Искупление (СИ) [LoudSilence] (fb2) читать онлайн

========== Глава 1. ==========

— Ухаживая за магическим животным, вы в первую очередь должны понимать этот мир так, как оно его понимает. Не важно, насколько это существо опасно, важно лишь то, что вы в ответе за все его поступки. В ответе за то, каким оно станет, доживет ли до преклонных лет и сможет ли стать продолжателем рода. Человек — мерило всех ценностей в любые времена, Хагрид. Человек губит и созидает, воспитывает и развращает — в этом его природа, как бы относительно это ни звучало, — я перевела взгляд на утонченное перо в своей ладони, оценивая каждую прожилку, заканчивающуюся мягким материалом.

— Поэтому, если возвращаться к предыдущему вопросу, — да, я виню человечество за все то, что сейчас творится в мире магии с живыми существами.

Великан звонко смеется, несколько раз похлопывая в ладоши.

— Гермиона, тебя послушаешь — усомнишься в том, знают ли уважающие себя люди собственные права и обязанности относительно того мира, с которым взаимодействуют с самого рождения!

Я тяжело вздыхаю, зная, что этот разговор в любом случае не изменит того, что миллионы существ никогда не увидят солнечного света, запертые проклятыми коллекционерами и тиранами:

— Уважающий себя человек не всегда человечен. Мы увидели много тому примеров во время начавшейся в прошлом учебном году бойни. Не нужно далеко ходить: весь Азкабан — это сборище уважающих себя людей, — спокойно выдыхаю, стараясь не обращать внимание на то, как изменилась в лице некоторая часть слизеринцев за соседним рядом.

Некоторое время назад нам несказанно повезло. Министерство магии было вовремя проинформировано о начавшейся военной кампании Темного Лорда, поэтому всякое значительное кровопролитие смогло быть предотвращено заведомо до плачевных последствий, которые могли бы нас ожидать. Большая часть Пожирателей (Беллатрисе Лестрейндж все же удалось сбежать) была поймана и отправлена на пожизненное заключение в тюрьму особо строгого — как принято считать — режима. Среди них тот же Нотт и Люциус Малфой, сын которого прямо сейчас готов убить меня ненавидящим взглядом. Не от большой любви к отцу, я уверена, нет. Мальчик все еще не понял, что его страдания закончились навсегда, и — судя по всему — от страха продолжает держать щит кровного повиновения и долга аристократа.

Он не может сидеть молча и нагло выплевывает свой жалкий комментарий:

— Существуют животные агрессивные от природы, Грейнджер. Они убивают и без пагубного влияния человека, так что хватит находить оправдание всему, что движется и дурно пахнет. На это есть Уиз… — стараюсь прервать его до того, как Рон досмотрит десятый-на-первом-уроке сон и поднимет голову, услышав свою фамилию из уст хорька:

— В этом случае они искупают грехи собственной смертью. И, в конце концов, не всякое отродие зверя, Драко, — тоже зверь, — особо выделяю его имя, тонко намекая, мол, он не должен стыдиться того, что с отцом его связывают только кровь и годы, прожитые в одном поместье.

Тонко намекая на то, что война закончена и, кажется, пора взрослеть.

Замечаю, как Хагрид одобрительно покачивает головой. Остаток урока проходит спокойно ровно до тех пор, пока Гарри не бросает мне на парту записку — очередному первокурснику вывернуло желудок цветочным букетом.

Гневно сжимаю кулаки, не в силах справиться с нарастающим гневом. Берегитесь, Уизли, до конца этого года я от вас не отстану.

***

— Фестрал вас подери! — я буквально влетаю в гостиную, не сдерживаемая ни портретом Полной Дамы, ни Джинни, которая оправдывает своих бестолковых братьев так, как только может.

— Герм, подумай только, зачем тебе лишняя головная боль? Прошла всего неделя учебы, а ты уже в сотый-я-не-преувеличиваю-раз вынуждена тратить свои нервы на тех, с кем бороться бесполезно так же, как и пытаться улучшить зелье Невилла! — в глазах будущей Поттер каждый раз мелькает страх за мою жизнь, когда она понимает, что стычки с близнецами не избежать. И это досаживает больше, чем что-либо другое, потому что быть уверенной в моем проигрыше перед парой оболтусов — высшая степень если не недоверия, то точно безумия.

Джинни не может меня остановить, когда я начинаю обыскивать всю гостиную на предмет наличия вещественных доказательств и, возможно, самих близнецов. Под подушкой находится вырванный из учебника лист с амортенцией — вряд ли он принадлежит им, но что за негодяй мог так поступить со Святым Граалем знаний?!

— Скажи, разве тебе это не надоело? Они продолжают вести себя так, будто ничего не произошло! Будто не они перехватывали радиостанции и видели столько боли, сколько не могли себе даже представить! — меня распирает от негодования, язык чешется в который раз вылить им в лицо все, что я думаю об этом дряном бизнесе внутри школы, который бьет по моей репутации старосты с силой яростного торнадо.

Близнецам нужно образование. Вернувшись в Хогвартс на свой последний курс, они не только убедили сами себя, что лицензия для продажи вредилок — приз и фатум пройденных испытаний — как они называли экзамены, — но и утвердили свое звание злейших нарушителей школьных правил, которых только мог знать весь магический мир.

— Мне кажется, наша заучка Грейнджер ничего не поняла сама, — доносится с лестницы один из голосов, который еще несколько лет назад казался мне схожим с самой волшебной музыкой.

Музыкой, забирающейся под кожу, оставляющей на теле следы эйфории в виде мурашек.

Музыкой солнца и музыкой счастья.

Размеренный тембр, сладкие паузы, гласные, что тянутся, словно нуга, — безусловно, это Фред.

ФредФредФред. И стена между нами, которую разрушит разве что чья-то смерть или его исправительная колония для самых красивых и задорных нарушителей чужого покоя.

Быть с ним мне не позволит его расхлябанность. Ему же со мной — все остальное.

Как ни крути, а мечты юной Гермионы все же разлетелись по швам, не достигнув своего апогея.

— Мне казалось, уж ты-то поймешь, что жизнь продолжается! Что нам мешает дарить людям счастье? — он вальяжно спускается по лестнице, засунув руки в карманы и сверля мое застывшее тело парой искрящихся хитростью глаз. — Разве что только наглая староста седьмого курса, любящая лезть не в свое дело! — Фред опирается о стену спиной, зная, что я ничего ему не сделаю кроме нескольких выговоров.

— Ты прав, жизнь продолжается. И в этой жизни у каждого есть своя работа. Моя — защищать тех, кто страдает от ваших изобретений день ото дня! А ваша — не мешать жить и учиться остальным, будучи окрыленными идеей создания магазина — чего? — чертовых вредилок, Фред, просто-напросто!

— Грейнджер, не смей отзываться о смысле нашей с Джорджем жизни, как о каком-то никчемном мусоре! — он молниеносно ринулся ко мне, с достаточной силой сжимая мои руки чуть выше кистей обеими ладонями, отчего я сначала испугалась, а после вовсе не решилась показать боль от плохо заживших ран. — Если ты тлеешь в темном углу с очередной книжкой и ничего не делаешь со своей тухлой жизнью — это сугубо твои проблемы. Бьюсь об заклад, сложности обошли тебя стороной, поэтому не тыкай своим грязным бельем остальным в лицо! — он тяжело дышит, не в силах остановить поток выливающегося на меня дерьма, а я истуканом выслушиваю все до последней капли, осознавая лишь то, насколько жалкой себя ощущаю.

— Отпусти, — шепчу я и опускаю взгляд, проигрывая и этот бой, съедаемая диким отвращением и к нему, и к себе, а после вырываю ладони из разжавшихся кистей парня и направляюсь к выходу из гостиной, оставив его наедине с шокированной Джинни. Нужно обработать раны.

Мысли о том, что ему пришлось несладко на той арене, потревожат меня потом. Размышления о том, как каждый справляется с воспоминаниями, рвущими душу на части, придут также немногим позже.

А пока я буду отдаваться гневу, зная, что он однажды сведет меня с ума.

— Не пойми меня неправильно, — говорю я, стоя к ним спиной, зная, что непрошенные слезы обиды не нужны никому, — я пережила достаточно, чтобы чувствовать ответственность за каждого, кто меня окружает.

Направляюсь к Мадам Помфри: слишком много поводов, чтобы обходить медпункт стороной. Нужно пополнить запас слабодействующих успокоительных, чтобы спалось без назойливых кошмаров, отрывающих душу от плоти. И вновь взглянуть на главный позор всех аристократов этого мира, так каллиграфично выступающий на тонкой руке.

О стены пустого коридора с завидной ритмичностью отбиваются мои шаги. Хоть что-то война не забрала — место, которое можно назвать вторым домом. В корзину отправляются крупицы ментального здоровья, туда же летит моя чертова самооценка и незаменимое желание помочь всем, кому ты только можешь. Жизнь оказывается жестокой, когда ее саму берут на слабо, отвергая законы природы и базовые понятия человеческой совести.

Если однажды меня спросят, по чему я скучаю больше всего, я отвечу — по старой Грейнджер. Той, которая взахлеб читала книжки и не боролась с внутренним я, подсказывающим, что в реальном мире никогда не будет так спокойно и безопасно. Что реальные люди — слабы и эгоистичны, а парень, в которого ты можешь влюбиться по собственной неосторожности, никогда не поймет тебя в полной мере.

Потому что ты не признаешься в чем-то даже себе, не говоря уже о других людях. Потому что когда-то, в не самые лучшие времена, в тебя запустили заклинаниями и исцарапали на холодном бетоне. Потому что ты боишься саму себя за ту неимоверную ненависть, которую ощутила впервые в жизни, и слабость, раньше тебе не свойственную.

Просто раньше не предлагали проверить ее на прочность. Просто раньше ты жила в розовых очках, веря в то, что черная полоса куда менее продолжительна, чем самые светлые моменты жизни юной волшебницы. А реальность кричала об обратном в лицо, истощая на это все свои жизненно важные ресурсы.

Как теперь можно спать спокойно? Как теперь можно жить спокойно?

Я поежилась от мимолетного сквозного ветерка, открывая дверь в больничное крыло, замечая внутри помещения силуэт мадам Помфри, убедительно что-то рассказывающей сидящему ко мне спиной ученику.

— …вот видите, мистер Малфой, я же говорила вам, что эта настойка точно поможет избавиться от терзающих вас кошмаров! Побудьте здесь некоторое время — кто знает, какой побочный эффект может дать повышенная доза, — ее всегда спокойно-сосредоточенное лицо удивляло меня больше, чем вечное недовольство профессора Снейпа.

— А мне такое же можно? — я встряла в разговор, садясь через койку от сына Пожирателя, на что блондин смерил меня презрительным взглядом.

Что, хорек, тебе тоже пришлось несладко, и ты этого стыдишься?

— О, мисс Грейнджер, для вас у меня есть кое-что другое. Сперва давайте займемся вашими боевыми ранами, — она косо поглядывает на Драко, не догадываясь, что все происходило на его же глазах руками его же чертовой тетки.

— Спасибо за участие, мадам Помфри, но он знает, — женщина не меняет свое рассудительное выражение лица, сразу же понимая, что лучше не терять времени и сразу приступить к работе.

По Малфою видно, что он напряжен — даже когда бинты сняты, а я хмурюсь от жжения лекарственного препарата, он не роняет ни единой колкой фразы.

Не напоминает себе о худших днях в окружении семейки?

— Посидите пока так, мисс. Мазь впитается, а позже я сменю бинты. Сейчас вернусь с вашими, — она акцентирует внимание на этом слове, давая понять, что ее препараты — на каждого из обоих присутствующих разные, — травами.

Я замечаю, с каким недовольством он осматривает «гордое» «Грязнокровка» на моей руке.

— Наверное, понимаешь, что вряд ли получится снова обидеть тем, что так изящно выгравировано на моем теле и теперь уже сливается с моим нутром в полной мере? — хмыкаю я, стараясь юмором отогнать с глаз долой картины страшных минут жизни.

Малфой сглатывает и отводит взгляд, не желая мне отвечать.

— О ней что-нибудь слышно? — задаю я вопрос, давно интересующий и, к слову, мучающий каждую чертову ночь.

Он позволяет себе недоуменно посмотреть мне прямо в глаза, вероятно, не понимая, с какой целью я поднимаю тему, замалчивать которую — лучшее из решений.

— Нет, — наконец отвечает Драко, потирая переносицу. — Мать не знает, где даже может прятаться ее сестра, хотя все еще пытается всеми силами выйти с ней на контакт.

— А у меня получится? — неожиданно для себя задаюсь вопросом.

— Не мути воду, Грейнджер. На твоем месте, я не стал бы, — он встает с койки, вероятно, почувствовав себя немного лучше, и идет на выход, прекрасно осознавая, что мне не нужны никакие комментарии.

Хорошо, что ты не на моем месте, Малфой.

Откровенно говоря, иногда мне кажется, что мы в чем-то похожи. В то время я замечала, как он мечется между двумя огнями, и сделала несколько неутешительных выводов: Малфою всегда мало места в этом холодном аристократическом мире. Он по-своему любит Нарциссу, не позволяя ей раскиснуть после заточения Люциуса в Азкабан и побега сестры. Он по-своему импульсивен, когда из него не течет желчь привитой с детства ненависти к не таким, как он сам.

Вырасти он в нормальной семье, мы могли бы подружиться. Может быть даже, как брат с сестрой. Социальное воспитание не обманешь, но и с него однажды слетают все маски, обнаруживая человеческое нутро.

На деле: он параноик со стремлением к лучшей и куда более доброй жизни.

На деле: я неуравновешенная психичка, которая не всегда может и хочет понимать людей, оказавшихся в той же сложной ситуации.

Я могу понять Фреда. В этом году я вижу в нем не просто смельчака, плюющего в будущее, но повидавшего жизнь мужчину, который не может отпустить старую мечту. Да и мечта эта весьма и весьма привлекательна, за исключением единственного и самого важного «но»: я не позволю им разлагать дисциплину на моих глазах, потому что только в ней все еще вижу остатки спасения.

Спасения, в котором нуждаюсь сама.

Мадам Помфри перевяжет мне руку и отправит домой с целебным настоем, что поможет мне выжить еще одну неделю без кошмаров, пока не закончится сам.

Я в то же время буду рассчитывать на спокойный вечер, подчиненный четкому расписанию: руны, книги, несколько заметок о планах на будущую работу в Министерстве в отделе защиты магических существ. Никакие Уизли не потревожат мое с невероятной сложностью строящееся душевное равновесие. Никакой Рон, обязательно промямливший что-то о том, как он был глуп, когда меня упустил, никакие слизеринцы, для которых битва отзывается лишь глухим стуком по дереву.

Жизнь обязательно наладится. Ты только держи себя в руках, Гермиона.

Завешивай полог кровати, чтобы не разбудить соседок ночными криками, туго накладывай повязки, чтобы не чувствовать лишней боли, а лучше вообще не закрывай глаза.

Чтобы однажды не сойти с ума, как та, которая посмела разрушить все, что ты строила годами.

========== Глава 2. ==========

Возвращаюсь в комнату поздно ночью на правах старосты, предполагая, что ни у кого не будет претензий к Гермионе Грейнджер, ответственно выполняющей свою безошибочно важную работу.

Впервые за все это время обращаю внимание на то, что в Хогвартсе, кто бы что ни говорил, действительно страшно. И особенно ночью. Осмеливаюсь предположить, что страх сидит глубоко внутри, выжидая, когда опасность нападет со спины, усиленно пытаясь справиться с твоим брыкающимся во все стороны телом. Также предполагаю, что это лишь больная фантазия, с назойливым писком режущая острым кончиком по моему неокрепшему самосознанию.

Режет и дезориентирует, заставляя руки трястись и крепко сжимать волшебную палочку, чтобы защитить себя в первые же секунды ночного кошмара, при каком бы свете дня он ни происходил.

Сейчас мое чувство безопасно мало ассоциируется с безопасностью в целом. Любая тень, промелькнувшая в окне, способна мчать ноги к гостиной факультета; любой скрип, свидетельствующий о внушительном возрасте здания, уже гонит мурашки по телу.

И вот по моим вискам уже стекают капельки пота, и я торопливо вытираю лицо тыльной стороной ладони, шепча молитвы и срываясь на бег.

В один момент из моих рук выпадают книги, а я готова поспорить, что это сердце с таким грохотом обрушилось прямо у лестницы.

— Скулящая Мандрагора, — добегаю до входа в место, отмеченное гарантом «безопасно», и называю пароль, совершенно наплевав на сонный вид Полной Дамы, отплевывающейся, мол, «в такое время нужно греть постель».

Еще у входа вижу тлеющие лучики света, исходящие от камина. Пробираюсь к нему как можно тише, оседаю на пол и с чувством полного облегчения совершаю несколько громких вдохов и медленных выдохов.

Если так продолжится, то придется брать невероятное количество литературы на домашнее чтение — буду напрягать Рона и Гарри, потому что унести все, что мне необходимо, в одиночку не представляется возможным.

— Когда-нибудь умрешь в книгах, — вздрагиваю от неожиданно сорвавшегося за левым плечом шепота, но быстро беру себя в руки, создавая вид раскрепощенной безучастности.

— Давай, пожалуйста, без смертей, — отвечаю на колкую фразу Фреда, беспомощно смотря в одну точку перед собой. Парень обходит диван, усаживаясь рядом, прямо на пол.

— Судя по виду вбежавшей в гостиную Грейнджер, можно сделать один неприятный вывод: неплохо тебя жизнь потрепала, что ты стала бояться темноты, — выдает он неутешительный вердикт, вряд ли уверенный на все сто, что надавил на больное.

От него пахнет брусничным чаем. Я слегка опускаю взгляд, чтобы зацепиться боковым зрением за рукав темно-зеленого свитера так идеально сочетающегося с его теплыми глазами в любом освещении.

И я почему-то уверена: без любого освещения все, что угодно, идеально сочетается с его глазами.

Одергиваю себя на этой мысли, восхваляя всех покровителей бытовой телепатии за то, что ее не существует.

— Как известно, мы боимся не самой темноты, а…

—…а того, что в ней обитает, Гермиона, да.

Он молчит некоторое время, почесывая затылок, и неожиданно выдает:

— Я хотел извиниться. Джинни на эмоциях рассказала, что таится в твоей темноте. И зрелище это, как кажется мне, абсолютно безрадостное, — Фред грустно улыбается. Пытается сохранить веселость духа, но все же посматривает в сторону моих рук с некоторым интересом, будто бы пытаясь найти скрытую от его глаз улику.

Свидетельствующую против меня.

Мне же сказать нечего. Ком обиды застревает в горле. Отрезать бы язык Джинни. На время. Пока не осознает все ошибки, которые он совершает раз за разом, казалось бы, без ее вмешательства.

Приходится напомнить себе дневную перепалку, чтобы не оплошать и в этот раз:

— Я тоже хочу извиниться, — Фред заинтересованно поворачивает на меня голову, не пытаясь скрыть усталой ухмылки. Да, ты добился своего царского извинения, но не думаю, что выиграл.

— Однако от своих слов я не откажусь — ваши эксперименты слишком опасны для окружающих. И разбираться с этим — по долгу «службы» — мне. Я не смогу отвести вас за ручку к Макгонагалл, и не смогу обезопасить всех от покупки ваших изобретений, которые, я верю, однажды разорвут весь мир, — черт возьми, Гермиона, ты противоречишь сама себе, оказавшись в непозволительной близости с самим дьяволом.

— Я просто не могу спокойно смотреть на то, что разворачивается за пределами линии порядка. Это как медленное разрушение, — он морщит лоб, вероятно, понимая меня слишком превратно. — Прости, но мы не сможем мирно сосуществовать, пока ко мне будут обращаться дети, друзья которых снова отравились блевательными батончиками или поранились зубным фейерверком. Это слишком.

— Ты такая скучная, Грейнджер! — по-доброму шипит он, ожидая продолжения, которое ему вряд ли понравится.

Пропускаю замечание мимо ушей. Уже привыкшая и таящая обиду.

— Прости, но завтра я официально конфискую все, чем вы с братом орудуете в ваших комнатах-лабораториях. Спишу и при необходимости отправлю миссис Уизли, чтобы знала, чем ее сыновья занимаются под предлогом «получения образования».

— Ты ведь не посмеешь.

— Я сделаю все, чтобы защитить себя и… — он на выдохе встает с пола, бесцеремонно пиная одну из книг почти к самому камину, отчего мое сердце пропускает несколько ударов: и первый из них как беспокойство за него, и только следующий — за книгу.

— Значит, вот как? Защитить себя? Так наша староста — эгоистка, готовая пойти на все ради собственной наживы?

Фред, я готова пойти на все ради всеобщей безопасности.

— Думаешь, это спасет тебя?

Фред, меня спасает только твой запах, настои мадам Помфри и дешевые успокоительные из маггловской аптеки.

— Как дурак, извиняюсь перед ней, жду до самых потемок, наплевав на все, а она делает «свою работу» будто бы в отместку, лишь бы ей жилось хорошо!

Фред, мне живется очень плохо. И очень страшно.

— Редко встретишь зануду с завышенным чувством собственного достоинства и таким омерзительным характером, — выпаливает он на одном дыхании, ударяя о книжную полку кулаком, отчего сваливает на пол несколько статуэток, привезенных Нэвиллом от бабушки.

Он тяжело дышит и хочет уже окончательно меня покинуть.

Да, Фред. Здравствуй. Ты снова меня ломаешь, как в первый раз.

— Фред, ты снова меня не понял… — шепчу я сиплым голосом, надеясь, он расслышит.

— Исчезни. Грейнджер, — дает мне мысленную пощечину и поднимается в комнату, обрывая на полуслове.

Нам не привыкать сбегать друг от друга.

Я все так же остаюсь на месте, снова и снова убеждаясь в непростительной истине: стена между мной и Фредом все же непробиваема в своем шатком положении. От этого больно.

Однако еще больнее от того, что я буду прощать его тысячный и миллионный раз, сколько бы боли он мне ни причинил. Это абсолютно нелогично, неправильно и безрассудно: будто бы какая-то ошибка закралась в программный код моего жизненного кредо и стремится к рыжему ублюдку, не обращая внимания на острые пики льда, падающие к моим ногам и поражающие мелкими осколками каждый миллиметр души.

Мне приходится приложить большое усилие, чтобы подняться на ноги и подойти к пострадавшим фигуркам Невилла. Беру в ладонь одну из них, замечая небольшую трещину у основания. Однажды Фред Уизли точно сделает что-то подобное и со мной.

Если внутреннее самовозгорание не справится с этой задачей под пошлым «Сломай Грейнджер» куда быстрее него.

***

Тетушка Молли была рада тому, что друзья ее детей вновь собрались в их полном жизненной гармонии доме. Мое второе Рождество в гостях у огромной семьи Уизли обещало быть ознаменованным дружеским смехом и праздничным настроением. Все проблемы, ранее волновавшие нас, теперь казались такими мелочными на фоне широкого стола с разнообразными блюдами и высокой елки, прямо под которой красовалось больше дюжины подарков для всей семьи.

Меня всегда привлекал дом Уизли: с его глубокими креслами, обитыми цветочной тканью, обилием кухонной утвари, растений и даже книг — об уюте в нем кричало все. А еще там было очень светло. В какой уголок ни загляни — всегда можно откопать ночник или свечу, обхватив руками мягкую подушку.

Я всегда с радостью приезжала в гости к Джинни и Рону, с удовольствием изучала их семейные традиции и тонула в объятиях Молли и Артура. А с тех пор, как на первом курсе впервые встретилась с нежным взглядом смеющихся голубых глаз, я…

…утопала теперь уже во Фреде Уизли больше, чем в пуховом одеяле, что каждые каникулы выдавала мне тетушка Молли.

Однако в этот раз что-то было по-другому.

Что-то пряталось в его косвенных взглядах, в его скованности, когда я счастливо здоровалась с близнецами. В его шутках, которые теперь уже казались абсолютно неприятными в отличие от тех, что мне удавалось услышать совсем недавно.

Из его уст в тот вечер ни разу не вылетело мое имя. Только грубое ГрейнджерГрейнджерГрейнджер, которое отравляло воздух между нами одной лишь своей интонацией. Он пробовал мою фамилию на вкус и выплевывал, как недозрелый фрукт — невкусный и его недостойный.

— Грейнджер, вот о чем ты думаешь, когда учишь старшекурсников дисциплине? — вмешался он в мою тираду о соблюдении школьного устава.

Я думаю о тебе, Фред. О непонятных чувствах к тебе, но не с тобой.

— Ты ведь сама — та еще нарушительница, вспомни только прошлый год и подвиг вашей троицы!

— Это был вынужденный маневр, Фред! В остальном, я полагаю, каждый школьник должен….

— Должен-должен-должен… Ты хоть слышишь себя? Кто-кто, а мы с Дредом никому ничего не должны! — весело проронил он, сбегая по лестнице в комнату, чтобы принести очередное свое изобретение.

— Герм, не слушай его, ты же знаешь, что у близнецов на уме всегда что-то непонятное? — попытался подбодрить меня Гарри, иной раз замечающий мои полные вдохновения косые взгляды на одного из близнецов.

— Да, подруга, забудь о них! Эти оболтусы никогда не прислушаются к чужому мнению, будь это даже мамины нравоучения! — сказал Рон, наконец, прожевав очередной кусочек пирога, который удалось стащить в комнату.

Я лишь удрученно вздохнула, понимая, насколько друзья правы.

— Ну же, мальчики, хватит бегать по дому, когда здесь и так не протолкнешься! — долетел до меня голос миссис Уизли, явно недовольной поведением некоторых ее чад. — Дети, спускайтесь вниз, пора раскрывать подарки!

Настал тот момент, в предвкушении которого мое сердце замерло. Я спустилась в гостиную последняя, садясь на краешек дивана и с энтузиазмом рассматривая коробки под елкой, пытаясь найти те, которые подписаны моим именем.

— Эти твои, Герми! — Гарри передал мне сразу несколько увесистых свертков, отчего я почти завизжала от радости, на все сто процентов уверенная — это Рождество будет лучшим за все мои двенадцать лет. Маму с папой я бы увидела уже завтра днем, поэтому долго скучать по родным не пришлось бы.

Я развернула первую коробку, с предвкушением вдыхая запах. Книги, конечно же. Мне не нужно для счастья многого.

— Мы с Гарри и Роном долго выбирали, что можно подарить и… Так получилось, нам все же удалось найти это коллекционное издание маггловской поэтессы, о которой ты так много рассказывала, — смущенно проговорила Джинни, ожидая мою реакцию. Та не заставила себя долго ждать, когда я все-таки увидела название первого тома.

— Вы серьезно?! Ребята! — я закрыла ладошками рот, стараясь не разрыдаться от счастья. — Как вы только смогли… Это немыслимо! Спасибо вам! Спасибо огромное! — мои друзья облегченно выдохнули, точно зная — не прогадали.

Мы долго еще обменивались поздравлениями и всенепременными шутками, обсуждали, как тетя Молли смогла угадать любимый цвет каждого из нас, чтобы традиционно порадовать вязаными вещичками, и доедали еще одну партию печенья.

В какой-то момент я заметила, что мой подарок в глянцевой голубой обертке дошел до своего получателя, — Фред с нетерпением распаковал конверт и прочел название:

— «Веселость не порок, или как жить от души»? — он залился счастливым смехом, пытаясь отыскать подпись. — От Гермионы, — и впервые с такой нежностью произнес мое имя, что мурашки стайкой пробежали по всему телу.

— Мне показалось, такому ты точно обрадуешься, — смущенно произнесла я, потупив взгляд в ковер. На нем узоры сливались в красочных хитросплетениях, напоминая бутоны цветов на нашем заднем дворе.

— Спасибо, конечно, но, боюсь, тебе показалось, — мягко ответил близнец, направив палочку на увесистый томик с новеллами, и шепотом произнес заклинание из курса трансфигурации.

Книга молниеносно превратилась в розу, которую он закинул в рядом стоящую вазу одним уверенным движением.

Я слышала, как недовольно закашлялась Джинни, но не видела уже ничего из-за пелены не пойми откуда взявшихся слез.

— Фредерик Уизли! Во-первых, так поступают только подонки, на коих мой сын равняться не должен. А во-вторых, ты только что воспользовался магией вне школы, за что сейчас же будешь наказан! — закричала вовремя подошедшая Молли, гневно выжимая кухонное полотенце в руках. — Деточка, прости, этот хулиган вместе со своим братцем, — Молли презрительно смотрит на посмеивающихся близнецов, — получат по заслугам! А теперь давайте попьем чаю!

Джордж, проходя мимо, дружелюбно похлопал меня по плечу, мол, объясняясь: да, мой брат — тот еще слизняк. Ты прости его, если сможешь.

Друзья проводили рыжего негодяя хмурым непонимающим взглядом, а Артур лишь цокнул языком, перелистывая страницу газеты.

Фред, в свои четырнадцать ты казался мне таким мужественным. Лишь за улыбку, обращенную ко мне, я наивно готова была простить все вплоть до самого жестокого отказа.

Но как простить тебе эту подлость, Фред?

***

Замираю у входа, счастливо посматривая на наручные часы. 3:30 — оглашает циферблат.

Я не выдержала разлуки с родителями и трансгрессировала в квартале отсюда буквально через минуты после разговора с Фредом, успев лишь собрать часть вещей. Уснуть в Хогвартсе мне все равно вряд ли бы удалось, а тратить уже наступившие выходные, просиживая их в компании только лишь отравляющих мыслей, не хотелось. Рон старается жить с осознанием моего отсутствия в его любовном калейдоскопе и утешается свиданиями. Гарри в последнее время сильно озадачен своим будущим и пытается справиться с бременем навалившейся популярности, предпочитая проводить свободные минуты с любимой Джинни.

А родители точно обрадуются, когда осознают, что на столе стоит горячий завтрак, по дому рассеивается запах вкусного кофе, а я собственной персоной встречаю новый день на родной кухне. Ни тебе ранних подъёмов, ни бешеной дороги на вокзал с криками из серии «как же мы соскучились по своей девочке!»

Я знаю их, как облупленных. Каждое слово, каждый взгляд. Иногда мне кажется, что любое движение родителей отзывается во мне самой. Это говорит не природа. Любовь.

Та, которой полны их глаза каждый раз, когда я попадаю в поле зрения.

Скучала. С той самой секунды, когда пришлось уговорить их уехать в Австралию на продолжительный и такой необходимый отдых. После окончания войны мне не позволяли некоторое время выезжать за пределы Хогвартса, аргументируя это «факторами безопасности», о которой, к слову, — тогда — я не беспокоилась совершенно.

Получить звание героя войны — не удовольствие. Только незаживающая приставка к имени, которая в некоторых ситуациях все же пытается компенсировать полученную не единожды боль. Мне хватило всего лишь одной слезной встречи, чтобы сотрудники Министерства магии пообещали разобраться с моей сложной ситуацией. И, судя по скорому письму родителей, сообщивших о своем возвращении в Англию, у них это вышло достаточно неплохо.

Откровенно говоря, я не раз обдумывала возможность начать с ними все сначала. На самый плохой случай, при самых страшных обстоятельствах. Повезло, что все закончилось так, как закончилось.

Я все еще скупо надеюсь на конец этого кошмара, искренне не веря, что жизнь — иногда та еще сука.

Наконец, я тихо отмыкаю дверь, отгоняя плохие мысли, и как можно тише забегаю внутрь помещения.

Сердце бешено колотится, и на первый взгляд мне кажется, — это лишь неизменный симптом предвкушения скорой встречи. Однако что-то набатом бьет по черепной коробке, отзываясь опасностью.

Что-то явно не так. Чувствую фибрами души, осматривая, кажется, привычную комнату. Тот же коридор, тот же запах, фотографии на стенах. Атмосфера давит, и я неосознанно вытаскиваю из заднего кармана волшебную палочку. В этом мире всегда нужно быть начеку.

— Люмос, — шепчу и шаг за шагом пробираюсь по коридору к гостиной. Возможно, это всего лишь разыгравшаяся фантазия. Возможно, о стенки души все ещё бьются остатки детской боязни темноты. Возможно, я не в то время прочитала маггловскую книгу в жанре ужасов.

Хотя, если быть честной с самой собой, ответ очевиден — я просто научилась выживать.

На полу неаккуратно валяется подушка. Поднимаю её с пути и кладу на законное место.

Тишина питает напряжение. А в области груди тянет вязкое ощущение страха за то, что ещё может произойти.

Я придумываю. Все это просто уроки жизни, которая знатно попортила мою нервную систему за все годы обучения в Хогвартсе. Всего лишь.

В один момент я становлюсь спокойна и собираюсь убрать волшебную палочку под предлогом того, что прочесала половину дома. И в эту минуту будто бы из ниоткуда раздаётся грохот, лишающий опоры.

Сзади меня что-то оглушает — я падаю на пол, выронив палочку и рефлекторно хватаясь за голову. Затылок печёт холодной болью, горячая кровь остаётся на пальцах, мешая сконцентрировать мысли. На нас напали?

— Малышка попалась раньше времени! — незнакомец заливается хохотом и подходит ближе в то время, как я пытаюсь отползти к стене, чтобы найти закатившуюся за шкаф волшебную палочку.

— Вовремя же ты подошла, крошка Гермиона! — раздаётся голос надо мной, а после я получаю сильный удар по лицу, буквально отлетая в ту сторону, к которой стремилась.

Боль пронизывает всю правую часть — сукин сын чем-то металлическим рассек мне половину лица, от брови и прямо до середины скулы. Липкий страх охватывает тело, но мысль о родителях и их безопасности придаёт силу держаться до последнего.

Я все ещё молюсь о том, чтобы эти ублюдки не добрались до них раньше, чем до меня.

— Кто вы такие? Я вызвала полицию, когда вошла домой! Скоро вас повяжут, и ничего не поможет уже уйти от ответственности! — я сплевываю кровь, незаметно пытаясь отыскать такой необходимый сейчас предмет самообороны.

Достигнув совершеннолетия, не задумываешься о том, насколько использование магии за пределами Хогвартса противоречит правилам. Будь мне даже не восемнадцать, сейчас я бы все равно наплевала на правила, желая защитить свою семью всеми возможными способами.

Под ложечкой засосало — где мама с папой, если до сих пор не спустились на шум? Надеюсь, их элементарно не оказалось дома; надеюсь, они закрылись в спальне, оставив меня на съедение волкам, но оказались живы!

Глупо. Так глупо надеяться, что близкие бросят тебя в той ситуации, когда сами точно готовы отдать жизнь ради спасения любимого ребенка.

— Грег, посмотри на эту малышку! — мерзкий тип до хрипоты смеётся, уверенно наступая на им же сваленные семейные фотографии ботинком. Тварь. — Она, кажется, ещё не поняла, что маггловское правосудие вряд ли ей поможет!

Черт возьми, да они не из этого мира.

И они точно пришли за мной.

— Не буду спрашивать, кто вы, — тяну время, ощупывая пол трясущимися руками, не в силах даже вытереть кровь, залившую правый глаз. — Но будьте уверены в том, что зря называете меня малышкой! Конфундус!

Я не успеваю даже сообразить, что промахнулась, когда один из нападающих одергивает меня за волосы к полу. Я вскрикиваю не так от боли, как от неожиданности, пока из меня ногами выбивают всю прыть. Неизвестный со стоном удовлетворения наступает мне на кисти, не давая возможности выбраться, и, кажется, ломает лучевую кость, заставляя выть волком от очередного прилива боли.

— Грег, тащи их сюда, чтобы она видела!

От меня будто бы отрывают кусок чего-то важного. Чего-то неосязаемого, но при этом жизненно необходимого, как дыхание.

Ублюдок выносит связанные тела родителей и, не церемонясь, бросает их в другой части комнаты.

Из-за сильной боли в лице, я не чувствую, как из моих глаз потоком текут слезы. Я получаю еще несколько ударов в поясницу и по солнечному сплетению, задыхаясь, в первую очередь, от беспомощности и уже потом — нехватки воздуха.

Какие монстры имеют право ходить по этой земле?

— Миледи будет счастлива, когда мы отправим ей в качестве трофеев ваши сердца, — шепчет он, облизывая и покусывая мочку моего уха.

Меня пробивает током. Пусть все это окажется ночным кошмаром и плодом моего искалеченного после войны воображения.

Однако боль в затылке и грудной клетке атрофировано напоминает о том, что сна — ни в одном глазу, а запах вонючего пота и смерти уже пробирает до костей.

— Что вам нужно? — я захлёбываюсь слезами, брыкаюсь, бью негодяя ногами, но силы моей недостаточно, чтобы свалить, как минимум, одного имбецила. — На второй полке у лестницы есть украшения, деньги… Я тоже найду! Отпустите их! Сделайте со мной все, что хотите, но не трогайте их! — я срываюсь на крик, ощущая большие ладони ублюдка на своём теле, и готовлюсь к самым ужасным минутам своей жизни.

Господь слышит мои молитвы. Пока тот-который-Грег занят изучением комнаты, а второй безымянный негодяй вылизывает мою кровь с щеки, повторяя какую-то бессмыслицу, здоровой рукой я нащупываю спицу. Упала, когда я навалилась на комод всем телом, отброшенная ударом.

— Ммм, интересно, а она на вкус та же, что и её дочур…а-а-а-а! — вопит он, и я знаю, что спица прошла сквозь его сердце, вонзившись мне в грудь на пару сантиметров.

Тошнит. Но боль уже не воспринимается всерьёз. Грег выкрикивает ругательства, а моё помутнённое сознание пытается прийти в норму, когда, отпустив холодное оружие, я по счастливой случайности нащупываю тёплое дерево палочки.

Направляю её на врага, остро ощущая, как тысячи иголок впиваются в каждый миллиметр тела, когда я сбрасываю с себя мертвею тушу и встаю, кое-как опираясь о стену.

Не чувствую ничего, кроме страха и ответственности за жизни родных.

Будет проклят этот чертов день. Этот Грегори, приставивший клинок к шее моей обездвиженной матери. Я не дам осечку. Ненависть кипит во мне, разъедая здравый смысл, и я уже знаю, что произнесённые слова выйдут мне боком, но шепчу их — впервые — с отчаянием и надеждой:

— Авада Кедавра!

И я готова поклясться, что попала в цель.

И в той же степени готова поклясться, что слышала женский посторонний шёпот, вторивший моей мантре жизни.

Чтобы жить, к сожалению, иногда нужно убивать.

Мир плывёт перед глазами, и я обессиленно падаю на пол, словно мешок использованного материала. Один слой крови застыл на щеках вперемешку с растрёпанными волосами. Я погружаюсь во тьму, поймав смутные очертания мигающих цифр.

3:45 — время, когда моему миру пришёл конец.

Вот только пойму я это, уже придя в себя и ощущая запах смерти, наполнивший наше когда-то уютное семейное гнездышко.

Пойму, закричав от неподдающейся оценке боли при виде бездыханных тел родителей и волшебной палочки в моих руках.

========== Глава 3. ==========

Тошнота подступает к горлу, и я совершенно не могу противиться природным инстинктам.

Голова болит, как от смачного удара разве что великаньей кувалдой, и кружится так сильно, что я даже с закрытыми глазами ощущаю перепады высоты американских горок, еле выдерживаемых в детстве.

Где это меня так угораздило?

Усиленно пытаюсь расцепить веки, чувствуя большие сложности с этим, вроде бы, простейшим делом. Правый глаз затек и никак не поддается, а левый сильно щиплет, однако им я все же могу видеть смутные очертания знакомого интерьера.

Когда в считанные секунды зрение возвращается, дом разрывает невыносимый крик. И доносится он изнутри меня.

Я сижу на полу, будто бы на краю бездны, облокотившись о липкую стену, и ловлю чей-то до одури изнуренный, ужасающий вид в осколке разбитого зеркала. На время у меня спирает дыхание и, задыхаясь от невозможности прийти в себя, я, бестолково пялясь в отражение, провожаю взглядом капли крови, что тоненьким ручейком стекают по подбородку, приземляясь на воротник изорванной рубашки.

Мои волосы растрепаны пуще прежнего — в области затылка что-то безостановочно жжется. Я все еще не могу понять, насколько это подобие меня реально и, лишь совершив случайное движение, кричу вновь. Эту боль невозможно терпеть.

Думается мне сейчас.

По ощущениям, сломано ребро и левая рука, а все внутренности со стороны и живота, и спины ноют тошнотворными пульсациями, готовые вот-вот взорваться. Я, наконец, понимаю, почему не могла прозреть — часть лица залило кровью настолько, что ее застывшие слои склеили между собой веки и ресницы правого глаза, а другая часть просто отекла, слабо поддаваясь любым движениям.

Меня вновь выворачивает прямо на пол, а сил нет вовсе: ни чтобы нормально сплюнуть, ни чтобы утереть рот и отвернуться от гадкого зрелища, провоцирующего новые рвотные позывы.

Тело чувствует свои сильные, менее пострадавшие стороны, поэтому я рефлекторно переворачиваюсь на бок, чтобы совершить несколько неудачных попыток встать, опираясь на колени.

Замечаю зверски вырванный клок волос, когда дезориентировано падаю вдругую сторону, и снова стону, закусывая щеки и губы изнутри.

Когда я задумалась об ощущаемой боли, я вряд ли могла определенно представить, что есть это чувство на самом деле.

Оно пришло из ада и съедает твою душу вкупе с сознанием в пламени вечного пожара, что вопит голосами любимых.

Я не знала, что делать, когда глаза вспышкой ослепили последние запомнившиеся секунды до потери сознания, поэтому просто закрыла их, поворачивая голову в сторону.

И не решаясь даже взглянуть.

Такой дикий всепоглощающий страх я испытывала на войне ни единожды. Однако сейчас вспоминалось лишь то послевкусие чрезмерных переживаний, когда я раз за разом узнавала, что удача все ещё на нашей стороне. Что можно на время расслабиться с мыслью: мы все ещё живы, и это главное.

Я паникую. Дышу с непозволительной частотой так, что создаётся впечатление, будто я разжигаю и без того негодующий очаг беспокойства и обездвиживающего безумства.

Когда родные могут находиться на расстоянии вытянутой руки, судорожно сглатываешь.

Когда не слышишь ни звука, рассчитывая даже на крики смертельных мук, сжимаешь кулаки, сдерживая рык.

Когда решаешься открыть один глаз между ударами сердца, прислушиваясь не к собственным ощущениям, а к ультразвуку в ушах, медленно теряешь контроль.

Я уже стою на коленях, обнимая себя руками, считая, что это поможет мне продержаться ещё некоторое время.

— Ну же, Гермиона, — шепчу осипшим голосом, отмечая боль на шее от следов удушья, — ты сильная девочка, — сглатываю вновь подступивший ком слез. — Давай же!

Вою в пустоту. Беззащитная. Безропотная. Без минуты безумная.

— На раз, — прокусываю губу передним клыком и вновь хочу очистить желудок от переизбытка запаха железа.

— На два, — разжимаю кулаки и подношу ладони к груди, чтобы сдержать сердце, с невыносимой скоростью рвущееся наружу.

— На три, — концентрируюсь на двух телах, лежащих в проходе.

Стремится вечность. Две. Три.

— Нет-нет-нет, — язык не ворочается во рту.

Все ещё верю, что есть шанс. Они просто лежат без сознания, оглушённые незадолго до моего прихода и даже не подразумевающие того, что могло произойти.

— Мам! — решаюсь крикнуть, разбирая во тьме лишь её утончённую фигуру, опирающуюся на отца спиной к спине. — Пап!

Сквозь невозможность я встаю, в тот же момент оседая на пол от сопутствующего каждому движению головокружения и невозможной боли.

Нет времени сдаваться, Гермиона.

С криком делаю рывок вперёд, в прыжке падая к их ногам, и лишь тогда, на секунду оценив всю комнату не без помощи уличного фонарного столба, замечаю ещё два трупа.

Мои жертвы. Первые. Мёртвые. Абсолютно. И плевать.

С дрожью во всем теле нащупываю пульс на кисти отца.

Тишина бьет в виски.

Ищу тщательнее, ругая себя за забытые основы оказания первой медицинской помощи. И при этом точно знаю, что ощупываю правильно. Рука, шея, область под мышкой, солнечное сплетение.

— Милая, однажды может случиться так, что кому-то срочно потребуется твоя помощь. Во-первых, успокой себя сама — трясущиеся руки не в силах помочь другим, — папа гладит меня по запястью, надавливая на синеватый узор вен по центру. — Чувствуешь?

Я ничего не чувствую, папа.

— Не будь ты особенной девочкой, стала бы, наверное, врачом. Тебе всегда нравилось с самого детства помогать другим. Однажды ты точно спасешь кому-нибудь жизнь, дорогая.

Какой в этом смысл, если я не могу спасти вас?

— И тогда будь горда этим, ведь, несмотря на все земные проклятия, свойственные человеческой природе, ты останешься лучшей версией себя, — наигранно произносит мама, смеясь той помпезности, с которой отец обычно отзывается о врачах.

Мама, что делать, если я сама стану проклятием?

Женщина целует меня в лоб, поглаживая по волосам, догадываясь, что сегодня они все же должны дать своему ребенку как можно больше ценных нравоучений перед самой первой поездкой в школу магии и волшебства.

— Если серьезно, ты не должна бояться, детка. Не все, что происходит в этой жизни, делается с лучшими помыслами, но ты можешь бороться с несправедливостью мира. Если даже в самой последней комнате еле-еле проблескивает догорающий свет ночника, продолжай идти к нему, не задумываясь о последствиях.

Мама, не будет никакого света без вас, как ты не понимаешь!

— Ты будешь идти, малышка Герм, и это главное. Иногда нужно просто сделать небольшой привал, а после продолжать путешествие с новыми силами. Зачем мы тебе это говорим, спросишь ты? Потому что впереди тебя ждет большое и неизведанное путешествие, во время которого ты — помни всегда — не должна поворачивать назад и давать слабину. Кто знает, может, эта дорога и будет носит название «жизнь».

Папа, вы — моя жизнь, и ничего этого не изменит!

За третьей вечностью проносится четвертая со свистом прямого выстрела в висок.

— Это какая-то ошибка! Так не может быть! Нам срочно нужно встать и уехать отсюда! — я мечусь между ними, как ошпаренная, не зная, куда деться, чтобы грудь больше не разрывала невыносимая ноша. — Мама, вставай же!

Все плывёт перед глазами, все кружится в танце смерти, вплетая наши ладони в этот пассаж в одну сторону.

Отдалённые голоса прорываются сквозь пелену, разделяющую меня с этим миром.

— Помогите! Кто-нибудь! — кричу что есть мочи, не слыша собственного голоса, не видя ничего, кроме тьмы, но все ещё сжимая тёплые ладони родителей в своих объятиях. — Кто-нибудь!

К нам, вероятно, бегут. И, возможно, пытаются спасти. И, может быть, думают, что у них все получается.

Мир никогда не делал ошибок грубее.

Потому что смертельное горе сдавливает нас лишь в глухой и слепой сгусток растворяющейся в темноте энергии, отрубая все возможные пути к спасению. А за его гранью уже сигналит искупление.

Мне никто не поможет.

***

Медные волосы хаотично разметались по подушке, а усталый взгляд обладателя этой шевелюры устремился на стрелки старого циферблата часов, безотрывно провожая ход секундной стрелки.

3:00.

Она испарилась в три часа ночи, не дождавшись утра и его очередных извинений, на которые Фред сможет осмелиться лишь после бессонной ночи, считая это своей платой за безрассудство.

А также считая сотнями те гадкие слова, за которые было бы справедливым зашить рот навсегда, предусмотрительно выкинув язык на съедение румынским драконам.

В который раз он делает ей больно? В который раз не справляется со старыми обидами, снова и снова повторяя ее фамилию с горьким и колючим невежеством?

Он и сам сбился со счета.

Минуты тянутся непозволительно долго — Фред не может поймать сон за раздумьями. Что заставляет его продолжать эту бессовестную игру?

— Они уже давно не вместе, Дред. У тебя есть все шансы, — смеется над ним Джордж, серьезно добавляя в конце: — Только прекрати вести себя, как мудак. Это уже израсходовало себя.

Он по привычке подводит ее к краю, желая поймать с этой пропасти, но вновь не рассчитывает силу, просто не зная, как поступить. Гермиона не такая, как остальные девушки. С ней сложнее. Как минимум потому, что сложнее вся матрица их семилетних отношений, терпящая лишь мимолетные взлеты и катастрофические падения.

3:20.

Он переворачивается с одного бока на другой, импульсивно сжимая подушку в унисон мучающим его терзаниям.

Фред, тебе уже не четырнадцать. Пора взрослеть и брать быка за рога, а не топтаться у двери, иногда засовывая в почтовый ящик заминированные валентинки.

Спустя время после ее ухода в коридоре начинается копошение. До Фреда доносится торопливый шепот и женский вскрик, чем-то внезапно приглушенный. Ни одному ему не спится этой ночью.

Он встает с постели, посматривая в сторону невинно сопящего Джорджа.

Как хорошо, что ты меня сейчас не видишь, братец. Засмеял бы, как девчонку, еще раз упрекнув в космической глупости. Мне и самому стыдно, поверь.

Вот только, что делать, если мы все еще не можем понять друг друга.

Он направляется на выход, планируя пресечь происходящий там дебош, будучи уверенным, что именно непрекращающийся шум в последние несколько минут не позволяет ему уснуть.

— Вы видели, сколько времени? Хватит устраивать разборки прямо посреди гостиной факультета, вы же не маленькие де… — Фред не может закончить тираду, заметив в темноте суровое лицо Джиневры, и переводит взгляд на не менее помрачневшего Гарри. — Что у вас здесь происходит?

Джинни устало обнимает себя за плечи и сосредоточенно смотрит на брата, от сонного вида которого не остается и следа.

— Ты видел Гермиону? — от такого неожиданного вопроса парень слегка вздрагивает и, неуверенно причесав волосы ладонью, грузно выдыхает:

— С ней что-то случилось? — неприятные подозрения закрываются в подсознании, и близнец в очередной раз за эту ночь чувствует укор совести за все несправедливо высказанные этой девушке слова. Он правда не хотел ее обидеть и до последнего рассчитывал, что не смог задеть за больное ту, которая-пережила-достаточно для того, чтобы не обращать внимания на его бесчисленные выпады.

Он не хотел признавать и того, что этих самых выпадов было несоразмерно много по сравнению с проявлениями его чувств. Равных нулю.

— Так видел или нет? — Джинни сама не замечает, как переходит на крик, ставя руки в боки, и позой этой сильно напоминает миссис Уизли.

Вот только смеяться от такого уморительного вида отнюдь не хочется.

Она неосознанно предполагает, что брат причастен к исчезновению подруги, но до последнего надеется: Гермиона точно находится в пределах Хогвартса. — Ты знаешь, где она сейчас может быть?

— Мы немного повздорили. Опять, — молодой человек опирается на перила и виновато хмурится, потирая переносицу. — Я оставил ее здесь, но потом услышал из комнаты звук трансгрессии. Это все, что я знаю.

Повисает немая пауза, питаемая разрушительными мыслями.

— Гарри, а что, если… — глаза Джинни наполняются влагой, и она торопливо закрывает рот ладошкой.

Все это время Поттер сосредоточено обдумывал что-то, буравя кирпичную стену невидящим взглядом, но сейчас вдруг очнулся, словно от транса.

— Я отправлюсь туда сам, а ты останешься здесь, — категорично высказывается герой войны, крепко обнимая любимую девушку. Не хватало еще, чтобы она пострадала, следуя за ним по пятам.

— Что-то произошло? — перебивает его Фред. Он с опаской смотрит на двоих и, встретившись с напряженным взглядом Гарри, почему-то пугается. — Куда бы ты ни собирался, подожди секунду. Я разбужу Джорджа.

