Прогулки по Аду (СИ) [Андрей Клепаков] (fb2) читать онлайн

Прогулки по Аду

Я потянулся и встал, оторвав уставшую задницу от жесткого стула. В очередной раз посетовал на лень, не позволяющую купить новое офисное кресло взамен сломавшегося. Кресла летели часто. Вес в 150 кг заставлял их быстро вырабатывать ресурс. То спинка, то газовый патрон, то колеса.

Вздохнул и смахнул со стола в ладонь четыре колеса: гипотензивное, бета-блокатор, спазмолитическое и противоаритмическое. Потом подумал и добавил запасное: старый, добрый циклодол — для воображения. Сунул в рот, прожевал, поморщился, проглотил и пошлепал на кухню за водой — запить.

Тут воображение проснулось окончательно, и я увидел свою стену. Красную кирпичную стену, всю в выщербинах от пуль, в потеках крови и заляпанную бесчисленными сообщениями, музыкальными файлами и скаченным из инета видео. За четыре года набралось немало.

Толстыми пальцами коснулся шершавых кирпичей. Вздохнул еще раз и пробормотал:

— Да, эта сука права — рукописи не горят ни хрена.

Оглянулся на стоявший на столе комп. Там моя стена была очень аккуратной: 17 коротеньких сообщений, немного музыки и один видеосюжет.

Потом принюхался и посмотрел на пол. Вдоль всей стены по плинтусу струилась узкая полоска дерьма, крови и пота. Тонкие струйки стекали от старых сообщений, свежие вели себя приличней, лишь чуть подкапывали, кто кровью, кто слезами.

— Опять натекло, блин, — сказал я. — Завтра же куплю паяльную лампу и сожгу всех вас на хрен.

Сообщения недовольно зашелестели страницами. Воображение постучало меня по плечу и протянуло тряпку.

Кряхтя и держась рукой за стену, я с трудом опустился на одно колено и принялся вытирать дерьмо. Вытиралось плохо, больше размазывалось. Ползая по полу, я быстро вспотел. Устав, бросил тряпку и сел, привалившись спиной к стене. Забывшись, вытер пот со лба. Запах сразу напомнил про дерьмо. Выругавшись, я попытался встать, но не смог. Лишний вес безжалостно прижимал к земле, к полу и к дерьму. Тяжело вздохнув, я вытянул свои безобразно толстые ноги. Две мутные слезы выкатились из моих близоруких глаз.

— Правильно, — согласилось воображение, подкатывая инвалидную коляску, — у тебя же Стена Плача. Поднимайся, поедем мыться.

С трудом взгромоздившись на коляску, буркнул воображению:

— Давай, убери здесь. Твоя же работа.

— Я сам! — крикнул я, когда оно взялось за ручки кресла.

Воображение пожало плечами и, проводив меня взглядом, включило моющий пылесос.

Действие циклодола уменьшилось, и инвалидная коляска исчезла. Пришлось тащиться в ванную на своих двоих.

Когда я вернулся в комнату, стена по-прежнему шелестела сообщениями, но дерьма больше не было. Воображение сидело за компом и скалилось:

— Можешь сегодня отвезти ее домой, тем более, что она хочет спойлер. А ты как раз поставил недавно.

«А во сколько она сегодня заканчивает? — подумал я. — Если я еще что-то помню, шестой урок кончается в половину третьего».

— Ты давай быстрее, а то каникулы начнутся, хрен где ее поймаешь, — подстегнуло меня воображение.

Я кивнул и провел рукой по щеке, мне ответила позавчерашняя щетина. Вчера я ее проигнорировал, сегодня никак нельзя. И я отправился в ванную бриться. Время есть.

Бритье — священнодействие. Опасный «Золинген» острый как бритва. Всего лишь позавчера правил его на кожаном ремне. Первый взмах бритвы, второй…

Мои толстые щеки и шею очень удобно брить. Никаких складок, выступов и впадин. Шар, идеальная стереометрическая фигура. Пять минут, и из зеркала на меня взглянуло круглое, розовое лицо.

— Как там наше Солнышко? — спросило лицо. — К ней едешь?

— К ней, — кивнул я, морщась от лосьона.

— Удачи, — подмигнул толстяк в зеркале. Я состроил ему страшную рожу и вышел из ванной.

Лифт жалобно скрипнул полом, трос нервно загудел, но спуск с шестого этажа прошел благополучно, и я вынырнул из дома на неожиданное и совершенно весеннее солнце.

Серебристый «Пассат СС» вякнул отключенной сигнализацией и приветливо мигнул габаритами. Над багажником возвышался ярко красный спойлер.

В очередной раз удивившись, почему эти идиоты не покрасили его в цвет машины, я открыл дверцу и тяжело плюхнулся на сиденье на пристегнутый ремень безопасности. Обхватить мою обширную плоть штатной длины ему не хватало, заказывать специальный мне было лень, поэтому он был обречен оставаться на вечном приколе и протирать сиденье под моей задницей.

Я очень толст, неуклюж и страдаю подагрой и астмой. Но стоит мне забраться в тачку, как я преображаюсь. Куда-то пропадают тахикардия и одышка, непостижимым образом улучшается зрение. Взгляд приобретает хищное выражение, а движения становятся уверенными и точными.

Driving — единственное, что я люблю и умею делать хорошо. Конечно, на дорогах мне попадаются водители и покруче. Но если бы меня запихнули в болид, до того, как я так растолстел, думаю, что стать пилотом «Формулы 1» у меня были неплохие шансы.

Я выехал из двора и со словами «Обосрись, мужик!» выскочил на улицу с левым поворотом прямо перед капотом какой-то тачки. Мужик обосрался, в спину мне раздался запоздалый, негодующий сигнал. Я прибавил газу и, успев на стрелку, повернул направо и влился в неспешный автомобильный поток.

Всё, пробки семь баллов, сделать ничего нельзя, и течение медленно (первая-вторая, первая-вторая, я езжу исключительно на механике) понесло меня до Ленинского. Там была выделенка, а специальная грязь, которой забрызган номер, гарантия от камер.

Я взглянул на часы. Поставленные на обратный отсчет, они показывали, что до звонка осталось сорок минут. Пока выйдет, пока оденется, еще минут 5-10. Должен успеть.

Однако выделенка на Ленинском оказалась забитой почти так же, как и основная трасса. Что делать, предпраздничные дни, а специальную грязь, несмотря на ее дороговизну, стали покупать многие.

Тем не менее мы гуськом шли километров пятьдесят-шестьдесят, ловко объезжая останавливающиеся на остановках троллейбусы и маршрутки. По сравнению с мертво стоявшим Ленинским просто «Формула 1».

Но менты не спят и не дремлют, суки. На перекрестке с Университетским один такой поджидал таких, как мы. Я как раз выскочил из-за остановившегося автобуса. Мент ткнул жезлом в шедшую передо мной «бэху», я ударил по тормозам, дернулся влево и успел втиснуться перед какой-то «газелью», нещадно ее при этом подрезав. «Газель» гуднула, я мигнул габаритами, извиняясь, «бэха» медленно подкатила к менту, а я добропорядочно прополз мимо на второй передаче.

После перекрестка выделенка оказалась свободной, я было притопил. Но перед Третьим транспортным встало уже всё.

с завистью посмотрел на небо. Там было свободно, лишь какая-то скорая распугивала голубей сиреной. было выкинул на крышу фальшивую мигалку, но тут над самыми головами прошел патрульный гаишный мерс, и я поостерегся.

Взлететь — дело нехитрое. Любая приличная тачка могла подняться метров на триста. Но летать разрешалось только транспорту со спецсигналом, всякие там скорые, пожарные и менты, ну и начальство, понятно. Купить мигалку в нашем коррумпированном мире труда не составляло. Но если тебя с ней поймают, то трешкой, как за выделенку, не отделаешься. Права отберут, это точно, а могут еще и тачку конфисковать. Поэтому, если попался в полете, платишь сразу сотку минимум и говоришь: «Большое спасибо», когда отпускают.

Конечно, дорогая тачка может проскочить, могут принять за начальство и не тормознуть. Мой «фольксваген» был пограничным по цене, на котором еще могла бы быть установлена официальная мигалка. Но я осмеливался ею пользоваться только в самых крайних случаях, когда и сотки не жалко.

Еще десять минут теперь уже только на первой, и я вполз в туннель, ведущий на Третье транспортное кольцо. Часы в машине отбивали минуты, движение стрелки сопровождалось противным квакающим звуком. Я понял, что опаздываю.

Покрутив головой и не обнаружив поблизости ментов, я взлетел. Рядом поднялись еще несколько машин. Стаей чаек мы выпорхнули из туннеля. Правда, остальные тачки тут же стали садиться, отчаянно гудя и пытаясь впихнуться в плотный автомобильный поток. «Грошовая экономия, — подумал я о них. — Хрена было взлетать, чтобы обогнать десяток машин».

Рванул вверх лишь я один. Врубил мигалку, сирену и синий фонарь за решеткой радиатора. Я шел даже не над трассой, а абсолютно по-наглому — по прямой, над жилыми кварталами.

Мне повезло дважды. Первый раз, что меня никто не заметил и не остановил, второй — я угадал со временем. Когда я, бросив тачку вниз на Вишневского, повернул во двор и замер в виду дверей школы, она с подружкой как раз выходила.

Завернув за угол, они остановились. Она достала пачку и закурила длинную, тонкую, модную сигарету, подружка нет, видимо, была умней. Чуть постояли, обменявшись парой слов с вышедшими из школы ребятами.

Потом обогнули школу и пошли к остановке 22-го. Я медленно полз за ними.

Следуя на безопасном расстоянии, я смотрел, как она идет, как поправляет рюкзак на плече, как стряхивает пепел, как что-то говорит, повернувшись к подружке, как они остановились и засмеялись, как она выкинула окурок.

Потом подружка свернула в проулок, а она пошла на остановку.

Пока она ждала автобуса, я нагло въехал на тротуар, больше остановиться было негде.

Первой подошла маршрутка, она села, я поехал тоже.

Ехать было недалеко — три остановки. Когда она вышла и, пройдя последние 140 метров, скрылась за углом дома, я тронулся. Нет, не умом, просто тронулся. Включил радио и поехал домой.

Пробок меньше не стало. Навигатор показывал 8 баллов. Я включил автопилот и, откинув голову на подголовник, закрыл глаза. «Фольксваген» медленно плыл, в приемнике негромко мурлыкало радио «Монте-Карло», а я вспоминал ее. Как она шла, как курила, как говорила и смеялась. Я не торопился. До дома было часа полтора минимум. За полтора часа многое можно вспомнить. Я смаковал каждое ее движение…

— Что же не прокатил? — спросило воображение.

— В смысле? — не понял я, а она замерла, вылезая из маршрутки.

— Ну ты же хотел подвезти ее до дома, и еще этот спойлер…

— Я подвез. Странно, что ты не заметило, — я открыл глаза и посмотрел на дорогу, Солнышко мое закатилось окончательно. Мы тащились по Третьему транспортному в районе проспекта Вернадского.

— Да никуда ты ее не подвез. Просто ехал за ней и все, — возразило воображение.

— Подвез, — сказал я, — ты просто не заметило. Она сидела на переднем сиденье, и мы еще поцеловались на прощанье. Очень нежный был поцелуй, кстати.

— Не было этого. Ты врешь. Я твое воображение, но этого даже я не могу вообразить, — засмеялось воображение.

— Конечно, не можешь, — вздохнул я. — Это же Аленький цветочек, а я чудовище. Я не могу ей показаться в таком виде. Испугаю до смерти.

— Не, не испугаешь, просто вызовешь отвращение… до смерти, — усмехнулось воображение.

— Именно, а это еще хуже.

— Ну так предстань перед ней в каком-нибудь другом виде, — посоветовало воображение.

— В каком? Наследника?

— Ну, — протянуло воображение, — хотя бы.

— Ты что, забыло? Она же выросла! Мальчишка уже младше ее. Кроме того, он гомик и с ним спит Гимнаст. И она это прекрасно знает. По этой же причине отпадает и сам Гимнаст. Кто остается? Старикашка доктор? А чем он лучше меня?

Воображение промолчало.

— А спойлер? — через минуту спросило оно. — Ты его вообще никак не задействовал.

— Да, — согласился я, — пока не задействовал. Будет ей спойлер, с течением времени, — усмехнулся я и снова закрыл глаза.

Я еще некоторое время перебирал в воображении персов, кем мог бы прикинуться, как вдруг мой фолькс тормознул. От толчка я открыл глаза.

Мы выехали на Ленинский и встали. Пошел мелкий дождик, дворники размазывали грязь по лобовому стеклу.

Я посмотрел через окно на окружающий мир и подумал: «Нет, это ни хрена не веселый мир Олеши, это скорее «SNUFF» Пелевина, особенно если принять во внимание куклу.

Кукла Наследника хранилась у меня дома, в шкафу, наряду с прочими моими скелетами. Нет, на скелет она была совсем не похожа. Она была похожа на мое Солнышко, которое в двенадцатилетнем возрасте и послужило для нее моделью. И была очень похожа вплоть до созвездия родинок на щеке и шее. Да, сумасшедший ученый Тубиус, создавший куклу, был, конечно, гением. Жаль, что он тронулся окончательно и его теперь приходится держать в клетке, в подземелье.

Куклу делали для Наследника в попытке отвлечь от гомосексуализма. Живых девочек ему давать было нельзя, он их калечил.

Слава богу, Гимнаст пока как-то с ним справляется.

Однако попытка провалилась, и куклу он сломал. Тубиус к этому времени уже свихнулся, но доктору Арнольди удалось ее починить и настроить. Стало понятно, что для Наследника она бесполезна, и я забрал куклу себе.

Я поерзал на сиденье, устраиваясь поудобнее.

«Смотри-ка, тихо-тихо, а пол-Ленинского проехали. До дома уже недалеко», — с облегчением подумал я, хотя дом свой не любил. Там я всегда чувствовал себя петухом в курятнике, так как жил с тремя курами. Матерью, женой и дочерью. И мне приходилось постоянно платить долги: сыновний, супружеский и отцовский.

Впрочем, жаловаться, конечно, грех, долги были не слишком обременительные.

Сыновний я отдавал покупкой лекарств, ежевечерним измерением давления и терпеливым выслушиванием советов и воспоминаний. Супружеский, в последнее время, исключительно деньгами и мытьем посуды, а отцовский — разговорами о высоком или, наоборот, низком при ставших редкими встречах и смутным сожалением об исчезающей духовной близости. Ну и иногда деньгами. Хотя деньгами теперь все реже и реже, дочка зарабатывала хорошо. Так что отцовский долг грозил в скором времени превратиться в долг дочерний.

И еще у меня был цыпленок, он же Солнышко. Цыпленок, с фатальной неизбежностью стремительно превращающийся в курицу. И до окончания этого превращения остается совсем немного времени, но пока он еще похож на страусенка из моего дошкольного стихотворения:

Я страусенок молодой,

Заносчивый и гордый.

Когда сержусь, то бью ногой

Мозолистой и твердой.

Когда пугаюсь, то бегу

Вытягивая шею.

Но вот летать я не могу

И петь я не умею.

Как говорил Экклезиаст, кончается все, кроме пробок. Преодолев последнюю уже в несколько нервическом состоянии (сильно хотелось в туалет) и припарковав фолькс у дома (нашлось место!), я очутился в тесных объятиях лифта.

Дома была только матушка. Она курила на балконе в моей комнате. Сыновний долг приходилось терпеть. Остальные мои куры не курили, курил Цыпленок — в природе все должно быть сбалансированно.

Я ждал на кухне за чашкой кофе, когда выветрится запах табака. Наконец, решив, что времени прошло достаточно, прошел к себе. Снаружи на ручку двери повесил унесенную из какого-то отеля табличку с надписью: «Do not disturb», надежно отгораживающую меня от остального мира. И включил компьютер.

Мой мир преобразился. Хайтековский интерьер комнаты превратился в интерьер в стиле лофт. Кирпичная стена запестрела сообщениями. Нового дерьма еще не натекло. Красным светофором горело ее последнее «НЕТ». Рядом закрытой скобкой нежно светилась полуулыбка, словно полуулыбка Джоконды. Улыбка вселяла определенную надежду, впрочем, увы, достаточно иллюзорную, если принять во внимание все написанное раньше.

не менее я подошел и рукой коснулся ее губ. Улыбка была виртуальной, под пальцами оказался голый кирпич. Улыбнувшись в ответ и даже не вздохнув, я открыл шкаф и достал куклу.

всегда приходилось пользоваться куклой после того, как я видел ее, или скачивал ее новые фотографии, или получал еще какие-нибудь крохи информации о ней.

Кукле Наследника никакого имени я не дал. Лена — так звали живую девушку, и кукле это имя принадлежать не могло.

КН (кукла Наследника) — гениальное творение Тубиуса, причем следует учесть, что создавалась она ученым в условиях отсутствия доступа к высоким технологиям и собиралась практически на коленке. У Тубиуса не было современных материалов и электроники. Он работал с полупроводниками и натуральным каучуком. Тем не менее, КН умеет говорить и обладает индивидуальностью и характером. И строит свои отношения с владельцем исходя из собственных предпочтений и мнений.

Я хлопнул в ладоши, активируя куклу.

— Ну что, мой толстячок, соскучился по своей плохой деффчонке? — засмеялась КН, залезая ко мне на колени.

— Сколько раз я тебя просил не называть меня «толстячком», — недовольно сказал я, целуя ее волосы.

— У меня так мало возможностей сделать тебе что-нибудь неприятное, толстячок, — шепнула она мне в ухо, прижимаясь щекой к моей щеке. — О, я вижу, ты побрился! Хорошо, а то в прошлый раз своей щетиной ободрал мне весь живот. Толстячок! У меня он весь красный до сих пор. Хочешь посмотреть, как ты сделал больно своей девочке? — воскликнула она, соскочив с моих колен и начав расстегивать платье.

— Не ври! У тебя все давно прошло. У тебя за сутки восстанавливаются ножевые порезы и вывернутые суставы. Наследник хорошо испытал тебя на прочность.

Кукла надула губки и отвернулась.

— Подлец! — бросила она в сторону. Потом снова прыгнула на меня и горячо зашептала:

— А давай посмотрим, как у него будут восстанавливаться ножевые порезы и вывернутые суставы, выколотые глаза и сожженные волосы? Давай его убьем. Ну что тебе стоит? Он ведь лишил меня невинности в особо извращенной манере и с помощью посторонних предметов. И я тебе досталась уже не девочкой. Давай накажем подонка.

— Неправда, — улыбнулся я, целуя ее глазки и прижимая к себе хрупкую фигурку. — Ты всегда невинна, твой гимен восстанавливается через 20 минут после дефлорации. Мы же проверяли.

— Все равно! Я хочу убить его! Он нанес мне глубочайшую психологическую травму! Ну пожалуйста! — попросила кукла, начиная расстегивать мою рубашку.

Я погладил ее по спинке и залез к ней под платье.

— Ну какая травма, солнышко, у тебя мозги позитронные, перепрограммировали — и все, и нет никакой травмы.

— Все равно, все равно, все равно. Я хочу, я хочу, я хочу, — шептала она, страстно целуя мою жирную волосатую грудь, одновременно демонстрируя полную фригидность — сухую промежность и невставшие соски ее чудесных маленьких грудок.

«А ведь добьется своего, правда, придется убить парня, — подумал я. — Или настройки менять. Нет, менять не буду, скорее убью».

— Хорошо, детка, я подумаю, что можно сделать, — сдался я.

— Ой, правда? — она отшатнулась от меня и радостно хлопнула в ладоши. С сосками теперь у нее все было в порядке, это было видно сквозь тонкое шелковое платьице.

— Мне раздеться, — спросила она, — или ты сам? Или порвешь одежду прямо на мне? Мне нравится, когда ты так делаешь. Та одежда, которую ты потом покупаешь, всегда бывает лучше прежней.

Я зарычал…

красный, мокрый, вспотевший, с одышкой и тахикардией я выключил куклу. Убрал ее в шкаф и, подойдя к стене, слегка коснулся виртуальных губ моей настоящей девочки.

Потом трясущимися руками набрал из разных коробочек и упаковок пригоршню таблеток. Немного отдышавшись, я сел за компьютер писать смешной ответ на ее категоричное «НЕТ».

Я нахожусь в переписке с Цыпленком уже около пяти лет, с того момента, когда вдруг совершенно случайно обнаружил ее на просторах интернета. Искал «ВКонтакте» пост кого-то из друзей дочери и неожиданно попал на ее страничку. Попал, вышел, задумался и снова вошел. Тот случайный тычок в клавиатуру сломал мою жизнь.

Как бы попошлее сказать? Ее глаза поразили меня в самое сердце. Приблизительно так.

С аватарки мне улыбалось милое личико девочки. Симпатичной, с родинкой над верхней губкой. Умненькой, достаточно наивной, хорошей девочки лет двенадцати.

И все! Абсолютно ничего особенного!

Кто я, кто она? Мне это стало совершенно все равно. Я нашел свою старую фотографию, со студенческого, кажется, оцифровал, раскрасил и влепил аватаркой на новорожденную страничку «ВКонтакте». Придумал имя, биографию, скачал музыки, видео и фоток. Обзавелся друзьями и через месяц постучался к ней.

Ей польстило внимание студента медицинского института. Она приняла заявку, и полгода мы были в активной переписке.

Я не понимал, зачем я это делаю. Зачем морочу голову ребенку, с которым я никогда не смогу даже увидеться. Но остановиться не мог. Я рассказывал ей про себя (выдуманного), шутил, расспрашивал о ее жизни, интересах, подружках, школе, давал советы с высоты недосягаемых для нее восемнадцати лет. Вешал на стену музыку, которая мне нравилась, смешные сюжеты из «Ютуба» и писал ей стихи. Не свои — настоящие.

это были мои самые счастливые полгода с тех самых студенческих пор. Я стучал по клавиатуре, забыв о своем возрасте, весе и курятнике. Я превращался в этого самого влюбленного мальчишку с первого курса.

А потом она вдруг резко замолчала. Видимо, я чем-то ее испугал. Наверное, мой настоящий возраст и взгляды все-таки пробились сквозь наброшенный юношеский флер и она что-то почувствовала. Из друзей не выкинула, но отвечать перестала. Ограничила мой доступ на свою страничку, а потом забросила ее вовсе и открыла себе новую под другим именем. И я с большим трудом ее отыскал, лазая по ее друзьям.

Диалог превратился в монолог. Четыре года я вешал себе на стену придуманные для нее сказки и истории, рассказывал смешные случаи из своей студенческой жизни и делился впечатлениями о прочитанных книгах и виденных фильмах.

Мне трудно сказать, насколько все это было ей интересно. Следов посещения моей страницы она не оставляла, но в ее друзьях я числился по-прежнему.

Я наблюдал, как она росла. С болью и мукой ревности следил за ее первыми романами, разворачивающимися передо мной на этой ее странице «ВКонтакте». С грустью отмечал появляющуюся в ней вульгарность, все чаще обнаруживаемую на фотографиях. Переживал, когда понял, что она начала курить.

казалось бы, что мне за дело? Я же обречен никогда ее даже не увидеть, не говоря о чем-то еще.

Впрочем, нет. Одно время я ее видел и довольно часто. Когда ей было четырнадцать, я, зная, где летом они с матерью живут на даче, снял дом поблизости и ухитрялся иногда там бывать, вырываясь из своего курятника. И я даже познакомился с ее матерью. Но из-за своей толщины не вызвал у той ни малейшего интереса. Так что господина Гумберта из меня не получилось.

А потом они перестали снимать дачу вообще. Я даже вздохнул с облегчением. Это было крайне мучительно, видеть ее и не иметь возможности… ну, никакой не иметь возможности. Я за то лето даже похудел немного.

Почему все это произошло со мной? За что мне такое наказание? Где, в какой своей прошлой жизни я в чем-то прокололся и теперь мотаю срок за совершенную тогда ошибку или преступление? Нет ответа. Единственное, что я могу сказать: теперь я безумен. Вполне. Это диагноз. И здесь хочется вставить смайлик.

И вот она выросла, ей скоро семнадцать. И она вдруг вспомнила про меня. Не пойму, что у нее там сейчас с мальчиками, может, глухо. Она неожиданно появилась на моей странице, прокомментировала какое-то мое сообщение и любезно согласилась остаться.

Бедная девочка, она-то думает, что я кончаю институт, а я его закончил ой сколько лет назад.

я безумен! И в своем безумии я предложил ей встретиться. Правда, получил вполне определенное «нет», хоть и смягченное улыбкой.

Я сидел, тупо глядя на экран. Ничего остроумного не придумывалось. Рядом, понурясь, сидело воображение.

— Мне за тебя стыдно, — сказал я ему. — Девушка в кои-то веки нам ответила, а мы ни хрена веселого не можем придумать. Может, циклодольчика? Или покурим чего? Чтоб ты раскрепостилось. Или чего покруче?

Воображение не ответило, а я сказал:

— Фу-у.

Вздохнул и настучал: «На нет и суда нет». Поставил точку и отправил. «Скучно», — поморщился я. «Может, попробовать поиграть?» — подумал и набрал: «Завтра, когда ты выйдешь из квартиры, на стене будет мое новое предложение». Потом еще подумал и заменил «предложение» на «сообщение». «Пусть это будет квест», — улыбнулся я.

Воображение спросило:

— Ну, придумал?

— Вроде да. Может, прокатит?

— Не факт, — оно пожало плечами. — Как-то раз пытался уже, не прокатило.

— Помню, — согласился я. — А что еще делать? Только пробовать, — и я в свою очередь пожал плечами. — Ладно, на подготовку потребуются минимум сутки, а то и двое.

Целый день я составлял маршрут, готовил места, надписи и записки, придумывал смешные фишки. Если она пойдет по квесту, а не фыркнет презрительно, то конечным пунктом ее пути должны были стать «Две палочки» на Новослободской. В последней инструкции, которую она должна была найти в щели между гаражами рядом с ее школой, было указано это кафе, заказанный для нее столик и слова, с которыми она должна обратиться к официанту. Так сказать, пароль и отзыв. В этом кафе я и должен буду с ней наконец встретиться.

Еще день я как сумасшедший бегал, тряся животом, по маршруту, раскладывая и пряча записки, нанося надписи и договариваясь с официантом.

Меня волновала самая первая надпись на стене, на ее лестничной площадке. Сделанная флуоресцентной краской, она должна была вспыхнуть в момент ее выхода из квартиры. Вспыхнуть и исчезнуть. Мне совершенно не светило, чтобы надпись впоследствии была обнаружена ее матерью. И я, наверное, часа два возился, устанавливая таймер срабатывания краски. И хотя была глубокая ночь, я вздрагивал от каждого шороха и стука, боясь, что кого-нибудь из соседей вынесет на лестницу покурить.

Но наконец все было готово, маршрут заряжен, и оставалось только ждать, клюнет она или нет.

Дома мне удалось прикорнуть на пару часов. И рано утром, без пробок проскочив по просыпающейся Москве, я занял место наблюдения во дворе ее дома.

Все-таки она маленькая. На игру купилась. Пошла.

Сначала я незаметно следовал за ней, потом, поняв, что впереди осталось только кафе, до которого ей три остановки на метро, развернулся и выехал на Дмитровку.

Пробки уже завладели городом. Я пробирался, торопился. Выделенка, переулки, проехал через двор, разок проскочил на красный. Наконец Долгоруковская, Новослободская, я бросил тачку под знаком, в переход спускаться не стал, перебежал дорогу. Остановился перед кафе, соображая, чей облик я могу принять. Ничего не придумал и в отчаянии вошел в дверь доктором Андре Арнольди.

Лена сидела в зале для курящих за столиком, который я забронировал для нее. Перед ней стояла чашка кофе и пепельница. Девочка с небрежным видом открывала пачку «Eve 120».

Андре подошел и взялся за спинку свободного стула.

— Доктор? — она удивленно подняла глаза. — Здрасьте, — она торопливо спрятала сигареты.

— Я присяду? — спросил доктор, отодвигая стул.

— Конечно, — кивнула она. — Маме не скажете?

— Про сигареты? Не скажу. Ты уже большая девочка и можешь свободно делать свои глупости, — усаживаясь, улыбнулся он. Махнул официанту и заказал кофе.

Лена нервно оглянулась.

— Доктор Андре, а вы надолго? А то у меня тут свидание… — немного смущенно проговорила она.

— В самом деле? А с кем может быть свидание у столь юной барышни? — Андре игриво поднял бровь.

— Ну, — Лена чуть покраснела, — с молодым человеком. Она взяла чашку и снова оглянулась.

— В самом деле? Хорошо, сейчас уйду, не стану тебе мешать, — легко согласился он. — А конфеты «Комильфо» с яхтой ты уже заказала? — доктор с невинным видом произнес пароль, с которым она должна была обратиться к официанту.

Лена поперхнулась кофе и, ставя чашку, стукнула ею о блюдце:

— Доктор? — воскликнула она. — Откуда вы знаете?.. Это вы? — глаза ее испуганно расширились.

— Ну… — протянул он, и тут наступила его очередь удивляться. К столику быстро подходила мать Цыпленка. За ней, внимательно глядя на доктора, шел полицейский.

— Андре, — громко сказала она, — какая неожиданная встреча! А что ты тут делаешь с моей дочерью?

— Случайно встретились, — попытался выкрутиться тот.

— Нет! — резко сказала она. — У нее тут свидание с негодяем, который пишет ей эти отвратительные, развратные письма! И этот негодяй, оказывается, ты! Подлец! Старый козел! И она неожиданно влепила ему звонкую пощечину. -

Повернувшись к полицейскому и показывая на доктора пальцем, она почти прокричала:

— Я обвиняю этого человека, господина Арнольди, в приставании к моей несовершеннолетней дочери с развратными намерениями и требую немедленно взять его под стражу!

Полицейский, держа в руке наручники, двинулся к врачу. Тот затравленно оглянулся. В кафе установилась мертвая тишина, все с интересом смотрели на разыгрывающуюся сцену. В дверях маячила фигура еще одного полицая.

— По новой редакции закона о педофилии вы обвиняетесь… — начал полицейский.

Докторишка оказался шустрым. Он вскочил, опрокинув столик. Испуганно закричала Лена.

Схватив стул, Андре кинулся к окну, с размаху ударил стулом по витрине и сквозь сыплющиеся осколки выскочил на улицу. Чуть не попав под машину, перебежал улицу и бросился к своей тачке. Мой «Пассат СС» трансформировался в докторскую «Хонду». Да, старикашка был шустрым, он рванул вверх. Полицейские выбежали следом и попрыгали в свой «Фокус».

В дверях кафе стояла мать моей девочки, она грозила кулаком исчезающей в небе машине доктора.

Андре взлетел «в сухую», у него не было не только фальшивой мигалки или крякалки, у него не было даже банального антирадара. Тем не менее, плюнув на все правила, он выжимал из своего «Цивика» все возможное.

Полицейский «Фокус» безнадежно отставал. Доктор взлетел повыше. Снизу, ему наперерез, поднималась еще одна полицейская машина. Кажется, мерс. Звук «матюгальника», требующего немедленно остановиться, был слышен даже на земле. Уходя от «мерседеса», Андре заложил мертвую петлю, у него открылся багажник, и оттуда посыпался какой-то хлам. Мерс вильнул. Доктор вошел в крутой вираж, пытаясь спрятаться в облачности. Но уже был слышен стрекот полицейского «Апача». Вертолет не тачка. Локатору и самонаводящимся парализующим ракетам любые облака пофиг.

Вертолет дал залп. Доктор в крутом пике вывалился из облаков, у него на хвосте висели две парализующие ракеты. С воем, словно подбитый истребитель, «Хонда» нырнула под Крымский мост. Одна ракета разорвалась на середине моста, движение встало. Вторая пошла за доктором. Из-под моста Андре начал закручивать очередную петлю, пытаясь стряхнуть ракету, и ему это почти удалось. Но когда машина вверх колесами на бешеной скорости пролетала над мостом, доктор все-таки задел за цепную растяжку, и многострадальная «Хонда», потеряв управление и закувыркавшись в воздухе, врезалась в воду. Ракета благополучно взорвалась на набережной, обеспечив пробку часов на пять.

Машина уже полностью погрузилась в воду, когда Андре сумел наконец выбраться из-под сработавших подушек безопасности. Он опустил стекло, позволив воде заполнить салон. Грязно выругался, ощутив мертвый холод ледяной воды и, глотнув воздуха из пузыря, собравшегося под потолком, выплыл из тонущей машины.

Вынырнув, вдохнув и закашлявшись, доктор оглянулся на мост. Там стояла толпа зевак, люди вышли из своих машин. Все равно, пока действие парализующей ракеты не закончится, тачки не заведутся. Толпа разразилась криками. Частью приветственными, частью негодующими.

С трудом преодолевая тяжесть тянущей под воду намокшей одежды, Андре медленно поплыл к берегу. Рядом осторожно опускался на воду полицейский «мерседес». Доктор снова выругался и, заметив в гранитной набережной зарешеченное отверстие стока канализации, рванул к нему. Хотя «рванул», это, конечно, громко сказано, однако через пару минут барахтанья Андре все-таки удалось ухватиться за решетку. «Мерседес» был уже совсем рядом.

