкой лестнице, прошел через площадку и свернул в маленькую покосившуюся дверь в коридоре. Распахнув эту дверь, он уже набрал в грудь побольше воздуха, чтобы выплеснуть свои новости, но тут же остановился, пораженный открывшейся перед ним картиной.

Изгримнур сидел на полу. В углу стоял крепкий невысокий человек, одетый, как и герцог, в костюм эйдонитского монаха. Его квадратное лицо скрывал капюшон. Старый Камарис сидел на кровати, скрестив ноги, словно бывалый моряк. Подле него сидела молодая женщина с коротко остриженными светлыми волосами. Она тоже была в монашеской одежде, а на ее миловидном остром лице застыло такое же ошеломленное выражение, как и на лице Чаристры.

Тиамак со щелчком закрыл рот, потом снова открыл его.

— Что?.. — сказал он.

— Ах, — Изгримнур казался черезвычайно веселым, почти легкомысленным. — А это Тиамак, благородный вранн, друг Динивана и Моргенса. Здесь принцесса, Тиамак. Мириамель пришла.

Мириамель даже не подняла глаз, продолжая смотреть на старика.

— Это… Камарис?

— Знаю, знаю. — Изгримнур засмеялся. — Я сам не мог в это поверить, убей меня Бог — но это он! Живой, и через столько лет! — Лицо герцога внезапно стало серьезным. — Но разум он потерял, Мириамель. Он как ребенок.

Тиамак тряхнул головой.

— Я рад, Изгримнур. Рад, что ваши друзья пришли. — Он покачал головой. — Но у меня тоже новости.

— Не сейчас, — Изгримнур сиял. — Немного позже, маленький человек. Сегодня у нас праздник. — Он повысил голос: — Чаристра! Где эта женщина?

Трактирщица приоткрыла дверь, но Тиамак повернулся и захлопнул ее перед носом у Чаристры. Он успел услышать удивленное ворчание и стук прыгающей по ступенькам буханки хлеба.

— Нет, — сказал вранн. — Это никак не может ждать, Изгримнур.

Герцог нахмурился, сведя густые брови:

— Ну?

— Люди разыскивают этот трактир. Наббанайские солдаты.

Нетерпение Изгримнура тут же испарилось. Теперь все его внимание было направлено на Тиамака.

— Откуда ты знаешь?

— Я видел их у Рыночного Дома. Они расспрашивали лодочников, очень грубо с ними обращались. По-моему, их главный отчаянно хочет найти этот трактир.

— И они узнали, где он находится? — Изгримнур прошел через всю комнату в угол, где, завернутый в ткань, стоял Квалнир.

Тиамак пожал плечами.

— Я знал, что не могу идти много быстрее солдат, хотя и знаю город гораздо лучше их. Так что мне надо было задержать их, и тогда я вышел вперед и сказал солдатам, что я буду говорить с лодочниками, поскольку они, как и я, вранны. — В первый раз с начала своего повествования Тиамак повернулся, чтобы посмотреть на молодую женщину. Ее лицо стало совсем белым, но больше не казалось изумленным. Она внимательно слушала. — На языке болот я сказал лодочникам, что эти солдаты — дурные люди и им лучше говорить только со мной и только на нашем языке. Я сказал им, что после того, как уйдут солдаты, они должны увести свои лодки и некоторое время не возвращаться к Рыночному Дому. Потом я еще немного поговорил с ними, делая вид, что отдаю распоряжения — на самом деле они просто рассказали мне, что сухоземельцы выглядели совершенно сумасшедшими — и потом я рассказал начальнику солдат, где он и его люди могут найти «Чашу Пелиппы». Не хмурьтесь так, герцог Изгримнур. Я послал их на другой конец города. Но когда я сказал это тому человеку, он весь затрясся, как будто у него все зачесалось.

— Как… Как выглядел их главный? — напряженным голосом спросила Мириамель.

— Очень странно, — Тиамак замялся. Он не знал, как следует говоритьс принцессой сухоземельцев, даже если она одета в мужское платье. — Он единственный не был одет как солдат. Высокий, на вид сильный, одежда дорогая, но лицо его было лиловым от синяков, а глаза налиты кровью, как у кабана. Похоже было, что его голова побывала в зубах у крокодила. Зубов у него тоже не хватало.

Мириамель застонала и соскользнула с матраса на пол.

— О Элисия, спаси меня! Это Аспитис! — В ее прерывистом голосе было отчаяние. — Кадрах, откуда он мог знать, куда мы идем? Ты снова предал меня?

Монах вздрогнул, но, когда он заговорил, в. его голосе не было обиды.

— Нет, моя леди. Я полагаю, что он Каким-то образом добрался до берега и обменялся посланиями со своим истинным господином. — Кадрах повернулся к Изгримнуру. — Прейратс отлично знает это место, герцог, а Аспитис его ставленник.

— Аспитис? — Изгримнур, затягивая на своей широкой талии пояс ножен, расстроенно покачал головой. — Я не знаю его, но похоже, что он не друг нам.

— Нет, — Кадрах посмотрел на Мириамель, которая сидела на полу, обхватив голову руками. — Он нам не друг.

Изгримнур издал глубокий горловой звук. Тиамак удивленно обернулся к нему, потому что герцог рычал точь-в-точь как рассерженный медведь, но риммерсман уже глубоко задумался, сплетая пальцы на короткой бороде.

— Враги дышат нам в спину, — сказал он наконец. — Даже если бы Камарис сейчас был таким же, каким он был сорок лет назад — а он, да возлюбит его Бог, Мириамель, был самым могучим человеком на земле — я и тогда не особенно обрадовался бы этим новостям. Придется уходить… да побыстрее.

— А куда нам идти? — спросил Кадрах.

— На север, к Джошуа, — Изгримнур повернулся к Тиамаку. — Что ты скажешь на сей раз, маленький человек? Что нашел бы другой выход, если бы нас было трое?

Тиамак почувствовал, что у него перехватило горло.

— Да. Но это будет нелегко, — озноб пробрал его до костей, словно ледяное дыхание Той, Что Ждет Всеобщего Возвращения коснулось его шеи. Неожиданно идея вести сухоземельцев через лабиринты Вранна показалась ему совершенно неудачной.

Мириамель поднялась с пола.

— Джошуа жив?

— Таковы слухи, принцесса. — Изгримнур покачал головой. — Люди говорят о каком-то месте на северо-востоке Тритингов. Но это может оказаться пустой надеждой.

— Нет! — На залитом слезами лице Мириамели была странная уверенность. — Я верю в это.

Кадрах, все еще прислонившийся к стене, словно забытое домашнее божество, пожал плечами.

— Нет ничего плохого в вере, если это — единственное, за что мы можем ухватиться. Но что это за другой путь? — он перевел мрачный взгляд на болотного человека.

— Через Вранн, — Тиамак откашлялся. — Я думаю, что для них будет почти невозможно преследовать нас. Мы должны были бы идти на север, к самому краю Озерных Тритингов.

— И там, пешие, окажемся на сотне лиг открытого пространства безо всякого укрытия. — мрачно сказал Кадрах.

— Проклятье, монах, — зарычал Изгримнур. — А что мы еще можем сделать? Пробираться через Кванитупул мимо парней Аспитиса, а потом идти в неприятельский Наббан? Только глянь на нас? Ты можешь вообразить более запоминающуюся компанию — девушка, два монаха, из которых один с бородой, впавший в детство старый великан и вранн? Думаешь, у нас есть выбор?

Эрнистириец, казалось, собирался возразить, но, подумав, пожал плечами, уходя в себя, как черепаха, которая скрывается под панцырем.

— Думаю, нет, — тихо сказал он.

— И что нам теперь делать? — страх Мириамели немного отступил. Все еще потрясенная, она теперь казалась спокойной и решительной. Тиамак не мог не восхититься твердостью ее духа.

Изгримнур деловито потер свои огромные лапы.

— Уходить. Причем не позже, чем через час, так что времени у нас в обрез. Тиамак, иди и стой перед трактиром. Кто-нибудь другой может оказаться любезнее тебя, а если солдаты застигнут нас врасплох — все погибло. Ты — самый незаметный из всех нас. — Герцог задумчиво огляделся. — Камариса я попрошу починить одну из тех лодок, что стоят во дворе. Кадрах, ты поможешь ему. Запомни, он слабоумный, но работал здесь много лет — он знает что делать, и понимает почти все, хотя и не говорит. Я соберу наши вещи, а потом приду помочь вам закончить с лодкой и отнести ее к воде.

— А я, Изгримнур? — Мириамель переминалась с нога на ногу в неудержимом стремлении делать хоть что-нибудь.

— Бери хитрюгу трактирщицу и отправляйся вниз, на кухню, собрать нам немного еды в дорогу. Старайся брать то, что долго не будет портиться, потому что мы не знаем, сколько времени нам придется идти без… — Он замолчал, осененный внезапной мыслью. — Вода! Свежая вода! Милостивый Узирис, мы же идем в болота! Берите все, что можете, а я помогу вам тащить кувшины или что вы там найдете. Во дворе за трактиром стоит дождевая бочка — я думаю, в ней полно воды. Ха! Я знал, что эта вонючая вода для чего-нибудь пригодится. — Он сплел пальцы, лихорадочно размышляя. — Нет, принцесса, не торопись. Скажи Чаристре, что мы заплатим за все, что возьмем у нее, но не говори ни слова о том, куда мы направляемся. Она продаст наши бессмертные души за ломаный грош. Хотел бы и я быть таким же, но придется заплатить ей за все, хоть это и опустошит мой кошелек. — Герцог глубоко вздохнул: — Все! Теперь пошли. И где бы вы ни были, вы все, ждите сигнала Тиамака и бегите во дворик, как только услышите его.

Он повернулся и открыл дверь. На верхней ступеньке, среди остатков разнообразной снеди сидела Чаристра, лицо ее казалось смущенным. Изгримнур взглянул на трактирщицу, потом подошел к Мириамели и наклонился к ее уху. Тиамак был достаточно близко, чтобы расслышать его шепот.

— Не давай ей сбежать от тебя, — бормотал герцог, — может быть, нам придется взять ее с собой, чтобы хоть на некоторое время сохранить тайну того, в какую сторону мы ушли. Если она будет уж очень брыкаться — только крикни, и я сейчас же прибегу. — Он взял Мириамель под локоть и направилее к сидящей на ступеньке Чаристре.

— Еще раз приветствую тебя, добрая женщина, — сказала принцесса. — Меня зовут Мария. Мы уже встречались внизу. Теперь мы пойдем на кухню, и ты дашь немного пищи мне и моим друзьям — мы долго путешествовали и теперь очень голодны. — Она помогла Чаристре подняться на ноги, потом снова нагнулась, чтобы подобрать упавшие хлеб и сыр. — Видите? — сказала она весело, крепко взяв за локоть ошеломленную женщину. -. У нас ничего не пропадет, и за все будет заплачено.

Они исчезли, спускаясь по лестнице.

Мириамель обнаружила, что работает словно в каком-то тумане. Она так сосредоточилась на своей непосредственной задаче, что совершенно не думала о надвигающейся опасности, пока не услышала возбужденного крика Тиамака, который, словно кролик, барабанил по крыше у нее над головой. С сильно бьющимся сердцем она схватила последнюю горсть сушеного лука — Чаристра не особенно заботилась о том, чтобы в ее кладовых было достаточно свежей еды — и бросилась во двор, толкая перед собой протестующую трактирщицу.

— Чего это вы себе воображаете? — ныла Чаристра. — Прав не имеете так со мной обращаться, кто бы вы там ни были.

— Цыц! Все будет хорошо. — Ей бы очень хотелось этому верить.

Войдя в общую комнату, она услышала на лестнице тяжелые шаги Изгримнура. Он подошел сзади, не оставляя несчастной трактирщице никаких возможностей для бегства. Вместе они протиснулись во дворик. Камарис и Кадрах были так поглощены работой, что даже не взглянули на подоспевших товарищей. Старый рыцарь держал пропитанную смолой щетку, монах кромсал ножом полосу тяжелой парусины.

Через мгновение с крыши соскользнул Тиамак.

— Солдаты недалеко, — задыхаясь сказал он. — Они в тысяче шагов, а может быть и ближе, и они идут сюда!

— Те самые? — спросил Изгримнур. — Впрочем, разумеется да, будь я проклят! Надо уходить. Лодку залатали?

— Думаю, что некоторое время она не будет пропускать воду, — спокойно сказал Кадрах. — Если мы захватим это с собой, — он указал на смолу и парусину, — то можно будет заделать щели более тщательно, как только мы остановимся.

— Если у нас вообще будет возможность остановиться, — зарычал Изгримнур. — Хорошо. Мириамель?

— Я взяла всю еду, которую нашла в кладовых. Не такая уж большая это была работа.

Чаристра, которая вновь обрела некоторую часть своего высокомерия, немедленно выпрямилась.

— А что буду есть я и мои гости? — требовательно спросила она. — Всем известно, что у меня лучший стол в Кванитупуле.

Изгримнур фыркнул, раздувая усы.

— Дело не в твоем столе, а в той дряни, которую ты на него ставишь. Тебе заплатят, женщина, но сначала ты совершишь с нами маленькое путешествие.

— Что? — завопила трактирщица. — Я добродетельная эйдонитка! Что вы собираетесь со мной сделать?

Герцог поморщился и посмотрел на остальных.

— Мне это не нравится, но к сожалению, ее нельзя оставить здесь. Мы высадим ее где-нибудь в безопасном месте — вместе с ее деньгами. — Он повернулся к Кадраху: — Возьми кусок веревки и свяжи эту женщину, ладно? Да постарайся не сделать ей больно.

Последние приготовления были завершены под аккомпанемент пронзительных протестов Чаристры. Тиамак, который очень волновался, что Изгримнур оставил в трактире какую-нибудь драгоценную часть их багажа, побежал наверх, чтобы убедиться, что все в порядке. Вернувшись, он присоединился к остальным, которые пытались протащить большую лодку через боковую дверь дворика.

— На каждой приличной пристани должна быть лебедка, — жаловался Изгримнур. По его лицу ручьями струился пот. Мириамель боялась, что такая тяжелая работа может повредить кому-нибудь из старших мужчин, но Камарис с легкостью выполнял свою часть работы, а Изгримнур был все еще достаточно силен. Скорее волноваться следовало за выжатого долгой дорогой и несчастьями Кадраха и худого Тиамака. Мириамель хотела было помочь им, но боялась оставить в одиночестве связанную Чаристру даже на мгновение: она могла поднять тревогу или упасть в воду и утонуть.

Когда они тащили лодку по скату к задней пристани, Мириамель уже была уверена, что слышит грохот сапог Аспитиса и его солдат. Казалось, что лодка двигается чудовищно медленно, словно слепой восьминогий жук, спотыкаясь на каждом крутом повороте.

— Скорее! — сказала она. Ее подопечная Чаристра, которая не понимала уже ничего, кроме того, что она попала в беду, тихонько застонала.

Наконец они добрались до воды. Когда лодка была спущена через край плавучей пристани. Кадрах пошарил между скамьями, выбрал из груды инструментов, которые принесли, чтобы латать лодку, тяжелый молот, и пошел вверх по скату назад к трактиру.

— Что ты делаешь? — закричала Мириамель. — Они могут ворваться сюда в любую минуту!

— Знаю, — ответил Кадрах, прижимая к груди молот, и перешел на ровную рысь.

Изгримнур побагровел.

— Этот человек взбесился?

— Я не знаю. — Мириамель подталкивала Чаристру к лодке, которая тихо терлась о край пристани. Когда трактирщица попыталась сопротивляться, старый Камарис поднял ее и посадил рядом с собой, легко, как отец, успокаивающий капризную дочку. Несчастная женщина сжалась в комочек, по ее щекам текли слезы. Мириамель не могла не пожалеть ее.

Через мгновение Кадрах появился снова, полным ходом пробежав по трапу. С помощью друзей он залез в лодку и оттолкнул ее от пристани. Нос суденышка развернулся к середине канала.

Мириамель помогла монаху протиснуться к скамейке.

— Что ты там делал?

Некоторое время Кадрах пытался отдышаться, потом бережно положил молот на тюк парусины.

— Там оставалась еще одна лодка. Я хотел быть уверенным, что им придется чинить ее дольше, чем мы чинили нашу. Нельзя преследовать кого-то в Кванитупуле, когда у тебя нет лодки.

— Молодец, — сказал Изгримнур. — Хотя я не сомневаюсь, что им не составит труда раздобыть другую лодку.

Тиамак протянул руку.

— Смотрите! — К «Чаше Пелиппы» шла дюжина мужчин в синих плащах и шлемах.

— Сперва они постучат, — тихо сказал Кадрах. — Потом высадят дверь. Потом они поймут, что произошло, и начнут искать лодку.

— Так что нам не вредно использовать преимущество во времени, которое мы получили. Гребите! — Сказано — сделано. Изгримнур взмахнул веслом. Камарис подхватил свое, и, когда весла вонзились в воду, маленькая лодка рванулась вперед.

Мириамель, сидящая на корме, обернулась и посмотрела на исчезающий вдалеке трактир. Ей показалось, что среди маленьких человечков у входа она различает вспышки золотых волос. Потрясенная, принцесса перевела глаза на вспененные воды канала и взмолилась Матери Божьей, чтобы ей никогда больше не пришлось увидеть Аспитиса.

— Это немного дальше. — Риммерсман с бельмом на глазу смотрел на частокол из сучковатых сосен, как на знакомую улицу. — Там вы сможете и отдохнуть и поесть.

— Спасибо, Диннир, — сказал Изорн. — Нам этого очень не хватает. — Он сказал бы и больше, но Эолер схватился за поводья и остановил его лошадь. Диннир, казалось, не обратил на это никакого внимания, его конь рванулся вперед, и вскоре риммерсман превратился в отдаленную тень лесных сумерек.

— Ты уверен, что можешь доверять этому человеку, Изорн? — спросил граф Над Муллаха. — Если нет, давай лучше поищем доказательств его верности. Лучше сделать это теперь, чем тогда, когда мы нарвемся на засаду.

Широкий лоб Изорна прорезали глубокие морщины.

— Он из Скогги. Они преданы моему отцу.

— Он говорит, что он из Скогги. А они были преданы твоему отцу. — Эолер качал головой, удивляясь, как сын герцога может быть таким простодушным. Тем не менее он не мог не ценить доброе и открытое сердце Изорна.

Каждый, кто может оставаться таким во время всего этого ужаса, теперь особенно дорог нам, подумал граф. Но помимо всего прочего ему надо было отвечать и за свою собственную шкуру, поэтому никакие силы не заставили бы эрнистирийца промолчать, даже если бы его слова могли обидеть Изорна.

Изорн только улыбнулся:

— Он знает тех людей. Кроме того, рискованно устраивать засаду на полдюжины вооруженных всадников. Тебе не кажется, что, если бы этот парень был человеком Скали, мы были бы уже раздавлены сотней кальдскрикцев?

Эолер все еще хмурился.

— Нет, если этот парень разведчик и хочет заработать рыцарские шпоры, удачно захватив нас в плен. Как бы то ни было, я буду держать свой меч наготове.

Молодой риммерсман засмеялся.

— Так же как и я, граф Эолер. Ты видно забыл, что я провел большую часть своей жизни в обществе Айнскалдира, упокой Господи его душу, а он был самым недоверчивым человеком на земле.

Граф улыбнулся. Независимый взрывчатый характер Айнскалдира всегда казался ему более сочетающимся со старыми языческими богами Риммергарда — изменчивыми, как погода, и твердыми, как каменные уступы Вестивегских гор.

Эолер, Изорн и четверо тритингов Хотвига были в пути уже несколько недель. Люди Хотвига были в меру дружелюбны, но длинное путешествие через цивилизованные земли восточного Эркинланда — с деревнями, полями, носившими следы обработки, хотя по большей части пустынными — наполняло их сердца определенной тревогой. По мере продолжения путешествия жители степей все больше и больше удалялись от родных равнин и становились все более угрюмыми и замкнутыми. Теперь они говорили почти исключительно между собой на гортанном наречии тритингов, а по ночам распевали у костра пронзительные песни своей родины. В результате Изорн и Эолер были почти полностью предоставлены друг другу.

К облегчению графа оказалось, что желтоволосый медведь — сын герцога — представляет собой нечто большее, чем показалось Эолеру на первый взгляд. Риммерсман был храбр, в этом не приходилось сомневаться, но его храбрость не походила на бесстрашие многих других мужчин, которых знал граф. Те просто чувствовали, что слабость может заставить их упасть в глазах товарищей. Молодой Изорн, казалось, вовсе не знал страха и делал то, что делал, только потому, что это было правильно и необходимо. Нельзя было сказать, что у него попросту нет нервов. Ему до сих пор было трудно рассказывать о том, как он был в плену у черных риммеров, о пытках, которые пришлось перенести, и о незримом присутствии бледнолицых ночных посетителей. Тем не менее Эолер, с его наметанным взглядом придворного дипломата, был склонен считать, что любой другой, перенеся подобные страдания, возможно и вовсе бы не оправился. Для Изорна же это было просто ужасное время, которое давно прошло — вот и все.

Итак, пока маленький отряд ехал по склонам холмов, над жутковато пустынным Хасу Вейлом и через опушки Альдхорта, прикрывающего засыпанные снегом грозные Эрчестер и Хейхолт — и, как не мог не вспомнить Эолер, мимо мрачного Тистеборга, — граф Над Муллаха обнаружил, что все больше и больше привязывается к юному риммерсману, чья любовь к отцу и матери была такой твердой и простой и чья забота о своих людях была такой искренней, что почти не отличалась от его сыновних чувств. И все-таки уставший и измученный жизнью Эолер, ненавидевший ужасы войны еще до того, как началась эта, последняя, не мог не задумываться, был ли он сам когда-нибудь таким же молодым, как Изорн.

— Мы почти приехали, — голос Диннира вернул глубоко задумавшегося Эолера на мрачную лесную дорогу.

— Я только надеюсь, что у них найдется что-нибудь выпить, — сказал, улыбаясь, Изорн, — и что этого достаточно, чтобы поделиться.

Эолер раскрыл рот, чтобы ответить, и в этот момент новый голос прорезал вечернюю тишину.

— Стой! Оставайтесь на месте! — сказано было на вестерлинге с хриплым риммергардским акцентом. Изорн и Эолер натянули поводья. Позади четверо тритингов легко остановили своих лошадей. Эолер слышал, как они перешептывались между собой.

— Это я! — крикнул их проводник, наклоняя голову, так чтобы невидимый наблюдатель мог как следует разглядеть лицо. — Диннир. Я привел союзников.

— Диннир? — в вопросе прозвучало сомнение. За этим последовал поток быстрого риммерпакка. Изорн, кажется, внимательно слушал.

— О чем идет речь? — прошептал Эолер. — Я ничего не понимаю, когда говорят так быстро.

— То, чего и следовало ожидать. Диннира несколько дней не было, и теперь его спрашивают, где он пропадал. Он объясняет им про лошадь.

Маленький отряд обнаружил Диннира на лесной тропинке в западном Альдхорте, притаившегося возле трупа его лошади, сломавшей ногу в яме. Он сам перерезал ей горло за несколько секунд до их появления. Разделив поклажу одной из вьючных лошадей между остальными, они отдали ее риммеру в обмен на любые сведения о людях, которые смогут помочь им. Они не объясняли подробно, какая помощь им требуется, но обеим сторонам было ясно, что предприятие, о котором вдет речь, никак не может привести к процветанию Скали Острого Носа.

— Очень хорошо, — невидимый часовой снова перешел на вестерлинг. — Следуйте за Динниром, но идите медленно и держите руки так, чтобы мы их видели. У нас есть луки, так что если вам охота играть с нами в дурацкие игры, то вы об этом очень пожалеете.

Изорн выпрямился.

— Мы поняли. Но и вы с нами не играйте. — Он добавил что-то на риммерпакке. После мгновения удивленной тишины прозвучал сигнал, Диннир двинулся вперед, и отряд Эолера последовал за ним.

Некоторое время они почти вслепую брели вперед. Темнота сгущалась.

Сначала всем, что мог разглядеть граф Над Муллаха, были красные искры, похожие на крошечные звездочки. По мере того, как отряд двигался вперед, огни становились все больше, трепетали и танцевали, и вскоре эрнистириец понял, что видит огни костров через переплетенные ветки. Отряд резко повернул и проехал, пригнувшись, по произнесенному шепотом настоянию Диннира, через деревянную изгородь. Теплый свет многих костров поднялся повсюду вокруг них.

Лагерь представлял из себя так называемый «дворец лесоруба» — просеку в роще деревьев, защищенную от ветра сосновыми и пихтовыми ветвями, привязанными между стволами. В центре открытого пространства, расположившись вокруг костра, сидели три или четыре дюжины мужчин. Когда они молча рассматривали незнакомцев, танцующее пламя отражалось в их глазах. На некоторых из них были оборванные остатки боевой одежды; по всему было видно, что эти люди долгое время не спали под крышей.

Котел Ринна, это же лагерь преступников! Нас ограбят и убьют! Эолер почувствовал, как его сердце сжал страх, что его поход закончится так бессмысленно, и отвращение к тому, как доверчиво они поехали навстречу своей смерти.

Некоторые из людей, сидевших ближе к входу в рощу, уже доставали оружие. Тритинги задвигались на своих конях, хватаясь за рукояти мечей. Прежде чем чье-нибудь неосторожное движение успело вызвать роковое столкновение, Диннир громко хлопнул в ладоши и соскочил с данной ему взаймы лошади. Будучи гораздо менее ловким на земле, чем верхом, рослый риммерсман неуклюже вышел на середину поляны.

— Спокойно, — сказал он. — Эти люди — друзья.

— Никто нам не друг, ежели он хочет хлебать из нашего котла, — проворчал один из самых мрачных. — А кто нам докажет, что они не шпионы Скали?

Изорн, так же как и Эолер молча наблюдавший за происходящим, внезапно наклонился в седле.

— Уле? — спросил он удивленно. — Разве ты не Уле, сын Фрекке Седовласого?

Человек прищурившись смотрел на него. Он был, вероятно, одного возраста с Эолером. На его морщинистом обветренном лице было так много грязи, что издалека казалось, будто он в маске; из-за пояса торчал ручной топорик с зазубренным лезвием.

— Верно, я Уле Фреккесон. А откуда ты знаешь мое имя?

Изорн спешился и шагнул к нему.

— Я Изорн, сын Изгримнура из Элвритсхолла. Твой отец был одним из самых верных товарищей моего отца. Разве ты не помнишь меня, Уле?

Это заявление не вызвало ничего, кроме мимолетного шепота и шелеста сухих веток вокруг поляны. Если Изорн рассчитывал, что сидящие перед ним люди немедленно заключат его в крепкие объятия, его ждало полное разочарование.

— Ты малость подрос с тех пор, как я видел тебя в последний раз, парень, — сказал сын Фрекке. — Но ты и верно похож на старого герцога. — Он внимательно смотрел на Изорна. Казалось, что-то происходит с тихой яростью этого человека. — Твой отец больше не герцог, и все его люди объявлены преступниками. Так чего тебе от нас надо?

— Мы пришли просить вашей помощи. Многие в этой стране оказались бездомными, и вот они стали собираться вместе, чтобы попытаться общими силами вернуть украденное у них. Я привез вам известия от моего отца, законного герцога, и от Джошуа из Эркинланда, который будет сражаться на его стороне против Скали Остроносого.

Удивленный шепот становился все громче, но Уле не обращал на него никакого внимания.

— Это грустная шутка, парнишка. Твой отец погиб в Наглимунде вместе с твоим принцем Джошуа. Нечего морочить нам головы сказками о гоблинах только потому, что тебе захотелось снова управлять послушной кучкой домашних мужиков. Мы теперь вольные люди. — Некоторые из его товарищей громким ревом выразили свое согласие.

— Вольные люди? — В голосе Изорна слышалась еле сдерживаемая ярость. — Да вы посмотрите на себя! Посмотрите вокруг! — Он обвел рукой поляну. Эолер поразился, увидев такую перемену в молодом человеке. — Вы вольны скрываться в лесу, как паршивые собаки, которых хозяин выставил на мороз! Это вы считаете свободой? А куда делись ваши дома, ваши жены и дети? Мой отец жив… — Он помолчал, пытаясь справиться с волнением. Эолер подумал, что последнее утверждение внезапно показалось юноше совсем не таким очевидным, как ему хотелось бы. — Мой отец вернет себе свои земли, и те, кто будет помогать ему, тоже получат свое — и больше того, потому что когда мы разберемся со Скали и его кальдскрикцами, у нас останется много безмужних женщин и необработанных полей. Каждый, кто пойдет за нами, будет хорошо вознагражден.

Грубый хохот прервал его речь, но это был смех удовольствия, а не издевки. Эолер, чья чувствительность была отточена годами придворных переговоров, решил, что чаша весов начинает склоняться в их сторону.

Уле внезапно поднялся с места, обтрепанная меховая одежда придавала его огромному телу еще большее сходство с медведем. Шум вокруг стих.

— А скажи мне тогда, Изорн сын Изгримнура, — прорычал он, — скажи мне, что случилось с моим отцом, который всю жизнь служил твоему отцу? Он тоже ждет меня в конце пути, как и изголодавшиеся по мужчинам вдовы и заброшенные поля, о которых ты тут говорил?

Ясноглазый Изорн не вздрогнул. Он медленно набрал в грудь воздуха.

— Фрекке был в Наглимунде, Уле. Замок пал после долгой осады короля Элиаса. Немногим удалось бежать, и твоего отца не было среди них. Но если он и погиб, то погиб храбро. — Юноша умолк на секунду, вспоминая. — Он всегда был очень добр ко мне.

— Проклятый старик любил тебя как родного внука, — с горечью произннес Уле и, пошатываясь, шагнул вперед. В следующую секунду оглушительной тишины Эолер судорожно нащупывал меч, проклиная свою медлительность; потом Уле сжал Изорна в сокрушающем ребра объятии, чуть не подняв его в воздух.

— Прокляни, Боже, Скали. — Слезы оставляли следы на грязном лице риммера, — Этот проклятый дьяволом убийца! Кровная месть! — Он отпустил Изорна и вытер лицо рукавом. — Остроносый должен умереть. Тогда мой отец будет смеяться на небесах!

Изорн мгновение смотрел на него, потом слезы наполнили глаза молодого человека.

— Мой отец любил Фрекке, Уле, — сказал он. — И я любил его тоже.

— Кровь на древе, неужели в этом проклятом месте не найдется ничего выпить?! — закричал Диннир. Оборванные люди со всех сторон подходили к костру, чтобы приветствовать Изорна, вернувшегося домой.

— То, что я собираюсь сказать вам, будет звучать весьма странно, — сказала Мегвин. Волнуясь больше, чем ей хотелось бы, она стала расправлять складки своего старого черного платья, стараясь оттянуть неизбежное начало. — Но я дочь короля Лута, и я люблю Эрнистир больше собственной жизни. Я скорее вырву свое сердце, чем смогу солгать вам.

Ее люди, собравшиеся в самой большой пещере под Грианспогом — громадном зале с высоким потолком, в котором вершилось правосудие и раздавалась пища — внимательно слушали. То, что собиралась сказать Мегвин, могло и в самом деле оказаться странным, но они были намерены выслушать ее. Что могло быть настолько странным, чтобы нельзя было в это поверить, когда мир, в котором они оказались, полон такого безумия?

Мегвин оглянулась на Диавен, стоявшую у нее за спиной. Предсказательница, чьи глаза лучились каким-то личным счастьем, одобрительно улыбнулась.

— Скажи им! — прошептала она.

— Вы знаете, что Боги приходили в мои сны и говорили со мной, — громко сказала Мегвин, — они вложили в мою голову песню древних дней и научили привести вас сюда, в каменные пещеры, где мы в безопасности. Потом Куам Земляная Собака, бог глубин, повел меня в тайное место, которого никто не видел со времен Тестейна — место, где боги приготовили подарок для нас. Ты! — Она указала на одного из писцов, которые вместе с Эолером спускались в Мезуту'а, чтобы скопировать карты дворров. — Встань и расскажи людям, что ты видел.

Старик встал, пошатываясь, для поддержки опираясь на руку одного из своих молодых учеников.

— Это действительно был город богов, — проговорил он дребезжащим голосом. — Глубоко в земле был город — больше, чем весь Эрнисадарк и шире, чем залив в Краннире. — Он развел в стороны тощие руки в бессмысленной попытке показать величину подземного города. — Ив том месте были существа, каких я никогда не видел, шепчущие в тенях. — Теперь он воздел руки к небу, и многие в толпе поспешно начертали в воздухе знаки, отгоняющие зло. — Но они не причинили нам вреда, а только отвели нас в потайные места, где мы сделали то, о чем просила нас принцесса.

Мегвин велела писцу сесть и продолжила:

— Боги показали мне этот город, и в нем мы нашли вещи, которые помогут нам переломить ход битвы со Скали из Кальдскрика и его хозяином, Элиасом из Эркинланда. Эолер отвез их нашим союзникам — вы все видели, как он уезжал.

По всей толпе закивали головы. Для находящихся в полной изоляции людей, а именно такими стали эти подземные жители, такое событие, как отъезд графа Над Муллаха с загадочным поручением, стало объектом пересудов на несколько недель.

— Так значит дважды боги говорили со мной — и дважды они оказались правы.

Произнеся эти слова, она почувствовала неожиданный приступ тревоги. Так ли это было на самом деле? Она ведь сама ругала себя за неправильное истолкование повеления богов, а иногда даже винила самих богов в том, что они посылают ей жестокие, ложные знаки. Мегвин замолчала, охваченная сомнениями, но Диавен протянула руку и коснулась ее плеча, словно прочитав мысли принцессы. Мегвин собрала все свое мужество и продолжала:

— Теперь боги обратились ко мне в третий раз, и приказ их был совершенно ясен. Сам Бриниох говорил со мной! — Ибо, конечно, думала она, это не мог быть никто иной. Странное лицо и золотые глаза горели у нее в памяти, как горит перед глазами солнце, когда опускаешь веки. — И Бриниох сказал мне, что боги пошлют помощь Эрнистиру.

Некоторые из собравшихся, захваченные страстной речью Мегвин, подняли голоса в одобрительных криках. Другие, не столь уверенные, но вновь обретающие надежду, обменивались заинтересованными взглядами со своими соседями.

— Краобан! — позвала Мегвин. — Встань и расскажи людям, где и как вы нашли меня.

Старый рыцарь с очевидной неохотой поднялся с места. По выражению его лица было ясно, о чем он думает: он всего лишь государственный деятель и практичный человек, а такие высокие материи, как загадочные пророчества и боги, беседующие с принцессами, не для него. Народ, собравшийся в пещере, знал это, и именно по этой причине Краобан был главным козырем Мегвин.

Рыцарь оглядел пещеру.

— Мы нашли принцессу Мегвин на Брадах Торе, — произнес он, и голос его звучал сильно и властно, несмотря на солидный возраст говорящего; этот голос немало послужил Краобану при дворе у отца и деда Мегвин. — Я не видел всего этого, но мужчины, которые нашли ее и привели сюда, вниз, известны мне и… достойны доверия. Три дня она оставалась на горе, но холод не причинил ей никакого вреда. Когда к ней пришли, она была… — Он беспомощно посмотрел на Мегвин, но в ее суровом лице не было ничего, что позволило бы ему избежать следующих слов: — Она была во власти глубочайшего сна.

Собрание загудело. У Брадах Тора была странная репутация, но еще более странно было, что молодая женщина, одна, без провожатых, сумела подняться туда морозной зимой.

— Разве это был просто сон? — резко спросила Диавен из-за спины Мегвин. Краобан сердито посмотрел на нее, потом пожал плечами.

— Эти люди сказали, что никогда не видели ничего подобного, — сказал он. — Ее глаза были открыты, и она разговаривала, как будто кто-то стоял перед ней… но там не было никого, кроме пустоты.

— С кем она разговаривала? — спросила Диавен.

Старый Краобан снова пожал плечами.

— Она… говорила так, как будто обращается к богам — и временами слушала, словно они отвечали ей.

— Спасибо, Краобан, — мягко сказала Мегвин. — Ты верный и честный человек. Не удивительно, что мой отец так высоко ценил тебя. — Рыцарь сел. Он совсем не казался довольным комплиментом. — Я знаю, что боги говорили со мной, — продолжила она. — Мне было видение того места, где обитают боги во всей их неописуемой красоте, и они готовились к войне.

— К войне? — закричал кто-то. — К войне с кем, моя леди? Кто даст сражение богам?

— Не «кто», но «за кого», — сказала Мегвин, предостерегающе подняв палец. — Боги будут сражаться за нас. — Она наклонилась вперед, успокаивая взволнованную толпу. — Они уничтожат наших врагов — но только если мы полностью отдадим им наши сердца.

— Наши сердца в их власти, леди, в их власти! — закричала женщина в толпе.

— Почему они не помогали нам до сих пор? Мы всегда чтили их! — крикнул кто-то еще.

Мегвин дождалась, пока шум утихнет.

— Мы чтили их, это верно, но так, как чтят старого скучного родственника — нехотя, по привычке. Мы никогда не оказывали им почтения, достойного их мудрости и красоты, достойного тех даров, которые они дали нашему народу! — голос ее повысился; теперь она снова ощущала присутствие богов, и чувство это поднималось в ней, как бьющий из земли родник. Оно кружило голову, и Мегвин внезапно рассмеялась, что вызвало удивление на лицах окружающих ее людей. — Нет! — закричала она. — Мы исполняли обряды, полировали резьбу и зажигали священные огни, но очень немногие из нас хоть раз спрашивали себя, чего еще могут желать боги в доказательство того, что мы достойны их помощи.

Краобан прочистил горло.

— И чего они хотят, Мегвин, как ты думаешь? — казалось, что он обратился к принцессе неподобающе фамильярно, но она только снова засмеялась.

— Они хотят, чтобы мы показали, как доверяем им. Чтобы мы показали нашу преданность и нашу готовность отдать жизнь в их руки — как это и было все время. Боги помогут нам, я сама видела, что они собираются сделать это, но только в том случае, если мы будем достойны их помощи. Почему Багба дал людям стадо? Только потому, что люди потеряли своих лошадей, когда сражались за богов.

Пока она говорила, в ее голове внезапно все прояснилось. Как права была Диавен! Дворры, испуганная женщина-ситхи, которая говорила с ней через Шард, устрашающе бесконечная зима — все это теперь было понятно.

— Потому что, видите ли, — кричала она, — боги и сами воюют! Почему, вы думаете, тянется эта бесконечная зима, хотя прошло уже больше двенадцати лун? Почему по Фростмаршу бродят древние твари, невиданные со времен Эрна? Потому что боги воюют, так же, как и мы. Как дети, играя в войну, подражают сражениям взрослых воинов, так и мы только играем в войну в сравнении с тем великим сражением, которое разразилось на небесах. — Она вздохнула и почувствовала, что бурлящее ощущение присутствия божества наполняет ее радостной силой. Теперь она была уверена, что ее видение было истинным. Это было ясно, как солнечный свет для только что проснувшегося человека. — Но то, чему мы научились в детских играх, влияет на то, как мы воюем, становясь взрослыми, и точно так же наши раздоры здесь, на зеленой земле, в чем-то формируют небесные войны. Так что если мы хотим получить помощь богов, мы должны, в свою очередь, помочь им. Мы должны быть храбрыми и верить в их победу. Мы должны найти средство против тьмы, которая охватила нас.

— Средство? — недоверчиво крикнул какой-то старик дребезжащим голосом. — Это наверное то, чему тебя научила эта женщина, предсказательница Диавен?

Мегвин слышала, как с шипением втянула в себя воздух Диавен, но сама она чувствовала себя слишком сильной, для того чтобы сердиться.

— Ерунда! — закричала она. — Я не говорю о бормотании фокусников. Я говорю о магии, которая одинаково грозно звучит на небесах и на земле. Это магия нашей любви к Эрнистиру и к богам. Ты хочешь видеть наших врагов побежденными? Ты хочешь снова свободно ходить по нашей зеленой земле?

— Скажи, что мы должны сделать для этого! — закричала женщина, стоящая ближе других.

— Скажу, — Мегвин охватило чувство великой силы и покоя. В пещере воцарилось молчание, несколько сотен лиц внимательно смотрели на нее. Как раз перед ней старый Краобан в тревоге нахмурил испещренный глубокими морщинами лоб. Мегвин любила его в этот момент, потому что видела его расстроенный взгляд, служивший подтверждением силы ее слов. — Я скажу вам все, — снова произнесла она уже громче, и эхо повторяло ее слова снова и снова. Голос ее был таким сильным, таким полным победоносной уверенности! И мало кто усомнился, что они на самом деле слышат избранного посланника богов.

Мириамель и ее спутники задержались всего на мгновение, чтобы высадить Чаристру на маленькой изолированной пристани в дальних окраинах Кванитупула. Оскорбленные чувства трактирщицы были только отчасти смягчены мешком монет, который Изгримнур швырнул вслед за ней.

— Бог накажет вас за такое обращение с доброй эйдониткой! — кричала она, пока они что есть мочи гребли прочь. Она долго стояла у края пристани, размахивая руками и издавая иевнятные крики. Скользящая лодка медленно разрезала, воду канала, окаймленного переплетенными деревьями, и наконец Чаристра скрылась из виду.

Кадрах поморщился.

— Если тем, что мы перенесли за последнее время. Бог хотел показать свое к нам расположение, то я, пожалуй, не прочь был бы Попросить немного его наказания — просто для разнообразия.

— Не святотатствуй! — зарычал Изгримнур, налегая на весла. — Мы еще живы, вопреки очевидности, и пока на свободе. Это наганный дар Божий.

Монах с сомнением пожал плечами, но больше ничего ие сказал.

Они вышли в открытую лагуну, такую мелкую, что стебли болотной травы торчали над поверхностью воды и раскачивались на ветру. Мириамель смотрела на удаляющийся Кванитупул. В свете послеполуденного солнца низкий серый город казался кучей обломков старого корабля, вынесенных бурей на отмель, огромной, но совершенно бесполезной. Принцесса чувствовала непреодолимое стремление назвать какое-нибудь место домом, заниматься в нем пусть даже самым бессмысленным и скучным делом, которое принадлежало бы нормальной жизни. В этот момент в новых приключениях не было для нее ни капли очарования.

— За нами все еще никого не видно, — с некоторым удовлетворением заметил Изгримнур. — Как только мы достигаем болот, мы будем в безопасности.

Тиамак, сидевший на носу лодки, сдавленно засмеялся.

— Не говорите так. — Он указал направо: — Вот, направляйтесь к тому маленькому каналу, как раз между двумя большими баиьянами. И не надо больше так говорить. Вы можете привлечь их внимание.

— Чье внимание? — раздраженно поинтересовался Изгримнур.

— Тех, Кто Дышит Тьмой. Они любят взять безрассудные слова людей и вернуть их обратно страхом.

— Адские духи, — пробормотал Изгримнур.

Маленький человек снова засмеялся, грустно и беспомощно. Потом он хлопнул ладонью по костлявому бедру, и эхо разнесло звук шлепка над медленной водой. Тиамак внезапно посерьезнел.

— Мне так стыдно. Вы можете принять меня за глупца. Я учился у лучших ученых Пирруина — я не менее цивилизован, чем любой другой сухоземелец. Но теперь мы возвращаемся ко мне домой… и я боюсь. Старые боги моего детства сейчас кажутся более реальными, чем когда-либо.

Рядом с Мириамелью Кадрах холодно и мрачно кивал.

По мере приближения вечера деревья и опутывающие их лианы становились все гуще, а берега каналов, в которые направлял их Тиамак, все более и более болотистыми. К тому времени, как солнце склонилось к закрытому листвой горизонту, Камарис и Кадрах — Изгримнур устроил себе честно заработанный отдых — едва проталкивали лодку через заросшую водорослями протоку.

— Скоро мы сможем пользоваться веслами только как шестами. — Тиамак прищурился на темную воду. — Надеюсь, что это лодка достаточно мала для того, чтобы пройти там, где нам надо ее провести. В любом случае нам придется искать что-то с более мелкой осадкой, но хорошо бы перед этим проплыть еще немного, чтобы наши преследователи не могли обнаружить то, что мы сделали.

— У меня не осталось ни гроша, — проворчал Изгримнур, отмахиваясь от облачка мелких насекомых, кружившихся у него над головой. — Что мы можем поменять на другую лодку?

— Эту, — ответил Тиамак. — Мы не получим ничего такого же прочного, но те, кто поменяется с нами, будут знать, что на деньги, полученные за нашу лодку в Кванитупуле, они смогут купить себе три плоскодонки и бочку пальмового вина впридачу.

— Кстати о лодках, — сказал Кадрах, на минуту переставая грести. — У меня в сапогах куда больше воды, чем мне хотелось бы. Не надо ли нам остановиться и залатать эту, в особенности если мы приговорены к ней еще на несколько дней? Не хотелось бы искать место для лагеря в этой грязище после того, как зайдет солнце.

— Монах прав, — сказал Изгримнур Тиамаку. — Пора остановиться.

Пока они медленно скользили вперед, маленький вранн на носу внимательно осматривал берега в поисках подходящего для привала места. Мириамель случайно заметила в гуще деревьев несколько маленьких полуразвалившихся домов.

— Это дома твоего народа? — спросила она у Тиамака.

Он покачал головой, слегка улыбнувшись:

— Нет, леди. Те из моего народа, кто зарабатывает на жизнь в городе, живут в Кванитупуле. Это не настоящий Вранн, и жить здесь для них было бы хуже, чем два сезона в году перебиваться в городе и возвращаться в свои селения, заработав денег. Нет, здесь живут в основном сухоземельцы, пирруинцы и наббанайцы, покинувшие свои города. Это странный народ. Они не похожи на своих собратьев, потому что многие годы живут на краю болот. В Кванитупуле их называют «мелководники» или «прибрежные прыгуны» и считают непонятными и ненадежными. — Он снова застенчиво улыбнулся, как бы смущенный своим долгим объяснением, и снова вернулся к поискам места для лагеря.

Мириамель увидела дымок, струящийся от одного из скрытых домов, и подумала, каково это, жить в таком уединенном месте и с утра до вечера не слышать звука человеческого голоса. Она смотрела на согнувшиеся деревья, на их корни, змеями изгибавшиеся у самой воды, на бугристые сучковатые ветки. Мелкая протока, погруженная в тень, казалась обрамленной одиноко стоящими фигурами, которые как бы тянулись, чтобы схватить маленькую лодку и держать до тех пор, пока вода, грязь, корни и лианы не поглотят ее. Принцесса содрогнулась. Где-то в темной ложбине, как испуганный ребенок, закричала птица.

6 ТАНЕЦ ВОРОНОВ

Сначала битва казалась Саймону не настоящей. С его места на нижних склонах Сесуадры огромное пространство замерзшего озера было похожим на мраморный пол замковой кухни. За ним до самых заросших лесом холмов простирались покрытые снежной пеленой низины. Все это было таким маленьким — и таким далеким! Саймон почти заставил себя поверить, что снова вернулся в Хейхолт и смотрит вниз с Башни Зеленого ангела на то, как деловито и мирно суетятся внизу обитатели замка.

С наблюдательного пункта Саймона первая вылазка защитников Сесуадры, которая должна была преградить войскам герцога путь на лед и не подпустить их к бревенчатой баррикаде, загораживавшей дорогу ситхи, казалась увлекательным представлением искусно сделанных марионеток. Люди размахивали мечами и топорами и потом внезапно падали на лед, пронзенные невидимыми стрелами, словно огромный кукольник вдруг разом отпустил их ниточки. Это казалось чем-то далеким и безопасным, но даже удивляясь миниатюрному сражению, Саймон знал, что все происходящее на льду смертельно серьезно и что скоро ему придется посмотреть на это с более близкого расстояния.

Бараны и их наездники начинали беспокоиться. Те кануки, которые из своих укрытий не могли разглядеть, что происходит на замерзшей поверхности озера, шепотом расспрашивали более удачливых товарищей. Пар морозного дыхания отряда висел низко над головами. На ветках деревьев сверкали капли растаявшего снега.

Саймон, не менее взволнованный, чем его друзья тролли, прижался к шее Домой. Он вдыхал ее запах и чувствовал тепло кожи. Он надеялся, что сделает все правильно и сможет помочь Джошуа и остальным своим друзьям, но в то же время смертельно боялся того, что вполне могло произойти здесь, на стеклянной глади замерзшего озера. Сейчас ему оставалось только ждать. И смерть и слава для Саймона и его маленьких воинов были еще впереди.

Он внимательно смотрел на лед, пытаясь разобраться в хаосе битвы. Линия солдат Фенгбальда, твердо державшихся песчаной дорожки, проложенной для них боевыми санями, заколебалась, когда в нее ударила первая волна защитников Сесуадры. Но, даже дрогнув, силы Фенгбальда все же устояли и нанесли ответный удар, разбив сплоченный отряд атакующих на несколько маленьких группок. Шедшие впереди солдаты Фенгбальда немедленно облепили эти группки, так что ровная линии войска герцога превратилась в несколько копошащихся точек. каждая из которых была маленькой битвой и составляла часта. битвы всеобщей. Саймон не мог не подумать о мухах, кружащихся вокруг разбросанных объедков.

Приглушиенные звуки боя становились громче. Слабый звон ударов мечей и топоров по железным доспехам, неясный рев ярости и страха создавали впечатление ужасающей отдаленности, словно битва происходила подо льдом, а не на его поверхности.

Даже на неискушенный взгляд Саймона сразу стало ясно, что первая вылазка защитников провалилась. Уцелевшие отступали, а ряды Фенгбальда увеличивались по мере того, как все Новые и новые солдаты спускались на лед. Солдаты Джошуа, сумевшие спастись, скользя по голому льду, ползли к сомнительной безопасности баррикады и поросшему лесом склону.

Под ласкающей рукой Саймона Домой нервно фыркала и мотала головой. Юноша заскрипел зубами. Он знал, что у него нет выбора. Принц хотел, чтобы отряд ждал условленного сигнала, даже если будет казаться, что они потеряют все, даже не вступив в бой.

Ждать. Саймон сердито вздохнул. Это было нелегко.

Отец Стренгьярд подпрыгивал, обезумев от тревоги.

— О! — воскликнул он, в очередной раз едва не поскользнувшись на глинистой земле. — Злосчастный Деорнот!

Сангфугол протянул руку и схватил его за рукав, тем самым предохранив священника от длительного и на редкость болезненного спуска с горы.

Джошуа стоял чуть выше по склону, напряженно вглядываясь в происходящее внизу. Неподалеку стоял его рыжий тритингский конь Виньяфод, поводья которого были свободно привязаны к низкой ветке.

— Вон! — Принц не мог скрыть радостного возбуждения. — Я вижу его герб! Он все еще на ногах. — Он склонился вперев, опасно покачнувшись. Внизу Сангфугол сделал движение навстречу ему, словно был готов поймать в воздухе своего господина, как только что поймал священника. — Он вырвался! — с облегчением закричал Джошуа. — Храбрый Деорнот! Он собирает людей, и они отступают, но медленно! Ах, божий мир! Я так его люблю!

— Славьте имя Эйдона. — Стренгьярд начертал знак древа. — Да вернутся они все назад целыми и невредимыми. — От возбуждения и тревоги он весь пылал, и лицо его под повязкой покрылось розовыми пятнами.

Сангфугол с горечью покачал головой:

— Половина из них осталась лежать на льду. Утешает только то, что некоторые люди Фенгбальда в том же положении. — Он взобрался на камень и прищурился на грохочущее сражение. — Мне кажется, я вижу Фенгбальда, принц, — крикнул арфист.

— Так, — сказал Джошуа. — Но попадется ли он в нашу ловушку?

— Фенгбальд дурак, — ответил Сангфугол. — Он проглотит приманку, как форель муху.

Джошуа на мгновение повернулся к арфисту. Лицо его выражало ледяную иронию:

— Ах, заглотит, вот как? Хотел бы и я обладать твоим оптимизмом, Сангфугол.

Арфист вспыхнул:

— Простите меня, ваше высочество. Я только хотел сказать, что Фенгбальд не такой хороший стратег, как вы.

Принц уже снова смотрел на озеро.

— Не трать времени на бесполезную лесть, арфист. В данный момент я слишком занят, чтобы оценить ее. И кроме того не совершай непоправимой ошибки, недооценивая врага. — Он прикрыл рукой глаза, заслоняясь от слабого света занавешенного пеленой солнца, — Проклятье! Он не попался, во всяком случае не до конца! Вот, видишь, он вывел вперед только часть, остальные все еще толпятся на краю озера.

Растерянный Сангфугол промолчал. Стренгьярд снова возбужденно подпрыгивал.

— Где же Деорнот? О, будь проклят этот несчастный глаз!

— Все еще отступают! — Джошуа быстро спускался по склону к тому месту, где стояли арфист и священник. — Бинабик еще не вернулся от Хотвига, а я не могу больше ждать. Где оруженосец Саймона?

Джеремия, который скорчился у поваленного дерева, изо всех сил стараясь никому не мешать, молниеносно вскочил на ноги.

— Здесь, ваше высочество.

— Хорошо. Отправляйся к Фреозелю, а потом спускайся вниз к Хотвигу и его всадникам. Скажи им, чтобы были готовы — мы скоро должны будем ударить. Они услышат мои сигнал.

Джеремия быстро поклонился, его бледное лицо оставалось совершенно спокойным. Потом он повернулся и умчался вниз по тропинке.

Джошуа хмурился. Действительно, казалось, что несмотря на успех в первой стычке, армия Фенгбальда двигалась вперед как-тонеуверенно.

— Ну что ж, — сказал принц. — Годы и возросшее бремя ответственности сделали Фенгбальда более осторожным. Будь прокляты его глаза! Все равно у нас нет выбора, придется захлопнуть западню, сколько бы его солдат туда ни попало. — Он кисло усмехнулся. — Завтра все мы отправимся к дьяволу.

— Принц Джошуа! — задохнулся Стренгьярд и от возмущения даже перестал подпрыгивать, поспешно начертав в воздухе еще одно древо.

Пар горячего дыхания людей и лошадей туманом застилал озеро. Уже на расстоянии нескольких аллей ничего нельзя было разглядеть, и даже те люди, которых удавалось увидеть Деорноту, казались ему призрачными и нематериальными, как будто вокруг в жестокой схватке сошлись привидения.

Деорнот отбил удар эркингарда, чуть не выпустив клинок из дрожащих пальцев, и с трудом занес его для ответного удара. Он не попал по гвардейцу, но зато ударил его лошадь по незащищенной ноге. Серая в яблоках кобыла закричала, попятилась на несколько шагов и, потеряв равновесие, с грохотом рухнула на искрошенный лед, подняв вихрь колючих снежинок. Деорнот потянул поводья Вилдаликса, и они, гарцуя, отъехали от искалеченного коня, бившегося в судорогах. Гвардеец был придавлен лошадью, но, в отличие от нее, не издавал ни звука.

Со свистом вдохнув воздух, Деорнот поднял меч и как мог громко ударил им па своему щиту. Его трубач, один из молодых необученных солдат Навого Гадринсетта, пал в первой стычке, и теперь некому было подать сигнал к отступлению.

— Слушай меня! — крикнул Деорнот, повторяя удар. — Отступать, всем отступать!

Осматриваясь, он сплюнул. Красный сгусток вылетел сквозь вертикальную щель его шлема и упал на снег. Влага на его лице была кровью — видимо он был ранен, когда другой эркингард помял его шлем. Деорнот не чувствовал раны — он никогда не обращал внимания на такие мелочи в разгар сражения — но он вознес краткую благодарственную молитву Элисии, Матери Божьей, за то что кровь не залила ему глаза и не ослепила его в такой ответственный момент.

Некоторые из его людей услышали сигнал и в изнеможении возвращались к нему. Они еще не были настоящими бойцами, но, видит Бог, до сих пор они храбро сражались против грозного строя гвардейцев Фенгбальда. В их задачу не входило разбить передовые отряды герцога, они только должны были немного замедлить движение противника и, может быть, заманить солдат поближе к баррикаде и первым сюрпризам Джошуа — лучникам Нового Гадринсетта и их небольшому запасу стрел. Одни лучники не могли бы изменить ход битвы — конные рыцари с обеих сторон были слишком хорошо защищены — но возможно им бы удалось внести некоторое замешательство в стройные ряды эркингардов и заставить Фенгбальда хорошенько подумать, прежде чем предпринимать серьезную атаку на подножье Сесуадры. До сих пор с обеих сторон было сделано очень немного выстрелов, хотя некоторые из наспех подготовленных солдат Джошуа почти сразу упали со стрелами, трепещущими в горле, а то и пробившими тонкую кольчугу на животе или на груди. Теперь, благодаря туману, поднявшемуся от восходящего солнца, людям Фенгбальда стало еще труднее пользоваться своими луками.

Слава Богу, что мы сражаемся с Фенгбальдам, подумал Деорнот. Почти немедленно он вынужден был пригнуться, чтобы не попасть под удар конного гвардейца, неожиданно появившегося из тумана. Лошадь проскочила мимо, снова растворившись в небытии. Деорнот несколько раз быстро глубоко вздохнул.

Против конных рыцарей и пехотинцев мы сможем удержаться хотя бы некоторое время. Только Фенгбальд мог быть таким безрассудным, чтобы осаждать более или менее укрепленную гору без одной-двух пушек. Они бы с самого начала перебили всех нас.

Правда, Фенгбальд все-таки не оказался настолько недальновидным, как надеялись Джошуа и его советники. Они молили Бога, чтобы герцог отправил вперед хотя бы тритингов, рассчитывая, что искусная верховая езда окажет им неплохую услугу на предательском льду. Степняки были свирепыми воинами. Но они любили давать выход своей ярости в схватке один на одии. Джошуа был уверен, что первая смелая вылазка отряда Деорнота выманит наемников из строя. Это помогло бы разделаться с ними, а кроме того внесло бы сумятицу в отряды герцога.

Но принц и его советники не могли предусмотреть появления груженых песком саней — Деорнот не мог не задуматься о том, чей это был хитроумный план — и того, что это позволит герцогу выпустить вперед дисциплинированных эркинландеров.

Раздался звук, похожий на раскатистую барабанную дробь. Деорнот поднял глаза и увидел, что гвардеец, промахнувшийся в первый раз, каким-то образом все-таки развернул свою лошадь — поверхность озера была такой предательски скользкой и требовала такой осторожности с обеих сторон, что все сражение напоминало какой-то причудливый подводный танец — и теперь снова надвигался на рыцаря из тумана, на сей раз пустив лошадь медленным шагом. Деорнот слегка пришпорил Вилдаликса, повернув гнедого, чтобы встретить врага, и поднял меч. Гвардеец тоже поднял оружие, но продолжал двигаться медленным шагом.

Странно было видеть на противнике зеленую форму эркингарца. Еще более странным было иметь достаточно времени, чтобы размышлять об этом, ожидая, пока он приблизится на нужное расстояние. Гвардеец увернулся от сильного удара меча одного из товарищей Деорнота, меча, который мелькнул в тумане, как жало змеи — люди Деорнота были повсюду вокруг, они отчаянно сражались, пытаясь стянуться достаточно близко друг к другу для упорядоченного отступления — и невредимым приблизился к рыцарю. На одно краткое мгновение Деорнот не мог не подумать, что ему, возможно, знакомо скрытое шлемом лицю отважного воина — может быть когда-то они выпивали вместе или играми в кости..

Вилдаликс, который, несмотря на всю свою храбрость иногда казался чувствительным, как только что содранная кожа, тяжело метнулся в сторону, повинуясь легкому движению поводьев, так что первый удар гвардейца, не причинив никакого вреда, скользнул по щиту Деорнота. После этого Вилдаликс несколько мгновений гарцевал на шесте, стараясь не наступить на тело гвардейца, еще раньше придавленного собственной лошадью, и потому ответный удар Деорнота тоже не попал в цепь. Атакующий резко натянул поводья, и ноги его лошади слегка разъехались, когда она забуксовала, пытаясь резко остановиться. Увидев, что враг не защищен, Деорнот развернул Вилдаликса и двинулся к гвардейцу. Тритингский конь, тренировавшийся на льду во время подготовки к битве, развернулся довольно легко, так что Деорнот поравнялся с противником прежде, чем тот закончил свой неуклюжий маневр.

Первый удар рыцаря отскочил от поднятого щита гвардейца, подняв сноп искр, но Деорнот позволил мечу развернуться в наклонном положении, чтобы не выпустить клинка из рук. Как только эркинландер опустил щит, рыцарь нанес ему мощный удар слева по голове. Шлем гвардейца под страшным углом прогнулся внутрь. Уже истекая кровью, потоком хлынувшей из раны, гвардеец вылетел из седла, на мгновение запутавшись в стременах, потом с грохотом рухнул на лед и остался лежать неподвижно. Деорнот повернул прочь, с легкостью, которую может дать только долгий опыт, отогнав тень сожаления. Это окровавленное тело могло быть кем-то, кого он знал раньше, но сейчас любой из эркингардов был просто врагом. И только.

— Слушай меня, слушай! — снова закричал Деорнот, поднимаясь на стременах, чтобы лучше видеть происходящее вокруг. — Отступаем! Следуйте за мной и будьте осторожны!

Трудно было сказать с уверенностью, но ему показалось, что больше половины отряда, который он вывел на лед. сейчас собирается вокруг него. Деорнот высоко поднял меч и пришпорил Вилдаликса, направляя его к высоким бревенчатым баррикадам.

У самого уха просвистела стрела, но целились плохо, а может быть лучникам помешал туман. Люди Деорнота, следующие за ним, испустили тихий воинственный клич.

— Где Бинабик? — Джошуа был сердит. — Он собирался быть моим посыльным, но до сия пор не вернулся от Хотвига. — Принц поморщился: — Да пошлет мне Бог терпения! Послушайте меня! Может быть с ним что-то случилось? — Он повернулся к тяжело дышащему Джеремии. — И Хотвиг сказал, что прошло уже некоторое время с тех пор, как Бинабик ушел от него.

— Да, ваше высочество. Он сказал, что с ухода тролля солнце поднялось на ладонь, что бы это ни значило.

— Чертово везение! — Джошуа принялся расхаживать взад-вперед, но глаза его не отрывались от идущего внизу сражения. — Что ж, делать нечего. Я не думаю, что сигнал будет слышно так далеко, так что ступай к Саймону. Вели ему, если он не услышит рога, сосчитать до пятисот после того, как появятся люди Хотвига, и выезжать самому. Ты понял?

— После того, как выедет Хотвиг, считать до пятисот и мчаться, да, понял. — Джеремия подумал, прежде чем добавить: — Ваше высочество.

— Хорошо. Тогда иди — беги. Сейчас каждая секунда на счету. — Джошуа жестом отпустил его, потом повернулся к Сангфуголу: — Ты тоже готов?

— Да, сир, — отвечал арфист. — Меня учили мастера своего дела. Не составит никакого труда извлечь несколько звуков из такой примитивной вещи, как рожок.

Джошуа мрачно усмехнулся:

— В твоей наглости есть что-то успокоительное, Сангфугол. Но запомните, господин музыкант, вы должны не просто дунуть в рожок: вы должны сыграть сигнал победы.

Саймон осматривал свой маленький отряд главным образом для того, чтобы хоть чем-нибудь занять себя, когда внезапно обнаружил, что Ситки среди троллей нету. Он быстро прошелся среди кануков, вглядываясь в каждое лицо, но не обнаружил никакого следа невесты Бинабика. Ситки была их вождем — куда же она могла деться? Немного подумав, Саймон понял, что не видел ее со времени смотра у Дома Расставания.

О, Милость Эйдона, нет! в отчаянье думал он. Что скажет Бинабик? Я потерял его возлюбленную еще до начала боя!

Саймон повернулся к ближайшему троллю.

— Ситки? — сказал он, пытаясь мимикой и пожатием плеч показать, что хочет знать, где она. Две женщины непонимающе смотрели на него. Проклятье, так называл ее только Бинабик? Как же звучало полное имя? — Сит-Ситкимук? — мучился он. — Ситкинамук?

Одна из женщин яростно закивала, довольная, что поняла:

— Ситкинамук.

— Где она? — Саймон не мог вспомнить ни слова на языке троллей. — Ситкинамук? Где? — Он огляделся и снова пожал плечами, пытаясь объяснить, что ему нужно. Казалось, тролли все поняли. После долгого журчания на канукском его собеседницы великолепно понятными жестами показали, что они понятия не имеют, куда делась Ситкинамук.

Саймон замысловато ругался, когда появился Джеремия. Оруженосец казался очень возбужденным.

— Привет, Саймон, разве это не замечательно? — сказал он. — Все в точности так, как мы, бывало, мечтали там, в Хейхолте.

Лицо Саймона исказила гримаса боли:

— Если не считать того, что в замке мы колотили друг друга досками, а люди, которые собрались внизу, вместо этого используют заточенную сталь. Ты случайно не знаешь, где Ситки — помнишь, та, на которой хочет жениться Бинабик? Она должна была быть здесь.

— Не знаю. Но Бинабика тоже нет. Подожди, Саймон, я должен сначала передать тебе послание Джошуа. — Джеремия деловито изложил все инструкции принца, а потом повторил их еще несколько раз — просто на всякий случай.

— Скажи ему, что я готов — что мы готовы. Мы сделаем все, что от нас требуется. Но, Джеремия, я должен найти Ситки. Она же вождь троллей!

— Ничего ты не должен, — его оруженосец излучал самодовольство. — Теперь ты доведешь троллей в бой, вот и все. А мне пора бежать назад, к Джошуа. Раз Бинабик пропал, я теперь его главный посыльный. Так случается во время битв и сражений, — он сказал это с легким оттенком гордости.

— Но они же могут просто не пойти за мной, — Саймон взглянул на Джеремию. — Ты что-то чересчур развеселился, — зарычал он. — Тут, между прочим, людей убивают, и никто пока что не обещал тебе, что ты не будешь следующим.

— Я знаю. — Джеремия стал серьезнее. — Но в конце концов мы сами выбрали этот путь, Саймон. По крайней мере эта чистая и почетная смерть. — Странная гримаса исказила его лицо, как будто мальчик был готов в любой момент разразиться слезами. — Долгое время, когда я был… под замком… о такой легкой и быстрой смерти, как здесь, можно было только мечтать. — Он отвернулся, опустив плечи. — Но я думаю, что останусь в живых. Лилит нужен друг — и потом, кто-то должен говорить тебе, когда и что надо делать. — Он одарил Саймон странной безжизненной улыбкой, взмахнул рукой и поспешил обратно под покров деревьев, исчезая в том же направлении, откуда пришел. — Желаю удачи, Саймон, то есть, я хотел сказать, сир Сеоман.

Саймон хотел было крикнуть ему что-то вслед, но оруженосец уже исчез.

Возвращение Бинабика было внезапным и несколько ошеломляющим. Джошуа услышал тихий шорох, поднял голову и обнаружил, что смотрит прямо в желтые глаза Кантаки, которая старалась отдышаться, стоя прямо над ним. Тролль, сидевший у нее на спине, отвел ветки от своего круглого лица и церемонно склонился вперед.

— Принц Джошуа, — спокойно сказал он, как будто они встретились на каком-то дворцовом торжестве.

— Бинабик! — Джошуа отступил на шаг назад. — Где ты пропадал?

— Прошу всей вашей извинительности, Джошуа. — Тролль соскользнул со спины Кантаки и пошел вниз, к Джошуа. — Я имел видение нескольких людей Фенгбальда, которые имели исследовательность там, где они не должны были ее иметь. Я проследовал за ними. — Он многозначительно посмотрел на принца. — Они отыскивали место для очень лучшего влезания. Фенгбальд не содержит такой помрачительной глупости, как мы уповали, — он имеет понимание, что не с обязательностью изгонит нас первой атакой.

— Сколько их было?

— Не очень большое количество. Шесть… пять.

— Ты не знаешь точно? Как далеко от них ты находился?

Мягкая улыбка Бинабика не тронула его глаза.

— Первоначально было шесть. — Он погладил свой дорожный посох: полую трубку и спрятанные в ней стрелы. — Потом один очень печальный падал с горы.

Джошуа кивнул,

— А остальные?

— Когда они были отведены в прочь от тех мест, где не имели должности быть, я оставлял позади Ситки с отвлекающим маневром, и с большой быстротой поднимался в гору. Тогда некоторые из женщин Нового Гадринсетта спускались вниз, чтобы оказывать нам помощь.

— Женщины? Боже, Бинабик, ты не должен был подвергать опасности женщин и детей.

Маленький человек покачал головой.

— Вы имеете знание, что за спасение своего дома они всегда будут сражаться с храбростью, аналогичной храбрости любого мужчины. Мы, среди кануков, никогда не встречали другого. Но возвращайте покой в ваше сердце. Все, что они сотворили, это оказывание помощи для меня и Ситки в перекатывании очень больших камней. — Он плашмя опустил ладонь, завершая свой рассказ. — В этих людях вы больше не имеете опасности, и Фенгбальд больше не имеет в них награды.

Джошуа расстроенно вздохнул.

— Я надеюсь, что ты по крайней мере не потащил туда мою жену, помогать перекатывать твои камни?

Бинабик засмеялся.

— Она испытывала большой порыв, чтобы идти туда, принц Джошуа. Это я скажу. У вас жена очень сильной свирепости — она была бы хорошая невеста для канука. Но герцогиня Гутрун не давала ей позволения делать даже один шаг из лагеря. — Тролль огляделся. — А что происходит внизу? Я не имел возможности получать наблюдения, когда совершал путь обратно.

— Как ты уже сказал, Фенгбальд подготовлен гораздо лучше, чем мы ожидали. Он выпустил на лед нечто вроде саней или телеги с песком; она проложила путь для солдат. Атака Деорнота была отбита, но эркингарды не стали его преследовать.

Они все еще толпятся на озере. Я собираюсь — но довольно. То, что я собираюсь сделать, ты увидишь сам.

— Есть ли еще надобность в моем пути к Хотвигу? — поинтересовался Бинабик.

— Нет. Пока ты представлял шпионов Фенгбальда дамам Нового Гадринсетта, твои обязанности принял на себя Джеремия. — Принц быстро улыбнулся. — Спасибо тебе, Бинабик. Я знал, что если ты не ранен и не взят в плен, тебя могло задержать только нечто важное — но в следующий раз постарайся дать мне знать.

— Приношу свою извинительность, Джошуа. Я питал опасения к медлительности.

Принц повернулся и кивком подозвал Сангфугола. Арфист быстро подошел к своему господину. Отец Стренгьярд и Таузер торжественно наблюдали за битвой, хотя Таузер слегка накренился в сторону, как будто кровавый бой не был достаточной причиной, чтобы надолго отвлечь его от дневного сна.

— Сигналь Фреозелю, — сказал Джошуа. — Три коротких гудка и три длинных.

Сангфугол поднес рог к губам, расправил тощую грудь и затрубил. Звонкий сигнал разнесся по поросшему лесом склону, и ураган битвы на льду, казалось, на мгновение замедлился. Арфист глубоко вздохнул и протрубил снова. Когда эхо замерло, он дал сигнал в третий раз.

— Теперь, — жестко сказал Джошуа. — Мы проверим, насколько Фенгбапьд готов к настоящему бою. Ты его видишь, Бинабик?

— Имею предположение, что да. В красном разветвленном плаще?

— Да. Наблюдай за ним. Смотри, что он будет делать. Когда Джошуа произнес эти слова, на переднем крае войска Фенгбальда стало происходить что-то необычное. Солдаты, ближайшие к деревянным баррикадам, внезапно остановились, развернулись и в беспорядке бросились бежать.

— Ура! — закричал Стренгьярд и подпрыгнул. Потом, видимо вспомнив о своем сане, он снова попытался придать своему лицу выражение озабоченной заинтересованности.

— Кровь Эйдона, глядите, как они прыгают, — со свирепым ликованием сказал Джошуа. — Но даже это не сможет надолго задержать их! Как бы я хотел, чтобы у нас было больше стрел!

— Фреозель не истрачивает зря те, которые у нас есть, — заметил Бинабик. — Хорошо нацеленный дротик имеет стоимость трех других, как говариваем мы в Йикануке.

— Теперь надо воспользоваться замешательством, которое дали нам лучники Фреозеля. — Некоторое время Джошуа, выживая, рассеянно расхаживал взад-вперед. Потом, видимо не в силах больше выносить промедления, закричал: — Сангфугол, скорее сигналь, Хотвигу.

Рог затрубил снова: два длинных, два коротких, два длинных.

Стрелы защитников Сесуадры захватили солдат Фенгбальда врасплох: они в смятении кинулись назад, оставив несколько десятков своих товарищей неподвижно лежать на льду. Некоторые пытались ползти по скользкой поверхности, оставляя за собой извилистые кровавые следы. В этом хаосе Деорнот и его уцелевшие товарищи получили возможность скрыться.

Сам Деорнот трижды возвращался из-за огромной бревенчатой стены, чтобы помочь унести последних раненых. Убедившись, что больше ничего сделать нельзя, он опустился в истоптанную грязь в тени баррикады и стащил с себя шлем. Звуки сражения все еще бушевали совсем рядом.

— Сир Деорнот, — сказал кто-то. — Вы в крови.

Он отмахнулся, потому что очень не любил, когда вокруг него поднимали шум, но предложенную тряпку взял и стер с лица и волос кровь. Потом он ощупал голову холодными пальцами. Рана оказалась всего лишь неглубоким порезом. Деорнот порадовался, что отослал человека помогать тем, кто больше в этом нуждается. Из полоски теперь уже окровавленной ткани получилась вполне сносная повязка, и, когда он туго затянул ее, боль в голове немного смягчилась.

Закончив осматривать остальные раны — все довольно легкие, ни одной такой кровавой, как на черепе, — он вытащил из ножен меч. Это было простое лезвие с обтянутой кожей рукоятью в форме головы коршуна, у которого от долгого употребления стерлись почти все перья. Деорнот вытер меч чистым уголком ткани, недовольно нахмурившись при виде свежих зазубрин, какими бы почетными они ни были. Закончив, он поднял клинок, поймал слабый отблеск солнца и прищурился, чтобы убедиться, что не осталось ни одного пятнышка крови, разъедающей заточенный край.

Этот клинок ничем не знаменит, думал он. У него нет имени, но он честно служил много лет. Совсем как я. Он тихо засмеялся; несколько отдыхавших поблизости солдат посмотрели на него. Никто не вспомнит обо мне, сколько бы времени еще ни говорили о Джошуа и Элиасе, да мне это и не нужно. Я делаю только то, что угодно Узирису, — разве он был менее смиренным?

Еще один сигнал рога прозвучал со склона, прервав его мысли. Деорнот вскочил на ноги, сгорая от нетерпения поскорее увидеть, что происходит на льду, и начал карабкаться на баррикаду. Через мгновение он спрыгнул и пошел за своим шлемом.

Глупо было бы получить стрелу между глаз, когда можно этого избежать, решил он.

Деорнот и еще несколько человек осторожно влезли наверх, чтобы получить возможность выглянуть в грубые смотровые щели, которые Слудиг и его помощники вырубили своими топориками. Еще протискиваясь на место, они услышали громкий шум: группа всадников вылетела из-за деревьев немного восточнее поля битвы, направляясь прямиком к собирающимся силам Фенгбальда. Что-то необычное было в этих всадниках, но из-за сумятицы тумана и бьющихся людей и лошадей не сразу можно было понять, в чем дело.

— Вперед, Хотвиг! — закричал Деорнот. Люди радом с ним хриплыми голосами подхватили крик. Когда тритинги помчались по льду, быстро стало ясно, что они двигаются гораздо более легко и уверенно, чем люди Фенгбальда. Могло показаться, что они скачут по твердому грунту, так свободно тритинги владели лошадьми.

— Умница, Бинабик, — выдохнул про себя Деорнот. — Ты еще можешь нас спасти.

— Только гляньте, как они скачут, — крикнул один из солдат Джошуа, бородатый старик, который в последний раз участвовал в сражении, когда Деорнот был грудным младенцем. — Эти троллевые фокусы неплохо работают.

— Но нас все ещё гораздо меньше, — предостерег Деорнот. — Вперед, Хотвиг, вперед!

Через мгновение тритинги достигли гвардейцев Фенгбальда. Копыта их лошадей, стуча по льду, издавали странный звенящий звук. Они врезались в ряды войска герцога как дубина, без особого труда проложив себе дорогу. Шум, бряцание оружия и щитов, крики людей и лошадей на секунду слились. Сам Хотвиг, с украшенной алыми лентами бородой, словно ловкий речной рыболов, наносил удары копьем во все стороны; каждый раз оно, казалось, достигало цели, вызывая фонтаны крови, брызгами оседавшей на бакенбардах тритинга. Он и его воины пели во время битвы.. В этой страшной песне почти не было мелодии, но зато ритм ее помогал всадникам отмечать каждый удар и укол. Они кружились вокруг отрядов Фенгбальда с поразительной легкостью, как будто закаленные в боях гвардейцы беспомощно барахтались в болотной жиже. Передовые отряды герцога дрогнули и отступили. Свирепая песня тритингов зазвучала громче.

— Божьи глаза! — закричал Фенгбальд, в бессильной ярости размахивая своим тонким мечом. — Держите строй, черт бы вас всех побрал, держите строй! — Он повернулся к Лездраке. Капитан наемников длинными узкими глазами смотрел на Хотвига и его всадников. — У них какая-то чертова магия ситхи! — рявкнул герцог. — Смотри, они скачут по льду, как будто выехали на турнирное поле!

— Никакой магии, — проворчал Лездрака. — Посмотрите на копыта их лошадей. У них особенные подковы — видите, как сверкают колючки? Я думаю, ваш Джошуа каким-то образом подковал своих лошадей металлическими гвоздями.

— Будь он проклят! — Фенгбальд встал в стременах и огляделся. Его бледное красивое лицо покрылось каплями пота. — Что ж, неплохо придумано, но этого недостаточно. Нас все еще слишком много для них — если Джошуа не припрятал в кустах армию в три раза больше этой, а такой армии у него нет. Выводи своих людей, Лездрака. Мы пристыдим моих гвардейцев, и им придется немного больше рассчитывать на свои собственные силы. — Он немного приблизился к своим войскам и снова повысил голос до крика:

— Держите строй, изменники, а не то все отправитесь на королевскую виселицу.

Лездрака заворчал, недовольный тем, что Фенгбальд позволил себе впасть в бешенство, потом повернулся к первому отряду тритингскнх наемников, которые бесстрастно сидели в седлах, мало обращая внимания на происходящее и ожидая, когда настанет время им сыграть свою роль. Все они были в промасленных кирасах и окаймленных железом кожаных шлемах, обычных доспехах степняков. По одному жесту Лездраки целый отряд молчаливых, покрытых шрамами людей выпрямился в своих седлах. Свет, казалось, зажегся в их глазах.

— Вы, падаль собачья! — закричал Лездрака на своем языке. — Эти жители камней и их шакалы из Верхних Тригингов думают, что мы испугаемся подков для льда, которые они нацепили на своих лошадей! Вперед, и оставим от них полые кости! — Он пришпорил коня, стараясь не сходить с дороги, проложенной боевыми санями. Со зловещим криком наемники ринулись за ним.

— Убивайте всех! — кричал Фенгбальд, гарцуя позади своей колонны и иступленно размахивая мечом. — Убивайте всех, но главное не дайте Джошуа уйти с поля живым! Ваш господин, король Элиас, приговорил его к смерти!

Капитан наемников кинул на герцога взгляд, полный нескрываемого презрения, но Фенгбальд уже пришпорил коня, пронзительно крича на своих спотыкающихся гвардейцев.

— Мне плевать на свары жителей камней, — кричал Лездрака своим людям на языке тритингов. — Но я знаю кое-что, чего не знает этот идиот: живой принц даст нам больше денег, чем мы когда-либо сможем получить от Фенгбальда, — так что я хочу живым получить Джошуа Безрукого. Но если Хотвиг или любой другой щенок из Верхних Тритингов уйдет с этого поля живым, я заставлю вас, подонки, сожрать собственные потроха.

Деорнот и его люди собирались возвращаться обратно на поле битвы, когда появился Джошуа, ведущий за собой Виньяфода. Отец Стренгьярд и арфист Сангфугол тащились за ним, вид у них был мрачный и расстроенный.

— Бинабиковы подковы сработали или по крайней мере помогли захватить Фенгбальда врасплох, — сказал принц.

— Мы видели, ваше величество. — Деорнот еще раз ударил по внутренней стороне шлема рукоятью меча, но вмятина была слишком глубокой, чтобы ее можно было исправить таким примитивным способом. Рыцарь выругался и все-таки натянул шлем. Других доспехов нигде не было; Новый Гадринсет и так истощил, свои скудные запасы, пытаясь, обеспечить ими воинов, и если бы тритинги Хотвига не привезли собственные кожаные панцири и головные уборы, защищено было бы меньше четверти защитников Сесуадры. И Деорнот понимал, что заменить шлем можно, только сняв такой же с одного из погибших. Он решил оставаться при своем шлеме, помят он или нет.

— Я рад видеть, что вы готовы, — сказал Джошуа. — Мы должны выжать все возможное из своего преимущества, пока люди Фенгбальда не сокрушат нас просто количеством.

— Я только хотел бы, чтобы у нас было больше Бинабиковых колючек для сапог. — Деорнот, с трудом шевеля онемевшими пальцами, пристегивал собственный комплект. Потом он осторожно ощупал шипы, торчащие теперь из его подошвы. — Но мы использовали каждый кусочек металла, который могли найти.

— Небольшая цена, если это спасет нас, и совершенно незначительная, если нет, — сказал Джошуа. — Я надеюсь, вы отдавали предпочтение тем, кто может сражаться пешим?

— Да, — ответил Деорнот. — Хотя мы могли обеспечить почти всех лошадей даже после того, как снабдили колючками степняков Хотвига.

— Хорошо, — кивнул Джошуа. — Если у тебя есть минутка, помоги мне надеть это на Виньяфода. — Принц улыбнулся необычной для него открытой улыбкой. — Я предусмотрительно отложил их вчера.

— Но, мой господин!-ошеломленный Деорнот поднял глаза. — Что вы собираетесь с ними делать?

— Ну, ты, я надеюсь, не думал, что я так всю битву и простою на склоне? — улыбка Джошуа исчезла, он казался искренне удивленным. — Эти храбрые люди на озере сражаются и умирают за меня. Так как же я могу оставить их одних?

— Но в том-то и дело. — Деорнот повернулся, надеясь найти поддержку у Сангфугола и Стренгъярда, но они смущенно смотрели куда-то в сторону. Рыцарь догадался, что эти двое уже обсуждали с принцем вопрос его участия в битве и потерпели поражение. — Если с вами что-нибудь случится, Джошуа, нам не поможет никакая победа.

Джошуа посмотрел на Деорнота ясными серыми глазами.

— Это не так, старый друг, ты просто забыл, Воршева носит нашего ребенка. Ты будешь защищать ее и малыша, как обещал мне когда-то. Если сегодня мы победим, а я уже не смогу разделить, со всеми эту радость, ты, я знаю, разумно и осторожно выведешь отсюда уцелевших. Под наши знамена соберутся люди, которых даже не будет интересовать, жив я или умер — они придут просто потому, что мы выступаем против моего брата, короля. Я уверен, что скоро вернется Изорн и с ним придут люди из Эрнистира и Риммергарда. А если его отец Изгримнур разыщет Мириамель — за кого еще народ будет сражаться с такой верой, как не за внучку короля Джона? — Некоторое время принц наблюдал за лицом Деорнота. — Послушай, Деорнот, не делай такого серьезного лица. Если Бог предназначил меня для того, чтобы свергнуть моего брата, ни один рыцарь или лучник на земле не сможет убить меня. Ну а если нет — на земле не найти места, в котором можно спрятаться от своей судьбы. — Он нагнулся и поднял переднюю ногу Виньяфода. Лошадь беспокойно мотнула головой, но осталась на месте. — Кроме того, друг мой, бывают моменты, когда мир находится в очень хрупком равновесии. Люди, которые видят, как их принц сражается рядом с ними, понимают, что им не приходится приносить себя в жертву человеку, который этой жертвы никогда не оценит. — Джошуа надел на копыто Виньяфода кожаный мешок, из плотного дна которого торчали металлические колючки, и обмотал вокруг колена лошади тонкие ремни. — Спорить бесполезно, — не поднимая глаз заключил он.

Деорнот вздохнул. Он был отчаянно несчастен, но что-то в нем знало, что принц поступит именно так — и что-то в нем удивилось бы, если бы принц поступил как-нибудь иначе.

— Поступайте, как хотите, ваше высочество.

— Нет, Деорнот, — Джошуа проверил, как затянут узел. — Как должен.

Саймон восторженно закричал, когда всадники Хотвига врезались в ряды герцога. Хитроумная идея Бинабика, казалось, сработала — хотя тритинги все еще двигались несколько медленнее, чем обычно, они во много раз превосходили в скорости своих противников, а уж о разнице в маневренности и говорить не приходилось. Передовые отряды Фенгбальда отступили, вынужденные спешно перегруппировываться в нескольких сотнях локтей от баррикады.

— Бей их! — кричал Саймон. — Наступай, храбрый Хотвиг! — Тролли рядом с ним тоже кричали, и их резкие гортанные возгласы разносились по заснеженному склону. Их время должно было подойти с минуты на минуту. Саймон считал про себя, несколько раз сбивался, поэтому не мог сказать точно, сколько прошло времени. Пока что битва развертывалась и соответствии с планами Джошуа.

Он посмотрел на своих товарищей, на их круглые лица и крепкие маленькие тепа, и почувствовал, что любовь и преданность переполняют его. В какой-то степени они были его подопечными. Они пришли, чтобы сражаться в чужой войне — пусть эта война и должна была вскоре стать всеобщей — и он отчаянно хотел, чтобы все они целыми и невредимыми вернулись домой. Тролли будут биться с сильными высокими мужчинами, но зато они привыкли к снегу и холоду. У них на ногах тоже были шипы, но гораздо более искусно сделанные, чем те, которые выковали кузнецы Нового Гадринсетта по заказу Бинабика. Бинабик говорил Саймону, чго в горах эти шипы теперь стали драгоценностью, потому что тролли потеряли торговые пути, по которым железо приходило в Йиканук; каждая пара шипов передавалась от родителей к детям, их регулярно смазывали и чинили. Потеря шипов была ужасным несчастьем, потому что не было почти никакой надежды, что их можно будет когда-нибудь заменить.

Оседланные бараны, разумеется, не нуждались в таких излишествах, как железные сапоги; их острые копыта цеплялись за лед, как лапки ползущей по стене мухи. Плоское озеро смешно было и сравнивать с предательскими ледяными тропами замерзшего Минтахока.

— Я пришла, — сказал кто-то за его спиной. Саймон обернулся и обнаружил Ситки, выжидательно смотревшую на него. Лицо девушки покрывали бисеринки пота, меховая куртка, которую она носила под кожаными камзолом, была порвана и запачкана, как будто Ситки ползла через кустарник.

— Где ты была? — спросил Саймон. Он не увидел ни следа повреждении и был благодарен за это.

— С Бинабиком. Помогала сражаться. — Она подняла руки, чтобы изобразить какое-то сложное действие, потом пожала плечами и сдалась.

— С ним все в порядке? — спросил Саймон. Она мгновение подумала, потом кивнула.

— Не ранен.

Саймон облегченно вздохнул:

— Хорошо. — Прежде, чем он успел продолжить, внизу снова что-то произошло. Новый отряд высыпал на лед неподалеку от бревенчатой баррикады, спеша вступить в бой. Мгновением позже Саймон услышал вдали слабый тоскливый плач рога. Длинный сигнал, потом короткий, потом снова два длинных. Сердце юноши подскочило, он почувствовал озноб, как будто его швырнули в ледяную воду. Саймон забыл свой счет, но это не имело значения. Звучал тот самый сигнал — время пришло.

Несмотря на все свое возбуждение, он постарался не оцарапать Домой сапожными колючками, когда впрыгивал в седло. Большинство канукских слов, которым так старательно учил его Бинабик, вылетели из головы.

— Вперед! — закричал он. — Вперед, Ситки! Джошуа зовет нас! — он выхватил меч и взмахнул им, ударив по низко висящей ветке. Как же сказать «атака»? Ни… — и как-то дальше. Он провернулся и поймал взгляд Ситки. Ее круглое лицо было спокойно. Она знала. Девушка махнула рукой и крикнула что-то своим отрядам.

Все понимают, что происходит, понял Саймон. Мне не нужно ничего говорить.

Ситки кивнула, давая ему разрешение.

— Нихут! — крикнул Саймон и, пришпорив коня, полетел вниз по грязной глинистой тропинке.

Копыта Домой разъехались, коснувшись ледяной поверхности озера, но Саймон — который несколько дней назад ездил по тому же месту на необутой кобыле — вздохнул с облегчением, когда она быстро обрела равновесие. Перед ними гремело сражение, и его товарищи тролли тоже закричали — странные воинственные крики, в которых ему удалось разобрать названия одной или двух крупных гор Йиканука. Грохот битвы быстро усиливался, вытесняя из головы все посторонние мысли. Потом — как казалось, даже прежде, чем он успел подумать об этом, — они очутились в самой гуще.

Первая атака Хотвига разбила ряды Фенгбальда и отбросила их с безопасной посыпанной песком дороги. Солдаты Деорнота — в основном пешие — выскочили из-за баррикады и набросились на гвардейцев, оказавшихся отрезанными от собственного арьергарда. Бой у баррикады был особенно свирепым, н Саймон был поражен, увидев в самой гуще принца Джошуа, высоко поднявшегося в седле рыжего Вииьяфода. Его серый плащ развевался меч разил направо и напево, он что-то кричал, но слова тонули в общей неразберихе. Тем временем Фенгбальд выпустил тритингских наемников, которые, вместо того, чтобы поддержать гвардейцев, вились вокруг колонны в безудержном стремлении сшибиться с тритингами Хотвига.

Отряды Саймона ударили наемников с тыла. У ближайших к скачущим троллям было всего несколько мгновений, чтобы удивленно оглянуться, прежде Чем упасть, сраженными короткими стрелами. Казалось, шок тритингов, увидевших летящих на них кануков, был ближе к суеверному ужасу, чем к простому удивлению. Атакуя, тролли издавали пронзительные воинственные кличи и крутили над головами камни на промасленных ремнях, которые жужжали, словно рой разъяренных пчел. Бараны легко маневрировали между медлительными лошадьми, так что несколько тритингских скакунов испугались и сбросили своих хозяев; тролли к тому же кололи копьями незащищенные животы лошадей. Многие наемники погибли, придавленные собственными конями.

Шум битвы, казавшийся Саймону невыносимым грохотом, быстро переменился, когда юноша оказался в гуще сражения, превратившись в своего рода тишину, страшное гудящее безмолвие, в котором из тумана возникали оскаленные лица людей и дымящиеся морды лошадей. Все вокруг двигались ужасающе вяло, но Саймону казалось, что он сам действует медленнее всех. Юноша взмахнул мечом, и хотя это была обыкновенная сталь, в этот миг оружие показалось Саймону таким же тяжелым, как черный Торн.

Ручной топор ударил одного из троллей, скакавшего радом с Саймоном. Маленькое тело сорвалось с оседланного барана. Казалось, оно падает медленно, как осенний лист. Потом тролль исчез по копытами Домой, и Саймону показалось, что сквозь гудящую пустоту он услышал высокий вскрик, похожий на зов далекой птицы.

Убит, в отчаянье подумал он, когда Домой споткнулась и снова обрела равновесие. Тролль был убит. Мгновением позже Саймону пришлось поднять меч, чтобы отразить удар одного из верховых наемников. Можно было подумать, что прошла вечность, прежде чем два меча столкнулись, издав легкий звон. Что-то толкнуло Саймона в руку и в живот, и в тот же момент кто-то ударил его с другой стороны. Посмотрев вниз, юноша увидел, что его сделанные на скорую руку латы пробиты, и из раны хлещет кровь. Он чувствовал только полосу ледяного онемения от локтя до запястья. Задыхаясь, Саймон поднял меч, чтобы нанести ответный удар, но вблизи никого не оказалось. Он развернул Домой, прищурившись, вгляделся в поднимающийся ото льда туман, и направился к группе сражающихся людей, среди которых ему удалось разглядеть нескольких троллей.

Потом бой охватил его, подобно сжимающемуся кулаку, жестокий и бессмысленный. В середине этого кошмара чей-то щит ударил ему в грудь, и Саймон вылетел из седла. Барахтаясь на льду в поисках точки опоры, он быстро обнаружил, что даже с волшебными колючками Бинабика остается человеком, пытающимся встать на гладкой ледяной поверхности. По счастью, он намотал на руку поводья Домой, так что лошадь не убежала, но именно это обстоятельство едва не убило его.

Один из верховых тритингов возник из мглы и оттеснил Саймона назад, прижав его к крупу Домой. Лицо степного воина было так покрыто ритуальными шрамами, что видневшаяся из-под шлема кожа походила на древесную кору. Саймон оказался в ужасном положении. Рука со щитом все еще была опутана поводьями, так что юноша едва сумел прикрыться от удара. Ухмыляющийся наемник дважды ранил его. В первый раз он не глубоко порезал правую руку, параллельно кровоточащей ране, а во второй раз ударил в толстую часть бедра ниже кольчуги. Почти наверняка через несколько мгновений тритинг убил бы Саймона, но внезапно кто-то появился из тумана — еще один тритинг, как заметил Саймон, смутно удивившись, — и столкнулся с наемником, чуть не выбив его из седла. Отчаянный удар Саймона, нанесенный больше в целях самозащиты, чем для того, чтобы ранить противника, скользнул по ноге тритинга и попал в пах. Враг упал на лед, кровь фонтаном била из раны. Некоторое время он кричал и корчился, потом шлем свалился с его головы, и тогда искаженное болью и ужасом лицо человека напомнило Саймону крысу в Хейхолте, упавшую в дождевую бочку. Невозможно было смотреть, как, оскалив зубы и вытаращив глаза, она отчаянно бьется в мутной воде. Саймон попытался помочь ей, но обезумевшая крыса укусила его за руку, и тогда мальчик убежал, не в силах видеть, как она тонет. Теперь повзрослевший Саймон несколько секунд смотрел на умирающего наемника, потом наступил ему на грудь, вонзил меч в горло тритинга и не вынимал его до тех пор, пока агония не прекратилась.

Ощущение странной легкости охватило его. Прошло некоторое время, пока Саймон отрывал мешковатый рукав убитого и туго перевязывал им свою ногу. Только поставив ногу в стремя Домой, он понял, что произошло. К горлу подступила тошнота, но Саймон предусмотрительно не стал есть утром. После некоторой паузы он снова влез в седло.

Саймон думал, что будет представителем Джошуа в отряде кануков, но быстро понял, что просто остаться в живых — это достаточно тяжелая задача.

Миниатюрные воины Ситки рассыпались по всему покрытому туманом озеру. В какой-то момент ему удалось найти место, где их было больше, чем где-либо, и некоторое время Саймон сражался бок о бок с троллями. Там он увидел Ситки — ее копье двигалось быстро, как змеиное жало, круглое лицо превратилось в такую свирепую маску, что девушка стала похожа на маленького снежного демона. В конце концов подводные течения битвы снова разнесли их в разные стороны. Бой один на один не особенно удавался троллям; Саймон довольно быстро понял, что маленькие воины приносят гораздо больше пользы, быстро двигаясь между всадниками Фенгбальда и нанося молниеносные удары. Бараны держались на ногах прочно, как кошки, и, хотя то тут, то там Саймону встречались убитые и раненые кануки, ему казалось, что от рук маленьких воинов пало не меньше, а может быть и больше солдат Фенгбальда.

Сам Саймон выдержал еще несколько стычек и в более или менее равном бою убил еще нескольких тритингов.

Только вступив в бои с одним из них, Саймон неожиданно понял, что эти люди не считают его ребенком. Он был выше своего противника и благодаря кольчуге и шлему наверняка казался огромным бесстрашным бойцом. Приободрившись, он возобновил атаку, тесня тритинга назад. Когда лошадь тритинга грудь с грудью сошлась с Домой, Саймон вспомнил уроки Слудига. Он сделал вид, что замахнулся, и наемник клюнул на удочку, слишком далеко наклонившись, чтобы нанести ответный удар. Позволив наемнику выйти из равновесия, Саймон с силой ударил его щитом по шлему и одновременно ткнул мечом в щель между нагрудными доспехами. Наемник оставался в седле, пока Саймон вытаскивал меч, но прежде, чем юноша успел развернуться, его бывший противник уже рухнул на окровавленный лед.

Задыхаясь и торжествуя, Саймон огляделся, пытаясь понята, на чьей стороне преимущество.

Всякая вера в благородство войны, какая еще сохранялась у Саймона, умерла за этот долгий день на замерзшем озере. Среди отвратительной резни, когда друзья и враги одинаково корчились на окровавленном льду и очень часто из-за страшных ран не было видно лиц; когда отчаянные крики умирающих звенели у него в ушах; когда даже воздух казался загустевшим от резких запахов пота и крови — Саймон понял, как прав был Моргенс, назвавший когда-то войну «адом на земле, устроенным нетерпеливым человечеством, чтобы не приходилось подолгу ждать Страшного суда». Для Саймона, пожалуй, хуже всего была нелепая несправедливость всего этого. За каждого рухнувшего рыцаря гибло полдюжиныпехотинцев. Несчастные лошади испытывали мучения, которым не подвергали даже убийц и предателей. Саймон видел, как кричали лошади; с перерезанными случайным ударом сухожилиями, которых оставляли погибать на льду. Никто и никогда не спрашивал у них, хотят ли они воевать — их просто заставили, так же как Саймона и прочих жителей Нового Гадринсетта. Даже королевские гвардейцы, возможно, хотели бы быть где-нибудь в другом месте, а не на этой бойне, куда привели их долг и преданность. Только наемники были здесь по собственному желанию. Мысли этих людей внезапно показались Саймону чуждыми и непонятными, как мысли пауков или ящериц — а может быть и более, потому что мелкие бессловесные твари как правило бежали от опасности. Они просто безумны, понял Саймон, и в этом заключается великая скорбь мира — безумцы были достаточно сильными и несправедливыми, чтобы навязывать свою волю слабым и миролюбивым. Если Бог допускает такое безумие, не мог не подумать Саймон, значит он давным-давно потерял свою власть.

Солнце исчезало в вышине, прячась за облаками; уже нельзя было сказать, сколько часов бушует сражение, когда снова протрубил рог Джошуа. На этот раз туман прорезал звонкий сигнал сбора. Саймон, уверенный, что за всю жизнь ему не случалось уставать больше, повернулся к нескольким троллям, бывшим неподалеку и крикнул: Соса! Пойдем!

Через несколько секунд он едва не сбил с ног Ситки, стоявшую над убитым бараном, лицо ее все еще сохраняло страшное спокойствие. Саймон наклонился и протянул руку. Ситки ухватилась за нее холодными сухими пальцами и подтянулась на стремя. Саймон помог ей забраться в седло.

— Где Бинабик? — спросила девушка, стараясь перекричать шум.

— Не знаю. Джошуа зовет нас. Мы идем к Джошуа. Снова затрубил рог. Люди Нового Гадринсетта быстро отступали, как будто у них не оставалось сил, чтобы еще хоть секунду провести на поле битвы — что, возможно, было не так уж далеко от истины — они, казалось, почти испарялись, как исчезает след пены на песке, после того как отхлынет волна. Группа из полудюжины троллей и нескольких пехотинцев Деорнота оказалась отрезанной от других защитников; со всех сторон их окружали эркингарды. Саймон знал, что без помощи им не удастся прорвать окружение. Он оглядел свой маленький отряд и поморщился. Конечно, их слишком мало, чтобы можно было что-нибудь сделать. А эти тролли слышали сигнал к отступлению так же как Саймон — и разве его долг спасать всех? Он устал, истекал кровью, был испуган, и убежище было всего в нескольких эллях — он уцелел, что само по себе было чудом! — во этих храбрых ребят нельзя были оставить погибать.

— Мы идем туда? — спросил он Ситки, показывая на кучку окруженных защитников.

Она посмотрела и устало кивнула, потом крикнула что-то нескольким сопровождавшим их канукам, а Саймон развернул Домой и скользящей рысью двинулся к гвардейцам. Тролли последовали за ним. На сей раз не было ни выкриков, ни пения: маленький отряд скакал в молчании крайнего изнеможения.

И тогда начался новый кошмар резни и рубки. У Саймона верх щита был разбит ударом меча и щепки разноцветного дерева разлетелись во все стороны. Некоторые из его собственных ударов встречали какое-то твердое препятствие, но окружающий хаос не давал ему возможности понять, куда именно он попал. Окруженные люди и тролли, увидев, что пришла помощь, удвоили свои усилия и в конце концов прорубили себе дорогу, хотя по меньшей мере один канук при этом был убит. Его забрызганный кровью баран, стряхнув застрявший в стремени сапог хозяина, отскочил от тела и пустился бежать через озеро, как будто его преследовали все силы ада; делая бешеные зигзаги, он исчез в сгущающейся мгле. Уставшие гвардейцы, которые испытывали не большее желание продолжать бой, чем Саймон и его товарищи, сражались свирепо, но потихоньку отступали, пытаясь подогнать защитников к основным силам Фенгбальда. Наконец Саймон увидел брешь и окликнул Ситки. С последними усилиями солдат, лошадей, троллей и баранов отряд Саймона вырвался из кольца гвардейцев и ринулся к Сесуадре и надежному убежищу баррикады.

Рог Джошуа протрубил снова, когда Саймон с троллями — их оставалось меньше сорока, как с тревогой заметил юноша, — достигли огромной бревенчатой стены перед горной тропой. Вокруг толпилось множество других защитников, и даже те из них, которые не были ранены, выглядели почти такими же серыми и безжизненными, как умирающие и истекающие кровью. Тем не менее несколько тритингов Хотвига хрипло пели, и Саймон увидел, что у одного из них, покачиваясь в такт движениям лошади, с луки седла свисает что-то похожее на две окровавленные головы.

Саймон испытал огромное облегчение, увидев перед баррикадой самого принца Джошуа, Он размахивал в воздухе Найдлом, крича слова ободрения возвращающимся воинам. Лицо его было усталым и мрачным.

— Сюда! — кричал он. — Мы дали им попробовать их собственной крови! Мы показали им зубы! А теперь назад, все назад, битва закончена на сегодня!

И снова, несмотря на усталость и боль, Саймон ощутил глубокую любовь и преданность принцу — но даже он знал, что у Джошуа не осталось ничего, кроме храбрых слов. Защитники Сесуадры все-таки устояли против лучше обученных и лучше вооруженных войск герцога — но у Фенгбальда было почти втрое больше солдат, и теперь полностью исчерпан был всякий элемент неожиданности, вроде железной обуви Бинабика. Отныне война превратится в долгую изнурительную осаду — и Саймон знал, что ему предстоит воевать на стороне проигрывающих.

На льду за их спинами вороны уже слетались к убитым. Птицы прыгали, клевали и хрипло спорили между собой. Едва различимые в туманной мгле, они могли бы быть маленькими черными демонами, которые явились позлорадствовать над страшной картиной уничтожения.

Защитники Сесуадры, прихрамывая, поднимались вверх по склону, ведя за собой тяжело дышащих лошадей. Саймон, погрузившийся в странное оцепенение, все же был рад увидеть, что уцелели не только те канукн, которых они с Ситкн вывели со льда. Эти остальные бежали навстречу своим соплеменникам с криками радости, хотя слышны были и горестные причитания, когда тролли принимались подсчитывать свои потери.

Саймон испытал и большую радость, увидев Бинабика, стоящего рядом с Джошуа. Ситки тоже увидела его. Она выпрыгнула из седла Саймона и бросилась к жениху. Они обнялись, стоя в двух шагах от принца, не обращая внимания ни на него, ни на кого-либо другого.

Саймон некоторое время смотрел на них, прежде чем продолжил движение. Он знал, что должен найти остальных своих друзей, но чувствовал себя таким выжатым и разбитым, что находил в себе силы только на то, чтобы по порядку переставлять ноги. Кто-то, идущий рядом, протянул ему чашу с вином. Выпив ее и вернув владельцу, Саймон сумел сделать еще несколько шагов в гору, к тому месту, где горели костры. После окончания дневного сражения некоторые женщины Нового Гадринсетта спустились вниз, чтобы принести еды и помочь раненым. Одна из них, молодая девушка со спутанными волосами, протянула Саймону миску чего-то едва дымящегося. Он хотел было поблагодарить ее, но от усталости не смог вымолвить ни слова.

Хотя солнце едва коснулось западного горизонта и до конца дня оставалось еще немало времени, Саймон не успел еще доесть свой жидкий суп, как обнаружил себя лежащим на грязной земле, все еще в доспехах, но без шлема, со свернутым плащом под головой. Домой стояла рядом, пощипывая тонкие стебельки чудом уцелевшей травы. Мгновением позже Саймон понял, что проваливается в сон. Мир вокруг него, казалось, медленно раскачивался, как будто Саймон лежал на палубе гигантского корабля. Быстро наступала темнота — не темнота ночи, но мягкая, окутывающая темнота, поднимающаяся из самых глубин его существа. Он знал, что если ему приснится сон, это будет не башня и не гигантское колесо. Он увидит кричащих лошадей и крысу, тонущую в дождевой бочке.

Исаак, юный паж, прислонился к жаровне, пытаясь хоть чуть-чуть согреться. Он весь продрог. Снаружи гудел ветер, яростно колотясь о вибрирующие стены огромного шатра герцога Фенгбальда, словно в надежде оторвать его от земли и унести в ночь. Больше всего на свете Исааку хотелось, чтобы все это оказалось сном, а на самом деле они никуда бы не выезжали из Хейхолта.

— Мальчик! — крикнул Фенгбальд, в голосе его слышалась плохо сдерживаемая ярость. — Где мое вино?

— Уже подогрелось, господин мой. — Исаак вынул из кувшина раскаленную железку и поспешил наполнить кубок герцога.

Фенгбальд не смотрел на пажа, обратив все свое внимание на Лездраку. Хмурый тритинг стоял рядом, все еще в своих окровавленных кожаных доспехах. Герцог, наоборот, уже успел выкупаться, заставив Исаака нагреть на маленькой жаровне с углями бесчисленное множество котлов с водой, и был одет в роскошное платье из алого шелка. На нем были домашние туфли из оленьей кожи, мокрые черные волосы длинными завитками падали на плечи.

— Я не желаю больше слушать этой ерунды, — сказал Фенгбальд капитану наемников.

— Ерунды?! — зарычал Лездрака. — Ты мне это говоришь!? Да я видел волшебный народ собственными глазами, житель камней!

Фенгбальд сузил глаза.

— Ты бы лучше научился говорить повежливее, житель равнин.

Лездрака сжал кулаки, но руки прижал к бокам.

— И все-таки я их видел — и ты тоже!

Герцог раздраженно вздохнул.

— Я видел отряд карликов-уродцев, какие дурачатся на ярмарках по всему Светлому Арду. Это были не ситхи, что бы там ни утверждал Джошуа и эта простолюдинка Джулой.

— Карлики или волшебный народ, не знаю, но та, другая, не простая женщина. Ее имя хорошо известно в степях — хорошо известно и внушает ужас. Те, кто уходит в ее лес, никогда не возвращаются.

— Смехотворно, — Фенгбальд осушил кубок. — Я не собираюсь шутить с темными силами… — Он помолчал, как будто вспомнил что-то неприятное. -.Я не шучу, но и со мной не позволяю шутить! И меня не испугать глупыми колдовскими фокусами, как бы они ни устрашали суеверных дикарей.

Тритинг несколько мгновений молча смотрел на герцога, лицо его внезапно стало спокойно-холодным.

— Судя по тому, что ты говорил раньше, твой господин далеко зашел в том, что ты называешь суеверием.

Ответный взгляд Фенгбальда был так же холоден.

— Ни одного человека на земле я не зову «господином». Элиас мой король, вот и все. — Его высокомерие быстро растаяло. — Исаак! — заорал герцог. — Еще вина, будь ты проклят!

Паж поспешил исполнить приказание. Фенгбальд покачал головой.

— Довольно играть словами. У нас возникла проблема, Лездрака, и я хочу разрешить ее.

Капитан наемников скрестил руки на груди:

— Моим людям не нравится, что Джошуа обзавелся волшебными союзниками, — прорычал он. — Но тебе нечего бояться.

Они все равно будут драться. Наши легенды всегда утверждали, что волшебная кровь льется так же, как человеческая. Сегодня мы в этом убедились.

Фенгбальд нетерпеливо мотнул головой.

— Но мы не можем себе позволить сражаться с ними таким образом. Они сильнее, чем я предполагал. Как я могу сказать Элиасу, что большая часть его гвардейцев погибла от рук загнанных в угол крестьян? — Он забарабанил пальцами по краю кубка. — Нет, найдутся и другие пути, которые обеспечат мне триумфальное возвращение в Эркинланд.

Лездрака фыркнул.

— Нет никаких путей! Потайная тропа или дорога, как ты говорил раньше? Твои разведчики не вернулись, насколько я могу судить. Нет, Теперь наш единственный путь — это тот, с которого мы начали. Мы будем убивать их до тех пор, пока не перебьем всех до единого.

Фенгбальд больше не слушал его. Он перевел взгляд на вход в шатер и стоявшего там солдата.

— А, — сказал герцог. — Ну?

Солдат упал на одно колено.

— Капитан гвардейцев послал меня, лорд…

— Хорошо. — Фенгбальд поудобнее устроился в кресле. — И ты привел с собой одного человека, верно?

— Да, лорд.

— Введи его и жди снаружи, пока я снова не позову тебя. Солдат вышел, пытаясь скрыть недовольство перспективой долгое время стоять на продувающем ветру. Фенгбальд бросил насмешливый взгляд на Лездраку.

— Один из моих разведчиков, оказывается, вернулся назад.

Мгновение спустя входной клапан снова приоткрылся. В шатер, спотыкаясь, вошел старик, на его оборванной одежде блестели снежинки.

Фенгбальд улыбнулся страшной наглой улыбкой.

— А-а, ты вернулся к нам, Хельфгрим, не так ли? — герцог повернулся к Лездраке. По мере того, как он разыгрывал свой маленький спектакль, хорошее настроение возвращалось к нему. — Ты ведь помнишь лорд-мэра Гадринсетта, не так ли, Лездрака? Некоторое время его не было с нами, ему пришлось по моей просьбе нанести один визит, но теперь он вернулся. — Внезапно голос герцога утратил все добродушие и мягкость: — Ты ушел незаметно?

Хельфгрим горестно кивнул.

— Все смешалось. Меня никто не видел с начала сражения. Многие другие тоже пропали, и много теп осталось лежать на льду и в лесу.

— Хорошо. — Фенгбальд довольно щелкнул пальцами. — И, конечно, ты сделал то, о чем я просил тебя?

Старик опустил голову.

— Там ничего нет, лорд.

Мгновение Фенгбальд молча смотрел на него. Лицо герцога стало пунцовым, он начал было вставать, но тут же, сжав кулаки, сел на место.

— Так. Ты, видимо, забыл, о чем я говорил тебе?

— Что все это значит? — раздраженно поинтересовался Лездрака.

Герцог не обратил на него внимания.

— Исаак! — крикнул он. — Позови гвардейца!

Когда дрожащий солдат вошел в шатер, Фенгбальд подозвал его к себе и прошептал несколько слов. Солдат почтительно кивнул и снова вышел.

— Что ж, попробуем еще раз, — произнес Фенгбальд, обращаясь к старику. — Что ты выяснил?

Хельфгрим, по-видимому, боялся взглянуть ему в глаза. Покрасневшее лицо старика с дрожащим подбородком исказилось, словно от боли.

— Ничего полезного, мой лорд, — вымолвил он наконец. По всей видимости Фенгбальду удалось совладать со своей яростью, потому что он только натянуто улыбнулся, но ничего не сказал. Через несколько минут клапан шатра снова приоткрылся. Вошел гвардеец, с ним были еще двое солдат. Они тащили с собой двух женщин средних лет, у обеих седые пряди в черных волосах, обе одеты в грязные поношенные плащи. Когда они увидели съежившегося перед Фенгбальдом старика, на их пепельных лицах, полных животного страха, появилось ошеломленное выражение.

— Отец! — крикнула одна из них.

— Узирис милосердный! — прошептала другая, осенив себя знаком древа.

Фенгбальд холодно следил за этой сценой.

— Ты кажется позабыл, кто здесь хозяин, Хельфгрим? Теперь мы попробуем поговорить с тобой еще раз. Если посмеешь врать, мне придется причинить боль твоим дочерям, хоть это и претит моей эйдонитской совести. Но твоей совести придется еще хуже, потому что в этом будет только твоя вина. — Он ухмыльнулся: — Говори же.

Старик посмотрел на своих дочерей, на их искаженные ужасом лица.

— Да простит меня Бог, — сказал он. — Да простит меня Бог за это предательство.

— Отец, не делай этого! — крикнула одна из женщин. Вторая беспомощно рыдала, спрятав лицо в рукаве плаща.

— Я не могу поступить иначе. — Хельфгрим повернулся к Фенгбальду: — Да, — дрожащим голосом сказал он, — есть и другая дорога на гору, ее знает всего несколько человек. Это еще одна старая тропа ситхи. Джошуа поставил там стражу, но отряд очень мапенький, потому что начало тропы скрыто зарослями. Он показывал ее мне, когда мы вместе составляли план обороны.

— Маленький отряд? — Фенгбальд ухмыльнулся и победоносно посмотрел на Лездраку. — Ну а эта дорога, сколько человек могут пройти по ней в ряд?

Хельфгрим говорил так тихо, что его почти невозможно было расслышать.

— Если вырубить несколько локтей зарослей ежевики, дюжина солдат может пройти там плечо к плечу.

Капитан наемников, который все это время молча слушал, неожиданно выступил вперед. Он был в ярости, и шрамы на его темном лице совсем побелели.

— Ты слишком доверчив! — зарычал он Фенгбальду. — Откуда ты знаешь, что тут нет подвоха? С чего ты взял, что Джошуа не будет поджидать нас там со всей своей армией?

Фенгбальд был неколебимо спокоен.

— Как я тебе уже говорил, вы, степняки, слишком примитивны, Лездрака. Армия Джошуа будет завтра очень занята, пытаясь отбить нашу лобовую атаку — слишком занята, чтобы как-то усилить тот небольшой отряд… когда мы отправимся с дружеским визитом на эту другую дорогу. Мы выступим достаточно большим отрядом. А чтобы убедиться, что тут нет предательства, придется захватить с собой лорд-мэра.

Обе женщины разразились отчаянными рыданиями.

— Пожалуйста, не заставляйте его сражаться, — простонала одна из них. — Это всего лишь старик!

— Верно, — согласился Фенгбальд. Он, казалось, что-то обдумывал. — И поэтому он может не бояться смерти, если там нас ждет какая-нибудь ловушка — если там больше, чем просто маленький отряд. Так что мы прихватим с собой и вас.

Хельфгрим вскочил.

— Но вы не можете рисковать их жизнями! Они ни в чем не виноваты!

— И они будут в безопасности, как голубки в голубятне, — улыбнулся Фенгбальд, — пока я буду знать, что ты говорил правду. А если ты решил предать меня, они умрут. Быстро, но болезненно.

Старик упал на колени, но Фенгбальд, нисколько не тронутый его мольбами, довольный, откинулся на спинку кресла. Наконец лорд-мэр подошел к своим дочерям.

— Все будет хорошо, — он неловко погладил их по головам, словно сдерживаемый присутствием своих мучителей. — Мы будем вместе. Беда не коснется нас. — Он повернулся к Фенгбальду, ярость сверкала в его глазах. На мгновение голос старика перестал дрожать: — Там нет никакой западни, вы увидите это, прокляни вас Господь — но, как я уже говорил, там есть несколько дюжин человек. Я предал из-за вас принца. Теперь я прошу вас достойно отнестись к моим детям и уберечь их от опасности, если будет бой. Пожалуйста…

Фенгбальд махнул рукой.

— Не бойся. Я клянусь тебе честью благородного человека, что после того, как мы возьмем эту проклятую гору и Джошуа будет убит, ты и твои дочери будете свободны, как ветер. И вам придется рассказать тем, кого вы будете встречать на пути, что герцог Фенгбальд умеет держать слово. — Он встал и дал знак солдатам. — Теперь уведите всех троих и держите их отдельно от остальных.

Когда пленников увели, Фенгбальд повернулся к Лездраке:

— Почему же ты молчишь, друг мой? Не хочется признавать, что я был прав и действительно легко разрешил нашу проблему?

Тритинг, казалось, хотел что-то возразить, но вместо этого неохотно кивнул головой:

— Жители камней мягкие, как воск. Ни один степняк не предаст свой народ ради глупых женщин.

Фенгбальд засмеялся.

— Да, мы, жители камней, как вы говорите, обращаемся с нашими женщинами иначе, чем вы. — Он подошел к жаровне и протянул к углям длинные пальцы. — А завтра, Лездрака, ты увидишь, как один знакомый тебе житель камней обращается со своими врагами — особенно если они бросают мне вызов, как Джошуа Безрукий. — Он поджал губы. — Эта проклятая волшебная гора покраснеет от крови.

Задумчиво улыбаясь, герцог смотрел на сверкающие угли. Ветер снаружи затихал и, словно огромное животное, ласково терся о ткань палатки.

7 СТРОИТЕЛИ ГНЕЗДА

Тиамак смотрел на неподвижную воду. Мысли его только наполовину были заняты делом, поэтому, когда среди водяных лилий черной тенью мелькнула рыба, удар вранна сильно запоздал. Тиамак недовольно оглядел охапку мокрых водорослей и сбросил их в замутившуюся воду.

Те, Кто Наблюдают и Творят, печально думал он, почему вы так поступили со мной?

Он подошел поближе к краю протоки и со всей возможной осторожностью прошлепал к другой заводи, где и устроился, готовясь снова терпеливо ждать.

Еще с тех пор, как он был совсем маленьким мальчиком, Тиамак всегда получал меньше, чем ему хотелось. Будучи самым младшим из шестерых детей, он чувствовал, что братья и сестры едят больше, чем он, потому что когда миска доходила до него, она оказывалась почти пустой. Он не вырос таким же большим, каким был его отец Тигумак и какими стали три его брата. Ему никогда не удавалось ловить рыбу так же ловко, как это делала его мать Твийа или найти столько же съедобных корней и ягод, сколько его умная сестра Римихи. Когда же он наконец обнаружил то, что он мог делать лучше других — а именно читать и писать, как это делают жители сухих земель, и даже говорить на их языке — выяснилось, что этот дар вообще никому не понятен. Его семья, да и все прочие обитатели Деревенской Рощи, не видели никакого смысла в погоне Тиамака за знаниями. Когда он уехал в Пирруин учиться в школе сухоземельцев, они и не подумали гордиться им. Несмотря на то, что на их памяти ни один вранн не делал этого — а может быть именно потому — семья не понимала его стремлений. Да и сами сухоземельцы, за исключением очень и очень немногих, откровенно презрительно относились к его талантам. Равнодушные учителя и насмехающиеся студенты недвусмысленно давали ему понять, что сколько бы пергаментов и книг он ни изучил, сколько бы научных дискуссий ни выслушал, он никогда не станет ничем, кроме цивилизованного дикаря, дрессированного животного, освоившего сложный трюк.

Так продолжалось всю жизнь, до этого рокового года. Всю жизнь он находил жалкое утешение только в своих занятиях и редкой переписке с носителями свитка. А теперь, как будто Те, Кто Наблюдают и Творят решили сразу отплатить ему за все, на него свалилось слишком много. Слишком, слишком много.

Так боги смеются над нами, с горечью размышлял он. Они берут наше заветное желание и исполняют его так, что мы от всей души молим избавить нас от этого. И подумать только, что я перестал верить в них!

Те, Кто Наблюдают и Творят тщательно готовили западню, в этом не было никаких сомнении. Сперва они заставили его выбирать между племенем и друзьями, потом послали крокодила, чтобы он подвел своих соплеменников. Теперь его друзья нуждаются в том, чтобы он провел их через болота, они фактически доверяют ему свои жизни, но единственный безопасный путь лежит через Деревенскую Рощу, назад к людям, которых он покинул. Тиамаку оставалось только мечтать, что когда-нибудь он сам сможет строить такие безупречные ловушки — тогда он каждый вечер будет есть на ужин крабов.

Он стоял по пояс в зеленоватой воде и размышлял. Что можно сделать? Если он вернется в свою деревню, все узнают о его позоре. Может быть, они даже не отпустят его, оставят в деревне, как предателя. Но если он попытается избежать гнева жителей деревни, придется на многие лиги отклониться от пути, чтобы подыскать хорошую лодку. Те деревни, что находились в этой части Вранна — Дома Высоких Ветвей, Желтые Деревья или Цветок на Скале — все были дальше к югу. Чтобы добраться до какой-нибудь из них, придется оставить главные водные артерии и идти через самые опасные куски сплошного болота. Выбора не было. Они должны будут остановиться в Деревенской Роще или любой из дальних деревень, потому что без плоскодонки Тиамаку и его спутникам ни за что не добраться до Озерных Тритингов. Они и так уже сделали несколько опасных переходов через непредсказуемую грязь, перетаскивая лодку через мели.

Тиамак вздохнул. Как это сказал Изгримнур? Жизнь сейчас — это не что иное, как ряд невыносимо трудных выборов. И он был прав.

Тень мелькнула у его коленей. Тиамак стремительно выбросил руку, и пальцы его сомкнулись вокруг чего-то маленького и скользкого. Он поднял это в воздух, крепко сжимая кулак. Это была рыбка-розовоглазка, хотя и не очень большая. Что же, это лучше, чем ничего. Он повернулся и вытащил большой матерчатый мешок, привязанный к толстому корню, который плыл за ним. Бросив в него извивающуюся рыбу, он затянул веревку и снова бросил мешок в воду. Может быть, это добрый знак. Тиамак закрыл глаза, чтобы прочитать короткую благодарственную молитву. Он надеялся, что боги, как дети, могут утвердиться в хорошем поведении, получив награду. Кончив, вранн снова стал всматриваться в зеленоватую воду.

Мириамель изо всех сил старалась поддерживать огонь, но эта задача была не из легких. С тех пор, как они ступили на болотистую почву Вранна, о сухом дереве пришлось забыть, и в лучшем случае огонь, который им удавалось развести, горел, потрескивая, то угасая, то разгораясь вновь.

Она подняла глаза на вернувшегося Тиамака. Его тонкое коричневое лицо казалось замкнутым. Он молча кивнул, положив завернутый в листья сверток, и пошел к мужчинам, возившимся с лодкой.

Похоже было, что вранн очень застенчив — он едва перемолвился с ней двумя словами с тех пор, как они покинули Кванитупул. Она подумала, не стесняется ли он враннского акцента, но тут же отогнала эту мысль: Тиамак говорил на вестерлинге лучше, чем большинство людей, для которых этот язык был родным. Хриплые согласные Изгримнура и мелодичные эрнистирийские гласные Кадраха были гораздо более заметны, чем легкие изменения в голосе вранна.

Мириамель развернула принесенную Тиамаком рыбу и почистила ее, тщательно обтерев листьями нож, прежде чем убрать его в ножны. Она в жизни ничего не стряпала до своего бегства из Хейхолта, но во время путешествия с Кадрахом пришлось научиться, хотя бы для того, чтобы не умереть с голоду в те частые вечера, когда он был слишком пьян, чтобы чем-нибудь помочь ей. Принцесса подумала, что хороша было бы найти какое-нибудь ароматное болотное растение, завернуть рыбу в листья и запечь ее, и отправилась попросить совета у вранна.

Тиамак наблюдал, как Изгримнур, Кадрах и Камарис в четвертый или в пятый раз пытаются заделать течи, из-за которых их маленькая лодка была почти все время полна воды. Обитатель болот стоял немного в стороне, как будто было бы самонадеянно с его стороны работать плечом к плечу с сухоземельцами, но Мирнамепи вдруг показалось, что, возможно, все наоборот: может быть вранн считает, что живущие вне болот немногого стоят. Может быть бесстрастность Тиамака скорее гордость, чем застенчивость? Она слышала раньше, что многие дикари, например тритинги, сверху вниз смотрят на тех, кто живет в городах. Может быть и с Тиамаком так же? В последнее время принцесса стала понимать, что чудовищно мало знает о жизни людей за пределами благородных домов Наббана и Эркинланда, хотя сама всегда считала себя проницательным судьей рода человеческого. Мир по ту сторону стен замка оказался гораздо больше, чем она когда-либо мота предположить.

Она протянула руку, чтобы тронуть плечо вранна, но потом отдернула ее.

— Тиамак?

Он подскочил от неожиданности.

— Да, леди Мирнамепь?

— Я бы хотела задать вам несколько вопросов о растениях — для кухонного котла.

Он опустил глаза и кивнул. Мириамепь решила, что не может этот человек быть слишком гордым, чтобы говорить с ней. После того, как принцесса завала несколько вопросов, обнаружив подлинный интерес, Тиамак стал говорить свободнее. Мириамепь была потрясена. Сдержанность вранна полностью не исчезла, но он оказался так полон сведениями обо всех местных растениях и так рад поделиться ими, что очень быстро информации у нее стало больше, чем достаточно. Он нашел полдюжины цветков, корней и листьев, придающих пище изысканный аромат, пока вел Мириамель вокруг лагеря к краю воды и перечислил еще дюжину других, которые они могли встретить, путешествуя по Вранну. Увлекшись, он стал показывать еще и другую зелень, пригодную для изготовления лекарств, чернил и массы других полезных вещей.

— Откуда вы так много знаете?!

Тиамак остановился, как от увара.

— Простите меня, леди Мириамеяь, — тихо сказал он. — Вы не хотели выслушивать все это.

Мириамель засмеялась.

— Нет, это было замечательно. Но где вы всему этому научились?

— Я учился много лет.

— Вы наверное знаете больше всех на свете!

Тиамак отвернулся. Мириамель была очарована. Неужели он покраснел?

— Нет, я всего лишь студент. — Он поднял глаза, застенчиво, но с оттенком гордости. — Но я надеюсь, что когда-нибудь мое имя действительно будет известно. Обо мне будут помнить.

— Я уверена, что так все и будет. — Она все еще испытывала нечто вроде благоговения. Стройный маленький человечек с буйной копной черных волос, на котором сейчас, как и на любом другом вранне, не было ничего, кроме пояса и набедренной повязки, был таким же, если не более ученым, чем писцы-священники из Хейхолта. — Нет ничего удивительного в том, что Моргене и Диниван были вашими друзьями.

Его довольный вид внезапно улетучился, сменившись какой-то грустью.

— Спасибо, леди Мириамель. Теперь я оставлю вас, чтобы вы могли сделать то, что собирались, с этой маленькой рыбкой. Я достаточно долго надоедал вам.

Он повернулся и пошел назад, по болотной Прогалине, без видимых усилий находя надежные кочки, так что когда он присел на корягу на другой стороне, его босые ноги были сухими. Мириамель, по щиколотки увязшая в грязи, вынуждена была восхититься твердостью его поступи.

Но что я такого сказала, что так расстроило его? Она пожала плечами и понесла охапку болотных цветов к поджидающей ее рыбе.

После ужина, во время которого пряности Тиамака пользовались большим успехом, маленькая компания задержалась у костра. Воздух оставался таким же теплым, но солнце уже скрылось за деревьями, и по болоту скользили странные тени. Армия лягушек, которые начали скрипеть и квакать еще в самом начале вечера, состязалась с несметным войском чирикающих, свистящих и страшно кричащих птиц, так что сумерки оглашал шум праздничной ярмарки.

— Вранн большой? — спросила Мириамель.

— Почти такой же, как полуостров Наббан, — ответил Тиамак. — Но мы пересечем только часть его, потому что сейчас мы уже в самом северном районе.

— И долог ли будет наш путь, о проводник? — Кадрах, прислонившись спиной к коряге, пытался сделать флейту из болотного камыша. Несколько стеблей — жертвы неудачных попыток — валялись у его ног.

Грустное выражение, которое уже видела Мириамель, снова появилось на лице вранна.

— В зависимости.

Изгримнур настороженно поднял мохнатую бровь.

— В зависимости от чего, маленький человек?

— От того, каким путем мы пойдем, — Тиамак вздохнул. — Может быть, лучше будет, если я разделю с вами свою тревогу. Боюсь, что это не то решение, которое я могу принимать в одиночку.

— Говори, парень, — сказал герцог.

Тиамак описал им свое затруднительное положение. Он объяснил, что боится не только позора за то, что он не выполнил поручения соплеменников, но и того, что даже если им будет позволено продолжать путь, Тиамака могут задержать, и они останутся в глубине Вранна без проводника.

— Мы ведь можем нанять кого-нибудь другого в деревне, — сказал Изгримнур. — Конечно, не то чтобы мы хотели видеть, как с тобой что-нибудь случится, — поспешно добавил он.

— Разумеется, — Тиамак холодно кивнул. — Что же касается вашей идеи относительно проводника, то я ни за что не могу ручаться. До сих пор наш клан старался не причинять другим никаких неприятностей, если эти другие не угрожали спокойствию Деревенской Рощи. Но это совсем не означает, что старейшины не могут запретить жителям деревни помогать вам. Тут трудно сказать что-либо определенное.

Обсуждение продолжалось до прихода ночи. Тиамак сделал все возможное, чтобы его спутники хорошо представляли себе опасности и неудобства, связанные с походом в любое другое поселение, расположенное дальше к югу от Рощи. Наконец, когда над их головами с шумом и треском ломающихся сучьев пронеслась стая обезьян, решение было принято.

— Это очень тяжело, Тиамак, — сказал Изгримнур, — и мы не можем заставлять тебя идти против твоей воли, но кажется лучше будет пойти в твою деревню.

Вранн серьезно кивнул:

— Я согласен; Хоть я и не делал ничего дурного кланам Домов Высоких Ветвей или Желтых Деревьев, нет никаких гарантий, что они хорошо отнесутся к чужеземцам. Мой народ по крайней мере неплохо принимал тех нескольких сухоземельцев, которые останавливались в деревне. — Он вздохнул. — Пожалуй, я немного погуляю. Не уходите никуда от костра.

Камарис, которому быстро наскучил длинный серьезный разговор, давно уже спал, положив голову на плащ и поджав ноги. Мириамель, Кадрах и Изгримнур молча сидели над мерцающим пламенем и смотрели друг на друга. Невидимые птицы, которые затихли, когда из лагеря ушел Тиамак, снова разразились хриплыми криками.

— Ему очень грустно, — сказала Мириамель.

Изгримнур зевнул.

— Парень вел себя по-своему мужественно,

— Бедняга, — принцесса понизила голос, опасаясь, что вранн окажется неподалеку и услышит ее слова. Никто не любит бесполезной жалости. — Он так много знает о растениях и цветах! Очень плохо, что ему приходится жить так далеко от людей, которые могут понять его.

— Не он первый, не он последний, — пробормотал Кадрах, обращаясь, главным образом, к самому себе.

Мириамель наблюдала за маленьким круглоглазым оленем с белыми крапинками на спине, который пришел к протоке попить. Он замер на песчаной отмели всего в трех локтях от лодки, и Мириамель задержала дыхание. Ее спутники лениво молчали, разморенные полуденной жарой, так что никто из них не спугнул оленя.

Мириамель сидела, опираясь подбородком о борт лодки, и восхищалась грациозными движениями животного.

Когда олень опустил морду в мутную воду, из реки внезапно появилась огромная зубастая пасть. Не успевшее отскочить животное быстро исчезло под водой, увлекаемое крокодилом в густую коричневую тьму. Осталась только слабая рябь. Мириамель отвернулась, содрогнувшись скорее от отвращения, чем от страха. Какой быстрой и ужасной оказалась смерть бедного оленя!

Чем больше она наблюдала, тем больше поражалась изменчивости Вранна, царства раскачивающихся веток, мечущихся теней и вечного движения. С удивительной красотой — огромными цветами, похожими на колокольчики, которые пахли так же сильно, как надушенные престарелые вдовы наббанайских чиновников, или колибри, сверкавшими всеми цветами радуги, подобно драгоценным камням — соседствовало не менее удивительное безобразие, вроде серых пауков размером с суповую тарелку, цеплявшихся за нависающие ветви.

В кронах деревьев сновали птицы, блестя разноцветным оперением, над чем-то смеялись обезьяны, с веток свисали пестрые змеи, похожие на раздувшиеся лианы. На закате в воздух поднимались тучи летучих мышей, наполняя тишину странным писком и хлопаньем крыльев. Повсюду жужжали и кусались разнообразные насекомые, чьи прозрачные крылышки сверкали в лучах заходящего солнца. Даже растения находились в постоянном движении — деревья и кустарники гнулись под внезапными порывами ветра, водоросли раскачивались вместе с коричневыми волнами. Каждая нить гигантского гобелена Вранна непрестанно двигалась. Все вокруг было живым.

Мириамель вспомнила Альдхорт, глубоко зарывшийся корнями в землю, который так же был полон жизни и тихой мощи. Но тот лес был древним и устоявшимся. Как это иногда бывает со старыми людьми, он, казалось, уже нашел подходящую для себя торжественную музыку, спокойный размеренный шаг. Вранн же каждое мгновение заново изобретал себя, словно он был только завитком пены на кипящем краю творения. Мириамель одинаково легко могла представить себе, что, вернувшись через двадцать лет, застанет здесь бесплодную пустыню или непроходимые джунгли, в которых заросли сплетены так плотно, что не пропускают к земле солнечного света.

По мере того, как шли дни и лодка с маленьким отрядом углублялась в болота, Мириамель чувствовала, как груз пережитого все меньше и меньше давит на ее плечи. Она, конечно, все еще ненавидела своего отца и путь, который он избрал, графа Аспитиса, которым обманул и изнасиловал ее, и якобы доброго Бога, который бессердечно сломал ее жизнь, но эта ненависть теперь не была такой острой, как раньше. Когда все вокруг наполняла вибрирующая и текучая жизнь, незачем было держаться за горькие чувства, теснившие ей грудь. Со всех сторон мир воссоздавал себя заново во всех своих проявлениях, и принцессе казалось, что она меняется вместе с ним.

— Что это за кости? — спросила Мириамель. По обеим сторонам протоки лежали рассохшиеся скелеты, напоминавшие давно погибшие корабли. На фоне грязи и ила их белизна казалась почти вызывающей. — Надеюсь, что это были животные?

— Все мы животные, — вздохнул Кадрах. — У всех у нас кости.

— Ты мне девочку не пугай, монах, — — сердито зарычал Изгримнур. — Только посмотри на эти черепа. Крокодилы, не иначе, вот это кто был.

— Шш-ш-ш, — с носа лодки повернулся Тиамак. — Герцог Изгримнур совершенно прав. Это действительно кости крокодилов. А теперь будет лучше, если вы помолчите. Мы приближаемся к Пруду Секоба.

— Это еще что такое?

— То, из-за чего берега вымощены костями. — Взгляд вранна упал на Камариса, который опустил в воду покрытую вздувшимися венами руку, с детским вниманием следя за колебанием волн. — Изгримнур! Не давайте ему так делать!

Герцог повернулся и вынул из воды руку Камариса. Старик посмотрел на него с мягким упреком, но мокрая рука осталась лежать на колене.

— Теперь я попрошу всех некоторое время сохранять тишину. Гребите медленнее и старайтесь не плескать.

— В чем, собственно дело?.. — начал было Изгримнур, но осекся под сердитым взглядом вранна. Он и Мириамель изо всех сил старались, чтобы их весла производили как можно меньше шума.

Лодка плыла по протоке, края которой так заросли плакучими ивами, что, казалось, зеленый занавес спускается к самой воде. Миновав ивы, они обнаружили, что перед лодкой внезапно открылся проход в широкое спокойное озеро. Баньяновые деревья росли у воды, и их змеевидные корни, переплетаясь, образовывали нечто вроде деревянной стены вокруг берега озера. На противоположной стороне водоема баньяиы отступали, и дно озера, поднимаясь, переходило в широкий пляж из бледного зернистого песка. Единственным, что нарушало зеркальную гладь воды, были несколько крошечных островков, торчащих из воды неподалеку от пляжа.

Вдоль берега бродила пара выпей, время от времени зарывавшихся клювами в ил. Мириамель подумала, что широкий берег мог бы стать замечательным местом стоянки — во всяком случае, озеро выглядело просто раем, полным света и воздуха, в сравнении с некоторыми мокрыми зарослями, в которых они были вынуждены останавливаться раньше. Она уже собиралась изложить свои соображения по этому поводу, но ее остановил свирепый взгляд Тиамака. Принцесса решила, что это озеро — какая-то святыня племени вранна — и все же это не было поводом, чтобы обращаться с ней, как с непослушным ребенком.

Она отвернулась от Тиамака и посмотрела на озеро, стараясь запомнить каждую мелочь, чтобы когда-нибудь потом вызвать этим воспоминанием чувство чистой безмятежности, которую олицетворяли эти спокойные воды. Внезапно ее кольнуло тревожное ощущение, что озеро двигается, как будто вся вода течет в одну сторону. Через секунду она поняла, что это двигаются маленькие далекие островки. Крокодилы! Ей и раньше случалось ошибаться, глядя на безжизненные коряги и сучья, которые внезапно оживали и бросались в воду; она улыбнулась своей наивности горожанки. Может быть это и вправду не такое уж замечательное место для лагеря — а впрочем, несколько крокодилов не могут испортить прекрасный вид.

Движущиеся островки еще немного поднялись над водой, приближаясь к пляжу. Только когда огромная, невероятная тварь выползла на песок, вытащив на ясный солнечный свет все свое раздувшееся тело, Мириамель наконец поняла, что это всего один крокодил.

— Спаси нас Бог! — придушенным шепотом прохрипел Кадрах, и Изгримнур эхом повторил его слова.

Огромный зверь, длиной в десять человек и широкий, словно баржа каменщиков, медленно повернул голову, чтобы взглянуть на скользящую через озеро маленькую лодку. Мириамель и Изгримнур разом перестали грести, их вспотевшие руки безвольно лежали на веслах.

— Не останавливайтесь! — прошипел Тиамак. — Медленно продолжайте движение.

Мириамели казалось, что она через все озеро видит блеск глаз чудовища, следившего за движением лодки, чувствует на себе силу его холодного древнего взгляда. Когда огромные когтистые лапы шевельнулись, копнув землю, как будто гигант собирался снова войти в воду, принцесса испугалась, что у нее остановится сердце. Но чудовищный крокодил всего лишь выворотил несколько комьев грязи, после чего шишковатая голова упала на песок и желтый глаз закрылся.

Как только лодка приблизилась к рукаву протоки, Мириамель и Изгримнур, словно сговорившись, налегли на весла. Через несколько мгновений они уже тяжело дышали, и Тиамак велел им остановиться.

— Мы в безопасности, — сказал вранн. — Время, когда он мог бы нас преследовать, давно прошло. Он чересчур велик.

— Что это было? — Мириамель с трудом переводила дыхание. — Это было ужасно.

— Старый Секоб. Мой народ зовет его Дедушкой Всех Крокодилов. Я не знаю, правда ли это, но сейчас он, действительно, господин всего своего рода. Год за годом другие крокодилы приходят подраться с ним. Год за годом он питается этими смельчаками и проглатывает их целиком, так что ему не приходится больше охотиться. Самые сильные иногда перед смертью добираются до берега и выползают на песок. Их кости там и лежат.

— Я никогда не видел ничего подобного! — Кадрах был страшно бледен, но в его голосе был некоторый восторг. — Он похож на одного из древних драконов!

— Он дракон Вранна, — согласился Тиамак. — Но, в отличие от сухоземельцев, мы, люди болот, оставляем своих драконов в покое. Он не представляет собой никакой опасности для людей и кроме того ежегодно убивает лучших, отборнейших людоедов, которым понадобилось бы множество людей, чтобы прокормиться. Так что мы оказываем ему всяческое почтение.

Старый Секоб слишком сыт, для того чтобы преследовать такое невзрачное кушанье, какое могло бы получиться из нас.

— Почему же тогда вы хотели, чтобы мы молчали? — поинтересовалась Мириамель.

Тиамак холодно взглянул на нее.

— Может быть он и не собирался есть нас, но вы же не будете играть в салочки в королевском тронном зале. Особенно когда король стар и раздражителен.

— Элисия, Матерь Божья, — простонал Изгримнур. Лоб его покрывала испарина, хотя день не был особенно жарким. — Нет уж, мы вовсе не хотели бы расстраивать этого парня.

— Теперь пора двигаться, — сказал Тиамак. — Если не делать остановок до первой темноты, к завтрашнему полудню мы доберемся доДеревенской Рощи.

По мере того, как они продвигались вперед, вранн становился все более разговорчивым. Когда они достигли такой мелкой воды, что грести было уже невозможно, им не оставалось ничего другого, кроме как рассказывать и слушать истории, пока Тиамак, стоявший на корме, отталкивался шестом от песчаного дна. Уступая бесконечным расспросам Мириамели, он рассказал им многое о жизни Вранна и о своих необычных интересах, благодаря которым он так выделялся на фоне своих необразованных соплеменников.

— Но ведь у вашего народа нет короля? — спросила она.

— Нет, — маленький человек ненадолго задумался. — У нас есть старейшины, по крайней мере, мы так их называем, но некоторые из них не старше меня. Каждый может стать старейшиной.

— Каким образом? Надо просто попросить?

— Нет, надо устроить торжество. — Он застенчиво улыбнулся. — Когда у человека есть жена и дети, и его семья живет с ним, и если он может накормить всех их, и что-то у него еще остается, он начинает раздавать соседям то, что осталось. В свою очередь он может попросить, например, дать ему лодку, или новый поплавок, или, если только захочет, он может сказать: «Вы заплатите мне, когда я устрою торжество». Тогда, если ему уже достаточно много должны, он «зовет крабов» как мы говорим, что значит, он просит расплатиться сразу всех, кто что-нибудь должен ему. Потом он приглашает всю деревню на торжество по этому случаю. Если никто не возражает, этот человек становится старейшиной. И потом он должен устраивать торжество каждый год, а если он не сделает этого, то в этот год не будет старейшиной.

— Бред какой-то, — проворчал Изгримнур, яростно почесавшись. Бедный герцог представлял собой самый крупный и аппетитный объект для сообщества местных насекомых. Мириамель понимала это, и прощала Изгримнуру его раздражительность.

— Не больший бред, чем передавать землю по наследству от отца к сыну, — Кадрах говорил тихо, но с легким сарказмом. — Или дорываться до власти, раскалывая топором головы соперников, как до недавнего времени поступал ваш народ, герцог.

— Ни один человек не должен обладать тем, что он даже не может защитить, — ответил Изгримнур, но казалось, что он гораздо больше озабочен тем, чтобы почесаться между лопатками.

— Я думаю, — тихо сказал Тиамак, — что это неплохой способ. Во всяком случае, благодаря ему никто не голодает и никто не может накопить слишком много. До того, как я побывал в Пирруине, мне даже в голову не могло прийти, что где-то существует другой способ ведения дел.

— Но если человек не хочет быть старейшиной, — заметила Мириамель. — Никто же не может заставить его отдать то, что он накопил?

— Ах, но тогда никто в поселке и не будет думать о таком человеке хорошо, — улыбнулся Тиамак. — Кроме того, поскольку это старейшины решают, что для деревни лучше, они могут просто объявить, что прекрасный рыбный пруд, около которого построил дом этот богатый и жадный человек, теперь принадлежит всей деревне. Мало смысла быть богатым и не быть старейшиной — видите ли, такому человеку начинают завидовать.

Герцог Изгримнур мрачно продолжал скрестись. Тиамак и Кадрах углубились в тихую беседу о некоторых наиболее запутанных вопросах враннской теологии. Мириамель, уставшая от разговоров, взяла на себя обязанность следить за старым Камарисом.

Мириамель без всяких помех могла рассматривать старого рыцаря, потому что он не обращал на нее никакого внимания. Камарис интересовался делами своих товарищей не больше, чем лошадь интересуется разговорами торговцев рядом с ее стоилом. Глядя на его вежливо-равнодушное, но отнюдь не глупое лицо, принцесса никак не могла поверить, что находится в обществе живой легенды. Имя Камариса са-Винитты было почти так же знаменито, как имя ее деда, короля Джона Пресвитера. Она была уверена, что оба эти имени останутся в памяти еще не рожденных поколений. Тем не менее он был рядом с ней — слабоумный старик, которого весь мир считал мертвым. Как это могло случиться? Какие тайны скрываются за его простодушным видом?

Ее внимание привлекли руки старого рыцаря. Шишковатые и мозолистые после долгих лет, проведенных в бесконечных сражениях, а затем на тяжелой работе в «Чаше Пелиппы», они, тем не менее, каким-то образом оставались благородными: большими, длиннопалыми и изящными. Она смотрела, как он бесцельно теребит ткань своих разорванных во многих местах штанов, и думала, как такие ловкие и осторожные руки могли приносить смерть так быстро и страшно, как говорит об этом легенда. Тем не менее она видела его силу, удивительную даже для человека вполовину младше его, и в те несколько моментов смертельной опасности, которые маленькая компания переживала во Вранне — грозила ли перевернуться лодка, падал ли кто-нибудь в засасывающую трясину — он действовал с поразительной быстротой.

Взгляд Мириамели снова остановился на лице Камариса. До неожиданной встречи с ним в трактире, она, конечно, никогда не видела его — он исчез за четверть века до ее рождения — но в его лице было что-то беспокояще знакомое. Это что-то она замечала не всегда — призрачный блеск, задевавший ее чувства, словно она стояла на пороге какого-то открытия, узнавания, но это быстро проходило, и знакомые черты исчезали. Вот сейчас, например, тревожащего ощущения не было — Камарис выглядел, как красивый старик со спокойным, отсутствующим лицом.

Может быть, это просто картины и гобелены, рассуждала Мириамель — в конце концов она видела огромное количество изображений этого великого человека — ив Наббане, и в Хейхолте, и даже в Меремунде, хотя Элиас вешал их только перед приездом короля Джона, памятуя о дружбе отца с величайшим рыцарем Светлого Арда. Ее отец, считавший себя первым рыцарем королевства, в последнее время не очень-то любил истории о старых временах и особенно о великолепии Камариса…

Мысли Мириамели были прерваны заявлением Тиамака, что они приближаются к Деревенской Роще.

— Я надеюсь, вы простите меня, если мы остановимся здесь и переночуем в моем маленьком доме. Я несколько месяцев не был здесь и хотел бы убедиться, что выжили мои птицы. Мы потратим около часа, чтобы добраться до деревни, а сейчас уже позже, чем я думал, — он махнул рукой в сторону краснеющего на западе неба. — С тем же успехом мы можем подождать до утра, а потом уже идти к старейшинам.

— Надеюсь, у тебя есть занавески, чтобы жуки не летали по всему дому, — как-то жалобно сказал Изгримнур.

— Твои птицы? — заинтересовался Кадрах. — От Моргенса?

Тиамак кивнул.

— Ну, во-первых, я и сам воспитывал их, еще до знакомства с доктором. Но Моргене научил меня искусству, это верно.

— А можем мы использовать их, чтобы отправить записку Джошуа? — спросила Мириамель.

— Только не Джошуа, — сказал Тиамак и нахмурился, размышляя. — Но если вы думаете, что с ним может быть кто-нибудь из носителей свитка, мы можем попробовать. Эти птицы не могут носить послания кому угодно. За исключением определенных людей, которых они обучены искать, они знают только места, как и любая обыкновенная почтовая птица. В любом случае мы обсудим это, когда обоснуемся под моей крышей.

Тиамак вел лодку через сеть ручейков, а некоторые из них были такими мелкими, что всей компании приходилось вылезать и помогать Тиамаку перетаскивать лодку через отмели. Наконец они вошли в проток с медленным течением, который вел их по длинной аллее баньяновых деревьев. Наконец они подплыли к домику, так хитроумно спрятанному, что наверняка никто бы его не заметил, если бы лодку вел не его хозяин. Специальным крюком Тиамак вытащил свитую из лиан лестницу, и один за другом они влезли в дом вранна.

Мириамель была разочарована, увидев убогую обстановку хижины. Ясно было, что маленький ученый непритязателен в своих потребностях, но она по крайней мере надеялась, что найдет в его домике необычную мебель. Там не было ни кроватей, ни столов, ни стульев. Кроме очага, устроенного прямо на полу, под искусно сделанным дымовым отверстием, к принадлежностям домашнего хозяйства вранна можно было отнести маленький плетеный сундучок, деревянный сундук побольше, письменную доску из разглаженной коры и несколько других мелочей. Во всяком случае здесь было сухо, и Мириамель, за последние несколько дней привыкшая к постоянной сырости, была благодарна и за это.

Тиамак показал Кадраху дрова, сложенные под нависающей крышей за одним из узких окон, после чего предоставил монаху разжигать огонь и отправился на крышу, посмотреть на своих птиц. Камарис, который в маленьком доме вранна казался просто гигантом, несмотря на то, что Изгримнур был не намного ниже и уж во всяком случае гораздо тяжелее его, неудобно примостился на корточках в углу.

В окне появилась голова свесившегося с крыши Тиамака. Он был в полном восторге.

— Смотрите! — он протянул руку с комочком воздушного серого пуха. — Это Драгоценность! Она вернулась, и многие другие тоже! — голова исчезла, как будто се дернули за веревочку. Через мгновение Камарис подошел к окну и тоже вылез на крышу с обычным поразительным проворством.

— Теперь неплохо было бы отыскать что-нибудь съедобное, — сказал Изгримнур. — Я не очень-то доверяю болотной тине Тиамака. Не то чтобы я был неблагодарной свиньей, — герцог облизнулся, — но кусок говядины мог бы отлично поддержать наши силы.

Мириамель не могла удержаться от смеха.

— Я не думаю, что во Вранне так уж много коров.

— Нельзя быть ни в чем уверенным, — задумчиво пробормотал Изгримнур. — Это странное место. Сдается мне, что здесь может быть все, что угодно.

— Мы встречали Дедушку Всех Крокодилов, — возясь с огнивом, отметил Кадрах. — И вполне вероятно, герцог Изгримнур, что где-то поблизости разгуливает огромная Бабушка Всех Коров, с грудинкой величиной с телегу.

Изгримнур не обиделся.

— Если вы будете хорошо себя вести, сир, я может быть оставлю вам от нее кусочек или два.

Говядины не было. Изфимнур вместе со всей остальной компанией был вынужден обходиться жидким супом, сваренным из нескольких видов болотной травы и нескольких кусочков той единственной глупой рыбы, которую Тиамак ухитрился поймать до наступления темноты. Изгримнур сделал бестактное замечание об изысканном вкусе поджаренного на углях голубя, но вранн пришел в такой ужас, что герцог быстро извинился.

— Это просто манера у меня такая, парень. Я дьявольски виноват. Я никогда не стал бы трогать ваших птиц.

Впрочем, даже если бы он говорил серьезно, ему пришлось бы преодолеть гораздо больше препятствий, чем можно было ожидать. Камарис принял голубей Тиамака, как давно потерянных детей; старый рыцарь провел большую часть вечера на крыше, засунув голову в голубятню. Он спустился только затем, чтобы быстро выпить свою порцию супа, а потом снова вернулся на крышу, где и сидел, погрузившись в безмолвное общение с птицами Тиамака, до тех пор, пока его спутники не свернулись на плащах, расстеленных на дощатом полу. Тогда старик вернулся в дом и улегся, он продолжал пристально, смотреть в потолок, как будто сквозь камыш крыши мог увидеть, как спят, сидя на насестах, его новые друзья. Он долго не закрывал глаза даже после того, как богатырский храп Изгримнура и Кадраха наполнил маленькую комнату. Мириамель наблюдала за ним, пока дремота не одолела и ее.

Итак принцесса заснула в домике на дереве. Внизу плескалась вода, а на деревьях вопросительно перекликались ночные птицы.

Она проснулась под птичьи крики, разбуженная лучами солнца, пробивающимися сквозь листву. Песни птиц были хриплыми и повторяющимися, но Мириамели они не мешали. Принцесса спала поразительно хорошо — в первый раз с тех пор, как покинула Наббан.

— С добрым утром, — весело приветствовала она склонившегося над очагом Тиамака. — Что-то очень хорошо пахнет.

Вранн поднял голову.

— Я нашел горшок муки, который припрятал давным-давно. Почему она осталась сухой, не могу понять. Обычно мои запасы долго не держатся. — Длинным пальцем он показал на пузырящиеся лепешки, которые пеклись на горячем камне. — Этого, конечно, мало, но я всегда чувствую себя лучше, если съем что-нибудь горячее.

— Я тоже. — Мириамель блаженно принюхалась. Как поразительно, хотя и приятно, что человек, выросший у ломящихся от изысканных яств столов эркинландских аристократов, может так восхищаться лепешками из простого теста, испеченными на камне. Она знала, что какая-то мудрость была в этом, но казалось глупым размышлять о подобных вещах таким ранним утром. — Где остальные? — спросила она.

— Пытаются расчистить узкую часть протоки. Если нам удастся провести лодку через это место, то добраться до Рощи будет совсем просто. Мы попадем туда задолго до полудня.

— Хорошо. — Мириамель на секунду задумалась. — Я бы хотела помыться. Вы не скажете, где я могу это сделать?

— Неподалеку есть пруд с дождевой водой, — сообщил Тиамак, — но я должен сам отвести вас туда.

— Я могу и сама дойти, — чересчур поспешно ответила она.

— Безусловно, но здесь слишком легко сделать неверный шаг, леди Мириамель. — Стройный вранн был так смущен необходимостью противоречить ей, что Мириамели немедленно стало стыдно.

— Простите, — сказала она. — Будет очень любезно с вашей стороны, если вы проводите меня. Мы пойдем, как только вы будете готовы.

Он улыбнулся.

— Одну минутку. Вот только сниму эти лепешки, чтобы они не сгорели. Первого краба получает тот, кто сделал ловушку, вы не думаете?

Нелегко было спускаться вниз, жонглируя горячими лепешками. Мириамель чуть не упала с лестницы.

Трое их спутников работали в протоке, стоя по пояс в мутной зеленой воде. Изгримнур выпрямился и помахал им. Он снял рубашку, подставив лучам неяркого солнца покрытые красно-коричневой шерстью грудь и живот. Мириамель хихикнула. Старый риммер выглядел совершенно как медведь.

— В доме есть еда! — крикнул Тиамак. — А в миске осталось тесто, чтобы сделать еще.

Изгримнур снова помахал.

Перебравшись через густой цепкий кустарник, окаймляющий пятна трясины, Мириамель и Тиамак стали взбираться по склону невысокого холма.

— В этой части Бранна есть несколько таких холмиков, — сказал Тиамак; — В других местах только равнины. — Он указал в сторону, на какую-то точку, которая, по мнению Мириамель, ничем не отличалась от любой другой вокруг. — Отсюда не видно. Но там, на расстоянии полулиги находится высшая точка Вранна. Она называется Йа Моледжи — Колыбель-гора. По легенде здесь жила Та, Что Произвела Человеческое Дитя, — он поднял глаза, снова смутившись. — Одна из наших богинь.

Мириамель промолчала, и маленький человек указал рукой на впадину в земле, расположенную чуть выше по склону. Там же стояла группа высоких деревьев — снова ивы, заметила Мириамель. Они выглядели более пышными и крепкими, чем прочая окружающая растительность.

— Там. — Тиамак быстро направился к тому месту, где земля уходила вниз.

Это была крошечная ложбинка, всего лишь морщинка на холме, через которую легко можно было перебросить камень. На дне ложбинки тихо плескался маленький стоячий пруд, заросший водяным гиацинтом и лилиями.

— Это пруд с дождевой водой, — гордо сообщил Тиамак. — Вот почему мой отец Тигумак постоял этот дом именно здесь, хотя это место довольно далеко от Деревенской Рощи. В этой части Вранна есть еще несколько таких прудов, но этот самый лучший.

Мириамель оглядела пруд с некоторым сомнением.

— Я могу в нем выкупаться? — спросила она. — И не будет никаких крокодилов, змей и чего-нибудь еще в этом роде?

— Несколько водяных жучков и ничего больше, — заверил ее улыбающийся вранн. — Теперь я пойду и предоставлю вам умываться в одиночестве. Вы сумеете найти дорогу обратно?

Мириамель немного подумала.

— Да. Во всяком случае, достаточно близко от дома, чтобы крикнуть, если заблужусь.

— Верно, — Тиамак повернулся и стал подниматься по склону ложбины. Когда принцесса снова услышала его голос, он звучал ухе гораздо тише. — Мы оставим вам пару лепешек, леди.

Он крикнул, чтобы дать мне понять, как. далеко он уже отошел, улыбаясь подумала Мириамель, чтобы я не боялась, что он подсматривает. Даже на болоте есть настоящие джентльмены.

Она разделась, наслаждаясь утренним теплом, которое было одним из немногих безусловных достоинств Вранна, потом вошла в пруд и блаженно вздохнула, когда вода дошла ей до колен. Пруд был приятно теплым, чуть холоднее, чем обычная ванна, и принцесса поняла, что Тиамак преподнес ей самый настоящий подарок, одии из лучших за долгое-долгое время.

Дно пруда покрывал мягкий ил, который приятно было ощущать под ногами. Ивы, склонившиеся к самой воде и обступившие ее со всех сторон, давали Мириамели удивительное чувство защищенности, как будто она купалась в своей комнате в Ме-ремунде. Пройдя немного вдоль берега, она налита место, где водяные растения приподнимались над водой. Принцесса села на зеленую массу, как на подушку, и опускалась вниз до тех пор, пока вода не дошла ей до подбородка. Тогда Мириамель плеснула волы на лицо, а нагом намочила волосы и попыталась распутать их. Теперь, когда они снова начали отрастать, с ними ухе нельзя было обращаться так небрежно, как она делала это все последнее время.

Когда Мирнамель подвязывала пояском свою грязную рясу, при этом тихонько ворча на себя за то, что не догадалась захватить из «Чаши Пелиппы» что-нибудь на смену — шелест листьев у нее над головой внезапно усилился. Мириамель подняла глаза, охидая увидеть большую птицу или одну из болотных обезьян, и задохнулась от страха и отвращения.

Тварь, висевшая на ветке, была размером с маленького ребенка, но и это было неприятно велико. Она немного напоминала краба и немного наука, но, насколько могла разглядеть Мириамель, имела только четыре суставчатых конечности, каждая из которых оканчивалась кривым когтем. Туловище существа покрывал серовато-коричневый роговой панцирь, забрызганный чернильно-черным и в некоторых местах заросший полосками лишайника. Но хуже всего были глаза существа — несмотря на неправильной формы голову и хитиновое тело, они казались странно разумными. Это заставило принцессу, спотыкаясь, попятиться. Она остановилась только тогда, когда убедилась, что тварь уже никак не может дотянуться до нее, какой бы невероятной прыгуньей она ни оказалась.

Животное не шевельнулось. В том, как оно наблюдало за девушкой, было что-то тревожаще человеческое, но в остальном существо ничем не напоминало человека; у него не было даже рта, который могла бы разглядеть принцесса, — разве что ртом были маленькие щелкающие усики, торчащие из щели в нижней части его тупой головы.

Мириамель содрогнулась от отвращения.

— Пошел вон! — закричала она, замахав руками, словно прогоняя непослушную собаку. В блестящих глазах застыло выражение, которое показалось ей чем-то вроде насмешливой злобы.

Но у него нет лица, сказала она себе. Как же у него могут быть чувства?! Это просто животное, опасное или нет. Глупо было думать, что у обычного насекомого, пусть даже такого огромного, могут быть какие-нибудь чувства. Тем не менее тварь пугала ее. Хотя она и не сделала ни одного угрожающего движения, Мириамель далеко обошла дерево, выбираясь из маленькой ложбинки. Существо не пыталось следовать за девушкой; оно медленно повернулось и долго смотрело ей вслед.

— Гант, — объяснял Тиамак, когда они снова залезали в лодку. — Очень жаль, что он испугал вас, леди Мириамель. Это безобразные существа, но они крайне редко нападают на людей и почти никогда на кого-нибудь, кто крупнее маленького ребенка.

— Но он смотрел как человек! — Мириамель содрогнулась. — Не знаю точно почему, но это было ужасно.

Тиамак кивнул.

— Они не просто насекомые, леди, по крайней мере я так не считаю, хотя многие другие полагают, что ганты не умнее речных раков. Я видел огромные сложные гнезда, которые они строят, видел, как они ловят рыбу и даже ставят ловушки на птиц.

— Так вы полагаете, что они разумны? — сухо спросил Кадрах. — Это было бы неприятной, новостью для отцов Матери Церкви. В таком случае есть ли у них души? Чего доброго, Наббану пришлось бы посылать во Вранн миссионеров, чтобы наставить этих самых гантов на путь истинный.

— Хватит глупых насмешек, эрнистириец, — проворчал Изгримнур. — Помоги мне лучше столкнуть с отмели эту проклятую лодку.

Путь до Деревенской Рощи был недолгим, по крайней мере так говорил Тиамак. Утро выдалось ясное и теплое, но все же ганту удалось полностью испортить настроение Мириамели. Он напомнил ей, насколько своеобразна и чужда сухоземельцам природа страны болот. Это был не ее дом. Может быть, Тиамак и мог счастливо жить здесь, хотя принцесса и в этом глубоко сомневалась, но уж сама она — никогда.

Вранн, действуя веслом как шестом, ловко вел маленькую лодку через лабиринт переплетающихся проток и ручейков, каждый из которых был надежно укрыт зелеными стенами растительности, покрывавшей неустойчивые песчаные берега — плотные стены бледных камышей и темных стеблей, на которых красовались яркие, но тем не менее какие-то болезненные цветы — так что каждый раз, когда лодка сворачивала, предыдущий ручей скрывался из виду почти так же быстро, как корма лодки переходила в новое русло.

Вскоре по обеим сторонам протоки стали появляться первые дома деревни. Некоторые были построены на деревьях, как и дом Тиамака, другие стояли на сваях из древесных стволов. Миновав несколько домов, Тиамак подвел лодку к причалу одной из больших свайных хижин и позвал:

— Роахог!

Когда ответа не последовало, вранн принялся стучать рукояткой весла по одной из свай; грохот спугнул нескольких ярких птиц, которые с криком поднялись в воздух, но в доме никто не отвечал. Тиамак позвал еще раз и огорченно пожал плечами.

— Горшечника нет дома, — сказал он. — В других домах, кажется, тоже никого не было. Может быть, на пристани собрание?

Они двинулись дальше. Теперь дома стояли ближе друг к другу. Некоторые строения казались составленными из множества домиков, самых разнообразных размеров и форм, которые когда-то пристроили к основной хижине. В стенах этих безумных сооружений зияли грубо прорубленные окна, и все это походило на гнездовья скальных сов. Около некоторых домов Тиамак останавливал лодку и звал, но ни разу никто не откликнулся.

— Пристань, — твердо сказал вранн, но Мириамель подумала, что он выглядит сильно встревоженным. — Они должны быть на пристани.

Пристань оказалась огромным плоским доком, доходящим до середины протоки в самой широкой ее части. Дома тесно сгрудились вокруг нее, и даже насамой пристани кое-где виднелись камышовые крыши. Мириамель подумала, что в базарный день это местомогло использоваться как конюшня у горожан. Были и другие приметы того, что недавно здесь кипела жизнь — в тени листвы стояли ярко раскрашенные корзины, на концах привязей раскачивались лодки — но нигде не было видно ни одного человека.

Тиамак явно был потрясен.

— О, Те Кто Наблюдают и Творят! — выдохнул он. — Что здесь могло произойти?

— Они пропали? — Мириамель огляделась. — Как может пропасть целая деревня?

— Ты не видела севера в этом году, моя леди, — сурово сказал Изгримнур. — На Фростмарше полно домов, похожих на прохудившиеся кастрюли.

— Но тех людей выгнала война! А здесь ведь нет никакой войны, во всяком случае пока что.

— Кое-кто на севере действительно был изгнан войной, — пробормотал Кадрах. — Других заставило покинуть дом нечто иное, и об этом труднее говорить. Страх в наши дни гуляет повсюду.

— Я не понимаю, — Тиамак потрясенно покачал головой, как будто все еще не мог поверить. — Мой народ никуда не стал бы убегать, даже если бы боялся войны — хотя я сомневаюсь, что они хоть когда-нибудь слышали о ней. Здесь наша жизнь. Куда нам идти?

Внезапно Камарис встал, раскачав лодку и сильно испугав своих спутников, но старик, выпрямившись, просто потянулся и сорвал желтый стручок, висевший у него над головой. Потом он снова сел и принялся разглядывать свою добычу.

— Что ж, по крайней мере лодки остались здесь, — сказал герцог Изгримнур. — Это то, что нам нужно. Меньше всего я хочу быть жестоким, Тиамак, но нам придется выбрать одну из них и продолжать путь. Как ты говорил, мы оставим нашу лодку взамен. — Он нахмурился, стараясь найти наиболее джентльменский выход из положения. — Может быть, ты напишешь им письмо на одном из твоих пергаментов или что-нибудь в этом роде — чтобы дать им знать, что мы сделали.

Некоторое время Тиамак молча смотрел на герцога, как будто он внезапно полностью позабыл вестерлинг.

— О, — проговорил наконец вранн, — новая лодка. Да, конечно. — Он покачал головой. — Я знаю, что нам надо спешить, герцог Изгримнур, но, если вы разрешите, я задержусь здесь ненадолго. Мне хочется посмотреть, не оставили ли мои сестры или кто-нибудь другой хоть одного знака относительно того, куда они делись.

— Ну… — Изгримнур окинул взглядом покинутую деревню. Мириамель подумала, что ему не очень-то хочется отпускать Тиамака. Действительно, в этих пустых домах было что-то жутковатое. Казалось, их обитатели исчезли так внезапно, как будто их сдуло ветром. — Я думаю, в этом не будет ничего дурного. Да, мы ведь думали, что это займет у нас весь день. Да, конечно.

— Спасибо, — Тиамак кивнул. — Я бы чувствовал… — Он сбился и начал снова: — До сих пор я еще не делал для своего народа всего, что было в моих силах. Было бы нехорошо просто взять плоскодонку и уплыть.

Он ухватился за причальный столб и привязал лодку к пристани.

Похоже было, что люди Деревенской Рощи уходили в большой спешке. Беглый осмотр показал, что они оставили в домах множество нужных вещей, не последними из которых были корзины с фруктами и овощами. Пока Тиамак искал каких-нибудь указаний на то, почему же все-таки жители покинули деревню, Кадрах и Изгримнур пожинали плоды этой неожиданной удачи, нагружая свое новое судно до тех пор, пока лодка не осела несколько больше, чем это мог одобрить Тиамак. Что же до Мириамели, то она нашла в овном из домов несколько цветастых платьев. Они были грубо сшиты и совсем не походили на те, которые она привыкла носить, но вполне могли подойти в качестве смены монашеской рясе. Кроме того, она обнаружила пару кожаных ночных туфель, сшитых кожаным ремешком, в которых можно было замечательно отдохнуть от сапог — их принцесса снимала всего несколько раз с тех пор, как покинула Наглимунд. Некоторое время подумав, хорошо ли забирать чьи-то вещи, ничего не оставляя взамен, Мириамель постаралась успокоить себя и отнесла в лодку все свои находки. В конце концов у нее все равно ничего не было для обмена.

По мере того, как солнце подходило к полуденному рубежу, Тиамак возвращался несколько раз, чтобы сообщить новости, которые, в сущности, новостями не являлись. Повсюду были те же свидетельства поспешного бегства, но ничего, что молю бы хоть косвенно указать на причину ухода. Единственным возможным ключом к разгадке было то, что в доме, где собирались старейшины, не хватало нескольких копий и другого оружия — по словам Тиамака, это оружие было собственностью деревни и использовалось только в серьезном бою.

— Я попробую еще сходить к дому Старого Могахиба, — сказал вранн. — Он — Глава Старейшин, так что у него в доме я должен буду найти какой-нибудь ответ. Это довольно далеко вверх по течению, и мне придется взять лодку. Я вернусь, прежде чем солнце коснется линии деревьев, — он показал рукой на запад.

— Хочешь поесть перед уходом? — спросил Изгримнур. — -Я мигом разожгу костер.

Тиамак покачал головой.

— Я могу потерпеть до возвращения. На это, как я уже говорил, уйдет не так много времени.

Но прошло полдня, а он все не возвращался. Маленький отряд подкрепился репой — или чем-то похожим на репу, крахмалистыми грушевидными овощами, про которые вранн сказал, что они вполне съедобны, — и мясистым желтым плодом, который они испекли в костре, предварительно завернув в листья. Маленькая коричневая птица, которую Кадрах поймал в силки, дополнила их трапезу. Когда тени протянулись к зеленой воде, а жужжание насекомых стало по-вечернему громким, Мириамель встревожилась:

— Ему пора бы вернуться. Солнце давно уже спустилось за деревья.

— С маленьким парнем наверняка все в порядке, — успокоил ее герцог. — Наверное он нашел там что-то интересное — какой-нибудь паршивый свиток от этих болотных людей или что-нибудь в таком роде. Скоро вернется.

Но он не вернулся, даже когда солнце село и на небе появились звезды. Мириамель и ее спутники устроили себе постели на пристани — без малейшей радости, потому что они понятия не имели, что случилось с жителями покинутой деревни, — и улеглись, стараясь быть поближе к затухающим углям. Принцесса долго не могла уснуть.

Когда Мириамель проснулась, утреннее солнце поднялось уже довольно высоко. Одного взгляда на расстроенное лицо Изгримнура было достаточно, чтобы подтвердить самые худшие опасения.

— Бедный Тиамак! Где же он? Что с ним могло случиться? Как бы я хотела, чтобы с ним все было в порядке!

— Не только Тиамака стоит назвать бедным, леди, — намеренно сердитый тон Кадраха не мог скрыть его крайнего беспокойства. — Нас тоже. Как мы выберемся из этих Богом забытых мест без помощи проводника?

Она открыла рот и снова закрыла его. Сказать было нечего.

— У нас нет выхода, — сказал Изгримнур на второе утро отсутствия Тиамака. — Придется выбираться самим.

Кадрах горько поморщился.

— С тем же успехом мы можем предложить себя в качестве легкого обеда дедушке крокодилу. Это сэкономит нам время и силы.

— Будь ты проклят! — зарычал Изгримнур. — И не надейся, что я на карачках поползу помирать! Я в жизни не сдавался, а уж мне-то случалось бывать в настоящих переделках.

— Но никогда раньше вам не приходилось блуждать по Вранну, — заметил Кадрах.

— Прекратите! Прекратите Немедленно! — У Мириамели раскалывалась голова. Пререкания продолжались с середины прошлого дня. — Изгримнур прав. Все равно у нас нет выбора.

Кадрах, казалось, собирался съязвить, но закрыл рот и мрачно уставился на пустые дома бывшей деревни.

— Мы поплывем в том же направлении, куда отправился Тиамак, — заявил Изгримнур. — Тогда, если с ним что-то случилось — я имею в виду, если он поранился или продырявил лодку, или еще что-нибудь в этом роде — мы на него наткнемся.

— Но он не собирался уходить далеко — только на другой конец деревни, — сказала принцесса. — Пройдя последние дома, мы уже не будем знать, куда он хотел вести нас дальше, верно?

— Нет, будь оно все проклято, а я не спросил его, пока это было возможно. — Изгримнур нахмурился. — А хоть бы и спросил, не много вышло бы толку — в этом проклятом месте у меня просто голова идет кругом.

— Но солнце остается солнцем даже над Вранном, — сказала Мириамель. Наступающее отчаяние уже давало о себе знать. — И звезды тоже. Значит мы в любом случае можем определить направление на север… к дяде Джошуа.

Изгримнур печально улыбнулся:

— Что верно, то верно, принцесса. Так мы и сделаем.

Внезапно Кадрах встал и, обойдя Камариса, который свесил ноги с пристани и болтал ими в зеленой воде, пошел к выбранной ими плоскодонке. Недавно Мириамель болтала ногами в воде, так же, как старый рыцарь, и ее укусила черепаха, но у Камрариса, кажется, были прекрасные отношения со всеми обитателями реки.

Кадрах наклонился, поднял один из лежащих на пристани мешков и протянул его Камарису, который легко забросил мешок в лодку.

— Я больше не буду спорить с вами, — сказал монах и наклонился за вторым мешком. — Во всяком случае, давайте нагрузим сколько возможно продовольствия и воды. По крайней мере, тогда нам не придется умереть от голода и жажды — впрочем, возможно, это было бы лучшим выходом из положения.

Мириамель не могла удержаться от смеха.

— Элисия, Матерь Божья, Кадрах, а ты не мог бы быть еще мрачнее, если бы постарался? Может быть лучше сразу убить нас и избавить от страдании?

— Слыхал я идеи и похуже, — проворчал Изгримнур.

Мириамель опасливо наблюдала, как за кормой исчезает центр Деревенской Рощи. Пусть ее и покинули жители, но во всяком случае когда-то там были люди: признаки их недавнего обитания были повсюду. Теперь она и ее оставшиеся друзья покидали этот относительно цивилизованный островок и отправлялись в страну гибельных болот. Внезапно она пожалела, что они не стали еще несколько дней дожидаться Тиамака.

Все утро они плыли мимо покинутых домов, хотя здания попадались им навстречу все реже и реже. Зелень была все такой же густой и яркой. Глядя на бесконечную зеленую стену, Мириамель впервые подумала, что они зря согласились последовать за Тиамаком в эти места. Вранн казался таким деловитым, таким равнодушным к бессмысленным мелочам вроде мелких людишек… Принцесса чувствовала себя очень маленькой.

Первым это заметил Камарис. Хотя он и не заговорил и не издал ни одного звука, его напряжение выдала поза, настороженная, как у собаки, услышавшей чужого. Это заставило его спутников обратить внимание на плывущее вниз по течению пятно.

— Это плоскодонка! — вскрикнула Мириамель. — Там кто-то есть — он лежит! Боже, это наверное, Тиамак!

— Это его лодка, точно, — подтвердил Изгримнур. — Спереди еще нарисованы черные с желтым глаза!

— Ой, скорее. Кадрах. — Мириамель чуть не опрокинула монаха в воду, толкнув его руку. — Скорее!

— Если мы перевернемся и утонем, — процедил Кадрах сквозь стиснутые зубы, — не много будет пользы от этого для болотного человека.

Они догнали плоскодонку. На дне, съежившись, лежал черноволосый коричневый человек, одна его рука была перекинута через борт, как будто он заснул, пытаясь добраться до воды. Когда Кадрах подогнал лодку ближе, маленькая плоскодонка медленно кружилась, уплывая вниз по течению. Принцесса первой перелезла через борт, торопясь помочь вранну, и обе лодки сильно раскачались.

— Осторожно, моя леди, — сказал Кадрах, но Мириамель уже положила себе на колени голову маленького человека. Она ахнула, увидев на темном лице следы засохшей крови, и через мгновение ахнула снова.

— Это не Тиамак!

Вранн, очевидно много выстрадавший за последние дни, был более плотного сложения и немного светлее, чем их товарищ. Его кожа была покрыта каким-то липким веществом, запах которого заставлял Мириамель невольно морщить нос. Больше ничего понять было нельзя, потому что несчастный находился в глубоком обмороке. Когда Мириамель попыталась напоить его, ей пришлось действовать очень осторожно, чтобы маленький человек не захлебнулся. Незнакомец с трудом сделал два глотка, но в сознание не пришел.

— И как же этот проклятый болотник управился с лодкой Тиамака? — проворчал Изгримнур, палочкой счищая грязь с каблуков. Они пристали к берегу, чтобы разбить временный лагерь и решить, что делать дальше; земля в этом месте была довольно мокрой. — И хотел бы я знать, что случилось с Тиамаком. Может быть этот парень подстерег его из-за лодки?

— Взгляните на него, — мрачно сказал Кадрах. — Я уверен, что этот человек и с кошкой не справился бы. Нет, вопрос не в том, откуда у него лодка, а в том, почему Тиамак не с ним и что же такое случилось с беднягой. Не забудьте, что это первый вранн, попавшийся нам на глаза с тех пор, как мы вышли из Кванитупула и идем по болотам.

— Это верно, — Мириамель пристально смотрела на незнакомца. — Может быть что-то похожее случилось и с другими жителями деревни Тиамака? Или может быть он убегал от… или что-то еще? — Она нахмурилась. Вместо того, чтобы найти своего проводника, они столкнулись с еще одной загадкой, только усложнявшей дело. — Что теперь делать?

— Думаю, придется взять его с собой, — сказал Изгримнур. — Неплохо бы задать ему пару вопросов, когда он придет в себя — но только Эйдон знает, когда это произойдет. Мы не можем ждать.

— Задать пару вопросов? — переспросил Кадрах. — Как вы собираетесь это сделать, герцог? Тиамак сам говорил, что он редкость среди своего народа.

— Что ты хочешь сказать, монах?

— Я просто сомневаюсь, что этот человек может что-то сказать на каком-нибудь языке, кроме своего родного.

— Дьявол! Дьявол, дьявол и трижды дьявол! — Герцог побагровел. — Пожалуйста, прости меня, Мириамель. Но чертов монах прав. — Он помолчал некоторое время, потом пожал плечами. — Но все равно, делать нам нечего. Конечно, мы возьмем его.

— Может быть, он сможет рисовать картинки или карты? — предположила Мириамель.

— Вот! — с облегчением воскликнул Изгримнур. — Картинки! Хитро, моя леди, чертовски хитро! Может, из этого что и выйдет.

Неизвестный вранн спал весь день, не пошевельнувшись, даже когда лодка процарапала дном по грязному берегу и снова поплыла. Перед отплытием Мириамель обмыла его кожу и с облегчением убедилась, что раны, которые она могла обнаружить, не представляют собой ничего серьезного. Больше она ничем не могла ему помочь.

Неблагодарная задача Изгримнура, который вел их маленькое суденышко через полные опасностей воды Вранна, облегчалась тем, что последний участок пути оказался относительно прямым. Поскольку им попадалось мало боковых притоков и развилин, самым простым решением было просто плыть по течению, и пока что это им удавалось. Хотя им и встретились несколько перекрестков, где Изгримнур мог бы выбрать новое направление, но по берегам все еще виднелись отдельные дома, так что причин для беспокойства не было.

Через некоторое время после полудня незнакомый вранн внезапно проснулся, напугав Мириамель, которая в это время вытирала с него пот большим листом. Коричневые глаза больного расширились от страха, когда он увидел девушку, потом заметались из стороны в сторону, словно он был окружен врагами. Через несколько секунд его загнанный взгляд смягчился и вранн немного успокоился, хотя все еще не произносил ни слова. Долгое время несчастный лежал молча, глядя на переплетенные ветки, скользившие над головой. Он дышал неглубоко, словно на то, чтобы дышать и держать глаза открытыми, уходили все его силы.

Мириамель мягко разговаривала с ним, продолжая вытирать его лоб. Принцесса была уверена, что Кадрах не ошибся, предположив, что незнакомец не говорит на вестерлинге, но она и не собиралась говорить ничего важного. Девушка просто надеялась, что спокойный дружелюбный голос заставит его почувствовать себя лучше, даже если он и не поймет ни слова из сказанного.

Немногим более, чем через час, он наконец оправился настолько, что смог приподняться на локте и выпить несколько глотков воды. Он все еще выглядел очень плохо, и не было ничего удивительного в том, что первыми звуками, которые он издал, были болезненные стоны. Он продолжал стонать, даже когда Мириамель предложила ему еще воды. Вранн оттолкнул кожаный мешок, знаками указывая вверх по течению и всем своим видом выражая беспокойство.

— Этот человек рехнулся, — Изгримнур покачал головой. — Как раз то, что нам нужно, — сумасшедший болотный парень.

— Мне кажется, он пытается уговорить нас повернуть назад, — сказала Мириамель и почувствовала, как что-то оборвалось у нее внутри, когда она поняла, что она говорит. — Он дает нам знать, что… плохо идти тем путем, которым мы двигаемся.

Вран" наконец обрел дар речи.

— Муалум нохоа! — пробормотал он в явном ужасе. — Санбидуб нохоа йиа ганта! — повторив это несколько раз, он попытался перелезть через борт и прыгнуть в воду. Маленький человек был очень слаб и обезумел от страха. Мириамель без особого труда заставила его оставаться на месте. Она была потрясена, когда незнакомец разразился слезами. Его круглое коричневое лицо было беззащитным и беззастенчивым, как у ребенка.

— Что это может значить? — встревоженно спросила она. — Он считает, что здесь какая-то опасность!

Изгримнур снова покачал головой. Он помогал Кадраху удерживать лодку в одном положении, чтобы она не врезалась в заросший берег, когда они проходили изгиб протоки.

— Кто знает? Опасное животное или целый отряд других болотных людей, которые воюют с этими ребятами? А может, это просто языческое суеверие, вроде пруда, набитого призраками.

— А может быть речь идет о том, что опустошило деревню Тиамака, — сказал Кадрах. — Смотрите!

Вранн снова сел, пытаясь вырваться из рук Мириамели.

— Йиа ганта! — простонал он.

— Ганта, — выдохнула Мириамель. — Ганты? Но Тиамак сказал…

— Тиамак мог обнаружить, что он ошибался, — голос Кадраха упал до шепота.

На противоположной стороне протоки, открывшейся, когда лодка прошла поворот, протянулось огромное причудливое сооружение. Оно могло бы быть построено в подражание Деревенской Роще, потому что это тоже было крупное поселение. Но в то время, как деревня явно была творением человеческих рук, это бесформенное строение из глины, листьев и веток, поднимавшееся от земли на несколько человеческих ростов и чуть ли не в фарлонг длиной, столь же явно никакого отношения к людям не имело. Жужжащий, щелкающий звук исходил от него и разносился по Вранну — тяжелое облако шума, как будто целую армию сверчков заперли в гулкой сводчатой комнате. Некоторые из строителей гигантского гнезда были хорошо видны даже с противоположной стороны широкого канала. Они двигались в своей характерной манере, шныряя туда и обратно сквозь черные двери гнезда и проворно переползая с одного обломка ветки на другой.

Мириамель одновременно испытывала почти суеверный ужас и некое смешанное с отвращением очарование. Один гант сильно напугал ее. Судя по величине этого гнезда, более сотни ужасных существ прячутся под грудой грязи и палок.

— Мать Узириса! — прошептал Изгримнур. Он развернул лодку и усердно работал шестом, двигаясь назад, вверх по течению, до тех пор пока плоскодонка не прошла поворот и ужасное зрелище не скрылось из глаз. — Что это за адские твари?

Мириамель поежилась, вспомнив глаза, которые с издевкой наблюдали за ней во время купанья — черные капли смолы на нечеловеческом лице.

— Это те, ганты, про которых рассказывал Тиамак.

Больной вранн, до этого момента испуганно молчавший, неожиданно замахал руками.

— Тиамак! — хрипло сказал он. — Тиамак ниб дуноу йиа ганта! — Он показал назад, туда, где находилось гнездо, скрытое от них зеленой стеной. Принцессе не нужно было знать язык Вранна, чтобы понять, в чем дело.

— Тиамак там! О Боже, спаси его, он в этом гнезде! Ганты поймали его!

8 ТЕМНЫЕ КОРИДОРЫ

Ступени быликрутыми, а сумка тяжелой, и все-таки Рейчел с трудом сдерживала радость. Всего один переход оставался ей теперь — только один раз ей придется, преодолевая страх, пройти через верхние комнаты, где вечно толпится народ, — и все будет кончено.

Пройдя через темную площадку и спустившись примерно на половину лестничного пролета, Рейчел остановилась и осторожно поставила на пол свою ношу, стараясь, чтобы не звякнули горшки. Дверь была прикрыта тем, что, по убеждению Рейчел, было самым старым и пыльным гобеленом во всем замке. Ей пришлось оставить его невычищенным, чтобы ее убежище трудно было обнаружить и можно было бы беспрепятственно пользоваться дверью каждый день. Все ее существо протестовало каждый раз, когда ей приходилось касаться заплесневелой ткани, но бывает время, когда даже чистота отступает на второй план. Рейчел поморщилась. Тяжелые времена рождают странные перемены, всегда говорила ее мать. Что же делать, если это святая правда Эйдона?

Рейчел очень тщательно смазывала древние петли, и когда она приподняла гобелен и нажала на ручку, дверь приоткрылась почти беззвучно. Она перетащила сумку через низкий порог, позволив гобелену занять прежнее положение. Теперь двери снова не было видно. Она сняла чехол, прикрывавший лампу, поставила ее в высокую нишу на стене и принялась распаковываться.

Вынув последний сосуд и аккуратно нарисовав на крышке изображение его содержимого при помощи соломинки, смазанной ламповой копотью, она отступила на шаг, чтобы полюбоваться своей кладовой. Весь последний месяц она усердно работала, изумляя даже себя своим смелым воровством. Теперь ей нужен был только мешок сухих фруктов, который она присмотрела во время сегодняшнего налета, — и тогда можно будет всю зиму не покидать убежища. Фрукты были необходимы — их недостаток в пище может вызвать судороги, если не что-нибудь похуже, а она не может позволить себе болеть — все равно некому будет за ней ухаживать. Пришлось все очень хорошо спланировать, чтобы приготовиться к одинокой зиме, — в замке, конечно, не оставалось уже никого, кому она могла бы довериться.

Рейчел терпеливо подбирала подходящее место для убежища. Маленькая монашеская келья, расположенная в глубине подземных помещений Хейхолта, великолепно подходила для ее целей. Благодаря непрекращающимся налетам на замковую кухню, она быстро стала кладовой, до такой степени набитой продуктами, что многие жители измученного голодом и войнами Эркинланда могли бы ей позавидовать. Кроме того, несколькими лестничными маршами выше она обнаружила еще одну пустующую комнату. Она была не так хорошо спрятана, как убежище Рейчел, но зато в ней было крошечное окошко над самой землей. Оно выходило к одной из водосточных труб Хейхолта. В кладовой Рейчел уже был бочонок с питьевой водой, а пока продолжались снег и дожди, она могла каждый день набирать по ведру воды из желоба и таким образом сохранять на будущее свой драгоценный запас.

Помимо всего этого, она унесла несколько смен белья, пару теплых одеял, соломенный матрас и стул — роскошный стул, восхищалась Рейчел, даже со спинкой. Были и дрова для маленького очага, а уж сосудов с маринованными овощами, мяса и сухого хлеба было столько, что свободным оставался только узкий проход от двери до постели. Но игра стоила свеч. Она знала, что в этой тайной комнате, набитой продовольствием, она легко продержится большую часть года. Что произойдет, когда провизия кончится, какое событие могло бы заставить ее покинуть свою нору и выйти на солнечный свет, Рейчел не знала… но она не могла позволить себе беспокоиться об этом. Она будет жить в безопасности, держать свое гнездо в чистоте и ждать. Этот урок был вбит в нее с детства: делай, что можешь, а в остальном доверься Богу.

В эти дни Рейчел очень много думала о своем детстве. Постоянное одиночество и необходимость все время скрываться способствовали этому, сокращая физическую активность и отбрасывая назад, в страну воспоминаний, в поисках утешения и развлечения. Она думала о таких вещах — о той Эйдонмансе, когда боялись, что отец ее заблудится и замерзнет в снегу, о соломенной кукле, что когда-то сделала для нее сестра, — которые не приходили ей в голову уже много лет. Воспоминания, как продукты, плававшие в соленой глубине собранных ею горшков, только и ждали, чтобы их снова вытащили на свет божий.

Рейчел задвинула поглубже последнюю кринку и выровняла ряд. Пусть замок разваливается на части, но здесь, в ее райском гнездышке, всегда будет идеальный порядок. Всего один переход, думала она. Один переход, и мне не нужно будет больше бояться. Тогда я наконец смогу немного отдохнуть.

Главная горничная поднялась по лестнице и уже подходила к двери, когда ее внезапно захлестнула ледяная волна. С другой стороны медленно приближались чьи-то шаги, тупой равномерный звук, похожий на звук капающей на камень воды. Там кто-то был. Ее обнаружили.

Сердце Рейчел колотилось так сильно, что, казалось, оно вот-вот выскочит из груди. Словно в ночном кошмаре, она оцепенела.

Шевелись, глупая женщина, шевелись же!

Шаги неумолимо приближались. Она наконец отдернула руку, обнаружив, что все-таки может двигаться, и попятилась вниз по лестнице, дико озираясь. Что делать, куда деваться? Это западня!

Она, спотыкаясь, пятилась по скользким ступенькам. Там, где лестница сворачивала, была площадка, похожая на ту, где Рейчел нашла свое убежище. Стены здесь тоже были завешаны заплесневевшими ободранными шпалерами. Главная горничная ухватилась за тяжелую ткань. Глупо было надеяться, что там окажется еще одна дверь, но она, по крайней мере, сможет прижаться к стене и замереть, надеясь, что тот, кто открывает дверь наверху, плохо видит или спешит.

Но дверь все-таки была! У Рейчел даже промелькнула мысль, что в замке нет ни одного гобелена, который не прикрывал бы какую-нибудь потайную комнату. Она потянула за древнюю ручку.

О Эйдон на древе, одними губами прошептала она, конечно петли заскрипят! Но петли не издали ни звука, и в то самое мгновение, когда подступавшие шаги загрохотали по лестнице, дверь тихо распахнулась. Рейчел протиснулась внутрь и попыталась закрыть дверь. Это ей почти удалось, но осталась щелка меньше чем в руку шириной.

Рейчел посмотрела вверх, досадуя, что побоялась открыть фонарь, и благодаря Господа за то, что снаружи, на лестнице, прерывисто горел факел. Она заставила себя внимательно осмотреть дверь, хотя перед глазами плясали красные точки, а сердце бешено колотилось. Вот! Дверь защемила верхнюю часть гобелена… но это гораздо выше, чем могла дотянуться Рейчел. Она схватилась за пыльный бархат, чтобы рывком высвободить его, но шаги уже спустились на площадку. Главная горничная отпрянула от щели и затаила дыхание.

По мере приближения шагов усиливался и холод — проникающий до костей озноб, какой бывает, когда выйдешь суровой зимой из жарко натопленной комнаты под удары ледяного ветра. Рейчел почувствовала, что дрожит. Через щель она увидела две черные фигуры. Их тихая беседа, только что доносившаяся до нее, внезапно прекратилась. Один из двоих на мгновение повернулся так, что его бледное лицо можно было разглядеть из убежища Рейчел. Она задохнулась, сердце, казалось, перестало биться. На лестнице стояла одна из этих колдовских тварей — Белых лисиц. Существо снова отвернулось, заговорив со своим спутником странным, но мелодичным голосом, потом посмотрело на ступени, по которым они только что спустились. Оттуда теперь опять доносился звук шагов.

Кто-то еще спускается!

Несмотря на безумный страх неосторожным движением привлечь к себе внимание тварей, Рейчел начала медленно пятиться. Не отрывая взгляда от приоткрытой двери и молясь, чтобы норны ее не заметили, она пыталась нащупать заднюю стену. Старая женщина сделала несколько шагов назад, так что теперь была видна только узкая вертикальная полоска желтоватого света, а ее рука все еще не встретила препятствия. Тогда Рейчеп остановилась и повернулась, испуганная мыслью, что она может с грохотом уронить какие-нибудь вещи, сложенные в этой комнате.

Но это не было комнатой. Рейчел стояла в коридоре, уходившем в непроглядную тьму.

Она попыталась задержаться и привести в порядок смятенные мысли. Не было никакого смысла оставаться здесь, особенно когда у самой двери целая толпа белокожих тварей устроила собрание. Здесь не было надежного укрытия, и Рейчел понимала, что в любой момент может издать какой-нибудь невольный звук, или, что еще хуже, потерять сознание и со стуком упасть на пол. Никто не знает, сколько эти твари могут простоять на лестнице, переговариваясь между собой, как стервятники на дереве. Когда прибудут все их товарищи, им может прийти в голову навестить именно этот коридор. А если она сейчас же тронется в путь, ей, по крайней мере, может встретиться надежное убежище или другой выход.

Рейчел затрусила по коридору, ведя рукой по стене — и какую ужасную вековую грязь она чувствовала под пальцами! — и сжимая в другой руке прикрытый фонарь, который она очень боялась стукнуть о камень. Тонкая серебряная полоска света исчезла за поворотом, оставив ее в полной темноте. Рейчел осторожно приоткрыла фонарь, позволив только одному лучу света выбиться наружу, и быстро пошла по проходу.

Женщина подняла фонарь повыше и прищурилась, пытаясь разглядеть однообразный коридор в крошечной лужице света. Неужели этому лабиринту не будет конца? Она всегда считала, что прекрасно знает Хейхолт, как и любой другой его обитатель, так что последние несколько недель были для нее настоящим откровением. Оказалось, что под нижними подвалами, которыми ограничивался ее прежний опыт, прятался еще целый замок. Интересно, знал ли об этом Саймон?

Думать о мальчике как всегда было больно. Она покачала головой и с трудом двинулась дальше. Погони пока что не было слышно — так что ей даже удалось остановиться и перевести дыхание — но вряд ли имело смысл ждать, пока она появится.

Теперь была одна проблема, которая требовала немедленного разрешения: что она будет делать, если не посмеет вернуться. Она давно уже перестала надеяться, что сможет сориентироваться в этой кроличьей норе. Что если она выберет неправильный поворот и обречена будет вечно блуждать в темноте, медленно умирая от голода…

Глупая женщина. Если ты так боишься, не сворачивай никуда из этого коридора, или, по крайней мере, сделай пометку там, где свернешь. Тогда ты всегда сможешь найти дорогу обратно.

Она фыркнула. Когда-то этот самодовольный звук доводил до слез многих новеньких горничных. Рейчел разбиралась в воспитании, даже если воспитывать приходилось себя.

Не время для глупостей.

Все-таки было что-то странное в путешествии по этим необитаемым промежуточным пространствам. Это немного напоминало то, что говорил отец Дреозан о Месте Ожидания — сфере между раем и адом, где души умерших ждут суда и где они остаются навечно, если недостаточно хороши для первого и недостаточно плохи для второго. Рейчел нашла эту мысль беспокояще-непонятной — она любила во всем ясность и прямоту. Коли поступаешь плохо, будешь проклят и сожжен. Ведешь жизнь честного и строгого эйдонита — и можешь отправляться в рай, вечно петь и отдыхать под голубыми небесами. Это странное место, о котором говорил священник, было чересчур таинственным. Бог, которому поклонялась Рейчел, никогда не придумал бы ничего подобного.

Свет лампы уперся в стену. Коридор оборвался в перпендикулярном проходе, а это значило, что, если она хочет идти дальше, ей придется повернуть направо или налево. Рейчел нахмурилась. Пора сворачивать с прямого пути. Ей это не нравилось. Но вопрос был в том, посмеет ли она вернуться обратно или хотя бы остаться в прямом коридоре.

Воспоминание о бледнолицых тварях, собравшихся на лестнице, заставило ее решиться.

Рейчел сунула палец в копоть лампы и встала на цыпочки, чтобы пометить левую стену коридора, по которому шла. Она увидит пометку на обратном пути. С тяжелым сердцем главная горничная повернула направо.

Проход тянулся и тянулся, пересекая пустынные залы, а иногда даже целые галереи, лишенные окон и пустые, как разграбленные могилы. Рейчел педантично помечала каждый поворот. Она уже начинала беспокоиться о фонаре — если так будет продолжаться еще некоторое время, масло в нем кончится и она никогда не выберется из этого лабиринта — когда коридор внезапно привел ее к старинной двери.

На ней не было никаких знаков и ничего похожего на запор или замок. Старое дерево было таким щербатым, покоробленным и залитым водой, что стало похожим на панцирь огромной черепахи. Петли были сделаны из грубо нарезанных кусков железа. Рейчел, щурясь, осмотрела пол, чтобы убедиться, что здесь нет никаких следов, потом начертала на груди знак древа и потянула за угловатую ручку. Дверь со скрипом приоткрылась и остановилась, удерживаемая вековыми слоями пыли и песка. За ней было темно, но эта темнота отливала красным.

Ад, это было первое, о чем подумала Рейчел. Из Места Ожидания я прямиком угодила в Ад! Потом: Мать Элисия! Старуха, ты же даже не умерла. Будь разумнее! И она ступила внутрь.

Коридор сильно отличался от тех, по которым она пришла. Стены были сделаны не из отесанных и подогнанных плит, а из необработанного камня. Отблески красного света, судя по всему, шли издали, откуда-то слева по коридору, словно за углом разожгли костер.

Несмотря на легкую тревогу, связанную с этим обстоятельством, Рейчел уже собиралась потихоньку направиться к источнику света, как вдруг с противоположной стороны коридора послышался шум. Она поспешно отступила назад к двери, но та по-прежнему была заклинена и не закрывалась. Рейчел протиснулась обратно в тень и постаралась задержать дыхание.

То, что издавало этот новый звук, двигалось не очень быстро. Рейчел съежилась, когда шорох стал громче, но со страхом теперь смешивалась жгучая ярость. Подумать только, что она, главная горничная, вынуждена в своем собственном доме прятаться от… от тварей! Пытаясь унять сердцебиение, Рейчел вспомнила момент, когда она наконец ударила Прейратса — адское возбуждение и странное удовлетворение оттого, что после всех этих недель бессмысленного страдания она наконец сделала что-то. Но теперь? Ее полный ненависти удар, казалось, никак не повлиял на красного священника — так как же ей надеяться выстоять против целой банды демонов? Нет уж, лучше оставаться в укрытии и приберечь свой гнев до лучших времен.

Когда фигура прошла мимо заклинившейся двери, Рейчел сначала испытала огромное облегчение, увидев, что это всего лишь смертный, темноволосый мужчина, едва различимый на фоне озаренных красными отблесками камней. Через мгновение возникшее было любопытство улетучилось, уступив место той же ярости: Кто это чувствует себя таким сильным и свободным, что осмеливается бродить по этим темным закоулкам?

Она высунула голову в дверь, чтобы получше рассмотреть удаляющегося человека. Он шел очень медленно, ведя рукой по стене, но голова его была откинута назад и раскачивалась из стороны в сторону, как будто он пытался прочитать что-то на погруженном во тьму потолке тоннеля.

Господи, да он слеп! внезапно поняла она. Эта медлительность, эти ощупывающие стену пальцы — тут не могло быть никаких сомнений. Мгновением позже она поняла, что знает этого человека, и отскочила в тень.

Гутвульф! Это чудовище! Что он здесь делает? На секунду она содрогнулась от мысли, что самый верный соратник Элиаса до сих пор разыскивает ее, прочесывая замок, помещение за помещением. Но зачем было посылать слепого? И когда Гутвульф ослеп?

И тогда пришло воспоминание, отрывочное, но до сих пор мучительное. Там, на балконе, с королем Элиасом и Прейратсом там ведь был Гутвульф? Это ведь граф Утаньята сцепился с алхимиком, коша Прейратс, с ножом в спине, повернулся к ней, беспомощно лежавшей на полу? Но почему он сделал это? Ведь всем известно, что Гутвупьф Утаньятский, Рука Короля — самый жестокий и беспощадный из всех фаворитов Элиаса.

Так неужели же он спас ей жизнь?!

У Рейчел голова шла кругом. Она снова высунулась в приоткрытую дверь, но Утаньят уже исчез за поворотом коридора, направляясь в сторону красного зарева. Крошечная тень отделилась от общей тьмы, проскочила мимо ног Рейчел и побежала следом за Гутвульфом. Кошка? Серая кошка?

Мир замковых подземелий оказался слишком запутанным для старой Рейчел. Она снова открыла шторку фонаря и пошла назад, в том же направлении, откуда пришла, оставив приоткрытой дверь в багровый коридор. Сейчас ей не хотелось иметь никакого дела с Гутвульфом, слеп он или нет. Она пойдет назад к лестнице, руководствуясь своими пометками, и будет молиться, чтобы Белые лисицы убрались к своему повелителю — дьяволу. Надо было о многом подумать, слишком о многом. Сейчас Рейчел хотела только запереться в своей келье и заснуть.

Гутвульф медленно двигался вперед; голова его была полна отравляющей, обольстительной музыки — музыки, которая призывала его, и говорила с ним, и в то же время пугала, как ничто и никогда не пугало графа Утаньятского.

Долгое время в темноте своих дней и ночей он слышал эту музыку только во сне, но сегодня она наконец пришла к нему в часы бодрствования, вызывая его из глубин и изгоняя из его мозга даже шепчущие голоса, которые давно стали постоянными спутниками Гутвульфа. Это был зов серого меча. Скорбь была где-то поблизости.

Какая-то часть графа прекрасно понимала, что меч — это просто бездушный предмет, немой кусок металла, болтающийся на поясе у короля Элиаса, и что он никогда не стал бы искать и звать Гутвульфа здесь, потому что это означало бы, что сам король спустился в подземелье. Утаньят, конечно, не хотел быть пойманным — безопасность мало заботила его, но все же графу хотелось бы умереть здесь, в подземных лабиринтах Хейхолта, не показываясь на глаза тем, кто знал его, когда он еще не был такой жалкой развалиной — и все же присутствие меча подчиняло себе его разум. Жизнь Гутвульфа теперь была только эхом и тенями, холодным камнем и призрачными голосами, которые не мог спугнуть шум его собственных шагов. А меч был живым, и его жизнь теперь каким-то образом была более могущественна, чем жизнь Графа. Гутвульф должен быть вблизи от серого меча.

Меня не поймают, говорил себе Гутвульф. Я буду хитрым, я буду очень осторожным. Он просто подойдет поближе, чтобы как следует ощутить поющую силу Скорби.

Мысли его были прерваны мягким прикосновением к лодыжке — кошка, его призрачный друг. Он нагнулся, чтобы погладить ее, провел рукой по костлявой спине. Она пошла вместе с ним, может быть она хочет уберечь его от беды. Граф почти улыбнулся.

Когда он выпрямился, по его щекам стекал пот. Воздух сильно потеплел. Гутвульф вполне мог допустить, что его бесконечный путь по лестницам и подъемам наконец вывел его на поверхность, но как могло все так измениться, пока он блуждал по подземелью? Могло ли жаркое лето наконец сменить бесконечную зиму? Вряд ли могло пройти столько времени, но вечная темнота полна обманов, слепой Гутвульф усвоил это, еще когда жил в замке. Что же до погоды… ну, в такие странные и смутные времена, как нынешнее, могло случиться все что угодно.

Теперь под его чуткими пальцами потеплели даже каменные стены. Куда же он попал? Но Гутвульф отогнал от себя эту мысль. Что бы это ни было, меч был тут. Меч, который звал его. Он будет осторожен, он сделает еще только несколько шагов…

Мгновение, когда Скорбь пела в нем, наполняя его…

Когда Элиас заставил его прикоснуться к Скорби, Гутвульф, казалось, стал частью меча. Он был поглощен чужой чарующей мелодией. По крайней мере в тот миг он и меч слились в единое целое.

Скорбь зовет своих братьев. Вместе они составят музыку, еще более величественную.

Тогда, в королевском Тронном зале, несмотря на весь свой ужас, Гутвульф тоже жаждал этого единения. Теперь, вспоминая те секунды, он снова стремился к мечу. Каков бы ни был риск, ему необходимо было соединиться с преследующей его песней. Граф знал, что это безумие, но у него не было сил противостоять ему. Напротив, понадобятся все остатки его хитрости и самообладания, чтобы подойти к Скорби как можно ближе и не быть обнаруженным. Меч был так близко…

В узком коридоре становилось все жарче. Гутвульф остановился, чтобы ощупать стены. Маленькая кошка куда-то исчезла, очевидно, отправилась искать место, представлявшее меньшую опасность для ее лапок. Коснувшись стены, граф был вынужден почти тотчас же отдернуть руку. Теперь до него доходила еще и неясная волна звука, нечто вроде глухого ропота. Что же все это могло означать?

Некогда под замком устроил свое логово страшный дракон — красный червь Шуракаи, чья смерть прославила короля Джона и чьи кости послужили материалом для королевского трона. Его огненное дыхание в древние времена погубило двух королей и бессчетное количество простых обитателей замка. Может ли в глубине подземелья оказаться еще один дракон, какой-нибудь детеныш Шуракаи, выросший в тишине и покое подземных лабиринтов? Если так — он может убить Гутвульфа, обратить его в пепел — такие мелочи мало беспокоили графа. Все, чего он желал, было соединение с яростной песней Скорби.

Проход сузился и резко пошел вверх, так что Гутвульфу пришлось пригнуться, чтобы пройти. Жар стал почти невыносимым — граф представлял себе, что его кожа чернеет и съеживается, словно у рождественского поросенка. По мере того, как он с трудом преодолевал подъем, становился громче рокочущий звук, глубокий, прерывистый грохот, похожий на рев бушующего моря или на дыхание спящего дракона. Потом звук начал меняться. Спустя мгновение Гутвульф обнаружил, что проход снова расширяется. Завернув за угол, слепой почувствовал, что потолок стал выше. Горячий ветер забивал легкие. Рокот рождал причудливое эхо.

Сделав еще несколько шагов, Гутвульф понял, в чем дело. За этим коридором было огромное помещение, напоминавшее подкупольный зал собора святого Сутрина в Эрчестере. Огненная яма? Граф чувствовал, как горячий ветер ерошит его волосы. Может быть, он теперь у Озера Суда, в чьи огненные воды сбрасывают нераскаявшихся грешников? Может быть. Суд Господен все это время тихо поджидал его здесь, на дне каменной цитадели? В последние дни, наполненные смутным безумием, Гутвульф редко вспоминал о том, как он жил, до того как ослеп, но все, что всплывало в памяти, казалось бесконечной вереницей бессмысленных грехов. Конечно, если наказание действительно существует, он заслужил его более, чем кто-либо другой. Жаль было бы только навсегда оторваться от властной магии серого меча.

Теперь Гутвульф шел маленькими шажками, осторожно ощупывая почву. Наконец его нога встретила пустоту. Граф опустился на корточки и принялся шарить пальцами по полу прохода. Под ним был каменный выступ, простирающийся в обе стороны дальше, чем он мог дотянуться. За ним не было ничего, кроме пустоты и обжигающего ветра.

Он стоял, переступая с ноги на ногу и чувствуя, как жар проникает через подошвы его сапог, и прислушивался к непрекращающемуся реву. Теперь в нем можно было различить и другие звуки: беспорядочный лязг, как будто сталкивались два тяжелых куска металла, и… человеческие голоса.

Снова донесся звон металла о металл, и тогда наконец пришло воспоминание о его прежней жизни в замке. С таким лязгом открывались и закрывались заслонки кузнечных горнов. Люди подкидывали туда топливо — множество раз он видел это, когда посещал литейную в качестве Руки Короля. Вероятно, он стоял сейчас у одного из отверстий в стене литейной над гигантским горном — не удивительно, что его волосы были готовы вспыхнуть!

Но там был серый меч! Он знал это так же безошибочно, как вылезшая из норы мышь знает, что над ней кружит сова. Элиас был внизу, среди горнов, с мечом в ножнах.

Гутвульф попятился от края отверстия, лихорадочно пытаясь сообразить, как незамеченным спуститься в кузницу.

Наконец, когда жар, идущий от пола, стал почти невыносимым, графу пришлось отступить. С проклятием он сделал несколько шагов назад. Не было никакой возможности приблизиться к мечу. Он может целыми днями блуждать по тоннелям, но так и не найти пути в литейную, и уж конечно, к тому времени, как он все-таки разыщет этот путь, Элиаса там уже не будет. Но нельзя же так просто сдаться! Меч зовет его, и неважно, что стоит на пути.

Гутвульф побрел вниз по коридору, уходя от жары, хотя меч звал его вернуться и прыгнуть вниз, в огненное забвение.

— О немилостивый Бог, почему ты так поступаешь со мной? — закричал Гутвульф, и голос его растворился в грохоте кузницы. — Почему ты обрек меня на это проклятие?

Слезы, выступившие у него на глазах, испарились так же быстро, как и появились.

Инч низко склонился перед королем Элиасом. В мерцающем свете горна он напоминал огромную обезьяну из южных джунглей — жалкую пародию на человека, на которую нацепили одежду. Остальные литейщики при появлении короля бросились на пол; огромное помещение выглядело так, словно внезапная смерть при виде монарха одновременно поразила сотни людей.

— Мы работаем, ваше величество, работаем, — протянул Инч, — но это работа медленная.

— Работаете? — резко спросил Элиас. Начальник литейной обливался потом, но бледная кожа короля оставалась совершенно сухой. — Еще бы вы не работали. Но задание, которое я дал вам, до сих пор не выполнено, и если я немедленно не услышу объяснений, с тебя сдерут твою грязную шкуру и повесят ее сушиться над главным горном.

Огромный человек упал на колени.

— Мы работаем так быстро, как только можем!

— Этого недостаточно, — отстутствующий взгляд короля блуждал по темному потолку пещеры.

— Но это так трудно, ваше величество. Нам каждый раз дают только части плана. Иногда приходится все переделывать, когда приносят следующий чертеж. — Инч поднял голову. Его единственный глаз пристально следил за реакцией короля.

— Что значит «части плана»? — В тоннеле над огромным горном что-то двигалось. Король прищурился, но бледное пятно, мелькнувшее там, — лицо? — трудно было различить в клубах дыма и мерцании раскаленного воздуха.

— Ваше величество! — позвал кто-то. — Вот вы где!

Элиас повернулся к алой фигуре. Он удивленно приподнял бровь, но ничего не сказал.

Прейратс поспешно подошел к королю.

— Я был удивлен и встревожен, увидев, что вас нет, — его скрипучий голос казался более сладким и рассудительным, чем обычно. — Могу я чем-нибудь помочь?

— Я не нуждаюсь в твоей постоянной помощи, священник, — отрезал Элиас. — Есть вещи, которые я прекрасно могу сделать сам.

— Но вы были нездоровы, ваше величество. — Прейратс поднял руку в развевающемся рукаве. Секунду можно было подумать, что он собирается взять короля за руку и увести его, но священник вместо этого поднес пальцы к собственному лысому черепу. — Только из-за вашей слабости, ваше величество, я опасался, что вы можете споткнуться на этих крутых ступеньках.

Элиас взглянул на него, сощурив глаза так, что они превратились в узкие черные щелки.

— Я еще не старик, священник. Со мной не надо обращаться так, как с моим отцом в его последние годы, — он сверкнул глазами на стоявшего на коленях Инча и снова повернулся к Прейратсу. — Этот олух говорит, что планы защиты замка чересчур трудны для него.

Алхимик метнул на Инча убийственный взгляд.

— Он лжет, ваше величество. Вы знаете, что это не так. Вы сами их одобрили.

— Мы каждый раз получаем только часть, священник, — голос Инча был как обычно глубоким и медленным, но скрытая в нем ярость сейчас была заметнее, чем когда-либо.

— Не бросайся нелепыми словами перед лицом короля! — зарычал Прейратс.

— Я говорю правду, священник.

— Молчать! — Элиас выпрямился. Его костлявая рука упала на эфес серого меча. — Я приказываю молчать! — крикнул он. — Так что это значит? Почему он получает планы только кусками?

Прейратс набрал в грудь побольше воздуха.

— Из соображений секретности, король Элиас. Вы знаете, что несколько литейщиков уже сбежали. Никто не должен видеть полный план обороны замка. Откуда вы знаете, что они не потащат эти сведения прямиком к Джошуа?

Наступило долгое молчание. Прейратс не отрывал от короля внимательного взгляда. Воздух в кузнице, казалось, слегка изменился, сделавшись более плотным, а рев горнов немного утих. Мерцающий свет печей отбрасывал длинные тени.

Элиас, казалось, внезапно потерял всякий интерес к теме разговора.

— Я полагаю, — взгляд короля снова двинулся к тому месту на стене пещеры, где ему померещилось какое-то движение, — что пошлю сюда, в кузницу, еще дюжину людей — по крайней мере столько наберется наемников, чей вид мне безразличен. — Он повернулся к надсмотрщику: — И тогда у твоей медлительности не будет никакого оправдания.

Инч содрогнулся:

— Да, ваше величество.

Элиас повернулся к Прейратсу:

— Вот так. Я вижу, что королю самому приходится вникать в разные мелочи, если он хочет, чтобы все шло, как должно.

Священник низко склонил свою сияющую голову.

— Вы незаменимы, сир.

— Но теперь я немного устал, Прейратс. Может быть, как ты и сказал, я действительно был немного нездоров.

— Да, ваше величество. Я надеюсь, что вы выпьете ваше лекарство и поспите немного? — и тут Прейратс все-таки взял короля за локоть и осторожно развернул его к лестнице, направляя к внутренним покоям замка. Король пошел, послушный, как ребенок.

— Я мог бы прилечь, Прейратс, да… но я не думаю, что буду спать. — Он украдкой покосился на стену над горном, потом сонно тряхнул головой.

— Да, сир, превосходная мысль. Пойдемте, не будем мешать мастеру Инчу делать свою работу. — Прейратс глянул на Инча, не сводившего с него полного ненависти взгляда. Потом красный священник, с ничего не выражающим лицом, отвернулся и повел Элиаса к лестнице.

Позади них начали медленно подниматься на ноги рабочие кузницы, слишком разбитые и измученные даже для того, чтобы шепотом обменяться мнениями по поводу такого неординарного события. Они потащились на свои места, а Инч еще некоторое время продолжал стоять на коленях. Его лицо было таким же застывшим, как лицо священника.

Рейчел аккуратно шла по своим следам и быстро нашла нужную площадку. Выглянув в щелку, она с большим облегчением убедилась, что лестничный пролет опустел. Белые лисицы ушли.

Отправились всякой чертовщиной заниматься, голову даю на отсечение! Рейчел сотворила знак древа.

Она откинула со лба прядь седеющих волос. Главная горничная была измучена не только страшным путешествием по темным коридорам — ей казалось, что она ходила много часов — но и страхом быть обнаруженной. Она уже не девочка, и не годится допускать, чтобы сердце колотилось так сильно, как сегодня. Совсем не похоже на ту усталость, которая бывает от хорошей честной работы.

Это старость — ты просто стареешь, женщина.

Рейчел не настолько забылась, чтобы потерять всякую осторожность, поэтому она старалась ступать как можно более бесшумно и, спускаясь по лестнице, заглядывала за каждый угол, держа прикрытый шторкой фонарь за спиной, чтобы он не выдал ее. Так она и увидела королевского виночерпия брата Хенгфиска, едва не наскочив на него в сумеречном свете факелов. Изумление женщины было так велико, что она приглушенно вскрикнула и уронила фонарь. Он с грохотом рухнул на площадку — ее площадку, место ее убежища! — и остановился прямо перед обутыми в сандалии ногами монаха, разбрызгивая по камням горящее масло. Лупоглазый человек со спокойным интересом смотрел на огонь, бушевавший вокруг его ног, потом "поднял глаза на Рейчел, и рот его растянулся в широкой ухмылке.

— Милосердная Риаппа! — — ахнула Рейчел. — О Милость Господня!

Она попыталась спешно отступить назад, но монах двигался быстро, как кошка; он легко обогнал ее и повернулся, загораживая проход. На лице его оставалась все та же жуткая улыбка, глаза были похожи на пустые лужи.

Шатаясь, Рейчел сделала несколько шагов к площадке. Монах двигался вместе с ней, шаг в шаг, в абсолютном молчании. Рейчел остановилась, остановился и он. Она попыталась двигаться быстрее, но он обогнал ее, вынудив прижаться к стене, чтобы избежать прикосновения. От монаха исходил лихорадочный жар и какой-то странный чужой запах, похожий на запах горячего металла и гниющей травы.

Она заплакала. Ноги ее дрожали. Не в силах больше сдерживаться, Рейчел Дракон медленно сползла вниз по стене и скрючилась на полу.

— Благословенная Элисия, Матерь Божья, — вслух взмолилась она. — Чистый сосуд, принесший Искупителя, смилуйся над грешницей! — Крепко зажмурившись, Рейчел начертала знак древа. — О Элисия, поднятая превыше всех смертных, Королева Неба и Моря, заступись за молящую Тебя, чтобы милосердие снизошло на грешницу!

К своему ужасу, больше она не могла вспомнить ни слова. Сжав зубы, она пыталась думать — о сердце, сердце, оно билось слишком быстро! — и ждала, что отвратительная тварь вот-вот коснется ее своими лапами. Но когда по прошествии некоторого времени так ничего и не произошло, любопытство победило даже страх. Она открыла глаза.

Хенгфиск все еще стоял перед ней, но его странная ухмылка стерлась. Монах прислонился к стене, ощупывая свою одежду, словно удивляясь, что она все еще на нем. Он посмотрел на Рейчел. Что-то изменилось. Какая-то новая жизнь была в этом человеке — смутная, застывшая, но почему-то более человечная, чем та, которую она видела мгновением раньше.

Хенгфиск глянул вниз, на лужу горящего масла, на язычки пламени, лижущие его ноги, и, пораженный, отскочил в сторону. Огонь метался. Губы монаха зашевелились, но сперва звука не было.

— .Вад эс?.. — спросил он наконец. -.Уф наммен хотт, вод эс?..

Он продолжал смотреть на Рейчел, словно в глубочайшем изумлении, но теперь в его глазах происходило что-то новое. Его черты внезапно исказились, словно невидимая рука сжала его выбритый затылок — губы превратились в ниточку, глаза стали пустыми. Рейчел испуганно пискнула. С этим лупоглазым человеком происходило что-то, чего она не могла понять, какая-то жестокая внутренняя борьба. Она могла только наблюдать за ней, еле живая от ужаса.

Хенгфиск потряс головой, как собака, которой вода попала в ухо, еще раз взглянул на Рейчел, потом обвел пустыми глазами лестничный пролет. Выражение его лица снова изменилось — теперь он выглядел как человек, сломленный сокрушительным грузом. Через мгновение Хенгфиск внезапно повернулся и, спотыкаясь, бросился бежать вверх по лестнице. Она слышала, как удаляются в темноту его неверные шаги.

Рейчел кинулась к гобелену и подвинула его неловкими, дрожащими пальцами. Она вбежала в келью, захлопнула за собой дверь и задвинула засов. Потом упала на свой матрас, с головой закрылась одеялом и долго лежала так, дрожа, как в лихорадке.

Песнь, соблазнившая его покинуть более безопасные глубины, начинала слабеть. Гутвульф выругался. Элиас уносил серый меч наверх, в свой Тронный зал, в этот пыльный, холодный склеп малахитовых статуй и драконьих костей.

Отрешенно он выбрал следующий коридор, который, казалось, уходил вниз, уползая с поверхности, словно червяк, которого вытащила из земли лопата огородника. В нем было отверстие, через которое дул ветер и сыпалась пыль. Он был пуст.

Когда воздух стал более пригодным для дыхания, а камни под его рукой перестали жечь пальцы, маленькая серая кошка снова нашла его. Он чувствовал, как она вьется вокруг его ног с громким мурлыканьем, но не остановился приласкать ее: в этот момент у него не было ничего, что он мог бы дать ей. Сегодня меч пел ему, но теперь он ушел. Скоро снова вернутся эти дурацкие голоса-призраки, бессмысленные, бессмысленные…

Ощупывая дорогу, медленно, как само время, Гутвульф плелся назад, вниз, в глубины.

9 СТЕКЛЯННОЕ ОЗЕРО

Шум их появления был сравним с воем ураганного ветра, ревом быков, треском лесного пожара, проносящегося по сухой земле. Хотя они скакали по дорогам, которыми не пользовались века, лошади не медлили, но быстрее мысли неслись по тайным тропам, вившимся по лесам, долинам и болотам. Древние пути, забытые десятками поколений смертных, в этот день были снова открыты, словно колесо истории остановило свой бег и повернулось вспять.

Ситхи выехали излета в страну, скованную жестокой зимой, но когда они мчались через величественный лес по исконным землям своих предков — по холмистому Маа'са, поросшему кедрами Пейаура, по Шисейрон, оплетенной речками, и по черной земле Хикасора — земля, казалось, неустанно двигалась под мерной поступью их коней, пытаясь вырваться из оков ледяного сна. Ошеломленные птицы покидали свои зимние гнезда, и, словно шмели, зависали в воздухе, когда ситхи ураганом проносились мимо; белки, остолбенев, цеплялись за замерзшие сучья. Глубоко в подземных берлогах спящие медведи стонали в голодном ожидании. Даже солнце, казалось, провожало взглядом блестящую кавалькаду, и его лучи, шпагами прорезав затянутое тучами небо, засверкали на вытоптанном снегу.

Но хватка зимы была крепка. Промчались ситхи, и ее кулак снова сжал лес, затянув его в холодную тишину.

Отряд не остановился на отдых, даже когда погасло красное зарево заката и звезды засверкали среди ветвей. Их лошадям достаточно было звездного света, чтобы безошибочно нести всадников по старым дорогам, скрытым многолетней порослью. Это были смертные, земные лошади, всего лишь из плоти и крови, но предки их происходили из табуна Венига Досай-э, перевезенного в Светлый Ард из Сада в дни Великого Бегства. Когда местные лошади еще носились в степях дикими и неукрощенными, не зная седла и узды, предки этих коней ситхи скакали на войну с гигантами и перевозили посланников из конца в конец блестящей империи. Они несли своих всадников быстро, как морской ветер, и так плавно, что, говорят, Венайа из Кементари, сидя в седле, создавал прекрасные поэмы, и его рука ни разу, дрогнув, не испортила чистоту пергамента. Память об этих дорогах сохранялась в их дикой крови, их выносливость граничила с волшебством. В этот нескончаемый день, когда ситхи снова оседлали своих коней, лошади, казалось, с каждым часом становились сильнее. Отряд мчался, и, когда солнце поднялось над восточным горизонтом, неутомимые лошади все еще неслись вперед, словно мощная волна, набегающая на край леса.

Если в конях текла древняя кровь, то их всадники были историей Светлого Арда во плоти. Даже самые молодые, рожденные после падения Асу'а, видели, как проходят века. Старшие помнили расцвет многобашенного Туметая и поляны огненно-красных маков, окружавшие Джина-Тсеней, до того как море поглотило ее.

Долго мирные скрывались от взоров мира, лелея свою печаль, дыша только воспоминаниями о прежних днях. Сегодня они скакали вперед, их доспехи были ярче птичьего оперения, пики сверкали, как замерзшие молнии. Они пели, потому что ситхи пели всегда. Они скакали, и древние дороги раскрывались перед ними, а лесные прогалины эхом отзывались на стук копыт их коней в первый раз с той поры, когда самые высокие из деревьев были только слабыми ростками. После векового сна пробудились они.

Ситхи мчались вперед.

Хотя после сражения он был весь покрыт синяками и разбит до полного изнеможения, а после заката больше часа помогал Фреозелю и его людям разыскивать в ледяной каше потерянные стрелы — работа, которую было бы нелегко выполнить в дневное время и почти невозможно при свете факелов — Саймон все равно спал плохо. Он проснулся после полуночи — мышцы болели, а голова кружилась. Ветер разогнал тучи, и звезды сияли, как острия ножей.

Когда стало ясно, что сон ушел, по крайней мере на некоторое время, он встал и пошел к сторожевым кострам, горевшим на склоне горы, над огромными баррикадами. Самый большой костер развели около одного из полуразрушенных стихией монументальных камней ситхи, и там он нашел Бинабнка и некоторых других — Джулой, отца Стренгьарда, Слудига и Деорнота, — которые тихо беседовали с принцем. Джошуа пил из миски дымящийся суп. Саймон подумал, что это первая пища, которую принц принял в этот день.

Когда Саймон вступил в круг света, Джошуа поднял голову.

— Приветствуем юного рыцаря, — сказал он. — Мы все гордимся тобой. Ты оправдал мое доверие, впрочем, я и не сомневался, что так и будет.

Саймон склонил голову, не уверенный, что ему следует ответить. Он был рад такой оценке, но его самого вовсе не удовлетворяло то, что он видел и делал сегодня на льду. Он не чувствовал себя настоящим благородным рыцарем.

— Спасибо, принц Джошуа.

Он сел, закутавшись в плащ, и стал слушать, как остальные обсуждают сегодняшнее сражение. Он понял, что беседа идет вокруг основного вопроса; кроме того, ему сразу стало ясно, что все понимают, так же хорошо как и он: им никогда не выиграть битву с Фенгбальдом на изнурение — у герцога было слишком большое войско. Сесуадра не замок, который может выдержать долгую осаду — здесь достаточно мест, где может укрепиться атакующая армия. Раз они не сумели остановить герцога на замерзшем озере, теперь им оставалось только как можно дороже продать свои жизни.

Пока Деорнот — его голова была перевязана полоской ткани — рассказывал о некоторых боевых приемах тритингских наемников, к огню подошел Фреозель. На лорде-констебле все еще была перепачканная в бою одежда, руки и широкое лицо измазаны землей, несмотря на мороз, на лбу его выступили капли пота, словно всю дорогу от Нового Гадринсетта он пробежал бегом.

— Я пришел из поселка, — задыхаясь, проговорил он. — Исчез Хельфгрим, мэр Гадринсетта.

Джошуа взглянул на Деорнота, потом на Джулой.

— Кто-нибудь видел, как он уходил?

— Он смотрел на сражение вместе с другими. Что с ним случилось потом, никто не видел.

Принц нахмурился:

— Мне это не нравится. Я надеюсь, что с ним все в порядке. — Он вздохнул и поставил миску на землю, потом медленно встал. — Я полагаю, следует посмотреть, что можно выяснить. Утром вряд ли представится такая возможность.

Слудиг покачал головой:

— Простите, принц Джошуа, но вам нет надобности беспокоиться. Пусть это сделают другие, а вам необходим отдых.

Принц слабо улыбнулся.

— Спасибо, Слудиг, но у меня есть и другие дела в селении, так что все равно придется идти туда. Деорнот, Джулой, может быть, вы составите мне компанию? Ты тоже, Фреозель. Мне надо еще кое-что обсудить с тобой. — Он рассеянно ткнул носком сапога тлеющие ветки, потом закутался в плащ и двинулся к тропе. Те, кого он просил сопровождать его, последовали за ним, но Фреозель задержался на мгновение, подошел к Саймону и положилруку ему на плечо.

— Сир Сеоман, я говорил тогда сгоряча, не подумав.

Саймон был смущен и растерян, услышав этот титул от умного и опытного воина.

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

— О волшебном народе. — Фреозель серьезно и пристально смотрел ему в глаза. — Не подумай, что я тогда насмехался над ним или говорил непочтительно. Видишь ли, я боюсь мирных, как всякий эйдонит, но я знаю, что они могут быть могущественными союзниками. Если ты в силах позвать их, то сделай это. Сейчас нам нужна любая помощь.

Саймон покачал головой:

— У меня нет власти над ними, Фреозель, совсем нет. Ты и представить себе не можешь, какие они.

— Это верно. Но коли они твои друзья, ты скажи им, что нам туго приходится. Вот и все, что я хотел сказать. — Он повернулся и побежал вверх по тропе догонять принца.

Оставшийся у костра Слудиг поморщился:

— Позвать ситхи! Ха! Легче было бы позвать ветер.

Саймон грустно кивнул, соглашаясь с ним.

— Но нам действительно ужасно нужна помощь, Слудиг.

— Не будь глупцом, парень. Мы мало что значим для народа ситхи. Я сомневаюсь, что нам суждено еще раз увидеть Джирики. — Риммерсман нахмурился, увидев выражение лица Саймона. — Кроме того, у нас остаются наши мечи, наши головы и наши сердца. — Он опустился на корточки перед костром и протянул к огню руки. — Бог дает недовеку то, чего он заслуживает, не больше и не меньше. — Через мгновение он резко выпрямился. — Раз я не нужен принцу, пойду да найду местечко, чтобы поспать. Завтра крови будет побольше, чем сегодня. — Он кивнул Саймону, Бинабику и Стренгьярду и пошел вниз, к баррикаде. Цепь на его мече слабо звенела.

Саймон молча сидел и смотрел ему вслед, думая, прав ли был Слудиг насчет ситхи. Его повергло в глубокое уныние чувство потери, вызваное этими мыслями.

— Риммерсман сердится. — Архивариус, казалось, был удивлен собственными словами. — Я хочу сказать… то есть, я едва знаю его…

— Я предполагаю, что ты имеешь справедливость, Стренгьярд. — Бинабик посмотрел на кусок дерева, из которого он что-то вырезал. — Существуют люди, питающие неудовольствие от нахождения ниже других, с особенным чувством, когда прежде имелось другое положение. Слудиг снова становился солдатом пехотинцем, и такое после того, как его выбирали для сложного поиска и он возвращался с очень большим успехом. — Тролль говорил задумчиво, но лицо его было несчастным, как будто он разделял боль риммера. — Я питаю очень большой страх. Он будет сражаться, имея такое чувство в своем сердце — на севере мы разделяли дружбу, а здесь он смотрится очень несчастливым и с грустным сердцем.

Над костром повисла тишина, нарушаемая только тихим потрескиванием пламени.

— А как насчет того, что он сказал, — неожиданно спросил Саймон. — Он прав?

Бинабик вопросительно посмотрел на него.

— Что ты подразумеваешь, Саймон. Слова про ситхи?

— Нет. «Бог дает человеку только то, чего он заслуживает, не больше и не меньше», вот что он сказал, — Саймон повернулся к Стренгьярду: — Это правда?

Архивариус заволновался, посмотрел в сторону, потом повернулся обратно и встретил прямой взгляд Саймона.

— Нет, Саймон, я не думаю. Но я и не знаю, чего на самом деле хочет Бог, я хочу сказать, его замыслов.

— Потому что мои друзья, Моргене и Хейстен, они конечно не получили? по заслугам — один сгорел, другого убила дубина великана. — Саймон не мог скрыть горечи.

Бинабик открыл было рот, как будто собирался что-то сказать, но, увидев, что Стренгьярд сделал то же самое, промолчал.

— Я верю, что у Бога свои планы, Саймон, — осторожно сказал священник. — И может быть, мы просто не в силах понять их… а может быть и сам Бог не знает точно, что из них может выйти.

— Но эйдонитские священники всегда говорили, что Бог знает все!

— Может быть он и забывает о чем-то, — мягко сказал Стренгьярд. — Если бы ты жил вечно и переживал каждую боль в сердце, как свою собственную — умирал с каждым солдатом, плакал с каждой вдовой и сиротой, разделял бы горе каждой матери, теряющей любимое дитя, — разве ты не жаждал бы забыть?

Саймон смотрел на колеблющееся пламя костра.

Как ситхи, думал он. Навечно пойманы своей болью. Жаждущие конца, как говорила Амерасу.

Бинабик срезал еще несколько щепок со своего куска дерева, который теперь стал напоминать остроухую длинномордую волчью голову.

— Извиняй мое спрашивание, Саймон-друг, но имеешь ли ты особую причину, чтобы говоренное Слудигом ударяло тебя с такой ощутительностью?

Саймон покачал головой:

— Я просто не знаю, как… как быть. Эти люди пришли, чтобы убить нас, — и я хочу, чтобы все они погибли, погибли мучительно, ужасно… Но, Бинабик, это же эркингарды. Я хорошо знал их в замке. Некоторые из них угощали меня сладостями, сажали на своих лошадей и говорили, что я напоминаю им их собственных сыновей. — Он нервно царапал прутиком раскисшую землю. — Почему же тогда? Как они могли явиться убивать нас, когда мы не сделали им ничего дурного? Их заставляет король, но тогда почему мы должны убивать их?

Бинабик слегка улыбнулся:

— Я имел наблюдение, что ты не питаешь волнение к судьбе наемников — нет, не надо объяснять, в этом нет нужности. Трудно питать жалость к тем, кто предпринимает розыски войны, чтобы иметь материальное награждение. — Он сунул почти готовую фигурку в карман куртки и начал собирать дорожный посох. — Вопросы, которые ты спрашиваешь, имеют огромную значительность, но они не имеют ответов. Я предполагаю, в этом все различение мужчины и мальчика, женщины и девочки. Ты сам должен находить индивидуалистическое разрешение вопросов, которые не имеют настоящих ответов. — Он повернулся к Стренгьярду: — Вы сохраняете книгу Моргенса где-то поблизости, или она местополагается в поселке?

Священник смотрел на огонь, размышляя о чем-то.

— Что? — спросил он. — Книга, вы говорите? О небесные пастбища, я повсюду ношу ее с собой. Я никак не могу допустить, чтобы она хоть на минуту осталась без присмотра. — Неожиданно он повернулся и смущенно посмотрел на Саймона: — Она, конечно, не моя — пожалуйста, не думай, что я позабыл о твоей доброте, Саймон, о том, что ты мне позволил читать ее. Ты представить себе не можешь, что для меня значит возможность спокойно и с расстановкой читать рукопись Моргенса!

При мысли о Моргенсе Саймон почувствовал почти приятный приступ сожаления. Как ему недоставало этого удивительного человека!

— Так ведь она и не моя, отец Стренгьярд. Он просто дал ее мне на сохранение, чтобы со временем люди вроде вас и Бинабика могли прочитать ее. — Он мрачно улыбнулся. — Я думаю, это главный урок, который я получил за эти дни: на самом деле мне ничего не принадлежит. Одно время я думал, что Торн будет моим мечом, но теперь я в этом сомневаюсь. Мне давали разные другие вещи, но ни одну из них я не использовал по принадлежности. Я рад, что хотя бы слова Моргенса используются по назначению.

— И это имеет огромную важность. — Бинабик улыбнулся в ответ, но тон его был очень серьезен. — Моргене производил думанье за всех нас в эти темные времена.

— Одну минутку. — Стренгъярд вскочил на ноги. Через несколько минут он вернулся вместе со своей сумкой, небрежно разбрасывая в разные стороны ее содержимое — Книгу Эйдона, шарф, бурдюк с водой, еще какие-то мелочи — в безумном стремлении поскорее добраться до аккуратно уложенной на самое дно рукописи Моргенса. — Вот она, — триумфально возвестил он, потом помолчал. — А зачем я ее искал?

— Как следствие моего спрашивания, — объяснил Бинабик. — Она имеет один пассаж, который содержит крайнюю интересность для друга Саймона.

Тролль взял манускрипт и стал бережно листать его, щурясь, чтобы прочитать что-нибудь при слабом свете костра. Казалось, что поиск займет у него много времени, так что Саймон встал и отошел от костра, чтобы размять нош. Вдоль склона горы дуя ледяной ветер, а белое озеро, которое можно было разглядеть сквозь просветы в деревьях, представлялось подходящим местом для появления призраков. Когда Саймон вернулся к огню, его пробирала дрожь.

— Я производил разыскание. — Тролль размахивал страницей. — Ты желаешь читать самостоятельно или очень лучше будет, если прочту я?

— Ты просто обожаешь читать мне всякие венда. Ну, валяй.

— Я делаю так в интересе твоего продолжающегося образования, — ответил Бинабик, делая свирепое лицо. — Слушай:

Фактически, — пишет Моргенс, — споры о том, кто был величайшим рыцарем эйдонитского мира, многие годы продолжались как в коридорах Санкеляана Эйдонитиса, так. и в тавернах Эрнистира и Эркинланда. Нелепо было бы утверждать, что Камарис ставил себя ниже других людей, но он, судя по всему, так. мало удовольствия находил в битвах и сражениях, что война стала для него чем-то вроде епитимьи, а ясный отточенный ум — тяжким бременем. Когда в интересах фамильной чести ему приходилось сражаться в турнирах, он часто переодевался, пряча герб Зимородка, чтобы его противники не были побеждены одним благоговейным ужасом. Он также был известен манерой ставить перед собой немыслимые задачи — как пример, упомянем случай, когда он дрался одной левой рукой — что не было продиктовано простой бравадой, а, как я полагаю, свидетельствовало о страстном желании поражения, которое сняло бы с его плеч невыносимое бремя славы первейшего рыцаря Светлого Арда — мишени острот каждого пьяного скандалиста и вдохновителя бездарных виршей бесчисленных сочинителей баллад. Когда он принимал участие в настоящих войнах, даже эйдонитские священники признавали, что его безграничная скромность и милосердие к поверженному врагу заходят чересчур далеко, словно он сам стремится к честному поражению, а вместе с ним и к смерти. Его боевые подвиги, почитаемые в любом дворце, так же как и в каждой крестьянской хижине Светлого Арда, для самого Камариса были чем-то почти постыдным.

После того, как во время первой войны тршпингами в засаде был убит Таллисто из Пирруина — предательство, о котором сложено едва ли не столько же баллад и легенд, сколько о звездных подвигах Камариса — только сам король Джон мог претендовать на роль соперника Камариса в борьбе за титул величайшего рыцаря эйдонитского мира. Разумеется, никто не мог даже предположить, что Престер Джон, каким бы великим рыцарем он ни был, может сразить Камариса в открытом бою: после Нирулагской битвы, в которой они впервые встретились, Камарис избегал даже шуточных состязаний с королем, опасаясь нарушить хрупкое равновесие их дружбы. Но если для Камариса его ум был только тяжелой ношей, а участие в войне — и даже в такой, которую санкционировала, а, как сказали бы некоторые, в чем-то и вдохновила эйдонитская церковь, — худшей из пыток, то Престер Джон никогда не был более счастливым, чем на пороге очередной битвы. Он не был жесток — ни один побежденный враг не мог пожаловаться на несправедливость, кроме разве что сшпхи, к которым Джон имел какую-то личную, но очень сильную неприязнь и которых он преследовал до тех пор, пока они просто не исчезли из глаз всех смертных людей. Но так как бытует мнение, что сшпхи не имеют души — хотя я не стал бы этого утверждать со всей ответственностью — можно сказать, что Джон относился ко всем своим врагам справедливо и милосердно, против чего не сможет возразить даже самый скрупулезный церковник, Что же касается его подданных, включая даже языческий Эрнистир, то Джон был для них великодушным и мудрым королем. Только в те моменты, когда ковер войны расстилался перед ним, он становился опаснейшим человеком. Так случилось, что Мать Церковь, именем которой он крушил своих врагов, в благодарность (а может быть отчасти из необъяснимого страха) назвала его Меч Господен.

Итак, спор разгорелся и продолжается по сей день: кто из двоих был более велик? Камарис, умнейший человек из всех, кто когда-либо брал в руки меч? Или Престер Джон, только немного менее искусный в битве, но зато выводивший в бой тысячи людей и горячо приветствовавший справедливую и богоугодную войну?

Бинабик прочистил горло.

— И вот, как он говаривал, этот спор продолжался многое время, и Моргене упоминает об этом еще очень много страниц подряд, потому что это был вопрос черезвычайной важности — или его считали тогда вопросом черезвычайной важности.

— И значит, Камарис убивал лучше, но нравилось ему это меньше, чем королю Джону? — спросил Саймон. — Почему же тогда он вообще делал это? Почему он не ушел в монахи или в отшельники?

— В этом вся суть твоего предварительного спрашивания, Саймон, — сказал Бинабик, внимательно глядя на юношу. — Вот благодаря какой причине все писания великих думателей оказывают огромную помощь простым людям, вроде всех остальных нас. Моргене использует другие слова и имена, но его спрашивание такое же, как твое: правильно ли умерщвлять людей, даже если этого желает твой хозяин, твоя страна или твоя религия? Что будет очень лучше: умервщлять, не имея очень большого удовольствия, или не умерщвлять совсем, но сматривать, как другие умерщвляют твоих очень любимых людей?

— А сам Моргене дает ответ?

— Нет, — Бинабик покачал головой. — Как я говаривал, мудрые имеют знание, что одни такие вопросы не имеют истинных ответов. Жизнь вся целиком является сборником таких вопросов, и ответы на них мы каждый раз все до одного отыскиваем с самостоятельностью.

— Хоть бы один раз, Бинабик, ты сказал мне, что на какой-то вопрос ответ есть. Я устал все время думать.

Тролль засмеялся.

— Наказание за то, что ты рожден… нет, так будет слишком сильно сказать. Наказание за то, что ты с истинностью жив — в этом будет справедливость. Добро пожаловать в таком мире, где все имеют приговор каждый день думать, удивляться и ничего не знать с очень хорошей уверенностью.

Саймон фыркнул.

— Ну, спасибо.

— Да, Саймон, — странная мрачная серьезность была в голосе Стренгьярда. — Добро пожаловать. И я молю Бога, чтобы однажды ты обрадовался, что тебе не просто было принимать все эти решения.

— Как это может быть?

Стренгьярд покачал головой:

— Прости меня, что я говорю то, о чем вечно брюзжат старики, не… ты увидишь сам.

Саймон встал.

— Очень хорошо. Теперь, когда у меня от ваших наставлений голова пошла кругом, я последую примеру Слудига: с отвращением уйду отсюда и постараюсь заснуть. — Он положил руки на плечи Бинабика и повернулся к архивариусу, который благоговейно укладывал манускрипт обратно в сумку. — Спокойной ночи, отец Стренгьярд. Берегите себя. Спокойной ночи, Бинабик.

— Спокойной ночи, Саймон-друг.

Пока Саймон шел к тому месту, где раньше устраивался на ночлег, он еще слышал тихие голоса священника и Бинабика. Почему-то он чувствовал себя в большей безопасности от сознания, что такие люди бодрствуют.

Деорнот закончил свои приготовления в последние мгновения перед рассветом. Меч его был дважды наточен. Он пришил несколько бляшек, оторвавшихся от кольчуги — от работы с выточенной из гвоздя иглой до боли сводило пальцы — и старательно счистил грязь с сапог. Теперь надо было либо снять сапоги и остаться босым, не считая намотанных на ноги тряпок — а это чертовски холодно — либо снова надеть сапоги и до самого боя сидеть на одном месте. Один единственный шаг по грязным развалинам, в которых расположился лагерь, разумеется, сведет на нет всю его тщательную работу. Лед будет достаточно скользким и без грязи, которая прилипнет к его подметкам и сильно ухудшит дело.

Небо начинало бледнеть. Деорнот слушал тихую песню своих людей. Ему никогда не приходилось сражаться бок о бок С ними до вчерашнего дня. Без всякого сомнения, они были настоящей армией оборванцев — многие никогда раньше не держали в руках меча, а другие были так стары, что уже многие годы не проходили ежегодного смотра годных к службе. Но необходимость защищать собственный дом может превратить даже самого кроткого фермера в опасного врага, а этот голый камень был домом для многих из них. Люди Деорнота, направляемые теми, кто когда-то уже служил в армии, исполняли свой долг храбро — действительно очень храбро. Он только хотел бы, чтобы их ожидала хоть какая-нибудь награда, кроме предстоящей новой резни.

В это время по грязи зачавкали лошадиные копыта, и тихий разговор вокруг него замер. Деорнот повернулся и увидел группу всадников, спускающуюся по тропе, ведущей к лагерю. Первым среди них был высокий человек на каштановом жеребце; плащ его развевался на сильном ветру. Джошуа был готов выступить. Деорнот вздохнул, встал, махнув остальным своим людям, и схватил сапоги. Время витания в облаках прошло. Стараясь подольше оттянуть момент обувания, Деорнот пошел, чтобы присоединиться к своему принцу, все еще держа сапоги в руках.

Сначала второй день сражения не Принес с собой неожиданностей. Как и предрекал Слудиг, это была кровавая работа: грудь в грудь, меч к мечу. Когда солнце немного поднялось над горизонтом, лед уже покраснел, а там, где битва была потише, вороны уже приступили к своей страшной трапезе.

Уцелевшие в этой битве потом дадут ей много названий. Для Джошуа и его окружения это была осада Сесуадры. Для эркинландских отрядов Фенгбальда она звалась бой в долине Стефлода, для тритингских наемников — Битва Скалы. Но большинство вспоминавших этот день — а никто не мог вспомнить его без содрогания — называли ее Битва на стеклянном озере.

Все утро битва переливалась взад и вперед по ледяному рву Сесуадры, временное преимущество получали то одна, то другая сторона. Сначала эркингарды, помня о своем вчерашнем позоре, начали такую сильную атаку, что не сумевшие устоять защитники Сесуадры были отброшены к собственным баррикадам. Они были бы побеждены, если бы вперед не выехал Джошуа на огненном Виньяфоде с группой тритингов Хотвига. Это вызвало замешательство в радах эркинландеров, и они не сумели в полной мере воспользоваться своим преимуществом. Стрелы, старательно собранные Фреозелем и другими защитниками, целыми роями летели со склонов горы, и наряженные в зеленую форму гвардейцы вынуждены были отступить, выжидая, покуда у осажденных кончится запас метательных снарядов. Герцог Фенгбальд в развевающемся красном плаще ездил по чистому отрезку льда в середине озера, размахивал мечом и жестикулировал.

Его войска предприняли новую атаку, но на этот раз защитники были готовы к ней, и волна верховых эркинландеров разбилась о бревенчатую баррикаду. Небольшой отряд, неожиданно спустившийся с горы, прорвал зеленую линию и глубоко врезался в войско Фенгбальда. Они не были достаточно сильны, чтобы расколоть отряды герцога, иначе битва могла бы пойти совсем по-другому, но после того как отряд отступил, понеся большие потери, стало ясно, что у фермеров Деорнота тоже поприбавилось решительности. Они поняли, что сражаются с гвардейцами почти на равных, и не собирались отдавать свой дом мечам короля, не спросив за это кровавой цены.

Солнце достигло вершин деревьев, его лучи только начали освещать противоположную сторону долины. Лед снова покрывала густая пелена тумана. В мглистой дымке бой становился все отчаяннее, потому что люди сражались не только друг с другом, но и с предательским льдом. Обе стороны, казалось, решили покончить с этим до наступления ночи; вопрос кто кого должен был быть решен раз и навсегда. Судя по количеству неподвижных фигур, распростертых на льду, почти не оставалось сомнений, что к полудню останется немного защитников Сесуадры, которые будут присутствовать при окончательном разрешении этой проблемы.

В течение первого часа после восхода солнца Саймон забыл о Камарисе, о Престере Джоне и даже об Узирисе Эйдоне. Он чувствовал себя кораблем, захваченным яростным штормом, но волны, грозившие утопить его, имели человеческие лица и сжимали в руках острые клинки. Сегодня уже не было смысла держать троллей в резерве. Джошуа понимал, что Фенгбальд будет просто бросать свои отряды на защитников Сесуадры до тех пор, пока они не будут повержены, так что не стоило и пытаться удивить кого-нибудь. В сегодняшнем сражении не было ни порядка, ни дисциплины — только оборванные знамена да отдаленные звуки рога напоминали о присутствии каких-то военачальников. Армии сходились в яростном бою, вцепляясь друг в друга, как утопающие, потом снова расходились, чтобы отдохнуть перед следующей волной, оставляя на затянутом туманом льду тела сотен погибших. Когда атака эркингардов прижала защитников к баррикаде, Саймон увидел тролля-пастуха Сненека, которого копье противника выбило из седла и пригвоздило к бревенчатой стене. Хотя тролль, безусловно, был уже мертв или умирал, закованный в латы гвардеец выдернул свое копье и снова ударил сползавшее по стене тело, крутя пикой, как будто убивал докучливое насекомое. Разъяренный Саймон пришпорил Домой, проведя ее через брешь в людской свалке, и со всей силой, на которую был способен, ударил гвардейца мечом, чуть не отрубив ему голову. Человек упал на лед, кровь фонтаном била из раны. Саймон нагнулся, схватился одной рукой за кожаную куртку Сненека и поднял его с земли, почти не почувствовав веса. Голова тролля безжизненно болталась, невидящие глаза были широко раскрыты. Саймон прижал к себе маленькое коренастое тело, не обращая внимания на текущую в седло кровь.

Некоторое время спустя он обнаружил себя на краю битвы. Тело Сненека исчезло; Саймон не знал, положил ли он его куда-нибудь или просто уронил; он не помнил ничего, кроме удивленного, испуганного лица мертвого тролля. На губах маленького человека пенилась кровь.

Саймон обнаружил, что ненавидеть легче не думая. Когда лица врагов были только бледными пятнами в шлемах, а их разинутые рты — страшными черными дырами, не трудно было молотить мечом, стараясь отделить от тел вопящие головы и колющие руки, пытаясь скорее умертвить ненавистную тварь. Он также понял, что если не бояться умереть — а сейчас он не боялся, ему казалось, что весь страх сгорел в пожаре ненависти — уцелеть тоже легче. Люди, которых он атаковал, обученные солдаты, возможно, ветераны нескольких сражений, казалось, пугались прямых нападений Саймона. Он бил и бил, и каждый новый удар был не слабее, а сильнее предыдущего. Когда они поднимали свое оружие, чтобы защититься, он ударял по запястьям и кистям рук. Если они откидывались назад, пытаясь обманом вывести его из равновесия, он направлял Домой им в бок, выбивая из седла, как когда-то Рубен Медведь бил по раскаленному металлу в кузницах Хейхолта. Саймон обнаружил, что рано или поздно в их глазах появлялся испуг и они отступали, но Саймон продолжал рубить, колоть и бить до тех пор, пока противники не убегали или не падали.

Кровь лилась повсюду, кровавый туман стоял в воздухе. Лошади падали в конвульсиях и отчаянно били копытами. Битва грохотала так, что шум ее практически не был слышен. Пробиваясь через кровавую бойню, Саймон чувствовал, что руки его становятся железными, жесткими, как клинок, который он держал в руке; теперь у него была не лошадь, а четыре сильных ноги, которые несли его туда, куда ему хотелось попасть. Он был весь в крови, частично в собственной, но не чувствовал ничего, кроме огня ненависти в груди и судорожной потребности убивать тварей, пришедших отнять у него его новый дом и убить его друзей.

Саймон не знал этого, но лицо его под шлемом было мокрым от слез.

Казалась, что отдернули занавеску, впуская свет в темную комнату животной ярости Саймона. Он остановился близко к середине озера, и кто-то звал его по имени.

— Саймон! — Голос был очень высоким, но странным. Несколько мгновений юноша не мог понять, где находится, и тогда голос позвал снова: — Саймон!

Он посмотрел вниз, думая, что обладатель голоса стоит там, но пехотинец, съежившийся на льду, уже никого позвать не мог. Оцепенение Саймона немного рассеялось. Лежавший был одет в зеленую форму эркингарда. Саймон отвернулся, не желая смотреть на его дряблое лицо.

— Саймон, иди! — это была Ситки, сопровождаемая двумя верховыми троллями. Поворачивая Домой, чтобы встретить их, Саймон не мог не заглянуть в желтые глаза Верховых баранов. Что они думают обо всем этом? Что вообще животные могут думать о таком ужасе?

— Ситки? — Он моргнул. — Что?..

— Иди, иди быстро. — Она показала копьем куда-то в сторону баррикад. Битва кипела повсюду, и хотя Саймон вглядывался изо всех сил, он понимал, что нужно было зрение Ярнауги, чтобы различить что-нибудь в этом хаосе.

— Что там?

— Помоги другу! Твоему крухоку! Иди!

Саймон ударил каблуками по ребрам Домой и, когда тролли аккуратно развернули своих баранов, последовал за ними. Домой несколько раз споткнулась, пробираясь вслед за троллями по скользкой поверхности озера. Саймон видел, что лошадь устала, ужасно устала. Он должен был остановиться и дать ей воды, а потом спать… спать… В голове у него стучало, а правая рука чувствовала себя так, будто по ней колотили дубинами.

Милость Эйдона, что же я сделал? Что я сделал сегодня?

Тролли вели его назад, в самую гущу сражения. Люди были так измучены, что почти полностью теряли всякую осторожность, словно рабы с южных островов, которых в старину в Наббане заставляли драться на аренах. Нанося удары, противники, казалось, поддерживали друг друга, и оружие сталкивалось с печальным звуком, похожим на звон сотен надтреснутых колоколов.

Слудига и нескольких других защитников окружили тритингские наемники. У риммерсмана в каждой руке было по топору. Его лошадь, видимо, погибла, но даже с трудом удерживаясь на льду, он умудрялся держать двух тритингов с покрытыми шрамами лицами в совершенно безвыходном положении. Саймон и тролли, двигаясь так быстро, как позволяла предательская поверхность, приближались к противникам Слудига сзади. Сведенная судорогой рука Саймона не смогла нанести чистый удар, но его клинок попал по незащищенному хвосту одной из тритингских лошадей, заставив животное резко попятиться. Всадник рухнул на лед, где почти тотчас же был растоптан товарищами Слудига. Риммерсман использовал лишившуюся всадника лошадь в качестве щита в борьбе со вторым врагом, потом каким-то образом поставил ногу в стремя и вскочил в седло, подняв свой боевой топорик как раз вовремя, чтобы отбить удар кривой сабли тритинга. Еще дважды, столкнувшись, зазвенело оружие, потом Слудиг, прорычав что-то невнятное, вырвал саблю из рук наемника, зацепив ее топориком и вонзив второй в голову врагу. Твердый кожаный шлем раскололся, словно яичная скорлупа. Уперевшись сапогом в грудь тритинга, Слудиг вытащил топор; наемник перевалился через шею лошади и тяжело упал на землю.

Саймон окликнул Слуднга и тут же вынужден был отвернуться: лошадь, с которой только что упал всадник, толкнула Домой в плечо, так что Саймон чуть не вылетел из седла. Он вцепился в поводья, с трупом выпрямился и сильно лягнул ногой обезумевшее животное, которое отчаянно заржало, пытаясь устоять на льду, а потом с громким топотом умчалось прочь.

Мгновение риммерсман смотрел на Саймона, словно не узнавая. Его кольчуга в нескольких местах была разорвана, светлая борода забрызгана кровью.

— Где Деорнот?

— Не знаю! Я только что сюда приехал! — сжав коленями бока Домой, Саймон приподнялся в седле, чтобы оглядеться.

— Его сшибли! — Слудиг встал в стременах. — Вон! Я вижу его плащ! — Он показал на небольшую группу тритингов, в гуще которых мелькнула голубая вспышка. — Пойдем! — Слудиг пришпорил лошадь наемника. Животное, которое никто не снабдил специальными колючками, скользило и спотыкалось.

Саймон позвал Ситки и ее друзей, которые спокойно добивали копьями раненых тритингов. Дочь Пастыря и Охотницы пролаяла что-то своим спутникам на языке канунов, и все они поскакали за Саймоном и Слудигом.

Небо над головой потемнело, облака закрыли солнце. Вихрь крошечных снежинок обрушился на озеро. Туман тоже, казалось, стал плотнее. Саймону почудился алый плащ в гуще сражающихся людей — недалеко, позади Слудига. Фенгбальд? Здесь, в центре событий? Нет, невозможно представить себе, что герцог пойдет на такой риск, когда сила и опыт на его стороне.

У Саймона было меньше минуты, чтобы обдумать такую невероятную возможность. Потом Слудиг ворвался в группу тритигов, без разбора рубя во все стороны сразу двумя топорами. Два человека упали, открывая риммерсману путь, но Саймон видел, что к бреши уже двигаются другие, некоторые на лошадях. Слудиг будет окружен. Ощущение нереальности всего происходящего снова усилилось. Что он здесь делает? Он никогда не был солдатом. Это безумие, но что можно было сделать? Его друзей ранили и убивали у него на глазах. Он пришпорил Домой и ринулся на бородатых наемников. Каждый удар отзывался немыслимой болью, словно язык пламени обжигая плечо и шею. Саймон слышал у себя за спиной отрывистые крики Ситки и ее кануков. И внезапно он прорвался.

Слудиг сошел с лошади. Он стоял на коленях возле распростертой на льду фигуры в плаще цвета раннего вечернего неба. Это был Деорнот, лицо его казалось очень бледным. Рядом, полуприкрытый голубым плащом рыцаря Джошуа, лежал чудовищно мускулистый тритинг. Его пустые глаза смотрели в затянутое тучами небо, на губах запеклась кровь. С обостренной ясностью безумия Саймон увидел, как летящая снежинка медленно опускается прямо в раскрытый глаз наемника.

— Это вождь наемников! — Слудиг пытался перекричать шум битвы. — Деорнот убил его!

— Но Деорнот, он жив?

Слудиг уже пытался поднять рыцаря со льда. Саймон огляделся, чтобы проверить, нет ли прямой опасности, но наемники уже отвлеклись на другой маленький бой в глубине бурлящего хаоса. Саймон быстро спешился и помог Слудигу поднять Деорнота на лошадь. Риммерсман вскочил в седло и подхватил рыцаря, повисшего, точно сломанная кукла.

— Плох, — сказал Слудиг. — Мы должны доставить его назад, к баррикадам. — Он пустил лошадь рысью. Ситки и два ее тролля последовали за ним. Риммерсман широким полукругом развернул лошадь, направляя ее к краю смертносного льда и сравнительной безопасности.

Саймон мог только тяжело дыша прислониться к боку Домой и смотреть вслед Слудигу на бледное лицо Деорнота, подпрыгивающее у плеча риммерсмана. Все было так плохо, что хуже уже и быть не могло. Джирики и ситхи не появлялись. Бог, видимо, не собирался протянуть руку невинным. Если бы только можно было стереть весь этот кошмарный день, словно его и не было вовсе! Саймон содрогнулся. Ему почти казалось, что, закрыв глаза, он откроет их в своей постели, в Хейхолте, в помещении для слуг, и лучи весеннего солнца будут медленно ползти по каменным плитам.

Он тряхнул головой и снова взобрался в седло. Ноги его дрожали. Он пришпорил Домой. Сейчас не время позволять своим мыслям блуждать неизвестно где. Не время.

Снова мелькнул красный плащ, на этот раз справа от него. Саймон обернулся и увидел фигуру в алом, сидящую на белом коне. Шлем всадника украшали серебряные крылья.

Фенгбальд!

Медленно, как будто лед под копытами его лошади превратился в липкий мед, Саймон развернул Домой и направил ее к человеку в доспехах. Это, конечно, сон! Лошадь герцога стояла позади небольшой группы эркинландеров, но внимание Фенгбальда, казалось, целиком было сосредоточено на развернувшейся перед ним схватке. Путь для Саймона был открыт. Он пришпорил Домой.

Саймон двигался вперед, постепенно набирая скорость, и тут серебряный шлем внезапно вырос перед ним, нестерпимо сверкая даже в сумеречном свете. Алый плащ и яркая кольчуга казались открытой раной на фоне возвышающихся по берегам озера деревьев.

Саймон окликнул, но герцог не обернулся. Он ударил железками сапог по бокам Домой. Кобыла обиженно заржала и ускорила шаг.

— Фенгбальд! — снова закричал Саймон, и на этот раз герцог, кажется, услышал. Шлем с опущенным забралом повернулся к Саймону, глазные щели выглядели бессмысленно загадочными. Одной рукой герцог поднял меч, другой дернул поводья, чтобы развернуть коня к нападающему. Движения его были замедленными, словно все происходило под водой, словно Фенгбальд неожиданно обнаружил себя в каком-то ужасном сне.

Саймон оскалил под шлемом зубы. Значит, ужасный сон? Ну так на этот раз это будет персональный кошмар Фенгбальда. Он замахнулся мечом, чувствуя, как напряглись мускулы его плеч. Когда Домой подъехала к герцогу, Саймон ударил, держа рукоять обеими руками. Меч встретился с клинком герцога, и это столкновение чуть не выбило Саймона из седла, но что-то подалось от его удара. Проехав несколько метров и выпрямившись в седле, он осторожным полукругом развернул Домой. Фенгбальд выронил меч и свалился с лошади. Теперь он барахтался на спине, пытаясь встать.

Саймон выпрыгнул из седла, и тут же, поскользнувшись, упал вперед, больно ударившись коленями и локтями. Он не стал тратить времени на вставание, подполз туда, где герцог все еще пытался обрести равновесие, и изо всех сил опустил меч плашмя на сверкающий шлем. Фенгбальд упал назад, раскинув руки, словно крылья серебряного орла на его шлеме. Саймон наступил ногой ему на грудь и опустился на корточки. Он, кухонный мальчишка, только что убил герцога Фенгбальда. Значит, они победили? Задыхаясь, он быстро огляделся, но никого не было видно. Не похоже было и на то, что сражение начало затихать — призрачные фигуры все еще рубились по всему озеру. Неужели он выиграл битву, а никто этого не заметил?

Саймон вытащил из ножен канукский кинжал, прижал его к горлу герцога и принялся возиться с завязками шлема. Наконец он расстегнул его и стащил с головы герцога, не особенно заботясь об удобствах владельца. Юноша отбросил шлем в сторону, и тот волчком завертелся на льду, а Саймон наклонился над лежащим перед ним человеком.

Его пленник был уже не молод, его седые волосы во многих местах поредели, в окровавленном рту почти не было зубов. Это был не Фенгбальд.

— А, кровавое древо! — выругался Саймон. Мир рушился. Все вокруг было ложью. Он смотрел на алую накидку, на шлем с орлиными крыльями, валявшийся в двух шагах от него. Все это были вещи Феигбальда, в этом не было никакого сомнения. Но человек, которого он убил, Фенгбальдом не был.

— Обмануты! — простонал Саймон. — О Боже, мы обмануты, как дети! — Холодный комок подступил к его желудку. — Мать Эйдона, тогда где же Фенгбальд?

Далеко к западу за Светлым Ардом, вдали от тревог и огорчений защитников Сесуадры, из небольшого отверстия в склоне Грианспога вышла маленькая процессия, напоминающая стайку белых мышей, выпущенных из клетки. Покинув темные тоннели, они остановились, щурясь и мигая от невыносимо яркого снежного блеска.

Эрнистири, которых оставалось, как говорили, всего несколько сотен, в большинстве своем женщины, дети и старики, в замешательстве остановились на каменистом уступе. Мегвин чувствовала, что, не получив никакой поддержки, они быстро кинутся обратно, к темной и затхлой безопасности подземных пещер. Равновесие было очень неустойчивым. От Мегвин потребовались огромные усилия и вся сила ее убеждения, чтобы только уговорить своих людей пуститься в это, по всей видимости, табельное путешествие.

Боги наших праотцов, думала она, Бриниох и Ринн, где же наша гордость и достоинство? Одна Диавен, которая с трудом вдыхала ледяной воздух, высоко подняв руки над головой, словно в ритуальном торжестве, казалось, понимала все величие и великолепие этого выступления. Выражение морщинистого лица старого Краобана не оставляло никаких сомнений относительно того, что он думал обо всем этом безумии. Что же касается остальных ее подданных, то они выглядели просто очень испуганными, и, казалось, подыскивали хоть какое-нибудь оправдание, чтобы немедленно повернуть обратно.

Они нуждались в ободрении, вот и все. Смертные боялись жить так, как того хотели боги — груз этой ответственности был тяжелее, чем люди хотели бы на себя взваливать. Мегвин набрала'в грудь побольше воздуха.

— Великие дни предстоят нам, люди Эрнистира, — крикнула она. — Боги хотят, чтобы мы спустились с горы и смело встретили наших врагов — врагов, укравших наши дома, фермы, стада, наших свиней и овец. Вспомните, кто вы! Идите за мной!

Она пошла вперед по тропе. Медленно и неохотно ее спутники последовали за ней. Многие дрожали, хотя все были укутаны в самую теплую одежду, которую только могли найти. Дети плакали.

— Арноран! — позвала она. Арфист, немного поотставший, видимо, в надежде, что так на него меньше будут обращать внимания, вышел вперед, слегка нагибаясь под порывами сильного ветра.

— Да, моя леди?

— Иди рядом со мной, — приказала она. Арноран посмотрел вниз, на широкое снежное лицо горы прямо за узкой тропой и быстро отвел глаза. — Я хочу, чтобы ты сыграл песню, — сказала Мегвин.

— Какую песню, моя леди?

— Такую, которую знают все, чтобы люди могли подпевать. Что-нибудь поднимающее дух. — Она задумалась. Арфист нервно смотрел себе под ноги. — Играй «Лилию Куимна».

— Да, моя леди. — Арноран поднял свою арфу и стал перебирать открывшиеся струны, несколько раз пробегая по ним, чтобы согреть озябшие пальцы. Потом он заиграл, громко ударив по струнам, чтобы его слышали даже те, кто плетется в самом хвосте.

Он шел вперед, возвышая голос над ревом ветра, бродившего по склону горы и сгибавшего верхушки деревьев.

Один за другим спутники Мегвин подхватывали слова знакомой песни.

Когда дошло до припева, десятки людей присоединились к арфисту. Теперь, казалось, они шагали в ритм старой песне. Голоса людей Мегвин становились все громче, пока, наконец, не перекрыли вой ветра — и, странно, он как будто ослабел, признавая свое поражение.

Оставшиеся эрнистири с песней маршировали по горной тропе вниз из своих пещер.

Они остановились на занесенном снегом уступе и съели свои дневные порции под тусклыми лучами пробивающегося сквозь тучи солнца. Мегвин прошлась среди своих людей, особое внимание обращая на детей. Впервые за долгое время она чувствовала себя счастливой и довольной. Дочь Луга наконец делала то, к чему предназначила ее судьба. Успокоенная сознанием этого, она ощущала необычайный прилив любви к народу Эрнистира — и ее народ понимал это. Некоторые из старших все еще испытывали некоторое недоверие к этому безумному предприятию, но дети видели в нем только великолепное развлечение. С криками и смехом они бежали за Мегвин через весь лагерь, и тогда даже их недоверчивые родители ненадолго забывали об опасности, навстречу которой они шли, отбрасывая все сомнения, — как принцесса мота быть исполнена такого света и радости, если боги не сопутствуют ей?

Что же касается самой Мегвин, то все ее сомнения, в сущности, остались на Брадах Торе. Она снова заставила петь свой маленький отрад, и так прошел последний остававшийся до полудня час.

Когда они достигли, наконец, подножия горы, ее люди, казалось, окончательно обрели надежду. Почти все они впервые ступали по полям Эрнистира с тех пор, как полгода назад наступление войск Риммергарда загнало их в горы. Теперь они возвращались домой.

При виде маленькой армии, спускающейся со склонов Грианспога, первый пикет Скали поспешно выступил вперед. Кони риммеров резко затормозили, подняв тучи снежной пыли, увидев, что в руках у людей не было никакого оружия кроме, разве что, запеленутых младенцев. Закаленные воины, которые никогда не дрогнули бы перед смятением и ужасом самого кровавого сражения, сосредоточенно смотрели на Мегвин и ее отрад.

— Стой! — закричал их предводитель. На нем был подбитый мехом плащ, забрало шлема опущено, и всем своим видом риммер напоминал ошеломленного барсука, близоруко моргающего перед входом в свою нору. — Куда ходите вы?

Мегвин надменно вскинула бровь, услышав, как он владеет вестерлингом, но все-таки снизошла до ответа.

— Мы идем к твоему хозяину — к Скали из Кальдскрика. Солдаты выглядели теперь еще более ошеломленными, если только такое было возможно.

— Так много сдаваться не нужно, — сказал вождь. — Говори женщинам и детям ждать. Мужчины с нами пойдут.

Мегвин нахмурилась.

— Болван. Мы пришли не сдаваться. Мы пришли забрать у вас нашу землю. — Она махнула рукой, и ее спутники, выжидавшие, пока она закончит разговаривать с солдатами, снова двинулись вперед.

Риммерсманы пристроились в конце процессии, словно собаки, пытающиеся загнать в хлев равнодушных и упрямых овец.

Пока они шли по заснеженным лугам между подножиями гор и Эрнисадарком, Мегвин чувствовала, как в ее груди снова поднимается ярость, на время заглушенная радостью от выполнения давно задуманного дела. Древние деревья, дубы, буки и ольха, рад за радом были срублены топорами риммерсманов, ободранные стволы оттащили в сторону по изрезанной колеями земле. Вокруг лагерей риммеров земля была превращена в мерзлую грязь, а снег, усыпанный золой бесчисленных костров, был совершенно серым. Само лицо земли было израненным, и страдающим — не удивительно, что боги гневались! Мегвин оглянулась и увидела собственную ярость, отраженную в лицах идущих за ней людей, их томительные колебания теперь исчезали быстро, как вода, капнувшая на горячий камень. С их помощью боги снова очистят это место. Как можно было сомневаться в этом?

Наконец, когда огромный шар послеполуденного солнца стал склоняться к середине серого неба, они достигли окраины самого Эрнисадарка. Теперь Мегвин вела за собой гораздо большую толпу — пока они шли, многие риммеры выходили из лагерей и присоединялись к ним, чтобы посмотреть, что же будет делать диковинная процессия, пока их не стало столько, что появилось ощущение, будто вся армия оккупантов тянется вслед за ними. Этот странный отрад, в котором теперь, пожалуй, было не меньше тысячи человек, петлял по узким улицам Эрнисадарка, приближаясь к королевскому дому Таигу.

Когда они добрались до огромной площади на вершине холма, Скали из Кальдскрика уже ждал их, стоя перед широкими дубовыми воротами Таига. Риммерсман был одет в свои темные доспехи, как если бы ожидал тяжкой битвы, и держал под мышкой шлем. Вокруг него стояли мрачные бородатые люди — личная стража Скали.

Многие из пришедших с Мегвин в последний момент почувствовали, что храбрость покинула их. Поскольку риммеры пока что держались на почтительном расстоянии, многие из отряда Мегвин тоже замедлили шаг и стали отставать. Но Мегвин и несколько других — старый Краобан, истинно преданный рыцарь в их числе — спокойно вышли вперед. Без страха и колебаний Мегвин шла к человеку, который завоевал и зверски поработил ее страну.

— Кто ты, женщина? — спросил Скали. Голос его был на удивление мягким, с некоторым намеком на заикание.

Прежде Мегвин слышала его только раз, когда риммер кричал всторону потайного убежища эрнистирийцев, что принес им в дар тело бесчеловечно убитого принца Гвитина, ее брата, но того раза было вполне достаточно: кричал Скали или шептал, она хорошо помнила этот голос и ненавидела его.

Нос, которому Скали был обязан своим прозвищем, решительно торчал с широкого обветренного лица. Глаза его были внимательными и умными. Ни намека на доброту не было в их глубине, но Мегвин и не ждала этого.

Наконец оказавшись лицом к лицу с человеком, уничтожившим всю ее семью, она сама удивлялась собственному ледяному спокойствию.

— Я Мегвин, — заявила она, — дочь Лута уб-Лутина, короля Эрнистира.

— Который мертв, — коротко ответил Скали.

— Которого ты убил. Я пришла сказать тебе, что твое время истекло. Теперь ты должен оставить эту землю, прежде чем боги Эрнистира накажут тебя.

Скали осторожно посмотрел на нее. Его стражники могли сколько угодно смеяться над нелепой ситуацией — но только не Скали Острый Нос.

— Ну, а что будет, если я этого не сделаю, дочь короля?

— Боги решат твою судьбу, — она говорила спокойно, несмотря на то что ненависть душила ее, — и это будет суровое решение.

Еще мгновение Скали испытующе смотрел на нее, потом сделал знак своим стражникам.

— Заприте их. Если будут сопротивляться, сначала убивайте мужчин. — Стражники, теперь уже открыто хохоча, стали окружать людей Мегвин. Кто-то из детей начал плакать, потом присоединились другие.

Когда грубые руки стражников схватили первых эрнистири, вера Мегвин поколебалась. Что происходит? Как могут боги теперь помочь им? Она огляделась, ожидая, что с небес ударит смертоносная молния или земля, разверзшись, поглотит осквернителей, но ничего этого не произошло. Принцесса лихорадочно искала глазами Диавен. Глаза предсказательницы были закрыты, губы беззвучно шевелились.

— Нет! Не трогайте их! — закричала Мегвин, когда стражники стали подгонять копьями плачущих детей, пытаясь втолкнуть их в строй вместе с другими. — Ты должен покинуть эту землю, — снова обратилась он к Скали со всей властностью, которую могла придать своему голосу. — Это воля богов!

Но риммеры не обращали на Нее никакого внимания. Сердце Мегвин билось так сильно, словно готово было разорваться. Что происходит? Почему боги предали ее? Неужели все это было каким-то чудовищным обманом?

— Бриниох! — закричала она. — Мюраг Однорукий! Где вы?

Небеса не отвечали.

Свет раннего восхода пробивался сквозь вершины деревьев, слабо мерцая на раскрошенных камнях. Отряд из пятидесяти конных рыцарей и сотни пеших солдат миновал еще одну разрушенную стену — неустойчивую груду занесенных снегом камней, которые покрывала глазурь, изображающая нежные розы и сияющую лаванду. Они ехали в полном молчании, потом тихо стали спускаться по спирали к замерзшему озеру, белому полю, тронутому голубым и серым там, куда падали тени дальних деревьев, полю, которое казалось чистым и манящим, как холст художника.

Хельфгрим, лорд-мэр Гадринсетта, повернул голову, чтобы еще раз взглянуть на развалины, хотя это было не так просто сделать, потому что руки его были привязаны к луке седла.

— Так вот он, — сказал он мягко, — Волшебный город.

— Ты действительно нужен мне, чтобы показывать дорогу, — огрызнулся Фенгбальд. — Но это совсем не значит, что я не могу сломать тебе руку. Я не желаю больше слышать ни о каких волшебных городах.

Хельфгрим обернулся, его сморщенные губы искривились в слабом намеке на улыбку.

— Стыдно проехать так близко от этого чуда и не посмотреть на него, герцог Фенгбальд.

— Смотри куда хочешь. Только держи рот на запоре. — И он сверкнул глазами на конных солдат, словно предлагая кому-то из них попробовать разделить интерес Хельфгрима.

Когда они достигли берега замерзшего озера, Фенгбальд взглянул наверх, откинув со лба прядь непокорных волос.

— Аха. Собираются тучи. Хорошо. — Он повернулся к Хельфгриму: — Лучше всего было бы сделать это в темноте, но я не настолько наивен, чтобы считать, что такой старый дурак, как ты, способен отыскать дорогу ночью. Кроме того, Лездрака и прочие должны хорошенько отвлекать Джошуа с той стороны горы.

— Вы правы, герцог. — Хельфгрим осторожно взглянул на Фенгбальда. — Скажите, нельзя ли моим дочерям все же поехать рядом со мной?

Фенгбальд подозрительно посмотрел на него.

— Зачем это?

Старик немного помолчал.

— Мне трудно говорить вам это, мои лорд, я верю вашему слову, пожалуйста, не сомневайтесь в этом. Но я боюсь, что ваши люди — конечно, если они не у вас на глазах, герцог Фенгбальд, — могут натворить беды.

Герцог рассмеялся.

— Я думаю, тебе не стоит опасаться за целомудрие твоих дочерей, старина. Насколько я могу судить, дни их девичества давно миновали.

Хельфгрим вздрогнул:

— Даже если и так, мой лорд, было бы великой милостью облегчить тяжесть отцовского сердца.

Фенгбальд немного подумал, потом свистнул своему пажу.

— Исаак, вели стражникам, которые везут женщин, подъехать поближе ко мне. Вряд ли кто-нибудь посмеет возразить против поездки в обществе своего сеньора, — добавил он специально для старика.

Юный Исаак, которому, казалось, хотелось бы иметь возможность вообще никуда не ездить, поклонился и захлюпал по раскисшей дороге.

Через несколько мгновений появились стражники. Две дочери Хельфгрима не были связаны, но сидели в седлах закованных в доспехи всадников и напоминали невест хирки, которых, как считалось в городах, принято было похищать во время жестоких ночных набегов и увозить, перекинув через седло, словно мешки с мукой.

— С вами все в порядке, дочери? — спросил Хельфгрим. Младшая, по щекам которой текли слезы, поспешно вытерла глаза краем плаща и попыталась улыбнуться.

— Все хорошо, отец.

— Вот и ладно. Тогда не надо слез, крольчонок. Посмотри на твою сестру. Ты же знаешь, что герцог Фенгбальд человек слова.

— Да, отец.

Герцог Фенгбальд победоносно улыбнулся. Он знал, каким человеком он был, но приятно было видеть, что простым людям это тоже известно.

Когда первые лошади ступили на лед, ветер услилился. Фенгбальд выругался, когда его лошадь оступилась и неловко попыталась сохранить равновесие.

— Даже если бы у меня не было никаких других причин, — прошипел он, — я убил бы Джошуа только за то, что благодаря ему меня занесло в это Богом забытое место.

— Людям приходится далеко забираться, чтобы спастись от ваших длинных рук, герцог, — сказал Хельфгрим.

— Настолько далекого места им все равно не найти.

Снег метелью вился вокруг огромной горы. Фенгбальд сощурился и надел капюшон.

— Мы уже почти на месте, верно?

Хельфгрим тоже прищурился и показал на сгусток глубокой тени, виднеющийся впереди.

— Там подножие горы, лорд. — Он задумчиво глядел на летящий снег.

Фенгбальд улыбнулся.

— Ты выглядишь довольно кисло, — крикнул он, пытаясь перекричать ветер. — Может быть ты все еще не понял, что моему слову можно доверять?

Хельфгрим посмотрел на свои связанные руки и поджал губы, прежде чем ответить.

— Нет, герцог Фенгбальд, но я, конечно, огорчен тем, что предаю людей, которые были добры ко мне.

Герцог махнул рукой ближайшему всаднику.

— Спасение дочерей — достаточно уважительная причина. Кроме того Джошуа в любом случае должен был проиграть. Тебя можно винить за его поражение не больше, чем червя, ползущего по трупу, можно винить в том, что смерть собирает свои плоды. — Он усмехнулся, довольный удачным сравнением. — Не больше, чем червя, понял?

Хельфгрим поднял глаза. Его сморщенная кожа, казалось, посерела.

— Возможно вы и правы, герцог Фенгбальд.

Теперь гора возвышалась над их головами, словно предостерегающе поднятый палец. Отряд уже был в нескольких эллях от края льда, когда Хельфгрим снова показал вперед.

— Вот тропа, герцог Фенгбальд.

Это был всего лишь маленький просвет в густой растительности, едва заметный даже с их отлично выбранной позиции, но ФенгБальду было достаточно одного взгляда, чтобы убедиться, что Хельфгрим не соврал.

— Ну, тогда… — начал герцог, как вдруг раздался чей-то громовой голос.

— Сир Фенгбальд, вы здесь не пройдете!

Ошеломленный герцог натянул поводья. У выступа дороги появилась маленькая группка смутных фигур. Одна из них сложила руки рупором:

— Иди назад, Фенгбальд — уходи, покинь это место. Уезжай назад, в Эркинланд, и мы оставим тебя в живых.

Герцог стремительно повернулся и ударил Хельфгрима по щеке. Старик пошатнулся и упал бы с лошади, если бы его руки не были привязаны к седлу.

— Предатель! Ты сказал, что там будет только маленький отряд!

Страх исказил лицо Хельфгрима. Красный след от пощечины горел на его бледной щеке.

— Я не лгал вам, мой лорд. Смотрите, там их всего несколько человек.

Фенгбальд махнул рукой своим солдатам, чтобы они не двигались с места, потом проехал несколько шагов вперед, внимательно глядя на склон горы.

— Я вижу только горсточку оборванцев! — закричал он людям на дороге. — И вы надеетесь остановить меня?

Ближайший к краю человек вышел вперед.

— Остановим, Фенгбальд. Мы готовы отдать нашу жизнь, чтобы остановить тебя!

— Прекрасно. — Герцог все-таки решил, что защитники просто блефуют. — Тогда я предоставлю вам прекрасную возможность проделать это немедленно. — Он поднял руку, отдавая приказ своим спутникам.

— Стой! — крикнул человек на горе. — Я даю тебе последний шанс, будь ты проклят! Ты не узнаешь моего лица, а как насчет имени? Я Фреозель, сын Фреоберна!

— Какое мне дело до твоего имени, безумец? — зарычал Фенгоальд. — Ты просто ничтожество!

— Так же как моя жена, дети, отец и мать, так же, как и все остальные, которых ты убил! — Коренастый человек и его товарищи вышли на лед. Всего их было не больше дюжины. — Ты сжег половину Фальшира, чертов сукин сын! Теперь ты заплатишь за это!

— Довольно! — герцог повернулся, чтобы послать своих людей в атаку. — Теперь марш вперед и очистите это крысиное гнездо, набитое сумасшедшими!

Фреозепь и его товарищи нагнулись и подняли что-то — то ли мечи, то ли топоры или другое оружие для защиты. Через мгновение, когда его люди пришпорили скользящих лошадей, пораженный Фенгоальд увидел, что защитники размахивают тяжелыми молотами. Фреозель первым опустил свой, с силой ударив им по льду, словно в припадке безумия. Его товарищи с обеих сторон вышли вперед и присоединились к нему.

— Что они делают?! — взревел Фенгбальд. Самый первый из его солдат все еще оставался не менее чем в ста эллях от берега. — Что, люди Джошуа рехнулись с голоду?

— Они убивают вас, — сказал спокойный голос у него за спиной.

Резко повернувшись, герцог увидел Хельфгрима, все еще привязанного к седлу. Его дочери и их охрана тоже были поблизости, солдаты выглядели одновременно возбужденными и смущенными.

— Что это ты бормочешь?! — рявкнул герцог и поднял меч, словно собираясь немедленно срубить старику голову, но прежде чем он успел сделать хоть шаг, раздался ужасный, оглушительный треск, словно ломались кости гиганта. Через несколько мгновений звук повторился. Где-то впереди, куда добрался отряд Фенгбальда, вдруг раздался встревоженный гул мужских голосов и леденящий душу почти человеческий крик смертельно испуганных лошадей.

— Что происходит? — спросил герцог, пытаясь понять, почему рухнули его всадники.

— Они приготовили для вас лед, Фенгоальд. Я сам помогал им это придумать. Видите ли, мы тоже из Фальшира, — Хельфгрим говорил достаточно громко, чтобы перекричать завывание ветра. — Мои брат был его лорд-мэром, как вы конечно знали бы, если бы пришли к нам не только для того, чтобы украсть наш хлеб, наше золото и даже наших женщин для вашей постели. Конечно, вам нечего было мечтать, что мы будем спокойно стоять и смотреть, как вы хладнокровно убиваете тех немногих, кто еще избежал вашего зверства.

Снова раздался отвратительный треск, и вдруг неподалеку от того места, где стояли лорд-мэр и Фенгбальд, на совершенно ровном участке льда открылась глубокая трещина с темной водой. Лед вдоль нее раскрошился. Пара всадников рухнула туда, и мгновение билась на поверхности, прежде чем исчезнуть в ледяной тьме.

— Но вы же тоже умрете, будь ты проклят! — заорал Фенгбальд, направляя лошадь к старику.

— Конечно, я умру. Достаточно и того, что мои дочери и я отомстили за других. Их души будут приветствовать нас. — И Хельфгрим улыбнулся холодной улыбкой, в которой не было ни капли веселья.

Внезапно Фенгбальд почувствовал, что летит в сторону, а белая поверхность движется ему навстречу, поднимаясь со скрежещущим щелканьем, словно челюсть снежного дракона. Через мгновение лошадь герцога исчезла, а сам он с трудом уцепился за край угрожающе раскачивающейся льдины. Он уже по пояс ушел в ледяную воду.

— Помогите мне! — взвизгнул герцог.

Каким-то сверхъестественным образом Хельфгрим и его дочери все еще сидели, выпрямившись на своих лошадях, в нескольких локтях от Фенгбальда. Их стражники, спотыкаясь, бежали по сохранившейся полосе нерасколотого льда, пытаясь добраться до спасительной скалы.

— Слишком поздно! — крикнул старик. Женщины расширенными глазами смотрели на Фенгбальда, стараясь скрыть свой ужас. — Слишком поздно для тебя, Фенгбальд! — повторил Хельфгрим. Спустя секунду островок, на котором стояли все трое, со страшным треском раскололся, и Хельфгрим с дочерьми ушли под воду, исчезнув, словно призраки, изгнанные утренним звоном колоколов.

— Помогите! — кричал Фенгбальд. Пальцы его скользили. Льдина, за которую он держался, медленно стала накреняться под его тяжестью, ее противоположный край серой громадой приподнимался над водой. Фенгбальд выкатил глаза. — Нет! Я не могу умереть! Не могу!

Обломанная льдина, теперь стоявшая почти вертикально, наконец перевернулась. Мгновение рука герцога в железной рукавице лихорадочно хватала воздух, потом исчезла и она.

Солнце било Мегвин в глаза. Сомнение пронзило ее сердце, и черные лучи боли побежали по всему телу. Вокруг солдаты Скали сгоняли ее людей в кучу, подгоняя копьями, словно они были животными.

— Боги нашего народа! — ее голос рвался из горла. — Спасите нас! Вы обещали!

Скали Острый Нос, смеясь, засунув руки за пояс, подошел к ней.

— Твои боги мертвы, девочка. Как и твой отец, как и все твое царство. Но я найду тебе применение. — Мегвин чувствовала его запах, похожий на резкий гнилой запах старой оленины. — Ты простая хайя, но у тебя длинные ноги… а я люблю длинные ноги. Лучше, чем быть шлюхой для моих ребят, э?

Мегвин отступила, подняв руки, словно для того, чтобы отвести удар. Прежде чем она смогла вымолвить хоть слово, воздух прорезал звук далекого рога. Скали и некоторые из его людей удивленно оглянулись. Рог затрубил снова, чистый, звонкий и властный. Целый каскад звуков разнесся по Таигу и Эрнисадарку. Мегвин широко раскрыла глаза.

Сперва видно было только сияние, зыбкое мерцание, надвигающееся с востока. Мерный рокот напоминал шум разлившейся после сильных дождей реки. Люди Скали кинулись к мечам и шлемам, которые они побросали, обнаружив нелепую суть выступления отряда Мегвин. Сам Скали кричал, требуя, чтобы ему привели лошадь.

Это скачет армия, поняла Мегвин, — нет, это был сон, обретший плоть и развернувшийся над заснеженными полями. Они пришли наконец!

Звук рога снова разнесся по всем окрестностям. Всадники ураганом неслись к Эрнисадарку. Их доспехи сияли всеми цветами радуги — небесно-голубым, рубиново-красным, изумрудным, киноварью и оранжевыми оттенками закатного тумана.

Там могло быть сто всадников, а могло быть десять тысяч — Мегвин даже не пыталась угадать, потому что невозможно было долго смотреть на них — слишком велик был захватывающий дух ужас их прихода. Они неслись потоком красок, музыки и света, словно материя мира разорвалась и тайные сны вышли наружу.

Еще раз протрубил рог. Мегвин, внезапно оставшись в полном одиночестве, спотыкаясь, двинулась к Таигу, даже не сознавая, что в первый раз касается его деревянных стен с тех пор, как Скали обратил в бегство ее народ. Испуганные риммерсманы собрались на склоне горы под дворцом ее отца, суетливым криком пытаясь заставить своих лошадей встретить этого непонятного врага. Снова запел рог приближающейся армии.

Боги пришли! Мегвин повернулась в дверях, чтобы видеть это. Все ее тревоги и надежды должны были решиться здесь, на заснеженных полях — ее люди будут освобождены! Боги! Боги! Она призвала богов!

Из Таига раздался топот. Все новые и новые люди Скали выбегали из ворот, на ходу натягивая шлемы, возясь с ремнями ножен. Один из них столкнулся с Мегвин и отбросил ее в сторону, так что она закружилась волчком и врезалась в другого, который поднял железный кулак и сокрушительным ударом опустил его ей на голову.

Мир Мегвин внезапно исчез.

Это Бинабик и Ситки нашли наконец Саймона — или, скорее, это была Кантака, которая могла учуять нужный запах даже среди груд окровавленных тел, окружавших Сесуадру. Он сидел на льду, скрестив ноги, около неподвижной фигуры в доспехах Фенгбальда. Домой стояла над ним, дрожа от сильного ветра, ее морда чуть не касалась уха юноши. Кантака тронула лапой его ногу и тихо заскулила в ожидании своего хозяина.

— Саймон! — Бинабик бросился к нему, спотыкаясь на неровном льду. Повсюду были распростерты мертвые тела, но тролле не остановился осмотреть ни одного из погибших. — Ты ранен?

Саймон медленно поднял голову. Он так охрип, что едва мог шептать.

— Бинабик? Что случилось?

— Ты цел, Саймон? — Маленький человек нагнулся, чтобы осмотреть друга, потом выпрямился. — Ты имеешь множественные ранения. Мы имеем должность забрать тебя.

— Что случилось? — еще раз спросил юноша. Бинабик тянул его за плечи, пытаясь заставить встать, но Саймон, казалось, никак не мог собраться с силами. Подошла Ситки и встала рядом, ожидая, не понадобится ли Бинабику ее помощь.

— Мы одержали эту битву, — сказал Бинабик. — Плаченная цена огромна, но Фенгбальд умерщвлен.

— Нет, — тень озабоченности промелькнула на измученном лице Саймона. — Это был не он. Это был кто-то другой.

Бинабик бросил взгляд на лежавшего неподалеку человека.

— Я знаю, Саймон. Он был умерщвлен в другом месте — страшное умирание, и не для него одного. Но теперь будем идти. Ты имеешь нужду в огне, пище и проявлении внимания к твоим ранам.

Саймон издал долгий стон, позволив маленькому человеку поднять его на ноги, и этот звук вызвал еще один обеспокоенный взгляд Бинабика. Юноша проковылял несколько шагов, потом остановился, вцепившись в поводья Домой.

— Я не могу забраться в седло, — пробормотал он огорченно.

— Тогда немножко иди, — посоветовал Бинабик. — С медленностью. Ситки и я будем оказывать тебе сопровождение.

С Кантакой во главе они медленно побрели к скале, окрашенной розоватым светом заходящего солнца. Сгущающийся туман повис над замерзшим озером, и вороны прыгали от тела к телу, суетясь, как маленькие черные демоны.

— О Боже, — сказал Саймон. — Я хочу домой.

Бинабик только покачал головой.

10 ФАКЕЛЫ В ГРЯЗИ

— Стой! — Кадрах почти шептал, но напряжение в его голосе было нетрудно уловить. — Остановитесь. Изгримнур опустил шест, так и не оттолкнувшись от илистого дна протоки, и лодка остановилась, медленно вернувшись в заросли тростника.

— В чем дело, парень? — раздраженно спросил он. — Мы оговорили все уже дюжину раз, а теперь пора двигаться.

На корме лодки древний Камарис ощупывал длинное копье, которое Изгримнур сделал из прочного болотного камыша. Оно Получилось тонким и легким, и герцог натачивал его на камне до тех пор, пока копье не стало острым, как кинжал убийцы. Старый рыцарь, как обычно, казалось, не обращал никакого внимания на разговор своих товарищей. Он поднял копье и медленно сделал ложный выпад, скользнув заточенным концом по мутной воде.

Кадрах глубоко и прерывисто вздохнул. Мириамель подумала, что он выглядит так, как будто вот-вот заплачет.

— Я не могу идти.

— Не можешь? — Изгримнур почти кричал. — Что ты хочешь сказать? Это ты уговорил нас дождаться утра и только тогда идти в гнездо. Чего тебе еще нужно?!

Монах в отчаянье покачал головой, не в силах встретить взгляд герцога.

— Всю ночь я пытался себя успокоить. Все утро я читал молитвы — это я-то! — Он повернулся к Мириамели, пытаясь изобразить иронию. — Я! Но все равно это не в моих силах. Я трус, и я не могу идти в это… место.

Мириамель протянула руку и тронула его за плечо.

— Даже чтобы спасти Тиамака? — Ее рука бережно сжала плечо монаха, словно он внезапно превратился в драгоценный хрустальный сосуд. — И, как ты сам говорил, даже чтобы спасти самих себя? Потому что без помощи Тиамака нам никогда не выбраться отсюда.

Кадрах закрыл лицо руками. Мириамель почувствовала, как возвращается какой-то намек на ее прежнюю неприязнь. Что за спектакль разыгрывает монах? Что теперь у него на уме?

— Спаси меня Бог, леди, — простонал он. — Но я просто не могу спуститься в эту дыру к этим тварям. Я не могу! — Он конвульсивно содрогнулся, и движение это выглядело таким непроизвольным, что Мириамель на секунду поверила в искренность монаха. — Я давно уже потерял право называться мужчиной, — пробормотал Кадрах сквозь стиснутые пальцы. — Я даже не боюсь за свою жизнь, поверьте мне. Но-я-не-могу-идти!

Изгримнур возмущенно фыркнул.

— Ну, будь ты проклят, это конец! Мне надо было проломить тебе череп при первой же встрече, как я и собирался. — Герцог повернулся к Мириамели: — Зря я тебя послушался. — Он перевел презрительный взгляд на Кадраха. — Похититель детей, пьяница и трус!

— Да, вам нужно было убить меня, как только представился случай, — бесцветным голосом согласился Кадрах. — Но лучше уж вы сделаете это прямо сейчас, чем я соглашусь войти в это грязное гнездо. Я не пойду туда.

— Но почему. Кадрах, — спросила Мириамель. — Скажи, почему?

Он посмотрел на нее. Ввалившиеся глаза и обожженное солнцем лицо, казалось, молили о поддержке, но мрачная улыбка показывала, что он не ждет ее.

— Я просто не могу, леди. Это… это напоминает мне место, где я был прежде. — Монах снова содрогнулся.

— Какое место? — настаивала она, но Кадрах не отвечал.

— Эйдон на святом древе, — выругался Изгримнур, — так что мы теперь будем делать?

Мириамель смотрела на колышущийся тростник, который закрывал от них гнездо гантов в нескольких сотнях эллей вверх по течению. От илистого берега шел терпкий запах застоявшейся воды. Принцесса сморщила нос и вздохнула. Что, действительно, она могла сделать?

До вчерашнего вечера она даже не могла придумать никакого сносного плана.

Была большая вероятность, что Тиамак уже мертв, что делало особенно трудным принятие любого решения. Никто не говорил этого прямо, но все чувствовали, что, вполне возможно, лучше всего было бы отправляться дальше и надеяться на скорое выздоровление вранна, которого они вытащили из лодки Тиамака. Если же он все-таки умрет, они могли бы найти какого-нибудь другого жителя болот, который помог бы им вырваться из Вранна. Никому не хотелось покидать Тиамака, но страшно было подумать, во что может вылиться попытка выяснить, жив он или нет, и спасти, если жив.

Тем не менее, когда Изгримнур сказал наконец, что оставить Тиамака без помощи было бы не по-эйдонитски, Мириамель испытала сильное облегчение. Она не хотела уходить, даже не попытавшись спасти вранна, хотя одна мысль о гнезде гантов внушала ей непреодолимый ужас. Принцесса напомнила себе, что видела и более ужасные вещи за несколько последних месяцев. Но как она сможет уважать себя, зная, что оставила маленького застенчивого ученого на съедение этим щелкающим чудовищам?

Кадрах — который, судя по всему, боялся гнезда даже больше, чем остальные — изо всех сил уговаривал своих спутников подождать до утра. Его доводы казались разумными: мало смысла было пускаться в такое рискованное предприятие, не составив четкого плана действий, и еще меньше смысла в том, чтобы делать это после наступления темноты. Кадрах сказал, что им и без того понадобится не только оружие, но и факелы, потому что никто не может знать, какие темные переходы скрываются под грудами грязи и веток. С ним все согласились, и решение было принято.

Они нашли шелестящие заросли зеленого тростника у края протоки и разбили около них лагерь. Место было илистое и мокрое, но зато оно находилось достаточно далеко от гнезда, что само по себе было неплохой рекомендацией. Изгримнур взял Квалнир и нарезал огромную охапку тростника. Они с Кадрахом обожгли его, чтобы стебли затвердели, а потом принялись обрабатывать их. Из некоторых были сделаны короткие заточенные пики, другие Изгримнур расщеплял, а в щель вставлял тяжелый камень, который потом привязывали тонкими лианами, чтобы получилась дубинка. Герцог очень жаловался на отсутствие хорошего дерева и веревки, но Мириамель одобрила результаты их работы. Гораздо спокойнее будет войти в гнездо даже с таким примитивным оружием, чем с вовсе пустыми руками. Наконец, они пожертвовали частью одежды, которую Мириамель принесла из деревни, разорвав ее на куски, которыми принцесса туго обмотала оставшиеся стебли. Потом она растерла несколько листьев дерева, которое Тиамак называл масличной пальмой, намочила в их соке тряпку и поднесла ее к костру. Мириамель обнаружила, что сок держит огонь, хотя и не так хорошо, как настоящее ламповое масло, а запах гари был ужасно едким и противным. Все-таки благодаря ему факелы будут гореть немного дольше, а она чувствовала, что у них будет каждая секунда на счету. Она собрала еще листьев и до тех пор втирала крошево в тряпки, пока пальцы не покрылись соком настолько, что стали слипаться.