Казалось, Фред снова вернулся на несколько месяцев назад, когда все подсознание было до предела сосредоточено лишь на страхе за нее. Его пугали не сами события, а то, что она затерялась среди них без единой возможности выйти на контакт. Хватило бы одной строчки, выведенной ее аккуратным почерком, чтобы Фред смог хотя бы изредка отгонять кошмарные предположения.

Он чертовски волновался за Гермиону.

Если быть откровенным, он волновался за нее с тех самых пор, как увидел в глупых глазах Рона беспамятную любовь к подруге-заучке. С тех самых пор, когда услышал в ее голосе победоносную сталь и не терпящее возражения чувство ответственности за все в этом мире. Он сразу понял, что Гермиону ожидает великое будущее, а он станет ее разрушением, если не отдаст податливому Ронни.

Пусть лепит из него, что угодно, малышу это даже пойдет на пользу.

И сейчас она снова заставляет Фреда волноваться пуще прежнего, поглощенная роком неизвестности, пугающей еще увереннее под покровом ночи.

— Хэй, Джордж! — Фред слегка тормошит брата за плечо и накидывает на себя повседневную одежду — трансгрессировать черт знает куда в неглиже не относится в его воображении к лучшим из идей. — Черт, Джорджи, нам срочно нужно помочь друзьям!

Джордж сонно сваливается с постели, сонливо потирая ушибленное плечо и строит театрально-печальную гримасу: — О Дред, неужели опять нужно спасти мир?

Фредерик натягивает непринужденную улыбку, шнуруя левый ботинок:

— Боюсь, ты попал в самое яблочко, Джорджи.

Мир ее глаз опять куда-то исчез.

***

— Погоди, что ты сказал? — близнецы удивленно вскрикивают в один голос, торопливо следуя за нервничающими Гарри и Джинни. Последняя ни в какую не соглашалась оставаться дома, пока переживания за подругу медленно терзали женской восприимчивое сердце. Именно поэтому было принято решение оставить «на карауле» Рона, аргументировавшего это как: «в случае чего, я мало чем смогу помочь. Буду искать Герм здесь, вдруг она уже вернется в Хогвартс к моменту вашего отсутствия». Пожелав друзьям удачи, он остался в гостиной Гриффиндора, размышляя о плане дальнейших действий.

— Мистер Кингсли Бруствер потревожил МакГонагалл посреди ночи, потому что Министерство засекло подозрительную магическую активность в маггловском районе. Они говорят, что в доме родителей Гермионы прозвучало непростительное. И даже не одно, — Гарри торопливо сглатывает, выходя на знакомую тропу. — Они уже направили туда людей, но… Нам не могли не сообщить.

— Я все еще молюсь, чтобы это было Министерской ошибкой, — шепчет Джинни, сжимая ладонь Гарри заметно крепче, чем прежде.

— Ее родители уже вернулись? — вмешивается Джордж, стараясь сложить все паззлы этой головоломки воедино. — Какова вероятность, что их не было дома, и вдруг завязалась потасовка между двумя магами, случайно прогуливающимися по этой, конечно, достаточно людной, — близнец нервно оборачивается в разные стороны в поисках хотя бы одной живой души, — широкой улице?

Друзья никак не реагируют, считая лишним всерьез воспринимать вопрос, подразумевающий неутешительный ответ.

Фред подозрительно сосредоточен. Он не отстает от других, прокручивая в голове их последний диалог и брошенное им «исчезни». Как подло с его стороны. И обнадеживает лишь то, что Грейнджер никогда бы его не послушала, будучи в здравом уме.

Брось, Фред, кто после войны сохранил хоть крупицу здравого ума?

— Думаю, вопрос в другом, — он шумно выдыхает, замечая в нескольких домах от них копошение Министерских работников, за которыми все еще ничего не видно. — Какова вероятность того, что в этой схватке могла принимать участие Гермиона.

Он констатирует факт, чего другие боялись. Делает это не из вредности, и не из ненависти. О нет, его мотивы естественны, как сама жизнь.

В минуты животного страха наше сознание не щадит себя режимом энергосбережения, потому что хочет одного — выжить. В эти миллисекунды приходят самые гениальные мысли, крепнут мышцы и натягиваются нервы, которые дадут слабину немногим позже.

В такие миллисекунды Фред готов вообразить миллионы исходов и придумать миллиарды планов по ее спасению.

Когда друзья подойдут к дому Грейнджер, уже будет поздно что-то менять. Их не пустят дальше порога, но и этого хватит, чтобы заметить четыре трупа и вырывающуюся из рук работников Министерства изуродованную Гермиону, которую никак не могут погрузить на носилки.

Этого хватит для обморока Джинни. Для беззвучного отрицания Гарри. Для выбитого из колеи оптимистических мыслей Джорджа.

И этого хватает для того, чтобы запустить сердце Фреда неведомым аппаратом с неведанной ему никогда скоростью.

Вот только, Фред, ты ведь не страдаешь тахикардией.

Гермиона поднимает свое избитое лицо в сторону входной двери, невидящим взглядом скользя по каждой фигуре незваного гостя. Она наотмашь ударяет поломанной рукой человека, что так яро пытается ее успокоить, и истошно воет, размазывая по лицу кровь и слезы, смешивая их в одно душераздирающее на вид месиво.

— Помогите им! — снова повторяет она, как мантру, отбиваясь от чужих рук в эластичных перчатках.

Вот только никто не сможет помочь мертвецам.

— Отойдите от меня! Вы должны помочь только им! — кричит и брыкается, вынуждая применять одно заклинание за другим.

Малышка думает, что кто-то помогает ей?

В доме пахнет железом от пролитой крови и горьким запахом смерти. У порога нерешительно толпится нотка брусничного чая от его свитера и легкая соленость от испарины пота на лбу. Он не верит, что это произошло с ней. Он не верит даже собственным глазам и случившемуся буквально минуты назад убийству.

Вот только, Гермиона, почему-то все кричат, что ты и есть убийца.

========== Глава 4. ==========

Бежать. Сквозь препятствия поваленных деревьев, крутые овраги и скользкую, уже изрядно помятую, траву, почти черную, как весь этот лес. Бежать, на бешеной скорости ломая своим телом сухие ветки величаво разросшихся гигантов, путаясь в гниющей листве и пачкаясь землей.

И кровью.

Я бегу уже изрядное количество времени, даже не задумываясь от кого, куда и — что самое важное — зачем. Зачем я безжалостно напрягаю легкие, которые уже жжет от нехватки воздуха и непрекращающегося марафона моей глупости; зачем я сбиваю колени и руки до запекшихся ран, спотыкаясь о корни любого пня; и почему я терплю немой страх и глухое отчаяние, бездумно следуя инстинктам.

Я просто продолжаю бесчувственно передвигать ногами до потемнения в глазах и болезненного укола в самое сердце. Падаю лишь тогда, воскресив в своем сознании надежду на звуки, и следом слышу:

— Помогите им! — что доносится как будто со стороны моим же охрипшим голосом. Когда оглушающей тишине на смену приходит мой нечеловеческий вой, я возвращаюсь обратно.

В свое чертово искалеченное тело, готовая разорвать его на куски, лишь бы меня хоть кто-то понял. Я так устала от тех, кто слушает, но не слышит этот омерзительный шепот вечности.

— Спокойно, детка, — отвечает молодая — по виду — женщина в темной мантии, безучастно стоя позади силуэтов, то и дело хватающих меня за плечи и ноги.

Если ты смерть, то заткни свою пасть и забери меня.

— Хватит с ней нянчиться. Успокойте, но не навредите, — она твердо отдает приказ, добавляя с ироничной ухмылкой: — Нынче героев войны принято жаловать, несмотря на их статус преступников.

Этого быть не может. Ее слова током бьют вдоль вен.

— Я… Я всего лишь… Я лишь защищалась, — твержу сквозь слезы, почему-то веруя, что справедливость — уже не пустое в этом контексте слово.

Я опускаю взгляд на родителей, чьи — не могу признаться, но до сих пор — теплые руки все еще крепко прижаты к моей груди. Их бледные губы плотно сжаты. Будто бы им нечего мне сказать. Будто бы они недовольны моим поведением и терпеливо молчат, пока я сама не разберусь, к какой из совершенных в этом доме ошибок причастна. Я уже не беру во внимание тот факт, что они всегда были мною довольно, а я никогда не совершала ошибок.

Почти.

— Защищалась ты или нет — решать уже нам, девочка, — в голосе этой женщины сквозит недоверие к человеческому роду, но я не хочу думать о ее судьбе, чувствуя легкий хлопок по груди и слабость, пожирающую до обморока.

Голова тяжелеет молниеносно, и вместе с координацией я теряю контроль над самой ситуацией.

Можно было бы подумать, что эта ситуация в принципе находилась под контролем.

Тону в океане смятения, захлебываясь окружающими меня звуками. Так ли ощущается смерть, тонкими пальцами сжимающая мое горло? Это ли и есть то затишье, которое — по правилам — должно сопровождаться картинками счастливого прошлого? Где вся обещанная мне жизнь перед глазами? Пустота, наконец, подобралась ко мне со своим последним поцелуем, но я абсолютно не рада такому повороту.

Ты не дала мне времени попрощаться с ними, и я заберу его у тебя, когда настанет час расплаты.

Но сознание предательски клонит в сон, а веки, налитые свинцом, опускаются без моего на то желания. Я бы хотела верить, что рано или поздно Министерство очистит мою репутацию и докажет виновность двух ублюдков, оборвавших жизнь всей семье.

Репутация? Вот, о чем думает Гермиона Грейнджер в предвкушении смерти? Вот, чего она достойна?

— Значит, следуешь правилам, Грейнджер? — обжигает мое ухо горячим шепотом Фред Уизли. Чувствую его сцепленные на моей талии руки и узел, завязывающийся внизу живота. Как не хотелось пресекать его действия. Поэтому я строила из себя недотрогу, которая доверилась в холодном закоулке последнему хулигану, лишь бы избежать Филча в этот непростительно поздний час ночи. — А чего твоя драгоценная репутация будет стоить в самом конце?

Как и ты, Фред, она стоит моих последних мыслей, которые теперь не продашь и за галеон.

Вечность, кажется, не торопится заканчиваться, окуная меня в свой вечный плен, потому что голос рыжего заката пробирается даже сквозь мои плотно стиснутые веки.

— Да что вы, в конце концов, несете?! — он разрывает тишину также легко и непринужденно, как разрывает мое сердце от одного своего взгляда и слова.

Но сейчас я этому, Фред, несказанно рада.

И я больше — почти — ничего не желаю. И ничего не чувствую.

***

— Да что вы, в конце концов, несете?! — Фред вырывается вперед, не выдержав. Отравляют глупые слова неизвестной особы, мучительное расстояние между ним и той, что звала себя Гермионой, а также чертовски поздно осознанное на задворках черепной коробки чувство вины.

Парня не могут сдержать ни работники Министерства, ни собственные рамки приличия, когда одному из них он ломает нос, ударив со всей силы, чтобы тот не мешался на пути, угрожая своей волшебной палочкой.

— Вам нельзя переступать эту черту, мистер Уизли, — обернувшись, произносит брюнетка, незаинтересованная в сложностях, возникших у ее покалеченного сотрудника. — За ней — уже место преступления.

— За ней моя… — он на время напрягается, не зная, как назвать ее, — Грейнджер, — сдается.

— Ваша Грейнджер? — женщина громко хохочет, и складывается впечатление, что она совершенно не понимает, где находится и с какой целью.

— Здесь наша подруга, мисс Джонси, — в комнату проходит Гарри, аккуратно переложив Джинни на руки ее второму старшему брату. Та, к слову, все еще не пришла в себя, заставив всех пожалеть о неосмотрительном решении взять ее с собой.

— Конечно же, Гарри Поттер тоже здесь собственной персоной, — особа зажигает сигару, элегантно сжимая ее изящными пальцами.

Мисс Изабелла Мэри Джонси в свои тридцать четыре курила не часто — сложно было застать ее с сигарой в заслуженный выходной и — уж тем более — во время работы. После победы над Темным Лордом, в которой мракоборец из Северной Америки принимала непосредственное участие, Джонси с большим удовольствием перевели в Конгресс Управление по Великобритании, повысив до управляющей сектором борьбы с неправомерно используемой магией. После ее нередко ловили над выкуриванием еще-одной, стараясь не обращать внимания — мол, у всех у нас разные вредные привычки, и справляемся со сложностями мы все по-разному.

В той схватке среди немногочисленных жертв оказался ее любимый жених, младший из Праудфутов, — утрата не из легких, особенно для молодой женщины. На некоторое время в бездне зеленых глаз сконцентрировались болезни и печали, борьба с которыми в ее случае продолжалась три месяца. Никто не помнит, что именно повлекло такие изменения, но в один день прежнее безумие с усиленной властью поглотило мисс Джонси, возвращая ее в наш мир.

Вот только изменения были, по меньшей мере, странными, хотя списывались на остаток пережитого несчастья. Сейчас она носила темные очки даже в помещениях, в сумерках и предвкушая ночь; курила больше семи сигар в день с поводом и без него; оставляла длинные темные волосы в кричащем беспорядке растрепанными по тонким, слегка угловатым, плечам. Следила она за собой неплохо, но, что уж греха таить, не всегда тогда, когда это действительно было необходимым.

— Мы не могли оставить Гермиону одну, — бубнит Гарри, пристально рассматривая двух трупов поодаль от хорошо знакомых лиц магглов.

— Однако все же сделали это, осознанно или нет, — роняет Белль, выдыхая никотиновый дым в сторону парней, отчего они незамедлительно кривятся, вызывая в ней новую порцию ничем необоснованного веселья.

Гермиону тем временем перекладывают на носилки и проверяют жизненные показатели, желая как можно быстрее доставить в больницу святого Мунго, чтобы оказать первоначально необходимое лечение.

— Куда вы ее несете? — на дороге у них возникает Фред. — Я отправлюсь с вами, — он хватает одного из Министерства за руку, одним видом показывая, что не потерпит возражений.

— Мистер Уизли, — самый высокий из них незамедлительно отвечает, с ожесточенной серьезностью убирая руку близнеца с плеча своего коллеги. — Думаю, ваша семья не очень хорошо отреагирует на то, что называется «помеха следствию», — он многозначительно кривится в подобии усмешки, и Фред вдруг вспоминает об отце, Билле и Чарли, которые крепкими узами связаны с Министерством магии.

— Думаю, ответственность за мои поступки не должна обременять других членов семьи, не имеющих к этому совершенно никакого отношения, — каждое слово он чеканит с такими сильными эмоциями, что злость невидимыми существами витает прямо в воздухе.

Маг напротив заметно сутулится. Он недовольно хмыкает, будучи наслышанным о самодовольных близнецах, но не находит выхода лучше кроме как попытаться возразить еще раз, используя причину, на первый взгляд, посущественнее.

— Пока следствие не уверено, с чем столкнулось, вам для собственной безопасности лучше… — его и в этот раз безжалостно затыкают.

— Мне абсолютно нет дела до Министерских забот. И о своей жизни я позабочусь сам, но поеду все же с вами.

Ах да, мы совсем забыли, что оболтусы Уизли и безопасность — прямые, что никогда не пересекутся. К ним также можно отнести владение нормами приличия и еще тысячу и одну характеристику порядочного гражданина.

Инспектор сдается, жестом руки отгоняя парня к машине, и поторапливает остальных сотрудников:

— Заносите ее быстрее. Аппарировать в ее состоянии опасно, придется добираться прилично. Мисс Джонси, оставляю вас здесь с Робертсоном и Хаджи, — мужчина кивает головой в сторону опечатанной территории и уже торопиться занять место в кабине скорой помощи:

— Когда соберете всю нужную информацию, отправляйтесь в Мунго. Вряд ли девчонке посчастливится в ближайшие сутки самой попасть в Министерство.

Изабелла кивает головой и, обращаясь к Гарри, тушит сигарету о тарелку на каминной полке:

— Что ж, мальчик, значит, слушай, что я думаю обо всем этом дерьме!..

Фреду не важны эти разговоры, когда она истекает кровью почти у него на руках. Фреду не нужно ничего вообще, когда он придерживает кислородную маску на ее лице и, провожая действия доктора, который вкалывает ей что-то внутривенно, молится.

— Несладко девочке пришлось. Уж не знаю, что там произошло, но не думаю, что она сможет быстро вернуться к нормальной жизни, — мужчина, на вид лет шестидесяти, с ученым видом знатока высказывает свой вердикт, обрабатывая ее раны на руках. Он осторожно проводит пальцем по буквам уродливого — в своей аккуратности — шрама и продолжает: — Хотя я, кажется, забываю, что напротив меня лежит сама Гермиона Грейнджер. Она, быть может, и справится. Но я не очень-то в это верю в принципе.

Озадаченный взгляд Фреда перебегает с одной ссадины на другую и быстро находит предмет ее вечных насмешек, так искусно слившийся с телом. Парень снова хмурится — в последнее время это его нормальное выражение лица рядом с ней — и отворачивается, ощущая, что встретился с чем-то интимным и недозволенным. Фред невесомо дотрагивается до ее щеки, мысленно давая себе пощечину.

— Исчезни, Грейнджер!..

— Бьюсь об заклад, сложности обошли тебя стороной…

Черт возьми, как же она была права, когда называла меня последним подонком и сравнивала с Малфоем.

— Я извиняюсь не часто, Грейнджер…

Но сейчас я готов извиниться миллионы раз, чтобы ты отдала всю свою боль мне.

И ты вновь гордо поднимешь свой прекрасный нос, со мной не согласившись.

Грейнджер, ты такая дура, что послушала меня единственный раз в своей жизни и оказалась в настоящей западне.

Грейнджер.

— Умоляю, будь сильной и в этот раз.

***

Я продираю глаза и чувствую боль от ослепляющего света, наполняющего комнату. Приходится зажмуриться на какое-то время, чтобы снова взглянуть на все ещё живой мир вокруг, оценив собственные шансы на выживание.

Легкая судорога в руке, вероятно, от того, сколько я лежу здесь в одном и том же положении, напоминает о том, что я все еще могу ею шевелить. Хочу медленно поднять кисти перед собой, и не получается. Опускаю голову так, чтобы охватить взглядом нижнюю часть тела. Пошевелиться действительно невозможно: левую руку сковывает гипс, а к правой присоединена капельница с мне неизвестным препаратным содержимым.

Руки худые и бледные. Ссадины и синяки обильно покрывают запястья и тыльную сторону ладони. Впервые я замечаю и тонкие полоски, по форме напоминающие следы от верёвок или наручников. На все это невыносимо смотреть — и осознание того, что эти руки принадлежат мне, вкрадчиво подсказывает перевести взгляд.

Если моему телу, судя по ощущениям, хоть что-то принадлежит.

Рыжая макушка шевелится c левой стороны, и я, наконец, обращаю внимание на что-то ещё кроме внутреннего тревожного чувства.

— Джин, — осторожно зову её, предварительно прочистив горло. — Джинни, проснись.

Услышав мой голос, подруга вздрагивает и подскакивает на месте:

— Герми, — шепчет она, не замечая хлынувших из глаз слез. — Господи, ты очнулась, с тобой все в порядке! — подруга прислоняет свои ладошки то к моему лбу, то к щекам, а я шиплю, вызывая у нее новую истерику и поток извинений.

— С этим я бы поспорила, — сдавленно рычу, когда она неловко задевает несколько зашитых ран. — Сними с меня это, — кивком указываю на капельницу, уже мечтая поскорее отсюда уйти — стены больницы Мунго не узнать невозможно: они давят как-то по-особенному. В них не хочешь находиться больше рассчитанного и сбегаешь при первой же возможности.

Мои возможности сейчас — убедиться в благополучии родителей.

Джинни странно косится на иголку в моей — порядком вспухшей — вене: — Это не так страшно, как ты думаешь. Просто вытащи — я даже ничего не почувствую, — убеждаю её, в нетерпении дергая пальцами. Странно, раньше я не наблюдала за собой этой привычки.

Нервное.

В конце концов, я убила двух людей. Причём одного без помощи магии.

— Джин, милая, мне нельзя здесь долго находиться…

— А что же вам можно, мисс Грейнджер? — в палату буквально врывается женщина, лицо и фигуру которой я смутно, но все же припоминаю. Мы точно не могли встретиться во время войны?

— Как минимум, увидеть родителей. Как максимум, позаботиться об их безопасности, — не сразу я замечаю Гарри и трио Уизли, в неуверенности семенящих за брюнеткой. — И вам привет, мальчики, — произношу торопливо, немного обиженная их странным поведением и непривычной молчаливостью.

Неужели моё лицо настолько ужасно в эти минуты, что вы прячете глаза?

Гарри в нерешительности подходит к моей постели и садится на кресло, поместив мою ладонь в свои тёплые руки. Боже правый, они сидят с Джинни друг напротив друга с такими лицами, будто провожают на тот свет свою престарелую прабабушку. От одной этой мысли становится одновременно и смешно, и не по себе.

Неизвестная стоит у моих ног и цокает каблуком, провожая действия друга отвратительно смеющимся взглядом. Рон и Джордж почему-то остались подпирать дверь плечом, но их присутствие стало мне не так интересно, когда в комнате запахло вчерашним брусничным чаем.

Присутствие Фреда в комнате способна выдать одна моя влюбленность во все, что с ним связано.

Он — в свою очередь — подходит к окну со стороны Джинни и, отодвигая шторку, делает вид, что вдумчиво наблюдает за торопливым ритмом Лондона, хотя сам то и дело бросает непонятные взгляды в мою сторону.

Да, Фред, этот шрам на половину лица, скорее всего, долго будет заживать. Как и все остальные, причинённые, к счастью, не тобой.

Твои глубже, Фред.

Думала я сейчас.

— С чего ты решила, что сможешь им помочь? Ты сделала все, что было в твоих силах, детка, — произносит брюнетка, вертя в руках чёрную зажигалку.

Я непонимающе буравлю её взглядом, пытаясь не разразиться гневной тирадой:

— О чем она говорит? — задаю вопрос в пустоту, находя в выражении ее лица что-то подозрительно пугающее и раздражающее одновременно. Где же я тебя видела, тварь?

Дыши, Гермиона.

Непроизвольно делаю глубокий вдох, ощущая нехватку кислорода в легких. Выдох. Вдох. Почему-то он снова дается со сложностью.

Джинни плачет. Все это чертово время Джинни плачет, а я и не замечаю.

— Герми… — младшую Уизли начинает трусить, и Фред делает широкий шаг нам навстречу, с силой сжимает её плечи в скупом жесте поддержки.

— Скажите уже хоть что-нибудь, — не в состоянии кричать я говорю медленно и достаточно спокойно, но раздражение сжигает моё тело изнутри, желая как можно скорее лавой вылиться в лица гостей, прошенных и не очень. Все еще не могу нормализовать дыхание, отчего чувствую себя — да и выгляжу, наверное, — отвратно.

— Они умерли, Гермиона, — женщина облизывает губы, стараясь скрыть зловещий оскал, — И ты, девочка, никуда не уйдёшь, пока мы не зададим тебе пару вопросов, чтобы понять, какое отношение ты имеешь ко всем тому, что произошло в доме.

— Мисс Джонси, да что вы себе позволяете! — не так часто Гарри повышает голос, резко вскакивая со своего места. — Я вынужден вывести вас из палаты, и на остальное мне плевать! — он гневно провожает ее смеющуюся фигуру, пока Джордж рассерженно открывает дверь перед ее носом. Но у выхода та добавляет, словно выплевывает:

— И все же это правда.

Комната содрогается от вскрика Джинни. Лица друзей искажены одинаково мерзкой гримасой шока и сострадания. Чувствую, как рука судорожно сжимает простынь. Как по шее стекает струйка пота. Как пульс стучит в висках.

И я смеюсь вместе с Джонси. Смеюсь так сильно, что начинает болеть живот, а кашель вырывается наружу.

— Наглая сука, — шепчу, блаженно прикрыв глаза, вдоволь насмеявшись, и тут же жалею.

— Помогите им! Не трогайте меня — спасайте их жизни!

— Нет, — категорично. Я останавливаю любое проявление эмоций, смелым взглядом окидывая комнату. — Это ложь! Это не может быть правдой!

Коленки трясутся и подгибаются. Стой я, сразу бы свалилась навзничь. Слышу беспрестанные пульсации в ушах и съедаемые рыданиями крики, будто во сне. Сердце скоро сломает все легкие, а голосовые связки натрутся друг о друга, образуя опухоль.

— Это неправда, неправда! — все мое тело противится этой мысли.

Почему-то на весь мир сразу цепляется клеймо паршивого отрицания. И я ему повинуюсь, уже не справляясь с судорогами. Уже не слыша ничего вокруг. Уже не согреваюсь широкими теплыми ладонями, нежно успокаивающими на плечах.

У обладателя этих ладоней неизменный запах пряностей и ягод.

Уже не впечатляет.

Душу высосали.

Закрывая глаза, я ясно слышу голос грубиянки и вижу её непростительно запутанные волосы, от одного вида которых хочется взять в руки ножницы. Да, нас свела все-таки не война, а мой личный бой.

На следующей неделе они придут меня допрашивать, ловя на каждом слове, как мошенницу с откровенно впечатляющим стажем.

И на следующей же неделе я осознаю все совершенные ошибки и возжелаю исправить их извечно впечатляющей моралью, чтобы выбить из головы уже порядком надоедающий голос Малфоя:

— Существуют животные агрессивные от природы, Грейнджер…

— В этом случае они искупают грехи собственной смертью.

А пока спи, Гермиона.

========== Глава 5. ==========

Прошлой ночью мне снились похороны. Будто два бледных и, я готова заручиться, холодных тела, чем-то отдаленно напоминающие моих родителей, навсегда лишились солнечного света под крышками закрытых гробов. Их погружали медленнее, чем обычно. Вероятно, потому что во сне все всегда немного заторможено: твои нетерпеливые взмахи руками, твои совершающиеся ошибки и, впрочем, никогда мною не любимый бег.

Только слова вылетают быстрее, чем ветер успеет их подобрать в своем головокружительном танце.

Только слова в таких снах часто лишние.

Шел проливной дождь, размывая грязь на кладбище в густые лужи, — в них отражалось хмурое небо, налитое свинцом. Этот свинец отравлял лучше любого яда.

Экспозиция устраивала своей тлетворностью.

Я ни разу не испугалась грома. Возможно, потому что я ничего не слышала кроме тяжелых капель, ударяющихся то о щеки, то о нос, попадая в глаза и скатываясь по волосам. Я не старалась с ними справиться — сил не было даже подумать о подобном.

Молнии, к слову, также не разряжали воздух, серебряным пламенем оставляя блики в пределах радужки глаза. Я просто ни на что не обращала внимания, наблюдая за тем, как лакированная поверхность коричневых саркофагов навсегда исчезает из моего поля зрения под слоем порядком подмоченной земли.

Провожающих в последний путь было слишком много для таких, как мои родители. Мы жили более обособленно, чем другие, занимались своими делами, не вмешиваясь в чужие жизни, — за что окружающие всегда были благодарны. С другой же стороны, может, именно это и есть та причина, по которой почтить их память пришло столько народу?

Ошибочно нелогично и логично безошибочно одновременно. Только вот, почему люди бегут к тебе с распростертыми объятиями, когда ты хочешь остаться в одиночестве, и тут же бросают, желай ты к ним приблизиться хоть на дюйм?

Я на выдохе отстраняю эти мысли подальше, замечая знакомые лица. Пастор из церквушки, что находится на перекрестке недалеко от нашего района, снова складывает руки на груди. Среди присутствующих начинается оживление: они почему-то оглядываются, кажется, в мою сторону, и замирают с потускневшими взглядами.

Что случилось, друзья? Это всего лишь сон, так почему на ваших лицах самая настоящая скорбь?

Гарри отворачивается первый и, наклонившись, бросает горсть земли в могилу.

По традиции, это должен был сделать самый близкий человек. По традиции моих снов, я отвергаю этот обряд, усомнившись в его реальности.

Семья Уизли помогает наполнять ямы, другие черные силуэты трутся рядом. На кой черт вы все здесь сдались и почему я не могу уже проснуться?

У капель дождя соленый привкус, а преграда, за которой я стою, косится в моих глазах и обрушивается в противоположную сторону. Однако я чувствую резкую боль в затылочной части, словно ударенная бетоном, осознавая, что падал секунду назад отнюдь не столб.

Отдаленно распознаю резво приближающуюся рыжую макушку. За ней еще несколько. Ощущаю теплые руки на спине и под коленками, а потом взлетаю в воздух, прикрывая веки.

Все заканчивается, и я почти вслух благодарю за это всевышние силы.

Сказала бы также, что хочу поскорее вызволиться из этого поганого сна, если бы в какой-то момент не поняла: для сна в эти минуты здесь слишком холодно.

***

Несколько дней подряд меня допрашивали прямо в больничной палате, задавая самые что ни на есть глупые вопросы: как я относилась к родителям, посещала ли врача после военных событий, чувствовала ли агрессию и стремилась ли однажды применить «аваду» к близким людям.

Скептические взгляды следователей в какой-то момент стали раздражать настолько, что мне захотелось сомкнуть ладони на их шеях. Желаниями, к несчастью, все не ограничилось. Загнав чужую кровь себе под ногти, я оставила на лице одного из них глубокую царапину, обеспечив себе допрос с кандалами.

После этого инцидента они были намного осторожнее в своих замечаниях, но подозрение и пренебрежение их глаз сводили с ума.

— Мисс Грейнджер, вы должны осознавать, что все улики на данный момент играют против вас, — сказал мужчина в плаще, подпирая входную дверь.

Даже не обращая в его сторону ни одного взгляда, я отчетливо представляла себе, с какой надменной миной он стоит, скрестив руки на груди. Все сотрудники Министерства, заходившие ко мне в гости даже единожды, ничем друг от друга не отличилась: все та же сталь в голосе, все те же повадки и манеры, ничуть не сравнимые с аристократической сдержанностью.

В такие минуты яготова была снова очутиться на поле боя, подставляя свою грудь заклинаниям Пожирателей.

Они ранили бы не столь больно.

— Вы не сказали ни слова за все это время, что подталкивает нас помыслить вас виновной в смерти четырех человек. В том числе и ваших родителей, — четко тарабанит он, а я едва сжимаю ладони в кулаки. — Но пока ваше самое серьезное обвинение заключается лишь в том, что вы отказываетесь сотрудничать со следствием.

Я слышу это каждый чертов день, и уже не реагирую.

Соседнее стеклянное здание, виднеющееся в окне, заключено в раму, словно картина, вписанная в кинопленку счастливого фильма. Через приоткрытую форточку в комнату входит свежий воздух, раздувая шторы молочного цвета. У птиц не отнялся голос. У машин не выключился мотор. Мир почему-то не остановился. Миру, кажется, совершенно все равно на то, какая боль в нем дышит.

Дверь озлобленно стучит, и в комнате становится тихо. Наконец они ушли. Еще немного, и я бы точно разорвала их мерзкие лица на бесчисленные куски окровавленного материала. Они такие пластиковые в своих эмоциях, что назвать людьми их будет откровенной ложью.

«Раньше ты не была такой агрессивной, Грейнджер», — проносится в мыслях заведомо раньше, чем я успеваю понять, насколько мне чужда собственная фамилия.

Я не имею права ей принадлежать. Я не имею права принадлежать даже собственному телу, что идет на поправку все быстрее с каждым невыносимым днем.

Чего я не могу сказать о своем сознании.

Лучше бы я оказалась на их месте.

Мысли о родителях в отдельные минуты ранят не так сильно. Я будто бы не вдумываюсь в смысл слов, не соединяю их в предложения. Не мыслю их цитатами, не воспроизвожу их голосами, не рисую в пространстве касания. Будто бы я — уже не я, и все это — уже не жизнь. По крайнем мере, это не та реальность, в которой я способна хоть что-то чувствовать.

В такие минуты я кукла со стеклянными глазами, которая ничего не чувствует.

Перевожу взгляд на стену перед собой, откидывая голову назад. Это сумасшедший дом. Игра, которую они затеяли без моего согласия. Судьба, съедающая все пути к моему душевному равновесию.

С того дня, как я очутилась в больнице, прошло будто бы десять лет. В реальности же — я не знаю. Ребята приходили ко мне каждый день, начиная разговор с того, какое сегодня число и что нового произошло в школе и жизни в целом. И я их слушала, но не слышала — бороться с этой стеной внутренней обездвиженности и немощи было невозможно настолько, что я путешествовала по глубинам своего сознания с куда большим ощущением реальности, чем сжимая руку Джинни.

Со временем я потеряла и себя. Будто бы мою спасительную клетку вырвали наружу, не позволяя испуганному зверю в ней прятаться. Будто бы они стерли все дорожки, ведущие к моей смертельной уравновешенности.

Слишком много «будто бы», потому что нет больше на этом свете ничего конкретного.

И я сама была уже не той «конкретной» Гермионой, которая…

— Ты их убила.

Я чертова абстракция. Карикатура на свою разбитость, безропотность и съедающее чувство вины. Бремя в безвременье.

Я испуганно вздрагиваю, отрываясь от созерцания пылинок на полу, и резко поднимаю глаза на обладателя этой непростительно лживой фразы. Послышалось.

Передо мной стоит Фред — ах да, они ведь приходят по очереди, чтобы не оставлять меня одну и надолго. Он лучезарно улыбается — вот только чему? — и присаживается на кресло возле моей койки, подпирая голову ладонью.

Ты похож на кота, который не в силах согреть мне ноги этой холодной осенью.

— Я знаю, что ты устала, Герми, — шепотом произносит он, пока я бесцельно рассматриваю каждую невидимую морщинку на его лице. — Я все прошу медсестер разрешения вывести тебя на воздух, но они такие упрямые, ты ведь знаешь.

Я удивляюсь его добродушию и разочарованно опускаю голову, пытаясь сделать нечто похожее на кивок. Ток проходит по венам к самой плоти, когда он берет меня за руку и подносит ее к своему лицу. Чистая физика. Банальные хитросплетения и чувствительные точки на моем теле как точки невозврата к прежнему «я». Ей было позволено слишком много, чтобы желать большего.

Гавани твоих глаз меркнут, как и все остальное, Фред. Но ты себя не вини: меркнет все, на что я смотрю. И все, что я люблю.

Поэтому я не буду любить, Фред. Мне нельзя. Я этого недостойна.

— Помнишь, когда ты приехала к нам на Рождество в самый первый раз? Я тогда превратил твой подарок в розу.

Я злюсь при одном только воспоминании о той ночи и неосознанно пытаюсь убрать ладонь подальше от Уизли. Он непреклонен как никогда, делает вид, что ничего не произошло, и еще крепче переплетает наши пальцы.

Сделай вид, что их убила не я, Фред.

— Я тогда так сильно хотел тебе сделать больно, — он грустно улыбается, поглаживая один из шрамов на запястье.

У тебя это всегда выходило лучше всех — делать больно, а потом зализывать раны. Но теперь почему-то боль исходит от меня, и я сама как ходячая боль.

Убери свои руки, Фред, — ты испачкаешься.

— На самом деле, я расколдовал цветок в тот же момент, как зашел в комнату. Ты знаешь, это был лучший подарок на Рождество. Даже родители не знали, что…

Я обрываю его неожиданными стоном, чувствуя жалящую боль в самом сердце. Одно чертово слово, вырванное из контекста твоих иллюзий и произнесенное всуе, — этого достаточно. Достаточно для новой фазы чужого сочувствия.

Каждый мой день в этом месте — череда неконтролируемых этапов.

И начинается все с боли. Я вою от осознания своей беззащитности в этом омуте и перестаю ловить связь с окружающим миром. На меня давит неотделимый от души камень, разрывающий сердце, бьющий по нему набатом. Когда Фред срочно зовет медсестру — а на его месте уже оказывались и Джинни с Гарри, и тетушка Молли, и даже несколько детективов, проделывающих все то же самое в предыдущие дни, — я уже глохну от собственного крика, сжимая простынь до боли в кулаках. Рву ее, царапаю руки и нахожу новые следы через часы, когда спокойствие охлаждает сознание.

Все это, не считая восходящего спокойствия, — мой Элизиум.

Потому что по венам течет ядовитое страдание, которого я стою.

Когда медсестры вкалывают мне сильнодействующее успокоительное, я брыкаюсь по постели еще несколько минут до потери сознания и кошмарных сновидений, усугубившихся с самой войны. Пока проваливаюсь в бездну, чувствую холод рук с привкусом медикаментов во рту — они заталкивают в меня таблетки, зная, что я никогда не разрешу к себе приблизиться в другом состоянии. Кто-то гладит меня по запястьям, грея нервно подрагивающие мертвецки холодные пальцы.

Врачи говорят, что это один из признаков сильного эмоционального потрясения. Говорят, правда, не мне и только в те моменты, когда думают, что я ничего не понимаю.

Я не верю им. Все, что происходит со мной, — лишь искупление. Трелони назвала бы это кармой. Но Трелони я тоже не верю.

Гермиона, ты хотя бы себе веришь?

После пробуждения — моя нелюбимая фаза. Принятие.

Во рту уже чувствуется уверенный вкус транквилизирующих средств, и я прямо-таки стремлюсь слиться со своей натурой.

Гермиона, ты уверена, что это и есть принятие?

Я молчу, когда она меня спрашивает о столь компрометирующих вещах. Молчу не потому, что не знаю ответ, а лишь по той причине, что я не знаю, кто есть она.

***

Палата Гермионы Грейнджер за неделю стала общественным достоянием и тайной нового времени. В газетах слагались легенды о том, что же двигало Героиней Войны в роковые минуты, почему к ней не впускают гостей, и так ли она вменяема, как принято было считать раньше.

— …сойдя с ума от пережитых потрясений, Гермиона не смогла противиться внутреннему голосу — он требовал крови. Мы все сожалеем, что этот момент так неудачно совпал с возвращением девочки домой. Убийство собственных родителей — удар… Бла-бла-бла! А Рита Скиттер умеет нагонять тучи, не правда ли? — Изабелла Джонси тушит окурок о свежую газетную статью, отправляя листы в мусорную корзину неподалеку. — И все же тот материал, в котором ее назвали мстительницей за испорченное детство, мне понравился куда больше!

— Вы смеетесь? — Гарри в очередной раз не выдерживает хамского поведения этой женщины и, поправив очки на переносице, делает шаг вперед, по направлению к работнице Министерства, что так удобно расположилась на кресле у палаты подруги. — Я не буду закрывать глаза на вашу некомпетентность и лично пожалюсь в Министерство магии за неследование уставу! — она все еще нагло посмеивается, пытаясь предугадать, что можно ожидать от мальчика-который-все-таки-смог. — Вы должны расследовать это дело с максимальной объективностью и сопоставлять улики с имеющейся информацией, а не читать подлые статейки, пока в Гермиону буквально за этой стеной закапывают препараты!

Его гневу не было предела, когда Гарри наблюдал всю человеческую несправедливость воочию. Джинни знала, что помочь в этой ситуации может только своей поддержкой, поэтому сейчас крепко сжимала плечо любимого, пока тот совершал акт самосожжения, виня во всем неспособность помочь их Гермионе выпутаться из этого чересчур запутанного клубка.

— Гарри прав, Изабелла! — в разговор вмешивается Рон, и по его лицу становится видно, с каким усердием он пытается сложить все «за» и «против», чтобы вновь не быть сбитым с пути истины. — Вы говорите, что в тот день прозвучало два непростительных заклинания. Почти одновременно!

— Учитывайте все внешние факторы, мистер Уизли, и любые погрешности, к слову, возможные! — выплевывает Изабелла с твердостью тоном, не требующим возражения.

— Я лишь хочу сказать, что с учетом погрешности мы все равно имеем то, что имеем: она не убивала собственных родителей с точностью в пятьдесят процентов.

— С точностью в пятьдесят процентов — она это сделала, — продолжает Джонси, наматывая черный локон на палец. — Я не понимаю, зачем мы снова и снова ведем этот разговор. Девчонка явно сумасшедшая. Кого из вас она еще не убедила в этом своими криками? А вы слышали, как она сквернословит во сне? А какой «боевой порез» оставила на мистере Феликсе, когда тот…

— …когда тот, не имея никаких оснований, обвинял ее в том, что она, вероятно, — Фред выделяет это слово особой интонацией, уверенно заглядывая в глаза детективу, — никогда бы и не подумала совершать. В том, о чем она даже боится подумать. В том, что ранило ее до потери жизненных сил! Мы знаем Гермиону уже семь лет — этого достаточно, чтобы не считать ее черствой сукой и, тем более, убийцей.

— Она заколола одного из бандитов спицей в самое сердце, я уверена, не поведя и глазом, — цокает языком Белла, видя в собравшихся вокруг нее лишь детей, что неумело обсыпают друг друга песком.

— Вы хотя бы слышите, что несете? — Уизли с грозным видом отрывается от стены, пытаясь схватить эту подлую дрянь за шкирку, но дорогу ему преграждает Джордж. — Он был бандитом! Который напал на ее семью! Уж эта часть дела понятна всем точно — защита и ничего более!

На минуту воцаряется знобящая тишина. За дверью слышатся стоны Гермионы, что так усиленно борется с кошмарами под действием сильных анальгетиков.

Липкое напряжение съедает своей горечью.

Фред немного приходит в себя, отстраняясь от все еще сдерживающего его брата-близнеца, и шепотом произносит: — Не говорите об этом, мисс, с такой уверенностью. Иначе сложится впечатление, что вы принимали непосредственное участие в том неравном бою.

Как только из палаты с грузным выдохом выходит врач, несколько озадаченных взглядов сразу же направляются в его сторону с немым вопросом. Предупреждая скорый натиск, он начинает сам, устало протирая элегантное пенсне.

— Ее раны уже хорошо затянулись, а вот со шрамами будет тяжко. Некоторые могут остаться на всю жизнь, если медицина не сделает еще хотя бы полшага вперед. Внутренние повреждения мы ликвидировали еще в первые дни: кости срослись неплохо, я бы даже сказал, как новенькие. Что еще… Почки восстановились, знаете. С головой проблем нет. Однако это только с точки зрения анатомии и неврологии, — он мнется у двери, чувствуя себя чрезмерно озадаченным, что пугает и настораживает.

Джинни выбивается вперед из-за мужских спин, хватая доктора Чарльза — так гласит аккуратная вышивка на его халате — за руку: — Скажите только, что с ней все будет в порядке! Остальное мы уже слышали сотни раз…

Он надевает пенсне обратно и смотрит в сторону, смущенный подобной реакцией. Работая столько лет в Мунго, он еще ни разу не испытывал стыда за то, что собирается сказать.

— Я полагаю, это — в некоторой степени — и так, однако… — он внимательно оглядывает каждого присутствующего в этом коридоре и бегло скользит по фигуре безучастно сидящей Джонси, — Я не знаю, стоит ли мне говорить о таких вещах за пределами камеры допросов.

Брюнетка сразу же оживает, резво вскочив с мягкой поверхности, готовая буквально записывать каждое слово доктора.

— Вся предоставленная следствию информация с этой же секунды будет рассматриваться в общем порядке соответствующим…

Гарри закрывает ее своей спиной, не давай закончить фразу и подойти ближе к Чарльзу.

Пахнет тайнами и возможными выходами, в одном случае. Но пугает другой из них — выход может быть не на лучшую тропу.

— Вы ведь понимаете, что мы имеем к ней прямое отношение? — произносит Джинни, крепче сжимая одной рукой ладонь доктора, а другой — запястье Поттера. Эта двойная поддержка помогла бы ей не свалиться на пол от того, что может их ожидать впереди.

— Да, мисс Уизли. Я все прекрасно понимаю, — он сжимает губы в тонкую полоску, обдумывая, с чего бы начать. — Дело в том, что мисс Грейнджер еще до инцидента обращалась к нам с некоторыми проблемами… Психологического характера. Это тот максимум, который я могу вам сообщить, опираясь на врачебную тайну.

Испуг — меньшее из того, что могло появиться на лицах друзей. Но доктор продолжает, уверенный в необходимости своего решения поделиться важной, а может — кто знает, — спасительной информацией:

— Чтобы изучить все тонкости предстоящего процесса лечения, мне необходимо было изучить… Подноготную болезней ее родственников. Еще тогда меня поразило невероятное различие меж ними: не совпадало все от аллергических реакций, что не так удивительно, до некоторых генетических предрасположенностей… Сегодня у меня состоялся разговор с моим коллегой из маггловского лечебного центра. Мне удалось получить анализы четы Грейнджер, и…я с абсолютной уверенностью могу сказать, что Гермиона — не их биологический ребенок.

Изабеллы простыл и след.

Говорят, шокированные люди не могут сделать и движения в первые секунды потрясения.

Что ж.

Говорят правду, иначе надоедливые репортеры, которых не пускали в больничное крыло, не смогли бы сделать из-за угла занимательную фотографию с изображением пяти остолбенелых фигур. Это был тот самый случай, когда колдография действительно не двигалась.

***

Лестрейндж никогда не любила вмешательства в свои планы со стороны любопытных глупцов: решать связанные с ними проблемы ей приходилось радикально, не всегда — никогда — чисто, но всегда с удовольствием от самого процесса.

Но в тот раз, когда Гермиона сама заявилась раньше отмеренного ей срока, Беллатриса была довольна собой даже больше, чем когда-либо.

Приятно было наблюдать за тем, как девчонка обливается кровью, визжа от боли и нескрываемого страха. Как она видит глубоко уважаемых и не менее любимых родителей живыми в последний раз и подсознательно готовится к слезливым прощаниям.

Сам звук ее ломающихся костей, словно музыка, пленил и очаровывал.

Всегда надменная гриффиндорка бесила до скрежета зубов и неконтролируемо сорванных с уст непростительных. Эта маленькая дрянь, испоганившая жизнь самой Беллатрисе. Эта кровосмесительница, давать жизнь которой было огромной, непозволительной ошибкой.

Эта Грейнджер.

Ох, простите. Она ведь не настоящая Грейнджер, не так ли?

— Авада Кедавра.

И до новой скорой встречи, Гермиона.

========== Глава 6. ==========

Я знаю, какие звуки складываются в заклинания. Как правильно слить четыре слога, чтобы без последствий совершить трансфигурацию вазы в цветок.

Под каким углом держать палочку, чтобы попасть в цель. С какой уверенностью запустить непростительным, чтобы не умереть от встречной атаки.

Знаю историю магии от первого намека на существование чего-то запредельного до последних событий мирового и местного масштаба.

Знаю, что Гарри хочет сделать предложение Джинни, а Джордж готовится к путешествию с Анджелиной. Я знаю, что Рон бесцеремонно перестал страдать уже на пятый день нашего расставания, вновь повстречав Лаванду.

Я знаю, что Фред ненавидит мой образ старосты.

Знаю, что за ним он не видит меня, и поэтому ненавидит еще больше. Настолько, что я даже представить не могу, где эта шкала заканчивается. Нет. Еще сильнее.

Я знаю, что именно МакГонагалл посылает мне письма, которые я не читаю вторую неделю.

Что Драко больше не заламывает пальцы, когда речь заходит об отце и Пожирателях. И он определенно любит мать. И, может быть, кого-то еще.

Знаю чужих боггартов и со всеми смогу справиться при первой же возможности. Со своими новыми справляюсь не сразу. Вообще не справляюсь, отдаваясь мукам безутешной совести. Поддаюсь тошноте, слизываю слезы с краешков рта, до крови закусываю губы.

Знаю, что моя жизнь отвратительна мне самой же.

Знаю, что слова бросаются на ветер, что случаются войны, что умирают люди. Это истинно и вечно.

Что в числе погибших мои любимые — от моих же рук.

И этого всего почему-то хватает лишь для того, чтобы возжелать знания собственной смерти.

***

Меня сильнее одолевает невыносимая хандра после перенесения в Хогвартс этим утром; и при всем том, что мадам Помфри прекрасно справляется со своей работой, я разбиваюсь.

По кускам меня собирают мысли и безжалостно дробят их на более мелкие осколки.

Перед глазами не мелькают картинки какого-то прошлого, перешедшего грань сна; в ушах не стоят застывшим молчанием чьи-то слова; в шрамах на теле больше нет никакого смысла и боли.

Потому что нет этой чертовой боли без этого тела. Потому что боль уже и есть я.

— Мисс, вам нужна еще какая-то помощь? — осторожно спрашивает женщина в который раз, видимо, не веря моему искреннему отрицанию себя.

Мне не нужна никакая помощь, спасибо. Уже ничего не нужно — лекарство скоро найдется: и пусть оно будет от здоровья, зато во благо.

Простите, что перестала пить ваши зелья, от которых становилось только хуже. И за то, что ими поливались оконные растение, вскоре сгнившие по неизвестным всем причинам.

— Ступайте, мадам Помфри. Вам нужно отдохнуть, — я повторяю на автомате, не уверенная ни в том, в какой от меня стороне находится целительница, ни в том, что она подразумевает под своими словами.

Я знаю, что помощь была моим уделом. С которым я, кажется, не справилась.

— Погодите! Какое сегодня число? — капля искусственного интереса заставляет воздух пошевелиться. Она отвечает с большим удивлением: — Сегодня 17 ноября, мисс. Пятница.

Вы говорите, семнадцатое.

— И когда меня выписывают? — голос дрожит — я лишь сегодня неожиданно для всех позволила словам вырваться из глотки с того самого судного дня.

Он был начертан судьбой при моем рождении, и он же ведет меня к финальному аккорду.

— А вы готовы? — она смеется. Или плачет. В последние две недели я плоха в разборе человеческих эмоций.

Нет-нет, мадам Помфри только жалеет. И я тоже. О многом. Кусаю язык до крови, но не скулю. Я здорова. Моя физика в порядке, но ее сестра с приставкой «мета» по каплям собирает слезы, высушенные беззвездными ночами.

Все эти дни в палате я, когда могла, искала в небе Бога, но путь к нему мне никто не удосужился осветить.

Я рядовой боец из рода проваливших свое предназначение и приговоренный к казни.

И я ничего не отвечаю на до сих пор витающий в воздухе вопрос целительницы.

Однако уверенность, что мадам Помфри расчувствуется и позволит выйти на часок-другой, теплится в закромах черной души.

Я потираю ладони, автоматически вычерчивая линию жизни до самого предела. Мама говорила, что это самая важная линия. Что на моей крохотной ладошке покоятся великие планы и невероятные, полные радости годы. Папа ей противился: он все уповал на то, что я не должна верить в эту сомнительную хиромантию и лучше уж отдам предпочтение голове и сердцу.

Они меня никогда не обманывали, но сейчас я в этом сомневаюсь.

У меня лишь один план, мама.

И сознание в потном бреду, пап.

И сердце уже как-то стучит неслышно, знаете.

— Думаю, вам действительно нужно на свежий воздух. Там вам полегчает, Гермиона.

Током бьет от звучания собственного имени. Мерзкие три слога, гласные, наполненные дрожью и гнилью.

Я послушно киваю, имитируя радость, и встаю с постели, уже забыв, какого цвета простынь.

Помню, что кровь красная и застывает в черные разводы.

Помню кровь на своих руках и ее непривычный оттенок, в котором блестят капли никчемности и боли.

Я помню все, а остальное мне снится каждую чертову ночь.

Хотя в этом я не уверена тоже.

Потому что я не уверена даже в количестве ночей. То ли явь, то ли быль. Черным выводятся по белому силуэты, не отпуская до каждой резиновой перчатки в моей глотке и привкуса медикаментов.

Но это все последнее дело. Сейчас меня ничего не остановит. Я иду на неведомый зов к выходу из больничного крыла под пристальным взором женщины в белом. Она верит мне и будет верить до последнего в мое благоразумие, отнятое и растоптанное.

Я иду-иду. Стремлюсь к двум силуэтам, сопутствующим моему безумию уже бессчетный час.

Хватит кричать и плакать, мам, оставь это мне. Успокой же ее, отец.

Я всего лишь догоняю.

Простите за то, что так поздно. Да и вообще простите за все, если сможете.

Я всю свою жизнь знала, как заслуживается доверие.

Теперь я знаю еще и то, как легко заручиться предательством, устремляясь в объятия ада.