Доктор вцепился обеими руками в решетку и попытался подтянуться, вытаскивая себя из ледяной воды. Под его весом решетка, скрипнув ржавыми петлями, медленно отъехала в сторону. Она даже не была заперта! Не веря своему счастью, доктор полез вверх по решетке, смешно на ней задрыгался. Из мерса закричали, чтобы он остановился. Однако доктору удалось справиться с решеткой, он поставил ногу на край и, тяжело перевалившись, упал в гостеприимно зиявшее жерло канализации. Из «мерседеса» начали стрелять. Одна пуля, ударившись в край отверстия, больно обдала его лицо гранитной крошкой. Доктор на четвереньках быстро пополз внутрь. Раздалась автоматная очередь, Андре упал лицом в вонючую грязь на дне трубы. Пули прошли над ним, щелкнув где-то в глубине туннеля. Доктор лежал не шевелясь, пытаясь отдышаться. От холода его била крупная дрожь. Потом он услышал, как мерс, взревев движком, ушел вверх. Конечно, андеграунд, какая полиция сюда сунется! Полежав еще немного, доктор поднялся на ноги и медленно побежал внутрь.

Когда свет из входа в канализацию погас за поворотом, доктор достал смартфон. На удивление, тот работал, но сети, естественно, не было. Доктор включил фонарик и побрел вперед, навстречу своей новой судьбе.

Сил бежать у него не оставалось. Доктор медленно шел, спотыкаясь и шлепая по чавкающей грязи. Слава богу, канализацию в черте города в реку давно не сливали. И этой трубой больше не пользовались. То есть ею пользовались, но совсем с другими целями и другие люди, если, конечно, их можно назвать людьми…

Действие трансбодина, позволяющего принимать чужой облик, почти закончилось, и доктор начал стремительно полнеть. Я впервые в жизни с благодарностью подумал о своем весе. Мне стало теплее. Толстый слой жира хорошо предохранял от холода мокрой одежды. Худой докторишка, наверное, сдох бы в этом туннеле от переохлаждения. Черт! И это был бы не самый плохой выход из ситуации.

Жизнь моя оказалась сломанной полностью, до основания, абсолютно… Я не знал, какое слово лучше охарактеризует случившееся. Шприц и оставшиеся ампулы с трансбодином остались в машине. Мне было даже наплевать на повтор слов «оставшиеся — остались» в одном предложении.

Когда они сегодня-завтра достанут тачку со дна Москва-реки, им все станет понятно. Докторская «Хонда» снова окажется моим «Пассатом», и мое инкогнито будет раскрыто. Да и у доктора наверняка алиби, кому-нибудь клистир в это время ставил.

Будет начато уголовное дело. По совокупности мне грозит лет двадцать. Сексуальные домогательства несовершеннолетней, несанкционированные полеты над городом, отказ подчиниться требованиям дорожной полиции, сопротивление действию парализующих ракет, приведшее к транспортному коллапсу в центре города, самовольное использование трансбодина в нетерапевтических целях… плюс позор.

Лучше бы мне остаться в машине, на дне. По крайней мере, девочки бы получили страховку. А так кто же им ее выплатит? Завтра обо мне сообщат. Мать с ее здоровьем, скорее всего, скандала не переживет. Дочь сможет уехать за границу, ее работа это позволяет. А о жене я даже и думать не хотел.

Надеюсь, что хотя бы квартиру им оставят. Хотел ведь перевести на них, как чувствовал, да в суматохе так и не собрался.

Светя под ноги фонариком, я трусцой бежал вперед. От одежды повалил пар.

Какие у меня есть варианты? Вернуться? Незаметно выбраться не удастся, у выхода меня будет ждать электронный паук с камерой. Сдаться? Получить двадцатку, пережить кошмар суда и вскорости сдохнуть в тюрьме? Такие, как я, там долго не живут, урки их не любят.

Вдруг впереди забрезжил свет, и я испуганно остановился.

Я был в андеграунде. Сложное переплетение заброшенных канализационных сетей, неиспользуемых бомбоубежищ, туннелей, сохранившихся со средневековья и новых, построенных в сталинское время и позже, и еще много чего, — все вместе это образовывало тайный подземный город, облюбованный преступниками. Полиция сюда давно не совалась. Официально вроде как она частично контролировала андеграунд. Устраивались облавы, писались отчеты. На деле — искали и намертво заваривали люки и входы в подземный мир. И этим деятельность полиции ограничивалась. Диггеры? Когда-то были такие. Давно все кончились — съели. Бомжи боялись очутиться здесь больше лютой смерти. Лучше попасть в полицию, к цыганам или даже скинхедам. Шансов уцелеть больше.

Увидев впереди свет, я споткнулся и замер. Вдохнул поглубже и сделал следующий шаг. И снова вздохнул, на этот раз с облегчением. Впереди были не люди, свет струился из отверстия в потолке. Я подошел поближе. Надо мной открылось жерло смотрового колодца: крышка люка по какой-то причине была открыта, и хоть потолок здесь был невысоко, выбраться возможности не было. Все металлические скобы, служившие ступеньками в колодце, были аккуратно спилены.

Задрав голову, я смотрел в серое зимнее небо. Сквозь трубу колодца оно казалось не больше блюдца. У меня были все основания полагать, что я вижу его в последний раз.

В руке звякнул смартфон, пришла эсэмэска. Автоматически я опустил глаза, очередная реклама. Черт! Есть же сеть! Я тут же вышел «ВКонтакте».

Я писал:

— Прости, что был недостаточно осторожен и не сообразил, что мама может залезть в твою переписку. И извини, что из-за этого тебе пришлось пережить несколько неприятных минут.

Ответ не заставил себя ждать:

— Я давно вас вычислила. Мой друг отследил ваш ID, и вы совершенно напрасно притворились доктором Андре. Доктор хороший человек, а вы мне противны, и я вас сама сдала.

Пошатнувшись, я сделал шаг в сторону и, выйдя из круга света, без сил тяжело опустился на грязный пол туннеля. Чувство было такое, как будто из груди вынули душу, да простится мне такая банальщина.

Говорят, что, когда человек умирает, в последнее мгновение перед ним проносится вся его жизнь. Оказалось, это действительно так. Передо мной промелькнули все эти пять лет. Мои письма, ее редкие ответы, вереница ее фотографий, те несколько встреч, когда я видел ее в реале… Телефон снова ожил в руке. Звонил клиент, я сбросил, с трудом поднялся и пошел назад. Конец, как в «Волшебнике» Набокова. И холодная, черная вода ничем не хуже мчащегося под уклон грузовика.

Но не успел я пройти и половины пути до входа (или выхода?), как сзади послышались торопливые шаги и громкий окрик:

— Эй, толстый! Далеко собрался?

Я побежал. Быстрая смерть много лучше того ада, который мог ждать меня сзади. И какого хрена я вообще сюда поперся, а не вышел под пули полицейских?

Бегун я и так никакой, да еще тяжелая, мокрая одежда. Я сбросил куртку, бежать стало чуть легче. Лучик фонарика испуганной бабочкой метался от стены к стене.

Однако бежал я недолго, меня вскоре догнали. Сзади раздался противный смешок, я почувствовал удар по голове, и последнее, что услышал, падая и теряя сознание, было:

— Добро пожаловать в Ад! Говнюк!

2

Я очнулся от яркого света, бившего в глаза. В лицо безжалостно светила круглая операционная лампа. Я был голый и привязан к столу. Белые кафельные стены и запах медикаментов сразу дали понять, где я нахожусь.

— О, очнулся! — раздался возглас. — А я думала на наркозе сэкономить.

Надо мной склонилась фигура в зеленом медицинском халате. Между такой же зеленой шапочкой и закрывавшей рот и нос марлевой повязкой я увидел холодные серые глаза, с интересом смотревшие на меня.

— Сколько тебе лет? — спросил врач.

— Пятьдесят восемь, — быстро ответил я, прибавив себе лишнюю десятку.

— Врешь, — улыбнулись глаза. — Тебе сорок восемь, мы нашли твои права.

— У меня тяжелая стенокардия, бронхиальная астма и подагра. А еще хронические гастрит и панкреатит, — перечислил я.

— Почки? — раздался вопрос.

— Пиелонефрит.

Врач засмеялся:

— Ты хочешь сказать, что взять с тебя нечего? Ну да, я видел твои таблетки. Сердце и легкие, похоже, придется выбросить, но что-нибудь жизнеспособное я в тебе все-таки поищу. Хотя бы тестикулы, — и он больно щелкнул меня по члену.

— Осложнение после перенесенного в детстве паротита, импотент, — улыбнулся я.

— Ну да? — удивился врач. — Но дочку ты как-то сделал! Хорошая девушка.

— Откуда… — начал я.

— Ты звезда, — снова засмеялся врач, — про тебя целый день говорят по телевизору. Герой-извращенец, ушел от двух парализующих ракет, остановил все движение в городе. Идиот, и так сплошные пробки, а после тебя город вообще до ночи встал. Да еще доктора Арнольди замарал. Бедный, теперь где-то прячется от репортеров. А я у него учился, между прочим.

— Я тоже, — соврал я.

— Сереж, так как? Наркоз давать, или яйца и так отрежем? — раздался женский голос, и в моем поле видения появилась еще одна фигура в операционном прикиде.

— О! Коллега? И тоже учились у Арнольди? — удивился врач. — А знаете, мне кажется, что про почки вы пошутили, доктор. Не может же быть все больное? Давайте-ка мы посмотрим их в остром опыте, попробуем определить интактность, так сказать, на глазок. Не возражаете? — ухмыльнулся он.

— Давай, Лен, зови мужиков. Надо этого борова перевернуть. Не через брюхо же к почкам лезть. А наркоз? Да черт с ним, потерпит. Будет знать, как за маленькими девочками бегать, скотина, — добавил он.

— А вы, я вижу, высоконравственный человек! Не какой-нибудь извращенец, моральный урод! Дайте наркоз, не будьте уж совсем зверьми. А про почки я не соврал, действительно пиелонефрит, неактивный, правда.

Врач не ответил, видимо, о чем-то задумался.

— Так что? Интубировать? Или просто по башке стукнуть? Иначе он же орать будет страшно, оперировать не даст, — вывела его из задумчивости медсестра.

— Погоди, Лен. Здесь, правда, особо взять нечего, — ответил врач. — А как, коллега, у вас с хирургией? — спросил он меня.

— В объеме четвертого курса, — честно признался я.

— Ну, артерию от вены отличишь? А больше и не надо ничего. Будешь мне ассистировать на операциях. А то я тут заманался один это мясо потрошить.

— Вряд ли соглашусь, — холодно ответил я.

— Выбирай, — равнодушно сказал врач. — Или ты, или тебя. С тебя действительно взять нечего. Яйца только, ну еще кровь можно слить и спинномозговую жидкость. Как говорится, с паршивой овцы… Да ты не бойся, у нас тут гуманизм, все под наркозом, да еще снотворное перед операцией. Никто и не подозревает, что его ждет.

Я молчал.

— Ну как хочешь! Давай, Лен, приступай к интубации. Потом перевернем. Не бойся, наркоз дадим, мы же действительно не звери.

Медсестра подошла ко мне с трубкой в руках.

— Открывай рот. Будет тебе наркоз.

Несколько секунд я думал. Странное существо человек, совсем недавно я «с изменившимся лицом бежал к пруду», в смысле, к реке, чтобы умереть. И умереть в достаточно жестких условиях, захлебнуться довольно неприятно. Помню, бывало, такое в моих прошлых жизнях. Теперь мне предлагают комфортную смерть под наркозом, а я чего-то раздумываю. Не могу же я серьезно принять предложение участвовать в разборке людей на органы. Даже при всем моем цинизме. А остаться в живых, попытаться выбраться?

Я продолжал молчать и рта не открывал.

— Ну! — нетерпеливо прикрикнула сестра.

Все-таки мысль, что умереть можно успеть всегда, особенно при доступе к препаратам, была, наверное, правильной.

— Я согласен, — выдавил я из себя, — отвяжите.

— Молодец, — похвалил меня врач. — А я уж подумал было, что наивные, благородные идиоты еще не все повывелись. Лен, — обратился он к медсестре, — пойди, позови кого-нибудь из охраны. Пусть проводит нашего толстячка в изолятор. И попроси кастеляншу подобрать ему одежонку.

И врач — хотя назвать этого человека врачом можно только с очень большим допущением — ловко перерезал скальпелем бинты, которыми я был плотно принайтован к операционному столу.

Я с трудом сел, потирая затекшие запястья.

— Простыню можешь забрать, — сказал врач, — прикрыть свои замечательные яйца.

Я сполз со стола на холодный кафельный пол, стянул постеленную на столе простыню и завернулся в нее. Вернулась медсестра в сопровождении одетого в черную форму здоровенного охранника.

— Отведешь этого клиента в изолятор, — кивнул на меня врач. — Выберешь комнату поприличней и запрешь там. Я потом зайду.

Охранник повернулся, и я пошлепал босыми ногами за ним.

— У нас и детишки попадаются, — сказал мне в спину врач. — Будешь хорошо себя вести, дам позабавиться. Ты как к мальчикам относишься? Или только девочки?

Меня передернуло. Я качнул головой и, обернувшись, спросил:

— А что вы делаете с остающейся мышечной тканью? Ее ведь должно быть до хрена?

— До хрена, — согласился он. — В зверинец отправляем, животных кормим.

— А я уж подумал, сами едите.

— Ну, — улыбнулся врач, — такие любители здесь тоже встречаются. Если хочешь, могу включить в список.

— Нет, спасибо, — ответил я и вышел вслед за охранником.

Место, где располагалась эта лаборатория по пересадке органов и тканей, было, очевидно, бывшим бомбоубежищем. Узкие, длинные полутемные коридоры. Стальные овальные двери с запорами в виде штурвалов. По дороге мы миновали несколько. Из людей нам не попался никто, однако мне казалось, что я слышу какие-то невнятные голоса, шаги и шум за закрытыми дверями, один раз даже звучала далекая музыка, и я уловил обрывок английской фразы: «… such a lovely place…»

Охранник позвенел ключами, повернул штурвал, включил свет и втолкнул меня в камеру.

Действительно, она оказалась из категории «поприличней». Хостел две звезды. Небольшая комната, кровать, тумбочка, стул. Вместо окна на стене напротив кровати висела репродукция Эль Греко «Вид Толедо». Санузел: унитаз, душ, умывальник, два полотенца. Мой взгляд уперся в белые, махровые тапочки.

Какую же цену мне придется заплатить за эту роскошь, Джек Потрошитель?

Я уронил простыню на пол и полез в душ. Вода была прозрачная и ничем не пахла. Твою мать! Почему я не Кристобаль Хозевич и не могу просочиться на 20 лье по канализации?! Я поднял лицо вверх и завыл. Вода попала в нос и я закашлялся. Твою мать!

Пока я принимал душ, в комнате кто-то побывал. На кровати лежала аккуратно сложенная пижама. Я развернул. Мой размерчик. Пижама была не новой, но выстиранной и даже выглаженной.

«Бедняга, — подумал я о ее бывшем хозяине. — Какова же твоя судьба, раз пижамка досталась мне? Вряд ли ты выбрался отсюда живым».

Надев пижаму, я походил по камере в поисках камеры наблюдения.

— Камера в камере, — приговаривал я, просматривая все укромные уголки, где ее или их можно было бы установить. Ничего не нашел, но в вероятность отсутствия не поверил. Мои поиски были прерваны внезапно открывшейся дверью. Я оглянулся. Вошел охранник, другой. В руках у него был поднос с едой. Он молча поставил поднос на тумбочку и так же молча вышел.

Я тяжело опустился на жалобно заскрипевшую кровать: «Ну и чем нас будут кормить?»

Булочка, джем, десятиграммовая упаковка масла, несколько пакетиков чая на выбор и одноразовая упаковка кофе «три в одном», небольшой термос с кипятком и пустая чашка с ложкой.

Я задумчиво смотрел на поднос. Негусто. Упаковочка масла вызывала какие-то смутные мысли. Я задумался глубже, но поймать мысль не смог. В глубокой задумчивости я высыпал кофе в чашку, залил кипятком. Размешал. И почувствовал чье-то присутствие в комнате.

Поднял глаза от чашки. Мое воображение вольготно развалилось на стуле, очевидно, его привлек запах кофе.

«Сволочь», — подумал я, беря чашку и прихлебывая кофе. Воображение засмеялось, кофе, естественно, оказался дерьмовым, сладким и с искусственными сливками.

— Загляни за картину, — подсказало воображение.

Я продолжал пить.

— Загляни, загляни, — повторило воображение.

— Иди в жопу, — сказал я вслух.

— Я всегда там, — оно пожало плечами. — Это же моя родина. Ты же не головой думаешь.

Я поставил чашку и кряхтя поднялся. Подошел к картине и перевернул ее. На обратной стороне не обнаружилось ничего интересного. Ни записки, ни лезвия бритвы, ни канцелярской скрепки, пригодной для изготовления отмычки. Я провел рукой по белой стене. Пальцы ощутили чуть заметные шероховатости. Заинтересовавшись, я постарался вглядеться получше. Смог разглядеть только тонкие царапины. Посетовал на отсутствие очков, сунул пальцы в чашку с кофе и провел коричневую полосу по стене. Затем, подождав, когда кофе подсохнет, ладонью стер излишки. Царапины, забившись коричневым пигментом, проступили ярче и сложились в корявые буквы. Я снял картину и быстро вымазал всю стену. Кофе как раз хватило. Отмотал в туалете бумаги и осторожно протер надпись. На стене проявился легко читаемый текст:

«Его голос, чуть хриплый и низкий, шумел в моих ушах. Слыша его, Ева представляла Адама рядом, ей казалось, она чувствует его запах, виделся ей его облик.

Губы ждали поцелуев. Глаза искали глаз напротив. В сердце цвела любовь.

Кровать Евы была маленькой. Слишком узкой, чтобы беспечно на ней развалиться вдвоем. Но близость с Адамом держала их в таком напряжении, что, даже развалившись, они были будто примагничены друг к другу».

Я заржал. Удивительно, но, оказывается, я еще не потерял способность смеяться. За моей спиной в голос хохотало воображение. Я оглянулся, посмотрел на кровать. Она была вполне нормального размера. Мне представился Змей под кроватью, давящийся яблоком, кусающий сам себя за хвост и мрачно думающий, не откусить ли заодно что-нибудь и Адаму.

— Ну и зачем тебе такая дура? — спросило воображение.

— Она не дура, она просто маленькая, — перестав смеяться, грустно ответил я, — и это, к сожалению, скоро пройдет.

Любовь, продажная девка, не интересуется, достаточно ли хорош ее предмет. Она просто лупит им нас по голове, вырывает сердце, сжирает его и потом с интересом смотрит, как мы, полудохлые, барахтаемся в этой грязи под названием «жизнь».

— Да ладно тебе, — возразило воображение. — Все не совсем так.

— Так или не так, к сожалению, от нас не зависит. Придумай лучше, как нам отсюда выбраться.

— А зачем? — удивилось воображение. — Стена здесь есть, и ее тоже. Что-нибудь, да напишет. Тебя кормят. Даже душ есть, и постель чистая. Ей ответить не можешь? Опять же, зачем отвечать? Она и читать не станет. А прочтет, так только хуже будет.

— Хуже некуда. Мы на самом дне.

— На дне, — согласилось воображение, — но у тебя еще есть надежда.

— Это не надежда, это иллюзия.

— Молодец, соображаешь, — воображение усмехнулось. — Ну и что? Мир вообще иллюзорен. Бог Мара правит им. Дыши, живи, надейся. Или умри. Тоже иллюзия, между прочим. А выбраться хочешь — ничего сложного, кислородный баллон и масляная тряпка.

Все сразу встало на место. Я понял, почему я подумал про масло. Интересно, сливочное сработает так же, как машинное?

Я коснулся лбом стены с ее надписью. Постоял молча. Я молился этим беспомощным строчкам.

— Судя по тому, что она пишет, девочке как-то не очень хорошо, — шепнуло воображение.

— Да, если ей пришлось воспользоваться моим способом, чтобы сказать кому-то о своей любви. Но есть надежда, что она просто играет.

— Надежда — это та здоровая баба, которая умирает последней? Может, тебе уже пора ее убить самому?

— Я пытаюсь, я убиваю ее каждую минуту. Не получается, живучая сука. Уж вроде все, все, затоптал на хрен, а она снова поднимает голову, и я опять начинаю складывать буквы в слова.

Воображение зевнуло.

— Ладно, давай спать, я устало с тобой, да и день сегодня выдался нелегкий. И все-таки, — оно вдруг оживилось, — зачем ты снова ей пишешь? Зачем сейчас-то? Все слова уже сказаны, у тебя не то, что шанса, у тебя вообще ничего нет, если не считать отвращения, которое ты вызываешь. Тебе нравится быть отвратительным? Мазохизм какой-то, — воображение пожало плечами.

Я грустно улыбнулся, прошел в туалет, отмотал бумагу и тщательно вытер стену, снова делая надпись невидимой. Повесил картину на место и сказал:

— Я не могу не писать. Я все понимаю, и совершенно согласен с тобой. И это действительно превращается в мазохизм. Но мне плевать, извращением больше, извращением меньше. Она превратила меня в писателя. Плохого, хорошего — какая разница? Теперь писать — это способ моего существования. И пока она может меня слышать, я буду ей писать.

— Она тебе не верит и верить не хочет, — воображение покачало головой.

— Ну и что? Литература, чего ей верить? Вон сколько всего стоит на полках. «Слово изреченное есть ложь». Так всегда было. И не надо мне верить, я просто пишу, потому что так дышу.

— Ладно, — воображение снова зевнуло. — Будем надеяться, что у девочки хватит воображения отрубить концы, и ты наконец сможешь успокоиться.

— Будем, — согласился я. — Но пока контакт не прервался, мне придется напрягать тебя снова и снова, дорогое мое воображение, — усмехнулся я. — Так что не спи, тебе еще придется поработать.

Я долго ворочался в постели, кровать нещадно скрипела. Естественно, уснуть я не мог. Хотелось есть, поднялось давление, и я думаю, что до запредельных цифр. Меня мучила одышка и тахикардия. Пульс белкой в колесе бился под моими пальцами. И ни одной таблетки, ни одного спасательного круга… или колеса? И скорую не вызвать, и никто не зайдет. Я лежал на спине, горой вздымаясь напротив города Толедо.

пытался расслабиться и уснуть. Не получалось. Болела голова. От давления, от удара, от голода, хрен поймешь. Я думал о Цыпленке, о кукле, о курятнике, о себе. Получались четыре жопы. Так в окружении этих четырех зияющих черных дыр я в конце концов и заснул.

Утром меня разбудила медсестра Лена.

— Вставай, толстяк! Тебя ждут великие дела, — громко сказала она, включив свет.

Я с трудом разлепил глаза. Я был совершенно разбитым. Сказалась нервотрепка вчерашнего дня плюс кошмары, снившиеся всю ночь.

— А почему ты ничего не съел? — спросила сестра, ставя на стул поднос с таким же, как вчера, набором. — Аппетит потерял, бедняжка? Давай вставай быстро. У тебя сегодня экзамен по хирургии. Твоя одежда, — и она уронила на кровать зажатый под мышкой пакет. — Через полчаса должен быть в операционной, опаздывать не советую. Сам превратишься в материал. Вот тебе клубок Ариадны, проводит до двери. — И медсестра вытащила из кармана сколопендру размером с ладонь и посадила ее на тумбочку. — И дорогу запоминай, второй раз провожатого не дам, — и вышла, оставив дверь открытой.

Я покосился на сколопендру, та покосилась на меня. Я вылез из кровати и пошел умываться.

Когда я вернулся, сколопендра сидела на подносе и ковырялась в упаковке с джемом.

— Сладенькое любишь? — спросил я, заваривая себе чай. Сколопендра безразлично пошевелила усиками. Я сделал несколько глотков чая.

— Разумный? — снова спросил я. Сколопендра облизала вымазанную джемом ножку и сделала ею неопределенный жест.

— Ну да, — усмехнулся я, — вроде меня, был бы разумным, не сидел бы здесь, а жрал бы своих кузнечиков где-нибудь в Южной Америке.

Сколопендра сделала движение ножками, словно пожимала плечами.

— Что? Здесь тоже неплохо кормят, и фиглишь надо ловить этих долбаных кузнечиков?

Сколопендра повернула голову и внимательно посмотрела на меня. На концах ее жвал заблестели капельки яда.

— Ладно, ладно, каждый выбирает свой путь. Можешь, кстати, доесть мой завтрак

Сам я есть не стал. Сегодняшний завтрак присоединился к ужину. Я решил худеть. Попробую начать новую жизнь. Надеюсь, что физические муки воздержания от еды помогут мне справиться с муками духовными. Допив чай, я взял две упаковки масла, вчерашнюю и сегодняшнюю, и спрятал их в бачке унитаза. Упаковки были герметичными.

Затем решил посмотреть, что за одежду мне принесли. В пакете оказался операционный комплект: короткие зеленые штаны и такая же рубашка. В отдельной упаковке — стерильная марлевая маска.

Я переоделся. Как и пижама, комплект оказался мне впору. Надев на свою небритую морду маску и сдернув ее на шею, я кивнул саламандре:

— Пошли, однако.

Саламандра, черт, сколопендра, бросив джем, скатилась с тумбочки и шмыгнула в приоткрытую дверь. Я вышел следом.

Я шел за трусившей сколопендрой, вертя головой и постоянно оглядываясь, чтобы запомнить дорогу. Идти пришлось недолго. Несколько поворотов и членистоногая тварь неподвижно замерла перед закрытой дверью. Я громыхнул по ней кулаком, послышались шаги, и тяжелая дверь, чуть скрипнув петлями, гостеприимно распахнулась.

— Заходите коллега, — сказал вчерашний хирург. Я подождал, пока сколопендра переберется через высокий металлический порог, и шагнул следом.

— И не стучи, побереги руки, они тебе еще пригодятся, звонок есть, — недовольно заметил врач. — Пошли, — повернулся он ко мне спиной.

— В коридоре темно, я плохо вижу, мне бы очки.

— Сплошные недостатки, — проворчала спина.

— Сначала экскурсия, — продолжил врач, входя в следующую комнату. — Санпропускник, туда душевые, — махнул он рукой, — здесь комната отдыха.

Он приоткрыл дверь, и я увидел большой электрический самовар, стоявший на столе.

— Пошли дальше, здесь технические службы — трансформаторная, щитовая, вентиляция…

Я приоткрыл дверь в трансформаторную: меня встретило ровное электрическое гудение и запах нагретого масла.

«Отлично! — подумал я. — Мои двадцать грамм не понадобятся».

— Здесь ты бывал, — усмехнулся врач. — Предоперационная, наркозная, операционная, — перечислил он, последовательно приоткрывая двери.

Я сунул голову в наркозную, стрельнул глазами по ряду баллонов у стены. Заметил синий колпак кислородного: «Супер, вам всем пи…ц!»

— А это моя гордость! — сказал врач, с усилием сдвигая тяжелую стальную дверь, подвешенную на роликах. — Хранилище!

Он щелкнул выключателем, и мы вошли в обширное помещение.

— Холодно, однако, — зябко передернул плечами я.

— Холодильник, плюс четыре, — согласился врач. — Вон телогрейку надень, — сказал он, снимая с вешалки и надевая один из висевших ватников. Я последовал его примеру.

Врач театральным жестом указал на стену, состоящую сплошь из закрытых дверец, покрытых легкой изморозью:

— Все виды внутренних органов, полностью готовых к трансплантации. Мужских, женских, детских. Ежемесячное обновление всего парка. Мы в состоянии выполнить заказ любой клиники мира! А это, — и он показал на такую же противоположную стену, — исходный материал. Трупаки то есть. Хотя, конечно, стараемся работать с живыми органами. Но не всегда попадаются подходящие. Людишки-то чаще, вроде тебя, сплошь больные. А это последний путь для наших жмуриков, лифт, — хирург махнул рукой на торцевую стену, где располагались дверцы грузового лифта. — Путь наверх.

Врач взял со стола, стоявшего посередине хранилища, пульт и нажал несколько кнопок. Одна из дверец, расположенная где-то под потолком, открылась, наружу выехал контейнер, похожий на гроб, и по выдвинувшимся из стены направляющим мягко опустился вниз, на стоявшую каталку.

— Холодильное оборудование на два миллиона баксов. Монтировала бригада из Австрии. А я потом их всех демонтировал! Здоровые были мужички. В том смысле, что не больные. Все расходы компенсировал. Даже в плюсе остался, — врач подошел и, сняв крышку с контейнера, поманил меня пальцем.

— У тебя сегодня экзамен. Извлечешь печень. Труп свежий и не воняет. Тебе будет нетрудно. Не бойся, план операции я подскажу. Чего стоишь? Покатили. Или тебе нравится здесь мерзнуть?

Я молча подошел и положил руки на каталку.

— Завтра будет жаркий день, — оглянувшись, подмигнул мне хирург. — Привезут нашу сборную по хоккею. Ребята просрали олимпиаду. Придется их перемонтировать.

— Как перемонтировать? — удивился я.

— Ну как, — начал объяснять врач. — Вообще-то это наша сборная по футболу. Хоккеисты запросили столько денег за участие, что дешевле было их грохнуть. На олимпиаде украли столько, что на их запросы уже не хватало. Деньги-то всем нужны. Тогда устроили автокатастрофу и договорись с футболистами. Ребята играли под трансбодином. Выглядели, как наша хоккейная команда. Им еще кое-чего повкалывали для усиления эффекта. Но все равно толку получилось мало. Теперь будем перемонтировать.

— Как перемонтировать? — снова повторил я вопрос.

— Как, как? Ноги мертвых хоккеистов будем пришивать живым футболистам. У меня тут все двадцать пять пар в приличной сохранности. Работы дней на десять. В спорткомитете надеются на положительный эффект, хотя я сомневаюсь. Но все равно придется попариться. Когда будем шить, главное сухожилия не перепутать, сгибатели к сгибателям, разгибатели к разгибателям. А то побегут коленками назад, — и он весело засмеялся.

Мы вкатили труп в операционную, Сергей крикнул:

— Лена! Инструменты готовы? — затем кивнул мне. — Давай! За руки, за ноги, трупяшник на стол.

Крякнув, мы шлепнули труп на операционный стол. Появилась Лена, подкатила столик с инструментами, включила лампу.

— Ну-с, коллега, берите скальпель. Как будем делать первый разрез? — хирург надел полиэтиленовый фартук и присел на высокий табурет рядом со столом. — Кстати, как тебя зовут? А то я забыл, что там у тебя в правах написано было.

— Борис, — назвался я именем своего школьного приятеля, чьим именем всегда пользовался во всяких сомнительных случаях.

— Не, мне интересно, как тебя звали в детстве. Так сказать, для ощущения тепла и неформальности наших отношений. Или даже лучше, как тебя звала твоя первая девушка? Первые девушки обычно придумывают нежные имена.

усмехнулся. Вспомнил. Улыбнулся… Ей было восемнадцать. Первый курс Иняза. Она звала меня Дю, действительно нежно. попробовал забытое слово на вкус. Ммм… Мы уложились в полтора года. Прошлая жизнь, однако.

— Киса, — ответил я. — Она называла меня Киса, как Ипполита Матвеевича.

— Мило. Но неоригинально, я несколько разочарован, Киса, — сказал хирург и, ткнув себя в грудь, представился: — Сергей. А это Лена.

— Я уже слышал. Мое любимое имя, — я сделал сладкую рожу.

— Рада, что тебе нравится, — медсестра кинула мне резиновые перчатки. — Возьми, вдруг у парня был СПИД. И фартук надень.

— Ну вот и познакомились, — сказал хирург. — Здесь еще несколько человек работают. Представлю тебя им, если вольешься в нашу дружную семью. Так как первый разрез? — повторил он свой вопрос.

— По нижней горизонтальной линии живота? — неуверенно спросил я.

— Да по хрену, какой разрез. Тебе же зашивать не надо будет, — засмеялся Сергей. — Делаешь крестообразный, отворачиваешь лоскуты и закрепляешь корнцангами. Давай начинай, Киса.

Я надел перчатки и взял скальпель.

— А потом его куда? Когда печень вынем, — поинтересовался я.

— Зверью на корм. У него давно уже почек нет. Да и печень твою туда же. Это же так, для тренировки только. Печень там циррозная. Увидишь.

Ну, в общем, печень я извлек. Под шутки и прибаутки, а иногда под мат хирурга, под выразительное хмыканье медсестры, потея, задыхаясь от неожиданно накатывавших приступов тахикардии и разных прочих других приступов нездоровья.

— Значит, так, — подвел итог моим мучениям врач. — Экзамен ты не сдал. Работать пока не можешь. Анатомию, конечно, забыл сильно. Но не безнадежен. Корнцанг от кохера отличаешь и нервы с сухожилиями не путаешь. Учебники почитаешь, недельку потренируешься и можно будет допускать до живого материала. Все, пошли мыться и перекусим чего-нибудь. А то я устал смотреть на твое ковыряние. Лен, — хирург посмотрел на медсестру, — сообрази нам чайку, кофейку. Все, кидай свою печень назад, потом уберешься.

Я уронил в труп скальпель, сверху плюхнул печень.

Мы расположились в комнате отдыха в креслах вокруг стола с самоваром. Лена разливала кому чай, кому кофе. Я попросил чай. И еще что-нибудь гипотензивное.

Хирург показал на стеклянный медицинский шкаф в углу комнаты. — Поищи там себе. Должно быть.

— И еще бы очки.

— Здесь я тебе не помогу, — ответил Сергей между глотками кофе. — Напиши рецепт, буду наверху, возьму.

— А из моих вещей ничего не сохранилось? — спросил я, отбирая препараты из шкафа.

— Нет, — он покачал головой, — тебя же живым оставлять не собирались. Все в утилизатор спустили.

— Я честно поискала тебе одежду, — вступила в разговор медсестра. — Но на твою задницу у нас ничего не нашлось.