Когда ночное небо наконец стало светлеть, Изгримнур разбудил всех своих спутников. Они решили оставить раненого вранна в лагере — не было смысла подвергать его новой опасности, поскольку он и так казался чуть не до смерти изголодавшимся и измученным. Если они уцелеют после попытки освободить Тиамака, то всегда смогут вернуться за ним; если же нет, у него будет крошечный шане выкарабкаться самому.

Изгримнур вытащил из воды шест и очистил его конец от налипшего ила.

— Итак, что мы будем делать? От монаха никакой пользы.

— Он все-таки в чем-то еще сможет помочь, — Мириамель со значением поглядела на Кадраха. Тот продолжал смотреть в сторону. — В любом случае мы можем выполнить первую часть нашего плана, верно?

— Я полагаю. — Изгримнур смотрел на эрнистирийца так, словно хотел бы испробовать на нем одну из новых тростниковых дубинок. Он сунул шест в руки монаху: — Давай-ка, берись за него. Можешь, черт побери, приносить хоть какую-нибудь пользу!

Кадрах вывел лодку из зарослей тростника в широкую часть протоки. В этот день утреннее солнце, спрятанное за грязной грядой облаков, было слабым и тусклым; но воздух был даже теплее, чем накануне. Мириамель ощутила, что на лбу выступает пот, и ей захотелось подразнить крокодилов, сняв сапоги и поболтав ногами в мутной воде.

Они скользили по протоке, пока наконец не увидели свою цель, а тогда подошли ближе к берегу и медленно двинулись вверх по каналу, стараясь пользоваться прикрытием тростника и деревьев, чтобы как можно дольше оставаться незамеченными. Гнездо выглядело так же зловеще, как накануне, но снаружи, казалось, суетилось меньше гантов. Когда они подошли настолько близко, насколько посмели, Изгримнур позволил лодке подплыть к противоположному берегу протоки, чтобы окаймленный деревьями изгиб русла полностью скрыл плоскодонку от гантов.

— Теперь будем ждать, — тихо сказал он.

Довольно долго они сидели молча. Насекомые были настоящим бедствием. Мириамель боялась прихлопывать их, чтобы не шуметь, пыталась снимать мошек пальцами, но их было слишком много, и упорства им было не занимать: вскоре она была совершенно искусана. Кожа чесалась и зудела так сильно, что Мириамель боялась сойти с ума, а мысль прыгнуть в реку и утопить разом всех жуков становилась все настойчивее и настойчивее, пока она не поняла, что действительно в любой момент может сорваться. Ее пальцы вцепились в борта ложи. Будет прохладно. Прекратится невыносимое жжение. И пусть приплывают эти крокодилы, будь они прокляты…

— Вон там! — прошептал Изгримнур, и принцесса посмотрела вверх.

Меньше чем в двадцати локтях от того места, где они сидели, к воде спускалась длинная ветка. По ней полз гант. Благодаря суставчатым лапам, его движения казались странно неуклюжими, но все-таки он двигался удивительно ловко и быстро. Время от времени тварь останавливалась, замирая в такой неподвижности, что ее серое в пятнах лишайника тело начинало казаться Просто частью коры, особенно крупным древесным наростом.

— Толкай, — одними губами произнес Изгримнур, делая знак Кадраху. Монах оттолкнул лодку от берега, и она медленно поплыла по течению к нависающей над водой ветке. Все старались, насколько это было возможно, оставаться неподвижными.

Сначала гант, казалось, не обратил на них никакого внимания. Когда они приблизились, он продолжал медленно ползти по ветке, терпеливо подбираясь к трем маленьким птичкам, сидевшим на ее конце. Как и охотившаяся за ними тварь, птицы, похоже, не замечали опасности.

Изгримнур сделал Камарису знак перейти на нос лодки, потом осторожно наклонился вперед, стараясь сохранять равновесие. Гант наконец заметил плывущую к нему лодку; его черные глаза туманно поблескивали, когда он раскачивался на ветке, пытаясь решить, что представляет собой приближающийся объект — угрозу или возможную трапезу. Когда Изгримнур поднял камышовое копье, гант принял решение: он повернулся и стал карабкаться назад, к стволу дерева.

— Скорее, Изгримнур! — крикнула Мириамель. Риммерсман изо всех сил метнул копье; лодка предательски закачалась от этого броска. Птицы поднялись в воздух, отчаянно щебеча и хлопая крыльями. Копье, за которым тянулся кусок драгоценной веревки Тиамака, пролетело несколько метров и ударило ганта. Не пробив панциря, оно упало в воду, но сила удара была достаточной, чтобы сбить животное с ветки. Гант плюхнулся в зеленую воду, и через мгновение показался на поверхности, бешено колотя лапами, потом выправился и странными рывками поплыл к берегу.

Кадрах быстро оттолкнулся несколько раз, и лодка оказалась рядом с тварью. Изгримнур наклонился и с силой дважды ударил ганта тростниковой дубиной. Когда он всплыл, явно уже не сопротивляясь, герцог обмотал кусок веревки Тиамака вокруг одной из клешневатых лап, чтобы можно было подтащить тело к берегу.

— Я не хочу брать эту тварь в лодку, — сказал он, и Мириамель была как нельзя более с ним согласна.

Гант казался мертвым — головной щиток треснул, оттуда сочилась серо-голубая жидкость — но все же никто не хотел приближаться к нему, и они использовали лодочный шест, чтобы перевернуть лежащее на песчаной отмели животное на спину. Камарис не стал вылезать из лодки, но, похоже, наблюдал за этим с тем же любопытством, что и остальные.

Изгримнур нахмурился.

— Спаси нас Бог. Они уроды, эти ублюдки, верно?

— Твое копье не убило его. — Мириамели показалось, что у них не остается почти никаких шансов на успех.

Герцог успокаивающе махнул рукой.

— У этих тварей здоровенный панцирь, так что надо бы сделать копья малость потяжелее. Тут сгодится любой камень. Не беспокойся зря, принцесса, мы сделаем все, что нужно.

Как это ни странно, она поверила ему и почувствовала себя лучше. Изгримнур всегда обращался с ней как с любимой племянницей, даже когда между ним и ее отцом начались трения, а она, в свою очередь, относилась к нему с ласково-насмешливой нежностью. Она знала, что он сделает все возможное, чтобы уберечь их всех — а «все возможное» герцога Элвритсхолла значило очень и очень многое. Хотя он и позволял своим товарищам и даже домашним карликам смеяться над его свирепым, но зато очень отходчивым характером и скрывающейся под этим мягкосердечностью, герцог в этом плане был просто потрясающим человеком. Мириамель все время благодарила судьбу за то, что Изгримнур нашел ее.

— Надеюсь, что ты прав. — Она протянула руку и сжала пальцами его широкую ладонь.

Они смотрели на мертвого ганта. Теперь Мириамель разглядела, что у него было шесть ног, совсем как у жука, а не четыре, как ей показалось раньше. Те две, которых она не заметила при первой встрече с гантом, были совсем крошечными и болтались в том месте, где голова соединялась с туловищем. Рот твари был прикрыт странной щетинистой бахромой, а панцирь был кожистым и тусклым, как яйцо морской черепахи.

— Отвернись, принцесса, — сказал Изгримнур, поднимая Квалнир. — Тебе не годится это видеть.

Мириамель спрятала улыбку. Чем, он думает, она занималась на протяжении последних шести месяцев?

— Валяй, я не брезглива.

Герцог приложил острие меча к брюху существа, потом нажал. Тело ганта скользнуло по илу. Изгримнур заворчал и прижал его ногой, прежде чем нажать еще раз. На этот раз ценой небольшого усилия ему удалось проткнуть панцирь, который лопнул со слабым хлопком. Поднялся кислый солоноватый запах, и Мириамель сделала шаг назад.

— Эти панцири довольно жесткие, — задумчиво сказал Изгримнур. — Но их можно проткнуть. — Он попытался улыбнуться: — А то я уж боялся, что нам придется брать приступом замок, кишмя кишащий бронированными солдатами.

Кадрах совсем побелел, но продолжал зачарованно смотреть на ганта.

— Как говорил Тиамак, он беспокояще похож на человека, — пробормотал он. — Но вряд ли я стану очень уж жалеть этого или любого из тех, которых мы еще убьем.

— Мы убьем?.. — сердито начал Изгримнур. Но Мириамель снова сильно сжала его руку.

— Что мы еще можем узнать об этой твари? — спросила она.

— Вроде не видно никаких ядовитых колючек или зубов, так что, похоже, они по крайней мере не кусаются, как пауки, — это уже хорошо. — Герцог пожал плечами. — Их можно убить. Панцирь не такой твердый, как у черепахи. Этого вполне достаточно, я полагаю.

— Тогда, наверное, нам пора идти.

Кадрах шестом направил лодку к отмели. Теперь они были всего в нескольких сотнях шагов от края гнезда. Пока что, судя по всему, их не заметили.

— Как с лодкой? — прошептал Изгримнур. — Где бы нам ее оставить, чтобы можно, было легко добраться до нее потом? И что с этим проклятым монахом?

— Вот что я думаю, — ответила Мириамель. — Кадрах, если ты будешь стоять посередине протоки, пока мы не выйдем, тебе не трудно будет подойти к гнезду и подобрать нас. Мы, вероятно, будем очень торопиться, — мрачно добавила она.

— Что?! — Изгримнур старался сдержать мощь своего голоса, но ему это не особенно хорошо удалось. — Ты хочешь оставить этого труса в нашей лодке, чтобы он мог преспокойно уплыть прочь? Чтобы он бросил нас здесь? Ну уж нет, клянусь Эйдоном, мы возьмем его с собой, если понадобится — связанного и с кляпом во рту.

Кадрах схватился за шест, суставы его пальцев побелели.

— С тем же успехом вы можете просто убить меня, — хрипло проговорил он. — Потому что я все равно умру, как только войду туда.

— Прекрати, Изгримнур. У него может не хватить мужества, чтобы войти в гнездо, но он никогда не оставил бы нас здесь после всего, через что мы прошли вместе. — Мириамель повернулась и значительно посмотрела на монаха. — Оставил бы, Кадрах?

Он осторожно взглянул на нее, как бы боясь увидеть насмешку. Прошла минута, прежде чем он ответил.

— Нет, моя леди, никогда не оставил бы, что бы ни думал по этому поводу герцог Изгримнур.

— А почему я должен позволять тебе принимать такое ответственное решение, принцесса? — Изгримнур все еще был рассержен. — Ты можешь думать, что все знаешь об этом человеке, но ведь сама же говорила, что он крал у тебя и продал тебя твоим врагам.

Мириамель нахмурилась. Это, конечно, была чистая правда — а ведь она еще не все рассказала герцогу. Она никогда не упоминала о попытке Кадраха сбежать и оставить ее на корабле Аспитиса, что тоже не говорило в его пользу. Она поняла, что сама не знает, почему так уж уверена, что в этом случае Кадраху можно доверять. Бесполезно было раздумывать — она просто знала, что Кадрах будет ждать их, когда они выйдут — если они выйдут.

— У нас действительно небольшой выбор, — сказала она герцогу. — Если мы не будем заставлять его идти с нами — а найти дорогу и сделать все, что требуется, будет достаточно трудно и без связанного пленника — нам придется привязать его где-нибудь, чтобы он не мог захватить лодку, если захочет. Неужели ты не понимаешь, Изгримнур, что проще всего будет оставить его в ней? Если мы оставим лодку без присмотра, даже если ганты не найдут ее… кто знает, что может случиться?

Изгримнур надолго задумался, двигая нижней челюстью, как бы пережевывая различные возможности.

— Так, — сказал он наконец. — Я полагаю, ты права. Очень хорошо, оставайся в лодке — но если тебя не будет здесь, когда мы выйдем, — он угрожающе повернулся к Кадраху, — в один прекрасный день я найду тебя и переломаю тебе все кости. Я просто съем тебя, как убитую курицу.

Кадрах грустно улыбнулся.

— Я в этом не сомневаюсь, герцог Изгримнур. — Он повернулся к Мириамели. — Спасибо за доверие, моя леди. Не так легко быть таким человеком, как я.

— Надеюсь, что так, — прорычал Изгримнур. — А не то вас было бы куда больше.

— Я думаю, что все будет хорошо. Кадрах, — сказала Мириамель. — Но все же помолись за нас.

— Всем богам, которых я знаю, моя леди.

Герцог, все еще сердито бормоча что-то себе под нос, высек искру кремнем и зажег один из факелов. Остальные он и Мириамель заткнули за пояса, так что оба сразу ощетинились, словно ежи. У Мириамели была дубинка и одно из утяжеленных копий; так же был вооружен и Камарис, который рассеянно вертел в руках свое оружие, пока другие двое заканчивали последние приготовления. У Изгримнура на поясе, кроме того, висели ножны с Квалниром, а в свободной руке была зажата пара коротких копий.

— Идем в бой, вооружившись палочками, — зарычал он. — Идем бить жуков!

— Получится довольно жалкая песня, — прошептала Мириамель. — А может быть победоносная. Посмотрим. — Она повернулась к старику: — Сир Камарис, мы идем помочь Тиамаку, вашему другу, вы помните? Он там, — принцесса указала копьем на темную громаду гнезда, возвышавшуюся за деревьями. — Мы должны найти его и вытащить оттуда. — Она с сомнением посмотрела на равнодушное лицо рыцаря. — Ты думаешь, он что-то понимает, Изгримнур?

— Он ослабел умом… Но не так сильно, как кажется, я полагаю. — Герцог схватился за низкую ветку и, держась за нее, перелез через борт на отмель, гае вода доходила всего до голени. — Ну-ка, принцесса, давай я тебе помогу. — Он поднял ее и поставил на берег. — Джошуа никогда не простит мне, если с тобой что-нибудь случится. Я все равно считаю, что глупо брать тебя с собой, особенно когда этот остается здесь в уюте и безопасности.

— Я нужна вам, — сказала она. — Нам и втроем придется довольно туго.

Изгримнур с сомнением покачал головой.

— Только держись ко мне поближе.

— Хорошо, дядюшка.

Когда Камарис зашлепал к берегу, Кадрах принялся сталкивать лодку с отмели.

— Стой, — сказал герцог. — Подожди, по крайней мере, пока мы не войдем внутрь. Нечего привлекать к себе их внимание, пока мы не готовы.

Кадрах кивнул и шестом остановил лодку.

— Да благословит Бог всех вас, — сказал он тихо. — Удачи вам.

Герцог фыркнул и пошел к зарослям, хлюпая сапогами по илу. Мириамель кивнула Кадраху, потом взяла Камариса за руку и повела его вслед за риммерсманом.

— Удачи вам, — снова сказал Кадрах. Он говорил шепотом, и никто из остальных, видимо, его не услышал.

— Смотрите, — прошептала Мириамель. — Вот это, по-моему, достаточно велико.

Тихое гудение наполняло воздух. Они были очень близко к гнезду, так близко, что, если бы Мириамель отважилась протянуть руку из того места, где они прятались в гуще цветущих растении, она почти могла бы коснуться его. По мере приближения к огромному сооружению из веток и глины они довольно быстро поняли, что многие двери — по существу просто дыры в стенах — были слишком маленькими даже для принцессы, не говоря уж о широких плечах Изгримнура.

— Верно, — сказал герцог. — Ну, так пошли к нему. — Он стал доставать свои факел, потом остановился и махнул товарищам, чтобы они сделали то же самое. В нескольких локтях от них по периметру гнезда кралась пара гантов. Они шли гуськом и при этом шипели и щелкали, словно переговариваясь. Мириамель снова подумала, как же, должно быть, умны эти твари. Ганты прошли мимо, их суставчатые конечности пощелкивали на ходу. Троица в молчании наблюдала за ними, пока животные наконец не скрылись за поворотом.

— Пора. — Изгримнур вытащил из ила свой факел; за минуту до того герцог поставил его в грязь у себя за спиной, чтобы не видно было света. Даже под лучами утреннего солнца Мириамель чувствовала себя немного увереннее, оттого что пламя факела весело плясало.

Осторожно поглядев по сторонам, герцог быстро пересек короткое расстояние до гнезда и нагнулся над неровным отверстием. Он шагнул внутрь, потом высунулся и кивком подозвал Мириамель и Камариса.

Чувствуя, что с наступлением решающего момента ее страх и отвращение только возросли, Мириамель немного помедлила, прежде чем последовать за Изгримнуром, и набрала в грудь побольше воздуха, словно собираясь нырнуть в ледяную воду. Теперь она понимала Кадраха лучше, чем он ее. Это место будет полно ползающих, щелкающих, многоногих тварей… колени ее дрожали. Как ей набраться храбрости, чтобы войти в эту черную дыру? Но Тиамак уже там, один среди гантов. Может быть внизу, в темноте, он отчаянно зовет на помощь!

Мириамель шагнула в гнездо.

Она стояла в круглом коридоре шириной с ее вытянутые руки и только немного выше ее головы. Изгримнур скрючился, а Камарису, который шел следом за Мириамелью, пришлось согнуться еще ниже. Земляные стены были утыканы обломками камней и палок, и все вокруг покрыто белой пеной, похожей на слюну. Темный тоннель наполняли влажные испарения и запах гниющей растительности.

— Уф, — Мириамель сморщила нос. Сердце ее сильно стучало. — Мне это совсем не нравится.

— Знаю, — прошептал Изгримнур, — ничего мерзее в жизни не видел. Пошли, поглядим, что можно сделать.

Они шли по извивающемуся проходу, с трудом удерживая равновесие на скользкой почве. Изгримнур иКамарис вынуждены были идти согнувшись, отчего им приходилось еще труднее. Мириамель чувствовала, что мужество начинает изменять ей. Что она хотела доказать себе? Это не место для девушки! Это ни для кого не место!

— Я думаю. Кадрах был прав, — она постаралась скрыть дрожь в голосе.

— Ни один нормальный человек не захочет идти сюда, — тихо сказал герцог. — Но вопрос не в этом. Кроме того, если мы не увидим ничего худшего, я буду просто счастлив. Я боюсь, что тоннель может сузиться и нам придется ползти на коленях.

Мириамель представила себе, что ее преследуют ганты, а у них нет возможности бежать. Она посмотрела на осклизлый блестящий пол и содрогнулась.

Когда они оставили позади несколько изгибов тоннеля, свет от входного отверстия начал тускнеть. Запах гниения становился все сильнее, теперь к нему прибавились затхлый и приторно-сладкий ароматы. Мириамель сунула дубинку за пояс и зажгла один из своих факелов, воспользовавшись огнем Изгримнура, потом зажгла еще один и отдала его Камарису, который взял факел безмятежно, словно ребенок, получивший хлебную корку. Мириамель завидовала спокойствию слабоумного.

— Где же ганты? — прошептала она.

— Не ищи беды. — Прежде чем идти дальше, Изгримнур факелом начертал в воздухе знак древа.

Темный проход поворачивал снова и снова, как будто они плутали по кишкам какого-то огромного животного. Наконец они достигли точки, где этот тоннель пересекался с другим. Изгримнур остановился и прислушался.

— Мне кажется, оттуда вдет больше шума, — герцог показал в направлении одного из боковых отверстий. Действительно, с той стороны монотонный гул казался сильнее.

— Но мы пойдем к нему или от него? — Мириамель пыталась отмахнуться от удушливого дыма факела.

Лицо Изгримнура стало обреченным.

— Я думаю, что Тиамак и все остальные пленники, которые там есть, могут быть только в центре этой штуки. Надо идти на звук. Не могу сказать, что мне это особенно нравится, — добавил герцог. Он протянул руку и одним из камышовых копий процарапал в пене круг, обнажив земляную стену. — Нельзя забывать отмечать дорогу.

В новом проходе слой пены на стенах был еще толще. Местами она свисала с потолка тоннеля тягучими веревками. Мириамель изо всех сил пыталась избежать прикосновения к этому веществу, но не было никакого способа, чтобы перестать дышать. Принцесса почти чувствовала, как у нее в груди сгущается отвратительный сырой воздух подземелья. И все-таки, говорила себе Мириамель, у нее нет настоящей причины для тревоги и жалоб: они уже довольно долго бредут по гнезду и до сих пор не встретили ни одного из его обитателей. Одно это можно было считать невероятной удачей.

— Снаружи не кажется, что здесь так много места, — шепнула она Изгримнуру.

— Во-первых, мы никогда не видели его с другой стороны, — он аккуратно перешагнул через кучу пены. — И я думаю, что эти тоннели могут идти спиралью. Готов держать пари, что если проломить стену, — он ткнул факелом в пену, и она зашипела и забурлила, — сразу за ней будет другой тоннель.

— Все кругом и кругом. Дальше и дальше в глубину. Как раковинка, — прошептала Мириамель, голова кружилась при мысли о такой бесконечной спирали из грязи и тени. Наконец ей удалось подавить поднимающийся страх. — Все-таки… — начала принцесса.

В тоннеле перед ними было какое-то быстрое движение.

Гант почти вышел с другой стороны тоннеля; он неподвижно сжался на полу, словно его оглушили. Изгримнур на мгновение застыл, потом медленно пошел вперед. Гант, у которого не было ничего, что можно было бы назвать лицом, внимательно следил за их движениями, крошечные ноги у него под головой сжимались и снова выпрямлялись. Внезапно он повернулся и поспешил прочь, вверх по тоннелю. Несколько секунд Изгримнур медлил, потом тяжело побежал за ним, стараясь удержать равновесие. Он с силой бросил копье вслед твари, потом вдруг остановился и зашипел от боли. Сердце Мириамели бешено забилось.

— Проклятье! Я ударил голову. Осторожно, чертов потолок тут стал еще ниже. — Он потер лоб.

— Ты попал в него?

— Думаю, да. Он никуда не убежал. — Герцог прошел несколько шагов вперед. — Да, он мертв — или, по крайней мере, выглядит мертвым.

Мириамель подошла поближе, из-за широкого плеча герцога разглядывая освещенную факелом тварь. Гант лежал в середине прохода, копье Изгримнура торчало из его панциря, из раны текла светлая жидкость. Суставчатые ноги дернулись несколько раз, потом медленна замерли. Камарис вышел вперед и протянул длинную руку, чтобы перевернуть существо. Мертвый гант был таким же невыразительным, как и живой. Старик с отсутствующим видом набрал горсть грязи и бросил ее на грудь мертвой твари. Странный жест, подумала Мириамель.

— Пойдем, — пробормотал Изгримнур.

Новый тоннель извивался не так сильно, как первый. Он постепенно опускался вниз; бугристые, пропитанные влагой стены выглядели так, словно их жевали челюсти гигантского существа. Глядя на блестящие веревки пены, Мириамель решила, что эту неприятную мысль не стоит развивать.

— Черт возьми, — внезапно сказал Изгримнур. — Я застрял.

Его сапог глубоко ушел в хлюпающую грязь на дне тоннеля. Мириамель протянула ему руку, чтобы он не упал, когда будет выбираться. Ужасный запах поднимался от потревоженной грязи; крошечные мокрые существа, вытащенные на свет попытками Изгримнура освободить ногу, быстро зарывались обратно в землю. Несмотря на все старания риммерсмана, его, казалось, засасывало все глубже.

— Это штука вроде зыбучих песков. Тиамак рассказывал, что они встречаются на болотах. Я не могу вырваться, — в голосе герцога прозвучала паника.

— Это просто грязь. — Мириамель старалась говорить спокойно, но не могла не думать о том, что могло случиться, если ганты сейчас нападут на них. — Оставь сапог, если его никак не вытащить.

— Это не только сапог, это вся моя нога. — Действительно, одна нога герцога погрузилась в грязь почти по колено, другую тоже начало засасывать. Запах гнили становился все сильнее.

Камарис вышел вперед, уперся ногами с обеих сторон от застрявшей ноги Изгримнура и приготовился тащить; Мириамель взмолилась, чтобы на этом месте было только одно пятно предательской слизи. Если нет, они оба могут оказаться пойманными. Что она тогда будет делать?

Старый рыцарь потянул. Изгримнур заворчал от боли, но его нога не освободилась. Камарис потянул снова с такой силой, что жилы у него на шее надулись, словно веревки. С отвратительным сосущим звуком грязь выпустила, герцога, Камарис переставил его на более безопасное место.

Несколько секунд герцог стоял согнувшись, изучая грязь, налипшую на ногу ниже колена.

— Просто застрял, — сказал он, тяжело дыша. — Просто застрял. Давайте двигаться. — Страх еще не совсем исчез из его голоса.

Они пошли дальше, стараясь наступать на самые сухие места. От дыма факелов и удушливых испарений Мириамели стало плохо, так что она даже приободрилась, когда проход наконец вывел их в более широкое помещение типа грота, где белая пена свисала с потолка, наподобие сталактитов. Они осторожно вошли в пещеру, но она оказалась такой же необитаемой, как и тоннель. Когда они, обходя особенно крупные лужи, пробирались через пещеру, Мириамель посмотрела вверх.

— Что это? — спросила она, нахмурившись. Большие, слабо светящиеся мешки свисали с потолка в неприятной близости от головы. Каждый из них был длиной с гамак фермера, на конце болтались паутинные усики, тонкая бахрома, лениво колышущаяся в теплом воздухе, поднимающемся от факелов.

— Не знаю, но мне оно не нравится, — ответил Изгримнур с гримасой отвращения.

— Я думаю, что там яйца. Знаешь, вроде кладок пауков, которые бывают на нижней стороне листьев.

— Не то чтобы я часто смотрел на нижнюю сторону листьев, — пробормотал герцог. — Да и сейчас я не хочу смотреть на это хоть на секунду дольше, чем нужно.

— А разве мы не должны что-нибудь сделать с ними? Раздавить их или еще что-то? Сжечь?

— Мы здесь совсем не для того, чтобы поубивать всех этих жуков, — сказал Изгримнур. — Мы здесь, чтобы войти, отыскать бедного болотного парня и быстро выйти. Один Бог знает, что может случиться, если мы начнем тут путаться с этими тварями.

Чавкая по грязи, они быстро прошли на другую сторону помещения, где их тоннель принял прежние размеры. Мириамель, движимая каким-то болезненным интересом, повернулась, чтобы бросить последний взгляд на кладку. В слабеющем свете факела ей показалось, что в одном из мешков она видит смутное движение, как будто что-то царапает белую пленку, ища пути наружу. Уж лучше бы она никогда не видела этого.

Через несколько шагов проход повернул, и они оказались лицом к лицу с полудюжиной гантов. Несколько тварей лезли вверх по стене тоннеля и при виде людей повисли на месте, щелкая в очевидном изумлении. Остальные скорчились на полу, их заляпанные грязью панцири тускло блестели в свете факелов. У Мириамели упало сердце.

Изгримнур, размахивая Квалниром, вышел вперед. Проглотив ком в горле, Мириамель последовала за ним, высоко поднимая факел. Через несколько секунд вопросительного чириканья ганты повернулись и убежали прочь.

— Они боятся нас. — Мириамель немного приободрилась.

— Может быть, — проговорил Изгримнур. — А может быть они ушли звать подмогу. Давайте-ка пойдем дальше. — Он ускорил шаг, низко сгибаясь, чтобы не стукнуться о потолок.

— Но ведь туда ушли они, — заметила Мириамель.

— Я уже сказал, что нам нужно попасть в самое сердце этого гнусного места.

Спускаясь вниз, они прошли множество боковых тоннелей, но герцог, видимо, был уверен, что знает, куда идти. Жужжание и щелканье услиливалось, запах гнили тоже, так что у Мириамели разболелась голова. Они миновали еще две пещеры с яйцами — если это действительно были яйца — быстро пройдя через обе. У принцессы не было ни малейшего желания задерживаться и смотреть.

Они достигли центрального помещения так внезапно, что чуть не упали и не скатились по грязному склону в огромное скопище гантов.

Факелы Мириамели и ее спутников были единственным источником света в гигантском темном помещении, но их было достаточно, чтобы разглядеть ползающую толпу — слабое мелькание панцирей, когда ганты переползали друг через друга, темное мерцание бессчетных глаз. От одного конца пещеры до другого можно было добросить камень, стены были сделаны из заглаженной грязи, по полу ползали многоногие твари, сотни и сотни гантов.

От копошащейся массы поднималось жужжание, такое сильное, что Мириамель чувствовала, как вибрируют ее зубы и кости.

— Мать Узириса! — судорожно выругался Изгримнур.

У принцессы начался озноб и головокружение.

— Ч-что… — она замолчала и попробовала снова: — Что… нам делать?

Изгримнур, прищурившись, наклонился вперед. Копошащиеся ганты, по-видимому, не замечали их, хотя ближайший ползал всего в дюжине локтей: они, казалось, были вовлечены в какую-то ужасную всепоглощающую деятельность. Мириамель пыталась восстановить дыхание. Может быть, они откладывают здесь яйца, и, захваченные зовом природы, не заметят вторжения?

— Что это там, в центре? — прошептал Изгримнур. Герцогу с трудом удалось совладать с голосом. — Эта штука, вокруг которой они все собрались?

Мириамель попыталась разглядеть, хотя в этот момент на свете не было ничего, на что бы ей хотелось смотреть меньше. Все это было похоже на худшее видение ада — корчащаяся груда грязных тварей без надежды и радости, бесцельно брыкающих ногами, царапающих трущиеся друг о друга панцири, и непрекращающееся жужжание и щелканье, мерзкое скрежетание собравшихся вместе гантов. Мириамель моргнула и попыталась заставить себя сосредоточиться. В центре, гае движение казалось особенно интенсивным, стоял ряд бледных светящихся ламп. Ближайшая к ним была увенчана каким-то черным круглым предметом, который слабо шевелился. Меньше секунды потребовалось принцессе, чтобы понять, что этот предмет был головой — человеческой головой.

— Это Тиамак! — в ужасе выдохнула Мириамель. Ее замутило. — Он застрял в чем-то ужасном — оно как пудинг! О Элисия, Матерь Божья, мы должны помочь ему!

— Шшш, — Изгримнур, который, судя по выражению его лица, чувствовал себя не намного лучше, чем Мириамель жестом призвал ее к молчанию. — Думать, — прошептал он. — Надо подумать.

Крошечный мяч, который был головой Тиамака, начал медленно раскачиваться взад и вперед над желеобразным холмом. Потрясенные Мириамель и Изгримнур увидели, как он открыл рот и громким голосом закричал. Но вместо слов человеческой речи изо рта вылетали мучительные звуки жужжащей и щелкающей речи гантов — и было что-то столь ужасное в том, что все это исходило из уст милого, застенчивого, маленького вранна, что Мириамель разразилась слезами.

— Что они с ним сделали?! — заплакала она. Внезапно за ее спиной произошло какое-то движение, волна горячего воздуха обожгла ей щеку, как будто рядом взмахнули факелом; потом она увидела, как пламя запрыгало вниз по склону, по направлению к копошащейся массе гантов.

— Камарис! — закричал Изгримнур, но старик уже пробивался сквозь крайние ряды гантов, размахивая факелом, словно косой. Невыносимое жужжание дрогнуло, оставив отзвук в ушах Мириамели. Твари, мимо которых проходил Камарис, пронзительно жужжали, остальные издавали тревожные крики. Высокий старик шел вперед, словно хозяин собак, загнавших лису, который собирается отобрать у них добычу. Возбужденные животные крутились у его ног, некоторые цеплялись за плащ и штаны, другие отлетали в сторону, отброшенные ударами его дубинки.

— О, помоги мне Бог, он не сможет сделать этого один, — простонал Изгримнур. Герцог стал спускаться по скользкому склону, балансируя руками. — Стой здесь! — крикнул он Мириамели.

— Я иду с тобой! — крикнула она в ответ.

— Нет, черт возьми! — рявкнул герцог. — Стой здесь с факелом, чтобы мы могли найти дорогу обратно в тоннель. Если мы потеряем свет, все будет кончено!

Он повернулся, поднял Квалнир и замахнулся на одного из ближайших гантов. Когда он ударил, раздался ужасный, гулкий щелчок. Потом Изгримнур углубился в скопище тварей, и звуки его ударов потерялись в общем гаме.

Жужжание почти смолкло. Огромное помещение теперь наполнилось резкими криками рассерженных гантов — ужасный хор влажных щелкающих звуков. Мириамель пыталась понять, что происходит, но Изгримнур уже потерял свой факел и теперь был всего лишь темным пятном среди бурлящей массы панцирей и переплетенных ног. Где-то ближе к центру все еще прорезал темноту факел Камариса, словно огненное знамя раскачиваясь взад и вперед, пока старик пробивался к тому месту, где был заключен Тиамак.

Мириамель задыхалась от страха и ярости. Почему она должна ждать здесь, пока Камарис и Изгримнур рискуют жизнью? Это же ее друзья! А что если они погибнут или будут захвачены в плен? Тогда она останется одна, и ей придется искать дорогу к выходу, убегая от этих ужасных тварей. Это глупо. На это она не способна. Но что можно сделать?

Думай, девочка, думай, говорила она себе, возбужденно подпрыгивая, чтобы разглядеть, на ногах ли еще Изгримнур. Что делать? Что?

У нее не было больше сил выносить ожидание. Это было слишком ужасно. Она взяла из-за пояса два оставшихся факела и зажгла их. Когда факелы разгорелись, принцесса воткнула их в землю по обе стороны от входа в тоннель, потом сделала глубокий вдох и пошла вслед за Изгримнуром вниз по склону. Ноги ее так дрожали, что Мириамель боялась упасть. Ощущение нереальности всего происходящего внезапно охватило ее. Не может быть, чтобы она сделала все это! Холодный пот выступил у нее на лбу. Ни один человек, сохранивший хотя бы жалкие остатки здравого рассудка, не стал бы по доброй воле спускаться в эту яму. Но каким-то образом ее обутые в сапоги ноги продолжали двигаться вперед.

— Изгримнур! — закричала принцесса. — Где ты?

Холодные грязные лапки хватали ее одежду, хитиновые клешни, похожие на ветви деревьев. Щелкающие существа были повсюду; шишковатые головы тыкались ей в ноги, и она снова почувствовала тошноту. Мириамель брыкалась, как лошадь, пытаясь отогнать их. Одна клешня схватила ее за ногу и зацепила верх сапога; на несколько секунд факел осветил ее противника, блестевшего, как мокрый камень. Она подняла короткое копье, чуть не уронив при этом факел, неловко зажатый в той же руке, и изо всех сил ткнула им вниз. Копье ударилось обо что-то, и видимо удачно. Когда она снова подняла его, клешня разжалась.

Легче было размахивать дубинкой, но она, к сожалению, не убивала тварей. При каждом ударе они падали и перекувыркивались, но тут же снова подскакивали к ней, протягивая свои клешни и царапаясь, хуже, чем в самом страшном ночном кошмаре. Тогда принцесса запихнула дубинку за пояс и в свободную руку взяла факел, свет которого, казалось, отпугивал гантов. Она изо всех сил ударила одну из тварей в пустое лицо, и часть пальмового масла брызнула в разные стороны. Гант взвизгнул, как рыночная свистулька, и нырнул вперед, зарываясь в грязь, но другой уже карабкался по панцирю своего соплеменника, чтобы занять его место. Принцесса закричала от ужаса и отвращения, отпихивая тварь ногой. Армии наступающих гантов не видно было конца.

— Мириамель! — это был голос Изгримнура где-то совсем недалеко от нее. — Это ты?

— Я здесь! — крикнула она голосом, который готов был в любой момент сорваться на панический визг. — О, скорее, скорее, скорее!

— Я же велел тебе стоять на месте, — крикнул он. — Камарис возвращается. Видишь факел?

Она ударила одну из тварей, но копье всего лишь царапнуло панцирь. Где-то в середине бурлящей массы внезапно мелькнуло пламя.

— Вижу!

— Мы идем, — герцога едва можно было расслышать сквозь трескучие голоса гантов. — Стой на месте и размахивай факелом!

— Я здесь! — взвыла она. — Я здесь!

Море корчащихся существ, казалось, пульсировало, словно по нему то и дело катились волны. Свет факела дергался над ними, приближаясь к месту, где стояла принцесса. Мириамель отчаянно сражалась — у нее еще был шанс! Она размахивала факелом, описывая им широкие полукружья, пытаясь удержать врагов на расстоянии. Потом клешня зацепила факел, и внезапно он исчез с шипением, оставив ее в полной темноте. Принцесса беспорядочно тыкала копьем во все стороны.

— Сюда! — кричала она. — Мой факел пропал!

Ответа от Изгримнура не последовало. Все кончено. Мириамель быстро подумала, сможет ли она убить себя своим же копьем — конечно, уж это будет лучше, если они захватят ее живой…

Что-то схватило ее за руку. С отчаянным криком она попыталась вырваться, но ничего не получилось.

— Это я, — сказал Изгримнур. — Не проткни меня копьем. — Он прижал ее к своей широкой груди и окликнул Камариса, который все еще был довольно далеко. Факел приближался, ганты танцевали вокруг него, подпрыгивая, словно капли воды, упавшие на раскаленный камень. — Как мы теперь найдем дорогу назад? — проревел Изгримнур.

— Я оставила факелы у выхода. — Что-то схватило ее за плащ, как раз когда она повернулась, чтобы посмотреть. — Там! — Она поняла, что Изгримнур не видит, куда она показывает. Принцесса лягнула, и клешня отпустила. — Позади тебя!

Изгримнур поднял ее на руки и пронес несколько шагов, расчищая дорогу Квалниром. Наконец, они пробились сквозь клубок жужжащих тварей и встали на ноги на склоне, ведущем к тоннелю.

— Мы должны дождаться Камариса.

— Он идет! — зарычал Изгримиур. — Двигайся!

— Тиамак с ним?

— Двигайся!

Скользя и теряя равновесие, Мириамель с трудом поднималась по илистому склону к двойному свету факелов. Она слышала хриплое дыхание Изгримнура, и через короткие промежутки леденящий душу треск, когда Квалнир ударялся о панцири их преследователей. Когда они взобрались наверх, она быстро вытащила из ила факелы, потом повернулась, готовая к новой битве. Изгримнур был ужерядом, а в начале спуска мерцал факел, который, как она знала, принадлежал Камарису.

— Скорее! — крикнула она. Факел остановился, потом закачался из стороны в сторону, как будто Камарис использовал его для того, чтобы держать на расстоянии нападающих, пока он поднимается. Теперь она видела, как мерцают в свете факелов его серебряные волосы. — Помоги же ему! — крикнула она Изгримнуру. Герцог спустился немного вниз, несколько раз ударил Квалнир, и Камарис мгновенно вырвался. Через несколько секунд оба они, спотыкаясь, поднялись по склону к отверстию тоннеля. Старый рыцарь где-то потерял свою дубинку. На плече у него висел покрытый белой пеной и совершенно бесчувственный Тиамак. Мириамель с тревогой взглянула на его побледневшее лицо.

— Двигайся, черт возьми! — Изгримнур подтолкнул принцессу к отверстию тоннеля. Она оторвала взгляд от тела маленького вранна и побежала, размахивая горящим факелом, отчего черные тени дико прыгали и метались по земляным стенам.

Казалось, что пол в огромном помещении взорвался, когда ганты суетливо бросились в погоню. Изгримнур пробился к тоннелю, масса злобно щелкающих существ последовала за ним — настоящая волна чешуйчатой плоти. Преследователи могли поймать герцога и его товарищей за считаные мгновения, но в тоннель ринулось такое количество тварей, что образовался затор. Оставшиеся позади пытались силой прорваться вперед, и вход в тоннель оказался забитым многоногими телами.

— Иди вперед! — закричал герцог.

Мириамели плохо удавалось двигаться быстро, потому что приходилось сгибаться в три погибели из-за низких потолков, а по глинистому полу тяжело было идти даже обычным шагом. Несколько раз принцесса упала, один раз при этом сильно подвернув лодыжку. Она едва почувствовала боль, но где-то в глубине сознания смутно понимала, что обязательно почувствует ее после, если, конечно, уцелеет. Она изо всех сил старалась разглядеть знаки, которые Изгримнур так добросовестно расставлял на покрытых пеной стенах, но после того, как они прошли уже несколько сотен шагов от главной пещеры, девушка с ужасом поняла, что пропустила, какой-то поворот. Принцесса знала, что за это время они должны были миновать по меньшей мере одну пещеру с кладкой, но впереди все еще был один из безликих тоннелей — и он спускался вниз, тогда как им нужно было выйти наверх.

— Изгримнур, по-моему мы заблудились, — она перешла на рысь, держа факел у самой стены и в отчаянье пытаясь увидеть хоть что-нибудь знакомое. Позади грохотали тяжелые шаги Камариса.

Риммерсман витиевато выругался.

— Тогда беги дальше — ничего не поделаешь!

Мириамель снова ускорила шаг. Ноги ее ныли, каждый вдох отдавался режущей болью в легких. Уже полностью уверенная, что они потеряли дорогу, она свернула в один из перекрестных тоннелей, который, по всей видимости, вел вверх. Склон был не очень крутым, но скользкая грязь на полу затрудняла подъем. Звук ее собственного прерывистого дыхания заглушал шум гантов, поднимавшихся вслед за ними.

Уже был виден конец подъема, новый тоннель, идущий перпендикулярно тому, по которому они шли, примерно на сто аллей выше. На сердце у Мириамель немного полегчало, но в этот момент волна гантов затопила подъем за их спинами. Двигаясь на четырех ногах, а не на двух, и будучи гораздо ближе к земле, отвратительные твари с легкостью преодолевали наклон. Мириамель еще ускорила шаг, заставляя себя пробежать последние метры. Промедлив всего одно мгновение, она повернула направо. Даже дыхание Камариса было теперь громким и хриплым. Несколько самых быстроногих гантов догнали Изгримнура, замыкавшего маленький отряд беглецов. С ревом ярости и отвращения герцог взмахнул Квалниром; шипя и щелкая, ганты обрушились вниз, в кипящую массу своих, соплеменников.

Мириамель и ее спутники не успели сделать и пятидесяти шагов по новому тоннелю, корда ганты добрались До конца подъема и хлынули за ними. На ровной поверхности они двигались еще быстрее, с ужасающей скоростью прыгая вперед. Некоторые с разгону взбегали на стены, прежде чем развернуться и снова пуститься в погоню.

— О милостивый Бог, нет! — внезапно крикнула Мириамель. — Впереди тоже ганты! — Это был кошмар, ужасный, бесконечный кошмар. — Изгримнур, мы в западне!

— Стой, будь оно проклято, стой! Мм будем драться здесь!

— Нет! — Мириамель была в панике. — Если мы остановимся здесь, нам придется сражатьсяс обеими стаями, передней и задней! Бегите дальше!

Она пробежала еще несколько шагов, но сразу же поняла, что никто не последовал за ней. Она обернулась и увидела, что Изгримнур мрачно смотрит на подступающих гантов, которые замедлили шаг, когда это сделала их добыча, и теперь двигались медленно и осторожно. Число их все возрастало, по Мере того как все новые и новые отряды вываливались из нижнего тоннеля. Мириамель снова повернулась вперед и увидела прыгающие светящиеся точки — это свет факелов отражался в безжизненных глазах гантов.

— О милостивая Элисия, — безнадежно выдохнула Мириамель. Камарис, стоявший рядом с ней, смотрел в пол, как будто ему в голову пришла какая-то странная, но черезвычайно важная мысль. Тиамак лежал на его плече. Глаза маленького вранна были закрыты, рот полуоткрыт, как у спящего ребенка. Принцесса ощутила невыносимую печаль. Она хотела спасти болотного человека. Было бы так прекрасно спасти его…

Неожиданно Изгримнур с ужасным ревом повернулся к стене и, к удивлению Мириамели, изо всех сил стукнул по ней ногой. Охваченный чем-то вроде приступа безумия или умственного расстройства от полного крушения надежд, он снова и снова колотил стену подошвой сапога.

— Изгримнур… — начала принцесса, но в этот момент в крошащемся иле появилась дыра величиной примерно с голову герцога. Риммерсман ударил еще раз, и дыра увеличилась.

— Помогите мне, — проворчал он. Мириамель кинулась вперед, но прежде чем она успела что-нибудь сделать, Изгримнуру удалось выбить большой кусок. Теперь в стене было отверстие не меньше чемв два локтя высотой, за которым не было ничего, кроме тьмы.

— Иди, — подтолкнул ее герцог. В дюжине шагов от них бешено щелкали ганты. Мириамель просунула в дыру факел, потом голову и плечи, наполовину уверенная, что суставчатые клешни немедленно схватят ее. Скользя, она с трудом пролезла внутрь, моля Бога, чтобы под ногами оказалась твердая почва, и она не провалилась в пустоту. Ее руки коснулись скользкого пола еще одного тоннеля, она бросила быстрый взгляд по сторонам, чтобы убедиться, что вокруг нет гантов, и повернулась помочь остальным. Камарис пропихнул через отверстие безвольное тело Тиамака. Принцесса чуть не уронила его — тощий вранн весил немного, но сейчас он был весь облеплен грязью и пеной. Сам Камарис последовал за своим подопечным, потом внутрь протиснулся Изгримнур. Почти сразу после этого в отверстии показались клешни гантов, блестящие, как полированное дерево.

Ударил Квалнир, вызвав по ту сторону стены щелкающий крик боли. Клешни исчезли, но щебетание гантов становилось все громче и громче.

— Скоро они полезут сюда, им все равно, есть тут меч или нет, — пропыхтел герцог.

Мириамель несколько мгновений смотрела на дыру. Запах гантов был очень силен, их панцири, сталкиваясь, громко скрежетали. Твари собирались с силами для новой атаки, и они были на расстоянии всего нескольких дюймов.

— Дай мне свою рубашку, — внезапно сказала она Изгримнуру. — И его тоже. — Принцесса указала на Камариса.

Несколько мгновений герцог тревожно смотрел на нее, словно боялся, что девушка потеряла рассудок, потом быстро стащил с себя оборванную рубашку и протянул ей. Мириамель поднесла рубашку к пламени факела и держала так, пока ткань не загорелась — это был медленный, сводящий с ума процесс, потому что рубашка намокла и была перепачкана в грязи — потом, подцепив ее копьем, запихнула горящую рубашку в отверстие. Со стороны гантов раздалось удивленное шипение и тихие скрежещущие звуки. Мириамель добавила к рубашке плащ герцога и рубашку Камариса и дождалась, пока все это не разгорелось.

— Теперь можно бежать, — сказала она. — Не думаю, что они любят огонь. — Она сама удивилась своему внезапному спокойствию, чувствуя нечто вроде легкого головокружения. — Но не уверена, что это надолго задержит их.

Камарис снова поднял Тиамака, и они поспешили вперед, у каждого поворота выбирая тоннель, который явственно шел наверх. Еще дважды они пробивали стены, и, словно собаки, принюхивались к воздуху соседних тоннелей, надеясь почуять дуновение свежего ветра. Наконец они нашли тоннель, в котором, хотя проход и был ниже многих, уже пройденных ими, воздух казался более свежим.

Снова раздался шум погони, но ни одного ганта пока что не было видно. Мириамель не обращала никакого внимания на пену, расползающуюся под руками, когда полушла, полуползла через низкий тоннель. Белая пена, свисавшая с потолка, била ее по лицу и приставала к волосам. Немного пены попало ей в рот, и прежде чем принцесса успела выплюнуть ее, она ощутила горький вкус мускуса. На следующем повороте тоннель внезапно расширился. Пройдя несколько шагов, они снова повернули и неожиданно обнаружили, что илистые стены посветлели.

— Дневной свет! — закричала Мириамель. Никогда в жизни она не была так счастлива, что видит его. Спотыкаясь, они бежали дальше, пока проход не повернул снова, и маленький отряд оказался перед большой дырой с неровными краями. За ней висело небо — серое и тусклое, но все же небо — удивительное и прекрасное. Они бросились вперед, выбираясь сквозь узкое отверстие на бугристую закругленную поверхность гнезда.

Перед ними раскачивались верхушки деревьев, такие зеленые, такие многообразные, что измученный мозг Мириамели едва мог принять их. Они стояли на одном из самых высоких мест гнезда: всего в двухстах локтях, извиваясь, словно огромная змея, лежала протока. Ожидающей их плоскодонки там не было.

Изгримнур и Камарис вслед за принцессой вылезли на крышу гнезда.

— Где монах? — взвыл Изгримнур. — Проклятие! Проклятие! Я знал, что ему нельзя доверять!

— Не думай об этом сейчас, — быстро сказала Мириамель. — Нам еще надо слезть с этой штуки.

Быстро оглядевшись, они без труда обнаружили путь на нижнюю галерею. Пройдя несколько шагов по земляному гребню, отряд очутился на безопасном нижнем уровне, потом двинулся дальше, перебираясь с одного плоского места на другое, все время приближаясь к передней части гнезда и ожидающей их протоке. Когда они достигли крайней точки, от которой оставалось только прыгнуть на несколько локтей вниз, на землю, у вершины гнезда появилась первая группа гантов.

— Вот и они, — прошипел Изгримнур. — Прыгайте! Прежде чем Мириамель успела выполнить этот приказ, еще большая толпа многоногих тварей высыпала из широкого переднего отверстия прямо под ними, быстро собираясь в возбужденную щелкающую массу.

— Святой Эйдон, спаси нас. — В голосе герцога уже не было прежней силы. — Отойди, Мириамель, я прыгну первым.

— Это невозможно! — крикнула она. — Их слишком много!

— Нам нельзя оставаться здесь! — Действительно, сверху уже надвигались другие ганты, легко перепрыгивающие с одного уровня на другой, быстрые, как пауки, ловкие, как обезьяны. В предвкушении победы они громко щелкали, их черные глаза блестели.

Яркая вспышка неожиданно пролетела над ними. Изумленная Мириамель посмотрела на суетящихся внизу гантов. Их вопли были теперь еще более дикими и пронзительными, чем раньше, а у некоторых, казалось, загорелись панцири. Мириамель поглядела на протоку, пытаясь понять, что же произошло. Мимо гнезда медленно плыла плоскодонка. На квадратном носу лодки, широко расставив ноги, стоял Кадрах. В руке у монаха был какой-то предмет, похожий на большой факел, его верхний конец ярко горел.

Пока Мириамель в немом изумлении смотрела на эту картину, монах взмахнул странным предметом, и с его конца, казалось, спрыгнул огненный шар. Он описал над водой полукруг и приземлился среди собравшихся на песке гантов, после чего лопнул, разбрызгивая страшные языки пламени, которые прилипали к панцирям гантов, словно горящий клеи. Некоторые из тех, в кого они попали, падали на землю, их панцири пузырились от жара, твари свистели и пищали, как брошенные в огонь крабы. Другие бестолково сновали по берегу, безуспешно пытаясь сбить огонь со спин, щелкая и треща, как сломанные тележные колеса. Там, на лодке, Кадрах нагнулся; когда он выпрямился, пламя снова цвело на конце его странной палки. Еще один бросок, и еще один сгусток жидкого огня обрушился на визжащих тварей.

Монах поднес руки ко рту.

— Теперь прыгайте! — закричал он. — Скорее!

Мириамель повернулась и бросила быстрый взгляд на герцога. Его лицо было расслабленным от удивления, но риммерсман достаточно быстро пришел в себя и дал Мириамели легкий, но довольно чувствительный шлепок.

— Ты слышала, что он сказал? — зарычал он. — Прыгай!

Она прыгнула, тяжело упала на песок и прокатилась несколько метров. Сгусток пламени попал на ее плащ, но она руками прибила огонь. Через мгновение рядом рухнул Изгримнур. Ганты, в панике метавшиеся взад и вперед по заросшему травой берегу, теперь мало внимания обращали на свою прежнюю дичь. Герцог перевернулся, с трудом поднялся на ноги и протянул руки к гнезду. Камарис, низко наклонившись над неровным краем постройки, бросил ему Тиамака. Герцог снова упал, но теперь у него на руках был бесчувственный вранн; мгновением позже спрыгнул и сам Камарис. Все вместе они побежали через отмель. Несколько гантов, не затронутых огненной атакой, попытались преследовать их, но Мириамель и Камарис ногами отшвырнули их с дороги. Скатившись с берега, беглецы легко преодолели несколько метров медленной зеленоватой воды.

Мириамель растянулась на дне лодки, хватая ртом воздух. Несколькими движениями шеста монах отогнал лодку к середине протоки, где их уже не могли достать отчаянно щелкающие ганты.

— Вы не ранены? — лицо Кадраха было чудовищно бледным, но глаза блестели почти лихорадочно.

— Что… что ты… — Ей не хватило воздуха, чтобы закончить фразу.

Кадрах опустил голову и пожал плечами.

— Листья масляной пальмы. Мне пришла в голову мысль, после того, как вы ушли… в это место. Я приготовил их. Есть вещи, которые я неплохо умею делать. — Он поднял трубку, сделанную из толстого стебля тростника: — Я пользовался этим, чтобы бросать огонь. — Рука, сжимающая трубку, была сильно обожжена.

— О Кадрах, посмотри, что ты сделал!

Кадрах повернулся и посмотрел на Изгримнура и Камариса, склонившихся над Тиамаком. На берегу за их спинами прыгали и шипели ганты, точно проклятые души, которые дьявол заставляет танцевать. Вдоль передней стенки гнезда кое-где все еще пылал огонь, клубы чернильного дыма поднимались к вечернему небу.

— Нет, лучше посмотрите, что вы сделали, — сказал монах и улыбнулся мрачной, но все-таки не совсем несчастной улыбкой.

Тед Уильямс Поворот Колеса

ЧАСТЬ 1 КОГТИ УТУК'КУ
1 НОЧЬ КОСТРА

— Я не уверен, что хоту идти туда, Саймон. — Джеремия выбивался из сип, пытаясь очистить меч Саймона при помощи тряпки и полировочного камня.

— А ты и не должен, — Саймон заворчал от боли, натягивая сапог. Хотя со времени битвы на замерзшем озере прошло уже три дня, все его мускулы до сих пор ныли так, словно их долго колотили кузнечным молотом. — Просто он хочет, чтобы я это сделал.

Джеремия, казалось, почувствовал некоторое облегчение, но не захотел так лепи" принять неожиданную свободу.

— А разве оруженосец не должен сопровождать рыцаря, когда принц призывает его? А если ты забудешь что-нибудь кто за этим сбегает?

Саймон засмеялся было, но сразу перестал, почувствовав, как боль обручем стягивает его ребра. На следующий день после битвы он и встать-то не мог. Его тело казалось ему мешком, полным глиняных черепков. Теперь он чувствовал себя намного лучше, хотя все еще двигался медленно, как старый, старый человек.

— Тогда мне придется самому пойти и забрать это — иди позвать тебя. Не беспокойся понапрасну. Здесь все не так, и ты отлично знаешь это, как и любой другой. Это тебе не королевский двор в Хейхолте.

Джеремия пристально посмотрел на лезвие меча и покачал головой.

— У тебя все так просто, Саймон, а ведь на самом деле никогда не знаешь, почему вдруг принцы начинают косо смотреть на тебя. Кровь может ударить им в голову, и тоща они становятся насквозь царственными.

— Придется мне пойти на риск. Теперь дай сюда этот про клятый меч, пока ты не сполировал его до серебра.

Джеремия озабоченно поднял глаза. Он набрал немного веса, с тех пор как пришел в Новый Гадринсетт, но продовольствия было мало, и ему все еще было далеко до того круглощекого мальчика, с которым рос Саймон. Саймон уже начинал сомневаться, что когда-нибудь изменится затравленное выражение его лица.

— Я никогда не повредил бы твоего меча, — серьезно сказал он.

— О божьи зубы, — прорычал Саймон с хорошо отработанным равнодушием бывалого солдата. — Я шутил. Теперь живо давай его сюда. Мне пора идти.

Джеремия бросил на него надменный взгляд:

— Кое-что по поводу шуток, Саймон — кто-то говорил мне, что они должны быть смешными. — Улыбка уже начала кривить его губы, когда он бережно вручил меч юноше. — И я сообщу тебе, как только у тебя получится что-нибудь в этом роде, это я могу обещать.

Умный ответ Саймона — который, по правде говоря, еще не был сформулирован — был прерван движением клапана палатки. В дверях появилась маленькая фигурка, молчаливая и торжественная.

— Лилит! — сказал Джеремия. — Входи. Мы можем пойти погулять, или, если хочешь, я закончу ту историю про Джека Мундвуда и медведя.

Девочка сделала несколько шагов в палатку. Таким способом она выражала свое согласие. Ее стаза, когда Саймон поймал их взгляд, казались беспокояще взрослыми. Он вспомнил, какой была она на Дороге снов — свободное существо в свободной стихии, летающее, ликующее, — и ощутил приступ стыда, как будто он помогал кому-то держать в плену прекрасное создание.

— Я пошел, — сказал он. — Заботься о Джеремии, Лилит. Смотри, чтобы ему в руки не попало ничего острого.

Джеремия швырнул в него полировочной тряпкой, но Саймон уже закрыл за собой входной клапан.

Выйдя из палатки, Саймон глубоко вздохнул. Воздух был холодным, но он, казалось, немного потеплел за последние дни, словно ще-то поблизости весна искала дорогу домой.

Мы просто разбили Фенгбальда, предостерег он себя. Мы вовсе не тронули Короля Бурь. Так что у нас мало шансов, что зима когда-нибудь уйдет.

Но эта мысль повлекла за собой другую. Почему Король Бурь не послал Фенгбальду помощь, как помог он Элиасу при осаде Наглимунда? Рассказы отца Стрешъярда об ужасной атаке норнов вызывали у Саймона почти такие же живые картины, как те, что он видел, вспоминая собственные странные приключения. Если мечи представляли такую опасность и если хикедайя знали, что принц владеет одним из них — а Джошуа и Деорнот были почти уверены в этом — почему же защитники Сесуадры не встретились с армией ледяных великанов и безжалостных норнов? Неужели дело было в самой Скале?

Может быть, они не пришли, потому что это место ситхи? Но, в конце концов, они же не побоялись атаковать Джао э-Тинукай?

Он покачал головой. Всем этим надо будет поделиться с Бинабиком и Джулой, хота он не сомневался, что это уже приходило им в голову. Приходило ли? Нужно ли добавлять еще одну загадку к тем, которые уже стояли перед ними? Саймон так устал от вопросов, на которые нет ответов…

Он шел через Сад Огней к Дому Расставания, и его сапога хрустели по тонкому спою свежего снега. Сегодня Саймон рад был немного подурачиться с Джеремией, потому что это отвлекало его друга от тяжелых мыслей и страшных воспоминаний, но на самом деле у него было не очень-то хорошее настроение. Его последние ночи были наполнены резней и кровью прошедшего сражения, безумием всеобщей рубки и криками умирающих лошадей. Теперь Саймон шел к Джошуа, а у принца настроение было еще хуже, чем у него самого, так что юноша не особенно торопился.

Он остановился и посмотрел на проломленный купол Обсерватории. Облачко морозного дыхания поднималось над его головой. Если бы он только мог взять зеркало и снова попытаться поговорить с Джирики! Но ситхи так и не пришли, несмотря на крайнюю нужду защитников Сесуадры, и это ясно говорило о том, что мысли Джирики сейчас занимает нечто гораздо более важное, чем дела смертных. Кроме того, ситхи очень серьезно предупреждал Саймона, что Дорога снов стала крайне опасной. Его неразумная попытка связаться с ситхи вполне могла бы привлечь к Сесуадре внимание Короля Бурь — и вывести его из непостижимого равнодушия, которое, по всей видимости, было единственной достаточно веской причиной их невероятной победы.

Теперь он был мужчиной или во всяком случае должен был бы им бытъ. Пора покончить с выходками простака, решил Саймон. Ставки для этого слишком высоки.

Дом Расставания был слабо освещен, горело всего несколько факелов, так что огромная комната казалась растворенной в тени. Джошуа стоял у похоронных носилок,

— Спасибо, что пришел, Саймон. — Принц всего на мгновение поднял стаза и снова обратил взгляд на тело Деорнота, лежавшее на каменной плите. Оно было закрыто знаменем с Драконом и Древом, и казалось, что рыцарь просто заснул, накрывшись тонким покрывалом. — Там Бинабик и Джулой, — проговорил принц, указывая на две фигуры, скорчившиеся у огня на противоположной стороне зала. — Сейчас я присоединюсь к вам.

Саймон на цыпочках подошел к огню, стараясь неосторожным движением не нарушить торжественную тишину. Тролль и колдунья о чем-то тихо беседовали.

— Приветствую тебя, друг Саймон, — сказал Бинабик. — Садись и согревайся.

Саймон сел, скрестив нош, на каменный пол, потом подвинулся немного вперед, поближе к огню.

— Сегодня он выглядит даже хуже, чем вчера, — прошептал он.

Тролль посмотрел на Джошуа.

— Это событие ударяло его с очень огромной тяжестью. Так, как будто все люди, которых он когда-нибудь любил и за безопасность волновался, умирали вместе с Деорнотом.

Джулой раздраженно хмыкнула.

— Сражений без потерь не бывает. Деорнот был очень хороший человек, но погиб не он один.

— Я предполагаю, Джошуа плачет за всех — своим образом, — Бинабик пожал плечами, — но питаю надежду, что он возвратится к нормальности.

Колдунья кивнула.

— Да, но у нас мало времени. Мы должны нанести удар, покапреимущество на нашей стороне.

Саймон с любопытством взглянул на нее. Как обычно, валада казалась лишенной возраста, но она как будто потеряла некоторую часть своей сверхъестественной самоуверенности. В этом не было ничего удивительного. Последний год был страшным даже для нее!

— Я хотел спросить тебя кос о чем, Джулой, — сказал он. — Ты знала о Фенгбальде?

Она посмотрела на него мудрыми желтыми глазами:

— Знала ли я, что он наденет на кого-то свои доспехи, чтобы нас одурачить? Нет. Но я знала, что Джошуа говорил с Хельфгримом, лорд-мэром. Я не знала, проглотит ли Фенгбальд приманку.

— Питаю страх, что я тоже имел это знание, Саймон, — сказал Бинабик. — Я оказывал помощь в раскалывании льда. Аналогично несколько моих товарищей кануков.

Саймон почувствовал, что кровь приливает к его щекам.

— Выходит, знали все, кроме меня?

Джулой покачала головой.

— Нет, Саймон. Хельфгрим, Джошуа, я, Бинабик, Деорнот, Фреозель да еще тролли, которые помогали расколоть лед, — вот и все, кто знал. Это была наша последняя надежда, и мы не могли допустить, чтобы до Фешбальда дошел хотя бы мимолетный слух.

— Так вы мне не доверяли?

Бинабик успокаивающе положил руку ему на плечо.

— Не доверие обладало большой значительностью, Саймон. Как всякий, который выходил на лед, ты имел возможность попадения в плен. Очень великий храбрец все равно будет рассказывать все свои знания, когда его станут пытать — а Фенгбальд не обладает большой щепетильностью. Чем меньше людей обладают определенным знанием, тем больше шансов, что секрет хорошо хранится. Если бы мы имели необходимость говаривать тебе, как другим прочим, то ты получил бы информацию без промедления.

— Бинабик прав, Саймон, — Джошуа тихо подошел сзади, пока они разговаривали, и теперь стоял рядом. Свет костра отбрасывал на потолок его тень — длинную густую полоску тьмы. — Я всецело доверяю тебе, как доверяю всякому — всякому живущему, я хотел сказать, — какая-то невысказанная мысль пронеслась по его липу. — Я распорядился, чтобы об этом плане знали только те, без кого мы не сможем обойтись. Я уверен, что ты поймешь меня.

Саймон проглотил ком.

— Конечно, принц Джошуа.

Джошуа присел на камень и отсутствующим взглядом посмотрел на танцующее пламя:

— Мы одержали великую победу — это настоящее чудо. Но цена оказалась непомерно высокой…

— Никакая цена, сохранившая жизни сотням невинных людей, не может быть слишком высокой, — заметила Джулой.

— Возможно. Но все-таки была вероятность, что Фенгбальд отпустил бы женщин и детей…

— А теперь они живы и свободны, — отрезала Джулой. — И кроме них немало мужчин. А мы одержали неожиданную победу.

Тень улыбки пробежала по липу Джошуа.

— Ты собираешься занять место Деорнота, валада Джулой? Потому что это он всегда напоминал мне о моем долге, как только я погружался в мрачные размышления.

— Я не могу занять его место, Джошуа, но я и не думаю, что мы должны стыдиться нашей победы. Ваша скорбь, безусловно, достойна уважения, и я не пытаюсь отнять ее у вас.

— Ну конечно нет, — Джошуа оглядел пустынный зал. — Мы должны почтить память мертвых.

В дверях что-то скрипнуло. Там стоял Слудиг, в руках у него были две седельных сумки. Глядя на напряженное лицо северянина, Саймон подумал, что они набиты камнями.

— Принц Джошуа?

— Да, Слудиг?

— Вот все, что мы нашли. На них герб Фенгбальда, только они насквозь промокли. Я не стал открывать их.

— Положи у огня, а потом присядь и поговори с нами. Ты очень помог мне, Слудиг.

Риммерсман покачал головой:

— Спасибо вам, принц Джошуа, но у меня есть еще одно дело к вам. Пленники готовы к разговору, по крайней мере так сказал Фреозель.

— Аха, — кивнул Джошуа. — И он без сомнения прав. Лорд-констебль грубоват, но очень умен. Вроде нашего старого друга Айнскалдира, верно, Слудиг?

— Точно так, ваше высочество. — Слудиг, по-видимому, чувствовал себя неловко, разговаривая с принцем. В конце концов он получил внимание и доверие, которых так жаждал, заметил Саймон, но, кажется, это не сделало его особенно счастливым.

Джошуа положил руку Саймону на плечо.

— Полагаю, мне придется пойти и исполнить мой долг, — сказал он. — Ты составишь мне компанию?

— Конечно, принц Джошуа.

— Хорошо, — Джошуа обвел взглядом остальных. — Будьте так добры, зайдите ко мне после ужина. Нам многое надо обсудить.

Когда они подошли к двери, Джошуа обнял Саймона искалеченной правой рукой и повел его к носилкам, на которых лежал Деорнот. Саймон не мог не заметить, что он сильно выше принца. Прошло много времени с тех пор, как он в последний раз стоял так близко к Джошуа, но это все равно удивило его. Он, Саймон, был очень высоким — и не только для юноши, но и для мужчины. Это была странная мысль.

Они остановились перед погребальными носилками. Саймон застыл в почтительном молчании, но ему до смерти хотелось шевельнуться. Он чувствовал себя немного не в своей тарелке, стоя так близко к телу погибшего рыцаря. Бледное застывшее лицо, лежавшее на каменной плите, было похоже не столько на Деорнота, каким Саймон помнил его, сколько на вырезанную из мыла фигурку. Веки и ноздри умершего были обескровлены до полупрозрачности.

— Ты не знал его близко, Саймон, но он был лучшим из людей.

Саймон сглотнул. Во рту у него пересохло. Мертвые были… такими мертвыми. И когда-нибудь такими станут Джошуа, Бинабик, Слудиг — все в Новом Гадринсетте. Даже сам он, с отвращением понял Саймон. Что же это такое?

— Он всегда был очень добр ко мне, ваше высочество.

— Он не умел иначе. Он был самым истинным рыцарем из всех, кого я когда-либо видел.

Чем больше Джошуа говорил о Деорноте в последние несколько дней, тем яснее Саймон понимал, что, в сущности, никогда не знал этого человека. Он казался Саймону хорошим человеком, добрым и тихим, но уж никак не образцом рыцарства, современным Камарисом, каким, видимо, считал его Джошуа.

— Он храбро умер, — это было довольно неудачное выражение соболезнования, но принц улыбнулся.

— Это так. Я хотел бы, чтобы вы со Слудигом раньше добрались до него, но вы и так сделали все, что могли. — Лицо принца менялось быстро, как облака, бегущие по весеннему небу; — Я ни в чем не хочу винить вас, Саймон. Пожалуйста, прости меня — я стал невнимателен к словам в своем горе. Деорнот всегда умел прервать мое самокопание. О Боже, как мне будет не хватать его! Теперь я думаю, что он был моим лучшим другом, хотя я и не знал этого, пока он не умер.

Саймону стало еще больше не по себе, когда он увидел, как заблестели глаза Джошуа. Он хотел было отвернуться, но внезапно вспомнил о ситхи и о том, что сказал Стренгьярд. Может быть действительно самые великие люди несут груз самых тяжелых горестей? И в таком горе нет ничего постыдного!

Саймон протянул руку и взял принца за локоть.

— Пойдемте, Джошуа. Давайте прогуляемся. Расскажите мне о Деорноте, раз у меня никогда не было случая получше узнать его.

Принц наконец оторвал взгляд от алебастрового лица рыцаря.

— Да, конечно. Мы погуляем.

Он позволил Саймону увести себя за дверь, где буйный зимний ветер хлестал вершину Сесуадры.

— ..И он в самом деле подошел ко мне и извинился! — Теперь Джошуа смеялся, хотя смех его был горьким. — Как будто это он совершил проступок. Бедный, верный Деорнот! — Он покачал головой и вытер глаза. — Эйдон! Почему эта туча сожалений окружает меня, Саймон? То сам я умоляю о прощении, то те, кто вокруг меня — не удивительно, что Элиас считал меня немного придурковатым. Иноща я думаю, что он не так уж сильно ошибался.

Саймон подавил улыбку.

— Может быть, дело просто в том, что вы слишком легко готовы делиться вашими мыслями с людьми, которых как следует не знаете — вроде сбежавших поварят?

Джошуа, прищурившись, посмотрел на него, потом рассмеялся — и на этот раз куда веселее.

— Может быть, ты и прав, Саймон. Люди любят своих принцев сильными и непреклонными, верно? — Он грустно усмехнулся. — Ах, милостивый Узирис, был ли когда-нибудь рожден человек, менее подходящий на роль принца, чем я? — Он поднял голову, вглядываясь в ряды палаток. — Спаси меня Бог, я заблудился. Где эта пещера с пленниками?

— Там, — Саймон показал на серке валуны, торчащие перед самым внешний барьером ровной площадки на вершине Сесуадры. Они были едва различимы в темноте на фоне продуваемых ветром стен палаточного города. Джошуа изменил курс, и Саймон последовал за ним, двигаясь медленно, чтобы не слишком бередить незажившие еще раны.

— Я зашел чересчур далеко в поле, — сказал Джошуа, — и не только в поисках пленников. Я просил тебя прийти, потому что у меня есть к тебе несколько вопросов.

— Да? — Саймон не мог не заинтересоваться. Что принц мог хотеть узнать у него?

— Я хотел бы похоронить наших мертвых на этой горе, — Джошуа махнул рукой, обведя ею всю травянистую вершину Сесуадры. — Ты знаешь ситхи лучше всех людей, которые живут здесь, я полагаю — или по крайней мере ближе всех, потому что Бинабик и Джулой, наверное, много читали о них. Как ты думаешь, это будет позволено? Ведь это место ситхи.

Саймон немного подумал.

— Позволено? Я не могу себе представить, что ситхи станут протестовать, если вы это имеете в виду, — он кисло улыбнулся. — Они пальцем не шевельнули, чтобы защитить Сесуадру, так что я не думаю, что они пришлют сюда огромную армию, чтобы помешать нам похоронить погибших.

Некоторое время они шли молча. Саймон обдумывал свою мысль, прежде чем заговорить.

— Нет, я не думаю, что они будут возражать — хотя я никогда не посмел бы говорить от их имени, — добавил он поспешно. — В конце концов Джирики похоронил своего родственника Аннаи вместе с Гримриком там, на Урмсхейме. — Дни, проведенные на драконьей горе, казались сейчас такими далекими, как будто там был вовсе не он, а какой-то другой Саймон, его дальний родственник. Он напряг мускулы на болезненно негнущейся руке и вздохнул. — Но, как я уже сказал, я не могу говорить за ситхи. Сколько времени я был с ними — месяцы? Но я никогда даже не надеялся понять их.

Джошуа с интересом посмотрел на него.

— Каково это было, жить с ними, Саймон? И что это за город — Джао… Джао…

— Джао э-Тинукай, — Саймон немного гордился легкостью, с которой эти необычные звуки слетали с его языка. — Я бы хотел уметь объяснить это, Джошуа. Это все равно, что попробовать объяснить сон — вы можете рассказать, что происходило, но вам не удастся передать свои ощущения. Ситхи древний народ, ваше высочество, очень, очень древний, но если посмотреть на них, то они молодые, здоровые и… красивые. — Он вспомнил сестру Джирики Адиту, ее прекрасные, яркие, хищные глаза, ее улыбку, полную тайного веселья. — Они имеют полное право ненавидеть людей, Джошуа, — по крайней мере, я так думаю — но вместо этого они, кажется, озадачены. Как мы чувствовали бы себя, если бы овцы вдруг обрели могущество и выгнали нас из наших городов?

Джошуа засмеялся.

— Овцы, Саймон? Ты хочешь сказать, что императоры Наббана, и Фингил из Риммергарда… и мой отец, если уж на то пошло, были безобидными лохматыми созданиями?

Саймон покачал головой.

— Нет, я просто хочу сказать, что мы не такие, как ситхи. Они понимают нас не больше, чем мы их. Джирики и его бабушка Амерасу может быть не такие чужие нам, как некоторые другие — они действительно обращались со мной с большой добротой и пониманием, — но остальные ситхи… — Он остановился в затруднении. — Я не знаю, как это можно объяснить.

Джошуа добродушно посмотрел на него.

— На что был похож город?

— Я уже пробовал описывать его, когда вернулся. Я говорил тогда, что он похож на огромный корабль и на радугу перед водопадом. Как это ни грустно, я и сейчас не могу сказать ничего более умного. Он весь сделан из ткани, натянутой между деревьями, но при этом выглядит прочнее всех городов, которые я когда-либо видел. И похоже, что его в любой момент можно сложить и увезти в какое-нибудь другое место. — Он безнадежно рассмеялся: — Видите, мне все еще не хватает слов.

— Я думаю, ты очень хорошо объяснил, Саймон. — Тонкое лицо принца было задумчивым. — Ах, как бы я хотел когда-нибудь действительно узнать ситхи! Я не могу понять, что заставляло моего отца так сильно бояться и ненавидеть их. Какими бесценными знаниями они, наверное, обладают!

Они дошли до входа в пещеру, перегороженного временной решеткой из толстых, грубо выпиленных балок. Стоявший рядом стражник — один из тритингов Хотвига — отставил в сторону кувшин с углями, над которым он грел руки, и поднял решетку, чтобы пропустить их.

Еще несколько стражников — примерно равное количество тритингов и эркинландеров Фреозеля — стояли внутри. Они равно почтительно приветствовали обоих — и принца, и Саймона — к большому смущению и огорчению последнего. Из глубины пещеры появился Фреозель, растирающий озябшие руки.

— Ваше высочество… и сир Сеоман, — сказал он, склоняя голову. — Я думаю, время пришло. Они начинают беспокоиться. Если мы протянем еще немного, это может плохо кончиться, если вы простите мне, что я так говорю.

— Я вполне доверяю твоему суждению, Фрсозсль, — сказал Джошуа. — Отведи меня к ним.

Внутренняя часть пещеры, находившаяся за поворотом каменного коридора и, таким образом, скрытая от солнца, при помощи тех же грубых балок была разделена на две камеры.

— Они орут друг на друга через пещеру, — Фреозель улыбнулся, обнаружив отсутствие нескольких зубов. — Ругаются, похоже. Спать друг другу по ночам не дают. Делают за нас нашу работу, вот что.

Джошуа кивнул, направляясь к левой камере, потом повернулся к Саймону.

— Ничего не говори, — сказал он твердо. — Только слушай.

В темной пещере, едва освещенной факелами, Саймон сначала с трудом разглядел ее обитателей. В воздухе стоял резкий запах давно не мытых тел — Саймон думал, что на такие мелочи он уже никогда не будет обращать внимание.

— Я хочу говорить с вашим капитаном, — крикнул Джошуа. Где-то в тени произошло быстрое движение, потом к решетке подошел человек в оборванной зеленой форме эркингарда.

— Это я, ваше высочество, — сказал солдат.

Джошуа оглядел его.

— Селдвии? Это ты?

В голосе человека явственно слышалось замешательство:

— Я, принц Дхошуа.

— Что ж, — Джошуа, казалось, был потрясен. — Я и представить себе не мог, что когда-нибудь встречу тебя в таком месте!

— Так ведь и я тоже, ваше высочество! Никогда не думал, что пошлют сражаться против вас, сир. Это позор…

Фреозель быстро вышел вперед.

— Да не слушайте вы его, ваше высочество! — усмехнулся он. — Он и его дружки-убийцы все что угодно скажут, чтобы спасти свои шкуры. — Он с такой силой ударил кулаком по решетке, что дерево задрожало. — Мы не забыли, что вы сделали с Фальширом.

Селдвин, в тревоге отшатнувшийся от решетки, теперь наклонился вперед, чтобы лучше видеть. Его бледное лицо, освещенное дрожащим светом факела, было искажено страхом.

— Никому из нас радости от этого не было. — Он повернулся к Джошуа: — И против вас мы не хотели идти, ваше высочество. Умоляю, поверьте нам!

Джошуа открыл было рот, но изумленный Фреозель перебил его.

— Наши люди этого не допустят, принц. Здесь вам не Хейхолт или Наглимунд. Мы не верим этим деревенщинам в доспехах. Если вы оставите их в живых, быть беде.

Пленники протестующе заревели, но к реву примешивалась изрядная доля страха.

— Я не хочу казнить их, Фреозель, — печально сказал принц. — Они принесли присягу моему брату. Какой у них был выбор?

— А у кого из нас есть выбор? — огрызнулся Фреозель. — Они ошиблись. У них на руках наша кровь! Убить их, да и все. Пусть Господь Бог беспокоится про всякие там выборы.

Джошуа вздохнул.

— Что ты скажешь, Селдвин? Почему я должен сохранить вам жизнь?

Гвардеец на мгновение растерялся.

— Ну… просто потому, что мы солдаты и служим нашему королю. Нет никакой другой причины, ваше высочество! — Он с надеждой смотрел на принца.

Джошуа кивнул Фреозелю и Саймону и отошел от частокола к центру пещеры, откуда пленники не могли его расслышать.

— Ну? — сказал он.

Саймон покачал головой.

— Убить их, принц Джошуа? Я не…

Джошуа успокаивающе поднял руку.

— Нет, нет. Конечно я не стану убивать их. — Он повернулся к улыбающемуся фальширцу. — Фреозель работал над ними два дня. Они убеждены, что он жаждет их смерти и что жители Нового Гадринсетта требуют, чтобы их повесили перед Домом Расставания. Мы просто хотим, чтобы у них было надлежащее настроение.

Саймон снова был смущен; он опять ошибся.

— Что же тогда вы собираетесь делать?

— Наблюдай за мной.

Простояв на середине еще некоторое время, Джошуа принял торжественный вид и медленно направился к частоколу, у которого толпились взволнованные пленники.

— Селдвин, — произнес принц. — Возможно, мне еще придется пожалеть об этом, но я собираюсь оставить тебя и твоих людей в живых.

Фреозель, нахмурившись, громко и свирепо фыркнул, потом повернулся и стремительно вышел вон. Со стороны пленников послышался громкий вздох облегчения.

— Но, — Джошуа поднял палец. — Мы не будем кормить вас просто так. Вы будете работать, чтобы заслужить свои жизни — мои люди повесят меня, если выйдет как-нибудь иначе, они и так уже будут очень недовольны моим решением. Если же вы окажетесь достойными доверия, то вам будет позволено сражаться на нашей стороне, когда придет время спихнуть моего сумасшедшего брата с драконьего трона.

Селдвин обеими руками вцепился в деревянную решетку.

— Мы будем сражаться за вас, ваше высочество. Никто другой не проявил бы такого милосердия в наше безумное время!

Его товарищи нестройно закричали что-то одобрительное.

— Очень хорошо. Я подумаю, как нам лучше будет сделать это. — Он сдержанно кивнул и повернулся к пленникам спиной. Саймон вновь последовал за ним к середине пещеры.

— Во имя Спасителя, — сказал Джошуа. — Какая удача, если они действительно будут сражаться за нас! Еще сотня дисциплинированных солдат! Они могут стать только первыми ласточками, когда весть об их поступке распространится по Светлому Арду!

Саймон улыбнулся:

— У вас получилось очень убедительно. У Фреозеля, впрочем, тоже.

Джошуа казался довольным.

— Я думаю, что среди предков лорда-констебля было несколько бродячих актеров. Что же до меня — все принцы, знаешь ли, прирожденные лжецы. — Лицо его стало серьезным. — А теперь я должен разобраться с наемниками.

— Вы ведь не сделаете им такого же предложения, правда? — спросил Саймон, внезапно встревожившись.

— Почему нет?

— Потому что… потому что те, кто сражается за золото, совсем другие…

— Все солдаты сражаются за золото, — мягко возразил Джошуа.

— Я не это имел в виду. Вы же слышали, что сказал Селдвин. Они сражались, потому что должны были — или, по крайней мере, думали, что должны были — это отчасти правда. Наемники сражались, потому что Фенгбальд им платил. Вы ничем не можете заплатить им, кроме их собственных жизней.

— Это не малая цена, — заметил принц.

— Да, но какой вес это будет иметь, после того как они снова получат оружие? Они не похожи на эркингардов, Джошуа, и если вы хотите построить королевство, которое будет чем-то отличаться от королевства вашего брата, вы не можете полагаться на таких людей, как наемники, — он остановился, внезапно с ужасом обнаружив, что поучает принца. — Извините, — пробормотал он. — У меня нет права так говорить.

Джошуа наблюдал за ним, приподняв одну бровь.

— Они не ошибаются на твой счет, юный Саймон, — медленно проговорил он. — Под этой рыжей шевелюрой скрывается неплохая голова. — Принц положил руку на плечо Саймону. — В любом случае я не собирался решать вопрос с ними, пока Хотвиг не сможет присоединиться ко мне. Я тщательно обдумаю то, что ты сказал.

— Я надеюсь, вы сможете простить мне мою прямоту, — смущенно заметил Саймон. — Вы были очень добры ко мне.

— Я доверяю твоим суждениям, Саймон, так же, как я доверяю суждениям Фреозеля. Человек, который не прислушается к честному совету, просто глупец. Впрочем, человек, слепо следующий всем получаемым им советам, еще больший глупец. — Он сжал плечо Саймона, — Пойдем, прогуляемся обратно. Расскажи мне еще о ситхи.

Странно было пользоваться зеркалом Джирики по такой прозаической причине, как подравнивание бороды, но Слудиг сказал сегодня Саймону — и не слишком учтиво — что она выглядит несколько неопрятно. Прислоненное к камню зеркальце ситхи дружелюбно подмигивало в слабом свете послеполуденного солнца. В воздухе висел легкий туман, так что Саймону постоянно приходилось вытирать стекло рукавом. Незнакомый с искусством стрижки посредством костяного ножа — он мог бы попросить острое стальное лезвие у Слудига, но тогда риммерсман непременно устроился бы рядом, отпуская остроумные замечания — Саймон немногого достиг, успев только несколько раз порезаться, когда перед ним появились три молодые женщины.

Саймон видел всех трех в Новом Гадринсетте — с двумя он даже танцевал в тот вечер, когда его посвятили в рыцари, а самая тоненькая сшила ему отличную рубашку. Они казались ужасно молоденькими, несмотря на то, что он, по-видимому, был не более чем на год старше любой из них. Однако об одной девице, чья округлая фигура и темные кудрявые волосы напоминали горничную Эфсебу, он подумал, что она довольно привлекательна.

— Что вы делаете, сир Сеоман? — спросила тоненькая. У нее были большие серьезные глаза, которые она испуганно прикрывала ресницами, если Саймон слишком долго не отрывал от них взгляда.

— Стригу бороду, — грубо ответил он. Сир Сеоман, как же! Почему они позволяют себе издеваться над ним?

— О, не надо ее отрезать, — сказала кудрявая девушка. — Она выглядит просто роскошно!

— Нет, не надо, — эхом отозвалась ее тоненькая подружка. Третья, низенькая девушка с короткими светлыми волосами и веснушчатым лицом, покачала головой.

— Не надо.

— Я просто хочу подрезать се. — Он удивился женской глупости. Всего несколько дней назад люди погибали, чтобы защитить их. Люди, которых эти девушки скорее всего близко знали. Как они могут быть такими легкомысленными? — Вы действительно думаете, что она выглядит… неплохо? — спросил он.

— О да, — пробормотала Кудрявая, потом покраснела. — То есть, я хочу сказать, она заставляет вас… она заставляет мужчину казаться старше.

— Значит ты думаешь, что мне нужно выглядеть старше, чем я есть на самом деле? — поинтересовался он своим самым суровым голосом.

— Нет, — поспешно возразила она. — Просто… эта борода хорошо выглядит.

— Говорят, вы очень храбро сражались, — вступила в разговор Тоненькая.

Он пожал плечами.

— Мы сражались за наш дом… за наши жизни. Я просто старался остаться в живых.

— Вот в точности так же сказал бы Камарис! — восхитилась Тоненькая.

Саймон громко рассмеялся:

— Ничего подобного. Никогда бы он так не сказал.

Маленькая, девушка бочком обошла Саймона и теперь внимательно изучала зеркальце.

— Это зеркало эльфов? — прошептала она.

— Зеркало эльфов?

— Люди говорят… — Она запнулась и посмотрела на своих подруг в поисках поддержки.

Тоненькая пришла ей на помощь:

— Люди говорят, что вы с ними в дружбе. Что эльфы приходят к вам, когда вы их зовете волшебным зеркалом.

Саймон снова улыбнулся, на сей раз немного помедлив. Кусочки правды, обильно приправленные тупостью. Как это могло произойти? И кто говорил о нем? Странно было думать об этом.

— Нет, это не совсем так. Мне действительно подарил это зеркальце один из ситхи, но они, конечно, и не думают приходить, как только я позову. Иначе бы мы не стали сражаться одни против герцога Фенгбальда, верно?

— А может ваше зеркальце исполнять желания? — спросила Кудрявая.

— Нет, — твердо ответил Саймон. — Оно ни разу не исполнило ни одно из моих. — Он вдруг замолчал, вспомнив, как Адиту разыскала его в заснеженном Альдхорте. — Я хотел сказать, что на самом деле оно ничего такого не делает, — закончил он. Вот он и сам мешает ложь, с правдой. Не как еще объяснить им все безумие прошедшего года, чтобы это было понятно?

— Мы молились, чтобы вы призвали союзников, сир Сеоман, — серьезно сказала Тоненькая. — Мы очень боялись.

Взглянув на ее бледное лицо, Саймон понял, что она говорила правду. Конечно, они боялись и грустили — неужели теперь они не могут радоваться, что остались живы? Это совсем не значило, что они легкомысленны. Странно было бы, если бы они, подобно Джошуа, предавались печальным размышлениям, раскаянью и оплакиванию погибших.

— Я тоже боялся, — сказал он. — Нам очень повезло.

Наступило молчание. Кудрявая девушка поправила распахнувшийся плащ, обнаживший белую шею. Действительно потеплело, понял Саймон. Он уже довольно долго стоял неподвижно, но до сих пор ни разу не вздрогнул. Юноша посмотрел вверх, на небо, словно надеясь найти какое-нибудь подтверждение приходу весны.

— У вас есть леди? — внезапно спросила Кудрявая.

— Есть ли у меня что? — спросил он, хотя прекрасно ее расслышал.

— Леди, — сказала она, ужасно покраснев. — Возлюбленная.

Саймон минуту подождал, прежде чем ответить.

— Да нет, — сказал он наконец. Девушки смотрели на него в восторженном щенячьем ожидании, и Саймон почувствовал, что его собственные щеки начинают предательски горсть. — Да нет, — повторил он, с такой силой сжав канукский нож, что у него заболели пальцы.

— Ах, — сказала Кудрявая. — Ну что же, мы не смеем больше мешать вам, сир Сеоман, — ее тоненькая подружка тянула ее за рукав, но девушка не обратила на это внимания. — Вы придете на костер?

Саймон поднял брови:

— Костер?

— Празднование. Ну, и оплакивание тоже. В центре поселка, — она показала на палатки Нового Гадринсетта. — Завтра ночью.

— Я не знал. Да, я думаю, что смогу. — Он снова улыбнулся. На самом деле это вполне разумные молодые женщины, если только поговорить с ними немного. — И еще раз спасибо за рубашку, — сказал он Тоненькой.

Она испуганно моргнула.

— Может быть вы наденете ее завтра вечером.

Распрощавшись, три девушки повернулись и стали подниматься по склону горы, то и дело наклоняясь друг к другу и громко смеясь. Саймон ощутил взрыв негодования при мысли, что они смеются над ним, но тут же отогнал это предположение. Он, видимо, нравится им, так ведь? Просто девушки всегда такие, насколько он мог судить.

Он снова повернулся к зеркалу, полный решимости закончить со своей бородой еще до захода солнца. Костер, значит?.. Он углубился в размышления, стоит ли ему брать туда свой меч.

Саймон задумался над своими словами. У него, конечно, и вправду не было леди-возлюбленной, как это, по его мнению, полагалось каждому порядочному рыцарю — даже такому рыцарю-оборванцу, каким он стал. И все-таки трудно было не вспомнить о Мириамели. Сколько времени прошло с тех пор, как он видел ее в последний раз? Он принялся по пальцам считать месяцы: ювен, анитуп, тьягарис, септандер, октандер… почти полгода! Не нужно иметь семи пядей во лбу, чтобы понять, что сейчас она уже совершенно забыла его.

Но он ее не забыл. Бывали мгновения — странные, пугающие мгновения — когда он был почти уверен, что ее тянет к нему не меньше, чем его к ней. Ее глаза становились такими большими, когда она смотрела на него, словно запоминая каждую черту. А может быть это просто его воображение? Несомненно, что они совершили вместе почти невероятное путешествие, и также не подлежит сомнению, что когда-то она считала его другом… но мог ли он быть для нее и чем-то большим?

Воспоминания о том, какой она была в Наглимунде, нахлынули на него теплой волной. На ней было небесно-голубое платье, и внезапно принцесса стала почти страшной в своей законченности — ничего общего с оборванной служанкой, спавшей у него на плече. И тем не менее под дивным платьем была та же самая девушка. Казалось, что она смущена и взволнована, когда они встретились во дворе замка — но был ли это стыд за ту шутку, которую она с ним сыграла, или страх, что ее высокое положение может разлучить их?

Он помнил ее стоящей на башне в Хейхолте — ее волосы напоминали полотно золотого шелка. Саймон, бедный судомой, глядя на нес, чувствовал себя навозным жуком, попавшим в солнечный луч. И ее лицо, такое изменчивое, полное гнева или смеха, более прекрасное и непредсказуемое, чем у всех женщин, которых он когда-либо видел… Нечего заниматься бесполезными мечтаниями, сказал он себе: крайне маловероятно, что она хоть когда-нибудь видела в нем нечто большее, чем дружелюбно настроенного поваренка, вроде детей верных слуг, с которыми вместе растет знать и которых господа быстро забывают, повзрослев. И даже если он небезразличен ей, не было никаких шансов, что у них могло бы что-нибудь получиться. Таково было истинное положение вещей, по крайней мере так его учили.

Но Саймон уже достаточно долго бродил по свету и видел достаточно странностей, для того чтобы считать незыблемыми прописные истины, которым учила его Рейчел. А чем, собственно, отличаются простые люди от тех, в чьих жилах течет благородная кровь? Джошуа был человеком добрым, умным и честным — Саймон не сомневался, что из него выйдет хороший король — но его брат Элиас оказался монстром. Мог бы быть хуже самый грязный крестьянин, вытащенный с ячменных полей? Что такого священного в королевской крови? И, в конце концов, раз уж он об этом задумался, разве сам король Джон не происходил из крестьянской семьи — или такой же, как крестьянская?

Внезапно ему пришла в голову безумная мысль: что если Элиас потерпит поражение, но Джошуа тоже умрет? Что если Мириамель никогда не вернется? Тоща кто-то должен будет стать новым королем или королевой. Саймон плохо представлял себе положение в Светлом Арде — по крайней мере вне тех мест, которых коснулось его безумное прошлогоднее путешествие. Были ли другие особы королевской крови, которые могли бы в таком случае выйти вперед и претендовать на трон из костей дракона? Этот человек из Наббана — Бенигарис или как его там? Или тот, кто стал наследником Луга в Эрнистире? А может быть старый герцог Изгримнур, если только он еще жив? Его, по крайней мере, Саймон сможет уважать.

Но тут новая мысль разгорелась, словно тлеющий уголек на ветру: а почему он сам, Саймон, не может подойти для этой роли, как и любой другой? Человек, побывавший в запретном городе ситхи и водящий дружбу с троллями Йиканука? Тогда для принцессы не найти лучшего мужа!

Саймон посмотрел в зеркало, на белую прядь волос, словно его мазнули по голове белой кистью, на длинный шрам, на огорчительно запущенную бороду.

Вы только поглядите на меня, подумал он и внезапно громко рассмеялся. Король Саймон Великий! С тем же успехом можно сделать Рейчел герцогиней Наббана, а этого монаха Кадраха — Ликтором Матери Церкви. Скорее звезды засверкают среди бела дня!

И кроме того, разве мне так уж хочется быть королем?

В конце концов, это действительно было так: Саймону казалось, что того, кто займет место Элиаса на троне из костей дракона, не ждет ничего, кроме бесконечной боли. Даже если Король Бурь будет побежден — а в одно это трудно было поверить — страна в любом случае лежит в развалинах, повсюду люди умирают от голода и холода. Не будет ни турниров, ни сверкающих на солнце доспехов, ни праздников — долгие, долгие годы.

Нет, с горечью подумал он. Следующий король должен быть кем-то вроде Барнабы, пономаря хейхолтской церкви — ему придется хорошо уметь хоронить мертвых.

Он сунул зеркало в карман плаща и сел на камень, чтобы посмотреть, как солнце скрывается за деревьями.

Воршева нашла своего мужа в Доме Расставания. В длинном зале не было никого, кроме Джошуа и мертвого Деорнота. Да и сам принц не казался живым — неподвижно, словно статуя, стоял он у алтаря, на котором покоился его друг.

— Джошуа?

Принц медленно повернулся, словно пробуждаясь ото сна.

— Да, леди?

— Ты стоишь здесь слишком долго. Солнце садится.

Он улыбнулся:

— Я только что пришел. Я гулял с Саймоном, и потом у меня еще были другие дела.

Воршева покачала головой.

— Ты вернулся очень давно, даже если ты сам этого не помнишь. Ты провел на этом месте большую часть дня.

Улыбка Джошуа стала виноватой.

— Правда? — Он снова повернулся к Деорноту. — Я не знал. Я чувствую, что нехорошо оставлять его одного. Он-то всеща присматривал за мной.

Она шатнула вперед и взяла его под руку.

— Я знаю. А теперь пойдем со мной.

— Хорошо. — Принц коснулся рукой знамени, которым была прикрыта грудь Деорнота.

Дом Расставания был не более чем каменной скорлупкой, когда Джошуа и его маленький отряд впервые пришли на Сесуадру. Поселенцы закрыли ставнями зияющие окна и построили крепкие деревянные двери, чтобы принц в тепле и уединении мог обдумывать дела Нового Гадринсетта. В этом все еще чувствовалось что-то временное и преходящее, но грубая работа новых обитателей составляла странный контраст с тонкой работой мастеров-ситхи. Джошуа вел пальцами по изящной резьбе, пока Воршева за руку вела его к одной из дверей, на свет заходящего солнца.

Стены Сада Огней были разрушены, каменные дороги разбиты и выщерблены. Несколько стойких кустов роз выдержали свирепую атаку зимы, и их глянцевые листья и серые стебли выглядели здоровыми и энергичными, хотя один Бог знал, когда им придется зацвести в следующий раз. Трудно было не задуматься о том, сколько времени они растут здесь и кто посадил их когда-то.

Воршева и Джошуа шли мимо узловатого ствола огромной сосны, выросшей в проломе каменной стены. В ее ветвях, казалось, повисло угасающее солнце — смутное красное пятно.

— Ты все еще думаешь о ней? — внезапно спросила Воршева.

— Что? — мысли Джошуа где-то блуждали. — Кто?

— О той, другой. О жене твоего брата, которую ты любил когда-то.

Принц наклонил голову.

— Илисса. Нет, во всяком случае, не так часто, как раньше. В эти дни у меня очень много других, гораздо более важных дел. — Он положил руку на плечи жены. — Теперь у меня есть семья, которой я нужен.

Нескользко мгновений Воршева подозрительно смотрела на него, потом удовлетворенно кивнула.

— Да, — сказала она. — Есть.

— И не только семья, но, по-видимому, еще и целый народ.

Она тихо застонала.

— Ты не можешь стать мужем для всех и отцом для всех.

— Конечно нет. Но я должен быть принцем, хочу я этого или нет.

Некоторое время они шли молча, слушая прерывистую песню одинокой птицы, сидящей на раскачивающихся ветвях. Дул холодный ветер, но все же он был теплее, чем в предыдущие дни, может быть именно поэтому и птица запела.

Воршева положила голову на плечо Джошуа, так что се волосы трепетали у его подбородка.

— Что мы теперь будем делать? — спросила она. — Теперь, когда битва выиграна.

Джошуа подвел ее к каменной скамье, с одной стороны раскрошившейся, но по большей части сохранившейся в целости. Они смахнули начавший подтаивать снег и сели.

— Не знаю, — сказал он. — Я думаю, пришло время созывать новый рэнд — совет. Нам нужно многое решить. У меня много сомнений по поводу выбора наиболее разумного пути. Мы не должны надолго откладывать совет, после… после того, как похороним павших.

Воршева удивленно посмотрела на него.

— Что ты хочешь сказать, Джошуа? Почему такая спешка?

Принц поднес руку к глазам и принялся разглядывать линии на ладони.

— Потому что очень велика вероятность того, что если мы не нанесем удар сейчас, единственный шане будет упущен.

— Удар? — Это слово, казалось, ошеломило ее. — Удар? Но почему? Что за безумие? Мы потеряли каждого третьего! Ты хочешь эти несчастные несколько сотен повести на своего брата?

— Но мы одержали важную победу. Первую победу с тех пор, как Элиас начал эту безумную кампанию. Если мы ударим сейчас, пока память о ней свежа и Элиас ничего не знает, наши люди поймут нас, а многие другие присоединятся к нам.

Воршева широко раскрыла глаза. Она держала руку у живота, как бы защищая своего нерожденного ребенка.

— Нет! О Джошуа, это просто глупо! Я надеялась, что ты хотя бы подождешь конца зимы! Как ты можешь сейчас говорить о новой войне?

— Я же не сказал, что собираюсь предпринимать что-то прямо сейчас. Я еще не решил — и не решу, пока не соберу рэнд.

— Ну конечно, толпа мужчин усядется на подушки и будет говорить о важной битве, которую вы выиграли. Женщины там будут?

— Женщины? — Он насмешливо улыбнулся. — Джулой, например.

— О да, Джулой, — с презрением процедила она, — и то только потому, что ее называют мудрой женщиной. Это единственный сорт женщин, чье мнение имеет для тебя какой-нибудь вес — те, у которых есть название, вроде как быстрая лошадь или сильный бык.

— А что мы должны делать — пригласить весь Новый Гадринсетт? — Он начинал раздражаться. — Это было бы глупо.

— Не глупее, чем слушать одних мужчин и никого больше. — Некоторое время она возмущенно смотрела на него, потом заставила себя успокоиться и несколько раз глубоко вздохнула, прежде чем заговорить снова: — Есть история, которую любят рассказывать женщины Клана Жеребца. История про быка, который не желал слушать своих коров.

Джошуа ждал.

— Ну, — сказал он наконец, — и что же с ним случилось?

Воршева нахмурилась, встала и пошла прочь по разбитой дороге:

— Продолжай в том же духе — тогда узнаешь.

Лицо Джошуа было веселым и раздраженным одновременно.

— Погоди, Воршева, — он встал и пошел за ней. — Ты права, что упрекаешь меня. Я должен был выслушать то, что ты хотела сказать. Что случилось с быком?

Она осторожно оглядела его.

— Я расскажу тебе в другой раз. Сейчас я слишком сердита.

Джошуа взял ее за руку и пошел рядом с ней. Дорожка, огибая разбросанные повсюду обломки камней, вскоре привела их к внешней стене сада. Сзади раздавались чьи-то голоса.

— Ну хорошо, — быстро проговорила она. — Бык был слишком гордым, чтобы слушать коров. Когда они сказали ему, что волк ворует телят, он не поверил им, потому что сам этого не видел. Когда волк перетаскал всех телят, коровы выгнали быка и нашли себе нового.

Джошуа резко засмеялся:

— Это предостережение?

Она сжала его руку.

— Пожалуйста, Джошуа! Люди устали от сражений. Мы устраиваем здесь дом. — Она подвела его к бреши в стене. С другой стороны шумел временный рынок, который раскинулся под прикрытием внешней стены Дома Расставания. Несколько дюжин мужчин, женшин и детей оживленно обменивались старыми пожитками, принесенными из разграбленных домов, и вещами, которые только недавно были найдены в окрестностях Сесуадры. — Видишь, — сказала Воршева, — у них начинается новая жизнь. Ты просил их защищать свой дом. Как же ты можешь заставлять их снова тронуться в путь?

Джошуа смотрел на группу закутанных детей, игравших с цветастой тряпкой в «кто-кого-перетянет». Они визжали от смеха и отшвыривали ногами снежные комья. Какая-то мать сердито кричала своему ребенку, чтобы он уходил с ветреного места.

— Но это не настоящий их дом, — сказал он тихо. — Мы не можем остаться здесь навсегда.

— Кто тебя просит оставаться навсегда? — возмутилась Воршева. — Только до весны. До тех пор, пока не родится наш ребенок.

Джошуа покачал головой.

— Но нам может никогда ухе не представиться такого случая. — Он отвернулся от стены, и лицо его было мрачным. — Кроме того, это мой долг Деорноту. Он отдал свою жизнь не для того, чтобы мы тихо исчезли, а для того, чтобы исправить хоть часть того зла, которое натворил мой брат.

— Долг Деорноту! — голос Воршевы был сердитым, но в глазах стояла грусть. — Надо же такое сказать! Только мужчине может прийти в голову подобная вещь!

Джошуа притянул ее к себе:

— Я вправду люблю тебя, леди. Я только стараюсь делать то, что должен.

Она отвернулась.

— Я знаю. Но…

— Но ты не думаешь, что я решил правильно, — он кивнул, поглаживая се волосы. — Я выслушиваю всех, Воршева, но последнее слово должно оставаться за мной. — Он вздохнул и некоторое время просто обнимал ее, не говоря ни слова. — Милостивый Эйдон, я никому бы не пожелал этого! — сказал он наконец. — Воршева, обещай мне одну вещь.

— Какую? — ее голос, был заглушен складками его плаща.

— Я изменил свое мнение. Если со мной что-нибудь случится, сохрани нашего ребенка от всего этого. Увези его. Не давай никому посадить его на трон или использовать в качестве объединяющего символа для какой-нибудь армии.

— Его?

— Или ее. Не дай нашему ребенку, подобно мне, быть втянутым в эту игру.

Воршева свирепо тряхнула головой.

— Никто не отнимет у меня моего маленького, даже твои друзья.

— Хорошо. — Сквозь сетку ее развевающихся волос он смотрел на западное небо, которое заходящее солнце окрасило в красный свет. — Тогда, что бы ни случилось, это будет легче перенести.

Через пять дней после битвы были погребены последние из защитников Сесуадры — мужчины и женщины из Эркинланда, Риммергарда и Эрнистира, Тритингов, Йиканука и Наббана, беженцы со всего Светлого Арда легли в неглубокие могилы на вершине Скалы прощания. Принц Джошуа тактично и серьезно говорил об их подвиге и самопожертвовании, а ветер, носившийся по Сесуадре, играл его плащом. Отец Стренгьярд, Фреозель и Бинабик по очереди поднимались с мест, чтобы сказать что-то свое. Обитатели Нового Гадринсетта стояли молча, с суровыми липами, и внимательно слушали.

Некоторые могилы остались безымянными, во у большинства можно было увидеть грубо выпиленную доску с именем погибшего. Как следует потрудившись, чтобы расколоть промерзшую землю, эркингарды похоронили своих мертвых в обшей могиле у озера. На могиле стояла каменная глыба с надписью: «Солдаты Эркинланда, убитые в сражении в долине Стефлода. Эм вульстен Дуос». По воле Бога.

Только убитые наемники никем не были оплаканы или отмечены. Их оставшиеся в живых товарищи вырыли огромную яму в степи под Сесуадрой, наполовину уверенные, что и сами они будут лежать там, потому что Джошуа, конечно, прикажет убить их. Однако, когда работа была закончена, эскорт вооруженных мужчин препроводил их на открытую равнину и там отпустил. Для тритинга нет ничего страшнее, чем потеря лошади, но уцелевшие наемники быстро решили, что лучше уж идти пешком, чем умирать.

Так что все мертвые, наконец, были похоронены, и долгий вороний пир закончился.

Пока торжественная музыка соревновалась с жестоким ветром за право быть услышанной, многие думали о страшной цене,которую заплатили защитники Сесуадры за свою великую победу. Тот факт, что они сокрушили лишь малую часть выставленных против них сил и при этом потеряли почти половину своих соратников, делал продуваемый всеми ветрами гребень горы еще более холодным и неприютным местом.

Кто-то схватил сзади руку Саймона. Он быстро повернулся, пытаясь одновременно вырвать руку и ударить.

— Тихо, парень, тихо, не спеши так. — Таузер съежился, подняв над головой руки.

— Прости, Таузер. — Саймон поправил плащ. Костер горел всего в полусотне шагов от него, и юноше не терпелось подойти к нему. — Я не знал, кто это.

— Никакой обиды, паренек. — Таузер слегка покачивался. — Дело в том… Ну, я просто хотел узнать, нельзя ли мне пройти с тобой немного. На празднование. Я не так крепко стою на ногах, как прежде, вот что.

Не удивительно, подумал Саймон. От Таузера разило вином. Потом он вспомнил, что говорил Сангфугол, и подавил желание немедленно уйти.

— Конечно. — Он бережно протянул руку, чтобы старик мог опереться на нее.

— Любезно, парень, еще как любезно. Саймон, кажется? — старик поднял глаза. Его лицо казалось запутанной сетью глубоких морщин.

— Правильно, — Саймон улыбнулся в темноте. В разнос время он называл шуту свое имя около дюжины раз.

— Ты далеко пойдешь, далеко, — сказал старик. Они медленно двигались к мерцающему вдалеке костру. — А я всех их знал, вот оно как.

Когда они наконец дошли, Таузер недолго оставался в, его обществе. Старый шут быстро разыскал группу пьяных троллей и отправился поближе познакомить их с великолепием Бычьего Рога — а самого себя с великолепием канканга, как сильно подозревал Саймон. Некоторое время юноша в одиночестве бродил между группами празднующих.

Это была самая настоящая праздничная ночь — может быть первая праздничная ночь на Сесуадре. Лагерь Фенгбальда оказался наполненным запасами, словно покойный герцог ограбил весь Эркинланд, чтобы обеспечить себя в Тритингах такой же роскошью, какая окружала его в Хейхолте. Джошуа мудро позаботился о том, чтобы большая часть пиши и других полезных вещей была припрятана на будущее — даже если они и покинут Скалу, это произойдет не завтра — но для праздника была выделена щедрая порция, так что на вершине горя сегодня у всех было отличное настроение. Фреозель, в частности, получил немалое удовольствие, вскрывая припасенные герцогом бочонки с элем и лично опустошив первую кружку стенширского темного с таким удовлетворением, как будто это была кровь Фенгбальда, а не просто его пиво.

Дрова, также собранные в немалом количестве, величественной грудой покоились в центре Сада Огня. Костер ярко пылал, и большинство жителей Нового Гадринестта собирались на широкой каменной площадке вокруг него. Сангфугол и несколько других музыкантов бродили повсюду, наигрывая свои мелодии для кучек почитателей их таланта. Некоторые слушатели впадали в настоящий экстаз. Саймон посмеялся над одним особенно подвыпившим трио, пожелавшим немедленно присоединиться к арфисту, исполнявшему «У берегов Гринвуда». Сангфугол вздрогнул, но тут же встряхнулся и весело продолжал играть. Перед тем как удалиться, Саймон про себя поздравил друга с выдержкой.

Ночь была холодная, но ясная, и ветер, терзавший скалу почти все время погребальных церемоний, почти совершенно стих. После недолгого размышления Саймон решил, что, учитывая время года, погоду можно признать вполне сносной. Он подумал, не начинает ли каким-нибудь образом уменьшаться могущество Короля Бурь, но за этой мыслью последовал тревожный вопрос.

Что если он просто собирается с силами? Что если он собирается именно теперь протянуть руку и закончить то, что начал Фенгбальд?

Это было не то направление мыслей, по которому хотелось бы следовать Саймону. Он пожал плечами и расстегнул пояс меча.

Первая чаша вина, выпитая им, прошла очень неплохо, согревая желудок и расслабляя мышцы. Он был частью маленькой группы, которой было поручено погребение мертвых — страшная работа, становившаяся еще страшнее, когда под маской инея мелькало знакомое лицо. Саймон и его товарищи работали как звери, чтобы пробить замерзшую землю, используя для этого все, что попадалось под руку — лопаты, мечи, топоры, ветки упавших деревьев. С другой стороны, холод немного облегчил им жизнь, замедлив процесс разложения. Тем не менее, в последние две ночи сои Саймона был заполнен кошмарными видениями окостеневших тел, падавших в длинные траншеи, тел, застывших словно статуи, которые мог бы изваять обезумевший скульптор, помешавшийся на боли и страданиях.

Гримасы войны, думал Саймон, проходя через шумное сборище. А если Джошуа повезет, грядущие битвы сделают прошедшую чем-то вроде танца Йирмансола. Тоща гора теп станет выше, чем Башня Зеленого ангела.

От этой мысли ему стало холодно и больно. Он пошел искать еще вина.

Саймон заметил, что у праздника был странный оттенок беспокойства. Голоса были чересчур громкими, смех чересчур резким, как будто те, кто разговаривал и веселился, делали это скорее ради других, чем ради себя. После того, как было выпито достаточно вина, начались драки. Саймону казалось, что этого люди должны были бы хотеть меньше всего на свете. И тем не менее он прошел мимо нескольких групп людей, окружавших дерущихся мужчин. Зеваки выкрикивали что-то насмешливое или одобрительное, в то время как дерущиеся остервенело катались по грязи. У тех, кто не кричал и не смеялся, вид, был озабоченный и несчастный.

Они знающ, что мы еще не спасены, подумал Саймон, жалея, что его дурное настроение портит эту ночь, обещавшую быть — прекрасной. Они счастливы, что остались в живых, но знают, что будущее может быть страшным.

Он бродил от группы к группе, выпивая, если ему предлагали. Он недолго постоял перед Домом Расставания, глядя, как борются Слудиг с Хотвигом — более спокойно и дружелюбно, чем многие, что он видел до тех пор. Обнаженные до пояса, северянин и тритинг сцепились, стараясь выбросить друг друга из огороженного веревками круга, но при этом оба смеялись. Остановившись передохнуть, они разделили мех с вином. Саймон помахал им.

Потом, чувствуя себя одинокой чайкой, кружащей над прогулочной яхтой, он пошел дальше.

Саймон точно не знал, который час: то ли после наступления темноты прошло около часа, то ли близилась полночь. Предметы покачивались и расплывались, как это всегда бывает после полудюжины порций вина.

Как бы то ни было, в этот момент время суток не имело особого значения. Что действительно было важно, так это девушка, шедшая рядом с ним. Свет затухающего костра блестел в ее темных волнистых волосах. Как он недавно узнал, ее звали вовсе не Кудрявая, а Улка. Она споткнулась, и он обнял ее, восхищаясь тем, что чувствует тепло ее тела даже сквозь плотную одежду.

— Куда мы идем? — спросила она, потом рассмеялась. Казалось, что на самом деле их маршрут се не особенно заботит.

— Гуляем, — ответил Саймон. Немного подумав, он решил, что необходимо еще прояснить свой плав: — Гуляем вокруг.

Шум торжества позади них превратился в невнятный гул, и на мгновение Саймону показалось, что он снова вернулся на поле боя, на липкое от крови замерзшее озеро… Саймон встряхнулся. Почему даже в эту ночь он должен думать о таких вещах? Он недовольно фыркнул.

— Что? — Улка покачивалась, но глаза ее были ясными.

Они разделили пополам бурдюк с вином, который Саймон получил от Сангфугола. У нее, похоже, было природное умение пить и не пьянеть.

— Ничего, — отрезал он. — Я думаю. Про битву. Сражение. Бой.

— Это наверное было ужасно, — в се голосе звучало изумление. — Мы смотрели на сражение. Верна и я. Мы так плакали!

— Верная ты? — Саймон сверкнул глазами. Она что, издевается над ним? Что это значит?

— Верна. Я сказала «Верна и я». Это моя подруга. Верна, вы же с ней встречались, она такая тоненькая, очень хорошая. Верна. — Улка сжала руку Саймона, восхищаясь его остроумием.

— О, — он счел нужным вернуться к прерванному разговору. Кстати, о чем они там говорили? А, о битве. — Это было ужасно. Кровь. Людей убивали. — Он пытался подобрать слово повнушительнее, чтобы юная женщина поняла, какой кошмар пережал он, Саймон. — Хуже всего, — закончил он весомо.

— О сир Сеоман! — воскликнула она и внезапно чуть не упала, поскользнувшись на замерзшей лужице. — Вы наверное ужасно испугались, да?

— Саймон. Не Сеоман. Саймон. — Он обдумал то, что она сказала. — Немного. Очень мало. — Трудно было не обращать внимания на ее близость. У нее действительно было миленькое личико, круглощекое, темные глаза, длинные ресницы. И губы. Но, однако, почему это она так близко?

Он сосредоточился и обнаружил, что медленно, но верно наклоняется вперед, валится прямо на Улку, как срубленное дерево. Тогда Саймон положил руки ей на плечи, чтобы удержаться от неминуемого падения, и удивился тому, какой маленькой она стала под его прикосновением.

— Сейчас поцелую, — внезапно изрек он.

— Вы не должны, — прошептала Улка, но все-таки закрыла глаза и не стала отодвигаться.

Он глаза закрывать не стал из страха промахнуться и шлепнуться на замерзшую землю. Ее губы оказались одновременно упругими, теплыми и податливыми, как хорошо нагретая постель в холодную зимнюю ночь. Он позволил себе несколько мгновений передохнуть, прижавшись губами к се тубам, в то же время пытаясь вспомнить, делал ли он так когда-либо прежде, и если да, то что ему делать теперь. Улка не двигалась, и они простояли неподвижно некоторое время, дыша друг на друга легким запахом вина.

Довольно быстро Саймон обнаружил, что целоваться — это нечто большее, чем просто стоять, прижав губы к губам, и вскоре ужасы сражения, холод и даже разочарования последней ночи совершенно изгладились из его памяти. Он крепко обнял самое прекрасное на свете существо и притянул девушку поближе, наслаждаясь тем, как быстро она уступает ему, и не испытывая ни малейшего желания прекращать свое занятие всю оставшуюся жизнь, сколько бы она ни продолжалась.

— О-о, Сеоман, — сказала наконец Улка, отрываясь от него, чтобы отдышаться. — Вы можете заставить девушку вконец сомлеть.

— Ммммм, — Саймон снова притянул ее к себе и нагнулся, чтобы ущипнуть губами розовое ушко. Если бы только она была хоть чуточку повыше! — Сядь, — приказал он. — Я хочу сидеть.

Они прошли немного, не разжимая объятий я потому двигаясь неуклюже, словно огромный краб, пока Саймон не заметил упавший кусок каменной кладки подходящего размера. Они сели, в он закутал плащом себя и девушку, а потом снова прижал ее к себе. Саймон не переставал целовать ее, одновременно поглаживая. Как прекрасен был этот мир!

— Ооо, Сеоман, — голос ее звучал глухо, потому что она говорила, угквувшись носом ему в щеку. — Ваша борода, она так щекочется!

— Да, щекочется, а как же?

Саймон не сразу понял, что Улке ответил кто-то другой, а вовсе не он. Юноша в удивлении поднял глаза.

Перед ними стояла фигура, одетая во все белое — куртку, сапоги и брюки. Ночной ветер развевал ее длинные волосы, она насмешливо улыбалась. В се глазах было не больше человеческого, чем у кошки или лисы.

Мгновение Улка смотрела на нее, открыв рот, потом издала тихий писк страха и удивления.

— Кто?.. — Дрожа, она встала с камня. — Сеоман, кто?..

— Я женщина-альф, — сказала сестра Джирики, и голос ее неожиданно стал каменным. — А ты маленькая смертная девчонка… которая целует моего нареченного. Я думаю, мне придется превратить тебя во что-нибудь ужасное.

Улка задохнулась и закричала, теперь уже по-настоящему. Она с такой силой оттолкнула Саймона, что он едва не упал с камня. Распущенные кудрявые волосы, казалось, не поспевали за ней, когда она бегом возвращалась к костру.

Несколько мгновений Саймон оторопело смотрел ей вслед, потом повернулся к женщине-ситхи.

— Адиту?

Она провожала глазами убегающую Улку.

— Приветствую тебя, Сеоман, — Адиту говорила спокойно, но в голосе звучал смех. — Мой брат посыпает привет.

— Что ты здесь делаешь? — Саймон никак не мог осознать, что с ним сейчас произошло. Он чувствовал себя так, словно упал с постели посреди прекрасного сна и приземлился на голову в медвежьей берлоге. — Милостивый Эйдон! А что ты имела в виду, когда сказала «нареченный»?

Адиту засмеялась, сверкнув зубами:

— Я подумала, что это будет неплохим добавлением к Сказаниям о Сеомане Храбром. Весь вечер я пряталась в тенях и слышала, как люди говорят о тебе. Ты убиваешь драконов и владеешь оружием эльфов, так почему бы тебе не иметь и жену-эльфа? — Она протянула руку, взяв его за запястье холодными гибкими пальцами. — Теперь пойдем. Нам о многом нужно поговорить. Потереться лицом об эту маленькую смертную ты сможешь и в другой раз. — Оглушенный Саймон не протестовал, и Адиту повела его назад, к свету костра.

— Только не после этого, я не могу, — безнадежно бормотал он.

2 ЛИСЬЯ СДЕЛКА

Сон Эолера был неглубоким и беспокойным, так что он проснулся сразу же, как только Иэорн коснулся его плеча.

— Что случилось? — Он пытался ощупью найти свой меч, но пальцы без толку шарили по мокрым листьям.

— Кто-то идет. — Риммерсман был явно напряжен, но выражение его лица было странным. — Я не понимаю, — пробормотал он. — Вы лучше вставайте.

Эолер перекатился на живот и поднялся на ноги, застегивая пояс ножен. Луна спокойно висела над Стагвудом, взглянув на нес, Эолер понял, что рассвет уже близок. Что-то странное действительно было в воздухе — граф уже ощущал это. Этот лес, плотным массивом простиравшийся на несколько лиг юго-восточнее Над Муллаха за рекой Баралейн, который эрнистири называли Фиаткойл, был местом, где он охотился каждую весну и совершил первое грехопадение. Он знал его так же хорошо, как собственный дворец. Ночью, когда он заворачивался в плащ, собираясь поспать, оно все еще было знакомым, как старый добрый друг. Но теперь лес стал другим, и Эолер не мог понять почему.

Лагерь шевелился, постепенно просыпаясь. Большинство людей Уле уже натягивали сапоги. Их число почти утроилось, с тех пор как Уле присоединился к Изорву — по окраинам Фростмарша скиталось много бесприютных людей, которые были счастливы присоединиться к любому хорошо организованному отряду, куда бы он ни направлялся — и Эолер сомневался, что теперь им могло угрожать что-либо, кроме основных частей армии Скали.

Но что если до Остроносого дошел слух об их прибытии? Теперь они были сильным отрядом, но для армии Кальдскрика даже в таком виде они не могли представлять собой ничего серьезнее досадной помехи.

Изорн, стоявший у края леса, кивком подозвал Эолера к себе. Граф пошел, двигаясь как можно осторожнее, но вместе с хрустом веток под собственными ногами он слышал… что-то еще.

Сперва он подумал, что это ветер завывает, как хор лесных духов, но деревья вокруг были неподвижны, и тяжелые комья снега все еще висели на концах ветвей. Странный звук был постоянным, ритмичным, даже музыкальным. Эолер подумал, что это похоже на… пение.

— Бриниох! — выругался он, подойдя к Изорну. — Что это еще такое?

— Часовые услышали это час назад, — ответил сын герцога. — Как же далеко это должно быть, если мы до сих пор ничего не видим!

Эолер покачал головой. Перед ними лежала заснеженная долина нижнего Иннискрика, бледная и неровная, как смятый шелк. Со всех сторон к опушке подходили люди, чтобы посмотреть вдаль, и в конце концов Эолер почувствовал себя стоящим в толпе ожидающих королевского шествия. Но настороженные взгляды суровых мужчин, стоявших вокруг, говорили о сильном испуге. Многие влажные руки уже сжимали рукояти мечей.

Звук пения стал невыносимо высоким, потом внезапно прекратился. Вслед за этим вдоль края Стагвуда эхом разнесся стук копыт. Эолер, все еще не совсем, проснувшийся, набрал было воздуха, чтобы сказать что-то Изорну. Но Получилось так, что когда он был готов говорить, ему пришлось снова судорожно вздохнуть.

Они появились с востока, как будто шли из северного Эркинланда — или, рассеянно подумал Эолер, из глубин Альдхорта. Сперва это казалось только сиянием лунного света на металле, далеким облаком серебристого сияния, сверкавшего в темноте. Копыта стучали, словно дождь по деревянной крыше, потом протрубил рог — странный чистый звук, пронзивший ночь, а потом они возникли из тьмы внезапно, словно армия призраков. Один из людей Уле совершенно обезумел, увидев это. С криком он бросился в лес, стуча себя по голове, как будто она горела, и больше его никто не видел.

Никто не пострадал, но ни один из тех, кто пережил эту ночь, не остался прежним, хотя и трудно было объяснить почему. Даже Эолер был совершенно ошеломлен — Эолер, прошедший вдоль и поперек весь Светлый Ард, видевшая такое, что большинство людей привело бы в состояние молчаливого благоговейного трепета. Но даже красноречивый граф никогда в жизни не мог найти подходящих слов, чтобы рассказать, как скакали ситхи.

Когда неистовый отряд мчался мимо, сам лунный свет, казалось, преобразился. Воздух стал немыслимо ясным и чистым: каждый человек, каждое дерево, каждая травинка светились по краям, словно все предметы были нарисованы на кусочках алмаза. Ситхи неслись вперед, как огромная океанская волна, увенчанная сверкающими остриями копий. Их лица были жестокими, свирепыми и прекрасными, словно охотящиеся ястребы, длинные волосы развевались на ветру. Кони бессмертных двигались быстрее, чем любая обычная лошадь, но, как это бывает только во сне, шаг их был плавным, точно растопленный мед, копыта резали тьму на сияющие полоски огня.

В считанные мгновения прекрасный отряд превратился в темное пятно на западном горизонте, гулкие удары копыт стали затихающим рокотом. Они оставили за собой тишину. Некоторые из собравшихся на опушке плакали.

— Справедливые… — выдохнул Эолер. Его голос звучал глухо и хрипло, как кваканье лягушки.

— Кто… Ситхи? — Изорн тряхнул головой, словно просыпаясь. — Но… но почему? Куда они едут?

И внезапно Эолер понял.

— Лисья сделка, — сказал он и засмеялся. Сердце его ликовало.

— Что это? — Изорн в замешательстве смотрел, как граф Над Муллаха повернулся и пошел назад, к лесу.

— Старая песня! — крикнул Эолер. — Лисья сделка. — Он снова засмеялся и запел, чувствуя, что слова вылетают из горла почти помимо его желания:

И сказал справедливый: — Настанет срок,

Уговор не будет забыт.

Вы услышите в чаще серебряный рог,

Вы услышите стук копыт.

— Я не понимаю! — воскликнул Изорн.

— Не важно. — Эолер почти скрылся из виду, быстро двигаясь по направлению к лагерю. — Собирайте людей! Мы должны ехать в Эрнисадарк!

Как бы эхом откликаясь ему, вдали зазвучал серебряный рог.

— Это старая песня эрнистири, — крикнул Эолер Изорну. Хотя с тех пор как взошло солнце они ехали очень быстро, не было никаких признаков того, что ситхи неподалеку. Кроме следов копыт, протоптавших заснеженную землю, да и те уже исчезали, по мере того как снег таял под слабыми лучами утреннего солнца. — Песня об обещании, которое дали справедливые Красной Лисе — принцу Синнаху — перед битвой у Ач Самрата; они поклялись тогда, что никогда не забудут верности Эрнистира.

— Так вы думаете, что они идут на Скали?

— Кто знает? Но посмотрите только, куда они направляются. — Граф поднялся в стременах и показал на следы копыт, исчезающие на западном горизонте. — Точно, как если бы в Таиг послали стрелу.

— Даже если они действительно направляются туда, мы не сможем всю дорогу выдерживать такой темп, — заметил Изорн. — Лошади уже выбиваются из сил, а мы проехали всего несколько лиг.

Эолср оглянулся. Отряд начал растягиваться, некоторые всадники уже сильно отстали.

— Возможно, но, да укусит меня Багба, если они действительно едут в Эриисадарк, я должен быть там!

Изорн улыбнулся, его широкое лицо сморщилось.

— Только если ваши альфы одолжат нам пару своих волшебных лошадей с крыльями на ногах. Но в конце концов мы и сами приедем туда.

Граф покачал головой, но слегка подтянул поводья, переводя лошадь на легкий галоп.

— Верно. Не будет ничего хорошего, если мы насмерть загоним коней.

Сделали остановку для дневной трапезы. Нетерпение Эолера успокаивало только сознание того, что падающие от усталости люди и выбившиеся из сил лошади — не особенно хорошая поддержка в сражении.

После часового перерыва они снова вскочили в седла, но теперь Эолер придерживался уже более разумной скорости. К тому времени, как наступила темнота, они пересекли Иннискрик и достигли окраин Эрнисадарка, хотя до Таига все еще оставалось несколько часов езды. По дороге они миновали несколько стоянок, которые, как решил Эолер, принадлежали людям Скали. Все были покинуты, но повсюду видны были признаки, что солдаты ушли совсем недавно: в одном лагере даже тлел костер. Граф задумался: ситхи ли изгнали северян, или они встретили другую, еще более странную судьбу?

По настоянию Изорна, Эолер наконец остановил отряд у Балоласима, огражденного стеной города на пологом склоне, поднимавшемся над западным краем Иннискрика. Большая часть города была разрушена почти год назад, во время проигранной Лугом битвы со Скали, но то, что осталось, могло послужить вполне сносным убежищем.

— Мы же не хотим посреди ночи ввязаться в драку, — сказал Изорн, когда они проезжали через полуразрушенные ворота. — Даже если вы правы и эти ваши эльфы пришли сражаться за Эрнистир, как они в темноте различат дружественных и враждебных смертных?

Эолер не был удовлетворен, но и не мог оспаривать мудрости слов северянина. Он понимал, что их маленький отряд ничего собой не представляет в сравнении с хорошо подготовленной армией, но одна мысль о предстоящем ожидании приводила его в ярость. Его сердце пело, стремясь присоединиться к ситхи, когда он смотрел, как они скачут. Сделать наконец что-то — нанести удар по завоевателям, опустошившим его страну! Эта мысль подгоняла его, как ветер, дующий в спину. А теперь его заставляют ждать до утра.

Этим вечером Эолер выпил больше своей обычной скромной порции вина, хотя запасы его подходили к концу, и быстро улегся, не желая обсуждать то, что видели сегодня все они и чему, возможно, ехали навстречу. Он знал, что сон не придет еще долго, несмотря на выпитое вино… Так и было.

— Мне это не нравится, — прорычал Уле Фреккссон, подтягивая поводья. — Куда они все подевались?! И, во имя Святого Эйдона, что здесь произошло?

Улицы Эрнисадарка казались странно пустынными. Эолер знал, что мало эрнистирийпев осталось в живых после победы северян. Но даже если ситхи уничтожили всех риммеров — что казалось маловероятным, потому что с момента приезда справедливых прошло не более одного дня — должны же были найтись хоть несколько уцелевших местных жителей!

— Мне это нравится не больше, чем тебе, — ответил граф. — Но я не думаю, что целая армия Скали стала бы прятаться в засаде против наших шестнадцати десятков.

— Эолер прав, — Изорн прикрыл глаза рукой, защищаясь от солнца, которое сегодня было на удивление ярким, хотя теп-лее не становилось. — Поехали вперед, и будь что будет.

Уле проглотил возражения, потом пожал плечами. Трое предводителей въехали в грубые ворота, построенные риммерами, остальные, тихо переговариваясь, последовали за ними. Стена вокруг Эрнисадарка выглядела дико. Никогда этого не было на памяти Эолера, и даже древняя ограда Таига была сохранена только из глубокого почтения эрнистирийцев к прошлому. Большая часть старой стены рухнула давным-давно, и оставшиеся секции стояли на большом расстоянии друг от друга, как последние зубы во рту у старика. Но этот грубый крепкий барьер, ограждавший внутреннюю часть города, возмущал одним своим видом.

Чего боялся Скали, думал Эолер, оставшихся эрнистирийцев, побежденного народа? Или может быть он не доверял своему могущественному союзнику. Верховному королю Элиасу?

Как ни отвратительна была новая стена, еще ужаснее было то, что случилось с ней. Балки обуглились и почернели, словно в них ударила молния, кусок ограды; достаточный, чтобы в образовавшийся проем могли проехать в ряд два десятка всадников, был полностью разрушен. Клочки дыма все еще вились над развалинами.

Загадка обитателей Эрнисадарка была частично разрешена, когда отряд выехал на широкую дорогу, некогда называвшуюся Путем Тестейна. Это название недолго просуществовало после смерти великого эрнистирийского короля, и теперь люди обычно называли ее Таигской дорогой, так как она вела прямо в гору, к королевскому дворцу. Въехав в грязный проход, отряд увидел огромную толпу, стоявшую на склоне горы. Люди сгрудились вокруг Таига, словно овцы вокруг соли-лизунца. С любопытством, но все-таки не теряя осторожности, Эолер и его люди двинулись вперед.

Сердце Эолера возликовало, когда он увидел, что в основном толпу, собравшуюся на нижнем склоне горы Эрна, составляют эрнистирийцы. Несколько человек тревожно обернулись, услышав, что подъезжает вооруженный отряд, и граф поторопился успокоить их.

— Люди Эрнисадарка! — крикнул он, поднимаясь в стременах. Еще люди обернулись на звук его голоса. — Я Эолер, граф Над Муллаха. Эти люди — мои друзья, они не причинят вам вреда.

Реакция на эти слова была удивительной. Некоторые заулыбались и замахали руками в знак приветствия, но в массе своей собравшиеся не казались ни удивленными, ни обрадованными. Поглядев на вновь прибывших некоторое время, люди снова отворачивались к вершине горы, хотя Эолер, занимавший самую выгодную позицию, потому что сидел на лошади, не видел впереди ничего, кроме огромной толпы.

Изорн тоже казался озадаченным.

— Что вы здесь делаете? — крикнул он. — Где Скали?

Несколько человек отстраненно покачали головами, как бы не понимая сути вопроса, другие отпускали шутливые замечания насчет того, что Скали, видимо, спешно отправился домой, в Риммергард, но никто, похоже, не собирался тратить время на то, чтобы просветить сына герцога и его товарищей.

Эолер тихо выругался и пришпорил лошадь, осторожно продвигаясь вперед. Хотя никто активно не мешал ему, протискиваться через плотную толпу было нелегко, и прошло немало времени, прежде чем они миновали остатки разрушенной крепостной стены и ступили на древнюю землю Таига. Эолер нахмурился, потом изумленно присвистнул.

— Укуси меня Багба, — сказал он и рассмеялся, хотя не смог бы объяснить почему.

Таиг и окружавшие его строения все так же стояли на вершине горы, впечатляющие своей основательностью, но все свободное пространство на горе Эрна теперь было уставлено неистово яркими палатками. Это были шатры всевозможных оттенков и самых невообразимых размеров и форм, словно кто-то рассыпал по заснеженной траве целую корзинку разноцветных лоскутков. Столица народа Эрнистира, королевская резиденция внезапно превратилась в сказочный город, построенный буйными волшебными детьми.

Вглядевшись, Эолер заметил какое-то движение среди красочных шатров — стройные фигуры в одеждах столь же ярких, как и их жилища. Граф пришпорил коня и стал подниматься в юру, мимо зачарованных эрнистирийцев. Они голодными глазами смотрели на яркую ткань, к странных гостей, но, кажется, боялись пересечь последний кусок открытого пространства и подойти ближе. Многие смотрели на графа в его отряд с неким подобием зависти.

Когда они въехали в колышущийся на ветру палаточный город, навстречу им вышла одинокая фигура. Эолер натянул поводья, готовый к любой неожиданности, и был поражен, обнаружив, что человек, вышедший приветствовать их, был Краобаном — самым старым и самым верным советником королевской семьи. Старик, казалось, был совершенно потрясен появлением новых лиц; некоторое время он молча смотрел на Эолера, но наконец слезы выступили у него на глазах, и он раскрыл руки для объятия.

— Граф Эолер! С нами мокрое благословение Мирчи! Какое счастье видеть вас!

Граф соскочил с лошади и обнял старого рыцаря.

— И тебя, Краобан, и тебя! Что здесь произошло?

— Ха! Больше, чем я могу рассказать, стоя на ветру, — старик странно усмехнулся. Он казался одурманенным, чего Эолер от него никак не ожидал. — Клянусь всеми богами, больше, чем я моху вам рассказать! Идемте в Таиг. Входите, вы должны съесть что-нибудь и немного выпить.

— Где Мегвин? Она здорова?

Краобан поднял голову и пристально взглянул на Эолера водянистыми глазами.

— Она жива и счастлива, — сказал он. — Но входите. Входите, увидите… как я уже сказал, больше, чем я могу рассказать вам сейчас. — Старик взял его за локоть и потянул.

Эолер повернулся и махнул своим спутникам.

— Изорн, Уле, пойдем! — Он похлопал Краобана но плечу. — Найдется какая-нибудь еда для наших людей?

Рыцарь беззаботно махнул костлявой рукой.

— Что-нибудь найдется. Наверное кто-то из горожан припрятал… Но много дел, Эолер, много дел. Не знаешь, с чего и начать.

— Так что же все-таки случилось? Ситхи прогнали Скали?

Краобан снова потянул его за руку, направляя к большому дворцу.

Граф Над Муллаха едва окинул взглядом два-десятка ситхи, находившихся на вершине горы. Те, кого он видел, были настолько поглощены устройством своего лагеря, что не обратили никакого внимания на Эолера и его товарищей, проходивших мимо, но даже на большом расстоянии бросалась в глаза необычность ситхи, их странные, но грациозные движения, их тихая безмятежность. Хотя в некоторых местах вместе работали довольно большие группы справедливых — и мужчин, и женщин — во разговоров не было слышно, по крайней мере таких, какие он мог бы услышать. Ситхи занимались своим делом со спокойной уверенностью, которая почему-то так же тревожила душу, как их чуждые лица и движения.

По мере приближения к Таигу все заметнее становились следы оккупации Скали. Эолер проклинал Остроносого и его варваров, в то же время недоумевая, что же могло случиться с захватчиками.

За массивными дверями Таига дела обстояли ничуть не лучше. Гобелены со стен были сорваны, статуи богов украдены, полы покорежены множеством тяжелых сапог. Резной зал, где Луг устраивал приемы, выглядел немного лучше — Эолер решил, что в нем располагался сам Скали — но и здесь остались следы, не свидетельствующие о чрезмерной почтительности северных грабителей. На высоких арках потолка, чья резьба оказалась соблазнительной мишенью для застоявшихся в тисках долгой зимы солдат Скали, зияли дыры от стрел.

Краобан, которому, казалось, не хотелось вступать в длинные разговоры, отвел их в зал и удалился, чтобы найти какой-нибудь выпивки.

— Как вы думаете, Эолер, что произошло? — Изорн покачал головой. — Мне становится стыдно за то, что я риммерсман, когда я вижу, что головорезы Кальдскрика сделали с Таигом. — Уле рядом с ним подозрительно вглядывался в темные углы, как будто там могли притаиться солдаты Остроносого.

— Вам нечего стыдиться, — ответил Эолер. — Они делали это не потому, что они из Риммергарда, а потому, что оказались в дурное время в чужой стране. Эрнистири, наббанаи или эркинландеры могли бы сделать то же самое.

Но Изорн все еще не мог успокоиться.

— Это неправильно. Когда мой отец получит назад свое герцогство, мы проследим, чтобы весь ущерб был возмещен.

Граф улыбнулся.

— Если мы уцелеем и эти разрушения окажутся самым страшным последствием войны, с которым нам придется иметь дело, я с радостью продам каждый камень своего собственного дома в Над Муллахе, чтобы исправить все это. Но я боюсь, что этого будет недостаточно.

— Наверное вы правы, Эолер, — нахмурился Изорн. — Бог знает, что могло произойти в Элвритсхопле с тех пор, как выгнали нос! Да еще после такой ужасной зимы!

Их беседу прервало появление Краобана. С ним была молодая эрнистирийская женщина, которая весла четыре кованых серебряных кружки с изображением скачущего оленя королевского дома.

— Я решил взять самые лучшие, — криво улыбаясь, проговорил Краобан. — Все равно никто не обратит на это внимания в эти страшные дни.

— Где Мегвин? — тревога Эолера возросла, когда принцесса не вышла приветствовать их.

— Спит, — Краобан снова отмахнулся от вопроса. — Я отведу вас к ней, когда вы отдохнете. Пейте.

Эолер встал.

— Прости меня, старый друг, но я предпочел бы увидеть ее немедленно. Тогда я подучу большее наслаждение от этого великолепного пива.

Старик пожал плечами.

— Она в своей прежней комнате. Там женщина присматривает за ней. — Казалось, он гораздо больше интересовался своей кружкой, чем последним оставшимся в живых королевским отпрыском.

Несколько мгновений Эолер удивленно смотрел на него.. Что сталось с тем Краобаном, которого он так хорошо знал? Старик выглядел так, словно его только что ударили по голове дубинкой.

Впрочем, было множество вещей, о которых следовало побеспокоиться. Эолер вышел из зала, предоставив своим товарищам пить пиво и любоваться искалеченной резьбой.

Мегвин действительно спала. В лице женщины с растрепанными волосами, которая сидела у ее постели, было что-то знакомое, но Эолер едва взглянул на нее, прежде чем опустился на колени и взял руку Мегвин. Мокрая тряпка лежала на лбу принцессы.

— Она здорова? — Видимо Краобаи что-то скрывал от него — возможно принцесса была тяжело ранена?

— Она была ранена, — отвечала женщина. — Но это был легкий скользящий удар, и она уже поправилась. — Женщина подняла мокрую ткань, чтобы продемонстрировать багровый кровоподтек на бледном лбу Мегвин. — Теперь принцесса отдыхает. Это был великий день.

Эолер резко повернулся на звук ее голоса. Женщина выглядела такой же отстраненной, как Краобаи, зрачки расширены, губы подергивались.

Они все здесь с ума посходили, что ли? подумал он.

Когда Эолер снова повернулся к Мегвин, веки ее затрепетали, приоткрылись, снова закрылись и потом поднялись, чтобы больше не опускаться.

— Эолер… — се голос былй еще хриплым от сна. Она улыбнулась, как маленький ребенок, не осталось и следа той нервной раздражительности, которую он видел, когда они разговаривали в последний раз. — Это правда ты? Или опять сон…

— Это я, леди, — Он снова сжал се руку. В это мгновение она мало чем отличалась от той юной девушки, при виде которой впервые заинтересованно забилось его сердце. Как он мог сердиться на нее, что бы она ни сказала и ни сделала раньше?

Мегвин попыталась сесть. Ее каштановые волосы были растрепаны, глаза все еще полузакрыты. Видимо се уложили в постель не раздевая, только ноги, высовывающиеся из-под одеяла, были босыми.

— Ты… ты видел их?

— Кого? — осторожно спросил он, хотя был почти уверен, что знает. Но ее ответ удивил его.

— Богов, глупый чеповек. Ты видел богов? Они были такие красивые…

— Бо… гов?

— Я позвала их, — сказала она и сонно улыбнулась. — Они пришли из-за меня… — Она снова уронила голову на подушку и закрыла глаза. — Из-за меня… — пробормотала принцесса.

— Ей надо поспать, граф Эолер, — сказала женщина за его спиной. В ее голосе было что-то властное, и граф немедленно ощетинился.

— Что это она говорила про богов? Она имела в виду ситхи?

Женщина самодовольно улыбнулась:

— Она имела в вицу то, что говорила.

Эолер встал, сдерживая жгучую ярость. Здесь многое нужно выяснить. Ему придется подождать подходящего случая.

— Хорошенько заботься о принцессе Мегвин, — сказал он, уже направляясь к двери. Это был скорее приказ, чем просьба. Женщина кивнула.

Погрузившись в размышления, Эолер едва успел войти в Резной зал, как у входных дверей за его спиной раздался шум шагов. Он остановился и резко повернулся, рука его непроизвольно упала на рукоять меча. В нескольких шагах от него Изорн и рослый Уле вскочили со своих мест, тревога ясно читалась у них на лицах.

Фигура, возникшая в дверях зала, была высокой, хоть и не чрезмерно. Сияли голубые доспехи, которые, как ни странно, казались сделанными из раскрашенного дерева. Но доспехи — искусное сооружение из тонких пластин, скрепленных между собой блестящими красными шнурами — были не самым странным в этом существе. Его белью, словно снежный сугроб, волосы, перевязанные голубым шарфом, спадали ему на плечи. Незнакомец был стройным, как молодая березка, и, несмотря на цвет своих волос, казался едва достигшим зрелого возраста, насколько можно было судить по его скуластому треугольному липу, в котором было так мало человеческого. Его золотистые глаза были яркими, как полуденное солнце, отраженное в лесном пруду.

Остолбенев от изумления, Эолер уставился на вошедшего. Перед ним стояло существо из глубокой древности, персонаж одной из сказок его бабушки, внезапно обретший плоть и кровь. Граф ожидал увидеть ситхи, но на самом деле был подготовлен к этому не больше, чем человек, которому долго описывали глубокое ущелье, внезапно оказавшийся на его краю.

Так граф простоял несколько мучительных секунд, не в силах вымолвить не слова, и пришелец сделал шаг назад.

— Простите меня, — незнакомец изящно поклонился, взмахнув рукой с длинными пальцами, и хотя в его движениях была что-то легкое и веселое, насмешки в этом не было. — В горячке этого знаменательного дня я совсем позабыл о хороших манерах. Могу я войти?

— Кто… кто вы? — спросив Эолср, от изумления потерявший свою обычную вежливость. — Да, конечно, входите. Ситхи, казалось, не обиделся.

— Я Джирики и-Са'Онсерей. В настоящее время я говорю от имени зидайя. Мы пришли, чтобы заплатить долг чести принцу Синнаху из Эриистира. — После этой официальной тирады он внезапно сверкнул веселой диковатой улыбкой. — А кто вы?

Эолер поспешно представился сам и представил своих товарищей. Изорн, зачарованный волшебным гостем, смотрел на него во все глаза, а побледневший Уле казался совсем выбитым из колеи. Старый Краобан улыбался странной, чуть насмешливой улыбкой.

— Хорошо, — сказал Джирики, когда граф наконец закончил. — Очень хорошо. Я слышал сегодня упоминание вашего имени, граф Эолер. Нам о многом надо поговорить. Но прежде всей" я хотел бы понять, кто здесь главный. Я понял, что король умер.

Эолер растерянно посмотрел на Краобана:

— Королева Инавен?

— Жена короля осталась в пещерах Грианспога, — просипел Краобан со странным присвистом, который можно было бы принять за смех. — Не стада спускаться со всеми нами. Я думал тогда, что она поступила разумно. Впрочем, может быть, так оно и было.

— А Мегвин, дочь короля, больна и спит, — Эолер пожал плечами. — Я полагаю, что вам лучше всего будет говорить со мной, по крайней мере сейчас.

— Вы окажете нам любезность и придете в наш лагерь, или лучше будет, если мы придем сюда?

Эолер не очень четко понимал, кто такие «мы», но знал, что никогда не простит себе, если упустит редкую возможность побывать в лагере ситхи. Кроме того, Мегвин действительно нуждалась в отдыхе, и вряд ли ей будет полезен шум, производимый толпой людей и ситхи.

— Мы будем счастливы последовать за вами, Джирики и-Са'Онсерей, — сказал граф.

— Просто Джирики, если вы сочтете это приемлемым. — Ситхи ждал.

Эолср и его спутники вслед за своим провожатым вышли из парадной двери Тайга. Разноцветные палатки колыхались перед ними, как целое поле диких цветов-переростков.

— Вы позволите мне узнать, — поинтересовался Эолер, — что произошло со стеной, которую Скали построил вокруг города?

Джирики, казалось, задумался.

— А, это, — сказал он наконец и улыбнулся. — Вы, я думаю, говорите о том, что сделала моя мать Ликимейя. Мы спешили. Стена мешала нам.

— Тогда я не хотел бы оказаться у вас на пути, — искренне сказал Изорн.

— Пока вы не встанете между моей матерью и честью Дома Танцев Года, — успокоил его Джирики, — вам не о чем волноваться.

Они продолжали свой путь по мокрой траве.

— Вы упомянули договор с Синнахом, — сказал граф. — Если вы в одни день разбили Скали… то, простите меня, Джирики, но как могла быть проиграна битва у Ач Самрата?

— Ну, во-первых, мы не окончательно разбили Скали. Он и некоторые из его людей бежали в горы и к Фростмаршу, так что у нас еще осталась работа. Но это хороший вопрос, — ситхи обдумывал ответ, и глаза его сузились. — Я думаю, что мы, в некотором роде, другой народ, чем тот, что был пять веков назад. Многие из нас тогда еще не родились, а Дети Изгнания совсем не так осторожны, как наши старшие. К тому же мы боялись железа в те дни, когда еще не научились защищаться от него. — Он смахнул со лба прядь белоснежных волос. — А эти люди, граф Эолер, эти риммеры, они не ждали нас. Неожиданность была на нашей стороне. Но в грядущих битвах — а их будет много, я боюсь — уже никто не будет таким неподготовлнным. И тогда все начнется сначала, как Эреб иригу — то, что вы, люда, называете Нок. И снова будет много убийства… а мой народ может себе это позволить еще меньше, чем ваш.

Пока он говорил, ветер, бившийся о стены палаток, сменил направление и задул с севера. Внезапно на горе Эрна стало много холоднее.

Элиас, Верховный король Светлого Арда, пошатывался, словно горький пьяница. Проходя через внутренний двор, он переходил от одной тени к другой, как будто боялся прямого солнечного света, хотя день был серым и холодным и солнце даже в полдень было закрыто густой массой облаков. За спиной у короля возвышался странно асимметричный купол хейхолтской церкви; давно не чищенный, засыпанный грязным снегом, с большими вмятинами на свинцовых оконных рамах, он был похож на старую, помятую войлочную шляпу.

Те несколько вечно дрожащих крестьян, которые были вынуждены жить в Хейхолте и обслуживать полуразрушенный замок, редко покидали помещения для слуг, если только их не принуждал к этому Долг, обычно возникавший в лице тритингского надсмотрщика, невыполнение приказов которого было чревато немедленной и жестокой карой. Даже остатки королевской армии теперь располагались в полях за пределами Эрчестера. Объяснялось это тем, что король нездорова хочет покоя, но в народе говорили, что Элиас сошел с ума, а замок его полон привидениями. В результате в этот серый мрачный день по внутреннему двору бродила только горстка испуганных людей, и никто из них — ни солдаты с поручениями от лорда-констебля, ни трясущиеся простолюдины, увозившие полную телегу пустых бочек из покоев Прейратса — не смотрел на нетвердо держащегося на ногах Элиаса больше секунды, прежде чем в ужасе отвернуться. Разглядывание немощного короля могло быть смертельно опасным, но не одно это играло роль — в его походке на несгибающихся ногах было что-то страшно неправильное, что-то ужасно неестественное, и всякий, кто видел это,вынужден был отвернуться и украдкой начертать на груди знак древа.

Серая и приземистая башня Хьелдина с красными окнами верхнего этажа могла бы быть каким-то языческим божеством с рубиновыми глазами из пустынь Наскаду. Элиас остановился перед тяжелыми дубовыми дверями в три локтя высотой, окрашенными темной матовой краской и подвешенными на местами позеленевших бронзовых петлях. По обе стороны от нее стояли две фигуры в черных плащах с капюшонами, еще более тусклые и мрачные, чем сама дверь. Каждый из часовых держал пику странной филигранной резьбы — фантастическое переплетение причудливых завитушек и листьев — острую, как бритва цирюльника.

Король раскачивался на месте, разглядывая этих призраков-близнецов. Ясно было, что в присутствии норнов он чувствует себя неважно. Элиас сделал шаг к двери. Ни один из часовых. не сдвинулся с места, их лица, скрытые капюшонами, были невидимы, но возникало ощущение, что норны напряглись, насторожились, как пауки, чувствующие робкие шаги мухи по краю его паутины.

— Ну, — сказал наконец Элиас, и голос его прозвучал неожиданно громко. — Вы собираетесь открыть мне эту проклятую дверь?

Норны не ответили и не пошевелились.

— Разорви вас ад, что с вами? — зарычал король. — Разве вы не знаете меня, жалкие твари?! Я король! Сейчас же открывайте дверь. — Внезапно он шагнул вперед. Один из норнов шевельнул концом пики. Элиас остановился и отшатнулся, словно острие было направлено ему в лицо.

— Ах, вот в какие игры вы играете?! — бледное лицо короля исказилось, как у безумца. — Вот что за игры?! В моем собственном доме, а? — Он стал раскачиваться на каблуках взад и вперед, словно собираясь броситься на дверь. Его рука потянулась к мечу с двойной гардой, висевшему у него на поясе.

Часовой медленно повернулся и дважды стукнув в тяжелую дверь толстым концом пики. Подождав секунду, он ударил еще три раза, потом снова застыл в неподвижности.

Пока Элиас молча смотрел на норнов, на одном из подоконников башни хрипло закричал ворон. После паузы, как показалось королю, длившейся всего несколько биений сердца, дверь распахнулась, и на пороге появился моргающий Прейратс.

— Элиас! — воскликнул он. — Ваше величество! Какая честь!

Губы короля скривились. Его рука все еще судорожно сжималась и расжималась на рукояти Скорби.

— Я не оказывю тебе никакой чести, священник. Я пришел поговорить с тобой — и я оскорблен!

— Оскорблены? Как это могло случиться?! — Лицо Прейратса было исполнено праведного гнева, и в то же время на нем безошибочно читался след веселья, словно алхимик разыгрывал ребенка. — Расскажите мне, что случилось и что я могу сделать, чтобы загладить свою вину, о мой король.

— Эти… твари не открывали дверь, — Элиас показал пальцем в сторону молчаливых стражей, — а когда я попытался сделать это сам, один из них преградил мне путь.

Прейратс покачал головой, потом повернулся и сказал нориам несколько фраз на их мелодичном языке. Говорил он хорошо, хотя и не очень быстро. Кивнув головой, он снова повернулся к королю.

— Прошу вас, ваше величество, не вините ни их, ни меня. Видите ли, некоторые опыты, которые я делаю здесь в поисках новых знаний, могут оказаться рискованными, и, как я уже говорил вам раньше, внезапно вошедший может оказаться в опасности. Ваша безопасность — это самая важная вещь в мире, мой король. Поэтому я просил, чтобы никого не пускали внутрь, пока я не спущусь, чтобы сопровождать своего гостя. — Прейратс улыбнулся, обнажив зубы, но не меняя выражения глаз — такая улыбка больше подошла бы угрю, чем человеку. — Пожалуйста, поверьте, что это в интересах вашей же безопасности, король Элиас.

Несколько мгновений король смотрел на него, потом взгпянул на часовых; они вернулись на свои места и снова застыли, подобно статуям.

— Я думал, у тебя на страже стоят наемники. Я думал, эти твари не переносят дневного света.

— Он не вредит им, — пояснил Прейратс. — Просто после нескольких веков жизни в огромной Горе они предпочитают тень солнцу. — Он подмигнул, словно подсмеиваясь над маленькими слабостями какого-нибудь эксцентричного родственника. — Но я достиг высшей стадии моих исследований — наших исследований, мой король — и думал, что они будут самыми надежными стражами.

— Довольно об этом, — нетерпеливо сказал Элиас. — Ты собираешься меня впустишь, наконец? Я пришел, чтобы поговорить с тобой. Это не терпит отлагательств.

— Конечно, конечно, — заверил его Прейратс, но внезапно словно смутился. — Я всегда жду беседы с вами, ваше величество. Может быть, вы предпочли бы, чтобы мы перешли в ваши покои?

— Черт побери, священник, дав мне войти! Короля не заставляют топтаться на пороге, будь ты проклят!

Прейратс пожал плечами и поклонился.

— Разумеется нет, сир. — Он шагнул в сторону, протягивая руку к лестнице. — Прошу вас подняться в мои комнаты.

За огромными дверьми, в вестибюле с высоким потолком, прерывисто горел единственный факел. Углы были полны причудливых теней, которые наклонялись и вытягивались, словно пытаясь освободиться от призрачных оков. Прейратс не остановился, а сразу стал подниматься по узкой лестнице.

— Позвольте мне пройти вперед и убедиться, что все готово для вас, ваше величество, — крикнул он вниз, и голос его эхом разнесся по темному помещению.

Элиас остановился, задыхаясь, уже на второй площадке.

— Ступеньки, — с ужасом пробормотал он. — Слишком много ступенек.

Дверь в комнату была открыта, и по коридору разливался свет нескольких факелов. Войдя, король быстрым взглядом окинул занавешенные плотными портьерами окна. Священник, закрывавший большой сундук, в котором лежала, по-видимому, груда книг, с улыбкой обернулся.

— Добро пожаловать, мой король. Вы уже давно не оказывали мне чести своими посещениями.

— Ты не приглашал меня. Куда я могу сесть? Я умираю.

— Нет, господин мой, не умираете, — весело ответил Прейратс. — Совсем наоборот, если уж на то пошло — вы возрождаетесь. Вы были очень больны последнее время — это чистая правда. Простите меня. Вот, сядьте в это кресло. — Он подвел Элиаса к креслу с высокой спинкой; на нем не было ни украшений, ни резьбы, но почему-то сразу становилось ясно, что это очень древняя вещь. — Не хотите ли вашего успокоительного питья? Я вижу, Хенгфиск сегодня не составил вам компанию, но можно распорядиться, чтобы питье приготовили здесь. — Он повернулся, хлопнул в ладоши и крикнул: — Муншазу!

— Монах не пришел, потому что я вбил ему голову в плечи или, что-то в этом роде, — прорычал Элиас, устраиваясь на жестком неудобном сиденье. — Я буду счастлив, если никогда больше не увижу его лупоглазой рожи. — Элиас закашлялся и закрыл лихорадочно блестевшие глаза. В этот момент он меньше всего походил на счастливого человека.

— Он причинил вам беспокойство? Так грустно слышать это, мой король! Может быть, вы расскажете мне, что случилось, и я прослежу, чтобы с ним… разобрались. В конце концов я всего лишь слуга вашего величества.

— Да, — сухо сказал Элиас. — Это так, — он издал низкий горловой звук и снова задвигался, пытаясь найти удобное положение.

В дверях раздался осторожный кашель. Там стояла маленькая темноволосая женщина. Казалось, что она еще не очень стара, но ее желтоватое лицо избороздили глубокие морщины. Какой-то знак — может быть буква какого-то незнакомого королю-языка — был вытатуирован у нее на лбу, прямо над носом. Женщина двигалась так легко, что казалось, она стоит, слегка раскачиваясь, и подол ее бесформенного одеяния касается пола, а костяные амулеты, которые она носила на шее и у пояса, тихо позвякивали.

— Муншазу, — сказал Прейратс королю, — служанка из моего дома в Нарракси. — Он повернулся к смуглой женщине: — Принеси королю что-нибудь выпить. Мне ничего не надо. Теперь иди.

Она повернулась. Ее амулеты легонько затрещали, сталкиваясь, и женщина исчезла.

— Прощу прощения, что перебил вас, — сказал алхимик. — Вы собирались рассказать о своих затруднениях с Хенгфиском.

— Забудь о монахе. Он ничтожество. Я просто проснулся внезапно и увидел, что он стоит надо мной и смотрит. Стоит прямо над моей кроватью! — Король встряхнулся, как мокрая собака. — Боже, но у неге лицо, которое может вытерпеть только родная мать! И эта проклятая вечная улыбка. — Элиас прокачал головой. — Вот я и ударил его — дал ему попробовать моего кулака. Он перепетел через всю спальню, — король рассмеялся. — Это научит его, как шпионить за мной, пока я сплю. Мне нужно спать. Я очень мало…

— Вы поэтому пришли ко мне, господин? — спросил Прейратс. — Из-за вашего сна? Я мог бы помочь вам — у меня есть особый воск, его нужно только зажечь в миске у вашей постели…

— Нет, — сердито отрезал Элиас. — И монах тоже не имеет к этому никакого отношения. Я пришел, потому что видел сон.

Прейратс осторожно посмотрел на него. Кожа над глазами — там, где у обычных людей расположены брови — вопросительно поднялась.

— Сон, господин? Конечно, если вы об этом хотели со мной поговорить…

— Не такой сон, будь ты проклят! Ты знаешь, о чем я говорю! Я видел сон!

— А-а, — священник кивнул. — И это обеспокоило вас.

— Да, черт возьми, обеспокоило, клянусь священным древом! — король вздрогнул, приложил руку к груди и разразился новым приступом раздирающего легкие кашля. — Я видел скачущих ситхи! Детей Восхода! Они скакали в Эрнистир!

У дверей раздалось слабое щелканье. Муншазу снова появилась на пороге. Она несла поднос с высоким керамическим кубком, покрытым ржаво-красной глазурью. Кубок дымился.

— Очень хорошо. — Прейратс вышел вперед, чтобы взять поднос из рук женщины. Ее маленькие блеклые глаза наблюдали за хозяином, но лицо оставалось бесстрастным. — Теперь можешь идти, — процедил священник. — Вот, ваше величество, выпейте это. Питье смягчит кашель и очистит грудь.

Элиас подозрительно принял кубок и пригубил.

— На вкус это обычное пойло, которое ты мне всегда даешь.

— Нечто… подобное. — Прсйратс вернулся на свое место у заваленного книгами сундука. — Не забывайте, ваше величество, у вас особые нужды.

Элиас сделал еще один глоток.

— Я видел бессмертных — ситхи. Они ехали воевать со Скали. — Он оторвался от кубка и обратил взгляд зеленых глаз на священника: — Это правда?

— То, что мы видим во сне, не всегда бывает полностью верно или полностью лживо… — начал Прейратс.

— Да отправит тебя Господь в самый темный круг ада! — закричал Элиас, приподнимаясь в кресле. — Это правда?

Прейратс склонил безволосую голову:

— Ситхи оставили свой дом в лесной чаще.

Зеленые глаза Элиаса грозно сверкнули:

— А Скали?

Прейратс медленно двинулся к двери, словно собираясь сбежать.

— Тан Кальдскрика и его вороны… снялись с лагеря.

Король со свистом выдохнул и вцепился в рукоять Скорби; на его бледной руке выступили жилы. Из ножен показалась часть серого меча, пестрая и блестящая, как спина рыбы-копья. Факелы в комнате, казалось, выгнулись, как будто Скорбь притягивала их.

— Священник, — зарычал Элиас. — Если ты немедленно не заговоришь быстро и ясно, то твое сердце бьется сейчас в последний раз!

Вместо того, чтобы раболепно склониться, Прейратс выпрямился. Факелы снова затрепетали, и черные глаза алхимика потускнели. На мгновение белки их исчезли, словно глаза были втянуты в голову и остались только черные дыры в потемневшем черепе. Гнетущее напряжение охватило башенную комнату. Прейратс поднял руку, и пальцы короля судорожно сжали длинную рукоять меча. Постояв мгновение неподвижно, Прейратс аккуратно провел по воротнику красной рясы, как бы поправляя его, чтобы лучше сидел, и снова опустил руку.

— Простите, ваше величество, — сказал он, позволив себе чуть насмешливо улыбнуться. — Часто бывает, что советник хочет оградитъ своего господина от неприятных известий. Вы видели правду. Ситхи пришли в Эриистир, и Скали был разбит.

Элиас долго смотрел на него.

— Как это отразится на твоих планах, священник? Ты ничего не говорил о Детях Рассвета.

Прейратс пожал плечами.

— Потому что это не имеет значения. Этого можно было ожидать, с тех пор как события достигли определенной точки. Возрастающая активность наших… наших благодетелей рано или поздно должна была вызвать недовольство ситхи. Но это не должно было нарушить никаких планов.

— Не должно было? Ты хочешь сказать, что ситхи ничего не значат для Короля Бурь?

— Он очень долго строил свои планы. Во всем этом для него нет ничего неожиданного. По правде говоря, королева норнов предупреждала меня, что нечто подобное может произойти.

— Ах вот как, она тебя предупреждала! Ты неплохо информирован, Прейратс, — ярость в голосе Элиаса все еще не угасла. — Тогда может быть заодно ты скажешь, что случилось с Фенгбальдом? У нас нет о нем никаких сведений. Удалось ему выгнать моего брата из его логова?

— Наши союзники не придают этому никакого значения. — Прейратс снова поднял руку, на сей раз для того, чтобы предупредить сердитую реплику короля. — Помилуйте, ваше величество, вы просили прямоты, и вы ее получили. Они чувствуют, что Джошуа побежден и что вы напрасно тратите на него время. Что же касается ситхи, то они были врагами норнов с незапамятных времен.

— Но тем не менее это тоже никого не волнует, если только правда то, что ты говорил мне раньше. Король сердито взглянул на священника. — Я не понимаю, как они могут иметь большее значение, чем мой предатель-брат, и в то же время не стоить нашего беспокойства даже после того, как был убит одив из самых верных моих союзников. Сдается мне, что ты играешь двойную игру, Прейратс, и помоги тебе Бог, если я окажусь прав.

— Я служу только своему господину, ваше величество, а не Королю Бурь или королеве норнов. Все это вопрос времени. Джошуа когда-то представлял для вас некоторую угрозу, но вы победили его. Скали был нужен, чтобы защитить вас с тыла, но теперь в этом нет необходимости. Даже ситхи ничем не угрожают нам, потому что они не смогут выступить против вас, пока не освободят Эриистир. Они, видите ли, связаны древней клятвой верности. Уже слишком поздно — они ничем не могут помешать вашей окончательной победе.

Элиас задумчиво смотрел на дымящийся кубок.

— Тогда почему мне снится, как они едут?

— Вы очень приблизились к Королю Бурь, сир, с тех пор как приняли его дар, — Прейратс указал на серый меч, снова опущенный в ножны. — Он одной крови с ситхи — или был одной крови с ними, пока жил, если быть точным. Вполне естественно, что действия зидайя привлекли его внимание и таким образом дошли до вас. — Он на несколько шагов приблизился к королю. — У вас были другие… сны… до этого, не правда ли?

— Ты прекрасно знаешь, что были, алхимик. — Элиас осушил чашу и поморщился, проглотив питье. — Мои ночи, те немногие ночи, когда сон приходит ко мне, полны им! Полны им! Этим ледяным существом с горящим сердцем. — Его взгляд блуждал по темным стенам, внезапно наполнившись ужасом. — Темными пространствами, между…

— Успокойтесь, ваше величество, — перебил его Прейратс. — Вы много страдали, но велика будет и награда. Вы знаете это.

Элиас медленно покачал головой. Когда он заговорил, голос его дребезжал от напряжения.

— Хотел бы я знать, как я буду ощущать себя, когда он… сделает это со мной. Лучше бы я знал это до того, как заключил эту дьявольскую сделку. Спаси меня Бог, лучше бы я знал!

— Позвольте мне принести мой снотворный воск, ваше величество. Вы нуждаетесь в отдыхе.

— Нет, — король неуклюже поднялся с кресла. — Я не хочу больше снов. Лучше никогда не спать.

Элиас медленно двинулся к двери, отмахнувшись от предложенной Прейратсом помощи. Он долго спускался по крутым ступенькам.

Священник в красной рясе стоял, прислушиваясь к затихающим шагам. Когда огромная входная дверь заскрипела, открылась и с грохотом захлопнулась, Прейратс мотнул головой, как бы отгоняя раздражающую мысль, и пошел к книгам, которые он спрятал раньше.

Джирики ушел вперед, его плавные шаги оказались неожиданно быстрыми. Эолер, Изорн и Уле следовали за ним несколько медленнее, пытаясь осмыслить удивительные вещи, которые они видели вокруг. Особенно тяжело это давалось Эолеру, для которго эрнисадаркский Таиг был второй резиденцией. Теперь, следуя за ситхи через гору Эрна, он чувствовал себя отцом, однажды по возвращении домой обнаружившим, что все его дети — подмешали.

Ситхи построили свой палаточный город так быстро, яркие ткани были так ловко натянуты между окружавшими Таиг деревьями, что начинало казаться, будто они жили здесь всегда и место это веками принадлежало им. Даже цвета, издали раздражавшие своей излишней яркостью, теперь казались ему более приглушенными — тона летнего восхода и заката, прекрасно сочетающиеся с королевским дворцом и садами.

Если даже их временные жилища уже казались естественной частью горы Эрна, то и сами зидайя, судя по всему, были как у себя дома. Эолер не заметил никаких признаков робости или смущения у окружавших его ситхи; они не особенно обращали внимание на графа и его спутников. Бессмертные двигались спокойно и горделиво; работая, они подбадривали себя веселыми песнями, на языке хотя и чуждом, но странно знакомом певучими трелями и долгими гласными. Они пробыли здесь не больше одного дня, но чувствовали себя на заснеженной траве под деревьями не хуже, чем королевские лебеди, скользящие по зеркальной глади пруда. Все, что они делали, говорило о безмерном покое и достоинстве; даже веревки, которые они связывали и переплетали, чтобы придать форму своему палаточному городу, выглядели как подручный инвентарь старого волшебника. Наблюдая за ситхи, Эолер, всегда считавшийся легким и грациозным мужчиной, вдруг показался себе грубым и неуклюжим.

Только что возведенный дом, за стенами которого исчез Джирики, представлял собой кольцо из туго натянутого голубого и бледно-лилового шелка, окаймлявшее один из самых великолепных старых дубов Таига, словно загон вокруг призового быка. Поскольку Эолер и его друзья остановились в нерешительности, из дома выглянул Джирики и кивком пригласил их войти.

— Прошу вас, поймите и простите, если моя мать несколько выйдет за пределы вежливости, — прошептал Джирики. — Мы только что оплакали моего отца и Первую Праматерь. — Он провел их в помещение, где трава была совсем сухой, очищенной от снега. — Я привел графа Эолера из Над Муллаха, — сказал он, — Изориа Изгримнурсона из Элвритсхолла и Уле Фреккесона из Скогги.

Женщина-ситхи подняла глаза. Она сидела на бледной сияюще-голубой ткани и кормила птиц. У нее на руках и коленях сидели щебечущие комочки пуха, но у Эолера сразу создалось впечатление, что она тверда, как сталь. Ее пламенно-красные волосы были подвязаны серым шарфом; в косы были воткнуты несколько длинных разноцветных перьев. Как и Джирики, она была в доспехах, судя по всему сделанных из дерева, но ее панцирь был глянцево-черным, как у жука. Под доспехами виднелась голубино-серая куртка. Мягкие сапоги того же цвета поднимались выше колен. Ее глаза, как и глаза сына, отливали расплавленным золотом.

— Ликимейя и'Врисейю но'и-Са'Онсерей, — торжественно произнес Джирики. — Королева Детей Восхода и Леди Дома Танцев Года.

Эолер и его спутники упали на одно колено.

— Встаньте, прошу вас. — Она говорила гортанным журчащим голосом и, по-видимому, не так хорошо владела языком смертных, как Джирики. — Это ваша страна, граф Эолср, и зидайя здесь в гостях. Мы пришли заплатить долг, чести вашему принцу Синнаху.

— Это большая честь для нас, королева Ликимейя.

Оиа взмахнула тонкой рукой с длинными пальцами.

— Не надо говорить «королева». Этот титул — всего лишь ближайшее по смыслу слово смертных. Но мы не обращаемся так Друг к другу, за исключением определенных случаев. — Когда люди поднялись, она обратилась к Эолеру, чуть приподняв тонкую бровь: — Вы знаете, граф Эолер, есть старая легенда, по которой в роду Над Муллаха есть кровь зидайя.

На мгновение граф смутился, подумав, что она имеет в виду какую-то несправедливость, допущенную кем-то из его рода по отношению к ситхи. Когда же он понял, что она сказала на самом деле, его собственная кровь заледенела, а по коже побежали мурашки.

— Старая легенда? — Эолер почувствовал, что голова его куда-то плывет. — Простите, моя леди, я не уверен, что правильно понял вас. Вы хотите сказать, что в жилах моих предков текла кровь ситхи?

Ликимейя улыбнулись, неожиданно свирепо сверкнув зубами.

— Как я сказала, это только старая легенда.

— А ситхи знают, правда ли это? — Может быть, королева затевает с ним какую-то игру?

Она шевельнула пальцами. Облако птиц взмыло на ветви дуба, на мгновение скрыв из глаз королеву взмахами множества крыльев.

— Давным-давно, когда люди и зидайя были ближе… — она сделала странный жест, — это могло быть. Мы знаем, что такое может случиться.

Эолер определенно почувствовал, что земля колеблется у него под ногами, и удивился, как быстро в таких обстоятельствах его покинул долгий политический и дипломатический опыт.

— Значит, это случалось? Справедливый народ… смешивался со смертными?

Ликимейя, казалось, потеряла всякий интерес к этому вопросу.

— Да. По большей части это происходило давным-давно. — Она сделала знак Джирики, и он вышел вперед с куском мерцающей шелковистой ткани, которую расстелил перед графом и его спутниками, после Чего жестом предложил им сесть. — Хорошо снова оказаться на Меин Ассолаи..

— Так мы называем эту гору, — объяснил Джирики. — Ши'ики и Сендиту отдали ее Эрну. Это было, как сказали бы смертные, священное место нашего народа. То, что оно было даровано смертному за верность — знак дружбы между народом Эрна и Детьми Восхода.

— У нас есть очень похожая легенда, — медленно проговорил Эолер. — Я всегда хотел узнать, правда ли это.

— Большинство легенд содержит в себе зерно истины, — улыбнулся Джирики.

Ликимейя перевела свои яркие кошачьи глаза с Эолера на двух его спутников, которые, казалось, чуть вздрогнули под тяжестью ее взгляда.

— Итак, вы риммерсманы, — сказала она, не сводя с них пристального взгляда. — У нас мало оснований любить этот народ.

Изорн склонил голову.

— Да, леди, мало. — Он сделал глубокий вдох, пытаясь справиться со своим голосом. — Но, пожалуйста, не забудьте, что век смертных короток. То, что произошло, произошло много лет назад — у нас сменилось два десятка поколений. И мы не очень похожи на Фингила.

На липе Ликимейи мелькнула улыбка.

— Все может бытъ. Но как тогда обстоит дело с этим вашим соплеменником, которого мы обратили в бегство? Я видела его работу здесь, на Меин Ассолаи, и это мало отличается от того, что ваш Фингил Краснорукий проделывая с землями зидайя пять веков назад.

Изорн медленно покачал головой, но ничего не сказал. Уле рядом с ним совсем побелел и выглядел так, словно в любой момент готов был удрать.

— Изорн и Уле стояли против Скали, — поспешно вступился Эолер. — И мы вели сюда людей, чтобы сразиться с ним, когда вы и ваш народ проехали мимо. Обратив убийц в бегство, вы оказали этим двоим не меньшее одолжение, чем мне и моему народу. Теперь появилась надежда, что в один прекрасный день отец Изорна сможет вернуть себе свое законное герцогство.

— Так, — кивнула Ликимейя. — Теперь мы подошли и к этому. Джирики, эти люди ели?

Ее сын вопросительно посмотрел на Эолера.

— Нет, моя леди, — ответил граф.

— Тогда поешьте с нами, и мы поговорим.

Джирики встал и исчез за колеблющейся стеной. Наступило долгое, неловкое для Эолера молчание, которое Ликимейя, по всей видимости, не расположена была нарушать. Они сидели и слушали, как ветер путается в верхних ветвях дуба, пока не вернулся Джирики с деревянным подносом, на котором возвышалась гора фруктов, хлеба и сыра.

Граф был потрясен. Разве у этих созданий нет слуг, которым можно было бы поручить такое простое дело? Он наблюдал, как Джирики, с его властной осанкой, подобной которой Эолеру никогда не приходилось встречать, наливал что-то из синего хрустального кувшина в чаши, вырезанные из того же дерева, что и поднос. Потом с простым, но изысканным поклоном он передал чаши Эолеру и его товарищам. Это были королева и принц древнейшего народа Светлого Арда, и они сами прислуживали себе и своим гостям. Пропасть между Эолером и бессмертными теперь казалась шире, чем когда-либо.

То, что находилось в хрустальном кувшине, обжигало, как огонь, по, вкусу напоминало клеверный мед и пахло фиалками. Уле осторожно пригубил, потом одним глотком осушил свою чашу и радостно позволил Джирики слова наполнить ее. Эолер, выпив свою порцию, почувствовал, как боль от двухдневной скачки растворяется в приятном тепле. Еда тоже оказалась превосходной, все фрукты были идеально созревшими, и Эолер невольно задумался, где ситхи достают подобные деликатесы в середине зимы длиною в год. Впрочем, он тут же отощал эту мысль, как не стоящую внимания маленькую диковинку в самой настоящей стране чудес.

— Мы пришли, чтобы воевать, — внезапно сказала Ликимейя. Она одна из всех присутствовавших не проглотила ни крошки и сделала не более одного глотка медового напитка. — Скали ненадолго ускользнул от нас, но сердце вашего королевства уже свободно. Мы положили начало большой битве. С вашей помощью, Эолер, и с помощью тех ваших людей, чья воля еще сильна, мы скоро снимем петлю с шеи наших старых союзников.

— Нет слов, чтобы выразить нашу благодарность, леди, — ответил Эолер. — Зидайя показали нам сегодня, как они чтят свои обещания. Немногие смертные могут похвастаться тем же.

— А что потом, королева Ликимейя, — спросил Изорн. Он выпил три чащи налитка, и его лицо немного покраснело. — Отправитесь ли вы к Джошуа? Поможете ему взять Хейхолт?

Взгляд, которьм она удостоила его, был холоден и суров.

— Мы не сражаемся за смертных принцев, Изорн Изгримнурсон. Мы сражаемся, чтобы заплатить старые долги и защитить себя.

Эолер почувствовал, что сердце его упало.

— Значит, вы остановитесь здесь?

Ликимейя покачала головой, потом подняла руки и помахала пальцами.

— Это совсем не так просто. Боюсь, что я говорила слишком быстро. Есть вещи, которые равно угрожают Джошуа Безрукому и Детям Рассвета. По всей видимости, враги Безрукого заключили сделку с нашими врагами. Нам придется сделать то, на что одни мы способны: как только Эрнистир будет свободен, мы оставим войны смертных для смертных — по крайней мере пока что. Нет, граф Эолер, у нас есть и другие долги, но пришли странные времена. — Она улыбнулась, и на этот раз улыбка получилась немного менее свирепой и немного более походила на то, что может появиться на лице смертного. Эолера внезапно пронзила странная красота женщины-ситхи. И в то же мгновение, благодаря молниеносному озарению, он осознал, что сидящее перед ним существо видело падение Асу'а. Она была так же стара, как величайшие города людей — а может быть и старше. Граф содрогнулся. — Однако, — продолжала Ликимейя, — хотя мы и не поедем на помощь вашему защищенному стенами принцу, мы все же поедем на помощь его крепости. Наступило смущенное молчание, потом его нарушил Изорн.

— Простите, леди, но, боюсь, мы не совсем поняли, о чем вы говорили.

Ответил Джирики.

— Когда Эрнисадарк будет свободен, мы поедем в Наглимунд. Теперь он принадлежит Королю Бурь и стоит слишком близко к дому нашего изгнания. Мы отнимем его у Инелуки. — Лицо ситхи было суровым и мрачным. — Кроме того, когда наступит последняя битва — а она грядет, смертные люди, не сомневайтесь в этом — мы хотим быть уверенными в том, что у норнов не остается никакого убежища, куда они могли бы спрятаться.

Эолер наблюдал за глазами Джирики, когда принц говорил, и ему показалось, что в их янтарной глубине он увидел ненависть, тлевшую века.

— Это будет война, не похожая ни на одну из тех, что уже видел мир, — сказала Ликимейя. — Война, в которой многие споры будут разрешены раз и навсегда.

Если глаза Джирики тлели, ее пылали.

3 СЛОМАННАЯ УЛЫБКА

— Я сделал для них обоих все, что мог — если… — Кадрах взволнованно потер лоб, как бы пытаясь извлечь оттуда прячущуюся мысль. Совершенно очевидно было, что он выбился из сил, но так же очевидно — ибо оскорбления герцога все еще были свежи в его памяти — что это не может остановить его.

— Больше ничего нельзя сделать, — твердо сказала Мириамель. — Ложись. Тебе надо поспать.

Кадрах посмотрел на Изгримнура, стоявшего у носа лодки и крепко сжимавшего шест широкими руками. Герцог только поджал губы и продолжил исследование русла протоки.

— Да, наверное надо. — Монах свернулся клубком рядом с неподвижными телами Тиамака и другого больного вранна.

Мириамель, которая только недавно проснулась, проспав весь вечер, наклонилась и накрыла всех троих своим плащом. Все равно от него не было никакой пользы, кроме сомнительной защиты от укусов насекомых. Даже в полночь на болотах было тепло, как в жаркий летний день.

— Может быть, если мы погасим лампу, — проворчал Изгримнур, — эти ползучие хитрецы отправятся, ради разнообразия поужинать на ком-нибудь другом? — Он хлопнул себя по плечу и стал разглядывать образовавшееся пятно. — Проклятый свет их притягивает. А вроде ведь лампа из этого болотного города должна была отпугивать жуков, — он фыркнул. — Как люди могут жить здесь круглый год, это для меня загадка.

— Если ты хочешь се погасить, придется бросить якорь. — Мириамель не очень увлекала перспектива плавания по протокам Вранна в кромешной тьме. Похоже было, что им удалось избавиться от гантов, но путники до сих пер напряженно вглядывались в каждую подозрительную лиану или свисающую ветку. Однако Изгримнур уже очень давно не спал; казалось, что будет только справедливо, если он сможет хоть немного отдохнуть от назойливых насекомых.

— Ну и хорошо. Сдастся мне, русло здесь достаточно широкое, чтобы это место было таким же безопасным, как и все остальные. Не вижу никаких веток. Маленькие жуки мне совсем не нравятся, но если я никогда больше не увижу ни одного из этих Эйдоном проклятых больших… — заканчивать не было смысла. Неглубокий сон Мириамели и так был полон щелкающими бегущими гантами и липкими усиками, которые хватали ее, когда она пыталась убежать сама. — Помоги мне с якорем. — Вместе они подняли большой камень и перекинули его через борт. Когда он ушел на дно протоки, Мириамель проверила, не слишком ли слабо натянута веревка.

— Почему бы тебе не поспать немного, — сказала она герцогу. — А я покараулю.

— Хорошо.

Она быстро взглянула на Камариса, который безмятежно спал на носу, уронив на свернутый плащ свою белую голову, потом протянула руку и погасила лампу.

Сначала темнота была пугающе непроглядной. Мириамель почти ощущала суставчатые лапки, тянущиеся к ней, и боролась с безумным желанием отчаянно замахать руками, отгоняя призраков.

— Изгримнур?

— Что?

— Ничего. Я просто хотела услышать твой голос.

Постепенно к ней вернулась способность видеть. Света было мало — луна исчезла, скрывшись то ли за облаками, то ли за переплетенными ветвями деревьев, которые настоящей крышей нависали над протокой, звезды казались всего лишь далекими светлыми точками — но она — уже различала предметы, окружавшие ее, темную громаду герцога и смутные очертания речных берегов.

Она слышала, как Изгримнур стучит шестом, придавая ему устойчивое положение, потом его темная фигура опустилась в лодку.

— Ты уверена, что тебе не надо еще поспать? — спросил герцог хриплым от усталости голосом.

— Я отдохнула. Я посплю попозже. А теперь укладывайся поскорее.

Изгримнур больше не возражал — верный признак того, что он был уже на пределе. Через несколько минут он громко захрапел. Мириамель улыбнулась.

Лодка двигалась так плавно, что не трудно было вообразить, будто они сидят на облаке, плывущем по ночному небу. Не было ни прилива, ни заметного течения — только легкое дуновение болотного ветерка, заставлявшего лодку медленно кружиться вокруг якоря, двигаясь легко, как ртуть по наклонному куску стекла. Мириамель откинулась назад и вгляделась в пасмурное небо, пытаясь отыскать знакомую звезду. Впервые за много дней она могла позволить себе роскошь тоски по дому.

Интересно, что сейчас делает отец? Думает он обо мне? Ненавидит меня?

Мысли об Элиасе навели ее на другие размышления. Ее мучила одна вещь, о которой упомянул Кадрах в первую ночь их бегства с «Облака Эдны». Во время своей долгой и трудной исповеди монах сказал, что Прейратс особенно интересовался общением с мертвыми — «разговором сквозь пелену», как это называлось по словам Кадраха, — и что священник особенно интересовался этим разделом книги Ниссеса. Почему-то эти слова заставили ее подумать об отце. Но почему? Может быть, дело было в какой-то забытой фразе Элиаса?

Как она ни пыталась вызвать воспоминание, живущее в глубине ее мозга, оно оставалось неуловимым. Безмолвная лодка медленно кружилась под тусклыми звездами.

Принцесса слегка захромала. Первый утренний свет пробивался сквозь тучи, окрашивая болота в жемчужно-серый цвет. Мириамель выпрямилась, тихо застонав. Синяки и шишки, полученные в гнезде гантов, ныли при каждом движении; девушка чувствовала себя так, словно ее сбросили с горы в мешке, набитом камнями.

— Л-л-леди… — слабый тихий шепот, почти дыхание.

— Тиамак? — она быстро повернулась, заставив лодку покачнуться. Глаза вранна были открыты. На его бедном, расслабленном лице снова появилась искра разума.

— Д-д-да. Да, л-леди. — Он глубоко вздохнул, как будто эти несколько слов чудовищно утомили его. — Где… где мы?

— Мы в протоке, но я представления не имею, в какой именно: Изгримнур работал шестом большую часть дня, после того как мы убежали от гантов. — Она осторожно посмотрела на него. — Тебе больно?

Он попытался покачать головой, но смог только слегка шевельнуться.

— Нет. Но воды. Будьте добры.

Мириамель наклонилась, чтобы взять бурдюк с водой, лежавший у ног Изгримнура, потом открыла его и дала вранну сделать несколько осторожных глотков.

Тиамак чуть-чуть повернул голову и увидел неподвижное тело рядом с собой.

— Младший Могахиб, — прошептал он. — Он жив?

— Едва. Похоже, что он очень близок к… очень болен, хотя мы с Кадрахом не нашли на нем никаких ран.

— Нет. Вы не найдете. И на мне, — Тиамак снова уронил голову и закрыл глаза. — А остальные?

— Какие остальные? — спросила она осторожно. — Кадрах, Изгримнур, Камарис и я, все здесь и вес более или менее в порядке.

— А. Хорошо, — Тиамак больше не открывал глаз.

На корме, слегка пошатываясь со сна, сел Изгримнур.

— Что такое? — пробормотал он. — Мириамель… Что?

— Ничего, Изгримнур. Тиамак проснулся.

— Проснулся, да? — Герцог улегся обратно, уже снова соскальзывая в сон. — Мозги не перемешались? Говорит, как раньше? Самое поганое, что я когда-либо видел…

— Ты говорил на другом языке, там, в гнезде, — сказала Мириамель Тиамаку. — Это было страшно.

— Я знаю. — Его лицо сморщилось, как будто он боролся с тошнотой. — Позже. Не сейчас. — Его глаза приоткрылись. — Вы… что-нибудь вынесли со мной?

Принцесса покачала толовой, припоминая.

— Только тебя самого и ту мерзость, которой ты был покрыт.

— А, — мгновение Тиамак казался разочарованным, потом расслабился. — Ну и хорошо. — Но тут же его глаза широко раскрылись. — А мои вещи? — спросил он.

— Все, что было у тебя в лодке, по-прежнему здесь, — она похлопала по узлу.

— Хорошо… хорошо, — он облегченно вздохнул и скользнул под плащ.

Небо бледнело, и по обе стороны реки из теней возникала листва, возвращаясь к свету и жизни.

— Леди?

— Что?

— Спасибо вам. Спасибо за то, что вы пришли за мной.

Мириамель слушала, как замедляется его дыхание. Вскоре маленький человек снова уснул.

— Как я уже сказал прошлой ночью Мириамели, — начал Тиамак, — я хотел бы поблагодарить всех вас. Вы оказались для меня лучшими друзьями, чем я мог мечтать, и безусловно лучшими, чем я заслужил.

Изгримнур кашлянул.

— Ерунда. Просто у нас не было другого выхода, — Мириамель подумала, что герцог как будто стыдится чего-то. Может быть, он вспомнил дебаты о том, попытаться спасти Тиамака или оставить его у гантов?

Они устроили привал у берега протоки. Маленький костер, почти невидимый в ярком солнечном свете позднего утра, весело потрескивал, согревая воду для супа и чая из желтого корня.

— Нет, вы не поняли. Вы не просто спасли мою жизнь. Если только у меня есть ка — вы называете это душой — она не просуществовала бы и дня в этом ужасном месте. А может быть и ни часа.

— Но что они с тобой сделали? — спросила Мириамель. — Ты что-то говорил. Звучало это так, как будто ты сам превратился в ганта.

Тиамак содрогнулся. Он сидел, кутаясь в плащ принцессы, и до сих пор двигался очень мало.

— Я попытаюсь рассказать вам, хотя и сам не все понимаю. Но вы совершенно уверены, что ничего не унесли вместе со мной из этого гнезда?

Его друзья покачали головами.

— Там было, — начал он, потом остановился, задумавшись. — Был кусок чего-то, похожего на зеркало. Оно было сломано, но еще оставалась часть рамы, покрытой искусной резьбой. Они… ганты… они вложили его мне в руки. — Он поднял ладони, чтобы продемонстрировать еще не зажившие порезы. — Как только я коснулся его, сразу почувствовал, как от моих пальцев к голове бежит холод. Потом несколько этих… тварей изрыгнули липкую массу и покрыли меня ею. — Он сделал глубокий вдох, но все равно не смог продолжать. Несколько мгновений вранн сидел неподвижно, на глазах у него блестели слезы.

— Не надо вспоминать об этом, Тиамак, — мягко сказала Мириамель. — Не сейчас.

— Или расскажи только, как они поймали тебя, — предложил Изгримнур. — То есть, я хочу сказать, если это не так страшно.

Вранн опустил глаза.

— Они поймали меня легко, как только что вылупившегося крабеныша. Трое упали на меня с деревьев. — Он быстро взглянул наверх, словно это могло повториться. — А пока я боролся с ними, появилась еще целая толпа — около дюжины — и помогла своим собратьям одолеть меня. О, они умные! Они замотали меня лианами, как вы или я связали бы пленника, хотя узлов они, по-видимому, завязывать не умеют. Но все равно они крепко держали концы лиан — достаточно крепко, чтобы у меня не было возможности убежать. Потом они попытались втащить меня на дерево, но я оказался слишком тяжелым, так что им пришлось подтащить лодку к берегу, хватаясь за лианы и длинные ветки. Потом они поволокли меня в гнездо. Не могу сказать, сколько раз я молился, чтобы они убили меня или хотя бы стукнули так, чтобы я потерял сознание. Когда тебя тащат живым и в сознании через это кошмарное место отвратительные щебечущие твари!… — Ему пришлось помолчать несколько секунд, чтобы немного успокоиться. — То, что они делали со мной, уже было сделано с Младшим Могахибом. — Он кивнул в сторону другого вранна, который лежал на земле рядом с Тиамаком, все еще погруженный в лихорадочный сон. — Я думаю, он выжил, потому что пробыл там недолго; может быть, он был не так полезен им, как оии надеялись, мог бы быть я. Во всяком случае, оии были вынуждены освободить его, чтобы дать мне этот осколок зеркала. Когда его тащили мимо меня, я закричал. Он был почти безумен, но услышал мой голос и отозвался. Тогда я узнал его и крикнул, что моя лодка все еще стоит на берегу снаружи н что он должен попытаться бежать и воспользоваться ею.

— Ты велел ему искать нас? — спросил Кадрах. — Это была невероятная удача, если он действительно пытался.

— Нет, нет, — сказал Тиамак. — Я видел его всего несколько секунд. Я, правда, надеялся, что, если он освободится и доберется до Деревенской Рощи, вы, может быть, встретитесь. Но х только хотел, чтобы вы узнали, что я не по своей воле бросил вас. — Он нахмурился. — Я и мечтать не смел, что кто-нибудь пойдет в это место из-за меня…

— Хватит, парень, — быстро сказал Изгримнур. — Что же они делали с тобой?

Теперь Мириамель была уверена, что герцог пытается избежать разговора об их решении. Она чуть не засмеялась. Как будто кто-нибудь когда-нибудь мог усомниться в его честности и храбрости! Наверное Изгримнур чересчур чувствителен после того, что он наговорил Кадраху.

— Я еще не уверен. — Тиамак прищурился, как бы пытаясь вызвать зрительное воспоминание. — Как я уже говорил, они… вложили мне в руки зеркало и покрыли слизью. Ощущение холода становилось все сильнее и сильнее. Я подумал, что умираю — задыхаюсь и замерзаю одновременно. Потом, когда я уже был уверен, что через несколько секунд сделаю свой последний вдох, случилось нечто еще более странное. — Он поднял голову и посмотрел прямо в глаза Мириамели, как бы желая убедиться, что она верит ему. — В мою голову пришли слова — нет, не слова. Там не было никаких слов… только видения, — он помолчал. — Это было так, как будто открылась дверь… как будто в моей голове проделали дырку и в нее потекли чужие мысли. Но, что хуже всего, это… это были не человеческие мысли.

— Не человеческие? Но как ты это понял? — теперь заинтересовался Кадрах, он подался вперед, его серые глаза не отрывались от лица вранна.

— Я не могу объяснить. Вы слышите в кроне дерева крик красного кожеклюва и понимаете, что это не человеческий голос. Так и я могу сказать, что те мысли не мог породить человеческий разум. Это были… холодные мысли. Медленные, спокойные и настолько ненавистные мне, что я сам отрубил бы себе голову, если бы не был скован этой слизью. Если раньше я не верил в существование Тех, Кто Дышит Тьмой, так теперь поверил. Это было с-страшно, чувствовать их у себя в г-голове.

Тиамак дрожал. Мириамель протянула руку, чтобы плотнее закутать плащом его плечи. Взволнованный Изгримнур, нервно ерзавший на месте, подбросил в костер сухих сучьев.

— Ти уже достаточно рассказал, — сказала она.

— Я п-почти к-кончил. П-простите, у м-меня с-стучат зубы.

— Сейчас, — сказал Изгримнур, и в голосе его слышалось облегчение оттого, что можно что-то сделать. — Мы подвинем тебя поближе к огню.

Когда Тиамака передвинули, он продолжал:

— Я наполовину понимал, что говорю, как гант, хотя и не чувствовал себя им. Я понимал, что принимаю эти сокрушительные мысли и произношу их вслух, но каким-то образом у меня получается только щелканье, жужжание и прочие звуки, при помощи которых общаются эти твари. Тем не менее, в этом был какой-то смысл — я хотелговорить и говорить, чтобы дать мыслям этого холодного существа вытечь из меня… и чтобы их поняли ганты.

— Что это были за мысли? — спросил Кадрах. — Ты можешь вспомнить?

Тиамак нахмурился.

— Кое-что. Но, как я уже сказал, это были не слова, и они настолько чужды мне, что трудно будет объяснить их. — Он выпростал руку из-под плаща и взял чашку чая из желтого корня. — На самом деле это были видения, картинки, как я говорил. Я видел гантов, идущих из болот в города, тысячи и тысячи, они ползли как мухи на луковицу сахарного дерева. Они шли просто… толпой, и они все пели на своем щелкающем языке одну и ту же песню о могуществе, о еде и о бессмертии.

— И это было то, что… говорило это холодное существо? — спросила Мириамель.

— Я полагаю, да. Я говорил, как гант. Я видел вещи такими, какими их видят ганты — и это было ужасно. Тот, Кто Всегда Ступает По Песку да сохранит меня от того, чтобы когда-нибудь увидеть это еще раз! Мир их глазами, разрушенный и искаженный, и в нем только два цвета — кроваво-красный и черный, словно деготь. И все мерцает, как будто залито жиром или ты смотришь из-под воды. И — это труднее всего объяснить — нет никаких лиц, ни у других гантов, ни у людей, которые с криками бегут из захваченных городов. Все живые существа — просто г-грязные комки с н-ногами.

Тиамак замолчал, опустив лицо в чашку с чаем, которая дрожала у него в руках.

— Это все. — Он сделал глубокий прерывистый вдох. — Казалось, что прошли годы, но на самом деле это не могло занять больше нескольких дней.

— Бедный Тиамак! — с чувством сказала Мириамель. — Как тебе удалось сохранить разум?

— И не сохранил бы, если бы вы пришли хоть немного позже, — сказал он твердо. — Я в этом уверен. Я уже чувствовал, как мой мозг натягивается и скользит, как будто я вишу на кончиках пальцев над глубокой пропастью и готов упасть в бесконечную тьму. — Он посмотрел на свою чашку с чаем. — Хотел бы я знать, сколько моих деревенских соседей, кроме Младшего Могахиба, тоже попали в плен, но не были спасены?

— Там были лампы, — медленно проговорил Изгримнур. — Другие лампы рядом с тобой, но они были больше, и из них не торчали головы. Я подошел к ним близко. — Он запнулся. — Там были… там были люди, под этой слизью.

— Мое племя, я уверен, — пробормотал Тиамак. — Это чудовищно. Их используют по одному, как свечи. — Лицо его исказилось. — Чудовищно.

Некоторое время никто не проронил ни звука,

Наконец заговорила Мириамель:

— Ты говорил, что раньше гантов никто не считал опасными.

— Нет. Хотя теперь я уверен, что они стали представлять серьезную угрозу после того, как я ушел — иначе зачем бы жители деревни решили устроить набег на гнездо? Потому из дома Старшего Могахиба и пропало оружие. А то, что видел Изгримнур, объясняет, что сталось с участниками набега. — Тиамак посмотрел на второго вранна. — Он, вероятно, был последним из пленников.

— Но я ни черта не понял из всей этой истории с зеркалом, — сказал герцог. — У этих жуков ведь нет зеркал, верно?

— Нет. И они ничего не умеют делать так хорошо, — Тиамак слабо улыбнулся риммерсману. — Я тоже хотел бы понять, Изгримнур.

Кадрах, наливавший чай безмолвному Камарису, обернулся и сказал через плечо:

— У меня есть некоторые идеи на этот счет, но я еще должен все как следует обдумать. Как бы то ни было, ясно одно. Если существует какой-то разум, направляющий этих тварей постоянно или временами, то нам нельзя мешкать. Мы должны покинуть Вранн так быстро, как только возможно. — Тон Кадраха был холодным, словно он говорив о вещах, мало его занимающих. Мириамель не любила этот его отстраненный взгляд. Изгримнур кивнул.

— На этот раз монах прав. Я не знаю, где это у нас лишнее время.

— Но Тиамак болен! — сердито сказала Мириамель.

— Ничего не поделаешь, леди. Они правы. Если у меня будет к чему прислониться, чтобы я видел, куда мы плывем, я смогу показывать дорогу. И по крайней мере я должен отвести вас достаточно далеко от гнезда до наступления ночи, чтобы мы могли рискнуть спать на твердой земле.

— Тогда пора двигаться. — Изгримнур встал. — Времени мало.

— Совершенно справедливо, — заметил Кадрах. — И с каждым днем становится все меньше.

Тон монаха был настолько безжизненным и мрачным, что все испуганно обернулись к нему. Но Кадрах встал, отошел к краю воды и принялся грузить их пожитки обратно в лодку.

За следующий день Тиамак немного оправился, но Младшему Могахибу стало хуже. Вранн то впадал в лихорадочное безумие, то ненадолго выходил из пего. Он бился и бредил, выкрикивая слова, которые переводил Тиамак. Несчастный вранн говорил о чем-то очень похожем на те видения, которые уже описал своим друзьям маленький ученый. Стихнув, Младший Могахиб лежал неподвижно, как мертвый. Тиамак поил его варевом из целебных трав, собранных по берегам протоки, но оно, видимо, не особенно помогало.

— Тело его полно силы, а мысли, по-моему, каким-то образом ранены, — Тиамак грустно покачал головой. — Может быть, он провел у них больше времени, чем я думал.

Они плыли через заболоченный Вранн, направляясь на север, но иногда выбирая обходные пути, известные только Тиамаку. Было очевидно, что без него им бы пришлось долго скитаться по лабиринту проток и болотных заводей. Мириамели не хотелось думать о том, чем могло кончиться такое путешествие.

Она начинала уставать от болот. Посещение гнезда наполнило ее отвращением к илу, запаху гниющих водорослей и странным созданиям, и это отвращение теперь распространялось на весь дикий Вранн. Он был ошеломляюще живым, но живой была и лохань, полная копошащихся червей. Ни в первом, ни во втором Мириамель не хотела находиться ни на мгновение дольше, чем это было необходимо.

На третью ночь после бегства из гнезда умер Младший Могахиб. Он кричал, по словам Тиамака, о том, что «солнце двинулось вспять» и о крови, которая подобно дождю льется в городах сухоземцев, когда внезапно его лицо потемнело, а глаза чуть не вылезли из орбит. Тиамак питался напоить его, но челюсти вранна были стиснуты и разжать их не представлялось возможным. Мгновением позже тело его словно одеревенело. Долгое время после того, как последний проблеск жизни погас в его выкатившихся глазах, оно оставалось твердым, как камень.

Для Тиамака это было ударом, хотя он и пытался сохранить самообладание.

— Младший Могахиб не был мне другом, — сказал он, когда они прикрывали плащом лицо мертвого, — но он был последним звеном, связывавшим меня с моей деревней. Теперь я никогда не узнаю, всех ли их утащили в гнездо… — его губы задрожали, — или некоторым удалось бежать в другое, более безопасное селение, когда стало ясно, что решительная атака не удалась.

— Если только есть более безопасные селения, — сказал Кадрах. — Ты говорил, что во Вранне множество гнезд гантов. Может ли быть, чтобы только одно из них вдруг стало таким опасным?

— Я не знаю. — Маленький человек тяжело вздохнул. — Потом мне придется вернуться и найти ответ на этот вопрос.

— Только не в одиночку, — твердо сказала Мириамель. — Ты останешься с нами. А когда мы разыщем дядю Джошуа, он поможет тебе и твоему народу.

— Ну, принцесса, — предостерег ее Изгримнур. — Ты не можешь обещать с такой уверенностью…

— А почему нет? Разве я не королевской крови? Разве это теперь ничего не значит? Кроме того, Джошуа понадобятся все союзники, которых только можно будет найти, а вранны — это не те люди, с которыми можно не считаться, что снова и снова нам доказывает Тиамак.

Болотный человек был страшно смущен.

— Вы очень добры ко мне, леди, но я не мог бы настаивать на выполнении такого обещания. — Он посмотрел на прикрытое плащом тело Младшего Могахиба и вздохнул: — Нам надо что-то сделать с телом.

— Похоронить его? — поинтересовался Изгримнур. — А как вы это делаете в такой мокрой земле?

Тиамак покачал головой.

— Мы не хороним наших мертвых. Я покажу вам утром. А теперь, если вы позволите, я хотел бы немного прогуляться. — Прихрамывая, он медленно пошел в сторону от лагеря.

Изгримнур осторожно поглядывал на тело.

— Лучше бы он не оставлял нас с этим.

— Вы боитесь злых духов, риммерсман? — спросил Кадрах с неприятной улыбкой.

Мириамель нахмурилась. Она надеялась, что после того, как огненные метательные снаряды монаха помогли им бежать, враждебность между Кадрахом и Изгримиуром несколько уменьшится. Действительно, герцог, казалось, был готов объявить перемирие, но вечное раздражение Кадраха переплавилось во что-то холодное и более чем неприятное.

— В простой предосторожности нет ничего плохого, — начал герцог.

— О, замолчите вы оба! — сердито сказала принцесса. — Тиамак только что потерял друга.

— Не друга, — заметил Кадрах.

— Ну так соплеменника. Вы же слышали: это единственный человек, оставшийся из целой деревни. Единственный вранн, которого он видел с тех пор, как вернулся. И вот од мертв. Вам бы тоже захотелось немного побыть в одиночестве. — Она резко повернулась и пошла к Камарису, который плел из болотных трав нечто вроде ожерелья.

— Что ж, — протянул Изгримнур, и замолчал, пожевывая свою бороду. Кадрах тоже не сказал больше ни слова.

Когда Мириамель проснулась на следующее утро, Тиамака рядом не было. Ее опасения рассеялись, поскольку он довольно скоро вернулся в лагерь с целой охапкой листьев масляной пальмы. Она и все остальные молча смотрели, как вранн слой за слоем заворачивает в листья Младшего Могахиба, будто пародируя священников из Дома Приготовления в Эрчестере. Вскоре перед вранном лежал аккуратный сверток из истекающих соком листьев.

— Теперь я его заберу, — тихо сказал Тиамак. — Вам не нужно идти со мной, если у вас нет такого желания.

— А ты бы этого хотел? — спросила Мириамель.

Тиамак внимательно посмотрел на нее, потом кивнул.

— Я бы хотел этого. Да.

Мириамель удостоверилась, что пошли все, включая Камариса, которого, казалось, куда больше волнуют птицы с хвостами в виде бахромы, сидевшие у него над головой, чем все на свете мертвые тепа и погребальные церемонии.

С помощью Изгримнура Тиамак бережно уложил в лодку завернутое в листья тело Младшего Могахиба. Поднявшись немного вверх по течению, он направил лодку к песчаной отмели и повел своих спутников берегом. На открытом месте Тиамак соорудил что-то вроде каркаса из тонких сучьев. Под этим сооружением лежали приготовленные дрова и листья масляной пальмы. Снова прибегнув к помощи Изгримнура, Тиамак положил Могахиба на каркас, слегка прогнувшийся под тяжестью тела.

Когда все было готово, Тиамак отступил на несколько шагов и встал рядом со своими спутниками, лицом к каркасу и незажженному костру.

— Та, Что Ждет Всеобщего Возвращения, — произнес он нараспев, — стоящая у последней реки. Младший Могахиб покидает нас. Когда он будет проплывать мимо, помни, что он был храбрым: он вошел в гнездо гантов, чтобы спасти свою семью, своих соплеменников и соплеменниц. Помни также, что он был добрым.

Тут Тиамаку пришлось прерваться и немного подумать. Мириамель вспомнила, что он не был другом умершего вранна.

— Он всегда почитал отца своего и других старейшин, — провозгласил наконец Тиамак. — Он устраивал праздники, когда на него падал жребий, и никогда не скупился, — вранн вздохнул. — Вспомни свое соглашение с Той, Что Родила Человеческое Дитя. Младший Могахиб получил жизнь и прожил ее; потом, когда Те, Кто Наблюдают и Творят коснулись его плеча, он отдал жизнь обратно. Та, Что Ждет Всеобщего Возвращения, не дай ему проплыть мимо. — Тиамак повернулся к своим спутникам: — Скажите это вместе со мной, пожалуйста.

— Не дай ему проплыть мимо! — крикнули они все вместе. Птица, сидевшая над ними, издала звук, похожий на скрип несмазанной двери.

Тиамак склонился над костром. Несколькими ударами кремня он высек искру на груду пальмовых листьев. Огонь разгорелся за считанные секунды, и вскоре листья, в которые был завернут Младший Могахиб, стали чернеть и сворачиваться.

— Нет необходимости смотреть на это, — спокойно сказал Тиамак. — Если вы спуститесь немного вниз по течению и подождете меня там, я скоро присоединюсь к вам.

На сей раз Мириамель почувствовала, что вранн больше не нуждается в их обществе. Они погрузились в лодку и проплыли немного, пока изгиб реки не скрыл от них растущий столб темно-серого дыма.

Позже, когда Тиамак, шлепая по воде, вернулся к ним, Изгримнур помог ему залезть в лодку. Отталкиваясь шестом, они быстро прошли небольшое расстояние до лагеря. В этот вечер Тиамак был молчалив и серьезен. Он долго сидел и смотрел в огонь, после того как его товарищи улеглись.

— Думаю, что теперь я понял некоторые туманные места из рассказа Тиамака, — сказал Кадрах.

Было позднее утро. Прошло уже шесть дней с тех пор, как они покинули гнездо гантов. Было тепло, но легкий ветерок сделал путешествие по протоке более приятным, чем в предыдущие дни. Мириамель начинала верить, что они действительно когда-нибудь выйдут из болот.

— Что значит «понял»? — Изримнур попытался смягчить тон, которым был задан этот вопрос, но без особого успеха. Отношения между северянином и монахом продолжали портиться.

Кадрах удостоил его снисходительным взглядом, но ответ свой адресовал Мириамели и Тиамаку, сидевшим в середине лодки. Камарис, внимательно наблюдая за берегами, работал шестом, стоя на корме.

— Осколок зеркала. Язык гантов. Кажется, я понял, что все это означает.

— Так скажи нам, — попросила Мириамель.

— Как вы знаете, леди, я изучил множество древних источников, — монах откашлялся, не особенно расположенный к выступлению перед аудиторией.. — Среди прочего я читал и о Свидетелях…

— В книге Ниссеса? — спросила Мириамель и была поражена тем, что сидевший рядом с ней Тиамак скорчился, как от удара. Она повернулась к нему, но стройный вранн смотрел на Кадраха с выражением, похожим на подозрительность — свирепую пристальную подозрительность, как будто он только что обнаружил, что Кадрах наполовину гант.

Озадаченная, она оглянулась на монаха И обнаружила, что он смотрит на нее с яростью.

Вероятно, он не хочет вспоминать об этом, решила она и огорчипась, что не промолчала. Но реакция Тиамака в любом случае была удивительной. Что она такого сказала? Или что сказал Кадрах?

— Как бы то ни было, — сказал Кадрах, будучи вынужденным продолжать, не желая этого. — Были некогда предметы, называемые Свидетелями. Их создали ситхи еще в глубокой древности. Они пользовались Свидетелями, чтобы общаться между собой на большом расстоянии, а возможно и для того, чтобы показывать друг другу сны и видения. Свидетели имели самые разнообразные формы; старинные книги упоминают «Камни», «Чешую», «Озера» и «Погребальные костры». «Чешуя» напоминала то, что смертные называют зеркалами. Я не знаю, почему эти Свидетели так назывались.

— Ты хочешь сказать, что зеркало Тиамака было… одной из этих вещей? — спросила Мириамель.

— Так я думаю.

— Но какое отношение ситхи имеют к гантам? Даже если они действительно ненавидят людей, о чем мне не раз говорили, я не могу поверить, что эти отвратительные жуки им более близки.

Кадрах кивнул.

— Да, но если Свидетели еще существуют, ими могут пользоваться не только ситхи. Вспомните, принцесса, все, что вы слышали в Наглимунде. Вспомните, кто разрабатывает планы и плетет паутину, скрываясь на замерзшем севере.

Мириамель, вспомнившая странную речь Ярнауги, внезапно ощутила холод, не имевший никакого отношения к легкому ветерку.

Изгримнур наклонялся вперед.

— Подожди-ка, парень. Ты что же, хочешь сказать, что этот самый Король Бурь заколдовал гантов? Тогда зачем им был нужен Тиамак? Не вижу смысла.

Кадрах проглотил резкий ответ.

— Я же не говорю, что знаю ответы на все вопросы, риммерсман. Но возможно ганты слишком другие, слишком… примитивны. Может быть… для того, что бы те, кто использует теперь Свидетели, могли говорить с ними напрямую… — Он пожал плечами. — Я думаю, что им требуется-человек в виде какого-то посредника.

— Но что могло понадобиться Кор… — Мириамель спохватилась. Несмотря на то, что Изгримнур уже пробормотал это имя, она не желала его называть. — Что могло понадобиться кому-то такому от гантов Вранна?

Кадрах покачал головой.

— Это намного выше моего понимания, леди. Кто может надеяться судить о планах… кого-то такого?

Мириамель повернулась к Тиамаку:

— Ты помнишь что-нибудь еще из того, что тебя заставляли говорить? Может быть, Кадрах прав?

Тиамак, казалось, не был расположен говорить на эту тему:

— Я не помню. Я мало знаю о… о колдовстве и о древних книгах. Очень мало.

— Я и раньше думала, что ганты опасны, — сказала Мириамель после долгодо молчания, — но если это правда — если они как-то связаны с тем, против чего сражается Джошуа, да и мы все тоже… — она обхватила руками колени, — чем скорее мы уйдем отсюда, тем лучше.

— Вот с этим никто из нас спорить не станет, — пророкотал Изгримнур.

Выздоровление Тиамака оказалось не окончательным. Через день после торжественного сожжения Младшего Могахиба он снова впал в подобие лихорадки, оставлявшей его слабым и безжизненным. Когда наступала темнота, вранн видел ужасные сны. Утром он не мог вспомнить ни одного видения, но по ночам они заставляли его корчиться от ужаса и кричать. Когда Тиамак переживал эти ночные пытки, его спутники были почти так же несчастны и взволнованны, как и он сам.

Проходили дни, а Вранн все не кончался, как засидевшийся гость: за каждой пройденной ими лигой болотного лабиринта — плыла ли лодка под затянутым дымкой небом, или они толкали ее, шлепая по зловонному липкому илу — возникала новая лига такого же болота. Мириамель начинала подозревать, что это какой-то волшебник играет с ними одну и ту же шутку, каждую ночь возвращая их к началу пути.

Рои насекомых, которые, судя по всему, находили особое удовольствие в том, чтобы отыскивать самые чувствительные точки не телах людей, затянутое дымкой, но все равно палящее солнце, воздух, горячий и сырой, словно пар над тарелкой супа — все это приводило путешественников на грань срыва, а иногда и выводило за нее. Даже дождь, сперва показавшийся благословением, обернулся еще одним проклятием. Монотонный теплый ливень продолжался целых три дня, пока Мириамели и ее товарищам не начало казаться, что тысячи демонов колотят по их головам крошечными молоточками. Все это стало раздражать даже старого Камариса, которого раньше ничто не могло вывести из себя и который был так кроток и спокоен, что позволял кусающимся насекомым безнаказанно ползать по его коже — Мириамель начинала чесаться от одного вида усыпанного укусами старика. Но три дня и две ночи непрерывного дождя наконец доконали даже старого рыцаря. На третий день он пониже натянул сделанную из листьев шляпу и с таким горестным видом посмотрел на иссеченную дождем протоку, что Мириамель подошла и обняла его. Камарис никак на это не прореагировал, но что-то в его позе заставляло думать, что рыцарь благодарен за это прикосновение; так это было или нет, но довольно долго он просидел не шевелясь, явно немного менее несчастный, чем раньше. Мириамель восхищалась его широкой спиной и плечами, которые казались почти неприлично крепкими для старика.

Тиамака утомляла даже необходимость сидеть в лодке, закутанному в плащ, и отдавать распоряжения, ненадолго уняв стучащие зубы. Он говорил, что они почти достигли северного края Враниа, но прошло уже много дней с тех пор, как он сказал это в первый раз, а глаза вранна теперь казались тусклыми и безжизненными. Мириамель и Изгримнур уже не скрывали своего беспокойства. Кадрах, который, как казалось, неоднократно готов был подраться с герцогом, открыто выражал свое презрение по поводу их шансов на благополучный исход путешествия. Наконец Изгримнур сказал ему, что если он услышит еще одно пессимистическое предсказание, то выкинет монаха из лодки, и ему придется продолжить путешествие вплавь. Кадрах прекратил свои придирки, но от взглядов, которые он бросал на герцога, когда тот отворачивался, Мириамели становилось не по себе.

Ей было ясно, что Вранн постепенно изнуряет их. В конце концов болота не место для людей — особенно сухоземцев.

— Вот здесь будет хорошо, — сказала она и сделала еще несколько шагов, стараясь не потерять равновесие в хлюпающей под ногами грязи.

— Как скажете, леди, — пробормотал Кадрах.

Они немного отошли от лагеря, чтобы закопать остатки еды — в основном рыбьи кости, чешую и фруктовые косточки. Во время их долгого путешествия выяснилось, что любопытные враннские обезьяны всегда пытаются обследовать лагерь в поисках остатков от ужина, даже если кто-нибудь из людей остается часовым. В последний раз, когда отбросы не отнесли на два десятка ярдов в сторону, путешественникам пришлось спать в центре шумного праздника, среди Визжащих, дерущихся обезьян, каждая из которых норовила схватить лучший кусок.

— Начинай, Кадрах, — сердито сказала она. — Копай яму.

Он искоса взглянул на нес, потом принялся рыть влажную землю. При каждом ударе пустотелого камышового заступа, поблескивая при свете факела, выскакивали бледные, извивающиеся существа. Когда яма стала достаточно глубокой, Мириамель бросила в нее обернутый листьями сверток, и монах завалил все грязью. Потом он повернулся и пошел назад, к свету лагерного костра.

— Кадрах?

Он медленно повернулся.

— Да, принцесса?

Она подошла к нему.

— Мне… мне очень жаль, что Изгримнур сказал тебе тогда то, что сказал. У гнезда. — Она беспомощно подняла руки. — Он был расстроен и говорил не подумав. Но он хороший человек.

Лицо Кадраха оставалось невозмутимым, как будто его мысли скрывала плотная пелена. В свете факела его глаза казались странно безжизненными.

— Да. Хороший человек. Таких мало.

Мириамель покачала головой.

— Я знаю, что это не оправдание. Но, Кадрах, прошу тебя, ведь ты и сам понимаешь, почему он вышел из себя!

— Конечно. Прекрасно понимаю. Многие годы я жид только в своем собственном обществе — как же я теперь могу винить кого-то за то, что он чувствует то же, что и я — он ведь даже не знает всего.

— Черт возьми, — огрызнулась Мириамель. — Ну что ты за человек? Я не могу ненавидеть тебя, Кадрах. Я не держу на тебя зла, хотя мы и причинили друг другу немало неприятностей.

Некоторое время он молча смотрел на нее, видимо пытаясь совладать со своими эмоциями.

— Нет, милая леди. Вы обращались со мной гораздо лучше, чем я того заслуживал.

Она знала, что спорить не нужно.

— И я не могу винить тебя за то, что ты не хотел идти в это гнездо.

Он медленно покачал головой.

— Нет, леди. И ни один человек на земле не стал бы, даже ваш герцог, если бы он только знал…

— Что знал? — резко спросила она. — Что с тобой еще случилось, Кадрах? Что, кроме того, что ты уже рассказал мне о Прейратсе и об этой книге?

Лицо монаха застыло.

— Я не хочу говорить об этом.

— О Милостивая Элисия, — расстроенно вздохнула принцесса. Потом она сделала еще шаг к монаху и взяла его за руку. Кадрах вздрогнул и попытался вырваться, но девушка крепко держала его. — Послушай меня. Если ты сам ненавидишь себя, то и другие тоже будут тебя ненавидеть. Это знает даже ребенок, а ведь ты взрослый ученый человек.

— Но если ребенка все ненавидят, — фыркнул монах, — он и сам начинает ненавидеть себя, это неизбежно.

Она не поняла, что он имел в виду.

— О, пожалуйста. Кадрах. Мы должны прощать всем и себе в том числе. Я не моту вынести, когда так относятся к моему другу, даже если это делает он сам.

Упорство, с которым монах пытался вырвать руку, внезапно ослабло.

— Другу? — хрипло спросил он.

— Другу, — Мириамель сжала его руку и отпустила ее. Монах отступил на шаг, но дальше не пошел. — Теперь, пожалуйста, сделай, как я прошу. Мы должны попытаться стать добрее друг к другу, пока не доберемся до Джошуа, а иначе мы просто сойдем с ума.

— Доберемся до Джошуа… — монах безучастно повторил ее слова. Внезапно он бесконечно отдалился от нее.

— Конечно, — Мириамель уже пошла к лагерю, потом снова остановилась.

— Кадрах?

Некоторое время он не отвечал.

— Что?

— Ты ведь знаешь магию, правда? — Он ничего не ответил, и принцесса ринулась дальше. — Я хочу сказать, ты очень много знаешь о ней — во всяком случае ты дал мне это понять. Но наверное ты к тому же владеешь ею?

— О чем вы говорите? — голос его звучал сердито, но в нем слышались нотки страха. — Если речь идет о моих метательных снарядах, так это вовсе никакая не магия. Пирруинцы изобрели эту штуку давным-давно, хотя они пользовались другим сортом масла. Это использовалось в морских сражениях…

— Да, это было прекрасно придумано. Но у тебя есть нечто большее, и ты об этом прекрасно знаешь. Иначе зачем бы ты стал изучать такое… такое, как та книга? И потом, я знаю все про доктора Моргенса, так что если ты входил в его… как это называлось? Орден Манускрипта?..

Кадрах раздраженно махнул рукой:

— Искусство, моя леди, это не мешок фокусника, набитый дешевыми трюками. Это способ познания вещей, способ так же верно увидеть, как устроен мир, как каменщик разбирается в скатах и рычагах.

— Вот видишь! Ты знаешь это!

— Я не «владею магией», — твердо ответил он. — Один или два раза я применял знания, полученнные за время моих исследований, — тон монаха казался искренним, но ои избегал взгляда Мириамели, — но это совсем нс-то, что вы считаете магией.

— Даже если и так, — сказала Мириамель, все еще полная энтузиазма, — только подумай, как ты мог бы помочь Джошуа! Подумай, какая это была бы поддержка для него. Моргене мертв. Кто еще может рассказать принцу о Прейратсе?

Теперь Кадрах все-таки поднял глаза. Он выглядел затравленным, как загнанная в угол шавка.

— Прейратс? — он глухо засмеялся. — Вы серьезно думаете, что я хоть чем-то могу помочь в борьбе с Прейратсом? А он ведь только мельчайшая частичка тех сил, которые готовятся выступить против вас.

— Тем более! — Мириамель снова потянулась к его руке, но монах резко отступил. — Джошуа нужна помощь. Кадрах. Если ты боишься Прейратса, насколько же больше ты должен бояться очутиться в том мире, который он хочет создать вместе с Королем Бурь.

При звуке этого имени вдалеке раздался приглушенный ропот грома. Ошеломленная, Мириамель испуганно оглянулась, как будто какое-то огромное призрачное существо могло наблюдать за ними. Когда она снова повернулась к монаху, тот, спотыкаясь, брел назад к лагерю.

— Кадрах?

— Хватит! — крикнул он и, опустив голову, исчез в темных зарослях. Она слышала, как он ругается, пробираясь через предательский ил.

Мириамель последовала за ним, но Кадрах категорически отверг все попытки продолжить разговор. Она бранила себя за этот неосторожный разговор, как раз когда она уже почти достучалась до него. Какой же он все-таки безумный, несчастный человек! А глупее всего, что в этом беспорядочном разговоре она забыла спросить его о своей мысли по поводу Прейратса, той, которая засела у нее в голове прошлой ночью — мысли об ее отце, о смерти, о Прейратсе и о книге Ниссеса. Это было страшно важно, но теперь пройдет немало времени, прежде чем она снова сможет затронуть эту тему в разговоре с Кадрахом.

Ночь была теплая, но, ложась, Мириамель туго завернулась в плащ. Сон не приходил. Полночи она пролежала с открытыми глазами, слушая странную непрерывную музыку болота. Ей пришлось смириться с сотнями ползающих и порхающих насекомых, но все эти жучки, какими бы докучными они ни были, не шли ни в какое сравнение с ее собственными назойливыми мыслями.

К удивлению и радости Мириамели, следующий день принес заметные перемены в окружавшем их пейзаже. Деревья переплетались теперь не так туго, а местами лодка выскальзывала из влажных зарослей в широкие мелкие лагуны, зеркальную гладь которых колебала только мелкая рябь от легкого ветерка, да леса высоких трав, встающие из воды.

Тиамак был очень доволен темпами их продвижения и заявил, что северные границы Вранна уже неподалеку. Однако близкое избавление не исцелило его лихорадки, так что худой коричневый человек провел большую часть утра, то погружаясь в беспокойный сон, то пробуждаясь, испуганно съежившись и дико бормоча что-то на родном языке. Ему требовалось довольно много времени, чтобы прийти в нормальное состояние.

Ближе к вечеру лихорадка Тиамака усилилась. Теперь он все время потел в бредил, а промежутки просветления стали совсем короткими. Во время одного из них сознание вранна настолько прояснилось, что он смог выполнить роль аптекаря для самого себя. Он попросил Мириамель приготовить доя него питье из трав и показал, где растут некоторые из них — цветущая трава квиквид и цепляющийся за почву вьюн с овальными листьями, названия которого ослабевшему Тиамаку вспомнить не удалось.

— И желтый корень тоже, — проговорил Тиамак, прерывисто дыша. Он выглядел просто ужасно: глаза покраснели, кожа блестела от пота. Растирая собранные травы на плоском камне, лежавшем у нес на коленях, Мириамель тщетно пыталась унять дрожь в руках. — Желтый корень, чтобы ускорить сращивание, — пробормотал вранн.

— Какой желтый корень? — поинтересовалась принцесса. — Он здесь растет?

— Нет. Но это не имеет значения. — Тиамак попытался улыбнуться, но усилие оказалось слишком велико, и вместо того он тихо застонал и заскрипел зубами. — В моей сумке, — враин медленно-медленно повернул голову к мелку, прихваченному им в деревне. Теперь там лежали все пожитки Тиамака, которые он так тщательно оберегал.

— Кадрах, ты не поищешь этот самый корень? — позвала Мириамель. — Я боюсь рассыпать то, что уже готово.

Монах, сидевший у ног Камариса, работавшего с шестом, осторожно прошел по раскачивающейся лодке. Обходя Изгримнура, он даже не взглянул на герцога. Монах опустился на колени и стал вынимать и рассматривать содержимое сумки.

— Желтый корень, — повторила Мириамель.

— Да, я слышал, леди, — отозвался Кадрах, почти прежним насмешливым тоном. — Корень. И я знаю, что он к тому же желтый… Спасибо моим многолетним исследованиям. — В этот момент он нащупал в мешке нечто, заставившее его замолчать. Глаза Кадраха сузились, и он вытащил из мешка Тиамака завернутый в листья пакет, перевязанный тонкими лианами. Часть листьев высохла и облупилась. Мириамель увидела, что в образовавшейся дырке просвечивает что-то белое. — Что это? — монах еще немного освободил обертку. — Очень старый пергамент… — начал он.

— Нет, ты демон! Ты колдун!

Громкий возглас так ошеломил Мириамель, что она выронила тупой камень/которым пользовалась как пестиком. Он больно стукнул ее по ноге и упал на дно лодки. Тиамак, выкатив глаза, из последних сил пытался подняться.

— Ты его не получишь! — кричал он, пена появилась на его губах. — Я знаю, что ты пришел за ним!

— У него горячка. — Изгримнур был крайне встревожен. — Осторожно, а не то он перевернет лодку.

— Это только Кадрах, Тиамак, — успокаивающе сказала Мириамель, пораженная яростной ненавистью на лице вранна. — Он просто хотел найти желтый корень.

— Я знаю, кто он такой, — зарычал Тиамак. — И еще я знаю, что он такое и чего он на самом деле хотел. Будь ты проклят, демон-монах! Ты дожидался моей болезни, чтобы украсть пергамент! Так ты его не получишь! Он мой! Я заплатил за него честно заработанными деньгами!

— Положи эту штуку назад. Кадрах, — потребовала Мириамель. — Это его успокоит.

Монах, чей изначально ошеломленный вид теперь сменился каким-то совсем расстроенным — что в свою очередь расстроило Мириамель — медленно опустил обернутый листьями сверток обратно в сумку и передал ее принцессе.

— Вот, — его голос опять звучал странно безжизненно. — Возьмите отсюда то, что он хочет. Мне здесь не доверяют.

— О Кадрах, — сказала она. — Не будь таким глупым. Тиамак болен. Он не знает, что говорит.

— Я прекрасно знаю, что говорю, — широко раскрытые глаза Тиамака не отрывались от Кадраха. — Он выдал себя. Теперь я знаю, что он охотится за ним.

— Во имя любви Эйдона! — с отвращением взревел Изгримнур. — Дайте ему что-нибудь, чтобы он заснул. Даже я знаю, что монах ничего не пытался украсть.

— Даже вы, риммерсман, — пробормотал Кадрах, но в его голосе не было прежней едкости. Скорее в нем была величайшая беспомощность и еще какая-то грань, которой Мириамели не удалось распознать.

Огорченная и смущенная, она сосредоточилась на поисках желтого корня для Тиамака. Взъерошенный и вспотевший вранн продолжал подозрительно приглядываться к Кадраху, словно разъяренная голубая сойка, обнаружившая, что белка принюхивается к ее гнезду.

Мириамель думала, что этот инцидент порожден болезненной подозрительностью Тиамака, но в эту ночь она внезапно проснулась в их лагере, разбитом на необычайно сухой песчаной отмели, и увидела, что Кадрах, который должен был сторожить первым, роется в сумке вранна.

— Что ты делаешь? — несколькими быстрыми шагами она пересекла лагерь. Несмотря на охвативший ее гаев, принцесса не повышала голоса, чтобы не разбудить остальных своих спутников. Ей почему-то казалась, что она одна в ответе за все действия Кадраха и не надо привлекать к этому других, когда скандала можно избежать.

— Ничего, — проворчал монах, но виноватое лицо выдавало его. Мириамель наклонилась и засунула руку в мешок, где и обнаружила, что пальцы монаха сжимают завернутый в листья пергамент.

— Мне следовало быть умнее, — с яростью сказала она. — Значит, то, что говорил Тиамак, правда? Ты что, действительно хотел украсть его вещи, пока он слишком слаб, чтобы защитить их?

Кадрах огрызнулся, как раненое животное.

— Вы ни чуть не лучше остальных, с вашими разговорами о дружбе. Сразу же кидаетесь на меня, как ваш герцог.

Его слова больно жалили, но Мириамель все еще сердилась. Она не могла поверить, что поймала монаха на такой низости, и особенно се злило, что раньше ей даже в голову не пришло усомниться в нем.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Вы просто глупы! — закричал он. — Если бы я хотел что-то украсть у Тиамака, я не стал бы ждать, пока вы спасете его из гнезда гаитов! — Он вытащил руку из мешка и стал совать сверток Мириамели. — Вот! Мне просто было интересно, что это такое и почему он вдруг стал гойрах… почему он так рассердился. Я никогда не видел этого раньше и даже не знал, что у него в мешке есть что-то подобное. А теперь берите и храните это, принцесса. У вас оно будет в безопасности от грязных мелких воришек, вроде меня.

— Но ты же мог спросить его! — Теперь, когда ее гнев утих, она чувствовала себя пристыженной и сердилась на себя за это. — А не подкрадываться к сумке тайком, когда все спят!

— Ну конечно, спросить его! Вы же сами видели, какими добрыми глазами он посмотрел на меня, когда я притронулся к этой вещи! Вы хоть немного представляете, что это может быть, моя леди? Вы знаете?

— Нет. И не хочу знать, пока мне не скажет Тиамак. — Она понимала, что при других обстоятельствах первой попыталась бы выяснить, что так оберегает вранн. А теперь она попала в плен собственного высокомерия и к тому же оскорбила монаха. — Я сохраню это, и не буду узнавать, что здесь лежит, — медленно проговорила она. — А когда Тиамак поправится, я попрошу его рассказать об этом всем нам.

Кадрах долго смотрел на нее. Его лицо в бледном лунном свете, чуть тронутое отблесками последних догорающих углей, выглядело почти пугающе.

— Прекрасно, моя леди, — прошептал он. Ей показалось, что она слышит, как, словно лед на реке, твердеет его голос. — Прекрасно. Любой ценой сохраните это от рук воров. — Он повернулся, подошел к своему плащу и оттащил его на край песка, подальше от остальных. — А теперь постойте на страже, принцесса Мириамель. Проследите, чтобы никакой злоумышленник, не подкрался к лагерю. Я собираюсь лечь спать. — Он улегся, превратившись в еще один сгусток тени.

Мириамель сидела, слушая ночные голоса болота. Монах не произнес больше ни слова, но она чувствовала, что он не спит в темноте в нескольких шагах от нее. Что-то кровоточащее и полное боли обнажилось в нем, что-то, что почти совершенно скрылось за последние несколько недель. Чем бы оно ни было, она надеялась, что оно было изгнано, словно злой дух, долгими ночными откровениями монаха на заливе Ферракоса. Теперь Мириамель поймала себя на том, что хотела бы проспать сегодняшнюю ночь, не просыпаясь до самого утра, когда яркий утренний свет сделает все привычным и обыденным.

Вранн наконец закончился. Это произошло не за один миг. Постепенно сужались протоки и реже становились деревья, и в один прекрасный день Мириамель и ее спутники обнаружили, что плывут через открытые, заросшие кустарником земли, пересеченные небольшими каналами. Мир снова стал просторным и простирался от горизонта до горизонта. Принцесса так привыкла к заросшим протокам Вранна, что ее почти пугало это неожиданно огромное пространство.

В некоторых отношениях последние лиги земли Вранна оказались самыми вероломными, потому что им приходилось гораздо чаще чем раньше перетаскивать лодку на руках. Однажды Изгримнур по пояс провалился в песчаную яму, и был освобожден только благодаря совместим усилиям Мириамели и Камариса.

Теперь перед ними лежали Озерные Тритинги — бесконечные поля низких холмов и жесткой травы. Деревья приникали к подошвам холмов, но, кроме нескольких групп высоких сосен, все они были карликовыми, едва отличимыми от кустарника. В тусклом вечернем свете перед ними была ужасная земля, где только немногие живые существа и уж во всяком случае никак не люди, согласились бы жить по собственному желанию.

Эта территория уже не была знакома Тиамаку, и все труднее становилось выбирать протоки, достаточно широкие, чтобы прошла лодка. Когда последний канал, сузившись, стал совершенно непригоден для навигации, они вывезли из лодки и некоторое время стояли молча, подняв воротники, чтобы защититься от холодного ветра.

— Похоже, что пора идти пешком. — Изгримнур глядел на север, через многие лиги пустынных земель. — Это же Озерные Тритииги, так вода здесь, во всяком случае, найдется, особенно после дождей этого года.

— А как с Тиамаком? — спросила Мириамель. Лекарство, которое она приготовила дня вранна, сняло лихорадку, но не вызвало волшебного исцеления. Он встал, но был слабым и бледным.

Изгримнур пожал плечами.

— Не знаю. Я думаю, мы могли бы подождать несколько дней, пока ему не станет лучше, но уж очень противно торчать здесь так долго. Может, мы сделаем что-нибудь вроде носилок?

Внезапно вышедший вперед Камарис длинными руками обхватил Тиамака под мышками, так ошарашив несчастного, что тот издал удивленный вопль. С поразительной легкостью старик высоко поднял Тиамака и посадил его себе на плечи; вранн, по ходу дела сообразивший, что к чему, вытянул ноги по обе стороны шеи рыцаря, устроившись на его плечах, словно ребенок.

Герцог улыбнулся.

— Сдается мне, вот и ответ. Не знаю, сколько он продержится, но может быть за это время мы подыщем какое-нибудь укрытие? Это было бы просто превосходно.

Они собрали свои пожитки, упаковав их в полотняные мешки, позаимствованные еще в деревне. Тиамак взял свою сумку и зажал се в руке, которая не нужна была ему, чтобы держаться за Камариса. Со времени проишествия в лодке он ни разу не говорил о мешке или его содержимом, а Мириамель пока что не собиралась давить на вранна в надежде выяснить, что он так бережет.

С большим сожалением, чем ожидали, Мириамель и ее спутники распрощались с плоскодонкой и двинулись вперед по окраинам Озерных Тритингов.

Оказалось, что Камарис прекрасно справляется с ролью носильщика Тиамака. Хотя рыцарь останавливался отдохнуть вместе со всеми, и очень медленно перебирался через последние оставшиеся пятна болотистой почвы, он шел таким же шагом, как и другие члены компании, и не выглядел особенно уставшим. Мириамель поглядывала на него время от времени с благоговейным ужасом. Если такова его сипа в старости, какие же удивительные подвиги должен он был совершать, будучи еще молодым человеком? Того, что она видела теперь, было вполне достаточно, чтобы поверить в правдивость даже самых безумных старых легенд о нем.

Несмотря на безропотное спокойствие старика, Изгримнур настоял на том, чтобы самому нести Тиамака последний час перед заходом солнца. Когда они наконец остановились, чтобы разбить лагерь, герцог пыхтел, отдувался и выглядел так, как будто успел пожалеть о своем решении.

Они разбили лагерь, когда было еще светло, отыскав подходящее место в рощице низких деревьев и быстро соорудив костер из сухого хвороста. Снег, покрывший большую часть Севера, видимо не задержался в Озерных Тритингах, но ветер, усилившийся после захода солнца, был достаточно холодным, чтобы заставить их сгрудиться у костра. Мириамель внезапно почувствовала, что она правильно поступила, не выбросив свою оборванную и перепачканную за время путешествия одежду церковного служки.

Холодный ветер тихо завывал в ветвях у них над головами. Ощущение, что они окружены, постоянно присутствовавшее во Вранне, теперь сменилось опасной открытостью, но по крайней мере земля под ногами была сухой: это, решила Мириамель, достаточный повод для благодарности.

На следующий день Тиамаку стало немного лучше, и несколько часов подряд он шея сам, прежде чем его снова посадили на широкие плечи Камариса. Изгримнур, выбравшись из болотной тюрьмы, почти совершенно стал самим собой, полным сомнительных песенок — Мириамели нравилось считать куплеты, которые он успевал спеть, прежде чем останавливался в смущении и просил у нес прощения — и увлекательнейших рассказов о битвах и прочих диковинах, которые ему случалось повидать. Кадрах, наоборот, был так же молчалив, как в первые дни после того, как они сбежали с «Облака Эдны». Когда с ним заговаривали, он отвечал и был странно вежлив с Изгримнуром, как будто между ними никогда ничего не происходило, но все остальное время был нем, как Камарис, хотя и оказывал при этом всю посильную помощь. Мириамеяи не нравился его пустой взгляд, но никакие се слова не могли вывести его из состояния спокойного отчуждения, и в конце концов она сдалась. Оставшаяся в низине путаница Вранна давно уже исчезла у них за спиной; теперь даже с самого высокого холма на южном горизонте видно было только темное пятно. Пока они устраивали лагерь в очередной рощице, Мириамель думала, как далеко они уже зашли и, чтоважнее, как долго им предстоит еще путешествовать.

— Нам еще долго идти? — спросила она у Изгримнура за миской рагу, сделанного из сушеной рыбы Деревенской Рощи. — Ты не знаешь?

Он покачал головой.

— Точно не знаю, моя леди. Больше пятидесяти лиг, не меньше — может быть шестьдесят или семьдесят. Боюсь, что это долгий, долгий путь.

— На это могут уйти педели. — Она огорченно поморщилась.

— А что мы можем сделать? — сказал он и улыбнулся. — В любом случае, принцесса, нам гораздо лучше, чем было — да и к Джошуа ближе.

Мириамель почувствовала мгновенный укол страха.

— Если только он действительно там.

— Там, маленькая, там. — Изгримнур сжал ее руку своей широкой лапой. — Самое плохое уже позади.

Перед самым рассветом что-то внезапно разбудило Мириамель. Она едва успела прийти в себя, как ее схватили за руку и рывком подняли на ноги. Торжествующий голос быстро произнес на наббанаи: Вот она, лорд. Переодетая монахом, как. вы и говорили.

Дюжина всадников, некоторые с факелами в руках, окружила их. Изгримнур, который сидел на земле с приставленным к горлу клинком, безнадежно застонал.

— Это я караулил, — горько произнес он. — Я…

Стражник, державший Мириамель за руку, протащил ее несколько шагов к одному из всадников, высокому человеку в просторном капюшоне, лица которого нельзя было разглядеть в колеблющемся свете факелов. Она почувствовала, как ледяные когти сжимают ее сердце.

— Так, — сказал всадник на вестерлинге с легким акцентом. — Так, — несмотря на странную нечеткость речи, самодовольный голос был легко узнаваем.

Ужас Мириамели уступил место ярости.

— Снимите капюшон, мой лорд. Вам нет нужды играть со мной в прятки.

— Правда? — Рука всадника медленно поднялась. — Вы, значит, хотите посмотреть на дело ваших рук? — Широким жестом бродячего актера он откинул капюшон. — Так же ли я красив, как раньше? — спросил Аспитис.

Несмотря на сдерживающую руку солдата, Мириамель отступила назад. Трудно было не отшатнуться. Лицо графа, некогда такое прекрасное, что после их первой встречи долго преследовало ее ночами, теперь превратилось в перекошенную развалину. Его нос сдвинулся на сторону, словно плохо вымешанная глина. Левая скупа треснула, словно яичная скорлупа, и вдавилась внутрь. Пламя факела отбрасывало на вмятину глубокую тень. Кожу вокруг глаз испещряла сеть мелких багровых шрамов — ощущение было такое, словно граф надел чудовищную маску. Только волосы его не потеряли своей красоты, сохранив чудесный золотой оттенок.

Мириамель проглотила ком в горле.

— Мне случалось видеть и худшее, — тихо сказала она.

Изуродованные губы Аспитиса Превиса скривились в злобной ухмылке, обнажив огрызки зубов.

— Я рад слышать вас, моя милая леди Мириамель, потому что вы будете просыпаться рядом с этим весь остаток вашей жизни. Свяжите ее!

— Нет! — Это закричал Кадрах, поднявшийся со своего места в темноте, где он до сего момента лежал. Тотчас же в стволе дерева иа расстоянии ладони от лица монаха задрожала стрела.

— Если шевельнется еще раз, убейте его, — спокойно приказал Аспитис. — А Может быть надо было убить его сразу — он не меньше ее виноват в том, что случилось со мной и с моим кораблем. — Он медленно покачал головой, наслаждаясь мгновением. — Вы просто глупы, принцесса, вы и ваш монах. Вы улизнули во Вранн, и надеялись, что я позволю вам уйти? И забуду о том, что вы сделали со мной? — Он наклонился к Мириамели, вперив в нее вгляд налитых кровью гпаз. — Куда Вы еще могли пойти, кроме как на север, к вашему дорогому дядюшке? Но вы забыли, моя леди, что это мои владения. — Он тихо засмеялся: — Мой замок на озере Эдна всего в нескольких лигах отсюда. Много дней подряд я прочесывал эти холмы, охотясь за вами. Я знал, что вы придете.

Она почувствовала, что впадает в отчаянное оцепенение:

— Как вы выбрались с корабля?

Усмешка Аспитиса была ужасна:

— Я слишком поздно понял, что произошло, это правда, но после того, как вы бежали и мои люди нашли меня, я приказал им убить предательницу-ииски, сожги ее Эйдон! Она прекратила свою дьявольскую работу. Мерзавка даже не пыталась скрыться. После этого остальные килпы ушли за борт — не думаю, что они вообще стали бы атаковать без заклятья этой ведьмы. В живых осталось достаточно людей, чтобы иа веслах довести несчастную, искалеченную шхуну до Сленга. — Он хлопнул руками по бедрам. — Довольно. Вы снова принадлежите мне. Приберегите свои дурацкие вопросы до тех пор, пока я не разрешу вам их задать.

Весть о страшной судьбе Ган Итаи наполнила ее яростью и горем. Принцесса бросилась к графу, протащив вцепившегося ей в руку солдата несколько шагов.

— Проклятие Божье на вас! Что вы за человек? Что за рыцарь? Это вы-то, с вашими лживыми разговорами про пятьдесят благородных семейств Наббана?

— Ну а вы, королевская дочка, которая спокойно отдается первому встречному — да что там, которая сама затащила меня к себе в постель? Вы, наверное, существо возвышенное и чистое?

Ей было чудовищно стыдно, что Изгримнур я остальные слышали его слова, но за стыдом последовала вспышка какого-то высокого, чистого гнева, прояснившего ее сознание. Она плюнула иа землю.

— Будете вы сражаться за меня? — требовательно спросила принцесса. — Вот здесь, перед глазами всех ваших солдат? Или захватите, как трусливый вор — вы так уже делали раньше, — используя ложь и силу против тех, кто считал себя вашими гостями.

Глаза графа сощурились в щелочки.

— Сражаться за вас? Что еще за ерунда? Почему это я должен сражаться? Вы и так моя, по праву добычи и девственности.

— Я никогда не буду принадлежать вам, — сказала она своим самым надменным тоном. — Вы ниже тритингов, которые, по крайней мере, дерутся за своих невест.

— Драться, драться, что за глупости? — Аспитис свирепо взглянул на нее. — Кто станет сражаться за вас? Эти старики? Монах? Маленький болотный мальчик?

На мгновение Мириамель закрыла глаза, пытаясь сдержать ярость. Разумеется он подлец, но сейчас не время давать волю чувствам.

— Любой в этом лагере легко победит вас, Аспитис. Вы вовсе не мужчина. — Она огляделась, чтобы убедиться, что его солдаты слышат ее. — Ты грязный Похититель женщин, а не мужчина.

Клинок Аспитиса с рукоятью в виде головы скопы с металлическим шипением выскользнул из ножей. Граф помолчал.

— Нет, я понял вашу игру, принцесса. Вы умны. Вы хотите довести меня до бешенства и надеетесь, что я убью вас прямо здесь. — Он рассмеялся. — Ах, подумать только, что существует женщина, которая скорее умрет, чем обвенчается с графом Эдны! — Он поднял руку и коснулся своего изуродованного лица. — Или, вернее, подумать только, что вы испытывали те же чувства, до того как сделали со мною это. — Он вытянул вперед клинок, его острие дрожало меньше чем в локте от ее щей. — Нет, я знаю, что для вас будет самой страшной расплатой — свадьба! В моем замке есть башня, которая надежно удержит вас. В течение первого часа вы изучите каждый камень. Подумайте, каково вам будет, когда пройдут годы.

Мириамель вздернула подбородок.

— Так значит, вы не будете сражаться за меня?

Аспитис стукнул кулаком по бедру.

— Хватит об этом! Мне начинает надоедать эта шутка!

— Вы слышите? — Мириамель повернулась к солдатам Аспитиса, стоявшим вокруг в молчаливом ожидании. — Ваш хозяин трус!

— Молчать! — заорал граф. — Я собственноручно высеку вас!

— Этот старик легко победит вас, — сказала она, указывая на Камариса. Старый рыцарь сидел, завернувшись в одеяло, и, широко раскрыв стаза, наблюдал за происходящим. С тех пор, как появился Аспитис и его солдаты, он не сделал ни одного движения. — Изгримнур, — позвала принцесса. — Дай старику свой меч.

— Принцесса, — голос Изгримнура был хриплым от волнения, — позволь мне…

— Сделай это! Пусть люди графа увидят, как его разрубит на части старый-старый человек. Тогда они поймут, почему их хозяин вынужден воровать женщин.

Изгримнур, не спуская глаз с насторожившихся солдат, вытащил Квалнир из-под мешка с пожитками. Пряжки на поясе ножей зазвенели, когда герцог подтолкнул меч к Камарису. Это был единственный звук, нарушивший тишину.

— Мой лорд?.. — запинаясь, спросил солдат, державший Мириамель. — Что?..

— Заткнись, — огрызнулся Аспитис, спешиваясь. Он подошел к Мириамели, взял ее за подбородок и некоторое время при-стально вглядывался в лицо принцессы. Затем, не давая ей времени опомниться, быстро наклонился и поцеловал своими искалеченными губами. — У нас будет много веселых ночей, моя леди. — Потом граф повернулся к Камарису: — Валяй, надевай меч, чтобы я мог убить тебя. Потом я прикончу и остальных. Но у вас будет выбор: вы сможете драться или убегать. — Он повернулся к принцессе: — В конце концов я благородный человек.

Камарис смотрел на меч, лежавший у его ног, словно это была ядовитая змея.

— Надень его, — потребовала Мириамель.

Милость Элисии, в отчаянии думала она. Что если он не станет делать этого? Что будет, если после всего, что было, он не станет?

— Во имя Божьей любви, надень его, — зарычал Изгримнур. Старик посмотрел на него, потом нагнулся и поднял ножны. Он вытащил. Квалнир, уронив пояс на землю, и держал его в руках с водимой неохотой.

— Матра са Дуос, — с омерзением сказал Аспитис. — Он даже не знает, как держать меч. — Граф расстегнул плащ, оставшись в желто-серой накидке, отделанной черным кантом, потом сделал несколько шагов к Камарису, ошеломленно смотревшему на него. — Я быстро разделаюсь с ним, Мириамель, — заявил он. — Это вы поступаете жестоко, заставляя сражаться слабоумного старика. — Он поднял оружие, засверкавшее под белым рассветным небом и ударил по незащищенной шее Камариса.

Квалнир неуклюже дернулся, и клинок Аспитиса отскочил.

Граф, раздраженно хмыкнув, замахнулся еще раз. Мириамель услышала, как тихо заворчал ее страж, удивленный неудачей хозяина.

— Вот видишь, — сказала принцесса, и заставила себя засмеяться, хотя веселья в ней не было ни на грош. — Твой трусливый граф не может осилить даже такого дряхлого старика.

Аспитис атаковал сильнее. Камарис, двигаясь машинально, словно во сне, обманчиво медленно размахивал Квалниром. Еще несколько опасных ударов были отбиты.

— Я вижу, ваш старик все-таки имел дело с мечом, — граф стал дышать немного тяжелее. — Это хорошо. Значит я не буду чувствовать, что убил человека, который не мог даже защищаться.

— Нападай! — закричала Мириамель, но Камарис не хотел. Вместо этого, по мере того, как древние рефлексы начали просыпаться в нем и движения становились все более плавными, он просто стал тщательнее защищаться, блокируя каждый выпад, отводя каждый скользящий удар и сплетая стальную паутину, которую Аспитис не мог пробить. Сражение теперь уже казалось смертельно серьезным. Наблюдатели видели, что граф Эдны и Дрииы — очень хороший боец, а граф, в свою очередь, понял, чю в его противнике есть нечто необычайное. Аспитис ослабил напор, проводя более осторожную стратегию, при этом не отказываясь от дуэли. Что-то — то ли гордость, то ли более глубоко скрытое, почти животное побуждение — полностью захватило его. Что же касается Камариса, то он явно сражался только потому, что его принудили к этому. Мириамель думала, что несколько раз подряд он мог навязать графу свирепую атаку, но решал не делать этого, выжидая, пока его противник не нападет сам.

Аспитис сделал ложный выпад, потом перевел его в удар, надеясь прорвать защиту Камариса, но каким-то образом Квалиир оказался на пути клинка графа, оттолкнув его в сторону. Аспитис рубанул по ногам старика, но Камарис увернулся без видимой поспешности, не теряя равновесия и держа плечи ровно. Он двигался, словно струйка воды, текущая к отверстию, поддаваясь, но не ломаясь, принимая любой удар Аспитиса и отбивая его вверх или вниз, вправо иди влево. На лбу старика выступила испарина, но лицо его оставалось спокойно-печальным, словно его вынуждали сидеть и наблюдать, как двое друзей обмениваются нелепымиобвинениями.

Мириамели казалось, что дуэль тянется целую вечность. Она знала, что сердце ее колотится очень быстро, и в то же время его биения разделяли долгие, долгие мгновения. Эти двое — граф с разбитым лицом и высокий длинноногий Камарис — уже вышли из сосновой рощицы и двинулись вверх но холму, кружа но заросшему травой склону, как две мошки, вьющиеся вокруг свечи. Когда граф снова стад наступать, Камарис попал ногой в яму и споткнулся; Аспитис воспользовался преимуществом и задел руку старика скользящим ударим. Показалась кровь. Мириамель услышала, как за ее спиной хриплым от волнения голосом выругался Изтримнур.

Рада видимо что-то разбередила в Камарисе. Он все еще не проявлял прямой агрессии, но все-таки стал отбивать атаки графа с достаточной силой, чтобы грохот сталкивающихся мечей эхом разнесся по Озерным Тритингам. Мириамель опасалась, что этого будет недостаточно, поскольку, несмотря на свою почти неправдоподобную стойкость, старик наконец начал уставать. Он снова споткнулся, и на этот раз яма была ни при чем. Аспитис ударил, и меч, скользнув по Квалниру, достал плечо Камариса, пролив еще немного крови. Но граф тоже начинал уставать: после шквала быстрых выпадов, которые Камарис с легкостью блокировал, Аспитис, тяжело дыша, отступил на несколько шагов назад и склонился к земле, словно готов был потерять сознание. Мириамель увидела, как он поднял что-то.

— Камарис! Берегись! — закричала она.

Аспитис швырнул пригоршню грязи в лицо старику и предпринял молниеносную атаку, пытаясь закончить бой одним ударом. Камарис пошатнулся и попятился, прижав руки к глазам, а граф наступал на него, уже уверенный в близкой победе. Через мгновение, взвыв от боли, Аспитис-рухнул на колени.

Камарис, благодаря длине своих рук, легко дотянулся мечом до плеча Аспитиса и ударил плашмя, но клинок подпрыгнул и, двигаясь вверх, полоснул по лбу наббанайца. Аспитис, почти ослепленный потоком крови, пополз по направлению к Камарису, все еще размахивая перед собой мечом. Старик, который тер слезящиеся глаза, шагнул в сторону и ей всей силой опустил рукоять меча на голову своего противника. Аспитис рухнул, как бык под молотом мясника.

Мириамель вырвалась из рук своего точно громом пораженного стража и ринулась вниз по склону. Камарис, задыхаясь, опустился на землю. Он выглядел уставшим и смутно несчастным, как ребенок, от которого потребовали слишком многого. Мириамель быстро осмотрела его и убедилась, что раны не опасны, потом взяла Квалнир из расслабленных рук и встала на колени подле Аспитиса. Граф дышал, хотя дыхание было очень слабым и прерывистым. Она перевернула его, взглянула на окровавленное лицо разбитой куклы… и что-то повернулось в ней. Кипение ненависти и страха, бушевавшее в ней со времени заключения на «Облаке Эдны», кипение, которое стало особенно сильным, когда выяснилось, что Аспитис все еще преследует ее, вдруг прекратилось. Внезапно граф показался ей очень маленьким и незначительным — просто изломанным, искалеченным существом — все равно, что плащ, наброшенный на спинку стула, которого она так боялась по ночам в детстве. Вспыхивал утренний свет, и демон снова превращался в смятый плащ.

Мириамель едва не улыбнулась. Она прижала лезвие меча к горлу графа и закричала:

— Эй, вы, люди! Хотите объяснять Бенигарису, как был убит его лучший друг?

Изгримнур поднялся на ноги, отпихнув копчик пики державшего его солдата.

— Хотите? — требовательно спросила принцесса.

Никто из людей графа не отвечал.

— Тогда отдайте нам луки — все до единого — и четырех лошадей.

— Не видеть тебе никаких лошадей, ведьма! — закричал один из солдат.

— Прекрасно. Тогда можете забирать Аспитиса с перерезанным горлом и рассказать потом Бенигарису, что это сделали старик и девушка, пока вы стояли вокруг и глазели — это в том случае, если вы уйдете отсюда живыми, а для этого вам придется перебить нас всех.

— Не торгуйтесь с ними! — внезапно выкрикнул Кадрах, отчаянное безрассудство было в его голосе. — Убейте чудовище! Убейте его!

— Тихо, — Мириамель подумала, не пытается ли монах убедить солдат, что их хозяину грозит настоящая опасность. Если так, он хороший актер, потому что его слова звучали удивительно искренне.

Солдаты озабоченно переглядывались. Изгримнур воспользовался моментом замешательства и принялся отбирать у них луки и стрелы. Он сурово рыкнул на Кадраха, и тот бросился на помощь риммерсману. Некоторые солдаты злобно ругались; казалось, они были готовы к сопротивлению, но ни один не сделал движения, способного вызвать открытый конфликт. Когда Изгримнур и Кадрах выставили вперед луки с наставленными стрелами, солдаты стали сердито переговариваться, но Мириамель понимала, что боевой дух уже потерян.

— Четыре лошади, — спокойно сказала она. — Я делаю вам одолжение, и поеду в одном седле с человеком, которого этот мерзавец, — она подтолкнула неподвижное тело Аспитиса, — назвал «маленьким болотным мальчиком». Иначе вам пришлось бы оставить пять.

После недолгих препирательств отряд Аспитиса выдал им четырех лошадей, предварительно сняв с них седельные сумки. Когда всадники и их багаж были перераспределены по оставшимся лошадям, двое солдат подняли тело своего сеньора и бесцеремонно перекинули его через седло одной из лошадей. Несчастным наббанайцам теперь приходилось сидеть по двое на одной лошади, и они выглядели до смешного растерянными, когда маленький караван тронулся в путь.

— Если он останется в живых, — крикнула Мириамель им вслед, — напомните ему, что здесь произошло.

Отряд всадников быстро скрылся из глаз, направляясь на восток, в холмы.

Раны были обработаны, а вновь приобретенные лошади нагружены скудными пожитками, и к середине дня путники могли продолжить движение. Мириамель чувствовала странную легкость, словно она только что пробудилась от страшного сна и обнаружила за окном ясное весеннее утро. Камарис вернулся к своей обычной безмятежности; казалось, страшное переживание ничуть не повредило старику. Кадрах говорил мало, но так оно и было на протяжении последних нескольких дней.

Аспитис тенью стоял на задворках памяти принцессы с той самой ночи, когда'буря позволила ей сбежать с его корабля.

Теперь эта тень исчезла. Мириамель ехала по холмистой стране тритингов, перед ней в седле кивал головой Тиамак, и принцесса с трудом удерживалась от того, чтобы громко запеть.

В этот день они сделали почти две лига. Когда пришло время остановиться па ночевку, Изгримнур тоже пребывал в превосходном настроении.

— Теперь-то у нас депо пойдет, принцесса, — он улыбнулся себе в бороду. Если он и стал хуже думать о ней, после того как Аспитис выставил на всеобщее обозрение ее позор, то был слишком рыцарем, чтобы показать это. — Молот Дрора, но что ты скажешь о Камарисе? Ты видела? Мужчина вдвое младше его не сделал бы ничего подобного!

— Да, — она улыбнулась. Герцог был хорошим человеком. — Я видела его, Изгримнур. В точности то же, что поется в старых песнях. Нет, лучше того.

Герцог разбудил ее рано утром. По его лицу она поняла: что-то случилось.

— Тиамак? — ей стало нехорошо. Они прошли вместе через такие испытания! Ведь ему с каждым днем становилось лучше!

Герцог покачал головой.

— Нет, леди, это монах. Он исчез.

— Кадрах? — Этого Мириамель не ожидала. Она потерла лоб, пытаясь проснуться. — Что значит «исчез»?

— Ушел. Взял лошадь. Оставил записку, — Изгримнур показал на кусок пергамента из Деревенской Рощи, лежавший на земле около того места, где она спала; сверток был придавлен камнем, чтобы пергамент не сдуло ветром, гуляющим по вершине холма.

Мириамель должна была страшно переживать бегство Кадраха, но она ничего не чувствовала. Она подняла камень и осмотрела пергамент: да, это его рука — она видела раньше почерк монаха. Похоже было, что Кадрах писал обгоревшим концом палочки.

Что же было таким важным для него, думала она, что он потратил время до отъезда, написав эту записку?

Принцесса, говорилось в ней. Я не могу идти с Вами к Джошуа. Я чужой среди этих людей. Не вините себя. Никто не мог быть ко мне добрее, чем Вы, даже после того, как узнали, что я на самом деле из себя представляю.

Я боюсь, что дела обстоят хуже, чем Вы думаете, гораздо хуже. Я хотел бы хоть что-то сделать для Вас, но к несчастью не в силах никому и ничему помочь.

Подписи не было.

— Какие «дела»? — раздраженно спросил Изгримнур. Он читал записку, заглядывая принцессе через плечо. — Что это он имеет в виду: «дела обстоят хуже, чем вы думаете»?

Мириамель беспомощно пожала плечами.

— Кто может знать?

Снова покинута, вот все, что она смогла подумать.

— Может, я был слишком суров с ним, — сердито сказал герцог. — Но все равно, это не повод для того, чтобы украсть лошадь и уехать.

— Он все время чего-то боялся. Все время, пока я знаю его. Трудно всегда жить в страхе.

— Что ж, у нас нет времени проливать о нем слезы, — проворчал Изгримнур, — у нас полно других забот.

— Нет, — сказала Мириамель, складывая записку, — мы не будем проливать слезы.

4 ПУТЕШЕСТВЕННИКИ И ПОСЛАННИКИ

— Я давно не бывала здесь, — сказала Адиту. — Давным-давно.

Она остановилась и подняла руки, немного округлив пальцы, словно показывая жестом весь долгий срок своего отстутствия; все ее стройное, гибкое тело вздрагивало, словно лоза ищущего воду. Саймон смотрел на нее со смесью любопытства и страха, быстро трезвея.

— Может быть, тебе лучше спуститься? — спросил он.

Адиту только взглянула на него сверху, насмешливая улыбка приподняла уголки ее губ, потом ситхи снова подняла глаза к небу и сделала еще несколько шагов по тонкому, крошащемуся парапету Обсерватории.

— Позор Дому Танцев Года, — сказала она. — Мы должны были предпринять что-нибудь, чтобы спасти это место. Мне грустно видеть такое запустение.

Саймону показалось, что это прозвучало без особой горести.

— Джулой называет это место «Обсерваторией», — сказал он. — Почему?

— Не знаю. Что такое «обсерватория»? Я не понимаю этого слова.

— Отец Стренгьярд сказал, что это место вроде тех, что были в Наббане во времена императоров — оттуда смотрели на звезды и пытались по их сочетаниям угадать, что случится.

Адиту засмеялась и высоко подняла ногу, чтобы снять сапог, потом опустила ее и проделала то же самое с другой ногой, словно она стояла рядом с Саймоном, а не в двадцати локтях над землей, на тонком каменном карнизе. Ситхи сбросила сапоги вниз, и они мягко стукнули по сырой траве.

— Тогда, я думаю, она шутит, хотя в каждой шутке есть доля истины. Никто не смотрел отсюда на звезды иначе, чем это можно делать в любом другом месте. Здесь находился Рао йе-Сама'ан — Главный Свидетель.

— Главный Свидетель? — Саймону не нравилось, что она бежит по скользкому парапету. Во-первых, это вынуждало его поторапливаться, хотя бы для того, чтобы расслышать, что она говорит, а во-вторых… ну, все-таки это было опасно, даже если она так не считала. — Что это такое?

— Ты знаешь, что такое Свидетель, Саймон. Джирики отдал тебе свое зеркало. Это малый Свидетель, и таких еще существует много. А главных Свидетелей было всего несколько, и они находились в определенных местах — Пруд Трех Глубин в Асу'а. Огонь Разговора в Хиксхикайо, Великая Колония в Джина-Т'сеней — большая часть их разрушена иди утеряна. Здесь, на Сесуадре, под землей находился огромный камень, называемый Глаз Земляного Дракона. Земляной Дракон — это второе имя, трудно на вашем языке объяснить разницу между ними. Великого Червя, который кусает собственный хвост, — объяснила она. — Все, что здесь стоит, было построено над этим камнем. Это был не совсем Главный Свидетель — фактически, он был вовсе не Свидетель сам по себе — но такова была его сила, что любой малый Свидетель, вроде зеркала моего брата, становился Главным Свидетелем, если им пользовались здесь.

Голова Саймона шла кругом от потока называний и фактов.

— Что это значит, Адиту? — спросил он, стараясь, чтобы его вопрос не прозвучал сердито. Он делал все, что мог, для поддержания спокойной и изысканной беседы, когда вино начало испаряться. Ему казалось очень важным, чтобы она поняла, как он повзрослел со времени их последней встречи.

— Малый Свидетель поведет тебя по Дороге снов, но покажет скорее всего тех, кого ты знаешь, или тех, кто ищет тебя. — Она подняла левую ногу и откинулась назад, изогнувшись, как натянутый лук, с удивительной грацией удерживал., равновесие. Она оглядывала мир, спокойно, как маленькая девочка, сидящая на заборе по пояс вышиной. Мгновением позже ее ноги взмыли в воздух. Теперь ситхи раскачивалась взад-вперед, стоя на руках.

— Адиту! — резко сказал Саймон, потом попытался заставить себя успокоиться. — Не следует ли тебе теперь пойти повидать Джошуа?

Она снова засмеялась легким серебряным смехом.

— О мой испуганный Саймон! Нет нужды торопиться к Джошуа, как я уже говорила тебе по дороге сюда. Известия от моего парода могут подождать до утра. Дай своему принцу хоть одну ночь отдохнуть от забот. Судя по тому, что я видела, он крайне нуждается в том, чтобы освободиться от горя и тревог. — Она двинулась вперед на руках. Ее неподвязанные волосы бельм облаком закрывали лицо.

Саймон был уверен, что она не может видеть, куда идет. Это смущало и сердило его.

— А зачем ты проделала весь путь из Джао э-Тинукай, если твои известия совершенно не важны. — Он остановился. — Адиту! Зачем ты это делаешь? Если ты пришла поговорить с Джошуа, тогда пойдем и поговорим.

— Я не говорила, что они не важны, Сеоман, — ответила она. В ее голосе все еще была легкая насмешка, но теперь в нем появилось и нечто большее — почти гнев. — Я только сказала, что лучше подождать до завтра. И так и будет. — Она осторожно опустила ноги между руками и согнула колени, после чего встала, вытянув руки, одним движением, словно собираясь нырнуть в пустоту. — А до тех пор я буду проводить время так, как мне нравится, вне зависимости от желаний юного смертного.

Саймон был уязвлен.

— Тебя послали что-то передать принцу, а ты предпочитаешь кувыркаться.

Адиту была холодна, как лед.

— Собственно говоря, будь у меня выбор, я бы вообще сюда не поехала. Я отправилась бы е братом в Эрнистир.

— Так зачем ты явилась?

— Ликимейя послала меня.

Так быстро, что Саймон едва успел удивленно ахнуть, она схватилась за парапет длинными пальцами одной руки и упала через край. Нащупав точку опоры на неровной поверхности каменной стены, она уперлась босой ногой, в то же время шаря по стене другой. Оставшуюся часть пути она проделала быстро и легко, как белка, бегущая по стволу дерева.

— Пойдем внутрь, — сказала она.

Саймон засмеялся и почувствовал, что его злость отступает. В пристутствии ситхи Обсерватория казалась еще более жуткой. Темная лестница, вьющаяся по стенам цилиндрической комнаты, наводила на мысль о внутренностях огромного животного. Балки, хотя в помещении и царила почти полная темнота, слабо мерцали, в казалось, что они образуют постоянно меняющиеся узоры.

Странна было сознавать, что Адиту здесь чувствует себя почти таким же ребенком, как и он сам, поскольку ситхи построили это место задолго до ее рождения. Джирики однажды сказал, что он и его сестра «Дети Изгнания». Саймон понял это так, что они родились уже после падения Асу'а пять веков назад — действительно небольшой отрезок времени для ситхи. Но Саймон видел и Амерасу, которая пришла в Светлый Ард раньше, чем в этой стране хотя бы один камень был положен на другой. А если сон Саймона в ночь его бдения быв правдив, то Утук'ку, бабушка самой Амерасу, стояла в этом здании в момент расставания двух племен. Сама мысль о том, что кто-то может жить так долго, как королева норнов и Первая Праматерь, тревожила его.

Но еще больше тревожило, что королева норнов, в отличие от Амерасу, была все еще жива, все еще могущественна… и не испытывала к Саймону и всему его смертному роду ничего, кроме ненависти.

Ему не нравилось думать об этом. Собственно, ему вообще не нравилось думать о королеве норнов. Легче было понять даже обезумевшего Инелуки и его неутихающую ярость, чем паучье спокойствие Утук'ку, готовой ждать тысячелетие какого-то скрытого отмщения.

— А что ты думаешь о войие, Сеоман Снежная Прядь? — внезапно спросила Адиту. Он уже в общих чертах описав ей прошедшее сражение, когда они обменивались новостями по дороге в Обсерваторию. Теперь он задумался, прежде чем ответить.

— Мы упорно сражались. Это была прекрасная победа. Никто не мог ожидать такого.

— Нет, что ты думаешь?

Саймон снова ответил не сразу.

— Это было чудовищно.

— Да. Ты прав. — Адиту отошла на несколько шагов в сторону и встала в такое место, где ее не доставал лунный свет. — Это ужасно.

— Но ты же только что сказала, что хотела идет на войну в Эрнистир вместе с Джирики.

— Нет. Я сказала, что хотела быть с ними, Сеоман. Это вовсе не одно и то же. Я могла бы быть еще одним всадником, еще одним луком, еще одними глазами. Нас, зидайя, очень мало даже после воссоединения с Домами Изгнания, чтобы выехать из Джао э-Тинукай. Очень мало. И никто из нас не хотел воевать.

— Но ситхи же участвовали в войнах, — возразил Саймон. — Я знаю, что это так.

— Только защищаясь. Кроме того, раз или два за нашу историю, подобно тому, как это делают сейчас мои мать и брат на западе, мы сражались, чтобы защитить тех, кто помог нам, когда мы нуждались в этом. — Теперь голос ее был очень серьезен. — Но даже сейчас, Саймон, мы взялись за оружие только потому, что хикедайя принесли войну нам. Они ворвались в наш дом и убили моего отца, первую Праматерь и многих других. Не думай, что мы бросились защищать смертных только потому, что они в очередной раз подняли друг на друга мечи — это странное время, Саймон, и ты знаешь это не хуже меня.

Саймон сделал несколько шагов вперед и споткнулся о кусок разбитого камня. Он нагнулся потереть ушибленный большой палец.

— У, кровавое древо! — выругался юноша, переводя дыхание.

— Тебе трудно видеть ночью, Сеоман, — сказала Адиту. — Пойдем.

Саймон не мог допустить, чтобы с ним нянчились.

— Одну секунду. Я в порядке. — Он в последний раз потер палец. — А почему Утук'ку помогает Инелуки?

Адиту возникла из темноты и сжала его руку своими холодными пальцами. Она казалась огорченной.

— Давай поговорим снаружи.

Они вышли за дверь. Ее длинные волосы, развевающиеся на ветру, касались его лица. От них шел сильный, но приятии запах, сладковато-острый, как запах сосновой коры.

Когда они снова вышли на открытый воздух, она взяла его вторую руку и пристально посмотрела сияющими глазами, которые, казалось, при лунном свете отливали янтарем.

— Совершенно определенно это не то место, в котором стоит вслух называть их имена или даже думать о них слишком много, — жестко сказала она, а потом неожиданно улыбнулась озорной улыбкой. — Кроме того, боюсь, я не могу позволить такому опасному смертному мальчику, как ты, оставаться со мной наедине в таком темном месте. О, эти истории, которые рассказывают о тебе люди в лагере, Сеоман Снежная Прядь.

Он был рассержен, но нельзя сказать, что очень недоволен.

— Кто бы они ни были, они не знают, о чем говорят.

— Да, но ты странное существо, Саймон. — Не сказав больше ни слова, она наклонилась и поцеловала его. То было не короткое целомудренное прикосновение, как при их расставании много недель назад, но теплый любовный поцелуй, от которого по спине Саймона пробежала дрожь восхищения. Ее губы были мягкими и сладкими, как лепестки только что раскрывшихся роз.

Задолго то того момента, когда Саймон захотел бы остановиться, Адиту мягко отстранилась.

— Этой маленькой смертной нравилось целовать тебя, Саймон. — Насмешливая улыбка снова приподняла уголки ее губ. — Странное это занятие, верно?

Саймон растерянно покачал головой.

Адиту взяла его под руку и двинулась вперед, стараясь идти в ногу с юношей. Она нагнулась, чтобы поднять сброшенные раньше сапоги, потом они прошли еще немного по мокрой траве у стены Обсерватории. Прежде чем заговорить, она быстро пропела что-то без слов.

— Ты спрашивал, чего хочет Утук'ку?

Саймон, смущенный происшедшим только что, ничего не ответил.

— Этого я тебе сказать не могу — во всяком случае с уверенностью. Она — самое древнее разумное существо в Светлом Арде, следующий за ней во много, много раз младше ее. Ты можешь быть уверен, что все ее помыслы мимолетны, неуловимы и находятся за пределами понимания всех остальных, кроме, разве что. Первой. Праматери. Но если бы мне пришлось угадывать, я бы сказала вот что: она тяготеет к небытию.

— Что это значит? — Саймон начинал сомневаться, действительно ли он трезв, потому что мир вокруг медленно кружился и больше всего ему сейчас хотелось лечь и заснуть.

— Если бы она хотела смерти, — объяснила Адиту, — это принесло бы забвение только ей. Она устала жить, Сеоман, но она старейшая. Никогда не забывай об этом. Столько времени, сколько пелись песни в Светлом Арде, и еще много дольше, живет на свете Утук'ку. Единственная из живущих, она видела Потерянный Дом, давший жизнь нашему роду. Я думаю, что ей невыносима сама мысль о том, что другие будут жить, когда она исчезнет. Она не сможет уничтожить все, как бы ей этого ни хотелось, но, возможно, она надеется вызвать величайшую катастрофу — чтобы вместе с ней в забвение отправилось столько живых, сколько она может за собой утащить.

Саймон резко остановился.

— Это ужасно, — сказал он с чувством. Адиту пожала плечами. Ее шея была удивительно красива.

— Утук'ку действительно ужасна. Она безумна, Сеоман, хотя это безумие сплетено искусно и туго. Она была, может быть, самой умной из всех Рожденных в Саду.

Луна высвободилась из груды облаков и теперь висела над головой, словно серп жнеца. Саймон очень хотел спать — голова его становилась все тяжелее — и в то же время он понимал, что глупо упускать такой случай. Очень и очень редко кто-нибудь из ситхи бывал в настроении отвечать на вопросы и, что еще важнее, отвечать на них прямо, без обычной для справедливых уклончивости.

— А почему норны ушли на север?

Адиту нагнулась и сорвала веточку какого-то вьющегося растения с белыми цветками и темными листьями, потом вплела ее в волосы, так что веточка повисла у щеки ситхи.

— Зидайя и хикедайя поссорились. Это касалось смертных. Народ Утук'ку считал вас животными — и даже хуже, чем просто животными, потому что пришедшие из Сада не убивают живых существ, если могут избежат этого. Дети Рассвета не соглашались с Детьми Облаков. Было еще и другое. — Она подняла глаза к далекой луне. — Потом-умерли Ненайсу и Друкхи. Это был день, когда тень упала на наши народы, и она уже не рассеялась.

Не успел Саймон поздравить себя с тем, что ему удалось поймать Адиту на приступе откровенности, как она начала мрачнеть… Но он не стал задерживаться на ее малопонятном объяснении. В сущности, он уже не хотел запоминать новые имена — слишком велико было потрясение от того, что она уже рассказала ему сегодня; в любом случае у него еще оставался один вопрос, который неоходимо было задать.

— Ваши народы, — спросил он нетерпеливо, — они расставались здесь, верно? Все ситхи пришли в Сад Огней с горящими факелами. А потом они стояли в Доме Расставания вокруг какого-то предмета, сделанного из огня, и заключали договор.

Адиту оторвала взгляд от лунного серебра, поглядев на Саймона яркими кошачьими глазами.

— Кто рассказал тебе эту сказку?

— Я это видел. — По выражению ее лица он был почти уверен, что видение оказалось правдивым. — В ту ночь, когда я стал рыцарем. — Он засмеялся над собственными словами. Усталость заставляла его чувствовать себя глупо. — В мою рыцарскую ночь.

— Видел это? — Адиту обняла его за талию. — Расскажи мне, Сеоман. Мы прогуляемся еще немного.

Он описал ей свой сон-видение — потом вдобавок рассказал, что произошло, когда он воспользовался зеркалом Джирики.

— То, что случилось, когда ты принес сюда чешую, показывает, что есть еще сила в Рас йе-Сама 'он, — медленно проговорила она. — Но мой брат был прав, предостерегая тебя от Дороги снов. Она полна опасностей — иначе я сама взяла бы сегодня зеркало и попыталась бы найти Джирики, чтобы рассказать ему то, что я услышала от тебя.

— Почему?

Она покачала головой. Ее белые волосы плыли в воздухе, как облачко дыма.

— Из-за того, что ты видел во время своего бдения. Это страшно. Ты видел Старые Дни без Свидетеля… — Она снова сделала странное движение пальцами, запутанное и естественное, как корзина живой рыбы. — Либо в тебе есть что-то, чего не видела Амерасу, — но я не верю, что Первая Праматерь, при всей озабоченности другими делами могла так просчитаться — либо происходит что-то, чего мы не могли даже предположить. — Она вздохнула. Саймон смотрел на ее лицо. Ситхи выглядела обеспокоенной — он никогда бы не поверил, что такое возможно.

— Может быть депо в драконьей крови, — предположил Саймон. Он поднял руку и коснулся шрама и пряди белых волос. — Джирики говорил, что я каким-то образом отмечен теперь.

— Может быть. — Похоже, Адиту это не убедило. Значит, ей он не казался таким уж особенным, так?

Они шли. дальше, пока снова не добрались до раскрошенных плит Сада Огней и не приблизились к палаточному городу. Большая часть празднующих отправилась спать, и теперь горели только несколько костров. Около них все еще разговаривали, смеялись и пели неясные фигуры.

— Иди и отдохни, Сеоман, — сказала Адиту. — Ты шатаешься от усталости.

Он хотел было возразить, но понял, что она права.

— Где ты будешь спать?

Серьезное выражение на ее лице сменилось искренним весельем.

— Спать? Нет, Снежная Прядь. Сегодня я буду гулять. Мне о многом надо подумать. В любом случае я почти век не видела света луны на разрушенных камнях Сесуадры. — Она сжала его руку. — Спи хорошо. Утром мы пойдем к Джошуа. — Она повернулась и пошла прочь, бесшумная, как ночная роса. В считанные мгновения Адиту превратилась в стройную тень, исчезающую на поросшей травой вершине горы.

Саймон обеими руками потер лицо. Надо было о многом подумать. Ну и ночь! Он зевнул и направился к палаткам Нового Гадринсетта.

— Странная вещь случилась сегодня, Джошуа. — Джулой в необычной для нее нерешительности застыла в дверях палатки принца.

— Входи, пожалуйста, — Джошуа повернулся к Воршеве, которая сидела в постели под грудой одеял. — Или может быть нам лучше будет уйти? — озабоченно спросил он жену.

Воршева покачала головой.

— Я неважно себя чувствую, и раз уж я должна все утро провести в палатке, пусть как можно больше людей приходят сюда и составляют мне компанию.

— Но, может быть, новости валады Джулой расстроят тебя? — встревоженно сказал принц и посмотрел на мудрую женщину. — Это ей не повредит?

Джулой сардонически улыбнулась.

— Женщина с ребенком внутри не похожа на умирающего от старости, принц Джошуа. Ей требуется много сил — выносить ребенка тяжелая работа. Кроме того, мои новости не могут испугать никого… даже вас. — Она немного смягчила суровое выражение своего лица, давая ему понять, что шутит.

Джошуа кивнул.

— Полагаю, я заслужил это. — В его ответной улыбке было что-то болезненное. — Какая странная вещь случилась? Входи, пожалуйста.

Джулой скинула мокрый плащ и бросила его прямо в дверях. Дождь начал моросить сразу после восхода и уже почти целый час барабанил по крыше. Джулой провела рукой по мокрым стриженым волосам, потом уселась на один ш грубых табуретов, сколоченных Фреозелем специально доя резиденции принца.

— Я только что получила послание.

— От кого?

— Не знаю. Его принесла одна из птиц Динивана, но это не его рука. — Джулой вытащила из кармана куртки тихо чирикавший комочек пуха; в щели между пальцами женщины блестел черный глаз птицы. — Вот то, что она принесла. — Валада Джулой подняла трубочку промасленной ткани и с некоторым затруднением вытащила из обертки свернутый пергамент, не побеспокоив птичку.

Принц Джошуа, — прочитала она. — Определенные знаки говорят мне, что для вас было бы благоприятно подумать сейчас о Наббане. Определенные уста шептали мне в ухо, что здесь вы найдете большую поддержку, чем можете ожидать. Зимородки забирают слишком большую долю улова рыбаков. В течение двух недель прибудет посланник и принесет слова, говорящие яснее этого короткого письма. Не предпринимайте ничего, пока он не прибудет, ради собственного блага.

Кончив читать, Джулюй взглянула на принца. В ее желтых глазах застыло осторожное выражение.

— Это подписано древней наббанайской руной, означающей «друг». Это написал носитель свитка, или, по крайней мере, человек столь же образованный. Может быть кто-то хотел, чтобы мы сочли автора этого письма за члена Ордена.

Прежде чем встать, Джошуа нежно погладил руку Воршевы.

— Можно я взгляну? — Джулой отдала ему записку, и принц внимательно прочитал ее. — Я тоже не знаю этого почерка. — Он сделал несколько шагов к противоположной стене палатки, потом повернулся и снова зашагал к двери. — Написавший, очевидно, хотел сказать, что в Наббане волнения, а Бенидиривинский дом совсем не так любим, как некогда — что совсем не удивительно, когда в седле сидит Бенигарис, а Нессаланта дергает за поводья. Но что этот человек может хотеть от меня? Ты говоришь, это принесла птица Динивана?

— Да. И это тревожит меня больше всего. — Джулой собиралась сказать еще что-то, но в этот момент в дверях кто-то кашлянул. Там стоял отец Стренгьярд, рыжие остатки его шевелюры намокли и прилипли к голове.

— Прошу прощения, принц Джошуа. — Он увидел лежащую Воршеву и покраснел. — Леди Воршева. Господи! Я надеюсь, вы простите мне это вторжение.

— Входите, Стренгъярд, — принц поманил его рукой, словно подзывая пугливую кошку. За его спиной приветливо улыбнулась Воршева, показывая, что она ничуть не возражает.

— Это я просила его прийти, Джошуа, — сказала Джулой. — Поскольку это была птица Динивана — я думаю, вы понимаете.

— Конечно. — Он указал архивариусу на свободный табурет. — Теперь расскажи мне подробнее об этих птицах. Я помню, что ты уже говорила о самом Диниване — хотя мне все еще с трудом верится, что секретарь Ликтора мог быть членом подобной организации.

Джулой казалась немного рассерженной.

— Орден Манускрипта — этоорганизация, участием в деятельности которой многие бы гордились. Господин Динивана никогда не был бы недоволен тем, что Диниван делал в интересах Ордена. — Ее веки быстро опустились, словно ей пришла в голову какая-то новая мысль. — Но Ликтор мертв, если только верны слухи, которые дошли до нас. Некоторые говорят, что его убили почитатели Короля Бурь.

— Да, я слышал об этих огненных танцорах, — сказал Джошуа. — Те из Нового Гадринсетта, кто пришел с юга, просто не могут говорить ни о чем другом.

— Но больше всего меня тревожит, что после этого события, если оно действительно произошло, я не получила никаких известий от Динивана, — продолжала Джулой. — Так кто же рассылает его птиц, если не он сам? И почему он ничего не написал, если только уцелел после покушения на Ликтора, — мне говорили, что в Санкеллане Эйдонитисе был страшный пожар?

— Может быть, он обгорел или ранен, — рискнул предположить Стренгьярд. — Он мог попросить кого-то другого написать за него.

— Верно. — Джулой задумалась. — Но тогда, я полагаю, он использовал бы свое имя, если только не боится быть обнаруженным до такой степени, что не может даже отправить с птицей послание со своей подписью.

— А значит, если это писал не Диниван, — сказал Джошуа, — мы должны допустить, что здесь какая-то хитрость. Это могли послать как раз те люди, которые несут ответственность за смерть Ликтора.

Воршева немного приподнялась в постели.

— А может быть ни то, ни другое. Кто-то мог найти птиц Динивана и отправить послание по собственным соображениям.

Джулой медленно кивнула.

— Тоже верно. Но этот кто-то должен был бы знать, кем были друзья Динивана и где они могут находиться: на письме стоит имя вашего мужа, словно тот, кто послал его, знал, что оно попадет прямиком к принцу.

Джошуа снова начал шагать взад-вперед.

— Я и сам думал о Наббане, — пробормотал он. — И не раз. Север — пустыня, я сомневаюсь, что Изорн и Эолер соберут хотя бы небольшой отряд. Северные города разрушены войной и погодой. Но если бы мы каким-нибудь образом могли выставить из Наббана Бенигариса… — он остановился и, нахмурившись, уставился в потолок. — Тогда мы могли бы поднять армию и корабли… У нас появился бы реальный шане расстроить планы моего брата. — Принц нахмурился еще сильнее. — Но кто может знать, правда в этой записке или нет? Я не люблю, когда меня тянут за веревочки. — Он с силой хлопнул себя ладонью по ноге. — Эйдон! Почему ничто на свете не может быть простым?

Джулой тихо пошевелилась на своем стуле. Голос мудрой женщины звучав на удивление сочувственно.

— Потому что ничто и не просто, принц Джошуа.

— Чем бы ээто ни оказалось, — заметила Воршева, — правдой или ложью, но посланник в любом случае появится. Тогда мы, возможно, узнаем больше.

— Может бытъ, — сказал Джошуа. — Если только это не хитрость, придуманная для того, чтобы заставить нас потерять время.

— Но это не кажется мне особенно вероятным, если вы извините меня за такое вмешательство, — высунулся Стрешъярд. — Кто из наших врагов настолько бессилен, что вынужден был бы прибегать к такой низкой уловке?.. — Он замолчал, глядя на суровое, расстроенное лицо Джошуа. — Я хочу сказать…

— Мне кажется, вы правы, Стренгъярд, — согласилась Джулой. — Это слабая игра. Элиас и его… союзники… выше этого.

— Тогда тебе не следует спешить с созывом рэнда, Джошуа, — в голосе Воршевы было что-то похожее на торжество. — Бессмысленно было бы строить планы, пока вы не узнаете, правда это или нет. Придется подождать посланника, по крайней мере, какое-то время.

Принц повернулся к ней; несколько секунд они смотрели друг на друга. Никто из остальных не знал, что может означать это молчание между мужем и женой, но все ждали. Наконец Джошуа холодно кивнул.

— Я полагаю, что ты права, — сказал он. — В записке идет речь о двух неделях. Это время я моту подождать с рэндом.

Воршева удовлетворенно улыбнулась.

— Я согласна с вами, принц Джошуа, — сказала Джулой. — Но все еще есть многое, чего мы не…

Она замолчала, потому что в дверях возникла долговязая фигура Саймона. Юноша медлил, и Джошуа нетерпеливо сделал рукой приглашающий жест.:

— Входи, входи, Саймон. Мы обсуждаем странное послание, и, что может оказаться еще более странным, посланника.

Саймон вздрогнул.

— Посланника?

— Письмо, возможно, отправили из Наббана. Входи. Тебе что-нибудь нужно?

Юноша кивнул.

— Может быть, сейчас не лучшее время…

— Я могу заверить тебя, — сухо сказал Джошуа, — что любая твоя просьба покажется пустяком рядом с теми затруднениями, перед которыми меня поставило сегодняшнее событие.

Саймон, казалось, все еще колебался.

— Что ж… — сказал он наконец и шагнул внутрь. Кто-то последовал за ним.

— Благословенная Элисия, Мать нашего Спасителя, — сказал Стренгъярд охрипшим голосом.

— Нет. Моя мать назвала меня Адиту, — был ответ. Речь ситхи была очень гладкой, но в вестерлинге чувствовался странный акцент; нельзя было с уверенностью сказать, насмехается Адиту или нет.

Ситхи была стройной, как копье, с голодными золотыми глазами и копной белоснежных волос, перевязанных серой лентой. Одета она была во все белое и почти сияла в темноте палатки, словно в дверь вкатился маленький кусочек зимнего солнца.

— Адиту, сестра Джирики. Она ситхи, — бессмысленно сообщил Саймон.

— Во имя древа, — сказал Джошуа, — во имя святого древа.

Адиту засмеялась плавным, музыкальным смехом:

— То, что вы сказали, это волшебные заклятья, чтобы изгнать меня? Ну так они не действуют.

Валада Джулой поднялась с места. На се обветренном лице была невообразимая смесь эмоций.

— Добро пожаловать. Дитя Восхода, — медленно произнесла она. — Я Джулой.

Адиту снова улыбнулась, но уже мягче:

— Я знаю, кто ты. Первая Праматерь говорила о тебе.

Джулой подняла руку, словно хотела задержать это видение.

— Амерасу была дорога мне, хотя я никогда не встречалась с ней лицом к лицу. Когда Саймон рассказал мое о том, что случалось… — Удивительно, но на ресницах колдуньи задрожали слезы. — Ее будут вспоминать, вашу Первую Праматерь.

Адиту на мгновение склонила голову.

— Ее вспоминают. Весь мир оплакивает ее.

Джошуа шагнул вперед.

— Простите мне мою невежливость, Адиту, — сказал он, тщательно выговаривая незнакомое имя. — Я Джошуа. Кроме валады Джулой здесь еще моя жена леди Воршева и отец Стренгъярд. — Он провел рукой по глазам. — Можем мы предложить вам что-нибудь съесть или выпить?

Адиту поклонилась.

— Спасибо, но я пила из вашего ручья как раз перед рассветом, и я не голодна. У меня послание от моей матери Ликимейи, Леди Дома Танцев Года, которое вам, возможно, интересно будет услышать.

— Конечно. — Джошуа, казалось, не мог отвести от нее изумленного взгляда. За его сливой Воршева тоже не сводила с пришедшей глаз, но выражение се липа было иным, чем у принца. — Конечно, — повторил он. — Садитесь, пожалуйста.

Ситхи изящным движением опустилась на пол, легкая, как пух одуванчика.

— Вы уверены, что сейчас подходящее время, принц Джошуа? — в ее голосе был оттенок звенящего веселья. — Вы неважно выглядите.

— Это было странное утро, — ответил принц.

— Так что они уже в Эрнистире? — осторожно спросил Джошуа. — Это, действительно, неожиданное известие.

— Вы не кажетесь особенно довольным, — заметила Адиту.

— Мы надеялись на помощь ситхи — хотя, конечно, не могли ждать ее и даже считать, что она заслужена нами. — Он поморщился. — Я знаю, что у вас мало основании любить моего отца, и нет никаких причин, чтобы лучше относиться ко мне или моим людям. Но я рад, что эринистири услышали рога ситхи. Я надеялся, что и сам смогу сделать что-нибудь для народа Лута.

Адиту вытянула руки над головой. Этот жест казался странно детским, неуместным ври такой серьезной беседе.

— Также и мы. Но ситхи давно уже не принимают участия в делах смертных, даже эрнистири. Мы могли бы оставить все, как есть, даже ценой чести, — продолжала она с небрежной откровенностью. — Но обстоятельства вынудили нас признать, что война зрнистири — это также и наша война. — Она взглянула на принца светящимися глазами. — Так же, как и ваша, разумеется. Вот почему, когда Эрнистир будет свободен, зидайя отправятся в Наглимунд.

— Что вы сказали? — Джошуа оглядел круг собравшихся, как бы для того чтобы убедиться, что они слышали то же, что и он. — Но почему?

— На то много причин. Потому что это слишком близко к нашему лесу и к нашим землям. Потому что у хикедайя не должно быть опорного пункта южнее Наккиги. Есть еще и другие обстоятельства, но их мне не разрешено открывать.

— Но если дошедшие до нас слухи верны, — возразил Джошуа. — Норны уже в Хейхолте.

Адиту склонила голову набок.

— Без сомнения, несколько хикедайя находятся там, чтобы укрепить сделку вашего брата с Ииелуки. Но, Джошуа, вы должны понимать, что между норнами и их неумершим хозяином — большая разница. Такая же разница между вашим замком и замком вашего брата. Инелуки и его Красная Рука не могут прийти в Асу'а — или в Хейхолт, как вы его называете. Так что только зидайя могут позаботиться, чтобы они не устроили себе дом в Наглимунде или еще где-нибудь южнее Фростмарша.

— А почему… почему он не может попасть в Хейхолт? — спросил Саймон.

— Как это ни смешно, вы должны благодарить за это короля Фингила и других смертных королей, владевших Асу'а, — сказала Адиту. — Когда они увидели, что сделал Инеяуки в последние мгновения своей жизни, они ужаснулись. Им и присниться не могло, что кто-то на земле, ситхи или смертный, может обладать подобной властью. Так что молитвы и заклятья — если только между этими двумя понятиями есть какая-то разница — были произнесены над каждой пядью нашего разрушенного дома, прежде чем смертные сделали его своим. Пока строился ваш Хейхолт это повторялось снова и снова, и теперь замок так опутан зашитой, что Инелуки не сможет войти туда, пока не кончится само Время и все это уже не будет иметь значения. — Лицо ее застыло. — Но он все равно невообразимо силен. Ои может послать в Хейхолт своих живых приспешников, и они будут править вашим братом, а через него и всем человечеством.

— Вы думаете, таковы планы Инелуки? — спросила Джулой. — Это то, о чем собиралась говорить Амерасу?

— Мы никогда уже не узнаем. Как вам, без сомнения, рассказал Саймон, Первая Праматерь погибла, прежде чем успела разделить с нами плоды своих размышлении. Один из Красной Руки был послан в Джао э-Тинукай, чтобы заставить ее замолчать, — подвиг, который должен был изнурить даже могучий разум Утук'ку и Неживущего. Это многое говорит о том, как сильно они боялись мудрости Первой Праматери. — Она быстро скрестила руки на груди, потом коснулась пальцами глаз. — После этого Дома Изгнания собрались в Джао э-Тинукай, чтобы обсудить случившееся и составить планы ответного удара. То, что Инелуки попытается использовать вашего брата для того, чтобы управлять всем человечеством, казалось всем зидайя наиболее вероятным. — Адиту наклонилась к жаровне и подняла тлеющий с одного конца кусочек дерева. Ситхи держала его перед собой, так что оранжевый отсвет озарил ее лицо. — Некоторым образом Инедуки все еще жив, но он никогда не сможет снова существовать в этом мире — а в том месте, которого он жаждет сильнее всего, у него нет никакой прямой власти. — Она оглядела всех пристутствующих, внимательно посмотрев на каждого золотистыми глазами. — Но он сделает все, что сможет, чтобы поработить смертных выскочек. А если, делая это, он сможет к тому же унизить свою семью и свой род — не остается никаких сомнений, что он так и поступит. — Адиту издала звук, чем-то напоминавший вздох, и бросила деревяшку обратно в жаровню. — Может быть великое счастье в том, что герои, умершие за свой народ, не могу вернуться и увидеть, как люди воспользовались жизнью и свободой, купленными такой дорогой ценой.

Наступила пауза. Потом Джошуа нарушил тягостное молчание.

— Саймон говорил вам, что мы похоронили наших павших здесь, на Сесуадре?

Адиту кивнула.

— Смерть знакома нам, принц Джошуа. Мы действительно бессмертны, потому что умираем, только если захотим этого сами — или если другие этого захотят. Может быть поэтому у ситхи вопросы смерти очень запутанны. Но то, что наши жизни, по сравнению с вашими, гораздо длиннее, вовсе, не значит, что мы жаждем с ними скорее расстаться. — Она медленно и холодно улыбнулась. — Так что мы знаем смерть. Ваши люди храбро сражались, чтобы защитить себя. И для нас нет никакого стыда в том, чтобы разделить это место с погибшими.

— Тогда я хотел бы показать вам кое-что еще. — Джошуа встал и протянул ситхи руку. Внимательно наблюдавшая за мужем леди Воршева не казалась довольной. Адиту встала и последовала за принцем к дверям.

— Мы похоронили моего друга — моего самого верного друга — в саду за Домом Расставания, — сказал Джошуа. — Саймон, может быть ты пойдешь с нами? И Джулой, и Стренгьярд, если вы хотите, — добавил он поспешно.

— Я останусь и побеседую немного с Воршевой, — сказала валада Джулой. — Адиту, я надеюсь, у нас будет время поговорить позднее.

— Конечно.

— А я пойду, если можно, — извиняющимся тоном пробормотал Стренгъярд, — Там очень красиво.

— Сесуд-а'шу теперь стало грустным местом, — сказала Адиту. — Когда-то здесь было очень красиво.

Они стояли перед громадой Дома Расставания; его разрушенные камни блестели на солнце.

— Мне кажется, оно все еще прекрасно, — застенчиво сказал Стренгъярд.

— И мне, — эхом отозвался Саймон. — Как старая женщина, которая когда-то была прелестной молодой девушкой, но красоту еще можно разглядеть в ее лице.

Адиту улыбнулась.

— Мой Сеоман, — сказала она. — То время, которое ты провел в Джао э-Тинукай, сделало тебя отчасти зидайя. Скоро ты начнешь сочинять стихи и нашептывать их пролетающему ветру.

Они прошли через зал в разоренный сад, где над могилой Деорнота была воздвигнута пирамида из камней. Несколько мгновений Адиту стояла молча, потом положила руку на верхний камень.

— Это хорошее, тихое место. — На мгновение ее взгляд стал рассеяным, как будто она всматривалась в другие времена и места. — Из всех песен, сочиненных зидайя, — пробормотала ситхи, — ближе всего нашему сердцу те, что говорят об утраченном.

— Может быть это потому, что никто из нас не знает истинной цены чего-либо, пока оно не исчезло, — произнес Джошуа и склонил голову. Трава между потрескавшимися плитами колыхалась на ветру.

Как это ни странно, Воршева подружилась с Адиту быстрее всех смертных, живущих на Сесуадре — если только смертный может на самом деле стать другом одного из бессмертных. Даже Саймон, живший среди ситхи и спасший от смерти одного из них, был совсем не уверен, что может считать своим другом кого-то из справедливых.

Несмотря на всю первоначальную холодность в их отношениях, Воршеву неудержимо притягивало что-то в чуждой природе Адиту — может быть тот простой факт, что Адиту была в этом месте чужой, единственной представительницей своего рода — так же, как все эти годы было с самой Воршевой в Наглимунде. Во всяком случае, в чем бы ни заключалась особая привлекательность Адиту, жена Джошуа оказала ей радушный прием и даже сама искала встреч с ней. Ситхи, казалось, тоже с удовольствием общалась с Воршевой; и когда она не проводила время с Саймоном или Джулой, ее часто можно было увидеть прогуливающейся между палатками вместе с женой принца, а в дни, когда Воршева чувствовала себя усталой или больной — сидящей у ее постели. Герцогиня Гутрун, прежний компаньон Воршевы, делала все возможное, чтобы быть приветливой и вежливой со странной гостьей, но что-то в се эйдонитском сердце не давало герцогине чувствовать себя полностью, свободной в обществе ситхи. Пока Воршева и Адиту разговаривали и смеялись, Гутрун молча наблюдала за сестрой Джирики, как будто та была опасный животным, о котором говорили, что оно внезапно стало совершенно ручным.