Погодите, легко? Нет, совсем. Эта тяжесть давит настолько, что я уже прибита к самому дну с вечным грузом на каждом позвонке.

Перед входом в ванную старост нужно задуматься: выпить таблетку, учтиво выданную целительницей, и посчитать количество ступенек до общей гостиной.

Это поможет, я уверена. Потому что помочь — парадоксально — не может уже ничего.

Кажется, это я уже говорила.

***

— Гермиона? — Фред подрывается с кресла, бросив магические карты-зодиаки на пол. Раньше он более аккуратно обращался с изобретениями собственного производства. — Тебя отпустила мадам Помфри? Ну же, колись, как ты ее уговорила?

Пытаюсь не слышать издевки в его голосе, хотя звучит он достаточно дружелюбно. Ты смеешься над тем, что уже не можешь надо мной смеяться?

Обхожу его стороной, не издав ни звука, хотя он точно ловит мой проскользнувший взгляд и пытается перехватить кисть выправленной руки. Такого не повторится, Фред. Не снова.

Не сейчас.

Не мешай.

Я слишком умна для того, чтобы позволить тебе сломать мои последние минуты.

Последние, Гермиона.

Я резко торможу, тяжело выдыхая, и бью себя дважды по груди. В той области под слоем мышц и костей — никчемное сердце, что так сильно забилось, стоило мне учуять этот запах.

Чувствую себя собакой, натравленной на Уизли. Чувствую себя последней мразью за то, что смею о нем думать в это время.

Время, Гермиона, уходит сквозь твои тонкие пальцы непростительно быстро.

Гермиона, всего один раз.

Я машу головой, зло впиваясь взглядом в лицо ошарашенного близнеца, как будто пытаюсь понять, кто является источником и граммофоном этих непростительных мыслей. Полных порока и имбирного печенья.

Чертов. Фред. Уизли.

Ты мне даже не дашь умереть сегодня?

— С тобой все в порядке? — он задает глупые вопросы один за другим, а я смотрю ему в грудь, не зная, как повести себя в этой ситуации.

Давай так, Гермиона: ты ведь не хочешь пожалеть о «несодеянном»?

— Не хочу, — отвечаю вслух, теряясь в очередной реальности.

— Чего ты не хочешь? — он в последнее время часто хмурит брови, что меня сильно раздражает.

— Не хмурься, — скандирую быстрее, чем он успевает закончить предложение.

На секунду его словно окатывает водой. Он хмурится еще сильнее, в потом напрочь стирает эту чертову морщинку на лбу, освещая мою душу светом лазурных глаз.

— Так тебе идет больше, — отрешенно продолжаю сиплым голосом, не стесняясь ни его, ни своих скудных проявлений чувств, которые обрушатся на парня с минуты на минуту.

Сложно стесняться себя, когда ты съедаем собственной ненавистью.

— Это так иронично — ты стоишь на моем пути с самого первого курса. С первой шутки, дня рождения, Рождества… Первого поцелуя. Ты помнишь, что мой первый поцелуй был отдан тебе, Фред Уизли?

Он удивлен и растерян. Мне приятно наблюдать за тем, как его руки, укутанные в холодный зеленый, расправляются вдоль туловища, больше не пытаясь меня схватить.

— Погоди. Ты что, был настолько пьян, что даже не вспомнил об этом? — в моем голосе только досада. Внутри уже ничего не стягивает в узел — нечему. Поэтому я также продолжаю лить накопленные в бесконечности ожидания слова-слезы на его голову. Сейчас можно.

Освободи меня, Фред.

Отпусти мои грехи.

Не успеваю я начать тираду, как он срывается с места и захватывает меня в свои жаркие объятия, от которых почему-то пахнет сожалением с долей приторной романтики.

— Я был настолько счастлив, что посчитал это сном.

Мы молчим. Я не могу вымолвить и слова от накатившего необычного чувства — будто тебе на шею повесили петлю, связанную из неожиданной ненависти и безупречного восторга.

Не трогай меня, Фред, отпусти. Я уже не один раз повторяла, что ты испачкаешься.

— Я грязная, Фред, — шепчу не в силах обнять его в ответ. А ему этого и не нужно, судя по всему.

— От тебя отлично пахнет, Герм, — он смеется, не зная, что над такими вещами смеяться нельзя.

— Я не об этом, — давлю ком в горле, слегка отталкивая Фредерика от себя. — Не прикасайся к убийце — мне кажется, это смертельно.

— Дурочка! — он сплетает наши пальцы, а я все так же без осмысления происходящего буравлю его грудь, не понимая, к чему свести разговор. — Посмотри на меня, Герм, — он мягко касается моего подбородка, вздергивая его вверх, чтобы слиться взглядами в одном визуальном танце. — Тебя подставили, помни об этом! И мы обязательно доберемся до правды — гарантирую! — он полон счастья.

Будто бы я вернулась. Или погибла.

Будто бы нам суждено быть вместе. Или вечно порознь.

Я запуталась.

Он тоже запутался, смотря на меня так безупречно любвеобильно. Это ведь тот самый взгляд, да?

Черт.

Мороз пробирается по коже, когда осознаю, где нахожусь и с кем разговариваю, а главное — о чем.

Я был настолько счастлив, что посчитал это сном.

Сейчас настало время моего сна, поэтому не отвлекай от пробуждения, солнце моего прошлого рассвета. В этих сумерках ты обезоружен.

— Я лишь хочу тебе сказать, что… Нет. Нет, я больше ничего не хочу сказать, — недовольна собой. Своей глупостью, решительной нерешительностью и безумными мыслями в этой когда-то светлой голове.

Я делаю шаг навстречу Фреду, ощущая его губы на своих. Прижимаюсь сильнее, и он сминает их своими. Вокруг витает запах шоколада и — почему-то — тюльпанов, хотя на дворе поздняя осень.

Его руки обвивают мою талию, и рыжее безумие, в руках которого я невероятно дрожу, сильнее осинового листа, недоуменно отстраняется и испуганно вытирает мои слезы с щек.

— Прости меня, Фредерик. Это пройдет, — проговариваю быстро, чтобы успеть к назначенному судьбой часу. На циферблате уже почти 3:30 дня — время суток мне не принципиально, когда минутные стрелки впиваются ядовитыми шипами в тело, охваченное судорогой. — Фредерик, Фред, Фредди? — начинаю истерично смеяться — почему-то так смешно от всего происходящего. — Я любила тебя. Точно говорю, что любила. До 3:45, которые где-то в будущем, то есть… Я имею в виду, что… Черт возьми! — отскакиваю назад, замечая подсматривающую белокурую макушку в дверном проеме.

— Гермиона… Давай подышим свежим воздухом? — он медленно, но достаточно уверенно наступает, но мой грациозный побег — лучшее из всех врожденных задатков.

— Прости, прости! Я… Давай после! Мне нужно успокоиться, — на деле я успокаиваю его. Или морочу голову. Или влюбляюсь еще сильнее. Или влюбляю.

А он меня любил?

Я был настолько счастлив, что посчитал это сном.

Наверное, нет. Я сегодня противоречива. Я сегодня себе не верю. Странный сон — забыть, забыть, забыть.

Оставляю его одного и пробегаюсь по лестнице наверх, остановившись на последней ступеньке. Триста сорок пятая вместе с остальными. Глотаю таблетку — слишком безвкусную для имитации реальности.

«Это семейное — имитировать реальность, Гермиона, и строить свои иллюзии из пепла. Ты скоро научишься», — звенит в голове чужое подобие наставления. Вздрагиваю. На руке зачесался шрам, оставленный ею.

— И еще! Я совсем забыла, — кричу через плечо почти с уверенностью, что не плачу, — ты хороший брат, Фред. А также человек и парень. И хотя маленькой Грейнджер так сильно не повезло найти в тебе идеал, оставайся самым потрясающим в этом чертовом мире.

Это будет дань уважения мне. Моим губам, моей талии, моему сердцу. Всему тому, что к тебе когда-то прикоснулось.

Среди комнат я ищу свою бывшую — для старост. МакГонагалл будет искать замену с камнем на сердце, когда вода, выливающаяся из ванны потоком кипятка, начнет протекать в комнаты ниже.

«Сначала ты познаешь боль, девочка. Потом пытаешься ее изгнать. Все просто до одури», — смех усиливается по мере того как я приближаюсь к ванной.

Не запираюсь — изолируюсь. Не бегу от посторонних звуков в своей голове — лишаю других возможности слышать то, с каким остервенением буду молчать.

Оставшись в нижнем белье, я не верю своим глазам — отражение рисует худощавое чудовище, усыпанное лепестками шрамов, один из которых — венец и совершенство. Ее подарок. Ценный и незабываемый.

Как ты мог целовать это?!

Я наблюдаю — будто со стороны, — как веснушчатое лицо искажает дьявольская ухмылка. Телом овладевает гнев — как это все могло произойти?

«Вини не меня, а себя», — хочу избавиться от этого шепота в мою темноту. Я устала, дайте свободу.

Я выкручиваю краны на максимум, наслаждаясь звуками, с которыми поток воды наполняет белоснежную керамическую колбу. Туда будут погребены остатки моего страха. Моя ненависть. Мой фатум заберет меня с ними, и я смогу уже собрать части головоломки вместе.

«Решишь это уравнение — умрешь, останешься в неведении — попадешь в место для плохих девочек. Где в свое время, знаешь, меня почитали. Ну же, выкажи и ты немного уважения мамочке».

Я разгадала эту тайну ровно наполовину и останавливаюсь на полуслове-полувздохе. Ты не получишь больше мои страдания, ты не достойна будешь моей ненависти.

Дьявольское создание, мерзкая гадюка. Я вижу ее глаза в своем же отражении, я готова сломать свой же нос, очерчивая изгибы ее лица. Я дитя тьмы, погубившее самое светлое, что было в этом мире.

Отчаянно смотрю на запястья, вспоминая на месте тонких обхватов тиски, в которые была заключена, словно невольный зверь. Выпусти меня на волю. Такую смерть я презираю.

«Осталась одна, да? Попробуй на вкус мою жизнь, дорогуша. Это кровное, я знаю. Знаю, что ты тоже не любишь предсказания, как и я в свое время, но это — веление судьбы и твое наказание за мои грехи».

Замолчи!

Я кулаком разбиваю зеркало и глохну от взрывного крика, исходящего из самого нутра. В разбитом калейдоскопе — то, кем я стала из-за нее. Чудовище, достойное смерти, потому что это крайняя точка моего отчаяния. Призраки моего страшного прошлого настигают, точа ножи.

Я боюсь. Боюсь больше, чем когда-либо. И смерть по сравнению с этим страхом — нисходящее благо. Я понимаю, что все зависит от меня, когда касаюсь кожи заостренным осколком разбитого зеркала. Кричу громче, когда вонзаю его в руку, ведя к внутреннему изгибу локтя — рана длинная и глубокая, чтоб наверняка страдать не так долго, как я страдала до этого.

Когда с первой рукой покончено, я прихожу в себя, не веря глазам. Все это иллюзия. Все это лишь сон. Лишь последние его секунды, Гермиона, веришь? Убеждаю себя — так глупо — сквозь боль, потому что не верю больше ни во что. Не могу и не хочу.

Медленно сползаю по стене, тщетно стараясь приблизиться к ванной — моя ошибка. Не думала, что ослабею так быстро, не успев даже согреться.

Вот так всегда в моей жалкой жизни. Я не успеваю.

— Ты хотя бы живешь, Грейнджер? — Фред хамит, недовольный моим очередным выпадом в сторону их вредилок. — Только и знаешь про сказки да про энциклопедии. Вокруг тебя мир!

Жестокий, к слову говоря, и бесполезный, пока в нем живет столько несокрушимого зла.

«Как смешно, что я и есть твое наказание», — издевайся, мне все равно.

Мои глаза слипаются, когда я приближаю окровавленный кусок зеркала к венам на второй руке, делая небольшой надрез — на остальное не хватает сил.

«Даже умереть не можешь так, как положено».

На омерзительно белом полу — красное пятно моей ненависти к себе. Сжимаю ладонью осколок, пока могу причинять себе боль. Я тоже могу причинять ее себе — это не только твоя прерогатива, Беллатрикс.

Мать.

Чертова сука, ты умудрилась испортить все, что я сохраняла в себе с таким трудом, одним лишь фактом моего рождения.

Силы почти покинули меня. Я хочу плакать и больше не могу. Хочу встать, но ноги отказывают. Я снова хочу пряничный запах Фреда и улыбку Джинни. Как жаль, что я захотела и отмщения, будучи в объятиях смерти.

Бог мой, что я несу. Теперь я буду счастлива. Теперь все мои грехи будут искуплены. Малфой вспомнит мои слова, брошенные на занятии у Хагрида, и посмеется. Я надеюсь, хоть кто-то посмеется с этой глупости. Наблюдаю, как ручейки багровой крови стекают по рукам, проходя изгибы костлявых коленок прежде, чем водопадом выльются на кафель.

Так погибает жизнь, не желавшая до недавнего времени ничего кроме созидания.

Так погибает и смерть, оставленная Лестрейндж в моем генетическом коде.

Ты омерзительна.

«Мне так приятно, что ты и есть мое искупление, Грязнокровка».

В комнату стучат, стоит мне закрыть глаза. Не отвечаю. Нет никого дома. Хозяина вывезли на вскрытие — позвоните позднее.

В комнату врываются. Друзья, вы нарушаете закон о частной собственности и отнимаете мой карт-бланш на личное пространство.

В комнате ругаются и разговаривают на повышенных тонах. Не шумите — голова и так уже раскалывается.

Все обрывается. Ниточки распутываются. Сердце больше не болит.

Просто оно не бьется, верно?

Пока я ступаю по белой бесконечности — цвета этого сраного пола до акта моего самоизлечения, — слышу голоса родителей и ощущаю невесомые чужие касания к моему телу. Даже в параллельной реальности я кому-то мешаю спокойно жить.

Просто живите.

— Дорогая, ты этого хотела? — оборачиваюсь на мамин плач и бегу к родителям на всех парах без одышки и усталости. Я была уверена, что все пройдет. И оказалась права.

— Милая, это твой самый опрометчивый поступок! — папа прижимает меня к себе, не скрывая скорби в голосе.

— Меня там ничего не держало… — я оправдываюсь. Знаю и это.

— Ты ошибаешься, дорогая, — мама снова всхлипывает. Я бы все отдала, чтобы они были снова счастливы. — Мы тебя безгранично любим, несмотря ни на что. Но ты не можешь просто так уйти из того мира…

Отец ее обрывает:

— Как минимум, без восстановления справедливости.

— …Гермиона, ты даже не представляешь, сколько всего ждет тебя в жизни…

— Но без вас ее не будет! — отворачиваюсь от возмущения, задирая голову кверху и закапывая руки в пушистые волосы. Пустота.

— И нужна тебе эта пустота здесь?

— А есть ли у меня право жить после всего, что я натворила?! — снова обращаюсь к ним, уже не видя за собой никого. — …куда вы пропали? Мам? Пап?

— У тебя есть это право, дочка. Право на счастье… — в глаза бьет молния, а в ушах стоит аппаратный писк. Такое ощущение, что это подобие мира рушится на бетонные глыбы, готовые упасть на голову в любую секунду.

— Да где же вы? — закрываю уши руками и щурюсь, чтобы найти хоть кого-то в этом ослепляющем небытии. Снова окутывает паника. Снова она нашла меня, как бы далеко я ни убегала.

— Смерть — это не решение всех проблем. Наша девочка сильнее всего!

— Но я люблю вас и не хочу уходить! — кричу в бездну, бегу по трещине, по которой на тысячи частей распадается мой новый мир; руки — в собственной крови, ноги — уже как вата.

— Мы любим тебя больше, чем ты себя, — и от этого больно.

Я не хотела причинять им боль.

Я окончательно запуталась.

— Я люблю тебя, Гермиона, очнись же, умоляю!

Если я не успела умереть, то погибнешь ты, Беллатриса. Я клянусь.

========== Глава 7. ==========

Комментарий к Глава 7.

Да, настал день, когда автор возвращается к писанине. Чем ближе сессия, тем больше мое рвение поддерживать Гермиону темными и томными ночами за очередной главой.

ПБ - всегда ваша. Комментарии - всегда желанные.

В моей жизни было много вещей, которых я не хотела допускать, — и жить с ними приходилось. В одно время мне казалось, что все произошедшее без моего на то желания, — всего лишь мелкая перипетия, которая разрешится сама по себе при первой же возможности. Я считала это уроком судьбы — никак не ее ошибкой.

А вот все свои ошибки — было их, к слову, не так уж и много — я удачно списывала со счетов, веря в силу чего-то вечного и недосягаемого.

Недосягаемой для меня стала и смерть как квинтэссенция провидения и моей безалаберности.

Когда мне исполнилось семь, отец на свой страх и риск купил огромный кремовый торт — вредный до безумия и вкусный до того самого приступа ничем не спровоцированного счастья. Мама не ругала папу за опрометчивость, она не ругала даже меня, когда я, считая, что за мной никто не наблюдает, все же осмелилась попробовать его одним пальчиком.

Видимо, настолько я была впечатлена содержанием сахара в этом квадратном гиганте, что не смогла сдержать очередной магический всплеск.

Торт разлетелся на мелкие кусочки, заляпав весь стол. Я плакала, а родители смеялись. Мол, ничего страшного, крошка. Это не твоя вина. Все в порядке.

Сейчас мне уже никто не скажет, что все в порядке. Потому что здесь, за черной пеленой и без того незримого мира, чувствуя дикую тяжесть на сердце и жжение на порезанных руках, я прихожу в себя, понимая, что все это — моя ошибка. Ошибка, за которую больше никто не ручается.

Девчонка, которая умудрилась испортить все собственной смертью. Мое новое звание. Не такое броское, как у Гарри, но тем не менее.

Это не чертов торт, Гермиона. И склеить жизнь, словно заново обмазать бисквитные слои порцией шоколадного крема, не лучшая идея. Это невозможно. Как и все остальное.

Хочешь совет, моя дорогая? Перестань делать то, за что будешь себя ненавидеть. Думай прежде, чем в твоих руках окажется маховик времени. Оценивай риски с той же трезвостью, которой обладала раньше. До войны.

Войнавойнавойна.

Она заставила меня сойти с ума: бояться собственной тени, шепота, стука в дверь. И Беллатрисы.

Война поставила меня перед фактом, запретив мыслить самостоятельно. Так почему я выбрала путь наименьшего сопротивления? Чтобы не бояться? Чтобы не мучиться?

— Чтобы что, грязнокровка? — в ушах раздается наглый смех Джонси, и я уже вижу ее надменный образ перед собой. В этой одинаковой и ни на что не похожей тьме, где я шагаю прямо наобум, она курит свои сигареты, опираясь на чью-то больничную постель. Я едва различаю силуэты других людей, их голоса, чей-то тонкий плач.

Толькоона. Неколебимая и такая властная. Всегда одетая во все черное и броское, будто в ее жизни нескончаемые похороны сменяются зажигательным бурлеском.

Я подхожу ближе, заглядывая в эти зеленоватые глаза, страшась их больше всего на свете и ненавидя одновременно.

— Ты такая нетерпеливая девчонка, — шепчет она, словно уверенная в том, что никто и никогда не сможет услышать ее слова. Словно она чувствует мое присутствие, делает больнее в разы, плюет в душу, зная — я захочу вернуться и набить ее смазливое личико кулаками. Захочу еще сильнее, когда ее актерское мастерство превзойдет все мои ожидания, и женщина, повернувшись к остальным своим лицом, сотрет непрошенную слезу с бледной щеки.

Эта женщина напоминает мне ее всем, чем только возможно. На грани реальности и сна, окутывающих мое больное сознание, Джонси почему-то обладает тем же темным свечением, что и та самая, изуродовавшая мою руку, а за ней и жизнь.

Сейчас, стоя здесь, где не знаю сама, я так хочу вернуться — убедиться в одной большой лжи и открыть череду старых колючих тайн.

И ведь не могу. Этот — теперь уже — факт был проверен в ту же секунду, когда я отважилась убить себя, идя наперекор всему, построенному годами: ценностям, убеждениям и вере.

До чего же ничтожна. Зверь, загнавший себя в клетку.

В темных тонах этого пространства находится еще большая тьма: она играет нашими жизнями так, будто имеет на это истинное право.

В этом же мраке безумия — у самой палаты с небольшим окошком — танцуют солнечные зайчики и пахнет медовой настойкой.

Я обхожу своих друзей с другой стороны, все еще стараясь держать ситуацию под контролем. Сейчас мой максимум — это не забыться и прийти к осознанию своей правоты.

Обманщица, каких свет не видывал. Я осеклась. В чем же я действительно права?

Раны на запястьях будто бы пронзают тонкие иголки — до этих пор я не обращала внимания (точнее, лишь старалась) на остановленное кровоизлияние и тошнотворные сухие порезы, обращенные нараспашку к этому черствому миру, что довел Гермиону Грейнджер до самоистребления.

Да, как животное, смысл жизни которого перестал играть какую-то роль.

А в чем твой смысл жизни, Гермиона?

Позволь еще спросить, в чем смысл твоей смерти?

Я выкидываю из головы тысячи вопросов, пытаясь заправить прядку огненных волос Джинни за ее милое ушко. На ее раскрасневшихся щеках веснушки мелкими планетами взрываются в пределах даже чужих атмосфер, отчего лицо выглядит немного смуглее. Тем не менее, природной бледности ей не занимать. Да и сейчас, к слову, не находись она в настоящей истерике, была бы бледнее всех мертвых.

В том числе, меня.

Жизнь все не научилась смешно шутить, и я переняла ее опыт лучше остальных.

У Джин на школьной рубашке — мокрые потеки. Я во всех красках представляю, как она сбежала с ЗОТИ, съедаемая…

Что бы чувствовала ты, поменяйся вы местами?

О, я была бы зла. На то, что подруга научилась скрывать внутренние переживания, на то, что она не смогла устоять, на то, что она покусилась на жизнь, многим небезразличную.

Пока моя рыжеволосая подруга пытается дышать сквозь адские всхлипы, я утираю собственные слезы дрожащими ладонями.

Сейчас я злюсь на себя.

И понимаю, что беспомощность наступила не в момент смерти родителей и моего обвинения, впрочем, доказанного плохо. Беспомощность пришла сейчас, когда я даже не могу дотронуться до близкого человека, чтобы хоть немного его успокоить.

Ты принесла ей так много страданий, Грейнджер. Играешь на чужих чувствах, лишь бы не чувствовать ничего самой? И какого тебе, милая, жить с этой пустотой внутри и снаружи?

Из груди рвется тяжелый рваный вскрик, сменяемый порцией прерывистых вдохов.

В ушах пищит, одолевает слабость, и все тело будто бы в агонии, какой бы безумный холод меня не окружал. А в затемненном коридоре действительно холодно, но ощущаю я это урывками, будто бы волны то мерзлого залива, то термального источника окатывают с переменной стабильностью.

У меня никогда не было проблем со зрением, но сейчас люди, толпящиеся в коридоре, кажутся мне лишь нечеткими пятнами, которые сольются с темным небытием в любую секунду. Я хватаюсь за воздух — больше не за что. Я хочу прикоснуться хоть к чему-то материальному, но ничего не чувствую.

Я ошиблась. В очередной раз. Я дала слабину там, где должна была бороться до последней капли крови. И что вышло из этого? Лично вспорола себе брюхо, поднося истерзанную тушу обреченности к ногам своих обличителей.

В этом месте — если не мире — думается легче. Будто силы вернулись, рассосался туман ошибочного знания и безупречно зафиксированной на протяжении многих недель апатии моего духа.

Я закрываю уши от того, что исходящий отовсюду писк въедается в самое нутро, подталкивая бежать вперед. Я задыхаюсь снова и снова, а верные — теперь уже точно — мысли роем диких шершней кружатся в голове, убивая зачатки психологического оцепенения.

— Мне срочно нужно все обдумать, — кажется сейчас. Смогу ли я попрощаться с жизнью смертью не-бравых, или же получу еще один крошечный шанс все исправить — не знаю.

Будущее — удел уже не мой.

Я бы исправила все прошлое и никогда бы больше не совалась в этот котел с собственными костями.

Джинни плачет уже месяц. Гарри ее успокаивает, не зная, как лучше помочь всем, за чьи жизни он чувствовал и будет чувствовать ответственность. Вся семья Уизли, я слышала точно, неделями не устраивает праздников и мирных семейных ужинов. Малфой все этой время не получает нагоняй от меня за то, что вновь скулит по отцовским ошибкам. Голос Полумны однажды звучал в моей палате непривычно тихо. Да и половина оставшегося в живых и приступившего к учебе Хогвартса вряд ли не донимает вопросами тех, кто имеет ко мне то или иное отношение.

И виной всему Гермиона — звучит уже как-то по-гадски — Грейнджер.

— Не можешь оставить их всех даже после претензии на смерть, дорогая. Сначала строго исполняемые обязанности старосты, а после — потеки венозной крови в личной ванной комнате. Что будет дальше? — ее голос донимает меня который час, и прямо сейчас в своем стабильно-небредовом упадке сил я однозначна в рассуждениях: виновата не я, а Беллатриса.

Во всем.

Я лишь чувствую это нутром, всей душой верю в то, что она причастна к событиям дня, который болезненно закончился на 3:45, но не могу понять одного: как ей удалось обмануть всех. И меня в том числе.

Силуэты, к которым мой бесконечный путь так и не привел, окончательно сливаются в томной пульсации заглушенного звука, сковывающего мое тело — или то, что от него осталось, — до этого момента. Я падаю в бездну.

С верой в то, что мама и папа действительно так хотели. С надеждой на то, что я захочу того же после пробуждения.

И пока частицы моей адекватности едины в своем стремлении жить, я хочу навсегда запечатлеть в своей больной памяти тот момент, когда я осознанно теряю Гермиону Грейнжер, чтобы возродить ее из пепла в лучшем сценарии.

— Как жаль, что твой замечательный сценарий догорает в очаге моей ненависти к тем, кого ты так любишь.

К тебе, дорогая дочурка.

И это взаимно, Лестрейндж.

О, как бы я хотела вспомнить все, открыв глаза следующим солнечным утром. Однако я все еще не потеряла частички светлого ума: вряд ли утро будет достаточно солнечным для того бесконечного чувства собственного отвращения, которое поглотит Грейнджер. С долей небольшой вероятности — вряд ли утро вообще настанет в моей смерти.

***

Коридоры усопших — как после войны их было принято называть — стали частым местом для посещения того больничного крыла, где на протяжении многих недель Гермиона Грейнджер вставала на ноги. Новая ее трансгрессия в Мунго закончилась — в очередной раз — весьма благополучно: девушку вернули к жизни, обеспечив еще одним диагностическим клеймом. Теперь каждый интересующийся судьбой юной героини войны едва ли не произнес: «Сумасшедшая Грейнджер», — поймав, к слову, ернический взгляд собеседника.

— Мы не можем поместить ее в изолятор в силу многих причин. Сегодня она находится без сознания уже третий день — и это отнюдь не впервые. Ее состояние вкупе со статусом не позволяют нам действовать согласно старым законам. Важное дополнение, — инспектор Хаджи почесывает правую щеку левой рукой, нетерпеливо шагая по Министерскому кабинету, — мы не можем доказать ее виновность. Возможно, нам стоит обратиться к помощи Омута памяти, но…

Маркус Хаджи замолкает, остановившись посреди комнаты, и с немым вопросом на губах обращается к совету. Кингсли Бруствер, сидевший до этого в молчаливом беспокойстве, наконец подает голос:

— Продолжайте, Маркус.

— Неадекватное состояние девушки может привести нас в заблуждение, — констатирует тот. — Ее сильное эмоциональное потрясение могло исказить любой из отрывков воспоминания о той ночи, и даже на них мы не сможем полагаться в полно мере. Ко всему прочему, какое-то время мисс Грейнджер была без сознания, и в силу этого… Понимаете сами.

— Тем не менее мисс Гермиону я знаю не понаслышке, господа. Поверьте, я отдаю отчет, о ком говорю. Давайте дадим ей шанс выздоровления и временного спокойствия и продолжим искать свидетелей. В конце концов, она не убежит, — заключает Кингсли, отыскивая глазами Гарри Поттера. Мужчина невесомо кивает в его сторону, продолжая: — И с эмоциональным потрясением мисс Грейнджер, я полагаю, лучше справятся ее близкие, а не все мы.

Джонси громко цокает языком, закуривая сигару в кабинете Министра. В густом облаке выдыхаемого дыма сквозит ее нервозностью, отчего Гарри кривится и отворачивается, а после и вовсе отходит от женщины на несколько шагов вперед.

Подобные советы по делу Гермионы собирались ранее каждые две недели, но в последнее время участились: Кингсли по секрету сообщил Поттеру, что имеет некоторые подозрения касательно отдельных работников Министерства, поэтому совместно с особо приближенными лицам активно разрабатывает план по их рассекречиванию. И как бы то ни было тяжело, бедная Гермиона вплетена в эти козни ядовитой леской крепче, чем кто бы то ни было.

— Девочка оказалась важным звеном, Гарри. Я искренен не верю в ее виновность, но судьба распорядилась так, что это нас шанс навести порядок.

— Мистер Кингсли, нам всем очень важна ваша поддержка, но… — герой войны нервно, и оттого неосознанно, поправляет очки через каждые пять слов, пытаясь сформулировать свои мысли в их уважительную форму, — речь все-таки идет о моем ближайшем друге! Человеке, который помог победить Темного Лорда, пройдя десятки испытаний… И сейчас она снова проходит через адские муки по прихоти…

— Я вас понимаю, Гарри, — мужчина обрывает Поттера мягко, вкладывая его ладонь в свои.

— Однако это не ее вина. Не ваша. И даже не наша. Если подозрения моих союзников оправдаются, мы сможем разом избавиться от частично сбежавших Пожирателей смерти. В том числе, ее матери. Беллатрисы Лестрейндж.

***

Когда мои веки распахнулись, я ожидала увидеть все что угодно, но никак не стену теплого горчичного цвета с колдографиями веселящихся Уизли. На многих из них я заметила юную версию себя: она то хмуро стояла, скрестив руки на груди, вновь чем-то недовольная; то читала книги на заднем фоне, увлеченно перелистывая огромные страницы; то весело обнимала своих друзей — когда-то это были мои любимые фото. Когда-то и место, в котором я оказалось сейчас, было моей комнатой в этом огромном доме, совместными усилиями ставшим еще краше после всего пережитого.

К слову, я тоже пережила. Пережила не только войну, но и дни, отмеченные моим глупым желанием умереть. День, когда я забыла обо всем и обо всех кроме себя. Чертова эгоистка.

Она тоже была эгоисткой, когда дело не касалось Темного Лорда.

Я тяжело вздыхаю, бросая мимолетный взгляд на руки. Недавние шрамы на них едва видны — вероятно, надо мной хорошенько потрудились колдомедики. Перед глазами так и стоит эта отвратительная картина восполнения крови в моем онемевшем теле, запястья, омерзительно рассеченные, силуэты, знакомые до беспамятства, и неизвестная мне женщина, имя которой — Изабелла.

Когда я попыталась встать с мягкой постели — Молли всегда помнила, что я предпочитаю спать под тем самым пледом цвета корицы, который когда-то был ею же и подарен, — что-то теплое и тяжелое резко оторвалось от моих колен и с характерным звуком упало на пол.

— Живоглот… — хриплю я не своим голосом, несмело поглаживая животное по мягкому брюху. — Столько времени я о тебе не вспоминала, — он мурлыкает что-то свое, ничуть не обижаясь, — это я понимаю по той неистовой ласке, с которой он трется о мою руку, ни на миг не прекращая издавать звуки неимоверного удовольствия. — Мне бы твое спокойствие, знаешь.

Я замечаю, что говорю тише, чем когда-либо не только из-за бессилия. Мои связки, кажется, разорвутся прямо сейчас, высушенные и изможденные будто бы безостановочным криком.

— Помогите им! Спасите их, а не меня!

Я резко отдергиваю руку от животного, хватаясь за голову. Приходится переждать несколько мгновений, положа локти на колени и согнувшись в три погибели, только бы не разорваться истошным воем. Не снова. Эта боль поможет мне бороться или окончательно сведет в могилу.

И сейчас я хочу сделать ставку на первый вариант.

Теперь я как никогда понимаю фразу, которую так часто произносили на войне те, чей уход мне удавалось застать: — Умирая, больше всего хочешь вернуться к жизни.

Я открываю полные слез глаза через несколько минут, если счет времени все еще мне подвластен. Дверь в комнату приоткрыта, и через нее просачивается легкий желтоватый свет из коридора. В доме тихо — никто, как это бывает обычно, не смеется. Никто не взрывает свои изобретения. Никто не разговаривает на тон громче, чтобы его услышали в соседней комнате.

Весь дом скорбит со мной в своем неведении.

Я замечаю, что рабочее место убрано в лучших традициях, а книги аккуратно сложены в трех стеллажах. Тяжелые шторы бурого цвета закрывают беззвездное ночное небо. Я никогда не любила слезливые истории, но почему-то сейчас вспоминаю: «И эти звезды погасли вместе с ними. Со всей любовью. И всем неразрывно связывающим их счастьем».

Вытираю непрошенные слезы с щек и медленно поднимаюсь с кровати, понимая, что прийти в себя в любом случае будет очень сложно. Пока мои туго натянутые нервы не вернутся в прежнее состояние, пока я сама не научусь думать о чем-то, что не будет заканчиваться бесполезным «никогда и незачем».

И когда я уже научусь полноценно жить без чувства невыполненного долга, желания мести и всеобщего забвения.

Больше не обращая внимания на обстановку моего временного жилища, я натягиваю на себя плед, скрывая от чужих глаз все «узоры» своего истощенного и покалеченного организма. Еще раз вытираю щеки и хлюпаю носом для полного удостоверения, что никто не оценит мою гримасу жалостью, если попадется на пути.

Выхожу из комнаты, стараясь прикрыть дверь как можно тише, но она отчаянно скрипит, словно душа, требующая помощи, выдавая меня с потрохами. Снизу что-то с глухим звуком падает на пол. Если учесть, что Живоглот убежал в другую сторону, встреч мне все же не избежать. Только сейчас начинаю ощущать холод половиц на босых ногах. Скрипят, пока я спускаюсь по ступеням, щурясь от непривычно яркого освещения, бьющего по моих и без того уставшим глазам.

— Проснулась, деточка! — доносится голос Молли откуда-то из гостиной.

Когда я появляюсь на виду, ко мне обращаются шесть заинтересованных взглядов, отчего я ежусь и облокачиваюсь о менее освещенную стену. Прячу глаза. Перед этими людьми так стыдно за все свои прегрешения.

Однако женщина берет все в свои руки, наспех поднимаясь с места: — Милая, ты всегда можешь позвать меня прямо из комнаты, если не хочешь никуда спускаться! Проходи сюда, дорогая, сейчас я налью тебе любимый ягодный чай! Хочешь пирог или все же поужинать человеческой едой?..

В это время Джинни подносит мне теплые тапочки и хочет самостоятельно надеть их на мои ноги, которые я потираю друг о друга почти неосознанно. Я успеваю лишь отскочить, чувствуя ее руки на своих щиколотках, и проговариваю неловкое «я могу сама».

— Миссис Молли, я не откажусь… просто от чая. Спасибо вам, — бормочу осипшим голосом и наконец отрываю глаза от пола. Гарри старательно светится от счастья, приглашая меня сесть рядом, убрав подушку с соседнего места на огромном диване. В ту же секунду туда запрыгивает Живоглот, и со всех углов комнаты доносятся легкие смешки. Я присаживаюсь на полу возле камина, не разделяя всеобщего веселья. Чувствую себя не в своей тарелке. Джордж сидит ближе всех, поэтому передает мне глубокую чашку чая от Молли, одобрительно улыбнувшись.

Даже чертов Фред радуется, смотря на меня, словно Чешир, и то и дело перекладывает карты в стопке настольной игры о волшебном королевстве с драконами-завоевателями и волшебными фигурками.

— Как ты себя чувствуешь? — первым решается на этот вопрос глава семейства мистер Уизли, который свернул газету, чтобы хорошенько меня видеть, и тем самым прервал неловкую тишину гостиной.

Я неосознанно напрягаюсь и бросаю мимолетный взгляд то на ладони, сжимающие чашку чая, то на камин и, решившись, отвечаю простое «лучше».

Делаю глоток, прикрыв веки. Он приятно обжигает и успокаивает. Все продолжают заниматься своими делами, и в какой-то момент Фредерик окликает меня своим обворожительным голосом, о котором я не вспоминала, казалось, сотни лет:

— Герм, — я испуганно всматриваюсь в маску его умиротворенного лица, прекрасно ощущая каждой клеточкой кожи, что все люди в этой комнате прилагают особые усилия сохранять свежесть духа. — Хочешь поиграть с нами?

Когда смысл сказанных слов до меня доходит, к горлу подкатывает тошнота.

— Я буду играть с тобой, как с игрушкой, пока ты не сломаешься.

Мой животный страх от слов, сказанных ею, не может скрыться от Фреда, и он заметно напрягается.

Глупый Фред, ты так странно ведешь себя в последнее время. Куда делась эта хваленая заносчивость после того как ты осознал, что я ужасная не от прекрасной жизни.

— Я помою кружку, — вскакиваю с места и мчусь на кухню, совсем забыв про плед, отчего чувствую еще больший дискомфорт. Чьи-то взгляды иголками впиваются в мое тело, оставляя неприятный осадок.

На кухне полутемно — это к лучшему. Я дрожу осиновым листом, обхватывая свое тело руками: то ли хочется спрятаться от этого мира, а то ли согреться. Нервное. Как бы я ни старалась, что-то бессознательное сидит внутри моих воспоминаний, скандируя голосом Беллатрисы самые мерзкие фразы, от которых хотелось хочется бежать в эпилептическом припадке.

В груди все еще что-то туго сдавливает легкие, держит сердце в тисках, впуская шипами ядовитую субстанцию, несет ее по венам во все уголки тела. У меня заканчиваются силы терпеть этот кошмарный беспорядок в голове, это биполярное многоголосие, срывающее башню. А на ногах я только пятнадцать минут от силы.

Мороз проходит по коже, когда чьи-то шаги приближаются все скорее, а я прячу голову в ободок тонких рук, только бы вновь не чувствовать себя в опасности. Не чувствовать ничего. Пожалуйста.

Страх кипит во мне, достигая своего апогея, а тело не подчиняется контролю.

Нужно научиться держать себя в руках прежде, чем готовиться к схватке со всем вселенским злом с Лестрейндж в его главе.

— Тише, Герм, — ласковый голос Фреда оседает рядом вместе с ним. Он укрывает меня пледом с головы до ног, обнимая за плечи. - На этих выходных поживешь у нас. Так будет лучше для всех. Потом вернемся в Хогвартс. Попробуем все исправить, самая умная ведьмочка столетия.

Он пытается меня успокоить, но я не слышу и половину слов. В этой нежной темноте я лишь вижу ее два злобных глаза, пожирающие меня изнутри:

— Я убью их всех, грязнокровка. Убью твоими же руками.

Берегитесь. Опасность во мне растет прямопропорционально моей слабости в эти секунды.

Бегите. Спасайтесь. Не ведите себя так дружелюбно.

Не любите меня.

Что для этого нужно сделать? Перестать любить вас?

Да никогда.

Притвориться? Я, кажется, готова на этот шаг.

Ради вас точно.

Ради тебя, Фред, понимаешь?

— Я понимаю тебя, Герм, — он будто бы читает мысли, а я задыхаюсь все сильнее в его импровизированных объятиях.

И как перестать тебе верить, Уизли, от которого сегодня тянет запахом горячего шоколада?

========== Глава 8. ==========

Фред просидел со мной на теплом деревянном полу порядка десяти минут, не произнеся больше ни единого слова, — он отчаянно делал вид, что ничего не происходит. Что ситуация штатная и не нуждается в объяснениях, пока я плачу, с головы до ног запутанная в хлопковом пледе. Что все по обыкновению просто и даже немного глупо, чтобы быть источником повышенного внимания.

Я в целом никогда не была источником твоего внимания, Фред, да?

Я не хотела чувствовать тепло его тела, его широких ладоней, которые непривычно мирно покоились на моих запястьях, напоминая что-то отдаленно отвратительное и вызывающее тошноту. Его приятный запах, оцениваемый галактическими суммами, любимый всеми фибрами души, сейчас смешался с холодным железом крови — я не могла перестать закусывать губы и щеки, чтобы избавиться от надоедливого чувства чего-то непонятого, но подсознательно принятого.

Мои внутренние барьеры отталкивали Фреда всеми возможными им силами, вторя словам Беллатрисы. И дело было даже не в искрометной любви, потушенной его участливой безучастностью во всем, что теперь касалось меня. Каким-никаким, но он был мне другом. И точно чувствовал свою ответственность за все те вещи, виновницей которых была я сама. Дело даже не в этом, черт подери.

В последнее время я не просто испытывала опасность, но и излучала ее, тайно боясь той внутренней агрессии, которая вспыхивала во мне долгими больничными ночами. И тот липкий страх не был моим чистым ядом — смесь его дарила исцеление и искушала с каждым разом все больше. Я восторгалась этой сумасшедшей силой, рисуемой у меня в подсознании, приходя в себя после двухчасового, как транслировали врачи за стенами, истерического смеха. На несколько секунд я обладала властью, что просачивалась сквозь клетки, подогревая венозную кровь. И я кричала непростительные, видя перед глазами всех своих обидчиков — даже мертвые не были исключением.

И между непростительными — шепотом — ее имя. И ее слова ее же тоном.

Рано или поздно ты станешь моей игрушкой.

В те ночи я едва ли разбирала, что есть сон, а что реальность.

И в последующие дни это чувство питоном обвивалось вокруг шеи, ломая мне кости с откровенно новым поступательным мучением.

Ты думаешь, ты нужна этим рыжим Уизли? Общество самой умной волшебницы века — и к тому же героини войны — претит им, как и всем остальным. Вот так откровение, не правда ли?

Сейчас я вспоминаю прошедшие дни с усталой озлобленностью на весь мир — поддержка друзей такая искренняя и в то же время бессмысленная, что хочется поскорее сбежать из временной обители и запереться в одиночной камере моих криков и ругательств. Никто из них не виноват, что я слепо отвергаю любую помощь, уверенная — долги посмертно не отдаются. Никто из них не виноват и в том, что я все еще не могу взять себя в руки и мыслить здраво.

Во мне кричит моя больная эмоциональность. Во мне живут ее глухие проклятия, которые я впитала, как губка, а с ними и страх за тех, кто все еще жив. Кто все еще меня любит. Кого все еще люблю я, несмотря на череду сомнительных отторжений.

— Я бомба замедленного действия. Но я не могу позволить себе уничтожить все, во что свято верю до сих пор. Не смею, — как мантры повторяю себе в судорожном трепетании, уставившись в идеально гладкий потолок.

После инцидента на кухне мы сделали вид, что дружно обо всем забыли и плавно перевели все ранящие темы в мирное русло. Фред казался веселым и послал меня в гостиную, приготавливая себе кружку какао:

— Хватит киснуть здесь со мной, Гермиона. Возвращайся к нашим, а то подумают еще, что я пришел тебе слюнки подтирать.

Твой задор калечит меня, Фред. Я снова перехожу на тот этап, когда не хочу воспринимать твои шутки.

Однако я его послушала. Свернула источник тепла в четыре части, чтобы удобней было нести, и пошла в сторону звонких голосов, иногда придерживаясь кончиками пальцев за стены недлинного коридора. В гостиной тем временем имитировали разношерстную деятельность: Молли, протирала листья у комнатных растений, не полагаясь в этом щепетильном деле на магию, а над ней дружно смеялись все остальные. Женщина всегда возилась с зелеными друзьями, пытаясь снять напряжение. Неужели я так обременяю вас своим поведением?

Никто больше не пытался выведать, какие игры интересуют меня этим вечером; какие семейные фотографии стоит повесить в только что достроенную часть дома и тому подобное. Мы обсуждали самые незначительные детали нового учебного года, выпускные экзамены и перспективы карьерного роста.

Вру. Обсуждали они. Люди, у которых было будущее. Люди, которые не знали, что на моем уме одна месть и последующее ее искупление.

Я искренне верила в то, что мой последний бой действительно окажется последним.

А после все стали расходиться по комнатам, желая спокойной ночи и даже не догадываясь, что в этом мире нет ничего спокойного. Тем более ночами.

Все то время я грела ноги возле камина, озираясь то в одну сторону, то в другую. Джордж отстегивал Рону щелбаны за проигранный раунд под причитания матери, пока Артур перебирал книги на широкой полке дубового шкафа по правую руку от каминной полки.

— Дорогая, как тебе «История одного создания»? Я слышал, что ты однажды осилила два тома за сутки — это впечатляет! — лишь после минутного молчания я поняла, что мужчина обратился ко мне.

— Да… Мне понравилось, — ответ, кажется, не устроил никого, судя по замешкавшейся чете Уизли. Вероятно, они не ожидали такого односложного ответа от заучки Грейнджер, которая поглощала книги со скоростью неутолимого зверя.

Артур продолжал держать издание в руках, усердно перелистывая страницы в поисках чего-то нужного:

— Раньше ты хотела связать свою жизнь с защитой магических существ. Должно быть, эта книга подтолкнула тебя к столь непростому решению? — он не унимался, тормошил меня своими словами. Дядюшка Артур, это не так работает, если вы выбрали тактику поддержания дружелюбного контакта.

— Это было раньше. Сейчас все иначе, — я съежилась от собственных слов, между которыми так и сквозило обреченным унынием. — Сейчас мне кажется, что человек сам не может выстоять против… определенных сил. Я была слишком наивна, когда закрывала глаза на беззащитность тех, кто должен защищать априорно. Это пугает.

Артур понял меня на каком-то бессознательном уровне, судя по легкой улыбке, что озарила его сосредоточенное лицо. Мне это претило, как бы я не сопротивлялась подобным мыслям.

— И какая сфера сможет затмить все твои прежние убеждения?

Я неосознанно хмыкнула, вовремя закрыв рот с почти вырванными ругательствами:

— Расскажу вам в лучшие времена, мистер Уизли, — этого хватило, чтобы закрыть тему.

— Я, пожалуй, вернусь в комнату. Спокойной ночи.

— Я с тобой! Всем сладких снов, — Джинни буквально-таки кинулась за мной вверх по лестнице. Когда мы оказались достаточно далеко от остальных, запыхавшаяся и растрепанная, она заговорила:

— Давно мы не устраивали с тобой наших посиделок. Не пытайся избавиться от меня сейчас, Герм. Я все понимаю, — она ступила в комнату первая, включив свет и зашторивая окно. Я неспешно закрыла дверь.

Ради нее я сделаю это. Вытерплю любовь и заботу. Не оттолкну. И постараюсь держать себя в руках. Передо мной до сих пор стоит ее заплаканная, сгорбившаяся фигура. Отчаянная и загнанная. Я не могу отказать ей сейчас. Не в эту, одну из последних, ночь.

Джинни забралась на кровать, поджав под себя ноги, и выжидающе посмотрела в мою сторону:

— Так и будешь там стоять, как неродная? — я переминалась с ноги на ногу, чувствуя некоторую неловкость и — что самое страшное — новое для меня чувство отвращения. Не к ней. Даже не к себе — не в этой ситуации, как минимум. К самому факту наших новых отношений, в которых львиную долю занимает моя неопределенная отстраненность. И причина ей — последствия моих встреч — прошлых и будущих — с ней.

Тем не менее, мой транс прошел, и я поспешила занять место рядом с подругой, позволяя ей вложить мои нервно дрожащие ладони в свои.

— Я понимаю, что тебе тяжело, милая. Действительно понимаю, — она убрала прядь моих непослушных волос за ухо. Что у Уизли за привычка трогать мои волосы? И смеяться над ними.

— Однако ты не должна закрываться от нас. Мы хотим быть рядом. Правда, хотим помочь тебе во всем. В твоей борьбе с Министерством. И даже с… — Джин опустила глаза, не зная, стоит ли повторять имя этой мерзкой ведьмы при мне еще раз.

Знала бы ты, что у меня в голове оно крутится каждую чертову секунду.

— Джинни, — я сжала ее пальцы в одобрительном жесте. — Я понимаю тебя. Это мило. Честно. Я рада. Но я была бы рада еще больше, если бы ты пообещала мне одну вещь…

— Не смей просить меня оставить тебя! Ни сегодня! Ни завтра! Никогда даже не зарекайся! — Джинни резко схватила меня за плечи, и я уже успела подумать, что мне не избежать ни ее непрошенных слез, ни моей кары за просившиеся слова. Эта девочка умеет смотреть прямо в душу.

Был бы ее брат похож на нее, многие вещи давно стали бы проще. Дело уже в том, было бы мне это нужно при сложившихся обстоятельствах?

Но я взяла себя в руки, сделав самый благожелательный и извиняющийся вид:

— Нет, конечно, Джин. Я… хотела попросить тебя… отрезать мне волосы.

Когда еще я бы сказала эту фразу в более глупом контексте?

Хотя доля правды в ней была — я ненавидела свое отражение в зеркале еще и из-за копны вьющихся, таких неаккуратных и неподдающихся порядку, словно ее собственные, волос. Я не замечала себя — я стала ее тенью. Убить ее за такое мало.

А Джинни будто бы не удивилась, заговорщицки мне подмигнув.

Сейчас я обездвиженно пялюсь в потолок, прокручивая события сегодняшнего вечера. Сон не идет то ли от того, что я довольно много времени провела в царстве Морфея днем, то ли от изводящего все внутри беспокойства. Я не чувствую себя в безопасности. Я готова вздрогнуть от вида собственной тени, звука собственного дыхания, скрипа половиц в моей комнате. Уже нет ничего, что принадлежало бы мне. Все тлеет. Все медленно вытесняется за пределы моей досягаемости.

Ничто не кажется стабильным, когда Беллатриса смеется тебе в спину.

— Ты будешь ждать нашей следующей встречи? Будь уверена, детка, что она принесет с собой много чужой крови.

Она задавливает меня своим заливистым смехом, сжимает в обугленных тисках своего чертова правосудия.

— Ты уже в предвкушении, крошка, вижу по твоим напуганным глазкам!

Мое рваное дыхание рушит тишину лачуги Уизли. Если я не преувеличиваю, оно способно оглушить весь этот мир вокруг.

Я принимаю ровное положение, опираясь на подушку, и прижимаю колени к груди.

— Детка, правильное дыхание — залог здорового организма! Вдох! Выдох! Вдох! — отец провожает меня до самого первого школьного класса, а я еле-еле сдерживаю слезы и дикий страх чего-то нового. Он не отпускает мою руку до последнего, и даже после звонка слегка трепет меня за щеку, вызывая расслабленную улыбку.

Папа, от этой девочки ничего не осталось. Я пуста.

— Нет ничего плохого в переменах, Гермиона. Сейчас — новые дети, новые люди вокруг тебя. Правила и их нарушения. Все случается. Все бывает.

Никто не подумал, что такое может случиться, пап.

— Ты должна помнить одно: сейчас тебе сложно, но это «сейчас» совсем скоро перерастет в новую налаженную систему и уже не будет казаться таким устрашающим. Все плохое только кажется таким, и уходит со временем. Оставляет за собой только знаковые моменты, вспоминая которые мы часто смеемся.

Это не наш случай, знаешь. Вряд ли я буду смеяться по окончании. Вряд ли я буду в целом по окончании. Жива, имеется в виду.

Мысли бывают горькими на вкус.

Скрип двери меня выбивает не просто из колеи, а из самой кровати. Я так пугаюсь, что с шипением лечу на пол, успев схватить волшебную палочку и направить на дверной проем.

Лежа на спине и смотря на дверь вверх тормашками.