Я набил карманы рубашки упаковками таблеток. К сожалению, ничего сильнодействующего не обнаружилось: ни наркотиков, ни больших транквилизаторов, ни тем более трансбодина. Не было даже циклодола для моего бедного воображения. Тем не менее, для поддержания своей никчемной жизни я нашел практически все необходимое.

Сев за стол, я поболтал в кружке пакетиком чая. Есть хотелось смертельно. Весь стол был завален разнообразнейшей выпечкой. Я покопался в изобилии и нашел баночку с медом. Положил две ложки в чай, размешал, попробовал и добавил третью. С завистью посмотрел на стройную медсестру, беззаботно жующую круассан. Та перехватила мой взгляд:

— Как же ты, Боря, не жрешь ничего, а отрастил такую задницу?

Я пожал плечами.

— Вот, попробую теперь похудеть, а то холодно у вас в подземелье голым ходить.

— Худей, худей, — кивнула сестра. — И для здоровья полезней. Глядишь, через полгодика и почки твои на что сгодятся, — засмеялась она.

Я вопросительно взглянул на хирурга. Он махнул рукой.

— Не бойся, Киса, шутит она. Своих не режем. Ну, если только что-нибудь уж совсем экстренное, — и они засмеялись вдвоем. Я тоже усмехнулся и спросил:

— А фруктов каких-нибудь у вас нет?

— Как не быть, — ответила медсестра. — Мы же месяцами наверху не бываем. Нам без фруктов никак. Загляни в холодильник, там есть яблоки и апельсины.

Допив чай, я встал и, порывшись в холодильнике, вернулся с большим зеленым яблоком. Пошарил глазами по комнате, поискал свое воображение. Не было. Без цикла или кислоты его хрен выманишь.

Доев круассан, Лена со словами: — А что там наверху делается, может, война давно идет, — щелкнула пультом и включила висевший на стене телевизор.

Я поднял глаза. По ящику показывали интервью с Наследником. Он разглагольствовал о нашей победе на олимпиаде. Осудил беспорядки в Крыму и на Украине и закончил, как всегда, необходимостью большей интеграции с Европой, в частности в вопросе регистрации однополых браков.

Я внимательно рассматривал этого малолетнего ублюдка. Надо признать, выглядел он вполне презентабельно, имиджмейкеры постарались. Коленчатые лапы вытатуированного у него на затылке гигантского паука, тянущиеся к глазам, ноздрям и рту наследника, были тщательно закрашены. Лоб, где была изображена голова этого паука с восемью кровавыми глазами и с каплями яда, стекающими с устрашающих хелицер, был стыдливо прикрыт белокурым паричком. Под париком прятался и разноцветный ирокез или, что там у него сейчас на голове, я давно его не видел. Татуировки на шее скрывал воротник водолазки, пирсинг из морды по случаю интервью был выковырян, а руки Наследник прятал под столом. От всей его красоты остались только огромные дырки в ушах. С понтом туда вставлялись серьги. Дыра уничтожила все точки акупунктуры на мочке уха, ответственные за голову и мозг.

Медсестра переключила канал.

— О, наши! — воскликнула она, увидев на экране интернов.

Я грыз яблоко и размышлял о наследничке и о том, что будет со страной, когда он придет к власти. Что станет творить мальчишка, когда вырастет, даже думать было противно. А три Толстяка не вечны, к сожалению. К тому же, на самом деле, Толстяк всего один. И это я. Я придумал двух других для своей безопасности. Типа, три наперстка, поди определи, который правильный.

Ведь простой народ меня не любил. Впрочем, непростой не любил меня тоже.

Потом после всех этих бархатно-розовых революций я понял, что никто не будет разбираться с наперстками, а просто смахнут с доски все три сразу.

И я сбежал вообще. Вымыл руки и ушел в частную жизнь. Оставил вместо себя трех трансбодиновых наркоманов и ублюдка наследника. Сунул куклу под мышку и ушел. Женился, родил ребенка. Время не совпадает? Ну и что? Мое время. Мой мир. Время вообще, вещь относительная, хочет совпадает, хочет нет.

Медсестра засмеялась, и я взглянул на экран. Там Охлобыстин тряс харизмой, за экраном смеялись зрители. Или не смеялись? Не помню. Телик смотрю редко.

«Значит, они найдут куклу и поймут, кто я такой. Станут искать. А что станет с куклой? С моей девочкой? Будет похоронена в хранилище вещдоков? Или какой-нибудь полицейский генерал заберет себе? — я поморщился. — Как она хотела, чтобы я убил Наследника! — Я посмотрел на потолок и снова поморщился. — Наследничек далеко, не добраться».

Доел яблоко. Черт! Есть захотелось еще больше.

Я смотрел на кривлянье интернов и думал о Цыпленке. Мое счастье и проклятье, моя жизнь и смерть. И скорее смерть, чем жизнь.

— Ну, что, Киса? Отдохнул? — прервал мои тоскливые размышления Сергей. — Тогда иди в операционную и приберись там. Лена тебе покажет, что куда.

Медсестра, кивнула мне:

— Пошли, толстячок, порядок прежде всего. Кстати, тебе никто не говорил, что ты похож на наших Толстяков? Прямо четвертый брат. Хоть кино снимай «Брат четыре», — и она засмеялась. Я промолчал.

Мы вошли в операционную.

— Значит так, — сказала медсестра, нажимая на кнопки управления столом, — сначала уберем труп, потом ты помоешь пол и стол, а я, так и быть, вымою инструментарий. Держи каталку, чтобы не отъехала.

Стол поднялся и наклонился, я уперся животом в каталку, Лена легко столкнула на нее труп.

Мы покатили каталку уже известным маршрутом.

— Отработкой кормим зверье, — поясняла она мне по дороге. — Над нами как раз зверинец Трех Толстяков. Удобно, не надо связываться с кремацией. Материал поднимается на лифте и подается в мясорубку. Так что кормим фаршем, чтобы зрителей не смущать видом человеческих костей. Для разных видов различная степень измельчения. Надо только следить, чтобы тряпки не попадали.

— Да, сбежать не получится, — Лена оглянулась на меня и улыбнулась. — Лифтовая кабина наклоняется, и все добро съезжает в горловину мясорубки. Автоматика, и никаких щелей. Мышь не проскочит.

Вкатив труп, я протянул руку к висевшим ватникам.

— Можешь не надевать, — Лена прошла к лифту. — Все быстро, замерзнуть не успеешь.

Я подобрался, даже живот втянул. Получится у меня сейчас или не получится, я и не думал. Я просто делал то, что считал нужным. И я абсолютно не боялся смерти, неизбежной в случае неудачи. Не скажу, что стремился умереть, но мне было глубоко наплевать. Жизнь моя была изжита, окончена, завершена. After all I've tried for five years seems like ninety. Let her hate me, hit me, hurt me, nail me to her tree. Ева, блин.

Я подкатил каталку с трупом к лифту. Лена нажала кнопку вызова. Я сунул руку в труп и нашарил спрятанный под печенью скальпель.

— Лифт придет, ты скинешь труп с каталки, и я отправлю парня наверх, — Лена показала на кнопку отправления лифта. — Все, и идем убираться. Только каталку надо будет взять с собой. Протереть.

Во многих своих прошлых жизнях я был воином. В этой не пришлось. Совсем. Тем не менее, я положился на старые навыки, на секунду расслабился, вдохнул, выдохнул и без замаха резко ударил скальпелем Лену в шею. Судя по тому, как хлынула кровь, я попал в сонную артерию. Захлебываясь и хрипя, медсестра повалилась на каталку с трупом. Я ударил еще раз в затылок, под основание черепа. Неудачно, попал в кость, лезвие скальпеля застряло и сломалось. Тело обмякло и булькать перестало. Сразу вспомнилось, как мне всегда было неприятно убивать женщин. Подошел лифт. Я каталкой заблокировал двери.

— Так говоришь, надо следить, чтобы тряпки не попадали? — проговорил я и обломком скальпеля начал разрезать одежду на трупе Лены. Я торопился, сломанный скальпель резал плохо, и когда я наконец освободил тело от одежды, то был весь в крови.

Мне было плевать на возможный гастрит у тигров. Я не хотел, чтобы потом по остаткам одежды мог быть опознан труп. Затолкнув медсестру в лифт, я снял с вешалки ватник и бросился из хранилища. Дверь в трансформаторную была не заперта. Я вбежал, бросил ватник на пол и открыл кран слива масла. Когда ватник намок, я аккуратно, стараясь не запачкать руки, взял его и побежал в наркозную. Я молил Бога, чтобы мне никто не попался по дороге, вернее, чтобы я никому не попался. Охранник не медсестра, против любого из них у меня не было бы никаких шансов.

В наркозной бросил промасленный ватник рядом с кислородным баллоном, сорвал колпак и открыл вентиль. Баллонов оказалось два, я открыл и второй. Кислород немного тяжелее воздуха и будет опускаться вниз. Когда он сконтактирует с маслом, произойдет взрыв. Рядом трансформаторная под током, и все должно рвануть не по-детски.

Я выглянул в коридор. Пусто. Подхватив стоявший у стены огнетушитель, я кинулся назад в хранилище. Задвинул за собой тяжелую металлическую дверь, подбежал к лифту, клацающему пастью по торчащей из него каталке. Скинул с каталки внутрь труп, ударил по кнопке отправления, вошел в лифт и вытолкнул каталку наружу. Двери с облегчением закрылись, открылись, закрылись снова, и лифт поехал.

Сердце билось о ребра, воздух с хрипом втягивался в гортань, я все время кашлял. Порывшись в карманах, сунул таблетку валидола под язык. Стало чуть легче.

Лифт остановился. Боковая стенка кабины медленно поползла вверх, одновременно начал наклоняться пол. Трупы поехали к открывшемуся люку, пол встал круче. Я поскользнулся в луже крови и упал, больно ударившись. Первый труп исчез в люке, сестра, свесив руки, замерла на краю. Внизу удовлетворенно зачавкало. Пол продолжал наклоняться. Я пытался за что-нибудь зацепиться, но грязные, в потеках крови, стены были абсолютно гладкими. К сожалению, лифт был шире моего роста, и упереться в противоположные стенки руками и ногами было невозможно. Я продолжал скользить к гостеприимно открытому люку. Дрыгнув ногой, свалилась Лена. Чавканье усилилось. Я толкнул и скатил в люк огнетушитель. Внизу что-то заскрежетало, чавкать перестало. И тут наконец рвануло.

Глубоко внизу раздался гул и рев, вся шахта вздрогнула, и сразу же раздался второй взрыв. Лифт подпрыгнул, из щелей полыхнуло пламя, и одновременно из люка, куда скатились трупы, ударила пенная струя из раздавленного мясорубкой огнетушителя. Лифт подпрыгнул еще раз, немного провалился вниз, пол выпрямился, и свет погас. Все стихло, запахло дымом и гарью. Лифт дернулся и просел еще немного.

«Блин! — подумал я. — Не хватало только свалиться вниз».

Но, слава богу, лифт больше не двигался. Загорелся тусклый свет аварийного освещения, и я смог оглядеться. Люк, ведущий в жерло мясорубки, остался открытым, но теперь между жерлом и стенкой лифта образовалась довольно большая щель. Я встал и подошел, чтобы оценить ее размер. Можно попробовать в нее пролезть, даже мне.

Дымом запахло сильнее. Где-то далеко слышались человеческие крики. Я закашлялся.

«Ну, все, — подумал я. — Лаборатория закрылась». Пожалел только о сколопендре. В том огненном аду, что бушевал внизу, вряд ли нашлась какая-нибудь безопасная щель для нее.

Дыма стало больше. Внизу горело, где-то что-то искрило, и стенки лифта совершенно явно начали нагреваться. Я сунулся в щель и начал протискиваться…

«… А потом Винни-Пух закричал:

— Ай, спасите! Я лучше полезу назад!

Ещё потом он закричал:

— Ай, помогите! Нет уж, лучше вперёд!

И наконец, он завопил отчаянным голосом:

— Ай-ай-ай, спасите-помогите! Не могу ни взад ни вперёд!»

Я застрял. Я не мог двинуться ни вперед, ни назад. Едкий дым ел глаза, я задыхался. И тут почувствовал, что что-то ползет у меня по ноге. Я дрыгнул ногой, но это не помогло. Тварь лезла вверх. Я извивался и дергался, я даже забыл про пожар. Членистоногое уже ползало внутри штанины… все выше и выше… вот оно уже шебуршилось у меня между ног.

— Только не туда!!! — истошно заорал я. Оно словно меня услышало и перебралось на задницу. Я попытался дотянуться и прихлопнуть… и тут меня обожгла жуткая боль. Укусила, сука! Я рванулся!…Ободрались бока, задрожали коленки, уцепилась за что-то рука. Я выскочил! Куда-то вниз сыпались таблетки из оторвавшихся карманов. К боли от укуса прибавилась боль от ободранных в кровь боков.

Я замер на вершине огромной соковыжималки, стоял, судорожно ухватившись за край горловины. Потряс ногой, из штанины выкатилась сколопендра. Я топнул, пытаясь раздавить ее, поскользнулся, чуть не сорвался вниз, ухватился крепче и выругался почему-то шепотом. Сколопендра отбежала и покрутила ножкой у виска, ну, у того места, которое могло ассоциироваться с виском.

Я посмотрел вниз. Дыма было много, света мало, пола было не видно. Посмотрел на сколопендру, та поманила меня ножкой и побежала вокруг горловины. Я, цепляясь, осторожно перебирая ногами и прихрамывая от боли в укушенной заднице, двинулся следом.

На противоположной стороне мясорубки обнаружилась металлическая лестница, ведущая вверх. Я задрал голову. Потолок был совсем близко, лестница упиралась в закрытый люк. Сколопендра ловко перебиралась со ступеньки на ступеньку. Я полез за ней, моля бога, чтобы люк не был заперт.

Он оказался заперт, но изнутри и только на засов. Пару минут я провозился с ржавым железом, сорвал ноготь. Но наконец гений человека победил, засов поддался, и я откинул люк наверх. Сколопендра шмыгнула в открывшийся проход, я полез следом. В нос ударил характерный запах дерьма.

3

Когда я вылез из люка, то оказался в длинном коридоре, освещавшемся редкими, тусклыми лампами в металлических сетках. К запаху дерьма примешивался еще какой-то резкий, неприятный, животный запах.

Оглядываясь, я неудачно зацепился за крышку люка, и она с грохотом захлопнулась. Тотчас же над моей головой что-то заухало, захрюкало и заржало.

— Блин! — я даже присел от неожиданности. В отдалении послышался лай и вой. «Это зоопарк, — догадался я. — Надо мной клетки со зверьем, а туннель служит для вывоза дерьма и обслуживания клеток. И что же меня все в канализацию-то тянет?»

Я посмотрел на сколопендру.

— Ну, куда теперь? Вперед или назад?

Сколопендра резво побежала вперед, оглянулась, махнула мне ножкой и двинулась дальше. Я зашлепал за ней махровыми тапочками по жидкой грязи, покрывавшей пол.

«Работяги-то здесь наверняка ходят в резиновых сапогах и в ватниках», — с завистью подумал я.

Я шел хромая, и мне было холодно в этом подземном туннеле. Я был почти без одежды, покрытый своей и чужой засохшей кровью, в ошметках пены огнетушителя и со следами копоти на теле, укушенный ядовитой тварью, мучимый голодом и жаждой, полуотравленный токсической дрянью, выделившейся при пожаре, с жуткой головной болью и с болью в других частях моего многострадального тела — в сердце, в печени, в почках, в желудке и снова в заднице. Вдруг я остановился и громко засмеялся. Мне почему-то все это показалось очень смешным. Сколопендра тоже остановилась и с удивлением уставилась на меня. Отсмеявшись, я вспомнил Тараса Бульбу и, подняв голову, закричал:

— Чуешь ли ти мене, Батьку?

— Чую, сынку, чую, — услышал я в ушах громовый голос Бога. — И чую, что воняешь ты сильно, — и голос Бога заржал. И ржал он много громче, чем я несколько секунд назад.

— Блин, — сказал я и побежал. — Че встала, пошли! — крикнул на бегу сколопендре. Та сорвалась с места. Мы бежали минут десять-пятнадцать. Я чуть согрелся, но начал задыхаться. Глухие стены туннеля сменились решетками, за которыми были пустые клетки. Пробегая мимо, я замечал в некоторых из них белевшие кости, и мне показалось, что человеческие.

Наконец сколопендра остановилась. Я остановился тоже и, тяжело дыша, ухватился за решетку.

— Ну, — спросил я, — хочешь сказать, мы пришли?

Сколопендра, привалившись к решетке, закинула часть нижних ножек одни на другие, а верхними сделала жест типа: «Да, пришли».

— Ну и что здесь? — спросил я, вглядываясь в полутьму клетки. Пока я видел только какую-то бесформенную кучу тряпья в углу клетки. — Эй! Приятель, ты кто? — крикнул я куче.

— Ну? — снова спросил сколопендру, когда от кучи не последовало никакой реакции. Та безразлично пожала плечиками.

— Блин, — подумал я и поискал, чем бы таким кинуть.

— Может, ты его тяпнешь? Сразу проснется, — предложил я, почесав свою задницу. Сколопендра отрицательно покачала головой.

— Ну не хочешь, как хочешь, — сказал я и, кряхтя, нагнулся, чтобы снять промокший в дерьме тапочек. Тут куча зашевелилась сама, и я увидел большую лохматую обезьяну. Обезьяна лениво на четырех лапах прошлась по клетке, поднялась на задние, характерным жестом почесала голову и прыгнула на висевшую на цепях автомобильную покрышку. Немного покачавшись, она соскочила на пол и вразвалку подошла к нам.

— У! У! — сказала обезьяна.

— Ну и хрена от нее толка? У! У! — спросил я сколопендру. Обезьяна подошла ближе и уцепилась за решетку. Раскачиваясь на задних лапах и наклоняя голову то в одну, то в другую сторону, обезьяна долго меня рассматривала. Я тоже стал наклонять голову в разные стороны. Вдруг обезьяна перестала двигаться и сказала:

— Господин Толстяк, почему вы здесь и в таком странном виде? Произошла революция? Я слышал взрывы. Народ восстал?

Я тоже замер. Изо всех сил я вглядывался в обезьянью морду. Ничего. Обезьяна как обезьяна. Что-то среднее между гориллой и шимпанзе. Вдруг в ее глазах мелькнули чуть знакомые огоньки.

— Тубиус? — скорее догадался, чем узнал я.

— К Вашим услугам, — ответила обезьяна.

— Трансбодин?

Обезьяна отрицательно покачала головой.

— Я знал, что вас держат где-то здесь, но почему обезьяна? И потом, вы совершенно не были похожи на сумасшедшего. Что произошло? — продолжал допытываться я.

— Притвориться сумасшедшим — лучший способ сохранить разум в нашем безумном мире, — улыбнулась обезьяна. — А ваше положение, как мне кажется, тоже не вполне нормальное, не так ли? Не хотите зайти? Мне почему-то кажется, что вас могут искать. А в моей клетке не будут точно. Иногда я веду себя крайне агрессивно. Меня боятся.

— Войти? — удивился я. — Вы можете открыть клетку?

— Ну конечно, — усмехнулся Тубиус. — Не могу же я тут сидеть безвылазно, — он щелкнул замком и распахнул решетчатую дверь.

Я вошел.

— Скажите, Тубиус, у вас есть вода? Я просто умираю от жажды.

— Проходите и присаживайтесь, — Тубиус махнул рукой в сторону горы тряпья. — Воды сколько угодно. У меня автопоилка, — и он протянул мне алюминиевую собачью миску, полную воды.

Я долго и жадно пил. Потом постучал себя по бокам в поисках сохранившихся таблеток. Действительно, в углу оторванного кармана застряла одна упаковка. О счастье, это оказалось гипотензивное. Звон в ушах уменьшился, мушки перед глазами перестали мелькать, и головная боль ослабла.

— А может, и еда какая-нибудь у вас найдется? — с надеждой спросил я.

— Хотите банан? Я же обезьяна, меня в основном кормят бананами.

— О, с наслаждением!

Я старался есть помедленнее, но все равно банан закончился очень быстро.

— Хотите еще? — предложил Тубиус.

— Спасибо, лучше позже. Так сказать, дробное питание, — поблагодарил я. — Объясните все же, как же вам удалось превратиться в обезьяну.

Тубиус засмеялся.

— Это просто костюм Кинг-Конга. Продается в любом магазине игрушек. А эти идиоты решили, что я сначала свихнулся, а потом быстро регрессировал из человека обратно в обезьяну. Дарвин наоборот.

— Надо же, никогда бы не подумал. Вы выглядите очень натурально. Впрочем, здесь темновато, а я не очень хорошо вижу, — я зябко передернул плечами и посмотрел, на чем сижу. — Скажите, Тубиус, а я могу накинуть что-нибудь из этого барахла? А то я почти голый, а здесь отнюдь не тропики, хоть и обезьяна присутствует, — пошутил я.

— Конечно, одевайтесь, — кивнул Тубиус. — Хотите, приготовлю вам кофе?

— «Чашечка кофе, рюмка ликера, сигара», — я накинул на плечи какой-то тулуп. — Замечательно. Вы просто вернете меня к жизни. Правда, вопрос, надо ли это делать, остается открытым, — грустно улыбнулся я. Поискал глазами сколопендру.

— А эта тварь членистоногая, это тоже ваша?

— Какая тварь? — удивился Тубиус.

— Ну вон сидит, — кивнул я на сколопендру, вольготно развалившуюся на деревянном ящике, выполнявшем функцию стола. — Она меня сюда и привела, между прочим.

Тубиус оглянулся.

— Нет, я думаю, это скорее ваше. Так что же все же с вами произошло? — спросил он, зажигая крохотную спиртовку и начиная варить кофе в жестяной консервной банке. — Как мне кажется, к взрывам, которые я слышал, вы имеете самое непосредственное отношение. И, по-моему, там внизу что-то продолжает гореть. Да, ликера я вам не обещаю, но парой глотков хорошего коньяка угостить могу, — и он, отвлекшись от кофе, протянул мне металлическую фляжку.

— Да,спасибо, за руль мне нескоро, — я отвернул крышку и сделал глоток. Коньяк оказался восхитительным.

— А вы тут живете в сносных условиях, — заметил я. — Коньяк, кофе, бананы- кокосы.

— Да, для обезьяны вполне прилично, — улыбнулся Тубиус. — Так что же случилось там, внизу? — повторил он вопрос.

— Там, в андеграунде, была лаборатория, в которой людей разбирали на органы. Я ее взорвал.

— Надо же, — удивился Тубиус. — Сергей и Лена?

— Вы их знали? — теперь удивился я. — Да, Сергей и Лена.

— Кофе готов, — Тубиус протянул мне банку, обернутую тряпкой. — Осторожно, горячо.

— Я бы тоже не отказалось от кофе, — неожиданно послышался голос. Мы оба оглянулись. Мое воображение в царских одеждах, положив ногу на ногу, сидело в золоченом кресле.

— Да, конечно, я приготовлю, — кивнул Тубиус. — Однако, — повернулся он ко мне, — какое у вас богатое воображение.

— О, вы его тоже видите? — удивился я. — Я думал, что кроме меня его не может видеть никто.

— Да, научился тут кое-чему в одиночестве, — снова кивнул он. — А почему вы решили, что они разбирают людей на органы? — спросил Туб, опять зажигая спиртовку.

— Ну как же, они чуть не вырезали мои почки. Сергей показывал мне хранилище органов, хвалился, что выпотрошил всю австрийскую бригаду, монтировавшую холодильное оборудование. Говорил, что даже у детей органы забирают. И что собирался поменять ноги у футбольной команды.

Тубиус засмеялся:

— Да, ноги футболистам поменять было бы неплохо. И действительно, банк органов у них обширный. Помог спасти жизнь не одному человеку. А почему вы решили, что они забирали органы у живых людей? — спросил он.

— Ну как же! — возмутился я. — Они сами это говорили.

— Но ведь это были только слова. Ваш кофе, — Тубиус встал и протянул кофе моему воображению. — А вы сами видели живого человека на операционном столе? — улыбнулся он мне.

Я захлебнулся и закашлялся:

— Вы хотите сказать, что они никого не убивали?!

— Насколько я знаю, они работали только с трупами. Доставка была организована крайне оперативная, и если люди умирали по дороге в больницу, сразу везли к ним. Но живых они не резали. Я в этом уверен.

Я уронил банку с кофе, не почувствовав, как он полился по моей ноге. Фляжка с коньяком тоже выпала из руки. Я, задыхаясь, открывал и закрывал рот, будучи не в состоянии произнести ни слова. Мое воображение, сидя в кресле, содрогалось от смеха. Царская корона тряслась на его голове.

— Ну, не стоит так расстраиваться, — утешил меня Тубиус. — Ну, убил и убил. Не фига было так шутить, — засмеялся он. — Ребята думали, что вы ничего не можете. А вы, оказалось, смогли. Молодец. Любое действие лучше бездействия. И потом, почему вы решили, что я знаю, убивали они кого-нибудь или не убивали. Я ведь тоже могу шутить, — Тубиус наклонился и подобрал фляжку. — Нате вот, выпейте еще.

Я автоматически сделал несколько глотков. Коньяк влился в мое горло словно вода.

— Парень, здесь ведь ад, и к мукам физическим прибавляются муки душевные. Вот и думай теперь, плохих людей ты убил или хороших. Да и сколько там их всего было, внизу, — мое воображение подошло и ободряюще потрепало меня по плечу. Теперь на нем было рубище и шутовской колпак.

Я беспомощно развел руками:

— Как же так, а мясорубка? Я сам чуть в нее не попал.

— А что мясорубка? Зверей же кормить надо, а бюджет зоопарка, можете догадаться, какой. Да еще подворовывают. А тут столько добра пропадает, и за утилизацию платить надо, на свалку же не вывезешь.

— Тубиус, а вы сами не были с ними в доле, уж больно хорошо вы ориентированы в проблеме, — с изрядной долей подозрения спросил я.

— Господин Толстяк, ну подумайте сами, с кем может быть в доле сумасшедшая обезьяна, сидящая в клетке? — засмеялся Тубиус.

— Хорошо, — сказал я. — Но людей все-таки надо хоронить, а не пускать на фарш, как просроченную говядину. Будем считать, что ребята пострадали за несоблюдение религиозной обрядности.

— Ну если вам так будет легче, — пожал плечами Тубиус.

— А ты что скажешь? — спросил я свое воображение.

Воображение зевнуло:

— Думать надо не о том, что сделано, а том, что делать. Но с тобой становится скучно.

— Ничего, я еще кого-нибудь убью, так что у тебя будет повод повеселиться.

— А в самом деле, господин Толстяк, каковы ваши дальнейшие планы? — спросил Тубиус. — Как я понимаю, самый острый период прошел. Но дальше что? И потом, как же вы все-таки оказались в лаборатории? Провалились в канализацию в туалете, во дворце?

— Ах, Тубиус, я бы предпочел занять соседнюю клетку. Не поговорите с администрацией? — усмехнулся я. — Идти мне некуда, во дворце я давно не живу. Как попал вниз — история долгая и грустная. Рассказывать не хочу. А что это за куча барахла, на которой я сижу? — я поерзал, поудобнее пристраивая укушенную половинку задницы.

— Это сток, — ответил Тубиус. — Наверху над нами Краснопресненский универмаг. Теперь «Benetton». Вот сюда и стекает, что не распродали. И приличные вещи попадаются. Сам бы носил, да обезьяне без надобности.

— Я поищу что-нибудь себе? — спросил я вставая.

— Пожалуйста, только не найдете ничего. Это же «Benetton», а не «Три Толстяка». Мне подобные размеры не попадались.

Я кряхтя поднялся и начал ковыряться в барахле.

— Лезьте в самый низ. Там может что-то остаться от советских времен, — посоветовал Тубиус.

— Вы думаете, что советский человек мог быть таким толстым? — удивился я.

— В те времена было такое понятие как «неходовой размер».

— Действительно, — усмехнулся я, вытаскивая из глубины кучи необъятный коленкоровый плащ.

— Ну вот видите. С добычей вас, — поздравил меня Тубиус.

Плащ стек сюда, наверное, лет семьдесят назад. Он был черным, плоским и твердым, как кусок старого рубероида, пролежавшего на крыше сарая приблизительно такой же срок. Да, пах также.

Я встряхнул его и попытался расправить. Коленкор заскрипел, треснул и раскрылся. Еще несколько минут борьбы, и я смог всунуть руки в спрессованные рукава.

— Отлично! — одобрил Тубиус. — Вам идет.

— Спасибо, — поблагодарил я и продолжил копать. На самом дне, практически на полу клетки обнаружилась толстовка размером на слона, на меня то есть. Эта вообще здесь с тридцатых годов.

— Надо же! — восхитился я. — Теперь я похож на писателя-середнячка из литобъединения «Стальное Вымя». Вот только штанов не хватает.

Взглянул на свои покрытые кровью и грязью хирургические бриджи.

— Тубиус, а как бы мне хоть чуть помыться? А то я весь в крови и в этой дряни из огнетушителя.

— Никак, — ответил тот. — Кровь жертв всегда будет на ваших руках. Она не смывается. Никогда. Вон, Понтий Пилат две тысячи лет пытается отмыться. И что?

— Ну, Тубиус, вы тоже нашли сравнение. Одно дело Иисус, другое Джек Потрошитель.

— А кто вам сказал, что он был Потрошитель? Может, он людей спасал! Деньги зарабатывал, но и спасал. Так сказать, спаситель в миниатюре. А? А вы его взорвали со всей лабораторией.

— Идите к черту, Тубиус! Мы уже это обсудили. Не дадите воды и хрен с ней. Отмоюсь где-нибудь еще. Посоветуйте лучше, что со штанами делать. Холодно же на улице, — я продолжил рыться в барахле. — Кстати, — я прервал поиски и выпрямился, — а почему вы стали обезьяной? И зачем притворились сумасшедшим? Да и еще, хочу вас поблагодарить за куклу. Гениальное произведение.

— Она цела? Я слышал, что наследник ее сломал.

— Цела. Доктор Арнольди ее починил.

— И как она? Функционирует у кого-то? Не знаете?

— Не знаю. Может, у доктора и функционирует.

— Ну, мне кажется, у Андре интерес к ней мог быть только научный. Вряд ли она ему могла понадобиться по прямому предназначению.

— Как бы то ни было, — я развел руками, — ее судьба мне неизвестна.

— А почему вы тогда захотели меня за нее поблагодарить? — с подозрением спросил Тубиус.

Я понял, что проболтался.

— Ну… — протянул я, — просто вспомнил, какая она была замечательная, просто как живая.

— Да, — кивнул Тубиус, — как живая. Вот из-за нее-то я и сбежал. Понял, что сначала девчонка для утех, потом ниндзя для личной охраны. А потом придется клепать полк универсальных солдат. И я превращусь в создателя машин-убийц. А мне это неинтересно.

Тубиус замолчал на несколько мгновений, и продолжил:

— А со штанами… знаете, кажется, я вспомнил, мне что-то такое попадалось, — и он подошел к куче и тоже принялся в ней копаться. — Вот, точно, — сказал он, вытягивая спортивный костюм дико-розового цвета с гордым лейблом «Адидас». — По-моему, вам должно подойти.

«Адидас» был явно женским, но не в моем положении капризничать. Штаны натянулись как лосины, резинка больно врезалась в живот, тут же отозвавшийся мучительным чувством голода. Есть захотелось просто смертельно.

— Отличный костюмчик, спасибо, — сказал я, надевая куртку. Молния не сошлась, но это уже детали. — Тубиус, а вы, кажется, предлагали мне еще банан?

— Да сколько угодно! — и он бухнул гроздь на ящик, чуть не прибив сколопендру. Та отскочила в сторону и замерла на краю, недовольно шевеля усиками.

Я снова сел. Стараясь есть банан как можно медленнее, я разглядывал свои голые грязные ноги в ставших черно-коричневыми махровых шлепанцах.

— Как бы мне еще решить вопрос с обувью? — задал я в пространство риторический вопрос.

— А вы собираетесь на поверхность? — отозвался Тубиус.

— Ну не могу же я вечно пользоваться вашим гостеприимством.

— Нет, ботинки сюда не попадают, с этим не помогу. Можете взять с собой барахла поновее, попробуйте обменять на башмаки. Все-таки «Бенеттон» неплохая фирма.

— Спасибо, Тубиус. Я ваш вечный должник.

Я выбрал водолазку побольше и потемнее, завязал горловину и рукава, и в этот импровизированный мешок принялся складывать шмотки из последних поступлений.

— Рад вам помочь, господин Толстяк. Только «вечный» — это как-то очень долго. Мне становится не по себе от мысли, что кто-то так долго будет мне что-то должен.

— Да бросьте, Тубиус. Вечность иногда пролетает так быстро, буквально за одно мгновение. Так что надеюсь скоро быть вам полезным, — надев плащ, я закинул водолазку с барахлом за плечо. — Еще раз спасибо. Дверь откроете?

— Выходите. Не заперто. Возьмите бананов. Когда вам еще удастся перекусить? Дорогу знаете?

— Нет, — удивленно ответил я. — А правда, куда идти?

— Объяснить довольно трудно… — начал говорить Тубиус, и мы оба посмотрели на сколопендру. Она лениво приподнялась на ножках и махнула лапкой — типа: за мной!

— Похоже, у меня есть провожатый. Или даже друг, — сказал я. Сколопендра скатилась с ящика и подбежала к двери. Я отломил два банана, и вышел из клетки вслед за проскочившей между прутьями решетки сколопендрой. Закрыв за собой дверь, я махнул рукой Тубиусу, тяжело подпрыгнул и крикнул: «У! У!»

— Удачи, Дед Мороз! — услышал я в спину. Я поднял вверх сжатый кулак и, не оглядываясь, пошел за сколопендрой.