Что касается Адиту, то она казалась странно очарованной ребенком, которого носила Воршева. У зидайя рождается мало детей, особенно в последние дни, объяснила она. Последний раз это случилось более века назад, и теперь тот ребенок был таким же взрослым, как самый старший из Детей Рассвета. Кроме того, Адиту очень интересовалась Лилит, хотя девочка была с ней не более разговорчивой и открытой, чем со всеми остальными. Однако ситхи разрешалось ходить с ней на прогулки и даже иногда носить на руках, что воспрещалось почти всем.

Если Адиту была заинтересована некоторыми смертными, то жители Нового Гадринсетта, в свою очередь, были одновременно восхищены и испуганы ею. Рассказ Улки — и без того достаточно невероятный — постепенно трансформировался до такой степени, что появление Адиту описывалось, как вспышка яркого пламени и клубы дыма; после чего, как говорили люди, ситхи, рассерженная флиртом смертной с ее нареченным, пригрозила превратить несчастную девушку в камень. Улка довольно быстро става самой значительной персоной на Сесуадре, а Адиту — предметом сплетен и суеверного перешептывания.

К досаде Саймона, его тоже обсуждали на каждом углу. Джеремия, часто слонявшийся по рынку у Дома Расставания, радостно пересказывал последние новости: дракон, у которого Саймон украл меч, рано или поздно вернется, и тогда юному рыцарю придется сражаться с ним; Саймон отчасти ситхи, а Адиту послали, чтобы она забрала его во дворец справедливых; и так далее и тому подобное. Сам Саймон, выслушивая эти фантазии, материалом для которых, казалось, мог послужить только холодный воздух Сесуадры, только беспомощно поеживался. Он ничего не мог сделать — любая попытка что-нибудь опровергнуть убеждала жителей Нового Гадринсетта, что он скромный герой или хитрый обманщик. Иногда выдумки развлекали его, но все равно он чувствовал себя объектом слишком пристального внимании и старался проводить время с людьми, которые хорошо знали его и которым он полностью доверяя. Его осторожность и скрытность только подливали масла в огонь.

Если это слава, решил Саймон, он предпочел бы кончить свой дни никому не известным судомоем. Иногда, проходя по Новому Гадринсетту и видя, как люди машут ему или возбужденно перешептываются, он чувствовал себя обнаженным, но единственное, что ои мог сделать, это улыбнуться и расправить плечи. Судомои могут спрятаться или убежать; для рыцарей все это недоступно.

— Он снаружи, Джошуа. Ои клянется, что вы ждете его.

— А, — Принц повернулся к Саймону. — Это, должно быть, тот самый таинственный посланник, о котором я говорил, с новостями из Наббана. И действительно прошло две недели — почти день в день. Останься и послушай. Приведи его, — обратнлся он к Слудигу.

Риммерсман вышел, а через мгновение вернулся с высоким худым человеком с впалыми щеками, бледным лицом и — как подумал Саймон — немного угрюмого вида. Слудиг отступил к стене палатки и остался стоять, положив одну руку на рукоять топора, а другой подергивая светлую бороду.

Посланник медленно упал на одно колено.

— Принц, Джошуа, мой господин шлет вам приветствие и просит передать это. — Он сунул руку в плащ, и Слудиг шагнул вперед, хотя наббанаец был в нескольких шагах от принца, но человек достал только свиток пергамента, перевязанный лентой и запечатанный синим воском. Джошуа посмотрел на него, потом кивнул Саймону, чтобы юноша принес ему свиток.

— Крылатый дельфин, — сказал Джошуа, глядя на эмблему, отпечатанную на воске. — Итак, твой господин — граф Страве Пирруинский.

Выражение лица посланника больше всего напоминало довольную ухмылку.

— Это так, принц Джошуа.

Принц сломал печать и развернул пергамент. Несколько долгих мгновений он разглядывал его, потом снова свернул в трубочку и уселся на ручку кресла.

— Я не стану спешить с чтением. Как тебя зовут?

Посланник кивнул головой с величайшим удовлетворением, как будто давно ждал этого важного вопроса.

— Это… Ленти.

— Очень хорошо, Ленти. Слудиг проводит тебя и проследит, чтобы ты получил еду и питье. Кроме того, он найдет для тебя постель — потому что мне понадобится некоторое время, прежде чем я смогу написать ответ, может быть несколько дней.

Посланник оглядел палатку принца, словно пытался определить степень удобств, которые может предоставить ему Новый Гадринсетт.

— Да, принц Джошуа.

Слудиг подошел к дверям и, резко мотнув головой, дал Ленти знак следовать за ним.

— Не очень-то мне понравился этот посланник, — сказал Саймон, когда они вышли.

Джошуа уже изучал пергамент.

— Дурак, — согласился он. — Даже в таком простом деле, как это, хочет прыгнуть выше головы. Но не суди о графе Страве по его подданным — господин Пирруина умен, как рыночный карманник. Но если он даже не мог наши более впечатляющего слугу, чтобы передать мне свое предложение, как же он собирается выполнить обещание?

— Какое обещание? — спросил Саймон.

Скатанный в трубочку пергамент скользнул в рукав Джошуа.

— Граф Страве утверждает, что может сдать мне Наббан. — Принц встал, — Старик, конечно, лжет, но это дает интересную пищу для размышлений.

— Я не понимаю, Джошуа.

Принц улыбнулся.

— И радуйся этому. Дни твоей невинности относительно людей, подобных графу, быстро пролетят. — Он похлопал Саймона по плечу. — Сейчас, мой юный рыцарь, я не хотел бы говорить об этом. Подходящее время и место будет на рэнде.

— Вы собираетесь созвать совет?

Джошуа кивнул.

— Время пришло. Сначала мы закажем музыку, а потом посмотрим, удастся ли нам заставить моего брата и его союзников плясать под нее.

— Это крайне интересная хитрость, умный Сеоман. — Адиту смотрела на поле для игры в шент, которую она собрала из дерева, корней, камешков и красок. — Ложная угроза, ложно сыгранная, видимость, разоблаченная, как притворство, прикрывающая чистую правду. Очень красиво — но как ты поступишь, если я поставлю мои Яркие Камни сюда… сюда… и сюда? — Она подкрепила слова делом.

Саймон нахмурился. В полумраке палатки ее рука двигалась так быстро, что была почти не видна. На секунду ему пришла в голову мысль, что ситхи может обмануть его, но в следующее мгновение он понял, что ей это было бы просто ни к чему в игре с человеком, еще только постигающим премудрости шента, как сам Саймон не стал бы ставить подножку маленькому ребенку, бегущему с ним наперегонки. И все-таки кое-что нужно было выяснить.

— А вы обманываете, когда играете в шент?

Адиту оторвала взгляд от игры. На ней было одно из широких платьев Воршевы; в сочетании с завязанными волосами оно делало ситхи немного менее дикой и чужой — она даже стала больше походить на смертных. Ее глаза горели в слабом свете затухающих углей.

— Обманываем? Ты хочешь сказать, лжем? Игра может вводить в заблуждение настолько, насколько этого хотят игроки.

— Я не это имел в виду. Бывает ли так, что кто-то нарочно играет не по правилам? — Она была сверхъестественно красива сейчас, и Саймон невольно вспомнил ночь, когда она поцеловала его. Что это означало? Означало ли вообще что-нибудь? Или это просто еще один способ для Адиту поиграть со своей бывшей комнатной собачкой?

Она обдумывала его вопрос.

— Я не знаю, как тебе ответить. Можешь ты обмануть свое естество, взмахнуть руками и полететь?

Саймон покачал головой:

— В игре, в которой так много правил, обязательно должен существовать способ нарушать их…

Прежде чем Адиту успела снова попытаться ответить на его вопрос, в палатку ворвался возбужденный и запыхавшийся Джеремия.

— Саймон! Саймон! — закричал он и осекся, заметив Адиту. — О, простите. — Он был очень смущен, и все-таки едва сдерживался.

— Что случилось?

— Они пришли!

— Кто пришел? — Саймон быстро взглянул на Адиту, но ситхи уже вернулась к изучению стоящей на доске комбинации.

— Герцог Изгримнур и принцесса! — Джеремия бурно размахивал руками. — И с ними еще другие! Странный маленький человек вроде Бииабика и его троллей, но почти нашего роста. И еще старик — он выше всех, даже выше тебя! Весь город пошел вниз посмотреть на них!

Целую минуту Саймон сидел молча в полном смятении.

— Принцесса, — проговорил он наконец, — Принцесса… Мириамель?

— Да, да! — задыхался Джеремия. — Переодетая монахом, но она сняла капюшон и помахала людям. Пойдем, Саймон, все идут вниз встречать их! — он повернулся и сделал несколько шагов к двери, потом изумленно посмотрел на своего друга. — Саймон? Что случилось? Ты не хочешь посмотреть на принцессу, и герцога Изгримнура, и коричневого человека?

— Принцесса… — Он беспомощно повернулся к Адиту, которая смотрела на него с кошачьим безразличием.

— Похоже, что тебе это будет интересно, Сеоман. Мы доиграем позже.

Саймон встал и последовал за Джеремией из палатки на открытую всем ветрам вершину горы. Он двигался медленно и неуверенно, как лунатик. Будто сквозь сон он слышал крики людей, сливавшиеся в общий гул, подобный шуму океана.

Мириамель вернулась.

5 УСЛЫШАННЫЕ МОЛИТВЫ

По мере того, как Мириамель и ее спутники шли своей дорогой через тритингские степи, неуклонно становилось холоднее. К тому времени, когда они достигли бесконечной на вид равнины Луговых Тритингов, даже в полдень небо отливало тусклым оловом, запятнанным полосками свинцовых туч. Кутаясь в плащ под порывами жестокого ветра, Мириамель поняла, что почти благодарна Аспитису Превису — если бы им пришлось всю дорогу идти пешком, это путешествие действительно было бы очень долгим и печальным. Несмотря на холод и усталость, Мириамель, однако, испытывала еще и странное чувство свободы. Граф преследовал ее, но теперь, хотя он все еще был жив и мог мечтать о мести, она не боялась ничего, что он способен был сделать. Вот исчезновение Кадраха — это было совершенно другое дело.

Со времени бегства с «Облака Эдны» она стала смотреть на эрнистирийца совершенно другими глазами. Конечно, несколько раз он предал ее, но по-своему и любил тоже. Только ненависть монаха к самому себе продолжала стоять между ними — и по-видимому заставила его наконец уйти — но ее чувства изменились.

Она глубоко сожалела об их размолвке из-за пергамента Тиамака. Мириамель думала, что рано или поздно она могла бы докопаться до человека, который прятался под грубой личиной Кадраха — и который нравился ей. Но Кадрах испугался и удрал, как будто она пыталась приручить дикую собаку и сделала слишком резкое движение, чтобы погладить ее. Принцесса не могла избавиться от странного чувства, что она упустила нечто более важное, чем ей было дано понять.

Даже на лошадях это было очень долгое путешествие. Ее размышления не всегда были хорошим развлечением.

Целую неделю они добирались до Луговых Тритингов, пускаясь в путь на рассвете и останавливаясь через несколько часов после захода солнца… в те дни, когда оно вообще появлялось на небе. Холодало, но к полудню солнце, словно усталый путник, пробиралось сквозь пелену облаков и прогоняло мороз.

Луговые Тритинги были обширными и по большей части плоскими и однообразными, как ковер. Пологие склоны, встречавшиеся кое-где, угнетали еще больше. После многих дней медленного подъема, Мириамель обнаруживала, что не может избавиться от мыслей о вершине, которая будет где-то. Вместо этого, в какой-то момент они пересекали плоский, как поверхность стола, луг, ничем не отличавшийся от предыдущих, и начинали двигаться по столь же невыразительному спуску. Одна только мысль о том, чтобы проделать подобное путешествие пешком, приводила в уныние. Проезжая очередную мучительную милю, Мириамель снова и снова возносила благодарственные молитвы за невольный подарок Аспитиса — лошадей.

Сидящий перед ней Тиамак быстро набирал силы. После недолгих уговоров Тиамак рассказал ей — а также Изгримнуру, который был рад-радешенек разделить с кем-то бремя штатного рассказчика — о детстве в болотах Бранна и трудных годах учения в Пирруине. Природная сдержанность вранна не давала ему распространяться о нанесенных ему обидах, но Мириамели казалось, что она чувствует малейшую жестокость, боль от которой сквозила в его рассказе.

Я не первая чувствую себя одинокой, непонятой и ненужной. Этот, казалось бы, очевидный факт, ударил се теперь с силой откровения. А ведь я принцесса — мне никогда не приходилось голодать, бояться, что я умру в забвении, никто никогда не говорил мне, что я недостаточно хороша для того, чтобы делать то, что хочу.

Слушая Тиамака, наблюдая за его гибкой, хрупкой фигуркой и отточенными жестами настоящего ученого, Мириамель ужасалась своему невежественному своенравию. Как могла она, столь удачливая от рождения, так переживать из-за нескольких препятствий, которые Бог или судьба поставили на ее пути?

Она пыталась поделиться своими мыслями с герцогом Изгримнуром, но он не позволил ей скатиться в бездну самобичевания.

— У каждого из нас свои горести, принцесса, — сказал он, — и нет ничего постыдного в том, чтобы принимать их близко к сердцу. Нельзя только забывать, что у других тоже бывают беды, или позволить жалости к себе удержать твою руку, когда кто-то нуждается в помощи.

Изгримнур, как еще раз убедилась Мириамель, был не просто грубым солдатом.

На третью ночь в Луговых Тритингах, когда все четверо сидели у костра, придвинувшись как можно ближе, потому что дров в степи было мало и для высокого пламени их не хватало, Мириамепь наконец отважилась спросить у Тиамака о содержимом его сумки.

Вранн был так смущен, что едва мог поднять на нее глаза.

— Это ужасно, леди. Я мало что помню, но лихорадка заставила меня думать, что Кадрах хочет украсть ее у меня.

— А почему тебе могло это прийти в голову? И что там лежит?

Подумав, Тиамак вытащил из сумки завернутый в листья пакет и содрал обертку.

— Это произошло, когда вы заговорили с монахом о книге Ниссеса, — застенчиво объяснил он. — Теперь я понимаю, что в этом не было ничего страшного, тем более что и Моргене писал что-то о Ниссесе в последнем послании — но тогда разум мой был затуманен лихорадкой, и я думал только, что мое сокровище в опасности.

Он передал пергамент принцессе, и она развернулаего. Изгримнур подвинулся ближе и заглянул через плечо Мириамели. Камарис, пребывающий в обычной рассеянности, глядел в пустоту ночи.

— Песня какая-то, — сварливо проговорил Изгримнур, как будто пергамент обманул его ожидания.

— «…Мужа, что видит, хоть слеп…», — прочитала вслух Мириамель. — Что это значит?

— Я и сам не знаю, — признался Тиамак. — Но смотрите, подпись «Ниссес». Я думаю, это листок из его утерянной книга «Ду Сварденвирд».

Мириамель внезапно ахнула.

— О нет! Это же та самая книга, которую Кадрах распродал по страничке! — Она почувствовала, как что-то сжалось у нее в животе. — Книга, которую мечтал раздобыть Прейратс! Откуда это у тебя?

— Я купил это в Кванитупуле почти год назад. Листочек в груде обрывков. Торговец не мог знать, сколько это стоит, да почти наверняка и вовсе не просматривая то, что он купил как кучу сорных бумаг.

— Я не думаю, что Кадрах действительно знал, что эта страничка у в ас, — сказала Мириамель. — Но, пресвятая Элисия, как странно! Может быть, это одна из тех страниц, которые он продал?

— Он продавал страницы из книги Ниссеса? — спросил Тиамак. Оскорбленное недоверие в его голосе смешивалось с любопытством. — Как это могло случиться?!

— Кадрах говорил мне, что был страшно беден и впал в отчаяние. — Она подумала, стоит ли рассказывать остальную часть истории монаха, и решила, что предварительно это надо тщательно обдумать. Они могут не понять его поведения. Несмотря на его бегство, она все равно испытывала желание защитить Кадраха от презрения тех, кто не знал его так же хорошо, как она. — У него тогда было другое имя, — сказала она, словно это могло служить оправданием. — Его звали Падреик.

— Падреик? — теперь и Таимак был потрясен. — Но я знаю это имя! Его упоминал доктор Моргенс.

— Да, он дружил с Моргенсом. Это странная история.

Изгримнур фыркнул, но теперь его голос звучал несколько виновато.

— Да, действительно странная история.

Мириамель поспешила сменить тему:

— Может быть Джошуа поймет, что означают эти стихи?

Изгримнур покачал головой:

— Я думаю, у принца Джошуа, если мы его найдем, будут дела поважнее, чем рассматривание старых пергаментов.

— Но это может оказаться важным! — Тиамак искоса посмотрел на герцога. — Доктор Моргене в последнем письме писал, что, по его мнению, пришли времена, о которых говорил Ниссес. Моргене был человеком, которому было известно многое, недоступное простым людям.

Изгримнур заворчал и отодвинулся назад, к своему месту у костра.

— Это выше моего понимания, гораздо выше.

Мириамель наблюдала за Камарисом, который спокойно и уверенно вглядывался в темноту, как сова, готовая в любой момент сорваться с ветки.

— Теперь на каждом шагу тайны, — сказала она. — Правда, будет хорошо, когда все снова станет просто?

Наступила пауза, потом Изгримиур застенчиво засмеялся:

— Я забыл, что монаха нет. Я все ждал, что он скажет: «Ничего уже не будет простым, принцесса», или что-нибудь в этом роде.

Мириамель принужденно улыбнулась.

— Да, так он и сказал бы, — она протянула руки к огню. — Именно так он и сказал бы.

Шли дни, а они все ехали на север. Слой снега на земле становился все толще; ветер превратился в опасного врага. По мере того, как позади оставались последние лиги Луговых Тритингов, Мириамель и ее спутники все больше и больше впадали в уныние.

— Трудно вообразить, чтобы Джошуа и остальным хоть немного везло в такую погоду, — Изгримиур почти кричал, чтобы перекрыть вой ветра. — Все гораздо хуже, чем в то время, когда я отбывал на юг.

— Если они живы, этого будет достаточно, — сказала Мириамель. — Это уже начало.

— Но, принцесса, на самом деле мы даже не знаем, где их искать! — герцог почта извинялся. — Ни один из дошедших до меня слухов не говорил больше того, что Джошуа находится где-то в Верхних Тритингах. Впереди еще лит степей, куда более заселенных и цивилизованных, чем эти. — Широкой рукой он обвел мрачные заснеженные пространства. — Мы можем искать их месяцами!

— Мы найдем его, — твердо сказала принцесса, и в душе она чувствовала почти такую же уверенность, как та, что звучала в ее голосе. То, через что они прошли, то, что она узнала, должно было иметь какой-то смысл! — В Тритингах живут люди, — добавила она. — Если Джошуа и его друзья обосновались где-то поблизости, тритинги должны знать об этом.

Изгримнур фыркнул.

— Тритинги! Мириамель, я знаю их лучше, чем ты можешь предположить. Это совсем не то, что обитатели городов. Во-первых, они не остаются подолгу в одном месте, так что мы можем и вовсе не найти их. Кроме того, немного будет радости, если и найдем. Это же варвары! С тем же успехом они могут оторвать нам головы.

— Я знаю, что ты сражался с тритингами, — ответила Мириамель. — Но это было давным-давно. К тому же у нас нет выбора, по крайней мере я его не вижу. Я думаю, лучше будет принимать решение, когда мы столкнемся с этим вплотную.

Герцог смотрел на нес со смешанными чувством огорчения и восхищения, потом пожал плечами.

— Ты дочь своего отца.

Как ни странно, это замечание не было неприятно Мириамели, но она все-таки нахмурилась, главным образом чтобы поставить герцога на место, потом вдруг рассмеялась.

— Что туг смешного? — подозрительно спросил Изгоимнур.

— На самом деле ничего. Просто я вспомнила о том времени, которое я провела с Бинабиком и Саймоном. Несколько раз мне казалось, что нам остается жить считанные мгновения — когда ужасные собаки почти настигай нас, а потом когда мы встретились с великаном, и еще когда охотники стреляли в нас… — Она откинула упавшую на глаза прядь волос, но сводящий с ума ветер незамедлительно вернул се на прежнее место. Тогда принцесса сердито запихала челку под капюшон. — Но теперь я никогда не думаю так, как бы ужасно ни обстояли дела. Когда Аспитис напал на нас, я ни на секунду не сомневалась, что он не сможет забрать меня. А если бы забрал, я бы убежала. — Она немного придержала лошадь, пытаясь выразить свою мысль словами. — Ты видишь, ничего смешного в этом нет. Но теперь мне кажется, что происходящие события обычно бывают выше нашего понимания и никаких сил не хватит, чтобы попытаться изменить предначертанное. Это как волны в океане — огромные волны — я могу начать бороться с ними и утону, а могу позволить им нести меня вперед и стараться держать голову над водой. Я знаю, что еще увижу дядю Джошуа. Я просто знаю это. И Саймона, и Бинабика, и Воршеву — просто еще очень многое надо сделать, вот и все.

Изгримнур устало посмотрел на нее. Во взгляде его сквозило странное недоверие, как будто маленькая девочка, которую он только что качал на коленях, внезапно у него на глазах превратилась в наббанайского астролога, умеющего читать книгу звезд.

— А потом? Когда мы все снова будем вместе?

Мириамель улыбнулась, но это была горькая улыбка — выражение великой скорби, охватившей се.

— Водна ударит, старый, добрый дядюшка Изгримнур… и многие из нас пойдут ко дну, чтобы никогда уже больше не доплыть до поверхности. Я не знаю, кто это будет, конечно нет, но я уже не так боюсь этого, как прежде.

И они замолчали, три лошади и четыре всадника, пробивающиеся сквозь нескончаемый ветер.

Только по времени, ушедшему на дорогу, они поняли, что достигли Верхних Тритингов — заснеженные луга и холмы ничем не отличались от тех, мимо которых они проезжали в первую неделю своего пути. Как ни странно, погода больше не ухудшалась, хотя они — все еще двигались на север. Мириамели даже казалось, что немного потеплело и ветер стал менее злым.

— Добрый знак, — сказала она однажды в полдень, когда над грядой туч появилось солнце. — Я говорила тебе, Изгримнур! Мы найдем их!

— Где бы они ни находились, — проворчал герцог.

Тиамак обернулся в седле.

— Может быть, нам удастся добраться до реки? Если тут еще остались люди, они должны держаться поблизости от текущей воды, где можно поймать хоть какую-нибудь рыбу. — Он грустно покачал годовой. — Хотел бы я, чтобы воспоминания о моем сие были немного более определенными!

Изгримнур задумался.

— Имстрек как раз к югу от большого леса, но он бежит через все Тритинги. Многовато места для поисков.

— А нет другой реки, впадающей в нее? — спросил Тиамак. — Прошло много времени с тех пор, как я последний раз смотрел на карту.

— Есть. Стефлод, если я правильно помню, — герцог нахмурился. — Но это просто большой ручей.

— И все-таки в местах, где встречаются реки, часто строят деревни, — сказал Тиамак с удивительной уверенностью. — Так бывает и во Вранне, и во многих других местах, о которых я слышал.

Мириамель начала что-то говорить, но остановилась, наблюдая за Камарисом. Старик отъехал немного в сторону и смотрел на небо. Она проследила за его взглядом, но увидела только грязные обрывки туч.

Изгримнур обдумывал мысль вранна.

— Может, ты и прав, Тиамак. Если мы будем продолжать двигаться на север, обязательно наткнемся на Имстрек. А Стофлод, я думаю, немного восточнее, — он огляделся, как бы в поисках ориентира, взгляд его задержался на Камарисе. — Куда это он смотрит?

— Не знаю, — ответила Мириамель. — А, это должно быть вон те птицы.

Два темных силуэта неслись на них с востока, кружась, словно пепел над костром.

— Вороны! — сказал Изгримнур. — Кровавые вороны.

Птицы кругами вились над путниками, словно наконец нашли то, что искали. Мириамели казалось, что она видит, как сверкают их желтые глаза. Сделав еще несколько кругов, вороны спикировали. Перья их отливали масляно-черным. Мириамель втянула голову в плечи и закрыла глаза. Птицы с криком пролетели мимо, сделали крутой вираж, и через несколько мгновений они уже превратились в две уменьшающиеся точки на северном горизонте.

Один Камарис не опустил головы. Он смотрел им вслед с отсутствующим, видом созерцателя.

— Что это? — спросил Тиамак. — Они опасны?

— Дурное предзнаменование, — прорычал герцог. — В моей стране их стреляют. Пожиратели падали, — он поморщился.

— Мне кажется, они смотрели на нас, — сказала Мириамель. — Они хотели узнать, кто мы такие.

— Это ерунда, — Изгримнур потянулся и сжал руку принцессы. — И во всяком случае какое птицам дело до того, кто мы такие?

Мириамель покачала головой.

— Понятия не имею. Но вот какое у меня чувство: кто-то хотел знать, кто мы такие, — и теперь знает.

— Это были просто вороны. — Улыбка герцога получилась кривой. — У нас и без них есть о чем беспокоиться.

— Это правда, — кивнула принцесса.

Еще через несколько дней пути они, наконец, вышли к Имстреку. Быстрая река казалась почти черной под слабыми лучами солнца; снег грязными пятнами покрывал се берега.

— Становится теплее, — довольно сказал Изгримнур. — Сейчас не намного холоднее, чем и должно быть в это время года. В конце концов на дворе новандер.

Мириамель расстроилась.

— А я оставила Джошуа в ювене! Пресвятая Элисия! Почти полгода. Как долго мы путешествовали!

Переправившись, они повернули н отправились на восток вдоль реки и остановились, чтобы разбить лагерь, только когда стемнело. Всю ночь вода шумела рядом с ними. Утром они вышли рано, не ожидая, пока солнце взойдет на серое небо.

К середине дня они достигай неглубокой долины, заросшей мокрой травой. Перед ними лежали остатки какого-то разрушенного селения, словно снесенного могучим потоком. Сотни временных домов стояли здесь. В большинстве из них, казалось, еще недавно жили люди, но что-то заставило их в спешке покинуть свои жилища. Кроме нескольких птиц, снующих между развалинами, в покинутом городе не было ни одной живой души.

У Мириамели упало сердце.

— Это лагерь Джошуа! Куда же они все делись?

— Лагерь Джошуа на огромной горе, леди, — сказал Тиамак. — Во всяком случае гору я видел во сие.

Изгримнур пришпорил коня и направил его к опустевшему селению.

При более подробном осмотре оказалось, что ощущение страшного бедствия исходило из природы самого селения, потому что большинство зданий были построены из обломков камня и засохшего дерева. Похоже, что нигде не было ни одного гвоздя. Грубые веревки, оплетавшие большую часть самых удачно построенных домов, сильно пострадали в схватках с бурями,обрушившимися на Тритинги в последние месяцы, но Мириамель решила, что даже в лучшие времена все это были только жалкие лачуги.

Кроме того, кое-какие знаки указывали на спокойный, организованный уход. Большинство живших здесь людей, по-видимому, имели достаточно времени, чтобы забрать свои пожитки — хотя, судя по качеству строений, вряд ли в них могло быть что-нибудь пенное. И все-таки почти все необходимые предметы были унесены — Мириамель нашла несколько разбитых горшков и обрывки одежды, такой изорванной и грязной, что даже в холодную зиму о ней могли не вспомнить.

— Они ушли, — сказала она Изгримнуру. — Но выглядит все так, как будто это было заранее решено.

— Их могли вынудить, — сказал герцог. — Они могли уйти осторожно, если ты понимаешь, что я хочу сказать.

Камарис сошел с лошади и рылся в груде дерна и веток, когда-то бывшей домом. Наконец он выпрямился с чем-то блестящим в кулаке.

— Что это? — Мириамель подъехала к нему. Она протянула руку, но Камарис безучастно сжимал кусок металла, так что принцессе пришлось самой разжать длинные узловатые пальцы рыцаря.

Тиамак соскользнул на холку лошади и повернулся, чтобы рассмотреть предмет.

— Это похоже на пряжку от плаща, — предположил он.

— Так оно и есть, я думаю, — погнутый и грязный кусок серебра окаймляли священные листья. В центре были скрещенные копья и злобная морда рептилии. Мириамель почувствовала, что волна страха снова захлестнула ее. — Изгримнур, посмотри-ка сюда.

Герцог подъехал к ним и взял пряжку.

— Это эмблема королевских эркингардов.

— Солдаты моего отца. — Ей не удалось подавить мгновенное желание оглядеться, как будто отряд солдат мог лежать в засаде где-нибудь на открытом травянистом склоне.

— Они были здесь. Они могли прийти уже после того, как эти люди бежали, — сказал Изгримнур. — Кроме того, всему этому может быть какое-то другое объяснение, которого мы не сможем угадать, — его голос звучал не очень уверенно. — В конце концов, принцесса, мы даже не знаем, кто здесь жил.

— Я знаю, — она рассердилась при одной мысли об этом. — Эти люди бежали от тяжелой руки моего отца. Джошуа и его друзья, вероятно, были с ними. А теперь всех их выгнали или взяли в плен.

— Извините, леди Мириамель, — осторожно сказал Тиамак. — Но я думаю, что не следует делать поспешных выводов. Герцог Изгримнур прав: мы многого не знаем. Это не то место, которое я видел во сне и куда меня звала Джулой.

— Так что же нам делать?

— Продолжать поиски, — сказал вранн. — Может быть, те, кто жил здесь, ушли, чтобы присоединиться к Джошуа.

— Вон там, кажется, что-то интересное, — герцог прикрывал глаза от неяркого солнца. Он показал на край селения, где в растоптанной грязи были видны глубокие колеи, уходящие на север.

— Тогда давайте туда и пойдем. — Мириамель вернула пряжку Камарису. Старый рыцарь несколько мгновений смотрел на нее, потом уронил на землю.

Колеи бежали достаточно близко друг к другу, чтобы грязным шрамом перерезать степь. По обе стороны временной дороги виднелись знаки недавнего перехода — сломанные колесные спицы, размокшее кострище, бессчетные ямы. Несмотря на то, что этот безобразный мусор только портил нетронутую в остальном землю, Мириамель приободрилась — не могло пройти больше двух месяцев с тех пор, как по этой дороге шли люди.

За ужином, приготовленным из истощившихся запасов Деревенской Рощи, Мириамель спросила у Изгримнура, что он сделает в первую очередь, когда они доберутся до Джошуа. Приятно было говорить об этом событии, как о чем-то, что действительно произойдет, а не как о несбыточной мечте; встреча с друзьями становилась все более близкой и осязаемой, хотя принцесса еще чувствовала остатки суеверного страха, говоря о радостном событии, которое еще не произошло.

— Я покажу ему, что умею держать свое слово, — смеялся герцог. — Я покажу ему тебя. Потом, думаю, я схвачу свою жену и буду обнимать ее, пока не запищит.

Мирамель улыбнулась, вспомнив пухлую, хлопотливую Гутрун.

— Хотела бы я это увидеть. — Она посмотрела на уснувшего Тиамака и на Камариса, который чистил меч Изгримнура, совершенно поглощенный этим занятием. Обычно он так увлекался только наблюдениями за птицами или зверями. До дуэли с Аспитисом старый рыцарь не хотел даже прикасаться к клинку. Теперь, глядя на него, она чувствовала легкую грусть. Камарис обращался с мечом герцога как со старым, но не вполне заслуживающим доверия другом.

— Ты очень скучаешь без нее, правда? — спросила она, обернувшись к Изгримнуру. — Без твоей жены?

— А, добрый Узирис, да, — он смотрел на огонь, словно боялся встретиться с принцессой взглядом, — да.

— Ты любишь ее. — Мириамель была обрадована и немного удивлена. Странно было думать, что настолько сильная любовь может гореть в сердце такого старого знакомого, как герцог, и еще удивительнее, что бабушка Гутрун может вызывать подобные чувства.

— Конечно, я люблю ее, — сказал он, нахмурившись, — и больше того, принцесса. Она часть меня, моя Гутрун — долгие годы мы росли вместе, переплетаясь, как два старых дерева. — Он засмеялся в покачал головой. — Я всегда знал это. С того самого момента, как я впервые увидел ее, когда она несла омелу с кладбища кораблей в Сотфенгселе… Ах, она была такая красивая! У нее были самые яркие глаза из всех, какие я когда-либо видел. Просто как в сказке.

Мириамель вздохнула.

— Я надеюсь, что когда-нибудь кто-то почувствует что-то похожее и ко мне.

— Почувствует, девочка моя, непременно почувствует. — Изгримнур снова улыбнулся. — А когда вы поженитесь, если только тебе повезет выйти замуж за кого надо, ты поймешь, что я имел в виду. Он будет частью тебя, как для меня моя Гутрун. — Он начертал древо. — Мне не годятся все эти южноземельные тупости, когда вдовы и вдовцы снова женятся и выходят замуж. Как может кто-то сравниться с нею? — Он замолчал, обдумывая безбожную тупость заключения повторного брака.

Мириамель тоже молча размышляла. Найдет ли она когда-нибудь такого мужа? Она вспомнила Фенгбальда, за которого некогда собирался выдать ее отец, и содрогнулась. Отвратительный чванливый оборотень! Странно было думать, что именно Элиас пытался выдать ее замуж за нелюбимого, когда сам он так любил Илиссу, что с часа ее смерти был похож на человека, заблудившегося в лесу.

Но, может быть, он пытался уберечь меня от этого страшного одиночества, думала она. Может быть, он думал, что благословением было бы никогда не любить так и никогда не узнать такой потери? Сердце надрывалось смотреть, как он тоскует без нее…

И вдруг, с чудовищной внезапностью вспышки молнии, Мириамель поняла, что терзало се с тех самых пор, как Кадрах рассказал ей свою историю. Все это лежало перед ней и было ясно — так ясно! Как если бы она ощупывала темную комнату, а потом вдруг окно распахнулось, впустив свет и сделав дневными и понятными все странные фигуры, которых она пугалась в темноте.

— Ой! — сказала Мириамель, задыхаясь. — Ой, ой, отец!

Она ошеломила Изгримнура, разразившись слезами. Герцог изо всех сил пытался успокоить ее, но она не могла остановиться, не моста и объяснить, почему плачет, сказав только, что слова Изгримнура напомнили ей о смерти матери. Это была жестокая полуправда, хотя принцесса не хотела быть жестокой; когда она уползла от костра, взволнованный герцог остался винить себя в ее огорчении.

Все еще тихо всхлипывая, принцесса завернулась в одеяло и улеглась, чтобы немного подумать, глядя на звезды. Внезапно оказалось, что ей нужно обдумать очень многое. Ничего существенного не изменилось, и в то же время все вокруг стало другим.

Прежде чем уснуть, она плакала еще несколько раз.

Утром прошел снегопад, недостаточно сильный, чтобы замедлить ход лошадей, но заставивший Мириамель весь день дрожать от холода. Вялый Стефлод казался потоком расплавленного свинца, снег вился над ним, и возникало ощущение, что на другом берегу реки поля гораздо темнее. Мириамель подумала, что Стефлод притягивает снег, как магнитный камень в кузнице Рубена Медведя притягивал куски железа.

Дорога медленно поднималась, так что к концу дня, когда свет уже начал меркнуть и холодные сумерки спустились на землю, они обнаружили, что взбираются на череду мелких холмов. Деревья были так же редки, как и в Озерных Тритингах, а резкий и сырой ветер хлестал по щекам, но некоторая смена декораций приносила облегчение.

Этим вечером они забрались высоко в холмы, прежде чем разбить лагерь. Наутро пальцы и носы покраснели и болели — маленький отряд засиделся у костра дольше, чем обычно. Даже Камарис с очевидной неохотой влез в седло.

Снега становилось все меньше, и в конце концов он исчез совсем. К полудню из-за туч появилось солнце. Когда они достигли вершины холмов, тучи вернулись, на этот раз принеся с собой холодный мелкий дождь.

— Принцесса! — закричал Изгримнур. — Ты только посмотри!

Он проехал немного вперед, высматривая возможные препятствия на пути вниз по склону: легкий подъем не гарантировал такого же простого спуска, а герцог не хотел никаких неожиданностей в незнакомой местности. Наполовину испуганная, наполовину оживленная, Мириамель пришпорила лошадь. Тиамак в седле перед ней Наклонился вперед, пытаясь понять, что увидел герцог. Изгримнур стоял у места разрыва редкой линии деревьев и смотрел в промежуток между стволами.

— Глядите!

Перед ними простиралась широкая долина: чаша зелени с белыми снежными пятнами. Несмотря на моросящий дождь, над ней висело ощущение неподвижности, воздух казался упругим, как задержанный вдох. В центре, из чего-то, больше всего похожего на полузамерзшее озеро, поднималась огромная гора, покрытая частично засыпанной снегом зеленью. Косые лучи солнца играли на ее поверхности, так что западный край горы почти светился теплым ласковым светом, словно приглашая подойти поближе. С вершины поднимались бледные дымки из сотни различных источников.

— Да славится Бог, что это? — спросил потрясенный Изгримнур.

— Я думаю, это то место, которое я видел во сне, — пробормотал Тиамак.

Мириамель обхватила себя руками, захлестнутая волной чувств. Гора казалась почти слишком реальной.

— Я надеюсь, это то самое место. Я надеюсь, Джошуа и остальные там.

— Кто-то там живет, — проворчал Изгримнур. — Вы только посмотрите на эти огни!

— Поехали! — Мириамель пришпорила лошадь вниз по тропе. — Мы будем там до темноты!

— Не торопись так. — Изгримнур уже понукал собственную лошадь. — Мы не знаем наверняка, что все это имеет какое-нибудь отношение к Джошуа.

— Я охотно сдамся в плен кому угодно, если он отведет меня к огню и теплой постели! — отозвалась Мириамель через плечо.

Камарис, ехавший в арьергарде, остановился у просвета в деревьях, чтобы посмотреть на долину. Его спокойное лицо не изменило выражения, но старый рыцарь долго стоял в задумчивости, прежде чем последовать за остальными.

Хотя было еще светло, когда они достигли берега озера, люди, которые пришли встретить их, несли факелы — огромные огненные цветы, отражавшиеся желтыми и алыми пятнами в черной воде, пока лодки медленно лавировали между плавающими льдинами. Сначала Изгримиур попятился, настороженный и готовый к бою, по еще прежде, чем первая лодка коснулась берега, он узнал желтобородую фигуру на носу и соскочил с седла с восторженным криком:

— Слудиг! Во имя Бога, во имя Эйдона, будь благословен!

Его вассал слез с лодки и прошлепал последние несколько метров до берега. Он не успел еще преклонить колени перед своим герцогом, как Изгримнур перехватил его и прижал к своей широкой груди.

— Как принц? — кричал герцог. — И моя леди, жена? И мой сын?

Слудиг был крупным мужчиной, и все-таки он вынужден был освободиться от хватки герцога и перевести дыхание, прежде чем заверил Изгримнура, что все хорошо, хотя Изорн и отбыл по поручению принца. Старый риммерсман исполнил неуклюжий медвежий танец ликования.

— А я привез обратно принцессу! — закричал он. — И больше того, и больше! Но веди нас туда! Ах, как хорошо, как в Эйдонмансу!

Слудиг засмеялся:

— Мы наблюдали за вами с середины дня. Джошуа сказал: «Спускайтесь, и выясните, кто они такие». Я думаю, он будет очень удивлен.

Северянин быстро распорядился, чтобы лошадей погрузили на одну из тяжелых барж и помог принцессе забраться в лодку.

— Ваше высочество, — он твердо взял ее за локоть, провожая к скамейке, — добро пожаловать в Новый Гадринсетт. Ваш дядя будет счастлив увидеть вас.

Стражник, сопровождавший Слудига, с огромным интересом рассматривал Тиамака и Камариса, но риммерсман не позволил им даром терять время. Через несколько мгновений они уже поплыли назад через запруженное обломками льдин озеро.

На другой стороне ждала повозка, запряженная двумя тощими недовольными буйволами. Путники погрузились в нее, Слудиг шлепнул одно из животных по заду, и повозка со скрипом поползла вверх по выложенной камнями дороге.

— Что это? — Изгримнур перегнулся через край, чтобы получше разглядеть бледные камни.

— Это дорога ситхи, — сказал Слудиг, и в голосе его было нечто большее, чем просто гордость. — Это место ситхи. Очень древнее. Они называют его Сесуадра.

— Я слышал о нем, — шепнул Тиамак принцессе. — Читал в книгах. Но я и подумать не мог, что оно до сих пор существует и что именно на него мне указывала Джулой.

Мириамель покачала головой. Ее мало беспокоило, куда их везут. С появлением Слудига она почувствовала, что огромный груз валился с ее плеч; только сейчас она поняла, как устала.

Принцесса обнаружила, что голова ее кивает в такт движениям телега и попыталась бороться с волной изнеможения. Вниз по склону горы бежали дети, чтобы присоединиться к процессии. С криками и пением они пристроились за повозкой.

К тому времени, как они добрались до вершины, там уже собралась огромная толпа. От обилия людей Мириамели чуть не стало плохо; прошло уже много времени с тех пор, как они покинули деревянные улочки Кванитупула, и она обнаружила, что не в состоянии смотреть на такое количество голодных, полных ожидания лиц. Принцесса прислонилась к плечу Изгримнура и закрыла глаза.

Лица на вершине внезапно стали знакомыми. Слудиг помог ей спуститься с повозки прямо в руки Джошуа, который прижал к себе принцессу почти так же сильно, как Изгримнур Слудига. Потом он отодвинул ее от себя, чтобы всмотреться в лицо племянницы. Он еще больше похудел, а его одежда, обычного серого цвета, была грубой и плохо сшитой. Боль и радость сжали ее сердце.

— Искупитель услышал мои молитвы, — сказал принц. Несмотря на то, что его изборожденное морщинами лицо выглядело озабоченным и усталым, не было никаких сомнений, что он счастлив видеть ее. — Приветствую тебя! С возвращением, Мириамель!

Потом появились еще лица: Воршева, в странном, похожем на палатку платье, арфист Сангфугол и даже маленький Бинабик, который поклонился с насмешливой учтивостью, прежде чем сжать ее ладонь теплыми пальцами. Потом еще один человек, молча стоявший рядом, показался ей странно знакомым. У него. была борода, седая прядь-в рыжих волосах переходила в бледный шрам на щеке. Он смотрел на нее, словно запоминал каждую черточку, чтобы когда-нибудь высечь ее из камня.

Принцессе понадобилось много времени.

— Саймон?

Изумление быстро сменилось отчаянной горечью — ее обманули! Пока она путешествовала, мир переменился. Саймон больше не был мальчиком. Ее друг исчез, и этот высокий молодой человек занял его место. Неужели ее не было так долго?

Губы незнакомца шевельнулись, но прошла целая вечность, прежде чем он заговорил. Его голос стал более глубоким, а слова спотыкались по-прежнему.

— Я рад, что вы невредимы, принцесса. Очень рад.

Она молча смотрела на него, щеки горели, на глаза наворачивались слезы. Мир перевернулся.

— Пожалуйста, — сказала она, резко повернувшись к Джошуа. — Я думаю… Мне нужно лечь. Мне нужно поспать.

Она не видела, как тот, кто некогда был кухонным мальчиком, опустил голову, как будто его ударили.

— Конечно, — сказал ее дядя голосом, полным заботы и внимания. — Сколько хочешь. А потом, когда ты встанешь, мы устроим праздник благодарения!

Мириамель кивнула, ошеломленная, и позволила Воршеве увести ее к трепещущему морю палаток. А за ее спиной сильные руки Изгримнура все еще сжимали смеющуюся и рыдающую жену.

6 ШЕПОТ В КАМНЕ

Вода текла из огромной расщелины и расплескивалась по темному базальтовому выступу, прежде чем кануть в пропасти. Несмотря на свою чудовищную силу, водопад был почти невидим в темной пещере, освещенной всего несколькими мерцающими камнями, вставленными в стены. Это помещение с потолком, терявшимся в темноте, называлось Як Хайеру, что значило Зал Трепета, и хотя это имя было дано по совершенно другой причине, казалось, что стены зала действительно едва заметно трепетали, когда Кига'раску. Водопад Слез, скатывался с выступа в бездну. Его падение почти не рождало шума — возможно это была особенность акустики огромного зала, возможно дело было в безмолвии пустоты, в которую уходил водопад. Некоторые обитатели горы говорили, что Кига'раску не имеет дна и вода падает сквозь дно земли, уносясь в черное Между.

Стоящая на краю бездны Утук'ку была белым стежком в гигантском гобелене черной воды. Ее белые одежды тихо трепетали на рожденном водопадом ветру. Скрытое маской лицо было опущено, словно королева смотрела в самые глубины Кига'раску, но на самом деле она не видела ни стремительного потока, ни тусклого солнца, катавшегося над горой, стоявшей во многих сотнях фарлонгов от Пика Бурь.

Утук'ку размышляла.

Странные и огорчительные перемены возникли в искусном узоре событий, которые она задумывала так давно, событий, которые она осторожно изучала и видоизменяла в течение тысячи тысяч бессолнечных дней. Одна из первых перемен образовала маленькую брешь в узоре. Конечно, нарушение не было фатальным — паутина Утук'ку была прочной, и гораздо более, чем несколько нитей надо было полностью порвать, чтобы долго вынашиваемый план оказался под угрозой — но починка потребует работы, заботы и острой, как алмаз, сосредоточенности, доступной только старейшим.

Серебряная маска медленно повернулась, отражая свет, как луна, выходящая из-за туч. Три фигуры возникли в дверях Як Хайеру. Ближайшая преклонила колени, потом приложила ладони к глазам; два ее спутника сделали то же самое.

Когда Утук'ку рассматривала их и ту задачу, которую она поставит перед ними, она пожалела на мгновение о потере Ингена Джеггера — но это длилось только мгновение. Утук'ку Сейт-Хамака была последней из Рожденных в Саду; она не смогла бы на много веков пережить всех равных себе, тратя время на бесполезные эмоции. Джеггер был слепо предан, полон рвения, словно гончий пес, и обладал специфическими свойствами смертной природы, которые подходили для целей Утук'ку, но все-таки он оставался всего лишь инструментом — тем, что можно использовать, а потом выбросить за ненадобностью. Он служил тому, что когда-то было первейшей задачей. Для новых заданий найдутся новые слуги.

Норны, склонившиеся перед ней, две женщины и мужчина, подняли глаза, словно пробуждаясь от сна. Желания их госпожи были налиты в их головы, будто кислое молоко из кувшина, и Утук'ку подняла обтянутую перчаткой руку в ломаном отпускающем жесте. Норны повернулись и исчезли, плавно и быстро, как тени, бегущие рассвета.

После их ухода королева еще долго стояла, безмолвно прислушиваясь к призрачному эхо. Потом, наконец, она повернулась и неторопливо двинулась к Залу Дышащей Арфы.

Когда Утук'ку заняла свое место у Колодца, пение глубин Пика Бурь поднялось до предельной высоты: Лишенные Света приветствовали ее возвращение на окованный морозом трон. Кроме самой Утук'ку в зале никого не было, хотя одна ее мысль или легкое движение тонкой руки подняли бы целую чащу ощетинившихся копий в бледных руках.

Она прижала длинные Пальцы к вискам маски и устремила взгляд на изменчивый столб пара, висящий над Колодцем. Подвижные очертания арфы сверкали малиновым, желтым и фиолетовым. Присутствие Инелуки было приглушенным. Он постепенно уходил в себя, набирая силу из любого, самого отдаленного источника, способного питать его, подобно тому, как воздух питает пламя свечи.

Каким-то образом отстутсвие его горящих яростных мыслей приносило облегчение — мыслей, часто непонятных даже Утук'ку, которая видела в них только облако ненависти и страсти — но тонкие губы королевы норнов под серебряной маской сжались от досады. Увиденное в мире снов тревожило ее; несмотря на то, что ею повсюду были расставлены хитроумные силки, Утук'ку была не вполне довольна. Ей хотелось бы разделить свою тревогу с существом, сосредоточенным в сердце Колодца, — но этому не бывать. Большая часть Инелуки с этого момента будет отстутствовать до самых последних дней, когда высоко поднимется Звезда завоевателя.

Бесцветные глаза королевы норнов внезапно сузились. Где-то на окраине гигантского гобелена насилия и снов, сплетенного через Колодец, что-то начало двигаться неожиданным образом. Она обратила свой взгляд внутрь, позволив мыслям выйти наружу, чтобы исследовать искусно сплетенные нити своей паутины, вдоль бессчетных линий намерений, расстановок и судеб. Вот оно: еще один изъян в ее тщательно спланированном узоре.

Вздох, слабый, как бархатный ветер на крыле летучей мыши, сорвался с губ Утук'ку. На мгновение пение Лишенных Света смолкло, прерванное волной раздражения, исходившей от госпожи Пика Бурь, но вот голоса поднялись снова, глухие и торжествующие. Это просто кто-то возился с одним из Главных Свидетелей — детеныш, хотя и рода Амерасу, Рожденной на Корабле. Она сурово обойдется с этим щенком. Это повреждение тоже можно исправить. Работа потребует еще немного ее сосредоточенности, ее напряженной мысли — но все будет сделано. Она устала, но не настолько.

Прошла, наверное, тысяча лет с тех пор, как королева норнов улыбалась в последний раз, но в это мгновение она могла бы улыбнуться, если бы вспомнила, как это делается. Даже старшие из хикедайя не знали другой госпожи. Некоторых из них можно было бы извивать за то, что они считают ее существом, подобным Инелуки, сотканым из льда, чар и негаснущей ненависти.

Утук'ку знала, кто она такая. Хотя целые тысячелетия жизни некоторых се потомков захватывали лишь малую часть ее собственной, под мертвенно-белыми одеждами и мерцающей маской все еще находилось живое существо. Под древней плотью все еще билось сердце, медлительное и сильное; словно слепое животное, ползающее по дну глубокого безмолвного моря.

Она устала, но все еще была свирепа и все еще могущественна. Она так долго планировала эти наступающие уже дни, что само лицо земли изменялось и перемещалось под рукой времени, пока она ждала. И она дождется отмщения.

Огни Колодца сверкали на пустом металлическом лице, которое она еще показывала миру. Может быть в час торжества, подумала Утук'ку, она снова вспомнит, что такое улыбка.

— Ах, во имя Рощи, — сказал Джирики, — это действительно Мезуту'а — Серебряный Дом. — Он повыше поднял факел. — Я никогда не бывал здесь раньше, но о нем сложено столько песен, что эти башни, мосты и улицы знакомы мне, как будто я рос здесь.

— Вы не бывали здесь? Но я думал, что это ваш народ построил город? — Эолер отодвинулся от отвесного края лестницы. Под ними расстилался величественный город — путаница полного теней резного камня.

— И построил — частично — но последние из зидайя покинули это место задолго до моего рождения. — Золотистые глаза Джирики были широко раскрыты, словно он не мог оторвать взгляда от крыш подземного города. — Когда тинукедайя отделили свои судьбы от наших, Дженджияна из Соловьев провозгласила в своей мудрости, что зидайя должны оставить это место Детям Навигатора в качестве частичной оплаты нашего долга им. — Он нахмурился и покачал головой. — Дом Танцев Года по крайней мере что-то помнил о чести. Она еще отдала им Хикехикайо и окруженный океаном Джина-Т'сеней, который давно уже исчез под волнами.

Эолер пытался разобраться в нагромождении незнакомых имен.

— Ваш народ отдал это тинукедайя? — спросил он. — Существам, которых мы называем домгайны? Двернингам?

— Некоторых из них так называли, — кивнул Джирики и обратил на графа ясный взгляд. — Но они не «существа», граф Эолер. Они пришли из Утерянного Сада, точно так же, как и мой народ. Тогда мы совершили страшную ошибку, думая о них хуже, чем они о нас. Хотел бы я избежать ее сейчас.

— Я не хотел никого обидеть, — сказал Эолер. — Но, как я уже говорил, я встречал их. Они показались мне… странными. Во всяком случае они были к нам добры.

— Дети Океана были слишком мягкими. — Джирики начал спускаться с лестницы. — Боюсь, именно поэтому мой народ привез их сюда — в надежде, что из тинукедайя выйдут послушные слуги.

Эолер не спешил догонять его. Ситхи двигался быстро и уверенно и держался гораздо ближе к краю, чем посмел бы эрнистириец, даже не глядя вниз.

— А что вы имели в виду, говоря «некоторых из них так называли»? — спросил граф, — Разве среди тинукедайя были не только дворры?

— Да. Те, что жили здесь и которых вы зовете двернингами или дворрами, были только маленькой группой, отдалившейся от человеческого племени. А в основном народ Руяна оставался у воды, потому что океан всегда был дорог их сердцам. Многие из них стали тем, что смертные называют «морскими стражами».

— Ниски? — за время своей долгой карьеры Эолер много времени провел в южных водах и видел немало морских стражей на наббанайских судах. — Они существуют до сих пор. Но ведь писки ни капли не похожи на дворров!

Джирики остановился подождать графа, после чего, возможно из вежливости, пошел немного медленнее.

— Это было одновременно благословением тинукедайя и их проклятием. Они могли изменяться, чтобы лучше подходить к тому месту, где им приходится жить: в их крови и костях есть определенные особенности, способствующие этому. Я думаю, что если бы мир был внезапно охвачен пламенем. Дети Оксана уцелели бы. Очень скоро они обрели бы способность питаться дымом и плавать в горячем пепле.

— Поразительно! — воскликнул Эолер. — Джисфидри и его друзья выглядели такими робкими и хрупкими… Кто бы мог подумать, что они способны на такие вещи!

— В южных болотах есть ящерицы, — с улыбкой сказал Джирики, — которые могут менять цвет, чтобы сливаться с листьями, стволом или камнем, на котором они сидят. Они тоже очень пугливы. Мне не кажется странным, что робкие существа лучше других умеют прятаться.

— Но если ситхи отдали дворрам — тинукедайя — это место, то почему они так боятся вас? Когда леди Мегвин и я впервые пришли сюда, они были в ужасе, решив, что мы — ваши слуги, пришедшие забрать их отсюда.

Джнрики остановился. Казалось, он быв потрясен чем-то, увиденным внизу. Когда он снова повернулся к Эолеру, на лице принца быта такая боль, что даже его чуждые черты не могли скрыть ее.

— Они правы, что боятся нас, граф. Амерасу, мудрейшая среди вас, ушедшая только недавно, называла наше поведение с тинукедайя «великим позором». Мы плохо обращались с ними, и мы скрывали от них вещи, которые им следовало бы знать… потому что думали, что они будут лучше служить нам, если останутся в неведении. — Он расстроенно махнул рукой. — Когда Дженджияна, Леди Дома Танцев Года, в далеком прошлом отдала им это место, многие Дети Рассвета были против ее решения. Даже сейчас среди зидайя находятся такие, которые считают, что мы должны были заставить детей Руяна Ве прислуживать нам. Не удивительно, что они боятся, ваши друзья.

— Ничего этого не было в наших легендах о ситхи, — удивился Эолер. — Вы нарисовали странную, грустную картину, принц Джирики. Зачем вы рассказали мне об этом?

Ситхи снова начал двигаться вниз по выщербленным ступеням.

— Потому что, граф Эолер, эта эра подходит к концу. Это не значит, что идущая за нею следом будет более счастливой, хотя надежда всегда остается. Но — к добру ли, к худу ли — этот период заканчивается.

Они продолжали спускаться молча.

Эолер положился на свои смутные воспоминания о предыдущем визите, вызвавшись провести Джирики через разрушенный город — хотя, судя по нетерпению ситхи, сдерживаемому только его природной вежливостью, Джирики с тем же успехом мог сам вести графа. Пока они шли по гулким пустынным улицам, у Эолера снова возникло впечатление, что Мезуту'а скорее не город, а нечто вроде садка для робких, но дружелюбных животных. Однако на этот раз, когда слова Джирики об океане были еще свежи в его памяти, Эолер представлял себе нечто вроде кораллового сада — бессчетные здания, как бы растущие одно из другого, с пустыми дверными отверстиями и темными тоннелями, башни, соединенные друг с другом каменными переходами, тонкими, как витое стекло. Он рассеянно размышлял, сохранили ли двернингн глубоко внутри стремление к морю и не потому ли город и позднейшие пристройки — Джирики то и депо показывал на какие-то детали, добавленные к подлинным строениям Мезуту'а после того, как ситхи оставили город — так напоминают подземный грот, защищенный от палящего солнца не синей водой, а горным камнем.

Когда они вышли из длинного тоннеля на широкую каменную арену, Джирики, уже взявший на себя обязанности проводника, оказался окруженным облаком бледного мелового света. Эолер видел, как ситхи поднял тонкие руки на уровень плечи сделал какое-то осторожное движение, прежде чем шагнуть вперед. Только его оленья грация скрыла тот факт, что двигался он с ужасной скоростью.

В центре чаши стоял огромный кристаллический столб. Он слабо пульсировал, на его поверхности быстро сменялись все цвета радуга. Каменные ступени вокруг были пусты. Дворров не было.

— Джисфидри! — закричал Эолер. — Исарда! Это Эолер, граф Над Муллаха!

Его голос прокатился по арене и эхом отскочил от дальних стен пещеры. Ответа не последовало.

— Это Эолер, Джисфидри! Я вернулся!

Никто не ответил ему — не было никаких признаков жизни, не было шагов, не было блеска розовых хрустальных жезлов дворров — и Эолер спустился, чтобы присоединиться к Джирики.

— Это то, чего я боялся, — сказал граф. — Они исчезли, потому что я привел вас. Надеюсь только, что они не навсегда оставили город. — Он нахмурился. — Надеюсь, Джисфидри не станет считать меня предателем, потому что я привел к ним одного из бывших хозяев?

— Возможно, — Джирики казался рассеянным и возбужденным. — Во имя предков, — выдохнул он. — Стоять перед Шардом Мезуту'а! Я слышу, как он поет!

Эолер дотронулся до молочного камня, но не почувствовал ничего, кроме легкого движения воздуха.

Джирики протянул к Шарду ладони, но резко остановился, так и не прикоснувшись к камню, словно обнимал что-то невидимое, повторявшее очертания Шарда, но бывшее почти вдвое больше. Световые узоры стали немного ярче, словно то, что двигалось в камне, подплыло немного ближе к поверхности.

Джирики следил за игрой света, медленно водя пальцами по окружностям и ни разу не коснувшись самого Шарда, словно неподвижный камень был его партнером в каком-то ритуальном танце.

Так прошло довольно много времени, и Эолер почувствовал, что его ноги начинают болеть. Холодный сквозняк царапал шею графа. Он плотнее закутался в плащ и продолжал наблюдать за Джирики, который все еще стоял перед сверкающим камнем, углубившись в какой-то безмолвный разговор.

Эолер, которому все это порядком наскучило, принялся перебирать свои длинные черные волосы. Хотя трудно было точно сказать, сколько времени прошло с тех пор, как Джирики подошел к камню, граф знал, что это не было коротким промежутком: Эолер славился своим терпением, и даже в эти безумные дни его нелегко было вывести из равновесия.

Внезапно ситхи вздрогнул и на несколько шагов отступил от камня. Мгновение он раскачивался на месте, потом повернулся к Эолеру. В глазах Джирики сиял свет, казавшийся более ярким, чем отраженное мерцание Шарда.

— Говорящий Огонь, — сказал он.

Эолер был смущен.

— Что это значит?

— Говорящий Огонь в Хикехикайо. Это тоже Свидетель — Главный Свидетель, как и Шард. Он очень близок — эта близость не имеет никакого отношения к расстоянию. Я не могу стряхнуть ее и повернуть Шард к другим вещам.

— Куда вы хотите его повернуть?

Джирики покачал головой и быстро взглянул на Шард, прежде чем начал:

— Это трудно объяснить, граф Эолер. Позвольте, я скажу так — если бы вы заблудились в тумане, но увидели бы дерево, на которое можно влезть и которое дало бы возможность видеть над туманом — вы бы влезли на него?

Эолер кивнул.

— Конечно, но я все еще не совсем понимаю, что вы имеете в виду.

— Вот что. Мы, привыкшие к Дороге снов, были лишены ее в последнее время — так же как плотный туман может не дать человеку отойти далеко от дома, даже если нужда его велика. Свидетели, которыми могу пользоваться я, только второстепенные — без силы и знаний, которыми обладала, например, Первая Праматерь Амерасу, они могут служить только по мелочам. Шард Мезуту'а — Главный Свидетель, я хотел найти его еще до того, как мы выехали из Джао э-Тинукай, но теперь мне ясно только, что в его использовании мне каким-то образом отказано. Я забрался на дерево, о котором говорил, и обнаружил, что кто-то другой уже сидит там, и не дает мне подняться выше, чтобы что-то рассмотреть. Я задержан.

— Боюсь, что по большей части это слишком сложно для смертного, вроде меня, хотя кое-что из того, что вы объясняли, я понял. — Эолер немного подумал. — Иначе говоря: вы хотите вытянуть в окно, но с другой стороны кто-то закрыл его. Верно?

— Да. Хорошо сказано, — Джирики улыбался, но Эолеру почудилась усталость в чуждых чертах ситхи. — Но я не смею уйти, не попытавшись выглянуть в окно столько раз, сколько у меня хватит сил.

— Я подожду вас. Но у нас мало воды и пищи, а кроме того — я не могу говорить за ситхи — мои люди довольно скоро будут нуждаться во мне.

— Что до воды и пищи, — рассеянно сказал Джирики, — я отдам вам свои. — Он снова повернулся к Шарду. — Как только вы почувствуете, что пора возвращаться, скажите — но ни в коем случае не прикасайтесь ко мне, пока я не позволю. Обещайте мне это. Я не знаю точно, что нужно делать, и для нас обоих будет безопаснее, если вы не будете трогать меня, что бы вам ни показалось.

— Я не сделаю ничего, пока вы сами не попросите меня, — обещал Эолер.

— Хорошо, — Джирики поднял руки и снова начал медленно чертить в воздухе круги.

Граф Над Муллаха вздохнул, и, прислонившись спиной к каменной стенке, попытался найти наиболее удобное положение.

Эолер проснулся от странного сна — он бежал от огромного колеса, достигавшего вершин деревьев, грубого и потрескавшегося, как балки древнего потолка — и сразу понял, что что-то не в порядке. Свет стал ярче и пульсировал, но изменил цвет на болезненный сине-зеленый. Воздух в огромной пещере стал безжизненным и застывшим, как перед бурей, и запах разряда молний обжег ноздри графа.

Джирики стоял перед светящимся Шардом — пылинка в море слепящего света — но если раньше он держался прямо, как танцор Мирчи, читающий молитву дождя, то сейчас страшно скрючился и откинул назад голову, словно какая-то невидимая рука выжимала из него жизнь. Отчаянно встревоженный, Эолер вскочил и тут же остановился, не зная, что теперь делать. Ситхи велел графу не прикасаться к нему вне зависимости от того, что будет происходить, но когда Эолер подошел достаточно близко, чтобы увидеть лицо Джирики, едва различимое в потоке вызывающего тошноту блеска, он почувствовал, что его сердце наливается свинцовой тяжестью. Конечно, Джирики не мог ожидать ничего подобного.

Искрящиеся золотом глаза ситхи закатились, так что только белые полумесяцы виднелись из-под век. Зубы обнажились в оскале загнанного в угол зверя, а вздувшиеся вены на лбу и на шее, казалось, готовы были лопнуть.

— Принц Джирики! — крикнул Эолер. — Джирики, вы меня слышите?

Рот ситхи приоткрылся. Громкий рокочущий звук вырвался наружу и эхом разнесся по огромной чаше, глубокий, невнятный, но так явственно полный боли и страха, что Эолер, даже прижав руки к ушам, в отчаянье почувствовал, как его сердце сжимается от ужаса и сострадания. Он осторожно протянул руку к ситхи и изумленно увидел, что волосы на ней встали дыбом. Кожу покалывало.

Граф Эолер раздумывал только мгновение. Он проклял себя за собственную глупость, потом вознес краткую молитву Куаму, Земляной Собаке, сделал шаг вперед и схватил Джирики за плечи.

В тот миг, когда его пальцы коснулись плечей ситхи, Эолер Почувствовал себя оглушенным титанической силой ниоткуда, сокрушительной черной рекой ужаса, крови и пустых голосов, которые лились сквозь него, смывая все мысли, словно легкие осенние листья, уносимые водопадом. Но за секунду перед тем, как его сущность, кружась, провалилась в ничто, он видел, что сто руки все еще касаются Джирики, и что ситхи, выведенный из равновесия его тяжестью, падает к Шарду. Он коснулся камня, и целый фейерверк искр взвился в воздух, искр, даже более ярких, чем сине-зелеиое сияние, миллион сверкающих огней, подобных душам светлячков всего мира, танцующим во мраке. Потом все погрузилось во тьму. Эолер чувствовал, что падает, падает, как камень, летящий в пустоту…

— Вы живы.

В голосе Джирики слышалось явное облегчение. Эолер открыл гааза и увидел бледное пятно, постепенно превращающееся в лицо ситхи, вязко склонившегося над ним. Прохладная рука Джирики лежала у него на лбу.

Эолер слабо махнул ему. Ситхи отступил на шаг и дал графу сесть; Эолер был смутно благодарен за то, что ему позволили сделать это самому, хотя и потребовалось немало времени, чтобы унять дрожь во всем теле. В голове у него звенело, словно Котел Ринна бил в ней тревогу. На секунду граф закрыл гааза, чтобы сдержать тошноту.

— Я предупреждал, чтобы вы не трогали меня, — сказал Джирики, но в его голосе не было недовольства. — Мне очень жаль, что вам пришлось так страдать из-за меня.

— Что… что случилось?

Джирики покачал головой. В его движениях определенно появилась новая скованность, но когда Эолер подумал, насколько дольше ситхи выдерживал то, что сам граф переживал одно мгновение, он почувствовал благоговейный ужас.

— Я не уверен, — сказал ситхи. — Нечто не хотело, чтобы я достиг Дороги снов, а может быть не хотело, чтобы трогали Шард — нечто, с гораздо большей силой и знаниями, чем у меня, — он поморщился, обнажив белые зубы. — Я был прав, предостерегая Саймона от прогулок по Дороге снов, и мне следовало больше обращать внимание на собственные; советы. Ликимейя, моя мать, будет в ярости.

— Я думал, вы умираете, — простонал Эолер. Ему казалось, что у него в голове кто-то подковывает большую рабочую лошадь.

— Если бы вы не вытолкнули меня из сферы, в которую я попал, меня ожидало бы нечто худшее, чем просто смерть. — Внезапно он рассмеялся. — Я обязан вам Стайя Аме, граф Эолер, — Белой стрелой. Но моя ухе отдана другому смертному.

Эолер повернулся на бок и попытался встать. Шард снова казался прежним, молчаливо мерцая в центре арены и отбрасывая длинные тени на каменные скамейки.

— Белая стрела? — пробормотал он. Голова его болела, а мышцы ныли так, словно его, связанного, протащили за телегой от Эрнисадарка до Краннира.

— Я расскажу вам в ближайшее время, — сказал Джирики. — Я должен научиться жить с этими унижениями.

Вместе они начали путь к тоннелю, уводившему от арены — Эолер прихрамывая, Джирики немного тверже, но все равно медленно.

— Унижения? — слабым голосом спросил Эолер. — Что это значит?

— То, что меня спасают смертные. По-видимому, это уже начинает входить у меня в привычку.

Отзвук их медленных шагов трепещущим эхом разносился по огромной пещере и уходил вверх, в темноту.

— Кис-кис-кис… Иди скорее, старушка.

Рейчел была немного смущена. Она не очень твердо знала, что следует говорить кошкам — в прежние времена она только требовала, чтобы они исправно несли свою службу, не давая разрастаться крысиной популяции, а ласки и заботу предоставляла горничным. Насколько она понимала, раздача нежностей и конфет в отношениях с подопечными, двуногими или четвероногими, не входила в ее обязанности. Но теперь у нее появилась потребность — если говорить честно, бессмысленная и нелепая — и приходилось смирять себя.

Спасибо милосердному Узирису, ни одно человеческое существо не видит меня!

— Кис-кис-кис, — Рейчел размахивала кусочком соленой говядины. Она проползла немного вперед, стараясь не обращать внимания на боль в спине и грубый камень под коленями. — Я пытаюсь накормить тебя, ты, спаси нас Риаппа, мерзкая тварь. — Она хмурилась и вертела кусочек мяса. — Поделом тебе будет, если я действительно сварю тебя.

Даже кошка, стоявшая на, небольшом расстоянии, но все еще недосягаемая для Рейчел, казалось, знала, что это пустая угроза. Не потому, что для этого Рейчел была слишком мягкосердечна — сейчас ей нужно было, чтобы животное взяло мясо, а в других обстоятельствах она без особых угрызений совести прибила бы кошку метлой — просто для главной горничной есть кошачье мясо было так же немыслимо, как, допустим, плюнуть на церковный алтарь. Она не могла сказать, чем именно мясо кошки отличается от кролика или косули, да ей это было и не нужно. Так не делали приличные люди, и этого было вполне достаточно.

Тем не менее за последние четверть часа она несколько раз подавляла в себе желание сбросить это упорствующее существо ногой с лестницы и обратиться к идее, не требующей помощи животных. А больше всего ее раздражало, что то, ради чего она терпела все эти муки, тоже не имело никакого практического смысла.

Рейчел посмотрела на свою дрожащую руку и блестящие от жира пальцы. И все это, чтобы помочь чудовищу?

Ты бредишь, женщина, безумная, как лунатик.

— Киса…

Серая кошка подошла немного ближе, рассматривая Рейчел огромными глазами, расширенными подозрительностью и светом яркого фонаря. Рейчел вознесла безмолвную молитву Элисии и попыталась пособлазнительней повернуть говядину. Кошка подошла еще ближе, шевельнула ноздрями и неуверенно облизнулась. Потом она уселась и принялась притворно-деловито умываться. Через некоторое время, по-видимому набравшись храбрости, она потянулась, схватила маленький кусочек говядины и быстро отступила, чтобы проглотить его в безопасности. Потом подошла еще раз. Рейчел подняла вторую руку ибережно провела ею по спине кошки. Та замерла, но женщина не сделала никакого резкого движения, и кошка проглотила последний кусок мяса. Рейчел осторожно поглаживала пушистый мех, пока кошка обнюхивала опустевшую руку. Потом она почесала за ухом маленького животного, мужественно подавляя желание немедленно придушить мерзкую тварь, заставившую ее так мучиться. Наконец, добившись тихого мурлыканья, главная горничная тяжело поднялась на ноги.

— Завтра, — сказала она, — еще мясо, — потом повернулась и устало зашлепала по коридору в свою тайную комнату. Кошка обнюхала пол, проверила, не пропустила ли она чего-нибудь, потом легла и начала умываться.

Джирики и Эолер вышли на свет, моргая, как кроты. Граф уже начинал жалеть, что выбрал вход в подземные шахты, расположенный так далеко от Эрнисадарка. Если бы они пошли через пещеры, в которых укрывались эрнистирийпы, можно было бы провести ночь в одном из недавно опустевших закутков подземного города, избежав тем самым долгого пути назад.

— Вы плохо выглядите, — сказал ситхи, судя по всему ничем не погрешив против истины. Голова Эолера наконец перестала звенеть, но мышцы все еще ныли.

— Я и чувствую себя плохо, — граф огляделся. На земле все еще лежал снег, но за последние две недели погода сильно исправилась. Был соблазн остановиться прямо здесь и отправиться в Таиг утром. Полдень — казалось, что они провели под землей гораздо больше времени… если это был полдень того же дня. Лучше уж мучительная поездка обратно в Таиг, чем ночь в холодных необитаемых землях.

Лошади — гнедой мерин Эолера и белый боевой конь Джирики, в гриву которого были вплетены перья и колокольчики, тихо стояли, пощипывая скудную траву, до конца натянув длинные веревки привязей. Через несколько мгновений они были готовы двинуться в путь; человек и ситхи пришпорили своих лошадей до направлению к юго-востоку, в Эрнисадарк.

— Воздух изменился, — крикнул Эолер. — Вы чувствуете?

— Да, — Джирики поднял голову, словно зверь на охоте принюхиваясь к ветру. — Но я не знаю, что это может значить.

— Становится теплее. Мне этого достаточно.

К тому времени, как они достигли Эрнисадарка, солнце наконец соскользнуло за Гриаиспог, а нижний край неба утратил свой румянец. Бок о бок они поднимались по Таигской дороге, пробираясь между редкими пешими и конными путниками. Вид людей, снова вышедших на поверхность и занимающихся обычными делами, облегчил телесные страдания Эолера. Все было далеко не так как прежде, у большинства людей все еще был пристальный, мрачный взгляд голодных, но по крайней мере они снова могли свободно двигаться по своей стране. Многие, видимо, возвращались с рынка. Их легко было отличить по тому, как ревниво они прижимали к себе новые приобретения, даже если это были всего-навсего несколько луковиц.

— Так что же вы узнали? — спросил наконец Эолер.

— От Шарда? Много и мало: — Джирики увидел выражение лица своего спутника и рассмеялся. — Сейчас вы выглядите, как мой смертный друг Сеоман Снежная Прядь! Это правда, Дети Рассвета часто отвечают уклончиво.

— Сеоман?..

— Мне кажется, смертные зовут его Саймон. — Джирики мотнул головой, его молочно-белые волосы танцевали на ветру. — Это странный детеныш, но храбрый и добродушный. Кроме того он умен, хотя тщательно это скрывает.

— Мне кажется, я встречался с ним. Он сейчас у Джошуа Безрукого на Скале — в Сес… се… — Он похлопывал ладонью по шее лошади, пытаясь впомнить название.

— Сесуадра. Да, это он. Очень молод, но подхвачен слишком многими потоками, чтобы это могло оказаться простой случайностью. У него будет своя роль в грядущих событиях, — Джирики смотрел на восток, как будто хотел увидеть там смертного юношу. — Амерасу — наша Первая Праматерь — приглашала его в свой дом. Это была действительно великая честь.

Эолер покачал годовой:

— Он показался мне просто высоким и довольно неуклюжим молодым человеком, когда мы виделись, — но я давно уже перестал доверять внешности.

Джирики улыбнулся:

— Значит, вы один из тех, в ком сильна кровь эрнистири. Позвольте мне еще немного обдумать то, что я увидел в Шарде. Если вы пойдете со мной повидать Ликимейю, я разделю мои мысли с вами обоими.

Они продолжали свое восхождение на гору Эрна, как вдруг Эолер увидел кого-то, медленно идущего по мокрой траве.

— Одну минутку, пожалуйста. — Эолер передал поводья ситхи, соскочил с коня и пошел вслед за человеком, который шел вперед, поминутно нагибаясь, словно собирал цветы между редкими травинками. Стайка птиц вилась сзади, ныряя к земле, а потом снова устремляясь в воздух, шелестя крыльями.

— Мегвин, — позвал Эолер. Она не остановилась, так что ему пришлось ускорить шаги, чтобы догнать ее. — Мегвин, — сказал он, наконец поровнявшись с ней, — вы здоровы?

Дочь Лута обернулась, чтобы взглянуть на него. Под ее черным плащом виднелось ярко-желтое платье. На поясе была пряжка из кованного золота в виде подсолнуха. Девушка выглядела красивой и спокойной.

— Граф Эолер, — проговорила она и улыбнулась, потом нагнулась и высыпала на землю еще одну горсть посевного зерна.

— Что вы делаете?

— Сажаю цветы. Долгая битва с зимой уничтожила даже Небесные Сады. — Она остановилась и высыпала еще немного зерен. За ее спиной шумно дрались птицы.

— Что вы имеете в виду? Что за «Небесные Сады»?

Она с любопытством взглянупа на него.

— Какой странный вопрос. Но подумайте только, что за чудесные цветы вырастут из этих семян. Подумайте, как красиво будет, когда сады снова расцветут!

Некоторое время Эолер беспомощно смотрел на нее. Мегвин продолжала идти вперед, повсюду рассыпая семена. Птицы, сытые, но все еще не удовлетворенные полностью, неотступно следовали за ней.

— Но ведь вы на горе Эрна, — сказал граф, — в Эрнисадарке, в том месте, где вы росли!

Мегвин помолчала и потуже завернулась в плащ.

— Вы плохо выглядите, граф. Это неправильно. Здесь никто не должен болеть.

Джирики легко шел по траве, ведя за собой двух лошадей. Он остановился в нескольких шагах, от Мегвин и Эолера, не желая мешать.

К глубочайшему изумлению графа, Мегвии повернулась к ситхи и присела в реверансе.

— Добро пожаловать, господин Бриниох, — воскликнула она, потом выпрямилась и протянула руку к пламенеющему западному горизонту. — Какое прекрасное небо вы сделали для нас сегодня! Спасибо вам, о Светлый!

Джирики не сказал ничего, но посмотрел на Эолера с кошачьим выражением спокойного любопытства.

— Вы знаете, кто это? — спросил граф у Мегвин. — Это Джирики, ситхи. — Она не ответила и снисходительно улыбнулась. Тогда Эолер повысил голос: — Мегвин, это не Бриниох. Вы не среди богов. Это Джирики — бессмертный, но из плоти и крови, так же, как вы и я.

Мегвин обратила лукавую улыбку к ситхи.

— Мой добрый лорд, Эолер кажется больным. Может быть, в вашем сегодняшнем путешествии он подошел слишком близко к солнцу?

Граф Над Муллаха от удивления широко раскрыл глаза. Она действительно безумна или играет в какую-то непостижимую игру? Ему никогда не приходилось видеть ничего подобного!

— Мегвин, — горячо начал он.

Джирики коснулся его руки.

— Пойдемте со мной, граф Эолер. Мы поговорим позже.

Мегвин снова сделала реверанс.

— Вы так добры, лорд Бриниох. Раз вы уходите, я продолжу свою работу. Это то немногое, что я моту сделать в благодарность за вашу доброту и гостеприимство.

Джирики кивнул. Мегвин повернулась и продолжила свое медленное движение по склону горы.

— Да помогут мне боги, — прошептал Эолер. — Она безумна! Это гораздо хуже, чем я опасался.

— Даже происходящий не из вашего рода легко увидит, что она тяжело встревожена.

— Что я могу сделать? — стонал граф. — Что если ее рассудок не восстановится?

— У меня есть друг — кузина, как вы говорите — она целительница, — сообщил Джирики. — Я не знаю, сможет ли она помочь чем-нибудь этой молодой женщине, но попытаться, наверное, стоит.

Он подождал, пока Эолер сядет в седло, потом одним плавным движением вскочил на своего коня и повел молчаливого графа вверх по склону холма, к Таигу.

Услышав приближающиеся шаги, Рейчел испуганно отступила подальше в темноту и тут же выругала себя за глупость. Здесь это не имело значения.

Шаги были очень медленными, как будто шедший сильно ослабел или нес страшную тяжесть.

— Ну, и куда же мы идем? — это был хриплый шепот, понятно было, что человек теперь не часто пользовался своим глубоким и грубым голосом. — Идем. Куда мы идем? Ну хорошо, я иду. — Последовал тихий хриплый звук, который мог оказаться смехом или рыданием.

Рейчел задержала дыхание. Первой шла кошка, высоко подняв голову. После почти недельного знакомства она была почти уверена, что ее ждет обед, а не опасность. Мгновением позже из теней на свет фонаря, с трудом двигаясь, вышел человек. Его бледное, покрытое шрамами лицо заросло длинной, тронутой сединой бородой, видно было, что он страшно исхудал. Человек не открывал глаз.

— Помедленнее, — проскрипел он. — Я слаб. Не могу идти так быстро. — Он внезапно остановился, словно почувствовал свет фонаря на изувеченном лице. — Где ты, кошка? — спросил он дрожащим голосом.

Рейчел наклонилась, чтобы приласкать кошку, которая радостно терлась о ее колени, потом бросила ей кусочек долгожданной соленой говядины.

— Граф Гутвульф, — после хриплого шепота Утаньята голос Рейчел показался ей слишком громким. Человек вздрогнул и отшатнулся, едва не упав, потом вместо того, чтобы убежать, поднял перед собой дрожащие руки.

— Оставь меня в покое, проклятая тварь, — крикнул он. — Оставь меня с моим страданием. Преследуй кого-нибудь другого! Пусть уж меч получит меня, если захочет.

— Не бойся, Гутвульф, — сказала она поспешно, но при новом звуке чужого голоса граф тут же повернулся и заковылял прочь по коридору.

— Я оставляю здесь еду для тебя, — крикнула она. Оборванное привидение скрылось за поворотом, ничего не сказав. — Я оставлю ее и уйду. Я буду делать так каждый день. Тебе вовсе не нужно разговаривать со мной!

Когда замерло эхо его шагов, она дала кошке маленькую порцию вяленого мяса, и та начала жадно жевать. Большую миску с мясом она поставила в пыльную нишу, где ее не сможет достать кошка, но зато легко найдет живое пугало, если только наберется смелости вернуться.

Все еще не очень понимая, в чем заключается ее цель, Рейчел подняла фонарь и пошла обратно к лестнице, которая вела к верхним, более знакомым частям замкового лабиринта. Теперь дело сделано, и отступать уже поздно. Но зачем она сделала это? Теперь ей снова придется рисковать, поднимаясь на верхние этажи, потому что ее запасы были рассчитаны на одну экономную женщину, а не на двух взрослых и кошку с бездонным желудком.

— Риаппа, спаси меня от моей собственной глупости, — проворчала Рейчел.

Может быть дело было в том, что только так она могла приносить хоть кому-то благо в эти ужасные дни? Она никогда не стремилась к благотворительности, считая большинство попрошаек здоровыми людьми, бегущими от любой работы. Но сейчас ей хотелось помочь Гутвульфу. Времена изменились, и Рейчел изменилась вместе с ними.

А может быть она просто не может выносить одиночества? Рейчел фыркнула в свой адрес и поспешила по коридору к лестнице.

7 ЗВУК РОГА

Несколько странных событий произошло в первые дни после того, как принцесса Мириамель и ее спутники прибыли на Сесуадру.

Первым, и наименее значительным, была перемена, произошедшая с Ленти, гонцом графа Страве. Насупленный пирруинец провел первые дни в Новом Гадринсетте, расхаживая по местному рынку, приставая к женщинам и затевая драки с торговцами. Он всем показывал свои ножи, давая понять, что не побоится использовать их, если будет приведен в соответствующее настроение.

Как только прибыли герцог Изгримнур и принцесса, пирруинец немедленно удалился в отведенную ему палатку и некоторое время вообще не выходил оттуда. Его пришлось долго уговаривать покинуть сей безопасный кров даже для того, чтобы забрать ответ Джошуа его хозяину Отраве, а уж когда Ленти понял, что герцог Изгримнур собирается при этом присутствовать, размахивающий ножами посланник ослабел в коленях, так что ему пришлось сидя выслушивать инструкции принца. Очевидно — по крайней мере в таком виде рассказывали эту историю на рынке — он и Изгримнур уже встречались раньше, и Ленти не нашел это знакомство особенно приятным. Получив ответ Джошуа, пирруинец поспешно покинул Сесуадру. Никто, включая и самого Ленти, особенно не жалел о его отъезде.

Вторым, куда более поразительным событием было заявление герцога Изгримнура, что высокий старик, которого он привез с юга, на самом деле бы Камарисом са-Виниттой, величайшим героем эпохи короля Джона. По всему селению ходили слухи, что когда Джошуа сообщили об этом в первый же вечер после возвращения герцога и принцессы, он упал перед стариком на колени и поцеловал ему руку — а это выглядело вполне веским доказательством того, что Изгримнур говорил правду. Как ни странно, однако, предполагаемый сир Камарис ни капли не был тронут жестом Джошуа. В Гадринсетте немедленно стало известно, что старик был ранен в голову, сошел с ума от пьянства, или колдовства, или огромного количества других причин, и принял обет молчания.

Третьим и самым печальным происшествием была смерть старого Таузера. В ту ночь, когда вернулась Мириамель, бедный шут умер во сне. Большинство согласилось на том, что его старое сердце не выдержало такого возбуждения. Те, кто знал, через какие ужасы прошел Таузер вместе с остальным ближайшим окружением Джошуа, были не так в этом уверены, но в конце концов шут был очень старым человеком, так что в его уходе никто не находил ничего странного. Двумя днями позже на похоронах Джошуа очень тепло говорил о нем, напомнив немногочисленным провожающим о долгой службе Таузера королю Джону. Однако некоторые заметили, что несмотря на эту хвалебную речь, Таузера похоронили рядом с погибшими в последней битве, а не вместе с Деорнотом в саду за Домом Расставания.

В память о том, как Таузер учил его основам музыкального мастерства, арфист Сангфугол проследил, чтобы вместе со стариком похоронили лютню и потрепанный шутовской наряд. После того, как могила была зарыта, Сангфугол и Саймон вместе разбросали по темной земле первые подснежники.

— Говорят, что он должен был умереть, когда вернулся Камарис. — Мириамель плела ожерелье из собранных для нее Саймоном подснежников. — Один из немногих людей, которых он зная в прежнее время. Они так и не успели поговорить. Правда, я думаю, Камарис вряд ли что-нибудь сказал бы ему.

Саймон покачал головой.

— Таузер говорил с Камарисом, принцесса, — он помолчал. Ему все еще казалось странным называть ее этим титулом, особенно когда она сидела так близко к нему, живая, дышащая. — Когда Таузер увидел его — еще прежде чем Изгримнур сказал, кто это, — он побелел. Он сложил руки вот так, постоял молча, а потом прошептал: «Я никому не говорил, лорд, клянусь!» И ушел в свою палатку. Я думаю, никто кроме меня не слышал, как он это сказал. Я не знал, что это может значить — и не знаю до сих пор.

Мириамель кивнула.

— Я думаю, теперь уж мы никогда не узнаем, — она взглянула на Саймона и быстро опустила глаза.

Саймон подумал, что сейчас она красивее, чем когда-либо. Ее волосы снова стали золотыми, краска стерлась. Они были по-мальчишески коротко подстрижены, но Саймону скорее нравилось, как они подчеркивают твердую линию ее подбородка и зелень глаз. Даже слегка более серьезное выражение лица, появившееся после путешествия, только делало ее еще привлекательней. Он восхищался ею, вот нужное слово, и ничего не мог поделать со своими чувствами. Ему хотелось защитить ее от всего на свете, и в то же время он прекрасно понимал, что она никогда не позволила бы обращаться с ней, как с беспомощным ребенком.

Саймон чувствовал, что с Мириамелью произошли еще какие-то изменения. Она по-прежнему была доброй и вежливой, но появилась некоторая отдаленность, которой он не помнил, и даже замкнутость. Хрупкое равновесие, выкованное ранее между ними, сейчас было нарушено, но Саймон не совсем понимал, что же пришло на его место. Мириамель была немного отдалившейся и в то же время знающей о нем больше, чем когда-либо раньше. Казалось, он чем-то пугал ее.

Он не мог отвести от нее глаз, и благодарил Провидение за то, что внимание Мириамепи в этот момент было полностью сосредоточено на цветах, лежащих у нее на коленях. Прошла неделя после ее возвращения, и первая неловкость исчезла, но между ними все равно оставалась какая-то брешь. Даже тогда, в Наглимунде, где он впервые увидел ее в подобающем ее титулу королевском наряде, она не была так далека от него.

Саймон рассказал ей — не без гордости, конечно — о некоторых своих приключениях за последние полгода, и к своему удивлению обнаружил, что переживания принцессы были немногим менее безумными и невероятными, чем его собственные. Сперва он решил, что пережитых ею кошмаров — килп, гантов, смерти Динивана и Ликтора Ранессина, а также не совсем понятного заключения на корабле какого-то наббанайского вельможи — вполне достаточно, чтобы объяснить выросшую между ними стену. Теперь он не был уверен в этом. Они были друзьями, и даже если он никогда не сможет рассчитывать на большее, это была настоящая дружба, верно ведь? Что-то случилось, и это что-то заставляло ее вести себя с ним по-другому. Может быть, дело во мне? думал Саймон. Может быть, это я изменился так сильно, что больше не нравлюсь ей?

Он задумчиво погладил бороду. Мириамель подняла глаза, поймала его движение и насмешливо улыбнулась. Ему стало тепло: сейчас она была почти прежней Марией, девушкой-служанкой.

— Ты, конечно, гордишься ею, верно?

— Чем? Моей бородой? — Саймон внезапно обрадовался, что не стал сбривать ее, потому что она скрыла предательский румянец. — Она просто… вроде выросла.

— Ага. Неожиданно? За одну ночь?

— А что в этом такого? — спросил он, уязвленный. — Я теперь рыцарь, клянусь кровавым древом! Почему у меня не может быть бороды?

— Не богохульствуй. Во всяком случае в присутствии леди и тем более в присутствии принцессы. — Она бросила на него взгляд, который должен был быть строгим, но не произвел желанного эффекта, благодаря улыбке, которую ей не удалось подавить. — Кроме того, если ты и вправду рыцарь, Саймон — а я думаю, что придется поверить тебе на слово, пока я не вспомню спросить об этом у дяди Джошуа — это не значит, что ты достаточно стар, чтобы отрастить бороду и не выглядеть при этом глупо.

— Спросить у Джошуа? Да спросите у кого угодно! — Саймон разрывался между радостью видеть ее прежней и раздражением от ее слов. — Недостаточно стар! Да мне уже почти шестнадцать лет! Будет через две недели, на день святого Истрина! — Он сам с удивлением понял, что это случится довольно скоро, когда отец Стренгьярд на днях обмолвился относительно праздника святого.

— Правда? — Мириамель посерьезнела. — Мой шестнадцатый день рождения пришелся на путешествие по Кванитупулу. Кадрах был очень мил — он украл для меня торт с джемом и несколько лейклендских гвоздик — но это все равно был не очень-то веселый праздник.

— Этот проклятый вор, — зарычал Саймон. Он все еще не забыл о своем кошельке и том позоре, который ему пришлось вынести после его пропажи, хотя с тех пор, казалось, прошла целая вечность.

— Не говори так, — сказала Мириамель неожиданно резким тоном. — Ты ничего о нем не знаешь, Саймон. Он много страдал. У него была тяжелая жизнь.

Саймон с отвращением передернул плечами.

— Он страдал? А как насчет людей, которых он обворовывал?

Глаза принцессы сузились:

— Я запрещаю тебе говорить о Кадрахе. Ни единого слова!

Саймон открыл рот, потом закрыл его. Будь я проклят, подумал он, с девушками держи ухо востро, не то попадешь в беду. Все они только практикуются, чтобы со временем превратиться в Рейчел Дракона.

Он набрал в грудь воздуха.

— Мне очень жаль, что ваш день рождения вышел не слишком приятным.

Некоторое время она сердито смотрела на него, потом смягчилась.

— Может быть, когда наступит твой, Саймон, мы отпразднуем вместе. Можно было бы подарить друг другу подарки, как это делают в Наббане.

— Вы уже подарили мне один. — Он полез за пазуху и вытащил клочок голубой ткани. — Вы помните? Когда я собирался уходить на север с Бинабиком и остальными.

Некоторое время Мириамель молча смотрел на него.

— Ты сохранил это? — тихо спросила она.

— Конечно. Я его практически не снимал. Разумеется, я сохранил его.

Ее глаза расширились, потом она отвернулась и резко поднялась с каменной скамейки.

— Я должна идти, Саймон, — странным голосом сказала принцесса. Она избегала его взгляда. — Извини, пожалуйста. — Подхватив юбки, Мириамепь побежала по белым и черным плитам Сада Огней.

— Будь я проклят! — выругался Саймон. Все шло так хорошо. Что же он сделал? Когда наконец он научится понимать женщин?

Бинабик, как человек, ближайший к полноправному носителю свитка, принял клятвы у Тиамака и отца Стренгьярда. После того, как они присягнули, тролль, в свою очередь, принес клятву им. Джулой сардонически наблюдала, как произносились торжественные слова. Она никогда особенно не понимала формальностей Ордена, и это стало одной из причин, по которым она никогда не была носителем свитка, несмотря на все уважение, которым она пользовалась среди членов Ордена. Были и другие причины, но Джулой никому не говорила о них, а ее старых товарищей, могущих что-то объяснить, уже не было в живых.

Тиамак разрывался от радости и разочарования. Он долго мечтал об этом дне, но всегда представлял себе, что получит свиток и перо от Моргенса, а Ярнауга и Укекук, улыбаясь, поприветствуют его. Вместо этого он сам привез брелок Динивана из Кванитупула, после того как Изгримнур привез его туда, и теперь чувствовал себя до некоторой степени незаконным преемником тех великих душ.

Желудок вранна забурчал. Джулой сверкнула на него желтыми глазами, и Тиамак смущенно улыбнулся. В возбуждении последних утренних приготовлений он забыл поесть. Теперь его охватило замешательство. Вот! Это Те, Кто Наблюдают и Творят напоминают ему, как он незначителен. Наступает новая эпоха — собравшимся здесь придется очень много работать, чтобы стать вполовину такими же прекрасными носителями, какими были их предшественники. Это научит Тиамака, дикаря из Деревенской Рощи, быть настолько опрометчивым.

В животе снова забурчало. На сей раз Тиамак избежал взгляда Джулой и подтянул колени поближе к туловищу, сжавшись на застеленном циновками полу палатки Стренгьярда, как рыночный торговец горшками в холодный день.

— Бинабик просил меня говорить, — сказала Джулой, когда с клятвами было покончено. Она была оживлена, как жена старейшины, которая объясняет новобрачной, как варить еду и нянчить младенцев. — Поскольку я единственная, кто знал всех остальных носителей свитка, я согласилась. — Ее свирепый взгляд не давал Тиамаку чувствовать себя особенно уютно. До своего прибытия на Сесуадру он только переписывался с лесной женщиной и понятия не имел о силе ее присутствия. Теперь он лихорадочно, вспоминал письма, которые посылал ей, надеясь, что все они были подобающе вежливыми. Джулой совершенно определенно была не тем человеком, которого ему хотелось бы рассердить.

— Вы стали носителями свитка может быть в самое трудное время, какое видел мир, хуже даже, чем эпоха Фингила — эпоха завоеваний, грабежей и разрушения знаний. Все вы знаете достаточно, чтобы понимать: происходящее сейчас — это нечто гораздо большее, чем простая война между двумя претендентами на престол. Элиас Эркинландский каким-то образом заручился поддержкой Инелуки, Короля Бурь, чьи неумершие руки дотянулись, наконец, до людей с Водопадов норнов, чего Эльстан, Король Рыбак, боялся века назад. Мы должны как-то предотвратить зло, превратив войну между братьями в битву с абсолютной тьмой. И первой частью этой задачи, видимо, является загадка мечей.

Обсуждение стихотворения Ниссеса о мечах зашло далеко за полдень. К тому времени, когда Бинабик подумал, что всем им радо чего-нибудь поесть, драгоценный манускрипт Моргенса был разбросан по всей палатке. Каждую страницу внимательно изучали и горячо обсуждали до тех пор, пока пропитанный спорами воздух не начинал звенеть.

Теперь Тиамак понимал, что в послании Моргенса имелось в виду стихотворение о трех мечах. Вранн думал и раньше, что никто не может знать о его тайном сокровище — теперь было очевидно, что никто и не знает. Но, если бы до сих пор у него не развилось здоровое уважение ученого к странным совпадениям, сегодняшняя дискуссия заставила бы его серьезно подумать об этом. Когда хлеб и вино обошли всех, а самые острые разногласия были несколько смягчены набитыми ртами и приятным теплом, Тиамак наконец заговорил.

— Я и сам нашел кое-что, как я надеюсь, способное вас заинтересовать. — Он бережно поставил свою чашу и достал из сумки завернутый в листья пергамент. — Я купил это на рынке в Кванитупуле и собирался отвезти в Наббан Динивану, посмотреть, что он скажет. — Он с величайшей осторожностью развернул свиток, а трое его товарищей придвинулись поближе, чтобы посмотреть, что там. Тиамак чувствовал те же волнение и гордость, которые, наверное, чувствует отец, впервые представляющий ребенка старейшинам для утверждения имени.

Стреигьярд глубоко вздохнул:

— Благословенная Элисия, это настоящее?

Тиамак покачал головой.

— Если нет, то это великолепная подделка. Когда я учился в Пирруине, я видел множество рукописей времен Ниссеса. Это руны Риммергарда, как их написали бы в те годы. Вы только посмотрите на обратные спирали. — Он протянул слегка дрожащий палец к пергаменту.

Бинабик прищурился:

— . «Из Сада Нуанни…», — прочитал он.

— Я думаю, что имеются в виду южные острова, — сказал Тиамак. — Нуанни…

— Был древним наббанайским богом морей. — Стренгъярд был так возбужден, что позволил себе перебить вранна — поразительная вольность для застенчивого священника. — Конечно, «Сад Нуанни» — это острова! Но что может значить остальное?

Когда остальные склонились над пергаментом, уже начиная спор, Тиамак ощутил прилив гордости. Его ребенок встретил одобрение старейшин.

— Этого недостаточно, чтобы удержать наши позиции. — Герцог Изгримнур сидел лицом к Джошуа на табурете в темной палатке принца. — Ты выиграл важное сражение, но это почти что ничего не значит для Элиаса. Еще несколько месяцев, и никто не вспомнит о твоей победе.

Джошуа нахмурился:

— Я понимаю. Потому я и собираюсь созвать рэнд.

Изгримнур покачал головой.

— Этого недостаточно, прости мою грубость.

Принц слабо улыбнулся:

— Так и надо, Изгримнур.

— Тогда дай мне сказать то, что нужно. Необходимы новые победы и как можно скорее. Если мы не сумеем оттеснить Элиаса, не будет иметь никакого значения, сработает эта ерунда с тремя мечами или нет.

— Ты действительно думаешь, что это ерунда?

— После всего, что я видел в прошлом году? Нет, теперь я ничего не могу называть ерундой — в эти времена — но мы забываем о сути. Пока мы сидим тут, как кошка на дереве, не будет никакой возможности достать Сверкающий Гвоздь, — герцог фыркнул. — Молот Дрора! Я все еще не привык думать, что старый меч Джона на самом деле Миннеяр. Ты легко мог бы сшибить мою голову гусиным пером, когда сообщил мне это.

— Похоже, что всем нам придется привыкнуть к постоянным сюрпризам, — сухо сказал Джошуа. — Но что ты предлагаешь?

— Наббан. — Изгримнур не задумывался ни на секунду. — Я знаю, мне следовало бы убедить тебя мчаться в Элвритсхолл, чтобы попробовать освободить моих людей. Но ты прав, что не хочешь делать этого. Если то, что я слышал, соответствует действительности, половина дееспособных мужчин в Риммергарде загнана в армию Скали: а это означает, что необходимо долгое изнурительное сражение, чтобы разбить его. Тан Кальдскрика — твердый человек и хитрый боец. Я ненавижу его подлое предательство, но последним назову его легким противником.

— Но ситхи в Эрнистире, — заметил Джошуа. — Ты же слышал.

— Что из того? Я не могу получить ни кожи, ни шерсти из россказней парнишки Саймона, а эта беловолосая колдунья не кажется мне разведчиком, на основе сообщений которого стоит строить целую военную кампанию, — герцог поморщился. — Чудесно, если ситхи и эрнистири действительно выгнали Скали. Я буду кричать ура громче всех. Но оставшиеся люди Скали, которых ты захочешь завербовать, будут разбросаны по всему Фростмаршу; даже теперь, когда погода улучшилась, я никому не пожелал бы разыскивать их и убеждать идти войной на Эркинланд. А это мои люди. Это моя страна, Джошуа… так что лучше уж слушай, что я говорю. — Он свирепо нахмурил кустистые брови, как будто одна мысль о возможных возражениях принца ставила под сомнение его здравый смысл.

Принц вздохнул.

— Я всегда слушаюсь тебя, Изгримнур. Ты держал меня на коленях, а потом учил тактике, вспомни.

— Я не настолько старше тебя, щенок, — проворчал герцог. — А не будешь следить за своими манерами, я вытащу тебя на снег и дам хороший урок.

Джошуа улыбнулся.

— Отложим это на какой-нибудь другой день. Ах, но как хорошо, что ты. снова со мной, Изгримнур! — лицо его стало более спокойным. — Итак, Наббан, говоришь ты. Как?

Изгримнур подвинулся поближе к принцу и понизил голос:

— Страве пишет, что время подходящее — Бенигарис чертовски непопулярен. Всюду говорят, что он сам убил своего отца.

— Армия герба Зимородка не изменит на основании базарных слухов, — возразил Джошуа. — Немало отцеубийц уже правили Наббаном, вспомни. В любом случае командование превыше всего ставит преданность Дому Бенидривинов. Они будут сражаться с любым иностранным захватчиком — даже с Элиасом, если он прямо заявит о своих намерениях. И уж конечно они не станут предавать Бенигариса ради меня. Знаешь старую наббанайскую пословицу: «Лучше наш ублюдок, чем ваш святой»?

Изгримнур весело ухмыльнулся в усы:

— А кто говорит о том, чтобы убеждать их бросить Бенигариса ради тебя, мой принц? Милостивый Эйдон, скорее они послушают Нессаланту, чем тебя!

Принц раздраженно тряхнул головой:

— Хорошо, тогда ради кого?

— Камарис, черт возьми. — Изгримнур для пущей убедительности хлопнул широкой рукой по бедру, — Он законный наследник герцогства — Леобардис-то получил трон только потому, что Камарис исчез и все считали его покойником!

Джошуа в изумлении уставился на старого друга:

— Но он же безумен, дядюшка, или, во всяком случае, слабоумен.

Герцог выпрямился:

— Они не возражали против трусливого отцеубийцы. Почему бы им не предпочесть героического простака?

Принц снова тряхнул головой, на сей раз от удивления.

— Ты меня просто поражаешь, Изгримнур. Откуда такая идея?

Изгримнур свирепо улыбнулся:

— У меня было сколько угодно времени для раздумья с тех пор, как я нашел Камариса в этом вонючем трактире в Кванитупуле. — Он запустил пальцы в бороду. — Жаль, Эолера здесь нет. Посмотрел бы он, каким хитрющим интриганом я стал на старости лет!

Принц засмеялся.

— Что ж, я совсем не уверен, что твоя идея сработает, но во всяком случае об этом стоит подумать. — Он поднялся и подошел к столу. — Хочешь еще вина?

Изгримнур поднял кубок.

— Эти чертовы размышления, это такая работа, знаешь, вызывающая жажду. Налей, пожалуйста.

— Это прай'за — Вечно Свежая, — Адиту приподняла тонкую лозу, чтобы показать Саймону бледно-голубой цветок. — Даже если его сорвать, он не завянет, пока не пройдет его время. Говорят, его привезли из Сада на кораблях нашего народа.

— Некоторые женщины здесь носят его в волосах.

— Как и наши — мужчины и женщины, — заметила ситхи, бросив на юношу веселый взгляд.

— Будьте добры, одну секунду, здравствуйте, — окликнул кто-то. Обернувшись, Саймон узнал Тиамака, враннского друга Мириамели. Маленький человек казался страшно возбужденным. — Принц Джошуа хочет, чтобы вы пришли, сир Саймон, леди Адиту. — Он начал изображать поклон, но был слишком взволнован, чтобы завершить его по всем правилам. — О, пожалуйста, поторопитесь!

— В чем дело? — спросил Саймон. — Что-то случилось?

— Как нам кажется, мы нашли что-то важное. — Он нетерпеливо подпрыгивал, торопясь скорее идти к принцу. — В моем пергаменте — моем!

Саймон покачал головой:

— В каком пергаменте?

— Вы все узнаете! Пойдемте скорее в платку Джошуа. Пожалуйста! — Он повернулся и рысью побежал обратно к селению.

— Какой странный человек, — улыбнулся Саймон. — Можно подумать, что у него пчела в штанах.

Адиту бережно положила вьюнок на место и поднесла пальцы к носу.

— Это напоминает мне о моем доме в Джао э-Тинукай, — сказала она. — Все комнаты полны цветов.

— Я помню.

Они шли через вершину горы. Солнце сегодня припекало, и, хотя северный горизонт затягивали серые тучи, над головой было голубое небо. Снег оставался только во впадинах на склоне горы, где подолгу держалась тень. Саймон подумал о Мириамели: он искал ее утром, надеясь, что она согласится прогуляться с ним, но шатер принцессы был пуст. Герцогиня Гутрун сказала, что Мириамель ушла довольно рано.

Палатка Джошуа была полна народу. Около Тиамака стояли Джулой, отец Стренгьярд и Бинабик. Принц сидел на табурете, пристально глядя на разложенный у него на коленях пергамент. Воршева шила что-то, сидя у противоположной стены. Адиту, приветливо кивнув остальным, отошла от Саймона и присоединилась к ней.

Джошуа быстро поднял глаза от пергамента.

— Я рад, что ты здесь, Саймон. Я надеюсь, ты сможешь мне помочь.

— Чем, ваше высочество?

Принц поднял руку, уже снова уткнувшись в старинную рукопись.

— Сначала ты должен услышать, что мы нашли.

Тиамак застенчиво шагнул вперед.

— Пожалуйста, принц Джошуа, могу я рассказать, что случилось?

Джошуа улыбнулся вранну.

— Конечно, только давайте подождем, пока придут Мириамель и Изгримнур.

Саймон пристроился рядом с Бинабиком, который тихо разговаривал с Джулой. Он ждал терпеливо, как мог, и слушал их спор о рунах и ошибках перевода, пока едва не лопнул. Наконец появился герцог Элвритсхолла вместе с принцессой. Ее короткие волосы спутал ветер, щеки зарумянились. Саймон смотрел на нее не отрываясь, полный молчаливого томления.

— Мне пришлось пробежать чуть не всю эту проклятую гору, чтобы найти ее, — проворчал Изгримнур. — Надеюсь, это того стоит.

— Ты мог просто окликнуть, и я бы поднялась, — сладким голосом отвечала Мириамель. — Тебе вовсе не обязательно было пытаться свернуть себе шею.

— Мне не нравилось, где ты лазаешь. Я боялся, что напугаю тебя.

— Ты думаешь, меня меньше может испугать огромный риммер, с треском падающий из кустов?

— Я прошу вас, — в голосе Джошуа слышалось напряжение. — Сейчас не время для шуток. Стоит послушать, Изгримнур, я надеюсь, это принесет нам пользу. — Он повернулся к вранну и протянул ему манускрипт. — Объясните им, Тиамак, если вам не трудно.

Стройный смуглый человек с горящими глазами рассказал как он нашел пергамент и показал всем руны, прежде чем прочесть вслух.

…Приведите из Сада Нуанни

Мужа, что видит, хоть слеп,

И найдите Клинок, что Розу спасет

Там, где Дерева Риммеров свет,

И тот Зов, что Зовущего вам назовет

В Мелком Море на Корабле.

И когда тот Клинок, тот Муж и тот Зов

Под Правую Руку Принца придут -

В тот самый миг Того, Кто Пленен,

Свободным все назовут.

Закончив, Тиамак оглядел комнату.

— Мы… — он помедлил. — Мы, носители свитка… обсудили это и подумали о возможном значении этих слов. Если другие предсказания Ниссеса были признаны важными для наших целей, кажется весьма вероятным, что и к этим следует отнестись с вниманием.

— Так что это значит? — потребовал Изгримнур. — Я уже видел эту штуку и не понял ни бельмеса.

— Мы имели некоторые преимущества, — сказал Бинабик. — Саймон, я и некоторые другие при помощи собственных глаз видели одну из частей загадки. — Тролль повернулся к Саймону: — Имеешь понимание?

Юноша старательно размышлял.

— Дерево Риммеров — Дерево Удуна! — Он посмотрел на Мириамель с некоторой гордостью. — То место, где мы нашли Торн.

Бинабик кивнул. Все в палатке затихли.

— Да, «Клинок, что Розу спасет» имея там свое нахождение, — сказал тролль. — Меч Камариса, именованный Тарном.

— Эбека, жена Джона, — выдохнул Изгримнур, — Роза Эрнисадарка. — Он энергично потянул себя за бороду. — Конечно, — сказал герцог Джошуа, — Камарис же был личным телохранителем твоей матери.

— Таким образом, мы имеем понимание, что с частичностью стихотворение повествует о Торне, — согласился Бинабик.

— Что же касается остального, — снова вступил Тиамак, — мы думаем, что мы поняли и это, но у нас нет полной уверенности.

Джулой подалась вперед.

— Мы полагаем, что если в стихотворении говорится о Торне, то в нем идет речь и о самом Камарисе. «Муж, что видит, хоть слеп» — так вполне можно назвать человека, который слеп к своему прошлому и даже к имени, хотя физически видит не хуже любого из нас.

— Лучше, — тихо сказала Мириамель.

— Похоже на правду. — Изгримнур нахмурился, размышляя. — Я не понимаю, как что-то подобное может оказаться в бумажке, написанной сотни лет назад, но это похоже на правду.

— И что же у нас остается? — спросил Джошуа. — Эта часть про «зов» и последние строки про пленника.

За его словами последовало мгновение молчания.

Саймон прокашлялся.

— Ну, может быть это глупо… — начал он.

— Говори, Саймон, — подбодрил его Бинабик.

— Раз одна часть о Камарисе, а другая о его мече, то тогда, может быть, другие части о его вещах или о местах, где он был?

Джошуа улыбнулся.

— Это вовсе не глупо, Саймон. Мы и сами так думаем. А кроме того мы думаем, что знаем, о каком «зове» идет речь.

Со своего места у противоположной стены внезапно засмеялась Адиту. Это была чистая, мелодичная трель, похожая на звук падающей воды.

— Значит ты не забыл отдать им его, Сеоман? Я боялась, что ты можешь забыть. Ты выглядел очень усталым и расстроенным, когда мы расставались.

— Отдать его им? — смущенно спросил Саймон. — Что… — Он осекся. — Рог!

— Рог, — кивнул Джошуа. — Дар Амерасу, дар, которому мы не нашли применения.

— А как это согласуется с Зовущим? — спросил Саймон.

— Это, так сказать, лежало у нас перед носом, — произнес Тиамак. — Когда Изгримнур нашел Камариса в трактире в Кванитупуле, его звали там Чеалио — это значит «крик» или «зов» на пирруинском языке. Знаменитый рог Камариса назывался Целлиан, что означает то же самое на наббанаи.

Адиту поднялась с места, мягко, как взлетающий коршун.

— Только смертные называли его Целлиан. На самом деле у него есть гораздо более древнее имя — Сотворение. Рог, присланный вам Амерасу, принадлежал ситхи задолго до того, как ваш Камарис заставил его зазвучать в битве. Он был назван Ти-туно.

— А как он попал в руки Камарису? — спросила Мириамель. — И, если он был у него, как ситхи получили рог обратно?

— Я легко отвечу на первую часть твоего вопроса, — сказала Адиту. — Ти-туно был сделан из зуба дракона Идохеби, Черного Червя, убитого Хакатри и Инелуки. Когда принц Синнах из смертных эрнистири пришел нам на помощь у Ач Самрата, Ий'Унигато, Лорд Дома Танцев Года, отдал ему рог в знак благодарности, как дар друга другу.

Когда Адиту замолчала, Бинабик взглядом попросил у нее разрешения продолжить. Она кивнула, и тролль заговорил.

— Многие века после упадания Асу'а, когда король Джон получил власть в Эркинлаиде, он обрел возможность делать эрнистири своими вассалами. Он выбирал другой путь, и, как благодарность, король Лут посылал Ти-туно в качестве частичности приданого Эбеки, когда она имела должность выходить замуж за короля Джона. — Он поднял маленькую руку, как бы вручая подарок. — Камарис сохранял Эбеку в этом путешествии и сохраненную доставил в Эркинланд. Джон тогда считал свою невесту такой превосходной, что отдавал рог Камарису в честь се прибытия в Хейхолт.

Он снова широко взмахнул рукой, как будто предлагал окружающим оценить написанную им прекрасную картину.

— Теперь про то, как рог возвращался к Амерасу и ситхи — имею предположение, что таковую историю мог бы рассказать сам Камарис. Но мы имеем знание, что рог попал в «Мелкое Море на Корабль».

— Этого я не понял, — сказал Изгримнур.

Адиту улыбнулась:

— Джао э-Тинукай переводится как «Лодка в Океане Деревьев». Трудно вообразить море, которое было бы мельче того, где вовсе нет воды.

Саймон начинал путаться в потоке слов и быстро сменяющихся рассказчиках.

— Бинабик, как Камарис расскажет эту историю? Я думал, он не может говорить — нем, безумен или заколдован?

— Может быть, даже все в совместности, — сказал тролль. — Но мы также имеем вероятность, что последняя строка тоже говаривает о самом Камарисе — и когда эти вещи воссоединятся, он станет свободным из тюрьмы, в которую заключен. Мы питаем надежду, что это будет возвращать ему разум.

Снова в палатке все затихли, и тишина длилась несколько мгновений.

— Конечно, — сказал Джощуа. — Я все равно не уверен, что это может произойти, даже если последняя строка заслуживает доверия, — он поднял руки — левую, все еще закованную в наручник Элиаса, и правую — обтянутый кожей обрубок. — Как видите, — сказал он, — чего у принца нет, так это правой руки. — Он позволил себе насмешливо улыбнуться. — Но мы все-таки надеемся, что эту часть предсказания не следует понимать буквально. Может быть достаточно будет просто собрать все эти вещи в моем присутствии.

— Я уже пытался однажды показать Камарису Тори, — вспомнил Изгримнур. — Думал, это встряхнет его мозги, если вы понимаете, о чем я говорю. Но он и не подошел к мечу. Вел себя, как будто увидел ядовитую змею. Вырвался и убежал из комнаты, — герцог помолчал. — Но может быть, когда все остальное соберут вместе, тогда…

— Ну, — сказала Мириамель, — так почему бы нам не попробовать?

— Потому что мы не можем, — мрачно ответил Джошуа. — Мы потеряли рог.

— Что? — Саймон поднял глаза, чтобы убедиться, что принц не шутит, хотя сама мысль об этом казалась ему нелепой. — Как это так?

— Он куда-то исчез во время битвы с Фенгбальдом, — сказал Джошуа. —Эта одна из причин, по которым я хотел, чтобы ты был сегодня здесь, Саймон. Я думал, ты мог взять его обратно, чтобы сохранить у себя.

Саймон покачал головой.

— Я был рад отделаться от него, принц Джошуа. Я так боялся, что все погубил, забыв отдать его вам сразу! Нет, больше я его не видел.

Никто из присутствовавших в палатке тоже не видел рога.

— Так, — сказал Джошуа наконец. — Тогда будем искать его — но только без лишнего шума. Если среди нас есть предатель или просто вор, мы не должны дать ему понять, что это такая ценная вещь, а иначе нам никогда не вернуть рога.

Адиту снова рассмеялась, но на этот раз смех ее прозвучал шокирующе неуместно.

— Извините, — сказала она, — но никто из зидайя никогда не поверит этому. Потерять Ти-туно!

— Это не смешно, — нахмурился Саймон. — А ты не можешь использовать какое-нибудь волшебство, чтобы понять, где он находится?

Адиту покачала головой:

— Так не делается, Сеоман. Когда-то я уже пыталась объяснить тебе. Я сожалею, что смеялась, и помогу в ваших поисках.

Не похоже, чтобы она очень огорчилась, подумал Саймон. Но если он не понимает даже смертных женщин, где ему надеяться хотя бы за тысячу лет понять женщину-ситхи?

Собравшиеся медленно выходили из шатра Джошуа, тихо переговариваясь. Саймон подождал Мириамель. Когда она появилась, он пошел рядом.

— Значит, они собираются вернуть Камарису его воспоминания. — Мириамель выглядела расстроенной и усталой, как будто плохо спала прошлой ночью.

— Если только рог найдется, я полагаю, мы попробуем, — втайне Саймон был очень доволен, что Мириамель была в палатке и видела, как сам принц кое о чем советуется с ним.

Мириамель обернулась, чтобы взглянуть ему в лицо, вид у нес был сердитый.

— А что если он вовсе не хочет получить обратно эти воспоминания? — спросила она. — Что если он счастлив сейчас, счастлив впервые в жизни?

Саймон был ошарашен и не смог быстро придумать ответа. Они молча шли через поселок. Наконец Мириамель попрощалась, сказав, что хочет погулять одна. Саймону осталось только без конца обдумывать ее слова. Выходит, у принцессы тоже есть воспоминания, которые она счастлива была бы потерять?

Джошуа стоял в саду за Домом Расставания, когда его разыскала Мириамель. Он смотрел в небо, на длинные ленты облаков, похожие на разорванное полотно.

— Дядя Джошуа!

Он обернулся.

— Мириамель. Рад тебя видеть.

— Ты рад, что пришел сюда, правда?

— Думаю, да, — он медленно кивнул. — Это хорошее место для размышлений. Я слишком беспокоюсь о Воршеве — о ребенке и о том мире, в котором ему предстоит жить — чтобы уютно себя чувствовать в большинстве случаев.

— И тебе не хватает Деорнота?

Джошуа снова обратил взгляд к затянутому облаками небу.

— Не хватает, да. Но, что еще важнее, я хочу, чтобы принесенная им жертва не оказалась бессмысленной. Если наша победа над Фенгбальдом что-то изменит, мне будет, легче смириться с его смертью. — Принц вздохнул: — Он был совсем молод в сравнении со мной — ему не было и тридцати.

Мириамель долго в молчании смотрела на дядю, прежде чем заговорить.

— Я хотела просить тебя об одном одолжении, дядя Джошуа.

Он протянул руку, указывая на одну из полуразрушенных каменных скамеек.

— Присядем. Пожалуйста, проси, чего хочешь.

Она глубоко вздохнула.

— Когда ты… когда мы войдем в Хейхолт, я должна буду поговорить с отцом.

Джошуа наклонил голову и так высоко поднял брови, что его бледный лоб собрался в складки.

— Что ты имеешь в виду, Мириамель?

— Перед последней битвой придет время, когда ты будешь говорить с ним. Я хочу быть при этом.

Джошуа помедлил.

— Я не уверен, что это разумно…

— И, — продолжала Мириамель, решив сказать все до конца. — Еще я хочу поговорить с ним наедине.

— Наедине? — Принц смущенно покачал головой. — Мириамель, это невозможно. Если мы осадим Хейхолт, твой отец окажется в отчаянном положении. Я не смогу оставить тебя одну с ним — он сделает тебя своим заложником!

— Это неважно, — упрямо сказала принцссса. — Я должна поговорить с ним, дядя Джошуа. Должна!

Джошуа удержался от резкого ответа; когда ои заговорил, голос его звучал мягко.

— Почему ты должна, Мирамель?

— Я не могу сказать тебе. Но я должна. Это может что-то изменить — очень сильно изменить!

— Тогда объясни мне, племянница. Потому что в противном случае я могу только отказать тебе. Найдя допустить, чтобы ты оставалась наедине со своим отцом.

Слезы заблестели в тазах принцессы. Она сердито вытерла их.

— Ты не понимаешь. Только я могу говорить с ним об этом. И я должна сделать это! Пожалуйста, Джошуа, пожалуйста!

Мучительная усталость была на лице принца — печать многих тяжелых лет.

— Я знаю, что это не пустой каприз, Мириамель. Но забота о жизнях сотен, может быть даже тысяч людей не давит на тебя, заставляя принимать определенные решения. Если ты не можешь рассказать мне о том, что считаешь таким важным — и, я думаю, веришь, что это действительно так — я конечно не смогу позволить тебе рисковать ради этого своей жизнью и, возможно, жизнями многих других людей.

Она пристально посмотрела на него. Слезы высохли, их сменила холодная, бесстрастная маска.

— Прощу тебя, измени решение, Джошуа, — она показала на каменную пирамиду над могилой Деорнота. Несколько травинок уже пробивались между камнями. — Вспомни своего друга и все то, что ты хотел бы сказать ему.

Ои расстроенно тряхнул головой. На солнце было видно, что его волосы уже начинают редеть.

— Во имя крови Эйдона, я не моху допустить этого, Мириамель. Ты можешь злиться, но ведь ты и сама понимаешь, что у меня нет другого выбора. — Его голос стад немного холоднее. — Когда твой отец, наконец, сдастся, я сделаю все возможное, чтобы ему никто не причинил вреда. Если это будет в моей власти, ты сможешь поговорить с ним. Это большее, что я могу обещать тебе.

— Да, но тогда будет уже слишком поздно. — Она поднялась со скамьи и быстро пошла через сад.

Джошуа проводил ее взглядом; потом, неподвижный, как каменная статуя, он наблюдал за воробьем, ненадолго приземлившимся на каменную пирамиду. Сделав несколько прыжков и весело чирикнув, птица улетела. Джошуа снова обратил взгляд к плывущим облакам.

— Саймон! — Он обернемся. По сырой траве к нему спешил Сашфугоп. — Саймон, могу я поговорить с тобой? — тяжело дыша, арфист натал юношу. Он был растрепан, а наспех наброшенная одежда не допускала и мысли о едином цвете или стиле, что было крайне необычно; даже в полупоходных условиях Нового Гадринсетта Саймон никогда не видел музыканта таким неопрятным.

— Конечно.

— Не здесь. — Сангфугол испуганно огляделся, хотя вокруг никого не было видно. — Где-нибудь, где нас никто не услышит. Может быть, в твоей палатке?

Саймон удивленно кивнул:

— Если хочешь.

Они пошли через палаточный город. Кое-кто из людей махал им или просто приветствовал. Сангфугол каждый раз вздрагивал, как будто все они таили в себе страшную опасность. Наконец они дошли до палатки Саймона и обнаружили Бинабика, который как раз собирался выйти. Натягивая подбитые мехом сапоги, тролль дружелюбно болтал о пропавшем роге — поиски продолжались уже три дня и все еще ни к чему не привели — и на разные другие темы. Арфисту явно хотелось, чтобы тролль поскорее ушел; Бинабик не мог не заметить этого. Он резко оборвал разговор и удалился, чтобы присоединиться к Джулой и носителям свитка.

Как только он вышел, Сангфугол с облегчением вздохнул и, не обращая внимания на грязь, опустился на пол палатки. Саймон начинал беспокоиться. Что-то было не в порядке.

— В чем дело? — спросил он. — Тебя что-то испугало?

Арфист наклонился поближе, он говорил совсем тихо, почти шептал:

— Бииабик говорит, что они все еще ищут этот рог. Он, кажется, очень нужен Джошуа.

Саймон пожал плечами.

— Никто не знает, будет ли от него какой-нибудь толк. Это нужно для Камариса. Мы надеемся, что нам удастся таким образом вернуть ему разум.

— Бессмыслица, — арфист пожал плечами. — Как рог может сделать что-то подобное?

— Не знаю, — нетерпеливо сказал Саймон. — Ты об этом так спешил со мной поговорить?

— Представляю, как рассердится принц, когда найдут вора.

— Он просто повесит его у Дома Расставаний, — раздраженно начал Саймон и осекся, увидев побелевшее лицо арфиста. — Что случилось, в конце концов? Милостивый Эйдон, Сангфугол, это ты, что ли, украл его?

— Нет, нет! — визгливо вскрикнул арфист. — Это не я, клянусь!

Саймон пристально смотрел на него.

— Нет, — сказал наконец Сангфугол дрожащим голосом. — Но я знаю, где он.

— Что?.. Где?!

— Он у меня в палатке, — арфист произнес это ровным голосом мученика, приговоренного к смерти, который в последний раз обращается с мольбой к своим палачам.

— Как это может быть? Он в твоей палатке, и ты его не брал?

— Милость Эйдона, Саймон, клянусь, нет! Я нашел его в вещах Таузера после его смерти. Я… Я любил этого старика, Саймон. По-своему. Я знаю, что он пьяница и что иногда мне больше всего хотелось вбить его старую голову в плечи. Но он был добр ко мне, когда я был мальчиком… и, будь оно проклято, мне не хватает его.

Несмотря на искреннюю боль в голосе арфиста, Саймон уже снова начинал терять терпение.

— Но почему ты взял его себе? Почему ты никому не сказал?

— Я просто хотел иметь что-то из его вещей, Саймон. — Он выглядел пристыженным и несчастным, как мокрая кошка. — Я похоронил с ним мою вторую лютню. Я думал, он не стал бы возражать… Я думал, это его рог! — Он потянулся, чтобы схватить Саймона за руку, но на полдороге остановился и отдернул руку. — Потом, когда я понял, о чем весь этот шум и поиски, мне было страшно признаться, что рог у меня. Могли подумать, что я украл его у Таузера, когда он умер. А я никогда не сделал бы ничего подобного, Саймон!

Мгновенная злость Саймона уже угасла. Арфист, казалось, вот-вот расплачется.

— Ты должен был все рассказать, — мягко сказал юноша. — Никто не подумал бы о тебе плохо. А теперь лучше нам пойти и поговорить с Джошуа.

— О нет! Он рассвирепеет! Нет, Саймон, давай я Просто отдам его тебе — а ты скажешь, что где-то нашел его. Ты будешь героем.

Саймон немного подумал.

— Нет, — сказал он наконец. — Не думаю, что это хорошая идея. Во-первых, мне придется сказать принцу Джошуа, где я нашел его. А вдруг выяснится, что кто-то уже искал там? Тогда будет выглядеть так, как будто это я украл его. — Он выразительно помотал головой. В кои-то веки раз это не Саймон совершил такую простаковскую ошибку — теперь он совсем не торопился брать вину на себя. — В любом случае, это будет совсем не так страшно, как ты думаешь. Я пойду с тобой. Джошуа вовсе не злой — ты же его знаешь.

— Он сказал однажды, что если я еще раз спою «Женщину из Наббана», он велит отрубить мне голову. — Теперь, когда худшие из страхов Сангфугола были позади, арфист был опасно близок к тому, чтобы рассердиться.

— Я бы так и сделал на его месте, — заметил Саймон. — Мы все устали от этой песни. — Он встал и протянул арфисту руку. — Теперь вставай и пойдем к принцу. Если бы ты не ждал столько времени, было бы гораздо проще.

Сангфугол горестно покачал головой.

— Сначала легче было молчать. Я все думал, что вынесу его и оставлю где-нибудь, где его легко найдут, но потом испугался, что кто-нибудь увидит, как я буду делать это. — Он глубоко вздохнул. — Я так беспокоился, что две последние ночи почти не спал.

— Ты почувствуешь себя много лучше, как только поговоришь с Джошуа. А теперь вставай.

Они вышли из палатки. Арфист постоял немного на солнце, сморщил тонкий нос и изобразил слабую улыбку, как будто учуял близкое избавление.

— Спасибо, Саймон, — сказал он. — Ты хороший друг.

Саймон издевательски хихикнул, потом похлопал арфиста по плечу.

— Давай поговорим с ним прямо сейчас. Он как раз только что позавтракал. Я всегда дружелюбнее настроен после еды. Будем надеяться, что это срабатывает и с принцами.

После полуденной трапезы все они собрались в Доме Расставания. Джошуа торжественно стоял перед каменным алтарем, на котором все еще лежал Торн. Саймон чувствовал, как напряжен принц.

Остальные собравшиеся в зале тихо переговаривались между собой. Беседа казалась натянутой, но молчание в таком огромном зале вышло бы еще более пугающим. Солнечный свет проникал в дверь, но не мог достичь дальних углов помещения. Это место напоминало часовню, и Саймон не мог удержаться от мысли, что их, возможно, ожидает чудо. Если им удастся вернуть чувства и разум Камарису, человеку, почти сорок лет отсутствовавшему в мире, это действительно будет чем-то вроде воскрешения из мертвых.

Он вспомнил слова Мириамели и подавил дрожь. Может быть, все это неправильно. Может быть, Камариса действительно следовало бы оставить в покое.

Джошуа вертел в руках рог из зуба дракона, рассеянно разглядывая надписи. Когда принцу принесли Целлиан, он вовсе не был так рассержен, как опасался Сангфугол, а только удивился, зачем Таузеру понадобилось уносить и прятать подарок Амерасу. Когда прошла первая вспышка гнева, Джошуа был настолько великодушен, что даже просил Сангфугола остаться и посмотреть, что произойдет. Но получивший помилование арфист не хотел больше иметь ничего общего с рогом и принцами; он отправился в постель, чтобы хоть немного восстановить отнятые страхом силы.

Среди дюжины собравшихся в зале людей произошло какое-то движение. Вошел герцог Изгримнур, ведя за собой сира Камариса. Старик, одетый в парадную рубашку и чулки, словно ребенок, наряженный для похода в церковь, вошел и огляделся, прищурившись, как будто оценивая западню, в которую его завлекли. Все это выглядело почти так, как если бы Камарис совершил тяжкое преступление; стоявшие в зале вглядывались в его лицо, как бы стараясь запомнить каждую черточку. Старый рыцарь казался очень напуганным.

Мириамель говорила, что старик был швейцаром и слугой-за-все в трактире в Кванитупупе и с ним там ужасно обращались, вспомнил Саймон; может быть он боится, что его собираются наказать? И действительно, Камарис выглядел так, словно мечтал оказаться за тысячу миль от Дома Расставания.

— Вот, сир Камарис, — Джошуа поднял с алтаря Торн; судя по тому, как он держал меч, Торн сейчас был легче ивового прутика. Помня об изменчивом нраве клинка, Саймон задумался, что это может означать. Когда-то он считал, что у клинка могут быть собственные желания и он сразу легчает, когда хозяин делает то, чего ему хочется. Может быть теперь его цель была достигнута? Он почти вернулся к своему прежнему господину?

Принц Джошуа подал меч Камарису рукоятью вперед, но старик не взял его.

— Пожалуйста, сир Камарис, это же Торн. Ои был вашим и вашим остался.

Выражение лица старика стало еще более несчастным. Ои отступил назад, подняв руки, словно защищаясь от нападения. Изгримнур удержал его за локоть.

— Все королю, — пророкотал герцог. — Это ваше, Камарис.

— Слудиг, — позвал принц, — у тебя есть пояс для меча?

Риммерсман шагнул вперед, держа пояс, на котором висели тяжелые ножны из черной кожи, инкрустированной серебром. С помощью своего господина Изгримнура он затянул пряжку на талии Камариса. Старик не сопротивлялся. Фактически, подумал Саймон, с тем же успехом он мог бы превратиться в камень. Когда они закончили, Джошуа осторожно опустил меч в ножны, так что его рукоять оказалась у самого локтя старого рыцаря.

— Теперь рог, пожалуйста, — сказал принц. Фреозель, державший Целлиан, пока Джошуа относил клинок, передал ему рог. Джошуа надел перевязь на плечи Камариса, так что рог теперь висел около правой руки старика, и отступил на шаг. Длинный клинок, казалось, очень подходил своему высокому владельцу. Солнечный луч озарил белые волосы рыцаря. Это было правильно, никто в комнате в этом не сомневался. Никто, кроме самого Камариса.

— Он ничего не делает, — вполголоса сказал Изгримнуру Слудиг. Саймону снова показалось, что он присутствует на каком-то религиозном обряде — но теперь это было нелепо, как если бы пономарь забыл положить в ковчег мощи или священник позабыл бы мансу. Все вокруг смущенно застыли.

— А что если произвести чтение стихов, — предложил Бинабик.

— Да, — кивнул Джошуа. — Прочти, пожалуйста.

Вместо того, чтобы начать читать, Бинабик вытолкнул вперед Тиамака, дрожащей рукой сжимавшего пергамент. Чуть охрипшим от волнения голосом вранн прочитал стихи Ниссеса.

…И когда тот Клинок, тот Муж и тот Зов, — Вранн набирался мужества с каждой новой прочитанной строкой, и заканчивал уже гораздо более твердым тоном: -

Под Правую Руку Принца придут,

В тот самый миг Того, Кто Пленен,

Свободным все назовут.

Тиамак остановился и поднял глаза. Камарис взглядом раненого животного смотрел на доброго товарища многих недель пути, который теперь проделывал с ним такие странные вещи. Старый рыцарь выглядел как собака, от которой прежде добрый хозяин неожиданно потребовал выполнения какого-то унизительного трюка.

Ничего не произошло. Собравшиеся разочарованно зашумели.

— Имеется вероятность, что мы проделывали какую-нибудь ошибку, — медленно проговорил Бинабик. — Мы имели должность очень дольше изучать пергамент.

— Нет, — хрипло сказал Джошуа. — Я в это не верю. — Он шагнул к Камарису и поднял рог к стазам старика: — Разве вы не узнаете его? Это Целлиан. Его зов вселял страх в сердца врагов моего отца многие годы. Заставь его снова звучать, Камарис! — Он поднес рог к губам Камариса. — Мы нуждаемся в вашем возвращении!

С загнанным видом, полный почти животного ужаса, Камарис оттолкнул принца. Так неожиданна была сила этого толчка, что Джошуа запнулся и чуть не упал. Изгримнур подхватил его. Слудиг зарычал и бросился вперед, словно собирался ударить рыцаря.

— Оставь его, Слудиг, — резко сказал Джошуа, — если здесь кто и виноват, так это я. Какое я имел право мучить слабоумного старика? — Он сжал кулак и некоторое время молча смотрел на каменные плиты. — Может бытъ мы должны были оставить его в покое? Он честно сражался в своих боях, а нам следовало бы самим разбираться с нашими и не мешать ему отдыхать.

— Он не показывал спину ни в одном бою, Джошуа, — возразил Изгримнур. — Я знал его, помни. Он всегда делал то, что было правильно… необходимо. Не сдавайся так легко.

Джошуа снова посмотрел на старика.

— Что ж, хорошо. Камарис, пойдем со мной. — Он бережно взял рыцаря под руку. — Пойдем со мной, — повторил принц и повел несопротивляющсгося Камариса к двери, ведущей в сад.

Снаружи похолодало. Легкая дымка дождя сделала темными древние стены и каменные скамьи. Остальные собравшиеся ждали в дверях, не понимая, чего хочет принц.

Джошуа подвел Камариса к каменной пирамиде, возвышавшейся над могилой Деорнота. Он поднял руку старика и положил ее на верхний камень, потом накрыл сверху своей ладонью.

— Сир Камарис, — медленно сказал он. — Пожалуйста, выслушайте меня. Земля, покоренная моим отцом, порядок, установленный вами и королем Джоном, разрывают на части война и магия. Под угрозой все, ради чего вы трудились всю свою жизнь, и, если мы проиграем сейчас, не будет никаких надежд на восстановление. Под этими камнями похоронен мой друг. Он был рыцарем, как и вы. Сир Деорнот никогда не встречал вас, но песни о вашей жизни, услышанные им еще ребенком, привели его ко мне. «Сделайте меня рыцарем, Джошуа, — сказал он в тот день, когда я впервые увидел его. — Я хочу служить так, как служил когда-то Камарис. Я хочу быть орудием Божьим и вашим для блага наших людей и нашей страны».

Вот, что он сказал, Камарис, — Джошуа внезапно отрывисто засмеялся. — Он был глупцом — святым глупцом. И конечно, со временем он понял, что ни страна, ни люди не стоят спасения. Но он поклялся именем Божьим, что будет делать то, что правильно и необходимо, и каждый день своей жизни положил на выполнение этой клятвы.

Голос Джошуа окреп. Он обнаружил в себе какой-то скрытый источник чувств; слова текли легко, ясные и сильные.

— Он погиб, защищая Сесуадру. Одно сражение, одна стычка отняла у него жизнь, но другая, великая победа далеко впереди стала бы невозможной без его участия. Он умер, как и жди — пытаясь делать то, что не в силах человеческих, виня в неудаче только себя, вставая и начиная сызнова. Он умер за свою землю, за которую и вы сражались, Камарис, он умер за порядок, который вы хотели сохранить, когда слабейшие могут мирно жить своей жизнью, защищенные от тех, кто использует силу, чтобы навязывать другим свои желания. — Джошуа наклонился к лицу Камариса, пристально глядя в глаза старику. — Неужели его смерть была напрасной? Потому что если мы не выиграем эту битву, в мире будет слишком много могил, чтобы кто-то смог помнить об этой одной, и не останется никого, кто стал бы оплакивать людей, подобных Деорноту.

Пальцы Джошуа сжались на руке рыцаря.

— Вернись к нам, Камарис. Пожалуйста. Не дай этой смерти стать бессмысленной. Подумай о битвах своего времени, о битвах, в которых, я знаю, ты предпочел бы не участвовать, но все же участвовал, потому что нужно было сражаться за правду и справедливость. Неужели те твои страдания тоже были бессмысленными? Это наш последний шанс. Потом придет тьма.

Внезапно принц отпустил руку старика и отвернулся. Глаза его блестели. У Саймона, стоявшего у дверей, защемило сердце.

Камарис все еще стоял, словно заледенев. Пальцы его лежали на вершине каменной пирамиды. Наконец он повернулся, оглядел себя и поднял рог. Он долго смотрел на него, словно это было какое-то невиданное доселе животное. Потом Камарис закрыл гдаза, дрожащей рукой поднес рог к губам и подул.

Рог запел. Слабый вначале, звук возрастал и набирал силу, становясь громче и громче, пока сам воздух не содрогнулся от грохота, в котором слышался лязг стали и стук копыт. Камарис, так и не открывая глаз, подул снова, еще громче. Пронзительный зов пронесся по вершине горы и покатился через долину; эхо бежало следом. Потом звук стих.

Саймон обнаружил, что зажал уши руками. Многие другие рядом с ним сделали то же самое.

Камарис снова взглянул на рог и поднял гдаза на тех, кто наблюдал за ним. Что-то изменилось. Его взгляд стал глубже, грустнее; в нем появился разумный блеск, которого не было раньше. Губы рыцаря дрогнули, но сперва получилось только какое-то дребезжащее шипение. Камарис посмотрел вниз, на рукоять Торна. Медленными, осторожными движениями он вытащил моя; из ножей и поднял перед собой. Черная блестящая полоса, казалось, прорезала свет уходящего дня. Крошечные капли дождя усеяли клинок.

— Я… должен был знать… что мои мучения еще не закончены, вина еще не прощена. — Его голос звучал до боли сухо и грубо, речь казалась странно правильной. — О Бог мой, любящий и ужасный, я покорен тебе. Я до конца отработаю свое наказание.

Старик упал на колени перед ошеломленными зрителями. Долго он не говорил ничего, погрузившись в молитву. Слезы бежали по его щекам, смешивались с дождевыми каплями и блестели в косых лучах заходящего солнца. Потом наконец рыцарь поднялся на нот и позволил Изгримнуру и Джошуа увести себя.

Саймон почувствовал, как что-то тянет его за руку. Посмотрев вниз, он увидел на своем рукаве маленькие пальцы Бинабика. Глаза тролля блестели.

— Ах, друг Саймон, все мы забывали об этом. Люди сира Деорнота, солдаты Наглимуида, знаешь, как они его именовывали? Правая Рука Принца. Имею предположение, что даже Джошуа не имел этих воспоминаний. Везение… или что-то другое, Саймон-друг. — Маленький человек снова сжал руку юноши и поспешил за принцем.

Ошеломленный, Саймон обернулся, пытаясь хоть мельком увидеть Камариса. У двери стояла Мириамель. Она поймала взгляд Саймона и сердито посмотрела на него, словно говоря: в этом есть и твоя вина.

Потом она повернулась и ушла в Дом Расставания вслед за остальными, а Саймон остался один в залитом дождем саду.

8 НЕБО, ПОЛНОЕ ЗВЕРЕЙ

Четверо сильных мужчин, взмокших, несмотря на холодный ночной ветер, и слега задыхающихся, втащили тяжелые закрытые носилки по узкой лестнице, осторожно вытащили кресло с пассажиром и отнесли его к центру крыши. Человек, сидевший в кресле, был так закутан в меха и одеяла, что узнать его было почти невозможно, но высокая, элегантно одетая женщина немедленно поднялась с места и подошла к нему с радостным возгласом.

— Граф Страве! — сказала вдовствующая герцогиня. — Я так рада, что вы сумели прийти! И в такой холодный вечер!

— Нессаланта, дорогая моя. Только ваше приглашение могло вытащить меня из дома в такую погоду. — Граф поднес к губам тонкую руку, обтянутую перчаткой. — Простите, что я позволяю себе приветствовать вас сидя.

— Пустяки. — Нессаланта щелкнула пальцами, приказывая слугам графа перенести его кресло поближе к тому месту, где она сидела. Вновь усевшись, она продолжала: — Хотя, мне кажется, становится немного теплее. Тем не менее, вы просто сокровище, самое настоящее сокровище, что пришли сюда.

— Наслаждение вашим обществом, дражайшая леди. — Страве кашлянул в платок.

— Вы не пожалеете, я обещаю. — Нессаланта манерным жестом указала на усыпанное звездами небо, как будто сама разостлала этот ковер в честь дорогого гостя. — Только посмотрите! Вы будете просто счастливы, что пришли. Ксаннасэвин блестящий человек.

— Моя леди слишком добра ко мне, — сказал чей-то голос из лестничного проема. Граф Страве, несколько ограниченный в движениях, неловко вывернул шею, чтобы разглядеть говорящего.

Вошел высокий худощавый человек, его длинные пальцы были сжаты, словно в молитве. Его лицо наполовину скрывала длинная, черная с проседью, вьющаяся борода. Черные одежды испещряли наббанайские звездные символы. Он двигался между рядами посаженных в кадки деревьев и кустов с неожиданной аистиной грацией, и так же грациозно преклонил колени перед вдовствующей герцогиней.

— Моя леди, с великой радостью я получил ваш вызов. Я всегда счастлив служить вам. — Он повернулся к Страве: — Герцогиня Нессаланта была бы прекрасным астрологом, если бы не ее великий долг перед Наббаном. Она обладает неженской проницательностью.

Пирруинец улыбнулся под капюшоном.

— Это известно всем.

Что-то в голосе Страве заставило герцогиню немного помедлить, прежде чем заговорить.

— Ксаннасэвин слишком добр ко мне. Мною изучены лишь начальные элементы. — Она притворно застенчиво сложила руки на груди.

— Ах, но как бы я был счастлив видеть вас своей ученицей, — сказал астролог. — Тайны, в которые мы могли бы проникнуть, герцогиня… — голос его был глубоким и выразительным. — Моя леди хочет, чтобы я начинал?

Нессаланта, зачарованно следившая за движением его губ, встряхнулась, словно просыпаясь.

— Ах, нет, Ксаннасэвин, еще нет. Мы должны дождаться моего старшего сына.

Страве взглянул на нее с неподдельным интересом:

— Я не знал, что Бенигариса волнуют таинства звезд.

— Он интересуется, — осторожно сказала Нессаланта. — Он… А, да ты уже здесь.

Бснигарис шатнул на крышу. Его сопровождали два стражника с гербами Зимородка на накидках. Правящий герцог Наббана был немного полноват в талии, но все же оставался высоким и широкоплечим мужчиной. Его роскошные усы почти полностью закрывали рот.

— Мама, — учтиво сказал он, поравнявшись с маленькой группой, сжал ее руку в перчатке, кивнул и повернулся к графу: — Страве. Вчера я не заметил тебя за обедом.

Пирруинец поднес к губам платок и кашлянул.

— Приношу свои извинения, дорогой Бенигарис. Вы же знаете, мое здоровье… Иногда я не могу оставить мою комнату даже ради такого прославленного гостеприимства, как гостеприимство Санкеллана Магистревиса.

Бенигарне фыркнул:

— Что ж, тогда, вероятно, вам не следовало бы находиться на этой промозглой крыше. — Он повернулся к Нессаланте: — Так что же мы делаем здесь, матушка?

Вдовствующая герцогиня обиженно надула губы:

— Ну, ты же прекрасно знаешь, что мы здесь делаем. Это очень благоприятная ночь для чтения звезд, и добрейший Ксаннасэвин собирается рассказать нам, что нас ждет в будущем году.

— Если вам будет угодно, ваша светлость, — Ксаннасэвин поклонился герцогу.

— Это моту сказать ил, — зарычал Бенигарис. — Неприятности, неприятности и еще раз неприятности. Куда я ни повернусь, везде что-то не так. — Он повернулся к Страве: — Вы же знаете, как это бывает. Крестьяне хотят хлеба, а когда я даю его им, неблагодарные свиньи просят еще. Я пытался привести болотных дикарей, чтобы они помогай обработать поля — но только истратил массу солдат в стычках с тритингами, и теперь все бароны ноют, что их крестьян забрали и поля остались необработанными — а проклятые болотные люди и с места не сдвинулись. Я же не могу топить свои войска в их проклятом болоте! Придется обходиться без них. — Бенигарис мотнул головой. — Да к тому же эти проклятые, проклятые, трижды проклятые огненные танцоры, поджигающие себя и до смерти пугающие простой народ! — Его лицо потемнело. — Не следовало мне доверять Прейратсу…

— Простите, Бенигарис, — сказал Страве. — Я не расслышал. Мои старые, больные уши, знаете ли… Прейратс?

Герцог Наббана посмотрел на графа. Глаза его сузились.

— Не важно. Во всяком случае, это был отвратительный год, и следующий будет не многим лучше. — Кислая ухмылка шевельнула его усы. — Разве что мне удастся убедить местных смутьянов стать огненными танцорами. Некоторые из них будут просто чудесно выглядеть в костре.

Страве засмеялся, после чего разразился сухим кашлем.

— Отлично, Бенигарис, отлично.

— Довольно об этом, — резко сказала Нессаланта. — Я думаю, ты не прав, Бенигарис, и нас жнет прекрасный год. Кроме того, нет никакой надобности гадать. Ксаннасэвин и так скажет тебе все, что нужно.

— Я всего лишь смиренный толкователь небесных узоров, герцогиня, — сказал астролог, — но я постараюсь…

— И если ты не узришь там чего-нибудь получше, чем год, через который я только что прошел, — пробормотал Бенигарис, — я попросту сброшу тебя с крыши.

— Бенигарис! — голос Нессаланта, до тех пор звучавший кокетливо и немного по-детски, внезапно стал резким, как удар хлыста. — Ты не будешь угрожать Ксаннасэвину! Понял?!

Бенигарис почти незаметно отступил.

— Я просто пошутил. Святая кровь Эйдона, мама, не волнуйся ты так. — Он подошел к креслу с тяжелым балдахином, украшенным герцогским гребешком Зимородка и тяжело опустился в него. — Валяй, — герцог махнул рукой Ксаннасэвину, — расскажи нам, какие чудеса скрывают звезды.

Астролог вытащил из складок своего просторного одеяния связку пергамеитов и с некоторым драматизмом потряс ею.

— Как заметила герцогиня, — начал он ровным, хорошо поставленным голосом, — сегодня превосходная ночь для того, чтобы делать предсказания. Мало того, что звезды стоят в особенно благоприятной конфигурации, но к тому же и само небо свободно от туч и других помех. — Он улыбнулся Бенигарису: — Это само по себе является благоприятным знаком.

— Продолжай, — холодно сказал герцог.

Ксанасэвин развернул один из пергаментов и указал на звездное колесо.

— Как вы можете видеть. Трои Ювениса в эените. Трон неразрывно: связан с правлением Наббана, и так оно было с древних языческих времен. Когда меньшие зведы попадают в сферу его влияния, наследникам империи неплохо обратить на это пристальное внимание. — Астролог немного помолчал, чтобы слушатели прониклись важностью последнего сообщения. — Сегодня мы видим, что Трон в зените и стоит вертикально. Змея и Миксис Волк при этом сияют особенно ярко, — он обвел рукой широкий полукруг и указал иа другую часть неба. — На южной стороне хорошо видны Сокол и Крылатый Жук. Жук всегда говорит о грядущих переменах.

— Совсем как в зверинцах древних императоров, — нетерпеливо сказал Бенигарис. — Звери, звери, звери. А что все это значит?

— Это значит, мой лорд, что Дом Бенидривинов ждут великие времена.

— Я знала, что так будет, — промурлыкала Нессаланта. — Я знала.

— Почему ты так думаешь? — спросил Бенигарис, щурясь на небо.

— Я бы несправедливо обошелся с моими внимательными слушателями, попытавшись дать короткое объяснение, — улыбнулся сладкоречивый астролог. — Достаточно было бы сказать, что звезды, долго говорившие о нерешительности, колебаниях и сомнениях, теперь провозглашают время перемен. Счастливых перемен.

— Но это может означать все что угодно, — проворчал Бенигарис. — Например, что весь город сгорит.

— Вы говорите так только потому, что еще не слышали подробного объяснения. Есть два других фактора, наиболее важных. Один из них — сам Зимородок — вон он, видите? — Ксаннасэвин указал на маленькую светящуюся точку на западном небе. — Сейчас он ярче, чем я когда-либо видел, а обычно в это время года его просто трудно разглядеть. Долгие века судьбы вашего рода были прямо связаны с возрастанием и убыванием света Зимородка, а так великолепно освещен он не был ни разу за всю мою жизнь. Великое событие ожидает Дом Бенидривинов. Ваш Дом.

— А второй фактор? — Бенигарис казался заинтересованным. — Другой фактор, о котором ты упоминал?

— А, — астролог развернул новый свиток. — В данный момент вы еще не можете увидеть его. Скоро на небосклоне появится Звезда завоевателя.

— Эта проклятая хвостатая звезда, которую мы видели и в прошлом году, и в позапрошлом? — проговорил Страве, и в его голосе явственно слышалось нетерпение. — Огромная красная штука?

— Да, это она.

— Появившись, она так напугала простой народ, что чуть вовсе не вышибла их хилые мозги! — прорычал Бенигарис. — Это и положило начало всей зловещей чепухе.

Ксаннасэвин кивнул.

— Небесные знаки нередко читаются неправильно, герцог Бенигарис. Звезда завоевателя вернется, но она не пророчит бедствий, а только предупреждает о переменах. На протяжении всей истории Светлого Арда она возвещала новый порядок, возникающий из кровопролитных войн и всеобщего хаоса. Она протрубила конец империи и сияла над последними днями Кхандии.

— И это, по-твоему, хорошо? — закричал Беиигарис. — Ты говоришь, что звезда, свидетельствовшая о падении империи, может предвещать счастливые перемены? — Казалось, он готов был вскочить и разделаться с астрологом.

— Но, мой лорд, помните о Зимородке, — поспешно сказал Ксаннасэвин. — Как эти перемены могут вызвать вашу тревогу, если Зимородок сияет столь ярко? Нет, мой лорд, простите своего смиренного раба за то, что может показаться дерзостью, но разве не может произойти ничего такого, что разрушило бы великую империю и в то же время возвысило Дом Бенидривинов?

Бенигарис выпрямился, как будто его толкнули, и уставился на свои руки.

— Я поговорю с тобой об этом позже, — сказал он наконец. — А теперь оставь нас.

Ксаннасэвин поклонился.

— Как вам будет угодно, господин мой. — Он снова поклонился, на этот раз в сторону Страве: — Счастлив был встретиться с вами, граф. Большая честь для меня.

Граф, так же, как и Бенигарис погруженный в размышления, отсутствующе кивнул головой.

Ксаннасэвин поцеловал руку Нессаланте, склонился так низко, что едва не прикоснулся лбом к крыше, затем снова сложил свои свитки и направился к лестнице. Его шаги постепенно затихали внизу, в отзывающейся эхом тьме.

— Вы видите? — спросила Нессаланта. — Вы поняли, почему я так высоко ценю его? Это блестящий человек.

Страве кивнул.

— Выглядит внушительно, — сказал он. — И вы находите его заслуживающим доверия?

— Абсолютно. Он точно предсказал — смерть моего бедного мужа. — На ее лице появилось выражение глубокой скорби. — Но Леобардис не стал меня слушать. Я говорила, что если нога его ступит на землю Эркинланда, мы никогда больше не увидимся. Но он назвал это ерундой.

Бенигарис пронзительно посмотрел на свою мать:

— Ксаннасэвин сказал тебе, что отец умрет?

— Да. Если бы только он пожелал тогда выслушать меня!

Граф Страве кашлянул:

— Что ж, я надеялся подождать с этим разговором до другого раза, Бенигарис, но услышав вашего астролога — услышав о великом будущем, которое, как он считает, ожидает вас, — я решил, что должен сегодня же поделиться с вами своими мыслями.

Оторвавшись от мрачного созерцания своей матери, Бенигарис повернулся к графу.

— О чем вы говорите?

— О некоторых вещах, ставших мне известными. — Старик огляделся. — Прошу простить меня, Бенигарис, я не хотел бы выглядеть навязчивым, но нельзя ли убедить ваших стражников немного отойти? — Он раздраженно махнул рукой в сторону закованных в доспехи солдат, которые неподвижно, как камни, простояли все время, которое находились на крыше. Бенигарис фырнул и жестом приказал им отойти.

— Ну?

— Как вам известно, — начал граф, — у меня есть множество источников информации. Я слышу вещи, не доходящие иногда до ушей людей гораздо более могущественных.. Недавно я узнал кое-что, возможно, могущее заинтересовать вас. Об Элиасе и его войне с Джошуа. О… других вещах, — он замолчал и выжидательно посмотрел на герцога.

Нессалашта подалась вперед.

— Продолжайте, Страве. Вы знаете, как мы ценим ваши советы.

— Да, — сказал Бенигарис, — продолжайте. Мне будет интересно узнать, что вы слышали.

Граф улыбнулся лисьей улыбкой, обнажив все еще белые зубы.

— О да, — сказал он, — Вам будет интересно.

Эолер не встречал раньше ситхи, стоявшего в дверях Резного зала. Он был одет в старомодный костюм справедливых — в рубашку и брюки из бледно-кремовой ткани, блестевшей, как дорогой шелк. Его каштановые волосы — самый близкий к человеческому оттенок извсех, виденных графом до сих пор — были стянуты узлом на макушке.

— Ликимейя и Джирикй говорят, что ты должен идти к ним. — Эрнистирийский язык этого незнакомца был таким же неуклюжим и архаичным, как тот, на котором разговаривали дворры. — Должны вы ожидать еще мгновения или можете идти сейчас? Хорошо, если вы можете идти сейчас.

Эолер услышал, как Краобан набрал в грудь побольше воздуха, желая одернуть наглого посланника, и быстро положил руку на плечо старика. Вызов звучал так невежливо только из-за плохого знания языка — Эолер был уверен, что ситхи могли бы спокойно и без нетерпения ждать его хоть целые сутки.

— Одна из справедливых — целитель — сейчас у дочери короля Мегвин. Сперва я должен поговорить с ней, а потом сразу приду, — сказал граф посланнику.

Ситхи с совершенно бесстрастным лицом наклонил голову движением баклана, хватающего рыбешку.

— Я скажу им. — Он повернулся и покинул комнату. Обутые в сапоги ноги бесшумно двигались по деревянному полу.

— Разве они теперь тут хозяева? — раздраженно спросил Краобан. — Мы должны сидеть в ожидании их повелений и сломя голову бежать выполнять их?

Эолер покачал головой:

— Они вовсе не хотят ничего такого, старый друг. Я уверен, что Джирикй и его матери просто нужно о чем-то поговорить со мной. Не все ситхи так хорошо говорят по-эрнистирийски, как Ликимейя и принц.

— Все равно мне это не нравится. Мы слишком долго жили под сапогом у Скали — когда, наконец, эриистири смогут сами распоряжаться на своей земле?

— Все меняется, — мягко сказал Эолер, — но мы всегда выживали. Пять веков назад риммеры Фингила оттеснили нас к горным утесам и морским скалам. Мы вернулись. Люди Скали спасаются бегством, так что мы и их пережили. Ты не считаешь, что ситхи — это гораздо более легкий груз?

Некоторое время старик смотрел на него, подозрительно прищурившись, и часто моргал. Наконец он улыбнулся.

— Мой добрый граф, вам следовало бы быть священником или генералом. Вы дальновидны.

— Как и ты, Краобан. Иначе ты не смог бы сидеть здесь и жаловаться на тяжелую жизнь.

Прежде чем старик успел ответить, в дверях снова возник ситхи. Это была седая женщина в зеленом платье и матово-серебристом плаще. Несмотря на цвет волос, она, казалось, была одного возраста с только что ушедшим посыльным.

— Кира'ату, — сказал граф, поднимаясь. Его голос утратил былую легкость. — Вы можете помочь ей?

Некоторое время ситхи смотрела на него, потом покачала головой; жест получился удивительно ненатуральным, словно она выучила его по книге.

— Ее тело абсолютно здорово. Но дух каким-то образом скрыт от меня, ушел в глубину, как мышь, когда тень совы пересекает ночные поля.

— Что это значит? — Эолер пытался скрыть нетерпение.

— Испугана. Она испугана. Она похожа на ребенка, который видел, как убивали его родителей.

— Она видела много смертей. Принцесса похоронила отца и брата.

Женщина ситхи взмахнула руками, в жесте, который Эолер не смог перевести.

— Это не то. Всякий, зидайя или судходайя — Дитя Восхода или смертный, проживший достаточно долго, понимает смерть. Она ужасна, но объяснима. Но ребенок ее не понимает. И что-то подобное произошло с этой женщиной — что-то, бывшее вне ее понимания. Это испугало ее дух.

— Но она поправится? Вы можете что-то сделать для нее?

— Больше ничего. Ее тело здорово. То, что происходит с ее духом — это другое дело. Я должна подумать об этом. Возможно, существует ответ, которого я сейчас не вижу.

Трудно было понять что-то по выражению широкоскулого кошачьего лица Кира'ату, но Эолеру оно не показалось особенно обнадеживающим. Граф сжал кулаки и с силой прижал их к бедрам.

— А есть что-нибудь, что могу сделать л?

Что-то очень похожее на жалость мелькнуло в глазах ситхи.

— Если она спрятала свой дух достаточно далеко, только сама женщина Мегвин может вывести его обратно. Вы не можете сделать это за нее, — она помолчала, как бы ища слова утешения. — Будь добрым с ней. Это уже кое-что: — Она повернулась и выскользнула из зала.

После недолгого молчания старый Краобац заговорил:

— Мегвин безумна, Эолер.

Граф поднял руку:

— Не надо.

— Вы ничего не измените тем, что не будете слушать. Ей стало хуже, пока вас не было. Я говорил вам, где мы нашли ее — на Вершине Брадах Тора. Она бредила и пела. Одна Мирча знает, сколько времени принцесса раздетой просидела в снегу. Сказала, что говорила с богами.

— Может быть, так оно и было, — с горечью сказал Эолер. — После всего того, что я видел за последние двенадцать месяцев, у меня нет права сомневаться в ее словах. Может быть, это было для нее слишком… — Он вытер взмокшие ладони. — Теперь я пойду и повидаюсь с Джирики.

Краобан кивнул. В глазах его блестели слезы, но губы сжались в твердую линию.

— Не терзайте себя, Эолер. Не сдавайтесь. Вы нужны нам дажебольше, чем ей.

— Когда Изорн и остальные вернутся, — устало сказал граф, — скажи им, ще я. Попроси их оказать мне любезность и дождаться меня — я не думаю, что долго пробуду у ситхи. — Он посмотрел на небо, медленно темнеющее на пути к сумеркам. — Мне очень нужно обсудить кое-что с Изорном и Уле.

Прежде чем выйти из резного зала, Эолер погладил Краобана по плечу.

— Эолер? — он повернулся и увидел Мегвин, стоявшую в вестибюле за его спиной.

— Моя леди. Как вы себя чувствуете?

— Хорошо, — легко сказала принцесса, но глаза изобличали ее. — Куда вы идете?

— Я иду встретиться, — он осекся. Неужели ее безумие заразительно? Он чуть не сказал «с богами». — Я иду поговорить с Джирики и его матерью.

— Я не знаю их, — сказала она. — Но в любом случае мне хотелось бы пойти с вами.

— Пойти со мной? — это показалось ему странным.

— Да, граф Эолер. Я хотела бы пойти с вами. Разве это так ужасно? Ведь мы с вами пока что не смертельные врага, правда?

— Конечно, пойдемте, моя леди, — сказал он поспешно, — Мегвин. Конечно.

Эолер не заметил никаких существенных перемен в палаточном лагере ситхи, занимавшем всю вершину горы Эрна, и все-таки он выглядел более законченным, чем несколькими днями раньше, более сросшимся с землей. Казалось, что он стоит здесь с тех пор, как эта гора появилась на свет. Здесь царили покой и мягкое, естественное движение; разноцветные дома в потоке воздуха двигались и колыхались, как причудливые растения. Граф ощутил мгновенное раздражение, эхо недовольства Краобана. Какое право они имеют устраиваться здесь с таким комфортом? Чья это земля, в конце концов?

Мгновением позже он одернул себя. Такова была природа справедливых. Несмотря на свои величественные города, теперь, в основном, населенные летучими мышами, если судить по Мезуту'а, ситхи не были народом, привязанным к месту. Из того, что Джирики говорил о Саде, их исконном доме, становилось ясно, что, несмотря на многовековое пребывание в Светлом Арде, ситхи чувствовали себя не более чем странниками на этой земле. Они жили в мыслях, песнях и воспоминаниях. Гора Эрна была всего лишь местом нового привала.

Мегвин молча шла рядом с ним, лицо ее выглядело озабоченным. Он вспомнил, как много лег назад она позвала его посмотреть, как поросится одна из ее драгоценных свиней. Что-то пошло неправильно, и к концу родов несчастное животное визжало от боли. После того, как были удалены два мертвых поросенка, один все еще обвитый окровавленной пуповиной, задушившей его, свинья в панике придавала еще одного новорожденного.

Во время этого кровавого кошмара у Мегвин было выражение лица, очень похожее на теперешнее. Только после того, как свинья была спасена и выжившие поросята принялись бодро сосать, она позволила себе разрыдаться. Вспоминая, Эолер внезапно понял, что это был последний раз, когда она позволила ему обнять себя. Тогда он страдал за нее, пытаясь понять горе, причиненное ей смертью тех, кто для него был не стоящими внимания животными, и все же, прижимая ее к себе, вдруг ощутил, что она уже взрослая женщина, несмотря на кажущуюся юность. Это было странное чувство.

— Эолер? — голос Мегвин слетка дрогнул. — Могу я задать вам один вопрос?

— Конечно, леди, — он не мог отогнать воспоминание о том, как он сжимал ее в объятиях, стоя на коленях в соломе, и о крови, забрызгавшей их руки и одежду. Тогда он не чувствовал себя таким беспомощным, как сейчас.

— Как… Как вы умерли?

Сначала он решил, что не расслышал се.

— Простите, Мегвин. Как я… что?

— Как вы умерли? Мне стыдно, что я не спросила вас раньше. Это была благородная смерть, какую выи заслужили? И, я надеюсь, это не было мучительно? Я думаю, я… я не могла бы этого вынести, — она быстро взглянула на него, потом на лице ее появилась дрожащая улыбка. — Но, конечно, теперь это уже не имеет значения. Вы здесь. Все уже позади.

— Как я умер? — эти слова поразили его, как удар. Он потянул ее за руку и остановился. Они стояли на открытом, поросшем травой склоне, жилище Ликимейи находилось всего в броске камня. — Мегвин, я не мертв. Пощупайте меня. — Он протянул руки и сжал се холодные пальцы. — Я жив. И вы тоже.

— Меня ударили, когда пришли боги, — рассеянно сказала она. — Я думаю, что это был Скали. Во всяком случае его занесенный топор — это последнее, что я помню перед пробуждением на небесах. — Она неуверенно засмеялась. — Это смешно. Разве можно проснуться на небе? С тех пор, как я здесь, мне часто кажется, что я спала некоторое время.

— Мегвин. Послушайте меня. — Он снова сжал ее руку. — Мы не умерли. — Он почувствовал, что сам готов зарыдать и сердито тряхнул головой. — Вы по-прежнему в Эрнистире, в Таиге, где вы родились.

Мегвин взглянула на него. Ее глаза странно блеснули, и граф даже подумал, что наконец достучался до нес.

— Вы знаете, Эолер, — медленно-проговорила она, — когда я была жива, я все время боялась. Боялась потерять то, что было дорого мне. Я боялась даже говорить с вами, с самым близким другом, какой у меня когда-либо был. — Она покачала головой. Ветер трепал ее длинные волосы, обнажая прекрасную шею. — Я даже не мокла сказать, что любила вас, Эолер — любила так, что это жгло меня изнутри. Я боялась, что тогда вы оттолкнете меня и я лишусь даже вашей дружбы.

Эолеру показалось, что сердце его сейчас расколется пополам, как камень, треснувший под ударом молота.

— Мегвин, я… я не знал. — Любил ли он ее? Поможет ли ей, если сейчас он скажет, что любил, вне зависимости от того, правда это или нет? — Я был… я был слеп, — заикаясь выговорил он. — Я не знал.

Принцесса грустно улыбнулась.

— Теперь это не имеет значения, — сказала она со страшной уверенностью. — Слишком поздно жалеть об этом. — Она сжала его руку и повела вперед.

Последние шаги до сине-лилового дома Ликимейи он сделал машинально, как человек, пораженный в темноте стрелой, который так изумлен этим, что продолжает идти вперед, еще не понимая, что умирает.

Когда Эолер и Мегвин вошли в кольцо ткани, Джирики и его мать тихо, но напряженно беседовали. Ликимейя так и не сняла доспехов, ее сын переоделся в более удобный наряд.

Джирики поднял голову.

— Граф Эолер! Мы счастливы, что вы нашли время навестить нас. У нас есть что показать и рассказать вам. — Желтые глаза скользнули по спутнице графа. — Леди Мегвин. Добро пожаловать.

Эолер чувствовал напряжение девушки, но она все-таки нашла в себе силы сделать реверанс.

— Мой лорд.

Граф не мог не спросить себя, что же она видит в шатре ситхи. Если Джирики был небесным божеством Бриниохом, то что Мегвин моста подумать о его матери? Что она видела, глядя на колышущуюся ткань, фруктовые деревья, угасающее солнце и бесстрастные лица других ситхи?

— Садитесь, пожалуйста, — несмотря на грубоватый акцент, голос Ликимейи казался удивительно музыкальным. — Хотите есть?

— Нет, спасибо, — Эолер повернулся к Мегвин. Принцесса покачала головой, но взгляд ее был рамсеянным и отстраненным, как будто она как-то отталкивалась от того, что видели ее глаза.

— Тогда нам нечего ждать, — сказала Ликимейя. — Мы должны кое-что показать вам, — она взглянула на ситхи с каштановыми волосами, приходившего в Таиг. Тот вышел вперед, открывая сумку, которую он держал в руках. Ловким движением он развязал продернутую через нес веревку и перевернул сумку. Что-то темное выкатилось на траву.

У Эолера перехватило горло.

— Слезы Ринна!

Перед ним лежала голова Скали. Рот и глаза риммера были широко раскрыты. Пышная светлая борода потемнела от крови.

— Вот ваш враг, граф Эолер, — спокойно сказала Ликимейя. С подобным спокойным удовлетворением кошка могла бы бросить к ногам хозяйки убитую птичку. — В холмах к востоку от Грианспога он и несколько дюжин его людей повернули наконец.

— Уберите это, пожалуйста. — Эолер почувствовал, что к горлу подступает тошнота. — Я вовсе не хотел видеть его таким. — Он озабоченно взглянул на Мегвин, но ее отсутствующий взгляд был обращен к темнеющему небу за стенами лагеря.

Брови Ликимейи были белыми, в противоположность огненно-рыжим волосам. Она подняла одну из них, со странно человеческим выражением насмешливого недоверия.

— Принц Синнах именно так выставлял своих побежденных врагов.

— Это было пять веков назад, — обычное спокойствие Эолера на сей раз изменило ему. — Я сожалею, госпожа, но мы, смертные, сильно изменились за этот отрезок времени. Наши предки, возможно, были более свирепы, чем мы. Я видел много смертей, но это было слишком неожиданно.

— Мы не хотели никого оскорбить. — Ликимейя бросила на Джирики многозначительный взгляд, — Мы думали, что ваше сердце порадует вид головы человека, завоевавшего вашу землю и поработившего ваш народ.

Эолер вздохнул.

— Я понимаю. И я тоже не хотел никого обидеть. Мы благодарны за вашу помощь. Невыразимо благодарны. — Он не мог удержаться от взгляда на окровавленный предмет, валявшийся в свежей траве.

Посланник наклонился, схватил голову за волосы и опустил ее обратно в сумку. Эолер подавил в себе желание поинтересоваться, что же случилось с телом Остроносого. Вероятно, его оставили на съедение хищникам в холодных восточных холмах.

— Это хорошо, — улыбнулась Ликимейя, — потому что мы тоже хотели просить вашей помощи.

Эолер взял себя в руки.

— Что мы можем сделать?

Джирики повернулся к нему. Его лицо было даже больше обычного вежливо-равнодушным. Может быть ему чем-то не понравился поступок его матери? Эолер отогнал эту мысль. Пытаться понять ситхи значило добровольно согласиться на скорое наступление безумия.

— Теперь, когда Скали мертв, а остатки его войска разбросаны по стране, наше назначение здесь выполнено, — сказал Джирики. — Но мы только вступили на дорогу, и долгий путь еще предстоит нам.

Пока принц говорил, его мать протянула руку за спину и достала маленький изящный предмет, покрытый синей глазурью. Она опустила в него два пальца и вынула их. На концах пальцев была темно-серая краска.

— Мы говорили вам, что не можем остановиться на освобождении Эриистира, — продолжал Джирики. — Мы должны идти дальше, к Уджин-э-д'а сикунаи — месту, которое вы зовете Нагпимундом.

Медленно, как бы выполняя торжественный ритуал, Ликимейя начала покрывать краской лицо. Она провела темные линии по щекам и вокруг глаз.

— И… и что могут сделать эрнистири? — спросил Эолер, с трудом отрывая взгляд от матери Джирики.

На мгновение ситхи опустил голову, потом поднял ее и поймал взгляд графа, вынуждая его слушать внимательно.

— Кровью, пролитой друг за друга эрнистири и ситхи, я прошу, чтобы отряд ваших людей присоединился к нам.

— Присоединился к вам? — Эолер вспомнил сияющую, молниеносную атаку ситхи. — Да чем же мы можем помочь вам?

Джирики улыбнулся.

— Вы недооцениваете себя — и переоцениваете нас. Очень важно, чтобы мы взяли замок, некогда принадлежавший Джошуа, но это сражение будет страшнее всех, виденных землей. Кто знает, какую неожиданную роль смертные могут сыграть в битве Рожденных в Саду? Кроме того, есть вещи, которые вы сделаете легко, а мы нет. Нас мало. Нам нужен ваш народ, Эолер. Нам нужны вы.

Ликимейя нарисовала маску вокруг глаз, на лбу и на щеках, так что ее янтарный взгляд, казалось пламенел в темноте, как драгоценные камни в узком ущелье. Она провела три линии от нижней губы к подбородку.

— Я ни к чему не могу принуждать своих людей, Джирики, — сказал Эолер. — Особенно после всего того, что с ними произошло. Но думаю, что если пойду я, остальные присоединятся ко мне. — Он подумал о — долге и чести. Ему не удалось отомстить Скали, но теперь выяснялось, что риммерсман был только орудием в руках Элиаса и другого, еще более страшного врага. Эрнистир свободен, но война далеко не закончена. Кроме того, нечто соблазнительное было в чем-то таком прямом и понятном, как битва. Путаница разоренного войной Эрнисадарка и тяжкий груз безумия Мегвин уже начинали подавлять его.

Небо над головой стало темно-синим, как кувшин Ликимейи. Несколько ситхи внесли светящиеся шары и поставили их на деревянные подставки вдоль стен; освещенные снизу ветви фруктовых деревьев отливали золотом.

— Я пойду с вами в Наглимунд, Джирики, — сказал он наконец. Краобан присмотрит за народом Эрнисадарка, и с тем же успехом присмотрит за Мегвин и Инавен, вдовой Лута, решил он. Старый рыцарь поможет восстановить разрушенное — это дело прекрасно подойдет старику. — И возьму с собой столько бойцов, сколько смогу уговорить.

— Спасибо, граф Эолер. Мир меняется, но некоторые вещи остаются постоянными. Сердца эрнистири относятся к ним.

Ликимейя поставила кувшин, вытерла пальцы о сапоги, оставив широкий серый след — и встала.

С раскрашенным лицом она выглядела еще более чуждой и отдаленной, чем обычно.

— Значит, решено, — сказала она. — На третье утро, начиная с сегодняшнего дня, мы поедем в Уджин-э-д'а сикунаи. — В свете хрустальных шаров ее глаза искрились.

Эолер не мог долго выдерживать ее взгляда, но и не в состоянии был справиться со своим любопытством.

— Прошу прощения, госпожа, — сказал он. — Надеюсь, что вы не сочтете меня невежливым. Могу я спросить, чем вы покрываете лицо?

— Пеплом, траурным пеплом. — Она издала низкий горловой звук, который мог быть вздохом или раздраженным фырканьем. — Вам, смертному, не понять этого, но я все-таки скажу. Мы идем войной на хикедайя.

После короткой паузы, в течение которой Эолер пытался понять, что она имела в виду, подал голос Джирики:

— Ситхи и норны одной крови, граф Эолер. Теперь мы будем сражаться с ними. — Он поднял руку и сделал странный жест, словно погасил невидимую свечу. — Мы вынуждены убивать членов своей семьи.

Большую часть обратного пути Мегвин молчала. Только когда из темноты возникли косые крыши Таига, она заговорила.

— Я иду с тобой. Я пойду, чтобы увидеть, как воюют боги.

Он резко покачал головой:

— Вы останетесь здесь с Краобаном и остальными.

— Если ты силой оставишь меня здесь, я убегу и пойду следом за вами, — ее голос был спокойным и уверенным. — В конце концов, чего вы боитесь, граф Эолер? Я же не могу умереть дважды. — Она засмеялась.

Эолер понял, что спорить бессмысленно. Он уже готов был потерять терпение, как вдруг новая мысль пришла ему в голову.

Целительница сказала, что она сама должна найти путь назад. Может быть, это часть его?

Но опасность слишком велика. Нечего и думать о том, чтобы позволить ей так рисковать. Он не мог помешать ей бежать и следовать за ними, если ее заставят остаться — безумная или нет, но во всем Эрнисадарке не было никого вполовину такого упрямого, как дочь Луга. Бога, что за проклятие? Нет ничего удивительного, что он уже стал тосковать по суровой простоте битвы.

— Мы поговорим об этом позже, — сказал он. — Я устал, Мегвин.

— Никто не должен уставать здесь, — в ее голосе слышалась слабая нотка торжества. — Я беспокоюсь о вас, Эолер.

Саймон выбрал открытое, незащищенное место у внешней стены Сесуадры. Сегодня было солнечно, хотя ветер оказался достаточно сильным для того чтобы оба, он и Мириамель, надели плащи.

— Я принес вина. — Саймон вынул из мешка мех и две чашки. — Сангфугол сказал, что оно хорошее — я думаю, пирруинское. — Он нервно засмеялся. — Почему считается, что в каком-то месте вино лучше, чем в другом? Виноград везде виноград.

Мириамель улыбнулась. Она казалась усталой, под зелеными глазами легли глубокие тени.

— Не знаю. Может быть его по-разному выращивают?

— На самом деле все это не имеет значения. — Саймон аккуратно направил струю вина из меха сперва в одну чашку, потом в другую. — Я даже до сих пор не уверен, что мне оно по-настоящему нравится — Рейчел никогда не позволила бы мне пить. Она называла вино «кровью дьявола».

— Главная горничная? — Мириамель поморщилась. — Препротивная женщина!

Саймон протянул ей чашку.

— Так я думал. У нее действительно был характер. Но сейчас мне кажется, что она делала для меня все, что могла. Ей нелегко приходилось. — Он поднял чашу и пригубил вино. — Интересно, где она сейчас? В Хейхолте? Надеюсь, у нес все хорошо. Хотел бы я, чтобы никто не причинил ей вреда. — Он улыбнулся — подумать только, что он испытывает такие чувства к Дракону — потом поднял стаза. — Ой, ведь я уже выпил немного. Разве нам не надо сказать что-нибудь — произнести тост?

Мириамель торжественно подняла чашку:

— С днем рождения, Саймон.

— Вас так же, принцесса Мириамель.

Некоторое время они молча сидели и прихлебывали вино. Ветер сгибал траву, расплющивая ее в самых причудливых изменчивых узорах, словно огромный невидимый зверь беспокойно перекатывался с места на место во сне.

— Завтра начинается рэнд, — сказал он. — Но, я думаю, Джошуа уже решил, что он хочет делать.

— Он пойдет в Наббан, — в ее голосе была тихая горечь.

— Что в этом плохого? — Саймон потянулся за ее опустевшей чашкой. — Начало как начало.

— Неверное начало. — Она следила за его рукой, когда он брал чашку. От ее пристального взгляда Саймон почувствовал себя неловко. — Прости меня, Саймон, но я очень несчастна из-за… разных вещей. Самых разных.

— Я выслушал бы вас, если бы вы захотели, принцесса. Я всегда был неплохим слушателем.

— Не называй меня принцессой. — Она помолчала, а когда снова заговорила, тон ее звучал гораздо мягче. — Пожалуйста, Саймон, хоть ты не делай этого! Мы были друзьями, когда ты не знал, кто я на самом деле. Мне сейчас очень нужен друг.

— Конечно… Мириамель, — он набрал в грудь воздуха. — А разве сейчас мы не друзья?

— Я не это имела в виду. — Принцесса вздохнула. — Это все та же проблема, что и с решением Джошуа. Я не согласна с ним. Мне кажется, мы должны двинуться прямо на Эркинланд. Это не такая война как те, в которых сражался мой дед, — она много хуже… много темнее. Я боюсь, что мы можем опоздать, если сначала отправимся покорять Наббан.

— Куда опоздать?

— Я не знаю. Такое у меня ощущение, но я ничем не могу доказать, что права. Это никуда не годится, а они делают вид, что слушают меня только потому, что я принцесса — дочь Верховного короля. А потом они все вместе ищут вежливый способ отказать мне. Уж лучше бы они сразу велели мне замолчать!

— Какое это имеет отношение ко мне? — тихо спросил Саймон. Мириамель закрыла глаза, словно вглядывалась в себя. Он почувствовал, что разрывается на части от удивительного изящества се красновато-золотых ресниц.

— Даже ты, Саймон, знавший меня как девочку-служанку — нет, как мальчика-слугу! — Она рассмеялась, не открывая глаз. — Даже ты, Саймон, глядя на меня, видишь не только меня. Ты видишь имя моего отца, замок, в котором я выросла, дорогую одежду. Ты смотришь на… принцессу! — Она произнесла это слово, как будто говорила о чем-то гадком и фальшивом.

Саймон долго смотрел на нее, на развевающиеся по ветру волосы, на покрытую золотистым пушком нежную щеку. Он сгорал от желания сказать, что он видит на самом деле, но даже не надеялся найти нужные слова; это прозвучало бы бессмысленным бормотанием простака.

— Ты это ты, — сказал он наконец. — По-моему так же глупо тебе пытаться быть кем-то другим, как и другом притворяться, что, они говорят с тобой, когда перед ними стоит принцесса.

Внезапно она открыла глаза. Такие ясные, такие проницательные! Он вдруг подумал, каково приходилось тем, кто стоял перед ее дедом, Простором Джоном. Кроме того, взгляд этих глаз напомнил ему, кем был он сам: глупым сыном служанки, рыцарем только по счастливому стечению обстоятельств. Сейчас принцесса была ближе, чем когда-либо, и в то же время пропасть между ними казалось широкой, как Великий Океан.

Мириамель пристально смотрела на него. Не выдержав напряжения, он смущенно отвел глаза.

— Простите.

— Не за что, Саймон. И давай поговорим о чем-нибудь другом. — Она повернулась и окинула взглядом поля колышущейся травы на вершине горы. Странная, жестокая минута миновала.

Они допили вино и доели хлеб и сыр. В качестве десерта Саймон вытащил пакетик конфет, купленный им у одного из торговцев на маленьком рынке Нового Гадринсетта — шарики из меда и поджаренных зерен. Разговор перешел к местам и странным вещам, которые они оба повидали. Мириамель пыталась рассказать Саймону о ниски Ган Итаи и ее пении, о том, как при помощи своей музыки она сливала воедино небо и землю. В свою очередь Саймон объяснял, каково ему было жить в доме Джирики у реки и каждый день видеть Яоиру, живой шатер из бабочек. Он хотел было описать мягкую и пугающе древнюю Амерасу, но потерпел неудачу. Это воспоминание все еще причиняло ему боль.

— А что эта, другая женшина-ситхи? — спросила Мириамель. — Та, которая здесь. Адиту.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, что ты о ней думаешь? — принцесса нахмурилась. — Мне кажется, у нее дурные манеры.

Саймон фыркиул.

— У нее свои собственные манеры, так будет вернее. Ситхи не похожи на нас, Мириамель.

— Что ж, тогда я невысокого мнения о ситхи. Она одевается и ведет себя как проститутка из таверны.

Саймону снова пришлось спрятать улыбку. Наряды Адиту были почти пугающе сдержанными по сравнению с тем, что она носила в Джао э-Тииукай, хота они все еще оставляли открытым немного больше ее смуглого тела, чем это находили приличным жители Нового Гадринсетта. Но обычно Адиту старалась не оскорблять чувств своих смертных товарищей. Что же до ее поведения…

— Мне не кажется, что она ведет себя так уж вызывающе.

— Уж конечно, тебе не кажется, — Мириамель определенно сердилась. — Ты бродишь за ней, как месячный щенок.

— Ничего подобного, — обиженно сказал он. — Мы просто друзья.

— Хорошее слово. Я слышала, как его употребляют рыцари, говоря о женщинах, которых никто не пустит на порог церкви. — Мириамель выпрямилась. Она не дразнила его. Принцесса была в ярости, какой он не замечал у нее прежде. — Я не виню тебя — все мужчины одинаковы. Она очень привлекательна, по-своему.

Саймон резко засмеялся.

— Я никогда не пойму, — сказал он.

— Чего? Чего не поймешь?

— Неважно, — Саймон покачал головой. Хорошо бы вернуться к какой-нибудь более безопасной теме, решил он. — Ах, я чуть не забыл, — он обернулся, достал кожаный мешочек с продернутым шнурком и прислонил его к отполированной ветром и дождями стене. — Сегодня мы празднуем день рождения. Время дарить подарки.

Мироиамель подняла широко раскрытые от удивления глаза.

— О Саймон! Но у меня ничего нет для тебя!

— Достаточно того, что ты здесь. Видеть тебя, после стольких месяцев… — Его голос оборвался, тихо пискнув. Чтобы скрыть смущение, Саймон откашлялся. — Но в любом случае, ты уже сделала мне чудесный подарок — шарф. — Он раскрыл ворот, показав на голубую ткань вокруг шеи. — Это был лучший подарок из всех, какие у меня когда-либо были! — Он улыбнулся и снова застегнул ворот. — А теперь у меня есть кое-что для тебя. — Он вытащил из мешка что-то длинное и тонкое, завернутое в кусок ткани.

— Что это? — озабоченность исчезла, сменившись детским интересом к загадочному содержимому свертка.

— Разверни.

Она так и сделала, размотав тряпку. Перед ней лежала полоска пламени из слоновой кости — Белая стрела ситхи.

— Я хочу чтобы ты взяла ее.

Мириамель перевела взгляд со стрелы на Саймона. Она сильно побледнела.

— О нет, — выдохнула принцесса. — Нет, Саймон, я не могу!

— Что ты хочешь сказать? Конечно, можешь. Это мой подарок. Бинабик сказал, что ее сделал мастер ситхи Вандиомейо так давно, что и вообразить нельзя. Это единственная вещь, которая у меня есть, достойная принцессы Мириамель — а ты и есть принцесса Мириамель, нравится это тебе или нет.

— Нет, Саймон, нет. — Она впихнула стрелу и ткань ему в руки. — Это самое доброе, что сделали для меня за всю мою жизнь, но я не могу взять ее. Это же не просто красивая вещь, это то, что Джирики обещал тебе, — залог. Ты мне так говорил. Это слишком много значит. Ситхи не отдают такие вещи просто так.

— И я тоже, — сердито сказал Саймон. Значит даже это недостаточно хорошо для нее, подумал он. Под тонким слоем ярости был бездонный колодец боли. — Я хочу, чтобы стрела была твоей.

— Пожалуйста, Саймон. Я страшно благодарна тебе — ты даже не представляешь, каким добрым я тебя считаю — но мне будет слишком больно забрать ее у тебя. Я не могу.

Расстроенный, обиженный, Саймон до боли сжал в пальцах стрелу. Его дар был отвергнут. Он чувствовал себя способным на любое безрассудство.

— Тогда подожди здесь, — буркнул он и встал, понимая, что находится на грани истерики. — Обещай мне, что никуда не уйдешь с этого места, пока я не приду.

Она неуверенно взглянула на него, прикрывая рукой глаза от яркого солнечного света.

— Если ты хочешь, чтобы я подождала тебя, Саймон, я подожду. Ты надолго?

— Нет, — Саймон повернул к полуразрушенным воротам старой стены. Не успев сделать и десяти шагов, он побежал.

Когда он вернулся, Мириамель сидела на том же самом месте. Она держала в руках гранат, который он припрятал в качестве последнего сюрприза.

— Прости, — сказала ода. — Но я беспокоилась. Я его раскрыла, но еще ничего не сумела, — она показала ему ровные ряды ярких семян. — Что у тебя в руке?

Саймон вытащил меч из складок плаща. Пока Мириамель удивленно смотрела на него, еще не избавившись от дурных предчувствий, он опустился на колени.

— Мириамель… Принцесса… Я отдаю вам последний оставшийся у меня подарок. — Он протянул ей рукоять меча, опустив голову и с интересом разглядывая травяные джунгли под своими сапогами. — К вашим услугам. Теперь я рыцарь. Я могу присягнуть на службу вам, моей госпоже, и стать вашим личным защитником… если только вы захотите.

Уголком глаза он взглянул иа нес. Мириамель явно обуревали чувства, ни одно из которых он не мог определить.

— О Саймон, — сказала она.

— Если вы не хотите принять моей присяги или не можете по какой-то причине, о которой мне не следует знать, только скажите. Мы можем оставаться друзьями.

Последовало долгое молчание. Саймон впился глазами в траву и почувствовал, что у него кружится голова.

— Конечно, — сказала она наконец. — Конечно, я приму присягу, милый Саймон. — Ее голос дрожал. Она прерывисто засмеялась: — Но я никогда не прощу тебе этого.

Он встревоженно поднял глаза, чтобы проверить, не шутит ли она. Уголки ее губ, дрожа, приподнялись в полуулыбке, но глаза снова были закрыты. Он не мог понять, счастлива она или глубоко опечалена.

— Что я должна делать? — спросила Мириамель.

— Я и сам точно не знаю. Возьми рукоять и лезвием коснись моего плеча, как делал Джошуа, я думаю. И скажи: «Ты будешь моим защитником».

Она взяла рукоять и на мгновение прижала ее к щеке. Потом подняла меч и коснулась его плеч, правого и левого.

— Ты будешь моим защитником, Саймон, — прошептала она.

— Клянусь.

Факелы в Доме Расставания горели слабо. Давно уже прошло время вечерней трапезы, но никто еще ни слова не сказал о еде.

— Сегодня третий день рэнда, — сказал принц Джошуа. — Все уже устали. Я задержу ваше внимание всего на несколько мгновений. — Он провел рукой по глазам.

Изгримнур подумал, что напряжение трех долгих дней язвительных дискуссий больше всех присутствующих сказалось на самом принце. В попытке дать высказаться каждому желающему, Джошуа вынужден был пройти через огромное количество посторонних споров — и бывший господин Элвритсхолла был крайне недоволен. Принц никогда не выдержит всех тягот войны с собственным братом, если не ожесточит свое сердце. Его манера вести себя с людьми немного исправилась с тех пор, как Изгримнур видел его в последний раз — безумие последнего года, похоже, изменило всех, кто вкусил его горечи, — но герцогу все равно казалось, что Джошуа еще не научился прислушиваться ко всем, не давая заморочить себе голову. А без этого, подумал он сердито, ни один правитель долго не продержится.

Разногласий было немало. Тритинги считали жителей Нового Гадринсетта слишком слабыми для кочевой жизни и боялись, что они станут помехой, если Джошуа поведет своих людей через степь. В свою очередь, поселенцы вовсе не были уверены, что им так уж хочется оставлять более или менее обжитое место, чтобы снова идти куда-то, где у них даже не будет места, на котором можно было бы осесть, пока Джошуа не отберет землю у своего брата или Бенигариса.

Фреозель и Слудиг, после смерти Деорнота ставшие главными военными советниками принца, тоже ожесточенно спорили о том, куда следует идти сначала. Слудиг, поддерживая Изгримнура, настаивал на покорении Наббана, Фреозель, как и многие другие, боялся, что бросок на юг отвлечет их от истинной цели. Он был эркинландером, а Эркинланд — это не только родина Джошуа, но еще и место, наиболее пострадавшее от бездарного правления Элиаса. Фреозель считал, что им следует идти на запад, к окраинным поместьям Эркинланда, собирая под свои знамена недовольных подданных Верховного короля, перед тем как двинуться на Хейхолт.

Изгримнур вздохнул и потер подбородок, радуясь своей заново отрастающей бороде. Больше всего ему хотелось встать и объяснить всем, что и как им следует делать. Он даже чувствовал, что если бы кто-нибудь снял груз ответственности с плеч принца, Джошуа втайне был бы рад — но этого нельзя было допустить. Изгримнур знал, что стоит принцу потерять свое влияние, его соратники распадутся на враждующие группировки, и всякой надежде на организованное сопротивление будет положен конец.

— Сир Камарис, — внезапно сказал Джошуа, поворачиваясь к старому рыцарю, — вы главным образом молчали. Но если мы отправимся в Наббан, как нас убеждают Изгримнур и другие, вы будете нашим знаменем. Мне необходимо знать, что думаете вы.

Старик действительно до сих пор оставался в стороне, хотя Изгримнур сомневался, что его удерживало неодобрение или несогласие, скорее Камарис слушал их споры, как святой на трактирной скамье, присутствующий, но отстраненный, сосредоточивший все свое внимание на чем-то, недоступном простым людям.

— Я не могу сказать вам, что следует делать, принц Джошуа. — С тех пор, как восстановилась память старого рыцаря, он говорил с каким-то удивительным непринужденным достоинством. Его старомодная, изысканная речь была так отточена, что казалась почти пародией; он мог бы быть Добрым крестьянином из притч Книги Эйдона. — Это превыше моего разумения, и не осмелюсь я посредничать между вами и Богом, которому принадлежат окончательные ответы на все сущие вопросы. Однако я могу сказать, что я думаю, — он склонил голову, глядя на свои длиннопалые руки, сложенные на столе как бы в молитве. — Многое из того, что было сказано здесь, до сих пор невнятно для меня — договор вашего брата с Королем Бурь, в мое время считавшимся старинной легендой; роль, которую, как вы говорите, должны сыграть мечи — и мой черный Торн среди них — все это крайне странно, крайне странно. Но я твердо знаю, что очень любил своего брата Леобардиса, и, судя по тому, что вы о нем говорили, он верно служил Наббану в годы моего безумия — гораздо лучше, чем мог бы когда-то я. Он был создан для того, чтобы повелевать другими людьми; я — нет.

Его сына Бенигариса я видел только плачущим младенцем. Мою душу гложет мысль, что кто-то из рода моего отца мог стать отцеубийцей, но у меня нет оснований сомневаться в слышанном мной свидетельстве. — Он медленно тряхнул головой, словно выбившийся из сил боевой конь. — Я не могу посоветовать идти в Наббан, Эркинланд или любое другое место на зеленой земле Господней. Но если вы решите отправиться в Наббан, Джошуа… тогда, да, я поеду во главе войска. Если люди будут пользоваться моим именем, я не стану удерживать их, хотя это не кажется мне истинно рыцарственным поступком: голоса смертных одного лишь Искупителя должны славить. Но я не могу допустить, чтобы на Доме Бенидривинов оставалось такое позорное пятно.

Так что, если вы такого ответа ждали, Джошуа, вы получили его. — Он воздел руки к небесам жестом присягающего на верность. — Да, я поеду в Наббан. Но я хотел бы никогда не испытать боли, которую испытываю сейчас, глядя на лежащее в руинах королевство моего друга Джона и возлюбленный Наббан, стенающий под пятой моего племянника-убийцы. Это жестоко. — Он снова опустил глаза. — Это одно из самых суровых испытаний, посланных мне Богом, а я уже обманывал его ожидания больше, чем могу сосчитать.

Он закончил, но слова его повисли в воздухе, окутав комнату туманом великого раскаяния. Никто не смел нарушить молчания, пока не заговорил Джошуа.

— Благодарю вас, сир Камарис. Я думаю, что знаю, чего вам будет стоить этот поход против собственного народа. У меня болит сердце, когда я думаю, к чему мы вынуждаем вас. — Он оглядел освещенный факелами зал. — Кто-нибудь еще хочет сказать, прежде чем мы закончим?

Воршева шевельнулась на скамейке подле него, словно хотела высказаться, но вместо этого сердито посмотрела на Джошуа, который ушел от ее взгляда, словно испытывая какое-то неудобство. Изгримнур догадывался, что происходило между ними — Джошуа рассказал ему о желании Воршевы оставаться на Сесуадре до рождения ребенка — и нахмурился: принцу и так хватало людей, стремившихся повлиять на его решение.

За много локтей вниз по длинному столу с места поднялась Джулой.

— Есть еще кое-что, Джошуа. Мы с отцом Стренгьярдом обнаружили это только прошлой ночью. — Она повернулась к сидевшему рядом с ней священнику: — Стренгьярд?

Архивариус встал, поглаживая пачку пергаментов. Он поднял руку, чтобы поправить глазную повязку, потом тревожно посмотрел на лица ближайших к нему людей, словно внезапно понял, что стрит перед трибуналом Матери Церкви по обвинению в ереси.

— Да, — сказал он, — о да. Да, есть кое-что важное — простите, кое-что, могущее оказаться важным… — он пролистал несколько страниц.

— Ну, Стренгъярд, — добродушно сказал принц. — Мы с нетерпением ждем, когда же вы поделитесь с нами вашим последним открытием.

— Ах, да. Мы нашли это в манускрипте Моргенса. В описании жизни короля Джона Пресвитера, — он поднял несколько листов пергамента, чтобы их увидели те, кто еще не видел знаменитой рукописи доктора Моргенса, — а также разговаривая с Тиамаком из Вранна, — он указал пачкой на болотного человека, — мы поняли, что был вопрос, волновавший Моргенса даже после того, как он начал представлять себе очертания договора между Элиасом и Королем Бурь. Это беспокоило его, видите ли. Моргенса, я хотел сказать.

— Какой еще вопрос? — задняя часть Изгримнура уже устала ерзать на жестком кресле, а спина много часов подряд сильно болела. — Что его беспокоило?

— О! — Стренгьярд вздрогнул. — Простите! Примите мои извинения. Хвостатая звезда, конечно. Комета.

— Действительно, была такая звезда на небе в год вступления моего брата на престол, — задумался Джошуа. — Собственно, мы увидели ее впервые в ночь коронации. Ночь, когда был похоронен мой отец.

— Та самая, — возбужденно сказал Стренгьярд, — Астридан Сондикциллес — Звезда завоевателя. Вот, я прочитаю, что Моргене написал о ней. — Он схватил пергамент.

…Достаточно странно, — начал он, — но Звезда завоевателя, вместо того, чтобы освещать рождение или триумф завоевателей и тиранов, что можно заключить, если судить по ее названию, как будто бы является вестником гибели империй. Она предвещала падение Кхандии, гибель старых морских королевств и даже конец величайшей из империй — власти ситхи над Светлым Ардом, закончившейся в тот момент, когда пала их последняя твердыня — Асу'а. Первые записи ученых Ордена Манускрипта свидетельствуют, что Звездаз авоевателя сияла в ночном небе над Асу'а, когда Инелуки, сын Ий'Унигато, обдумывал страшное заклятие, впоследствии уничтожившее замок ситхи и большую часть риммергардской армии Фингила.

Известно, что единственным случаем завоевания, предсказанного появлением Астридана Сондикциллеса, била триумфальная победа Искупителя, Узириса Эйдона, поскольку она освещала ночной Наббан, когда Узирис взошел на древо казней. Однако следует отметить, что даже в этом случае она скорее провозглашала закат и крушение, поскольку смерть Эйдона была началом окончательного распада прежде могущественной империи Наббана…

Стренгъярд перевел дыхание. Теперь его глаза сияли: восторг перед сочинением Моргенса заставили его забыть свое смущение перед необходимостью выступать в такой большой аудитории.

— Так что, видите ли, в этом, как мы думаем, есть нечто значительное.

— Но почему? — спросил Джошуа. — Она уже появилась в ночь коронации моего брата. Если разрушение империи и было предсказано, что нам в этом? Нет сомнения, что должна пасть именно империя Элиаса, — он слабо улыбнулся. Легкий шорох смеха пробежал по рядам собравшихся.

— Но это еще не вся история, принц Джошуа, — сказала Джулой. — Диниван и другие члены Ордена — и сам Моргене перед смертью — изучали этот вопрос. Звезда завоевателя, видите ли, еще не ушла. Она вернется.

— Что вы имеете в виду?

Поднялся Бинабик.

— С периодичностью по пятьсот лет, как обнаруживал Диниван, — объяснил он, — звезда выходит на небеса не один раз, а три раза. Последний раз это случалось в год падения Асу'а.

— Я все еще не понимаю, — сказал Джошуа. — Я верю, что все, сказанное вами, может оказаться важным, но у нас и так достаточно загадок, которые необходимо решать. Что эта звезда значит для нас?

Джулой покачала головой.

— Может быть, ничего; может быть, как и в прошлом, она говорит о близком конце великого королевства — но какого именно — Короля Бурь или вашего отца, если мы потерпим поражение — никто сказать не может. Однако во всяком случае маловероятно, чтобы событие, всегда предвещавшее такие перемены, на сей раз не означало ровно ничего.

— Я питаю согласие, — сказал Бинабик. — Сейчас мы имеем другие времена, чтобы игнорировать вещи, подобные этому совпадению.

Джошуа разочарованно огляделся вокруг, словно надеясь, что кто-то другой за длинным столом сможет ответить ему.

— Но что это значит и что нам с этим делать?

— Во-первых, существует вероятность, что мечи будут полезны для нас только тогда, когда звезда появится в небе, — предположила Джулой. — Их ценность, возможно, связана с неземным происхождением. Небеса могут указывать нам, что наступит особенно подходящий момент для вступления в силу Заклятья Мечей; но может быть и наоборот. Звезда завоевателя также может говорить о том, что Инелуки особенно силен и готов оказать Элиасу помощь в его войне с нами, поскольку как раз пять веков назад он произнес заклятье, сделавшее его тем, чем он сейчас является. В этом случае мы должны достичь Хейхолта прежде, чем начнется новый виток времени.

Огромную комнату охватила тишина, нарушаемая только тихим потрескиванием огня в очаге. Джошуа рассеянно пролистал несколько страниц манускрипта Моргенса.

— И вы не узнали ничего нового о мечах, на которые мы так надеемся, ничего, что могло бы оказаться полезным для нас? — спросил он.

Бинабик покачал головой.

— К настоящему моменту мы с неоднократностью предпринимали беседы с сиром Камарисом. — Тролль почтительно поклонился в сторону старого рыцаря. — Он передавал нам свои познания о мече Торне и его свойствах, но эти слова ничего не говорили нам о том, что именно мы имеем должность проделывать с ним и двумя остальными.

— Тогда мы не можем позволить нашей жизни полностью зависеть от этих кусков металла, — сказал Слудиг. — Магия и всякие волшебные фокусы в любой момент могут обернуться предательством.

— Ты говоришь о вещах, в которых ничего не понимаешь… — мрачно начала Джулой.

Джошуа выпрямился.

— Прекратите. Слишком поздно отказываться от надежды на помощь Трех Мечей. Если бы мы сражались только против моего брата, то у нас еще была бы возможность рискнуть, но рука Короля Бурь, видимо, вела его от успеха к успеху, и мечи — наш последний шане против этого страшного зла.

Теперь поднялась Мириамель.

— Тогда позвольте мне снова просить вас, дядя Джошуа… принц Джошуа, отправиться прямо в Эркинланд. Если мечи действительно представляют собой какую-то ценность, значит мы должны забрать у отца Скорбь и достать Сверкающий Гвоздь из могилы моего деда. Судя по тому, что говорят Джулой и Бинабик, у нас уже почти не осталось времени.

Лицо ее было торжественным, но герцогу Изгримнуру показалось, что за ее гордыми словами скрывается отчаяние. Это удивило его. Как бы важны ни были все эти решения, голос маленькой Мириамели не должен был звучать, словно вся ее жизнь зависела от немедленного выступления в Эркинланд.

Взгляд Джошуа был холоден.

— Спасибо, Мириамель. Я выслушал тебя. Я ценю твой совет. — Он обернулся к остальным собравшимся. — А теперь я должен сообщить вам свое решение. — В его голосе ясно слышалось желание побыстрее покончить со всем этим. — У меня есть три пути: оставаться здесь, чтобы продолжать строить Новый Гадринсетт и выдерживать осады Элиаса, пока его дурное правление не заставит людей перейти на нашу сторону. Это одна возможность. — Джошуа взъерошил короткие волосы и поднял вверх два пальца. — Во-вторых, мы можем пойти в Наббан во главе с Камарисом и набрать себе армию сторонников, постепенно доведя ее до размеров, достаточных, чтобы свергнуть Верховного короля. — Принц поднял третий палец. — В-третьих, как предлагают Мириамель, Фреозель и другие, есть возможность двинуться прямо на Эркинланд в надежде, что там найдутся люди, которые помогут нам взять Хейхолт. Кроме того, возможно, Изорн и граф Эолер из Над Муллаха присоединятся к нам с людьми из Фростмарша и Эрнистира.

Встал юный Саймон.

— Прощу прошения, принц Джошуа, но не забывайте о ситхи.

— Ничего не было обещано, Сеоман, — сказала женщина-ситхи Адиту. — И ничего не могло быть обещано.

Изгримнур был ошеломлен. Она так тихо сидела во время дебатов, что он и вовсе позабыл о ее присутствии. Герцог подумал, разумно ли было говорить при ней так открыто. В самом деле, что Джошуа и остальные знали о привычках бессмертных?

— Да, может быть и ситхи присоединятся к нам, — поправился Джошуа. — Хотя, как сказала нам Адиту, она не знает, что происходит сейчас в Эрнистире и что се народ собирается делать дальше. — Он надолго закрыл глаза. — И к этим трем возможностям прибавлена необходимость как можно скорее получить оставшиеся два меча, а также то, что мы узнали сегодня о Звезде завоевателя — немногое, как я должен отметить — кроме того, что она оказывает какое-то влияние напроисходящее. — Он повернулся к Джулой. — Если вы узнаете что-нибудь еще, я, конечно, прошу вас немедленно рассказать мне об этом.

Мудрая женщина кивнула.

— Я хотел бы, чтобы мы могли остаться здесь. — Джошуа быстро посмотрел на Воршеву, но она отвела взгляд. — Я ничего бы так не желал, как увидеть, что мой ребенок родился на Сесуадре, в относительной безопасности. Я мечтал бы видеть, как наши поселенцы возведут на месте этих руин новый, полный жизни город, способный предоставить убежище всем нуждающимся в нем. Но мы не можем остаться. У вас почти не осталось еды, а новые беженцы и жертвы войны прибывают каждый день. И, задержавшись, мы спровоцируем моего брата поедать сюда армию, еще более грозную, чем разбитая нами армия Фенгбальда. Кроме того, я чувствую, что время глухой обороны для нас прошло. Так что мы выступим незамедлительно. Из двух оставшихся путей, я, после некоторых размышлений, вынужден был выбрать Наббан. Мы недостаточно сильны, чтобы противостоять Элиасу в настоящий момент, и я боюсь, что сейчас Эркинланд слишком ослаблен, для того чтобы мы могли рассчитывать на какую-то помощь со стороны его населения. Кроме того, потерпев поражение, мы должны будем бежать обратно на Сесуадру, через пустынные земли. Огромное количество людей погибнет, пытаясь бежать с поля проигранного сражения, не говоря уж о тех, кто не переживет битвы между обученными войсками Элиаса и нашим отрядом оборванцев.

Итак, мы пойдем в Наббан. Мы успеем зайти довольно далеко, прежде чем Бенигарис выведет навстречу свои войска. А за это время имя Камариса многих привлечет под наши знамена. Если нам достаточно повезет и мы сможем преодолеть сопротивление Бенигариса и его матери, Камарис предоставит к нашим услугам флот, — он поднял руки, утихомиривая собравшихся, потому что перешептывания стали слишком громкими.

— Я не хотел бы выступать зимой, поскольку до сих пор она казалась союзником Короля Бурь, но, принимая во внимания заявление Ордена Манускрипта о Звезде завоевателя, думаю, что чем скорее мы перейдем от Наббана к Эркинланду, тем лучше. Если звезда действительно возвещает падение империи, это совсем не обязательно относится именно к нам: но все же следует попытаться достичь Хейхолта до ее появления. Будем надеяться, что погода останется мягкой и мы сможем оставить Сесуадру в течение двух недель. Таково мое решение. — Он положил руку на стол. — Теперь идите и отдохните. Дальнейшие споры не имеют смысла. Мы покидаем это место и отправляемся в Наббан.

Поднялся шум, когда некоторые из собравшихся стали выкрикивать какие-то вопросы.

— Довольно, — отрезал Джошуа. — Идите и оставьте меня в покое.

Выставив людей из зала, Изгримнур повернулся к Джошуа. Принц осел в своем кресле, устало массируя пальцами лоб. Воршева сидела рядом и смотрела прямо перед собой, как будто муж был где-то за тысячи миль от нее.

Прейратс поднялся по лестнице на колокольню. Высокие сводчатые окна были открыты стихиям, и ветер, бившийся о стены Башни Зеленого ангела, развевал его красную рясу. Священник остановился, в последний раз щелкнув каблуками по каменным плитам, и наступила тишина.

— Вы посылали за мной, ваше величество? — спросил он наконец. Элиас через путаницу крыш Хейхолта смотрел на восток. Солнце упало за западную границу мира, и небо покрывали тяжелые мрачные тучи. Тень поглотила землю.

— Фенгбальд мертв, — сказал король.. — Он потерпел поражение. Джошуа разбил его.

Прейратс остолбенел.

— Как вы можете знать?!

Верховный король резко повернулся.

— Что ты говоришь, священник? Сегодня утром явились несколько эркингардов — все, что осталось от армии Фенгбальда. Они рассказали мне много удивительных историй. Но мне сдается, что ты уже все знал.

— Нет, ваше величество, — поспешно сказал алхимик. — Просто я был удивлен, что мне не сообщили, как только явились гвардейцы. Обычно дело королевского советника…

— Процедить новости и решить, что может услышать его господин, — закончил его фразу Элиас. Глаза короля сверкали. Он свирепо улыбнулся: — У меня немало источников информации, Прейратс, никогда не забывай об этом.

Священник заставил себя поклониться:

— Если я чем-то обидел вас, мой король, молю о вашем прощении.

Мгновение Элиас смотрел на него, потом отвернулся к окну.

— Я должен был знать, что не следует посылать к Джошуа этого хвастуна Фенгбальда. Мне следовало предвидеть, что он, как всегда, окажется в дерьме. Дьявол! — Он хлопнул ладонями по каменному подоконнику. — Если бы Гутвульф был со мной!

— Граф Утаньята оказался предателем, ваше величество, — мягко заметил священник.

— Предатель или нет, но он был лучший воин, какого я когда-либо видел. Он бы смолол моего брата и его беглых крестьян как хорошо прожаренную свинину! — Король наклонился и поднял с полу камешек, который рассматривал несколько мгновений, прежде чем швырнуть вниз. Он молча проследил за его полетом и заговорил снова: — Теперь Джошуа двинется против меня. Я его знаю. Он всегда хотел отнять мой трон. Он никогда не мог простить мне моего права первого наследника, но всегда был слишком умен, чтобы прямо говорить об этом. Он слизняк, мой брат. Тихий, но ядовитый, как гадюка. — Бледное лицо короля было изможденным и словно выпотрошенным, но тем не менее он казался полным чудовищной силы. Пальцы его судорожно сжимались и разжимались. — Он не захватит меня врасплох, так ведь, Прейратс?

Улыбка искривила тонкие губы алхимика.

— Нет, мой господин, никогда.

— У меня есть друзья, могущественные друзья. — Рука короля упала на двойную рукоять Скорби, как обычно висевшей у него на поясе. — Они готовят такое, о чем Джошуа не подумал бы, даже если бы прожил на свете пять веков, о чем он никогда не догадается до тех пор, пока не будет уже слишком поздно. — Он вытащил меч из ножен. Узорчатое серое лезвие казалось живым существом, которое насильно вытащили из-под камня, служившего ему убежищем. Когда Элиас держал его перед собой, ветер крыльями распростер в воздухе черный плащ короля; на мгновение причудливые сумеречные тени сделали его страшной пернатой тварью, демоном древних эпох. — Он и все, кто присоединился к нему, умрут, Прейратс, — прошипел король. — Они еще не знают, с кем связались.

Прейратс посмотрел на него с некоторой тревогой.

— Ваш брат еще не знает, мой король, но вы покажете ему. Элиас повернулся и замахнулся мечом на восточный горизонт. Вдали вспышка молнии прорезала бурлящую тьму.

— Идите же, — крикнул он. — Идите все! Смерти хватит на всех! Никто не отнимет у меня трон из костей дракона! Никто не в силах сделать это!

Как бы в ответ раздался глухой раскат грома.

9 ПОДОБИЕ НЕБЕС

Они ехали с севера на черных лошадях, могучих конях, выращенных в ледяной темноте, не теряющих равновесия даже глубокой ночью, не боящихся ледяного ветра и крутых торных троп. Всадников было трое, две женщины и один мужчина, все — Дети Облаков. Их смерть уже была воспета Лишенными Света, поскольку мало было шансов, что они когда-нибудь вернутся в Наккигу. Это были Когти Утук'ку.

Покинув Пик Бурь, они ехали через руины старого города, который когда-то был Наккигой, едва удостаивая взглядом полуразрушенные останки веков, когда их народ еще жил под холодным северным солнцем. За ночь они прошли по селениям черных риммеров, но никто не встретился на их пути, потому что черные риммеры, как и все смертные на этой несчастной земле, не смели выходить за двери своих жилищ после наступления сумерек. Несмотря на скорость и силу своих коней, всадники уже несколько ночей скакали по Фростмаршу. Никто не замечал их бесшумного движения; только спящим в редких селениях снились кошмары, да усталые путники чувствовали, что к резкому ночному ветру присоединяется и другой необъяснимый, пробирающий до костей холод. Молча мчались они во тьме, пока не достигли Наглимунда.

Там они остановились, чтобы дать отдохнуть лошадям — даже суровая дисциплина конюшен Пика Бурь не могла запретить живым существам время от времени уставать — и посовещаться с теми своими сородичами, кто сделал своим домом покинутый замок Джошуа Эркинландского. Предводительница Когтей Утук'ку, первая среди равных, помимо своей воли испытывала уважение к окутанному саваном хозяину замка, одному из Красной Руки. Он сидел в своих развевающихся серых одеждах, в каждой складке которых просвечивал янтарно-красный, на развалинах того, что некогда было личной резиденцией принца Джошуа. Она была почтительна, но не делала ничего более того, что было необходимо. Даже для норнов, прошедших через долгие века ледяного изгнания, в подручных Короля Бурь было что-то беспокоящее. Как и их господин, они уже ушли в никуда, испробовав небытия, прежде чем вернуться обратно. Они так же отличались от своих еще живущих товарищей, как небесная звезда от морской. Норны не любили Красную Руку; не любили их выжженной пустоты — каждый из пяти был только отверстием в существе реальности, отверстием, до краев наполненным ненавистью — но поскольку их госпожа сделала войну Инелуки своей войной, им оставалось только склониться перед любимыми слугами Короля Бурь.

Они обнаружили, что какая-то стена встала между ними и их собратьями. Поскольку о Коггях была уже спета Песня Смерти, хикедайя из Наглимунда почтительно сторонились их и отвели им холодную комнату в крайних покоях замка. Трое недолго оставались в полном ветров замке.

Оттуда они поехали через Переход к руинам Да'ай Чикизы и на запад, в Альдхорт, где широким кругом объехали границы Джао э-Тинукай. Утук'ку и ее союзники уже вступили в стычку с Детьми Восхода и получили все, чего хотели. Это было задание, которое следовало хранить в секрете. Хотя временами лес, казалось, активно препятствовал им — внезапно уводя тропы в тупик и так тесно переплетая деревья, что свет знакомых звезд, проникая сквозь них, становился изменчивым и обманчивым — всадники неуклонно двигались вперед, направляясь на юго-восток. Они были избраны королевой норнов: не так легко было сбить их с горячего следа.

Наконец они достигай края леса. Теперь они были уже близки к тому, что так долго искали. Как и Инген Джеггер месяцами раньше, они пришли с севера, неся смерть врагам Утук'ку. Но в отличие от Охотника Королевы, который потерпел поражение в первый же раз, когда поднял руку против зидайя, эти трос были бессмертны. Спешки не будет. Ошибки не будет.

Они повернули коней к Сесуадре.

— Ах, Боже Милосердный, какая тяжесть упала с моих плеч! — Джошуа глубоко вздохнул. — Хорошо наконец двинуться в путь!

Изгримиур улыбнулся.

— Даже если никто с этим не согласен, — сказал он. — Да. Это хорошо.

Джошуа и герцог Элвритсхолла сидели на лошадях у ворот, отмечавших край вершины горы, наблюдая за тем, как жители Нового Гадринсетта в полном беспорядке снимаются с лагеря. Поток людей тек мимо них по старой дороге ситхи, спиралью обвивавшейся вокруг громады Скалы прощания, и исчезал из виду где-то внизу. Казалось, что овец и коров в этом шествии было не меньше, чем лошадей — блеющие, мычащие животные тоскливо брели вниз, внося хаос в ряды перегруженных переселенцев. Некоторые из горожан построили грубые телеги и высоко нагрузили на них свои пожитки, что привнесло какую-то праздничную атмосферу.

Джошуа нахмурился:

— Моя армия больше похожа на переезжающую городскую ярмарку.

Хотвиг, только что подъехавший к принцу вместе с Фреозелем Фальширцем, весело засмеялся.

— Вот так всегда выглядят наши кланы, когда они в пути. Единственная разница в том, что большая часть этих — обитатели камней. Вы привыкнете, принц.

Фреозель критически наблюдал за происходящим.

— Приходится забирать с собой всех коров и овец, которые у нас есть, ваше высочество. Много ртов нужно накормить. — Он неловко заставил лошадь пройти несколько шагов — верховая езда еще не очень хорошо давалась лорду-констеблю. — Эй, вы, там, — крикнул он, — пропустите эту телегу.

Изгримиур подумал, что Джошуа прав — это действительно похоже на бродячую ярмарку, хотя и выглядит гораздо менее весело. Мешали плачущие дети — хотя совсем не все малыши были недовольны переездом — и явное подспудное недовольство взрослого населения Нового Гадринсетта. Немногие хотели покидать это относительно безопасное место: стремление во что бы то ни стало отобрать у Элиаса трон было им непонятно, и почти все предпочли бы оставаться на Сесуадре, пока другие сражаются. Однако всем было ясно, что после того, как Джошуа уведет за собой всех владеющих оружием мужчин. Скала прощания немедленно перестанет быть таким, уж безопасным местом. Так что недовольные, но не желающие подвергаться риску лишиться защиты импровизированной армии принца жители Нового Гадринсетта следовали за Джошуа к Наббану.

— С этой оравой мы не напугаем и кучку школяров, не говоря уж о моем брате, — сказал принц. — Тем не менее я ни о ком из нас не стал думать хуже из-за лохмотьев и жалкого вооружения. По правде говоря, мне кажется, что я впервые понял чувства моего отца. Я всегда обращался со своими вассалами так хорошо, как только мог, но никогда не испытывал такой сильной любви, какую чувствовал к своим подданным Престер Джон. — Джошуа задумчиво погладил шею Виньяфода. — Хорошо было бы, чтобы старик распространял эту любовь на обоих своих сыновей. И все-таки, мне кажется, я представляю себе теперь, что он чувствовал, когда въезжал в Эрчестер через Нирулагские ворота. Он готов был отдать жизнь за тех людей, точно так же, как я мог бы отдать свою за этих. — Принц снова застенчиво улыбнулся, как бы смущенный тем, что обнаружил свои чувства. — Я проведу свою драгоценную толпу через Наббан, Изгримнур, чего бы мне это ни стоило. Но когда мы доберемся до Эркинланда, все будет в руках Божьих, и кто знает, что Он решит сделать с нами?

— Никто из нас, — сказал Изгримнур. — Добрые дела ведь тоже не покупают Его благосклонности. По крайней мере так сказал мне прошлой ночью отец Стренгьярд. Он считает, что пытаться купить любовь Бога своими добрыми делами — это едва ли не больший грех, чем докупать его ненависть дурными.

На краю дороги упрямился мул, их на Сесуадре было несколько. Его хозяин толкал телегу, в которую мул был впряжен, пытаясь таким образом заставить его двигаться, Животное застыло, растопырив ноги, молча, но неумолимо. Владелец обогнул телегу и стегнул мула прутом по спине. Животное только прижало уши, принимая удары с немой враждебностью. Проклятия хозяина наполнили утренний воздух; люди, задержанные застрявшей телегой, эхом повторяли их.

Джошуа засмеялся и ближе наклонился к герцогу:

— Если хочешь знать, как я выгляжу в собственных глазах, посмотри на это несчастное существо. Если бы он жил в горах, то тянул бы весь день свою лямку, не проявляя никаких признаков усталости. Но сейчас перед ним долгий и опасный путь вниз, а за спиной тяжелая телега. Не удивительно, что он упирается всеми четырьмя копытами. Он стоял бы так и до Судного дня, если бы смог. — Улыбка принца угасла, и он остро взгляаул на Изгримнура усталыми серыми глазами. — Но я перебил тебя. Итак, что же сказал Стренгьярд?

Изгримнур смотрел на мула и его погонщика. В этом одновременно было что-то комическое и патетическое, что-то более значительное, чем забавная сценка.

— Священник сказал, что пытаться купить расположение Бога добрыми делами это грех. Ну, сперва он извинился за то, что у него вообще есть какие-то мысли — да ты же знаешь его, пугливая мышь, а не человек — но потом все-таки высказался. Что Бог не должен нам ничего, а мы ему — все. Что мы должны поступать правильно только потому, что это правильно, а не потому, что нас ждет какая-то награда, словно детей, которым дают конфету, когда они сидят тихо, и это ближе всего к Богу.

— Отец Стренгьярд действительно мышка, — сказал Джошуа. — Но и мышка может быть храброй. Мыши очень малы и считают, что разумнее не бросать вызов кошке. Так, я думаю, и со Стренгьярдом. Он точно знает, что собой представляет и где его место, — взгляд Джошуа наконец оторвался от упрямого мула и поднялся к далеким западным горам у края долины. — Однако я подумаю о его словах. Иногда мы действительно ведем себя так, как этого хочет Бог, из страха или надежды на грядущее вознаграждение. Да, мне следует обдумать эту мысль.

Внезапно Изгримнур пожалел, что рассказал принцу об этом разговоре.

Это все, что нужно Джошуа — еще одна причина, чтобы обвинять себя. Ты должен заставлять его действовать, а не думать, старик. Он становится настоящим волшебником, когда отбрасывает в сторону свои заботы — истинным принцем. Только это может дать нам шане выжить и обсудить все это в один прекрасный день за кружкой вина у горящего камина.

— Может мы уберем с дороги этого идиота и его скотину? — предложил Изгримнур, — Иначе это место скоро перестанет напоминать городскую ярмарку и будет больше похоже на битву при Нирулаге.

— Похоже на то, — Джошуа снова улыбнулся, солнечно, как холодное ясное утро. — Но я не думаю, что идиот-погонщик нуждается в дополнительном убеждении, а мулы обычно не испытывают уважения к принцам.

— Йа-а, Нимсук? — крикнул Бинабик. — Где Сигкинамук?

Пастух обернулся и приветственно поднял свое кривое копье.

— Она у лодок, Поющий Человек, проверяет, нет ли где течи, чтобы бараны не промочили нога, — он засмеялся, обнажив неровные желтые зубы.

— И чтобы тебе не пришлось плавать, потому что ты пойдешь ко дну как камень, — улыбнулся в ответ Бинабик. — А то тебя нашли бы летом, когда уйдет вода — маленького человечка, вымазанного грязью.

— Слитком солнечно, — сказал Нимсук. — Посмотри, как они резвятся. — Он показал на баранов, которые действительно были очень оживлены и даже шутливо дрались, чего они не делали почти никогда.

— Только не позволяй им убивать друг друга, — сказал Бинабик. — Наслаждайся отдыхом. — Он нагнулся и шепнул что-то в ухо Кантаке. Волчица поскакала вперед по снегу, а тролль крепко держался за ее загривок.

Ситки действительно проверяла плоскодонки. Бинабик слез с Каитаки, и волчица, энергично отряхнувшись, побежала к окраине леса. Бинабик с улыбкой смотрел на свою невесту. Она изучала лодки так серьезно, как человек из долины мог бы разглядывать веревки канукского моста через расщелину.

— Как придирчиво! — смеясь упрекнул ее Бинабик. — Большинство наших людей уже переправились. — Он махнул рукой в сторону россыпи белых баранов и групп пастухов и охотниц, которые наслаждались короткой передышкой перед тем как снова пуститься в путь.

— Я должна проследить, чтобы все переправились в безопасности. — Ситка обернулась и раскрыла ему объятия. Некоторое время они молча стояли лицо к липу. — Это путешествие по воде. Одно дело, кота несколько человек отправляются порыбачить на Озере голубой глины, — сказала она наконец, — и совсем другое, когаа мне доверены жизни всех моих людей и баранов.

— Им страшно повезло, что ты так заботишься о них, — уже серьезно сказал Бинабик. — Но забудь о лодках хоть ненадолго.

Она крепко обняла его.

— Забыла.

Бинабик поднял голову и взглянул на долину. Во многих местах снег растаял и появились пучки желто-зеленой травы.

— Бараны будут есть, пока не заболеют, — сказал он. — Они не привыкли к такому изобилию.

— А разве снег уходит? — спросила она. — Раньше ты говорил, что обычно в это время года здешние земли зелены.

— Не всегда. Но зима распространилась далеко на юг, хотя сейчас мне и кажется, что она начинает отступать. — Тролль посмотрел на небо. Небольшие облака ничего не могли сделать с ярким по-весеннему солнцем. — Не знаю, что и думать. Я не могу поверить, что тот, кто заставил зиму продвинуться так далеко, сдался с такой легкостью. Я не знаю. — Он отпустил талию Ситки и стукнул себя кулаком в грудь. — Я пришел извиниться за то, что мы так мало виделись в последнее время. Нужно было многое решить. Джулой и остальные долгие часы провели над книгой Моргенса, пытаясь разыскать ответы, до сих пор не найденные нами. Кроме того, мы изучали свитки Укекука, а это не могло обойтись без моего участия.

Ситки взяла его руку и прижала ее к своей щеке, задержав там на некоторое время.

— Тебе не о чем тревожиться. Я знаю, что ты делаешь… — Она кивнула в сторону подпрыгивающих на волнах лодок. — Так же, как ты знаешь, что должна делать я. — Она опустила глаза. — Я видела, как ты говорил на совете низоземцев. Я не понимала большинства слов, но они выслушали тебя с уважением, Бинбиниквегабеник, — торжественно закончила она. — Я гордилась тобой, муж мой. Я только: мечтала, чтобы мои отец и мать могли видеть тебя так же, как вижу я..

Бинабик фыркнул, хотя и выглядел польщенным.

— Я не думаю, что уважение утку многого бы стоило в глазах твоих родителей, но во всяком случае, спасибо. Низоземцы и тебя высоко ценят — всех наших людей, после того как увидели их в бою. — Его круглое лицо стало серьезным. — И это еще одна вещь, о которой я хотел поговорить с тобой. Ты как-то сказала мне, что собираешься возвращаться в Йиканук. Скоро?

— Я еще не решила, — ответила она. — Я знаю, что нужна отцу и матери, но здесь мы тоже можем кое-что сделать. Низоземцы и тролли в общей битве — может быть, в будущем это даст нашему народу большую безопасность.

— Хитроумная Ситки, — улыбнулся Бинабик. — Но битва может оказаться слишком свирепой для нашего народа. Ты никогда не видела сражения за замок — того, что низоземцы называют «осадой». В таком деле мы можем принести немало пользы, но множество опасностей будет подстерегать нас. А Джошуа и его людям предсточт по меньшей мере две-три битвы такого рода.

Она торжественно кивнула головой.

— Я знаю. Но есть и более важная причина, Бинабик. Мне было бы очень трудно снова расстаться с тобой.

Он посмотрел в сторону.

— Мне тоже было нелегко, когда Укекук взял меня с собой на юг — но оба мы знаем, что есть обязанности, заставляющие нас делать то, чего нам делать не хотелось бы. — Бинабик взял ее под руку. — Пойдем, пройдемся немного — у нас будет мало времени, чтобы быть вместе в грядущие дни.

Они повернулись и пошли назад, к основанию горы, избегая встреч с ожидающими лодок людьми.

— Как жаль, что все эти неприятности отдаляют нашу свадьбу, — сказал он.

— Все это только слова. В ту ночь, когда я пришла, чтобы освободить тебя, мы поженились, даже если бы нам никогда больше не пришлось увидеть друг друга.

Бинабик ссутулился.

— Я знаю. Но слова должны быть сказаны. Ты дочь Охотницы.

— Мы живем в разных шатрах, — улыбнулась Ситки. — Никто не подумает о нас ничего дурного.

— А я не возражаю против того, чтобы делить палатку с юным Саймоном, — парировал Бинабик. — Но предпочел бы тебя в качестве компаньона.

— У нас есть свои радости, — она сжала его руку. — А что ты будешь делать, когда все это кончится, дорогой мой? — Она старалась, чтобы голос ее был спокойным, словно не было никаких сомнений, что это будущее когда-нибудь наступит.

Из-за деревьев появилась Кантака и побежала перед ними.

— Что ты хочешь сказать? Мы с тобой вернемся в Минтахок, или, если ты будешь уже там, я приду к тебе.

— Но что будет с Саймоном?

Бинабик замедлил шаг и принялся сбивать посохом снег с нижних веток. Здесь, в глубокой тени Скалы прощания, далекий шум уходящих поселенцев был почти не слышен.

— Я не знаю. Я связан с ним обязательствами, но придет день, когда они уже не смогут быть выполненными. После этого… — Он пожал плечами, выставив вперед ладони, — жест, характерный для троллей. — Я не знаю, что я для него, Ситки — не брат, не отец конечно уж…

— Друг? — мягко предположила она. Кантака тыкалась носом в ее ладонь. Девушка почесала морду волчицы, гладя челюсти, которые могли в секунду раскусить ее руку. Кантака довольно урчала.

— Да, конечно. Он хороший мальчик, нет, я думаю он уже хороший мужчина, и я видел, как он взрослел.

— Пусть Кинкипа на снегу благополучно проведет нас через все это, — мрачно сказала она. — Пусть Саймон счастливо доживет до старости, мы с тобой будем любить друг друга и растить детей, а наш народ сохранит горы своим домом. Я не боюсь больше низоземцев, Бинабик, но все же чувствую себя гораздо лучше среди людей, которых понимаю.

Он обернулся и притянул ее поближе к себе.

— Да исполнит Кинкипа все, чего ты просишь. И не забудь, — сказал он, накрывая ее руку, лежащую на шее волчицы, своей, — мы должны просить Снежную Деву и о Кантаке. — Он улыбнулся. — Давай пройдем еще немножко. На склоне горы есть уютное тихое место — много дней нам не придется видеть ничего подобного.

— Но лодки. Поющий Человек, — подтрунивала она. — Мне надо еще раз посмотреть на них.

— Ты каждую осмотрела по десять раз, — сказал он. — Тролли запросто переплывут это озеро, если будет такая необходимость. Пойдем.

Она обняла его, и они пошли вперед, склонившись друг к другу. Серой тенью за ними трусила волчица.

— Да ну тебя, Саймон, мне же больно. — Джеремия отскочил в сторону, посасывая раненые пальцы. — То, что ты теперь рыцарь, вовсе не значит, что нужно ломать людям руки!

Саймон выпрямился..

— Я просто пытаюсь показать тебе, чему меня научил Слудиг. Мне нужна практика. Не будь ребенком!

Джеремия недовольно посмотрел на него:

— Я не младенец, Саймон, а ты не Слудиг. Я даже не думаю, что ты делаешь это правильно.

Саймон несколько раз глубоко вздохнул, справляясь с раздражением. Не вина Джеремии, что он не может найти покоя. За несколько последних дней он ни словечком не перемолвился с Мириамелью, и несмотря на то, что процесс снятия с лагеря был громоздким и суетливым, все равно казалось, что никаких существенных дел у него нет.

— Прости. Глупо было говорить так. — Он поднял учебный меч, сделанный из обломков баррикады, — Дай только я покажу тебе вот это, когда ты поворачиваешь клинок… — Он коснулся деревянного оружия Джеремии. — Вот так… так!

Джеремия вздохнул.

— Лучше бы ты просто пошел и поговорил с принцессой. Нечего срывать на мне свою злость, Саймон, — он поднял меч. — Ну что ж, давай, если ты так хочешь..

Они бились, сильно замахиваясь и делая ложные выпады, а мечи их громко стучали. Некоторые из пасущихся поблизости овец подняли головы, чтобы проверить, не бараны ли дерутся. Когда выяснилось, что это просто игра двуногих ягнят, успокоенные животные вернулись к своей траве.

— Почему ты так сказал про принцессу? — тяжело дыша, спросил Саймон.

— Что? — Джеремия пытался увильнуть от длинных рук своего соперника. — А чего ты ждал? Ты же увиваешься вокруг нее с тех пор, как они вернулись.

— Ничего подобного.

Джеремия отступил назад и опустил меч.

— Ах вот как? Значит это был какой-то другой неуклюжий рыжеволосый идиот.

Саймон смущенно улыбнулся:

— Так легко угадать? Да?

— Узирис Искупитель, а чего тут трудного? Всякий на твоем месте вел бы себя так же. Она, конечно, хорошенькая, и кажется довольно доброй.

— Она… больше чем это. А почему тогда ты сам не страдаешь по ней?

Джеремия обиженно посмотрел на него.

— Заметит она меня, как же, хоть я мертвым упади к ее ногам! — Он издевательски ухмыльнулся. — Она и на тебя-то не очень смотрит.

— Это не смешно, — мрачно сказал Саймон.

Джеремия сжалился.

— Извини, Саймон. Я уверен, что быть влюбленным это просто ужасно. Сломай еще пару моих пальцев, если тебе от этого будет легче.

— Может и будет, — Саймон тряхнул головой и снова поднял клинок. — А теперь, Джеремия, будь ты проклят, попробуй сделать это правильно.

— Только сделайте кого-нибудь рыцарем, — пропыхтел Джеремия, отбивая очередной сильный удар. — И жизнь его друзей будет навсегда испорчена!

Шум дуэли возобновился: треск деревянных клинков, громкий и неровный, как стук огромного пьяного дятла.

Тяжело дыша, они сидели на мокрой траве, по очереди прикладываясь к меху с водой. Саймон развязал ворот рубашки, чтобы ветер охладил разгоряченную кожу. Скоро ему станет холодно, но пока что воздух казался просто замечательным. На траву упала тень, и удивленные друзья подняли глаза.

— Сир Камарис! — Саймон пытался вскочить, а Джеремия впал в некое подобие столбняка и застыл с широко раскрытыми глазами.

— Хей! Сядь, молодой человек. — Старик махнул рукой, вынуждая Саймона не менять положения. — Я просто наблюдал, как вы работаете мечами.

— У нас это неважно получается, — честно сказал Саймон.

— Не стану с тобой спорить.

Саймон слабо надеялся, что Камарис будет возражать.

— Слудиг учил меня, чему мог, — сказал он, стараясь говорить как можно более почтительно. — Но у нас не было времени.

— Слудиг. Это вассал Изгримнура. — Он внимательно посмотрел на Саймона: — А ты парнишка из замка, верно? Тот, которого Джошуа сделал рыцарем? — Саймон впервые заметил в речи старика легкий акцент. Наббанайская округлая раскатистость все еще слышалась в его величественных фразах.

— Да, сир Камарис. Меня зовут Саймон. А это Джеремия, мой друг и оруженосец.

Старик кинул взгляд на Джеремию и быстро кивнул, прежде чем снова обратиться к Саймону.

— Времена изменились, — медленно проговорил он. — И изменились не к лучшему, как мне кажется.

Саймон немного подождал объяснений.

— Что вы хотите сказать, сир? — спросил он.

Старик вздохнул:

— В этом нет твоей вины, юноша. Я знаю, что монархам иногда приходится посвящать в рыцари прямо на поле боя, и я не сомневаюсь, что деяния твои благородны — я слышал, что ты оказал неоценимую помощь в поисках моего клинка Торна — но рыцарь это нечто большее, чем простое прикосновение мечом. Это высокое призвание, Саймон… высокое призвание.

— Сир Деорнот начал учить меня тому, что мне следовало знать, — сказал Саймон. — Перед ночью бдения он рассказал мне о Каноне Рыцарства.

Камарис сел, поразительно легкий и быстрый для человека его возраста.

— Даже если так, юноша, даже если так. Знаешь ли ты, как долго я состоял на службе у Гавенаксиса Кливинского из Хонзы как паж и оруженосец?

— Нет, сир.

— Двенадцать лет. И каждый день, юный Саймон, каждый божий день был уроком для меня. Понадобилось два долгих года только для того. Чтобы научиться ухаживать за лошадьми Гавенаксиса. У тебя ведь есть лошадь, правда?

— Да, сир. — Саймон чувствовал себя неловко, но в то же время он был просто очарован. Величайший в истории мира рыцарь учил его правилам рыцарства! Каждый молодой аристократ от Риммергарда до Наббана отдал бы левую руку, чтобы оказаться на месте Саймона. — Ее зовут Домой.

Камарис бросил на него острый взгляд, как будто не одобрял этого имени, но продолжал, как ни в чем не бывало:

— Тогда ты должен научиться заботиться о ней надлежащим образом. Она больше, чем друг, Саймон. Это такая же часть тебя, как ноги или руки. Рыцарь, который не доверяет своей лошади и не знает ее так же хорошо, как знает самого себя, который не чистил и и не чинил тысячу раз каждый кусочек ее сбруи — не принесет пользы ни себе, ни Богу.

— Я пытаюсь, сир Камарис, но приходится учиться так многому!

— Конечно, сейчас война, — продолжал рыцарь, — так что позволительно игнорировать некоторые из наименее важных искусств — охота с луком, охота с ястребом и тому подобное. — Казалось, впрочем, что ему эта мысли не очень нравится. — Я даже могу допустить, что правила субординации не так важны, как в другое время, кроме тех случаев, когда это касается военной дисциплины; тем не менее сражаться тоже легче, если знаешь свое место в мудром господнем распорядке. Не удивительно, что эта битва с людьми короля напоминала уличную драку, — выражение суровой сосредоточенности на лице рыцаря внезапно смягчилось. Его глаза посветлели. — Впрочем, я утомляю вас, не так ли? — Он скривил тубы. — Я словно бы проспал сорок лет, и кроме того я просто старый человек и это не мой мир.

— О нет, — честно сказал Саймон. — Вы не утомляете меня, сир Камарис, ничего подобного! — Он посмотрел на Джеремию в поисках поддержки, но друг его только выкатил глаза и не сказал ни слова. — Прошу вас, расскажите мне все, что может помочь стать настоящим рыцарем!

— Ты просишь из жалости? — холодно спросил величайший рыцарь Эйдонитского мира.

— Нет, сир, — Саймон рассмеялся про себя и на мгновение испугался, что в любой момент может разразиться испуганным хихиканьем. — Простите, но спросить, не утомляете ли вы меня… — он не мог найти подходящих слов, чтобы объяснить всю нелепость этой мысли. — Вы герой, сир Камарис, — выговорил он в конце концов, — герой!

Старик встал, с такой же удивительной легкостью, с какой сея десятью минутами раньше. Саймон подумал было, что чем-то обидел рыцаря.

— Встань, юноша.

Саймон выполнил приказание.

— Ты тоже… Джеремия.

Друг Саймона тоже поднялся с места.

Камарис критически оглядел их обоих.

— Одолжи мне свой меч, пожалуйста. — он указал на деревянный меч, все еще зажатый в руке Саймона. — Я оставил ножны с Торном в палатке. Должен признаться, что я до сих пор чувствую себя неуютно рядом с ней. Ей свойственно некоторое беспокойство, которого я не люблю, — может быть, это только мои причуды.

— Ей? — удивленно спросил Саймон.

Старик махнул рукой.

— Так мы говорили на Винитте. Лодки и мечи — она, бури и горы — он. А теперь послушай меня внимательно, — он взял учебный меч и начертил на мокрой траве круг. — Канон Рыцарства говорит, что, поскольку мы сделаны по образу и подобию Господина нашего, также и земля… — он нарисовал меньший круг внутри первого, — сделана по образу и подобию небес. Но, как ни прискорбно, без их совершенства. — Он критически оглядел круг, как будто уже видел, как его заселяют грешники.

— Как ангелы являются любимцами и посланниками Бога Всевышнего, — продолжал он, — так братство рыцарства служит земным правителям. Ангелы несут с собой добрые дела Господа, которые абсолютны, но земля изъязвлена грехами, затрагивающими и правителей. Таким образом возникают разногласия о том, какова Божья воля. Будет война. — Он разделил внутренний круг одной чертой. — Этим испытанием Господь проверяет справедливость наших правителей. Именно война лучше всего отражает лезвие Господней воли, ибо она есть шарнир, на котором возносятся и падают земные империи. Если бы вопрос преимущества решала одна сила, без благородства или милосердия, не было бы победы, ибо воля Господа не может выражаться только в борьбе силы. Разве кошка более любима Богом, чем мышь? — Камарис мрачно покачал головой и обратил острый взгляд к своим слушателям: — Вы слушаете?

— Да, — быстро сказал Саймон. Джеремия только кивнул, все еще пораженный немотой.

— Хорошо. Все ангелы, кроме Того, Который Бежал, послушны Богу Всевышнему, поскольку Он совершенен, всезнающ и всемогущ. — Камарис начертил несколько значков на внешнем круге — ангелов, по предположению Саймона. По правде говоря, он был несколько смущен. Он чувствовал, что не может понять многою из длинной речи рыцаря, я потому запоминал все возможное и ждал. — Но, — продолжал старик, — правители людей, как уже было сказано прежде, имеют свои изъяны. Они грешники, так же как и все мы. Таким образом, хотя каждый рыцарь предан своему господину, он должен быть также предан Канону Рыцарства, всем правилам сражения и этикета, правилам благородства, милосердия и ответственности — одинаковых для всех рыцарей. — Камарис разрезал вертикальную линию во внутреннем кругу, нарисовав перпендикуляр. — Итак, вне зависимости от того, какой из земных правителей выиграет сражение, если его рыцари будут верны Канону, битва может считаться выигранной согласно Божьему Закону. Это будет справедливое отражение Его воли. — Он пристально посмотрел на Саймона. — Ты меня слышишь?

— Да, сир, — по правде говоря, в этом явно был какой-то смысл, хотя Саймону больше хотелось самому подумать об этом некоторое время.

— Хорошо, — Камарис наклонился и вытер испачканное деревянное лезвие, как будто это было лезвие Торна, после чего вручил меч Саймону. — Теперь, так же как Божий священник должен сделать Его волю понятной людям, в форме доступной и изысканной. Его рыцари должны выполнять Его волю таким же образом. Вот почему война, как бы ужасна она ни была, не должна выглядеть дракой между животными. Вот почему Рыцарь — это больше, чем просто сильный человек на лошади. Он наместник Бога на поле боя. Фехтование — это молитва, ребята, серьезная и грустная, однако радостная.

Он не выглядит особенно радостным, подумал Саймон. Но что-то от божьего наместника в нем есть.

— И вот почему человек не становится рыцарем, пройдя бдение и принеся присягу, точно так же, как он не может стать священником, перенося Книгу Эйдона из одного конца поселка в другой. Это труд, труд во всех своих проявлениях. — Он повернулся к Саймону: — Встань и подними свой меч, юноша.

Саймон поднял. Камарис был на добрую ладонь выше, и это казалось странным: Саймон уже привык быть выше почти всех окружающих мужчин.

— Ты держишь ее как дубину. Вытяни руки! — рыцарь схватил Саймона за руки. Его пальцы были сухими и твердыми, словно Камарис всю жизнь провел, обрабатывая землю и возводя каменные стены. Внезапно, по его прикосновению, Саймон понял всю чудовищность испытаний, выпавших на долю старого рыцаря, пенял его гораздо глубже, чем понимают ожившую легенду или старика, знающего массу полезных историй. Он ощутил бесконечные годы тяжелой, усердной работы, бесчисленные, по большей части нежеланные турниры, которые пришлось выдержать этому человеку, чтобы стать могущественнейшим рыцарем своей эпохи; и все это время, понял Саймон, получая от всего этого не больше удовольствия, чем добросердечный священник, вынужденный проклясть невежественного грешника.

— А теперь ощути его, — сказал Камарис, — ощути, как от твоих ног приходит сила. Нет, ты не держишь равновесия. — Он толчком заставил Саймона сдвинуть ноги, — Почему башня не падает? Потому что она твердо стоит на своем фундаменте.

Вскоре он заставил работать и Джеремию, и работать на совесть. Вечернее солнце, казалось, бежало по небу. С приближением сумерек ветер стал ледяным. Старик вел их нелегкой дорогой упражнений, и в'глазах его появилось какое-то сияние, холодное, но ясное.

К тому времени, когда Камарис, наконец, отпустил их, был уже вечер. Чаша долины была расцвечена;огаямд костров. То, что за этот день все поселенцы были перевезены через озеро, давало возможность людям Джошуа двинуться в путь с первыми лучами солнца. Теперь жители Нового Гадринсетта разбивали временные палатки, ели запоздалый ужин или бесцельно бродили по долине. Неподвижность и ожидание нависли над долиной, такие же реальные, как вечерние сумерки. Саймон подумал, что все это похоже на Место Ожидания перед входом в рай.

Но оттуда можно попасть и в ад, подумал Саймон. Мы не просто путешествуем. Нас ждет война… а может быть и что-то еще худшее.

Он и Джеремия шли в молчании, еще тяжело дыша после упражнений Камариса. Пот на их лицах быстро высыхал. Мышцы Саймона приятно ныли, но горький опыт говорил, что завтра, особенно после целого дня верхом на лошади, в этом будет гораздо меньше приятного.

— Джеремия, ты приглядел за Домой?

Юноша раздраженно посмотрел на него:

— Конечно. Я же сказал, что пригляжу, разве нет?

— Я думаю, я все-таки схожу проведать ее.

— Ты что, не доверяешь мне? — обиженно спросил Джеремия.

— Конечно доверяю, — поспешно ответил Саймон. — Правда, это не имеет к тебе никакого отношения. Это просто слова Камариса насчет рыцаря и его лошади… заставили меня подумать о Домой. — Кроме того он испытывал потребность иекотрое время побыть в одиночестве. Обдумывания требовало все, о чем говорил Камарис. — Ты же понимаешь меня, верно?

— Думаю, да. — Джеремия нахмурился, но не выглядел слишком уж расстроенным. — А я пойду найду чего-нибудь перекусить.

— Встретимся позже у костра Изгримнура. Я думаю. Сангфугол собирается спеть нам несколько песенок.

Джеремия продолжал двигаться в сторону самой оживленной части лагеря и палатки, которую они с Саймоном и Бинабиком поставили этим утром. Что же касается Саймона, то он повернул в другую сторону, к тому месту, где были привязаны лошади.

Вечернее небо было мутно-лиловым, а звезды еще не появились. Пока Саймон пробирался по грязной дороге в быстро сгущающейся темноте, он обнаружил, что хотел бы немного лунного света. Один раз он поскользнулся и упал, после чего долго ругался. Вытирая грязные руки о штаны, которые и так не отличались чистотой после долгих часов фехтования. Сапоги уже насквозь промокли. Фигура, идущая ему навстречу, превратилась во Фреозеля; который тоже ходил повидать свою лошадь, а заодно приглядеть за рыжим Виньяфодом Джошуа. В этом смысле он занял место Деорнота в жизни принца, и кажется превосходно справлялся с этой ролью. Фальширец однажды сказал Саймону, что вышел из семьи кузнеца — чему нетрудно было поверить, глядя на широкоплечего малого.

— Приветствую вас, сир Сеоман, — сказал он. — Я вижу, вы тоже не захватили с собой факела. Ну, если вы поторопитесь, то сможете обойтись и без него, — он прищурился, гладя вверх, оценивая, с какой скоростью убывает скудный свет. — Только будьте внимательны. В полусотне шагов за мной огромная грязная яма.

— А, я ухе нашел одну такую, — засмеялся Саймон, показывая на свои измазанные грязью сапоги. Фреозель с видом знатока посмотрел на ноги Саймона.

— Приходите в мою палатку, и я дам вам жиру смазать их. Никуда не годится, если эта кожа потрескается. Или вы собирались слушать, как поет арфист?

— Думаю, да.

— Тогда я возьму его с собой, — Фреозель вежливо кивнул ему, прежде чем продолжить путь. — Осторожнее с этой лужей, — крикнул он через плечо.

Саймон последовал его совету и умудрился благополучно обойти лужу засасывающего ила, которая, безусловно, была старшей сестрой его предыдущей знакомой, столь гибельно повлиявшей на сапоги юного рыцаря. Приближаясь, он слышал тихое ржание лошадей. Они были привязаны на склоне горы, и их темные силуэты выделялись на фоне мутного неба.

Домой стояла там, где сказал Джеремия, недалеко от узловатого ствола старого развесистого дуба. Саймон подвес ладонь к носу лошади и ощутил ее теплое дыхание, потом похожих голову ей на шею и погладил по плечу. Ее крепкий запах успокаивал ею.

— Ты моя лошадь, — сказал од тихо. Домой дернула ухом. — Моя лошадь.

Джеремия накинул ей на спину плотное одеяло, подаренное Саймону Гутрун и Воршевой, которым он сам укрывался до тех пор, покалошадей не вывели из их теплых стойл в пещерах Сесуадры. Саймон убедился, что оно привязано так, как следует, надежно, но не слишком туго. Проделав необходимый осмотр, он повернулся и увидел бледную фигуру, лавирующую между лошадьми. Саймон почувствовал, как заколотилось его сердце.

Норны?

— К-кто это? — крикнул он и повторил басом: — Кто здесь? Выходи! — Он опустил руку к поясу, через мгновение вспомнив, что кроме канукского кинжала у него нет никакого оружия, даже деревянного меча.

— Саймон?

— Мирриамель? Принцесса? — он сделал несколько шагов вперед. Она выглядывала из-за спины одной из лошадей, словно пряталась. Когда Саймон подошел ближе, принцесса тоже шагнула вперед. В ее одежде не было ничего необычного — светлое платье и темный плащ, но на лице застыло странное вызывающее выражение.

— Вы здоровы? — спросил он и туг же выругал себя за дурацкий вопрос. Он не ожидал увидеть ее здесь одну и не мог придумать ничего более умного. Вот опять! Лучше уж было промолчать, чем брякнуть такую глупость.

Но почему у нее такой виноватый вид?

— Здорова, спасибо. — Она заглядывала ему за спину, как бы пытаясь понять, один ли он. — Я вышла посмотреть на свою лошадь. — Она заметила темную массу фигур внизу по скпону. — Мы отобрали ее у… наббанайского аристократа, о котором я рассказывала.

— Вы напугали меня, — сказал Саймон и засмеялся: — Я уж решил, что вижу привидение, или… одного из наших врагов.

— Я не враг, — сказала Мириамель, но в ее голосе не было обычной легкости. — Насколько я моту судить, к привидениям меня пока тоже нельзя отвести.

— Рад слышать это. Вы закончили?

— Закончила… с чем? — Мириамель смотрела на него со странным напряжением.

— Приглядывать за вашей лошадью. Я думал, вы могли… — он помолчал.

Мириамель, похоже, чувствовала себя крайне неловко. Саймон подумал, не обидел ли он ее: чем-то? Может быть, не следовало предлагать ей Белую стрелу? Все это теперь казалось сном. То был очень странный день.

Саймон начал снова:

— Сангфугол и кое-кто еще собираются играть и петь сегодня у палатки герцога Изгримиура. — Он показал вниз, на огненные кольца костров. — Вы не собираетесь прийти послушать?

Мириамель немного помедлила.

— Я приду, — проговорила она наконец. — Да, это будет славно, — принцесса быстро улыбнулась, — если только никто не даст петь дядюшке Изгримнуру.

В ее голосе было что-то не совсем правильное, но Саймон все-таки засмеялся шутке.

— Думаю, это будет зависеть от того, сохранилось ли еще вино графа Фенгбальда.

— Фенгбальд! — Мириамель с отвращением фыркнула. — Подумать только, что отец хотел выдать мена за эту… эту свинью!

Чтобы отвлечь ее от мыслей об отце, Саймон сказал:

— Он собирается петь о Джеке Мундвуде — Сангфугол, я имею в виду. Он обещал мне. Думаю, он споет эту, про повозку епископа. — Он взял ее за руку, почти не сознавая, что делает, потом на мгновение испугался, что она оскорбится. Но Мириамель почти не обратила внимания на его неприличное поведение.

— Да, это будет чудесно, — сказала она. — Приятно провести ночь у костра под старые песни.

Саймон снова был озадачен. Такие сборища происходили в Новом Гадринсетте чуть ли не каждую ночь, особенно в последнее времяя, когда люди собрались на рэнд. Но он снова ничего не сказал, решив просто наслаждаться тем, что его рука сжимает ее сильные тонкие пальцы.

— Это будет просто замечательно, — сказал он и повел ее вниз по склону горы к манящим огням костров.

После полуночи, когда туман наконец рассеялся, и высоко в небе засияла луна, яркая, как серебряная монетка, на вершине горы, которую так недавно покинули принц и-ею люди, произошло какое-то движение.

Три силуэта, три темные фигуры, почти невидимые, хотя светила луна, стожит у одного из камней на самом краю, и смотрели вниз, в долину. Большинство костров угасало, но по всему лагерю все еще виднелись яркие островки пламени; можно было разглядеть, как в их красноватом свете двигаются смутные фигуры.

Копи Утук'ку, неподвижные, как охотящиеся совы, долго наблюдали за лагерем. Наконец, не произнеся ни слова, они повернулись и молча пошли сквозь высокие травы назад, к центру вершины. Бледные громады полуразрушенных каменных строений Сесуадры лежали перед ними, как зубы во рту у старухи.

Слуги королевы норнов далеко продвинулись за короткое время. Они могли позволить себе дождаться другой ночи, ночи, которая, без сомнения, скоро наступит, когда суетливая толпа под ними будет не такой бдительной.

Три тени бесшумно скользнули в развалины того здания, что смертные называли Обсерваторией, и долгое время стояли, глядя сквозь треснувший купол на возникающие в небе звезды. Потом они вместе сели на камни. Один из них начал тихо петь; по темному залу поплыл причудливый мотив, острый и бежизненный, как расщепленная кость.

Хотя этот звук не рождал даже эха и конечно уж не мог быть слышен за пределами каменных стен, некоторые спящие в долине все-таки стонали во сне. Людям, достаточно чутким, чтобы ощутить прикосновение песни — и Саймон был среди них — снился лед, потерянные и разрушенные вещи и гнезда извивающихся змей, спрятавшиеся в старых колодцах.

10 ПОДАРОК ДЛЯ КОРОЛЕВЫ

Отряд принца — медленно движущаяся процессия телег, животных и беспорядочно бредущих пешеходов — покинул долину и вышел на равнины, следуя вдоль извивающегося русла Стефлода на юг. Потрепанной армии понадобилось около недели, чтобы достичь места, где река впадала в Имстрек.

Это было в некотором роде возвращением домой, потому что они разбили лагерь в защищенной холмами долине, которая некогда была местом первого поселения беженцев Гадринсетта. Многие из тех, кто разложил свою постель и искал дрова в развалинах своего бывшего дома, думали, выиграли ли они что-нибудь, оставив это место, чтобы связать свою судьбу с Джошуа и его повстанцами. В лагере поднялся мятежный шепот, но длилось это недолго и ни к чему не привело. Слишком многие помнили отвагу, с которой Джошуа и его соратники выступили против войск Верховного короля.

Это возвращение могло быть и более горьким: сейчас погода смягчилась, и снег, засыпавший эту часть степей, снова растаял. Тем не менее ветер носился по неглубоким лощинам, гнул редкие молодые деревья, стегал высокую траву, и пламя лагерных костров дергалось и подпрыгивало. Магическая зима немного отступила, но все-таки на открытых равнинах Тритингов стоял декандер.

Принц заявил, что люди могут отдыхать три ночи, пока он и его советники будут решать, какой путь лучше всего выбрать. Его подданные, если их можно было так назвать, жадно ухватились за эту возможность. Даже короткий путь от Сесуадры нелегко дался раненым и немощным, которых было немало, и тем, у кого были маленькие дети. Кое-кто распускал слухи, что Джошуа изменил решение и будет строить Новый Гадринсетт здесь, на месте его предшественника. Хотя более серьезно настроенные пытались ссылаться на глупость замены хорошо защищенной Сесуадры на открытую равнину и тот очевидный факт, что принц Джошуа, кем бы он ни был, во всяком случае не был дураком, достаточное количество бездомных теперь горожан сочли новости обнадеживающими, так что распространение слухов оказалось нелегко остановить.

— Мы не можем оставаться здесь долго, Джошуа, — сказал Изгримнур, — Каждый лишний день отнимает у нас десяток человек. Они просто не пойдут за нами, когда мы наконец двинемся.

Джошуа изучал оборванную, выгоревшую на солнце карту. Она принадлежала раньше Хельфгриму, бывшему лорд-мэру Гадринсетта, который вместе со своими погибшими дочерьми стал кем-то вроде святого покровителя переселенцев.

— А мы и не собираемся здесь задерживаться, — сказал Джошуа. — Но если мы уйдем от реки, нам надо быть уверенными, что там будет вода. Погода меняется так часто, что никто не может сказать, какой она будет завтра. Вполне возможно, что, когда мы зайдем в степь, дожди полностью прекратятся.

Изгримнур огорченно вздохнул и посмотрел на Фреозеля в поисках поддержки. Однако молодой фальширец, так и не примирившийся с походом на Наббан, только с вызовом взглянул на герцога. Они могли бы не отходить от Имстрека до самого Эркинланда, явственно читалось на его лице.

— Джошуа, — начал герцог, — отсутствие воды нам ничем не грозит. Животные могут утолять жажду росой, если будет такая необходимость, а мы можем пока что наполнить водой уйму бурдюков, ведь мы еще не ушли от реки. На этот случай здесь масса новых ручьев, появившихся после оттепели. Уж скорее нам придется страдать от голода.

— Кстати, этот вопрос тоже еще не решен, — заметил Джошуа. — Но боюсь, что, какой бы маршрут мы ни выбрали, этой беде не поможешь. Но мы мажем, идти так, чтобы озера были поблизости. Я только не знаю, насколько можно доверять карте Хельфгрима.

— Я никогда… никогда не понимал, как сложно накормить такую массу народа, если вы простите мне мою дерзость. — Стренгьярд тихо читал один из пергаментов Укекука, переведенных Бинабиком. — А как справляются армии?

— Они или опустошают королевскую казну, и деньги текут, как песок из дыры в мешке, — мрачно сказала Джулой. — Или просто съедают все на своем пути, как саранча. — Она встала с того места, где сидела на корточках возле архивариуса. — Там много растений, Джошуа, которые можно использовать, чтобы накормить людей, мирю трав и цветов, которые могут обогатить наше меню, хотя некоторые горожане найдут это достаточно странным.

— Странное становится привычным, когда люди голодают, — вставил Изгримнур. — Не помню, чьи это слова, но в них чистая правда, это уж так. Послушайте, Джулой! Мы справимся. Что нам действительно нужно, так это торопиться. Чем дольше мы задержимся где-нибудь, тем скорее сделаем то, о чем она говорила — сожрем все вокруг, как саранча. Лучше будет, если мы как можно скорее пойдем дальше.

— Мы остановились не только для того, чтобы я мог поразмыслить, Изгримнур, — холодно сказал принц. — Ты зря думаешь, что целый город — которым мы, собственно, являемся — встанет с места и дойдет до Наббана за один переход. Им нелегко далась первая неделя; давайте дадим людям время, чтобы немного привыкнуть.

Герцог Элвритсхолла подергал себя за бороду.

— Я знаю, Джошуа. Но отныне, как я уже говорил, нам следует двигаться быстро. Пусть слабые догонят нас, когда мы сделаем остановку. В любом случае, из них не сделаешь хороших бойцов.

Джошуа поджал губы.

— А разве они уже не дети Божьи, если не могут владеть мечом?

Изгримнур покачал головой. У принца снова было такое настроение.

— Я не это хотел сказать, Джошуа, и ты это отлично знаешь. Я просто говорю, что у нас армия, а не религиозная процессия с проповедником в хвосте. Мы должны делать то" что от нас требуется, а не дожидаться всех захромавших людей и всех потерявших подковы лошадей.

Джошуа повернулся к Камарису, тихо сидевшему у маленького костра и смотревшего на дым, поднимавшийся в воздух.

— А вы что думаете, сир Камарис? Вы побывали в большем количестве походов, чем любой из нас, кроме, разве что, Изгримнура. Он прав?

Старик медленно оторвал взгляд от мерцающих языков пламени.

— Я думаю, то, что он сказал, справедливо, да. Наш долг перед этими людьми в целом — делать то, что мы начали делать. Более того, это наш долг перед Господом, слышавшим наши клятвы. И было бы слишком самонадеянно выполнять Божью работу, пытаясь поддерживать каждого упавшего путника. — Он помотал несколько мгновений. — Как бы то ни было, мы хотим — нет, мы нуждаемся — в том, чтобы люди присоединялись к нам. Но люди не станут следовать за бегущей бандой воров. Они пойдут только за триумфальной армией, — он оглядел палатку, взгляд его был ясен и чист. — Мы должны идти так быстро, как только можем, пока все наши люди хорошо себя чувствуют. Вперед надо посылать всадников, не только для разведки, но и для того, чтобы возвещать людям: Принц идет! — казалось, что он мог бы что-то добавить, но лицо его вдруг стало отстраненным, и старый рыцарь замолчал.

Джошуа улыбнулся.

— Вам следовало бы быть Эскритором, сир Камарис. Вы так же красноречивы, как и мои старые учителя, узирианские братья. Я только в одном с вами не согласен, — он слегка повернулся, чтобы видеть всех сидящих в палатке. — «Мы идем в Наббан, — будут кричать наши глашатаи. — Камарис вернулся! Он вернулся, чтобы помочь своему народу! — Он засмеялся: — И Джошуа с ним».

Камарис слегка поморщился, как будто ему стало неловко от слов принца.

Изгримнур кивнул.

— Камарис прав. Спешить, но с достоинством.

— Но достоинство не позволяет нам грабить населенные земли, — сказал Джошуа. — Таким путем сложно завоевать сердца людей.

Изгримнур пожал плечами. Он подумал, что принц опять все усложняет.

— Наши люди голодны, Джошуа. Они обнищали. Ведь некоторые из них почти два года жили в диких землях. Когда мы достигнем Наббана, ты не уговоришь их не трогать растущей на полях еды и пасущихся в холмах овец.

Принц устало прищурился на карту.

— Я больше ничего не знаю. Мы сделаем все, что можем, и да благословит нас Бог.

— Да смилуется над нами Бог, — глухим голосом поправил его Камарис. Он снова смотрел на поднимающийся от костра дымок.

Спустилась ночь. Три фигуры сидели в рощице за деревьями, холодно огладывая долину. Приглушенная музыка реки поднималась к ним. У них не было огня, но бело-голубой камень, лежавший между ними, слабо светился. Свет его был не намного более ярким, чем сияние далекой луны. Он окрашивал голубым бледные высокоскулые лица, пока Трое тихо переговаривались на шипящем наречии Пика Бурь.

— Сегодня? — спросил один из них, по имени Рожденный Под Камнем Цааихта.

Кровь Серебряного Огня шевельнула пальцами в знак отрицания. Она положила руку на голубой камень и долго сидела в неподвижном молчании. Наконец она выдохнула.

— Завтра, когда Мезумииру спрячется в облаках. Сегодня, на новом месте, смертные будут бдительны. Завтра ночью, — она значительно посмотрела на Рожденного под Камнем Цааихта. Он был самым молодым из Когтей и никогда еще не покидал темных пещер под Наккигой. Напряжение в его длинных тонких пальцах и блеск лиловых глаз выдавали, что ему нелегко будет выдержать эту вахту. Но он был храбр, в этом не было сомнения. Каждый, кто вынес бесконечное ученичество в Пещере Разрыва, не боится ничего, кроме недовольства госпожи в серебряной маске. Однако сверхрвение может бьггь столь же вредоносно, сколь трусость.

— Посмотрите на них, — сказала Призванная Голосами, поглощенная созерцанием человеческих фигур в лагере внизу, — они похожи на червей в камнях, вечно корчатся и извиваются.

— Если бы твоя жизнь длилась всего несколько мгновений, — ответила Кровь Серебряного Опия, — ты, возможно, тоже ни на секунду не хотела бы останавливаться, — она тоже смотрела вниз, на мерцающее созвездие костров. — Однако ты права. Они действительно похожи на червей в камнях. — Она сжала тонкие губы. — Они копают, едят и испражняются. Теперь мы поможем покончить с ними навсегда.

— Только этим одним? — спросила Призванная Голосами.

Кровь Серебряного Огня посмотрела на нее, лицо ее было холодным и твердым, как слоновая кость.

— Ты задаешь вопрос?

Мгновение длилась напряженная тишина, потом Призванная Голосами заговорила:

— Я только стремлюсь выполнять Ее желания. Только хочу служить Ей наилучшим образом.

Рожденный под Камнем Цааихта издал легкий музыкальный звук, полный скрытого удовольствия. Луна бельм могильным камнем отражалась у него в глазах.

— А Она желает смерти. Особенной смерти. Это будет нашим даром Ей.

— Да. — Кровь Серебряного Огня подняла светящийся камень и положила его за ворот своей черной как вороново крыло рубахи к холодному сердцу. — Это дар Когтей, и завтра ночью мы вручим его Ей.

Он замолчали и за всю долгую ночь больше не произнесли ни слова.

— Ты все еще слишком много думаешь о себе, Сеоман. — Адиту склонилась вперед и столкнула полированные камешки в полумесяц, огибавший берега Серого Мыса. Кости шента слабо поблескивали в свете одного из хрустальных шаров Адиту, лежавшего на трехногой подставке из резного дерева. Последние лучи вечернего солнца вползали сквозь незакрытый клапан палатки Саймона.

— Что это значит? Я не понимаю.

Адиту перевела взгляд с доски на Саймона. В ее глазах сверкали веселые искорки.

— Ты слишком погружен в себя, вот что я хочу сказать. Ты не пытаешься понять, что думает твой партнер. Шент — это игра для двоих.

— Мне хватает того, что надо запоминать эти бесконечные правила, а ты еще требуешь, чтобы я думал, — пожаловался Саймон. — Кроме того, как это я моту догадаться, о чем ты думаешь, когда мы играем? Я никогда не знаю, что у тебя в голове.

Адиту, видимо, собиралась сделать одно из своих загадочных замечаний, но промолчала и положила ладонь плашмя на свои камушки.

— Ты расстроен, Сеоман. Это видно по твоей юре. Ты уже играешь достаточно хорошо, когда думаешь о шенте, а не о чем-нибудь другом.

Она не стала спрашивать, что тревожит его. Саймон подумал, что даже если партнер по игре внезапно потеряет ногу, Адиту или любой другой ситхи может спокойно ждать несколько лет, не пытаясь узнать, что же случилось. То в ней, что он считал специфической особенностью ситхи, раздражало его, но сейчас он был очень польщен се похвалой — хотя она, безусловно, имела в виду, что он играет хорошо для смертного — а поскольку он был единственным на земле смертным, умеющим играть в шент, это был сомнительный комплимент.

— Я не расстроен, — он посмотрел на игровое поле, — а если и расстроен, ты мне ничем помочь не можешь.

Адиту ничего не сказала, откинулась назад, вьггянув шею, и покачала головой. Ее светлые волосы, закрепленные на затылке, свободно падали к плечам, туманом окружая их. У висков они завивались мягкими кольцами.

— Я не понимаю женщин, — внезапно сказал он, поджав губы, как будто Адиту собиралась возражать. Судя по всему она была согласна с ним, потому что продолжала молчать. — Я просто не понимаю их.

— Что ты хочешь сказать, Сеоман? Конечно, что-то ты все-таки понимаешь. Я часто говорю, что не понимаю смертных, но я же знаю, как они выглядят, сколько живут, и я даже моту немного говорить на их языке.

Саймон раздраженно посмотрел на нее. Она что, опять издевается над ним?

— Я думаю, это относится не ко всем женщинам, — сказал он неохотно. — Я не понимаю Мириамель. Принцессу.

— Эту тоненькую, с желтыми волосами? — Она действительно издевалась.

— Если тебе угодно. Но я вижу, что глупо было говорить с тобой об этом.

Адиту потянулась, и коснулась его руки.

— Прости, Саймон, я не буду дразнить тебя. Расскажи мне, о том, что тебя тревожит, если хочешь. Я мало знаю о смертных, но, может быть, если ты выговоришься, тебе будет легче.

Он пожал плечами, уже раскаиваясь, что коснулся этой темы.

— Я не знаю. Иногда она добра ко мне. А иногда она ведет себя так, как будто едва знает меня. Иногда она смотрит так, как будто я пугаю ее. Я! — Он с горечью рассмеялся. — Я спас ей жизнь! Чего ей бояться?

— Если ты спас ее жизнь, это может быть одной из причин. — На сей раз Адиту была серьезна. — Спроси моего брата. Когда кто-то спасает твою жизнь, ты чувствуешь себя обязанным.

— Но Джирики же не ведет себя так, как будто ненавидит меня!

— Мой брат принадлежит к древней и замкнутой расе, хотя среди зидайя мы с ним считаемся молодыми, импульсивными и опасно непредсказуемыми. — Она одарила его кошачьей улыбкой; за этой улыбкой вполне мог скрываться кончик мышиного хвоста, свисающий из уголка ее рта. — Но нет, Джирики не ненавидит тебя. Он очень высоко тебя ценит, Сеоман Снежная Прядь. Иначе ты никогда бы не попал в Джао э-Тинукай — многие наши после этого сочли, что он не вполне достоин доверия. Но твоя Мириамель — смертная девушка, и она очень молода. В реке, снаружи, плавает рыба, которая живет на свете дольше, чем она. Не удивляйся, что она считает тяжкой ношей то, что обязана тебе жизнью.

Саймон смотрел на нее. Он ожидал насмешек, но Адиту говорила о Мириамели разумно, и кроме того, она сказала о ситхи такое, чего он никогда от нее не слышал. Он разрывался между двумя увлекающими его темами.

— Это не все, по крайней мере, я не думаю, что это все. Я не знаю, как быть с ней, — сказал он наконец. — С принцессой Мириамель. Я хочу сказать, что думаю о ней все время. Но кто я такой, чтобы думать о принцессе?

Адиту засмеялась хрустальным, переливающимся смехом, похожим на-звук падающей воды.

— Ты Сеоман Храбрый. Ты видел Ясиру. Ты беседовал с Первой Праматерью. Какой еще юный смертный может сказать о себе что-то подобное?

Он почувствовал, что краснеет.

— Дело же не в этом. Она принцесса, Адиту, дочь Верховного короля.

— Дочь твоего врага? Это тебя беспокоит? — Она, казалось, была искренне озадачена.

— Нет, — он покачал головой. — Нет, нет, нет, — нетерпеливо огляделся вокруг, не понимая, как объяснить ей это. — Ты дочь короля и королевы зидайя, так?

— Более или менее так — во всяком случае на вашем языке. Я из Дома Танцев Года, да.

— Ну вот, если кто-нибудь — из незнатной семьи или плохого рода — захотел бы на тебе жениться?

— Плохого… рода? — Адиту внимательно посмотрела на него. — Ты спрашиваешь, могу ли я решить, что кто-то из моего народа ниже меня? Нас долго было слишком мало для этого, Саймон. А почему ты должен на ней жениться? Разве ваш народ не может любить, не вступая в брак?

На мгновение Саймон лишился дара речи. Любить королевскую дочь, даже не подумав жениться на ней?

— Я рыцарь, — сдержанно сказал он, — и должен вести себя благородно.

— Это любить кого-то неблагородно? — она покачала головой. Насмешливая улыбка вернулась на свое место. — А ты говоришь, что не понимаешь меня, Саймон.

Саймон уперся локтями в колени и закрыл лицо руками.

— Ты хочешь сказать, что твоему народу все равно, кто на ком женится? Я в это не верю.

— Именно это послужило поводом для окончательного разрыва между зидайя и хикедайя, — сказала Адиту. Когда он посмотрел на нее, золотые глаза ситхи стали жесткими. — Мы хорошо усвоили этот ужасный урок.

— Что ты имеешь в виду?

— Это смерть Друкхи, сына Утук'ку и Экименису Черного Посоха, разделила наши семьи. Друкхи женился на Ненайсу из рода Соловья. — Она подняла руку и сделала жест, словно закрывала книгу. — Она была убита смертными еще в те годы, когда Туметай не поглотили льды. Это был несчастный случай. Она танцевала в лесу. Смертного охотника привлек блеск ее яркого платья. Думая, что видит оперение птицы, он спустил стрелу. Когда Друкхи нашел мертвую Ненайсу, он сошел с ума. — Адиту скорбно склонила голову, словно это случилось совсем недавно.

Она замолчала, и Саймон спросил:

— Но почему это поссорило ваши семьи и какое это имеет отношение к женитьбе по собственному желанию?

— Это долгая история, Сеоман, — возможно, самая длинная из тех, что рассказывают ситхи, за исключением только Бегства из Сада и Перехода через Черные Моря в Светлый Ард. — Тонким пальцем она подвинула один из камешков шента. — В то время Утук'ку и ее муж правили всеми Рожденными в Саду — они были Хранителями Рощ Танцев Года. Когда ее сын полюбил Ненайсу, дочь Дженджияны и ее супруга Инитри, Утук'ку резко возражала против этого. Родители Ненайсу были зидайя, хотя в те давно прошедшие дни наш род назывался иначе. Они также верили, что смертным, пришедшим на эту землю после того, как здесь появились Рожденные в Саду, должно быть позволено жить свободно, пока они не захотят воевать с нашим народом.

Она более затейливо расставляла камешки на лежащей перед ней доске.

— Утук'ку и ее клан считали, что смертным следует уйти за океан, а воспротивившиеся этому должны быть убиты — так, как некоторые смертные фермеры давят насекомых, которых они находят на своих полях. Но, поскольку эти два великих клана и множество меньших, союзничавших либо с тем, либо с другим, разделились на примерно равные части, даже Утук'ку, Глава Дома Танцев Года, не могла навязывать остальным свое мнение. Видишь, Сеоман, у нас никогда не было «королей» и «королев», как у вас, смертных.

Во всяком случае, Утук'ку и ее муж были в ярости, что их сын женился на женщине из, как они считали, клана предателей, противостоявшего им. Когда Ненайсу была убита, Друкхи сошел с ума и поклялся, что убьет любого смертного, который попадется у него на пути. Люди клана Ненайсу пытались удержать его, хотя они были опечалены и испуганы не меньше, чем он. Когда созвали Ясиру, Рожденные в Саду не смогли прийти к соглашению. Но, достаточно напуганные тем, что может произойти, если Друкхи останется на свободе, они решили подвергнуть его заточению — нечто, никогда до тех пор не случавшееся по эту сторону океана. — Она вздохнула. — Это было слишком для него и для его безумия — быть пленником у своего собственного народа, в то время как те, кого он считал убийцами своей жены, оставались свободными. Друкхи заставил себя умереть.

Саймон был очарован. Ему страшно понравилась эта прекрасная сказка, хотя он и видел по выражению лица Адиту, что для ситхи все это было очень серьезно.

— Ты хочешь сказать, что он убил себя?

— Не так, как ты думаешь, Сеоман. Нет, скорее Друкхи просто… перестал жить. Когда его нашли мертвым в пещере Си-инджиян'ре, Утук'ку и Экименису собрали свой клан и ушли на север, поклявшись не иметь больше ничего общего с людьми Дженджияны.

— Но сперва все пошли на Сесуадру, — сказал он, — в Дом Расставании. И там они заключили договор, что я видел во время бдения в Обсерватории.

Она кивнула.

— Судя по тому, что ты рассказал, я думаю, ты действительно видел истинное видение прошлого.

— И поэтому Утук'ку и норны так ненавидят смертных?

— Да. Но кроме того они воевали с первыми смертными Эрнистира задолго до того, как Эрн дал этой земле такое название. В этом сражении Экименису и многие другие хикедайя потеряли жизнь. Так что норны могли лелеять и другие обиды.

Саймон откинулся назад, обхватив руками колени.

— Я не знал. Моргенс, Бинабик или кто-то еще говорил мне, что битва при Ноке была первой, в которой смертные убивали ситхи.

— Ситхи — да, зидайя. Но люди Утук'ку несколько раз вступали в сражение со смертньми, прежде чем из западных морей пришли мореходы и переменили все. — Она опустила голову. — Так что ты видишь, — закончила Адиту, — почему мы. Дети Рассвета, так осторожны и не любим говорить, что кто-то выше других. Эти слова для нас обозначают трагедию.

Он кивнул.

— Думаю, понимаю. Но у нас пока по-другому, Адиту. Существуют правила, кто на ком может жениться… и наши принцессы не выходят замуж за безземельных рыцарей, особенно за таких, которые в недавнем прошлом были поварятами.

— Ты видел эти правила? Они содержатся в одном из ваших священных текстов?

Он поморщился.

— Ты же знаешь, что я имею в виду. Послушала бы ты Камариса, если хочешь понять, как у нас все устроено. Он знает все — кому надо кланяться, в какой день какой цвет нужно носить… — Саймон грустно засмеялся: — Если бы я спросил его; может ли кто-нибудь вроде меня жениться на принцессе, я думаю, он отрубил бы мне голову. Но ласково. И без всякого удовольствия.

— Ах да, Камарис. — Казалось, Адиту собирается сказать что-то значительное. — Он… странный человек. Он многое повидал, как я думаю.

Саймон внимательно посмотрел на нее, но не смог разглядеть никакого особого значения за ее словами.

— Повидал. И мне кажется, что всему этому он собирается научить меня еще до того, как мы придем в Наббан. Но это не повод для жалоб. — Он встал. — Собственно говоря, скоро стемнеет, так что мне надо пойти повидаться с ним. Он хотел показать мне, как нужно пользоваться щитом… — Саймон помолчал. — Спасибо, что поговорила со мной, Адиту.

Она кивнула.

— Не думаю, что сказала тебе что-нибудь полезное, но надеюсь, ты не будешь так грустить, Сеоман.

Он пожал плечами, подбирая с полу свой плащ.

— Подожди, — сказала она, поднимаясь. — Я пойду с тобой.

— Повидать Камариса?

— Нет, у меня другое дело. Но мы можем идти вместе, пока наши дороги не разойдутся.

Она вышла из палатки вслед за ним. В остутствии прикосновений хрустальный шар померцав, затуманился и стал темным.

— Ну, — сказала герцогиня Гутрун. В ее нетерпеливом тоне Мириамель ясно слышала тревогу.

Джулой встала. Она сжала на мгновение руку Воршевы, потом положила ее на одеяло.

— Ничего страшного, — сказала колдунья. — Немного крови, вот и все. Она уже остановилась. У вас было много собственных детей, Гутрун, и еще больше внуков. Вам следовало бы знать, что тут не о чем так волноваться.

Герцогиня вызывающе выставила подбородок.

— Да, я родила и вырастила много собственных детей, чего не могут о себе сказать некоторые. — Джулой не повела и бровью в ответ на этот выпад, и Гутрун продолжала с несколько меньшим жаром. — Но я никогда не вынашивала детей, сидя верхом на лошади, а ее муж требует от бедной девочки именно этого! — Она посмотрела на Мириамель в поисках поддержки, но принцесса только пожала плечами. Теперь в спорах уже не было смысла — поздно что-то менять. Принц решил идти в Наббан.

— Я могу ехать в фургоне, — сказала Воршева. — Во имя Степного Громовержца, Гутрун, женщины моего клана иногда не вылезают из седла до последнего месяца.

— Значит, женщины твоего клана просто дуры, — сухо сказала Джулой. — В отличие от тебя, надеюсь. Да, ты можешь ехать в фургоне. В открытой степи это тебе не слишком повредит, — она повернулась к Гутрун. — Что до Джошуа, то вы прекрасно знаете — он делает то, что считает необходимым. Я согласна с ним. Это прозвучит грубо, но принц не может остановить войну по всему Светлому Арду на сто дней, чтобы его жена выносила своего ребенка в мире и спокойствии.

— Значит, должен быть какой-то другой путь. Я сказала Изгримнуру, что это жестоко, и это только то, что я думаю. И я велела ему передать это принцу Джошуа. Мне все равно, что он обо мне подумает. Я не могу видеть, как страдает девочка.

Джулой мрачно улыбнулась:

— Я уверена, что ваш муж внимательно выслушал все это, Гутрун, но сомневаюсь, что Джошуа когда-нибудь, услышит хоть одно слово из того, что вы сказали.

— Что это значит? — спросила Гутрун.

Прежде чем лесная женщина успела ответить — впрочем Мириамель подумала, что она не особенно торопится — за дверью палатки послышался слабый шум. Клапан молниеносно скользнул в сторону, открыв звездную россыпь. Потом внутрь скользнула гибкая фигура Адиту, и ткань снова упала.

— Я не помешала? — спросила ситхи. Мириамели показалось, что, как ни странно, ее действительно волновало, не помешала ли она. Для молодой женщины, выросшей в лицемерной вежливости королевского двора, удивительно было слышать эту привычную фразу, неожиданно вернувшую себе исходное значение. — Я слышала, ты плохо себя чувствуешь, Воршева?

— Мне уже лучше, — улыбаясь ответила жена Джошуа. — Заходи, Адиту, тебе здесь всегда рады.

Ситхи села на пол у постели Воршевы. Ее золотые глаза внимательно смотрели на больную, длинные изящные руки были сложены на коленях. Мириамель не могла оторвать от нее взгляда. В противоположность Саймону, который, кажется, вполне привык к ситхи, она еще чувствовала себя неловко в пристугствии такого чуждою существа. Адиту казалась нереальной, как персонаж старой сказки, и даже еще нереальнее, потому что она сидела среди них, в смутном свете горящего тростника, такая же настоящая, как камень или дерево. Казалось, что прошлый год перевернул мир вверх ногами и таинственные существа, раньше упоминавшиеся только в легендах, кувыркаясь, выкатились наружу. Адиту вытащила из складок серой туники кожаный мешочек и подняла его.

— Я принесла кое-что, чтобы ты лучше спала. — Она высыпала горсть зеленых листьев на ладонь, потом показала их Джулой. Колдунья кивнула. -.Я сварю их для тебя, пока мы будем разговаривать.

Ситхи, казалось, не замечала недовольных взглядов Гутрун. При помощи двух палочек Адиту вытащила из очага горячий камень, стряхнула с него пепел и бросила камень в миску с водой. Когда над миской поднялся пар, ситхи раскрошила туда листья.

— Мне сказали, что мы пробудем здесь еще один день. Это даст тебе возможность отдохнуть, Воршева.

— Я не понимаю, почему все так волнуются. Это всего-навсего ребенок. Такое часто бывает с женщинами.

— Но не все женщины носят единственного ребенка принца, — тихо сказала Мириамель, — к тому же во время войны.

Адиту растерла листья по дну миски горячим камнем, помешивая воду палочкой.

— Я уверена, что у вас с мужем родится здоровое дитя, — Мириамели эта фраза показалась неуместной в устах ситхи. Так мог бы сказать смертный — весело и'вежливо. Может быть Саймон все-таки был прав?

Когда Адиту убрала камень, Воршева села, подняла все еще дымящуюся миску и сделала маленький глоток. Мириамель наблюдала за ней. Она такая прелесть! думала принцесса.

У Воршевы были огромные темные глаза, восковые веки потяжелели от усталости; ее волосы густым черным облаком спускались к плечам. Мириамель коснулась собственных стриженых кудрей и ощупала неровные края, там, где она отрезала крашеные волосы. Она не моста не чувствовать себя уродливой младшей сестрой. Перестань! сердито сказала она себе. Ты достаточно хорошенькая. Чего ты еще хочешь — что тебе нужно?!

Но было трудно не чувствовать себя дурнушкой, видя рядом дерзкую красоту Воршевы и кошачью грацию ситхи. Но Саймону я нравлюсь, она почти улыбнулась. Нравлюсь, я знаю. Настроение у нее немного испортилось. Впрочем, какое все это может иметь значение? Все равно он не может сделать то, что я должна. Кроме того, он не знает обо мне ровным счетом ничего.

Однако что-то странное было в том, что Саймон, который присягнул на верность ей — это был мучительный, но прекрасный момент — был тем же человеком, что и долговязый мальчик, с которым они вместе шли в Наглимунд. Не то чтобы в нем многое изменилось, но то, что все-таки стало другим… Он повзрослел. И дело было не только в росте и пушистой бороде — изменились глаза и осанка. Теперь она видела, что он будет красивым мужчиной — вот ух чего никак нельзя было подумать, когда они останавливались в доме Джулой. Его длинный нос и вытянутое лицо что-то приобрели за последние месяцы — черты стали правильными, чего не было раньше.

Как это сказала одна из ее нянек о другом хейхолтском мальчике? Ему надо дорасти до своего лица. Это было абсолютно верно для Саймона, и так он и делал.

И ничего удивительного, решила она. Он столько всего пережил с тех пор, как покинул Хейхолт — да он почти герой! Он сражался с драконом! Что такого сделали сир Камарис или Таллистро, что можно было бы считать большим подвигом? Правда, Саймон всячески преуменьшал значительность своей встречи с ледяным червем, хотя в то же время Мириамель видела, что ему до смерти хочется немножко похвастаться — но она же была рядом с ним, когда на них напал гигант! Она видела его храбрость. Они оба не стали убегать и прятаться, так что ей тоже не откажешь в некоторой смелости. Саймон действительно был хорошим товарищем — а теперь он стал ее защитником. Что-то в ней затрепетало, как будто мягкие крылья забились у нее в груди. Она не хотела этого, чувства — никаких таких чувств — не время было для них. А скоро, может быть, вообще ни для чего уже не будет времени.

Тихий музыкальный голос Адиту вернул ее обратно в палатку, к окружавшим ее людям.

— Если ты уже сделала все, что собиралась, для Воршевы, я хотела бы, чтобы тм уделила мне несколько минут. Мне нужно поговорить с тобой.

Гутрун громоподобно хмыкнула. Мириамель решила, что этот звук предназначался для того, чтобы выразить мнение герцогини о людях, которые уходят и секретничают. Джулой пропустила мимо ушей ее бессловесное замечание и кивнула.

— Что ей теперь нужно, так это сон или немного тишины. — Она повернулась к Гутрун: — Я загляну к ней попозже.

— Как вам угодно, — сказал герцоганя. Колдунья кивнула Воршеве и Мириамели, прежде чем вслед за Адиту выйти из палатки. Жена принца, снова откинувшаяся на подушки, приподняла руку в прощальном жесте. Глаза ее были почти закрыты; казалось, она уже засыпала.

В палатке на некоторое время воцарилось молчание. Гутрун шила и тихо мурлыкала себе под нос что-то без слов и мотива, не прекращая петь даже тогда, когда подносила шитье к огню, чтобы лучше рассмотреть шов. Наконец Мириамель встала.

— Воршева устала. Я тоже пойду. — Она наклонилась и взяла руку женщины. Та открыла глаза; потребовалось несколько мгновений, чтобы ей удалось сфокусировать взгляд. — Спокойной ночи. Я уверена, что у тебя будет замечательный ребеночек, и ты и дядя Джошуа сможете гордиться им.

— Спасибо, — Воршева улыбнулась и снова опустила длинные ресницы.

— Доброй ночи, тетушка Гутрун, — сказала Мириамель. — Я рада, что вы оказались здесь, когда я вернулась с юга. Мне очень не хватало вас. — Она поцеловала теплую щеку герцогини, потом деликатно освободилась из материнских объятий Гутрун и выскользнула наружу.

— Я уже много лет не слышала, чтобы она меня так называла, — услышала принцесса удивленный голос герцогини. Воршева что-то сонно пробормотала. — Бедная девочка выглядит такой тихой и грустной в последнее время, — продолжала Гутрун, — но, с другой стороны, это так понятно…

Удаляясь по мокрой траве, Мириамель уже не слышала, что собиралась еще сказать герцогиня.

Адиту и Джулой шли вдоль журчащего Стефлода. Луну закрывали облака, но в некоторых местах мерцали звезды. С востока дул мягкий ветер, неся с собой запах травы и мокрых камней.

— То, что ты говоришь, очень странно, Адиту, — колдунья и ситхи странно выглядели вместе — летящая походка бессмертной, старающейся подстроиться под широкие шага Джулой. — Но я не думаю, что в этом есть какая-то опасность.

— А я и не говорю, что она есть, просто следует подумать об этом, — раздался шелестящий смех ситхи. — Но подумать только, что я могла так запутаться в делах смертных! Мамин брат Кендарайо'аро смолол бы собственные зубы!

— Эти дела смертных и ваши семейные дела, по крайней мере отчасти, — сказала Джулой, как нечто само собой разумеющееся. — Иначе бы тебя не было здесь.

— Знаю, — согласилась Адиту. — Но многие зидайя постарались бы найти другую причину для того, что мы делаем. Что угодно, позволяющее забыть о смертных и их заботах. — Она наклонилась и сорвала несколько травинок, потом поднесла их к носу и чихнула. — Трава здесь не похожа на ту, что растет в лесу и даже на Сесуадре. Она… моложе. В ней нет такой жизненной силы, но зато она сладкая. — Ситхи уронила на землю сорванные стебельки. — Но я отвлеклась. Джулой, в Камарисе нет никакого вреда, кроме того, что может быть опасно для него самого. Но странно, что он держит в тайне свое прошлое. И еще более странно, потому что он может знать многое, что помогло бы его народу в этой великой борьбе.

— Камарис не позволит торопить себя. Если он и раскроет свои секреты, то это будет только тогда, когда ему самому захочется, это ясно. Мы все уже говорили с ним. — Она засунула руки в карманы своей тяжелой куртки. — И все-таки я не могу сдержать любопытства. Ты уверена?

— Нет, — задумчиво сказала Адиту, — не уверена. Но странная вещь, которую рассказал Джирики, уже давно не дает мне покоя. Оба мы — и он, и я — думали, что Сеоман — первый смертный, побывавший в Джао э-Тинукай. И конечно, так же думали мои отец и мать. Но Джирики сказал мне, что Амерасу, при встрече с Сеоманом, говорила, что он был не первым. Я много думала об этом. Первая Праматерь знала историю Рожденных в Саду лучше, чем кто бы то ни было — может быть даже лучше, чем серебряноликая Утук'ку, много размышлявшая над прошлым, но не сделавшая эти размышления настоящим искусством, как Амерасу.

— Но я все еще не понимаю, почему ты думаешь, что Камарис мог быть первым.

— Вначале это было только ощущение, — Адиту повернулась и побрела вниз по берегу, к тихо поющей реке, — что-то в том, как он смотрел на меня еще до того, как разум вернулся к нему. Я несколько раз ловила его взгляд, когда он не думал, что я на него смотрю. Потом, снова обретя разум, он продолжал наблюдать за мной — не исподтишка, а так, словно вспоминал что-то болезненное.

— Это могло значить все, что угодно — может быть, ты показалась ему похожей на кого-нибудь, кого он знал, — нахмурилась Джулой. — А может быть ему просто было стыдно за то, как его друг, король Джон, преследовал ваш народ.

— Джон преследовал зидайя в основном до того, как Камарис появился при дворе, судя по тому, что мне говорил архивариус Стренгьярд, — ответила Адиту. — Не смотри на меня так, — засмеялась она. — Я интересуюсь многими вещами, а мы. Дети Рассвета, никогда не боялись учиться или задавать вопросы — хотя оба эти слова у нас не употребляются.

— И все-таки могла быть масса причин, по которым он мог бы смотреть на тебя. Ты не такое уж обычное зрелище, Адиту но-Са'Онсерей, во всяком случае для смертного.

— Верно. Но тут нечто большее. Как-то ночью, до того, как к нему вернулся разум, я гуляла возле Обсерватории, как вы ее называете — и увидела, что он медленно идет мне навстречу. Я кивнула, но он казался погруженным в свой призрачный мир. Я пела песню — очень старую песню о Джина-Т'сеней, любимую песню Амерасу, — и, проходя мимо Камариса, заметила, что его губы двигаются. — Она остановилась и присела на корточки на берету. Даже в темноте ее глаза сверкали, как янтарные угли. — Он беззвучно шептал слова той же песни.

— Ты уверена?

— Так же, как и в том, что деревья в роще живы и снова зацветут однажды. Я чувствую это кровью и сердцем. Песня Амерасу была знакома ему. И хотя лицо его было таким же отстраненным, как обычно, он молча пел вместе со мной песню, которую любила петь Первая Праматерь. Эта мелодия не из тех, что Поются в городах смертных и даже в древних священных рощах Эрнистира.

— Но что это может значить? — Джулой стояла над Адиту, вглядываясь в противоположный берег. Ветер медленно изменил направление. Теперь он дул как бы от лагеря, лежавшего на склоне горы. Обычно невозмутимая лесная женщина казалась слегка взволнованной. — Даже если Камарис каким-то образом знал Амерасу — что это может значить для нас?

— Я не знаю. Но учитывая, что рог Камариса некогда принадлежал нашему врагу и что сын Амерасу — некогда величайший из зидайя — тоже наш враг, я хотела бы знать. Правда и то, что меч этого рыцаря очень важен для нас. — Адиту едвазаметно поджала губы, что для ситхи было признаком глубокого огорчения. — Если бы только Амерасу была жива и могла рассказать нам о своих подозрениях!

Джулой покачала головой.

— Мы слишком долго возимся с призраками. Хорошо, что же мы можем сделать?

— Я обращалась к нему. Он не хочет говорить со мной, хотя ведет себя вежливо. Когда я пытаюсь подвести его к интересующей меня теме, он притворяется, что не понимает, или просто ссылается на какие-то другие дела и уходит. — Адиту поднялась с прибрежной травы. — Может быть принц Джошуа разговорит его? Или Изгримнур, который больше всех подходит на роль друга Камариса? Ты знаешь их обоих, Джулой. Они с подозрением относятся ко мне, за что я не могу винить их — много поколений смертных сменилось, прежде чем мы уговорили судходайя быть нашими союзниками. Может быть по твоему настоянию один из них уговорит Камариса рассказать нам, был ли он в Джао э-Тинукай и что это может значить для нас?

— Я попробую, — обещала Джулой. — Немного позже я увижу их обоих. Но даже если они убедят Камариса, я не уверена, что он сможет рассказать что-нибудь ценное, — она провела грубыми пальцами по волосам. — Во всяком случае за последнее время мы выяснили исключительно мало того, что могло бы быть нам полезно. — Она подняла глаза. — Адиту! Что случилось?

Ситхи напряглась и стояла, совершенно нечеловеческим образом наклонив голову на бок.

— Адиту! — снова сказала Джулой. — На нас напали?

— Кей-вишаа, — прошипела Адиту, — я чую его.

— Что?

— Кей-вишаа. Это… нет времени для объяснений. Это запах, которого не должно быть в здешнем воздухе. Что-то происходит. Следуй за мной, Джулой, — я испугана.

Адиту бросилась прочь, вверх по берету реки, быстрая, как вспугнутая лань. Спустя мгновение она уже исчезла в темноте, спеша в лагерь. Следуя за ней, колдунья пробежала еще несколько шагов, бормоча слова смятения и ярости. Когда она достигла тени ив, растущих над берегом Стефлода, там произошло судорожное движение; слабый свет звезд, казалось, изогнулся, тьма сгустилась и вырвалась наружу. Джулой или по крайней мере фигура Джулой не появилась из теней, но зато возник крылатый силуэт. Широко раскрыв желтые глаза, сова летела вслед за быстрой Адиту, сверяя свой путь с неразличимым, словно отдаленный шепот, следом на мокрой траве.

Саймон весь вечер не находил себе места. Разговор с Адиту помог, но только немного. В каком-то смысле ему стало даже еще больше не по себе.

Он отчаянно хотел поговорить с Мириамелью. Он думал о ней все время — ночью, когда хотел только спать, днем, стоило ему заметить в толпе девичье лицо или услышать женский голос, и в другое время, когда ему следовало бы думать о других вещах. Странно, как много она стала значить для него за то короткое время, которое прошло с момента ее возвращения: малейшее изменение в ее поведении по отношению к нему долгие дни не давало ему покоя.

Она казалась такой странной, когда прошлой ночью он встретил ее у того места, где были привязаны лошади. И тем не менее когда они отправились к костру Изгримнура, чтобы послушать пение, она была добра и дружелюбна, может быть только немного рассеянна. Но сегодня целый день Мириамель избегала его — или по крайней мере так казалось, потому что, где бы он ни искал ее, всюду говорили, что она где-то в другом месте. Наконец он подумал, что принцесса нарочно вдет на шаг впереди него, потому что боится встречи с ним.

Сумерки кончились, и темнота, как огромная черная птица, сложившая крылья, опустилась на лагерь. Визит к Камарису продлился недолго — старик выглядел таким же поглощенным своими мыслями, как и он сам, едва способным сосредоточиться на объяснений построения перед боем и правил сражения. Для Саймона, чьи заботы были более насущными и более волнующими, литания рыцарских правил казалась сухой и бессмысленной. Он принес свои извинения и быстро удалился, оставив старика сидеть у огня в его неуютной палатке. Казалось, он не меньше Саймона был доволен, что его наконец оставили в покое.

После бесплодного обхода лагеря Саймон заглянул к Воршеве и Гутрун.

— Мириамель была здесь, — сказала герцогиня шепотом, чтобы не разбудить спящую Воршеву, — но она ушла некоторое время тому назад.

Разочарованный, Саймон вернулся к своим поискам.

Теперь, стоя на дальнем краю палаточного города, у начала широкого венца костров, отмечавших спальные места тех членов отряда Джошуа, для кого палатка была невообразимой роскошью, он размышлял, где же может оказаться принцесса. Он уже прошел вдоль берега реки, думая, что она могла захотеть погулять у воды, чтобы остаться наедине со своими мыслями, но там не было никаких следов Мириамели — только несколько жителей Нового Гадринсетта, при свете факелов занимавшихся рыбной ловлей, по всей видимости, без особого успеха.

Может быть, она опять пошла к своей лошади? подумал он внезапно.

В конце концов, именно там он нашел се прошлой ночью, не намного раньше, чем сейчас. Может быть она решила, что там будет достаточно тихо, после того как все остальные пошли ужинать. Он повернулся и направился к темнеющему склону горы.

Сперва Саймон остановился поздороваться с Домой, которая приняла его приветствие с некоторым равнодушием и только по прошествии некоторого времени снизошла до того, чтобы фыркнуть ему в ухо. После чего он пошел вверх по склону, туда, где, как говорила принцесса, была привязана ее лошадь. Там действительно двигалась какая-то смутная фигура. Довольный своей проницательностью, он шагнул вперед.