— Тебе удобно? — Фред хихикает, не зная, что чуть не умер секундой ранее. Хихикает, не зная, что я чуть не умерла сама от невыносимого страха приближающейся исподтишка опасности.

— Если бы в коридоре было темнее, — я встаю на колени, опираясь лбом о невероятно мягкий — я раньше этого не замечала — матрас, пока Фред прикрывает — это слышно по звуку — дверь.

— Если бы я не смогла тебя разглядеть в первые миллисекунды, — забираюсь на простыни, пряча палочку под подушку, — это не укрывается от его недовольного, но все еще смеющегося взгляда.

— Ты бы уже был мертв, — чеканю, смотря в упор. В эти глаза, полные непонятных мне ощущений. Я бы нашла в них боль, Фред, но я уже не верю ничему.

Что привело тебя в мою комнату, негодное ты существо?

— И в моей комнате сегодня не вечер встречи.

— Я рад тому, что у тебя хотя бы прорезался прежний голос и… Оу, — он подходит ближе, усаживаясь в моих ногах, и тянется к обстриженным локонам, пытаясь намотать один из них на палец. — Ты немного изменилась, не так ли?

— Прекрати это шоу, — я наконец осознаю, что пора перейти на шепот, и отстраняю его руку от своего лица.

Ладонь Фреда теплая. Слишком много тактильных ощущений за пару часов.

Слишком много Фреда.

— Зачем пришел?

— Хотел поговорить с тобой о погоде: ночь ясная, сегодня без осадков…

— Фредерик, — обрываю его с негодованием в тихом голосе.

— Раньше ты называла меня Фредом. Когда укутывала одеялом, веря, что я уснул, — сантиметры между нами стремительно уменьшались по мере того, как он навязчиво наклонялся вперед.

— Когда отвечала на пьяные поцелуи, — слишком близко, остановись.

— Когда целовала сама…

— Ты должен помнить, что тот вечер, как я думала, станет моим последним, — я упираюсь носом в его щеку, будто бы под действием хмеля, а позже прикусываю свой язык до железного привкуса и шепчу ему прямо на ухо: — Надеюсь, видом моего костлявого окровавленного тела тебе не пришлось любоваться.

Я чувствую блаженство. Чувствую власть над ним и его вздрогнувшим от моего тона телом.

Фред медленно и несильно отстраняется, заглядывая в мои глаза с укором:

— Я думал, ты умрешь прямо на моих руках. Дважды.

— А сейчас ты думаешь, что сможешь меня растрогать?

Пожалуйста, очнись!

Уходи, голос из моей головы, прочь!

— Тебе идет даже притворяться сукой, Герм, как ты можешь? — он действительно заворожен.

Гермиона, приди в себя, я люблю тебя!

— А как можешь ты? — я пытаюсь держать себя в руках, но даже надуманная черствость помогает плохо. — Как можешь ты на протяжении стольких лет обращаться со мной, как с последней тварью, а потом играть на моих же чувствах? — я сверлю его глазами.

— Я как раз хотел поведать Гермионе Грейнджер полную историю моих осечек и ужасных ошибок, — он забирается на мою постель слишком по-хозяйски, всем видом показывая, что готов к долгому разговору.

Только вот я не готова.

Не готова к тебе, Фред.

Моя миссия этого не позволит.

Мне не позволит давняя любовь, будь она проклята.

И ты снова читаешь мои мысли, как телепат с пожизненным стажем.

— Но делать этого не буду, пока ты не решишься сама. Я понимаю, — все вы все понимаете, — что сейчас не лучшее время для разбора полетов. Хотя говорить я все же буду. Но о другом.

— Я не настроена на любые разговоры с тобой, Фредерик, — я не могу скинуть его на пол, поэтому просто отворачиваюсь к стенке. Этот негодник подвигается вплотную — спина к спине. Дышит рвано. Жаждет обсуждения.

— Никто не просит тебя отвечать. Просто слушай и бери на вооружение, хорошо?

А я не хочу. Не буду обращать никакого внимания, пусть хоть об стену расшибется. Лучшая тактика в худшей ситуации.

— Вы сговорились поиграть сегодня в психологическую поддержку? — как бы я себя ни сдерживала, но подсознание останавливает свои истерические метания под убаюкивающий голос веснушчатого засранца.

— У нас это семейное, помнишь?

С несколько секунд мы молчим — он знает про мою тактику. Он знает обо мне все и ровно ничего.

— В одной из потасовок, что случилась во время нашего с Джорджем и Ли… странствования… мне пришлось убить человека. Без помощи магии.

Я вздрагиваю от неожиданности подобного откровения, и он это чувствует каждым миллиметром наших соприкасающихся тел. Фред аккуратно переворачивается на другой бок и перекидывает свою руку через мою талию в поисках сжатых кулачков. Он находит их и с трепетом разжимает, вкладывая в свою огромную ладонь.

Это действительно семейное, Уизли.

— Я до сих пор помню, что его называли Джефом. Странное сокращение. Может быть, от Джеффри? Джефферсон? В общем… Трое напали на наш след и забавы ради решили поквитаться с молодыми противниками Темного Лорда. Этот ублюдок достался Джорджу. Все шло хорошо, как думал я. Мы ведь достаточно опытные, отлично усваивали все уроки в Отряде Дамблдора, да и… — Фред на секунду замолкает. Он пытается справиться с болезненными воспоминаниями, углубляясь в те детали, которые приносили меньше боли.

Хотя любое воспоминание о войне — живая боль.

— Когда я закончил с одним из них, я отвесил какую-то стандартную шутку в сторону Дреда. Он не ответил. Как сейчас помню, я обернулся в его сторону и замер истуканом. Братишка был уже почти без сознания, пока один из нападавших на последнем издыхании скулил: «Давай, Джеф, кончай с ним». Тот подонок душил его. Интересный метод для волшебника. Он получал удовольствие, сомкнув собственные руки на шее у Джорджа.

Я настолько впечатлилась его словами, что не смогла сдержать неожиданный порыв повернуться в сторону Фреда и уткнуться в тяжело вздымающуюся мужскую грудь.

Это вынужденная поддержка. Я тоже оказалась на его месте в некоторой степени.

— Я опешил. Раньше такого не было. Я был зол и испуган. Не знаю, как мне хватило мозгов, но я кинулся на Джефа голыми руками, впечатывая кулаки в его мерзкую физиономию, пока она не заплыла кровью. И добил камнем. Думаю, ты понимаешь, что я имею в виду.

Я киваю и перекладываю свою руку на его напряженную спину, едва заметно похлопывая в успокаивающем жесте.

— Мы не убийцы, Герм. Мы защитники. Я уже говорил, что мы докажем твою невиновность. И ты должна знать, что я повторяю «мы», «мы», «мы» не из приличия. Вместе мы справимся. Вместе мы правда сможем. Я готов умолять тебя на коленях: не закрывайся, — он сильнее прижимает меня к себе за талию и шепчет куда-то в область лба: — Ты не можешь прятать свою боль от нас. И я уверен, что ты бы поступила так же, как и я сейчас, случись тогда непоправимое с Джорджи. Я не смог бы вынести этого один. Я бы точно умер.

Я знаю, Фред, знаю.

Мне хочется плакать. Я шмыгаю носом, но он ничего не говорит. Только держит меня в своем кольце нежности, когда я выдыхаю:

— От тебя сегодня пахнет корицей. С шоколадом было лучше.

— Как скажешь, Герм. Как скажешь.

Я начинаю верить Фреду. Не сразу. Не точно. Не так уверенно, как надо бы. Но что-то во мне все же щелкает. И от этого страшнее всего.

***

Когда на следующий день Артур Уизли ненавязчиво сообщил, что в зале суда мне придется второй раз наблюдать картины той ночи, я не поверила. Первой и последней мыслью было лишь: «Они точно над тобой издеваются, разве не видишь?». Все тело сковало необъяснимое ощущение кандалов, дыхание перехватило, сжав ребра тисками, что-то определенно важное — с точки зрения сраной физиологии, до которой мне уже не было дела, — ухнуло в низ живота и спровоцировало легкие приступы рвоты.

Молли в ту минуту сидела за своим любимым занятием — вязанием, — даже не догадываясь, что изящная траектория спиц в ее руках — кровавый путь моих зашитых запястий. Я до последнего не смотрела в ее сторону. Я знала правду своего головокружения. Я помнила все до мельчайших подробностей, но при этом упускала что-то важное.

Я чувствовала сталь в ладонях и запах свежейартериальной крови. И звук замолчавшего сердца того ублюдка, что посмел напасть на наш дом.

Тишина моей маленькой победы.

Напомнив себе ту злосчастную схватку, я неосторожно дернула взгляд в сторону кресла матери Уизли, пожалев о том, что не поставила возле него табличку с громким «табу». Почти никто сразу не понял, почему я убежала в ванную комнату, закрывшись на щеколду и наложив оглушающее заклинание на помещение. Я терпеливо ждала, пока они дойдут до этого сами и исправятся. Я эгоистично считала минуты, зная, что на вторую они успеют сделать все так, как надо. И после настало время вернуться, уверенно скрывая раскрасневшиеся от слез и тошнотворных позывов щеки. И еще через секунду пришло время убедиться, что злосчастный предмет моих внутренних терзаний и ее насмешек был надежно спрятан.

Мне потребовалось тысячу раз убедить Молли скромной улыбкой, что я на нее не сержусь и все — в целом — прекрасно.

Ничего в моей жизни таковым не является, к слову.

А прошлый вечер в его объятиях?

Когда же мы вновь стали разбирать судебное дело, оправившись от моего молниеносного порыва, Артур дополнил свою речь немаловажным фактом: у моих воспоминаний будет сотня-две свидетелей — от сидящих в зале доходяг до просматривающих их в процессе разбирательства экспертов.

— Что они рассчитывают увидеть? — я впервые за утро подала голос, и фраза прозвучала довольно слабо, поэтому пришлось ее повторить. — Какие цели они преследуют?

Артур нахмурился, оглядывая комнату задумчивым взглядом. Джинни забралась под одеяло, опираясь на мои поджатые к груди колени спиной. Она знала, что успокаивает меня таким незамысловатым образом. Более того, точно была уверена, что этот метод лучше, чем многочисленные «не беспокойся». Она была рядом, а я — благодарна от всей души.

Глава семейства стал говорить тише на тон, будто бы боясь быть услышанным:

— Они рассчитывают вывести на чистую воду тех, кто причастен к этой трагедии. Возможно, виновники будут среди нас.

Огонь возмущения вспыхнул внутри меня, будто бы и грудь была котлом, и сердце — варящимся в нем сосудом с ядовитой субстанцией. Я в их руках игрушка — это ясно, как божий день.

Мрази.

Министерские крысы.

Вонючие узколобы.

Я остановила взгляд на семейной фотографии семьи своих рыжих друзей, едва слышно проговорив:

— Она точно там будет.

Несколько спин у камина вздрогнули и обернулись в мою сторону, не желая избежать интересного разговора. О, точно — у них был чистый восторг, а боль почему-то отдали мне одной.

Хватит, Гермиона, остановись.

Они всегда отдавали всю боль мне. Бери, Грейнджер. Глотай. Давись. А мы будем наблюдать, смеясь, а потом играть в героев, укрывая тебя пледом на кухне и целуя в сложные минуты.

Ты же знаешь, что это не так.

Двуличные самозванцы.

Ипостаси Фредерика. Пособники Джорджа. Феноменальные глупости Рональда. И факты Гарри.

Сколько же в тебе гнева, успокойся!

Я проснулась без него. Снова одна. Не в силах удостовериться в том, насколько же ночное откровение было приближенно к реальности.

— Откуда ты так уверена, милая? — я пришла в себя. В голосе Молли чувствовался страх, или же это играли остатки моего здравого смысла, что упрямо бил в набат, не позволяя мне погибнуть от собственной желчи, что распространялся с неумолимой скоростью.

— Я все о тебе знаю.

— Она живет в моем подсознании, а я говорю ее голосом, — казалось, они все делают вид, что ничего не понимают.

— Их выдает подобие жалости на веснушчатых мордах, Грейнджер.

— Не называй меня «Грейнджер».

— Я знаю о ней все, но не знаю, откуда.

— Знаешь, но не признаешься себе же.

— Она обещала наслаждаться тем, как я мучаюсь каждую секунду своей жизни. И поверьте, — я решилась оставить колдографию, на которой почти прожгла дыру невидящим взглядом, и столкнулась с двумя медовыми омутами Фреда Уизли, — она точно сдержит свое слово.

В отличие от тебя, мальчик.

Кем ты будешь мне сегодня: палачом или любовником?

Право выбора всегда за тобой.

— Должны ли мы сообщить заранее, что у нас имеются подозрения? — подозрения у тебя, Гарри, у меня же жгучая лава уверенности, оставляющая выжженное клеймо на левой руке снова и снова.

— Если Миона права, — я точно права, — и эта поганка действительно будет там…

Я не смогла сдержать нервный смех, заполнивший на секунду всю комнату. Запрокинула голову к потолку, блаженно закрыв глаза. «Поганка». Черт возьми, ее можно было назвать по-всякому, но это — высшая степень благородства.

На меня вновь удивленно уставились. Никто ничего не понял в очередной раз.

— Извините, мистер Уизли, продолжайте, пожалуйста, — тон показался мне слегка ироничным — это впервые за месяц моей мнимой реабилитации. Я будто бы с каждым днем набирала обороты, превращаясь в озверевшую копию бывшей Гермионы.

В ее копию.

А еще я заметила, как Гарри почесывал затылок, строя нахмуренную, явно чем-то недовольную, мину. Крепись, мой друг.

— … к слову, если Лестрейндж окажется в зале, нам следует внимательно отнестись к каждому, кто будет там присутствовать. Стоит составить списки самых проверенных людей…

Неужели таковые еще остались в нынешнем Министерстве?

— …использовать ложные слухи в работе на нас…

Из ложных слухов — самые распространенные сейчас обо мне и моем статусе убийцы.

— …возможно, появятся идеи ловушек…

— И я могла бы стать таковой, знаете.

Я подавилась воздухом и закашлялась, когда фраза вырвалась из моей гортани, привлекая к себе еще одну порцию внимания.

Почему ты опять печален, Фредди?

Жалеешь, что не ушел раньше?

Ведь уйти все-таки стоит мне.

И вот, прошло всего несколько дней, а я уже сижу на месте свидетеля, оценивая ее заносчивый вид взглядом своего неповиновения.

========== Глава 9. ==========

POV Фред

— Как можешь ты на протяжении стольких лет обращаться со мной, как с последней тварью, а потом играть на моих же чувствах? — она произносит это с неприсущей ей жесткостью.

Она не стесняется смотреть мне прямо в глаза. Она уверенно строит стену, через которую с большой вероятностью не сможет перепрыгнуть сама, случись что непоправимое. Я даже вижу эти крепкие, несоразмерные с ее хрупкостью, кирпичики стального негодования, которые она чересчур умело кладет друг на друга, скрепляя ядовитыми словами и колкими взглядами.

Ты играешь со мной в ненависть, и я чувствую, что достоин быть пешкой.

Я присаживаюсь к Гермионе на кровать с трепещущим чувством внутри, готовый раскрыть удушающие еженощно секреты и рассказать все, что она только потребует. В умирающем свете притушенной настольной лампы — вероятно, ей страшно оставаться одной в темноте — исхудавшее лицо когда-то полной сил Грейнджер смотрится еще более нездоровым, но невероятно притягательным.

Сейчас я понимаю, что готов восхищаться тобой любой, однако это глупое осознание очевидного приходит слишком поздно. Ты уже неумолимо быстро теряешь свое прежнее обличие, убивая все, что строила годами. Ты бежишь по наклонной, стремишься вверх по лестнице, ведущей вниз. И пытаешься доказать всем вокруг — зачем-то, — что приходишь в себя.

Однако пока ты спишь, мы всей семьей поступаем по-свински и за твоей же спиной обсуждаем, как наша всеми любимая роза вянет от своего же холода.

У тебя не получается обманывать. Только не нас.

Ты пугаешь меня и сводишь с ума. Ты мой фатум, Грейнджер, и теперь я точно не смогу тебя отпустить вопреки всем несчастьям этого мира. Вопреки съедающей тебя ненависти ко всему, что живо и все еще терпеливо дышит.

Гермиона, мне так жаль, что в твоем понимании я всегда оказывался подонком.

Мне так жаль — я ведь и правда был подонком, каких свет ни видывал.

Но сколько бы между нами ни возникало недопонимания, я был по уши в тебя влюблен. Я восхищался твоими выдержкой и силой, которые магическим образом переплетались в этом неприсущем им хрупком теле. Я засматривался на пленяющие черты лица, когда никто не видел в них очарования. Я думал о тебе. Неосознанно. Не отдавая себе отчета.

Обращался, как с последней тварью.

Играл на моих же чувствах.

Я был уверен в том, что моя напускная грубость идет тебе на пользу. Идет на пользу Рональду, а мне пора закатать губу обратно, обращая в свои четырнадцать ненормальные тонны внимания на необычную первокурсницу. Я чувствовал себя идеальным братом, на смену которому пришел мужчина-недотепа, сделавший все, чтобы погубить свое же счастье. И когда ты наконец отреагировала на мой гнет безудержным спокойствием, приправленным рассудительными претензиями, я потерял тебя. Я думал, что потерял.

Я обижался на тебя за то, что ты не боролась со своей улыбкой, обращенной к кому угодно, а не ко мне.

Я упрекал тебя за каждый брошенный в мою сторону едва заметный взгляд укора и пренебрежения, но никак не влюбленности.

Я неосознанно плевал тебе в душу, думая только о себе и своем униженном достоинстве, когда ты не падала передо мной на колени.

Оказывается, в тебе было столько борьбы, что мне и не снилось.

Оказывается, я был жалок, чувствуя свое превосходство над тобой одним словом-ударом.

Так и случается у глупых людей: мы доводим любое несносное дело до конца, не понимая совершенно, что после будем чувствовать себя ничтожными. И винить в этом кого угодно.

В твои глаза вкраплен золой каштан из тысячи вопросов и печальной злости.

Прямо сейчас я хочу выпалить тебе, насколько был слеп, когда после каждого вербального ножевого не замечал в этих заплаканных омутах, направленных в мою сторону, маленькую девочку, что борется со своей, особой любовью всеми силами, — я-то думал, ты успешно переросла это чувство еще в двенадцать. Я безумно хочу поведать, как был зол и ревнив, когда видел впоследствии тебя с Роном. С чертовым Крамом. С кем угодно. Однако тебя, а не вас, понимаешь?

Когда не мог закончить подлую трагикомедию из-за того, что ты, бывший в ней ключевой элемент, сама стала отдельной сценой, мне не подвластной.

И сейчас ты смотришь на меня выжидающе, словно дикий зверь, готовый укусить, пустить свой яд подкожно, охлаждая тело и забирая душу в иной мир.

О Мерлин, кусай, если тебе будет так легче. Забирай мои силы, но возвращайся.

Я не скажу ничего, что касается нас, пока твое внутреннее «право вето» не будет готово принять голые факты моего обезумевшего сердца. Не в этой ситуации. Не так. Не у мертвенно бледных тел твоих родителей, образ которых ты носишь круглыми сутками.

Я знаю, что ты все еще живешь той ночью.

И мне до удушья неприятно то, как ты умело удерживаешь в своих тонких пальчиках все ниточки, ведущие к смерти. Я уверен, все твои мысли поглощены кровавым безразличием к боли, которую ты испытываешь ежесекундно.

Я хочу рассказать ей историю моей маленькой победы над собой. В закромах неразборчивого подсознания все еще тлеет надежда, что чертов Джеф, чуть не испортивший всю жизнь мне и моей семье, был послан небесами. Так я смог понять Гермиону. И так я, возможно, смогу ей помочь.

Она проявляет заботу, как может, — поворачивается и похлопывает меня по спине, пока я борюсь с прошедшими событиями за нынешнего себя. Неосознанно, совсем не задумываясь о последствиях, без разрешения и скованности я подаюсь вперед, сжимая ее в своих чистосердечных объятиях.

И ты отвечаешь.

Дурак тот, кто не верит в почти беспрекословную силу объединяющей боли и сжигающего каждую клетку твоего ментального тела отчаяния.

В какой-то момент — не менее, чем у меня — взволнованное дыхание Гермионы приходит в норму, и она засыпает совсем тихо, не убрав руки с моего тела. Я все еще собираю по крупицам воспоминания, что унесли меня в не такое далекое прошлое, и складываю их в воображаемый сундук с вещами, о которых не стоит упоминать всуе. С вещами, которым давно пора бы сгнить в собственных зловониях испускаемой кислоты. Тем не менее, чаще всего они хранятся до самого часа смерти, напоминая о секундах, навсегда тебя изменивших.

flashback-1991

— Джорджи, я так больше не могу! Ты видел, с какой самоуверенностью она меня отчитывала? — рыжеволосый третьекурсник почти переходит на крик, обыскивая на коленях пространство под столом.

Близнецы уже на протяжении полутора часа искали место, куда мог запропаститься случайно заброшенный ими рецепт нового зелья для «огненного дыхания», но все старания, казалось бы, проходили впустую.

— Дред, не забывай, что нас сейчас не должно быть здесь! — шипит Джордж в сторону виднеющихся ног брата, пока тот копошится за соседним рядом, иногда стукаясь головой о деревянную поверхность той или иной мебели, встречающейся на пути волшебника.

— Понял, я все понял, — Фред наконец вытягивается в полный рост и отряхивает руки от собранной пыли. — Ничего я не понял! Как можно в свои одиннадцать быть такой… Стервой-заучкой! — он вновь понижает голос. — И ведь за словом в карман не полезет! И глазом не поведет! Я не удивлюсь, если она с малолетства станет заменой нудной миссис Пинс и будет за каждое сказанное на полтона выше слово заставлять тебя раскаиваться во всех совершенных грехах, читая при этом столетние, никому не нужные нотации!

— Признайся честно, Фредди, еще ни одна девчонка не поступала с тобой так, — Джордж поднимает брата на смех, ощупывая заднюю стенку книжной полки. — Она привлекла твое внимание более чем мастерски!

— Она вызвала во мне гнев! — юный нарушитель правил сжимает кулаки и несильно ударяет ими по учительской столешнице. Внутренний ящик, еле держащийся на последней петельке, с треском обваливается, и наружу вырывается немалый объем исписанного чернилами пергамента. — Вот это да!

Шум привлекает заинтересованного Джорджа немногим быстрее, нежели удивленный вздох братца. Подняв с пола все до единого листка, они вместе принимаются их осматривать, то и дело блаженно посмеиваясь от неожиданной находки — более ценной по сравнению с предметом ранних поисков.

— Посмотри сюда! Это можно использовать для…

— …тех самых вулканических шипучек! А щепотка вот этого…

— …точно обеспечит изменение цвета всего тела, а не только мизинца правой ноги!

Близнецы заливаются тихим смехом, потирая ладони, и время от времени дают друг другу «пять».

Неприсущая им серьезность заставала неразлучников, сказать по секрету, в достаточно частые моменты внимательного изучения неизвестных рецептов и чертежей. Заполучить сегодня целую кладезь столь ценных бумаг они ни капли не ожидали, поэтому сочли случившееся за знак — от мечты, зреющей в потаенных глубинах никем не раскрытой души, ни за что нельзя отказываться. На то она и рыжая мечта — дарить другим столько же счастья, сколько получают они, занимаясь любимым делом.

И никакая первокурсница не сможет помешать им, читая мораль.

Фред не мог скрыть от близнеца спектр наполняющих его эмоций при упоминании подруги их младшего брата. Он сам для себя не мог решить, как ему стоит относиться к девчонке, которая поразила его своей искренностью и уверенностью с первого рукопожатия, а позже оказалась ходячей энциклопедий — что, безусловно, хорошо, но все же используется не по назначению.

Ее назначением была бы стратегия помощи в их нелегком деле, считал он.

Однако она выбрала другую — отрицание значимости самих Уизли в жизни Хогвартса.

— И только посмей кто-нибудь сказать, что мы бесполезные. Никогда. Ни за что. Мы столько после себя оставим, Джорджи, — Фред перебирает записи одна за другой, останавливая особое внимание на самых искусных.

— Я знаю, Фредди. Все будет так, как должно быть в нашей жизни. С фанфарами и гуделками! — он с хохотом осознает нелепость произнесенного слова, но близнец его, безусловно, понимает.

Оценивая строчку-другую беглым взглядом, Фред останавливает палец на одном из рисунков и ближе подносит волшебную палочку с зажженным на ее кончике лучиком света:

— …впервые было использовано студентом факультета Слизерин… Бла-бла-бла. Чертовы слизеринцы, помешанные на чистоте крови, — он шумно выдыхает, прокручивая в голове едкие «грязнокровка», так часто, на его памяти, звучащие в сторону Грейнджер от змеиных отпрысков.

— Брось, Фредди, она пока справляется лучше всех.

— Ага. А потом плачет в женском туалете, привлекая недоумков троллей и еще одну порцию неприятностей. Погоди… Я ведь ничего не говорил про нее, Дред!

— Я тебя умоляю, братик… — многозначного взгляда Джорджа оказывается достаточно, чтобы вспомнить про невидимую ментальную нить, связывающую два сознания в единых механизм.

— Как же я тебя все-таки…

— …обожаю!

Невесомые, стремящие в неизвестность шаги заставляют нарушителей резко замолчать, затушив палочки, и одномоментно броситься под стол со всеми бумагами. Уизли-конспираторы всегда — не считая некоторых исключений — выходили из воды сухими благодаря своей то ли природной, а то ли натренированной бдительности и единогласному принятию никем не оглашенных решений. Когда шум за дверью сходит на нет, Джордж подносит палочку к Карте Мародеров, ехидно нашептывая:

— Нужно бы дать нашей троице пару дельных советов бесшумного передвижения по замку.

Фред тем временем почти неслышно добавляет:

— Чему-то Грейнджер все же придется учить.

flashback-1992

Девушка дарит ему наиболее подходящую книгу, уверенная как никогда, — этот презент попадет в самое яблочко.

— «Веселость не порок, или как жить от души»? — парень смеется продолжительно и искренне. — От Гермионы, — он смакует ее имя, пробует каждую гласную на вкус, оформляет консонантами, словно упаковывает шоколадную конфету в золото обертки.

Слишком редко Фред ее так называет.

Мой подарок тоже понравится тебе, Герм. Он не заменит тысячи извинений за то, что ты называешь «глупыми вредилками», но все же придется по душе и немногим загладит вину.

Погодите, вот только почему Рональд вновь так напряжен и разочарован.

— Мне показалось, такому ты точно обрадуешься, — она смущена, прячет взгляд в пол, мило заливаясь румянцем.

Рон, прекрати переводить свои полные угнетенности глазенки с нее на меня.

— Спасибо, конечно, спасибо… — Фредерик отчего-то часто моргает и хмурится, будто ведет внутреннюю борьбу, не в силах выдавить и слова.

Братец, неужели я прислушиваюсь к голосу совесть ради тебя? Или все же ради нее? Ронни, такими темпами ты будешь мне должен по гроб жизни.

— …но, боюсь, тебе показалось, — он отвечает все еще несмело, но сами слова оказывают больший эффект противоречия, чем манера их произнесения.

Фред, неужели тебе не понравилось? Ты все еще не остыл от моего прошлого бунта? Ты злишься?

Он произносит заклинание — красота его звуковых хитросплетений ублажает слух, но Гермиона успела оглохнуть секунды назад. И роза, получившаяся из книги, достойна всплеска восхищений, но глаза волшебницы тоже уже застелены пеленой тумана.

Ты действительно меня ненавидишь?

Джинни раздраженно бьет Фреда по плечу маленькой ладошкой, еще не понимая трагизма всего произошедшего.

Джордж знает все без подсказок и подбадривает Гермиону легким прикосновением. Мол, ты прости, он совсем не в ладах с головой. Просто потерялся в себе и, думается, окончательно запутался.

В конце концов, мы ничего не знаем о своей любви, зато видим, как она вскоре поглотит другого.

Никто, к сожалению, и думать не думал, что будущие чувства Ронни и рядом не стоят с неосознанными попытками Фреда добиться счастья Гермионы ее же методами.

Может быть, хотя бы так ты перестанешь обманывать себя, Герм.

Может быть, хотя бы так я докажу тебе, что не стою всех этих восхваляющих меня мимолетных взглядов.

Маленькая, глупенькая Гермиона.

И не менее глупый Фред, в свои четырнадцать только играющий в неумелого спасителя.

flashback-1993

— Вы пятнадцатилетние оболтусы! Сколько вам раз нужно повторить, что нельзя — подчеркиваю, нельзя — подсовывать маленького змееныша, пусть даже и ненастоящего, в вещи сестры, которая только-только оправилась от событий, напрямую связанных с Василиском!

— Воу-воу, Грейнджер, ты как несколько дней вышла из оцепенения, а уже разносишь все в пух и прах! Почувствовала вкус любимой дисциплины? — Фред поднял руки в шуточном знаке примирения, не собираясь проигрывать этот бой. — Мир жесток, девочка! Со страхами нужно уметь бороться! Если б не ты, Джин додумалась бы сама отправить этого змееныша…

— Однако я здесь! Остальное меня не интересует! Вы снова пытаетесь надругаться над чужими правами и личным пространством человека!

Их проблема всегда заключалась в том, что они ненавидели проигрывать друг другу.

Я скучала, Фредерик, по твоим огненным волосам и заразительному смеху. Когда я пришла в себя, сразу подумала о том, что хочу тебя увидеть. Вот только ты опять воспламеняешь во мне дикую агонию борца за правосудие.

— Кто бы говорил, Грейнджер! Сейчас ты сковываешь мои права талантливого изобретателя и рушишь еще несуществующую, но уже великую карьеру! — давай, мальчик, держи себя в руках и своди все в шутку.

Я безумно рад тому, что ты в порядке, Гермиона. И я бы сказал тебе это в лицо при первой же возможности, не убивай ты во мне все черты благородства своим криком.

— Вы с братцем зациклены на нарушении правил… — она тяжело дышит, подбирая аргументы.

Остановись, Фред, хватит поступать, словно ненаигравшийся мальчишка. Я не хочу тебя отчитывать, но ты не оставляешь мне выбора. Ты поступаешь неправильно. Не этому меня учили всю жизнь.

Этому меня научила жизнь, Гермиона, как ты не поймешь?

— …ты сама нарушила уже сотню! — им везло ссориться в пустой гостиной, где один камин да гобелены были свидетелями растраченных впустую слов. — Не притворяйся ярой их защитницей, когда сама-то ни во что не ставишь школьный устав!

— Я боролась со злом, Фредерик, — она перестает кричать, и раскаленный воздух вокруг них заметно остывает, уходя в минус.

— А что мы делаем по-твоему? — он подходит ближе и наклоняется над ней, заглядывая прямо в охлажденный каштан.

Только не произноси то, что собираешься. Обмани меня. Промолчи, Гермиона.

Пока вы строили планы своих шалостей, мы рисковали жизнями. Я хочу тебя оправдать. Но ты, кажется, меня не понимаешь совершенно.

— Вы бесцельно проводите время.

Ты не хочешь понимать меня, Миона. Самоуверенная. Хладнокровная. Мне казалось, в твоих глазах было столько радости, когда мы встретились взглядами в Большом зале после твоего восстановления. Мне казалось, мы сможем стать хорошими друзьями.

— Продолжай ты быть камнем, проблем было бы меньше.

Я имею в виду, ты бы не стала свидетелем нашей шутки над Джинни, и этой ссоры — очередной, тысячной, на пустом месте — не случилось бы.

По-твоему, я навсегда должна была занеметь, чтобы не портить вам жизнь?

Они снова расходятся, не зная, как закончить перепалку не минором. Он снова упрекает себя в неуместном многословии и эмоциональной нестабильности. Он любит свою сестренку и знает ее твердый характер, проявивший себя с малолетства. Он учитывает все риски, используя изобретения для наибольшего положительного эффекта.

А что Гермиона?

Она смотрит на эту же ситуацию под другим, не менее верным, углом. Вот только она, к слову, как и близнец, не может сместить свой вектор в сторону рассуждений оппонента.

Вот только она снова ловит себя на мысли, что он желает ей оставаться немой и обездвиженной.

flashback-1994

— Поздравляю, Грейнджер, с лучшим ударом за всю историю Хогвартса! Малфой убегал, словно ужаленный, это стоило запечатлеть на колдографии… — Фред ликует, хлопает в ладоши и обступает Гермиону со спины, разминая ее плечевые суставы, словно борцу перед заведомо удачным раундом, пока Джордж договаривает за него:

— …вот только мы не успели, потому что были озадачены одним фактом.

Братья появляются перед лицом раскрасневшейся Гермионы и осматриваются по сторонам в поисках чужих свободных ушей. Не найдя таковых, продолжают:

— Ну же, раскрой нам свой секрет клонирования.

Девушка застывает на месте, пытаясь собраться с мыслями и ответить наиболее правдоподобно на заставший ее врасплох вопрос. Сил хватает на банальности:

— Я не понимаю, о чем вы.

— Брось, Гермиона! — ее имя в желанных устах раскаляет воздух и заставляет забыться.

— Мы своими глазами, — Фред двумя пальцами указывает на свои прищуренные в хитрой ухмылке омуты, — видели, как ты выходила из кабинета Снейпа по направлению к башне факультета…

— … а уже через две минуты стремглав сбегала с противоположной лестницы.

Я украдкой слежу за твоими перемещениями, не в силах оторвать глаз от заманчивых кудряшек, вечно занятых решением чьих-то проблем. Подумала бы о себе, дурочка.

— Я быстро передвигаюсь в пространстве, если вы не заметили. Залог хорошего аппетита, знаете ли, — гриффиндорка гордо задирает свой тонкий носик, решительно желая пройти мимо надоедливых близнецов.

— Мы знали, что ты ответишь именно так! — Фред кричит ей вдогонку. — В чем бы твой секрет ни заключался, мы унесем его в могилу! Но для начала узнаем!

Лучше бы ты узнал, как правильно вести себя по отношению к девушке, которой ты импонируешь, но не даешь никакого шанса выразить чувства своим чертовски наглым, выводящим из себя, самым омерзительным поведением лучшего в мире весельчака и сорвиголовы.

Через два часа Гермиона старательно исписывает маленький клочок пергамента, стараясь уместить все необходимые ингредиенты и их пропорции для будущего аконитового зелья. Сам процесс его сложного приготовления не мог оставить пытливый ум молодой ведьмы в покое — если судьба столкнула тебя с испытанием, решение которого отчего-то не подвластно имеющимся способностям, сделай все возможное, чтобы добиться желаемого.

— Даже в этой ситуации слова отца греют душу. Знали бы они, чем я сейчас занимаюсь, никогда бы не поверили, — шепчет девушка, проводя на втором листе дополнительные расчеты.

В библиотеке почти никого нет — многие ученики находятся либо на дополнительных занятиях, либо поглощены другими, «более важными» делами, чем поглощение знаний. Атмосфера спокойствия и царящего порядка помогает Гермионе найти в себе силы сконцентрироваться на интересующем предмете, испытывая наименьшие затруднения. Ей легко сидеть здесь в одиночестве, думая о своем: пусть это и связано с Петтигрю и Блэком. Пусть это дело запутано, но не лишено своего шарма таинственности и опасности.

Она, безусловно, готова окунуться в любую опасность с головой. Проверить силы, вызвать смерть на дуэль, начертав Господина Время правами секунданта. Гермиона знает, что ее силы используются с определенно высшей целью, направленной на поддержание мира. На спасение чье-то жизни. На помощь ближнему человеку.

Она чувствует поддержку МакГонагалл, так учтиво предложившей ей помощь маховика времени. Она знает, что друзья всегда постоят за нее буквально-таки горой и помогут даже в самой катастрофической ситуации. Она уверена, что любовь родителей — пусть и на самом критическом расстоянии — поддерживает ее в наилучшем состоянии, ломая всякие барьеры.

Гермиона давно не чувствует себя одинокой. Она уже и забыла, что есть чувство неполноценности.

Но девушка не имеет абсолютно никакого понятия, как к этому всему относится рыжая макушка Фредерика Уизли, так неожиданно замелькавшая в библиотеке.

О нет. Только не сейчас. Пожалуйста, оставь меня в покое.

Грейнджер плотно сжимает зубы, наблюдая ровную траекторию движения Фреда к месту ее усердной работы.

Он присаживается напротив, подпирая подбородок ладонями и расплываясь в победоносной улыбке.

Я прекрасно понимаю, почему ты денно и нощно питаешься своими шуточками и кормишь ими других. Ты просто уверен в том, что улыбка безумно идет тебе к лицу, вызывая во мне стаи сумасшедших мурашек. И пользуешься этим, как можешь, негодяй.

— Не поверишь, что расскажу! — в его глазах играют неоднозначные блики.

— Валяй, — она напряжена и сконфужена. Пытается незаметно прикрывать статьи руками, не вызывая подозрений. Хоть и является ходячим подозрением сама.

— Джордж прямо сейчас передал мне интересную весточку. Кто-то, кажется, научился варить оборотное зелье и украл у нашей умной ведьмочки пару волосинок для осуществления коварного плана. Знаешь, какого? — он наклоняется чуть вперед, получая удовольствие от неконтролируемого удивления Гермионы. — Посетить урок рун в твоем обличии! Прямо сейчас! Вот умора!

Она снова загнана в угол. А он не останавливается, закрывая все пути к отступлению меткими словами.

— Сначала я подумал, что это Малфой решил примерить амплуа гриффиндорской энциклопедии и остаться незамеченным за поглощением графических уравнений! Но потом меня осенило — это слишком сложно для его тугой головешки!

Гермиона слегка улыбается и отводит глаза. Он пытается раскусить ее самыми замечательными методами. Вот только легче от этого — ни на йоту.

— Не тяни: что ты хочешь этим сказать? — она закрывает учебник, не поднимая глаз. На несколько метров вокруг — запах медовых трюфелей и горячего какао с зефиром.

Ты такой сладкоежка, Фредди.

— А вот напрашивается только один — он самый нелогичный, однако самый вероятный — вариант. У нашей Грейнджер появилась тайна. О которой ей, скорее всего, нельзя распространяться…

Волшебники так увлечены своей импровизированной игрой в недосказанность, что совсем не замечают выбегающей из читального зала белесой головы, до сих пор следившей за словесной перепалкой.

— Как в воду глядишь. И что с этого?

— Но мы-то теперь знаем нечто большее! У нас ведь появился общий секрет. Даже от Гарри с Роном.

Я только мечтаю о наших общих секретах, Гермиона. Но сейчас не об этом — на кону наша с Джорджем жизнь.

— Не тяни, Фред. Ближе к делу. Я уже готова ответить «нет», но выслушать тебя все-таки стоит.

— Нам нужно вернуть одну важную вещь, которую изъял Филч. Это дневник наших с Джорджем изобретений, который сейчас и по песчинкам не соберешь. Старикашка испепелил его, превратив в ничто, не оставив ни одной песчинки. Погоди, дослушай! — от его веселости ни осталось и следа. Гермиона хотела уже отказаться от глупой затеи, но взволнованный вид Фреда переключил рычаг ее недоверия.

Хоть что-то трогает твою душу. Я рада этому замечанию.

— Этой ночью, около трех часов — и не смотри на меня так! Ночь — лучшее время для креативных мыслей. К слову, он поймал нас на выходе из выручай-комнаты — мы совсем не ожидали того, что он будет там ошиваться в совершенно случайное время! — оправдания парня выглядят мило, пока он размахивает руками и чуть ли не рвет на себе волосы.

— Забрал рукопись и понес в свою конуру, а пока мы выжидали удобный момент — избавился. Так он сообщил утром с мерзкой рожей, но мы все же проверили. Не обманул.

Девушка сидит напротив, тщательно поглощая услышанную сумбурную комбинацию из голых слов и чистых интенций. Она взвешивает все «за» и «против» в мучительных потугах.

— Я, конечно, еще подумаю, но…

— Я готов пойти на все ради этого.

И ради тебя, если честно.

— Я готов… Нет, мы готовы не досаждать тебе какое-то время своими экспериментами. Стараться делать все без масштабных последствий…

— И ты думаешь, у вас получится? — Гермиона искренне удивлена, но уже не пытается скрыть благожелательности, что таится в душе с самого начала их разговора.

С самого начала их знакомства, пусть каждая новая встреча и оборачивается все новыми обоюдными негодованиями.

— Я ничего тебе не обещаю, Фред. Это очень опасно… Сейчас, по крайней мере.

— Нет, только не говори, что отказываешься. Хотя бы подумай. Прошу.

Ты так упрям и так полон надежд.

Прошу тебя, помоги. Наша глупость может обойтись в несколько лет застоя и парочку искалеченных тел. Вряд ли кто-то будет рад потерять двух спасительных лучиков в этом суровом месте.

Благо, хоть ты останешься нас греть. Я так надеюсь, но не рассчитываю.

— Мне нужно кое-что закончить. Дай мне время.

Ты греешь меня все чаще, Гермиона, но лед твоего обыденного холода все еще сковывает мое сердце.

— В любом случае я очень тебе благодарен. Даже за то, что ты меня выслушала. А еще, — он бросает мимолетный взгляд на заключенный между ее рук листок, — почитай про анимагов. Это тебе пригодится тоже.

***

Гермиона зла на весь мир, но в первую очередь — на него.

— Фредерик Уизли, я покажу тебе, где раки зимуют! Ты у меня еще попляшешь!

Девушка летит по наполненному мягким светом коридору Хогвартса, всеми силами сдерживая свой внутренний пыл и пытаясь не обращать внимания на шушуканье окружающих ее лиц. В ушах до сих пор отдается разочарованный голос МакГонагалл, сообщивший ей не лучшие новости этого дня:

— Мисс Грейнджер, я крайне недовольна нынешним положением дел! — вероятно, она хотела сказать, что недовольна самой волшебницей, но не стала бросаться обвинениями с самого порога.

— По школе ходят интересные слухи, связанные с… Позвольте, процессом вашего обучения. Люди строят множество теорий, не совсем понимая, о чем говорят.

Столько стыда я еще никогда не испытывала: ни за себя, ни за кого другого. Пока профессор меряла комнату шагами от книжных полок до окна, а я нервно сжимала и разжима кулаки, ком невероятной обиды подбирался к самому горлу.

— Прошу вас быть более бдительной и не распространяться об определенных вещах. Однако какое-то время придется потерпеть нападки со стороны все неправильно понявших.

Я оправдывалась, как маленькая провинившаяся девочка, которая нарушила ряд договоренностей. Женщина, как мне показалось, поверила в искренность моих слов — я все-таки не из болтливых простушек. Однако уровень нашего взаимодоверия с профессором нетерпеливо рушится одним именем — Фред Уизли.

Гермиона стремительно влетает в Большой зал, обращая к себе сотни взглядов и десятки непрошенных фраз.

— Смотрите на нее внимательно, вдруг грязнокровка решится показать нам пару фокусов, — выкрикивает Малфой, поддерживаемый хохотом аристократической свиты. На это высказывание Гермиона яростно шипит, резко меняя направление к столу слизеринцев, выставив перед собой волшебную палочку и замахнувшись другой рукой:

— Еще одно слово, Малфой, и я не оставлю на твоем лице ни одного живого места. Захотел повторить? Так пусть за этим столом знают, что мой любимый фокус — раз за разом разбивать нос зазнавшемуся хорьку, — она выплевывает слова в сторону шокированных студентов зеленого факультета и слабо отбивается от сильных рук Гарри, оттягивающих ее назад:

— Герм, что произошло?

— Я совершила огромную ошибку, — она находит широко распахнутые от удивления глаза Фреда без особых усилий и, подбежав к нему, хватает за галстук: — Ты! Есть разговор! — отпускает рывком, почти с треском. Парень потирает пострадавшую часть шеи и одними губами сообщает всем направленным на них взглядам:

— Я сам ничего не понимаю!

Фред слышал от судачивших проходимцев, что за Гермионой с этого дня закрепилась дурная слава: мол, девочка совсем заучилась, и теперь пользуется странными — но всем интересными — методами, посещая сразу несколько занятий. Доказано это, впрочем, было плохо.

Близнец и глазом не успевает повести, как Грейнджер толкает его к бетонной стене коридора, кажется, — о Боги — со слезами на глазах, начиная свою тираду:

— Ты усомнился в том, что я могу хоть что-то сделать для вас, или что? Решил раньше времени облить меня грязью, распустив сплетню о моем незаконном, смешно, получении знаний? Сколько слухов вы распространили — два, пять, десять? На что хватило фантазии? — она то срывается на крик, то говорит почти неслышно, борясь с подступающей истерикой. Обида грызет нутро своими ядовитыми клешнями.

— Постой, — Фред хватает Гермиону за лупившие его руки, меняясь с девушкой местами — теперь она подпирает собой холодный бетон, совсем не сопротивляясь нескольким пролитым слезинкам. — Успокоилась? — он хочет вытереть мокрую дорожку на ее щеке, но находит это более чем интимным в сложившихся обстоятельствах, поэтому не предпринимает ровным счетом ничего. — Мы не имеем к этому никакого отношения, Гермиона.

Хватит называть меня так сладко, подонок.

— Миона. Поверь мне. После нашего с тобой разговора я не обсуждал дело даже с Джорджем — у нас элементарно не было времени и нужного места, — она больше не брыкается в его хватке, поэтому Фред опускает руки с ее предплечий.

— Все равно это случилось по вашей вине, — шепчет она, вызывая в рыжеволосом заводиле толику гнева. — Зря мы затеяли все это. Что бы там ни было, вы снова…

— Хватит обвинять нас во всем, Грейнджер! — он все еще держит себя в руках, но желваки заметно играют на скулах. — Никто не был готов к такому повороту событий. А ты в целом — не соглашалась… — не успевает он договорить, как получает несильный удар в область груди. Его с Джорджем записи.

— Подавитесь ими, и не смейте больше обращаться ко мне за помощью. Кто бы ни был виноват — я невероятно зла и обижена на всю несправедливую чушь, которой меня поливают.

С самого первого курса. Ты входишь в их число, Фредди.

Она уходит, оставив на этот раз последнее слово за собой, издалека слыша одно из немногих его «спасибо».

Я обещаю со всем разобраться, Герм. Вот увидишь, завтра уже никто не будет помнить о случившемся. Мы у тебя в долгу, таинственная девочка.

Девушка действительно ощутила, что интерес к ее персоне в считанные дни заметно поубавился. Однако она была слишком увлечена спасением нескольких старых друзей, чтобы заметить ежедневно сменяющие друг друга букеты у изголовья ее постели.

flashback-1995

Комната близнецов в Норе и в этот раз встречает своих гостей самой что ни на есть новогодней атмосферой: начиная от искрящихся нескончаемыми разноцветными искрами фонарей и заканчивая поздравительным воем гирлянд. Ужин в кругу рыжеволосой семьи стал доброй традицией у Гермионы Грейнджер и Гарри Поттера. Здесь они могли расслабиться после тяжелых жизненных испытаний, поставив стремительный темп бушующих вокруг них событий на паузу, решив вернуться к ним немного позже.

Вот только сама жизнь не решалась оставлять умнейшую волшебницу столетия в желанном спокойствии — виной тому была сама девушка, отказывающаяся воспринимать вверяющее ей успех колесо фортуны. Виной тому были ее вечные сомнения в правильности принятых решений и грядущих, данный ей самой судьбой, возможностей.

Виной тому была ее природная чувствительность, заглушаемая напускным скептицизмом, который пришел в качестве ожидаемой реакции на череду изматывающих лет обучения в школе волшебства.

— Друзья! Коллеги! Любимые! — Фред выхватывает стоящий на комоде бокал, закрывая дверь за друзьями, посетившими их с Джорджем обитель.

— Прошу всех наполнить кружки матушкиным ягодным варевом… — продолжает за него брат, доставая из широкого дубового сундука коробки с многочисленными волшебными играми.

— …и присоединиться к нам в этом скромном вечернем время-пре-про-вож-де-ни-и! — Фредерик тем временем пытается как можно более незаметно наполнить сосуд из не пойми откуда взявшейся бутылки, отливающей изумрудом. Это не укрывается и от изучающего обстановку взгляда Гермионы:

— Вы собираетесь пить? Здесь? — брови поднимаются в негодующем признаке, а сама волшебница оседает со всеми на полу, освобождая немного места для опаздывающей Джинни.

— Могу подлить немного сладкого яда и тебе, Грейнджер, — он опирается о стену и, подмигивая девушке, делает несколько глотков обжигающей микстуры для души.

Ты весь напряжен и как-то скован. Что с тобой?

Ты совсем не выглядишь счастливой, неужели Крам — этот заносчивый, мерзкий болгарин — смог тебя обидеть?

— Нет, я, пожалуй, откажусь, — выдает Гермиона, ни капли не раздумывая, а Рон тянется со стаканом к старшему брату:

— А я вот согласен! — он выжидающесмотрит на смеющиеся огоньки глаз Фредерика, не внимая его минутному замешательству.

— Тебе я сам не налью, Рональд.

— Но почему? Ей ты был готов…

— Ты, в отличии от нее, безрассуден и безответственен. Не хватало нам еще твоего неопытного дебоша, пока Молли внизу намывает посуду, — в игру вступает Джордж, раскладывая карту с живыми фигурами по всему полу, ловя улыбку Герм и недовольный хрип младшего брата. — Поджимайте ноги, волшебное королевство, конечно, полно магии, но за вас себе пространство не отчистит. Чур я буду желтым…

— Я красным! — решает Фред, садясь в позу лотоса прямо напротив девочки с вьющимися волосами и скромной улыбкой.

Ты хочешь, чтобы всю игру я смотрела прямо на тебя? Не дождешься.

Ох, Грейнджер, я настаиваю, чтобы весь этот вечер ты смотрела только на меня.

Гарри поглядывает в сторону двери, пропуская мимо ушей усмешки окружающих:

— Ну, где там Джинни? Давайте подождем.

Веселье продолжалось недолго. Спустя два часа игры, когда на доске появился пьедестал почета, уже отзвучали все возможные шутки, отгремел взаимный смех, были свержены две сотни королевств и подчинены тысячи драконов, компания мирно наслаждалась напитками.

— Так не пойдет! Вы все такие кислые! Предлагаю «Правду или действие»! — Фред допивает последние капли, как оказалось, огневиски, и кладет бутылку в центр импровизированного круга.

— А что — это весело! Да, давай! — гремят голоса со всех углов комнаты, но всеобщая восторженность обходит Гермиону стороной.

— Герм, ты с нами? — теребит ее за руку взволнованная Джин.

— Я устала, — предельно кратко и честно. — Посижу, пожалуй, на кровати. На чью можно? — она прекрасно помнит, что прямо позади нее — постель Фреда, который прямо сейчас так игриво расстегивает несколько верхних пуговиц, буравя девушку взглядом.

Зеленая свободная рубашка, пуговки цвета стали, черный гранит запонок. Часть твоего открытого тела сводит с ума, и ты этим пользуешь с ловкостью опытного искусителя.

— Иди, — он так редко понимает ее без слов.

Гермиона перебегает на мягкую поверхность перины, забираясь под одеяло с ногами. Она немного замерзла, сидя на голом полу и сталкиваясь с холодом хмельного взгляда Фредерика.

— Я начинаю, — молодой человек крутит бутылку почти нехотя, будто бы эта идея была и не его вовсе.

Будто бы я не догадывался, что ты откажешься.

Горлышко сосуда останавливается напротив Рона, и тот потирает ладони, не зная, что стоит предпочесть.

— Лучше действие, — он загадочно осматривает всех сидящих в комнате, пряча глаза в пол — бутылка явно интереснее в дружелюбном свисте Джорджа:

— Воу-воу, у нашего мальчика появились секреты! Дред, что ты ему загадаешь?

Не смотри на меня так, Фред, я не имею никакого отношения к любовным перипетиям Рона, будь он неладен.

— Я хочу, чтобы он испробовал на себя наше новое изобретение, — он не перестает упираться взором в лицо Грейнджер, что не скрывается от нескольких взоров.