Я бесцельно шел по туннелю под зоопарком. Сколопендра бежала впереди, я брел за ней. То есть у меня были цели. Выйти наружу, раздобыть ботинки. Была и еще одна цель, но все это были цели промежуточные, тактические. Стратегической не было. «Не было, не было, не было», — шаркал я тапочками.

Я шел как во сне, в тебя погружен… мне Фидий сопутствовал и Платон… Нет, причем тут Платон. Мне, как всегда, сопутствовал мой цыпленок… и только он.

Из-за поворота вывернулось воображение.

— Ну, блин, где тебя носило? Я без тебя цель не вижу.

— Целеполагание — это не твое. Это мое, — согласно кивнуло воображение.

Впереди послышались звуки песнопений, потянуло дымом свечей и запахом ладана.

«Катакомбная церковь», — догадался я.

Электрическое освещение кончилось. Из металлических колец, вделанных в стены, торчали коптящие, вонючие факелы. Навстречу повалил раннехристианский люд. Рабы и изгои гордого Рима.

Сколопендра перебралась на стену, чтобы не затоптали. Мне тоже пришлось посторониться, пропуская крестный ход.

Когда распевающая псалмы толпа миновала, я вошел в опустевшую церковь. Пещера, приспособленная для проведения религиозных отправлений, была сухой и высокой. Теряющийся в темноте свод поддерживали грубо вырубленные из толщи камня колонны. Редкие свечи, горевшие перед иконами, не могли рассеять мрак подземелья. Я перекрестился.

«Вхожу я в темные храмы, Совершаю бедный обряд», — подумал о Ленке.

Я бросил свой импровизированный мешок на пол и сел на него, прислонившись спиной к колонне. Поднял глаза. С иконы на меня смотрел JC, и он самым веселым и неожиданным образом подмигивал мне из-под тернового венца.

— Ну, и какого хе…а ты не дал мне ее любви? — зло спросил я.

— Это не ко мне, — усмехнулся Он. — Это к Папе. Это Он пишет судьбы и раздает люлей. А я спасаю вас, идиотов, от вас же самих. Вот только плохо получается. Уж слишком много в вас идиотизма.

— Каких налепили, — мрачно ответил я.

— Ой-ой! Только не надо перекладывать ответственность за свое дерьмо на Высшие Силы. Вашу карму и так фильтруют. До хрена всего прощается, что автоматически — типа: «Не ведают, что творят», что по просьбе и раскаянию. Вы получаете только за то, что вообще ни в какие ворота не лезет. Да, и не забудь, ворота у каждого свои. Твои, например, вроде футбольных. Вон то самоубийство с рук сошло. Нашли смягчающие обстоятельства. Даже встречу вашу устроили. Знаешь, сколько усилий необходимо затратить, чтобы вас одновременно воплотить в одном месте и в одно время? Даже приблизительно не представляешь.

— Ну да, в одно время, — негодующе фыркнул я. — разнесли, блин, на тридцать лет.

— А на сто тридцать не хочешь?

— Уж лучше на сто тридцать.

— Да ну? И ты так легко отдашь свои письма и книжки, встречи и прикосновения? Прикосновения, которыми живешь эти пять лет и, возможно, будешь жить до самой смерти?

Я промолчал.

— Загляни в алтарь, там есть для тебя спаслание, — сказало воображение.

— Блин, это ты? А как же Иисус? — удивился я.

— Ты что, вообразил, что Он станет с тобой разговаривать? Ну ты воображала, — засмеялось воображение.

— Черт, — сказал я.

— Не черт, а бог, — ответило воображение. — Пойди посмотри.

Я тяжело поднялся, вынул свечку из подсвечника и прошел в алтарь. Церковь была ранней и ни иконостаса, ни алтарной преграды в ней еще не было. Приблизив свечу к стене, я обнаружил текст, написанный латинскими буквами. Он начинался словами: «Ya gotov rasskazat svoyu istoriyu…» и заканчивался: «…Sudba moya bila predopredelena».

Я перечитал его два раза, прежде чем понял, что удостоился пародии. Господи! Она написала на меня пародию! Она сочла это возможным и интересным! Она думала обо мне, она читала мои тексты. Я узнавал все свои основные мотивы: жизнь в сновидении, красавица и чудовище, болезненное чувство невозможной, неразделенной любви, попытка найти облегчение, изливая свои муки на бумагу, призрачность и недоступность самого образа.

Я коснулся пальцами неровных строчек.

— Господи! Ну почему ты не дал мне счастья жить с ней, спать с ней, будить ее по утрам, кормить завтраком, отвозить в школу и институт, покупать ей одежду, готовить ей еду и стирать ее вещи?

оглянулся. Вокруг был грубый, холодный камень подземной церкви. Церкви, еще не запятнанной расколом, религиозными войнами, инквизицией, интригами, коррупцией и гомосексуализмом. Церкви, священники и прихожане которой еще могли помнить Спасителя живым, а не только видеть изображенным на иконах.

— Помолиться, что ли? — подумал я. — Вдруг отсюда пробьюсь?

Я поднял глаза к потолку. Но слова молитвы как-то не шли. Я покосился на воображение, оно пожало плечами. По стене проползла сколопендра.

— Ладно, пойдем, — сказал я ей. — Кстати, — вдруг мне в голову пришла неожиданная мысль, — а ты не умеешь превращаться в очаровательную девушку, на манер царевны-лягушки?

Сколопендра плюнула и сделала ножками жест, не оставляющий сомнения в ее мужской принадлежности.

— Пошли, пошли, — засмеялся я.

Из глубины коридоров эхо еще доносило отголоски пения молитв, но на потолке вновь появились электрические лампы, и запахло, как обычно, дерьмом.

Древний Рим остался позади. Живот болел, и есть хотелось неимоверно.

Интересно, куда же ты меня выведешь? — думал я, жуя банан и шагая за трусившей впереди сколопендрой.

Сколопендра свернула в боковое ответвление туннеля. Там оказалось темно. Сделав несколько шагов, я остановился.

— Эй, друг, — сказал я ей, — темно, я не вижу ни хрена, тут с тобой ноги переломаю.

Я оглянулся в поисках воображения, но увидел только светлый овал выхода в главный туннель.

— Черт, темноты что ли оно у меня боится, — подумал я.

Еле видимая сколопендра перебежала от одной стены до другой, потопталась, покрутилась на середине, словно собака, внезапно потерявшая след, и вдруг начала светиться нежным светло-голубым свечением.

— О блин! — сказал я. — Ну ты даешь! Словно летучие мыши, перемазавшиеся в фосфоре.

Я улыбнулся. Господи, как давно это было. Где та девочка, которой я когда-то написал эту сказку? В носу запершило, я кашлянул.

Флуоресцирующая сколопендра медленно двинулась вперед, я осторожно пошел за ней. Мои шаги гулко отдавались в темноте, где-то капала невидимая вода. Вдруг вдалеке послышался шум поезда метро.

— О, вот где мы! — воскликнул я. — Ну ты молодец! На метро поедем.

Сколопендра ничего не ответила. Через несколько минут снова послышался шум поезда. Правда, мне показалось, что теперь он был слышен глуше.

— Ты дорогу хорошо знаешь? Мы не заблудились? — спросил я. Сколопендра голубым пятном медленно ползла впереди. Я шел за ней.

Потом я подумал про пять лет и удивился сроку и тому, что мои чувства не изменились за все это время. Зато изменилась она. Я думал: «Может быть, оставить ее в покое? Остановить безумие, вернуться домой, дожить оставшиеся дни в тепле и покое. Спокойно дождаться следующей жизни. Наверняка я уже заработал эту будущую встречу. Усилий затрачено до хрена, какой-то результат должен быть. Бог милостив, должен учесть мои старания. А не учтет, тоже не страшно. Помнить, скорее всего, не буду. Пока не увижу… А увижу — так видно будет, — усмехнулся я. — Оборвать контакты, послать все не хрен. Все потереть, книжки в печку, чтоб и пепла не осталось. Отпустить. Любимая фраза Шварца: «Я его отпустил». Я тебя отпускаю, будь счастлива, девочка. И все, конец. Жаль, не пью».

Поезд метро пролетел совсем рядом, за стенкой. Сколопендра остановилась, поводила светящимися усиками и двинулась дальше.

— Ну что? — спросил я ее. — Все на хрен? Поставим точку?

— Сколько ты уже этих точек ставил. Такое длинное многоточие получилось, — выдохнуло мне в ухо воображение.

— Черт! — вздрогнул я. — Ты как-то не вовремя.

— Я-то вовремя, а вот ты нет. Нет у тебя времени, кончилось, — сказало воображение.

— Неправда, — возразил я, — у меня еще несколько месяцев, до осени. Где-то до сентября-октября. Вот и спойлер ей, как она и хотела. Я видел ее гороскоп.

— Ты ничего не смог за пять лет. Что ты сможешь за пять месяцев?

— Я? Ничего, конечно. Сможешь — ты. Мы напишем. Как напишем, так и будет.

— Какой-то ты непоследовательный. Только что хотел завязывать, теперь собрался продолжать. Трудно с тобой даже такому продвинутому воображению, как я.

Внезапно сколопендра снова остановилась, и я чуть было не наступил на нее. Впереди у самого пола светилась узкая полоска света. Я догадался: это была дверь.

Воображение заржало.

— С тобой можно угореть! «Светилась полоска света»! Писатель, блин! Писать научись, Склехасовский.

— Да пошло ты! — послал я воображение. Его ответ заглушил проехавший поезд.

4

Я подошел к двери, она оказалась не заперта. Открыл. В лицо ударил свет, ветер и грохот проносящегося мимо поезда. Я замер в проеме. Дверь выходила в туннель метро прямо рядом со станцией. Подождав, пока поезд проедет, шагнул вперед. Рядом начиналась металлическая лесенка, ведущая на платформу. Я видел красные огни последнего вагона.

«Станция Краснопресненская, следующая станция Белорусская», — послышалось объявление из поезда.

Я поспешил подняться на платформу и попытался смешаться с толпой. Но боюсь, мне это плохо удалось. Всклокоченные волосы, давно небритое, грязное, в копоти и в крови лицо, дикий взгляд, немыслимый коленкоровый плащ, розовые кальсоны, махровые шлепанцы, стойкий запах дерьма и сколопендра, сидящая на плече, я и не заметил, как она туда забралась. Конечно, все это несколько выделяло из толпы. Да, еще водолазка, набитая барахлом.

«Осторожно, двери закрываются…» Я успел вскочить в вагон. Двери закрылись за моей спиной, публика передо мной раздалась в стороны. Поезд тронулся, я шагнул вперед, народ подался назад. Видимо, людей смутил запах. Девушка, заметив сколопендру, завизжала.

Я кашлянул и зычным голосом, стараясь перекрыть и девушку, и шум поезда, закричал:

— Господа, простите, что обращаюсь к вам. Но я три дня не ел (что было почти правдой). Мне пришлось бежать из Крыма от бесчинствующих большевицких орд генерала Юденича. Я бывший депутат государственной думы. Господа! Подайте на пропитание депутату. Не дайте подохнуть с голоду. Помогите, кто сколько сможет, несколько рублей на крошку-картошку.

В вагоне засмеялись. Кто-то полез в карман за мелочью. Я двинулся с протянутой рукой. Мальчик, сидевший рядом с хорошо одетой женщиной, очевидно мамой, показав пальцем на сколопендру, спросил:

— А она ученая?

— Ученая, ученая, — ответил я, нависая над ним своим брюхом. — Можешь с ней сфоткаться.

Я было попытался снять сколопендру с плеча, но тут вагон тряхнуло и сколопендра, заверещав, упала на женщину и скатилась ей за воротник. Бедная тетка закричала, подпрыгнула и принялась хлопать себя по шее, одновременно пытаясь сорвать шарф.

— Не беспокойтесь, мадам, она не кусается, — попытался я успокоить даму, ловя бегающую по ее спине сколопендру.

В вагоне закричали, тут поезд подошел к станции, и мужики с матом вытолкали меня взашей. Я рассыпал поданную мелочь и еле успел сунуть спасенную сколопендру в карман. Кто-то сзади грубо выругался и больно ударил меня по спине. Я шарахнулся в сторону, потом опустился на лавочку на платформе.

Сколопендра высунулась из кармана, в жвалах у нее что-то блеснуло. Я протянул руку, и она опустила мне на ладонь золотую сережку с прозрачным камнем.

«Бли-ин, — подумал я, — наверняка бриллиант, вряд ли эта баба носит фианиты».

— Ну, ты даешь! — сказал я сколопендре. — Даже слов нет.

Та смущенно пожала плечиками. Всеми сразу.

Я вспомнил о бриллианте, который купил ей. Купил в те две недели, когда мы реально общались. Хотел сделать кольцо на день рождения. Мою Прелесть. Белое золото, если не ставить пробу, легко можно выдать за бижутерию. Мог быть вполне безопасный подарок, мама бы не догадалась, что и от кого.

Бриллиантик был небольшой, но удивительно чистый. Цвет/чистота — 1/1. Очень высокие характеристики для того ширпотреба, что можно купить в магазине. Коробочка с камнем до сих пор валялась у меня в багажнике, спрятанная в пакете с тряпками. Выбросить его я пока не решался, а как-то использовать не хотел. Интересно, найдут его менты?

Однако жизнь продолжалась. Мне были нужны ботинки, хотелось пить, да и сколопендру, наверное, надо было бы покормить, вряд ли зимой в Москве ей где-нибудь попадутся кузнечики.

Я взглянул на станционные часы, на них горели цифры: 16–37. Еще бы сориентироваться, какое сегодня число, а то я немного потерялся в этих подземельях.

Когда-то на Речном вокзале был дешевый рынок, и можно попытаться там скинуть барахло и найти ботинки.

Дорогу от Белорусской до Речного посвятил нищенству. Оказалось на удивление прибыльное дело. За те полчаса, что шел поезд, я насобирал около ста пятидесяти рублей. Обалдеть. Правда, мне помогала сколопендра. Она… или он? Плясала русскую у меня на плече. Публика визжала. В прямом смысле.

Выйдя из метро, я обнаружил, что рынка на Речном больше не было. В чудом сохранившемся киоске купил бутылку воды, и сердобольная продавщица посоветовала мне поехать на Коптевский вьетнамский рынок недалеко от Войковской.

Из крышки от бутылки напоил сколопендру и снова спустился в метро, доходы позволяли.

Однако на платформе меня уже ждали. Ко мне подошли два здоровых амбала. Словно революционные комиссары, они были одеты в черную кожу. Один молча сунул мне кулаком в живот, другой, когда я согнулся, ловя открытым ртом воздух, наклонился и прошептал на ухо:

— Слушай, пидор, еще раз тебя заметим, убьем на х… В метро без прописки не работают. Понял?

Потом он наподдал ногой уроненный мною мешок. Шмотки разлетелись по всей станции. Объяснив ситуацию, комиссары отошли. Отдышавшись, я принялся ползать по платформе, собирать вещи. Шедший мимо народ брезгливо меня обходил.

Вроде ничего не пропало, но что-то испачкалось, что-то помялось. Да и запихивал я в водолазку в спешке и не слишком аккуратно. Словом, товарный вид был потерян.

Карьера профессионального нищего меня не привлекала, поэтому я не стал догонять комиссаров, чтобы узнать условия прописки, а смирно доехал до Войковской, сидя в конце вагона. Доехал вполне комфортно, пространство вокруг людьми не заполнялось, хоть запах дерьма и повыветрился немного.

Выйдя из метро, я автоматически поднял руку, чтобы поймать тачку, и тут же опустил. У меня теперь новая жизнь, и такси в ней места нет. Меня не пустили даже в маршрутку, хоть я честно собирался отдать последние тридцать рублей за проезд. Единственное, что мне удалось, — проехать пару остановок на автобусе, толкаясь на передней площадке. Потом, правда, выгнали и оттуда. Остаток пути я пробежал трусцой. Температура начала резко падать, и в тапочках стало невыносимо холодно.

Рынок уже закрывался. При входе мне в нос ударил пьянящий запах шаурмы и кур гриль. Живот тут же отозвался спазмом. Я торопливо проскочил мимо.

Я прошел несколько палаток и уткнулся в металлоремонт, в перечне услуг которого значился и ремонт ювелирных украшений. Положил на прилавок серьгу. Хозяин киоска, айзер, кинув быстрый взгляд на меня и мою добычу, коротко спросил:

— Украл?

— Нашел, — признался я.

— Пятьсот рублей, — прозвучал приговор.

— Это же настоящий бриллиант, — я попытался торговаться.

— Позвать полицию? — спросил айзер.

— Окей, — согласился я. — Давай пятьсот.

Айзер взял сережку, достал лупу, внимательно рассмотрел, вынул из кармана тысячу, показал мне и спросил:

— Сдача есть?

Я отрицательно покачал головой. Айзер покопался в деньгах и протянул мне четыре сотенные бумажки.

— Извини, брат, тогда только так. Других нет.

— А разменять? — спросил я.

— Не могу покинуть пост, вдруг клиент подойдет, — улыбнулся он золотой фиксой.

Я вздохнул:

— Ладно, давай.

За четыреста тридцать рублей мне удалось купить вполне приличные ботинки и даже носки в придачу. Правда, пришлось еще отдать пару бенеттоновских кофточек.

До закрытия я успел избавиться от всего стокового товара и стать счастливым обладателем вязаных перчаток, теплого шарфа и шерстяной шапки. Был период в моей жизни, когда я торговал вразнос барахлом на улицах Москвы. Коммивояжер с понтом. Трудовой навык оказался непотерянным, и я впарил вьетнамским торговцам все, и грязное, и мятое, и даже водолазку, служившую мешком. Дешево, правда, но бешеная сумма в 780 рублей после завершения операции у меня осталась.

Стемнело, я брел среди обшарпанных палаток умирающего рынка. При входе висело объявление о его скором закрытии и сносе. Есть хотелось нещадно. Худение худением, но призрак голодной смерти уже весело щурился мне в лицо. Последний банан вместе с мимоходом украденным с прилавка яблоком был съеден еще в процессе торговли.

Вдруг мое внимание привлекли звуки китайской (она же вьетнамская) музыки. Плакат с изображением монады и иероглифов, запах готовящейся еды и свет из освещенной витрины. (Опять освещенный свет, значит воображение где-то поблизости).

толкнул дверь вьетнамского кафе. Интерьер заставил вспомнить советские времена. Большой зал, освещенный газосветными лампами, стены, покрашенные светло-салатовой масляной краской, длинные, прямоугольные столы, застеленные клеенками, дешевые металлические стулья с фанерными сиденьями. Судя по всему, средний счет в заведении не превысит размер моего капитала.

Редкие вьетнамские посетители и такие же вьетнамские официантки. Здесь был туалет, и мне удалось умыться и помыть руки, правда, без мыла и холодной водой. Я даже помыл ноги. Закинуть их в умывальник пытаться не стал, помыл в унитазе. Дерьмо к дерьму. И с мокрыми ногами вышел в зал.

По-русски здесь понимали плохо, но мне удалось заказать миску тушеных овощей с рисом и чайник зеленого чая. В процессе наслаждения горячей едой появилась подевавшаяся куда-то сколопендра. Я и забыл про нее, увлекшись торговлей. Она выбралась на стол с зажатым в челюстях большим черным тараканом.

Завидев сколопендру, официантка с ужасом на лице и тряпкой в руке бросилась к моему столу.

— Спокойно! Это со мной! — крикнул я, накрывая сколопендру ладонью. Официантка что-то по-своему заверещала, показывая на рот.

— Нет, нет. Это не еда, это друг, — попытался я ее успокоить. Она еще некоторое время покрутилась вокруг и отошла, но явно недовольная. Поняв, что опасность сколопендре больше не угрожает, я убрал руку, и мы продолжили трапезу. Каждый свою.

Я пил чай и ждал, когда высохнут ноги.

— Слушай, — сказал я сколопендре, — неплохо бы тебе имя подобрать. А то и обратиться к тебе по-человечески не могу. Выбирай: Скола или Пендра.

Сколопендра уронила остатки таракана и задергалась. Я не сразу догадался, что она смеется.

— Ладно, — согласился я. — Оставим Сколу, вроде Школы или Шкалы, и то и другое неинтересно, а чем тебе не нравится Пендра? Похоже на Даздраперму, было такое имя в Советской России от «Да здравствует Первое Мая». И у девочек ассоциации интересные возникали.

— Назови ее Лапанальда — «Лагерь Папанинцев на льдине», — предложило плюхнувшееся на соседний стул воображение. Оно оглянулось, подозвало официантку и заказало чашку кофе.

— Заказывать кофе во вьетнамском ресторане — просто дурной вкус, — сказал я. — Кроме того, совершенно не уверен, что смогу его оплатить. Денег в обрез. И Лапанальда имя женское, а сколопендра — мальчик.

Сколопендра, не переставая дергаться, согласно кивнула.

— На свои пью, — хмуро ответило воображение. — Мальчик? Ну тогда пусть будет Пендриком, — и оно радостно заржало. Сколопендра тоже снова задергалась. — Или в официальных случаях — доном Педро.

Я засмеялся:

— Будешь Педром? — спросил я сколопендру. Та, не переставая дергаться, несколько раз согласно махнуло ножкой.

— Окей, — кивнуло воображение, отхлебывая принесенный официанткой кофе, — имя есть. И кофе неплохой, кстати, — сказало оно мне, и небрежно бросило на стол розовую купюру с портретом дядюшки Хо и цифрами 50 000.

— Что это? — спросил я.

— Вьетнамские донги, — ответило воображение, — чуть больше двух баксов. Я подумало, что девушке будет приятно получить свою родную валюту. А мне один хрен чего воображать, — предупредило оно мой следующий вопрос: «Откуда деньги?»

Подошедшая вьетнамка с удивлением взяла купюру, позвенела мелочью, пытаясь дать сдачу. Но воображение великодушно махнуло рукой и встало из-за стола.

— Прощай, — сказало оно мне. — Мне пора, а свой ночлег будешь придумывать без меня.

Я посмотрел ему вслед, пошевелил подсохшими ногами, обулся и тоже попросил счет. Сколопендра стала торопливо доедать таракана.

На принесенной бумажке стояла цифра: 370 руб., таракан в счет не вошел. Я положил четыреста и подумал, что, наверное, это были последние данные мною чаевые в жизни.

На улице стало еще холоднее, то ли просто показалось после еды и тепла. Я направился к окружавшим рынок пятиэтажкам. Подъезды встретили меня домофонами и кодовыми замками. Я было сунулся вслед за входившей в подъезд бабкой. Та ткнула меня клюкой и, закрывая дверь перед моим носом, зло сказала: «Ща в милицию позвоню». В соседнем доме я также потерпел неудачу.

— Куда! — крикнул вышедший из подъезда мужик, оттесняя меня от двери, пока не щелкнул закрывшийся замок.

Да, оборону от вьетнамского рынка жильцы держали крепкую. Я подумал про вокзал, но вспомнив комиссаров, ментов и скинхедов, поостерегся. Пришлось тащиться назад.

Я завернул в лабиринт железных контейнеров, где вьетнамцы держали свою Дольчу Габану и Армани. Прошел мимо мусорки с кучей картонных коробок.

Некоторые контейнеры стояли не вплотную, и между ними были щели. Из щелей невыносимо несло мочой. Я поискал наименее прописанную, в которую смог бы протиснуться. Нашел. Она оказалась еще и непрокаканной, очевидно, потому что рядом светил уличный фонарь. Сходил за картоном к мусорке. Одну почти целую коробку я воткнул в щель вертикально, остальные, в сложенном виде, прислонил перед ней к металлическим стенкам контейнеров и еще несколько толстым слоем уложил на землю. Получилось вполне приличное логово. Я залез в щель и накрылся парой слоев картона. Одна из коробок оказалась из-под стирального порошка, я расчихался, но порошок отлично отбивал запах мочи. Как говорят англичане, у каждой тучи есть серебряная подкладка.

В моем картонном замке было холодно, но все же теплее чем под открытом небом под звездами. Я лежал на спине, мерз, слушал, как в картоне шебуршится сколопендра, смотрел на луну, зависшую над межконтейнерной щелью, на черные тучи, несущиеся по звездному небу, на журавлиный клин неопознанных летающих объектов, неторопливо прошедших курсом зюйд-зюйд-вест.

Я лежал и думал о Лене. Вспоминал ее фотографии, ее, адресованные не мне, улыбки, строчки ее де… ну, просто стихов и прозы, тоже написанные не мне, ее искаженное отвращением лицо с последней фотки в паблике. Увы, даже отвращение было не ко мне. А так, само по себе, типа к жизни. Единственной эмоцией, стойко испытываемой ею ко мне, было глубокое безразличие, лишь чуть смягченное легкой неприязнью.

Конечно, я ей завидовал. Девочка благополучно вывернулась из последствий нашей с ней прошлой жизни. Остались только лошади (она занималась конным спортом), папироски и солдатская походка. А вот я влип по полной. Впрочем, чему удивляться, не она же шагала из окошка в девятьсот двенадцатом.

Не захотел тогда жить без нее, поживи теперь. Все справедливо. Сердце болезненно сжалось. Я очень остро ощутил невозможность. Невозможность как философскую категорию. Невозможность, на которую не влияют никакие обстоятельства, желания, стремления, усилия и проч. Я вдруг понял, что больше ее никогда не увижу. ВООБЩЕ НИКОГДА В ЖИЗНИ. Прям «Юнона» и «Авось» какие-то.

Сразу вспомнился последний раз. Как успело трепыхнуться мое сердце в те полторы секунды, пока она говорила свое «Здрасьте»…

— Ты че, козел, пишешь! — жарко зашептало мне на ухо воображение. — Ты че делаешь? Ты что, забыл? Как напишешь, так и будет. Ты сам, своими руками…

— Знаешь, я подумал, что Бог прав. Не хрена приставать к девочке. Не хрена лезть к ней со своею любовью. Пусть будет свободна. Свободна от меня. И в этой жизни, и в следующей. Не буду ждать я осени…

— Идиот! Никогда не говори «никогда».

— Отвали, все правильно. Невозможность…

— Эк тебя кидает. То хочу, то не хочу, — усмехнулось воображение.

— Иди на хрен, и без тебя тошно.

— Ну давай вместе поплачем над твоей плачевной судьбой, — воображение усмехнулось еще раз. — Знаешь, мне кажется, что у тебя начинается шиза. Ты последнее время постоянно возвращаешься к одному и тому же: ах, она меня не любит, ах, я умру от неразделенной любви. Скучно, тьфу, — и воображение смачно плюнуло.

Я промолчал, потом пошарил рукой меж картонных слоев, поискал сколопендру.

— Слушай, Пендрик, мы на вьетнамском рынке, тут наверняка должна быть травка. Сбегай, поищи косячок, — попросил я.

Воображение заржало в голос:

— Ну ты, блин, Гена и Чебурашка! Хоть час, да наш. Давай Педрик, беги. Я подожду. Тоже воображу что-нибудь.

Сколопендра пошуршала и выбралась наружу. Посмотрела на меня, очередной раз покрутила ножкой у виска, плюнула ядом, но за косячком отправилась.

— Ну-ну, — сказало, засмеявшись, воображение. — Ты все же дурак.

Я проигнорировал его, поелозил в картоне, устраиваясь поудобнее, закрыл глаза и принялся ждать сколопендру.

Не прошло и минуты, как послышался шорох. Удивившись столь быстрому ее возвращению, я открыл глаза. Сколопендры не было, но шорох повторился в другом месте. Я прислушался. Снова раздался шорох, а потом писк. И вдруг зашуршало сразу со всех сторон. Я резко сел, выбравшись из-под слоев картона.

Ко мне пришли homeless animals. И это были rats.

— Fuck! — сказал я.

— Yes, — подтвердило воображение.

На открытом пространстве перед контейнерами в свете фонаря крысы выстроились двумя шеренгами и поднялись на задние лапы.

— Ни хрена себе, — удивился я. — Вроде косячка еще не было, а эффект налицо.

Между шеренгами ко мне медленно приближалась белая трехголовая крыса. Она шла на задних лапах, прихрамывая и опираясь на деревянную шпажку для шашлычка, словно на посох.

Я потряс головой и протер глаза.

— А причем здесь «Щелкунчик»? — спросил я воображение. — Я уж точно не похож на маленького деревянного человечка. И почему крыса белая? Седая? Альбинос? Мутант?

Воображение пожало плечами:

— Мне кажется, дело не в тебе… — оно помолчало, за это время крыса успела дойти почти до конца по своей дорожке славы. Я подтянул ноги.

— Я думаю, — задумчиво сказало воображение, — это тебя кто-то ассоциирует со старой уродливой крысой. Так что в этой сказке ты точно не Щелкунчик.

— Вечно ты что-нибудь задумчиво думаешь, — сказал я, незаметно снимая под картоном ботинок.

— Зачем ты пришел, Крысиный Король? — спросил я трехголового монстра, перехватывая ботинок поудобнее. — Уж не хочешь ли ты на мне жениться?

Крыса остановилась перед моим картонным одеялом. Все три головы заговорили одновременно:

Центральная сказала:

— Стар я уже, чтобы жениться. Да и ты как невеста не катишь.

Правая сказала:

— We are all homeless.

Левая сказала:

— Мы хотим, чтобы ты вывел нас в землю обетованную.

— Как же я могу вас куда-то вывести? — в полном изумлении спросил я.

— Вот, — пояснила центральная голова, протягивая мне деревянную шпажку, — Волшебная дудочка, подуешь в нее, и все крысы пойдут за тобой, как за учителем, за мессией, за женихом небесным…

— We're homeless at all. We wish to find a new house… — начала было говорить правая голова, но центральная быстро укусила ее за ухо.

— Fuck! — воскликнула голова.

— Словно Моисей, ты выведешь наш народ из этой каменной пустыни, — воспользовавшись заминкой, заговорила левая, — отведешь нас в места злачные, на пажити тучные, где воды светлые…

— На хлебозавод, что ли? — перебил я.

— So Moses went to Egypt land… Let my people go! — хрипло, голосом Армстронга немузыкально заорала правая голова.

— Shut up! — крикнула центральная.

— Напитаешь нас манной небесной, — снова заговорила левая, — ибо ты плоть от плоти нашей. Кровь от крови. Дух от духа. От корня народа нашего крысиного.

Образовывавшие две шеренги крысы перестроились. Теперь они правильным полукругом сгруппировались позади своего предводителя.

— Let my people go! — стоя на задних лапах и отбивая ладошами такт, принялись подпевать они.

Я посмотрел на воображение. Оно пожало плечами и сделало рожу кирпичом.

— Дуй в дудку, душа твоя крысиная! — приказала вдруг центральная голова, и крыса резко воткнула в картон свою шпажку.

— Это не дудка, это палка, придурок, — сказал я, медленно вынимая руку с ботинком из-под картона.

— Это не палка, это трубка, часть из свирели Пана, нота «фа», между прочим. Разуй глаза, включи воображение! — крикнула левая голова.

— Сам придурок! — сказала центральная. — Палку от трубки отличить не можешь! Дуй!

— Hit the road Jack and don't you come back no more, — вдруг резко сменила пластинку правая.

— No more, no more, no more- подхватили крысы.

Среди голов возникло замешательство. Воспользовавшись им, я со всего маха стукнул ботинком по трехголовой голове.

— Дуй назад, в свой Чернобыль, мутант хренов, — крикнул я и, выдернув из картона шпажку, проткнул ею крысу.

— Шашлык, однако, — сказало воображение.

— Slippin' with her lips, slidin' down your knees. No more, no more, no more, — неожиданно крысы переключились на «Aerosmith».

Пришпиленный к картонке крысиный цербер заверещал и задергался на шпажке. Две головы у него оказались свернутыми, оставшаяся пролаяла по-немецки:

— Du ist scheie, сука!

— Do whatever you like. Scheie scheie be mine, scheie be mine, — запели крысы голосом Леди Гаги.

— Сам сдохни, сука! — закричал я и замолотил ботинком по крысе, превращая шашлык в отбивную.

— Он убил нашего короля! Он убил нашего короля! — очнулись крысы от музыкальной эйфории. — Смерть ему! — они ощерились, ощетинились, оскалились, озлобились и бросились на меня.

Я вскочил на ноги.

— Бессмысленно и беспощадно, — сказало воображение. Крысы замерли. — Я понимаю, — продолжило оно, — ты хотел обыграть «homeless animals» из ее последнего поста, но причем тут крысы? Нomeless animals — это кошки и собаки, живущие без хозяина.

— Точно! Кошки! — закричал я, сбрасывая первых забравшихся на меня крыс. Полчище грызунов внезапно принялось оглядываться и принюхиваться. Из-за контейнеров раздался многоголосый и душераздирающий мяв. Нomeless cats выступили на сцену. И это были настоящие homeless. Драные и облезлые, одноухие и бесхвостые, поджарые и мускулистые, злые и голодные, они бросились на крыс. Крысы бросились врассыпную.

— Ну, вот, — сказал я воображению, — враг моего врага — мой друг.

Кошки злобно урчали и рвали крыс на куски, две кошки хватали крысу и, смеясь, разрывали пополам. Обезумевшие от ужаса и страха крысы визжали, пищали, скакали и…

— Нда… — покачало головой воображение, — страх и ужас.

И вдруг крысиная охота остановилась, кошки замерли, прислушиваясь. Вдалеке послышался лай.

— Вечная коллизия «Тома и Джерри» — мышка, кошка и собачка, — хмыкнуловоображение.

Кошки, бросив недоеденных крыс, бросились врассыпную. Лай приблизился. На сцене появилось следующее звено пищевой цепочки.