— Мириамель?

Фигура в капюшоне замерла, потом резко повернулась.

Мгновение он не мог разглядеть ничего, кроме мертвенно-бледного лица, почти скрытого черным капюшоном.

— С-Саймон? — Это был потрясенный, испуганный голос, но он без сомнения принадлежал принцессе. — Что ты здесь делаешь?

— Я искал тебя. — То, как она говорила, встревожило его. — Ты здорова? — на этот раз вопрос пришелся как нельзя более кстати.

— Здорова… — она застонала. — О, почему ты пришел?

— Что случилось? — Он сделал несколько шагов к ней. — Ты?.. — он замолчал.

Даже при лунном свете было видно, что в силуэте ее лошади появилось нечто странное. Саймон протянул руку и коснулся туго набитых седельных сумок.

— Ты куда-то едешь… — сказал он удивленно. — Ты хочешь убежать.

— Нет, не хочу. — Выражение страха сменилось болью и яростью. — Ничего подобного. А теперь оставь меня одну, Саймон.

— Куда ты едешь? — Все это странно напоминало ему сон — темный склон горы, одинокие деревья, бледное лицо Мириамели под капюшоном. — Это из-за меня? Я чем-то обидел тебя?

Она горько рассмеялась.

— Нет, Саймон, не ты, — голос ее немного смягчился. — Ты не сделал ничего плохого. Ты был мне другом, когда я не заслуживала этого. Я не могу тебе сказать, куда я еду, — и, пожалуйста, не говори до завтра Джошуа, что видел меня. Умоляю!

— Но… Но я не могу! — Как мог он сказать Джошуа, что стоял рядом и смотрел, как племянница принца в полном одиночестве покидает лагерь? Он пытался успокоить бешено колотящееся сердце и подумать. — Я поеду с тобой, — решил он наконец.

— Что?! — Мириамель была потрясена. — Но ты не можешь!

— Я не могу позволить тебе уехать одной. Я присягал защищать тебя, Мириамель.

Она, казалось, была на грани истерики.

— Но я не хочу, чтобы ты ехал, Саймон! Ты мой друг — я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось!

— А я не хочу, чтобы что-нибудь случилось с тобой! — Теперь он чувствовал себя спокойнее. Появилась странная уверенность, что он решил правильно… хотя другая часть его в то же время кричала: Простак! Простак! — Вот почему я еду с тобой.

— Но ты нужен Джошуа!

— У Джошуа много рыцарей, и я последний среди них. А у тебя — только один.

— Но я не могу позволить тебе сделать это, Саймон. — Она яростно потрясла головой. — Ты не понимаешь, что я делаю и куда я еду…

— Тогда скажи мне.

Она снова потрясла головой.

— А раз так, мне придется выяснить это, поехав вместе с тобой. Или ты возьмешь меня, или останешься здесь. Извини, Мириамель, но это мое последнее слово.

Мгновение она смотрела на него так отчаянно-пристально, словно хотела заглянуть в самое сердце. Она явно не знала, что ей теперь делать и дергала уздечку своей лошади. Саймон подумал, что животное может испугаться и убежать.

— Очень хорошо, — сказала наконец принцесса. — О Элисия, спаси всех нас! Очень хорошо! Но тогда мы должны отправиться прямо сейчас. И ты не будешь больше спрашивать, куда мы едем и почему это надо было сделать сегодня.

— Ладно, — сказал он. Сомнения все еще не покинули его, но Саймон решил не прислушиваться к ним. Он не мог вынести даже. мысли о том, что она в одиночестве поедет по ночной степи. — Но я должен пойти и забрать свой меч и кое-что еще. У тебя есть еда?

— Для меня достаточно… Но только не пытайся стащить еще, Саймон. Слишком велика опасность, что кто-то увидит тебя.

— Хорошо. Подумаем об этом позже. Но я должен взять свой меч и оставить им какую-то весточку. Ты это сделала?

Она уставилась на пего.

— Ты с ума сошел?

— Не для того, чтобы сообщать, куда ты едешь, а только, чтобы они знали, что ты уехала по доброй воле. Это мы должны сделать, Мириамель, — твердо сказал он, — иначе будет жестоко. Они подумают, что нас похитили норны или что мы… мы… — он улыбнулся, когда ему пришла в голову эта мысль, — или что мы убежали, чтобы пожениться, как в песне про Джека Мундвуда.

Она оценивающе взглянула на него.

— Ну хорошо. Бери свой меч и оставь записку.

Саймон нахмурился.

— Я пошел. Но запомни, Мириамель: если тебя не будет здесь, когда я вернусь, я подниму на нога Джошуа и весь Новый Гадринсетт, и все они немедленно бросятся в погоню за тобой.

Она вызывающе выставила подбородок.

— Иди. Я хочу ехать до рассвета, чтобы к тому времени оказаться достаточно далеко отсюда, так что поспеши.

Он насмешливо поклонился ей, потом повернулся и побежал вниз по склону.

Странно, но когда Саймон думал об этом немного позже той же ночью, вне себя от боли, он не мог вспомнить, что чувствовал, торопясь к лагерю — поскольку готовился бежать с дочерью короля Мириамелью. Воспоминания о том, что произошло позже, вытеснили из его головы все, что пульсировало в ней, когда он бежал вниз по склону.

В эту ночь он чувствовал, что весь мир пост вокруг него и что звезды висят совсем рядом, ласково подмигивая. Мир, казалось, балансировал в неустойчивом равновесии, и любой исход был одновременно прекрасен и страшен. В нем словно ожила расплавленная кровь дракона Игьярика, распахнув его бездонному небу, наполняя его пульсом земли.

Он пробежал через лагерь, едва обратив внимание на ночную жизнь, окружавшую его, не слыша ни поднимавшихся в песнях голосов, ни смеха, ни споров, не видя ничего, кроме вьющейся между палатками и маленькими стоянками тропинки, ведущей к его собственному шатру.

На счастье Саймона, Бинабика в палатке не было. Он ни на мгновение не задумался, что делать, если вдруг маленький человек будет ждать его — возможно он и смог бы объяснить, зачем ему нужен меч, но уж конечно не сумел бы оставить записку. Непослушными от спешки пальцами он перетряс палатку в поисках чего-нибудь, на чем можно писать. Наконец ему под руку попался один из свитков, принесенных Бинабиком из пещеры Укекука. Кусочком угля, найденным в остывшем очаге, он старательно нацарапал свое послание на задней стороне овечьей кожи.

«Миримель ушла и я ушол за ней, написал он, высунув кончик языка. Все будет хорошо. Скажи принцу Джошуа что я извеняюс но я должен уходить. Я приведу ее назад когда смагу. Скажи Джошуа я плохой рыцарь но я старшее делать как лучше. Твой друг Саймон. Он мгновение подумал и добавил: Можеш взять мои вещи если я не вернус. Извени.»

Он оставил записку на свернутой постели Бинабика, схватил свой меч, ножны и несколько других необходимых вещей и покинул палатку. В дверях он задержался на мгновение, вспомнив о мешке со своими драгоценными сокровищами — Белой стрелой и зеркалом Джирики. Он повернулся и пошел взять его, хотя каждое мгновение, которое он заставлял ее ждать — она будет ждать, должна ждать — казалось ему часом. Саймон написал Бинабику, что тролль может взять их, но сейчас он вспомнил слова Мириамели. Стрела и зеркало были вверены ему, это был знак обещания. Он не мог отдать их, так же, как он не мог отдать свое имя, а времени на то, чтобы решить, какие вещи он спокойно может оставить, уже не было. Он запретил себе думать, потому что знал, что может потерять мужество.

Мы будем вместе. Только вдвоем, все время думал он в удивлении. Я буду ее защитником.

Ему потребовалось некоторое время, показавшееся мучительно долгим, чтобы найти мешок там, где он спрятал его, в ямке под куском дерна. С мешком и ножнами под мышкой и потрепанным седлом на плече — он поморщился от шума, производимого пряжками сбруи, — так быстро как только мог, он побежал через лагерь, туда, где были привязаны лошади, туда, где — как он молился — ждала его Мириамель.

Она была там. Увидев, как принцесса нетерпеливо расхаживает взад-вперед, он ощутил мгновенное головокружение. Она ждала его!

— Поторопись, Саймон, ночь уходит! — Мириамель, казалось, совершенно не ощущала его восторга, а только отчаянное стремление немедленно двинуться в путь.

Оседлав Домой и запихав скудные пожитки Саймона в седельные сумки, они вскоре уже вели лошадей к вершине горы, двигаясь по сырой траве бесшумно, как духи или привидения. Один раз они обернулись, чтобы бросить последний взгляд на лоскутное одеяло оранжевых огней, разбросанных по темной долине.

— Смотри! — сказал ошеломленный Саймон. — Вон там! Это не костер. — Он показал на волну оранжево-красного пламени в середине лагеря. — Чья-то палатка загорелась.

— Надеюсь, все обойдется, но это по крайней мере отвлечет их, пока мы не уедем, — мрачно сказала Мириамель. — Нам пора, Саймон.

Переходя от слов к делу, она ловко вскочила в седло — под ее тяжелым плащом снова были брюки и мужская рубашка — и поскакала к противоположной стороне горы.

Он еще раз посмотрел на далекие огни и послал Домой вслед за принцессой — в тень, которую не могла развеять даже появившаяся луна.

11 СЛЕЗЫ И ДЫМ

Тиамака угнетали пустые безлесные равнины Верхних Тритингов. Кванитупул тоже был странным местом, но там вранн бывал с детства; полуразрушенные дома и вездесущие каналы чем-то напоминали ему родные болота. Даже Пирруин, где он проводил время своего одинокого изгнания, был так полон узеньких улочек, загадочно темных тайников и соленого запаха моря, что Тиамак вполне мог жить там, несмотря на безумную тоску по дому. Но здесь, в степях, он чувствовал себя абсолютно незащищенным и бесприютным. Это было неприятное ощущение.

Те, Кто Наблюдают и Творят действительно приготовили для меня странный путь, часто думал он. Пожалуй, это самое странное, что они сделали для человека из моего народа с тех пор, как Нуобдиг женился на Сестре Огня. Иногда бывали и утешительные мысли. Быть отмеченным в период таких необычных событий было чем-то вроде награды за годы непонимания среди его собственного народа и сухоземцев Пирруина. Конечно, его никто не понимал — он был особенным: какой другой вранн мог разговаривать и читать на языках сухоземцев? Но позднее, когда он снова оказался окруженным чужеземцами, не зная даже, что произошло с его народом, это заставило его чувствовать себя одиноким. В такие мгновения, угнетенный странной пустотой северных равнин, он шел к реке, бежавшей через лагерь, чтобы посидеть и послушать родные успокаивающие звуки водной стихии.

Так он поступил и на этот раз. Поболтав коричневой ногой в Стефлоде, невзирая на ледяной холод и ветер, он возвращался в лагерь немного приободренным, когда мимо него метнулась темная фигура. Белые волосы странною существа развевались по ветру, и, кто бы это ни был, он двигался быстро, как стрекоза, намного превосходя в скорости нормального человека. У Тиамака было всего мгновение, чтобы зачарованно посмотреть вслед легкой фигуре, прежде чем новый темный силуэт пронесся следом. Это была птица, очень большая, летевшая низко над землей, словно охотилась за первым беглецом. Когда обе фигуры скрылись в направлении центра лагеря принца, Тиамак несколько минут стоял в оглушившем его изумлении. Наконец он осознал, кто была первая фигура.

Женщина-ситхи! подумал он. Но почему ее преследует коршун или сова?

В этом было мало смысла, но и сама Адиту оставалась для Тиамака существом совершенно загадочным. Она не походила ни на что, когда-либо виденное им, и, если говорить честно, немного пугала вранна. Но что могло гнаться за ней? Судя по выражению лица она бежала от чего-то ужасного. Или к чему-то ужасному, понял он и ощутил болезненный спазм в желудке. Она торопилась к лагерю.

Тот, Кто Всегда Ступает по Песку, молился Тиамак на ходу. Защити меня — защити всех нас от зла. Сердце его теперь билось быстро, гораздо быстрее, чем шаги его бегущих ног. Это проклятый год!

Достигнув ближайшего края палаточного города, он почувствовал мгновенное облегчение. Было тихо; вдалеке горело несколько костров. Но тишина была слишком полной, решил он секундой позже. Было не так уж рано, но все-таки до полуночи оставалось еще порядочно времени. Вокруг должны быть люди, или, по крайней мере, должен был бытъ слышен какой-то шум от тех, кто еще не уснул. Что могло случиться?

Прошло уже долгое время с тех пор, как он мельком увидал летящую птицу — теперь у него не было сомнений, что это была сова — и он заковылял в том направлении, куда она скрылась, тяжело дыша: его раненая нога не привыкла к бегу и теперь горела и пульсировала. Вранн старался не обращать на нее внимания.

Тихо, тихо — здесь было тихо, как в стоячем пруду. Палатки казались темными и безжизненными, как камни, которые сухоземцы ставят над могилами своих мертвых.

Но что это? Тиамак снова почувствовал спазм в желудке. Какое-то движение! Одна из палаток неподалеку качнулась, словно от ветра, и источник света внутри нее отбросил на стены странные движущиеся тени.

Увидев это, Тиамак ощутил нечто вроде жжения в носу и почуял странный мускусный запах. Он судорожно чихнул и чуть не упал, но вовремя восстановил равновесием Вранн заковылял к палатке, пульсировавшей светом и тенью, словно внутри рождалась какая-то чудовищная тварь. Он попытался закричать или как-то поднять тревогу, потому что страх делался все сильнее и сильнее — но не мог издать ни звука. Даже его болезненно-хриплое дыхание теперь стало слабым и еле слышным. В палатке тоже царила странная тишина. Подавляя страх, он схватился за клапан и отбросил его.

Сперва Тиамак не видел ничего, кроме темных фигур и яркого света — почти то же самое, что видно было на наружных стенах палатки. Через несколько мгновений картина обрела резкость.

У дальней стены палатки стоял Камарис. Казалось, он был ранен, потому что его щека и волосы были испачканы черным ручейком крови. Он кружился на месте, словно внезапно потерял разум. Но даже согнувшись и прислонившись к стене, старый рыцарь выглядел рассвирипевшим, как медведь, окруженный стаей гончих. У старика не было меча, но в одной руке он сжимал полено и размахивал им, отбиваясь от одетой в черное фигуры, в чьих белоснежных руках был зажат какой-то блестящий предмет.

У ног Камариса брыкалось еще более непонятное существо, хотя Тиамаку и показалось, что он видит обтянутые черным руки и светлый нимб волос Адиту. Третий нападающий, также одетый в черное, скорчился в углу, защищаясь от трепещущей, бьющейся тени. В ужасе Тиамак снова попытался позвать на помощь, но снова не мог издать ни звука. Действительно, несмотря на смертельную по виду битву, палатка была погружена в абсолютную тишину, сели не считать невнятных звуков ударов и возбужденного хлопанья крыльев.

Почему я ничего не слышу? в отчаянье думал Тиамак. Почему я не могу издать ни звука? В бешенстве он пытался найти что-нибудь, что могло послужить оружием, проклиная себя за небрежность: его нож остался в палатке, которую он делил со Стренгьярдом. Ни ножа, ни рогатки, ни духовой трубки — ничего! Та, Что Ждет Всеобщего Возвращения, без сомнения, спела сегодня его песню.

Что-то большое и мягкое, казалось, ударило его по голове, заставив упасть на колени, но когда он поднял голову, все три сражения продолжались, и ни одно из них не могло близко коснуться его. Голова его пульсировала даже сильнее ноги, а сладковатый запах был удушающе крепким. Тиамак медленно пополз вперед, и его; рука коснулась чего-то твердого. Это был меч Камариса, черный Торн, так и не вынутый из ножен. Тиамак знал, что меч слишком тяжел для него, но все же вытащил клинок из-под груды тряпья и встал, теперь держась на ногах так же неустойчиво, как Камарис. Что было в воздухе?

Меч неожиданно показался вранну легким, несмотря на тяжелые ножны и пояс. Он высоко поднял Торн, сделал несколько шагов вперед и замахнулся на то, что он считал головой напавшего на Камариса. Отдача отбросила его руку назад, но существо не упало. Вместо этого оно медленно, повернуло голову. Два горящих черных глаза сверкали на мертвенно-белом лице. Горло Тиамака конвульсивно сжалось. Даже если бы он сохранил голос, в этот момент ему не удалось бы издать ни звука. Он поднял дрожащие руки, сжимая меч, чтобы ударить снова, но белые руки существа метнулись вперед, и Тиамак был отброшен назад. Комната, кружась, ушла куда-то, меч вылетел из его помертвевших пальцев и упал на траву, покрывавшую пол палатки.

Голова Тиамака была тяжела как камень, но с другой стороны он не почувствовал боли от удара. Что он действительно чувствовал, так это то, что разум уходит от него. Он попытался заставить себя снова подняться на ноги, но смог только встать на колени. Вранн согнулся, трясясь, как больная собака.

Он не мог говорить, но к несчастью не потерял зрения. Камарис пошатывался, мотая головой, очевидно чувствуя себя немногим лучше вранна. Старик пытался не подпускать к себе атакующего, чтобы поднять что-то с земли — меч, смутно понял вранн, черный меч. Ему мешали дерущиеся на полу Адиту и ее противник и его собственный враг, которого он пытался отогнать, размахивая поленом.

Что-то сверкало в руке одной из бледнолицых тварей в другом углу — нечто блестящее и красное, напоминающее огненный полумесяц. Пурпурное сияние, быстрое, как жалящая змея, метнулось вперед, и крошечное облако темных перьев вырвалось наружу и медленно полетело на землю — медленнее, чем парящие снежные хлопья. Тиамак беспомощно сощурился, когда одно из них опустилось ему на руку. Это было перо — совиное перо.

Помощь. Голова Тиамака ныла, словно ее проломили. Нам нужна помощь! Мы умрем, если никто нам не поможет.

Камарис наконец схватил меч, чуть нв!потряв равновесие, и успел вовремя поднять Тори, чтобы отбить коварный удар врага. Они кружили по палатке: Камарис, еле держась на ногах, а черный атакующий — двигаясь с осторожной кошачьей грацией. Они сошлись еще раз. Рука старого рыцаря вылетела вперед, задержав удар кинжала, но узкое лезвие оставило на ней кровавый след. Камарис неуклюже отступил, пытаясь взмахнуть мечом, глаза его были полузакрыты от боли или усталости.

Он ранен, в отчаянье думал Тиамак. голова его пульсировала все сильнее. Может быть умирает. Почему никто не идет?

Вранн подполз к широкой жаровне с углями, единственному источнику света. Его затуманенный разум затухал, мигая, как лампы Кванитупула на рассвете. Только слабый отблеск мысли мелькнул в его голове, но этого хватило, чтобы вранн протянул дрожащую руку к железной жаровне. Когда он ощутил — смутно, как отдаленное эхо — что его пальцы коснулись чего-то раскаленного — вранн толкнул. Жаровня перевернулась, рубиновым водопадом разбрасывая угли.

Когда Тиамак, задыхаясь, терял сознание, последним, что он видел, была его почерневшая от сажи рука и крошечные языки пламени, лижущие нижнюю часть стены палатки.

— Нам не нужны больше никакие проклятые вопросы, — проворчал Изгримиур. — Что нам нужно, так это ответы. Бинабик неловко пожал плечами.

— Я питаю согласительность к вам, герцог Изгримнур, — сказала он, — но ответы не имеют абсолютной схожести со стадом овец. Они не приходят, когда их зовут с большой громкостью.

Джошуа вздохнул и прислонился к стене палатки Изгримнура. Снаружи на мгновение усилился ветер, и веревки, натягивавшие палатку, слабо загудели.

— Я знаю. Как это трудно, Бинабик. Но Изгримнур прав — нам нужны ответы. То, что вы говорили нам о Звезде завоевателя, только прибавило мне забот. Что нам надо знать, так это в чем смысл заклятья Трех Великих Мечей. Все, что говорит нам Звезда — если вы правы, конечно — время, отпущенное на овладение ими, подходит к концу.

— Мы рассматриваем этот вопрос со всей возможной внимательностью, прииц Джошуа. И надеемся, вскоре обрести некоторое понимание, ибо Стренгьярд недавно производил находку, представляющую большую важность.

— Что это? — спросил Джошуа, подавшись вперед. — Все что угодно могло бы принести какую-то надежду, друг мой.

Отец Стренгьярд, до этого момента сидевший тихо, слегка заерзал на месте.

— Я не так уверен, как Бинабик, принц Джошуа, что это может принести какую-то пользу. Я нашел часть этого еще в то время, когда мы только двигались к Сесуадре.

— Стренгьярд обнаруживал очень маленький кусочек из книги Моргенса, — пояснил Бинабик. — Слова о Трех Мечах, которые играют такое значение для нас.

— И? — Изгримнур забарабанил пальцами по грязному колену — он провел массу времени, пытаясь укрепить колышки от палатки, которые плохо держались в грязной раскисшей земле.

— По всей видимости, у Моргенса есть некоторые предположения относительно фактора, делающего эти Три Меча особенными — нет, больше чем особенными, могущественными — он думал, что причина в их не местном происхождении. Каждый из них некоторым образом создан против законов Бога и природы, если вы понимаете, что я хочу сказать.

— Как это? — прииц внимательно слушал. Изгримнур снова с грустью убедился, что подобные исследования, как и раньше, интересуют Джошуа больше, чем менее экзотические обязанности правителя, такие как пены на зерно, сбор налогов и законы о праве собственности.

Стренгьярд смешался:

— Джулой могла бы объяснить это лучше чем я. Она, в некотором роде, больше знает о таких вещах.

— В это время она имела уже должность быть здесь, — сказал Бинабик. — Я предполагаю, что есть большой смысл в недолгом ожидании.

— Расскажите мне то, что можете, — сказал Джошуа. — Сегодня был длинный день, и я начинаю уставать. Кроме того, моя жена больна, и мне бы не хотелось надолго оставлять се одну.

— Конечно, принц Джошуа. Извините. Конечно, — Стренгьярд собрался с мыслями. — Моргене говорит, что в каждом мече есть нечто, пришедшее не из Светлого Арда — не с нашей земли. Торн сделан из упавшего с неба камня. Сверкающий Гвоздь, который некогда был Миннеяром, выковали из железного киля корабля Элврита, пришедшего сюда с запада — наши корабли не могут достичь тех земель, — он откашлялся. — А Скорбь сделана из железа и волшебного дерева ситхи — два материала, чуждые людям. Волшебное дерево само по себе, как говорит Адиту, было привезено в виде семечка из того места, которое ее народ зовет Садом. Ни одна из упомянутых мною вещей не должна была бы быть здесь, и ни одна не была предназначена для обработки, кроме, разве что, чистого железа киля Элврита.

— Так как же тогда были сделаны эти мечи? — спросил Джошуа. — Или ответ на этот вопрос вы и ищете до сих пор?

— Кое-что упоминаемо Моргенсом, — сказал Бинабик. — И оно имеет свое повторение в одном из пергаментов Укекука. Это именовывается Слово Творения — волшебное заклятье, как говаривали бы мы, хотя те, кто владеет Искусством, не используют эти слова.

— Слово Творения? — нахмурился Изгримнур. — Просто слово?

— Да… и нет, — несчастным голосом сказал Стренгьярд. — По правде говоря, мы не уверены в этом. Но мы знаем, что Миннеяр был сделан дворрами — иди двернингами, как сказали бы вы, герцог Изгримнур, и Скорбь была выкована Инелуки в кузнях дворров под Асу'а. Одни дворры обладали достаточными познаниями, чтобы делать столь могущественные вещи, — Инелуки научился этому у них. Может быть, они приложили руку и к Торну, а может быть, их знания были кем-то использованы. В любом случае возможно, что, если бы мы знали способ, которым были созданы три меча, и какие силы были использованы для их создания, то могло бы проясниться, как использовать их в борьбе с Королем Бурь.

— Жалко, что я не расспросил подробнее графа Эолера, когда он был здесь, — нахмурился Джошуа. — Ведь он встречал дворров.

— Да, и они рассказали ему историю возникновения Сверкающего Гвоздя, — добавил отец Стренгьярд, — Однако возможно также, что для нашей цели важен не способ изготовления, а просто сам факт их существования. Во всяком случае, если бы в будущем у нас появилась возможность как-то связаться с дворрами и они стали бы разговаривать с нам", у меня, например, было бы к ним множество вопросов.

Джошуа задумчиво посмотрел на священника.

— Такое занятие больше подобает вам, Стренгьярд. Я всегда считал, что вы напрасно теряете время, смахивая пыль с книг и разбираясь в самых дремучих дебрях церковного права.

Архивариус покраснел.

— Спасибо, принц Джошуа. Что бы я ни делал, все только благодаря вашей милости.

Принц махнул рукой, отметая неуклюжий комплимент.

— Тем не менее, хотя ты, Бинабик и все остальные достигли уже очень многого, сделать предстоит еще больше. Мы продолжаем носиться по открытому морю, молясь, чтобы на горизонте показалась земля, — он замолчал. — Что это за шум?

Изгримнур тоже заметил это: усиливающийся шум, постепенно перекрывающий ветер.

— Похоже на спор, — сказал он и подождал мгновение, прислушиваясь. — Нет, для простого спора слишком много голосов. — Он встал. — Молот Дрора, надеюсь никто не вздумал устраивать мятежи. — Он вытащил из ножен Квалнир, немного успокаиваясь от его привычной тяжести. — Я надеялся, что завтра, перед тем, как мы снова двинемся в путь, будет хоть один тихий день.

Джошуа вскочил:

— Что толку гадать?

Изгримнур вышел из палатки и быстро оглядел лагерь. В мгновение ему стало ясно, что происходит.

— Огонь! — крикнул он остальным, выходившим следом за ним. — По крайней мере одна палатка полыхает, но похоже, сейчас загорятся и соседние.

Между палатками сновали люди — смутные фигуры, кричащие и размахивающие руками. Мужчины спешно застегивали пояса ножен, в смятении сыпля проклятиями. Матери вытаскивали кричащих детей из-под одеял и несли их на воздух. Все тропинки были полны испуганными, мечущимися обитателями лагеря. Изгримнур увидел, как одна старая женщина с криком упала на колени, хотя она была всего в нескольких шагах от того места, где стоял герцог и очень далёко от источника пламени.

— Спаси нас, Эйдон, — сказал Джошуа. — Бинабик, Стренгьярд, крикните, чтобы принесли мехи для воды, а потом захватите парочку этих обалдевших идиотов и спускайтесь к реке. Нужна вода! А еще лучше, снимите промасленные палатки и тащите воду в них. — Он бросился к месту пожара; Изгримнур поспешил за ним.

Пламя уже высоко поднялось, окрасив небо адским оранжевым светом. Когда герцог и Джошуа подошли к огню, вихрь танцующих искр вылетел наружу и с шипением осел на бороду Изгримнура. Герцог с руганью прихлопывал их.

Тиамак очнулся и быстро вскочил, после чего попытался отдышаться. Голова его стучала, как пирруинский церковный колокол.

Повсюду вокруг бушевало пламя, обжигающее кожу и отнимающее воздух. В слепой панике он с трудом сделал несколько шагов по ломкой обугленной траве к тому, что показалось ему выходом, только для того, чтобы уткнуться лицом в скользкую черную ткань. Некоторое время он дергал ее, ощущая странное сопротивление, потом вдруг ткань подалась и открыла белое лицо с закатившимися глазами. На черных губах блестела кровь. Тиамак хотел закричать, но рот его был полон едкого дыма. Задыхаясь, он откатился в сторону.

Внезапно его схватили за руку, с силой дернули вперед и потащили через тело бледнолицего существа и огненную стену. На мгновение вранну показалось, что он уже мертв. На него что-то набросили, стали катать по земле и бить с той же свирепой скоростью, с какой вытащили наружу, потом покрывало сняли, и Тиамак обнаружил, что лежит на мокрой траве. Рядом полыхало пламя, но он был спасен. Спасен!

— Вранн жив, — сказал кто-то рядом с ним. Ему показалось, что он узнал ритмичные интонации Адиту, хотя теперь ее голос был почти пронзительным от страха и горя. — Камарис вытащил его. Я никогда не пойму, почему рыцарь не заснул после того, как его отравили, но он убил двоих хикедайя.

Последовал какой-то неразборчивый ответ.

Несколько долгих мгновений он пролежал на траве, вдыхая чистый воздух обожженными легкими, потом перевернулся. В нескольких шагах от него стояла Адиту; ее белые волосы почернели, а золотистое лицо покрывали пятна сажи. У ее ног лежала лесная женщина Джулой, частично прикрытая плащом, но под ним, видимо, обнаженная. Ее мускулистые ноги блестели от росы. Когда Тиамак взглянул на нес, она попыталась сесть.

— Нет, не надо, — сказала Адиту и сделала шаг назад. — Во имя Рощи, Джулой, ты же ранена.

Дрожа, Джулой с усилием подняла голову.

— Нет, — сказала она. Тиамак едва мог расслышать ее тихий хриплый шепот. — Я умираю.

Адиту склонилась над ней:

— Позволь мне помочь тебе…

— Нет, — голос Джулой окреп, — нет, Адиту… Слишком поздно. Меня ударили кинжалом… больше дюжины раз. — Она закашлялась, и тонкая темная струйка побежала по ее подбородку, смутно поблескивая в свете горящей палатки. Тиамак огляделся. За спиной Адиту он увидел ноги Камариса, лежавшего в траве. — Я должна идти. — Джулой пыталась подняться на ноги, но у нее никак не получалось.

— Может быть есть что-то… — начала Адиту.

Джулой слабо засмеялась, потом снова закашлялась и выплюнула сгусток крови.

— Неужели ты думаешь, я… не… знаю? — спросила она. — Я была целительницей… долгие годы. — Она протянула дрожащую руку. — Помоги мне. Помоги мне встать.

Лицо Адиту, на мгновение показавшееся Тиамаку таким же потрясенным и горестным, каким было бы в подобной ситуации лицо любого смертного, теперь стало торжественным. Она взяла Джулой за руку, потом наклонилась и подняла вторую ее руку. Мудрая женщина медленно поднялась на ноги; она пошатнулась, но Адиту поддержала ее.

— Я должна… идти. Я не хочу умирать здесь, — Джулой оттолкнула Адиту и сделала несколько неверных шагов. Плащ свалился, и слабые оранжевые отблески озарили ее наготу. Она была в крови. — Я пойду в мой лес. Дай мне уйти, пока еще остаются силы.

Адиту еще мгновение постояла в нерешительности, потом отступила назад и склонила голову:

— Как хочешь, валада Джулой. Прощай, дочь Руяна. Прощай… мой друг. Синия'аду-н 'са 3-д'трейеса инро.

Дрожа, Джулой подняла руки и сделала еще шаг. Жар пламени, казалось, усилился, потому что Тиамак со своего места увидел, что женщина начала мерцать. Ее очертания стали расплывчатыми, потом облако тени или дыма появилось там, где она стояла. Ночь, казалось, хлынула к этому месту, словно прорезали дырку в ткани видения вранна. Потом ночь снова стала целой.

Там, где была Джулой, медленно кружила сова. Потом она улетела, держась над гнущейся под ветром травой. Ее движения были скованными и неловкими; несколько раз казалось, что птица может потерять равновесие и упасть на землю, но она рывками летела дальше, пока тьма не поглотила ее.

С болезненно звенящей головой Тиамак упал обратно на землю. Он не вполне был уверен в том, что видел, но знал, что произошло нечто ужасное. Величайшее горе постигло их, но Тиамак еще боялся осознать его.

Слабый звук отдаленных голосов перешел в хриплые крики. Мимо него двигались чьи-то ноги; ночь внезапно наполнилась движением. Поднялась суматоха, и кто-то выплеснул ведро воды на столп пламени, когда-то бывший палаткой Камариса. Через несколько секунд сильные руки Адиту подхватили его под мышки.

— Тебя затопчут, храбрый болотный человек, — сказала она ему в ухо и оттащила подальше, в прохладную темноту у нетронутых пламенем палаток. Там она оставила его, и вскоре вернулась с мехом воды. Ситхи поднесла мех к потрескавшимся губам вранна. Тиамак не сразу понял, чего она хочет, но потом, разобравшись, жадно начал пить.

Темная неясная тень возникла из мглы и рухнула на землю подле него. Это был Камарис. Его серебристые волосы, как и волосы Адиту, были обожжены и почернели. Взгляд рыцаря стал загнанным. Тиамак протянул ему мех с водой и поддерживал, пока старик не поднес его к губам.

— Да смилуется над нами Бог, — простонал Камарис. Он ошеломленно смотрел на разгорающийся огонь и суетящуюся толпу людей, пытающихся погасить его.

Адиту вернулась и села рядом с ними. Когда Камарис предложил ей воды, она взяла мех и сделала один-единственный глоток.

— Джулой?.. — спросил Тиамак.

Адиту покачала головой:

— Умирает. Она ушла.

— Кто… — говорить все еще было трудно. Тиамаку не особенно хотелось поддерживать беседу, но внезапно он ощутил жгучее желание знать, найти хоть какие-нибудь причины, чтобы в этих ужасных обстоятельствах обрести душевное равновесие. Ему также нужно было что-то — пусть хотя бы слова — чтобы заполнить зияющую пустоту внутри. Он взял у Камариса кожаный мех и смочил губы. — Кто это был?

— Хикедайя, — сказала она, следя за попытками потушить огонь. — Норны. Это длинная рука Утук'ку дотянулась до нас этой ночью.

— Я… я пытался… позвать на помощь. Но не смог.

Адиту кивнула.

— Кей-вишаа. Это род яда, летящего по ветру. На время он убивает голос и приносит сон, — она посмотрела на Камариса, прислонившегося к защищавшей их палатке. Его голова была откинута назад, глаза закрыты. — Я не знаю, как ему удалось устоять против его действия так долго. Если бы не он, мы бы опоздали. Жертва Джулой оказалась бы напрасной. — Она повернулась к вранну: — И благодаря тебе, Тиамак. Все было бы по-другому без твоей помощи — ты нашел меч Камариса. Кроме того, их испугал огонь. Они знали, что время их на исходе, и стали менее осторожными. Иначе, я думаю, мы все остались бы там, — она показала на горящую палатку.

Жертва Джулой. Тиамак почувствовал, что его глаза наполняются щиплющими слезами. Та, Что Ждет Всеобщего Возвращения, в отчаянье молился он. Не дай ей проплыть мимо! Он закрыл лицо руками. Не было больше сил думать.

Джошуа бежал быстрее. Когда Изгримнур, наконец, догнал его, принц уже остановился, чтобы убедиться, что с огнем справились без него. Пламя не распространилось далеко, захватив, может быть, всего полдюжины палаток, и все, кроме нескольких в первой палатке, благополучно успели выскочить. Сангфугол был одним из тех, чьи жилища сгорели. Он стоял, одетый только в длинную рубаху и тупо следил за происходящим.

Уверившись в том, что все возможное будет сделано, Изгримнур последовал за Джошуа к Камарису и двум остальным спасшимся — женщине-ситхи и маленькому Тиамаку, которые отдыхали поблизости. Все трое были окровавлены и обожжены, но, быстро осмотрев их, Изгримнур почувствовал уверенность, что никому больше не угрожает опасность.

— Ах, слава милостивому Эйдону, что вы спаслись, сир Камарис, — выдохнул Джошуа, опускаясь на колени подле старого рыцаря. — Я сразу испугался, что это может быть ваша палатка, как только мы увидели пламя. — Он повернулся к Адиту, по всей видимости сохранившей способность соображать, чего нельзя было сказать о Камарисе и болотном человеке. — Кого мы потеряли? Мне сказали, что в палатке остались чьи-то тела.

Адиту подняла глаза:

— Боюсь, что Джулой. Она очень тяжело ранена. Умирает.

— Будь оно проклято! — голос Джошуа сорвался. — Проклятый день! — Он вырвал пучок травы и в бешенстве швырнул его на землю, после чего с усилием взял себя в руки. — Она еще там? А кто те, другие?

— Среди них нет Джулой, — сказала ситхи. — Трое в палатке, это те, кого вы зовете норнами. Джулой ушла в лес.

— Что? — Джошуа, пораженный, откинулся назад. — Что ты хочешь сказать? Ушла в лес? Ты же говорила, что она умерла!

— Умирает, — Адиту сплела пальцы. — Я думаю, она не хочет, чтобы люди видели ее последние мгновения. Она была странным существом, Джошуа, — более странным, чем вы думаете. Она ушла.

— Ушла?

Ситхи медленно кивнула.

— Ушла.

Принц начертал знак древа и склонил голову. Когда он вновь поднял ее, по щекам его бежали слезы; Изгримнур не думал, что причиной этого был едкий дым. Он тоже почувствовал, как тень пронеслась над ним, подумав об этой потере. Из-за многих неотложных дел он не мог сосредоточиться на этом сейчас; но герцог знал по долгому военному опыту, что позднее боль утраты ударит его еще сильнее.

— Нас поразили в самое сердце, — горько сказал принц. — Как они пробрались мимо часовых?

— Тот, с которым сражалась я, был насквозь мокрый, — сказала Адиту. — Возможно, они пришли по реке.

Джошуа выругался.

— Мы были преступно небрежны, а я — главный преступник. Долгое бездействие норнов, конечно, казалось мне странным, но я не предпринял достаточных мер предосторожности. Были ли еще норны, кроме этих трех?

— Я думаю, нет, — ответила Адиту. — Их было бы более чем достаточно, если бы нам не повезло. Если бы Джулой и я не догадались, что что-то не в порядке, и если бы Тиамак не узнал обо всем каким-то образом и не подоспел бы вовремя — у этой истории был бы совсем другой конец. Я думаю, они хотели убить Камариса, или, по меньшей мере, забрать его.

— Но почему? — Джошуа посмотрел на старого рыцаря, потом снова на Адиту.

— Не знаю. Но лучше унести его и Тиамака в какое-нибудь теплое место, принц Джошуа. У Камариса по меньшей мере одна рана, может быть больше, а Тиамак сильно обожжен.

— Милость Эйдона, ты права, — сказал Джошуа. — О чем я только думаю?! Одну минутку. — Он повернулся, подозвал нескольких солдат и отправил их к часовым с приказом обыскать лагерь. — Мы не можем быть уверены, что нигде больше нет норнов или других нападающих, — сказал принц. — В любом случае, мы можем найти что-то, что объяснит, как они незамеченными попали в наш лагерь.

— Никого из Рожденных в Саду не увидят смертные — если они сами не хотят, чтобы их увидели, — сказала Адиту. — А теперь давайте унесем Камариса и Тиамака.

— Конечно! — Джошуа позвал двоих жителей Нового Гадринсетта, таскавшихведра с водой: — Эй, вы, идите сюда и помогите нам. — Он повернулся к Изгримнуру: — Четверых должно быть достаточно, чтобы отнести их, несмотря даже на вес Камариса. — Он покачал головой. — Адиту права. Мы слишком долго заставляем ждать этих храбрецов.

Герцог и прежде бывал в подобных ситуациях, и знал, что чересчур большая спешка так же плоха, как излишняя медлительность.

— Думаю, лучше бы найти носилки, — сказал он. — Если одна из этих крайних палаток уцелела, мы можем использовать ее, чтобы сделать пару носилок.

— Хорошо, — Джошуа встал. — Адиту, я не спросил, есть ли у тебя раны, требующие помощи.

— Ничего такого, чего я не могла бы сделать сама, принц Джошуа. Когда эти двое получат нужный уход, нам следует собрать тех, кому вы доверяете, и поговорить.

— Я согласен. Многое нужно обсудить. Мы встретимся у палатки Изгримнура через час. Ты не возражаешь, Изгримнур? — принц на мгновение отвернулся, потом повернулся обратно. Лицо его осунулась от горя. — Я подумал, что надо бы найти Джулой, чтобы она осмотрела раненых… потом вспомнил.

Адиту сложила ладони вместе:

— Это не последний раз, когда нам будет не хватать ее.

— Это Джошуа, — окликнул Гутрун Джошуа, подходя к палатке. Когда он вошел, герцогиня все еще сжимала в руке нож. Она выглядела рассвирипевшей, как вытащенный из норы барсук, готовая защищать себя и Воршеву от любой опасности. При появлении Джошуа она опустила кинжал с облегчением, но все еще не успокоившись.

— Что случилось? Мы слышали крики. Мой муж с тобой?

— Он в безопасности, Гутрун, — Джошуа подошел к постели, наклонился и порывисто обнял Воршеву, потом поцеловал ее в лоб и отпустил. — Нас атаковали подручные Короля Бурь. Мы потеряли всего одного человека, но это страшная потеря.

— Кого? — Воршева схватила его за рукав, не давая ему выпрямиться.:

— Джулой.

Она горестно вскрикнула.

— Три норна напали на Камариса, — объяснил Джошуа. — Адиту, Джулой и вранн Тиамак пришли ему на помощь. Норны были уничтожены, но Адиту говорит, что Джулой смертельно ранили. — Он покачал головой. — Я думаю, что она была мудрейшей из нас. Теперь се нет, и никто ее не заменит.

Воршева откинулась на подушки.

— Но она только что была здесь, Джошуа. Она приходила с Адиту проведать меня. Она умерла? — слезы наполнили ее глаза.

Джошуа грустно кивнул.

— Я пришел убедиться, что вы в безопасности. Теперь мне надо идти к Изгримнуру и остальным — мы должны решить, что это значит и что нам теперь делать. — Он встал, потом наклонился и снова поцеловал ее. — Не засыпай — и не выпускай из рук ножа, Гутрун, пока я не пришлю кого-нибудь сторожить вас.

— Больше никто не ранен? Гутрун сказала, что видела огонь.

— Горела палатка Камариса. Похоже, что напали только на него. — Принц двинулся к двери.

— Но Джошуа, — сказала Воршева. — Ты уверен? Наш лагерь такой большой…

— Я не уверен ни в чем, но мы не слышали ни о каких других стычках. Скоро кто-нибудь придет охранять вас. А теперь мне надо спешить, Воршева.

— Отпусти его, леди, — сказала Гутрун. — Ложись и попытайся заснуть. Подумай о вашем ребенке.

Воршева вздохнула. Джошуа сжал ее руку и поспешил вон из палатки.

Когда принц вышел на свет костра, Изгримнур поднял глаза. Люди, ждавшие принца, почтительно отступили назад, давая ему пройти.

— Джошуа… — начал герцог, но принц не дал ему закончить.

— Я был глупцом, Изгримнур. Недостаточно было послать часовых бегать по лагерю в поисках признаков вторжения норнов. Кровь Эйдона, мне понадобилось слишком много времени, чтобы понять это. Слудиг, — закричал он. — Есть где-нибудь поблизости Слудиг?

Риммерсман шагнул вперед.

— Я здесь, принц Джошуа.

— Пошли солдат по лагерю, узнать, все ли предупреждены. Особенно те из нас, кому может угрожать опасность. Бинабик и Стренгьярд были со мной период тем, как начался пожар, но это вовсе не значит, что они до сих пор в порядке. Слишком поздно я понял, что это может быть поджогом. И моя племянница Мириамель — немедленно пошлите кого-нибудь в ее палатку. И к Саймону тоже, хотя он, может быть, с Бинабиком, — принц нахмурился. — Если им был нужен Камарис, дело, вероятно, в мече. Саймон владел им некоторое время, так что, возможно, ему тоже что-то угрожает. Будь проклята моя тупость!

Изгримнур откашлялся.

— Я уже послал Фреозеля приглядеть за Мириамель, Джошуа. Я знал, что ты сразу захочешь пойти к Воршеве, и подумал, что с этим нельзя медлить.

— Спасибо тебе, Изгримнур. Я действительно был у нее. С ней и с Гутрун все в порядке, — Джошуа помрачнел. — Но мне очень стыдно, что я заставляю тебя думать за меня.

Изгримнур покачал головой.

— Просто будем надеяться, что с принцессой все хорошо.

— Фреозель уже пошел к Мириамели, — сказал Джошуа Слудигу. — Так что у тебя одним делом меньше. Иди, взгляни, как дела у остальных. И поставь двух стражников у моей палатки, если можешь. Я буду лучше соображать, зная, что кто-то сторожит Воршеву.

Риммерсман кивнул. Он подозвал солдат, бесцельно бродивших вокруг палатки Изгримнур а, и отправил их выполнять приказ принца.

— А теперь, — сказал Джошуа Изгримнуру. — Будем ждать. И думать.

Не прошло и получаса, как снова появилась Адиту; отец Стренгьярд и Бинабик были с ней. Они вместе с ситхи ходили убедиться, что Камариса и Тиамака хорошо устроили под присмотром одной из женщин-целительииц Нового Гадринсетта — а также, по-видимому, для того, чтобы поговорить, так как, подходя к палатке Изгримнура, все трос были увлечены беседой.

Адиту рассказала Джошуа и остальным о подробностях ночного происшествия. Она говорила спокойно, так же тщательно как всегда выбирая слова, но Изгримнур не мог не заметить, что ситхи выглядела несомненно озабоченной. Он знал, что они дружили с Джулой. Судя по всему, ситхи способны были испытывать скорбь, так же, как и смертные. Он отогнал эту мысль как недостойную — почему бессмертные не должны ощущать боль, как и люди? Из того, что знал Изгримнур, следовало, что страданий у ситхи было никак не меньше, чем у смертных.

— Итак, — Джошуа откинулся назад и оглядел круг сидящих, — мы не нашли никаких признаков того, что кто-то еще подвергся нападению. Вопрос в том, почему они выбрали Камариса.

— Должен же быть какой-то смысл в этих стишках о трех мечах, — сказал Изгримнур. Он не любил таких вещей; они заставляли его чувствовать себя неуверенно, но ими был полон мир, в котором отныне ему предстояло жить. Трудно было не тосковать по ясным граням, которыми обладали вещи, когда герцог был моложе. Даже худшие события вроде войн, как бы ужасны они ни были, никогда не казались насквозь пронизанными тайным чародейством и кознями ужасных врагов. — Они, должно быть, охотились за Камарисом из-за Торна.

— А может быть они искали в исключительности меч, а Камарис не вызывал у них особенной волнительности, — рассудительно заметил Бинабик.

— Я все-таки не понимаю, как они могли одолеть его, — сказал Стренгьярд. — Что это за яд, о котором ты говорила, Адиту?

— Кей-вишаа. По правде говоря, это не просто яд. Мы, Рожденные в Саду, используем его в Роще, когда приходит время танцевать конец года. Но он может быть также использован, чтобы вызвать долгий, тяжелый сон. Его привезли из Венига Досай-э. Мой народ, впервые попав в Светлый Ард, устранял с его помощью опасных животных — а часть из них были чудовищными существами, которые давно уже ушли из Светлого Арда — из тех мест, где мы хотели построить наши города. Почувствовав его запах, я поняла, что что-то не в порядке. Мы, зидайя, никогда не использовали кей-вишаа нигде, кроме церемонии танца года.

— А как его используют там? — спросил зачарованный архивариус.

Адиту только опустила голову:

— Прошу прощения, добрый Стренгьярд, но я не моту сказать. Может быть мне вообще не следовало упоминать об этом. Я устала.

— У нас нет необходимости выпытывать ритуальные тайны вашего народа, — сказал Джошуа. — Да и в любом случае сейчас много других, более важных тем для разговора. — Он бросил раздраженный взгляд на огорченного Стренгьярда. — Достаточно того, что мы знаем, каким образом они смогли напасть на Камариса, не опасаясь, что он поднимет тревогу. Наше счастье, что Тиамак сохранил присутствие духа и поджег палатку. Отныне мы будем куда более предусмотрительны, устраивая лагерь. Все, кто каким-то образом может представлять интерес для наших врагов, будут ставить палатки в самом центре и близко друг к другу, так что поднять тревогу будет еще легче. Я виню себя, что потворствовал стремлению Камариса к одиночеству. Я слишком легкомысленно относился к своей ответственности.

Изгримнур нахмурился:

— Всем нам надо быть поосторожнее.

Когда совет перешел к разговору о необходимых мерах по охране лагеря, у костра появился Фреозель.

— Простите, ваше высочество, но принцессы нет в палатке и нигде вокруг. Никто ее не видел с раннего вечера.

Джошуа был потрясен.

— Ее нет? Да сохранит нас Эйдон, неужели Воршева была права?! Они действительно приходили за принцессой? — он встал. — Я не могу сидеть здесь, когда она, может быть, в такой опасности. Мы должны обыскать лагерь.

— Слупит как раз этим и занимается, — мягко сказал Изгримнур. — Мы только помешаем ему.

Принц снова рухнул на землю.

— Ты прав. Но ждать будет трудно.

Они едва закончили спор, когда вернулся Слудиг. Лицо его было мрачным. Он протянул принцу кусок пергамента.

— Я нашел это в палатке юного Саймона.

Принц быстро прочел записку, потом гневно отбросил в сторону. Мгновением позже он нагнулся и передал се троллю. Лицо его словно окаменело.

— Прости, Бинабик, я не должен был делать этого. Очевидно, письмо предназначалось тебе. — Он встал. — Хогтвиг?

— Да, принц Джошуа. — Тритинг тоже встал.

— Мириамель ушла. Возьми столько всадников, сколько сможешь собрать. Большая вероятность, что она направляется к Эркинланду, так что обыщи как следует всю местность на запад от лагеря. Но не пренебрегай возможностью, что она пойдет каким-то другим путем, чтобы сбить нас со следа, прежде чем повернуть на запад.

— Что? — Изгримнур удивленно поднял глаза. — Как это, ушла?

Бинабик оторвал глаза от пергамента.

— Это писание Саймона. С вероятностью, он следовал за ней, и также он говорит здесь, что предпримет попытку приводить ее назад обратно, — тролль деланно улыбнулся. — В моей голове есть некоторый вопрос относительно того, кто кого приведет. Я питаю сомнение, что Саймон будет уговаривать ее возвращаться сюда с большой скоростью.

Джошуа нетерпеливо махнул рукой.

— Иди, Хотвиг! Бог знает, сколько времени прошло с их ухода. Во всяком случае, поскольку ты и твои всадники — самые быстрые наши наездники, отправляйтесь на запад. Остальную часть поисков предоставьте нам, — он повернулся к Слудигу. — Поедем вокруг лагеря, все время расширяя круги. Я пойду седлать Виньяфода. Встретимся там, — он обратился к Изгримнуру. — Ты идешь?

— Конечно. — В душе герцог ругал себя. Мне следовало догадаться, что что-то может случиться, думал он. Она была такая тихая, такая грустная, такая далекая с тех пор, как мы пришли сюда. Джошуа не заметил перемены — не так, как я. Но даже если принцесса думала, что лучше отправиться в Эркинланд, почему она вдруг решила поехать туда одна? Глупая, упрямая девчонка. Да еще Саймон. Я лучше думал об этом мальчике.

Чувствуя себя несчастным при одной мысли о ночи в седле. и о том, что это сделает с его больной спиной, Изгримнур заворчал и поднялся на ноги.

— Почему она не просыпается? — требовательно спрашивал Джеремия. — Неужели вы ничего не можете сделать?

— Тихо, парень. Делаю, что могу, — герцогиня Гутрун наклонилась и еще раз пощупала лоб Лилит. — Она холодная. Жара нет.

— Тогда что с ней? — Джеремия был почти в истерике. — Я долго пытался разбудить ее, но она ничего не слышит.

— Позвольте мне дать ей еще одно одеяло, — сказала Воршева. Она приготовила место в своей постели, чтобы девочку могли положить рядом с ней, но Гутрун воспротивилась этому, боясь, что у Лилит какая-нибудь заразная болезнь, и Джеремия бережно уложил безвольное тело девочки на одеяло, расстеленное на земле.

— Лучше лежи смирно. Уж как-нибудь я позабочусь о ребенке, — отрезала герцогиня. — И так уже для тебя слишком много шума и суеты.

Вошел принц Джошуа с несчастным и обеспокоенным лицом.

— Ну разве не хватит неприятностей? Стражник сказал, что кто-то заболел. Воршева? Ты здорова?

— Со мной все в порядке, Джошуа. Это маленькая Лилит. Ее никак не разбудить.

Ввалился герцог Изгримнур.

— Дьявольски долгая поездка и никаких следов Мириамели, — прорычал он. — Мы можем только надеяться, что Хотвигу и его тритингам повезет больше.

— Мириамель? — спросила Воршева. — С ней тоже что-то случилось?

— Она сбежала с юным Саймоном, — мрачно сказал Джошуа.

— Что за ужасная ночь! — простонала Воршева. — Ну почему все так случилось?

— Честно говоря, я не думаю, что это была идея парня. — Изгримнур нагнулся, обнял свою жену и поцеловал се в шею. — Он оставил письмо, где написал, что хочет привести ее назад. — Глаза герцога сузились. — А что здесь делает девочка? Она тоже пострадала при пожаре?

— Это я принес ее, — объяснил расстроенный Джеремия. — Герцогиня Гутрун просила меня приглядеть за ней сегодня.

— Я просто не хотела, чтобы ребенок вертелся у меня под ногами, когда Воршеве плохо. — Гутрун явно чувствовала себя виноватой. — Только ненадолго, пока Джулой собиралась разговаривать с вами, мужчины.

— Я был с ней весь вечер, — сказал Джеремия. — Когда она заснула, я заснул тоже. Я не хотел. Я просто устал.

Джошуа повернулся и ласково взглянул на мальчика.

— В том, что ты заснул, не было ничего плохого. Продолжай.

— Я проснулся, когда все уже кричали про пожар. Я думал, Лилит испугается, и пошел к ней, чтобы она знала, что я рядом. Она сидела с открытыми глазами, но, по-моему, не слышала ни слова из того, что я сказал. А потом она упала и закрыла глаза, как будто заснула. Но я не мог разбудить ее! Я долго пытался. И тогда я принес ее сюда, я надеялся, что герцогиня ей поможет, — Джеремия был готов разрыдаться.

— Ты не сделал ничего плохого, Джеремия, — сказал принц. — А теперь мне хотелось бы, чтобы ты сделал кое-что для меня.

Молодой человек задохнулся, чуть не плача.

— Ч-что, ваше высочество?

— Иди к палатке Изгримнура и посмотри, не вернулся ли Бинабик. Тролль разбирается в болезнях. Мы попросим его посмотреть на маленькую Лилит.

Джсремия, очень довольный, что может сделать что-то полезное, поспешил прочь.

— По правде говоря, — сказал Джошуа. — Я уже не знаю, что думать о сегодняшних событиях — но, должен признаться, очень боюсь за Мириамель. Будь проклято ее упрямство! — он сжал угол одеяла Воршевы и свирепо закрутил его.

Когда Джсремия вернулся с Бииабиком и Адиту, никаких перемен в состоянии Лилит не произошло. Бинабик внимательно осмотрел девочку.

— Я уже видывал ее в схожем качестве, — сказал он. — Она уходила — на Дорогу снов или в другое место.

— Вряд ли она когда-нибудь оставалась в этом состоянии так долго, — сказал Джошуа. — Я не моту не предположить, что это имеет какое-то отношение к событиям минувшей ночи. Мог на нее так подействовать яд норнов, Адиту?

Ситхи встала на колени рядом с Бинабиком и приподняла веки девочки, потом положила тонкие пальцы под ухо Лилит, чтобы пощупать пульс.

— Я не думаю. Конечно, этот, — она показала на Джеремию, — тоже был бы поражен, если бы кей-вишаа распространился так далеко.

— Ее губы двигаются, — возбужденно сказал Джеремия. — Смотрите!

Хотя Лилит все еще лежала как бы в глубоком сне, рот ее действительно открывался и закрывался, словно она говорила.

— Тихо, — Джошуа наклонился ближе, как и большинство других находящихся в комнате людей.

Губы девочки шевелились. Раздался слабый шепот.

— .Слушайте меня…

— Она что-то сказала! — ликующе воскликнул Джеремия, но замолчал, наткнувшись на сердитый взгляд принца.

— .Я все равно буду говорить. Я исчезаю. У меня осталось совсем мало времени, — в слабом, прерывистом голосе, исходившем из уст девочки, были знакомые интонации. -.В норнах есть нечто большее, чем мы подозревали. Они играют какую-то двойную игру… Сегодняшнее нападение было не ложным выпадом, но чем-то еще более тонким.

— Что с этим ребенком, — нервно сказала Гутрун. — Она раньше никогда не говорила. И звучит это как-то неправильно.

— Это говорит Джулой, — спокойно сказала Адиту, как будто узнала знакомого, идущего по дороге.

— Что? — герцогиня начертала знак древа, глаза се расширились от страха. — Что еще за колдовство?!

Ситхи склонилась к самому уху Лилит.

— Джулой, — проговорила она, — ты меня слышишь?

Если это и была колдунья, она, казалось, не услышала голоса своего друга.

— .Вспомните, что приснилось Саймону… Ложный посланник… — наступила пауза. Когда голос зазвучал снова, он стал слабее, так что все собравшиеся задержали дыхание, чтобы не пропустить ни звука. -.Я умираю. Лилит каким-то образом здесь, со мной, в этом… темном месте. Я никогда полностью не понимала ее, и это самое странное. Мне кажется, я могу говорить ее губами, но не знаю, слышит ли это кто-нибудь. Мое время истекает. Помните: берегитесь ложного посланника… — последовало долгое молчание. Когда все уже были уверены, что больше ничего сказано не будет, губы Лилит зашевелились снова: — Теперь я ухожу. Не оплакивайте меня. Я прожила долгую жизнь и делала то, что хотела делать. Если вы будете вспоминать меня, помните, что лес был моим домом. Следите, чтобы его уважали. Я попытаюсь отослать Лилит назад, хотя она не хочет покидать меня. Прощайте. Помните… — голос пропал. Маленькая девочка снова лежала неподвижно, как мертвая.

Джошуа поднял полные слез глаза.

— До последнего, — сказал он почти в ярости. — До последнего мига она пыталась помочь нам. О Боже Милостивый! Это была храбрая душа.

— Древняя душа, — тихо проговорила Адиту, но не стала объяснять. Она казалась потрясенной.

Хотя некоторое время они сидели вокруг постели в тяжелой скорбной тишине, Лилит больше не шевельнулась. Сейчас отсутствие Джулой казалось даже более опустошительным и непоправимым, чем это было вечером. Не у одного Джошуа выступили слезы на глазах, когда утвердилось сознание их общей потери. Принц начал тихо говорить о лесной женщине, восхваляя ее мудрость, храбрость и доброту, но ни у кого больше не хватило мужества присоединить свой голос к голосу принца. Наконец, Джошуа отослал всех отдыхать. Адиту осталась, сказав, что не видит никакой нужды в отдыхе, чтобы наблюдать за ребенком, если он проснется ночью. Джошуа, не раздеваясь, лег рядом с Воршевой, готовый лицом к липу встретить любую новую напасть. Мгновенно он впал в глубочайший сон дошедшего до предела человека.

Утром, проснувшись, принц обнаружил, что Адиту все еще сидит у постели Лилит. Где бы ни блуждал вместе с Джулой дух ребенка, он еще не вернулся.

Вскоре после этого Хотвиг и его люди вернулись в лагерь, совершенно измученные, с пустыми руками.

ЧАСТЬ 2 ИСТЕРЗАННАЯ ЗЕМЛЯ
1 ПРИЗРАЧНАЯ ЛУНА

Саймон и Мириамель ехали молча; принцесса впереди. Они спускались в долину на дальней стороне горы. Проехав около лиги, Мириамель повернула на север, так что теперь они скакали дорогой, по которой отряд Джошуа пришел в Гадринсетт.

Саймон спросил ее, почему она выбрала такой маршрут.

— Потому что на этой дороге тысяча свежих следов, — объяснила Мириамель, — а поскольку Джошуа знает, куда я направляюсь, было бы глупо ехать прямым путем. Ведь наверняка он уже обнаружил наше отсутствие.

— Джошуа знает, куда мы едем? — Саймон был рассержен. — Я несколько менее осведомлен.

— Я скажу тебе, когда мы будем достаточно далеко, чтобы ты не мог вернуться за одну ночь, — ледяным тоном сказала принцесса. — Тогда они уже не смогут поймать меня и заставить вернуться.

Больше она не ответила ни на один вопрос.

Саймон сощурился на груды мусора, окаймляющие широкую разбитую дорогу. Целая армия теперь уже дважды прошла по ней, не говоря о меньших отрядах, приходивших на Сесуадру и в Новый Гадринсетт; Саймон подумал, что пройдет немало времени, прежде чем трава скроет следы опустошения.

Вот откуда, наверное, берутся дороги, подумал он и улыбнулся, несмотря на все свое беспокойство. Я никогда не думал об этом раньше. И может быть, когда-нибудь здесь будет настоящая королевская дорога — мощенная булыжником, с трактирами и дорожными станциями… А я видел ее, когда она была всего лишь разбитой копытами полоской земли.

Конечно, можно было предположить, что, как бы ни повернулись события в грядущем, появится и король, который позаботится о дорогах. Из того, что Джеремия и другие рассказывали о положении дел в Хейхолте, не очень-то было похоже, что Элиас когда-нибудь думал о таких вещах.

Они ехали дальше вдоль Стефлода, отливавшего серебром в призрачном свете луны. Мириамель все так же молчала, и Саймону начинало казаться, что они едут уже много дней, хотя с полуночи прошло еще совсем немного времени. От нечего делать он наблюдал за Мириамелью, с одобрением глядя на ее освещенное луной лицо, — наблюдал до тех пор, пока принцесса раздраженно не велела ему прекратить пялиться. Чтобы хоть чем-то занять себя, он стал повторять Рыцарский канон и другие поучения Камариса; когда выяснилось, что этого ему хватило не более чем на пол-лиги, он стал распевать песни о Джеке Мундвуде. Позже, когда Мириамель отвергла еще несколько попыток завязать разговор, Саймон принялся считать усеявшие небо звезды, похожие на крупинки соли, рассыпанные по черному деревянному столу.

Наконец, когда он уже был уверен, что скоро сойдет с ума — и точно так же уверен, что эта ужасная ночь будет длиться не менее недели, — Мириамель придержала коня и показала на рощицу в полулиге от широкой колеи будущей дороги.

— Здесь, — сказала она, — здесь мы остановимся и поспим.

— Я еще совсем не хочу спать, — солгал Саймон. — Так что, если хочешь, мы можем ехать дальше.

— Это глупо. Я не хочу завтра при дневном свете оказаться на открытом месте. Позже, когда отъедем подальше, сможем продолжать путь и днем.

Саймон пожал плечами:

— Как скажешь.

Он сам хотел этого приключения — если только это было приключением, — так что теперь надо было переносить все тяготы как можно веселее. В первые мгновения их бегства он вообразил — в течение тех нескольких минут, в которые вообще разрешал себе думать, — что Мириамель будет более дружелюбной, когда уменьшится опасность скорой встречи с поисковыми отрядами Джошуа. Вместо этого она, казалось, к концу ночи стала даже еще более мрачной.

Деревья на вершине холма росли тесно, образуя почти непроницаемую стену между их маленьким лагерем и дорогой. Они не стали разводить костер — Саймон должен был признать, что это разумно, — а вместо того разделили при лунном свете воду и немного вина и сжевали по кусочку припасенного принцессой хлеба.

Когда, завернувшись в плащи, они улеглись бок о бок на свои подстилки, Саймон внезапно обнаружил, что вся усталость куда-то улетучилась — у него не было ни малейшего желания спать. Он прислушался, и, хотя дыхание Мириамели было тихим и ровным, она тоже не казалась спящей. Где-то в тени деревьев тихо пел одинокий сверчок.

— Мириамель?

— Что?

— Ты должна сказать, куда мы едем. Тогда я гораздо лучше смогу защищать тебя. Мне же надо составить какой-то план.

Она тихо засмеялась:

— Я обязательно скажу тебе, Саймон, но только не сегодня.

Он нахмурился, глядя на мерцающие среди ветвей звезды.

— Очень хорошо.

— А теперь ты должен поспать. Это будет труднее, когда взойдет солнце.

Неужели во всех женщинах есть что-то от Рейчел Дракона? Похоже, они действительно просто обожают говорить ему, что он должен делать. Он открыл рот, чтобы сердито сказать, что как раз сейчас не нуждается в отдыхе, но вместо этого широко зевнул.

Он попытался вспомнить, что собирался сказать, и незаметно заснул.

Во сне Саймон стоял на берегу огромного моря. От пляжа, лежавшего прямо перед ним, тоненькая земляная насыпь вела к небольшому островку, видневшемуся довольно далеко от берега. На островке не было ничего, кроме нескольких высоких белых башен, сверкавших в свете яркого послеполуденного солнца, но башни эти совершенно не интересовали Саймона. Перед ними, появляясь и исчезая в их тройной тени, расхаживала крошечная беловолосая фигурка в синем. Саймон был уверен, что это доктор Моргенс.

Он рассматривал насыпь — нетрудно было бы пройти по ней, но вода поднималась и вскоре могла совсем залить тонкую полоску земли, — когда услышал отдаленный голос. В океане, на полпути между островом и каменистой отмелью, на которой стоял Саймон, раскачивалась и подпрыгивала на волнах маленькая лодка. Две фигуры стояли в лодке — одна высокая и плотная, другая маленькая и тоненькая. Всего несколько мгновений понадобилось Саймону, чтобы узнать Джулой и Лилит. Женщина что-то кричала ему, но звук ее голоса терялся в реве моря.

Что они делают там, в лодке? — думал Саймон. Ведь скоро стемнеет.

Он сделал несколько шагов по насыпи, и через волны до него донесся едва слышный крик Джулой.

— Ложный! — кричала она. — Он ложный.

Кто ложный? — удивился он. Полоска земли теперь казалась достаточно надежной. Остров? Он прищурился, но, несмотря на то что солнце уже стояло довольно низко над горизонтом, превратив башни в черные пальцы, а фигуру Моргенса во что-то маленькое и темное вроде муравья, островок казался самым настоящим. Он прошел еще немного вперед.

— Ложный! — снова крикнула Джулой.

Небо внезапно потемнело, и грохот волн перекрыл вой крепнущего ветра. Во мгновение ока океан стал синим, а потом сине-белым. После этого волны вдруг затвердели, превратившись в острые ледяные глыбы. Джулой отчаянно махала руками, но море вокруг нее вздымалось и трескалось. Затем, с ревом и плеском черной как кровь воды, Джулой, Лилит и лодка исчезли. Лед поднимался на насыпь. Саймон повернулся, но теперь до пляжа было так же далеко, как до острова, и оба берега, казалось, отступили от него, оставляя стоять в самой середине бесконечной узкой полосы. Лед поднимался все выше, подбираясь к его сапогам…

Саймон внезапно проснулся, дрожа. Слабый утренний свет наполнял рощу, и деревья тихо покачивались на холодном ветру. Его плащ сбился к коленям, оставляя все тело незакрытым.

Он расправил плащ и улегся снова. Мириамель все еще спала подле него, рот ее был полуоткрыт, золотые волосы растрепались. Саймон вдруг ощутил горячую волну желания и одновременно чудовищного стыда. Она казалась такой беззащитной, лежа здесь, в этом пустынном месте, а он был ее защитником — хорошим же он был рыцарем, если мог испытывать подобные чувства! Но все же Саймон мечтал притянуть ее поближе к себе, согреть, поцеловать и почувствовать нежное дыхание девушки на своей щеке. В полном расстройстве он отвернулся от нее и лег на другой бок.

Лошади смирно стояли там, где их привязали. Поводья были замотаны вокруг низко свисающей ветки дерева. Вид седельных сумок в смутном утреннем свете внезапно наполнил его какой-то опустошающей тоской. Все, что прошлой ночью казалось безумным приключением, сейчас выглядело весьма глупо. Какие бы причины ни побудили Мириамель пуститься в это путешествие, они не имели к нему никакого отношения. Он был многим, многим обязан — и принцу Джошуа, который возвысил его, сделав рыцарем; и Адиту, которая спасла его; и Бинабику, который был для Саймона куда более хорошим другом, чем он заслуживал; были и другие, почти преклонявшиеся перед ним, как Джеремия, — и всех он предал, поддавшись мгновенной прихоти. И ради чего? Он силой навязал свое общество принцессе, у которой была какая-то собственная печальная причина для того, чтобы оставить лагерь своего дяди. Он бросил многих людей, любивших его, ради поездки неизвестно куда с человеком, не испытывавшим к нему ничего подобного.

Он посмотрел на свою лошадь и почувствовал, что грусть становится все глубже. Домой. Это красивое имя, верно? Саймон только что увел Домой из еще одного дома, и на этот раз у него не было никакой уважительной причины. Он вздохнул и сел. Он уже здесь, и с этим ничего нельзя сделать — по крайней мере сейчас. И он еще раз попробует уговорить Мириамель вернуться, когда она проснется.

Саймон натянул плащ и поднялся на ноги. Он отвязал лошадей, потом подошел к краю рощи и осторожно огляделся, прежде чем вести их к речке на водопой. Вернувшись, он привязал лошадей к другому дереву, вокруг которого в избытке было молодой травы. Глядя, как завтракают довольные Домой и безымянный конь Мириамели, он почувствовал, что его настроение немного улучшилось — впервые после того, как он проснулся.

Он набрал хвороста, подбирая только те ветки, которые казались достаточно сухими, чтобы гореть с небольшим количеством дыма, и сложил из них костер. Саймон порадовался, что догадался захватить с собой кремень и огниво, и с тревогой подумал о том, что будет, когда он обнаружит, что в спешке позабыл какую-то не менее важную вещь. Некоторое время он сидел у костра, грея руки и наблюдая за спящей Мириамелью.

Немного позже, когда он рылся в седельных сумках в поисках чего-нибудь съедобного, принцесса забилась и закричала во сне.

— Нет, — бормотала она, — нет, я не хочу…

Она приподняла руки, словно защищаясь от кого-то. Внимательно посмотрев на нее несколько секунд, Саймон подошел, опустился на колени рядом с девушкой и взял ее за руку.

— Мириамель. Принцесса. Проснись, тебе снится дурной сон. — Она слабо попыталась вырвать руку, потом открыла глаза. Она смотрела на него, и на мгновение, кажется, увидела кого-то другого, потому что подняла свободную руку в попытке защититься. Потом она узнала его и уронила руку. Другая ее рука оставалась в его ладони. — Это был всего лишь дурной сон. — Он бережно сжал ее пальцы, удивленный и обрадованный тем, что тонкая кисть принцессы почти полностью скрылась в его руке.

— Со мной все в порядке, — пробормотала она наконец и села, натянув плащ на плечи, потом оглядела рощу, как будто дневной свет был какой-то дурацкой проделкой Саймона. — Который час?

— Солнце еще не поднялось над вершинами деревьев — там, внизу, когда я ходил к реке.

Она не ответила, но встала на ноги и неверной походкой вышла из рощи. Саймон пожал плечами и вернулся к седельным сумкам, надеясь найти что-нибудь подходящее для завтрака.

Когда Мириамель вернулась, он достал кусок мягкого сыра и круглый каравай хлеба. Отломив кусочек, Саймон принялся жарить его на палочке над слабым огнем.

— Доброе утро, — сказала она. Принцесса выглядела немного взъерошенной, но она умылась, и выражение ее лица было почти веселым. — Прости, что я была так невежлива. Мне приснился… ужасный сон.

Он заинтересованно смотрел на нее, но она не стала продолжать.

— Тут есть кое-какая еда, — сказал он. — И огонь тоже.

Она подошла и села поближе, вытянув руки.

— Надеюсь, что дыма не будет видно.

— Не видно. Я немного отошел и посмотрел.

Саймон протянул Мириамели половину хлеба и большой кусок сыра. Она жадно набросилась на еду и, набив полный рот, улыбнулась.

— Я проголодалась, — сказала она, проглотив. — Я так беспокоилась прошлой ночью, что почти ничего не ела.

— Есть еще, если хочешь.

Она покачала головой:

— Нам надо беречь еду. Я не знаю, сколько придется путешествовать, и может быть, будет трудно достать еще. — Мириамель подняла глаза. — Ты умеешь стрелять? Я взяла лук и колчан со стрелами, — она показала на лук с ослабленной тетивой, притороченный к ее седлу.

Саймон пожал плечами:

— Случалось и стрелять, но я не Мундвуд. Хотя в корову шагов с двенадцати, наверное, попаду.

Мириамель хихикнула:

— Я, собственно, думала скорее о кроликах, белках или птицах, Саймон. Знаешь, я не думаю, что нам встретится так уж много коров.

Он рассудительно кивнул:

— Тогда мы лучше поступим, если побережем еду.

Мириамель откинулась назад и погладила себя по животу.

— Но раз уж горит огонь… — Мириамель встала и пошла к седельным сумкам.

Она принесла к огню две маленькие миски, потом положила на угли два маленьких камня, чтобы разогреть их.

— Я захватила немного мятного чая

— Я надеюсь, ты не кладешь в него соль и масло? — поинтересовался Саймон, вспомнив кануков и их странные обычаи.

— Милость Элисии, нет! — сказала она, смеясь. — Но не возражала бы, если у нас было немножко меда.

Пока они пили чай — Саймон нашел его куда более вкусным, чем минтахокская ака, — Мириамель заговорила о том, что они должны сделать до вечера.

— Во-первых, ты можешь научить меня фехтовать.

— Что? — Саймон уставился на нее, как будто она попросила показать, как летают по воздуху.

Мириамель бросила на него презрительный взгляд, потом встала и подошла к своей седельной сумке, откуда извлекла короткий меч в узорчатых ножнах.

— Я заставила Фреозеля сделать это для меня, когда готовилась к отъезду. Он укоротил обычный меч. — Презрение сменилось кислой улыбкой, полной самоиронии. — Я сказала, что должна чем-то защищать свою невинность, когда мы отправимся в Наббан. — Она пристально посмотрела на Саймона. — Так что давай учи меня.

— Ты хочешь, чтобы я показал тебе, как обращаться с мечом? — медленно проговорил он.

— Конечно. А за это я покажу тебе, как пользоваться луком. — Она слегка вздернула подбородок. — Я могу попасть в корову с гораздо большего расстояния, чем дюжина шагов. Не то чтобы мне приходилось это делать, — поспешно добавила она, — но старый сир Флурен учил меня стрелять из лука, когда я была совсем маленькой девочкой. Он находил это забавным.

Саймон был в замешательстве.

— Так ты собираешься стрелять белок для обеденного котла?

Лицо ее снова окаменело.

— Я взяла с собой лук не для охоты, Саймон. И меч тоже. Мы идем в опасное место. В эти дни только очень глупая молодая женщина отправится в путешествие безоружной.

От ее спокойного объяснения его внезапно пробрал озноб.

— Но ты так и не сказала, куда мы идем.

— Завтра утром. А теперь пойдем — мы теряем время. — Она вытащила меч из ножен, уронив их на мокрую землю. Ее глаза вызывающе блестели.

Саймон смотрел на нее.

— Во-первых, не надо так обращаться с ножнами. — Он поднял их и передал ей. — Убери клинок и застегни пояс.

Мириамель нахмурилась:

— Я уже знаю, как застегивать пояс.

— Надо начинать с начала, — спокойно сказал Саймон. — Ты хочешь учиться или нет?

Утро подходило к концу, и раздражение Саймона на то, что ему приходится учить фехтованию девушку, заканчивалось вместе с ним. Мириамель задавала вопрос за вопросом, и на многие из них Саймон не мог ответить, как ни напрягал он память, чтобы вспомнить то, чему Хейстен, Слудиг и Камарис пытались научить его. Трудно было признаться ей, что он, рыцарь, чего-то не знает о мечах. Но после нескольких коротких, но неприятных заминок он честно признался, что не имеет ни малейшего представления о том, почему перекрестие рукояти не сделано в виде круга, который прикрывал бы руку, держащую меч. Этот ответ понравился Мириамели куда больше, нежели предыдущие попытки Саймона что-нибудь придумать, так что теоретическая часть урока закончилась гораздо веселее.

Мириамель оказалась на удивление сильной для своего роста. Кроме того, она была ловка и хорошо держала равновесие, хотя и норовила делать слишком далекие выпады, что могло бы оказаться роковым в настоящем бою, поскольку едва ли не всякий соперник-мужчина был бы выше ее и своими длинными руками мог бы достать гораздо дальше. Но в целом Саймон был очень рад, что они сражаются длинными палками, а не настоящими клинками; Мириамель умудрилась в течение утреннего урока нанести ему несколько болезненных ударов.

После долгого перерыва для отдыха и утоления жажды они поменялись местами: Мириамель инструктировала Саймона, как обращаться с луком, особенно упирая на то, что тетиву следует сохранять теплой и сухой. Он улыбнулся собственному нетерпению. Как Мириамель не желала сидеть и выслушивать его рассказы о правильном обращении с мечом — большинство из них целиком были взяты из поучений Камариса, — так и ему самому не терпелось показать ей, что он может сделать с луком в руках. Но она не обратила на его нетерпение никакого внимания, и, таким образом, остаток дня был потрачен на обучение правильно натягивать тетиву. И к тому времени, когда тени удлинились, пальцы Саймона стали красными и распухшими.

Они приготовили ужин из хлеба, лука и сушеного мяса, а потом оседлали лошадей.

— Твоему коню нужно имя, — сказал Саймон, затягивая подпругу Домой. — Камарис говорит, что лошадь — это часть тебя, да к тому же еще и создание Божье.

— Я подумаю об этом, — сказала принцесса. Они последний раз осмотрели лагерь, чтобы убедиться, что не оставили никаких следов своего пребывания — закопали кострище, расправили длинной палкой смятую траву, — и поехали вслед за исчезающим днем.

— Вон старый лес, — сказал довольный Саймон. Он прищурился от первых лучей поднимающегося солнца. — Эта темная линия, во-он там.

— Я вижу. — Она заставила свою лошадь сойти с дороги, направляясь прямо на север. — Сегодня мы не будем останавливаться. Я решила рискнуть и ехать даже при дневном свете. В лесу мне будет гораздо спокойнее.

— Мы едем в Альдхорт? Но зачем?

Мириамель смотрела прямо перед собой. Она откинула капюшон, и солнце сверкало в ее золотистых волосах.

— Дядя наверняка послал за нами погоню, а в лесу нас не найдут.

Саймон слишком хорошо помнил все, что он пережил в древнем лесу. Очень немногие из этих воспоминаний были приятными.

— Но мы будем пробираться через Альдхорт всю оставшуюся жизнь!

— Мы не проведем там много времени. Только чтобы убедиться, что нас никто не ищет.

Саймон пожал плечами. Они ехали вперед, к далекой темной линии Альдхорта.

К вечеру они достигли окраин леса; солнце опустилось к горизонту, травянистые холмы были окрашены его косыми лучами.

Саймон думал, что они тотчас остановятся и разобьют лагерь, — в конце концов, они ехали непрерывно с прошлого вечера, сделав во время пути всего несколько коротких остановок. Однако Мириамель была настроена зайти поглубже в лес, чтобы достичь максимальной безопасности. Они верхом пробирались сквозь все теснее склоняющиеся друг к другу деревья, до тех пор, пока это было возможно, потом спешились и вели лошадей за собой еще четверть лиги. Когда принцесса наконец нашла понравившееся ей место для лагеря, солнце уже село; под густым древесным пологом мир стал скопищем немых синих теней.

Саймон быстро развел костер. Мириамель выбрала это место отчасти и потому, что поблизости журчал маленький ручеек. Пока она готовила еду, Саймон отвел лошадей к ручью, чтобы дать им напиться.

После дня, проведенного в седле, Саймон чувствовал себя странно бодрым, словно совсем забыл, что такое сон. Поев, они сели у огня и стали разговаривать о последних событиях. Однако у Саймона в голове были совсем другие мысли, и ему казалось странным, что принцесса так живо обсуждает Джошуа и будущего ребенка Воршевы, просит снова и снова рассказывать подробности битвы с Фенгбальдом, когда главный вопрос остается без ответа. Наконец в раздражении он поднял руку:

— Хватит об этом. Ты обещала рассказать, куда мы едем, Мириамель.

Прежде чем заговорить, она некоторое время молча смотрела в огонь.

— Ты прав, Саймон. Несправедливо было тащить тебя так далеко, пользуясь твоим доверием. Но я не просила тебя ехать со мной.

Он был обижен, но попытался не показать этого.

— Тем не менее я здесь. Так скажи мне, куда мы едем?

Она глубоко вздохнула, потом разом выдохнула:

— В Эркинланд.

Он кивнул:

— Я догадался. Это было нетрудно, послушав тебя на рэнде. Но куда именно в Эркинланде? И что мы там будем делать?

— Мы едем в Хейхолт. — Она пристально посмотрела на Саймона, как бы вызывая его поспорить.

Да будет с нами милость Эйдона, подумал Саймон.

Вслух он сказал:

— Чтобы забрать Сверкающий Гвоздь?

Хотя безумием было само это предположение, в такой мысли было что-то возбуждающее. Он — надо признаться, не без помощи — нашел и сохранил Торн, так ведь? А если теперь он принесет принцу еще и Сверкающий Гвоздь, то может стать — внезапное видение поразило его — кем-то вроде рыцаря рыцарей, таким, который может ухаживать даже за принцессами.

Он быстро прогнал эту картину — ничего подобного на самом деле нельзя было ожидать.

— Чтобы попытаться достать Сверкающий Гвоздь? — снова спросил он.

Мириамель все еще внимательно смотрела на него.

— Возможно.

— Возможно? — Он нахмурился. — Что это значит?

— Я обещала рассказать тебе, куда мы едем, — сказала она. — Но я не собиралась ни слова говорить о том, что я по этому поводу думаю.

Саймон раздраженно поднял палку, разломал ее на мелкие куски и швырнул в огонь.

— Кровавое древо, Мириамель! — зарычал он. — Зачем тебе это надо? Ты называла меня другом, а теперь обращаешься со мной как с ребенком.

— Я не обращаюсь с тобой как с ребенком, — горячо сказала она. — Ты настоял на том, чтобы сопровождать меня. Хорошо. Но все остальное — мое дело, собираюсь ли я забрать меч или направляюсь в замок, чтобы захватить пару туфель, которую я случайно там оставила.

Саймон все еще сердился, но не смог подавить смешка.

— Ты, наверное, и впрямь едешь туда за туфлями, платьем или еще чем-нибудь в этом роде. Это как раз то, о чем я мечтал: чтобы в середине войны эркингарды убили меня за попытку украсть женские туфли.

Раздражение Мириамели немного рассеялось.

— Ты, наверное, украл достаточно вещей, когда жил в Хейхолте, и тогда все тебе сошло с рук. Так что это будет только справедливо.

— Украл? Я?

— Из кухни, например. Ты сам рассказывал. Ну а кто это украл лопату у пономаря и вложил ее в железную рукавицу в Малом зале — это выглядело, как будто Сир Некто собирается копать могилу?

Удивленный, что она запомнила такие подробности, Саймон довольно хихикнул:

— Джеремия тоже принимал в этом участие.

— Ты втянул его в это, хочешь сказать? Он никогда бы не стал делать ничего подобного по собственной инициативе.

— Но откуда ты это знаешь?

Мириамель бросила на него презрительный взгляд:

— Я жеговорила, дубина, что следила за тобой много недель подряд.

— Что так, то так. — Саймон был польщен. — А что еще интересного ты видела?

— Главным образом, как ты удирал и предавался возвышенным мечтам, когда предполагалось, что ты работаешь, — отрезала она. — Неудивительно, что Рейчел щипала твои уши до синяков.

Оскорбленный, Саймон выпрямился.

— Я удирал только для того, чтобы у меня было хоть какое-нибудь свободное время. Ты не знаешь, что за жизнь у слуг!

Мириамель взглянула на него. Выражение ее лица внезапно стало серьезным, даже грустным.

— Ты прав. Но ты не знаешь, что за жизнь была у меня. Вот мне-то действительно выпало мало случаев побыть одной.

— Может быть, — упрямо сказал Саймон. — Но могу побиться об заклад, что в вашей части Хейхолта лучше кормят.

— Кормят тем же самым, — парировала она. — Только мы ели чистыми руками. — Она подчеркнуто неодобрительно поглядела на его черные от сажи пальцы.

Саймон громко засмеялся.

— Ха! Значит, вся разница между судомоем и принцессой — чистые руки? Боюсь разочаровать тебя, Мириамель, но после целого дня мытья посуды мои руки бывали даже чересчур чистыми.

Она насмешливо улыбнулась:

— Тогда, я полагаю, никакой разницы между нами нет вообще.

Саймон внезапно почувствовал, что их спор заходит на запретную территорию.

— Я не знаю, Мириамель.

Она поняла, что что-то изменилось, и замолчала.

Насекомые запели ночную песню, а темные деревья стояли вокруг, как соглядатаи. Странно снова очутиться в лесу, подумал Саймон. Он уже успел привыкнуть к бескрайним просторам, открывавшимся с вершины Сесуадры, и голым равнинам Высоких Тритингов. После них Альдхорт казался давяще тесным — хотя, наверное, Мириамель права: по крайней мере на некоторое время лес может быть самым безопасным местом.

— Я ложусь спать, — внезапно сказала принцесса.

Она встала и направилась к тому месту, где приготовила себе постель. Саймон заметил, что его плащ лежал с другой стороны костра.

— Если хочешь. — Он не мог сказать, сердится ли она. Может быть, ей здесь просто нечего больше понимать. Он иногда чувствовал это около нее, когда заканчивались все незначительные темы для разговора. О чем-то серьезном было трудно говорить — слишком неловко и слишком страшно. — А я посижу еще у огня.

Мириамель завернулась в плащ и легла. Саймон смотрел на нее сквозь мерцание угасающего костра. Одна из лошадей тихо заржала.

— Мириамель?

— Да?

— То, что я сказал тебе в ночь нашего отъезда, — правда. Я буду твоим защитником, даже если ты никогда не скажешь мне, от чего именно я защищаю тебя.

— Я знаю, Саймон. Спасибо.

Снова возникла пауза. Через некоторое время Саймон услышал слабый мелодичный звук. На мгновение он испугался, но потом понял, что это принцесса тихо напевает про себя.

— Что это за песня?

Она вздрогнула и повернулась к нему.

— Что?

— Что за песню ты поешь?

Она улыбнулась:

— Я и не знала, что пою вслух. Она крутилась у меня в голове весь вечер. Ее пела мне мама, когда я была маленькая. Я думаю, эта эрнистирийская песня пришла еще от бабушки. Но она на вестерлинге.

— Споешь ее?

Мириамель помедлила.

— Не знаю. Я устала и не уверена, что вспомню все слова. И вообще, это грустная песня.

Саймон лег и закутался в плащ, внезапно почувствовав озноб. Воздух становился холодным. Листья тихо шелестели на ветру.

— Ну ладно. Я попробую. — Мириамель на мгновение задумалась, потом начала петь. Голос ее был хрипловатым, но приятным.

Моя любимая жила,

— начала она тихим голосом. Мелодия ясно звучала в сумеречном лесу.

У озера, у Кэтрин-Дейр.

Прекрасней всех она была

Во всей стране моей.

Осенний лист летел, звеня,

У озера, у Кэтрин-Дейр.

Она плясала для меня

В сиянии полей.

В домах горели огоньки

У озера, у Кэтрин-Дейр.

Коснулся я ее руки

В один из зимних дней.

Всю зиму я о ней мечтал

У озера, у Кэтрин-Дейр.

И я ее поцеловал,

Когда настал апрель.

Дождались летом мы тепла

У озера, у Кэтрин-Дейр.

Но ты на свадьбу не пришла,

Не стала ты моей.

И снова лист летел, звеня,

У озера, у Кэтрин-Дейр.

Теперь уже не для меня

Плясать хотелось ей.

Пришла зима, покрылись льдом

И озеро, и Кэтрин-Дейр.

И я покинул отчий дом,

Чтоб стала боль слабей.

Озерная недвижна гладь,

Не повернется время вспять.

Ты эту сказку должен знать -

Любовь купить, любовь продать…

И бесконечно повторять:

«Жестокий Кэтрин-Дейр».

— Красивая песня, — сказал Саймон, когда она закончила. — И грустная. — Мелодия все еще звучала у него в голове; он понял, почему Мириамель незаметно для себя напевала ее.

— Мама пела мне ее в саду в Меремунде. Она всегда пела. И все говорили, что у нее самый красивый голос, какой они когда-либо слышали.

На некоторое время наступила тишина. Оба, и Саймон, и Мириамель, лежали, завернувшись в плащи, поглощенные своими тайными мыслями.

— Я никогда не знал своей матери, — сказал наконец Саймон. — Она умерла, когда я родился. Я не знал никого из моих родителей.

— Я тоже.

К тому времени, когда странный смысл этой фразы прорвался сквозь стену расстроенных чувств Саймона, Мириамель повернулась спиной к огню — и к своему спутнику. Он хотел спросить, что она имела в виду, но почувствовал, что принцесса не хочет больше разговаривать. Вместо этого он стал тихо смотреть, как угасает огонь и улетают в темноту последние искры.

2 ОКНА, КАК ГЛАЗА

Бараны сгрудились так тесно, что между ними почти невозможно было пройти. Бинабик пел тихую овечью колыбельную, с трудом пробираясь между мохнатыми спинами.

— Ситки! — позвал он. — Мне надо поговорить с тобой.

Она сидела скрестив ноги и перевязывала узлы сбруи своего барана. Вокруг нее несколько других троллей — мужчин и женщин — заканчивали последние приготовления перед тем, как вместе с отрядом Джошуа продолжить путь к Наббану.

— Я здесь, — сказала она.

Бинабик огляделся.

— Не пойдешь ли ты со мной в какое-нибудь более тихое место?

Она кивнула и положила сбрую на землю.

— Пойду.

Они пробрались через стадо толкающихся баранов, забрались на холмик и сели на траву. Суетящийся лагерь расстилался перед ними. Палатки разобрали еще ранним утром, и теперь от того, что в течение трех дней было маленьким городком, осталась только бесформенная движущаяся масса людей и животных.

— Ты раздражен, — внезапно сказала Ситки. — Скажи мне, что случилось, любимый? Хотя, конечно, за последние дни у нас было достаточно неприятностей, чтобы расстроить кого угодно.

Бинабик вздохнул и кивнул.

— Это верно. Смерть Джулой — очень тяжелая потеря, и не только из-за ее мудрости. Мне не хватает ее самой, Ситки. Мы никогда не встретим никого похожего на нее.

— Но это не все, — мягко настаивала Ситки. — Я хорошо тебя знаю, Бинбиниквегабеник. Это из-за Саймона и принцессы?

— Это корень всего. Смотри, я покажу тебе кое-что. — Он развинтил свой посох. Длинное белое древко с наконечником из сине-серого камня выскользнуло оттуда.

— Это стрела Саймона. — Ситки широко открыла глаза. — Дар ситхи. Он оставил ее?

— Я не думаю, что он сделал это нарочно. Я нашел ее запутавшейся в одной из рубашек, которые ему сшила Гутрун. Он мало взял с собой, но все-таки не забыл мешок со своими главными драгоценностями — зеркальцем Джирики, куском камня, который он принес с могилы Хейстена, и кое-какие другие вещи. Полагаю, Белую стрелу он оставил по ошибке. Может быть, он для чего-то вынимал ее раньше и забыл положить обратно в мешок. — Бинабик поднял стрелу и повернул ее, так что она засверкала в лучах утреннего солнца. — Это мне кое о чем напоминает, — сказал он медленно. — Это знак долга Джирики Саймону — долга ничуть не меньшего, чем тот, который, в память Укекука, связывает меня с доктором Моргенсом.

Внезапно страх появился на лице Ситки, хотя она и делала все, чтобы скрыть его.

— Что ты хочешь сказать, Бинабик?

Он печально посмотрел на стрелу.

— Укекук обещал Моргенсу свою помощь. Я принял на себя его обещание. Я поклялся защищать юного Саймона, Ситки.

Она двумя руками схватила его ладонь.

— Но ты уже выполнил обещание — и даже больше, Бинабик. Тебе совсем не нужно сторожить его день и ночь до конца жизни.

— Это… это другое. — Он бережно убрал стрелу в посох. — Это больше, чем просто долг, Ситки. Путешествуя по этим диким местам, и Саймон, и Мириамель уже в опасности, но еще большей опасности они подвергнутся, когда придут туда, куда, я боюсь, они направляются. Но кроме того, они представляют собой страшную угрозу и для всех нас.

— Но почему? — Ей трудно было скрыть боль.

— Если их поймают, то наверняка доставят к Прейратсу, советнику короля Элиаса. Ты не знаешь его, Ситки, но я знаю, по крайней мере по рассказам. Он могуществен и без колебаний употребляет это могущество по любому поводу. И он жесток. Он узнает от них все, что они знают о нас — а Саймон и Мириамель, оба они знают очень много, — о наших планах, о мечах и обо всем остальном. И Прейратс убьет их — во всяком случае Саймона, — добывая эти сведения.

— Значит, ты идешь искать их? — медленно спросила она.

Он уронил голову.

— Я чувствую, что должен пойти.

— Но почему именно ты? У Джошуа целая армия!

— На то есть причины, возлюбленная моя. Если ты пойдешь со мной, когда я буду говорить с Джошуа, ты все узнаешь. Тебе в любом случае следует там быть.

Она вызывающе посмотрела на него:

— Если ты пойдешь за ними, я пойду с тобой.

— А кто убережет наших людей от опасности — в чужой стране, с чужим языком. — Он сделал жест в сторону двигавшихся внизу троллей. — Ты теперь хотя бы немного говоришь на вестерлинге. Мы не можем уйти вдвоем и оставить кануков глухими и немыми.

Слезы показались на глазах Ситки:

— Неужели нет другого выхода?

— Я не могу ничего придумать, — сказал он медленно. — Хотел бы, но не могу. — Его глаза тоже заблестели.

— Камни Чукку! — простонала она. — Неужели мы перенесли все, что нам пришлось перенести во имя нашей любви, только для того, чтобы вновь расстаться? — Она крепко сжала его пальцы. — Почему ты такой упрямый и благородный, Бинабик из Минтахока? Я проклинала тебя за это и раньше, но никогда еще мне не было так больно.

— Я вернусь к тебе. Я клянусь, Ситкинамук. Что бы ни случилось, я вернусь к тебе.

Она наклонилась, спрятала лицо у него на груди и зарыдала. Бинабик обнял ее и крепко прижал к себе; по его щекам тоже катились слезы.

— Если ты не вернешься, — простонала она, — пусть у тебя не будет ни минуты покоя до конца времен!

— Я вернусь, — повторил он и замолчал.

Они долго стояли так, скованные горестным объятием.

— Я не могу сказать, что мне нравится эта идея, Бинабик, — сказал принц Джошуа. — Нам придется нелегко без твоей мудрости, особенно теперь, после смерти Джулой. — Принц угрюмо покачал головой. — Эйдон знает, каким ударом это было для нас. Я почти болен от горя, и у нас нет даже тела, чтобы оплакать ее.

— Таково было ее желание, — мягко сказал Бинабик. — Но в относительности нашего первого беспокойства мы не имеем возможности очень меньше печалиться о потере вашей племянницы и юного Саймона. Я объяснял вам мои соображения.

— Возможно, но как быть с мечами? Нам еще многое нужно узнать.

— Малое воспомоществование я могу оказать Стренгъярду и Тиамаку, — сказал маленький человек. — Я уже производил переводы на вестерлинг почти всех пергаментов Укекука. С очень немногими оставшимися может помогать Ситки. — Он указал на свою невесту, молча сидевшую подле него. Глаза ее покраснели. — А затем с сожалением сообщаю, что после окончания этой работы она будет забирать оставшихся кануков и возвращаться к нашему народу.

Джошуа посмотрел на Ситки.

— Еще одна утрата!

Она склонила голову.

— Но вас теперь много, — заметил Бинабик. — В горах также тяжело, и эти пастухи и охотницы будут нужны у Озера голубой глины.

— Конечно, — сказал принц. — Мы всегда будем благодарны за помощь, оказанную вашими людьми. Мы никогда этого не забудем, Бинабик. Так, значит, ты решил идти?

Тролль кивнул.

— Есть много причин, убеждающих меня в очень большой разумности этого. Также это страх, что Мириамель питает надежду украдать Сверкающий Гвоздь, думая, что ускорит этим заканчивание борьбы. Это пугает меня, поскольку, если в рассказе графа Эолера много истинности, дворры признались подручным Короля Бурь, что в могиле вашего отца упокаивался Мин-неяр.

— Что, по всей вероятности, делает беспочвенными все наши надежды, — мрачно сказал Джошуа. — Потому что, если он это знает, Элиасу незачем оставлять меч в гробнице.

— Знания Короля Бурь и знания вашего брата не есть одно и то же, — возразил Бинабик. — Нет большой редкости в том, что союзники таят секреты друг от друга. Король Бурь может не иметь знания, что мы обладаем данной тайной. Очень большая запутанность, не правда ли? Кроме всего прочего, из того, что поведывал старик Таузер, — истории о том, как вел себя ваш брат, когда получал лезвие, — можно делать вывод, что обладатели клейма Пика Бурь не переносят его близости.

— Глупо было бы рассчитывать на это, — сказал Джошуа. — Изгримнур, что ты думаешь обо всем этом?

Риммер шевельнулся:

— О чем? О мечах или о поездке тролля за Мири и мальчиком?

— О том и о другом. — Джошуа устало махнул рукой.

— Немного могу сказать про мечи, но в словах Бинабика есть резон. Что до остального… — Изгримнур пожал плечами. — Кто-то должен ехать, это ясно. Я один раз уже привез ее обратно, так что, если хочешь, могу снова поехать.

— Нет. — Принц твердо покачал головой. — Ты мне нужен здесь. И я не стану снова разлучать тебя с Гутрун ради моей упрямой племянницы. — Он повернулся к троллю: — Сколько человек ты хотел бы взять с собой?

— Ни единого, принц Джошуа.

— Никого? — Принц был потрясен. — Да почему же? Спокойнее было бы взять с собой несколько верных людей, как ты сделал, отправляясь к Урмсхейму.

Бинабик покачал головой:

— Имею предположение, что Мириамель и Саймон не стали бы прятаться от меня, но, с несомненностью, они будут пугаться и побегать от верховых солдат. Кроме того, есть места, где очень хорошая проходимость для меня с Кантакой, но совсем плохая для всадников, имеющих даже такое великое искусство, как тритинги Хотвига. И потом, я могу ехать с большей тихостью. Нет, очень лучше мне отправляться в одиночестве.

— Мне это не нравится, — сказал Джошуа. — Я вижу, что Ситки тоже недовольна. Но, по крайней мере, я обдумаю твое предложение. Может быть, это действительно самый лучший выход. — Он поднял руку и потер лоб. — Дайте мне немного подумать.

— С несомненностью, принц Джошуа. — Бинабик встал. — Но не предавайте забыванию тот факт, что даже редкостной замечательности нос Кантаки не имеет возможности чуять след, слишком долго прохлаждавшийся на земле. — Он поклонился, Ситки последовала его примеру. Потом тролли повернулись и вышли.

— Он маленький — они оба маленькие, — задумчиво сказал Джошуа. — Но я не только не хотел бы, чтобы тролли уходили, — я был бы счастлив, если бы с нами была еще тысяча таких, как они.

— Он храбрый, этот Бинабик, что верно, то верно, — сказал Изгримнур. — Иногда кажется, что, кроме храбрости, у нас уже ничего и не осталось.

Некоторое время Эолер наблюдал за мухой, жужжавшей у головы его лошади. Если не считать легкого подергивания ухом, лошадь оставалась совершенно спокойной, но Эолер продолжал смотреть. В путешествии по западным окраинам Эрнистира, неподалеку от Фростмарша, смотреть больше особенно было и не на что; кроме того, муха напомнила ему о чем-то не совсем отчетливом, но явно требовавшем его внимания. Граф Над Муллаха наблюдал за крошечной черной точкой, пока наконец не понял, почему она приобрела в его глазах такую значительность.

Это первая муха за долгое, долгое время — первая с начала зимы. Должно быть, становится теплее.

Эта довольно заурядная мысль дала толчок к множеству других, менее обычных размышлений.

Может ли быть, что каким-то образом ветер переменился, подумал он. Возможно ли, чтобы Джошуа и его люди каким-то образом уменьшили могущество Короля Бурь и разжали тиски его магической зимы? Он обернулся и посмотрел на небольшой отряд ободранных эрнистирийцев, ехавших за ним, и на ситхи, которые вели людей за собой, сверкая разноцветными знаменами и доспехами. Может быть, то, что Джирики и его народ вступили в битву, склонило чашу весов на нашу сторону? Или я придаю слишком большое значение этому мельчайшему из знаков?

Он мрачно усмехнулся про себя. Ужасы последнего года заставили его захмелеть от предзнаменований, как его предков в Эрнов день.

Мысли о предках последние несколько дней очень занимали Эолера. Армия ситхи и людей по пути в Наглимунд недавно останавливалась в замке Эолера в Над Муллахе, на реке Баралейн. За те два дня, что они провели в замке, граф нашел в округе еще шестьдесят человек, пожелавших присоединиться к отряду. Эолер подозревал, что их к этому побудило скорее желание ехать в обществе легендарных справедливых, чем чувство долга или стремление к отмщению. В основном это были те, чьи семьи были потеряны или уничтожены во время недавних боев. Люди, у которых оставалась земля, или близкие люди, нуждающиеся в защите, не хотели ехать на новую войну, независимо от того, насколько благородной и важной была ее причина, — и Эолер не мог приказать им сделать это: аристократия Эрнистира лишилась этого права еще во времена короля Тестейна.

С Над Муллахом обошлись менее жестоко, чем с Эрнисадарком, но все же родовое поместье графа сильно пострадало во время оккупации Скали. За то короткое время, что у него было, Эолер собрал немногих оставшихся слуг и, как мог, постарался наладить жизнь в замке. Если он каким-то образом умудрится вернуться сюда после этой безумной войны, которая день ото дня становится все безумнее, он ничего бы так не хотел, как по возможности быстро скинуть с плеч бремя ответственности и поселиться в тишине и уединении в своем возлюбленном Над Муллахе.

Его вассалы долго выдерживали осаду, но, когда люди в стенах замка начали голодать, Гвинна, кузина и кастелянша Эолера, строгая и деловая женщина, открыла ворота риммерам. Многие из вещей, принадлежавших роду Эолера со времен битвы при Ач Самрате, пропали, то же произошло с тем, что уже сам Эолер привозил из путешествий по Светлому Арду. И все-таки, утешал он себя, стены по-прежнему стояли, поля — под снежным одеялом — оставались плодородными, а широкий Баралейн, не затронутый ни войной, ни зимой, все еще бежал мимо Над Муллаха на своем пути к Абенгейту и морю.

Граф похвалил Гвинну за принятое ею решение, сказав, что если бы он был в резиденции, то поступил бы точно так же. Женщина, для которой присутствие завоевателей Скали в ее любимом доме было невообразимо отвратительным, была немного успокоена его словами.

Эти чужеземцы — возможно потому, что их господин был далеко в Эрнисадарке, или потому, что сами они не принадлежали к кровожадному кальдскрикскому клану Скали, — оказались менее жестокими, чем риммеры в других частях Эрнистира. Они плохо обращались со своими пленниками, вволю грабили и разрушали, но не увлекались насилием, пытками и бессмысленными убийствами, отличавшими армию Скали во время ее вторжения в Эрнисадарк. Однако, несмотря на сравнительную незначительность вреда, нанесенного его родовому поместью, на пути из Над Муллаха Эолер был полон горечи человека, испытавшего насилие и позор. Его предки построили этот замок, чтобы наблюдать за принадлежавшей им частью речной долины. Теперь замок подвергся нападению, а нынешний граф спешит покинуть его.

Но я служил своему королю, сказал он себе. Что я еще мог сделать?

Ответа не было, но от этого не становилось легче жить с воспоминаниями о разбитом камне, прожженных факелами гобеленах и испуганных людях с пустыми глазами. Даже если война и магическая зима завтра закончатся — вред уже причинен.

— Не хотели бы вы съесть что-нибудь еще, моя леди? — спросил Эолер. Он не мог не удивляться тому, что думала Мегвин в своем безумии о скудной еде, которой они вынуждены были довольствоваться во время путешествия к Наглимунду. Конечно, от разоренной войной страны нельзя было многого ожидать, но графу было любопытно, как можно счесть черствый хлеб и твердые луковицы пищей, подходящей для богов.

— Нет, Эолер, спасибо. — Мегвин покачала головой и мягко улыбиулась. — Даже в краю вечного блаженства мы должны иногда отдыхать от наслаждения.

Вечное блаженство! Граф против воли улыбнулся. Может быть, безумие Мегвин имеет свои преимущества — по крайней мере во время трапезы. Мгновением позже он уже бранил себя за жестокую мысль. Только посмотрите на нее! Она как ребенок. Это не ее вина — наверное, это случилось после удара Скали. Он, конечно, не убил ее, как она думает, но, без сомнения, повредил ее рассудок.

Эолер смотрел на нее. Мегвин с явным удовольствием наблюдала закат солнца. Лицо ее казалось почти сияющим.

Как это они говорят в Наббане? «Святые безумцы». Вот на кого она похожа — на человека не от мира сего.

— Небо в раю еще прекраснее, чем я когда-то воображала, — сказала она мечтательно. — Я думаю, может быть, это наше небо, но теперь мы видим его с другой стороны?

И даже если бы было какое-то средство, внезапно подумал Эолер, какое я имею право отнимать это у нее? Мысль эта обожгла его, словно ему плеснули холодной водой в лицо. Она счастлива. Счастлива в первый раз с тех пор, как ее отец ушел на войну и погиб. Она ест, она спит, она разговаривает со мной и с другими… Вряд ли она будет чувствовать себя лучше, если в это ужасное время к ней вернется разум.

На этот вопрос, конечно, не могло быть ответа. Эолер тяжело вздохнул, борясь с усталостью, которая каждый раз охватывала графа, когда он находился в обществе Мегвин. Он встал, подошел к куче тающего снега, вымыл свою миску и вернулся к дереву, у которого сидела Мегвин, глядя на холмистые травяные поля и серый снег у румяного западного края небес.

— Я собираюсь поговорить с Джирики, — сказал он ей. — Вам здесь удобно?

Она кивнула, легкая полуулыбка тронула ее губы.

— Конечно, граф Эолер.

Он склонил голову и оставил ее.

Ситхи сидели на земле вокруг костра Ликимейи. Эолер отступил немного в сторону, восхищаясь необычным зрелищем. Около дюжины справедливых сидели широким кругом. Никто не говорил ни слова, ситхи молча смотрели друг на друга, словно обмениваясь беззвучными замечаниями. Не в первый раз граф Над Муллаха почувствовал, как от суеверного изумления заходится сердце. Какие странные союзники!

Ликимейя все еще была в траурной пепельной маске. Сильный дождь вчера обрушился на их отряд, но странная раскраска ее лица осталась такой же, как и прежде, что заставило графа заподозрить, что ситхи обновляет ее каждый день. Напротив нее сидела женщина ситхи, с тонкими чертами лица, тощая, как посох священника. Ее небесно-голубые волосы были собраны на макушке в некое подобие птичьего хохолка. Благодаря разъяснениям Джирики Эолер знал, что эта строгая женщина была даже старше Ликимейи.

У костра сидел также одетый в зеленое красноволосый дядя Джирики Кендарайо'аро и с ним Чека'исо Янтарные Локоны, чьи растрепанные волосы и на удивление открытое лицо — Эолер даже видел, как этот ситхи улыбается и смеется, — делали его вполне человеческим. По обе стороны от Джирики расположились Йизахи, длинное серое копье которого, сделанное из волшебного дерева, было обвито солнечно-золотыми лентами, и Куроци, ростом превосходивший не только своих соплеменников, но и любого из эрнистирийцев, такой бледный и хладнокровный, что, если бы не его смоляные волосы, мог бы сойти за норна. Были еще и другие, три женщины и пара мужчин, которых Эолер видел прежде, но не знал по именам.

Некоторое время граф стоял в замешательстве, не зная, остаться или уйти. Наконец Джирики поднял глаза.

— Граф Эолер, — сказал он. — Мы думали о Наглимунде.

Эолер кивнул и поклонился Ликимейе, которая быстро наклонила голову в знак того, что она заметила поклон. Что касается остальных справедливых, то максимум внимания, обращенного на Эолера, выражался в мгновенной вспышке кошачьих глаз.

— Скоро мы будем там, — сказал он.

— Через несколько дней, — согласился Джирики. — Мы, зидайя, не привыкли захватывать замки противников — я не думаю, что нам приходилось делать это с тех злосчастных времен в Венига Досай-э. Есть ли среди ваших людей кто-нибудь, кто достаточно хорошо знает крепость Джошуа или представляет себе тактику такого сражения? У нас много вопросов.

— Тактика осады?.. — неуверенно спросил Эолер. Он думал, что пугающе всеведущие ситхи уже давным-давно подготовились к этому. — У меня есть несколько людей, которые сражались наемниками на южных островах и в Озерном Крае, — но их немного. Эрнистири миролюбивый народ — и был таковым большую часть своего существования. Что до Наглимунда… Полагаю, что я знаю крепость лучше любого из ныне живущих эрнистирийцев. Я провел там много времени.

— Подойди и сядь с нами. — Джирики указал на свободное место около Чека'исо.

Черноволосый Куроци сказал что-то на журчащем языке ситхи, когда Эолер последовал приглашению Джирики. Принц ситхи еле заметно улыбнулся.

— Куроци говорит, что норны, конечно, выйдут и будут сражаться с нами за стенами замка. Он думает, что хикедайя не станут прятаться за камнем, уложенным смертными, когда зидайя наконец придут, чтобы решить давний спор.

— Я ничего не знаю о… о тех, кого вы зовете норнами, — осторожно сказал Эолер. — Но я не могу представить себе, что, если их задача так серьезна, как кажется, они позволят себе упустить все преимущества такой крепости, как Наглимунд.

— Я полагаю, вы правы, — сказал Джирики. — Но трудно убедить в этом многих из моего народа. Большинству из нас тяжело подумать о том, чтобы вообще воевать с хикедайя, не говоря уж о том, что они засядут в крепости и будут сбрасывать на нас камни, как это принято у смертных. — Он сказал что-то Куроци, который быстро ответил и замолчал. Глаза его были холодны, как бронзовые пластинки. Тогда Джирики повернулся к остальным: — Невежливо с нашей стороны говорить на языке, которого не знает граф Эолер. Если кому-то неудобно говорить на эрнистири или вестерлинге, я буду счастлив перевести ваши слова.

— Языки смертных, тактика смертных — всем нам придется учиться, — внезапно сказала Ликимейя. — Пришло новое время. Если мир вращается теперь по правилам смертных, мы должны научиться этим правилам.

— Или решить, стоит ли жить в таком мире. — Голос Зиниаду был глубоким, однако странно негибким, как будто она научилась вестерлингу, никогда не слышав звучания этого языка. — Может быть, мы должны позволить хикедайя получить этот меч смертных, которого они, видимо, так добиваются.

— Хикедайя уничтожили бы смертных с еще большей готовностью, чем нас, — спокойно сказал Джирики.

— Одно дело, — заговорил Йизахи Серое Копье, — вернуть древний долг, как мы сделали в Меин Ассолаи, но наши противники были смертными, и, кроме того, потомками кровавых моряков Фингила. И совсем другое дело — воевать с Рожденными в Саду, чтобы помочь смертным, перед которыми у нас нет никаких обязательств, — помочь тем, кто долго преследовал нас уже после того, как мы потеряли Асу'а. Отец их принца Джошуа был нашим врагом!

— Так эта ненависть никогда не иссякнет? — с неожиданной горячностью спросил Джирики. — У смертных короткие жизни. Теперь они совсем не те, кто преследовал когда-то наш несчастный раздробленный народ.

— Да, у смертных короткие жизни, — бесстрастно сказал Йизахи, — но их ненависть к нам лежит глубоко и передается от отцов к детям.

Эолер определенно чувствовал себя неловко и не думал, что это подходящий момент для того, чтобы вступить в спор.

— Возможно, ты забыл, благородный Йизахи, — сказал Джирики, — что это сами хикедайя принесли нам войну. Это они вторглись в святыню Ясиры. Это, конечно, была рука Утук'ку, а не рука смертного шпиона, державшего кинжал и убившего Первую Праматерь.

Йизахи ничего не ответил.

— Не в этом суть, — сказала Ликимейя. Эолер не мог не заметить, как оранжевый свет отражается в глазах Ликимейи, заставляя их гореть, словно у освещенного факелом волка. — Йизахи, я просила тебя и остальных — Дом Созерцания, Дом Собрания, все Дома, — чтить ваши долги перед Рощей. Вы согласились. И мы пошли по этому пути, потому что сочли необходимым разрушить планы Утук'ку Сейт-Хамака, а не просто отдать долг эрнистири или отплатить за смерть Амерасу.

Заговорил черноволосый Куроци:

— Как мне рассказывали, у смертных есть поговорка, — голос ситхи был размеренным и нечеловечески музыкальным, его эрнистирийский был подчеркнуто правильным, — враг моего врага — мой друг… на некоторое время. Серебряная Маска и ее род сделали своими союзниками группу смертных. Мы вступим в союз с врагами тех смертных. Утук'ку и ее подручные нарушили Договор Сесуадры. Нет ничего позорного в том, чтобы сражаться вместе с судходайя, пока все не будет кончено. — Он поднял руку, как бы отметая возможные возражения, но круг остался совершенно неподвижным. — Никто не говорит, что я должен любить этих смертных союзников: я их не люблю и уверен, что не полюблю никогда, что бы ни случилось. И если я доживу до конца этих дней, то вернусь в мой высокий дом, спрятанный в Анви'яна, — ибо я давно уже пресытился обществом — как смертных, так и Рожденных в Саду. Но до того я буду делать то, что обещал Ликимейе.

После того как Куроци закончил, наступило молчание. Снова воцарилась тишина, но Эолеру показалось, что в воздухе повисло какое-то разногласие, напряженность, искавшая своего разрешения. Когда пауза затянулась чересчур долго, Эолер снова подумал, не лучше ли будет уйти, но Ликимейя внезапно резко простерла руки вперед.

— Итак, — сказала она, — теперь следует подумать о Наглимунде. Мы должны решить, что нам делать, если хикедайя не выйдут из крепости, чтобы сражаться.

Ситхи начали обсуждать грядущую осаду, словно и не было никакого спора о том, насколько благородно сражаться вместе со смертными. Эолер был озадачен, но корректность ситхи произвела на него большое впечатление. Каждый мог говорить столько, сколько хотел, и никто не перебивал его. Разногласия, какими бы они ни были — Эолер, хотя ему трудно было понять справедливых, не сомневался, что вопрос был очень серьезен, — теперь, казалось, исчезли: споры о Наглимунде, хотя и весьма жаркие, были спокойными и свободными от гнева.

Получив таким образом некоторое облегчение, он вступил в дискуссию — сперва нерешительно, а потом, увидев, что его мнению придают должное значение, заговорил о Наглимунде, который знал почти так же хорошо, как Таиг в Эрнисадарке, открыто и искренне.

Разговор был долгим; наконец от костра остались только мерцающие угли. Ликимейя достала из складок плаща хрустальный шар и поставила его на землю, где он постепенно разгорелся: вскоре его холодное лунное сияние освещало весь круг.

Возвращаясь после совета ситхи, Эолер встретил Изорна.

— Хо, граф! — сказал молодой риммер. — Вышли прогуляться? У меня тут бурдюк с вином — думаю, из ваших собственных погребов в Над Муллахе. Давайте найдем Уле и разопьем его.

— С радостью. Это был странный вечер. Наши союзники… Изорн, они ни на что не похожи — ничего подобного я никогда не видел.

— Они древние, да еще к тому же и язычники, — весело сказал Изорн и засмеялся: — Приношу извинения, граф. Я иногда забываю, что вы, эрнистирийцы…

— Тоже язычники? — Эолер слабо улыбнулся. — Никакой обиды. Я привык быть чужим и странным за годы, проведенные мной при эйдонитских дворах. Но я никогда не чувствовал себя таким чуждым, как сегодня.

— Ситхи не такие, как мы, Эолер, но они храбры, как ураган.

— Да, и они умны. Я не все понял из говорившегося сегодня вечером, но думаю, что ни один из нас никогда не видел такой битвы, какая ждет нас у стен Наглимунда.

Заинтригованный Изорн поднял брови:

— Отложите рассказ до бурдюка с вином. Но я рад слышать это. У нас будет что порассказать нашим внукам.

— Если доживем, — сказал Эолер.

— Пойдем побыстрее, — легко сказал Изорн. — Меня начинает мучить жажда.

На следующий день они переправились через Иннискрик. Поле боя, где Скали разбил эрнистирийцев, а король Лут получил смертельную рану, было все еще засыпано снегом, и этот снег прикрывал великое множество небольших холмиков. То тут, то там из-под белой пелены выглядывали куски ржавого металла или полусгнившие древки копий. Хотя было произнесено немало тихих молитв и проклятий, эрнистирийцы не особенно стремились задерживаться в месте, где было убито столько их товарищей, а для ситхи оно и вовсе не имело никакого значения, так что вся огромная армия прошла через долину вдоль реки на север, не замедляя движения.

Баралейн отмечал границу между Эрнистиром и Эркинландом: люди из Утаньята на восточной стороне реки называли ее Гринвуд. В эти дни на том и на другом берегу почти никто не жил, хотя рыбы меньше не стало. Погода действительно становилась теплее, но Эолер видел, что земля почти мертва. Немногие из уцелевших во множестве битв местных жителей бежали от приближающейся армии, не ожидая ничего хорошего от нового отряда вооруженных пришельцев.

Наконец после недельного пути на север от Над Муллаха — ситхи двигались очень быстро, даже не развивая полную скорость, — армия пересекла реку и двинулась в Утаньят, самую западную провинцию Эркинланда. Здесь земля, казалось, стала еще более серой. Густые утренние туманы, надоедавшие им по пути через Эрнистир, уже не рассеивались с восходом солнца, так что армия с утра и до вечера барахталась в холодной сырой мгле, как души грешников в облачной послежизни. В сущности, смертоносная пелена закрывала всю долину. Воздух был холодным и до самых костей пронизывал Эолера и его спутников. Если не считать воя ветра и приглушенного стука копыт их собственных лошадей, равнины казались безмолвными. Не слышно было даже птичьего пения. Ночью, когда граф с Мегвин и Изорном, сжавшись, сидели перед огнем, на всем лежала печать тяжелой неподвижности. Было такое ощущение, как сказал Изорн в одну из бесконечных ночей, как будто они скакали по огромному кладбищу.

С каждым днем, уводящим их все глубже в эту безрадостную, бесцветную страну, риммеры Изорна все чаще молились и осеняли себя знаком древа, а споры о разных пустяках доходили чуть не до кровопролития. Эрнистирийцы Эолера были не менее подавлены. Даже ситхи казались более замкнутыми, чем обычно. Постоянные туманы и гнетущая тишина заставляли любое занятие воспринимать как мелкое и бессмысленное.

Эолер поймал себя на желании поскорее увидеть хоть какие-то признаки присутствия врагов. Он был уверен, что дурные предчувствия, порожденные этими пустынными землями, были куда более коварным врагом, чем обычный противник из плоти и крови. Даже пугающе чуждые норны были бы лучше, чем это путешествие через ад.

— Я что-то чувствую, — сказал Изорн. — Даже в дрожь бросило.

Эолер кивнул, потом понял, что сын герцога, вероятно, не видит его сквозь туман, хотя они и ехали рядом.

— Меня тоже.

Они были уже в девяти днях пути от Над Муллаха. То ли погода снова испортилась, то ли в этой маленькой части мира зима никогда и не отступала. Землю покрывал ковер снега, и огромные сугробы горбились по обеим сторонам дороги, которая поднималась на невысокий холм. День был таким серым, что начинало казаться, будто такой вещи, как солнце, не было в природе.

Впереди послышалось бряцание доспехов и шквал взволнованных возгласов на певучем языке ситхи. Эолер прищурился, стараясь разглядеть что-нибудь в полумраке. Он пришпорил лошадь. Изорн последовал за ним вместе с Мегвин, которая весь день молча ехала за графом.

Ситхи остановились и теперь молча сидели на лошадях, как бы ожидая чего-то. Их яркие доспехи и гордые знамена потускнели в тумане. Эолер проехал сквозь ряды справедливых и нашел Джирики и Ликимейю. Они тоже смотрели вперед, но граф не мог разглядеть ничего, что заслуживало бы их внимания.

— Почему мы остановились? — поинтересовался граф.

Ликимейя повернулась к нему:

— Мы нашли то, чего ожидали.

Ее лицо окаменело, словно превратившись в маску.

— Но я ничего не вижу. — Эолер повернулся к Изорну, но молодой риммер только пожал плечами, показывая тем самым, что ничем не отличался от графа.

— Увидите, — сказала Ликимейя. — Ждите.

Озадаченный Эолер похлопал шею своей лошади и замер. Произошло какое-то движение, резкий ветер надул плащ графа, и в круговерти слегка рассеявшегося тумана появилось нечто темное.

Огромная внешняя стена Наглимунда частично была разрушена. Многие камни вылетели из своих гнезд, как чешуя с гниющей рыбы. В центре величественной серой громады зияло отверстие — открытая беззубая пасть. За ним, еще более слабо различимые сквозь хлопья тумана, неясно вырисовывались за стенами квадратные сторожевые башни Наглимунда, их темные окна свирепо глядели на пришельцев, как пустые глазницы черепа.

— Бриниох! — ахнул Эолер.

— Во имя Искупителя, — простонал не менее потрясенный Изорн.

— Вы видите? — спросила Ликимейя. Эолеру показалось, что в ее голосе он уловил нотку мрачноватого юмора. — Вот мы и пришли.

— Это Скадах, — раздался голос пораженной ужасом Мегвин, — Дыра в Небесах. Теперь я ее видела.

— Но где же город Наглимунд? — спросил Эолер. — У подножия замка был город!

— Мы уже миновали его, или, по крайней мере, его развалины, — сказал Джирики. — То, что от него осталось, покрыто снегом.

— Бриниох! — Эолер чувствовал себя совершенно потрясенным, вглядываясь в почти занесенные снегом бугры, потом повернулся к груде крошащегося камня прямо перед ними. Она казалась мертвой, однако, когда он смотрел на нее, его нервы звенели, как струны, а сердце бешено колотилось. — Мы что, просто въедем туда? — спросил он, ни к кому не обращаясь. Одна мысль об этом вызывала дрожь, как если бы ему предстояло вползать в узкий темный туннель, кишащий пауками.

— Я не войду в это место, — хрипло сказала Мегвин. Она побледнела. В первый раз с тех пор, как разум покинул ее, принцесса выглядела по-настоящему испуганной. — Войдя в Скадах, вы лишитесь покровительства небес. Это место, откуда ничто не возвращается.

У Эолера не хватило мужества, чтобы как-нибудь успокоить ее, он склонился и просто сжал ее руку. Их лошади тихо стояли бок о бок, и пар их дыхания смешивался в общее облако.

— Мы туда не поедем, нет, — торжественно сказал Джирики. — Пока еще нет.

Когда он говорил это, мерцающий желтый свет расцвел в глубинах окон темной башни, словно обладатель пустых глаз наконец проснулся.

Рейчел Дракон спала беспокойным сном в своей крохотной комнатушке под Хейхолтом.

Ей снилось, что она снова в своей старой комнате — в помещении для слуг, которое она так хорошо знала. Она была одна и во сне очень сердилась. Ее глупых девушек всегда так трудно найти!

Что-то царапалось в дверь; Рейчел ощутила внезапную уверенность, что это Саймон. Даже во сне она помнила, что однажды уже была обманута таким же шумом. Она осторожно и тихо подошла к двери и некоторое время стояла около нее, прислушиваясь к таинственному шуму, доносившемуся снаружи.

— Саймон? — спросила она наконец. — Это ты?

Голос, ответивший ей, действительно был голосом ее давно потерянного подопечного, но он казался растянутым и отдаленным, как будто прошел огромное расстояние, прежде чем дойти до ее уха.

Рейчел, я хочу вернуться. Пожалуйста, помоги мне. Я хочу вернуться! Царапанье продолжалось, настойчивое и странно громкое.

Бывшая главная горничная мгновенно проснулась, дрожа от холода и страха. Сердце ее колотилось.

Вот. Вот опять этот шум — точно такой же, как во сне. Но теперь она уже не спала. Это был странный звук — не столько царапающий, сколько шаркающий, отдаленный, но размеренный. Рейчел села.

Это был не сон, в этом она не сомневалась. Теперь ей казалось, что она слышала что-то похожее и когда засыпала, но тогда не обратила на звук внимания. Может быть, это крысы в стенах? Или что-нибудь похуже? Рейчел выпрямилась на своем соломенном матрасе. Маленькая жаровня с несколькими углями не согревала, а только разбрасывала по комнате красноватые отблески.

Крысы в каменных стенах такой толщины? Это было маловероятно.

А что еще это может быть — ты, старая дура? Рейчел подвинулась поближе к жаровне. Взяв пучок камыша из тщательно собранной кучи, она сунула один его конец в угли. После того как камыш занялся, Рейчел высоко подняла импровизированный факел.

Комната, так хорошо знакомая после стольких недель, проведенных в ней, была совершенно пуста, если не считать продовольственных запасов. Она нагнулась, чтобы заглянуть в темные углы, но не заметила никакого движения. Царапанье стало немного слабее, но все-таки оставалось явственным. Казалось, что звук идет от противоположной стены. Рейчел шагнула вперед и ударилась ногой о деревянный сундук, который она поленилась придвинуть обратно к стене, после того как осматривала его сильно сократившееся содержимое прошлой ночью. Главная горничная приглушенно вскрикнула от боли, уронила несколько горящих стеблей и заковыляла к кувшину с водой, чтобы погасить их. После того как опасность пожара миновала, она некоторое время стояла, как цапля, на одной ноге, потирая ушибленные пальцы.

Когда боль утихла, она поняла, что звук тоже прекратился. То ли ее вскрик вспугнул производящее шум существо — если это была крыса или мышь, — то ли просто предупредил его о ее присутствии. Мысль о том, что кто-то притаился за стеной, прислушиваясь к движениям по другую сторону камня, была совсем не того рода, чтобы Рейчел особенно хотелось додумывать ее.

Крысы, сказала она себе. Конечно, это крысы. Они учуяли мою еду, маленькие чертенята.

Что бы ни было его причиной, теперь шум окончательно прекратился. Рейчел села на стул и начала натягивать туфли. Уже не было смысла пытаться уснуть.

Какой странный сон про Саймона, подумала она. Может быть, дело в том, что его дух не находит покоя? Я знаю, что этот злодей убил его. Говорят, что мертвые не могут успокоиться в могиле до тех пор, пока их убийцы не будут наказаны. Но я уже сделала все, что могла, чтобы наказатьПрейратса, — и посмотрите только, к чему это меня привело! Никому бы не пожелала!

Мысли о Саймоне, обреченном на вечные одинокие блуждания во тьме, были одновременно грустными и пугающими.

Встань, женщина. Сделай что-нибудь полезное.

Она решила, что пойдет поставить еще еды для бедного слепого Гутвульфа.

Кратковременное посещение верхней комнаты с оконной прорезью подтвердило, что уже почти рассвело. Рейчел посмотрела на темную синеву неба и побледневшие звезды и почувствовала некоторое облегчение.

Я все еще встаю вовремя, хотя большую часть времени провожу в темноте, как крот. Это уже кое-что.

Она вернулась в потайную комнату, ненадолго задержавшись в дверях, чтобы прислушаться. Все было тихо. После того как она нашла подходящую еду для обоих — для графа и его кошачьей подружки, она натянула тяжелый плащ и пошла вниз по лестнице, к тайному проходу за гобеленом на площадке.

Дойдя до места, где она обычно оставляла еду для Гутвульфа, Рейчел, к своему огорчению, обнаружила, что еда, принесенная в прошлый раз, осталась нетронутой. Ни человек, ни кошка не приходили.

Он никогда не пропускал двух дней подряд с самого начала, озабоченно подумала она. Благословенная Риаппа! Неужели бедняга где-нибудь упал?

Рейчел собрала нетронутую еду и положила новую, как будто сушеные фрукты и вяленое мясо, взятые в новой пропорции, могли привлечь ее заблудившегося графа.

Если он не придет сегодня, решила она, придется мне пойти и поискать его. В конце концов, за ним некому больше присмотреть. Это будет по-эйдонитски.

В полном расстройстве Рейчел отправилась назад, в свою комнату.

При других обстоятельствах Бинабик, сидящий на сером волке с посохом наперевес, мог бы быть смешным, но сейчас у Изгримнура не возникло желания даже улыбнуться.

— И все-таки я не уверен, что это лучший выход, — проговорил Джошуа. — Я боюсь, что нам будет не хватать твоей мудрости, Бинабик из Йиканука.

— Имею предположение, что это еще очень большая причина для меня, чтобы начинать путешествие в данный момент времени и с великой скоростью предпринимать возвращение обратно. — Тролль почесал Кантаку за ушами.

— А где твоя леди? — спросил Изгримнур, оглядываясь. Солнце медленно приподнималось над краем горизонта, но на склоне горы не было никого, кроме трех человек и волка. — Мне казалась, она захочет прийти и попрощаться с тобой.

Бинабик избежал взгляда герцога, мрачно уставившись на мохнатую шею Кантаки.

— Мы говаривали друг другу наше «прощай» очень раньше, Ситки и я, — сказал он тихо. — Большая трудность для нее в моем отъезде.

Изгримнур внезапно ощутил горячую волну сожаления обо всех неумных и необдуманных замечаниях, которые он когда-либо делал по поводу троллей. Они были маленькими и странными, но сердца их были такими же смелыми, как у больших людей. Герцог протянул Бинабику руку.

— Счастливого пути, — сказал он. — Возвращайся скорее.

То же сделал и Джошуа.

— Я надеюсь, ты найдешь Мириамель и Саймона. Но если это тебе не удастся — что ж, в этом не будет ничего позорного. Как сказал Изгримнур, возвращайся так скоро, как только сможешь, Бинабик.

— А я питаю надежду, что в Наббане вы будете иметь большую благоприятность.

— А как же ты нас найдешь? — внезапно спросил Джошуа, на его вытянутом лице отразилось беспокойство.

Бинабик несколько мгновений смотрел на него, потом, к удивлению Джошуа и герцога, громко рассмеялся:

— Как я найду армию перемешанных степняков и жителей камней, с предводительством древнего героя из легенд и однорукого принца? Я думаю, в этом не будет задачи великой трудности.

Джошуа облегченно улыбнулся.

— Думаю, ты прав. До свидания, Бинабик. — Он поднял руку, на мгновение обнажив наручник Элиаса, который принц носил как напоминание о своем заключении и долге, который когда-нибудь заплатит его брат.

— Прощайте, Джошуа и Изгримнур. Пожалуйста, передавайте это также всем остальным от меня. Я не имел бы возможности перенести прощание со всеми. — Он наклонился, чтобы шепнуть что-то терпеливо ждущей волчице, а потом повернулся к ним. — В горах мы говариваем так: «Иньи коку на сиккаса мин так» — «когда мы будем встречаться снова, солнце будет в небе». — Он обеими руками вцепился в шерсть на загривке волчицы. — Хиник, Кантака. Ищи Саймона. Хиник умму!

Волчица поскакала вверх по мокрому склону. Бинабик раскачивался на ее широкой спине, но сидел очень прямо. Изгримнур и Джошуа смотрели им вслед, пока странный всадник и его еще более странный конь не взобрались на гребень холма и не исчезли из виду.

— Боюсь, я никогда больше не увижу их, — сказал Джошуа. — Мне холодно, Изгримнур.

Герцог положил руку на плечо принца. Ему и самому было не особенно тепло и не особенно весело.

— Пошли в лагерь. У нас около тысячи людей, которых мы должны заставить двигаться к тому времени, когда солнце поднимется над вершинами холмов.

Джошуа кивнул:

— Ты прав. Пойдем.

Они повернулись и пошли по собственным следам на мокрой траве.

3 ТЫСЯЧИ ЛИСТЬЕВ, ТЫСЯЧИ ТЕНЕЙ

Мириамель и Саймон провели первую неделю после бегства из лагеря Джошуа в Альдхорте. Путешествие было медленным и чрезвычайно трудным, но Мириамель, задолго до того как пуститься в путь, решила, что лучше потерять время, чем быть пойманной. День за днем они продирались сквозь густой лес и перепутанную молодую поросль, под нескончаемое ворчание Саймона. Они вели лошадей в поводу куда чаще, чем ехали верхом.

— Лучше уж радуйся, — сказала она ему однажды, когда они отдыхали на полянке, прислонясь к стволу старого дуба. — По крайней мере, несколько дней мы будем видеть солнце. Когда выйдем из леса, снова придется ехать по ночам.

— Если бы мы ехали ночью, мне, по крайней мере, не видны были бы эти проклятые колючки, которые уже всю кожу с меня содрали, — сердито сказал Саймон, потирая ободранные колени.

Мириамель обнаружила, что любое дело приносит ей некоторое облегчение. Ощущение беспомощного ужаса, которое не отпускало ее уже много недель, ушло, и теперь она снова могла глядеть на мир открытыми глазами, ясно видеть все вокруг и даже радоваться тому, что Саймон с ней.

Она действительно радовалась его присутствию — иногда ей даже хотелось радоваться этому не так сильно. Трудно было избавиться от чувства, что она каким-то образом обманывает его. И дело было не только в том, что она не могла открыть ему истинную причину своего бегства от дядюшки Джошуа и путешествия в Хейхолт. Она чувствовала себя не полностью чистой — и не знала, достойна ли теперь чьей-нибудь дружбы.

Это Аспитис, думала она. Он сделал это со мной. До встречи с ним я была так чиста, как только можно желать.

Но действительно ли это было так? Граф ничего не делал против ее желания. Она сама позволила ему делать то, что он хотел. В некотором роде она даже поощряла его. Позднее она поняла, что Аспитис — настоящее чудовище, но в ее постели он оказался в точности так же, как большинство мужчин оказываются в постели своих возлюбленных. Он не заставлял ее впускать его, и если то, что произошло между ними, было позором, Мириамель была виновата в этом ничуть не меньше, чем он.

А что же тогда с Саймоном? Теперь он был уже не мальчиком, а мужчиной, и что-то в ней боялось этого превращения — как боялось бы любого мужчины. Но, думала она, в нем была какая-то странная невинность. В искренних попытках вести себя так, как следует, в плохо скрытой боли, которую он испытывал, когда она была резка с ним, — он все еще оставался почти ребенком. А хуже всего было то, что в своем безмерном восхищении ею он даже не подозревал, чем она была на самом деле. И чем добрее он был к ней, чем с большим пылом высказывал неловкие комплименты — тем больше Мириамель сердилась на него. Ей казалось, что он нарочно не желает ничего видеть.

Все это было ужасно. К счастью, Саймон, казалось, понимал, что его восхищение было почему-то неприятно ей, и снова перешел к насмешливой легкой манере общения, которая гораздо больше устраивала принцессу. Когда, находясь возле пего, она могла не задумываться о своих чувствах к нему, она видела в нем хорошего спутника.

Несмотря на то что Мириамель выросла при дворе своего деда и отца, у нее было мало случаев подружиться с мальчиком. Рыцари короля Джона почти все умерли или удалились в свои владения в Эркинланде или других местах, а в последние годы жизни ее дедушки королевский двор и вообще опустел — в замке оставались лишь те, кто был вынужден жить подле короля ради скудного жалования. Позже, когда умерла мать принцессы, Элиас стал возражать против общения дочери даже с теми немногими мальчиками и девочками ее возраста, которые еще оставались в замке. Он не стал заполнять образовавшуюся пустоту своим присутствием, а вместо этого запер ее в отдельных покоях с пожилыми мужчиной и женщиной, которые читали длинные лекции об этикете и ее будущей великой ответственности и находили определенную вину во всех поступках принцессы. К тому времени, когда Элиас стал королем, одинокое детство Мириамели было уже позади. Маленькая Лилит была чуть ли не единственным человеком ее возраста, с которым принцессе дозволено было общаться. Девочка боготворила Мириамель, ловила каждое ее слово. Она рассказывала госпоже бесконечные истории о своих братьях и сестрах — она была младшей дочерью в большой баронской семье, — а принцесса восхищенно слушала, пытаясь подавить в себе зависть к тому, чего сама была лишена.

Вот почему так трудно ей было снова увидеть Лилит, приехав на Сесуадру. Живая маленькая девочка, которую она помнила, куда-то исчезла. До того как они вместе бежали из замка, Лилит иногда бывала тихой и молчаливой, многое пугало ее — но теперь словно какое-то совершенно другое существо поселилось в ее маленьком теле. Мириамель пыталась вспомнить, замечала ли она раньше какие-то признаки тех удивительных свойств, которые Джулой обнаружила в девочке, — но ей не приходило в голову ничего, кроме склонности Лилит к ярким и запутанным снам. Некоторые из них в пересказе девочки казались такими подробными и необычными, что принцесса даже считала их придуманными.

Когда Элиас вступил на трон, Мириамель оказалась окруженной людьми и одновременно чудовищно одинокой. Все в Хейхолте были одержимы преклонением перед церемониями и ритуалами — а принцесса жила среди этого так долго, что утратила всякий интерес к таким вещам. Это было похоже на запутанную игру испорченных детей. Немногие молодые люди, добивавшиеся ее расположения — или, скорее, расположения ее отца, ибо мало кого из них интересовало что-то, кроме власти и денег, которые мог бы принести с собой брак с принцессой, — казались ей совершенно чуждыми, отвратительными существами — утомительными стариками в телах юношей, угрюмыми мальчиками, притворяющимися взрослыми.

И в Меремунде, и в Хейхолте одни только слуги умели любить жизнь такой, какая она есть, вне зависимости от выгоды, которую можно было из нее извлечь. Особенно в Хейхолте, с его армией служанок, конюхов и поварят, — словно совершенно другая раса жила бок о бок с ее собственным мрачным окружением. Однажды, в мгновение невыносимой грусти, огромный замок показался ей перевернутым кладбищем, где разгуливают, скрипя костями, затхлые мертвецы, а живые люди поют и веселятся в могилах. Там ее внимание впервые привлек Саймон и несколько других малолетних слуг — мальчики, которые, казалось, не хотели ничего больше, чем просто быть мальчиками. В отличие от детей придворных, они не спешили перенимать болтливую, жужжащую и манерную речь старших.

Она наблюдала, как они отлынивают от работы, хихикают в кулак над собственными дурацкими проделками или играют в жмурки на внутренних двориках, и ей до боли хотелось быть такой, как они. Их жизнь казалась такой простой! Даже когда разум подсказывал ей, что слугам живется вовсе не так уж легко, Мириамель мечтала иногда сбросить с плеч груз своих королевских обязанностей и стать одной из них. Тяжелая работа никогда не пугала ее, Мириамель страшилась только одиночества.

— Нет, — твердо сказал Саймон. — Ты не должна подпускать меня так близко к себе.

Он слегка подвинул ногу и так повернул рукоять своего меча, что его обмотанный тряпкой клинок оттолкнул меч принцессы. В одно мгновение Саймон очутился подле Мириамели. От него сильно пахло кожей, потом и прелыми листьями. Он был так высок! Иногда она забывала об этом. От его близости у Мириамели закружилась голова.

— Теперь ты открылась, — сказал он. — Если бы я пустил в ход кинжал, тебе пришел бы конец. Запомни, ты всегда должна думать о дистанции, сражаясь с кем-то.

Вместо того чтобы попытаться как-то использовать свой меч, она бросила его и обеими руками толкнула Саймона в грудь. Он отступил, спотыкаясь, с трудом сохранив равновесие.

— Оставь меня в покое. — Мириамель повернулась, отошла на несколько шагов, потом подняла несколько веточек для костра, чтобы хоть чем-то занять дрожащие руки.

— Что случилось? — спросил ошарашенный Саймон. — Я сделал тебе больно?

— Нет, ты не сделал мне больно. — Она швырнула ветки в расчищенный на земле круг. — Просто мне надоело тренироваться.

Саймон покачал головой, потом сел и стал разматывать тряпки на мече.

Сегодня они разбили лагерь очень рано; солнце еще высоко стояло над верхушками деревьев. Мириамель решила, что завтра они пойдут по течению маленького ручейка, который долгое время сопровождал их по пути к Речной дороге; русло ручья изгибалось в нужном им направлении большую часть этого дня. Речная дорога вилась вдоль Имстрека, мимо Стеншира и Хасу Вейла. Лучше будет, решила принцесса, выйти к дороге в полночь и идти по ней до рассвета, чем провести всю ночь в лесу и потом целый день ждать наступления темноты.

Это был первый случай за последние несколько дней, когда она извлекла из ножен меч не по такому прозаическому поводу, как рубка молодой поросли. Собственно, это по ее предложению они и решили потратить час на фехтование, прежде чем приступать к вечерней трапезе, — кроме всего прочего, перемена ее настроения озадачила Саймона еще и поэтому. Мириамель разрывалась между желанием сказать, что это не его вина, и затаенной уверенностью в обратном — его вина, что он мужчина, любит ее и отправился вместе с ней, хотя она чувствовала бы себя гораздо лучше, путешествуя в полном одиночестве.

— Не сердись на меня, Саймон, — выговорила она наконец и почувствовала слабость от того, что сделала это. — Я просто устала.

Успокоенный, он закончил разматывать тряпку, потом бросил комок пыльной ткани в седельную сумку и присоединился к ней у еще не зажженного огня.

— Я просто хотел, чтобы ты вела себя осторожнее. Я тысячу раз говорил, что ты делаешь слишком глубокие выпады.

— Да, Саймон, я помню.

— Ты не должна позволять кому-то, кто больше тебя, подбираться так близко.

Мириамель поймала себя на том, что мечтает, чтобы он наконец замолчал.

— Я знаю, Саймон. Я просто устала.

Он, видимо, почувствовал, что снова вызвал ее раздражение.

— Но ты молодец, Мириамель, ты сильная.

Она кивнула, поглощенная возней с огнивом. Искра упала на завитки стружек, но тут же погасла. Мириамель сморщила нос и попробовала еще раз.

— Хочешь, я попытаюсь?

— Нет, не хочу. — Она еще раз безрезультатно высекла искру. Руки начинали уставать.

Саймон посмотрел на стружки, потом на лицо Мириамели и быстро опустил глаза.

— Помнишь желтый порошок Бинабика? С ним он зажигал огонь даже в бурю. Я видел, как он разводил костер на Ситкихоке, а там был снег и сильный ветер…

— На. — Мириамель встала, бросив, огниво и стальной брусок в грязь около кучи стружек. — Делай это сам.

Она пошла к своей лошади и начала рыться в седельных сумках.

Саймон, похоже, собирался что-то сказать, но вместо этого принялся разжигать огонь. Довольно долго удача сопутствовала ему в этом занятии не больше, чем Мириамели. Когда принцесса вернулась с платком, полным содержимого сумок, он наконец поймал маленькую искорку и раздул пламя. Стоя рядом с ним, она увидела, что волосы его сильно отросли и теперь рыжими завитками спадали на плечи.

Он застенчиво посмотрел на нее. Глаза его были полны участия.

— Что случилось?

Она проигнорировала вопрос.

— Тебя пора подстричь. Я сделаю это после ужина. — Принцесса развернула платок. — Это наши последние два яблока. В любом случае они уже сморщились — не знаю уж, где Фенгбальд нашел их. — Ей рассказывали, где Джошуа захватил эти продукты, и было некое удовольствие в том, чтобы есть яблоки, некогда предназначенные этому напыщенному гордецу. — Осталось еще немножко сушеной баранины, но она уже тоже кончается. Боюсь, скоро нам придется взяться за лук со стрелами.

Саймон открыл рот и снова закрыл его. Потом вздохнул.

— Мы завернем яблоки в листья и зароем их в угли. Так всегда делал Шем-конюх. Тогда будет незаметно, что они подвяли.

— Как скажешь, — ответила Мириамель.

Мириамель откинулась назад и облизала пальцы. Они еще немного болели после соприкосновения с горячей яблочной кожурой, но игра стоила свеч.

— Шем-конюх, — сказала она, — человек потрясающей мудрости.

Саймон улыбнулся. Борода его стала липкой от сока.

— Это было хорошо. Но теперь у нас больше нет яблок.

— Я бы и не смогла сегодня ничего съесть. А завтра мы уже будем на дороге к Стенширу. Я уверена, что нам удастся найти что-нибудь почти такое же хорошее.

Саймон пожал плечами.

— Хотел бы я знать, где сейчас старина Шем, — произнес он по прошествии некоторого времени. Костер трещал и плевался, когда листья, в которых пеклись яблоки, начали чернеть. — И Рубен, и Рейчел… Думаешь, все они еще живут в Хейхолте?

— Почему бы и нет? Королю все еще нужны конюхи и кузнецы, и уж конечно там должна быть главная горничная. — Она слабо улыбнулась.

Саймон хихикнул.

— Это верно. Я не могу себе представить, что кто-то сможет заставить Рейчел уйти, пока она сама этого не захочет. С тем же успехом можно попытаться вытащить дикобраза из дупла. Даже король — твой отец, я имею в виду, — не мог бы выгнать ее, пока она не приготовится к этому.

— Выпрямись. — Мириамель ощутила внезапную потребность делать хоть что-нибудь. — Я говорила, что собираюсь подрезать твои волосы.

Саймон пощупал затылок.

— Думаешь, это так уж обязательно?

Взгляд принцессы был совершенно непреклонным.

— Даже овец стригут раз в сезон.

Она вынула точильный камень и несколько раз провела по нему ножом. Звук был похож на усиленное эхо от пиликанья сверчков, усердно трудившихся вокруг маленького костра.

Саймон огляделся.

— Я чувствую себя так, как будто меня собираются зарезать к празднику Эйдонмансы.

— Никто не знает, что может случиться, когда кончится сухое мясо. А теперь смотри вперед и молчи.

Она стояла за его спиной, но света было недостаточно, чтобы разглядеть выражение ее лица. Когда она тоже села, выяснилось, что его голова слишком высоко и принцессе трудно стричь.

— Не сходи с этого места, — сказала она.

Мириамель прикатила большой камень, оставляя глубокую колею на мокрой земле; усевшись на него, она оказалась как раз на нужной высоте. Принцесса взяла прядь волос юноши и оценивающе посмотрела на нее.

— Чуть-чуть подстричь снизу. Нет… Все-таки довольно порядочно.

Его волосы были лучше, чем казались, — густые и довольно мягкие. Как бы то ни было, после долгого путешествия они сильно запачкались. Принцесса подумала, как должны выглядеть ее собственные волосы, и поморщилась.

— Когда ты последний раз мылся? — спросила она.

— Что? — Он был удивлен. — Что ты имеешь в виду?

— А что, ты думаешь, я могу иметь в виду? У тебя в волосах полно щепок, еловых иголок и пыли.

Саймон недовольно хмыкнул.

— А чего бы ты хотела? Я целыми днями продирался сквозь этот дурацкий лес!

— Так я их стричь не могу. — Она на мгновение задумалась. — Я их вымою.

— Ты с ума сошла? Зачем мне их мыть? — Он втянул голову в плечи, как будто она собиралась ударить его кинжалом.

Посреди ночи Мириамель разбудила чья-то рука, зажавшая ей рот. Девушка попыталась закричать, но ничего не вышло.

— Тише! Это я!

— Саймон? — зашипела она. — Ты с ума сошел?

— Я же сказал, тише. Тут кто-то есть.

— Что? — Мириамель села, безуспешно вглядываясь в темноту. — Ты уверен?

— Я засыпал, когда услышал, — прошептал он ей в ухо, — но это был не сон. Звук повторился, когда я уже окончательно проснулся.

— Это просто какое-нибудь животное. Олень.

Саймон ухмыльнулся:

— Я не знаю животных, которые разговаривают по-человечески, а ты?

— Что?

— Тихо, — прошептал он. — Лучше послушай.

Некоторое время они сидели в молчании. Громкий стук собственного сердца мешал Мириамели прислушиваться. Ее взгляд упал на недогоревший костер. Несколько угольков еще тлели. Если бы рядом кто-то был, он без труда обнаружил бы беглецов.

Наконец она услышала далекий треск ветвей — до источника звука было не меньше ста шагов.

Кровь прилила к лицу принцессы. Саймон многозначительно посмотрел на нее. Снова раздался треск, на этот раз он был еще тише.

— Что бы это ни было, — сказала Мириамель, — похоже, оно удаляется.

— Мы собирались через несколько часов идти к дороге. Не думаю, что стоит рисковать.

Мириамель хотела возразить — в конце концов, это была ее идея, — но решила не начинать спор. Пробираться по извилистому берегу реки при лунном свете, да еще когда кто-то идет следом…

— Я согласна, — сказала она, — подождем до рассвета.

— Я посторожу еще немного, потом разбужу тебя, и ты дашь мне поспать. — Саймон сел, скрестив ноги, прислонившись спиной к пню. Меч лежал у него на коленях. — Давай ложись. — Он казался напряженным, почти злым.

Мириамель почувствовала, что бешеный бег сердца унимается.

— Ты сказал, это существо разговаривало. Само с собой?

— Ну, оно могло быть и не одно, — сказал он, — но шума было немного, и я слышал лишь один голос.

— И что он сказал?

Смутный силуэт Саймона покачал головой:

— Не знаю. Говорили слишком тихо. Я только уверен, что слышал слова.

Мириамель села на свернутый плащ.

— Может быть, это был дровосек. Люди живут и в лесу.

— Может быть. — В голосе Саймона не было убежденности. — Все может быть в этом лесу.

Она запрокинула голову, чтобы увидеть точки звезд, просвечивающие сквозь лесную крышу.

— Если начнешь засыпать, не строй из себя героя, Саймон. Разбуди меня.

— Разбужу. Но не думаю, что засну.

Я тоже, подумала она.

Мысль, что к ним могут подкрасться среди ночи, была ужасной. Но если их действительно кто-то преследовал, кто-то, кого послал ее дядя, почему он повернулся и ушел, так ничего и не предприняв? Может быть, это были разбойники, которые зарезали бы их, если бы Саймон не проснулся? А может быть, просто мимо проходил какой-то лесной зверь, и Саймон только вообразил произнесенные слова?

В конце концов она все-таки заснула, оказавшись в мире, где ее преследовали двуногие фигуры с оленьими головами, скользящие между лесными тенями.

Большую часть утра они потратили на то, чтобы выбраться из леса. Хлещущие ветки и путающийся в ногах подрост как бы старались задержать их: туман, поднимавшийся от земли, был так предательски густ, что Мириамель была уверена: если бы не журчание ручья, позволявшее им держаться тропы, они наверняка потеряли бы дорогу. Наконец усталые, вспотевшие и еще более оборванные, чем на рассвете, они вышли к размокшим холмам.

Поздним утром, после короткого перехода через заболоченные луга, они достигли Речной дороги. Снега не было, но небо угрожающе темнело, а лесной туман, казалось, преследовал их — насколько хватало взгляда, земля была окутана синеватой мглой.

Речная дорога была почти пуста: за все утро они встретили только одну повозку, на которой ехала целая крестьянская семья со всеми своими пожитками. Казалось, что возницу — измученного мужчину, выглядевшего много старше своих лет, — едва не доконала необходимость сделать усилие и кивнуть Саймону и Мириамели, когда они поравнялись с телегой. Мириамель проводила взглядом повозку, медленно катившую за тонконогим быком на восток. Возможно, эти люди ехали к Сесуадре, чтобы связать свои судьбы с принцем Джошуа. Мужчина, его костлявая жена и молчаливые дети выглядели печальными и усталыми, и больно было даже думать, что они движутся к месту, которое — она знала — уже опустело.

Принцессе хотелось предупредить их, что принц уже выступил в поход на юг, но она ожесточила свое сердце и отвернулась. Обычная доброжелательность может обернуться опасной глупостью: появление в Эркинланде людей, знающих о планах Джошуа, могло бы привлечь к ним куда больше внимания, чем требовалось.

Два-три небольших селения, которые они проехали, пока утро переходило в день, казались заброшенными: всего несколько дымков поднимались над домами. Этот дым, чуть более густой, чем туман, говорил о том, что даже в этих пустынных местах люди еще влачат жалкое существование. Если раньше здесь и были фермы, сейчас мало что напоминало об этом: поля заросли темными сорняками, нигде не было видно скотины. Мириамель решила, что, если год в этих местах выдался таким же тяжелым, как повсюду в Эркинланде, последние еще не съеденные коровы и овцы наверняка ревниво охраняются.

— Я не уверена, что нам стоит и дальше ехать по этой дороге, — сказала Мириамель, покосившись на широкую, грязную колею, уходящую прямо в алеющее западное небо.

— За целый день мы видели не больше дюжины путешественников, — возразил Саймон. — И если кто-то гонится за нами, лучше уж оставаться на открытом месте, где мы сразу заметим любого, кто появится позади.

— Скоро мы подойдем к предместьям Стеншира. — Мириамель несколько раз бывала в этих местах с отцом и хорошо представляла себе, где они сейчас находятся. — Это большой город, гораздо больше любого из тех поселков, которые мы проехали. На дороге точно будут люди, а могут появиться и стражники.

Саймон пожал плечами:

— Вполне возможно. Ну и что мы будем делать? Поедем через поля?

— Вряд ли кто-нибудь нас заметит. Ты же видишь, дома закрыты. Слишком холодно, чтобы выглядывать в окна.

В ответ юноша выдохнул облачко пара и улыбнулся.

— Как скажешь. Только постарайся не заехать в болото или куда-нибудь еще в том же роде. Скоро стемнеет.

Они повернули лошадей и съехали с дороги, пробравшись через кустарник запущенной живой изгороди. Солнце почти зашло — оставалась только топкая багровая полоска на горизонте. Порывы усилившегося ветра хлестали высокую траву.

Вечер окончательно опустился на холмы, когда они стали замечать первые признаки приближения Стеншира. Городок лежал на обоих берегах реки, в самом центре соединенных мостом. Беспорядочно разбросанные дома на севере доходили до самых границ леса. Саймон и Мириамель остановились на вершине холма и посмотрели вниз, на мерцающие огни.

— Он стал меньше, — сказала принцесса. — Раньше дома стояли по всей долине.

Саймон покачал головой.

— Думаю, нет. Домов очень много, но огни горят едва ли в половине. — Он стянул с себя перчатки и подул на закоченевшие пальцы. — Итак, где мы будем ночевать? У тебя есть деньги на постоялый двор?

— Мы не можем остаться на ночь в городе.

Саймон поднял брови.

— Нет? Ну, по крайней мере, можно найти где-нибудь горячую еду.

Мириамель повернулась, чтобы посмотреть на него.

— Ты что, не понимаешь? Это страна моего отца. Я бывала здесь раньше, а на дороге так мало путников, что даже если никто нас и не узнает, нам обязательно будут задавать вопросы. — Она вздохнула. — Я не могу рисковать. У меня есть деньги, так что ты сможешь пойти купить нам еды, но останавливаться в гостинице… Проще было бы нанять герольда, который шел бы впереди нас, возвещая о нашем скором прибытии.

Трудно было разглядеть лицо Саймона в тусклом вечернем свете, но Мириамели показалось, что он покраснел. Во всяком случае в его голосе явно послышались сердитые нотки.

— Как хочешь.

Она заставила себя говорить спокойно.

— Пожалуйста, Саймон. Неужели ты думаешь, что мне не хотелось бы умыться, посидеть на скамейке и съесть настоящий горячий ужин? Я только стараюсь делать то, что лучше для нас обоих.

Несколько мгновений Саймон молча смотрел на нее, потом кивнул.

— Извини. Ты, конечно, права. Я просто огорчился.

Неожиданно для себя самой Мириамель почувствовала, как сильно она привязалась к нему.

— Я знаю. Ты хороший друг.

Он внимательно посмотрел на девушку, но ничего не сказал. В молчании они спустились с холма.

Что-то было не так в Стеншире. Мириамель была здесь около шести лет назад и хорошо помнила шумный, процветающий город, населенный в основном шахтерами и их семьями. Даже ночью на улицах было много людей и света. Сейчас редкие фонари освещали случайных прохожих, торопящихся скорее оказаться под надежной защитой каменных стен. Трактиры казались тихими, словно монастыри, и почти пустыми.

Мириамель подождала в тени рядом с «Молотом и наковальней» — заведением, в котором Саймон потратил немного денег на хлеб, молоко и лук.

— Я спросил хозяина, нет ли у него мяса, и он уставился на меня, словно услышал невесть какую глупость, — сообщил Саймон. — Похоже, у них был очень плохой год.

— Он ни о чем тебя не спрашивал?

— Ну, он спросил, откуда я. — Саймон уже вгрызался в свой хлеб. — Я сказал, что я свечник из Хасу Вейла и ищу работу. Он опять на меня странно посмотрел и сказал: «Ну, здесь тебе никакой работы не видать, парень». Хорошо, что ему не понадобились свечи, потому что я забыл все, что Джеремия рассказывал о том, как они делаются. Тогда он спросил, давно ли я ушел из Хасу Вейла и правду ли говорят люди, что там водятся призраки.

— Призраки? — Принцесса почувствовала уколы иголочек страха. — Это мне не нравится. Что ты ему ответил?

— Ответил, разумеется, что ушел оттуда давным-давно, что иду на юг в поисках работы. А потом, прежде чем он успел спросить что-нибудь еще, я сказал, что жена ждет меня в повозке на Речной дороге и мне надо идти.

— Твоя жена?

Саймон усмехнулся:

— Должен же я был что-то сказать, правда? Что еще может заставить человека быстро взять еду и бежать на мороз.

Мириамель издала недовольный звук и уселась в седло.

— Нужно найти ночлег. Я очень устала.

Саймон огляделся.

— Ума не приложу, куда нам податься. Сложно сказать, какие дома стоят пустые, даже если не видно огня или дыма. Может быть, хозяева ушли, а может быть, у них просто нет дров.

Пока он говорил, начал моросить дождь.

— Уйдем подальше отсюда, — сказала принцесса. — На западном краю города наверняка отыщется пустой сарай или амбар. Кроме того, там есть заброшенные каменоломни.

— Звучит неплохо. — Саймон откусил кусок от одной из сморщенных луковиц. — Веди.

— Только не пролей молоко, — мрачно буркнула она, — и не съешь случайно мой ужин.

— Да, моя леди, — ответил он.

Пока они ехали на запад по одной из главных улиц Стеншира, Мириамель почувствовала, что ее по-настоящему встревожили слова Саймона.. Действительно, невозможно было сказать, в каких из темных домов и лавок еще есть люди, но ее не оставляло ощущение, что чьи-то глаза следят за ней, укрывшись за плотными ставнями.

Достаточно скоро они добрались до окраины города. Дождь теперь едва накрапывал. Мириамель показала Саймону каменоломню, которая с дороги казалась огромной черной дырой. Когда дорога поднялась чуть выше на гору, стал виден мерцающий красноватый огонек на стене каменоломни.

— Кто-то развел костер, — сказал Саймон. — Большой костер.

— Может быть, тут еще добывают камень, — ответила принцесса. — Впрочем, что бы они ни делали, нам это безразлично, но чем меньше людей увидят нас, тем лучше.

Она повернула лошадь с широкой дороги вниз, на одну из маленьких тропинок, и решила, что лучше зажечь факел, чтобы не рисковать лошадьми — они легко могли переломать себе ноги. Они спешились, и Саймон сделал все возможное, чтобы своим плащом защитить от дождя Мириамель, пока она боролась с огнивом. В конце концов ей удалось высечь искру, которая зажгла промасленную тряпку.

Проехав немного дальше, они наконец отыскали подходящее место — большой сарай на заросшем сорняками и куманикой поле. Дом, стоявший в нескольких сотнях шагов от него вниз по лощине, выглядел совершенно заброшенным. Ни Саймон, ни Мириамель не были уверены, что он действительно пуст, но сарай казался относительно безопасным, а ночевать под открытым небом уж очень не хотелось. Они привязали лошадей к кривой, засохшей яблоне у сарая, чтобы их нельзя было заметить из дома.

Факел осветил кучу влажной соломы на пыльном полу и несколько ржавых садовых инструментов с поломанными или вовсе отсутствующими рукоятками: когда-то их аккуратно поставили у стены, чтобы потом отремонтировать. Запустение огорчило Мириамель и в то же время обрадовало, доказывая, что сараем давно никто не пользовался. Успокоившись, они с Саймоном вернулись к лошадям и забрали свои дорожные сумки.

Мириамель разделила солому пополам и кинула свой плащ на одну из куч, после чего критически оглядела сарай.

— Хотела бы я разжечь костер, — сказала она, — но боюсь, что даже факел придется погасить.

Саймон воткнул горящую палку в землю, подальше от соломы.

— Мне не обязательно видеть, что я ем, — сказал он. — Скоро мы его потушим.

Они жадно проглотили то, что еще осталось от их ужина, запивая сухой хлеб холодным молоком. После того как они вытерли рукавами пальцы и губы, Саймон вздохнул и посмотрел на Мириамель.

— Так что мы будем делать завтра? — спросил он.

— Двигаться дальше. Если погода не изменится, можно будет ехать и днем. В любом случае до самого Фальшира городов больше не будет, так что вряд ли на дороге будет много народа.

— Если положение дел в округе не намного лучше, чем в Стеншире, — заметил Саймон, — мы и пяти человек не встретим за целый день.

— Очень может быть. Но если мы услышим, что по дороге скачут сразу несколько всадников, придется сойти на обочину и переждать.

Последовало молчание, в течение которого принцесса делала последний глоток из фляги, после чего легла на солому, закутавшись в плащ.

— Ты не хочешь немного больше сказать мне о том, куда мы едем? — спросил Саймон наконец.

По его голосу она могла догадаться, что он старается говорить осторожно, чтобы не разозлить ее. Она была тронута этой осторожностью, но, с другой стороны, понимала, что с ней обходятся как с ребенком, подверженным необъяснимым вспышкам гнева.

— Я не хочу сейчас говорить об этом, Саймон. — Она отвернулась, недовольная собой. Она не могла открыть ему свою тайну. Мириамель слышала, как Саймон лег, потом тихо выругался, вспомнив про факел, и пополз обратно через сарай. — Постарайся не замочить его, — сказала принцесса, — факел нам еще понадобится.

— Конечно, моя леди, — кислым голосом ответил Саймон.

Факел зашипел, и свет погас. Через несколько секунд она услышала, что ее спутник вернулся на свое ложе,

— Спокойной ночи, Саймон.

— Спокойной ночи, — сердито проворчал он.

Мириамель лежала в темноте и думала над вопросом Саймона.

Сможет ли она когда-нибудь объяснить ему? Для любого человека ее объяснение прозвучало бы глупо. Ее отец начал эту войну, пусть даже по настоянию Прейратса, — и Саймон просто не сможет понять, зачем она так хочет встретиться и поговорить с ним. Это звучало бы просто глупо, решила она, звучало бы как тяжелый болезненный бред.

А может быть, это и правда бред? — мрачно подумала она. Что, если я просто дурачу себя? Меня может схватить Прейратс, и тогда я вообще никогда не увижу отца. Чем бы это кончилось? Монстр в красной сутане узнал бы. о Джошуа все, что знаю я…

Она вздрогнула. Почему она сразу не посвятила Саймона в свои планы? И, что еще более важно, почему она ничего не попыталась объяснить дяде Джошуа, вместо того чтобы бежать сломя голову? То, что она успела сказать, сделало принца злым и подозрительным, но, может быть, он был прав? Кто она такая, чтобы решать, что должны делать и куда идти принц Джошуа и его сторонники? Может быть, смелость, с которой она взяла в свои руки чужие жизни, была лишь безумной прихотью?

Но это не прихоть! Она почувствовала, что раздваивается, и в ней теперь две Мириамели, столь же непримиримые, как ее отец и дядя.

Это важно! Никто не сможет, остановить войну, кроме отца, и только одна я знаю, что побудило его развязать ее. Но мне так страшно!

Груз того, что она уже сделала, и того, что она еще только собиралась сделать, становился все тяжелее, пока она не почувствовала, что задыхается под его тяжестью. И никто, кроме нее, не знал об этом — никто! Принцессе показалось, что внутри у нее вот-вот что-то оборвется. Она судорожно вздохнула.

— Мириамель? Мириамель, что случилось?

Она не ответила, изо всех сил сдерживая слезы. Рядом, шурша соломой, заворочался Саймон.

— У тебя что-то болит? Тебе приснился плохой сон?

— Нет! — Рыдание перехватило ее горло.

Рука Саймона коснулась ее плеча, потом очень осторожно двинулась к щеке.

— Ты плачешь? — удивленно проговорил он.

— Ах… — Голос ее прервался. — Я так… я так одинока! Я хочу д-домой!

Она села и уткнулась лицом в колени. Новый приступ рыданий сотряс ее плечи. В то же время какая-то часть ее сознания, холодная и спокойная, с отвращением наблюдала за этим.

Слаба, злобно прошипела она. Ты никогда не сможешь сделать то, что хочешь. Слишком слаба.

— Домой? — удивленно спросил Саймон. — Ты хочешь вернуться к Джошуа?

— Да нет же! — Злость на собственную глупость прорезала рыдания, и она снова смогла говорить. — Я хочу домой! Я хочу, чтобы все вернулось обратно!

В темноте Саймон наконец добрался до нее и обнял. Мгновение Мириамель сопротивлялась, потом уронила голову ему на грудь. Она чувствовала себя совершенно разбитой.

— Я буду защищать тебя, — мягко сказал Саймон. Странные нотки были в его голосе — нечто вроде тихого ликования. — Я всегда буду заботиться о тебе, Мириамель.

Она с силой оттолкнула его. В полоске света, пробивавшегося сквозь щели в двери, маячил его взъерошенный силуэт.

— Мне не нужна защита! Я не ребенок. Я только хочу, чтобы все снова стало правильным.

Долгое время Саймон сидел неподвижно, потом снова осторожно обнял се. Мириамель ждала, что ее злость вернется, но голос юноши звучал очень мягко.

— Извини, — сказал он. — Я тоже боюсь. Извини.

После этих слов принцесса вдруг осознала, что рядом с ней Саймон и что он не враг ей. Она опять положила голову к нему на грудь, чтобы ощутить его надежное тепло, и новый поток слез вырвался наружу.

— Пожалуйста, Мири, — беспомощно сказал он, — не плачь.

Обхватив девушку обеими руками, Саймон крепко прижал ее к себе.

Вскоре рыдания стихли. Мириамель, совершенно обессиленная, опиралась на плечо Саймона. Его ладонь коснулась ее щеки, повторяя путь слез. Она спрятала лицо, как испуганное животное, уткнувшись носом в его шею и ощущая, как пульсирует его кровь.

— О Саймон, — выдохнула она, голос се дрожал, — гак жаль…

— Мириамель, — начал он, потом умолк. Очень нежно он приподнял ее подбородок, поворачивая ее лицо к себе, навстречу теплому дыханию. Казалось, он хочет что-то сказать. Мириамель чувствовала близость этих дрожащих, невысказанных слов, повисших между ними. Потом она ощутила, как теплые губы коснулись ее губ.

На мгновение Мириамели показалось, что она уплывает в какие-то неизведанные края, во вневременье. Она нашла удивительный остров, на котором можно было спастись от боли, бушевавшей вокруг. Его губы были мягкими и нежными, рука, касавшаяся ее подбородка, дрожала. Мириамель тоже била дрожь. Ей хотелось окунуться в его нежность и плавать в ней, словно в тихом пруду.

Перед глазами у нее внезапно возникла туманная картина, будто обрывок старого сна: блестящие при свете огня золотые волосы графа Аспитиса, нагнувшегося над ней… Руки на ее плечах неожиданно показались принцессе безжалостными когтистыми лапами зверя.

— Нет, — сказала она, отстраняясь. — Нет, Саймон, я не могу.

Он отшатнулся от нее так стремительно, как будто его застигли за воровством.

— Я не…

— Оставь меня одну. — Она услышала холодный и ровный звук своего голоса. В нем не было ни следа от той лавины противоречивых чувств, которая обрушилась на нее. — Я… я только… — Девушке тоже не хватало слов.

Тишину нарушил странный шум. Спустя некоторое время Мириамель поняла, что шум доносился снаружи. Нервно заржали лошади. Потом у самой двери хрустнула ветка.

— Там кто-то есть, — прошептала она. Неловкость сменилась ледяным страхом.

Саймон огляделся в поисках меча; найдя его, он поднялся на ноги и двинулся к двери. Мириамель последовала за ним.

— Открыть? — спросил юноша.

— Ты же не хочешь, чтобы нас поймали здесь, — резко прошипела она. — Ты же не хочешь оказаться в ловушке!

Поколебавшись, Саймон толкнул дверь. Кто-то поторопился уйти — в слабой дымке лунного света было видно, как к дороге метнулась тень.

Саймон отбросил ногой солому и выпрыгнул за дверь, вдогонку исчезающему призраку.

4 ОГНЕННЫЙ ТАНЕЦ

Саймона сжигал гнев, дикая слепая ярость, толкавшая его вперед, как ветер, дующий в спину. Бегущий перед ним человек споткнулся, и расстояние между ними сократилось, Саймон подумал, что примерно так же должна была чувствовать себя Кантака, загоняя какую-нибудь мелкую тварь.

Шпионить за мной?! Ты будешь за мной шпионить?!

Смутная фигура снова споткнулась. Саймон поднял меч, готовый размазать эту подлую тварь по ее же следам. Еще несколько шагов…

— Саймон! — Чьи-то руки схватили его за рубашку, сбивая с шага. — Не надо!

Он опустил руку, восстанавливая равновесие, и меч, запутавшись в густой траве, вырвался у него из рук. Он ощупал траву, но было слишком темно, и Саймон не нашел его. Темная фигура впереди быстро удалялась. С проклятием Саймон побежал вслед, оставив меч в траве. Дюжина сильных прыжков — и он снова нагнал беглеца. Обхватив руками свою добычу, Саймон упал на землю.

— О милостивый Узирис! — взвизгнуло поверженное существо. — Не сжигай меня! — Саймон схватил его за беспорядочно молотящие воздух руки и сжал их.

— Что ты тут делал? — зашипел он. — Почему ты преследовал нас?

— Не сжигай меня, — дрожащим голосом проговорил человек, судорожноотворачиваясь от Саймона. Полный ужаса, он колотил во все стороны тощими ногами. — Никого я не преследовал.

Появилась Мириамель, сжимающая обеими руками меч Саймона.

— Кто это?

Все еще не остывший от злости, хотя теперь уже и сам он не мог с уверенностью сказать, чем она была вызвана, Саймон взял свою жертву за ухо — так некогда Рейчел Дракон поступала с одним непослушным судомоем — и повернул лицом к себе.

Его пленником был старик; Саймон никогда не видел его прежде.

Старик быстро-быстро моргал расширенными от ужаса глазами.

— Не хотел вам ничего плохого, не хотел старый Хенвиг, — пробормотал он. — Не сжигай меня.

— Не сжигать тебя? Что ты мелешь? Зачем ты шел за нами?

Неожиданно подала голос Мириамель:

— Саймон, не годится стоять тут и орать. Придется взять его в сарай.

— Не жгите Хенвига!

— Тут никто никого не жжет, — проворчал Саймон. Совсем не так деликатно, как мог бы, он поднял старика на ноги и повел к сараю. Незваный гость сопел и умолял сохранить ему жизнь. Саймон держал его за шиворот, пока Мириамель безуспешно боролась с факелом. Наконец она сдалась и достала новый из своей седельной сумки. Когда он наконец загорелся, Саймон отпустил пленника и сел, прислонившись спиной к двери, чтобы старик не смог сделать еще одного отчаянного рывка к свободе.

— У него нет оружия, — сказал он. — Я проверил карманы.

— Нет, господа, ничего такого нет. — Хенвиг казался уже не таким испуганным, а просто жалким, и изо всех сил старался никого не обидеть. — Пожалуйста, только отпустите меня, я никому не скажу!

Саймон критически оглядел пленника. У старика были красные щеки и нос пьяницы со стажем, он не сводил с факела настороженного взгляда мутных глаз, как будто эта промасленная тряпка представляла собой самую страшную угрозу. Старик не был похож на шпиона, но Саймон давно уже уразумел, как опасно доверять внешнему впечатлению. Он не забыл покои доктора Моргенса, такие маленькие снаружи и такие огромные внутри.

— Зачем ты нас преследовал? — требовательно спросил он. — И почему ты думаешь, что мы тебя сожжем?

— Не надо жечь старого Хенвига, — сказал старик. — Он не хотел ничего плохого. Он никому не скажет.

— Отвечай на мой вопрос. Что ты здесь делал?

— Просто искал место, где поспать, добрые господа. — Пленник рискнул быстро оглядеть сарай. — Спал тут пару раз. Не хотел ночевать на улице сегодня, нет уж, только не сегодня.

— Это ты шел за нами через лес? Ты приходил в лагерь прошлой ночью?

— Старик выглядел искренне удивленным.

— Лес? Альдхорт? Нет уж, Хенвиг туда не пойдет. Там звери и всякие другие… Это плохое место, добрые господа. Не ходите вы в этот Альдхорт, бог с ним совсем.

— Мне кажется, он говорит правду, — сказала Мириамель. — Он действительно собирался здесь переночевать. — Она выудила из своей седельной сумки мех с водой и протянула его старику. Тот подозрительно посмотрел на него, но пить не стал. Поняв, в чем дело, Мириамель поднесла мех к губам, отпила немного, а потом снова передала Хенвигу. Успокоенный старик жадно глотнул, а потом укоризненно воззрился на принцессу, словно его подозрения оправдались и там был яд.

— Вода, — сердито пробормотал он.

Мириамель непонимающе посмотрела на него, но Саймон медленно улыбнулся, протянул руку и вытащил другой мех, который Мириамель берегла, по ее словам, «для холодных ночей и болезней;». Саймон нацедил в кружку немного красного пирруинского и показал ее старику. Дрожащие пальцы Хенвига потянулись к вину, но Саймон отдернул кружку.

— Сначала ответь на мои вопросы. Ты клянешься, что не следил за нами?

Хспвиг отчаянно замотал головой.

Никогда вас не видел. Ничего не вспомню, когда уйдете. Это обещание. — Тощие руки снова потянулись к кружке.

— Потерпи. Почему ты думал, что мы тебя сожжем?

Старик посмотрел сначала на своего мучителя, потом на вино, явно разрываясь между желанием выпить и естественным недоверием к чужаку.

— Думал, вы эти, огненные танцоры, — неохотно выговорил он. — Думал, хотите сжечь меня, как сожгли старого Виклафа, старшего молотобойца в каменоломне.

Саймон озадаченно покачал головой, но Мириамель резко наклонилась вперед, на ее лице были страх и отвращение.

— Огненные танцоры? Здесь огненные танцоры?

Старик посмотрел на принцессу так, словно она спросила, умеет ли рыба плавать.

— В городе их полно. Они гнались за мной, гнались за Хенвигом. Но я от них спрятался. — Он хитро улыбнулся, но глаза его оставались холодными и настороженными. — Они сегодня в каменоломне, танцуют и молятся своему Богу Бури.

— Каменоломня, — выдохнула Мириамель. — Вот что это были за огни!

Саймон все еще не был уверен, что старику стоит доверять. Что-то беспокоило его, какая-то мысль, назойливая, как комар, жужжащий над ухом, но Саймон никак не мог понять, что это за мысль.

— Если он говорит правду.

— Я говорю правду, — сказал Хенвиг с неожиданным напором. Он попытался выпрямиться, его слезящиеся глаза смотрели прямо на Саймона. — Я шел сюда немного поспать, потом услышал вас. Думал, тут огненные танцоры. По ночам они шляются по всему городу. Люди, те, у кого есть дом, они, видите ли, запирают двери, но у Хенвига больше нет дома. Так что я убежал.

— Дай ему вина, Саймон. — Мириамель сдвинула брови. — Это жестоко. Он просто перепуганный старик.

Поморщившись, Саймон протянул Хенвигу кружку. Старик осторожно понюхал жидкость, и на лице его появилось восторженное выражение. Он поднес кружку к губам и стал жадно пить.

— Огненные танцоры! — Мириамель обхватила руками колени. — Мать Милосердия, Саймон, не хотелось бы, чтобы они нас поймали. Они все сумасшедшие. Они напали на Тиамака в Квантитупуле, и я видела, как один из них поджег сам себя и сгорел.

Саймон перевел взгляд с принцессы на старика, облизывавшего сморщенные губы языком, похожим на обитателя морской раковины. Он почувствовал, что готов как следует стукнуть старого пьяницу, хотя на самом деле тот не сделал ничего плохого. Юноша вспомнил свою ярость, то, как он взмахнул мечом, готовый убить несчастного, и ощутил жгучий стыд.

Разве рыцари воюют с жалкими стариками?

Ну почему подлая судьба послала Хенвига пугать лошадей и ломать сучья в тот самый момент, когда Саймон держал в объятиях Мириамель?! Они целовались! Она, принцесса, прекрасная Мириамель, сама поцеловала Саймона!

Он снова посмотрел на девушку. Принцесса наблюдала за Хенвигом, но на этот раз она кинула на Саймона быстрый взгляд. Даже при свете факела было заметно, как она вспыхнула. Жестокая судьба… но немного раньше она была милостива к Саймону. О добрая, добрая, счастливая судьба!

Внезапно он рассмеялся. Большая часть его ярости рассеялась, как дым на ветру. Самая красивая девушка во всем Светлом Арде, самая умная и находчивая девушка поцеловала его. Кончики его пальцев до сих пор горели при воспоминании о нежной коже ее щеки. Какое право он имеет жаловаться на судьбу?

— Ну, так что мы будем делать? — спросил он.

Мириамель избегала его взгляда.

— Останемся здесь и переночуем. А утром уйдем подальше от этого места и от огненных танцоров.

Саймон бросил сердитый взгляд на Хенвига, с надеждой взиравшего на седельные сумки.

— А он?

— Мы позволим ему тоже остаться здесь.

— А если, пока мы спим, он выпьет все вино и захочет придушить нас? — возразил Саймон. Он чувствовал, что это прозвучало довольно глупо, поскольку речь шла о костлявом и немощном старике, но ему очень хотелось остаться наедине с Мириамелью.

Мириамель, похоже, поняла, о чем он думает, и была твердо настроена не допустить этого.

— Ничего подобного он не сделает, — возразила она. — А мы будем спать по очереди. Ты сможешь приглядеть за вином. Достаточно этого для твоего спокойствия?

Старик смотрел то на одного, то на другого, пытаясь, понять, где проходит линия фронта.

— Старый Хенвиг не будет обузой. Вам не придется караулить, добрые молодые господа. Вы устали, а такому старику, как я, не нужно много спать. Я буду сидеть и сторожить, чтобы не пришли эти огненные танцоры.

— Да уж, не сомневаюсь, что так ты и сделаешь, — фыркнул Саймон. — Давай выгоним его, Мириамель. Если не он нас преследовал, нет никакой необходимости оставлять его тут.

— Есть необходимость. Он старик и он напуган. Не забывай, Саймон, я видела огненных танцоров, а ты нет. Нельзя поступать с человеком так жестоко только потому, что у тебя плохое настроение. — Она сурово взглянула на него, но Саймону показалось, что в ее глазах сверкнула искорка веселого понимания.

— Нет, нет, не посылайте меня к этим огненным танцорам, — взмолился Хенвиг. — Они сожгли Виклафа, сожгли, я сам видел. Он никому ничего плохого не сделал. Они подожгли подъемник, когда он был там, и кричали: «Вот как будет, вот как»! — Хенвиг вздрогну и замолчал. Воспоминания оживили пережитый кошмар. — Я никому ни слова не скажу, молодые господа, только не прогоняйте меня! — В искренности его слов не приходилось сомневаться.

Саймон посмотрел на Мириамель, потом на Хенвига, потом снова на принцессу. Его ловко обвели вокруг пальца.

— Ну прекрасно, — зарычал он. — Но я буду сторожить первым, старик, и если ты сделаешь хоть что-нибудь подозрительное — окажешься на морозе так быстро, что голова закружится волчком.

Он бросил на Мириамель последний взгляд — смесь раздражения и любви — и снова устроился у двери сарая.

Саймон проснулся ранним утром и обнаружил, что старик и Мириамель уже встали и мирно беседуют. Хенвиг при дневном свете выглядел еще хуже, чем ночью. Его морщинистое лицо было таким грязным, а одежда такой оборванной, что даже крайняя нищета не могла служить этому оправданием.

— Ты должен пойти с нами, — говорила тем временем Мириамель, — и будешь в безопасности. Мы могли бы идти вместе хотя бы до тех пор, пока не уйдем на достаточное расстояние от огненных танцоров.

Старик с сомнением покачал головой:

— Эти бесноватые теперь всюду шастают.

Саймон сел. Во рту у него было сухо, голова болела, как будто из всей компании именно он вчера основательно приложился к спиртному.

— Что ты такое говоришь? Ты не можешь взять его с собой!

— Очень даже могу, — ответила Мириамель. — Ты взялся сопровождать меня, Саймон, а не указывать, куда мне идти и кого брать с собой.

Некоторое время Саймон молча смотрел на нее, пытаясь найти какой-нибудь убийственный аргумент, хотя понимал, что у него нет никаких шансов выиграть в этом споре. Он все еще обдумывал свои доводы, когда Хенвиг заговорил и спас его тем самым от этих бесполезных размышлений.

— Вы в Наббан идете? — спросил старик. — Не бывал там.

— Мы идем в Фальшир, — сказала Мириамель, — а потом в Хасу Вейл.

Саймон уже собирался одернуть ее: вовсе незачем было сообщать первому встречному-поперечному свои планы — и куда только девалась хваленая осторожность, о которой ему недавно прочитали целую лекцию, — когда старик издал какой-то странный судорожный звук. Саймон повернулся к нему, заранее рассерженный предположением, что старика-пьяницу сейчас стошнит, но был поражен выражением крайнего ужаса на покрытом пятнами лице Хенвига.

— Идете в Хасу Вейл? — Хенвиг почти перешел на крик. — Вы что, ненормальные? Вся долина полна нечисти! — Он отшатнулся к двери, безрезультатно пытаясь нащупать опору в гниющей соломе, устилавшей пол, как будто путники собирались силой тащить его в такое страшное место. — Да я скорее вернусь в каменоломню, к этим огненным танцорам!

— Какая еще нечисть? — спросила Мириамель. — Мы уже слышали об этом. Что это значит?

Старик уставился на нее, выкатив глаза:

— Нечисть! Нехорошие всякие — привидения с нашего кладбища, ведьмы… вроде того.

Мириамель пристально смотрела на него. По опыту прошедшего года она не склонна была отмахиваться от подобных сообщений, называя их слухами и суевериями.

— Мы идем туда, — сказала она, — у нас нет выбора. Но тебе совсем не обязательно идти дальше, чем ты сам хочешь.

Хенвиг поднялся, ноги его дрожали.

— Не хочу идти на запад. Хенвиг тут останется. Есть в Стеншире кое-кто, у кого даже в худые времена найдется кусочек хлеба да капелька-другая вина. — Он покачал головой. — Не ходите туда, молодая госпожа. Вы были добры. — Он со значением посмотрел на Саймона, чтобы было ясно, что его последнее высказывание не к каждому относится.

Старый пьяница, ворчливо подумал Саймон. А кто дал ему вина? Кто не стал ломать ему шею, когда для этого было столько оснований?

— Идите на юг, там вам будет счастье, — продолжал Хенвиг почти умоляюще. — Держитесь подальше от долины.

— У нас нет выбора, — повторила Мириамель, — но тебя мы заставлять не станем.

Хенвиг бочком двигался к двери. Уже коснувшись рукой дерева, он остановился и кивнул.

— Спаси вас бог, молодая госпожа. Да будет на вас свет Эйдона. — Он помолчал, не находя слов. — Думаю, скоро вернетесь живые и невредимые.

— Спасибо на добром слове, Хенвиг, — серьезно ответила Мириамель.

Саймон подавил раздраженный стон, напомнив себе, что рыцари не гримасничают и не издают звуков, подобающих исключительно судомоям, — особенно те рыцари, которые хотят произвести благоприятное впечатление на свою леди. И в конце концов, старик, кажется, не будет их сопровождать. Это вполне приемлемое вознаграждение за несколько минут терпения.

Как только они выехали из Стеншира, снова зарядил дождь. Сначала это были только редкие капли, но к полудню он шел уже сплошной стеной. Поднялся ветер, швырявший дождь им навстречу ледяными каскадами водяных шлепков.

— Так бывает на корабле в бурю! — прокричала Мириамель.

— На корабле, по крайней мере, есть весла, — отозвался Саймон. — Скоро они и нам понадобятся.

Мириамель засмеялась, натягивая капюшон на самые глаза.

Саймону стало теплее только оттого, что ему удалось развеселить ее. Ему было немного стыдно за свое обращение со стариком; сразу после того как Хенвиг, шаркая ногами, ушел по направлению к центру Стеншира, плохое настроение Саймона начало испаряться. Теперь он уже не мог сказать, почему так обозлился на старика — тот действительно не сделал им ничего плохого.

Они возвращались к Речной дороге по лабиринту разбитых телегами троп, которые дождь превратил в грязные каналы; местность становилась все более дикой. Поля вокруг Стеншира, по большей части заросшие сорняками, все же хранили какие-то следы человеческой заботы — заборы, каменные стены, редкие дома, — но по мере того, как город и его окрестности оставались позади, исчезали даже и эти признаки цивилизации.

Это было исключительно унылое зрелище. Почти бесконечная зима раздела деревья; даже ели и пихты, казалось, пострадали от дурного обращения коварной природы. Саймон подумал, что странные, искривленные формы стволов и ветвей напоминают человеческие тела на фресках с изображениями Страшного Суда в хейхолтской часовне. Много времени провел он там, зачарованно глядя на сцены пыток и поражаясь изобретательности неизвестного художника. Но здесь, в настоящем, холодном, мокром мире, вид несчастных деревьев приводил в уныние. Облетевшие дубы, вязы и ясени на фоне серого неба казались руками скелетов, сжимавшимися и разжимавшимися под порывами ветра. Вкупе с черными тучами и косым дождем, хлещущим слякотные холмы, все это составляло картину даже более мрачную, чем хейхолтские фрески.

Саймон и Мириамель почти в полном безмолвии ехали сквозь бурю. Саймон был огорчен, что принцесса ничего не говорила и даже не намекнула на происшедшее между ними прошлой ночью. Он понимал, что этот день не особенно подходит для флирта, но Мириамель, кажется, собиралась делать вид, что вовсе ничего не было! Саймон не знал, как поступить. Несколько раз он совсем уже было собрался спросить ее, но не смог найти подходящих слов, которые не прозвучали бы глупо при свете дня. Этот поцелуй был чем-то похож на его пребывание в Джао э-Тинукай — мгновение, на которое он покинул свое время. Может быть, то, что они пережили прошлой ночью, как и путешествие в страну фей, было чем-то волшебным, обреченным исчезнуть из памяти так же быстро, как тающие на солнце сосульки.

Нет. Я не дам этому исчезнуть. Я буду это помнить всегда… даже если она не будет.

Он украдкой посмотрел на Мириамель. Большая часть ее лица была скрыта под капюшоном, но все-таки были видны нос, часть щеки и острый подбородок. Она немного похожа на ситхи, думал он, прекрасная, грациозная и непостижимая. Что происходит у нее в голове? Как могла она так льнуть к нему, а потом не сказать об этом ни слова, заставляя его думать, что ему все это приснилось или он просто сходит с ума? Действительно ли она ответила на его поцелуй с той же страстью, с какой он поцеловал ее? Как ни мало он знал о женщинах и поцелуях, ему все же казалось, что то, как она ему ответила, многое значит.

Почему бы просто не спросить у нее? Я сойду с ума, если не узнаю. Но если она будет смеяться надо мной или рассердится? Или просто забыла?

От мысли, что Мириамель может и не испытывать чувств, подобных тем, что бушевали в его груди, Саймона бросило в дрожь. Желание заставить ее говорить внезапно улетучилось. Он еще подумает об этом.

Но я хочу еще раз поцеловать ее!

Он вздохнул. Этот звук затерялся в шорохе падавшего на дорогу дождя.

Речная дорога была грязной и почти совершенно пустой. Как и предсказывал Саймон, за весь день они встретили меньше дюжины путников. Только один человек не ограничился лишь кивком — маленький кривоногий тип, чья измученная лошадь с мозолистыми коленями тащила за собой фургон, набитый медной посудой. В надежде получить хоть какую-нибудь информацию о том, что может ждать их впереди, Саймон в ответ на его добродушное приветствие попросил парня остановиться. Медник, стоя под косыми струями дождя, отчасти даже довольный, что нашел собеседников, рассказал им, что впереди дорожная станция, к которой они должны подъехать вскоре после захода солнца. Он сообщил, что едет из Фальшира, и охарактеризовал город как тихое место, где спрос на медную посуду крайне вялый. Незаметно убедившись в том, что Мириамель не возражает, Саймон пригласил медника присоединиться к их трапезе в укрытии под соснами, почти не пропускавшими дождя. Они дали ему бурдюк с вином, и пока их новый знакомый сделал несколько преотличнейших глотков, Саймон изложил ему свою историю о торговце свечами.

— Премного благодарен. — Медник протянул бурдюк назад. — Согревает маленько, согревает. — Он кивнул. — Стало быть, хотите подзаработать на Святого Туната и Эйдонмансу? Удачи вам. Но коли простите мне непрошеный совет, думается мне, что не дело вам заходить западнее Фальшира.

Саймон и Мириамель быстро переглянулись и снова повернулись к путнику.

— Это почему же? — спросил Саймон.

— Да просто люди болтают, будто там неладно. — Его улыбка казалась вынужденной. — Знаете, какие ходят байки. Разбойники вроде. В горах что-то странное.

Саймон попытался выжать из него подробности, но мужчина, видимо, счел за благо не развивать эту тему. Саймон никогда не слышал о странствующих медниках, которые не допили бы предложенного им вина, угощая тем временем слушателей бесконечными рассказами о своих путешествиях: или этот человек был исключением из правила, или было что-то, обеспокоившее его до такой степени, что он боялся говорить с ними. Саймон не мог понять, в чем дело. Медник казался вполне разумным человеком.

— Мы только и ищем, что крышу над головой да несколько фартингов за работу тут и там, — сказал он.

Их новый знакомый, подняв брови, поглядел на меч у пояса Саймона и кольца металлической кольчуги, торчащие из-под плаща.

— Неплохое вооружение для свечника, — деликатно заметил он. — Думаю, это показывает, какие нынче дороги. — Он одобрительно покивал, как бы намекая, что даже вид торговца свечами, одетого в рыцарскую одежду — пусть и потрепанную и знавшую лучшие времена, — не заставит его задавать лишние вопросы.

Саймон, уловив этот безмолвный сигнал и понимая, что ему предлагается принять тактику такого же вежливого безразличия, обменялся с медником рукопожатием, когда они возвращались к дороге.

— Вам что-нибудь нужно? — спросил медник, берясь за вожжи своей лошади, которая все это время терпеливо стояла под дождем. — Я кое-что выменял — у них не было и цинтиса, чтобы заплатить, — немного овощей, металлическое барахло — сапожные гвозди и всякое такое.

Саймон сказал, что у них есть все необходимое, чтобы добраться до Фальшира — он был уверен, что ничего из того, что могло бы им действительно пригодиться, не найти в задней части разбитого фургона. Но Мириамель попросила показать ей овощи и выбрала несколько тощих морковинок и четыре коричневых луковицы, дав меднику взамен монетку. Потом они помахали парню на прощание, он взял лошадь под уздцы и ушел на восток, хлюпая по раскисшей дороге.

Жаль, что я не взял с собой боевой шлем, думал Саймон. Впрочем, с тем же успехом можно надеть на голову ведро и попросить кого-нибудь швырять в него камнями — грохот, грохот и грохот, пока не свихнешься.

Чтобы развлечь хоть немного Мириамель, он попытался спеть песенку под названием «Бадульф и заблудшая телка» — в ней говорилось о буре с дождем, так что она подходила к случаю, — но большинство слов выветрилось из его памяти, а когда он спел все, что помнил, ветер швырнул поток холодной воды ему под кольчугу, так что Саймон чуть не захлебнулся. Тогда он решил прекратить неудачный эксперимент, и они продолжили путешествие в полном молчании.

Солнце, которое весь день не показывалось из-за туч, наконец укатилось за край земли, оставив после себя сгустившуюся тьму. Они ехали дальше, и дождь становился все холоднее, так что зубы путников начали стучать, а пальцы неметь. Саймон уже усомнился было в правдивости медника, когда наконец они увидели дорожную станцию.

Это был всего лишь ветхий сарай — четыре стены и крыша с дырой для дыма, вместо очага — круг из врытых в земляной пол камней. Кроме того, снаружи был навес, чтобы привязать лошадей, но Саймон, расседлав, привязал их в небольшой рощице, где было почти так же сухо, да к тому же они могли бы щипать редкую травку.

Последний гость станции — Саймон решил, что это был тот самый медник, казавшийся человеком порядочным и добросовестным, — перед уходом принес свежий запас дров. Они, правда, не успели еще высохнуть, так что разжечь огонь было нелегко. Саймону трижды пришлось начинать все сначала, после того как тлеющий трут с шипением гас, соприкоснувшись с мокрыми ветками. Но зато потом Мириамель приготовила рагу из моркови, луковиц, муки и сушеного мяса, извлеченных из ее запасов.

— Горячая пища, — заявил Саймон, облизывая пальцы, — дивная вещь. — Он поднял миску и слизнул со дна последние капли подливки.

— У тебя рагу в бороде, — сурово сказала Мириамель.

Саймон распахнул дверь сарая, высунулся наружу и набрал пригоршню дождевой воды. Сделав несколько глотков, он употребил оставшуюся воду на то, чтобы стереть жир с усов.

— Так лучше?

— Я полагаю. — Мириамель принялась устраивать свою постель.

Саймон встал, удовлетворенно поглаживая живот, потом пошел, стащил с седла свою скатанную постель, вернулся и расстелил ее поближе к Мириамели. Она молча смотрела на это; потом, не поднимая глаз, оттащила свою в сторону. Саймон поджал губы.

— Будем сторожить? — мрачно спросил он. — На двери нет замка.

— Это было бы разумно. Кто первый?

— Я. Мне о многом надо подумать.

Его тон наконец заставил Мириамель поднять глаза. Она смотрела на Саймона настороженно, словно боялась, что он внезапно сделает что-нибудь страшное.

— Очень хорошо. Разбуди меня, когда устанешь.

— Я уже устал. Но и ты тоже. Спи. Я подниму тебя, когда ты хоть немного отдохнешь.

Мириамель без возражений снова устроилась на полу, плотно закутавшись в плащ, прежде чем закрыть глаза. В сарае стало тихо, только дождь мерно барабанил по крыше. Саймон долго сидел неподвижно, наблюдая, как мерцающий свет играет на бледном, спокойном лице девушки.

В какой-то момент, вскоре после полуночи, Саймон вдруг понял, что клюет носом. Тряхнув головой, он сел и прислушался. Дождь перестал, но вода все еще стекала с крыши сарая, булькая в образовавшихся лужах.

Он подполз к Мириамели, чтобы разбудить ее, но остановился, глядя на принцессу в красноватом свете угасающих углей. Она спала неспокойно; плащ, служивший ей одеялом, лежал в стороне, рубашка выбилась из мужских штанов, обнажив полоску белой кожи на боку. Саймон почувствовал, что сердце перевернулось у него в груди. Ему до боли захотелось коснуться этой белоснежной полоски.

Он потянул руку. Прикосновение было легким, как взмах крыла бабочки. Саймон ощутил нежную, прохладную кожу, покрытую мурашками — в сарае было прохладно.

Мириамель сонно заворчала и резко махнула рукой, словно отгоняя какую-то ползучую тварь. Саймон быстро отодвинулся.

Некоторое время он сидел неподвижно, чувствуя себя вором, которого застали на месте преступления. Наконец, немного успокоившись, он снова протянул руку, но на сей раз осторожно потряс ее за плечо.

— Мириамель! Просыпайся, Мириамель!

Она буркнула что-то невнятное и перевернулась на другой бок, спиной к нему. Саймон опять тряхнул ее, уже сильнее. Она протестующе забормотала, ее пальцы тщетно пытались нащупать плащ, словно он мог послужить защитой от жестокого духа, досаждавшего ей.

— Вставай, Мириамель, твоя очередь сторожить.

Но принцесса спала действительно крепко. Тогда Саймон наклонился и сказал ей в самое ухо:

— Просыпайся, пора! — Ее волосы касались его щеки. Мириамель только чуть улыбнулась, как будто кто-то решил подшутить над ней. Глаза ее оставались закрытыми. Саймон медленно опустился и лег рядом с ней. Несколько долгих мгновений он смотрел на нежный контур ее щеки, высвеченный угасающим костром. Потом бережно обнял ее за талию и придвинулся ближе: теперь его грудь касалась спины девушки. Ее волосы все еще щекотали его щеку. Мириамель издала какой-то звук, показавшийся Саймону вполне довольным, шевельнулась еще раз, слегка подтолкнув его спиной и снова затихла. Саймон задержал дыхание, боясь, что она все-таки проснется, боясь, что сам может чихнуть или кашлянуть и тем разрушить до боли прекрасное мгновение. Всем своим телом он чувствовал ее тепло. Она была такой маленькой, гораздо меньше него; ему хотелось свернуться вокруг и защищать ее. Он подумал, что хотел бы вечно лежать так.

Они лежали, прижавшись друг к другу, как два продрогших котенка. Необходимость стоять на часах была забыта — просто уплыла из головы Саймона, как лист, унесенный сильным течением реки.

Саймон проснулся в одиночестве. Мириамель была снаружи, чистила свою лошадь. Потом она вернулась в сарай, где они и позавтракали хлебом и водой. Она ничего не сказала о прошедшей ночи, но Саймону показалось, что в ее поведении стало немного меньше напряженности, как будто какая-то часть льда растаяла, когда они прижимались друг к другу во сне.

Еще шесть дней они ехали по Речной дороге, которую монотонные дожди превратили в полосу сплошной грязи. Была ужасная погода, а на дороге по большей части было так пустынно, что боязнь Мириамели быть узнанной слегка уменьшилась, хотя она по-прежнему прикрывала лицо, когда они проезжали через маленькие городки вроде Брегшейма или Гарвинсвольда. Ночи они проводили в придорожных сараях или под протекающими навесами у изображения святых. Каждый вечер после ужина они сидели у огня, и Мириамель рассказывала о своем детстве в Меремунде. В ответ он вспоминал дни, проведенные среди судомоек и горничных; но проходила ночь за ночью, и Саймон все больше и больше говорил о докторе Моргенсе — о его покладистом характере и редких внезапных вспышках ярости, о его презрении к тем, кто не задает вопросов, и восхищении дивной сложностью жизни.

В ночь, когда они прошли через Гарвинсвольд, Саймон неожиданно обнаружил, что плачет, вспоминая рассказ доктора о пчелином улье. Мириамель, пораженная, молча смотрела, как он пытается совладать с собой. В ее взгляде было что-то такое, чего Саймон не видел никогда Прежде, и хотя первым его чувством был жгучий стыд, по правде говоря, он не заметил презрения в выражении лица принцессы.

— Я хотел бы, чтобы он был моим отцом или дедушкой, — сказал он немного позже, когда они уже возлежали на своих роскошных постелях. Мириамель, как обычно, была на расстоянии вытянутой руки от него, но Саймон чувствовал, что сегодня она каким-то образом гораздо ближе к нему, чем в любую из ночей, прошедших после поцелуя. Конечно, с тех пор он уже обнимал ее, но ведь она спала. Теперь, в темноте, она была удивительно близка ему, и Саймон даже подумал, что чувствует некую невысказанную нежность, возникшую между ними. — Он был очень добр ко мне. Я так хотел бы, чтобы он был жив сейчас!

— Он был хорошим человеком.

— Он был больше, чем просто хорошим человеком. Он был… Он делал то, что должно было быть сделано. — Что-то сжалось у него в груди. — Он умер, чтобы я и Джошуа могли бежать. Он обращался со мной, как с родным. Это неправильно. Он не должен был умирать.

— Никто не должен умирать, — медленно проговорила Мириамель. — Особенно будучи еще живым.

Некоторое время Саймон лежал молча, в недоумении. Прежде чем он успел понять, что, собственно, она имела в виду, холодные пальцы коснулись его руки, потом легли на ладонь.

— Спокойной ночи, — сонно пробормотала Мириамель.

Когда его сердце перестало бешено колотиться, ее тонкие пальцы все еще лежали у него на ладони. Он уснул наконец с ощущением, что в его руке дремлет пушистый птенец.

Не только дожди и мокрый серый туман досаждали им. Сама земля, измученная бесконечным ненастьем, казалась совершенно безжизненной, состоящей из костей, камней и паутины. Жители маленьких городов были такими усталыми и напуганными, что не желали даже издали поглядывать на Саймона и Мириамель с любопытством и подозрительностью, которыми раньше был бы встречен любой чужеземец. По ночам окна были закрыты ставнями, грязные улицы пустынны. Саймону казалось, что они идут по городам призраков, чьи подлинные обитатели давным-давно оставили эти места и только их тени уныло скитаются по темным комнатам старых домов.

Тусклым вечером на седьмой день пути со Стеншира Саймон и Мириамель увидели за очередным поворотом Речной дороги приземистую громаду Фальширского замка, возникшую на западном горизонте. Некогда зеленая трава пастбищ словно королевская мантия покрывала холм, на котором стоял замок, но в этом году, несмотря на сильные дожди, поля остались бесплодными. Кое-где на вершине холма еще лежал снег. Вокруг холма раскинулся обнесенный стеной город, как бы защищая реку — оплот благополучия Фальшира. Корабли с фальширской шерстью и кожей уходили по этой реке в Кинслаг и дальше, чтобы вернуться обратно наполненными золотом и другим добром, которое делало Фальшир одним из богатейших городов Светлого Арда, вторым по значению в Эркинланде после Эрчестера.

— Когда-то этот замок принадлежал Фенгбальду, — сказала Мириамель. — Подумать только, что отец собирался выдать меня за него! Интересно, кто теперь правит в Фальшире? — Она поджала губы. — Если новый хозяин хоть немного похож на старого, надеюсь, вся эта громада однажды обрушится на него.

В рассеянном свете западного неба замок показался Саймону просто огромной скалой. Чтобы отвлечь Мириамель от мысли о Фенгбальде, он указал на подножие холма.

— Мы будем в городе еще до темноты. Сегодня можно будет поесть по-настоящему.

— Мужчины всегда думают только о своих желудках.

Саймон счел это утверждение нечестным, но ему так приятно было называться мужчиной, что он только улыбнулся.

— Ну, тогда как насчет сухой постели на постоялом дворе?

Мириамель покачала головой:

— Нам до сих пор везло, Саймон, но мы не можем рисковать. С каждым днем приближается Хейхолт. Я много раз бывала в Фальшире, здесь легко могут узнать меня.

Саймон вздохнул.

— Ну хорошо. Но ты ведь не будешь возражать, если я зайду купить нам какой-нибудь еды, как в Стеншире, правда?

— Если ты не заставишь меня ждать всю ночь. Несчастной жене странствующего свечника и так нелегко, а тут еще придется стоять под дождем, пока муж хлещет эль у огня.

Улыбка Саймона превратилась в усмешку:

— Бедная жена свечника.

Мириамель сурово посмотрела на него:

— Бедный свечник, если он рассердит ее.

Трактир «Смоляная бочка» был празднично освещен факелами, но, когда Саймон заглянул внутрь, ему показалось, что никто особенно не веселится. В общем зале сидело две или три дюжины людей, но разговаривали они между собой так тихо, что Саймон слышал, как капает вода с висящих у двери плащей.

Саймон прошел между переполненными скамьями к противоположной стене комнаты. Он заметил, что несколько голов повернулись ему вслед, и гул голосов стал немного громче, но не стал оглядываться. Хозяин, тощий человек с клочковатыми волосами, стоял у жаровни, и лицо его блестело от пота. Он поднял голову, когда Саймон подошел ближе.

— Вам нужна комната? — Он смерил презрительным взглядом оборванную одежду Саймона. — Два квини за ночь.

— Нет, только пару ломтиков баранины, немного хлеба да еще, может быть, капельку эля. Моя жена ждет снаружи. Нам далеко идти.

Хозяин крикнул какому-то настойчивому гостю, чтобы он потерпел, и снова подозрительно посмотрел на Саймона.

— Эль только в твой кувшин, — сказал он. — Мои за дверь не ходят.

Саймон поднял свою флягу, и хозяин кивнул:

— Шесть цинти за все. Платить сразу.

С некоторым раздражением Саймон бросил монетки на стол. Хозяин внимательно рассмотрел их, попробовал на зуб, потом сунул в карман и поспешил прочь.

Саймон повернулся, чтобы оглядеть комнату. Большинство посетителей, казалось, были местными жителями. Немногих можно было принять за путешественников, хотя этот трактир стоял очень близко к городским воротам и Речной дороге. Несколько человек тоже смотрели на него, но на их лицах Саймон не увидел ни враждебности, ни особого любопытства. Если судить по сидящим в этой комнате, фальширцы явно имели много общего со своими знаменитыми овцами.

Как только Саймон повернулся, ища взглядом хозяина, за его спиной произошло какое-то движение. Он подумал, что, очевидно, фальширцы проявили к его персоне больше внимания, чем ему показалось сначала. Потом дуновение ледяного ветра заставило его обернуться.

Дверь была распахнута. Перед занавесом льющейся с крыши воды стояли трое, одетые в бесформенные белые мантии, и спокойно обозревали помещение. Люди, сидевшие в трактире, как бы вжались в свои скамьи, испуганно переглядываясь; разговоры стали тише или громче, а некоторые из тех, кто сидел поближе к дверям, вставали и бочком пробирались к выходу.

Саймон ощущал такое же желание. Это, должно быть, огненные танцоры, подумал он. Сердце заколотилось сильнее. Видели они Мириамель? Впрочем, в любом случае, зачем она им?

Саймон медленно прислонился к длинному столу и, приняв выражение равнодушного интереса, стал наблюдать за вновь пришедшими. Двое из этой троицы были похожи на докеров, работавших у Морских ворот Хейхолта: крупные, жилистые, в руках у них были тяжелые дорожные посохи, которые по виду больше подходили для пробивания черепов, чем для прогулок. Третий, стоящий чуть впереди, судя по всему главарь, был маленьким и толстым. В руках у него тоже была дубинка. Когда он опустил намокший капюшон, в свете факелов заблестела квадратная лысая голова. Он был старше двух других, и у него были умные свинячьи глазки.

Шум голосов снова вернулся к обычному уровню, но, когда огненные танцоры медленно шли через зал, многие посетители украдкой бросали на них настороженные взгляды. Мужчины в белом, казалось, открыто искали в трактире что-то — или кого-то. На мгновение Саймон содрогнулся от беспомощного ужаса, когда темные глаза главаря остановились на нем, но огненный танцор только удивленно приподнял брови при виде его меча и равнодушно отвел взгляд.

Саймон вздохнул с облегчением. Что бы они ни искали, это явно был не он. Ощутив чье-то присутствие за своим плечом, юноша быстро обернулся и увидел трактирщика со щербатой деревянной тарелкой в руках. Тот дал Саймону баранину и хлеб, которые юноша аккуратно завернул в платок, потом отлил в приготовленную флягу соответствующее количество зля. Несмотря на то что все это требовало определенного внимания, глаза хозяина не отрывались от новых посетителей, и когда Саймон вежливо поблагодарил его, то получил в ответ только рассеянный кивок. Он был рад уйти.

Открыв дверь, Саймон поймал взглядом мелькнувшее на той стороне улицы бледное, озабоченное лицо Мириамели. Громкий насмешливый голос за его спиной прорвался сквозь общий гул:

— Ты же не думаешь в самом деле, что сможешь уйти незамеченным?

Саймон сделал шаг к двери, потом медленно повернулся. В левой руке он держал узелок с едой, в правой флягу. Бросить эль и вытащить меч или как-то использовать флягу? Хейстен говорил ему кое-что о драках в тавернах — правда, главная рекомендация бывалого, солдата сводилась к тому, чтобы по возможности избегать их.

Он завершил поворот, ожидая увидеть испуганные лица и ухмыляющихся огненных танцоров, но, к его удивлению, никто даже не смотрел в его сторону. Трое в белом стояли перед скамьей в самом дальнем углу. Сидящие там мужчины и женщина беспомощно смотрели на них, лица их обмякли от ужаса.

Главарь огненных танцоров наклонился вперед, его похожая на камень катапульты голова была почти у самого стола. Хотя эта поза предполагала, что разговор будет тихим, голос его усилился, разносясь по всей комнате.

— Ну? Вы же не думаете, что можете вот так просто взять и уйти?

— М-мифавару, — запинаясь, пробормотал мужчина. — Мы… мы не могли… Мы думали, что…

Огненный танцор медленно положил на стол здоровенную руку, заставив его замолчать.

— Это не та преданность, которой ждет от нас Король Бурь. — Казалось, что он говорит тихо, но Саймон у двери слышал каждое слово. Остальные посетители наблюдали за жуткой сценой в болезненно-зачарованном молчании. — Мы должны отдать ему наши жизни, потому что он удостоил нас чести знать, как все будет, и возможности стать частью этого. Нельзя поворачиваться к нему спиной!

Губы мужчины шевелились, он не мог произнести ни слова. Его жена была безмолвна, как и прежде, но плечи ее вздрагивали, по щекам катились слезы. По-видимому, этой встречи ждали и боялись.

— Саймон!

Он обернулся. Мириамель стояла в нескольких шагах от него, утопая в дорожной грязи.

— Что ты делаешь? — громким шепотом спросила она.

— Подожди.

— Саймон, там огненные танцоры! Разве ты их не видел?

Он поднял руку, останавливая ее, и снова повернулся к двери.

Дюжие огненные танцоры силой поднимали мужчину и женщину со скамейки. Женщину волочили волоком по грубому деревянному полу — ноги отказались ей служить. Теперь она плакала в голос; ее связанный спутник мог только горестно бормотать, потупя взор.

Саймон почувствовал, как в нем разгорается ярость. Почему никто не вступается за них? Три дюжины нормальных людей и только три огненных танцора!

Мириамель тянула его за рукав.

— Там что-то случилось? Пойдем, Саймон, пойдем!

— Я не могу, — твердо сказал он. — Они хотят забрать куда-то этих двоих.

— Но мы не можем позволить им схватить нас! Сейчас не время геройствовать.

— Я не дам им так просто увести этих людей, Мириамель.

Он молился, чтобы еще кто-нибудь из этой набитой людьми комнаты встал и защитил несчастных. Мириамель была права, им не следовало ввязываться. Но посетители трактира предпочитали наблюдать за событиями со стороны и тихонько перешептываться.

Проклиная собственную глупость и злую судьбу, поставившую его в такое положение, Саймон вырвал рукав у Мириамели и шагнул назад, в общую комнату. Аккуратно поставив у стены флягу и сверток с едой, он положил руку на рукоять подаренного ему Джошуа меча.

— Прекратите! — громко сказал он.

— Саймон!

Теперь все головы действительно повернулись к нему. Последним голову повернул главарь. Его крошечные глазки так и сверлили Саймона, и на этот раз в них не было никакого веселья.

— Прекратить, говоришь? Что, по-твоему, мы должны прекратить?

— Мне кажется, что эти люди не хотят идти с тобой. — Саймон обратился к мужчине, который уже почти не сопротивлялся, зажатый в руках у одного из высоких огненных танцоров: — Так ведь?

Глаза мужчины бегали от Саймона к главарю танцоров и обратно.

Наконец он горестно покачал головой. Теперь Саймон понимал, что этот человек боялся чего-то совершенно ужасного — иначе зачем бы он рисковал еще больше осложнить свое положение, следуя одной только отчаянной надежде, что Саймон может как-то избавить его от этого?

— Видишь? — Саймон старался — с переменным успехом, — чтобы его голос звучал твердо и спокойно. — Они не хотят. Освободи их. — Сердце его колотилось. Эти слова показались ему странно официальными, даже напыщенными, как в сказаниях о Таллистро или о каких-нибудь других выдуманных героях.

Лысый человек оглядел комнату, как бы прикидывая, сколько человек могут присоединиться к Саймону. Никто не пошевелился; казалось, весь зал затаил дыхание. Огненный танцор снова повернулся к юноше, его толстые губы искривились в ухмылке.

— Эти люди изменили клятве, данной господину. Это не твое дело.

Саймон почувствовал, как безудержная ярость охватывает его. Он видел уже достаточно зла — от развязанной королем войны, разрушившей всю страну, до тщательно продуманной и конкретной жестокости Прейратса. Он крепче сжал рукоять.

— А я говорю тебе, что это мое дело. Убери от них руки и выметайся.

Не тратя времени на дальнейший спор, вожак выплюнул приказ — один из его подчиненных, державший женщину, оттолкнул ее так, что она ударилась о стол, и прыгнул к Саймону.

Его тяжелый посох описал широкую дугу. Несколько человек закричали от страха или волнения. На мгновение Саймон застыл на месте, меч его только наполовину был вынут из ножен.

Идиот! Раззява!

Он упал на пол, и посох просвистел над его головой, сбив со стены несколько плащей и запутавшись в одном из них. Воспользовавшись моментом, Саймон бросился в ноги противнику. Оба упали и покатились по полу — и тут меч Саймона вывалился из ножен и упал на устилавший пол сухой тростник. Нападавший был тяжелым и крепко сложенным, а Саймонушиб колено, так что, пока он вертелся, пытаясь подняться, огненный танцор успел ударить его дубинкой по ноге — ногу обожгло, словно от ножевой раны. Саймон перекатился к своему потерянному мечу и был страшно благодарен судьбе, ощутив под пальцами его надежный холодок. Огненный танцор уже поднялся и медленно подходил, его посох двигался стремительно, словно нападающая змея. Краем глаза Саймон заметил, что второй танцор тоже направился к нему.

Все по порядку, дурацкая мысль мелькнула и пропала. Так Рейчел всегда говорила ему, когда надо было заниматься нудной работой, а хотелось бегать и играть. Он поднялся на полусогнутых ногах, держа меч перед собой, и отбил удар своего первого противника. Трудно было вспомнить уроки Хейстена среди общего гвалта, движения и паники, но Саймон с облегчением обнаружил, что, пока между ним и противником будет меч, огненному танцору придется держаться на расстоянии. Но вот что делать, когда подойдет второй?

Своего рода ответ он получил через несколько мгновений, когда какое-то неясное движение за спиной заставило его пригнуться. Второй посох просвистел над головой Саймона и ударился о дубинку первого нападавшего. Саймон, не оборачиваясь, сделал шаг назад, потом быстро развернулся и изо всех сил взмахнул мечом, описав им широкий полукруг. Он попал по руке второго танцора, вызвав резкий пронзительный крик. Сжимая предплечье, человек побрел к двери. Саймон вернулся к своему первому противнику, надеясь, что второй если не побежден, то, по крайней мере, на время вышел из строя, позволив тем самым Саймону выиграть несколько отчаянно необходимых мгновений. Первый нападающий явно извлек уроки из оплошности товарища и теперь решил заставить Саймона защищаться.

Почувствовав удар сзади, Саймон вздрогнул и на секунду выпустил из виду своего противника. Заметив это, человек нацелил сокрушительный удар ему в голову. Саймон умудрился вовремя поднять меч и, когда огненный танцор собрался ударить еще раз, мощным выпадом выбил у него посох, так что тот ударился о деревянные балки и застрял в сетях под самой соломенной крышей. Несколько мгновений огненный танцор удивленно смотрел вверх; в эту секунду Саймон шагнул вперед и вонзил меч в живот нападавшего.

Саймон сознавал, что в любой момент второй танцор или главарь могут оказаться сзади, и попытался вытащить меч, как вдруг что-то ударило его сбоку, с силой швырнув об стол. Мгновение он смотрел прямо в полные ужаса глаза одного из трактирных завсегдатаев, потом быстро повернулся, чтобы понять, кто толкнул его. Лысый главарь Мифавару пробирался между столами, направляясь к двери. Он не стал тратить время на то, чтобы взглянуть на своих товарищей — того, которого убил Саймон, или другого, в странной позе лежавшего у двери.

— Не так-то это просто! — крикнул Мифавару и исчез за дверью в дождливой тьме.

Мгновением позже в комнате появилась Мириамель. Она посмотрела на лежащего огненного танцора, которого Саймон ранил в руку.

— Я разбила нашу флягу об его голову, — сказала возбужденная и запыхавшаяся принцесса, — но, думаю, тот, который только что убежал, собирается привести своих друзей на подмогу. Проклятое везение! Я не нашла ничего, чем его можно было бы ударить. Нам надо бежать.

— Лошади, — задыхаясь проговорил Саймон, — они…

— Рядом, — ответила Мириамель. — Пошли.

Саймон нагнулся и поднял сверток с ужином, который оставил на полу. Платок был пропитан элем, осколки фляги валялись вокруг безвольного тела огненного танцора. Саймон оглядел комнату. Мужчина и женщина, которым угрожали Мифавару и его подручные, съежились у противоположной стены, как и другие посетители трактира, ошеломленно наблюдающие за происходящим.

— Вы тоже лучше убирайтесь отсюда, — крикнул он им. — Этот лысый сейчас вернется и приведет с собой целую толпу. Давайте бегите!

Все молча смотрели на него. Саймону захотелось сказать что-нибудь умное или храброе — так обычно поступали все известные ему герои, — но он не смог ничего придумать. Кроме того, на его мече была настоящая кровь, и тошнота уже подступала к горлу. Он пошел к двери вслед за принцессой, оставив позади два неподвижных тела и полную комнату широко раскрытых глаз и безмолвных ртов.

5 КРУГ СУЖАЕТСЯ

Снежный вихрь стал слабее, но ветер по-прежнему сердито хлестал склон холма под Наглимундом, завывая в зубах разрушенных стен. Граф Эолер заставил лошадь подойти поближе к лошади Мегвин, отчаянно желая защитить принцессу не только от пронзительного холода, но и от ужаса, внушаемого голыми каменными башнями и холодным мерцанием окон.

Йизахи Серое Копье выехал вперед. В одной руке у него было копье, другой он сжимал нечто вроде серебряного жезла. Рука ситхи описала широкую дугу с громким музыкальным звуком, в котором было что-то металлическое; серебряный предмет в его руке раскрылся наподобие дамского веера и оказался блестящим серебряным щитом.

— А и'и шийсу, — крикнул он, обращаясь к безучастным камням крепости. — Иас'а приджурна ахо-шои!

Огни в окнах Наглимунда, казалось, дрожали, как пламя свечи на ветру, когда в недрах крепости двигались туманные тени. Эолер чувствовал, что из последних сил борется с желанием повернуться и уехать. Это место не принадлежало больше смертным, и ядовитый угар ужаса, который он испытывал, ничем не напоминал чувств Эолера перед любой человеческой битвой. Он повернулся к Мегвин. Ее глаза были закрыты, губы шевелились. Изорн, видимо, тоже потерял присутствие духа, а когда Эолер повернулся к рядам своих солдат, бледные лица, ввалившиеся глаза и приоткрытые рты эрнистирийцев напомнили ему скорее непохороненных мертвецов, чем воинственную армию.

Бриниох, спаси нас, безнадежно думал граф, людям здесь не место. Они мгновенно убегут, если только я сделаю что-нибудь не так!

Он демонстративно вынул меч, показал его своим людям и на секунду высоко поднял над головой, прежде чем сунуть обратно в ножны. Маленькая демонстрация храбрости, но граф был доволен и ею.

Теперь Джирики и его мать Ликимейя выехали вперед и остановились по обе стороны от Йизахи. После быстрых тихих переговоров Ликимейя заставила лошадь сделать еще несколько шагов. Потом королева ситхи запела.

Ее голос, вначале почти перекрытый грубым завыванием ветра, постепенно становился сильнее. Непостижимый язык ситхи струился, переливаясь и щелкая, однако течение его казалось плавным, как струйка горячего масла, льющегося из кувшина. Песня пульсировала, поднимаясь и падая, потом снова росла, становясь все сильнее. Хотя Эолер не понимал ни слова, в ритме песни явно слышались угрозы и обвинения, песня бросала вызов. Голос Ликимейи звенел, как бронзовый рог герольда, и звон металла сплетался с голосом рога.

— Что здесь происходит? — прошептал Изорн.

Эолер знаком попросил его молчать.

Туман, плывущий над стенами Наглимунда, казалось, сгущался, как бывает, когда кончается один сон и начинается другой. Что-то изменилось в голосе Ликимейи. Прошло некоторое время, прежде чем Эолер понял, что не королева ситхи изменила песню, а другой голос присоединился к ней. Сначала новая нить мелодии зазвенела рядом с вызовом Ликимейи, но если в песне королевы был металл, в новой песне были камень и лед. Прошло время, и второй голос странным образом сплелся с мелодией Ликимейи, словно стеклянный перезвон аккомпанируя серебряным колокольчикам. От этого звука мурашки побежали по коже графа Над Муллаха и волосы встали дыбом.

Эолер поднял глаза. Сердце его забилось еще сильнее.

Как бы вырастая из туманной дымки, так плавно, словно поддерживаемая чьей-то неведомой рукой, тонкая черная тень появилась на стене замка. Эолер решил, что возникшая фигура примерно человеческого роста, но туман хитро искажал ее очертания, так что фигура казалась то много больше, то меньше и тоньше любого человеческого существа. Снизу им видно было только длинное черное одеяние с огромным капюшоном, скрывающим лицо — но Эолеру и не нужно было видеть лица, чтобы понять, что это существо и является источником высокого каменного голоса. Невыносимо долго страшная фигура возвышалась над стеной в клубящемся тумане, сплетая свою мелодию с песней Ликимейи. Наконец, словно это было заранее предрешено, они закончили в один и тот же миг.

Ликимейя нарушила молчание, позвав кого-то на языке ситхи. Черный призрак ответил ей, и слова его звенели, как осколки тонкого хрусталя. Эолер уловил, что они говорили на одном языке, но в речи облаченного в черное создания было больше жестокости. Разговор казался бесконечным.

За его спиной произошло какое-то движение. Эолер вздрогнул, его лошадь нервно ударила копытом снег. Зиниаду Хранительница Знаний с волосами небесного цвета подвела свою лошадь к смертным.

— Они говорят о Договоре Сесуадры, — она не сводила глаз с Ликимейи и ее собеседника, — о разбитых сердцах и траурных песнях, которые поют до сих пор.

— Зачем столько разговоров? — с деланной небрежностью спросил Изорн. — Это ожидание невыносимо.

— Таков наш путь, — Зиниаду поджала губы; ее тонкое лицо, казалось, было вырезано из золотистого камня, — хотя они и сошли с него, убив Амерасу.

Больше она ничего не сказала. Эолер мог только ждать под гнетом непроходящего ужаса. Вызов и ответ на него навевали нечто вроде вселяющей страх скуки.

Наконец фигура на стене повернулась к графу и нескольким эрнистирийцам, стоявшим вокруг. С напыщенной театральностью бродячего актера существо откинуло капюшон, открыв белоснежное лицо и тонкие, почти бесцветные волосы, развевавшиеся на ветру, словно пучок морских водорослей.

— Шу до т'кзайа! — В голосе норна слышалось почти ликование. — Смертные! Они принесут гибель твоему роду, Ликимейя Глаза Луны. — Он говорил на вестерлинге с грубой точностью лесника, имитирующего предсмертный крик кролика. — Неужели ты так слаба, что позволяешь этому сброду помогать тебе? Не похожи они на великую армию Синнаха.

— Ты захватил замок смертных, — холодно отвечала Ликимейя. Рядом с ней по-прежнему твердо сидел на своей лошади Джирики, на лице которого ничего нельзя было прочесть. Эолер снова удивился, как могут некоторые смертные даже думать, что они понимают ситхи. — Твой господин и твоя королева тоже не чураются смертных. У тебя нет особых причин для ликования.

Норн засмеялся — звук, похожий на скрежет ножа по черепице.

— Да, мы используем их. Смертные — как крысы, живущие в наших подвалах. Мы можем делать из их кожи перчатки, но никогда не посадим за один стол с собой. Ты слаба, так же как была слаба Амерасу Рожденная на Борту.

— Не смей говорить о ней! — воскликнул Джирики. — Твой рот слишком зловонный, чтобы произносить ее имя, Ахенаби!

Белое существо на стене улыбнулось.

— А, маленький Джирики. Я наслышан о твоих приключениях, или, я бы сказал, о том, как ты вмешиваешься в чужие дела. Тебе следовало бы пожить на севере, на нашей холодной земле. Тогда ты стал бы сильнее. Твоя терпимость к смертным — опасная слабость. Эта слабость — одна из причин, по которым твой род скоро иссякнет, а мой возвысится, поскольку он более суров.

Норн повернулся и поднял голову, обращаясь уже к Эолеру и нервно перешептывающимся эрнистирийцам.

— Смертные! Сражаясь рядом с бессмертными, вы рискуете не только своими жизнями. Вы рискуете своими душами.

Эолер услышал за своей спиной гул испуганных голосов. Он пришпорил коня, и, проехав несколько шагов вперед, поднял меч.

— Это пустые угрозы! — крикнул он. — Делай свое Черное дело, но наши души останутся при нас.

— Граф Эолер, — позвала Мегвин. — Это Скадах, Дыра в Небесах. Не подходи ближе!

Ахенаби наклонился вниз, сверля Эолера черными бусинами глаз.

— Вождь смертных, не так ли? Что ж, маленький человек, если ты не боишься ни за свою душу, ни за жизни своих воинов, то как насчет твоих собратьев, до сих пор запертых в этих стенах?

— О чем ты говоришь? — крикнул Эолер.

Норн повернулся и вскинул руки. Через мгновение на стене рядом с ним появились две фигуры. На них тоже были тяжелые, длинные одежды, но некоторая неловкость движений сразу выдавала их, особенно на фоне паучьего изящества норнов.

— Здесь у нас ваши братья. — Ахенаби улыбнулся. — Они наши гости. Готовы ли вы принести их в жертву вашим бессмертным союзникам? — Фигуры на стене молчали безучастно и безнадежно. Лица под черными капюшонами явно принадлежали людям, а не Рожденным в Саду.

Волна бессильной ярости захлестнула Эолера.

— Отпусти их, — заревел он.

Довольный норн тихо засмеялся.

— О нет, маленький смертный. Наши гости очень счастливы здесь. Хотите посмотреть, как им весело? Может, они станцуют для вас? — Он поднял руку и сделал резкий выразительный знак. Фигуры начали медленно кружиться. К ужасу стоявших внизу, они подняли руки, как бы пародируя изысканный придворный танец, и принялись раскачиваться из стороны в сторону, иногда натыкаясь друг на друга, рядом с ухмыляющимся норном. На мгновение они соединили руки, опасно приблизившись к краю стены, потом оттолкнулись от камней и продолжили свой страшный танец уже порознь.

Сквозь слезы ярости, застилавшие ему глаза, Эолер увидел, что лошадь Джирики сделала несколько шагов к стене. Ситхи поднял лук, потом молниеносным, едва видимым движением выхватил из колчана, висевшего у луки седла, стрелу и натянул тетиву так, что лук изогнулся широкой дугой. На стене все шире становилась ухмылка Ахенаби. Он нагнулся, почти вздрогнув, и мгновением позже исчез, оставив только две жуткие танцующие фигуры.

Джирики пустил стрелу. Она попала в ногу одному из танцующих и сбила его. Падая, он зацепил и своего товарища. Пролетев двадцать футов, они с грохотом упали на засыпанные снегом камни. Несколько эрнистирийцев вскрикнули и застонали.

— Кровь Ринна! — ахнул Эолер. — Что ты сделал?!

Джирики подошел ближе к упавшим, осторожно поглядывая на теперь уже пустую стену. Достигнув цели, он спешился, опустился на колени и махнул Эолеру, чтобы тот присоединился к нему.

— Зачем ты это сделал, Джирики? — Горло сжималось, как будто его стискивала чья-то рука. Он посмотрел на тела несчастных. Пальцы, торчащие из рукавов, были скрючены, словно все еще искали спасения, которого теперь им уже не найти никогда. — Ты хотел спасти их от пыток? Но если бы нам удалось выбить норнов из Наглимунда — неужели не было никакой надежды помочь им?

Джирики промолчал. Мягким движением он перевернул одно из тел, приложив некоторое усилие, чтобы отделить его от другого — их руки все еще были крепко сплетены. Потом ситхи откинул капюшон.

— Бриниох! — Эолер едва мог говорить. — Бриниох Небесный, спаси нас!

Вместо глаз на него смотрели страшные черные дыры. Восковая кожа местами лопнула после падения. С первого взгляда было видно, что этот человек умер очень давно.

— Кем бы они ни были, они мертвы с тех пор, как пал Наглимунд, — мягко сказал Джирики. — Я не думаю, что в этих стенах остались живые пленники.

Эолер почувствовал, как к горлу подступает тошнота, и отвернулся.

— Но… они… двигались!

— Это еще одно подтверждение тому, что здесь властвует один из Красной Руки. Никто больше не обладает достаточной силой, чтобы совершить нечто подобное без могущества их повелителя.

— Но почему? — спросил Эолер. Он посмотрел на скорчившиеся на снегу трупы, потом перевел взгляд на людей и ситхи. — Зачем они это сделали?

Джирики покачал головой. Его волосы были такими белыми и тонкими, как у страшного существа, насмехавшегося над ними со стены.

— Я не могу ответить на твой вопрос. Но Наглимунд не падет, прежде чем мы до дна не осушим чашу ужаса, в этом я уверен.

Эолер взглянул на Мегвин и Изорна, в страхе ожидающих его возвращения.

— И нет дороги назад, — молвил он.

— Нет, — ответил Джирики. — Я боюсь, пришли последние дни. Хотим мы того или нет.

Герцог Изгримнур знал, что ему следует уделять самое пристальное внимание всему, что происходит вокруг него: людям Метессы и приготовлениям и сбору солдат в большом зале барона. Метесса была самой восточной из провинций Наббана и вполне могла стать опорным пунктом армии Джошуа. Успех мог зависеть от мельчайших деталей, и Изгримнур имел хорошие шансы добиться его — однако трудно заниматься делом, если за тобой тенью следует маленький мальчик.

— Так, — сказал герцог после того, как чуть не наступил на ребенка в десятый раз, — что ты здесь делаешь? Неужели тебе больше негде поиграть? Где твоя мать?

Светловолосый мальчик с тонкими чертами лица смотрел на него, не испытывая ни малейшей робости перед огромным бородатым незнакомцем.

— Моя мать велела мне держаться подальше от принца, тебя и всех ваших рыцарей. А я не согласился.

Мальчик положительно хорош для своих лет, заметил герцог, а на вестерлинге говорит не хуже самого Изгримнура. Варинстенский язык Престера Джона неплохо прижился за несколько сменившихся поколений. Но если все развалится — а так оно, похоже, и будет, — не исчезнет ли всеобщий язык вместе со всем остальным? Империи, подумал он с грустью, сродни плотинам, даже те, что кажутся воплощением самых смелых мечтаний. Волны хаоса бьются о них, бьются, и как только за ними перестают следить…

Изгримнур покачал головой и заворчал на своего маленького собеседника чуть строже, чем намеревался.

— Ну так если твоя мать велела тебе держаться подальше от рыцарей, что же ты тогда здесь делаешь? По ночам тут место для мужчин, а не для маленьких мальчиков.

Мальчик встал на цыпочки, так что его макушка оказалась на уровне пояса герцога.

— Я и сам когда-нибудь стану мужчиной. Я устал быть все время с женщинами. Моя мать боится, что я убегу на войну, но это как раз то, что я собираюсь сделать.

Его горячая убежденность была так наивна, что Изгримнур не выдержал и улыбнулся.

— Как тебя зовут, паренек?

— Пасваллес, сир чужеземный рыцарь. Мой отец — Бриндаллес, брат барона Сориддана.

— В мире есть не только рыцари, и война — не игра, маленький Пасваллес.

— Я знаю, — быстро кивнул мальчик. — Но иногда, как говорит мой отец, выбора нет. И тогда мужчинам приходится сражаться.

Изгримнур вспомнил принцессу Мириамель в гнезде у гантов и свою любимую жену Гутрун, стоящую с топором перед Элвритсхоллом в полной готовности защищать его до смерти — Изорн едва убедил ее забрать детей и бежать.

— Женщины тоже сражаются.

— Но женщин-рыцарей не бывает. А я собираюсь стать рыцарем.

— Ну, поскольку я, к счастью, не твой отец, то не могу отправить тебя спать. Кроме того, я не хочу, чтобы ты подумал, что я пытаюсь отделаться от тебя. Так что можешь пойти со мной и рассказать мне немного об этом месте.

Обрадованный Пасваллес несколько раз подпрыгнул, как игривый щенок. Потом, совершенно неожиданно, он замер и подозрительно посмотрел на Изгримнура.

— А вы нам не враг? — спросил он настороженно. — Потому что, если вы враг, сир чужеземный рыцарь, я не смогу показать вам ничего такого, что может принести вред моему дяде.

Изгримнур кисло улыбнулся.

— В эти проклятые дни, парень, трудно сказать, кто кому враг. Но я могу обещать тебе, что мой сеньор принц Джошуа не причинит никакого вреда никому, кто живет в Метессе.

Пасваллес немного подумал.

— Я верю вам, — сказал он наконец. — Я думаю, вы говорите правду. Но если это не так — тогда вы не рыцарь, раз можете обмануть ребенка.

Изгримнур широко улыбнулся.

Ребенок! Этот человечек может давать Эолеру уроки политики.

— Не говори мне ничего, что могло бы пойти на пользу врагам твоего дяди, и я постараюсь не спрашивать тебя ни о чем, что могло бы поставить под угрозу твою честь, будь я врагом.

— Это честно, — серьезно сказал мальчик, — это по-рыцарски.

Метесса была одним из пограничных баронств Наббана. Эта обширная и процветающая часть страны с широкими лугами и зелеными холмами соседствовала с дальними границами тритингов. Даже теперь, после долгих холодных дней, поля поражали буйной зеленью. Серебристая лента одного из притоков Стефлода бежала через луга и под сумрачными серыми небесами оставаясь яркой и сверкающей. На склонах холмов паслись коровы и овцы.

Хасу Метесса, резиденция нынешнего барона, со времен последнего императора стояла на вершине одного из самых высоких холмов, наблюдая за жизнью маленьких фермерских хозяйств в долине. Тем же занимался сейчас и Изгримнур.

Отвернувшись от окна, герцог увидел, что Пасваллес нетерпеливо переминается с ноги на ногу.

— Пойдем посмотрим оружие, — просительно сказал мальчик.

— Может, мне не стоит смотреть на него?

— Нет, это древнее оружие. — Пасваллес был возмущен недогадливостью Изгримнура. — Очень древнее.

Риммер позволил оттащить себя от окна. Энергия ребенка казалась неиссякаемой.

Если бы у моего Изорна был такой характер, кисло подумал он, я бы, пожалуй, отвел его на Фростмарш и оставил там, как делали в старину, когда в семье было слишком много ртов.

Пасваллес провел его через анфиладу залов, мимо испуганных обитателей резиденции, с тревогой смотревших на бородатого чужестранца, к высокой угловой башне, которая казалась более поздним добавлением к древней крепости на холме. После того как они поднялись по бесчисленным ступеням — их оказалось слишком много для больной спины Изгримнура, — взгляду герцога открылась маленькая загроможденная комнатка под самой крышей. Потолок давно не чистили, так что навес паутины касался головы; пол и неуклюжую мебель покрывал толстый слой пыли — но Изгримнур все равно был потрясен. Ряды деревянных панелей с оружием выстроились вдоль стен подобно стражам. В отличие от всего остального в этой комнате, оружие было сравнительно чистым. Пасваллес был прав — шлемы, нагрудники и причудливые кольчуги такого типа Изгримнур видел прежде только на картинках в очень старых книгах Санкеллана Магистревиса.

— Это оружие империи, — восхищенно сказал он, — или дьявольски точные копии.

Пасваллес вытянулся в струнку.

— Это не копии. Здесь все настоящее. Еще мой дед купил все это в большом городе.

— В Наббане. — Изгримнур задумался.

Он медленно пошел вдоль рядов, рассматривая доспехи. Его глаз воина сразу отмечал, где когда-то был допущен брак, а где куски просто потерялись со временем. Металл, который использовали императорские оружейники, был тяжелее нынешнего, но сделаны все доспехи были великолепно. Герцог нагнулся, разглядывая шлем с двуглавым морским драконом на гребне. Чтобы как следует изучить все детали, ему пришлось сдуть толстый слой пыли.

— Давненько их никто не чистил, — рассеянно проговорил он.

— Мой отец болен. — В голосе маленького Пасваллеса неожиданно послышалось раздражение. — Я стараюсь держать их в чистоте, но многие слишком высоки для меня и слишком тяжелы, чтобы мне удалось их снять.

Изгримнур, размышляя, оглядел комнату. Разумеется, он потерял уже достаточно времени с этим мальчиком. Он подошел к бойнице и посмотрел на серое западное небо.

— У нас есть еще немного времени до ужина, — сказал он наконец, — и твой дядя и принц Джошуа пока не станут обсуждать важные вещи, ради которых мы здесь. Так что пойди и принеси то, чем обычно пользуется твой отец — ну хотя бы веник, — чтобы смахнуть пыль. Мы с тобой немного поработаем, хорошо?

Мальчик расширил глаза:

— Правда?!

— Правда. В любом случае у меня нет никакого желания снова спускаться по всем этим ступенькам. — Мальчик по прежнему обалдело смотрел на него. — Ну же, дитя, ступай. И захвати лампу, а лучше две. Скоро стемнеет.

Мальчик выскочил из комнаты и пулей понесся вниз по лестнице. Изгримнур покачал головой.

В каждой стене банкетного зала Хасу Метессы было по камину, так что здесь всегда было тепло и светло — даже в холодную погоду. Сидящие за столом мелкие помещики со всей долины, казалось, надели свои лучшие наряды: многие женщины щеголяли в мерцающих платьях и шляпах, сделанных не менее изобретательно, чем те, которые они сами видели в Санкеллане Магистревисе. Изгримнур по-прежнему чувствовал некоторую нервозность собравшихся, висевшую, словно туман, под высоким потолком банкетного зала. Дамы много болтали и смеялись по пустякам. Мужчины больше молчали; то немногое, что они говорили, почти невозможно было расслышать.

Бочонок телигурского вина откупорили в самом начале, и его содержимое разнесли по залу. Изгримнур заметил, что принц Джошуа, сидевший по правую руку от хозяина, барона Сориддана, неоднократно подносил свой кубок к губам, но еще ни разу не предложил стоявшему сзади пажу добавить в него вина. Герцог одобрил сдержанность принца. Джошуа никогда не отличался особой склонностью к спиртному, но, поскольку вероятность смещения Бенигариса с герцогского трона во многом зависела от событий этой ночи, было вдвойне важно, чтобы ум принца оставался острым и проницательным, а язык — осторожным.

Осматривая комнату, Изгримнур на мгновение задержал взгляд на маленьком светлом пятне в дальнем углу. Поняв, в чем дело, герцог широко улыбнулся в бороду. Это был Пасваллес, несомненно, снова удравший от матери и ее подруг. Изгримнур не сомневался, что он явился посмотреть на настоящих Рыцарей, Сидящих за Столом. Мальчик запросто может получить по уху. Барон Сориддан встал со своего места во главе стола и поднял кубок. За его спиной на знамени распростер широкие крылья голубой журавль — герб дома Метессинов.

— Давайте поприветствуем наших гостей, — сказал барон, иронично улыбнувшись; его загорелое бородатое лицо забавно сморщилось. — Я, несомненно, стал предателем, уже открыв для вас ворота, принц Джошуа, и не нанесу большего урона своей чести, выпив за ваше здоровье.

Изгримнур обнаружил, что ему нравится Сориддан. Он мало соответствовал привычному образу наббанайского барона: толстая шея и крестьянский тип лица делали его скорее похожим на удачливого жулика, чем на наследственного обладателя огромного феодального поместья. В хитрых глазах барона светилась обманчивая самоирония. Он так великолепно владел вестерлингом, что Изгримнура перестали удивлять успехи маленького Пасваллеса.

После того как кубки были вновь наполнены, со своего места поднялся принц Джошуа, чтобы поблагодарить народ Хасу Метессы за гостеприимство. Это было встречено вежливыми улыбками и одобрительным ропотом — немного более громким, чем того требовала обычная любезность. Когда принц сел, застольная беседа начала снова набирать силу, но Сориддан жестом попросил молчания.

— Итак, — сказал он Джошуа достаточно громко, чтобы могли слышать все сидящие за столом, — мы сделали все, что должны были сделать, будучи добрыми эйдонитами — а кое-кто может сказать, что гораздо больше того, пустив вас на нашу землю. — Придворные улыбались, но взгляд Сориддана был холоден. — Уйдете ли вы с миром, Джошуа?

Изгримнур удивленно хмыкнул. Он полагал, что барон отошлет лишние уши, чтобы поговорить с принцем наедине, но, очевидно, у Сориддана были другие планы.

Джошуа тоже явно не ожидал такого поворота событий, но быстро пришел в себя от первого потрясения.

— Если ты выслушаешь меня и останешься равнодушным, барон, то так мы и сделаем сразу после рассвета. Мои люди разбили лагерь под твоими стенами не для того, чтобы угрожать тебе. Ты не сделал мне ничего плохого, и я не собираюсь отвечать черной неблагодарностью.

Барон долго смотрел на него, потом повернулся к своему брату.

— Бриндаллес, как ты думаешь? Не странно ли, что принц Эркинланда хочет пройти через наши земли? Куда это он направляется?

Бриндаллес был похож на барона, но черты, казавшиеся опасно хитрыми у Сориддана, у его брата выдавали только усталость.

— Если он идет не в Наббан, — последовал мягкий ответ, — то может двигаться только в открытое море. — Бриндаллес слабо улыбнулся. Трудно было поверить, что такой вялый человек может быть отцом неугомонного Пасваллеса.

— Мы идем в Наббан, — сказал Джошуа. — Это ни для кого не секрет.

— И что же вам там понадобилось, если это не опасно для меня, но грозит большими неприятностями моему сеньору Бенигарису? — спросил Сориддан. — И почему бы мне не взять тебя в плен?

Джошуа оглядел притихшую комнату. Весь цвет Хасу Метессы сидел за длинным столом, пристально наблюдая за ходом беседы.

— Ты уверен, что я могу говорить откровенно?

Сориддан беспокойно задвигался.

— Говори, и пусть эти люди будут нам свидетелями.

— Очень хорошо. — Джошуа повернулся к Слудигу, который, несмотря на то что уже несколько раз осушил свой кубок, с мрачной настороженностью наблюдал за происходящим. — Могу я взять свиток?

Пока светловолосый риммер доставал дорожную сумку, принц обратился к Сориддану:

— Как я уже сказал, барон, мы идем в Наббан. Мы идем туда в надежде изгнать Бенигариса из Санкеллана Магистревиса. Одна из причин — его союз с моим братом. Падение Бенигариса ослабит позиции Верховного короля. Все знают о моей вражде с Элиасом, но мало кто понимает, почему она началась.

— Если ты думаешь, что это важно, — ровно сказал Сориддан, — расскажи. У нас достаточно вина, и мы у себя дома. Это твоя маленькая армия может уйти, а может и не уйти на рассвете.

— Что же, я расскажу, потому что нельзя просить союзников воевать неизвестно за что, — ответил Джошуа.

— Хеа! Союзников? Воевать? — Барон нахмурился и выпрямился. — Вы идете по опасному пути, Джошуа Безрукий. Бенигарис мой сеньор. Ожидать, что я позволю вам пройти через мои земли, — само по себе безумие, но я хотел выслушать вас из уважения к вашему отцу. Но искать во мне союзника — бред!

Он взмахнул руками. Около двух дюжин вооруженных стражников, стоявших у стены на протяжении всей трапезы, немедленно пришли в боевую готовность.

Джошуа, не дрогнув, выдержал взгляд Сориддана.

— Как я сказал, — продолжил он, — я объясню, почему Элиас не должен больше занимать трон из костей дракона. Но не сейчас. Существуют и другие вещи, о которых тебе следует знать. — Он принял свиток из рук Слудига. — Мой лучший рыцарь сир Деорнот Хевенширский участвовал в битве при Бычьей Спине, куда герцог Леобардис привел войска Зимородка, чтобы помочь снять осаду с Наглимунда, моего замка.

— Леобардис принял вашу сторону, — коротко сказал Сориддан, — Бенигарис на стороне вашего брата. Решения старого герцога не могут повлиять на мои отношения с его сыном. — В глазах барона, однако, было некоторое сомнение. Глядя на него, Изгримнур решил, что Сориддан предпочел бы, чтобы старый герцог был жив и необходимость сохранять лояльность к своему сеньору не лежала бы на его плечах столь тяжким грузом. — И какое же этот сир Как-там-его имеет отношение к Метессе?

— Может быть, куда более прямое, чем ты думаешь, — впервые в голосе Джошуа прозвучали нотки беспокойства.

Осторожней, мальчик мой. Изгримнур нервно теребил бороду. Не дай твоей тоске по Деорноту помутить твой разум. Мы гораздо дальше от цели, чем я думал. Но в любом случае Сориддан пока что слушает.

Словно услышав невысказанный совет старого друга, Джошуа сделал пазу и перевел дыхание.

— Прости меня, барон Сориддан. Я понимаю твою преданность дому Зимородка. Я хочу только сообщить тебе то, что, по моему мнению, тебе следует знать. Я не собираюсь указывать тебе, что делать. И сейчас я прочту то, что написал Деорнот о битве при Бычьей Спине. Точнее, он рассказал это, а записал отец Стренгъярд… — принц повернулся к архивариусу, застенчиво вжавшемуся в стул у дальнего конца стола, — и правдивость его слов клятвенно заверена этим священником и Господом.

— Зачем нам читать пергамент? — нервно спросил Сориддан. — Если этот человек хочет что-то рассказать нам, почему он не пришел сюда сам?

— Потому что сир Деорнот мертв, — жестко ответил Джошуа. — Он погиб от рук наемников-тритингов, которым мой брат заплатил.

После этих слов в комнате произошло заметное движение. Тритингов презирали и боялись в пограничных баронствах Наббана — презирали как грязных дикарей, а боялись потому, что во время бешеных набегов кочевников окраинные земли принимали большую часть удара на себя.

— Читай.

Сориддан был явно разозлен. Изгримнур подумал, что сообразительный барон уже понял, в какую ловушку его загнала собственная хитрость. Он собирался поставить Джошуа в сложное и двусмысленное положение, предложив рассказать о своей измене в присутствии множества свидетелей. Теперь он начинал понимать, что слова принца нельзя будет просто так пропустить мимо ушей. Это было скользкое место, но даже теперь господин Метессы не захотел отослать людей. Он сделал свой ход и не собирался нарушать правила. Герцог Элвритсхолла обнаружил, что начинает по-новому оценивать этого человека.

— Я попросил Деорнота рассказать эту историю священнику перед битвой у Нового Гадринсетта, — сказал Джошуа. — То, что он видел, казалось мне слишком важным, чтобы позволить этому умереть вместе с Деорнотом, а у нас обоих было мало шансов остаться в живых после этой битвы. — Он помог себе развернуть свиток обрубком правой руки. — Я прочту только ту часть, которую, я полагаю, вам необходимо услышать, но потом, Сориддан, я с радостью дам тебе прочитать весь свиток самому.

Он сделал паузу и начал читать. Некоторые из сидевших за столом наклонились вперед, чтобы не пропустить ни слова: они явно ожидали от рассказа Джошуа еще больших неожиданностей, чем те, которые уже произошли ночью, хотя и случившееся на долгое время могло обеспечить Метессу пищей для разговоров.

"Когда мы вышли на поле, граф Гутвульф Утаньятский и солдаты Вепря и Копий с невероятной скоростью отступали к склону холма Бычья Спина. Герцог Леобардис и с ним три сотни рыцарей преследовали их с целью отрезать Утаньята от войск Верховного короля, которые, по нашему разумению, находились еще далеко.

Принц Джошуа, опасаясь, что погоня увлечет Леобардиса слишком далеко и воины Верховного короля настигнут его на незащищенных землях к югу от Наглимунда, вывел из замка большой отряд рыцарей, чтобы оказать посильную поддержку Наббану и, если возможно, захватить Утанъята, Руку короля. Джошуа сам вел нас, и вместе с нами выехал также отряд во главе с Изорном Изгримнурсоном.

Мы ударили с фланга по армии Вепря и Копий, и сначала Гутвульф нес тяжелейшие потери. Однако король Элиас и его лучший военачальник приготовили нам ловушку, и она вскоре захлопнулась. Граф Фенгбальд Фальширский и несколько сотен верховых рыцарей выскочили из леса на вершине холма.

Я увидел герцога Леобардиса и его сына Бенигариса, когда они еще не вступили в битву. Как только внизу появился шлем с орлом Фенгбальда, я увидел, как стоявший сзади Бенигарис поднял кинжал и вонзил его в шею своего отца, убив его одним ударом. Истекая кровью, Леобардис упал…"

После того как была прочитана эта последняя фраза, тишину взорвали крики возмущения и ужаса. Несколько вассалов барона Сориддана вскочили с мест, в ярости сжимая кулаки, словно готовы были сбить принца с ног. Принц только коротко взглянул на них, по-прежнему держа пергамент, после чего снова повернулся к Сориддану. Барон сидел на своем месте, но его бурое лицо совершенно побелело, только на щеках выступили два багровых пятна.

— Молчать! — свирепо закричал он на своих соратников.

Они медленно расселись, злобно бормоча что-то себе под нос. Нескольких женщин пришлось под руки вывести из зала. Их изысканные шляпы выглядели неожиданно печально, чем-то напоминая яркие флаги проигравшей армии.

— Это старая история, — сказал наконец барон сдавленным голосом.

Изгримнур подумал, что ощущает теперь в нем нечто большее, чем просто ярость.

Он чувствует, как затягивается петля.

Сориддан залпом осушил свой кубок и стукнул им об стол, заставив многих вздрогнуть.

— Старая история, — повторил он, — много кто ее рассказывает, но я ни разу не слышал доказательств. Почему сейчас я должен этому поверить?

— Потому что Деорнот видел, как это случилось, — просто сказал Джошуа.

— Его здесь нет. И я не вижу причин доверять ему, даже если бы он был здесь.

— Деорнот не лгал. Он был настоящим рыцарем.

Сориддан грубо расхохотался.

— Я должен положиться на ваше слово, принц. В любом случае, люди всегда делали страшные вещи во славу своего короля и своей страны. — Он повернулся к брату: — Бриндаллес! Услышал ли ты этой ночью хоть один довод, достаточно веский, чтобы не бросить Джошуа и его приспешников в наши подземелья и ждать благодарности Бенигариса?

Брат барона вздохнул. Он мрачно сидел, положив подбородок на сплетенные пальцы.

— Мне не нравится эта история, Сориддан. Как это ни печально, она звучит правдиво. Те, кто готовил Леобардиса к погребению, говорили, что рана показалась им странной. Но слов любого человека, даже рыцаря принца Джошуа, недостаточно для того, чтобы уличить в чудовищном преступлении властелина Наббана.

Неглупая семейка, отметил герцог Элвритсхолла. От таких трезвых людей и будет зависеть наша победа. Или поражение.

— Есть и другие, кто видел преступление Бенигариса, — сказал Джошуа. — Некоторые из них и сейчас живы, хотя большинство погибло, когда пал Наглимунд.

— И тысячи свидетелей было бы недостаточно, — рявкнул Сориддан. — Хеа, да неужели цвет наббанайского дворянства может последовать за тобой — эркинландером и врагом Верховного короля — в борьбе против законного наследника трона Зимородка, основываясь на писаниях какого-то мертвеца?

В зале поднялся одобрительный ропот. Ситуация становилась угрожающей.

— Хорошо, — сказал Джошуа. — Я понимаю тебя, барон. Сейчас я покажу вам то, что должно убедить вас в серьезности моих притязаний. Да, кстати, это будет хорошим ответом на твои слова насчет следования за эркинландером. — Он повернулся и кивнул. Человек в капюшоне, сидевший рядом со Стренгъярдом в темном углу, резко встал. Он был очень высок. Несколько стражников схватились за рукоятки мечей. Лязг клинков, казалось, дохнул в комнату холодом.

Не подведи нас! — взмолился Изгримнур.

— Ты сказал кое-что не соответствующее истине, барон, — мягко продолжил Джошуа.

— Ты хочешь сказать, что я лжец?

— Нет. Но сейчас тяжелые времена, и человек, даже настолько осведомленный и мудрый, как ты, не может знать всего. Даже если Бенигарис не отцеубийца, на трон его отца может претендовать и другой человек. Барон и вы, жители Метессы, перед вами истинный глава дома Зимородка… КАМАРИС БЕНИДРИВИС!

Человек на другом конце стола откинул капюшон, открывая снежную белизну длинных волос и прекрасное лицо, полное грусти и величия.

— Что? — Барон почти потерял дар речи.

— Ересь! — закричал кто-то еще. — Камарис давно мертв!

Одна из еще оставшихся в зале женщин завизжала. Мужчина, сидевший рядом с ней, упал на стол лицом вперед.

Камарис коснулся рукой груди.

— Я не мертв. — Он повернулся к Сориддану: — Даруй мне прощение, барон, за злоупотребление твоим гостеприимством.

Сориддан некоторое время молча смотрел на этот призрак прошлого, потом повернулся к Джошуа:

— Что за бред? Ты смеешься надо мной, эркинландер?

Принц покачал головой:

— Нет, барон, это не насмешка. Это действительно Камарис. Я думал, что расскажу тебе о нем наедине, но случай не представился.

— Нет! — Сориддан стукнул кулаком по столу. — Я не могу поверить. Камарис са-Винитта мертв — он пропал много лет назад, утонул в заливе Ферракоса.

— Я потерял память, но не жизнь, — сказал старый рыцарь серьезно. — Я прожил много лет, не помня своего имени и прошлого. — Он коснулся рукой лба, его голос дрожал, — Иногда мне хочется, чтобы я не возвращался никогда. Но я вернулся. Я Камарис Виниттаис, сын Бенидривиса. И даже если это будет моим последним делом, я отомщу за смерть брата и увижу, как мой племянник-убийца будет изгнан с наббанайского трона.

Барон был ошарашен, но, казалось, по-прежнему не верил.

— Пошли за Энеппой, — сказал его брат Бриндаллес.

Сориддан взглянул на него, глаза его засияли, словно он получил отсрочку от страшного приговора.

— Да. — Он повернулся к одному из стражников: — Приведи Энеппу из кухни. И не говори ей ничего, если тебе дорога жизнь.

Стражник вышел. Провожая его взглядом, Изгримнур обнаружил, что Пасваллес исчез из дверного проема.

Оставшиеся за столом взволнованно перешептывались. Сориддан, казалось, больше не беспокоился. Ожидая возвращения стражника, он выпил еще кубок вина. Даже Джошуа, как будто его часть работы была уже закончена, позволил себе прикончить свою чашу. Камарис все еще стоял во главе стола горделиво и спокойно. Никто в комнате не мог удержаться, чтобы лишний раз не взглянуть на него.

Посланец вернулся, таща за собой старую женщину. Она была маленькой и толстой, седые волосы коротко подстрижены, простое черное платье запачкано мукой и чем-то еще. Она испуганно смотрела на Сориддана, очевидно ожидая какого-то наказания.

— Успокойся, Энеппа, — сказал барон. — Ты не сделала ничего плохого. Видишь этого старого человека? Пойди взгляни на него и скажи, видела ли ты его когда-нибудь.

Старуха подошла к Камарису, некоторое время всматривалась в него, задержавшись чуть-чуть, когда он посмотрел вниз и встретился с ней глазами.

— Нет, мой господин барон, — проговорила она наконец. Вестерлинг явно давался ей с трудом.

— Так. — Сориддан скрестил руки на груди и со злобной улыбкой откинулся назад.

— Одну минутку, — произнес Джошуа. — Энеппа, если именно так тебя зовут, ты не могла видеть этого человека в последнее время. Если он тебе знаком, это было много лет назад.

Испуганное кроличье лицо старухи повернулось снова к Камарису. Она уже была готова быстро отвернуться, но что-то задержало ее. Она пригляделась. Глаза старухи расширились, колени подогнулись, она покачнулась, но Камарис мгновенно подхватил ее, не дав упасть.

— Улимор Камарис? — плача спросила она на наббанаи. — Вевеис?

За этим последовал поток слов на том же языке. Злобная усмешка на лице Сориддана сменилась выражением почти комического изумления.

— Она говорит, что ей сказали, что я утонул, — перевел Камарис.

— Может быть, ты попробуешь говорить на вестерлинге, дорогая женщина? — ласково спросил он. — Многие здесь не понимают тебя.

Энеппа взглянула на него так, словно он сначала удержал ее от падения, а потом сам же толкнул. Потом она заговорила, теребя край юбки кривыми пальцами.

— Он… он… Камарис. Дуос претерате! Неужели мертвые возвращаются к нам?

— Он не умер, — сказал Джошуа. —Камарис остался жив, но на долгое время потерял память.

— Однако твое лицо мне знакомо, добрая женщина, — взволнованно сказал старый рыцарь. — Я забыл твое имя; постарайся простить меня. Это было очень, очень давно.

Энеппа снова заплакала в голос, улыбаясь сквозь слезы.

— Только потому, что тогда это не было моим именем. Когда я работала в большом доме вашего отца, меня звали Фуири — Цветок.

— Фуири. — Камарис кивнул. — Конечно. Я тебя помню. Ты была красивой девушкой и всегда улыбалась. — Он бережно взял ее сморщенную руку и поцеловал ее. Старуха застыла с открытом ртом, как будто сам Господь неожиданно материализовался в комнате и предложил ей проехаться с ним по небесам в золотой колеснице. — Спасибо тебе, Фуири. Ты вернула мне часть моего прошлого. Прежде чем я покину этот замок, мы с тобой посидим у огня и поговорим.

Плачущую кухарку увели.

Сориддан и Бриндаллес были ошеломлены, как и остальные собравшиеся, и в зале на некоторое время воцарилась тишина. Джошуа, понимая, какое поражение потерпел барон, просто сидел и ждал. Камарис, в котором больше никто не сомневался, позволил себе сесть и тоже погрузился в молчание. Его полуприкрытые глаза были, казалось, устремлены не на огонь в камине, а в пространство.

Тишина была нарушена взрывом шепота. Все головы повернулись к дверям. Изгримнур сделал то же и увидел Пасваллеса; мальчик шел, покачиваясь под тяжестью чего-то огромного и блестящего.

Он остановился у двери, немного поколебался, взглянул на Камариса, затем быстро сделал несколько шагов и встал перед своим дядей.

— Я принес это для сира Камариса, — сказал мальчик. Его смелые слова не вязались с дрожащим голосом. Сориддан, не понимая, посмотрел на него, потом глаза барона расширились.

— Это же шлем из комнаты твоего отца!

Мальчик торжественно кивнул:

— Я хочу отдать его сиру Камарису.

Сориддан беспомощно обернулся к брату. Бриндаллес взглянул на сына, потом коротко на Камариса, по-прежнему погруженного в раздумья. Наконец брат барона пожал плечами.

— Он действительно Камарис. Нет чести, которой он не был бы достоин. — Бриндаллес едва заметно улыбнулся. — Думаю, старые вещи надо иногда вынимать из чулана, вытирать с них пыль и снова пускать в дело. Вперед, мальчик. Отдай ему шлем.

Изгримнур завороженно смотрел, как Пасваллес медленно шел к старому рыцарю, сжимая в руках шлем с морским драконом. Глаза его были полны ужаса, словно предстояло зайти в логово к людоеду. Мальчик остановился перед Камарисом и долгое время молча стоял так, хотя казалось, что он в любой момент может рухнуть под тяжестью шлема.

Наконец Камарис взглянул на него:

— Да?

— Отец и дядя сказали, что я могу отдать его вам. — Пасваллес пытался поднять шлем к Камарису, который даже сидя сильно возвышался над ребенком. — Он очень старый.

— Он принадлежал императору Анитуллису, по крайней мере я верю в это, — сказал Бриндаллес. — Он ваш, если только вы этого пожелаете, мой господин Камарис.

Старый рыцарь подержал шлем еще немного, потом осторожно надел.

Его глаза исчезли в темной глубине.

Пасваллес потрясение смотрел на морского дракона, свернувшегося кольцом на гребне шлема. Его рот был полуоткрыт.

— Благодарю тебя, юноша. — Камарис снял шлем и поставил его на стол рядом с собой. — Как тебя зовут?

— П-Пасваллес.

— Я буду носить этот шлем, юный Пасваллес. Это большая честь для меня. Мое собственное оружие давно заржавело.

Мальчик, казалось, перенесся в сказочный мир. Глаза его сияли.

Изгримнуру стало грустно. После такого знакомства не станет ли реальная жизнь тяжелым разочарованием для этого жаждущего славы ребенка?

Будь счастлив, Пасваллес, подумал герцог. Надеюсь, твоя жизнь будет полна радостей, но мне почему-то кажется, что это вряд ли произойдет.

До этого момента принц Джошуа молча наблюдал за происходящим. Теперь он счел возможным заговорить.

— Есть и другие вещи, которые ты должен знать, барон Сориддан. Кое-что испугает тебя, кое-что приведет в ярость. Что-то может ошеломить тебя даже больше, чем появление живого Камариса. Подождем с этим до утра? Или ты по-прежнему хочешь бросить нас в подземелье?

Сориддан нахмурился.

— Хватит. Не смейся надо мной, Джошуа. Ты сейчас же расскажешь мне то, что я должен знать. Ничего страшного не будет, если нам не придется спать до первых петухов. — Он хлопнул в ладоши, чтобы принесли еще вина, после чего отослал домой своих многочисленных изумленных вассалов, позволив остаться лишь нескольким.

Ах, барон, подумал Изгримнур. Очень скоро ты поймешь, что сидишь в той же яме, что и все мы. Я желал бы тебе лучшей доли.

Герцог Элвритсхолла уселся поудобнее. Джошуа начал говорить.

6 БЕЛОЕ ДЕРЕВО, ЧЕРНЫЕ ПЛОДЫ

Сначала это показалось ей башней или горой — конечно же ничто такое стройное, белое, высокое не могло быть живым. Но когда она приблизилась, то поняла, что туманное облако рассеянной молочной белизны, окутывающее центральный стержень, было на самом деле неправдоподобно запутанной сетью веток.

Перед ней стояло дерево, огромное белое дерево, такое высокое, что она не могла увидеть его вершину; та, вероятно, пронзала само небо. Мириамель стояла, потрясенная его пугающим величием. Каким-то уголком сознания она понимала, что видит сон, но понимала также и то, что это величественное дерево являет ей важный знак.

Приближаясь — у нее не было тела: шла она? летела? — Мириамель видела, что дерево поднимается из безжизненной почвы, как колонна из великолепно отшлифованного мрамора. Если у этого гиганта цвета слоновой кости и были корни, они уходили глубоко к сердцу земли. Ветви, окутавшие дерево плащом осенней паутины, были тонкими уже у основания и становились еще тоньше, отходя в стороны. Концы их, казалось, совсем растворялись в прозрачном воздухе.

Теперь Мириамель была рядом с огромным стволом. Она начала подниматься, без усилий двигаясь вверх. Ствол скользил мимо, как струйка молока.

Она плыла вверх сквозь туманное облако ветвей. За переплетением белых нитей виднелось тусклое серо-голубое небо. Горизонта не было; казалось, во всем мире не было ничего, кроме дерева.

Паутина ветвей сгущалась. Разбросанные тут и там среди сучьев, повсюду висели маленькие зернышки тьмы, сгустки черноты, словно некие противоположности звездам. Мириамель поднималась медленно, как лебединый пух, подхваченный дуновением ветра. Она протянула руку — теперь у нее были руки, хотя она и оставалась по-прежнему бестелесной, — и коснулась одного из черных предметов. Он был гладким и упругим, как слива. Она потрогала другой — он оказался точно таким же. Следующий чем-то отличался от первых двух. Пальцы Мириамели невольно сжались, плод оторвался и упал ей в руки.

Она посмотрела на то, что поймала. Этот плод был таким же упругим, как и предыдущие, только немного теплее. Каким-то образом Мириамель поняла, что он готов — созрел.

Пока она смотрела и пока мимо со всех сторон проносилась белая паутина, черный плод в ее руках задрожал и лопнул. Угнездившись в самой сердцевине, там, где слива спрятала бы свою косточку, лежал крохотный, едва больше пальца ребенок. Подобные снежинкам веки смежил сон. Дитя шевелилось и зевало, но глаза не открывались.

Каждый из этих плодов — душа, подумала она, или они просто… вероятности. Мгновением позже она почувствовала накатившую волну страха. Но я сорвала его! Я сорвала его слишком рано! Надо вернуть его на место!

Что-то все еще несло ее вверх, но теперь она была в ужасе. Она сделала что-то очень нехорошее. Она должна вернуться, найти ту самую ветку в сети из множества тысяч. Может быть, еще не поздно вернуть то, что она невольно украла.

Мириамель стала хвататься за ветви, пытаясь замедлить подъем.

Некоторые из них сломались у нее в руках; несколько черных плодов оторвались и скатились в серо-белые глубины далеко внизу.

Нет! Она обезумела. Она не хотела причинить вреда! Она протянула руку, чтобы поймать один из падающих плодов, и выронила его.

Она закричала в отчаянии и ужасе…

Было темно. Кто-то крепко обнимал ее за плечи.

— Нет! — Она задыхалась. — Я уронила его!

— Ты ничего не роняла, — сказал чей-то голос. — Это был просто плохой сон.

Она вглядывалась в темноту, но не могла разглядеть лица. Голос. Она знала этот голос.

— Саймон?

— Это я. — Его губы двигались у самого уха. — Ты в безопасности, но, наверное, не стоит больше кричать.

— Прости. Прости, пожалуйста. — Она вздрогнула и попыталась высвободиться из его рук. В воздухе пахло сыростью, под ее пальцами было что-то мокрое и колючее. — Где мы?

— В сарае, примерно в двух часах езды от Фальшира. Разве ты не помнишь?

— Плохо. Я неважно себя чувствую. — На самом деле она чувствовала себя просто ужасно. Ее все еще била дрожь, но в то же время ей было жарко и голова казалась более тяжелой, чем обычно, когда Мириамель просыпалась среди ночи. — Как мы сюда попали?

— Мы дрались с огненными танцорами.

— Это я помню. И помню, как мы ехали.

В темноте Саймон издал звук, который показался ей смешком.

— Ну, некоторое время. Это ты решила остановиться здесь.

Она покачала головой:

— Не помню.

Саймон отпустил ее — несколько неохотно, это было ясно даже ее замутненному сознанию. Потом он отполз в сторону по грязной соломенной подстилке. Мгновением позже что-то затрещало, стукнуло, и в помещение просочилось немного света. В светлом квадрате окна вырисовывался темный силуэт Саймона. Он пытался найти что-нибудь, чтобы подпереть ставню.

— Дождь кончился, — сказал он.

— Мне холодно. — Она попыталась зарыться в сено.

— Ты сбросила плащ. — Он снова подполз к ней, нашел плащ и закутал ее до подбородка. — Можешь взять и мой, если хочешь.

— Я думаю, этого мне будет достаточно, — проговорила Мириамель, хотя зубы у нее все еще стучали.

— Хочешь перекусить? Я оставил тебе твою половину ужина, но флягу с элем ты разбила о голову того длинного парня.

— Только немного воды. — Сама мысль о еде была ей противна.

Саймон возился с седельными сумками, а Мириамель сидела, обхватив колени, и смотрела сквозь открытое окно на ночное небо. Звезд не было видно за завесой облаков. Саймон принес ей воды, она попила и почувствовала, что ее снова охватывает слабость.

— Я чувствую… Мне плохо, — жалобно сказала она. — Мне надо еще поспать.

В голосе Саймона явно слышалось разочарование.

— Конечно, Мири.

— Прости меня. Просто я чувствую себя такой больной… — Она снова легла и натянула плащ до подбородка. Казалось, темнота медленно кружится над ней. Она снова увидела силуэт Саймона на фоне окна, потом тени сгустились и увлекли ее за собой.

К раннему утру у Мириамели был уже довольно сильный жар. Саймон мало что мог для нее сделать, но он положил девушке на лоб мокрую тряпку и дал попить.

Темный день прошел в пятнах неясных видений: серые облака, проплывающие мимо окна, крик одинокого голубя, огорченное лицо Саймона, возникающее над ней с периодичностью луны. Мириамель обнаружила, что ее не очень заботит, что с ней случилось. Если бы она могла проспать целый год, не просыпаясь, она бы так и сделала; поскольку это было невозможно, принцесса ныряла и выныривала из забытья, как потерпевший кораблекрушение моряк, вцепившийся в обломок мачты. Ее сны были полны белых деревьев и затопленных городов, по улицам которых колыхались водоросли.

В предрассветный час, на второй день их пребывания в сарае, Мириамель проснулась и обнаружила, что в голове у нее прояснилось, хотя страшная слабость еще осталась. Она вдруг испугалась, что осталась одна, что Саймон бросил ее.

— Саймон? — позвала она. Ответа не было. — Саймон!

— Хм-м-м?

— Это ты?

— Что? Мири! Ну конечно, я. — Она слышала, как он повернулся и пополз к ней через солому. — Тебе хуже?

— К-кажется, лучше. — Она протянула дрожащую руку, нащупала его плечо, провела пальцами по рукаву рубашки и сжала его ладонь. — Но все-таки не очень хорошо. Побудь со мной, пожалуйста.

— Конечно. Тебе холодно?

— Немножко.

Саймон подхватил свой плащ и набросил его поверх плаща Мириамели. Принцесса чувствовала себя настолько обессиленной, что от этого простого жеста ей захотелось плакать — и действительно, холодная слеза скатилась по ее щеке.

— Спасибо. — Некоторое время она лежала молча. Даже этот короткий разговор утомил ее. Ночь, казавшаяся такой огромной и пустой, когда она проснулась, теперь выглядела не очень-то страшной.

— Мне кажется, я смогу снова заснуть. — Ее голос звучал очень слабо даже в ее собственных ушах.

— Тогда спокойной ночи.

Мириамель чувствовала, что ускользает в сон. Она подумала, снились ли когда-нибудь Саймону такие странные сны, вроде того, о белом дереве и черных плодах на нем. Вряд ли…

Когда она проснулась, небо в окне стало свинцово-серым. Плащ Саймона все еще укрывал ее. Его хозяин спал рядом, и несколько охапок сырой соломы были его единственным одеялом.

Мириамель очень много спала в этот день, но в перерывах между погружениями в сон чувствовала себя гораздо бодрее. К середине дня она даже смогла съесть немного хлеба и кусочек сыра. Саймон уходил осматривать окрестности; пока она ела, он рассказывал о своих приключениях.

— Тут совсем мало людей! Я видел нескольких на дороге из Фальшира — можешь не волноваться, я-то их видел, а они меня нет, — а больше никого. Тут внизу есть дом, он почти развалился. Я думаю, он принадлежал владельцам этого амбара. Крыша в нескольких местах течет, но в основном камыш хороший. Похоже, там никто не живет. Если нам придется остаться здесь еще на несколько дней, там будет хоть немного посуше.

— Посмотрим, — сказала Мириамель. — Надеюсь, что завтра я уже смогу ехать.

— Ну не знаю. Сначала нужно, чтобы ты хоть по сараю смогла ходить. С тех пор как мы покинули Фальшир, ты в первый раз сидишь. — Внезапно он повернулся к ней. — А меня чуть не убили.

— Что? — Мириамель пришлось схватить бурдюк с водой и сделать несколько судорожных глотков, чтобы не поперхнуться сухим хлебом. — Что ты говоришь? — спросила она, немного отдышавшись. — Огненные танцоры?

— Нет, — сказал Саймон; лицо его оставалось спокойным. Через мгновение он широко улыбнулся. — Но все равно было очень страшно. Я шел в гору по полю, около дома. Я там собирал… цветы.

Мириамель подняла брови.

— Цветы? Зачем цветы?

Саймон безмятежно продолжал, как будто вопрос был адресован не ему:

— Раздался какой-то звук, и я посмотрел вверх. А там стоял… бык!

— Саймон!

— Он совсем не выглядел дружелюбным. Такой худой, красные глаза, а на боках длинные царапины. — Для наглядности Саймон провел пальцами по собственным бокам. — Мы немного постояли, уставившись друг на друга, потом он нагнул голову и начал пыхтеть. Я попятился в том направлении, откуда пришел, а он за мной — такими маленькими, пританцовывающими шажками, все быстрее и быстрее.

— Но, Саймон! Что же ты сделал?

— Ну, я подумал, что бежать с горы с быком на пятках довольно глупо, так что пришлось бросить цветы и залезть на первое попавшееся дерево. Он остановился внизу — я убрал ноги, как только он подошел, — потом он нагнул голову, и бум! — Саймон ударил кулаком по раскрытой ладони. — Он стукнул рогами по стволу. Все дерево затряслось, я чуть не упал. Потом я подтянулся и уселся на ветку верхом, и не зря, потому что этот дурацкий бык бодал дерево до тех пор, пока у него на голове не лопнула кожа и по морде не потекла кровь.

— Какой ужас! Наверное, он был бешеный, несчастное животное.

— Ну ничего себе! Несчастное животное! — Саймон повысил голос в шутливом отчаянии. — Он чуть не прикончил твоего телохранителя, и все, что ты можешь о нем сказать, это «несчастное животное».

Мириамель улыбнулась:

— Я рада, что это ему не удалось. Так чем же дело кончилось?

— О, он просто устал и убрался восвояси, — беззаботно сказал Саймон. — Ушел вниз, в лощину, так что мне был открыт путь сюда. И все-таки, пока я бежал вверх по склону, мне все время казалось, что он гонится за мной.

— Да, попал ты в переделку. — Мириамель не удержалась и зевнула. Саймон нахмурился. — Но я рада, что ты не стал убивать это чудовище, хоть ты и смелый рыцарь, — продолжала она, — Он не виноват, что бешеный.

— Убить чудовище? Как, голыми руками? — Саймон засмеялся, но казался довольным. — Впрочем, может быть, убить его было бы милосерднее всего. Ему уже ничем не поможешь. Наверняка поэтому его тут и оставили. Есть еще кое-что. — Он сунул руку в карман и вытащил оттуда маленькое зеленое яблочко: — Все, что было в пределах досягаемости.

Мириамель подозрительно посмотрела на фрукт, потом понюхала, прежде чем осторожно надкусить. Оно оказалось приятно терпким. Принцесса съела половину и передала остаток Саймону.

— Оно было вкусное, — сказал она, — очень вкусное. Но я все еще не в состоянии много есть.

Саймон с удовольствием сгрыз остальное. Мириамель растянулась на соломе.

— Я еще немного посплю, ладно?

Он кивнул. Его взгляд был таким нежным и внимательным, что Мириамели пришлось отвернуться и накрыть лицо плащом. Она не настолько окрепла, чтобы выдержать такое внимание. Не сейчас.

Она проснулась под вечер. Снаружи раздавался какой-то странный звук — удар и свист, удар и свист. Немного испуганная и все еще очень слабая, Мириамель лежала неподвижно и пыталась сообразить, не является ли источником звука какой-нибудь враг — Саймонов бык или кто-то куда более опасный. Наконец она взяла себя в руки и тихо поползла через сеновал, стараясь не шуршать соломой. Достигнув края, она заглянула вниз.

На нижнем этаже амбара Саймон практиковался во владении мечом.

День был прохладный, но юноша снял рубашку: кожа его блестела от пота. Она смотрела, как он отмеряет расстояние перед собой, потом обеими руками поднимает меч, держа его перпендикулярно к полу и медленно опуская острие. Плечи его напрягались. Бум — он делал шаг вперед. Бум, бум — он поворачивал в сторону, двигаясь вокруг почти неподвижного меча, как будто поддерживал его еще каким-то другим мечом. Лицо его было серьезным, как у ребенка; от усердия он прикусил кончик языка, и Мириамель подавила смешок. Но она не могла не заметить, как он исхудал и какие мощные мускулы перекатываются под светлой кожей. Он замер, снова зафиксировал меч в одном положении. На лбу его выступили капли пота. Внезапно ей страшно захотелось, чтобы он обнял ее, крепко сжав, но эта мысль, против ее воли, вызвала боль в животе. Он слишком многого не знал.

Она отползла от края сеновала так тихо, как только могла, возвращаясь к своему углублению в сене, и попыталась снова заснуть, но ничего не вышло. Долго она лежала на спине, глядя на тени между стропилами и прислушиваясь к его шагам, свисту клинка и приглушенному прерывистому дыханию.

Перед самым рассветом Саймон спустился, чтобы еще раз взглянуть на дом. Вернувшись, он доложил, что дом действительно пуст, хотя он и обнаружил в грязи что-то похожее на свежие отпечатки сапог. Но больше никаких признаков чьего бы то ни было присутствия заметно не было, и Саймон решил, что следы принадлежали какому-нибудь случайному путнику, вроде пьяницы Хенвига, так что они собрали свои вещи и двинулись вниз. Сперва у Мириамели так кружилась голова, что ей пришлось опереться на Саймона, чтобы не упасть, но после нескольких дюжин шагов она почувствовала себя достаточно уверенно, чтобы двигаться без посторонней помощи, хотя для страховки и продолжала крепко держаться за его руку. Саймон шел очень медленно, показывая ей на все скользкие места.

Дом был покинут уже давно, и, как правильно заметил Саймон, в камышовой крыше были дыры, но амбар тек еще больше, а в доме, по крайней мере, был очаг. Саймон принес несколько расколотых поленьев, найденных им у задней стены, и попытался развести огонь, а Мириамель, закутавшись в плащ, осматривала их приют на эту ночь.

Те, кто жил здесь, оставили не много напоминаний о себе, так что принцесса решила, что отъезд их не был неожиданным. Всю меблировку составляла колченогая табуретка. Валялась разбитая миска, ее осколки остались там, куда разлетелись, как будто ее разбили несколько секунд назад. Твердый глиняный пол покрыт намокшим и потемневшим камышом. Единственным знаком продолжающейся жизни была паутина, затянувшая все углы, но и она выглядела износившейся, словно у пауков тоже выдался тяжелый год.

— Вот, — Саймон встал, — разгорелось. Пойду приведу лошадей.

Пока его не было, Мириамель сидела перед огнем и рылась в седельных сумках в поисках еды. Впервые за время своей болезни она была голодна. Она жалела, что бывшие владельцы дома не оставили здесь котел — пустой крюк висел над разгорающимся огнем, — но, поскольку котла нет, придется обойтись имеющимся в наличии. Она толкнула в огонь несколько камней, чтобы разогреть их, потом достала оставшиеся морковинки и луковицы. Когда камни достаточно раскалятся, она приготовит суп.

Мириамель критически оглядела потолок, после чего раскатала свою постель достаточно далеко от ближайшей дыры, чтобы остаться сухой, если снова пойдет дождь. После некоторого размышления она положила рядом и постель Саймона. Между ними оставалось расстояние, которое принцесса сочла безопасным, но все равно из-за дыр в потолке Саймону придется спать ближе, чем ей хотелось бы. Когда все было готово, она нашла в своей седельной сумке нож и принялась чистить овощи.

— Ну и ветрюга, — сказал возвратившийся Саймон. Волосы его были всклокочены, щеки раскраснелись, он широко улыбался. — Неплохая ночка, если проводить ее у огня.

— Я рада, что мы сюда перебрались, — сказала она. — Мне уже гораздо лучше. Думаю, завтра мы сможем ехать.

— Если ты достаточно оправишься, — проходя мимо нее к очагу, он на мгновение положил ей руку на плечо, потом нежно провел по волосам. Мириамель ничего не сказала, продолжая рубить морковь в глиняную миску.

Нельзя сказать, чтобы они потом причмокивая вспоминали об этой трапезе, но Мириамель почувствовала себя гораздо лучше, съев немного горячего супа. Вымыв и вычистив миски, Мириамель убрала их и забралась в постель. Саймон еще повозился с очагом, потом тоже улегся. Некоторое время они молчали, глядя на пламя.

— У меня в спальне в Меремунде был камин, — тихо проговорила Мириамель. — Ночью, когда я не могла заснуть, я смотрела в огонь. Мне казалось, что я вижу в нем чудные картины. Когда я была совсем маленькая, то думала, что один раз видела лицо Узириса, который улыбался мне.

— М-м-м-м-м, — сказал Саймон. И потом: — У тебя была собственная комната для сна?

— Я была единственной дочерью принца и наследника, — жестко ответила она. — Это всем известно.

Саймон фыркнул.

— Только не мне. Я спал с дюжиной других судомоек. Одна из них, толстая Забедья, храпела, как бондарь, пилящий доски ножовкой.

Мириамель хихикнула.

— Позже, в последний год, когда я жила в Хейхолте, в одной комнате со мной спала Лилит. Это было очень славно. Но в Меремунде я спала одна, моя горничная ночевала за дверью.

— Это наверное… одиноко.

— Не знаю. Может быть. — Она вздохнула и одновременно засмеялась — звук, заставивший Саймона поднять голову. — Однажды я не могла заснуть и пошла к отцу. Я сказала ему, что у меня под кроватью кокиндрил и я хочу спать у него в комнате. Но это было уже после смерти матери, так что он только дал мне одну из своих собак. «Это собака для охоты на кокиндрилов, Мири, — сказал он, — она защитит тебя, клянусь честью». Он всегда был ужасный лгун. Собака просто легла под дверью и скулила, пока я ее наконец не выпустила.

Саймон немного подождал, прежде чем заговорить. Огонь отбрасывал пляшущие тени на соломенный потолок.

— Как умерла твоя мать? — спросил он наконец. — Никто мне никогда не рассказывал.

— Убита стрелой. — Мириамели все еще было больно говорить об этом, но не так, как прежде. — Дядя Джошуа вез ее к моему отцу, когда во время восстания в Луговых Тритингах тот сражался на границе за дедушку Джона. Отряд Джошуа попал в засаду, и тритингов было гораздо больше. Он потерял руку, защищая мою мать, и выиграл битву, но она была убита случайной стрелой. Она умерла до захода солнца.

— Мне очень жаль, Мири.

Она пожала плечами, хоть он и не мог этого видеть.

— Это было очень давно. Но моему отцу эта потеря обошлась дороже, чем мне. Он так ее любил! О Саймон, ты же знаешь только, чем стал мой отец теперь, но раньше он был хорошим человеком. Он любил мою мать больше всего на свете.

И вспомнив его серое, осунувшееся лицо, завесу ярости, навсегда опустившуюся над ним, она заплакала.

— И вот почему я должна увидеть его, — проговорила она наконец, голос ее дрожал. — Вот почему.

Саймон зашуршал соломой.

— Что? Что ты говоришь? Кого ты хочешь увидеть?

Мириамель глубоко вздохнула:

— Моего отца, конечно. Вот почему мы едем в Хейхолт. Просто я должна поговорить с отцом.

— Что за ерунду ты говоришь? — Саймон сел. — Мы же едем в Хейхолт, чтобы достать меч твоего дедушки, Сверкающий Гвоздь.

— Я никогда этого не говорила. Это ты так решил. — Несмотря подступающие к горлу рыдания, она чувствовала, что начинает сердиться.

— Я ничего не понимаю, Мириамель. У нас война с твоим отцом. Ты что, собираешься увидеть его, чтобы напомнить, что у тебя кокиндрил под кроватью? Что за глупости?

— Не будь жестоким, Саймон. Не смей. — Она чувствовала, что слезы вот-вот хлынут, но уголек гнева продолжал тлеть в ней.

— Извини, — сказал Саймон. — Но я просто не понимаю.

Мириамель изо всех сил сжала руки и сидела так, пока окончательно не овладела собой.

— А я не объяснила тебе, Саймон. Прости и ты меня.

— Ну так объясни. Я буду слушать.

Некоторое время Мириамель молча слушала, как потрескивает и шипит огонь.

— Кадрах открыл мне правду, хотя я не думаю, что сам он понял это. Это случилось, когда мы вместе путешествовали, и он рассказал мне о книге Ниссеса. Когда-то у него была эта книга или ее точная копия.

— Волшебная книга, о которой говорил Моргенс?

— Да. Это могущественная книга. Достаточно могущественная, чтобы Прейратс, узнав, что она у Кадраха… послал за ним. — Она замолчала, вспомнив рассказ монаха о кроваво-красных окнах и железных механизмах с прилипшими к ним волосами и кожей замученных. — Он угрожал, пока Кадрах не рассказал все, что помнил. Кадрах сказал, что Прейратс особенно интересовался разговорами с умершими — он это называл «разговоры через пелену».

— Судя по тому, что я знаю о Прейратсе, в этом нет ничего удивительного. — Голос Саймона тоже дрожал. Очевидно, у него были свои воспоминания о красном священнике.

— Но его рассказ открыл мне глаза, — продолжала Мириамель, не желая потерять суть своей догадки теперь, когда наконец решилась заговорить о ней вслух. — О Саймон, я так долго думала, почему мой отец так страшно переменился! Почему Прейратсу удалось склонить его к таким дурным делам. — Она проглотила ком в горле. Слезы все еще не отступали, но решимость придавала ей силы. — Отец любил мою мать. Он не смог стать прежним после ее смерти. Он так и не женился второй раз, хотя дед всегда уговаривал его. Они ужасно ссорились по этому поводу. «Тебе нужен сын, наследник», — говорил дед, но отец всегда отвечал, что не может жениться снова, потому что ему была дана жена и Господь забрал ее. — Она немного помолчала, вспоминая.

— Я все еще не понимаю, — тихо сказал Саймон.

— Неужели ты не видишь? Прейратс, наверное, сказал моему отцу, что может разговаривать с умершими, что даст ему возможность поговорить с моей матерью, может быть даже увидеть ее. Ты не знаешь его, Саймон. Он совсем пал духом, потеряв ее. Он сделал бы что угодно, чтобы вернуть ее хоть ненадолго.

Саймон сделал глубокий вдох.

— Но ведь это… святотатство!

— Я же сказала тебе, он сделал бы что угодно, чтобы вернуть ее. Прейратс, должно быть, солгал ему и сказал, что они найдут ее… за пеленой, или как там это называлось в той ужасной книге. Может быть, он и в самом деле думал, что может сделать это. И он использовал свое обещание, чтобы сделать моего отца сначала своим патроном, потом партнером… а потом своим рабом!

Саймон обдумывал ее слова.

— Может быть, Прейратс и вправду попытался, — сказал он наконец. — Может быть так они и достали до… до другой стороны. До Короля Бурь.

Звук этого имени, как ни тихо оно было произнесено, был встречен леденящим завыванием ветра, запутавшегося в соломе крыши, — столь внезапным, что Мириамель вздрогнула.

— Может быть.

От этой мысли ей стало холодно. Она представила, как ее отец, полный страстного желания поговорить с любимой женой, ждет ее ответа и вместо этого слышит голос того существа. Это немного напоминало историю о том, как рыбак Булличин вытащил своей сетью…

— Но я все еще не понимаю, Мириамель. — Саймон был мягок, но настойчив. — Даже если все это так, какой смысл разговаривать с твоим отцом?

— А я не уверена, что в этом есть какой-то смысл. — Это действительно было так: трудно ожидать чего-либо от их встречи теперь, когда прошло столько времени и пережито столько зла и горестей. — Но если есть хоть малейшая возможность достучаться до него, если я сумею напомнить ему, что все началось с любви, и убедить остановиться… Я должна воспользоваться этой возможностью. — Она вытерла глаза: слезы опять прорвались наружу. — Он только хотел увидеть ее. — Через мгновение она взяла себя в руки. — Но ты не должен ехать, Саймон. Это моя забота.

Он молчал, и она понимала причину его замешательства.

— Значит, ты решилась?

— Да.

Саймон вздохнул:

— Эйдон на древе, Мири, это безумие. Я надеюсь, ты раздумаешь к тому моменту, как мы туда доберемся.

Мириамель знала, что ничего не изменится.

— Я долго думала об этом, Саймон.

Юноша помотал головой и плюхнулся на солому.

— Если бы Джошуа знал, он унес бы тебя за тысячу лиг отсюда.

— Ты прав. Он никогда бы этого не допустил.

Саймон снова вздохнул в темноте:

— Я должен подумать, Мири, я не знаю, что делать.

— Ты можешь делать все, что угодно, кроме одного, — спокойно сказала она. — Не пытайся остановить меня.

Он не ответил. Через некоторое время, несмотря на страх и возбуждение, овладевшие ею, Мириамель почувствовала, как мягкие щупальцы сна тянут ее к себе.

Страшный грохот разбудил ее. Некоторое время она лежала затаив дыхание, с сильно бьющимся сердцем, потом над головой что-то сверкнуло — ярче, чем факел. Ей понадобилось еще несколько секунд, чтобы осознать, что это перечертившую небо молнию она увидела сквозь дырявую крышу. Снова раздался удар грома.

В комнате еще сильнее запахло сыростью и гнилью. Молния сверкнула еще раз, и в ее призрачном свете Мириамель увидела потоки дождя, льющегося сквозь прохудившуюся крышу. Она села и пощупала пол. Дождь лил совсем рядом с ней, прямо на сапоги Саймона. Он все еще спал, тихо похрапывая.

— Саймон. — Она потрясла его за плечо. — Вставай!

Он заворчал, но не проснулся.

— Саймон, подвинься! На тебя льет дождь!

Возмущенно бормоча, он помог принцессе перетащить свою постель поближе к ней и тут же шлепнулся на нее, всем своим видом показывая, что немедленно снова заснет.

Лежа и слушая, как дождь шуршит в соломе, она почувствовала, что Саймон придвинулся ближе. Его лицо было теперь совсем рядом, она ощущала его теплое дыхание на своей щеке. Несмотря на все опасности и горести, которые им недавно пришлось пережить, было что-то удивительно мирное в том, чтобы лежать под шум грозы рядом с этим молодым мужчиной.

Саймон пошевелился:

— Мириамель? Ты замерзла?

— Чуть-чуть.

Он придвинулся еще ближе, обнял и крепко прижал к себе. Она чувствовала себя пойманной, но страха не было. Его губы касались ее щеки.

— Мириамель, — шепнул он.

— Ш-ш-шш. — Она не сопротивлялась. — Ничего не надо говорить.

Так они лежали, а дождь шумел в камыше. Его борода щекотала ее висок, и в этом было что-то странно естественное, так что она боялась пошевельнуться. Он слегка повернул голову, и их губы встретились. Где-то далеко ударил гром — в другом времени? в другом измерении?

Зачем нам что-то большее? — грустно подумала Мириамель. Почему обязательно должны быть все эти сложности? Теперь Саймон обнимал ее обеими руками, притягивая к себе с нежной настойчивостью. Она чувствовала силу его мускулистых рук, надежную твердость груди. Если бы время могло остановиться!

Поцелуи Саймона становились все сильнее. Потом он зарылся лицом в ее волосы.

— Мириамель, — прошептал он хрипло.

— О, о, Саймон… — Она не знала, чего он хочет, да и не хотела знать: ей было достаточно просто целовать его, лежа в его объятиях.

Его губы коснулись ее шеи; кровь стучала у нее в висках. Это было прекрасно — и в то же время пугающе. Он был мальчиком и мужчиной, сильным и нежным. Она напряглась, отстраняясь, но он уже снова целовал ее лицо, страстно и немного неловко. Она подняла руку и осторожно повернула его голову так, чтобы их губы соприкоснулись — о, так нежно…

Их дыхание слилось, и Саймон медленно провел раскрытой ладонью по ее щеке, потом по шее. Он легко касался ее, и она вся дрожала. Ей хотелось слиться с ним, всепоглощающая нежность уносила их обоих в океанские глубины. Она слышала стук собственного сердца — он был громче, чем шорох дождя.

Саймон приподнялся на локте, оказавшись над ней. Теперь он был только далекой тенью, и она протянула руку, чтобы коснуться его лица. Его губы шевельнулись.

— Я люблю тебя, Мириамель.

У нее перехватило дыхание. Внезапный холод сковал ее сердце.

— Нет, Саймон, — прошептала она. — Не говори так.

— Но это правда! Я думаю, что всегда любил тебя — с тех самых пор, как увидел высоко на башне, с солнцем в волосах.

— Ты не можешь любить меня. — Она хотела оттолкнуть его, но у нее не было сил. — Ты не понимаешь.

— Что ты хочешь сказать?

— Ты… ты не можешь любить меня. Это неправильно.

— Неправильно? — спросил он сердито. Теперь он тоже дрожал, но это была дрожь подавляемой ярости. — Неправильно, потому что я обыкновенный человек? Я недостаточно хорош для принцессы? Так? — Он повернулся встал на колени рядом с ней. — Будь проклята твоя глупая гордость, Мириамель. Я убил дракона — настоящего дракона! Разве этого тебе мало? Или ты предпочитаешь кого-нибудь вроде Фенгбальда — убийцу, но убийцу с т-титулом? — Он боролся со слезами.

Этот голос разрывал ей сердце.

— Нет, Саймон, дело не в этом. Ты не понял!

— Тогда объясни, — рявкнул Саймон. — Объясни, чего я не понимаю!

— Дело не в тебе — во мне.

Он долго молчал.

— Что ты хочешь сказать?

— С тобой все в порядке, Саймон. Это я… не заслуживаю любви.

— Что?

Она, задыхаясь, отчаянно замотала головой.

— Я не хочу больше с тобой разговаривать. Оставь меня в покое. Ты найдешь кого-нибудь другого. Многие женщины будут счастливы любить тебя. — Она отвернулась. Теперь, когда ей больше всего хотелось заплакать, дав выход накопившейся боли, слезы не приходили. Ей было одиноко, холодно и странно.

Его рука сжала ее плечо.

— Во имя кровавого древа, Мириамель, будешь ты со мной разговаривать или нет? Что ты несешь?

— Я не девушка, Саймон. — Вот. Теперь это было сказано.

Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы ответить.

— Что?

— Я была с мужчиной. — Теперь, когда она наконец заговорила, это оказалось легче, чем она думала, как будто за нее говорил кто-то другой. — Это аристократ из Наббана, я рассказывала тебе о нем. Он взял нас с Кадрахом на свой корабль. Аспитис Превис.

— Он изнасиловал тебя?.. — Саймон был ошеломлен, ярость сжигала его. — Этот… этот…

Мириамель коротко и горько рассмеялась.

— Нет, Саймон. Он держал меня пленницей, верно, но это произошло позже. Он был настоящим чудовищем — но я пустила его к себе в спальню и не сопротивлялась. — Потом, чтобы навсегда запереть эту дверь, чтобы Саймон наконец оставил ее в покое, чтобы после этой ночи не принести ему новых страданий: — Я тоже этого хотела. Мне он казался красивым. Я хотела этого.

Саймон издал какой-то нечленораздельный звук, потом встал, тяжело дыша. Даже в темноте она видела, как он переменился, став бессловесным и истерзанным, как будто лесной зверь, попавший в капкан. Зарычав, он бросился к двери, с грохотом распахнул ее и выбежал под удары затихающей бури.

Через несколько минут Мириамель подошла к двери и закрыла ее. Он вернется, она в этом не сомневалась. Он оставит ее, а может быть, они вместе пойдут дальше, но все уже будет по-другому. Этого она и хотела, этого и добивалась.

Голова ее, казалось, опустела. Эти вялые мысли рождали эхо, как камешки, брошенные в колодец.

Она долго ждала сна. Когда наконец он готов был прийти, вернулся Саймон. Он оттащил свою постель в дальний угол и лег. Ни слова не было сказано.

Гроза прошла, но вода все еще текла с крыши. Мириамель считала капли.