Я не против этого наказания для малыша Ронни, Фред.

Он ответит за все, Гермиона, я обещаю.

— Это незаконно! Гермиона, почему ты не защищаешь меня — ты же ненавидишь их изобретения! — Рон борется с яростью, боясь последствий игры, в которой его никто не заставлял участвовать.

— Иногда они весьма полезны, Рон. И мы не в Хогвартсе, чтобы ты пользовался моей чрезмерной помощью и… защитой, — друзья весело смеются, догадываясь о мотивах девушки. Один младший Уизли вешает нос, ничего не понимая.

— Больно не будет, я думаю, — хрипит Фред, слегка пошатывающейся подходкой огибая сидящих на полу по пути к заветному ящику. Он достает оттуда маленькую пилюлю в цветастой обертке и протягивает ее брату:

— Запивай.

Рон тяжело дышит, но принимает презент, делая большой глоток вишневого сока, который миссис Уизли учтиво занесла детям в больших количествах (так и не заметя спрятанные за пологом кровати несколько бутылок алкогольного напитка). Он кривится, и спустя несколько секунд его лицо уже обрастает рыжим мехом, а волосы на голове достигают пола. Комнату разрывает бешеный хохот всех, без исключений.

— Джорджи, вот мы и провели внеплановое тестирование. Ставь галочку — можно продавать! Не бойся, братик, скоро пройдет, наверное. В любом случае…

— …как говорится… — подхватывает Джордж, отойдя от приступа смеха.

— …родила царица в ночь…

— …не то зверя…

— … не то дочь! Продолжим!

Гермиона едва ли не провалилась в сон. И это не удивительно — ведь бутылочка достигла уже всех: Гарри предпочел признаться, что русалки на турнире действительно выглядели немного похотливыми, Джинни оставила за собой право выбрать глупое желание Гарри достать кончиком языка до носа, Фред же с Джорджем танцевали пьяный вальс, одаряя друг друга цветами и воздушными поцелуями. Девушка молча наблюдала за друзьями, строя планы на будущее. Их совместное будущее где-то в центре волшебного Лондона, в Министерстве магии и на домашних вечерах друг у друга. Мечты пленили ее настолько, что громкий голос Фреда совсем застал врасплох:

— Она указывает на Грейнджер! Я имею право предоставить выбор той, кто еще ни разу не удостоила нас своей приятной ком-, — Фред икает, не сумев договорить, — компанией!

Гермиона не сразу поняла, что горло зеленого стекла указывает прямо на нее:

— Ты предлагаешь мне играть?

— Правда или действие? — его взгляд затуманен. Мышцы напряжены.

Глупый, нетрезвый Аполлон.

Чувствуя упадок сил и будучи не готовая к неожиданным заданиям от главного шутника школы, она отвечает, почти не подумав:

— Мне скрывать нечего.

— Значит, выбираешь правду? — он прищуривается и оголяет ряд ровных белых зубов в сумасшедшей улыбке, из-за чего у Гермионы сосет под ложечкой. — Значит, правду. Скажи мне… Гермиона. Как тебе Крам в постели?

У тишины еще никогда не было такого омерзительного беззвучия.

— Фред, ты перепил… — пытается замять ситуацию Поттер, но рыжий хулиган обрывает его на полуфразе:

— Я не у тебя спросил, Гарри! Ну так что? — его расхлябанный вид вкупе с пошлым тоном, обращенным к волшебнице, нагнетает обстановку. Будто Фред нарочно толкнул котел с испорченным зельем Рона, заливая все добротной резиновой лавой, из которой выбраться — большое счастье и, определенно, удача.

Гермиона хочет его ударить. Дать звонкую пощечину-другую, но терпит:

— Во-первых, Фредерик, отвечая на твой вопрос, скажу, что он некорректен. Потому что с Виктором у меня не было ровным счетом ничего, — она сжимает кулаки, медленно поднимаясь с кровати, навечно пропахшей его ночным, хвойным запахом. — Во-вторых, тебе очень повезло напиться. В другой бы ситуации, будь ты трезв, я бы набила тебе морду за столь оскорбительное, неуместное, абсолютно не имеющее к тебе никакого отношения, высказывание.

Джинни подрывается на месте, чтобы пойти за Гермионой, но та останавливает ее легким движением руки и, поправив одежду, выходит из комнаты близнецов, громко закрыв за собой дверь.

Она считает секунды, медленно втягивая воздух и выдыхая — обязательно — через нос.

Нужно успокоиться. Нужно не подавать виду, что тебя это задело. Нужно просто…

— Прости.

Она останавливается в потемках коридора, не дойдя до своей комнаты, и не может поверить в услышанное.

— Вместо того чтобы извиняться, лучше не вести себя по-идиотски сразу, — она слышит его неустойчивые шаги, но не поворачивается. Наоборот, удаляется на несколько метров от Фреда, скрестив руки на груди.

От его тихого хриплого голоса Гермиону бросает в дрожь без надежды на сопротивление.

Парень в два счета достигает ее со спины и кладет широкие ладони на угловатые девичьи плечи:

— Ненавижу Крама. За то, что ты улыбалась ему ярче, чем мне. За то, что позволила танцевать ему с тобой, касаться тебя, говорить комплименты…

— Он не сделал мне ничего такого, за что я могла бы ему отказать, — она оглядывается через плечо, не веря в существование этого разговора.

Была ни была. Ты изрядно пьян, Фред. Ты ничего не вспомнишь уже через пару часов.

— С большим успехом я бы приняла твое предложение.

— Кого ты обманываешь, Гермиона… Ты уже долгое время не уделяешь мне прежнего внимания. И делаешь все правильно, вот только мне это почему-то не нравится, — Фред не контролирует свои действия. Он то плетет ей невидимые косы, то утыкается носом в затылок, вдыхая лавандовые нотки.

— Тебе много чего во мне не нравится, — Гермиона нервно смеется, потирая вспотевшие ладошки о джинсовую ткань юбки.

— И ты в это упорно веришь, да? Знай одно, Миона. Все, что тебя огорчает в моих словах, — пустая трата воздуха. Потому что я обиженный мальчишка.

Тебя так легко вывести на чистую воду, Фред. Вот только, какова вероятность, что ее можно пить без опаски за жизнь?

Волшебница отходит от него еще на шаг, чтобы в этот раз обернуться к собеседнику лицом. Он вымотан, слегка сонлив, но все так же соблазнителен в своей частично расстегнутой рубашке.

Смотришь на меня своими красивыми глазами и даже не краснеешь.

Ты так покраснела, Гермиона. Невероятно милая. Стоп, что ты собираешься…?

Она неуверенно встает на цыпочки, неумело прижимаясь к краешку его губ, придерживаясь за плечи молодого человека, на что он чувственно притягивает ее за талию. Фред ловит ее губы на вздохе, сминая в нежном поцелуе и блаженно прикрывая глаза. Стайки мурашек током пульсируют по телу Гермионы, разгоняя кровь и бросая в жар. Фред почти перемещает ладони на ее лопатки с желанием заключить юную волшебницу в кольцо уверенных объятий, когда она отстраняется, стирая одинокую слезинку с щеки.

— Возвращайся, Фредди. Я все еще зла на тебя.

Даже Краму не было позволено столько.

Она убегает в свою комнату, плотно запирая дверь. Гермиона уже все решила для себя. Гермионе не нужны сердечные боли и драмы.

Гермиона сыта по горло их играми, но ее так тянет продолжать быть фигуркой в его императорской партии.

Вот только, кто же из них настоящая пешка, а кто гроссмейстер, не поймешь, хоть убейся.

***

Я вышел из комнаты Гермионы в начале восьмого — на улице как раз стало едва рассветать, и осенняя серость заднего двора, куда выходят ее окна, утонула в теплых розоватых оттенках. За всю ночь девушка несколько раз принимала неравный бой с кошмарными сновидениями, рывками бросаясь из одной стороны кровати в другую, скуля и задыхаясь. И, честно говоря, успокоить ее, объятую жаром, было непростым занятием. Однако я справился в оба раза, убаюкивая и стирая горячие слезы, сорванные с подрагивающих длинных ресниц.

— Обещаю вернуться как можно скорее, Миона, — сообщаю — больше себе — полушепотом и подпираю ее со всех сторон пуховым одеялом. И после заправляю каштановую прядку ее аккуратно обрезанных волос за ухо, пока девушка мило посапывает, изредка морща свой вздернутый носик от невпопад спадающих локонов.

Напоследок бросаю взгляд на ее оголенные руки и в тысячный раз жалею. О многом в своей короткой и призрачно беззаботной жизни. Я тихо закрываю за собой дверь, догадываясь, что уже сегодня пожалею и об этом.

Потому что она успеет проснуться и выглянуть на кухню к Джинни в ужасном расположении духа еще до того, как мы с Гарри закончим допрос очередного десятка возможных свидетелей, имеющих представление о том, кто же такая эта сука Беллатриса Лестрейндж.

Потому что мы вновь не узнаем ничего нового, а Гермиона продолжит считать меня предателем, трусливо сбежавшим из ее постели.

========== Глава 10. ==========

Комментарий к Глава 10.

Поздравляю котиков-читателей (и себя - только тайно) с нашим маленьким юбилеем. Ничего не меняется от главы к главе - все так же жду исправлений ошибок в ПБ и вашу невероятную поддержку!

Мур!

Я падаю в пропасть и растворяюсь по частицам в удушающем воздушном потоке. Секунды уже не кажутся вечностью — они ей просто-напросто стали. Слились в призрачном танце, обескураживая убийственной непричастностью ко всему, что происходит в их реалиях.

Времени все равно на осуждающие взгляды, направленные в мою сторону. Времени все равно на мои слёзы. На мои раны. На мою былую бесконечную ему преданность. Но оно почему-то продолжает вселять в меня страх с каждым вздохом и рваным выдохом. Оно все ещё отнимает у меня разум и чувства, не вмешиваясь и в то же время манипулируя.

Время решает все, ничего не предпринимая.

А я ничего не могу сделать. Этот крик в пустоту бесконечно звенит в ушах — никому не нужный и никем не замеченный. То ли кричу я слабо, на последнем издыхании, то ли погружена я в вакуум, отделяющий от всего мира глухими барьерами.

Сотрудники Министерства заковали меня в кандалы, когда встретили после трансгрессии в кабинете Бруствера, и сейчас ведут по длинным многолюдным коридорам.

Как самого опасного преступника этого волшебного мира.

Как животного — на эшафот после съедения своего хозяина.

В движениях Гарри, как я успела заметить, сквозило непривычной ему раздражённостью — никто так и не прислушался к возгласам оставить меня в покое. Складывается — на достаточно весомых основаниях — впечатление, что в эту пору великий мальчик уступает мне по значимости. От этого вывода должна брать гордость, но я не чувствую ни капли удовлетворения, ловя скользкие, словно мыльный кафель, но такие мимолетные, прямо как моменты, заставляющие меня жить, фразы, от которых хочется навсегда оглохнуть:

— А ведь после победы над Тёмным Лордом она выглядела иначе…

— Согласна! Светила личиком в газетах…

— И называли её умнейшей ведьмой столетия.

— Бедная девочка.

— Совсем сошла с ума.

— Какая дикая стала.

Моих спутников оставили в кабинете Министра — на разговор или на чай, я уже не вникала, пойманная в чужеродные, холодящие оковы.

Впрочем, я и не сопротивлялась. Это, по меньшей мере, было бы бесполезно.

Стражникам удалось остановить даже Фредерика, всеми силами цепляющегося за меня с удивительной решительностью и, я бы сказала, настоящей заботой.

***

POV Фред

— Герм, — я ловлю ее во внутреннем дворике, и девушка вздрагивает, вероятно, от неожиданности, почти падая в лужу. Мне достаточно мгновения, чтобы оказаться непростительно близко и поймать ее под руки, прижимая к своей груди. — Неужели испугалась?

— Ты бы еще незаметнее подошел! — она отвечает грубо, вырываясь из моего «спасательного круга», и вновь садится на корточки.

— Чем ты занимаешься?

— А ты не видишь?

— Ну, из того, что мне предстает сейчас… Кто-то сразился с керамическим гномом и — о боже мой! — победил, раскрошив его на разукрашенные острые камушки. К слову, репаро! — части склеиваются в единое целое, и садовое украшение вновь оказывается на своем законном месте. Вот только Гермиона все еще не в духе.

— Я хотела сама. Без магии, — она грустно вздыхает и, укутываясь в дубленку Рона — видимо, схватила первую попавшуюся, избегая меня, — посильнее, встает в полный рост.

— Почему без магии? Забыла простейшее заклинание? Такое возможно? — я смеюсь по-доброму, стараясь ее не задеть. Градус электризованной обстановки нуждается в явном повышении.

— Хватит, Фред, — она не успевает уйти вглубь сада, когда я делаю рывок вперед, сплетаю наши пальцы и обнимаю ее со спины.

— Прости. Я не должен был себя так вести…

— Ты не виноват. Это я ни на что не способна без магии. Да и с ней толку не особо много, — ее откровение, каким бы оно ни было ядовитым, льет мне мед на сердце после часов озлобленного молчания. Это верный признак желания Гермионы открыться кому-то и избавиться от убийственного одиночества, на которое она обрекает себя сама.

— Поверь мне — если верить мне не опасно, — ты волшебна и без магии. Мало кто может сочетать в себе столько полезных качеств, одновременно хвастаться поразительной красотой и еще ежеминутно красть сердечко одного из главных весельчаков Хогвартса. Пожалуй, только Гермиона. Наша Гермиона, — она расслабляется в моей крепкой хватке и сжимает своими тоненькими пальцами несколько моих.

Ты не слышишь моего признания или делаешь вид? Мне просто интересно, правда. Я готов терпеть, сколько ты захочешь.

— Тогда почему ты ушел ночью? — она шепчет, рассчитывая на мой плохой слух. Но с ним у меня все в порядке. В противном случае, я бы не смог так ловко скрываться от преподавателей в холоде ночной школы, пока бегал за дополнительными снадобьями, вскрывая кабинеты. В противном случае, я бы намного позже узнал о твоих вечерних всхлипах.

В противном случае, я бы контролировал все звуки, доносящиеся из ванной, лишь бы ты снова не решилась разбить предательское стекло в поисках невидимой свободы, с более близкого расстояния.

— Так ты поэтому бегала от меня весь день? — я облегченно выталкиваю воздух из легких, поворачивая ее к себе, и целую в затылок. Она не сопротивляется. Она ждет этого. Теперь-то я точно знаю. — Гарри вызвали в Министерство. Мы напросились с ним. Сначала я хотел остаться, но потом понял, что не могу пропустить допрос. Я очень хочу тебе помочь, Герм. Очень.

— Спасибо. Но не уходи в следующий раз, не разбудив. Прошу тебя, — она благодарно утыкается мне в грудь и обвивает шею холодными ладошками.

Я хочу ее согреть в пламени украденного сердца.

И мне чертовски нравится перспектива «следующего раза» в ее растворяющихся на уровне моего подбородка словах.

— Мерлин, ты совсем замерзла. Пойдем в…

— Фред, — останавливает меня ласковой резкостью, на которую мало кто способен. — Давай постоим здесь еще. Холод отрезвляет. Честно, я, — она сбивается, — я просто боюсь сегодняшнего вечера. Я боюсь своих воспоминаний, полного зала свидетелей моей обезоруженности, осуждения, черствости, слухов… Я боюсь узнать ее среди десятков чужих. И еще есть вещь, которую я хочу тебе рассказать, но пока не могу…

Я слушаю ее внимательно, закапываясь одной рукой в волосы цветочного запаха и тону, словно неумеющий плавать малец с привязанным к стопам грузом. Она профессионально сплела узлы сама, предложив нырнуть в ее русалочье царство. И я согласился без запинки, ни разу не пожалев.

Жаль, раньше меня сдерживали не стоящие того стимулы. Жаль, позволило мне это понять только ужасающее несчастье.

— Гермиона. Мы будем с тобой в этот раз. Когда станет тяжело — связка «если» в контексте адекватного восприятия сумбура нашей жизни не уместна, — поймай мой фиолетовый галстук и подумай о том, как нелепо он смотрится на фоне не менее цветастого костюма. Серьезно — мы будем всегда в зоне видимости. Даже Чарли прибудет — он хочет поддержать тебя, что бы нас ни ждало в Министерстве — худшем месте бюрократической волокиты.

— Угу, — мычит неразборчиво, но с самыми искренними чувствами держится за меня.

Ветер завывает в своем ноябрьском танце, забираясь под одежду и вызывая холодящие мурашки. Мой взгляд прикован к нашему дому: через слегка распахнутое окно и колышущиеся кружевные занавески виден серый кирпич каминной полки, алые рододендроны прорастают вдоль стены, похожие на змей с необычно яркой головкой. Отец тушит огонь и отряхивает руки в пугающей задумчивости. Сегодня нам всем придется несладко.

— Этот кошмар закончится, Герм. Я тебе обещаю. И ты все-таки замерзла, поэтому немедленно идем за пирогами с яблочным пуншем!

***

Фред пообещал, что конец близок. Я же мысленно уточнила, что он может стать и моим грустным финальным аккордом.

Его увлекательная игра в искренность с каждым разом принимает все более реалистичные облики. Неужели твои слова, произнесенные хоть единожды, я наконец могу принимать за чистую монету?

Пока ты наивно веришь в меня, я хочу довериться тебе.

Я не удивлюсь, когда чистосердечные Уизли приютят тебя, словно сиротку. Будут кормить своими манными речами, поить горячими обещаниями, из которых ни одно не будет по-настоящему спасительным.

Рано или поздно ты уйдешь из моей головы. И однажды — уверяю, навсегда — из моей жизни.

Интересно, а не эти ли самые наручники, сталью обжигающие кожу, сковывали движения Беллатрисы по пути в Азкабан? Судьба так любит шутить надо мной в последнее время, что я даже не удивилась бы, узнай столь пикантную новость.

Переставляя ноги в такт движений стражников, я даже не смотрю вперёд, — без разницы, куда меня ведут, лишь бы все это закончилось скорее. Лишь бы я выгадала у времени ещё немного ресурсов для сокрушающих планов и искрометных мыслей о моей зреющей в подкорках головного мозга мести.

— Неужели родители её недолюбили? — я оступаюсь, случайно поставив ступню ребром к земле, и падаю навзничь, не пойманная даже защитниками этого места.

Ах да, защищают они не Гермиону Грейнджер. Кого угодно. От нее.

Я так опасна в своей осознаваемой апатии. В своей несобранности и неготовности к чему-либо.

Они молча стоят, опустив руки по швам, и ждут, когда мои колени начнут слушаться хозяйку. Я замечаю, что человек у грязно желтых занавесей, держащий в правой руке небольшой дипломат, вздрагивает в неконтролируемом желании помочь мне встать на ноги, но в ту же секунду — буквально — берет себя в руки.

Мне бы вашу собранность и рассудительность.

Я одаряю его взглядом, наполненным искренней благодарностью: я все понимаю, здесь нет вашей вины. Мужчина озадаченно сутулится и провожает мои неловкие попытки выпрямиться и следовать дальше лишь кивком.

Я отчего-то уверена, что и у него перед глазам стоит картина беспощадного убийства четы Грейнджер руками дочурки.

Более того, нет сомнений и в том, что этот незамолкающий проигрыватель звучит в головах у всех с катастрофической убедительностью.

Вот только Гермиону тоже убили той ночью, как вы все не замечаете?

У мощных дверей слушательного зала я замечаю Джонси, наплевавшую на запрет курения в общественном месте. Завидев нас издалека, она хищно скалится и выкидывает сигарету в приоткрытое окно, даже не затушив:

— Готовы к фееричному шоу?

— А вы? — я довожу ее внешние черты лица до апогея сходства с Лестрейндж, но терплю поражение. Она, безусловно, другая. Но в остальном женщины абсолютно идентичны, словно потерявшая друг друга двойня. Дай мне только легкий намек, никчемную загвоздку, и я не смогу сдержать свой яростный пыл.

— Сегодня я зритель, не более, — складывает руки на груди — не нервничает, но прячется в выражении пренебрежительной отрешенности.

— До этого так яро доказывали мою вину. Почему же я больше не вижу энтузиазма в ваших глазах, — зеленых, ведьмовских омутах, жгущих меня вулканом ненависти.

Меня неожиданно отрывают от этого важного разговора, грубо заталкивая в зал по негласному знаку членов руководящего состава, уже занявших свои места на своеобразном пантеоне. Возникает мысль, что сейчас откуда-то донесется вопль средневекового доходяги: «Казнить ведьму!», — но я истерично отвергаю это секундное помешательство, все еще дожидаясь хоть какой-то реакции Джонси.

— Мутить и без того грязную воду уже бессмысленно. Однако помните, мисс Грейнджер, искупление — нынче недешевое удовольствие, — произносится почти с вызовом, отчего я сжимаю кулаки, рывком усаживаемая в кресло по центру зала, перед каменным проводником воспоминаний.

И только время — снова оно, всегда оно — покажет, какие вести Омут памяти принесет нам сегодня.

На приблизительно десять минут меня оставляют в покое: люди постепенно заполняют пустое ранее пространство. Все одеты с иголочки — одна из женщин снимает кашемировое пальто, показывая миру дорогие, с виду бриллиантовые, украшения, окольцовывающие шею и утонченные запястья.

Боюсь вас огорчить, но театр — напротив.

Да и смотреть здесь будут не на вас, поверьте моему горькому опыту.

Двери распахиваются снова. Мне уже тошно следить за их бесконечными раскачиваниями, но ловить на себе заинтересованные взгляды — идея еще более безграмотная. В этот же раз проведение меня не растоптало — в зоне видимости появляется чета Уизли в сопровождении профессора МакГонагалл. Я уважительно киваю головой, и сразу несколько людей провожают это движение со смешанными чувствами на лицах. Они направляются к ряду, что расположен ближе всех ко мне, и из-за широких плеч мистера Артура выступает рыжеволосое потомство. Чарли действительно приехал, хотя и знал меня очень мельком.

Радует.

Еще больше радует Джинни, показывающая мне свои зажатые кулачки и шепчущая одними губами «мы здесь». На глазах наворачиваются слезы, когда она строит из своих пальцев незамысловатый образ сердца. Мне кажется, я смеюсь глазами. Впервые за столь долгие месяцы.

А еще мне кажется, я прокусываю губу, когда к подруге прибавляется искренне улыбающийся Гарри и смеющийся Фред.

Давайте улыбаться сейчас, друзья. Иначе после будет уже несвоевременно и как-то садистски.

По звону легкого колокольного боя зал замолкает, давая мистеру Кингсли Брустверу право на вступительное слово:

— Уважаемые присяжные! — голос раздается позади меня, и я не смею поворачиваться и на дюйм из страха потревожить тишину. — Хочу выразить каждому свое почтение и благодарность за присутствие сегодня с нами. Все вы знаете, с какой целью мы здесь собрались. И думаю, все будут рады, если мы закончим как можно раньше, получив достаточно информации из частицы воспоминаний мисс Гермионы Грейнджер, — сглатываю. Сердце стучит непозволительно громко. — Давайте же приступим.

Шаги мужчины звучат все ближе. По звуку натирающейся ткани я понимаю, что он вытащил волшебную палочку.

— Надеюсь, вы готовы. Все будет хорошо, — полушепотом, не вызывая подозрений. Я слабо киваю, впиваясь прищуренными глазами в руны на каменном сосуде, что дымится непроницаемым жидким газом. Висок холодит, а мысли путаются.

— Сегодня я зритель, не более.

О, поверьте, я тоже.

Министр магии выливает голубоватую субстанцию в кипящую рябь, и воздух пульсирующими иголками впивается в мои ноги. Я немею от страха. Я готова к повтору самой страшной ночи.

Женщина хватает меня за шиворот, как безвольную куклу, и бросает к стулу, тяжело и шумно выдыхая. От ее манипуляций я скулю надрывнее — переломанные кости и многочисленные раны мешают не только давать отпор, но и — элементарно — мыслить здраво.

— Сейчас ты будешь кричать у меня громче, детка, — Беллатриса нагибается к лицу почти вплотную, дергая подбородок вверх, и смеется в изуродованное кровоподтеками лицо. Она нарочито сильно сжимает мои плечи, надавливая на грудную клетку, клешнями вытаскивая животный рык обездвиживающей боли; не церемонясь обвязывает кисти режущими тугими веревками и накидывает подобие петли мне на шею.

Зря ты меня тогда не придушила, тварь. Теперь я хотя бы понимаю, отчего синяки на моих запястьях не сходили так долго.

— Я все ещё теряюсь, грязнокровка, в своих нескончаемых желаниях: убить тебя здесь или дать настрадаться? — шепчет на ухо свои подлые речи змеиными нотами, выводит языком смертельные «па».

— Ты… Сошла… С ума! Сука! — кричу в бреду, больным рассудком догадываясь, что на мои терзания ей далеко не все равно — Лестрейндж извлекает из них не просто реальное, но почти осязаемое удовольствие.

Она расхаживает передо мной взад и вперёд, не давая упустить себя из вида ни на доли секунды. Я замечаю капли крови на ее бледных ладонях, острые костяшки пальцев, которыми она нервически тарабанит по предметам, попадающимся под руку. Черная юбка женщины — как и обычно — похожа на лохмотья, собранные в один бутон на талии, сдавливаемой тугим корсетом. Беллатриса любит вещи подобного фасона, но, кажется, среди десятков однотипных вариантов предпочтет именно то платье, которое шнурками стягивает стан до фиолетовых полос. Она как садист и мазохист в одном флаконе — объята чистой любовью по отношению к любым видам боли.

Ей нравится находиться здесь и сейчас: обстановка из суровой драмы напоминает инсталляцию разве что чертовски креативного семейного склепа. Вот только мы не играем свои роли в этой, впрочем, несуществующей пьесе. Если Лестрейндж не принялась строить из себя писателя и вершителя. А по ней видно, что я оказалась права как никогда. И доказывает она мне это прямо сейчас, туже затягивая узлы на кистях и шее.

Она не видит, что правая рука посинела от перелома и давно уже атрофирована. Она не знает, что моё сердце тоже почти не бьется отнюдь не от скуки.

К слову, о скуке — тень её пропадает с лица женщины, когда та не слышит моих хрипов. Поэтому снова и снова ведьма дает мне пощечины одна за другой и наступает своими толстыми каблуками на пальцы ног.

Наш дом разрывается моими мольбами о смерти.

— Круциатус прикончит тебя быстро. Ты и заметить не успеешь, как лопнут капилляры на твоих прелестных глазках, а кровь зальет весь пол. Кстати, какое дерево вы подбирали для этого замечательного паркета? Маглы все же разбираются в ремонтных работах! — наигравшись со мной, она осматривает некогда уютную гостиную взглядом, полным детского восторга. Кончиками пальцев смахивает наши семейные фотографии с полок, шурша подолом юбки, накручивая волосы на указательный палец свободной руки.

Я вижу омерзительно ужасно все, что происходит дальше чем за метр, но не видеть ее я не могу — от этого судьба не избавляет меня, как ни крути.

— Зачем? — единственное, на что хватает моих сил.

Она удивляется с глупым хихиканьем, словно уже и забыла о моем существовании с ней в одной комнате, и не спеша огибает два легко узнаваемых мною тела.

Это фантазия. Глупые шутки ночного проведения.

Лекарства мадам Помфри уже не действуют на меня — вот и все тут.

Скоро утро — я проснусь в своей кровати, счастливая и бодрая, готовая штудировать учебники и завтракать полезной пищей. Даю слово.

Я больше никогда не буду изводить себя до судорог в Выручай-комнате, обещаю.

Просто помоги мне открыть глаза в новый день, кем бы ты ни был.

В ту ночь я молилась всем Богам. В последующие — просила их снисхождения. И от бездушного молчания судьбоносных идолов я сломалась, не чувствуя опоры.

Я так увлечена и шокирована просмотром собственных ячеек памяти, что не замечаю ничего вокруг: ни замолчавший в исступлении зал, ни тяжелые шаги стражи, помогающей справиться кому-то из зрителей с полуобморочным состоянием, ни своих товарищей, бросающих взгляды на двух Гермион, которые отличаются только прической — они обе побиты и слабы; они обе нарываются на жалость, не требуя ее в своем гордом одиночестве.

Жжение в глазах заставляет часто моргать, и слизь, скопившуюся в носоглотке, приходится втягивать обратно. Но это не слезы моей безмерной печали, нет. Это куски хромированного стекла, которое в меня засыпают новыми объёмами.

— Можно, пожалуйста, прекратить… — но меня никто не слышит. Возможно, потому что я говорю одними губами. Возможно, потому что я уже сама — как факт своего существования в этом зале — никому не интересна. Все снова заняты своим любим делом — находить самого несчастного и перемывать ему косточки. И в этой гонке пока побеждает девочка с длинными волосами и сломанными ребрами.

И вам совсем не интересно, что это все — я? И вы совсем не хотите развязать мои руки хотя бы сейчас?

Правосудие бьет меня шипованным хлыстом, напоминая Беллатрису. Только оно прикрывает свои жалкие помыслы благородными идеями, не оформившимися в полноценные трактаты.

Локации меняются, а я все так же слаба.

— Господь, это все действительно было.

Меня ударяет разрядом тока в самую голову: подтверждение событий той ночи разгоняет туманность сознания — навстречу летит просветление, обмазанное черными красками с железным привкусом. Факт моей невиновности не интересен. Факт реальности всего происходящего — вот, что меня волнует.

Два месяца я жила в киноленте с замедленной съемкой, однотипным распорядком дня и больничной пищей. Со сценами обработки ран, надуманных флешбеков и чьих-то — наверное, все же моих — эмоциональных потрясений. Я говорила фразы, мне не принадлежащие; я делала вещи за кого-то другого; я жила чужой жизнью, прощая себе немногословность.

Я вспоминала спицу в своих руках.

Я видела родителей в их небесном сиянии.

Я называла причину своих несчастий матерью, веря в слоги, когда-то доставившие мне много боли, но больше не упомянутые. Отложившиеся на уровне животного инстинкта, и не воспринимаемые всерьез.

Все это чертово время ничего не было серьёзным, потому что скрутившая моё нутро в морской узел боль отказала мне в ощущении реальности.

И что же теперь получается? Это было правдой.

Я снова учусь дышать в реальном мире. Я выхожу из психологической комы, осознавая все в другом свете. Спазмы, содрогающие тело от головы до пят, мешают этому, но я все ещё держусь в кресле с железными подлокотниками. Я не умерла тогда. И не умерла позже в ванной комнате со вскрытыми венами.

Что-то подсказывает, что я умираю прямо сейчас.

— Ты спрашиваешь у меня — зачем? Ты ничего не знаешь и ни о чем не догадываешься? Где же твои хваленые мозги сейчас, девочка? — ее слова не ранят, они бессмысленны и бесплотны. В отличие от острых ногтей, которыми она впивается в оголенные части моей шеи. Я сглатываю слезы и подавляю стон боли, как могу.

— А причин ведь достаточно, на самом деле. Ты была одной из причин смерти моего Лорда. Ты же принесла множество проблем Пожирателям Смерти. А еще ты…

— Рождена маглами, хочешь сказать? Можно было выставить «грязнокровку» на первый план и больше не объяснять ничего, — хриплю с желанием плюнуть ей в лицо. Я боялась тебя слишком долго. Я успокаивала себя препаратами, принимаемыми долгими ночами в немаленьких количествах. Я бегала от темных углов. И сейчас я устала тебя бояться. Когда ты стоишь уже в реальных и исчисляемых сантиметрах, — она закуривает, буравя меня стеклянным взглядом.

Когда ты — мразь — тушишь о меня сигареты.

За левым ухом начинает печь, стоит ей поднести раскаленный конец к тонкой коже. Я шиплю в очередной раз, вызывая новые приступы головокружения от невыносимой боли и нехватки кислорода.

Дыхание летит к черту.

-…ох, Гермиона. Гер-ми-о-на! — она тянет мое имя, так непривычно звучащее в ее устах. — Грязнокровка в нашем с тобой случае не имеет никакого отношения к маглам. К сожалению. Иначе я бы просто поиграла с тобой и убила. Здесь другой случай, — она стряхивает пепел легкими ударами пальца, поворачиваясь спиной. — Том никогда не хотел принимать мои знаки внимания. Он то и дело отправлял меня домой, к новоявленному мужу, выбранному мамочкой, когда я желала больше всего на свете остаться с ним наедине.

Я слушаю ее с замиранием сердца, впитывая каждое слово-откровение. Вижу по ее резким движениям — она кружит в коридоре, пару раз задевая плечом дверной косяк, — как она зла и ненавистна ко всему, о чем собирается поведать.

— Уильям, — рычит, — Грейвс также состоял в отряде Пожирателей. Бывший слизеринец с душой истинного когтевранца. Его не раз упрекали в том, что мальчишка необдуманно вступил в ряды змеев, обескураженный таинственностью факультета из подземелья. Он был чертовски умен, и ты взяла от него действительно лучшую черту, малышка.

Беллатриса сходит с ума на мои глазах, бьет кулаком о столешницу, сметая декоративные предметы на пол. Они разбиваются на большие куски, один из которых она поднимает и вертит в руках. Ей нужно их чем-то занять, чтобы не убить меня прямо сейчас. А я молчу. Потому что в кои-то веки по-настоящему потеряна и абсолютно не знаю, нужно ли — и если да, то что — ей ответить.

— На долгое время после окончания Хогвартса он пропал — никто даже не знал, жив ли мальчишка. А в начале 1978 года, в самый эпицентр Первой магической войны, он вырос из-под земли, давая клятву верности Лорду. У него получилось стать правой рукой Господина. У него получилось все, о чем он мечтал, рассказывая нам на вылазках: позволить Пожирателям подчинить себе мир, установить свои правила, добиться полной сатисфакции, уничтожив каждое магловское отродье. Его речи так пьянили, а призрак бесконечной верности так прельщал, что никто не почувствовал подвоха. Уильям был потрясающим конспиратором.

Все это время я пыталась найти брешь. Я не хочу верить Лестрейндж, но факты искусно сплетены между собой — в глубине души я даже начинаю бояться продолжения.

— Ты же умная девочка. Наверняка, у тебя «превосходно» и по истории магии. Я не оправдаю твою успеваемость, если ты сама не скажешь о нем несколько слов!

На этот ее вопрос я могу ответить. Но мне все больше кажется, что ведьма со злостью засунет мне в рот кусок вазы — до сих пор она не может оставить его, — начни я говорить. Рисковать я привыкла давно, Беллатриса, ты знаешь.

— Уильям Грейвс числился в штабе Авроров Северной Америки, — мне больно шевелить губами, но она напряженно ждет. — В 1977 году под его руководством был уничтожен очаг сопротивления местных американских Пожирателей. После он отправился в магическую Великобританию, где под прикрытием на протяжении года мешал в деятельности Волан-де-Морта, снабжая Министерство Магии нужной информацией. В 1979 убит Беллатрисой Лестрейндж. В 1981 удостоен награды героя…

Она бросает осколок мне в ноги и бьет кулаком по щеке. Рука проходит вскользь — она плохо рассчитала удар, но мои уцелевшие лицевые нервы отдают колючим жаром. Я всхлипываю и сплевываю кровь, не церемонясь. Глотать не хочется — блевать снова мне будет намного больнее.

— Это тебе за него, детка, — она поднимает свои глаза к потолку и с натяжкой успокаивается.

Нет. Нет. Нет.

Лживая обманщица, хватит намекать на невозможное.

Меня трясет, как и тогда. От негодования, страха и чего-то еще, заевшего хмурую пластинку между ребер. Я ищу чертов фиолетовый галстук и натыкаюсь на голубые глаза Фреда, океан которых также — в немом припадке.

— В один момент он стал проявлять характер — часто не соглашался с Темным Лордом, спорил по пустякам. Впоследствии, когда кто-то из наших случайно его рассекретил, я поняла, как сильно он устал играть свою лживую роль. Чертов Мракоборец не смог сдержать в себе эту мелочную страсть к справедливости.

Она тяжело дышит, будто бы провела равный бой с сильнейшим противником и находится на грани поражения.

— Когда между ним и Томом пролегла вражеская тропа, никто не ведал причин. Все только догадывались, что два лидера что-то не поделили. Я хотела остаться с Господином наедине. Выказать ему свое расположение. Удовлетворить его.

Не продолжай, мне и без того мерзко.

— И он прогнал меня, как шавку. Да, я, безусловно, была собачкой на его поводке. Всегда. И никогда этого не утаивала, спроси меня в лоб. Но я не дворовая псина, Грейнджер. Во мне есть порода.

Ужасное сравнение, ты себя закапываешь. И я напомню тебе об этом, когда смогу защитить родителей и отомстить за все личные беды.

Я считала их еще живыми. Я лелеяла надежду.

По моим ладоням стекает пот, и тело все колотится в судорогах. Если это эпилепсия, то засуньте мне карандаш в рот, чтобы я не проглотила язык. А лучше воткните его в самое сердце.

Она усаживается на диван, расправляя руки в свободном падении:

— В ту ночь я ушла из его кабинета, рассерженная и уязвленная до глубины души. Ноги сами несли меня в комнату Грейвса. Он пытался сопротивляться, выгонял меня до последнего, но я не была бы Беллатрисой Лестрейндж, не умей убеждать. Мы стали отверженными любовниками, — мне на секунду показалось, что на ее лице в лунном сиянии сверкнула мокрая дорожка. Нет, все же померещилось. — А Лорду было наплевать.

— Спустя время я не поверила в факт своей беременности — долгие годы у меня ничего не получалось, и я смирилась. И тут такое. Зато Рудольф был бесконечно счастлив, как и слеп: он никогда не догадывался о том, что я открываю душу навстречу Господину и расставляю ноги перед другим мужчиной.

Меня сковывает легкая дрожь. Ватные ноги совсем не чувствуются. Сердцебиение же, наоборот, отрабатывает мое внутреннее окаменение бешеным ритмом.

— Сперва я хотела от тебя избавиться. Находилась в нерешительности слишком долго. Во мне проснулось странное чувство, которое часто охватывает беременных, — я это признаю. Честно говоря, я ненавижу предсказания.

Хоть где-то я могу с тобой согласиться. Но этой точки соприкосновения мало, чтобыперестать тебя ненавидеть до покушения на убийство.

— Но себе я доверяла всю жизнь. Когда в шаре предстала сильная взрослая девушка с руками по локоть в крови, я увидела себя в ней, — она садится ровно, выискивая во мне что-то своим презрительным взглядом. — Влюбилась в тебя глупо и наивно. А проблема была в том, что я не взяла во внимание — предсказания толкуются часто не так, как мы этого хотим.

Мы молчим. Каждая корит себя за, как минимум, одну фатальную ошибку. Беллатриса сжимает и разжимает кулаки со странным выражением лица, а я уже давно не пребываю в этой комнате. Состояние анабиоза вскружило мне голову ее речами, убив все крупицы надежды.

А ведь я на что-то надеялась.

— Сначала ты познаешь боль, девочка. Потом пытаешься ее изгнать. Все просто до одури. День твоего рождения совпал с новостью о его предательстве. Это было настоящим потрясением. Взяв тебя на руки, я увидела только отпрыска завравшегося Мракоборца. Но убить своими руками не смогла — и жалею до сих пор. Я избавилась от целителей через несколько минут, а после оправдывалась перед всеми, мол, это их кара за то, что неправильно приняли роды и убили мое дитя. А после просто заплатила наемникам. Тебя должны были сбросить с какого-нибудь обрыва или утопить в колодце, как лишнего котенка. Справились они, как видишь, плохо. Доверяй после этого людям.

К концу монолога она заметно теряет голос, сидя на том же месте, где и изначально, тупо подпирая рукой подбородок.

— Нет, — я полюбила односложные ответы, не имея шанса и возможности произнести атрофированными мышцами что-либо другое.

— Это семейное — имитировать реальность, Гермиона, и строить свои иллюзии из пепла. Ты скоро научишься. И я с удовольствием бы обманула тебя, дорогая. Если бы мне не пришлось самой пройти через все круги ада, выталкивая тебя в этот мир. Если бы ты не разрывала меня изнутри, причиняя ту же боль, что и твой папочка. Лорд попросил меня лично найти его и убить. С этим я справилась «на ура».

Она встает с дивана, покачиваясь из стороны в сторону, — держится за воздух, цепляется своими когтями за мою боль. Лишь бы не упасть сейчас. Беллатриса никогда не лжет — выплевывает в лицо всю гнусную правду, причиняет страдания без помощи обманчивого тона и фраз, лишенных смысла.

— Зачем ты мне… все… рассказала? — слова даются с трудом, поперек горла встало кровавое месиво.

— Я должна была облегчить сердце. И повесить весь груз на твое — ты же сильная девочка. Вся в мамочку, — она закуривает еще одну сигарету, заглатывая никотин гниющими легкими, смиряя меня ироническим смешком.

— Я жалею об этом. Но никак не стыжусь. Рано или поздно правда все равно всплывет наружу, и я хочу, чтобы она сокрушила тебя тоже. Я вижу на твоем искромсанном личике столько ужаса, милочка. Как смешно, что я и есть твое наказание. А ты мое искупление, Грязнокровка.

— Ты уверена, что я и есть…? — мне на хватает совести и выдержки произнести окончание съедающей изнутри фразы.

— Глупая. Я держала твой образ в голове все эти годы, увидев в предсказательном шаре эту смазливую мордашку единожды. Слишком ты была похожа на него — я удивилась тогда не меньше, чем потом.

Она подходит ко мне вплотную, и я готовлюсь к новому удару, прикрывая глаза. Однако его не следует. Лестрейндж вымотана, как и я.

— У меня есть потрясающий… Невообразимый план по твоему уничтожению. Скорее всего — это отнюдь не точно, — память заблокирует ужасающие события этой дьявольской ночи, — она тянет меня за веревку на шее, заставляя упасть на колени. — Но отголоски нашего разговора будут надоедать снова и снова. Ночью и посреди дня, между чужими словами и твоими вдохами и выдохами. Они наведут тебя на разные, самые страшные, самые сокровенные мысли.

Как же ты была права, мразь.

— Я буду ждать от тебя ответ на мою загадку. Решишь это уравнение — умрешь в серьезной схватке, останешься в неведении — попадешь в место для плохих девочек. Где в свое время, знаешь, меня почитали. Ну же, не робей, выкажи и ты немного уважения мамочке.

— Ты сумасшедшая.

— Ты такая же, но зачем-то это скрываешь, — Беллатриса тянет меня за волосы назад, а я кричу. — Смотри на них, дочурка. Это твои любимые мамочка и папочка, которых уже никто не спасет, к моему удовольствию.

— Ты не могла!

— Ох, еще как! Осталась одна, да? Попробуй на вкус мою жизнь, дорогуша. Это кровное, я знаю. Знаю, что ты тоже не любишь предсказания, как и я в свое время, но это — веление судьбы и твое наказание за мои грехи.

Женщина резко отпускает меня, отвешивая яростный подзатыльник, и порция соленых капель вновь ранами обжигает щеки:

— Так не должно было…

— Как жаль, что твой замечательный сценарий догорает в очаге моей ненависти к тем, кого ты так любишь. Ты даже умереть не можешь так, как положено. И все потому, что я играю и — поверь — буду играть с тобой, как с игрушкой, пока ты не сломаешься.

— Я убью тебя!

— А я всех остальных. Твоими же руками.

— Пожалуйста… — высшая степень отчаяния охватывает меня привычной агонией, если уж я молю саму Лестрейндж.

— Уверена, скоро сюда прибудут и твои любимые друзья-ублюдки. И семья этих маглолюбов точно решит помочь бедолаге. Ты думаешь, ты нужна этим рыжим Уизли? Общество самой умной волшебницы века — и к тому же героини, до блевоты неоправданно, войны — претит им, как и всем остальным. Вот так откровение, не правда ли? Все ведь так просто! Их выдает подобие жалости на веснушчатых мордах, Грейнджер.

Я падаю на пол всем телом, хватая сучку за ноги из всех оставшихся, но таких скупых сил, наплевав на то, с какой прытью она наступает на мизинцы моих связанных рук.

— Сегодня я тебя не повесила. Но обязана спросить: ты будешь ждать нашей следующей встречи? Будь уверена, детка, что она принесет с собой много чужой крови. Уже по твоим напуганным глазкам я вижу, в каком ты великом предвкушении.

— Почему…

— Потому что всевышний не слышит наших молитв, девочка! Потому что в моих жилах течет столько ненависти к тебе, чья изначально благородная кровь впитала предательскую почерневшую жижу. Потому что я знаю о тебе все — и это сведет тебя в могилу. Помни всегда, Гермиона: искупление — нынче недешевое удовольствие.

Беллатриса пинает меня снова и уступает место долгожданной тьме.

В то время как синяя картинка сменяется обескураженными лицами.

Я безвольной вещью, которую поставили не самым устойчивым образом, выпадаю из кресла под многогранное гудение со стороны — его причина мне не известна, как и природа внутренней, бьющей ключом совсем неразборчиво, боли.

— Герм, все в порядке, мы здесь! — за пределами моей досягаемости — полифония голосов. Кто-то безжалостно трясёт меня за плечи, но я абсолютно не реагирую, силясь не выблевать все скудное содержимое моего желудка к ногам непрошеного зрителя. Сдерживаю рвотный позыв рукой, сильно зажмуривая глаза, отчего вижу лишь цветные пятна под сомкнутыми веками. А самый настойчивый, мужской, голос все продолжает пытаться вернуть меня к жизни.

— Давай же, пожалуйста, держись! — он поднимает меня на руки, крепко обнимая за плечи, и куда-то несёт. Все вертится, все крутится, все падает, рушится, взрывается.

Но мне все равно.

Единственное желание — больше никогда не чувствовать себя настолько паршиво — затмевает все здесь происходящее.

Я слышу звуки быстрых шагов, перешёптывания на далёком заднем фоне и стук многочисленных дверей, закрыть которые — удел кого-то ещё.

— Нас преследуют?

— Нет-нет, все в порядке, это друзья, слышишь? — приятный голос немного дрожит, парень сам вряд ли верит в то, что несёт. И только со временем ко мне возвращается память. С ней слух. С ней обоняние.

Ты сегодня сам не свой, Фред.

***

Мне срочно нужно успокоиться. А лучше стереть память.

И может, даже умереть. Снова, пожалуй. Хочется так сильно, что я готова кричать об этом на каждом углу.

Сейчас я чётко осознаю причину моей сперва лишь кажущейся уверенности в явной причастности Лестрейндж к событиям, что повлекли за собой столько несчастий. Вспоминая все те сказанные почти механически цитаты ее обещаний, заученные мною наизусть ее аргументы и ругательства, я зрею в корень их начало. Их физическое проявление. Их действительное существование.

Я ненавижу ее так сильно, что собираюсь убить голыми руками, пытая и испытывая ее на протяжении долгих недель. Больше — не выдержу уже я. Меньшего же она не достойна.

Полночь. У меня сна ни в одной глазу. У меня нервная тахикардия. И навязчивые мысли.

Уже пятый час я наматываю круги по комнате, то вскакивая в скрытом внутреннем желании перемен, то падая на колени в разрывающих рыданиях.

Гарри спустился за мятой, а Фред с Роном — с кровати ко мне на пол.

Они правильно поступают, ничего не говоря.

С правильным нажимом гладят меня по спине. С правильной периодичностью переставляют пластинки с музыкой правильного — на стыке бодрости и грусти — настроения.

Но это вкупе не позволяет мне не чувствовать себя чудовищем, на которого беспощадно натравили еще более безумного зверя.

В комнату со стуком кто-то заходит, а я и внимания не обращаю — в стене по правую руку мне подмигивает скол между плинтусами.

— Дорогая, — это все же был мистер Артур. Фред отсаживается поодаль, давая отцу пройти к постели. — Я не успел отдать тебе важную вещь перед… Сами понимаете. Но сейчас это стоит твоего внимания.

— Да, хорошо, — надеюсь, что на его слова можно ответить стандартной фразой — я совсем не вслушиваюсь.

— Герм, — Фред одной рукой сжимает мои ладонь, а другую кладет на щеку, заставляя несильным нажатием повернуться к ним всем.

Рон, кажется, удивлен.

— Извините. Не думаю, что сейчас лучшее время.

Но, кажется, старшего Уизли мало что сдерживает.

— В книге, о которой мы говорили — «Истории одного создания», — затерялся листок с письмом моего старого знакомого. Он подарил мне все эти тома со своим последним обращением. Если ты не против, я зачитаю.

Валяйте. Я только киваю с потушенным светом в глазах.

— Дорогой Артур! Я вчера наткнулся на поле с фестралами, и это натолкнуто меня на очередные длительные рассуждения. Боюсь, лично поделиться ими я уже буду не в силах, — мужчина хмурится. Думаю, пишущий точно определил свою судьбу.

— Мне не повезло в этой жизни. Я боялся все это время сказать — откровенно говоря, я просто всего боялся, — что нашел любовь в человеке, который скоро наставит на меня кончик волшебной палочки.

О да, я знаю, о чем ты думаешь. Но поверь, она прекрасна. В редкие моменты. Когда никого не пытает и, тем более, не убивает. Мы делимся нашими сокровенными мечтами долгими ночами под простором горящих звезд, и я вижу в ее глазах счастье, которое она не смела получить от другого. И, к слову, от третьего.

Звучит это омерзительно. Но пишу я тебе не с целью доказать свой умственный и, кажется, моральный упадок. Совсем нет. Я хочу попросить тебя сохранить мой последний, как я предполагаю, крик отчаяния. Потому что я жду ребенка, мать которого — далеко не образец для подражания. Я хочу, чтобы мой сын или же дочь понимали, с каким усердием я старался добиться для них лучшей жизни. Даже если они не будут знать — элементарно — имени своего отца. Ты, я уверен, не понаслышке знаешь — общественность считает меня предателем. И я почему-то не уверен, что с нынешним положением дел в Министерстве эта ситуация получит хоть какую-то огласку, — старший Уизли кивает на каждом слове, соглашаясь с невидимым собеседником, а мое сердце делает кульбит. Что-то знакомое сквозит между строк.

— Если у предмета моего обожания хватит сил воспитать ребенка, я буду неимоверно рад. Честно. Я верю в нее до последнего, Артур, я правда стараюсь. Потому что в центрифуге бесконечного зла вижу проблескивающую душу никем не любимой девочки.

Потому что, наблюдая за фестралами, я вижу ее. Мою жизнь и смерть. Тайну всего магического человечества, его же червоточину, но и возможное открытие.

И здесь же о смерти… Я ее никогда не пойму. Но с уверенностью любителя узнавать все новое о магических существах скажу: увидев фестрала, ты познаешь красоту погибели в свободном полотне его крыльев. Ровно до тех пор, пока он — здесь метафора — не пробьет в тебе дыру острым наконечником дьявольского хвоста. Нет, все еще не было случаев убийств с этими по-настоящему красивыми лошадьми. Они слишком прекрасны для этого — всего лишь дарят умиротворение тем, кто находится в вечных поисках, столкнувшись с настоящим злом.

И в этом их двоякая природа, понимаешь: кем бы ты ни был — отъявленным подонком-убийцей или свидетелем ужасающей расправы — все одно в их обличии. Все одно в их поведении.

И это чистая фикция. Потому что, когда приходит настоящая смерть, стучась в окна и входную дверь, дневное существо превращается в огненного монстра. Глуп тот, кто не боится смерти. Умен тот, кто держится в стороне.

И дай Мерлин сил тому, кто в беззвучной красоте его холодных объятий решит найти вечный покой, — Фред первым замечает мои срывающиеся слезы, вытирая их всегда лежащим рядом платком.

— Для этого нам дана жизнь. Для борьбы и для счастья. Для постельного покоя в редкие выходные. Но никак не смерть, Артур.

И я хочу сказать тебе наконец, что сейчас я очень несчастлив.