— Полное дерьмо! — воскликнуло воображение. — Я само сейчас брошусь врассыпную и покину сцену, где у тебя все бросают и бросаются врассыпную. Слушай, ты, пищевое звено. Зачем? У тебя не получилось. Нет никакой сюжетной необходимости в появлении этих библейски озабоченных крыс. И пропусти «homeless animals». Нет смысла цепляться за каждую написанную ею фразу. И пропусти ее последнюю фотку, где она грустная.

— GFY, — задумчиво ответил я воображению, глядя на собачью свору, вылетевшую из темноты. Рыча и недружелюбно поглядывая на меня, собаки принялись доедать недоеденных кошками крыс.

— Ты меня хоть слышишь? — возвело очи горе воображение. — Доед недоеденный.

Но мне уже было не до стилистических изысков моего воображения. Собачья стая, покончив с крысиным народом, со злобным рычанием и роняя слюну с желтых клыков, медленно приближалась ко мне.

Я задергался, как Вицин между Моргуновым и Никулиным. Я понял, почему не видел бомжей на рынке. Собаки.

Быстро стал городить баррикаду из картона, в надежде бежать с противоположной стороны. Но через секунду злобный лай послышался и за моей спиной. Путь к отступлению оказался отрезан. «Обложили меня, обложили!» Собаки лаяли, но пока на меня не бросались. Я присел за своей картонной стенкой.

— Блин, ну почему каждая следующая смерть хуже предыдущей? Быть разорванным собаками. Бр-р-р.

Собаки бдили. Лаяли, рычали, ходили вокруг да около, что-то обсуждали, но пока не нападали.

Я пытался унять свой страх. Я понимал, что именно исходившие от меня волны страха и держали собак в напряжении, стимулируя их агрессивность. «Как же мне перестать бояться?» — думал я.

Увы, я всегда был трусом. Рос худеньким и слабым мальчиком, и меня всегда били. И в детском саду и в школе. Э… не так. Я рос толстым, вялым и неповоротливым. Меня дразнили «жиртрестом», обижали и часто били. Сначала в детском саду, потом в школе и институте. Девушки презирали меня, друзей не было, учителя и преподаватели ставили приличные оценки, но не любили меня.

Мой народ тоже меня не любил и за спиной точил ножи, готовя революцию. Когда, испугавшись свержения, я ушел в частную жизнь, страх не отпустил меня. На работе коллеги и начальство всячески оскорбляли, притесняли меня и издевались надо мной. Гаишники, суки, просто третировали на дороге. Даже домашние питомцы пугали меня. Кошки вечно норовили оцарапать, а собаки цапнуть. Даже рыбки в аквариуме, когда я кормил их, выпрыгивали из воды и старались укусить за палец. Так сказать, «кусали руку кормящую». Ветхий Завет, Книга пророка Эздры, гл. 4, стих 14.

Ну и что, что это были пираньи. Это же домашние пираньи. Должны любить, суки.

И вот теперь «homeless dogs» хотят сожрать меня.

Одна из собак вдруг зашлась лаем и со свирепым рычанием кинулась на картонную стену. Я дико заорал, но картонку удержал. Вся свора злобно залаяла. Я сжался в комочек… ну, в здоровый такой комок, ожидая неминуемого штурма. И тут я увидел сколопендру. Она, нет, он сидел на стенке контейнера и держал в ножках свернутую самокрутку. Я протянул руку и схватил косячок с планом:

— Спасибо, Пендрик. Где ты его надыбал?

Сколопендра сделала неопределенное движение ножками (черт с ней, пусть будет «она») — типа, где взял, там его уже нет.

Я почувствовал себя спасенным. «У вас есть план, мистер Фикс?» А вот у меня есть. Сейчас я закурю, состояние моего сознания изменится, страх отступит, придет релакс, я начну смеяться, и, не чувствуя больше моего страха, собаки в недоумении удалятся.

Я сунул косячок в рот и тут понял, что спичек или зажигалки у меня нет. Я вопросительно взглянул на сколопендру, та пожала плечиками.

А ты пожуй, — засмеялось воображение. — Не пейотль, конечно, но какой-то эффект будет.

Меня накрыла волна ужаса. Собаки залаяли словно безумные, принялись бросаться на картон и рвать его зубами. Еще минута, и моя баррикада падет. И тут сколопендра жестом фокусника из-за спины достала зажигалку.

Я сразу успокоился.

— Ах, ты, сволочь! — радостно закричал я. Газа там было на донышке. Чиркнул раз, другой. Боясь загасить крохотный язычок пламени, аккуратно раскурил косячок, глубоко затянулся и выдохнул дым в сторону беснующихся собак. Собаки завыли, я засмеялся. После второй затяжки мне стало хорошо. После третьей перестал обращать внимание на собак. После четвертой я начал поджигать картон.

Пламя заплясало над моей баррикадой. Воображение плясало на крыше контейнера. Я ударил ногой по куче горящих коробок, собаки бросились врассыпную.

— А, суки! Врассыпную! — закричал я и, подхватив горящую картонку, бросился к мусорке. Я чувствовал себя Нероном. С диким, счастливым смехом я поджег контейнер. Налетевший порыв ветра помог нам. Мне и огню. Я замахал руками, помогая ветру.

Мусорка горела, я плясал вокруг. Я пел:

На севере и на юге -

Над ржавой землею дым,

А я умываю руки!

А ты умываешь руки!

А он умывает руки,

Спасая свой жалкий Рим!

И нечего нам притворяться -

Мы ведаем, что творим!

Собак больше не было. Стая воронья с надрывным карканьем пролетела мимо. Я выхватил из мусорного контейнера длинную палку. Это оказалась старая метла. Она горела. Высоко подняв факел, я пошел в сторону рынка.

— Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем! Мировой пожар в крови, Господи благослови! — кричал я.

По дороге мне попался жигуленок, припаркованный между киосками.

— О! — я бросил метлу и воздел руки. — Семерка! Еще тройка и туз, и я выиграю!

Открыв лючок бензобака, я отвернул крышку. Поискал тряпку, снял шарф, покупке которого так радовался, и засунул конец в бак.

— Это русский бунт бессмысленный и беспощадный! — я подождал, пока шарф пропитается бензином, и понял горящую метлу.

— Скажи: «бум!», — поднес я огонь к шарфу.

— Беги, — дернуло меня за руку воображение.

— Зачем? — удивился я.

Жигуль сделал «бум», и стало темно.

5

Когда я пришел в себя, рынок пылал. Я лежал рядом с искореженной «Семеркой». Вокруг горели киоски. Одежда на мне тлела. В отдалении выли сирены пожарных машин.

— Не догнал, так хоть согрелся, — подумал я о своем Цыпленке. Я пошевелился и попробовал подняться. Со второй попытки мне это удалось. Руки и ноги целы, но жутко болела голова и лицо. Я сделал шаг и пошатнулся. Меня затошнило.

«Черт, наверное, сотрясение мозга, — подумал я. — Когда тачка рванула, меня откинуло, и я приложился обо что-то головой. А лицо обожгло взрывом. Слава Богу, глаза целы».

Я сделал еще шаг. Полыхнуло от горевшего рядом киоска, там внутри что-то взорвалось. Согнувшись и прикрываясь руками, я побежал, петляя между киосками и стараясь выбирать дорогу там, где пламени было поменьше.

Несколько минут метания в огненном аду, и я выскочил прямо на пожарный расчет. Пожарник еле успел отвести свой брандспойт в сторону.

— О! Мужик, живой! — закричал он. — Сильно обгорел?

Другой взял меня за локоть и сказал:

— Давай быстрее, вон скорая стоит. Еще людей там видел? Есть кто живой? — спросил он. Я неопределенно помотал головой и сделал несколько шагов по направлению к скорой. Но рядом с ней стояла полицейская машина, и я свернул в сторону. Мне сейчас не хватало только дачи показаний о пожаре на рынке.

Я прошел между деревьями, свернул за металлические гаражи, обошел одну пятиэтажку, другую, и вышел на улицу. Здесь меня настиг приступ рвоты, и я попрощался с вьетнамским ужином.

«Точно сотрясение, — подумал я, опускаясь на лавочку на остановке». Мимо, гудя сиренами, проехали две пожарные машины и две скорые.

Насколько я знал, при сотрясении мозга требуется постельный режим и полный покой. Что будет, если перенести сотрясение на ногах, я не помнил, и о возможных осложнениях думать не хотел.

Сидеть на остановке стало холодно, и я бесцельно побрел по улице.

«Теперь кроме хирургии еще и неврологию вспоминать придется», — подумал я.

Не успел я немного пройти, как меня снова затошнило. Я согнулся пополам, и в глазах потемнело.

Очнулся я от яркого, бившего в глаза света.

«Ну вот, опять», — подумал я.

Надо мной раздался голос:

— Мужик живой, без сознания. С пожара. Гарью воняет, и рожа обгорела.

Другой голос рядом произнес:

— Проверь карманы. И скорую надо вызывать.

Я почувствовал, что меня начали обыскивать.

— Водкой не пахнет, — сказал первый голос. — Сранью надышался на пожаре, вот и отключился, — подвел он резюме.

Я застонал и открыл глаза. Мент торопливо шарил по моим карманам.

— Очнулся, — сказал он и вдруг громко заорал и резко выдернул руку. Я успел заметить мелькнувшую в воздухе сколопендру.

— Бл…ь! — закричал он, вскакивая и тряся рукой. — Какая-то хе…ня укусила.

Он ткнул меня ботинком в бок,

— Что за говно ты в карманах таскаешь? — мент сунул укушенный палец в рот.

— Не знаю, — еле разлепил я губы.

— Как тебя зовут? Что делал на рынке? Ты там работаешь? — светя фонарем мне в лицо, принялся расспрашивать второй мент.

— Не помню, мужики, — сказал я. — Горело все, я бежал. Больше не помню.

— Как зовут, помнишь?

— Помню. Борис, — назвал я дежурное имя.

— Фамилия?

Я молчал.

— Фамилию помнишь? — повторил мент.

— Фамилию? — переспросил я. — Блин! — с удивлением ответил я. — Фамилию не помню. Башка трещит, раскалывается просто.

— Вась, посмотри, документы у него есть какие-нибудь.

— Не, — ответил первый мент, — я к нему в карманы больше не полезу. Может, у него там еще такой херни хватает, — он легонько тронул меня ногой. — Чего это, Борь, такое было у тебя?

— Не знаю, — сказал я, помолчал и добавил: — Рынок вьетнамский. Может, заползло что из тропиков.

— Что рынок вьетнамский, помнишь, про тропики тоже, а фамилию свою нет? — спросил мент с фонарем.

— Типа того, — согласился я и попросил: — Свет уберите, пожалуйста. Глазам больно.

Луч фонаря скользнул в сторону.

— Попробуй сесть. Сможешь?

Я пошевелился и попытался привстать. Голова тут же отозвалась порцией боли, и накатил приступ тошноты. Я снова лег.

— Не, мужики, тошнит сразу, и голова раскалывается.

— Я посмотрю твои документы, не возражаешь? — спросил мент.

— Валяйте, — разрешил я.

— Только осторожней, Серег, вдруг по нему еще такая ползает, — предостерег напарник.

— Фонарь подержи, — сказал мент и стал меня обшаривать. Нашел деньги, пересчитал и сунул назад. Выпрямившись, он сказал: — Чистый бомж. Ни денег, ни документов, ни ключей, мелочь только. Ты, помнишь, — спросил он меня, — у тебя деньги и документы с собой были?

— Не помню, — чуть качнул головой я.

— Может, его раньше обчистить успели? До нас, пока в отключке был, — предположил другой.

— Может, но тогда бы и мелочевку тоже забрали бы. Тут рублей триста, как раз на полбанки. Давай, Вась, вызывай скорую, сдадим им бомжика.

Было слышно, как Вася пошел в тачку и стал говорить по рации. А другой снова присел ко мне.

— А из работы своей ничего не помнишь? Кем работал, что делал? Хоть приблизительно.

— Не, ничего, как отрезало, — помолчав, сказал я.

— А ну-ка, руку покажи.

Я протянул.

Мозолей нет, значит не рабочий класс. Но одет ты уж очень странно. И не по погоде, да пахнет от тебя не очень.

Тут подошел его напарник и сказал:

— Все, скорую вызвал, сказали, сейчас приедут. Может, мы его в тачку пока засунем? Чтоб не замерз.

— Нет, — ответил мент. — Мы с тобой его не поднимем. Да он в тачку и не влезет. В дверь не пройдет.

«Сука», — подумал я.

Сколько время ждали скорую, сказать не могу. Отъезжал иногда. Мне показалось, что приехали быстро. Но судя по тому, что у меня волосы примерзли к асфальту и как орали на врачей менты, то долго.

— Какого х. ра вы столько ехали? Что, взлететь не могли, нах? Мы тут охренели вас ждать! У нас же маршрут, блин!

— Леталка не летает, — зло ответил врач. — У нас «газель», разуй глаза! На ней взлетишь, да не сядешь. А здесь обгоревших на рынке хренова туча! Мы затрахались косоглазых возить! Деревня Сонг Ми после напалма. С этим-то что?

— Да вот, нашли. Был без сознания, потом очухался, но говорит, что не помнит ничего — ни фамилии, ни адреса. Только имя.

Врач наклонился и сунул стетоскоп мне под плащ.

— Как зовут? — он тоже посветил фонариком в глаза.

— Борис, — ответил я.

Врач поводил пальцами у меня перед глазами, спросил:

— Голова болит? Тошнит?

— Да, — ответил я, — а еще очень холодно.

— Совсем ничего не помнишь? — спросил он.

— Совсем.

— Давай, — кому-то сказал врач, — тащи сюда носилки. На носилки сам перелезть сможешь? — спросил он меня.

— Попробую, — не очень уверенно ответил я.

Рядом стукнули об асфальт ножки носилок. Я тяжело, боком перевалился на них.

— Так, мужики, помогайте, нам вдвоем этого бугая не поднять, — сказал врач. Выругавшись, менты взялись за ручки. С хаканьем оторвали носилки от земли.

«Как Гамлета, четыре капитана», — успел подумать я, и меня втолкнули в теплое нутро скорой помощи.

Потом мне что-то колол фельдшер. Я слышал, как жаловался мент, укушенный сколопендрой, а врач что-то ему отвечал. Шелестели какие-то бумаги. Потом скорая поехала, а я в очередной раз отъехал.

Очнулся я на каталке в коридоре. Знакомо пахло больницей. Я вздрогнул, вспомнив Сергея и Лену.

Два здоровенных санитара принялись меня раздевать. Когда они добрались до перемазанной в крови хирургической формы, один присвистнул, а второй куда-то побежал.

Тут же появился дежурный врач и принялся расспрашивать меня, налегая на медицинское прошлое. Я ушел в глухую несознанку, так что с анамнезом доктор пролетел. Наконец он бросил трахать меня вопросами и занялся делом: измерил давление, послушал сердце и легкие, попытался нащупать печень и принялся обрабатывать мою обгоревшую рожу. Потом его сменила медсестра. Девушка взяла кровь из пальца и из вены, и меня покатили на рентген.

И все это совершенно бесплатно. Никто даже не спросил про полис. А я смел этому государству не платить налоги!

6

Из палаты, куда меня подвезли, выкатывали накрытый простыней труп.

«Встречные перевозки», — подумал я и, больно задев локтем за дверь, был вкачен внутрь. Палата на восемь человек. Меня встретил многоголосый храп, показавшийся райской музыкой.

Санитары любезно (не очень, но я не в обиде) помогли мне перелезть с каталки на кровать. Кровать была последней в ряду, у окна. На соседней, вольготно развалившись, заняло место увезенного трупа мое воображение. Вскоре появились медсестра и санитарка. Медсестра дала мне выпить пригоршню таблеток, а санитарка выдернула из-под воображения грязные простыни и постелила свежее белье.

Лампа у изголовья была потушена, и через несколько минут я уже спал. И никакой храп не мешал мне.

Проснулся я от страха. В лицо мне бил ветер и громко завывал в ушах. Я открыл глаза. Темно, лишь светился прямоугольник стекла над дверью, да виднелись силуэты кроватей. Тихо. Никто не храпит. Никакого ветра, и внезапный страх также бесследно прошел.

— Почему никто не храпит? — подумал я. — Они что, все умерли?

Но тут всхрапнул один, его поддержал другой, через секунду присоединился третий, и палата вновь наполнилась многоголосьем храпа.

Я попытался вспомнить, что за дерьмо мне снилось и почему я так перепугался. Память оказалась на месте. Во сне я зачем-то поворачивал свои глаза внутрь себя. Я делал это первый раз в жизни, у меня получалось плохо и коряво, но все равно достаточно, чтобы вызвать определенный эффект. Эффектом и был ветер в лицо, шум и страх.

— Блин! Что это было?

Я посмотрел на соседнюю кровать. Там мирно спало мое воображение. Я ткнул его в бок. Воображение открыло глаза, недовольно посмотрело на меня и зевнуло:

— Рано еще. Спи.

— Нет, — сказал я. — Что это за херня? Что это было?

Воображение проснулось окончательно:

— Несостоявшийся выход в астрал. Тебя кто-то хотел туда выдернуть.

— А почему страх?

— Сработала естественная защита против выхода. Так сказать, автоматическая блокировка действий дурака.

— И кому же я там мог понадобиться? — удивился я.

— Вот уж не знаю. Даже вообразить не могу, — усмехнулось воображение. — Давай спать.

— Может, этому покойничку, на чьей кровати ты лежишь? — спросил я. — Может, он чего в тумбочке забыл?

— Ну, слазь, посмотри.

— Слушайте, мужики, кончайте трепаться. Спать не даете, — раздался недовольный голос какого-то беспокойного больного.

— Храп не мешает, а наш шепот мешает. Парадокс, блин! — сказал я.

— Да заткнитесь вы, блин, нах! — воскликнул еще один, вступивший в дискуссию.

В ответ ему прозвучала оглушительная рулада храпа. Я тихо засмеялся. Кто-то громко выругался. Потом все замолчали. И через пару минут храпящих в палате прибавилось.

Я лежал без сна и думал о том, что это за странная была попытка выхода в астрал. Ничего не придумал, и проснулся уже от того, что медсестра совала мне градусник.

Было утро. Я повернулся посмотреть на соседнюю кровать. Она была пуста.

Начались больничные будни. Завтрак. Ходячие потянулись в столовку, лежачие, я в их числе, съели свою кашу в палате. Потом врачебный обход. Ко мне пришли трое: терапевт, невропатолог и психолог. Мне торжественно был объявлен диагноз — сотрясение мозга, и было обещано разобраться с амнезией. Потом начались расспросы. Я вяло отвечал, что ничего не помню. Двое отстали быстро, а психолог мучил меня до обеда, пытаясь ассоциативно определить уровень моего образования и возможную профессию. Я чувствовал себя Штирлицем.

Наконец ушел и он, и перед обедом снова была горсть таблеток. В обед я скромно похлебал супчику. Я не оставил идею похудеть, тем более, что несколько килограмм за эти сумасшедшие дни уже благополучно меня покинули. И дышать стало как-то легче.

Вечером, совершенно для меня неожиданно, пришел вчерашний мент. Я тяжело вздохнул и в который раз прошел процедуру допроса.

Исписав целый лист, мент заставил меня подписать протокол. Я поставил какую-то закорючку. Он долго ее рассматривал и поинтересовался, подлинная ли. Я только пожал плечами. Я и так пишу, как курица лапой, а уж в подписи вообще ни одной буквы угадать нельзя.

Уходя, он взял мои отпечатки пальцев, чтобы проверить, вдруг я где-нибудь по картотеке у них проходил. Я снова пожал плечами, сказав, что буду рад любой информации, хотя возможной связи с криминалитетом не чувствую совсем никак. Напоследок я спросил про его укушенного сколопендрой напарника. Мент ответил, что у бедного парня разнесло всю руку, что он ходит на уколы и что врачи сказали, что если за пару дней не станет лучше, то положат в больницу.

Следующий день прошел спокойно, и ночь тоже. Никаких астральных попыток больше не было. А на третий день ко мне пришел посетитель. Он представился врачом и был в халате, но «конторой» от него несло нестерпимо. Опять были все те же вопросы, но я видел, что его интересует не то, что я отвечаю, а как. В конце он спросил, не буду ли я возражать, если со мной поработают под гипнозом. Я с энтузиазмом согласился, а когда он ушел, то задумался, как же мне отсюда побыстрее свалить.

Если безымянным бомжом заинтересовалось КГБ, или как оно там теперь называется, то дело пахнет керосином. Значит, они что-то подозревают. И мою фальшивую амнезию расколют за пару дней.

Сегодня пятница, значит времени у меня максимум до понедельника. Я посмотрел на торчащую рядом капельницу и на смеющееся надо мной воображение.

«Вот сука!» — не успел я про него подумать, как в палату вошел мой лечащий врач.

— Борис, — сказал он, — тут девочка пришла, сказала, что ищет своего пропавшего отца, что он полный и что у него могут быть проблемы с памятью. Я приведу, вдруг вы друг друга узнаете?

«Ой, блин! — подумал я. — Только этого не хватало!» — и ответил:

— Конечно, приводите. Когда?

— Да вот прямо сейчас. Она в коридоре ждет.

Я вздохнул. Врач приоткрыл дверь и махнул кому-то рукой. Я замер.

В палату вошла та, кого я меньше всего ожидал здесь увидеть. Рядом с врачом стояла кукла. Я подавился. Воображение заржало и хлопнуло в ладоши.

— Нет, это не он, — сказала кукла врачу.

— Да ты поближе подойди, посмотри внимательнее, вдруг узнаешь, — ответил врач.

— Как же я его узнаю, у него вся голова забинтована, — возразила кукла.

— Что ж, ты отца не узнаешь, даже если он весь забинтован будет? — удивился врач. — Подойди, подойди, не стесняйся.

Кукла подошла ко мне, безразлично руки коснулась и, подняв глаза на врача, повторила:

— Нет, не он.

— А ты, Борь, тоже не узнаешь? — спросил меня врач.

Я покачал головой.

— Нет. Не узнаю. Но спасибо за заботу.

Когда врач с куклой вышли, я развернул записку, сунутую мне между пальцев.

Идеальным, каллиграфическим почерком, словно в прописях для начальной школы были выведены три слова: «Я тебя вытащу».

«Надо же, какой почерк оказался у моей куклы, — подумал я, жуя и глотая записку. — И как же она смогла сама включиться, найти меня, выбраться из дома? У нее даже зимней одежды нет. А девочка в легком платье на улице в мороз неизбежно привлечет к себе ненужное внимание. И зачем ей все это?»

Вопросов было больше, чем ответов. И как она собралась меня вытаскивать? И когда? Я вопросительно посмотрел на воображение. Оно медленно растворилось в воздухе.

Я выругался.

Я коснулся пальцами шершавых бинтов на лице. «А мы с такими рожами возьмем да и припремся к Эллис». И куда я пойду? Без денег, без документов, с обгоревшей забинтованной мордой и сотрясением мозга в сопровождении двенадцатилетней девчонки.

«Да куда бы ни пошел, все лучше, чем в КГБ», — подумал я потом, успокоился и стал ждать.

Кукла появилась вскоре после отбоя, или как это в больнице называется, я уже не помнил. Храп в палате начал набирать обороты, когда дверь бесшумно приоткрылась и на фоне освещенного коридора возник невысокий силуэт. Метнулся в угол и, скользнув под рядом кроватей, вынырнул у моей койки. Я подвинулся, давая место кукле.

Я думал, что мне не до того. Оказалось — до того. Воображение деликатно отвернулось.

Когда кукла вылезла из-под одеяла, я почти бесшумно шепнул ей на ухо:

— Спасибо.

Она прижала пальцы к моим губам. Я их поцеловал и спросил:

— Как ты выбралась?

— Все потом, — шепнула она. — В мужском туалете сумка с твоей одеждой. Дуй туда, одевайся, и валим отсюда.

Я, вставая, нещадно заскрипел кроватью. Храп прервался.

— Давай быстрее, мне еще подключиться надо. Я почти на нуле, — зашептала кукла, вытаскивая из-под кровати небольшой рюкзачок. Я сразу узнал его. В нем хранилась ее зарядка.

— Ты же обесточишь всю больницу. Свет погаснет, переполох будет, — удивился я.

— Черт с ним. В темноте удобней уходить будет. Давай быстрее. Где тут розетка?

— Вон, вилку выдерни, — прошептал я, кивая на лампу на тумбочке, и тут увидел распластавшуюся за оконным стеклом сколопендру.

— О! А вот и Педрик! — сказал я, подходя к окну.

— Ну заткнитесь, пожалуйста! — воскликнул кто-то из больных. — Борь! Как ты тут появился, так сплошной п…ж по ночам начался. С кем ты все разговариваешь? Вспоминаешь что ль, чего?

— Ни с кем, ни с кем, спи, — быстро ответил я, открывая окно и нещадно при этом треща лопнувшей бумажной заклейкой.

— Бл..! — взорвался кто-то. — Какой му…к окно решил открыть! Жарко, что ли?

— Все, все, я на секунду. Спите, мужики, — ответил я, впуская сколопендру внутрь и с грохотом захлопывая окно.

— Все, Борис, морда твоя обгорелая. Я щас встану, и ты, блин, все сразу вспомнишь и маму, и папу, и…

— Все, мужики, ложусь я. Спим. Все, тихо, — скороговоркой проговорил я, садясь на кровать.

Из-под кровати выглянула кукла, выразительно постучала себя по виску и воткнула зарядку в розетку. Свет в коридоре мигнул и погас.

Я снова скрипнул кроватью, вставая.

— Ты, блин, угомонишься сегодня или нет?

— В туалет, — лаконично объяснил я.

— Завтра попрошу врача тебе аминазина в жопу на ночь! Чтоб спать не мешал.

— Хорошо, что свет в коридоре выключили, а то бьет мне прямо в глаза, — раздалось с ближайшей к двери кровати.

— И тебе аминазина!

— Мужики, отбой! Что вы как в пионерском лагере? Спите давайте.

Я на ощупь вышел из палаты, за мной, давясь от смеха, выскочило воображение. В коридоре было темно. Чуть светились лампы аварийного освещения. Сестра на посту куда-то нервно звонила. Я со сколопендрой на плече медленно прошествовал мимо.

В туалете было достаточно света от фонарей на улице, сумка с одеждой стояла под окном. Я быстро переоделся. Действительно, похудел немного, штаны оказались великоваты.

На дне сумки лежала маска Деда Мороза. Борода у нее была отрезана, и слегка криво. Какая молодец моя кукла, даже об этом побеспокоилась. Я надел маску. Во всяком случае, теперь моя забинтованная морда в глаза не бросалась, в потемках, по крайней мере.

В коридоре послышались быстрые шаги и крики. Откуда-то потянуло перегретой изоляцией. Дверь открылась, и в туалет заглянула кукла.

— Готов? — спросила она. — Все, пошли быстрее. Проводка загорелась. Только процентов сорок и успела.

Мы вышли в коридор. Там бегали люди, пахло дымом.

— Пошли, пошли, — кукла тянула меня за рукав. Мы начали спускаться по лестнице.

— Давай сюда, — сказала она. — Я тут все облазила. Через приемный покой, он ночью не запирается.

— Тебе не холодно? — автоматически спросил я, когда мы вышли на улицу, понимая, что в принципе, роботу холодно быть не должно.

— Не холодно, — быстро ответила кукла. — У меня дубленка, я ее сняла, чтобы в больнице не мешала.

— Где? — удивленно спросил я.

— В Караганде, — ответила кукла, открывая калитку с территории больницы. — Давай быстрее. Чего ползешь? Только в койке шустрый.

Я заткнулся и поспешил за ней.

— У меня машина, — пояснила она, подходя к стоявшему под парами «Ниссану жуку». — Садись.

Я открыл дверцу:

— Ну ни хрена себе! Где ты его взяла?

— Нет, я поведу. У тебя вечные проблемы с ментами, — сказала кукла.

Я послушно обошел машину.

— Откуда тачка? — повторил я, залезая внутрь.

— Дурацкий вопрос, — ответила кукла, бросая рюкзачок на заднее сиденье. — Угнала, конечно.

— Ты? Как? — удивился я, хотя и ожидал чего-то подобного.

— Каком кверху, — пробормотала она под нос. — Я же робот. Я что, с тачкой не договорюсь? Пристегнись.

— А чего такого уродца взяла? — спросил я, вытягивая ремень.

— Не обижай, а то не поедет.

— Как у вас все сложно, — я отпустил ремень. Длины, как обычно, не хватило. — Подожди, я сейчас пристегну за сиденьем, а то орать будет.

— Ладно, сиди. Орать не будет, — сказала кукла, трогаясь с места.

— Ну, рассказывай. Что дома? Как выбралась? — спросил я, когда мы выехали на улицу.

Кукла не ответила. Она молча вела машину. Я тоже замолчал. На заднем сиденье шебуршились воображение со сколопендрой.

Через несколько кварталов она остановила тачку и полезла ко мне целоваться. Я не возражал.

Целовались мы долго. Сзади закашлялось воображение. Я с трудом оторвался от волшебных губ.

— Ну, рассказывай. Что дома? Все живы?

— Живы, — кивнула кукла.

— А как ты выбралась? Я что, забыл тебя выключить?

Кукла немного помолчала.

— Нет. Не забыл. Просто меня нельзя выключить. Можно перевести в спящий режим, но я его контролирую.

— Ну ни фига себе! — удивился я.

— Как только я узнала, что тебя ищут, я сразу сбежала.

— А как ты узнала? Телевизор смотрела? — усмехнулся я.

— Если бы у меня не было постоянного доступа к телевидению и интернету, я бы сдохла от скуки у тебя в шкафу!

— Однако. Какие интересные подробности выясняются, — я был сильно удивлен. — А как меня нашла?

— Это просто. Обзвонила все больницы, искала недавно поступившего толстяка с амнезией.

— А почему больницы и почему амнезия? — допытывался я.

— А куда ты еще мог попасть? Только в больницу или в полицию. Но полицейские сразу бы объявили о тебе. Уж слишком много шума было тогда. Значит больница. А что, кроме амнезии, ты мог придумать для своего инкогнито? Еще была вероятность, что ты умер, но я чувствовала — живой.

— Однако, — повторил я. — А про Ленку что-нибудь знаешь? — задал я вопрос, который волновал меня больше всего.

— Зачем она тебе? — кукла откинулась на сиденье. — Она тебя не любит.

— Любит, не любит, тебе-то что? Да и потом, откуда ты знаешь, любит или не любит? Сейчас не любит, завтра полюбит.

— Это вряд ли, — хмыкнула кукла. — Я взломала ее страницу ВКонтакте. Она влюблена в парня. Почти как ты, и с таким же результатом. Она ему похрен или почти похрен. Девушка страдает. Даже не понимаю, как она в таком состоянии ухитряется экзамены сдавать.

— Какие экзамены? — удивился я.

— Какие. В институт поступает. ЕГЭ сдала недавно.

— Какой институт? Какой ЕГЭ? Ей еще полгода учиться!

— Посмотри в окно, — сквозь зубы процедила кукла. — Сейчас август, жара 30 градусов. Ты полгода в коме провалялся.

— Блииин! — протянул я, уставившись на зеленую листву качающихся над лобовым стеклом веток. Я оглянулся. Сзади сквозь стекло было видно такое же зеленое дерево, а в свете уличного фонаря горящими огоньками толклись ночные мотыльки, а вовсе не снежинки, как мне только что казалось.

— Как же я не заметил, что теперь лето? — я в изумлении уставился на свой живот и руки. На мне была майка с принтом, и не было и следов свитера и дубленки, которые полчаса назад я надевал в туалете, в больнице.

— Но я же только что надевал дубленку! — в отчаянии воскликнул я.

— Не было никакой дубленки, — сказала кукла. — Ты видишь лишь то, что ожидаешь. Слишком уж ты под его властью, — и кукла кивнула в сторону заднего сиденья. Воображение там недовольно засопело. — Ладно, — продолжила она, — спишем на последствия комы.

Я еще раз посмотрел на свой живот. Его не было! А майку черной диагональю пересекал пристегнутый ремень безопасности.

— Я что, похудел? — спросил я.

— Похудел, пока в коме валялся. Если верить записи в твоей истории болезни, ты теперь весишь 67 килограмм. Но не радуйся, красавчик, — и кукла неприятно засмеялась, — ты потерял лицо. Не перед ней. Буквально.

Она включила свет в машине и опустила светозащитный козырек. Я уставился в зеркальце с его внутренней стороны. На меня смотрела та же маска Деда Мороза с откромсанной бородой, которую я надевал в больнице.

— Снимай маску, Фантомас. Полюбуйся, на что ты теперь похож.

Я медленно снял маску. И долго молчал, разглядывая свое отражение. Танкист, сгоревший в танке. Почти не осталось носа. Из страшного переплетения келоидных рубцов на меня грустно смотрели глаза. Без ресниц и почти без век.

— Теперь ты понял, что про твое Солнышко можно забыть? — тихо спросила кукла. Она наклонилась ко мне и положила голову мне на грудь. — С толщиной можно было бороться, с этим никак. Денег на пластику не хватит, даже если меня продать в Эмираты.

Потом она вдруг улыбнулась:

— Но я ведь лучше ее. У меня куча преимуществ. У меня не бывает месячных, мне не надо делать эпиляцию, я не курю и не ругаюсь матом. У меня никогда не вырастет задница и не отвиснет грудь. Мне всегда будет двенадцать. Ты мог бы выдавать меня за свою дочь, а потом за внучку.

— А потом? — задумчиво спросил я.

— А потом, — усмехнулась кукла, — я встану памятником на твоей могиле. Ангелом. Каменным. И потом мне все равно, что у тебя с рожей.