К середине следующего дня Мириамель решила, что она достаточно оправилась, чтобы ехать дальше. После всей боли и страсти прошедшей ночи они были холодны друг с другом, словно два угрюмых, покрытых синяками бойца в ожидании финальной схватки. Они разговаривали только по необходимости, но весь день Мириамель чувствовала, в какой ярости Саймон. Это было видно по тому, как резко он двигался, седлая лошадь, как ехал впереди, на таком расстоянии от нее, что она едва не теряла его из виду.

Что касается Мириамели, то она чувствовала нечто вроде облегчения. Худшее было уже позади, назад дороги не было. Теперь Саймон знает, что она собой представляет, — в конце концов, может быть, это только на пользу. Больно было заставлять его презирать себя, но это все же лучше, чем вводить его в заблуждение. Тем не менее она не могла избавиться от ощущения потери. Было так тепло и хорошо целовать его, не думая ни о чем… Если бы только он не заговорил о любви, если бы только не заставил ее почувствовать всю меру ответственности! В глубине души она понимала, что все большее, чем дружба между ними, будет означать жизнь во лжи, но были мгновения — прекрасные мгновения, — когда она позволяла себе думать иначе.

Двигаясь так быстро, как это было возможно, принимая во внимание ужасную, размокшую дорогу, к вечеру они отъехали достаточно далеко от Фальшира. Когда стемнело — более чем легкое сгущение красок мрачного дня, — они нашли придорожную часовню Элисии и расстелили постели под ее крышей. После скудного ужина и еще более скудной беседы они наконец улеглись. На сей раз Саймона, видимо, не волновало, что между ним и принцессой был костер.

Первый день в седле после болезни дался Мириамели нелегко, и она ожидала, что сразу провалится в сон, но сон не приходил. Она вертелась с боку на бок, надеясь найти удобное положение, но это не помогало. Пришлось лежать неподвижно, глядя в потолок и слушая, как легкий дождь барабанит по крыше.

Оставит ли ее Саймон? Эта мысль была неожиданно пугающей. Она часто говорила, что хотела бы ехать одна, как и собиралась вначале, но сейчас ей стало ясно, что она не хочет путешествовать в одиночестве. Может быть, она напрасно рассказала ему? Может быть, лучше было бы солгать? Если он теперь стал презирать ее, он может просто уехать назад, к Джошуа.

Ей не хотелось, чтобы он уходил, теперь она поняла это. Это было нечто большее, чем просто страх путешествовать одной по этим унылым местам. Ей будет не хватать его.

Странно было думать об этом, когда она своими руками воздвигла между ними стену, но она боялась потерять его.

Саймон, как никто другой, был дорог ее сердцу. Его мальчишеская наивность и прежде очаровывала ее, хотя порой и вызывала раздражение, но теперь она была уравновешена серьезностью, привлекавшей еще больше. Несколько раз она ловила себя на том, что наблюдает за ним, поражаясь, как он возмужал.

Были и другие достоинства, теперь ставшие для нее очевидными, — его доброта, его преданность, его открытая душа.

Страшно было даже думать, что все это будет потеряно, если он оставит ее.

Но теперь он действительно потерян — или, по крайней мере, тень всегда будет лежать на их дружбе. Он знал о черном пятне в ее сердце — она сама постаралась сделать его видимым и как можно более непривлекательным. Она устала от лжи, и видеть его нынешнее отношение к ней было слишком тяжело. Он был влюблен в нее.

Но и она влюбляется в него!

Эта мысль ударила ее с неожиданной силой. Разве это так? Разве любовь не должна обрушиться, как гром среди ясного неба, чтобы ослепить и оглушить? Или, в крайнем случае, как прекрасный аромат, наполняющий воздух и не дающий думать ни о чем другом? Она думала о нем, о том, как смешно взъерошились его волосы сегодня утром, и как серьезно он смотрел на нее, когда волновался по поводу ее болезни. Элисия, Матерь Божья, молилась она. Убери эту боль. Неужели я люблю его? Неужели люблю?

Впрочем, теперь это не имело значения. А позволить Саймону думать о ней как о целомудренной девушке, достойной его любви, было бы хуже всего — хуже даже, чем совсем потерять его, если этим все кончится.

Но почему же боль все еще так сильна?

— Саймон, — прошептала она, — ты не спишь?

Если он и не спал, то не хотел отвечать. Она осталась наедине со своими мыслями.

Следующий день был еще мрачнее, ветер был резким и пронзительным. Они ехали быстро, не разговаривая, но Саймон снова удерживал Домой рядом с до сих пор безымянной лошадью Мириамели.

Поздним утром они подъехали к развилке, где Речная дорога соединялась со Старой Лесной дорогой. В железных клетках на перекрестке висели два трупа, и явно уже довольно давно: по обрывкам одежды и оскаленным черепам невозможно было определить, кто были эти несчастные. Мириамель и Саймон сотворили знак древа, пересекая дорогу, держась как можно дальше от лязгающих клеток.

Старая Лесная дорога, по которой они ехали теперь, шла под уклон. С северной стороны виднелся Альдхорт, изгибающийся по предгорьям. Когда они спустились к границам Хасу Вейла, ветер стих, но Мириамель не почувствовала особого облегчения. Даже среди бела дня в долине было темно и тихо, только редкие капли утреннего дождя срывались с голых веток дубов и ясеней. Даже вечнозеленые деревья казались сгустками тени.

— Мне не нравится это место, Саймон. — Она пришпорила лошадь, а он придержал Домой, чтобы Мириамель могла догнать его.

Он пожал плечами, глядя на густо заросшие склоны холмов. Ему пришлось долго разглядывать однообразный ландшафт, прежде чем она поняла, что он не хочет встречаться с нейвзглядом.

— Мне не нравилось большинство мест, через которые мы проезжали, — голос его был холоден, — но мы путешествуем не ради собственного удовольствия.

Мириамель разозлилась.

— Я не это имела в виду, и ты прекрасно знаешь. Я хочу сказать, что здесь чувствуется… ну, не знаю. Опасность.

Теперь он обернулся. Ей было больно смотреть на его вымученную улыбку.

— Нечисть, наверное? Хенвиг нас предупреждал…

— Я не знаю, — свирепо ответила она. — Но я вижу, что разговаривать об этом с тобой — пустая трата времени.

— Несомненно. — Он мягко коснулся шпорами боков Домой и рысью поскакал вперед. Глядя на его прямую спину, Мириамель боролась с желанием закричать. Нет, чего она хотела, в конце-то концов? Разве не прекрасно, что он теперь знает правду? Может быть, будет легче, если пройдет какое-то время и он поймет, что они могут оставаться просто друзьями?

Дорога спускалась все глубже в долину, и холмы по обеим сторонам пути становились все выше. Людей видно не было, одинокие дома, стоявшие на склонах, выглядели необитаемыми — что ж, по крайней мере, это дает шанс найти подходящую крышу на ночь. Это немного успокаивало, потому что Мириамели вовсе не хотелось ночевать под открытом небом в этой долине. Она испытывала настоящее отвращение к Хасу Вейлу, хотя ничто, казалось, не могло вызвать в ней такого чувства. Тем не менее ощущение подавленности от тягостного безмолвия, заросших склонов холмов и, может быть, ее собственной тоски заставляли ее с нетерпением ждать того момента, когда они увидят предгорья Свертклифа, даже несмотря на то, что это будет означать скорую встречу с Асу'а и ее отцом.

Мучительно было думать о предстоящей ночи в обществе Саймона.

Он сегодня обращался к ней всего несколько раз, и то лишь по необходимости. Он обнаружил свежие следы около часовни, где они ночевали, и рассказал ей об этом вскоре после того, как они выехали, но, судя по всему, не придал этому происшествию большого значения. Мириамель даже думала, что скорее всего это их собственные следы, потому что они долго бродили вокруг в поисках дров. Кроме этого, Саймон спрашивал ее, надо ли остановиться, поесть и дать отдохнуть лошадям, и вежливо благодарил, когда она давала ему воду из бурдюка или еду. От этой ночи она не ждала ничего хорошего.

Они заехали уже довольно далеко в глубь долины, когда Саймон вдруг резко натянул поводья Домой, так что она еще долго переминалась с ноги на ногу после того, как остановилась.

— Впереди кто-то есть, — тихо сказал он. — Там. Сразу за деревьями. — Он показал туда, где дорога заворачивала, исчезая из виду. — Видишь?

Мириамель прищурилась. Ранние сумерки превратили дорогу в смутную серую полоску. Если за деревьями действительно что-то и двигалось, она не могла этого разглядеть.

— Мы подъезжаем к городу.

— Тогда поехали, — сказал он. — Наверное, просто кто-то возвращается домой, но мы за весь день никого не встретили.

Он пустил Домой рысью.

Завернув за поворот, они вскоре подъехали к сгорбленным фигурам, тащившим тяжелые ведра. Услышав стук копыт лошадей, люди затравленно обернулись, словно воры, застигнутые на месте преступления. Мириамель была уверена, что они не меньше Саймона испугались, обнаружив на дороге других путников.

Люди сдвинулись к краю дороги, когда лошади поравнялись с ними.

Судя по темным плащам с капюшонами, это, вероятно, были местные жители, горцы. Приветствуя их, Саймон поднес руку ко лбу.

— Дай Бог вам доброго дня, — сказал он.

Ближайший к ним человек вскинул глаза и осторожно начал поднимать руку, чтобы ответить на приветствие, но внезапно замер, уставившись на Саймона.

— Во имя древа, — Саймон натянул поводья, — вы те двое из таверны в Фальшире.

Что он делает? — испуганно подумала Мириамель. Это огненные танцоры! Ну поезжай же, Саймон!

Словно в ответ он повернулся к ней:

— Мириамель, посмотри-ка сюда.

Неожиданно двое в капюшонах упали на колени.

— Вы спасли нам жизнь, — произнес женский голос.

Мириамель остановила лошадь и широко раскрыла глаза от удивления. Перед ней были те мужчина и женщина, которых собирались увести с собой огненные танцоры.

— Это правда, — сказал мужчина, голос его дрожал. — Да благословит вас Узирис, благородный рыцарь.

— Встаньте, пожалуйста. — Саймон явно был польщен, хотя и смущен тоже. — Я уверен, что, если бы не мы, вам помог бы кто-нибудь другой.

Женщина встала, не обращая внимания на грязные пятна на подоле ее длинной юбки.

— Что-то никто особенно не торопился, — сказала она. — Уж всегда так, кто добрый, тому больше всех и достается.

Мужчина сердито посмотрел на нее.

— Довольно, жена. Этим людям ни к чему твое нытье, что все в мире плохо.

Она с вызовом взглянула на него:

— Стыд это, вот и все. Стыд сплошной, что в мире так устроено.

Мужчина снова повернулся к Саймону и Мириамели.

Он был уже не молод, его лицо покраснело и обветрилось за долгие годы, проведенные под палящим солнцем.

— У моей жены свои причуды, но говорит она дело, вот в чем суть. Вы нам жизнь спасли, это уж так. — Он выдавил из себя улыбку, явно нервничая. Мириамель подумала, что, видимо, когда тебе спасают жизнь, это почти так же страшно, как когда ее не спасают. — У вас есть крыша на сегодня? Моя жена Гуллейн, а я Ролстен, и мы были бы рады предложить вам переночевать у нас.

— Мы пока что не собираемся останавливаться, — сказала Мириамель, которой не очень нравилась перспектива провести ночь с незнакомцами.

Саймон посмотрел на нее.

— Ты была больна, — сказал он.

— Я могу ехать дальше.

— Наверное, можешь, но зачем отказываться от крова хотя бы на одну ночь? — Он повернулся, чтобы посмотреть на мужчину и женщину, потом подъехал поближе к Мириамели. — Это, может быть, последняя возможность укрыться от дождя и ветра, — сказал он тихо. — Последняя, до… — Тут он замолчал, не желая даже шепотом упоминать цель их путешествия.

Мириамель действительно устала. Она поколебалась еще немного, потом кивнула.

— Хорошо, — сказал Саймон и снова повернулся к мужчине и женщине, — мы будем рады приюту.

Он не назвал незнакомцам их имен; Мириамель молча одобрила хотя бы такую меру предосторожности.

— У нас нет ничего, подобающего таким важным господам. — Лицо Гуллейн когда-то можно было назвать добрым, но тяжелые времена и страх сделали кожу дряблой, глаза скорбными. — Не годится вести их в наш простой дом.

— Молчи, женщина, — сказал ее муж. — Мы сделаем что сможем.

Казалось, она хотела что-то еще сказать, но только покачала головой и сжала губы в горестную прямую линию.

— Что ж, значит, решено, — отрезал он. — Пойдемте, здесь недалеко.

Быстро обсудив это между собой, Саймон и Мириамель спешились, чтобы идти рядом с их хозяевами.

— Вы живете здесь, в Хасу Вейле? — спросил Саймон.

Мужчина издал короткий смешок.

— Совсем недавно. Мы жили в Фальшире.

Мириамель помедлила, прежде чем задать интересующий ее вопрос:

— А… вы были огненными танцорами?

— К нашему сожалению.

— Это могущественное зло. — Голос Гуллейн был хриплым от переполнявших ее чувств. — Вы не должны иметь никаких дел с ними, моя леди, или с тем, к чему они прикоснулись.

— Почему эти люди преследовали вас? — Саймон машинально коснулся рукоятки меча.

— Потому что мы ушли, — сказал Ролстен. — Мы не могли больше этого выносить. Они просто бесноватые, но, как и собаки, в своем безумии могут причинять зло.

— Но убежать от них непросто, — добавила Гуллейн. — Они свирепы, и они не отстанут от вас. И они везде, — добавила она, понизив голос, — везде.

— Во имя Искупителя, женщина, — зарычал Ролстен. — Зачем ты их запугиваешь? Ты же видела, как этот рыцарь управляется с мечом. Им нечего бояться.

Саймон гордо выпрямился. Мириамель улыбнулась, но взгляд на потемневшее лицо Гуллейн заставил улыбку погаснуть. Может быть, она права?

Может быть, они могут встретить и других огненных танцоров? Может, завтра лучше сойти с дороги и ехать по более безопасным местам?

В ответ на ее невысказанные мысли Ролстен остановился и махнул рукой в сторону тропинки, отходящей от Старой Лесной дороги и поднимающейся вверх по склону.

— Мы устроились там, наверху, — сказал он. — Не годится быть слишком близко к дороге, где дым может привлечь к нам гостей менее желанных, чем вы двое.

Они последовали за Ролстеном и Гуллейн вверх по узкой тропе. Несколько поворотов — и старая дорога исчезла внизу, под покрывалом верхушек деревьев. Это был долгий и крутой подъем между могучими деревьями, и темные плащи их провожатых было все труднее различить в сгущающихся сумерках. Когда Мириамель подумала, что луну они увидят раньше, чем дом, Ролстен остановился и приподнял толстую ветку сосны, преградившую им путь.

— Это здесь, — сказал он.

Мириамель провела свою лошадь вслед за Саймоном и оказалась на широкой поляне. В центре ее стоял бревенчатый дом, простой, но на удивление большой. Из дыры в крыше поднимался дымок. Мириамель была поражена. Она повернулась к Гуллейн, внезапно охваченная дурными предчувствиями.

— Кто еще здесь живет?

Женщина ничего не ответила.

Принцесса заметила движение на пороге дома. Через мгновение на черной утоптанной земле перед дверью возник низенький с короткой шеей человек, одетый в белую рясу.

— Вот мы и снова встретились, — сказал Мифавару. — Наша беседа в таверне, к несчастью, быстро прервалась.

Мириамель услышала, как чертыхнулся Саймон, выхватывая из ножен меч, увидела, что он дергает поводья ее лошади, пытаясь развернуть ее.

— Не надо, — сказал Мифавару.

Он свистнул, и еще полдюжины белых фигур возникли из темноты по краям поляны. В сумерках они казались призраками, рожденными старыми деревьями. Некоторые натянули луки.

— Ролстен, ты и твоя женщина, отодвиньтесь. — Голос лысого человека звучал почти любезно. — Вы выполнили то, за чем были посланы.

— Будь ты проклят, Мифавару, — крикнула Гуллейн. — В день Взвешивания ты сожрешь свои кишки вместо колбасы!

Мифавару раскатисто рассмеялся.

— Вот как? Отойди, женщина, пока я не приказал пустить в тебя стрелу.

Муж уже тащил ее прочь, но Гуллейн, с глазами полными слез, повернулась к Мириамели:

— Простите нас, моя леди! Они снова поймали нас. Они нас доконали!

Сердце Мириамели было холодным как камень.

— Чего ты от нас хочешь, трус? — спросил Саймон.

Мифавару снова хрипло засмеялся.

— Мы ничего от тебя не хотим, юный господин. Хочет только Король Бурь. А чего он хочет, мы узнаем нынче же ночью, когда отдадим вас ему. — Он махнул остальным белым фигурам. — Свяжите их. У нас еще много дел до полуночи.

Когда первый из подошедших огненных танцоров схватил его за руки, юноша повернулся к Мириамели, и лицо его было исполнено ярости и отчаяния. Она знала, что он хотел бы сражаться и заставить их убить себя, но боялся из-за нее.

Мириамель ничем не могла помочь ему. У нее внутри не осталось ничего, кроме сдавившего горло ужаса.

7 ИСПОВЕДЬ

К невесте юноша пришел

Весь в золоте кудрей,

Откинул черный капюшон

И улыбнулся ей.

— О леди милая, скажи,

Что сделать должен я,

Чтоб стала ты невестой мне,

Прекрасная моя.

Сказала девушка в ответ,

Надменности полна:

— Таких даров на свете нет,

Чтоб стоили меня.

— Ну что ж, — ответил он тогда,

— Уйду я до поры.

Но пожалеешь ты еще,

Что не взяла дары.

Сегодня гонишь ты меня,

Но знай: когда-нибудь,

Уже согласья не спрося,

Я за тобой вернусь.

Я Смерть зовусь,

И не забудь:

Я за тобой вернусь.

Это было бесполезно. Ее песня не могла заглушить звуков странного причитания, которое, казалось, предвещало столько несчастий.

Песня тянулась, и Мегвин пристально смотрела в огонь. Ее губы так потрескались от холода, что было больно петь. Уши горели, голова болела.

Сначала казалось, что все идет как надо. Она была послушной дочерью богам — не было ничего удивительного в том, что после смерти она вознеслась на небеса, чтобы жить среди них — не как равная, конечно, но как преданная дочь, любимая служанка. И во время их странного путешествия все было именно таким, каким она и ждала: боги сверкали дивными глазами, их одежда и оружие переливались всеми цветами радуги. Земля богов даже превзошла ее ожидания: она была очень похожа на ее родной Эрнистир, но прекраснее, чище, ярче. Небо здесь казалось выше и синее, чем вообще может быть небо, снег белее, а трава такая зеленая, что больно становилось глазам. Даже граф Эолер, который тоже умер и пришел в эту прекрасную вечность, каким-то образом стал здесь более открытым и близким; без страха и смущения она сказала ему, что всегда любила его. Эолер, как и она избавленный от тяжкого бремени смертных, выслушал ее с глубоким участием — и сам был подобен богу.

Но потом все переменилось.

Мегвин думала, что когда она и другие живые эрнистирийцы привлекали богов на свою сторону, они тем самым решили исход дела. Однако сами боги тоже участвовали в войне, как и эрнистирийцы, и эта война еще не была выиграна. Худшее еще ожидало их впереди.

И боги скакали по бескрайним белым полям небес в поисках Скадаха, дыры в вечную тьму. И они нашли его. Он был огражден камнями, добытыми в самых темных глубинах вечности, так ее учили наставники, и полон самыми страшными врагами богов.

Она никогда не думала, что такое может существовать: порождения чистого зла, блестящие сосуды пустоты и отчаяния. Но она видела, как одно из них стояло на древней стене Скадаха, слышала его безжизненный голос, предрекающий гибель богов и смертных. Весь этот ужас таился за стеной… и теперь боги собирались разрушить ее.

Мегвин догадывалась, что пути богов неисповедимы, но и представить не могла, что они настолько темны для разума смертных.

Она снова повысила голос в песне, надеясь заглушить заунывные звуки, но через некоторое время сдалась. Боги и сами пели, их голоса были гораздо сильнее, чем ее.

Почему они не остановятся? — безнадежно думала она. Почему не перестанут?

Но спрашивать было бесполезно. У богов были свои планы. Так было всегда.

Эолер давно уже потерял надежду понять ситхи. Он знал, что они не боги, как думала несчастная, потерявшая разум Мегвин, но ситхи и в самом деле были не намного ближе и понятнее истинных небесных богов. Граф отвернулся от огня и сел спиной к Мегвин. Она напевала что-то про себя. Когда-то у нее был приятный голос, но по сравнению с пением мирных он казался слишком высоким и резким. Ни один смертный не может состязаться в пении с…

Граф Над Муллаха вздрогнул. Ситхи запели громче. Эту музыку невозможно было игнорировать, так же как и их кошачьи глаза, когда они смотрели прямо в лицо. Песня пульсировала, то увеличиваясь, то уменьшаясь, напоминая тайную пульсацию океана.

Уже три дня ситхи пели под снегопадом, собираясь у каменных стен Наглимунда. Норны не оставляли их без внимания: несколько раз белолицые защитники появлялись наверху и выпускали залп стрел. Несколько ситхи были убиты во время этих нападений, но у них были и свои стрелки. Каждый раз норны были вынуждены уйти со стен, и ситхи продолжали пение.

— Не знаю, долго ли я выдержу, Эолер. — Изорн появился из пурги, борода его заиндевела. — Я был вынужден поехать на охоту, только для того чтобы не слышать, но этот звук преследует меня повсюду, где бы я ни был. — Он бросил у костра убитого зайца. Кровь текла из раны, оставляя на снегу красные пятна. — Добрый день, леди, — сказал молодой риммер Мегвин. Она перестала петь, но не ответила. Казалось, она не в состоянии видеть ничего, кроме прыгающего пламени.

Эолер перехватил задумчивый взгляд Изорна и пожал плечами.

— Не такой уж страшный звук.

Риммер поднял брови.

— Нет, Эолер, наоборот, он в чем-то даже прекрасен. Но слишком прекрасен для меня, слишком силен, слишком странен. Он причиняет мне боль.

Граф нахмурился:

— Знаю. Мои люди тоже не находят себе места. Больше того — многие напуганы.

— Но зачем они это делают? Они же жизнями рискуют! Вчера двоих убили! Если это какой-то обряд, который им обязательно нужно выполнить, почему они не могут петь за пределами досягаемости стрел?

Эолер беспомощно покачал головой:

— Не знаю. Убей меня Багба, я не знаю, Изорн.

Немолкнущие, как шум океана, голоса ситхи омывали лагерь.

Джирики пришел перед рассветом. Розоватый отсвет тлеющих углей выхватил из темноты его острые черты.

— Этим утром, — произнес он и сел на корточки, неподвижно глядя на угли. — До полудня.

Эолер протер глаза, стараясь окончательно проснуться. Он спал урывками, но ему казалось, что сна давно уже не было.

— Этим… этим утром? Что ты имеешь в виду?

— Начнется битва. — Во взгляде Джирики, обращенном к Эолеру, было что-то, что можно было бы принять за сожаление, если бы это лицо принадлежало смертному. — Это будет страшная битва.

— Почему ты думаешь, что она начнется именно сегодня?

— Потому что мы готовы начать ее. Мы не можем осаждать крепость — нас слишком мало. Тех, кого вы называете норнами, еще меньше, но они скрыты в огромной каменной раковине, а у нас нет ни машин смертных, созданных для штурма, ни времени, чтобы их построить. Поэтому мы идем нашим путем.

— Это как-то связано с пением?

Джирики кивнул со странной торжественностью.

— Да. Подготовь своих людей. И объясни им следующее: что бы они ни увидели, что бы ни думали, наши враги в крепости — живые существа. Хикедайя такие же, как мы, и такие же, как вы, — из плоти и крови. Они тоже умирают. — Его спокойные золотые глаза не мигая смотрели на Эолера. — Ты скажешь им это?

— Скажу. — Эолер поежился и пододвинулся ближе к огню, протянув руки к остывающим углям. — Утром?

Джирики снова кивнул и встал.

— Если удача улыбнется нам, это закончится до темноты.

Эолер не мог себе представить, как можно взять Наглимунд за такое короткое время.

— А если не закончится? Что тогда?

— Тогда будет… тяжело. — Джирики отступил на шаг и исчез в пурге.

Эолер посидел еще немного перед остывшими углями, стискивая зубы, чтобы они не стучали. Когда он понял, что одному ему не справиться, он встал и пошел будить Изорна.

Под ударами ветра серый и красный шатры, оседлавшие вершину холма, казались парусниками, поднятыми взметнувшейся волной. Еще несколько шатров расположились чуть ниже, множество других теснились по всему склону и заполняли долину. За ними лежало озеро Клоду — широкое сине-зеленое зеркало.

Тиамак стоял перед шатром и медлил входить, несмотря на холодный ветер. Сколько людей, сколько движения, сколько шума! Страшно было смотреть на это людское море, страшно чувствовать себя так близко к жерновам истории, но убежать нельзя. Его собственная маленькая история была поглощена величественным эпосом, завладевшим Светлым Ардом. Иногда казалось, что его кладовые, полные дивных мечтаний и ночных грез, теперь опустошились. Собственные мелкие надежды, страхи и свершения Тиамака теперь утратили свое значение, и это было для них лучшим исходом. Второй, нс менее вероятной возможностью было то, что все это жестоко растопчут в самом ближайшем будущем.

Поколебавшись еще мгновение, он наконец приподнял край шатра и вошел.

Это не был военный совет, чего так боялся Тиамак с того самого момента, как Джеремия принес ему приглашение принца. Такие вещи заставляли его остро чувствовать свою беспомощность и бесполезность. Его ждали только несколько человек: Джошуа, сир Камарис и Изгримнур сидели на скамьях, Воршева полулежала в постели, рядом с ней на полу, скрестив ноги, устроилась Адиту, женщина-ситхи. Кроме них в шатре присутствовал только юный Джеремия, которому, очевидно, пришлось попотеть этим утром. Сейчас он стоял рядом с Джошуа, пытаясь выглядеть готовым к дальнейшим поручениям, в то же время стараясь восстановить дыхание.

— Спасибо за поспешность, Джеремия, — сказал Джошуа. — Я понимаю, ты устал. Но пожалуйста, пойди и попроси отца Стренгъярда прийти, как только он сможет. После этого будешь свободен.

— Да, ваше высочество. — Джеремия поклонился и направился к выходу.

Тиамак, по-прежнему стоявший в дверях, улыбнулся подошедшему юноше.

— У меня не было возможности спросить тебя раньше. Как Лилит? Есть ли изменения?

Джеремия покачал головой. Он старался говорить спокойно, но в его голосе слышалась боль:

— Все как прежде. Она не просыпается. Пьет воду, но ничего не ест. — Он сердито потер глаза. — Никто ничего не может сделать.

— Мне очень жаль, — мягко сказал Тиамак.

— Вы тут ни при чем. — Джеремия неловко переминался с ноги па ногу. — Мне нужно идти и привести отца Стренгъярда.

— Конечно.

Тиамак сделал шаг в сторону. Юноша проскользнул мимо него и исчез.

— Тиамак, — позвал принц, — прошу тебя, подойди и присоединись к нам.

Когда вранн сел, Джошуа оглядел собравшихся и заговорил.

— Это очень трудно. Я собираюсь сделать одну ужасную вещь и в первую очередь хочу попросить прощения за это. Ничто не может послужить мне оправданием, только крайняя необходимость. — Он повернулся к Камарису: — Друг мой, умоляю, прости меня. Если бы я мог сделать это как-то по-другому… Адиту считает, что нам следует знать, был ли ты в городе ситхи, Джао э-Тинукай, и что ты там делал, если был.

Камарис устало посмотрел на Джошуа.

— Могут ли быть у человека секреты, которые он не хочет предавать гласности? — тяжело спросил он. — Я заверяю тебя, мой принц, что это не имеет никакого отношения к Королю Бурь, клянусь моей рыцарской честью.

— Но тот, кому не известна долгая история нашего народа — а Инелуки был одним из нас когда-то, — может и не понять истинного смысла событий, порожденных узами крови и старинными легендами. — Адиту, в отличие от Джошуа, говорила без стеснения, спокойно и твердо. — Все здесь знают, что ты честнейший из смертных, Камарис, но ты ведь просто не знаешь, что из того, что ты видел или слышал, может оказаться полезным.

— Не мог бы ты рассказать это хотя бы мне, Камарис? — спросил Джошуа. — Ты знаешь, я ставлю твою честь так же высоко, как свою. Разумеется, никто не заставляет тебя выдавать твои секреты в комнате, полной народа, даже если все это твои друзья и союзники.

Камарис пристально посмотрел на него. В какой-то момент его взгляд смягчился, словно он боролся с внутренним порывом, но потом он яростно замотал головой.

— Нет, простите, принц Джошуа, но, к моему стыду, я не могу. Там есть такие вещи, рассказать которые я не мог бы даже под давлением Рыцарского канона.

Изгримнур стиснул огромные руки, явно болезненно переживая за старого друга. Тиамак не видел риммера таким несчастным с тех пор, как они покинули Кванитупул.

— А мне, Камарис? — спросил герцог. — Я знаю тебя дольше, чем кто-либо из присутствующих. Оба мы служили старому королю. Если твоя тайна как-то связана с Престером Джоном, ты можешь разделить ее со мной.

Камарис выпрямился, казалось, он сопротивлялся чему-то, давившему на него изнутри.

— Я не могу, Изгримнур. Это ляжет непосильным бременем на нашу дружбу. Пожалуйста, не проси меня.

Тиамак почувствовал, как растет общее напряжение. Старый рыцарь казался пойманным в ловушку, которую не видел никто, кроме него самого.

— Неужели вы не можете оставить его в покое? — жалобно спросила Воршева. Она положила руки на живот, как бы защищая ребенка от непостижимой жестокости большого мира.

Зачем я здесь? — изумлялся Тиамак. Я путешествовал с ним, когда память еще не вернулась к нему, и я носитель свитка. Но какое унылое сборище представляет собой Орден теперь, когда умерла Джулой и ушел Бинабмк. И где, собственно, Стренгьярд?

Неожиданно ему пришла в голову мысль.

— Принц Джошуа?

Принц посмотрел на него.

— Да, Тиамак.

— Прости меня, если я ошибусь. Это не моя страна, и я не знаю всех ваших обычаев… — Он колебался. — Но мне кажется, у вас, эйдонитов, существует обряд исповеди?

Джошуа кивнул:

— Да.

Тот, Кто Всегда Ступает По Песку, взмолился Тиамак, проведи меня верным путем!

Вранн повернулся к Камарису. Старый рыцарь, образец изысканнейших манер, сейчас был похож на раненого зверя.

— Не могли бы вы рассказать вашу историю священнику, — сказал вранн, — может быть отцу Стренгъярду, если он действительно святой человек? Тогда, если я правильно понимаю, все это останется между вами и Богом. Но Стренгъярд знает о Великих Мечах и нашей борьбе больше, чем любой смертный. Он сможет, по крайней мере, сказать остальным, нужно ли нам продолжать поиски ответов на вопросы.

Джошуа хлопнул рукой по колену.

— Ты истинный носитель свитка, Тиамак. У тебя острый ум.

Тиамак отложил комплимент Джошуа, решив, что оценит его позже, и сосредоточился на старом рыцаре.

Камарис задумчиво смотрел вдаль.

— Не знаю, — медленно сказал он. — Я никому не рассказывал этого, даже на исповеди. Это, безусловно, часть моего позора, но не самая большая часть.

— У всех есть чего стыдиться, все мы ошибались. — Изгримнур явно нервничал. — Мы не собираемся это из тебя вытаскивать. Мы только хотим знать, не могут ли твои дела с ситхи как-то ответить на наши вопросы. Черт возьми! — добавил он в заключение.

Холодная усмешка исказила лицо Камариса.

— Ты всегда умел уговаривать, Изгримнур. — Улыбка исчезла, оставив страшную безнадежную пустоту. — Хорошо. Пошлите за священником.

Камарис и Стренгъярд ушли далеко вниз по холму. Тиамак стоял у шатра Джошуа и глядел им вслед. Несмотря на всеобщие похвалы его мудрости, он не знал, правильно ли поступил. Может быть, Мириамель была права: они не принесли Камарису добра, вернув ему память, и заставлять его заново переживать болезненные воспоминания было жестоко.

Высокий рыцарь и священник долго стояли на ветреном склоне холма — так долго, что бесконечная вереница облаков наконец прошла, освободив бледное полуденное солнце. Потом Стренгъярд повернулся и пошел вверх по холму; Камарис остался стоять, глядя на серые воды озера Клоду. Рыцарь казался высеченным из камня, величественной глыбой, которая может превратиться в груду облаков, но все равно останется на том же месте еще целый век.

Тиамак заглянул в шатер.

— Отец Стренгъярд идет.

Священник с трудом карабкался на холм, сгорбившись то ли от холода, то ли от тяжести страшной тайны Камариса. Однако одного взгляда, брошенного на его лицо, после того как он преодолел последние шаги, было достаточно, чтобы понять, что священник услышал такие вещи, которых предпочел бы не знать.

— Мы все ждем вас, отец Стренгъярд, — сказал Тиамак.

Архивариус отрешенно кивнул. Глаза его были опущены, как будто он должен был внимательно смотреть под ноги, чтобы не упасть. Тиамак пропустил его вперед и зашел сам в относительно теплый шатер.

— Мы рады твоему возвращению, отец Стренгъярд, — сказал Джошуа. — Прежде чем ты начнешь, скажи мне: как Камарис? Может быть, стоит послать кого-нибудь за ним?

Священник выглядел изумленным, как будто не ожидал услышать человеческий голос. В его глазах был ужас.

— Не… не знаю, принц Джошуа. Я не знаю больше… ничего.

— Пойду взгляну на него, — проворчал Изгримнур, поднимаясь со скамьи.

Отец Стренгъярд предостерегающе поднял руку.

— Я думаю, он… хочет побыть один. — Священник нервно поправил повязку на глазу, потом запустил пальцы в поредевшую шевелюру. — О всемилостивейший Узирис! Бедняги!

— Бедняги? — спросил Джошуа. — Что ты говоришь, Стренгъярд? Ты можешь объяснить что-нибудь?

Архивариус сжал руки.

— Камарис был в Джао э-Тинукай. Это все… о Боже!.. это все, что он сказал мне, прежде чем попросил хранить тайну исповеди. Но то, как он туда попал и что там произошло, скрыто за Дверью Искупителя. — Его взгляд блуждал по комнате, как будто ему было больно подолгу задерживать его на чем-то одном. — Но это все, что я могу сказать. Я думаю, что эти воспоминания ничем не помогут нам в нашем положении, и в них нет ничего о Короле Бурь, или о Трех Великих Мечах, или о чем бы то ни было, что важно для нас в этой войне. О всеблагой Узирис! О Боже! — Он снова взъерошил редкие рыжие волосы. — Простите меня. Иногда трудно помнить, что я лишь ключник, страж у Двери Искупителя, и это бремя носить не мне, а Господу. Сейчас это кажется мне непосильной ношей.

Тиамак испуганно смотрел на него. Его друг, носитель свитка, выглядел так, как будто его посетили грозные мстительные духи. Вранн придвинулся поближе к Стренгъярду.

— Это все? — Джошуа казался разочарованным. — Ты уверен, что его знания ничем не могут помочь нам?

— Я не уверен ни в чем, кроме боли, принц Джошуа, — сказал архивариус тихо, но с неожиданной твердостью. — Но я действительно думаю, что мы поступили плохо и что расспрашивать этого человека еще о чем-то было бы неоправданной жестокостью, и не только по отношению к нему.

— Как это не только по отношению к нему? — спросил Изгримнур. — А к кому еще?

— Довольно, прошу вас. — В голосе Стренгъярда была злость. Тиамак и вообразить не мог, что такое возможно. — Я сказал вам все, что вы хотели знать. А теперь позвольте мне уйти.

Джошуа явно был сбит с толку.

— Конечно, отец Стренгъярд.

Священник кивнул:

— Бог да хранит всех вас.

Тиамак пропустил Стренгъярда к выходу из шатра.

— Могу я что-нибудь сделать для вас? — спросил он. — Может быть, погулять с вами?

Священник поколебался, потом кивнул:

— Это было бы хорошо.

Камарис ушел с того места, где стоял. Тиамак поискал его взглядом, но не нашел.

Когда они прошли вниз по холму, Стренгъярд задумчиво проговорил:

— Теперь я понимаю… как человек может хотеть напиться до бесчувствия. Я и сам почти хотел бы этого. — Тиамак поднял брови, но ничего не сказал. — Может быть, только пьянство и сон помогают нам забыть что-то, данное Богом, — продолжал священник. — А иногда забвение — единственное средство облегчить боль.

Вранн подумал.

— Однажды Камарис заснул на четыре десятка лет.

— А мы разбудили его, — грустно улыбнулся Стренгъярд, — или, как я бы сказал, Господь позволил нам разбудить его. Может быть, это было необходимо. Может быть, в конце концов это принесет что-нибудь, кроме неизмеримой скорби.

Не похоже, чтобы он в это верил, подумал вранн.

Гутвульф остановился, по еле заметному движению воздуха пытаясь определить, который из двух туннелей ведет наверх — туда, куда звала его песня меча. Его ноздри раздувались, вдыхая сырой воздух, в надежде обнаружить хоть малейший знак, куда ему теперь надо двигаться. Его пальцы ощупывали каменные стены по обе стороны от него, беспорядочно, как слепые крабы.

Чужая бестелесная речь снова звучала вокруг — незнакомые слова он не слышал, а скорее ощущал. Он мотнул головой, пытаясь заглушить их. Он знал, что в туннелях есть привидения,. но верил, что они не могут ни навредить, ни коснуться его. Болтливые голоса только переплетались со звуком, который он действительно хотел услышать. Они не были реальными. Реальным был меч, и теперь он звал.

Впервые он почувствовал его возвращение за несколько дней до этого.

Он проснулся в безумии слепого одиночества, и нить призывной, подчиняющей себе мелодии протянулась через его темное бодрствование. Это не было очередным жалким сном: могучее властное чувство, такое жуткое, такое приятно знакомое; песня без слов, звеневшая в голове и окутывавшая паутиной грез и желаний. Она тащила его за собой с такой силой, что он бежал, неуклюже падая на колени, словно молодой пастушок на зов своей возлюбленной. Меч! Он снова здесь, он рядом!

Только когда последние цепкие щупальцы сновидений оставили его, он вспомнил, что меч был не один.

Он никогда не был один. Он принадлежал Элиасу, когда-то бывшему ему другом, а теперь — злейшему врагу. Хотя Гутвульф страстно желал быть рядом с мечом и греться его песней, как теплом от костра, он знал, что должен приближаться очень, очень осторожно. Какой бы безрадостной ни была его жизнь, он предпочитал ее тому, что сделал бы с ним Элиас или — еще хуже — что он позволил бы сделать с ним этой змее Прейратсу, если бы схватил.

Ему не приходило в голову, что лучше всего было бы просто оставить меч в покое. Его песня была для Гутвульфа словно плеск ручья для умирающего от жажды путника. Она звала, и ему ничего не оставалось, кроме как подчиниться зову.

До сих пор он еще не утратил некой звериной хитрости. Нащупывая дорогу по хорошо знакомым проходам, он понимал каким-то образом, что ему нужно не только найти Элиаса и меч, но и приблизиться к ним осторожно, чтобы его не схватили, — как ему это уже удалось однажды, когда он приблизился к королю в туннеле над литейной. До того он покорно следовал повелительному зову меча, но остановился так далеко, как это было возможно, точно ястреб, на длинной веревке кружащий вокруг хозяина. Но теперь пытаться противостоять этому зову было безумием. В первый день следования зову меча Гутвульф совсем забыл подойти к тому месту, где женщина каждый день оставляла ему еду. На следующий день, приход которого для слепого Гутвульфа означал просто конец очередного периода сна, зов меча, стучащий в нем, словно второе сердце, почти совсем стер из его памяти, где это место, собственно, находилось. Он ел ползучих тварей, которых нащупывали его ищущие пальцы, и пил из редких струек текущей воды. Он помнил свои первые недели в подземных коридорах и то, что случилось с ним, когда он пил стоячую воду.

Теперь, после того как в третий раз его сны были полны зовом меча, он зашел гораздо дальше всех известных ему коридоров. Камни, которые он ощупывал, никогда не попадались ему раньше; в самих туннелях не было ничего знакомого, кроме призрачных голосов и песни Великого Меча.

Он плохо понимал, сколько времени уже ушло на поиски меча в этот раз, и в один из редких моментов просветления с удивлением спросил себя, что король делает так долго в тайных подземельях замка.

Мгновением позже дикая, победная мысль блеснула в его воспаленном мозгу.

Он потерял меч. Он потерял его где-то здесь. Меч лежит и ждет, кто найдет его. Ждет меня! Меня!

Мысль о том, что меч может полностью принадлежать ему, что можно будет трогать его, слушать, любить и поклоняться, была так ошеломляюще прекрасна, что он сделал несколько шагов и упал на пол, где лежал, дрожа, пока не притупилась острота его смятения.

После того как сознание вернулось к нему, Гутвульф встал и побрел дальше, потом снова заснул. Теперь он проснулся и стоял перед разветвлением туннелей, пытаясь решить, какой из двух скорее может вывести его наверх. Он точно знал, что меч находится над ним, подобно кроту, который роет свои ходы, прекрасно представляя, где поверхность земли. В другие моменты прояснения он боялся, что стал так восприимчив к песне меча, что выйдет вслед за ней даже в Тронный зал, где и будет схвачен, как тот же крот, прокопавший проход прямо в лисью нору.

Но даже если он движется прямо наверх, его движение началось очень глубоко. Подъем никогда не был таким крутым, чтобы этого следовало бояться; кроме того, Гутвульф знал, что всегда двигался наружу, от сердца замка. Нет, то прекрасное и пугающее, что звало его за собой, должно быть где-то здесь, под землей, погребено в каменной могиле, как и он сам. Он найдет это и не будет больше так одинок. Нужно только решить, по которому из двух туннелей идти…

Гутвульф поднял руку и машинально протер слепые глаза. Он очень ослабел. Когда он ел в последний раз? Что будет, если женщина махнула на него рукой и перестала класть еду? Было чудесно съесть хоть немного настоящей пищи…

Но если я найду меч, если я один буду владеть им, ликовал он, ни о чем таком не надо будет больше беспокоиться.

Он поднял голову. Что-то царапалось прямо над ним, как будто замурованное в камне. Он слышал это и раньше — в последнее время все чаще и чаще, — но ничего не мог с этим поделать.

Царапанье прекратилось, а он по-прежнему в болезненной нерешительности стоял перед развилкой. Он уже положил у края камень: было так легко заблудиться, но один из этих туннелей наверняка ведет вверх к источнику песни — монотонной, сосущей, тянущей душу мелодии Великого Меча. Он не хотел выбрать неправильный путь и потратить бесконечное количество времени на поиски обратного пути. Он чувствовал себя совсем ослабевшим от голода и онемевшим от усталости.

Он мог бы стоять так и час, и день. Наконец, начинаясь мягко, как нежное прикосновение, из правого туннеля пришло легкое дуновение ветра. Чуть позже теплая волна проплыла мимо него — это были духи, которые жили в темных нижних подземельях. Их неясные, безнадежные голоса эхом отдавались в его голове.

…Бассейн. Мы должны искать его в Бассейне. Он будет знать, что делать. Скорбь. Они навлекли последнюю скорбь.

Как только щебечущие призраки улетели назад, слепой Гутвульф медленно улыбнулся. Кто бы они ни были — духи мертвых или уродливые порождения его собственного больного воображения, — они всегда являлись ему из самых глубоких, самых старых частей лабиринта. Они приходили снизу… а он пойдет наверх.

Он повернулся и двинулся в левый туннель.

Остатки массивных ворот Наглимунда были завалены булыжником; но все же они были заметно ниже неповрежденных стен, а неровности камня создавали хорошую опору для ног. Графу Над Муллаха это казалось достаточным основанием для того, чтобы начать приступ именно здесь, так что он был удивлен, когда увидел, что ситхи собираются у стены.

Он оставил Мегвин и эрнистирийских солдат на попечение Изорна и пробежал по заснеженному склону к полуразрушенному срубу в нескольких сотнях футов от стен Наглимунда, где находились Джирики и его мать. Ликимейя лишь бегло взглянула на него, а Джирики кивнул.

— Время почти подошло, — сказал ситхи. — Мы позвали мион-раши — разрушителей.

Эолер посмотрел на стоявших перед стеной ситхи. Они перестали петь, но не двигались с места. Граф не понимал, зачем они рискуют жизнью под стрелами норнов, если их жуткое пение, кажется, закончилось.

— Разрушителей? Ты имеешь в виду таран?

Джирики покачал головой, едва улыбнувшись.

— У нас нет опыта в таких вещах, граф Эолер. Я думаю, мы могли бы сделать такую машину, но было решено штурмовать при помощи тех средств, которыми мы уже обладаем. — Его взгляд потемнел. — Или, вернее, способом, который узнали от тинукедайя. — Он протянул руку. — Мион-раши идут.

Четверка ситхи подходила к стене. Эолер не знал их, но подумал, что они ничем не отличаются от сотен других мирных, расположившихся в тени Наглимунда. Все четверо были стройными и золотокожими. Одежда и струящиеся из-под шлемов волосы были разных, не гармонирующих друг с другом оттенков; мион-раши сверкали на снегу, как неуместные здесь тропические птицы. Единственным различием между ними и прочими представителями народа Джирики, которое сумел заметить Эолер, были темные жезлы длиной с дорожный посох в руках у всех четверых. Они были сделаны из того же странного серо-черного материала, что и меч Джирики, концы их венчали шарообразные навершия из синего граненого камня.

Джирики отвернулся от эрнистирийца и дал команду. Его мать поднялась и добавила несколько слов от себя. Стрелки ситхи вышли вперед и плотным кольцом окружили странную группу под стеной. Лучники натянули тетивы и вложили стрелы, после чего замерли, напряженно вглядываясь в пустые стены.

Предводительница мион-раши, женщина с волосами цвета травы, в чуть более темной одежде, подняла посох и медленно развернула его к стене, как бы сопротивляясь течению реки. Когда синий камень с треском ударился о стену, все мион-раши издали громкий звук. Эолер почувствовал, как содрогаются его кости, как будто что-то невероятно тяжелое ударилось о землю в нескольких шагах от него. На мгновение ему показалось, что земля зашевелилась у него под ногами.

— Что? — Он задыхался, пытаясь удержать равновесие.

Джирики поднял руку, призывая к молчанию.

Трое остальных разрушителей шагнули вперед и присоединились к женщине в зеленом. Продолжая петь, они по очереди наносили удары своими посохами, сложив неровный треугольник вокруг первого; каждый удар, волной прокатившись по земле, отзывался в ногах Эолера и других наблюдателей.

Граф Над Муллаха смотрел во все глаза. На дюжину эллей вверх и вниз по стене от того места, где стояли разрушители, с камней слетал снег. Вокруг украшенных синими камнями наконечников четырех посохов камень подернулся серыми тенями, словно менял свой цвет под воздействием неизвестной болезни или опутанный тонкой паутиной трещин.

Теперь ситхи снова отвели свои жезлы от стены. Их пение стало громче. Предводительница ударила еще раз, уже сильнее. Неслышный для человеческого уха гром разнесся по мерзлой земле. Трое остальных последовали ее примеру; каждый удар сопровождался громко пропетым странным словом. После того как они ударили в третий раз, обломки камней посыпались со стены, падая и исчезая в глубоком снегу.

Эолер не мог сдержать изумления:

— Никогда не слышал ни о чем подобном!

Джирики повернулся к нему, его худое лицо прояснилось.

— Теперь иди к своим людям. Это продлится недолго, и они должны быть готовы.

Эолер боялся пропустить даже самую малую часть удивительного зрелища. Он спускался со склона, взмахивая руками, чтобы сохранить равновесие всякий раз, когда земля начинала колебаться, угрожая сбить его с ног.

После четвертого удара большой кусок стены раскрошился и упал внутрь, оставив наверху выемку, словно какое-то гигантское чудовище откусило кусочек. Эолер наконец понял, как близко подошли они к тому, о чем говорил Джирики, и помчался вниз, к Изорну и взволнованным эрнистирийцам.

— Пора! — закричал он. — Приготовьтесь!

Последовал пятый удар, самый сильный. Эолер потерял равновесие, упал и покатился вниз по склону. Когда он остановился, его нос и губы были разбиты и онемели от снега. Он ожидал взрыва смеха среди своих воинов, но они молчали, потрясенно глядя на холм за его спиной.

Эолер обернулся. Огромная стена Наглимунда толщиной в два человеческих роста рассыпалась, как песочный замок под ударом морской волны. С жутким глухим звуком стена рухнула в снежную белизну. В воздух взметнулись клубы снежной пыли, белый туман поднялся, скрыв крепость.

Когда он рассеялся, мион-раши уже не было. Дыра в дюжину эллей в поперечнике открывала проход в глубины Наглимунда. Очень медленно целое море одетых в черное фигур заполняло эту дыру. Глаза сверкали. Концыкопий блестели.

Эолер с трудом поднялся на ноги.

Но войска графа не двинулись с места; а из Наглимунда через пролом со страшной скоростью устремился целый рой норнов, смертоносный и не ведающий жалости, словно термиты, бегущие из разрушенного гнезда.

В рядах ситхи раздался громкий лязг мечей о щиты, вылетела туча стрел, и первые норны покатились по склону. Некоторые из норнов сами несли луки и влезали на обломки стены, чтобы стрелять, но в целом, казалось, ни одна из сторон не собиралась ждать. С неистовством любовников два древних рода ринулись навстречу друг другу.

Битва за Наглимунд быстро потонула в жуткой неразберихе. Сквозь кружащийся снег Эолер увидел, что через пролом бегут не только стройные норны. Там были еще и великаны вышиной в два человеческих роста, покрытые грязно-белой шерстью, вооруженные, как люди. Каждый из них тащил огромную дубину, круша кости, как сухие ветки.

Прежде чем граф успел бы добежать до своих людей, один из норнов уже возник рядом с ним. Шлем почти полностью скрывал его бледное лицо, латы покрывали тело, но ноги, как в это ни трудно было поверить, ноги были босыми. Он мчался по мелкому глубокому снегу, как будто по твердым каменным плитам, быстрый как рысь. Застывший в изумлении Эолер чуть не потерял голову от его первого сокрушительного удара.

Какое невероятное безрассудство! Теперь Эолер не думал ни о чем, кроме спасения собственной жизни..

У норна был только небольшой щит, и со своим легким мечом он был намного быстрее Над Муллаха. Эолер обнаружил, что вынужден защищаться, отступая вниз по склону, задыхаясь под тяжестью тяжелых лат и щита. Несколько раз его нога скользила на предательском снегу. Ему удалось парировать несколько ударов, но ликующая гримаса норна сказала ему, что времени остается немного — скоро его мускулистый соперник отыщет удобный случай для последнего удара.

Внезапно норн замер, его блестящие черные глаза расширились от удивления. Мгновением позже он качнулся вперед и рухнул. В его шее торчала стрела с голубым оперением.

— Собери своих людей, граф, — со склона махал луком Джирики. — Потеряв друг друга, они потеряют дух! И помни, наши враги из плоти и крови! — Ситхи повернул коня и ринулся в самую гущу сражения. Мгновение — и он исчез в суматохе битвы.

Эолер помчался вниз, к эрнистирийцам. По склону разносилось эхо от ржания лошадей, криков людей и их страшных врагов.

Под стенами Наглимунда ударил хаос. Как только Эолеру и Изорну удалось собрать людей для атаки на гору, на вершине появились два белых великана, несущие ствол огромного дерева. С оглушительным ревом гиганты кинулись на людей Эолера, действуя деревом, как косой, и сокрушая все на своем пути. Трещали кости, изуродованные тела падали в снег. Кому-то из перепуганных эрнистирийцев все-таки удалось попасть стрелой •в глаз одному из великанов, потом сразу несколько стрел попали в спину второму, так что он зашатался. Но страшный ствол великана убил еще двоих, прежде чем оставшиеся в живых эрнистирийцы сбили его с наг и прикончили.

Эолер видел, что большинство норнов заняты борьбой с ситхи, а вокруг была такая неразбериха, что он заставил себя остановиться и оглядеться. Никогда в жизни ему не приходилось видеть сражающихся бессмертных. Те, кого он мот разглядеть сквозь вьюгу, двигались с поразительной змеиной скоростью, нанося удары, делая обманные движения и размахивая своими темными мечами как ивовыми прутьями. Многие единоборства, казалось, заканчивались еще до того, как был нанесен первый удар; на самом деле в одиночных схватках после серии ловких танцевальных движений почти всегда наносился только один удар, который и завершал бой.

С вершины холма послышалось грубое гудение. Эолер поднял голову и увидел на камнях то, что показалось ему рядом трубачей, поднявших свои длинные, похожие на трубы инструменты к серому небу. Но гудение доносилось изнутри Наглимунда, в то время как норны, стоявшие на стене, надули щеки и дунули. Из их труб вырвались не звуки, а облака пыли, оранжевой, как закатное солнце.

Эолер завороженно смотрел. Что это? Яд? Или какой-то очередной непостижимый ритуал бессмертных?

Оранжевое облако поплыло вниз по склону, и люди под ним стали извиваться и корчиться, но никто не упал. Если это яд, подумал граф, то он действует гораздо хитрее тех, о которых он слышал. Потом Эолер почувствовал жжение в горле и в носу. Он начал задыхаться и на мгновение подумал, что наверняка задохнется и умрет. Секундой позже он уже снова мог дышать. А потом небо над иим перевернулось, тени начали удлиняться, а снег словно загорелся.

Эолер был наполнен ужасом, который рос в нем, как огромный черный ледяной цветок. Вокруг кричали люди, и он кричал тоже, а из пролома в разрушенной стене Наглимунда шли норны — чудовищные демоны, которых даже эйдонитские священники никогда бы не смогли вообразить. Граф и его люди бросились бежать, но сзади их ждали ситхи, безжалостные и золотоглазые, ничуть не менее ужасные, чем их мертвенно-белые родственники.

Западня! — думал Эолер, пока вокруг в панике метались его люди. Западня! Западня! Западня!

Кто-то схватил его. Граф лягался и царапался, пытаясь освободиться от этого ужасного желтоусого монстра с широко раскрытым кричащим ртом. Он схватился было за меч, чтобы убить его, но кто-то еще толкнул Эолера сзади, и он упал боком в холодную белизну, увлекая за собой страшное существо, сжимающее его мертвой хваткой и из последних сил царапая его руки и лицо. Потом он лежал в снегу и барахтался, безнадежно пытаясь освободиться.

Что происходит? — подумал он вдруг. Там были монстры, да — норны и гиганты, — но совсем не так близко. А ситхи — он вспомнил, как страшно они выглядели, когда он был уверен, что они нарочно задумали поймать смертных в ловушку между собой и норнами и уничтожить их. Ситхи не враги нам!..

Давление на его спину уменьшилось. Он освободился и сел. Монстра не было. Рядом с ним согнулся Изорн, бессильно уронив голову, как новорожденный теленок. Яростная битва по-прежнему свирепствовала вокруг него, и его собственные воины колотили друг друга, дерясь как бешеные собаки, но Эолер все же почувствовал, как угасает невыносимый страх. Он дотронулся до своего холодного лица, потом посмотрел на окрашенный оранжевым снег.

— Снег смывает его! — проговорил он. — Изорн! Это был какой-то яд! Снег смывает его.

Изорн судорожно сплюнул и слабо кивнул.

— У меня это тоже прошло. — Он закашлялся, на губах его выступила кровь. — Я пытался… убить тебя.

— Быстрее, — сказал Эолер, пытаясь подняться, — мы должны попробовать смыть эту дрянь с остальных! Пошли. — Он схватил пригоршню снега, сняв предварительно тонкий слой оранжевого порошка, и, шатаясь, пошел к группе визжащих и дерущихся людей рядом с ним. Все были в крови, но это была в основном кровь, текущая из ссадин и царапин, нанесенных ногтями и зубами. Помешавшись от яда, люди при этом становились неуклюжими и неловкими. Эолер швырял чистым снегом в каждое лицо, до которого мог достать.

После того как ему и Изорну удалось добиться хотя бы какого-то подобия здравомыслия, они наскоро объяснили спасенным, в чем дело, и послали их помогать остальным. Один из солдат не смог подняться. Он потерял оба глаза и умирал, истекая кровью. Снег вокруг него был окрашен алым. Эолер прикрыл капюшоном его изуродованное лицо и нагнулся, чтобы набрать еще снега.

Казалось, что пыльная отрава не оказала на ситхи такого пагубного воздействия, как на Эолера и его людей. Бессмертные, находившиеся ближе всего к стенам, двигались чуть медленнее, и лица у них были отсутствующие, но признаков полного помешательства, охватившего эрнистирийцев, заметно не было. А на склоне холма по-прежнему шла жесточайшая битва.

Ликимейя и несколько ее соратников были окружены большой группой пеших норнов, и хотя ситхи были на лошадях и могли наносить смертоносные удары сверху, они падали, один за другим, в массу протянутых белых рук, похожих на какое-то ядовитое растение.

Йизахи Серое Копье встретился лицом к лицу с великаном, который уже держал в каждой руке по трупу ситхи. Лицо воина-ситхи было суровым и бесстрастным, как у ястреба, когда он ринулся вперед.

Джирики с двумя товарищами повалили другого гиганта и добивали чудовище, точно быка. Кровь текла ручьями, заливая принца ситхи и его помощников.

Бессильное тело Зиниаду с бледно-голубыми волосами с триумфом волокли к Наглимунду, подцепив на копья, несколько норнов. Чека'исо и темный Курои успели догнать их прежде, чем те доставили свой страшный трофей в безопасное место, и каждый ситхи убил не менее трех белокожих родственников хотя и сами они при этом получили множество ран. Потом Чека'исо Янтарные Локоны перебросил тело Зиниаду через седло, и его кровь смешалась с ее кровью, пока они с Курои везли несчастную в лагерь ситхи.

День, полный безумия и страданий, тянулся долго. Под ударами метели солнце прошло зенит и начало клониться к закату. Разрушенная западная стена Наглимунда была освещена розовым вечерним светом, и снег под ней стал еще краснее.

Мегвин брела вдоль края битвы как привидение — да она и была привидением. Сначала она пряталась за деревьями, боясь даже смотреть на такие страшные дела, но в конце концов перестала.

Если я мертва, то чего я боюсь?

Но с каждой минутой ей становилось все труднее смотреть на разбросанные по снежному склону мертвые тела и не бояться смерти.

Боги не умирают, а смертные умирают только раз, убеждала она себя. Когда все будет закончено, все они вновь поднимутся.

Но если все они могут воскреснуть, в чем смысл этой битвы? И если боги не умирают, зачем им бояться толпы демонов Скадаха? Это было непонятно.

Размышляя, Мегвин медленно бродила между убитыми и убийцами. Ее плащ развевался; ноги оставляли маленькие ровные следы в красно-белой пене.

Тед Уильямс Башня Зеленого Ангела

ЧАСТЬ 1 ЗАБЫТЫЕ ЛАБИРИНТЫ
1 ТРЕТИЙ ДОМ

В Саймоне кипела ярость. Они попались в ловушку так же легко и глупо, как весенние ягнята, бредущие прямиком на скотобойню.

— Ты можешь хоть немного пошевелить руками? — шепотом спросил он у Мириамели. Его собственные запястья были связаны на совесть: у двух огненных танцоров, сделавших это, явно был немалый опыт в такой работе.

Она покачала головой. Становилось все труднее разглядеть ее в сгущавшейся тьме.

Они бок о бок стояли на коленях в центре лесной поляны. Руки им связали за спиной, а ноги перетянули веревкой в коленях. Глядя на связанную, беспомощную Мириамель, он снова подумал о бессловесных животных, предназначенных на убой, и черная ярость опять охватила его.

Я рыцарь. Разве это ничего не значит? Как я мог это допустить?

Он должен был догадаться! Но ему, конечно, больше нравилось слушать лесть этого Ролстена. «Ты видала, как этот рыцарь управляется с мечом». Подлый предатель! «Ему нечего бояться огненных танцоров»!

И я ему поверил! Я не достоин называться рьщарем. Я опозорил Джошуа, Моргенса, Бинабика и всех, кто когда-либо пытался хоть чему-нибудь меня научить.

Саймон предпринял еще одну отчаянную попытку как-то ослабить путы, но веревки держали его мертвой хваткой.

— Ты что-то знаешь об этих огненных танцорах? — шепотом спросил он у Мириамели. — Что они собираются с нами сделать? Что значит «отдадим вас Королю Бурь»? Они нас сожгут?

Он почувствовал, как она пожала плечами.

— Не знаю. — Голос ее казался вялым и безжизненным. — Вероятно.

Ужас и ярость Саймона отступили перед волной раскаяния.

— Я предал тебя, да? Хорош защитничек!

— Это не твоя вина. Нас обманули.

— Жаль, что я не могу добраться до горла этого Ролстена. Его жена хотя бы пыталась подать нам знак, что нас ждет ловушка, но он — он!

— Он тоже был напуган. — Мириамель говорила отрешенно, как будто предмет их разговора давным-давно не имел никакого значения. — Я не уверена, что могла бы пожертвовать жизнью ради спасения незнакомых мне людей. Они не смогли — разве есть у меня право ненавидеть их за это?

— Кровавое древо! — Саймон не был столь великодушен. Не время изливать потоки сочувствия на предателей. Он должен спасти Мириамель, должен как-то разорвать эти веревки и пробиться на свободу. Но он понятия не имел, как это сделать.

В лагере огненных танцоров текла обычная жизнь. Несколько человек в белом поддерживали огонь, другие кормили коз и цыплят или просто тихо беседовали между собой. Среди них было даже несколько женщин и детей. Если бы не связанные пленники, да не мелькающие повсюду белые рясы, все это можно было бы принять за обычный вечер в маленькой деревне.

Мифавару, главарь танцоров, увел трех своих ближайших сообщников в большой дом. Саймону не очень хотелось думать, что они там обсуждают.

Становилось все темнее. Обитатели лагеря приступили к скромному ужину, но ни крошки не было предложено пленникам. Огонь плясал и потрескивал на ветру.

— Поднимите их! — Глаза Мифавару скользнули по Саймону и Мириамели, потом поднялись вверх, к сине-черному небу. — Приближается их час.

Двое его помощников рывком поставили пленников на ноги. У Саймона онемели ноги, к тому же трудно было сохранять равновесие со связанными коленями; он пошатнулся и упал бы, если бы стоявший сзади огненный танцор не схватил его за руки и не дернул еще раз вверх. Мириамель тоже нетвердо стояла на ногах, и огненный танцор обхватил ее за талию так небрежно, словно имел дело с бревном.

— Не смей ее трогать, — зарычал Саймон.

Мириамель устало посмотрела на него:

— Это бессмысленно, Саймон, оставь.

Здоровенный танцор ухмыльнулся и положил было руку ей на грудь, но резкий окрик Мифавару мгновенно отрезвил его. Он повернулся к главарю; Мириамель безвольно повисла в его руках, лицо ее не выражало никаких чувств.

— Идиот, — жестко сказал Мифавару. — Это тебе не игрушки. Эти двое предназначены Ему — Господину. Ты понял?

Державший Мириамель испуганно закивал.

— Пора идти. — Мифавару повернулся и направился к краю поляны.

Огненный танцор грубо толкнул Саймона в спину, и тот повалился лицом вперед, как срубленное дерево. Ему никак не удавалось восстановить дыхание, ночь поплыла перед глазами светящимися точками.

— У них ноги связаны, — медленно проговорил огненный танцор.

Мифавару резко повернулся.

— Вижу. Так снимите с них веревки!

— Но… а что, если они сбегут?

— Скрутите им руки хорошенько, а другим концом обвяжите себя вокруг пояса! — С плохо скрытым отвращением он покачал лысой головой.

Когда человек вынул нож и нагнулся, чтобы разрезать веревки, у Саймона появилась слабая надежда. Если Мифавару тут единственный умный — а так оно, судя по всему, и есть, — они еще могут попытаться что-нибудь сделать.

Наконец оба, и Саймон и Мириамель, смогли идти. Танцоры подталкивали их с такой силой, словно погоняли здоровенных быков. Если кто-то из пленников спотыкался или шел слишком медленно, в дело шли короткие копья с тонким древком — никогда раньше Саймон не видел ничего подобного.

Мифавару исчез в густых зарослях у края поляны. Саймон почувствовал мгновенное облегчение. Он долго наблюдал за костром, и в голове у него роились всякие неприятные мысли. В конце концов, может быть, там, куда их ведут, у них появится возможность убежать? А может быть, подходящий случай представится уже во время пути?

Он оглянулся и испытал горькое разочарование: казалось, целая толпа огненных танцоров следует за ними, белый хвост процессии терялся в зарослях.

То, что с открытого места казалось сплошной стеной леса, на самом деле было прорезано хорошо утоптанной тропой, петлявшей то в одну, то в другую сторону и поднимавшейся к вершине горы.

По земле стлался густой туман; было ощущение, что он поглощает не только неровности рельефа, но и звуки. Если не считать мерной глухой поступи четырех десятков ног, лес был молчалив. Не подавала голоса ни одна ночная птица. Даже ветер стих.

Мозг Саймона лихорадочно работал. В его голове молниеносно возникали всевозможнейшие планы бегства — и так же быстро он отвергал их один за другим как невыполнимые. Их было только двое в незнакомом, пустынном месте. Даже если бы им удалось вырваться у огненных танцоров, державших их веревки, связанные руки не дали бы им возможности сохранять равновесие и расчищать себе дорогу — через несколько минут их бы снова схватили.

Он посмотрел на бредущую рядом принцессу. Она выглядела замерзшей, усталой и тоскливо покорной всему, что ее ожидало. Ей по крайней мере оставили плащ. В единственный момент относительной бодрости она уговорила стражников вернуть его, чтобы закутаться от ночного ветра.

Саймон был менее удачлив. Его плащ пропал вместе с мечом и канукским ножом. Теперь у него не было ничего, кроме одежды, бренного тела и бессмертной души.

И бессмертной души Мириамели, подумал он. Я поклялся защищать ее. Это по-прежнему мой долг.

В этом было некоторое утешение. Пока он дышит, у него есть цель.

Мокрая ветка хлестнула его по лицу. Он выплюнул еловые иголки. Мифавару превратился в маленькую призрачную фигурку во мраке перед ними. Он вел их все выше и выше.

Куда мы идем? Может быть, лучше было бы никогда этого не узнать.

Они шли, спотыкаясь, сквозь серый туман, как проклятые души, пытающиеся выбраться из ада.

Казалось, что так они шли много часов подряд. Туман немного рассеялся, но тишина оставалась такой же тяжелой, а воздух густым и сырым. Потом неожиданно они вышли из чащи и оказались на вершине горы.

Пока они поднимались по заросшему склону, пелена облаков закрыла небо, спрятав луну и звезды. Свет теперь исходил только от нескольких факелов да от гигантского костра, разведенного на вершине. Ее горб, расцвеченный яркими огоньками, казалось, прерывисто двигался, как грудь спящего великана. Некогда здесь, судя по всему, стояла крепость или какое-то иное огромное сооружение, развалины которого были укрыты спутанным ковром травы и вьюнка.

Одна каменная глыба в центре вершины была освобождена от растительности — огромный светлый валун, угловатый, как голова быка, высотой в два человеческих роста. Между костром и этим камнем неподвижно стояли три мрачные фигуры в темных одеждах. Они выглядели так, словно ожидали здесь чего-то уже очень долго — так же долго, как сами камни. Когда огненные танцоры вытолкнули пленников на середину поляны, темное трио почти одновременно повернулось.

— Приветствую вас, Дети Облаков, — крикнул Мифавару. — Приветствую Первых Избранников Господина! Мы пришли, как он желал. — Темные существа молча смотрели на него. — И мы принесли даже больше, чем обещали, — продолжал Мифавару. — Жертва Господину! — Он повернулся и махнул своим приспешникам, которые подтолкнули вперед Саймона и Мириамель.

Немного приблизившись к костру и безмолвным наблюдателям, огненные танцоры остановились и беспомощно оглянулись на своего главаря.

— Привяжите их к дереву, вон там, — Мифавару нетерпеливо показал на засохший ствол сосны шагах в двадцати от костра, — да поспешите — уже почти полночь!

Саймон зашипел от боли, когда державший его танцор вытянул его руки за спиной, чтобы привязать к дереву. Как только огненные танцоры закончили и отошли, он начал боком придвигаться к Мириамели, пока их плечи не соприкоснулись — отчасти потому, что был испуган и стосковался по ее теплу, отчасти потому, что так им легче было переговариваться.

— Кто эти трое? — тихо спросил он.

Мириамель покачала головой.

Ближайшая из одетых в темное фигур медленно повернулась к Мифавару.

— Эти для Господина?

Голос был холодным и твердым, как лезвие ножа, и Саймон почувствовал, что его ноги слабеют. В этом голосе был некий резкий, но мелодичный акцент; его нельзя было не узнать, он слышал подобный голос в мгновения смертельного ужаса… Это был шипящий акцент обитателя Пика Бурь.

— Да. — Мифавару усердно закивал лысой головой. — Этот рыжкеголовый снился мне несколько лун назад. Я знаю, что сон был послан мне Господином. Он хочет этого.

Черное существо мгновение смотрело на Саймона.

— Возможно, — медленно сказало оно. — Но доставил ли ты другого на случай, если этот действительно нужен Господину? Доставил ли ты кровь для связи?

— О да, конечно. — В присутствии этих странных существ жестокий предводитель огненных танцоров лебезил и заискивал, как старый придворный. — Двоих, пытавшихся нарушить Великое Обещание Господину. — Он повернулся и повелительно махнул группе танцоров, все еще нерешительно переминавшихся на краю вершины.

Там поднялась какая-то возня, послышался крик, и вперед вытолкнули двоих, один из которых потерял в борьбе свой капюшон.

— Да проклянет тебя Бог, Мифавару, — всхлипывая, крикнул Ролстен. — Ты обещал, что мы будем прощены, если приведем к тебе этих двоих!

— Вы и прощены, — весело ответил Мифавару. — Я простил вам вашу глупость. Но вы все равно не можете избежать наказания. Никто не может уйти от Господина.

Ролстен в изнеможении рухнул на колени, окружавшие его люди безуспешно пытались поднять мужчину на ноги. Гуллейн, вероятно, потеряла сознание; она, словно тряпка, повисла в руках танцоров.

Сердце Саймона, казалось, застряло у него в горле, несколько мгновений он не мог вдохнуть. Они бессильны, и на этот раз не от кого ждать помощи. Они умрут здесь, на этой исхлестанной ветром горе — или, как сказал Мифавару, их заберет Король Бурь. Страшнее этого уже ничего не может быть. Он посмотрел на Мириамель.

Казалось, принцесса почти спит, веки ее были опущены, губы шевелились. Она молится?

— Мириамель! Это норны! Слуги Короля Бурь! — Она не обращала на него внимания, поглощенная собственными мыслями. — Черт возьми, Мириамель, приди в себя! Мы должны думать — мы должны освободиться!

— Заткнись, Саймон, — прошипела она.

Саймон даже рот приоткрыл.

— Что?

— Я пытаюсь кое-что достать. — Мириамель прижималась к дереву, ее плечи поднимались и опускались. — Это на дне кармана моего плаща.

— Что это? — Саймон нащупал ее пальцы под плотной тканью. — Нож?

— Нет, они забрали мой нож. Это твое зеркало — то, что тебе дал Джирики. Оно у меня с тех пор, как я стригла тебе волосы. — Она почувствовала, что из кармана появилась деревянная рамка. — Ты можешь взять его?

— А что толку? — Он схватил зеркало, изо всех сил сжимая пальцы. — Не отпускай, пока я не возьму как следует. Вот. — Теперь он крепко держал зеркало связанными руками.

— Ты можешь позвать Джирики, — торжественно сказала она. — Ты говорил, что можешь использовать его при крайней необходимости.

Мгновенная радость Саймона уже угасла.

— Но оно не подействует! Кроме того, Джирики не может возникнуть прямо здесь. Это не такая магия.

Мириамель помолчала. Когда она заговорила, ее голос дрожал:

— Ты же говорил, что оно привело Адиту, когда ты заблудился в лесу!

— Да, но она искала меня целый день. А у нас нет и часа, Мири.

— Все-таки попробуй, — сказала она упрямо. — Это нам не повредит. Может быть, Джирики где-то поблизости. Вреда в этом точно нет.

— Но я же не вижу зеркало! — слабо протестовал Саймон. — Как я могу заставить его работать, если не в состоянии даже на него посмотреть?

— Попробуй!

Саймон проглотил очередное возражение. Он сделал глубокий вдох и заставил себя думать о собственном лице, каким он в последний раз видел его в зеркале. Внезапно он понял, что не может вспомнить деталей — какого, например, цвета его глаза? А шрам на его щеке, горящий след драконьей крови, — какой он длины? И где он, ниже основания носа?

На мгновение, когда он вспомнил о жгучей боли от черной крови Игьярика, ему показалось, что зеркало немного потеплело. Через секунду оно опять стало холодным и бесчувственным. Он попытался вернуть ощущение тепла, но безуспешно. Сделав еще несколько бесплодных попыток, он устало покачал головой:

— Это бесполезно. Я не могу.

— Ты плохо старался, — отрезала Мириамель.

Саймон поднял глаза. Огненным танцорам было не до пленников, все их внимание было поглощено происходящим у костра. Предателей Ролстена и Гуллейн втащили на огромный камень и заставили лечь на спину. Четверо стражников стояли вокруг, держа их за руки и за ноги, так что головы несчастных свешивались вниз.

— Узирис Эйдон! — выругался Саймон. — Ты только посмотри на это.

— Не смотри, — быстро сказала Мириамель. — Лучше займись зеркалом.

— Я уже сказал тебе, что не могу. Да это и не принесло бы никакой пользы. — Он немного помолчал, глядя на скривившийся рот Ролстена, выкрикивавшего какие-то бессвязные слова. Норны стояли перед камнем и смотрели с безмятежным интересом, словно изучали редкую птичку, сидящую на ветке.

— Кровавое древо! — снова выругался Саймон и бросил зеркало на землю.

— Саймон! — в ужасе сказала Мириамель. — Ты сошел с ума? Подними его!

Вместо этого Саймон изо всей силы ударил каблуком по зеркалу. Оно было очень прочным, но юноша подцепил его носком сапога, прислонил к дереву и снова с силой наступил. Рамка не поддалась, но хрустальная поверхность с легким звоном разбилась; на мгновение Саймон почувствовал слабый запах фиалки. Он ударил снова, разбрасывая во все стороны прозрачные осколки.

— Ты сошел с ума! — Принцесса была в отчаянии.

Саймон закрыл глаза. Прости меня, Джирики, думал он. Но Моргенс говорил мне, что подарок, который нельзя выбросить, на самом деле не подарок, а западня. Он присел так низко, как мог, но веревки не давали ему дотянуться до сверкающих осколков.

— Ты можешь достать их? — спросил он принцессу.

Мгновение она удивленно смотрела на него. Потом наклонилась, но ей тоже ничего не удалось сделать.

— Нет. Зачем ты разбил его?

— Оно было для нас бесполезно, — нетерпеливо ответил Саймон. — Во всяком случае целым. — Он зацепил ногой один из крупных кусков и подтянул к себе. — Помоги мне!

С огромным трудом Саймон приподнял кусок хрусталя так, чтобы его могла схватить Мириамель, но поза требовала слишком большого напряжения, и осколок упал. Саймон прикусил губу и предпринял еще одну попытку.

Три раза осколок падал, вынуждая их все начинать сначала. К счастью, норны и огненные танцоры были слишком заняты приготовлениями к своему загадочному ритуалу, каков бы он ни был. Когда Саймон украдкой взглянул на площадку, Мифавару и его подручные стояли на коленях перед камнем. Ролстен уже не кричал; он тихо постанывал и бился головой о камень. Гуллейн лежала неподвижно.

На этот раз, когда зазубренный осколок начал снова соскальзывать, Саймон прижал его ногой к ноге Мириамели и застыл, пытаясь удержать равновесие.

— Что теперь? — спросил он себя.

Мириамель медленно стала приподниматься на цыпочки, ведя осколок вверх по ноге Саймона. Стекло с поразительной легкостью прорезало грубую одежду и поцарапало кожу, вызвав кровотечение, но Саймон не шевелился, боясь, что незначительная боль может отнять у них последнюю надежду на спасение. К тому же ловкость Мириамели произвела на него слишком большое впечатление.

Когда она поднялась так высоко, как могла, они постарались, чтобы осколок оставался на прежнем месте, пока принцесса опускалась вниз. Теперь была очередь Саймона. Процесс был мучительно медленным, хрусталь оказался гораздо острее любого нормального зеркального стекла, и вскоре ноги обоих пленников были сплошь исполосованы кровоточащими царапинами.

В очередной раз протянув к осколку руку и обнаружив, что он все еще недосягаем, Саймон вздрогнул. На другой стороне вершины норны начали петь.

Мелодия поднималась медленно, как змея, свившаяся в кольца перед броском. Саймон чувствовал, что соскальзывает в некое подобие сна. Холодные и грозные голоса были странно прекрасны. Гулкое эхо глубочайших пещер, хрустальная капель тающего льда слышались в них. Саймон не понимал слов, но древняя магия песни была ясна. Она влекла его за собой, к подземному течению, вниз, вниз, в темноту…

Саймон тряхнул головой, освобождаясь от власти мелодии. Пленники, лежавшие на камне, больше не сопротивлялись. Норны разошлись в разные стороны, образовав неровный треугольник вокруг выступа камня.

Саймон изо всех сил натянул веревку. Пенька врезалась в его запястья, и это причиняло такую боль, словно он был закован в раскаленный металл. Мириамель увидела слезы у него на глазах и прижалась головой к его плечу, словно могла взять на себя часть его боли. Саймон продолжал тянуть руку, судорожно глотая воздух. Наконец его пальцы коснулись холодного края. Стекло вспороло кожу, но цель была достигнута. Саймон облегченно вздохнул.

Норны замолчали. Мифавару поднялся с колен и пошел вперед, к камню.

— Теперь пора! — крикнул он. — Пусть Господин увидит нашу преданность. Время вызвать его Третий Дом!

Он повернулся к норнам. Мифавару говорил слишком тихо, чтобы Саймон мог расслышать, но юноша все равно не обращал на него внимания. Он сильно сжал осколок, не боясь поранить пальцы — лишь бы они не стали чересчур скользкими, — и начал вслепую нащупывать связанные запястья Мириамели.

— Не двигайся, — приказал он.

Норны вручили Мифавару длинный нож, сверкнувший в неровном свете костра. Он шагнул вперед, взял Ролстена за волосы и рванул так сильно, что лодыжки пленника чуть не вырвались из рук державших его огненных танцоров. Ролстен поднял руки, как бы пытаясь защититься, но его движения казались замедленными, словно он тонул в каких-то страшных глубинах. Мифавару провел лезвием по горлу несчастного и быстро отступил назад, однако темные потоки хлынувшей крови сразу залили его лицо и белое одеяние.

Ролстен бился в агонии. Саймон зачарованно смотрел, как струи крови сбегают по белому камню. Гуллейн, висевшая рядом со своим умирающим мужем, начала кричать. Там, где алые потоки собирались у подножия камня, окутавший землю туман стал красным, словно впитал в себя кровь.

— Саймон! — Мириамель толкнула его. — Торопись!

Он нащупал ее пальцы, потом узлы веревки, стягивающей запястья. Тогда он приложил к шероховатой поверхности пеньки гладкий кусочек хрусталя и начал пилить.

Перед ними пылал костер, отбрасывая неровный свет на окровавленный камень. Мириамель была пугающе бледной, глаза ее были широко раскрыты.

— Пожалуйста, скорее.

Саймон заворчал. Было почти невозможно удержать хрусталь в изрезанных, истекающих кровью пальцах, а то, что происходило в центре каменной площадки, все больше пугало его, сковывая движения.

Красный туман медленно расползался и вскоре почти полностью закрыл огромный камень. Теперь пели огненные танцоры, хриплыми голосами пытаясь подражать сладостно-ядовитой мелодии норнов.

Потом что-то зашевелилось в тумане, что-то бледное и громоздкое, — Саймон сперва подумал, что это камень, оживленный магическим пением. Потом из покрасневшей тьмы на четырех огромных ногах вышло нечто — и земля задрожала под его поступью. Это был гигантский белый бык — больше любого, когда-либо виденного Саймоном, выше самого высокого человека. Он казался странно полупрозрачным, словно был вылеплен из тумана. Его глаза горели, как угли, рога цвета слоновой кости, казалось, баюкали небо. На его спине, словно рыцарь на коне, сидела массивная фигура в черной одежде. От этого призрака веяло ужасом — как веет жаром от лучей летнего солнца. Саймон почувствовал, как онемели его пальцы, потом руки до локтя; теперь он уже не понимал, у него ли еще драгоценный осколок. Он мог думать только о том, как убежать от этого кошмарного пустого капюшона. Ему хотелось биться о веревки и грызть их зубами, пока они не лопнут, чтобы он мог бежать, бежать и бежать…

Пение огненных танцоров прервалось, ритуальные слова смешивались с криками ужаса и благоговения. Мифавару возвышался над своими людьми, воздев толстые руки в страхе и ликовании.

— Венга Сутек! — кричал он. — Герцог Черного Ветра! Он пришел строить Третий Дом Господина.

Огромная фигура на быке некоторое время взирала на него сверху, потом капюшон повернулся, разглядывая вершину горы. Его невидимые глаза скользнули по Саймону, и он почувствовал дуновение ледяного ветра.

— О Узирис на д-д-древе, — простонала Мириамель. — Ч-что это такое?

Странно, но безумие на мгновение схлынуло. Очевидно, страх был слишком сильным, чтобы его можно было выносить так долго. Он никогда не видел Мириамель такой испуганной, и ее полный ужаса голос вытащил его из пропасти. Он понял, что его израненные пальцы до сих пор сжимают кусочек хрусталя.

— Это плохая… плохая тварь, — задыхаясь, проговорил он. — Один из королевских… Короля Бурь. — Он схватил ее запястье и снова принялся пилить. — О Мири, не шевелись!

Она глотнула воздуха.

— Я пытаюсь…

Норны о чем-то разговаривали с Мифавару, который, судя по всему, один мог выносить присутствие быка и черного всадника. Остальные огненные танцоры лежали ниц в траве. Никто уже не пел, многие рыдали, охваченные ужасом. Мифавару повернулся и показал в сторону дерева, где были привязаны Саймон и Мириамель.

— Они ид-дут за нами, — запинаясь, прошептал Саймон. В этот момент лопнули последние волокна веревки. — Скорее, режь мою.

Мириамель полуобернулась, пытаясь развевающимся плащом скрыть руки от стражи. Он чувствовал ее энергичные движения, чувствовал, как осколок врезается в толстую веревку. Норны медленно шли по вершине горы по направлению к ним.

— О Эйдон, они идут, — обреченно сказал Саймон.

— Я почти перерезала, — прошептала принцесса. Он почувствовал, как что-то вдавливается в его запястье, потом Мириамель выругалась: — Я его уронила!

Саймон опустил голову. Теперь все кончено. Мириамель поспешно заматывала запястья, чтобы казалось, что она все еще связана.

Норны приблизились. Движения их были грациозны, черные одежды колыхались, и казалось, что они летят над неровной поверхностью земли. Лица их застыли, словно вырезанные из камня, черные глаза были похожи на бездонные дыры между звездами. Они сошлись у дерева, и Саймон ощутил на своей руке холодную несокрушимую хватку. Один из норнов разрезал веревку, опутавшую пленников, и спотыкающихся Саймона и Мириамель потащили к камню и к чудовищной фигуре, выросшей из красного тумана.

По мере приближения к быку и всаднику сердце Саймона колотилось все сильнее. В конце концов ему показалось, что оно готово вырваться из груди. Норны, державшие его, были пугающе чуждыми и неумолимо враждебными, но внушаемый ими страх был ничем в сравнении с ужасом, исходившим от Красной Руки Короля Бурь.

Норны швырнули его на землю. Копыта быка — каждое шириной с бочонок — стояли всего в нескольких локтях от него. Он не хотел видеть, хотел только спрятать лицо в спасительной траве, но что-то неумолимо подняло его голову, и он взглянул на то, что казалось далеким мерцанием в глубине капюшона,

— Мы пришли воздвигнуть Третий Дом, — пророкотало существо. Его каменный голос гремел, охватывая всего Саймона и заставляя содрогаться землю. — Что… это?

Мифавару был так возбужден и испуган, что его голос казался визгом:

— Мне снился сон. Господин хотел этого, великий Венга Сутек, я знаю, что хотел.

Нечто невидимое внезапно когтями впилось в разум Саймона, как ястреб мог бы схватить кролика. Он почувствовал, как чужая сила с холодной непринужденностью бесчинствует в его мыслях, и упал лицом вниз, крича от боли и ужаса. Потом он смутно услышал, как существо заговорило снова:

— Мы помним эту маленькую мошку, но она больше не нужна. У Красной Руки теперь иные дела, и понадобится еще кровь, прежде чем мы, будем готовы. Прибавьте эту жизнь к тем, другим, на Камне слез.

Саймон перекатился на спину, впившись взглядом в затянутое тучами беззвездное небо. Мир кружился вокруг него.

Больше не нужен… Эти слова стучали в его висках. Кто-то где-то звал его по имени. Больше не нужен…

— Саймон! Встань!

Он узнал голос Мириамели и услышал пронзительный ужас в нем. Вяло повернув голову, Саймон увидел приближающееся к нему бледное пятно. На какое-то страшное мгновение ему показалось, что это огромный бык, но потом его взгляд прояснился. К нему шел Мифавару, длинный нож его был поднят и сверкал в свете костра.

— Красная Рука хочет твоей крови, — сказал предводитель огненных танцоров. Глаза его были абсолютно безумны. — Ты поможешь построить Третий Дом.

Саймон с трудом освободился из спутанной травы и поднялся на колени. Мириамель сбросила веревки и ринулась навстречу Мифавару. Один из норнов поймал ее за руку и притянул к груди, словно нежный любовник. К удивлению Саймона, бессмертный не сделал больше ничего, он просто не давал принцессе двигаться. Его черные глаза следили за Мифавару, который спокойно шел к Саймону, не обращая на девушку никакого внимания.

Все, казалось, застыло. Даже огонь теперь горел ровно, не колеблясь. Красная Рука, норны, скорчившиеся подчиненные Мифавару — все были недвижимы, словно ожидали чего-то. Коренастый главарь танцоров поднял нож выше.

Саймон яростно тянул веревку, чувствуя, что его мышцы готовы оторваться от костей. Ведь Мириамель почти перерезала веревку.

Если бы… если бы…

Веревка лопнула. Руки Саймона разлетелись в стороны, обрывки пеньки упали на землю. Кровь текла по его запястьям и ладоням, изрезанным осколком и веревками.

— Ну, — сказал он, задыхаясь. — Подойди и возьми меня.

Мифавару засмеялся. Капли пота выступили у него на лбу и лысине. Мощные мышцы шеи вздулись, он выхватил из-под одежды второй нож. На мгновение Саймон подумал, что огненный танцор собирается бросить нож ему, чтобы бой был честным, но у Мифавару, конечно, не могло быть подобных намерений. Держа в обеих руках по ножу, он сделал шаг к Саймону. Споткнулся, восстановил равновесие и сделал еще шаг.

Внезапно Мифавару вздрогнул, выпрямился и так быстро поднес руки к шее, что даже порезал себя собственным ножом. Выражение свирепой радости на его лице сменилось недоумением, потом ноги его подогнулись, и он упал на траву.

Прежде чем Саймон успел понять, что происходит, мимо него пролетела серая тень и ударилась в норна, схватившего Мириамель. Бессмертный упал, и принцесса вырвалась из его рук.

— Саймон! — крикнул кто-то. — Возьми нож!

Потрясенный Саймон увидел рядом с собой блестящий клинок, который все еще сжимал в кулаке Мифавару. Он упал на колени — тишину внезапно прорезали странные звуки: рычание, крики, рокочущее гудение, — вытащил нож из мертвой руки и встал.

Норн, державший Мириамель, катался по земле с чем-то серым и рычащим у горла. Два его товарища спешили к нему. Принцесса отползла в сторону. Увидев Саймона, она вскочила и побежала к нему, спотыкаясь о засыпанные опавшими листьями камни.

— Сюда! Бежите сюда! — крикнул кто-то с края вершины. — Путь здесь!

Когда Мириамель подбежала к нему, Саймон крепко схватил ее за руку и помчался на голос. Несколько огненных танцоров попытались остановить их, но Саймон рубанул одного ножом — красная полоса на белой рясе, — другому Мириамель, вырываясь, расцарапала лицо. Раскатистый рев существа на быке — Саймон знал, что оно говорило, но уже не понимал слов, — все усиливался, у юноши звенело в ушах.

— Сюда! — Из-за деревьев на краю горы появилась маленькая фигурка. Бушующий костер окрасил ее алым.

— Бинабик!

— Бежите ко мне! — кричал тролль. — С великой быстротой!

Саймон не мог не оглянуться. У жертвенного камня огромный бык фыркал и рыл копытом землю, приближенный Инелуки рычал, красное сияние исходило из его черных одежд, но он не двигался с места, словно не мог покинуть пропитанной кровью площадки. Один из норнов лежал с разорванным горлом; другого убила одна из стрел тролля, третий сражался с тем, кто вырвал горло его товарищу. Зато огненные танцоры наконец вышли из оцепенения; Саймон увидел, что примерно полдюжины осиротевших последователей Мифавару бросились в погоню, мимо его уха просвистела стрела.

— Вниз, сюда, — говорил Бинабик, ловко спускаясь по склону перед ним. Жестом приказав Саймону и Мириамели бежать дальше, он остановился и поднес руки ко рту. — Кантака! — закричал он. — Кантака, соса!

Они спускались все ниже, и помрачающий сознание рев за спиной постепенно стихал. Не успели они сделать и двадцати шагов, как перед ними в тумане возникли высокие фигуры — лошади!

— Они привязаны со слабостью! — крикнул сверху тролль. — Скачите!

— Бинабик, едем со мной, — задыхаясь, проговорил Саймон.

— Нет нужности, — ответил маленький человек, и Саймон увидел серую тень, появившуюся из тумана прямо над Бинабиком. — Храбрая Кантака! — Бинабик схватил волчицу за загривок и вскочил ей на спину.

Снова послышался шум погони. Саймон отчаянно рванул поводья и наконец развязал их. Мириамель влезла в седло, Саймон сделал то же самое — это была Домой! Оглушенный окружающим безумием, он был так потрясен этим воссоединением со своим другом, что просто перестал думать. Мимо промчалась Кантака с Бинабиком на спине. Саймон обхватил Домой за шею и ударил ее каблуками, последовав за волчицей вниз, в темноту.

Теперь ночь стала чем-то вроде сна наяву, навеянного мельканием переплетенных деревьев. Когда Бинабик наконец остановился, Саймон уже не понимал, сколько времени они скачут. Они все еще были на склоне горы, но заросли вокруг были такими густыми, что не давали возможности увидеть даже клочка затянутого тучами неба. Темнота была почти полной, и некоторое время Саймон и Мириамель двигались шагом, с трудом различая серую фигуру Кантаки, находившуюся всего в нескольких локтях от них.

— Здесь, — тихо сказал Бинабик. — Здесь укрывалище.

Саймон спешился и пошел на голос, ведя Домой в поводу.

— Держи свою голову в низости, — предупредил тролль. На его слова откликнулось эхо.

Сырая, губчатая почва сменилась более сухой и плотной. Воздух отдавал плесенью.

— Теперь стойте на месте своего стояния. — Бинабик замолчал, послышалось шуршание. Саймон стоял и прислушивался к собственному тяжелому дыханию. Сердце его все еще сильно билось, липкий холодный пот покрывал кожу. Неужели они спаслись? А Бинабик? Откуда он взялся? Как получилось, что он появился так невероятно вовремя?

Раздалось шипение, что-то замерцало, и огненный цветок расцвел на конце факела, зажатого в маленькой руке тролля. Они стояли в низкой каменной пещере, другой ее конец скрывался за поворотом.

— Мы углубляемся, — сказал Бинабик. — Но в момент полной темноты в этом нет безопасности.

— Что это заместо? — спросила Мириамель.

Саймон посмотрел на ее бледное, испуганное лицо и окровавленные ноги, и сердце его сжалось от боли.

— Очень обычная пещера, — улыбнулся тролль, приветливо и так знакомо обнажив желтые зубы. — Доверьтесь троллям в нахождении их повсюду. — Он повернулся и сделал им знак следовать за собой. — Скоро вы сможете отдохнуть.

Сначала лошади заупрямились, но после недолгих уговоров согласились отправиться со своими хозяевами в такое странное место. Пещера была устлана сухими ветками и листьями. Тут и там валялись кости мелких животных. Пройдя несколько сотен шагов, они достигли грота в самой глубине, который был гораздо шире и выше внешнего туннеля. У одной стены по плоскому камню стекали струйки воды, образовавшие на полу маленький пруд; Саймон привязал Домой и коня Мириамели рядом с этим местом.

— Здесь мы будем иметь дом на настоящий вечер, — сказал Бинабик. — Дрова, которые я предварительно собирал, совсем сухие, и они не сделают очень огромного дыма. — Он показал на темную трещину в потолке. — Я производил разжигание огня прошлой ночью. Дым прячется там, и потому дыхание возможно.

Саймон устало опустился на пол, и сухие ветки под ним затрещали.

— А как насчет норнов и прочей нечисти? — Если говорить честно, ему в этот момент было все равно. Если он им так нужен — пусть приходят и забирают. Все его тело болезненно пульсировало.

— Питаю сомнение, что они будут отыскивать это место, и питаю еще большее сомнение, что они будут производить долгие искания. — Тролль начал складывать дрова в круге из камней, который он сделал прошлой ночью. — Норны имели важное дело и питали необходимость в вас только для крови. Предполагаю, что оставшиеся смертные предоставят им достаточно крови, чтобы они могли заканчивать свое дело.

— Чего они хотели, Бинабик? — Глаза Мириамели лихорадочно горели. — Что они говорили о Третьем Доме? И кто было это… существо?

— Это весьма устрашающее существо было одним из Красной Руки, — ответил Бинабик спокойно, но лицо его было встревоженным. — Я не видывал своими глазами ничего напоминающего, хотя Саймон рассказывал мне. — Он покачал головой, потом достал кремень, чтобы поджечь дрова. — Не знаю, что он имел в качестве цели, но предполагаю, что, с безусловностью, это было выполнение приказа Короля Бурь. Я буду еще иметь размышления об этом. — Огонь разгорелся, и тролль принялся рыться в своей сумке. — Теперь прошу вашего позволения на лечение ваших ранок.

Саймон сидел тихо, пока тролль протирал многочисленные порезы и ссадины Мириамели влажной тряпкой и смазывал их какой-то мазью из маленького горшочка. К тому моменту, когда наконец настала его очередь, глаза Саймона уже совсем закрывались. Он зевнул.

— Но как ты тут оказался, Бинабик? — спросил Саймон и вздрогнул, когда тролль коснулся болезненного места.

Бинабик засмеялся.

— Скоро мы будем иметь в достаточности времени для рассказывания всего. Но сначала вы имеете необходимость в еде и сне. — Он испытующе посмотрел на них. — Может быть, сперва сон, потом еда? — Тролль подялся и вытер руки о штаны. — Здесь я имею нечто, что будет приятно для ваших глаз. — Он показал на темную кучу, лежавшую в углу, где Домой и лошадь Мириамели пили из пруда.

— Что? — Саймон был поражен. — Наши седельные сумки?

— И аналогично постели. Большая удача для меня, что огненные танцоры не отвязывали их. Я оставлял все это в пещере, когда пошел за вами наверх. Это было рискованием, но я не знал, что из вашего багажа не подлежит утере. Кроме того, я не имел желания, чтобы вы ехали в темноте на погруженных лошадях.

Саймон уже вытаскивал скатанную постель и проверял седельные Сумки.

— Мой меч! — обрадованно воскликнул Саймон. Потом лицо его помрачнело. — Мне пришлось разбить зеркало Джирики, Бинабик.

Тролль кивнул:

— Это я видел. Но питаю сомнение, что я мог бы оказывать воспомоществование вашему побегу, если бы вы не освобождали руки. Печальная, но разумная жертва, друг Саймон.

— И моя Белая стрела, — продолжал сокрушаться Саймон, — я оставил ее на Сесуадре. — Он кинул Мириамели ее постель и нашел относительно ровное место, чтобы расстелить свою. — Не очень-то хорошо я заботился о подарках ситхи.

Бинабик еле заметно улыбнулся.

— Ты слишком много суетишься. Теперь спите немного, а я разбужу вас с какой-нибудь горячей едой. — Он повернулся к костру, отблески пламени играли на его круглом лице.

Саймон посмотрел на Мириамель, которая уже свернулась калачиком и закрыла глаза. Судя по всему, она не была ранена, хотя, как и он, совершенно обессилела. Итак, они все-таки уцелели. Он не нарушил свой обет.

Он вздрогнул и сел:

— Лошади! Я должен их расседлать.

— Я буду делать все, — заверил его Бинабик. — Сейчас время для твоего отдыха.

Саймон снова лег и стал смотреть на игру теней на потолке пещеры. Через несколько мгновений он уже крепко спал.

2 РАНА МИРОЗДАНИЯ

Саймон проснулся под тихое журчание текущей воды. Ему снилось, что он стоит в огненном кольце и оно сужается с каждым мгновением. Откуда-то издалека Рейчел Дракон звала его, чтобы он пришел и выполнил свою работу. Он пытался крикнуть ей, что попал в ловушку, но дым и пепел забили ему рот.

Шум падающей воды был так же прекрасен, как утренняя песня в часовне Хейхолта. Саймон пополз по шуршащему, выстланному листьями полу и окунул руки в пруд. Потом некоторое время он разглядывал свои ладони, не в силах разобрать при свете низкого огня, выглядит ли вода достаточно безопасной. Он понюхал ее, осторожно лизнул, потом начал пить. Вода была холодной и вкусной. Если она и ядовита, он согласен так умереть.

Раззява. Лошади пили отсюда, и Бинабик промывал этой водой наши раны.

Кроме того, яд все-таки был бы лучше той гибели, которая чуть не настигла их прошлой ночью.

От холодной воды раны на его руках и запястьях защипало. Мышцы болели, суставы ныли. И все-таки он чувствовал себя совсем не так ужасно, как можно было ожидать. Впрочем, может быть, он и проспал гораздо больше, чем несколько часов, — в темной пещере нельзя было понять, какой это час дня или ночи. Саймон огляделся, надеясь обнаружить хоть какую-нибудь подсказку. Сколько времени он спал? Лошади все так же спокойно стояли рядом. С другой стороны у костра спала принцесса, ее золотистые волосы выбились из-под плаща.

— А, друг Саймон!

Он обернулся. По туннелю быстро шел Бинабик, держа перед собой сложенные ковшиком руки.

— Привет, — сказал Саймон, — и доброе утро — если это в самом деле утро.

Тролль улыбнулся.

— Это действительно такое время, хотя середина дня скоро будет приходить. Я только что бывал в холодном, очень мокром лесу и следил за самой ловкой добычей. — Он показал руки. — Грибы. — Тролль подошел к огню, высыпал свои сокровища на плоский камень и принялся разбирать их: — Вот серая шапка. А это кроличий нос — он имеет гораздо больше вкуса, чем очень настоящий кроличий нос. Кроме того, его очень проще готовить. — Бинабик хихикнул. — Это будет приготовлено, и мы получим трапезу, полную великого наслаждения.

Саймон расплылся в улыбке.

— Ужасно рад видеть тебя, Бинабик. Даже если бы ты нас не спас, это все равно было бы здорово.

Тролль поднял брови.

— Вы оба много делали для своего спасения, Саймон, — и в этом большая удача, ибо вы все время стремились к странным неприятностям. Ты говаривал однажды, что твои родители были очень обычными людьми, однако имею предположение, что по крайней мере один из них совсем не был человеком, а был мотыльком. — Он криво усмехнулся и показал пальцем на костер: — Ты всегда летаешь в ближайшее пламя.

— Похоже, что так. — Саймон уселся на каменном выступе, немного поерзав в поисках наименее болезненного положения. — А что мы теперь будем делать? И как ты нас нашел?

— Относительно того, что теперь делать, — Бинабик наморщил лоб, разрезая ножом гриб, — мое отвечание будет: питаться. Я предполагал, что окажу вам больше доброты, если не буду будить вас. Полагаю, сейчас вы имеете должность чувствовать огромное голодание.

— Огромное голодание, — подтвердил Саймон.

— Относительно всего остального — будем ожидать просыпания Мириамели. Я питаю большую любовь к длительному говорению, но всякая любовь имеет пределы. Не испытываю желания повторять изложение дважды.

— Если вы и вправду хотите, чтобы я проснулась, — сердито заметила Мириамель, — могли бы разговаривать еще громче.

Бинабик был невозмутим.

— Мы вели себя весьма любезно, — сказал он, — потому что вскорости я буду иметь горячую еду для вас обоих. Мы имеем свежую воду для мойки, а если ты хочешь выйти — я оглядывался с внимательностью, — в окружении никого нет.

— О, — простонала Мириамель, — у меня все болит. — Она поднялась с постели, завернулась в плащ и, пошатываясь, вышла из пещеры.

— Не очень-то она веселая сегодня, — заметил Саймон с некоторым удовлетворением. — Небось не привыкла так рано вставать. — Сам он тоже не особенно любил спозаранку вылезать из постели, но судомоям не положено рассуждать о том, когда им вставать и когда начинать работу, а Рейчел всегда ясно давала ему понять, что лень — мерзейший из человеческих пороков.

— Очень мало людей имели бы возможность веселиться после происходившего прошлой ночью. — Бинабик нахмурился, бросил нарезанные грибы в котелок с водой, добавил какого-то порошка из сумки и поставил котелок на самый край углей. — Я питаю большое удивление, Саймон, что все события прошедшего года не сотворяли из тебя сумасшедшего, или, по крайней мере, всегда дрожащего и питающего страх.

Саймон некоторое время подумал об этом.

— Иногда я действительно боюсь. Все это кажется таким громадным — Король Бурь, война с Элиасом и все такое. Но я могу сделать только то, что могу. — Он пожал плечами. — Мне всего этого никогда не понять, и мы умираем всего один раз.

Бинабик хитро посмотрел на него.

— Ты имел беседу с Камарисом, мой рыцарственный друг. Звучит с большой похожестью на его Рыцарский канон с примесью очень настоящей скромности Саймона. — Он заглянул в котелок и палочкой помешал его содержимое: — Еще несколько полных важности добавок, и я буду оставлять его самому себе на некоторое время. — Он бросил в воду несколько полосок сушеного мяса, потом нарубил ножом маленькую кривоватую луковицу и отправил ее туда же, после чего снова основательно все перемешал.

Закончив с этим делом, тролль повернулся, подтянул поближе свой кожаный мешок и принялся рыться в нем с чрезвычайной сосредоточенностью.

— Здесь внутри я имею нечто, что может интересовать тебя… — рассеянно проговорил он. Через мгновение тролль вытащил из сумки длинный предмет, завернутый в листья. — А, вот.

Саймон взял сверток и, даже не разворачивая, понял, что в нем.

— Белая стрела! — выдохнул он. — О Бинабик, спасибо! А я был уверен, что потерял ее.

— Ты в действительности потерял ее, — сухо ответил Бинабик. — Но я в любом случае питал намерение навещать тебя. Я предположил, что будет справедливо принести ее к тебе.

Вернулась Мириамель, и Саймон радостно продемонстрировал ей свою драгоценность.

— Смотри, Мири, Бинабик принес мою Белую стрелу!

Она едва удостоила его взглядом:

— Очень мило с его стороны, Саймон. Я рада за тебя.

Он озадаченно смотрел, как она склонилась над седельными сумками и начала что-то искать. Чем он на этот раз ее рассердил? Эта девушка непостоянна, как погода! Разве не он должен бы сердиться на нее?

Саймон тихо фыркнул и повернулся к Бинабику.

— Ты собираешься рассказать, как нашел нас?

— Без торопливости. — Тролль помахал широкой ладошкой. — Сначала мы имеем необходимость в пище и успокоении. Принцесса Мириамель еще даже не подходила к нам. А я имею еще другие новости. Некоторые из них не очень счастливые. — Он снова покопался в мешке. — А, вот они. — Тролль достал маленький кисет, перевернул его, и на плоский камень посыпались кости. — Пока мы еще пребываем здесь, я имею желание знать, что они мне скажут. — Бинабик встряхнул кости в горсти, потом снова бросил их на камень и прищурился.

— Темный путь. — Тролль угрюмо усмехнулся. — Не в первый раз мне оказана возможность видеть это. — Он еще раз бросил кости. — Черная расщелина. — Бинабик покачал головой. — И это остается в неизменности. — Он встряхнул кости в последний раз и высыпал их перед собой. — Камни Чукку! — Голос тролля дрожал.

— Камни Чукку — это плохо? — живо поинтересовался Саймон.

— Это ругательство, — сообщил тролль. — Я употреблял его, потому что никогда раньше не видывал такого узора костей. — Он наклонился к камню: — Есть похожесть на Бескрылую птицу, но нет. — Он поднял одну из костей, с трудом сохранявшую равновесие на двух других, потом тяжело вздохнул. — Могут это быть Танцующие горы. — Он посмотрел на Саймона. Глаза тролля блестели, и этот блеск не понравился юноше. — Я никогда не видывал такого и также не знаю ни одного, кто видывал. Но я слышал о таком узоре, когда Укекук имел собеседование с мудрой женщиной с горы Чугик.

Саймон беспомощно пожал плечами.

— Ну и что это значит?

— Изменения. Великие изменения. — Бинабик еще раз вздохнул. — Если это с действительностью Танцующие горы, я мог бы говорить с уверенностью, заглянув в мои свитки. — Тролль сгреб кости и бросил их в мешочек; он выглядел очень испуганным. — Такой рисунок видывали всего несколько раз с тех пор, как поющие люди Йиканука начинали писать на шкурах свои жизни и познания.

— И что происходило тогда?

Бинабик отложил мешочек в сторону.

— Давай мне подождать с разговариванием, Саймон. Я имею должность размышлять.

Саймон никогда особенно не принимал всерьез предсказания костей — для этого они были слишком похожи на инструменты гадалок на ярмарке, — но сейчас он был потрясен явной тревогой Бинабика. Прежде чем он успел спросить у тролля что-нибудь еще, Мириамель вернулась к огню и села.

— Я не вернусь, — заявила она, не тратя времени на предисловия.

Бинабик и Саймон были слегка сбиты с толку.

— Я не понимаю значительности ваших слов, принцесса Мириамель.

— Нет, понимаешь. Мой дядя послал тебя за мной. А я не поеду.

Саймон никогда не видел на лице принцессы такого жестокого и решительного выражения. Теперь он понял, почему она была так холодна с ними утром. И здорово рассердился. Почему она вечно злится и упрямится? Ей, похоже, просто нравится словами отталкивать от себя людей.

Бинабик развел руками.

— Я не могу заставлять вас поступать против своего хотения, принцесса, — и я не стал бы предпринимать такую акцию. — Он огорченно покачал головой. — Хотя, с безусловностью, ваш дядя и многие другие питают беспокойство в относительности вас и ваших планов. Так что я буду просить вас возвращаться… но не заставлять.

Мириамель, казалось, немного успокоилась, но все еще была готова к сопротивлению.

— Мне очень жаль, Бинабик, что ты напрасно проделал такой длинный путь, но я все равно не вернусь. Я должна еще сделать кое-что.

— Она хочет сообщить отцу, что он зря затеял эту войну, — буркнул Саймон.

Мириамель бросила на него недовольный взгляд.

— Я не поэтому еду. Я же тебе объясняла. Она кратко изложила свои идеи относительно того, что бросило Элиаса к Королю Бурь.

— Возможно, вы действительно производили обнаружение его ошибки, — сказал Бинабик, когда она закончила. — Это приближается к моим собственным предположениям. Но я питаю страх, что вы не можете достигать цели. — Он нахмурился. — Если ваш отец оказывался в чрезмерной близости от очень могущественного Короля Бурь с воспомоществованием хитрости Прейратса или как-то иначе, он может приобретать похожесть на человека, который пьет очень слишком много канканга: слова, что его семья умерщвлена голодом, а овцы побежали, могут не доходить в его уши. — Он положил руку на плечо принцессы. Мириамель вздрогнула, но не стала отодвигаться. — Кроме того — и это причиняет боль моему сердцу, — с вероятностью, Элиас не может больше существовать без Короля Бурь. Меч Скорбь обладает великим могуществом, очень весьма великим. Если забирать его у короля, Элиас может терять весь свой разум.

Глаза Мириамели были полны слез, но лицо ее оставалось непреклонным.

— Я не собираюсь отнимать у него меч, Бинабик. Я хочу только сказать ему, что все зашло слишком далеко. Мой отец — мой настоящий отец — не хотел бы, чтобы его любовь к моей матери породила столько зла. А это значит, что все случившееся — дело рук других.

Бинабик снова развел руками, на этот раз в знак покорности.

— Если вы со справедливостью угадывали причину его безумия, этой войны и соглашательства с Королем Бурь. И если он будет выслушивать вас. Но я уже говаривал, что не могу останавливать ваше путешествие. Я могу только оказывать вам сопутствие для вашего хранения.

— Ты поедешь с нами? — спросил Саймон, очень довольный, что кто-то разделит с ним его тяжкую ношу.

Тролль кивнул, но улыбаться перестал.

— Ты же не будешь возвращаться со мной к Джошуа, Саймон? Это становилось бы причиной для отказа от путешествования.

— Я должен ехать с Мириамелью, — твердо ответил он. — Я дал клятву.

— Хотя я об этом не просила, — вставила принцесса. Саймон ощутил мгновенный укол боли и злости, но вспомнил Рыцарский канон и овладел собой.

— Хотя ты об этом не просила, — повторил он, сверкнув на нее глазами. После всех ужасов, через которые они прошли вместе, ей, казалось, все еще нравилось причинять ему боль. — Мой долг остается со мной. К тому же, — он повернулся к Бинабику, — Мириамель едет в Хейхолт, а я в Свертские скалы. Сверкающий Гвоздь там, и он нужен Джошуа. Но я не могу придумать, как попасть в замок и украсть Скорбь, — машинально добавил он.

Бинабик выпрямился и устало вздохнул.

— Следственно, Мириамель едет в Хейхолт молить своего отца об останавливании войны, а ты хочешь заниматься спасательством одного из Великих Мечей — твоя единственная рыцарственная персона? — Он внезапно наклонился и свирепо помешал в котелке. — Да вы имеете понимание, что звучите, как дети? Я предполагал, что после ваших очень многих опасностей и неоднократных подхождений к гибели вы оба стали очень умнее.

— Я рыцарь, — сказал Саймон. — Я уже не ребенок, Бинабик.

— Это только означивает, что теперь ты имеешь возможность приносить очень больший вред, — отозвался тролль, но тон его голоса был почти миролюбивым, как будто он уже понял, что спорить бесполезно. — А теперь пора питаться. Это все равно счастливая встреча, хотя времена и несчастливые.

Саймон был рад, что неприятный разговор окончен.

— Правда, давайте есть. И ты ведь еще не рассказал, как тебе удалось нас найти.

Бинабик еще раз помешал в котелке.

— Эти и прочие новости вы получите после удовлетворения голодания, — вот все, что он сказал.

Когда путешественники начали жевать немного медленнее, Бинабик облизал пальцы и глубоко вздохнул.

— Теперь, когда наши животы наполнены и нас окружает безопасность, мрачные новости требуют рассказывания.

Он поведал ошеломленным Саймону и Мириамели о нападении норнов на лагерь Джошуа и его последствиях.

— Джулой умерла? — Саймону показалось, что земля рушится у него под ногами; скоро не останется ни одного безопасного островка. — Будь они прокляты! Мерзкие демоны! Я должен был быть там. Рыцарь принца…

— Возможно, ты имеешь справедливость, когда говоришь, что вам обоим следовало бы быть там, — мягко сказал Бинабик, — или по крайней мере не следовало уезжать. Но вы не имели бы возможность что-либо сделать, Саймон. Все произошло с огромной внезапностью и тихостью, и было предназначено для исполнения одной цели.

Саймон потряс головой в ярости от собственной беспомощности.

— И Лилит. — Мириамель вытирала глаза. — Этот несчастный ребенок — она не знала ничего, кроме боли.

Некоторое время они сидели в скорбной тишине, потом Бинабик снова заговорил:

— Теперь позвольте мне производить рассказывание менее печальных вещей — про то, как я находил вас. Со всей честностью, это история не чрезвычайной длины. Кантака делала огромную часть выслеживательной работы — ее нос отличается большой искусностью. Я только питал страх, что произойдет очень слишком большое отставание — лошади путешествуют на большие расстояния очень быстрее, чем волки, и запах состарится. Но удача нам сопутствовала. Я следовал за вами по краю Альдхорта, и там все спутывалось на некоторое время. Я имел огромное беспокойство, что мы потеряем вас в этом регионе — движение было очень медленное, и, кроме того, шел дождь. Но умная Кантака с легкостью находила след.

— Значит, это был ты? — внезапно спросил Саймон. — Это ты бродил вокруг нашего лагеря в лесу?

Тролль выглядел искренне удивленным.

— Предполагаю, что нет. Когда происходил этот инцидент?

Саймон рассказал о таинственном соглядатае, который появился у самого лагеря и снова ушел в темноту.

Бинабик покачал головой.

— Это не был я. Не имею привычности говаривать сам с собой, хотя я и мог бы говаривать слова Кантаке. Однако хочу заверить вас, — он горделиво выпрямился, — кануки не делают такого очень большого шума. Особенно в ночное время в лесу. Мы не питаем желания оказывать трапезу крупным зверям, мы, кануки. — Он помолчал. — Во времени тоже нет правильности. Тогда мы имели один или два дня отставания от вас. С несомненностью, вы имели справедливость в своих догадках и подверглись визиту разбойника или пастуха. — Он помолчал немного, размышляя, прежде чем продолжить: — Как бы то ни было, Кантака и я следовали за вами. Мы имели необходимость действовать с великой тайностью — я не имел желания ехать верхом на Кантаке через очень большие города вроде Стеншира, и питал большую надежду, что вы скоро покинете подобное место. Мы обследовали края больших поселений, чтобы находить ваши следы. Несколько раз я имел предположение, что такая задача обладает слишком очень большой сложностью даже для носа Кантаки, но каждый раз она снова вас отыскивала. — Он почесал голову, раздумывая. — Предполагаю, если бы вы не выходили через большое время, я имел бы необходимость отправляться в город искать вас. Я рад, что так не было. Я имел бы должность оставлять Кантаку в зарослях, и меня с легкостью бы захватывали огненные танцоры или питающие страх горожане, которые никогда не видывали троллей. — Он улыбнулся. — Люди Стеншира и Фальшира продолжают иметь невежество по этому поводу.

— А когда ты нас нашел?

— Если ты употребишь для этого свою голову, Саймон, то будешь получать ответ с огромной легкостью. Я не имел должность прятаться от вас, и вы получили бы мои приветствия, как только я имел бы эту возможность — если бы не возникли причины.

Саймон задумался:

— Если бы мы не были с кем-то, кого ты не знал?

Тролль удовлетворенно кивнул.

— Ты имеешь великую справедливость. Молодые мужчина и женщина имеют возможность путешествовать по Эркинланду и оказывать беседу незнакомцам, не привлекая большого внимания. Тролль не имеет возможности.

— Значит, ты догнал нас, когда мы были уже с этими двумя огненными танцорами. Мы и раньше встречали других людей, но каждый раз после этого оставались одни.

— Да. Это происходило здесь, в Хасу Вейле. Я устраивал этот лагерь и преследовал вас, когда вы поднимались на гору. Кантака и я имели наблюдение за вами в укрытии деревьев. Мы видели огненных танцоров. — Он нахмурился. — Они преобразовались в многочисленных и не питающих страха — я это узнавал, когда слушал разговаривание других путников. Итак, я видывал действия этих огненных танцоров. Когда они повели вас на гору, я произвел отвязывание ваших лошадей и совершил такое же восхождение. — Он усмехнулся, явно довольный собственной ловкостью.

— Спасибо, Бинабик, — сказала Мириамель. Некоторая часть льда, казалось, растаяла. — Я еще это, кажется, не говорила.

Он улыбнулся и пожал плечами.

— Все мы делаем что-то, когда имеем в достаточности сил. Как я говаривал однажды Саймону, мы оказывали друг другу спасительство жизни столько раз, что подсчеты потеряли нужность.

Когда он взял кусочек мха и собрался вытирать свою миску, в пещеру бесшумно вошла Кантака. Волчица промокла, и теперь энергично отряхнулась, подняв фонтан брызг.

— Ага. — Бинабик наклонился и поставил перед ней миску. — Тогда ты можешь выполнять эту работу. — Пока Кантака розовым языком подбирала остатки рагу, тролль встал: — Итак, рассказывание окончено. Предполагаю, если мы пойдем с достаточной осторожностью, то имеем возможность покидать это место уже сегодня. Будем держаться очень далеко от дороги, пока Хасу Вейл не уйдет назад.

— А эти танцоры не найдут нас? — спросила Мириамель.

— Я предполагаю, что после прохождения прошлой ночи их уже недостаточно для разыскиваний и они питают желание только прятаться глубоко в землю. Думаю, они питают перед слугами Короля Бурь не меньше страха, чем вы. — Он нагнулся и начал собирать вещи. — А их вождь умерщвлен.

— Это был дротик с черным наконечником? — спросил Саймон, вспомнив, как Мифавару в удивлении схватился за горло.

— Да.

— Мне его не жалко. — Саймон пошел складывать свою постель. — Значит, ты действительно идешь с нами?

Бинабик постучал рукой по груди.

— Я не питаю веры, что ваши акции разумны или хороши. Но я не могу давать вам разрешение ехать и погибать, если оказание моей помощи поможет вам уцелеть. — Он нахмурился. — Хотел бы я, чтобы мы имели способ передавать сообщение друзьям.

Саймон вспомнил отряд троллей в лагере Джошуа, и особенно Ситки, которую Бинабик любил и все-таки оставил, чтобы пойти с ними. Внезапно он понял, какую жертву приносит ему маленький человек, и почувствовал жгучий стыд. Бинабик прав. Он и Мириамель действительно вели себя как дети, капризные, избалованные дети. Но один взгляд на принцессу убедил его, что легче волны отговорить биться о берег — а он не мог и подумать о том, чтобы отпустить ее одну. Как и Бинабик, он был в ловушке. Саймон вздохнул и поднял свернутую постель.

То ли Бинабик был уж очень хорошим проводником, то ли танцоры действительно не стали искать их, но во время послеполуденного путешествия по заросшим лесом холмам Хасу Вейла они не встретили ни одной живой души, кроме нескольких соек и черной белки. Деревья стояли очень тесно, и каждый ствол был покрыт толстым слоем мха, но тем не менее это место казалось безжизненным или по крайней мере застывшим в ожидании, что незваные гости уберутся восвояси.

Через час после заката они разбили лагерь под небольшим каменным выступом. Это убежище было куда менее удобным, чем сухая и скрытая от глаз пещера. Пошел дождь, вода потоками побежала по склону холма, и путникам оставалось только по возможности глубже забиться под выступ. Лошади, судя по всему не слишком довольные, стояли вне укрытия, и дождь ритмично стегал их мокрые бока. Саймон знал, что лошади часто остаются на лугах в плохую погоду, и надеялся, что они не будут очень уж страдать, но все равно почему-то чувствовал себя виноватым. Домой, верная подруга рыцаря, безусловно заслуживала лучшего обращения.

Вволю поохотившись, пришла Кантака и устроилась рядом с ними, согревая продрогших путешественников своим теплом и пропитывая воздух резким запахом мокрого волка. Они с трудом заснули и проснулись на рассвете с ноющими, одеревеневшими суставами. Бинабик не хотел разводить огонь на таком открытом месте, поэтому им пришлось ограничиться сушеным мясом и ягодами, собранными троллем. После еды они снова пустились в путь.

Этот день мало подходил для путешествий: скользкая глина на склонах холмов, внезапные шквалы дождя, барабанившего по спинам и стегавшего ветками лица; когда он стих, снова поднялся туман, пряча предательские рытвины.

Они двигались невыносимо медленно, и все-таки Саймон в очередной раз был потрясен способностью Бинабика находить дорогу так далеко от проторенного пути, да еще когда не видно солнца.

Вскоре после полудня Бинабик повел их вдоль склона мимо окраин города Хасу Вейл. Трудно было разглядеть сквозь переплетенные ветки что-нибудь, кроме очертаний грубых домов и — когда сильный ветер на несколько мгновений разгонял туман — змеящейся темной ленты дороги.

Но город казался таким же молчаливым и безжизненным, как лес: кроме мрачного серого тумана, ничего не было видно над трубами и дымовыми отверстиями, не слышно голосов людей или животных.

— Куда они все подевались? — спросила Мириамель. — Я бывала здесь раньше. Это было прелестное место.

— Это все огненные танцоры, — мрачно предположил Саймон, — это они всех распугали.

— С вероятностью, все дело в существах, которых танцоры приглашали на праздники на вершины горы, — заметил Бинабик. — Предполагаю, что нет должности видеть то, что видывали вы двое, чтобы иметь понимание происходящего. Что-то не в порядке, это можно ощущать в воздухе.

Саймон кивнул. Бинабик был прав. Эта местность рождала такие же чувства, как Тистеборг, страшный холм, где стояли Камни гнева… место, где норны передали Скорбь королю Элиасу.

Он не любил думать о той ужасной ночи, но сейчас это воспоминание по какой-то причине показалось ему ужасно важным. Что-то его беспокоило — обрывки мыслей никак не могли сложиться воедино. Норны. Красная Рука. Тистеборг…

— Что это? — тревожно вскрикнула Мириамель.

Саймон подскочил. Домой резко остановилась, поскользнулась, и прошло несколько секунд, прежде чем она восстановила равновесие.

Прямо перед ними бешено жестикулировала темная фигура. Бинабик наклонился вперед, прижавшись к шее Кантаки, и прищурился. Мгновение в напряженном молчании — и он улыбнулся.

— Ничего внушающего страх. Тряпка, улетевшая с ветром. Потерянная рубашка, я предполагаю.

Саймон тоже прищурился. Тролль не ошибся. Рубашка зацепилась за ветку, рукава развевались, как вымпелы.

Мириамель с облегчением начертала знак древа.

Они поехали дальше. Город исчез в густой зелени позади так быстро и бесследно, словно мокрый безмолвный лес поглотил его.

Этим вечером они разбили лагерь в заросшем овраге. Бинабик выглядел усталым и озабоченным; Саймон и Мириамель притихли. После невкусного ужина путники немного поговорили, потом улеглись.

Саймон снова острее почувствовал странное отдаление, возникшее между ним и Мириамелью. Он все еще не знал, что думать по поводу ее рассказа. Она не девушка, и она сама хотела этого. То, как она это сказала, как обрушила на него признание, словно наказывая, рождало еще большую путаницу, приводившую его в ярость. Почему она то добра к нему, то полна ненависти? Он был бы рад, если бы это была просто игра придворных дам «поди-сюда-пошел-прочь»; но Саймон, слишком хорошо знал принцессу — Мириамель не склонна была к такой мишуре. Единственное, что он мог придумать, было следующее: она хочет, чтобы он был ей другом, но боится, что он захочет большего.

А я действительно хочу большего, подумал он тоскливо. Даже если мне ничего не светит.

Он долго не засыпал и лежал, слушая, как вода, пробиваясь сквозь листья, барабанит по лесной подстилке.

К середине следующего дня они выбрались из долины, оставив Хасу Вейл позади. Справа все еще тянулся лес, похожий на огромное зеленое покрывало, исчезающее за горизонтом. Перед ними были поросшие травой холмы, лежавшие между Старой Лесной дорогой и Свертскими скалами.

Саймон не мог не мечтать о том, чтобы это путешествие с Бинабиком и Мирамелью больше походило на те бурные дни, когда, много месяцев назад, они покинули озерный дом Джулой. Тролль пел и дурачился; даже принцесса, выдававшая себя тогда за служанку Марию, казалась возбужденной и полной радости бытия. Теперь они шли вперед, погруженные в свои мысли и страхи, как солдаты, марширующие навстречу битве, которую не надеются выиграть.

Пустынная холмистая местность к северу от Кинслага во всяком случае не была предназначена для того, чтобы поднимать настроение. Она была совершенно такой же мрачной, безжизненной и мокрой, как Хасу Вейл, с той только разницей, что на этих открытых просторах было гораздо меньше укрытий, чем в густо заросшей лесом долине. Саймон все время чувствовал, что они совершенно открыты и беззащитны, и не мог не поражаться удивительной храбрости — или глупости, а может быть, и тому и другому, — с которой они, фактически безоружные, ехали к самым воротам Верховного короля. Если только что-нибудь останется от них после этого, когда-нибудь, когда пройдут темные времена, из этой истории получится великолепная песнь. Какой-нибудь будущий Шем-конюх будет рассказывать широко раскрывшему глаза судомою: «Слушай внимательно, парень, и я расскажу тебе про Саймона Храброго и его друзей, как они ехали с открытыми глазами и пустыми руками в самые Челюсти тьмы…»

Челюсти тьмы. Это Саймону понравилось. Он слышал что-то похожее в песне Сангфугола.

Внезапно он подумал о том, что на самом деле значит тьма — страшные призраки, застывшие в ожидании по ту сторону света и тепла, — и ему стало так жутко, что мурашки побежали по коже.

Им потребовалось два дня, чтобы проехать холмистые луга, два дня тумана и частых холодных дождей. В каком бы направлении они ни ехали, ветер, казалось, все время дул в лицо. Саймон чихал не переставая всю первую ночь и чувствовал себя горячим и слабым, как восковая свеча. К утру ему стало немного легче.

В середине второго дня они достигли первых необработанных полей у подножия Свертских скал и Свертклифа — высокой каменистой горы, на склоне которой располагался Хейхолт. Вглядываясь в сумерки, Саймон различил невероятно стройную белую вертикаль над гладкой поверхностью Свертклифа.

Это была Башня Зеленого ангела, стоявшая более чем в лиге от ближнего склона горы. У Саймона по спине побежали мурашки. Башня, сверкающее узкое острие, которую ситхи построили, когда замок еще принадлежал им, башня, в которой Инелуки потерял свою земную жизнь, — она ждала чего-то, все еще ждала. Но в то же время она была местом, в котором прошло полное фантазий и грез детство Саймона. С тех пор как он покинул дом, Саймон видел ее в стольких снах, что теперь она показалась ему лишь еще одним. А под ней, невидимый за горой, спал Хейхолт. Слезы подступили к глазам, но так и не прорвались наружу. Сколько раз он тосковал по этим запутанным коридорам, садам, тайным убежищам, темным углам и запретным удовольствиям.

Он обернулся, чтобы взглянуть на Мириамель. Она тоже пристально смотрела на запад, но если принцесса и вспоминала с любовью о доме, на ее лице это не отражалось. Она выглядела, как охотник, наконец-то выследивший опасную, но желанную добычу. Он моргнул, боясь, что она заметит его слезы..

— Я уж и не знал, увижу ли ее когда-нибудь, — тихо проговорил он. Очередной порыв ветра швырнул ему в лицо порцию ледяной воды, и Саймон, обрадованный удачному оправданию, вытер глаза. — Она похожа на сон, правда? На странный сон.

Мириамель кивнула, но ничего не сказала.

Бинабик не торопил их. Казалось, он был рад любой задержке и позволил Кантаке спокойно обнюхать землю, пока Саймон и Мириамель молча сидели рядышком и смотрели вдаль.

— Надо разбивать лагерь, — сказал наконец тролль. — Если мы произведем усилие и будем ехать еще очень короткое время, то можем обнаруживать укрывалище у подножия горы. — Он показал на величественную громаду Свертклифа. — Тогда утром мы сможем иметь очень больше света для… чего бы мы ни делали.

— Мы идем к кургану Джона, — сказал Саймон, стараясь придать своему голосу уверенность, которой на самом деле не чувствовал, — по крайней мере я иду именно туда.

Бинабик пожал плечами.

— Поехали. При наличии огня и пищи будет время для построения планов.

Солнце исчезло за широким горбом Свертклифа задолго до наступления темноты. Они ехали в холодной тени. Казалось, даже лошадям было не по себе. Саймон чувствовал настроение Домой и подумал, что, позволь он ей это, она бы повернулась и поскакала в обратную сторону.

Свертклиф поджидал их, словно полный безграничного терпения великан-людоед. По мере их приближения тяжелая туша горы растягивалась и распухала, закрывая собой солнце и небо, пока не начало казаться, что они не смогли бы уклониться от встречи с ней, даже если бы захотели. Со склонов холмов у самого подножия Свертклифа они увидели серо-зеленое мерцание на юге, сразу за скалами, — Кинслаг. Саймон ощутил внезапный укол боли, радости и сожаления, вспомнив знакомые, успокаивающе крики чаек и подумав о своем отце-рыбаке, которого никогда не видел.

Наконец, когда гора встала перед ними почти отвесной стеной, они разбили лагерь в широком ущелье. Ветер здесь был слабее, сам Свертклиф принимал на себя большую часть ударов непогоды. Саймон мрачно улыбнулся, подумав, что людоед дождался желанных гостей — сегодня ночью будущий обед будет спать у него на коленях.

Никто не хотел первым заговорить о том, что они собираются делать завтра. Они развели костер и приготовили скромный ужин в молчании. Сегодня Мириамель казалась не сердитой, а скорее озабоченной. Даже Бинабик двигался замедленно, словно мысли его были далеко.

Саймон чувствовал себя на удивление спокойным, почти веселым и был разочарован, что его спутники не разделяют этого настроения. Конечно, вокруг было полно опасностей, а то, что им предстояло завтра, было еще страшней — он не разрешал себе много думать о том, где находится меч и что нужно сделать, чтобы найти его, — но это будет настоящее дело, то, для чего его когда-то посвятили в рыцари. И если только из этого что-нибудь выйдет, Мириамель сразу поймет, что отвезти меч Джошуа гораздо важнее, чем идти убеждать ее отца остановить войну, что, как считал Саймон, наверняка уже и не в его власти. Да, конечно, когда у них будет Сверкающий Гвоздь — подумать только, Сверкающий Гвоздь! Знаменитый меч Престера Джона! — Мириамель согласится, что они уже добыли величайший трофей, на который могли надеяться, и они с Бинабиком легко уговорят ее вернуться.

Саймон обдумывал все это и спокойно переваривал свой ужин, когда Бинабик наконец заговорил:

— Когда мы влезем на эту гору, — медленно произнес он, — у нас будет огромная затруднительность в возвращении. Мы не имеем знания о присутствии наверху солдат — возможно, что король Элиас поставлял стражу у гроба своего отца для защищения меча. Если мы продолжим путешествование на запад, жители этого огромного замка могут увидать нас. Питаете ли вы уверенность — очень совершенно истинную уверенность, — что оба хотите этого? Пожалуйста, имейте обдумывание перед отвечанием.

Саймон последовал просьбе друга. Через некоторое время он точно знал, что хочет сказать:

— Мы здесь. В следующий раз, когда мы окажемся так же близко к Сверкающему Гвоздю, нам могут преградить дорогу сражающиеся люди. Нам может никогда больше не представиться случай добраться до него. Так что, я думаю, будет глупо не попробовать. Я иду.

Бинабик серьезно посмотрел на Саймона, потом медленно кивнул:

— Следовательно, мы отправляемся производить забирательство меча. — Он повернулся к принцессе: — Мириамель?

— Я ничего не могу сказать по этому поводу. Если нам удастся использовать Три Меча, это будет означать, что я потерпела поражение. — Она улыбнулась, и эта улыбка очень не понравилась Саймону. — А если я потерплю поражение — сомневаюсь, чтобы то, что произойдет потом, имело бы для меня какое-то значение.

Бинабик покачал головой:

— Никогда нельзя говорить с определенностью. Я буду оказывать вам помощь со всей возможностью и Саймону тоже — не питаю в этом сомнения, — но вы имеете должность не упускать самого маленького шанса выходить оттуда. Думанье, подобное вашему, рождает отсутствование осторожности.

— Я была бы счастлива выйти оттуда, — сказала Мириамель. — Я хочу помочь моему отцу прекратить убийства и после этого навсегда распрощаться с ним. После того что он сделал, я никогда не смогла бы жить с ним.

— Питаю надежду, что ваши пожелания будут находить исполнение, — сказал Бинабик. — Итак, сперва мы имеем попытку забирательства меча, потом думанье, как оказывать помощь Мириамели. Для таких великих свершений я питаю необходимость в засыпании.

Он улегся рядом с Кантакой и натянул капюшон на лицо.

Мириамель продолжала молча смотреть на огонь. Саймон застенчиво глядел на нее некоторое время, потом завернулся в плащ и тоже улегся.

— Спокойной ночи, Мириамель, — сказал он. — Я надеюсь… Я надеюсь…

— Я тоже.

Саймон прикрыл глаза рукой и стал ждать сна.

Ему снилось, что он сидит на самом верху Башни Зеленого ангела. Рядом с ним кто-то двигался.

Это был сам ангел, судя по всему оставивший свой шпиль. Он сидел рядом с Саймоном, положив холодную руку ему на запястье. Ангел был странно похож на девочку Лилит, но сделан из грубой позеленевшей бронзы.

— Путь вниз долог, — сказал он прекрасным мягким голосом.

Саймон смотрел на скопление крошечных крыш далеко внизу.

— Да.

— Нет, — ворчливым голосом отозвался ангел. — Вниз, туда, где лежит истина. Вниз, на дно, где все начинается.

— Я не понимаю. — Он чувствовал странную легкость, словно любой порыв ветра может сорвать его с башни и тогда он полетит вниз, кружась, как осенний лист. Казалось, что его удерживает от падения только тяжелая рука ангела.

— Отсюда, сверху, земные дела кажутся маленькими, — говорил тем временем ангел. — Это тоже способ увидеть, и хороший способ, но он не один. Чем ниже спускаешься, тем труднее понимать — и тем это важнее. Ты должен опуститься очень глубоко.

— Я не знаю, как это сделать. — Он вглядывался в знакомые черты, но лицо ангела все равно оставалось безжизненной маской. В этом неподвижном лице не было ни намека на доброту или дружелюбие. — Куда я должен идти? Кто мне поможет?

— Вглубь. Ты. — Внезапно ангел встал. Его рука больше не удерживала Саймона, и юноша почувствовал, что начинает улетать с башни. — Мне трудно разговаривать с тобой, Саймон. Возможно, больше я уже не смогу.

— Почему ты просто не скажешь мне? — Ноги Саймона уже оторвались от края, тело, трепеща, как парус, рвалось следом. — Скажи!

— Это нелегко. — Ангел повернулся и медленно вознесся на свое место на шпиле. — Если я смогу прийти снова — я приду. Но ясно говорить можно только о менее существенных вещах. Величайшие истины лежат внизу. Они не могут быть даны. Они должны быть найдены.

Саймон оторвался отопоры. Он медленно вращался, улетая, как тележное колесо, сошедшее с оси. Небо и земля попеременно проносились мимо него, как будто мир был детским мячиком, в который его посадили, мячиком, который заставил катиться чей-то мстительный пинок…

Саймон проснулся в слабом лунном свете. Несмотря на холодный ночной воздух, он был весь мокрый от пота. Темная громада Свертклифа нависала над ним грозным предупреждением.

Следующий день застал Саймона менее уверенным в своих силах, чем накануне. Пока они готовились к подъему на гору, он понял, что его беспокоит сон. Если Амерасу была права и Саймон действительно больше, чем другие, открыт Дороге снов, в том, что сказал ему ангел, может быть какой-то смысл. А как ему спуститься вглубь? Пока что он собирается вскарабкаться на высокую гору. Во всем этом не было никакого смысла.

Они тронулись в путь, когда слабые лучи солнца уже начали согревать воздух. Первую часть утра маленький отряд шел по предгорьям. Когда более пологие склоны этих холмов остались позади, они были вынуждены спешиться и вести лошадей в поводу.

Первую остановку они сделали для утренней трапезы — немного сушеных фруктов и хлеба, которые Бинабик захватил из запасов лагеря Джошуа.

— Я предполагаю, что приходили пора оставлять лошадей, — сказал тролль. — Если Кантака все еще имеет желание ходить с нами, она будет забираться сама, не имея на спине троллей.

Саймон не подумал о том, что придется оставить Домой одну. Он надеялся, что можно будет как-то подняться на вершину вместе с ней. Но единственной ровной дорогой была та, по которой от Эрчестера и Хейхолта шли погребальные процессии.

У Бинабика в седельной сумке оказался моток веревки, и он пожертвовал достаточно большую ее часть Саймону и Мириамели, чтобы они могли оставить своих лошадей на длинной привязи у низкого, искривленного ветром дерева, рядом с которым был маленький каменистый пруд, полный дождевой воды. Здесь было достаточно места для двух лошадей, чтобы они могли спокойно пастись полдня или даже больше. Саймон уткнулся носом в шею Домой и пообещал ей шепотом, что вернется так быстро, как только сможет.

— Мы имеем должность выполнять что-нибудь еще? — спросил Бинабик. Саймон смотрел вверх, на далекую вершину Свертклифа, тщательно пытаясь придумать какой-нибудь предлог, чтобы отложить подъем. — Тогда будем начинать продвигаться, — заключил тролль.

Восточный склон Свертклифа не был вертикальной стеной, как казалось на расстоянии. Отряд, замыкаемый Кантакой, двигался зигзагами. Иногда им даже удавалось идти выпрямившись, но чаще они карабкались вверх, хватаясь руками за траву и камни. Только в одном месте — узком ущелье между склоном горы и вертикально стоящим камнем — Саймон почувствовал некоторое беспокойство, но он и два его спутника осторожно преодолели это препятствие. Кантака, нашедшая собственный, волчий путь, стояла на другой стороне, высунув длинный розовый язык, и с явным удовольствием наблюдала за их усилиями.

Через несколько часов после полудня небо потемнело, воздух стал тяжелым. Легкий дождь полил Свертклиф и скалолазов, немного обеспокоив Саймона. Там, где они находились, еще можно было идти, но дальше должно было стать сложнее. Нечего было и думать перелезать через остроконечные камни, скользкие от дождя. Однако дождь покапал и прошел, и, хотя тучи оставались угрожающе темными, бури, по-видимому, можно было не опасаться.

Скалы становились все круче, но подъем все равно был легче, чем ожидал Саймон. Бинабик шел впереди. Маленький человек стоял на ногах так же твердо, как йиканукские бараны. Всего один раз им пришлось воспользоваться веревкой, привязавшись друг к другу для безопасности, — когда надо было перепрыгнуть с одного каменного выступа на другой над длинной, крутой каменной осыпью. Все обошлось благополучно, хотя Мириамель поцарапала руки, а Саймон сильно ушиб колено. Кантака, похоже, нашла и эту часть путешествия до смешного легкой.

Когда они остановились на противоположной стороне, чтобы перевести дыхание, Саймон неожиданно обнаружил, что стоит всего в нескольких локтях от островка белых цветов-звездочек, похожих на снежинки, упавшие в зеленую траву. Это открытие придало ему бодрости — он почти не видел цветов с тех пор, как они с Мириамелью покинули лагерь Джошуа, даже Зимняя шапочка Фреи, которую можно было увидеть в холодное время года, встречалась редко.

Восхождение на Свертклиф заняло больше времени, чем они предполагали: когда был пройден последний длинный подъем, солнце уже опустилось довольно низко, застыв на расстоянии вытянутой руки от горизонта. Все трое стояли, согнувшись почти пополам, и пытались отдышаться. На последнем этапе им приходилось часто использовать руки для поддержки и сохранения равновесия, и Саймону стало интересно, что подумала Кантака, увидев, как все ее спутники стали четвероногими. Когда они наконец остановились на поросшей травой вершине Свертклифа, солнце пробилось сквозь гряду облаков, залив округлую скалу закатным серебром.

Курганы властителей Хейхолта лежали в ста эллях от того места, где стоял, восстанавливая дыхание, маленький отряд. Все курганы, кроме одного, были просто холмиками, скругленными временем и казавшимися частью горы. Тот, что, без сомнения, был могилой Джона, до сих пор оставался грудой голых камней. Далеко на западе виднелась смутная громада Хейхолта, тонкий, как игла, шпиль Башни Зеленого ангела яркой полоской пронизывал мутное небо.

Бинабик прищурился:

— Сейчас очень позже, чем я предполагал. Мы не получим возможности опускаться вниз до прихождения тьмы. — Он пожал плечами. — Лошади имеют должность сами себя кормить до утра, когда мы будем получать таковую возможность.

— Но как же с… — Саймон в некотором смущении посмотрел на Кантаку: он собирался сказать «с волками», -..как же с дикими животными? Ты уверен, что все будет в порядке?

— Лошади обладают великим умением защищать себя с огромной самостоятельностью. Кроме того, я не видывал в этих краях множество животных какого-нибудь вида. — Бинабик похлопал Саймона по руке. — И, в заключение, мы ничего не можем поделывать. Глупо рисковать поломкой шеи, а также трещанием и ломанием других костей.

Саймон вздохнул и двинулся к могилам.

— Тогда пойдем.

Семь курганов располагались неполным кругом. Было оставлено место для других. Саймон ощутил укол суеверного страха, когда подумал об этом. Кто будет лежать здесь когда-нибудь? Джошуа? Элиас? Или ни тот ни другой? Возможно, то, что происходит сейчас, принесет такие изменения, что от будущего ничего уже нельзя будет ожидать.

Они вышли в центр незаконченного круга и остановились. Ветер гнул траву. На вершине было тихо. Саймон подошел к первой могиле, которая настолько ушла в землю, что едва достигала человеческого роста, будучи при этом в три раза длиннее и почти такой же ширины. Стихи всплыли в памяти Саймона, принеся с собой воспоминания о черных статуях в безмолвном Тронном зале.

Фингил был первый — Кровавый король, — сказал он тихо.

С жестокостью Севера сел на престол.

Теперь, когда первая строфа была произнесена, ему показалось, что останавливаться нельзя. Он двинулся ко второму кургану, такому же старому и полуразрушенному, как и первый. Несколько выпавших камней блестели в сумерках, как оскаленные зубы.

Хьелдин — наследник. Безумный король,

На пиках заклятых он гибель нашел.

Третья находилась немного ближе ко второй, чем первая, как будто похороненный здесь все еще искал защиты у своих предшественников.

Икфердиг — третий. Сожженный король,

Он встретил Дракона во тьме ночной.

Саймон остановился. После третьей могилы был промежуток; кроме того, он не мог вспомнить следующую строфу. Через мгновение он закончил:

Все трое мертвы, посмотреть изволь,

Север уж больше не правит страной.

Он перешел к следующей группе из трех курганов. Теперь ему уже не приходилось вспоминать слова. Бинабик и Мириамель стояли молча, слушая и наблюдая.

Сулис — король-цапля, изменникам был,

Бежал из Наббана и здесь опочил.

Король Эрнистира — Тестейн Святой,

Пришел, но уже не вернулся домой.

Эльстан-Рыбак, что последним был,

Дракона спавшего он разбудил.

Саймон вздохнул. Ему казалось, что он произносит волшебное заклинание, что еще несколько слов могут пробудить обитателей могил от их векового сна и могильное убранство зазвенит, когда они пробьются сквозь землю.

В Хейхолте правили шесть королей,

Шесть было господ на древней Земле.

Шесть мрачных могил на высокой скале

До Судного дня неподвижны во мгле.

Когда он закончил, ветер на мгновение усилился. Стеная, он пронесся по вершине, прижимая траву… но больше ничего не произошло. Курганы оставались таинственными и безмолвными. Их длинные тени простирались к востоку.

— Вообще-то теперь здесь семь королей, — сказал он, нарушая тишину.

Теперь, когда время действовать настало, ему было не по себе. Сердце его колотилось; внезапно он обнаружил, что ему трудно говорить — слова застревали в горле. Саймон повернулся к последнему кургану. Он был выше остальных, и трава только наполовину заслоняла каменную пирамиду. Это было похоже на огромную древнюю раковину, вынесенную на берег волнами давнего наводнения.

— Король Джон Пресвитер, — сказал Саймон.

— Мой дедушка.

От звука голоса Мириамели Саймон вздрогнул, как от удара. Он обернулся, чтобы посмотреть на нее. Принцесса выглядела загнанной в угол, лицо ее было страшно бледным, испуганные глаза потемнели.

— Я не могу смотреть на это, — сказала она. — Я подожду вон там.

Мириамель повернулась, обошла могилу Фингила и скрылась из виду; очевидно, она присела и стала смотреть на восток, где лежали только что пересеченные ими холмы.

— Тогда будем обрабатывать, — сказал Бинабик. — Я не буду иметь от этого очень большого удовольствия, но ты имел справедливость, Саймон: мы приходили сюда, и очень большую глупость произвели бы без попытки доставания меча.

— Престер Джон хотел бы этого, — сказал Саймон без особой уверенности. — Он хотел бы, чтобы мы сделали все возможное для спасения его королевства и его народа.

— Кто имеет знание о пожеланиях умерщвленных? — мрачно отозвался Бинабик. — Будем обрабатывать. Мы имеем должность сооружать себе хоть какое-то укрывалище до прихождения ночи, чтобы спрятывать свет огня. Мириамель, — позвал он, — можете вы производить разыскания среди этих кустов для нахождения материалов разжигания?

Она подняла руку в знак согласия.

Саймон нагнулся к кургану Джона и начал тянуть один из камней. Однако поросшая травой земля так цепко держала его, что юноше пришлось упереться ногой в рядом стоящий камень, чтобы хоть немного расшатать валун. Потом он встал и вытер вспотевшее лицо. Его кольчуга была слишком громоздкой и неудобной для такой работы. Он расстегнул ее и снял; потом, немного подумав, снял подбитый волосом камзол и положил его рядом с кольчугой. Ледяные зубы ветра вцепились в него через тонкую рубашку.

— Половину всего Светлого Арда мы путешествовали, — пробурчал Бинабик, ковыряя пальцем землю, — но никто не подумывал приносить сюда лопату.

— У меня есть меч, — сказал Саймон.

— Сохраняй его до приближения настоящей нужности, — вернулось немного обычной сухости тролля. — Я слышал рассказывание, что долбление камней оказывает затупляющий эффект на клинки. А мы можем питать нужду в мече. С особенностью, если кто-то будет производить наблюдение, как мы выкапываем папу Верховного короля

Саймон на мгновение закрыл глаза и произнес безмолвную молитву, прося прощения у Эйдона — и у Престера Джона тоже, на всякий случай, — за то, что они собирались сделать.

Солнце скрылось. На западе серое небо начало розоветь — обычно Саймону нравился этот цвет, но сейчас ему показалось, что оно медленно гниет. Последний камень был вытащен, и дырка в отороченном травой кургане была готова. Черный провал за ней выглядел раной в теле мироздания.

Бинабик возился с кремнем и огнивом. Когда тролль наконец высек искру, он поджег конец факела и прикрывал его от свежего ветра, пока тот не разгорелся. Не желая думать об ожидающей его тьме, Саймон смотрел на темную зелень вершины. Фигурка Мириамели, на расстоянии казавшаяся совсем маленькой, нагибалась и выпрямлялась, собирая хворост для костра. Саймону хотелось остановиться, повернуться и уйти. Лучше бы эта глупость никогда не приходила ему в голову.

Бинабик помахал факелом в дыре, вытащил его, потом снова сунул факел внутрь, опустился на колени и осторожно принюхался.

— Доступный мне воздух кажется очень еще хорошим. — Он скинул с края отверстия несколько комьев земли и засунул туда голову. — Имею возможность разглядывать деревянные части конструкции. Это лодка?

«Морская стрела». Тяжесть содеянного уже давила на плечи Саймона невыносимым грузом.

— Да, это лодка Престера Джона. Его в ней похоронили.

Бинабик продвинулся еще немного.

— Здесь в достаточности места для моего стояния, — сообщил он. Голос тролля звучал немного приглушенно. — А балки производят впечатлительность прочности.

— Бинабик, — сказал Саймон. — Выходи.

Маленький человек попятился, так как не мог обернуться, чтобы посмотреть на друга.

— Что случилось, Саймон?

— Это была моя идея. Мне туда и лезть.

Бинабик насмешливо поднял брови:

— Никто не производит у тебя отнимания славы нахождения меча. Просто я очень меньше тебя и лучше пригождаюсь для залезания в пещеры.

— Дело не в славе — это на случай, если что-нибудь произойдет. Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось из-за моей дурацкой идеи.

— «Твоей идеи»? Саймон, никакой твоей виноватости. Я проделываю то, что считаю нужным. И я предполагаю, что внутри мы не имеем ничего, приносящего вред. — Тролль помолчал. — Но если ты имеешь желание… — Он отступил в сторону.

Саймон опустился на четвереньки, потом взял факел из маленькой руки тролля и сунул его в дыру. В мерцающем свете он разглядел грязное весло на корпусе «Морской стрелы»; лодка была похожа на огромный увядший лист, на кокон… словно что-то внутри ждет минуты возрождения.

Саймон сел и потряс головой. Сердце его сильно билось.

Простак! Чего ты боишься? Престер Джон был хорошим человеком.

Да, но что если его духу не нравится то, что сделали с его королевством? И уж точно, любой дух рассердится, если его станут грабить.

Саймон судорожно глотнул воздуха и начал медленно протискиваться в лаз.

Он скатывался по крошащемуся склону ямы, пока не коснулся корпуса лодки. Купол из деревянных балок, глины и белых усиков корней у него над головой казался небом, созданным стареньким полуслепым богом. Когда Саймон наконец рискнул вдохнуть, в его ноздри ударила смесь запахов земли, сосновой смолы, плесени и других, менее знакомых ароматов, многие из которых напоминали содержимое баночек с пряностями на кухне Хейхолта. Сильный сладковатый запах застал его врасплох, на мгновение Саймон задохнулся. Бинабик просунул голову в отверстие.

— Что-нибудь неправильное? Наблюдается негодность воздуха?

Саймон уже восстановил дыхание.

— Все в порядке. Я просто… — Он проглотил ком. — Не беспокойся!

Бинабик помедлил и исчез.

Саймон смотрел на «Морскую стрелу», как показалось ему самому, очень долго. Вельс был так закреплен в яме, что поднимался над головой юноши. Саймон не знал, как залезть в лодку, пользуясь только одной рукой, а факел был слишком толстым, чтобы его можно было держать в зубах. Через несколько секунд, в течение которых он боролся с желанием вылезти из могилы и предоставить Бинабику разрешить эту проблему, Саймон заткнул факел за одну из деревянных балок, перекинул руки через вельс и подтянулся, болтая ногами в поисках опоры. Дерево «Морской стрелы» скользило под руками, но выдержало его вес.

Саймон приподнялся над вельсом и некоторое время висел в неустойчивом равновесии. Край лодки давил на его живот, как чей-то мощный кулак. Сладкий, затхлый запах стал еще сильнее. Заглянув вниз, Саймон чуть не выругался, проглотив слова, которые могли принести несчастье и, безусловно, были верхом непочтительности по отношению к старому королю, — оказалось, что он разместил факел слишком низко и его свет не доходит до внутренностей лодки. Он мог разглядеть только нагромождение бесформенных темных предметов. Саймон подумал, что не так уж трудно было бы найти одно-единственное тело короля и меч у него в руках, просто ощупав содержимое лодки. Но никакие сокровища в мире не заставили бы его действовать таким образом.

— Бинабик! — крикнул он. — Можешь мне помочь? — Он был горд тем, как твердо и спокойно звучит его голос. Тролль влез и дыру и соскользнул по склону.

— Ты был пойман зацеплением?

— Нет, но я ничего не вижу без факела. Можешь мне его подать?

Повиснув над темным корпусом, Саймон чувствовал, как дрожит деревянный вельс. Саймон вдруг испугался, что он может рухнуть, и этот страх не стал меньше от тихого потрескивания, доносившегося из склепа. Он был почти уверен, что звук исходит от подгнившего дерева — королевская ладья два года пролежала в мокрой земле, — но трудно было не подумать о руке… древней иссохшей руке… тянущейся из темного корпуса…

— Бинабик!

— Я приношу его, Саймон. Он был выше, чем я имел возможность доставать.

— Извини. Просто поторопись, пожалуйста.

Свет на куполе изменился, когда факел начал двигаться. Саймон почувствовал, что тролль похлопывает его по ноге. Изо всех сил стараясь сохранить равновесие, он медленно перенес ноги на другую сторону, лег животом во всю длину вельса, после чего смог дотянуться и принять факел из протянутой руки Бинабика. Произнося еще одну безмолвную молитву и полузакрыв глаза от страха увидеть что-нибудь ужасное, Саймон повернулся и наклонился над внутренним корпусом лодки.

Сперва ничего не было видно. Саймон помотал головой и раскрыл глаза шире. Мелкие камни и грязь, упавшие с купола, закрывали большую часть содержимого «Морской стрелы» — но кое-что все-таки было видно.

— Бинабик! — крикнул Саймон. — Смотри!

— Что?!

Тролль в тревоге побежал вдоль корпуса к тому месту, где борт лодки касался стены гробницы и взобрался наверх так ловко, словно это была широкая тропа на Минтахоке. Легко балансируя, он прошел по вельсу и остановился рядом с Саймоном.

— Смотри. — Факел в руке Саймона дрожал.

Король Джон Пресвитер лежал на дне «Морской стрелы» среди погребальных даров, все еще одетый в великолепные одеяния, в которых был похоронен. Его лоб украшал золотой обруч, сложенные на груди руки лежали на длинной белоснежной бороде. Кожа Джона ничем не отличалась от кожи живого человека, если не считать некоторой восковой полупрозрачности. Проведя два года в земле, он все еще казался спящим.

Но, как ни удивительно было увидеть короля совершенно нетронутым тлением, вовсе не это заставило Саймона вскрикнуть.

— Киккасут! — выругался Бинабик, не менее удивленный, чем Саймон. Через мгновение он спрыгнул в лодку.

Тщательный осмотр могилы и ее содержимого подтвердил: Престер Джон по-прежнему лежал в месте своего упокоения на Свертклифе — но Сверкающий Гвоздь исчез.

3 БИЕНИЕ СЕРДЕЦ

— Я не намерен сносить такую глупость только потому, что он мой брат! — рычал герцог Бенигарис стоящему перед ним на коленях рыцарю. В ярости он ударил раскрытой ладонью по подлокотнику трона. — Скажи ему, чтобы продержался по крайней мере до тех пор, пока я не приведу легионы Зимородка от Санкелланских ворот.

— Прошу вас, господин мой, — вмешался стоявший у трона оружейник, — прошу вас, дайте мне возможность снять мерку.

— Да, сядь спокойно, — добавила мать герцога. Она сидела в том же низком, но богато украшенном кресле, которое занимала, когда Наббаном правил ее муж. — Если бы ты за последнее время не разжирел, как свинья, твои старые доспехи сгодились бы и на этот раз.

Бенигарис злобно глянул на нее, бешено крутя ус.

— Благодарю вас, матушка.

— И не будь так суров к Вареллану. Он почти ребенок.

— Он ленивый, тупой болван — и испортили его вы! К тому же именно вы посоветовали мне разрешить ему возглавить оборону Онестрийского прохода.

Вдовствующая герцогиня Нессаланта вяло махнула рукой:

— Любой мог бы удержать проход, имея дело с оборванцами Джошуа. Я бы могла. А опыт пойдет ему на пользу.

Герцог вырвался из рук оружейника и снова ударил по подлокотнику.

— Во имя древа, матушка! Он уступил Джошуа две лиги меньше чем за две недели — это с тремя-то тысячами солдат и пятьюстами рыцарями. Он отступает так быстро, что я боюсь споткнуться об него, когда выхожу из парадной двери.

— Ксаннасэвин говорит, что тебе не о чем беспокоиться. — Герцогиня явно забавлялась. — Он подробно расспросил звезды. Бенигарис, пожалуйста, не волнуйся. Будь мужчиной.

Герцог смерил мать ледяным взглядом и поиграл желваками, прежде чем заговорить:

— В один прекрасный день, матушка, вы зайдете слишком далеко.

— И что ты сделаешь тогда? Бросишь меня в темницу? Отрубишь голову? — Ее взгляд стал жестким. — Ты нуждаешься во мне. Не говоря уж о том, что сын должен испытывать хоть какое-то уважение к родной матери.

Бенигарис нахмурился, глубоко вздохнул и снова повернулся к рыцарю, который принес ему послание юного Вареллана.

— Чего стоишь? — рявкнул он. — Ты слышал, что я сказал? Так ступай и передай это ему.

Рыцарь встал, отвесил герцогу сложный поклон и вышел из тронного зала. Дамы в разноцветных нарядах, тихо беседовавшие у двери, проводили его взглядами, после чего принялись с громким хихиканьем что-то обсуждать.

Бенигарис снова отнял руку у завладевшего ею оружейника и притянул к себе одного из пажей, разносивших вино. Сделав основательный глоток, он сердито вытер губы.

— Джошуа заслуживает большего внимания, чем я думал. Народ говорит, что во главе армии брата Верховного короля сражается сильный рыцарь: ходят слухи, будто это Камарис. Сориддан Метесский поверил в это — во всяком случае он присоединился к ним, — Бенигарис поморщился, — вероломная собака!

Нессаланта натянуто засмеялась:

— Я придавала Джошуа меньше значения, чем следовало, это верно. Это хитрый ход. Ничто так не будоражит простой народ, как имя твоего дяди. Но Сориддан? Ты хочешь, чтобы я волновалась из-за него и двух-трех других мелких вассалов? Метесский журавль пятьсот лет не покидал дворцовых башен. Сориддан никто.

— Так значит, вы убеждены, что все разговоры о Камарисе — обычные слухи? — Ирония, которую Бенигарис хотел вложить в эти слова, прозвучала не очень убедительно.

— Ну конечно! Как это может быть он? Камарис мертв уже сорок лет.

— Но его тела так и не нашли. Отец всегда переживал, что ему не удалось похоронить брата по-эйдонитски.

Герцогиня недовольно хмыкнула, но по-прежнему казалась поглощенной рукоделием.

— Я очень хорошо знала Камариса, мой храбрый сын. Ты не знал. Даже если бы он действительно ушел в монастырь или попытался скрыться, это сразу стало бы известно: он был таким невероятно честным, что не смог бы соврать, если бы его спросили, кто он такой. И он так любил совать нос в чужие дела, что ни за какие блага не остался бы в стороне во время второй войны с тритингами. Там бы не обошлось без Камариса Великолепного, Камариса Святого, Камариса Героического. — Нессаланта уколола палец иглой и зашипела от боли. — Нет, тот, кого нашел Джошуа, не живой Камарис и уж конечно не призрак. Это просто высоченный самозванец, этакий долговязый луговой наемник с выкрашенными луком волосами. Выдумка. Но это не меняет дела. — Она придирчиво осмотрела свое шитье и отложила его, явно удовлетворенная результатами. — Даже настоящий Камарис не страшен нам. Мы слишком сильны… А его время прошло, прошло, прошло.

Бенигарис с интересом посмотрел на нее.

— Не страшен нам?.. — начал он, но был прерван движением в дальнем углу комнаты. Герольд с золотым зимородком на камзоле стоял в дверях.

— Ваша светлость, — произнес он низким церемониальным голосом, — граф Страве Анзис Пелиппе прибыл по вашей просьбе.

Герцог выпрямился, улыбка тронула его губы.

— Ах да. Пусть идет сюда.

Внесли носилки Страве и установили их рядом с высоким сводчатым окном, открывавшим вид на море. Как всегда в холодную погоду, оно было завешено тяжелыми драпировками, удерживавшими ледяной воздух. Слуги графа подняли его кресло и опустили перед помостом, на котором стоял трон Бенигариса.

Граф закашлялся, потом восстановил дыхание.

— Приветствую вас, герцог, — прохрипел он. — Герцогиня Нессаланта, какое удовольствие видеть вас! Как всегда, прошу извинить меня за то, что сижу, не испросив вашего разрешения.

— Конечно, конечно, — бодро откликнулся Бенигарис. — А как ваше горло, граф? Надеюсь, вам не стало хуже от морского воздуха? Я знаю, как тепло в вашем доме на Ста Мироре.

— Я хотел поговорить с вами, Бенигарис, о… — начал старик, но герцог прервал его:

— Я вынужден просить вас сперва выслушать меня. Простите мое нетерпение, но идет война, как вам, возможно, известно. Я человек прямой.

Страве кивнул:

— Вашу прямоту все хорошо знают, мой друг.

— Именно. Итак, перейдем к делу. Где мои речные корабли? Где армия Пирруина?

Граф слегка поднял седые брови, но его голос и тон не изменились:

— О, все они в пути, ваша светлость. Не беспокойтесь. Разве Пирруин не всегда выполнял свой долг перед старшим братом Наббаном?

— Но прошло уже два месяца! — ответил Бенигарис с насмешливым изумлением. — Страве, Страве, старый мой друг! Так я могу подумать, что вы намеренно не торопитесь… что вы хотите задержать меня.

На этот раз граф даже бровью не повел, и все-таки что-то изменилось в его лице.

— Я огорчен, что Наббан может подумать так о Пирруине после стольких лет честного сотрудничества. — Страве сокрушенно опустил голову. — Но вы правы, столь необходимый вам речной транспорт идет очень медленно — и за это я нижайше прошу вашего прощения. Видите ли, я отправил в Анзис Пелиппе множество посланий, в которых досконально описал вашу нужду в нем и умолял отнестись к этому со всей возможной серьезностью. Но, к несчастью, дела идут гораздо быстрее, когда я лично занимаюсь ими. Я не хочу сказать ничего плохого о моих приближенных, но, как говорят у нас в Пирруине: «Когда капитана нет на палубе, найдется много мест, чтобы повесить гамак». — Граф смахнул что-то с верхней губы тонкими скрюченными пальцами. — Я должен вернуться в Анзис Пелиппе, Бенигарис. Хоть меня и страшит мысль лишиться вашего общества, а также общества вашей любимой матушки, — он улыбнулся Нессаланте, — но зато я буду уверен, что лодки и войска, о которых мы договаривались, будут отправлены в течение недели со дня моего возвращения, — Старик снова закашлялся, и на этот раз приступ был сильнее предыдущих. — Кроме того, хотя ваш дворец и великолепен, здесь немного ветренее, чем у меня дома. Боюсь, мое здоровье может ухудшиться.

— О, конечно, — протянул Бенигарис. — Конечно. Мы все беспокоимся о вашем здоровье, граф. Последнее время оно почти полностью занимает мои мысли. Оно, солдаты и лодки. — Он сделал паузу, наградив Страве донельзя самодовольной улыбкой. — Поэтому я никак не могу отпустить вас сейчас. Морское путешествие! Что вы, вам сразу же станет хуже. Простите мне мою прямоту, дорогой граф… только потому, что Наббан слишком сильно любит вас. Если вы заболеете, это не только ляжет тяжким грузом на мою совесть, но к тому же еще больше затянет прибытие солдат и лодок. Если ваши приближенные не торопятся сейчас, имея на руках такие тщательные инструкции, вообразите, насколько медлительны они будут, когда вы не сможете руководить ими вообще! Я уверен, что они повесят немало гамаков.

Глаза Страве сузились:

— Ага. Так вы считаете, что мне лучше не ездить сейчас?

— Дорогой граф, я настаиваю, чтобы вы остались. — Бенигарис, уставший от хлопот оружейника, прогнал его раздраженным взмахом руки. — Я никогда не прощу себе, если вы вдруг заболеете. Разумеется, после того как придут лодки и солдаты, которые помогут нам защищаться от этого безумца Джошуа, погода достаточно потеплеет, чтобы вы могли тронуться в путь.

Некоторое время граф обдумывал сказанное, очень выразительно взвешивая аргументы Бенигариса.

— Во имя Пелиппы и ее чаши, в ваших словах есть смысл, Бенигарис. — Натянутая усмешка обнажила на удивление хорошие зубы. — И я очень тронут той заботой, которую вы проявляете к старому другу вашего отца.

— Я почитаю вас, как почитал его, граф.

— Действительно. — Улыбка старого Страве стала почти вежливой. — Как это прекрасно. Узы чести редко ценятся в наши тяжелые дни. — Он махнул узловатой рукой, подзывая слуг. — Полагаю, мне следует послать еще одно письмо в Анзис Пелиппе, чтобы мои люди поторопились.

— Вот это хорошая мысль, граф. Очень хорошая мысль. — Бенигарис откинулся и погладил усы. — Увидим ли мы вас за вечерней трапезой?

— О, я думаю, увидите. Где еще найду я таких добрых и внимательных друзей? — Он нагнулся, сидя на стуле, отвесив таким образом вежливый поклон. — Нессаланта, я, как обычно, в восхищении, госпожа моя.

Герцогиня улыбнулась и кивнула:

— Граф Страве.

Старика снова подняли на носилки. Граф задернул занавески, и слуги вынесли его вон из комнаты.

— Не думаю, что тебе следовало так нажимать на него, — сказала Нессаланта, когда граф удалился. — Он не опасен. У пирруинцев липкие руки. Все, чего они хотят, это немного золота.

— Они любят, когда им платят сразу из нескольких карманов. — Бенигарис поднял чашу с вином. — А теперь Страве будет чуть сильнее желать нам победы. Он неглупый человек.

— Конечно, неглупый. Поэтому я и не вижу необходимости в грубости.

— Всему, что я делаю, матушка, — искренне ответил Бенигарис, — я научился у вас.

Изгримнур начинал сердиться.

Непохоже было, что Джошуа сосредоточен на делах: каждые несколько минут он подходил к двери шатра и пристально смотрел в долину, на монастырь, стоящий на склоне горы. В косых лучах солнца скромные каменные постройки сверкали золотым и коричневым.

— Она же не при смерти, Джошуа, — взорвался наконец герцог. — Она просто ждет ребенка.

Принц виновато обернулся:

— Что?

— Ты целый день глаз не сводишь с этого монастыря. — Изгримнур с трудом поднялся со скамьи, подошел к Джошуа и положил руку на плечо принца. — Если уж тебе невмоготу, то иди к ней. Но я тебя уверяю, что Воршева в надежных руках. То, чего не знает о детях моя жена, знать не нужно.

— Да, да. — Принц повернулся к разложенной на столе карте. — Я просто не могу привести в порядок свои мысли, старый друг. О чем мы говорили?

Изгримнур вздохнул.

— Очень хорошо. — Он склонился над картой. — Камарис говорит, что здесь, над долиной, есть пастушья тропа…

Кто-то осторожно кашлянул в дверях. Джошуа обернулся:

— А-а, барон. Рад вашему возвращению. Входите, прошу вас.

Сориддан вошел в сопровождении Слудига и Фреозеля. Пока все обменивались приветствиями, Джошуа достал бочонок телигурского вина. По виду барона и его спутников нетрудно было догадаться, что они проскакали много миль по грязной дороге.

— Юный Вареллан затормозил прямо перед Хасу Яринне, — с усмешкой сказал барон. — У него больше твердости, чем я думал. Я ожидал, что он будет отступать до самого Онестрийского прохода.

— И почему же он не отступает? — поинтересовался Изгримнур.

Сориддан покачал головой:

— Возможно, он понимает, что, если начнется битва за проход, остановить ее будет уже не в его власти.

— Может быть, он не так уверен в победе, как его брат Бенигарис, — предположил Джошуа, — и подумывает о переговорах.

— Я полагаю, — сказал Слудиг, — он просто не хочет начинать сражение, пока не подошел Бенигарис с подкреплением. Я не знаю, как они оценивали наши силы, когда война начиналась, но сир Камарис изменил их мнение, каково бы оно ни было.

— Кстати, где он? — спросил Джошуа.

— Они с Хотвигом на переднем крае. — Слудиг медленно покачал головой. — Милостивый Эйдон, я слышал все рассказы о Камарисе, но считал, что в них половина вранья. Принц Джошуа, я никогда не видел ничего похожего. Он и несколько всадников Хотвига оказались зажатыми между двумя отрядами рыцарей Вареллана, и мы были уверены, что Камарис убит или схвачен. Но старик рубил этих несчастных рыцарей как дрова. Одного просто пополам разрубил! Воистину, этот человек — орудие Божьего гнева. И меч у него волшебный.

— Торн — могущественный меч, это верно, — согласился Джошуа. — Но с ним или без него, никогда не было в мире рыцаря, подобного Камарису.

— Его рог Целлиан стал проклятием наббанайцев, — продолжал Слудиг. — Услышав его, многие сразу поворачивают и скачут назад. И каждый раз, разбив очередной отряд, он посылает одного пленника к Вареллану со словами: «Принц Джошуа хочет поговорить с вашим господином». Я думаю, к нынешнему дню Вареллан выслушал это послание не меньше двух дюжин раз.

Сориддан поднял чашу.

— За него. Если он такой сейчас, каким же он был в расцвете сил? Я был еще мальчишкой, когда Камарис… — Он коротко рассмеялся. — Я чуть не сказал «умер». Когда он исчез. Я никогда не видел его.

— Он был немного другим, — задумчиво проговорил Изгримнур. — Это меня удивляет. Его тело состарилось, но мастерство и сердце воина остались прежними. Как будто он сохранил все силы.

— Может быть, Господь оставил ему свои дары, — сказал Джошуа, взвешивая каждое слово, — для одного последнего испытания. Сейчас он побеждает ради всех нас.

— Но я не понимаю… — Сориддан сделал еще один глоток. — Вы же говорили мне, что Камарис ненавидит войну и готов делать все, что угодно, лишь бы не сражаться. А я никогда не видел такой безжалостной убивающей машины.

Джошуа улыбнулся, но в глазах его была тревога.

— Камарис на войне похож на служанку, которой велели перебить пауков в спальне госпожи.

— Что? — Сориддан нахмурился и оглядел присутствующих, думая, что над ним смеются.

— Если приказать служанке заняться пауками, — объяснил Джошуа, — она придумает тысячу отговорок, чтобы не делать этого. Но если вы будете настаивать, она перебьет всех пауков до единого, чтобы быть уверенной, что ее не попросят сделать это еще раз. — Слабая улыбка сошла с лица принца. — Так и Камарис. Единственное, что он ненавидит больше войны, это ненужное убийство. Убийство, которого можно было бы избежать, с самого начала обратив врага в бегство. И если Камарис выступает против какой-то армии, он должен быть уверен, что ему не придется выступать против нее второй раз. — Он поднял бокал, салютуя отсутствующему рыцарю. — Представьте себе, каково бы вам было, если бы вы знали, что лучше всех в мире делаете то, что хотите делать меньше всего на свете.

Остатки вина они допивали в молчании.

Прихрамывая, Тиамак прошел через террасу, нашел удобное место на низкой стене и взобрался на нее. Потом он сел, свесив ноги, греясь в косых лучах заходящего солнца. Перед ним лежала долина Фразилиса; серо-зеленые макушки деревьев окаймляли Анитульянскую дорогу.

Слегка прищурившись, Тиамак мог разглядеть силуэты шатров армии Джошуа, гнездящиеся в багровых тенях на юго-западном склоне горы.

Мои товарищи могут думать, что мы, вранны, живем •как дикари, думал он, но я так счастлив, что мы на несколько дней задержались там, где есть надежная крыша над головой.

Мимо, спрятав руки в рукава, прошел монах. Он с любопытством посмотрел на Тиамака, но в конце концов ограничился официальным кивком.

Монахи, похоже, недовольны нашим присутствием, решил он, улыбаясь про себя. Против своего желания они оказались втянутыми в войну, и теперь, конечно, должны с еще большим подозрением относиться к появлению женщин и солдат в их монастыре.

Тиамак был очень рад, что Джошуа выбрал это место в качестве временного убежища и разрешил своей жене и многим другим оставаться в монастыре, пока войско движется дальше по ущелью. Вранн вздохнул, нежась в теплых лучах и подставляя лицо прохладному ветерку. Хорошо было остановиться хоть ненадолго. Хорошо, что прекратились дожди и вернулось солнце.

Но, как говорит Джошуа, напомнил он себе, это ничего не значит. Передышка скоро закончится. Все, сделанное нами до сих пор, не смогло остановить Короля Бурь. Мы не можем разгадать заданные нам загадки, и, если не придумаем, как нам добыть мечи и что с ними потом делать, это мгновение мира продлится недолго. Смертельная зима вернется — и тогда люди многие, многие годы не увидят солнца. О Тот, Кто Всегда Ступает По Песку, не дай мне ошибиться. Позволь Стренгьярду и мне найти знания, которые мы ищем.

Но Бинабик ушел, Джулой мертва, и теперь из всех носителей свитка остались только Тиамак да робкий священник. Вместе они изучали рукопись Моргенса, перечитывали ее снова и снова, надеясь отыскать какой-нибудь ключ, которого они раньше не заметили, ключ к разгадке тайны Великих Мечей. Кроме того, они тщательно исследовали переводы свитков Укекука, но…

Но если мы со Стренгьярдом не добьемся хоть какого-нибудь успеха в самое ближайшее время, мрачно подумал он, мудрость Укекука понадобится нам куда больше, чем хотелось бы.

За последние дни Тиамак выжал из Стренгъярда все мельчайшие крупицы информации о Великих Мечах и их бессмертном враге — то, что сам архивариус знал из книг, то, что рассказали ему старый Ярнауга и юноша Саймон, — словом, все, что могло иметь хоть какое-то отношение к их поискам. Тиамак молился, чтобы где-нибудь проглянули контуры ответов, как водовороты на реке, указывающие на существование подводного камня. Среди всех этих мудрейших мужчин и женщин, переживших столько важных событий, кто-то должен был знать, как использовать Великие Мечи.

Тиамак снова вздохнул и пошевелил пальцами ног. Он страстно желал снова стать маленьким человеком с обычными человеческими проблемами. Какими важными они казались когда-то! И как бы ему хотелось сейчас вернуться в то время! Он поднял руку и полюбовался игрой живых солнечных лучей, потом посмотрел, как комар пробирается сквозь тонкие черные волосы у него на запястье. Этот день был обманчиво чудесным и гладким, как поверхность лесного ручья. Ничто не говорило о камнях или о чем-то худшем, что лежит, притаившись, на самом дне.

— Пожалуйста, Воршева, ложись, — сказала Адиту.

Жена принца поджала губы:

— Ты говоришь совсем как Джошуа. Немного боли, вот и все.

— Ты видишь, какая она. — На лице Гутрун отражалось мрачное удовлетворение. — Если бы я могла привязать ее к кровати, будь уверена, я бы так и сделала.

— Не думаю, что ее стоит привязывать к чему бы то ни было, — ответила ситхи. — Но, Воршева, нет ничего зазорного в том, чтобы лежать, когда тебе больно.

Воршева неохотно откинулась на подушки и позволила Гутрун укрыть себя одеялом.

— Я ничуть не ослабела. — В слабом свете, сочившемся из узкого высокого окна, она выглядела очень бледной.

— Никто этого не говорит. Но жизни — твоя и ребенка — драгоценны, — мягко сказала Адиту. — Когда почувствуешь себя здоровой и сильной, можешь делать все, что захочешь. Но если тебе больно и тяжело, ложись и позволь герцогине Гутрун или мне помогать тебе. — Она встала и сделала несколько шагов к двери.

— Ты уже уходишь? — с тревогой спросила Воршева. — Останься и поговори со мной немного. Скажи мне, что делается снаружи? Мы с Гутрун весь день не выходили из этой комнаты. Даже монахи не разговаривают с нами. Я думаю, они ненавидят женщин.

Адиту улыбнулась:

— Очень хорошо. Все остальные дела могут подождать, раз мне сделали такое замечательное предложение. — Ситхи снова уселась на кровать, поджав под себя ноги. — Герцогиня Гутрун, если вы хотите размять ноги, я могу посидеть с Воршевой подольше.

Гутрун спокойно улыбнулась.

— Я именно там, где мне следует быть. — Она вернулась к своему шитью.

Воршева отпустила руку герцогини и сжала пальцы Адиту.

— Расскажи мне, что ты видела сегодня? Ты была у Лилит?

Ситхи кивнула, ее серебристые волосы рассыпались по плечам.

— Да. Она сейчас здесь, через несколько комнат отсюда, но никаких перемен нет. Ей становится все хуже. Я смешала настой целебных трав с той каплей воды, которую ей удалось проглотить, но этого, боюсь, недостаточно. Что-то по-прежнему связывает ее дух с телом — на вид она просто уснула, — но я не знаю, сколько еще выдержит эта связь. — В загадочных глазах Адиту, казалось, мелькнула тревога. — Мы только еще раз убедились, как осиротил нас уход Джулой. Лесная женщина наверняка нашла бы какое-нибудь средство, чтобы вернуть дух Лилит на землю.

— Я не уверена, — сказала вдруг Гутрун, не поднимая глаз. — Этот ребенок меньше чем наполовину здесь, мне это известно лучше, чем кому-либо другому. Что случилось с ней в лесу, когда она бежала вместе с Мириамелью, знают только те собаки да всемилостивый Узирис.

Во всяком случае, это унесло часть ее. — Она помолчала. — И это не твоя вина, Адиту. Больше для нее никто не мог бы сделать, я в этом не сомневаюсь.

Адиту взглянула на Гутрун, но в спокойном голосе герцогини не было иронии.

— А это печально, — все, что сказала ситхи.

— Печально, да, — кивнула Гутрун. — Желания Бога часто огорчают Его детей. Я думаю, иногда мы просто не в силах постичь Его замыслы. — Она вздохнула. — После того, что выстрадала маленькая Лилит, Он, конечно, найдет способ утешить и ободрить ее.

— Надеюсь, что это так, — осторожно сказала Адиту.

— Расскажи еще что-нибудь. — Воршева сменила тему. — К несчастью, ты не сказала мне ничего нового о Лилит. Лучше бы мы начали с других новостей.

— Их не так уж много. Отряды наббанайского герцога еще немного отступили, но скоро они остановятся и еще раз дадут бой. Джошуа пытается установить перемирие, чтобы начать переговоры.

— А будут эти наббанайцы говорить с нами?

Адиту пожала плечами:

— Иногда я сомневаюсь, что в состоянии понять поступки даже тех смертных, которых хорошо знаю. Что же говорить о совершенно незнакомых мне людях? Я понятия не имею, что им может прийти в голову. Но предводитель наббанайцев, как мне кажется, брат правящего герцога, так что вряд ли ему понравится хоть что-нибудь из того, что может сказать твой муж.

Лицо Воршевы внезапно исказилось. Она задохнулась, но быстро восстановила дыхание и успокоила взволновавшуюся Адиту.

— Нет, все в порядке. Это была просто схватка. — Онаглубоко вздохнула. — А Джошуа? Как он?

Ситхи испытующе посмотрела на Гутрун. Герцогиня с выражением комической беспомощности на лице подняла брови.

— Он же был здесь утром, Воршева, — сказала она. — Он не сражался.

— С ним действительно все в порядке, — добавила Адиту. — Он передавал тебе привет.

— Привет? — Воршева села. — Это все, что может сказать мне этот человек, мой муж?

— О Элисия, Матерь Божья! — простонала Гутрун. — Ты же отлично знаешь, как он беспокоится о тебе. Не злись.

Женщина-тритинг легла обратно, черные волосы блестящим покрывалом рассыпались по подушке.

— Это потому, что мне не дают ничего делать. Завтра я буду сильнее. Завтра я пойду туда, откуда смогу видеть битву.

— Только если утащишь меня в такую даль, — отрезала Гутрун. — Посмотри на нее, Адиту. Утром она не могла даже стоять, такие ужасные были боли. Она свалилась бы прямо на каменный пол, если бы я ее не подхватила.

— Если у нее хватит сил, прогулка, безусловно, пойдет ей на пользу, — сказала Адиту. — Только осторожно и не очень далеко. — Она помолчала, задумчиво глядя на Воршеву. — А ты уверена, что тебе не вредно смотреть на битву?

— Ха! — Возмущению Воршевы не было предела. — Ты же говоришь, что твой народ редко рожает детей. Откуда ты тогда так хорошо знаешь, что может быть вредно мне?

— Дети действительно рождаются у нас не часто, и поэтому мы относимся к их появлению намного серьезнее, — с сожалением улыбнулась Адиту. — Я была бы счастлива когда-нибудь родить ребенка. Это большая честь для меня — быть рядом с тобой, когда ты носишь своего. — Она нагнулась и откинула одеяло. — Дай мне послушать.

— Так ведь ты скажешь, что ребеночек слишком слаб, чтобы идти завтра на прогулку, — пожаловалась Воршева, но не стала сопротивляться, когда Адиту приложила золотую щеку к ее туго округлившемуся животу.

Адиту, словно засыпая, прикрыла глаза. Некоторое время ее тонкое лицо оставалось спокойным и расслабленным. Потом глаза ситхи широко раскрылись, сверкнув, как расплавленный янтарь.

— Венига с'анх! — воскликнула она, на мгновение подняв голову, после чего снова прижалась ухом к животу Воршевы.

— Что? — Гутрун вскочила с кресла, уронив на пол шитье. — Ребенок! Ребенок… с ним что-то не так?

— Скажи мне, Адиту — Воршева лежала по-прежнему спокойно, но голос ее сломался. — Не жалей меня.

Ситхи засмеялась.

— Ты сошла с ума? — крикнула Гутрун. — Что это значит?

Адиту села.

— Простите. Вы, смертные, не устаете удивлять и восхищать меня. А мой народ считает себя счастливым, когда рожается горстка детей в столетие!

— О чем ты говоришь? — рявкнула Гутрун.

Воршева выглядела слишком испуганной, для того чтобы задавать еще какие-то вопросы.

— Я говорю о смертных и о великом даре, который вы не можете оценить. — Она снова засмеялась, но уже тише. — Я слышу два сердца.

Герцогиня вытаращила глаза:

— Что?

— Два сердца, — четко повторила Адиту. — Два человека растут внутри Воршевы.

4 БЕССОННЫЕ ВО ТЬМЕ

Разочарование Саймона отдавало такой же глубокой и глухой пустотой, как могила, в которой они стояли.

— Его нет, — прошептал он. — Сверкающего Гвоздя здесь нет.

— Мало сомнений питаю я в этом. — Лицо Бинабика в свете факелов было мрачным. — Кинкиппа на снегу! Я почти имею желание, чтобы мы не отыскивали этого знания до прибывания сюда армии Джошуа. Не питаю удовольствия в принесении ему таких новостей.

— Но что с ним могло случиться? — Саймон вглядывался в восковое лицо Престера Джона, словно король мог проснуться от своего смертного сна и ответить ему.

— С большой ясностью отвечу тебе. Элиас получал знания о неопровержимой ценности меча и захватывал его отсюда. Не питаю сомнения, что сейчас он уселся в Хейхолте. — Тролль пожал плечами; голос его был тяжелым. — Что ж, у нас всегда была известность о необходимости забирания из замка Скорби. Очень невеликая разница между одним и двумя мечами.

— Но Элиас не мог его забрать! Тут не было никакой лазейки, пока мы не вырыли наш ход.

— С вероятностью, он производил забирание через короткий промежуток после похоронительства Джона. Длительное время имело возможность прикрывать следы.

— В этом нет никакого смысла, — упорствовал Саймон. — Элиас мог сразу оставить меч при себе, сели бы захотел. Таузер говорил, что король ненавидел Сверкающий Гвоздь — что он дождаться не мог похорон, чтобы поскорее избавиться от него.

— Не могу ответствовать тебе с уверенностью, Саймон-друг. Имеет вероятность, что Элиас не имел знания о ценности меча, но получил его очень позже. Имеет вероятность, что Прейратс получил знания о его могуществе и произвел забирание. Множество альтернатив. — Тролль отдал свой факел Саймону, слез с вельса ладьи Престера Джона и начал карабкаться назад, к проделанному ими отверстию. Сквозь него проглядывало сине-серое, затянутое облаками небо.

— Я в это не верю. — Саймон уронил ноющие, израненные во время приключений в Хасу Вейле руки на колени. — Я не хочу в это верить!

— Питаю страх, что твое второе замечание содержит очень больше правдивости, — ласково отозвался Бинабик. — Пойдем, Саймон-друг, будем смотреть, как складывались отношения Мириамели и костра. Толика горячего супа принесет в ситуацию облегчение обдумывания. — Он оперся о край отверстия, протиснулся наружу и повернулся к Саймону: — Отдавай мне факелы, а впоследствии я окажу тебе помощь при вылезании.

Саймон едва слышал тролля. Что-то внезапно привлекло его внимание. Он высоко поднял оба факела, склонившись над лодкой, чтобы разглядеть нечто у основания противоположной стенки могилы.

— Саймон, что ты там еще разыскиваешь? — окликнул его Бинабик. — Мы уже почти переворачивали бедного короля вверх ногами, производя наши искания.

— На другой стороне могилы что-то есть. Что-то темное.

— Да? — В голосе тролля послышалась тревога. — Какое что-то темное ты разглядываешь? — Он снова просунул голову в отверстие, закрывая небо.

Саймон взял оба факела в одну руку и соскользнул по вельсу «Морской стрелы». Теперь он был достаточно близко, чтобы говорить с уверенностью:

— Это дыра.

— Ответ не производит впечатление удовлетворительного, — буркнул тролль.

— Дыра в стенке могилы. Может быть, это та, через которую вытащили меч.

Некоторое время Бинабик всматривался в то место, на которое указывал Саймон, потом внезапно исчез из прохода. Неровное отверстие в стене могилы было шириной с бочку из-под зля.

Тролль появился снова.

— Не наблюдаю снаружи ничего подходящего, — крикнул он. — Если кто-то проделывал отверстие там, то проводил укрытие с большой тщательностью и делал это очень давно. Трава в неприкосновенности.

Между внешней стороной корпуса лодки и глиняным сводом могилы было расстояние немногим больше локтя. Саймон соскользнул на пол, чтобы поближе рассмотреть отверстие, и поднес факел к самой черной дыре. От удивления у него мурашки побежали по коже.

— Эйдон, — сказал он тихо. — Она ведет вниз.

— Что? — В голосе тролля сквозило раздражение. — Саймон, мы имеем массу деятельности до наступления темноты.

— Туннель ведет вниз, Бинабик! — Он сунул факел в дыру и наклонился так близко, как только посмел. Ничего не было видно, кроме нескольких тонких блестящих корней. Туннель уходил дальше во тьму, которую не мог преодолеть слабый свет его факела.

Прошло несколько секунд. Потом тролль заговорил:

— Тогда мы будем производить исследование завтра, после обдумывания и засыпания. Вылезай, Саймон.

— Сейчас, — ответил Саймон. — Ты иди.

Он придвинулся ближе. Саймон знал, что ему следовало бы испугаться. Кто бы ни вырыл этот проход — животное или человек, — смеяться над ним явно не стоило. Но юноша чувствовал, что эта зияющая дыра как-то связана с исчезновением Сверкающего Гвоздя. Некоторое время Саймон смотрел вниз, потом воткнул факел в землю, чтобы не мешал, и прищурился.

Внизу в темноте что-то блестело — какой-то предмет, отражавший свет факела.

— Тут что-то есть! — крикнул он.

— Каковое что-то? — озабоченно спросил Бинабик. — Какое-нибудь животное?

— Нет, что-то похожее на металл. — Он наклонился над туннелем. Зверями там не пахло, хотя Саймон почувствовал легкий мускусный запах. Казалось, что блестящий предмет лежит совсем неглубоко, у того места, где туннель поворачивал. — Я могу достать его не влезая!

— Тогда будем посмотреть утром, — твердо сказал Бинабик. — Выходи!

Саймон еще немного придвинулся к отверстию. Может быть, блестящий предмет был ближе, чем это казалось при свете факелов. Держа перед собой горящие головни, он пополз, опираясь на локти и колени. Вскоре он полностью был внутри туннеля. Если вытянуться во всю длину, можно дотянуться…

Почва под ним внезапно подалась, и Саймон стал падать в рыхлую землю. Он попытался схватиться за крошащуюся стенку туннеля и на мгновение удержался на вытянутых руках, но ноги его продолжали уходить в мягкую землю. Он был уже по пояс погребен в ней. Один из факелов выпал из его руки и лежал, шипя, на влажной земле, всего в нескольких ладонях от его ребер. Второй был прижат его рукой к стене туннеля, и Саймон не смог бы выронить его, даже если бы захотел. Он чувствовал себя странно опустошенным. Страха не было.

— Бинабик! — крикнул он. — Я провалился!

Пытаясь освободиться, он чувствовал, что земля движется под ним как-то странно, словно песок под отступающей волной.

Глаза тролля были так широко раскрыты, что показались белки.

— Киккасут! — выругался он и закричал: — Мириамель! Идите сюда с быстротой! — Бинабик кубарем скатился в могилу и стал обходить широкий корпус лодки.

— Не подходи слишком близко, — предостерег его Саймон. — Земля какая-то странная. Ты тоже можешь провалиться.

— Тогда не производи шевеления. — Маленький человек схватился за торчащий киль погребальной лодки и протянул другую руку Саймону, но не дотянулся примерно на локоть. — Мириамель будет приносить нам веревку. — Голос тролля был тихим и спокойным, но Саймон знал, что Бинабик испуган.

— И там что-то… что-то движется внизу, — озабоченно сказал Саймон. Это было ужасное ощущение. Земля стискивала его и отпускала, как будто огромная змея свивалась кольцами в ее глубинах. Равнодушная опустошенность исчезла, сменившись ледяным ужасом. — Б-бин… Бинабик! — Он задыхался.

— Не производи шевеления, — настойчиво повторил его друг, — если имеешь возможность…

Саймон так и не узнал, что хотел сказать ему тролль. Он почувствовал острую боль в коленях, словно их внезапно обожгло крапивой, потом земля снова зашевелилась и поглотила его. Он едва успел закрыть рот перед тем, как земля поднялась и сомкнулась над его головой, как бушующее море.

Мириамель увидела, как из кургана вылезает Бинабик. Складывая на камни собранные сучья и куманику, она смотрела, как он вертится у проделанного ими отверстия, разговаривая с Саймоном. Принцесса вяло размышляла о том, что они могли найти там. Все это казалось таким бессмысленным. Как могут все мечи в мире, волшебные или нет, остановить неудержимо несущуюся лавину, порожденную безумным горем ее отца? Только сам Элиас может крикнуть: «Стой!», но никакие угрозы или магическое оружие не заставят его сделать это. Мириамель слишком хорошо знала своего отца и знала упрямство, бежавшее по его жилам вместе с кровью. А Король Бурь, отвратительный демон, порождение ночных кошмаров, повелитель норнов? Что ж, это ее отец вызвал неумирающий призрак в мир смертных. Мириамель знала достаточно старых сказок, чтобы не сомневаться в том, что только Элиас может заставить его вернуться обратно в небытие и запереть за ним дверь.

Но она знала, что ее друзья надеются на свой план точно так же, как она на свой, и подло было становиться им поперек дороги. Тем не менее у нее не было ни малейшего желания спускаться вместе с ними в могилу. Это были странные, тяжелые дни, но они не настолько изменили ее, чтобы заставить интересоваться тем, что сделали с ее дедушкой Джоном два года пребывания в безразличной к королевскому сану земле.

Было достаточно трудно смотреть, как его тело опускают в могилу. Она никогда не была особенно близка с ним, но все же старый король по-своему любил ее и был добр к ней. Она никогда не могла представить его молодым, потому что Джон превратился в древнего старика, когда она была еще совсем маленькой девочкой, но один или два раза она замечала блеск в его глазах и жесткие линии сгорбленной спины, по которым можно было догадаться, каким дерзким покорителем мира он был когда-то. Она не хотела омрачать даже эти немногие воспоминания.

— Мириамель! Идите сюда с быстротой!

Она подняла глаза, удивленная полной страха настойчивостью в голосе Бинабика. Он звал ее, но даже не обернулся, чтобы посмотреть на принцессу, когда спрыгнул в отверстие на стене кургана ловко, словно крот. Мириамель вскочила на ноги, рассыпав кучу собранного хвороста, и поспешила к могиле. Солнце умерло на западе; небо становилось сливово-красным.

Саймон. Что-то случилось с Саймоном.

Казалось, она будет вечно пересекать разделяющее их расстояние. Она задыхалась, когда добежала до могилы, и упала на колени, почувствовав головокружение. Она склонилась над дырой, но ничего не увидела.

— Саймон! — кричал Бинабик. — Саймон… Нет!

— Что там? Я тебя не вижу!

— Кантака! — взвизгнул тролль. — Кантака, соса!

— Что случилось?! — Мириамель теряла контроль над собой. — Что там?

— Несите… факел! Веревку… Соса, Кантака! — отрывисто командовал Бинабик. Потом он вдруг вскрикнул от боли.

Мириамель, испуганная и растерянная, стояла на коленях у отверстия. Происходило что-то ужасное — Бинабику нужна была ее помощь, но он просил принести факел и веревку, и малейшее промедление могло привести к гибели тролля и Саймона.

Что-то налетело на нее и толкнуло, едва не сбив с ног, словно она была слабым ребенком. В отверстии мелькнул серый хвост Кантаки; мгновением позже в глубине могилы раздалось сердитое рычание волчицы. Мириамель повернулась и побежала обратно к тому месту, где начала разводить костер, потом остановилась, вспомнив, что они оставили свои вещи где-то ближе к могиле Престера Джона. В отчаянии она огляделась и обнаружила, что их седельные сумки лежат на противоположной стороне полукруга курганов.

Мириамель задыхалась, руки ее дрожали так сильно, что едва могли удержать кремень и огниво, но она пробовала снова и снова, пока факел наконец не загорелся. Схватив вторую головню, она зажгла ее от первого факела, лихорадочно разбирая сумки в поисках веревки. Веревки не было. Выразив свои чувства по этому поводу самыми заковыристыми из известных ей проклятий меремундских матросов, принцесса бросилась назад к могиле. Моток веревки был частично засыпан землей, которую отбрасывали Саймон и тролль, разбирая стенку кургана. Мириамель обмотала ее вокруг пояса, чтобы не занимать руки, и скользнула в отверстие.

Все это казалось сном. Глухое рычание Кантаки заполняло внутреннее пространство кургана, словно гудение растревоженного пчелиного улья. Был и другой звук: странный, настойчивый писк. Когда глаза ее привыкли к темноте, она увидела изгиб широкого корпуса «Морской стрелы» и похожие на ребра осевшие балки земляной крыши. Потом за кормой лодки принцесса разглядела возбужденно машущий хвост и задние ноги Кантаки. Земля вокруг волка кишела маленькими темными существами — крысы?

— Бинабик! — закричала она. — Саймон!

Когда тролль наконец ответил, его голос был хриплым и прерывающимся от страха:

— Нет, побегите. Это место… заполнено боганиками!

В диком страхе за своих спутников Мириамель бегом обогнула лодку. С щебечущим писком что-то маленькое спрыгнуло с вельса ей на голову, вцепилось ногтями в лицо. Она вскрикнула, судорожно отбросила его, потом прижала факелом к земле. Несколько ужасных секунд она смотрела на сморщенное маленькое существо под горящей головней, потом отшвырнула умирающую тварь.

В голове у Мириамели стучало так сильно, что, казалось, она вот-вот расколется. Еще несколько паукообразных тварей бросились на нее, но она махнула на них факелами, и буккены отскочили. Теперь принцесса была уже достаточно близко, чтобы коснуться Кантаки, но не испытывала никакого желания делать это: волчица усердно работала челюстями, сворачивая шеи и проламывая маленькие черепа.

— Бинабик! — закричала она. — Саймон! Я здесь! Идите к свету!

Первыми на ее зов откликнулись щебечущие твари. Двоих она ударила факелом. Но третий чуть не вырвал у нее драгоценную головню, прежде чем визжа свалиться на землю. В следующий миг Мириамель увидела над головой чью-то тень и отпрыгнула в сторону, снова подняв факел.

— Это я, принцесса, — задыхаясь проговорил Бинабик, взобравшийся на ограждения «Морской стрелы». Он замолчал, исчез, потом снова появился. Лицо его было так измазано кровью и грязью, что видны были только глаза, он протягивал Мириамели толстый конец длинного копья. — Берите это и не давайте им возможность подходить очень близко.

Она схватила копье, повернулась — как раз вовремя, чтобы отбросить к стене могилы полдюжины тварей, — и выронила один из факелов. Когда она нагнулась, еще одно сморщенное существо прыгнуло на нее; принцесса ударила его копьем, как рыбак острогой.

— Саймон! — крикнула Мириамель. — Где он?

Она подняла второй факел и протянула его Бинабику, успевшему второй раз нырнуть в ладью и появиться снова с боевым топором почти такой же длины, как и сам тролль.

— Я не могу производить держание факела, — задыхаясь сказал он. — Втыкайте его в стену!

Тролль поднял топор над головой и спрыгнул вниз, встав рядом с принцессой.

Мириамель послушалась, ткнув конец факела в крошащуюся землю.

— Химик айа! — крикнул Бинабик.

Кантака попятилась с явной неохотой, потом сделала несколько угрожающих бросков в сторону пищащих тварей. Новая волна нападающих забурлила вокруг нее; нескольких зарубил Бинабик, остальных отогнала копьем принцесса. Кантака добила замешкавшихся. Толпящиеся существа злобно лопотали, их белые глаза сияли сотней маленьких лун, но они не торопились преследовать Мириамель и Бинабика, пробиравшихся к выходу.

— Где Саймон? — снова спросила она, уже зная, что не хочет услышать ответ. Бинабик не оставил бы Саймона, если бы их друг был еще жив.

— Не имею знания, — резко ответил тролль. — Вне пределов оказывания помощи. Провожайте нас к воздушности.

Мириамель подтянулась и вылезла наружу, навстречу фиолетовому вечеру и холодному ветру. Повернувшись и протянув Бинабику тупой конец копья, она увидела, как твари в бессильной ярости прыгают вокруг корпуса «Морской стрелы». Их длинные тени в свете факелов казались совсем уж гротескными. За миг до того, как плечи Бинабика закрыли проход, она успела увидеть бледное, спокойное лицо своего дедушки.

Тролль скорчился перед жалким костром, лицо его было грязной маской утраты. Мириамель попыталась нащупать собственную боль, но не смогла. Она чувствовала себя полностью опустошенной, ощущения словно умерли. Кантака, лежавшая рядом с хозяином, склонила голову набок, как бы удивленная долгим молчанием. Ее морда была липкой от запекшейся крови.

— Он проваливался внутрь, — медленно сказал Бинабик. — Одно мгновение он оставался передо мной, потом исчезал. Я капывал и капывал, но там была только одна такая земля. — Он покачал головой, — Капывал и капывал. Потом прибегали боганики. — Тролль закашлялся и выплюнул в огонь комочек земли. — Такое большое множество их было, шли из земли, как червяки, И еще всегда шли новые. Очень и очень больше.

— Ты сказал, там какой-то туннель. Может быть, есть и другие. — Мириамель с удивлением услышала свой неестественно спокойный голос. — Может быть, он просто провалился в другой туннель. Когда эти твари… эти землекопы… уйдут, мы пойдем искать его.

— С безусловностью, — вяло ответил Бинабик.

— Мы найдем его, вот увидишь.

Тролль провел рукой по лицу и отнял ее, перепачканную землей и кровью. Взгляд его ничего не выражал.

— В бурдюке есть вода, — сказала принцесса. — Дай я промою порезы.

— У вас тоже рана. — Бинабик указал корявым пальцем на ее лицо.

— Я принесу воды. — Она встала, ноги ее дрожали. — Мы найдем Саймона, вот увидишь.

Тролль ничего не ответил.

Когда Мириамель, пошатываясь, шла к седельным сумкам, она пощупала подбородок в том месте, где его оцарапали когти землекопа. Кровь уже высохла, но щеки ее были мокры от слез — а она и не знала, что плачет.

Его нет, подумала принцесса. Нет.

Глаза ее так затуманились, что она чуть не споткнулась.

Элиас, Верховный король Светлого Арда, стоял у окна и смотрел вверх, на посеребренный лунным светом смутный силуэт Башни Зеленого ангела. Окутанная тайной и тишиной, она казалась частью другого мира, порождающей странные вещи. Элиас смотрел на нее, как смотрит на море человек, который знает, что будет моряком и погибнет в волнах.

Комната короля напоминала нору какого-то животного. На кровати в середине комнаты не было ничего, кроме пропитанного потом тюфяка, ненужные одеяла валялись на полу — жилища мелких паразитов, которые были в состоянии выносить мороз, ставший для короля скорее необходимостью, чем прихотью.

Окно, у которого стоял король, как и все остальные окна этой длинной комнаты, было широко распахнуто. Лужицы дождевой воды натекли на каменные плиты под оконными переплетами; в особенно холодные ночи они замерзали, образуя на полу белые полоски. Ветер занес в комнату сухие ветки, листья и даже окоченевший труп воробья.

Элиас смотрел на башню, пока лунный свет не засиял своеобразным ореолом вокруг стройной фигуры ангела. Потом он повернулся, кутаясь в потрепанную мантию: там, где нитки сгнили сквозь прорехи виднелась белая кожа.

— Хенгфиск, — прошептал он, — мою чашу.

То, что казалось всего-навсего еще одной кучей грязного тряпья, неожиданно развернулось, превратившись в монаха. Он молча поспешил к стоящему у двери столу и открыл каменный кувшин. Наполнив кубок темной дымящейся жидкостью, монах отнес его королю. Вечная ухмылка монаха, может быть немного менее широкая, чем обычно, слабо мерцала в темной комнате.

— Я не усну сегодня, — сказал король. — Сны, знаешь. — Хенгфиск молчал, но его выпученные глаза выражали абсолютное почтительное внимание. — И есть кое-что еще. Я чувствую это, но не могу объяснить. — Он взял кубок и вернулся к окну. Эфес серой Скорби царапал подоконник. Элиас давно уже не снимал меч даже на ночь; след от клинка оставался на матрасе рядом с вмятиной от тела короля.

Элиас поднес чашу к губам, глотнул, потом вздохнул.

— Переменилась музыка, — проговорил он, — великая музыка тьмы. Прейратс ничего не говорит, но я знаю. Мне не нужен этот евнух, чтобы узнавать о таких вещах. Теперь я сам могу видеть, слышать… обонять. — Он вытер рот рукавом мантии, прибавив еще одно черное пятно ко многим другим, уже давно засохшим. — Кто-то все изменил. — Он долго молчал. — Может быть, Прейратс просто скрывает это от меня? — Король обернулся и посмотрел на своего виночерпия. В этот момент он казался почти разумным. — А может быть, он и сам не знает. Прейратс много чего не знает. Это уже не первая моя собственная тайна. — Элиас задумался. — Но если Прейратс не видит… не видит… перемен, что это может значить, хотел бы я знать. — Он снова повернулся к окну и посмотрел на башню. — Что это может значить?

Хенгфиск терпеливо ждал. Наконец Элиас допил и протянул ему чашу. Монах принял ее из рук короля, отнес обратно на стол у двери и двинулся назад, в свой угол. Он лег у стены, но голову не опустил, как будто ждал дальнейших указаний.

— Башня ждет, — тихо сказал Элиас. — Она ждала долго.

Когда он снова прислонился к подоконнику, поднялся ветер. Он взъерошил черные волосы короля, поднял с пола несколько листьев и с шуршанием погнал их по комнате.

— О отец! — мягко сказал король. — Господь милосердный, если бы я мог заснуть!

Несколько ужасных мгновений Саймон чувствовал, что тонет в холодной сырой земле. Все сны, которые он когда-либо видел о смерти и погребении, молниеносно пронеслись в его памяти, когда земля лезла ему в глаза, забивала нос и рот, сковывала ноги. Он пытался ухватиться за что-нибудь, пока не перестал чувствовать руки, но земля по-прежнему душила его.

Потом он был извергнут так же внезапно, как и проглочен. Его ноги, которыми он брыкался и лягался, как утопающий, перестали встречать сопротивление; он почувствовал, что стремительно скатывается вниз с лавиной рыхлой земли. Саймон тяжело приземлился, судорожно вздохнул и проглотил землю.

Он долго стоял на коленях, задыхаясь и кашляя. Когда разноцветные пятна, мелькавшие перед его глазами, стали исчезать, Саймон поднял голову. Где-то был свет — неяркий, но достаточный, чтобы разглядеть низкие округлые своды — пространство, не намного шире его самого.

Еще один туннель? Или просто яма в глубине, его могила, в которой скоро кончится воздух?

Маленький огонек, казалось, вырос из кучи рыхлой земли, на которой скорчился Саймон. Это и был единственный источник света. Когда Саймону наконец удалось заставить двигаться дрожащие ноги, он подполз к нему и обнаружил, что это кончик одного из его факелов, нижняя часть которого была погребена под обвалом. С невероятной осторожностью он разгреб глинистую землю и освободил факел, потом счистил налипшую грязь, отчаянно ругаясь каждый раз, когда обжигал пальцы. Закончив с этим, Саймон повернул его огнем вниз, чтобы слабое пламя разгорелось. Вскоре света стало больше.

Первое, что увидел Саймон, это то, что он действительно попал в другой туннель. Один его конец уходил вниз, как и тот, куда Саймон пробрался из могилы, но только в этом коридоре не было отверстия в большой мир. Туннель обрывался рядом с Саймоном земляной осыпью: тяжелой грудой камней и мокрой земли. В какую бы дыру он ни провалился, теперь она была завалена.

Вторым, что попалось ему на глаза, был тусклый металлический блеск в куче земли перед ним. Он протянул руку и был отчаянно разочарован тем, какой мелкий предмет сжали его пальцы. Это не был Сверкающий Гвоздь. На ладони у Саймона лежала серебряная пряжка от пояса.

Он повернул грязную пряжку, чтобы поймать свет факела. Очистив ее от грязи, Саймон засмеялся — это был хриплый, болезненный звук, быстро затихший в узком пространстве. Так вот ради чего он рисковал жизнью, вот что бросило его в ставшие тюрьмой глубины! Пряжка была так исцарапана и изношена, что изображение на ней было едва различимо: в центре какое-то животное с квадратной мордой — нечто вроде медведя или свиньи, вокруг несколько длинных узких предметов — возможно, стрел. Пряжка была старой и никому не нужной.

Саймон воткнул факел в землю и попробовал залезть на кучу камней и глины. Небо должно быть где-то наверху. Его ужас усиливался с каждой минутой. Бинабик, конечно, уже откапывает его. Но он ничего не сможет сделать без помощи Саймона. Он осторожно спустился к основанию осыпи и оставался там, пока не нашел способ двигаться, не вызывая новых обвалов. Наконец он забрался достаточно далеко и начал неистово копать, отшвыривая назад ливень сырых комьев, но новая земля сыпалась на их место. Время шло, и движения Саймона становились все более истерическими. Без всякого результата он зарывался в рыхлую землю, отбрасывая ее назад горстями, как обезумевший терьер. Слезы текли по его лицу, смешиваясь с каплями пота, так что щипало глаза. Не было конца обвалу, сколько бы он ни копал.

Наконец он остановился, дрожащий, почти по пояс засыпанный оседающей землей. Сердце его колотилось так сильно, что потребовалось некоторое время, чтобы он понял, что в туннеле начало темнеть. Он обернулся и увидел, что, бездумно копая, чуть снова не засыпал факел. Саймон в оцепенении смотрел на пламя, боясь, что, если он сползет вниз по груде земли, осыпавшиеся комья могут полностью зарыть факел. Раз погаснув, он уже не загорится снова. Саймон останется в полной и абсолютной темноте.

Он медленно вытащил ноги из земли, двигаясь так осторожно, как некогда при ловле лягушек во рву Хейхолта.

Тише, тише, говорил он себе. Не темнота, нет. Нужен свет. Им нечего будет искать, если я потеряю свет.

Образовалась маленькая лавина. Комья земли скользили по покатому склону. Новая осыпь остановилась совсем рядом с факелом. Сердце Саймона почти замерло.

Тише, тише. Еще тише.

Саймон задержал дыхание, погрузив руки в крошащуюся землю вокруг факела. Подняв головню, он вздохнул.

Саймон снова начал очищать факел, обжигая те же пальцы и ругаясь теми же проклятиями, что и в первый раз. Потом он обнаружил, что ножны с канукским кинжалом до сих пор привязаны к его ноге. После произнесения краткой благодарственной молитвы за то, что казалось первым признаком удачи в последнее время, он закончил работу при помощи костяного лезвия. Саймон подумал о том, сколько еще будет гореть факел, но быстро отогнал эту мысль. У него нет никаких шансов прорыть ход наружу, это было очевидным. Так что он пройдет немного дальше вниз по туннелю и будет ждать, когда Мириамель и Бинабик докопаются до него сверху. Они, конечно, сделают это очень скоро. А в туннеле полно воздуха, особенно если об этом не думать…

Когда он наклонил факел и пламя снова охватило головню, новая порция земли скатилась по склону. Саймон был так сосредоточен на своем занятии, что не обращал на это внимания, пока сверху не покатились новые комья. Он поднял факел и, прищурившись, посмотрел на засыпанную часть туннеля. Земля… двигалась!

Что-то похожее на крошечное черное дерево выбилось из земли, шевеля плоскими тонкими веточками. Мгновением позже рядом выросло еще одно, потом плоский бугорок начал пробиваться между ними. Это была голова. Слепые белые глаза смотрели прямо на него, ноздри подергивались. Рот искривился в ужасном подобии человеческой улыбки.

Новые и новые руки и головы прорастали сквозь землю. Саймон, скованный леденящим ужасом, медленно поднялся на дрожащие ноги, сжимая в руках нож и факел.

Буккены! Землекопы! Горло его сжалось.

Всего их было примерно полдюжины. Вылезая из рыхлой земли, они сбивались в кучу, тихо щебеча между собой. Движения их были такими резкими, а тонкие руки и ноги так перепутались, что Саймон не мог точно пересчитать их.

Узирис Эйдон, молился он про себя. Я под землей с буккенами. Спаси меня! Кто-нибудь, пожалуйста, спасите меня!

Они двигались вперед всей кучей, но потом внезапно разделились, бросившись к стенам. Саймон закричал от страха и ударил ближайшего факелом. Тот завизжал, но все-таки прыгнул вперед, обхватив руками и ногами Саймона; острые зубы вонзились ему в руку, так что он чуть не выронил факел. С новым криком, больше похожим на скрежет, Саймон изо всех сил ударил рукой по стене туннеля, пытаясь сбросить тварь. Несколько других, ободренных удачей, возбужденно пища, тоже перешли к нападению. Саймон ударил одного, и нож, разрывая куски заплесневелой ткани, в которую был одет землекоп, глубоко вошел в тело. Он еще раз ударил рукой по стене и почувствовал, как трещат маленькие кости. Тварь, вцепившаяся ему в запястье, свалилась, но рука Саймона горела и пульсировала, словно укушенная ядовитой змеей.

Он двинулся назад, с трудом скользя на коленях по рыхлой земле, пытаясь удержать равновесие. Землекопы наступали. Он размахивал факелом, образуя широкую дугу; три твари все еще стояли, глядя на него. Их маленькие сморщенные лица были напряжены, рты открыты в ненависти и страхе. И два маленьких съеженных тела валялись там, где он только что стоял на коленях. Значит, их было всего пять?..

Что-то свалилось с потолка прямо ему на голову. Зазубренные когти царапали его лицо, сильные пальцы вцепились в верхнюю губу. Саймон вскрикнул, схватил извивающееся существо и дернул. После недолгого сопротивления оно оторвалось, прихватив клочья волос Саймона. Все еще крича от омерзения и ужаса, он ударил тварь о землю и швырнул ее безвольным телом в остальных. Он еще успел увидеть, как трое землекопов бросились назад в темноту, прежде чем повернулся и пополз вниз по туннелю так быстро, как только мог, ругаясь, шипя и отплевываясь от омерзительного маслянисто-жирного вкуса руки землекопа.

Саймон ждал, что кто-то вот-вот вцепится ему в ноги, но он полз уже некоторое время, когда обернулся и поднял факел. Ему показалось, что в темноте блестят белые глаза, но он не был уверен. Саймон повернулся и снова пополз. Дважды он ронял факел и подхватывал его так быстро и с таким ужасом, словно это было его собственное сердце, выпавшее из груди.

Судя по всему, землекопы не стали преследовать его. Саймон чувствовал, что ужас отступает, но сердце его все еще бешено колотилось. Земля под руками и коленями становилась плотнее.

Через некоторое время он остановился и сел. В свете факела он не увидел преследователей, но что-то вокруг изменилось. Он посмотрел наверх. Потолок теперь был гораздо выше. Слишком высоко, чтобы сидя дотянуться рукой.

Саймон глубоко вздохнул, потом еще раз. Он не двигался с места, пока не почувствовал, что воздух начинает приносить ему пользу, потом поднял факел и снова огляделся. Туннель действительно стал шире и выше. Он протянул руку, чтобы потрогать стену — она была твердой на ощупь, почти как кирпич.

Оглянувшись последний раз, Саймон с трудом встал на ноги. Потолок был примерно на ширину ладони выше его головы. До невозможности уставший, он поднял факел и пошел вперед. Теперь он знал, почему Бинабик и Мириамель не смогли докопаться до него. Он надеялся, что землекопы не поймали Бинабика в могиле. Ему не хотелось думать об этом — его бедный друг! Храбрый маленький человек! Но у Саймона были собственные неотложные проблемы.

Бесформенный туннель, похожий на кроличью ногу, вел вниз, в темные глубины земли. Саймону отчаянно хотелось вернуться к свету, почувствовать ветер на лице — меньше всего ему хотелось оставаться в этой узкой могиле, но больше идти было некуда. Он опять был один. Совершенно, совершенно один.

Все его суставы болели. Пытаясь отогнать мрачные мысли прежде, чем они успевали угнездиться в мозгу, испытывавшем не меньшую боль, чем его измученное тело, Саймон брел вниз, во тьму.

5 УПАВШЕЕ СОЛНЦЕ

Эолер смотрел на остатки эрнистирийского отряда.

Около сотни человек согласились покинуть западные земли, чтобы сопровождать его. Теперь их оставалось немногим более сорока. Эти чудом выжившие люди толпились вокруг костров у подножия холма под Наглимундом; лица их были изможденными, глаза пустыми, как пересохшие колодцы.

Только посмотрите на этих несчастных, храбрых мужчин, думал Эолер. Кому бы пришло в голову, что мы побеждаем? Граф знал, что, как и любой из них, совершенно опустошен потоками крови и храбрости, которых требовала от него битва; он чувствовал себя бесплотным, как привидение.

Он переходил от одного костра к другому, когда шепот странной музыки донесся с вершины холма. Эолер увидел, как лица мужчин ожесточились; солдаты невесело перешептывались. Это пели ситхи, охранявшие разрушенные стены Наглимунда. Даже пение бессмертных союзников было таким чуждым, что люди беспокоились. Что же говорить о том, когда начинали петь норны?

Две недели осады полностью разрушили стены Наглимунда, но белолицые защитники отступили во внутренний замок, оказавшийся неожиданно стойкой крепостью. В игре участвовали силы, которых Эолер не мог понять и оценить, происходили вещи, которые поставили бы в тупик даже самого проницательного из смертных полководцев — а граф, как он часто напоминал себе, не был полководцем. Он был обычным феодалом. Принятый при дворе, он был искусным дипломатом. И сейчас его не очень удивляло, что, подобно своим людям, он чувствовал себя унесенной течением щепкой.

Норны строили свою защиту, основываясь на законах того, что, судя по объяснению Джирики, нельзя было назвать иначе, как волшебством или магией. Они спели Песню Колебания, объяснил Джирики. Таков был Узор Теней в действии. Пока мелодия не будет понята, а тени распутаны, замок не падет. В перерывах между атаками налетали штормовые тучи, проливались ливнем на головы осаждающих и быстро рассеивались. Если небеса были чисты, сверкала молния и гремел гром. Туман вокруг главной башни Наглимунда вдруг становился твердым, как алмаз, и прозрачным, как стекло, а в следующий момент делался кроваво-красным или чернильно-черным и засасывал кружащиеся над стенами смерчи. Эолер жаждал получить объяснения, но для Джирики то, что делали норны, — и то, чем отвечал его народ, — было не более странно, чем осадные машины и катапульты для смертных. Термины ситхи ничего или почти ничего не значили для Эолера, и он мог только качать головой в недоверчивом изумлении. Он и его люди участвовали в битве чудовищ и волшебников, о каких поют бродячие музыканты. Здесь не было места смертным — и смертные знали это.

Походив кругами в размышлениях, граф вернулся к своему костру.

— Эолер, — приветствовал его Изорн, — я оставил тебе пару глотков. — Он провел графа к огню и протянул ему флягу.

Эрнистириец глотнул — больше из чувства товарищества, чем почему-либо еще. Он никогда не пил много, особенно когда предстояла тяжелая работа; трудно было сохранять свежую голову на официальных приемах в чужих странах, когда обильные трапезы сопровождались соответствующим количеством спиртного.

— Спасибо. — Он смахнул снег с бревна и сел, протянув ноги в сапогах поближе к огню. — Я устал, — тихо проговорил он. — Где Мегвин?

— Она ушла незадолго до твоего прихода. Но я уверен, что сейчас принцесса уже спит. — Он показал на стоящий неподалеку шатер.

— Она не должна ходить одна, — сказал Эолер.

— С ней пошел один из моих людей. И они были недалеко. Ты же знаешь, что я бы не отпустил ее даже под охраной.

— Знаю, — Эолер покачал головой, — но дух ее так слаб… Мне кажется, преступно было тащить ее на поле битвы, особенно такой битвы, как эта. — Он махнул рукой в сторону заснеженного склона холма, но Изорн, конечно, понял, что граф имел в виду не снег и не рельеф.

Молодой риммер пожал плечами:

— Она, безусловно, сумасшедшая, но выглядит более спокойной и уверенной, чем многие мужчины.

— Не говори так! — почти закричал Эолер. — Она не сумасшедшая. — Он вздохнул.

Изорн понимающе посмотрел на друга:

— Если это не безумие, Эолер, то что? Она говорит, что все мы на земле ваших богов.

— Иногда я не уверен, что она так уж неправа.

Изорн поднял руку. Багряные отсветы играли на длинном рубце, протянувшемся от локтя до запястья.

— Если таковы небеса, священники в Элвритсхолле вводили меня в заблуждение. — Он усмехнулся. — Но если все мы умерли, я полагаю нам нечего бояться.

Эолер содрогнулся.

— Как раз это меня и беспокоит. Она думает, что умерла, Изорн. В любой момент она может снова зайти в самую гущу сражения, как это было, когда принцесса ускользнула в прошлый раз…

Изорн положил широкую руку на плечо эрнистирийца:

— Мне кажется, что даже в своем безумии она слишком умна для этого. Может быть, она и не так напугана, как мужчины, но ей не нравится этот чертов ветреный замок и эти богомерзкие твари. И гораздо больше, чем нам. Она была в безопасности до сих пор, и мы сохраним ее в безопасности и дальше. Я думаю, тебе не стоит волноваться по этому поводу.

Граф устало улыбнулся:

— Итак, Изорн Изгримнурсон, ты решил взять на себя обязанности своего отца?

— Что ты имеешь в виду?

— Я видел, что твой отец делает для Джошуа. Заставляет его встать, когда принцу хочется упасть, пихает его под ребра и громко поет, если Джошуа собирается заплакать. Значит, ты будешь моим Изгримнуром.

Риммер широко ухмыльнулся:

— Мой отец и я, мы люди простые. У нас просто мозгов не хватает переживать столько, сколько ты и Джошуа.

Эолер фыркнул и потянулся за флягой.

Третью ночь графу снились стычки за стенами Наглимунда, кошмары более яркие и пугающие, чем порождения самого больного воображения.

Это была особенно страшная битва. Эрнистирийцы, носившие теперь тряпичные маски, пропитанные жиром или древесным соком, чтобы защититься от сжигающей разум магии норнов, выглядели ничуть не лучше своих бессмертных врагов и союзников; те, что выжили в первые дни осады, теперь сражались с решимостью обреченности, зная, что только это может дать им шанс выбраться из проклятого места. Основные события разворачивались в узких проходах между сожженными и разрушенными домами и в занесенных снегом садах — тех самых садах, в которых граф Эолер прогуливался темными вечерами в обществе красивейших дам из окружения Джошуа.

Поредевшая армия норнов защищалась с безрассудным упорством. Эолер наблюдал, как один из них, наткнувшийся на меч, движется вдоль по клинку, чтобы в последний раз ударить смертного, прежде чем испустить дух, выбросив изо рта струю крови.

Большинство гигантов тоже погибло, но перед смертью каждый успевал собрать страшную дань из жизни людей и ситхи. Во сне Эолер снова видел, как великан схватил Уле Фреккесона, одного из немногих риммеров, последовавших за ситхи из Эрнисадарка, и размозжил ему голову о стену так же легко, как человек может убить котенка. Когда трое ситхи окружили его, гюн презрительно отмахнулся от них безголовым трупом, окропив дождем кровавых капель. Он использовал тело несчастного Уле как дубину и даже убил одного бессмертного, прежде чем копья двух оставшихся пронзили его сердце.

Корчась в безжалостных тисках сна, Эолер снова и снова видел безвольное тело солдата в волосатых лапах великана…

Он очнулся наконец. В голове стучало, как будто она вот-вот лопнет. Эолер сжал руками виски, пытаясь смягчить боль. Как может человек видеть такие вещи и сохранить рассудок?

Чья-то рука коснулась его запястья.

Эолер задохнулся от ужаса и перевернулся, хватаясь за меч. Длинная тень маячила в дверях шатра.

— Успокойся, граф Эолер, — сказал Джирики. — Прости, если испугал тебя. Я окликнул, не заходя в шатер, но ты не ответил, и я решил, что ты спишь. Пожалуйста, прости мое вторжение.

Эолер немного успокоился, но все еще был зол.

— Чего ты хочешь? — сердито спросил он.

— Прости, пожалуйста. Я пришел, потому что это важно, а времени мало.

Граф мотнул головой и тяжело вздохнул:

— Что случилось? Что-нибудь не так?

— Ликимейя просит тебя прийти. Она все объяснит. — Он поднялполог палатки и отошел в сторону. — Ты придешь? Я подожду, пока ты оденешься.

— Да… да, конечно, я приду.

Эолер ощутил прилив гордости. Ликимейя послала за ним сына, а поскольку Джирики занимался только самыми значительными делами, можно было заключить, что ситхи действительно считают важным приход Эолера. Мгновением позже гордость сменилась беспокойством: неужели дела так плохи, что они ищут совета предводителя сорока насмерть перепуганных смертных? А он-то был уверен, что победа близка…

Ему потребовалось всего несколько секунд, чтобы застегнуть ремень ножен, натянуть сапоги и меховую куртку. Он пошел вслед за Джирики по туманному склону, удивляясь, что, хотя ситхи был не ниже его и почти так же широк в плечах, его сапоги оставляли на снегу еле заметные следы, а за графом тянулась борозда продавленного наста.

Эолер посмотрел вверх, где к вышине горы, словно огромное раненое чудовище, припадал Наглимунд. Было почти невозможно поверить, что не так давно в этом месте жили люди — танцевали, беседовали и любили.

Джирики вел графа мимо шатров ситхи, сделанных из тонкой ткани, которая сверкала на снегу, словно пропитанная лунным светом. Несмотря на казалось бы неподходящее время — где-то между полуночью и рассветом, — многие ситхи оставались на открытом воздухе. Некоторые стояли живописными группами и смотрели в небо, другие сидели на земле, тихо напевая. Казалось, их ничуть не беспокоит пронзительный ветер, заставивший Эолера надвинуть капюшон чуть ли не до подбородка. Он надеялся, что в шатре у Ликимейи будет гореть огонь, хотя бы из уважения к странностям смертного гостя.

— У нас есть к вам вопросы по поводу места, которое вы называете Наглимундом, граф Эолер. — Это прозвучало почти как приказ.

Эолер отвернулся от пламени и встретил взгляды Джирики, его матери и высокого черноволосого Курои.

— Что я могу сказать такого, чего вы еще не знаете? — Граф почувствовал, что его начали раздражать смущающе-странные манеры ситхи, но обнаружил, что трудно сохранить это чувство под властным пристальным взглядом Ликимейи. — Не слишком ли поздно спрашивать об этом через две недели после начала осады?

— Сейчас мы спрашиваем не о высоте стен или глубине колодцев. — Джирики сел рядом с графом, его одежда из тонкой ткани поблескивала. — Вы уже рассказали многое, что помогло нам.

— Вы жили в Наглимунде, когда там правил смертный принц Джошуа, — резко сказала Ликимейя, словно раздосадованная дипломатическими реверансами сына. — У него были тайны?

— Тайны? — Эолер покачал головой. — Теперь я совсем запутался. Что вы имеете в виду?

— Это нечестно по отношению к смертному. — Курои говорил с бесстрастной сдержанностью, слегка чрезмерной даже для ситхи. — Он заслуживает знания. Если бы Зиниаду была жива, она могла бы рассказать ему. Теперь, поскольку моего старого друга нет с нами и Зиниаду путешествует с Предками, я займу ее место. — Он повернулся к Ликимейе: — Если не будет возражать Дом Танцев Года.

Ликимейя издала недовольный музыкальный звук, но потом махнула рукой, разрешая.

— Джирики и-са'Онсерей говорил вам что-нибудь о Дороге снов, граф Эолер? — спросил Курои.

— Да, он рассказывал мне немного. Кроме того, в Эрнистире до сих пор много говорят о прошлом и о вашем народе. Некоторые утверждают, что сами могут ходить по Дороге снов, как наши предки, которых когда-то вы учили этому искусству.

Граф Над Муллаха с грустью подумал о наставнице Мегвин, гадалке Диавен: если бы у эрнистири действительно была такая сила, немногого можно было бы достичь с ответственностью и здравым смыслом.

— Тогда, я уверен, он говорил и о Свидетелях — предметах, помогающих преодолевать расстояния. — Курои заколебался на мгновение, потом достал из складок молочно-белой рубашки круглый полупрозрачный желтый предмет, ловивший свет огня, как шар из янтаря или расплавленного стекла. — Вот один из них — мой личный. — Он позволил Эолеру быстро осмотреть шар и снова спрятал его. — Как и большинство других Свидетелей, он бесполезен в это странное время. Дорога снов сейчас непроходима, как непроходимы земные дороги в страшную пургу. Но есть и другие Свидетели, гораздо больше и могущественнее этого. Они неподвижны и привязаны к тому месту, где находятся. Такие Свидетели называются Главными, потому что в них можно видеть очень много разных вещей и мест. Вы видели его.

— Шард?

Курои кивнул:

— Да, Шард в Мезуту'а. Были и другие, но большая часть их была утрачена с течением времени и движениями земли. Один из них находится под замком вашего врага, короля Элиаса. Он называется Пруд Трех Глубин. Он сух и безмолвен долгие века.

— И таким образом можно как-то справиться с Наглимундом? Здесь есть что-то подобное?

Курои улыбнулся холодной спокойной улыбкой.

— Мы не уверены, — сказал он.

— Я не понял, — сказал граф. — Как вы можете быть не уверены?

Ситхи поднял длиннопалую руку.

— Тише, граф Эолер из Над Муллаха. Дайте мне закончить рассказ. Для Рожденных в Саду он не так уж длинен.

Эолер чуть пошевелился. Он был рад, что предательский румянец можно было объяснить близостью к огню. Ну почему с этим народом он чувствует себя неразумным ребенком, как будто его жизнь и опыт ничего не значат?

— Мои извинения.

— В Светлом Арде всегда были определенные места, — продолжал Курои, — которые действовали так же, как Главные Свидетели. И очень часто мы убеждались, что такие места действуют даже сильнее любых Свидетелей — хотя причина этого так и не была найдена. Давным-давно, когда Рожденные в Саду прибыли на эту землю, мы стали изучать эти места, думая, что они могут ответить на наши вопросы о Свидетелях, об их природе, о Смерти и даже о Небытии, которое заставило нас покинуть родную землю и приплыть сюда.

— Простите, что я снова перебиваю, — сказал Эолер, — но вы говорили о множестве подобных мест. Так где они?

— Нам известна только горсточка между Наскаду и белыми пустынями далекого Севера. А-Джиней Асу'е мы зовем их — Дома Блуждающего Небытия, таков грубый перевод на ваш язык. Силу этих мест ощущают не только Рожденные в Саду. Они часто привлекают смертных — просто ищущих знаний, безумных или опасных. Одно из таких мест — Тистеборг, холм возле Асу'а.

— Я знаю это место. — Вспомнив черную повозку и белых ведьм вокруг, Эолер вздрогнул. — Норны тоже бывают на Тистеборге. Я видел их там.

Курои не казался удивленным.

— Рожденные в Саду интересовались этими местами задолго до того, как семьи разделились. Хикедайл, как и мы, неоднократно пытались воспользоваться ими. Но сила этих мест такая же дикая и непредсказуемая, как порывы ветра.

Эолер задумался.

— Итак, здесь, в Наглимунде, нет Главного Свидетеля, но, возможно, он как раз одно из таких мест… Загробный Дом? Я не могу вспомнить слово на вашем языке.

Джирики взглянул на мать, улыбаясь и кивая. Что-то похожее на гордость было в его глазах. Эолер снова почувствовал прилив раздражения: неужели способность смертных слушать и делать выводы — такой сюрприз для ситхи?

— А-Джиней Асу'е. Да, мы верим в это, — кивнул Курои. — Но мой народ обратил на это внимание слишком поздно. Мы не успели ничего узнать до прихода смертных.

— До того, как смертные наставили здесь свои железные гвозди. — Голос Ликимейи звучал как свист, предшествующий удару кнута.

Удивленный страстью в голосе ситхи, Эолер взглянул на нее и быстро перевел взгляд на более мирное лицо Курои.

— И зидайя и хикедайя продолжали приходить сюда уже после того, как смертные построили свой замок, — объяснил черноволосый ситхи. — Наше присутствие пугало смертных, хотя они видели нас только при лунном свете, да и то редко. Человек, которому император подарил Наглимунд, наводнил железом окрестные поля — потому и крепость получила название Форт Гвоздей.

— Я знал, что гвозди были поставлены, чтобы сдерживать мирных — так мы, эрнистирийцы, называем ваш народ, — сказал Эолер. — Но поскольку Наглимунд был построен еще в эпоху мира, я никогда не мог понять, почему это место нуждалось в особой защите?

— Смертный по имени Эсвайдес, который сделал это, очень боялся ситхи, потому что он вторгся на наши земли и построил свою крепость рядом с Да'ай Чикизой, нашим великим городом. — Курои указал на восток. — Он думал, что в один прекрасный день мы можем решить снова забрать это место себе. Возможно, он также считал, что те из нашего народа, кто продолжал приходить сюда, были шпионами. Кто знает? Он все реже и реже выходил за ворота и в конце концов умер затворником. Говорили, что он так боялся кровожадных бессмертных, что под конец даже не покидал собственной спальни. — Курои снова холодно улыбнулся. — Странно, что, хотя мир и так полон страшных вещей, смертным необходимо придумывать себе все новые и новые.

— А мы и старых не забываем. — Эолер вернул улыбку высокому ситхи. — Тут как с покроем мужского платья — мы знаем, что надежные, испытанные вещи всегда оказываются лучше новых. Но неужели вы вызвали меня сюда только для того, чтобы рассказать о причудах давно умершего смертного?

— Нет, не только, — согласился Курои. — С тех пор, как нас выдворили с этой земли, и после того, как было решено, что лучше всего будет не вмешиваться и позволить смертным строить все, что они хотят, мы не узнали ответов ни на один вопрос об этом месте.

— А теперь нам необходимо ответить на эти вопросы, граф Эолер, — вмешалась Ликимейя. — Так что расскажите нам, не пользовался ли Наглимунд у смертных дурной славой? Не было ли слухов о видениях или странных происшествиях? Может быть, здесь часто появляются духи умерших?

Граф нахмурился, размышляя.

— Боюсь, что не слышал ничего подобного. Есть другие места, множество других, на расстоянии лиги от того места, где я родился, о которых можно было бы рассказывать легенды всю ночь напролет. Но не о Наглимунде. К тому же принц Джошуа всегда любил все необычное — я уверен, что если бы он слышал что-нибудь подобное, то с удовольствием поделился бы со своими придворными. — Он покачал головой. — Мне очень жаль, что вам пришлось рассказать такую длинную историю, чтобы получить такой ничтожный результат.

— Мы по-прежнему думаем, что это место А-Джиней Асу'е, — сказал Джирики. — Мы уверены в этом с тех пор, как пал Асу'а. Но я вижу, граф Эолер, что у вас пересохло в горле. Разрешите мне налить вам.

Эрнистириец с благодарностью принял еще одну чашу подогретого… чего-то. Чем бы он ни был, напиток обладал приятным цветочным ароматом и хорошо согревал.

— Ну хорошо, — сказал граф, сделав несколько глотков. — А что, если Наглимунд действительно является таким местом?

— Мы не знаем точно, какое это может иметь значение. Это одна из тех вещей, которые тревожат нас. — Джирики сел напротив Эолера и поднял тонкую руку. — Мы надеялись, что хикедайя пришли сюда только для того, чтобы выполнить свою часть сделки с Элиасом, и остались в замке, поскольку он мог стать их лагерем на пути от Пика Бурь к руинам Асу'а.

— Но вы ошиблись. — Это было утверждение, а не вопрос.

— Да. Наши родственники сражаются чересчур отчаянно. Они сопротивляются так долго, что уже не могут находить выгоду в нашем противостоянии. Это не решающая битва. У Утук'ку множество причин ненавидеть нас, но это не слепая злоба: она не стала бы отдавать столько жизней Детей Облаков за никому не нужные руины.

Эолер мало слышал о королеве норнов, но этого хватило, чтобы содрогнуться от слов Джирики.

— Тогда чего она хочет? Чего они хотят?

Джирики пожал плечами.

— Они хотят остаться в Наглимунде, вот все, что мы знаем. И потребуется невероятное усилие, чтобы выбить их оттуда. Я боюсь за вас и ваших оставшихся солдат, граф Эолер. Я боюсь за всех нас.

Жуткая мысль внезапно поразила Эолера.

— Простите, я мало знаю о подобных вещах — хотя, возможно, все же больше, чем мне бы самому хотелось, — но вы сказали, что эти Загробные Дома имеют отношение к тайнам… смерти и небытия?

— Все тайны — одно целое, пока вы мало знаете о них, — ответил Курои. — Но мы действительно пытались получить ответы на некоторые вопросы о Смерти и Небытии у А-Джиней Асу'е.

— Как я понял, норны, с которыми мы воюем, — живые создания, но их повелитель — нет. Может ли быть, что в Наглимунде норны пытаются вернуть к жизни… Короля Бурь?

Вопрос Эолера не вызвал ни ироничного смеха, ни ошеломленного молчания.

— Мы думали об этом. — Курои говорил мягче, но с ровной уверенностью. — Есть некоторые вещи, о которых нам почти ничего не известно, но Смерть мы знаем хорошо, — он сухо улыбнулся, — очень хорошо. Инелуки мертв. Он не может вернуться в этот мир.

— Но вы же говорили мне, что он находится на Пике Бурь, — обратился Эолер к Джирики, — и что норны делают все, что он приказывает. Разве мы воюем с выдумкой?

— Это действительно звучит странно, граф Эолер, — кивнул Джирики. — Инелуки — хотя на самом деле это уже не Инелуки — сейчас нечто вроде сна. Он — зло и мстительные мысли. Он обладает сейчас всей властью, которую Король Бурь имел при жизни, ему ведомы все тайны, которых никогда не знало ни одно живое существо… но в то же время он только сон. Поверь, что я говорю правду. Мы можем путешествовать по Дороге снов, а Инелуки говорит со своими сторонниками через Дышащую Арфу Наккиги — одного из Главных Свидетелей, — хотя я думаю, что только Утук'ку понимает его. Итак, он не материален, Эолер, хотя и существует. — Джирики указал на стены шатра: — Он не реален, как реальна эта ткань или земля у нас под ногами. Но это не значит, что он не может причинить реального зла… а Утук'ку и ее народ — его слуги.

— Прошу простить, если я кажусь излишне настойчивым, — сказал Эолер. — Но этой ночью я услышал много такого, что трудно выбросить из головы. Если я не прав и Инелуки не может возродиться, зачем тогда норны так цепляются за Наглимунд?

— Это и есть тот вопрос, на который мы должны получить ответ, — кивнул Джирики, — Может быть, они собираются при помощи А-Джиней Асу'е сделать голос своего хозяина более четким. Может быть, они намереваются увеличить его силу каким-то другим способом. Ясно одно: им очень нужно это место. Один из Красной Руки здесь.

— Красная Рука? Слуги Короля Бурь?

— Вернейшие слуги, которые, как и он, прошли сквозь смерть. На их существование в этом мире Король Бурь затрачивает страшные усилия. Каждая секунда их воплощения исполнена смертельного противоречия. Вот почему, когда один из них атаковал нашу твердыню Джао э-Тинукай, мы поняли, что пора собирать армию. Инелуки и Утук'ку должны были оказаться в отчаянном положении, если потратили столько сил, чтобы заставить замолчать Амерасу. — Он умолк. Эолер непонимающе смотрел на ситхи, сбитый с толку незнакомыми именами. — Я объясню вам это позже, граф Эолер. — Джирики встал. — Вы утомлены, и мы своими разговорами лишили вас необходимого ночного отдыха.

— Но Красная Рука здесь? Вы видели их?

Джирики указал на огонь.

— Разве вы дотрагиваетесь до пламени, чтобы убедиться, что огонь горячий? Один из них здесь, поэтому мы не смогли сломить их защиту и вынуждены разрушать каменные стены и драться мечами и копьями. Часть огромной мощи Инелуки сгорает в сердце Наглимунда. Но сила Короля Бурь не безгранична. Он слабеет… и поэтому должна быть очень веская причина, по которой он хочет сохранить это место — замок Наглимунд — в руках хикедайя.

Эолер тоже встал. Поток новых мыслей, событий и имен утомил его; он действительно чувствовал, что хочет спать.

— Может быть, норны должны сделать что-то с Красной Рукой, — сказал он. — Может быть…

Джирики грустно улыбнулся.

— Мы обрушили на вас настоящую лавину наших «может быть». Мы надеялись получить ответы, а вместо этого загрузили вас вопросами.

— Вопросы не оставляют меня с тех пор, как умер старый король Джон. — Он зевнул. — Так что в этом нет ничего странного. — Эолер засмеялся: — Что я говорю! Это чертовски странно! Но вполне обычно для нашего времени.

— Для этого времени — да, — согласился Джирики.

Эолер поклонился Ликимейе, кивнул на прощание бесстрастному Курои и вышел. Мысли жужжали у него в голове как мухи, но он не мог извлечь из этого жужжания ничего полезного. Лучше бы он спал всю эту богами проклятую ночь.

Мегвин тихо покинула свой шатер, пока ее утомленный страж — он казался слишком печальным и оборванным, чтобы быть избранником Небес, но кто она такая, чтобы задавать вопросы богам? — болтал у огня с товарищами. Теперь она стояла в глубокой тени под деревьями, меньше чем в сотне локтей от разрушенных стен Наглимунда. Над ней маячила каменная башня. Пока Мегвин смотрела на нее, ветер засыпал снегом ее ноги.

Скадах, подумала она. Это Дыра в Небесах. Но что за ней?

Она видела демонов, прорвавшихся из Внешней Тьмы, — мертвенно бледных дьяволов и огромных волосатых великанов — и видела, как героически сражаются с ними боги и немногие умершие смертные. Ясно было, что боги хотели, чтобы эта рана в теле Небес затянулась и никакое Зло не смогло больше проникнуть сюда. Сначала казалось, что боги одержат легкую победу. Теперь она не была в этом уверена.

В Скадахе было Нечто. Темное и таинственно сильное, пустое, как пламя, но несмотря на это обладающее странной мыслящей жизнью. Она чувствовала это и почти слышала непонятные мысли чуждого существа, даже ничтожная часть которых, проникая в ее голову, приводила ее в отчаяние. Но в то же время в мыслях того, что пряталось в Скадахе, такого злобного, горящего, проклятого богами, было что-то знакомое. Она поняла, что ее невольно притягивает этот темный, завораживающий свет: это страшное Нечто… было во многом похоже на нее.

Но что это может значить? Какая безумная мысль! Что могло быть общего у этой злобной твари, горевшей черной ненавистью, и у нее, смертной женщины, дочери короля, жертвы и избранницы богов, удостоенной чести скакать вместе с ними по небесным полям?

Неподвижная и безмолвная, Мегвин сидела в снегу, позволяя мыслям о черном существе из Скадаха проходить сквозь нее. Она чувствовала его смятение. Оно излучало ненависть… и что-то еще. Ненависть к живым смешивалась с невероятным желанием покоя и смерти.

Мегвин поежилась. Как могут небеса быть такими холодными, даже здесь, у черного Внешнего Края?

Но я не мечтаю о смерти? Возможно, я действительно хотела умереть некоторое время, пока была жива. Но теперь все это позади. Потому что я мертва — мертва — и боги взяли меня в свою страну. Почему же тогда я по-прежнему чувствую это так сильно? Я мертва. Я не боюсь больше, как боялась когда-то. Я выполнила свой долг и призвала богов защитить мой народ — никто не скажет, что я не сделала этого. Я больше не оплакиваю отца и брата. Я мертва, и ничто не может повредить мне. Я совершенно не похожа на то… на то, что скрывается во тьме, за этими стенами из небесного камня.

Неожиданная мысль потрясла ее. Но где мой отец? И где Гвитин? Разве они не умерли героями? Боги должны были вознести их после смерти на небеса, как это было со мной. И они, конечно, хотели бы воевать здесь, на стороне Властителей Небес. Так где они?

Мегвин долго стояла онемев. Потом снова поежилась. Здесь было отвратительно холодно. Может быть, боги смеются над ней? Может быть, это только еще одно испытание, которое она должна пройти, прежде чем встретится с отцом, братом и своей давно умершей матерью Пенемуа? Что она должна сделать?

Обеспокоенная, Мегвин повернулась и побежала назад, вниз по склону, к огням и шатрам других бездомных душ.

Более пяти тысяч пехотинцев из Метессы стояли плечом к плечу в горловине Онестрийского прохода, подняв над головами щиты. Казалось, какая-то немыслимая многоножка застряла в узком коридоре между скалами. Люди барона носили панцири из дубленой кожи и железные шлемы, но большая часть доспехов потускнела и стерлась от длительного употребления. Журавлиное знамя Дома Метессы развевалось над поднятыми пиками.

Наббанайские лучники со стен каньона выпустили целый рой стрел. В большинстве своем они отскакивали от щитов, не причиняя вреда, но некоторые все-таки пробивались к цели. Если кто-то из метессцев падал, товарищи быстро оттаскивали его в сторону.

— Лучникам их не сдвинуть! — в восторге кричал Слудиг. — Вареллану придется нападать! Клянусь Эйдоном, что за черти эти люди барона! — Он обратил ликующий взгляд на Изгримнура. — Джошуа нашел отличных союзников!

Герцог кивнул. Он не разделял радости Слудига. Изгримнур принадлежал к элите армии Джошуа, как говорили некоторые, «к домашней гвардии принца» — он подумал, что это забавная фраза, учитывая, что у принца на данный момент вообще нет никакого дома, — и хотел только, чтобы все скорее закончилось. Он устал от войны.

Всматриваясь в сужающуюся долину, он внезапно поразился сходству горных хребтов по обеим сторонам долины с грудной клеткой, а Анитульянской дороги с позвоночником. Когда Престер Джон воевал в той же самой Фразилийской долине, в шаге от полной победы, здесь полегло столько народу, что тела лежали непохороненные месяцами. Проход и открытая площадка к северу от долины были завалены костями, в небе было черно от воронья.

И зачем это было нужно? — спрашивал себя Изгримнур. Не успело смениться поколение, а мы снова здесь, и готовим обед для падальщиков. Все больше и больше. Больше и больше. Меня тошнит от этого.

Он сидел в неудобном седле и смотрел вниз, в проход. Под ним стояли в ожидании ряды новых союзников Джошуа, яркие знамена их домов развевались под полуденным солнцем: Гуси, Тетерева, Ласточки, Фазаны — целый птичник. Бароны — соседи Сориддана — не замедлили последовать за ним: мало кому нравился герцог Бенигарис, а воскресшего Камариса все любили.

Изгримнура поражал круговорот, в который они попали. Войска Джошуа, возглавляемые человеком, которого считали давным-давно умершим, вступили в решающую битву в том самом месте, где Престер Джон, отец Джошуа и ближайший друг Камариса, одержал свою крупнейшую победу. Это должно было бы стать хорошим предзнаменованием, подумал Изгримнур, но вместо этого ему вдруг показалось, что прошлое вернулось, чтобы жить в настоящем, как будто История, этот ревнивый монстр, хочет заставить жизнь бесконечно копировать самое себя.

Это не годится для стариков. Изгримнур вздохнул. Слудиг, с восхищением следивший за ходом сражения, не обратил на это внимания. Чтобы воевать, ты должен верить, что можешь что-то изменить. Сейчас мы воюем, чтобы спасти королевство Джона, а может быть даже, и все человечество… но ведь так всегда бывает. Все войны отвратительны и бесполезны, кроме той, в которой мы. участвуем сейчас, не так ли?

Он тронул поводья. Спина не гнулась и болела, а ведь он пока что даже не давал ей никакой серьезной работы. Квалнир висел в ножнах на боку. Герцог ни разу не дотрагивался до него, с тех пор как вычистил и наточил меч этой бессонной ночью.

Я устал, думал он. Я хочу назад, в Элвритсхолл. Я хочу увидеть своих внуков. Я хочу гулять со своей женой вдоль Гратуваска, когда он вскрывается ото льда. Но об этом нечего даже мечтать, пока это чертово сражение не закончится.

Слудиг закричал. Изгримнур испуганно взглянул на него, но молодой человек кричал от восторга.

— Вы только посмотрите! Камарис и всадники наступают!

Когда стало ясно, что лучникам не удалось сдвинуть метессцев с середины прохода, Вареллан Наббанайский дал своим рыцарям новое распоряжение. Теперь, когда основной задачей наббанайцев стало отбросить войска Джошуа назад, в долину, Камарис и тритинги Хотвига спустились со склонов и врезались в основные силы Вареллана.

— Где же Камарис? — крикнул Слудиг. — А, вот! Я вижу его шлем!

Изгримнур тоже видел. С этого расстояния морской дракон казался только ярким золотым пятном, но высокий рыцарь с золотым шлемом на голове стоял, приподнявшись в стременах, посреди небольшого пустого пространства — наббанайцы старались держаться вне пределов досягаемости Торна.

Принц Джошуа, который наблюдал за битвой, стоя на сто локтей ниже по склону, повернул Виньяфода к риммерам.

— Слудиг! — окликнул он. — Скажи, пожалуйста, Фреозелю, что я хочу, чтобы его отряд подождал, пока он десять раз не согнет пальцы на обеих руках после того, как я дам основной сигнал к наступлению.

— Да, ваше высочество. — Слудиг развернул свою клячу и потрусил туда, где в томительном ожидании стояли Фреозель и личная гвардия Джошуа.

Принц Джошуа проехал еще немного и остановился около Изгримнура.

— Наконец-то сказалась молодость Вареллана! Он слишком нетерпелив.

— Он делал и более серьезные ошибки, — ответил Изгримнур. — Но ты прав. Он наверняка доволен, что удерживает выход из ущелья.

— Он просто решил, что нащупал слабое место, когда вчера отбросил нас назад. — Джошуа покосился на небо. — Теперь он хочет довершить начатое. Нам везет. Бенигарис, несмотря на его стремительность во всем прочем, никогда не стал бы так рисковать.

— Тогда зачем он послал сюда своего юного брата?

Джошуа пожал плечами:

— Кто знает? Возможно, он недооценил нас. Кроме того, не забудь, что Бенигарис не один правит в Наббане.

Изгримнур хмыкнул:

— Бедняга Леобардис! Что он такого сделал, чем заслужил такую жену и сына?

— Опять-таки, кто знает? Но, может быть, всему этому скоро придет конец, которого мы пока не видим.

Принц критически наблюдал за ходом битвы, глаза его терялись в тени шлема. Обнаженный Найдл лежал поперек седла.

— Время подошло, — медленно сказал принц. — Почти подошло.

— Их по-прежнему намного больше, чем нас, Джошуа.

Изгримнур наконец вытащил Квалнир из ножен. Это все-таки доставило ему некоторое удовольствие: клинок уже разрешил множество споров, он свидетельствовал, что герцог по-прежнему здесь — живой, с болью в спине, сомнениями и со всем прочим.

— Но у нас есть Камарис… и ты, старый друг. — Джошуа коротко улыбнулся. — Чего еще желать? — Он не отрывал взгляда от сражения. — Да хранит нас Узирис Искупитель. — Джошуа торжественно сотворил знак древа, потом поднял руку с мечом. Солнечный свет блеснул на лезвии Найдла, и на мгновение Изгримнур почувствовал, что задыхается.

— За мной, мужчины! — крикнул Джошуа.

Запел рог. Из тесного прохода на его зов дважды протрубил Целлиан.

Когда войска принца и мятежных баронов хлынули в проход, Изгримнур не переставал восхищаться. Они наконец стали настоящей армией, силой в несколько тысяч воинов. Когда он вспоминал, как все это начиналось — Джошуа с дюжиной грязных, измученных людей, бежавших из Наглимунда через потайной ход, — к горлу герцога подступал комок. Воистину всемилостивый Господь не мог бы завести их в такую даль только для того, чтобы одним ударом разбить все надежды.

Метессцы держались стойко. Когда армия Джошуа подошла к ним, копьеносцы, избавленные от своей страшной работы, начали оттаскивать раненых. Отряды принца бросились на бесчисленных, великолепно вооруженных рыцарей Вареллана, с которыми до сих пор ничего не могли сделать Камарис и тритинги.

Сначала Изгримнур сдерживал себя, помогая всюду, где это было возможно, но не желая бросаться в гущу битвы, где жизням, казалось, были отмерены мгновения. Он увидел одного из всадников Хотвига, стоявшего над своим издыхающим конем и отражавшего удары пики конного рыцаря. Изгримнур помчался туда, выкрикивая предостережение; когда наббанаец услышал его и обернулся, тритинг сделал выпад и воткнул меч в незащищенное место под рукой рыцаря. Окровавленный наббанаец упал, и Изгримнур почувствовал, что взбешен бесчестной тактикой союзника, но когда спасенный им человек, прокричав слова благодарности, бросился вниз по склону обратно, в гущу битвы, герцог уже не знал, что и думать. Должен ли был тритинг умереть ради того, чтобы лишний раз подтвердить лживые сказки о том, что война может быть честной? Но разве другой человек заслужил смерть только потому, что верил в эту ложь?

После полудня Изгримнур обнаружил, что незаметно для самого себя оказался втянутым в бой. Он убил одного и тяжело ранил нескольких других. Сам он получил только пару незначительных царапин, благодаря тому, что удача не оставляла его. Один раз он споткнулся, и мощный удар противника сбил макушку шлема. Если бы Изгримнур сидел прямо, этот удар наверняка снес бы ему голову. Герцог дрался уже без прежнего боевого азарта, но страх придавал ему силы, о наличии которых он уже давно забыл. Это было очень похоже на гнездо гантов. Куда бы он ни повернулся, повсюду были закованные в панцири существа, мечтавшие убить его.

На склоне Джошуа и его рыцари оттеснили силы Вареллана почти до внешнего края прохода. Конечно, думал Изгримнур, некоторые из тех, кто сражался там, должны были уже увидеть внизу широкую зеленую равнину, залитую солнечным светом, но видели только человека перед собой и его оружие, несущее быструю гибель.

Когда солнце начало двигаться к западному горизонту, Изгримнур обнаружил себя там, где сражение временно прекратилось. Вокруг, разбросанные как рыбы, оставленные отливом, лежали мертвые солдаты.

Прямо под горой Изгримнур увидел золотую вспышку: это был Камарис. Герцог изумленно смотрел на него. Спустя много часов после начала битвы старый рыцарь сражался с неослабевающим упорством, хотя и чуть-чуть медленнее. Камарис прямо сидел в седле, движения его были размеренными и спокойными, как у фермера, работающего в поле. Рог висел у него на боку. Торн свистел в воздухе, как черная коса, оставляя за собой, словно свежескошенную пшеницу, обезглавленные тела.

Он не такой, каким был раньше, изумлялся Изгримнур. Нет, он еще свирепее. Он дерется как проклятая душа! Что в голове у этого человека? Что грызет его сердив?

Неожиданно Изгримнуру стало стыдно, что он стоит и смотрит, как сражается и истекает кровью Камарис, который был старше его на двадцать лет. Возможно, это самая важная битва из всех прошлых и будущих, и ее исход по-прежнему неясен. Он был нужен. Он мог быть старым и уставшим от войны, но по-прежнему хорошо владел мечом.

Герцог легко пришпорил коня, направляя его туда, где сир Камарис удерживал, не подпуская к себе, трех пеших солдат. Это было место, скрытое от взгляда сверху паутиной крон низких деревьев. Хотя он слегка беспокоился, сможет ли Камарис продержаться, пока не подойдет подмога, но все же понимал, что при самом неблагоприятном стечении обстоятельств должно пройти какое-то время, прежде чем нападающие коснутся его. В любом случае сидящий в седле Камарис вдохновлял войска Джошуа… так что стыдно было отсиживаться в кустах.

Не успев проскакать и дюжины локтей, Изгримнур неожиданно увидел стрелу, торчащую из груди своего коня, прямо перед стременем. Лошадь заржала. Изгримнур почувствовал жгучую боль в боку и упал. Земля вздыбилась ему навстречу, ударив как дубинка. Лошадь, пытаясь удержать равновесие на скалистом склоне, качнулась над ним, молотя передними ногами, потом рухнула.

Последнее, что увидел и почувствовал Изгримнур, это страшная вспышка света, как будто солнце упало с неба прямо на него.

6 ПЫЛЬНЫЕ ИМПЕРИИ

Это сводило с ума. Саймона мучила жажда, во рту было сухо, как будто он наелся костяной муки, и его преследовал звук капающей воды… но воды не было. Словно какой-то злобный демон заглянул в его мысли, вытащил самое заветное желание и превратил его в жестокую шутку.

Он остановился, глядя в темноту. Туннель расширялся, но по-прежнему вел вниз, нигде не сворачивая. Поперечных коридоров не было. Капающий звук теперь доносился сзади, словно он прошел мимо источника, скрытого в темноте.

Но этого не может быть. Сначала звук был передо мной, теперь он сзади, но я так и не слышал его рядом со мной. Саймон пытался подавить страх, который казался ему почти живым существом, состоящим из крошечных сухих чешуек и скребущих когтей.

Пусть он затерян под землей, говорил себе Саймон, но он все еще жив. Он уже бродил в похожих туннелях раньше и в конце концов вышел к солнцу. А теперь он стал старше. Он видел такое, что немногие смогли бы пережить. Он выживет. А если нет? Тогда он без позора встретит смерть.

Храбрые слова, простак, издевался внутренний голос. Хорошо говорить это теперь. Но когда пройдут бессолнечный день и безлунная ночь, а ты так и не найдешь воды? Когда погаснет факел?

Заткнись, сказал он внутреннему голосу.

В пещерный мрак спустился Джон, — тихо запел Саймон. Горло болело, но он уже устал от монотонного стука каблуков по камню. Кроме того, этот звук навевал на него чувство невыносимого одиночества.

Где огненный сидел дракон,

Где жаб и троллей дом родной,

Король спустился молодой.

Саймон нахмурился. Если бы этот туннель действительно служил домом какому-нибудь троллю! Он отдал бы все что угодно за встречу с Бинабиком — и бурдюком воды, конечно, и глотком канканга. А если Престер Джон не взял с собой в подземелье ничего, кроме меча — а он и его не взял, если уж на то пошло: эрнистириец Эолер говорил, что Джон нашел Миннеяр где-то под землей — как же он освещал себе дорогу? У Саймона был только один факел, и огонь уже начинал слабеть. Идти, размахивая кулаками в поисках дракона, конечно, очень интересно, но песни обычно ничего не говорят насчет еды, воды и попыток развести костер.

Старые колыбельные, исчезнувшие мечи и туннели в темной, зловонной земле. Почему жизнь снова и снова бросает это ему в лицо? Когда Саймон мечтал о приключениях настоящего рыцаря, он рассчитывал на более благородные вещи — кровавые битвы, до блеска отполированные доспехи, подвиги, храбрость и приветствия толпы. Все это Саймон нашел в той или иной степени. Но он не этого ждал. И снова он возвращался назад, к безумию мечей и туннелей, как будто должен был играть в бессмысленную детскую игру, от которой давно устал… Он стукнулся плечом о стену и чуть не упал. Факел выпал из его рук, и теперь, дымя, лежал на полу. Некоторое время Саймон тупо смотрел на него, потом пришел в себя, нагнулся и схватил головню так поспешно, словно факел пытался убежать от него.

Простак.

Тяжело вздохнув, он сел. Саймон устал идти, устал от пустоты и одиночества. Туннель превратился в извивающийся спиралью проход сквозь неровные каменные плиты — очевидно, он уже достиг глубинных костей Свертклифа и быстро продвигается к центру земли.

Что-то в его кармане терлось о ногу, привлекая внимание. Что это? Он ковылял по нескончаемому коридору долгие часы и даже не удосужился посмотреть, какие вещи оказались при нем, когда он провалился в крошащуюся землю.

Опустошая карманы и слегка постанывая от боли в обожженных пальцах, он обнаружил, что немного потерял, откладывая осмотр. Там был круглый гладкий камень, который он подобрал, потому что ему понравилась его форма, и истертая пряжка — он был уверен, что выкинул ее. Пряжку Саймон решил сохранить, смутно надеясь, что она пригодится для копания.

Единственной ценной находкой был кусочек сушеного мяса, оставшийся от вчерашнего обеда. Он с вожделением смотрел на узкую полоску толщиной с палец, потом отложил ее. У него было чувство, что через несколько часов он будет хотеть съесть ее даже больше, чем сейчас.

С карманами было покончено. Золотое кольцо, переданное ему Моргенсом, все еще оставалось у него на пальце, почти невидимое под слоем грязи — но если это и имело какое-то значение в мире солнечного света, здесь оно было совершенно бесполезно. Саймон не мог съесть его, и оно не испугало бы врага. Канукский нож все еще лежал в привязанных к ноге ножнах. Он да еще факел были его единственным оружием. Меч остался наверху, вместе с Мириамелью и Бинабиком — если они ушли от землекопов, — Белой стрелой, плащом, доспехами и остальными скудными пожитками. Его руки были почти так же пусты, как год назад, когда он бежал из замка. В удушающей земле…

Прекрати, приказал он себе. Как это говорил Моргенс? «Не то, что у тебя в руках, а то, что у тебя в голове». А теперь у меня в голове гораздо больше, чем тогда.

Но какой в этом прок, если я умру от жажды?

Он с трудом встал и пошел вперед. Он не имел ни малейшего представления, куда может вести этот туннель, но куда-то же он ведет? Предположение, что он может кончиться тем же, чем кончался другой его конец — сплошной стеной осыпавшейся земли, — было не тем, что ему хотелось обдумывать.

Во мрак, во мрак спустился Джон,

Там долго ждал его дракон.

Никто об этом не узнал,

Ведь никому он не сказал…

Это было очень странно. Саймон не чувствовал себя сумасшедшим, но он слышал вещи, которых на самом деле не было. Звук плещущейся воды вернулся и стал еще громче и настойчивее, чем прежде. Теперь он доносился со всех сторон, как будто Саймон шел через водопад. Едва слышимое журчание человеческой речи смешивалось с шипением брызг.

Голоса! Может быть, здесь имеются поперечные туннели? Может быть, они ведут к людям. К настоящим, обыкновенным, живым людям…

Голоса и шум воды преследовали его некоторое время, потом постепенно стихли, оставив Саймона со стуком собственных шагов в качестве единственного аккомпанемента.

Запутавшийся и усталый, напуганный призрачными звуками, он чуть не шагнул в яму. Он споткнулся, удержавшись рукой за стенку, и посмотрел вниз. Свет другого факела сиял из глубины, и на мгновение Саймону показалось, что его сердце вот-вот остановится.

— Кто… кто… — Он наклонился, и свет, казалось, поднялся к нему.

Отражение. Вода.

Саймон упал на колени и опустил лицо к маленькой лужице, потом остановился, почуяв маслянистый, неприятный запах. Он сунул в воду пальцы и вытащил их. Вода казалась странно скользкой на ощупь. Он поднес к руке факел, чтобы рассмотреть получше.

Стена огня скакнула вверх и горячо ударила ему в лицо; он закричал от боли и удивления, откатившись назад. Впечатление было такое, что загорелся весь мир.

Сидя на земле, он поднес руку к лицу. Борода завилась и крошилась, но все остальное осталось целым. Саймон посмотрел вниз и увидел, что пламя танцует в отверстии в полу.

Узирис Эйдон! — молча ругался он. Такое уж мое счастье! Нашел воду, которая горит!

Слеза покатилась по его горячей щеке.

Что бы ни было в странной луже, оно весело горело. Саймон был так подавлен разочарованием от того, что найденную воду нельзя пить, что не сразу понял смысл увиденного. Наконец он припомнил давний рассказ Моргенса.

Пирруинский огонь, вот это что. Доктор говорил, что его находят в пещерах. Пирруинцы делают из него шары для катапульт и превращают своих врагов в шкварки. Это был один из тех уроков истории, на которые Саймон обращал самое пристальное внимание, — такой, в котором говорилось об интересных вещах. Если бы у меня были еще палки и тряпки, я мог бы сделать несколько факелов.

Покачав головой, он пошел дальше по туннелю. Через несколько шагов он остановился и покачал головой еще раз.

Простак. Настоящий простак.

Он вернулся к горящей луже и сел, потом снял свою рубашку и стал отрывать полоски ткани от подола. От пирруинского огня исходило приятное тепло.

Рейчел спустила бы с меня шкуру за то, что я испортил хорошую рубашку. Он хихикнул слишком громко, и эхо пронеслось по туннелю, уходя в темноту. Хотел бы я снова увидеть Рейчел, подумал он. Странный, но неоспоримый факт.

Теперь у него была дюжина матерчатых полосок, а рубашка кончалась где-то около подмышек. Некоторое время он смотрел на пламя, пытаясь сообразить, как окунуть ткань и не обжечь руки. Он хотел было использовать факел, но решил этого не делать. Он не знал, какой глубины это отверстие, и боялся, что может уронить головню. Тогда его единственный источник света нельзя будет сдвинуть с места.

После долгих размышлений он установил свой факел на полу и начал сгребать в отверстие землю, скопившуюся в щелях между каменными плитами. Ему пришлось высыпать около двадцати горстей, прежде чем пламя заколебалось и погасло. Он подождал немного, представления не имея о том, сколько может остывать жидкость, потом расчистил поверхность. Образовалось открытое пространство, куда он мог макать тряпки. Смочив все полоски, он отложил одну в сторону, туго скатал остальные и сложил их на самый большой кусок, оторванный от рубашки. Связав узлом этот самодельный мешок, Саймон повесил его себе на пояс. Оставшуюся полоску он намотал на факел прямо под огнем, потом перевернул головню и держал так, пока тряпка не занялась. Она горела ярко, и Саймон кивнул. У него по-прежнему не было воды и еды, но он хотя бы может не беспокоиться о потере света еще некоторое время, если, конечно, будет осторожен. Пусть потерянный и одинокий, но теперь он не просто Саймон Простак, он еще и легендарный Саймон Снежная Прядь.

Но гораздо больше ему хотелось быть просто Саймоном и свободно идти по зеленому солнечному миру вместе со своими друзьями.

Выбор, думал он горестно, может быть и благословением, и проклятием.

Саймон уже спал один раз, свернувшись калачиком на твердом полу туннеля, намотав на факел свежую тряпку пирруинского огня. Когда он проснулся от кошмарного сна, в котором свет погас и он вынужден был ползти сквозь грязную тьму, факел по-прежнему уверенно горел.

С тех пор он шел, как ему казалось, уже несколько часов. Жажда становилась все сильнее и сильнее. С каждым шагом он терял драгоценную влагу и не мог думать ни о чем, кроме воды.

Чего бы ему, конечно, хотелось, так это найти путь, ведущий наверх, но оба разветвления туннеля, казалось, для этого не подходили. Он прошел немного сначала по одному, потом по другому, приглядываясь и принюхиваясь в поисках открытого воздуха или воды, но безуспешно: поперечный туннель был таким же однообразным и пустым, как и тот, по которому он пробирался Эйдон знает с каких пор.

Он двинулся обратно к основному проходу и стоял некоторое время там, пытаясь определить, где находится. Очевидно, глубоко под Свертклифом — он не мог так долго двигаться вниз под таким углом и не пройти всей длины горы, но проход так часто изгибался, что Саймон не мог даже предположить, в каком месте по отношению к внешнему миру он остановился. Ему придется наугад выбрать направление и посмотреть, что получится.

Если я каждый раз буду поворачивать в одну сторону, то по крайней мере всегда смогу вернуться на прежнее место.

Не основываясь ни на чем, кроме каких-то смутных ощущений, он решил выбрать левый туннель и в дальнейшем все время поворачивать налево. Тогда, если он решит, что ошибся в выборе, у него будет возможность повернуться и идти назад, поворачивая только направо.

Он повернул налево и заковылял вперед.

Поначалу туннель, казалось, ничем не отличалсяот предыдущего — неровная труба из земли и камней безо всяких следов использования или предназначения. Кто проделал эти мрачные дыры? Должно быть это были люди, или по крайней мере человекообразные существа, — он был уверен, что там, где туннель менял направление, камень был стесан или сломан.

Он был так измучен жаждой и одиночеством, что не замечал возвращения тихих голосов, пока они не стали звучать отовсюду. На этот раз, однако, возникло еще и ощущение всеобщего движения: что-то цеплялось за его одежду, подобно дуновению легкого ветра, бегущие тени заставляли факел мерцать. Голоса тихо причитали на языке, которого он не понимал; и когда они проходили мимо него — или сквозь него, — он чувствовал холодное прикосновение печали. Это были своего рода… воспоминания; потерянные мысли, формы и чувства, оторванные от своего собственного времени. Он был ничем для них, и они, как бы его ни раздражали их болтливые голоса, тоже были ничем для него.

Если только я сам не стану одним из них. Он почувствовал, как в его груди поднимаются пузырьки страха. Если только в один прекрасный день какой-то другой заблудившийся простак не почувствует, как Саймон-тень проплывает мимо него, повторяя: «Потерян, потерян, потерян…»

Это была ужасная мысль. Еще долго после того, как вихрь бестелесных созданий пронесся мимо и голоса их смолкли, она не оставляла Саймона.

Он повернул налево еще три раза, когда наконец начались перемены.

Саймон уже собирался возвращаться — последний поворот привел его к туннелю, резко уходившему вниз, — когда его взгляд остановился на странных пятнах на стенах. Он поднес факел поближе и увидел, что трещины в камне заросли мхом. Мох, как был уверен Саймон, означал, что где-то поблизости есть вода. Жажда до такой степени измучила юношу, что он оторвал несколько комочков и сунул в рот. Немного пожевав, он умудрился проглотить их. К горлу подступила тошнота, на мгновение Саймону показалось, что его сейчас вырвет. Мох был ужасно горьким, но в нем действительно была влага. При крайней необходимости Саймон мог бы есть его и, возможно, остался бы в живых, однако он молился, чтобы Бог дал ему и другую возможность.

Он смотрел на микроскопические веточки, пытаясь понять, выдержит ли его желудок вторую порцию, когда заметил полустертые линии в щели, откуда он вытащил первую пригоршню. Он прищурился и поднес факел поближе. Это были остатки какого-то рисунка, в этом не было сомнений — волнистые параллельные линии и размытые фигуры, напоминающие листья или лепестки. Время почти полностью разрушило их, но изящество контуров резьбы напомнило ему о Да'ай Чикизе и Сесуадре. Работа ситхи? Неужели он зашел так глубоко за такое короткое время?

Саймон оглядел туннель, грубые неотесанные камни. Он не мог поверить, что ситхи стали бы использовать такое место даже как основу для чего-то большего. Но если не они вырыли эти туннели, откуда на стенах взялась их резьба?

Он покачал головой. Слишком много вопросов, а важны только два: где найти немного воды и какой путь ведет наружу?

Он внимательно осматривал стены, продвигаясь дальше, но пока что за мхом не последовало ничего более существенного. Теперь туннель начал расширяться, и следующие два прохода, выбранные им, были сделаны более искусно: стены симметричные, пол ровный. Исследуя очередное ответвление, он внезапно ступил в пустоту.

Вскрикнув от неожиданности, он схватился за стенки туннеля. Факел вылетел из его рук и упал вниз, во мрак, в котором чуть не сгинул он сам. С ужасом следил Саймон за его падением. Факел стукнулся обо что-то и покатился; наконец остановился, мерцая, но не погас.

Ступени. Его факел лежал на краю грубых ступеней, ведущих вниз. Первые полдюжины раскрошились, и от них осталось всего несколько больших камней.

Он не хотел идти вниз, ему нужно было наверх.

Но лестница! Может быть, там внизу что-то есть — что-нибудь имеющее смысл? Что может быть хуже того, что со мной уже происходит?

Это был поворот налево, так что он не заблудится, даже если окажется, что он ошибался. Но будет гораздо легче спуститься в яму, образованную раскрошенными ступенями, чем потом из нее вылезти. Может быть, лучше выбрать другую дорогу…

Что за глупости у тебя в голове? — выругал он себя. Вниз необходимо спуститься хотя бы для того, чтобы достать факел.

Саймон сел, свесив ноги в яму, и вытащил из кармана полоску сушеного мяса. Он оторвал маленький кусочек и некоторое время задумчиво посасывал его, глядя вниз. В свете факела было видно, что ступени должны были быть квадратными, но работу не закончили. Эта лестница просто была кому-то нужна, больше ничего. Глядя на нее сейчас, нельзя было сказать, вела ли она куда-нибудь.

Он жевал и смотрел. Рот его наполнился слюной, он смаковал дымный вкус копченого мяса.

Саймон встал, потом повернулся и пошел назад по коридору, ощупывая рукой стенку, когда свет слабел. Наконец он нащупал прилепившийся к стене мох. Он оторвал несколько кусочков, потом запихнул липкую массу в карман. Вернувшись к лестничному проему, он смотрел вниз, пока не решил, что нашел наилучшее место для приземления. Он спустил вниз ноги, потом лег на живот и стал спускаться со всей возможной осторожностью, скрипя зубами, когда острые камни царапали его грудь и живот. Повиснув в полную длину своего роста, он разжал руки.

Кусок камня — может быть, недостающая часть разрушенных ступеней — поджидал его внизу, затаившись, как змея. Он почувствовал, что стукнул ногу, и упал на колено. Волна боли накатила на него.

Со слезами на глазах некоторое время Саймон лежал на верхней ступеньке, проклиная свою судьбу. Потом он сел, подполз к упавшему факелу, установил его подле себя и снял сапог, чтобы обследовать поврежденную лодыжку.

Он мог шевелить ногой, хотя каждая перемена положения была болезненной. Он решил, что она не сломана — ну а если бы и была?

Саймон стянул с себя рубаху, оторвал от нее еще одну полоску и снова натянул свое постоянно уменьшающееся одеяние. Замотав лодыжку тряпкой так туго, как только было возможно, и натянув сапог, Саймон попробовал пройтись. Он решил, что ходить сможет, но это будет больно.

Тогда иди. Что ты еще можешь делать?

Прихрамывая, он нехотя подчинился собственному распоряжению.

Саймон надеялся, что ступени приведут его в какое-нибудь место, более понятное, чем эти бесконечные, бессмысленные туннели. Но чем более реальным становилось его окружение, тем менее его можно было назвать понятным.

Преодолев несколько десятков пролетов, он неожиданно подошел к концу лестницы. Ковыляя, Саймон пролез в неровную дыру и оказался в новом коридоре, совершенно не похожем на туннели, через которые он шел до того. Заросшие мхом и почерневшие от многолетней грязи стены были, тем не менее, сплошь покрыты резьбой. Если он хоть на мгновение задерживал взгляд на ее узорах, все вокруг начинало мерцать и двигаться, словно это были не рисунки на стене, а живые существа, тонкие, как пергамент или шелковая нить. Стены и пол тоже казались ненадежными: стоило ему отвлечься на мерцание факела или новый узор резьбы, как коридор начинал сужаться или уходить резко вверх. Саймон оборачивался, и все становилось таким же, как раньше.

Но это было еще не все. Звуки, которые он слышал прежде, вернулись. Голоса и плеск воды соединились с удивительной призрачной музыкой, лишенной источника. Неожиданные запахи волнами накатывали на него: аромат дивных цветов сменялся тяжелой сырой пустотой или резким запахом гари.

Это было слишком. Саймону хотелось лечь, заснуть и проснуться в настоящем мире, где все постоянно и неизменно. Даже монотонность верхних туннелей была лучше, чем это. Он словно пробирался по дну моря, где подводные течения и неверный свет заставляют все вокруг раскачиваться, танцевать и мерцать.

Сколько времени ты сможешь блуждать под землей, прежде чем сойдешь с ума, простак?

Я не схожу с ума, сказал он себе. Я просто устал. Устал и хочу пить. Если бы только здесь не было всех этих водяных звуков! От них только хуже.

Он вытащил из кармана немного мха и начал жевать, заставляя себя глотать эту гадость.

Ясно было, что в этом месте люди… вернее, кто-то когда-то жил. Потолок над ним становился выше, под слоем пыли и камней пол стал ровным, а поперечные коридоры — почти все заваленные камнями и землей — были облицованы резными арками, грязными и до блеска стертыми, но безусловно сделанными настоящими мастерами.

Саймон задержался ненадолго перед одной из таких арок. Пока он стоял, ожидая, когда уймется боль в пульсирующей лодыжке, и смотрел на загородившие проход камни и груды земли, внезапно они начали темнеть, потом стали черными. В этой тьме возник странный слабый свет, и Саймон неожиданно понял, что смотрит сквозь арку. Он сделал шаг к сиянию. В темноте перед ним мерцало единственное светлое пятно — слабый световой круг. Там, окруженное нежным сиянием, виднелось… лицо.

Саймон проглотил ком в горле. Лицо поднялось, как будто некто, сидевший почти в полной темноте, услышал его, но скошенные к вискам глаза смотрели сквозь Саймона. Это было лицо ситхи — а может быть, это ему только показалось — усталость и боль в сияющих глазах. Он увидел, как шевельнулись губы, печально и вопросительно поднялись брови. Потом тьма затуманилась, свет погас, и Саймон обнаружил, что едва не уткнулся носом в заваленную мусором дверь.

Все сухо. Все мертво.

Рыдание застряло у него в горле, он повернул назад к длинному коридору.

Саймон не знал, сколько времени он провел, глядя на неровное пламя своего факела. Оно танцевало перед ним — маленькая вселенная желтого света. Требовалось немыслимое усилие, чтобы оторвать от него взгляд. Стены с обеих сторон превратились в воду. Саймон замер в благоговейном трепете. Каким-то образом туннель превратился в узкий мост через великую тьму. Стены отступили: они больше не касались пола, на котором он стоял, и их каменная поверхность была полностью закрыта каскадом падающей воды. Он слышал, как она низвергается в пустоту, видел неверное отражение факела на водяной поверхности.

Саймон придвинулся к краю дорожки и протянул руку, но ничего не коснулся, однако почувствовал легкую влагу на кончиках пальцев, и 'когда он отвел руку и приложил к губам, то ощутил сладкий вкус ледяной воды. Он снова потянулся к воде, рискованно балансируя над бездной, но все равно не достал водяной завесы. Он яростно выругался. Если бы только у него была миска, чашка, ложка!

Думай, простак, работай головой!

После недолгого раздумья он положил факел на дорожку и сдернул через голову оборванную рубашку. Он опустился на колени; потом, зажав в кулаке один рукав, бросил рубашку так далеко, как только мог. Она коснулась водопада и ее потянуло вниз. Он дернул рукав; сердце его сильно забилось, когда он почувствовал, как потяжелела рубашка. Саймон откинул назад голову и прижал к губам намокшую ткань. Первые капли словно мед упали на его язык…

Свет замигал. Все в длинном зале, казалось, накренилось. Шум воды усилился и, шипя, стих.

Его рот был полон пыли.

Он закашлялся, плюнул, потом плюнул еще раз и упал на пол в ярости, с рычанием катаясь по земле, как животное с шипом в боку. Когда Саймон наконец поднял глаза, он увидел стены, пропасть и дорожку между ними, на которой он скорчился, — все это было настоящим — не было только падающей воды. На каменной стене осталось светлое пятно там, где его рубашка смахнула вековую пыль.

Саймон рыдал, но слез не было. Содрогаясь, он стирал грязь с лица и снимал последние крошки земли с распухшего языка. Он попробовал съесть немного мха, чтобы отбить вкус грязи, но получилась такая отвратительная смесь, что ему чуть было снова не стало худо. Он выплюнул в пропасть похожий на вату мох.

Что это за проклятое призрачное место? Где я?

Я один, один.

Все еще содрогаясь, он заставил себя встать на ноги, решив найти более безопасное место, чтобы лечь и поспать. Ему надо было уходить. Здесь не было воды. Нигде не было воды. И не было безопасности.

Тихие голоса под сводами высокого потолка пели слова, которые он не мог понять, ветер, которого он не чувствовал, заставлял трепетать пламя факела.

Я жив?

Да, жив. Я Саймон, и я жив, и я не сдамся. Я не призрак.

Он спал еще два раза и сжевал достаточно горького мха, чтобы сохранить способность двигаться в промежутках между отдыхом. Он использовал больше половины промасленных тряпок, чтобы поддерживать огонь факела. Он с трудом вспоминал время, когда видел мир не в колеблющемся свете факела и сам мир еще не состоял из бесконечных каменных коридоров и шепчущихся голосов. Он чувствовал себя так, словно сущность его готова была исчезнуть, оставив только щебечущую тень.

Я Саймон, напомнил он себе. Я сражался с драконом. Я заслужил Белую стрелу. Я настоящий.

Как во сне он двигался через залы и коридоры огромного замка. В светлые мгновения, недолгие, как вспышка молнии, он мог видеть его полным жизни. Залы улыбающихся золотых лиц, бледный сверкающий камень стен, отражающий небо. Это место не походило ни на что, когда-либо виденное им, — прекрасные потоки, бегущие из комнаты в комнату, бурлящие у стен водопады. Но все-таки это была призрачная вода: каждый раз, когда он протягивал к ней руку, сладкая влага превращалась в песок. Каждый раз стены темнели и кренились, свет меркнул, прекрасная резьба исчезала, и Саймон снова обнаруживал себя в одном из разрушенных каменных залов — бездомный дух в гигантской могиле.

Здесь жили ситхи, говорил он себе. Это был Асу'а, сверкающий Асу'а. И каким-то образом они все еще здесь, как будто сами камни вспоминают о минувших днях.

Ядовито-соблазнительная идея начала овладевать им. Амерасу Рожденная на Борту говорила, что Саймон каким-то образом был ближе к Дороге снов, чем другие. Он видел Расставание Семей во время своего бдения на вершине Сесуадры, так ведь? Может быть, тогда, если только он найдет способ, как это сделать, он сможет попасть туда? Он будет жить в прекрасном Асу'а, опустит лицо в живые ручьи, текущие через дворец, и тогда они уже не превратятся в пыль. Он будет жить в Асу'а и никогда не вернется в этот призрачный мир, населенный умирающими тенями.

Никогда не возвращаться к своим друзьям? Никогда не возвращаться к своему дому?

Но призрачный Асу'а был так прекрасен! В мгновения его мерцающего бытия Саймон видел розы и другие цветы, взбирающиеся по стенам, чтобы дотянуться до солнечных лучей. Он видел ситхи, призрачных людей, живших здесь, странных и полных грации, словно птицы с ярким оперением. Во сне время замерло еще до того, как род Саймона истребил ситхи. Конечно, бессмертные будут добры к заблудившемуся путнику… О Мать Милосердия, могут ли они забрать его из тьмы?..

Слабый и усталый, Саймон споткнулся о расшатанный камень и упал на четвереньки. Сердце его барабанило. Он не мог двинуться, не мог сделать ни шагу. Что угодно было бы лучше этого безумного одиночества!

Широкая комната перед ним пульсировала, но не исчезала. Из неясного облака движущихся фигур выделилась одна. Это была женщина-ситхи с золотистой, как солнечный свет, кожей и угольно-черными волосами. Она стояла между двумя переплетенными деревьями, усыпанными серебристыми плодами, и медленно повернулась к Саймону. Она замерла. Странное выражение появилось на ее лице, как будто она услышала голос, зовущий ее по имени, в уединенном месте.

— Ты… ты можешь меня видеть? — запинаясь, проговорил Саймон.

Он двинулся к ней через комнату. Она не отводила глаз от того места, где он стоял раньше.

Его охватил ужас. Он потерял ее! Мгновенная слабость сковала его члены, и он упал ничком. За спиной черноволосой женщины сверкал фонтан, брызги блестели, как драгоценные камни. Она закрыла глаза, и Саймон почувствовал легкое прикосновение где-то на краю сознания. Ситхи стояла всего в нескольких шагах от него, и в то же время была далека, как звезда в небе.

— Разве ты меня не видишь?! — простонал он. — Я хочу войти! Впусти меня!

Она стояла, неподвижная как статуя, сложив перед собой руки. Комната с высокими окнами стала темнеть; осталась только женщина в колонне света. Что-то коснулось мыслей Саймона, легкое, как поступь паука, и нежное, как дыхание бабочки.

Уходи, малыш. Возвращайся и живи.

Потом она открыла глаза и снова посмотрела на него. В ее взгляде было столько безграничной и доброй мудрости, что Саймон почувствовал себя понятым и узнанным. Но слова ее были горькими:

Это не для тебя.

Она начала таять, превратившись в еще одну смутную тень, потом прекрасная, полная воздуха комната тоже замерцала и исчезла. Саймон лежал в грязи. Факел горел в полушаге от его распластанных пальцев.

Ушла. Покинула меня.

Саймон плакал до тех пор, пока не охрип от рыданий. Лицо его болело. Он заставил себя встать и пошел дальше.

Он почти забыл свое имя — и уж конечно забыл, сколько раз спал и сколько раз сосал пригоршню мха из кармана, — когда нашел Великие Ступени.

Осталось всего несколько тряпок, чтобы обновить факел. Саймон думал о том, что это значит для него, и понимал, что зашел слишком далеко, чтобы вернуться к пирруинскому огню до наступления полной темноты, когда, пройдя через изогнутый портал, внезапно обнаружил себя на огромной лестничной площадке. Над и под этим открытым местом простирались ряды широких ступеней, вьющиеся над пропастью и уходящие во тьму.

Ступени! Воспоминание, смутное, как тень рыбы в илистом пруду, всплыло в его голове. Ступени… Тан'са? Доктор Моргенс сказал… сказал…

Давным-давно, в другой жизни, другому Саймону было сказано, чтобы он искал ступени, похожие на эти. И они вывели его наверх, к ночному воздуху, лунному свету и сырой зеленой траве.

Тогда это значит… если я пойду наверх…

У него вырвался безумный, прерывистый смешок, разнесшийся эхом по лестничному пролету. Что-то — летучие мыши или печальные воспоминания — улетело наверх, шурша, как связка пергаментов. Саймон начал взбираться по ступеням, почти забыв о своей пульсирующей лодыжке, иссушающей жажде и абсолютном, абсолютном одиночестве.

Я вдохну воздух. Я увижу небо. Я не буду призраком.

Прежде чем он поднялся на полсотни ступеней вверх, он обнаружил, что часть стены рухнула; разбив внешний край лестницы, так что неровная дыра нависла над пустой тьмой. Все остальное было завалено упавшим камнем.

— Кровавое древо! — воскликнул он в ярости. — Кровавое, кровавое древо!

— ..вооо… повторило эхо.

Он взмахнул факелом над головой, в свирепом вызове пустоте. Пламя заколыхалось, перечеркнув темноту. Наконец, потерпев поражение, он заковылял назад, вниз по широким ступеням.

Он мало что помнил о своем первом путешествии по Ступеням Тан'са почти год назад, путешествии сквозь внешнюю и внутреннюю темноту. Но тогда, конечно, было не так много этих проклятых ступеней! Он сильно сомневался, что можно спуститься так глубоко и не оказаться в самом аду. Медленный спуск, казалось, занял целый день. Выхода не было: арки на площадках завалены камнями. Он мог только перелезть через балюстраду и броситься в пропасть — вниз… К тому времени, когда Саймон наконец остановился на одной из пыльных площадок, чтобы поспать, ему уже казалось, что лучше было бы никогда не видеть этой лестницы, но сама мысль о том, чтобы тащиться назад по этим бесконечным ступеням к тому месту, откуда он вошел, наводила на него ужас. Нет, вниз — это единственный путь, который у него оставался. Конечно же, даже эти чудовищные ступени когда-нибудь закончатся. Саймон свернулся клубочком и забылся болезненным сном.

Сны его были яркими, но запутанными. Три почти невыносимо четких изображения преследовали его: молодой светловолосый мужчина с факелом и копьем в руках, идущий вниз по круто спускающемуся туннелю; мужчина постарше, в мантии и короне, с мечом на коленях и книгой, раскрытой поверх меча; высокая прямая фигура, стоявшая в тени на странно колеблющемся полу. Снова и снова эти три видения возникали в его голове, слегка изменяясь, дразня, но ничего не объясняя. Человек с копьем склонил голову набок, как будто слушал далекие голоса, седой мужчина оторвался от чтения, словно потревоженный внезапным шумом, и красное сияние озарило его мужественное лицо. Фигура в тени повернулась: меч был в его руке, что-то похожее на рога поднималось от его лба.

Саймон проснулся, задыхаясь. Лоб его был покрыт липким холодным потом, ноги дрожали. Это был необычный сон: он словно упал в стремительную реку, и его несло, как сосновую щепку, кружа и швыряя. Саймон сел и потер глаза: он все еще сидел на широкой площадке.

Сны и голоса, подумал он горестно. Я должен убежать от них. Если меня не оставят в покое, я умру.

Предпоследняя тряпка была уже намотана на факел. Время истекало. Если он не успеет найти дороги к воздуху, солнцу и луне, то останется в темноте, наедине с тенями давно умершего времени.

Саймон заспешил вниз по ступеням. Ступени Тан'са расплылись в тумане, а сам Саймон напоминал треснувшее мельничное колесо: ноги его поднимались и опускались, каждый новый шаг отзывался острой болью в пострадавшей лодыжке. Он тяжело дышал. Если он еще не сошел с ума, сейчас безумие наверняка охватило бы его. Ступени казались зубами отверстой пасти, готовой захлопнуться, но как ни быстро бежал он вниз, падая и не ощущая боли, поднимаясь и прыгая на следующую ступень, спасения не было. Повсюду были зубы, ровные белые зубы…

Голоса, так долго молчавшие, снова затараторили вокруг, как хор монахов в часовне Хейхолта. Все, что он мог делать, это спускаться — ступенька за ступенькой. В воздухе что-то изменилось, но он не давал себе остановиться, чтобы разобраться, в чем дело: голоса преследовали его, зубы скалились, ожидая подходящего момента, чтобы защелкнуться.

Там, где должна была быть ступенька, расстилалось плоское белое пространство… чего-то. Не ожидавший этого Саймон споткнулся и кувырком полетел вперед, стукнувшись локтями о камень. Несколько секунд он лежал, постанывая, так сильно сжимая факел, что пульсировала рука. Потом медленно поднял голову. Воздух… воздух пах… сыростью.

Белая площадка уходила в темноту, ступенек больше не было — по крайней мере, он их не видел.

Все еще поскуливая, Саймон полз вперед, пока черный обрыв не оказался перед ним. Когда он наклонился, его рука столкнула вниз несколько камней.

Буль… буль… буль… Звук падающих в воду маленьких камешков — и падающих с небольшой высоты.

Задыхаясь, он прополз еще немного, подняв повыше факел. Всего в нескольких эллях от него внизу сверкало отражение, дрожащее пятно огня. Надежда зародилась в нем, и это было даже хуже, чем любая боль.

Это обман, простонал он. Это еще один обман. Это пыль…

И все-таки он пополз по краю площадки, ища путь вниз. Обнаружив маленькую лесенку, покрытую изящной резьбой, он, словно краб, на четвереньках сбежал вниз и оказался на круглой площадке. Над темным провалом стояли узкие мостки, сделанные из белого камня. Он немногое мог разглядеть в свете факела, но по изгибу берегов понял, что это огромный пруд, почти озеро.

Саймон рухнул на живот, протянул руку, потом остановился, принюхиваясь. Если этот огромный пруд полон пирруинского огня и Саймон поднесет к нему факел, от него не останется ничего, кроме кучки пепла. Однако никакого маслянистого запаха не было. Он окунул туда руку и почувствовал, как вода сомкнулась над ней, холодная и мокрая, как ей и полагалось. Он облизнул пальцы. Легкий металлический привкус — но это была вода.

Вода!

Он набрал полную пригоршню и поднес ее к губам. Казалось, что больше пролилось на подбородок и шею, чем попало в горло. Она звенела и искрилась на языке, наполняя жилы чудесным теплом. Это было восхитительно — лучше любого ликера, прекраснее всех напитков, которые он когда-нибудь пробовал. Это была вода. Он был жив.

У Саймона голова закружилась от радости. Он пил до тех пор, пока живот его не переполнился. Вода была такой прохладной и вкусной, что Саймон никак не мог остановиться. Он лил ее на голову и лицо и плескался так сильно, что чуть не залил факел, и по этому поводу он хохотал, пока эхо не стало передразнивать само себя. Он отнес факел наверх для большей безопасности, потом спустился и выпил еще, потом стянул с себя оборванную рубашку и штаны и полил себя водой в приступе восхитительной расточительности. Наконец усталость одолела его. Он лег и тихонько напевал что-то веселое, пока не заснул прямо на мокром камне.

Саймон медленно проснулся — словно выплыл из невероятных глубин. Долгие мгновения он не мог понять, где он и что случилось. Властный поток видений вернулся к нему: причудливые картины проносились в его сознании, как листья, подхваченные ветром. Человек с мечом был частью их, но кроме того был еще и блеск щитов; и толпа людей в доспехах ворвалась в высокие серебряные ворота; островерхие башни всех цветов радуги; ворон, склонивший голову набок, сверкая золотым глазом; дерево с белым как снег стволом и медленное вращение черного колеса…

Саймон потер лоб, пытаясь отогнать цепляющиеся образы. Когда он купался, голова его казалась пустой и легкой, а теперь она болела и пульсировала. Он застонал и сел. Эти сны прикончат его в конце концов, что бы ни случилось. Но были и другие вещи, о которых следовало подумать, — подумать, что можно сделать, — еда и путь наружу.

Он посмотрел на одну из ступеней узкой лестницы, туда, где лежал его факел.

Глупо было рисковать светом, брызгаясь, как ребенок. Он нашел воду, но его положение все еще оставалось смертельно серьезным.

Свет факела внезапно стал ярче. Саймон прищурился, потом понял, что дело не в факеле: вся огромная комната наполнялась дымным светом. И было… нечто… совсем рядом. Что-то могучее. Он чувствовал это, как горячее дыхание на своей шее. Саймон перекатился на живот, оглушенный ощущением собственной наготы и беззащитности. Теперь он мог подробнее разглядеть огромный пруд, фантастически сложную резьбу, покрывающую стены и высокий потолок, но даже в усиливающемся свете он не видел противоположного берега пруда: что-то вроде тумана висело над водой. Он судорожно вздохнул. Смутная фигра появилась в облаке тумана в центре пруда, фигура, очерченная серым клубящимся туманом и рассеянным светом. Высокое существо в длинном плаще, с рогами… как у оленя…

Оно упало на колени — не в благоговейном трепете, а в отчаянии.

Джингизу.

Голос прокатился через мозг Саймона, скорбный, но гневный, могущественный и холодный как лед, способный расколоть камень.

Туман закружился водоворотом. Саймон почувствовал, что теряет рассудок.

Джингизу. Как много скорби!

На мгновение душа Саймона затрепетала, как свеча под порывом ветра. Он был почти раздавлен мощью этого существа, которое парило в тумане. Саймон попытался закричать, но не смог, скованный его чудовищной пустотой. Он чувствовал, что уменьшается, сходит на нет, исчезает.

Свет еще усилился, потом внезапно погас. Пруд снова стал широким черным овалом, и единственным источником света было слабое мерцание его догорающего факела.

Несколько мгновений Саймон лежал, хватая ртом воздух, как рыба, вытащенная из воды. Он боялся пошевелиться, издать какой-нибудь звук, боялся, что призрачное существо вернется.

Милостивый Эйдон, дай мне отдохнуть! — Слова старой молитвы пришли как бы сами по себе. В твоих руках буду спать я, на твоем лоне покоиться… У него больше не было ни малейшего желания уйти в другой, древний мир, чтобы присоединиться к призракам этого места. Из всего, что он видел и чувствовал с тех пор, как провалился под землю, это последнее видение было самым странным, самым могущественным..

Вода или не вода, он не может оставаться здесь. Скоро свет погаснет и темнота поглотит его. Дрожа, он наклонился над прудом и попил еще немного. Досадуя на отсутствие бурдюка, он натянул на себя штаны и сапоги и окунул в пруд рубашку. Некоторое время она будет оставаться мокрой, и он сможет выжимать воду, когда это ему понадобится. Он поднял факел повыше и начал искать выход. Лодыжка его онемела, но в данный момент боль не имела значения: он должен был уйти отсюда.

Пруд, мгновением раньше порождавший чудовищные видения, теперь был только вместилищем безмолвной черной воды.

7 ЧЕРНИЛЬНЫЕ ЛАБИРИНТЫ

Мириамель старалась делать перевязку как можно аккуратнее, и Бинабик не проронил ни слова, но она понимала, как сильна боль в его израненных руках.

— Вот. — Она завязала последний узел. — Теперь надо просто оставить их в покое на некоторое время. Сейчас я приготовлю что-нибудь поесть.

— Такая большая продолжительность копания и такой очень печальный результат, — скорбно протянул тролль, изучая перебинтованные руки. — Земля, и опять всегда земля, и опять всегда земля.

— По крайней мере, эти… твари, не вернулись. — Солнце опустилось за западный горизонт; Мириамели трудно было разобраться в содержимом сумок. Она села и разложила на коленях плащ, потом вытрясла сумку на него. — Эти землекопы.

— Я почти имел бы желание их возвращательности, Мириамель. Я получал бы относительное удовольствие, умерщвляя их снова. Я производил бы рычание не очень хуже Кантаки, ломая им шеи.

Мириамель покачала головой, обеспокоенная несвойственной Бинабику жестокостью — и собственной опустошенностью. Она не чувствовала никакой ярости — внутри у нее почти совсем ничего не было.

— Если он… уцелеет, то найдет способ вернуться к нам, — призрак улыбки возник на ее лице. — Он сильнее, чем я думала, Бинабик.