Джин держит поднос с чаем трясущимися руками, то и дело сглатывая. Опять судьба бросает меня в эпицентр напряжения. Но в этот раз что-то меняется.

— Ваш друг… Он был вашим хорошим знакомым… — предложения мои не связаны.

— Да, Гермиона. Уильям Грейвс отправил мне это за день до того, как она его убила.

========== Глава 11. ==========

Комментарий к Глава 11.

Мне так радостно протягивать вам новую главу, даже не представляете. Подумывала работать над ней порциями несколько дней, но не выдержала. Хочу отдать сегодня.

По планам - еще две главы, полные лютого экшена и неожиданных событий.

Поддержите меня, пожалуйста, публичной бетой и своими отзывами - это важно для великой задумки поставить на этой работе гордое “завершено” до конца лета. И, скорее всего, даже раньше.)

— Если ты хочешь, мы могли бы это обсудить когда-нибудь, — мистер Уизли аккуратно вкладывает пожелтевший за столько лет листок в принесенный им второй том энциклопедии и осторожно передает книгу мне в руки. Тяжелая. От ее веса я напрягаю мышцы, думая, что заменяю мыслительный процесс какой-никакой физической нагрузкой. На деле же, обрывки каких-то единичных соображений скользят по непонятной мне траектории и будто бы нарочно огибают сознание, стремясь в вечное небытие. Я не могу схватить за неуловимый хвостик ни один из них. Настолько ужасно я сконцентрирована. Настолько я не собрана.

— Да. Да, думаю, да, — мне приходится несколько раз прочистить горло, чтобы односложное согласие не пугало хриплыми тонами. Я поднимаюсь на ноги, ощущая легкое головокружение, — сказывается усталость, но мы находимся не в том положении, чтобы прислушиваться к внутренней слабости. Элементарная психосоматика побеждает мою внутреннюю никчемную физику, давшую слабину на глазах у десятков людей.

— Молли зовет к столу. Нам всем, дети, — Артур делает громкий акцент на последних двух словах, — нужно подкрепиться! — откашливается и, по звуку, забирает у Джинни поднос с чаем, провоцируя меня спуститься еще по одной причине. Я не поворачиваюсь лицом к остальным; потираю лицо, правой ладонью зачесываю короткие локоны волос назад, опираясь другой рукой о стол. Сохраняю дыхание. Заново процеживаю строки незнакомого мне человека сквозь сито собственных моральных установок.

— Если ты и правда мой отец, то какого черта с тобой сделала любовь.

Какого черта любовь делает со мной, я почему-то не думаю, хотя накопившихся за восемь лет причин этому было бы предостаточно.

— Герм, пойдем? — Фред касается моего локтя совсем слегка, приводя в сознание.

— Мама обещала приготовить грушевый пирог — он стоит того, чтобы его попробовали, — Рон до сих пор глупит не по-детски и верит в спасительную долю еды. Это не лекарство от моей болезни, мальчик, как бы тебе там что ни думалось.

— Я сейчас, — опустив глаза в пол, лавирую между ними в ванную комнату. Только теплая вода остудит шестеренки моей нескончаемой рефлексии, дав небольшую передышку.

Врубаю напор на максимум, облокачиваюсь о раковину и снова заглядываю в зеркало. Там — ровным счетом ничего нового. Все та же бледность, те же впадины до костей, раскрасневшиеся глаза. Старый свитер, когда-то бывший в пору, теперь почти слезает с острых плеч, обнажая неприятную кожу шеи — на вид обычной, бледной, но, если присмотреться, можно заметить зеленоватые разводы нескоро сошедших синяков и синеватые тонкие дорожки вен.

Их хочется перерезать, чтобы добавить красок.

Я резко окунаю лицо под струи хлещущей воды и даю себе парочку звонких, но легких пощечин.

Это тебя отрезвит?

Значит, вот, что ты испытывала в тот день: хотела красок в жизни, дура?

Моя ненависть к себе и миру растет с каждым днем. Кусает за истонченные подкожные покровы и шепчет сладостно-ядовитые глупости.

— Смотри в эти глаза, Гермиона. Это ты. Ты! Та, что была всегда. Даже не она. Не он. Никто другой. Просто смотри в эти чертовы глаза и думай головой, а не своими сопливыми душевными порывами.

Потому что душа уязвимее в разы. Потому что ее выводы — что-то всегда на грани безрассудной отмороженности.

Еще раз умываюсь, выкручиваю краны назад и вытираю полотенцем раскрасневшиеся щеки. На них хотя бы появился румянец — пусть и вызван он был хлесткими ударами.

Может быть, и Беллатриса своим нездоровым методом возвращает тебя к жизни?

Сперва искалечив до летаргического сна, правда.

Я снова хихикаю от бесподобно софистических сравнений, необдуманно касаясь главного шрама своего тела. Если я холст, то он, безусловно, портрет. Раздраженная черноглазая мина, таинственная, пленяющая с единого взгляда, но такая омерзительно бесчеловечная, успей разглядеть в ней утонченные черты при дневном освещении.

— Гермиона, ты в порядке? — Джинни ломится в дверь, и сильно удивляется, обнаружив ее открытой.

— Я избавилась от этой привычки, надеясь, что вы тоже перестанете стучаться, как угорелые. Видимо, и это не изменило твоего боевого настроя, детка, — я понимаю, почему близнецы оборачивают все в шутку. Теперь я это осознаю. Так ты никого не ранишь сильнее. Так ты сам немного выпустишь пар, тратя все силы на улыбку.

Вот только моя фальшивая, а у них самая что ни на есть искренняя.

— Ты… Выглядишь лучше!

— Спасибо, — знала бы ты, чего мне это стоило, Джин-Джин.

— Будешь… Хочешь обсудить это с кем-то? — девушка неловко жмется к стене, пока я вымываю руки в имитации повседневности.

— Не знаю. Но в любом случае, — снова вытираюсь полотенцем, силясь не соскоблить кожу жестким ворсом — движения резки настолько, что обратную сторону ладони начинает немного щипать, — я сейчас собираюсь спуститься с тобой на кухню.

— Отличное решение, Герм. Ты молодец.

— Как ты не устала ее хвалить, Джиневра! — Фред кладет подбородок на голову сестренке, позволяя снова посмеяться над их разницей в росте. — Хотя в чем-то ты права: она действительно выглядит отлично для того, чтобы покорить этот мир.

Смущение окатывает холодной водой. Щеки рдеют закатным солнцем — это видно боковым зрением в моем сносном отражении, — и теперь само лицо принимает более здоровый вид. Я не обращаю внимания в сторону борющихся за что-то родственничков из не пойми откуда возникшего стыда и еле-еле скрываю легкую улыбку.

Что ты делаешь, Гермиона: тебе нужны ответы и борьба, а не чьи-то комплименты.

— Пойдемте уже, хватит загораживать проход! — присоединяется к компании Джорджи, широкими объятиями сгребая всех в охапку по направлению к лестнице вниз. Я легко поддаюсь манипуляциям Уизли — их жизненно необходимое тепло (а речь далеко не про камин) приходится как никогда кстати, словно лечебный лосьон на мои глубокие колотые раны.

Во время позднего — как-никак уже давно за полночь, но семейство слишком взбудоражено, чтобы разойтись по постелям, — ужина никто не смеет зарекаться о чем-то критически важном. Я чувствую, дом не будет спать до самого завтрашнего отправления в Хогвартс. Дом не хочет потерять ни секунды в раздумьях, способных даровать кому-то успокоение. Я сужу так по задумчивому лицу мистера Уизли. По нахмуренным бровям Гарри и заплаканным глазам Молли. По переглядывающимся близнецам и вечно угрюмому Рону. Они все думают об одном. И это, кажется, связано со мной.

Не хочешь ли ты сейчас посвятить их в свой полный абсурда план? Хотя планом клочок сумбурных помыслов назвать тяжко, ты задумывалась?

— Детка, не поможешь мне?

Я с удовольствием привожу кухню в порядок вместе с миссис Уизли — эта женщина невероятно чутко ощущает моменты, когда мне жизненно необходимо почувствовать себя нужной. Наверное, это отличительная черта многодетных мам. Они с одного взгляда оценивают ситуацию с точностью опытного стрелка и поступают так, как не поступил бы даже опытный психолог. Мы оказываемся одни в помещении, пока остальные обитатели дома разбредаются по своим углам.

— Милая, мне так жаль, — она шепчет спиной ко мне, вся содрогаясь от нахлынувшего шторма эмоций. — Я чувствую свою вину за то, что ничем не могу тебе помочь…

Я крепко обнимаю ее сутулые плечи и прижимаюсь всем телом к подрагивающей спине в немного растерянных чувствах:

— Миссис Уизли, вам не за что винить себя. Кто как не вы давал мне кров над головой в самые тяжелые моменты жизни? Кто как не вы спасал мою шкуру на протяжении долгого времени и учил жизни в магическом мире, когда никому до этого не было дела? — она все плачет, не находя слов. — Я благодарна вам за все, слышите? И если вы переживаете из-за слов этой… подлой женщины, знайте: я не верю им ни капли!

Разве что некоторые из них правдивы до потери жизненного ориентира. Но знать вам об этом пока не обязательно.

— Я вижу: ты словно не в своей тарелке. Словно хочешь отсюда уйти как можно скорее, потому что мы делаем что-то неправильно… — она бросает машинально намывать посуду и оборачивается наконец ко мне. — Я просто хочу знать, что мне сделать, чтобы ты чувствовала себя лучше, — расстроенно выдыхает, вытирая щеки мокрыми руками, отчего они блестят еще больше. Зато не соленые, миссис Уизли, я вам так скажу. Как говорится, по опыту столь неприятному.

И да, я растрогана также до слез вашей непомерной заботой.

— Вот только, дорогая Молли, вы делаете все правильно. И великая проблема заключается в том, что я с трудом поддаюсь выходу из того мерзкого состояния, в которое она меня загнала. Знаете, как бы то ни было, сейчас я чувствую себя немного лучше. И я хочу сказать вам кое-что, пришедшее мне в голову лишь после… — я замечаю интересную деталь: мы как-то все неловко ссылаемся к моей вечерней министерской промывке мозгов, не зная, как обозначить произошедшее событие менее пошло. — Я обману, если скажу, что мне все равно на свою родословную. Когда Беллатриса заявляется в роли матери — сложно принять жизнь по-новому. Однако я абсолютно уверена, что значительную роль в моей жизни играют люди, воспитавшие во мне достойного человека. Мои родители останутся таковыми навсегда. И вы тоже. Вы мне как вторая мама, миссис Уизли, и ничего не изменит этого.

Мы обнимаемся и утешаем друг друга почти вечность.

И на пути к своей комнате я обращаюсь к мистеру Артуру с мучавшим долгое время вопросом:

— Он ведь был действительно достойным человеком?

Мужчина опускает газету на колени, и за его очками я вижу океаны благодарности:

— Он был лучшим, Миона. На самом деле.

А после я закрываюсь в комнате, не впустив никого из желающих провести эту ночь со мной (а таковых была целая свора). Отнекиваясь усталостью. Указывая на достаточное количество времени в будущем. Уходя в себя для стойких часов возобновляемых размышлений.

***

Вернувшись в Хогвартс, я — как и предполагала — ощутила влияние дурной славы на своей же, как выразился кто-то в толпе, «толстокожей» шкуре. Не помогла и ментальная защита в виде окружающей меня компания в лице Гарри Поттера и старых-добрых Уизли. Не помогло ровное дыхание. Счетчик овец, я не знаю, чистовкровок Когтеврана.

Каждый в этих стенах вызывал во мне тонны раздражения только своими многозначными взглядами. Даже не словами, от которых, к слову, я знала — мне не отделаться.

В Хогвартс меня завела нелегкая судьба в виде МакГонагалл, решившей, что пребывание в стенах родной школы пойдет на пользу мне и моим нервам. И если учиться некоторое время мне не полагалось, то ежедневные походы к мадам Помфри и лечение под ее строгим взором вновь возобновлялись. Только теперь к ним присоединились и личные разговоры с профессором, в ожидании которых я всю ночь не сомкнула глаз.

Опять я играю в обманщицу. Это была лишь одна из миллионного числа причин.

Тем не менее, меня не оставляло в покое: с какой целью Минерва возвращает меня в школу, предоставляя свою вербальную поддержку? Никак собирается контролировать каждый мой шаг в расчете на то, что девочка с поврежденным рассудком не в силах сделать этого сама? Возможно, она и права.

Возможно, сейчас, когда я стою на явном распутье, анализируя дальнейшие маленькие шажки, мне действительно требуется чья-то поддержка.

Я все же не каменная, как бы ни пыталась убедить в этом весь мир.

А если и так, то в стенах моего слезного гранита давно уже ничем не заполненные, расточенные кровью трещины.

Я с трудом отделываюсь от ребят, собираясь немного отдохнуть в бывшей комнате для старост — по словам профессора, она до сих пор принадлежит лучшей своей хозяйке.

По моим домыслам, эта комната все еще той самой Грейнджер, чтобы нынешняя не сошла с ума, выслушивая сплетни о себе же в общих спальнях. И соседняя, я почему-то уверена, служит обителью точно самому близкому моему товарищу — Джиневре.

На самом деле, она прожужжала мне об этом все уши, пока мы завтракали на кухне тетушки Молли.

Я с силой надавливаю на ручку — давно ли здесь никого не было? — и убеждаюсь в мимолетных догадках: заправленный полог кровати все так же выбивается немного в правую сторону, слой пыли, стоит к нему дотронуться, заставляет закашляться, и шторы — алого, впрочем, цвета с золотыми узорами — плотно закрыты как тогда, когда я аппарировала ночью. Это место явно требует уборки. Оно, кажется, заждалось свою хозяйку.

Была бы я рада вернуться сюда при других обстоятельствах.

С уборкой у меня ладится довольно скоро — я успеваю навести порядок последними штрихами заведомо раньше, чем Джин упрашивает меня пойти на обед в Большой зал.

— Ты только не переживай, хорошо? Ну и пусть говорят себе всякое, это их никак не касается.

— В этом и дело, милая. В этом-то все чертово дело.

Несмотря на оптимистический настрой подруги, у меня получается уговорить ее выйти за полчаса до положенного времени — так вероятность столкнуться с неприятностями (с которыми мне придется мириться какое-то время в Хогвартсе) близится к нулю, хотя ничего и не обещает.

— Как ты думаешь, зачем ты понадобилась МакГонагалл? — не унимается младшая Уизли.

— Откровенно не знаю. Хочет провести терапевтический сеанс? Вряд ли. Убедиться в моей студенческой компетенции? Еще хуже. Можешь не пытаться, Джин, я все равно ничего не знаю.

— Но ты ведь расскажешь мне потом, хорошо? Я обещаю хранить все в секрете! Я обещаю помогать тебе во что бы то… — она замолкает, прислушиваясь к отдельным голосам, звуки которых я впитываю с бешенством.

Малфой, он самый, и Пэнси Паркинсон не замечают нас совершенно, продолжая свои интереснейшие дискуссии:

— И все равно я считаю, что Грейнджер — на голову больная, которая не может находиться в этой школе по ряду факторов. И главнейший из них, прости меня, Драко, ее близость с твоей тетушкой Беллатрикс, от которой эта гриффиндорская девка точно чем-нибудь да заразилась! И не поймешь теперь, кто она: Лестрендж или Блэк — один черт.

— Брось, Паркинсон, столько всего произошло, а ты так и не научилась высказывать людям в лицо то, что о них думаешь, — одергиваю ее до того громко, что оба слизеринца вздрагивают и оборачиваются с немым вопросом на губах.

— Я все еще считаю, Грейнджер, — она храбрится, — что ты опасна для общества и должна находиться за решеткой, — видимо, Пэнс по-своему истолковала весь газетный блеф с пестрой колдографией моего — вполне оправданного — министерского приступа. Но ее слова так открыто плюют в лицо вторично, что мне смешно оставлять их нетронутыми.

Думаю, именно этот факт внутренне-неосмысленного психологического толчка тянет меня вцепиться в ее волосы цвета вороньего крыла, потянув за них резко вниз. И нашептывать — криком — на ухо:

— Знаешь, а ведь та спица была намного острее твоего чертового карандаша. Но, я считаю, и его хватит, чтобы всадить тебе по самое сердце, — истерический хохот, как в раскадровке дешевого фильма, сменяется тяжелым вздохом и манерными гримасами. — В свете последних событий ты должна была понять, что обсуждать жизнь той самой то ли Грейнджер, то ли Лестрейндж, то ли Блэк — чревато! — пока Малфой кричит на меня в тихом ужасе, отдирая от своей пассии, я не смею останавливаться, собирая толпу доходяг вокруг нас. — И учись общаться с грязнокровкой так, как этого велит ваша гребаная аристократическая школа! Нынче мы с твоим обожаемым Драко кузены — так чти эти связи лучше или подавись собственной кровью!

— Гермиона, хватит! — где-то на горизонте маячит Джинни и несколько еще более испуганных лиц.

— Грейнджер, ты совсем с катушек слетела! — вопит Хорек, совсем забыв, как сложно совладать с моими ударами, которые в этот раз обрушиваются на его девчонку.

Малфой, я чувствовала уверенность, думая, что за ошибки отца ты не несешь никакой ответственности.

Как меня саму теперь разубедить в обратном, когда Беллатриса одним своим появлением наложила на жизнь отпечаток ничтожного кровного потрясения?

В этот раз меня приводит в чувство Гарри, так вовремя припечатавший к стенке обе, испачканные — в слезах Паркинсон, — мои ладони. Я полна гнева и восторга свершившегося правосудия, поэтому лица друга в смешных очках я не воспринимаю как помеху, тихо радуясь маленькой победе.

— Джин, принеси нам обед в комнату, я отведу ее обратно, — ты знаешь, что говорить о человеке в третьем лице при нем же неуважительно? Или тебя тоже следует наказать?

— Отпусти, — отбиваюсь, оказавшись с ним наедине. Гарри старательно играет роль миротворца, положив мне руку на лопатки, тем самым контролируя каждое движение. — Ты поступаешь так, потому что я не права или опасна? — слова прожигают в тишине слепых коридоров дыры сомнений. Гарри отрывает от меня руки, устало выдыхая.

— Ты в гневе такая… другая, — он иронично посмеивается, и я в недоумении выгибаю спину, разводя руками в странном жесте.

— И как я должна это понимать? Не отругаешь? Не пристыдишь за то, что Гермиона никогда не поступила бы так опрометчиво по отношению к зазнавшейся девчонке со змеиного факультета? — я поражена его легкомыслию, но гордость за мальчика, который остается на моей стороне, зажигает внутри меня маленький огонек надежды. И теперь я стыжусь за себя сама, то и дело хватаясь за голову с паникой в голосе: — Черт возьми, я такая дура! Мерлин, этот позор ничто теперь не отмоет! — падаю на колени, стуча ладонями о плитку холодящего мрамора.

Гарри по-доброму улыбается, но в словах его сквозит едва заметная минорная нотка:

— Рад, что ты вернула былое здравомыслие. Лучше поздно, Герм. И нет, я не буду тебя упрекать. Чего мы этим добьемся? — он похлопывает меня по плечу и помогает подняться. Колени скулят от молниеносного соприкосновения с полом и таким же грандиозным подъемом. В моей жизни настал этап сумасшедших американских горок: когда из недетской истерии ты падаешь в перьевые облака блаженного покоя; когда сегодня режешь вены, а завтра — зализываешь раны собственной слюной, как верный делу пес.

Быть псинами — это кровное, Беллатриса. И я постараюсь искоренить гадскую черту из своей жизни, сведя к минимуму твое существование. В тебя безустанно и, судя по всему, беззаветно верил мой бедный кровный отец, но его ошибки не нуждаются в моем повторении.

— Вот и я думаю, что нравоучения нас точно не спасут. В любом случае, у тебя будет много проблем, продолжи ты… Вершить свое правосудие, Герм. Это не твой выход.

— Ох, Гарри, мои внутренние демоны поют хвалу каждому грамму злости, которую я вымещаю.

— Так борись с ними. Мы столько лет боролись со злом. И не напрасно.

— Мы были вместе.

— А сейчас ты сама по себе? — он неуверенно изгибает брови и вызывающе скрещивает руки на груди. — Подумайте об этом хорошенько на досуге, мисс Гермиона Грейнджер. Умнейшая ведьма столетия! Победительница войны! Лучшая — на века — подруга! — Гарри отходит спиной назад, протягивая мне свою руку. В смыслах буквальных и откровенно душевных.

И я ее принимаю. Из страха снова потерять — пусть и на минуты — спасительный контроль. Из страха отдать незримому сумасшедшему шляпнику все ниточки судьбы, что выстраивается моими всегда благочестивыми, здравыми интенциями на протяжении десятка лет. Из страха превратиться в подлое подобие человека, потерявшегося в круговороте беззвучной злобы.

Я уверенно ступаю по коридорам Хогвартса, с наслаждением вбирая в себя отголоски глухих шагов. Полуденный солнечный свет создает тени и играет бликами через мозаичное окно, посылая горячий след «зайчика» на моей щеке.

И он не оставляет меня в покое до кабинета МакГонагалл, потому что посвящен во все тайны бытия, благополучие которого шатко от моей склонной — с недавнего времени — к противоречиям натуре. И я хочу быть права в том, что свет чрезмерно сожалеет (потому что во мне самой нет ни частички сожаления), ведь этой ночью, снова изменяя сну, я нарушу все установки этого дня.

И это снова заставит моего личного Феникса превратиться в пепел, чтобы когда-нибудь, возможно, снова расправить крылья.

Я стучусь.

— Входите! — женщина собирает бумаги и, увидев меня, откладывает в сторону все волнующие ее дела. Сдержанно кивает и просит закрыть за собой дверь.

— Слышала, вы уже успели нарушить еще одно правило школы.

— Поверьте, это были необходимые меры, — я присаживаюсь на край дивана, готовая соскочить в любую минуту. — Вы хотели меня видеть?

— Мисс Грейнджер. Гермиона. Вам пришлось пережить многое. И я надеюсь, вы обдумаете мое предложение на досуге.

— Предложение?

— Да. Ваши друзья стремятся связать работу с Авроратом, вы об этом знали?

— Конечно, — я все еще не понимаю, к чему эта женщина клонит.

— В качестве еще одной кандидатуры я хочу предложить вас.

Я вскакиваю на ноги от беспредельно простого тона, который, казалось бы, волен сам решать мою судьбу.

— Что вы сказали?

— Я хочу видеть вас в числе новых Миротворцев, мисс.

Как когда-то моего отца?

— Извините, это все так неожиданно… Я… Могу я обдумать это до завтрашнего дня?

— Конечно, мисс Гермиона. Я буду вас ждать в любое время.

Минутная встреча заставляет меня бежать в комнату, еле сдерживая слезы. Кто бы подумал, что разговоры о будущем — да еще и таком — смогут ударить так хлестко. Знали бы вы, мисс Минерва, какая ночь меня ждет впереди, оказали бы другую помощь в становлении на ноги.

***

Драгл меня дернул спуститься в гостиную факультета. Мерлин не уследил, а я снова оказалась в разрушительной буре ключевым механизмом к уничтожению — разве что — всего. А Рон сорвался с цепи в своем неконтролируемом ребяческом поведении, поддав огоньку как следует.

Стоило мне сойти с последней ступеньки, находясь не в лучшем расположении духа:

— Значит, не успела отойти от одних отношений, как уже рвешься в другие? — он бросает свой взгляд к моим ногам. Судя по искривленной морде и вспотевшим ладошкам, которые он неконтролируемо потирает о свитер, Ронни не только в гневе и унынии, но и в бешеном стыде. Однако наличие уже двух грехов не идет тебе, как ни крути.

— Прости, но… Что?

— Я видел, как Фред подтирает тебе зад, а ты и плясать готова под его лживые песни. Мы тоже через многое прошли, Гермиона, но ты никогда не позволяла мне столько свободы.

Ронни всегда славился вспыльчивостью и длинным языком, от которого проблем не оберешься. Он проявляет собственнические черты, он хочет выпустить пар, но никогда не может выгадать подходящий момент. Но этот — отнюдь не такой. Потому что я — не обязана тебя оправдывать. Но я стараюсь. Терплю зловония изливаемой на голову таза дерьма, считая пульс и слушая дружка вполуха.

— У тебя выдался плохой день? — не хуже, чем мои два месяца, поверь. — Снова рассорился с милашкой Лав-Лав, и теперь избавляешься от негатива со мной? Как и всегда, Ронни, ты не взрослеешь.

А уже пора бы, слушай.

— От тебя ничего не осталось, Гермиона, — в этом ты, как ни странно, прав. — В кого ты превращаешься? Выдрала клок волос Паркинсон и радуешься этому? Потому что Фред тебя поддержит во всех начинаниях? Да он всегда смеялся над твоей заносчивостью!

— Это не твое дело, Рон. Кто что делает и над чем смеется, хорошо? Давай ты будешь следить за своим поведением! И ревность твоя никому к черту не сдалась. Напомню, что мы расстались в очередной раз, как только твои любопытные глазенки опустились на сбитые бедра Лаванды, наплевав на табличку «руками не трогать».

— Я тебе хотя бы друг, Гермиона! И я забочусь о тебе безвозмездно, в отличие от ловеласа Фреда! — он в обличии праведника несет несусветную чушь. Твое второе «я», Рональд. Мое ненавистное, к слову говоря.

А еще мой пульс — выше среднего, и это значит, что тебе крышка, мальчик.

— Другом? Ты говоришь, что был мне другом? Интересно, в какие моменты? Когда молча наблюдал за моими слезными содроганиями после своих совершенных глупостей? Когда пытался отнять у меня дружбу с Крамом, выставляя последней шлюхой школы? — Рон был опрометчив, разогрев по мне былую материнскую страсть к хаосу. Был опрометчив, не забрав из-под носа чьи-то книги и бутафорские подсвечники, которые теперь летят в него ураганными вихрями. — Ты был мне другом, когда обещал горы, но не делал и самую малость, облизываясь с другой? И, наверное, твоя дружба сыграла огромную роль, когда я сходила с ума в больничной койке, думая, что убила маму с отцом «Авадой»? — мои связки, только пришедшие в норму, снова надрываются и, кажется, еще чуть-чуть — и совсем порвутся, оставив меня немой до скончания жизни.

Часов, возможно.

— Герм?

— Рон? — близнецы застывают в дверях, оценивая масштабы бардака в помещении и пытаясь сопоставить увиденное с фактом нашего здесь нахождения. Несостыковка, верно? А я бы на вашем месте уже не удивляла тому, на что способна в истинном отчаянии.

— А вот и Фредерик! Смотри, мы тут как раз тебя обсуждаем! А еще то, какой у нас Рон потрясающий друг! Друг бесценный! — он отбивается от вещей, которые я посекундно отправляю в его морду, и молит парней о помощи свинячим визгом. — Чего же ты сейчас не кричишь о своей дружбе, неужели разочаровался в милой Гермионе, которая должна была расплакаться и пожалеть тебя по головушке, а? — сильные руки сцепляются на моем теле, сдерживая порывы убить рыжего мелкого ублюдка.

— Джорджи, ты сможешь справиться с бардаком и нашим непутевым братцем, пока я займусь усмирением тигрицы?

— Это не игра в цирк, Фред! Мы все и есть чертов цирк, который пора сжечь — сука — к чертовой матери, потому что…

— Герм, Герм, Герм! — он хватает меня на руки, идя к выходу из гостиной, пока я, сопротивляясь и сквернословя, змеей извиваюсь на его плече. — Я знал, что у тебя огромный словарный запас, но то, что он полон столькими ругательствами — фантастика!

— Не потакай ему! Не веди себя так безучастно! Какого черта ты лыбишься в ответ на… — я вспоминаю вчерашнее открытие, произошедшее в ванной, и выпускаю пар — с натугой, но довольно действенно.

— В ответ на что? — Фред стремится куда-то вдаль, не стыдясь — мне бы его уверенность — десятков студентов, возвращающихся с ужина по своим — безусловно, не настолько важным, чтобы не проводить нас взглядом, — делам.

— Я не хочу тебе ничего говорить. Иначе сболтну лишнего.

— А тебе придется, потому что как только мы останемся одни, я задам тысячу и один вопрос. Касательно всего, что произошлосегодня. Что произойдет завтра. Через неделю. В следующей жизни…

— В следующей жизни я буду рада не повестись с вами и уйти в монахини.

— Врушка, — снова хохочет, хотя мои шутки и рядом не стоят с его. Хотя мои, по его мнению, шутки — совершенно правдивы.

— А ты бы знал, как я люблю обманывать в последнее время, — вырывается быстрее ветра, чтобы не получилось выставить неискренностью.

— Я заметил это уже тогда, когда вы с Гарри и моим нерадивым младшем братцем начали открывать тайные комнаты и перемещаться во времени. А после даже победили в войне. И это только основное — дьявол в деталях, Герм.

Перемещаться во времени. Точно. Нужно об этом подумать.

— Дьявол во мне.

— Я сейчас очень хочу метнуть остроту, но, пожалуй, сдержусь.

— Хочешь сказать, что дьявол — моя мать?

— И Мерлин — отец, — мы тихо хихикаем, каждый по-своему, и оба — с горечью.

— Соглашусь, что это прозвучало бы смешнее, не будь такого странного стечения обстоятельств, ну, знаешь… в реальной жизни.

Фред ставит меня на ноги, и оттого я немного пошатываюсь, привыкая к самостоятельности в движениях.

— Выручай-комната разрушена, Фред, зря ты сюда так долго тащился с грузом на шее, — выпаливаю, узнав небывало мрачные стены восьмого этажа, и осматриваюсь, не спеша уходить.

— Я тоже так думал… — он подталкивает меня к противоположной стене, и тогда я в изумлении оборачиваюсь, все понимая.

— Неу… жели.

— В самом деле! — парень галантно открывает передо мной дверь, и ноги сами несутся вперед, в объятия неизвестности.

Среди нескольких книжных полок и столов, сверху донизу забитых книгами, склянками, записями и коробками разношерстного содержания, я замечаю партию взрывчатых тортов и блевательных батончиков. Корить Фредерика не хочется. Уж лучше так, чем расцарапывать лица слизеринкам и разрушать гостиную одним своим появлением.

— Но как тебе удалось? — я осматриваю узоры теплых ковров, провожу пальцами по мебели — чистой, без единой пылинки, — заглядываю за шкаф, найдя там телескоп, а внутри — новейшие разработки Нимбуса. — Вы заметно продвинулись в своих исследованиях. Вы молодцы, Фред. Я редко говорю это.

— Ты никогда не говоришь этого, — он улыбается во все тридцать два зуба, вызывая между моими ребрами шелест крыльев тысячи бабочек — я чувствовала это всегда, глядя ему вслед, — и зажигает свечи в золотистой люстре над нами. — А о том, как у меня получилось… Сам не знаю. Просто в один ужасный день около месяца назад я заплутал по замку, решив в очередной раз проверить, действительно ли мы утратили такое сокровенное местечко. Сидел на полу, как дурак, больше часа, и когда собрался уходить, почти головой врезался в дверцу. Это было невероятно. Настоящее чудо.

— Да уж. Вот тебе и мораль… — я падаю в кресло-качалку, рукой нащупав под сиденьем холодящую стеклянную бутыль. — Вы тут и распиваете?

— Дни бывают тяжелые, Гермиона!

— Как и мой сегодняшний, — ловлю его удивленный взгляд и развожу руками. — Ну, что? Неси стаканы, Фредерик, будем утолять жажду.

— Так у нас и вода есть! — он не отступает, но ернически наблюдает за тем, как я ступаю на скользкую дорожку.

— Неси, я говорю, стаканы, — вызываю в нем порцию смешков, виртуозно откупорив бутылку одним взмахом волшебной палочки. Так бы решать свои проблем, а не вот это вот все…

— Твое слово — закон, Герм.

— А вот Рон так не считает, — я опасливо поднимаю тему, боясь снова сбиться с верного пути успокоения в лаву бурлящих чувств. Фред забирает бутылку, разливая огневиски по стаканам, уже наполненным — так угодливо — кубиками льда. — Спасибо.

— Ты же знаешь, что он все еще не вырос из прицепа своих претензий к этому миру? — рыжеволосый садится напротив, в точно такое же кресло, делая глоток. Вторю ему допитым до дна содержимым и тянусь к новой порции. — Ты полегче, Герм. Никуда ведь не торопишься.

Ты так ошибаешься, Фредди. У меня ведь так мало времени. Я невесомо касаюсь левого кармана джинсов, нащупывая там исписанный адресом маленький листочек. Ты со мной, мой вектор, а значит, я двигаюсь.

В нужном ли направлении?

— Я отчасти слышал его крики, пока портрет Полной Дамы отодвигался, медленно и со скрипом. И слышал твой ответ. И, пользуясь случаем, хочу сказать, что Ронни — как и я когда-то, обиженный мальчишка, но…

Я заливисто смеюсь, ощущая легкий жар в районе груди, поднимающийся к голове все быстрее:

— Ты всех в вашей семье называешь обиженными мальчишками?

— Кроме родителей. И, конечно же, Джинни. Она не мальчишка!

На время мы забываем обо всем на свете, купаясь в озерах столкнувшихся взглядов. Сегодня Фред в огненном свитере — под стать его волшебной шевелюре. Голубые глаза в этом освещении наполнены медом, тающим в синем пламени и по каплям разливающимся на моем оголенном теле.

— Только не говори, что ты снова оцениваешь, чем от меня…

— Вишней, Фред. Сегодня ты вишневый и немного, — осекаюсь, сравнивая новый аромат с предыдущими, — немного цветочный. У тебя новые предпочтения?

— Я просто нес тебя на руках.

— Оу, точно! Но мне нравится.

— Я этому рад, — улыбается тепло, снова делая несколько глотков алкоголя, и переходит на пол, опираясь спиной о подножие стоящей чуть правее от нас постели. Да уж, на рабочем месте дневать и ночевать Уизли горазды. Я воодушевляюсь его примером, спускаясь на мягкую ковровую поверхность. Какое-то время мы молчим.

— Ах да. Ты меня перебила.

— Прости…

— О, нет, ничего. Я просто хотел сказать, что Рон не прав. Насчет всего, на самом деле…

— Ты не должен оправдываться, Фредди. Я знаю. Чертовски хорошо.

Парень розовеет и отбивает отчего-то знакомый ритм по стакану, блуждая взглядом то по стенам, то по моим прикрытым рукавами огромной черной водолазки рукам. Из-за молчания я медленно начинаю ощущать легкое напряжение, будто бы должна начать очень важный разговор, но только кусаю губы.

— Он сегодня сказал про заносчивость, и я поймала себя на мысли, что когда-то ты действительно обронил эти смыслы недалеко от меня. Сейчас я очень хочу прояснить некоторые вещи, чтобы больше… Не чувствовать такого стеснения. За свое прошлое. Настоящее. И возможное будущее.

Он кивает, наполняя наши стаканы новой порцией прозрачной жижи.

— Я хотела быть идеальной, Фред. Идеальной дочкой. Ученицей. Старостой. Мне было легче жить, зная, что я уже что-то из себя представляю. Не просто маленькую девчонку, от которой моментами отворачиваются друзья, потому что у одного — череда приключений в голове, а у другого — только ветер да сопли. И знаешь, что самое смешное в этой ситуации? — он напряженно подвигается ближе, будто я собираюсь раскрыть ему ряд самых драгоценных секретов.

Черт возьми.

Так ведь оно и есть.

Я заглатываю только что полный стакан огневиски залпом, слегка поморщившись.

— Я не просто не добилась желаемого. Не просто сдала все позиции. Я опустилась на самое дно. Оказалась никчемным…

— Не нужно, Герм. Это бред — как там говорят обычно маглы? — сивой…

— … кобылы!

— Вот! Все верно! — он чокается стаканом о мой, допив последний на двоих глоток жгучей жидкости.

Я делаю вид, что успокоилась, но изнутри меня разрывает бешеное дымление вот-вот разразившегося вулкана:

— И все же. Я никогда не говорила об этом так откровенно, но… Я ведь все-таки убила. Так сильно и ненавистно проткнула сердце насквозь, что сама укололась в грудь, оставив на том месте вечный глубокий шрам. И сегодня игриво швырнула этим фактом Паркинсон в личико, даже не поведя глазом. Я так ужасна.

— Этот придурок заслуживал и большей расправы!

— Но хуже всего — мне это понравилось, Фред. Я только сейчас ощущаю благоговение, которое растекается по телу приятными импульсами, когда я вспоминаю, как он истекал кровью, лежа на мне. Как во второго я — сейчас знаю точно — запустила непростительным, и он тогда вскрикнул от жгучей боли, — голос ровный, рассуждения плавные, будто я доказываю всем давно известную аксиому в качестве прелюдии.

— Я тебя понимаю. Действительно. Понимаю, Герм. Ты это знаешь. А признаешь ли — другой вопрос.

Мы молча смотрим в пустые стаканы друг друга, и тишина не кажется ни неловкой, ни, тем более, смертельной.

— Знаешь…

— Конечно.

— Дурак, — смеемся, потому что можем. На этот раз я подсаживаюсь к Фреду почти вплотную, положив щеку на его плечо:

— Мне все равно, Фред. Я больше не та маленькая глупая девчонка, которая трясется от одной мысли, что ты ей нравишься. В моей жизни и так много стресса. Я не хочу переживать еще по одному пункту.

— Тебе и не нужно. Я буду переживать за нас двоих, если тебе так станет легче.

Мы оба шепчемся, переводя раскаленный воздух пьяного соратничества в пространство душевных изливаний и любовных исключений из правил.

— Ты тоже не переживай. Я хочу сказать о другом. Когда в ту ночь… Два года назад… Ты признался мне впервые в любви, — перевожу дух и прикрываю глаза. Без сердечных трепетаний не обходится, как бы я ни пыталась не волноваться. — Ты тогда сказал не верить ни единому твоему трезвому слову. А я продолжала. До тех пор, пока ты не начал говорить правду. Совсем недавно. И все перевернулось с ног на голову. Я запуталась. Потом разрешила все внутри себя по новой. Спустя время ты сам спровоцировал меня на эмоции. И все ниточки внутри меня частично оборвались и остатками скрутились в странной паутине. До чертиков красивой, такой же опасной и оттого не распутываемой, — эти долгие метафоры терзали меня до того навязчиво, что не излить их стало бы собственноручной инквизицией.

— Помочь распутать? — его дыхание приятно щекочет краешек уха, а нежный голос поступательно тушит новоявленное душевное пожарище.

— Если тебя не затруднит.

— Называй сама. Какие из всех назойливых пауков беспокоят тебя больше всего?

— …дай подумать, — я перекладываю голову на другое его плечо, потому что правая щека затекает до легких точечных покалываний. Фред лишь удобнее подставляет свое тело под мои тактильные аттракционы.

— Когда я начала тебе нравиться? — смело, ва-банк, вряд ли такая возможность выпадет еще раз.

— Это слишком просто! Когда тебя распределили на Гриффиндор, и ты пожала мне руку. Уже тогда ты была полна уверенности, несмотря на то что все остальные тряслись, как осиновые листки, предвкушая новую жизнь.

— Ты серьезно? С нашей первой встречи?

— Она была вторая. В первый раз я мельком увидел тебя в поезде и подумал: «Милашка первокурсница».

— Засранец.

— Еще какой! Что там дальше по насекомым в твоей голове? — он перебирает мои волосы, как и в ту ночь, аккуратно запутываясь в локонах, умиротворяя и принося тонны удовольствия.

— И когда ты понял, что это за чувство?

— На пятом курсе. У тебя — третий. Когда ты помогла спасти наш дневник. Я несколько лет наблюдал за тобой как-то издалека, ловил себя на мысли, что Гермиона Грейнджер — невероятная девочка, с которой я бы с удовольствием подружился. О любви я тогда задумывался мало, но ты притягивала к себе все сильнее. И что бы между нами ни происходило, я каждый раз думал: «Ну, все, Фред! Эта сложная малявка не должна появляться в твоих мыслях так часто! Ты не должен пытаться ей помочь! Ты не должен пытаться с ней увидеться! В конце концов, ей тринадцать, болван ты эдакий!».

— Мне кажется, тебе и это не помогло.

— О да. Когда в тебе затаилось столько загадок, я не смог устоять. Мне хотелось открыть каждую из них, пусть и знал бы я один — этого более чем достаточно.

И я хочу тебе рассказать о еще одной тайне, но сдерживаюсь из своих побуждений личной, ни к кому больше не причастной, мести.

— Но ты убежала в слезах, считая меня — опять — ублюдком с длинным языком. Кстати, в тот день мы задумались с Джорджем о зелье, которое напрочь стирает воспоминания об определенном инциденте и, создав его прямо ночью, подливали всю неделю тем, кто хоть раз вспоминал о твоем… Так сказать, раздвоении.

— Почему ты до сих не предложил мне его?

— А ты бы приняла?

— Ни за что. Моя память — мой враг. Но избавиться от нее — далеко не решение всех проблем. Знаешь… Я до сих пор не прихожу к ним на могилы, потому что… И стыжусь. И не верю в это все, словно сон закончится, а они встретят меня с оладьями и клубничным вареньем на кухне.

Алкоголь так сильно ударил в голову, что и язык развязался, как никогда прежде. Я неожиданно даже для себя рассказываю Фреду о наших зимних приключениях в австрийских горах, и как я сломала ногу. Рассуждаю на тему папиной любимой либеральной партии, и маминых заметок по поводу исторического прошлого Англии. Я вспоминаю, что моего первого кота звали Томас — что за глупое имя?

— Да уж. Было время, когда я беззаботно выбирала животному кличку. Мама сказала, что он сбежал, но, на самом деле, я уже знала, что он умер.

И завтра тебе тоже скажут, что я сбежала. А там — думай и додумывай, как хочешь.

Я поднимаю голову к его лицу, упираясь носом в щеку Фреда.

— И что было дальше? После того, как я убежала в слезах, считая тебя — опять — ублюдком с длинным языком, — он расслабляется после моих историй, полных глубокой скорби, и, кажется, дивится быстрой смене настроения.

Сегодня мое настроение — пластинки на старом проигрывателе. Потому что ночью его ждет утилизация, и нужно успеть — попросту — сыграть все.

— Тогда… Тогда у меня заболело сердце. В том смысле, что в роли врача хотелось видеть тебя.

— И что тебе помешало? Ты ведь уже тогда знал, что я по уши в тебя влюблена, да?

— Верно, — он тяжело дышит и не знает, куда деть руки, когда я говорю, касаясь его лица губами. — Но тогда, как раз наперекор моим желаниям, возник Рональд собственной персоной. Если раньше он просто боязно оценивал тебя взглядом, то на третьем курсе вообще свихнулся… Я еще раньше задумывался о том, что ему прекрасно подойдет кто-то, как ты, но… Что сказать — он оказался бараном. А ты прекрасным существом, достойным намного большего.

— То есть, если бы не Рон?..

— А еще наши с тобой сложности в совокупности с не самыми легкими характерами… Думаю, да. Уже тогда все бы получилось.

— Черт.

— Ты опять сквернословишь, Гермиона, — он отваживается повернуться ко мне и дышит прямо в губы. Мои руки давно в области его сердца — и оно сходит с ума в такт моему.

— Ну так заткни меня, — дыхания одно в другое, губы в единую систему, и ритм сердец, как под дулом пистолета.

Это называется страстью.

Любовь будет, когда я пойму, что ради него хочу снова жить.

Любовь, кажется, уже меня выбрала.

И ведет жесточайшую борьбу с долгом.

***

Вчера меня из заполненного зала в полуобморочном состоянии Фред вынес на руках — оторвать подальше от вспышек фотокамер и гула человеческой жалости. И буквально через полчаса у черного выхода нас застал министр со словами утешения и благодарности. Мои спутники отошли на довольно приличное расстояние, дав нам несколько минут на трепетные — как они считали — переговоры. Однако в эти минуты произошел выплеск отчаяния, не ведомый никому в той плоскости ощущений:

— Мистер Бруствер, я бы хотела уточнить несколько деталей дальнейшего расследования с мисс Джонси. Где я могу ее найти сегодня или же завтра?

Мужчина в понимающем жесте кивает головой, почесываю коротко стриженную бороду.

— Боюсь, она уже ушла из департамента, сразу же после сегодняшнего собрания по вашему случаю.

— Поверьте, дело не терпит отлагательств! Она — единственная, кому я доверяю, — лгу с искусством ученицы змей, не краснея и без запинок. — Я хочу обсудить с ней одну интересную возможность, которая точно поможет… Понимаете… Мы уже составили с ней план, но я до этого дня все откладывала, потому что была ко многому не готова.

— Да. Да, мисс Грейнджер. Думаю, адрес четы Джонси известен большой доле магического мира, и от вашего знания — не убавится.

— Спасибо! Я запомню!

И чтобы наверняка — дома и втихомолку запишу на клочке бумажки, спрятав у сердца и точа ножи.

Я выбежала из Выручай-комнаты, как только проснулась, около трех ночи, наскоро найдя у близнецов зелье от похмелья. Фред все еще спал, мило положив голову на кровать и всем телом — так неудобно — оставаясь на полу, где мы и уснули.

В обнимку. Вместе. Впервые.

И не в последний ли раз?

В заключение оставив ему несколько строк и легкий поцелуй для самых сладких снов. Я им всем отправила послания на случай непредвиденно запланированных обстоятельств.

У меня выдался шанс расставить все точки над «i», посетив ее нескромный уголок. И теперь песчинки надежды застать «Беллатрису Джонси» в поместье министерского работника упорно собираются в клубок моего решительного рейда.

— Грейнджер? — у меня в руках все карты: точная картинка судьбоносного дома перед глазами, несколько секунд аппарации и заветное воссоединение несчастного семейства под звуки разящих заклинаний. И внезапный Малфой посреди ночного коридора, решающий испортить мое предназначение: — Что ты здесь забыла?

— Уже собираюсь уходить, — став к нему в пол-оборота ворчу, не решаясь на главное. — И прости за сегодняшнее. Не сдержалась, хотя очень хотела!

Хмыкает и делает несколько шагов в мою сторону, попадая под свет, излучающийся искажениями стекол оконного проема:

— Неважно. Я все эти месяцы обдумывал те твои слова и каждый раз искал разговора, чтобы выкрикнуть прямо в лицо, как ты неправа в своем незнании. А когда в газетах начали конвейером печатать статьи, передумал. Не из жалости. Мы просто оказались в похожих ситуациях. Сестренка, — с усердием и легкой иронией. — И сейчас я хочу тебе сказать совсем другие вещи.

— Не томи. Я как раз спешу на важную встречу.

— Так вот… Все мы в силах избавиться от своих кошмаров, когда кто-то протягивает руку помощи.

И перед глазами сразу — Артур, Молли, Джинни, Гарри, близнецы и неумеха Рон. Еще и Чарли. Даже МакГонагалл. Теперь уже Драко. Прекратите меня путать, пожалуйста.

— За эти два месяца я был у отца несколько раз. Отпустил ему многие грехи и начал новую жизнь. Только тогда, когда понял, что справляться в одиночку — неутешительный выход, а иногда и не он вовсе. И ты сейчас идешь по наклонной, Грейнд… Гермиона. Свято веря, что «буйные от природы животные получают искупление собственной смертью». Все верно. Но ты не животное.

— Я не поверю, пока не оступлюсь, Малфой.

— Проходили. Значит, прощаемся?

— Надеюсь, не сегодня. Но на всякий случай — спасибо. Однажды Мадам Помфри перепутала наши таблетки — от твоих я спала крепче.

С ярким хлопком он испаряется вместе с угрюмой колонной Хогвартса, а я попадаю под легкий дождь улицы Роуз, отказавшись от верхней одежды. Она мне не понадобится. Не здесь.

Попасть через окно в монументальное здание на окраине магического Лондона оказывается делом простым до выдоха облегчения. В потемках сжимаю палочку мертвой хваткой, оценивая обстановку. У лестницы на второй этаж мигает не до конца вкрученная лампа накаливания, готовая лопнуть в любую минуту. В доме стоит затхлый воздух, будто бы здесь уже давно не было человеческой ноги. Ступаю медленно к источнику света и чую свежий запах сигарет. Морщусь в презрительной гримасе. Окунаюсь в бочку с липким страхом и облизываю сухие губы.

Эта сука сидит в соседнем кресле.

— И тебе доброй ночи, дочурка.

И лампочка взрывается.

========== Глава 12. ==========

Комментарий к Глава 12.

Я надеюсь, вы готовы использовать публичную бету и поддерживать меня своими комментариями) Осталось совсем чуть-чуть! Держимся и радуемся жизни)))

— Дрянь. Петрификус тоталус!

— Протего!

Мы нападаем друг на друга и защищаемся, словно ведем немой диалог с собственной тенью, не решаясь понять, кто из нас все-таки истинное физическое тело.

— Ты стала немного сильнее с нашей последней встречи. Сектусемпра! — стараюсь увернуться, ударяясь о стену рукой, но это не страшно.

— Наверное, потому что в этот раз мы считаемся с правилами честного боя. Экспульсо! — она отпрыгивает, и на прежнем месте взрывается кресло, щепками летя во все стороны. Приходится прикрыть глаза рукой, чтобы не ослепнуть от кусочков горячего дерева.

Мы танцуем до боли в костях, до неглубоких порезов. Наш танец не смертелен — это скажет любой его свидетель, смеясь над нашими несмелыми потугами ранить, но не убить. И если я собираюсь измучить ее до мольбы о кончине, то чего ждет Беллатрикс?

— Я могла бы тебя убить совершенно случайно в любую из последующих минут, — мы прячемся друг от друга за углами широких коридоров, приводя дыхание в норму.

— Так что же тебя останавливает? — воплю, рассчитывая дальность следующего удара.

— У меня на тебя еще есть планы, девочка, — я не вижу, как она совсем бесшумно разливает на полу скользкую жижу. Узнаю об этом секундой позже, когда выпрыгиваю для жалящего и поскальзываюсь, больно ударяясь головой о пол. — Я столько месяцев разрабатывала улучшенную формулу оборотного зелья, что не воспользоваться им в полной мере невозможно.

— Я убью тебя!

— Хотела бы быстрой мести — давно бы ее осуществила! Смерть от твоих рук мне смешна, ведь ты и сама не получишь от нее ни грамма удовольст…

— Экспеллиармус!

— Инкарцеро!

Беллатриса успевает послать в меня крепкие веревки, связывающие все тело до невозможности любого движения, когда сама отлетает к стенке, полностью обезоруженная. Имея такую потрясающую возможность, я просто-напросто не могу ей воспользоваться, — из-за жгутов переместить палочку в ее направлении почти невозможно. И она гогочет, пытаясь подняться, попутно шурша по карманам. Даже не говори, что у тебя две палочки. Это вообще возможно?

О честности речь не идет.

— А если вот так? — я судорожно освобождаюсь от веревок и резво поднимаюсь, готовая к нападению. Но вижу только себя с ее безумной улыбкой на устах.

— Зачем?

— Хочу пообщаться с твоими друзьями, крошка.

Мы обе не успеваем ничего сообразить и отпрыгиваем в сторону, когда стена у входа взрывается и обрушивается наземь, ломая под собой каждую деталь этого когда-то незамысловатого интерьера.

И я убью их твоими руками.

— Мисс Грейнджер! — среди прочего шума я слышу голоса детективов, ранее работавших над моим делом, и бросаюсь в сторону Лестрейндж, от который и след простыл.

— Она только что была здесь!

— Есть предположения, куда могла трансгрессировать?

— В Хогвартс! — детективы осматривают полуразрушенное помещение, держа волшебные палочки наготове. — И она в моем обличии, чтобы навредить друзьям!

Не говоря ни слова больше, я перемещаюсь на территорию школы, не видя ни единой зацепки. Ушла. Да и точно ли она здесь? Недалеко с хлопком приземляются работники Министерства. Я не помню их имен, но расцарапанное лицо одного из них напоминает о больничном приступе. Вы думали, что я ваша цель? Так бегите искать такую же, чего же вы теперь так напуганы и разозлены.