Я погладил ее по волосам:

— У Ленки есть только одно преимущество перед тобой. Она — живая.

— Ты уверен, что это преимущество? — спросила кукла. — И знаешь, чем дольше я с тобой, тем больше становлюсь человеком. Как Хари из «Соляриса».

Я усмехнулся и коснулся губами ее лба:

— Не хватает только, чтобы у тебя начались месячные.

Кукла фыркнула. Потом фыркнул я. Потом мы фыркнули оба. Потом засмеялись. А потом мы перебрались на заднее сиденье, выгнав оттуда воображение со сколопендрой…

Когда мы снова перелезли вперед, небо начало светлеть. Устроившись на сиденье, я в который раз за сегодня попросил:

— Ну, рассказывай, как ты жила.

Кукла усмехнулась,

— Тут, по сюжету, я должна промолчать, закурить, медленно выдохнуть дым и сказать: «Мне было одиноко». Потом выбросить сигарету, дать тебе пощечину и разрыдаться.

— Ты что, только сериалы по ящику смотрела? Ну а я в таком случае должен потягивать виски и смотреть тебе вслед, как ты в красном платье медленно уходишь в сторону заходящего или восходящего солнца, — поддержал я. — Кстати, у тебя нет ничего выпить? Глоток виски мне бы сейчас не повредил.

— Так и знала, что ты попросишь, — сказала кукла, открывая бардачок и доставая фляжку с коньяком. — Когда мужчина заявляет, что он не пьет, это всегда бывает только пустая декларация.

— Ты же знаешь, правда, не пью, — сделав глоток и вернув фляжку на место, ответил я. — Это только для активации нейронов головного мозга, чтобы импульсы по синапсам побежали после комы. А откуда деньги? Или в супермаркете сперла?

— С деньгами проблемы нет. На Ленинградке иногда стою. Ублюдков хватает.

— Боже! Какой кошмар! — ужаснулся я.

— Да нет, до этого не доходит, — успокоила меня кукла. — Я же ходячий электрошокер. Просто забираю деньги и ухожу.

— Тебя еще не ищут?

— Ищут, но по другому поводу. У меня проблемы с зарядкой. Мне надо минимум 380 вольт, а когда я захожу на 220, все горит, блин. А 380 — это только уличное освещение, да и то там не всегда 380 бывает. Когда подключаюсь, целая улица гаснет. Меня называют электрическим вампиром и думают, что это орудует какая-то банда узбеков или таджиков. Воруют электричество и толкают по дешевке в Польшу, или Финляндию, или тем же хохлам, — кукла замолчала.

Да, вспомнил я, с зарядкой всегда были проблемы. У меня заключен договор с соседним автосервисом. Кабель, заведенный в квартиру, и специальный счет, про который никто не знал и с которого я и оплачивал бешеные расходы за электроэнергию. Это притом, что тогда потребности у куклы были явно меньше. Из шкафа я ее не каждый день доставал.

— А живу я в гараже, в Тушино. Нашла один у пенсионера, он им не пользуется. Там его жигуль несколько лет мертво стоит, — продолжила кукла.

— А зимой не холодно было? Или гараж теплый? — спросил я.

— Да мне же пофиг. Что плюс сорок, что минус сорок, все равно. Так, расход чуть повыше на гомеостаз. Ты что, инструкцию ко мне не читал? — удивилась кукла.

— Конечно, не читал. Кто же инструкции читает? Я ее, по-моему, даже не видел. Да мы и без инструкции неплохо управлялись, — улыбнулся я. Кукла не ответила.

— А что дома? Как они? Знаешь что-нибудь? — спросил я через минуту.

— Нет. Я ушла сразу. Первое время их по телевизору много трепали. Потом затихло. Как обычно. Хочешь проведать?

— Нет, наверное. «Умерла, так умерла». Милосерднее не проявляться, — малодушно отказался я.

— Наверное, — пожала плечами кукла. — Дальше-то что?

— Я думаю, вы неплохо бы смотрелись в боевике типа «Бони и Клайд», — подало сзади голос воображение. — Тебе теперь и маска не нужна, никто не узнает. Худой, красивый.

Я поморщился.

— Давай сначала куда-нибудь поедем поедим, — предложил я.

— Вон пакет с круассанами и термос с кофе, — безжалостно отрезала кукла. — Кроме тебя, еда тут никому не нужна. А лишний раз светиться не стоит.

— Ну не совсем, — возразил я, вспомнив про сколопендру.

Я взял пакет. Из него как раз она и вылезла, помахала ножкой, привлекая мое внимание, и показала на термос.

— Кофейку налить? — спросил я. — А коньячку?

От коньяка сколопендра отказалась.

Пока мы с Пендриком перекусывали, заговорило воображение:

— Господа, я чувствую, мы в кризисе жанра. Мы не знаем, куда двигаться дальше. Не знаем, куда повернуть сюжет. Я предлагаю провести мозговой штурм. Вернуться к истокам и оттуда развернуть главную идею… Я бы даже сказало, сверхидею или сверхзадачу…

— Отними у него коньяк, — сказал я кукле. — Видишь, понесло.

— Нет, — махнуло рукой воображение. — Коньяк ни при чем. Ты лучше вспоминай, зачем ты начал это ей писать?

Я пожал плечами:

— Просто развлекался.

— Фигня! Мне-то не ври.

— Я хотел описать наши реальные отношении и привести их к полному хэппи энду в расчете на то, что описываемые мною события, как правило, сбываются. Тем или иным образом.

— Теперь жди, что у тебя морда в реале обгорит, тем или иным образом, — засмеялась кукла.

— Получилось? — спросило воображение, проигнорировав ее замечание.

— Нет, — ответил я.

— Что получилось?

— Как всегда, жопа. Даже не знаю, о чем писать дальше.

— Happy end еще возможен?

Я пожал плечами:

— Скорее всего, нет. Я потерял лицо.

— Пожалуйста, более четкую формулировку, — потребовало воображение. — Не хокку пишешь.

— Я усомнился в серьезности ее чувств и переживаний по одному поводу и был заблокирован и забанен по всем доступным каналам связи. Был послан нах окончательно и бесповоротно.

— Говно, — сказало воображение. — В отношениях с девушкой вообще ничего не бывает окончательного и бесповоротного. На то они и девушки. Но, если тебе так хочется, будем исходить из постулата, что happy end невозможен. Что мы тогда пишем?

Я молча пожал плечами.

— Мы пишем unhappy end! — торжественно объявило воображение. — И тут отрываемся по полной! Содом и Гоморра! Падение Иерихона! Семь казней египетских! Великий потоп! Армагеддон! Нашествие инопланетян!

— Я же тебя просил, — укоризненно сказал я кукле, — отобрать коньяк.

— Реки крови и горы мяса! — продолжало воображение.

Сколопендра протянула ему кусочек круассана.

— Ты голодно? — попытался я остановить поток красноречия.

Воображение сунуло в рот круассан, замолчав на секунду.

— Нет, — жуя ответило оно. — Я распоясалось. И я предлагаю для начала сжечь больницу.

Я вопросительно посмотрел на куклу.

— Да нет. Ничего серьезного. Ну перегрелась проводка. Я отключилась. Все должно было погаснуть. Здание же не деревянное.

— Включи приемник, поищи новости, — попросил я.

Кукла покрутила ручку настройки,

— Сегодня ночью произошел пожар в больнице на северо-западе Москвы. В настоящий момент на месте пожара работают несколько расчетов. Имеются жертвы среди персонала и пациентов больницы. По предварительной версии, причиной пожара послужила неисправность электропроводки.

— Блин! — воскликнули мы с ней хором.

— Ну вот. Что я говорило, — удовлетворенно кивнуло воображение.

— Черт. Ну почему? Когда я отключаюсь, все всегда успокаивается. Никогда ничего не горело, — жалобно сказала кукла.

— Не расстраивайся, — утешило ее воображение. — Дело не в тебе. Дело в нем. У него над башкой стоит инферно, как в «Дозоре».

Смотри, все началось с мелочи. Разбитая витрина в кафе, потом эта пробка на полдня в центре, потом лаборатория. То ли плохие были ребята, то ли хорошие — неизвестно. Затем вьетнамский рынок — уже были жертвы. Пока лежал в коме, все притихло, ну кроме там Украины. Но это не его, точно.

А дальше чуть очухался — и здрасьте, пожар. Не удивлюсь, если больница сгорит дотла.

Я возмутился:

— Какое инферно? Не городи чепухи. Не бывает никаких инферно. Это просто цепь трагических случайностей.

— Да ну? — усмехнулось воображение. — Это кто про случайности говорит? Эзотерик-фаталист? Брось! Ты просто сам себя проклял, как унтер-офицерская вдова сама себя высекла.

— Зачем? Почему я должен себя проклинать? Глупость какая-то, — в очередной раз я пожал плечами.

— Ну подумай сам, — не унималось воображение. — Вот ты хороший человек?

— Нет, — честно признался я.

— Хорошо, определенная объективность сохранена, возможно, сможешь понять, — кивнуло оно. — А теперь смотри. Ты хочешь телку.

— Я ее люблю, — прервал я воображение.

— А, ладно, в основе все равно секс. Ну пусть любишь. Не будем лишать тебя романтических иллюзий. Хорошо. Дальше. Ты пять лет трахаешься, чтобы соблазнить ее. Пишешь сказки, письма, стихи, муру всякую. Пока все это на нее не действует, это только литература. Может, даже издаст кто.

Но представь себе — подействовало. «Пора пришла — она влюбилась». Дальше что?

— Ну… — начал я.

— А дальше жопа! Настоящая, — перебило меня воображение. — Ты, как честный человек, бросаешь семью и снимаешь квартиру. И твоя брошенная жена должна теперь трахаться с твоей мамой. Мало ей было этого счастья при тебе. Ты же мать с собой не заберешь. С твоей телкой она вообще никак не монтируется. Да и она сама никогда не согласится. С ее точки зрения это просто сумасшествие — эта твоя новая любовь. Мальчик нездоров. И тебе придется блокировать весь ее энергетический негатив, выплеснутый на тебя. Сможешь? Предположим, сможешь. Мать — сын. Не так уж сильно она на тебя наедет.

Но еще такой же от жены. На тебя, но в основном на твою девочку. Прикроешь? Здесь я уверено — прикроешь. Вся твоя сила плюс методики, закроешь, черт не подберется. Но силы на это уйдут, и их придется отрывать от девчонки. Дочка? Дочке пофиг, она займет нейтральную позицию. Все твои друзья и знакомые? Ладно, хрен с ними, они все тебе достаточно пофиг. Но контакты, скорее всего, прервутся.

Теперь самое серьезное. Ее родители. Представляешь уровень ненависти ее матери? Здесь может быть все что угодно, вплоть до милиции и суда. Ладно, ты преодолеешь, а она? А она — хрен. Она здесь сломается, потому что для нее твоя любовь — это пока только игра. И сражаться за тебя она не готова, просто потому что маленькая, ей только 17 лет.

На самом деле, она сломается раньше — на подружках, которые охренеют от ее выбора. Не выдержит их смеха и тыканья пальцем.

что у тебя в лучшем случае пара месяцев сомнительного счастья на съемной квартире и последующая череда скандалов.

Окей, — воображение перевело дух, — представим чудо: ваша любовь столь сильна, что преодолевает все эти преграды. Во что ты превратишь девочку своей полуматеринской заботой? Да через год жизни с тобой оназаткнет за пояс обеих дочерей мачехи Золушки. Станет капризной, ленивой, эгоистичной, нахальной, злой и жадной. Уж ты избалуешь ее безо всякой меры, как только сможешь.

И ты считаешь, что у тебя нет оснований для самопроклятия? Если это так, то можешь бросить в меня камень.

Я молчал. Плечи куклы тряслись от беззвучного смеха.

— Поэтому я предлагаю плюнуть на девчонку и заняться настоящим делом. Например, кого-нибудь убить. При том размере инферно над твоей головой, это у тебя должно хорошо получиться.

— Да! — воскликнула кукла. — Давайте убьем Наследника!

— А если, понимая все это, ты пытаешься продолжать свои неуместные ухаживания, то ты просто подлец. Или дурак. Dixi, — и воображение замолчало.

— Я ее люблю, — тихо сказал я.

— Все-таки дурак. А это не лечится, — воображение пошарило в пакете и достало круассан. — Последний, — сказало оно. — Никто не будет?

— Да, не лечится, — согласилась кукла. — Я знаю.

— У тебя есть планшет? — спросил я ее.

— Зачем тебе? Я сама планшет.

— Хочу последний раз зайти на ее страницу. Фотки глянуть, попрощаться.

— Нельзя. Любое твое появление в сети будет отслежено. Так что забудь и про контакт, и про почту, и про скайп, и про все остальное.

Я молчал. Потом вспомнил про кофе. Налил себе и Пендрику. Закрыл глаза и откинулся на спинку сиденья. Кукла включила тихую музыку. Холод сжал мое сердце в кулак.

«Бред, — подумал я. — Холод не может ничего сжать в кулак».

Но он сжал сердце в кулак. Было больно и страшно. Я в очередной раз прощался. Сколько было этих прощаний за пять лет? И всегда было больно и страшно. Но похоже, что это действительно последнее. Воображение право. Надо завязывать. Я ей не принесу счастья. Даже если она меня полюбит. Значит, чтобы стать несчастной, ей надо меня полюбить. Так ведь она не любит. Следовательно, она счастлива. Так зачем же я буду отнимать у девочки счастье? Я же ее люблю и хочу, чтобы она была счастлива. А она уже счастлива. Без меня. Со мной будет несчастлива. Наконец стройная логическая цепочка выстроилась. Я открыл глаза,

— Все. Ленку нахер. Забыли, — сказал я.

Все зааплодировали, даже Пендрик постучал ножками.

Но боль не отпустила, только стала сильнее. Впрочем, эта боль сопровождала меня все последние годы. Я почти привык. Я снова закрыл глаза,

«Лена — это боль. Нет Лены — нет боли.

Где Ленка появилась впервые? В прошлой жизни. Встретились на балу. Потом любовь. Потом она погибла. И я покончил с собой. Покончила… Да, девкой был я, она парнем. Кавалергардом — глупая дуэль. «Не обещайте деве юной…» А я из окошка на мостовую — бряк. Тоже, блин, жопа. Почему? А что было раньше? «Пусть Гофман со мною дойдет до угла…» Раньше была Япония. «И кто-то «Цусима» сказал в телефон…» Нет, не эта. Раньше. «Суровы и хмуры с винтовками буры…» Нет, еще раньше. «За древней стоянкой один переход…» Да, здесь. 16-й век. Да, я это все знаю. Значит, надо туда, в Японию. Там вырвать эту заразу. А раньше? Раньше вроде ничего не было. По крайней мере, не читается.

Так, что же, — удивился я. — Всего две жизни вместе, а так прижало?»

Я снова открыл глаза:

— Мне надо в Японию.

— У тебя нет ни денег, ни документов, — удивилась кукла. — Как ты туда собрался? Пешком? Думаешь, пока дойдешь, Сахалин снова станет японским, Антон Палыч?

— Нет, — задумчиво сказал я, — пешком не дойти и на самолете не долететь. Туда не ходят самолеты и не летают поезда.

— С тобой все в порядке? — несколько обеспокоенно спросила кукла. — Зачем тебе Япония?

— Но билет взять можно, — очень задумчиво сказал я. — И ты мне в этом поможешь, — кивнул я воображению. — Мне надо снова в кому.

— Э-э-э, ты что, не пугай меня. Какая кома? — кукла заерзала на сиденье.

— Ненадолго, проконсультироваться.

— Ты сумасшедший? Что ты хочешь делать? — почти закричала она.

— Ну, не в кому. В астрал. Это почти одно и то же. Поможешь? — я снова спросил воображение.

Оно пожало плечами.

— В сухую, без цикла, без грибов, без травы? Тяжело будет. Может, кислоты поищем?

— Если только из аккумулятора, — усмехнулся я. — Ты помнишь, как я в коме был? Давай вспоминай. Все получится.

Я взял куклу за руку.

— Я сейчас попробую отъехать. Воображение тоже будет занято. Если тебе покажется, что я долго, ты меня поцелуешь. Я думаю, твоего поцелуя будет достаточно, чтобы вернуться. В крайнем случае, пусть Пендрик куснет. Но минут десять-пятнадцать мне дай.

Кукла покачала головой и закатила глаза.

Я сел поудобнее и расслабился. Подышал и попытался взглянуть внутрь себя, как тогда, во сне. Только теперь я не стал медленно поворачивать глаза вокруг своей оси. Я просто вывернул их наизнанку, как выворачивались мертвяки в «Улитке на склоне».

Глаза развернулись, и зрачки уперлись в мозг.

7

В лицо ударил просто ураган, ветер ревел и выл в ушах. От страха перехватило дыхание. Но по-прежнему было темно, и я ничего не видел.

«Блин, дальше-то что делать», — истерично подумал я.

— Открой глаза, дуралей, — сквозь шум ветра услышал я голос.

Я открыл. Словно римский Янус, я смотрел в две стороны одновременно. Внутрь себя и наружу. Внутри было темно, снаружи мне в глаза ударил свет. Сразу ветер стих и страх прошел.

Я понял, что больше не сижу в машине. Я стою под открытым небом. Где-то в тропиках. Вокруг пальмы, пахнет магнолиями, солнце жарит в башку по-страшному.

«Таиланд, блин!» — подумал я.

— Почти угадал, — сзади раздался голос. — Индия.

Я оглянулся. Передо мной, сидя в позе лотоса, висел в воздухе Будда.

— Я не под мескалином, — торопливо сказал я. — Я вышел сам.

Будда улыбнулся.

— Сансара, нирвана. Не в самадхи, конечно, но сам вышел. Посмотри, как ты себя видишь.

Я огляделся и присвистнул от удивления. Мало того, что я был голым, только в каких-то дурацких оранжевых плавках (никогда бы не купил себе такие), так частично на мне еще не было кожи. Было очень странно смотреть на свои руки и грудь и видеть обнаженные мышцы и сухожилия, словно в учебнике анатомии. При этом кровь не сочилась, и больно не было.

— Во, блин! — сказал я Будде. — Я в красных плавках, а руки и грудь без кожи. А лицо? — спросил я. — Лицо тоже без кожи? Наверное, у меня оно сгорело недавно.

— Плохо, что голый, — ответил Будда, проигнорировав мой вопрос. — Значит, ободрана аура. Здесь одежду образует твоя аура. Она и определяет ее цвет и фасон. Такие иногда экземпляры попадаются — оборжаться можно. Ты голый — значит, ауры нет. Оранжевые плавки — это твоя Свадхистана, только она какую-то энергетику и продуцирует. Остальные чакры молчат, или кто-то жрет. Сам разбирайся. А то, что ты без кожи, это еще хуже. Значит, наказан. Кожа — это Слово Отца. «В начале было слово» — помнишь такое? На коже написана судьба человека. Если ты без кожи, значит с судьбой у тебя проблемы.

— Какого отца? — в полном недоумении спросил я. Я-то было подумал, что раз смог выйти к Будде, значит крут неимоверно, а оказалось, как всегда, полное дерьмо.

— Отца нашего Небесного, — Будда выразительно ткнул пальцем в расплавленное от солнца небо.

— Простите, — максимально вежливо спросил я. — Я не очень понял, что написано на моей коже?

— Про хиромантию слышал? — Будда чуть прищурился.

— Ну? — ответил я.

— Баранки гну. На руку свою посмотри! — Будда откровенно потешался.

Я взглянул на свою красно (мышцы) — белую (сухожилия) ладонь. Безо всяких следов линий жизни, ума, сердца и так далее.

— Блин! — воскликнул я. — А лицо? На лице тоже кожи нет? — я схватился руками за щеки.

— Не знаю, — Будда пожал плечами. — Я тебя вижу туманным сгустком энергии, из которого торчат только глаза. Все остальное размыто. У тебя не хватает сил оформиться здесь телесно. Так, вышел каким-то клочком тумана. — Будда помолчал. — Я мог бы тебе предложить взглянуть на свое отражение в Зеркале Озера Читты, но тебе это тоже недоступно. Какое отражение, у тебя там буря сейчас. Еще вопросы есть?

Несколько секунд я нервно ощупывал свое лицо. Судя по тому, как скользили мои пальцы, кожи на нем не было, но и рубцов тоже.

— Мне кажется, что на лице кожи нет, — жалобно сказал я. — Вот, блин, судьба. И здесь морды нет. «Человек без лица». Перечитать, что ли?

Будда кивнул:

— Скорее всего. На лице тоже судьба пишется — на лбу. Посмотри, на стопах кожа есть?

Я поднял ногу, потом другую:

— Есть! — обрадовался я.

— Ну, хорошо. Некоторые иньские параметры сохранены, — не слишком понятно прокомментировал Будда.

— А за что я наказан? — тревожно спросил я. — И потом в нормальном мире у меня везде кожа есть, я бы сдох иначе. Вот только лицо сильно обгорело.

— Конечно, — Будда снова кивнул. — Там, что ты называешь нормальным миром, кожа у тебя есть и с хиромантией все в порядке. И судьба какая-то определяется. Просто здесь тебе проще увидеть свою суть. А за что наказан? Так тебе лучше знать.

— А вам видна моя суть? Вы не можете сказать, за что я наказан?

Будда засмеялся.

— Можешь обращаться ко мне на «ты». К Богу принято на «ты». Я не Бог, конечно, но что-то вроде. И суть твоя мне отлично видна. И лезть туда мне совсем не хочется. Так что сам думай, за что наказан. В прошлой жизни набедокурил, небось. Сам-то совсем ничего не помнишь?

— Помню, — ответил я. — Самоубийство было.

— Ну вот видишь. Все закономерно.

— А как же свобода воли? Я что, своей жизнью сам распорядиться не могу? — возмутился я.

— О! Как же вы достали со своей свободной волей! — Будда закатил глаза. — Можешь, конечно, но от ответственности вас никто не избавлял. На «красный» ты тоже можешь свободно ехать, но не плачь, если расшибешься или гаишник поимеет. Только вот Бог не гаишник. У него проскочить не получится и взятку не сунешь. А самоубийство — это как плевок Ему в лицо. У вас тут очередь на воплощение знаешь какая стоит? Ты конкурс прошел, родился, пожил немного, а потом и говоришь: «А засунь-ка мою жизнь, Господи, себе в задницу. Не нравится мне она. Дерьмовая какая-то». Как ты думаешь, какая будет реакция?

— И что мне делать? — потерянно спросил я.

— Ты зачем сюда пришел? — спросил Будда.

— Причину ищу. С девушкой одной разобраться хочу.

— Не здесь ищешь. Здесь следствия, а не причины. Причины в тебе самом. Там ищи. Глядишь, и с самоубийством заодно разберешься.

— А как искать? — спросил я.

— Ну совсем глупый. У тебя вторые глаза куда смотрят?

— Внутрь.

— Вот ими и смотри. А эти закрой. Сразу и вперед, и назад смотреть у тебя не получится. Не Янус, — и Будда снова засмеялся.

Я закрыл глаза и попробовал посмотреть внутрь себя. Ничего не увидел, только какой-то красный туман.

— Я вижу только красный туман, — сказал я, не открывая глаз.

— Это твой мозг, — услышал я голос Будды. — Неправильно смотришь. Но ты знаешь методику. Книжку одну читал, давно, правда. Вспоминай. Больше подсказок не дам. И так я тебе все рассказал. Сам должен остальное сообразить, иначе толку не будет.

Я поспешно открыл глаза. Будды больше не было. Я был в машине, у меня на коленях верхом лицом ко мне сидела кукла. Она напряженно смотрела на меня. Где-то рядом щелкал метроном, в глазах у куклы мигали секунды.

Я пошевелился. Метроном замолчал, и кукла тут же прильнула ко мне поцелуем. Я ее обнял. Она сидела на мне так, что Свадхистане ничего не оставалось делать, только вырабатывать энергию. Остальные чакры делали вид, что это их не касается.

«Ладно, слабенькую энергетику спишем на последствие комы, — подумал я. — Будем надеяться, что скоро все восстановится. Не только одна Свадхистана».

— Ну что? — минут через десять спросило воображение. — Выяснил что-нибудь?

Кукла, не слезая с моих колен, свернулась клубочком и обняла меня:

— Это хорошо, что ты больше не толстый.

— Выяснил. Мне нужен бассейн, — ответил я воображению.

— Жаль, что ты не можешь спать, — я погладил куклу. — Мне бы так хотелось, чтобы ты сейчас сладко уснула, а я бы боялся пошевелиться, чтобы не разбудить тебя.

— Я почти сплю, — поцеловала она мою руку. — Зачем тебе бассейн?

— Мне надо утонуть. В ванне это сделать трудно.

Кукла резко села.

— Почти утонуть. Совсем тонуть я не собираюсь, — попытался я ее успокоить.

— Рассказывай, — кукла внимательно смотрела на меня.

— Первая моя общая жизнь с Ленкой была в Японии в шестнадцатом веке. И чтобы освободиться от девчонки, мне надо развязать кармический узел, завязанный тогда.

О той жизни я мало что помню. Только самую суть. Я был ловцом жемчуга, она жила в моем доме. Или просто по соседству. Мы любили друг друга. Но была какая-то преграда. То ли мы были родственниками, то ли разница в возрасте. И вместо того, чтобы проблему решать, я просто взял и уехал. Уплыл на лодке.

Она ждала. Каждый день приходила на пирс.

Когда я вернулся, ее уже не было. Выдали замуж, или умерла, — я замолчал.

— Все мужики трусливые, эгоистичные сволочи. Даже в Японии, — подвела философское резюме моему рассказу кукла.

— Ну, — спросило воображение, — и ты думаешь нырнуть в бассейне и вынырнуть в Японии пятьсот лет назад?

— Типа того. Лучше, конечно, подошло бы море где-нибудь в Азии. В том же Таиланде. Но бассейн сойдет тоже. Чтобы далеко не ездить.

— А как ты собираешься развязывать карму. Женишься? — поинтересовалось воображение.

— Не знаю. По обстановке. Черт его знает, чего там было на самом деле, — пожал плечами я.

— Могу не дождаться, — покачала головой кукла. — Батарейки сядут.

— Да ладно, — усмехнулся я, — время, оно относительно. Я думаю, мне пяти минут хватит на все.

— Открывай навигатор, — сказало воображение кукле. — Поедем купаться.

— Надо только купить плавки, шапочку и очки. У тебя деньги есть? — спросил я.

— Есть, — ответила кукла, заводя машину. — Только тебе лучше не очки, а маску, чтобы людей меньше рожей своей пугать.

— А справка для бассейна у вас есть? — ехидно спросило воображение.

— Блин, — сказал я.

— А паспорт? — добавило оно.

Мы переглянулись с куклой.

— Можно в Москву-реку забраться, — сказало воображение. — Ты же любишь там плавать.

Я брезгливо поморщился.

— Будет тебе паспорт, — трогаясь, сказала кукла. — Фотография-то теперь любая годится, да и возраст, — добавила она, смерив меня взглядом. — Сейчас пять часов, для клиентов поздновато, конечно, но будем надеяться, что кому-то припрет под утро. Поехали.

Через двадцать минут кукла остановилась на дублере Ленинградки, не доезжая Речного вокзала.

— Ждите меня здесь. Я быстро, — сказала она, выходя из машины.

— Сколько же на свете извращенцев, — воображение печально посмотрело вслед удаляющейся хрупкой фигурке. — Ведь она совсем ребенок, — и громко заржало.

Я снова поморщился.

Минут через десять сзади лихо тормознула «бэха». Из нее выглянула кукла и махнула нам рукой.

— Ознакомься, — протянула она мне паспорт, когда я сел рядом. — Теперь у тебя и права есть, а заодно и тачку поменяли.

Я открыл паспорт. Зейналов Ашот Тигранович 1980-го года рождения.

— Нормально, — сказал я, засовывая паспорт и права в задний карман брюк. — А с мужиком-то этим что?

— Убило разрядом молнии в грозу, — ответила кукла, взглянув на безоблачное небо. — Пять процентов на козла истратила. Скоро опять заряжаться придется.

— Радикально, однако, — с уважением сказало воображение.

— Я вообще девочка радикальная, — и кукла с визгом сорвалась с места. — Механика, — пояснила она. — Потому и взяла.

— А чего Наследника не убила в свое время? — спросил я.

— Маленькая была. Про первый закон робототехники знаешь? — Я кивнул.

— Вот из-за него и не могла. Он меня контролировал.

— А теперь? — удивился я.

— А теперь я его контролирую. С тобой оттренировалась. Теперь я его вместе с двумя другими могу засунуть Азимову в жопу.

— А говоришь, не ругаешься, — улыбнулся я.

Извини, — кукла замолчала, потом сказала: — В бардачке темные очки и бандана, свою рожу прикроешь немного. И барсетку его проверь, может, еще чего интересного имеется.

В 12 часов, вооруженный купальными принадлежностями и фальшивой справкой, купленной за «бешеные деньги», я вошел в физкультурно-оздоровительный комплекс в районе Большой Академической улицы.

Распугивая посетителей своей улыбкой, взял билет в бассейн на ближайший сеанс.

А ведь всего одна инъекция трансбодина, и мог стать любым красавчиком. Только где же его возьмешь? Не продается, а обращаться по своим каналам и времени нет, и опасно, поставщики и стукануть могут.

Вместо трансбодина я купил в аптечном киоске флакон альмагеля и упаковку мотилиума. Сказался завтрак в «МакАвто» после полугодовой комы на искусственном питании. Меня тошнило, и болел живот. Не утонуть бы по-настоящему.

Запив мотилиум альмагелем, пошел в бассейн. Воображение увязалось со мной. Сказало, что хочет посмотреть на процесс. Справка ему была не нужна. Оно просто вообразило ее. Да и плавки тоже.

Кукла решила ждать меня на диване в фойе, занявшись перелистыванием глянцевых журналов. А сколопендра осталась в тачке, слушая музыку и загорая на приборной панели под лобовым стеклом.

Я плюхнулся в воду. Удивился, что 28 градусов — это, оказывается, холодно. В самой глубокой части ушел на дно. Задержав дыхание, я смотрел на плавающих надо мной посетителей бассейна.

Текли секунды, кровь стучала в висках, горло сжимал спазм, глаза медленно вылезали из орбит, вода потихоньку заливалась в нос, очень хотелось вынырнуть и вдохнуть, и ничего не происходило. Никакой Японии, блин.

Надо мной проплыла толстая баба в сером купальнике. Я конвульсивно пошевелил руками.

— Вообрази акулу, — шепнуло мне на ухо воображение.

Я прижался к камню, совсем близко надо мною медленно прошло серое брюхо большой акулы. Я замер, не шевелясь. Акула проплыла дальше. Перед глазами плавали красные круги. Вытащив нож и почти теряя сознание от нехватки воздуха, я рванул вверх. Теперь я видел над собой дно лодки. Вынырнув и толком не вдохнув, перевалился через борт. С хрипом втянул в себя воздух и упал на деревянную скамью.

Когда я откашлялся и поднял голову, треугольный плавник резал воду совсем рядом.

Отдышавшись и сделав пару глотков из выдолбленной тыквы, я вытащил веревку с привязанным к ней камнем и распустил парус. Лодка заскользила к видневшемуся на горизонте берегу, акуле я показал средний палец.

Получилось!

8

Я был голым. На мне был только кожаный пояс с пустыми ножнами и привязанной к нему сеткой с несколькими крупными раковинами. Подобрав оброненный на дно лодки нож, я ловко вскрыл раковины. Три оказались пустыми, в четвертой была небольшая жемчужина. Я взял тыкву вроде той, в которой была вода, вынул деревянную затычку и опустил туда жемчужину. Встряхнул тыкву. Внутри что-то перекатывалось. Я осторожно высыпал на ладонь содержимое. Мой сегодняшний улов составил шесть жемчужин: четыре мелких, одна средняя и одна крупная, розовая, сложной грушевидной формы.

— Сёгун будет доволен, — подумал я, убрал жемчуг и взялся за рулевое весло.

Лодка ходко шла к берегу. Ветер был попутным. Лодка была как лодка. Наверное, во всем мире лодки похожие. Мачта, треугольный парус, вдоль борта сложены весла. Камень вместо якоря.

Я понятия не имел, как с ней управляться. Но руки все делали сами. Дергали какие-то веревки, подправляли рулевое весло. Я старался не думать и не мешать.

— А интересно, как у меня с японским языком? — пришла тревожная мысль. Пока я не мог вспомнить ни единого слова.

Вскоре берег стал заметно ближе. Уже можно было различить домики рыбацкой деревни. Я закрепил рулевое весло и снял пояс. Надел короткие штаны из какой-то дерюги и повязал голову широкой лентой. Штаны хитро завязывались веревочками, ленту тоже надо было уметь повязывать. Пальцы стравились с этим без участия головного мозга. Видимо, все навыки сохранились.

Я вскочил на скамью и истошно заорал во все горло: «Ки-ийя!» И махнул ногой. Растяжки не было никакой, йоко получилась очень кривой, а я чуть не свалился за борт. Но это было мое родное, из Москвы, все-таки сколько лет карате занимался.

Когда до берега оставалось всего ничего, я покидал весь свой скарб в холщовый мешок.

На пирсе меня дожидалась невысокая фигурка в блеклом, выцветшем халатике и традиционной круглой соломенной шляпе. Сердце у меня екнуло. Это должна быть она.

Я быстро свернул парус и по инерции пристал к причалу. Мелькнула мысль: «И как на этих лодках без тормозов плавают?» Пока лодка причаливала, я рассматривал девчонку. Полноватая, ножки — не особо, личико под шляпой не разберешь, но тоже — не фарфоровый профиль. Крестьянская девочка. Первое воплощение, что ли?