— Имею воспоминание, как очень первый раз встречал его в лесу, — сказал маленький человек. — Схоже с птенцом или с молодой птицей. Он смотрел на меня, и его волосы стояли во все разные стороны. Я предполагал тогда: вот тот, который быстро умирал бы, если бы я не находил его. Он был беспомощный, как очень дрожащий ягненок, потерявший мать. Но с тех пор он производил на меня удивление — очень, очень много раз. — Тролль вздохнул. — Если в яме его проваливания были не только земля и боганики, я предполагаю, он будет разыскивать выход.

— Конечно, он найдет выход. — Мириамель смотрела на множество маленьких пакетиков у нее на коленях, глаза ее затуманились, и она забыла о цели своих поисков. — Конечно найдет.

— Так что мы пойдем и будем класть надежду на удачу, которая всегда оказывала ему помощь в самых плохих положениях. — Бинабик говорил так, словно боялся, что ему будут возражать.

— Да, конечно. — Мириамель поднесла руки к лицу и потерла виски, как будто это могло привести в порядок ее разбегающиеся мысли. — И я помолюсь Элисии, Матери Божьей, чтобы она присмотрела за ним.

Но множество молитв произносится каждый день, подумала она, и только очень немногие достигают цели. Черт возьми, Саймон, зачем ты ушел?

Присутствие пропавшего Саймона ощущалось едва ли не сильнее, чем когда он был с ними. Несмотря на глубокую привязанность, которую она испытывала к Бинабику, Мириамель обнаружила, что ей трудно сидеть вместе с ним за жиденькой похлебкой, которую она сварила на ужин: то, что они живы и едят, казалось предательством по отношению к их отсутствующему другу. Тем не менее оба они были благодарны за кусочек мяса — жирную белку, которую им принесла Кантака. Мириамель поинтересовалась, наедается ли волчица перед тем, как принести добычу хозяину, или утоляет голод после этого, но Бинабик честно сказал, что не знает.

— Она проделывает так с большой редкостью и всегда, когда я питаю, огорчение или болезненность. — Он слабо улыбнулся. — Сегодня я питаю и то и другое.

— В любом случае, спасибо ей за это, — сказала Мириамель искренне. — Наши запасы почти иссякли.

— Я питаю надежду… — начал тролль, потом внезапно замолчал.

Мириамель была совершенно уверена, что тролль думает о Саймоне. Даже если он уцелел, то блуждает где-то под землей без еды. Никто из них не сказал больше ни слова до конца трапезы.

— Итак, что мы имеем должность делать теперь? — мягко спросил Бинабик. — Я не хочу казаться…

— Я по-прежнему собираюсь найти своего отца. Этого ничто не изменит. — Бинабик серьезно посмотрел на нее, но промолчал. — Но ты не должен идти со мной, — сказала она и быстро добавила, недовольная звуком своего голоса: — Может быть, лучше тебе не ходить. Может быть, если Саймон найдет выход, он вернется сюда — кто-то должен ждать его. Кроме того, это не твоя обязанность, Бинабик. Он мой отец, да, но и твой враг.

Тролль покачал головой:

— Когда мы будем приходить на место, где уже нет возможности делать поворот, я буду принимать решения. Я не думаю, что буду иметь безопасность в ожидании здесь. — Он посмотрел на далекий Хейхолт; в слабом вечернем свете замок был только черной беззвездной дырой. — Имеет возможность, что я буду спрятываться совместно с Кантакой, и приходить в определительные места для смотрения. — Он развел руками. — Во всяком случае, это очень маленькое время для такого большого думанья. Я не имею даже знания, какой план вы изобрели для проникновения в замок. — Он повернулся и махнул рукой по направлению к невидимому строению. — Имеет возможность, что вы будете убеждать вашего отца-короля, но я предполагаю, что вас не будут отводить прямо к нему, если вы станете представляться у ворот. А если Прейратс будет повстречать вас, он может получать решение, что удобнее умерщвлять вас, чтобы вы не портили его планов. И вы станете исчезнувшей.

Мириамель невольно поежилась.

— Я не глупа, Бинабик, что бы ни думали мой дядя и его советники. У меня есть кое-какие мысли на этот счет.

Бинабик протянул к ней раскрытые ладони.

— Я не имею думанья, что вы очень не умны, Мириамель. И не имел встреч ни с одним человеком, который полагал бы так.

— Возможно. — Она встала на ноги и пошла по мокрой траве к своей сумке. Моросил легкий дождь. Пошарив в сумке, она обнаружила то, что искала, и принесла это к маленькому костру. — Я потратила массу времени на Сесуадре, чтобы сделать это.

Бинабик развернул пакет и медленно улыбнулся:

— А.

— К тому же я скопировала их на кожу, — сказала она с гордостью, — потому что я знала, что так они лучше сохранятся. Я видела свитки, которые ты и Сит… Сит…

— Ситкинамук, — сказал Бинабик, хмурясь над пергаментом. — Или Ситки. Это очень легче говорить языком низоземцев. — Лицо его на мгновение застыло, потом он стряхнул оцепенение и посмотрел на Мириамель: — Итак, вы делали копии карт, которые приносил граф Эолер.

— Да. Он сказал, что это древние туннели гномов. Саймон вышел по ним из замка, так что я подумала, что таким образом смогу попасть туда, и меня никто не поймает.

— Это не исключительно туннели, — Бинабик смотрел на хитросплетение линий на шкуре. — Под Хейхолтом местополагался древний замок ситхи, и он был очень огромной величины. — Он прищурился. — Эти карты, они не очень легкие для того, чтобы читать их.

— Я не знала, что это значит, и на всякий случай скопировала все, даже маленькие заметки на полях и внизу, — скромно сказала Мириамель. — Я только знаю, что это та самая карта, потому что спрашивала отца Стренгъярда. — Она почувствовала внезапный укол страха. — Это ведь действительно правильная карта?

Бинабик медленно кивнул. Темная прядь волос упала ему на лоб.

— Они, с несомненностью, выглядят с великой похожестью. Видите, вот то, что вы именовываете Кинслагом, — он показал на большой полумесяц у верхнего края карты. — А это имеет должность быть Свертклифом, который как раз сейчас мы имеем под собой.

Мириамель наклонилась, пристально следя за маленьким пальцем Бинабика. Мгновением позже она почувствовала волну грусти.

— Если это именно то место, где мы находимся, там, куда провалился Саймон, туннелей нет.

— Возможно. — Голос Бинабика звучал не очень уверенно. — Но карты и чертежи имеют свой собственный срок изготовления, Мириамель. Имеет возможность, что другие туннели были сделаны после рисования этой карты.

— Элисия, Мать Милосердия, я надеюсь, что это так.

— Итак, где это Саймон выходил из подземельности? — спросил Бинабик. — Имею воспоминание, что это бывало…

— На кладбище, с внешней стороны стен Эрчестера, — закончила за него Мириамель. — Я видела его там, но он убежал, когда я позвала, — думал, что я привидение.

— В этом месте имеет окончание большое количество туннелей, но они были строены за много лет до Эрчестера. Я питаю сомнение, что эти отметины пребывают в сохранности. — Он поднял глаза па вернувшуюся с охоты Кантаку, ее мохнатая морда была покрыта жемчужинками дождевых капель.

— Мне кажется, я знаю, где он должен был выйти, — сказала Мириамель. — Во всяком случае, мы могли бы это проверить.

— Вы имеете справедливость. — Бинабик потянулся. — Теперь еще одну ночь мы имеем должность проводить в этом месте. Завтра будем спускаться вниз, к лошадям.

— Надеюсь, им хватило корма. Мы не собирались оставлять их так надолго.

— Могу приносить вам обещание, что, если они заканчивали с травой, следующим блюдом будут веревки. Которые оказывают им привязательство. Лошади не станут испытывать страдания от ненаходимости пищи, но мы можем обнаружить ненаходимость лошадей.

Мириамель пожала плечами.

— Как ты говоришь, мы ничего не можем сделать, пока не доберемся туда.

— Я говариваю это, потому что в этом есть великая правдивость, — мрачно ответил Бинабик.

Рейчел Дракон знала, что она найдет, но это не смягчило удара. Вот уже восьмой день подряд еда и вода, которые она ставила в нишу, оставались нетронутыми. Вознеся грустную молитву о терпении к святой Риаппе, она собрала все, что могло испортиться, и уложила в свою сумку. Это маленькое яблочко и кусочек черствеющего хлеба она съест сегодня вечером. Рейчел заменила отвергнутую еду на свежую, потом приподняла крышку на миске с водой, чтобы убедиться, что она все еще пригодна для питья.

Она нахмурилась. Где этот несчастный Гутвульф? Она ненавидела саму мысль о том, как этот слепой бродит в темноте, не в силах найти путь к пище, которой она его снабжала. Она была уже почти готова пойти искать его — даже заходила немного дальше, чем обычно, последние несколько дней, — но понимала, что это может плохо кончиться. Чем глубже она забиралась, тем больше была вероятность ударить голову или свалиться в какую-нибудь дыру. Тогда она будет беспомощной. Она может беспокоиться о слепом Гутвульфе, но старая Рейчел не интересует никого.

Эти мысли заставили ее нахмуриться еще больше. Все это может случиться как с ней, так и с Гутвульфом, Может быть, он лежит, раненый, всего в нескольких ярдах отсюда. Мысль о том, что кто-то нуждается в ее заботе, а она ничем не может помочь, зудела, как назойливое насекомое. Когда-то она была главой всех замковых слуг, своего рода королевой; теперь она не в состоянии помочь даже одному несчастному сумасшедшему слепцу.

Рейчел перекинула через плечо узелок и заковыляла к своему тайному убежищу.

Когда она приподняла тяжелый гобелен и дверь повернулась на хорошо смазанных петлях, Рейчел зажгла фонарь и огляделась.

В некотором роде ее одиночество было почти отдыхом: комнатка была такая маленькая, что ее легко было содержать в чистоте, и, поскольку только она приходила сюда, все всегда было в полном порядке.

Рейчел поставила лампу на табуретку, служившую ей столом, и, постанывая, подтянула к ней кресло. Сегодня было особенно сыро, и ее суставы ныли. Ей не так уж хотелось шить, но больше делать было нечего, и оставался еще по меньшей мере час до того времени, когда она ляжет в постель. Рейчел строго следовала обычному распорядку. Она всегда вставала за несколько мгновений до звука рога, возвещавшего, что ночные часовые сдают пост утренней страже, но в эти дни только утренние путешествия наверх за водой как-то связывали ее с внешним миром. Она не хотела, чтобы оборвалась тоненькая нить, соединяющая ее с прежней жизнью, и поэтому она будет шить, вне зависимости от того, болят ее пальцы или нет.

Она достала нож и разрезала яблоко на маленькие кусочки. Рейчел ела очень осторожно, но когда она закончила, ее зубы и десны болели, так что ей пришлось размочить горбушку хлеба в чашке с водой, прежде чем съесть. Рейчел поморщилась. Все сегодня болело. Надвигалась буря, в этом не было сомнений — ее кости сказали достаточно ясно. Это было несправедливо. На прошлой неделе было всего несколько дней, когда из окна наверху она видела солнце, а теперь не будет и этого.

Рейчел обнаружила, что ее шитье продвигается слишком медленно. Мысли ее уходили в сторону; обычно это не мешало работе, но сегодня паузы между стежками затягивались.

Что было бы, если бы не Прейратс? — думала она.

Возможно, Элиас не стал бы таким замечательным королем, каким был его святой отец, но он обладал силой, умом и решительностью. Может быть, он перерос бы свою грубость и дурную компанию. Замок оставался бы под ее управлением, длинные столы и белоснежные скатерти, флагштоки, отмытые до блеска, горничные работали бы усердно — под строгим присмотром Рейчел все работают усердно — ну, или почти все…

Да, Саймон. Если бы красный священник не явился, чтобы отравить их жизнь, Саймон все еще был бы здесь. Может быть, теперь он наконец нашел бы себе подходящую работу. Он стал бы больше — о, они так быстро растут в этом возрасте, — может быть, у него появилась бы борода, хотя и трудно было вообразить юного Саймона таким взрослым. Он приходил бы иногда навестить ее по вечерам, может быть, даже выпить чашечку сидра и немного поболтать. Она проследила бы, чтобы он не повзрослел слишком рано и не попал в лапы какой-нибудь девицы особого сорта — не дело позволять мальчишке совсем отбиваться от рук.

Что-то мокрое упало ей на ладонь. Она вздрогнула.

Плачешь? Ты что, плачешь, старая дура? Об этом отвратительном мальчишке? — Она сердито мотнула головой. Что ж, он теперь в лучших руках, чем твои, и слезы не вернут его.

И все-таки странно было бы посмотреть на него повзрослевшего, но все еще улыбающегося той же нахальной улыбкой.

Рейчел недовольно отложила шитье. Если она все равно не шьет, нечего и пытаться. Она найдет какую-нибудь другую работу, вместо того чтобы сидеть, хлюпать носом и мечтать, глядя в огонь, как какая-нибудь древняя старая карга. Она еще жива, и работа для нее найдется.

Кое-кому она действительно нужна. Расхаживая взад и вперед по маленькой комнатке и стараясь не обращать внимания на ноющую боль в суставах, Рейчел решила, что она все-таки должна пойти поискать графа Гутвульфа. Она будет очень осторожна и постарается не слишком рисковать, но это ее эйдонитский долг: выяснить, не случилось ли чего сбеднягой, не заболел ли он.

Ливень обрушился на кладбище, сгибая высокую траву и заливая поваленные камни.

— Ты нашел что-нибудь? — окликнула Мириамель.

— Ничего пользительного. — Она едва слышала тролля из-за барабанного рокота дождя. Принцесса нагнулась поближе к двери склепа. — Я не нахожу здесь туннеля, — сообщил он.

— Тогда выходи. Я насквозь промокла. — Она потуже завернулась в плащ и посмотрела наверх.

За кладбищем виднелся Хейхолт, мешанина его башен и шпилей темнела на фоне серого неба. Она увидела красноватый свет в высоких окнах башни Хьелдина и пригнулась, словно кролик, накрытый тенью ястреба. Замок, казалось, ждал чего-то, тихий и почти безжизненный. Не было солдат на крепостных стенах, не трепетали вымпелы на крышах. Только Башня Зеленого ангела, взметнувшаяся белой иглой, почему-то казалась полной жизни. Мириамель думала о тех днях, когда пряталась там, следя за Саймоном, который долгими скучными днями мечтал, сидя на колокольне. И каким бы мрачным и душным ни казался ей тогда Хейхолт, на самом деле он был довольно веселым местом. Замок, стоявший перед ней сейчас, выглядел, как какое-то закованное в твердый панцирь древнее существо, как старый паук в центре своей паутины.

А смогу ли я попасть туда? — подумала она. Может быть, Бинабик прав. Может быть, я просто упряма и самонадеянна, если думаю, что действительно могу что-нибудь сделать?

Но и тролль тоже может ошибаться. Стоит ли рисковать? И, что важнее, можно ли просто повернуться и уйти от родного отца, зная, что они, возможно, никогда больше не встретятся на этой земле?

— Вы имели справедливость. — В дверях склепа появился Бинабик, прикрывавший глаза рукой. — Дождь падает с небес с большой силой.

— Пойдем назад к лошадям, — сказала Мириамель. — Там можно укрыться. Так, значит, ты ничего не нашел?

— Еще одно место, совсем лишенное туннелей. — Тролль вытер грязные руки о кожаные штаны и покачал головой. — И очень немного совершенно мертвых людей. Они не показались такими очень хорошими, чтобы проводить в их обществе долгое время.

Мириамель поморщилась:

— Но я уверена, что Саймон выбрался именно здесь. Это должен быть один из этих склепов.

Бинабик пожал плечами и направился к группе шумевших на ветру вязов у южного края кладбища. На ходу он натягивал капюшон.

— Либо ваши воспоминания содержат легкую неправильность, либо туннель скрыт так очень хорошо, что я не смог его обнаруживать. Однако я поцарапывал все стены и поднимал все камни…

— Я уверена, что дело не в тебе, — сказала она.

Вспышка молнии осветила небо, загрохотал гром. Внезапно перед ее мысленным взором возникло лицо Саймона, безнадежно бьющегося в сырой темной земле. Его нет. Он никогда не вернется, что бы там они с Бинабиком ни придумывали себе в утешение.

Она задохнулась и споткнулась. Слезы катились по ее мокрым от дождя щекам, застилали ей глаза.

Маленькая рука Бинабика накрыла ее руку.

— Я с вами. — Его голос тоже дрожал.

Они долго стояли под дождем. Наконец Мириамель успокоилась.

— Извини, Бинабик, я не знаю, что делать. Мы потратили целый день на поиски — и никакого результата. — Она вытерла рукавом лицо. Она не могла говорить о Саймоне. — Возможно, нам следует прекратить все это. Ты был прав: я никогда не смогу подойти к этим воротам.

— Сперва будем делать себя сухими. — Маленький человек подтолкнул ее, торопясь в укрытие. — Тогда мы будем смотреть, что можно предпринимать.

— Мы смотрели, Мириамель, — сказал Бинабик. Лошади взволнованно ржали в предчувствии нового удара грома. Кантака подняла голову и глянула в небо, как будто собиралась поймать эту грозу и прекратить ее безобразия. — Но если вы имеете желание, я буду производить искание еще раз, когда дождь закончится. С большей безопасностью ночью.

Мириамель содрогнулась, представив себе посещение склепов после захода солнца. Кроме того, землекопы доказали им, что в этих могилах надо бояться не только духов мертвых, не нашедших покоя.

— Я не хочу, чтобы ты делал это.

Он пожал плечами:

— Тогда каковы ваши пожелания?

Она посмотрела на карту. Тонкие чернильные линии были почти неразличимы в сгущающихся сумерках.

— Тут должны быть еще туннели, по которым можно попасть внутрь. Вот один из них.

Бинабик прищурился, изучая карту.

— Имею предположение, что этот упирается в скальную обрывистость над Кинслагом. Большая трудность в нахождении и в очень большой близости к носу вашего отца и его солдат.

Мириамель грустно кивнула:

— Думаю, ты прав. Ну, а этот?

Тролль задумался.

— Этот, с вероятностью, имеет должность находиться там, где сейчас местополагается город.

— Эрчестер? — Мириамель оглянулась, но ничего не могла разглядеть через стену кладбища. — Где-то в Эрчестере?

— Да, вот видите? — Он провел линию коротким пальцем. — Если вот это маленький лес, который вы именовываете Кинсвудом, а вот это место, где мы сейчас установились…

— Да, это должно быть в самом центре города. — Она задумалась. — Если бы я как-то могла изменить лицо…

— А я изменял бы рост и национальную внешность? — кисло спросил Бинабик.

Мириамель покачала головой, чувствуя, что в этой идее что-то есть.

— Нет, ничего не придется менять. Если мы возьмем лошадь и ты поедешь со мной, люди подумают, что ты ребенок.

— Я польщен.

Мириамель нервно засмеялась:

— Нет, это должно сработать. Никто не посмотрит на тебя дважды, если ты низко опустишь капюшон.

— А что мы будем проделывать с лошадью Саймона и Кантакой?

— Возьмем с собой. — Ей не хотелось сдаваться. — Может быть, они подумают, что Кантака собака.

Теперь Бинабик тоже засмеялся — внезапный взрыв веселья.

— Есть вероятность обманывания относительно меня, но если вы не будете сшивать плащ и для Кантаки, никто не примет за собаку волка из затерянного Севера.

Мириамель посмотрела на огромную серую голову Кантаки и печально кивнула.

— Вижу. Я просто подумала…

Тролль улыбнулся:

— Но в остальном ваша идея имеет справедливость.

Они закончили приготовления в липовой рощице на краю пожелтевшего поля, неподалеку от главной дороги, ведущей к северным воротам Эрчестера.

— Что ты положил в этот пчелиный воск, Бинабик? — Мириамель нахмурилась, ощупывая его кончиком языка. — У него ужасный вкус.

— Это не предназначено для троганья или ощупыванпя. Он будет отваливаться. А ответ будет — немного очень грязной грязи для цвета.

— Действительно похоже, что у меня не хватает зубов?

Бинабик склонил голову набок, оценивая свою работу.

— Да. Вы не имеете похожести на принцессу из-за грязности и неопрятности.

Мириамель провела рукой по грязным волосам и запачканному лицу.

— Ну и хороша же я, наверное!

Почему-то ей было очень приятно. Это как игра, как узирианские праздники, и я могу быть всем, чем захочу.

Но это, конечно, не было игрой. Она снова представила себе Саймона и внезапно вспомнила, что она делает, какие опасности ее подстерегают и что она уже потеряла, чтобы добраться сюда.

Это все для того, чтобы прекратить боль и убийства, напомнила она себе сурово, и вернуть разум отцу.

Она подняла глаза:

— Думаю, я готова.

Тролль кивнул. Он повернулся, погладил широкую голову Кантаки, потом отвел волчицу в сторону, сел на корточки и стал шептать ей что-то на ухо, зарыв лицо в шерсти у нее на шее. Это была длинная речь, из которой Мириамель уловила только пощелкивание канукских согласных. Кантака склонила голову набок и тихо заскулила, но не двинулась с места. Закончив говорить, Бинабик снова погладил волчицу и прижался лбом к ее лбу.

— Она не даст позволения лошади Саймона уходить очень далеко, — сказал он. — Теперь мы имеем должность выступать вперед.

Мириамель вскочила в седло, потом наклонилась, чтобы протянуть руку маленькому человеку. Он взобрался на лошадь и уселся перед ней. Принцесса тронула каблуками бока лошади.

Когда она оглянулась, Домой щипала траву под мокрым деревом, Кантака сидела прямо, насторожив уши, не сводя внимательных желтых глаз с удаляющихся путешественников.

Эрчестерская дорога была настоящим морем грязи. Казалось, что лошадь тратит столько же времени на вытаскивание ног из луж, сколько на ходьбу.

Городские ворота оказались открытыми. Тщательно пригнанные створки с тихим скрипом распахнулись от легкого толчка принцессы. Она вернулась к лошади, осторожно ступая по разбитой тележной колее, и они въехали в город, миновав высокие караульные башни, а дождь поливал их с покрытого тучами неба.

— Тут нет стражи, — прошептала она.

— И никого, как мне представляется.

Сразу за воротами находился плац — обширное пространство, вымощенное булыжником, с островком зелени в середине, на котором обычно проводились бесчисленные парады и праздники. Теперь Батальная площадь была пуста, если не считать нескольких собак с торчащими ребрами, роющихся в отбросах у одной из аллей. Площадь выглядела забытой всеми, кроме падальщиков, — так, словно ею давно никто не пользовался. По широким лужам разбегались круги. Маленькая клумба в центре превратилась в пятно растоптанной грязи. Эхо от стука лошадиных копыт привлекло внимание собак. Некоторое время они смотрели на всадников, высунув языки, в темных глазах была настороженность; мгновением позже стая повернула и понеслась в туче брызг прочь по аллее.

— Что здесь произошло? — поинтересовалась Мириамель.

— Думаю, мы можем производить догадки, — сказал Бинабик. — Вы видывали другие соседские города и поселки, и такую же пустоту видывал я в снежных землях Севера. А это место, с очевидностью, находится в большей близости от того, что происходит в Хейхолте.

— Но куда делись все люди из Стеншира, из Хасу Вейла, из… отсюда? Они же не просто исчезли.

— Нет. Некоторые умирали, когда исчезали урожаи, а прочие, имею предположение, мигрировали на юг. Этот год приносил много страха даже тем, которые имеют знания относительно происходящего, а проживавшие здесь имели должность думать, что ваш Узирис злостно проклинал их.

— О Милостивая Элисия! — Ее горе странно смешивалось со злостью и жалостью. — Что сделал мой отец!

Бинабик покачал головой.

Когда они въехали на широкий Центральный ряд, наконец появились хоть какие-то следы человеческой деятельности. В трещинах некоторых ставен, закрывавших окна, заметно было мерцание огня, и где-то дальше вверх по улице хлопнула дверь. Мириамели даже показалось, что она слышит слабый голос молящегося, но не могла себе представить человека, который мог бы, обращаясь к Богу, издавать такие жалкие звуки. Скорее, блуждающий дух мог оставить в мире живых этот скорбный стон.

Пока они ехали по Центральному ряду, сгорбленная фигура в оборванном плаще появилась в одном из узких боковых проходов. Мириамель была так удивлена, увидев настоящего живого человека, что натянула поводья и некоторое время с интересом смотрела ему вслед. Как бы почувствовав присутствие посторонних, человек обернулся. Выражение крайнего ужаса исказило сморщенное лицо — трудно было сказать, мужское или женское, — потом фигура быстро заковыляла вперед и исчезла за поворотом. Когда Мириамель и Бинабик поравнялись с переулком, впереди уже никого не было. Все двери, выходящие на маленькую улочку, выглядели давно и наглухо заколоченными.

— Кто бы это ни был, он испугался нас. — В голосе Мириамели слышалось смешанное с болью изумление.

— Можно ли оказывать им порицание? — Маленький человек махнул рукой в сторону пустой улицы. — Не питаю сомнений, что огромное множество ужасных вещей проистекало здесь, но это не в нашей компетенции. Мы производим разыскания.

— Конечно, — быстро ответила Мириамель, не в силах сосредоточиться на том, что говорил тролль. Трудно было оторвать взгляд от забрызганных грязью стен и мрачных пустых улиц. Это выглядело так, словно мощный поток промчался по ним, унеся с собой людей. — Конечно, — повторила она. — Но как мы это найдем?

— На карте конец туннеля выглядывает в центре города. Следуем ли мы в правильном направлении?

— Да, Центральный ряд идет через весь город до самых Нирулагских ворот.

— Тогда что это может означивать? — спросил Бинабик. — Оно перегораживает продвижение вперед!

Действительно, в нескольких фарлонгах от них огромная темная масса загородила дорогу.

— Это? — Мириамель все еще не могла собраться с мыслями, так что ей потребовалось некоторое время, чтобы узнать. — О, это задний фасад Святого Сутрина, кафедрального собора.

Бинабик некоторое время молчал.

— А он имеет нахождение в середине поселения?

— Более или менее. — Что-то в голосе тролля наконец отвлекло внимание принцессы от пустынной заброшенной улицы, напоминающей ночной кошмар. — Бинабик? В чем дело? Что-то случилось?

— Давайте подождем осмотра с большой близости. Почему произошло отсутствие золотой стены? Я выводил из рассказываний пилигримов, что таковая стена была известной принадлежностью данного собора.

— Это с другой стороны, с той, что выходит на замок.

Они продолжали путь по главной улице. Мириамель думала: есть ли здесь люди? Может ли оказаться, что этот почти пустой город полностью заселен? Может быть, все его обитатели запуганы, как и тот, которого они видели? Может быть, сейчас они следят за ними из-за ставен? Почему-то эта мысль была не менее отвратительна, чем та, что люди ушли из Эрчестера.

Или, может быть, все еще хуже? По обеим сторонам дороги стояли пустые лавки, в которых некогда размещались многочисленные торговцы. Теперь она почувствовала, что эти пустые дыры застыли в странном ожидании какой-то новой жизни.

Золото с фасада Святого Сутрина содрали мародеры. Даже каменная резьба была попорчена, как будто люди, сбивавшие с нее металл, должны были закончить свою работу в течение часа и очень торопились.

— Он был прекрасен. — У Мириамели уже не было сил огорчаться или удивляться. — Когда солнце освещало его, казалось, что собор объят божественным пламенем.

— В очень нехорошие времена люди питают больше любви к золоту, чем к красивости, — задумчиво сказал Бинабик, щурясь на разбитые лица святых. — Будем испробовать дверь.

— Ты думаешь, он здесь? Туннель?

— Вы видывали на карте, что он поднимается к центру этого города Эрчестера. Я предполагаю, что фундамент собора местополагается глубже всех построений в этом городе.

Огромные деревянные двери долго не поддавались, но Мириамель и Бинабик нажали плечами, петли застонали, и створки приоткрылись почти на локоть, так что они смогли протиснуться внутрь.

Собор потерял основную массу внутреннего убранства. По обеим сторонам двери стояли пустые пьедесталы, а огромные гобелены, благодаря которым стены становились словно бы окнами в жизнь Узириса Эйдона, валялись теперь на полу, испещренные следами грязных ног. Пахло сыростью и разложением, словно тут давно никого не было, но из алтарных дверей сочился свет.

— Там кто-то есть, — прошептала Мириамель.

— Или кто-то еще совершает приходы для зажигания свеч.

Они сделали всего несколько шагов, когда у внутренних дверей появился человек.

— Кто вы? Что вы. ищете в Божьем доме?

Мириамель так была удивлена звуком человеческого голоса, что молчала несколько секунд, прежде чем ответить. Бинабик сделал шаг вперед, но она положила руку ему на плечо.

— Мы путники, — сказала она. — Мы хотели увидеть Святого Сутрина. Раньше здесь не закрывали дверей.

— Вы эйдониты?

Мириамель подумала, что этот голос знаком ей.

— Я да. Мой спутник из далекой страны, но он не раз оказывал услуги Матери Церкви.

Последовало недолгое молчание, потом человек заговорил снова:

— Тогда войдите, если вы поклянетесь, что не враги нам. — Судя по его дрожащему голосу, говоривший вряд ли смог бы остановить их, даже если бы они были врагами.

— Спасибо. Мы не враги.

Смутная фигура отступила назад, и Мириамель провела Бинабика внутрь. Она все еще беспокоилась. В этом призрачном городе в кафедральном соборе мог жить кто угодно. Его вполне могли использовать как ловушку, приманку для доверчивых путников — так паук ткет свою паутину.

Внутри было не намного теплее, чем снаружи, огромный собор был полон теней. Всего дюжина свечей горела в гигантском помещении, и их света едва хватало, чтобы был виден высокий сводчатый потолок.

В куполе тоже было что-то странное. Всмотревшись, Мириамель поняла, что витражи исчезли, но несколько цветных осколков все еще цеплялись за рамы. Одинокая звезда мерцала в обнаженном небе.

— Разбиты ветром, — произнес кто-то рядом с ней. Она резко повернулась, испуганная и удивленная. — Все наши прекрасные окна, работа стольких веков! Это суд над человечеством. — Рядом с ней в слабом свете свечей стоял старик в грязно-сером балахоне. Его лицо было изборождено тысячью морщин, лысеющая голова в белых клочьях волос была увенчана кривобокой шляпой. — Вы выглядели так грустно, — пробормотал он. Говор выдавал в нем эркинландера. — Вы видели когда-нибудь нашего Сутрина… — он помедлил, пытаясь найти слово, — вы видели его… раньше?

— Да. — Мириамель знала, что лучше было бы изобразить невежество, но старик казался таким трогательно гордым, что у нее не хватило на это мужества. — Я видела его. Он действительно был прекрасен.

— Только Великая Церковь в Санкеллане Эйдонитисе могла сравниться с ним, — сказал он тоскливо. — Интересно, она по-прежнему цела? До нас сейчас доходит немного вестей с юга.

— Я уверена, что цела.

— Ах, да? Это очень хорошо. — Но в голосе его послышалось некоторое разочарование тем, что главный соперник его собора избежал такой позорной судьбы. — Но, да простит нас наш Искупитель, мы были плохими хозяевами. — Внезапно он схватил Мириамель за руку слегка дрожащей ладонью. — Заходите и укройтесь от бури. Вы и ваш сын. — Он указал на Бинабика, который удивленно поднял глаза. Старик уже забыл, что Мириамель сказала ему. — Будете здесь в безопасности. Они забрали наши прекрасные вещи, но не смогли лишить опеки божественного ока.

Он повел их вверх по длинному приделу к алтарю — каменному блоку, покрытому тканью, бормоча по пути о прекрасных вещах, которые стояли тут или там, и об ужасных происшествиях, которые случились с ними. Мириамель невнимательно слушала его. Она смотрела на разбросанные темные человеческие фигуры, которые прислонялись к стенам или лежали в углах. Одна или две, завернутые в ткани, лежали вдоль скамеек, словно во сне. Всего в огромной церкви было несколько дюжин человек, все безмолвные и неподвижные. У Мириамели появилось страшное подозрение.

— Кто все эти люди? — спросила она. — Они… мертвые?

Старик удивленно поднял глаза, потом улыбнулся и покачал головой:

— Они пилигримы, как и вы, путники, ищущие безопасного приюта. Вот, Бог привел их сюда, и они нашли его в нашей церкви.

Когда старик снова начал описывать прежнее великолепие Святого Сутрина, Мириамель почувствовала, что ее тянут за рукав.

— Спрашивайте, имеет ли это место что-нибудь, похожее на предмет нашего разыскания.

Мириамель воспользовалась первой же возможностью:

— Есть ли туннели под собором?

— Туннели? — В глазах старика загорелся странный свет. — Что вы хотите сказать? Тут есть катакомбы, в которых отдыхают все епископы собора и будут отдыхать до Судного дня, но туда никто не ходит. Это… святая земля. — Он казался обеспокоенным и смотрел мимо алтаря на что-то, чего не видела Мириамель. — Это не место для путников. Но почему вы спрашиваете?

Мириамели не хотелось расстраивать его еще больше.

— Мне говорили, что там было… святое место. — Она склонила голову. — Дорогой для меня человек находится в опасности. Я думала, что здесь, может быть, есть особая святыня… — То, что казалось ложью, быстро пришло ей в голову, но, подумав секунду, она поняла, что сказала чистую правду: дорогой ей человек действительно в опасности. Она должна поставить свечку за Саймона, прежде чем оставит это место.

— Ах! — Старик, казалось, был удовлетворен этим объяснением. — Нет, это не такое место, совсем нет. А теперь пойдем. Скоро настанет время вечерней мансы.

Мириамель была удивлена. Значит, здесь до сих пор совершают богослужения, хотя от собора осталась только жалкая скорлупа. Она подумала о том, что же случилось с толстым чванливым епископом Дометисом и его священниками.

Он повел их к первому ряду скамеек перед алтарем и жестом велел сесть. Грустная ирония происходящего не ускользнула от Мириамели: она часто сидела здесь со своим отцом, а еще раньше с дедушкой. Старик подошел к алтарю и поднял руки.

— Идите, друзья мои, — громко сказал он. — Теперь вы можете вернуться. — Бинабик посмотрел на Мириамель. Она пожала плечами, не понимая, чего хочет от них этот старик.

Но он обращался не к ним. Мгновением позже из-под купола с шумом и хлопаньем опустилась толпа темных фигур. Мириамель удивленно вскрикнула, когда вороны сели на алтарь. Около двух десятков птиц стояли крыло к крылу, черные перья поблескивали в свете свечей.

Старик начал читать Мансу Никталис, и пока он делал это, вороны чистили перья клювами и хорохорились.

— В чем дело? — спросил Бинабик. — Это не имеет похожести на ваши богослужения, о которых слыхивал я.

Мириамель покачала головой. Старик явно сошел с ума. Он адресовал наббанайские слова молитвы воронам, которые важно бродили взад и вперед по алтарю, издавая резкие хриплые вопли. Но было еще что-то в этой сцене, почти такое же странное, как жуткая церемония, что-то неуловимое… Внезапно, когда старик поднял руки и сделал ритуальный знак великого древа, Мириамель узнала его. У алтаря стоял епископ Дометис собственной персоной — или то, что от него осталось, поскольку он, видимо, потерял больше половины своего прежнего веса. Даже голос его изменился: освобожденный от отягощавшей его плоти, он стал пронзительным и тонким. Когда старик перешел к звучным модуляциям в конце мансы, большая часть прежнего Дометиса, казалось, вернулась; в ее усталом мозгу возник епископ, каким он был когда-то: раздувшаяся огромная бычья лягушка, преисполненная самомнения.

— Бинабик, — прошептала она. — Я знаю его. Это здешний епископ, но он так изменился…

Тролль смотрел на прыгающих воронов со смесью восхищения и удивления.

— Тогда вы можете уговаривать его оказывать нам помощь?

Мириамель задумалась.

— Вряд ли. По-видимому, он очень заботится о своей церкви и не захочет позволить нам спуститься в катакомбы.

— Тогда имею предположение, что именно в это место мы и должны отправляться, — тихо сказал Бинабик. — Будем питать ожидание, что шанс придет к нам. — Он посмотрел на Дометиса, который стоял, откинув голову назад и закрыв глаза. Он широко развел руки, как бы имитируя свою Авианскую конгрегацию. — Есть вещь, которую я имею должность проделывать прямо сейчас. Имейте ожидание. Это будет очень недолгое время. — Он тихо встал со скамейки, потом повернулся и быстро двинулся назад по приделу по направлению к выходу.

— Бинабик! — тихо позвала принцесса, но он только махнул рукой и исчез. Обеспокоенная, она неохотно повернулась, чтобы продолжить созерцание странного представления.

Дометис, видимо, совершенно забыл, что мансу слушает кто-то, кроме него и воронов. Парочка птиц сорвалась с алтаря и уселась на его плечах. Они цепко держались за его одеяние, когда он раскачивался, а в моменты, когда епископ, в пылу речи, начинал размахивать руками, хлопали огромными черными крыльями, чтобы сохранить равновесие на своих насестах.

Наконец, когда епископ приблизился к концу мансы, вся стая поднялась и начала кружиться над его головой, подобно каркающей грозовой туче. Теперь в этой сцене не было ничего смешного; Мириамель испугалась. Неужели в мире не осталось ни одного уголка, который не скатился бы в безумие?

Дометис речитативом проговорил последние наббанайские фразы и замолчал. Вороны кружили над ним еще несколько мгновений, потом поднялись к разрушенному куполу, и только эхо их резких криков осталось висеть в воздухе. Когда и оно смолкло и собор погрузился в тишину, епископ Дометис, посеревший от усталости, склонился за алтарем. Прошло некоторое время, а он все еще не поднялся, и Мириамель начала думать, что старик упал в обморок или даже умер. Она встала и осторожно двинулась к алтарю, с опаской посматривая на потолок — ей казалось, что вороны в любой момент могут спикировать на нее, с когтями и клювами наготове…

Дометис свернулся на оборванном одеяле за алтарем, тихо похрапывая. Лицо его было расслаблено, и кожа свисала глубокими складками, словно на нем была маска из растопленного свечного воска. Мириамель содрогнулась и заторопилась назад к своему стулу, но через некоторое время ей и там стало неуютно: комната была полна безмолвными фигурами, и она вообразила, что все эти люди только притворяются спящими и ждут, чтобы удостовериться, что ее спутник не вернется, а потом поднимутся и подойдут к ней.

Мириамель ждала возвращения Бинабика, как ей показалось, очень долго. В притворе было даже холоднее, чем под разбитым куполом, но зато отсюда было легче убежать. Ночной ветер проникал в приоткрытую дверь, отчего она чувствовала себя гораздо ближе к свободе и безопасности, но принцесса все равно подскочила, когда дверные петли заскрипели.

— Ах, — сказал Бинабик, скользнув внутрь, — дождь все еще имеет великую сильность. — Он стряхнул воду на каменный пол.

— Епископ Дометис спит за алтарем. Бинабик, куда ты ходил?

— Водил вашу лошадь к ожиданию Домой и Кантаки. Если мы не будем находить нашего разыскания, мы можем с легкостью путешествовать через город на ногах. Но если вход в туннель обнаружится, мы можем задерживаться и находить вашу лошадь основой супа у каких-нибудь голодающих персон.

Мириамель не подумала об этом, но она не сомневалась, что он прав.

— Я рада, что ты сделал это. А что теперь?

— Идем производить охоту на наш туннель, — ответил Бинабик.

— Когда епископ Дометис рассказывал про катакомбы, он все время смотрел назад, вот на эту стену за алтарем.

— Хмм. — Тролль кивнул. — Большая разумность в вашем замечании и запоминании. Я предполагаю, что это первое место, нуждающееся в обыскивании.

— Но мы же не хотим разбудить его!

— Как снежные мыши мы будем, шепотом ходящие по ледяному насту. — Бинабик сжал ее руку.

Тревога по поводу спящего Дометиса оказалась напрасной. Старик тоненько храпел и даже не шевельнулся, когда они прошли мимо. Огромная стена за алтарем, которая некогда была украшена изразцами, изображавшими мучения святого Сутрина, превратилась в крошащуюся, осыпающуюся известку с несколькими пятнами сохранившейся керамики. У одного края стены, скрытая за оборванной занавеской, находилась низкая дверь. Бинабик дернул, и она легко распахнулась, как будто ею пользовались достаточно часто. Тролль заглянул внутрь, потом обернулся.

— Будем забирать очень немного свечей, — прошептал он. — Таким образом мы получим возможность оберегать факелы в наших сумках для более очень позднего времени.

Мириамель вернулась и вытащила из подсвечников две свечи. Она чувствовала легкие угрызения совести, поскольку Дометис был по-своему добр к ним, но рассудила, что их главная цель важнее случайного воровства и, может быть, епископ будет вознагражден когда-нибудь, увидев, как восстанавливают его обожаемый собор. Она с интересом подумала, будут ли здесь тогда привечать воронов — хорошо бы, чтоб не привечали.

Держа по свече, Мириамель и Бинабик осторожно спускались по узкой лестнице. Многие века использования стерли каменные ступени в центре, и вниз струился желобок, подобный высохшему руслу реки. Они сошли со ступеней в помещение с низкими потолками и остановились, чтобы оглядеться. Стены по обеим сторонам напоминали пчелиные соты, состоящие из небольших ниш, в каждой из которых покоилась безмолвная каменная фигура в сутане и с другими принадлежностями церковных деятелей. Не считая этого, узкий зал казался абсолютно пустым.

Бинабик указал на один проход, выглядевший заброшенным.

— Я предполагаю, нам следует уходить в ту сторону.

Мириамель заглянула в темный коридор. Белые отштукатуренные стены были чистыми, ничего, претендующего на святость, там не было. Она глубоко вздохнула.

— Пошли.

В соборе два ворона слетели с потолка и, сделав несколько быстрых кругов, приземлились на алтаре. Их блестящие глаза не отрывались от двери в катакомбы. Но они не были единственными наблюдателями. Странная фигура отделилась от темной стены и осторожно прокралась через собор. Она прошла мимо алтаря, ступая так же тихо, как Мириамель и тролль, потом постояла мгновение перед дверью в подвал, словно прислушиваясь. По прошествии некоторого времени темная фигура скользнула в дверь и стала тихо спускаться по ступеням.

После этого ничего не было слышно в темном соборе: только ровный храп епископа и шелест крыльев.

8 КОРНИ БЕЛОГО ДЕРЕВА

Саймон смотрел на эту удивительную вещь довольно долго. Он подошел поближе, потом нервно отскочил. Как это может быть? Наверное, это сон, как и многое другое в этих бесконечных туннелях.

Он протер глаза, потом снова взглянул. Тарелка стояла в нише у лестницы на уровне груди. На ней, разложенные как на королевском банкете, лежали маленькое зеленое яблоко, луковица, горбушка хлеба. Рядом стояла закрытая керамическая миска.

Саймон отскочил, дико озираясь. Кто мог это сделать? Зачем кому-то оставлять прекрасный ужин на пустой лестнице в глубинах земли. Он поднял свой догорающий факел, чтобы еще раз осмотреть волшебное угощение.

В это было трудно поверить — невозможно поверить. Он блуждал уже многие часы после того, как оставил огромный пруд, пытаясь идти вверх, но был совершенно не уверен, что извивающиеся мосты, ведущие вниз коридоры и причудливые лестницы не уводят его еще глубже в землю, вне зависимости от того, по скольким ступеням он взобрался. Пламя его факела становилось все слабее, пока не превратилось в желтоватую искорку, которую мог задуть самый легкий ветерок. Он старался не думать о том, что будет потерян навсегда, умрет от голода в темноте, и потом вдруг нашел это… Этот мираж. Дело было не только в еде, хотя от одного ее вида рот его наполнился слюной, а пальцы конвульсивно сжались. Нет, это означало, что где-то поблизости должны быть люди — а значит, и свет, и свежий воздух. Даже стены, грубо обработанные людьми, говорили о близости поверхности. Он был почти спасен!

Подожди-ка, он остановился, уже протянув руку к яблок. Что, если это ловушка? Что, если они узнали, что внизу кто-то есть, и пытаются выманить его?

Но кто могут быть эти «они»? О том, что он тут, могут знать только его друзья, буккены да духи ситхи из призрачного замка. Нет, кто-то принес сюда ужин, а потом почему-то ушел, забыв его забрать.

Если он все-таки настоящий.

Саймон протянул руку, готовый к тому, что еда исчезнет, превратится в пыль… но этого не случилось. Его пальцы сомкнулись на яблоке. Оно было твердым и гладким. Саймон схватил его, быстро понюхал — хотя кто его знает, как пахнет яд, — и откусил.

Спасибо тебе, милостивый Узирис, спасибо тебе!

Это было… замечательно. Плод был неспелый, сок его терпкий и кисловатый, но Саймону казалось, что в его руках зеленая жизнь, и солнце, ветер и дождь хрустят на его зубах, когда он откусывал кусочек. На некоторое время он забыл обо всем, смакуя это великолепие.

Он поднял крышку с миски, понюхал, чтобы убедиться, что это действительно вода, потом выпил ее жадными глотками. Когда миска опустела, он схватил с тарелки еду и ринулся назад по коридору, ища надежного убежища, чтобы спокойно поесть.

Саймон боролся с собой, стараясь растянуть яблоко, хотя каждый глоток казался годом возвращенной ему жизни. Когда он закончил и облизал липкие от сока пальцы, его тоскующий взор обратился к хлебу и луковице. С удивительным самообладанием Саймон в конце концов запихнул их в карман штанов. Даже если он выберется на поверхность и найдет такое место, где есть люди, нет никакой гарантии, что его накормят. Если он выйдет наружу в Эрчестере или в одном из маленьких селений по берегам Кинслага, то, возможно, найдет какое-нибудь укрытие или даже союзников — но если это случится в Хейхолте, ему никто не поможет. Ну а если еда вовсе не означает близости людей — что ж, тогда он с благодарностью съест хлеб и лук, когда пройдет эффект от этого совершенного яблока.

Он поднял факел — теперь его прозрачно-голубое пламя стало еще более тусклым — вышел в коридор и шел вперед, пока не достиг развилки. Озноб охватил его. В какую сторону он повернул? Он так торопился убежать подальше от того, кто мог бы вернуться за едой, что действовал без обычной осторожности. Сделал ли он левый поворот, как и следовало? Он не был в этом уверен.

Ему ничего не оставалось, кроме как снова воспользоваться своим методом. Он выбрал левое ответвление: через несколько мгновений он убедился, что ошибся: этот путь вел вниз. Он вернулся и пошел по другому коридору, но этот тоже спускался. Недолгое исследование показало, что все проходы ведут туда же. Он вернулся к тому месту, где съел яблоко, и нашел брошенный огрызок, но когда он поднес к земле догорающий факел, то увидел, что следы на пыльном полу ведут в ту сторону, откуда он пришел.

Будь проклято это место! Будь проклят этот сумасшедший лабиринт!

Саймон вернулся обратно к развилке. Что-то случилось, в этом не было сомнений — туннели снова изменились каким-то странным образом. Смирившись, он выбрал дорогу, уходившую вниз под меньшим углом, и снова пустился в путь.

Коридор извивался и поворачивал, уводя его в глубину. Скоро на стенах опять появились признаки работы ситхи: изящная резьба под вековой грязью. Проход расширился, потом еще расширился. Он вышел на широкое открытое место, и понял это только по тому, как звучало эхо от его шагов, — его факел едва тлел.

Эта пещера казалась такой же высокой, как та, в которой был пруд. По мере того, как Саймон двигался вперед, его глаза привыкали к более крупным размерам. Он приободрился. Это и в другом отношении было похоже на зал с прудом: огромная лестница, поднимаясь в темноту, вилась по стенам. Что-то еще слабо светилось в центре зала. Он подошел ближе и в умирающем свете факела обнаружил большой каменный круг, который мог быть основанием фонтана; в его центре стояло дерево, уходящее вверх — намного выше Саймона. Во всяком случае, это казалось деревом: внизу было что-то вроде узловатых спутанных корней, наверху виднелась паутина веток. Но как бы близко он ни подносил факел, невозможно было разглядеть детали, словно огромный ствол был закутан в темноту.

Когда он наклонился ниже, призрачное дерево зашумело от неощутимого ветра, словно тысячи сухих рук потерлись друг о друга. Саймон отскочил назад. Он был готов коснуться его, уверенный, что это камень, но вместо этого обогнул дерево и поспешил к лестнице. Кружа по периметру зала и поднимаясь по ступенькам в слабом свете факела, он все еще сильно ощущал присутствие дерева, стоящего в центре зала. Он слышал, как шуршали его листья, но еще сильнее он ощущал дерево. Оно ощущалось в темноте, как человек, лежащий рядом в постели. Это было не похоже ни на что, испытанное им прежде. Не такое абсолютное могущество, как у пруда, но дыхание тонкого безграничного разума, древнего как сам мир. Магия пруда была похожа на сверкающий фейерверк, способный гореть и светиться, но ожидающий кого-то, кто сможет достойно использовать его силу. Саймон не мог вообразить никого, кто стал бы использовать для чего-нибудь это дерево. Оно стояло и дремало, ему никто не был нужен, в нем не было ни добра, ни зла, оно просто было.

Снова и снова Саймон чувствовал его присутствие. Свет факела становился все слабее и слабее. После того, как Саймон прошел несколько сотен ступеней, он наконец иссяк. Этот давно предвиденный момент был, тем не менее, совершенно ужасен: Саймон плюхнулся на ступени в полной темноте, слишком усталый даже для слез. Он набил полный рот хлебом и луком, потом выжал немного воды из высыхающей рубашки. Закончив, он глубоко вздохнул и пополз вверх по лестнице, ощупывая дорогу.

Трудно было сказать, чем были голоса, которые следовали за ним: призраками подземных коридоров или порождением его собственного больного воображения.

Лезь наверх. Скоро все будет готово.

Снова на коленях, простак?

Ступенька сменяла ступеньку под его руками. Пальцы его онемели, колени и голени ныли.

Завоеватель идет! Скоро все будет готово.

Но одного не хватает!

Это не имеет значения. Деревья горят. Все умерли, исчезли. Это не имеет значения.

Мысли Саймона блуждали, он поднимался по вьющейся лестнице. Нетрудно было вообразить, что его целиком проглотили, что он в животе какого-то огромного зверя. Может быть, это дракон — дракон, о котором говорилось в надписи на его кольце. Он остановился и потрогал свой палец. Ощущение металлического ободка успокоило его. Что, сказал Бинабик, означает эта надпись? «Дракон и смерть»?

Убит драконом, может быть? Один из них проглотил меня, и я умер. Я буду вечно карабкаться в темноте по этой лестнице у него внутри. Интересно, глотал ли он уже кого-нибудь? Так одиноко…

Дракон мертв, говорили ему голоса. Нет, дракон — это смерть, заверяли другие.

Он остановился и еще немного поел. Во рту у него пересохло, но ему хватило всего нескольких капель воды, чтобы продолжить свое бесконечное восхождение.

Саймон остановился, чтобы перевести дух и дать отдохнуть ноющей ноге примерно в двенадцатый раз с тех пор, как начал взбираться по лестнице. Пока он сидел, согнувшись и тяжело дыша, вокруг него внезапно замерцал свет. Ему пришла в голову безумная мысль, что снова загорелся факел, но он тотчас же вспомнил, что погасшая головешка засунута за пояс. На ошеломляюще-восхитительное мгновение всю лестницу залил бледный золотистый свет, и Саймон посмотрел вверх на сужающуюся спираль ступеней и отверстие где-то далеко, которое вело прямиком на небо. Потом что-то произошло, и огненный шар расцвел в темноте над ним, окрасив все в красный цвет, и на мгновение на лестнице стало жарко, как в замковой литейной.

Нет, закричали голоса. Нет, не произноси слова! Ты призовешь небытие!

Раздался треск, громче любого грома, потом бело-голубая вспышка, растворившая все в чистом сиянии. Мгновением позже все снова стало черным.

Саймон снова лежал на ступеньках, тяжело дыша. Действительно стемнело или вспышка ослепила его? Откуда ему было знать?

Какое это имеет значение? — спросил насмешливый голос.

Он прижал пальцы к закрытым глазам и держал их так, пока в темноте не запрыгали слабые голубые и красные искорки, но это ничего не доказывало.

Я не узнаю, пока не найду что-нибудь, что должен увидеть.

Ему пришла в голову чудовищная мысль. Что, если, ослепнув, он проползет мимо выхода, освещенных дверей, арки, открытой небу…

Не могу думать. Буду подниматься. Не могу думать.

Он продолжал ползти. Через некоторое время он, казалось, полностью потерял себя, уплывая в другие места, другие времена. Он видел Эрчестер и его окрестности, какими они представлялись ему с Башни Зеленого ангела. Округлые холмы, обнесенные забором фермы, крошечные домики, люди и животные лежали перед ним, как деревянные игрушки на зеленом одеяле. Он хотел предупредить их, что наступает ужасная зима.

Он снова увидел Моргенса. Очки, которые носил старик, блестели в послеполуденных лучах, и глаза его сверкали, как будто в них бушует пламя, более яркое, чем обычный огонь. Моргенс пытался сказать ему что-то, но Саймон, маленький глупый Саймон следил за жужжащей у окна мухой. Если бы только он прислушался! Если бы знал!

И он видел сам замок, фантастическую мешанину башен и крыш, знамена, трепещущие на весеннем ветру, Хейхолт — его дом. Его дом, каким он был и каким он больше никогда не будет. О, что бы он не отдал, чтобы повернуть время вспять! Если бы он мог отдать за это душу… чего, в конце концов, стоит душа по сравнению со счастьем вновь обрести дом?

Небо над Хейхолтом посветлело, как будто солнце вышло из-за тучи. Саймон прищурился. Может быть, это не весна, а разгар лета?

Башни Хейхолта расплылись, но свет остался.

Свет!

Это было слабое рассеянное сияние, не ярче света луны, пробивающегося сквозь туман — и Саймон мог видеть смутные очертания ступеньки перед ним. На ней вырисовывалась его грязная, корявая рука. Он видел!

Он огляделся, пытаясь определить источник света. Насколько он понимал, ступени все еще вились вверх. Свет, слабый, как болотный огонек, тоже шел сверху.

Он встал на ноги и некоторое время покачивался — кружилась голова, — потом снова пошел вверх, теперь уже на ногах. Сперва это казалось странным, и ему то и дело приходилось хвататься за стену, но вскоре он снова почувствовал себя человеком. Каждый шаг, дававшийся ему с трудом, казалось, приближал его к свету. Каждый всплеск боли в поврежденной лодыжке вел его к… чему? К свободе, он надеялся.

Ступени, казавшиеся бесконечными во время вспышки света, внезапно закончились широкой площадкой. Пролет был перекрыт грубым кирпичом, как будто кто-то пытался закрыть лестницу, как горлышко бутылки. Свет сочился откуда-то сбоку. Саймон заковылял туда, скрючившись, чтобы не стукнуться головой, и нашел место, где кирпичи обвалились, образовав щель, в которую вполне мог протиснуться человек. Он подпрыгнул, но ему едва удалось коснуться грубого кирпича, окаймлявшего отверстие; если там и был уступ, Саймон не мог достать его. Он прыгнул еще раз, но безрезультатно.

Саймон смотрел вверх, на отверстие. Тяжелая обреченная усталость навалилась на него. Он рухнул на площадку и сидел некоторое время, обхватив голову руками. Залезть так высоко!

Он прикончил свой хлеб и взвесил на руке остаток луковицы, решая, стоит ли съесть и ее, потом положил обратно в карман. Сдаваться было рано. Немного подумав, он подполз к груде свалившихся с потолка кирпичей и стал класть их один на другой, стараясь, чтобы получилось устойчивое сооружение. Сложив кирпичи высокой надежной грудой, он залез на нее. Теперь его руки глубоко заходили в щель, но все еще не могли нащупать ничего, за что можно было бы ухватиться. Он напрягся и прыгнул. Его пальцы скользнули по уступу в верхней части отверстия, потом разжались, и он упал с кирпичей, подвернув больную лодыжку. Прикусив губу, чтобы не стонать, он сновауложил кирпичи, залез на них и прыгнул еще раз.

На сей раз он был готов. Он ухватился за уступ и повис, морщась от боли. Глубока вздохнув, он начал подтягиваться. Все его тело дрожало от напряжения. Выше, выше, еще немного…

Его продвижение вверх было медленным и мучительным, но в конце концов он подтянулся достаточно, чтобы, выбросив вперед руку, ухватиться за новый выступ. Не обращая внимания на боль и упираясь спиной в камень, Саймон сделал еще одно, последнее усилие и оказался наверху, в безопасности.

Он долго лежал, со свистом всасывая воздух и пытаясь не думать о том, как болят руки я плечи. Он перевернулся на спину и уставился на новый каменный потолок — немного выше, чем предыдущий. Слезы струились по его щекам. Неужели это будет только еще одной новей пыткой? Неужели он будет вынужден вечно протаскивать свое измученное тело сквозь дыры? Неужели он проклят?

Саймон вытащил из штанов мокрую рубашку и выжал ее, уронив в рот несколько жалких капель. Потом сел и огляделся. Глаза его расширились; сердце готово было выскочить из груди.

Он сидел на полу, очевидно в кладовой, Она была сделана людьми и полна человеческими вещами, хотя в нее, похоже, давно никто не заглядывал. В одном углу стояло тележное колесо без двух спиц. У другой стены были бочки, а подле них навалены мешки, бугристые от загадочного содержимого. Некоторое время Саймон мог думать только о том, что здесь, возможно, есть еда. Потом он увидел стремянку у противоположной стены и понял, откуда идет свет.

Верхняя часть стремянки уходила в открытый люк в потолке — квадрат яркого света. Саймон смотрел на это, разинув рот. Безусловно, кто-то услышал его отчаянные молитвы и поставил ее здесь, чтобы он мог выйти.

Он встал и медленно двинулся через комнату, потом схватился за перекладины лестницы и посмотрел наверх. Там было светло — и казалось, что это был дневной свет. После всего, через что ему пришлось пройти, — может ли такое быть?

Комната наверху была еще одной кладовой. В ней тоже были люк и стремянка, но в верхней части стены оказалось маленькое узкое оконце, через которое Саймон мог видеть серое небо.

Небо!

Он думал, что выплакал уже все слезы, но, глядя на прямоугольник облаков, начал рыдать от облегчения, как потерянный ребенок, нашедший наконец родителей. Он рухнул на колени и вознес благодарственную молитву. Ему вернули мир. Нет, это неправда. Он снова нашел мир.

Отдохнув немного, он влез по стремянке. Наверху была маленькая комната, полная инструментов каменщиков и банок с красками. Здесь была обыкновенная дверь и беленые известью стены. Саймон пришел в восторг. Да здравствует обыкновенность! Он осторожно открыл дверь, внезапно вспомнив, что теперь он в доме, где живут люди, и, как бы сильно ему ни хотелось увидеть чье-нибудь лицо и услышать настоящий голос, следует быть очень осторожным.

За дверью находился огромный зал с полом из полированного камня, освещенный только маленькими высокими окнами. Стены были завешаны тяжелыми гобеленами. Справа от него уходила вверх широкая лестница. Слева несколько ступенек вели к каменной площадке и закрытой двери. Саймон огляделся и прислушался, по, похоже, никого, кроме него, поблизости не было. Он вошел.

Несмотря на то что большой зал находился в непосредственной близости от кладовки с краской и штукатуркой, он не очень-то выиграл от этого: бледные пятна плесени покрывали гобелены, воздух был густым от сырости, пахло запустением.

Потрясение от яркого дневного света и счастья, что он выбрался из этих глубин, было таким сильным, что Саймон долго не мог сообразить, что оказался в месте, которое он прекрасно знал. Что-то в форме или расположении окон или смутно различимые детали одного из полинявших гобеленов внезапно освежили его память.

Башня Зеленого ангела. Узнавание как сон охватило его. Знакомое стало чужим. Чужое — знакомым.

Я в холле Башни Зеленого ангела!

Вслед за этим открытием последовало другое, гораздо менее приятное.

Я в Хейхолте. В замке Верховного короля. С Элнасом и его солдатами. И Прейратсом.

Он отступил назад в темный угол, как будто в любой момент гвардейцы могли ворваться в зал и схватить его. Что теперь делать?

Соблазнительно было взобраться по широкой лестнице на колокольню, любимое убежище его детства. Он мог бы посмотреть вниз и увидеть каждый уголок Хейхолта; мог бы отдохнуть и попытаться решить, что делать дальше. Но его распухшая лодыжка ужасно болела, и от одной мысли обо всех этих ступеньках ему становилось нехорошо. Он решил, что сперва съест сохраненную им луковицу. Он заслуживает маленького праздника. Он подумает об этом позже.

Саймон проскользнул обратно в чулан, потом решил, что даже это место, пожалуй, слишком открытое. Возможно, холл башни только кажется необитаемым. Он спустился по лестнице в нижнюю кладовку, тихо мыча от боли в руках и лодыжке, потом вытащил из кармана луковицу и быстро заглотил ее. Выжав в рот остатки воды — что бы ни произошло в дальнейшем, дождь течет по всем водостокам замка и моросит за окнами, так что скоро у него будет столько воды, сколько он захочет, — он лег, положив голову на один из мешков, и попытался привести в порядок свои мысли. Через несколько мгновений он спал.

— Мы лжем, потому что боимся, — сказал Моргенс. Старик вынул камешек из кармана и бросил его в ров. Брызги засверкали на солнце, и камешек исчез. — Боимся •неизвестности, боимся того, что подумают другие, боимся, что о нас что-то узнают. Но каждый раз, когда мы. лжем, страх становится сильнее.

Саймон огляделся. Солнце склонялось к западной стене замка; Башня Зеленого ангела вырисовывалась четко очерченным черным шпилем. Он знал, что это сон. Моргенс говорил это ему очень давно, и это было в покоях доктора над очередной пыльной книгой, а не у рва в угасающих сумерках. В любом случае, Моргенс умер. Это был всего лишь сон.

— В сущности, это некий род магии, может быть даже самой сильной, — продолжал Моргенс. — Думай об этом, если хочешь познать могущество, юный Саймон. Не забивай голову болтовней о заклятьях и превращениях. Постарайся понять, как ложь формирует нас, формирует наше королевство.

— Но это никакая не магия, — возразил Саймон, против воли вовлеченный в спор. — От этого никакой пользы. Настоящая магия позволяет вам… ну, я не знаю. Летать. Делать золотые слитки из груды турнепса. Как в сказке.

— Но сказки сами по себе часто лгут, Саймон. Плохие — всегда. — Доктор протер очки широким рукавом своего балахона. — Хорошие сказки расскажут тебе, что страшнее противостояния лжи ничего не может быть. Нет никакого талисмана или волшебной сабли, которые были бы хоть наполовину таким сильным оружием, как правда.

Саймон повернулся, чтобы посмотреть, как по воде медленно разбегаются круги от очередного камешка. Чудесно было стоять и снова разговаривать с Моргенсом, даже если это только сон.

— Вы. считаете, что, встретив огромного дракона — такого, как убил король Джон, — надо не рубить ему голову, а честно сказать: «Ты уродливый дракон»?

Голос Моргенса стал слабее:

— Да, если ты воображал, что перед тобой вовсе не дракон. Но это не все, Саймон. Ты должен пойти глубже.

— Глубже? — Теперь он был рассержен. — Я был глубоко в земле, доктор. Я выжил и выбрался на свет. Что вы хотите сказать?

Моргенс… изменялся. Кожа его стала тонкой, как бумага, в седых волосах запутались листья. Пока Саймон в оцепенении смотрел на это, пальцы старика стали удлиняться и ветвиться, ветвиться…

— Да, ты научился… — сказал доктор. Лицо его стало исчезать в завитках коры на белом стволе дерева. — Ты должен идти еще глубже. Еще многое нужно понять. Следи за ангелом — он покажет тебе многое глубоко в земле и высоко в небе.

— Моргенс! — Злости больше не было. Его друг менялся так быстро, что в нем уже почти не оставалось ничего человеческого — только легкий намек в форме ствола, неестественный трепет в ветвях дерева. — Не покидайте меня!

— Но я уже оставил тебя! — Голос доктора был едва слышен. — То, что у тебя есть от меня, заключено в твоей голове. Я — часть тебя. Все прочее уже стало частью земли. — Дерево слегка покачнулось. — Помни, однако, — солнце и звезды освещают листья, но корни уходят в землю… спрятаны… спрятаны…

Саймон вцепился в светлый ствол, пальцы его бесполезно царапали жесткую кору. Голос доктора угас.

Саймон сел, пот ночного кошмара щипал глаза; он с ужасом обнаружил, что окружен тьмой.

Это все было сном! Я все еще в туннеле, я потерян…

Через мгновение он увидел точечки звезд через высокое окно кладовой.

Простак. Я заснул, и стемнело.

Он сидел, растирая ноющие суставы. Что теперь делать? Он хотел есть и пить, но было маловероятно, что какая-нибудь еда найдется в Башне Зеленого ангела. Тем не менее ему совсем не хотелось покидать это относительно безопасное место.

Неужели я вылез из подземелья только для того, чтобы умереть от голода в чулане? — выбранил он себя. С рыцарями не случается ничего подобного. Он встал и потянулся, вздрогнув от тупой боли в лодыжке. Может быть, совершить маленький набег, чтобы достать воды и посмотреть, как обстоят дела? Конечно, все это лучше сделать, пока темно.

Саймон стоял в тени у Башни Зеленого ангела. Разномастные крыши Внутреннего дворика составляли привычный узор на фоне ночного неба, но Саймону было не по себе. Дело было не только в том, что он вынужден прятаться и скрываться в родном доме — в воздухе чувствовалось что-то странное, чего Саймон не мог назвать, но очень хорошо ощущал. Сводящая с ума ненадежность подземного мира каким-то образом просочилась наверх, в знакомые камни замка. Наклоняя голову набок, он почти видел краем глаза, как бледнеют и расплываются здания, меняя форму и размер. Слабые вспышки света мерцали на стенах и быстро исчезали.

Хейхолт тоже? Неужели весь мир помешался от горя? Что происходит?

С некоторым трудом он заставил себя отправиться на разведку.

Хотя казалось, что огромный замок пуст, Саймон очень скоро обнаружил, что на самом деле это не так. Внутренний двор был темен и тих, но кто-то перешетывался в коридорах и за закрытыми дверьми, и во многих верхних окнах горели огни. Кроме того, он слышал обрывки музыки — странные мелодии и еще более странные голоса, от которых ему хотелось выгнуть спину дугой, как кошка, и зашипеть. Стоя в глубоких тенях сада, Саймон решил, что Хейхолт каким-то образом испорчен: так яблоко, не снятое вовремя с ветки, в конце концов становится мягким и начинает гнить изнутри. Он не мог точно сказать, в чем дело, но весь Внутренний двор — центр детского мира Саймона — казался больным. Он украдкой побывал в кухне, в малой буфетной, в часовне и даже, что было немыслимой дерзостью, в холле перед Тронным залом, выходившем в сад. Все внешние двери были заперты. Он нигде не мог найти входа. Саймон знал, что раньше не бывало ничего подобного. Король боится шпионов? Осады? А может быть, двери запирают не потому, что боятся внешних врагов, а для того, чтобы удержать в замке его обитателей? Тихо вздыхая, он думал обо всем этом.

Он знал окна, которые нельзя было закрыть, и другие тайные пути, но стоит ли так рисковать? Судя по запертым дверям, те, кто бодрствует, особенно часовые, внимательно отнесутся к посторонним звукам. Саймон возвратился к кухне, подтянулся на ветвях небольшой бесплодной яблони и залез на выступ высокого окна. Толстое стекло исчезло, но оконный проем был заложен камнями. Саймон тихо выругался и спрыгнул на землю.

Он был ранен и все еще ужасно голоден, несмотря на доеденную недавно луковицу. Саймон решил, что зря тратил время на Внутреннний двор, а вот Средний, находящийся на другой стороне рва, мог оказаться менее защищенным.

Между двумя дворами было несколько чересчур открытых мест. Несмотря на то, что Саймон до сих пор не видел ни одного часового и вообще ни одного живого человека, он с трудом заставлял себя идти по открытому пространству, каждый раз опрометью бросаясь к спасительной тени. Особенно страшно ему было на мосту через ров. Дважды он начинал переходить его и останавливался на полпути. Мост был не меньше тридцати ярдов в длину, и если бы кто-нибудь появился не вовремя, Саймона было бы видно так же хорошо, как гуляющую по белой стене муху.

Наконец он на секунду задержал дыхание, потом глубоко вздохнул и бросился бежать через мост. Казалось, что его сапоги грохочут, как гром, и Саймон заставил себя остановиться и преодолеть остаток пути тихим шагом, хотя сердце его при этом готово было выскочить из груди. Перейдя на другую сторону, он нырнул в сарай, где отсиживался, пока не пришел в себя.

Все хорошо, сказал он себе. Вокруг никого нет. Нечего бояться.

Он знал, что это ложь. Есть чего бояться, поправился он. Но никто тебя еще не поймал, по крайней мере пока что.

Поднявшись на ноги, он подумал, почему мост через ров был опущен, если все двери заперты, а окна заложены. А почему не была заперта Башня Зеленого ангела? Он не мог придумать никакого ответа. Не успел он сделать и сотни шагов по грязному проходу в центре двора, как увидел нечто, заставившее его метнуться обратно в тень. Все его страхи немедленно ожили с новой силой, но на сей раз у него были для этого основания.

Во дворике был разбит военный лагерь.

Ему потребовалось некоторое время, чтобы понять это, поскольку горело очень немного огней, а палатки из темной ткани были почти неразличимы в темноте. Весь двор, казалось, был полон вооруженными людьми. По краям лагеря он увидел примерно полдюжины часовых — насколько можно было судить по их виду — в плащах, шлемах и с длинными пиками. В слабом свете далеких звезд он не мог разглядеть их лиц.

Пока он стоял в щели между сараями Среднего двора, раздумывая, что делать дальше, мимо него прошла еще одна пара в плащах и капюшонах. У них тоже были длинные копья, но Саймон сразу понял, что они не похожи на людей из лагеря. Что-то в том, как они держались, что-то в их грациозной, обманчиво быстрой походке, в повороте голов ясно сказало ему, что это были норны.

Саймон, дрожа, затаился в темноте. Узнают ли они, что он здесь? Могут ли они… учуять его?

В это время существа в черных одеждах прошли совсем рядом с его убежищем, настороженные, как охотничьи собаки. Саймон затаил дыхание и приказал себе не шевелиться. Постояв секунду, норны одновременно повернулись, словно могли разговаривать без слов, и продолжили свой путь. Саймон подождал немного, потом осторожно высунул голову из-за стены. Он не мог увидеть норнов в темноте, но заметил, как смертные солдаты расступались перед ними, отскакивая, точно от змей. На мгновение силуэты норнов появились на фоне одного из костров — две одинаковые фигуры в капюшонах, казалось, не замечающие людей вокруг, — потом они прошли светлое пятно и снова растворились в темноте.

Это было нечто неожиданное. Норны! Белые лисы в Хейхолте. Все было гораздо хуже, чем он мог вообразить. Но разве Джулой и остальные мудрые не говорили, что бессмертные никогда не смогут вернуться сюда? Может быть, они имели в виду только Инелуки и его неумерших слуг? Но даже если они были правы, сейчас это казалось слабым утешением.

Итак, Средний двор был полон солдат, а норны свободно разгуливали по всему замку, бесшумные, как охотящиеся совы. Саймон не сомневался, что во Внешнем дворе тоже обосновались черные риммеры, или тритингские наемники, или еще какие-нибудь головорезы, которых Элиас купил на золото Эркинланда или привязал к себе чудовищной магией Короля Бурь. Трудно было поверить, что королевские гвардейцы, даже самые жестокие и безжалостные, могли остаться в этом призрачном месте, полном мертвеннолицых норнов: бессмертные были для этого слишком, пугающе чужими. Одного мгновения было достаточно, чтобы понять: солдаты боятся их.

Теперь я имею полное право бежать отсюда, не просто спасая собственную шкуру. Джошуа должен знать, что здесь творится. В нем вспыхнула надежда. Может быть, то, что норны здесь, с Элиасом, приведет сюда Джирики и остальных ситхи? Тогда род Джирики должен будет помочь смертным, так ведь? Саймон пытался все тщательно обдумать. Словом, я должен попытаться бежать. Что хорошего принесу я Джошуа или кому-нибудь другому, если не выберусь отсюда?

А пока назад, во Внутренний двор. Если надо, он может обойтись день-другой без еды, поскольку вода, по-видимому, вполне доступна. Масса времени, чтобы разнюхать все, что здесь происходит, и найти путь мимо солдат и стражников к желанной свободе. Если будет необходимо, он даже может вернуться назад под замок и пройти через туннели. Это будет самый верный способ бежать незамеченным.

Нет. Только не туннели.

Притворяться бесполезно. Этого он не сможет сделать даже для Джошуа и его сторонников.

Саймон уже ступил на мост, когда громкий стук копыт заставил его снова скрыться в тени. Увидев группу всадников, выезжающих па открытое место, Саймон вознес безмолвную благодарственную молитву Узирису, за то что он не привел его к мосту на несколько мгновений раньше.

Это был отряд вооруженных гвардейцев, выглядевших до странности уныло, несмотря на всю их военную пышность. У Саймона было всего несколько секунд, чтобы полюбопытствовать, в чем же дело, после чего он увидел среди них леденяще знакомую лысую голову.

Прейратс! Саймон прижался к стене, не в силах отвести от него глаз. Ненависть душила его. Этот злодей был меньше чем в шестидесяти шагах от него! Лунный свет освещал безволосое лицо.

Я в одно мгновение добежал бы до него, пришла дикая мысль. Если бы я шел медленно, солдаты не стали бы волноваться. Они подумали бы, что я обычный торговец, немного перебравший. Я разбил бы ему череп камнем…

Но что, если ничего не выйдет?

Тогда его с легкостью поймают, вот и вся польза, которую он мог бы принести Джошуа. А что хуже всего, он станет пленником красного священника, в точности как говорил Бинабик: пройдет немного времени, прежде чем Саймон расскажет Прейратсу все, что знает о Джошуа, ситхи и мечах, да к тому же будет умолять алхимика позволить ему говорить еще и еще. Саймон начал трястись, как привязанная собака при виде добычи. Этот дьявол был так близко… Отряд остановился. Священник ругал одного из гвардейцев. Его еле слышный скрипучий голос было невозможно не узнать. Саймон высунулся вперед так далеко, как мог, не выходя из укрытия, и приложил руку к уху, чтобы лучше слышать.

— ..Или я поеду на тебе! — выплюнул священник.

Солдат что-то ответил тихим, испуганным голосом. Несмотря на высокий рост и висевшую на бедре саблю, человек съежился от страха, как нашаливший ребенок. Никто не смел возражать Прейратсу — так было еще до бегства Саймона из замка.

— Ты сумасшедший или просто дурак?! — Прейратс повысил голос. — Я не могу ехать на хромой лошади всю дорогу до Вентмута! Дай мне твою.

Солдат слез, потом передал поводья своей лошади алхимику и сказал что-то еще. Прейратс засмеялся:

— Тогда ты поведешь мою. Я думаю, тебе не вредно будет прогуляться: это твоему идиотизму я обязан… — Остальная часть его насмешливого ответа была слишком тихой, чтобы ее можно было услышать, но Саймону показалось, что священник еще раз упомянул Вентмут, каменистую возвышенность в южной части Эркинланда, там, где река Гленивент впадает в море.

Прейратс вскочил на лошадь гвардейца, и его алая ряса кровавой раной показалась на мгновение из-под черного плаща. Священник пришпорил коня и поскакал по грязи Среднего двора. Отряд последовал за ним, сопровождаемый пешим солдатом, ведущим лошадь Прейратса.

Когда они проехали мимо его убежища, Саймон обнаружил, что сжимает в кулаке камень; он не помнил даже, когда подобрал его. Он смотрел на круглую, гладкую, как яйцо, голову алхимика и думал, какое удовольствие получил бы, увидев, как она раскалывается. Это исчадие ада убило Моргенса, и один Бог знает, кого еще. Его страх странным образом испарился. Саймон боролся с желанием с криком ярости броситься на алхимика. Почему такие прекрасные люди, как доктор, Джулой и Деорнот умирают, а это чудовище продолжает жить? За убийство Прейратса стоит заплатить собственной жизнью. Невообразимая подлость исчезла бы из мира. Сделать необходимое, как сказала бы Рейчел. Работа грязная, но сделать ее надо. Но его жизнь, похоже, уже не принадлежала ему.

Он смотрел, как отряд проезжает мимо. Они обогнули палатки и исчезли в темноте, двигаясь к Малым воротам, ведущим на Внешний двор. Саймон уронил в грязь камень, который сжимал, и стоял, пытаясь унять дрожь.

Внезапно ему в голову пришла мысль, такая дикая, что он сам испугался ее. Он посмотрел в небо, пытаясь угадать, сколько времени осталось до рассвета. Было еще очень холодно и сыро, и Саймон не сомневался, что солнце взойдет по меньшей мере через несколько часов.

Кто, скорее всего, забрал Сверкающий Гвоздь из могилы? Прейратс, конечно. Он мог даже не говорить об этом королю Элиасу. А где священник мог спрятать его, если это предположение верно? В своей цитадели — в башне Хьелдина.

Саймон повернулся. Башня алхимика, неприятно приземистая рядом со стройным шпилем Зеленого ангела, виднелась за стеной Внутреннего двора. Если внутри и горел свет, снаружи этого видно не было: алые окна были темны. Она выглядела пустой, но это ничего не значило — все казалось пустым в огромном замке. Все в Хейхолте наводило на мысль о мавзолее.

Посмеет ли он войти в башню — или по крайней мере попытается ли? Ему понадобится свет. Может быть, в Башне Зеленого ангела найдется несколько факелов или фонарей. Это был бы страшный, ужасный риск…

Если бы он собственными глазами не видел, как уезжает красный священник, не слышал, что он собирается в Вентмут, Саймону и в голову бы не пришло лезть в эту отвратительную башню, где его мог поджидать безволосый черноглазый Прейратс, словно паук в центре паутины. От одной этой мысли ему чуть не стало дурно. Но священника не было — он это точно знал и понимал, что ему может никогда больше не представится такого случая. Что, если он найдет Сверкающий Гвоздь?! Если он сможет забрать меч и исчезнуть из Хейхолта до возвращении Прейратса? Какую отличную шутку сыграл бы он с краснорясым убийцей! Разве не здорово будет въехать в лагерь принца Джошуа и показать им играющий в солнечных лучах Сверкающий Гвоздь? Вот это будет действительно Саймон, Властелин Великих Мечей.

Быстро и тихо перебегая через мост, он обнаружил, что стена двора перед ним изменилась. Она стала… светлее. Занималась заря, хотя немного солнца будет видно в этот серый день. Саймон прибавил шагу.

Тебе повезло. Что, если восход застал бы тебя возящимся с дверью Башни Хьелдина? Простак ты, простак и есть.

Все-таки он еще не был полностью повержен. Рыцари и герои должны быть смелыми, а то, что он придумал, — действительно смелый план. Ему просто придется подождать до следующей ночи, чтобы осуществить его. Это будет восхитительно храбрый поступок.

Но когда он спешил назад к своему убежищу в Башне Зеленого ангела, ему хотелось, чтобы вокруг были друзья, способные отговорить его от этого.

Солнце зашло несколько часов назад. Легкий дождь моросил с ночного неба. Саймон стоял у выхода из Башни Зеленого ангела и готовился выйти.

Это было нелегко. Он все еще чувствовал себя слабым и голодным, хотя, проспав весь день, нашел остатки чьего-то ужина — корочку хлеба и маленький кусочек сыра — на тарелке в алькове холла башни. И хлеб и сыр были сухими, но, тем не менее, казалось, что они пролежали в алькове всего несколько часов — не дни, и, тем более, не недели. Поглощая еду, Саймон с интересом подумал, кто мог оставить ее здесь. Присматривает ли до сих пор пономарь Барнаба за колоколами башни? Если так, он не больно-то хорошо выполняет свою работу.

Подумав о Барнабе, Саймон осознал, что ни разу со времени своего возвращения не слышал боя колоколов Башни Зеленого ангела. Сейчас, когда он стоял в дверях башни, ожидая темноты, эта мысль снова посетила его. Мелодичный звон бронзовых колоколов, эхом разносящийся по замку, был биением сердца Хейхолта — во всяком случае, так считал Саймон, — ежечасным напоминанием о том, что время идет, дела движутся и жизнь продолжается. Но теперь они молчали.

Саймон пожал плечами и вышел. Он остановился, чтобы подставить сложенные чашечкой руки под струю бегущей с крыши воды, и жадно попил. Потом он вытер руки о штаны и посмотрел на черный силуэт башни Хьелдина на фоне фиолетового неба.

Делать было нечего. У него не было никаких причин ждать чего-то еще.

Саймон шел по периметру двора, прячась в тени зданий. Прошлой ночью он чуть не попал прямо в объятия Прейратса и его солдат. Несмотря на кажущуюся пустоту замка, он ни в чем не мог быть уверенным здесь. Один или два раза Саймон слышал обрывки разговоров, но не видел ни одного живого человека. До него донесся долгий рыдающий смех. Саймон содрогнулся.

Огибая одно из зданий, Саймон увидел вспышку света в окне башни — алый сполох, похожий на мерцание тлеющего угля. Он остановился, тихо бормоча проклятия. Почему, собственно, он решил, что в отсутствие Прейратса башня будет пуста? Может быть, там живут норны.

А может быть, нет. Конечно же, даже священнику нужны слуги, которые ухаживали бы за ним, подметали полы, зажигали лампы, как это делал Саймон для доктора Моргенса. Если кто-то и двигался в башне, скорее всего, это просто какой-нибудь испуганный обитатель замка, вынужденный работать в логове красного священника. Может, это просто-напросто Рейчел Дракон. Если так, Саймон спасет ее вместе со Сверкающим Гвоздем. Можно себе представить, как она удивится — ему придется быть очень осторожным, чтобы не слишком сильно испугать ее. Она, наверное, думает: куда же это подевался ее непутевый судомой?

Прежде чем подойти к башне, Саймон влез на плющ, увивавший стену двора. Герой или нет, дураком он не был. Он подождет и посмотрит, будут ли еще знаки того, что з башне кто-то есть. От вида громадной башки и ее грубых серых камней ему было не по себе. Он не мог отогнать ощущение, что башня ждет его, как великан, притаившийся, чтобы Саймон подошел достаточно близко и его можно было схватить…

Казалось, время тянется невозможно медленно. Когда ожидание стало невыносимым, Саймон высвободился из цепкой хватки плюща. Никто не подходил к дверям; никто не двигался на Внутреннем дворе; он не видел больше огней в окнах и не слышал ничего, кроме завывания ветра в башнях замка. Время пришло.

А как туда войти? Вряд ли он сможет отпереть огромные черные двери — такой скрытный человек, как Преиратс, наверняка установил на них болты, способные сдержать целую армию. Нет, придется лезть как-то по-другому.

Лучше всего будет забраться на сторожевую будку, стоящую у двери. С ее крыши он попробует залезть в одно из верхних окон. Стена сложена из тяжелых, грубо обработанных камней — значит, найти опоры для рук и ног будет нетрудно.

Он нырнул в укрытие сторожевой будки и задержался немного, чтобы посмотреть на черные доски входных дверей. Они действительно выглядели очень массивными. Саймон подумал, что даже людям с топорами придется потратить полдня, чтобы разрушить их. На всякий случай он схватился за ручку и потянул. Створка беззвучно распахнулась, так испугав Саймона, что он задом наперед вылетел во двор.

Двери были открыты — не заперты! На мгновение ему захотелось немедленно убежать. Это, конечно, ловушка, приготовленная как раз для него. Но потом, остановившись с поднятыми руками, словно собираясь отражать удар, он понял, что это маловероятно. Может быть, внутренние двери заперты?

Саймон помедлил еще мгновение, сердце его колотилось.

Не будь дураком. Или сходи, или пет. Нечего стоять посреди двора в ожидании, что тебя кто-нибудь заметит.

Он сжал кулаки, шагнул внутрь и закрыл за собой дверь.

Не было нужды в факеле, который он заткнул за пояс, заблаговременно налив в него найденного в кладовке масла. Факел уже горел, укрепленный на стене высокого холла, отбрасывая в углы дрожащие теки. Саймон не мог не подумать, кто зажег его, но быстро отогнал эту мысль: ему оставалось только начать свои поиски, стараясь двигаться тихо, внимательно прислушиваясь к любым звукам, которые выдали бы чье-либо присутствие. Он пошел по холлу, вздрагивая от звука, с которым его сапоги шаркали по камням. Лестница у стены вела в верхнюю, самую темную часть башни. Ей придется подождать.

Как много дверей! Саймон выбрал одну и осторожно открыл ее. Свет, сочащийся из холла, проник в комнату, полную мебели из склеенных и связанных между собой костей. Среди прочего было большое кресло, спинка которого, как бы в насмешку над троном Верховного короля, сплошь была сделана из черепов — человеческих черепов. На некоторых костях оставались куски черной высохшей плоти. Откуда-то доносилось свистящее стрекотание, похожее на песню сверчка. Саймон почувствовал, что тошнота подступает к его горлу, и быстро захлопнул дверь.

Немного придя в себя, он взял собственный факел и зажег его от горящего. Если он действительно собирается искать меч, ему придется осматривать самые темные углы, вне зависимости от того, что там может обнаружиться.

Он вернулся назад в комнату с костями, но осмотр не обнаружил ничего, кроме новых ужасающих подробностей страшной меблировки. Саймон надеялся, что хотя бы часть была костями животных, но не был в этом уверен. Настойчивое стрекотание снова заставило его выйти.

Следующая комната была заставлена бочонками, прикрытыми разложенными сверху сетями. Неизвестные существа, которых Саймон не мог как следует разглядеть, плавали в темной жидкости; время от времени скользкая спина или подобие конечности упирались в сеть, выпячивая ее.

В следующей комнате Саймон нашел тысячи крошечных серебряных мужских и женских фигурок, сделанных очень реалистично и с огромной тщательностью: каждая маленькая статуя была великолепным изображением застывшего в ужасе и отчаянии человека. Саймон поднял одну из них. Блестящий металл на ощупь был липким и странно теплым. Через мгновение он бросил фигурку и быстро попятился к двери. Он был уверен, что почувствовал, как она шевельнулась.

Он переходил из одной комнаты в другую, все больше пугаясь своих находок: иногда вещи Прейратса были просто отвратительны, иногда еще и совершенно непонятны. В последней комнате нижнего этажа тоже находилось несколько костей, но они были слишком велики для того, чтобы быть человеческими. Эти кости варились в огромном котле, висевшем над масляной горелкой, наполняя сырую комнату сильным незнакомым запахом. Тягучая черная жидкость медленно капала из крана в стенке бака в широкую каменную чашу. От зловонного пара у Саймона закружилась голова и закололо обожженную драконьей кровью кожу на щеке.

Быстрый осмотр помещения не обнаружил никаких следов меча, и Саймон с благодарностью вернулся к сравнительно чистому воздуху вестибюля.

Помедлив немного, он поднялся по ступенькам на следующий этаж. Внизу, в катакомбах башни, безусловно можно было обнаружить много интересного, но Саймон не спешил спускаться туда. Он отложит это на самый конец и будет молиться, чтобы меч нашелся наверху.

Комната, полная стеклянных колб и реторт, очень похожих на хозяйство Моргенса, стены и потолок которой были заплетены очень толстой паутиной — поиск в ней был очень быстрым и поверхностным, — и еще одна, похожая на джунгли, полные извивающихся лиан и гниющих цветов, — Саймон прошел их все, все больше и больше чувствуя себя крестьянским мальчиком, попавшим в пещеру злой ведьмы. Содержимое некоторых комнат было так ужасно, что ему хватало сил только краем глаза заглянуть в их темное нутро, прежде чем быстро захлопнуть дверь. Были какие-то вещи, которые он просто не мог заставить себя сделать: если меч был в одной из этих комнат, значит, он в ней и останется. В одной комнате, которая сначала вовсе не казалась ужасной, стояло что-то вроде кровати, сплетенной из полосок кожи. Сперва он подумал, что здесь, наверное, Прейратс спит… но потом увидел отверстие в каменном полу и темные следы под «кроватью». Саймон содрогнулся и быстро ушел. Он не думал, что сможет долго оставаться в этом месте и сохранить рассудок.

На пятом этаже этой башни ужасов Саймон остановился. Это был этаж, где находились большие красные окна. Если он будет бродить по комнатам со своим факелом, кто-нибудь в замке может заметить огонь в башне, которая должна быть пустой. Немного поразмыслив, он укрепил свой факел высоко на стене. Придется искать меч почти в полной темноте, но он провел столько времени под землей, что может обходиться без света лучше кого бы то ни было, кроме разве что ситхи… или норна.

На этой площадке было только три двери. За первой была еще одна комната без особых примет и с кроватью, но у этой не было стока в полу. Саймон решил, что это действительно постель Прейратса: что-то в застывшей пустоте комнаты соответствовало этой мысли, Саймон легко мог представить себе черноглазого священника лежащим на спине и обдумывающим очередные козни. Кроме того, в этом была странно естественная для такого неестественного человека одержимость.

Второе помещение было чем-то вроде музея. Огромное количество полок, заставленных статуями, совершенно не похожими на серебряные фигурки. Некоторые из них напоминали изображения святых, другие, грубо вырезанные из дерева, могли быть сделаны детьми или слабоумными. Это было даже интересно. Если бы ужас страшной башни не давил на него и само его пребывание здесь не было таким чудовищным риском, он с удовольствием осмотрел бы эту причудливую коллекцию. Некоторые скульптурки были сделаны из воска и из их головок торчали фитильки, другие, грубо слепленные из костей, птичьих перьев и глины, больше были похожи на зверей, чем на людей. Но нигде не было меча. Когда Саймон уходил, глаза некоторых фигурок, казалось, провожали его.

Последняя, самая большая комната, было, вероятно, кабинетом красного священника. Огромные алые окна, казавшиеся совсем темными на фоне ночного неба, занимали большую часть резной стены. Сама комната была завалена пергаментами, книгами и другими вещами, такими же странными и пугающими, как и то, что Саймон уже видел в других помещениях. Если он не найдет меча здесь, последней надеждой будут катакомбы под башней. На крыше стояли многочисленные приборы для наблюдения за звездами и другие механизмы, которые Саймону не удалось разглядеть через одно из узких окон Башни Зеленого ангела. Он сомневался, что меч может оказаться там, но все равно придется посмотреть. Нет смысла пренебрегать любой возможностью уклониться от спуска вниз, под башню…

Кабинет был очень темным и сильно захламленным. Пол почти полностью был завален самыми разнообразными предметами, хотя стены почему-то оставались почти голыми. В центре комнаты, повернутое к высоким окнам, стояло кресло с высокой спинкой. Его окружали свободно стоящие шкафы, заставленные пергаментами и книгами в тяжелых переплетах. Стена под окнами, насколько мог видеть Саймон при слабом свете факела, была покрыта бледными рунами, написанными краской.

Он сделал несколько шагов к стене, потом споткнулся. Что-то было не так: он ощутил странное покалывание, легкую, вызывающую тошноту слабость. Мгновением позже рука метнулась из темноты и вцепилась в его запястье. Саймон закричал и упал, но рука не выпустила его. Могучая хватка была холодной и несокрушимой.

— Что у нас тут? — сказал чей-то голос. — Шпион?

Саймон не мог вырваться. Сердце его билось так сильно, что, казалось, вот-вот разорвется от страха. Его медленно подняли на ноги и заставили обойти вокруг кресла. Он посмотрел на бледное лицо человека, сидевшего перед ним. Глаза, встретившиеся с его глазами, были почти невидимы — два отраженных пятна слабого света, — но они держали его с той же могучей силой, что и рука на запястье.

— Что у нас тут? — повторил человек и наклонился вперед, чтобы получше рассмотреть Саймона.

Это был король Элиас.

9 УГОЛЕК В НОЧНОМ НЕБЕ

Несмотря на всю срочность поручения и тупую боль в крестце, Тиамак не мог не остановиться, чтобы понаблюдать за происходящим на крутом склоне горы. Он провел большую часть своей жизни за чтением свитков и книг, но никогда ему не доводилось принимать участие в чем-то похожем на описанные в этих книгах события. За исклю чением короткого пребывания в Анзис Пелиппе и ежемесячных набегов на рынок в Кванитупуле, он редко выходил в большой мир из своей хижины на баньяновом дереве. А за последний год Тиамак оказался вовлеченным в великое противостояние смертных и бессмертных. Он сражался плечом к плечу с принцессой и герцогом. Он встречался и разговаривал с одним из легендарных ситхи. Он видел возвращение величайшего рыцаря эпохи Джона. И вот теперь он стоял под облачным небом и наблюдал событие, словно сошедшее с пыльных страниц одного из фолиантов доктора Моргенса, — капитуляцию огромной армии после битвы не на жизнь, а на смерть в знаменитом Онестрийском проходе. Уж конечно, любой ученый, владеющий гусиным пером, отдал бы все на свете за возможность быть здесь в это время.

Теперь Тиамак уже сомневался, так ли уж страстно он желал снова увидеть свое баньяновое дерево.

Я таков, каким сделали меня Те, Кто Наблюдают И Творят, рассуждал он. Я не герой, как Камарис, Джошуа или даже бедняга Изгримнур. Нет, вместе с отцом Стренгъярдом и другими, подобными нам, я принадлежу к маленьким и слабым. Мы не хотим, чтобы глаза многих людей все время следили за нами, ожидая, что мы будем делать дальше.

Теперь, обдумывая все, что он видел и даже делал за этот год, Тиамак не был уверен, что отказался бы принимать в этом участие, если бы ему дали возможность выбирать.

Так все и будет, пока я смогу ускользать от Той, Что Ждет Всеобщего Возвращения. Я бы не отказался иметь семью. Хорошо было бы, чтобы жена и дети наполнили мой дом смехом, когда я состарюсь.

Но это означает, что ему придется искать невесту-враннку. Хотя Тиамаку даже нравились высокие женщины сухих земель с рыбьей кожей, но вряд ли какая-нибудь из них согласится жить в доме на дереве посреди болота и питаться крабовым супом.

Размышления Тиамака были прерваны голосом Джошуа. Вранн хотел было подойти к принцу, чтобы передать ему послание, но обнаружил, что дорогу преграждают высоченные солдаты. Казалось, они увлеченно следят за каким-то интереснейшим зрелищем и вовсе не собираются расступаться, чтобы пропустить маленького смуглого человека.

— Я вижу, ты уже здесь, — сказал кому-то принц.

Тиамак поднялся на цыпочки, пытаясь понять, в чем дело.

— А куда бы я мог деться, принц Джошуа?

Вареллан встал, приветствуя победителя. Младший брат Бенигариса, несмотря на шрамы и кровоподтеки на лице и перевязанную руку, выглядел до смешного не соответствующим своей роли полководца. У высокого худого мальчика было симпатичное бледное лицо, но глаза его были пусты. Вареллан выглядел смущенным и растерянным. Тиамак подумал, что он похож на дерево, выросшее без солнечного света.

Джошуа стоял напротив него. На принце все еще была рваная куртка и походные сапоги, как будто с момента окончания битвы прошло не два дня, а несколько минут. Он ни разу не покидал лагеря и успел справиться с таким количеством дел, что Тиамак не знал, удалось ли принцу урвать для сна хоть пару часов.

— Тебе нечего стыдиться, Вареллан, — твердо сказал Джошуа. — Твои люди сражались стойко, ты хорошо выполнил свой долг.

Вареллан упрямо покачал головой. В этот момент он выглядел как несправедливо обиженный ребенок.

— Я проиграл. Бенигариса не будет волновать, выполнил я свой долг или нет.

— Ты сделал всего одну ошибку, — сказал Джошуа. — И эта ошибка может оказаться благом для тебя — но не для твоего брата.

Медленно подошел Камарис и встал рядом с принцем. Глаза Вареллана расширились, как будто его дядя был каким-то сверхъестественным существом; Тиамак, впрочем, был уверен, что так оно и есть.

— Я не могу радоваться своему поражению, принц Джошуа, — сдавленным голосом сказал Вареллан.

— Когда мы закончим здесь, ты узнаешь много такого, что может изменить твою точку зрения.

Вареллан поморщился:

— Разве я еще не достаточно выслушал? Ну хорошо, тогда давайте закончим. Вы уже взяли мое полковое знамя. Я бы предпочел отдать вам его на поле боя.

— Ты был ранен. — Джошуа разговаривал с ним как с сыном. — Ничего позорного нет в том, что тебя унесли с поля боя. Я хорошо знал твоего отца. Он мог бы гордиться тобой.

— Хотелось бы верить в это. — Вареллан, действуя несколько неуклюже из-за раненой руки, вытащил из-за пояса золотой жезл с головой зимородка на конце, и вздрогнул, опустившись на колено. — Принц Джошуа, я должен выполнить свой долг. Это полководческий жезл Дома Бенидривинов. За всех тех, кто находится под моим командованием, я признаю наше поражение. Мы ваши пленники.

— Нет. — Наблюдавшие эту сцену удивленно задвигались при этих словах принца. — Ты не можешь сдаваться мне.

Вареллан вскинул голову, пораженный и возмущенный:

— Что?

— Наббанайцы не капитулировали перед чужой армией. Ты был побежден законным наследником трона Бенидривинов. Несмотря на отцеубийство, совершенное твоим братом, — я знаю, что ты до сих пор не можешь поверить в это, — Дом Бенидривинов будет править Наббаном, даже когда Бенигариса бросят в темницу. — Джошуа отступил в сторону. — Сдавайся Камарису са-Винитта, а не мне.

Камарис выглядел не менее удивленным, чем Вареллан. Обернувшись и бросив вопросительный взгляд на Джошуа, он после минутного колебания протянул длинную руку и мягко принял у юноши жезл.

— Встань, племянник, — сказал он. — Ничего, кроме чести, ты не принес нашему дому.

Лицо Вареллана отражало настоящую бурю эмоций.

— Как такое может быть? — спросил он. — Либо вы и Джошуа лжете и я отдал Онестрийский проход узурпатору, либо положил сотни храбрецов ради человека, который убил моего отца!

Камарис покачал головой.

— В ошибке по неведению нет никакой вины. — Слова падали тяжело, Камарис смотрел вдаль, мимо юноши, с которым говорил. — А когда зло совершается по собственному выбору, каким бы мелким ни казалось преступление, Господь скорбит. — Он взглянул на принца. Джошуа кивнул. Тогда старый рыцарь повернулся к солдатам и пленникам: — Я объявляю, что все, сражавшиеся с нами за Наббан, будут свободными людьми. — Он говорил достаточно громко, чтобы его было слышно из самых задних рядов. Он поднял жезл, и на мгновение показалось, что свет битвы снова озарил его лицо. — Дом Зимородка восстановит свою честь!

Раздался общий одобрительный рев. Даже разбитая армия Вареллана казаласьудивленной и тронутой увиденным.

Тиамак атаковал ликующую толпу, расталкивая локтями солдат, и наконец добрался до Джошуа; принц что-то быстро говорил сердитому и озадаченному Вареллану.

— Ваше высочество! — Вранн коснулся локтя принца, из-за своего маленького роста чувствуя себя неловко в компании этих закованных в доспехи гигантов. Как это выносили маленький Бинабик и его родственники-тролли — каждый меньше чем в две трети роста Тиамака?

Джошуа повернулся, чтобы посмотреть, кто заговорил с ним.

— Пожалуйста, подожди минутку, Тиамак. Вареллан, причины происходящего гораздо глубже, чем даже то, что сделал твой брат у Бычьей спины. Есть вещи, которые ты должен услышать. Это покажется тебе настолько странным, что ты не сразу сможешь поверить — но я здесь, чтобы сказать тебе: самое невероятное в эти дни может оказаться правдой.

Тиамак не собирался стоять и ждать, пока Джошуа расскажет Вареллану всю историю войны с Королем Бурь.

— Простите, ваше высочество. Я приехал, чтобы сказать, что ваша жена, леди Воршева, рожает.

— Что? — Теперь ему удалось привлечь внимание Джошуа. — С ней все в порядке? Что-то идет не так?

— Ничего не могу сказать. Герцогиня Гутрун послала меня сюда вскоре после того, как все началось. Я скакал верхом всю дорогу от монастыря. Я не очень-то гожусь для этого. — Тиамак боролся с искушением потереть свой ноющий крестец.

Джошуа беспомощно посмотрел на Вареллана, потом на Камариса.

Старый рыцарь улыбнулся, но, казалось, в этой улыбке застыла какая-то боль.

— Иди, Джошуа, — сказал он. — Есть много вещей, о которых я могу поговорить с Варелланом и без тебя. — На мгновение лицо его исказилось, глаза затуманились. — Пусть Господь пошлет твоей жене благополучные роды.

— Спасибо, Камарис. — Джошуа был слишком взволнован, чтобы заметить горькую нотку в голосе старика. Он повернулся: — Тиамак. Прости мне мои плохие манеры. Хочешь ехать обратно вместе со мной?

Вранн помотал головой:

— Нет, спасибо, принц Джошуа. Я должен тут кое-что сделать.

Например, прийти в себя после поездки сюда, подумал он.

Принц кивнул и поспешил прочь.

— Пойдем, — сказал Камарис, положив длинную руку на плечи Вареллана. — Нам нужно поговорить.

— Я не уверен, что хочу услышать то, что вы мне скажете, — ответил молодой человек. Он, казалось, только наполовину шутил.

— Я не один буду говорить, племянник, — сказал старый рыцарь и протер глаза рукавом. — Я многое хочу услышать от тебя о моем доме и моей семье. Пойдем.

Туман, опустившийся на Наглимунд, дышал промозглым холодом. Эолер много бы дал, чтобы очутиться у огня в большом зале Над Муллаха, далеко-далеко от войны. Но сейчас война была совсем рядом — стоило только подняться на склон.

— Стоп! — скомандовал он. Эрнистирийцы сгрудились за его спиной. — Мы скоро двинемся. Помните, они из плоти и крови. Они тоже умирают.

— Но мы умрем быстрее, — тихо сказал один из солдат. У Эолера не хватило духу накричать на него.

— Это ожидание, — проворчал он Изорну. Риммер повернул к графу бледное лицо. — Они храбрые люди. Их портит ожидание и неизвестность.

— Все не так просто. — Изорн посмотрел на черневший в тумане отвесный силуэт крепости. — Их портит это место. И дьявольские создания, с которыми мы воюем.

Эолер сжал зубы.

— Чего ждут ситхи? Мы чувствовали бы себя по-другому, если бы знали, что собираются делать наши союзники. Клянусь, они, похоже, дожидаются перемены ветра или появления каких-нибудь особенных птиц. Такое впечатление, что мы воюем рядом с армией гадалок.

Изорн, несмотря на собственное напряжение, сочувственно посмотрел на Эолера. Граф ощутил его взгляд почти как упрек.

— Они лучше нас знают, как воевать со своими соплеменниками.

— Знаю, знаю, — Эолер хлопнул по эфесу меча, — но я много бы отдал за то…

Высокий чистый звук разнесся по вершине холма. Потом вступили еще два рога.

— Наконец-то! — Граф Над Муллаха глубоко вздохнул и повернулся в седле: — Мы идем за ситхи, — крикнул он своим людям. — Не расходитесь. Стойте спинами друг к другу. И не теряйтесь в этой чертовой тьме!

Если Эолер и ожидал услышать ответный крик, он был разочарован. Они, как и прежде, следовали за ним, когда он послал коня вверх по склону. Он оглянулся назад и увидел, как идут по снегу его люди, мрачные и молчаливые, словно пленники. Граф снова пожалел, что привел их сюда.

А чего я ждал? Мы воюем со сверхъестественным врагом, и война идет даже не на нашей земле. Людям трудно понять, что они бьются за счастье Эрнистира, когда их дома и семьи остались так далеко. Даже мне иногда странно, хотя я и верю в это.

Туманы вихрились вокруг, пока они поднимались к темной стене Наглимунда. Он видел, как за проломом метались тусклые тени, хотя отчаянные крики норнов и птичьи боевые пески ситхи, подхваченные эхом, казалось, звучали со всех сторон. Внезапно огромная дыра в стене оказалась прямо перед ними, словно страшная разверстая пасть, готовая проглотить всех смертных.

Как только Эолер въехал внутрь, небо было растерзано вспышкой света и страшным грохотом. На мгновение показалось, что мир вывернулся наизнанку: туман стал черным, а очертания теней белыми. Его лошадь заржала, отчаянно мотая головой, и остановилась. Мгновением позже новая вспышка полоснула по глазам. Когда Эолер снова смог видеть, его перепуганная лошадь неслась обратно к пролому, прямо на его пошатывающихся солдат. Эолер в ужасе изо всех сил дернул поводья, но это не помогло. Испустив сдавленное проклятие, он вынул ноги из стремян и, вылетев из седла, упал в снег. Лошадь неслась вперед, разгоняя сгрудившихся солдат, несколько человек упали под копыта. Эолер лежал на земле, пытаясь отдышаться. Потом чьи-то грубые руки схватили его за плечи и поставили на ноги. Два эрнистнрийца смотрели на него расширенными от ужаса глазами.

— Этот… этот свет… — заикался один из них.

— Моя лошадь взбесилась, — крикнул граф, перекрывая грохот. Он отряхнул снег с одежды и шагнул вперед. За его спиной лежали люди. Лошадь Изорна не понесла, и молодой риммер исчез в тумане где-то впереди.

Внутренний двор Наглимунда выглядел как кошмарная кузница. Туман висел над землей как дым, пламя время от времени вырывалось из окон и занавесками повисало на каменных стенах. Ситхи и защищающиеся норны были совсем рядом. Их увеличенные огнем и дымом тени напоминали изображения сражающихся богов. На мгновение Эолеру показалось, что он вполне разделяет чувства Мегвин. Ему хотелось упасть лицом вниз и не подниматься, пока бессмертные не уйдут.

Из тумана возник всадник.

— Они зажаты перед замком, — задыхаясь, закричал Изорн. Челюсть его была в крови. — Там великаны.

— О боги, — обреченно сказал Эолер. Он крикнул своим людям, чтобы они следовали за ним, и побежал вдогонку за Изорном. При каждом шаге сапоги его проваливались в снег, так что графу казалось, что он взбирается на гору. Эолер знал, что его кольчуга чересчур тяжела, чтобы он мог позволить себе бежать слишком долго. Он уже был ранен несколько раз и с трудом дышал.

Схватка перед замком представляла собой хаос тумана, клинков и невидимых врагов, среди которого быстро исчезли люди Эолера. Изорн остановился, чтобы поднять упавшее копье, и поскакал навстречу окровавленному гиганту, который размахивал дубинкой, держа на расстоянии полдюжины ситхи. Эолер почувствовал движение рядом с собой, и, повернувшись, обнаружил темноглазого норна, несущегося на него с серым топором наперевес. Граф успел обменяться несколькими ударами со своим противником, потом поскользнулся и упал на одно колено. Прежде чем его враг успел воспользоваться неожиданным преимуществом, Эолер зачерпнул пригоршню снега и швырнул ее в лицо норну. Не посмотрев, попал снаряд в цель или нет, Эолер бросился вперед, выставив клинок, и вонзил его в лодыжку противника. Металл коснулся кости, раздался хруст, и норн упал на эрнистирийца.

Следующие несколько мгновений прошли, казалось, в полной тишине. Звуки битвы куда-то пропали, как будто он странным образом переместился в какой-то другой, безмолвный мир в локоть шириной и несколько дюймов глубиной, мир, в котором не было ничего, кроме его собственной паники, слабеющего дыхания и костлявых пальцев, сжимающих горло. Белое лицо нависало над ним, страшно оскалившись, как южная карнавальная маска. Глаза существа казались плоскими черными стекляшками, дыхание его пахло ледяной сыростью замерзшей земли.

На поясе графа был кинжал, но он боялся дать норну даже секунду преимущества на то время, пока будет доставать его. Несмотря на то, что Эолер был выше и шире своего противника, он чувствовал, что его руки слабеют. Норн все сильнее сдавливал его шею, перекрывая дыхание. У графа не было выбора.

Он ослабил свою хватку на запястьях противника и схватился за ножны. Пальцы на его горле сжались, в ушах засвистело, темнота заволокла мир. Эолер ткнул ножом в бок врага. Когда давление на горло ослабло, он обхватил умирающего норна крепко, как любовник, чтобы уберечься от оружия врага. Наконец тело в его объятиях перестало сопротивляться. Граф толкнул, и норн, скатившись с него, упал в снег.

Лежа и пытаясь отдышаться, Эолер увидел краем глаза черноволосую голову Курои. Ситхи, казалось, решал, будет граф жить или нет. Потом, так и не сказав ни слова, он исчез из поля зрения Эолера.

Граф заставил себя сесть. Его одежда была пропитана быстро остывающей кровью норна. Он посмотрел на труп врага, петом вгляделся, застыв в самом центре хаоса. Что-то' в чертах лица его противника и в тонкой фигуре было… не так.

Это была женщина. Он дрался с женщиной-норном.

Кашляя, обжигая горло каждым вдохом, Эолер попытался встать. Ему нечего было стыдиться — она чуть не убила его, — и все-таки он не мог побороть стыд.

Что за мир?..

Как только тишина отступила, на него снова обрушилось пение ситхи и Детей Облаков в сочетании с более земными яростными воплями и криками боли, наполнявшими воздух запутанной, пугающей музыкой.

Эолер был ранен несколько раз и чувствовал себя тяжелым, как камень. Солнце, за весь день ни разу не показавшееся из-за туч, казалось, переместилось к западу, но граф не знал, закат или пляшущие огни окрашивали туман красными отблесками. Большинство защитников внутреннего замка Наглимунда погибло: осталась только последняя группа норнов и самых мощных великанов, отступивших к узкому коридору перед высокими воротами крепости. Они, казалось, твердо решили удержать это место. Грязная земля перед ними была завалена мертвыми телами и пропитана кровью.

Когда битва стихла, граф приказал своим эрнистирийцам отступать. Дюжина оставшихся на ногах солдат с потускневшими глазами, чуть не падавших от усталости, решительно заявили, что не уйдут до конца битвы. Эолер чувствовал горячую любовь к ним, даже сердито выругав вслух за глупость. Он сказал им, что теперь это дело ситхи: здесь требовалось хорошее оружие и быстрая реакция, а смертные не могли предложить ничего, кроме измученных тел и храбрых сердец. Эолер еще раз велел своим людям отступать, отослав их в относительно безопасный лагерь за стенами Наглимунда. Он уже не надеялся, что кто-нибудь выйдет живым из этого кошмара.

Сам граф остался, чтобы найти Изорна, не ответившего на призыв боевого рога. Он побрел по полю боя, мимо не замечавших его воинов ситхи, которые пытались выгнать великана из-под защищавшей его галереи. Умирающий гигант продолжал наносить страшные удары. Ситхи, казалось, отчаянно торопились, но Эолер не мог понять почему. Почти все защитники были мертвы; несколько оставшихся сражались у ворот в замок. Кто-то, очевидно, оставался внутри, но он явно не собирался впустить в ворота последних обреченных защитников. В конце концов, решил Эолер, ситхи могут просто перестрелять норнов. У народа Джирики еще оставались стрелы, а некоторые норны уже потеряли свои щиты. Из волосатой шкуры зашедшего за колонны великана торчал десяток оперенных стрел.

Там, где проходил Эолер, тела смертных и бессмертных лежали вперемешку, как будто боги сбросили их с небес. Граф увидел множество знакомых мертвых лиц. Среди погибших были молодые эрнистирийцы, с которыми он еще вчера сидел у костра, и ситхи, чьи золотые глаза смотрели в никуда.

Наконец в дальнем углу крепости он нашел Изорна. Молодой риммер лежал на земле, руки его были неестественно вывернуты, шлем валялся рядом, лошадь убежала.

Бриниох небесный! — Эолер провел много часов на морозном воздухе, но, увидев тело друга, почувствовал небывалый леденящий холод. На затылке Изорна напеклась кровь. О боги, как я скажу его отцу?!

Он бросился вперед и схватил Изорна за плечи, чтобы перевернуть. Лицо молодого риммера было маской размокшей земли и быстро тающего снега. Когда Эолер осторожно стер грязь, Изорн застонал.

— Ты жив?!

Риммер открыл глаза:

— Эолер?

— Да, это я. Что случилось? Ты тяжело ранен?

Изорн, хрипя, вдохнул морозный воздух.

— Спаситель храни меня, я не знаю — но такое ощущение, что голова раскололась. — Он поднес дрожащую руку к затылку, потом посмотрел на окровавленные пальцы. — Один из гюнов стукнул меня — огромная волосатая тварь. — Он откинулся и закрыл глаза, снова напугав Эолера, но быстро открыл их. — Где Мегвин?

— Мегвин? — Эолер взял молодого человека за руку. — Она в лагере. А ты в Наглимунде, и ты ранен. Я пойду найду кого-нибудь, кто поможет мне унести тебя.

— Нет. — Несмотря на рану, Изорн, видимо, очень тревожился. — Она была здесь. Я следил за ней, когда-когда великан стукнул меня. Ему не удалось…

— Мегвин… здесь? — На мгновение Эолеру показалось, что северянин вдруг начал говорить на другом языке. — Что ты имеешь в виду?

— То, что сказал. Я видел, как она шла прямо через двор. Она хотела обогнуть крепость. Я подумал, что это мне померещилось в тумане, но помнил, что она стала… странной. Я пошел за ней и увидел ее вон… там… — Он поморщился от боли, указывая в противоположный угол крепости. — Я шел за ней, когда эта тварь схватила меня сзади. Я ничего не успел понять… и оказался здесь. Не знаю, почему он не прикончил меня. — Несмотря на холод, бусинки пота выступили на его бледном лице. — Может быть, кто-то из ситхи подоспел.

Эолер встал:

— Я приведу помощь. Постарайся не двигаться, если это будет возможно.

Изорн попытался улыбнуться:

— Да? А я-то собирался прогуляться по здешним садам этой ночью.

Граф накинул свой плащ на раненого друга и поспешил назад к воротам крепости, стараясь не попасться под руку осаждавшим главные ворота. Он нашел своих эрнистирийцев сгрудившимися у пролома во внешней стене, подобно испугавшимся грома овцам, и позвал четверых поздоровее, чтобы отнесли Изорна в лагерь. Отправив их, Эолер начал искать Мегвин; ему пришлось призвать на помощь всю свою выдержку, чтобы не убедиться сначала, что его друг в безопасности.

Ему не пришлось долго искать ее. Она лежала, свернувшись калачиком, за крепостью. Он не нашел никаких следов насилия на теле, но, прикоснувшись к ее руке, ощутил смертельный холод. Если она и дышала, он не смог услышать дыхания. Некоторое время спустя, когда он снова стал понимать, что происходит, он шел, пошатываясь, с безвольным телом Мегвин на руках, пробираясь в лагерь. Впоследствии он не мог вспомнить, как добрался туда.

— Кира'ату говорит, что она жива, но очень близка к смерти, — сказал Джирики. — Прими мою скорбь, граф Эолер.

Когда граф оторвал взгляд от бледного обмякшего лица Мегвин, целительница поднялась с койки и тихо вышла из шатра, пройдя, мимо Джирики. Эолер хотел было остановить ее, но знал, что в помощи целительницы нуждались многие другие, и его люди тоже. Ясно было, что она немногое может сделать для Мегвин, хотя Эолер не мог бы сказать точно, что уже сделала эта ситхи с серебряными волосами. Он был слишком занят, молясь, чтобы Мегвин осталась жива, и сжимая холодную руку молодой женщины, как бы стремясь перелить в нее хотя бы часть своего лихорадочного тепла, чтобы следить за действиями целительницы.

На лице Джирики была кровь.

— Ты ранен, — заметил Эолер.

— Царапина, не больше. — Джирики сделал быстрое движение рукой. — Твои люди храбро сражались.

Эолер повернулся, чтобы говорить с ситхи, не рискуя свернуть себе шею, но продолжал сжимать пальцы Мегвин.

— Замок пал?

Джирики немного помедлил с ответом. Несмотря на всю глубину своего горя, Эолер почувствовал неожиданный страх.

— Мы не знаем, — сказал наконец ситхи.

— Что ты хочешь сказать?

Джирики и его народ всегда отличались от Эолера и других смертных удивительным спокойствием, никогда не оставлявшим их. Но сейчас было видно, что ситхи взволнован.

— Они закрыли крепость, оставив Красную Руку внутри. Они спели Великое Слово Перемены, и теперь туда нельзя войти.

— Нельзя войти? Но как такое может быть? — Эолер представил себе вход, забаррикадированный огромными камнями. — Не открыть ворота?

Ситхи по-птичьи покачал головой.

— Ворота на месте, но крепости за ними нет. — Он нахмурился. — Нет, это не совсем так. Вы можете подумать, что мы сумасшедшие, поскольку замок по-прежнему стоит на своем месте. — Ситхи криво улыбнулся. — Не знаю, смогу ли объяснить вам, граф. Ни в одном языке смертных нет подходящих слов. — Он помолчал.

Эолеру непривычно было видеть ситхи таким печальным, таким… человечным.

— Они не могут выйти, но и мы не можем войти, и этого достаточно.

— Но вы же разрушали стены! Вы же можете как-нибудь проломить стену внутреннего замка.

— Да, мы разрушали стены. Но если бы у хикедайя раньше было время, чтобы сделать то, что сделано сейчас, стены и сегодня стояли бы на своем месте. Только какая-то сверхважная задача могла удержать их от произнесения Слова Перемены до того, как мы начали осаду. Теперь, даже если мы разберем крепость по камешку и каждый камень увезем за сотню лиг отсюда, то все равно не сможем добраться до них. Но и они навсегда останутся там.

Эолер с усталым удивлением покачал головой:

— Я не понимаю, Джирики. Если они не могут выйти оттуда, но остальная часть Наглимунда наша, тогда ведь не о чем беспокоиться, правда?

Он уже достиг предела, пытаясь разобраться в туманных объяснениях мирных. Он хотел только, чтобы его оставили в покое, наедине с умирающей дочерью Лута.

— Я хотел бы, чтобы это было так. Но, какая бы цель ни привела их сюда, она по-прежнему неизвестна нам — и скорее всего, оставаясь вблизи от А-Джиней'Асу'е, они по-прежнему смогут делать то, ради чего пришли сюда.

— Так все это сражение было напрасно? — Эолер отпустил руку Мегвин и встал. Ярость разгоралась в нем. — Напрасно? Погибло более шестидесяти храбрых эрнистирийцев, не говоря уже о твоих людях — а Мегвин… — Он беспомощно махнул рукой. — Напрасно… — Пошатываясь, он сделал несколько шагов, подняв руку, как будто хотел ударить молчаливого бессмертного. Джирики отреагировал так быстро, что Эолер не успел даже заметить движения ситхи, когда его запястья уже мягко сжимали золотые руки. Даже в своей ярости он изумился скрытой силе Джирики.

— Твоя печаль понятна, так же как и моя, Эолер. Но это было не напрасно. Возможно, мы помешали хикедайя достичь чего-то, о чем пока сами не догадываемся. Конечно, теперь мы настороже и будем следить за Детьми Облаков. Мы оставим здесь некоторых из наших мудрейших и старейших певцов.

Эолер почувствовал, что его гнев сменился ощущением безнадежности, Он тяжело сел, и Джирики отпустил руки графа.

— Оставите здесь? — спросил угрюмо эрнистириец. — А куда вы поедете? Домой? — Часть его надеялась, что это так и есть, что ситхи вместе со своей магией вернутся в тайное жилище. Когда-то Эолер сомневался, существуют ли бессмертные до сих пор. Теперь он жил и сражался среди них, и это принесло ему больше боли, чем он когда-либо считал возможным.

— Не к себе домой. Видишь? — Джирики поднял полог шатра. Ночное небо теперь было свободным от туч. Над кострами висели ожерелья звезд. — Вон там. Над тем, что мы зовем Ночное Сердце — яркой звездой над углом внешней стены Наглимунда.

Заинтригованный и сердитый, Эолер искоса взглянул на небо. Над звездой, высоко на траурном небосводе виднелась другая точка света, красная, как затухающий уголек.

— Вот это? — спросил он.

Джирики взглянул.

— Да. Это предзнаменование величайшей силы и значительности. Смертные называют ее Звезда завоевателя.

Это название было беспокояще знакомым, но в своей печали и опустошенности граф не мог вспомнить точно.

— Я вижу ее. И что это значит?

Джирики повернулся. Взгляд его был холодным и отстраненным.

— Это значит, что зидайя должны вернуться в Асу'а.

Некоторое время Эолер не мог понять смысла слов бессмертного.

— Вы идете в Хейхолт? — проговорил он наконец. — Сражаться с Элиасом?

— Время пришло.

Граф повернулся к Мегвин. Ее губы были обескровлены, тонкая белая полоска виднелась между веками.

— Тогда вы пойдете без меня и моих людей. С меня хватит убийств. Я заберу с собой Мегвин, чтобы она могла умереть в Эрнистире. Отвезу ее домой.

Джирики поднял длиннопалую руку, как будто хотел протянуть ее своему смертному союзнику. Вместо этого он повернулся и снова приподнял полог шатра. Эолер ожидал какого-нибудь драматического жеста, но ситхи сказал только:

— Ты должен делать то, что считаешь нужным, Эолер. Ты уже много сделал.

Он выскользнул наружу — темная тень под звездным небом, и полог шатра упал.

Эолер придвинулся к постели Мегвин, мысли его были полны отчаяния и тревоги. Он не хотел больше думать. Он прижался щекой к ее безжизненной руке, и сон охватил его.

— Как ты, старый друг?

Изгримнур застонал и открыл глаза. Голова болела, в висках стучало, но все это было ничто по сравнению с болью в спине.

— Мертв. Ты меня почему не хоронишь?

— Ты еще всех нас переживешь.

— Если при этом я буду чувствовать себя примерно так же, то ничего хорошего в этом не вижу. — Изгримнур попробовал сесть. — Что мы тут делаем? Стренгъярд сказал мне, что Вареллан сдался?

— Да. А у меня были дела здесь, в монастыре.

Герцог подозрительно посмотрел на Джошуа:

— Чего ты улыбаешься? Это на тебя не похоже.

Принц довольно засмеялся:

— Я стал отцом, Изгримнур!

— Воршева родила? — Изгримнур вытащил из-под одеяла волосатую лапу и схватил Джошуа за руку. — Отлично, парень, отлично! Мальчик или девочка?

Джошуа сел на кровать, чтобы не заставлять Изгримнура тянуться так далеко.

— Оба.

— Оба? — Изгримнур снова подозрительно посмотрел на принца, — Что за ерунда?.. — Наконец он понял: — Двойня?

— Двойня! — Джошуа, казалось, готов был засмеяться от радости. — Они чудесные, Изгримнур, — толстые и здоровые! Воршева была права, женщины-тритинги очень сильные. Она почти не кричала, как будто они всегда рожают двойнями.

— Хвала Эйдону, — сказал риммер и сотворил знак древа. — Дети и мать хорошо себя чувствуют? Хвала Эйдону. — Он резко вытер глаза. — А ты, Джошуа, ты только посмотри на себя! Ты же только что не танцуешь! Кто бы мог подумать, что отцовство так преобразит тебя!

Принц по-прежнему улыбался, но стал более серьезным:

— Теперь у меня есть ради чего жить, Изгримнур. Я не понимал, что это такое — счастье. Они должны жить в добром мире. Тебе надо увидеть их. Они замечательные.

— Я пойду взгляну на них. — Изгримнур начал борьбу со своими одеялами.

— Ни в коем случае! — Джошуа был в ужасе. — Ты не встанешь с кровати! Твои ребра…

— Мои ребра на своем месте. Их только чуть-чуть придавила упавшая лошадь. Бывало и хуже. Больше всего досталось голове, а это, в конце концов, только кости.

Джошуа обхватил широкие плечи Изгримнура. На мгновение показалось, что он действительно собирается уложить герцога обратно в кровать, потом принц неохотно отпустил его.

— Ты поглупел, — сказал он. — Дети никуда не денутся.

— Так или иначе, я должен двигаться. — Борясь с болью, Изгримнур спустил ноги на холодный каменный пол. — Я-то видел, что случилось с моим отцом Изборном. Когда его сбросила лошадь, он оставался в постели целую зиму и после этого уже не смог ходить.

— О Боже, что он… что он делает? — Отец Стренгьярд появился в дверях и с глубокой печалью смотрел на герцога.

— Он собирается пойти посмотреть на детей, — сказал Джошуа смиренно.

— Но… но…

— Черт возьми, Стренгъярд, ты пищишь, как цыпленок, — зарычал герцог. — Сделай лучше что-нибудь полезное. Дай мне сесть. Я не настолько глуп, чтобы прямо сейчас отправиться корчить рожи наследникам Джошуа.

Успокоенный священник быстро вышел.

— А теперь подойди и помоги мне, Джошуа. Жаль, что у нас нету этих наббанайских приспособлений, которые поднимают вооруженных людей на лошадь.

Принц подошел к кровати. Изгримнур ухватился за его ремень, подтянулся и встал, после чего некоторое время не двигался, тяжело дыша.

— Все в порядке? — тревожно спросил Джошуа.

— Нет. Я дьявольски плохо себя чувствую. Но я на ногах, а это уже хорошо. — Он, казалось, не очень-то хотел двигаться дальше. — Это далеко?

— Коротким путем вниз через зал. — Джошуа подставил плечо. — Мы пойдем медленно.

Они осторожно вышли в длинную холодную галерею. Сделав не больше десятка шагов, Изгримнур остановился передохнуть.

— Боюсь, что я не смогу сидеть на лошади несколько дней, — извиняющимся тоном проговорил он.

— Несколько дней? — Джошуа засмеялся. — Ты хотя и храбрый, но очень глупый человек. Я не позволю тебе садиться в седло по меньшей мере месяц.

— Я не хочу остаться за бортом!

— Никто и не собирается оставлять тебя за бортом, Изгримнур. Я буду нуждаться в тебе больше, чем когда-либо, можешь ты сражаться или нет. Вот моя жена, например, тоже не будет скакать на лошади. Мы найдем какой-нибудь способ доставить тебя в Наббан и туда, куда мы двинемся потом.

— Ехать вместе с женщинами и детьми? — Отвращение в его голосе граничило с ужасом.

— Только пока ты болен, — сказал Джошуа. — Но не лги мне, Изгримнур. Не говори, что ты уже совсем здоров, если будешь еще плохо себя чувствовать. Когда ты мне понадобишься, твои раны должны уже зажить. Вообще-то меня нужно повесить за то, что я разрешил тебе встать.

Герцог смягчился:

— Свежеиспеченный папаша никому не может отказать в просьбе. Слыхал об этом? Старый риммерский обычай.

— Конечно, — сказал Джошуа.

— И кроме того, даже с разбитыми ребрами я могу поколотить тебя в лучший день твоей жизни.

— Тогда пошли, старый боевой скакун, — вздохнул принц Джошуа. — Ты можешь сделать это, когда я доведу тебя до ближайшей скамейки.

Герцогиня Гутрун оставила свой пост у постели Воршевы, чтобы задать Изгримнуру свирепую трепку за то, что он вылез из кровати. Она целыми днями разрывалась между двумя комнатами и теперь была на пределе. Герцог не спорил с ней, но с видом послушного ребенка рухнул на скамью, которую притащил Стренгъярд. Воршева прислонилась к груде одеял, держа в обеих руках по младенцу. Как и Гутрун, она была бледной и усталой, но это не умаляло гордого спокойствия, исходившего от нее, как приглушенный свет фонаря. Дети были запеленуты, так что наружу торчали только их черноволосые головки. Адиту сидела на корточках у правого плеча Воршевы, глядя на ближайшего к ней ребенка с восхищенным интересом.

Отдышавшись, Изгримнур наклонился вперед, украдкой взглянув на женщину-ситхи. Взгляд ее был странно голодным, и на мгновение Изгримнур вспомнил старые сказки о том, что ситхи воруют смертных детей. Он быстро отогнал эту неприятную мысль.

— Неплохо выглядят, — сказал он. — Который кто?

— Мальчик у меня в правой руке, а это девочка.

— А как их будут звать?

Джошуа подошел на шаг, с нескрываемой гордостью глядя вниз, на свою жену и детей.

— Мальчика мы назовем Деорнот в память о моем друге. Если он вырастет хоть наполовину таким благородным человеком, я буду гордиться им. — Он перевел глаза на другое маленькое спящее личико: — Девочка — Дерра.

— Это по-тритингски звезда, — улыбнулась Воршева. — Она будет гореть ярко. Она не будет, как моя мать и сестра, пленницей лошадей и фургонов.

— Хорошие имена, — важно кивнул Изгримнур. — Когда будет Первое Благословение?

— Мы выходим через три дня, — ответил Джошуа, не отводя глаз от своего семейства, — и проведем церемонию до отъезда. — Он повернулся: — Если, конечно, у Стренгъярда найдется время.

— Я? — Архивариус огляделся, как будто в комнате мог быть кто-нибудь еще с таким именем. — Но ведь мы в Наббане, Джошуа. Тут церкви на каждом холме, а я никогда не совершал Первого Благословения.

— Вы обвенчали Воршеву и меня, так что мы, конечно, не хотели бы никого другого, — твердо сказал Джошуа. — Если только вы не откажетесь.

— Откажусь? Это, конечно, большая честь. Конечно! Спасибо вам, принц Джошуа, леди Воршева. — Он начал бочком двигаться к двери. — Я найду описание церемонии и выучу.

— Мы в монастыре, отец, — сказал Изгримнур. — Тебе не придется далеко ходить.

Но Стренгъярд уже выскользнул за дверь. Герцог почувствовал уверенность, что такое внимание было чрезмерным для робкого священника.

Гутрун откашлялась.

— М-да. Теперь, если вы все закончили беседовать, Воршеве и маленьким пора немного отдохнуть. — Она повернулась к мужу: — А ты вернешься в постель, ты, упрямый старый медведь! У меня чуть сердце не остановилось, когда я увидела, что тебя несут сюда на руках, и почти то же самое случилось, когда я увидела, как ты ковыляешь сюда. Что у тебя в голове, Изгримнур?

— Иду-иду, Гутрун, — раздраженно проворчал он. — Не кричи.

Адиту заговорила тихо и мелодично:

— Воршева, можно я их немножко подержу?

— Ей надо отдохнуть, — резко ответила Гутрун; Изгримнуру показалось, что в ее глазах было нечто, кроме обычной твердости, — может быть, намек на страх. Может быть, ей в голову пришла та же мысль, что и ему? — И детишкам тоже.

— Только на минутку.

— Конечно, — сказала Воршева, хотя она тоже выглядела немного испуганной. — Я очень рада.

Адиту наклонилась и взяла детей, сперва девочку, потом мальчика. Она держала их на руках с величайшей острожностью и долго смотрела; потом закрыла глаза. Изгримнур внезапно ощутил необъяснимый страх, как будто могло произойти что-то ужасное.

— Они будут близки, как только могут быть близки брат и сестра. — Голос Адиту внезапно зазвучал торжественно и сильно. — Хотя много лет им придется жить врозь. Она будет путешествовать по землям, на которые никогда не ступала нога смертной женщины, и потеряет то, что будет любить больше всего, но найдет счастье с тем, что однажды с презрением отбросит. Он получит другое имя. Он никогда не получит трона, но королевства будут подниматься и падать по мановению его руки. — Глаза ситхи были широко раскрыты; казалось, она смотрит далеко за пределы комнаты. — Их путь приведет их к тайне. — Через мгновение она смежила веки. Когда глаза Адиту снова открылись, она казалась настолько обычной, насколько ситхи может быть обычной для смертных.

— Это какое-то проклятие? — Гутрун была испугана и сердита. — Какое ты имеешь право заниматься магией ситхи с этими эйдонитскими детьми?

— Спокойно, жена, — сказал Изгримнур, хотя он тоже был потрясен тем, что видел.

Адиту передала детей Воршеве, которая смотрела на ситхи в суеверном ужасе.

Джошуа тоже казался расстроенным, но честно старался, чтобы голос его звучал ровно:

— Это, наверное, было задумано как подарок. И все-таки, Адиту, наши обычаи не похожи на ваши.

— Это не то, что делаем мы, ситхи. — Адиту сама казалась немного удивленной. — Есть предсказания, которые сопровождают наши рождения, но это не постоянный обычай. Нет, что-то… нашло на меня. Я слышала голос у себя в ушах, как это бывает на Дороге снов. Почему-то я подумала, что это… маленькая Лилит.

— Но она же внизу, в холле, рядом с моей комнатой. Она спит уже много недель, и никто не слышал от нее ни слова, пока она бодрствовала. Что это за ерунда?

— Я не знаю. — Золотистые глаза Адиту были спокойными и ясными. Ее удивление прошло. Она наслаждалась сумятицей, которую вызвала. — И я сожалею, если кого-то испугала.

— Ну хватит, — сказал Гутрун. — Это расстраивает Воршеву.

— Я не расстроена, — мягко сказала молодая мать. Она тоже вернула большую часть своего хорошего настроения. Изгримнур подумал, бывало ли что-то подобное в се кочевом племени. — Но теперь я устала.

— Давай-ка вернем тебя в постель, Изгримнур. — Джошуа в последний раз расстроенно посмотрел на жену. — Мы подумаем об этом позже. Я полагаю, слова… Адиту… должны быть записаны — хотя, если они правдивы, я не уверен, что хочу знать такое будущее. Может быть, их лучше забыть.

— Пожалуйста, простите меня. Кто-то хотел, чтобы эти слова были произнесены. И я не думаю, что они предвещают зло. Ваши дети, по-видимому, предназначены для великих свершений.

— Я не уверен, что такие предсказания вообще могут быть хорошими, — ответил Джошуа. — С меня, например, уже вполне хватит великих свершений. — Он подошел к Изгримнуру и помог ему встать.

Когда они снова оказались в коридоре, Изгримнур спросил:

— Ты думаешь, это было истинное пророчество?

Джошуа покачал головой:

— Я жил со снами и предзнаменованиями слишком долго, чтобы говорить, что этого не может быть, но, как и со всеми подобными вещами, возможны и ошибки. — Он вздохнул: — Мать Милости, старый друг! Похоже, что даже мои дети не будут свободны от проклятых тайн, которые мучают нас.

Изгримнур ничего не смог придумать, чтобы успокоить принца. Он переменил тему:

— Значит, Вареллан сдался. Жалко, что я не видел конца битвы. А как Камарис? А Хотвиг и остальные?

— Оба ранены, но ничего серьезного. Мы на удивление хорошо справились, спасибо Сориддану и остальным наббанайским баронам.

— Значит, мы идем прямо в столицу. Где, ты думаешь, Бенигарис попробует задержать нас?

Согнувшийся под широкой рукой Изгримнура, принц пожал плечами.

— Я не знаю, но уж попытается, не волнуйся. И эта битва может не закончиться так удачно. Я не хочу и думать о том, чтобы драться армия на армию в нижней части полуострова.

— Мы получим план местности, Джошуа, тогда решим. Когда они наконец добрались до его постели, Изгримнур обнаружил, что так же страстно желает лечь в постель, как молодой человек может мечтать о дне, свободном от занятий. Ты слабеешь, сказал он себе, но в этот момент ему было все равно. Это будет чудесно — уложить в мягкую постель ноющие кости.

— Дети замечательные, Джошуа. — Он поудобнее устроился на матрасе. — Не думай о словах Адиту.

— Я всегда беспокоюсь, — сказал принц, слабо улыбаясь, — так же, как ты всегда шумишь.

— Неужели мы действительно так увязли в наших привычках? — Изгримнур зевнул, чтобы скрыть гримасу от свирепой боли в спине. — Может быть, тогда действительно пришло время молодым оттолкнуть нас в сторону?

— Мы должны оставить им мир лучший, чем этот, если сможем. Мы превратили в дерьмо тот, что получили. — Принц взял Изгримнура за руку: — Спи теперь, старый друг.

Изгримнур смотрел, как принц выходит, радуясь, что его походка все еще упруга.

Надеюсь, ты получишь возможность увидеть, как растут эти двое детишек. И что они будут делать в том лучшем мире, о котором ты говорил.

Он откинулся назад и закрыл глаза, ожидая нежных объятий сна.

10 КОРОЛЬ-ТЕНЬ

Вся жизнь Саймона была теперь сосредоточена в двух руках: его и короля. В комнате было темно. Элиас сжимал его запястье холодными пальцами, и хватка его была нерушима, как железные кандалы.

— Говори. — Изо рта короля вырвалось облако пара, как у дракона, хотя в комнате было не так уж и холодно. — Кто ты?

Саймон пытался найти подходящие слова, но нс мог издать ни звука. Это просто кошмар, ужасный сон, от которого он никак не может проснуться.

— Говори, черт возьми, кто ты? — Глаза короля сузились, их сияние почти поглотили тени, скрывавшие его лицо.

— Н-н-никто, — заикаясь пробормотал Саймон. — Я… я… я… н-никто.

— Да ну? — в голосе короля был оттенок мрачного веселья. — А что привело тебя сюда?

В голове Саймона не было ни единой мысли или оправдания.

— Н-ничего.

— Ты никто… и пришел низачем, — тихо засмеялся Элиас — звук разорванного пергамента. — Тогда ты попал куда следует. Здесь много безымянных. — Он подтянул Саймона поближе. — Дай взглянуть на тебя.

Саймон был вынужден повернуться, чтобы прямо посмотреть на короля. Трудно было как следует разглядеть его в слабом свете далекого факела, но Саймон подумал, что король уже мало похож на человека. От его бледной руки исходило сияние, слабое, как свечение болотной воды, и, хотя в комнате было сыро и прохладно, кожа короля была покрыта каплями пота. Тем не менее рука Элиаса была сильной и мускулистой; его пальцы сжимали запястье Саймона каменной хваткой.

Какая-то тень лежала у ног короля, длинная черная тень. Ножны. Саймон чувствовал, что находится внутри них, смутно, но безошибочно. Это было ощущение сродни зовущему издалека голосу. Эта песня достигала дальних уголков его мозга, но он знал, что не может позволить зачаровать себя. Настоящая опасность была гораздо более близкой.

— Молод, я вижу, — медленно сказал Элиас. — И белокожий. Кто ты? Черный риммер Прейратса или тритинг?

Саймон покачал головой, но ничего не сказал.

— Мне все равно, — пробормотал Элиас. — Какие бы орудия Прейратс ни избирал для своей работы, мне все равно. — Прищурившись, он посмотрел в лицо Саймону. — Вижу, ты не хочешь говорить. Конечно, я знаю, почему ты здесь. — Он хрипло засмеялся: — У этого проклятого священника повсюду шпионы. Почему бы ему не оставить одного из них в собственной башне? Он держит здесь вещи, которые скрывает даже от своего короля.

Хватка Элиаса на мгновение ослабла. Сердце Саймона снова забилось в надежде, что ему удастся освободиться, но король просто устраивался поудобнее; прежде чем Саймон успел сделать что-нибудь большее, чем просто подумать о возможности бегства, пальцы снова сжались.

По крайней мере за этим стоит следить, сказал себе Саймон, не желая терять надежду. Ох, только бы я смог открыть дверь внизу, если все-таки вырвусь.

Внезапный рывок швырнул Саймона на колени.

— Вниз, мальчик, чтобы мне не приходилось вытягивать шею. Твой король устал, у него болят кости. — Он немного помолчал. — Странно. У тебя лицо не риммера и не тритинга. Ты больше похож на одного из моих эркинландских крестьян. Эти рыжие волосы! Говорят, давным-давно степняки жили в Эркинланде…

Ощущение сна вернулось. Как мог король в темноте видеть цвет его волос? Саймон старался дышать ровно и сдерживать свой страх. Он стоял лицом к лицу с драконом, настоящим драконом, а не человеком, как этот. Кроме того, он выжил в черном ужасе туннелей. Он должен сохранять мужество и дожидаться удобного случая.

— Когда-то весь Эркинланд — и весь Светлый Ард — были степями, — проскрежетал Элиас. — Ничего, кроме жалких племен: кочующие от пастбища к пастбищу дикари-конокрады. — Он глубоко вздохнул, дыхание его отдавало металлом. — Потребовалась сильная рука, чтобы изменить это. Сильные руки нужны, чтобы построить королевство. Ты думаешь, что жители холмов Наббана не плакали и не скулили, когда в первый раз увидели гвардейцев императора? Но их дети были благодарны, а дети их детей не знали ничего другого.

Саймон не понимал смысла того, что говорил король, но ощутил трепет надежды, когда глубокий голос снова замер и наступила тишина. Переждав несколько мгновений, Саймон осторожно потянул руку, но ее все еще держали. Глаза короля были прикрыты, подбородок опустился на грудь, но он не спал.

— И посмотри, что построил мой отец, — внезапно сказал Элиас. Глаза его широко раскрылись, как будто он смотрел сквозь стены темной комнаты. — Империю, о которой старые наббанайцы могли только мечтать. Он изваял ее собственным мечом и сумел защитить от завистливых людей и мстительных бессмертных. Слава Эйдону! Но он был человеком — человеком! — Пальцы короля так сжались, что кость Саймона чуть не треснула. — И он отдал ее мне, чтобы я ухаживал за ней — так же как старый крестьянин отдает сыну клочок земли и корову. Мой отец отдал мне целый мир! Но этого было недостаточно, нет, недостаточно было, чтобы я держал его королевство и защищал его границы, нет, этого недостаточно, это только часть, этого недостаточно.

Элиас казался уже совершенно потерянным. Он бубнил себе под нос, как будто разговаривал со старым приятелем. Саймон подумал, что он пьян, но от короля не пахло вином. Только этот странный металлический запах… Саймон задыхался, чувствуя себя в западне. Собирается ли сумасшедший король держать его здесь, пока не вернется Прейратс? Или Элиас, устав от болтовни, сам покажет пойманному шпиону силу королевского правосудия?

— Вот чего никогда не поймет твой хозяин Прейратс, — продолжал Элиас. — Преданность. Преданность человеку или преданность делу. Думаешь, его волнует, что с тобой случится? Конечно нет — даже такой крестьянский парнишка, как ты, не может быть настолько тупым. С первого взгляда на алхимика ясно, что он предан только самому себе. И вот в чем он не понимает меня. Он служит мне только потому, что у меня есть власть: если бы он мог обладать властью сам, то с удовольствием перерезал бы мне горло. — Элиас засмеялся. — Или попробовал бы, во всяком случае. Я хотел бы, чтобы он действительно попытался сделать это. Но я предан моему отцу и королевству, которое он построил, и готов ради него вынести любую боль. — Голос его внезапно сломался; на мгновение Саймону показалось, что король сейчас зарыдает. — И я страдал. Бог знает, как я страдал. Страдал, как проклятые души в аду. Я не спал… не спал…

Снова король замолчал. По опыту предыдущей паузы Саймон знал, что не должен шевелиться, несмотря на боль в коленях, прижатых к каменному полу. Когда Элиас заговорил, голос его смягчился: теперь он звучал, почти как голос обыкновенного человека.

— Послушай, мальчик, сколько тебе лет? Пятнадцать? Двадцать? Если бы Илисса осталась жива, у меня мог бы быть такой сын. Она была красивая… пугливая, как молодой жеребец, но красивая. У нас не было сына. В этом-то все и дело, знаешь ли. Теперь ему могло бы быть столько, сколько тебе. Тогда ничего этого не случилось бы.

Элиас притянул Саймона еще ближе, потом — о ужас! — потом положил холодную руку ему на голову, словно благословляя. Двойная рукоять Скорби была всего в нескольких дюймах от руки Саймона. В этоммече было что-то ужасное, и мысль о прикосновении к нему чуть не заставила Саймона с криком отшатнуться. Но еще больше его пугала возможность разбудить короля от его странного полусна, полубодрствования. Он не пошевелился даже тогда, когда Элиас начал медленно гладить его по волосам, хотя от этого по его телу побежали мурашки.

— Сын. Вот что мне было нужно. Сын, которого я смог бы вырастить, как мой отец вырастил меня, сын, который понимал бы свой долг. Дочери… — Он помолчал, потом скрежещуще вздохнул. — У меня была дочь. Когда-то. Но дочь — это не то. Ты должен надеяться, что человек, за которого она выйдет замуж, поймет… и будет хороших кровей… потому что это он будет править. А какому человеку ты бы мог завещать мир, если это не твоя плоть и кровь? И все-таки я бы попробовал. Я бы попробовал… но она не захотела. Проклятый своевольный ребенок! — Он повысил голос. — Я дал ей все — я дал ей жизнь, будь она проклята, но она убежала. И все рассыпалось в прах. Где был мой сын? Где он был?

Рука короля вцепилась в волосы Саймона, чуть не вырвав изрядный клок. Юноша закусил губу, чтобы не закричать, испуганный новым витком безумия короля. Голос Элиаса становился все громче.

— Где ты был? Я ждал, сколько было возможно. Тогда мне пришлось принять собственные меры. Король не может ждать. Где ты был? Король не может ждать! Иначе все развалилось бы. Все бы развалилось, и то, что оставил мне мой отец, было бы потеряно! — Его голос поднялся до крика. — Потеряно! — прошипел Элиас, сверля Саймона взглядом. Лицо его блестело от пота. — Потому что ты не приходил!

Кролик в зубах у лисы. Саймон ждал, сердце его громко стучало. Когда рука короля в его волосах ослабела, он наклонил голову, ожидая удара.

— Но Прейратс пришел ко мне, — прошептал Элиас. — Он предал меня в первом же испытании, но он пришел ко мне, и слова его были как дым. Был способ все исправить. — Он фыркнул. — Я-то знал, что он хочет только власти. Неужели ты не понимаешь, что так и должен поступать король, сын мой? Он использует тех, кто собирается использовать его. Это уж так. Этому учил меня мой отец, так что слушай внимательно. Я использовал его, как он использовал меня. Но теперь его план распутывается, и он надеется скрыть это от меня. А у меня есть свои пути, чтобы узнавать обо всем, понимаешь? Мне не нужны шпионы. Не нужны крестьянские мальчики, шныряющие повсюду. Даже если бы я не слышал голосов, которые воют у меня в ушах бессонными ночами — король и сам не дурак! Зачем это он отправился в Вентмут? Зачем ему снова ехать туда, как раз когда поднимается красная звезда? Что такого есть в этом Вентмуте, кроме горы и маяка? Что там может быть не сделано до сих пор? Он говорит, что это часть великого плана, но я не верю ему. Не верю ему.

Теперь Элиас задыхался, сгорбленный, плечи его двигались, как будто он пытался проглотить ком в горле и не мог. Саймон отстранился, но рука его все еще была зажата, словно в тисках. Он подумал, что смог бы вырваться, если бы дернул из всех сил, но одна только мысль о том, что может произойти, если он снова привлечет к себе внимание короля, была так ужасна, что Саймон застыл, стоя на коленях, боясь шевельнуться. Однако следующие слова короля заставили его забыть о бегстве.

— Мне следовало догадаться, что здесь что-то не так, когда он рассказал мне о мечах, — прошептал Элиас. — Я не такой дурак, чтобы бояться кухонных баек. Но этот меч моего отца — он жег меня! Как будто он был проклят. И тогда мне был дан… другой. — Скорбь висела у него на бедре, но Элиас обратил свой загнанный взгляд к потолку. — Он… изменил меня. Прейратс сказал, что это к лучшему. Сказал, что я не получу того, что он обещал мне, до тех пор пока сделка не состоится. Но теперь это во мне, как кровь в моих жилах. Это колдовская вещь. Она поет мне все ночи напролет. Даже днем этот меч как демон, скорчившийся подле меня. Проклятый клинок!

Саймон ждал, что король скажет что-нибудь еще, но Элиас снова замолчал; голова его все еще была откинута назад. Наконец, когда показалось, что король заснул или забыл, о чем шла речь, Саймон набрался мужества заговорить:

— А-а м-меч вашего отца? Г-где он?

Элиас опустил голову.

— В его могиле. — Несколько мгновений он смотрел на Саймона, потом мышцы его челюсти напряглись, в мрачной ухмылке показались зубы: — А тебе что до этого, ты, шпион? Что Прейратсу нужно знать об этом мече? Я слышал, как о нем говорили ночью. Я многое слышал. — Его пальцы стальными обручами сжали лицо Саймона. Потом король закашлялся и судорожно вздохнул, но хватка его не ослабела. — Твой хозяин гордился бы тобой, если бы ты смог удрать и рассказать ему это. Меч, значит? Меч? Он, выходит, собирается использовать меч моего отца против меня? — По лицу короля струился пот. Его глаза казались черными дырами в черепе, полном непроницаемой тьмы. — Что замышляет твой хозяин?

— Я ничего не знаю! — воскликнул Саймон. — Клянусь!

Разрушительный приступ кашля сотрясал короля. Он откинулся в кресле, отпустив лицо своего пленника; Саймон чувствовал боль ледяного ожога на том месте, где были его пальцы. Король снова закашлялся, ловя ртом воздух.

— Будь оно проклято! — тяжело дыша, сказал Элиас. — Пойди найди моего виночерпия.

Саймон замер, как испуганная мышь.

— Ты меня слышишь? — Король выпустил запястье Саймона и сердито махнул на него рукой. — Приведи монаха и прикажи ему принести мою чашу. — Он еще раз со свистом вдохнул. — Найди моего виночерпия.

Саймон отступал вдоль каменной стены, пока не оказался вне пределов досягаемости короля. Элиас снова утонул в тени, но юноша все еще чувствовал его холодное присутствие. Рука Саймона ныла в том месте, где король сжимал ее, но эта боль ничего не значила в сравнении с разрывающей сердце возможностью бежать. Он с трудом встал на ноги, и, вставая, задел стопку книг. Когда они с грохотом свалились на пол, Саймон съежился от страха, но Элиас не пошевелился.

— Приведи его! — зарычал король.

Саймон медленно двинулся к двери, уверенный, что в любой момент может услышать, как за его спиной вскакивает на ноги король. Он с трудом дошел до площадки, где его уже не было видно с кресла, потом он, не помнил как, оказался на лестнице. Он даже не стал брать свой факел, хотя мог до него дотянуться, и побежал вниз в полной темноте, ступая так же твердо, как если бы шел по ровной поляне в ясный солнечный день. Он был свободен! Все уже казалось безнадежным, но он был свободен! Свободен!

На ступеньках, как раз под первой площадкой, стояла маленькая темноволосая женщина. Он поймал быстрый взгляд желтоватых глаз, когда она уступала ему дорогу. Женщина молча смотрела ему вслед.

Он с разбегу ударил двери ногой и вырвался в туманный, залитый лунным светом Внутренний двор, чувствуя себя так, словно мог раскинуть крылья и взвиться в затянутое облаками небо. Он сделал всего два шага, когда тихие, как кошки, фигуры в черных плащах возникли рядом с ним. Они схватили его так же крепко, как это сделал король, прижав его руки к бокам. Белые лица бесстрастно смотрели на него. Норны, казалось, вовсе не были удивлены, что поймали неизвестного смертного на ступенях башни Хьелдина.

Когда Рейчел в страхе отскочила назад, узел вырвался из ее рук и упал на каменный пол. Она вздрогнула от произведенного шума.

Стук шагов становился громче, свет просочился в туннель. Через мгновение они будут здесь! Прижавшись спиной к трещине в каменной стене, Рейчел огляделась в поисках места, куда она могла бы спрятать свою лампу. В конце концов она поставила предательский светильник на пол и прикрыла его полой плаща. Она понадеялась, что при свете факелов они не заметят тонкого лучика, выбивающегося из-под плотной ткани. Рейчел сжала зубы и молилась про себя. От маслянистого запаха лампы ей было нехорошо.

Люди, приближавшиеся к ней, шли ленивой походкой — слишком ленивой, чтобы не заметить старую женщину, прячущуюся под собственным плащом, — в этом она была совершенно убеждена.

Рейчел подумала, что умрет, если они остановятся.

— ..Они так любят этих белокожих тварей, что для них всегда есть работа, — грубый голос перекрыл шум шагов. — А нам священник дает только таскать камни да бегать по поручениям. Вот уж это никакое не дело для гвардейцев.

— Кому ты говоришь, — сокрушенно согласился второй.

— То, что король дает краснорясому полную волю, не значит, что мы… — начал первый, но его перебили.

— А ты хочешь с ним поспорить? — усмехнулся третий голос. — Он просто слопает тебя за обедом, а кости выкинет собакам.

— Заткнись! — отрезал первый, но голос его звучал без особой убежденности. Закончил он уже тише: — Все равно. Что-то до смерти дрянное тут внизу. До смерти дрянное. Я видел, как один из этих труполицых ждал его в темноте, чтобы поговорить…

Шум шагов стал тише, и через несколько мгновений в коридоре снова наступила тишина.

Хватая ртом воздух, Рейчел отбросила плащ и вышла из ниши. Пары лампы, казалось, ударили ей в голову. Стены покачнулись, и она вынуждена была схватиться рукой за камень, чтобы не упасть.

Благословенная святая Риаппа! — выдохнула она одними губами. Спасибо, что защитила свою смиренную служанку от неправедных! Спасибо, что закрыла им глаза!

Опять солдаты! Они шлялись по туннелям, наполняя переходы, как муравьи. Эта группа была третьей, которую она видела — или слышала, что вернее. И Рейчел не сомневалась, что их было много. Что им нужно здесь, внизу? Она знала, что в эту часть замка годами никто не заходил — потому и набралась мужества начать свои поиски отсюда. Но теперь что-то привлекло внимание королевских солдат. Прейратс дал им работу — по-видимому, что-то откапывать. Но что откапывать? Неужели Гутвульфа?

Ярость и страх переполняли ее. Несчастный старик! Неужели он недостаточно пострадал, потеряв зрение и дом? Что им от него нужно? Конечно, он был доверенным советником короля, прежде чем бежал. Может быть, он знал какие-то секреты, нужные Элиасу? Это должно быть что-то ужасно важное, чтобы стольких солдат погнали по его следу в этот кошмарный подземный мир.

Да, конечно, им нужен Гутвульф. Кого еще можно искать здесь, внизу? Конечно, не Рейчел: она понимала, что ничего не значила для могущественных людей. Но Гутвульф — он поссорился с Прейратсом, не так ли? Она права, что ищет его, — он в ужасной опасности. Но как она может продолжать поиски, если все переходы кишат королевскими людьми — и еще худшими тварями, если только гвардейцы говорили правду. Ей еще повезет, если она невредимой доберется до своего убежища.

Это так, сказала она себе. Ты чуть не попалась в этот раз, старая женщина. Глупо надеяться, что святая еще раз спасет тебя, если ты будешь упорствовать в своей глупости. Вспомни, что говорил отец Дреозан. «Господу все подвластно, по он не станет защищать гордецов от зла, которое они сами призывают на свою голову».

Рейчел стояла в коридоре, пытаясь восстановить дыхание. Она не слышала ничего, кроме стука собственного сердца.

— Правильно, — сказала она себе, — домой. Думать.

Она повернула назад, сжимая в руках узелок.

Ступени были крутыми. Рейчел приходилось все время останавливаться, чтобы отдохнуть. Прислоняться к стене и сердито думать о своей усиливающейся немощи. В лучшем мире — она знала — в мире, не до такой степени преисполненном зла, те, кто идет по дороге праведных, не будут испытывать таких приступов боли и злости. Но в этом мире все души на подозрении, и Рейчел Дракон с колыбели знала, что решающим в День Взвешивания будет Испытание. Уж конечно, эти дни облегчат ее вес на Великих Весах.

Эйдон Искупитель, я надеюсь на это, подумала она тоскливо. Если моя земная ноша станет хоть чуточку тяжелее, в Судный День я просто улечу, как семечко одуванчика. Она кисло улыбнулась своей непочтительности. Рейчел, ты старая дура! Сама себя послушай! Еще не поздно низвергнуть свою душу в геенну огненную!

В этой мысли было что-то странно успокаивающее. С новыми силами она возобновила свое восхождение по лестнице.

Она прошла нишу и поднялась на пролет выше, когда вспомнила о тарелке. Конечно, ничего не могло измениться с тех пор, как она смотрела на нее на пути вниз сегодня утром, но даже если и так, она не имела права отлынивать. Рейчел, главная горничная, не отлынивает. Ее ноги болели, и колени протестовали, и хотя она ничего не хотела, кроме как дойти до своей комнатки и лечь, она заставила себя повернуться и снова спустилась по ступеням.

Тарелка была пуста. Рейчел долго смотрела на нее. Значение того, что она видит, доползло до нее только через некоторое время.

Гутвульф вернулся.

Она была потрясена, обнаружив, что сжимает в руках тарелку и рыдает. Глупая старая женщина, ругала она себя. О чем на Божьей земле ты плачешь? О том, что человек, который никогда не разговаривал с тобой и не знает даже твоего имени, — и который, вероятно, не знает уже и своего собственного имени — пришел и взял с тарелки немножко хлеба и луковку?

Но даже бранясь, она чувствовала себя легкой, как семечко одуванчика, которым только что себя воображала. Он не умер! Если солдаты искали Гутвульфа, они еще не нашли его — и он вернулся. Это было почти так, как будто граф Гутвульф знал, что она беспокоилась о нем. Она знала, что это абсурдная мысль, но чувствовала, что случилось нечто очень важное.

Придя в себя, она быстро вытерла слезы рукавом, вынула из узелка сыр и сушеное яблоко и снова наполнила тарелку. Потом Рейчел проверила покрытую миску. Воды тоже не было. Тогда она опорожнила в нее свой собственный мех. В туннелях было сухо и пыльно, и несчастный человек наверняка скоро снова захочет пить.

Приятная часть работы была окончена. Рейчел снова стала подниматься, и ступени показались ей более пологими. Она не нашла его, но он был жив. Он знал, куда прийти, и придет снова. Может быть, в следующий раз он останется и поговорит с ней.

Но что она скажет?

Что угодно, что угодно. Будет с кем поговорить, с кем поговорить.

Задыхаясь, почти на пределе, но все-таки напевая гимн, Рейчел направлялась к своей потайной комнате.

Силы Саймона были на исходе. Когда норны провели юношу через Внутренний двор, колени его отказали. Двое бессмертных без колебаний подняли его, обхватив под мышками, так что только кончики его пальцев волочились по земле.

Их молчание и застывшие лица наводили на мысль о статуях, при помощи магии получивших возможность двигаться; только черные глаза, оглядывающие темный двор, казалось, принадлежали живым существам. Когда один из них заговорил на шипящем, щелкающем языке Пика Бурь, это было почти так же удивительно, как если бы стены замка рассмеялись.

Что бы ни сказало это существо, его товарищ, видимо, согласился с этим. Они немного повернули и потащили своего пленника к главным строениям Хейхолта.

Саймон довольно равнодушно подумал, куда они могут тащить его. Казалось, что это уже не имеет значения. От него было мало проку как от шпиона — сперва попал прямо в лапы королю, потом угодил в объятия этих существ, — что ж, теперь он будет наказан за свою беспечность.

Но что они будут делать? — Изнеможение боролось со страхом. Я им ничего не скажу. Я не предам моих друзей. Не предам!

Даже в состоянии оцепенения Саймон знал, что, скорее всего, не сможет сохранять молчание после возвращения Прейратса. Бинабик был прав. Он оказался жалким дураком.

Я найду способ убить себя, если придется.

Но сможет ли он? Книга Эйдона утверждала, что это грех… И он боялся смерти, боялся пуститься в это темное путешествие по собственному желанию. В любом случае казалось маловероятным, что у него будет возможность убежать даже таким способом. Норны забрали его канукский костяной нож. Похоже, что они способны без малейших усилий противостоять любой, самой безрассудной попытке спастись.

Из темноты возникли стены Внутреннего двора, на которых были вырезаны мифические животные и только немногим более известные святые. Дверь была полуоткрыта; за ней было совсем темно. Саймон немного побрыкался, но неуступчивые белые пальцы норнов держали его слишком крепко. В отчаянии он вытянул шею, в надежде последний раз увидеть небо. На сумрачном северном небосводе между логовом Прейратса и Башней Зеленого ангела мерцала красная точка — свирепая алая звезда.

Плохо освещенные коридоры сменяли друг друга. Хейхолт всегда называли величайшим замком мира, но Саймон уныло удивился тому, каким огромным он был на самом деле. Казалось, что новые проходы появляются ежесекундно за всеми дверьми сразу. Снаружи ночь была спокойной, но по коридорам гулял холодный ветер; Саймон видел всего несколько бесшумно двигающихся фигур в дальних концах переходов, но темнота была полна голосов и странных звуков.

Все еще крепко сжимая Саймона, норны проволокли его в дверь, выходящую в крутой узкий лестничный колодец. После долгого спуска, во время которого он был так зажат между двумя бессмертными, что почти ощущал, как их холодная кожа вытягивает тепло из его тела, они достигли еще одного коридора и быстро свернули на другую лестницу.

Они ведут меня вниз, в туннели, в отчаянии подумал Саймон. Снова вниз, в туннели. О Боже, вниз, в темноту!

Наконец они остановились перед огромной дверью из обитого железом дуба. Один из норнов вынул огромный ключ из складок одежды, вставил его в замок, повернул и распахнул дверь легким ударом белого запястья. Облако дыма вырвалось наружу, и у Саймона защипало в носу и глазах; он глупо барахтался некоторое время, в ожидании чего-то ужасного, потом поднял глаза. Пустые, невыразительные глаза норнов смотрели прямо на него. Это тюремное помещение, подумал он, или то место, куда они бросают тела своих жертв?

Он нашел в себе силы говорить:

— Если вы хотите, чтобы я вошел туда, что ж, заставьте меня. — Он напряг мускулы, готовый к сопротивлению.

Один из норнов толкнул его. Саймон схватился за дверь, качнулся на пороге, потом потерял равновесие и свалился вниз, в пустоту.

Пола не было.

Мгновением позже он обнаружил, что пол все-таки есть и что находится он в нескольких локтях ниже двери. Саймон ударился о камень и с криком боли покатился вперед. Несколько секунд он лежал, тяжело дыша, и смотрел на игру отблесков огня по удивительно высокому потолку. Воздух был полон странного шипения. Замок над головой щелкнул и ключ повернулся.

Саймон приподнялся и обнаружил, что он здесь не один. Полдюжины странно одетых людей — если это были люди, потому что их лица почти полностью закрывали грязные тряпки, — стояли в некотором отдалении, уставившись на него. Они не сделали ни одного движения по направлению к нему. Если это палачи, подумал Саймон, они, наверное, переутомились на работе. У них за спиной виднелась большая пещера, предназначенная скорее для зверей, чем для людей. Несколько рваных одеял валялись у стен, как пустые гнезда. Корыто с водой, отражавшей алое сияние, казалось наполненным расплавленным металлом. Вместо сплошной каменной стены, которую Саймон ожидал увидеть, за противоположным концом пещеры открывалось огромное пространство, залитое мерцающим красноватым светом. Где-то раздался крик боли.

Он замер от ужаса. Неужели его бросили в огненные бездны ада? Или норны сами построили нечто в этом роде, чтобы пытать своих эйдонитских пленников?

Вяло стоявшие перед ним фигуры, напоминавшие домашнюю скотину, внезапно расступились и быстро двинулись к стенам пещеры. Саймон увидел, как до ужаса знакомый силуэт появился в открытом пространстве между двумя помещениями. Не задумываясь, он откатился к стене и натянул на голову зловонное одеяло.

Прейратс все еще стоял спиной к меньшей пещере и к Саймону, ругая кого-то невидимого; лысый череп алхимика отражал огненные отблески.. Выплюнув несколько последних слов, он повернулся и пошел вперед, хрустя каблуками по разбитому камню. Священник пересек пещеру и поднялся по ступенькам на узкий порог и приложил ладонь к двери. Она распахнулась и потом со стуком захлопнулась за ним.

Саймон думал, что уже не способен ни бояться, ни удивляться, но теперь он никак не мог прийти в себя от потрясения. Что делает здесь Прейратс, когда он сам сказал, что едет в Вентмут? Даже король думал, что алхимик в Вентмуте. Зачем было Прейратсу обманывать своего хозяина?

И кроме того, где это «здесь»?

Раздался какой-то звук, и Саймон быстро поднял глаза. Одна из фигур в масках приближалась к нему, двигаясь с мучительной медлительностью старика. Человек — поскольку глаза над тряпкой несомненно принадлежали человеку — остановился перед Саймоном и некоторое время смотрел на него. Он сказал что-то, но голос звучал слишком тихо, чтобы можно было что-нибудь понять.

— Что?

Человек поднял руку и медленно стащил с лица жесткую тряпку. Он был до невозможности изможден; его морщинистое лицо было почти полностью закрыто седыми волосами. Но почему-то Саймону показалось, что этот человек может быть моложе, чем выглядит.

— Повезло, что ли? — сказал незнакомец.

— Повезло? — Саймон был озадачен. Неужели норны бросили его к сумасшедшим?

— Поп. Повезло, что у него другие дела имеются. Повезло, что… работы больше нет… Ну, той, для которой он берет арестантов.

— Не понимаю, о чем ты говоришь. — Саймон встал и выпрямился, чувствуя, что приобрел немало синяков во время своего крайне поспешного падения.

— Ты… ты не литейщик, — прищурившись, сказал незнакомец. — Грязный, это верно, но дыма-то на тебе нет.

— Норны поймали меня, — сказал Саймон, немного помедлив. У него не было причины доверять этому человеку — но причины не доверять тоже не было. — Белые лисицы, — пояснил он, увидев озадаченное выражение на лице собеседника.

— А-а, эти дьяволы. — Человек украдкой начертал знак древа. — Заходят они сюда, верно. Только мы-то на них издалека смотрим. Вот уж мерзкие твари! Против Бога все это, вот что. — Он оглядел Саймона сверху донизу, потом подошел немного ближе. — Никому не говори, что ты не литейщик, — прошептал он. — Сюда. Поди сюда.

Он отвел Саймона в сторону. Остальные люди в масках, похоже, мало интересовались вновь прибывшим. Глаза их были пустыми, как у вытащенной из воды рыбы.

Человек порылся в груде одеял и достал маску и оборванную рубаху.

— Вот, бери — это старина Кривоног носил, но ему уж одежка не понадобится — ну, там, где он сейчас. Будешь на нас похож, вот как.

— А это хорошо? — Саймону было трудно заставить работать свою уставшую голову. Он, по-видимому, оказался в литейной. Но почему? Может быть. это наказание за шпионство? Оно казалось на удивление мягким.

— Если не хочешь, чтоб тебя до смерти заработали, — начал человек и закашлялся долгим сухим кашлем, пронизывавшим все его тело. Прошло некоторое время, прежде чем он снова смог говорить. — Если доктор увидит, что ты новенький, он уж из тебя выжмет работу, можешь не бояться. И больше того. Он очень плохой. — Голос человека звучал убежденно. — Не надо, чтобы он тебя заметил.

Саймон посмотрел на засаленные обрывки тряпья.

— Спасибо тебе. Как тебя зовут?

— Стенхельм. — Человек снова закашлялся. — И другим не говори, что ты новый, а то они побегут к доктору так быстро, что у тебя глаза выскочат. Скажи, что работал на подъемнике. Эти спят в другой дыре, на той стороне, но Белые лисицы и солдаты всех беглых в эту дверь пихают, все равно, с какой стороны сбежали. — Он грустно задумался. — Осталось-то нас с гулькин нос, а работать надо. Вот они и притащили тебя сюда, а не прикончили сразу. Как тебя зовут, парень?

— Сеоман. — Он огляделся. Остальные литейщики снова впали в тупое оцепенение. Большинство из них свернулись на вонючих одеялах и закрыли глаза. — Кто такой этот доктор? — На какую-то долю секунды это слово пробудило в нем безумную надежду, но даже если бы Моргенс выжил в ужасном пламени, он никогда не мог бы наводить ужас на этих людей.

— Скоро с ним повидаешься, — сказал Стенхельм. — Некуда тебе торопиться.

Саймон обернул лицо тряпкой. Она пахла дымом, грязью и чем-то еще. Дышать через нее было трудно. Он сказал об этом Стенхельму.

— Ты ее намочи. Еще спасибо святому Искупителю скажешь, что она у тебя есть, посмотришь. Не то огонь прямо тебе в глотку полезет и все потроха сожжет. — Стенхельм указал на рубашку почерневшим пальцем. — И это надевай. — Он оглянулся на других литейщиков.

Саймон понял. Как только он натянет эту рубаху, он ничем уже не будет отличаться от всех остальных, не будет привлекать внимания. Эти люди были согнуты, почти сломаны — в этом не было сомнений. Меньше всего на свете они хотели, чтобы их заметили.

Когда он просунул голову в воротник рубашки и снова смог видеть, прямо к нему направлялась страшная фигура. На мгновение Саймон подумал, что это один из гюнов каким-то образом добрался до Хейхолта.

Огромная голова медленно поворачивалась из стороны в сторону. Маска изувеченной плоти злобно морщилась.

— Слишком долго спите, крысы, — прогремело это существо. — Работать надо. Священник хочет, чтобы сегодня закончили.

Саймон благодарил Узириса за оборванную тряпку, сделавшую его еще одним безликим пленником. Он знал, что этот одноглазый монстр будет новым витком его кошмара.

О Мать Милости! Они отдали меня Инчу.

11 КОВАРНЫЙ, КАК ВРЕМЯ

— Ты думаешь, Саймон может быть где-то здесь? — Бинабик поднял глаза от сушеной баранины, которую он рвал на маленькие кусочки. Это был утренний завтрак, если только можно говорить об утре в месте, где нет ни солнца, ни неба.

— Если в этом есть справедливость, — ответил маленький человек, — я предполагаю, мы имеем очень мизерный шанс находить его. Я опечален, Мириамель, но там много лиг туннелей.

Саймон в одиночестве блуждает в темноте. Эта мысль причиняла ей почти невыносимую боль — она была с ним так жестока! В отчаянии оттого, что приходится думать о чем-то другом, она спросила:

— Ситхи действительно построили все это?

Стены уходили так далеко вверх, что свет факела не достигал до потолка. Мириамель и Бинабик находились под сплошным черным куполом, и если бы не полное отсутствие звезд и движения воздуха, можно было бы подумать, что они заночевали под открытым небом.

— С содействием других. Я читал, что некие кузены оказывали ситхи воспомоществование. Они, эти кузены, производили карты, которые вы перекопировали. Еще одни такие бессмертные, мастера земли и камня. Эолер говаривал, что некоторые и сейчас проживают под Эрнистиром.

— Но кто согласился бы жить здесь? — поинтересовалась она. — Никогда не видеть дневного света…

— Ах, вы не имеете понимания, — улыбнулся тролль. — Асу'а был преисполнен света. Замок, в котором вы проживаете, имел свое построение на крыше величайшего дома ситхи. Асу'а был умерщвлен, чтобы смог нарождаться Хейхолт.

— Но он не хочет умирать, — мрачно сказала Мириамель.

Бинабик кивнул.

— Мы, кануки, имеем легендарность, что дух умерщвленного человека не может засыпать и остается в теле животного. Иногда он оказывает преследование убийце, иногда остается на месте, которое было излюбленным. Всегда он не имеет отдыха, пока правда не найдется и преступник не получит своего наказания.

Мириамель подумала о духах тысяч убитых ситхи и содрогнулась. Она слышала немало, странных звуков с тех пор, как они вошли в туннель под Святым Сутрином.

— Они не могут отдохнуть.

Бинабик поднял брови:

— Тут проживает нечто очень большее, чем обеспокоенные духи, Мириамель.

— Да, но это ведь то, что… — она понизила голос, — то, что представляет собой Король Бурь, верно? Загубленная душа, жаждущая отмщения.

Тролль казался озабоченным:

— Я не питаю счастья говорить о подобных вещах здесь. И он сам привлекал к себе умерщвление, если я помню со справедливостью.

— Потому что риммеры окружили замок и все равно собирались убить его.

— Вы имеете справедливость, — согласился Бинабик. — Но давайте прекращать разговор об этом. Я не имею знания об этом месте и слушающих ушах, но предполагаю, что чем очень меньше мы будем говорить на эту тему, тем очень счастливее мы будем.

Мириамель наклонила голову, соглашаясь с ним. На самом деле она уже жалела, что вообще упомянула об этом. После целого дня блужданий в шепчущихся тенях мысль о неумершем враге была и без того достаточно близкой.

В первую ночь они недалеко зашли в лабиринт туннелей. Проходы в катакомбах под Святым Сутрином становились все шире и шире, и в конце концов начали под постоянным углом спускаться; после первого часа Мириамель думала, что они должны были спуститься ниже дна Кинслага. Вскоре они набрели на относительно удобное место, где смогли остановиться и перекусить. Посидев немного, оба вскоре поняли, как сильно на самом деле устали. Поэтому путники расстелили свои плащи и быстро заснули. Проснувшись, Бинабик снова зажег факелы от своего огненного горшка — маленькой глиняной баночки, в которой каким-то образом продолжала тлеть искра, — и, съев немного хлеба и сухих фруктов и глотнув теплой воды, они снова пустились в путь.

День пути провел их по многочисленным перепутанным туннелям. Мириамель и Бинабик делали все, что могли, чтобы держаться по возможности близко к главному направлению на карте двернингов, но переходы были коварными и запутанными; нельзя было с уверенностью сказать, что они идут правильным курсом. Но, где бы они ни были, ясно было одно: мир смертных остался позади. Они спустились в Асу'а — в некотором роде назад в прошлое. Пытаясь заснуть, Мириамель обнаружила, что мысли ее разбегаются. Кто мог знать, что в мире так много тайн?

Этим утром она была потрясена ничуть не меньше. Она с детства путешествовала очень много даже для дочери короля и видела величайшие чудеса Светлого Арда, от Санкеллана Эйдонитского до плавучего замка в Варинетене — но по сравнению с умами, создавшими этот подземный замок, самые изощренные человеческие архитекторы казались робкими детьми.

Время и обвалы превратили в пыль часть Асу'а, но сохранилось достаточно, чтобы понять, что замок не имел себе равных. Как ни прекрасны были руины Да'ай Чикизы, быстро решила Мириамель, эти, конечно, превосходили их. Лестницы, по виду ни на чем не держащиеся, уходили в темноту, переплетаясь, как яркие вымпелы, развевающиеся на ветру. Стены изгибались, готовые сомкнуться, и расходились в стороны дивными многоцветными веерами, закручиваясь струящимися складками; поверхности казались живыми от вырезанных на них бесчисленных животных и растений. Создатели этих стен, очевидно, способны были растягивать камень, как горячую карамель, и лепить его, как воск.

Пересохшие каналы — теперь их заполняла только сыпучая пыль — бежали из комнаты в комнату, пересеченные узкими, богато украшенными мостиками. Над головой огромные канделябры в форме фантастических, невероятных цветов свешивались с каменных листьев и лиан, фестонами покрывавших потолок. Мириамель поймала себя на том, что ей безумно хотелось бы увидеть их расцветающими ярким светом. Судя по остаткам цвета, все еще сохранившегося на изгибах камня, дворец сверкал радугой фантазии, почти невообразимой.

Но хотя разрушенные помещения ослепляли своим великолепием, было и еще нечто в дивных залах, отчего ей становилось не по себе. Несмотря на всю их красоту, они явно предназначались для существ, которые видят все иначе, чем смертные. Углы были странными, расположение беспокоящим. Некоторые залы с высокими сводами казались слишком большими для своего убранства, но другие были почти пугающе забиты и запутаны орнаментом — в них мог поместиться только один человек. Что было еще более странно, остатки замка ситхи не казались полностью мертвыми. Вдобавок к слабым звукам, напоминающим голоса, и странному движению воздуха в казалось бы безветренном месте Мириамель видела повсюду неуловимое мерцание, намек на движение где-то вне ее поля зрения, как будто ничто не было настоящим. Она представляла себе, что может моргнуть и обнаружить Асу'а возродившимся или — что тоже вероятно — грязь на полу и пыльные стены голых пещер.

— Здесь нет Бога.

— Какой смысл ваших слов? — поинтересовался Бинабик.

Трапеза была закончена, они снова несли седельные сумки вниз по длинной галерее с высокими стенами, через узкие мостики, как полет стрелы перекинутые через пустоту. Вокруг была тьма, которую не мог пробить свет факела.

Смущенная, она подняла глаза:

— Я и сама не знаю. Я сказала, что здесь нет Бога.

— Вы не питаете склонности к этому месту? — Бинабик улыбнулся. — Я тоже питаю страх к этим теням.

— Нет, то есть я хочу сказать, да. Я боюсь. Но я не это имела в виду. — Она подняла факел выше, разглядывая полоску резьбы на стене за пропастью. — Те, кто жил здесь, были совершенно не похожи на нас. Они не думали о нас. Трудно поверить, что это тот же мир, в котором я прожила всю жизнь. Меня учили верить, что Бог присутствует во всем и следит за нами. — Она покачала головой. — Это трудно объяснить. Кажется, что это место Богу недоступно. Они существуют сами по себе, не соприкасаясь.

— Это заставляет вас питать очень больший страх?

— Думаю, да. Просто это место не имеет ничего общего с тем, чему меня учили.

Бинабик торжественно кивнул. В желтом свете факела он был гораздо меньше похож на ребенка, чем в живых солнечных лучах. Темнота тенью легла на его круглое лицо.

— Но другие сказали бы, что ваша церковь предупреждала о происходящем таковыми словами: «Это война добра и зла».

— Да, но все не так просто, — сказала она настойчиво. — Инелуки — он был хорошим? или плохим? Он хотел помочь своему народу, а больше я ничего не знаю.

Бинабик помолчал, потом положил маленькую руку на руку принцессы.

— Ваши спрашивания содержат разумность. Я не предполагаю, что мы имеем должность питать очень большую ненависть к нашему общему врагу. Но не называйте его здесь, пожалуйста, — он сжал ее пальцы для большей убедительности, — и берите себе знание одной вещи: чем бы он ни был раньше, теперь он очень опасная тварь, превышающая все, что вы знаете или можете обдумывать. Не приходите в забвение. Он умертвит нас и всех людей, кого мы любим, если будет одерживать нас. В этом я имею уверенность.

А мой отец? — подумала она. Он теперь тоже наш враг? Что, если я все-таки доберусь до него, но не найду ничего, что я когда-то любила? Это будет все равно что умереть. Мне безразлично, что тогда со мной будет.

И тогда она поняла. Дело не в том, что Бог не наблюдает за ней. Дело в том, что никто не хочет сказать ей, как отличить добро от зла. Она не находила утешения даже в том, чтобы сделать что-то просто из чувства противоречия. Все решения ей придется принимать самой, а потом жить в соответствии с ними. Принцесса еще некоторое время сжимала руку Бинабика, прежде чем они пошли дальше. Наконец она была в обществе друга. Каково бы ей пришлось здесь одной?!

К тому времени, когда они трижды поспали в развалинах Асу'а, даже его разрушающееся великолепие не могло больше привлекать внимание Мириамели. Темные холлы, казалось, будили воспоминания — картины детства в Меремунде, дни принцессы-пленницы в Хейхолте. Она чувствовала себя затерянной между собственным прошлым и прошлым ситхи.

Они нашли широкую лестницу, ведущую наверх, пыльные ступени, огражденные вырезанными в форме розовых кустов перилами. Когда, сверившись с картой, Бинабик заявил, что им следует подняться по ней, Мириамель ощутила прилив счастья. Они пойдут вверх после стольких часов в мрачных глубинах! Но после того, как они больше часа шли по ступеням, уже казавшимся бесконечными, ее радость несколько поугасла; и мысли принцессы снова разбежались.

Саймон пропал, а я так и не смогла… по-настоящему поговорить с ним. Люблю ли я его? Это ни к чему не привело бы — как мог бы он хорошо относиться ко мне после того, как я сказала ему про Аспитиса? — но разве нельзя было остаться друзьями? Люблю ли я его?

Она посмотрела вниз на свои ноги. Ступени текли под ними медленным водопадом.

Бесполезно думать об этом… Ну предположим, что да. Подумав так, она почувствовала, как в душе ее поднимается сметающая все на своем пути волна горя, угрожающего стать безумием. Она жестко подавила ее в себе, боясь силы этого чувства. О Боже! Неужели жизнь только из этого и состоит? Обладать чем-то драгоценным и понять свое счастье только тогда, когда уже слишком поздно?

Она чуть не споткнулась о Бинабика. Тролль быстро поднялся на одну ступеньку, и его голова теперь была почти рядом с головой принцессы. Он поднес палец к губам, давая знак молчать.

Они только что прошли мимо площадки, на которую выходили несколько арок, ведущих в боковые проходы, и сперва Мириамель подумала, что тихий шум доносится оттуда, но Бинабик показывал вверх. В значении этого жеста не приходилось сомневаться: кто-то еще был на лестнице.

Созерцательное настроение Мириамели испарилось. Кто бродит по этим мертвым залам? Саймон? Надеяться на это было глупо. Но кто еще может блуждать в этом мире теней? Не знающие покоя мертвые?

Пока они пятились вниз, к площадке, Бинабик разделил свой дорожный посох пополам, вытянув нож. Когда звук шагов усилился, принцесса нащупала свой собственный клинок. Бинабик стряхнул с себя сумку и тихо бросил ее на каменный пол у ног Мириамели.

Странная фигура спускалась по темной лестнице, медленно, но уверенно двигаясь к свету факела. Мириамель почувствовала, что душа ее уходит в пятки. Это был человек, которого она прежде не видела. В глубинах его капюшона блестели выпученные глаза, зубы были обнажены в странной ухмылке.

Прошло мгновение, прежде чем Бинабик задохнулся от изумления, узнавая:

— Хенгфиск!

— Ты знаешь его? — Принцесса услышала, как дрожит ее голос, пронзительный голос испуганной маленькой девочки.

Тролль сжимал в руках нож, как священник мог бы выставить перед собой древо.

— Чего ты желаешь, риммер? — спросил он. — Ты терялся?

Улыбающийся человек не ответил, но раскинул руки и сделал еще один шаг вниз. Что-то в нем было ужасно неправильным.

— Убирайся, ты, — закричала она и невольно сделала шаг назад, к одной из арок. — Бинабик, кто это?

— Я имею знание, кем он был, — ответил тролль, размахивая ножом. — Но предполагаю, что теперь он кто-то другой.

Прежде чем он закончил, лупоглазый человек с ужасающей скоростью ринулся вниз по ступеням. В мгновение ока он поравнялся с троллем, одной рукой схватив Бинабика за руку, в которой тролль держал нож, и другой рукой обхватывая торс маленького человека. После недолгой борьбы они упали и покатились с площадки на нижние ступени. Факел Бинабика упал и запрыгал по лестнице. Тролль задыхался и рычал от боли, его противник не издавал ни звука.

У Мириамели было всего несколько секунд, чтобы увидеть все это. Потом несколько больших рук появились из темной арки. Они сжали оба ее запястья, обхватили талию. Грубые пальцы касались ее кожи. Факел принцессы был выбит у нее из рук. Она не успела набрать в грудь воздуха, чтобы закричать, когда на голову ей что-то накинули. Сладковатый запах ударил ей в ноздри. Принцесса почувствовала, что уплывает куда-то, вопросы, которые она не успела задать, растворились в небытии, и все потускнело.

— Почему ты не подойдешь и не сядешь рядом со мной? — спросила Нессаланта. Она говорила, как капризный ребенок, которому не дали конфету. — Ты не разговариваешь со мной уже много дней.

Бенигарис отвел взгляд от ограды расположенного на крыше сада. Внизу зажигались первые вечерние огни. Великий Наббан мерцал в лавандовых сумерках.

— Я был занят, матушка. Может быть, от вашего внимания ускользнуло, что мы ведем войну?

— Мы воевали и прежде, — беспечно ответила она. — Милостивый Господь, такие вещи всегда одинаковы, Бенигарис. Ты хотел править. Ты должен наконец повзрослеть и принять тяготы, которые приходят с этим.

— Повзрослеть, ах вот оно что! — Бенигарис повернулся к матери, кулаки его были крепко сжаты. — Это вы ребенок, матушка. Неужели вы не видите, -что происходит? Неделю назад мы потеряли Онестрийский проход. Сегодня мне сообщили, что Аспитис бежал и Эдна пала. Мы проигрываем эту войну, будьте вы прокляты! Если бы я отправился туда сам, а не послал этого идиота, моего брата…

— Не смей ничего говорить о Вареллане, — отрезала герцогиня. — Не его вина, что твои легионы были полны суеверных крестьян, верящих в привидения!

Бенигарис долго смотрел на мать; любви не было в его взгляде.

— Это действительно Камарис, — сказал он тихо.

— Что?

— Там Камарис, матушка. Вы можете говорить все, что угодно, но я слышал доклады людей, приехавших с поля боя. Если это не он, значит, древний бог войны, в которого верили наши предки, вернулся на землю.

— Камарис мертв, — фыркнула она.

— Он что, из вашей ловушки убежал? — Бенигарис подошел на несколько шагов ближе. — Вот почему отец стал первым наследником герцогства Наббана — вы устроили так, что Камариса убили? Тогда, похоже, вам не повезло. Может быть, на этот раз вы неправильно избрали орудие.

Лицо Нессаланты исказилось от ярости.

— В этой стране нет орудия, достаточно сильного, чтобы осуществить мою волю. Мне ли этого не знать? — Она смотрела на своего сына. — Все слабы и глупы до предела. Благословенный Искупитель! Если бы я была мужчиной — ничего этого не случилось бы! Мы не кланялись бы северным королям на троне из костей.

— Избавьте меня от вашего тщеславия, мама. Так что вы сделали с Камарисом? Как бы то ни было, он сумел избежать этого.

— Я ничего не делала Камарису. — Вдовствующая герцогиня поправила свои юбки, немного успокаиваясь. — Я признаю, что не очень горевала, когда он упал в океан — вот уж кто был самым слабым из всех! Совершенно не пригоден для того, чтобы править! — но не имела к этому никакого отношения.

— Я почти верю вам, мама. Почти. — Бенигарис тонко улыбнулся. Повернув голову, он увидел стоящего в дверях придворного, который слушал этот разговор с плохо скрытым злорадством. — Да? Что тебе нужно?

— Там… там много народу спрашивают вас, мой лорд. Вы велели докладывать.

— Да, да. Кто ждет?

— Во-первых, ниски, мой лорд. Он так и не попал на прием к вам.

— Неужели у меня мало других забот? Почему он не понимает намека и не уходит? Чего хочет этот проклятый морской страж?

Придворный покачал головой. Длинное перо у него на шляпе раскачивалось, трепетало под дуновением свежего ветерка.

— Он не хочет говорить ни с кем, кроме вас, герцог Бенигарис.

— Тогда будет сидеть там, пока не высохнет и не задохнется. У меня нет времени разбираться с болтливым ниски. — Он обернулся и снова посмотрел вниз, на городские огни. —А кто еще?

— Еще один посланник от графа Страве, лорд.

— Ах, — Бенигарис дернул себя за ус, — так я и думал. Дадим этому вину побродить еще немного. Это все?

— Астролог Ксаннасэвин, лорд.

— Значит, он явился наконец. Наверное, очень огорчен, что заставил своего герцога ждать. — Бенигарис медленно кивнул. — Пошли его наверх.

— Ксаннасэвин здесь? — Нессаланта улыбнулась. — Я уверена, что он расскажет нам что-нибудь замечательное. Вот увидишь, Бенигарис, он принесет нам хорошие вести.

— Без сомнения.

Ксаннасэвин появился через несколько секунд. Словно пытаясь отвлечь внимание от своего роста и худобы, астролог аккуратно опустился на колени.

— Мой лорд, герцог Бенигарис. Моя леди, герцогиня Нессаланта. Тысячи извинений. Я пришел, как только получил ваш вызов.

— Подойди и сядь подле меня, Ксаннасэвин, — сказала герцогиня. — Мы редко видим тебя последнее время.

Бенигарис прислонился к ограде.

— Матушка права — тебя долго не было во дворце.

Астролог встал и подошел, чтобы сесть подле Нессаланты.

— Приношу свои извинения. Я понял, что иногда нужно оставить пышность придворной жизни. Уединение помогает услышать, что говорят звезды.

— А, — герцог кивнул, как будто астролог только что разрешил какую-то сложную загадку, — вот почему тебя видели на рынке, торгующимся с лошадником.

Ксаннасэвин на мгновение потупился.

— Да, мой лорд. В сущности, я собирался ездить под ночным небом. При дворе столько развлечений, но пришло важное время. Я чувствовал, что мой мозг должен очиститься, чтобы я смог лучше служить вам.

— Иди сюда, — сказал Бенигарис.

Астролог встал, разглаживая складки своего просторного темного одеяния, потом подошел к герцогу и встал подле него у ограды на краю крыши.

— Что ты видишь на небе?

Ксаннасэвин прищурился:

— О, многое, мой лорд. Но если вы хотите, чтобы я правильно прочел звезды, мне следует вернуться к себе и взять карты.

— Но в последний раз, когда ты здесь был, небо прямо излучало счастливые предзнаменования. Тогда тебе не нужны были никакие карты.

— Я много часов изучал их перед тем, как прийти, мой…

Бенигарис обнял астролога за плечи.

— А как насчет великих побед Дома Зимородка?

Ксаннасэвин поежился:

— Они грядут, мой лорд. Посмотрите вон туда. — Астролог показал на север. — Разве не это я предсказывал вам? Смотрите, Звезда завоевателя!

Бенигарис проследил за пальцем Ксаннасэвина.

— Вон та маленькая красная точка?

— Скоро она зальет пламенем все небо, герцог Бенигарис.

— Он действительно предсказывал ее появление, Бенигарис, — отозвалась Нессаланта со своего кресла. Ее, видимо, раздражало, что она не принимает участия в разговоре. — Я уверена, что сбудется и все остальное, что он говорил.

— Конечно, сбудется. — Бенигарис смотрел на алую точку в вечернем небе, похожую на капельку крови от укола булавки. — Гибель империй и великие дела для Дома Бенидривинов.

— Вы запомнили это, мой лорд! — Ксаннасэвин улыбнулся. — То, что беспокоит вас, приходит и уходит. Под великим колесом небес это только легкий ветерок, пробежавший по траве.

— Возможно. — Герцог все еще дружески обнимал астролога. — Но я беспокоюсь за тебя, Ксаннасэвин.

— Мой лорд так добр, думая обо мне в тяжкое время испытаний. Что вас беспокоит, герцог Бенигарис?

— Боюсь, ты провел слишком много времени, глядя в небо. Неплохо бы тебе расширить кругозор и обратить взгляд на грешную землю. — Герцог показал на горящие внизу фонари. — Когда смотришь на что-то слишком долго, перестаешь видеть другие вещи, не менее важные. Например, Ксаннасэвин, звезды сказали тебе, что слава ждет Дом Бенидривинов, — но ты невнимательно слушал рыночные сплетни о том, что сам Камарис, брат моего отца, ведет войска на Наббан. А может быть, ты все-таки прислушивался к пересудам, и это побудило тебя поехать прогуляться, а?

— Мой лорд, вы ошибаетесь…

— Потому что Камарис, конечно, старейшина Дома Бенидривинов, так что звезды вполне могли иметь в виду его победу?

— О мой лорд, я не думал ничего подобного…

— Прекрати это, Бенигарис, — резко сказала Нессаланта. — Перестань третировать несчастного Ксаннасэвина. Сядь рядом со мной, и мы выпьем вина.

— Я пытаюсь помочь ему, матушка. — Герцог улыбался, но на лице его выступили багровые пятна. — Как я уже сказал, ты, очевидно, провел слишком много времени, глядя в небо, и не уделял достаточно внимания более низменным вещам.

— Мой лорд…

— Я знаю средство тебе помочь.

Бенигарис быстро нагнулся и двумя руками обхватил Ксаннасэвина за талию. Потом он выпрямился, кряхтя от напряжения; астролог раскачивался в воздухе.

— Нет, герцог Бенигарис, нет!

— Прекрати это! — завизжала Нессаланта.

Бенигарис поднял астролога повыше. Ксаннасэвин перевалился через ограду, тщетно пытаясь найти опору. Бенигарис разжал руки. Прошло несколько секунд, казавшихся невыносимо долгими, и из глубины двора донесся звук удара.

— Как… Как ты смеешь?!. — заикалась Нессаланта, глаза ее были широко раскрыты от ужаса. Бенигарис резко повернулся к ней, лицо его исказилось от ярости. Тонкая струйка крови текла по его лбу: астролог вырвал клок волос герцога.

— Заткнись! С тобой следовало бы сделать то же самое, старая волчица! Мы проигрываем войну — проигрываем! Может быть, сейчас тебе и все равно, но ты тоже не в безопасности. Сомневаюсь, что этот унылый Джошуа позволит своим солдатам убивать пленников и насиловать женщин. Но люди, которые шепчутся на рынках о том, что случилось с моим отцом, знают, что твоя вина не меньше моей. — Он вытер кровь с лица. — Нет, мне не придется убивать тебя. Найдется не один крестьянин, который уже точит нож, ожидая, чтобы Камарис с войском появился перед воротами, готовый начать потеху! — Бенигарис сердито засмеялся. — Ты что думаешь, дворцовая стража будет жизнью рисковать, защищая тебя, когда уже ясно, что все потеряно. Эти люди ничем не отличаются от крестьян, матушка. Они живут своей жизнью, и им плевать, кто сидит на троне. Ты, старая дура! — Уголки рта герцога подергивались, он сжал кулаки.

Вдовствующая герцогиня откинулась в кресле.

— Что ты собираешься делать? — простонала она.

Бенигарис выбросил вперед руки.

— Драться, будь ты проклята! Может быть, я убийца, но то, чем я владею, я им не отдам, пока они не вырвут это из моих мертвых рук. — Он пошел к дверям, потом повернулся: — Я не хочу больше видеть вас, матушка. Мне все равно, куда вы денетесь и что будете делать… но я не желаю вас видеть.

Он протиснулся в дверь и исчез.

— Бенигарис! — Голос Нессаланты возрос до крика. — Бенигарис! Вернись!

Безмолвный монах схватил Бинабика за горло; его другая рука тянула кисть тролля, сжимающую нож, к влажному от пота лицу маленького человека.

— Почему… ты?.. — Пальцы сжимались сильнее, не давая троллю вдохнуть и договорить.

Бледное потное лицо монаха нависало над ним; от него исходил лихорадочный жар.

Бинабик выгнул спину и приподнялся. На мгновение ему удалось ослабить хватку монаха. Он использовал этот глоток свободы, чтобы броситься на край ступеньки, так что оба покатились вниз. Когда этот живой клубок остановился, Бинабик был уже сверху. Тролль наклонился вперед, всем своим весом надавив на нож, но Хенгфиск отвел его одной рукой. Худощавый монах был вдвое выше тролля, и только странная неуверенность в движениях не позволила ему одержать быструю и полную победу.

Пальцы Хенгфиска снова сомкнулись на шее тролля. В отчаянии Бинабик попытался оттолкнуть руки противника подбородком, но хватка монаха была слишком сильна.

— Мириамель! — прохрипел Бинабик. — Мириамель!

Никто не ответил. Тролль уже задыхался, сражаясь за каждый глоток воздуха. Он не мог приблизить нож к безжалостно улыбающемуся лицу Хенгфиска или оторвать руку, сжимающую его горло. Монах уперся коленом в ребра Бинабика, так что тролль не мог вырваться.

Тогда Бинабик повернул голову и укусил запястье Хенгфиска. Сначала пальцы у него на шее сжались еще сильнее, потом тролль почувствовал, что прокусил кожу, солоноватый привкус крови был на его губах.

Хенгфиск не закричал, и улыбка его не стала менее широкой. Он быстро повернулся на бок, с силой толкнув Бинабика. Нож выпал из руки тролля, но маленький человек был слишком занят тем, чтобы не упасть в темноту, — и не обратил на это внимания. Он лежал плашмя на камнях, ноги его болтались над бездной под перилами. Упираясь локтями и коленями, тролль подтянулся, отчаянно надеясь вернуть нож — клинок лежал всего в нескольких дюймах от Хенгфиска, который скрючился у стены, злобно сверкая на тролля выпученными глазами. С прокушенной руки капала кровь.

Но его улыбка исчезла.

— Вад?.. — Низкий голос Хенгфиска напоминал воронье карканье. Его глаза испуганно бегали, как будто он внезапно обнаружил себя в совершенно неожиданном месте. Лицо монаха, когда он наконец повернулся к Бинабику, было полно смущения и ужаса.

— Почему ты производишь нападение? — простонал Бинабик. Кровь была на его подбородке и щеках. Он еле мог говорить. — Мы не имели дружбы… но… — Он зашелся в приступе кашля.

— Тролль?.. — Лицо Хенгфиска, за мгновение до этого растянутое в ликующей улыбке, теперь обмякло. — Что?.. Ах, ужасно, так ужасно…

Потрясенный этой переменой, Бииабик молча смотрел на него.

— Я не мог… — Монах, казалось, был переполнен горем и раскаянием. Он сплел пальцы. — Я не мог… О Милостивый Бог, тролль… Это так… холодно!

— Что с тобой случилось? — Бинабик подвинулся немного ближе, внимательно следя за кинжалом, но монах, похоже, забыл о клинке.

— Я не могу выговорить это. — Хенгфиск зарыдал. — Они наполнили меня… Оттолкнули меня в сторону… Как Господь мог так жестоко поступить со мной?..

— Я могу оказывать какую-нибудь помощь?

Монах смотрел на него, что-то похожее на надежду мелькнуло в покрасневших выпученных глазах. Потом спина его напряглась, голова дернулась, он закричал от боли.

— Хенгфиск! — Бинабик выбросил руки вверх, как бы защищаясь от того, что пронзило монаха, чем бы оно ни было.

Хенгфиск дергался, руки его дрожали.

— Не надо!.. — закричал он. — Нет! — На мгновение он, казалось, овладел собой, но когда он снова повернул к Бинабику свое изможденное лицо, оно начало изменяться, словно змеи ползали под тонким покровом плоти. — Это ложь, тролль. — В этих словах была ужасная, смертельная значительность. — Они лживые, но хитрые, как само время! — Он неловко повернулся и сделал несколько неверных шагов вниз по лестнице так близко к Бинабику, что тролль мог бы протянуть руку и коснуться его. — Иди! — выдохнул монах.

Испуганный даже больше, чем во время драки, Бинабик пополз вперед и поднял свой нож. Какой-то звук за его спиной заставил тролля резко повернуться. Хенфиск с расплывшимися в улыбке губами снова поднимался по ступеням. Бинабик успел только поднять руки, когда монах бросился на него. Зловонная ряса Хенгфиска опутала обоих, как саван. Произошла недолгая борьба, и все стихло.

Бинабик выполз из-под тела монаха. Отдышавшись, он перевернул Хенгфиска на спину. Рукоять его костяного ножа торчала из левого глаза монаха. Задрожав, тролль вытащил лезвие и вытер его о темную рясу. Последняя улыбка застыла на лице Хенгфиска.

Бинабик поднял свой упавший факел и, спотыкаясь, стал подниматься на площадку. Мириамель исчезла, и сумки, в которых была еда, вода и карты, исчезли тоже. У Бинабика не было ничего, кроме факела и дорожного посоха.

— Принцесса! — позвал он. Эхо отозвалось в пустоте за ступенями. — Мириамель!

Он был один, если не считать тела монаха.

— Он, должно быть, сошел с ума. Ты уверен, что он действительно хочет этого?

— Да, принц Джошуа, я уверен. Я сам говорил с ним. — Барон Сориддан опустился на стул, отмахнувшись от оруженосца, попытавшегося забрать его плащ. — Если это не какой-нибудь трюк, нечего было бы и мечтать о лучшем предложении. Иначе многие погибнут, прежде чем мы возьмем городские стены. Но это действительно странно.

— Это совсем не то, чего я ожидал от Бенигариса, — признал Джошуа. — И он потребовал, чтобы это был Камарис? Он так устал от жизни?

Барон Сориддан пожал плечами, потом протянул руку и взял чашу, которую принес ему паж.

Изгримнур, молча наблюдавший за этим, хмыкнул. Он понимал, почему были озадачены барон и Джошуа. Безусловно Бенигарис проигрывал — за последний месяц отряды Джошуа и присоединившихся к нему наббанайских баронов оттеснили силы герцога так сильно, что под контролем герцога оставалась только столица. Но Наббан был самым крупным городом Светлого Арда, а его морской порт делал осаду бессмысленной. Некоторые из союзников Джошуа предоставили ему принадлежащие им морские корабли, но этого было недостаточно, чтобы полностью заблокировать город и взять его измором. Так что со стороны правящего герцога Наббана подобная сделка была просто глупостью. Но Джошуа принял это сообщение так, словно именно ему предстояло драться с Камарисом.

Изгримнур переменил позу:

— Это звучит очень глупо, Джошуа, но что мы теряем? Ведь Бенигарис должен будет довериться нам, а не наоборот.

— Но это безумие! — расстроенно проговорил Джошуа. — И все, чего он хочет, если победит, это возможность безопасно уйти для его семьи и слуг? Таковы условия сдачи — зачем ему драться за них? В этом нет смысла. Здесь какой-то подвох. — Принц, видимо, надеялся, что кто-нибудь согласится с ним. — Такого уже сто лет никто не делал!

Изгримнур улыбнулся:

— Кроме вас. Всего несколько месяцев назад, в степях. Все помнят ту историю, Джошуа. Ее еще долго будут рассказывать у костров.

Принц не улыбнулся в ответ:

— Но я обманным путем вынудил к этому Фиколмия! И он представить себе не мог, что его боец может проиграть. Даже если Бенигарис не верит, что это действительно его дядя, он должен был слышать, какой это воин! Все это бессмысленно! — Он повернулся к старому рыцарю, который сидел в углу, неподвижный как статуя. — Что вы думаете об этом, сир Камарис?

Камарис поднял вверх раскрытые ладони.

— Войне надо положить конец. Если это можно сделать таким образом, что ж, я сделаю все, что от меня зависит. Барон Сориддан прав: глупо будет пренебречь такой возможностью из пустой подозрительности. Мы могли бы спасти много жизней. Ради этого одного я сделал бы все возможное.

Джошуа кивнул.

— Думаю, так. Я все еще не понимаю причин поступка герцога, но думаю, что должен согласиться. Народ Наббана не должен страдать только потому, что их лорд — отцеубийца. Если мы выиграем, перед нами будет еще более грандиозная задача, для которой понадобится вся армия в целости и сохранности.

Конечно, Джошуа приуныл, понял Изгримнур. Он знает, что нас ждут ужасы, которые могут настолько превзойти бойню в Онестрийском проходе, что мы будем вспоминать об этой битве, как о маленьком развлечении. Джошуа единственный в этой комнате, уцелевший после осады. Наглимунда. Он вырвался из лап Белых лисиц. Конечно, он мрачен.

Вслух он сказал:

— Тогда решено. Только поставьте стул, на который я мог бы опустить свою толстую старую задницу, чтобы все рассмотреть.

Во взгляде Джошуа сквозило раздражение:

— Это не турнир, Изгримнур. Но ты будешь там — мы все будем. Видимо, этого хочет Бенигарис.

Ритуалы, подумал Тиамак. Мой народ должен казаться сухоземцам таким же странным, как они мне. Он стоял на ветреном склоне холма и смотрел на широко распахнутые ворота Наббана. Оттуда появился небольшой верховой отряд. Предводитель был одет в кованые доспехи, блестевшие даже в свете серого дня. Другой всадник вез огромное синее с золотом знамя Дома Зимородка, но рога не трубили.

Тиамак наблюдал, как Бенигарис и его отряд приближаются к месту, где вместе со всем штабом Джошуа стоял и сам вранн. Пока они ждали, ветер усилился. Тиамак задрожал.

Пронзительно холодно. Слишком холодно для этого времени года — даже у самого океана.

Всадники остановились в нескольких шагах от принца и его соратников. Солдаты Джошуа, неровными рядами расположившиеся у подножия холма, зашумели и снова притихли, наблюдая. Многие столпились на крышах и у окон внешнего Наббана, некоторые стояли у городских стен. Ради этого мгновения война была приостановлена. Теперь все участники застыли, как расставленные и забытые игрушки.

Джошуа шагнул вперед:

— Итак, ты пришел, Бенигарис.

Предводитель всадников поднял забрало.

— Пришел, Джошуа. В известном смысле я благородный человек. В точности как и ты, принц.

— И ты намерен придерживаться условий, которые были предложены барону Сориддану? Один на один? И все, чего ты просишь, если выиграешь, это гарантии безопасности для твоей семьи и слуг?

Бенигарис нетерпеливо передернул плечами:

— Ты получил мое слово, я твое. Так давайте покончим с этим. Где ваш… великий человек?

Джошуа посмотрел на него с некоторым недоверием.

— Он здесь. — Когда принц произнес последние слова, люди за его спиной расступились, и Камарис вышел вперед. Старый рыцарь был в кольчуге. На его накидке не было эмблемы, под мышкой он держал древний золотой шлем. Тиамак подумал, что Камарис выглядит даже более несчастным, чем обычно.

Посмотрев в лицо старика, Бенигарис кисло улыбнулся.

— Ах, я был прав. Я говорил ей. — Он поклонился в сторону рыцаря: — Привет, дядюшка.

Камарис промолчал.

Джошуа поднял руку. Он, по-видимому, находил эту сцену недопустимо безвкусной.

— Ну хорошо, приступим. — Принц повернулся к герцогу Наббана. — Вареллан здесь, с ним обращались хорошо. Я обещаю: что бы ни случилось, вашей сестре и матери будет оказано подобающее уважение.

Бенигарис долго смотрел на него, глаза наббанайца были холодными, как у ящерицы.

— Моя мать мертва. — Он резко повернул коня, опустил забрало и немного отъехал назад, вверх по холму.

Джошуа устало посмотрел на Камариса.

— Постарайся не убивать его.

— Ты знаешь, что я ничего не могу обещать, — сказал старый рыцарь. — Но я пощажу его, если он попросит.

Ветер усилился. Тиамак пожалел, что не взял одежды сухоземцев: штаны и сапоги больше подходили к здешнему климату, чем голые ноги и сандалии Тиамака. Он дрожал, наблюдая, как всадники поворачивают друг к другу.

Тот, Кто Сгибает Деревья, наверное, встал с левой ноги, подумал он, повторяя то, что часто говорил его отец. От этой мысли ему стало еще холоднее. Но я не думаю, что этот холод посылает враннский бог погоды. У нас другой враг, таившийся долгое время, — и нет сомнения, что он может распоряжаться ветром и бурями.

Тиамак смотрел вверх на склон холма, где Камарис и Бенигарис стали друг против друга на расстоянии, которое человек мог бы преодолеть за несколько шагов. Они стояли так близко друг к другу, и узы крови связывали их — но было ясно, что бездонная пропасть простирается между ними.

А тем временем дуют вихри Короля Бурь, подумал Тиамак. И эти двое, племянник и дядя, участвуют в каком-то безумном ритуале сухоземцев, точно так же, как Джошуа и Элиас.

Два всадника внезапно пришпорили лошадей, но для Тиамака они были просто ярким пятном. Ужасная мысль поразила его, черная и пугающая, как грозовая туча.

Мы все время думали, что король Элиас был инструментом мщения Инелуки. И два брата шли, ссорясь, от Наглимунда к Сесуадре, кусая и царапая друг друга, так что принцу Джошуа и нам, остальным, оставалось только уцелеть.. Но может быть, Элиас знает о планах Короля Бурь столько же, сколько мы? Что, если он только послушно играет свою роль, не давая нам заниматься ничем другим, а тем временем страшное темное существо готовит и ему, и Джошуа один ужасный конец?

Несмотря на холод, Тиамак почувствовал, как капли пота выступили у него на лбу. Но если это так, в чем же состоит план Инелуки? Адиту клялась, что он никогда не сможет вернуться из пустоты, в которую его отбросило заклятие смерти, но, может быть, есть какое-то другое отмщение, придуманное им, которое могло бы принести человечеству гораздо больше вреда, чем управление Светлым Ардом посредством Элиаса и норнов?

Тиамак огляделся в поисках Стренгъярда, торопясь поделиться своей тревогой с носителем свитка. Но священник затерялся в бурлящей толпе. Люди вокруг вранна возбужденно кричали. Расстроенному Тиамаку потребовалось немало времени, чтобы понять, что один из всадников сбил с лошади другого. Легкий укол страха быстро прошел, когда он увидел, что упал сверкающий доспехами Бенигарис. Гул пробежал по толпе, когда Камарис спешился. Два мальчика выбежали и отвели в сторону лошадей. Тиамак постарался отложить ненадолго свои догадки и подозрения и протиснулся между Хотвигом и Слудигом, стоявшими рядом с принцем Джошуа. Риммер недовольно посмотрел вниз, но, увидев Тиамака, ухмыльнулся:

— Он его здорово стукнул по перьям. Хороший урок старик преподнес Бенигарису.

Тиамак вздрогнул. Он никогда не мог понять удовольствия, которое получали его спутники в таких случаях. Этот «урок» мог кончиться смертью одного из двух мужчин, круживших друг возле друга, подняв щиты и держа наготове длинные мечи. Торн выглядел чернее самой темной ночи.

Сперва казалось, что схватка скоро закончится. Хотя Бенигарис и был хорошим бойцом, Камарис казался существом другой породы: грациозным, как речная выдра, быстрым, как жалящая змея. В его руках Торн казался мечущимся черным мерцанием, паутиной сверкающей тьмы. Хотя Тиамак не слышал ничего хорошего о Бенигарисе, он все же не мог не пожалеть герцога. Конечно же, эта нелепая битва кончится через несколько секунд.

Чем скорее Бенигарис сдастся, думал Тиамак, тем скорее мы уйдем с этого ветра.

Но, как быстро стало ясно, у Бенигариса были другие планы. После первых двух десятков ударов, во время которых он казался почти беспомощным, герцог наббанайский неожиданно кинулся в атаку на Камариса, нанося сокрушительные удары по щиту старого рыцаря и легко отражая те, которыми отвечал противник. Камарис отступил, и Тиамак почувствовал, как волна тревоги пробежала по отряду Джошуа.

В конце концов, он все-таки старый человек, старше, чем был отец моего отца, когда умер. И может быть, для этой битвы ему понадобилось даже больше отваги, чем для других.

Бенигарис осыпал ударами щит Камариса, пытаясь ликвидировать его преимущество, и старый рыцарь начал отступать. Герцог кряхтел так громко, что все, собравшиеся на холме, слышали его, несмотря на звон мечей. Даже Тиамак, который почти совсем ничего не понимал в военных играх сухоземцев, думал, сколько он сможет выдержать такой темп.

Но ему совсем не обязательно выдерживать долго, понял Тиамак. Только до тех пор, пока он не пробьет оборону Камариса и не найдет слабое место. Он блефует.

Казалось, риск Бенигариса оправдался. Один из его мощных ударов застал врасплох Камариса, державшего щит слишком низко, отбил край щита и ударил по шлему старого рыцаря, заставив его пошатнуться. Толпа жадно взревела. Камарис устоял и поднял щит, как будто он стал почти невыносимо тяжелым. Бенигарис набросился на старика.

Тиамак так и не понял, что произошло дальше. Одно мгновение старый рыцарь стоял, согнувшись, подняв щит, — казалось, он ничего не мог противопоставить сокрушительному мечу Бенигариса; потом Камарис каким-то образом зацепил щит Бенигариса своим и подбросил, так что несколько долгих секунд он висел в воздухе, как яркая золотая монетка. Когда щит упал, черное острие Торна было приставлено к вороту Бенигариса.

— Ты сдаешься, Бенигарис? — Голос Камариса звучал чисто, но немного дрожал от усталости.

В ответ Бенигарис отбил Торн в сторону закованным кулаком и ткнул собственным клинком в незащищенный живот Камариса. Старик согнулся, когда меч коснулся его. На миг Тиамаку показалось, что он пронзен. Но Камарис развернулся со страшной скоростью, и клинок герцога бесполезно скользнул по кольчуге, а старый рыцарь, обернувшись вокруг своей оси, нанес сокрушительный удар. Черное лезвие с хрустом пробило доспехи Бенигариса как раз под ребрами. Герцог рухнул на одно колено, пошатнулся и упал. Камарис вытащил Торн из пробоины в нагрудной пластине доспехов герцога, и струя крови хлынула оттуда.

Рядом с Тиамаком Слудиг и Хотвиг хрипло кричали от восхищения. Джошуа не выглядел таким счастливым.

— Милостивый Эйдон. — Он повернулся, чтобы посмотреть на двух своих военачальников с нескрываемой яростью, и встретился глазами с вранном. — По крайней мере Камарис жив, спасибо Господу. Пойдем к ним и посмотрим, что мы можем сделать для Бенигариса. Ты принес свои травы, Тиамак?

Вранн кивнул. Они с принцем стали пробиваться сквозь толпу, быстро собиравшуюся вокруг бойцов.

Достигнув центра, Джошуа положил руку на плечо Камариса.

— Все в порядке?

Старик кивнул. Он казался совершенно изнемогшим, волосы прилипли ко лбу.

Джошуа повернулся к упавшему Бенигарису. Кто-то снял с герцога шлем. Он был бледен как норн, на губах его пузырилась кровавая пена.

— Лежи смирно, Бенигарис. Дай этому человеку взглянуть на твою рану.

Затуманенные глаза герцога обратились к Тиамаку.

— Болотный человек, — прохрипел он. — Ты все-таки странный, Джошуа. — Вранн встал на колени подле него и начал искать крючки на грудной пластине, но Бенигарис оттолкнул его: — Оставьте меня в покое, будьте вы прокляты! Дайте мне умереть без того, чтобы мою одежду хватали дикарские лапы.

Джошуа сжал зубы, но сделал Тиамаку знак отойти.

— Как хочешь. Но может быть, есть что-то, что я могу сделать для тебя…

Бенигарис засмеялся лающим смехом, кровавые пузыри выступили на его губах.

— Дай мне умереть, Джошуа. Это все, что мне осталось. Ты можешь получить… — Он поперхнулся кровью и закашлялся. — Ты можешь получить все остальное.

— Почему ты это сделал? — спросил Джошуа. — Ты должен был знать, что не можешь победить.

Бенигарис насильственно улыбнулся.

— Но ведь я вас напугал, верно? — Лицо его исказилось, но он снова взял себя в руки. — Во всяком случае, я взял, что мне причиталось… так же, как моя мать.

— Что ты хочешь сказать? — Джошуа смотрел на умирающего герцога, как будто никогда не видел никого, похожего на него.

— Моя мать поняла… с моей помощью… что ее игра окончена. Не осталось ничего, кроме позора. Она приняла яд. Я пошел своим путем.

— Но ведь ты мог бежать! У тебя оставался морской путь.

— Бежать куда? — Бенигарис выплюнул еще один алый сгусток. — В любящие руки твоего братца и его ручного колдуна? Кроме того, эти проклятые доки теперь принадлежат Страве. Я думал, что держу его пленником, но он подтачивал мою власть изнутри. Граф обыгрывает нас всех ради собственной выгоды. — Герцог тяжело дышал. — Нет, все уже было кончено. Я понял это, когда мы отдали Онестрийский проход. Так что я сам выбрал свою смерть. Я был герцогом меньше года, Джошуа. Меня бы вспоминали только как отцеубийцу. Теперь, если кто-нибудь уцелеет, я буду человеком, который сражался с Камарисом за трон Наббана и был чертовски близок к победе.

Джошуа смотрел на Бенигариса с каким-то непонятным выражением. Тиамак не мог не задать один вопрос.

— Что вы имели в виду, когда сказали «если кто-нибудь уцелеет»?

Бенигарис с презрением посморел на вранна.

— Оно разговаривает. — Он медленно повернулся к принцу. — О да, — дыхание герцога становилось все тяжелее, — я забыл сказать тебе. Ты выиграл то, что хотел — но вряд ли это доставит тебе удовольствие, Джошуа.

— Мне почти стало жаль тебя, Бенигарис, — сказал принц. — Но это была глупая слабость. — Он встал.

— Подожди. — Бенигарис поднял окровавленную руку. — Тебе действительно следует знать это, Джошуа. Подожди чуть-чуть. Я не займу тебя долго.

— Говори.

— Ганты выползают из болот. Всадники из Озерных Тритингов и прибрежных городов залива Ферракоса разносят повсюду это известие. Они кишат там. О, их больше, чем ты можешь вообразить! — Он снова засмеялся, извергая фонтан крови. — Но это еще не все, — весело продолжал он. — Есть еще одна причина, по которой я не хотел бежать из Наббана на корабле. Килпы тоже обезумели. Ниски в ужасе. Так что, видишь ли, я не зря покупаю себе чистую и почетную смерть. Может быть, ты и твои люди скоро будете мечтать о чем-то подобном.

— А твой народ? — сердито спросил Джошуа. — Тебе наплевать на них? Если то, что ты говоришь, правда, они уже страдают.

— Мой народ? — Бенигарис опять вздрогнул. — Уже нет. Я мертв, а мертвые не платят долгов. И в любом случае теперь это твой народ — твой и моего дяди.

Джошуа долго смотрел на него, потом повернулся и пошел прочь. Камарис хотел было последовать за ним, но не смог вырваться из толпы любопытных солдат и наббанайских горожан.

Тиамак стоял на коленях подле сраженного герцога и ждал. Солнце почти коснулось горизонта и холодные тени протянулись по склону горы, когда Бенигарис наконец перестал дышать.

12 ПЛЕННИК КОЛЕСА

Саймон с самого начала подумал, что огромная подземная литейная была чьей-то попыткой устроить ад на земле. Пробыв здесь пленником больше двух недель, он в этом уже не сомневался.

Он и его товарищи по несчастью едва успевали рухнуть на свои оборванные постели после надрывающего жилы дня, как один из помощников Инча — горстки людей, не таких страшных, но так же лишенных человеческого облика, как их хозяин, — орал на них, чтобы они вставали и начинали следующий. С тяжелой головой, почти падая от усталости, Саймон и другие литейщики проглатывали чашку жидкой овсянки, отдававшей ржавчиной, и спускались в литейную.

Если в пещере, где спали рабочие, было слишком жарко, то огромная литейная была настоящей преисподней. Тугой жар охватывал лицо Саймона, так что глаза становились сухими, как ореховые скорлупки, а кожа, казалось, была готова поджариться и облупиться. Каждый день приносил нескончаемую череду обжигающей пальцы, ломающей спину работы, которую скрашивал только человек, таскавший в черпаке воду. Казалось, что вечность разделяла эти редкие глотки.

Саймону повезло только в одном: он сошелся со Стенхельмом — единственным из человеческих обломков, работающих в литейной, сохранившим остатки порядочности. Стенхельм показал новому пленнику места, где воздух был немного более прохладным, кого из подчиненных Инча следует избегать особенно тщательно и, что самое главное, как не выделяться из общей массы. Стенхельм не знал, что у Саймона есть особая причина горячо желать, чтобы его не заметили, но справедливо полагал, что никому не следует привлекать внимание Инча, так что он научил нового пленника, чего ждут от рабочих, по большей части забитых и раболепных; Саймон научился держать глаза опущенными и работать быстро и усердно, как только Инч оказывался рядом. Кроме того, он завязал тряпкой палец, чтобы скрыть золотое кольцо. Он не хотел выпускать из рук такую ценную вещь, но понимал, что было бы непростительной ошибкой показать ее другим литейщикам.

Стенхельм должен был сортировать куски металлического лома для тиглей. Он устроил так, чтобы Саймон присоединился к нему, и научил нового помощника отличать медь от бронзы и олово от свинца, постукивая металлом о камень или царапая его поверхность заостренным железным прутом.

Самые невероятные вещи проходили через их руки на пути в переплавку: цепи, горшки, тележные ободья и обручи от бочек, мешки погнутых гвоздей, утюги и дверные петли. Один раз Саймон поднял искусно сработанную подставку для бутылок и узнал в ней ту, что когда-то висела на стене комнаты доктора Моргенса. Но когда он смотрел на нее, оглушенный приливом воспоминаний о счастливом прошлом, Стенхельм толкнул его, предупреждая о приближении Инча. Саймон поспешно бросил подставку обратно в кучу.

Разобранный металлический лом относили к ряду тиглей, висевших в огне литейной над пламенем высотой с дом, питающимся нескончаемым запасом угля и раздуваемым кузнечными мехами, в свою очередь приводимыми в действие массивным водяным колесом, в три раза выше человеческого роста, работавшим безостановочно день и ночь. Огонь литейной горел с невероятной силой, и Саймону казалось чудом, что до сих пор не расплавились сами камни пещеры. Тигли, каждый из которых содержал свой металл, действовали при помощи целой системы цепей и блоков, которые также были соединены с колесом. Другая система цепей, еще больших, чем те, что приводили в движение тигли, казалось, была сделана для того, чтобы сковывать великанов; эти цепи тянулись от ступицы колеса наверх, где исчезали в темной щели в потолке литейной. Даже Стенхельм не хотел говорить о том, куда они ведут, но Саймон думал, что это как-то связано с Прейратсом.

В редкие украденные мгновения относительной свободы Стенхельм показывал Саймону весь процесс: как лом превращается в раскаленную алую жидкость и формуется в чушки, цилиндрические куски необработанного металла. После того, как они остывали, обливающиеся потом люди оттаскивали чушки в другую часть огромного помещения, где они должны были превратиться в то, чем Инч снабжал своего короля. Доспехи и оружие, решил Саймон, поскольку в огромном количестве лома, прошедшего через его руки, он не видел никакой амуниции, кроме разве что пришедшей в полную негодность. Понятно было, почему Элиас собирается превратить каждый ненужный кусок металла в наконечник стрелы или копья.

Дни шли, и Саймону становилось все более и более ясно, что бежать отсюда почти невозможно. Стенхельм сказал ему, что всего нескольким удалось уйти за последний год, и всех, кроме одного, быстро притащили назад. Ни один из пойманных не прожил долго после возвращения.

И единственным спасшимся был Джеремия, подумал Саймон. Ему это удалось только потому, что Инч был так глуп, что послал его наверх с поручением. Сомневаюсь, что у меня будет такая возможность.

Ощущение, что он попал в ловушку, так давило на него, а желание убежать было таким сильным, что временами Саймон с трудом мог это выносить. Его преследовала навязчивая идея, что он мог бы попасть наверх, ухватившись за цепи водяного колеса, в какое бы мрачное место это его ни привело. Он мечтал о том, чтобы найти туннель, ведущий в подземный лабиринт, как это было во время его первого бегства из Хейхолта, но теперь все проходы были заделаны или вели в другие части литейной. Сообщение с внешним миром осуществлялось при помощи тритингских наемников, вооруженных копьями и топорами, и за прибытием чего бы то ни было всегда наблюдал Инч или один из его надсмотрщиков. Все ключи гремели на широком поясе Инча.

Все меньше времени оставалось у его друзей и Джошуа, а Саймон был бессилен.

И Прейратс тоже не покидает замка, так что в любой момент он может вернуться сюда. Что, если в следующий раз он не будет так торопиться? Что, если он узнает меня?

Как только ему казалось, что за ним никто не наблюдает, Саймон искал хоть что-нибудь, что могло бы помочь ему бежать, но немногое вселяло в него надежду. Он сунул в карман полоску железа и начал потихоньку точить ее о камень, когда все кругом спали. Если Прейратс все-таки обнаружит его, Саймон напоследок сможет хотя бы ранить священника.

Саймон и Стенхельм стояли у кучи лома, пытаясь отдышаться. Старший порезался о неровный край какой-то железяки, и рука его сильно кровоточила.

— Держись. — Саймон оторвал кусок от своих драных штанов и начал оборачивать полоску ткани вокруг поврежденной руки Стенхельма. Несчастный в изнеможении раскачивался из стороны в сторону, как корабль при сильном ветре. — Эйдон на древе, — огорченно выругался Саймон, — да она глубокая.

— Больше не могу, — пробормотал Стенхельм. Его глаза над маской теперь были безжизненными, как и у остальных рабочих литейной. — Не могу.

— Постой здесь, — сказал Саймон, потуже затягивая узел, — отдохни.

Стенхельм безнадежно покачал головой:

— Не могу.

— Тогда не стой, сядь. Пойду найду водоноса, принесу тебе немного воды.

Что-то большое и темное заслонило свет пламени, подобно горе, скрывающей поднимающееся солнце.

— Отдохнуть? — Инч наклонил голову, поглядев сперва на Стенхельма, потом на Саймона. — Вы не работаете.

— Он п-поранил руку, — избегая прямого взгляда надсмотрщика, Саймон смотрел на широкие ботинки Инча, с удивлением заметив, что из дырок торчат корявые пальцы. — Кровь идет.

— У людишек всегда кровь идет, — сказал Инч, как о чем-то само собой разумеющемся. — Время отдыхать позже. Сейчас работать.

Стенхельм слегка покачнулся, потом внезапно осел на пол. Инч посмотрел на него, потом подошел ближе.

— Вставай. Время работать.

Стенхельм только тихо стонал, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Вставай. — Голос Инча гремел, как гром. — Сейчас!

Сидящий человек не поднимал глаз. Инч нагнулся и ударил Стенхельма в висок так сильно, что его голова качнулась в сторону. Несчастный заплакал.

— Вставай!

Когда и этот призыв не возымел действия, Инч поднял огромный кулак и снова ударил Стенхельма. На этот раз рабочий распростерся на полу, раскинув руки.

Несколько других рабочих остановились поглазеть, наблюдая за происходящим с сокрушительным спокойствием стада овец, которые видят, что одну из них схватил волк, и понимают, что по крайней мере на это мгновение они в безопасности.

Стенхельм лежал молча, едва дыша.

Инч занес сапог над его головой.

— Вставай, ты.

Сердце Саймона стучало, как молот. Казалось, что все происходит слишком быстро. Он знал, что будет дураком, если вмешается: Стенхельм явно достиг предела и был все равно что мертвый. Зачем ему рисковать?

Глупо думать о других, бранил он себя.

— Стой. — Он знал, что это его собственный голос, но он звучал как будто из другого мира. — Оставь его в покое.

Широкое изуродованное лицо Инча медленно повернулось. Его единственный здоровый глаз моргнул.

— Ты не говори, — прорычал он и лягнул Стенхельма.

— Я сказал… оставь его в покое!

Инч отвернулся от своей жертвы, и Саймон сделал шаг назад, надеясь убежать. Но отступать было некуда. Ужас и долго сдерживаемая ярость боролись в нем. Он мечтал о канукском ноже, который отобрали норны.

— Поди сюда.

Саймон сделал еще шаг назад:

— Подойди и достань меня, мешок потрохов!

Обожженное лицо Инча скривилось в оскале, и он ринулся вперед. Саймон метнулся в сторону и повернулся, чтобы перебежать помещение. Остальные рабочие разинули рты, когда хозяин литейной с грохотом кинулся за ним.

Саймон надеялся, что огромный человек устанет раньше, но сказались недели лишений и унижений. Сделав сотню прыжков, он почувствовал, что силы иссякают, хотя Инч пока что не догнал его. Спрятаться было негде: из литейной не было выхода. Лучше повернуться и принять бой на открытом месте, где он может лучше использовать то преимущество в скорости, которое у него еще сохранялось.

Он нагнулся и поднял большой камень. Инч, уверенный, что Саймон уже у него в руках, медленно, но неотвратимо приближался.

— Доктор Инч здесь хозяин, — грохотал он. — Нужно делать работу. Ты… ты должен… — Он зарычал, не в силах найти слова, подходящие для описания чудовищного преступления Саймона. Потом сделал еще один шаг.

Саймон швырнул камень ему в голову. Инч увернулся, и камень тяжело стукнулся об его плечо. Саймон почувствовал, что его охватывает мрачное веселье, ярость, нахлынувшая на него, почти как счастье избавления. Это была та тварь, которая привела Прейратса в комнату Моргенса. Это чудовище помогло убить учителя Саймона!

— Доктор Инч! — дико хохоча, закричал он и нагнулся за следующим камнем. — Доктор? Тебе бы надо называть себя слизняком, падалью, или полоумным! Доктор! Ха! — Саймон швырнул второй камень, но Инч отступил в сторону, и снаряд не попал в цель. Большой человек бросился вперед с удивительной скоростью и быстрым скользящим ударом сбил Саймона с ног. Прежде чем он успел подняться, широкая рука сомкнулась на его предплечье. Его дернули вверх, потом бросили головой вперед на каменный пол. Он покатился, ударившись лбом о камень, и некоторое время лежал, оглушенный. Мясистые руки Инча снова вцепились в него. Его приподняли, потом ударили по лицу так сильно, что Саймон услышал гром и увидел молнию. Потом он почувствовал, что с него содрали защитную маску. От следующего удара он пошатнулся, потом руки Инча разжались, и Саймон рухнул на землю. Он остался лежать там, где упал, пытаясь понять, где он и что происходит.

— Ты рассердил меня, — сказал глубокий голос. Саймон беспомощно ожидал следующего удара, надеясь, что он будет достаточно сильным, чтобы навеки унять тошноту и головную боль. Но прошло несколько долгих секунд, и ничего не произошло. — Маленький кухонный мальчик, — проговорил наконец Инч. — Я тебя знаю. Ты кухонный мальчик. Но у тебя волосы на лице. — Раздался звук, как будто камни со скрежетом терлись друг о друга. Прошло много времени, прежде чем Саймон понял, что Инч смеется. — Ты вернулся! — Голос его был таким довольным, как будто он наконец увидел старого друга. — Назад к Инчу! — Но теперь я доктор Инч. Ты смеялся надо мной. Больше ты не будешь смеяться.

Толстые пальцы рывком подняли его с пола. От резкого движения он провалился в темноту.

Саймон попытался пошевелиться, но не смог. Что-то держало его за руки и за ноги, вытянув их до предела.

Он открыл глаза и увидел перед собой круглое, как луна, изувеченное лицо Инча.

— Маленький кухонный мальчик, ты вернулся. — Огромный человек наклонился ближе. Одной рукой он привязал кисть Саймона к чему-то, расположенному за его спиной, потом поднял другую, сжимавшую тяжелый деревянный молоток. Саймон увидел гвоздь, приставленный к его запястью, и не смог сдержать крика ужаса.

— Ты боишься, кухонный мальчик? Ты занял мое место. Оно должно было быть моим. Ты обратил старика против меня. Я не забыл. — Инч поднял молот и с силой ударил по шапочке гвоздя. Саймон судорожно вздохнул и рванулся, но боли не было, только давление на запястье усилилось. Инч забил гвоздь глубже, потом откинулся назад, чтобы полюбоваться своей работой. Тут только Саймон понял, что они высоко над полом пещеры. Инч стоял на лестнице, которая упиралась в стену как раз под рукой Саймона.

Но это была не стена, как увидел Саймон мгновением позже. Веревка на его запястье была прибита к огромному водяному колесу литейной. Его второе запястье и обе лодыжки тоже были привязаны к колесу. Он распластался в нескольких локтях ниже края колеса и в десяти локтях от земли. Колесо не двигалось, а поверхность темной воды казалась дальше, чем, как он думал, должна была быть.

— Делай что хочешь. — Саймон сжал зубы, сдерживая готовый вырваться крик. — Мне все равно. Поступай как знаешь.

Инч еще раз подергал запястье Саймона, проверяя надежность пут. Саймон уже начинал ощущать, как под тяжестью его веса врезаются в тело веревки, а суставы рук медленно нагреваются в преддверии настоящей боли.

— Делать? Я ничего не делаю. — Инч положил тяжелую руку на грудь Саймона и нажал: юноша задохнулся. — Я ждал долго. Ты занял мое место. Я ждал и ждал, чтобы стать доктором Инчем. Теперь ты жди.

— Ж-ждать чего?

Инч улыбнулся, медленно раздвинув губы и обнажив сломанные зубы.

— Ждать смерти. Никакой еды. Может быть, я дам тебе воды — так дольше. Может быть, я придумаю… что-нибудь еще. Не имеет значения. Ты будешь ждать, — он покивал, — ждать.

Запихнув молоток за пояс, Инч спустился по лестнице.

Саймон повернул голову, в оцепенении следя за его движением. Инч махнул рукой одному из своих подручных, чтобы тот унес лестницу. Саймон с отчаянием следил за этим. Даже если он каким-нибудь образом освободится, то неминуемо разобьется насмерть.

Но Инч еще не закончил. Он прошел вперед, пока огромное колесо почти полностью не скрыло его, и потянул вниз тяжелый деревянный рычаг.

Саймон услышал скрежещущий звук, потом почувствовал, как колесо дернулось, и это внезапное движение отдалось в его костях. Оно скользнуло вниз, содрогаясь, и плюхнулось в шлюз, отчего Саймон еще раз вздрогнул.

Медленно… так медленно… колесо начало вращаться.

Сначала это было почти облегчением, спуститься к земле. Тяжесть перешла от его рук к запястью, потом натяжение перешло к ногам, а комната перевернулась вверх ногами. Он катился все дальше, и кровь приливала к его голове, пока он не почувствовал, что она вот-вот хлынет из ушей. Когда он опустился на самый низ, вода была совсем рядом. Он почти касался ее кончиками пальцев.

Огромные цепи над колесом уходили вверх, в темноту.

— Долго не мог остановить его, — прогремел перевернутый Инч. — Воздуходувные мехи не работают. Черпаки не работают. И башня красной крысы колдуна не вертится. — Он стоял некоторое время и смотрел, как Саймон начинает медленно подниматься к потолку пещеры. — Оно много чего делает, это колесо. — Здоровый глаз чудовища сверкал в красноватом свете литейной. — Убивает маленьких кухонных мальчиков. — Он повернулся и неуклюже двинулся через литейную.

Запястья Саймона были так крепко привязаны, и его так растянули на широком ободе колеса, что он почти не двигался. И было не так больно, как вначале. Он был голоден, и это оставляло его сознание достаточно ясным, чтобы думать; мысли его крутились гораздо быстрее, чем удерживающее его колесо. Он перебирал в голове события, которые привели его сюда, и дюжины разнообразных путей бегства.

Может быть, Стенхельм придет, когда все заснут, и освободит его, говорил он себе. Если повезет, неуклюжий надсмотрщик даже не заметит, что он бежал. Но куда он денется? И с чего он взял, что Стенхельм еще жив или что он захочет рисковать жизнью ради спасения человека, которого едва знает?

Кто-нибудь еще? Но кто? Никого из остальных литейщиков не волновало, жив он или умер, и Саймон не мог винить их за это. Как можно думать о другом человеке, когда каждое мгновение полно борьбой за глоток воздуха, невыносимой жарой и тяжелой работой по прихоти звероподобного надсмотрщика.

И на этот раз с ним не было друзей, которые могли бы спасти Саймона. Бинабик и Мириамель, даже если бы они каким-то образом пробрались в замок, уж конечно, никогда не пошли бы в литейную. Они ищут короля — и, кроме того, у них нет никакой причины думать, что Саймон еще жив. Те, кто спасал его раньше — Джирики, Джошуа, Адиту, — были далеко в степях или маршировали к Наббану. Друзей, которые некогда жили в замке, больше нет. Даже если он как-то умудрится освободиться от этого колеса, куда он может пойти? Инч поймает его снова, и тогда ему может не прийти в голову другая такая же медленная пытка.

Он еще раз потянул веревки, но они были крепкими и тяжелыми, предназначенными для литейных работ, и, конечно, не поддались. Он мог бы тянуть их целыми днями и только ободрал бы руки. От гвоздей, которыми веревка была прибита к краю колеса, тоже не было никакого толку — Инч тщательно вбил их между волокнами, чтобы веревка не порвалась.

Жжение в руках и ногах усиливалось. Саймон чувствовал зарождающуюся барабанную дробь ужаса. Он не мог пошевелиться. Что бы ни случилось, как бы плохо ему ни стало, как бы долго он ни кричал, пытаясь освободиться, — он ничего не сможет сделать.

Было бы почти облегчением, подумал он, если бы явился Прейратс и обнаружил, что Инч держит его пленником. Красный священник делал бы с ним ужасные вещи, но по крайней мере это будут другие ужасные вещи — острые боли, долгие боли, маленькие и большие. От того, что с ним происходит сейчас, Саймон в этом не сомневался, ему будет только хуже и хуже. Очень скоро голод тоже превратится в пытку. Прошел почти целый день с тех пор, как он в последний раз ел, и он уже думал о той миске покрытого хлопьями пены супа с сожалением, близким к безумию.

Когда он в очередной раз перевернулся вверх ногами, желудок его сжался, мгновенно избавив Саймона от голода. Вряд ли за это можно было быть благодарным, но теперь ему нужно было совсем немного.

Боль, которая жгла его тело, сплеталась с яростью, разраставшейся с каждой секундой. Эта бессильная ярость не могла найти выхода и потому сотрясала его разум, скатываясь в безумие. Подобно человеку, однажды виденному им в Эрчестере, который в приступе гнева выбрасывал вещи из окна своего дома, Саймон, которому нечего было бросать, швырял в своих врагов любовь, веру и самые дорогие воспоминания.

Моргенс, Джошуа, Бинабик и другие использовали его, так он решил. Они взяли мальчика, который не умел даже написать собственного имени, и сделали его своим орудием. Благодаря их манипуляциям и ради их выгоды его выгнали из родного дома, сделали изгнанником, отняли многих дорогих ему людей и уничтожили прекрасные и невинные вещи. Не поинтересовавшись его собственными целями, его вели то одним путем, то другим и при помощи полуправды заставляли продолжать служить им. Ради Джошуа он дрался с драконом и победил — а Великий Меч отняли у него и отдали кому-то другому. Ради Бинабика он остался на Йикануке — а кто может утверждать, что Хейстен был бы убит, если бы они бежали раньше? Он пошел с Мириамелью, чтобы защищать ее в пути, — и страдал многие часы в туннеле и здесь, на колесе, где он, скорее всего, и умрет. Они все отняли у него, все, что у него было. Они использовали его.

А Мириамель должна была бы ответить и за другие преступления. Она обращалась с ним как с равным, хотя и была дочерью короля. Она была его другом — или говорила, что была, — но не дождалась, пока он вернется с северных гор. Нет, вместо этого она ушла в одиночестве, не оставив ему даже весточки, как будто их дружба никогда не существовала. И она отдала себя другому мужчине, мужчине, который ей даже не нравился! Она целовала Саймона и позволила ему думать, что его безнадежная любовь имеет для нее какое-то значение, но потом обошлась с ним самым жестоким из всех возможных способов.

Даже его отец и мать покинули его раньше, чем он успел узнать их, оставив его без семьи, среди горничных… Как они могли?! И как мог Бог позволить всему этому произойти? Он тоже предал Саймона, потому что Бога не было с ним. Говорили, что Он хранит все сущее на земле, но Он, видимо, совсем не заботился о Саймоне, последнем из своих детей. Как мог Бог любить кого-то и оставить его страдать, как страдал Саймон, виноватый только в том, что пытался поступать правильно?

И все-таки, как ни сильна была его злость на своих так называемых друзей, злоупотребивших его доверием, еще больше он ненавидел врагов. Инч, жестокое животное — нет, хуже любого животного, потому что животные не пытают друг друга; король Элиас, ввергнувший мир в хаос и наводнивший его ужасом, голодом и смертью; Утук'ку в серебряной маске, натравившая своего охотника на Саймона и его друзей и убившая мудрую Амерасу; священник Прейратс, убийца Моргенса, в черной душе которого не было ничего, кроме сжигающей все вокруг змеиной злобы.

Но самым главным виновником всех страданий Саймона, по-видимому, был тот, чья жадная ненависть была так велика, что даже могила не могла вместить ее. Если кто-то и заслуживал страшной, кровавой расплаты — это был Король Бурь. Инелуки принес гибель в мир, уничтожил жизнь и счастье Саймона.

Иногда Саймону казалось, что именно ненависть и поддерживает в нем жизнь. Когда страдания становились слишком сильными, когда он чувствовал, что жизнь ускользает или по крайней мере выходит из-под его контроля, желание выжить и отомстить было тем, за что он мог уцепиться. Он будет бороться со смертью столько, сколько сможет, чтобы вернуть хоть мизерную часть своих страданий всем, кто обижал его. Ему заплатят за каждую несчастную, одинокую ночь. За каждую рану, каждый страх, каждую слезу. Вращаясь в темноте, теряя рассудок и снова обретая его, Саймон давал тысячи клятв, что когда-нибудь отплатит болью за боль.

Сперва это показалось ему светлячком, трепещущим где-то па краю сознания. Что-то маленькое, сияющее без света, точка нечерного в мире тьмы. Саймон, мысли которого блуждали в приливе боли и голода, не мог этого понять.

Пойдем, прошептал чей-то голос. Саймон слышал голоса весь свой второй — или это был третий день? — на колесе. Что ему было до нового голоса и нового пятнышка танцующего света?

Пойдем.

Внезапно он оказался на свободе — не было колеса, не было веревок, сжимавших его запястья. Он тянулся за искоркой и не мог понять, как ему удалось так легко убежать… пока не огляделся.

Тело висело на медленно кружащемся ободе, обнаженная белокожая фигура, повисшая на веревках. Огненные волосы на лбу слиплись от пота, голова упала на грудь.

Кто это? — быстро подумал Саймон… но он знал ответ. Он с неприязнью посмотрел на собственное тело. Так вот как я выглядел? Но ведь там ничего не осталось — это как пустой горшок.

Я умер, эта мысль пришла к нему внезапно.

Но если это так, почему он все еще смутно ощущает веревки, все еще чувствует, как растянуты его руки? Почему кажется, что он одновременно и внутри и вне своего тела?

Свет снова двигался перед ним, призывая и маня. Почти против воли Саймон следовал за ним. Как ветер в длинной темной трубе, они вместе двигались сквозь хаос теней, предметы касались его и проходили сквозь него. Его связь с висевшим на колесе телом становилась все слабее. Он чувствовал, как мерцает свеча его существования.

Я не хочу потерять себя. Дайте мне вернуться! Но искра, которая вела его, летела дальше.

Бурлящая тьма расцвела светом и цветом, потом постепенно обрела форму и звук. Саймон был у входа в огромный шлюз, вертевший водяное колесо, и наблюдал, как темная вода падает вниз, в глубины под замком, в литейную. Потом он увидел безмолвный пруд в покинутых залах Асу'а. Вода лилась туда сквозь трещины в потолке. Туманы, плывущие над широким водоемом, пульсировали жизнью, как будто эта вода каким-то образом оживляла нечто, что долгое время спало. Неужели мерцающий свет хотел показать ему именно это? Что вода из литейной питает пруд ситхи? Что он снова готов вернуться к жизни?

Другие образы неслись мимо. Он видел темную фигуру, возвышающуюся у основания лестницы в Асу'а, живое дерево, которого он почти коснулся и чьи чуждые мысли так полно ощущал. Сама лестница была спиральной трубой, которая вела от корней дышащего дерева к Башне Зеленого ангела.

Подумав о башне, он внезапно обнаружил, что смотрит на нее, возвышающуюся над Хейхолтом, как огромный белый зуб. Шел снег, и небо было покрыто тучами, но каким-то образом Саймон мог видеть сквозь них ночное небо. Низко над северным горизонтом одиноко парила яркая искорка с крошечным пятном хвоста — Звезда завоевателя.

Почему ты привела меня сюда? — спросил Саймон. Светлая точка повисла перед ним, словно прислушиваясь. Что это значит?

Ответа не было. Вместо этого что-то холодное брызнуло на его лицо.

Саймон открыл глаза, внезапно снова почувствовав себя полным хозяином своего измученного тела. Искривленная фигура свешивалась с потолка, вися, как летучая мышь.

Нет. Это был один из надсмотрщиков Инча. А Саймон как раз висел вниз головой в самой нижней точке вращения колеса, прислушиваясь к скрипу оси. Надсмотрщик выплеснул в лицо Саймона еще один полный ковш воды. Кое-что попало ему в рот. В конце концов Саймон облизал подбородок и губы. Когда колесо начало свой поворот вверх, надсмотрщик повернулся и ушел, не сказав ни слова. Капли сбегали с головы и волос Саймона, и некоторое время он был слишком занят, пытаясь поймать их языком и проглотить, чтобы снова уйти блуждать в страну причудливых видений. Он смог думать, только когда колесо сделало полный оборот.

Что это значит? — Трудно было сохранять ясность мысли, когда так горели суставы. Чем была эта искорка? Что она пыталась показать ему? Или это просто был очередной припадок безумия?

Саймон увидел немало странных снов после того, как надсмотрщик ушел. Видения отчаяния и восторга, сцены невероятных побед над врагами и полных страданий судеб его друзей. Кроме того, он видел множество менее значительных вещей. Голоса, которые он слышал в туннелях, вернулись, иногда слабым бормотанием, едва различимым сквозь плеск воды и стоны колеса, иногда ясные, как будто кто-то шептал ему в ухо; обрывки разговоров, казавшиеся мучительно непонятными. Он был осажден фантазиями. Он терял ориентацию, как побитая штормом птица. Так почему эта искра должна значить что-то большее?

Но это ощущалось по-разному. Как разница между дуновением ветра на коже и прикосновением человека. Саймон вцепился в это воспоминание. В конце концов, об этом можно было думать. Это отвлекало его от режущей боли в желудке и огня в суставах.

Что я видел? Что пруд под замком снова ожил, наполнившись водой, которая плещется прямо под колесом? Пруд! Почему я не подумал об этом раньше? Джирики, нет, Адиту говорила мне, что было что-то в Асу'а, называемое Прудом Трех Глубин. Главный Свидетель. Вот, наверное, что я видел внизу. Видел? Я пил оттуда! А какое это имеет значение, даже если это правда? Он сражался со своими мыслями. Башня Зеленого ангела, это дерево, пруд — может быть, все это как-то связано?

Он вспомнил свои сны о белом дереве, преследовавшие его долгое время. Сперва он думал, что ему снилось Дерево Удуна на замерзшем Урмсхейме, ледяной водопад, поразивший его. Но теперь ему пришло в голову, что это может иметь совсем другое значение.

Белое дерево без листьев. Башня Зеленого ангела. Там что-то должно случиться? Но что? — Он хрипло засмеялся, удивив самого себя скрежещущим шумом. Он молчал уже много, много часов. И в любом случае, что я могу поделать? Сказать Инчу?

И все-таки что-то случилось. Пруд ожил, и Башня Зеленого ангела чего-то хотела… а водяное колесо продолжало вертеться… вертеться… вертеться…

Мне тоже снилось колесо — огромное колесо, вертевшееся во времени. Оно поднимало к свету прошлое и заталкивало все живое вниз, в землю… Оно не было похоже на кусок старого дерева, перекачивающий грязную воду.

Теперь колесо снова несло его вниз, и кровь приливала к голове и стучала в затылке.

Что мне говорил ангел в том, другом сне? — Он поморщился и подавил крик. Боль медленно ползла к его ногам, как будто кто-то втыкал в него длинные иглы. «Иди глубже, — сказал он. — Иди глубже».

Стены времени начали крошиться вокруг Саймона, как будто колесо, которое несло его, подобно колесу его снов, прорвало ткань повседневности, сталкивая ее в прошлое и вытаскивая из темных глубин древнюю историю, чтобы выплеснуть ее в настоящее. Замок под ним, великий Асу'а, мертвый уже пять веков, стал таким же реальным, как и Хейхолт наверху. Деяния тех, кто ушел, или тех, кто, как Инелуки, умер, но все еще оставался среди людей, — были теперь не менее важны, чем поступки живых мужчин и женщин. И сам Саймон вертелся между ними, клочок истерзанной плоти, подхваченный ободом колеса вечности, клочок плоти, который тащили, не спрашивая согласия, сквозь преследуемое настоящее и неумирающее прошлое.

Что-то коснулось его лица. Саймон выплыл из бредового небытия, ощутив, как чьи-то пальцы ощупывают его щеку; на мгновение они запутались в его волосах и соскользнули, когда колесо утянуло его прочь. Саймон открыл глаза, но то ли он ослеп, то ли все факелы в помещении были погашены.

— Что ты? — спросил дрожащий голос. Саймон медленно уползал от источника звука. — Я слышал, ты кричал. Твой голос не похож на другие. И я могу чувствовать тебя. Что ты?

Во рту у Саймона все так распухло, что он едва мог дышать. Он попытался ответить, но получился только жалкий, булькающий звук.

— Что ты?

Саймон напрягся, раздумывая, не окажется ли это очередным сном, даже если ему удастся выдавить из себя что-нибудь членораздельное. Но ни один из последних назойливых снов не приносил такого удивительного ощущения прикосновения живой плоти.

Казалось, прошла вечность, пока он поднимался к вершине колеса, где цепи, скрипя, уходили наверх, потом опять начал свой поворот вниз. К тому времени, когда он снова опустился к земле, ему удалось достаточно смочить рот слюной, чтобы издать нечто похожее на звуки человеческой речи, хотя это и причиняло ему невыносимую боль.

— Помоги… мне…

Но если кто-нибудь и был рядом, он ничего больше не сказал и больше не трогал его. Его вращение продолжалось без помех. В темноте, один, он рыдал, но слез не было.

Колесо вертелось. Саймон вертелся вместе с ним. Время от времени вода заливала его лицо и стекала в рот. Он подобно Пруду Трех Глубин жадно глотал капли, чтобы не дать погаснуть искре жизни, все еще тлевшей в нем. Тени метались в его голове, голоса перешептывались в ушах. Мысли его, казалось, не знали преград, но в то же время он был заключен в скорлупу своего измученного умирающего тела. Его томила мечта об Избавлении.

Колесо вертелось. Саймон вертелся вместе с ним.

Он смотрел в серый бесформенный сгусток мглы. Он не знал, какое между ними расстояние, но казалось, что, протянув руку, Саймон может коснуться его. Там парила фигура, слабо мерцающая, серо-зеленая, как засохшие листья, — ангел с вершины башни.

— Саймон, — сказал ангел. — Есть вещи, которые я должен показать тебе.

Даже мысленно Саймон не мог найти подходящих слов для вопроса.

— Пойдем. Времени немного.

Вместе они прошли сквозь тени, двигаясь то в одном направлении, то в другом. Как туман, испаряющийся под яркими лучами солнца, серая мгла заколебалась и растаяла. Саймон обнаружил, что перед ним нечто, уже виденное раньше, хотя он и не знал, когда и где.

Молодой человек с золотыми волосами осторожно двигался через туннель, в одной его руке был факел, в другой копье. Саймон поискал глазами ангела, но увидел только человека с копьем, напряженно ожидавшего чего-то. Кто он? Почему Саймон должен смотреть на него? Это прошлое? Будущее? Это кто-то, идущий ему на помощь?

Крадущаяся фигура двинулась вперед. Туннель расширился, и свет факела вырвал из тьмы извивающиеся на стенах резные лианы и цветы. Когда бы это ни происходило, в прошлом, будущем или настоящем, теперь Саймон был уверен, что точно знает, где это происходило — в Асу'а, в глубинах под Хейхолтом.

Человек внезапно остановился, потом сделал шаг назад, подняв копье. Свет факела упал на огромную фигуру, лежащую перед ним и сверкающую тысячью красных чешуек. Огромная когтистая лапа лежала всего в нескольких шагах от арки, в которой стоял человек. Страшные когти казались ножами, вырезанными из желтой кости.

— Теперь смотри. Это часть твоей собственной истории.

Но когда ангел заговорил, изображение внезапно потускнело.

Саймон очнулся и ощутил руку на своем лице и воду, бегущую по губам. Он задыхался и отплевывался, но в то же время пытался проглотить все до единой капли.

— Ты человек, — сказал чей-то голос. — Ты настоящий.

Еще один глоток воды попал ему в рот. Трудно было глотать, повиснув вниз головой, но эту науку Саймон освоил за многие часы на колесе.

— Кто?.. — прошептал он, с трудом выговаривая слова потрескавшимися губами.

Рука провела по его лицу, легкая, как любопытный паук.

— Кто я? — спросил голос. — Я тот, кто здесь. В этом месте, я хочу сказать.

Глаза Саймона расширились. Где-то далеко все еще горел факел, и ему удалось разглядеть силуэт человека, мужчины. Но пока он всматривался, колесо снова унесло его наверх.

Он был уверен, что, когда оно закончит поворот, это живое существо исчезнет, снова оставив его одного.

— Кто я? — Человек задумался. — У меня некогда было имя, но в другом месте. Когда я был жив.

Саймон не мог вынести такого разговора. Все, чего он хотел, это увидеть человека, настоящего живого человека, с которым можно было бы разговаривать.

Он приглушенно всхлипнул.

— У меня было имя, — сказал человек, голос его становился тише по мере того, как Саймон поднимался вверх. — В том, другом месте, прежде чем все произошло. Они звали меня… Гутвульф.

ЧАСТЬ 2 ДОРОГА В БАШНЮ
1 ИСПУГАННЫЕ

Мириамель проснулась в темноте. Она двигалась, но не по своей воле. Ее нес кто-то — или что-то, — как будто она была тюком с одеждой. Отвратительный сладкий привкус все еще оставался во рту. Мысли ее текли медленно и смутно.

Что случилось? Бинабик дрался с этим ужасным ухмыляющимся человеком…

Она смутно помнила, что ее схватили и утащили в темноту… Она была пленницей… но чьей? отца? или хуже… много хуже… Прейратса?

Мириамель на всякий случай попробовала лягнуть похитителя, но ноги ее были крепко связаны чем-то менее болезненным, чем цепи или веревки, но не более податливым. Руки тоже не двигались. Она была беспомощна, как ребенок.

— Пустите меня! — закричала она, зная, что это бесполезно, но будучи не в состоянии подавить злость. Голос звучал приглушенно: мешок или что-то в этом роде все еще покрывал ее лицо.

То, что держало ее, не ответило, тряска не прекратилась. Мириамель еще немного посопротивлялась, потом сдалась.

Она плыла в полусне, когда тот, кто нес ее, остановился. Ее опустили на землю с удивительной осторожностью, потом с лица сняли мешок.

Сперва от света, хотя и тусклого, было больно глазам. Темные фигуры стояли перед ней. Когда глаза привыкли к свету, она задохнулась от ужаса и удивления и отползала назад до тех пор, пока не уперлась спиной в камень. Ее окружали чудовища.

Ближайшее к ней существо вздрогнуло, испуганное неожиданным движением принцессы. Как и его товарищи, оно было человекоподобным. Огромные темные глаза без белков, изможденное лицо со впалыми щеками, тонкая и длинная шея. Он протянул к принцессе тонкую длиннопалую руку, потом отдернул, как будто боялся, что она укусит, потом проговорил несколько слов на языке, похожем на эрнистирийский. Мириамель в ужасе смотрела на него, не понимая. Существо сделало еще одну попытку, на этот раз на запинающемся вестерлинге.

— Не принесли ли мы вам повреждения? — Паукообразное существо казалось искренне озабоченным. — Пожалуйста, вы целы? Можем ли мы что-то дать вам?

Мириамель изумилась, но постаралась избежать прикосновения смуглой руки. По-видимому, эти существа не собирались причинять ей боль — по крайней мере пока.

— Немного воды, — сказала она наконец. — Кто вы?

— Джисфидри я. Эти остальные — мои товарищи. А это моя жена Исарда.

— Но кто вы такие? — Мириамель подумала, не может ли быть какого-нибудь подвоха в кажущейся доброте этих существ. Она попыталась незаметно нащупать свой нож, которого в ножнах у пояса не оказалось, и в первый раз огляделась. Она находилась в пещере, в которой не было ничего, кроме грубой поверхности камня. Помещение было залито мутным розоватым светом, но Мириамель не видела, откуда он исходит. В нескольких шагах от нее у стены пещеры лежали сумки, ее и Бинабика. В них были и предметы, которые в случае необходимости она могла бы использовать как оружие…

— Кто мы? — Тот, которого звали Джисфидри, важно кивнул. — Мы последние из нашего народа, или последние, кто избрал этот путь. Путь Камня и Земли. — (Остальные существа издали печальный музыкальный звук, как будто это бессмысленное замечание имело огромное значение.) — Ваш народ знает нас как дворров.

— Дворры! — Мириамель не могла бы удивиться больше, даже если бы Джисфидри заявил, что они ангелы. Дворры были сказочными существами вроде гоблинов, которые якобы жили под землей. И тем не менее, каким бы невероятным это ни казалось, они стояли перед ней. Более того, что-то почти знакомое было в манерах Джисфидри, как будто она уже видела раньше его или кого-то очень похожего. — Дворры, — повторила она, чувствуя, как испуганный смех бурлит внутри нее. Еще одна сказка оказывается самой настоящей правдой. Принцесса выпрямилась, пытаясь скрыть свой страх. — Если вы не хотите причинять мне вреда, отведите меня назад к моему другу. Он в опасности.

Создание с глазами-блюдцами приняло скорбный вид. Оно издало мелодичный звук, и один из дворров выступил вперед с каменной миской:

— Возьмите и пейте. Это вода, как вы просили.

Мириамель подозрительно принюхалась, потом поняла, что дворрам не было смысла тащить ее сюда, чтобы отравить. Она пила, смакуя холодную чистую воду, чувствуя, как она орошает пересохшее горло.

— Вы отведете меня назад к нему? — спросила она, когда закончила.

Дворры тревожно переглядывались, головы их раскачивались, как ромашки на ветру.

— Пожалуйста, смертная женщина, не просите этого. Вы были в опасном месте — опаснее, чем вы можете знать. И вы несли туда нечто, чего не должны были иметь. Равновесие было нарушено. — Эти слова прозвучали высокопарно и почти комично, но его нежелание разговаривать на эту тему было очевидно.

— Опасное?! — В ней разгоралось возмущение. — Какое право вы имели похитить меня у моего друга? Я буду решать, что для меня опасно, а что нет.

Он покачал головой:

— Не для вас — или не только для вас. Ужасное висит на волоске. А это место… оно нехорошее. — Казалось, что он чувствует себя очень неловко. Другие дворры раскачивались за его спиной, тревожно гудя что-то друг другу. Несмотря на всю серьезность своего положения, Мириамель чуть не засмеялась, глядя на это странное представление. — Мы не можем пустить вас туда. Мы глубоко сожалеем. Кто-то из нас вернется и будет искать вашего друга.

— Почему вы не помогли ему? Почему вы не забрали и его тоже, раз так важно, чтобы нас там не было?

— Мы очень сильно боялись. Он сражался с неживым, как мы думали. А равновесие очень легко нарушить.

— Что это значит?! — Мириамель встала, на мгновение гнев в ней победил страх. — Вы не можете поступать так! — Она начала боком двигаться к темному углу пещеры, где, как она думала, мог быть вход в туннель. Джисфидри протянул руку и схватил ее за запястье. Его тонкие пальцы были мозолистыми и твердыми как камень. Скрытая сила — почти невероятная сила — была в этом тонком дворре.

— Пожалуйста, смертная женщина, мы объясним вам все, что возможно. Согласитесь теперь остаться с нами. Мы будем искать вашего друга.

Она попыталась вырваться, но это было безнадежно. С тем же успехом она могла бы попробовать перевернуть землю.

— Так, — сказала она наконец. Страх сменился отчаянием.. — У меня нет выбора. Объясните мне: что произошло? Но если с Бинабиком что-нибудь случится из-за того, что вы сделали, я… я найду способ отомстить вам, кто бы вы ни были. Найду.

Джисфидри наклонил огромную голову, как собака, которую бранят:

— Не наше желание принуждать других к чему-то против их воли. Мы сами слишком много страдали в руках плохих хозяев.

— Если я должна быть вашей пленницей, хотя бы называйте меня по имени. Я — Мириамель.

— Тогда Мириамель. Простите нас, Мириамель, или по крайней мере не судите, пока не будет услышано все, что мы хотели сказать.

Она подняла миску и сделала еще глоток.

— Тогда расскажите мне.

Дворр оглянулся на своих соплеменников — круг огромных темных глаз — и начал говорить.

— А как Мегвин? — спросил Изорн. Из-за повязки голова его казалась странно распухшей. Ледяной воздух проник сквозь клапан палатки, и пламя маленького костра замерцало.

— Я думаю, что она, может быть, вернется к нам. — Эолер вздохнул. — Прошлой ночью она начала немного двигаться и дышать поглубже. Она даже сказала несколько слов, но шепотом, и я не смог ничего разобрать.

— Но это же хорошие новости! Почему у тебя такое вытянутое лицо?

— Женщина-ситхи приходила посмотреть на нее. Она сказала, что это похоже на лихорадку — иногда больной выплывает на поверхность, как тонущий, который делает последний глоток воздуха, но это не значит… не значит… — Голос Эолера задрожал. Он сжал зубы, пытаясь справиться с собой. — Целительница сказала, что она все еще так же близка к смерти, как и раньше, — если не ближе.

— А ты веришь ситхи?

— Это не болезнь плоти, Изорн, — тихо сказал граф. — Это рана и без того поврежденной души. Ты же видел ее в последние недели. — Он сплел пальцы, потом снова расплел их. — А ситхи о таких вещах знают больше, чем мы. Что бы ни случилось с Мегвин, оно не оставило следов — нет ни сломанных костей, ни кровоточащих ран. Скажи спасибо, что твои раны — это обычные земные раны, которые можно залечить.

— Так я и делаю, слово чести. — Риммер нахмурился. — Ах, милостивый Узирис! Эолер, значит, у тебя опять плохие новости. И никто ничего не может сделать?

Граф пожал плечами:

— Целительница сказала, что помочь Мегвин не в ее силах. Она может только немного облегчить ее страдания.

— Проклятая судьба! Такая славная девушка! Над семьей Лута тяготеет какое-то проклятие!

— Никто бы этого не сказал еще год назад. — Эолер закусил губу, прежде чем продолжить. Его собственное горе росло до тех пор, пока не начало казаться, что оно должно либо исчезнуть, либо убить его. — Но, щит Мюрага, Изорн, неудивительно, что Мегвин искала богов! Нетрудно было решить, что они покинули нас: ее отец убит, брат растерзан, разрублен на куски, ее народ в изгнании. — Он задыхался. — Мой народ! А теперь бедная Мегвин сходит с ума и умирает в снегах Наглимунда. Это не просто отсутствие богов, нет, они как будто решили покарать нас!

Изорн начертал знак древа.

— Мы никогда не узнаем, чего хотят небеса. Может быть, у Господа свои планы относительно Мегвин, а мы просто не можем его понять?

— Возможно. — Эолер подавил раздражение. Не было вины Изорна в том, что Мегвин ускользала, и то, что он сказал, было добрым и разумным, но сейчас граф Над Муллаха не хотел ни доброты, ни разума. Он хотел выть, как волк на Фростмарше. — Укуси меня Куамн, Изорн, видел бы ты ее! Если она не лежит неподвижно как смерть, лицо ее полно ужаса, а руки сжимаются, вот так, — он протянул к Изорну собственные руки со скрюченными пальцами, — как будто ищет помощи. — Эолер в отчаянии ударил ладонями по коленям. — Ей нужно что-то, а я не могу ничем помочь. Она потеряна, а я не могу найти ее и привести назад. — Он судорожно вздохнул.

Изорн смотрел на друга. В глазах его светилось понимание.

— О Эолер! Ты любишь ее?

— Я не знаю! — Граф на мгновение закрыл лицо руками. — Когда-то я думал, что могу прийти к этому, но потом она стала неприветливой и холодной. Она отталкивала меня при любой возможности. А когда безумие овладело ею, она сказала, что любила меня с детства. Она была уверена, что я буду смеяться над ней, и не хотела, чтобы ее жалели. Поэтому она всегда держала меня на расстоянии — чтобы я не догадался, в чем дело.

— Мать Милости! — выдохнул Изорн. Он протянул свою веснушчатую руку и сжал ладонь графа.

Эолер почувствовал простую силу этого пожатия и долго не отнимал руки.

— Жизнь и без того сложная штука. Можно было бы обойтись и без войн между бессмертными и тому подобного. Ах, Изорн, неужели мир никогда не наступит?!

— Когда-нибудь, — сказал риммер. — Когда-нибудь обязательно.

Эолер крепко сжал его руку, прежде чем отпустить ее.

— Джирики сказал, что через два дня ситхи уйдут. Ты пойдешь с ними или вернешься в Эрнистир вместе со мной?

— Еще не знаю. В зависимости от того, как будет чувствовать себя моя голова. Пока что я не могу ехать с мало-мальски приличной скоростью.

— Тогда поезжай со мной, — сказал, поднимаясь, граф. — Теперь мы не торопимся.

— Будь здоров, Эолер.

— Ты тоже. Если хочешь, я зайду попозже и принесу немного этого ситхианского вина. Это как раз то, что тебе нужно, чтобы снять боль.

— Боль-то оно, может быть, и снимет, — рассмеялся Изорн. — Но, боюсь, и рассудок повредит. Но мне все равно. Я никуда не собираюсь и не должен ничего делать. Приноси вино, если сможешь.

Эолер похлопал друга по плечу и вышел из шатра под удары колючего ветра.

Дойдя до шатра, в котором лежала Мегвин, он снова был поражен мастерством ситхи. Маленькая палатка Изорна была крепкой и хорошо сшитой, но холодный воздух все равно пробивался внутрь, а тающий снег затекал на пол. Шатер Мегвин сделали ситхи, поскольку Джирики хотел устроить ее с максимальным удобством, и, хотя блестящая ткань была такой тонкой, что казалась почти прозрачной, переступив через порог, он почувствовал себя в добротно построенном доме. Шторм, сотрясавший Наглимунд, ревел как будто за много миль отсюда. Но зачем им это, подумал Эолер, ведь сами ситхи не обращают никакого внимания на холод и сырость.

Кира'ату подняла глаза, когда вошел Эолер. Мегвин, распростертая на матрасе под тонким одеялом, беспокойно двигалась, но глаза ее были по-прежнему закрыты, и смертельная бледность покрывала ее лицо.

— Есть перемены? — спросил Эолер, уже зная ответ.

Она слегка пожала плечами:

— Она борется, но, боюсь, у нее не хватит сил ослабить хватку того, что овладело ею. — Ситхи казалась равнодушной, ее золотистые глаза ничего не выражали, но граф знал, сколько времени она проводит у постели Мегвин. Они просто были другими, эти бессмертные; бессмысленно было судить о них по лицам и даже голосам. — Она говорила какие-нибудь слова? — внезапно спросила Кира'ату.

Эолер смотрел, как пальцы Мегвин вцепились в край одеяла, царапая что-то несуществующее.

— Говорила, да, но я ничего не понял. А то, что я слышал, было только бормотанием. Я не разобрал слов. Ситхи подняла серебристую бровь:

— Мне кажется, я слышала. — Она посмотрела на свою подопечную, чьи губы теперь беззвучно шевелились.

— Вам кажется, вы слышали… что?

— Речь Сада, — Кира'ату вытянула руки, сложив пальцы щепотью, — то, что вы назвали бы языком ситхи.

— Может быть, она выучила несколько слов, пока мы вместе путешествовали и сражались. — Эолер придвинулся ближе. При виде неустанно двигающихся рук Мегвин у него щемило сердце.

— Это возможно, — согласилась целительница, — но она говорила так, как если бы сама была зидайя.

— Что это значит? — Эолер был смущен и раздражен.

Кира'ату поднялась:

— Простите меня. Мне следовало поговорить об этом с Джирики и Ликимейей, а не беспокоить вас. И в любом случае это не имеет значения, я полагаю. Простите, граф Эолер. Я хотела бы сообщить вам более приятные новости.

Он опустился на землю подле Мегвин.

— Это не ваша вина. Вы были очень добры. — Он протянул руку, чтобы Мегвин могла схватиться за нее, но холодные пальцы девушки пугливо отодвинулись. — Укуси меня Багба, чего она хочет?

— Тут есть что-нибудь, что она обычно носит с собой или надевает на шею? — спросила Кира'ату. — Какой-нибудь амулет или другая вещь…

— Не могу припомнить ничего такого… Может быть, си нужна вода?

Ситхи покачала головой:

— Я давала ей пить.

Эолер наклонился и начал рассеянно шарить в седельных сумках, где лежали ее вещи. Он вынул теплый шерстяной шарф и прижал к ладоням Мегвин, но она только на мгновение замерла, прежде чем оттолкнуть его. Потом ее руки снова стали перебирать край одеяла, она издавала невнятное горловое бормотание.

Отчаянно желая хоть чем-то помочь девушке, он начал вытаскивать из ее сумок другие вещи, по очереди поднося их к ее рукам: миску, деревянную птицу, которую Мегвин, по всей видимости, забрала из резного зала Тайга, даже рукоять ножа в ножнах. Эолер огорчился, обнаружив нож. Боясь, что ее помутившийся разум может сыграть с ней плохую шутку, он в свое время запретил ей брать его из Эрнисадарка. Она пренебрегла его просьбой. Но ни одна из этих вещей не успокоила Мегвин. Движения ее рук были быстрыми и сердитыми, как у маленького ребенка, но лицо оставалось пустым.

Наконец его пальцы нащупали что-то тяжелое. Он вынул и увидел кусок дымчатого камня.

— Что это? — Голос Кира'ату прозвучал неожиданно резко.

— Это подарок двернингов. — Он поднял камень, чтобы она могла разглядеть его. — Видите, Джисфидри вырезал на нем имя Мегвин, во всяком случае так он мне сказал.

Кира'ату взяла камень у него из рук и стала вертеть его в тонких пальцах.

— Это действительно ее имя. Здесь руны тинукедайя. Вы сказали — двернинги?

Эолер кивнул:

— Я отвел Джирики в их город под землей. Мезуту'а. — Он взял камень и держал его, взвешивая в руке и наблюдая, как свет огня теряется в его глубинах. — Я не знал, что она взяла это с собой.

Мегвин внезапно застонала. Глубокий звук заставил графа вздрогнуть Он быстро повернулся к постели. Она застонала еще раз, и теперь, казалось, в стоне были отдельные невнятные слова.

— Потеряна, — пробормотала Кира'ату, пододвигаясь к принцессе.

Сердце Эолера сжалось:

— Что вы имеете в виду?

— Это то, что она сказала. Она говорит на языке Сада.

Граф смотрел на изборожденный морщинами лоб Мегвин. Губы ее снова задвигались, но получилось только бессловесное шипение. Голова ее металась по подушке. Внезапно руки девушки вытянулись и заскребли по рукам Эолера. Когда он отпустил камень, чтобы взять их, она подхватила подарок дворров и положила его себе на грудь. Ее лихорадочные движения прекратились, она затихла. Глаза Мегвин были по-прежнему закрыты, но казалось, что теперь она снова спокойно спит.

Потрясенный, Эолер смотрел на это. Кира'ату нагнулась, пощупала лоб больной, потом понюхала ее дыхание.

— Все в порядке? — выговорил граф.

— Она не приблизилась к нам. Но она отдохнет некоторое время. Я думаю, этот камень и есть то, что она искала.

— Но почему?

— Я не знаю. Я поговорю с Ликимейей и ее сыном и, может быть, с кем-нибудь еще, у кого есть знания. Ничего не изменилось, Эолер, она все такая же. И все-таки, возможно, что там, где она сейчас — на Дороге ли снов, в другом ли месте, — она менее испугана. Это уже кое-что.

Она подтянула одеяло повыше, прикрыв руки Мегвин, сжимавшие камень дворров, как будто он был частью ее существа.

— Вы должны отдохнуть, граф Эолер. — Ситхи двинулась к дверям. — Вы не принесете ей никакой пользы, если тоже заболеете.

Холодный воздух ворвался в палатку, когда клапан открылся и закрылся за ней.

Изгримнур наблюдал, как Ликтор Веллигис покидает тронный зал. Носилки огромного человека несли восемь гримасничающих от натуги гвардейцев. Перед ними, как и при появлении Ликтора в зале, шла процессия священников с курильницами и разными святыми вещами. Изгримнур подумал, что они напоминают бродячую ярмарку, переходящую из города в город. Освобожденный от необходимости преклонять колени благодаря своим ранам, он наблюдал службу нового Ликтора, уютно устроившись в стоящем у стены кресле.

Камарис, несмотря на свой благородный и величественный вид, казалось, чувствовал себя неловко на высоком герцогском троне. Джошуа, стоявший на коленях около кресла, пока Ликтор Веллигис раздавал благословения, поднялся.

— Так. — Принц отряхнул колени. — Мать Церковь признала нашу победу.

— А какой выбор был у Матери Церкви? — прорычал Изгримнур. — Мы действительно победили. Веллигис всегда ставит на фаворита — любого фаворита.

— Он Ликтор, герцог Изгримнур, — непреклонно сказал Камарис. — Наместник Бога на земле.

— Камарис прав. Кем бы он ни был раньше, теперь Веллигис стоит у престола Всевышнего. Он заслуживает нашего уважения.

Изгримнур недовольно хмыкнул:

— Я старый больной человек, и я знаю то, что знаю. Я могу уважать его, но не любить. Разве твой брат стал хорошим королем после того, как занял трон из костей дракона?

— Никто никогда не утверждал, что корона делает ее обладателя безгрешным.

— Попробуй-ка скажи это большинству королей, — фыркнул Изгримнур.

— Пожалуйста, — Камарис поднял руку, — прекратите. У нас был тяжелый день, и многое еще нужно сделать.

Изгримнур посмотрел на старого рыцаря.

Он действительно выглядел таким усталым, каким риммер его еще никогда не видел. Казалось бы, освобождение Наббана от убийцы его брата должно было обрадовать Камариса, но на деле из старика словно выкачали все жизненные силы.

Как будто он знает, что выполнил часть своего предназначения — но только одну часть. Он хочет отдохнуть, но еще не может. Герцог подумал, что он наконец понял, в чем дело. А я-то все думал, почему он такой странный, такой отстраненный? Он не хочет жить. Он здесь только потому, что верит, что сперва должен закончить работу, назначенную ему Богом. Конечно, Камарису тяжело было обсуждать Божью волю, даже если речь шла всего-навсего о характере Ликтора. Он думает о себе как о мертвеце. Изгримнур подавил дрожь. Одно дело — мечтать о покое, об избавлении, и совсем другое — чувствовать, что ты уже мертв. Герцог вдруг подумал, что Камарис, наверное, больше, чем кто-либо из них, понимает Короля Бурь.

— Очень хорошо, — говорил Джошуа. — Остался всего один человек, которого мы должны повидать. Я поговорю с ним, Камарис, если ты не возражаешь. Я уже думал об этом.

Старый рыцарь равнодушно махнул рукой. Его глаза под густыми бровями были прозрачны, как льдинки.

Джошуа сделал знак пажу, и двери распахнулись. Когда внесли носилки графа Страве, Изгримнур снова сел и поднял кружку пива, которую он прятал за креслом во время посещения Ликтора. Потом сделал долгий глоток. Снаружи уже смеркалось, и высокие окна были закрыты ставнями, потому что океан у подножия дворца стегала буря. На стенах горели факелы. Изгримнур знал, что стены комнаты окрашены нежными цветами моря, песка и неба, но в свете факелов все казалось грязным и запущенным.

Страве подняли с носилок, его кресло поставили у основания трона. Граф улыбнулся и склонил голову:

— Герцог Камарис, приветствую вас на вашем законном месте. Вас очень нехватало, мой лорд. — Он повернул белоснежную голову: — И принц Джошуа, и герцог Изгримнур! Для меня большая честь, что вы захотели встретиться со мной. Такое благородное общество!

— Я не герцог, граф Страве. Я не принял титула, я только отомстил за смерть моего брата.

Джошуа вышел вперед:

— Не обращайте внимания на его скромность, граф. Именно Камарис правит здесь.

Улыбка Страве стала шире, морщины вокруг глаз углубились. Изгримнур подумал, что он выглядит как самый добрый дедушка, какого когда-либо создавал Бог. Ему стало интересно, упражняется ли граф перед зеркалом.

— Я рад, что вы приняли мой совет, принц Джошуа. Как видите, во время правления Бенигариса здесь действительно было много недовольных. Когда я поднимался из доков, люди на площади танцевали.

Джошуа пожал плечами:

— Скорее всего, это результат того, что барон Сориддан и другие выдали солдатам жалованье и отпустили их в город. Здесь люди не особенно страдали из-за Бенигариса. Это просто трудные времена. Отцеубийца или нет, но, по-видимому, правил он вполне достойно.

Граф смотрел на него некоторое время, потом, судя по всему, решил, что тут нужен другой подход. Изгримнур тихо наслаждался этим зрелищем.

— Да, тут вы правы, — медленно сказал Страве. — Но люди знали, не правда ли? Они чувствовали: что-то не так. Кроме того, ходило много слухов, что Бенигарис убил своего отца — вашего дорогого брата, сир Камарис, — чтобы захватить трон. Конечно, не все местные проблемы — вина Бенигариса, но в городе были волнения.

— Вы с Прейратсом сперва разжигали их, а потом раздували пламя, не так ли?

Правитель Пирруина выглядел искренне потрясенным. На мгновение его вежливая маска упала, обнаружив разъяренного старого человека с железной волей.

— С этим краснорясым подонком? Если бы я мог ходить, Джошуа, нам пришлось бы скрестить мечи!

Принц некоторое время холодно смотрел на старика, потом лицо его смягчилось.

— Я не говорю, что вы и Прейратс действовали сообща, Страве, но только то, что каждый из вас использовал ситуацию в своих целях — очень различных целях, я уверен.

— Если вы это имели в виду, что ж, я признаю себя виноватым и отдаюсь на милость трона. — Граф немного успокоился. — Да, я делаю все, что могу, чтобы защитить интересы моего острова. У меня нет армий, о которых стоило бы говорить, Джошуа. Мое благополучие зависит от прихотей моих соседей. Когда Наббан поворачивается во сне, как сказал Анзис Пелиппе, Пирруин падает с кровати.

— Славный довод, граф, — рассмеялся Джошуа, — и пока что его невозможно опровергнуть. Но, кроме того, известно, что вы, пожалуй, самый богатый человек в Светлом Арде. Это тоже результат ваших неустанных забот о Пирруине?

Страве выпрямил спину.

— Мои деньги вас не касаются. Я понял так, что вы искали встречи со мной как с союзником, а не для того, чтобы осыпать меня оскорблениями.

— Избавьте меня от вашей показной гордости, дорогой граф. Мне трудно поверить, что для вас оскорбительно слово «богатый». Но вы правы в одном: мы хотим поговорить с вами о некоторых вещах, интересных обеим сторонам.

Граф торжественно кивнул:

— Это приятнее слышать, принц Джошуа. Вы знаете, что я поддерживаю вас — вспомните ту записку, которую я послал с Ленти! — и мечтаю поговорить о том, чем я могу помочь вам.

— Чем мы можем помочь друг другу, вы хотите сказать. — Джошуа поднял руку, чтобы предупредить возражения Страве. — Пожалуйста, граф, давайте воздержимся от церемоний. Я очень тороплюсь. Я не хочу с вами торговаться. Теперь, прошу вас, не будем тратить время на фальшивые протесты по тому или другому поводу.

Губы старика сжались, а глаза сузились.

— Очень хорошо, Джошуа, я крайне заинтересован. Чего вы хотите?

— Корабли и матросов, которые могли бы обслуживать их. Флотилию, чтобы перевезти армию в Эркинланд.

Удивленный Страве немного помедлил, прежде чем ответить:

— Вы намереваетесь отправиться в плавание к Эркинланду прямо сейчас? После нескольких недель жестоких сражений за Наббан, когда ужасный шторм, налетевший с севера и самый сильный за последние годы, бушует даже во время нашего разговора? — Он указал на закрытые окна; снаружи ветер завывал над Санкелланским холмом. — Прошлой ночью было так холодно, что во Дворце Фонтанов застыла вода. Клавеанский колокол над Господним Домом так обледенел, что едва звонил. И вы хотите выйти в море?

Изгримнур почувствовал укол страха, когда граф упомянул колокол. Джошуа обернулся и перехватил взгляд риммера, предупреждая его о молчании. По-видимому, он тоже вспомнил пророческое стихотворение Ниссеса.

— Да, Страве, — сказал принц. — Есть бури и бури. Приходится бросать вызов одним, чтобы уцелеть в других. Я взойду на корабль, как только он будет готов.

Граф поднял руки, показывая открытые пустые ладони:

— Очень хорошо. Вы сами знаете, что делать. Но чего вы хотите от меня? Корабли Пирруина не военные корабли, и все они в море. Вам, конечно, нужен великий флот Наббана, а не мои торговые суда. — Он сделал жест в сторону трона: — Это Камарис теперь хозяин Дома Зимородка.

— Но вы хозяин доков, — ответил Джошуа. — Как сказал Бенигарис, он думал, что вы его пленник, и не знал, что вы подтачиваете его власть изнутри. Вы использовали часть того золота, которым, как говорят, набиты подвалы вашего дома на Ста Мироре, или что-нибудь более неуловимое — слухи, сплетни?.. — Он покачал головой. — Это не имеет значения. Все дело в том, что вы, граф, можете помочь нам или помешать. Я хотел бы обсудить с вами цену, все равно — в золоте или в силе. Мне нужно еще запастись провиантом. Я хотел бы, чтобы эти корабли были снаряжены и отправились в плавание в течение недели.

— Семь дней? — Граф во второй раз не сумел скрыть удивление. — Это будет нелегко. Вы ведь слышали о килпах, не правда ли? Они плавают быстро, как рыба квинис, но рыба квпнис не утаскивает моряков за борт и не съедает их. Люди неохотно выходят в море в эти темные дни.

— Итак, мы начали торговлю? — спросил Джошуа. — Согласен, согласен. Времена трудные. Чего вы хотите? Власти или золота?

Неожиданно Страве рассмеялся:

— Да, мы начали торговлю. Но вы недооцениваете меня, Джошуа, или давно не залезали в собственный сундук. У вас есть кое-что, что нужно мне еще больше, чем золото или власть, потому что оно потянет за собой и то, и другое.

— И что же это?

Граф наклонился вперед:

— Знания. — Он выпрямился, улыбка медленно расплывалась на его лице. — Вот теперь и я веду честную игру, как вы и хотели. — Граф потер руки с почти нескрываемым наслаждением. — Раз так, давайте разговаривать откровенно.

Изгримнур тихо застонал, когда Джошуа сел подле хозяина Пирруина. Несмотря на то что Джошуа недвусмысленно заявил, что хочет обойтись без церемоний, они, безусловно, предстояли. Это было то, что граф слишком любил, а Джошуа считал слишком важным, чтобы торопиться. Изгримнур повернулся и посмотрел на Камариса, молчавшего в течение всей беседы. Старый рыцарь уставился на закрытые окна, как будто был полностью захвачен этим зрелищем. Он опирался подбородком на руку. Изгримнур испустил еще один болезненный стон и потянулся к своему пиву. Герцог чувствовал, что им предстоит долгий разговор.

Страх Мириамели перед дворрами ослабевал. Она начинала вспоминать, что Саймон и другие рассказывали ей о пребывании графа Эолера на Сесуадре. Граф встречал дворров — он называл их домгайны — в пещерах под горами в Эрнистире. Он описывал их как мирный и дружелюбный народ и, по-видимому, не ошибался. Если не считать похищения с лестницы, они до сих пор не причинили ей никакого вреда, но все-таки не хотели отпускать ее.

— Вот. — Она показала на седельные сумки. — Если вы так уверены, что что-нибудь из моих вещей опасно… или что-нибудь еще, ищите сами.

Пока дворры возбужденно переговаривались своими музыкальными голосами, Мириамель обдумывала возможности бегства. Она не знала, спят ли когда-нибудь дворры, — наверное, спят. Но куда они принесли ее? Как она найдет выход и куда пойдет потом? По крайней мере, у нее остались карты, хотя она сомневалась, что сможет читать их так же успешно, как Бинабик. Но где Бинабик? Жив ли он? Ей становилось плохо, когда она вспоминала ухмыляющееся существо, которое напало на тролля. Еще один друг потерян во тьме. Маленький человек был прав — все это предприятие было тупостью. Ее нелепое упрямство, возможно, привело к смерти двух ее лучших друзей. Как сможет она жить, зная это?

К тому времени, когда дворры закончили обсуждение, Мириамель не очень волновало, что они решат. Тоска навалилась на нее, высасывая силы.

— Мы будем искать среди ваших принадлежностей, как вы разрешили, — сказал Джисфидри. — Уважая ваши обычаи, моя жена Исарда будет только касаться их.

Мириамель была удивлена осторожностью дворров. Что, они думают, она притащила в это подземелье? Надушенные записочки от поклонников? Изящное белье разгуливающей по замку принцессы? Крошечные хрупкие безделушки?

Исарда робко подошла и начала исследовать содержимое седельных сумок. Ее муж опустился на колени подле Мириамели.

— Мы искренне огорчены, что вынуждены поступить так. Это действительно не в наших обычаях. Мы никогда не навязываем никому свою волю. Никогда. — Он отчаянно хотел убедить ее.

— Я все еще не могу понять, чего вы боитесь.

— Это то место, где шли вы и ваши два спутника. Это… это — на языке смертных нет известных мне слов, чтобы объяснить. — Он переплетал длинные пальцы. — Там есть… силы, которые спали… а теперь они проснулись. Лестница в башне, по которой вы шли, место, где эти силы очень могущественны. Каждый день они становятся все сильнее. Мы еще не поняли, что происходит, но, пока не поймем до конца, не должно случиться ничего, что могло бы нарушить равновесие.

Мириамель остановила его нетерпеливым жестом:

— Подождите, Джисфидри. Я пытаюсь понять. Во-первых, это… существо, которое напало на нас на ступенях, не было нашим спутником. Бинабик, кажется, узнал его, но я никогда прежде его не видела.

Джисфидри возбужденно покачал головой:

— Нет, нет, Мириамель, не сердитесь. Мы знаем, что тот, с которым сражался ваш друг, не был ваш спутник, — это была ходячая пустота, наполненная небытием. Возможно, когда-то это был смертный человек. Нет, я имел в виду спутника, который шел немного сзади вас.

— Сзади нас? Нас было только двое, если только… — Сердце ее подскочило. Мог ли это быть Саймон, разыскивающий друзей? Неужели он был так близко, когда ее схватили? Нет, это было бы слишком жестоко!

— Значит, вас преследовали, — твердо сказал Джисфидри. — Для зла или для добра, мы не можем сказать. Мы знаем только, что трое смертных были на лестнице.

Мириамель покачала головой, ничего не понимая. Слишком много путаницы, замешанной на слишком большом горе.

Исарда издала птичье щебетание. Ее муж обернулся. Она подняла вверх Белую стрелу Саймона.

— Конечно, — выдохнул Джисфидри. Другие дворры столпились поблизости. — Мы чувствовали ее, но не знали… — Он повернулся к Мириамели: — Это не наша работа, иначе мы знали бы точно, как вы знаете собственную ладонь. Но ее сделал Вандиомейо, один из зидайя, которого мы научили нашему мастерству. И видите? — Он протянул руку, чтобы взять стрелу у жены. — Это часть одного из Главных Свидетелей, — он показал на дымчатый серо-синий наконечник стрелы, — неудивительно, что мы почувствовали ее.

— И нести ее по лестнице было опасно? — Мириамель пыталась понять, но ее очень долго терзал страх, и теперь усталость тащила за собой, как отлив, — Как это может быть?

— Мы объясним, если сможем. Все меняется, а равновесие очень неустойчиво. Красный камень в небе разговаривает с камнями на земле, и мы, тинукедайя, слышим голоса этих камней.

— И эти камни требуют, чтобы вы похищали людей на лестницах? — Она изнемогала. Трудно было сохранять вежливость.

— Мы не хотели приходить сюда, — мрачно ответил Джисфидри. — То, что происходило в нашем доме и в других местах, гнало нас все южнее, но когда мы прошли по старым туннелям и оказались здесь, то поняли, что угроза здесь даже сильнее. Мы не можем идти вперед, мы не можем идти назад. Но мы должны понять, что происходит, чтобы решить, как лучше уклониться от этого.

— Вы хотите бежать? — спросила Мириамель.

— Мы не воины. Мы не наши бывшие хозяева — зидайя. Дети Океана всегда хотели только выжить.

Мириамель огорченно покачала головой. Они поймали ее, оторвали от друга, потому что только так могли избежать чего-то, чего она не понимала.

— Отпустите меня!

— Мы не можем, Мириамель, мы сожалеем.

— Тогда позвольте мне поспать. — Она отползла к стене пещеры и свернулась на своем плаще. Дворры не препятствовали ей и снова начали переговариваться. Их голоса, мелодичные и непонятные как пение сверчка, убаюкали ее.

2 СПЯЩИЙ ДРАКОН

Пожалуйста, Боже, не дай ему уйти!

Колесо несло Саймона наверх. Если Гутвульф и говорил что-то еще в темноте внизу, Саймон не слышал его из-за скрипа колеса и звона тяжелых цепей.

Гутвульф! Неужели это был тот человек, которого Саймон так часто видел раньше, Рука Верховного короля? Он руководил осадой Наглимунда и был одним из наиболее могущественных друзей короля Элиаса. Что он делает здесь? Это, наверное, кто-то другой. И все-таки, кто бы он ни был, у него человеческий голос.

— Ты слышишь меня? — прохрипел Саймон, опустившись вниз. Кровь с монотонностью прилива ударила ему в голову.

— Да, — прошептал Гутвульф. — Не говори так громко. Я слышал здесь других и боюсь, что они схватят меня. Они отберут все, что у меня осталось.

Саймон видел его — смутная согнутая фигура, — но этот человек был высоким, как и Рука короля. Несмотря на сутулость, плечи его были широки. Он как-то странно держал голову, как будто она причиняла ему боль.

— Можно мне… еще воды?

Гутвульф окунул руки в шлюз под колесом. Когда Саймон опустился достаточно низко, Гутвульф вылил воду на лицо пленника. Саймон задохнулся и попросил еще.

Гутвульф три раза наполнял сложенные ковшом ладони, прежде чем Саймон поднялся слишком высоко, чтобы до него можно было дотянуться.

— Ты на… на колесе? — сказал человек, как будто не мог поверить в это.

Утолив жажду впервые за долгое время, Саймон задумался над этим вопросом. Он что, слабоумный? Как может человек, если только он не слепой, сомневаться в том, что это колесо? Внезапно странная манера Гутвульфа держать голову стала ему понятна. Слепой. Конечно! Неудивительно, что он ощупывал лицо Саймона.

— Вы… граф Гутвульф? — спросил Саймон, когда колесо пошло вниз. — Граф Утаньята? — Помня, что ему сказал его благодетель, он не повышал голоса. Поэтому вопрос пришлось повторить, когда он подъехал поближе.

— Я… думаю, что был им. — Руки графа беспомощно повисли, с них капала вода. — В другой жизни. До того, как пропали мои глаза. До того, как меч забрал меня…

Меч? Он потерял зрение в сражении? На дуэли? Саймон отбросил эту мысль. Было много гораздо более важных вещей, о которых следовало подумать. В животе у него была вода и больше ничего.

— Ты можешь принести мне поесть? Нет! Ты можешь освободить меня? Пожалуйста! Они мучат меня, пытают… — Такая длинная фраза оказалась непосильной нагрузкой для его голосовых связок, и Саймон разразился приступом кашля.

— Освободить тебя? — В голосе Гутвульфа было изумление. — Но… ты не хочешь быть здесь? Все это так-так не похоже… Мне трудно вспомнить.

Он сумасшедший. Единственный человек, который может помочь мне, и он сумасшедший!

Вслух он сказал:

— Пожалуйста! Я страдаю. Если ты не поможешь мне, я умру. — Рыдание не дало ему говорить. Сказав это, он внезапно понял, что это чистая правда. — Я не хочу умирать! — Колесо снова потащило его вверх.

— Я… наверное, не смогу. Голоса не дадут мне ничего сделать, — прошептал Гутвульф. — Они говорят, что я должен пойти и спрятаться, а иначе кто-то отберет все, что у меня есть. — Его голос стал ужасающе тоскливым. — Но я слышал тебя. Ты издавал звуки, дышал. Я знал, что ты настоящий, и я хотел услышать твой голос. Я так давно ни с кем не разговаривал. — По мере того как колесо уносило Саймона, ему становилось все труднее расслышать. — Это ты оставлял мне еду?

Саймон не имел ни малейшего представления, о чем говорит слепой, но слышал, что он медлит уходить и обеспокоен болью Саймона.

— Это я! — Он не хотел кричать и надеялся, что Гутвульф все-таки услышит его, несмотря на шум колеса. — Это я, я приносил еду!

Пожалуйста, пусть он будет здесь, когда я вернусь, молился Саймон. Пусть он будет здесь. Пожалуйста!

Когда Саймон снова оказался внизу, Гутвульф протянул руку и провел ею по его лицу.

— Ты кормил меня. Я не знал. Я боюсь. Они отнимут у меня все. Голоса такие громкие! — Он покачал взлохмаченной головой. — Я не могу думать. Голоса очень громкие. — Внезапно он повернулся и побрел прочь через пещеру. Через секунду он исчез в темноте.

— Гутвульф! — закричал Саймон. — Не покидай меня!

Но слепой исчез.

Прикосновение человеческой руки и звук голоса снова бросили Саймона в тиски непереносимой боли. Долгие часы, или дни, или недели — он давно уже не ориентировался во времени — накапливались до тех пор, пока не слились в единое серое ничто. Он плыл в тумане, медленно уносясь прочь от огней литейной. Теперь он опять вернулся и страдал.

Колесо вращалось. Иногда, когда все факелы в литейной были зажжены, он видел одетых в маски, почерневших от сажи людей, проходивших мимо него, но никто ни разу не заговорил с ним. Подручные Инча приносили ему воду мучительно редко и не тратили слов. Несколько раз он видел огромного человека, стоящего и наблюдающего за вращением колеса. Странно, но Инч не злорадствовал. Он приходил, просто чтобы проверить, мучится ли Саймон, как фермер может заглянуть в огород, когда идет мимо по какому-то другому делу.

Боль в суставах и в животе Саймона была такой постоянной, что он уже не представлял, что можно чувствовать себя как-то иначе. Она наполняла его, словно тело Саймона было мешком боли, который небрежно перекидывают друг другу ленивые рабочие. С каждым поворотом колеса боль разрывала его голову, потом прокатывалась через пустой желудок и надолго задерживалась в ногах, так что казалось, что он стоит на раскаленных углях.

Голод тоже не оставлял его. Он был более мягким спутником, чем непрекращающееся жжение в суставах, но все равно нес тупую, тянущую боль. Он чувствовал, что уменьшается с каждым поворотом — становится менее человеком, менее живым, менее настроенным держаться за то, что, собственно, и делало его Саймоном. Только мутное пламя жажды мщения и крошечная искорка надежды, что когда-нибудь он сможет вернуться домой, к друзьям, поддерживали в нем слабое биение жизни.

Я Саймон, повторял он себе до тех пор, пока не забыл смысл этих слов. Я не позволю им отнять это. Я Саймон.

Колесо вертелось. Он вертелся вместе с ним.

Гутвульф не вернулся. Однажды, когда Саймон парил в тумане страдания, он почувствовал, что человек, который давал ему воды, коснулся его лица, но он не смог пошевелить губами, чтобы издать вопросительный звук. Если это и был слепой, то он не стал задерживаться.

Когда Саймон почувствовал, что вот-вот превратится в ничто, литейная, казалось, стала расти. Как и в видении, которое показывала ему горящая точка, она внезапно открылась в огромный мир или, скорее, мир обрушился в литейную, так что часто Саймону казалось, что он одновременно находится в нескольких разных местах.

Он думал, что попал в западню ледяных вершин, обжигающих драконьей кровью. Шрам на его лице был полоской опаляющей, невыносимой боли. Что-то коснулось и изменило его. Он никогда не будет прежним.

Под литейной, но также и внутри Саймона бурлил Асу'а. Раскрошенный камень вздрагивал и расцветал вновь, сверкая, как стены Небес. Шепчущиеся тени превратились в смеющихся золотоглазых призраков. Призраки превращались в полных жизни ситхи. Изысканно прекрасная музыка, словно паутина в капельках росы, заполняла возрожденные залы.

Красный росчерк проступал на небе над Башней Зеленого ангела. Необъятные небеса простирались вокруг, но другие звезды были только робкими свидетелями восшествия красного хвостатого чудовища.