— Вы подозревали, что работаете с самой Лестрендж? — мы направляемся ко входу в здание, окутанные синевой рассвета.

— Нет. Мистер Кингсли Бруствер приказал установить слежку за несколькими людьми, которых он подозревал в двойной работе. Мисс Джонси… Точнее… — он корчится, думая о том же, в чем я готова его попрекать вечно — как можно находиться к ней так близко месяцами и ничего не понимать! — вошла в этот список как возможная жертва следующего покушения. Никто не думал, что все обернется так.

— Как вы оказались в доме так быстро? — мы погружаемся в тьму коридоров, освещая дорогу люмосами. Но я готова накинуться на мужчин в любую секунду, подозревая в пособничестве ей.

— Мы ночевали напротив в качестве охраны. Менялись каждую ночь, но ей не сообщали по приказу министра.

— Он догадывался. Но вы бы ему никогда не поверили.

— Ваша правда, мисс Грейнджер. Мы видели вас проникающей в дом и ждали подвоха неподалеку. Спохватились только когда услышали звуки взрывов и, подойдя ближе, узнали ее голос. С Пожирательницей нас часто сводила нелегкая.

Тупые остолопы.

— Значит, она пользовалась оборотным зельем? — молчавший до этого момента второй детектив задается вопросом, на который я не отвечаю. Пусть сам пытается решить эту загадку. Глядишь, поумнеет и получит повышение. У них ведь все так делается.

Я патронусом передаю предупреждение друзьям, чтобы они никуда не смели выходить из гостиной факультета и при встрече точной копии меня использовали круциатус.

— Вы позвали подмогу? Предлагаю сейчас разделиться по этажам. Кто-то должен сообщить директору МакГонагалл, ввести чрезвычайную ситуацию, искать… Гермиону Грейнджер. Пока учеников нет, провернуть такое проще. В гостиные она не пройдет так просто. Если она, конечно же, одна, — голова раскалывается от недавнего удара и разноплановых мыслительных ходов.

— Вы справитесь? — детектив серьезен, но мне кажется, он надо мной смеется.

— Да.

Оба оставляют меня одну, разбредаясь кто куда. Я останавливаюсь через каждые несколько метров, вслушиваясь, проверяю каждые углубления в стенах и только спустя десяток минут слышу удивленный возглас Малфоя наверху:

— Грейнджер? Решила изменить стиль, или это старания другого человека?

Драко, это и есть другой человек. Я до последнего рассчитываю, что к племяннику у нее более теплые чувства, чем к своему же отпрыску, поэтому ступаю как можно тише вдоль перилл буквально на звуки голосов.

— Ох, мальчик мой, уйди с дороги, я спешу к своим друзьям.

— Не поделишься даже результатами встречи?

— О какой встрече ты говоришь? — в ее голосе сталь и презрительные нотки. Драко-предатель крови ничтожен в ее голове куда меньше, чем Драко-собеседник Грейнджер.

— Ты знаешь, о чем я говорю, — от него сквозит недоверием. Я уже почти поднялась по лестнице, проклятое эхо, замолчи хоть на секунду. Не усугубляй ситуацию.

— Мы с тобой, я так погляжу, хорошие знакомые? — звуки ее толстых каблуков гремят отрепетированной дробью. Так отбивает свой победный марш только Беллатриса. И он понимает. — Мне казалось, ты должен был поумнеть, а не смягчиться. Люциус плохо воспитывал тебя, я догадывалась. Но чтобы настолько? Влияние мамаши? Ты так жалок, но мне тебя не жаль.

Я выбегаю с разящим ровно в ту секунду, когда парень в зеленом пламени отлетает к противоположной стене, и сама попадаю ей в область груди, вызывая вскрик боли.

— Малфой, осторожно!

— Чертовы детки, зачем только нужно было вас заводить, — она и в крови упивается нашей участью — смешной, на ее расфокусированный взгляд. Беллатриса быстро скрывается в следующем коридоре, и я приближаюсь к скрученному на земле Драко в растерянных чувствах: — Это ведь была не Авада? — разорванное биение сердца заглушило даже произнесенное ею заклинание.

Парень часто моргает, из уст его вырывается натужный стон нестерпимой боли, и из глаз стекает влажная дорожка:

— О нет… Мне так жаль, Малфой, — я трясущимися руками пытаюсь взгромоздить его тяжелое тело на себя, но ничего ровным счетом не получается. Приходится уложить его голову на ноги. — Не вздумай умирать! Ты ведь не хочешь, чтобы я чувствовала свою вину за… — яркое красное пятно на его до этой минуты идеально белой рубашке растекается все быстрее, и я с тяжестью наваливаюсь на рану, не в силах остановить обильное кровотечение, — …за дырку в твоем теле…

Какого черта ты вообще ходишь ночами по Хогвартсу, когда у тебя такое сильное снотворное.

Он морщится от моих слез, так безобразно ударяющихся о его щеки, но не язвит, сохраняя последние силы на нечто важное. Война учит выживать, экономить энергию и дышать иным воздухом — в страхе, что и он может закончиться.

Однако после войны меня отказываются слушаться руки, в которых нет тепла волшебной палочки. Гермиона Грейнджер, кажется, то самое исключение из правила — ее война сделала бесполезным куском мяса. А если чему-то и научила, то доказала бессмысленность этих фальшивых знаний несколькими калечащими заклинаниями — они почему-то все еще сильнее меня.

Драко приоткрывает мокрые глаза и откашливается кровью, произнося на выдохе:

— Нарцисса хотела видеть тебя в Малфой-Мэноре. Принести извинения. За все, понимаешь? На этих выходных она ждет тебя. Если хочешь, возьми с собой кого-нибудь, — ядовито улыбается, закатывая глаза в мою сторону. — Даже если это будут Уизли, не важно.

— Ты не можешь бросить мать, Малфой. Она без тебя… Она не сможет без своего мальчика, поэтому не смей умирать, безмозглый ты Хорек! Помогите нам! — из темноты коридора бежит задыхающаяся фигура, наконец нас услышав и завидев.

Я устала. Откровенно устала от того, что мои мольбы о помощи вылетают из уст все чаще. Устала от того, что изо дня в день я доказываю свою беспомощность всему миру, отвечая на каждый вопрос головоломки неверно.

Раньше я была в них сильна.

Что произошло после? И когда это после наступило?

Возле нас падает очередной работник Министерства, прибывший, вероятно, недавно. Он также, по моим воспоминаниям, вел дело вместе с фальшивкой Джонси, а сейчас находится в том самом облапошенном положении, что и мы.

— Что у вас здесь? Круцио? — я мотаю головой, всхлипывая, не убирая рук от сердца Драко. Он снова закашливается, почти захлебываясь в подступающей к глотке крови, и у меня взрываются звезды в глазах от бессилия.

— Хуже…

— Уберите ладони, я попытаюсь остановить кровь и затянуть раны, но мальчику все равно срочно потребуется помощь колдомедиков, — инспектор несет полную чушь. От такой Авады никто не выживал тысячу лет. Возможно, он лишь пытается не разводить панику, и в этом течении я повинуюсь, наблюдая за манипуляциями мужчины. Платина волос Малфоя режет глаза — он слишком Драко, чтобы умирать.

— Гермиона! — я оборачиваюсь на крики ребят, приближающихся к нам с другой стороны, но не встаю, бросая взгляд то на них, то на свои — как она и предвещала, по локоть в крови, — руки. Наши встречи такие однотипные, что хочется уже разрубить это пленку с имитацией дня сурка.

Драко слегка бьет меня по коленке бледным кулаком, привлекая внимание:

— И еще. Я не виню тебя, Гермиона. Но я был прав. Как и остальные. Ты полагаешься на одну себя — и это приводит к ужасным последствиям, — слова становятся все менее различимы. — В субботу… Около пяти часов — приходи к самому чаю и не опаздывай. Нарцисса ненавидит опоздания.

— Замолчи! Просто закрой свой рот и не вздумай отключаться! — я снова вою в лучах предрассветного знамени.

— Ты должна была думать раньше. Не пойди ты тогда…

— Мистер Малфой, — детектив поднимает его на руки, а я не чувствую половины тела — до колючих вибраций оно затекло под его весом, но мне было так плевать, — советую вам послушать дельный совет мисс Гермионы… — он бросает в мою сторону неловкий взгляд и, уже отходя от нас, сообщает: — Я отнесу его в медпункт — там уже находятся наши люди. К слову, я слышал хлопок — возможно, она снова убежала, пойманная врасплох…

— Позаботьтесь о нем, пожалуйста! — негодно обрываю мужчину и встаю на ноги не без помощи подоспевшего Гарри.

— Что здесь произошло? — сонный Фред озирается по сторонам с палочкой в руках и берет меня за — она в крови, ты не видишь? — руку, ни капли не раздумывая. Я поскуливаю, упираясь ему в грудь.

— Нам нужно уйти отсюда, — чувствую лютую нужду упасть в подушку и обдумать все произошедшее, чтобы понять, куда плыть из этого озера слез.

— Вернемся в гостиную, — Джордж шагает вперед, выводя остальных из ступора.

Я все время оборачиваюсь назад, чувствую на себе прожигающие взгляды, и каждый раз убеждаюсь в их отсутствии и наличии паранойи. Ее больше здесь нет. Я ранила Беллатрису, и замахнуться на сокрушительную атаку она сможет вряд ли. Не сейчас. Не здесь уж точно.

Полная Дама встречает нас зевком, и я завидую ей по-черному. В гостиной приходится долго разгоняться для объяснений.

— …и в конце концов мы отправились в Хогвартс по горячим следам.

Рон первый подает голос — хоть однажды — и все равно попадает мимо, так ничего и не поняв, пока остальные переваривают информацию с угрюмыми лицами:

— Нам повезло снова с ней не столкнуться.

— Ты серьезно? Нам повезло только с тем, что министерские крысоловы застали её врасплох. И ранила она (не насмерть ли?) только Малфоя — и то с досады, — а не вас всех по одному, — я активно жестикулирую, кружа вокруг друзей, будто бы пытаюсь донести какую-то отчаянную, важную мысль, едва ли сформулированную до конца, но нуждающуюся уже в словесном выражении. — А проблема, вы все знаете, в чем! Я снова облажалась!

— Ты не знала…

— О Гарри! Мне нужно было подумать головой! Я ведь знала, что ждать от неё ничего хорошего нельзя! Она умна, сильна и чертовски хитра!

— Ты была…

— Хватит меня оправдывать, Фред, хотя бы не ты!

— Я и не собирался, — я оборачиваюсь к нему, почти впритык упираясь в шерсть золотистого свитера и поднимаю голову, мгновенно жалея об этом. Не часто я вижу в его глазах столько неконтролируемо изливающейся агрессии. Сомнений не остаётся — он нечеловечески зол. Однако, слившись в единый поток недовольства, направленного в мою же сторону, мы не можем сойтись на одной стороне, — удивительнейший парадокс всего моего существования.

— Ты снова поступила так, как тебе взбрело в голову, не подумав, — обрываю его на полуфразе, безумствуя:

— Ошибаешься, — горько. — Я знала, куда иду. И знала, чем это может закончиться. Но… — он тоже не профан, поэтому пользуется моим вдохом:

— Ты хочешь сказать, — сжимает челюсти и хватает меня за плечи, нехило встряхивая, — ты пошла на верную смерть, отдавая себе отчёт?

— Да.

Фред молчит. Мой прямой ответ саблей попадает ему между ребер, стеной обрушивается на голову и убивает своим продолжением все святое:

— И я очень зла из-за того, что снова пострадал кто-то вместо меня.

— Зла? — Джинни врывается в хватку молчащего Фреда, сжимая мой локоть как никогда крепко. От её впившихся в водолазку ногтей на коже точно останутся кровавые полумесяцы, но и это меня не терзает. — Ты уверена, что это то самое слово? — у нее пустой взгляд и ровное дыхание. Джин хочет меня ударить, и я совсем не против.

— Это звучит ужасно — да. Но мне за это не стыдно.

— И очень зря, — Фредерик опускает руки, почти отталкивая меня резким жестом на пару сантиметров, и отходит к выходу из гостиной.

— Если бы тебя убили… — он глубоко вдыхает, хватаясь за волосы руками, и вот-вот, кажется, вырвет их с корнем. Давай, скажи, что ты был бы вне себя от горя или ярости. Скажи, что ты винил бы чертово проведение и молился бы о моем возвращении. Я так сыта по горло этой жалостью, что знаю все ваши фразочки наизусть. — Если бы ты умерла, мне было бы не так больно, как сейчас.

У меня из-под ног мастерски выбивается почва.

И если раньше я только и мечтала услышать подобное благословение на смерть, то сейчас оно заливает в меня литры керосина, поджигая фитилёк нарочно брошенной к ногам спичкой.

— Гермиона… — лишь шепчет Гарри, обратив взгляд на закрывающийся вход в гостиную, за которым скрываются две близнецовые макушки. — Ты хоть раз задумывалась, что бы было после? Даже не с нами — об этом ты, вероятно, не заботилась… — он застывает в расстроенных чувствах, совершенно не понимая, как мы пришли к этой картине мира, но я не могу больше протестовать — в горле застрял ком раскрошенного достоинства и самоуверенности.

Я так хочу кричать, как часто думала о вас, и немею.

Лучше бы я была обездвижена ее смертельными заклинаниями, которые сейчас кажутся абсолютно ужасной перспективой.

Если бы ты умерла, мне было бы не так больно.

Мне тоже больно, Фред.

Если бы меня убили. Я бы победила, верно? Этот бой был бы на равных, я бы ранила ее — она меня, и так до смерти? Но эти вопросы сейчас не самые важные. Главное: насколько сильно я была больна, что воспринимала все это дерьмо за чистую монету светлого сияния чистого разума?

Кажется, как раз смертельно.

Я давлюсь своей же былой переоцененной храбростью и опираюсь о стену, отрешенно наблюдая за удаляющейся тенью Поттера.

— Ты назвала меня плохим другом, Герм. Но кто ты сейчас, я понятия не имею, — Рональд тоже вставляет свои две финальные копейки в расщелину — как результат бессмысленной борьбы — между моим самосознанием и правдой жизни. Он уходит. Как и все они.

Уходят, так и не узнав моего раскаяния.

А есть ли шанс раскаиваться после?

Я еле-еле ступаю к комнате и, добравшись, оседаю сразу на полу, стуча по нему кулаками в обуявшем меня вихре панической атаки.

Она пройдет через время, лишив спокойного равновесия.

Но пройдет ли адская тоска по звукам их голосов? Пройдет ли моя почти незаметная благодарность за их чертовски важное терпение? Пройдет ли голод по дружескому смеху? По общим касаниям, по сладким перешептываниям во мраке сгорающего ночника?

Я не смирилась с потерей родителей, веря во что-то вечное.

Но для вечной дружбы оказалась слишком ничтожной. И теперь я теряюсь снова. И теперь я не знаю, как действовать, потому что истинное желание действий — по-настоящему эффективных — пришло слишком поздно.

Мне больше не с кем поделиться этой трагедией. Мне даже думать об этом стыдно — ментально я все еще в гостиной Норы, где все идеальное вечно.

Но ничто не идеально там, где есть я.

Даже Малфой все понимал в разы яснее. Даже он в последние минуты предобморочного озарения старался что-то сделать. Но теперь Драко на грани смерти, а я вспоминаю его слова с благодарной скорбью — я хочу сказать, что разложила их на атомы, впитав лежащие на поверхности смыслы. С осадком добавляя критически важное «не вовремя».

Трещины досок пола, где мое тело готово разлагаться, — мое море. Воздух мой — прощальные (я в это верю по тону и осадку в глазах) слова Рона. Ушедший запах Фреда. Потухшие очи Гарри. Затихший смех Джиневры и — невозможное — молчание Джорджа.

Все это — не их начинка.

Все это — мое наполнение.

Солнце в окне — в своем зените. Оно сморит на меня с жалостью — я знаю. Оно говорит мне — я была слепой мегерой. Ей самой, рассчитывавшей на вечное поклонение и каждый раз его отвергавшей жестом мнимого правосудия. В ту прослывшую бесславной ночь я разочаровалась в счастливых финалах. В любви и поддержке, в отсутствии боли и вечного страдания. Пока часы отбивали секунды третьего, а она делила со мной на двоих неудачу родиться Лестрейндж, винтики Гермионы Грейнджер перешли на автономное питание за счёт безумного ожесточения всего внутри сущего. Она перестроила механизмы моей жизни. Она — страх и скорбь, жизнь и смерть. Она — так неожиданно ставшая моей частью.

Виновата Беллатриса. И я — ее финальная цель. Но сейчас я настолько превратилась в орудие ее открыто оглашенного поединка, что сама дарую сучке победу.

С этим нужно покончить. Но как?

Я обнимаю себя руками, перекрывая порог, — никто не сможет зайти в комнату через скалу моей отъявленной дурости. Никто сейчас и не захочет этого делать, малышка.

Я бы могла стать шизофреничкой, но стала худшей версией себя. И в час, когда пора умыться, я умываю только руки.

Как бы хотелось вернуться назад. На два чертовых месяца, на поздний сентябрь и гребаные 3:45. Нет. Нет, конечно же. Еще раньше. Застать ее. Застать их всех. Отправить родителей на мнимый отдых куда-нибудь в Азию. И уничтожить игру Лестрейндж на корню.

Я бы сделала сколько нужно оборотов назад.

Вот только сколько их нужно?

***

Мне срочно необходимо было найти хоть одного из своих — я откуда-то уверена — друзей, убедиться, что я не сошла с ума и все еще могу рассчитывать на то, что прощение где-то рядом. Но почему-то из комнаты в комнату с гулом проносилась тишина и встречавшая меня заправленная постель без единого намека на недавнее присутствие в ней своего хозяина.

По лестницам я бежала сломя голову, перепрыгивая через каждые три ступени, крепко сжимая волшебную палочку в руках. Как бы детективы ни были уверены в том, что Беллатрисы больше нет в Хогвартсе, я им неверила — эта женщина обводила их вокруг пальца на протяжении месяцев, и ничего не исключало факта нахождения ее кучерявой головы за очередным углом. Но сейчас я ее не боялась вовсе — была уверена, что она не сможет меня убить. Это последний пункт ее тактики, правила которой сегодня сыграли против своей создательницы.

Помфри убеждена, что «мистер Малфой вряд ли придет в себя». И я понимаю, как изменился этот чертов мир. Еще пару лет назад я желала смерти белобрысому Хорьку. Сейчас я готова за нее мстить. Как и за то, что не могу найти своих настоящих друзей битый час, срываясь на плач и стыдливые всхлипы. Момент нашего воссоединения смутно представлялся в моей голове — я не знала, смогу ли попросить их выслушать мою речь, принятую, возможно, за фарс, или же признаться в настоящих чувствах, которые никому уже не будут интересны после стольких невозможно зацикленных проколов.

И сегодняшнего — самого мерзкого.

Именно это заставило меня сейчас возжелать на восьмом этаже вновь очутиться в секретной лаборатории близнецов, раздобыв бутылек одного их старого изобретения. Года три назад они смеха ради заставили Филча унижаться на публике, подлив ему новую разработку зелья «Чистое сердце». Еще несколько месяцев никто не мог выкинуть из памяти пикантные подробности жизни завхоза, которые он застенчиво процеживал сквозь зубы, не понимая, чем он ведом в этот паршивый момент.

Мне нужна подтвержденная опытом, осязаемая помощь, почва, способная убедить даже меня саму в ряде сумбурных выводов, умело отделив их от роя копошащихся уже рефлекторно мыслей.

Однако я прекрасно понимаю, что в роли этой самой помощи выступила надежда.

— Я знаю: вы никогда не сможете согласиться на эту затею. Тем не менее, директор… я также знаю, вы мне доверяете. И я доверяю вам. Во всем, что касается моей жизни, — я готова молиться в глазах ничего не понимающей МакГонагалл.

— Я уверена — я вру — лишь в одном способе поймать Беллатрису и отправить за решетку часть Пожирателей. Считайте это моей первой неофициальной миссией аврора.

— Вы согласны? — она изумлена и почти рада, хоть и в морщинах у глаз копится усталое беспокойство за произошедший утром инцидент.

— Профессор… Вам вряд ли понравится мое предложение.

— Хотите, чтобы я сразу ответила нет или все же вас выслушала, мисс Грейнджер? — она слегка поднимает уголки губ, но не скрывает легкого недоверия во взгляде.

— Я отдаю себе отчет. И обещаю действовать со всей возможной осторожностью. И ни за что не в одиночку, но…

— Но что же?

— Я верю разным слухам, профессор. В том числе об отшельниках-изобретателях, так некстати скрывающихся Министерства. И я слышала про достижения Виконта. И совсем недавно видела его в стенах нашей школы…

Я настолько встревожена, что начинаю переступать с одной ноги на другую, боясь чего-то незримого, предвкушая моменты, по сложности не сравнимые даже с сегодняшним смешным до ужаса боем.

Умереть — просто. А жить — стоит постараться.

Спустя несколько минут дверь из красного дерева поддается трепету моего желания и бесшумно возникает на расстоянии вытянутой руки. Выдыхаю с облегчением и тру покрасневшие, вероятно, уже опухшие глаза — остается найти в бесчисленных коробках мою вакцину для души. И если бы речь шла об огневиски, я давно бы спилась в одной из подворотен.

Захожу в комнату, на секунду удивляясь оставленному включенным источнику света, но позже прикусываю щеку изнутри.

Так вот, где вы все были.

На меня уставлены несколько пар глаз: кто-то удивленно застывает у стола, кто-то давится выпиваемой из рождественской кружки жидкостью, а кто-то просто отворачивается по тысяче известных причин. Я смущена и напугана. Этот момент должен был настать меня немного позднее. Но судьба распорядилась иначе. Единственное, что набатом бьет в сознании — пузырек с нарисованным сердцем, вписанным в зеленый квадрат — чтобы не спутать с амортенцией. Не говоря ни слова, но сопровождаемая безголосыми зрителями, я копошусь по ящикам.

Только бы не выгнали. Не ушли сами. Не избежали меня снова. Не сейчас. Я не вирус — я переносчик, и меня все еще можно вылечить. Сейчас очень важно остаться вместе.

Вместе, слышите? Я все поняла. Поздно, правда.

«Лучше поздно, чем никогда, Герм, не так ли?»— повторяю одну из фраз Гарри, прошаривая еще один стеллаж. Когда на глаза попадаются однотипные баночки, радуюсь — один из них обязательно должен подойти, и не ошибаюсь.

Это оно.

Я оборачиваюсь к фигурам, делая глубокий вдох, и, смотря себе под ноги, красная донельзя, словно брошенная в котел, спешно прохожу к пустому углу комнаты, чтобы видеть всех. Видеть, но не смотреть. И падаю на колени в извинительном жесте, словно монахиня перед Гробом Господнем, готовая покаяться и замолить грехи.

Откуда-то слышится удивленный вздох, кто-то примирительно хмыкает, а кто-то не может перестать теребить пальцы — я ориентируюсь лишь на звуки, сил поднять головы не находится и в помине.

Несколько секунд проходят за открытием бутыли. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Запрокидываю голову и выпиваю все до последней капли, держа пустую стекляшку в руках — займу их хоть чем-то, всяко лучше позы «по швам».

Зайдя в комнату, я сперва увидела Гарри, стоящего ближе всех ко входу. Сейчас его образ неспешно опускается в неизвестно откуда взявшееся кресло, немного меня обнадеживая.

Хорошо. Все хорошо, просто нужно собраться. Слова не вяжутся друг с другом, и ситуация в моих глазах со статуса «неловкая» скатывается в тартарары, где в адовом пепелище дотлевает «омерзительная».

Я уже думаю, как незаметно сбежать, но что-то в корень меняется, когда мой тихий голос наполняет окружающее пространство, отбиваясь о стены и теряясь во всеобщем дыхании:

— Сейчас, наверное, сбывается один из худших кошмаров когда-то существовавшей Грейнджер — вот так вот стоять на коленях, краснея и каясь, прося прощения и раскрывая все ненавистные секреты. Мне ужасно неловко. Я готова провалиться сквозь эту чертову землю с минуты на минуту, — предложения строятся сами, не всегда логично, но всегда правдиво. И я уже понимаю Филча, доказывающего, что ушки миссис Норрис — самая ценная часть ее тела.

— Я очень хочу попросить вас не выгонять меня. Не уходить самим. Просто выслушать. И потом поступать, как угодно. Слишком дорого мне обходятся эти минуты. Но сейчас я почему-то верю, что они могут меня спасти. Во всех смыслах, ребята, — я неосознанно хмурюсь, разглядывая на дне баночки с интересным логотипом свое еле заметное отражение. И вижу последнюю дуру.

— Еще несколько лет назад я мечтала стать старостой факультета. Греть на груди значок, ловить нарушителей и строить дисциплину. Даже не из-за характера или воспитания. Я хотела быть кому-то нужной. Кому-то полезной. Работало это не всегда и не со всеми, но вы и сами все знаете.

Я слышу легкие смешки, но они меня не веселят. Я напряжена до максимума. Я высказываю и выслушиваю одновременно все то, в чем не призналась бы себе сама.

Потому что сейчас я — это я.

— Потом настало время других простых фантазий Гермионы Грейнджер — идеальные экзамены, потрясающие рецензии профессоров, неплохая репутация. Когда же появились первые признаки начинающейся войны, я мечтала только об одном — ее пережить. Не более. Еще позже я задумывалась о семье. Возможном муже, детях, работе. В самые сложные моменты я рисовала идеальное будущее, где все наладится. Потому что тогда — не ладилось ничего, — я закусываю губу, предполагая, о чем пойдет речь дальше.

— После Малфой-Мэнора и битвы за Хогвартс все пошло по наклонной. Мне казалось, я схожу с ума. Пришлось все чаще просить у Мадам Помфри успокоительное, но легче не становилось. И у меня появились новые желания — спать без кошмаров, кричать не до срыва голоса, не бояться темноты, не бегать по школе, слыша голоса мертвых и, к великому сожалению, некоторых живых, — я всхлипнула, вспоминая нелегкое время, когда даже подготовка к урокам стоила сотен вздрагиваний от каждого шороха. — В одну из ночей мне приснилось, как Беллатриса отрезает мне руку по плечо. Первой и последней мыслью было — уж лучше отсутствие признака, чем клеймо, которое усердно не замечаешь, принимая душ, и прячешь от других под тонной повязок и одежды.

У меня потеют ладошки, в носу скапливается вязкая жидкость, а глаза вновь наполняются влагой, все еще успешно скрываемой от посторонних глаз. Я не хочу думать о том, что они знают меня, как облупленную.

— Дальше — я перестала существовать. Дышать. Чувствовать. Дальше — было неразличимое зло. Как я сказала сегодня… Как вы все прекрасно знали, — я делаю глубокий вдох и резко выдыхаю. Слезы брызгают из глаз, — да, черт возьми, я хотела умереть. Я пыталась умереть. И делала это тысячу раз мысленно, — вместе со мной, почти в унисон, шмыгает Джинни, и я вспоминаю о важном: — После того самого случая в ванной комнате я некоторое время, кажется, была на том свете. Видела родителей, которые отругали меня по полной программе, разгуливала какой-то полупризрачной походкой между вами, корила Джинни за ее слезы, как и сейчас это делаю. И тогда же я впервые угадала в гребаной Джонси черты настоящего кошмара.

От переизбытка щемящих эмоций я пошатываюсь и почти падаю вперед, вовремя придержавшись о пол рукой. Я все еще сморю под себя, но боковым зрением вижу чей-то резкий поддерживающий рывок в мою сторону, от чего отползаю ближе к углу, выставив ладони вперед:

— Мне сейчас так ужасно противно от своих слов и себя самой… Пожалуйста… Делайте вид, что вас здесь просто нет… Что я разговариваю с пустотой и пытаюсь найти ответы на самые сокровенные вопросы, которые она не запомнит, — бутылек выпадает из рук, и ладонями я прикрываю лицо, иногда вытирая его рукавами водолазки, размазывая соль по щекам и носу. Однако в комнате воцаряется тишина, нарушаемая все той же малюткой Уизли.

— Что было дальше я помню откровенно плохо. Лишь непостижимое отвращение к себе, навязчивые мысли, паника и бесконечно сменяющие друг друга планы по ее поимке. Они всегда грешили плачевностью — я, как заевшую пластинку, переигрывала их снова и снова, пытаясь найти изъян в системе. Но его не было. В моих мыслях все кончалось фатально. Отчасти потому, что я в некоторой степени стала ее отражением в своих глазах. Видела ее в зеркале, слышала в своей голове, поступала, как она, одергивая себя только после ваших замечаний, — слышу чей-то приглушенный шепот и машинально перемещаю ладони на уши, закрыв глаза. Колени побаливают, но я упорно продолжаю стоять.

— Именно поэтому я… Слушала вас. Но не слышала. Слова поддержки, подбадривания, попытки сделать вид, что все в порядке — это действовало несколько минут, иногда часов. А после она уничтожала во мне последние надежды найти выход из порочного круга самобичевания — во мне как будто бы стиралось все хорошее, оно было выставлено ею под самыми мерзкими углами и… Я хотела плясать под ее дудку. Я искренне верила, что моя отрешенность заставит вас меня возненавидеть и тогда я точно свершу запланированную кару — над ней и собой, — я замолкаю, снова восстанавливая дыхание.

— Она часто повторяла, что уничтожит всех моих близких. И намекала на то, что я сама рано или поздно это сделаю. И Беллатриса чертовски была права, знаете, — я вытираю лицо, и поднимаю голову к полотку, игнорируя мелькающие передо мной лица: — Все это время я… Будто бы… Делала шаг вперед… И убегала на два назад… Я боялась. Того. Что однажды. Действительно. Стану. Опасна. В Министерстве я убедилась — по определенным словам, — что Беллатриса перевоплотилась в Джонси. Возможно, этой бедняги и в живых уже нет. И я рискнула. Поняла, что судьба дает мне шанс. Ушла одна. Опростоволосилась. Пожертвовала еще одним не причастным к этому дерьму человеком. И слетела с катушек. В очередной раз.

Делаю большое усилие и выпрямляю голову, упираясь взглядом в ночнушку Джинни.

— Боже, я надеюсь, ты в ней не замерзнешь, — неприятно удивляюсь тому, что выпаливаю по-настоящему все, что у меня на уме. Ребята прослеживают траекторию моего взгляда и, кажется, слегка улыбаются, а я все так же по инерции снимаю с себя черную вязаную вещь и протягиваю ее девушке.

— Герм, нет…

— Сегодня я мразь, Джинни. И отказы не принимаются, поверь.

Мне плевать, что я остаюсь в одной облегающей майке, незатейливо открывающей все краски моего тела. Я снова приставляю руки к голове и прикрываю глаза, сосредотачиваясь. И только собираюсь открыть рот, как чьи-то теплые руки обматывают меня пледом.

— Ты…

— …знаю. Все еще пахну тобой и вишней.

— Спасибо.

По его голосу я слышу, что Фред все еще немного не в себе, поэтому не удивляюсь, когда он отсаживается поодаль, но все же ближе, чем до этого момента.

Я начинаю расслабляться. И в комнате заметно теплеет.

— Да… Да, да, да. Я сбрендила. Потому что в моей голове начала рушиться пирамида, которую я старательно собирала по камушкам. Беллатриса призналась, что умереть от моей руки — смешно, а не страшно. Здесь я вычеркнула все свои мечты о черной и быстрой мести, — массирую виски, вызволяя все большее количество рассуждений наружу. — И играть в ее игры я резко перехотела, потому что рядом с ней почувствовала нашу несоразмерную разницу. Как бы низко я ни пала, до ее уровня мне все еще далековато. А потом… Случилось то, что случилось, — я осмотрела каждого из присутствующих, замечая, что предательская влага вновь приливает к глазам, покрывая все туманной пеленой. — Только лишившись вас, я поняла, что была самым мерзким другом в этом мире. Что сама я ни на что не способна. Что прислушиваться к вам нужно было раньше, — снова вытираю лицо, ища среди всех Рональда. Он сидит на полу метрах в четырех с поникшей миной, скрестив ноги и опираясь о кресло Гарри.

Я не замечала усилий Рона, когда он молча не вступал в наши разговоры.

А ведь он так терпеливо держал в себе это тупое сочувствие, что был удостоен похвалы:

— Рон, прости. Ты был потрясающим другом. Пусть и неумелым, пусть и наивным, но ты умел как-то по-своему поддержать. Несмотря на все те сложности, через которые мы проходили, ты оставался товарищем. Даже когда мы пытались встречаться, если честно, ты тоже был все-таки им.

Он удивляется и неловко почесывает затылок, не ожидая такого чистосердечия в эту минуту:

— Извини, Герм. Ты знаешь, я совсем не научился себя контролировать, — он рисует на лице подобие улыбки, пытаясь бороться с накатившей грустью бабочками коротких ресниц.

Я поднимаю глаза.

— Когда ты, Гарри, каждый день тащил меня за руки вверх, заставляя встать — буквально и фигурально — с пола, подозревала ли моя гнилая статика тебя в искренности? Разве что в долге. А должна была всегда я — просто понять, как ты мне дорог, мальчик, у которого все получилось.

— Без тебя я бы таким не стал, — он смущенно поправляет очки, пока я утираю слезы, скатившиеся ручейком на шею. Тем же занимается Джиневра.

— Мы с тобой, как два сапога, пара, — заглядываю в ее глаза, закусывая губу и всхлипывая. — Сидим и воем часами, как дуры. Вот только здесь дура я, а ты то чего плачешь?

— Потому что ты! — она не может остановиться.

— Потому что я! — передразниваю, вскидывая руки, и она, наконец-то, хихикает. — Ты такая красивая, даже когда рыдаешь. Мне повезло с тобой, Джин. К слову, Гарри повезет с женой, и тогда мне мало будет доставать счастья от этой потрясающей улыбки и взрывного — по-настоящему вашего семейного, Уизли — характера!

— Я от тебя никогда не отстану! — я свято надеюсь.

— Джинни… Когда ты то и дело подбадривала меня добрым словом, я пропускала его мимо ушей: «Это ритуал нашей дружеской связи», — думалось мне. «Она так лечит свою душу». Но ты все это время лечила меня. А я поддавалась очень и очень плохо, — она спускается с кровати ко мне на пол, обвивая крепкими объятиями со спины.

Джордж разливает чай по кружкам и широко улыбается. Он знает, что я оставила его брата на сладкое. Он знает, что тоже невероятно мне дорог.

— Когда ты, Джорджи, направлял меня в нужное русло своими забавами, я не приписывала тебе этих заслуг. Но — посмотрев сквозь время — ты заслуживал намного лучшего отношения и моей несмелой отдачи в виде хоть одной полуулыбки.

— Верно говоришь, Герм! Заслуживал и видел это каждый раз! Чаю?

— Нет, спасибо, — я крепче сжимаю ладонь Джинни, пропуская через все тело разряды тока. — Не сейчас. У меня все никак не хватает сил посмотреть в лицо твоему братцу, с которым я просто ужасно поступила.

— Сбежала, — Фред вступает в игру, в сотый раз радуясь чудодейственности их изобретения. Вот только я его уже как несколько минут не чувствую в своих жилах. Здесь говорит мое сердце.

— Да.

— Оставила глупую записку.

— И это верно.

— А напоследок хоть поцеловала?

— Поцеловала, Фред, — все улюлюкают (кроме, пожалуй, Рона — он скучает), а я все так же пялюсь в стену в поисках смелости. — У тебя есть почти все основания считать меня мерзавкой за все наши маленькие, большие и просто огромные неприятности, но это не изменит того факта, что я могу говорить о тебе часами, — я склоняю голову в его сторону, встречая редкий взгляд, полный чрезмерной ласки и искренности: — Потому что я люблю тебя.

Мое сердце падает, отправляя к щекам румяные солнца. Я не сразу осознаю, что предыдущую фразу мы сказали как-то одновременно. Но он берет меня за руку и оставляет на ней нежный поцелуй, убеждая в реальности времени и пространства.

— Кстати, выпрями ты уже ноги, пока не пришлось их отрезать! Зачем ты вообще это сделала?

— Для сакральности, — я вновь рада находить свет улыбки между солеными водопадами.

— Но это еще не все. Я хочу все исправить. И мне нужна. Ваша. Помощь, — они заметно оживляются, и я не без помощи Фред пересаживаюсь на кровать, покрывая свои ноги легкими щипками — так к ним быстрее приливает живительная кровь. — Но для начала я все же спрошу… Мир?

— Ты вот сейчас издеваешься, да? — Фред ложится у моих колен, все еще держа за руку — и я бы никогда ее не высвободила, готова поклясться.

— Он прав, Герм. Пора собраться и думать о… более важных вещах! — Джинни помогает Джорджи с чайными затеями, и кружка горячего бергамота уже ждет моих прикосновений, отдавая густым паром.

— Хорошо. Я просто удостоверилась. Без обид, — жить стало на пункт легче.

Жить, слышите?

Я начинаю.

POV Фред

Раньше мне казалось, что я влюбился в ангельское создание. И ровно до этой минуты я был убежден в его здравомыслии.

Но, кажется, Бог изгнал тебя из рая, Гермиона, потому что сейчас ты, подобно копии Люцифера, со злой отрешенностью пытаешься управлять своей собственной демонической армией. Чтобы загнать меня в угол своей бесчувственностью. Чтобы — вот только зачем? — вызвать наружу мое разрывающее разочарование, создав самые кошмарные воспоминания, связанные с тобой.

Ты столько раз говорила о каких-то чувствах, особо не вникая в подробности. И сейчас я думаю, что чувства эти — пустой звук, как и я в них — пустое место.

Я вернулся в место нашей лучшей — к слову, недавней — ночи, чтобы снова упасть у холодной кровати, съедаемый горечью наших последовательно произнесенных фраз.

За что ты такая, Грейнджер? Я хотел подарить тебе покой. И ты его ни во что не поставила.

И сейчас я хочу остаться в покое сам, но Джордж мельтешит рядом, рассыпая его по песчинкам:

— Ты помнишь Джефри?

— Не сейчас, Фордж!

— Что бы ты делал, убей он меня тогда?

— Ты действительно хочешь об этом поговорить? — я в бешенстве и ужасе. Я не хочу ничего понимать, ни о чем задумываться, никого сравнивать. Эмоции вершат этот час своими перманентными взрывами.

— Я хочу тебе доказать, что вы похожи, Дред. С ней. Не согласишься?

Не хочу соглашаться сейчас даже с тобой.

— Перестань. Гермиона поступила плохо и бла-бла — это говорим мы сейчас. Но знаешь, что? Как бы поступили мы, братик?

Джордж меряет комнату шагами, потирая подбородок с задумчивым видом, и я слежу за его перемещениями, как за спасительным зайчиком света зеркального отражения. Пожалуйста, продолжай. Вызволи меня.

— Когда на тебя упала стена, я испугался до смерти. И вместе с этим захотел разорвать каждого, кто поднял палочку против нас. Это был аффект. Он пропал, стоило тебе махнуть рукой и откашляться от пыли каменного блока. Потому что в нем не было больше никакой необходимости. Потому что моя психика пострадала в ту минуту и получила последующий разряд.

— Ты говоришь дело, но я не могу…

— Представить? Не обманывайся. Ты тоже был ведом этими чувствами. Даже больше. Джефф заслуживал этого. Либо он, либо я, конечно же. Но. Я знаю, о чем думал ты. Вернее, о чем не думал.

— О себе, — твоя правда колючая.

— Силен же этот товарищ аффект! — Джордж стучит по столу, имитируя барабанную дробь. — А Гермиону он сбил на запрещенной скорости, — добавляет настолько тоскливо, что мое сердце замирает. — И сейчас мы притворяемся самовлюбленными идиотами, веря в свою важность. Я недоволен этой ситуацией не меньше, парень. Но все же я чуточку адекватнее тебя, влюбленного идиота.

— Это ваше заключение, учитель?

— Это мое освобождение от скучного домашнего задания в виде пагубных мыслишек!

— Мне нужно извиниться. Мои слова могут ее добить.

— Я бы так не сказал. По-честному, пока ты бежал из гостиной, я уловил в Гермионе прозрение — хотя и не без доли отчаяния. Поэтому пошел за тобой, а не остался утешать малышку. Посуди сам, это должно было произойти уже очень скоро: она стала нам доверять, в отличие от первых недель, когда пряталась по углам, лишь бы никого не встретить. Она… Да, была сумасбродна, но потихоньку принимала человеческий вид, распивала с тобой…

— Ты вообще как… — я удивлен до вскрика.

— Нужно выкидывать за собой бутылки и прятать все стаканы! Кто бы еще составил тебе компанию. Ронни?

— Ты гениален!

— И невыносим! — Джордж хохочет. — Нам нужно дать ей время. Я искренне верю в ее мозги и, как ни странно, совесть.

— Ты прав… Абсолютно, — Джордж говорит о ее совести, будучи уверенным, что моя уже давно бьет ключом — громким укором за снова причиненную боль девушке, от которой я без ума. — Что мы можем сделать, по-твоему? У меня нет никаких предположений. Лестрейндж могла трансгрессировать куда угодно — это и ослу понятно. Но как это можно исправить?

— Понятия не имею, Дред. Предлагаю отправить ребятам весть патронусом и дожидаться их на месте. Нам стоит многое обсудить.

— Что бы я без тебя делал, Форджи?

— Черт тебя знает! Вероятно, был бы так же ослеплен любовью, держась за сердечко в непристойных душевных муках, — он тасует в руках наши новые предсказательные карты и протягивает мне колоду. Я тяну.

— Помню, года два назад ты вел себя так же, безмозгло бегая за Анджелиной. Вот смеху-то было.

— Зато сейчас не смешно ни капельки. Что там? — я переворачиваю карту. На ней красуется двуликий старик, потирающий стеклышко пенсне и толкующий о своей необратимости. Стоит раз встряхнуть, он оборачивается в младенца, не знающего, что делать с горой свалившихся на него вещей.

— Господин Время, Джордж. Но вряд ли он нам помощник.

Мы встречаем ребят неграмотными зарисовками и расплывчатыми предположениями. Толкуем о возвращении в поместье Джонси и бывшее убежище Пожирателей.

— Нам нужно пробовать, а не молоть языком — все бессмысленно, когда мы не уверены ни в едином своем слове, — я взбешен и беспомощен — гремучая смесь, бьющая по самоконтролю. Она это чувствовала ежедневно, как же я не понимал. — Нам нужна Гермиона. Она знает намного больше о Беллатрикс.

— Ты снова хочешь их столкнуть лицом к лицу? — Джин кричит и нервничает. Тоже научилась у подруги.

— Нет — на это есть команда Бруствера, которая шпионила за чертовкой неделями, но так ни о чем и не догадалась! — ребята растеряно тупят взгляды. — К мистеру Кингсли стоит обратиться за силой — кто знает, действует ли она одна или готовит новое ополчение во славу погибшему Лорду.

— Не знаю, как вы, но я хочу вернуться к Герм, — шепчет Гарри, и во мне растекается невыносимая к нему благодарность.

— Я тоже.

— И я.

Мы единогласны в своем решении, что не удивляет.

— Это называется: побесились и хватит, — скулит Ронни. — Что мы ей скажем?

— То, что нужно было сразу… — сестренку обрывает скрип двери, и мы незаметно достаем волшебные палочки. Одна из лучших привычек, оставленная круглосуточными битвами.

Однако, когда из темноты выглядывает ее испуганная заплаканная — как и обычно, Герм! — мордашка, я выдыхаю: сражаться здесь нужно только с моим желанием припечатать тебя к стенке и, зацеловывая, повторять, какая ты дуреха.

Она вся дрожит перед нами, выпив «Чистое сердце» и, стоя на коленях, вызывает во мне восторг. Эта девочка сильнее, чем думает сама. Эта девочка — слава Джорджу — приняла себя даже после фантасмагорической сценки в гостиной.

У меня нет сил смотреть на твои голые кости, обтянутые кожей и фиолетовыми рубцами — укрываю тебя от холода и их смущенных взглядов. Хватит уже показывать тело, скрывая искромсанную душу.

— Потому что я люблю тебя, — шепчем уверенно, словно супружеская пара, прожившая в браке десяток лет. Я касаюсь губами ее холодного запястья и помогаю ей перебраться в постельное тепло — я уже не сержусь на тебя, ты знаешь? Я рассержен только на себя и слепые попытки ухватиться за твою наигранную этими месяцами ложь, потому что правда была глубже Марианской впадины. Папа, поражаясь маггловской географии, часто цитировал фразы из толстых учебников.

— То есть ты хочешь сказать, что существует другой Маховик времени? — мы ликуем в неверии, но эхо надежды проносится в Выручай-комнате неустанными голосами.

— Верно. Еще в Гриммо я нашла парочку новых книг из запрещенной литературы, где были описаны недоказанные теории разного толка. Одна из них касалась так называемого Виконта. В ней говорилось о том, что этот изобретатель времен еще Первой магической войны лелеял надежду создать усовершенствованное устройство, чтобы иметь шанс спасти свою жену, которую Пожиратели казнили за неповиновение. Это было более двадцати лет назад, и примерно в то же время Виконт был убит сам…

— Погоди, и чем нам поможет мертвец? — Гарри задает волнующий всех вопрос, нетерпеливо стуча ногой по основанию кресла.

— Сперва дослушайте! Он жив. Я видела его в Хогвартсе после окончания уже недавней войны — и он отнюдь не был похож на оглоданные псами кости. Да, он постарел, но почти не изменился, судя по фотографиям. И если тогда я не придала этому особого значения, то сейчас… Когда у меня попеременно возникают в голове мысли о том, как бы было здорово, если бы ничего не случилось… Я хочу в это верить.

— И ты была у МакГонагалл? Что с ней? — я увлеченно наблюдаю за огоньками ее оживших глаз и проникаюсь той же верой в невозможное.

— Она не отрицала. И дала несколько зацепок, несмотря на вербально однозначный отказ.

— Мисс Грейнджер, вы были правы — я вынуждена запретить вам даже мечтать о подобном. Нынче озеро Запретного леса скрывает в себе множество опасностей, включая гениальность некоторых своих соседей. Ступайте с миром и не задумывайтесь о том, что чревато непоправимыми последствиями.

— Она дала нам зеленый свет: он явно живет у озера и, судя по всему, располагает тем, что нам так необходимо.

— Ты уже думала о том, как мы сможем его убедить? — Гермиона стыдливо закусывает губу, оборачиваясь ко мне с виноватым выражением лица.

— Кража?..

Я подавляю смешок, как и ребята, мягко похлопывая ее по спине: — Вот ты и ступила на скользкую дорожку, Миона!

— На самом деле, как бы там ни было, мы могли бы с Фредом этим заняться — нам столько раз приходилось забирать у Снейпа из-под носа ингредиенты для зелий, что облапошит какого-то старикана не представляется трудной задачей!

— Может, все-таки будем немного честнее и поговорим с ним?

— Джин, ты все еще веришь в чудодейственную силу разговоров? — я скептически изгибаю бровь, поддерживая затею брата.

— Сегодня они нам помогли…

— Но еще пару часов назад я отбивалась от ранящих Беллатрисы без единого шанса завести дружескую беседу. А парочка фраз Малфоя с тетушкой стоили ему, кажется, жизни, — Гермиона опять нервничает, сжимая ладошками одеяло и удрученно разминает шею. В порыве чувств я кладу свою голову ей на колени, чувствуя, как мигом напряженные мышцы расслабляются с завидной скоростью. Она несмело перебирает мои волосы, накручивая их на тонкие пальцы и продолжает: — Да и разговоры сейчас об этом вряд ли нас к чему-то приведут. Я бы хотела… Нам бы следовало отправиться туда как можно скорее и убедиться самим, есть ли толк в этой затее. Иначе — я не знаю, как поступить. Все обернется в тысячи раз сложнее, не имей мы возможности… Немного использовать время на свою руку.

— Кто поддерживает? — по ребятам видно: они готовы ко всему, как бы ни пугало будущее.

У прошлого с этим куда больше опыта. Прошлое пестрит липкими ручейками страха на темном орнаменте погребальной земли.

Они все поднимают ладони в одобрительном жесте.

— Когда отправляемся? — Гарри встает с места, потягиваясь и разминая кости.

Гермиона рисует невидимые узоры на моей шее своими коготочками, а я по-мужски сдерживаю вздохи удовольствия, следя за каждым ее перемещением.

— Я готова хоть сейчас, — произносит неуверенно и оттого так тихо, что слышу, пожалуй, лишь я.

— Ты давно ела? — застаю ее врасплох. Девушка останавливается, и я переворачиваюсь, чтобы лучше ее разглядеть.

— Не помню. Только огневиски…

— Тогда решено — сейчас обедаем и сытые, грозные, уверенные в себе на все сто идем покорять вершину Эвереста, — спасибо отцу за метафоры этого часа, я очень доволен видеть ее искреннюю радость от моих речей.

— Хорошая идея. Я успею принять душ? — Джинни всегда чешет за ухом, когда строит бытовые планы на ближайшее время.

— Давайте так: сейчас идем в Большой зал, после — час на подготовку. Встречаемся у совятни.

— Принято.

Они один за другим покидают комнату, а я и не думаю двигаться с ее ног, мешая Гермионе последовать их примеру. Но она и не стремится.

— Прости, — мы снова начинаем говорить одновременно.

— Скоро ты переплюнешь в этом самого Джорджи, — она скупо улыбается, поджимая губу в желании сказать очередное оправдание, но я не хочу их больше слышать.

— Не нужно, — поднимаю корпус и накрываю ее губы в нежном поцелуе, на который она нетерпеливо отвечает, обвивая мою шею и зарываясь пальчиками в шевелюру.

Я ее выпиваю без остатка. Был бы упырем, Миона бы уже давно лежала здесь обескровленная. И я бы вновь и вновь наполнял ее собой — и так по кругу.

Она сминает мои губы, почти задыхаясь, углубляет поцелуй, играя своим языком у меня во рту, и я умираю в тысячный раз за секунду. Легкие жгут нехваткой воздуха, мы едва ли отстраняемся друг от друга, и я прижимаюсь своим лбом к ее, тяжело дыша.

— Запомни на всю свою жизнь — я без тебя не смогу, Гермиона. Слышишь ты? — дышу ей в лицо, раскаляя атмосферу.

— Угу, — она прижимается ко мне всем телом с невиданным ранее рвением: — Я тоже, Фредди. Я тоже.

— Пойдем поедим? Обещаю, что ни одна Паркинсон не посмеет и рта открыть в твою сторону.

— Ох, если бы это было самым страшным! Но я не смогу тебе отказать в любом случае.

Отстраняюсь, поправляя ее взъерошенные волосы.

— Тогда идем, малышка на миллион.

***

POV Гермиона

В Запретном лесу ветер выл подобно стае волков. Мы отбросили к черту идею разделяться, всей гурьбой переступая через поваленные ветки деревьев и выставляя орудия защиты перед собой от каждого непредвиденного звука. Когда на горизонте замелькало озеро, половина дела была сделана.

— Давайте используем заклинание обнаружения по всему периметру. Здесь открытое пространство, думаю, можно пойти в разные стороны и, найдя какое-либо строение, звать подмогу.

— Эм, Герм, не хочу показаться бестактным, но твой план слишком хорош, — смеется Джордж, на что мы оборачиваемся к нему в непонимании. Он лишь указывает рукой вдаль — там маячит фигура старика, собравшего с собой охапку левитирующих дров.

— Это было проще, чем мы думали.

— Пойдемте, пока не убежал.

— Рон, посмотри на него. Куда этот милый Санта может убежать? Разве что в объятия Морфея или самого Мерлина…

Мы подбираемся все ближе и на расстоянии нескольких метров окликаем его.