Я кинул ей конец веревки. Она поймала и ловко закрутила вокруг столба.

Вытащив из-под скамейки деревянные гэта и подхватив мешок, спрыгнул на пристань.

— Я ждала вас, Ясуши-сан, — поклонилась мне девочка. — Я уже приготовила для вас рис.

Первая моя мысль: «Лучше бы ты приготовила суши, не люблю рис». Вторая: «С японским все в порядке. Я понимаю. Не по-русски же она говорит». Третья: «Меня зовут Ясуши, что означает тихий, мирный, честный, как-то так». Четвертая: «Как же от девчонки воняет рыбой!»

— Спасибо, Асука-тян, ты всегда была милой девочкой, — ответил я, тоже поклонившись и чуть не заржав.

«Помню, одну девушку звали Ахули, мою — Асука! Но имя подлинное и значит аромат. Да, блин, аромат налицо. Как тут у них с сауной? Вроде используется какая-то бочка с горячей водой», — все это промелькнуло в моем мозгу за секунду.

А потом она улыбнулась. Я вздрогнул.

«Все! Пипец!» — понял я. У девчонки были черные зубы! Я машинально оглянулся на лодку. Я никогда с ней не поцелуюсь, пока у нее эта срань во рту.

«Уж лучше бы курила!» — печально подумал я.

— Я чем-то рассердила вас, Ясуши-сан? Накажите меня скорей, — Асука низко поклонилась.

— Почему ты так подумала? — удивился я.

— У вас вдруг сделалось такое лицо! Я испугалась, что чем-то прогневала вас, — девчонка продолжала кланяться.

— Все нормально. Не обращай внимания.

— Как же я могу не обращать внимание, если мой господин гневается? — удивилась она и даже перестала кланяться. Но тут же спохватилась, поклонилась и так и осталась стоять с согнутой спиной.

— А я твой господин? — спросил я.

— Господин шутит, — сказала она не выпрямляясь. — Моя мать — ваша сестра — послала меня к вам в услужение.

— Хорошо, — сказал я, — пошли есть твой рис.

Девчонка протянула руку:

— Ясуши-сан, позвольте, я возьму ваш мешок.

Я молча протянул ей мешок. «Не буду сразу нарушать слишком много обычаев», — решил я.

— Ну? — спросил я. — Чего ты стоишь?

Асука сразу поклонилась.

— Я жду, когда господин пройдет вперед.

— А если я попрошу тебя идти первой? Ты пойдешь? — с интересом спросил я.

— Да, господин, — поклонилась она, — как господин велит, — но было видно, что девчонка в замешательстве.

— Иди, — велел я.

Асука быстро глянула по сторонам. Не видит ли кто нарушение субординации. И она неуверенно пошла по пирсу. Я последовал за ней.

«Она или не она? — думал я. — Судя по всему, она. По крайней мере, ее попка, шевелящаяся под халатиком, явно вызывала мой интерес. Чуть толстовата. Но может, похудеет?»

— Асука-тян, — окликнул я ее. Она сразу остановилась и замерла. — Скажи, если я тебя попрошу, ты исполнишь мою просьбу?

— Все, что господин прикажет, — поклон. — Господин ведь не прикажет ничего недостойного? — еще поклон.

«А ты не дура, — подумал я. — Молодец».

Я догнал ее и обнял за плечи. Она вздрогнула. Я сделал вид, что не заметил, но из-за запаха дыхание задержал.

— Если я попрошу тебя не делать больше охагуро? — я вспомнил, как называется этот идиотский обычай чернения зубов. — В этом ведь нет ничего недостойного?

— Конечно, Ясуши-сан, я больше не стану. Просто я прошла моги, и мне разрешили. Я сделала охагуро для господина. Еще вчера господину нравилось.

— Больше не нравится, — улыбнулся я. — Ведь наши пристрастия могут меняться?

— Конечно, — Асука поклонилась. — Но частая изменчивость не может считаться высокой добродетелью.

«Однако, — я поднял бровь. — Нет. Не первое воплощение».

— А когда ты прошла моги? — спросил я, соображая на ходу, что моги — это вроде обряд совершеннолетия.

— Господин очень странный сегодня, — сказала Асука. — Семь дней назад. Мне исполнилось тринадцать.

«Блин! — расстроился я. — Опять педофилия, да еще отягощенная инцестом. Наверное, я все-таки педик. Ладно, по местным законам она уже совершеннолетняя, так что преследования можно не ожидать. Случалось, самураи отдавали своих дочерей замуж в десять лет, а то и в восемь. Вот где кошмар! Бедные девочки.

А к инцесту, по-моему, отношение в Японии было толерантным, или я путаю с Египтом? А здесь башку отрубят? Или с племянницей — это не инцест?»

— Меня сегодня чуть не сожрала акула, — ответил я ей. — Я все еще под впечатлением.

Асука сразу поклонилась:

— Ах, Ясуши-сан! Вы сегодня подверглись опасности, а я смела вам дерзить! Накажите меня!

— Наказать? — спросил я. — Тебе нравится, когда я тебя наказываю? Наручники и стек?

— Я не понимаю господина. Но вы меня еще ни разу не наказывали, хотя я много раз заслуживала наказания.

— Хорошо, уговорила. Я что-нибудь придумаю, — обнадежил я ее. — А сейчас пошли есть.

— Как хочет господин. Рис еще горячий, — поклон, и обтянутая халатиком попка снова задвигалась передо мной.

А ведь под халатиком у нее ничего нет, — догадался вдруг я. — Эх, Свадхистана ты моя, Свадхистана. Но сначала девчонку в душ.

— Два спелых плода предо мною.

Еще два незрелых, но сладок их сок.

Звезды просыплю я в небо,

Наградой мне будет цветок… — сказал я ей в спину. Рифму, оканчивающуюся на «ног», готовую сорваться с губ, я поймал зубами.

— Какие замечательные стихи! — воскликнула Асука, остановившись. — И совершенно незнакомый размер.

— То есть на танка непохоже? — огорчился я.

— Совсем не похоже. В танка пять строк.

А это? — спросил я, вспомнив ее последний пост на комментарий, к которому и был забанен.

— Жизнь без любви

Подверглась насилью.

В огне вулкана

Сгорают минуты,

Сгорают года.

Асука два раза поклонилась, и сказала:

— Господин никогда не читал мне стихов.

Душа моя в смятенье,

Воробышком скачет с ветки на ветку.

Не только в поиске жемчуга искусен.

Перлы слов сверкают в ладонях.

— Ты поклонилась мне два раза… — начал я и замолчал. Дальше, по идее, шло: «Такая вот зараза…». Я поостерегся шутить, посмотрел на полы халатика, хищно облизнулся и выдал:

— Нежным движением

Раскрою я створки.

Драгоценной жемчужины

Коснусь языком и губами.

Асука с удивлением смотрела на меня. Потом опустила глаза и тихо сказала:

— Не понимаю, о чем это, но сердце мое замирает.

— Ладно, Сапфо, пошли обедать, — я потрепал ее по спине, забрал из рук мешок и направился к россыпи хижин, взбиравшихся на склон. Я вспомнил, который дом мой.

Девочка молча семенила за мной.

Я много чего вспомнил еще. Я был самым успешным ловцом жемчуга на побережье. Отмеченный вниманием и благосклонностью самого сёгуна. Я был не женат, но жил один в собственном доме. По высочайшей милости мне это было позволено. Жизнь японцев была крайне регламентирована. Но я пользовался несколько привилегированным положением в деревне, и обращение «господин» от девочки, служащей у меня, было вполне уместно.

Я также вспомнил, почему свою лодку я привязал у пирса, тогда как многочисленные рыбацкие лодки были вытащены на берег. У моей был глубокий киль. Мне приходилось дальше всех уходить в море, где были отмели, на которых я и собирал своих жемчужниц. Яхта, однако.

Дом мой стоял почти на самом берегу. И нам не пришлось идти через пропахшую рыбой деревню.

— Ты сегодня была на засолке рыбы? — спросил я Асуку, поднимаясь на крытую веранду перед домом.

— Да, я помогала семье, пока вы были в море. Но я все успела. И убраться в доме, и приготовить еду, — чуть испуганно ответила девочка.

— Хорошо, — кивнул я, покосившись на бочку офуро, стоявшую на веранде. — Вода в бочке есть?

Асука смутилась.

— Я еще успею, господин ведь принимает офуро после заката.

— Хорошо, — снова кивнул я, снимая гэта и входя в мои шикарные апартаменты в шесть татами (около десяти квадратных метров).

Асука проскользнула следом и бросилась к очагу, устроенному посередине комнатки. Здесь, в квадратной яме с песком, стояла железная тренога, а на ней укутанный в тряпки котелок, очевидно с рисом. Она положила для меня подушку, развернула котелок, наполнила рисом деревянную пиалу и с поклоном протянула мне.

Ни ложки, ни даже палочек не полагалось. Вздохнув и опустив руку в пиалу, я ухватил щепоть риса,

— Есть будешь? — спросил я.

— Рис? — удивилась девочка.

— Больше, как я понял, нет ничего, — чуть раздраженно ответил я. — Возьми себе тоже.

— Господин хочет, чтобы я ела рис? — снова спросила Асука. — Разве сегодня праздник?

— Будем считать, что праздник, — улыбнулся я. — Меня сегодня не съела акула.

Асука несколько раз поклонилась, но не двинулась с места.

— Ну! — сказал я. — Бери миску.

— Когда господин ест, я должна прислуживать ему, а не набивать свой живот, — покачала головой девочка.

— Чего тут прислуживать? Рис один, — проворчал я. — Тоже мне, обед из десяти блюд. Кстати, у нас есть соевый соус?

— Да, у господина есть соевый соус, — поклонилась Асука. — Но господин приказал никогда не подавать его, господину не нравится вкус.

— Тащи, теперь нравится, — велел я, давясь сухим рисом. Девчонка сорвалась с места. Через секунду вернулась с керамическим кувшинчиком. Я протянул свою миску, Асука осторожно полила рис соусом.

— Молодец, обслужила. Теперь можешь есть.

— А чай? Я должна приготовить чай для господина.

— Я подожду, — пренебрежительно махнул рукой я. — Я хочу, чтобы ты разделила со мной трапезу. Иди за миской.

Прямого приказа Асука ослушаться не посмела.

— И возьми себе подушку. Нечего на полу сидеть, — сказал я ей в спину.

Девочка вернулась с подушкой и с такой же, как у меня, пиалкой.

— Соус будешь? — спросил я, когда она слегка дрожащей рукой положила себе рис. Асука кивнула. Я взял кувшинчик и чуть плеснул ей. Девочка замерла, несколько секунд смотрела в свою миску, потом подняла на меня полные слез глаза.

— Я ничего не понимаю, господин хочет наказать меня? Он хочет прогнать меня? Он хочет показать, что я плохо служу ему?

— Почему? — удивился я. — Почему ты подумала такую глупость? Потому что я полил твой рис соусом?

— Господин смеется надо мной, господин не может служить мне, он не может ухаживать за мною. Это неправильно.

Я улыбнулся.

— Я твой господин и могу ухаживать за тобой. И я хочу ухаживать, и ты даже не представляешь, как я могу ухаживать.

Я поставил миску с недоеденным рисом на пол, и пододвинулся к девочке:

— Вот сейчас я хочу вытереть твои слезки, — и я осторожно промокнул глаза Асуки кончиком воротника ее кимоно.

Девчонка ахнула, вскочила и выбежала из комнаты.

— Блин, — подумал я. — Надеюсь, она не вздумает сделать себе харакири от избытка чувств.

Сквозь бумажные стены дома было слышно, как она где-то плачет. Я встал, покачал головой и пошел ее искать.

Нашел на кухне. Она рыдала, лежа на полу. Я опустился рядом и погладил ее по спине.

— Не плачь, — сказал я. — Это называется культурный шок. От столкновения двух цивилизаций. Пройдет.

Она заплакала еще громче. Я было наклонился, чтобы поцеловать ее, но не пробился сквозь рыбный запах. Снова погладил и сказал:

— Не плачь, не плачь. Ты привыкнешь, и тебе понравится. А я сделаю все, чтобы тебе очень понравилось. Пойдем, ты приготовишь мне чай.

Асука подняла голову:

— Господин больше не сердится на меня?

— Нет, не сердится, — сказал я. — Но я тебя сегодня немножко накажу. Хорошо?

— Конечно, как господину будет угодно, — всхлипнув, торопливо закивала девочка.

— Хорошо, пойдем, — сказал я, поднимая ее, отворачиваясь и кашляя.

— Пока ты будешь готовить чай, я отойду на минуту. Мне надо проверить лодку. Ты ведь можешь приготовить чай без меня?

Конечно, господин, я все сделаю, — ответила Асука, падая на колени у очага и начиная разжигать его. Я посмотрел на ее мучения с огнивом, покачал головой и вышел.

Пока она возилась с чаем, я налил офуро водой, разжег печку под ней (опять огниво, но я знал, как с ним обращаться). Вытряхнул в печку старые опилки из фурако (ящик с подогретыми кедровыми опилками, в которые японцы закапывались после разогрева в горячей бочке с водой, и там потели. Вот и все мытье, мыла-то не было). Наполнил ящик свежими опилками, добавил ароматических травок, пожалел об отсутствии конопли, и пошел в дом.

Асука наливала чай в пиалу. Ее миска с рисом была пуста, другая с недоеденным мной тоже.

— Черт, — подумал я, — так девчонка никогда не похудеет.

— Все готово, господин, — сказала она, с поклоном протягивая мне чашку.

— Спасибо, Асука-тян, — я тоже поклонился ей. — А чай ты можешь выпить со мной?

Девочка тяжело вздохнула, поклонилась и налила себе пиалу.

— Ты отлично заварила чай. И вкус, и аромат, словно, э-э… лепестки сакуры на поверхности озера в свете восходящей Луны, — закончил я слегка громоздкий комплимент.

Асука с подозрением посмотрела на меня:

— Господину не понравилось, как я приготовила рис?

— С чего ты это взяла? — удивился я, спросив вовсе не в ключе японской вежливости.

— Господин не доел и не рыгнул ни разу, — грустно ответила девочка.

— Ну не доел. Ты плакать начала, мне не до риса стало. А рыгать? Зачем рыгать? Некрасиво как-то.

— А если вы не рыгнете, то как я пойму, что вам понравилось? — в свою очередь, удивилась Асука.

— Знаешь, я могу и словами сказать, — ответил я. — Вот чай просто замечательный. И вкус был тонок, и аромат был сладок, и белое платье пело в луче, — улыбнулся я.

— Сегодня господин очень странный. Он очень много говорит со мной, хочет непонятного, говорит непонятное. Это, наверное, из-за нападения акулы, — вдруг девочка отшатнулась и закрыла рот рукой.

— Что? — я поднял бровь.

— Вдруг дух акулы вселился в господина? — испуганно предположила Асука, забыв даже кланяться.

— Я сам вселюсь в кого угодно, — засмеялся я и, чтобы отвлечь ее от опасной темы, спросил: — Хочешь посмотреть жемчуг, который я нашел сегодня?

Асука поклонилась.

— Господин никогда еще не показывал мне жемчуг.

— Всегда что-то происходит впервые, — ответил я, вставая и протягивая руку к мешку. Девочка тут же вскочила и тоже потянулась к мешку. Мы оба замерли на мгновение. Потом я сел, а Асука подняла мешок и подала мне.

Я достал из мешка тыкву и высыпал жемчужины на ладонь.

Не дыша Асука разглядывала их.

— Нравятся? — спросил я.

— Я не видела ничего прекраснее, — выдохнула девочка.

— Да ладно, любой живой цветок прекраснее, а уж о твоих глазах и говорить нечего, — засмеялся я.

Я взял самую крупную, розовую жемчужину.

— Хочешь, я подарю эту тебе?

Асука в ужасе, спиной вперед, на коленях отползла в угол комнаты. Она прижалась лицом к полу.

— Господин хочет погубить нас? — воскликнула она. — Нас обоих казнят! Весь жемчуг принадлежит сёгуну! Это страшное преступление!

«Ну да, конечно, — вспомнил я, — каждую неделю за жемчугом приходит посыльный от сёгуна. И я сдаю весь улов. Под опись. Я же на окладе».

— Не пугайся, я пошутил, — сказал я, высыпая жемчуг назад в тыкву. — Давай еще чайку.

Когда весь чай был выпит и посуда отнесена на кухню, я поднялся.

— Пошли, буду тебя наказывать, — Асука побледнела, покорно встала и замерла в поклоне.

— Пошли, чего стоишь? — сказал я, выходя на веранду.

— Проверь, вода хорошо нагрелась? — показал я на бочку.

— Господин приготовил офуро! — воскликнула девочка. — Зачем? Я бы все сделала сама!

— Воду проверь, — повторил я.

Асука сунула в бочку руку по локоть, поболтала в воде и сказала:

— Да, готова, господин может мыться.

— Полезай, — приказал я.

Асука замерла. Поклонилась и сказала:

— Я всегда моюсь дома. И я всегда последняя, как младшая.

— Ну, да, — усмехнулся я, — последняя, когда слой чешуи уже плавает в бочке.

Девчонка кивнула:

— Иногда плавает.

— Так. Ты наказана, не забывай. Полезай. Сегодня будешь единственной. Я после тебя в бочку не полезу.

Асука в замешательстве теребила пояс кимоно.

— Снимай кимоно и полезай в бочку. Быстро! Это приказ.

Девочка вздохнула и развязала пояс.

Она нисколько не смутилась и не взволновалась. Она просто разделась, как разделась, если бы была одна или при матери. Еще раз вздохнула и полезла в бочку.

«O tempora! O mores! — подумал я. — Ей абсолютно пофиг, что я на нее смотрю».

— Нудистка, блин, — проворчал я и пошел на кухню за кадушкой. По дороге назад я набрал горячей еще золы из очага, потом плеснул воды из бочки и бросил валявшееся рядом кимоно.

Асука высунулась из офуро:

— Господин, что вы хотите делать с моей одеждой?

— Стирать, — лаконично ответил я.

Девчонка ушла с головой под воду, потом вынырнула и с криком: «Нет!» полезла из бочки.

— Сидеть! — прикрикнул на нее я. — Ты наказана! Это такое наказание, ты должна терпеть.

Асука плюхнулась назад. Я подошел к ней:

— Черт, как же ей голову помыть без шампуня? — подумал я. Потом усмехнулся: — Ты брызгаться умеешь?

— Что? — не поняла она.

— Ничего, я пошутил. Давай еще разок макнись с головой.

Я наклонился к ней, понюхал волосы.

— Сидишь в бочке, пока я не приду. Слышишь? — строго сказал я. — Сидишь и не дергаешься. Не то накажу еще хуже, — пригрозил я и пошел за полотенцем.

Вернувшись, я взялся за кимоно. Зола какую-никакую пену дала.

Асука притихла в бочке и только смотрела на меня каким-то странным взглядом.

— Прополощу в море, — решил я, закончив стирать кимоно.

— Все, можешь вылезать, — сказал я Асуке.

Я завернул ее в полотенце и вытер.

— Куда! — крикнул я, когда она, сняв полотенце, кинулась было к кадушке с кимоно. — Вон в фурако полезай.

Девочка остановилась и покорно полезла в ящик с опилками. Я сел рядом и начал массировать ее голову в надежде отмыть ей волосы хоть таким странным образом.

Асука лежала молча и смотрела в переплетенье брусьев, поддерживавших крышу веранды. Потом глаза ее закрылись, и я понял, что она спит. Я тихонько встал и пошел искать, во что бы ее одеть. Нашел свою куртку от кимоно.

Ну, пусть будет «my boyfriend's», подумал я. — Все мои девушки любили ходить в моих рубашках.

Когда я вернулся, Асука все еще спала. Я сел рядом. Я смотрел на нее и видел и ее, и Ленку, и куклу, и еще одну девушку и даже поручика-кавалергарда.

же далеко мне пришлось забраться, чтобы добраться до тебя», — подумал я.

— Хорошо, — сказал я себе. — Ломаю судьбу, — и провел рукой по щеке девочки.

Асука открыла глаза.

— Мне приснился удивительный сон, — сказала она и улыбнулась. Мне ничего не осталось делать, кроме как улыбнуться в ответ. Даже, невзирая на черные зубы, на ее губах играла улыбка влюбленной женщины.

— Это был не сон, — я снова коснулся ее щеки.

Асука села и испуганно оглядела веранду.

— Ой, — сказала она.

— Полезай в бочку, — улыбнулся я

Девочка стремглав выскочила из ящика и забралась в офуро.

— Вода не остыла? — спросил я.

— Нет, — выдохнула она.

— Голову запрокинь, — попросил я.

Асука послушно откинула голову и закрыла глаза. Я принялся тщательно полоскать ее волосы, отмывая от опилок. Рыбой от нее больше не пахло.

— Все. Можешь вылезать.

Девочка села в бочке и посмотрела на меня.

— Господин что-то сделал со мной, — сказала она, покраснев. — Когда господин стирал мое кимоно, мне было ужасно стыдно, что он делает такую неподобающую вещь, и одновременно необыкновенно сладко от этого. Я думала, что сердце у меня сейчас выскочит из груди.

— Вылезай, — я снова ей улыбнулся.

— Если господину не нравится охагуро, я сегодня же ототру зубы песком.

— Не вздумай! — испуганно воскликнул я. — Эмаль повредишь. Никакого песка! Само облезет. Морковки погрызешь, и нормально будет. Вылезай давай.

Девочка чуть помедлила и выбралась из бочки.

Я поднял над ней кадушку с чистой теплой водой:

— Волосы сполосни, чтобы опилок не осталось.

Опустив кадушку, я посмотрел на нее. Асука стояла, глядя в пол, красная, как мак. Она не знала, куда девать руки. Было видно, что ей хотелось прикрыться и одновременно она стеснялась это сделать. Я взглянул на ее грудь.

«Ну вот. Нормальная реакция, — удовлетворенно подумал я. — А то устроила мне тут нудистский пляж».

Я завернул ее в чистое полотенце и обнял.

— Господин, — чуть слышно прошептала она.

Я медленно вытирал ее. Девочку била дрожь, глаза у нее постоянно закрывались, стук сердца был слышен на расстоянии.

Потом полотенце упало, и я дал волю своим рукам и губам.

— Я не могу стоять, — жалобно проговорила она. — У меня ноги подкашиваются.

Я подхватил ее на руки и отнес в дом. Расстелил футон и уложил на него.

Асука открыла глаза:

— Господин посещал гейшу? Только гейша может научить такому.

— Нет, — улыбнулся я. — Я смотрел Тинто Брасса.

— Я не понимаю, — прошептала она. — Я совсем ничего не понимаю.

Она даже не добавила «господин». Потом она замолчала, потом кусала свою руку, чтобы не закричать. Потом она плакала, а я держал ее голову у себя на коленях и что-то шептал ей. И, по-моему, я шептал по-русски.

Потом она села,

— Я знаю, я должна ублажить господина. Я не гейша, я так не умею, но я буду стараться. Господину будет хорошо со мной, — и она решительно потянула завязочки на моих штанах…

Домой я ее не отпустил. Утром она сказала мне:

— Я теперь могу умереть. Я познала то, что не знала ни одна женщина на свете.

— Ну, я не стал бы утверждать так смелопро весь свет, — улыбнулся я. — Но то, что ни одна в этой деревне, это точно.

Потом пришла ее мать. Посмотрела на Асуку, все поняла и сказала:

— Теперь ты ее кормишь и одеваешь.

И вопрос с инцестом был решен.

9

А дальше дни покатились со средневековой неспешностью. Правда, через месяц Асука перестала говорить мне «господин». Еще через месяц от «Ясуши-сан» отвалился «сан». А еще через месяц она называла меня «Дю» и больше никак.

Ее смех постоянно был слышен в доме. Деревенские бабы плевались и отворачивались. Мужики с любопытством смотрели на меня. Девки пытались разговорить ее, но она только отшучивалась.

Я старался не оставлять ее надолго одну, уж слишком она светилась счастьем. Люди такое редко прощают. Я стал брать ее с собой на лов и учил ходить под парусом, просто так, на всякий случай.

Еще мне пришлось интенсифицировать добычу жемчуга, чтобы поставки сёгуну оставались на прежнем уровне. Потому что теперь самый лучший жемчуг оказывался внутри полого бамбукового бо, спрятанного в укромном месте под пирсом. Мне вовсе не светило прожить всю жизнь в бедной рыбацкой деревне, обеспечивая рост благосостояния сёгуна.

Словом, все в моей, нет, в нашей с Асукой жизни было хорошо. Единственное, что доставало, ну, кроме бытовой средневековой хрени, это полное отсутствие противозачаточных. Приходилось исхитряться. Асука была слишком юна для беременности, да и потом я вообще не представлял, на сколько времени я тут оказался, а оставлять девочку одну с ребенком никак не входило в мои намерения.

Через год бамбуковый бо был полон. Я решил отправиться в Киото, полагая, что в большом городе мне удастся незаметно продать часть жемчуга. А полновесные, овальные, золотые кобаны императорской чеканки гораздо удобнее для расчетов, чем коку риса, которыми мне платил зарплату сёгун. В дальнейшем я вообще планировал покинуть Японию и перебраться в Китай или Корею.

Пешком до Киото было несколько дней пути, но в стране имелась развитая сеть постоялых дворов, и с ночлегом проблем не должно было возникнуть. Правда, времена были беспокойные: междоусобицы, восстания, на дорогах шалили. Но я надеялся прибиться к какому-нибудь каравану, да и вообще бедный крестьянин, с дочерью бредущий по дороге, вряд ли будет сильно интересен банде грабителей. Вот если только дочь… Но тут уж приходилось рисковать, оставлять Асуку в деревне я не хотел.

Сославшись на желание посетить храм Кинкакудзи, знаменитый «Золотой павильон», я начал готовиться к путешествию.

Написал сёгуну заявление на отпуск, собрал в дорогу мешок с вещами и едой, вытащил из-под пирса бо с жемчугом, взял за руку Асуку и вышел на нашу единственную улицу.

Навстречу мне в деревню входил отряд воинов. Самурай на коне и десяток пеших солдат, вооруженных копьями.

Я вежливо посторонился, задвинул Асуку себе за спину и низко поклонился.

Поравнявшись со мной, самурай остановил лошадь и спросил:

— Ты ловец жемчуга Ясуши?

— Я, господин, — ответил я, поклонившись еще ниже. Улица быстро заполнялась народом. Визиты самураев с солдатами здесь происходили нечасто. Рядом со мной остановились двое соседей с вязанками хвороста. Они тоже низко кланялись.

Самурай вынул катану, легко взмахнул и концом меча разрубил мой бамбуковый посох.

Жемчуг посыпался на землю, Асука вскрикнула, публика выдохнула.

— Ты пойдешь со мной. Сэйи-тайсёгун будет тебя судить, вор.

На самом деле, сёгун оказал большую честь, послав арестовывать меня самурая с отрядом воинов, а не полицейского чиновника с парой приставов.

«Блин, — подумал я, — деревня есть деревня, кто-то видел, кто-то стукнул».

Что мог противопоставить вооруженному отряду ловец жемчуга? Ничего. Что мог противопоставить вооруженному отряду я? Если бы у меня был хотя бы пистолет… а так, тоже ничего. Что вообще можно противопоставить грубому, вооруженному, средневековому, нецивилизованному дикарю? Только еще более грубого, нецивилизованного, лучше вооруженного и меньше боящегося смерти дикаря. Мамонтобоя Ыу, сына Большой Волосатой, например (см. «Механическое эго» Генри Каттнера).

«Чертов сёгун, — подумал я, разворачивая глаза внутрь себя. — Хрена мне его уважение. Лучше бы полицейский и приставы, легче было бы справиться. Ну да ладно, что тут у нас в анамнезе имеется?»

Перед глазами замелькали эпохи, костюмы, лица.

Немецкий дворянин, забияка и бретер из свиты принцессы Софии Августы Фредерики Анхальт-Цербстской, 18-й век? Нет.

Ласло из славного семейства Хуньяди. Полководец и убийца, кончивший жизнь на плахе, и так и не ставший королем, Венгрия, 15-й век? Нет.

Средневековая Англия, черт его знает, какой век. Вор, грабитель церквей, окончивший свою жизнь в рудниках где-то на юге? Нет.

Викинг, берсерк и скальд… Да. То, что нужно. До мамонтобоя я не дошел.

Я открыл глаза. Взглянул в лицо самурая и улыбнулся. Наверное, я улыбнулся как-то нехорошо, потому что брови у самурая полезли вверх.

Я уронил мешок, протянул руку и, не взглянув, взял топор у стоявшего рядом крестьянина с хворостом. Просто взял. Тот даже не дернулся. Взмахнул и отрубил сидящему на лошади самураю ногу. Он был без доспехов, пижон. Чуть ниже колена. Хлынула кровь. Обрубок ноги упал и повис, застряв в стремени. Конь заржал и взвился на дыбы, видимо, ему тоже досталось. Самурай закричал, мешком свалился с лошади, а конь поскакал по дороге. Отметив, что у топора слишком длинная рукоять и дерьмовый баланс, я шагнул вперед и взмахнул топором еще раз. Голова самурая покатилась по земле.

— Он не потерял лица, — сказал я ближайшему ко мне солдату. — Он потерял голову. В этом нет позора.

Подобрал левой рукой выроненную самураем катану, взмахнул. Недовольно качнул головой, я привык к прямым мечам. Ладно, сойдет.

А потом я закричал. Боевой клич берсерка. Это не худосочное ки-йя! Солдаты попятились, я засмеялся и прыгнул. Топор и катана. «Гремя огнем, сверкая блеском стали…»

Нетренированность своего тела я компенсировал неожиданностью и наглостью. На землю посыпались отрубленные наконечники копий, пальцы, руки.

Оставшиеся солдаты отбежали назад, сомкнули строй и ощетинились копьями. Я мимоходом взмахнул катаной над лежавшим раненым. Одним ударом меча вырезал из спины все ребра и подбросил кровавый комок в воздух. Это называлось сделать «Красного орла». Тишину над деревней прорезал истошный крик. Я поморщился. Катана для «Красного орла» была длинновата, орел получился кривым, с одним крылом и взлетел невысоко.

За строем воинов лучник спешно натягивал тетиву на луке. Я побежал на солдат, перед рядом копий упал на землю, прокатился под ними, и двое воинов упали. Один со вспоротым животом, другой с наполовину отрубленной ногой. Лучник поднял лук, я, не вставая, бросил топор. Попал, между прочим.

Воинов осталось четверо. Я взглянул на Асуку. Девочка ползала на коленях, собирая жемчуг. Вот это да!

Один из солдат проследил за моим взглядом. Он бросил копье, выхватил нож и подбежал к Асуке. Схватил ее за волосы, развернул и приставил нож к горлу, девочка вскрикнула, солдат хотел что-то сказать, но не успел, я уже был рядом. Острие катаны вошло ему в глаз.

Оставшиеся трое стояли спина к спине. На их лицах застыло отчаяние и решимость. Они не арестовывали меня, они дрались за свою жизнь.

Рядом со мной всхрапнула лошадь, я скосил глаза. Конь, ускакавший в начале схватки, вернулся к своему хозяину и, опустив голову, обнюхивал мертвое тело.

Я взлетел в седло, поднял коня на дыбы и обрушил на солдат. Прости, благородное животное. Пронзенная копьями лошадь еще не успела упасть, а я уже был на земле. Взмах катаны — и солдат закричал, упав с рассеченным боком, второй был придавлен бьющимся в агонии конем, третий побежал.

Я оглянулся на стоявших вокруг односельчан. Публика безмолвствовала. Аплодисментов не было.

— Да плюнь ты на этот жемчуг. Беги к лодке, — крикнул я Асуке.

Подняв последнюю жемчужину, девочка побежала. Подобрав мешок с припасами, я бросился за ней.

Ее деревянные гэта уже стучали по пирсу. Я бежал следом.

Вот и лодка. Взмах катаны, упал перерубленный причальный канат. Времени отвязывать нет. Если они сообразят, что сёгун может и деревню сжечь за то, что выпустили меня живым… А с целой деревней моему викингу не справиться.

Ветра, как назло, не было. Я схватил весла. Черт, если начнется погоня, на веслах не уйти.

Лодка тяжело отвалила от пирса. Я греб вместе с викингом. Вдох, выдох. Удар, рывок, обратный ход весла над самой водой, срывающий макушки волн. Удар, рывок. Вдох. Выдох. Лодка медленно набирала ход.

На берегу никакой суеты видно не было. Я понял. Они искали и делили остатки жемчуга. Идиоты, все равно сёгун все отберет.

Налетел легкий порыв ветра.

— Асука! Парус! — крикнул я.

Девочка вскочила и бросилась к мачте.

Ветер подул сильнее. Вскоре я облегченно вздохнул и положил весла. Погони не было. Я правил к югу.

— Давай, Дю, снимай одежду, ты весь в крови, я постираю, — сказала Асука.

Я разделся. Девочка, перегнувшись через борт, полоскала мое кимоно. Потом она расстелила одежду на лодке и села рядом со мной. Обняла меня и спросила:

— Кто ты? Ты ведь совсем не Ясуши-сан, у которого я когда-то служила. Дух акулы все-таки вселился в тебя. Но это была самая лучшая акула на свете.

Я обнял и погладил ее.

— На твое кимоно тоже попала кровь. Надо постирать.

Асука взялась было за пояс, но потом сказала:

— Давай сначала посмотрим, сколько у нас осталось жемчуга.

Осталась почти половина.

— Нормально, — кивнул я. — Для начала хватит. Потом найду еще.

— Мы ведь не вернемся назад?