Страшный шторм налетел с севера; бурлящая тьма, порождающая ветер и молнии и превращающая землю в лед, оставляла за собой только мертвую, безмолвную белизну.

Словно человек, тонущий в водовороте, Саймон чувствовал себя подхваченным могущественным течением. У него не было сил противостоять этому. Он был пленником колеса. Мир вращался навстречу страшным пагубным переменам, но Саймон не мог даже поднести руку к своему горящему лицу.

— Саймон!

Туман был таким густым, что он ничего не видел. Серая пустота окружала его. Кто его звал? Неужели они не видят, что ему необходимо поспать? Если он подождет, голос уйдет. Все уходят, если он ждет достаточно долго.

— Саймон. — Голос был настойчив.

Он не хотел больше голосов. Он не хотел ничего: только снова заснуть бесконечным тяжелым сном без сновидений.

— Саймон, посмотри на меня.

Что-то двигалось в пустоте. Ему было все равно. Почему этот голос не оставит его в покое?

— Уходи!

— Посмотри на меня, Саймон! Увидь меня, Саймон! Ты должен протянуть руку.

Он пытался заставить замолчать беспокоящие звуки, но что-то внутри него было разбужено этим голосом. Он посмотрел в пустоту.

— Ты видишь меня?

— Нет, я хочу спать!

— Не сейчас, Саймон. Есть вещи, которые тебе следует знать. Когда-нибудь ты отдохнешь — но не сегодня. Пожалуйста, Саймон, смотри!

Движущееся нечто приняло более определенную форму. Лицо, грустное, прекрасное, но безжизненное, парило перед ним, и что-то похожее на крылья или разлетевшиеся одежды двигалось над ним, почти неотличимое от мглы.

— Ты видишь меня?

— Да.

— Кто я?

— Ты ангел. С башни.

— Нет. Но это не имеет значения. — Ангел подвинулся ближе. Саймон видел бесцветные пятна на обветренной бронзовой коже. — Я ждала, чтобы ты подошел достаточно близко. Надеюсь, что ты вернешься.

— Я не понимаю. — Говорить было трудно. Он хотел только, чтобы его отпустили и дали скатиться обратно, в безразличие сна…

— Ты должен понять, Саймон. Ты должен. Есть многое, что я должна показать тебе, а у меня совсем немного времени.

— Показать мне?

— Здесь все по-другому. Это место не похоже на твой мир.

— Это место? — Он пытался уловить смысл. — Что это за место?

— Это… по ту сторону. Других слов нету.

Слабое воспоминание пришло к нему.

— Дорога снов?

— Не совсем. Дорога снов ведет вдоль края этих Полей, и даже к границам того места, куда я скоро уйду. Но довольно об этом. У нас мало времени. — Ангел, казалось, начинал уплывать от него. — Следуй за мной.

— Я… я не могу.

— Ты уже делал это раньше. Следуй за мной. — Ангел начал удаляться. Саймон не хотел, чтобы он уходил. Он был так одинок! Внезапно он оказался рядом с ангелом.

— Вот видишь, — сказал он. — Ах, Саймон, я так долго ждала этого места, чтобы быть здесь все время! Это замечательно! Я свободна!

Он не понимал, что ангел имеет в виду, но у него больше не было сил разгадывать загадки.

— Куда мы идем?

— Не «куда», а «когда», ты же знаешь. — Ангел, казалось, испытывал что-то вроде радости. Если бы он был цветком, Саймон решил бы, что он стоит в солнечном луче, окруженный пчелами. — Было так ужасно в те, другие разы, когда я должна была возвращаться! Я была счастлива только здесь. Однажды я попыталась сказать тебе это, но ты не услышал.

— Я не понимаю.

— Конечно. Ты никогда раньше не слышал моего голоса. То есть моего собственного голоса. Ты слышал ее.

Саймон внезапно понял, что слов не было. Он и ангел не разговаривали, как говорят люди. Похоже было, что ангел просто передает ему свои мысли. Кода он говорил о «ней», о той, другой, чей голос он слышал, Саймон не воспринимал это как слова, а как ощущение защищающей, удерживающей, любящей и, однако, каким-то образом опасной женщины.

— Кто эта «она»?

— Она утла вперед, — сказал ангел, как будто Саймон задал совершенно другой вопрос. — Скоро я присоединюсь к ней, но я должна была подождать тебя, Саймон. Впрочем, это не беспокоит меня. Я здесь счастлива. Я рада, что не должна возвращаться назад. — (Саймон ощущал «назад» как западню, место, причиняющее боль.) — Даже раньше, когда я впервые пришла сюда, я уже не хотела возвращаться… Но она всегда заставляла меня.

Прежде чем он смог задать новый вопрос — и даже прежде, чем он смог решить, хочет ли задавать еще вопросы в этом странном сне, — Саймон обнаружил себя в туннелях Асу'а. Знакомая сцена предстала перед ним: светловолосый мужчина, факел, копье, огромное сверкающее нечто, лежащее за входом в туннель.

— Что это?

— Смотри. Это твоя история — или часть ее.

Человек с копьем сделал шаг вперед, весь дрожа от страха ожидания. Огромное чудовище не двигалось. Его закругленные красные когти лежали на земле, всего в нескольких шагах от ног человека. Саймон подумал, что зверь спит. Его шрам — или только память о нем — жег его.

Беги, человек, думал он. Дракон — это нечто большее, чем ты можешь понять. Убегай!

Мужчина сделал еще один осторожный шаг, потом остановился. Саймон внезапно оказался ближе к пещере, теперь он как бы смотрел глазами светловолосого человека. То, что он увидел, поначалу было трудно понять.

Потолок огромного зала был так высок, что свет факела не доходил до него. Стены были обожжены и почти растоплены страшным пламенем.

Это литейная, понял Саймон. То есть это сейчас тут литейная. А это, видимо, далекое прошлое.

Распростертый красно-золотой дракон лежал на полу, мельчайшие чешуйки отражали свет факела. Он был больше любого дома, хвост бесконечными кольцами уходил в темноту. Огромные крылья простирались от задних ног к длинным шпорам на передних лапах. Он был восхитителен и страшен, таким, каким не был даже ледяной дракон Игьярик. И он был совершенно и неоспоримо мертв.

Человек с копьем разинул рот. Саймон, парящий во сне, тоже разинул рот.

— Ты видишь? — прошептал ему ангел. — Дракон был уже мертв.

Светловолосый человек сделал шаг вперед и ткнул вялый коготь копьем. Успокоенный, он прошел в огромное помещение из оплавленного камня.

Что-то белое лежало под грудью дракона.

— Это скелет, — прошептал Саймон. — Человеческий скелет.

— Тсс, — сказал ангел ему в ухо. — Смотри, это твоя история.

— Что ты имеешь в виду?

Человек подошел к груде костей, пальцы его чертили в воздухе знак древа. Тень от его головы скакала по стене. Он наклонился поближе, все еще двигаясь медленно и осторожно, как будто в любой момент дракон мог, рыкнув, ожить. Но этот человек, как и Саймон, видел пустые глазницы там, где раньше были глаза дракона, и ссохшийся, почерневший язык, который вывалился из раскрытой пасти.

Человек протянул руку и с благоговением потрогал череп, лежавший у груди дракона, как жемчужина из разорванного ожерелья. Остальные кости были разбросаны поблизости. Они почернели и покоробились. Глядя на них, Саймон внезапно вспомнил кипящую кровь Игьярика и ощутил жалость к несчастному, который убил это существо и встретил при этом собственную смерть. А он действительно убил дракона. Остатки руки — кости кисти и предплечья — все еще сжимали меч, по самую рукоять уходивший в брюхо дракона.

Человек с копьем долго смотрел на это странное зрелище, потом наконец поднял голову, дико озираясь, как будто боялся, что кто-то может следить за ним. Его лицо было мрачным, но глаза лихорадочно блестели. В это мгновение Саймон почти узнал его, но в голове у него еще не полностью прояснилось. Когда светловолосый человек снова повернулся к скелету, узнавание стерлось.

Мужчина уронил свое копье и бережно вытащил рукоять меча из кисти скелета. Один из пальцев отломился. Человек мгновение держал его, лицо его было непроницаемым, потом поцеловал кость и засунул себе за пазуху. Освободив рукоять, человек положил свой факел на камень, потом крепко сжал меч. Он поставил сапог на выпирающую грудную кость дракона и потащил. Мышцы вздулись на его руках, жилы вспухли на шее, но меч не поддавался. Он немного отдохнул, потом поплевал на руки и снова схватил рукоять. Наконец клинок выскользнул, оставив глубокую дыру между блестящими красными чешуйками.

Человек поднял меч перед собой, глаза его расширились. Сперва Саймону показалось, что это оружие простой, почти грубой работы, но под запекшейся кровью дракона проступили строгие изящные линии. Человек разглядывал меч с таким нескрываемым восхищением, что оно казалось почти жадностью, потом внезапно опустил клинок и снова огляделся, словно боялся слежки. Подняв факел, он начал было пятиться к дверям, но остановился, глядя на когтистую переднюю лапу дракона. Поразмыслив немного, он встал на колени и начал отпиливать ее почерневшим мечом в самом узком месте, как раз перед костяным отростком крыла.

Это была тяжелая работа, но человек был молодым и сильным. Работая, он беспокойно посматривал вверх, вглядываясь в рисунок длинных теней, словно тысячи презрительных глаз наблюдают за ним. Пот струился по его лицу и рукам. Он казался одержимым, как будто чей-то безумный дух вселился в него. Когда было сделано больше половины работы, человек внезапно встал и начал рубить лапу, размахивая мечом с такой яростью, что куски драконьей плоти разлетались в разные стороны. Саймон, все еще беспомощный, но крайне заинтересованный наблюдатель, увидел, что глаза человека полны слез, а его юное лицо искажено гримасой боли и ужаса.

Наконец последний удар был нанесен, и когтистая лапа упала на землю.

Дрожа, как испуганный ребенок, человек сунул меч за пояс, потом закинул огромную лапу на плечо, будто это был бычий бок. Лицо его все еще было полно отчаяния, он вышел из пещеры и исчез в туннеле.

— Он чувствовал присутствие богов ситхи, — прошептал ему ангел. Саймон был так захвачен увиденным, что испугался звуков его голоса. — Он чувствовал, что они стыдят его за эту ложь.

— Я не понимаю. — Что-то копошилось в его памяти, но он слишком долго был во мгле… — Что это было? И кто был тот, другой — скелет, тот, который убил дракона?

— Это часть твоей истории, Саймон.

Внезапно пещера исчезла, и они снова оказались в пустоте.

— Еще многое я должна показать тебе, а времени так мало!

— Но я не понимаю!

— Тогда мы должны идти еще глубже.

Мгла вокруг заколебалась, потом засветилась, превратившись в другую картину, которую он уже видел, когда спал на Ступенях Тан'са.

Большая комната открылась перед ним. Горело всего несколько свечей, и в углах собирались тени. Единственный человек, находившийся в помещении, сидел в кресле с высокой спинкой в центре комнаты, окруженный разбросанными книгами и пергаментами. Саймон видел этого человека, когда спал на Ступенях. Как и в том, прежнем видении, мужчина сидел в кресле с книгой, лежавшей у него на коленях. Он был уже не молод, но в его спокойном задумчивом лице все еще сохранилось что-то детское. Открытую доверчивость не смогла вытравить длинная и тяжелая жизнь. Его волосы поседели, хотя кое-где еще виднелись темные пряди, а короткая борода оставалась светло-каштановой. На лбу его был обруч. Просто скроенная одежда из добротной ткани была хорошо сшита.

Как и в случае с человеком в логове дракона, Саймон почувствовал мгновенный укол узнавания. Он никогда не видел этого человека наяву и тем не менее каким-то образом знал его.

Человек оторвался от книги, когда в комнате появились две фигуры. Одна — старая женщина, седые волосы которой были подвязаны оборванным шарфом, — вышла вперед и встала на колени у его ног. Он отложил книгу в сторону, встал и подал женщине руку, чтобы помочь ей подняться. Сказав несколько слов, которых Саймон не расслышал — как и в предыдущем видении, все люди казались лишенными голоса, — человек вышел на середину комнаты и опустился на корточки перед спутником старой женщины — маленькой девочкой семи или восьми лет. Она плакала: ее глаза припухли, а губы дрожали от ярости или страха. Она избегала взгляда человека, судорожно дергая за концы своих рыжеватых волос. На ней было бедное черное платье. Ноги девочки были босыми. Но, несмотря на это, она выглядела ухоженной.

Наконец человек протянул ей руки. Она помедлила, потом бросились к нему и, рыдая, спрятала лицо у него на груди. У человека на глазах тоже выступили слезы, и он долго прижимал к себе девочку, поглаживая ее по спине. Наконец с явной неохотой он отпустил ее и встал. Девочка выбежала из комнаты. Человек посмотрел ей вслед, потом повернулся к старухе. Не сказав ни слова, он снял с пальца тонкое золотое кольцо и отдал его ей; старуха кивнула и зажала кольцо в кулаке, а он нагнулся и поцеловал ее в лоб. Женщина поклонилась; затем, словно боясь потерять самообладание, она повернулась и выбежала из комнаты.

Человек долго стоял неподвижно, потом подошел к стоящему у стены сундуку, открыл его и вытащил меч в ножнах. Саймон тотчас узнал клинок: он видел скромную рукоять несколькими мгновениями раньше, она торчала из груди дракона. Человек бережно держал меч, но смотрел на него не более секунды; потом он склонил голову набок, как будто услышал что-то. Он нарочито медленно сотворил знак древа, губы его двигались, словно в молитве. Он вернулся в свое кресло, положил меч поперек колен, поднял книгу и снова открыл ее. Если бы не напряженная челюсть и еле заметная дрожь в пальцах, когда он переворачивал страницы, можно было бы подумать, что этот человек мечтает только о том, чтобы хорошо поспать, но Саймон знал, что он ждет чего-то совсем другого. Сцена заколебалась и рассеялась как дым.

— Ты видишь? Ты понимаешь теперь? — спросил ангел нетерпеливо, как ребенок.

Саймон чувствовал себя так, словно ощупывал большой мешок. Внутри что-то было, и он находил странные выпуклости и резкие углы, но, как только он начинал думать, что вот-вот поймет, что в мешке, воображение отказывало ему. Он очень долго блуждал в сером тумане. Думать было трудно — и трудно было бороться с безразличием.

— Не знаю. Почему ты не можешь просто сказать мне, ангел?

— Это не тот путь. Эти истины слишком важны. Вокруг них слишком много мифов и лжи. Они окружены со всех сторон стенами, сути которых я не могу объяснить, Саймон. Ты. должен увидеть их, и ты должен понять сам. Но это была твоя история.

Его история? Саймон снова задумался о том, что видел, но значение всего этого ускользало от него. Если бы он только мог вспомнить, каким все было раньше, — имена и события, которые он знал когда-то, прежде чем мгла окружила его!

— Держись за них, — сказал ангел. — Если ты сможешь вернуться, эти истины, будут тебе полезны. А теперь есть еще одна вещь, которую я должна показать тебе.

— Я устал. Я не хочу больше ничего видеть.

Потребность в забвении и отдыхе вернулась, затягивая его, как мощное течение. Все, что он получил от этого странного гостя, была путаница. Вернуться? К миру боли? Зачем трудиться? Спать было легче, покачиваясь в призрачной пустоте равнодушия. Он может просто отпустить руку ангела, и все будет так легко…

— Саймон! — В голосе ангела был страх. — Не смей! Ты не должен сдаваться!

Постепенно зеленое лицо ангела снова возникло рядом с ним. Саймон не хотел обращать на него внимания, но хотя лицо ангела и было безжизненной маской, в его голосе прозвучала нотка настоящей нужды.

— Почему я не могу отдохнуть?

— У меня осталось очень немного времени, чтобы быть с тобой, Саймон. Никогда раньше ты не был достаточно близко. Потом я должна буду толкнуть тебя, чтобы послать назад, а иначе ты будешь блуждать здесь вечно.

— А что тебе до этого?

— Я люблю тебя. — Ангел говорил с удивительной простотой, в которой не было принуждения или упрека. — Ты спас меня — или, во всяком случае, пытался. И есть другие, которых я тоже люблю. Они нуждаются в тебе. Остался ничтожный шанс, что бурю удастся повернуть, и это ваш единственный шанс.

Спас? Спас ангела, который стоит на вершине башни? Саймон чувствовал, как изнурительная путаница снова подхватывает его. Он не мог себе позволить проявления любопытства.

— Ну покажи мне, раз ты должен.

На этот раз превращение серой мглы в движущееся видение оказалось более сложным, как будто этого места было труднее достичь или силы ангела слабели. Саймон увидел огромную круглую тень и долго не мог разглядеть ничего другого. С одной стороны тень становилась неровной; показался свет, потом появилась фигура. Даже в перевернутом адском мире видений Саймон ощутил укол страха. Фигура, сидящая на краю призрачного круга, была увенчана короной оленьих рогов. В ее руках была рукоять с двойной гардой, острие длинного серого меча было повернуто вниз.

Враг! В памяти его не было имен, поэтому мысль была холодной и ясной. Обледеневшее, но пылающее существо с черным сердцем, которое принесло в мир столько страдания! Страх и ненависть вспыхнули в душе Саймона с такой силой, что на мгновение видение замигало, грозя исчезнуть.

— Смотри! — Голос ангела был очень слабым. — Ты должен смотреть!

Но Саймон не хотел смотреть. Вся его жизнь была разрушена этой чудовищной тварью, этим демоном абсолютного зла! Почему он должен смотреть на него?

Чтобы узнать способ уничтожить его, сказал он себе, делая над собой усилие. Чтобы моя ярость не погасла, чтобы найти причину вернуться назад к боли.

— Показывай. Я буду смотреть.

Изображение стало четче. Саймону потребовалось некоторое время, чтобы понять, что темнота, окружавшая врага, была Прудом Трех Глубин. Он сиял под покрывалом теней, каменная резьба еще не была разрушена. Пруд был освещен и колыхался, точно вода сама была живым существом. Омываемый потоками плавного сияния, враг сидел на пьедестале из камня в центре Пруда.

Саймон осмелился присмотреться. Чем бы оно ни было, сейчас перед ним сидело живое существо из плоти и крови. Его длиннопалые руки раздраженно двигались по рукояти серого меча. Его лицо скрывала тень, но шея и плечи были согнуты, словно под тяжкой ношей.

Так как Саймон смотрел очень внимательно, он вдруг с удивлением понял, что оленьи рога были и не рога вовсе, а тонкие ветви. Его корона была вырезана из цельного среза ствола какого-то серебристо-серого дерева.

Враг поднял голову. Лицо его было странным, как и все лица бессмертных, которые видел Саймон, — бледное, с широкими скулами и узким подбородком, обрамленное черными волосами, частью заплетенными в косы. Глаза его были широко раскрыты, и он смотрел поверх воды, будто отчаянно ища чего-то. Если там что-то и было, Саймон не мог этого видеть. Выражение лица врага более всего смущало его. В нем была ярость, которая не удивила юношу, и непримиримая решимость в линии подбородка, но в глазах было загнанное выражение. Саймон никогда не видел такой боли. Под суровой маской проглядывала опустошенность, внутри этого существа все было стерто до голого камня. Если бы оно когда-нибудь сумело зарыдать, это были бы слезы из огня и пыли.

Скорбь, Саймон вспомнил имя серого меча. Джингизу. Так много скорби. Саймона сотрясали конвульсии отчаяния и ярости. Он никогда не видел ничего более ужасного, чем страдающее лицо врага.

Видение заколебалось.

— ..Саймон… — голос ангела был тихим, как шорох скользящего по траве листа, — я должна послать тебя назад…

Он был один в пустой серой мгле.

— Почему ты показал мне это? Что это значит?

— Иди назад, Саймон. Я теряю тебя, а ты далеко от того места, где должен быть…

— Но я должен знать! У меня так много вопросов!

— ..Я так долго ждала тебя! Меня зовут, чтобы идти дальше, Саймон…

Теперь он действительно почувствовал, что ангел ускользает. Новый страх охватил его.

— Ангел, где ты?!

— Я свободна теперь… — Слабо, как касание перышка. — Я ждала так долго…

И внезапно, когда последнее прикосновение ускользнуло, он узнал ее.

— Лшит! — закричал он. — Не оставляй меня!

Ощущение улыбки Лилит, свободной и улетающей, коснулось его и исчезло. Ничто не пришло на смену этому ощущению.

Саймон висел в пустоте, растерянный и сбитый с толку. Он попытался двигаться, как двигался раньше вместе с Лилит, но ничего не получилось. Он был потерян, более потерян, чем когда бы то ни было. Он был клочком ткани, который несло сквозь темноту. Он был совершенно один.

— Помогите мне! — закричал он. Ничего не изменилось.

— Помогите мне, — пробормотал он, — кто-нибудь! Ничто не изменилось. Ничто никогда не изменится.

3 УНИЧТОЖЕННАЯ РОЗА

Корабль снова нырнул. Когда балки каюты заскрипели, пустая чашка выпала из руки Изгримнура и стукнулась об пол.

— Эйдон, сохрани нас! Это ужасно!

Джошуа слабо улыбнулся:

— Да уж. Только сумасшедший мог выйти в море в такой шторм.

— Не шути, — встревоженно зарычал Изгримнур. — Не надо шутить с кораблями и бурями.

— А я и не шутил. — Принц схватился за свое кресло, когда каюта снова накренилась. — Разве мы не сумасшедшие, раз так боимся звезды в небе, что очертя голову несемся в бой?

Герцог покрылся красными пятнами.

— Мы уже здесь. Видит Бог, я этого не хотел, но мы здесь.

— Здесь, — согласился Джошуа. — И будем благодарить Бога, что Воршева, дети и твоя Гутрун в безопасности в Наббане.

— В безопасности, пока туда не добрались ганты. — Изгримнур вздрогнул, вспомнив отвратительное гнездо. — В безопасности, если только килпы не решат вылезти на землю.

— Ну так кто из нас больше беспокоится? — мягко спросил Джошуа. — Вареллан, как мы знаем, способный молодой человек, большая часть легионов Зимородка осталась с ним, и наши леди в гораздо большей безопасности, чем мы.

Корабль содрогнулся и нырнул носом. Изгримнур почувствовал, что должен говорить, делать все, что угодно, только бы не слышать того, что казалось ему треском разваливающихся балок.

— Я кое-что подумал. Если ниски какие-то там родственники бессмертных, как сказала Мириамель, какого черта мы должны доверять им? Почему, собственно, мы так уверены, что они предпочтут наших эльфов этим дьяволам норнам?

Как бы в ответ на эти слова, песня ниски, чуждая и могущественная, снова возвысилась над воем ветра.

— Но это так, — громко сказал Джошуа. — Одна из морских наблюдательниц отдала свою жизнь, чтобы Мириамель могла бежать. Какие еще доказательства тебе нужны?

— Они не удерживают килп так далеко, как мне бы хотелось. — Он сотворил знак древа. —Джошуа, на нас нападали уже трижды!

— И не сомневаюсь, что напали бы еще множество раз, если бы не Нин Рейсу и ее брат и сестра. Ты был на палубе. Ты видел, что море кишит этими проклятыми тварями. Оно задыхается от них.Изгримнур мрачно кивнул. Он, конечно, видел килп, и даже слишком много, снующих вокруг флотилии, как угри в бочке. Они вползали на борт флагмана уже несколько раз, причем один раз средь бела дня.

Несмотря на боль в ребрах, герцог сам убил двух ухающих тварей и потом провел немало времени, смывая маслянистую, дурно пахнущую кровь с рук и лица.

— Знаю, — сказал он наконец. — Как будто их послали наши враги, чтобы удерживать нас.

— Может быть, так оно и есть. — Джошуа налил немного вина себе в чашку. — Мне кажется странным, что килпы поднялись на поверхность и ганты расползаются из болот одновременно. У нашего врага длинные руки, Изгримнур.

— Маленький Тиамак верит, что это происходило в гнезде гантов, когда мы нашли его. Что Пик Бурь каким-то образом использовал его и других враннов, чтобы говорить с этими жуками. — От воспоминания об односельчанах Тиамака, использованных гантами, как свечи, а потом выброшенных, и о сотнях наббанайских моряков, которых килпы утащили в глубины, у Изгримнура сжимались кулаки и хотелось кого-нибудь ударить. — Что же это за демон, который делает такие вещи, Джошуа? Что же это за враг, которого мы не видим и не можем ударить?

— Величайший враг. — Принц пригубил вино, качнувшись, когда корабль снова нырнул. — Враг, которого мы должны разбить любой ценой.

Дверь каюты распахнулась. С трудом удерживаясь на ногах, Камарис вошел, царапая дверь ножнами. С плаща старого рыцаря текла вода.

— Что сказала Нин Рейсу? — спросил Джошуа, наливая ему вина. — Продержится ли «Жемчужина Эметтина» еще одну ночь?

Старик осушил чашку и рассматривал осадок.

— Камарис! — Джошуа двинулся к нему. — Что сказала Нин Рейсу?!

Через мгновение рыцарь поднял глаза:

— Я не могу спать.

Принц обменялся расстроенными взглядами с Изгримнуром.

— Не понимаю.

— Я был наверху, на палубе.

Изгримнур подумал, что в этом не приходится сомневаться, глядя на лужи воды на полу каюты: старый рыцарь казался еще более рассеянным, чем обычно.

— Что случилось, Камарис?

— Я не могу спать. Меч в моих снах. — Он судорожно сжимал рукоять Торна. — Я слышу, как он… поет мне. — Камарис вытянул из ножен часть чистой темноты. — Я носил его многие годы. — Он с трудом находил слова. — Я… чувствовал это иногда, особенно в бою, но никогда так. Я думаю… я думаю, он живой.

Джошуа недоверчиво посмотрел на клинок:

— Может быть, тебе лучше не носить его, Камарис? Ты все равно будешь вынужден снять его достаточно скоро. Положи меч куда-нибудь в безопасное место.

— Нет, — старик покачал головой, голос его был тяжелым. — Нет, я не смею. Есть вещи, которым надо научиться. Мы не знаем, как обратить Великие Мечи против нашего врага. Как ты сказал, это время быстро приближается. Может быть, я смогу понять его песню. Может быть…

Принц поднял руку, как бы собираясь спорить с ним, потом опустил ее.

— Делай то, что считаешь нужным. Ты хозяин Торна.

Камарис медленно поднял глаза:

— Да? Я думал так когда-то.

— Давай-ка выпей еще вина, — вступил в разговор Изгримнур. Он хотел было подняться со стула, но решил не делать этого. Сражение с килпами замедлило его выздоровление. Поморщившись, он сделал Джошуа знак снова наполнить чашу старика. — Трудно не чувствовать себя в ловушке, когда завывает ветер и море швыряет нас, как игральные кости.

— Изгримнур прав, — улыбнулся Джошуа. — Вот, выпей. — Каюта снова накренилась, и вино выплеснулось ему на запястье. — Выпей, пока в чашке больше, чем на полу.

Камарис долго молчал.

— Я должен поговорить с тобой, Джошуа. На моей душе тяжесть. — (Озадаченный, принц ждал.) Лицо рыцаря было почти серым, когда он повернулся к герцогу: — Пожалуйста, Изгримнур, я должен поговорить с Джошуа наедине.

— Я твой друг, Камарис, — сказал герцог. — Если кого-то и можно винить за то, что ты оказался здесь, так это меня. Если что-то не дает тебе покоя, я хотел бы помочь.

— Этот стыд жжет меня. Я бы не стал говорить Джошуа, но ему нужно это услышать. Даже когда я лежу без сна, боясь того, что будет делать меч, Бог наказывает меня за мой тайный грех. Я молюсь, чтобы он дал мне силы понять Торн и его братьев-мечей, если я поступлю правильно. Но, пожалуйста, не вынуждай меня обнажать этот позор и перед тобой. — Камарис выглядел действительно старым, лицо его обмякло, глаза блуждали. — Пожалуйста, я умоляю тебя.

Смущенный и сильно испуганный, Изгримнур кивнул:

— Как хочешь, Камарис, конечно.

Изгримнур раздумывал, стоит ли ему еще некоторое время подождать в низком коридоре, когда дверь каюты распахнулась и вышел Камарис. Старый рыцарь стремительно пробежал мимо, сгорбившись, чтобы не задеть низкий потолок. Прежде чем Изгримнур успел хотя бы начать спрашивать, Камарис уже исчез за поворотом, стукаясь то об одну, то об другую стену, когда «Жемчужина Эметтина» вздрагивала в объятиях бури.

Изгримнур тихо постучался в дверь каюты. Никто не ответил, и герцог осторожно открыл ее. Принц смотрел на лампу, лицо его было потрясенным, как лицо человека, увидевшего собственную смерть.

— Джошуа?

Принц встал, точно его дернули за веревочку. Он, казалось, полностью потерял присутствие духа. Голос его был безжизненным и ужасным:

— Уходи, Изгримнур. Дай мне побыть одному.

Герцог помедлил, но выражение лица Джошуа убедило его. Что бы ни произошло в каюте, он ничего не мог сделать для принца, кроме как оставить его одного.

— Пошли за мной, когда понадоблюсь. — Изгримнур вышел. Джошуа не поднял глаз, не заговорил. Он продолжал смотреть на лампу, как будто только ее свет мог вывести его из беспредельной тьмы.

Насколько могла судить Мириамель, она провела с дворрами уже несколько дней. В каменной крепости под Хейхолтом ничего нельзя было сказать с уверенностью. Застенчивые подземные жители продолжали хорошо с ней обращаться, но по-прежнему отказывались освободить ее, Мириамель спорила, умоляла, даже бушевала целый час, крича и угрожая. Когда ее ярость утихла, дворры горестно переговаривались между собой. Они, казалось, были удивлены и расстроены ее поведением, так что ей даже стало стыдно, но ее смущение прошло так же быстро, как и ярость.

В конце концов, решила она, я не просила, чтобы меня сюда привели. Они говорят, что на то были веские причины, — тогда пусть их причины их и успокаивают. Я этим заниматься не буду.

На самом деле она уже поняла причину похищения, хота и не смирилась. Дворры, казалось, спали очень мало, если вообще спали. Кто-нибудь из них все время находился в широкой пещере. Говорили они всю правду или нет, Мириамель не сомневалась, что что-то очень пугало тоненьких большеглазых созданий.

— Мечи, — сказал Джисфидри. — Очень хорошо. Я попытаюсь объяснить лучше. Вы видели, что мы узнали стрелу, хотя не сделали ее.

Да, они, казалось, действительно с самого начала знали, что в седельных сумках путников было нечто необычное. Впрочем, дворры вполне могли придумать всю эту историю, уже найдя стрелу.

— Мы не сделали эту стрелу, но она была сделана тем, кто научился у нас. Три Великих Меча сделаны нами, и мы связаны с ними.

— Вы сделали три меча? — Это сбило ее с толку. Эти слова не вязались с тем, что ей говорили раньше. — Я знала, что ваш народ сделал Миннеяр для короля Элвсоединены к вам, но одеты в перчатки какого-нибудь другого смертного?

Странно было думать, что ее блистательный дедушка положил массу труда, чтобы скрыть происхождение Сверкающего Гвоздя. Разве он стыдился, что обладает этим оружием? Почему?

— Если вы так хорошо знаете эти мечи, скажите мне, где теперь Сверкающий Гвоздь?

— Я не могу назвать вам точное место, но это где-то рядом. В пределах нескольких тысяч шагов.

Значит, или в замке, или под замком, решила Мириамель. Это не очень-то помогло ей, но по крайней мере ее отец, выходит, не бросил меч в океан и не велел увезти его в Наскаду.

— Вы пришли сюда, потому что знали, что мечи здесь?

— Нет. Мы бежали от других вещей, когда нас изгнали из нашего города на севере. Мы уже знали, что два меча были здесь, но это мало значило для нас в то время. Мы бежали по древним туннелям, а они привели нас сюда. И, только приблизившись к Асу'а, мы поняли, что другие силы тоже не дремали.

— И значит, теперь вы в ловушке между двух огней и не знаете, в какую сторону бежать. — Она произнесла эти слова с неодобрением, но знала тем не менее, что то, с чем столкнулись дворры, очень похоже на ее собственное положение. Она тоже была изгнана могущественными силами. Она бежала от своего отца в надежде, что целый мир будет разделять их. Теперь она рисковала своей жизнью и жизнью друзей, чтобы встретиться с ним вновь, но боялась того, что могло бы случиться, если бы она преуспела в этом. Мириамель постаралась отбросить бесполезные мысли. — Прости меня, Джисфидри, я просто устала столько времени сидеть на одном месте, вот и все.

В первый день она хорошо отдохнула, несмотря на свою ненависть к тюремщикам, но теперь ей уже хотелось двигаться, делать что-то — что бы то ни было. В противном случае она оставалась наедине со своими мыслями — а они были беспокойной компанией.

— Мы действительно очень сожалеем, Мириамель. Вы можете гулять здесь, сколько захотите. Мы постарались дать вам все необходимое.

Им повезло, что у нее с собой были сумки с провизией, подумала Мириамель. Если бы она была вынуждена перейти на пищу дворров — бледные грибы и маленькие отвратительные насекомые, — то оказалась бы гораздо менее уступчивым пленником.

— Вы не можете дать мне то, что я хочу, пока я пленница здесь, — сказала принцесса. — Ничто не может изменить этого, что бы вы там ни говорили. — Мириамель подавила злость. Она уже пробовала этот подход. Надо было подумать.

Исарда царапала стену пещеры изогнутым инструментом с плоским кончиком и тихо напевала про себя. Чем больше Мириамель слушала, тем больше эта песня очаровывала ее. Исарда почти шептала, но в мелодии было что-то от силы и сложности тех песен, которые пела килпам Ган Итаи. Исарда пела в одном ритме с движениями своих длинных грациозных рук. Музыка и движение составляли единое целое. Некоторое время Мириамель сидела подле нее как пригвожденная к месту.

— Вы что-то строите? — спросила она во время паузы в пении.

Женщина подняла глаза и улыбнулась:

— Здесь са х'роса — кусок камня, который проходит через другой камень. — Она показала на более темное пятно, едва заметное в свете розового кристалла. — Она хочет выйти, чтобы ее видели.

Мириамель покачала головой:

— Хочет, чтобы ее видели?

Исарда задумчиво поджала губы:

— Я не хорошо владею вашим языкам. Ей… нужно? нужно выйти.

Похожи на садовников, озадаченно подумала Мириамель. Ухаживают за камнем.

Вслух она сказала:

— Вы вырезаете что-то? Я видела, что развалины Асу'а сплошь покрыты великолепной резьбой. Это работа дворров?

Исарда сделала нерешительный жест, согнув пальцы:

— Мы готовили стены, а потом зидайя создавали картины. Но в других местах мы сами ухаживали за камнем, помогая ему… стать. Когда строили Асу'а, зидайя и тинукедайя все еще работали бок о бок. — Голос ее был скорбным. — Вместе мы делали прекрасные вещи.

— Да, я видела некоторые из них. — Она огляделась — Где Джнсфидри? Мне нужно поговорить с ним.

Исарда казалась смущенной.

— Я сказала что-то плохое? Я не могу говорить на вашем языке, как на языке смертных из Эрнистира. Джисфидри говорит лучше, чем я.

— Нет. — Мириамель улыбнулась. — Совсем ничего плохого. Но он и я разговаривали кое о чем, и я хочу поговорить с ним еще.

— Он вернется спустя время. Он ушел отсюда.

— Тогда я просто посмотрю, как вы работаете, если вы не возражаете.

Исарда ответила улыбкой.

— Нет. Я расскажу вам про этот камень, если вы желаете. У камней есть истории. Мы эти истории знаем. Иногда я думаю, что их истории мы знаем лучше, чем наши собственные.

Мириамель села прислонившись спиной к стене. Исарда продолжила работу, и, пока руки ее трудились, она говорила. Мириамель никогда особенно не задумывалась о скалах и камнях. Но, слушая низкий мелодичный голос женщины-дворра, она впервые поняла, что для Исарды и ее народа они были своего рода живыми существами, как растения. Камни двигались, но эти движения длились целую вечность. Они менялись, но ни одно живое существо, даже ситхи, не ходили под небом настолько долго, чтобы видеть эти изменения. Народ дворров изучал, обрабатывал и в некотором роде почитал камни земли. Они восхищались красотой сверкающих драгоценных камней и блестящих металлов, но также ценили спокойствие слоистого песчаника и дерзость вулканического стекла. У каждого из них была собственная история, но Требовался особый взгляд и мудрость, чтобы понять медленные рассказы камней. Жена Джисфидри, с ее огромными глазами и бережными пальцами, знала их очень хорошо. Мириамель была почему-то тронута этим странным существом, и, прислушиваясь к медленной веселой речи Исарды, она забыла даже собственные несчастья.

Тиамак почувствовал, что чья-то рука сомкнулась на его плече.

— Это вы? — Голос отца Стренгъярда звучал недовольно.

— Это я.

— Мы не должны, мы оба не должны выходить на палубу. Слудиг рассердится.

— Слудиг будет прав, — сказал Тиамак. — Море кишит килпами.

Тем не менее вранн не пошевелился. В закрытой каюте было трудно думать, а мысли, двигавшиеся на краю его сознания, были слишком важны, чтобы потерять их из-за страха перед морскими чудовищами, как бы ужасны те ни были.

— Мое зрение никуда не годится, — сказал Стренгъярд, озабоченно вглядываясь в темноту. Он приложил руку к здоровому глазу, прикрывая его от сильного ветра. — Мне, вероятно, не стоит гулять ночью по палубе, но я… беспокоился за вас. Вас так долго не было.

— Знаю. — Тиамак погладил руку священника, лежавшую на мокрых поручнях. — Я думаю о тех вещах, о которых говорил вам раньше. То, что пришло мне в голову, когда Камарис сражался с Бенигарисом. — Вранн замолчал, впервые заметив странные движения корабля. — Мы на якоре? — встревоженно спросил он.

— Да. В Вентмуте не горит Хайефур, и Джошуа боится подходить слишком близко к камням. Он послал сообщение на берег сигнальным фонарем. — Архивариус поежился. — Гораздо хуже, когда приходится стоять на одном месте! Эти отвратительные серые твари…

— Тогда давайте спустимся вниз. Все равно мне кажется, что вот-вот снова пойдет дождь. — Тиамак отвернулся от ограждения. — Мы согреем немного вашего вина — обычай сухоземцев, который я научился ценить, — и подумаем еще о мечах. — Он взял священника под локоть и повел его к двери каюты.

— Конечно, это лучше, — сказал Стренгъярд. Он прислонился к стенке, когда в промежутке между волнами корабль нырнул, потом передал плещущуюся чашу вранну. — Я прикрою угли. Будет ужасно, если жаровня опрокинется. Боже мой! Надеюсь, что все остальные тоже соблюдают осторожность.

— Мне кажется, что Слудиг почти никому не разрешает зажигать жаровни и даже фонари. — Тиамак глотнул вина и причмокнул губами. — Ах, хорошо. Но у нас есть привилегия, потому что нам нужно читать, а времени очень мало.

Архивариус опустился на матрас на полу, тихо покачиваясь вместе с кораблем.

— Итак, я полагаю, мы должны снова вернуться к нашей работе. — Он отпил из своей чаши. — Простите меня, Тиамак, но не кажется ли вам все это тщетным? Все наши надежды возложены на три меча, два из которых даже не принадлежат нам. — Он уставился на свое вино.

— Я позже других занялся этим вопросом. — Тиамак устроился поудобнее. Что бы там ни говорили, качка очень напоминала о том, как ветер баюкает маленький дом на баньяновом дереве. — Если бы вы спросили меня год назад, какова вероятность того, что я окажусь на борту корабля, направляющегося в Эркинланд, чтобы свергнуть Верховного короля, что я буду носителем свитка, что я увижу заново родившегося Камариса, попаду в плен к гартам, буду спасен герцогом Элвритсхолла и дочерью Верховного короля… — Он махнул рукой. — Вы понимаете, о чем я говорю. Все, что случилось с нами, — это безумие, но когда мы оглядываемся назад, то понимаем, что события вполне логично вытекают одно из другого. Возможно, когда-нибудь захват и использование мечей будет казаться нам таким же ясным и разумным.

— Это хорошая мысль. — Стренгъярд вздохнул и поправил свою слегка покосившуюся повязку. — Я больше люблю события, когда они уже произошли. Книги могут отличаться одна от другой, но большинство их, по крайней мере, претендует на знание истины и ясно излагает ее.

— Когда-нибудь, возможно, все это будет в какой-нибудь книге, — сказал Тиамак, улыбаясь. — И тот, кто когда-нибудь напишет ее, будет прекрасно разбираться в том, что происходит сейчас. Но мы не обладаем подобной роскошью. — Он подался вперед. — Так где же та часть манускрипта доктора, в которой говорится о сотворении Скорби?

— Здесь, я думаю. — Стренгъярд рылся в одной из многочисленных груд пергаментов, разбросанных по комнате. — Да, здесь. — Он, прищурившись, поднес свиток к свету. — Прочитать вам что-нибудь?

Тиамак протянул руку. Он испытывал огромную нежность к архивариусу. Такой близости у него не было ни с кем, если не считать старого доктора Моргенса.

— Нет, — сказал он мягко. — Лучше я сам. Сегодня для ваших бедных глаз было уже достаточно работы.

Стренгъярд пробормотал что-то невнятное и дал ему связку пергаментов.

— Вот этот кусок о Словах Творения не дает мне покоя, — сказал Тиамак. — Возможно ли, чтобы все эти три меча были сделаны одними и теми же могущественными словами?

— А почему вы так думаете? — Лицо священника стало сосредоточенным. — Книга Ниссеса, по крайней мере исходя из цитат, приведенных Моргенсом, по-видимому, не говорит ничего подобного. Все мечи были выкованы в разных местах, один сделали смертные…

— Должно быть нечто, что соединяло бы их, — отозвался Тиамак. — А я не могу больше ничего придумать. Почему обладание только ими всеми может дать нам такую силу? — Он перебирал пергаменты. — Великая магия сопровождала их появление. Это должна быть та магия, которая дала бы нам силу противостоять Королю Бурь.

Пока он говорил, снаружи поднялась песня ниски, пронзившая скорбный стон ветра. Мелодия билась с невероятной силой. Этот чуждый звук был даже более тревожным, чем отдаленное рокотание грома.

— Если бы только был кто-нибудь, кто знает, как были выкованы эти мечи, — задумчиво пробормотал Тиамак; глаза его смотрели на четкий, затейливый почерк Моргенса, но па самом деле вранн не видел пергамента. Песня ниски поднималась все выше, потом завибрировала и закончилась нотой жестокой потери. — Если бы только мы могли поговорить с дворрами, которые сделали Миннеяр, но Эолер говорит, что они жили на севере, далеко от Хейхолта. А наббанайские кузнецы, которые выковали Торн, мертвы уже много веков. — Он нахмурился. — Так много вопросов у нас и по-прежнему так мало ответов! Это утомительно, Стренгьярд. Кажется, что каждый шаг вперед уводит нас на два шага назад, к хаосу.

Архивариус сидел молча, пока Тиамак просматривал страницы, описывающие создание Скорби в кузницах Асу'а.

— Вот, — сказал наконец вранн. — Я прочитаю.

— Одну минуту, — откликнулся Стренгъярд. — Возможно, один ответ подойдет сразу к двум вопросам.

Тиамак поднял на пего глаза:

— Что вы хотите сказать? — Он оторвался от лежащей перед ним страницы.

— Ваша другая идея заключалась в том, что нас каким-то образом, нарочно, сознательно, вводят в заблуждение, что Король Бурь натравил Элиаса и Джошуа друг на друга, преследуя другие цели.

— Да?

— Может быть, это не просто тайная цель, которую он хочет скрыть? Может быть, все дело в тайне Трех Мечей?

Тиамак почувствовал проблеск понимания.

— Но если битва между Джошуа и Верховным королем была подстроена только для того, чтобы не дать нам догадаться, как использовать мечи, это может означать, что ответ чрезвычайно прост: нечто, что мы быстро увидели бы, если бы нас никто не отвлекал.

— Вот именно! — В погоне за ускользающей мыслью Стренгьярд потерял свою обычную сдержанность. — Вот именно. Что-то, что мы не могли бы не увидеть, если бы не были заняты изнуряющей борьбой. Или какое-то место, куда мы не можем попасть, пока не закончится война между братьями.

Те, Кто Наблюдает И Творит! — восхитился Тиамак. Хорошо, что есть кто-то, с кем можно разделить мысли! Кто-то, кто понимает, спрашивает и ищет смысл. На мгновение он даже забыл о своем доме во Вранне.

— Великолепно, Стренгъярд. Вы сказали нечто весьма достойное обсуждения.

Архивариус покраснел и сказал, понизив голос:

— Вы не знаете, что, когда мы бежали из Наглимунда, Деорнот заметил, что норны почему-то не дают нам идти в определенных направлениях — в глубину Альдхорта. Они не хотели убивать нас или брать в плен — они, видимо, пытались выгнать отряд Джошуа из леса. — Священник рассеянно вытер покрасневший от холода нос, все еще не согревшись после выхода на палубу. — Может быть, они не подпускали нас к ситхи.

Тиамак отложил страницы, которые держал: для них найдется время и позже.

— Итак, существует нечто, что знают ситхи, — может быть, они даже не понимают этого! Тот, Кто Всегда Ступает По Песку! Как мне жаль, что мы не успели расспросить юного Саймона о том времени, которое он провел с бессмертными. — Тиамак встал и двинулся к двери каюты. — Я пойду скажу Слудигу, что мы хотим поговорить с Адиту. — Он остановился. — Но я не знаю, сможет ли она перейти с одного корабля на другой. Море сейчас такое опасное!

Стренгъярд пожал плечами:

— Ничего нет плохого в том, чтобы спросить.

Тиамак молчал, покачиваясь взад и вперед вместе с кораблем, потом внезапно снова сел.

— Это может подождать до утра, когда переход будет безопасным. Есть еще многое, что мы можем обсудить до тех пор. Это может быть что угодно, Стренгъярд, — что угодно! Мы должны снова вспомнить все те места, где мы были, и людей, которых мы встречали. Мы обращали внимание только на то, что было перед нами. Теперь вы и я должны как следует подумать о том, чего мы не видели, следя за ходом спектакля преследования и войны. Кроме того, нужно поговорить с остальными. Слудиг много видел, и, конечно, Изгримнур и Джошуа тоже могут что-то знать. Но я даже не представляю, о чем их спрашивать.

Священник вздохнул и скорбно покачал головой:

— Милостивый Эйдон, какая жалость, что Джулой больше нет с нами. Она знала бы, с чего начать.

— Но ее нет, как вы сами сказали, и Бинабика тоже. Таков наш удел: так, Камарис вынужден размахивать мечом, а Джошуа — нести бремя власти. — Тиамак посмотрел на кучу рукописей, громоздившуюся у него на коленях. — Но вы правы. Мы не знаем, с чего начать. Если бы только кто-нибудь мог рассказать нам о том, как были выкованы эти мечи! Ну почему это знание навеки потеряно?!

Пока они сидели погруженные в мрачное молчание, голос ниски снова возвысился, прорезая шум моря, как острый клинок.

Сначала сам размер странного предмета не давал Мириамели понять, что же это такое. Его окрашенное восходящим солнцем великолепие и массивные бархатные лепестки, капли росы, сверкающие, как огромные стеклянные шары, даже шипы, каждый величиной с огромную пику черного изогнутого дерева, — все это, казалось, можно воспринять только по отдельности. И спустя долгое время — или ей только казалось, что прошло долгое время, — она поняла, что эта громада, вращающаяся перед ее глазами… роза. Она медленно поворачивалась, как будто гигантский стебель крутили невидимые пальцы великана. Запах был таким сильным, что казалось, будто вся вселенная задыхается от дивного аромата, одновременно успокаивающего и наполняющего ее жизнью.

Нетронутая волнистая поверхность травы, над которой вращалась роза, содрогнулась. Дерн вздулся под могучим цветком; из-под земли появились угловатые серые камни. Они проталкивались на поверхность, как кроты, ищущие путь к солнцу. Когда они вырвались на свободу и Мириамель поняла, что длинные камни имеют одно основание, она догадалась, что видит огромную руку, явившуюся с другой стороны мира. Рука поднялась. Трава и комья земли летели во все стороны. Каменные пальцы потянулись к розе. Мгновением позже рука сжалась. Роза перестала вращаться и медленно исчезла в сокрушительном кулаке. Единственный широкий лепесток падал на землю, покачиваясь из стороны в сторону. Роза была мертва…

Мириамель вскочила, протирая глаза, сердце ее колотилось. В пещере было темно; светились только несколько розоватых кристаллов дворров, так же как это было, когда она засыпала. Тем не менее она почувствовала: что-то изменилось.

— Джисфидри! — позвала она. Фигура отделилась от ближней стены и направилась к ней, покачивая головой.

— Он все еще не вернулся, — сказала Исарда.

— Что случилось? — В голове у Мириамели стучало, точно ее ударили. — Только что что-то случилось.

— Это было очень сильным на этот раз. — Исарда была расстроена. Ее непостижимые огромные глаза расширились, длинные пальцы судорожно сжимались. — Какое-то… какое-то изменение происходит здесь. Изменение в камнях земли и в сердце Асу'а. — Она подыскивала слова. — Это уже происходило раньше. Сейчас стало сильнее.

— Какие изменения? И что мы будем делать?

— Мы не знаем. Но мы не будем делать ничего, пока не вернутся Джисфидри и остальные.

— Все вокруг падает, рушится… а вы не собираетесь ничего делать?! Даже бежать?

— Это не… падение. Перемены в другом. — Исарда положила дрожавшую руку на плечо Мириамели. — Пожалуйста. Мои люди испуганы. Вы делаете им хуже.

Прежде чем Мириамель успела сказать что-нибудь еще, странный бесшумный грохот потряс ее, звук слишком низкий, чтобы его можно было услышать. Вся пещера, казалось, всколыхнулась. На мгновение лицо Исарды стало каким-то безжизненным, а розовый свет кристаллов углубился, засверкал белизной, потом стал лазурным. Все перекосилось, Мириамель почувствовала, что скользит в сторону, как будто земля ушла у нее из-под ног.

Мгновением позже хрустальные огни снова потеплели, и пещера вновь обрела прежний вид. Принцесса несколько раз судорожно вздохнула, прежде чем начать говорить.

— Происходит что-то очень плохое.

Исарда поднялась на ноги, неуверенно покачиваясь:

— Я должна посмотреть на остальных. Джисфидри и я пытаемся не позволять им слишком бояться. Без Шарда, без Зала Памяти нас почти ничто не связывает.

Дрожа, Мириамель смотрела ей вслед. Каменная громада вокруг внезапно показалась ей стенками гроба. То, чего боялись Джошуа, старик Ярнауга и остальные, наконец пришло. Какая-то чудовищная сила текла сквозь камни Хейхолта, так же как кровь бежала по ее собственным жилам. Действительно, времени оставалось совсем немного.

Неужели для меня все закончится здесь? — подумала она. Здесь, внизу, в темноте. Я так и не узнаю почему…

Мириамель не помнила, как снова заснула, но проснулась — на этот раз пробуждение не было таким ужасным, — сидя у стены пещеры и положив голову на капюшон своего плаща. Шея болела, и, растирая ее, принцесса увидела, что кто-то сидит на корточках перед ее сумкой — смутный силуэт в розовом свете кристаллов дворров.

— Эй, вы! Что вы делаете?

Сидящий обернулся, глаза его были широко раскрыты.

— Вы пробудились, — сказал тролль.

— Бинабик? — Мгновение Мириамель в потрясении смотрела на него, потом вскочила и бросилась к нему. Она так сжала тролля в объятиях, что он, задыхаясь, рассмеялся. — Мать Милости! Бинабик! Что ты делаешь? Как ты сюда попал?

— Дворры разыскивали меня на ступенях, — сказал он, когда объятия наконец разжались. — Я проводил здесь уже очень небольшое время. Я не имел желания пробуждать вас. Но, имея наполненность голодом, я производил разыскания в сумках.

— Мне кажется, там оставался кусочек хлеба и, может быть, немного сухих фруктов. — Она торопливо шарила в сумке. — Я так счастлива, что вижу тебя! Я не знала, что с тобой. Эта тварь, этот монах! Что случилось?

— Я умертвил его — или, с вероятностью, придавал ему свободность. — Бинабик покачал головой. — Я не могу сказать. Он становился самим собой на очень короткую секунду и поведал, что норны бывали… как это он говаривал?.. фальшивые до невероятности. — Он взял кусочек засохшего хлеба, предложенный Мириамелью. — Когда-то я знавал его в виде человека. Саймон и я встречали его среди руин святого Ходерунда. Мы не питали дружбы, Хенгфиск и я, но смотреть в его глаза… Такие ужасающие вещи не должны быть сделаны ни с кем. Наши враги имеют множество фактов, достойных ответа.

— Что ты думаешь о дворрах? Они тебе сказали, зачем захватили меня? — Ей пришла в голову неожиданная мысль: — А ты теперь тоже пленник?

— Я не питаю уверенности, что «пленник» — это правильное называние, — задумчиво сказал тролль. — Да, Джисфидри много рассказывал, когда мы шли в это место. Рассказывал некоторое время.

— Что ты хочешь сказать?

— В туннелях гуляют солдаты, — ответил троллъ, — и еще другие. Норны, как я предполагаю, хотя мы не имели возможности видеть их с такой ясностью, с какой солдат. Но дворры обнаружили чувства, и я предполагаю, что они не лицедейничали в мою честь. Они питали очень великий страх.

— Норны? Здесь? Но я думала, что они не могут войти в замок…

Бинабик пожал плечами:

— Кто может узнавать? Это их немертвый хозяин не имеет возможности возвращаться. Но я предполагаю, что живые норны имеют небольшую вероятность желать входить сюда. Но если бы теперь все, что я знавал как истинность, стало бы лживостью, я не питал бы большого удивления.

Вошел Джисфидри и сел на корточки рядом с ними. Подбитая какой-то тканью, кожаная одежда дворра еле слышно потрескивала, его лицо было добрым и грустным, но Мириамель подумала, что длинные руки и ноги делают дворра похожим на паука, пробирающегося через паутину.

— Вот твой спутник. Он в сохранности, Мириамель.

— Я рада, что вы нашли его.

— Еще мгновение, и было бы слишком поздно. — Джисфидри был явно озабочен. — Во всех туннелях ходят смертные и хикедайя. Только наше умение спрятать дверь в эту комнату сохраняет ее от них.

— Вы собираетесь остаться здесь навсегда? Это вас не спасет. — Радость от возвращения Бинабика немного поутихла, и теперь она снова чувствовала подступающее отчаяние. Все они были пойманы в закрытой пещере, а мир вокруг них, по-видимому, медленно, но верно движется навстречу какому-то ужасному катаклизму. — Неужели ты не чувствуешь, что происходит? Все остальные из твоего народа чувствовали.

— Конечно чувствую. — На мгновение голос Джисфидри стал почти сердитым. — И даже больше, чем вы. Мы знаем, что меняется. Мы знаем, что могут сделать Слова Творения. Кроме того, камни тоже говорят с нами. Но у нас нет сил остановить происходящее, и, если мы привлечем к себе внимание, все закончится. Наша свобода никому не нужна.

— Слова Творения?.. — спросил Бинабик, но прежде, чем он закончил, появилась Исарда. Она тихо сказала что-то мужу на языке дворров. Мириамель посмотрела туда, где сгрудились у противоположной стены остальные дворры. Они явно были обеспокоены, глаза их расширены. Они возбужденно переговаривались, все время кивая и покачивая большими головами. Худое лицо Джисфидри теперь тоже было встревоженным.

— Кто-то снаружи, — сказал он.

— Снаружи? — Мириамель затянула узел на сумке. — Что ты хочешь сказать? Кто?

— Мы не знаем. Но кто-то стоит за тайной дверью в эту комнату и пытается войти. — Он возбужденно всплеснул руками. — Это не смертные солдаты, но у этого существа есть власть над вещами. Мы защитили эту дверь Искусством тинукедайя.

— Норны? — выдохнула Мириамель.

— Мы не знаем! — Джисфидри встал и тонкой рукой обнял Исарду. — Но мы должны надеяться, что, хотя они и нашли эту дверь, им не под силу открыть ее. Больше мы ничего не сможем сделать.

— Но здесь ведь должен быть другой выход, верно? Джисфидри повесил голову:

— Мы должны были рискнуть. Две тайные двери более уязвимы, а мы боялись тратить столько Искусства, когда вещи так неуравновешенны.

— Мать Милости! — воскликнула Мириамель. Ярость боролась в ней с безнадежностью ужаса. — Значит, мы в западне! — Она повернулась к Бинабику: — Помоги нам Бог, что же теперь делать?

Тролль выглядел усталым.

— Ваше спрашивание о драке? Кануки не производят подарков своими жизнями. Миндуноб иник ят, говорим мы, «Мой дом будет твоим гробом». — Он мрачно засмеялся. — Но с уверенностью, даже очень свирепые тролли предпочитают находить возможность оставлять себе свою пещеру и не умирать.

— Я нашла свой нож, — сказала Мириамель, нервно барабаня пальцами по ноге. Она пыталась унять дрожь в голосе. В западне! Они в западне, и норны стоят у дверей! — Милостивая Элисия, жаль, что я не взяла лук. У меня есть только Белая стрела Саймона, но я уверена, что ему бы понравилось, если бы я воткнула ее в норна. Надеюсь, что смогу заколоть ею кого-нибудь.

Джисфидри посмотрел на них с недоверием:

— Вы не можете спастись от хикедайя даже с луком и колчаном, полным лучших стрел Вандиомейо. Что уж говорить об одном ноже!

— Я не думаю, что мы на самом деле спасемся, — отрезала Мириамель. — Но мы зашли слишком далеко, чтобы позволить им захватить нас, как испуганных детей. — Она несколько раз глубоко вздохнула, чтобы успокоиться. — Ты же сильный, Джисфидри, — я чувствовала это, когда ты нес меня, — ты же не дашь им просто убить себя?

— Битва не наш путь, — заговорила Исарда. — Мы никогда не были стойкими.

— Тогда отойдите назад. — Мириамель подумала, что разговаривает как хвастливый скандалист из таверны самого худшего сорта, но ее слишком сковывали мысли о том, что может произойти. Один вид дрожащих, испуганных дворров съедал ее решимость, и страх, лежавший где-то внизу, казался ей дырой, в которую она может провалиться и пропасть навсегда. — Веди нас к двери. Бинабик, давай по крайней мере наберем камней. Видит Бог, хоть в них-то в этом месте нет недостатка.

Сбившиеся в кучу дворры с недоверием наблюдали за ними, как будто бы подготовка к сопротивлению делала их не менее опасными, чем врага снаружи. Мириамель и Бинабик быстро собрали кучу камней, потом Бинабик разнял свой дорожный посох и засунул секцию с ножом за пояс, после чего приготовил духовую трубку.

— Очень лучше первоначально использовать это. — Тролль вложил стрелу в трубку. — С вероятностью, смерть с неизвестным источником будет тормозом на пути к их вхождению.

Дверь, как казалось, была всего лишь частью бороздчатой стены пещеры, но, когда Мириамель и Бинабик встали перед ней, на камне высветилась серебристая полоска.

— Да направит нас Руян, — горестно сказал Джисфидри. — Они разрушили заклятие.

Его соплеменнники испуганно зашумели. Серебряное сияние поднялось по поверхности камня, потом повернуло, прошло перпендикулярно и снова повернуло вниз. Когда светящаяся нить окружила целую секцию, камень, очерченный этим сиянием, начал медленно двигаться внутрь, царапая пол пещеры. Мириамель как зачарованная следила за его медлительным поворотом, дрожа всем телом.

— Не стойте впереди меня, — прошептал Бинабик. — Я буду говорить вам, когда придет необходимость передвигаться.

Дверь со скрежетом остановилась. Когда в узком отверстии возникла невысокая фигура, Бинабик поднес трубку ко рту. Стоявший в дверях зашатался и упал вперед. Дворры застонали от ужаса.

— Ты попал в него! — ликующе закричала Мириамель и подняла камень, готовая дать отпор следующему, пока Бинабик будет перезаряжать трубку… Но никто больше не появился.

— Они ждут, — прошептала Мириамель троллю. — Они видели, что случилось с первым.

— Но я не производил выстрел, — удивленно сказал Бинабик. — Моя стрела еще не летала.

Лежавший приподнял голову:

— Закройте… дверь. — Каждое слово давалось ему с неимоверным трудом. — Они… идут… за мной…

Мириамель разинула рот от изумления:

— Это Кадрах!

Бинабик посмотрел сперва на нее, потом на монаха, снова уронившего голову, потом отложил свою трубку и бросился вперед.

— Кадрах? Здесь?

Мириамель медленно покачала головой.

Дворры пробежали мимо нее, спеша закрыть дверь.

4 СЕРАЯ СТРАНА

Бесцветный туман окружал его. Не было ни пола, ни потолка, ни любого другого видимого предела. Саймон плыл в пустоте, в которой не было ни движения, ни звука.

— Помогите мне! — кричал он или пытался кричать, но слова звенели только в его собственной голове. Лилит исчезла, ее последнее прикосновение к его мыслям теперь стало холодным и отдаленным. — Помогите! Кто-нибудь!

Если кто-нибудь, кроме него, и был в этой серой пустыне, он не отзывался.

А что толку, если здесь и есть кто-то или что-то? — подумал внезапно Саймон, вспоминая все, что ему когда-либо рассказывали о Дороге снов. Это вполне может оказаться существо, которое я не хочу встретить. Может быть, конечно, это и не Дорога снов, но Лилит говорила, что она близка. Наставник Бинабика Укекук встретил какое-то ужасное существо, находясь на Дороге, и оно убило его.

А чем это хуже вечного блуждания по серому туману? Скоро от меня не останется ничего такого, что стоило бы спасать.

Шли часы. Ничего не менялось. Может быть, это были дни. Или недели. Здесь не было времени. Пустота была абсолютной.

После долгих скитаний по пустому серому пространству его слабые, разбросанные мысли стали приходить в порядок.

Предполагалось, что Лилит толкнет меня назад — назад к моему телу, к моей жизни. Может быть, я сам могу это сделать? Он попытался вспомнить, как это ощущалось — быть внутри собственного живого тела, — но получались только отрывочные, беспокоящие картины самых последних дней. Мерзкие землекопы, ухмыляющиеся при свете факела, норны, шепчущиеся на вершине над Хасу Вейлом… В конце концов ему удалось вызвать видение огромного колеса и обнаженного тела, привязанного к нему.

Я! — ликовал он. Я, Саймон. Я все еще жив!

Фигура, висящая на ободе колеса, была смутной, деталей видно не было, как на грубом изображении Узириса на древе, но Саймон чувствовал неразрывную связь между ним и собой. Он пытался разглядеть лицо, но черты его стерлись из памяти.

Я потерял себя, его словно накрыло одеялом убийственного холода. Я не помню, как выгляжу — у меня нет лица.

Человек на колесе и само колесо заколебались и стали расплываться.

Нет! — Он вцепился в колесо, стараясь, чтобы его круглая тень оставалась перед взором памяти. Нет! Я настоящий. Я живой. Меня зовут Саймон!

Он пытался вспомнить, как он выглядел в зеркале Джирики, но сперва должен был вызвать воспоминание о самом зеркале, его холодной поверхности под пальцами, нежной глади резьбы. Оно теплело под его рукой, пока наконец Саймон не ощутил зеркало живым существом.

Внезапно он увидел лицо, отраженное в зеркале ситхи. Рыжие волосы были густыми и растрепанными, перечеркнутые белым мазком. На щеке, от глаза до челюсти, была отметина драконовой крови. В темных глазах ничего не отражалось. Это был уже не мальчик, тот, кто смотрел из зеркала Джирики, а изможденный молодой мужчина. Саймон понял, что это было его собственное лицо. Оно вернулось.

Он напряг волю, пытаясь совместить это лицо со смутной фигурой, висящей на колесе. По мере того как маска его лица проявлялась на висящем человеке, все остальное тоже становилось четче. Помещение литейной появлялось из серой пустоты, слабое и полупрозрачное, но это, безусловно, была настоящая литейная, от которой Саймона отделяло только короткое, но неопределенное расстояние. Надежда снова нахлынула на него.

Но как он ни старался, продвинуться дальше не мог. Он отчаянно хотел вернуться — даже к этому колесу, но оно оставалось мучительно недосягаемым: чем больше он старался, тем большим, казалось, становилось расстояние между Саймоном, плававшим в мире сна, и его спящим телом.

Я не могу достать его! — Тяжесть поражения навалилась на него. Не могу!

Как только он понял это, колесо помутнело, потом и вовсе исчезло. Призрак литейной тоже растаял, оставив Саймона в бесцветном тумане. Он собрал все свои силы, чтобы попытаться еще раз, но увидел только слабое мерцание мира, оставленного позади. Это мерцание тоже быстро погасло. В ярости и отчаянии он пытался снова и снова, но не мог прорваться. Наконец его воля ослабела. Он потерпел поражение. Он принадлежал пустоте.

Потерян. Я потерян…

Некоторое время Саймон не знал ничего, кроме опустошенности и безнадежной боли.

Он не знал, спал ли он или перешел в какую-то другую реальность, но, когда он снова ощутил себя мыслящим существом, что-то еще разделяло с ним пустоту. Единственное пятнышко света слабо светилось перед ним, как огонек свечи, видимый сквозь густой туман.

— Лилит! Лилит, это ты?

Искорка не двигалась. Саймон приказал себе двигаться на свет. Сперва он не мог сказать, становилась ли искорка ближе или, как звезда на горизонте, оставалась отдаленной и недостижимой, как бы он ни старался приблизиться. Но несмотря на то, что Саймон не знал, приближается ли он к далекому сиянию, вокруг все начала меняться. Там, где прежде была только пустота, теперь он видел слабые линии и фигуры, которые становились все отчетливее. В конце концов он начал различать деревья и камни, прозрачные, как вода. Он двигался вдоль склона горы, но сама земля под ним и растительность, покрывавшая ее, казались немногим более реальными, чем пустота, которая простиралась над головой на месте неба.

Он, казалось, двигался по стеклянной стране, но когда он на мгновение потерял направление и наступил на камень, лежавший на дороге, нога прошла сквозь него.

Я призрак? Или это просто такое место?

Свет приближался. Саймон уже видел, как теплый отсвет слабо отражается в тумане силуэтов деревьев, окружающих его. Он придвинулся ближе.

Сияние задрожало на краю призрачной долины, водруженное на остроконечный выступ призрачного камня. Его качала на руках смутная дымчатая фигура. Когда Саймон подошел еще ближе, фантом повернулся. Призрак, ангел или демон, Саймон не знал, но у него было женское лицо. Глаза ее расширились, как будто она не очень хорошо видела Саймона.

— Кто здесь? — Лицо призрачной женщины не двигалось, но у него не было никаких сомнений, что это говорила она. Голос был успокаивающе человеческим.

— Я. Я потерян. — Саймон подумал, как бы он себя чувствовал, если бы в этой пустоте к нему неожиданно приблизился кто-то чужой. — Я не причиню вам вреда.

Фигура женщины заколебалась, и на мгновение сияние, которое она прижимала к груди, стало ярче. Саймон почувствовал это как тепло, расширяющееся у него внутри, и это странным образом успокоило его.

— Я знаю тебя, — медленно проговорила она. — Однажды ты уже приходил ко мне.

Он не понял, о чем она говорит.

— Я Саймон. А кто ты? Что это за место?

— Меня зовут Мегвин. — В голосе ее было напряжение. — А это страна богов. Но ты, конечно, знаешь это. Ведь ты был их посланником.

У Саймона не было ни малейшего представления, о чем она говорит, но он отчаянно изголодался по обществу, и его вполне устраивала даже эта призрачная женщина.

— Я потерялся, — снова повторил он. — Можно мне остаться здесь и поговорить с вами?

Почему-то казалось очень важным получить ее разрешение.

— Конечно, — сказала она, но голос ее звучал по-прежнему неуверенно. — Пожалуйста. Милости прошу.

На мгновение видение стало четче: скорбное лицо женщины было окаймлено длинными волосами и капюшоном плаща.

Она засмеялась; Саймон больше почувствовал это, чем услышал.

— На случай если я забыла, ты напомнил мне, что я теперь далека от жизни, которую знала. — Она помолчала. Сияние пульсировало. — Ты сказал, что потерян?

— Да. Это трудно объяснить, но я не здесь, по крайней мере остальная часть меня. — Он хотел рассказать ей больше, но не торопился откровенничать даже с этим грустным, на вид совершенно безобидным духом. — А почему вы здесь?

— Я жду. — В голосе Мегвин звучало сожаление. — Я не знаю, кого или чего, но знаю, что жду.

Некоторое время они молчали. Внизу мерцала долина, прозрачная, как туман.

— Все это кажется таким далеким, — сказал наконец Саймон. — Все, что казалось таким важным!

— Если прислушаться, — ответила Мегвин, — можно услышать музыку.

Саймон послушно прислушался, но не услышал абсолютно ничего. Это само по себе было поразительно, и на мгновение он был ошеломлен. Не было совсем ничего — ни ветра, ни птичьего пения, ни слабого звучания голосов, ни даже приглушенных ударов его собственного сердца. Он никогда не мог себе представить, что тишина может быть такой абсолютной, покой таким глубоким. После безумия и суматохи жизни он, казалось, пришел к неподвижной сути вещей.

— Я немного боюсь этого места, — сказал он. — Я боюсь, что если останусь здесь слишком долго, то не захочу возвращаться обратно, к своей жизни.

Он почувствовал удивление Мегвин.

— Твоя жизнь? Разве ты не умер давным-давно? Когда ты приходил ко мне раньше, я думала, что ты, наверное, древний герой. — Она издала печальный звук. — Что я сделала? Может ли быть, что ты до сих пор не знаешь, что умер?

— Умер? — Ярость и ужас нахлынули на него. — Я не умер! Я еще жив, я просто не могу вернуться. Я жив!

— Тогда что ты делаешь здесь, со мной? — В ее голосе было что-то очень странное.

— Не знаю. Но я жив! — И хотя он сказал это отчасти для того, чтобы убедить самого себя, но внезапно понял, что все еще ощущает слабые путы, связывающие его с проснувшимся миром и его собственным потерянным телом.

— Но ведь сюда приходят только мертвые? Такие, как я?

— Нет. Мертвые идут дальше. — Саймон подумал об улетающей на свободу Лилит. Теперь он знал, что говорит правду. — Это Место Ожидания — промежуточное место. Мертвые идут дальше.

— Но как это может быть, если я… — Мегвин внезапно замолчала.

Испуг и ярость Саймона еще не рассеялись, но теперь он ощущал жаркое пламя своей жизни, потускневшее, но еще не потухшее, и немного успокоился. Он знал, что жив. Он понимал, что это единственное, за что он может ухватиться, но этого было достаточно.

Внезапно он почувствовал рядом с собой что-то странное. Мегвин плакала — беззвучно, судорожными движениями, заставлявшими ее фигурку колебаться и почти рассеиваться, как разогнанный ветром дым.

— Что случилось? — Все это было очень странно и тревожно, но он не хотел терять ее, а Мегвин с каждой секундой становилась все более пугающе бестелесной. Даже свет, который она несла, казалось, стал слабее. — Мегвин? Почему вы плачете?

— Я была такой глупой! — запричитала она. — Такой глупой!

— Что ты имеешь в виду? — Он попытался дотянуться до нее, чтобы взять Мегвин за руку, но не смог коснуться ее. Саймон посмотрел вниз, туда, где должно было находиться его тело, и не увидел ничего. Это было странно, но в этом похожем на сон месте казалось куда менее ужасным, чем в любом другом. Он думал, каким видит его Мегвин. — И почему ты была глупой?

— Потому что я думала, что знаю все. Потому что я думала, что даже боги ждут, чтобы посмотреть, что я сделаю.

— Я не понимаю.

Долгое время она молчала. Он чувствовал, как ее скорбь вливается в него, словно порыв ветра.

— Я объясню, но сперва скажи мне, кто ты? Как ты оказался в этом месте? О боги, боги! — Скорбь угрожала снова развеять ее призрак. — Я слишком много на себя взяла. Слишком, слишком много.

Саймон сделал то, что она просила, начав медленно и нерешительно, но все больше набираясь уверенности, по мере того как кусок за куском его прошлое возвращалось к нему. Он был удивлен, обнаружив, что вспоминает имена, которые только что были туманными провалами в его памяти.

Мегвин не перебивала его, но по мере продолжения его монолога ее облик становился все более различимым. Он снова видел ее лицо, блестящие, полные боли глаза, плотно сжатые губы, которые она словно пыталась удержать от дрожи. Он думал о том, кто любил ее — потому что эту женщину, конечно, должны были любить, — он скорбел о ней. Когда он заговорил о Сесуадре и о миссии графа Эолера из Эрнисадарка, она впервые перебила его, попросив поподробнее рассказать о графе и о том, что он говорил.

Когда Саймон рассказал об Адиту и ее словах, что Дети Восхода едут в Эрнистир, Мегвин снова начала рыдать.

— О Мирча, дождем одетая! Это то, чего я боялась. Я едва не уничтожила свой народ в своем безумии! Я не умерла.

— Я не понимаю. — Саймон наклонился поближе, греясь в тепле ее сияния. Оно делало странную призрачную долину немного менее пустой. — Ты не умерла?

Женщина-призрак начала рассказывать о своей жизни. Саймон с изумлением, осенившим его, понял, что действительно знал ее, хотя они никогда не встречались. Она была дочерью Лута, сестрой Гвитина, эрнистирийца, которого Саймон видел в Наглимунде на совете у Джошуа.

История, которую она рассказала, и воспоминания о снах, путанице и несчастьях, которые они с Саймоном собрали из кусочков и догадок, были действительно ужасны. Саймон, который провел столько времени на колесе, сгорая от жалости к себе, почувствовал, что почти болен от одного перечисления потерь Мегвин — отец, брат, дом и страна были отняты у нее, — и такого даже он, при всех своих несчастьях, не мог бы вынести! Неудивительно, что она потеряла разум и вообразила себя мертвой. Ему было невыносимо больно за нее.

Когда Мегвин закончила, призрачная долина снова погрузилась в полную тишину.

— Но почему ты здесь? — спросил наконец Саймон.

— Я не знаю. Меня никто не приводил сюда, как тебя. Но после того как я коснулась сознания того существа, в котором, как я думала, был Скадах — в Наглимунде, если только это было там, — я все время была нигде. Потом я проснулась в этом месте — в этой стране — зная, что жду. — Она помолчала. — Может быть, это тебя я должна была дождаться?

— Но почему?

— Не знаю. Но похоже, что мы ведем один и тот же бой — или, скорее, вели его, поскольку я не знаю, каким образом кто-то из нас может покинуть это место.

Саймон подождал и подумал.

— А это существо… существо в Наглимунде… какое оно было? Что… что ты почувствовала, когда коснулась его мыслей?

Мегвин пыталась подобрать слова:

— Оно… оно жглось. Быть так близко к нему — это было как сунуть лицо в дверь печки для обжига глины. Я боялась, что это сожжет мою душу. Я не понимала слов, как понимаю твои, но там были… идеи. Ненависть, как я тебе говорила, — ненависть к жизни и стремление к смерти, к освобождению… которое было почти таким же сильным, как желание отмщения. — Она издала печальный звук. На мгновение ее свет потускнел. — Вот тогда меня впервые встревожили мои собственные мысли, потому что я тоже ощутила стремление к смерти, — но если я уже была мертва, зачем же мне было нужно освобождение от жизни? — Она засмеялась, существо Саймона пронзила сладкая горечь этого смеха. — Мирча, защити меня! Выслушай нас! Даже после всего, что произошло за гранью моего понимания, дорогой незнакомец. То, что ты и я оказались в этом месте, этом мойхвнег, — тут она употребила эрнистирийское слово, которого Саймон не понял, — рассуждая о наших жизнях, хотя мы даже не знаем, живы ли еще.

— Мы вышли из мира, — сказал ей Саймон, и внезапно все вокруг показалось ему другим. Он почувствовал, как неизъяснимое спокойствие охватывает его. — Возможно, мы получили подарок. Нам разрешили на некоторое время покинуть мир — и отдохнуть.

И действительно, теперь он чувствовал себя гораздо больше самим собой, чем все время с того момента, когда провалился под землю в могиле Джона. Встреча с Мегвин много сделала для того, чтобы он снова ощутил себя живым существом.

— Отдохнуть? Может быть, для тебя это и так, Саймон, и, если это правда, я счастлива за тебя, но я сама могу только смотреть на глупость, которую сделала из своей жизни, и скорбеть.

— Неужели ты больше ничему не научилась у… у горящего существа? — Ему хотелось отвлечь ее. Он боялся, что, если скорбь о содеянном полностью овладеет Мегвин, она снова начнет рассеиваться.

Мегвин слегка замерцала. Ветер, которого Саймон не мог почувствовать, слегка растрепал ее призрачные волосы.

— Там были мысли, для которых у меня нет слов. Картины, которые я не могу объяснить, очень четкие, очень яркие, словно порожденные самым сердцем пламени, давшим жизнь этому духу.

— Какие картины?

Если горящее существо, которое описывала Мегвин, было именно тем, о ком думал Саймон, все, что могло дать какой-нибудь ключ к его планам или планам его неумершего господина, могло бы предотвратить нашествие тьмы.

Если только я смогу вернуться, напомнил он себе. Если только мне удастся выбраться из этого места. Он отогнал эту беспокойную мысль. Бинабик учил его делать только то, что он действительно может сделать в настоящий момент. «Ты не можешь поймать трех рыб двумя руками», часто говорил он.

Мегвин помедлила, и сияние усилилось.

— Я попробую показать тебе.

Перед ними, в долине стекла и теней, что-то шевельнулось. Это был другой свет, но если тот, который держала у труди Мегвин, был мягким и теплым, то этот горел со свирепой настойчивостью; пока Саймон следил за ним, еще четыре светящиеся точки возникли вокруг него. Мгновением позже центральный свет перерос в бушующее пламя, стремящееся вверх, но по мере того, как пламя возрастало, оно меняло цвет, пока наконец не стало белым, как лед. Колышущиеся щупальца огня застыли, распростершись в стороны. Саймон в потрясении смотрел на то, во что они превратились. В центре огненного квадрата стояло высокое белое дерево, прекрасное и чуждое. Это было именно то, что преследовало его так долго. Белое дерево. Пылающая башня.

— Это Башня Зеленого ангела, — пробормотал он.

— Это место, куда устремлены все помыслы духа в Наглимунде. — Голос Мегвин внезапно стал уставшим, как будто то, что она сделала, отняло почти все ее силы. — Эта идея горит у него внутри точно так же, как это пламя горит вокруг дерева.

Видение заколебалось и исчезло, оставив только призрачную долину.

Башня Зеленого ангела, думал Саймон. Что-то должно произойти там.

— Еще одна вещь. — Голос Мегвин стал заметно слабеть. — Каким-то образом она думала о Наглимунде, как о… Четвертом Доме. Это что-нибудь значит для тебя?

Саймон смутно вспомнил, что слышал нечто похожее от огненных танцоров на вершине горы в Хасу Вейле, но сейчас это почти ничего не говорило ему. Он был поглощен мыслями о Башне Зеленого ангела. Башня и ее зеркальное отражение — Белое дерево — преследовали его в снах почти год. Это был последний оплот ситхи в Хейхолте, место, где Инелуки произнес ужасные слова, убившие тысячи смертных солдат и отгородившие его навеки от живого мира Светлого Арда. Если Король Бурь желал полного отмщения, может быть придав смертельную силу своему смертному союзнику Элиасу, лучшего места, чем башня, ему бы не удалось найти.

Саймон почувствовал, как бессильная ярость охватила его. Знать это, по крайней мере видеть очертания последнего плана врага, но быть бессильным что-либо изменить — это приводило его в бешенство. Больше чем когда-либо он нуждался в возможности что-нибудь делать и был обречен блуждать бездомным духом в пустоте, вдали от собственного опустевшего тела, бесполезно висящего на колесе.

— Мегвин, я должен найти выход из этого места. Я должен вернуться. Все, за что мы сражались, здесь. Башня Зеленого ангела в Хейхолте — это Белое дерево. Я должен вернуться!

Призрачная фигура подле него долго не отвечала.

— Ты хочешь вернуться к этой боли? К твоим страданиям?

Саймон подумал о том, что уже произошло и может еще произойти, о своем искалеченном теле на колесе и боли, от которой он бежал, когда пришел сюда, но это не изменило его решения.

— Эйдон, спаси меня, но я должен. Разве ты не хочешь вернуться?

— Нет. — Смутная фигура Мегвин содрогнулась. — Нет, у меня не осталось сил, Саймон. Если бы что-то не удерживало меня здесь, я бы давно оторвалась от тех, кто ждет меня. — Мегвин сделала нечто похожее на глубокий вдох; когда она снова заговорила, то была на грани рыдания. — Есть еще те, кого я любила, и теперь я знаю, что некоторые из них все еще среди живых. Один… — Она взяла себя в руки. — Я любила его — любила до безумия. И возможно, он тоже не был равнодушен ко мне, а я была слишком гордой и слишком глупой, чтобы увидеть это… Но теперь это не имеет значения. — Голос ее прерывался. — Нет, это неправда. В живом мире нет ничего более важного для меня, чем эта любовь; но ей не суждено сбыться. Я не начала бы все сначала, даже если бы могла.

Ее боль была так велика, что у Саймона не нашлось слов. Он понимал теперь, что есть вещи, которые нельзя исправить.

— Но я верю, что ты должен вернуться, — сказала она. — Для тебя все по-другому, Саймон. Я рада, что это так, рада, что есть еще те, кто хочет жить в мире. Я никому не могла бы пожелать чувствовать, как я. Вернись, Саймон. Спаси тех, кого любишь, если сможешь, — и тех, кого я люблю, тоже.

— Но я не могу. — Теперь его подавленная ярость уступила место безысходному отчаянию. Пути к возвращению не было. Он и Мегвин будут вечно обсуждать здесь детали своих никому не нужных жизней. — Я не знаю, зачем я сказал тебе, что собираюсь вернуться, потому что я не могу. Я пытался, но у меня нет сил найти свое тело.

— Попробуй. Попробуй еще раз.

— Ты думаешь, я не пробовал? Неужели ты не понимаешь, что я старался изо всех сил? Это недостижимо.

— Если ты прав, у нас впереди целая вечность. Последняя попытка не причинит тебе никакого вреда.

Саймон, который знал, что уже до предела напрягал свои силы и потерпел неудачу, подавил горькие слова. Она была права. Если он хочет быть хоть сколько-нибудь полезным своим друзьям, если он хочет получить хотя бы крошечный шанс добиться отмщения за то, что выстрадали он, Мегвин и тысячи других, он должен попытаться снова — каким бы маловероятным ни казался успех.

Он попробовал освободить голову от страхов и огорчений. Обретя наконец некоторое спокойствие, он вызвал видение колеса, силой воли призывая его возникнуть, так что оно превратилось в огромный туманный круг над призрачной долиной. Потом он вызвал изображение лица, своего и только своего лица, обращая при этом внимание еще и на то, что находилось за лицом — сны, мысли и воспоминания, которые делали его Саймоном. Он пытался заставить призрачную фигуру, привязанную к колесу, превратиться в Саймона, но уже чувствовал, что силы его иссякают.

— Ты можешь мне помочь, Мегвин? — По мере того как видение становилось все более четким, фигура Мегвин расплывалась; и теперь она была всего лишь немногим больше, чем слабое сияние тусклого света. — Я не могу этого сделать.

— Попробуй еще!

Он пытался удержать колесо перед собой, пытался ощутить боль и ужас, которые должны были прийти вместе с ним. На мгновение он почти почувствовал, как грубое дерево царапает ему спину, услышал плеск воды и скрежещущее клацанье огромных цепей, но потом это снова начало ускользать. Бледнея, колесо колыхалось, как отражение в неспокойной воде. Оно было так близко, но теперь опять уходило.

— Пора, Саймон! — И внезапно Мегвин оказалось повсюду вокруг и каким-то образом даже внутри него. Сияние, которое она баюкала все время, пока они разговаривали, теперь было передано ему. Оно было теплым, как солнце. — Я думаю, что именно для этого я была приведена сюда. Мне пора идти — а тебе пора возвращаться.

Ее сила наполнила его. Колесо, литейная, гложущая боль его живого тела — все, что в это мгновение было для него жизнью, внезапно приблизилось.

Но сама Мегвин была далеко. Ее следующие слова, казалось, доносились с огромного расстояния. Звук быстро угасал.

— Я ухожу, Саймон! Возьми то, что я дала, и используй это: мне не нужна больше моя жизнь. Делай то, что ты должен. Я молюсь, чтобы этого было достаточно. Если ты встретишь Эолера… нет, я скажу ему сама. Когда-нибудь. В другом месте…

Ее храбрые слова не могли скрыть страха. Саймон ощущал каждую каплю ее ужаса, когда она позволила себе соскользнуть в темную неизвестность.

— Мегвин! Не надо!

Но она исчезла. Сияние, которое она держала, теперь было частью Саймона. Она отдала ему единственное, что у нее оставалось, — самый мужественный и самый ужасный дар из всех возможных.

Саймон боролся, как не боролся никогда в жизни, полный решимости не допустить, чтобы жертва Мегвин оказалась напрасной. Хотя мир живых был так близко, что он чувствовал его, непостижимый барьер отделял его от оставленного позади собственного тела. Но он не мог позволить себе потерпеть поражение. Используя силу, которую дала ему Мегвин, он заставлял себя приблизиться к оставленной плоти, принимая в себя боль, страх и даже беспомощность, которые охватят его, если он вернется. Он почувствовал, что барьер готов сломаться. Тогда Саймон сделал еще одно усилие. Серая страна стала черной, потом красной. Когда он прошел из нижнего мира в мир живущих, Саймон закричал. Ему было больно. Болело все. Он снова родился в царстве боли.

Крик продолжался, с дребезжанием вырываясь из его пересохшего горла и потрескавшихся губ. Рука его горела от невыносимой боли.

— Тише! — испуганный голос раздался совсем близко. — Я стараюсь.

Он снова был на колесе. В голове у него стучало, шершавое дерево терлось о его кожу. Но что случилось с рукой? Казалось, что кто-то пытался оторвать ее от плеча раскаленными щипцами… Она шевелилась! Он мог шевелить рукой!

Снова раздался дрожащий шепот:

— Голоса говорят, я должен торопиться. Они скоро придут!

Левая рука Саймона была свободна. Когда он попытался согнуть ее, жгучая, пронизывающая боль отдалась в плечо — но рука двигалась. Он открыл глаза и вытаращил их так, что закружилась голова.

Перед ним вверх ногами висела темная фигура. Пещера литейной за ее спиной тоже была перевернута. Человек пилил веревку у его правой руки чем-то отражавшим свет факелов на противоположной стороне пещеры. Кто это был? И что он делал? Саймон никак не мог привести в порядок свои искалеченные мысли. Пульсирующая жгучая боль охватила теперь и правую руку.

— Ты приносил мне еду. Я… Я не могу оставить тебя. Но голоса говорят, я должен спешить.

Трудно было думать, когда обе руки горели как в огне, но постепенно Саймон начал понимать. Он висел вниз головой на колесе. Кто-то обрезал его веревки. Кто-то…

— ..Гутвульф?..

— Скоро остальные заметят. Они придут. Не двигайся. Я не вижу и боюсь, что порежу тебя. — Слепой граф яростно трудился. Саймон сжал зубы, когда кровь прилила к его рукам, пытаясь удержать новый крик. Он не верил, что такое страдание возможно.

Свобода. Это стоит того. Я буду свободен… Он снова закрыл глаза и сжал зубы. Теперь обе его руки освободились и болтались у головы. Изменение положения было мучительным. Он смутно слышал, что Гутвульф прошел несколько шагов, потом начал пилить около лодыжек.

Всего несколько мгновений, обещал себе Саймон, отчаянно сдерживая крик. Он вспоминал, что говорили ему горничные, когда ребенком он плакал над пустяковой царапиной: «До свадьбы заживет, все будет хорошо».

Одна нога освободилась, и боль, которую испытал Саймон, соотносилась только с напряжением, которое теперь испытывала другая. Саймон повернул голову и вонзил зубы в собственное плечо. Что угодно, только бы не закричать и не привлечь внимания Инча и его подручных.

— Почти, — хрипло проговорил Гутвульф. Саймон медленно заскользил вниз, потом внезапно упал. Оглушенный, он обнаружил, что вот-вот утонет в ледяной воде. Он беспомощно бултыхался, не чувствуя ни рук, ни ног. Он не знал, куда плыть.

Что-то схватило его за волосы и дернуло. Мгновением позже другая рука обвилась вокруг шеи, едва не удушив его. Голова Саймона оказалась над водой, и он глубоко вдохнул. На мгновение его лицо было прижато к тощему животу Гутвульфа, пока его спаситель пытался схватить его поудобнее. Потом Саймона потащили вперед и бросили на край шлюза. Руки его все еще не работали; он удерживался на краю, цепляясь локтями, и почти забыл о боли в суставах. Он не хотел вернуться назад в воду.

— Мы должны… — начал Гутвульф. Потом слепой судорожно вздохнул, и что-то ударилось в Саймона, который скатился назад и едва успел схватиться за край шлюза.

— Что здесь происходит?! — Голос Инча был похож на ужасное гремящее рычание. — А ну не троай моего кухонного мальчика!

Саймон чувствовал, как надежда угасает, сменяясь тошнотворным ужасом. 'Как такое могло случиться? Это неправильно! Он вернулся из смерти, из небытия только для того, чтобы "Инч пришел на несколько минут раньше, чем следовало? Как могла судьба сыграть с ним такую чудовищную шутку?

Гутвульф глухо вскрикнул, потом Саймон некоторое время не слышал ничего, кроме приглушенного плеска. Он начал осторожно пятиться вниз. Наконец его ноги коснулись скользкого дна шлюза. Нагрузка на его израненные ноги породила облако черной обжигающей боли, но Саймон устоял. Он знал, что после своих мучений не сможет даже двигаться, но все еще сохранял часть силы, которую придала ему жертва Мегвин; он чувствовал, как она тлеет в нем, подобно полузасыпанному костру. Он заставил себя стоять в медленно текущей воде до тех пор, пока не смог наконец видеть.

Инч вошел в шлюз и теперь стоял по пояс в воде в центре, как какой-то болотный зверь. В смутном свете факелов Саймон увидел, как из воды вынырнул Гутвульф, отчаянно пытаясь отплыть подальше от надсмотрщика. Инч схватил его голову и снова пихнул ее под воду.

— Нет! — Хриплый голос Саймона был почти шепотом. Если его и можно было услышать, Инч не обратил внимания. И все-таки тишина почему-то раздражала Саймона. Он оглох? Нет, он слышал и Гутвульфа, и Инча. Тогда почему же помещение кажется таким тихим?

Рука Гутвульфа дернулась над поверхностью, но все его тело оставалось погруженным в темную воду.

Саймон ковылял по направлению к ним, борясь с медленным течением. Огромное колесо неподвижно висело над водой. Увидев это, Саймон понял причину странной тишины. Гутвульф каким-то образом ухитрился поднять колесо, чтобы освободить Саймона.

Когда он приблизился к Инчу, в пещере начало светлеть, словно восход проник сквозь камень в темную нору. К шлюзу неуверенно приближались фигуры с факелами. Саймон подумал, что это, должно быть, солдаты или подручные Инча, но, когда они подошли ближе, он увидел их широко раскрытые испуганные глаза. Рабочие литейной были разбужены и теперь осторожно подходили, чтобы посмотреть, что послужило причиной шума.

— Помогите! — проскрежетал Саймон. — Помогите нам! Он не может остановить вас всех.

Оборванные люди остановились, как будто слова Саймона могли сделать их предателями, подлежащими наказанию Инча. Они смотрели вниз, слишком запуганные даже для того, чтобы перешептываться между собой.

Инч не обращал никакого внимания ни на Саймона, ни на своих рабов-рабочих. Он позволил Гутвульфу подняться на поверхность и несколько раз вздохнуть, а теперь запихивал его обратно. Саймон с трудом поднял онемевшие руки и изо всех сил ударил надсмотрщика. С тем же успехом он мог бы ударить гору. Инч повернулся, чтобы посмотреть на него. Покрытое шрамами лицо надсмотрщика было лишено всякого выражения, как будто насилие отвлекало на себя все его внимание.

— Кухонный мальчик! — прогудел он. — Ты не убегай. Ты следующий. — Он протянул огромную руку и дернул Саймона, на секунду отпустив Гутвульфа, чтобы схватить Саймона двумя руками и выкинуть его из шлюза на твердый камень. Юноша на мгновение перестал дышать, новая волна боли нахлынула на него, боли, которая была даже сильнее огня в его суставах. Он не мог заставить слушаться свое истерзанное тело. Саймон почувствовал, как кто-то наклонился над ним. Это, конечно, Инч явился, чтобы довершить начатое. Саймон сжался.

— Эй, парень, — прошептал кто-то и попытался помочь ему сесть. Стенхельм, рабочий литейной, который дружил с ним, сидел на корточках подле него. Он, казалось, с трудом двигался. Одна рука бессильно повисла перед грудью, шея была согнута под странным углом.

— Помоги нам. — Саймон попытался подняться. Казалось, что с каждым вздохом его грудь пронзают кинжалом.

— От меня ничего не осталось. — Даже речь Стенхельма была невнятной. — Но ты лучше посмотри на колесо, парень!

Пока Саймон пытался разобраться в том, что ему сказал Стенхельм, подошел один из помощников Инча.

— Не трогай его, — зарычал он. — Это докторов парень!

— Заткнись, — сказал Стенхельм. Надсмотрщик поднял руку, словно собираясь ударить, но внезапно несколько других рабочих с разных сторон двинулись к нему. Некоторые из них держали куски железа, тяжелые и острые.

— Ты слышал? — тихо прорычал один из них человеку Инча. — Заткнись!

Надсмотрщик огляделся, взвешивая свои шансы:

— Вы хорошо заплатите за это, когда доктор узнает. Он мигом покончит с тем бандитом!

— Тогда иди и любуйся на него! — выплюнул один из рабочих литейной. Люди казались испуганными, но каким-то образом они выстроились в ряд: если они не хотели драться с неуклюжим Инчем, то стоять и смотреть, как его подручный мучит Стенхельма или Саймона, не собирались. Надсмотрщик выругался и попятился прочь, поближе к своему хозяину.

— Вот теперь, парень, — прошептал Стенхельм, — смотри на это колесо!

Голова Саймона кружилась. Он долго смотрел на литейщика, пытаясь понять смысл его слов. Потом он наконец повернулся и увидел.

Огромное деревянное лопастное колесо было поднято и висело на высоте почти в два человеческих роста над водой. Инч, продолжавший барахтаться с Гутвульфом в шлюзе, стоял прямо под ним. Стенхельм протянул согнутую дрожащую руку:

— Там. Там рычаги.

Саймон с трудом поднялся на ноги и сделал несколько неуверенных шагов по направлению к огромному механизму. Рычаг, которым, как он видел раньше, пользовался Инч, был поднят и укреплен веревкой. Саймон медленно развязал узел, напрягая горящие мышцы и ослабевшие руки, потом схватился за рычаг скользкими онемевшими пальцами. Тем временем Инч снова запихнул Гутвульфа под воду и наблюдал за страданиями своей жертвы со спокойным интересом. Слепой человек шлепал по воде, пытаясь бежать от своего мучителя, и сейчас находился вне досягаемости колеса.

Саймон сказал несколько слов из молитвы Элисии, которые смог вспомнить, и повис на рычаге. Тот едва сдвинулся с места, но рама, державшая колесо, заскрипела. Инч посмотрел вверх, огляделся и медленно повернулся к Саймону своим единственным глазом.

— Кухонный мальчик… ты…

Саймон нажал еще раз, оторвав ноги от земли и всем своим весом давя на рычаг. Он кричал от боли, вцепившись в скользкое дерево. Рама снова заскрипела; потом со скрежещущим визгом рычаг упал, колесо задрожало и с громким плеском рухнуло в шлюз.

Инч попытался нырнуть, чтобы отплыть в сторону, но исчез под огромными лопастями.

Какое-то мгновение в пещере не двигалось ничего, кроме колеса, которое начало медленно вращаться. Потом, словно монстр из морской пучины Инч выскочил на поверхность, рыча от ярости. Вода текла из его широко раскрытого рта.

— Доктор! — Он брызгал слюной и размахивал кулаком. — Нельзя убить меня! Только не доктора Инча!

Он сделал все, что мог. Инч шагнул вперед, потом упал. Саймон смотрел на него, ошеломленный. Мир совсем сошел с ума.

Тело Инча поднялось из воды. Только когда весь он оказался на поверхности, Саймон увидел, что широкий пояс надсмотрщика зацепился за лопасть колеса.

Водяное колесо поволокло Инча наверх. Великан мычал в ярости, что его одолевает нечто большее, чем он сам. Инч извивался на конце лопасти, чтобы освободиться, тянулся назад, пытаясь ударить по дереву кулаком. Когда колесо вынесло его на верхнюю точку своего вращения, он схватился рукой за одну из огромных цепей, уходивших под потолок, и полез наверх, скрываясь в темноте. Огромные руки Инча цеплялись за скользкие звенья. Он держался крепко. Когда цепи пошли вверх, Инч вытянулся, потом пряжка его ремня лопнула. Руками и ногами он уцепился за тяжелую цепь. Теперь Инч не был связан, и в его гулком реве появились нотки триумфа — по мере того как цепи несли его выше и выше. Он рванулся в сторону, чтобы упасть в воду подальше от колеса, но падал недолго: он задел цепь, опрокинулся, потом его нога скользнула в одно из промасленных звеньев, и он оказался подвешенным вниз головой. Надсмотрщик бился, пытаясь подтянуться, чтобы освободить ногу. Завывая и плюясь, он до крови ободрал руки, но так и не смог подняться. Цепь уносила его наверх, в темноту. Крики Инча становились слабее по мере того, как его тащило выше. Потом ужасный вопль эхом разнесся по пещере, отвратительный гортанный крик, в котором не было ничего человеческого. Колесо содрогнулось и остановилось, слегка покачиваясь из стороны в сторону, когда течение толкало остановившиеся лопасти. Потом оно завертелось снова, преодолевая сопротивление тяжелого скрежещущего механизма, вращавшего башню Прейратса. Темные капли упали вниз, потом что-то рухнуло в воду

Саймон тупо смотрел некоторое время. Его тошнило, но в животе все равно ничего не было.

Кто-то похлопывал его по голове:

— Беги, парень, если есть куда. Красный священник быстро явится. Его башня уже довольно долго не вертится.

Саймон прищурился, потому что черные точки танцевали у него в глазах. Он пытался понять, что происходит.

— Стенхельм, — прохрипел он, — пойдем с нами.

— Не могу. От меня ничего не осталось. — Стенхельм показал на свой подбородок и скрюченные пальцы. — Мы заставим остальных молчать. Скажем, что у Инча маленькая неприятность. Солдаты короля ничего нам не сделают, мы им нужны. А ты давай беги. Тебе здесь не место.

— Никому здесь не место, — задыхался Саймон. — Я вернусь за тобой.

— Меня не будет. — Стенхельм отвернулся. — Давай беги.

Саймон с трудом поднялся и заковылял к шлюзу. Боль пронзала его с каждым шагом. Двое рабочих литейной вытащили Гутвульфа из воды. Слепой лежал на полу пещеры, ловя ртом воздух. Люди, спасшие его, стояли и смотрели на это, не пытаясь больше ничем помочь ему. Они казались медлительными и застывшими, как рыба в зимнем пруду.

Саймон нагнулся и подергал Гутвульфа за плечо. Остатки силы Мегвин быстро таяли.

— Гутвульф! Ты можешь встать?

Граф молотил руками по каменному полу.

— Где это? Боже, помоги мне, где это? — Слепой закашлялся и выплюнул фонтан воды. — Не могу идти! Не могу идти без… — Он перевернулся, с трудом встал на четвереньки и стал шарить около шлюза.

— Что ты делаешь?

— Не могу оставить его. Я умру. Не могу оставить его. — Внезапно граф закричал от радости: — Здесь!

— Милость Эйдона, Гутвульф. Прейратс может прийти в любой момент.

Гутвульф сделал несколько спотыкающихся шагов и поднял что-то казавшееся желтой полоской отраженного света факела.

— Нельзя было приносить его сюда! — бормотал он. — Но мне нужно было что-то, чтобы перерезать веревки. Они все хотят отобрать его…

Саймон смотрел на длинное лезвие. Даже в темноте литейной он не мог не узнать его. Это было бессмысленно и неправдоподобно: перед ним был меч, который они искали.

— Сверкающий Гвоздь, — пробормотал он.

Слепой внезапно поднял свободную руку:

— Где ты?

Саймон подошел ближе. Каждый шаг был полон мучительной боли.

— Я здесь. Мы должны идти. Как ты попал сюда? Как ты пришел в это место?

— Помоги мне. — Гутвульф протянул руку. Саймон взял ее.

— Как нам отсюда выйти?

— Через воду. Там, где вода уходит вниз. — Он захромал вдоль края шлюза. Рабочие литейной расступились, чтобы дать им пройти. На лицах людей был испуг и интерес.

— Вы свободны! — проскрипел Саймон. — Свободны!

Они смотрели на него так, будто Саймон говорил на непонятном им языке.

Мы. должны помочь им. Мы должны вывести их отсюда. Но как они могут освободиться, если не идут за нами?

У Саймона больше не было сил. Рядом с ним Гутвульф бормотал что-то про себя, шаркая ногами, как древний хромой старик.

Пенясь, вода убегала вниз, сквозь трещину в стене пещеры. Пока Гутвульф ощупывал камень, Саймон на мгновение решил, что слепой потерял последние остатки разума: один раз им удалось избежать гибели, но теперь уж их точно смоет вниз, во тьму. Но по краю русла шла узенькая дорожка, которую Саймон никогда бы не нашел в темноте. Гутвульф, которому свет был не нужен, шел вниз, ведя рукой по стене, а Саймон пытался одновременно помогать слепому и сохранять равновесие. Они шли вниз, от слабого далекого света факелов в темноту. Вода шумно бурлила рядом с ними.

Тьма была такой полной, что Саймон с трудом вспоминал, кто он и что делает. Фрагменты того, что показывала ему Лилит, всплывали в его памяти. Цвета и картины сливались в водовороте, поблескивая, как радужная пленка по краям лужи. Дракон, король с книгой, испуганный человек, вглядывающийся в призрачные лица в темноте… Что это все значило? Саймон не хотел больше думать, он хотел спать… спать…

Рев воды стал совсем громким. Внезапно Саймон очнулся от своих туманных мыслей, полных неразберихи и боли, и обнаружил, что раскачивается слишком сильно и может упасть. Он схватился за потрескавшуюся стену расщелины и выпрямился.

— Гутвульф!

— Они говорят на разных языках, — пробормотал слепой. — Иногда мне кажется, что я понимаю их, но потом снова теряю нить… — Голос его звучал очень слабо, Саймон чувствовал, что слепой дрожит.

— Я не могу… идти дальше. — Саймон вцепился в камень. — Я должен остановиться.

— Почти. — Гутвульф сделал еще один запинающийся шаг по узкой дорожке. Саймон заставил себя оторваться от стены и пошел вперед, стремясь снова схватиться за слепого.

Они брели дальше. Саймон нащупал несколько отверстий в каменной стене, но Гутвульф не поворачивал. Когда в туннеле зазвучали голоса, Саймон подумал, что скоро сойдет с ума, как и Гутвульф, но через некоторое время увидел сияние янтарного света факела на стене пещеры и понял, что кто-то спускается по течению вслед за ними.

— Они идут за нами! Я думаю, это Прейратс. — Он поскользнулся и выпустил плечо слепого, пытаясь восстановить равновесие. Когда Саймон снова протянул руку вперед, Гутвульф исчез.

Мгновение леденящей паники длилось до тех пор, пока Саймон не нащупал за уступом отверстие туннеля, Гутвульф оказался там.

— Почти, — задыхаясь сказал граф. — Почти. Голоса, они кричат! Но у меня есть меч — почему они кричат?

Он пошел вниз по туннелю, держась за стены. Саймон держался за спину графа. Гутвульф повернул еще несколько раз. Вскоре Саймон уже не мог вспомнить всех поворотов. Это обнадеживало — тому, кто преследует их, труднее будет их обнаружить.

Трудный путь сквозь тьму продолжался и продолжался. Саймон чувствовал, что растворяется в темноте. Ему казалось, что он снова стал духом, бездомным духом, блуждающим по серой стране.

Один, если не считать Лилит и Мегвин.

Думая о тех, кто помог ему, он собрал остатки сил и пошел дальше.

Они так долго брели в тумане, что Саймон не заметил остановки до тех пор, пока Гутвульф неожиданно не упал вперед. Саймон снова нащупал слепого и понял, что граф ползет. Когда он остановился, Саймон протянул руку вниз и нащупал лежащую на камне груду тряпок — гнездо. Продолжив свое исследование, он обнаружил дрожащую ногу слепого и холодное лезвие меча.

— Мое, — быстро сказал Гутвульф. Голос его был хриплым от усталости. — Это тоже. Здесь безопасно.

В это мгновение Саймон уже не мог думать ни о мече, ни о Прейратсе, ни о солдатах, которые могли явиться, ни даже о том, что Король Бурь и Элиас собираются перевернуть мир вверх тормашками. Каждый вдох причинял жгучую боль, руки и ноги сводили болезненные судороги. Голова гудела, как колокола на Башне Зеленого ангела.

Саймон нашел местечко в разбросанных тряпках и сдался на милость сна-победителя.

5 ЖИЗНЬ В ИЗГНАНИИ

Джирики отнял руки от камня дворров.

Эолеру не нужно было говорить, что случилось.

— Ее не стало. — Граф смотрел на бледное лицо Мегвин, расслабленное и спокойное, как будто во сне. Он готовил себя к этой минуте и все равно чувствовал, что чудовищная пустота заполняет его, пустота, которая останется навсегда. Он схватил ее еще теплые руки.

— Я сожалею, — сказал Джирики.

— Сожалеете? — Эолер не смотрел на него. — Много ли значит жизнь смертного для вашего народа?

Ситхи некоторое время молчал.

— Зидайя умирают, так же как смертные. И когда те, кого мы храним в наших сердцах, уходят от нас, мы тоже несчастны.

— Тогда, если вы понимаете, — сказал Эолер, пытаясь овладеть собой, — пожалуйста, оставьте меня одного.

— Как вам угодно. — Джирики встал, не сгибаясь, как кошка. Он, казалось, хотел сказать что-то еще, но промолчал и вышел из шатра.

Эолер долго смотрел на Мегвин. Ее влажные от пота волосы тугими кольцами лежали на лбу. Губы, казалось, таили улыбку. Было почти невозможно поверить, что жизнь покинула ее.

— О, боги были жестокими хозяевами! — простонал он. — Мегвин, чем мы виноваты? — Слезы выступили на его глазах, он зарылся лицом в ее волосы, потом прижался губами к холодеющей щеке. — Все это было жестокой, жестокой шуткой! Все было напрасно, если тебя нет! — Тело его сотрясали рыдания. Несколько секунд он раскачивался взад и вперед, отчаянно сжимая ее руку. Другой рукой она все еще прижимала к груди камень дворров, как будто боялась, что его отнимут. — Я не знал, не знал! Почему, почему ты ничего не сказала мне? Зачем ты притворялась? А теперь все потеряно, все кончено…

Белые волосы Джирики развевались по ветру. Он ждал графа. Эолер подумал, что бессмертный похож на духа бури, на предвестника смерти.

— Что вам нужно?

— Как я уже сказал, граф Эолер, я очень сожалею. Но есть вещи, которые, как мне кажется, вы должны знать. То, что я обнаружил в последние мгновения жизни леди Мегвин.

О Бриниох, сохрани меня! — подумал он устало. Мир сейчас был слишком велик для Эолера, и он не был уверен, что сможет вынести новые загадки ситхи.

— Я устал. Завтра мы отправляемся в Эрнистир.

— Вот почему я хочу поговорить с вами сейчас, — терпеливо сказал Джирики.

Несколько мгновений Эолер смотрел на него, потом пожал плечами:

— Хорошо. Говорите.

— Вам холодно? — спросил Джирики с бережной заботливостью существа, неожиданно открывшего для себя, что люди страдают от капризов погоды. — Мы могли бы подойти к костру.

— Я переживу.

Джирики медленно кивнул:

— Этот камень дали леди Мегвин тинукедайя, верно? Те, кого вы называете домгайны?

— Да, это был подарок дворров.

— Он очень похож на великий камень, который вы и я видели в Мезуту'а, под горой: Шард, Главный Свидетель. Когда я коснулся этого маленького камня, то ощутил многие мысли Мегвин.

Эолера расстроила сама мысль о том, что бессмертный был с Мегвин в ее последние мгновения.

— А может быть, лучше оставить ее мысли в покое — пусть она заберет их с собой в могилу?

Ситхи помедлил:

— Это трудно для меня. Я не хочу ничего навязывать вам, но кое-что, мне кажется, вы должны знать, граф. — Джирики коснулся длинными пальцами руки Эолера. — Я не враг вам, Эолер. Все мы заложники капризов безумного могущества. — Он убрал руку. — Я не могу утверждать, что знаю наверняка все, что она чувствовала или думала. Дороги снов — тропы, которые открывают Свидетели, такие, как этот камень, — очень запутаны в эти дни, очень опасны. Вы помните, что случилось, когда я коснулся Шарда. Я не хотел рисковать, но чувствовал, что если можно помочь, то я должен помочь.

Если бы Эолер услышал нечто подобное из уст смертного, он принял бы это за стремление к какой-то личной выгоде, но в ситхи было что-то предполагающее почти пугающую искренность.

— В этой путанице мыслей и чувств, — продолжал Джирики, — я действительно понял две вещи — полагаю, что понял. Мне кажется, что перед самым концом безумие покинуло ее. Я не знал Мегвин, какой знали ее вы, но мысли этой женщины были чистыми, ясными и незамутненными. Она думала о вас. Я чувствовал это очень сильно.

Эолер отступил на шаг назад:

— Правда? Вы говорите это не для того, чтобы успокоить меня, как родители утешают ребенка?

На гладком лице ситхи мгновенно отразилось удивление.

— Вы хотите сказать, что я намеренно говорю вам что-то не соответствующее действительности? Нет, Эолер. Это не наш путь.

— Она думала обо мне? Бедная Мегвин! А я не мог ничего для нее сделать. — Граф почувствовал, что готов снова зарыдать, и не сделал никакой попытки скрыть это. — Мне от этого не легче, Джирики.

— Я и не думал, что вам будет легче. Мне казалось, что вам следует знать это. И теперь я должен задать вам вопрос. Есть молодой смертный по имени Сеоман, который связан с Джошуа. Вы знаете его? И что гораздо более важно, знала ли его принцесса Мегвин?

— Сеоман? — Эолер был озадачен неожиданным поворотом разговора. Он задумался на мгновение. — УДжошуа был юный рыцарь по имени Саймон — высокий, рыжеволосый, — это его вы имеете в виду? Мне кажется, я слышал, как кто-то называл его сир Сеоман. Но я очень сильно сомневаюсь, что Мегвин знала его. Она никогда не была в Эркинланде, а я полагаю, что этот молодой человек жил там, прежде чем оказался у Джошуа. Но почему вы спрашиваете? Я не понимаю.

— И я тоже. Я боюсь того, что это может означать. В эти последние мгновения Мегвин думала также о юном Сеомане, как если бы она видела его или разговаривала с ним. — Джирики нахмурился. — Ужасно, что Дорога снов сейчас такая сумрачная, почти непроходимая. Это все, что я мог узнать. Но что-то происходит в Асу'а — Хейхолте, — и Сеоман будет там. Я боюсь за него, граф Эолер. Он… важен для меня.

— Но вы же как раз туда и собираетесь. Это очень удачно, я полагаю. — Эолер не хотел больше думать. — Желаю вам найти его.

— А вы? Даже если Сеоман имел какое-то значение для Мегвин? Даже если у нее было какое-то, послание от него или для него?

— Я покончил с этим — и — она тоже. Я отвезу ее назад, в Эрнистир, чтобы похоронить рядом с отцом и братом. Очень много надо сделать, чтобы восстановить мою страну, а я отсутствовал так долго.

— Чем я могу помочь вам? — спросил Джирики.

— Мне не нужна ничья помощь. — Эолер говорил более резко, чем намеревался. — Мы, смертные, сами умеем хоронить наших мертвых.

Он повернулся и пошел прочь, потуже заворачиваясь в плащ, чтобы защититься от ударов метели.

Изгримнур, хромая, вышел на палубу. Он проклинал свое ноющее тела и медленную походку. Герцог не замечал темную фигуру, пока едва не споткнулся об нее.

— Приветствую вас, герцог Изгримнур. — Адиту повернулась и посмотрела на него. — Не слишком ли холодная погода для смертных, чтобы выходить на ветер?

Изгримнур скрыл свое удивление, сосредоточенно поправляя перчатку.

— Может, для южан вроде Тиамака… Но я из Риммергарда, моя леди. Мы привыкли к холоду.

— Разве я ваша леди? — спросила она удивленно. — Я уверена, что не обладаю титулами смертных. И я не могу поверить, что герцогиня Гутрун одобрит любое другое значение этого слова.

Он поморщился и внезапно почувствовал благодарность к холодному ветру, хлеставшему его щеки.

— Это просто вежливость, моя дорогая ле… — Он предпринял новую попытку. — Мне сложно называть просто по имени человека, который… который…

— Который старше вас? — Она засмеялась: смех ее был не лишен приятности. — Опять я виновата! Но на самом деле я пришла к смертным отнюдь не для того, чтобы приносить неудобства.

— Вы действительно старше меня? — Изгримнур не был уверен, что это тактичный вопрос, но в конце концов это она подняла его.

— О, думаю, да. Хотя мой брат Джирики и я — мы оба считаемся довольно молодыми среди нашего народа. Мы оба Дети Изгнания, рожденные после падения Асу'а. Для некоторых, например для моего дяди Кендарайо'аро, мы еще не совсем люди и, уж конечно, не заслуживаем никакого почтения. — Она снова засмеялась, — О бедный дядя! В эти последние дни он видел столько возмутительных вещей — смертный, приведенный в Джао э-Тинукай, нарушение Соглашения, зидайя и люди, снова сражающиеся на одной стороне… Боюсь, что, завершив выполнение своего долга перед моей матерью и Домом Танцев Года, он просто позволит себе умереть. Иногда самые сильные оказываются самыми хрупкими, правда?

Изгримнур кивнул. Хоть раз ему удалось понять, что хочет сказать женщина-ситхи.

— Да. Я видел такое. Иногда те, которые ведут себя как сильнейшие, на самом деле боятся больше всех.

Адиту улыбнулась:

— Вы очень умный смертный, герцог Изгримнур.

Герцог смущенно кашлянул:

— Очень старый и очень больной смертный, вы хотите сказать. — Он смотрел вдаль, на неспокойный залив. — А завтра сойдем на берег. Я рад, что мы иаконец-то здесь, в Кинслаге. Бог знает, как я ненавижу корабли, но все еще не понимаю, почему Элиас пальцем не пошевелил для защиты.

— Пока нет, — согласилась Адиту. — Может быть, он чувствует, что стены его Хейхолта достаточная защита?

— Возможно. — Изгримнур высказал то, чего боялись многие другие в эскадре принца. — А может быть, он ждет союзников. Союзников, которые помогли ему сломить Наглимунд.

— Это тоже возможно. Ваш народ и мой народ много думали о том, что должно произойти. — Она пожала плечами: сложное движение, которое могло бы быть частью ритуального танца. — Скоро это не будет иметь значения. Скоро мы все узнаем из первых рук — так у вас говорят?

Оба погрузились в молчание. Ветер был не сильным, но его дыхание обжигало холодом. Несмотря на свое риммергардское происхождение, Изгримнур обнаружил, что затягивает шарф потуже.

— А что происходит с эльфами, когда они стареют? — внезапно спросил Изгримнур. — Они мудреют или становятся глупыми и слезливыми, как некоторые из нас?

— Старость для нас означает нечто другое, чем для смертных. Но вообще-то вариантов столько же, сколько зидайя, — совершенно так же, как у смертных. Некоторые становятся все более отстраненными; они ни с кем не разговаривают и живут погруженные в собственные мысли. У других появляются пристрастия к вещам, которые остальные находят незначительными. Третьи начинают размышлять о прошлом, об ошибках, обидах и упущенных возможностях. Старшая из всех, та, кого вы зовете королевой норнов, постарела именно так. Некогда она была известна своей мудростью, красотой и грацией. Но что-то в ней закрылось, стало искривляться, и она замкнулась в своей злобе. По мере того как бессчетные годы катились мимо, все, что когда-то было восхитительным, стало вывихнутым, искривленным. — Адиту вдруг стала по-особому серьезной, такой Изгримнур ее никогда раньше не видел. — Пожалуй, это величайшая трагедия нашего народа. Крушение мира принесли те, что когда-то были величайшими из всех Рожденных в Саду.

— Они? — Изгримнур пытался увязать истории, которые он слышал о закованной в серебряную маску королеве льда и тьмы, со словами Адиту.

— Инелуки… Король Бурь. — Она повернулась, чтобы взглянуть на берег Кинслага, как будто могла разглядеть в темноте старый Асу'а. — Он был самым ярким пламенем, когда-либо зажженным на этой земле. Если бы смертные не пришли — ваши предки, герцог Изгримнур, — и не разрушили наш великий дом огнем и топорами — он мог бы снова вывести нас из тени изгнания назад, к свету живого мира. Это была его мечта. Но любая великая мечта может расцвести безумием. — Она некоторое время молчала. — Возможно, все мы должны научиться жить в изгнании, Изгримнур. Возможно, все должны научиться поменьше мечтать.

Изгримнур не ответил. Они стояли некоторое время на ветру, молча, но молчание их не было тяжелым. Потом герцог повернулся и отправился в каюту.

Герцогиня Гутрун в тревоге подняла глаза, ощутив дуновение холодного воздуха.

— Воршева, ты сошла с ума? Унеси детей от окна!

Женщина-тритинг, державшая по ребенку в обеих руках, не пошевелилась. За открытым окном раскинулся Наббан, огромный, но странно близкий; благодаря холмистому ландшафту казалось, что улицы построены одна на другой.

— В свежем воздухе нет никакого вреда. В степях мы проводим всю жизнь на открытом воздухе.

— Глупости, — сердито сказала Гутрун. — Я была в степях, Воршева, не забывай. Ваши фургоны почти как дома.

— Но ведь мы только спим в них! Все остальное — еда, пение, любовь — под небом!

— Ваши мужчины режут себе щеки ножами. Ты хочешь сказать, что тоже собираешься сделать это с бедным маленьким Деорнотом? — Одна эта мысль привела ее в негодование.

Женщина-тритинг повернулась и бросила на свою собеседницу удивленный взгляд:

— А вы считаете, что маленький не должен носить шрамы? — Она посмотрела на личико спящего мальчика и коснулась пальцем его щеки, притворяясь, что обдумывает эту идею. — Но это ведь так красиво… — Она искоса взглянула на герцогиню и разразилась смехом при виде ее ужаса. — Гутрун! Вы думаете, я действительно такая глупая?

— Даже не говори таких вещей! И унеси этих несчастных младенцев от окна!

— Я им показываю океан, куда уплыл их отец. Но вы, Гутрун, очень сердитая и несчастная сегодня. Вы плохо себя чувствуете?

— А с чего мне быть счастливой? — Герцогиня опустилась в кресло и принялась вертеть свое шитье. — Мы воюем. Люди умирают. Не прошло и недели с тех пор, как похоронили маленькую Лилит.

— О, простите, — сказала Воршева. — Я не хотела быть жестокой. Вы так любили ее!

— Она была совсем ребенком и пережила такие ужасы. Да будет земля ей пухом.

— Она, очевидно, уже не страдала перед смертью. В этом какое-то утешение. Вы же не думали, что она очнется?

— Нет. — Герцогиня нахмурилась. — Но от этого мне не легче. Надеюсь, что не мне придется сказать об этом юному Джеремии, когда он вернется. — Ее голос упал. — Если он вернется.

Воршева пристально посмотрела на собеседницу:

— Бедная Гутрун! Дело не в одной Лилит, правда? Вы боитесь за Изгримнура.

— Мой старик обязательно вернется, — пробормотала Гутрун. — Он всегда возвращается. — Она взглянула на силуэт Воршевы на фоне серого неба: — А как же ты? Ты столько времени боялась за Джошуа. Где твое беспокойство? — Она покачала головой. — Да защитит нас святой Скенди! Не следует говорить о таких вещах. Кто знает, какое несчастье это может принести.

Воршева улыбнулась:

— Джошуа вернется. Я видела сон.

— О чем это ты? Нежели глупости Адиту заморочили тебе голову?

— Нет. — Она посмотрела вниз, на свою девочку, густые волосы Воршевы упали, как занавески, на мгновение закрыв лица матери и дочери. — Но это был правдивый сон. Я знаю. Джошуа пришел ко мне и сказал: «Я получил то, чего всегда хотел». И он был спокоен. Так что я знаю, что он победит и вернется ко мне.

Гутрун открыла рот, чтобы сказать что-то, потом снова закрыла. Лицо герцогини было испуганным. Быстро, пока Воршева смотрела на маленькую Дерру, она начертала знак древа.

Воршева вздрогнула и взглянула вверх:

— Может быть, вы и правы, Гутрун. Становится холодно. Я закрою окна.

Герцогиня поднялась с кресла:

— Глупости. Это сделаю я. Отнеси малышей в постельки и закрой одеялами. — Гутрун остановилась перед окном. — Милостивая Элисия, — сказала она. — Смотри!

Воршева повернулась:

— Что?

— Идет снег.

— Можно подумать, что мы остановились, чтобы посетить местные храмы, — заметил Сангфугол, — и что у нас полные корабли пилигримов.

Тиамак стоял, прижавшись к арфисту и Стренгъярду, на ветреном, засыпанном снегом восточном склоне Свертклифа. Под ними лодки, подпрыгивая, перевозили армию Джошуа через беспокойный Кинслаг на берег. Принц и его военачальники собрались у причала, следя за этим нелегким предприятием.

— Где Элиас? — спросил Сангфугол. — Кости Эйдона, его брат во главе армии высаживается у него на пороге! Где король?

Стренгъярд поморщился от богохульства арфиста:

— Вы говорите так, словно хотите, чтобы он пришел. Мы знаем, где находится Верховный король, Сангфугол. — Он указал в сторону Хейхолта, скопища остроконечных теней, почти скрытого вьюгой. — Он ждет, но мы не знаем чего.

Тиамак плотнее закутался в плащ. Он промерз до костей. Он вполне понимал, что принц не хочет, чтобы они болтались под ногами, но можно же было найти менее открытое снегу и ветру место?

По крайней мере теперь у меня есть штаны сухоземцев. Но я по-прежнему не хочу закончить мои дни здесь, в этом холодном месте. Пожалуйста, дайте мне снова увидеть мой Вранн. Дайте еще хоть раз попасть на праздник ветра. Дайте выпить слишком много папоротникового пива и сыграть в поймай-перышко. Я не хочу умереть здесь, где меня не сожгут, как полагается, и не будут вспоминать.

Он вздрогнул и попытался отбросить мрачные мысли.

— Принц послал разведчиков к замку?

Сангфугол покачал головой, довольный собственной осведомленностью:

— Пока нет. Я слышал, как он говорил Изгримнуру, что подкрадываться бесполезно, поскольку король должен был увидеть корабли уже много дней назад, а уж слышал о наших победах и того раньше. Теперь, убедившись, что в Эрчестере нет солдат — да что солдат! никого там нет, кроме собак и крыс, — Джошуа пошлет вперед нескольких верховых, когда армия будет готова начать осаду.

Сангфугол продолжал объяснять, как, по его расчетам, принц должен расположить свои войска. Тиамак вдруг увидел, что кто-то поднимается по склону, борясь с пургой.

— Смотрите… — показал Стренгъярд. — Смотрите, кто это?

— Юный Джеремия. — Сангфугол был немного раздосадован тем, что его прервали. — Очевидно, его выгнали, как и нас.

— Тиамак! — крикнул Джеремия. — Идем со мной, быстро!

— Всеблагой Господь, храни нас. — Стренгъярд всплеснул руками. — Может быть, они нашли что-нибудь важное!

Тиамак поднялся на ноги:

— В чем дело?

— Джошуа просил скорее прийти! Женщина-ситхи заболела!

— Мне пойти с тобой, Тиамак? — спросил Стренгъярд. — Впрочем, думаю, тебе не следует мешать. И потом, какое я могу принести облегчение женщине-ситхи?

Вранн начал спускаться, согнувшись от ветра. Снег хрустел у него под ногами, и он снова благодарил Сангфугола за одолженные штаны и сапоги, хотя и те и другие были слишком велики.

Я попал в странное место, думал он, в странное время. Болотный человек бредет сквозь снега Эркинланда, чтобы помочь ситхи. Может быть, Те, Кто Наблюдают И Творят выпили слишком много папоротникового пива?

Адиту отнесли в укрытие, образованное куском плотной ткани, повешенным на нижнюю ветку дерева. Джошуа и несколько солдат стояли под низкой крышей, неловко согнувшись.

— Слудиг нашел ее, — сказал принц. — Я боялся, что она столкнулась со шпионами моего брата, но на ней нет следов насилия, и Слудиг не заметил никаких признаков борьбы. Никто ничего не слышал, хотя она отошла всего на сотню шагов от берега. — Он горестно нахмурился: — Это как Лилит после смерти Джулой. Она спит, но не просыпается.

Тиамак смотрел на лицо ситхи. Золотые глаза были закрыты, и она казалось почти человеком.

— Я не смог помочь Лилит, — сказал он, — и не представляю себе, какое влияние могут оказать мои травы на одного из бессмертных. Не знаю, что я могу сделать для Адиту.

Джошуа беспомощно развел руками:

— Хотя бы присмотри за ней.

— Вы заметили хоть что-нибудь странное? — спросил Тиамак у Слудига.

Риммер энергично потряс головой:

— Ничего. Я нашел ее такой, как вы видите, на земле. И никого поблизости.

— Я должен вернуться, чтобы наблюдать за разгрузкой. Если нет чего-нибудь… — Джошуа казался рассеянным, как будто даже этого события было недостаточно, чтобы полностью завладеть его вниманием. Принц всегда был немного отстраненным, но в этот день, после того как они бросили якоря, совсем ушел в свои мысли. Тем не менее, решил Тиамак, учитывая то, что их ожидает, принц имеет право быть немного рассеянным.

— Я останусь с ней, принц Джошуа. — Он нагнулся и потрогал щеку ситхи. Кожа ее была прохладной, но он понятия не имел, нормально это для ситхи или нет.

— Хорошо. Спасибо, Тиамак. — Джошуа помедлил немного и вышел из укрытия. Слудиг и остальные солдаты последовали за ним.

Тиамак сел на корточки подле Адиту. На ней был костюм смертных, белые штаны и тонкая куртка, — ни то, ни другое не годилось для этой погоды. Но ситхи мало внимания обращают на погоду, напомнил себе вранн. Она дышала неглубоко, одна рука была сжата в кулак. Что-то в том, как она согнула свои пальцы, вызвало интерес Тиамака; он раскрыл ее руку, сжатую на удивление сильно.

В ладони Адиту лежало маленькое круглое зеркальце, едва ли больше осинового листка. Его обрамляло узкое костяное кольцо, покрытое изысканной резьбой. Тиамак поднял его и взвесил на ладони. Оно оказалось неожиданно тяжелым и странно теплым. По его пальцам пробежало щиплющее покалывание. Он поднял зеркало, чтобы взглянуть на отражение своего лица, но, изменив угол, увидел только мутную темноту. Он поднес зеркальце ближе к лицу и почувствовал, что покалывание стало сильнее. Что-то ударило его по запястью. Зеркало упало на сырую землю.

— Оставь его. — Адиту убрала руку и снова откинулась, прикрыв глаза длинными пальцами. Голос ее был тихим и напряженным. — Не трогай его, Тиамак.

— Вы не спите! — Он смотрел на лежавшее в траве зеркало, и у него не было особого желания пренебрегать предостережением Адиту.

— Да. Теперь не сплю. Тебя просили ухаживать за мной?

— Во всяком случае присматривать. — Он придвинулся ближе. — Как вы себя чувствуете? Я могу что-нибудь дать вам?

— Воды. Немного растаявшего снега — это как раз то, что мне нужно.

Тиамак выбрался из-под тяжелой ткани, набрал пригоршню снега и залез назад.

— У меня нет ни чашки, ни миски.

— Это не имеет значения. — Она села, не без некоторого усилия, и вранн высыпал снег в ее сложенные чашечкой ладони. Адиту положила немного в рот и растерла остальное по лицу. — Где зеркало?

Тиамак показал. Ситхи нагнулась и подняла его с травы. Мгновением позже ее рука снова была пуста. Тиамак не заметил, куда она спрятала зеркало.

— Что с вами случилось? — спросил он. — Вы знаете?

— И да и нет. — Она закрыла лицо руками. — Ты слышал что-нибудь о Свидетелях?

— Немного.

— Дорога снов — место, где мы, зидайя, черпаем знания при помощи таких Свидетелей, как зеркало, которое ты держал, — была почти полностью закрыта для нас после того, как Амерасу была убита в Ясире. Из-за этого я не могла совещаться с Джирики или Ликимейей, моей матерью, или с кем-нибудь еще из моего народа с тех пор, как оставила их. Но я думала о тех вещах, о которых ты и Стренгъярд спрашивали меня, несмотря на то что, как я вам говорила, у меня самой не было ответов. Я согласна, что ваши вопросы очень важны. Я надеялась, что, поскольку мы теперь гораздо ближе к моим родным, может быть, я смогу дать им знать, что хочу поговорить с ними.

— И потерпели неудачу?

— Хуже того. Я недооценила перемены, происшедшие на Дороге снов.

Тиамак, носитель свитка, ненасытный искатель знаний, начал уже устраиваться, готовясь выслушать длинный рассказ, когда вспомнил о своих непосредственных обязанностях.

— Не могу ли я что-нибудь принести вам, леди Адиту?

Она улыбнулась чему-то, но не стала объяснять причины своей улыбки.

— Нет. Со мной все в порядке.

— Тогда, пожалуйста, расскажите мне то, что намеревались, о Дороге снов.

— Я расскажу тебе все, что смогу, но есть причина, по которой я сказала «и да и нет», когда ты спросил, знаю ли я, что произошло со мной. Я не совсем уверена в том, что случилось. Дорога снов была полна хаоса, подобного которому я никогда не видела, но не это было для меня неожиданностью. Чего я не могла предвидеть, так это того, что какое-то ужасное существо будет ожидать меня там.

Тиамаку стало не по себе.

— Что вы хотите сказать? Какое существо? Демон? Один из наших… врагов?

— Это не так. — Янтарные глаза Адиту сузились, она пыталась подобрать слова: — Это было… сооружение, я полагаю. Нечто очень могущественное и очень странное, что было… построено там. У меня нет другого слова. Это было что-то огромное и опасное, как тот замок, который Джошуа собирается атаковать здесь, в просыпающемся мире.

— Замок? — Тиамак был заинтригован.

— Нет, совсем не так просто. Это не похоже ни на что известное тебе. Это было сооружение… Искусства, разумная конструкция, не похожая на призраков, которые иногда возникают по краям Других Путей. Это был вихрь дыма, искр и черной энергии. Создание величайшей силы, что-то, что должно было сооружаться очень долго. Я никогда не слышала ни о чем подобном. Оно захватило меня, как смерч захватывает лист, и я еле-еле освободилась. — Она снова сжала голову. — Мне повезло, я думаю.

— Это опасно для нас? И если да, то что могло бы помочь разрешить эту загадку? — Вранн вспомнил свои прежние мысли о чужой земле: это была территория, о которой он не знал ничего.

— Мне трудно поверить, чтобы такая необычная вещь не имела никакого отношения к Инелуки и к событиям последних дней. — Она помолчала, размышляя. — Одна мысль, которая у меня возникла, могла бы значить что-нибудь. Когда я впервые ощутила ее, мне послышалось слово сал1и'асу. На языке Рожденных в Саду это означает Пятый Дом.

— Пятый Дом? — повторил ничего не понимающий Тиамак.

— Да. — Адиту снова легла. — Я тоже ничего не понимаю. Но это я услышала, когда впервые соприкоснулась с тем могущественным созданием.

— Я спрошу Стренгъярда, — сказал Тиамак. — Полагаю, нам следует рассказать все это Джошуа. В любом случае он испытает большое облегчение, узнав, что вы здоровы.

— Я устала. Хочу полежать здесь тихо некоторое время и подумать. — Адиту сделала незнакомый вранну жест: — Благодарю тебя, Тиамак.

— Я ничего не сделал.

— Ты сделал все, что мог. — Она закрыла глаза и откинулась. — Предки могут понять все это — но я нет. Я испугана. Я много бы дала, чтобы побеседовать с кем-нибудь из моего народа.

Тиамак поднялся на ноги и пошел назад, к заснеженным берегам Кинслага.

Повозка остановилась, и деревянные колеса на время смолкли. Граф Над Муллаха был уверен, что неимоверно устанет от их мучительного скрипа к тому времени, когда их путешествие будет окончено.

— Здесь мы попрощаемся, — сказал он Изорну. Граф оставил свою лошадь на попечение одного из солдат и подошел к молодому риммеру. Тот спешился и обнял его.

— В самом деле пора прощаться. — Изорн посмотрел на повозку и тело Мегвин под покрывалом. — Я не могу выразить вам свое горе. Она заслуживала лучшего, так же как и вы, Эолер.

Граф в последний раз пожал руку друга.

— Судя по моему опыту, — сказал он с горечью, — богов, видимо, не особенно беспокоит, чего заслуживают их дети. А может быть, награда, которую они дают, слишком тонка для моего понимания. — На мгновение он закрыл глаза. — Но довольно. Она мертва, все жалобы в мире, вся брань и поношение небес не вернут ее. Я похороню ее с теми, кого она любила, а потом помогу Инавен и тем, кто уцелел из моего народа, восстановить все, что еще возможно.

— А после этого?

Эолер покачал головой:

— Думаю, это зависит от того, смогут ли ситхи остановить Элиаса и его союзников. Надеюсь, ты не подумаешь, что я желаю тебе неудачи, если скажу, что мы будем держать пещеры Грианспога наготове на случай, если они снова понадобятся.

Изорн слабо улыбнулся:

— Было бы глупо не сделать этого.

— А ты пойдешь с ними? Твой народ тоже нуждается в помощи, особенно теперь, когда Скали нет.

— Знаю. Но я должен найти мою семью и Джошуа. Мои раны зажили достаточно, чтобы я мог ехать верхом, так что я отправляюсь с ситхи. Я буду единственным смертным… Мне будет одиноко на пути в Эрчестер.

Эолер улыбнулся:

— При том как скачет народ Джирики, не думаю, что тебе предстоит долгое одиночество. — Он посмотрел на своих оборванных людей: они предпочтут занесенный снегом Фростмарш новому путешествию с бессмертными. — Но если все пойдет так, что понадобится помощь эрнистирийцев, пришли хоть словечко в Эрнисадарк, и я найду способ прийти.

— Я знаю. Счастливого пути.

— Счастливого пути, Изорн.

Эолер повернулся и пошел назад, к своей лошади. Когда он вскочил в седло, Ликимейя и Джирики, державшиеся поодаль, подъехали к нему.

— Человек из Эрнистира, — под черным шлемом глаза Ликимейи были ясными, — знай, что мы уважаем тебя. Со времен принца Синиаха твой и наш народ не сражались бок о бок. Наши мертвые лежат рядом и здесь, и на вашей родине. Мы благодарим тебя.

Эолер хотел спросить у суровой королевы ситхи, за что погибли восемь десятков эрнистирийцев, но время было неподходящее, чтобы снова начинать этот спор. Его люди стояли молча, в нервном ожидании. Они хотели только поскорее уехать.

— Вы освободили Эрнистир от страшного бедствия, — вынужденно ответил он. Существовали законы, которые следовало соблюдать. — Мы тоже благодарим и уважаем вас.

— Пусть покой ожидает вас в конце вашего пути, граф Эолер, — сказал Джирики. Темный клинок Индрейу висел у его бедра. Принц ситхи тоже был в доспехах и до кончиков пальцев выглядел чуждым богом войны, как и его мать. — А когда вы найдете его, да продлится он.

— Да хранит вас небо. — Эолер покачнулся в седле, потом махнул рукой, подавая знак возчику. Колеса медленно завертелись, саван Мегвин заколыхался от резкого ветра.

Что до меня, подумал он, да оставят боги с этого мгновения меня в покое. Они разбили мой народ и мою жизнь. Пусть теперь посмотрят куда-нибудь еще, чтобы мы могли начать строить заново.

Когда он оглянулся, риммер и ситхи стояли неподвижно — темные силуэты на фоне восходящего солнца. Он поднял руку. Изорн ответил тем же. Эолер посмотрел на запад.

— Пойдем, эрнистири! — крикнул он своему оборванному отряду. — Мы идем домой!

6 ПЕСНЬ КРАСНОЙ ЗВЕЗДЫ

— На, пей, — тролль протянул бурдюк с водой. — Я Бинабик из Минтахока. Укекук был моим наставником. А ты Падреик. Он много раз говаривал о тебе.

— Падреик мертв, — прохрипел монах. Он сделал глоток, пролив немного на подбородок. Он явно изнемогал. — Теперь я другой человек. — Дрожащей рукой он оттолкнул бурдюк. — Во имя всех богов, старых и новых, на двери было могущественное заклятие! Я уже лет двадцать не встречал ничего подобного. Мне кажется, она чуть не убила меня. — Он покачал головой. — Возможно, это было бы хорошо.

— Вы только послушайте его! — закричала Мириамель. — Являешься неизвестно откуда и с порога несешь какую-то чушь! Что ты здесь делаешь?

Кадрах старался не встречаться с ней взглядом.

— Я шел за вами.

— Шел? Откуда?

— Всю дорогу до Сесуадры. И потом, когда вы бежали. — Он смотрел на дворров, которые закрыли каменную дверь и стояли сбившись в кучу у дальнего края пещеры, разглядывая вновь прибывшего, как будто он был переодетым норном. — А они тут как тут! Домгайны, — поморщился он. — Мне казалось, что я чувствую их искусную руку в заклятии, но не был уверен. Я никогда не сталкивался с такими свежими заклятиями их производства.

Но Мириамель нелегко было отвлечь:

— Что ты здесь делаешь, Кадрах? И кто тебя преследовал?

Монах перевел взгляд на собственные стиснутые руки в складках потрепанной рясы.

— Боюсь, что я навел норнов на вас и ваших союзников. Белые чудовища преследовали меня чуть ли не с того момента, как я вошел в катакомбы. Мне было нелегко держать их на расстоянии.

— Значит, ты привел их к нам?

Мириамель все еще не понимала, что она испытывает к этому человеку. С тех пор как он бросил их в Озерных Тритингах, она делала все, что могла, чтобы выкинуть его из головы. Ей все еще было стыдно из-за пергамента Тиамака.

— Они не получат меня еще раз! — пылко сказал монах. — Если бы я не смог справиться с дверью, то скорее бросился бы со Ступеней Тан'са, чем попал бы им в руки.

— Но вы говаривали, что норны пребывают снаружи, а эта пещера имеет только одну дверь для выхождения, — заметил Бинабик. — Не очень много хорошего проделывали вы в свою пользу, Кадрах или Падреик, как бы вас теперь ни называли.

Бинабик многое слышал о монахе от принцессы и от Саймона. Мириамель видела, что его давнее уважение к эрнистирийцу борется с естественным недоверием тролля к человеку, который мог предать его друзей. Он пожал плечами:

— Камни Чукку! В достаточности разговаривания. Будем предпринимать решение важных вещей. — Он встал и пошел по пещере к дворрам.

— Почему ты убежал тогда, Кадрах? Я же сказала тебе, что извиняюсь за пергамент Тиамака… и за всю эту историю.

Монах наконец посмотрел ей в глаза. Взгляд его был странно безжизненным.

— Ах, но вы были правы, Мириамель. Я вор, лжец и пьяница — это чистая правда уже много лет. То, что я между делом совершил несколько честных поступков, ничего не меняет.

— Почему ты всегда так говоришь? — спросила она. — Почему ты все время ищешь в себе только самое плохое?

Его лицо стало едва ли не обвиняющим.

— А почему вы все время ищете во мне хорошее, Мириамель? Вы воображаете, что знаете все на свете, но в конце концов вы всего лишь молодая женщина. Вы даже представить себе не можете, каким отвратительным местом на самом деле является этот мир.

Уязвленная Мириамель отвернулась и занялась осмотром седельных сумок. Он только что вернулся, а ей уже хочется повесить его — и тем не менее принцесса старательно искала, чем бы его накормить.

Я полагаю, стоит поддержать в нем здоровье до той поры, пока я окончательно не решу убить его.

Кадрах прислонился к стене пещеры, голова откинута назад, глаза закрыты — совершенно без сил. Она воспользовалась удобным случаем, чтобы получше рассмотреть его. Он совсем отощал с тех пор, как покинул ее в степи; лицо его обрюзгло, кожа, казалось, висела прямо на костях. Даже в розовом свете камней дворров монах выглядел серым.

Вернулся Бинабик.

— Наша безопасность имеет готовность прекратиться. Джисфидри сказал мне, что дверная защита никогда уже не будет становиться такой же очень сильной, когда ее один раз взламывали. Не все норны имеют такое мастерство, как ваш монашеский друг, но некоторые имеют. И даже если они не получат возможности открывать дверь, имеет вероятность, что Прейратс не предотвратится.

— Мастерство? Что ты имеешь в виду?

— Мастерство, или овладение наукой — Искусство. Те, кто не является носителем свитка, иногда именовывают это волшебством.

— Кадрах сказал, что он не может больше заниматься волшебством.

Бинабик озадаченно покачал головой:

— С большой давностью Падреик из Краннира бывал самым осведомленным употребителем Искусства во всем Светлом Арде, хотя это имело зависимость от того, что другие носители свитка и очень великий из них Моргенс не имели желания рисковать его глубинными течениями. С очевидностью, он не терял своих возможностей — они нужны были ему для открывания двери дворров.

— Все это случилось так быстро! Я просто не подумала. — Она ощутила, как надежда разгорается в ней. Может быть, судьба не зря привела сюда монаха.

— Я сделал то, что должен был, — внезапно проговорил Кадрах.

Мириамель думала, что он спит, и испуганно подскочила.

— Белые лисицы поймали бы меня через несколько мгновений. Но я не тот, что был, тролль. Использование Искусства требует дисциплины, напряженной работы и покоя. Я был далек от этого много лет. — Он снова прислонил голову к стене пещеры. — Теперь колодец пуст. Мне нечего больше дать. Нечего.

Мириамель, однако, собиралась выяснить все до конца:

— Ты до сих пор не объяснил, почему преследовал меня, Кадрах.

Монах открыл глаза:

— Потому что больше ничего нет. В мире ничего больше нет для меня. — Он помедлил, потом сердито посмотрел на Бинабика, как будто маленький человек покушался на то, что не имел права слышать, и снова медленно заговорил: — Потому что… потому что вы были добры ко мне, Мириамель. Я забыл, как это бывает. Я не мог идти с вами навстречу вопросам и полным отвращения взглядам герцога Изгримнура и прочих. Но я не мог отпустить это прикосновение жизни, какой она некогда была. Я не мог отпустить. — Он поднял руки, потер ими лицо, потом жалко рассмеялся: — Полагаю, я еще не настолько мертв.

— Это ты шел за мной и Саймоном в лесу?

— Да. И через Стеншир и Фальшир тоже. Только когда этот присоединился к вам, — он кивнул на Бинабика, — мне пришлось держаться подальше. У его волка хороший нос.

— Ты не особенно помог, когда огненные танцоры схватили нас.

Кадрах содрогнулся.

— Я потерял ваш след после Хасу Вейла. То, что я нашел вас снова, — чистое везение. Если бы вы не пришли к Святому Сутрину, где мне предоставил приют этот радушный сумасшедший Дометис, думаю, мы никогда бы уже не встретились. — Он снова хрипло засмеялся. — Подумайте об этом, моя леди. Ваша удача отвернулась от вас, когда вы вошли в Божий дом.

— Хватит. — Мириамель теряла терпение, слушая бесконечное самоуничижение Кадраха. — Ты здесь. Что теперь?

Прежде чем монах успел ответить, шаркая подошел Джисфидри. Дворр скорбно посмотрел на Кадраха, потом повернулся к Мириамели и Бинабику:

— Этот человек прав в одном. Снаружи находится кто-то еще. Хикедайя пришли.

При этих словах воцарилось молчание.

— Ты уверен? — Мириамель почти не надеялась, что дворры могут ошибиться, но мысль о том, что снаружи их поджидают мертвеннолицые норны, была ужасной. Белые лисицы достаточно напугали ее как персонажи рассказов о падении Наглимунда, но на Хасу Вейле она увидела их сама. И Мириамель меньше всего хотела увидеть их снова. Ее ужас, немного уменьшившийся от удивления при появлении Кадраха, теперь вернулся. Она внезапно начала задыхаться. — Ты уверен, что это норны, а не просто солдаты моего отца?

— Этого человека мы не ожидали, — сказал Джисфидри. — Но мы знаем, что движется по нашим туннелям. Пока дверь удерживает их снаружи, но это скоро может перемениться.

— Если это ваши туннели, вы должны знать путь, которым мы можем бежать!

Дворр промолчал.

— С вероятностью, мы имеем должность использовать камни, которые собирали, — сказал Бинабик. — Мы должны помыслить о попытке сбегать до того, как придет еще очень больше наших врагов. — Он повернулся к Джисфидри: — Можете ли вы говаривать, сколь много их там, снаружи?

Дворр мелодично просвистел что-то жене. Выслушав ее ответ, он повернулся:

— Примерно число пальцев одной руки. Но это не надолго так.

— Так мало? — Мириамель выпрямилась. — Мы должны драться! Если твои люди помогут нам, мы, конечно, перебьем их и убежим.

Джисфидри отпрянул в замешательстве:

— Я говорил вам. Мы не сильные. Мы не сражаемся.

— Слушайтесь тинукедайя, — холодно сказал Кадрах. — Не такая уж большая разница, конечно, но я лично предпочитаю ждать конца здесь, а не быть наколотым на пику одного из Белых лисиц.

— Но ведь конец обязательно наступит, если мы будем ждать. А вот если попытаться бежать, у нас может быть хоть какой-то шанс!

— Шансов нет в любом случае. По крайней мере, здесь мы можем спокойно и с достоинством умереть по собственному выбору — тогда, когда нас это устроит.

— Как можно быть таким трусом! — закричала Мириамель. — Ты же слышал Джисфидри! Полдюжины норнов, самое большее. Это не конец света.

Кадрах повернулся к ней. Скорбь, отвращение и плохо скрываемая ярость боролись на его лице.

— Не норнов я боюсь, — сказал он. — А именно конца света.

Мириамель услышала что-то необычное в его тоне, что-то не похожее даже на его обычный пессимизм.

— О чем ты говоришь, Кадрах?

— О конце света, леди, — повторил он и глубоко вздохнул. — Если бы вы, и я, и этот тролль могли убить всех норнов Хейхолта и всех норнов Пика Бурь к тому же, это все равно не имело бы никакого значения. Слишком поздно, чтобы что-нибудь делать. И всегда было слишком поздно. Мир, зеленые поля Свелого Арда, люди его стран — все это обречено. И я знал это еще до того, как встретил вас. — Он умоляюще поднял глаза. — Конечно, я озлоблен, Мириамель. Конечно, я почти безумен. Потому что я знаю совершенно точно, что надежды нет.

Саймон проснулся от смутных безумных снов в полной темноте. Поблизости кто-то стонал. Каждая клеточка его существа болела, и он с трудом мог пошевелить руками и ногами. Долгое мгновение он был уверен, что, пойманный и связанный, лежит в темном погребе, но в конце концов вспомнил, где находится.

— Гутвульф, — проскрипел он. Стоны не смолкали.

Саймон перевернулся на живот и пополз на звук. Его распухшие пальцы коснулись чего-то. Он остановился и стал осторожно ощупывать это, пока не обнаружил бородатое лицо Гутвульфа. Слепой горел в лихорадке.

— Граф Гутвульф, это Саймон. Вы спасли меня.

— Их дом горит! — Голос Гутвульфа был полон ужаса. — Они не могут убежать! Чужеземцы с черным железом стоят у ворот!

— У вас тут есть вода? Еда?

Он чувствовал, что слепой пытается сесть.

— Кто здесь? Ты не можешь взять его. Он поет для меня! Для меня!

Гутвульф что-то схватил, и Саймон почувствовал, как острый металл скользнул по его руке. Он выругался, поднес руку к губам и ощутил вкус крови.

Сверкающий Гвоздь. Невероятно. У этого бьющегося в лихорадке слепца Сверкающий Гвоздь.

На мгновение Саймону захотелось просто выхватить меч из ослабевших рук Гутвульфа. В конце концов, кто важнее — этот сумасшедший или все народы мира? Но, кроме того, что ему не очень-то нравилась идея украсть меч у беспомощного, больного человека, который спас ему жизнь, Саймон был безнадежно затерян где-то в туннелях под Хейхолтом без света и еды. Если по какой-нибудь непонятной причине слепой граф не хранит у себя факела или фонаря, то без Гутвульфа, знающего эти лабиринты, он может целую вечность пробродить тут, в темноте. И что толку тогда будет в Сверкающем Гвозде?

— Гутвульф, у тебя есть факел? Кремень и огниво?

Граф снова бормотал что-то невнятное. Саймону не удалось услышать ничего полезного. Он отвернулся и начал обыскивать пещеру, морщась и стеная от боли при каждом движении.

Место, где спал Гутвульф, было очень небольшим, дюжина шагов в любом направлении — если бы Саймон мог встать на ноги и шагать. Он нащупал нечто похожее на мох в щелях камня у самого пола. Он отломил кусочек и понюхал его. Он не показался Саймону тем же растением, которое поддерживало его в разрушенных залах Асу'а. Он положил немного на язык, потом выплюнул. Вкус показался ему еще более омерзительным, чем у того мха. Тем не менее живот у него очень болел, и Саймон не сомневался, что скоро предпримет новую попытку. Кроме тряпья, разбросанного по неровному каменному полу, у Гутвульфа, видимо, было не много вещей. Саймон нашел нож, половина лезвия которого была отломана. Когда он захотел засунуть оружие за пояс, то внезапно обнаружил, что на нем нет ни пояса, ни вообще другой одежды.

Голый, затерянный в темноте. Ничего не осталось от Саймона, кроме Саймона.

Он был обрызган кровью дракона и после этого все равно оставался Саймоном. Он видел Джао э-Тинукай, сражался в великой битве, его целовала принцесса — и все это время он оставался в той или иной степени тем же кухонным мальчиком. Теперь у него отняли все — оставив только то, с чем он начал.

Саймон засмеялся: сухой, хриплый звук. Была некая новая свобода в том, чтобы иметь так мало. Если он проживет следующий час — это будет победой. Он убежал с колеса. Что еще с ним могут сделать?

Он положил сломанный нож у стены, чтобы потом легко найти его, и продолжил свои поиски. Он нашел еще несколько вещей, но не понял, для чего они предназначались: странной формы камни, казавшиеся слишком причудливыми для созданных природой, куски разбитой глиняной посуды, щепки, даже скелеты каких-то маленьких животных. И, только дойдя до противоположной стены пещеры, он обнаружил кое-что действительно полезное. Его онемевшие, негнущиеся пальцы коснулись чего-то мокрого. Он отдернул руку, потом снова медленно протянул ее. Эта была каменная миска, наполовину наполненная водой. На земле рядом с ней, прекрасное, как чудо из книги Эйдона, лежало то, что показалось Саймону куском черствого хлеба.

Саймон уже поднес хлеб ко рту, когда вспомнил о Гутвульфе. Он помедлил, живот его бушевал, потом отломил кусок, окунул его в воду и положил в рот. Он съел еще два маленьких кусочка таким же образом. Потом, осторожно держа миску в дрожащей руке, пополз туда, где лежал Гутвульф. Саймон окунул пальцы в воду и влил несколько капель в рот графа; слепой жадно проглотил их. Потом он взял кусочек хлеба, смочил его и скормил своему подопечному. Гутвульф не закрыл рот и, видимо, не смог ни прожевать, ни проглотить еду. Тогда Саймон вытащил хлеб у него изо рта и съел сам. Он чувствовал, что силы на исходе.

— Позже, — сказал он Гутвульфу. — Позже ты съешь это. Ты поправишься, и я тоже. Тогда мы уйдем отсюда.

Потом я отнесу Сверкающий Гвоздь в Башню Зеленого ангела. Это то, для чего я вернулся к жизни.

— Волшебные деревья в огне! Сады горят! — Граф корчился и извивался. Саймон отодвинул миску в ужасе, что она может перевернуться.

Гутвульф стонал:

— Руакха, руакха Асу'а!

Даже на расстоянии Саймон чувствовал, каким страшным жаром веет от несчастного.

Человек лежал на земле, лицо его было прижато к камню. Его одежда и кожа были такими грязными, что трудно было разглядеть их.

— Это все, хозяин. Я клянусь.

— Вставай. — Прейратс толкнул его ногой в ребра, но не так сильно, чтобы сломать их. — Я с трудом понимаю тебя.

Он поднялся на четвереньки, губы под густыми усами дрожали от страха.

— Это все, хозяин. Они бежали через шлюз.

— Я знаю, дурак.

Алхимик не давал своим солдатам никаких распоряжений с тех пор, как они вернулись после бесплодных поисков, и теперь они были испуганы.

Остатки Инча сняли с цепей, вращавших башню Прейратса; они лежали грязной кучей подле шлюза. Было ясно, что гвардейцы весьма хотели чем-нибудь прикрыть останки надсмотрщика, но, не получив никаких распоряжений от Прейратса, усердно смотрели в другую сторону.

— И ты не знаешь, куда эти люди пошли?

— Это слепой был, хозяин. Его видал кое-кто, да только не поймал. Он крадет помаленьку.

— Слепой человек, который живет в туннелях. — Прейратс улыбнулся. У него была вполне удовлетворительная версия относительно того, кто это мог быть. — А другой? Очередной наказанный литейщик, так я понял?

— Так-то оно так, хозяин, но Инч называл его по-другому.

— По-другому? Как?

Человек неожиданно замолчал. Лицо его было маской ужаса.

— Не помню, — прошептал он. — Не помню. Прейратс наклонился, и его безволосое лицо приблизилось к дрожащему человеку.

— Я могу заставить тебя вспомнить.

Человек застыл, как загипнотизированная змеей лягушка. Он тихонько захныкал.

— Я стараюсь, хозяин, — запищал он. Затем: — Кухонный мальчик! Доктор Инч называл его «кухонный мальчик».

Прейратс выпрямился. Человек рухнул назад, грудь его высоко вздымалась.

— Кухонный мальчик, — размышлял священник. — Может ли это быть? — Внезапно он рассмеялся — скрежещущий отвратительный звук. — Прекрасно! Конечно, это так. — Он повернулся к солдатам: — Больше здесь делать нечего, а король нуждается в помощи.

Подручный Инча уставился в спину алхимика. Губы его беззвучно двигались, пока он набирался смелости заговорить.

— Хозяин?

Прейратс медленно повернулся:

— Что?

— Теперь… Теперь, когда доктор Инч помер… Ну… кого бы вы хотели, чтобы… чтобы распоряжаться здесь? Ну… здесь, в литейной?

Прейратс кисло посмотрел на этого седого, почерневшего от копоти человека:

— Решайте сами. — Он сделал знак солдатам, которых было около десятка: — Оставайтесь здесь. Не трудитесь, защищая подручных Инча, — мне не следовало разрешать ему так долго управлять этим местом. Я хочу только, чтобы колесо оставалось в воде, следите за этим. Оно приводит в движение слишком много важных вещей. Запомните: если это колесо снова перестанет вертеться, я заставлю вас очень, очень пожалеть об этом.

Назначенные солдаты встали по краям шлюза. Остальные вышли из литейной. Прейратс остановился в дверях и обернулся. Под равнодушным взглядом гвардейцев главный подручный Инча был окружен сжимающимся кольцом мрачных рабочих литейной. Прейратс тихо засмеялся и с треском захлопнул дверь.

Испуганный Джошуа сел. Ветер свирепо завывал, и фигура в дверях палатки казалась огромной.

— Кто здесь?

Изгримнур, заклевавший носом во время затянувшегося молчания, удивленно фыркнул и схватился за рукоять Квалнира.

— Я не могу больше этого выносить. — Сир Камарис раскачивался в дверях, как дерево на сильном ветру. — Спаси меня Бог, спаси меня Бог, я теперь слышу это, даже когда просыпаюсь. А в темноте, кроме нее, нет ничего.

— О чем ты говоришь? — Джошуа встал и подошел к пологу палатки. — Ты нездоров, Камарис. Зайди, присядь у огня. Сейчас неподходящая погода для того, чтобы гулять по берегу.

Камарис стряхнул его руку:

— Я должен идти. Пора. Я слышу его песню так ясно. Пора.

— Что «пора»? Куда идти? Изгримнур, иди скорей сюда, помоги мне.

Герцог с трудом встал на ноги, хрипя от боли в затекших ногах и все еще чувствительных ребрах. Он взял Камариса под руку и почувствовал, что мышцы старого рыцаря напряжены до предела.

Он просто в панике. Во имя Спасителя! Что могло так напугать его?

— Садись. — Джошуа подтолкнул старика к стулу. — Расскажи нам, что тревожит тебя.

Камарис внезапно вырвался и сделал несколько неверных шагов назад, в метель. Длинные ножны Торна бились о его ногу.

— Они зовут друг друга. Клинок пойдет туда, куда он пойдет. Пора.

Джошуа вышел за ним на склон горы. Изгримнур, озабоченный и обеспокоенный, заковылял следом, натягивая на себя плащ.

Кинслаг лежал внизу — темное пространство за белым снежным покрывалом.

— Я не понимаю тебя, Камарис. — Принц пытался перекричать ветер. — Что пора?

— Смотри! — Старик выбросил вверх руку, указывая на штормовые тучи. — Разве ты не видишь?

Изгримнур, как и Джошуа, поднял голову и посмотрел в небо. Смутная красная точка, похожая на тлеющий уголек.

— Звезда завоевателя? — спросил он.

— Они чувствуют ее. Пора. — Камарис сделал еще один шаг в сторону от друзей, пошатываясь, словно в любой момент мог полететь кувырком с горы. — Боже, дай мне силы! Я не могу больше сопротивляться этому!

Джошуа обернулся к герцогу, молча взывая о помощи. Изгримнур вышел вперед, и они с принцем снова схватили Камариса за руки.

— Пойдем в палатку, здесь холодно, — умолял Джошуа.

Камарис с легкостью вырвался. Его нечеловеческая сила никогда не переставала поражать Изгримнура. Рука старого рыцаря как бы бессознательно коснулась серебряной рукояти Торна.

— Камарис! — Джошуа был потрясен. — Ты хочешь поднять меч на нас?! Твоих друзей?!

Старик смотрел на него несколько мгновений, взгляд его дико блуждал. Потом герцог увидел, как его напряжение медленно спадает.

— Боже, помоги мне. Это меч. Он поет мне. Он знает, куда хочет идти. Туда, внутрь. — Он обернулся и слабо махнул рукой в сторону темной громады Хейхолта.

— И мы возьмем тебя туда. И меч тоже. — Джошуа говорил очень спокойно. — Только одна крошечная заминка. Сперва мы должны пробить дыру в стене. Этим и займемся для начала.

— Есть и другие пути, — сказал Камарис, но его дикое возбуждение уже прошло. Он позволил увести себя в палатку Джошуа.

Камарис одним глотком опустошил наполненную Джошуа чашу, потом осушил вторую. Это огорчило Изгримнура почти так же, как странные вещи, которые говорил старик. Камарис был известен всем как человек, весьма умеренный в вине. Тем не менее, несмотря на свой загнанный вид, старый рыцарь почувствовал облегчение, хотя бы ненадолго освободившись от мук, вызываемых пением Торна. Камарис больше ничего не говорил, хотя Джошуа и пытался выжать из него хоть какую-нибудь информацию, — пытался, как показалось Изгримнуру, преувеличенно заботливо. Герцог видел, что с той ночи на корабле отношение Джошуа к рыцарю изменилось, как будто от одного присутствия Камариса принцу становилось не по себе. Изгримнур уже не в первый раз задумывался, что же за ужасную вещь сообщил ему Камарис.

Через некоторое время принц сдался и вернулся к дискуссии, прерванной появлением старого рыцаря.

— Мы знаем теперь, что за стенами замка есть войска, — наемники и эркингарды. — Джошуа нахмурился. — Мой брат ведет себя гораздо спокойнее, чем я предполагал. Он даже не сделал ни одной вылазки с тех пор, как мы сошли на берег.

— Спокойствие… А может быть, Элиас приготовил нам какую-то более страшную судьбу. — Герцог подергал себя за бороду. — Кроме того, мы даже не знаем, жив ли до сих пор твой брат, Джошуа. Эрчестер почти полностью заброшен, и те несколько человек, которых мы нашли там, ничего не знали бы, даже если бы сам Фингил вылез из могилы и снова уселся на трон из костей дракона.

— Возможно. — В голосе принца звучало сомнение. — Но я не могу избавиться от ощущения, что догадался бы, если бы Элийас был мертв. В любом случае, управляет ли им Прейратс, или священник уже захватил трон, мы все равно вынуждены сражаться с Королем Бурь и злой звездой Ордена Манускрипта.

Изгримнур кивнул:

— Кто-то там есть, это точно. Кто-то знает наши планы. И они взяли меч твоего отца.

У Джошуа сразу ухудшилось настроение.

— Это был удар. Все-таки, когда я увидел, что Свертклиф не охраняется, у меня оставалась маленькая надежда, что мы найдем его там.

— Мы всегда знали, что нам нужно попасть в Хейхолт, чтобы забрать волшебный меч Скорбь. — Изгримнур сердито потянул себя за бороду. — Война достаточно сложна и без этой колдовской путаницы. Мне кажется, что забрать два меча не намного труднее, чем один.

— Но ведь они действительно за стенами, — заметил Джошуа. — Эта дыра в могиле моего отца показалась мне сделанной очень поспешно — это не то, чего я мог бы ожидать от Прейратса и моего брата, которым нет нужды прятаться.

— Но кто еще мог это сделать?

— Мы все еще не знаем, что случилось с моей племянницей, Саймоном и троллем. Изгримнур фыркнул:

— Я сомневаюсь, что Мириамель или юный Саймон могли бы взять клинок и затем исчезнуть. Где они? Оба должны понимать, как ценен для нас Сверкающий Гвоздь.

Внезапный выкрик Камариса заставил герцога вздрогнуть.

— Все мечи! Божьи гвозди! Я чувствую их! Все три! Они поют друг другу — и мне. — Он тяжело вздохнул: — О Джошуа! Если бы я мог заставить их замолчать!

Принц обернулся:

— Ты действительно чувствуешь Сверкающий Гвоздь?

Старый рыцарь кивнул:

— Это голос. Я не могу объяснить, но я слышу его — и Торн тоже слышит.

— А ты знаешь, где он?

Камарис покачал головой:

— Нет. Но мечи хотят собраться за стенами. Это необходимо. Времени становится все меньше.

Джошуа поморщился:

— Похоже, что Бинабик и остальные члены Ордена были правы. Время идет, и если мечи действительно нужны нам, мы должны найти их и как можно быстрее понять, зачем они нам нужны.

Безумие, подумал Изгримнур. Наши жизни и наша страна зависят от безумия из старых сказок. Что бы подумал Престер Джон, который с таким трудом выгнал эльфов из своего королевства, прогоняя эти призраки?

— Мы не можем перелететь через стены, Джошуа, — заметил герцог. — Мы одержали победу в Наббане и доплыли сюда за такое короткое время, что народ будет еще много лет говорить об этом. Но мы не можем заставить армию опуститься прямо во дворе Хейхолта, как стаю скворцов.

— Есть другие пути… — прошептал Камарис. Джошуа бросил на него острый взгляд, но прежде, чем он понял, очередная ли это болтовня о поющих Мечах или что-нибудь полезное, новая фигура появилась у входа в палатку, принеся волну холодного воздуха и рой снежинок.

— Прошу простить, принц Джошуа. — Это был Слудиг, в кольчуге и шлеме. Он кивнул Изгримнуру: — Мой лорд.

— Что случилось?

— Мы объезжали противоположную сторону Сверт-клифа, как вы просили. Искали.

— И вы нашли что-нибудь? — Джошуа поднялся на ноги. По лицу его было видно, что принц старается сдерживать свои чувства.

— Не нашли. Услышали. — Слудиг явно очень устал, как будто долго и быстро скакал верхом. — С севера трубили рога.

— С севера? Насколько далеко?

— Трудно сказать, принц Джошуа. — Слудиг сделал странный жест, словно хотел показать расстояние. — Я никогда не слышал ничего подобного, но звук был очень слабым.

— Спасибо, Слудиг. На Свертклифе есть часовые?

— На этой стороне, ваше высочество, чтобы их не увидели из замка.

— Мне все равно, увидит ли их кто-нибудь. Меня гораздо больше беспокоит, кто может напасть на нас с севера. Если ты и твои люди устали, попроси Хотвига взять степняков и скакать на ту сторону, по направлению к границам Альдхорта. Скажи, чтобы немедленно вернулись, если увидят, что кто-то приближается.

— Хорошо, принц Джошуа. — Слудиг вышел.

Джошуа повернулся к Изгримнуру:

— Что ты думаешь по этому поводу? Похоже, Король Бурь собрался разыграть ту же карту, что он предъявил в Наглимунде?

— Возможно. Но там у тебя хотя бы были стены замка. Здесь у нас нет ничего, кроме открытой земли впереди и открытого моря позади.

— Да, но, кроме того, у нас есть несколько тысяч человек и никаких женщин и детей, о которых следовало бы беспокоиться. Если главный союзник моего брата думает, что этот орешек так же легко разгрызть, как и раньше, он будет разочарован.

Изгримнур посмотрел в свирепые глаза принца, потом на Камариса, который обхватил голову руками и уставился в стол.

Может быть, Джошуа прав? А может быть, мы представляем собой последний обломок великой империи Престера Джона, ожидающий легкого толчка, чтобы распасться окончательно.

— Полагаю, лучше будет пойти и поговорить с баронами. — Герцог встал и поднес руки к жаровне, пытаясь немного отогреть их. — О том, что надвигается, им лучше услышать от нас, а не от перешептывающихся солдат. — Он недовольно крякнул. — Похоже, сна нам не видать.

Мириамель смотрела на Кадраха. Она, слышавшая его столько раз, не могла освободиться от страшной уверенности, что сейчас он говорит правду.

Или по крайней мере правду, какой он видит ее, попыталась она успокоить себя.

Принцесса посмотрела на Бинабика. Тролль сосредоточенно прищурился, потом повернулся к Кадраху:

— Обреченный? Вы говариваете о некой опасности, отличной от той, которую мы имеем перед нами?

Кадрах спокойно встретил взгляд принцессы:

— Мы обречены, и нет никакой надежды на спасение. Я сыграл во всем этом не последнюю роль.

— Какой смысл вашего говорения?

Дворр Джисфидри, очевидно, не хотел принимать никакого участия в этом пугающем разговоре. Он ждал, ломая длинные пальцы.

— Смысл моего говорения, тролль, в том, что вся эта возня в пещерах не имеет значения. Убежим ли мы от Белых лисиц, которые поджидают нас снаружи, разрушит ли стены ваш принц Джошуа, или сам Бог пошлет молнию с небес, чтобы превратить Элиаса в пепел… Это не будет иметь никакого значения.

Мириамель чувствовала, что у нее внутри все сжалось от непоколебимой уверенности в голосе монаха.

— Расскажи, в чем дело!

Жесткое лицо монаха покрылось пятнами.

— Милость Эйдона! Все, что вы думали обо мне, правда, Мириамель. Все. — Он плакал. — Помоги мне Бог — хотя у него нет причин помогать мне, — я делал такие отвратительные вещи!

— Будь ты проклят, Кадрах, ты объяснишь наконец?

Этот взрыв оказался последней каплей, переполнившей чашу терпения Джисфидри. Он быстро встал и удалился, чтобы присоединиться к своим перешептывающимся соплеменникам в другом углу пещеры.

Монах вытер глаза и нос грязным рукавом.

— Я рассказывал вам, как меня захватил Прейратс, — сказал он Мириамели.

— Рассказывал, — кивнула Мириамель. Поскольку она в свою очередь рассказывала это Бинабику и другим на Сесуадре, у нее не было желания снова копаться в этой истории.

— Я рассказывал вам, что после того, как я предал книготорговцев, Прейратс выкинул меня вон, думая, что я мертв.

Она кивнула.

— Это была ложь — или, говоря точнее, это случилось много позже. — Он глубоко вздохнул. — Он отправил меня шпионить за Моргенсом и другими людьми, которых я знал, когда был носителем свитка.

— И ты сделал это?

— Если вы думаете, что я хотя бы помедлил перед этим, моя леди, значит, вы не знаете, с каким отчаянием пьяница и трус может цепляться за свою жизнь, или не представляете, какой ужас внушил мне красный священник. Видите ли, я знал его. Я знал: то, что он сделал с моей плотью у себя в башне, было ничем по сравнению с тем, что он мог бы сделать, если бы действительно захотел заставить меня страдать.

— Значит, ты шпионил за ним?! Шпионил за Моргенсом?

Кадрах покачал головой:

— Я старался — о древо, как я старался! — но Моргенс был не дурак. Он знал, что я попал в очень тяжелую ситуацию и что красный священник знает нас обоих с прежних дней. Он дал мне еды и разрешил переночевать, но был очень подозрителен. Если я что-то и сделал, то только подсказал Моргенсу, что у него осталось меньше времени, чем можно было предполагать.

— Так что ты потерпел неудачу? — Мириамель не понимала, к чему он ведет, но страх все больше охватывал ее.

— Да. Я был в ужасе. Когда я вернулся в башню Хьелдина, Прейратс был очень зол. Но он не убил меня и не сделал худшего, чего я так боялся. Вместо этого он стал задавать мне новые вопросы о «Ду Сварденвирд». Думаю, к тому времени он уже вышел на Короля Бурь и начал торговаться с ним. — Взгляд Кадраха стал презрительным. — Как будто какой-нибудь смертный может торговаться с подобным существом! Я сомневаюсь, что Прейратс даже сейчас понимает до конца, что вошло в двери, которые он распахнул.

— Мы можем говорить о поведении Прейратса с некоторой поздностью, — вмешался Бинабик. — Вы собирались производить рассказывание вещей, которые вы сделали.

Монах посмотрел на него:

— Эти вещи не так далеки друг от друга, как вы думаете. Прейратс задавал мне много вопросов, но тому, кто читал «Ду Сварденвирд», тому, кто знает книгу Ниссеса так хорошо, было нетрудно понять, что он на самом деле хочет узнать. Каким-то образом до него дотянулся Король Бурь, и теперь Прейратс хотел знать все о Трех Великих Мечах.

— Значит, Прейратс знает о мечах? — Мириамель судорожно вздохнула. — Тогда, наверное, это он и забрал Сверкающий Гвоздь из могилы.

Кадрах поднял руку:

— Прейратс сурово наказал меня за неудачу с Моргенсом. Потом он заставил меня отправить послание старому Ярнауге, пытаясь разузнать как можно больше о Короле Бурь. Я подозреваю, что алхимик искал способы защитить себя от своего нового и опасного друга. Он заставил меня написать письмо под его наблюдением и сам отослал его с воробьем, которого стянул у Моргенса. После этого священник отпустил меня. Он был уверен, что мне не удастся убежать туда, где он не сможет легко найти меня.

— Но ты же убежал, — сказала Мириамель. — Так ты говорил.

— Это правда. Но это произошло позже. Мой страх был слишком велик. В то же время я знал, что Ярнауга не ответит. Риммер и Моргенс были ближе, чем думал Прейратс, и я не сомневался, что доктор уже написал Ярнауге и предупредил его о моем возможном появлении. В любом случае Ярнауга не открыл бы своих мыслей никому, про кого не знал бы с уверенностью, что его не коснулась длинная рука Инелуки. Так что я понимал: обман, который Прейратс заставил меня совершить, был бесполезным и, когда красный священник обнаружит это, у него не будет никакой нужды во мне. Единственная моя ценность была в том, что я читал книгу Ниссеса и был когда-то носителем свитка. Но я ответил на все его вопросы о книге, а теперь он обнаружит, что остальные носители свитка перестали доверять мне много лет назад… — Он замолчал, борясь со своими чувствами.

— Продолжай. — Мириамель говорила немного мягче, чем раньше. Что бы он ни сделал, его страдания были подлинными.

— Я был в ужасе — абсолютном ужасе. Я знал, что у меня остается совсем немного времени до получения ничего не содержащего ответа Ярнауга. Я отчаянно хотел бежать, но Прейратс узнал бы об этом в тот миг, когда я покинул бы Эрчестер, и при помощи Искусства узнал бы также, куда я пошел. Он отметил меня в той высокой комнате его башни. Он нашел бы меня где угодно. — Кадрах замолчал, пытаясь овладеть собой. — Так что я думал, и думал, и думал — но, к моему стыду, не о том, как бежать от Прейратса и разрушить его планы.

В моем пьяном страхе я думал только о том, чем я могу угодить своему страшному хозяину, как убедить его сохранить мою драгоценную жизнь. — Он задрожал, некоторое время не в силах продолжать. — Я много думал о его вопросах, — сказал наконец монах. — Особенно о Трех Великих Мечах. Ясно было, что они обладают какой-то чудесной силой, и также ясно, что они имеют какое-то значение для Короля Бурь. Как я полагал, никто, кроме меня, не знал, что меч Миннеяр, один из трех, был на самом деле Сверкающим Гвоздем, похороненным с королем Джоном.

— Ты знал? — вытаращила глаза Мириамель.

— Всякий, кто читал исторические книги, которые читал я, заподозрил бы это, — ответил Кадрах. — Я убежден, что Моргенс тоже знал, но зашифровал этот факт в своей книге о вашем дедушке, так что найти его мог только тот, кто искал бы очень тщательно. — Он немного успокоился. — В любом случае я читал те же труды, что читал доктор Моргенс, и долго придерживался этой точки зрения, хотя никогда и ни с кем ею не делился. И чем больше я думал о базарных слухах, утверждавших, что Элиас не взял себе отцовский меч и пошел против всех обычаев, похоронив его с Престером Джоном, тем больше убеждался, что мои догадки верны.

Итак, я решил, что, если то, что предполагает «Ду Сварденвирд», тоже справедливо — и Король Бурь боится только Трех Великих Мечей, — один из этих самых мечей будет лучшим подарком для Прейратса. Все три считались утерянными. Конечно, если я найду один из них, рассуждал я, Прейратс сочтет меня полезным.

Потрясенная Мириамель с отвращением смотрела на монаха.

— Ты… предатель! Это ты взял меч из могилы моего дедушки? И отдал его Прейратсу?! Бог проклянет тебя, если это так, Кадрах!

— Вы можете призывать на мою голову все проклятия, какие вам угодно, и у вас будут на это веские причины, но подождите немного и выслушайте всю историю.

Я была права, пытаясь утопить его в заливе Эметтин! Лучше бы его оттуда не вытаскивали!

Она сердито махнула рукой, чтобы он продолжал.

— Я, конечно, отправился к Свертклифу, но место захоронений тщательно охранялось солдатами короля. Видимо, Элиас хотел, чтобы могила его отца была защищена от мародеров. Две ночи подряд я ждал удобной минуты, чтобы забраться в могилу, но такой момент не наступил. И тогда Прейратс послал за мной. — Он вздрогнул, вспоминая. — Он не зря учился много лет. Его голос был у меня в голове — вы не можете себе представить, что это за ощущение. Он вынудил меня прийти к нему, прийти покорно, словно непослушного ребенка, которого собираются наказать.

— Кадрах, норны снаружи имеют ожидание, — сказал Бинабик. — Пока что ваша история не содержала ничего помогательного.

Монах холодно посмотрел на него:

— Ничто не может нам помочь. Это я и пытаюсь объяснить, но не хочу никого принуждать слушать.

— Ты расскажешь нам все, — прошипела Мириамель. Ярость ее рвалась наружу. — Речь идет о нашей жизни. Говори!

— Прейратс снова позвал меня. Как я и предполагал, он сообщил мне, что Ярнауга отделался в ответном послании общими словами, и совершенно ясно, что старый риммер не доверяет мне. «Ты бесполезен, Падреик эк-Краннир», — сказал алхимик. «А если я скажу тебе нечто очень полезное?» — спросил я. Нет, это не то слово. Я умолял: «Если ты сохранишь мне жизнь, я буду служить тебе преданно. Мне известно то, что может помочь тебе!» Он рассмеялся, когда я сказал это, — рассмеялся! — и сказал, что, если я могу дать ему хоть кроху действительно ценной информации, он, конечно же, пощадит меня. И я сказал ему, что знаю — Великие Мечи важны для него, и все они потеряны, но я могу указать, где находится один из них.

«Ты собираешься сказать мне, что Скорбь спрятана у норнов Пика Бурь? — спросил он презрительно. — Это я знаю и без тебя!» Я покачал головой — на самом деле этого я не знал, но догадывался, откуда получил информацию красный священник. «Что Торн не утонул в океане с Камарисом?» — продолжал он. Я поспешно рассказал ему, что я обнаружил. Что Миннеяр и Сверкающий Гвоздь — это одно и то же и, стало быть, один из Великих Мечей в настоящий момент спокойно лежит в лиге от того места, где мы сидим. В стремлении добиться его расположения я сказал даже, что пытался сам достать его, чтобы принести Прейратсу.

Мириамель нахмурилась:

— Подумать только, что я считала тебя другом, Кадрах! Если бы ты имел хоть малейшее представление о том, что это может значить для всех нас!..

Монах не обратил на нее внимания, мрачно следуя приказанию закончить рассказ.

— И когда я кончил… он снова засмеялся, «О-о, это очень грустно, Падреик, — протянул он. — И это вся твоя великая шпионская работа? Ты надеешься, что это спасет тебя? Я знал, что такое на самом деле Сверкающий Гвоздь еще до того, как ты впервые вошел в мою башню. И если бы ты действительно сдвинул его с того места, где он лежит, я бы своими руками вырвал у тебя глаза и язык. Он будет лежать на гнилой груди Престера Джона, пока для него не настанет время. Когда час пробьет, он придет ко мне. Все мечи придут».

Мысли Мириамели внезапно словно взорвались. Меч придет? Он… он все время знал? Прейратс… хотел, чтобы меч оставался здесь? Она беспомощно повернулась к Бинабику, но маленький человек выглядел не менее изумленным, чем принцесса.

— Я не понимаю, Элисия, Мать Милости, что ты говоришь, Кадрах?

— Прейратс знает все. — Мрачное удовлетворение появилось в голосе монаха. — Он знал, что Сверкающий Гвоздь был в могиле Джона, и не видел никакой необходимости беспокоить его. Я был уверен, что все, что намереваются сделать ваш дядя и эти… — он сделал жест в сторону Бинабика, — нынешние носители свитка, давно ему известно. Ему достаточно следить за происходящим.

— Но как это может быть? Почему Прейратс не боится единственной вещи, способной уничтожить его хозяина? — Мириамель была поражена. — Бинабик, что это может значить?

Тролль потерял свое обычное хладнокровие. Он поднял дрожащие пальцы, умоляя ее помолчать и дать ему мгновение, чтобы собраться с мыслями.

— Это требует много размышлений. Может быть, Прейратс имеет предательский план относительно Короля Бурь. С вероятностью, он имеет желание удерживать силу Инелуки при помощи потрясания могуществом мечей. — Он повернулся к Кадраху: — Он говаривал «мечи придут»? Таковые слова?

Монах кивнул:

— Он знает. Он хочет, чтобы Сверкающий Гвоздь и остальные мечи были принесены сюда.

— Я не разыскиваю в этом никакого смысла, — возбужденно сказал Бинабик. — Почему тогда он не принес меч Престера Джона и не спрятал его, чтобы держать у себя до тех пор, пока не придет время?

Кадрах пожал плечами:

— Кто может знать? Прейратс ходил странными путями и изучал самые тайные вещи.

Когда шок немного прошел, Мириамель ощутила, что ее злость на монаха вернулась и пересилила страх.

— Как ты можешь самодовольно рассиживать здесь? Если ты и не предал меня и все, что мне дорого, то не потому ли только, что недостаточно старался? Зачем он тебя выпустил? Чтобы ты мог шпионить дальше? Вот почему ты решил сопровождать меня из Наглимунда? Я-то думала, что ты просто использовал меня для собственной выгоды, — когда она подумала об этом, ее охватило отчаяние, — но… но ты работал для Прейратса! — Она отвернулась, не в силах больше смотреть на Кадраха.

— Нет, моя леди! — Как ни удивительно, он казался потрясенным и расстроенным. Голос его был полон боли. — Нет, он не отпускал меня, и я не служу ему больше.

— Если ты думаешь, что я этому поверю, — с холодной ненавистью сказала она, — то действительно сошел с ума!

— Вы можете производить рассказывание чего-нибудь еще? — Осторожное уважение, которое прежде Бинабик проявил к монаху, сменилось мрачной деловитостью. — Потому что мы продолжаем нахождение в ловушке перед явлением очень ужасной опасности, хотя мы немногое производить можем, пока норны не изготовят доказательства своих возможностей ломать дверь дворров.

— Еще немного. Нет, Мириамель, Прейратс не освободил меня. Как я уже сказал, он убедился, что я совершенно бесполезен для него. Эту часть правды я сказал вам, когда мы плыли в шлюпке. Я не стоил даже дальнейших пыток. Кто-то ударил меня дубинкой, потом меня выкинули вон, как отбросы, которые скапливаются за домом богатого человека. Только я не был брошен в Кинсвуде полумертвым, как я говорил вам раньше. На самом деле меня бросили в яму в катакомбах под башней Хьелдина, и там я пришел в себя. В темноте. — Он помолчал, как будто это воспоминание причиняло ему даже большую боль, чем все те ужасные вещи, которые он рассказал до этого.

Мириамель не сказала ничего. Она злилась и тем не менее чувствовала себя опустошенной. Если Кадрах сказал правду, тогда, возможно, действительно не было никакой надежды. Если Прейратс настолько могуществен — если у него есть план, благодаря которому он может подчинить своей воле даже Короля Бурь, — тогда, даже если Мириамель каким-то чудесным образом найдет своего отца и убедит его прекратить развязанную им войну, красный священник все равно найдет способ повернуть все в свою пользу.

Никакой надежды. Странно было думать об этом. Какими бы незначительными ни казались их шансы, у Джошуа и его союзников всегда была слабая надежда за которую они могли цепляться, — надежда на Великие Мечи. Если и она исчезла… Мириамель почувствовала головокружение. Как будто она вошла в знакомую дверь и обнаружила зияющую бездну у самого порога.

— Я был жив, но ранен и ошеломлен. Я был в ужасном месте. Ни один живой человек не должен видеть эти черные, черные склепы под башней Прейратса. А идти наверх означало побег через башню, мимо самого Прейратса. Я не мог себе представить, что такое может увенчаться успехом. Единственное, на что я мог рассчитывать, — это то, что он, очевидно, счел меня мертвецом. Поэтому я пошел другим путем. Вниз.

Кадраху пришлось замолчать и вытереть пот с бледного лица, хотя в пещере было прохладно.

— Когда мы были во Вранне, — внезапно сказал он Мириамели, — я не смог заставить себя спуститься в гнездо гантов… потому что это было слишком похоже на туннели под башней Хьелдина.

— Ты был здесь раньше? — Против ее воли монаху удалось снова привлечь ее внимание. — Здесь? Под замком?

— Да, но не в тех местах, где были вы и где я шел за вами. — Он снова отер лоб. — Сохрани меня Искупитель, хотел бы я, чтобы мое бегство проходило через те части этого огромного лабиринта, которые вы видели! Путь, которым шел я, был гораздо хуже. — Он пытался подобрать слова, но не смог. — Гораздо, гораздо хуже.

— Хуже? Почему?

— Нет. — Кадрах покачал головой. — Я не скажу вам. Здесь много входов и выходов, и не все из них… нормальны. Я не буду больше говорить об этом, и если бы вы могли видеть хоть часть того, что видел я, вы были бы благодарны за то, что ничего об этом не знаете. Казалось, это были долгие годы — то время, которое я провел под землей. И я видел, и слышал, и ощущал вещи… вещи, которые… — Он остановился, снова покачав головой.

— Тогда не рассказывай нам. В любом случае я тебе не верю. Как ты мог бежать незаметно, если, как ты только что сказал, Прейратс легко вызвал бы тебя обратно?

— У меня было — у меня все еще есть — некоторое знание Искусства. Я смог создать… что-то вроде тумана вокруг меня. Я до сих пор храню его. Вот почему вас не смогли вызвать к Сесуадре, как Тиамака и остальных. Они просто не нашли вас.

— А почему это не защитило тебя от Прейратса раньше, когда он вызывал тебя? Ты же объяснял, что не мог убежать и был вынужден шпионить и доносить? Самый подлый предатель в мире! — Она испытывала отвращение к самой себе за то, что снова оказалась втянутой в разговор. Она была еще более сердита за то, что тратила свое доверие и участие на человека, который делал то, что сделал этот монах. Она защищала его от мира — и оказалась в дураках. Он был предателем до самых глубин своей черной души.

— Потому что он думает, что я умер! — Кадрах почти кричал. — Если бы он знал, что я жив, то нашел бы меня достаточно скоро. Он бы сдул мой несчастный защитный туман, и я оказался бы обнаженным и беспомощным. Во имя всех богов, старых и новых, Мириамель, почему, вы думаете, я так стремился бежать с корабля Аспитиса? Когда я начал понимать, что он прислужник Прейратса, я не мог думать ни о чем, кроме того, что он может сказать своему господину, что я все еще жив. Спаси нас Эйдон, почему, вы думаете, я так умолял убить его, когда мы снова встретились в Озерных Тритингах? — Он снова вытер пот. — Я могу только предположить, что Прейратс не знал имени «Кадрах», хотя я пользовался им и раньше. Но у меня было много имен — даже краснорясый демон не может знать их все.

— Итак, вы совершали выхождение на свободу через туннели, — подсказал Бинабик. — Киккасут! Это место в действительности имеет большую похожесть на пещерный город в Минтахоке. Большинство событий, обладающих великой важностью, происходят под камнем.

— «Выхождение на свободу»? — Кадрах усмехнулся. — Как можно назвать свободным человека, узнавшего то, что стало известно мне? Да, я наконец выбрался наверх из глубочайших глубин; я думаю, к этому времени я был почти совершенно сумасшедший. Я ушел на север, прочь от Прейратса и Хейхолта, хотя в то время не имел ни малейшего представления, куда мне податься. Я свернул в Наглимунд, думая, что буду в наибольшей безопасности в месте, собиравшемся противостоять Элиасу и его главному советнику. Но скоро стало ясно, что Наглимунд тоже будет атакован и разбит, так что я принял предложение леди Воршевы отвезти Мириамель на юг.

— Ты сказал, что несвободен из-за знания, которое у тебя было, — медленно проговорила принцесса, — но ни с кем не разделил это знание. Может быть, это самое гнусное из всех твоих преступлений, Кадрах. Страх перед Прейратсом мог заставить тебя делать ужасные вещи, но быть свободным от него и все равно ничего не сказать, в то время как все мы думали, боролись, страдали и умирали… — Она покачала головой, стараясь, чтобы слова отразили холодное презрение, которое она испытывала. — Этого я простить не могу.

Он твердо посмотрел на нее:

— Теперь вы действительно знаете меня, принцесса Мириамель.

Долгое молчание нарушало только слабое пение дворров, тихонько бормотавших что-то друг другу. Бинабик решительно прервал его:

— Мы достаточно говаривали об этих вещах. И я имею должность размышлять о том, что говаривал Кадрах. Но мы имеем здесь кое-что с очевидностью. Джошуа и его люди разыскивают Сверкающий Гвоздь, и они имеют обладание Торном. Они собираются приносить все это сюда, если будут иметь эту возможность, но они не имеют никакого знания относительно того, что этот вот говорит о Прейратсе. Если мы не имеем ни одну другую причину, чтобы побегать и спасаться, то теперь приходит вышеназванная, довольно большая. — Он взмахнул сжатым кулаком. — Но то, что есть за этой дверью, будет первым воспрепятствованием. Как мы будем побегать в конце концов?

— Если только мы не упустили свой шанс, слушая повествование брата Кадраха о его предательстве. — Мириамель перевела дыхание. — Раньше там была всего горстка норнов — а теперь, возможно, успела уже собраться целая армия.

Бинабик посмотрел на монаха, но Кадрах закрыл лицо руками.

— Мы должны предпринимать попытку к освобождению. Если только один из нас сохранится, чтобы донести к остальным это повествование, это будет великая победа.

— И даже если все уже потеряно, — сказала Мириамель, — но несколько норнов не доживут до своей окончательной победы, то я согласна даже на такой успех.

7 МОЛОТ БОЛИ

— Принц Джирики. Наконец-то мы встретились. — Джошуа поклонился и протянул левую руку; браслет кандалов, который он носил в память о заключении у своего брата, темнел на его запястье. Ситхи сделал странно угловатый поклон своего народа, потом тоже протянул руку. Изгримнур не мог не подивиться на такую странную сцену.

— Принц Джошуа. — Утреннее солнце позолотило снег и белые волосы Джирики. — Юный Сеоман рассказывал мне о вас. Он здесь?

Джошуа нахмурился:

— К моему сожалению, нет. Нужно о многом поговорить — многое расскажем мы и многое надеемся выяснить у вас. — Он посмотрел наверх, на высокие стены Хейхолта, кажущиеся такими приветливыми в лучах восходящего солнца. — Я не уверен, кто из нас должен сказать другому: милости просим домой.

Ситхи холодно улыбнулся:

— Это больше не наш дом, принц Джошуа.

— А я сомневаюсь, что он когда-либо был моим. Но входите, глупо стоять на снегу. Может быть, вы зайдете и позавтракаете с нами?

Джирики покачал головой:

— Спасибо за ваше гостеприимство, но, я думаю, пока что нет. — Он оглянулся на торопливых ситхи, которые вились на склоне горы, быстро разбивая лагерь. Первые яркие палатки уже расцвели снежными цветами. — Моя мать Ликимейя разговаривает с моей сестрой, я полагаю. Я тоже хотел бы провести немного времени с Адиту. Если бы вы были так любезны и пришли в шатер моей матери, когда солнце поднимется над деревьями, взяв с собой всех, кого сочтете нужным, мы могли бы поговорить там. Как вы сказали, у нас много тем для разговора. — Ситхи сделал что-то вроде грациозного жеста приветствия, поклонился, потом повернулся и пошел прочь по нетронутому снегу.

— Это нахальство, — пробормотал Изгримнур. — Почему это ты должен идти к ним?

— Когда-то этот замок принадлежал им, — Джошуа тихо засмеялся, — даже если они и не собираются требовать его обратно.

Изгримнур фыркнул:

— Раз они хотят помочь нам выставить отсюда этих ублюдков, я думаю, мы можем прогуляться к ним в гости. — Он прищурился. — А это кто?

Одинокий всадник показался на вершине горы за лагерем ситхи. Он был выше и крепче сложен, чем бессмертные, но устало покачивался в седле.

— Милость Божья, — выдохнул Изгримнур, потом радостно закричал: — Изорн, ха, Изорн! — Он размахивал руками. Всадник поднял глаза, потом пришпорил свою лошадь и помчался вниз.

— Ах, отец, — сказал он, спешившись и испытав сокрушающее ребра объятие герцога, — я даже сказать не могу, как славно видеть тебя! Этот храбрый эрнистирийский красавец, — он погладил своего серого коня, — держался рядом с ситхи от самого Наглимунда! Они едут так быстро! Мы немного отстали только в самом конце.

— Неважно, неважно, — хохотал Изгримнур. — Я только хотел бы, чтобы твоя мать не осталась в Наббане. Благослови тебя Бог, сын. Я ужасно рад видеть тебя.

— Действительно, — сказал Джошуа, — на вас приятно смотреть. Как Эолер? И что в Эрнистире? Джирики сказал, но очень немного.

Изорн устало поклонился:

— Я скажу вам все, что знаю, Джошуа. Только есть здесь какая-нибудь еда? И немного выпивки?

— Пойдем. — Изгримнур обнял своего высоченного сына. Дай своему старому отцу облокотиться на тебя — всего на несколько минут. Меня лошадь придавила в Наббане, знаешь? Но я еще жив! Мы позавтракаем все вместе. Эйдон благословил нас этим утром.

После полудня небо потемнело и поднялся ветер. Спина не давала ему покоя, и он сидел облокотившись на подушки — и почему военный отряд ситхи захватил с собой подушки? он не уставал удивляться, — боясь, что не сможет подняться на ноги без посторонней помощи. Даже присутствия сидящего рядом Изорна оказалось недостаточно для того, чтобы его мысли не принимали мрачный оборот.

Ситхи уничтожили Скали и его людей. Это была первая новость, которую сообщил Изорн. Бессмертные привезли в мешке голову тана Кальдскрика в Эрнисадарк. Изгримнур знал, что должен радоваться: человек, укравший его герцогство и принесший столько несчастий Риммергарду и Эрнистиру, мертв. Но он чувствовал в основном собственный возраст, немощь и сердитый стыд. Отмщение, о котором он так громко клялся в Наглимунде, было отнято другим. Если он вернет Элвритсхолл, то только потому, что ситхи заработали это для него. Это не нравилось ему. Несчастный герцог с трудом следил за тем, что так занимало Джошуа и бессмертных.

— Весь этот разговор о мечах и звездах — это прекрасно! — сказал он сердито. — Но что мы собираемся делать? — Он сложил руки на широкой груди. Кто-то должен поторопить события. Эти ситхи похожи на целую армию золотоглазых Джошуа — они готовы разговаривать и размышлять до самого Судного дня. Но реальность Хейхолта никуда не делась. — У нас есть осадные машины, если вы знаете, что это такое. Может быть, нам удастся разрушить ворота или даже стены, но Хейхолт — самая сильная крепость в Светлом Арде, так что все это случится нескоро. Тем временем ваша Звезда завоевателя окажется прямо у нас над головой.

Ликимейя, которая, как предположил Изгримнур, была королевой ситхи, хотя никто не называл ее этим титулом, обратила на него свой змеиный взгляд. Все, что мог сделать риммер, — это достойно встретить его.

От нее у меня кровь холодеет. А я-то думал, что Адиту странная!

— Ты прав, смертный. Если справедливы наши догадки и мысли ваших носителей свитков, то времени очень мало. — Она повернулась к Джошуа: — Мы в считанные дни обрушили стены Наглимунда, но это не помешало хикедайя сделать то, чего они хотели, по крайней мере мы не думаем, что им это помешало. Мы не можем позволить себе повторить эту ошибку здесь.

Принц Джошуа опустил голову, размышляя.

— А что еще мы можем сделать? Как заметил прошлой ночью Изгримнур, нам не удастся перелететь через стены.

— Есть другие пути в замок, который вы называете Хейхолт, — сказала Ликимейя. Высокий черноволосый ситхи подле нее кивнул. — Мы не можем провести целую армию через эти пути и не хотим этого, но мы можем и должны послать хоть кого-нибудь. Рука Инелуки видна во всем; он и ваши смертные враги, безусловно, позаботились о том, чтобы эти пути хорошо охранялись. Но если мы отвлечем внимание наших врагов тем, что происходит перед стенами, то можем преуспеть в засылании внутрь маленького отряда.

— Какие «другие пути» вы имеете в виду? — спросил Джошуа, нахмурившись.

— Туннели, — сказал Камарис внезапно. — Пути туда и обратно. Джон знал их. Один есть на скале под Морскими воротами.

У старика был слегка дикий вид, точно в любой момент он мог снова начать бредить.

Ликимейя кивнула. Нити, унизанные полированными камнями, которые были вплетены в ее волосы, тихо зазвенели.

— Именно так. Хотя, я думаю, мы можем выбрать лучший вход, чем пещеры у скалы. Не забудьте, принц Джошуа: Асу'а некогда принадлежал нам и многие из нас были живы, когда это все еще был великий дом зидайя. Мы знаем его тайные тропы.

— Меч. — Камарис тер рукоять Торна. — Он хочет войти внутрь. Он был… — Старик не договорил и замолчал. Рыцарь был странно подавленным весь этот день, но Изгримнур не мог не заметить, что он был меньше поражен появлением ситхи, чем любой другой смертный из собравшихся в шатре Ликимейи. Даже Тиамак и Стренгъярд, изучавшие старые предания, сидели молча, широко раскрыв глаза, и открывали рот только при крайней необходимости.

Ветер снаружи становился громче.

— Это другая и, вероятно, самая важная тайна, — сказал Джирики. — У вашего брата один Великий Меч, принц Джошуа, у этого смертного рыцаря, сира Камариса, другой. Где третий?

Джошуа покачал головой:

— Как я сказал вам, он исчез из могилы отца.

— И как они будут служить нам, если мы соберем их вместе? — закончил Джирики. — Тем не менее кажется, что Камарис должен быть одним из тех, кого мы пошлем под стены. Мы не можем допустить, чтобы два других меча собрались, а этот черный клинок остался снаружи. — Он сложил домиком длинные пальцы. — Более чем когда-либо я сожалею о том, что мы с Эолером не смогли найти тинукедайя из Мезуту'а — тех, кого вы зовете дворрами. Они больше других знают о мечах и кузнечном деле; именно они и выковали Миннеяр. Не сомневаюсь, что они о многом смогли бы рассказать нам.

— Пошлем Камариса? В подземные пещеры? — Джошуа, казалось, скептически отнесся к этой идее. В его словах был оттенок едва ли не отчаяния. — Нам предстоит, возможно, величайшая битва из всех когда-либо виденных в Светлом Арде и, конечно, важнейшая из них. А вы говорите, что мы должны отослать нашего величайшего воина?

Когда Джошуа посмотрел на старого рыцаря, Изгримнур снова заметил смущение во взгляде принца, уже виденное им раньше. Что ему рассказал Камарис?

— Вы должны понять моего брата, принц Джошуа, — вступила Адиту, уважительно молчавшая в течение всей беседы. — Если все знаки, все сны, слухи и тайные предания верны, значит, это Великие Мечи должны разрушить план Инелуки. Не люди — и не бессмертные, сражающиеся у ворот замка. Такова мудрость.

— И стало быть, поскольку Торн принадлежит Камарису, он и только он может внести меч внутрь? Не через ворота или через стены с армией за спиной, а тайно, по-воровски?

— Торн не принадлежит мне! — Камарису, по-видимому, трудно было говорить медленно и спокойно. — Мне кажется, это и есть другой путь. Милостивый Эйдон, отпусти меня, Джошуа! Я сомневаюсь, что пройдет много времени, прежде чем этот меч сведет меня с ума.

Джошуа долго смотрел на старого рыцаря; что-то невысказанное прошло между ними.

— Может быть, и есть какой-то смысл в том, что вы все говорите, — согласился наконец принц. — Но мне будет тяжело потерять Камариса… — Он помолчал. — Потерять для грядущей битвы. Это не понравится людям. С ним они чувствуют себя непобедимыми.

— Возможно, им не следует знать, что его нет, — сказала Адиту.

Удивленный Джошуа повернулся к ней:

— Что? Как мы можем скрыть это?

— Я думаю, моя сестра говорит разумные вещи, — сказал Джирики. — Если мы надеемся получить возможность отослать сира Камариса в замок вашего брата — а он не будет один, Джошуа, с ним будут зидайя, которые знают эти места, — то незачемтрубить в трубы, оповещая всех, что мы сделали это. Пусть кажется, что Камарис все еще здесь, даже когда начнется осада.

— Осада? Но если наша единственная надежда — это мечи, и нашим истинным ударом будет маленький отряд, который мы пошлем внутрь по вашим тайным путям, какой смысл играть жизнью остальных? — сердито поинтересовался принц. — Вы хотите сказать, что мы должны заставить людей жертвовать жизнью в кровавой осаде, которая, как мы все знаем, начнется в любом случае слишком поздно, чтобы к чему-нибудь привести.

Ликимейя наклонилась вперед:

— Нам придется жертвовать и людьми, и зидайя. — (Изгримнур заметил в ее янтарном взгляде искру чего-то, что казалось почти сожалением или болью, но отбросил эту мысль. Он не мог поверить, что такое чуждое и непреклонное существо может чувствовать что-либо, кроме холодной решимости.) — Иначе нашим врагам станет ясно, что у нас есть и другие планы Мы прокричим им, что ожидаем результата какой-то другой хитрости.

— Почему? — Изгримнур видел, что Джошуа совершенно измучен. — Любой разумный командующий знает, что лучше уморить врага голодом, чем тратить жизнь людей на толстые каменные стены.

— Ваш лагерь стоит рядом с лагерем зидайя. Те, кто сейчас наблюдает из-за этих каменных стен, заключили договор с Инелуки. Некоторые из них — наши родственники. Они знают, что Дети Восхода видят красную звезду в небе над головой. Звезда завоевателя, как вы ее называете, говорит, что у нас осталось всего-навсего несколько дней и то, что собирается делать ваш смертный колдун ради Инелуки, должно скоро случиться. Если мы продемонстрируем полное равнодушие к этому, то никого не одурачим. Мы должны начать осаду немедленно, и ваши люди, и наш народ должны сражаться, как будто это наша последняя надежда. И возможно, так оно и есть. Не у всех сказок счастливый конец, принц Джошуа. Мы, Рожденные в Саду, знаем это слишком хорошо.

Джошуа повернулся к герцогу Изгримнуру как бы за поддержкой:

— Значит, мы посылаем нашего лучшего воина, который к тому же наш величайший вдохновитель, вниз, под землю. И бросаем людей на осаду, которая, как мы знаем, не может увенчаться успехом. Герцог Изгримнур, я сошел с ума или это действительно все, что нам осталось?

Риммер беспомощно пожал плечами. Невыносимо было видеть искренние мучения Джошуа.

— То, что говорят эти ситхи, похоже на правду. Прости, Джошуа. Мне это тоже не нравится.

Принц поднял руку, сдаваясь:

— Тогда придется поступить так, как все вы говорите. С тех пор как мой брат получил трон, я прошел сквозь череду ужасов. По-видимому, как говорил когда-то один из моих учителей, «Бог ваяет нас Молотом Боли на Наковальне Долга». Я не могу вообразить себе, какую форму мы примем, когда Он закончит. — Он снова сел, махнув рукой остальным, чтобы они продолжали. — Только, пожалуйста, следите за безопасностью Камариса. У него в руках единственная вещь, которой не было у нас в то время, когда мой брат и Король Бурь разбили Наглимунд. С тех пор мы очень много потеряли, но почти ничего не приобрели.

Изгримнур смотрел на старого рыцаря. Камарис погрузился в собственные мысли, глаза его были устремлены в никуда, губы беззвучно шевелились.

Король крался по проходу над входом в литейную. Солдаты, и без того напуганные, совершенно потеряли присутствие духа, увидев выходящую из тьмы закутанную в плащ фигуру. Один из них зашел так далеко, что вытащил свой меч, прежде чем Прейратс успел рявкнуть на него, чтобы он не трогал оружия; Элиас, однако, казалось, не заметил того, что могло бы стать роковой ошибкой юного стражника.

— Прейратс, — проскрежетал король, — я искал и искал. Где мой виночерпий? У меня так пересохло в горле…

— Я помогу вам, ваше величество. — Священник перевел взгляд угольно-черных глаз на ошалевших солдат, поспешно отводивших глаза. — Капитан отведет этих людей назад, на стены. Мы закончили здесь. — Он взмахнул развевающимся красным рукавом, отсылая их.

Когда звук шагов стражников затих в коридоре, Прейратс бережно взял руку короля так, чтобы Элиас мог опереться на него.

Лицо короля было белым, как пергамент, он все время облизывал губы.

— Ты сказал, что видел моего виночерпия?

— Я позабочусь о вас, ваше величество. Я думаю, мы не увидим больше Хенгфиска.

— Он… он убежал… к ним? — Элиас склонил голову набок, прислушиваясь, словно предательство может издавать звуки. — Они все стоят под стенами. Ты должен знать. Я чувствую их. Мой брат и эти светлоглазые существа… — Он прижал руку к губам. — Ведь ты сказал, что они будут уничтожены, Прейратс! Ты не уставал повторять, что все, кто противится мне, будут уничтожены.

— И они будут уничтожены, мой король. — Прейратс подталкивал Элиаса, ведя его по лабиринту коридоров в королевские покои. Они прошли мимо открытого окна, откуда нанесло снега, и он таял на полу, образуя лужицы; из него была видна Башня Зеленого ангела — стройный силуэт на фоне грозовых туч. — Вы сами уничтожите их и возвестите приход Золотого века.

— Тогда боль уйдет, — прохрипел Элиас. — Я бы не ненавидел Джошуа так сильно, если бы он не принес мне такую боль. И если бы он не украл мою дочь. Он действительно мой брат, в конце концов. — Король сжал зубы, как будто что-то пронзило его. — Потому что семья — это кровь…

— А кровь — это могущественная магия, — сказал Прейратс в большой степени сам себе. — Я знаю, мой король. Но они повернулись против вас, и вот почему я нашел вам новых друзей — могущественных друзей.

— Но они не могут заменить семью, — с грустью сказал Элиас. Он вздрогнул: — Ах, Боже, Прейратс, я весь горю. Где этот виночерпий?

— Немного дальше, ваше величество. Еще немного.

— Я чувствую ее, знаешь ли. — Элиас тяжело дышал. Он лежал на спине на рваном матрасе, из многочисленных дырок в котором торчал конский волос. В руке у него был зажат грязный пустой кубок.

Прейратс задержался в дверях:

— Что чувствуете, ваше величество?

— Звезду, красную звезду. — Элиас показал на затянутый паутиной потолок. — Она висит над головой, смотрит на меня, как глаз. Я все время слышу пение.

— Пение?

— Песню, которую меч поет звезде — или звезда мечу, я не могу сказать точно. — Его рука упала и, как белый паук, забралась на длинные ножны. — Она поет в моей голове. Пора! Пора! — голоса все время повторяют это. — Он засмеялся надтреснутым, дребезжащим смехом. — Иногда, просыпаясь, я обнаруживаю себя в одной из комнат замка и не могу вспомнить, как я туда попал. Но я слышу песню и чувствую, как звезда горит во мне, равно днем и ночью. У нее огненный хвост, как у дракона. — Он помолчал. — Я выйду к ним.

— Что?! — Прейратс развернулся к постели короля.

— Я выйду к ним — к Джошуа и его войску. Может быть, именно для этого настало время — об этом говорит меч. Время показать им, что я теперь не тот, кого они знали. Что их бессмысленное сопротивление просто глупо. — Он закрыл лицо руками. — Они… они моя кровь, Прейратс.

— Ваше величество, я… — Прейратс казался немного смущенным. — Они же ваши враги, Элиас. Они желают вам только зла.

Смех короля прозвучал почти как рыдание:

— А ты желаешь мне только добра, верно? Вот почему каждую ночь, с тех пор как ты отвел меня на эту гору, меня мучают кошмары, которые Бог не послал бы даже грешникам в аду. Вот почему мое тело горит и ноет, так что впору закричать.

Прейратс нахмурился:

— Вы страдаете, мой король, но ведь вы знаете, во имя чего. Час близок. Не дайте вашим мукам потерять всякий смысл.

Элиас махнул рукой:

— Уходи. Я не хочу больше разговаривать. Я сделаю то, что считаю нужным. Я хозяин этого замка и этой страны. — Он бешено жестикулировал. — Уходи, будь ты проклят! Мне больно!

Алхимик поклонился:

— Я молюсь об отдыхе для вас, ваше величество. Я ухожу.

Прейратс оставил короля смотрящим на темный потолок.

Постояв молча в коридоре, священник вернулся к закрытой двери и несколько раз провел рукой по петлям, раме и дверному замку, беззвучно шевеля губами. Закончив, он кивнул и быстро пошел по коридору, стуча каблуками.

Тиамак и Стренгъярд прогуливались, спускаясь по склону. Снег больше не шел, но толстым слоем лежал на земле.

— Я собираюсь через несколько секунд превратиться в кусок льда, — сообщил Тиамак, стуча зубами. — Как ваш народ может так жить?

Стренгъярд тоже дрожал.

— Это ужасный холод по любым меркам, но у нас есть толстые стены, чтобы прятаться за ними, и костры — то есть, я хочу сказать, у некоторых счастливчиков. — Он споткнулся и упал на колени в большой сугроб. Тиамак помог ему подняться на ноги. На подол рясы священника налип снег. — У меня большое искушение выругаться, — сказал Стренгъярд и невесело засмеялся. Облачко пара вылетело у него изо рта.

— Обопритесь на меня, — убеждал Тиамак. Растрепанные волосы и грустное лицо священника разрывали ему сердце. — Когда-нибудь вы должны побывать во Вранне. Нельзя сказать, что там очень хорошо, но по крайней мере никогда не бывает холодно.

— С-сейчас это з-звучит очень с-соблаз-знительно.

Штормовые облака разошлись, и в небе мерцала россыпь тусклых звезд. Тиамак смотрел вверх.

— Она кажется такой близкой.

Стренгъярд проследил за его взглядом, снова споткнулся, потом с трудом выпрямился. Звезда завоевателя, казалось, висела прямо над Хейхолтом, ужасная красная дыра с хвостом, похожим на кровавый мазок.

— Она и правда близко, — сказал священник. — Я ее чувствую. Плесиннен Мирменис писал, что такие звезды извергают дурной воздух. Д-до сих пор я не знал, верить этому или нет, но если и была когда-нибудь звезда, которая истекает з-злом, так это она. — Он обхватил себя руками. — Иногда я думаю, не последние ли это дни, Тиамак.

Болотный человек не хотел думать об этом.

— Здесь все звезды немного странные. Мне все еще кажется, что я узнаю Выдру и Песчаного Жука, но они выглядят растянутыми и измененными.

Стренгъярд прищурил свой единственный глаз:

— А звезды и мне кажутся странными. — Он вздрогнул и перевел взгляд на доходящий до колена снег. — Я боюсь, Тиамак.

Бок о бок они шли, спотыкаясь, к лагерю.

— Хуже всего то, — сказал Тиамак, держа руки над самым огнем, — что у нас нет на наши вопросы ответа лучшего, нежели тот, что был, когда Моргенс послал к Ярнауге первого воробья. План Короля Бурь остается совершеннейшей загадкой, так же как и та единственная возможность остановить его, которая у нас есть.

Маленькая палатка наполнялась дымом, несмотря на отверстие в потолке, но сейчас не это беспокоило Тиамака; в сущности, дым даже делал обстановку более домашней.

— Это не совсем верно. — Стренгъярд закашлялся и помахал рукой, отгоняя дым. — Кое-что мы узнали. Что Миннеяр — это Сверкающий Гвозь, например.

— Но понадобился приход эрнистирийца, который просто рассказал нам об этом, — сердито сказал Тиамак. — Вам-то нечего стыдиться, Стренгъярд. Как я понимаю, вы много сделали, чтобы помочь обнаружить Торн, но я, как член Ордена Манускрипта, ничем себя не проявил.

— Ты слишком строг к себе, — сказал архивариус. — А кто принес страницу из книги Ниссеса, которая помогла вернуть Камариса?

— Вы ведь исповедовали его, Стренгъярд? Разве это не стало для него проклятием? А теперь, по-видимому, он снова теряет разум. Мы должны были оставить его в покое.

Священник встал:

— Прости, но этот дым… — Он распахнул клапан палатки и принялся махать им. Порыв ледяного ветра швырнул большую часть дыма назад и, кроме того, заставил обоих снова затрястись от холода. — Извини, — горестно сказал он.

Тиамак жестом предложил ему сесть.

— Так лучше. Глаза меньше щиплет. — Он вздохнул. — А этот разговор о Пятом Доме — вы видели, какими расстроенными выглядели ситхи. Они, конечно, сказали, что понятия не имеют, что это может означать, но я-то уверен: им что-то известно. И это им не нравится. — Вранн пожал худыми плечами; он уже понял, общаясь с Адиту, что, если ситхи не хотят обсуждать что-то, настаивать бесполезно. Бессмертные всегда оставались вежливыми, но могли быть упрямо неуловимыми. — Я полагаю, это ничего не меняет. Осада начинается завтра утром, а Камарис и ситхи попытаются пройти в крепость по туннелям, и то, что должно случиться, по воле Тех, Кто Наблюдают И Творят, непременно случится.

Стренгъярд смотрел на него. Его незавязанный глаз покраснел и слезился.

— Похоже, что боги Бранна не очень-то тебя утешают, Тиамак.

— Они мои, — сказал болотный человек, — но я сомневаюсь, что ваш Бог помогает вам больше. — Он поднял глаза и был потрясен полным боли лицом архивариуса. — О, простите меня, Стренгъярд, я не хотел обидеть вас. Я просто сердит и испуган, как и вы.

Пожалуйста, не дайте мне потерять друзей! Тогда у меня совсем ничего не останется!

— Конечно, — сказал архивариус и вздохнул. — Я такой же, как ты. Я не могу избавиться от ощущения, что нечто важное лежит прямо передо мной. Какая-то простая вещь, как ты заметил. Я чувствую ее присутствие, но не могу ухватить. — Он посмотрел на свои стиснутые руки. — Это бесит меня. Есть какая-то элементарная ошибка, которую мы сделали или делаем, я уверен. Как будто я листаю хорошо знакомую книгу, разыскивая страницу, которую много раз читал, и не могу ее найти. — Он снова вздохнул. — Неудивительно, что мы оба не очень счастливы, мой друг.

Тиамаку стало немного теплее от слова «друг», но потом он почувствовал, как тревога возвращается.

— Кое-что еще беспокоит меня, — сказал он священнику — Что именно? — Стренгъярд наклонился, приоткрыл дверной клапан и снова закрыл его.

— Я понял, что должен пойти вниз, в глубины, с Камарисом и ситхи.

— Что? Благословенная Элисия, Тиамак, что ты говоришь? Ты не воин!

— Совершенно верно. Ни Камарис, ни ситхи не читали книги Моргенса, не изучали архивов Наглимунда, как вы, и не разделяли мудрость Ярнауги, Динивана и валады Джулой. Но кто-то, кто делал все это, должен пойти. Что будет, если те, кто пойдет в этом отряде, соберут Великие Мечи и не смогут угадать, как их использовать? Второго случая у нас не будет.

— О! Что ж, тогда… Боже мой! Я полагаю, что тоже должен пойти, потому что у меня было больше времени, чтобы изучить все это, чем у кого-либо другого.

— Да, Стренгъярд, мой дорогой друг-сухоземец, вы больше всех знаете о мечах. Но у вас всего один глаз, и тот не очень хорошо видит. Вы намного старше меня и не привыкли лазить по узким проходам. Если бы Бинабик из Йиканука был здесь, я позволил бы идти ему и пожелал бы ему удачи, поскольку он умеет делать все это лучше, чем я, и знает больше, чем я, и вероятность, что он застрянет в какой-нибудь дыре, совсем мала. — Тиамак печально покачал головой. — Но Бинабика нет, и мудрой Джулой нет, и все старые носители свитка умерли. Так что, я думаю, это следует сделать мне. Вы многому научили меня за это короткое время, Стренгъярд. — Он снова глубоко вздохнул. — Мне до сих пор снятся ужасные сны о гнезде гантов и о картинах, которые были у меня в голове, и о моем собственном голосе, щелкающем в темноте. Но я боюсь, что в туннелях под Хейхолтом нас ожидает нечто худшее.

После долгого молчания священник пошел и, порывшись в своих вещах, вернулся наконец с кожаным мешком.

— Вот. Это крепкое вино из ягод. Ярнауга привез его в Наглимунд: он сказал, что это щит против холода. — Стренгъярд нервно засмеялся. — А мы как раз с холодом и столкнулись, верно? Попробуй-ка. — Он передал Тиамаку мех.

Напиток был сладким и жег, как огонь. Тиамак проглотил немного, потом сделал еще глоток и передал мешок обратно Стренгъярду.

— Это вкусно, хотя и немного странно. Я привык к кислому папоротниковому пиву. Попробуйте.

— О, я думаю, это слишком крепко для меня, — сказал, заикаясь, священник. — Я хотел, чтобы вы…

— Оно согреет вас, а может быть, и поможет поймать вашу ускользающую мысль.

Стренгъярд помедлил, потом поднес мешок к губам. Он сделал крошечный глоток, посмаковал немного, потом проглотил и сделал новый глоток. Тиамак обрадовался, что его друг не поперхнулся.

— Он… горячий, — сказал священник с любопытством.

— Действительно так кажется, верно? — Вранн откинулся на одну из седельных сумок священника. — Выпейте еще, а потом, если можно, дайте мне. Мне понадобится больше, чем просто несколько глотков, прежде чем я наберусь мужества сказать Джошуа о своем решении.

Мех был почти пуст. Тиамак услышал, как снаружи сменяются часовые, и понял, что должно быть около полуночи. Он прислушивался к словам, произнося их, и гордился своей великолепной артикуляцией.

— Я должен идти. Потому что я должен сказать принцу Джошуа, что я должен сделать.

— Что ты должен сделать, да. — Стренгъярд держал бурдюк за веревочку и раскачивал его. — Это хорошо.

— Так что через несколько минут я встану, — заметил Тиамак.

— Я бы хотел, чтобы Джулой была здесь.

— Джулой? Здесь? — Тиамак нахмурился. — Чтобы пить риммерское вино?

— Нет. Да, я полагаю. — Стренгъярд еще раз подтолкнул бурдюк. — Здесь. Чтобы поговорить с нами. Она была мудрая. Немножко пугающая — тебя она не пугала? Эти глаза… — Он сморщил лоб, вспомнив тревожащий взгляд Джулой. — Но надежная.

— Конечно. Нам не хватает ее. — Вранн неуверенно встал на ноги. — Жуткое дело.

— Почему эти… твари сделали это? — спросил священник.

— Убили Джулой?

— Нет, Камариса. — Стренгьярд аккуратно поставил бурдюк на одеяло. — Почему они убили Камариса? Нет. — Он смущенно улыбнулся: — Я хочу сказать… почему они пытались убить Камариса? Только его? Не имеет смысла.

— Они хотели получить этот меч. Тори.

— А, — ответил Стренгьярд. — А… Мм'быть, и так. Тиамак попытался выйти через дверной клапан. Холодный воздух ударил его, и вранн посмотрел на следовавшего за ним священника:

— Куда вы идете?

— С тобой, — сказал Стренгьярд, как будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся. — Сказать Джошуа, что я тоже иду. Вниз, в туннель.

— Нет, не идете. — Тиамак был тверд. — Это плохая идея. Я уже говорил вам.

— Я все равно пойду с тобой. Чтобы говорить с ним. — Священник уже стучал зубами. — Не могу позволить тебе идти одному в холод. — Пошатываясь, он остановился, глядя вверх, и насупился. — Посмотри на эту красную звезду. Безумная штуковина! Устраивает все эти несчастья. Звезды не должны трогать нас. — Он поднял кулак. — Мы не боимся! — закричал священник далекому пятнышку. — Не боимся!

— Вы слишком много выпили, — вздохнул вранн, взяв архивариуса под локоть.

Стренгъярд наклонил голову:

— Очень может быть.

Джошуа смотрел, как архивариус и вранн, шатаясь, выходят из палатки и удаляются в ночь, и повернулся к Изгрнмнуру:

— Никогда бы не поверил!

— Пьяный священник? — Герцог зевнул. Живот у него болел. — Ничего в этом нет странного. — Казалось, что кто-то давит изнутри на его глаза. Было уже далеко за полночь, а завтрашний день обещал быть страшно тяжелым. Герцогу необходим был сон.

— Может быть, но пьяный Стренгъярд?.. — Джошуа покачал головой. — Думаю, Тиамак прав, что хочет идти. Судя по тому, что ты мне говорил, он хороший спутник.

— Выносливый, как собака, — сообщил Изгримнур. — И храбрый, как собака. А говорит как хорошо — я до сих пор не могу к этому привыкнуть. Честно говоря, я и представить себе не мог, что болотные люди бывают такие ученые. Тиамак не худший товарищ для Камариса, несмотря даже на хромоту. Это крокодил его укусил, знаешь?

Джошуа думал о другом.

— Значит, двое смертных у нас уже есть. — Он потер лоб. — Я не могу больше думать. Как будто с тех пор, как взошло солнце сегодня утром, прошел не один день, а три. Мы начнем осаду завтра, и завтра вечером будет достаточно времени, чтобы принять решение относительно того, кому следует идти. — Он поднялся и почти с нежностью посмотрел на Камариса, который растянулся во всю длину на матрасе у противоположной стены палатки, беспокойно двигаясь во сне. Оруженосец Джеремия, который, по-видимому, особенно привязывался к нездоровым людям, свернулся на груде одеял у ног старого рыцаря.

— Найдешь дорогу? — спросил Джошуа у герцога. — Возьми фонарь.

— Уж как-нибудь. Изорн наверняка еще болтает со Слудигом и прочими. — Он снова зевнул. — Было время, когда мы могли не спать всю ночь, пить, потом целый день сражаться, а потом снова пить.

— Может, у тебя, дядюшка Изгримнур, и было такое время, — Джошуа кисло улыбнулся, — но не у меня. Дай тебе Бог хорошо выспаться сегодня.

Изгримнур заворчал, потом поднял лампу и вышел из палатки, оставив Джошуа смотрящим на сонного Камариса.

Грозовые облака рассеялись. Звезды слабо освещали безмолвные стены Хейхолта. Звезда завоевателя, казалось, висела над самой Башней Зеленого ангела, как пламя на конце свечи.

Убирайся, ты, проклятое дурное предзнаменование, мысленно потребовал он, зная, что это совершенно бессмысленно.

Дрожа от сильного ветра, он медленно пошел по снегу к своей палатке.

— Джеремия! Мальчик! Вставай!

Юный оруженосец сел, борясь со сном.

— Что?

Над ним стоял полуодетый Джошуа.

— Он пропал. Он пропал не слишком давно. — Принц схватил пояс с ножнами и наклонился, чтобы поднять с пола плащ. — Обуйся и пойди помоги мне.

— Что? Кто пропал, принц Джошуа?

— Камарис, черт возьми! Камарис! Идем, помоги мне. Нет, пойди разбуди Изгримнура и найди еще людей, которые могут помочь. Пусть они принесут факелы.

Принц выхватил головню из костра, потом повернулся и выбежал из палатки. Он смотрел на снег, пытаясь разобраться в запутанных следах. Наконец Джошуа выбрал цепочку следов, которая уходила с горы к Кинслагу. Через несколько мгновений он был уже далеко от немногих еще горевших костров. Луна исчезла, но Звезда завоевателя все еще светила, как сигнальный маяк. След беспорядочно петлял, но вскоре стало ясно, что он повернул на восток от восточной стены Хейхолта. Джошуа поднял глаза и увидел высокую фигуру, удаляющуюся по краю береговой линии на фоне черной воды.

— Камарис! — крикнул Джошуа. Фигура не остановилась, но неуверенно двинулась к краю, пошатываясь, как марионетка с перепутанными веревками. Принц побежал, утопая в глубоком снегу. Добежав до скал, он немного замедлил движение.

— Камарис, — голос принца был обманчиво спокоен, — куда ты идешь?

Старик повернулся, чтобы посмотреть на него. На Камарисе не было плаща, его широкая рубаха развевалась на ветру. В его позе было что-то странное.

— Это я, Джошуа. — Принц поднял руки, словно собираясь обнять старика. — Пойдем со мной. Мы посидим у огня и поговорим.

Камарис посмотрел непонимающе, точно услышал не человеческую речь, а рычание какого-то животного. Джошуа поспешил за ним.

— Стой! Камарис, куда ты идешь? — Он скатился со склона, пытаясь удержать равновесие на грязной поверхности. — Пойдем со мной!

Старый рыцарь быстро развернулся и вытащил из ножен Торн. Он казался смущенным, но обращался с мечом с вошедшим в привычку мастерством. Его рог Целлиан болтался на перевязи, раскачиваясь взад и вперед и притягивая взгляд Джошуа.

— Настал час, — прошептал Камарис. Его было едва слышно сквозь шум волн, бьющихся о берег внизу.

— Подожди! — Джошуа протянул руку вперед. — Мы не готовы. Ты должен подождать, пока остальные смогут пойти с тобой. — Он сделал несколько скользящих шагов вниз по склону. — Вернись.

Камарис внезапно взмахнул мечом, описав им широкую дугу. Торн был почти невидим в темноте, но Джошуа услышал свист, когда меч чуть не коснулся его груди.

— Кровь Эйдона, Камарис, ты что, не узнаешь меня? — Джошуа отступил на шаг назад, а старик поднял оружие для нового удара.

— Настал час! — вскричал он и снова взмахнул мечом. На сей раз удар должен был убить принца.

Джошуа прыгнул, поскользнулся, выбросил руку вперед, пытаясь удержать равновесие, упал и покатился вниз по склону через высокую траву, грязь и камни, приземлившись наконец в сугробе грязного снега, где долго лежал, хрипя от боли.

— Принц Джошуа?! — Над обрывом появилась взъерошенная голова. — Вы там, внизу?

Джошуа с трудом встал на ноги. Камарис спускался на пляж. Теперь он казался призрачной фигурой.

— Я здесь! — крикнул принц Джеремии. — Черт возьми, где герцог?

— Он идет, но пока я его не вижу, — возбужденно крикнул юноша. — Я сразу побежал за вами после того, как сказал ему. Мне спуститься и помочь вам? Вы ушиблись?

Джошуа обернулся и увидел, что Камарис остановился в нерешительности перед одним из черных отверстий в отвесной скале. Мгновением позже он исчез.

— Нет! — закричал Джошуа, потом обернулся к Джеремии: — Найди Изгримнура, заставь его поторопиться! Скажи ему, что Камарис ушел в пещеру! Я отмечу, в которую. Мы потеряем его, если я буду ждать. Я хочу привести его обратно.

— Вы… вы… — Оруженосец был растерян. — Вы хотите идти за ним?

— Будь я проклят, я не могу позволить ему идти туда одному — он безумен! Эйдон его знает, он может упасть, может потеряться… Я как-нибудь уж притащу его обратно, даже если придется драться с ним. Тогда я принесу его на плече. Но, Бога ради, скажи Изгримнуру, чтобы он поторопился с факелами и людьми! Беги, мальчик, беги!

Джеремия помедлил еще мгновение, потом скрылся в темноте. Джошуа преодолел небольшое расстояние до того места, где, шипя на снегу, лежал его факел, потом спустился по склону на пляж. Он быстро подошел к тому месту, где исчез Камарис, и нашел вход в пещеру, несколько отличающийся от других, выходивших у этого края скалы. Принц собрал несколько камней и кучей навалил их напротив отверстия, потом вошел, держа перед собой факел.

Изгримнур уставился на солдата:

— Что значит пропал?

Человек испуганно смотрел на него полуизвиняясь, полузащищаясь:

— То и значит, герцог Изгримнур. Этот ход, он раздваивается. Мы думали, на стенах вроде были отметины, как от факела, так там нет никого. Мы тогда и другие проходы обыскали. Эта гора как червем изъедена, туннели во все стороны.

— А вы кричали?

— Ну звали принца, громко, как могли. Никто не отозвался.

Изгримнур посмотрел на пещеру, потом на Слудига.

— Спаси нас Искупитель, — простонал он, — оба пропали. Придется теперь напустить на них ситхи. — Он повернулся к солдату: — Я вернусь до восхода. А до того времени продолжайте искать и звать.

Солдат кивнул:

— Да, сир.

Изгримнур некоторое время подергал себя за бороду, потом пошел обратно вдоль пляжа.

— О Джошуа, — сказал он тихо. — Ты дурак, да и я тоже. Все мы были дураками.

8 ЗАБРОШЕННЫЕ ПУТИ

Бинабик коснулся ее руки:

— Мириамель! Что вы обдумываете?

— Я пытаюсь придумать какой-нибудь выход. — В голове у нее стучало. Темная пещера, казалось, сжимается вокруг нее. — Мы должны как-нибудь выйти! Мы должны. Я не хочу быть запертой в этой ловушке. — Она перевела дыхание и посмотрела на Кадраха, сжавшегося у противоположной стены пещеры: — Как мог он поступать так, Бинабик? Как мог он так предавать нас всех?

— Он не имел знания о вас, когда проделывал это, — заметил тролль, — и он не имел думанья о вас, совершая предавание.

— Но он не сказал нам потом! Он ничего не сказал нам! Все то время, пока мы были вместе.

— Это сделано. Теперь мы имеем должность раздумывать о других вещах. — Он показал на дворров, которые сидели кружком и тихо пели: — Они предполагают, что норны будут приходить со скоростью. Они говаривали это мне. Защита уже покрошается. Дверь не будет стоять очень длительно.

— А они собираются просто сидеть и ждать, — с горечью сказала Мириамель. — Я не понимаю их, — впрочем, Кадраха я понимаю еще меньше. — Она встала и прошла мимо тролля. — Джисфидри, почему ты так бесполезно бродишь вокруг, когда норны стоят у двери? Неужели ты не понимаешь, что с нами случится? — Она слышала, что голос ее стал пронзительным, но ей было все равно.

Дворры боязливо смотрели наверх, раскрыв рты. Мириамель подумала, что они выглядят как гнездо полное птенчиков.

— Мы ждем, — начал Джисфидри.

— Ждете! Вот именно! Вы ждете! — (Они все ждали, чтобы эти твари, белые, как рыбье брюхо, вошли и взяли их — взяли ее и тролля тоже.) — Тогда давайте откроем эту дверь немедленно. Зачем откладывать? Мы с Бинабиком будем сражаться за свободу, и скорее всего нас убьют — убьют, потому что вы притащили нас в эту ловушку против нашего желания. И вы тоже будете убиты. Так что нет никакого смысла ждать дольше.

Джисфидри широко раскрыл глаза:

— Но… может быть, они уйдут?..

— Ты сам не веришь этому! Давай, открой дверь! — Ее страх усиливался, вздымаясь, как волны под ударами шторма. Она наклонилась, схватила тонкое запястье дворра и дернула. Хрупкий Джисфидри оказался тяжелым, как камень. — Встань, будь ты проклят! — закричала она и дернула изо всех сил. Встревоженные дворры бормотали что-то друг другу. Глаза Джисфидри сосредоточенно расширились; легко двинув сильной рукой, он разжал хватку Мириамели. Задыхаясь, она упала на каменный пол.

— Мириамель! — Бинабик поспешил к ней. — Вы повреждены?

Она сбросила руку тролля и села.

— Вот! — триумфально заявила принцесса. — Джисфидри, ты соврал!

Дворр смотрел на нее, как будто она вдруг взбесилась. Он прижал плоские пальцы к груди, как бы защищаясь.

— Соврал, — проронила она и встала. — Ты оттолкнул меня, чтобы я не заставляла тебя делать то, чего ты не хотел. Так почему ты не можешь оттолкнуть норнов? Ты что, хочешь умереть? Потому что норны, уж конечно, убьют вас, убьют меня — всех убьют. Может быть, правда, они снова сделают вас рабами, — ты на это надеешься? Почему ты сопротивляешься мне и не сопротивляешься им?

Джисфидри быстро повернулся к своей жене. Она смотрела на него, безмолвная и торжественная.

— Но мы ничего не можем сделать, — дворр, казалось, молил Мириамель о понимании.

— Всегда есть что-то, что можно сделать. Это может ничего не изменить, но мы должны хотя бы попробовать. Вы сильные, Джисфидри, — вы, народ дворров, очень сильны, вы все можете сделать: я смотрела, как твоя жена придает форму камню. Может быть, раньше вы всегда убегали, но теперь вам некуда спрятаться. Деритесь, черт возьми!

Исарда сказала что-то на языке дворров и получила быстрый бормочущий ответ от своих соплеменников. Джисфидри подошел к ним, и после этого дворры долго беседовали между собой. Голоса их журчали и шуршали, как вода, льющаяся на камень.

Наконец Исарда поднялась.

— Я буду с вами, — сказал она. — Вы говорите правильно. Бежать больше некуда, а мы, возможно, последние из нашего рода. Если мы умрем, никто не сможет ухаживать за камнем и возделывать его, никто не сможет находить в земле прекрасные вещи. Это будет позор. — Она повернулась к мужу и снова быстро заговорила с ним. Через мгновение Джисфидри прикрыл свои огромные глаза.

— Я сделаю так же, как моя жена, — сказал он с явной неохотой. — Но мы не говорим за остальных тинукедайя.

— Тогда поговори с ними, — настаивала Мириамель. — Времени так мало!

Джисфидри помедлил, потом кивнул. Остальные дворры смотрели на него, их странные лица были полны страха.

Мириамель сидела, скорчившись, в темноте, сердце ее бешено колотилось. Она совсем ничего не видела, но, вероятно, света хрустальных кристаллов было достаточно для дворров. Мириамель слышала, как они ходят взад и вперед по пещере, как она сама ходила бы по освещенной лампой комнате.

Она протянула руку и коснулась успокаивающе надежного плеча Бинабика, скрючившегося рядом с ней.

— Мне страшно, — прошептала принцесса.

— А кому нет? — Она почувствовала, что он гладит ее руку.

Мириамель открыла было рот, чтобы сказать что-то еще, когда легкое движение воздуха прошло сквозь камень за ее спиной. Сперва она подумала, что это странное колебание, которое она уже ощущала прежде, — так испугавшее Исарду и остальных дворров, но потом слабое голубоватое сияние возникло в пустой темноте там, где должна была находиться дверь. Это не было похоже на свет, потому что ничего не освещало, — нет, это была лишь тонкая небесно-голубая полоска, пульсирующая в темноте.

— Они идут, — задохнулась она. Сердце ее забилось еще сильнее. Все храбрые слова теперь казались глупыми. Она услышала, как стало громче хриплое дыхание Кадраха, сидевшего рядом с Бинабиком. Она почти ожидала, что он закричит, чтобы предупредить норнов. Мириамель не поверила, что он не знает никакого Искусства, способного помочь им, и что у него даже не осталось сил употребить те немногие хитрости, которые были ему еще доступны.

Голубая линия удлинялась. Теплый ветер прошел по комнате. Наверное, уже в десятый раз с тех пор, как дворры затемнили пещеру, она схватилась за лямки седельной сумки и вытерла пот с рукоятки своего кинжала. В другой руке у нее была Белая стрела Саймона; если норн схватит ее, принцесса ударит обеими руками. Мириамель задрожала. Норны. Белые лисицы. До встречи с ними оставалось всего несколько мгновений.

Джисфидри сказал что-то тихо, но выразительно на языке дворров. Исарда ответила тем же тоном откуда-то с другой стороны пещеры. Звуки движения дворров прекратились. В пещере стало тихо как в могиле.

Голубое сияние вырастало в грубый овал, пока один конец линии не встретился с другим. На мгновение жар стал сильнее, потом сияние погасло. Что-то заскрежетало и тяжело упало. Струя холода ворвалась в пещеру, но, если дверь и открылась, светлее не стало.

Будь они прокляты! — Отчаяние овладело ею. Омм слишком умны, чтобы войти с факелами. Мириамель крепче сжала нож: она дрожала так сильно, что боялась выронить его.

Внезапно раздался медленно нарастающий рокот, похожий на гром, и высокий крик, исходивший не из человеческого горла.

Сердце принцессы подпрыгнуло. Огромные камни над дверью пещеры, которые расшатали дворры, падали — она слышала, как высокий голос сердито завопил. За следующим обвалом последовал скрежещущий звук, потом закричали сразу несколько голосов. Через мгновение Мириамель почувствовала, что ее глаза щиплет. Она вдохнула, и ей показалось, что воздух прожигает ее насквозь.

— Встаньте! — закричал Бинабик. — Это ядовитый дым!

Мириамель поднялась на ноги. Она ничего не видела, казалось, все ее внутренности объяты пламенем. Сильная рука подхватила ее и потащила сквозь тьму. Пещера наполнилась странными криками, воплями и звуком рушащегося камня.

Следующие мгновения были воплощением слепого безумия. Она чувствовала, что ее вытащили на холодный воздух; через несколько мгновений Мириамель снова смогла дышать, хотя все еще ничего не видела. Рука, державшая ее, разжалась, принцесса споткнулась и упала.

— Бинабик! — закричала она и попыталась встать, но что-то удерживало ее. — Где ты?

Потом ее снова схватили, но на этот раз подняли на руки и быстро понесли сквозь темноту. Она ощутила скользящий удар. На мгновение тот, кто нес ее, остановился и опустил принцессу на пол. Последовала череда странных звуков, некоторые из них были хрипом боли, и через секунду ее снова подхватили на руки.

Наконец ее снова положили на твердый камень. Темнота была абсолютной.

— Бинабик? — позвала она. Поблизости возникла искра света, потом яркая вспышка. На мгновение она увидела тролля, стоящего у темной стены пещеры. Рука его была полна пламени. Потом он бросил то, что держал, и оно рассыпалось дождем шипящих искр. Маленькие огоньки горели повсюду. Неподвижные, словно вышитые на гобелене, во всех концах высокой пещеры стояли Бинабик, несколько дворров и почти дюжина других темных фигур. Каменная дверь, которая защищала их, лежала, разбитая на куски, у дальнего конца этой внешней пещеры. У нее было меньше секунды, чтобы восхититься эффектом зажигательного порошка тролля. Потом бледнолицая фигура ринулась к ней, высоко подняв длинный нож. Мириамель подняла собственный клинок, но колени ее, казалось, были связаны, так что она не могла выставить перед собой ногу. Нож метнулся к Мириамели, но лезвие остановилось на расстоянии руки от ее глаз.

Дворр, схвативший руку норна, дернул ее вверх. Раздался щелкающий звук, и норн был отброшен головой вперед.

— Иди в ту сторону, — задыхаясь сказал Джисфидри, показывая на темное отверстие в дальнем конце пещеры. В слабом, мерцающем свете он выглядел еще более странно, чем побежденный им враг: одна его рука безвольно повисла, конец сломанной стрелы дрожал в его плече. Дворр вздрогнул, когда еще одна стрела разбилась о стену пещеры рядом с ним.

Мириамель нагнулась и освободила ноги; она наступила на лук норнов. Его владелец лежал в нескольких шагах от нее, как раз у входа в убежище дворров. Большой обломок камня придавил его грудь.

— Двигайся быстро, быстро, — сказал Джисфидри. — Мы застали этих врасплох, но могут подойти еще хикедайя. — Его деловой тон не мог скрыть ужаса, который испытывал дворр. Его глаза, напоминавшие блюдца, казалось, готовы были выпрыгнуть из орбит.

Один из дворров метнул камень в лучника-норна. Тот пригнулся, но снаряд летел так быстро, что рука дворра еще не закончила движения, когда белолицый бессмертный откинулся назад и рухнул на пол.

— Побеги, — крикнул Бинабик, — пока не подходили новейшие лучники!

Мириамель бросилась за ним в отверстие тоннеля, все еще сжимая лук. Она остановилась на бегу, чтобы подобрать несколько разбросанных стрел. Засунув стрелу Саймона за пояс, чтобы не потерять, Мириамель вложила в лук одну из черных стрел и оглянулась. Джисфидри и остальные дворры пятились к отверстию, не отрывая испуганных глаз от норнов. Те медленно двигались следом за ними, пытаясь держаться на достаточном расстоянии, чтобы избежать мертвой хватки длинных рук дворров, но, очевидно, не собирались дать им легко ускользнуть.

Несмотря на нескольких убитых, норны казались спокойными и сосредоточенными, как охотящиеся насекомые. Мириамель повернулась и ускорила шаг. Бинабик зажег факел, и она последовала за его светом вниз по неровному туннелю.

— Они все еще идут за нами, — задыхалась она.

— Тогда побеги, пока мы не будем находить очень лучшего места для сражательства. Где этот монах Кадрах?

— Не знаю, — сказала Мириамель. И может быть, для всех было бы лучше, если бы он умер там. Эта мысль показалась ей жестокой, но справедливой. Лучше для всех.

Принцесса побежала дальше за подпрыгивающим факелом тролля.

— Джошуа пропал? — Изорн был потрясен. — Как он посмел рисковать собой даже ради Камариса?

Изгримнур не знал, как ответить на вопрос сына. Он свирепо дергал себя за бороду, пытаясь рассуждать логично.

— И все же это так, — сказал герцог. Он посмотрел на несчастные лица людей, собравшихся в палатке. — Солдаты несколько часов бегали по пещерам безо всякого результата. Ситхи готовятся идти вслед за этими двумя, и Тиамак пойдет с ними. Да, будь я проклят, подкосил нас Джошуа. Но теперь, более чем когда-либо, мы должны отвлекать Элиаса. Нам некогда проливать слезы.

Слудиг заглянул в дверной клапан:

— Скоро рассветет, герцог Изгримнур. И снег пошел. Люди знают, что-то случилось, они начинают беспокоиться.

Герцог кивнул. Про себя он проклинал жестокую судьбу, сбросившую армию Джошуа на его плечи.

— Будем делать то, что решили. После вчерашнего совета произошло только одно изменение: пропал Джошуа. Значит, нам нужен не один Двойник, а два.

— Я готов, — сказал Изорн. — У меня накидка Камариса. И смотрите! — Он вытащил из ножен меч. Лезвие и рукоятка были сверкающе черными. — Немного краски, и он стал Торном. — Молодой человек поймал расстроенный взгляд Изгримнура: — Отец, ты согласился на это, и с тех пор ничего не изменилось. Из всех, кому может быть доверена эта тайна, только я достаточно высок, чтобы сойти за Камариса.

Герцог нахмурился:

— Это так, но, притворяясь Камарисом, не вообрази, что ты действительно Камарис. Ты будешь нужен только живым и на коне. Не делай глупостей!

Изорн недовольно сверкнул на отца глазами, сердясь, что после всего, что он пережил, с ним обращаются как с ребенком. Изгримнур почти пожалел о своей отцовской заботе — почти, но не совсем.

— Ну хорошо. А кто будет Джошуа?

— Есть кто-нибудь, кто может сражаться левой рукой? — спросил Слудиг.

— Точно, — кивнул Фреозель. — Никто не поверит в Джошуа со здоровой правой рукой.

Изгримнур чувствовал, как его раздражение растет. Это безумие! Все равно что выбирать придворных для участия в представлении на День Святого Туната.

— Он должен только появиться несколько раз, а не сражаться, — прорычал Изгримнур.

— Но ему придется принять участие в битве, — настаивал Слудиг. — А иначе его никто не увидит.

— Я сделаю это, — сказал Хотвиг. Покрытый шрамами тритинг поднял руку, и браслеты на ней зазвенели. — Я могу сражаться обеими руками.

— Но… но он же совсем не похож на Джошуа, — извиняющимся тоном проговорил Стренгьярд. — Не правда ли? — Он протрезвел с тех пор, как герцог видел его в последний раз, но все еще казался расстроенным. — Хотвиг, вы… у вас очень широкая грудь и… и слишком светлые волосы.

— Он будет в шлеме, — заметил Слудиг.

— Арфист Сангфугол очень похож на принца, — предложил священник. — Он, во всяком случае, тонкий и темноволосый.

— Ха, — засмеялся Изгримнур. — Я не стал бы отправлять певца туда, где готовится такое кровопускание. Даже если бы ему не нужно было драться, он должен усидеть на лошади в самой гуще битвы. — Он покачал головой. — Но я и Хотвигу не могу разрешить делать это. Ты нам нужен — твои тритинги нам нужны. Вы наши самые быстрые всадники, и мы должны быть готовы к тому, что рыцари короля сделают вылазку из ворот. Кто еще? — Он повернулся к Сориддану: — У вас есть какие-нибудь идеи, барон?

Прежде чем Сориддан успел что-нибудь сказать, встал его брат Бриндаллес:

— Я примерно того же роста, что и принц, и я могу ездить верхом.

— Нет, это глупо, — начал Сориддан, но Бриндаллес остановил его, подняв руку:

— Я не такой боец, как ты, брат, но это я могу сделать. Принц Джошуа и эти люди многим рисковали для нас. Они рисковали попасть в плен или быть убитыми нами, принеся нам же правду, а потом помогли выгнать Бенигариса. — Он мрачно оглядел палатку. — Но что в этом хорошего для нас, если мы не выживем и не сможем наслаждаться этим, если наши дети будут лишены дома Элиасом и его неумершим союзником? Меня ставят в тупик все эти разговоры о мечах и магии, но если такая хитрость действительно необходима — что ж, я могу сыграть эту роль.

Изгримнур оценил его спокойную решимость и кивнул:

— Тогда решено. Спасибо тебе, Бриндаллес. Дай вам Эйдон удачи. Изорн, достань ему вещи Джошуа, которые подойдут, а потом сам возьми из одеждыКамариса все, что тебе необходимо. Судя по тому, что сказал Джеремия, я не думаю, что старик взял с собой шлем. Фреозель?

— Да, герцог Изгримнур?

— Скажи механикам, чтобы были готовы. Все остальные, идите к своим людям и готовьте их. Милость Божья да будет с нами.

— Да, — внезапно сказал Стренгъярд. — Да, конечно. Милость Божья да будет с нами.

Тот, Кто Всегда Ступает По Песку, безмолвно молился Тиамак, я иду в темное место, далеко от наших болот — дальше, чем когда-либо был. Пожалуйста, не теряй из виду болотного человека!

Солнца не было видно за штормовыми тучами, но глубокая ночная синева начинала бледнеть. Тиамак стоял на пляже Кинслага и смотрел на смутные силуэты, которые должны были быть башнями Хейхолта. Они казались невероятно далекими и неприступными, как горы.

Выведи меня оттуда живым, и я буду… и… он не мог придумать никакого обещания, способного соблазнить бога-защитника. Я буду уважать тебя. Я буду делать то, что правильно. Выведи меня оттуда живым, пожалуйста.

Снег кружился в воздухе, ветер стонал, вспенивая черный Кинслаг.

— Мы идем, Тиамак, — сказала Адиту из-за его спины. Она оказалась неожиданно близко, так что он подскочил от удивления при звуке ее голоса. Ее брат исчез в темном отверстии пещеры. Тиамак последовал за ним; шум ветра позади них начал утихать.

Тиамак был удивлен, обнаружив такую маленькую группу ситхи, и еще более удивлен, найдя среди них Ликимейю.

— Но разве ваша мать может оставить своих людей и идти вниз? — прошептал он Адиту. Перелезая через очередной валун и сжимая в руках сверкающий шар, который Джирики дал ему, Тиамак заметил, что Ликимейя обернулась и посмотрела на него с явным недовольством. Он был смущен и рассержен на самого себя, за то что недооценил остроту слуха ситхи.

Адиту рядом с ним скользнула вниз, ловкая, как олень.

— Если кто-то должен будет говорить от имени Дома Танцев Года, то там остался дядюшка Кендарайо'аро. Но во всех остальных случаях решения будут приниматься в зависимости от происходящего, и то, что должно быть сделано, будет сделано. — Она вдруг остановилась, подняла что-то с пола и начала внимательно рассматривать. Предмет был слишком мал, чтобы Тиамак мог понять, что это. — В любом случае есть вещи не менее важные, которые следует сделать здесь, внизу. Поэтому сюда пришли те, кто наилучшим образом способен сделать это.

Он и Адиту шли в хвосте небольшого отряда вслед за Джирики и Ликимейей, так же как и Кира'ату, маленькая тихая женщина ситхи. Еще одна женщина, по имени Чийя, неожиданно показалась Тиамаку даже более чуждой, чем остальные ситхи; рядом с ней шел высокий черноволосый мужчина Курои. Все двигались со странной грацией, которую Тиамак давно заметил в Адиту, и, кроме Адиту и ее брата, никто, видимо, не обращал на вранна больше внимания, чем смертные на собаку, увязавшуюся за солдатами.

— Я нашла песок, — сказала Адиту. Все утро она старалась говорить на вестерлинге даже со своими соплеменниками, за что Тиамак был ей очень благодарен.

— Песок? — Тиамак прищурился на невидимое нечто, зажатое между большим и указательным пальцем. — Да?

— Мы отошли уже далеко от берега моря, но он закруглен водой. Я бы сказала, что мы все еще идем по следу Джошуа.

Тиамак думал, что ситхи собираются найти принца при помощи какой-то особой магии бессмертных, и теперь не очень понимал, что делать с открытием Адиту.

— А разве вы… разве вы не… знаете, где находятся принц и Камарис? — Тиамак явно позабавил Адиту. Ее улыбка была вполне человеческой.

— Нет. Есть вещи, которые мы можем иногда делать, чтобы было легче найти кого-то или что-то. Но не здесь.

— Не здесь? Почему?

Улыбка исчезла.

— Потому что здесь происходят перемены. Ты чувствуешь? Я это чувствую так же сильно, как слышу вой ветра снаружи.

Тиамак покачал головой:

— Если нам будет что-то угрожать, надеюсь, вы мне скажете. Я далеко от своих болот и не знаю, где лежат опасные пески.

— Место, в которое мы идем, было когда-то нашим, — сказала Адиту серьезно, — но теперь нет.

— Вы знаете дорогу? — Тиамак оглядел наклонный туннель, бесконечные расщелины и почти одинаковые пересекающиеся проходы, в которых тьма была такой глубокой, что ее не могли развеять даже сверкающие шары ситхи. Страшно было даже подумать о том, что можно заблудиться в этих местах.

— Моя мать знает или во всяком случае скоро будет знать. Чийя тоже жила здесь.

— Ваша мать жила в этом месте?

— В Асу' а. Она прожила здесь около тысячи лет.

Тиамак содрогнулся.

Вранн не мог найти никакой логики в продвижении отряда, но он уже давно смирился с необходимостью доверять ситхи, хотя в них и было много такого, что пугало его. Адиту показалась ему очень странной, когда они встретились на Сесуадре, но она была одна. Она была диковинкой, какой сам Тиамак мог бы казаться сухоземцам. Но увидев столько ситхи вместе — во множестве ли на склоне горы к востоку от Хейхолта, или здесь, в маленьком отряде, — он впервые почувствовал, насколько они чужды смертным. Некогда они правили всем Светлым Ардом. Легенды говорили, что ситхи были добрыми хозяевами, но Тиамак не мог не задуматься, действительно ли они были так добры или просто не обращали никакого внимания на своих подданных. Если это так, то они жестоко поплатились за свою беспечность.

Курои остановился, и остальные остановились вслед за ним. Он сказал что-то на мелодичном языке ситхи.

— Здесь кто-то есть, — тихо сказала Адиту Тиамаку.

— Джошуа? Камарис? — Он не хотел думать, что все может оказаться гораздо хуже.

— Мы выясним.

Курои свернул в проход и сделал несколько шагов вперед. Через мгновение он, шипя, вернулся обратно. Адиту оттолкнула Тиамака и побежала к Курои.

— Не беги! — крикнула она. — Я Адиту!

Из туннеля появилась фигура с опущенным мечом.

— Принц Джошуа! — Облегчение нахлынуло на Тиамака. — Вы целы.

Принц долго смотрел на них, мигая от яркого света хрустальных шаров.

— Милость Эйдона, это действительно вы. — Он тяжело опустился на пол туннеля. — Мой… мой факел погас. Я был в темноте уже некоторое время. Мне казалось, я слышал шаги, но вы шли так тихо, что я не был уверен.

— Вы нашли Камариса? — спросил Тиамак. Принц горестно покачал головой. На лице его было загнанное выражение.

— Нет. Я потерял его из виду вскоре после того, как вошел в пещеру. Он не останавливался, как я ни звал. Он пропал! Пропал! — Джошуа пытался овладеть собой. — Я оставил своих людей без вождя — предал их! Вы можете отвести меня назад? — Он умоляюще оглядел окруживших его ситхи.

— Смертный герцог Изгримнур справится и без вас, — сказала Ликимейя. — Мы не можем терять время, возвращая вас, и не можем послать с вами кого-то из нас. А вы не найдете дороги.

Джошуа опустил голову. Ему было стыдно.

— Я совершил непростительную глупость и предал тех, кто доверял мне. И все это для того, чтобы найти Камариса, а он пропал. И он взял с собой Торн.

— Не казните себя из-за того, что уже сделано, принц Джошуа. — Адиту говорила с удивительной мягкостью. — Что же до Камариса, то не бойтесь. Мы найдем его.

— Как?

Ликимейя некоторое время смотрела на Джошуа, потом перевела взгляд на проход:

— Если меч будет двигаться к Скорби и второму клинку, что кажется очень вероятным, если судить по тому, что вы рассказали нам, тогда мы знаем, куда он пойдет. — Она посмотрела на Чийю. Та кивнула. — Мы пойдем туда кратчайшим путем, во всяком случае постараемся. Или мы найдем его, или достигнем верхних уровней раньше, чем он, и будем ждать там.

— Но он может вечно блуждать здесь внизу! — сказал Джошуа расстроенно, и Тиамак вспомнил свою недавнюю мысль.

— Я так не думаю, — сказала Ликимейя. — Если какая-то могучая сила притягивает мечи друг к другу — что могло бы быть нашей величайшей надеждой, потому что тогда мы можем надеяться, что эта сила приведет туда и Миннеяр, — он не заблудится, даже если его разум и помутился в такой степени, как вы говорите. Он будет похож на слепого человека, который ищет огонь в холодной комнате. Он найдет свой путь.

Джирики протянул руку принцу:

— Вставайте, принц Джошуа. У меня есть немного еды и воды. Вы подкрепите свои силы, и тогда мы найдем его.

Принц смотрел на него, и его беспокойство немного поутихло.

— Спасибо вам. Я так благодарен за то, что вы нашли меня. — Он принял руку Джирики и встал. Потом засмеялся: — Мне казалось, что я слышал голоса.

— Не сомневаюсь, что это так, — сказал Джирики. — И еще услышите.

Тиамак не мог не заметить, что даже бесстрастные ситхи почувствовали себя немного не в своей тарелке после замечания Джирики.

Медленно, почти незаметно туннели вокруг Тиамака начали меняться. По мере того как он и Джошуа следовали за бессмертными по извивающимся проходам, он стал замечать, что полы становятся более ровными, туннели несколько более правильными. Вскоре он увидел следы деятельности разумных строителей: прямые углы, каменные арки, окаймляющие широкие перекрестки, и даже несколько пятен резьбы на каменных стенах — повторяющиеся узоры вроде волн или длинных стеблей травы.

— Эти окраинные залы так и не были закончены, — сказала ему Адиту. — Либо они были построены слишком поздно, перед самым падением Асу'а, либо были заброшены ради более удобных путей.

— Заброшены? — Такого Тиамак даже вообразить не мог. — Зачем было делать такую работу, пробивая камень, а потом забрасывать их?

— Некоторые из этих проходов были построены моим народом при помощи тинукедайя, дворров, как их называют смертные, — объяснила она. — А на этот любящий камень народ иногда наносил резьбу просто так, ради удовольствия, как ребенок может сплести корзиночку из травы, а потом выбросить, когда приходит пора идти домой.

Болотный человек покачал головой.

Заботясь о своих смертных спутниках, ситхи остановились наконец отдохнуть в высоком гроте, на потолке которого висели тонкие сталактиты. В ярком свете хрустальных сфер Тиамак подумал, что это совершенно волшебное зрелище. На мгновение он даже обрадовался, что попал сюда. Мир внизу, по-видимому, был полон не только ужасов, но и чудес. Жуя кусок хлеба и ароматный, но незнакомый фрукт, принесенный ситхи, Тиамак задумался, как далеко они уже зашли. Казалось, что путешествие длилось большую часть дня, хотя расстояние от того места, где они стояли лагерем, до стен Хейхолта не заняло бы и четверти этого времени. Даже несмотря на то что путь был очень извилистым, казалось, что они все-таки должны были достигнуть цели, однако продолжали блуждать по огромным пещерам.

Это как призрачный дом Буайега в старой сказке, решил он, шутя только наполовину. Маленький снаружи, большой внутри,

Он повернулся, чтобы спросить Джошуа, обратил ли он внимание на эту странность. Принц смотрел на свой кусок хлеба, как будто был слишком усталым или расстроенным для того, чтобы есть. Внезапно пещера содрогнулась — или так показалось: Тиамак ощутил, что нечто двигается, скользит, но и Джошуа, и ситхи оставались на месте. Все в гроте как бы соскользнуло в одну сторону, но люди внутри грота скользили вместе с ним. Это было пугающее искажение, и долгое время после того, как оно прошло, Тиамаку казалось, что он одновременно находится сразу в двух местах. Мурашки побежали по его спине.

— Что случилось? — задохнулся он. То, что ситхи тоже выглядели обеспокоенными, совсем не утешило вранна.

— Это то, о чем я говорила прежде, — сказала Адиту. — По мере того как мы приближаемся к сердцу Асу'а, оно становится сильнее.

Ликимейя встала и медленно обвела всех взглядом, — Тиамак был уверен, что она использует не только глаза.

— Вставайте, — сказала она. — Времени мало. Тиамак с трудом поднялся на ноги. Взглянув на непреклонное лицо Ликимейи, он испугался. Ему внезапно захотелось, чтобы он держал рот закрытым и остался на поверхности со своими смертными товарищами. Но поворачивать назад было слишком поздно.

— Куда мы идем? — простонала Мириамель. Исарда, заменившая раненого мужа на посту предводителя маленького отрада, повернулась, чтобы посмотреть на нее.

— Идем? — спросила женщина-дворр. — Мы бежим, чтобы спастись.

Переводя дыхание, Мириамель остановилась, согнувшись. Норны атаковали их еще два раза за то время, что они бежали по темным переходам, но без лучников они не могли одержать верх над испуганными дворрами. И все-таки еще двое каменных садовников пали в сражении, а белокожие бессмертные не собирались прекращать преследование. После последней стычки Мириамель опять заметила преследователей, когда дворры повели их через проход, достаточно длинный и прямой, чтобы имело смысл оглянуться. В это мгновение они действительно показались ей порождениями лишенных света глубин — бледные, безмолвные и беспощадные. Норны, казалось, не спешили. Возможно, они просто старались не потерять беглецов из виду, ожидая своих соплеменников с луками и длинными копьями. Все, что она могла сделать, — это заставлять себя идти и не сдаваться, не падать на землю.

Она знала, что только везение помогло им бежать из пещеры-западни. Если Белые лисицы и ожидали какого-нибудь сопротивления, то, без сомнения, полагали, что это будет рукопашная схватка в темном углу. Отчаянная атака дворров в темноте и каменная лавина, устроенная ими, захватила бессмертных врасплох, позволив Мириамели и ее спутникам бежать. Но у принцессы не было иллюзий относительно того, можно ли обмануть хитроумных норнов дважды.

— Нам придется вечно бегать по туннелям, — сказала она Исарде. — Может быть, вы и можете выдержать это, но мы нет. И в любом случае там, наверху, наши люди в опасности.

Бинабик кивнул:

— Она говаривает с истинностью. Бежать недостаточно для нас. Мы имеем необходимость разыскивать путь из этого места.

Женщина-дворр не ответила, глядя на своего мужа, хромавшего к ним по проходу в обществе остальных дворров и Кадраха. Лицо монаха было пепельным, точно он потерял много крови, но Мириамель не заметила никаких повреждений. Она отвернулась, не желая тратить на него свое сочувствие.

— Расстояние между нами увеличилось, — сказал усталый Джисфидри. — Кажется, они согласны, чтобы мы бежали впереди. — Он прислонился к стене, откинув голову на камень. Исарда подошла к нему и нежно дотронулась широким пальцем до раны на его плече. — Шовенне мертв, и трое других тоже, — простонал Джисфидри. Потом он сказал что-то своей жене на певучем языке дворров, и Исарда издала горестный крик. — Раздавлены, как нежные кристаллы. Ушли.

— Если бы мы не убежали, они бы все равно погибли — и все остальные тоже. — Мириамель помолчала, чтобы справиться со своей яростью и ужасом. — Прости меня, Джисфидри. Мне очень жаль ваших людей. Мне в самом деле жаль.

Капли пота выступили на лбу дворра, сверкая в свете кристаллов.

— Мало кто оплакивает тинукедайя, — тихо ответил он. — Они делают нас слугами, они крадут у нас Слова Творения, они даже молят нас о помощи, если им это нужно, — но редко оплакивают нас.

Мириамели стало стыдно. Конечно же, он имел в виду, что она тоже использовала дворров — и ниски тоже, поняла принцесса, вспомнив о Ган Итаи, — как и их хозяева-ситхи.

— Отведите нас туда, откуда мы можем попасть наверх, — сказала она. — Это все, о чем я прошу. А потом ступайте и будьте благословенны, Джисфидри.

Прежде чем дворр успел ответить, внезапно заговорил Бинабик:

— Слова Творения. Все Великие Мечи выковывались при помощи Слов Творения?

Джсфидри посмотрел на него с некоторым подозрением, потом поморщился, когда его жена сделала ему больно, обрабатывая рану.

— Да. Это было необходимо для того, чтобы соединить их сущность — чтобы привести их существование в соответствие с Законом.

— Каковым Законом?

— Это Закон, который нельзя изменить. Закон, который заставляет камень быть камнем и воду быть водой. Он может быть… — он искал слово, — растянут или изменен на короткое время, но это чревато последствиями. Законы никогда не могут быть отменены.

Один из дворров в конце туннеля возбужденно заговорил.

— Имайон говорит, что чувствует, как они приближаются, — закричала Исарда. — Мы должны бежать!

Джисфидри рывком оттолкнулся от стены, и маленький отряд снова начал свой неровный бег. Усталое сердце Мириамели сильно билось. Неужели этому никогда не будет конца?

— Помоги нам выйти на поверхность, Джисфидри, — взмолилась она. — Пожалуйста.

— Да! Это очень важнее, чем когда-нибудь!

Мириамель обернулась, испуганная безумием в голосе Бинабика. Маленький человек выглядел пораженным ужасом.

— В чем дело? — спросила она его. Пот струился по его смуглому лбу.

— Я должен производить обдумывание, Мириамель, но никогда я не имел такого страха, как в настоящий момент. Первый раз я видывал тень за спиной, которая была всей нашей надеждой, и я предполагаю, Кикасут! говаривать таковые слова! — что монах, с вероятностью, имел справедливость! С вероятностью, мы не имеем ничего для деланья — вообще ничего.

С этими словами, повисшими в воздухе, он повернулся и поспешил за дворрами. Его внезапное отчаяние, подобно лихорадке, перешло к ней. Она почувствовала, как безнадежность охватила ее.

9 РУКА СЕВЕРА

Ветры завывали над вершиной Пика Бурь, но у подножия горы все было тихо. Лишенные Света впали в глубокий сон. Коридоры Нижней Наккиги были почти пусты. Обтянутые перчатками пальцы Утук'ку, тонкие и хрупкие, как ножки сверчка, лежали на подлокотнике трона. Она прислонила к камню свои древние кости и отпустила мысли в Дышащую Арфу. Они следовали ее изгибам и извивам до тех пор, пока Пик Бурь не исчез, а королева не превратилась в чистую мысль, движущуюся сквозь черные промежуточные пространства. Рассерженный Темный ушел из Арфы. Он передвинул себя к тому месту — если это можно было назвать местом, — где он мог действовать в согласии с ней, чтобы преодолеть последний шаг к исполнению своего векового плана. Но она все еще ощущала тяжесть его ненависти и зависти, воплощенной в сети бурь, распространившихся по верхнему миру.

В Наббане, где некогда правили невесть откуда взявшиеся императоры, снег завалил улицы; в огромной гавани высокие волны захлестывали корабли и выкидывали их на берег. Расколотые деревянные карраки лежали там, как кости великанов. Взбешенные килпы нападали на все, что двигалось по воде, и даже начали устраивать набеги на прибрежные города. Глубоко в сердце Санкеллана Эйдонитиса Клавеанский колокол висел безмолвный, скованный льдом, подобно Матери Церкви смертных, замороженной ужасом.

Во Вранне, отчасти защищенном от бури, тем не менее стало чудовищно холодно. Ганты, в основном уцелевшие, хотя тысячи их и погибли от холода, так и кишели в болотах, нападая на окраинные поселки. Немногие смертные Кванитупула, которые, несмотря на ледяной ветер, осмеливались выйти из дома, ходили только группами, вооруженные железом и факелами. Ганты, казалось, прятались в каждом темном углу. Детей держали в домах, двери и окна были заколочены даже в те немногие часы, когда шторм стихал. Альдхорт спал под белым одеялом, но если его вековые деревья и страдали под тяжелой рукой Севера, они делали это безмолвно. В сердце леса Джао э-Тинукай лежал опустевший, затянутый холодным туманом. Все земли смертных дрожали под прикосновением Пика Бурь. Шторма превратили Риммергард и Фростмарш в ледяную пустыню, Эрнистиру пришлось немногим лучше. Не успели эрнистирийцы привести в порядок дома, из которых был изгнан Скали из Кальдскрика, они были вынуждены вернуться назад в пещеры Грианспога. Дух народа, который так любили ситхи, дух, ярко пылавший недолгое время, снова превратился в слабое мерцание.

Буря повисла над Эркинландом. Черные ветры сгибали и ломали деревья, покрывали снегом дома; гром ревел, как яростный зверь, по всей земле. Злобное сердце шторма, полное вихря, дождя, снега и молний, билось над Эрчестером и Хейхолтом.

Утук'ку отметила все это со спокойным удовлетворением, но не стала останавливаться, чтобы смаковать ужас и отчаяние ненавистных смертных. Она должна была кое-что сделать. Это ожидало ее с тех самых пор, как перед ней положили бледное, холодное тело ее сына Друкхи. Утук'ку была старой и хрупкой. Ирония того, что ее собственный прапраправнук способствует отмщению, что он происходит из той самой семьи, которая уничтожила ее счастье, не ускользнула от нее. Королева почти улыбалась.

Ее мысли спешили дальше, вдоль шепчущихся нитей бытия, пока не прошли в еще более отдаленные места, куда из всех живущих могла добраться одна она.

Когда она ощутила присутствие существа, которое искала, она потянулась к нему, моля силы, которые были древними уже в Венига Досай-э, дать ей то, что было необходимо, чтобы сделать последний долгожданный шаг. Вспышка радости пробежала сквозь ее существо. Сила была там, более чем достаточная для ее целей; теперь оставалось только овладеть ею. Час приближался, и Утук'ку не нужно было больше терпеть.

— Мой глаз всегда подводит в самый нужный момент, — жаловался Стренгъярд. — А в эти дни, когда солнце не показывается и все время идет снег, я вообще ничего не вижу. Сангфугол, скажи мне, пожалуйста, что происходит?

— Пока видеть нечего.

Они сидели на склоне одного из подножных холмов Свертклифа, глядя вниз, на Эрчестер и Хейхолт. Дерево, под которым устроилась парочка, и невысокая каменная стена, наскоро сложенная ими, представляли собой жалкую защиту от ветра. Несмотря на два одеяла и плащ с капюшоном, в которые завернулся Сангфугол, арфист дрожал.

— Наша армия стоит перед стенами, герольды трубят в трубы. Изгримнур или кто-то еще, видимо, зачитывает ультиматум. Я все еще не вижу солдат короля… нет, вот кто-то показался на стенах. А я уж думал, что внутри вообще никого нет…

— Кто? Кто на стенах?

— Милость Эйдона, Стренгъярд, я не могу сказать. Фигуры, вот и все.

— Нам надо было подойти поближе, — раздраженно сказал священник. — В такую погоду с этой горы ничего не видно.

Арфист посмотрел на него:

— Ты, должно быть, рехнулся. Я музыкант. Ты книжник. Если уж на то пошло, мы слишком близко! Нам следовало бы оставаться в Наббане. А мы здесь, здесь и останемся. Ближе, вот еще. — Он подул в сложенные чашечкой руки.

Слабый звук рогов поплыл над ветром.

— Что это? — спросил Стренгъярд. — Что происходит?

— Они закончили предъявлять требования и, по-видимому, не получили никакого ответа. В этом весь Джошуа — дать Элиасу шанс благородно сдаться, когда мы прекрасно знаем, что он не сделает ничего подобного.

— Принц… обязан делать все, как полагается, — ответил Стренгъярд. — Боже мой, я надеюсь, что он здоров! Мне становится нехорошо, когда я думаю, что он и Камарис блуждают по этим ужасным пещерам!

— Там этот наббанаец, — возбужденно сказал Сангфугол. — Он действительно похож на Джошуа, во всяком случае отсюда. — Арфист внезапно повернулся к священнику: — Ты на самом деле считаешь, что я мог бы изображать принца?

— Ты очень похож на него.

Сангфугол с отвращением и горьким удивлением посмотрел на священника:

— Матерь Божья, Стренгъярд! Не надо делать мне одолжений. — Он поглубже зарылся в свои одеяла. — Вообрази меня на коне и с мечом! Искупитель, спаси нас всех!

— Но все мы должны делать то, что можем.

— Да, и все, что я могу делать, — это играть на моей арфе и петь. И если мы победим, я буду делать это очень старательно, а если нет, что ж, я смогу заниматься тем же самым, если останусь жив, только где-то в другом месте. Но чего я не могу, так это скакать, сражаться и убеждать всех, что я Джошуа.

Некоторое время они молчали, прислушиваясь к вою ветра.

— Если мы проиграем, боюсь, бежать будет некуда.

— Возможно. — Арфист еще немного помолчал, потом встрепенулся: — Наконец-то!

— Что? Что-то происходит?

— Они выдвинули вперед стенобойного барана, — спаси Бог, это страшная вещь. У него железная голова, похожая на голову настоящего барана — с загибающимися рогами и всем таким, — но он такой большой! Его толкает столько народу — и все равно кажется чудом, что удается столкнуть его с места. — Он резко выдохнул. — Люди короля стреляют из луков. Вот. Кто-то упал. И не один. Но баран все равно продвигается вперед.

— Да спасет их Бог, — тихо проговорил Стренгъярд.

— Как можно пустить стрелу на таком ветру, не говоря уж о том, чтобы попасть? А! Кто-то свалился со стены. По крайней мере одного из них нет. — Арфист возбужденно повысил голос. — Трудно увидеть, что происходит, но наши люди уже почти у стен. Вот, кто-то поставил лестницу. Солдаты поднимаются по ней. — Через мгновение он вскрикнул от удивления и ужаса.

— Что ты видишь? — Стренгъярд прищурил глаз, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь сквозь снежную завесу.

— Что-то свалилось на них. — Арфист был потрясен. — Огромный камень. Я уверен, что они все погибли.

— Да защитит нас Искупитель, — горестно сказал Стренгъярд. — Это в самом деле началось. Нам остается только ждать конца, каков бы он ни был.

Изгримнур прикрывал руками лицо, защищаясь от снежного вихря, но было очень трудно следить за происходящим, хотя от того склона, на котором он стоял, до стен Хейхолта было не больше пятидесяти локтей. Сотни вооруженных людей барахтались в сугробах, копошась, как насекомые. Сотни еще более смутных фигур сновали по стенам замка. Герцог тихо выругался. Все казалось чертовски далеким!

Фреозель залез на деревянную платформу, построенную механиками между подножием горы и пустынной, исхлестанной бурей громадой Эрчестера. Фальширец пригнулся, сопротивляясь ветру.

— Баран у самых ворот. Ветер сегодня наш дружок! Задает он работку ихним лучникам.

— Так ведь и нам он стрелять не дает, — проворчал герцог. — А места на стенах много, вот они и сбрасывают наши лестницы. — Он ударил кулаком по другой руке в железной рукавице. — Солнце взошло уже много часов назад, а мы пока что только вырыли несколько траншей в снегу.

Фреозель насмешливо посмотрел на герцога:

— Извините, сир герцог, но вы, видать, думали, что мы снесем эти стены еще до заката.

— Нет, нет. Видит Бог, Хейхолт хорошо построен. Но я не знаю, сколько у нас времени. — Он посмотрел вверх, на сумрачное небо: — Эта проклятая звезда, о которой все они без конца талдычат, висит прямо над головой. Я почти чувствую, как она жжет. Принца и Камариса нет. Мириамели нет. — Он снова посмотрел на Хейхолт, пытаясь разглядеть что-нибудь сквозь снежный вихрь. — А наши люди попросту превратятся, в ледышки, если мы будем держать их там слишком долго. Как бы мне хотелось, чтобы мы смогли разрушить эти стены до заката, но не больно-то много надежды на это.

Изорн показал наверх. Солдаты, собравшиеся вокруг, подняли головы.

— Там. На стенах.

Рядом с волнами в шлемах, выглядывающими из бойниц, появились другие защитники с мертвенно-бледными лицами. Их белые волосы развевались на ветру.

— Белые лисицы? — спросил Слудиг и сотворил знак древа.

— Вот именно. И в самом Хейхолте. Проклятые твари! — Изорн поднял свой выкрашенный черным меч и начал с вызовом размахивать им, но призрачные фигуры на стенах, по-видимому, не заметили этого. — Будь проклят Элиас, что за отвратительную сделку он совершил?!

Слудиг смотрел.

— Я не видел их раньше, — закричал он в смятении. — Милостивый Эйдон, они как демоны!

— Они и впрямь демоны! А Хейхолт теперь их гнездо.

— Но я не вижу, чтобы они что-нибудь делали.

— Ну и хорошо, — ответил Изорн. — Может быть, их слишком мало. Но они великолепные лучники. Я не понимаю, почему не видно луков?

Слудиг качал головой, потрясенный. Он не мог отвести глаз от страшных лиц норнов.

— Эйдон, спаси нас! — хрипло пробормотал он.

Барон Сориддан поднялся на платформу, с трудом передвигаясь в тяжелых доспехах.

— Какие новости? — спросил Изгримнур. Сориддан стащил с себя рукавицы и поднес руки к жаровне с углем.

— Все идет хорошо, надо полагать. Люди Элиаса стреляют по барану, и из-за этого он движется очень медленно, но все равно скоро будет у ворот. Некоторые осадные башни тоже скоро подойдут к стенам, и защитники сейчас стреляют в основном по ним. Нам повезло, что сегодня такой ветер и королевским лучникам плохо видно.

— Я это уже слышал, — проворчал герцог. — А я потихоньку схожу с ума. Черт бы побрал Джошуа, как он мог так бросить меня! — Он нахмурился, потом сотворил знак древа. — Прости меня, я не хотел это говорить.

Сориддан кивнул:

— Я знаю. Действительно ужасно, что мы даже не имеем представления, где он.

— Не только это тревожит меня. Слишком много вопросов остается без ответов.

— Что ты имеешь в виду?

— Если все, что они должны сделать, — это задержать нас, и если эта проклятая звезда действительно означает что скоро должно случиться что-то, что поможет Элиасу, то почему они тогда даже не пытаются поговорить. Я думал, что король захочет увидеть своего брата хотя бы для того, чтобы накричать на него и назвать предателем!

— Может быть, Элиас уже знает, что Джошуа здесь нет.

Изгримнур вздрогнул:

— Откуда ему знать? Джошуа пропал только прошлой ночью.

— Ты больше моего знаешь о таких вещах, герцог Изгримнур. Ты уже давно сражаешься с королем и его волшебными союзниками.

Изгримнур подошел к переднему краю платформы и посмотрел на темные стены Хейхолта:

— Может быть, они действительно знают? Может, они каким-то образом заманили Камариса внутрь — но, будь я проклят, это нисколько не означало бы, что и Джошуа пойдет следом. Они не могли на это рассчитывать.

— Я не могу даже догадываться, — сказал барон. — Я, собственно, пришел сказать, что хотел бы забрать часть людей к восточной стене. Мне кажется, пришла пора заставить их побеспокоиться и еще об одном месте.

— Валяй. Но вот что еще меня мучит: Элиас вовсе не кажется встревоженным. Осадный баран подошел так близко, и я бы на их месте предпринял по крайней мере одну вылазку, чтобы не дать нам поставить его на место.

— Я не могу тебе ответить. — Сориддан хлопнул его по руке. — Но если это все, что может сделать Верховный король, мы обрушим ворота через каких-нибудь пару дней.

— У нас может не быть дней.

Сориддан встал и направился к своей лошади.

— Мужайся, герцог Изгримнур, — крикнул он. — Все идет хорошо.

Изгримнур оглянулся:

— Джеремия!

Мальчик протиснулся через небольшую группу вооруженных людей в задней части платформы.

— Да, сир?

— Найди-ка мне немного вина, мальчик. Мои потроха промерзли даже больше, чем ноги.

Оруженосец поспешил к палаткам. Изгримнур повернулся и сердито посмотрел на ветреное, покрытое снегом поле битвы.

— Сохрани нас Бог! — ахнул потрясенный Слудиг. — Что они делают?

— Поют, — сказал Изорн. — Я видел такое под стенами Наглимунда. Это продолжалось очень долго.

Он смотрел на две дюжины ситхи, которые выехали вперед и теперь торжественно стояли на расстоянии полета стрелы от стен, по колено в сугробах.

— Как это поют?

— Они так сражаются, по крайней мере со своими родственничками. Если бы я понимал больше, я бы тебе объяснил.

— И это союзники, которых мы ждали? — Слудиг повысил голос, впадая в ярость. — Мы сражаемся не на жизнь, а на смерть, а они поют! Смотри! Наши там умирают!

— Ситхи умеют сражаться и по-другому, Слудиг. Это ты еще увидишь, я думаю. А в Наглимунде это пение сработало, хоть я и не знаю как. Они-таки повалили стены.

Его собеседник насмешливо фыркнул:

— Я лучше буду верить в барана, осадные башни да еще в людей с сильными руками. — Он посмотрел в небо: — Темнеет. А ведь сейчас еще не вечер.

— Облака сгущаются. — Изорн одернул лошадь, нервно переступавшую с ноги на ногу. — Мне не нравится, как это выглядит. Ты видишь эту тучу над башнями?

Слудиг посмотрел туда, куда указывал палец Изорна. Он моргнул:

— Молния! Это работа ситхи?

Действительно, сквозь завывающий ветер теперь были слышны только странные, ритмически поднимающиеся и опускающиеся голоса бессмертных.

— Не знаю, но это вполне возможно. Я видел, как они пели перед Наглимундом несколько дней, и все равно я не могу сказать тебе, что они делают. Но Джирики говорил мне, что его люди работают, чтобы противостоять какому-то волшебству норнов. — Изорн вздрогнул при раскате грома, разнесшемся по склону холма и пустынным улицам Эрчестера. Снова сверкнула молния, на мгновение, казалось, сковав все вокруг стен Хейхолта: людей, осадные машины, летящие снежинки и даже стрелы в полете. Потом вернулась грозовая тьма. Снова ударил гром. Ветер завыл сильнее. — Может быть, именно поэтому норны не стреляют из луков, — громко продолжал Изорн. — Они, наверное, готовят какой-нибудь фокус или заклятие — в любом случае вряд ли нам это понравится. О, я навидался достаточно ужасов в Наглимунде. Я молюсь, чтобы люди Джирики смогли сдержать их.

— Это безумие! — закричал Слудиг. — Я почти ничего не вижу!

Раздался новый удар, на сей раз потише. Это был не гром.

— Слава Узирису! Они подвели барана к воротам! — возбужденно закричал Изорн. — Смотри, Слудиг, они нанесли первый удар! — Подняв над собой черный меч, он пришпорил коня. На голове его был шлем с морским драконом, плащ развевался по ветру, и даже Слудигу пришлось напомнить себе, что это не Камарис, а сын его сеньора. — Надо найти всадников Хотвига и быть наготове, на случай если им удастся пробить ворота.

Слудиг тщетно искал среди пехотинцев, крутившихся вокруг, кого бы послать с поручением.

— Мы должны сказать твоему отцу! — крикнул он.

— Тогда иди. Я подожду. Но торопись! Кто бы мог подумать, что мы так быстро сделаем это?

Слудиг хотел было что-то сказать, но ничего не было слышно из-за шума бури. Он повернулся и поехал назад к склону горы, где наблюдал за битвой герцог Изгримнур.

— Баран у ворот! — ликующе сказал Сангфугол. — Ты только посмотри на него! Он большой, как три дома!

— Ворота больше. — Стренгъярд дрожал. — Я поражен, что они почти не сопротивляются.

— Ты же видел Эрчестер. Все бежали. Элиас и его ручной колдун опустошили это место.

— Но за стенами должно быть достаточно людей, чтобы защищать замок. Почему они не вырыли траншеи, чтобы задержать движение машин? Почему приготовили так мало камней, чтобы сбрасывать их на осадные лестницы?

— Камни, которые у них были, хорошо сделали свою работу, — сердито отрезал Сангфугол, раздраженный тем, что священник не разделяет его восторга. — Люди, попавшие под них, мертвее мертвого.

— Элисия, Мать Искупителя нашего! — Священник был возмущен. — Сангфугол, не говори так о павших. Я только хотел сказать, что не понимаю, почему защитники так плохо подготовлены к осаде, о которой Элиас должен был знать уже недели назад, да что там недели — месяцы!

— Король сошел с ума, — ответил арфист. — Ты же слышал, что говорят те, кто бежал из Эркинланда. Очень немногие остались, чтобы воевать на его стороне. Это все равно, что выгнать медведя из пещеры. Медведь свиреп, но он только зверь и всегда уступает человеческой хитрости.

— Хитрости? — Архивариус пытался стряхнуть снег со своего одеяла. Ветер легко преодолевал сложенный ими из камней низкий барьер. — В чем выражается наша хитрость? Нас все время водили за нос, как быка за кольцо.

Сангфугол легкомысленно махнул рукой. Он тоже дрожал от холода.

— Ну, например, Изорна и этого наббанайского парня заставили изображать Камариса и Джошуа; ты должен признать, что это очень остроумная выдумка… не считая, конечно, идеи о том, чтобы я играл роль принца. А пробираться под стены Хейхолта через туннели? Что может быть хитрее? Король об этом и за тысячу лет не догадался бы.

Стренгъярд, который яростно тер руки, пытаясь хоть немного согреть их, внезапно остановился.

— Король, может быть, и нет, но его союзники должны знать об этих туннелях. — Голос его задрожал. — Конечно, норны должны знать.

— Вот почему наши эльфы и пошли за принцем и Камарисом. Я видел их. Брата и мать Адиту и еще других. Не сомневаюсь, они могут о себе позаботиться… даже если норны знают о туннелях и ждут их там, как ты, похоже, решил.

— Тут что-то не так. — Стренгъярд встал. Снег сыпался с него. Ветер немедленно подхватывал белые хлопья и уносил их. — Совсем не так. Норны знают все об этих туннелях.

Он перешагнул через низкую каменную стену, сбросив несколько камней.

— Эй! Что ты делаешь?

— Я должен найти герцога Изгримнура. Мы в большей опасности, чем подозревали. — Он повернулся и побрел вниз с горы, пробираясь сквозь сугробы. Священник сгибался под порывами ветра. Он выглядел слабым, но полным решимости.

— Стренгъярд! — закричал Сангфугол. — Будь оно проклято, я не собираюсь оставаться здесь в одиночестве! Я пойду с тобой, какая бы безумная мысль ни пришла тебе в голову. — Он пошел вслед за архивариусом через каменный барьер. — Ты идешь прямо в бой! — закричал он. — В тебя стрела попадет!

— Я должен найти Изгримнура, — отозвался Стренгъярд. Цветисто ругаясь, арфист поспешил за ним.

— Изорн прав, сир, — сказал Слудиг. — Если мы пробьемся через ворота, надо предпринять мощную атаку. Люди уже видели норнов, и они испуганы. Если мы промедлим, преимущество снова будет на стороне короля. Кто знает, что случится, если он сделает вылазку, а мы будем сражаться у стен.

Изгримнур смотрел на высокие стены Хейхолта. Только на фоне такой бури, как эта, столь могучая крепость могла показаться маленькой. Может быть, действительно они смогут пробить ворота. Может быть, Слудиг и остальные правы: королевство Элиаса — гнилой плод, готовый свалиться с ветки прямо им в руки. Еще одна странная шипящая молния сверкнула над верхушками башен. Загремел гром, но сразу за ним раздался страшный треск — огромный баран врезался в ворота.

— Тогда иди, — сказал герцог Слудигу. Его вассал подвел свою дышащую паром лошадь к краю деревянной платформы, на которой стоял Изгримнур. — Хотвиг и его всадники все еще ждут на краю Кинсвуда. Нет. Подожди. — Герцог подозвал одного из только что вернувшихся всадников, дал ему послание для тритингов и отослал. — Ты возвращайся к Изорну, Слудиг. Скажи, чтобы держался крепко и чтобы приказал первым, кто войдет в ворота, идти пешком. Никаких запасных отрядов, пока я не увижу, чего Элиас ждет.

Пока герцог говорил, баран снова ударил в Нирулагские ворота. Бревна, казалось, немного подались внутрь, как будто огромные болты ослабли.

— Да, сир. — Слудиг повернул коня к полю битвы. Механики еще раз толкнули барана вперед. Обитая железом голова с размаху обрушилась на деревянную преграду. Ворота раскололись по всей длине, и даже сквозь шум бури Изгримнур услышал, как возбужденно закричали люди по всему полю. Барана оттащили назад и запустили снова. Нирулагские ворота зашатались и рухнули внутрь, взорвавшись сломанными балками и крутящимися скульптурами. Снежный вихрь поднялся в образовавшемся проходе. Изгримнур вытаращил глаза, не в силах поверить, что ворота упали. Когда снег улегся, несколько десятков замковых лучников двинулись в отверстие, готовые отразить атаку. За воротами не оказалось никакой спрятанной армии.

Несколько долгих мгновений противники смотрели друг на друга сквозь метель. Казалось, никто не может двинуться с места, настолько обе стороны были ошеломлены тем, что произошло. Потом маленькая фигурка в золотом шлеме подняла меч и бросилась вперед. Два десятка конных рыцарей и несколько сотен пеших солдат ринулись к пробоине в воротах Хейхолта.

— Черт меня побери, Изорн! — закричал герцог Изгримнур. Он высунулся так далеко вперед, что чуть не потерял равновесие и не свалился с платформы. — Вернись! Где Слудиг?! Слудиг! Останови его! — Кто-то дергал его за рукав, оттаскивая от края платформы, но Изгримнур не обращал на него внимания. — Неужели он не видит, что это было бы слишком просто! Изорн! — Он знал, что его голос никак не может быть услышан во всей этой суматохе. — Сориддан! Где ты?! Во имя красного молота Дрора, где мои гонцы?!

— Герцог Изгримнур! — Стренгъярд, архивариус, все еще тянул его за рукав.

— Убирайся, будь ты проклят! — ревел Изгримнур. — Мне не нужен священник, мне нужны конные рыцари! Джеремия, беги к Сориддану, — крикнул он. — Изорну навязали атаку! Скажи барону, чтобы скакал туда.

Но Стренгъярд не унимался:

— Пожалуйста, герцог Изгримнур, вы должны выслушать меня!

— У меня нет сейчас для тебя времени! Мой сын только что, как дурак, ворвался внутрь.. Изорн, похоже, решил, что он действительно Камарис, и это после всего того, что я говорил ему.

Он метался по платформе, успокаивая себя тем, что солдаты были разъярены не меньше, чем он. Священник преследовал герцога, как собака, покусывающая за ноги быка. Наконец он вцепился в накидку Изгримнура и дернул изо всех сил, так что старый риммер потерял равновесие и чуть не упал.

— Во имя всего святого, Изгримнур! Вы должны выслушать меня!

Герцог смотрел на раскрасневшееся лицо священника. Повязка Стренгъярда съехала почти на нос.

— Ну, что тебе надо? — требовательно спросил Изгримнур. — Мы вышибли ворота. Это война, священник.

— Норны должны знать о туннелях, — настойчиво сказал Стренгъярд.

Изгримнур увидел арфиста Сангфугола, прячущегося у края платформы, и подумал, что могут делать священник и арфист в центре событий, которые их не касаются.

— Что ты хочешь сказать?

— Они должны знать. А если мы можем додуматься послать кого-то под стенами замка…

Крики людей, несущихся по склону горы к разбитым воротам, вой ветра и грохот грома были внезапно перекрыты ужасным скрежещущим звуком. Лошади попятились, а некоторые солдаты на платформе зажали уши руками.

— О, милостивый Эйдон, — сказал Изгримнур, глядя вверх, на Хейхолт. — Нет!

Последние пехотинцы Изорна пробивали путь через отверстие в воротах. За их спинами, вырастая из заснеженной земли и руин, оставленных стенобитным бараном, поднимались вторые ворота. Они двигались быстро, скрежеща, как зубы людоеда, грызущего кость. Через несколько мгновений отверстие было закрыто. Под покровом земли и снега были видны тусклые металлические пластины, которыми были обиты эти ворота.

— О помоги мне Бог, я был прав! — простонал Изгримнур. — Они поймали в ловушку Изорна и его людей! Милостивый Узирис.

В беспомощном ужасе он смотрел, как механики откатили барана назад и начали колотить по вторым воротам. Обитое металлом дерево не поддавалось ни на дюйм.

— Они думают, что захватили Камариса, — сказал Стренгъярд. — Это они ипланировали с самого начала.

Изгримнур обернулся и схватил священника за рясу, почти упершись носом в его лицо.

— Ты знал? Ты знал?!

— Боже мой, Изгримнур, нет, конечно я не знал. Но теперь это стало очевидно.

Герцог отпустил его и начал выкрикивать неистовые распоряжения, посылая вперед оставшихся лучников, чтобы те помогли защитить механиков, на которых обрушился град стрел со стен Хейхолта.

— И найдите мне этого проклятого генерала ситхи! — орал он. — Того, в зеленом! Эти эльфы должны помочь нам пробить новые ворота!

— Вы все-таки должны выслушать меня, Изгримнур, — сказал священник. — Если ситхи знают об этих туннелях, то и норны должны. Король Бурь, когда был жив, царствовал в Асу'а.

— Что это значит? Говори яснее, будь ты проклят! — Изгримнур был в ярости. — Мой сын попал в ловушку, и с ним чертовски мало людей! Мы должны сломать эти новые ворота и идти за ним внутрь!

— Я думаю, вы должны посмотреть… — начал Стренгьярд, когда еще один взрыв возбужденных криков прервал его. На этот раз они доносились из-за спины Изгримнура.

— Поднимаются через Эрчестер! — кричал всадник. — Белые лисицы!

— Думаю, вам надо оглянуться, — сказал Стренгъярд и вздохнул. — Если мы могли пройти под стенами, то и они могут.

Даже в полутьме можно было разглядеть, что армия, идущая по Центральному ряду, состояла не из людей. Белые лица светились в темноте. Белые руки сжимали острые пики. Теперь, когда они были на виду и необходимость скрываться пропала, норны начали петь. Триумфальный речитатив болью отдавался в ушах Изгримнура.

Герцог позволил себе мгновение полного отчаяния.

— Искупитель, спаси нас! Мы попали в западню, как кролики. — Он похлопал священника по плечу в немой благодарности. — Ко мне, люди Джошуа, ко мне! — Он махнул рукой Джеремии, требуя своего коня.

Норны с пением поднимались по Центральному ряду.

10 ОКОЛО ПРУДА

— Наверх, к дереву… — пробормотал Гутвульф. Его лицо под рукой Саймона было горячим, как печка, и скользким от пота. — К горящему дереву. Хочет идти…

Графу становилось все хуже, и Саймон не знал, что делать. Он все еще сильно хромал после своих мучений, ничего не знал об искусстве целения и к тому же находился в темной дыре, где не было ничего способного помочь Гутвульфу.

Он смутно помнил, что лихорадка должна сама себя выжечь, и потому укрыл пылающего графа разбросанными по полу тряпками, но не был до конца уверен в своей правоте, наваливая теплые вещи на человека, который, казалось, сгорал заживо.

Совершенно беспомощный, он снова сел подле Гутвульфа, прислушиваясь к его бреду и молясь, чтобы граф выжил. Темнота давила на него, как сокрушительные глубины океана, мешая дышать и думать. Он пытался отвлечься, вспоминая то, что видел в странных местах, в которых побывал. Больше всего ему хотелось бы делать что-нибудь, но сейчас делать было нечего. Он мог только ждать.

Что-то коснулось его ноги, и Саймон протянул руку, думая, что это несчастный Гутвульф. Вместо этого пальцы Саймона коснулись теплого меха. Юноша издал удивленный крик и отшатнулся, ожидая, что через мгновение ощутит коготки крысы, а может быть, и что-нибудь похуже. Но ничего не произошло, так что Саймон свернулся клубком и лег. Потом чувство ответственности за Гутвульфа победило, и он снова пододвинулся к графу. Преодолевая брезгливость, он ощупал землю перед собой и снова обнаружил пушистое существо. Оно отшатнулось, так же как и он, но не ушло далеко. Это была кошка. Саймон нервно засмеялся, потом протянул руку и погладил ее. Кошка выгнула спину под его рукой, но ближе не подошла. Она устроилась у груди слепого, и движения Гутвульфа стали не такими порывистыми, дыхание успокоилось. Казалось, присутствие кошки помогло ему. Саймон тоже почувствовал себя не таким одиноким и решил быть осторожным, чтобы не напугать животное. Он отщипнул кусочек от оставшейся хлебной горбушки и предложил кошке, которая понюхала, но есть не стала. Саймон сам съел несколько крошек, потом попытался найти удобную позу, чтобы заснуть.

Он проснулся, почувствовав, что что-то произошло. В темноте было невозможно различить никаких изменений, но у него было неуловимое ощущение, что все вокруг как-то поднялось и он оказался в совершенно незнакомом месте, понятия не имея, как попал туда. Но вокруг него валялись те же самые тряпки, и тихое затрудненное дыхание Гутвульфа слышалось рядом. Саймон подполз к графу, осторожно отодвинул теплую, мурлыкающую кошку и был обрадован, ощутив, что мышцы слепого уже не сведены судорогой. Очевидно, лихорадка проходила. Возможно, кошка была его товарищем и ее присутствие помогло ему. Саймон позволил кошке вернуться на прежнее место. Странно было не слышать больше голоса Гутвульфа.

В первые часы болезни у графа бывали просветления, хотя он был так измучен голосами и прежним одиночеством, что нелегко было отличить правду от кошмарных снов. Он говорил о том, что полз сквозь тьму, отчаянно пытаясь найти Сверкающий Гвоздь, хотя, как ни странно, он, казалось, вовсе не думал о нем как о мече, но как о живом существе, зовущем его. Саймон вспомнил беспокоящую силу Торна и подумал, что немного понимает, о чем говорит граф.

Трудно было вылущить зерно истины из отрывочных фраз слепого, полубезумного человека. Саймон представлял себе графа, бредущего сквозь туннели на зов, который он не мог оставить без внимания. Гутвульф зашел далеко от своих обычных маршрутов и слышал множество ужасных вещей. Наконец он пополз и, когда узкий туннель закончился тупиком, начал копать, преодолевая последнюю преграду между ним и объектом его вожделения.

Он прокопал ход в могилу Джона, с содроганием понял Саймон. Как слепой крот в поисках морковки. Рылся… рылся…

Гутвульф все-таки получил долгожданный трофей и каким-то образом нашел дорогу обратно к своему гнезду. Но, по-видимому, даже радости от обладания вещью, о которой он так мечтал, не было достаточно для того, чтобы он оставался в своем тайнике. По какой-то причине он отважился выйти; скорее всего затем, чтобы украсть немного еды в литейной, — ибо откуда еще у него могли взяться хлеб и вода? — но возможно и для чего-то другого, более сложного.