— Оу, мисс Грейнджер, — горбатый мужчина на вид лет семидесяти доброжелательно светится глазами и пытается улыбаться своим беззубым ртом. — Вы еще и с друзьями! О, великий Гарри Поттер! Господи! Проходите скорее, на улице такая холодрыга! — он распахивает дверь, и мы заталкиваемся в его хижинку совершенно растерянные — такой прием даже не вписывался в наши планы после всего зла, излитого на нас этим миром.

— С дровами я и сам разберусь, проходите, молодые люди!

Виконт закрывает тяжелую дверь с вопрошанием:

— Никто не против чая? Я, к всеобщему сожалению, больше ничего не пью всю свою жизни, поэтому гостям бывает со мной туго. Да и чай, впрочем, без сахара. И без любой другой пищи, если честно, — он медленно ковыляет к шкафчику, который заменяет ему всю кухню, и вытаскивает чашки с нижней полки. Ребята дружно ютятся на небольшом диванчике.

Место, в котором мы оказались, очень напоминает хижину Хагрида, — за исключением того, что у нашего егеря не стоят через каждые двадцать сантиметров странного применения приспособления, работающие не то от магического вмешательства, не то от воздуха.

— В следующий раз стоит принести ему маминых гостинцев, — хихикает Джинни, наблюдая за манипуляциями забавного мужчины.

— Все изобретатели такие, чего вы удивляетесь, — Фред старается скрыть блаженное веселье за манерной серьезностью, но проваливает это негласное испытание, отворачиваясь с улыбкой.

— Вам помочь? — я не могу найти себе места и кружусь возле него.

Маг грузно выдыхает:

— Девочка моя, спасибо тебе! — я забираю у него фарфор и разливаю кипяток по чашкам, краем глаза замечая, как мужчина вытирает слезы, провожая каждое мое движение долгими взглядами. — Ты так выросла, малышка Гермиона! И так похожа на своего потрясающего отца!

Чугунный чайник почти вылетает у меня из рук, но Гарри останавливает его громкое падение заклинанием. Слышится лишь шум непрекращающегося мотора обогревателя.

— Мы были знакомы?

— Обо всем по порядку, — Виконт усаживается в свое кресло-качалку, жестом призывая меня также устраиваться поудобнее. Фред освобождает место, уходя на пол.

— Я так рад вас всех видеть! Пользуясь случаем, хочу сказать спасибо за победу! Я так стар и слаб, что даже выйти на улицу — мое маленькое достижение. Вы же — мои герои! Когда я привез тебя к дому Грейнджер совсем малышкой, которой только-только исполнился день от роду, я и представить не мог, что ты сыграешь такую роль в жизни всего магического сообщества, — он утирает слезы махровым платком, и его изумрудные глаза смотрят в самое мое нутро.

— Так это вы… Вы меня спасли? — час от часу не легче от головокружительных новостей. Но сейчас они радуют до мурашек.

— Я родился в семье маглов — в доме напротив от четы твоих родителей. Они переехали в тот дом, когда мне было около пятидесяти. Невероятные люди! Я все еще не могу поверить в их кончину. Земля им будет пухом… — потупляю взгляд, перевожу дыхание.

— Через несколько лет после этого началась Первая магическая. Я боялся наступления каждой ночи — маглорожденные с тем укладом жили недолго, а убегать мне было некуда — жена только-только начала выздоравливать от тяжелой болезни. Однажды я вернулся домой и застал ее без чувств, — он замирает на минуты, отпивая кипяток из небольшой кружки. — Она пыталась сопротивляться, но была слишком слаба. И они убили ее. В нашем семейном гнездышке.

— Вы не обязаны… — пытаюсь привести его в чувство, но он отнекивается:

— Это мой долг перед тобой, деточка. Через пару ночей появился Уильям Грейвс. Я уже собрался обороняться, но он пришел, чтобы спасти меня. Как я узнал позже, этот аврор под прикрытием часто компрометировал смерть тех, к кому собирались наведаться Пожиратели, и отправлял таких, как и я, бедняг под крыло Министерства. Там я переждал несколько месяцев, успев похоронить жену и создать несколько лечебных зелий, которыми активно пользуются в Мунго. И после вернулся домой. С Уильямом мы стали неплохими товарищами — ему не требовалось от меня ровно никакой помощи, но он стабильно забегал к одинокому старику на ужин. И где-то спустя год он пришел ко мне домой будто бы с какой-то целью, — он делает еще несколько глотков, смачивая горло.

— У него постоянно нервно дергались руки, бегали глаза — он был напряжен до предела, но так ничего толкового не сказал. Про Беллатрису, к слову, я тогда уже знал от него почти все. Расстались мы не в лучших традициях, я пытался помочь ему, но он не слышал.

Это наше с ним общее.

— После его ухода на сердце у меня стало тяжело, и я отправился в единственный в округе бар — в нескольких кварталах оттуда. Попивал сливочное пиво, пока в помещение не зашла Лестрейндж. Мне повезло сидеть в метре от нее, но было страшно — я постарался незаметно повернуться спиной, чтобы не выдать себя. Она отдала какому-то проходимцу, что дожидался ее, адрес. Сказала, что там будет труп, а рядом ребенок, которого тоже нужно убить. Как — ее не интересовало. И скрылась вот так просто.

Она всегда так просто скрывается в ключевые моменты.

— С мамашей мне не повезло, мистер Виконт.

— Бедное дитя, — я пожалела о сказанном, увидев очередную порцию слез, безжалостно катившихся по его щекам, подбородку и шее.

— Я последовал за мужчиной. Дойдя до места, оглушил его и стер память… Там лежал мертвый Уильям, рядом — ты… Его я отдал Министерству, а тебя подкинул Грейнджер — самому мне было бы невозможно с тобой тягаться. Несколько лет я наблюдал за вами со стороны, а после уехал сюда, скрываясь от правительственных гадов, пытавшихся выкупить мои новые разработки.

Мы, кажется, пришли за ними.

— Но как вы узнали об этом? У меня не было свидетелей…

— А мы и не знали. Мы пришли к вам как к изобретателю по важному делу… И все остальное, как гром среди ясного неба…

— Вот оно что! Это судьба, Гермиона, милая! Я рад быть тебе полезным спустя столько лет!

— Мистер Виконт… — Гарри помогает мне взять временную передышку своим вмешательством, но я так и не могу придумать достойный ответ, поэтому выпаливаю всю правду:

— Мистер Виконт, мы пришли сюда с большим одолжением. Невероятной важности… И мне очень неловко просить вас о таком, и очень больно в то же время услышать отказ.

Мужчина вытирает уголки губ все тем же платком и тяжело встает со своего кресла, казалось бы, меня не слушая.

— Я отдам вам его с одной просьбой.

— Что? — в один голос мы вшестером удивляемся, переглядываясь и переспрашивая друг друга, не померещилось ли нам.

— Если бы ты не спросила, предложил бы сам. Мое старческое тело не способно перенести такие нагрузки, — из сундука, спрятанного под небольшой койкой, он достает золотое устройство, внешне схожее с Маховиком времени — разве что вместо часов на нем панель с римскими цифрами. — 13 мая 1978 года в доме прямо напротив вашего была убита моя жена. Я знаю, что вы будете использовать эту вещь только в самых экстремальных случаях. И, в отличии от Министерства, не вижу в этом ничего плохого. Прошу тебя, детка, сделай все правильно, — я вскакиваю с дивана, и Виконт надевает мне на шею своеобразный амулет, крепко целуя в лоб — мне для этого приходится сильно наклониться. — Этот мир давно обречен, и лишь такие лучи света, как вы, дети, можете что-то исправить. Время пребывания в прошлом я увеличил до пяти часов. Здесь, — он указывает на панель сверху, — дата. Ниже — время. Помните о том, что менять ситуацию в корень — нельзя. Вы должны, как минимум, родиться в положенный год. С остальным вы и сами справитесь.

Спасибо, милый спаситель.

Теперь я готова поспорить со Временем, отсудив у него наши общие права на счастье.

========== Глава 13. ==========

— Нам нужно обязательно начать со списка вещей, которые нельзя нарушить ни при каких обстоятельствах! — Джин беспокоится о каждой минуте, проведенной в прошлом, будто бы спасение моих родителей — ее личная ответственность, сдавливающая плечи своим ярмом.

— Думаю, сперва стоит обозначить наши основные перемещения. Все-таки изменения должны коснуться и 1978 года — когда умерла жена мистера Виконта, и 1998 — это наша основная цель. Избежав всего, что тогда произошло и, что самое важное, схватив Беллатрису с возможными пособниками, мы сможем изменить многое.

Даже больше.

Когда мы вышли из Запретного леса, ненароком заметили, как ко входу в Хогвартс стремительно приближается высокая, но довольно исхудалая фигура Нарциссы Малфой. Ведомые ее резкими движениями, мы, сами того не понимая, оказались у входа в Больничное крыло.

Мои заметки больно кусают сердечную мышцу. В скорби Нарциссы больше не чувствуется послевоенный несоразмерный ни с чем дух аристократизма. Нарцисса летит в пропасть своего неверия в жизнь, оседая возле койки мертвенно бледного Драко, и беззвучно плачет, содрогаясь всем телом. Ее черное манто — щит ее аристократической натуры. Но и он уже не имеет никакого значения, когда женщина издает животные звуки, символизирующие слабость.

Люциус учил встречать неудачи с высоко поднятой головой.

Входила ли смерть сына в его список, никто уже не узнает.

Мы наблюдаем из-за полуоткрытых дверей в гробовой тишине, и я готова поклясться, думаем об одном.

— Это еще один повод сделать все правильно, — шепчу, отрываясь от пола, и в какой-то невесомости направляюсь к женщине, чье горе — череда моих ошибок. Ребята остаются на месте — им ей сказать нечего, в то время как в моей голове разворачивается километровая пергаментная тирада, испоганенная жирными кляксами и потеками слез и крови. Эта тирада бессмысленна — обрести звучание ей, увы, не суждено, потому что Гермиона Грейнджер искусала язык до рубцеватых ран и вряд ли сможет что-либо сказать с преданной уверенностью.

Я обнимаю ее плечи, хоть и связаны мы лишь единожды ударом хлыста — болью. Поседевшие волосы Нарциссы сбиты в колтуны, испуганные — ввалившиеся из-за бесконечных истерик — глаза смотрят на меня в больном непонимании.

— Деточка… — и в голосе этом то ли ненависть, то ли крик о помощи.

— Все будет хорошо, миссис Малфой, — называть ее по мужу как-то отвратительно.

— Ты в это сама верила? — она знает, куда бьет и попадает, но не ликует от злорадства. Прирожденная Блэк никогда не утонет в бесчестной грязи. Прирожденная Блэк уже утонула в бушующем шторме семейного бедствия.

— Я вам обещаю, — она непонимающе кивает, обнимает сына с неестественным трепетом — и фальшивость его заключается лишь в том, что у родителей, потерявших детей, нет названия, потому что природа вопит против такой фикции. Нарцисса разжимает его деревенеющие пальцы, прикладывает их к губам и щекам, убаюкивая сына своим срывающимся мурлыканием. Вот только сын ваш спит мертвецким сном, и, возможно, как и я когда-то, видит вас в лучах иного измерения, роняя скупую аристократическую слезу.

Я благодарна тебе, Драко, за это время.

— И будет все так, как надо, верьте мне.

Нарцисса уже и забыла про меня. Забыла про жмущуюся в уголке Помфри, отвернувшуюся МакГонагалл и работников Министерства. Нарцисса занята — не отвлекайте ее. Она настоящая мать.

В отличие от тебя.

В ее неанглийском — это не поддается никакому языку — говоре я различаю частые слова любви. И смерть в продрогшем голосе.

Мы не нуждаемся в Трелони, чтобы знать наперед: в субботу не будет чая, к которому не стоит опаздывать. В субботу будут похороны под срывающийся ноябрьский дождь.

И я обещаю вам все исправить, миссис Малфой.

— Чтобы предупредить жену мистера Виконта, нам нужно быть в их доме за сутки — однако это не избавляет нас от вероятности преследования, — Гарри снимает очки, потирая переносицу. — За их домом могли следить. Не только Грейвс — с ним встретиться как раз и не страшно. И, возможно, даже стоило бы…

— А что если мы предупредим не женщину, а сразу Уильяма? — Фред подкидывает яблоко к потолку и ловит его в десятый раз, скрывая настороженность под маской ленной расслабленности.

— Нужно знать, где он будет находиться в определенный час. А идти в лапы к Пожирателям — идея не из приятных.

Я выхватываю фрукт из рук не ожидавшего этого Фреда и отгрызаю сладкий кусок с блаженным чувством скорого насыщения. Мы пропустили все приемы пищи, совсем забыв о том, что организму нужно что-то еще за исключением мозгового штурма.

— Есть идея лучше, — говорю, прожевав сочный плод. — Мы на все сто процентов столкнемся с ним в Хогвартсе.

— С криками: «В будущем вас ждет много трудностей»? — смеется Джордж, передавая старшему брату книгу по истории магии.

— Нет, с шепотом: «Любовь зла, полюбишь и…»

— Фред, мне нужно родиться, ты не забыл? — бью его кулачком по ноге, и он с хохотом обнимает меня за плечи, отбирая яблоко:

— Это самое важное, что произошло в мире за последние двадцать лет! А вообще — идея отличная. В биографии указано, что он был старостой курса. Мы можем постараться найти Уильяма во время ночного дежурства.

— Потрясающе! — перелистываю страницы в поисках нужной. — Это где-то 1967 год — его шестой курс. Выберем любой учебный день сентября и будем там около двенадцати ночи. В крайнем случае, у нас неограниченное количество попыток в случае форс-мажорных ситу…

— Герм. Мы можем так не напрягаться… — Джинни указывает на строчку из сохранившихся писем Уильма домой, и я подвигаю рукописи ближе. — Отец, прошу тебя не переживать. Это всего лишь перелом, который к завтрашнему дню пройдет. Еду мне приносят друзья из Большого зала — да и ночка в Больничном крыле точно пойдет мне на пользу. Передавай привет Ма и постарайся держать себя в руках. Если она решит навестить меня как тяжело больного пациента с десятью сумками домашней еды, даже представить боюсь, как быстро меня поднимут на смех. Помни, что змеи умеют жалить, и я в их гнездышке лишь терпеливый питон. Твой дорогой Уильям, 23 октября 1967 г.

— Ты знаешь, как сильно я тебя люблю, подруга?

— Не откажусь услышать еще разок.

— Так-так, стоп! — мальчишки ревнуют, и это выглядит до смешного нелепо. — Значит, нужно пробраться по-тихому к старушке Помфри…

— О, тогда она была еще молода и прекрасна!

— Тебя, Джорджи, в последнее время тянет на старшеньких!

Я наблюдаю за веселящимися ребятами, почти не чувствуя боли в недавно зашитом сердце. В теплом свете Выручай-комнаты среди любимых людей все кажется незначительно мелким. Не будь этих разговоров, вряд ли бы можно было почувствовать подвох, скрывающийся в нашем общем — не моим личном — прошлом. Прошлом, которому не суждено, к счастью, сбыться.

Судьба сыграла со мной злую шутку, и сейчас она искупает свою прихоть новым витком в траектории наших жизней. Судьба, как истинная женщина, в своих решениях так не постоянна.

— Знаете, о чем я подумала? — они обращают ко мне взгляды, отвлекаясь от прежних затей. — Не знаю, как у вас, но у меня не хватит выдержки вернуться сюда после разговора с отцом, — еще не намеченный план беседы заранее рассчитан на мое в нем безусловное участие. — В смысле… Я бы хотела — конечно, в идеале, — после Хогвартса трансгрессировать к моему дому и разведать обстановку. Чтобы в ночь… В ту ночь не выдавать себя хлопком.

— Не возвращаясь назад? Двойной прыжок из дальнего прошлого в более близкое? Почему бы и нет. Нужно все хорошенько обдумать, — Гарри шелестит пергаментом, намечая схемами детали скорого путешествия.

Я нервничаю без причины, уставившись в книжную полку и вспоминая послание Уильяма Грейвса мистеру Артуру, так удачно вписавшееся в события этого дня.

— Вы можете поверить в то, что произошло? — я перепрыгиваю неглубокую канаву, не желая испачкаться в грязи.

— Сам думаю об этом всю дорогу назад, — Рон учтиво подает мне руку, чтобы не поскользнуться.

— Подстава, на мой взгляд, исключена.

— Он был так добр — я тоже не верю в подвох.

— Да и история его выглядит абсолютно правдоподобной.

— И Маховик не похож на бомбу замедленного действия, хотя и пестрит украденным из фонда Министерства золотым свитком.

Если по пути к мистеру Виконту мы обсуждали сотни неблагоприятных вариантов встречи, ругаясь и боязно оборачиваясь, то обратная дорога стала символом надежды и некоторого просветления. Идти сквозь оголившийся лес стало легче, будто бы одна партия тяжелого груза была успешно сброшена с наших трясущихся плеч. Виконт помог загадать мне желание на падающую звезду, которая так неожиданно всплыла на ранее опустошенном небе.

Ветер бесится в попытках растрепать волосы Джинни, но, даже засмотревшись на пламенную паутину, я не теряю бдительности и выставляю палочку в сторону грозного хрипа. Ребята следуют моему примеру.

— Мы не пройдем мимо? — хриплые стоны становятся все громче, и я вспоминаю, как боязлив бывает Рональд.

— Братик, будешь обходить сложности стороной, никогда не найдешь девушку, — я нервно улыбаюсь, Фред зрит в корень его проблемы.

— Пойдемте, — шепчу, чтобы не спугнуть существо, и убираю палочку за пазуху. — Я знаю эти звуки.

За крест-накрест поваленными деревьями виднеется черное тело, почти сливающееся с землей. Лошадь опасливо поворачивает череп, поймав нашу аккуратную поступь, и тут же отворачивается. Фестрал уже сложил крылья и склонил голову в предсмертном обряде.

Я присаживаюсь возле него, несмело поглаживая холодную, но неизменную в своей мощи, шею. Животное фыркает, поддаваясь ласкам.

— О, я не причиню тебе боли, малыш. Это все, конечно, ужасно, но какая ирония — даже символы самой смерти от нее не спасены. И вот так в одиночестве умирает вечное отчаяние в твоих глазах. Никто даже не придет тебя проведать? — на меня накатывает грусть. В моих руках — нечеловеческая красота. И даже она обречена в эти минуты.

— Думаю, он специально ушел из табуна.

— Гордое одиночество. Кто-то этим тоже грешил, не так ли? — я поднимаю наполненные слезами глаза на Фреда, который, как оказалось, сел рядом и уже накрывает мою ладонь своей. — Как насчет скрасить его последние минуты своим скромным обществом?

Я киваю и боковым зрением вижу, как Джинни активно наколдовывает усеянный цветами грот.

Животное благодарно подает копыто вперед. Ты не умрешь в одиночестве. Никто этого не достоин.

А достойна ли ты, Беллатриса Лестрейндж? Моя ненависть к тебе растет с каждым часом, и я уверена в своем решении потолковать с отцом за спиной у мамочки.

— Гермиона, — передо мной щелкают чужие пальцы, возвращая в реальность. — Ты с нами?

— Что? Да. Да, я здесь!

— Удивительно и приятно в то же время, — наши пальцы переплетаются, но рыжий мальчик смотрит вперед с мягкой улыбкой, строя беззаботный вид. Никто ничего не замечает, хотя это уже и не секрет вовсе.

— Вернемся к нашим баранам, — Джордж делает вид, что поправляет невидимые очки. — Не к Ронни.

— Очень смешно!

— Худшая моя шутка за сегодня, ты прав! Гарри, вещай!

— Итак… Что мы имеем. Я согласен с Гермионой — нам не нужно привлекать лишнего внимания. Поэтому действуем следующим образом…

Когда на часах запели петухи, указывающие на поздний час, мы уже сворачивали свитки, готовые разойтись ко сну. Было решено начать действовать по пробуждении, хорошенько отдохнув и настроившись. Судя по всему, друзья догадывались о сжавшемся в моей груди нервозном коме предвкушения, потому что каждый старался повторить ненавистное «все будет хорошо» рекордное количество раз.

— Все будет… — Джин заводит надоевшую песню через пару минут после Фреда, и я не выдерживаю.

— Хватит! Хватит повторять! Я сыта по горло этими «хорошо»! Давайте просто пожелаем друг другу спокойной ночи и разойдемся по комнатам! — я замечаю погрустневший взгляд Фреда, несмело добавляя. — Я сегодня останусь здесь… Можно?

Это банальное приличие. Я знаю, что в пределах его объятий мне можно все.

— Ууу…ходим, ребята! — Джордж выталкивает их за дверь, оборачиваясь к нам, и подмигивает, наигранно громко добавляя: — А тебя, Фредди, я жду через пару минут! — и мотает головой в знаке отрицания, произнося одними губами «нет!».

Дверь захлопывается.

— Оболтус! — Фред поворачивается в мою сторону и застывает на месте.

Потому что я сбрасываю на пол такой ненужный в этом жаре свитер.

Секундная стрелка пронзает мое сердце.

Ловлю голодный взгляд Фреда. Он облизывает губы в такт моим движениям.

— Я не хочу этой ночью стонать от кошмаров.

— А как насчет стонать вместо них?..

Я знаю, что его горячие губы меня боготворят. И чувствую это каждой клеточкой тела.

***

На утреннем заключительном собрании Фред тоном, не требующем возражения, расставил все точки над «i», решительно собравшись со мной в Больничное крыло к Грейвсу.

— Ну и что, что это Хогвартс! Это Хогвартс не нашего времени, вдруг здесь есть свои Василиски и оборотни! А Малфой-старший, а Блэк! Это же змеюшник, а не…

— Нынешний слизерин не лучше, братец.

— А ты ее не защищай!

— Фред, тише… Тише, — я обхватываю его запястья — к слову, с большим трудом — и вкрадчиво объясняю, как маленькому. — Вместе идти — подозрительно…

— А одной — опасно! Я иду с тобой, и это точка.

— И никак тебя не переубедить?

— Ничем в жизни.

На том и решили — переместиться на нижних этажах, чтоб было проще добираться до пункта назначения. Пока мы с Фредом будем прятаться в потаенных ходах вдоль стен, ребята затаятся недалеко в нашем ожидании. Отсчитав нужную дату и поздний час, я надела на шею золотую цепочку волшебного устройства.

— Готовы?

— Всегда готовы, — последняя цифра, дымка неизвестности и новые стены, отмеченные довоенной помпезностью.

Но почему-то с самого начала что-то пошло не так.

— Ты хочешь сказать, что здесь нет того углубления, по которому можно добраться до крыла незамеченными?! А что бы было, если бы у нас не было мантии-невидимки? — мы успеваем отойти от ребят, и, оценив пустой коридор, я решаюсь на легкое ворчание.

— Откуда мне было знать… Но поэтому мы ее и взяли! — Фред накрывает нас обоих широкой тканью, и мы продолжаем идти почти вровень. — Не переживай. Ты помнишь, что я с тобой? — вкладывает мою ладонь в свою, внушая спокойствие.

— Да. Я просто… Так непривычно думать, что я увижу его так близко… Таким молодым и… Живым, — мы поворачиваем за угол и одновременно останавливаемся, как вкопанные, непроизвольно открывая рты.

— Боже мой! — я замечаю молодого Артура, прижимающего будущую миссис Молли к стене. Он страстно покрывает ее шею влажными поцелуями, успешно нас не замечая.

— Мерлиновы кальсоны! — я уверена, Фред уже пытается забыть, как мать постанывает мистеру Уизли в ответ, изгибая грудь навстречу томным ласкам.

— Не смотри туда! Давай просто пройдем мимо, не обращая внимания! — я подталкиваю парня чуть вперед, не выдавая смущенного румянца.

— Я очень удивлен, что такими темпами до Билла она не родила еще пару-тройку детей! На первом этаже! В такой час! Для этого есть другие места, они чокнутые!

— Просто дико влюбленные друг в друга молодые люди — ничего страшного в этом нет.

— Какой кошмар, — у мальчика шок, мальчику срочно нужен стакан воды.

Остальной путь до Больничного крыла дается довольно просто — мы без свидетелей добираемся до заветного помещения, проскальзывая в открытые двери. Койки пусты — это к лучшему. На одном из столиков стоит зажженная лампа, и молодой человек в ее слабом свечении заворачивает письмо в плотную бумагу.

— Это он…

— Избавимся от мантии прямо здесь? Чтобы не напугать его.

— Да. Давай, Фред.

Очертания окружающего мира становятся яснее, и я неспешной походной приближаюсь к Уильяму.

— Мистер Грейвс? — парень вздрагивает от неожиданности, направляя в нас волшебную палочку. Я примирительно поднимаю руки, садясь на кушетку рядом.

— Испугали, — мы предусмотрительно надели школьные мантии и, бросив на них один взгляд, он убирает средство защиты. — Мы знакомы? И почему студенты разгуливают по школе в столь поздний час? — уголки моих губ неосознанно поднимаются вверх — вот, в кого я такая староста. Я оборачиваюсь на Фреда, и он слегка кивает.

— Мистер Грейвс, мы пришли к вам по важному делу. От которого зависит несколько человеческих жизней, — он обескураженно поднимает брови. Темные зрачки в ореоле светло-ореховой радужки — наше общее.

— Я знаю, что сейчас вы закончили письмо отцу, — я наизусть цитирую его содержание, вгоняя парня не только в краску, но и в гораздо большее, по сравнению с предыдущим, удивление. Он снова достает палочку.

— Кто вы такие? — я его ни капельки не боюсь, но слышу, как Фред напрягается. Я знаю — он тоже наготове.

— Я не могу ответить на этот вопрос. Поймите меня правильно. Это… Мягко говоря — не наша эпоха.

— Перемещения во времени? — я несмело киваю. Он должен мне довериться. — Но с какой целью?

— Здесь точно никого нет? — я еще раз осматриваю помещение, отправив Фреда исследовать периметр. — Нам не нужны свидетели — все может обрушиться.

— Кроме нас — нет.

— Я верю вам, мистер Грейвс.

— Я не так стар, чтобы вы… Ох, точно. И сколько мне «там» лет?

Я борюсь с неимоверным желанием вас спасти, но боюсь последствий. Боюсь никогда не узнать своих любимых родителей. Боюсь не встретить нужных мне людей.

— Достаточно, чтобы обращаться к вам уважительно.

Я хочу кричать. Я хочу назвать тебе ее имя. Но я так сильно рискую всем, что держу рот на замке.

— Мне нужно, чтобы вы запомнили важную дату. Впереди вас ждет множество свершений… Вы будете спасать людей. Десятки. Если не сотни. И есть один важный человек, который не дождался вашей помощи, когда она была так необходима, — он наконец-то прячет палочку, внимательно меня слушая.

— Вы будете все знать. Вы все прекрасно поймете, когда настанет то время. Однако запомните одну дату. Жена изобретателя мистера Виконта умрет днем 13 сентября 1978 года. Вы спасете его через несколько дней — по заданию. Теперь же не забудьте и про нее, — молодой Грейвс судорожно записывает даты в магической тетради, бросая на меня вопросительные взгляды.

— Что-то еще?..

— Нет. Пожалуй… Нет.

Да, тысячу раз «да».

— Я полагаю, задавать вопросы — не моя прерогатива? — заинтересованно усмехается, совершенно не понимая, что может ждать его впереди. А если я испортила ему жизнь? Если его вычислят в тот день и убьют сразу же? Никто меня не спасет. Никто не будет даже знать о том, что я смогла так не вовремя появиться на свет. Нужно предупредить Фреда: в таком случае придется вернуться назад и… Остановить самого себя?

Это будет цирк уродов. Это будет искалеченный мир. Это будет парочка парадоксов и несчастная в своем ожидании я.

Когда Фред подходит ближе, но еще нас не слышит, я решаюсь:

— Скажите… За что вы полюбили Беллатрису? — срывается быстрее, чем я могла представить.

— Лестрейндж? Я ее… Даже не знаю. Это сложно…

В дальнем углу начинаются копошения. Я вмиг вскакиваю, готовая бежать, и Фред моментально достает мантию-невидимку.

— Вам нужно возвращаться — Помфри должна дать мне ночную сыворотку.

— Спасибо. Спасибо вам за все. Я надеюсь на вашу помощь.

Я надеюсь на ваше фантастическое спасение или — хотя бы — легкую смерть.

— Подождите! — парень вскакивает с кровати, придерживая еще не зажившую после падения с метлы руку, и мы оборачиваемся. — Как ваше имя?

— Гермиона, сэр. Назовите так свою дочь.

Мы бежим по коридорам, заворачиваем за пару углов, не произнеся ни единого слова. Фред все понимает. А я не понимаю ничего.

— Если вдруг мы что-то испортили, вам потребуется вернуться в прошлое и остановить нас. Вдруг у него что-то перемкнет, он поступит не так, как должно, все оборвется, все сломается…

— Герм, — парень целует меня в лоб, остужая. — Я тебя понял. Не дрожи, как осиновый лист, дальше — хуже. Ты должна собраться, помнишь? — он слегка меня трясет, приводя в сознание окончательно.

— Да. Беллатриса. Дом. Родители.

— Ты молодец. Ты огромная молодец.

Ребята ждут нас, притаившись как никогда хорошо, — ни одна миссис Норрис не пронюхала бы своим чутким носиком присутствие кого-то чужого.

— Ну что? Все в порядке? — громче всех шепчет Гарри под прочие однотипные

вопросы ребят.

— Да. Безусловно, — Фред снова берет ситуацию в свои крепкие руки. Спасибо тебе. Я обязательно тебя поблагодарю еще миллионы раз, если останусь жива.

Когда останусь жива.

— Значит… Дальше? — настала очередь Джинни переживать.

— Угу. Действуем по плану. Гарри и Рон — внутренний дворик, там широкие кусты. Джордж и Джинни — дом напротив, оттуда уже давно съехали жильцы, но вам будет удобно наблюдать за всей улицей. Действуем слаженно. Без спонтанностей, — повторяю больше для себя. — Сейчас трансгрессируем во двор. Оттуда — перемещаемся, ладно?

— Мы помним, Герм, мы помним. Поехали.

Хлопок — и мы уже у дома моего детства. Моей юности. И моего страха.

В свечении старых фонарей улица не выглядит какой-то другой — тем не менее, я так хорошо знаю эти места, что готова поспорить со многими деталями. Но на споры не хватает времени, механизм которого мирно греет мое сердце.

— Повезло — без свидетелей. Видимо, все крепко спят, — Джордж, ты что, тоже начинаешь нервничать?

— Я начинаю. 21 сентября. 1998 год. За два часа? Может, три? Пять? Сутки? — я не уверена ни в чем.

— Давай так, как и планировали.

— Хорошо. 00:45.

Пространство растекается в пыль и вновь возникает из ниоткуда, собираясь в материки, города и улочки.

— Никого? — мы осторожно осматриваемся вокруг, выглядывая из-за густых деревьев. Никогда бы не подумала, что яблоневый сад будет спасать наши шкуры от очередных опасностей.

— Кажется, тихо. Фред, мантия-невидимка у тебя? — Джин забирает у него ткань и пропадает под ней вместе с Джорджем, напоследок произнеся: — Удачи. Всем нам.

— Удачи, — шепчем, почти неслышно, разом.

Шепот стал смыслом моей жизни.

— Идите, — Гарри достает палочку и так же, как и я до этого, выглядывает из-за веток, не видя ничего кроме нескольких метров, освещенных старым фонарным столбом.

Фред снова берет меня за руку.

Его прикосновения тоже смысл жизни.

Смыслов жизни, если так поглядеть, более чем достаточно.

Проползаем к черному ходу, обнаруживая его закрытым. Это — в некоторой степени — потрясающий знак.

— Алохомора, — дверь легко поддается, и мы оказываемся внутри, также тихо ее запирая. Я позволяю себе выпрямиться, вслушиваясь в тишину.

Фред использует обнаруживающее заклинание.

— Все чисто, Герм. Они наверху, если хочешь…

— Посмотрим одним глазком! — мне кажется, я сейчас заплачу. В носу начинает щипать, но я все убеждаю себя — не время. Я буду плакать после. От счастья. От их объятий.

Но слезы предательски капают на ковер, впитываясь в него своими солеными кристалликами.

— О, милая! — он сжимает меня в объятиях перед самой их дверью.

— Я боюсь открывать, Фред.

— И поэтому здесь я.

А что бы было, решись я в одиночку ступить на эту полосу препятствий? Думать об этом как-то не хочется.

Я заглядываю в щелку и вижу родителей, мирно посапывающих в семейной постели. Захожу совсем тихо, чтобы не разбудить их, и накладываю защитное заклинание на окно — так безопаснее. Не целую их, хотя хочется до скрежета зубов. Оставляю на потом. Оставляю их в неведении. И утираю бесконечные слезы, не в силах убрать с лица глупую улыбку.

Фред оставляет дверь открытой и также накладывает защиту на весь проем. Мы будем видеть то, что происходит внутри, и следить за ситуацией во всем доме. Мы чертовы шпионы.

Мы все сегодня спасители.

И это моя тренировка к работе Аврора. Я решила. И решилась. Осталось подлатать нервную систему.

Заходим в мою комнату, где не изменилось ровным счетом ничего, и прячемся за створкой шкафа — отсюда видно весь коридор и их постель. Мы же остаемся незамеченными.

— Теперь осталось дождаться…

— И я хочу тебя поздравить с рождением, Герм! И с твоими привычно непослушными волосами, которые так сильно мне нравились все пять лет! — облокачиваюсь ему на плечо, прикрывая лицо руками.

— Как ты остаешься таким… В любой ситуации. Раньше я корила вас обоих за безрассудство и глупость. Но потом поняла, а сейчас убедилась окончательно — это невыносимая работа над собой, Фред. Ты мой герой, ты знаешь это?

Он улыбается еще шире, но взгляд остается серьезен как никогда. Наклоняется и чмокает меня в губы. Нежность приливает ко всему телу. Я чувствую себя полноценно.

— Теперь знаю. Как ты себя чувствуешь?

— На удивление — неплохо, — мне невероятно легко на душе, но странное чувство чего-то непривычного кошками скребет душу. — Погоди-ка.

Я скидываю мантию и через голову избавляюсь от свитера.

— Мне кажется, для раздеваний ты выбрала не… Вау, — он останавливает взгляд, и наше общее непонимание готово взорвать атмосферу.

Моя левая рука абсолютно чиста. Я поняла, что что-то не так, когда перестала ощущать привычный зуд в области раны. Потому что ее просто-напросто не оказалось.

Вечное клеймо ее жесткой руки покинуло свою хозяйку.

— Я не понимаю…

— Ты что-нибудь помнишь? Мы изменили будущее. И — судя по всему — нехило! У меня в голове какая-то каша, — Фред зачесывает волосы в разные стороны, не отводя взгляда от моего удивительно чистого тела, на котором красуются лишь едва заметные царапины.

— Ты так красива в любом своем обличии.

Я краснею и спешу одеться, хотя в наших с ним нынешних отношениях это не так уж и важно. Снова бросаю взгляд в сторону родителей.

— Ты прав. Часть воспоминаний, как будто во сне. Я точно помню, как она разрезала мне руку с сумасшедшими криками. И — в то же время — перед глазами слишком реалистично стоит ее непроницаемое, тревожное и — совершенно в новинку — расстроенное лицо. То есть… Ничего не было?

Мы слышим шаги на лестнице и вскакиваем, вздернув волшебные палочки, но видим только Гарри. Он поднимает руки и просит нас быть тише, прикладывая указательный палец к губам. Закрывает дверь в комнату родителей. И зовет следовать за ним. Мы с Фредом переглядываемся, но ступаем вниз, готовые обороняться.

Доверяй, но проверяй, не так ли?

— Что это все значит? — я окидываю гостиную встревоженным взглядом, видя перед собой друзей и фигуру незнакомого человека, что стоит к нам спиной буквально в пижамных штанах и спокойной пьет воду. — Это еще кто? — он неспешно поворачивается, попадая под люмос Рона.

— Мистер Грейвс? — палочка выпадает из моих рук, и я опираюсь о Фреда, боясь упасть: — Я не понимаю! Я ничего не понимаю!

— Вот поэтому Маховики и не продаются на каждом углу, — он смеется мне в лицо, вселяя уверенность. Оценивая нас с Фредом взглядом, приходит к выводу. — Все такие же, как и в ту ночь, когда я сломал руку на тренировке. А для меня прошло больше двадцати пяти лет, друзья!

— Объясняйтесь! Немедленно! — я нервничаю, остальные — тоже. Гарри ходит по комнате, проверяя окна. Джинни уставилась в коридор.

По инерции мы защищаемся.

— Мне будет проще отвечать на ваши вопросы, потому что… Сами понимаете, у нас разные временные пункты, — он безумно прав. Не менее раскрепощен. И, кажется, счастлив.

— Что вы здесь делаете?

— Живу в бывшем домике Виконта. Меня разбудили внезапно вошедшие Джордж с Джиневрой, и, потолковав, мы решили встретиться всем вместе.

— Так вы… Вы…

— Я уже от них наслышался, что жив, и сам обрадовался несколько раз. Да, Гермиона, я действительно выжил.

— Что случилось с ней?

— Я хороший Аврор, дочурка. И я смог найти твою непутевую мамашу, поэтому она не сможет причинить тебе вреда. Никому. И никогда. Она милашка, — он снова смеется и потирает сонные глаза.

Мужчина, хватит смеяться, я все еще не могу прийти в себя.

— Поэтому вам стоит навести здесь порядок и вернуться в свое время. Тогда и поговорим.

— Я не хочу, — все обращают ко мне удивленные взгляды с немым вопросом. — Я боюсь. Это какой-то фильм с ужасным финалом. Игра. И у нас даже нет сохранения.

— Дорогая, мне кажется, ты доказала всему миру, что жизни не нужны никакие сохранения…

— Он прав, Герм. Мы все это чувствуем ведь. Изменилось много вещей и мы, наверное, можем вернуться… — Фред вкладывает мне в руки палочку, заглядывая в рябь встревоженных омутов.

— Я хочу, чтобы от тебя пахло правдой.

— Но пахнет полностью тобой.

— Ты прав. Прав. Все верно, — хватаюсь за голову и смотрю на отца. Столь интимный момент заставляет его повеселеть пуще прежнего.

— Я так и знал, голубки! Закрою за собой дверь. Буду ждать вас через несколько месяцев.

— Мы будем через минуту, мистер Грейвс, — я вам пообещала и сдержу свое слово.

Как и вы сдержали свое, изменив этот мир.

Я меняю цифры на Маховике времени. Наше время будет другим. Наше время уже другое.

***

— Детка! Ты бы предупредила, что будешь так неожиданно, да еще и с друзьями! — мы возникаем в центре гостиной вшестером, а мама от испуга и скорой радости роняет кастрюлю в раковину. — Папа вышел выкинуть мусор, как раз сейчас вернется, вот удивится.

И я.

— Что с тобой, милая? — она подходит ближе.

Она подходит ко мне. А я и дышать не смею. Слезы градом растекаются по щекам, и, почувствовав легкий толчок в спину — кто-то из паршивцев меня выводит из равновесия, — я падаю в ее объятия.

— Боже, да что это за мелодрама! Ну, не было тебя неделю, зачем же сразу в слезы, кошечка? — я трогаю ее лицо, волосы, плечи, смотрю в широко распахнутые глаза и почти считаю ресницы, захлебываясь в рыданиях.

— Миссис Грейнджер, наши девочки такие эмоциональные, вы даже представить себе не можете! — Фред доказывает этой фразой, что Джинни тоже ревет.

— Ничего не понимаю, но приглашаю всех к столу! — они обходят нас стороной.

Но я никуда не ухожу.

— Я люблю тебя! Мама, я так тебя люблю!

— Я сейчас буду кого-то ревновать, — отец появляется на пороге, скидывая фуражку на вешалку. — На улице так похолодало, пора надевать шапку…

— Папа! — мое внимание переключается на него. Теперь он тоже облит моими слезами.

Это сегодня наш ритуал возвращения к жизни.

— И тебя люблю! Очень сильно люблю!

— Дорогая, ты сегодня такая… Интересная! Мы тоже тебя любим! Конечно, любим! Ты завтракала?

— К черту завтрак.

— А по губам? — ребята смеются.

Я тоже умею смеяться.

Час спустя я поглощаю оладьи на родной кухне с любимыми людьми. Все наладилось. От одной этой мысли я снова плачу, а они умилительно хихикают.

— Да что же сегодня с тобой такое, дорогая?

Я не отвечаю. Качаю головой, смотря на друзей самыми счастливыми глазами, и в сотый раз вытираю нос.

— Мы можем позвонить Грейвсу, раз ты здесь!

— Вы знакомы? — я удивлена и почему-то напугана. Это мое стабильное состояние на сегодняшний день, хорошо?

— Да что с тобой…

Гарри вмешивается, спасая мой болтливый зад:

— Она выпила не то зелье на уроке. Теперь у нее частичные провалы в памяти. Не беспокойтесь, пройдет через пару часов, это ерунда!

— О да, мы все через это проходили!

Все бойцы моего отряда — призванные герои двух миров. И всех времен.

— Догадывалась я, что вся проблема в ваших магических делах! Кому добавки? — ее просят все.

— А я говорила, что ее завтраки сравнимы с миссис Молли?

— Брось, дочка, завтраки миссис Молли настолько потрясающие, что мне у нее только учиться! — мы переглядываемся, готовые к тому, что понять в этот день все сразу будет очень сложно.

— Вы и с ней знакомы?

— Так мы организовывали уже несколько совместных ужинов со всем семейством Уизли! –отец так восхищен, что почти хлопает в ладоши.

Мы с Фредом неожиданно даже друг для друга переглядываемся:

— А… в честь чего? — задается вопросом теперь уже он.

— Да просто так!

— А-а-а! — выдыхаем под всеобщий смех.

Я успела подумать, что нас поженили.

Я успела по-детски понадеяться.

— Мы все собираемся вас обвенчать, но каждый раз решаем, что это все-таки ваше дело! — Гарри помогает мне откашляться, когда я давлюсь чаем. Фреда по спине шлепает Джорджи.

— Я вам не помешал? — в коридоре появляется Уильям, и в глазах его бегают озорные чертята. — Давно я не видел свою дочурку, так что сейчас нас будут ждать долгие разговоры, — и мужчина подмигивает, снимая дубленку.

Как слой за слоем я буду снимать правду минувших дней.

***

— Ну так, что? — мы переместились на диван в гостиную, подальше от ушей родителей, чувствуя легкую неловкость. — Я не знаю почти ничего. То есть… В голове что-то смутно проясняется. Но этого пока совершенно не хватает для полной картины…

— О да. Это нормально после перемещений во времени. Мне стоит, наверное, начать с нашей самой первой встречи, да?

Я киваю, подвигаясь ближе. С нами же сидят Гарри и Джинни. Фред услужливо помогает маме на кухне, а Джорджу с Роном было разрешено осмотреть магловскую технику.

— Когда ты тогда спросила, влюблен ли я в Беллатрису, я опешил. Думал об этом часами, копался в себе и понял в конце концов, что душа моя действительно неспокойна. Но в делах сердечных я был трусом, поэтому о любви в школе речь не шла. Но во времена Волан-де-Морта я стал отважнее — во всех смыслах, — он в задумчивости трет легкую щетину и продолжает: — Когда она пришла ко мне в комнату, я принял ее с великой радостью и говорил об этом не один раз. Нам было хорошо. Мы мечтали об общем будущем. И все было прекрасно в целом, пока какой-то Пожиратель меня не выдал.

Я слушаю с замиранием сердца, делая непривычно большое количество глотков воды.

— В ту ночь она пришла с тобой на руках. У меня даже появились слезы радости — настолько был счастлив увидеть свое дитя. В первый и последний раз в своей жизни, как я думал. И я очень боялся, что за моей смертью последует твоя, но сделать ничего уже не мог. Я свято верил в судьбу, Гермиона. В колесо фортуны. Когда ты мне молодому рассказала про Бриджит — это жена Виконта, не упомянув больше ничего критически важного, я взмолился Богам в надежде. Ты обязана была выжить — это проведение.

— Ты мерзкий предатель, Уильям. Поверить не могу, что не раскусила тебя раньше. Поверить не могу, — она досадно плачет, мило шмурыгая носом, — что успела влюбиться в такого подонка!

— Ты всегда об этом молчала, но я знал. Знал и признавался тебе сам каждый божий день. И сейчас ты наставила на меня палочку, точно желая до смерти расквитаться. Не бойся, моя Белла, я и на том свете буду тебя любить такой, какая ты есть.

— Ублюдок!

— Разве что очень глупый ублюдок. Выполнишь мою последнюю просьбу?

— И слушать тебя не желаю! — но ты все стоишь в нерешительности и продолжаешь слушать.

— Назови нашу дочь Гермионой и позволь мне еще раз напомнить, что в этом темном царстве нашей досадной жизни ты была моей мрачной звездой…

— Она оглушила меня почти сразу. Через какое-то время я проснулся в незнакомых окрестностях, как оказалось, Норвегии. Ничего не помнящий. Никого не знающий. Начал строить там свой дом на государственное пособие, и моментами считал себя сумасшедшим, когда чувствовал циркулирующую во всем теле магию. Министерству удалось найти меня через семь лет. Привезли с собой, долго старались вернуть память. И когда я все вспомнил, сразу же отправился на эту самую улицу, где мы с ней повстречались в последний раз… — отец выливает в стакан остатки глинтвейна, и я прошу маму наполнить графин еще раз.

— К слову, да, я смог спасти Бриджит как раз вовремя, спасибо тебе за это. Когда я сюда попал, Виконт собирал вещи, хотел уехать с женой в леса, потому что устал от бесконечной бюрократической волокиты.

— Я тебе исследователь и первооткрыватель, а не сраный бухгалтер, Уильям!

— Он же и поведал мне, что возвращался из бара в ту ночь едва ли трезвый и на обочине увидел младенца. На твоем одеяльце было вышито каллиграфичное «Гермиона». Она услышала меня, понимаешь? Вместе с женой Виконт принял решение оставить тебя у порога семьи Грейнджер — старики бы не потянули, — Уильям бросает добрый взгляд на кухню, где маячат родители. — Долгое время я наблюдал за вами издалека — не мог нарушить семейное счастье. Чужое счастье. Но не стерпел.

Мама приносит графин, слегка посмеиваясь:

— Мы были так удивлены, когда после твоего отъезда в школу волшебства он постучал к нам в дверь и начал свой до-о-о-олгий рассказ. И мы искренне боялись, что ты захочешь ее от нас забрать!

— Но чем же все закончилось? — я в нетерпении заплетаю косу, уже отвыкнув от длинных волос.

— Уильям оказался благородным джентльменом. Сказал, что будет оказывать материальную помощь взамен на твои фотографии и его нечастные визиты к нам в гости.

— Но полноценно тебя застать мешала работа.

— В Хогварст Аврорам дорога закрыта тоже? — ехидно улыбаюсь, разглядывая его без капли стеснения. Слышу, как Фред втирается в доверие к папе, расхваливая его либеральные партии — он невыносим.

— Ты меня поймала. Я боялся. Боялся встретить тебя и сказать: «Привет, я твой папа, будем знакомы!» И как бы ты это все поняла?

— Да уж. Все сложилось лучше, чем могло показаться.

— Согласен. И познакомились мы полноценно только во время последней битвы за Хогвартс. Кстати, весь магический мир был ошеломлен, когда Беллатриса сама рассказала всем, что ты ее дочь — от меня — и, хвала небесам, сама покинула сторону Темного Лорда, решив сражаться на нашей стороне. Да и мужа она бросила. Я подбивал ее к этому все десять лет. И если сперва она сходила с ума, продолжая свои кровавые расправы, то после нескольких встреч со мной… В общем, мы снова нашли общий язык, — по Уильяму видно, что он невероятно доволен.

— Когда это случилось? — немое подозрение крадется по венам.

— После вашего попадания в Малфой-Мэнор. Она отказалась тебя пытать и, как сказала мне потом, с тяжелым сердцем — но все же! — вызволила вас всех.

— И какова была моя реакция?

— Ты чуть не разрушила половину Хогвартса в своем гневе, а Драко все продолжал посмеиваться над тем, что вы теперь родственнички! Вот так забава!

— Да уж, смешно… — паззлы складываются в единую картину. — И что с ней… С вами теперь?

— Я живу здесь некоторое время, чтобы узнать тебя получше. А так — у нас есть особняк в магическом Лондоне, а Белла сейчас проходит терапию в Мунго. Ее слепая вера в Лорда причинила ей много боли и почти свела с ума. Иногда случаются рецидивы. Когда я не убираю грязные носки. Не успеваю помыть посуду… У нее, честно говоря, сносит башню… — Уильям крутит у виска, бесстыдно хохоча. — Недавно я так заработался, что не успел забрать Лету из сада…

— Лету?

— Да, это наша вторая дочь…

— И ты не сказал, что у меня есть сестра! — я вскакиваю с дивана, не веря во все это безумие, и ребята поддерживают меня, крича почти в один голос, но из разных концов дома:

— Беллатриса родила второго ребенка?!

— Это вообще та женщина, которую мы знаем?!

— Да вы шутите!

Отец — кровный — встает с дивана, примирительно выставляя руки вперед:

— Совсем скоро у вас в голове все устаканится! И, кстати! Вряд ли вы помните, поэтому скажу сам: в эту субботу ждем вас в нашем доме на чай. Приходите к пяти и не опаздывайте! Белла ненавидит, когда опаздывают!

***

POV Фред

— Фредерик Уизли! Сколько можно тебе повторять, что нельзя быть таким несерьезным в таких серьезных вещах! — она поправляет мне галстук, снова заводясь.

Моя заводная милашка Грейнджер.

Я снова мысленно ошибся и даю себе подзатыльник. Милашка ведь уже стала Уизли.

— Это свадьба твоего младшего брата! Он — слава богам — смог довести дело до конца, а ты собираешься прийти на торжество вэтом ярком красном костюме? Ты правда ничего не понимаешь? — я молчу, ехидничая.

— Джордж придет в малиновом.

— Бедняжка Анджелина, как же я ее понимаю! — Гермиона заново вяжет желтый узел на моей шее, продолжая:

— Вот почему тетушка Молли плакала на нашей свадьбе. Ей уже тогда было меня жаль.

— Нет, она уже тогда была вне себя от счастья, что ее лучший сын женится на умнейшей и красивейшей ведьме столетия!

— Не говори, что это твои извинения за этот вырвиглазовый пиджак! — она становится мягче. Отходит к зеркалу, поправляя в тон моему галстуку платье, которое на ее нынешней фигуре смотрится замечательно.

Мои солнце и звезды цветут на глазах, подобно розам. И я вечно готов носить ее нежный запах повсеместно.

— Они самые, Герм.

— Даже подумать не могу, что будет, когда уже через месяц двое оболтусов будут бросаться в нас разноцветными погремушками, с пеленок желая что-нибудь взорвать!

— Зато знаю я: мы будем лучшими родителями, которые научат детей взрывать вещи правильно! Вот увидишь, у «Вредилок» появятся многочисленные филиалы с их собственными изобретениями, когда…

— …они только научатся ходить! — женушка поворачивает на меня смеющееся лицо, поддерживая свой огромный живот руками. — Захвати подарок для Леты, я все не могу передать ей эту книгу по зельям, а Беллатрису никак не дождешься из Министерского кабинета!

— Хорошо! Уильям еще не вернулся из Америки? — я искренне поражаюсь его выдержкой возвращаться из каждой поездки в дом, где бывшая Лестрейндж метает везде сглазом, ревнуя мужа к каждому американскому столбу.

— Скоро должен. Драко еще просил захватить пару упаковок «Бессонного»: он и представить не мог, что участь отца так сложна, пока Пэнси не разродилась. То же будет и с тобой, друг мой! — я помогаю Герм обуться и, взяв все вещи, целую ее в лоб, готовясь к трансгрессии:

— К этому я готов. Только обещай родить не сегодня — эту ночь я хочу танцевать со своей любовью.

— И времени у нас предостаточно, Фредди.