Почему он пришел ко мне? — думал Саймон. Для чего он рисковал встретиться с Ничем? — Он снова вспомнил о Торне, о том, как он, казалось, почти выбрал, куда хочет идти. Может быть, Сверкающий Гвоздь хотел найти… меня.

Эта мысль была пугающе соблазнительной. Если Сверкающий Гвоздь тянулся к великому столкновению, которое должно было вскоре произойти, тогда, может быть, он каким-то образом знал, что Гутвульф по собственной воле никогда больше не выйдет на свет. Как Торн выбрал Саймона и его спутников, чтобы они отнесли его с Урмсхейма к Камарису, так, может быть, Сверкающий Гвоздь выбрал Саймона, чтобы он пришел с мечом в Башню Зеленого ангела и дал бой Королю Бурь. Возникло еще одно смутное воспоминание.

В моем сне Лилит сказала, что меч был частью моей истории. Она именно это имела в виду! Детали были странно туманными, но он помнил человека с грустным лицом, который держал меч у себя на коленях, ожидая чего-то. Дракона!

Саймон провел пальцами по спине кошки, потом по руке Гутвульфа. Наконец он коснулся Сверкающего Гвоздя. Граф застонал, но не сопротивлялся, когда Саймон осторожно разжал его пальцы. Он почтительно провел рукой по грубой поверхности самого Гвоздя, привязанного под гардой. Гвоздь с древа казней святого Узириса! Кроме того, насколько он помнил, какая-то реликвия святого Эльстана была запечатана в полой рукояти. Меч Престера Джона. Как удивительно, что бывший судомой мог коснуться такой вещи!

Саймон осторожно взялся за рукоять. Она, казалось… подошла. Она лежала в его руке так удобно, как будто была сделана именно для него. Все другие мысли о клинке и о Гутвульфе ушли. Он сидел в темноте и чувствовал, что меч — продолжение его руки, его продолжение. Он встал, не обращая внимания на ноющие мышцы, и резко ударил темную пустоту перед собой. Однако, ужаснувшись при мысли, что он может нечаянно ударить Сверкающим Гвоздем по каменной стене пещеры и затупить лезвие, он снова сел, потом отполз в свой угол пещеры и растянулся на камне, прижимая к себе меч, как будто это был ребенок. Металл, касавшийся его кожи, был холодным, лезвие — острым, но Саймону не хотелось его отпускать. На другой стороне пещеры Гутвульф беспокойно бормотал.

Прошло некоторое время (Саймон не знал, спал он или нет), когда он внезапно понял, что чего-то не хватает. Он не слышал больше дыхания графа. Мгновение, пока он, спотыкаясь, шел по неровному полу, Саймон цеплялся за безумную надежду, что Гутвульф почувствовал себя настолько лучше, что решил прогуляться, но Сверкающий Гвоздь, все еще зажатый в его руке, делал это предположение очень маловероятным. Слепой ни на минуту не позволил бы никому взять его меч. Когда Саймон подполз к Гутвульфу, кожа графа была холодной, как речной ил.

Он не плакал, но чувство потери было очень велико. Он скорбел не по Гутвульфу, человеку, которого он, не считая последних безумных дней, знал как жестокого убийцу, но по самому себе, снова оставшемуся в одиночестве.

Почти в одиночестве. Что-то толкнуло его в голень. Кошка, казалось, пыталась привлечь его внимание. Саймон был уверен, что она скучает по своему другу. Возможно, она думала, что каким-нибудь образом Саймон может разбудить Гутвульфа, раз уж она потерпела неудачу.

— Извини, — прошептал он, погладив ее спинку и нежно потянув за хвост, — он ушел в другое место. Мне тоже одиноко.

Ощущая леденящую пустоту, он опустился на колени и попытался разобраться. Теперь у него не было иного выбора, кроме как отправиться в темные туннели, хотя он и сомневался, что сможет найти дорогу без провожатого. Два раза он шел по этому зачарованному лабиринту, и смерть следовала за ним так близко, что он почти слышал ее терпеливые шаги; было бы глупо надеяться, что ему снова может повезти. Тем не менее другого выхода не было. Башня Зеленого ангела была где-то наверху, а Сверкающий Гвоздь следовало отнести туда. Если Джошуа и его люди до сих пор не принесли Торн, он сделает то, что сможет, хотя это, без сомнения, кончится поражением. Он так много должен тем, кто отдал свои драгоценные жизни за него.

Трудно было положить Сверкающий Гвоздь — он уже чувствовал, что боится его потерять почти так же, как Гутвульф, хотя в маленькой пещере нечего было опасаться, — но он мало что мог сделать, держа меч в руке.

Прислонив Сверкающий Гвоздь к стене, он приступил к неприятной процедуре раздевания мертвого графа. Сняв с Гутвульфа оборванную одежду, он взял несколько разбросанных по пещере тряпок и завернул в них тело — жалкая пародия на то, что делали священники в Доме Приготовлений. Отчасти он чувствовал нелепость таких стараний ради человека, который не пользовался никакой любовью при жизни и будет вечно лежать в темноте пещеры, никем не оплакиваемый, — но Саймон твердо решил сделать все возможное для спасшего его графа. Моргенс и Мегвин отдали свои жизни за него, и им не было дано ни церковного поминовения, ни последнего ритуала — нигде, кроме как в сердце Саймона. Гутвульф не должен отправиться в Потусторонние Поля не отпетым.

Закончив, он встал.

— «Господь наш да защитит тебя», — начал он, пытаясь припомнить слова молитвы о мертвых.

— И Узирис, Сын Его единственный,

Наверх тебя да поднимет.

Да будешь ты перенесен в долину зеленую

Владений Его,

Где на вершинах гор души добрых и справедливых поют

И на деревьях Ангелы Его

Радость голосом Бога возглашают…

— Спасибо тебе, Гутвульф, — сказал он, когда молитва была закончена. — Прости, что я взял у тебя меч, но я попытаюсь сделать то, что должно быть сделано.

Он начертал знак древа, надеясь, что, несмотря на темноту, Бог увидит и заметит Гутвульфа, когда граф наконец предстанет перед ним, потом натянул на себя одежду и сапоги покойного. Годом раньше он бы дважды подумал, прежде чем прикоснуться к одежде умершего, но Саймон сам подходил к смерти так близко, что теперь был более практичен. В пещере было тепло и безопасно, но кто знает, какие холодные ветры и острые камни ждут его?

Когда он допил последние капли воды из миски, кошка снова потерлась о его ноги.

— Ты можешь пойти со мной или остаться здесь, — сказал он ей, — как хочешь.

Саймон поднял Сверкающий Гвоздь, обернул тряпкой лезвие под рукоятью и привязал меч к поясу, чтобы руки оставались свободными. Теперь меч был снова с ним, и Саймон почувствовал мгновенное облегчение.

Когда он ощупью двинулся к отверстию пещеры, кошка пошла с ним, проскальзывая взад и вперед между ногами.

— Я так упаду, — сказал он. — Перестань.

Боком Саймон прошел немного по проходу, а кошка продолжала путаться у него в ногах, пока он не споткнулся. Саймон протянул к ней руку, потом глухо засмеялся, поняв, насколько бессмысленны все попытки поймать юркого зверька в полной темноте. Кошка прошла под его рукой, а потом скользнула в сторону в противоположном направлении. Саймон остановился.

— В ту сторону, не в эту? — спросил он громко. Через мгновение юноша пожал плечами, потом снова рассмеялся. Несмотря на все ужасы, которые он уже пережил и через которые ему еще предстояло пройти, он чувствовал себя странно свободным. — Ну ладно. Пойду за тобой. Скорее всего ты притащишь меня к самой большой крысиной норе в Светлом Арде.

Кошка подтолкнула его, потом скользнула вверх по коридору. Ощупывая стены, окруженный непроницаемой тьмой, Саймон следовал за ней.

Исарда остановилась у основания ступеней и возбужденно спросила что-то у своего мужа. Джисфидри ответил. Они нагнулись, чтобы осмотреть потрескавшуюся балюстраду.

— Это место, — сказал Джисфидри. — Если вы пойдете по этим ступеням наверх, то придете в смертный замок, построенный поверх этого.

— Куда именно? — спросила Мириамель. Она положила свой лук и мешок на пол туннеля и прислонилась к каменной стене. — В какое место замка?

— Мы не знаем, — ответила Исарда. — Все это было построено уже без нас. Ни один тинукедайя не касался этих камней.

— А вы? Куда вы пойдете? — Она посмотрела наверх, в лестничный проем. Он уходил в темноту, куда уже не достигал слабый свет кристаллов дворров.

— Мы найдем другое место. — Джисфидри посмотрел на жену. — Нас осталось совсем мало, но здесь все еще есть места, где нужны наши руки и глаза.

— Пора нам уходить, — настойчиво сказал Бинабик. — Мы не имеем знания, как очень далеко норны.

— Почему вы не хотите идти с нами? — спросила Мириамель у дворров. — Теперь вы должны понять, что наша битва и ваша тоже.

Джисфидри содрогнулся и поднял длинные руки, как бы отстраняя ее.

— Неужели вы не понимаете? Мы не принадлежим свету и миру судходайя. Вам уже удалось изменить нас: мы сделали то, чего никогда не делают тинукедайя. Мы… мы убивали тех, что некогда были нашими хозяевами. — Он пробормотал что-то на языке дворров. Исарда и другие уцелевшие дворры огорченно повторили хором его слова. — Нам долго придется учиться жить с этим. Мы не принадлежим к верхнему миру. Позвольте нам уйти и найти темноту и глубину, умоляем вас.

Бинабик, много разговаривавший с Джисфидри на последнем отрезке пути, вышел вперед и протянул дворру свою маленькую руку.

— Да находите вы безопасность! — торжественно сказал тролль.

Дворр смотрел на него мгновение, как бы не понимая, потом протянул паучьи пальцы и сжал руку тролля.

— И ты. Я не стану говорить, о чем я думаю, потому что мысли мои полны страха и боли.

Мириамель подавила готовые возражения. Дворры хотят уйти. Они выполнили обещание, которое дали ей.

— Они были испуганными и несчастными; на поверхности земли от них больше будет беспокойства, чем помощи.

— Счастливого пути, Джисфидри, — сказала она, потом повернулась к его жене: — Исарда, спасибо, что показала мне, как вы ухаживаете за камнем.

Женщина-дворр склонила голову:

— Да будет путь ваш счастливым.

Пока она говорила, кристаллы замерцали. Подземное помещение, казалось, поднялось, содрогаясь в конвульсии без движения. Когда все снова стало таким, как прежде, дворры зашептались.

— Теперь нам пора идти, — сказала Исарда, ее темные глаза расширились от страха. Она и ее муж повернулись и повели свой спотыкающийся, тонконогий отряд в темноту. Через несколько мгновений коридор опустел, как будто дворров здесь никогда и не было. Мириамель моргнула.

— Мы тоже имеем должность проследовать. — Бинабик пошел вверх, потом обернулся: — Где монах?

Мириамель оглянулась. Кадрах, тащившийся в самом хвосте отряда дворров, сидел на земле, глаза его были полузакрыты. В мерцающем свете факела казалось, что он раскачивается взад и вперед.

— Он нам не нужен. — Она нагнулась, чтобы поднять свои вещи. — Оставим его здесь. Пусть идет за нами, если захочет.

Бинабик нахмурился:

— Окажите ему воспомоществование, Мириамель. Вы же не хотите производить оставление этого человека для нахождения норнами.

Она не была уверена, что монах заслуживает чего-то лучшего, но все-таки пожала плечами и подошла к нему. Рывок за руку заставил Кадраха медленно подняться на ноги.

— Мы идем.

Кадрах взглянул на нее.

— А, — только и сказал он, прежде чем последовать за принцессой по древней лестнице.

Пока ситхи уводили их дальше и дальше в глубины под Хейхолтом, Тиамак и Джошуа обнаружили, что выглядят изумленными, как фермеры Озерного края во время первого визита в Наббан.

— И подумать только, — воскликнул Джошуа, — что все это было подо мной в те годы, когда я жил здесь! Я бы с радостью провел в этих местах всю жизнь — исследуя, изучая…

Тиамак тоже был потрясен. Грубые коридоры внешних туннелей сменились полуразрушенным великолепием, какого он никогда не мог вообразить и, даже увидев, с трудом верил в его существование. Огромные залы, которые, казалось, были целиком вырезаны из живого камня, каждая стена выглядела искусно вышитым гобеленом; кажущиеся бесконечными лестницы, тонкие и прекрасные, как паутина, уходившие вверх, в темноту, или тянувшиеся через черную пустоту; другие залы, вырезанные наподобие лесных полян или склонов гор с бурными водопадами, хотя все было сделано из камня. Даже в руинах Великий Асу'а был прекрасен.

Те, Кто Наблюдают И Творят, думал Тиамак. То, что я увидел это место, — достойное вознаграждение за каждый кусочек моих страданий! Моя хромая нога, часы, проведенные в гнезде гантов, — я не отдал бы всего этого, если бы вместе с ними должен был потерять память об Асу'а.

Пока они кружили по пыльным боковым коридорам, Тиамак наконец оторвал глаза от чудес, окружавших его, и обратил внимание на странное поведение своих спутников-ситхи.

Когда Ликимейя и ее отряд остановились, чтобы дать смертным отдохнуть в высоком зале, арочные окна которого были засыпаны грязью и булыжником, Тиамак уселся подле Адиту.

— Простите мне, если мой вопрос покажется вам грубым, — сказал он мягко. — Ваши люди оплакивают свой покинутый дом? Вы кажетесь какими-то рассеянными.

Адиту склонила голову:

— Отчасти да. Грустно видеть прекрасные вещи, которые создал наш народ, в таком запустении, а что касается тех, кто жил здесь… — она сделала затейливый жест, — им еще больнее. Ты помнишь комнату с резьбой в виде огромных, покрытых цветами ступеней — Зал Пяти Лестниц, как мы его называем?

— Мы задержались там довольно долго, — сказал Тиамак, вспоминая.

— Это было место, где умерла мать моей матери, Врисейу Рассветное Перышко.

Болотный человек вспомнил бесстрастную Ликимейю в центре той широкой комнаты. Кто поймет этих бессмертных?

Адиту покачала головой:

— Но это не самая серьезная из причин, по которым мы, как ты сказал, рассеянны. Тут есть… присутствия. Вещи, которых быть не должно.

Тиамак и сам почувствовал прикосновение того, что, как ему казалось, имела в виду Адиту. Дуновение ветра, казавшееся настойчивым, как пальцы слепого, эхо, в котором можно было расслышать чьи-то голоса.

— Что это значит?

— Что-то проснулось здесь, в Асу'а. То, что не должно было просыпаться. Это трудно объяснить. Чем бы оно ни было, оно дало видимость жизни тому, что не должно было иметь ее.

Тиамак неуверенно нахмурился:.

— Вы имеете в виду… призраков?

Улыбка Адиту была мимолетной.

— Если я правильно поняла Первую Праматерь, когда она учила меня значению слов смертных, то нет. Нечто другое. Но различие показать очень трудно. Ваш язык не приспособлен для этого, и вы не видите или не чувствуете того, что мы.

— Откуда вы знаете? — Он посмотрел на Джошуа, но принц внимательно изучал орнамент резных стен.

— Потому что, если бы это было так, — ответила Адиту, — я подозреваю, что вы не сидели бы здесь так спокойно.

Она поднялась и пошла по засыпанному галькой полу к тому месту, где тихо беседовали ее мать и Джирики.

Тиамак внезапно почувствовал себя окруженным опасностями. Он придвинулся поближе к Джошуа.

— Вы чувствуете это, принц Джошуа? — спросил Тиамак. — Ситхи чувствуют. Они испуганы.

Принц казался мрачным.

— Все мы испуганы. Я хотел бы иметь целую ночь, чтобы приготовиться ко всему этому. Но Камарис отнял у меня эту возможность. Я стараюсь не думать о том, куда мы идем.

— И никто понятия не имеет, что мы будем делать, когда придем туда, — скорбно сказал Тиамак. — Была ли когда-нибудь такая же безумная битва? — Он помолчал. — Я не вправе задавать вам вопросы, принц Джошуа, но почему все-таки вы последовали за Камарисом? Его могли бы попытаться выследить и другие люди, менее значительные для нашего успеха.

Принц смотрел прямо перед собой.

— Я был там один. Я думал, что верну его, прежде чем он уйдет слишком далеко. — Он вздохнул. — Я боялся, что другие могут опоздать. Но больше того…

Странное колебание воздуха и камня, внезапное и пугающее, оборвало принца на полуслове. Огни ситхи замерцали, хотя сами бессмертные не шевелились. На мгновение Тиамаку показалось, что он ощутил присутствие множества других — призрачные толпы, заполнившие разрушенные залы. Потом это ощущение исчезло, и все стало таким же, как было, если не считать странного запаха дыма.

— Милость Эйдона. — Джошуа посмотрел на свои ноги, как будто не ожидал, что они все еще стоят на земле. — Что это за место?

Ситхи молчали. Джирики повернулся к смертным:

— Нам надо идти быстрее. Вы сможете?

— Я хромаю, — ответил Тиамак, — но постараюсь поспеть.

Джошуа положил руку на плечо вранна:

— Я не оставлю тебя. В крайнем случае я могу тебя понести.

Тиамак улыбнулся. Он был тронут.

— Не думаю, что до этого дойдет, принц Джошуа.

— Тогда вперед. Ситхи торопятся. Не будем их задерживать.

Они быстрой рысью двинулись дальше по извивающимся проходам. Глядя на спины ситхи, Тиамак не сомневался, что при желании они могли бы оставить своих смертных спутников далеко позади. Но ситхи этого не делали, и это о многом говорило: они считали, что Тиамак и Джошуа могут сделать нечто важное. Он бежал, пытаясь не обращать внимание на боль в ноге.

Казалось, что прошло много часов, хотя у Тиамака не было никакого способа узнать, так ли это: все существо Асу'а казалось странно неустойчивым, и время здесь текло так, что Тиамак не доверял своим ощущениям. Расстояние между ступеньками иногда казалось растянутым на долгие мгновения, а потом внезапно он бежал уже в другой части подземного замка, не в состоянии вспомнить, каким образом преодолел промежуток между этими местами.

Тот, Кто Всегда Ступает По Песку, сохрани мне разум до тех пор, пока я не сделаю того, что должен, молился он. Рядом с ним принц, казалось, тоже находился в безмолвной связи с чем-то или с кем-то.

Некоторое время ситхи настолько опережали их, что огни бессмертных казались всего лишь рассеянным светом в туннеле перед ними. Шар Тиамака, покачивающийся у него в руках, начал мерцать; вранн и Джошуа спотыкались, падали и успели получить изрядное количество царапин и синяков, прежде чем наконец поравнялись с бессмертными.

Ситхи остановились под высокой аркой. Их темные силуэты вырисовывались на фоне слабого света, идущего из высокого зала. Тиамак, хромая, остановился около них, пытаясь отдышаться. Ему было интересно, дошли ли они наконец до света верхнего мира. Тяжело дыша, вранн смотрел на вырезанную на арке змею, чем-то похожую на дракона. Ее хвост извивался по периметру арки и даже по полу. Кончик его был зажат во рту змеи. На тысячах мелких чешуек до сих пор сохранились остатки краски. В дымном свете фигуры ситхи казались искаженными, причудливо тонкими и размытыми. Ближайший к ним, Джирики, повернулся и посмотрел на тяжело дышащих смертных. На лице его было сострадание, боровшееся с другими, более сильными чувствами.

— Там Пруд Трех Глубин, — сказал он. — Если я скажу вам, что это Главный Свидетель, вы получите некоторое представление о том, с какими силами мы столкнулись. Это одно из самых могущественных мест; Великие Черви Светлого Арда некогда приходили пить его воду и разделяли его безмолвную мудрость задолго до того, как мой народ ступил на эту землю.

— Почему мы остановились здесь? — спросил Джошуа. — Камарис?..

— Может быть. А может быть, он уже миновал это место и прошел дальше. Здесь сила, как я сказал, и это один из источников перемен, которые мы ощущали раньше. Камарис вполне мог быть притянут сюда. — Джирики поднял руку, предостерегая. Впервые Тиамак видел усталость на лице бессмертного. — Пожалуйста, не делайте ничего без спроса. Не трогайте ничего. А если что-нибудь заговорит с вами, не отвечайте.

Тиамак похолодел и кивнул в знак согласия. Тысячи вопросов хотелось ему задать, но напряженность в лице ситхи была веским доводом в пользу молчания.

— Ведите, — сказал Джошуа.

Ситхи несколько нерешительно прошли сквозь арку в широкий зал, полный рассеянного света. Там, где сквозь странную дымку Тиамак мог разглядеть стены, они казались почти только что построенными, неповрежденными. Они ребрились огромными скульптурными колоннами, тянувшимися вверх, к невидимому потолку. Винтовая лестница, массивная, но грациозная, основание которой находилось на противоположной стороне пруда, спиралью поднималась вверх, теряясь в тенях.

Что-то в этом зале было… живым. Никак иначе Тиамак не мог бы назвать это ощущение. Был ли это сам пруд, из глубин которого мерцали движущиеся голубые и зеленые вспышки, вранн не знал, но в этом месте было что-то гораздо большее, чем вода и камень. Воздух был густым и упругим, как во время грозы, и, когда они двинулись вперед, Тиамак обнаружил, что сдерживает дыхание. Ситхи, двигаясь осторожно, как охотники, выслеживающие раненого кабана, развернулись веером вдоль края пруда, становясь неизмеримо дальше от него с каждым шагом. Дымный свет начал мерцать.

— Камарис! — закричал Джошуа. Тиамак удивленно поднял глаза. Принц смотрел на высокую фигуру с длинной тенью в руке, стоявшую позади самого дальнего из ситхи. Принц заторопился вдоль берега; ситхи, внимание которых было отвлечено от пруда, двинулись вместе с ним к одинокой фигуре. Тиамак поспешил следом, мгновенно забыв о боли в ноге.

На миг вранну показалось, что принц ошибся: чем бы ни была фигура, это не был Камарис. Черноволосый, одетый в странные одежды, с ветвящейся короной на голове. Потом зал задрожал, и вранн споткнулся; когда он восстановил равновесие, то увидел, что перед ним действительно старый рыцарь.

Камарис посмотрел на идущих к нему и отступил на шаг, глаза его были совершенно безумны. Он вытянул перед собой черный меч. Джошуа и ситхи остановились вне пределов его досягаемости.

— Камарис, — сказал принц, — я Джошуа. Посмотри, это всего лишь я. Я искал тебя.

Старик посмотрел на него, но меча не убрал.

— Этот мир полон зла, — хрипло проговорил он.

— Я пойду с тобой. Куда ты хочешь. Не бойся, я не буду тебя останавливать.

Голос Ликимейи был удивительно мягким:

— Мы можем помочь тебе, Хикка Титуно. Мы не остановим тебя. Но мы можем уменьшить твою боль. — Она сделала шаг вперед, держа руки ладонями вверх. — Ты помнишь Амерасу, Рожденную на Борту?

Губы старика скривились в гримасе боли и страха. Он отвел руку назад как бы для удара. Темный меч Курои со свистом вышел из ножен, когда он заслонил собой Ликимейю.

— В этом нет необходимости, — сказала она холодно. — В ножны.

Высокий ситхи помедлил мгновение, потом убрал меч. Камарис в свою очередь опустил черный клинок.

— Обидно. — В голосе Курои звучало искреннее сожаление. — Мне всегда было интересно скрестить мечи с величайшим из смертных воинов…

Прежде чем кто-либо еще успел сказать хоть слово, свет вспыхнул, потом зал погрузился в темноту. Мгновением позже свет вернулся, но теперь он был синим, как в середине пламени. Тиамак ощутил, как ледяной ветер продувает его насквозь. Напряженность воздуха усилилась, так что в ушах у вранна застучало.

— Как вы любите смертных. — Ужасный голос пронизывал все его существо. Слова обладали невероятной, невыносимой силой. — Вы не можете оставить их в покое.

Все повернулись. В клубящемся тумане за их спинами возникла фигура в светлой одежде и серебряной маске, восседающая в воздухе над прудом. Болезненно синий свет не выходил за пределы воды, и в зале теперь было темно. Вранн почувствовал, как нечеловеческий ужас охватил его. Он не мог шевельнуться и только молился, чтобы его не заметили. Королева Пика Бурь — ибо кто это еще мог быть? — была так же ужасна, как всякое кошмарное видение Той, Что Ждет Всеобщего Возвращения.

Ликимейя кивнула. Она держалась напряженно, как будто даже слова отнимали у нее слишком много сил.

— Так, Старейшая. Вы нашли способ достичь Пруда Трех Глубин. Это не значит, что вы можете пользоваться им.

Фигура в маске не шевельнулась, но Тиамак ощутил, что от нее исходят волны триумфа.

— Я заставила замолчать Амерасу — я сломала ее прежде, чем мой охотник расправился с ней. Думаешь, ты можешь сравниться с ней, дитя?

— Сама по себе нет, но со мной другие.

— Другие дети. — Рука в белой перчатке поднялась. Туман забурлил, и видение заколебалось. Тиамак смутно ощущал движение среди, стоящих вокруг него, но не мог оторвать глаз от мерцающей серебряной маски.

— Камарис! — закричал Джошуа. — Он уходит!

— Иди, — сказал Джирики. — И ты тоже, Тиамак. Следуйте за ним.

— А как же вы? — Голос принца сломался. — И как мы найдем дорогу?

— Он идет туда, куда его ведут. — Джирики придвинулся к матери, которая уже, казалось, замкнулась в безмолвной схватке с королевой норнов. Мышцы на лице Ликимейи дрожали от напряжения. — И вам надо идти туда же. Здесь наша битва. — Джирики повернулся лицом к пруду.

— Идите! — настойчиво сказала Адиту. Она дернула Тиамака за рукав, заставив его сделать несколько спотыкающихся шагов к Джошуа. — Мы призовем силу Старейшего Дерева и удержим ее, насколько сможем. Но здесь нам не удастся разрушить их план. Утук'ку уже прикоснулась к Главному Свидетелю, я чувствую это.

— Но что она делает, что происходит? — Тиамак слышал, как его голос дрожит от ужаса.

— Мы не можем видеть, — простонала Адиту. Зубы ее были сжаты. — Все, что мы можем сделать, — это удерживать ее, чтобы вы, остальные, могли закончить свое дело. Здесь — наша битва. Теперь идите. — Она отвернулась.

Пульсирующее сияние пруда становилось сильнее, лиловые огни загорелись вдоль стен, колеблясь точно на сильном ветру. Все внутри зала было напряжено. Тиамаку казалось, что он уменьшается, перекручивается и медленно уничтожается вырвавшимися на свободу силами. Нечто могущественное, но лишенное формы обрушилось на него, исходя от туманной фигуры, парившей над водой. Шатаясь, словно под ударами штормового ветра, ситхи выстроились в линию перед прудом, сомкнули руки и начали петь. Когда странная музыка бессмертных возвысилась над водой, огни пруда бешено замигали. Тиамак беспомощно смотрел на сияющий туман, не в силах вспомнить, как следует переставлять ноги. Стены вокруг пруда, казалось, прогнулись и расширились, как будто огромный зал дышал. На краю пруда Адиту покачнулась и наклонилась вперед, но ее брат, стоявший подле нее, помог ей выпрямиться. Песня ситхи, прерванная на мгновение, возобновилась с новой силой.

В ответ на их дикую музыку что-то новое стало возникать в тумане пруда — что-то быстро сплетающееся с бледной тенью королевы норнов. Тиамак увидел это как смутный черный силуэт с раскачивающимися ветвями и призрачными листьями, трепетавшими, словно под ласковым дуновением ветра. Адиту сказала «Старейшее Дерево»; Тиамак ощущал, насколько древним было это огромное создание, его глубокие корни и исходящая от него разумная сила. На мгновение он почувствовал нечто похожее на надежду. Как бы в ответ, синие огни в воде засияли ярче. Свет залил комнату. Силуэт дерева стал более расплывчатым. Вранн чувствовал, как его прижимает к земле завораживающая сила Утук'ку, хлынувшая из Пруда Трех Глубин.

Голос звучал откуда-то из-за спины вранна и казался странно отдаленным и не имеющим никакого значения. Ничто не могло пробиться сквозь туман, наполнявший его уши, сердце и мысли.

Высоко над центром пруда королева норнов казалась существом, состоящим из твердого льда, но что-то черное пульсировало у ее сердца, и зубчатые языки лилового и голубого пламени плясали вокруг ее головы и вырывались из-под сияющей маски. Она вытянула руки, потом сжала в кулаки обтянутые перчатками ладони. Курои внезапно вскрикнул и выпал из круга ситхи, корчась на полу. Черноволосый бессмертный начал видоизменяться, как будто невидимые руки месили его, как тесто. Остальные ситхи резко отшатнулись; призрачное дерево полностью исчезло. Потом Адиту и ее родные пришли в себя и начали бороться, чтобы закрыть отверстие, образовавшееся там, где раньше был Курои. Словно на огромной глубине, под невероятным давлением пытались они снова соединить руки. Упавший ситхи прекратил сопротивление и лежал неподвижно. В его облике больше не было ничего человеческого.

Кто-то дернул Тиамака за плечо, потом еще раз. Он медленно повернулся. Джошуа кричал на него, но вранн не слышал слов. Принц заставил его подняться на ноги и, спотыкаясь, потащил прочь от Пруда. Сердце Тиамака колотилось, готовое выскочить из груди. Ноги отказывались ему служить, но Джошуа тащил, пока наконец Тиамак не смог двигаться самостоятельно. Потом принц повернулся и бросился прочь, вслед за Камарисом. Старый рыцарь был на несколько десятков шагов впереди. На негнущихся ногах он ковылял к темному проходу на другой стороне зала. Тиамак, прихрамывая, пошел за ними.

Песня Детей Восхода снова поднялась позади него, на этот раз более прерывистая. Тиамак не смел оглянуться назад. Синий свет пульсировал в пещере, тени исчезали, появлялись и исчезали вновь.

Несмотря на странные колебания, время от времени сотрясавшие подземные ходы, несмотря на бестелесные голоса, бормотавшие в темноте, Саймон не поддавался страху. Он уцелел на колесе, прошел через пустоту и вернулся. Он отвоевал свою жизнь и теперь не цеплялся за нее так, как раньше, — его хватка стала более уверенной. Что значили такие мелочи, как голод или недолгая слепота? Он бывал голоден и раньше. Ему уже случалось блуждать без света. Кошка молча бежала впереди, иногда останавливаясь, чтобы потереться об него, прежде чем двинуться дальше по извивающимся туннелям. Уже давно его безопасность полностью зависела от этого животного. Больше делать было нечего, и не было смысла беспокоиться об этом.

Что-то происходило вокруг него. Призрачное присутствие и странные искажения были даже сильнее, чем прежде, и казалось, что теперь они приходят так же регулярно, как волны, бьющиеся о берег, волны, которые сметают все на своем пути и потом снова отступают. Он приучил себя к этому, так же как в свое время приучил себя к боли. Саймон нащупывал свой путь по темным коридорам. Сверкающий Гвоздь царапал по стенам, как усики пчелы. Пальцы Саймона касались пыли, сырого мха, паутины и других вещей, куда менее приятных. Он не мог сделать ничего, кроме того, что делал.

Сверкающий Гвоздь, казалось, тоже менялся. Иногда это был простой клинок, колотившийся о его бедро, мгновением позже он, казалось, пульсировал вместе с колебаниями глубин замка, становясь почти живым существом. В такие моменты трудно было решить, кто из них чей хозяин и не два ли они существа, которые вместе путешествуют по темным коридорам.

Тогда Саймон слышал зов меча в своих мыслях — слабое присутствие, всего лишь намек на песнь, которую слышал Гутвульф, — и этот зов постоянно становился сильнее. На короткие мгновения Саймон начинал почти понимать меч, как будто тот говорил с ним на языке, который Саймон давно позабыл, но который медленно возникал в его памяти — там, где был похоронен. Но Саймону не очень-то хотелось узнать, о чем поет клинок. Он думал, что если бы ему пришлось проблуждать с этим мечом достаточно долго, то он, как и Гутвульф, не смог бы слышать почти ничего, кроме подчиняющей музыки меча.

Он надеялся, что ему не придется так долго оставаться в темноте.

Настало время, когда кошка остановилась и не возобновила движение. Она терлась о его ноги, как будто хотела, чтобы ее погладили. Когда Саймон нагнулся, чтобы коснуться ее, она ткнулась мордой в его пальцы, но никуда не пошла. Он ждал, думая, не слишком ли много надежд возложил на обыкновенное животное.

— Куда теперь? — спросил он. Эха почти не было: они все еще шли по одному из самых узких проходов. — Ну пошли, я жду.

Кошка потерлась об него, громко мурлыча. Через некоторое время Саймон вытянул руки и начал медленно ощупывать стены, ища чего-то — возможно, какую-то дверь, не доходившую до пола, — что могло остановить их продвижение. Вместо этого на каменной полке, вделанной в стену почти на высоте головы, он обнаружил тарелку и закрытую миску.

Я был здесь раньше, понял он, если только какой-нибудь сумасшедший не раскладывает еду по всем туннелям. Если так, благослови его Бог. Благослови его Бог в любом случае. Саймон произнес краткую благодарственную молитву, взял с тарелки хлеб, сыр и сушеное мясо, потом сел и съел достаточно того, другого и третьего, чтобы почувствовать себя счастливым и процветающим, чего с ним давно не было. Он выпил полмиски воды и, немного подумав, допил все до конца. Саймон пожалел, что у него нет бурдюка, но раз уж придется нести воду без него, она почти с тем же успехом может плескаться у него внутри.

Кошка снова была рядом с ним, она тыкалась ему в колени и мурлыкала. Саймон отломил порядочный кусок вяленого мяса, чтобы поделиться со своим проводником — кошка схватила его так быстро, что ее острые зубы оцарапали пальцы, — потом положил остаток в карман. Он встал.

Может, она не захочет больше вести меня? — подумал он. Может быть, маленькое существо только этого и хотело?

Но кошка, словно некий ритуал был успешно завершен, покрутилась некоторое время между его ногами и снова пустилась в путь. Саймон нагнулся и почувствовал, как сперва ее голова, потом спинка, потом хвост прошли под его пальцами. Он улыбнулся невидимой улыбкой и последовал за ней.

Сперва это было слишком слабым, чтобы можно было заметить, но постепенно Саймон осознал, что стены вокруг него становятся видимыми. Свет был всего лишь ощущением, так что на протяжении нескольких сотен шагов он считал его игрой собственного воображения, но в конце концов понял, что видит грубую поверхность, по которой ведет рукой. Кошка тоже стала реальным существом, а не просто намеком на движение на полу перед ним.

Он пошел за призрачной кошкой вверх по извивающимся туннелям. Они были грубее тех, что пронизывали руины Асу'а, и Саймон чувствовал растущую уверенность, что снова вернулся в замок смертных. Когда он повернул в очередной проход, то увидел факел, укрепленный на стене в дальнем конце коридора.

Свет! Снова вернулся! Он упал на колени, забыв на мгновение о ноющих ранах, и, дрожа, прижался лбом к каменному полу. Свет! Он снова вернулся в мир.

Спасибо тебе, Мегвин. Да благословит тебя Бог. Спасибо тебе, Гутвульф.

Кошка была маленькой серой фигуркой у серой стены. Что-то цеплялось за его память.

Я видел эту кошку раньше. Или нет? Хейхолт был полон кошек.

Воздух внезапно сжался, стены задрожали и прогнулись внутрь, как будто хотели схватить его. Видение прошло перед глазами его памяти: огромное дерево, дрожащее под штормовым ветром. Ветви его отломаны, и ветер уносит их. На мгновение Саймон почувствовал, будто его вывернули наизнанку. Даже когда это видение и все, что пришло вместе с ним, исчезло, он некоторое время оставался на коленях, тяжело дыша. Его четвероногий проводник остановился и огляделся вокруг, проверяя, идет ли за ним Саймон, потом продолжил свой путь, словно это странное колебание его не касалось. Он с трудом поднялся на ноги.

Маленькое существо остановилось у арки. Саймон увидел узкую лестницу, уходящую в темноту. Кошка потерлась о его ногу, но не двинулась с места.

— Мне идти наверх? — прошептал он и просунул голову в арку. Высоко наверху над извивающимися ступенями слабо горел еще один источник света.

Некоторое время Саймон смотрел на кошку, а кошка смотрела на него. Желтые глаза ее были широко раскрыты.

— Что ж, хорошо. — Он потрогал Сверкающий Гвоздь, чтобы убедиться, что рукоять не запуталась в тряпках у него на поясе, потом начал подниматься. Пройдя несколько ступеней, он оглянулся и посмотрел назад. Кошка все еще сидела на каменном полу, наблюдая за ним.

— Разве ты не идешь?

Серая кошка встала и медленно двинулась прочь по коридору. Даже если бы она обладала даром речи, она не могла бы более ясно сообщить ему, что с этого места их пути расходятся.

Саймон мрачно улыбнулся.

Думаю, в мире нет ни одной кошки, достаточно глупой, чтобы пойти туда, куда иду я.

Он повернулся и пошел наверх.

Лестничный колодец наконец закончился в широкой комнате без окон. Из приоткрытого люка в потолке лился слабый свет. Выйдя из-за деревянной ширмы, скрывавшей лестницу, Саймон понял, что находится в одной из кладовых под столовой. Он бывал здесь раньше в тот ужасный день, когда обнаружил принца Джошуа в подземелье Прейратса… и тогда кладовая была до потолка забита разнообразной едой и другими припасами. Теперь оставшиеся бочки были пусты, многие из них расколоты. Пыльное одеяло паутины покрывало то, что осталось, и просьшанная на пол мука была перекрещена мышиными следами. Казалось, уже давно никто не посещал эту комнату.

Он знал, что над ним находитсястоловая и множество других зданий Внутреннего двора. Над всеми ними возвышался высокий костяной шпиль Башни Зеленого ангела.

Подумав об этом, он почувствовал, как песня Сверкающего Гвоздя усилилась.

…Иди туда… Это был шепот на самом дальнем краю его сознания.

Саймон нашел и поставил на место приставную лестницу, упавшую на пол, потом полез наверх. Лестница подозрительно потрескивала, но держалась.

Под ее жалобы он с трудом различал слабое бормотание, как будто голоса туннелей следовали за ним наверх из темноты.

Зал столовой освещался неровным серым светом, проникавшим из высоких окон. Уцелевшие столы и скамьи стояли в беспорядке по всему помещению. Некоторые были разломаны, а большинство вообще исчезло. Возможно, они понадобились кому-то в качестве дров. Унылый покров пыли лежал повсюду, даже на разломанных вещах, словно их крушили века назад. Пара крыс шныряла по одному из сломанных столов, не обращая на Саймона никакого внимания.

Бормотание, которое он слышал раньше, здесь стало громче. Это был ветер, воющий за окнами, но Саймону послышались еще и голоса людей, кричащих от боли или ярости. Он поднял голову и увидел маленькие снежинки, влетающие сквозь разбитые ставни. Ему показалось, что он чувствует, как вздрагивает Сверкающий Гвоздь, точно охотящийся зверь, почуявший запах крови.

Саймон еще раз оглядел столовую — отвлеченно отметив разрушения, которым подвергся его дом, — потом, как мог, тихо двинулся к восточному портику. Подойдя к двери, он увидел, что она висит на сломанных петлях, и уже не надеялся, что сможет открыть ее бесшумно, но, приблизившись, понял, что никто не услышит его, даже если он просто вышибет ее ногой. Угрожающая песня ветра усиливалась, но шум и кричащие голоса становились еще громче, пока наконец не зазвучали так, словно великая битва разыгралась прямо за дверью столовой.

Он согнулся и приложил глаз к щели в том месте, где дверь отошла от рамы. Сперва трудно было понять, что он увидел.

Там действительно шел бой, или по крайней мере большие группы вооруженных людей метались по двору. Хаос усиливал снег, который покрывал раскисшую землю и висел в воздухе, как дым или туман, делая картину смутной и нереальной. Та часть неба, которую он мог видеть, была полна несущимися с севера черными тучами.

Сверкнула молния, на мгновение озарив все ярким светом полудня и тут же погрузив в непроницаемую темноту. Это было похоже на битву у врат ада, безумие искаженных криком лиц и испуганных лошадей, как бушующее море, разливалось по засыпанному снегом двору. Пытаться пробиться через битву было равносильно смерти.

На противоположной стороне, безнадежно недосягаемая для Саймона, стояла Башня Зеленого ангела. Ее шпиль, словно вырезанный из слоновой кости, венчала корона грозовых облаков. Молния снова разорвалась на небе — зубчатая сияющая цепь, казалось, окружила башню. Гром сотряс его до костей. В это мгновение дьявольской иллюминации Саймон увидел в окне колокольни бледное лицо.

11 ФАЛЬШИВЫЙ ПОСЛАННИК

Она была в полном изнеможении. Она не могла понять, как вообще может двигаться Бинабик, с его короткими ногами. Она была уверена, что они уже больше часа взбираются по этой лестнице. Откуда здесь столько ступеней? Уж конечно, за это время они бы добрались до Хейхолта, если бы начали с центра земли.

Задыхаясь, она остановилась, чтобы вытереть пот со лба и оглянуться. Кадрах был на два пролета ниже, едва видимый при свете факелов. Монах не сдавался; Мириамели пришлось отдать ему должное.

— Бинабик, подожди! — позвала она. — Если я… поднимусь еще на одну ступеньку… у меня ноги отвалятся.

Тролль остановился, потом повернулся и спустился вниз. Он передал ей свой бурдюк. Пока она пила, он сказал:

— Мы почти произвели дохождение до замка. Я ощущаю перемену воздуха.

Мириамель плюхнулась на широкую гладкую ступеньку, положив свой лук и сумку, которые она уже много раз за прошедший час порывалась выкинуть.

— Какой воздух? У меня ничего не было в легких не помню с какого времени.

Бинабик заботливо посмотрел на нее:

— Мы, кануки, научаемся лазанию по горам до разговаривания. Вы лезли с очень большой настойчивостью и не отставали. Это очень хорошо.

У Мириамели не было сил отвечать. Через некоторое время Кадрах вскарабкался к ним и прислонился к стене. Потом он соскользнул на ступеньку на расстоянии вытянутой руки от нее. Лицо его было покрыто потом, глаза смотрели в никуда. Принцесса наблюдала, как он пытается отдышаться, потом подала ему бурдюк с водой. Он взял его, не поднимая глаз.

— Оба вы имеете должность отдохновения, — сказал Бинабик. — Потом мы будем иметь время для последнего влезания. Мы в очень большой близости.

— Близости к чему? — Мириамель взяла бурдюк из безвольной руки Кадраха, отпила еще немного и передала его назад троллю. — Бинабик, я пыталась собраться с духом, чтобы спросить тебя: что происходит? Что-то сказали дворры, о чем-то ты подумал… — Она смотрела на него в упор, как будто понимала, что он был бы не прочь отвести взгляд. — В чем дело?

Тролль промолчал, склонив голову набок, словно прислушиваясь. Но на лестнице не было никаких звуков, кроме их хриплого дыхания. Тролль сел около принцессы.

— Это действительно нечто говоренное дворрами, хотя в одиночестве оно не могло бы понуждать мои мысли так попрыгивать. — Бинабик смотрел на собственные сапоги. — Я имею также некоторое количество других мыслей, уже очень давно. Фальшивый посланник, про которого снилось Саймону.

— В доме Джулой, — прошептала Мириамель, вспоминая.

— Этот раз не единственный. Послание, которое мы получали в Белой пустыне с воробьем, который, как я предполагаю, прилетал от Динивана из Наббана, поскольку Изгримнур очень позже тоже слышал от Динивана подобное говорение, содержало аналогичное предупреждение против фальшивых посланников.

Мириамель почувствовала боль при воспоминании о Диниване. Он был таким добрым, таким умным — и все-таки был сломан, как лучина, в жестоких руках Прейратса. Рассказ Изгримнура об ужасах, которые тот видел в Санкеллане Эйдонитисе, до сих пор не оставлял ее ночные кошмары. Внезапная мысль пришла ей в голову: она дралась с Кадрахом, когда он хотел увезти ее из Санкеллана, сопротивлялась и называла его лжецом, так что он был вынужден ударить ее и в бессознательном состоянии унести, но фактически он сказал ей правду. Почему он просто не убежал и не спас себя, предоставив ее себе самой?

Она повернулась, чтобы посмотреть на него. Монах все еще не отдышался. Он лежал, свернувшись, у стены, лицо его было восковым.

— С тех пор я имел очень глубокие размышления о предположительной природе такого посланника, — продолжал Бинабик. — Множество посланников мы видели, которые навещали Джошуа, а также Саймона и Динивана — двоих, которые получали таковое предостережение, — и какой из них подразумевался?

— И теперь ты знаешь?

Бинабик начал отвечать, потом вздохнул:

— Прошу соизволения говаривать мои мысли. Может быть, вы будете находить какой-то изъян — и вы тоже, Кадрах. Я очень надеюсь, что не имею справедливость. — Он сплел пальцы маленьких рук и нахмурился. — Дворры говаривают, что Великие Мечи все имели выковывание при помощи Слов Творения — слов, которые, как говаривают дворры, устраняют законы мира.

— Я не поняла.

— Предприму попытку для объяснения, — несчастным голосом сказал Бинабик. — Но мы имеем очень малое время для разговаривания.

— Когда я отдышусь, ты сможешь говорить, пока мы полезем дальше.

— Тогда имейте мое объяснение законам мира. Один — это то, что все вещи хотят упадать вниз, — Он положил затычку на мех с водой и уронил ее, иллюстрируя этот пункт. — Если имеется необходимость другого падания, чтобы заставлять это упадать вверх, а это тоже может так бывать, — то для этого надо употреблять Искусство. Делать что-то, которое идет против правил мира.

Мириамель кивнула. У нее за спиной Кадрах поднял голову, как бы прислушиваясь, но взгляд его все еще был устремлен на противоположную стену.

— Но если какое-то правило имеет должность быть нарушенным очень долгое время, тогда Искусство должно иметь очень великое усилие. С аналогичностью поднимание тяжелой вещи и быстрое бросание очень легче, чем поддержка вышеупомянутой вещи в воздухе очень многие часы. Для таковой работы дворры и другие, которые имели знание Искусства, пользовались…

— ..Словами Творения, — закончила за него Мириамель, — и они использовали их, выковывая Великие Мечи.

Бинабик наклонил голову:

— Они проделывали это потому, что все Великие Мечи выковывались из вещей, каковые не имели должности находиться в Светлом Арде. Они оказывали сопротивление Искусству, которое обычно призывали для произведения волшебного оружия. Это требовало преодоления, и не на очень короткое мгновение. Навечно. На таковое время сопротивление имело должность быть подавленным, так что возникла необходимость к применению очень самых могущественных Слов Творения. — Теперь он говорил медленно. — Итак, я предполагаю, что эти клинки имеют большую похожесть на рычаг одной такой очень огромной катапульты, которыми вы побиваете ваши города, — маленькое прикосновение к таковому рычагу побуждает очень тяжелых камней летать, как крошечных, крошечных птичек. Таковая великая сила сидит в каждом из этих мечей. Кто же имеет знание, что будет делать сила всех троих, если они будут собираться вместе?

— Но это же хорошо, — смущенно сказала Мириамель. — Разве не это нам нужно — сила, которая могла бы противостоять Королю Бурь? — Принцесса посмотрела на скорбное лицо Бинабика. Сердце ее упало. — Есть какая-то причина, по которой мы не можем использовать эту силу?

Кадрах зашевелился у стены и наконец посмотрел на тролля. Искорка интереса появилась в его глазах.

— Но кто будет использовать ее? — спросил монах. — Вот в чем вопрос, не так ли?

Бинабик грустно кивнул:

— Это в действительности то, перед чем я питаю страх. — Он повернулся к принцессе: — Мириамель, почему Торн будут приносить сюда? Почему Джошуа и остальные проводят разыскания Сверкающего Гвоздя?

— Чтобы использовать против Короля Бурь, — ответила Мириамель. Она до сих пор не могла понять, к чему ведет тролль, но Кадрах, очевидно, уже догадался. Мрачная улыбка искривила губы монаха. Он как бы восхищался кем-то против собственной воли, и Мириамель подумала, к кому же относится это восхищение.

— Но почему? — спросил тролль. — Что говаривало нам использовать эти мечи против врага? Это спрашивание не для издевательства над вами, Мириамель.

Я сам питал большое беспокойство об этом, и теперь моя голова как будто наполнена очень острыми камнями.

— Потому что… — Несколько мгновений она не могла вспомнить. — Из-за стихов. Стихов, которые рассказывали, как можно прогнать Короля Бурь.

Мороз скует колокола, — речитативом проговорил Бинабик. Голос его странно звенел в высоком лестничном пролете. Лицо исказилось, как от боли. -

И встанут тени на пути. В колодце — черная вода, И груз нет сил уже нести, — Пусть Три Меча придут сюда.

Страшилы-гюны вдруг сползут С самих заоблачных высот, Буккены выйдут из земли, И в мирный сон кошмар вползет, — Пусть Три Меча тогда придут.

Чтоб Время обратить назад, Чтоб снова повернуть Судьбу, Чтоб Рано против Поздно встав, Решили древнюю борьбу, — Пусть Три Меча придут, восстав…

— Я уже сто раз это слышала, — рявкнула Мириамель. Злость только слегка прикрывала страх, который она испытывала при виде странного выражения лица маленького человека. — О чем ты говоришь?

Бинабик поднял руки:

— Слушайте, слушайте, что здесь говаривают, Мириамель. Все из первой части имеет справедливость — буккены, попы, колокола в Наббане, — только в окончании они говаривают о Повороте Судьбы и о Ранних, которые сражаются с Поздними.

— Ну?

— И что тогда нам говаривают тут? — прошептал Бинабик.

Она была так потрясена возбуждением тролля, что ей потребовалось несколько мгновений, прежде чем смысл его слов дошел до нее.

— Ты хочешь сказать…

— Что это с очень большой легкостью может означивать, что клинки являются помогательной вещью для самого Короля Бурь! Потому что во взаимных отношениях с Королем Бурь смертные являются Поздними, а он Ранним! Кто поворачивает Судьбу? И чья это судьба? — Бинабик говорил с такой страстью, точно эти слова долго бурлили у него в горле и наконец, словно со струей пара, вырвались наружу. — Почему мы решали производить разыскание этого стихотворения? Потому что таковые сны приходили к Саймону, Ярнауге и другим! Дорога снов была существенно скомпрометирована — Джирики и другие ситхи говаривали это, — но мы питали слишком много страха и слишком много надежды на содержание Короля Бурь. — Он замолчал, тяжело дыша. — Прошу вашего извинения, но у меня слишком великая сердитость на мою не менее великую глупость!.. Мы брали ветку чрезвычайной тонкости и повешивали на нее мост без всякого обдумывания. Теперь мы пришли на середину пропасти. — Он хлопнул ладонями по бедрам. — Носителями свитка мы теперь называемся! Киккасут!

— Значит… — Она пыталась свести концы с концами в том, что сказал тролль. Отчаяние пульсировало в ней, накатывая страшными черными волнами. — Значит, сны о книге Ниссеса и были ложными посланниками? Те сны, которые привели нас к этому стихотворению?

— Это мое предположение.

— Но это не имеет смысла! Зачем это Королю Бурь? Если мы все равно не могли победить его, зачем было заставлять нас поверить, что можем?

Бинабик вздохнул:

— Имеет вероятность, что он питал необходимость в мечах, но не мог приносить их самостоятельно. Прейратс говаривал Кадраху, что имеет знание о местоположении Сверкающего Гвоздя. Имеет вероятность, что священник не имел никаких собственных планов, а только выполнял указывания Короля Бурь. Я предполагаю, что тот Темный на Севере питает большую нужду в очень огромной силе, спрятанной в этих клинках. — Его голос сломался. — Я питаю великий страх, что все это была сложная игра большой похожести на пение ситхи, с целью заставления нас приносить эти мечи.

Мириамель, потрясенная, откинулась к стене.

— Значит, Джошуа… Саймон… все мы…

— Все время выполняли приказ врага, — сказал внезапно Кадрах. Мириамель ожидала услышать в его голосе удовлетворение, но в нем не было ничего, кроме опустошенности. — Мы были его слугами. Враг уже победил.

— Заткнись, — крикнула она. — Будь ты проклят! Если бы ты раньше рассказал нам все, что знал, мы бы, вероятно, обнаружили это раньше. — Она повернулась к Бинабику, пытаясь держать себя в руках: — Если ты прав, есть ли что-нибудь, что мы можем сделать?

Тролль пожал плечами:

— Делать попытку побегать, находить путь к Джошуа и остальным и предупреждать их.

Мириамель встала. Несколько мгновений назад она чувствовала себя отдохнувшей и готовой продолжать восхождение по лестнице. Но теперь ей казалось, что на плечах у нее лежит бычье ярмо — невыносимо тяжелый груз, который невозможно сбросить. Казалось, нечего было сомневаться, что все действительно потеряно.

— И даже если мы найдем их, у нас не будет никакого оружия, которое могло бы защитить нас от Короля Бурь.

Бинабик не ответил. Маленький тролль, казалось, стал еще меньше. Он тоже встал и снова начал подниматься по лестнице.

Мириамель повернулась спиной к Кадраху и последовала за Бинабиком.

Порядок был разрушен; хаос криков и скрежета бушевал перед стенами Хейхолта. Бледные норны и лающие косматые великаны сражались с полным безразличием к собственной жизни, как будто единственной целью их существования было наполнять ужасом сердца врагов. Один из гигантов потерял большую часть руки под ударом топора, но, протискиваясь сквозь толпу испуганных солдат, чудовище размахивало окровавленным обрубком не менее свирепо, чем дубиной, зажатой в другой руке, наполняя воздух кровавым туманом. Другие гиганты пока что не были даже ранены, и вокруг них уже лежали горы трупов.

Норны, почти такие же свирепые, но гораздо более осторожные, собирались группами и стояли спина к спине, выставив свои острые как иглы пики. Белокожие бессмертные были такими неустрашимыми и могучими воинами, что казалось, на каждого павшего норна приходилось по два-три смертных солдата. Сражаясь, бессмертные пели. Их резкие голоса перекрывали даже шум битвы.

И надо всем этим висела Звезда завоевателя, светясь ядовито-красным светом.

Герцог Изгримнур поднял Квалнир и попытался позвать Слудига и Хотвига, но голос его утонул в грохоте битвы. Он поворачивал лошадь, чтобы посмотреть, где сосредоточились основные силы Джошуа, но его армия была рассеяна по всему полю. Хотя Изгримнур уже некоторое время находился в самой гуще сражения, он до сих пор не до конца поверил в происходящее — на них напали существа из старых сказок. Поле боя, которое было мрачным, но все-таки знакомым меньше часа назад, теперь превратилось в кошмарное видение потустороннего мира.

Штандарт Джошуа был сброшен; Изгримнур напрасно искал что-нибудь, чтобы показать своим войскам место сбора. Гигант упал на снег, корчась в агонии. Дюжина стрел ломалась под огромной спиной, и лошадь герцога отпрянула в сторону, несмотря на все его попытки остановить ее. Она успокоилась, только когда доскакала до холма у северо-восточной части Кинсвуда. Когда герцогу наконец удалось остановить своего коня, он вложил Квалнир в ножны, снял шлем и поднял свою накидку, хрипя от боли в спине. Кольчуга мешала ему стащить накидку через голову, и Изгримнур мучился, ругаясь и обливаясь потом при мысли, что его вполне могут убить в таком дурацком положении. Накидка наконец разорвалась под мышками, он сдернул ее и огляделся в поисках чего-нибудь, к чему ее можно было бы привязать. В снегу лежала одна из пик норнов. Изгримнур вынул меч из ножен и, кряхтя, подцепил ее, чтобы ухватиться за длинное древко. Привязывая рукава к гладкому сероватому дереву, он смотрел на острый кончик пики. Закончив, он поднял самодельное знамя над головой и поехал обратно на поле битвы, громко распевая риммерскую боевую песню, которую даже ему самому не было слышно.

Он успел получить удар от размахивающего топором норна, прежде чем понял, что его шлем до сих пор болтается на луке. Квалнир, не принеся вреда, отскочил от странных раскрашенных доспехов белокожего существа. Изгримнур принял ответный удар на руку, отделавшись разорванной кольчугой и неглубоким порезом, но норн быстро двигался на скользком снегу и готов был предпринять новую атаку. От внезапного порыва ветра самодельное знамя закрыло лицо герцогу.

Убит собственной рубахой, промелькнуло в голове, когда ткань снова отлетела в сторону. Что то темное возникло в поле его зрения, норн закачался, и кровь хлынула из-под разрубленного шлема. Вновь прибывший резко развернулся в фонтане снежных брызг, и его лошадь сбила с ног умирающего противника Изгримнура.

— Вы живы, — выдохнул Слудиг, вытирая окровавленный топор о свой плащ.

Изгримнур набрал в грудь воздуха и заорал, перекрывая раскаты грома:

— Проклятый бедлам! Где Фреозель?

Слудиг указал на группу сражающихся в ста локтях от них.

— Пошли. И наденьте ваш проклятый шлем!

— Они спускаются со стен! — закричал кто-то.

Изгримнур поднял глаза и увидел, как у дальнего конца внешней стены Хейхолта раскатывают веревочные лестницы. Темнеющее небо и головокружительные вспышки перемежающихся молний не давали ничего как следует разглядеть, но Изгримнуру показалось, что по лестницам спускаются смертные.

— Будут прокляты их продажные души! — рычал герцог. — Теперь мы зажаты с обеих сторон. Нас вынуждают отходить к стенам, а нашего преимущества в количестве надолго не хватит. — Он обернулся и посмотрел назад. По всему полю битвы он видел, как целеустремленные группы людей — наббанайские легионы Сориддана и всадники Хотвига, — пытаются пробиться к его самодельному знамени, развевающемуся на опоре осадной лестницы, воткнутой в раскисшую землю. Вопрос был только в том, успеют ли Хотвиг и другие воины пробиться к ним, прежде чем маленький отряд Изгримнура будет раздавлен, оказавшись между норнами и наемниками?

Может быть, нам действительно следует отступить к стенам замка, подумал он, и попробовать собраться перед этими новыми воротами? Он, Слудиг и те, кто с ними, не могли больше сделать почти ничего — их в любом случае должны были оттеснить, так что с тем же успехом они могли отойти и сами. Герцог заметил, что никого из солдат Элиаса не было непосредственно над воротами. Если так, он и его небольшой отряд смогут использовать их как прикрытие, не беспокоясь о том, что на них сбросят что-нибудь сверху. Если их спины будут защищены, они смогут продержаться, даже борясь с бесстрашными норнами, пока остальные не пробьются к ним… по крайней мере он на это надеялся.

И может быть, если мы отвоюем себе немного места, мы сможем снести эти проклятые ворота или подняться по лестницам, чтобы помочь Изорну.

Он повернулся спиной к орде бледных черноглазых существ и их клинкам из волшебного дерева. Молния снова расщепила небо, затмив алое сияние Звезды завоевателя. Изгримнур услышал смутный звук колокола, отдавшийся болью в его костях. На мгновение он увидел, как что-то похожее на пламя появилось на краю его поля зрения, но потом снова опустилась грозовая тьма.

Спаси нас Бог, подумал он горестно. Это же полуденный колокол, а здесь темно, как ночью. Эйдон, так темно…

— О Мать Милости! — Мириамель посмотрела вниз с балкона и ужаснулась. Внутренний двор под ней был полон людей и лошадей, сошедшихся в хаосе битвы. Снег кружился на ветру, делая картину размытой и неясной. Небо было покрыто грозовыми тучами, но красная звезда сияла за ними, и ее длинный хвост кровавым заревом распростерся по небу. — Дядя Джошуа начал осаду! — закричала она.

Они напрасно спешили, чтобы найти его и предупредить.

Лестница наконец привела к их двери, спрятанной в нижних кладовых под королевской резиденцией. Мириамель, гордившаяся знанием ходов и выходов Хейхолта, многие из которых она обнаружила, когда разгуливала по замку в костюме Малахиаса, была потрясена. Оказывается, дверь в старый Асу'а была совсем рядом! Но ее ожидало еще немало сюрпризов. Они осторожно вошли в первую комнату, находившуюся над землей. Несмотря на вой ветра и рев голосов снаружи, залы, через которые они шли, выглядели пустынными и запущенными. Пока они шли через мрачные комнаты и гулкие коридоры, страх Мириамели быть обнаруженной уменьшился, но уверенность, что что-то не так, постоянно возрастала. Собравшись с духом на случай чего-нибудь ужасного, она зашла в спальню отца и обнаружила ее не просто пустой, но похожей на зловонную звериную нору. Принцесса не могла даже вообразить, кто мог здесь жить. Теперь они вышли на маленький закрытый балкон одной из комнат третьего этажа и скорчились за каменной оградой, глядя на безумие, творившееся внизу. В воздухе стоял отчетливый запах молний и крови.

— Боюсь, что вы имеете справедливость, — громко сказал Бинабик: грохот битвы и завывающий ветер внушали уверенность, что он не привлечет лишнего внимания. — Люди внизу имеют сражение, и там есть умерщвленные люди и лошади, но я предполагаю тут что-то странное. Я имел бы желание приобретать возможность видеть сквозь стены замка.

— Что мы будем делать? — Мириамель в ужасе оглядывалась вокруг. — Джошуа, Камарис и остальные, наверное, все еще снаружи. Мы должны как-нибудь до них добраться.

Дневной свет, затемненный грозовыми тучами, внезапно начал мерцать. Потом мир взорвался криком и побелел. Молния щелкнула, как огненный бич; гром сотряс воздух. Казалось, что даже балкон под ними пошатнулся. Молния обвила Башню Зеленого ангела, повисла на мгновение, зашипела и погасла.

— Нет, — закричал Бинабик, — я не имею знания этого замка! Где можно отыскивать место для убегания?

Мириамели было трудно думать. От шума ветра и битвы ей хотелось закричать и заткнуть уши. От клубящихся над головой туч кружилась голова. Внезапно она вспомнила о Кадрахе, который тащился за ними, безмолвный и безответный, как лунатик. Мириамель обернулась, уверенная, что монах воспользовался их замешательством, чтобы бежать, но монах скорчился в дверях, глядя вверх, на бурное небо, залитое красным заревом, с выражением покорности на лице.

— Мы могли бы выбраться через Морские ворота, — сказала она троллю. — Если армия Джошуа под стенами у Эрчестера, там, возможно, будет всего несколько…

Глаза Бинабика расширились.

— Смотрите туда! — Он выбросил руку сквозь расколотую раму, указывая на что-то. — Разве это не… О Дочь Гор!

Мириамель прищурилась, пытаясь разобраться в безумии внизу, и увидела, что происходившее там не просто муравьиная возня встревоженных защитников. На мосту через ров в Средний двор шло сражение. Большая группа вооруженных людей в Среднем дворе пыталась оттеснить меньшую группу всадников и пехотинцев. Одна из лошадей попятилась и упала с моста, унося седока в черную воду. Неужели войска Джошуа уже прорвались сквозь стены и пробиваются к Внутреннему двору? Неужели люди на мосту — это последние защитники ее отца? Но тогда что же за вооруженные люди находятся прямо под ней и почему они не делают ничего, чтобы остановить отступающих всадников? Кто они? И когда маленькая группа на мосту была оттеснена еще дальше, она увидела то, что видел Бинабик. Один из всадников, казавшийся невероятно высоким, размахивал над головой клинком. Даже в обманчивых сумерках она разглядела, что этот меч был черным, как уголь.

— О Боже, спаси нас! — Холодная рука сжала ее сердце. — Это Камарис!

Бинабик нагнулся вперед, лицо его было прижато к каменной ограде.

— Имею предположение, что вижу принца Джошуа аналогично — в сером плаще, в близости от Камариса. — Он повернулся к ней, лицо его было полно ужаса. Еще одна зубчатая вспышка молнии посеребрила небо. — А там их так мало — не может быть, чтобы они проходили сквозь стены. Их обманывали для принесения меча в замок!

Мириамель колотила ладонями по полу балкона.

— Что мы можем сделать?

Тролль снова выглянул сквозь щель.

— Не имею знания, — почти кричал он. — Не имею мыслей! Киккасут! Нас будут разрубать на куски, если мы будем спускаться к ним. Они уже осуществили принесение меча! Киккасут!

— Там пламя в окне башни, — сказал Кадрах громким безжизненным голосом.

Мириамель быстро посмотрела на Башню Зеленого ангела и на Башню Хьелдина, но, кроме короны туч над высоким шпилем первой, она не заметила ничего необычного.

— Видите? — крикнул Бинабик. — Что-то происходит! — Голос его был сердитым и озадаченным. — Что они делают?

Джошуа, Камарис и их маленький отряд были оттеснены с моста на Внутренний Двор, но наемники, сновавшие по двору, образовали некий проход, ведущий к ступеням Башни Зеленого ангела. Когда остальные солдаты короля прошли через мост, Джошуа и его отряд были оттеснены к башне. Как ни странно, солдаты короля совершенно не стремились перебить их, пока Камарис на своей светлой лошади не попытался повернуть отряд, чтобы пробиться сквозь вражеский строй. Войска короля свирепо сопротивлялись, и маленький отряд снова был оттеснен к ожидающим ступеням башни.

— Башня! — сказала Мириамель. — Они теснят их к башне. Что?..

— Место ситхи! — Внезапно Бинабик вскочил, забыв о необходимости прятаться. — Место последней битвы Короля Бурь. Ваш отец и Прейратс хотят иметь мечи там.

Мириамель встала. Колени ее ослабели. Что за чудовищные события происходят вокруг, неумолимые и неотвратимые, как ночной кошмар!

— Мы должны пройти к ним! Как-нибудь! Может быть… Может быть, нам удастся хоть что-нибудь сделать!

Бинабик подхватил лежащую на полу сумку.

— Как мы можем проходить к ним?

Мириамель посмотрела на него, потом на безмолвного Кадраха. Несколько мгновений у нее в голове не было ничего, кроме воя ветра. Потом медленно всплыло воспоминание.

— Идите за мной. — Она закинула за плечо сумку и лук и побежала по мокрому камню к лестнице. Бинабик последовал за ней. Она не обернулась посмотреть, что делает Кадрах.

Тиамак и Джошуа карабкались по лестнице молча — если не считать их хриплого дыхания, — стараясь не отставать от Камариса. Пролетом выше старый рыцарь поднимался, уверенно и бездумно, как лунатик. Своими сильными ногами он перешагивал каждый раз через две ступени.

— Таких высоких лестниц не бывает, — задохнулся Тиамак. Его хромая нога пульсировала.

— В этом месте есть тайны, какие мне и не снились. — Джошуа высоко держал факел, и тени прыгали от трещины к трещине вдоль великолепно отделанных стен. — Кто бы знал, что здесь сохранился целый мир?

Тиамак содрогнулся. Королева норнов в серебряной маске, парящая над священным прудом ситхи, была как раз такой тайной, которую Тиамак никогда не хотел бы узнать. Ее слова, холодная уверенность и ужасная сила, наполнявшая зал Пруда Трех Глубин, преследовали его в течение всего пути вверх по огромной лестнице.

— Наше невежество обернулось против нас, — задыхаясь сказал он. — Мы сражаемся с вещами, о которых могли только догадываться, или видели в кошмарных снах. Теперь ситхи замкнулись в схватке с этой… тварью. Они сражаются… умирают, а мы даже не знаем почему. Джошуа оторвал взгляд от спины старика и посмотрел на Тиамака:

— Я полагал, что как раз такие вещи и должны были знать члены Ордена Манускрипта.

— Те, кто шел перед нами, знали больше, чем знаем мы, — ответил Тиамак. — А есть еще много такого, чего не знал даже Моргенс. Многое было скрыто и от Эльстана-Рыбака, который, как говорят, был истинным, хотя и тайным другом ситхи. Бессмертные всегда хранили свои предания.

— И кто может упрекнуть ситхи за это, зная о том, что сделали с ними смертные при помощи камня, железа и огня. — Джошуа снова посмотрел на болотного человека: — Ах, милостивый Бог, мы напрасно тратим дыхание на разговор. У тебя на лице боль, Тиамак. Позволь мне понести тебя немного.

Тиамак, упрямо карабкаясь вверх, покачал головой:

— Камарис идет все так же быстро. Мы еще больше отстанем, а если ступени кончатся, то сможем снова потерять его. И не будет уже никаких ситхи, которые могли бы помочь нам найти дорогу. Он бы остался один, а мы вечно блуждали бы по подземелью. — Он одолел еще несколько ступенек, прежде чем снова смог говорить. — Если это будет необходимо, оставьте меня. Вы важнее Камарису, чем мне.

Джошуа ничего не сказал и грустно кивнул.

Ужасное ощущение колебания прошло, и вместе с ним исчезли танцующие огни, на мгновение заставившие Тиамака думать, что огромная лестница горит. Он потряс головой, пытаясь привести в порядок свои мечущиеся мысли. Что это было? Воздух казался странно горячим, по спине Тиамака побежали мурашки.

— Происходит что-то ужасное! — вскричал Тиамак. Он вошел в тень Джошуа, размышляя, не означает ли возрастающая сила странных колебаний, что королева норнов побеждает ситхи. Эта мысль вцепилась в него, как будто у нее были когти. Возможно, Утук'ку удалось выйти за границы Пруда. Будет ли она преследовать его и принца по темным ступеням, — бесстрастная серебряная маска, трепещущие белью одежды?

— Он пропал! — Голос Джошуа был полон ужаса. — Но как это может быть?

— Что? Куда пропал? — Тиамак посмотрел наверх. Свет факелов обнаружил место, где лестница внезапно прерывалась низким каменным потолком. Камариса нигде не было.

— Здесь ему даже некуда спрятаться! — сказал принц.

— Нет, смотрите! — Тиамак показал на трещину в потолке, достаточно широкую для того, чтобы человек мог пролезть в нее.

Джошуа быстро поднял Тиамака к отверстию и крепко держал его, пока вранн искал, за что бы ухватиться. Тиамак обнаружил, что может высунуть голову над поверхностью противоположной стороны. Он подтянулся, борясь со своими предательски слабыми мышцами. Лежа на каменном полу, он позвал:

— Идите, тут кладовая!

Джошуа передал наверх факел. С помощью Тиамака он протиснулся сквозь щель. Вместе они побежали через комнату, огибая куски камня, разбросанные по полу, и выбрались по шаткой лестнице через люк. Наверху была еще одна кладовая с маленьким высоким окошком в стене. Угрожающие черные тучи клубились в квадратике неба, видимом в окне, холодный ветер проникал сквозь щели. Еще один люк вел на следующий уровень.

Когда Тиамак поставил больную ногу на самую нижнюю ступеньку, из люка внезапно раздался громкий треск. Джошуа, который лез первым, поспешил вверх по лестнице и исчез.

Добравшись до верха, Тиамак обнаружил, что находится в маленькой темной комнате и в недоумении глядит на обломки выбитой двери в следующее помещение. Он видел свет факела в той комнате и движущиеся фигуры.

Голос Джошуа звенел:

— Ты! Да пошлет Бог в ад твою черную душу!

Тиамак поспешил к двери, потом остановился, мигая, пытаясь понять, что происходит в широком круглом зале, раскрывшемся перед ним. Слева, над высокой главной дверью, горели окна, окрашенные алым, соперничавшим с тусклым светом факелов. Всего в нескольких локтях от вранна, над развалинами меньшей двери, закрывавшей ему путь в следующий зал, стоял Камарис; теперь старый рыцарь стоял неподвижно, словно оглушенный. Джошуа был на расстоянии вытянутой руки от Камариса. В его руке пламенел Найдл. В двух дюжинах шагов от них, на противоположной стороне зала, в стене была маленькая дверь, зеркальное отражение той, которую только что разнес в щепки Камарис. Справа от Тиамака за высокой аркой кольцами поднимались широкие ступени.

У основания лестницы стояла фигура, сразу привлекшая внимания как Тиамака, так и Джошуа. Это был высокий лысый человек, стоявший среди разбросанных человеческих тел, как рыбак на мелководье. Одного вооруженного человека он держал за плечи, хотя по тому, как болталась голова пленника в золотом шлеме, видно было, что несчастный давно уже перестал сражаться.

— Будь ты проклят, Прейратс, отпусти его! — крикнул Джошуа.

Священник засмеялся. Пожав плечами, он отбросил в сторону… Камариса, который загрохотал по каменным плитам и замер. Черный клинок был зажат в его руке.

В немом изумлении Тиамак смотрел на это. Камарис, которого он и Джошуа преследовали, все еще стоял совсем рядом, тихо раскачиваясь, как дерево на ветру. Почему их двое? Кто этот упавший человек?

— Изорн! — крикнул Джошуа, голос его сорвался. Внезапно Тиамак вспомнил, и ужас, державший его, усилил свою хватку. Вот чем закончился обман, который придумали они с ситхи. Грохотом безвольного мертвого тела! Почти дюжина солдат и среди них могучий молодой Изорн — неужели священник победил их голыми руками? Что теперь может остановить Прейратса и его бессмертных союзников? У Джошуа и его спутников был только один из Великих Мечей, а его владелец Камарис казался совсем потерянным.

— Я вырву за это твое сердце голыми руками! — прорычал принц Джошуа, прыгая к лестнице. Прейратс поднял руки, и сноп маслянистого желтого света замерцал вокруг рук алхимика. Когда Найдл метнулся к нему широкой смертоносной дугой, Прейратс выбросил вперед руку и поймал лезвие. Коснувшись руки священника, меч зашипел, как горячий камень, брошенный в воду, потом Прейратс схватил левую руку Джошуа и дернул принца вперед. Тот сопротивлялся, упираясь искалеченной рукой, но священник схватил и ее тоже. Он тянул принца к себе до тех пор, пока их лица не приблизились друг к другу настолько, что, казалось, Прейратс может поцеловать Джошуа.

— Это слишком легко, — смеясь проговорил Прейратс. Ослабевший от страха, Тиамак скользнул назад, к тени дверного прохода. Я должен что-то сделать — но кто я такой? Вранн с трудом заставлял себя стоять прямо. Маленький человек, никто! Я не боец! Он поймал бы меня и убил, как маленькую рыбку.

— Нет ада, достаточно глубокого для тебя, — проскрежетал Джошуа. Пот стекал по его лицу, и рука с мечом дрожала. В руках священника он казался беспомощным, как ребенок.

— Ты один из немногих, кто препятствовал мне, Безрукий. — Прейратс снова вытянул руки. Желтый свет колебался вокруг него. — Теперь ты увидишь, что твое вмешательство окончилось ничем.

Он швырнул Джошуа о ближайшую арку. Принц сильно ударился и упал. Теперь он неподвижно лежал рядом с человеком, одетым в его собственную серую накидку и доспехи, — братом наббанайского барона Бриндаллесом. Правая рука этого человека, как и у Джошуа, кончалась черным кожаным футляром, и была согнута под таким углом, от которого у Тиамака сжался желудок. Никаких признаков жизни не было в бледном окровавленном лице двойника Джошуа.

Тиамак отпрянул назад, глубже в тень, но Прейратс даже не смотрел на него. Вместо этого он двинулся было вверх по лестнице, потом остановился и повернулся к Камарису.

— Пойдем, старик, — сказал он и улыбнулся. Тиамак подумал, что его улыбка напоминает пустой равнодушный оскал крокодила. — Время пришло. Тебе надо пронести свой груз еще немного.

Камарис сделал шаг в его сторону, потом остановился, медленно качая головой.

— Нет, — хрипло сказал он. — Нет, я не пущу его..

Что-то от настоящего Камариса теперь вернулось; Тиамак почувствовал, как в нем шевельнулась надежда.

Прейратс только скрестил руки на алой груди.

— Интересно было бы посмотреть, как ты сопротивляешься. Из этого, конечно, ничего не выйдет. Тяга меча слишком сильна для любого смертного, даже для такой потрепанной легенды, как ты.

— Будь ты проклят, — выдохнул Камарис. Тело его изогнулось, он раскачивался взад и вперед, пытаясь сохранить равновесие, словно сражаясь с каким-то невидимым существом, которое пыталось утянуть его к лестнице. Старый рыцарь со свистом втянул в себя воздух: — Что ты за существо?

— Существо? — Безволосое лицо Прейратса выражало радостное удивление. — Я то, чем может стать человек, который не признает границ…

Его последние слова все еще висели в воздухе, когда произошел внезапный рокочущий толчок. На противоположной стороне комнаты, там, где была дверь, клубилось мутное облако. Несколько неразличимых в дыму фигур ввалились в комнату.

— Как интересно! — Прейратс говорил сардоническим тоном, но Тиамак заметил, что в лице алхимика появилось определенное оживление, которого раньше не было. Священник сделал шаг вниз и заглянул в туман. Мгновением позже он, булькая, попятился назад. Спереди из его шеи на ладонь выходило древко черной стрелы. Прейратс зашатался, потом упал и покатился вниз по ступеням, распростершись среди своих жертв. Кровь текла из-под его головы, как будто яркая ряса священника растаяла и побежала.

Мириамель смотрела по сторонам на узкие проходы, пытаясь сориентироваться. Канцелярия была кошмарным лабиринтом еще в то время, когда она жила во дворце, но теперь тут и вовсе ничего нельзя было понять. Знакомые двери и коридоры оказывались не совсем там, где им следовало быть, изменилась длина проходов, словно их размеры могли меняться в зависимости от чьего-то желания. Принцесса пыталась сохранять спокойствие. Она не сомневалась, что в результате найдет дорогу, но не хотела терять драгоценное время.

Пока она стояла в ожидании своих спутников, ледяной ветер, свистевший в распахнутых окнах, подкатил к ее ногам несколько смятых пергаментов.

Бинабик рысью вылетел из-за угла.

— Я не хотел вашего ожидания, — сказал он. — Я останавливался только потому, что увидел это. Я думаю, они приходили через окно. — Он протянул ей три стрелы, больше похожие на человеческую работу, чем стрелы норнов, которые она подобрала раньше.

Мириамель не раздумывая взяла их и опустила в мешок, рядом с Белой стрелой Саймона и черными стрелами, которые подобрала в подземных туннелях.

Даже теперь у нее было меньше стрел, чем хотелось бы, но все-таки она с облегчением сознавала, что, если дело дойдет до этого, она дорого продаст свою жизнь.

Посмотрел бы кто на меня! — удивлялась Мириамель. Миру пришел конец, Судный день наступает, а я собираюсь играть в солдатиков.

И все-таки это лучше, чем позволить ужасу овладеть собой. Она чувствовала, как он нарастает внутри нее, и знала, что будет побеждена им, если потеряет самообладание хотя бы на миг.

— Я не ждала. — Она оторвалась от стены. — Просто пыталась убедиться, что знаю дорогу. В этом месте всегда было легко запутаться, а теперь разобраться почти невозможно. И дело не только в этом… — Она махнула рукой в сторону обломков мебели, призрачных обрывков пергамента и сбитых с петель дверей, валявшихся поперек коридора. — Есть и другие перемены, которых я понять не могу. Но теперь мне кажется, что я знаю. С этого места мы должны идти тихо — ветер не ветер, но мы уже почти дошли до часовни, а это совсем рядом с башней.

— Кадрах сейчас будет приходить, — сказал тролль, как будто это ее волновало.

Мириамель поджала губы:

— Я его не жду.

Если он может идти с нужной быстротой — что ж, это его дело. Она помедлила немного, потом вытащила одну стрелу из своей сумки. Приготовившись к бою, принцесса двинулась по узкому коридору. Бинабик оглянулся и поспешил за ней.

— Он получал совершенно аналогичные мучения с нами, Мириамель, — сказал тролль. — А может быть, очень большие. Кто может знать, что мы бы проделывали под пытками Прейратса?

— Я не могу сосчитать, сколько раз он обманывал меня. — Мысль о его предательстве жгла ее с такой силой, что на какое-то время Мириамель даже перестала испытывать страх. — Одно слово правды о мечах и о Прейратсе могло бы спасти всех нас.

У Бинабика было несчастное лицо.

— Пока что мы не потеривали все.

— Пока нет.

Кадрах догнал их в прогулочном коридоре капеллана. Монах ничего не сказал — возможно, отчасти потому, что задыхался, — и пристроился за троллем. Мириамель позволила себе бросить на него ледяной взгляд.

Когда они подошли к двери, на мгновение Мириамели показалось, что она видит бледное пламя, бегущее по стенам. Она попыталась не закричать, когда на несколько страшных секунд у нее возникло ощущение, что кто-то разрывает ее на части. Когда это ощущение исчезло, она не почувствовала себя полностью прежней. Прошло время, прежде чем она смогла заговорить.

— Часовня… на другой… стороне. — Несмотря на непрекращающийся вой ветра за стенами, Мириамель говорила шепотом. Ужас внутри нее пытался вырваться наружу, и ей пришлось собрать все свои силы, чтобы удержать его на месте.

Необычно бледный Бинабик широко раскрыл глаза; Кадрах казалсябольным, лоб его покрылся потом, глаза лихорадочно блестели.

— На другой стороне есть короткий коридор, который ведет прямо в башню. Смотри под ноги, тут столько всего разбросано, что ты можешь споткнуться и ушибиться, — она намеренно адресовала свое предупреждение только Бинабику, — или поднять такой шум, что его будет слышно в башне.

Тролль слабо улыбнулся.

— Большая похожесть на лапы зайца у шагов канука, — прошептал он. — С большой легкостью на снегу и на камне.

— Хорошо.

Мириамель оглянулась, чтобы посмотреть на монаха, пытаясь угадать, какое еще предательство он задумал, потом решила, что это не имеет значения. Кадрах почти ничем не мог ухудшить их положение: время скрываться вот-вот пройдет, а то, что было их величайшей надеждой, теперь, казалось, обернулось против них же.

— Тогда иди за мной, — сказала она Бинабику.

Когда она открыла дверь в неф часовни, оттуда дохнуло холодом; облачко пара от ее дыхания повисло в воздухе. Мириамель подождала немного и прислушалась. Снег сугробами лежал в углах и у стен, везде по камням растекались лужи. Большинство скамеек исчезло; отдельные сохранившиеся гобелены болтались рваными, заплесневевшими тряпками. Странно было подумать, что некогда это было место уюта и утешения.

Шторм и грохот сражения здесь стали громче. Посмотрев наверх, она поняла почему.

Огромный купол над ее головой был разломан, витражи со святыми и ангелами разбиты и превращены в разноцветные крошки. Мириамель дрожала, испуганная тем, во что превратилось такое милое и знакомое место. Снежинки лениво падали вниз, и затянутое темными тучами небо, тронутое кровавым светом пламенеющей звезды, заглядывало в дыру в потолке, как сердитое лицо.

Когда они шли мимо алтаря, Мириамель поняла, что кроме безликой природы были и другие силы, святотатствовавшие здесь. Грубые руки разбили лица святых мучеников и измазали их одежды кровью и еще худшими вещами. Несмотря на опасную неустойчивость почвы, они тихо шли к дальнему нефу. Она вела их вниз по узкому коридору, к двери в глубокой каменной нише. Мириамель остановилась и прислушалась у замочной скважины, но не услышала ничего, кроме рождающего эхо лязга, доносившегося снаружи. Странно болезненное, колющее ощущение испытала она, словно в воздухе была молния, — впрочем, молния действительно была в воздухе, напомнила себе принцесса.

— Мириамель… — Голос Кадраха звучал испуганно. Она не обратила на него внимания, пробуя замок.

— Заперто, — тихо сказала принцесса и передернула плечами от ползущего покалывания, которое становилось все сильнее. — И невозможно выбить.

— Мириамель! — Кадрах дернул ее за рукав. — Здесь возводится какой-то барьер! Мы окажемся в ловушке.

— Что ты хочешь сказать?

— Неужели вы не чувствуете, как он давит? По коже мурашки не бегают? Барьер возводится и опускается вниз, чтобы защитить башню. Это работа Прейратса — я чувствую его безрассудную силу.

Она посмотрела на монаха, но на его лице не было ничего, кроме неподдельного интереса.

— Бинабик? — спросила она.

— Я думаю, он имеет справедливость. — Тролль тоже начал почесываться. — Мы будем сжаты весьма очень неудобным способом.

— Кадрах, ты же открыл дверь дворров, открой и эту.

— Это простой замок, леди, а не охраняющее дверь заклятие.

— Но ты же был вором!

Он вздрогнул. Волосы на его голове начали становиться дыбом. Мириамель чувствовала, что с ней происходит то же самое.

— У меня нет отмычек, никаких инструментов — это бесполезно. Может быть, это даже хорошо. Держу пари, что нас ждет быстрая смерть.

Бинабик раздраженно зашипел:

— Я не питаю желания ни к какой смерти, очень быстрой или очень медленной, если мы имеем возможность уходить от нее.

Некоторое время он смотрел на дверь, потом сбросил мешок и начал рыться в нем. Мириамель беспомощно следила за ним. Гнетущее ощущение все возрастало. Молясь, чтобы они смогли найти какой-нибудь другой путь в башню, она поспешила назад по коридору, но, сделав не больше дюжины шагов, обнаружила, что воздух сильно сгустился и стало трудно дышать. Странный звон стоял в ушах, а кожа горела. Не желая сдаваться так легко, Мириамель сделала несколько шагов, каждый из которых был труднее предыдущего, как будто она пробиралась сквозь вязкую, размокшую глину.

— Вернитесь! — крикнул Кадрах. — Ничего хорошего из этого не выйдет!

Она с трудом повернулась и подошла обратно к двери.

— Ты был прав. Пути назад нет. Но эта штука, этот барьер, двигается так медленно!

Монах свирепо скреб свои руки.

— Священник потратил очень много сил, возводя его. Он очень хочет, чтобы никто не мог ни войти в башню, ни выйти из нее.

Бинабик нашел в своей сумке маленький кожаный мешочек и рылся в нем.

— Откуда ты знаешь, что это Прейратс? — спросила Мириамель. — Может быть, это… другой?

Кадрах скорбно покачал головой, но принцесса видела, как скрытая ярость бушует в нем.

— Я знаю работу красного священника. Боги! Я никогда не забуду его грязного присутствия в моей голове, в моих мыслях.

— Мириамель, Кадрах, — сказал тролль, — поднимайте меня.

Они нагнулись и с трудом подняли его с пола, потом, по его указанию, двинулись к одной стороне двери. Воздух, казалось, сжимался вокруг них; им пришлось затратить почти невероятные усилия, чтобы поднять маленького Бинабика. Наконец тролль встал на их дрожащие плечи.

— Трудно… дышать, — сказала Мириамель. В ушах у нее звенело. Кадрах широко открыл рот, грудь его тяжело вздымалась.

— Никаких разговариваний.

Бинабик потянулся вверх и всыпал пригоршню чего-то в верхнюю петлю двери. В висках у Мириамели стучало; она чувствовала себя зажатой в огромном мощном кулаке. В глазах у нее потемнело, закружились яркие искры.

— Отверните ваши лица, — прохрипел Бинабик и резко стукнул чем-то по петле.

Свет ударил в глаза Мириамели. Душащий ее кулак превратился в раскрытую ладонь, шлепком отбросившую ее от двери. Несмотря на силу этого толчка, она отлетела очень недалеко и удержалась на ногах, поднятая невидимым, но ощутимым барьером. Бинабик упал на землю между ней и Кадрахом.

Когда она снова смогла видеть, дверь лежала выбитая из коробки. Над ней поднималось облако дыма.

— Вперед! — сказала она и дернула тролля за руку. Он схватил сумку, потом они протолкнулись в темное пространство, спотыкаясь об упавшую дверь. Мириамель остановилась, ее сумка застряла, лук зацепился за сломанную петлю. Наконец ей удалось освободиться. Когда они вошли в широкий холл Башни Зеленого ангела, давление внезапно исчезло.

— Мы имели большое везение, что петли бывали снаружи, — выдохнул Бинабик, обмахиваясь рукой.

Мириамель остановилась, пораженная. Сквозь мглу она увидела вспышку ярко-красного на лестнице башни. Чуть позже дым рассеялся настолько, что она смогла разглядеть блестящий череп Прейратса. У его ног лежали разбросанные человеческие тела, в середине комнаты перед ним стоял Камарис. Старик смотрел на священника с таким безнадежным страданием, что Мириамель почувствовала, как сердце разрывается у нее в груди.

Ухмыляясь, Прейратс отвернулся от старого рыцаря и сделал шаг вперед, обратив пустые черные глаза к двери, где стояла Мириамель. Взрыв, по-видимому, удивил его не больше, чем падение осеннего листика. Не думая, Мириамель подняла лук, натянула тетиву и выстрелила. Она целилась в самую широкую часть тела Прейратса, но стрела полетела слишком высоко. Когда принцесса увидела, что стрела торчит из горла священника, она была слишком потрясена даже для того, чтобы почувствовать радость. Прейратс упал и безвольно скатился вниз по ступенькам на каменный пол холла.

— Камни Чукку! — ахнул тролль. — Вы умертвили его!

— Дядя Джошуа! — крикнула она. — Где ты? Камарис! Это обман! Они хотели, чтобы мы принесли мечи.

Я убила его, внутри у нее поднималось ликование. Я убила чудовище!

— Меч не имеет должности уходить дальше!

Старый рыцарь сделал несколько неверных шагов к ним, но несмотря на то, что Прейратс лежал на полу лицом вниз, мертвый или умирающий, Камарис, казалось, все еще находился во власти какой-то ужасной силы. Нигде не было видно Джошуа, и, кроме старика, все в помещении были неподвижны.

Прежде чем кто-либо успел заговорить, высоко наверху на башне зазвонил колокол; его невероятно громкий и низкий звук не был похож на звон, который когда-либо слышала Мириамель. Сам камень башни содрогнулся, и принцесса почувствовала, как звон отдается в ее костях. Холл, казалось, растаял, на месте залитых водой гобеленов возникли белые сверкающие стены: повсюду, словно светлячки, мерцали огни. Когда стон колокола смолк, видение замерцало и исчезло.

Пока Мириамель пыталась прийти в себя, у каменного края лестницы медленно начал приподниматься человек, хватавшийся за свод арки для поддержки. Это был Джошуа. Его плащ скомкался, тонкая рубашка порвалась у шеи.

— Дядя Джошуа! — Мириамель бросилась к нему. Он смотрел на нее, глаза его были широко раскрыты. Несколько мгновений принц, казалось, не мог понять, кто перед ним.

— Ты жива? — сказал он наконец. — Слава Богу.

— Это обман, — крикнула она, обнимая его. Несмотря на то что главные опасности были еще впереди, возникшая крошечная надежда саднила, как ножевая рана. — «Ложный посланник» — это стихи про мечи! Это был обман. Они хотели, чтобы мечи были здесь, хотели, чтобы мы принесли их.

Он осторожно отстранился. На лбу у него выступили капли крови.

— Кто хотел мечи? Я не понимаю.

— Нас обманывали, принц Джошуа. — Бинабик вышел вперед. — Это придумывали Прейратс и Король Бурь с большой давностью. Они имели желание, чтобы мечи приносили сюда. Я предполагаю, что они будут оказывать Королю Бурь помощь в каком-то очень великом волшебстве.

— Мы не нашли Сверкающий Гвоздь, — сказала Мириамель. — Он у тебя?

Принц покачал годовой:

— Могила была пуста.

— Тогда есть надежда! Он не здесь!

Джошуа открыл рот, чтобы ответить, но громкий болезненный стон Камариса остановил его.

— О Боже, почему ты мучишь меня? — Он поднес руку к голове, словно его ударило камнем. — Этот ответ неверен!

Лицо принца было полно заботливого участия.

— Мы должны увести его. Каким-то образом этот меч привел его сюда. Пока он еще в сознании, мы должны снова увести его прочь.

— Но Прейратс производил какой-то барьер вокруг башни, — возбужденно сказал Бинабик. — Мы можем только питать надежду, что теперь…

— Это наказание за мои грехи! — вскричал Камарис. — О мой Бог! Здесь слишком много тьмы, слишком много зла! Я сожалею… так сожалею…

Джошуа сделал шаг к нему и отскочил в сторону, когда в воздухе сверкнул Торн. Он отступил назад к лестнице, стараясь держаться между Камарисом и тем, что так властно призывало его.

— То, что начинал Прейратс, еще не имело завершения! — закричал Бинабик. — Меч не имеет должности ходить дальше!

Джошуа увернулся от очередного смертоносного удара. Он держал Найдл перед собой, но, казалось, не хотел использовать его даже для защиты, опасаясь, что может задеть старика. Дрожащая от ужаса Мириамель знала, что принц будет убит, если не начнет сопротивляться изо всех сил.

— Дядя Джошуа! Отбивайся! Останови его!

Когда Джошуа пятился вверх по широким ступеням, а Камарис достиг основания лестницы, откуда-то выскочил Бинабик. Он перепрыгнул через неподвижные тела, лежавшие перед ступеньками, и бросился в ноги старому рыцарю, сбивая его с ног. Мириамель подбежала, чтобы помочь троллю, и рядом с ней оказался еще один человек. Принцесса была потрясена, узнав вранна Тиамака.

— Держите его за руку, леди Мириамель. — Глаза болотного человека расширились от страха, голос его дрожал, но он уже протягивал руку. — Я возьму другую.

Несмотря на то что Бинабик обеими руками и ногами обхватил колени старого рыцаря, Камарис уже начал подниматься. Мириамель схватила его руку, попытавшуюся оторвать тролля, но та выскользнула из ее вспотевших ладоней. Принцесса попыталась еще и на этот раз вцепилась крепко. Мгновением позже все четверо снова рухнули на пол, приземлившись среди разбросанных тел. Мириамель обнаружила, что смотрит прямо в полуоткрытые глаза Изорна. Его ослабевшее лицо было белым, как лица норнов. Она думала, что закричит, но была слишком занята удерживанием могучей руки Камариса, чтобы думать о сыне Изгримнура.

Она поймала взгляд Джошуа, стоявшего на ступенях рядом с ними. Камарис снова стал подниматься на ноги, волоча за собой атаковавших его.

— Джошуа! — сказала она, задыхаясь. — Он… уйдет от нас… Убей его… если это необходимо… но только останови!

Принц молча смотрел. Мириамель чувствовала чудовищную силу старого рыцаря. Он стряхнет их всех через несколько секунд.

— Убей его, Джошуа! — закричала она. Камарис уже наполовину стоял, но Тиамак повис на руке с мечом. Грудь и живот рыцаря оставались незащищенными.

— Что-нибудь! — Бинабик хрипел от боли, пытаясь удержать ноги Камариса. — Проделывайте что-нибудь.

Но Джошуа сделал только один шаг вперед. Найдл безвольно висел в его руке.

Мириамель высвободила одну руку и схватилась за пояс Камариса. Сделав это, она отпустила его руку, уперлась ногами в нижнюю ступеньку и изо всех сил потянула назад. Старик покачнулся, но Бинабик и Тиамак помешали ему сохранить равновесие. Камарис зашатался и упал назад, тяжело, как подрубленное дерево. Ноги Мириамели оказались придавленными. Когда спустя миг Камарис зашевелился, принцесса поняла, что у нее нет сил повторить свой маневр.

— Ах, Боже, — пробормотал рыцарь, глядя в потолок. — Освободи меня от этой песни! Я не хочу идти — но это слишком сильно для меня. Я платил и платил…

Джошуа казался таким же измученным, как и Камарис. Он сделал еще один шаг вниз и постоял, прежде чем снова попятиться назад.

— Милостивый Бог, — сказал принц, — милостивый Бог. — Он выпрямился, моргая. — Держите Камариса здесь как можно дольше. Я думаю, что знаю, кто ждет наверху. — Он повернулся и поспешил прочь.

— Вернись, Джошуа! — закричала Мириамель. — Не ходи!

— Времени не осталось, — бросил он через плечо на ходу. — Я должен добраться до него, пока еще могу. Он ждет меня.

Внезапно она поняла, кого он имеет в виду.

— Нет, — прошептала принцесса.

Камарис все еще лежал на полу, и Бинабик не отпускал ноги рыцаря. Тиамак был отброшен в сторону. Он скорчился у основания ступеней, потирая ушибленную руку и с ужасом и неприязнью глядя на Камариса.

— Тиамак, иди за ним, — умоляюще сказала Мириамель. — Иди за моим дядей! Спеши! Не дай им убить друг друга!

Глаза вранна расширились, он посмотрел на нее, потом на Камариса. Лицо его было серьезным, как у испуганного ребенка. Наконец он встал на ноги и заковылял по лестнице вслед за исчезнувшим в темноте Джошуа.

Камарис сел:

— Пустите меня наверх. Я не хочу приносить вам вред, кто бы вы ни были. — Глаза его смотрели куда-то вдаль. — Он зовет меня.

Мириамель высвободилась и, дрожа, взяла его за руку:

— Сир Камарис, пожалуйста. Это зло зовет вас. Не ходите. Если вы отнесете туда меч, все, за что вы сражались, будет уничтожено.

Старый рыцарь опустил серые глаза и посмотрел на нее. Лицо его было опустошено страданием.

— Скажи ветру, чтобы он не дул, — хрипло проговорил он. — Скажи грому, чтобы он не гремел. Скажи этому проклятому мечу, чтобы он не пел и не тащил меня.

На мгновение ей показалось, что его сопротивление стало не таким сильным.

Бессловесный вопль, похожий на вой животного ужаса, разнесся по холлу. Мириамель внезапно вспомнила о Кадрахе. Она быстро повернулась, чтобы посмотреть на него, но скорчившийся у двери монах снова закричал, вытянув дрожащую руку.

Прейратс медленно поднимался на ноги, двигаясь неуверенно, как пьяный. Стрела все еще торчала из его шеи. Гнилостное сияние исходило от раны.

— Но он мертв! — Ее охватил ужас. — Он мертв! Милостивая Элисия, Матерь Божья, я убила его!

Со стоном священник сделал шаг вперед, потом его акульи глаза уставились на Мириамель. Голос его был еще более скрежещущим, как саднящая рана:

— Ты… причинила мне боль. За это я… надолго… надолго оставлю тебя в живых, человеческое дитя.

— Дочь Гор! — обреченно проговорил Бинабик. Он все еще цеплялся за ноги старого рыцаря. Камарис лежал, глядя в потолок, равнодушный ко всему, кроме зова сверху.

Покачиваясь, священник протянул руку, схватился за черное древко стрелы прямо за наконечником и сломал его. Из раны потекли свежие капли крови. Прейратс сделал несколько свистящих вдохов, потом взялся за оперенный конец и вытащил стрелу. Лицо его исказилось в гримасе боли. Он посмотрел на окровавленную стрелу, потом с презрением отбросил на пол.

— Стрела Наккиги, — проскрежетал он. — Следовало бы знать. Норны делают сильное оружие, но и его силы недостаточно.

Кровотечение прекратилось, и теперь над отверстием в шее клубилась тоненькая струйка дыма.

Мириамель вложила в лук другую стрелу и дрожащей рукой попыталась направить ему в лицо черный наконечник.

— Да пошлет… да пошлет тебя Бог в ад, Прейратс. — Она пыталась говорить тихо, чтобы не завизжать. — Что ты сделал с моим отцом?!

— Он наверху. — Священник внезапно засмеялся. Теперь он стоял прямо и казался ликующе опьяненным своей властью. — Твой отец ждет. Время, которого ждали мы оба, наконец пришло. Хотел бы я знать, кто насладится им больше? — Прейратс поднял руку и согнул пальцы. Вокруг руки Мириамели воздух накалился, и стрела сломалась. Внезапно опустевший лук чуть не вылетел у нее из рук. — Совсем не так приятно вытаскивать из себя стрелы, чтобы я мог позволить тебе целый день утыкать меня ими, девочка. — Прейратс повернулся и посмотрел назад, на скорчившегося у стены Кадраха. Сломанная дверь за спиной монаха, защищенная заклятием алхимика, была полна алых шевелящихся теней. Священник поманил пальцем: — Падреик, иди сюда.

Кадрах испустил глубокий стон, потом встал и сделал дрожащий шаг.

— Не делай этого! — крикнула ему Мириамель.

— Не будь такой жестокой, — сказал Прейратс. — Он хочет подойти к своему господину.

— Сопротивляйся, Кадрах!

Священник склонил голову набок:

— Довольно скоро я должен буду идти выполнять свей обязанности. — Он снова поднял руку. — Подойди сюда, Падреик.

Монах, спотыкаясь, шел вперед. Он обливался потом и бормотал что-то себе под нос. Мириамель беспомощно наблюдала, как он рухнул у ног Прейратса, прижав лицо к камню. Дрожа, он пополз вперед и положил щеку на черный сапог священника.

— Так-то лучше, — промурлыкал Прейратс. — Я рад, что ты не так глуп, чтобы бросать мне вызов, — рад, что ты помнишь. Я боялся, что ты забыл меня за время своих странствий. И где же ты все-таки был, маленький Падреик? Ты оставил меня и отправился водить знакомство с изменниками, как я вижу?

— Это ты очень большой изменник! — закричал на него Бинабик и поморщился, когда Камарис зашевелился, пытаясь оторвать тролля от своих ног. — Изменник Моргенсу, моему наставнику Укекуку, изменник всем, кто обучивал тебя тайнам.

Священник, развлекаясь, смотрел на него.

— Укекук? Так ты был мальчиком на побегушках у толстого тролля? Это, конечно, прекрасно. Все мои старые друзья собрались здесь, чтобы разделить со мной этот чудесный день.

Камарис поднимался на ноги. Бинабик попытался ухватиться покрепче, но рыцарь протянул руку вниз, без усилий оторвал тролля и выпрямился. Черный Торн был зажат у него в руке. Он сделал несколько медленных шагов по направлению к лестнице.

— Теперь уже скоро, — сказал Прейратс. — Зов очень силен. — Он повернулся к Мириамели. — Боюсь, нам придется подождать немного, прежде чем мы продолжим нашу увлекательную беседу. Ритуал подходит к щекотливому моменту, и мне лучше быть там.

Мириамель отчаянно хотела отвлечь его, чтобы не подпускать к отцу и дяде.

— Почему ты делаешь это, Прейратс? Что ты хочешь получить?

— Получить? Да все, в общем-то. Мудрость, какой ты, дитя, не можешь даже вообразить. Весь космос будет лежать передо мной обнаженным. Мне будут известны все тайны мироздания. — Он вытянул руки. На мгновение ей показалось, что священник растет. Ряса его развевалась, клубы пыли разлетались по комнате. — Я буду знать вещи, о которых даже бессмертные могут только догадываться.

Камарис внезапно закричал, точно его ударили ножом, потом, спотыкаясь, двинулся к широкой лестнице. Огромный колокол снова зазвенел откуда-то сверху, заставляя все дрожать и качаться. Комната заколебалась перед глазами Мириамели; пламя лизало стены, потом эхо звона затихло, и огонь исчез. Голова Мириамели кружилась, но Прейратс оставался бесстрастным.

— Это значит, что час настал, — сказал он. — Вы надеялись задержать меня, пока Джошуа борется со своим братом. — Священник покачал безволосой головой. — Твой дядя скорее унесет этот замок на плечах, чем остановит то, что должно произойти. И ты тоже. Я надеюсь, что найду тебя, когда все будет закончено, маленькая Мириамель. Я точно не знаю, что именно сохранится, но было бы позором потерять тебя. — Его холодные глаза сверкнули. — Ах, сколько мы всего сможем сделать! И у нас будет столько времени, сколько мы захотим, — вечность, если понадобится.

Мириамель почувствовала, что сердце ее сжимает ледяная рука.

— Но у тебя же ничего не вышло! — закричала она на него. — Другого меча здесь нет! У тебя ничего не вышло, Прейратс!

Он насмешливо улыбнулся:

— Не вышло?

Она повернулась, когда что-то зашевелилось на краю ее поля зрения. Сопротивление Камариса наконец угасло, и он, шаркая, поднимался по первому пролету лестницы. В считанные секунды он исчез наверху за поворотом. Она смотрела на уходящего старика с унылой покорностью. Они сделали все, что могли, но этого оказалось недостаточно.

Прейратс прошел мимо Бинабика и Мириамель, следуя за старым рыцарем, потом остановился у основания лестницы и хлопнул себя по шее. Он медленно оглянулся на тролля, отнимающего от губ духовую трубку. Прейратс вытащил что-то из-за уха и стал рассматривать это.

— Яд? — спросил он. — Ты подходящий помощник для Укекука. Тот тоже всегда медленно соображал.

Он бросил стрелу на пол и раздавил черным сапогом. Потом начал подниматься по ступеням.

— Он не питает страха, — прошептал ошеломленный Бинабик. — Я не… — Он помотал головой.

Мириамель смотрела на красные одежды священника, пока они не исчезли в темноте. Тогда она перевела взгляд на изломанные тела Изорна и других солдат. Пламя ее ярости, почти погашенное страхом, внезапно разгорелось снова.

— Мой отец там, наверху.

На полу подле них, уткнув лицо в рукав рясы, рыдал Кадрах.

Тиамак поспешно шел по лестнице.

Все наши расчеты, все наши хитроумные планы, наши надежды, горевал он, все напрасно. Мы глупцы, глупцы!

Он карабкался вверх, не обращая внимания на боль, которую приносил каждый шаг, стараясь не отставать от Джошуа, который двигался в темноте перед ним, словно легкая серая тень. Во рту у Тиамака пересохло: что-то ждало в конце подъема.

Смерть, подумал он. Смерть, притаившаяся, как гант на верхушке дерева.

Откуда-то сверху снова прогремел колокол. Грохочущий звон встряхнул его, как сердитый отец может встряхнуть ребенка. Снова перед его глазами вспыхнуло пламя. Казалось, что сама сущность вещей разорвана на части. Казалось, что прошло мучительно много времени, прежде чем он снова увидел перед собой ступени и заставил свои неуклюжие, полубесчувственные ноги делать то, чего он от них хотел.

Башня… она оживала? Когда все остальное должно было погибнуть?

Почему она послала меня? Что я могу сделать? Тот, Кто Всегда Ступает По Песку, я так боюсь!

Принц Джошуа снова ушел вперед, потом и вовсе исчез из виду, но хромой вранн продолжал подъем. Быстрый взгляд в окно дал ему возможность увидеть бурлящий хаос битвы на незнакомой земле. Звезда завоевателя сияла над головой, как покрасневший от ярости глаз. Снег сыпался с багрового неба, но Тиамак различал смутные фигуры людей, кишащих на стенах, небольшие стычки под ними и общее сражение, развернувшееся на открытой земле за стенами. На мгновение Тиамак ощутил вспыхнувшую надежду, что герцог Изгримнур и войска Джошуа смогут пробиться внутрь, но потом вспомнил о защитном заклятии, про которое говорил Бинабик. Ни Изгримнур, ни кто-либо другой не смогут вмешаться в то, что должно здесь произойти.

Все перепуталось. Что именно имели в виду Мириамель и тролль, говоря о мечах? Каким-то образом все это было обманом, и — что еще важнее — Прейратс и Элиас хотели, чтобы мечи оказалось в башне. Но почему? Что они задумали? Очевидно, что какое-то отношение к этому имело появление Утук'ку под замком. Ситхи сказали, что могут задержать ее, но не остановить. Была какая-то огромная сила в Пруду Трех Глубин, и Тиамак не сомневался, что королева норнов намерена овладеть ею. Ситхи пытались задержать ее, но, по-видимому, это им не удалось.

Тиамак вдруг услышал совсем близко голос Джошуа. Он остановился, дрожа, боясь сделать последний шаг. Ему не хотелось смотреть на то, что нашел принц в конце лестницы. Вранн крепко зажмурил глаза и взмолился, чтобы ему разрешили снова проснуться в своем доме на баньяновом дереве, а все происшедшее оказалось бы просто дурным сном. Но неутомимая песнь ветра снаружи не прекратилась, и, когда он открыл глаза, его по-прежнему окружали бледные полированные стены Башни Зеленого ангела. Он знал, что должен идти дальше, хотя каждый новый удар сердца убеждал его пуститься бежать вниз по лестнице. Ноги его были слишком слабы, он не мог больше стоять и опустился на камень, потом на четвереньках преодолел последние несколько ступеней. Наконец его голова поднялась над последней ступенькой, холодный ветер ударил в лицо.

Тиамак обнаружил себя на просторной площадке колокольни.

Огромные бронзовые колокола висели под сводчатым потолком, как ядовитые зеленые болотные цветы, и действительно, несмотря на сильный ветер, помещение наполнял запах гниения, который обычно идет от таких цветов. В центре площадки темные колонны вздымалась к потолку, и со всех четырех сторон огромные арочные окна были открыты бурлящему снегу и яростным алым тучам.

Джошуа стоял в нескольких шагах от Тиамака, лицом к северному окну. Поза принца была скованной, словно он не знал, что делать, как стоять. Лицом к нему, прямо перед окном, на простой деревянной табуретке сидел его брат Элиас. На короле была темная железная корона, в руках он держал что-то длинное и серое — Тиамак не мог как следует разглядеть, что это было. Ему казалось, что эта вещь похожа на меч, но он не мог сосредоточиться на ней, как будто странный предмет не полностью принадлежал реальному миру. Король был одет с достойной его сана пышностью, но камзол был покрыт пятнами, и, когда ветер поднимал плащ, видно было больше дыр, чем ткани.

— Выбросить его? — медленно сказал Элиас. Его глаза все еще были опущены, он отвечал Джошуа с видом спящего наяву человека. — Выбросить? Сейчас я не могу сделать этого.

— Во имя любви и милости Бога, Элиас, — в отчаянии проговорил Джошуа. — Он убивает тебя! А сделает и еще больше! Что бы ни говорил тебе Прейратс, он готовит только зло.

Король поднял голову, и Тиамак, хоть он и стоял в тени лестницы за спиной у Джошуа, не мог не отшатнуться в ужасе. Красный свет, льющийся из окон, озарял бледное лицо короля, мышцы шевелились под кожей. Но это глаза короля едва не заставили вранна издать крик ужаса. Тусклое сияние было в них, нечеловеческий свет, подобный холодному пламени болотных огней.

— Спаси нас Эйдон, — выдохнул Джошуа.

— Но это готовит не Прейратс! — Губы Элиаса растянулись в странной улыбке, точно он не полностью владел своим лицом. — Я Верховный король, не забывай: все зависит от моей воли. Это мой план. Священник только выполнил мой приказ, и скоро я не буду больше нуждаться в нем. А ты… — Он поднялся не разгибаясь, двигаясь странно и порывисто. Теперь он стоял в полный рост, нечеткий серый предмет лежал на полу. — Ты был моим братом. Некогда.

— Некогда?! — закричал Джошуа. — Элиас, что с тобой случилось? Ты стал отвратительным существом. Ты — демон! — Он сделал шаг назад и чуть не упал в лестничный колодец. Потом дрожащей рукой повернул рукоятку меча и начертал на груди знак древа.

Прогремел гром, и сверкнула молния, но король только смотрел на брата пустыми глазами.

— Я не демон, — сказал король. Казалось, он тщательно обдумывает слова Джошуа. — Нет. Но скоро я буду больше — гораздо больше — чем обычный человек. Я уже чувствую это, чувствую, как открываюсь плачущим между звездами ветрам, чувствую себя ночным небом, на котором сверкают кометы.

— Да простит меня Узирис Избавитель, — выдохнул Джошуа. — Ты прав, Элиас. Ты больше не брат мне… Спокойное лицо короля исказилось от ярости.

— А чья это вина?! Ты с детства завидовал мне и делал все, что мог, чтобы уничтожить меня. Ты отнял у меня жену, мою возлюбленную Илиссу, ты украл ее и отдал смерти. У меня не было ни минуты покоя с тех пор. — Он поднял как бы сведенную судорогой руку. — Но тебе и этого было мало — да, тебе недостаточно было просто вырезать мне сердце. Ты хотел еще получить принадлежащее мне по праву королевство! Ты жаждал моей короны, так ведь? — взревел он. — Вот, возьми ее! — Он начал стаскивать с головы темный обруч. — Проклятое железо! Оно жгло меня, покуда мне не начало казаться, что это сведет меня с ума. — Зарычав, он наконец высвободил корону и швырнул ее на пол. На его лбу, как терновый венец, остался выжженный след.

Джошуа отступил на шаг, глаза его расширились от ужаса и жалости, слезы струились по щекам.

— Я молюсь… милость Эйдона! я молюсь о твоей душе, Элиас. — Принц поднял изувеченную руку, словно пытаясь отогнать кошмарное видение. — Ах, Боже, несчастный ты человек! — Он замер, потом поднял Найдл. Конец меча уперся в грудь короля. — Но все же ты должен отдать мне этот проклятый меч. Остались считанные мгновения до прихода Прейратса. Я не могу ждать.

Король уронил голову на грудь, исподлобья глядя на Джошуа. Казалось, что у него сломана шея. Густая капля крови показалась на том месте, где была корона.

— Ах, значит, время пришло? Я путаюсь с тех пор, как это произошло, — или так кажется? — Он поднял серый предмет, и тот как бы сгустился в длинный меч с узорным лезвием и двойной гардой. Свет красной звезды отражался на лезвии огненными полосами. Тиамак испугался, но не двинулся с места, не в силах отвести взгляда. Клинок казался частью измученного бурей неба. — Очень хорошо…

Джошуа прыгнул вперед, закричав. Найдл метнулся, как молния. Король поднял Скорбь и отбил удар, но не сделал контрвыпада. Джошуа отскочил, дрожа как в лихорадке. Неужели одно прикосновение серого меча к Найдлу заставило его так дрожать, подумал Тиамак. Принц снова начал атаку и безуспешно пытался прорвать оборону Элиаса. Элиас сражался словно во сне, он двигался судорожно, блокируя Джошуа, но не нападая. Каждый раз король дожидался самого последнего момента, как будто знал, куда ударит его брат. Наконец Джошуа отступил, пытаясь отдышаться. При свете отдаленных вспышек молнии было видно, как сверкает пот у него на лбу.

— Вот видишь, — сказал Элиас. — Слишком поздно для такого грубого нападения. — Он помолчал; от нового удара грома колокола слегка покачнулись. Дымный свет в глазах короля разгорелся, когда Элиас поднял Скорбь. — Но не слишком поздно для меня насладиться расплатой за все то зло, которое ты причинил мне, — моя жена мертва, мои королевские права в опасности, сердце моей дочери отравлено ненавистью ко мне. Позже у меня появятся другие заботы. Но сейчас я могу подумать о тебе, бывший брат. — Он шагнул вперед, меч его был темным, расплывшимся пятном.

Джошуа отчаянно сопротивлялся, но король бился с нечеловеческой силой. Он быстро оттеснил Джошуа к южному окну, потом, несмотря на странную скованность своих движений, задержал его там, нанося тяжелые удары, которые принц с огромным трудом отбивал. Тонкого Найдла было недостаточно, чтобы держать короля на расстоянии. Через несколько мгновений Джошуа пошатывался у выступа окна. Его сопротивление было сломлено. Внезапно Элиас протянул руку, схватил Найдл за лезвие и вырвал его у Джошуа. Обезумев от отчаяния, Тиамак поднялся и бросился на спину королю в тот самый момент, когда Элиас занес над головой Скорбь. Вранн вцепился в руку Элиаса.

Этого было недостаточно, чтобы спасти принца. Джошуа поднял руки, чтобы хоть как-то защититься, но серый клинок опустился на его шею. Тиамак не видел, как вонзился меч, но слышал страшный звук удара и почувствовал дрожь в руке короля. Джошуа дернулся и упал на пол. Кровь струилась из его шеи. Он лежал неподвижно, как пустой мешок.

Выведенный из равновесия, король зашатался, но удержался на ногах и схватил Тиамака за шею свободной рукой. На мгновение руки вранна сомкнулись на Скорби. Меч был таким холодным, что обжег его. Ужасный холод пронзил сердце Тиамака словно пика, руки его онемели. Он успел только закричать от боли за себя, за Джошуа, за все, что теперь было потеряно. Потом король оторвал его от себя и бросил в сторону. Тиамак почувствовал, что беспомощно скользит по полу колокольни, потом что-то ударилось о его голову и шею. Он лежал на боку, разбитый ударом о стену.

Тиамак не мог ни говорить, ни двигаться. Его уже угасающий взгляд помутнел, когда глаза наполнились слезами. Страшный шум внезапно сотряс колокольню и даже пол под ним. Красный свет за окнами разгорелся еще ярче, как будто языки пламени окружили башню — они поднялись так высоко, что Тиамак увидел их и темный силуэт короля у окна. Потом все исчезло. Колокол зазвонил в третий раз.

12 БАШНЯ

Саймон задержался у входа в Тронный зал. И хотя он помнил странное спокойствие, овладевшее им во время блуждания по подземельям Хейхолта, и Сверкающий Гвоздь висел у него на бедре, сердце его неистово колотилось. Может быть, король молча ждет его в темноте, как это было в башне Хьелдина?

Он протиснулся через дверь, положив руку на рукоять меча. Тронный зал был пуст. По крайней мере людей здесь не было. Шесть безмолвных фигур окружали трон из костей дракона, но Саймон давно был с ними знаком. Геральдические знамена, висевшие у потолка, были сорваны могучими порывами ветра из высоких окон. Плоские звери и птицы лежали неопрятной кучей, некоторые из них безвольно повисли на костях огромного трона. Саймон перешагнул через промокшее знамя. Сокол, вышитый на нем, широко раскрыл глаза, словно потрясенный своим падением с небес. Поблизости, наполовину заваленный другими мокрыми знаменами, лежал ченый кусок ткани со стилизованной золотой рыбой. Когда Саймон посмотрел на него, всплыло воспоминание. Смятение снаружи нарастало. Он знал, что у него мало времени, но воспоминание мучило его. Он пошел к малахитовым изваяниям. От пульсирующего грозового света их лица, казалось, корчились в гримасах боли. На мгновение Саймон испугался, что колдовство, заставившее весь замок изменяться и двигаться, могло оживить и каменных королей, но, к его величайшему облегчению, они оставались мертвыми и застывшими. Саймон смотрел на фигуру, стоявшую справа от пожелтевшей ручки огромного кресла. Лицо Эльстана-Рыбака было поднято, словно он оглядывал великолепие замка и его башен, расстилавшееся за окнами. Саймон много раз смотрел на лицо короля-мученика, но сейчас все было по-другому.

Это его я видел, понял он внезапно, во сне, который показывала мне Лилит. Он читал книгу и ждал дракона. Она сказала: «Это часть твоей истории, Саймон». Взгляд его упал на тоненькое золотое кольцо на своем пальце. Символическая рыбка, выгравированная на золотом ободке, смотрела на него. Что это за ситхианская надпись? Бинабик же говорил… Драконы и смерть?

Дракон был мертв, это то, что прошептала Лилит там, в том окне в прошлое. А король Эльстан — часть моей истории? — подумал Саймон. Вот почему Моргенс послал мне это кольцо! А величайшая тайна Ордена Манускрипта — что дракона убил тот, кто нашел его, а не Джон. Через прошедшие века Саймон был посланником Эльстана. Это был груз чести и ответственности, о котором он едва мог думать сейчас, богатство, которым он насладится в полной мере, если выживет, позорная тайна, могущая изменить жизнь почти всех, кого он знает. Но Лилит показала ему и еще кое-что. Она показала ему Инелуки со Скорбью в руках, и вся его ненависть была устремлена на…

Башню! — Внезапно он снова ощутил, какая опасность грозит всему миру. Я должен отнести туда Сверкающий Гвоздь. Я напрасно тратил время.

Саймон повернулся, чтобы снова посмотреть на каменное лицо Эльстана. Он поклонился основателю Ордена Манускрипта как сеньору, как бы смакуя странность всего этого, потом повернулся спиной к окруженному статуями трону и быстро пошел по каменным плитам.

Гобелены из холла исчезли, и ступеньки к потайной двери теперь были на виду. Саймон поднялся по ним и вылез через окно, нервное возбуждение в нем боролось со страхом. Двор мог бы оказаться полным вооруженных людей, но они наверняка забыли о Саймоне, мальчике-призраке, который знал все входы и выходы в Хейхолте. Нет, не просто о мальчике — о сире Сеомане, Носителе Великих Тайн.

Холодный ветер ударил ему в лицо, как стенобитный баран, чуть не опрокинув его с выступа стены. Вихрь швырял пригоршни снега ему в лицо, так что Саймон едва не ослеп. Он прищурился, держась за оконную щель. Стена за окном была шириной в шаг. В десяти локтях от него внизу вооруженные люди кричали и металл звенел о металл. Кто это сражается? Он слышал рев гигантов или это были просто завывания бури? Саймону казалось, что он различает огромные белые фигуры, дерущиеся во мгле, но он не смел слишком долго смотреть на то, что ожидало бы его, упади он со стены.

Он посмотрел вверх. Башня Зеленого ангела маячила над головой, вырываясь из путаницы крыш Хейхолта, как ствол белого дерева, короля древнего леса. Черные тучи венчали ее шпиль, молнии озаряли небо.

Саймон спустился с выступа и начал медленно двигаться на четвереньках по стене. Пальцы его быстро онемели. Саймон цеплялся за ледяной камень и старался держаться как можно ниже, чтобы яростный ветер не сбросил его со стены.

Узирис на древе! Она никогда раньше не была такой длинной!

Это мог бы быть мост над безднами ада. Крики боли и ярости, так же как и менее отчетливые звуки, доносились из мглы. Некоторые из них были такими громкими, что он вздрагивал и почти терял равновесие. Холод был ужасный, а ветер все толкал и толкал. Он не отрывал глаз от узкого выступа стены, пока он не кончился. Между концом стены и площадкой, окружавшей четвертый этаж Башни Зеленого ангела, разверзлась пропасть ширины почти такой же, как рост Саймона. Саймон скорчился у этой пропасти, сопротивляясь ударам ветра и пытаясь собраться с духом, чтобы прыгнуть. Очередной порыв ветра толкнул его так сильно, что Саймон почти лег на стену.

Ну вот, сказал он себе. Ты делал это сотни раз.

Но не в метель, заметила другая его часть. И не над вооруженными людьми, которые разрубят тебя на куски, прежде чем ты поймешь, уцелел ли после падения.

Он поморщился от мокрого снега и засунул руки под мышки, чтобы немного согреть их.

Ты несешь тайны Ордена, сказал он себе. Моргенс доверял тебе. Это было напоминание и заклинание. Он прикоснулся к Сверкающему Гвоздю, чтобы убедиться, что меч надежно прикреплен к поясу; его тихая песня как бы выгнулась при прикосновении, как спина кошки, которую погладили. Потом Саймон осторожно поднялся и встал, пригнувшись, у края стены. Несколько долгих мгновений он неуверенно покачивался, ожидая, чтобы ветер хоть немного ослабел, произнес быструю молитву и прыгнул.

Ветер подхватил его в воздухе и потащил в сторону. Саймон не попал на площадку и провалился в пустоту, но рука его схватилась за один из зубцов, и он повис. Ветер трепал его, башня и небо кружились над головой, словно в любой момент мироздание могло перевернуться. Он чувствовал, что его влажные пальцы скользят по камню, и быстро ухватился за зубец второй рукой, но это была жалкая помощь. Его ноги болтались над пустотой и хватка быстро слабела.

Саймон пытался не обращать внимания на свирепую боль, впившуюся в его и без того измученные суставы. Он как будто снова был привязан к колесу и растянут до предела, но на сей раз у него был выход. Если он разожмет руки, все будет кончено в один миг. Наступит покой.

Но он видел слишком много и слишком много страдал, чтобы успокоиться в забвении.

Напрягшись так, что чуть не потерял сознание от боли, он подтянулся немного выше. Когда его руки согнулись настолько, насколько это было возможно, он попытался нащупать новую опору. Наконец концы его пальцев нашли расщелину между камнями; он снова подтянулся, невольный крик боли вырвался из его груди. Камень был скользкий, он чуть не упал, но все же с последним рывком ему удалось подтащить верхнюю часть тела к зубцам площадки, однако ноги его все еще торчали над пропастью.

Ворон, укрывшийся под навесом башни, смотрел на него. Желтые глаза птицы были пусты. Саймон подтянулся еще немного вперед, ворон отскочил чуть подальше и склонил голову набок, наблюдая. Саймон подполз к окну башни, думая только о том, чтобы спрятаться от ледяного ветра. Руки и плечи его болели, лицо было опалено жгучим холодом. Схватившись за раму, он внезапно почувствовал, как что-то новое охватило его: жгучее покалывание, пробежавшее по коже и бесившее, как укусы тысячи муравьев. Ворон метнулся в небо, подхваченный сильным ветром, и скрылся из глаз.

Жжение становилось сильнее, суставы сводило судорогой. Что-то выжимало воздух из его груди. Саймон понял, что прыгнул прямо в западню, поставленную специально для того, чтобы ловить и убивать не в меру прытких судомоев.

Простак, подумал он. Вот уж кто простак!

Он полувполз-полуупал в окно башни, прямо на лестницу. Давление внезапно прекратилось. Саймон лежал на холодных камнях, его била дрожь. Он никак не мог отдышаться. В голове стучало, шрам на щеке горел. Желудок, казалось, поднялся к горлу.

Тут что-то сотрясло башню — глубокий звон, словно зов чудовищного колокола, отдавшийся в костях Саймона и пронзивший его череп. Такого он не слышал никогда в жизни. Долгие мгновения мир казался вывернутым наизнанку.

Саймон, дрожа, сжался на ступеньках.

Это не колокола башни, подумал он, когда эхо стихло и в голове у него начало проясняться. Они звонили каждый день всю мою жизнь. А это что было?

Он немного согрелся, и кровь прилила к онемевшимрукам. Горела не только щека. Саймон провел пальцами по лбу и обнаружил вздувающуюся над глазом шишку. Даже легкое прикосновение к ней заставило его зашипеть от боли.

Могло быть и хуже, сказал он себе. Я мог стукнуться головой, когда прыгал на стену. Тогда сейчас меня уже не было бы. А теперь я в башне. Я там, где должен был… где хотел оказаться Сверкающий Гвоздь…

Сверкающий Гвоздь! Он в ужасе протянул руку к поясу, но меч был привязан у его бедра. В какой-то момент он поранил Саймона — две царапинки извивались на левой руке, — но не сильно. Меч по-прежнему был с ним. Это было главное.

Меч тихо пел ему. Он скорее ощущал, чем слышал это пение, соблазнительный нежный зов, заставляющий забыть о боли в голове и разбитом теле. Меч хотел наверх.

Теперь? Просто идти наверх? Милостивый Эйдон, так трудно думать! Он заставил себя подняться и пополз к ступеням, потом прислонился спиной к гладкой стене, пытаясь расслабить мышцы. Когда все суставы снова начали сгибаться, Саймон схватился за стену и поднялся на ноги. Мир немедленно начал качаться и кружиться, но Саймон взял себя в руки, приложил ладони к глубокой резьбе и через несколько мгновений смог стоять без подпорки.

Некоторое время он помедлил, прислушиваясь к стону ветра и слабым звукам битвы. Возник какой-то новый звук, постепенно становясь громче. В лестничном колодце эхом разносились чьи-то шаги.

Саймон беспомощно огляделся. Спрятаться было негде. Он вытащил Сверкающий Гвоздь и почувствовал, как меч пульсирует в его руке, наполняя Саймона хмельным теплом, как добрый глоток охотничьего вина троллей. Несколько мгновений он храбро стоял с мечом в руке, ожидая того, кто поднимался по ступенькам, но уже понимая, что делает ужасную глупость. Это мог быть кто угодно — солдаты, норны, даже король или Прейратс. Саймон должен был думать о других людях, о Великом Мече, который следовало принести для последней битвы — и этими обязанностями он не мог пренебречь. Он повернулся и тихо пошел вверх, опустив Сверкающий Гвоздь так, чтобы лезвие не задело что-нибудь и не выдало его. Кто-то уже был здесь сегодня: факелы горели на стенах, наполняя простенки между окнами дрожащими отсветами.

Ступени вились вверх, и, сделав два десятка шагов, он подошел к толстой деревянной двери во внутренней стене. Облегчение нахлынуло на него: он спрячется в этой комнате и осторожно выглянет в щель, чтобы увидеть, кто поднимается вслед за ним. Он сделал это открытие в самый последний момент: как он ни спешил, шаги за его спиной становились все громче.

Дверь подалась внутрь, Саймон заглянул в темноту за ней и вошел. Пол, казалось, качнулся под его ногами, когда он повернулся и стал закрывать дверь. Он отступил в сторону, чтобы дать двери закрыться, и нога его ушла в пустоту.

Саймон вскрикнул от ужаса и схватился за ручку двери. Дверь распахнулась и толкнула Саймона еще дальше, когда он пытался нащупать ногой опору. От страха рука, державшаяся за ручку двери, взмокла и начала скользить. Свет факела показал, что твердый пол простирался примерно на локоть от порога. Дальше плиты обрушились, и под ними Саймон не мог разглядеть ничего, кроме темноты.

Он с трудом восстановил равновесие, когда огромный и ужасный колокол зазвонил во второй раз. Мир вокруг него обрушился, и комната без пола наполнилась светом и прыгающими языками пламени. Меч, который он крепко сжимал, даже повиснув над пропастью, вырвался из его рук и упал. Мгновением позже пламя пропало, и Саймон пошатывался на краю пола. Сверкающий Гвоздь — драгоценная, драгоценнная вещь, надежда всего мира — исчез в темноте внизу. Шаги, остановившиеся во время звона колокола, зазвучали снова. Саймон закрыл дверь и прижался к ней спиной, стоя на узкой полоске дерева над черной пустотой. Он слышал, как кто-то прошел мимо его убежища и двинулся вверх по ступенькам, но Саймону уже было все равно. Сверкающий Гвоздь был потерян.

Они были так высоко. Стены лестничного колодца, казалось, прогнулись внутрь, пытаясь поглотить ее, как жадная пасть. Мириамель покачнулась. Если этот оглушительный колокол прозвонит четвертый раз, она обязательно потеряет равновесие и упадет. Тогда она бесконечно будет катиться, стукаясь о ступени.

— Мы почти приходили, — прошептал Бинабик.

— Я знаю. — Она чувствовала нечто ожидающее их наверху. Сам воздух, казалось, дрожал. — Не знаю, смогу ли войти туда.

Тролль взял ее за руку:

— Я тоже питаю страх. — (Она едва слышала его сквозь рев ветра.) — Но ваш дядя местополагается там, Камарис уносил меч в это место, и Прейратс тоже там.

— И отец.

Бинабик кивнул. Мириамель сделала глубокий вдох и посмотрела туда, где из-за изгиба лестницы сочился слабый алый свет. Смерть и даже нечто худшее ждало ее там. Она знала, что должна идти, но понимала с ужасающей ясностью, что, как только будет сделан следующий шаг, мир, который она знала, начнет рушиться. Мириамель провела руками по взмокшему лбу:

— Я готова.

Дымный свет пульсировал там, где ступеньки выходили в комнату наверху. Снаружи рычал гром. Мириамель сжала руку Бинабика, потом похлопала себя по поясу, нащупывая кинжал, который она взяла из холодной неподвижной руки одного из людей Изорна, потом достала из мешка стрелу и вложила ее в лук. Один раз Прейратс был ранен, — даже если она не убьет его, то, возможно, сможет обеспечить им свободу действий на некоторое время. Они шагнули наверх, навстречу кровавому свету.

Худые ноги Тиамака были первым, что она увидела. Вранн неподвижно лежал у стены, его штаны задрались до колен. Она подавила крик и проглотила ком, подступивший к горлу, потом поднялась немного выше. Ветер ударил ей в лицо.

Темные облака неслись по небу за высокими окнами, их неровные края были озарены красными лучами Звезды завоевателя. Снежинки кружились как пепел под потолком комнаты у огромных колоколов. Ощущение того, что мир находился в подвешенном состоянии, ощущение ожидания, было очень сильным. Мириамель задыхалась.

Она услышала, как Бинабик рядом с ней издал какой-то приглушенный звук. Камарис стоял на коленях на полу под позеленевшими колоколами, плечи его тряслись, черный Торн стоял перед ним, как святое древо. В нескольких шагах от него стоял Прейратс, алая ряса священника развевалась на ветру. Но внимание Мириамели было приковано не к ним.

— Папа? — спросила она почти шепотом.

Король приподнял голову, но движение, казалось, длилось очень долго. Лицо его было тощим, как у скелета, глаза запали и светились слабым приглушенным светом. Он смотрел на нее, и Мириамель чувствовала, что разрывается на части. Ей хотелось плакать, смеяться, броситься к нему и как-то помочь стать прежним, и в то же время другая ее часть хотела увидеть это существо, притворяющееся им — которое не могло быть человеком, растившим ее, — уничтоженным, сметенным вниз, во тьму, чтобы оно уже не смогло потревожить ее ни любовью, ни ужасом.

— Папа?! — На этот раз голос прозвучал громче.

Прейратс склонил голову в ее сторону. Раздражение мелькнуло на его безволосом лице.

— Вы видите? Они не обращают никакого внимания, ваше величество, — сказал он королю. — Они вечно лезут туда, куда не следует. Не удивительно, что корона так обременяла вас.

Элиас пожал плечами от ярости или нетерпения. Лицо его обмякло.

— Убери ее.

— Отец, подожди! — закричала она и сделала шаг вперед. — Помоги нам Бог, не делай этого! Я прошла полмира, чтобы поговорить с тобой! Не делай этого!

Прейратс поднял руки и сказал что-то, чего она не расслышала. Внезапно что-то невидимое охватило ее, цепляясь и обжигая. Они с Бинабиком оказались отброшенными к стене; ее сумка сорвалась с плеча и упала на пол, рассыпав по комнате содержимое. Лук выпал из ее руки и отскочил в сторону. Она сопротивлялась, но невидимая сила давала ей возможность делать только бесцельные судорожные движения. Она не могла двинуться вперед. Бинабик рядом с ней тоже сопротивлялся, и тоже безрезультатно. Они были беспомощны.

— Отошли ее прочь! — повторил Элиас, на этот раз более сердито. Глаза его смотрели куда угодно, только не на нее.

— Нет, ваше величество, — возразил священник, — разрешите ей остаться. Пусть посмотрит. Из всех людей в мире именно ваш брат, — он указал на что-то, чего не видела Мириамель, — который, к сожалению, не может теперь оценить это, и ваша предательница дочь вынудили вас пойти этим путем. — Он усмехнулся. — Но они не знали, что решение, которое вы приняли, сделает вас даже более великим, чем раньше.

— Ей больно? — резко спросил король. — Она больше мне не дочь — но я не потерплю, чтобы ты мучил ее.

— Никакой боли, ваше величество, — сказал священник. — Они с троллем попросту будут… наблюдать.

— Очень хорошо. — Король наконец встретил ее взгляд, прищурившись, словно она стояла очень далеко от него. — Если бы ты только послушалась, — сказал он холодно, — если бы ты только подчинилась мне…

Прейратс положил руку на плечо Элиаса:

— Все было к лучшему.

Слишком поздно. Пустота и отчаяние, с которыми так долго боролась Мириамель, разлились по ней, как черная кровь. Ее отец был навсегда потерян, и она умерла для него. Все ее страдания были напрасны. Ее горе росло до тех пор, пока она не почувствовала, что сердце ее готово остановиться.

Раздвоенная молния рассекла небо за окном. От грома загудели колокола.

— Во имя… любви. — Несмотря на ядовитое заклятие алхимика, она сумела пошевелить тубами. Каждое слово отдавалось эхом у нее в ушах, как будто принцесса стояла на дне глубочайшего колодца. Она сказала ему, но было уже слишком поздно. — Ты… я… сделали все это… во имя любви.

— Любовь? — прошипел король. Его лицо было маской всесокрушающей ярости. — Разве она остается после того, как черви обглодают кости? Я не знаю этого слова.

Элиас медленно повернулся к Камарису. Старый рыцарь не двигался со своего места на полу, но теперь, словно во внимании короля была какая-то страшная сила, подполз немного ближе. Тори царапал по каменным плитам.

Голос короля стал странно мягким:

— Я не удивлен, увидев, что черный меч выбрал тебя, Камарис. Мне говорили, что ты вернулся в мир живых. Я знал, что, если эти рассказы правда, Торн найдет тебя. Теперь мы будем действовать вместе, чтобы защитить королевство твоего возлюбленного Джона.

Глаза Мириамели расширились от ужаса, когда она увидела фигуру, которая до того была скрыта Камарисом. Джошуа лежал рядом с ее отцом, вытянув руки и ноги. Она не видела лица принца, но его рубашка и плащ вокруг шеи были пропитаны красным, и кровавая лужа растекалась под ним. Слезы затуманили ее глаза.

— Пора, ваше величество, — сказал Прейратс.

Король протянул Скорбь, как серый язык, так что меч почти коснулся старого рыцаря. Хотя Камарис явственно боролся с собой, он начал поднимать Торн, чтобы встретить призрачное лезвие в руке короля. Борясь с той же силой, которая связала Мириамель, Бинабик издал предупреждающий крик, но Торн все так же поднимался в дрожащих руках старика.

— Бог, прости меня! — горестно воскликнул Камарис. — Этот мир полон зла, и я снова предал Тебя.

Два меча встретились с тихим звоном, прорезавшим комнату. Шум бури стих, и слышен был только мучительный стон Камариса.

Темная точка начала пульсировать там, где пересекались концы двух клинков, как будто мир был разрезан и великая пустота теперь сочилась в него. Даже сквозь путы заклятия алхимика Мириамель чувствовала, что воздух в комнате стал твердым и хрупким. Холод усилился, ледяные узоры начали образовываться в оконных арках по стенам, распространяясь как пожар. За считанные мгновения вся комната обросла тонкими ледяными кристаллами, сверкавшими тысячами оттенков. Сосульки выросли на колоколах — полупрозрачные клыки, горевшие светом красной звезды.

Прейратс торжествующе поднял руки. Блестящие снежинки оседали на его рясу.

— Началось.

Мрачная гроздь колоколов у потолка не шевельнулась, но сотрясающий кости звон ужасного колокола зазвучал снова. Ледяной порошок закружился в воздухе. Башня трепетала, как гибкое дерево, захваченное штормовым ветром.

Саймон дернул за ручку и тихо выругался. Эта нижняя дверь была заперта. Он не мог попасть в комнату таким простым путем, а теперь на лестнице снова слышались шаги. Его суставы ныли, но он быстро, как мог, вскарабкался к другой двери и перешагнул через порог, на сей раз следя за тем, чтобы встать на тот участок пола, который уже выдержал его вес раньше. Он был вынужден отодвинуться на самый край, закрывая за собой дверь. Когда шаги снаружи смолкли, он осторожно прошел по деревянной полоске и посмотрел сквозь дверную щель, но успел заметить только маленькую темную фигуру, исчезающую в лестничном колодце. Он подождал немного, осторожно прислушиваясь, потом выскользнул за дверь и взял укрепленный на стене факел.

При свете факела Саймон, к своему огромному облегчению, увидел, что в нижней комнате действительно был пол, и, хотя этот нижний пол частично тоже прогнил, в основном он уцелел. Сверкающий Гвоздь лежал на груде разломанной мебели. Он сиял, словно бриллиант в куче мусора, и Саймон ощутил укол боли. Сверкающий Гвоздь должен подняться на башню. Даже на расстоянии он чувствовал томление меча.

Слабая нить песни клинка будоражила его мысли, когда он наконец нашел внизу место, казавшееся наиболее надежным, зажал в зубах факел, свесил ноги над краем сохранившейся полоски у двери, сполз немного дальше и повис на руках, вытянувшись в полный рост, потом прыгнул. Сердце его колотилось, когда он приземлился. Деревянный пол громко затрещал, осел немного, но выдержал. Саймон сделал шаг к Сверкающему Гвоздю, но его нога ушла словно в глинистую землю. Он быстро отступил: часть пола там, где стояла его нога, раскрошилась и провалилась.

Саймон опустился на четвереньки и посадил несколько заноз, ощупывая перед собой дорогу. Плач ветра снаружи был приглушенным. От факела его щеке становилось горячо. Дрожащее пламя отбрасывало на стену тень Саймона — горбатое существо, похожее на зверя.

Он протянул руку. Ближе… Ближе… Вот! Его пальцы сомкнулись на рукояти Сверкающего Гвоздя, и Саймон сразу почувствовал, как песня меча зазвенела в нем с новой силой, и он понял, что ему рады. Более того, стремление меча теперь стало и стремлением Саймона.

Наверх! — подумал он внезапно. Это слово пылало у него в голове, как костер. Время идти наверх.

Но это было легче сказать, чем сделать. Он сел, вздрагивая от треска пола, и взял в руку факел, потом поднял его повыше и огляделся. Эта комната была шире верхней, и потолок по краям был выложен из белых каменных плит, по-видимому ни на что не опиравшихся. Если не считать остатков резьбы, покрытых толстым слоем пыли и сажи, стены были голыми. Не за что было уцепиться, и, даже прыгнув, он не смог бы достать потолка. Саймон подумал. Зов меча мешал ему, упорный, как тихий, неумолкающий барабанный бой. Он заткнул Сверкающий Гвоздь за пояс, неохотно выпустив рукоять, и снова взял факел в зубы. Саймон пополз назад к двери, которую он уже пытался открыть с лестницы, но изнутри тоже ничего не вышло: то ли сырость, то ли сдвинувшиеся балки так заклинили дверь, что она не подавалась, как он ни тянул.

Саймон вздохнул, потом пополз назад, на середину комнаты. Двигаясь с крайней осторожностью, он начал перетаскивать к двери куски разломанной мебели и бережно укладывать их в кучу, пока не образовалась груда высотой ему по плечо. Подтаскивая разбитую столешницу к середине кучи, он снова услышал, как кто-то поднимается по лестнице.

Трудно было сказать точно, но казалось, что на этот раз по ступенькам прошел не один человек. Саймон замер, стоя на четвереньках и придерживая крышку стола. Он слышал, как шаги прозвучали совсем рядом, потом прошло еще несколько мучительных мгновений, и они миновали дверь наверху. Он задержал дыхание, не пытаясь угадать, кто из его многочисленных врагов вошел в башню. Саймон понимал, что слишком скоро будет знать точный ответ. Сверкающий Гвоздь теребил его мысли. Становилось трудно сидеть на месте.

Когда шум шагов затих, Саймон потрогал кучу и убедился в ее относительной надежности. Он старался складывать обломки с острыми краями в самый низ, опасаясь, что может упасть, но знал, что, если такое случится, скорее всего он вместе со своим сооружением проломит пол и свалится еще на этаж ниже. Он понимал, что в таком случае у него будет не много шансов выжить.

Саймон взбирался на кучу так осторожно, как только мог. Он лег животом на крышку стола и медленно подтянул под себя ноги. Его волосы шипели, попадая в пламя факела, который он все еще держал в зубах. Саймон встал на ноги и почувствовал, как неустойчивая груда слегка покачивается. Стараясь не потерять равновесие, он взял факел в руку и поднял его повыше, выискивая самое надежное место на краю верхнего пола.

Он двигался к краю покачивающейся столешницы, когда колокол зазвонил в третий раз. Страшный звук охватил всю башню, сотрясая ее, и груда мебели начала разваливаться. Саймон бросил факел и прыгнул. Один кусок пола над его головой отломился и остался у него в руке. Другой держался. Тяжело дыша, он схватился свободной рукой за более надежный участок и подтянулся. Вспышки призрачного пламени прыгали по стенам, и все вокруг качалось и расплывалось. Уставшие руки дрожали. Он подтянулся выше, схватился за дверной порог, потом закинул ногу. Эхо колокола угасло, хотя он все еще ощущал его отдающимся в костях и зубах. Огни замерцали и погасли, но под ним еще оставалось слабое мерцание. Саймон ощутил запах дыма, поднимавшегося от факела, который теперь лежал среди нагроможденных обломков мебели. Рыча от напряжения, Саймон втащил себя на безопасную деревянную полоску. Лежа и хватая ртом воздух, он увидел языки пламени, поднимающиеся с пола внизу. Саймон вскарабкался к краю со всей возможной осторожностью, открыл дверь и вывалился на ступеньки. Потом закрыл за собой дверь, предоставив нескольким сиротливым струйкам дыма возможность рассеиваться в воздухе, и подождал, пока его руки перестанут дрожать.

Он вытащил меч из-за пояса. Сверкающий Гвоздь снова был с ним. Он все еще жив, все еще на свободе. Надежда еще есть.

Начав взбираться по лестнице, он почувствовал, как песня клинка усиливается внутри него, песня радости предстоящего завершения. Он почувствовал, как его собственное сердце забилось сильнее от звуков этой песни. Все будет исправлено.

Меч был теплым. Он казался частью его руки, его тела, новым органом чувств, таким же настороженным и чутким, как слух летучей мыши и нос охотничьей собаки.

Наверх. Час настал.

Боль в его голове и суставах уплыла, уступая место несмолкающей триумфальной песне Сверкающего Гвоздя, зажатого в его руке и огражденного от любой опасности.

Час настал наконец. Все будет исправлено. Час настал.

Меч становился все настойчивее. Саймону было трудно думать о чем-нибудь, кроме того, чтобы передвигать ноги, поднимаясь к вершине башни, куда так стремился Сверкающий Гвоздь. В окнах, мимо которых он проходил, мчались клубящиеся тучи, освещенные красными отсветами, разорванные редкими вспышками молний, но звук бури теперь казался странно приглушенным.

Гораздо громче теперь, по крайней мере в его мыслях, была песнь меча.

Это должно закончиться, подумал он. Саймон чувствовал это, чувствовал обещание Сверкающего Гвоздя. Меч остановит всю эту сумятицу и неудовлетворенность, которые мучили его так долго; когда он присоединится к своим братьям, все переменится. Все беды прекратятся.

Теперь на лестнице больше никого не было. Никто не двигался, кроме Саймона, и он чувствовал, что все и вся ждут его. Весь мир висел на волоске Башни Зеленого ангела, и он будет тем, кто нарушит это призрачное равновесие. Это было дикое, хмельное ощущение. Меч тянул его, пел ему, наполняя его уверенностью и надеждой на славу и освобождение с каждым шагом наверх.

Я Саймон, подумал он и почти уже слышал, как разносится эхо победных труб. Я совершил великие дела! Убил дракона! Выиграл битву! Теперь я принесу Великий Меч!

По мере того как он поднимался, впереди и позади него льющейся рекой слоновой кости мерцали ступени. Бледный камень стен, казалось, светился, как бы отражая пламя, пылавшее внутри Саймона. Небесно-голубая резьба была прекрасна до боли в сердце, прекрасна, как цветы, брошенные под ноги завоевателю. Завершение было близко. Боль кончится.

Колокол зазвонил в четвертый раз, еще сильнее, чем прежде. Эхо разносилось по лестничному колодцу, Саймон пошатывался, его трясло, как крысу в зубах у собаки. Морозный воздух налетел на него, резьба на стенах покрылась молочной корочкой льда. Он снова чуть не выронил Сверкающий Гвоздь, когда поднес руки к голове и закричал. Споткнувшись, Саймон схватился за раму одного из окон, чтобы не упасть.

Пока он стоял там, дрожа и стеная, небо снаружи переменилось. Широкое пятно туч исчезло, и на долгое мгновение чистое черное небо открылось перед ним, покрытое точками далеких холодных звезд, как будто Башня Зеленого ангела оторвалась от земли и медленно поплыла над бурей.

Он смотрел сжав зубы, чтобы защититься от угасающего эха колокола. Потом черное небо снова стало серым и красным, и буря вновь окружила башню.

Что-то билось в его голове, борясь с неутихающей тягой Сверкающего Гвоздя.

Это… не… правильно. Радость, которую он ощущал, чувство, что ему удастся каким-то образом восстановить прежний порядок, угасло. Случилось что-то плохое — очень плохое!

Но он снова двигался по направлению к смутному сиянию, одолевая ступеньку за ступенькой. Он уже не был хозяином своего тела.

Он боролся. Суставы казались онемевшими и бесчувственными. Он немного замедлил шаг, потом умудрился остановиться, дрожа от холодного ветра, несущегося вниз по лестнице. Ледяная бахрома свисала со стен, облачко пара поднималось при каждом выдохе, но Саймон чувствовал, что еще более могущественный холод таится где-то над ним — холод, который каким-то образом думал.

Он долго боролся на ступенях, пытаясь вновь обрести власть над собственными руками и ногами, — борьба, которую не видел никто, кроме этого холодного могучего разума. Саймон чувствовал его ледяное внимание, когда пот, выступивший на его коже, застывал и со звоном падал на ступеньки. Пар поднимался от его разгоряченного тела, и там, где тепло покидало Саймона, смертельный холод занимал его место. Холод овладел наконец Саймоном, наполнил его. Он двигал им, как деревянной куклой. Саймон дернулся и снова потащился вверх, безмолвно крича из тюрьмы собственного тела.

Он вышел из лестничного колодца на полную пара колокольню. Покрытые льдом стены мерцали и искрились. Штормовые тучи окружали высокие окна, свет и тень двигались медленно, словно тоже скованные холодом.

Мириамель и Бинабик стояли у двери, скорчившись, словно увязнувшие в смоле мухи. Его глаза расширились, когда он увидел их, и сердце его болезненно застучало, но он не мог ни окликнуть их, ни остановить свои ноги, несущие его вперед. Мириамель открыла рот и попыталась закричать. Слезы наполнили его глаза, и на мгновение ее бледное лицо приковало к себе его взгляд, как лампа, горящая в темной комнате, но то, что схватило его, было сильнее. Оно пронесло его мимо друзей, как речное течение, и подтащило к колоннам в центре колокольни. Под обросшими инеем колоколами ждали двое. Один из них стоял на коленях. Та часть Саймона, которая была связана со Сверкающим Гвоздем, танцевала и прыгала, но другая его часть наполнилась ужасом, когда Элиас повернулся к нему. Лицо короля было лицом мертвеца. Узорный серый меч в его руках лежал подле черного Торна, и там, где клинки соприкасались, было небытие, пустота, от которой становилось больно разуму Саймона.

Дрожа, Камарис повернулся к Саймону, его волосы и лоб были как бы напудрены льдом. В глазах старика застыло жалкое отчаяние.

— Моя вина… — прошептал он. Зубы его стучали. Прейратс наблюдал за появлением шатающегося Саймона. Потом священник кивнул, натянуто улыбаясь:

— Я знал, что ты где-то здесь, в башне, кухонный мальчик. Ты и последний меч.

Саймон чувствовал, что его притягивает все ближе к тому месту, где встретились Торн и Скорбь. Через Сверкающий Гвоздь, чья песня вибрировала в нем, он мог чувствовать также и музыку остальных двух мечей. Танцующий пульс жизни, который был во всех них, рос по мере того, как приближался момент их соединения. Саймон ощущал это как сужение быстрого течения реки, но также он чувствовал, что существует барьер, каким-то образом держащий клинки врозь. Хотя два из них соприкасались и только несколько локтей было между ними и третьим, они оставались такими же разделенными, как и раньше.

Но что теперь изменилось и что чувствовал Саймон в самых глубинах своего сознания, так это то, что великие перемены грядут. Некое огромное вселенское колесо лежало на своей оси, готовое повернуться, и, когда это случится, все барьеры рухнут. Мечи пели, ожидая.

Прежде чем он понял, что делает, Саймон шагнул вперед. Сверкающий Гвоздь соединился с двумя другими клинками. Ужасная волна от их контакта прошла не только через Саймона, но и через всю комнату. Черная пустота, в которой встретились мечи, углубилась. Это была черная дыра, в которую мог упасть и погибнуть весь существующий мир. Свет изменился: звездное сияние, сочащееся сквозь окна, углубилось, заливая комнату кровавым светом, и тут ужасный колокол прогремел в пятый раз.

Саймон задрожал и закричал, когда башня пошатнулась, и энергия мечей, все еще сдерживаемая, но сейчас готовая освободиться, прошла сквозь него. Сердце запнулось, помедлило и почти остановилось. Мир помутнел, потом постепенно вернулся обратно. Он безнадежно завяз в чем-то, что жгло, как огонь, и тянуло, как магнит. Он отчаянно пытался вырваться, но, сделав почти невероятное усилие, только покачнулся, пойманный рукоятью Сверкающего Гвоздя, как рыбка крючком. Эхо колокола угасло.

Даже сквозь музыку мечей Саймон мог чувствовать, как растет холодное присутствие, которое он ощутил еще на ступенях — огромное и тяжелое, как гора, холодное, как межзвездные пустоты. Теперь оно было ближе и в то же время парило за какой-то непостижимой стеной.

Элиас, которого, казалось, почти не трогала бьющая через край мощь мечей, пронзил его взглядом безумных зеленых глаз.

— Этого я не знаю, Прейратс, — пробормотал он, — хотя в нем есть что-то знакомое. Но это не имеет значения. Все условия соблюдены.

— Разумеется. — Священник прошел мимо, так близко, что край его рясы коснулся руки Саймона. Саймону хотелось взвизгнуть от отвращения и ярости, но ни звука не вырвалось из его губ: он был теперь всего лишь тем, что держало Сверкающий Гвоздь. Мечущийся дух меча, соединенного со своими братьями, безразличный к человеческому страданию и ненависти, ждал только того, что должно было вскоре произойти, нетерпеливо, как собака, ожидающая кормежки.

— Все условия соблюдены, — проскрежетал Прейратс, встав за плечом короля, — и теперь машина запущена. Скоро Утук'ку, старейшая, овладеет Прудом Трех Глубин. Тогда мы достроим Пятый Дом и все переменится. — Он посмотрел на Саймона, и глаза его блеснули. — Этот, которого вы не знаете, — кухонный щенок Моргенса, ваше величество. Это весьма удовлетворительно. Я видел, что ты сделал с Инчем, мальчик. Отличная работа. Ты избавил меня от утомительного труда.

Саймон почувствовал, как могущественная ярость закипает в нем. В красном свете казалось, что самодовольное лицо священника висит в воздухе. Мгновение Саймон не видел ничего другого. Он пытался пошевелить рукой, оторвать Сверкающий Гвоздь от его братьев и уничтожить убийцу, но был беспомощен. Пламя ярости не находило выхода и жгло его так, что Саймон боялся превратиться в пепел.

Башня снова покачнулась от страшного голоса колокола. Саймон увидел, как пол перед ним закачался. В ушах стучало, но бронзовые колокола в центре колокольни не шевельнулись. Вместо этого перед ним возникла призрачная фигура, похожая на длинный цилиндрический колокол. Пока он вибрировал, Саймон видел, как пламя застилает окна, а небо становится бесконечно черным.

Когда шум стих, Прейратс поднял руку:

— Она победила. Час настал.

Король опустил голову:

— Помоги мне Бог. Я долго ждал.

— Ваше ожидание окончено. — Священник перекрестил руки перед его лицом, потом опустил их. — Утук'ку захватила Пруд Трех Глубин. Мечи здесь и ждут только Слов Уничтожения, чтобы разъединить то, что связывает их. Тогда заключенная в них сила запоет свободно и принесет вам все, что вы заслужили.

— Бессмертие? — спросил Элиас доверчиво, как ребенок.

— Бессмертие. Вы будете жить, когда погаснут звезды. Вы искали вашу умершую жену, ваше величество, но нашли нечто куда более великое.

— Не надо… не надо говорить о ней.

— Радуйтесь, Элиас, вам не о чем печалиться! — Прейратс свел ладони, и за высокими окнами небо царапнула молния. — Вы боялись, что у вас не будет наследника, когда ваша непослушная дочь убежала. Но вы сами будете собственным наследником, вы никогда не умрете.

Элиас поднял голову, глаза его были закрыты, как будто он грелся в лучах теплого солнца. Губы короля дрожали.

— Никогда не умру, — сказал он.

— Вы обрели могущественных друзей, и в этот час они отплатят вам за все ваши страдания. — Прейратс отступил от короля и простер к потолку руки в красных рукавах: — Я заклинаю Первый Дом.

Огромный колокол зазвучал снова, гремя, как молот в божьей кузнице. Пламя пробежало по колокольне, прыгая по обледеневшим стенам.

— На Тистеборге, среди древних камней, — нараспев заговорил Прейратс, — ждет один из Красной Руки. Для своего господина и для вас он взывает к силе этого места и открывает трещину в промежуточные места. Он раскрывает первый из А-Джипей Асу-е и возводит Первый Дом.

Саймон чувствовал, как холодное, ужасное нечто становится сильнее.

Оно каким-то образом было повсюду вокруг Башни Зеленого ангела, словно охотящийся зверь, подбирающийся сквозь тьму к огоньку костра.

— В Вентмуте, — закричал Прейратс, — на скалах над бесконечным океаном, где некогда для путешественников с затерянного запада горел Хайефур, теперь построен Второй Дом. Слуга Короля Бурь там, и куда более сильное пламя поднимается к небесам.

— Не… надо… — Бинабик, сдерживаемый магией Прейратса, пытался оторваться от стены. Его голос, казалось, доносился с огромного расстояния. — Не… надо!..

Прейратс выбросил руку в его сторону, и тролль замолчал, беспомощно корчась.

Снова зазвонил колокол, и сила его, казалось, пульсировала и пульсировала, рождая бесконечное эхо. Саймон услышал доносящиеся снаружи голоса — крики боли и ужаса на языке ситхи. Красные огни сверкали на сосульках, свисавших со сводчатого потолка колокольни.

— Над Хасу Вейлом, у древнего Камня Плача, где некогда танцевали под звездами, которые давно потухли, старейшие перед старейшими, — построен Третий Дом. Слуга Короля Бурь возносит к небесам еще одно пламя.

Элиас внезапно сделал неверный шаг. Лезвие Скорби ушло вниз, когда король нагнулся, хотя все еще касалось двух других мечей.

— Прейратс! — захрипел Элиас. — Что-то… горит во мне…

— Отец! — раздался слабый голос Мириамели, лицо ее было искажено ужасом.

— Потому что час настал, ваше величество, — сказал алхимик. — Вы изменяетесь. Ваша прежняя сущность должна быть выжжена чистым пламенем. — Он указал на принцессу: — Смотрите, Элиас. Вы видите, что ваша слабость делает с вами? Видите, что вам может принести эта поддельная любовь? Она превратила бы вас в старика, хнычущего из-за лишнего куска еды и просыпающегося в мокрой постели.

Король выпрямился и повернулся спиной к Мириамели.

— Я не поддамся ей, — проскрежетал он. — Я… Я возьму… то, что было обещано.

Саймон видел, что священник улыбается, хотя его гладкий, как яйцо, лоб покрылся потом. Прейратс снова воздел руки. Саймон напрягся так, что жилы готовы были лопнуть, но не смог освободиться от власти скрещенных мечей.

— В крепости вашего брата, Элиас, там, где было самое сердце измены — в Наглимунде, мы построили Четвертый Дом!

Саймон снова увидел незнакомое черное небо в оконной раме. Внизу Хейхолт превратился в лес грациозных белых башен, объятых пламенем. Это видение не исчезло. Хейхолт пропал, вместо него возник… Асу'а? Саймон слышал вопли ситхи и рев огня.

— И теперь Пятый Дом! — выкрикнул Прейратс. Звон призрачного колокола на этот раз вернул Саймону грозовые облака и кружащийся снег. Высокие голоса ситхи сменились далекими приглушенными криками смертных.

— В Пруду Трех Глубин Утук'ку открывает путь последним слугам Короля Бурь, и под нами создан Пятый и последний Дом! — Прейратс распростер руки ладонями вниз, и вся башня содрогнулась.

Что-то прошло по Сверкающему Гвоздю и руке Саймона к его сердцу и мыслям, словно всасывая их в себя. Напротив него Камарис обнажил зубы в гримасе боли, Торн дрожал в его руке.

Фонтан ледяного синего света вырвался из пола колокольни, с ревом и треском проходя сквозь тьму, образовавшуюся там, где соприкасались мечи. Ослабленный и искаженный, он продолжал подниматься мимо лица Саймона и забрызгал сверкающий потолок голубыми искрами. Саймон чувствовал, как судорога сводит его тело, когда чудовищные потоки энергии потекли вокруг него и сквозь него. В его крошащихся мыслях мечи ликующе вибрировали. Их духи были освобождены. Он пытался открыть рот и закричать, но челюсти его были сведены, зубы скрипели. Сверкающее синее пламя слепило глаза.

— И теперь Три Великих Меча нашли свой путь к этому месту под Звездой завоевателя. Скорбь, защитник Асу'а, кара живущих; Торн, Звездный Клинок, знамя погибающей империи; Сверкающий Гвоздь, последнее железо затерянного запада.

Когда Прейратс называл имена мечей, огромный колокол звонил. Башня и все вокруг нее, казалось, качались и сдвигались с каждым ударом. Изящные башни и пламя уступали место приземистым, покрытым снегом крышам Хейхолта и снова появлялись со следующим звоном.

Сжатый ужасными силами, Саймон чувствовал, что горит изнутри. Он ненавидел. Горящие облака ярости поднимались внутри него — ненависть за то, что его обманули, за смерть его друзей, за ужасающее опустошение, учиненное Прейратсом и Элиасом. Он хотел бы взмахнуть мечом и сокрушить все вокруг, убить наконец тех, кто сделал его таким несчастным. Он не мог закричать — не мог даже пошевелиться, — а только беспомощно корчился.

Ярость, не имея выхода, казалось, уходила через руку, держащую меч. Сверкающий Гвоздь превратился в размытое пятно, что-то не совсем настоящее, как будто часть его исчезла. Торн был всего лишь темной полосой в руках Камариса. Глаза старика закатились.

Саймон почувствовал, как его чудовищная ярость и отчаяние вырвались наружу. Тьма, в которой сходились мечи, расширилась — бесконечная пустота, ворота в Небытие, — и ненависть Саймона вылилась туда. Пустота начала ползти по Скорби к Элиасу.

— Мы подчинили себе великий страх! — Прейратс встал за спиной короля, который теперь казался таким же загнанным и беспомощным, как двое остальных носителей мечей. Священник широко раскинул руки, так что на мгновение показалось, что они принадлежат Элиасу. — Все страны объяты страхом. Моря кипят от килп. Ганты наводнили улицы южных городов. Твари из легенд бродят по снегам Севера. Страх везде! По всей земле брат идет на брата. Чума, голод и бич войны превращают людей в разъяренных демонов. Вся сила страха и ярости принадлежит нам. Она протянута сквозь узор Пяти Домов. — Внезапно Прейратс засмеялся: — Вы все такие жалкие умы! И ужасы ваши жалкие! Вы боялись увидеть поражение ваших армий? Вы увидите, как само Время повернет вспять.

Король Элиас дергался и корчился, по мере того как тьма ползла вверх по лезвию, но, казалось, был не в силах выпустить Скорбь.

— Боже, помоги мне, Прейратс! — Судорога прошла через него, судорога такой силы, что король рухнул на пол. Ночная тьма пустоты коснулась его рук. — Аааах! Боже, помоги мне! Я сгораю! Моя душа в огне!

— Но ведь вы же не думали, что это будет просто? — Прейратс ухмылялся. Пот катился по его лбу. — Будет еще хуже, глупец.

— Я не хочу бессмертия! — кричал Элиас. — Ах, Боже, Боже, Боже! Освободи меня! Я сгораю! — Голос его исказился, словно какое-то непостижимое существо вторглось в его грудь и легкие.

— Ваши желания не имеют значения, — выплюнул Прейратс. — Вы получите ваше бессмертие, но оно может оказаться не тем, на что вы рассчитывали. Элиас корчился. Теперь он кричал без слов. Прейратс вытянул руки к рукояти Скорби, так что они оказались в нескольких дюймах от пальцев Элиаса.

— Настал час Слов Уничтожения, — сказал он. Колокол загрохотал, и Башню Зеленого ангела снова окружила трагическая красота горящего Асу'а. Звезды в этом черном небе были холодными и крошечными, как снежинки. Башня, казалось, содрогалась, как агонизирующее живое существо.

— Я приготовил Путь, — воскликнул Прейратс. — Я построил Судно. Теперь на этом месте пусть Время повернет вспять! Катись через века назад к тому мгновению, перед которым Инелуки был изгнан в царство позади смерти! Когда я произнесу Слова Уничтожения, пусть он вернется! Пусть он вернется!

Он начал громовое песнопение на языке грубом, как разбивающийся камень и трескающийся лед. Тьма распростерлась над Элиасом, и король полностью исчез, как будто его протолкнули сквозь стену реальности. Потом он, казалось, поглотил тьму, а может быть, она вплыла в него. Тогда король появился снова, бьющийся и бессвязно кричащий.

Элисия, Мать Милости! Они победили! Они победили! Голова Саймона, казалось, была наполнена пламенем и штормовыми ветрами, но сердце его превратилось в черный лед.

Еще раз пробил колокол, и на этот раз сам воздух комнаты, казалось, стал твердым и стеклянным, искривляя взгляд Саймона, точно он смотрел через зеркальный туннель. Не было ни верха, ни низа. Звезды были размазаны по небу, превратившись в топкие белые ниточки, перепуганные, как ходы червей в дерне.

По мере того как жизнь обжигающими волнами уходила из него и из Сверкающего Гвоздя, он чувствовал, что мир выворачивается наизнанку. В колокольне стало темно. Искривленные тени неясно вырисовывались и двигались по ледяной комнате, потом стены, казалось, раскрылись и пропали. Тьма вплыла со всех сторон, принеся с собой еще более глубокий, абсолютный, замораживающий холод.

Агонизирующие вопли Элиаса стихли. Слышно было только его хриплое дыхание. Теперь Саймон видел только его и Прейратса. Руки священника вспыхивали желтым светом; его лицо тоже светилось. Все тепло мира текло прочь.

Король начал изменяться. Силуэт Элиаса согнулся, чудовищно вырастая, хотя искаженная фигура короля все еще была каким-то образом видна в самом центре тьмы.

Смертоносный холод был и внутри Саймона тоже, проникая туда, где пламя его ярости сожгло всякую надежду. Его жизнь высасывали из него, как костный мозг из косточки.

Холодное, холодное существо, ожидавшее так долго, приближалось.

— Да, ты будешь жить вечно, Элиас, — проговорил Прейратс. — Но это будет тень переселившаяся, в твое тело, тень, уменьшенная ярким пламенем Инелуки. Видишь ли, несмотря даже на то, что колесо времени повернулось назад и все двери открыты для Инелуки, его дух должен иметь земной дом.

Звуки бури снаружи стихли или перестали проникать сквозь покрывало странных сил, накрывших колокольню. Фонтан синего света, бьющий из Пруда, сузился в безмолвный поток, который исчез во тьме соединения мечей и больше не появился. Когда Прейратс замолчал, в темной комнате смолкли все звуки, кроме быстрого, грубого дыхания короля. Алое пламя загорелось в глубине глаз Элиаса, потом его голова качнулась назад, словно ему перекусили шею, струя красного пара потекла из его рта.

Саймон в ужасе смотрел на это. Через мечи он мог чувствовать, что путь был открыт, как и сказал Прейратс. Что-то слишком ужасное, чтобы существовать, пробивало путь в мир. Тело короля корчилось, как детская игрушка, которую дергают за веревочки. Тлеющий свет рвался из него, как будто сама ткань его тела расползалась па части, обнажая горящее существо под ней.

Где-то кричала Мириамель; ее потерянный голос, казалось, доносился из другого конца вселенной. Колокольня исчезла. Вокруг под странными углами, будто отраженные в кривом зеркале, стояли иглы башен Асу'а. Они горели, как горело тело короля, и крошились, как крошилось само Время.

Пять веков скользили прочь, в замерзшую черную пустоту. Ничего не останется, кроме пепла, камня и всепобеждающего триумфа Инелуки.

— Приди к нам, Король Бурь! — закричал Прейратс. — Я проложил Путь! Слова Уничтожения освободили силу Мечей, и Время поворачивает вспять. История уничтожена! Мы напишем ее заново!

Элиас корчился и, корчась, рос, словно то, что наполняло его, было слишком велико для любой смертной формы и растягивало его так, что он готов был взорваться. На лбу его появилось нечто похожее на рога, глаза казались озерами расплавленного алого. Контуры его фигуры колебались.

Руки короля разошлись: одна все еще сжимала ускользающее пятно пустоты, которое прежде было Скорбью, другая вытянулась, растопырив черные, как обгоревшие сучья, пальцы. Между ними, как тлеющий уголь, горело красное сияние.

Существо остановилось, мерцая и переливаясь. Оно казалось ослабевшим и утомленным, как бабочка, только что появившаяся из кокона. Прейратс сделал шаг назад и отвернулся.

— Я… я сделал то, что вы просили, о Великий. — Его самодовольная улыбка исчезла. Священник с готовностью открыл дверь, но то, что вошло в нее, потрясло даже его. Прейратс сделал глубокий вдох и, по-видимому, нашел самую суть силы. Его лицо снова стало дерзким. — Час настал — но это не твой час. Он мой. Как мог я подумать, что тот, кто ненавидит все живое, будет выполнять договор? Я знал, что, как только ты перестанешь нуждаться во мне, твои обещания станут ночным ветром. — Он развел руки в широких рукавах. — Может быть, я смертный — но не дурак! Ты дал мне Слово Перемены, думая, что эта игрушка приведет меня в долгое восхищение и я буду исполнять твои приказания. Но я учился. Эти Слова станут твоей клеткой, и ты будешь моим слугой. Весь мир склонится перед тобой — но ты будешь кланяться мне!

Колеблющееся существо в центре комнаты заклубилось, как бурый дым, но его черное текучее сердце оставалось неизменным. Прейратс начал громко петь, и в том, что он пел, слова можно было узнать только благодаря промежуткам между звуками. Алхимик, казалось, менялся, кружась в красноватой темноте,туманом окутавшей короля; он извивался, как змея; потом стал широкой, кольцеобразной тенью, страшной веревкой тьмы, вившейся около того места, где стоял король — или то, что теперь поглотило его. Мир, казалось, изогнулся внутрь, искажая эти две фигуры, пока в центре колокольни не остались только пульсирующие пламя, пар и тьма.

Все мироздание, казалось, рушилось в это мгновение в этом месте.

Саймон чувствовал, как его собственный ужас вырывается наружу сквозь его руки и через Сверкающий Гвоздь прямо в середину этого сгустка тьмы.

Тьма на этот раз выпятилась. Маленькие арки молний сверкали в комнате. Где-то снаружи, Саймон знал это, горел Асу'а пятивековой давности. Его обитатели умирали от рук давно погибшей армии Фингила. А что со всеми остальными? Неужели все, что знал Саймон, исчезло, захваченное кружащимся колесом времени?

Молния прыгала по комнате, что-то пульсировало в центре — буря огня и грозовые тучи, внезапно раскрывавшиеся и наполнявшие комнату ослепительным светом. Прейратс, чья настоящая форма восстановилась, пошатываясь, пятился от бьющегося сияния, которое быстро снова обратилось во тьму. На мгновение священник торжествующе воздел руки над головой, потом качнулся и рухнул на колени. Неуловимо напоминающая человека фигура сгустилась в темноте и поднялась над ним; алый намек на лицо трепетал над уродливой головой алхимика.

Прейратс дрожал и рыдал:

— Прости меня! Прости мое невежество, мою глупость, о, пожалуйста, господин, прости меня! — Он полз к страшному огненному существу, ударяясь лбом о почти невидимый пол. — Я по-прежнему смогу оказывать вам огромные услуги. Вспомните, что вы обещали мне, повелитель, — что если я хорошо послужу вам, то стану первым среди смертных!

Существо снова взялось за изменяющуюся Скорбь, но другая его почерневшая рука коснулась алхимика. Пальцы обхватили его гладкую вспотевшую голову. Голос более могущественный, чем колокол, обрывистый и смертоносный, как шипение ледяного ветра, процарапал тьму. Несмотря на все происшедшее до этого, при этом звуке глаза Саймона наполнились слезами страха.

— ДА. ТЫ БУДЕШЬ ПЕРВЫМ.

Струи пара поднялись из-под пальцев короля. Прейратс завизжал и выбросил вверх руки, хватаясь за страшные почерневшие пальцы, но король не шевелился, и священник не мог высвободиться. Ручейки пламени побежали по рясе алхимика. Лицо короля над ним было смутным сгустком тьмы, но глаза и разорванный рот горели алым. Подобный крик не мог бы вырваться из человеческого горла. Струи пара скрыли его, но Саймон видел бьющиеся руки, превращающиеся в нечто напомнающее ветки дерева. После долгих минут ужаса священник упал на пол грудой костей, корчась, как горящий сверчок. Судорожные движения замедлились, потом прекратились. Существо, которое когда-то было Элиасом, упало головой вниз. Теперь не было видно ничего, кроме тьмы, но Саймон чувствовал, как оно пьет потоки энергии, бегущие через Сверкающий Гвоздь, Торн и Скорбь, восстанавливая силы, чтобы снова обрести власть над украденным им телом. Прейратс, очевидно, каким-то образом повредил его, но Саймон понимал, что спустя мгновения он восстановит свою мощь. Он ощутил трепет надежды и попытался отпустить рукоять меча, но она была такой же частью его, как рука. Выхода не было.

Словно почувствовав его попытку освободиться, черное существо посмотрело вверх, на него, и, хотя сердце Саймона споткнулось и чуть не остановилось, он мог почувствовать его непримиримость. Оно сокрушило само Время, чтобы вернуться. Даже священнику, какими бы силами он ни владел, не было позволено снова закрыть эту дверь — так какие шансы могли быть у Саймона?

В это мгновение ужаса Саймон внезапно ощутил удар крови дракона, которая когда-то сожгла его плоть и изменила его. Он смотрел на изменчивую черную фигуру, которая была Элиасом, разрушенную скорлупу и ее огненного хозяина и чувствовал ответную боль там, где черная сущность дракона оставила ему шрам. Сквозь пульсирующий несвет, который двигался между Сверкающим Гвоздем и Скорбью, Саймон чувствовал не только всепоглощающую ненависть Короля Бурь, но также и безумное одиночество Инелуки.

Он любил свой народ, думал Саймон. Он отдал за него жизнь, но не умер.

Беспомощно глядя, как это существо снова набирает силу, Саймон вспомнил видение, которое показывала ему Лилит: Инелуки возле Великого Пруда. Такое невыносимое горе было на этом лице, и еще там была решимость, зеркально отражавшая лицо Эльстана, когда тот сидел и ждал ужасного червя, который, как он знал, убьет его. Они были в чем-то похожи, Инелуки и Эльстан, они делали то, что должно быть сделано, хотя ценой этому была сама жизнь. И Саймон был такой же.

Скорбь. Его мысли трепетали и умирали, как мошки в пламени, но эту он нс отпускал. Инелуки назвал свой меч Скорбь. Зачем она показала мне это?

Что-то шевелилось рядом. Бинабик и Мириамель, освобожденные смертью Прейратса, шатаясь, сделали несколько шагов вперед. Мириамель упала на колени; Бинабик подошел немного ближе, низко опустив голову, как будто в лицо ему дул сильный ветер.

— Ты уничтожишь этот мир, — выдохнул тролль. Рот его широко раскрывался, но слова казались тихими, как шелест бархатных крыльев. — Ты утеривал свое место, Инелуки. Здесь не будет ничего для твоего управления. Тебе здесь нет места!

Сгусток тьмы повернулся посмотреть на него, потом поднял мерцающую руку. Саймон, видя страх Бинабика перед уничтожающим прикосновением, почувствовал, как его страх и ненависть снова возрастают. Он сражался с этим приливом ярости, сам не зная почему.

Ненависть сохраняла его живым в темных местах. Пять веков гореть во тьме! Ненависть — это все, что у него есть. И я тоже ненавидел. Я чувствовал, как он. Мы одинаковые.

Саймон пытался сохранить перед собой образ страдающего лица живого Инелуки. Это была правда, скрытая этим ужасным горящим существом. Ни одно создание во всем мироздании не заслуживало того, что случилось с Королем Бурь.

— Мне жаль, — прошептал он лицу в своей памяти. — Ты не должен был так страдать.

Волна энергии от Сверкающего Гвоздя внезапно уменьшилась. Существо, державшее Скорбь, повернулось к нему, и волны ужаса снова нахлынули на Саймона. Сердце его разрывалось.

— Нет, — простонал он и стал нащупывать внутри себя опору, чтобы стоять и жить. — Я буду… бояться тебя… но я… не буду тебя ненавидеть.

Наступил миг неподвижности, показавшийся Саймону годами. Потом сир Камарис медленно поднялся с колен и, покачиваясь, встал. В его руках Торн все еще пульсировал тьмой, но Саймон чувствовал, что течение его сил слабеет, как будто то, что чувствовал он сам, каким-то образом через точку соприкосновения мечей достигло и Камариса.

— Прощен… — выговорил старый рыцарь. — Да. Пусть все будет…

Что-то заколебалось в центре тьмы, которая была Королем Бурь. Алый свет уменьшился, потом погас. Пылающий красный туман просочился наружу, клубясь, как пчелиный рой. Из центра теней, окутанное дымом, возникло, мерцая, бледное видение короля Элиаса. Лицо его было искажено болью, клочья дыма вились в его волосах. Пламя металось по его накидке и рубашке.

— Отец! — Все существо Мириамели, казалось, вылилось в этом крике.

Король обратил на нее взгляд.

— Ах, Боже, Мириамель, — выдохнул он. Голос короля был не вполне человеческим. — Он ждал этого слишком долго. Он не отпустит меня. Я был глупцом, а теперь… пришла пора… отдавать долги… Прости… Дочь. — Он содрогнулся; на мгновение его глаза загорелись красным. — Он слишком силен… Его ненависть слишком сильна… Он… меня… не… отпустит…

Голова его начала падать. Во рту загорелся алый свет. Мириамель закричала без слов и подняла руки. Саймон скорее почувствовал, чем увидел, как что-то со свистом пронеслось мимо него.

Оперенное белое древко торчало из груди Элиаса. На секунду глаза короля снова стали глазами человека и его взгляд встретился со взглядом Мириамели. Потом лицо его исказилось, рев, громче любого грома, вырвался из раскрытого рта короля, и Элиас опрокинулся назад, в темноту. Рев превратился в громкий, разносящийся эхом вопль, которому, казалось, не будет конца.

На короткий миг Саймон ощутил невозможно холодное нечто, царапающееся там, где кровь дракона вошла в него, чтобы найти убежище в нем, поскольку прежний приют был потерян. Голод этого существа был всепоглощающим и безнадежным.

Нет. Тебе нет здесь места. Мысль Саймона эхом повторяла слова Бинабика.

Цепляющееся существо упало с беззвучным воплем.

Языки пламени поднимались вверх там, где стоял король. Ужасная холодная тьма была в их центре, но, пока Саймон в страхе следил за этим, она начала распадаться на мечущиеся тени. Мир снова накренился, и башня содрогнулась. Сверкающий Гвоздь пульсировал в его руке, потом растворился в черном вихре. И вот уже в руке Саймона была только пыль. Он поднес к лицу дрожащую руку, чтобы получше разглядеть сыпучий порошок, потом остановился, потрясенный.

Он снова мог двигаться!

Кусок камня с потолка над головой упал около него, осыпав брызгами осколков. Саймон сделал неуверенный шаг. Колокольня была охвачена пламенем, как будто горели сами камни. Один из почерневших колоколов вывалился из связки под потолком и рухнул на пол, пробив дыру в каменных плитах. Смутные фигуры метались вокруг него, их движения были искажены стенами пламени.

Чей-то голос звал его по имени, но он стоял в самом центре огненного хаоса и не знал, куда повернуть. Вихрящееся небо появилось в неровном отверстии над его головой, когда упал еще один камень. Что-то ударило его.

13 СПРЯТАННЫЕ ОТ ЗВЕЗД

Тиамак стоял, переминаясь с ноги на ногу, и ждал. Герцог терпеливо выслушал двух тритингов, потом кивнул и ответил; они повернулись и ушли к лошадям сквозь тающий снег, оставив герцога и вранна одних у огня. Когда Изгримнур поднял глаза и увидел посетителя, он сделал все, что мог, чтобы улыбнуться.

— Тиамак, ты почему там стоишь? Милость Эйдона, парень, садись. Грейся. — Герцог попытался изобразить приветственный жест, но повязка на руке помешала этому.

Тиамак подошел, хромая, и сел на бревно. Некоторое время он молча держал руки над огнем, потом сказал:

— Изорн… Мне так жаль…

Изгримиур отвернулся, глаза его покраснели, и он стал смотреть через туманный берег на Кинслаг. Прошло много времени, прежде чем он заговорил:

— Я не знаю, как скажу моей Гутрун. Ее сердце будет разбито.

Молчание затягивалось. Тиамак ждал, не зная, следует ли ему сказать что-нибудь еще. Он знал Изгримнура гораздо лучше, чем его высокого сына, с которым говорил только однажды, в шатре Ликимейи.

— Не он один погиб, — сказал наконец Изгримнур и потер переносицу. — И осталось немало живых, о которых надо позаботиться. — Герцог поднял ветку и бросил ее в огонь, потом яростно моргнул. Слезы блеснули в его глазах. Молчание снова затянулось, становясь почти пугающим. Потом Изгримнур нарушил его: — Ах, Тиамак, почему не я? У него вся жизнь была впереди. А я старик. Моя жизнь прожита.

Вранн покачал головой. Он знал, что на этот вопрос не было ответа. Никто не может проникнуть в помыслы Тех, Кто Наблюдают И Творят. Никто.

Герцог провел рукавом по глазам, потом откашлялся.

— Хватит. Время оплакивать у нас еще будет. — Он снова повернулся к Тиамаку, и вранн понял, что Изгримнур прав. Герцог действительно был старым человеком, давно миновавшим дни своего расцвета. Только его огромная жизненная сила могла скрыть это, а теперь, когда опора была выбита у него из-под ног, он сразу сдал. Тиамак был в ярости, что такой хороший человек должен так страдать.

Но страдали все, сказал он себе. Теперь время собраться с силами, чтобы пытаться понять то, что произошло, и решить, что делать дальше.

— Расскажи мне, что случилось, Тиамак. — Герцог заставил себя сесть прямо, пытаясь вернуть самообладание, в котором он явственно нуждался. — Расскажи мне, что ты видел.

— Мало что я могу рассказать, чего вы… — начал вранн.

— Просто рассказывай. — Изгримнур нашел более удобное положение для своей сломанной руки. — У нас есть немного времени до прихода Стренгъярда, но с ним, я думаю, ты уже поговорил.

Тиамак кивнул:

— Когда накладывал целебную мазь на его раны. Всем есть что рассказать, но не так-то уж это приятно слушать. — Он немного собрался с мыслями, потом начал: — Я шел вместе с ситхи, как казалось, очень долго, а потом мы нашли Джошуа…

— Значит, ты думаешь, что Джошуа был уже мертв? — Спокойствие глубокого голоса герцога не могло скрыть его горестной нервозности. Его здоровая рука непрестанно подергивала бороду, которая казалась поредевшей и всклокоченной, как будто за последние дни ее дергали слишком часто.

Тиамак грустно кивнул:

— Король очень сильно ударил его мечом по шее. Я слышал ужасный сухой треск, когда он ударил, и потом кровь… — Маленький человек содрогнулся. — Он не мог выжить.

Изгримнур на мгновение задумался.

— Ах, что ж. — Он покачал головой. — Надо благодарить Узириса Эйдона за то, что Джошуа по крайней мере не страдал. Несчастный человек, я так любил его. Несчастный конец. — Он поднял глаза, услышав далекий крик, и снова повернулся к вранну: — И ты тоже был оглушен и лежал без сознания.

— Я ничего не помню после того, как снова услышал колокол. Очнувшись, я все еще был в том месте, где висели колокола, но сперва его не узнал. Все, что я увидел, — это вихрь огня и дыма и странные тени.

Я попытался встать, но голова кружилась, и я был слишком слаб. Кто-то схватил меня за руку и тащил, пока я не смог подняться. Сперва я думал, что сошел с ума, потому что передо мной никого не было. Потом посмотрел вниз и увидел, что это Бинабик помог мне. «Торопись, — сказал он мне. — Это место разваливается на части».

Потом он снова потащил меня, а я был как в тумане и плохо понимал его. Повсюду был дым, пол качался под ногами и скрежетал. Пока я стоял и качался, появился еще один человек. Это была Мириамель, и она с огромным трудом волокла по полу чье-то тело. Сквозь пыль и золу я разглядел, что это был юноша Саймон.

«Я убила его», — повторяла Мириамель. Она плакала. Я не понимал, почему она решила, что убила Саймона, когда ясно видел, что его пальцы шевелятся и он дышит. Бинабик ей помог, и они потащили Саймона к лестнице. Я пошел за ними. Потом башня опять содрогнулась, большой камень упал и разлетелся на куски на том самом месте, где я только что стоял. — Тиамак протянул руку и показал на замотанную вокруг его ноги тряпку: — Один осколок меня порезал, правда не сильно. — Он выпрямился. — Мириамель хотела вернуться за Джошуа, но пол качался очень сильно, и все время рушились новые куски потолка и стен. Бинабик считал, что надо бежать, и они начали спорить. Я тем временем начал приходить в себя. Я сказал им, что король сломал Джошуа шею и что я видел, как это произошло. Мириамель было трудно понять — она казалась полусонной, хоть и плакала, — но она начала говорить что-то насчет Камариса. Тут один из колоколов оторвался и прошиб пол. Мы слышали, как он зазвенел, когда стукнулся обо что-то внизу. Всюду был дым. Я кашлял, и глаза у меня были такие же мокрые, как у Мириамели. В тот момент это меня не очень пугало, но я был уверен, что все мы сгорим или будем раздавлены и я так и не узнаю, что произошло и в чем причина.

Бинабик схватил Мириамель за руку, показывая на потолок и крича, что времени нет. Она слабо сопротивлялась, но мысли ее были, похоже, заняты чем-то другим. Тогда мы трое подняли Саймона, он был совершенно обмякший, и его было очень трудно нести. Мы поспешили к лестнице.

Внизу, за первым поворотом, дыма было меньше. Огонь, по-видимому, был только в колокольне, хотя я и слышал, как Бинабик сказал, что вся башня только что была объята пламенем. Хотя дышать стало немного легче, я по-прежнему был уверен, что мы не доберемся до земли: башня шаталась, как дерево на сильном ветру. Я слышал, что в давно прошедшие дни один или два самых южных острова залива Ферракоса исчезли, потому что земля сотрясалась так сильно, что море поглотило их. Если это правда, их последние мгновения должны был быть похожи на то, что мы пережили в башне. Мы едва держались на ногах, спускаясь по лестнице. Несколько раз меня швырнуло на стену, так что бедному Саймону еще повезло, что его уронили всего два раза. Камни разлетались на куски, повсюду была пыль, и она не давала дышать, так же как и дым.

Тиамак замолчал и прижал ладони к вискам. Сердце его болело. Воспоминание об отчаянном спуске по лестнице заставило его болеть почти так же сильно, как оно болело тогда.

— Мы спустились еще немного дальше — это было очень трудно, и ступеньки ломались прямо под ногами, — и потом прямо перед нами в облаке пыли возник кто-то. Он был измазан пеплом, сажей и кровью, и он смотрел на нас. Сперва я подумал, что это какой-то ужасный демон Прейратса, но Мириамель закричала: «Кадрах!» Тогда я узнал его. Я, конечно, был потрясен. Я не представлял себе, откуда он мог взяться. Я едва мог расслышать его сквозь грохот башни, но он сказал: «Я ждал вас», не обращаясь ни к кому, и повел нас вниз по лестнице. Я был рассержен и испуган и не мог не удивиться, что он не помогает нам нести Саймона, — а это была ужасная ноша для юной женщины, тролля и такого маленького человека, как я. Саймон к тому же начал шевелиться. Он что-то бормотал и слабо сопротивлялся. От этого нести его стало еще труднее.

Потом было некоторое время, которого я почти не помню. Мы шли так быстро, как только могли, но у нас почти не было надежды успеть спуститься до тех пор, пока башня не рухнет окончательно. Когда мы проходили мимо одного из окон, я увидел, что шпиль Башни накренился, точно она согнулась пополам. В такие моменты, я полагаю, иногда замечаешь странные вещи; и я увидел, что бронзовый ангел на шпиле распростер руки, будто собирается улететь. Потом шпиль задрожал, отломился и упал.

В стенах уже появились трещины, да такие большие, что в них можно было просунуть руку. Сквозь некоторые я видел серое небо.

Потом башня задрожала так сильно, что мы повалились на ступеньки. Она продолжала трястись; почти невозможно было подняться на ноги, но нам в конце концов это удалось. Когда мы прошли еще несколько шагов, за очередным поворотом лестницы оказалась пустота. Часть стены выпала: я видел, что обломки лежат на снегу. Кусок лестницы упал вместе со стеной, так что перед нами была пропасть не менее сотни локтей глубиной. — Тиамак некоторое время помолчал. — То, что случилось потом, очень странно. Если бы я оставался у себя в болоте, то никогда бы не поверил такому рассказу, услышав его от кого-то другого, но мне уже случалось видеть вещи, изменившие мой взгляд на невозможное.

Изгримнур уныло кивнул:

— Я тоже. Продолжай, парень.

— Мы стояли у пропасти и беспомощно смотрели на булыжники, выпадающие из разбитого края и летящие вниз, в темноту.

«Значит, здесь все и кончится», — сказала Мириамель. Я должен сказать, что она не выглядела особенно расстроенной этим. У нее был обреченный вид, Изгримнур. Она, как и все мы, делала все возможное, чтобы остаться в живых, но, кажется, только для того, чтобы помочь остальным.

«Еще не все кончено…» — сказал Кадрах. Он встал на колени у края пропасти и вытянул руки плашмя над пустотой. Башня дрожала и рассыпалась на части, и я подумал, что он молится, хотя должен признать, что сам я не мог бы придумать ничего лучшего в этом положении. Лицо Кадраха исказилось, как у человека, поднимающего тяжкий груз. Потом он повернулся и посмотрел через плечо на Мириамель. «Теперь идите», — сказал он напряженным голосом.

«Идти? — На ее лице была ярость, сильная ярость. — Что это за новый фокус?»

«Вы сказали однажды… что поверите мне… когда в полдень засияют звезды», — мягко сказал монах. Ему было трудно говорить. Я едва слышал его и не мог понять, чего он хочет и о чем говорит. «Вы видели их, — он сказал. — Они были там». Она смотрела на него, мне казалось, очень долго. Башня сотрясалась. Потом она бережно опустила плечи Саймона и сделала шаг к пропасти. Я протянул руку, чтобы оттащить ее, но Бинабик меня остановил. Лицо у него было странное. У нее тоже, если уж на то пошло. Да и у Кадраха.

Мириамель закрыла глаза, потом шагнула. Я был уверен, что она упадет и разобьется. Я думал, что закричу, но она шла по воздуху, будто ступеньки там все еще были. Изгримнур, у нее под ногами не было ничего.

— Я верю тебе, — проворчал герцог. — Мне говорили, что Кадрах когда-то был могущественным человеком.

— Она открыла глаза и не смотрела вниз. Она повернулась к Бинабику и ко мне и жестом велела нам принести Саймона. Впервые на ее лице снова появилось что-то живое, но это не было счастье. Мы понесли Саймона вниз. Он стонал, приходя в сознание. Она протянула руки и взяла его за ноги, потом стала спускаться по пустоте. Я не мог поверить в то, что она делает это, и в то, что я тоже должен. Я смотрел только на Мириамель, осторожно идущую вниз, и следовал за ней. Бинабик был рядом со мной и держал второе плечо Саймона. Он посмотрел вниз, но потом очень быстро поднял глаза. Похоже, даже у горных троллей есть свои пределы.

Это отняло у нас много времени. Под ногами все еще было что-то похожее на ступени; мы не могли их видеть и не имели ни малейшего представления, насколько далеко в обе стороны они простираются. Теперь башня издавала глубокие стонущие звуки, как будто кто-то выдергивал из земли ее корни. Если я проживу даже тысячу лет, Изгримнур, я никогда не забуду, как шел над пустотой, пытаясь устоять на ногах, а все вокруг двигалось и качалось. Тот, Кто Всегда Ступает По Песку в самом деле был с нами.

Наконец мы дошли до места, где продолжался настоящий камень. Шагнув на него и переведя дыхание, я оглянулся. Кадрах все еще сидел на той стороне. Лицо его было серым, как пепел, он тяжело дышал. Он выглядел как тонущий человек, готовый вынырнуть в последний раз. Какие силы нужны были ему, чтобы сделать то, что было сделано? Почти все.

Мириамель повернулась и крикнула ему, чтобы он шел за нами, но он только поднял руку и откинулся назад. Он еле мог говорить.

«Идите, — сказал он. — Вы еще не в безопасности. Это все, что у меня было». Он улыбнулся — улыбнулся, Изгримнур, — и сказал: «Я уже не тот, что раньше».

Принцесса ругала его и проклинала, но новые камни валились вниз, и тогда мы с Бинабиком закричали, что больше ничего сделать нельзя и что если Кадрах не может, то не может. Мириамель посмотрела на Саймона, потом на монаха. Потом она сказала что-то, чего я не расслышал, и взяла ноги Саймона. Когда мы торопливо спускались по лестнице, я оглянулся назад и увидел, что Кадрах так и сидит у края пропасти и серый свет неба освещает его сквозь пролом в стене. Глаза его были закрыты. Может быть, он молился или просто ждал.

Мы спустились еще на один пролет, и тогда Саймон стал вырываться. Мы положили его на камень, потому что не могли нести его против его воли, он очень сильный! — но не могли и ждать, пока к нему вернется сознание. Бинабик тянул его за руку и все время разговаривал с ним. Потом Саймон спускался вместе с нами.

От разрушающегося камня было столько пыли, что я едва мог дышать. Потом появился огонь; пламя вырывалось из внутренней двери, и лестница была полна дыма. В окна мы видели, как падают куски верхних этажей. Саймон показал на одно из окон и закричал, что мы должны идти туда. Мы решили, что он сошел с ума, но он схватил Мириамель и потащил ее к окну.

Оказалось, что он все-таки не сошел с ума, потому что за окном было каменное крыльцо — возможно, сухоземцы как-то это называют, а за ним край стены. Оттуда все равно было очень далеко до земли, но стена была рядом, расстояние чуть больше моего роста. Башня распадалась на куски, и мы чуть не упали с крыльца. Тогда Саймон наклонился, схватил Бинабика, сказал ему что-то и бросил тролля в воздух! Я был потрясен! Он приземлился на краю стены, поскользнулся, но удержал равновесие. Мириамель прыгнула без помощи Саймона, и Бинабик не дал ей соскользнуть, когда она приземлилась. Потом Саймон подтолкнул меня, я задержал дыхание и прыгнул. Я упал бы, если бы двое не ждали меня, потому что каменное крыльцо накренилось, когда я прыгнул, и я чуть не промахнулся. Теперь Саймон оставался там один, и Мириамель кричала, чтобы он торопился, и Бинабик тоже кричал. Когда Саймон прыгнул, большая часть крыльца отвалилась. Мы, все трое, вцепились в него и вытащили на безопасное место, не дав ему упасть со стены.

Несколькими мгновениями позже башня обрушилась внутрь с грохотом, какого я никогда не слышал. Это было громче любого грома… Но вы слышали его. Вы знаете. Куски камня, много больше, чем эта палатка, летели мимо нас, но ни один не попал в стену. Большая часть башни обрушилась, и облако пыли, снега и дыма поднялось и рассыпалось тучей брызг. — Тиамак глубоко вздохнул. — Мы долго стояли и смотрели. Это было так, словно я наблюдал за гибелью бога. Я узнал позже, что видели Мириамель и остальные на верхушке башни. Это, наверное, было еще более странно.

Когда мы смогли подумать о том, чтобы идти дальше, Саймон провел нас вниз через Тронный зал, мимо поразительного кресла из костей наружу, где мы встретили вас и других людей. Я благодарил моих враннских богов за то, что сражение уже закончено, я не смог бы даже руки поднять, если бы какой-нибудь норн вздумал воткнуть нож мне в шею

Он сидел некоторое время, качая головой.

Изгримнур откашлялся:

— Значит, ничто не могло уцелеть. Даже если Джошуа и Камарис были еще живы, они были бы раздавлены.

— Мы никогда не узнаем, что осталось в этой куче булыжника. Не думаю, что узнали бы… — Он вспомнил Изорна. — О Изгримнур, пожалуйста, пожалуйста, простите меня. Я забыл.

Изгримнур покачал головой:

— Двери в башню открылись, незадолго до конца. Полагаю, смерть Прейратса положила конец его дьявольской магии — волшебной стене или что это там было. Кое-кто из солдат, те, которые оказались поблизости, вытащили кого смогли, прежде чем башня начала разваливаться. У меня по крайней мере есть тело моего сына. — Он опустил глаза, пытаясь овладеть собой, потом вздохнул: — Спасибо тебе, Тиамак. Прости, что заставил вспоминать все это.

Тиамак нервно засмеялся:

— Я не могу остановиться. Все мы болтаем, как дети, все время с тех пор, как упала башня… с тех пор, как все произошло.

Герцог с трудом поднялся:

— Я вижу, идет Стренгъярд. Остальные встретят нас. Ты пойдешь, Тиамак? Это важно. Я хотел бы, чтобы ты был с нами во время разговора. Нам нужна твоя мудрость.

Вранн мягко наклонил голову:

— Конечно, Изгримнур, конечно.

Саймон брел по булыжникам Внутреннего двора. Тающий снег обнажил пятна сухой травы и ростки новой жизни, которую не успела уничтожить колдовская зима. Различные оттенки зеленого и коричневого радовали его глаз. Он достаточно повидал черного, белого и кроваво-красного, чтобы хватило на несколько жизней.

Он хотел только, чтобы все следовало обычным порядком обновления. Короткие два дня прошли с тех пор, как рухнула башня и исчез Король Бурь, время, когда ему и его друзьям следовало бы праздновать победу, но он был здесь и предавался размышлениям.

Он проспал ночь и первый день после бегства из башни тяжелым, изнурительным сном. Бинабик пришел к нему на вторую ночь, рассказывал истории, объяснял, сочувствовал и, наконец, просто молча сидел рядом, пока Саймон не заснул снова. Другие навещали его все утро второго дня, друзья и знакомые, которые хотели убедиться в том, что он жив. Эти посетители доказали Саймону, что в мире все еще есть какой-то смысл.

Но Мириамель не пришла.

Когда не закрытое облаками солнце после полудня начало скатываться вниз, он собрался с духом, чтобы пойти и повидать ее. Прошлой ночью Бинабик заверил его, что она жива и не особенно пострадала, так что он не боялся за ее здоровье, но успокаивающие слова тролля только усилили его тревогу. Если она была здорова, то почему не пришла или хотя бы не послала записки?

Он нашел ее в палатке беседующей с Адиту, которая заходила к Саймону утром. Мириамель приветствовала его достаточно дружелюбно и поахала над его ранами, так же как и он над ней, но, когда Саймон выразил свои соболезнования по поводу смерти ее дяди и отца, она внезапно заговорила холодно и отстраненно.

Саймону хотелось верить, что это не более чем оправданная горечь человека, прошедшего через ужасные испытания и потерявшего всю семью, не говоря уже о ее несчастной роли в смерти отца, но он не стал обманывать себя, считая, что только это было причиной ее странной реакции. Она и на него реагировала так, словно что-то в Саймоне заставляло ее чувствовать себя до крайности неловко. Ему было грустно видеть в ее глазах эту отстраненность после всего того, через что они прошли вместе, но, кроме того, он злился, не понимая, почему нужно было обращаться с ним так, будто это он заставил ее идти в Эркинланд, а не придерживаться плана Джошуа. Он пытался скрыть свою злость, но беседа становилась все холоднее, пока он не извинился и не ушел, навстречу холодному ветру.

Навстречу холодному ветру вверх по горе пошел он, чтобы побродить по слякоти покинутых дворов Хейхолта.

Саймон остановился, глядя на груду камней, которая некогда была Башней Зеленого ангела. Маленькие фигурки двигались по развалинам. Эрчестерцы рылись в них в поисках чего-нибудь, что можно обменять на еду, или талисмана, который мог бы напоминать о том, что уже стало легендой.

Саймон подумал, что это странно. Он опускался так глубоко, как никто на земле, и взбирался почти так же высоко, но очень мало изменился. Он стал, возможно, немного сильнее, но догадывался, что этой силой обязан главным образом неколебимой твердости мест, по которым он блуждал. В остальном он был почти таким же, как прежде. Кухонный мальчик, назвал его Прейратс. Священник был прав. Несмотря на то что он рыцарь теперь, несмотря на все, что случилось с ним, в его груди всегда будет биться сердце кухонного мальчика.

Что-то привлекло его внимание, и он нагнулся. Зеленая рука лежала в сточной канаве у его ног. Зеленые пальцы торчали из грязи в застывшем жесте освобождения. Саймон наклонился и соскреб немного земли, освободив руку и бронзовое лицо.

Это был ангел с верхушки башни, упавший на землю. Он вылил на высокоскулое лицо пригоршню воды из лужи, расчищая глаза. Они были открыты, но никакой жизни в них не было. Перед ним лежала просто поваленная статуя, больше ничего.

Саймон встал и вытер руки о штаны. Пусть кто-нибудь другой вытаскивает ее из грязи и забирает домой. Пусть ангел будет стоять в углу в каком-нибудь доме и нашептывать обманчивые истории о глубинах и высотах.

Но когда он уходил через Внутренний двор, повернувшись спиной к развалинам башни, голос ангела — голос Лилит — вернулся к нему.

Эти истины слишком могущественны, говорила она. Мифы и ложь вокруг них слишком велики. Ты должен увидеть их, и ты должен понять сам. Но это была твоя история.

И она показала ему действительно важные вещи. Доказательства этого, по крайней мере часть доказательств, лежали разбросанные на тысяче локтей земли за его спиной. Но было что-то еще, мучившее его на грани понимания, то, что время и обстоятельства не дали ему обдумать. Теперь загадочная нить памяти вернулась к нему, и ее нельзя было отбросить. И ближе всего он подошел к тому, чтобы понять все в Тронном зале…

Его шаги эхом отдавались по каменным плитам. Больше не было слышно ни звука. Место, куда еще не добрались мародеры, — немого присутствия трона из костей дракона достаточно было, чтобы мурашки побежали по коже, и в лучшие времена, а нынешние времена нельзя было назвать лучшими.

Послеполуденный свет — более теплый, чем в тот день, когда он был здесь в последний раз, — лился из окон, окрашивая кучу полинявших знамен, хотя малахитовые короли все еще прятались в черных тенях своих камней. Саймон вспомнил пустоту надвигающегося небытия и помедлил. Сердце его колотилось, но он преодолел мгновенный страх и шагнул вперед. Та темнота исчезла. Король был мертв.

При ярком свете дня огромный трон казался менее страшным, чем помнил его Саймон. Чудовищная зубастая пасть все еще выглядела угрожающе, но некая жизнь, которую он когда-то чувствовал в ней, теперь исчезла. В пустых глазницах не было ничего, кроме паутины. Массивный веер скрепленных проволокой костей развалился, и было ясно, что некоторых не хватает, хотя вокруг кресла было пусто. Саймон припоминал, что видел пожелтевшие кости где-то в другом месте, но он отогнал эти воспоминания: нечто другое привлекало сейчас его внимание.

Эльстан-Рыбак. Он стоял перед каменным изваянием и разглядывал его, пытаясь найти точку, которая могла бы оживить его застопорившуюся память. Когда он смотрел на лицо короля-мученика в своем видении на Дороге снов, в нем было что-то знакомое. Раньше, в Тронном зале на пути к башне, он думал, что все дело в сходстве со статуей, на которую Саймон так часто смотрел прежде, но теперь он понимал, что в этом лице было и еще что-то очень знакомое. Лицо каменного короля было очень похоже на другое, которое он тоже видел очень много раз — в зеркале Джирики, на отражениях в пруду или на сияющей поверхности щита. Элъстан был очень похож на Саймона.

Он поднял руку и стал смотреть на золотое кольцо, пытаясь вспомнить. Народ Рыбачьего короля ушел в изгнание, а Престер Джон появился позже, претендуя на убийство дракона и вместе с ним на трон Эркинланда. Моргенс доверил ему кольцо, в котором заключена была эта тайна.

Это твоя история, сказала Лилит. Кому еще можно было доверить тайну и удостоверение прав дома Эльстана кроме… наследника Эльстана?

Он стоял перед статуей, и внезапная уверенность охватила его, вызвав дрожь страха и изумления.

Большая часть вечера прошла, пока Саймон, погруженный в мысли, бродил взад и вперед по Тронному залу. Он опять смотрел на статую Эльстана, когда услышал шум в дверях за спиной. Саймон обернулся и увидел герцога Изгримнура и еще несколько человек, входивших в зал. Герцог осторожно оглядел его:

— Ах, ты, выходит, тоже знаешь об этом, да?

Молодой человек ничего не сказал, но лицо его было полно противоречивых эмоций. Изгримнур осторожно оглядывал Саймона, недоумевая: неужели это тот мальчик, которого годом раньше привезли ему на равнине к югу от Наглимунда переброшенным через седло?

Он уже тогда был высоким, хотя, конечно, не таким высоким, и густая рыжеватая борода была еще только юношеским пушком — но изменилось не только это. Появилось какое-то неизмеримое спокойствие, которое могло свидетельствовать о силе — или о неуверенности.

— Я думаю, что понял кое-что, — сказал наконец Саймон, аккуратно лишив свое лицо какого бы ни было выражения. — Но полагаю, что это не имеет большого значения даже для меня.

Изгримнур издал бессвязный звук.

— Что ж. Мы искали тебя.

— Я здесь.

Когда вошедшие приблизились, Саймон поклонился герцогу, потом приветствовал Тиамака, Стренгъярда, Джирики и Адиту. Когда Саймон сказал несколько тихих слов ситхи, Изгримнур впервые заметил, как похож на них стал молодой человек, по крайней мере в это мгновение. Он был сдержанным, осторожным и не спешил говорить. Герцог покачал головой. Кто мог вообразить такое?

— Вы здоровы, Саймон? — спросил Стренгъярд.

Юноша пожал плечами и полуулыбнулся:

— Мои раны заживают. — Он повернулся к герцогу Изгримнуру: — Джеремия принес мне ваше послание. Я пришел бы в вашу палатку, вы знаете, но Джеремия настаивал, что вы сами придете ко мне, когда будете готовы — Он оглядел собравшихся. Лицо его было замкнутым и осторожным. — Похоже, что теперь вы готовы, и вам пришлось пройти долгий путь из лагеря, чтобы найти меня. У вас есть какие-то вопросы?

— Да, среди прочего. — Герцог посмотрел, как остальные рассаживаются на каменном полу, и поморщился.

Саймон улыбнулся, добродушно и насмешливо, и указал на кресло из костей дракона. Изгримнур содрогнулся и покачал головой.

— Ну ладно. — Саймон собрал упавшие знамена и положил их на ступеньку перед помостом, на котором стоял трон.

Так как герцог мог пользоваться только одной рукой, ему потребовалось некоторое время, чтобы опуститься на импровизированное сидение, но он был полон решимости сделать это без чьей-либо помощи.

— Рад видеть тебя здесь и на ногах, — сказал герцог, когда смог говорить не задыхаясь. — Ты неважно выглядел сегодня утром.

Молодой человек кивнул и сел рядом с ним. Он тоже двигался медленно, стараясь не задеть многочисленные ссадины, но Изгримнур знал, что он скоро поправится. Герцог не мог не почувствовать острого укола зависти.

— Где Бинабик и Мириамель? — спросил Саймон.

— Бинабик скоро будет здесь, — ответил Стренгъярд. — А… а Мириамель…

Спокойствие юноши испарилось.

— Она здесь, правда ведь? Она не сбежала, с ней ничего не случилось?

Тиамак помахал рукой:

— Нет, Саймон. Она в лагере, выздоравливает, так же как ты. Но она… — Он беспомощно повернулся к Изгримнуру.

— Но есть вещи, которые следует обсудить без нее, — резко сказал герцог. — Вот и все.

Саймон кивнул:

— Очень хорошо. У меня есть вопросы.

— Задавай их.

Он ждал этого с той самой минуты, как увидел Саймона, стоящего в молчаливой сосредоточенности перед статуей Эльстана.

— Бинабик сказал вчера, что стихотворение о мечах было обманом, ложным посланником и что Прейратс и Король Бурь все время хотели получить их. — Саймон поддел сапогом одно из мокрых знамен. — Они были нужны им, чтобы повернуть время вспять и оказаться в миге до последнего заклятия Инелуки, до того, как молитвы и песнопения защитили Хейхолт.

— Все мы снаружи видели, как менялся замок, — сказал герцог, сбитый с толку вопросом Саймона. Он был уверен, что юноша захочет спросить о своем происхождении. — Когда мы дрались с норнами, Хейхолт просто… растаял. Всюду выросли странные башни и пламя. Я думал, что вижу привидения, но теперь полагаю, что это были духи ситхи и древних риммеров. Они сражались прямо посреди нашего сражения. Чем еще это могло быть?

При чистом послеполуденном свете, лившемся в открытые окна, Изгримнуру все это внезапно показалось нереальным. Всего несколько дней назад мир был охвачен колдовским безумием и смертоносными зимними бурями, а теперь под окнами чирикали птички.

Саймон покачал головой:

— Я верю этому. Я был там. Внутри было еще хуже. Но почему им нужно было, чтобы мы принесли мечи? Сверкающий Гвоздь целых два года лежал меньше чем в лиге от Прейратса. И уж конечно, если бы они постарались, то забрали бы и Торн либо когда мы возвращались с Йиканука, либо когда он лежал на каменной плите в Доме Расставания на Сесуадре. В этом нет смысла.

Заговорил Джирики:

— Да, это, вероятно, труднее всего понять, Сеоман. Я могу объяснить только часть этого. Когда мы боролись с Утук'ку у Пруда Трех Глубин, многие ее мысли открылись нам. Она не защищалась, но скорее применяла эту силу в битве, чтобы захватить и использовать Пруд. Она верила в то, что мы почти ничего не сможем сделать, даже если поймем правду. — Он медленно развел руки в чем-то похожем на жест сожаления. — Она была права.

— Вы долго удерживали ее и дорого заплатили за это, судя по тому, что я слышал. Кто знает, что могло бы случиться, если бы Король Бурь не был вынужден ждать.

Джирики едва заметно улыбнулся:

— Из всех, кто боролся у Пруда, Ликимейя поняла больше всех за то короткое время, которое мы прикасались к мыслям Утук'ку. Моя мать поправляется очень медленно после битвы с предком, но она подтверждает многое из того, что подозревали остальные.

Мечи были почти живыми существами. Это не удивит никого, кто когда-либо держал в руках один из них. Огромной частью их могущества, как и подозревал Бинабик из Минтахока, были бессловесные силы, скованные Словами Творения. Но почти такая же часть их силы была в последствиях этих слов. Каким-то образом мечи обрели жизнь. Они не были созданиями похожими на нас, в них не было ничего, что люди или ситхи могут полностью понять, но тем не менее они жили. Именно это делало их более могучими, чем любое другое оружие, но в то же время затрудняло возможность контроля над ними. Их можно было призвать — желание быть вместе должно было постепенно привести их в башню, — но нельзя принудить. Частью ужасной магии, которая нужна была Королю Бурь для того, чтобы его план осуществился, возможно наиболее важной частью, было то, что мечи должны были прийти на зов. сами и в нужное время. Они также должны были сами выбрать своих носителей.

Изгримнур наблюдал, как Саймон внимательно подбирает слова, прежде чем заговорить.

— Бинабик, кроме того, сказал мне, что в ту ночь, когда я и Мириамель покинули лагерь Джошуа, норны пытались убить Камариса. Но меч уже выбрал его — выбрал задолго до этого! Зачем же тогда им было убивать его?

— Я так себе представляю, — заговорил Стренгъярд. Он был почти такой же застенчивый, как и в те дни, когда Изгримнур встретил его впервые много лет назад, но в последнее время у него появилась некоторая уверенность в себе. — Когда мы бежали из Наглимунда, норны, преследовавшие нас, вели себя очень странно. Сир Деорнот был первым, кто понял, что они были… ох! — Архивариус, пораженный, поднял глаза.

Серая тень влетела в Тронный зал. Она бросилась на ступени перед помостом, сшибив Саймона. Молодой человек засмеялся, вцепившись в загривок волчицы и пытаясь удержать ее от чересчур нежных поцелуев.

— Она очень полная радости увидать тебя, Саймон, — крикнул Бинабик. Он как раз появился в дверях чуть ли не бегом в безнадежной попытке не отстать от Каитаки. — Она имела долгое ожидание, чтобы поприветствовать тебя. Я не пускал ее, пока твои ранения были очень свежими. — Тролль поспешил вперед, рассеянно кивнув остальным собравшимся, и прижал Кантаку к каменному полу у помоста. Она уступила и растянулась между Саймоном, и Бинабиком, огромная и устрашающая. — Ты будешь иметь обрадование, получив знание, что сегодня я находил Домой, — сказал тролль молодому человеку. — Она уходила от сражалища и прогуливалась в глубине Кинсвуда.

— Домой, — медленно выговорил Саймон. — Спасибо тебе, Бинабик. Спасибо тебе.

— Я буду приглашать тебя для свидания с ней очень позже.

Когда все снова уселись, Стренгъярд продолжил:

— Сир Деорнот первый заметил, что они не столько преследуют, сколько… пасут нас. Они держали нас в страхе, но не убили, хотя, безусловно, могли это сделать. Норны захотели остановить нас только тогда, когда мы повернули в чащу Альдхорта.

— По направлению к Джао э-Тинукай, — мягко добавила Адиту.

— ..И также они убили Амерасу, когда она началаразгадывать план Инелуки. — Саймон задумался. — Но я все еще не могу понять, зачем они пытались убить Камариса.

Заговорил Джирики:

— Они были довольны, когда меч выбрал тебя, Сеоман, хотя я уверен, что Утук'ку была огорчена, узнав от Ингена Джеггера, что Дети Восхода помогают тебе. Тем не менее она и Инелуки должны были решить, что нам вряд ли удастся так быстро разгадать их тайный план, — и судя по тому, как все обернулось, они оказались правы. Только Первая Праматерь поняла суть их замысла. Они убрали ее и, кроме этого, постарались еще сильнее все запутать. Потому что для тех, кто обитал в Пике Бурь, зидайя не представляли тогда большой угрозы. Они, видимо, были уверены, что, когда время придет, черный меч выберет тебя, или риммера Слудига, или кого-нибудь еще. Джошуа в конце концов пришел бы за Сверкающим Гвоздем, мечом своего отца, — и последний ритуал мог быть завершен.

— Но Камарис вернулся, — сказал Саймон. — Я полагаю, они не подозревали, что это может произойти. Тем не менее он носил Торн десятилетями. Из этого следует только то, что меч мог снова выбрать его. Чего им было бояться?

Стренгъярд откашлялся.

— Сир Камарис, да упокоит Господь его беспокойную душу, — священник быстро начертал древо, — признался мне в том, чего не мог сказать остальным. Это признание должно уйти со мной в могилу. — Стренгъярд покачал головой. — Да сохранит его Искупитель! Но он вообще стал говорить со мной потому, что Адиту и Джулой хотели знать, был ли он в Джар… и встречался ли он с Амерасу. Он встречался.

— Он раскрыл принцу Джошуа свой секрет, я уверен, ~ пробормотал Изгримнур. Вспомнив ту ночь и ужасное выражение лица Джошуа, он снова подумал, какие же это слова могли заставить принца выглядеть так, как он выглядел. — Но Джошуа тоже умер, упокой его Господь. Мы никогда не узнаем.

— Но даже несмотря на клятвы отца Стренгъярда, что все это не имеет никакого отношения к нашей битве, — сказал Джирики, — по-видимому, Утук'ку и ее союзник не знали этого. Королева Наккиги знала, что Амерасу виделась с Камарисом. Возможно, она каким-то образом узнала это у самой Первой Праматери во время их схватки. Внезапное появление на сцене Камариса, который мог обладать некой мудростью, полученной от Амерасу, и, кроме того, имел долгий опыт общения с одним из Великих Мечей… — Джирйки покачал головой. — Мы не можем знать, но они, по-видимому, решили, что это слишком большой риск. Они, очевидно, думали, что со смертью Камариса меч найдет нового носителя, менее способного помешать их плану. В конце концов, Торн не был таким преданным существом, как волчица Бинабика.

Саймон откинулся назад и уставился в пространство.

— Значит, все наши надежды и поиски мечей были ловушкой. И мы попались в нее, как дети. — Он нахмурился.

Изгримнур знал, что он винит во всем себя.

— Это была чертовски хитрая ловушка, — заявил герцог. — Ее, похоже, выдумывали очень долго. И в конце концов у них же ничего не вышло!

— Вы в этом уверены? — Саймон повернулся к Джирики: — Мы знаем, что у них ничего не вышло?

— Изгримнур рассказывал, как бежали хикедайя, когда рухнула башня, — те из них, кто остался в живых. Я не жалею, что он не стал преследовать их, потому что хикедайя осталось мало, а наш народ редко рождает детей. Многие умерли в Наглимунде и многие здесь. Тот факт, что они бежали, вместо того чтобы сражаться до смерти, о многом говорит. Они сломлены.

— Даже когда Утук'ку вырвала у нас контроль над Прудом, — вступила Адиту, — мы все равно боролись с ней. И когда Инелуки начал побеждать, мы почувствовали это. — Долгая пауза была красноречивой. — Но также мы почувствовали, когда умерло его смертное тело — тело короля Элиаса. Инелуки разрушил место за гранью смерти, которое было его убежищем, и рисковал окончательным исчезновением возвращаясь в мир. Он рисковал и проиграл. И теперь, бесспорно, от него ничего не осталось.

Саймон поднял брови:

— А Утук'ку?

— Она жива, но сила ее уничтожена. Она тоже многим рисковала, и это благодаря ее магии Инелуки смог закрепиться в башне, когда время повернулось вспять. Неудача разрушила эту магию. — Адиту пристально смотрела на Саймона своими янтарными глазами. — Я видела ее, Сеоман, видела ее в своих мыслях так ясно, словно она стояла передо мной. Огни Пика Бурь погасли, и залы опустели. Она осталась одна. Ее серебряная маска разрушена.

— Ты хочешь сказать, что видела ее? Видела ее лицо?

Адиту наклонила голову:

— Ужас перед собственной древностью заставил ее спрятать свое лицо давным-давно. Но для тебя, Сеоман Снежная Прядь, она выглядела бы всего лишь старой женщиной. Лицо ее сморщилось и обрюзгло. Утук'ку Сейт-Хамака старейшая, но ее мудрость развращена эгоизмом и тщеславием. Некогда она стыдилась того, что годы сделали с ней. А теперь даже ужас и сила, которыми она владела, оставили ее.

— Значит, могущество Пика Бурь и Белых лисиц иссякло? — спросил Изгримнур. — Мы понесли много потерь, но могли бы потерять гораздо больше — все, Саймон. За многое мы должны благодарить тебя и Бинабика.

— И Мириамель, — тихо сказал Саймон.

— И Мириамель конечно же.

Молодой человек посмотрел на собравшихся вокруг него, потом снова повернулся к герцогу:

— Не только это привело вас сюда, я знаю. Вы ответили на мои вопросы. Теперь очередь за вашими.

Изгримнур не мог не заметить, как возросла уверенность Саймона. Он был по-прежнему вежлив, но по его голосу было ясно, что он никому не уступит. Так и должно было быть. Но где-то под этим скрывалась ярость, которая заставила Изгримнура помедлить, прежде чем заговорить.

— Джирики рассказал мне о тебе, о твоем происхождении. Я думал, что мы первыми принесем тебе эту новость, но что-то в твоем лице сказало мне, что ты сам это обнаружил. Значит, ты знаешь, что ты крови Эльстана-Рыбака, — продолжал Изгримнур, — последнего короля Эркинланда, разделенного столетием с Престером Джоном.

— Основывателя Ордена Манускрипта, — добавил Бинабик.

— И того, кто на самом деле убил дракона, — сухо сказал Саймон. — И что из этого?

Несмотря на его кажущееся спокойствие, в глубине души Саймона явствено двигались какие-то могущественные течения. Изгримнур был озадачен.

Прежде чем герцог успел сказать что-нибудь еще, заговорил Джирики:

— Прости, я не мог сказать тебе раньше, Сеоман, друг мой. Я боялся, что это только обременит и смутит тебя или побудит к опасному риску.

— Я понимаю, — сказал Саймон, но голос его звучал недовольно. — Как ты это узнал?

— Эльстан Фискерн был первым смертным королем после падения Асу'а, который дотянулся до зидайя. — (Солнце садилось, небо за окнами потемнело. Свежий ветер ворвался в Тронный зал и пошевелил знамена на полу. Белые волосы Джирики тоже затрепетали.) — Он знал нас, и некоторые из нашего народа встречались с ним иногда в пещерах под Хейхолтом — в руинах нашего дома. Он боялся, что знания зидайя могут быть потеряны навсегда и что мы даже можем начать борьбу с родом человеческим, особенно после того, что сделал Фингил. Он был недалек от истины. Мой народ не очень-то любил смертных. Но и род Эльстана не любил бессмертных. По мере того как проходили годы его царствования, были сделаны маленькие шаги навстречу друг другу, мы обменялись небольшими секретами, и хрупкое доверие было установлено. Мы, вовлеченные в этот процесс, держали его в тайне. — Джирики улыбнулся: — Я говорю «мы», но сам я был всего лишь посланцем, выполняя поручения Первой Праматери, которая не могла позволить, чтобы ее непрекращающийся интерес к смертным стал известен даже в кругу ее собственной семьи.

— Я всегда ревновала тебя, Ивовый Прутик, — сказала Адиту, смеясь. — Такой молодой и с такими важными поручениями.

Джирики снова улыбнулся:

— Во всяком случае, что бы ни произошло, если бы Эльстан остался жив, продолжил бы он свою линию или нет — этого не случилось. Пришел огненный червь Шуракаи, и, убивая его, Эльстан сам был убит. Либо оказавшийся его наследником Джон знал что-то о связи Эльстана с нами и боялся, что мы раскроем обман Джона о драконе, либо была какая-то иная причина для его неприязни — я не знаю. Но он решил выгнать нас из наших последних убежищ. Он не нашел их все, и даже не приблизился к Джао э-Тинукай, но причнил нам огромный вред. Практически все наши контакты со смертными прекратились при жизни Джона.

Саймон сложил руки:

— Я сожалею о том, что сделал мой народ, и рад услышать, что мой предок был другим.

— Народ Эльстана рассеялся перед яростью дракона. Возможно, они осели в местах своего изгнаниия — так мне говорили, — сказал Джирики. — А когда Джон пришел и победил, у них пропали все надежды на то, чтобы вновь вернуться в Хейхолт, так что они берегли свою тайну и снова стали народом рыбаков, живущим близко к воде, как это было в дни предков Эльстана. Но кольцо своего короля они сохранили. В королевской семье его передавали от отцов к детям. Один из правнуков Эльстана, ученый, как и его предок, изучил древние руны ситхи в одном из драгоценных пергаментов и велел выгравировать на кольце девиз, который был гордостью семьи и тайным позором Престера Джона. Вот что берег для тебя Моргенс, Сеоман, — твое прошлое.

— Я уверен, что когда-нибудь он рассказал бы мне это, — Саймон слушал рассказ Джирики с плохо скрытым напряжением. Изгримнур смотрел, ища трещину в характере Саймона, существование которой предполагал, но боялся увидеть. — Но какое все это может иметь отношение к нынешнему дню? Вся королевская кровь в мире не сделает меня меньшим простофилей перед лицом Прейратса и Короля Бурь. Это красивая сказка, больше ничего. В половине благородных домов Наббана течет императорская кровь. Что из этого? — Он воинственно выставил подбородок.

Кое-кто из собравшихся повернулся к Изгримнуру. Герцог неловко поерзал на ступеньке.

— Эркинланду нужен правитель, — сказал он наконец. — Кресло из костей дракона опустело.

Рот Саймона открылся, потом закрылся, потом открылся снова.

— И?.. — сказал он наконец, недоверчиво глядя на Изгримнура. — Мириамель в добром здравии, у нее всего несколько ссадин. Фактически она осталась такой, какой была. — В его голосе явственно звучала горечь. — Конечно, она скоро сможет править.

— Нас волнует совсем не ее здоровье, — грубовато сказал герцог. Где-то этот разговор пошел неправильно. Саймон вел себя как человек, разбуженный среди ночи непослушными детьми. — Это — черт возьми! — это ее отец!

— Но Элиас мертв. Она сама убила его. Белой стрелой ситхи. — Саймон повернулся к Джирики: — Кстати, поскольку стрела, безусловно, спасла мне жизнь, я полагаю, мы сравняли счет?

Ситхи не ответил. Лицо бессмертного было, как водится, бесстрастным, но что-то в его позе давало возможность предположить, что он огорчен.

— Народ так страдал от Элиаса, что может возмутиться против Мириамели, — сказал Изгримнур. — Это глупо, я знаю, но так уж оно есть. Если бы Джошуа был жив, они распростерли бы ему объятия. Все знают, что принц сопротивлялся Элиасу с тех самых пор, как король обратился ко злу. Но Джошуа мертв!

— Мириамель боролась с Элиасом не хуже Джошуа! — сердито закричал Саймон.

— Мы знаем, Саймон, — сказал Тиамак. — Я прошел с ней долгий путь. Многие из нас не понаслышке знают о ее храбрости.

— И я тоже знаю, — прорычал Изгримнур. Его раздражение усилилось. — Но это сейчас не имеет значения. Она бежала из Наглимунда до того, как началась осада, и она достигла Сесуадры только после того, как Фенгбальд был разбит. Потом она снова исчезла и возникла в Хейхолте в самом конце. — Он поморщился: — А ходят слухи, которые, безусловно, распространял этот сукин сын Аспитис Превис, что она была его любовницей, когда он служил Прейратсу. Ходят такие слухи.

— Но кое-что из этого справедливо и по отношению ко мне тоже. Разве я предатель?

— Мириамель никого не предавала, Бог знает, и я знаю. — Изгримнур сверкнул глазами на Саймона. — Но после того, что сделал ее отец, ей не будут доверять. Люди хотят, чтобы на троне сидел тот, кому они могут доверять.

— Безумие! — Саймон хлопнул себя ладонями по бедрам, потом повернулся к ситхи. Он, казалось, был готов взорваться. — Что вы думаете об этом? — спросил он.

— Мы не касаемся такого рода дел смертных, — сказал Джирики немного скованно.

— Ты наш друг, Саймон, — добавила Адиту. — Все, что мы можем сделать, чтобы помочь тебе, мы сделаем. Как бы то ни было, к Мириамели мы испытываем только уважение, хотя знаем ее очень мало.

Саймон повернулся к троллю:

— Бинабик?

Маленький человек пожал плечами:

— Я не могу говаривать. Изгримнур и остальные должны иметь решение, чтобы улаживать это. Ты и Мириамель мои друзья — вы оба. Если ты желаешь советования — позже, Саймон, мы будем брать Кантаку и рассуждать.

— Рассуждать о чем? О том, что люди врут что-то о Мириамели?

Изгримнур откашлялся:

— Он хочет сказать, что поговорит с тобой о том, стоит ли тебе принимать корону Эркинланда.

Саймон обернулся, чтобы посмотреть на герцога. На этот раз, несмотря на всю свою новообретенную зрелость, молодой человек не мог скрыть своих чувств.

— Вы… вы предлагаете мне трон? — спросил он насмешливо и недоверчиво. — Вот оно, безумие! Мне? Кухонному мальчику?

Изгримнур не смог сдержать улыбки:

— Ты гораздо больше чем кухонный мальчик. Твоими подвигами уже полны песни и сказки между Эркинландом и Наббаном. Подожди, скоро к счету прибавится еще битва в башне.

— Эйдон, сохрани меня, — сказал Саймон с отвращением.

— Но есть и более важные вещи. — Герцог стал серьезным. — Тебя любят и знают. Ты не только сражался с драконом — ты храбро дрался за Сесуадру и Джошуа, и люди помнят это. А теперь мы можем сказать им, что в тебе течет кровь святого Эльстана, одного из самых любимых королей. В самом деле, если бы это не было правдой, я бы попытался выдумать это.

— Но ведь это ничего не значит! — взорвался Саймон. — Неужели вы полагаете, что я не думал об этом? Я судомой, которого немного учил очень умный и добрый человек. Мне повезло с друзьями. Я запутывался в ужасных вещах, делал то, что был вынужден делать, и выжил. И все это не имеет никакого отношения к моему прапра — сколько бы их там ни было — дедушке.

Изгримнур подождал немного после того, как Саймон закончил, давая ему возможность слегка остыть.

— Но неужели ты не видишь? — спросил герцог мягко. — Не имеет значения, меняет это что-нибудь или нет. Как я уже сказал, никакого значения не имеет, правда это или нет. Красный молот Дрора, Саймон, история Престера Джона была мифом — ложью! Мне самому пришлось бороться с этим открытием в последние несколько дней. Но разве это сделало его хоть немного меньше королем? Людям нужно во что-то верить. Если вы не дадите им веру, они возмутятся.

Сейчас они боятся будущего. Большая часть мира была превращена в бойню, Саймон, и выжившие подозрительны к Мириамели из-за того, кто она, из-за незнания, что она делала раньше, и из-за того, что она молодая женщина, если уж говорить прямо. Бароны хотят, чтобы на троне сидел мужчина, сильный, но не слишком сильный, и они не хотят никаких гражданских войн по поводу того, какого мужа выберет царствующая королева. — Изгримнур протянул руку, чтобы коснуться руки Саймона, но передумал и убрал ее. — Выслушай меня. Люди, которые шли за Джошуа, любят тебя, Саймон, почти так же, как они любили принца. Может быть, в каком-то отношении даже больше. Ты знаешь, и я знаю, что совершенно безразлично, какая кровь течет в твоих жилах — в любом случае она красная. Но твоему народу нужна вера. Им холодно, больно, у них нет крыши над головой.

Саймон смотрел на него. Изгримнур не мог не чувствовать напора ярости молодого человека. Он действительно вырос. Он будет грозным человеком — нет, он уже такой.

— И вы хотите, чтобы ради этого я предал Мириамель? — спросил Саймон.

— Не предал, — сказал Изгримнур. — Я дам тебе несколько дней, чтобы подумать об этом. Потом я пойду и поговорю с ней сам. Завтра мы будем хоронить павших, и люди увидят нас вместе. Пока этого будет достаточно. — Герцог покачал головой. — Я не собираюсь лгать ей, Саймон, — это не в моих привычках, но я хотел, чтобы ты сперва выслушал меня. — Внезапно он почувствовал огромную жалость к молодому человеку.

Он, наверное, думал, что сможет спокойно зализать свои раны. — а у него их очень много, у всех нас их много.

— Подумай об этом, Саймон, — заключил он. — Мы нуждаемся в тебе. Мы все. Будет достаточно трудно для меня снова собрать мое герцогство, не говоря уж о том, что будет с юным Варелланом, в Наббане и с теми, кто еще уцелел в Эрнистире. Все мы снова нуждаемся хотя бы в видимости защиты Верховного короля и в том, чтобы на троне в Хейхолте сидел кто-то, кому доверяют люди.

Он встал с низкой ступеньки, стараясь не показать, как сильно болит его спина, скованно поклонился Саймону, что само по себе было необычным, и, тяжело ступая, вышел через Тронный зал, оставив остальных собравшихся в полном молчании. Он чувствовал взгляд Саймона на своем затылке.

Помоги мне Бог, подумал Изгримнур, выходя на сумеречный двор. Мне нужен отдых. Долгий отдых.

При звуке шагов он оторвал взгляд от огня:

— Бинабик?

Она вышла на свет. Несмотря на холодную весеннюю ночь и пятна все еще не растаявшего снега, ноги ее были босыми. Плащ трепетал на ветру.

— Я не могла заснуть, — сказала она.

На мгновение Саймон запнулся. Он никого не ждал, а ее меньше всего. После дня поминовения Джошуа, Камариса, Изорна и остальных погибших Бинабик ушел провести вечер со Стренгъярдом и Тиамаком. Саймон остался один. Он сидел перед палаткой и думал. Ее появление, казалось, могло ему присниться, пока он смотрел в костер.

— Мириамель. — Он неловко поднялся. — Принцесса. Садись, пожалуйста. — Он жестом указал на камень у огня. Она села, поплотнее заворачиваясь в плащ.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она наконец.

— Я… — Он помолчал. — Я не знаю. Все так странно.

Она кивнула:

— Трудно поверить, что все кончено. Трудно поверить, что все они навсегда ушли.

Он неловко пошевелился, не зная, о друзьях или о врагах говорит принцесса.

— Осталась еще масса вещей, которые надо сделать. Люди разбрелись, мир перевернулся вверх ногами. — Саймон вяло махнул рукой. — Масса дел.

Мириамель наклонилась, протянув руки к костру. Саймон смотрел, как свет играет на ее тонком лице, и чувствовал, что его сердце безнадежно сжимается. Вся королевская кровь в мире может бежать по его жилам. Реки крови. Но это не имеет ровным счетом никакого значения, если ей на него наплевать. Ни разу за сегодняшний день, полный молитв об усопших, он не встретил ее взгляда. Даже их дружба, казалось, потускнела.

И поделом ей будет, если я позволю им заставить меня сесть на трон. Он отвернулся и посмотрел на огонь, чувствуя себя подавленным и ослабевшим. Но он принадлежит ей по праву. Она внучка Престера Джона. Какое имеет значение, что какой-то предок Саймона был королем два века назад?

— Я убила его, Саймон, — сказала она внезапно. — Я прошла такой долгий путь, чтобы поговорить с ним, чтобы попытаться дать ему знать, что понимаю… и вместо этого убила его. — В голосе ее звучала опустошенность. — Убила его.

Саймон лихорадочно думал, что сказать.

— Ты спасла нас всех, Мириамель.

— Он был хороший человек, Саймон. Резкий и вспыльчивый, может быть, но он был… до того, как моя мать… — Она быстро заморгала. — Мой родной отец!

— У тебя не было выбора. — Саймону невыносимо было видеть, как ей больно. — Ты ничего другого не могла сделать, Мири. Ты спасала нас.

— Он узнал меня в конце. Да поможет мне Бог, Саймон, мне кажется, он хотел, чтобы я это сделала. Я смотрела на него… он был такой несчастный! Ему было так больно! — Она вытерла лицо полой плаща. — Я не буду плакать, — проговорила она хрипло, — я так устала от слез!

Ветер становился сильнее, вздыхая в густой траве.

— А милый дядя Джошуа! — Она говорила тише, но все так же настойчиво. — Ушел, как и все остальные. Вся моя семья ушла. И бедный, измученный Камарис. Ах, Боже, что это за мир!

Плечи ее вздрагивали. Саймон протянул руку и неловко сжал ее ладонь. Она не попыталась отнять ее, хотя Саймон был уверен, что она сделает это. Некоторое время они сидели в полной тишине, если не считать треска огня.

И Кадрах тоже, — пробормотала она наконец. — О Милостивая Элисия, в каком-то смысле это хуже всего! Он хотел только умереть, но ждал меня… нас. Он остался, несмотря на все, что случилось, несмотря на все эти ужасные вещи, которые я наговорила ему. — Она опустила голову, глядя в землю. Ее голос был хриплым от боли. — По-своему он любил меня. Это было жестоко с его стороны, правда? Саймон покачал головой. Сказать было нечего.

Она внезапно повернулась к нему, глаза ее были расширены.

— Давай уедем! Мы можем взять лошадей и к утру будем далеко отсюда. Я не хочу быть королевой! — Она сжала его руку. — О, пожалуйста, не оставляй меня!

— Уедем? Куда? И почему я должен оставить тебя? — Саймон почувствовал, как его сердце забилось быстрее. Трудно было думать, трудно было поверить, что он правильно ее понял. — Мириамель, что ты говоришь?

— Будь ты проклят, Саймон, ты что, действительно такой глупый, как люди о тебе думали раньше? — Теперь она держала его ладонь двумя руками, слезы блестели на ее щеках. — Мне все равно, что ты был кухонным мальчиком, мне все равно, что твой отец был рыбаком. Я только хочу быть с тобой, Саймон. Думаешь, я сошла с ума? Я действительно сошла с ума. — В ее смехе было что-то дикое. Она выпустила его руку, чтобы снова вытереть глаза. — Я думала об этом с тех самых пор, как упала башня. Мне этого не вынести! Дядя Изгримнур и все остальные захотят заставить меня взойти на трон. Я знаю, что они собираются сделать это! И тогда я снова стану прежней Мириамелью — только в тысячу, тысячу раз хуже. Это будет тюрьма! А потом меня заставят выйти замуж за еще какого-нибудь Фенгбальда. То, что он умер, совершенно не значит, что не найдется еще сотня таких же, как он. И у меня никогда больше не будет никаких приключений, и я не буду свободной и не смогу делать то, что захочу… и ты уйдешь, Саймон! Я потеряю тебя! Потеряю единственное, что важно для меня!

Он встал, потом поднял ее с камня и обнял. Они оба дрожали, и некоторое время он только прижимал ее к себе и держал так крепко, как будто ветер мог унести ее.

— Я любил тебя так долго, Мириамель. — Он никак не мог подавить дрожь в голосе.

— Ты пугаешь меня. Ты даже не знаешь, как пугаешь меня. — Голос ее был приглушенным, поскольку лицо принцессы прижималось к его груди. — Я не знаю, что ты видишь, когда смотришь на меня, но, пожалуйста, не уходи, — настойчиво повторяла она. — Что бы ни случилось, не уходи!

— Не уйду. — Он отстранился и посмотрел на нее. Глаза Мириамели блестели, слезы дрожали на ресницах. Он и сам был готов заплакать. Саймон засмеялся; голос его сломался: — Я не оставлю тебя. Я поклялся, что никогда этого не сделаю, разве ты не помнишь?

— Сир Сеоман. Мой Саймон. Ты моя любовь. — Она всхлипнула. — Как это могло случиться?

Он наклонился и коснулся губами ее губ. Они прижались друг к другу, и звездное небо, казалось, закружилось вокруг них. Саймон сжал ее плечи. Мириамель задрожала и притянула его ближе, уткнувшись мокрым лицом в его шею.

Обнимая ее, Саймон почувствовал, как его захватывает какое-то хмельное, веселое безумие. Приподняв ее, он, спотыкаясь, сделал несколько шагов по направлению к палатке. Он чувствовал соленый вкус ее слез, покрывая поцелуями глаза, щеки и губы. Ее волосы разлетались в стороны и прилипали к его мокрому лицу.

В палатке, спрятавшись от любопытных звезд, они сплелись в объятии, утопая друг в друге. Ветер тыкался в ткань палатки, и это был единственный звук кроме шелеста одежды и прерывистого дыхания.

На мгновение порыв ветра распахнул клапан палатки. В слабом свете звезд ее кожа белела, как слоновая кость. Она была такой гладкой и теплой под его пальцами, что он не мог вообразить, чтобы когда-нибудь ему захотелось коснуться чего-нибудь другого. Он касался ее нежной груди и бедер и чувствовал, как что-то сжимается у него внутри. Это было удивительно и прекрасно. Ее ладони гладили его виски, она пила его дыхание и шептала что-то почти неслышное, тихо вздыхая, когда его губы касались ее шеи и плеч. Он притянул ее ближе, стремясь слиться с ней.

— Я любил тебя так долго, — прошептал он.

Саймон просыпался медленно. Он чувствовал себя отяжелевшим, тело его было теплым и безвольным. Голова Мириамели лежала у него на плече, волосы щекотали его щеку и шею. Тонкая рука упала ему на грудь. Он притянул ее поближе. Она сонно замурлыкала и потерлась головой о его плечо.

Клапан палатки зашелестел. Силуэт — темная фигура на фоне ночного неба — появился в отверстии.

— Саймон? — прошептал кто-то.

С бьющимся сердцем, внезапно испугавшись за принцессу, Саймон попытался сесть. Мириамель издала недовольный звук, когда он осторожно убрал ее руку.

— Бинабик? — спросил он. — Это ты?

Темная фигура протиснулась внутрь, опустив клапан.

— Тихо. Я сейчас зажгу свечу. Ничего не говори.

Раздался тихий щелчок, когда кремень чиркнул о сталь, потом крошечный огонек взвился у входа в палатку. Чуть позже пламя запрыгало на конце фитилька, и мягкий свет свечи наполнил палатку. Мириамель сонно запротестовала и спрятала лицо у плеча Саймона. Он потрясенно задохнулся.

Над свечой маячило тонкое лицо Джошуа.

— Могила не может удержать меня, — сказал принц, улыбаясь.

14 ПРОЩАНИЕ

Сердце Саймона колотилось.

— Принц Джошуа?..

— Тише, мальчик. — Джошуа наклонился к нему.

Глаза его на мгновение расширились, когда он увидел голову, лежащую на груди Саймона. Потом улыбка вернулась. — Да благословит Бог вас обоих. Заставь ее выйти за тебя замуж, Саймон, — хотя я думаю, тебе не придется долго уговаривать. С твоей помощью из нее получится великолепная королева.

Саймон изумленно качал головой.

— Но… но вы… конечно… — Он остановился, переводя дыхание. — Вы же умерли, по крайней мере все так думают!

Джошуа сел, держа свечу очень низко, чтобы ее свет был почти полностью прикрыт его телом.

— Я и должен был бы.

— Тиамак видел, как вам сломали шею! — прошептал Саймон. — И никто не мог выйти из того места после нас.

— Тиамак видел, как меня ударили, — поправил его Джошуа. — И мне действительно должны были сломать шею — она и сейчас еще очень болит. Но я поднял руку. — Он вытянул левую руку, и рукав сполз назад. Наручник все еще висел на распухшем запястье. Металл сплющился. — Мой брат и Прейратс забыли о подарке, который я получил от них. В этом есть некоторая поэзия, а может быть, это напоминание Бога о цене всех страданий. — Принц опустил рукав. — Я почти не мог пользоваться рукой целых два дня после того, как очнулся, но теперь снова начинаю чувствовать ее.

Мириамель пошевелилась и открыла глаза. На мгновение они расширились от ужаса, потом она села, прижимая к груди одеяло.

— Дядя Джошуа!

Улыбнувшись, он поднес палец к губам. Она натянула одеяло на себя, оставив большую часть Саймона открытым холодному воздуху, и, рыдая, обняла дядю. Джошуа тоже казался растроганным. Через некоторое время Мириамель оторвалась от него, посмотрела на свои обнаженные плечи и покраснела, потом быстро юркнула в постель, натянув одеяло до самого подбородка. Саймон с благодарностью принял свою половину.

— Как тебе удалось остаться живым? — спросила она, смеясь и вытирая глаза краем одеяла.

Джошуа повторил свои объяснения и показал вмятину на наручнике.

— Но как вы выбрались из башни? — Теперь Саймону не терпелось услышать продолжение истории. — Башня ведь рухнула.

Принц помотал головой. Тени трепетали на стенах палатки.

— Тут я ничего не могу сказать с уверенностью, но думаю, что это Камарис подобрал меня и унес вниз в самые первые мгновения. Я подходил к кострам в предыдущие ночи и многое слышал. Похоже на то, что во всей этой суматохе, дыму и пламени он как-то умудрился спуститься по ступенькам до вас. Мы попали в башню через туннели, думаю, что он и вышел таким же образом. Все, что я знаю наверняка, так это то, что я очнулся под звездами один, на берегу Кинслага. У кого, кроме Камариса, хватило бы сил унести меня так далеко?

— Если он спустился перед нами, то Кадрах должен был бы его видеть. — Мириамель замолчала, обдумывая это.

— Это чудо, — выдохнул Саймон. — Но почему вы никому не сказали? И что вы имели в виду, говоря, что Мириамель будет королевой? Разве вы?..

— Вы не поняли, — тихо сказал принц. Было что-то странно веселое в его голосе. — Я мертв и мертвым хочу остаться.

— Что?

— То, что я сказал. Саймон, Мириамель, я никогда не годился для трона. Это было бы для меня мучением, но я не видел другого пути, чтобы спихнуть Элиаса. Теперь Бог открыл дверь, которая, как я думал, была навсегда закрыта для меня. Умереть или принять корону — третьего мне не было дано. Теперь у меня есть другая возможность.

Саймон был поражен. Долгое время он ничего не говорил. Мириамель тоже молчала. Джошуа наблюдал за ними, довольно улыбаясь.

— В это трудно поверить, я знаю. — Принц повернулся к племяннице: — Но ты, Мириамель, или ты, Саймон, — любой из вас будет править гораздо лучше, чем смог бы я.

— Но вы же настоящий наследник короля Джона! — запротестовал Саймон. — Даже больше, чем Мириамель. А я только кухонный мальчишка, которого вы сделали рыцарем. Говорят, что я потомок святого Элъстана, но ведь это ничего не значит. Это совсем не делает меня более пригодным к тому, чтобы править Эркинландом или чем-нибудь еще.

— Я слышал эту историю, Саймон. Изгримнур и его друзья не умеют хранить тайны — если только они действительно хотели сохранить в тайне твое происхождение. — Джошуа тихо засмеялся. — И я вовсе не был удивлен, услышав, что ты крови Эльстана. Но что касается того, делает ли это тебя более или менее подходящим для трона, чем я, Саймон, то ты не знаешь всего. Я ничуть не более наследник Джона, чем ты.

— Что вы хотите сказать? — Саймон немного подвинулся, чтобы Мириамель могла удобнее устроиться на его груди. Теперь она смотрела не на Джошуа, а на Саймона, и глубокая морщина прорезала ее лоб.

— То, что сказал, — ответил принц. — Я не сын Джона. Моим отцом был Камарис.

Саймон ахнул:

— Камарис?

Теперь и Мириамель смотрела на принца в таком же потрясении, как и Саймон.

— Что ты говоришь?

— Джон был стар, когда женился на моей матери Эфиат из Эрнисадарка, — сказал Джошуа. — Разница в годах была столь велика, что Джон ни на секунду не усомнился, давая ей новое имя Эбека — как будто имел дело с ребенком. В том, что случилось после этого, нет ничего особенно удивительного. Это одна из самых обычных и старых историй в мире, хотя я не сомневаюсь, что она любила короля и король любил ее. Но Камарис был ее личным защитником, молодой человек и такой же великий и легендарный герой, как Джон. То, что началось как глубокое уважение и восхищение, выросло в нечто большее. Элиас был сыном Джона, но я нет. Когда моя мать умерла родами, Камарис сошел с ума. Что он мог думать, кроме того, что его грех приговорил к смерти его возлюбленную, которая к тому же была женой его лучшего друга? — Принц покачал головой. — Его страдание было так велико, что он роздал все, что имел, как человек, знающий, что умрет, — а он и должен был чувствовать, что умирает, поскольку каждое мгновение было переполнено болью и ужасным стыдом. Наконец он взял рог Титуно и отправился искать ситхи, возможно, для того, чтобы искупить грех, который он взял на душу, принимая участие в гонениях на них, а может быть, как Элиас, надеясь, что мудрые бессмертные укажут ему путь к его возлюбленной по ту сторону смерти. Какова бы ни была цель его паломничества, Амерасу тайно привела его в Джао э-Тинукай. Я до конца не понял, что же все-таки произошло, потому что мой отец так обезумел от горя, что его рассказ об этом трудно было понять.

Во всяком случае, Амерасу встретилась с ним и забрала рог, возможно, потому, что хотела сохранить его для Камариса, а может быть, и потому, что он принадлежал когда-то ее потерянным сыновьям. Я все еще не знаю, что произошло между ними, но, судя по всему, это не принесло облегчения. Отец покинул ситхи, но скорбь его не утихла.

Вскоре после этого, когда его отчаяние пересилило даже ужас перед грехом самоубийства, он бросился с палубы корабля в залив Ферракоса. Каким-то образом ему удалось выжить — он страшно сильный, вы знаете, этого качества я не унаследовал, — но сознание его помутилось. Он бродил по южным землям, попрошайничая, некоторое время жил в пустыне, принимая милостыню, пока наконец не нашел дорогу в этот кванитупульский трактир. Я полагаю, что в некотором роде он обрел покой в это время, несмотря на тяжелую жизнь и потерю памяти. Потом через два десятка лет Изгримнур нашел его. Он очнулся, и прежний ужас был все еще свеж в его памяти. К этому добавилось знание того, что он пытался покончить с собой.

— Мать Милости! — с чувством произнесла Мириамель. — Бедненький!

Саймону было трудно представить себе всю глубину страданий старого рыцаря.

— Где он теперь?

Джошуа покачал головой:

— Я не знаю. Возможно, снова блуждает. Я молюсь, чтобы он не попытался утопиться. Мой бедный отец! Надеюсь, что демоны, мучившие его, теперь отступили, хотя и сомневаюсь в этом. Я найду его и постараюсь помочь обрести хоть какой-то покой.

— Значит, вот что вы собираетесь делать, — сказал Саймон, — искать Камариса.

Мириамель сердито посмотрела на принца:

— А что будет с Воршевой?

Джошуа кивнул и улыбнулся:

— Я буду искать отца, но только после того, как оставлю жену и детей в безопасности. Многое надо сделать, но здесь, в Эркинланде, меня все знают. — Он тихо засмеялся. — Видите, я подражаю герцогу Изгримнуру и отпускаю бороду, чтобы изменить внешность. — Принц потер подбородок. — И сегодня я уезжаю на юг. Скоро у старого графа Страве будет ночной гость. Он кое-что должен мне… и я напомню ему об этом. Если кто-то и может выманить Воршеву с детьми из наббанайского замка, то это хитрый хозяин Пирруина. И он получит от этого большее удовольствие, чем любое вознаграждение, которое я мог бы предложить ему. Он обожает тайны.

— Вдова и наследники погибшего принца таинственно исчезают. — Саймон не мог скрыть улыбку. — Из этого выйдут прекрасные сказки и баллады.

— Это уж точно. И я не сомневаюсь, что буду слушать их и смеяться. — Он протянул руку и сжал плечо Саймона, потом наклонился и обнял Мириамель. — Теперь мне пора идти. Виньяфод ждет. Скоро рассвет.

— Ну а если вы найдете Камариса и Воршева будет с вами? Что дальше?

Принц помолчал:

— Югу понадобится новый носитель свитка, который работал бы вместе с Тиамаком — конечно, если Орден примет меня. Я не могу придумать ничего, что понравилось бы мне больше, чем оставить все эти заботы о битвах и правосудии и начать читать и думать. Возможно, Страве поможет мне приобрести «Чашу Пелиппы» и я стану владельцем тихого трактира в Кванитупуле — трактира, двери которого всегда будут открыты для друзей.

— Значит, ты и вправду уходишь? — спросила Мириамель.

— Правда. Я получил свободу — дар, о котором даже не смел мечтать. Я был бы неблагодарным, если бы не принял его. — Он встал. — Странно было слушать погребальные мансы о самом себе сегодня в Хейхолте. У каждого должна быть такая возможность еще при жизни — это дает пищу для размышлений. Дайте мне по крайней мере несколько часов, а потом расскажите Изгримнуру и другим, кому можно доверять, что я остался жив. Они в любом случае удивятся исчезновению Виньяфода. Но не откладывайте. Мне больно думать, что мой старый друг оплакивает меня: потеря сына — это достаточно тяжкий груз. Надеюсь, он поймет меня. — Джошуа двинулся к клапану палатки. — А вы двое — я думаю, что ваши приключения только начинаются, хотя и надеюсь, что грядущее, будет более счастливым для вас. — Он задул свечу, и в палатке снова стало темно. — Так же как я был бы глупцом, если бы не принял дарованной мне свободы, тьг, Саймон, поступишь очень глупо, если не женишься на моей племяннице, а ты, Мири, — если не примешь его предложения. Вам двоим предстоит много работы, и многое надо исправить, но вы молоды и сильны и прошли хорошую школу жизни. Да благословит Бог вас обоих, удачи вам. Я буду следить за вами и поминать в моих молитвах.

Клапан палатки поднялся, звезды замерцали над плечом Джошуа, и все снова потемнело.

Саймон сел, голова у него шла кругом. Джошуа жив! Камарис — отец принца! А возле самого Саймона лежит принцесса! Мир был невообразимо странным.

— Ну? — внезапно спросила Мириамель.

— Что? — Он задержал дыхание, испуганный тоном ее голоса.

— Ты слышал моего дядю. Ты собираешься жениться на мне? И что это за история про кровь Эльстана? Ты что, скрывал от меня это, чтобы отплатить за мое переодевание в служанку?

Он выдохнул:

— Я сам узнал только вчера.

После долгого молчания она тряхнула головой:

— Ты не ответил на мой другой вопрос. — Она взяла его голову, коснувшись кончиками пальцев чувствительного края его шрама. — Ты сказал, что никогда не оставишь меня, Саймон. Так ты собираешься сделать то, что велел тебе дядя Джошуа?

Вместо ответа он беспомощно засмеялся и поцеловал ее. Ее руки обвились вокруг его шеи.

Они собрались на покрытом травой склоне под Нирулагскими воротами. Огромный портал лежал в развалинах; птицы порхали над камнями и звонко бранились. Позади на мокрых крышах Хейхолта блестело заходящее солнце. Звезда завоевателя превратилась в еле заметную точку на северном краю темнеющего небосклона.

Саймон и Мириамель стояли держась за руки, окруженные друзьями и союзниками. Ситхи пришли проститься.

— Джирики, — Саймон осторожно высвободил руку и шагнул вперед, — я настаиваю на том, что говорил раньше, хотя это и было сказано в ребяческом раздражении. Твоя стрела пропала, сгорела, когда пал Король Бурь. Все долги между нами сгорели вместе с ней. Ты спасал мою жизнь не один раз.

Ситхи улыбнулся:

— Тогда мы начнем заново.

— Мне жаль, что ты должен уйти.

— Моя мать и остальные пострадавшие быстрее поправятся у себя дома. — Джирики смотрел на знамена и яркие одежды своих людей, выстроившихся вдоль холма. — Смотри на это. Надеюсь, ты запомнишь. Дети Восхода могут никогда больше не собраться в одном месте.

Мириамель смотрела вниз на ожидающих ситхи и на их нетерпеливых лошадей.

— Это прекрасно, — сказала она, — прекрасно.

Джирики улыбнулся ей, потом повернулся к Саймону:

— Итак, время моему народу возвращаться в Джао э-Типукай, но ты и я скоро увидим друг друга. Ты помнишь, я говорил тебе однажды, что не нужно волшебной мудрости, чтобы сказать, что мы еще встретимся. Теперь я повторяю, Сеоман Снежная Прядь. История не закончена.

— Все равно мне будет не хватать тебя — нам будет не хватать тебя.

— Может быть, в будущем все как-то наладится между моим народом и твоим, Сеоман, но это случится не скоро. Мы, древний народ, меняемся очень медленно, а большинство смертных все еще боится нас — и не без причины, после всего что сделали хикедайя. И все-таки я не могу не надеяться, что нечто действительно изменилось навечно. Мы Дети Восхода, наше время прошло, но, может быть, теперь мы не просто исчезнем. Может быть, когда мы уйдем, от нас останется что-нибудь кроме развалин и нескольких старых сказок. — Он сжал руку Саймона. Они обнялись.

Адиту последовала за своим братом, легкая и улыбающаяся.

— Ты, конечно, навестишь нас, Сеоман, и мы тебя тоже. У нас с тобой впереди еще много партий в шент. Я даже боюсь думать о том, каким хитроумным стратегом ты стал теперь.

Саймон засмеялся:

— Я уверен, что ты боишься моей игры в шент так же, как глубокого снега и высоких стен.

Она поцеловала его, потом подошла к Мириамели и поцеловала ее тоже.

— Будьте добрыми и терпеливыми друг с другом, — сказала ситхи, глаза ее блестели. — Вы проживете вместе много дней. Всегда помните эти мгновения, но не забывайте и о грустных временах. Память — величайший из даров.

Многие собрались вокруг них — некоторые собирались остаться на коронацию и помочь восстанавливать Эрчестер и Хейхолт, другие вскоре должны были возвратиться к своим городам и людям. Ситхи торжественно прощались со всеми.

Герцог Изгримнур вышел из толпы, плотным кольцом окружившей бессмертных:

— Я задержусь здесь даже после того, как корабль Гутрун придет из Наббана. Но нам придется выехать в Элвритсхолл до начала лета. — Он покачал головой. — Там будет чертовски много работы. Моим людям пришлось слишком тяжело.

— Мы и подумать не могли, что придется все начать здесь без тебя, дядя Изгримнур. Оставайся сколько сможешь.

Герцог поднял принцессу и прижал к себе.

— Я так рад за тебя, Мириамель, моя дорогая! Я чувствовал себя таким проклятым предателем.

Она колотила его по руке, пока он не опустил ее на землю.

— Ты только пытался сделать то, что было бы лучше для всех, или по крайней мере то, что считал лучшим. Но в любом случае сначала тебе стоило бы прийти ко мне, глупый ты человек! Я бы с восторгом уступила трон Саймону, тебе или даже Кантаке! — Она засмеялась и закружилась на месте, юбка ее развевалась. — Но теперь я счастлива, дядюшка! Мы все исправим.

Изгримнур кивнул, меланхолически улыбнувшись.

— Я знаю, да благословит тебя Бог, — прошептал он. Раздался пронзительный звук рогов и рев толпы. Ситхи тронулись с места. Саймон повернулся и поднял руку. Мириамель встала рядом, прижимаясь к нему. Джирики во главе отряда встал в стременах и тоже помахал рукой. Потом рога протрубили еще раз, и ситхи поскакали. Заходящее солнце сверкало на их доспехах, они набирали скорость. Через несколько мгновений они превратились в яркое облачко, движущееся вдоль склона горы на восток. Обрывки их песни ветер относил назад. Саймон чувствовал, как сильно бьется его сердце, исполненное радости и грусти, и знал, что это зрелище останется с ним навсегда.

После долгого почтительного молчания, собравшиеся наконец начали расходиться. Саймон и его спутники двинулись вниз к Эрчестеру. Огромный костер горел на Батальной площади, и так долго пустовавшие улицы были полны народа. Мириамель отстала и пошла рядом с Изгримнуром, приноравливаясь к его шагу. Саймон почувствовал, как что-то коснулось его руки, и посмотрел вниз. Это был Бинабик, Кантака двигалась рядом с ним, как серая тень.

— А я-то все думал, куда тыподевался, — сказал Саймон.

— Я имел прощание с ситхи сегодняшним утром, так что Кантака и я предпринимали прогулку по Кинсвуду. Несколько белок, которые были там жители, окончили свой земной путь, но Кантака испытывает большое веселье. — Тролль улыбнулся. — Ах, Саймон-друг, я раздумывал о старом докторе Моргенсе и о той очень великой гордости, которую бы имел он, видя, что случалось тут.

— Он спас всех нас, правда?

— Конечно, это его план давал нам единственный шанс, который мы получали. Нас обманывали Прейратс и Король Бурь, но, если бы мы не оказывали им великую бдительность, совершения Элиаса были бы очень худшими. Кроме того, мечи могли бы отыскивать других носителей, и никакого сражения не было бы предпринято. Нет, Моргенс не знавал всего, но он проделывал то, чего не мог проделывать никто другой.

— Он пытался сказать мне. Он пытался предупредить нас всех о ложных посланниках. — Саймон смотрел вниз, на Центральный рад, на бегущих по нему людей и мерцание огней. — Ты помнишь сон, который я видел в доме Джулой? Я знаю, что это был он. Что он… наблюдал.

— Я не имею достаточности знания о том, что бывает, когда мы умерщвляемся, но думаю, что ты имеешь справедливость. Каким-то образом Моргенс имел наблюдение над тобой. Ты был его семьей, даже очень больше, чем Орден Манускрипта.

— Мне всегда будет не хватать его.

Некоторое время они шли молча. Трое детишек пробежали мимо. Один из них тащил кусок яркой ткани, которую остальные со смехом и криком пытались у него отобрать.

— Я имею должность уходить вскорости. Народ в Йикануке имеет ожидание и волнение о случившемся здесь. И что имеет особенно очень большую важность, Ситкинамук там тоже имеет ожидание. Как ты и твоя Мириамель, мы с ней имеем очень длинную историю. Теперь пришло время нам жениться перед Пастырем, Охотницей и народом Минтахока. Предполагаю, что ее родители будут питать очень маленькую грусть, когда увидят, что я сохранился.

— Ты уходишь скоро?

Тролль кивнул:

— Имею должность. Как говаривал Джирики, мы будем иметь множественность встреч.

Кантака некоторое время смотрела на них, потом пробежала немного вперед, обнюхивая землю. Саймон смотрел на костер, как будто в первый раз видел нечто подобное.

— Я не хочу потерять тебя, Бинабик. Ты мой лучший друг в этом мире.

Тролль взял его за руку:

— И тогда мы имеем еще большую причину, чтобы расставаться очень ненадолго. Ты будешь приходить в Йиканук, когда получишь возможность, — даже тролли будут питать необходимость в посольстве утку. Ситкинамук и я тоже будем приходить видаться с тобой. — Он торжественно кивнул. — Ты также самый дорогой друг для меня, Саймон. Всегда мы будем проживать друг у друга в сердце.

Держась за руки, они пошли к костру.

Рейчел Дракон брела по Эрчестеру. Волосы ее были растрепаны, одежда оборвана и засалена. Повсюду вокруг люди со смехом бегали по улицам, пели, кричали и вели себя крайне легкомысленно, как будто город вокруг них никогда не разваливался на части. Рейчел не могла этого понять.

Много дней она пряталась в своем подземном убежище даже после того, как ужасная тряска прекратилась. Она была уверена, что мир над ее головой кончился, и не испытывала ни малейшего желания оставлять свою уютную комнатку, чтобы увидеть, как демоны и духи торжествуют на развалинах ее любимого Хейхолта. Но в конце концов любопытство и храбрость победили. Рейчел была не такого сорта женщиной, чтобы принять без сопротивления даже конец света. Пусть они подвергнут ее своим дьявольским пыткам. Святая Риаппа страдала, верно ведь? Кто такая была Рейчел, чтобы медлить перед лицом святых?

Ее первый, подслеповатый, как у крота, взгляд на замок подтвердил самые худшие ожидания. Когда она шла по залам, через руины того, что было ее домом и ее величайшей гордостью, сердце Рейчел разрывалось от горя. Она проклинала людей или существа, которые сделали все это, проклинала так, что отец Дреозан, услышав такое, побледнел бы и убежал прочь. Гнев пылал в ней, как костер.

Но когда она наконец вышла в почти пустой Внутренний двор, то замешательство ее начало нарастать. Башня Зеленого ангела лежала в развалинах, повсюду были следы битвы, но те несколько человек, которых она обнаружила бродящими среди этого опустошения, утверждали, что Элиас умер и теперь все будет хорошо. С их языков, как и с языков многих других, которых она встретила по пути в Эрчестер, не сходили имена Мириамели, дочери короля Элиаса, и еще кого-то, по прозвищу Снежная Прядь. Эти двое, принцесса и великий герой битвы на востоке, победитель дракона свергли Верховного короля. Скоро они поженятся, и тогда все будет хорошо. Все будет хорошо, это было рефреном каждого рассказа.

Рейчел фыркнула про себя. Только те, на ком никогда не лежало такой ответственности, как на ней, могли подумать, что эта работа займет меньше чем многие годы, но она не могла не почувствовать любопытства и слабой надежды. Может быть, действительно наступают лучшие дни. Люди, которых она встречала, говорили, что Прейратс тоже умер — сгорел в башне, так что правосудие наконец свершилось.

Может быть, думала она, Гутвульф спасется и выйдет на свет. Он заслуживает лучшей участи, чем вечно блуждать по подземелью, в то время как мир над головой возвращается к чему-то похожему на порядок.

Добрые люди в Эрчестере накормили ее, уделив часть собственных жалких запасов, и позволили переночевать. Весь вечер она слушала рассказы о принцессе Мириамели и герое Снежной Пряди, рыцаре-воине со шрамом от битвы с драконом на лице. Может быть, решила она, когда все успокоится, она предложит свои услуги новым правителям. Конечно же, Мириамель, поскольку она выросла в приличном месте, поймет, что в замке нужен порядок. Рейчел не думала, что сможет снова всем сердцем отдаться работе, но считала, что кое-что все-таки сможет сделать. Она изрядно постарела, но дело для нее найдется.

Рейчел Дракон посмотрела наверх. Пока ее мысли блуждали, ноги привели ее вниз, к окраинам площади, где был зажжен праздничный костер. Было собрано все продовольствие, которое смогли найти, и нечто вроде праздничного стола было накрыто в центре площади. Уцелевшие жители Эрчестера сновали крича, распевая и танцуя вокруг костра. Гул почти оглушал. Рейчел взяла кусочек сушеного яблока у молодой женщины и побрела в укромный уголок, чтобы поесть. Она села, прислонившись к стене лавки, и стала наблюдать за происходящим.

Молодой человек прошел мимо и на мгновение встретился с ней глазами. Он был очень худ, лицо его казалось грустным. Рейчел прищурилась. Что-то в нем было знакомое.

Он, по-видимому, подумал то же самое, потому что резко повернулся и пошел назад, по направлению к ней.

— Рейчел? Ведь вы же Рейчел, главная горничная?

Она смотрела на него, но не могла вспомнить имени.

— Да, — сказала она, — была.

Он внезапно шагнул вперед, немного испугав ее, и обнял.

— Разве вы не помните меня? — спросил он. — Я Джеремия! Мальчик свечника! Вы помогли мне бежать из замка.

— Джеремия, — сказала она, нежно поглаживая его спину. Значит, он остался жив. Это очень хорошо. Она была счастлива. — Конечно.

Он отступил назад и посмотрел на нее:

— Вы все время были здесь? Никто не видел вас в Эрчестере.

Она покачала головой, немного удивленно. А почему кто-нибудь должен был искать ее?

— У меня была комната. Место, которое я нашла. Под замком. — Она пожала плечами, не в силах объяснить все, что произошло. — Я пряталась. Потом я вышла.

Улыбаясь, Джеремия схватил ее за руку:

— Идемте со мной. Есть люди, которые захотят вас увидеть.

Протестуя, сама не понимая почему — конечно, у старой женщины вроде нее не могло быть никаких особенно важных дел, — Рейчел тем не менее позволила провести себя сквозь бурлящие толпы прямо на площадь. Вместе с Джеремией, который тянул ее так сильно, что Рейчел даже хотела попросить отпустить ее, они прошли так близко к костру, что она почувствовала, как тепло прогревает ее озябшие кости. Через несколько мгновений они пробились сквозь толпу и подошли к линии вооруженных солдат, которые остановили их, скрестив пики. Джеремия прошептал что-то на ухо капитану, и часовые пропустили их. Сил Рейчел хватило только на то, чтобы подумать, что же такое сказал Джеремия, но не хватило, чтобы спросить у него.

Внезапно они остановились, и Джеремия шагнул к молодой женщине, сидящей в ближайшем из двух высоких кресел. Когда он заговорил с ней, женщина посмотрела на Рейчел и медленно улыбнулась. Главная горничная в изумлении смотрела на нее. Это, конечно, была Мириамель, дочь короля, но она выглядела такой взрослой! И она была красивая. Светлые волосы вились вокруг ее лица, мерцая в свете костра. Она выглядела королевой до кончиков пальцев.

Рейчел почувствовала, как что-то вроде благодарности охватывает ее. Может быть, в жизни наконец наступит хоть какое-то подобие порядка — ну хоть немножко! Но чем может заинтересовать Мириамель, такую прекрасную и величественную, как ангел, старая служанка наподобие Рейчел?

Принцесса повернулась и сказала что-то мужчине, сидевшему позади нее. Рейчел увидела, как он вздрогнул, потом вскочил на ноги.

Милостивая Риаппа, подумала она. Он такой высокий! Это, наверное, тот самый Снежная Прядь, о котором все говорят. Кто-то называл его другое имя, как это…

— Сеоман, — сказала она вслух, глядя ему в лицо. Борода, белая прядь в волосах — сначала это был просто молодой человек. Потом она узнала.

— Рейчел! — В несколько огромных шагов он оказался рядом с ней. Некоторое время он смотрел на нее сверху вниз, потом широкая улыбка появилась на его лице. — Рейчел! — повторил он.

— Саймон?.. — пробормотала она. Мир окончательно сошел с ума. — Ты… жив!

Он нагнулся и крепко сжал ее в объятиях. Потом он поднял ее в воздух, так что ее ноги беспомощно болтались.

— Да! — хохотал он. — Я жив! Бог знает как, но я жив! О Рейчел, ты никогда не поверишь, что случилось! Никогда, никогда, никогда!

Он поставил ее на ноги и взял ее руки в свои. Она хотела отнять их, потому что слезы катились по ее щекам. Может ли это быть, или она наконец рехнулась? Но вот он здесь, рыжие волосы, дурацкая улыбка — вся ее жизнь. Больше чем жизнь.

— Ты… Снежная Прядь?

— Да, надо думать. — Он снова захохотал. — Да! — Он на минуту отпустил ее, потом обнял одной рукой. — Я так много должен рассказать тебе, но теперь у нас есть время — ничего нет, а время есть! — Он поднял голову и закричал: — Быстро! Это Рейчел! Принесите ей вина, принесите ей воды, дайте ей кресло!

— Но что случилось? — Она запрокинула голову и посмотрела на него — невероятно высокого, невероятно живого — и тем не менее Саймона. — Как это может быть?

— Сядь, — сказал он. — Я все тебе расскажу. А потом мы начнем большую уборку.

Она покачала головой, совсем сбитая с толку:

— Большую уборку?

— Ты была главной горничной… но ты всегда была чем-то большим. Ты была мне матерью, но я был слишком мал и глуп, чтобы понять это. Теперь ты получишь все то уважение, которого заслуживаешь, Рейчел. И если ты захочешь, ты будешь главой всего Хейхолта. Видит Бог, мы нуждаемся в тебе. Армия слуг будет повиноваться тебе — отряды строителей, полки горничных, легионы садовников. — Он засмеялся очень по-мужски. — Мы объявим войну развалинам, в которые сами Хейхолт и превратили, и отстроим замок заново. Мы снова сделаем наш дом прекрасным местом. — Он сжал ее в объятиях и потащил туда, где ждали, улыбаясь, Мириамель и Джеремия. — Ты будешь Рейчел Дракон, генерал Хейхолта.

Слезы струились по ее щекам.

— Дуралей, — сказала она.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Тиамак толкнул большим пальцем ноги лист лилии. Часть рва в тени стены была тихой, если не считать жужжания насекомых и плеска болтавшихся в воде ног Тиамака.

Он наблюдал за водяным жучком, когда услышал шаги за спиной.

— Тиамак! — Отец Стренгъярд застенчиво сел рядом с ним, но обутые в сандалии ноги в ров не опустил. — Я слышал, что ты прибыл! Как отрадно видеть тебя.

Вранн повернулся и пожал руку архивариуса.

— И вас, дорогой друг, — сказал он. — Какие перемены!

— Многое можно сделать за целый год, — засмеялся Стренгъярд, — а люди работали изо всех сил. А какие новости у тебя? Что произошло после того, как ты отправил последнее послание?

Тиамак улыбнулся:

— Многое. Часть моих односельчан уцелела, я нашел их в других деревнях Вранна. Я думаю, многие из них вернутся в Деревенскую Рощу теперь, когда ганты отступили в глубину болот. — Его улыбка погасла. — А моя сестра до сих пор не верит и половине того, что я ей рассказываю.

— Можно ли винить ее? — мягко спросил Стренгъярд. — Я сам уже с трудом верю в то, что видел собственными глазами.

— Нет, я не виню ее. — Улыбка Тиамака вернулась. — Я закончил свой труд «Совранские лекарства целителей Вранна».

— Тиамак, друг мой, — Стренгъярд был в восторге, — но ведь это же замечательно! Я так о нем мечтал! Я смогу прочитать манускрипт?

— Очень скоро. Я привез его с собой. Саймон и Мириамель сказали, что с него снимут копии. Четыре писаря только для работы над моей книгой! — Он покачал головой. — Кто бы мог подумать!

— Замечательно! — снова сказал Стренгъярд и загадочно улыбнулся. — Не пора ли нам вернуться в замок? Я думаю, что время уже пришло.

Тиамак кивнул и неохотно вытащил ноги из воды. Листок лилии возвратился на свое место.

— Я слышал, что это будет больше чем памятник, — сказал вранн, когда они смотрели на незаконченную каменную оболочку, возвышавшуюся там, где раньше стояла Башня Зеленого ангела. Повсюду были разбросаны доски и одежда отсутствующих рабочих. — Там будут также и архивы. — Он повернулся к своему другу: — Я думаю, вы знаете об этих четырех писарях больше, чем говорите.

Стренгъярд кивнул и вспыхнул:

— Я сам помогал рисовать план. Это будет великолепно, Тиамак. Дом знаний, где ничто не сможет потеряться или пропасть. И у меня будет много ассистентов, которые смогут помогать мне. — Священник улыбался и смотрел на недостроенное здание. — Очень возможно, что к тому времени, когда все закончится, мой глаз будет в таком плохом состоянии — то есть это в том случае, если Бог еще не призовет меня, — что я не смогу увидеть его. Но это меня не огорчает. Я уже его вижу. — Он похлопал себя по лбу, и его мягкая улыбка стала шире. — Здесь. Это замечательно, мой друг, замечательно.

Тиамак взял священника за руку, и они пошли через Внутренний двор.

— Как я уже сказал, удивительные перемены произошли здесь. — Болотный человек посмотрел наверх, на причудливую путаницу крыш замка. Теперь почти все они были починены и ярко блестели в лучах вечернего солнца. Строительные леса возвышались над куполом церкви. Взгляд Тиамака упал на противоположную стену Внутреннего двора, и он остановился. — Башня Хьелдина! А где же окна? Они были красными, не так ли?

— Башня Прейратса… — Стренгъярд начертал знак древа у себя на груди. — Я полагаю, ее сожгут и сровняют с землей. Она долго была запечатана, но никто особенно и не рвался проникнуть туда, и Саймон — я полагаю, следует говорить король Сеоман, хотя это до сих пор звучит немного странно для меня, — хочет, чтобы вход в катакомбы тоже был закрыт. — Архивариус покачал головой. — Вы знаете, Тиамак, я думаю, что любые знания драгоценны. Но я ничего не мог возразить. Вранн кивнул:

— Я понимаю. Но давайте говорить о более приятных вещах.

— Да. — Стренгъярд снова улыбнулся. — Кстати, я нашел прелестную вещь — конторскую книгу времен Сулиса Изменника. Кто-то обнаружил ее, когда расчищали канцелярию. Там потрясающие места, Тиамак, просто потрясающие! Я думаю, у нас как раз есть время, чтобы зайти в мою комнату и забрать ее по дороге в столовую.

— Тогда пойдем скорее, — сказал Тиамак, улыбаясь, но, немного поотстав от архивариуса, бросил последний взгляд на башню Хьелдина и ее пустые окна.

— Вот видишь, — мягко сказал Изгримнур. — Они покрыли ее прекрасным камнем, как и говорила Мириамель.

Гутрун вытерла лицо шарфом.

— Прочитай мне это.

Герцог прищурился на вделанную в пол каменную плиту. Это место было открыто небу, но солнце садилось, и быстро темнело.

«Изорн, сын Изгримнура и Гутрун, герцога и герцогини Элвритсхолла. Храбрейший из людей, любимый Богом и всеми, кто знал его».

Он выпрямился, полный решимости не плакать. Он будет сильным для своего погибшего мальчика.

— Да благословит тебя Бог, сын, — прошептал он.

— Ему, должно быть, так одиноко, — сказала Гутрун, голос ее дрожал, — так холодно в земле.

— Перестань, — Изгримнур обнял ее, — Изорн не здесь, ты знаешь. Он в лучшем месте. Он будет смеяться, если увидит, как мы мучим себя. — Он старался, чтобы его слова звучали твердо. Ничего хорошего нет в том, чтобы горевать без конца. — Бог наградил его.

— Конечно. — Гутрун всхлипнула. — Но, Изгримнур, мне так не хватает его!

Он почувствовал, что слезы выступают у него на глазах, тихо выругался и поспешно начертал знак древа.

— Мне тоже не хватает его, жена. Конечно. Но у нас есть другие, о которых мы должны думать, и Элвритсхолл, не говоря уж о двух крестниках в Кванитупуле.

— Крестники, которыми я даже не могу похвастаться, — сказала она негодующе, потом засмеялась и покачала головой.

Они постояли еще некоторое время, пока не стемнело и каменная плита не пропала из глаз. Тогда они повернулись и снова вышли в вечер.

Они сидели в столовой, заняв кресла вокруг Великого стола Джона. На стенах горели факелы, на столе стояли свечи, так что длинная комната была полна света.

Мириамель поднялась, ее голубое платье шелестело в нахлынувшей тишине. Обруч у нее на лбу отражал свет факелов.

— Мы приветствуем всех. — Голос ее был мягким, но сильным. — Этот дом ваш и таким будет всегда. Приходите к нам, как только вам захочется, и оставайтесь так долго, как вам понравится.

— Постарайтесь выбираться сюда хотя бы раз в год, — сказал Саймон и поднял чашу.

Тиамак засмеялся.

— Это довольно долгое путешествие для некоторых из нас, Саймон, — сказал он. — Но мы всегда будем стараться изо всех сил.

Изгримнур рядом с ним стукнул кубком по столу. Он пробил изрядную брешь в замковых запасах пива и вина.

— Он прав, Саймон. Кстати, о долгих путешествиях: я не вижу маленького Бинабика.

Саймон встал и положил руку на плечо Мириамели, задержавшись на мгновение, чтобы поцеловать ее волосы.

— Бинабик и Ситки послали птицу с сообщением. Они исполнят Ритуал Ускорения — Слудиг знает, о чем я говорю, — а потом вместе со своим народом спустятся к Озеру голубой глины. После этого они приедут навестить нас. — Улыбка Саймона стала шире. — А на следующий год мы со Слудигом сами отправимся на высокий Минтахок.

Слудиг энергично качал головой, когда со всех сторон раздались, какие-то шутки по этому поводу.

— Тролли пригласили меня, — гордо сказал он. — Первый кунхок, которого они пригласили. — Он поднял чашу. — За Бинабика и Ситки! Долгой жизни и много детей!

Тост горячо поддержали.

— Ты действительно думаешь, что сбежишь в путешествие без меня? — спросила Мириамель, глядя на мужа. — Оставишь меня дома?

— Желаю тебе попробовать обогнать Мири, — хихикнул Изгримнур. — Вот женщина, которая, говорят, путешествовала по миру больше, чем ты.

Гутрун подтолкнула его локтем:

— Пусть себе говорят.

Изгримнур повернулся и поцеловал ее в щеку.

— Конечно.

— Тогда поедем вместе, — великодушно сказал Саймон. — Это будет королевская поездка.

Мириамель кисло взглянула на него, потом повернулась к Рейчел Дракону, которая остановилась у двери зала, чтобы тихо выругать парня-прислужника. Рейчел подняла брови на легкомысленное замечание Саймона. Теперь на лицах ее и принцессы было одинаковое выражение недовольного удивления.

— Ты имеешь хоть какое-то представление о том, во что это выльется? Ты собираешься тащить весь двор в снега Йиканука?

Саймон оглядел лица гостей. Он погладил рыжую бороду и улыбнулся:

— Так радостно видеть вас всех! Еще один тост! За союзников принца! Хорошо бы, чтобы Джошуа оказался здесь и видел все это, но я знаю, что его будут уважать, где бы он ни был!

Собравшиеся засмеялись. Теперь уже все были посвящены в эту тайну.

Тиамак встал:

— Собственно говоря, я принес послание от… отсутствующего друга. Он шлет слова любви и хочет, чтобы вы знали, что он, его жена и их дети здоровы.

Это заявление встретили восторженными криками. Внезапно, слегка покачиваясь, поднялся Изгримнур:

— И давайте не забудем выпить за всех тех, кто сражался и пал за то, чтобы все мы могли собраться здесь. За всех них! — Его голос слегка задрожал. — Бог да сохранит их души. И пусть мы никогда их не забудем!

— Аминь! — закричали многие.

Когда крики смолкли, наступило долгое молчание.

— А теперь пейте, — приказала Мириамель. — Но не забывайте о мере. Сангфугол обещал сыграть нам свою новую песню.

— А Джеремия споет ее. Он упражнялся. — Арфист огляделся: — Я не знаю, куда он делся. Это очень раздражает, когда певец не готов.

— Ты хочешь сказать, что какие-то певцы готовы, — рассмеялся Изгримнур и изобразил ужас, когда Сангфугол угрожающе махнул на него горбушкой хлеба.

— Если бы вам медведь на ухо не наступил, герцог Изгримнур, — заметил Сангфугол с некоторой холодностью, — тогда бы я вместе с вами посмеялся вашей шутке.

В зале снова воцарилось веселье, и беседа продолжалась, когда Джеремия возник у плеча Саймона и прошептал что-то ему на ухо.

— Хорошо, — сказал Саймон. — Я рад, что он приехал. Но ты, Джеремия, что ты бегаешь вокруг меня как слуга? Все ждут, чтобы ты спел. Садись-ка. Мири нальет тебе вина. — Он встал, усадил протестующего Джеремию в свое кресло и пошел к двери.

В холле его ждал усталый мрачный человек с темными волосами, завязанными хвостом на затылке. Он все еще был в дорожной одежде и плаще.

— Граф Эолер, — Саймон пожал руку эрнистирийца, — я надеялся, что вы будете здесь. Как доехали?

Эолер проницательно посмотрел на него, словно они никогда прежде не встречались, потом преклонил колено.

— Спасибо, король Сеоман. Дороги все еще не в порядке, и это был долгий путь, но теперь хотя бы можно почти не бояться разбойников. Мне хотелось уехать из Эрнисадарка, но вы же знаете, что мы пытаемся восстановить его.

— Меня зовут Саймон, хорошо? Как поживает королева Инавен?

Эолер кивнул, полуулыбнувшись:

— Она шлет приветствие, но я думаю, эту музыку мы сыграем позже, когда ее сможет услышать королева Мириамель и остальные, — в Тронном зале, где и должно делать такие вещи. — Он внезапно поднял голову. — Кстати, о Тронном зале: разве не кресло из костей дракона, поросшее плющом, я видел на дворе?

Саймон рассмеялся:

— Выставлено на всеобщее обозрение. Не бойтесь, немного ветра и сырости не повредят этим костям, они крепче камня, но ни Мири, ни я не имеем желания сидеть в этом кресле.

— Какие-то дети играют на нем. — Эолер в удивлении качал головой. — Я никогда не думал, что увижу нечто подобное.

— Замковым детям это удобный предмет для лазания, хотя сперва они слегка побаивались. — Он протянул руку: — Пойдемте, позвольте мне пригласить вас в зал и предложить немного еды и вина.

Эолер помедлил:

— Может быть, лучше будет сперва найти постель? Я долго ехал верхом сегодня.

Теперь была очередь Саймона внимательно посмотреть на Эолера.

— Простите меня, если слова мои придутся не ко времени, — сказал он. — Но мне давно уже известно нечто, что вы тоже должны знать. Я хотел подождать, пока мы с вами поговорим немного, но, может быть, лучше будет сказать вам сейчас. — Он вздохнул. — Я встречал Мегвин перед тем, как она умерла. Вы знали? Хотя, как это ни странно прозвучит, нас разделяли сотни лиг,

— Я слышал об этом, — сказал граф Над Муллаха. — Джирики был с нами. Он пытался объяснить. Было трудно понять, что он имеет в виду.

— Я многое расскажу вам позже, но есть одна вещь, которую вы должны знать. — Голос Саймона упал. — Она пришла в себя перед смертью, и единственное, что ей жаль было оставить, — это вы, граф Эолер. Она любила вас. Но, отдав свою жизнь, она спасла меня и дала мне возможность пойти к башне. Никого из нас не было бы здесь; Эркинланд, Эрнистир — все могло бы быть скрыто ледяной тенью, если бы не она.

Эолер молчал некоторое время, лицо его было бесстрастным.

— Спасибо вам, — сказал он наконец.

Саймон бережно взял его под руку:

— Теперь, прошу вас, пойдемте, присоединяйтесь к нам. В конце коридора вы найдете комнату, полную друзей, граф Эолер. Многих из них вы даже не знаете.

Он повел графа к столовой. Свет огня и звук смеющихся голосов приветствовал их.

1

Ценит — пес (набб. )

(обратно)

2

Кто этот ребенок? (римм. )

(обратно)

3

Мародер! (римм. )

(обратно)

4

Тролль имеет в виду снежную лавину. (Прим. переводчика )

(обратно)

5

Позор дома моего (ситх. )

(обратно)

Оглавление

Тэд УИЛЬЯМС ТРОН ИЗ КОСТЕЙ ДРАКОНА

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ САЙМОН ПРОСТАК

    Глава 1. КОРОЛЬ И СТРЕКОЗА

    Глава 2. ЛЯГУШАЧЬЯ ИСТОРИЯ

    Глава 3. ПТИЦЫ В ЦЕРКВИ

    Глава 4. КЛЕТКА ДЛЯ СВЕРЧКА

    Глава 5. ОКНА В БАШНЕ

    Глава 6. КУРГАН НА СКАЛЕ

    Глава 7. ЗВЕЗДА ЗАВОЕВАТЕЛЯ

    Глава 8. ВОЗДУХ ГОРЯЧИЙ И СЛАДКИЙ

    Глава 9. ДЫМ НА ВЕТРУ

    Глава 10. КОРОЛЬ ЯСЕНЬ

    Глава 11. НЕЖДАННЫЙ ГОСТЬ

    Глава 12. ШЕСТЬ СЕРЕБРЯНЫХ ВОРОБЬЕВ

    Глава 13. МЕЖДУ МИРАМИ

    Глава 14. ОГОНЬ НА ХОЛМЕ

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ САЙМОН ПИЛИГРИМ

    Глава 1. ВСТРЕЧА В ТРАКТИРЕ

    Глава 2. БЕЛАЯ СТРЕЛА

    Глава 3. БИНАБИК

    Глава 4. ЗВЕЗДНАЯ СЕТЬ

    Глава 5. КРОВЬ СВЯТОГО ХОДЕРУНДА

    Глава 6. ТЕНЬ КОЛЕСА

    Глава 7. СЛАБЫЕ УТЕШЕНИЯ

    Глава 8. ВЕТЕР С СЕВЕРА

    Глава 9. НАЗАД В СЕРДЦЕ

    Глава 10. ПСЫ ЭРКИНЛАНДА

    Глава 11. ТАЙНОЕ ОЗЕРО

    Глава 12. В ДОМЕ ДЖУЛОЙ

    Глава 13. БАШНЯ ИЗ ОСЕННЕЙ ПАУТИНЫ

    Глава 14. ЛЕДЯНЫЕ БАРАБАНЫ

    Глава 15. ОХОТНИКИ И ДИЧЬ

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ САЙМОН СНЕЖНАЯ ПРЯДЬ

    Глава 1. ТЫСЯЧА ГВОЗДЕЙ

    Глава 2. СОВЕТНИКИ ПРИНЦА

    Глава 3. СЕВЕРНЫЕ ВЕСТИ

    Глава 4. ИЗ ПЕПЛА АСУ'А

    Глава 5. ЗАБЫТЫЕ МЕЧИ

    Глава 6. ВОРОН И КОТЕЛ

    Глава 7. СВЕЖИЕ РАНЫ И СТАРЫЕ ШРАМЫ

    Глава 8. ОХОТА ДЖИРИКИ

    Глава 9. ПЕСНИ СТАРЕЙШИХ

    Глава 10. РУКА ВЕРХОВНОГО КОРОЛЯ

    Глава 11. ЗЕЛЕНЫЙ ШАТЕР

    Глава 12. ХОЛОДНОЕ ПЛАМЯ И ЗАВИСТНИК

    Глава 13. ПОД ДЕРЕВОМ УДУНА

    Глава 14. ТЕРЗАНИЯ

    Глава 15. КРОВЬ И КРУЖАЩИЙСЯ МИР

  ГЛАЗ БУРИ Тэд УИЛЬЯМС ЧАСТЬ 1

  2 СОВЕТНИКИ ПРИНЦА

  3 СЕВЕРНЫЕ ВЕСТИ

  4 ИЗ ПЕПЛА АСУ'А

  5 ЗАБЫТЫЕ МЕЧИ

  6 ВОРОН И КОТЕЛ

  7 СВЕЖИЕ РАНЫ И СТАРЫЕ ШРАМЫ

  8 ОХОТА ДЖИРИКИ

  9 ПЕСНИ СТАРЕЙШИХ

  10 РУКА ВЕРХОВНОГО КОРОЛЯ

  11 ЗЕЛЕНЫЙ ШАТЕР

  12 ХОЛОДНОЕ ПЛАМЯ И ЗАВИСТНИК

  13 ПОД ДЕРЕВОМ УДУНА

  14 ТЕРЗАНИЯ

  15 КРОВЬ И КРУЖАЩИЙСЯ МИР

  ЧАСТЬ 2

  ПРОЛОГ

  1 МЕЛОДИИ ГОРНЫХ ВЫСОТ

  2 МАСКИ И ТЕНИ

  3 КЛЯТВОПРЕСТУПНИК

  4 ЧАШКА ГОРНОГО ЧАЯ

  5 ДОМ ПОЮЩЕГО

  6 БЕЗВЕСТНЫЕ МЕРТВЫЕ

  7 ПОЖАР РАЗГОРАЕТСЯ

  8 ПУТЬ ПО ГОРЕ СИККИХОК

  9 ХОЛОД И ПРОКЛЯТИЯ

  10 ЗЕРКАЛО

Тэд УИЛЬЯМС СКАЛА ПРОЩАНИЯ

  ПРОЛОГ

  ЧАСТЬ 1 ГЛАЗ БУРИ

    Глава 1. МЕЛОДИИ ГОРНЫХ ВЫСОТ

    Глава 2. МАСКИ И ТЕНИ

    Глава 3. КЛЯТВОПРЕСТУПНИК

    Глава 4. ЧАШКА ГОРНОГО ЧАЯ

    Глава 5. ДОМ ПОЮЩЕГО

    Глава 6. БЕЗВЕСТНЫЕ МЕРТВЫЕ

    Глава 7. ПОЖАР РАЗГОРАЕТСЯ

    Глава 8. ПУТЬ ПО ГОРЕ СИККИХОК

    Глава 9. ХОЛОД И ПРОКЛЯТИЯ

    Глава 10. ЗЕРКАЛО

  ЧАСТЬ 2 РУКА БУРИ

    Глава 11. КОСТИ ЗЕМЛИ

    Глава 12. ПОЛЕТ ПТИЦЫ

    Глава 13. КЛАН ЖЕРЕБЦА

    Глава 14. ОГНЕННАЯ КОРОНА

    Глава 15. В БОЖЬЕЙ ОБИТЕЛИ

    Глава 16. ЛИШЕННЫЕ КРОВА

    Глава 17. МЕЛКАЯ СТАВКА

  ЧАСТЬ 3 СЕРДЦЕ БУРИ

    Глава 18. УТРАЧЕННЫЙ САД

    Глава 19. ДЕТИ МОРЕХОДА

    Глава 20. ТЫСЯЧА СТУПЕНЕЙ

    Глава 21. ПРИНЦ ТРАВЫ

    Глава 22. СКВОЗЬ ЛЕТНИЕ ВОРОТА

    Глава 23. ГЛУБОКИЕ ВОДЫ

    Глава 24. ЭРЧЕСТЕРСКИЕ СОБАКИ

    Глава 25. ЛЕПЕСТКИ В ОБЪЯТИЯХ СМЕРЧА

    Глава 26. НАРИСОВАННЫЕ ГЛАЗА

    Глава 27. ЧЕРНЫЕ САНИ

    Глава 28. ИСКРЫ

Тед Уильямс Дорога ветров

  ЧАСТЬ 1 СКАЛА ОЖИДАНИЯ ПРОЛОГ

  1 ПОД ЧУЖИМИ НЕБЕСАМИ

  2 ТЯЖЕСТЬ ЦЕПЕЙ

  3 ВОСТОК МИРА

  4 МОЛЧАЛИВЫЙ РЕБЕНОК

  5 ПУСТЫРЬ СНОВ

  6 МОРСКАЯ МОГИЛА

  ЧАСТЬ 2 БИТВА СКАЛЫ 1 НАКОВАЛЬНЯ КОРОЛЯ БУРЬ

  2 НОЧИ ОГНЯ

  3 СТРАНИЦЫ СТАРОЙ КНИГИ

  4 ВСАДНИКИ РАССВЕТА

  5 ДОРОГА НАЗАД

  6 ТАНЕЦ ВОРОНОВ

  7 СТРОИТЕЛИ ГНЕЗДА

  8 ТЕМНЫЕ КОРИДОРЫ

  9 СТЕКЛЯННОЕ ОЗЕРО

  10 ФАКЕЛЫ В ГРЯЗИ

Тед Уильямс Поворот Колеса

  ЧАСТЬ 1 КОГТИ УТУК'КУ 1 НОЧЬ КОСТРА

  2 ЛИСЬЯ СДЕЛКА

  3 СЛОМАННАЯ УЛЫБКА

  4 ПУТЕШЕСТВЕННИКИ И ПОСЛАННИКИ

  5 УСЛЫШАННЫЕ МОЛИТВЫ

  6 ШЕПОТ В КАМНЕ

  7 ЗВУК РОГА

  8 НЕБО, ПОЛНОЕ ЗВЕРЕЙ

  9 ПОДОБИЕ НЕБЕС

  10 ПОДАРОК ДЛЯ КОРОЛЕВЫ

  11 СЛЕЗЫ И ДЫМ

  ЧАСТЬ 2 ИСТЕРЗАННАЯ ЗЕМЛЯ 1 ПРИЗРАЧНАЯ ЛУНА

  2 ОКНА, КАК ГЛАЗА

  3 ТЫСЯЧИ ЛИСТЬЕВ, ТЫСЯЧИ ТЕНЕЙ

  4 ОГНЕННЫЙ ТАНЕЦ

  5 КРУГ СУЖАЕТСЯ

  6 БЕЛОЕ ДЕРЕВО, ЧЕРНЫЕ ПЛОДЫ

  7 ИСПОВЕДЬ

Тед Уильямс Башня Зеленого Ангела

  ЧАСТЬ 1 ЗАБЫТЫЕ ЛАБИРИНТЫ 1 ТРЕТИЙ ДОМ

  2 РАНА МИРОЗДАНИЯ

  3 БИЕНИЕ СЕРДЕЦ

  4 БЕССОННЫЕ ВО ТЬМЕ

  5 УПАВШЕЕ СОЛНЦЕ

  6 ПЫЛЬНЫЕ ИМПЕРИИ

  7 ЧЕРНИЛЬНЫЕ ЛАБИРИНТЫ

  8 КОРНИ БЕЛОГО ДЕРЕВА

  9 УГОЛЕК В НОЧНОМ НЕБЕ

  10 КОРОЛЬ-ТЕНЬ

  11 КОВАРНЫЙ, КАК ВРЕМЯ

  12 ПЛЕННИК КОЛЕСА

  ЧАСТЬ 2 ДОРОГА В БАШНЮ 1 ИСПУГАННЫЕ

  2 СПЯЩИЙ ДРАКОН

  3 УНИЧТОЖЕННАЯ РОЗА

  4 СЕРАЯ СТРАНА

  5 ЖИЗНЬ В ИЗГНАНИИ

  6 ПЕСНЬ КРАСНОЙ ЗВЕЗДЫ

  7 МОЛОТ БОЛИ

  8 ЗАБРОШЕННЫЕ ПУТИ

  9 РУКА СЕВЕРА

  10 ОКОЛО ПРУДА

  11 ФАЛЬШИВЫЙ ПОСЛАННИК

  12 БАШНЯ

  13 СПРЯТАННЫЕ ОТ ЗВЕЗД

  14 ПРОЩАНИЕ

  ПОСЛЕСЛОВИЕ

*** Примечания ***