— Нет, — сказал я. — Уйдем в Китай или в Корею. Но сначала надо продать жемчуг. Идем на юг в Хирото, там могут быть европейцы. И от сёгуна далеко.

были далеко в море, над нами кричали чайки и хлопал парус, уютно поскрипывала мачта. Через лодку перепрыгивали летучие рыбки. Везде была расстелена мокрая одежда. Мы голые лежали на дне лодки и смеялись, когда брызги от волн попадали на нас.

К вечеру кончилась вода. Запаса в лодке не было, только та, что взяли в дорогу. Приблизившись к берегу, я стал ждать, когда появится какое-нибудь жилье. Зайти в деревню не боялся, я прикинул, что ловить меня начнут не раньше, чем через несколько дней. Пока сообщат сёгуну, пока он отдаст приказ и разошлет людей. У меня была неплохая фора, и за это время надо постараться уйти как можно дальше.

Тем не менее, причалив к пристани, я оставил Асуку в лодке, велев поднимать парус в случае любой опасности.

— А как я пойму, что наступила опасность? — с невинным видом спросила она.

— Ну… если ты увидишь, что деревня горит, а я бегу по пирсу, и за мной гонится толпа с вилами и косами.

— А, — сказала она.

В деревне я набрал воды, узнал, что макрель ушла на север, что в море видели пиратов, и купил свежих лепешек. И удивил всех своим намерением ночевать в лодке.

Однако удивил всех, включая Асуку, еще больше, когда, вернувшись, снова вышел в море.

По ночам без особой нужды старались не плавать. Тем более на маленьких рыбацких лодках. Но я торопился.

Викинг застрял у меня где-то в затылочной доле.

— Плохо учил матчасть, — заметил он. — У японских джонок были прямые паруса, как на драккаре, а у тебя получилась какая-то арабская фелюга. Помню, топили мы их в Средиземном.

Я поднял глаза на мачту.

— Хорошо, переделаю. А может, парус из циновок на бамбуковых растяжках, вроде веера?

— Нет, это у китайцев «Крыло дракона».

— Спасибо. И спасибо, что помог.

— Ты бы зарядку по утрам что ли делал. В фитнес бы походил. Мне было очень трудно мечом махать. Руками еле двигал. Формы никакой. Одного бассейна недостаточно.

— Спасибо, учту.

— Ну-ну, — как-то с сомнением сказал викинг и замолчал.

Наступила ночь. Асука спала, положив голову мне на колени. Я старался не шевелиться, чтобы не разбудить ее.

Ветер, слава богу, был попутный. Идти галсами примитивный прямоугольный парус не позволил бы. Я сидел на корме, положив руку на рулевое весло, и, задрав голову, глядел в звездное небо. Кто-то из древних, кажется, считал звезды дырками в небесном своде, отделяющим наш мир от полного света обиталища богов. Кто именно, я не помнил.

Я держал курс на юго-запад, ориентируясь по этим дыркам. Их японские и скандинавские названия путались в моей голове. Русских, кроме Большой Медведицы и Кассиопеи, я бы найти на небе не смог.

Ну, в общем, меньше чем через неделю мы благополучно добрались до места. По дороге я несколько раз приставал к берегу. В одной из деревень купил мужскую одежду для Асуки. Я подумал, что безопасней будет сделать из нее мальчика.

Никаких приключений по дороге не произошло. В местах, подвластных сёгуну, меня не искали, а потом и тем более. Правда, несколько раз мы видели на горизонте паруса пиратского флота. Я в таких случаях сразу прижимался к берегу и неприятных встреч счастливо избежал.

Приплыв в Хирото («Порт был полон мачт и парусов… И тамариндовых дыхание лесов…»), я еле нашел место на берегу, чтобы вытащить лодку. Как оказалось, ее дно было совершенно плоским и безо всяких признаков киля.

На ночь мы остановились в гостинице. Утром зашли с Асукой к цирюльнику и сделали ей стрижку, как у мальчика. Потом я купил себе одежду, подобающую самураю победнее, и повесил на пояс катану. Асуке тоже сменил ее крестьянскую одежду, одев ее как «мальчика из хорошей семьи». Поменял гостиницу. И в ювелирной лавке продал первые две жемчужины.

В портовой таверне узнал все новости про наньмань, «южных варваров», как звали в Японии европейцев.

Сейчас на рейде грузился один корабль, отплывающий в Китай. Других кораблей не было. Понять, из какой он страны, я не смог. Для японцев все наньмань были на одно лицо.

На следующий день я нанял лодку и поплыл к кораблю. Асуку, естественно, взял с собой.

Галеон, если я смог правильно определить корабль по виденным мной историческим фильмам, словно медведь сворой собак, был окружен снующими джонками.

Я велел лодочнику подплыть поближе. На корме вяло колыхался какой-то флаг. Что за флаг? Черт его знает. По разбойничьим рожам команды, мелькавшим над бортом, национальность тоже определялась плохо. Я понадеялся, что все-таки не испанцы, и заорал что есть силы:

— Is there anybody who can speak English on this old tub?

Сразу же над бортом появились две головы и с удивлением уставились на меня. Лодочник тоже, открыв рот, смотрел на меня.

— Ты знаешь язык наньмань? — изумилась Асука.

— Нет, — ответил я ей. — Но я знаю язык, который могут знать они.

— What do you want? — наконец сподобился ответить один, и негромко добавил. — Yellow ass.

Я сделал вид, что не расслышал про жопу.

— I wish to speak to the captain of the ship, — проорал я с лодки.

— He can't get on the deck.

— Rum? — спросил я.

No, brandy, засмеялся моряк.

— And the mate too? — поинтересовался я.

— Here I am.

— Ok, — кивнул я.

— What? — не понял меня он.

— Good, — повторил я. — I'll speak to you. I need a cabin for two to China.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что судно голландское. Завтра-послезавтра снимается с якоря. Идет в Макао. Что каюту они могут предоставить, но надо обсудить цену. Я ответил, что плачу золотом или жемчугом. Договорились, что завтра утром я должен быть на палубе.

— О чем ты с ним разговаривал? — спросила Асука, когда мы плыли к берегу.

— Забронировал нам каюту до Макао. Завтра отплываем, сегодня было бы неплохо избавиться от жемчуга.

— Что такое каюта?

— Комната на корабле.

— Разве на корабле может быть комната? — удивилась Асука.

— Может, — я оглянулся на корабль. — Вон, посмотри, у него на корме целый дом. Там комнаты и есть.

По дороге в гостиницу Асука начала загибать пальцы.

— Ты знаешь язык наньмань, и ты знаешь, как устроен их корабль, — загнула она первый палец. — Ты оделся как самурай и присвоил себе меч, — загнула она второй. — Ты не боишься сёгуна, ты украл его жемчуг и убил его людей, — загнула она третий. — Ты один убил целый отряд. И когда ты их убивал, ты смеялся. Мне было очень страшно смотреть на тебя, — Асука загнула четвертый. — Ты умеешь скакать на лошади, — и она посмотрела на свой сжатый кулачок.

— Я знаю тебя со своего рождения. И я знаю, что ты никогда не уезжал из деревни, не ездил верхом и не упражнялся с мечом. Ты всю жизнь искал жемчуг, — Асука стала загибать пальцы на другой руке. — Ты относишься ко мне не так, как мужчина может относиться к женщине, не так, как отец к дочери, и даже не так, как мог бы относиться слуга к своей госпоже. У тебя все это смешано, и ты все делаешь неправильно, — Асука загнула сразу три пальца, подумала и два распрямила назад. — Ты никого не боишься. Ни людей, ни духов, ни богов. Тебе просто плевать на них! Тебе было наплевать на дом и на лодку. Ты их бросил, как бросают черепки разбитого кувшина, — и Асука снова загнула палец. — Когда ты на меня смотришь, мне кажется, что я вижу твою душу и что я умру только ради одного твоего взгляда, — Асука посмотрела на торчащий мизинчик. — Кто ты? — спросила она и ткнула меня пальцем. Жест совершенно невозможный в средневековой Японии между женщиной и мужчиной, даже если предположить отношения между ними.

Я остановился, обнял ее и поцеловал.

— Ты тоже сильно изменилась за этот год, освобожденная девушка Востока.

— Ты не человек, — прошептала Асука, загнув мизинец и показав мне кулак. — Кто ты?

— Я твоя судьба, — шепнул я ей на ушко. — И хочу быть твоей судьбой как можно дольше. По крайней мере, до смерти.

До вечера, обегав все ювелирные лавки в городе, я продал приблизительно половину имевшегося у нас жемчуга. Мешочек с золотом существенно потяжелел.

Утром, подплыв к галеону, я постучал рукояткой катаны по борту. Сверху сбросили штормтрап.

— Полезай, — сказал я Асуке.

— Я боюсь. Мне страшно.

— Ты мальчик, сын самурая. Тебе не может быть страшно. Полезай.

— Давай я после тебя.

— С ума сошла! Я должен видеть, что с тобой все в порядке. Полезай, полезай. Я сразу за тобой. Если свалишься, я поймаю.

Стоя в качающейся лодке, я ухватил конец веревочной лестницы:

— Лезь давай. Я держу.

Асука вздохнула, уцепилась за веревки, оглянулась на меня и полезла вверх. Я успел поцеловать мелькнувшую у моего лица щиколотку. Асука пискнула и полезла быстрее.

Я повесил мешок с вещами на плечо, бросил серебряную монету лодочнику, оглянулся на берег:

— Ну, прощай, страна Япония, — и стал подниматься следом за девочкой. Катану я держал в руке на всякий случай. Викинг шевелился у меня в затылке.

Нас встречал помощник капитана, стоявший рядом с ним матрос бросил вниз веревку.

— Скажите лодочнику, чтобы привязал веревку к сундуку. Мы поднимем ваш багаж, — сказал старпом.

— У нас ничего нет, вот только мешок. Omnia mea mecum porto, — автоматически брякнул я.

— В Японии уже преподают латынь? — спросил старпом. Матрос рядом чихнул и закашлялся.

— Не боитесь порезаться? — моряк покосился на обнаженную катану в моей руке. — И, кстати, где вы так хорошо выучили английский?

— Неудобно было лезть, за борт цепляла, — ответил я, вкладывая меч в ножны. — А английский? Старая история. Я был мальчишкой, когда недалеко от нашего дома после шторма нашли на берегу человека. Это был англичанин. Из Портленда, — начал я рассказывать приготовленную историю. — Я запомнил, потому что он все время пел: «Когда воротимся мы в Портленд…».

— Так вот, — продолжил я, — его не убили, взяли в дом. Он прожил у нас пятнадцать лет. Вот он меня английскому и научил. Очень тосковал по родине. И в той песне были еще такие слова: «Да только в Портленд воротиться нам не придется никогда».

— Ну надо же, — удивился моряк, — представляете, я тоже англичанин. И тоже из Портленда.

— Его звали Джон Сильвер, и у него была деревянная нога. Не слышали о таком? — спросил я.

— Нет, — покачал головой старпом. — Ужасная судьба прожить жизнь на чужбине и умереть далеко от родины.

— У него еще был попугай. Очень противный, и все время орал: «Пиастры! Пиастры!», — как говорится, «Остапа понесло».

— Попугая тоже выбросило море? — спросил моряк.

Не знаю, — я пожал плечами. — Наверное, попугай летел, а когда уставал, то мог садиться и отдыхать на его деревянной ноге. Кстати, попугай жив до сих пор.

— Вы рассказали удивительную и очень печальную историю, — старпом покачал головой.

— Да, — кивнул я. — Что тут скажешь? Судьба. Fortuna — non penis, in manus non recipe.

Помощник капитана секунду молчал, потом громко заржал:

— Вы совсем не похожи на японца.

Я пожал плечами.

— Пойдемте, вы покажете нам нашу каюту. А то де… мальчик устал. У нас было непростое путешествие.

— Да, — кивнул моряк, — когда люди отправляются в дорогу без багажа, это говорит о том, что решение покинуть дом, скорее всего, было внезапным и принималось очень быстро.

Я засмеялся.

— Вы проницательны, сэр.

— Адам Смит, — представился старпом, не сэр, — улыбнулся он.

— Ясуши Томашивари, — поклонился я. — Тоже не сэр. Мальчика зовут Асука, он по-английски не говорит.

Услышав свое имя, Асука встрепенулась. Я обнял ее за плечи.

— Можете звать меня просто Адам, — предложил старпом. — Ваша каюта рядом с капитанской. Это лучшее, что у нас есть. Окна выходят прямо на корму. Капитана зовут Роже ван дер Вейден. Он иногда бывает шумным, — пояснял по дороге Адам Смит. — Отплываем прямо сейчас. Стюард пригласит вас в кают-компанию на завтрак после отплытия. Там и познакомитесь с капитаном и другими офицерами.

Навстречу нам попались двое матросов, они оба кашляли.

«Да что у них тут грипп, что ли, в такую жару?» — удивился я и сказал:

— Меня вы можете называть Суши, я думаю, так для вас будет привычней. Да, а сюда вы не из Гонконга пришли?

— Гонконг? Это что? Не знаю такого. Мы из Макао и туда возвращаемся. Потом идем на Гоа, а потом домой в Голландию.

— Вы знаете такую игру «Макао»? — спросил я. — Это игра в карты, — пояснил я, когда Адам отрицательно покачал головой. — Я покажу, забавная. Колода карт у вас найдется?

— Вы очень интересный человек, — сказал старпом. — Я рад, что вы плывете с нами. Да, карты у нас есть.

Когда мы остались одни в каюте, Асука робко присела на кровать и спросила:

— Что это такое?

— Это кровать, наньмань на этом спят. Надеюсь, что без клопов.

Я скинул гэта и повалился на койку.

— Мягкая, — сказал я.

Асука встала и медленно обошла каюту, осторожно дотрагиваясь до мебели.

— А это что такое? — показала она на кресло.

— Это стул, они на этом сидят, вы называете это «сидеть, повесив кости».

Вы? — переспросила Асука. — Я не поняла.

Я встал, сел в кресло и притянул к себе девочку, посадив ее на колени:

— Вот так они сидят. А на столе стоят тарелки и лежит еда, и они едят.

Асука подобрала ноги, забравшись ко мне на колени с ногами.

— Так сидеть неудобно, — сказала она.

— Дело привычки, — пожал я плечами. — А вот с катаной сидеть точно неудобно, — сказал я, отстегивая ножны.

Асука положила голову мне на грудь. Провела пальцем по моему кимоно.

— Ты так уверенно говорил с этим наньмань. Шутил, он смеялся. Здесь знаешь все. Ты как будто вернулся домой. Мне страшно.

— Нет, — покачал я головой, — мой дом очень далеко отсюда.

— А это еще страшнее, — девочка подняла голову и посмотрела на меня. — Ты ведь меня не бросишь? Не умрешь?

— Ни за что, — обнял я ее.

За окном каюты послышался звон цепи.

— Что это? — Асука вскочила.

— Это поднимают якоря, мы отплываем, — я тоже встал, открыл окно и выглянул наружу.

Где-то звенела невидимая цепь и скрипела лебедка. За кормой на волнах качалась привязанная на канате шлюпка, ее палуба была затянута кожаным кожухом, чтобы внутрь не попадала вода. Я вспомнил, что еще две шлюпки были закреплены посередине палубы галеона, между мачтами.

«Шлюпок, как обычно, на всех не хватит», — подумал я.

Послышались крики команд, по палубе затопали ноги.

— Ой! — сказала Асука. Разворачивающийся корабль качнуло на волне.

Я запер дверь каюты.

— Иди ко мне, — позвал я девочку, — до завтрака у нас есть время. И ничего не бойся, я с тобой буду всегда.

И был завтрак, и был обед. Я наконец-то ел ножом и вилкой, а не этими дурацкими палочками. Асука мучилась. Мне приходилось помогать ей, чуть не кормить с ложечки.

Английский за столом понимали почти все. А считается, что в 16–17 веках международным языком был испанский. No, English! Учите, господа, английский! Нигде не пропадете, даже в Японии. Правда, это был староанглийский язык Шекспира. Хрен поймешь! Но японский самурай помогал себе жестами, латинскими глаголами, которые еще помнил с института. Выручали даже «хенде хох и Гитлер капут», которыми исчерпывалось мое знание немецкого.

За столом я был звездой! Пересказал свою историю изучения английского, добавив массу подробностей. Рассказывал смешные случаи из японской жизни. Пытался, в меру языковых возможностей, познакомить голландских моряков с тонкостями японской культуры, философии и кулинарии. Звездил, словом.

На вопрос, почему для путешествия в Китай я выбрал голландский корабль, а не японский или китайский, которые после недавней отмены «морского запрета» тоже начали осваивать международные пути, ответил, что у наньмань меня точно не станут искать.

— Вы диссидент? — спросил капитан.

— Нет, уголовник, — ответил я, чем вызвал бурю смеха, объяснимую количеством выпитых за обедом напитков.

Я был доволен. Определенную программу по налаживанию контактов мне удалось выполнить, и у меня появилась надежда, что нас довезут до места, а не прирежут, забрав золото и жемчуг, а трупы выбросят акулам.

Кстати, об акулах. Из окна каюты был постоянно виден треугольный плавник, мелькавший рядом с буксируемой шлюпкой.

«Чувствует она что-то, что ли?» — тревожно думал я.

Первый труп появился утром. Умер матрос, чихавший рядом со старпомом, когда мы поднялись на борт. Еще несколько человек заболело.

Обед прошел в тягостном молчании и тревоге. Асука есть не пошла, у нее заболел живот. Я еще надеялся, что, возможно, от непривычной европейской кухни.

К вечеру умерло еще двое. Это не грипп, понял я. Это чума. Легочная форма.

Я запер дверь в каюту. Разрезал простыню на полосы, связал их и привязал к поясу. Асука с удивлением следила за моими приготовлениями.

— На корабле чума, — объяснил я ей. — Отсюда надо выбираться. Я сейчас прыгну на канат, к которому прицеплена шлюпка. Подтяну шлюпку к окну, и ты сможешь по канату спуститься в нее.

— Надеюсь, что весла, запас воды, спасательные жилеты, сигнальные ракеты и радиомаяк в ней имеются, — проговорил я.

— Хорошо, — сказала Асука, пошла ко мне, споткнулась и села на пол.

— Я сейчас, только посижу чуть-чуть. Голова очень кружится, и пить хочется.

Я шагнул к ней. Обнял и опустился рядом на пол. Сердце у меня упало. Девочка горела. Температура явно за сорок. Поздно.

Я поцеловал ее. Она все поняла. Попыталась высвободиться.

— Иди один. Ты здоров. Я не хочу, чтобы ты умер из-за меня.

Я только крепче ее обнял.

— Не говори ерунды, жизнь без тебя совершенно бессмысленна. Да и выбираться отсюда все равно как-то надо.

Я поднял ее и положил на кровать.

— Полежи. Я сейчас принесу попить, — и отвязал ненужные тряпки.

«Значит, ее не выдали замуж, а она умерла, — подумал я про эту свою жизнь. — Да, с судьбой не поспоришь. Что на роду написано, хрен изменишь. Но, по крайней мере, она провела этот год, не стоя на пирсе и выглядывая парус одинокий в тумане моря голубом».

Я вышел на палубу. Трупов стало больше, и заболевших прибавилось. Паники пока не было, но, судя по выражению на лицах, она должна была вот-вот начаться.

Священник читал молитвы над умершими. Акулы плясали вокруг корабля и хлопали в ладоши.

Я поднялся на мостик. Рядом с капитаном стоял корабельный лекарь, он был очень бледен.

— Капитан, это чума, — сказал я. — Прикажите поднять на палубу бочонки с ромом или с чем есть покрепче. Пусть все пьют и постоянно протирают руки и лицо. Хоть какая-то, но защита. Вино не поможет, только крепкие напитки. Трупы сразу за борт, чтобы не лежали. Святой отец пусть читает молитвы над волнами. Заболевших лучше тоже за борт, хоть это и не гуманно.

— Как ваш мальчик? — спросил капитан, демонстрируя спокойствие и изрядную выдержку.

— Заболел, — ответил я. — Думаю, к утру умрет.

— Вы мужественный человек, — сказал капитан.

— Кодекс самурая, — улыбнулся я. — И поторопитесь с ромом. Начнется паника, все поубивают друг друга, и шансов не будет никаких. А под алкоголем и умирать легче.

— Почему вы думаете, что ром может помочь? — спросил врач.

— Чуму вызывают очень маленькие живые существа. Вроде насекомых. Но они такие мелкие, что глазом их не видно. Живут в крови. Их разносят крысы, даже не крысы, а блохи, которые живут на крысах. Блоха кусает человека, и эти твари попадают в кровь. А потом зараза передается от человека к человеку, и очень быстро. Спирт и карболовая кислота их убивает, ну и еще огонь. Если выживете, эти знания вам пригодятся, док.

— Да, — продолжил я. — Мне нужна бутылка сладкого вина. Хороший порт, или мускат, или кипрская коммандария.

— Вы очень много знаете, — задумчиво сказал капитан. — Кто вы?

— Во многой мудрости много печали, — развел я руками.

— Пойдемте, — сказал врач, — у меня есть вино.

— Удачи, кэп, — я поклонился и сделал рукой движение, как будто снял шляпу и махнул ею у своих ног. Капитан только крякнул мне вслед.

Когда я вернулся в каюту, Асука металась на кровати.

— Я принес тебе попить, — сказал я, разбавляя вино водой. У бедной девочки зубы стучали о край стакана, когда она пила.

Перелил разбавленное вино во фляжку, завернул девочку в одеяло и поднялся с ней на палубу.

Здесь царило оживление. Ром лился рекой.

Я отнес Асуку на нос, перелез через леера и устроился с нею на руках у самого основания бушприта, привалившись спиной к затылку носовой скульптуры корабля, какой-то морской девы. Просто «Титаник».

— Почему мы ушли из комнаты? — слабым голосом спросила Асука.

— Мы посидим здесь, на ветру под звездами. Вот, попей еще, — я поднес фляжку к ее губам. Девочка больше не дрожала. Я крепче обнял ее, и она прижалась ко мне.

— Мне хорошо с тобой, — сказала она. Я поцеловал ее.

С середины корабля доносились пьяные песни матросов. А я читал ей стихи. Все, которые знал. Читал по-русски, перевести на японский я не умел. Асука улыбалась и говорила, что понимает. Стихов хватило до утра.

Когда взошло солнце, она спросила:

— Я умираю?

— Мы скоро с тобой встретимся, — ответил я, целуя ее. — Четыреста лет пройдут очень быстро. Мы с тобой встретимся во дворце, в другой стране. Мы будем другими, но мы обязательно узнаем друг друга. Ты будешь держать меня за руку, а я буду улыбаться тебе. Будет звучать чудесная музыка, и мы будем танцевать.

Волшебный свет хрустальных люстр будет отражаться в зеркалах, в позолоте, в мраморе колонн. Под ногами у нас будет пол из квадратиков полированного дерева, а с потолка, с нарисованных картин на нас будут с завистью смотреть голые боги и богини, а амуры станут целиться в нас из лука.

Асука улыбнулась:

— На потолке не может быть никаких картин. Они все сразу закоптятся.

— Не закоптятся. Там всегда нарисовано голубое небо, и облака, и прекрасные мужчины и женщины. Но ты будешь прекрасней всех…Серж! Только, пожалуйста, не ходи на эту проклятую дуэль! Лучше отставка. Уедем в деревню, на край света, в Америку!

— Я не знаю, что такое Америка… Мы едем в Китай, — прерывающимся шепотом сказала Асука.

— Хорошо, в Китай, — согласился я, целуя ее раздувшиеся губы и изуродованное чумой лицо. — Мы будем сидеть в ресторане, в Шанхае, смотреть на море и слушать, как Вертинский поет про бананово-лимонный Сингапур. Только умоляю, не ходи на дуэль!

Я крепко прижал Асуку к себе:

— Обещай!

— Обещаю, — выдохнула она. И больше не вдохнула.

Я в последний раз поцеловал ее, поднялся, и с нею на руках шагнул с корабля.

была та самая. Я успел сказать ей «привет» до того, как она перекусила меня пополам.

10

Я смотрел сверху. Внизу подо мной стояли голые мокрые люди. Они сгрудились вокруг лежащего на краю бассейна человека с обезображенным лицом. Две женщины в белых халатах пытались ему помочь. Одна делала искусственное дыхание, другая возилась с дефибриллятором, стуча электродами друг об друга.

— Разрядник не работает. Мы его теряем. Мы его теряем, — постоянно твердила она.

Первая, сдув прилипшую, мокрую от пота прядь со лба, спросила:

— Ты, когда скорую вызывала, сказала, чтоб летели, а не ехали?

— Сказала, сказала, — сказала она, вновь и вновь щелкала тумблерами прибора.

«В двух строчках четыре раза «сказала», — подумал я. — Точно в полной отключке».

— Не сгорел, так утонул, — сказал кто-то.

Я закатил глаза.

Ну вот, опять «сказал».

Внизу появилась девочка. Она, распихивая людей, подбежала к лежащему человеку. Спросила у врачихи:

— Сколько вольт?

— Надо пять тысяч, а разрядник только тысячу дает! Мы его теряем! — в очередной раз воскликнула медсестра с дефибриллятором.

Грубо оттолкнув женщину, делавшую искусственное дыхание, девочка положила ладони на грудь человека, и его тело изогнулось дугой.

Я вздрогнул и открыл глаза. На меня, закусив губу, напряженно смотрела кукла Наследника.

— В воду не свались! — сказал я ей. — А то замкнет на хрен, и все всплывут.

Кукла размахнулась и влепила мне звонкую пощечину,

— Пошути тут еще. Шутник, блин! Вставай, ныряльщик, — сказала она, поднимаясь на ноги. Я медленно сел и закашлялся.

— Как ты это сделала? — спросила удивленная врач.

— По морде надо было двинуть разок, и всего-то делов, — ответила кукла, помогая мне встать.

— Это твой папа? — спросила врач.

— Ну не мама же, — ответила кукла. — Вечно напьется и в воду лезет, — она потянула меня за руку. — Пошли домой, все мамке расскажу. Уж она тебе задаст! Он и рожу себе по пьяни спалил, — объяснила она врачу.

— Куда ты его тащишь? — сказала врач. — Сейчас скорая приедет. Ему в больницу надо.

— Пить ему не надо, а не в больницу. Мы тут живем рядом, через два дома. Не нужна ему никакая больница. Пошли! Горе мое луковое! — сказала она мне.

Публика стала расходиться. Люди полезли в бассейн. Сеанс еще не кончился.

Врач покачала головой, глядя нам вслед. Медсестра, складывая дефибриллятор, прошептала:

— Ничего не понимаю. У него же сердце остановилось.

В мужской раздевалке было пусто. Кукла стояла рядом и смотрела, как я одеваюсь.

— Ну что? — спросила она. — Трахнул свою японку?

Я пожал плечами:

— Это была ты. Вспоминай.

— Я робот, — ответила кукла, — я могу вспомнить только программы, которые в меня закачали. У меня нет вашей души.

— Да никто толком не знает, что такое душа, — я снова пожал плечами. — Скорее всего, это тоже что-то вроде программы, которую Бог переписывает с мозга на мозг, из жизни в жизнь.

Твою матрицу снимали с мозга Лены. Так что вполне можешь вспомнить.

— Попробую, — буркнула кукла.

На улице возле машины она сказала:

— Садись за руль, я вроде маленькая, нечего ментов дразнить, — и полезла назад.

Я хлопнул дверцей. Воображение спросило с соседнего сиденья:

— Куда едем?

— Пожрать куда-нибудь, — объявил я.

— Пожалуйста, только не в «Макдональдс», — взмолилось оно. — Давай найдем место поприличней.

— Очки и бандану надень, — сказала сзади кукла.

Я оглянулся.

— Иди к черту, Пендрик, — кукла сгоняла со своей ноги сколопендру, — щекотно.

Я улыбнулся и завел движок.

Яндекс обещал три балла, но их было все пять, где-то ремонтировали, где-то стукнулись. Но на Ленинградке действительно три, и я притопил.

— Ты вроде поесть хотел? — спросило воображение. — Чего гонишь?

— Сейчас до центра доедем. Ты же хотело поприличней? — ответил я, пролетая мимо Белорусского и тормозя перед Большой Грузинской. Свернул направо. Встал на стоянке такси.

— Вот здесь всего должно быть до хрена, — и заглушил машину.

Первым из «до хрена» нам попался ресторан «Якорь». Увы, туда не пустили, в гостинице «Шератон» мы с Пендриком не прошли фейс-контроль.

Пошли в «Люче». У Новикова оказалось демократичней. Правда, нас посадили за самый дальний столик, чтобы меня было не очень видно.

Вспоминая Японию, я заказал осьминога. Мне предложили его в салате с картошкой и фасолью. Я попросил две порции, а картошку не класть совсем. Официант предложил суши. Я сказал, хорошо, но только без риса. Официант сказал, что без риса не будет суши. Я сказал, что мне плевать на суши, и что я хочу большого, вкусного, нерезинового осьминога. Официант кивнул и сказал, что будет дорого. Я посмотрел на куклу. Кукла посмотрела на официанта и спросила, хватит ли пятерки. Официант ответил, что останется на кофе. Кукла заказала кофе себе. А мы вспомнили о Пендрике. Я попросил жареных кузнечиков. Официант презрительно ответил, что это тайская еда и посоветовал сменить ресторан. Я попросил его не быть расистом и обещал за кузнечиков трешку. Официант задумался и согласился. Я запоздало спросил у Пендрика, будет ли он жареных.

Пендрик жестами показал, что если его проводят на кухню, он найдет себе еду сам, и совсем свежую. Кукла сказала, чтобы он не выпендривался и что трешки на кузнечиков ей не жалко.

Воображение потешалось над всеми нами, включая официанта, и заказало полменю. Я предупредил, что за себя оно платит само. Воображение кивнуло. Деньги для него были лишь вопросом воображения.

Потом кукла болтала ложечкой в чашке с остывшим кофе и учила Пендрика прыгать через лежащую на краях двух тарелок вилку. Я тянул минералку и ждал, когда поймают и привезут в Москву осьминога. И только довольное воображение поглощало закуски и салаты, роллы и суши, мясо и рыбу.

Когда наконец появились осьминог и кузнечики, я, сразу подобрев, сказал кукле:

— После Японии мне хочется сделать для тебя что-нибудь трудное, дорогое, доброе, хорошее и бессмысленное, вроде подарка на день рождения. Например, убить Наследника.

Кукла подняла голову. Пендрик махнул ножкой, типа наелся и остальные кузнечики твои. А воображение глубокомысленно сказало:

— Нужен пулемет.

В задумчивости я взял кузнечика с тарелки Пендрика и сунул в рот,

— Чтобы взять пулемет, нужна маскировка, — хрустя кузнечиком, также глубокомысленно заметил я.

— Синий рабочий халат подойдет, — согласилось со мной воображение.

— Мальчики, — сказала кукла, — у меня десять процентов, мне нужна зарядка.

Пендрик ничего не сказал. Он лежал, обожравшись кузнечиками.

— Сначала дело, потом отдых, — сказал я. — Сначала пулемет, потом зарядка. Тебе до вечера хватит?

Кукла кивнула.

— Пошли искать халат, — сказал я вставая. Кукла заботливо сунула сколопендру в карман платьица.

Найти синий халат на Тверской оказалось нелегкой задачей. Мы обегали два офисных здания, пока наконец на лестнице нам не попалась бабка с ведром и шваброй и в искомом халате. Кукла стукнула ее током, я снял халат и усадил на ступеньки.

За пулеметом мы поехали в Английский клуб, здесь же, рядом на Тверской.

Ворота были открыты, я внаглую въехал в ампирный дворик. С удивлением отметил, что революционного троллейбуса больше нет, и остановился прямо у входа в музей.

Вышел из машины и, надев трофейный халат, небрежно бросил удивленному служителю:

— Смена экспозиции, привезли экспонаты. Мы в дирекцию.

Воображение в таком же воображенном халате для верности сунуло под нос служителю воображенную бумагу с печатью.

— Девочка со мной, — важно сказал я.

— Как пройти в дирекцию? — спросил я у тетки, стоявшей на контроле. Она объяснила. Но пройдя за нее, мы ни в какую дирекцию не пошли. А пошли прямо в залы музея. Быстро пробежали доисторическую историю и остановились в зале, посвященном Октябрьскому перевороту.

Здесь, под треугольными красными знаменами на невысоком треугольном подиуме стоял революционный пулемет «Максим».

— Ты уверено, что пулемет тот самый? — спросил я воображение.

— А какой же еще, — уверенно ответило воображение, присев на корточки. Оно пощелкало затвором, нажало на гашетки, подняло и опустило прицельную планку. Любовно погладило пулемет по толстому рылу. — Тот самый.

— А патроны? — спросила кукла. — Где мы возьмем патроны?

— Не нужны патроны. Он сам патрон, — и воображение, достав воображаемую отвертку, отвинтило и сняло кожух, куда наливалась вода для охлаждения дула. Вместо пулеметного дула под кожухом оказался гладкий белый цилиндр из материала, напоминающего слоновую кость.

— Хуй Будды, — объяснило воображение. — Покруче атомной бомбы будет. Да что там бомба! Покруче всего.

— Плагиат, однако, — покачала головой кукла.

— Черт с ним, — равнодушно ответило воображение. — Покатили.

Мы с воображением взялись за дугу, кукла достала из кармана сколопендру, положила на пол и, завизжав, побежала из зала. Объевшийся кузнечиков Пендрик, громко вереща, тяжело потрусил за ней. Среди редких посетителей началась паника. Мы с воображением столкнули пулемет с подставки и покатили к выходу.

Пока всем миром то ли ловили сколопендру, то ли бегали от нее, мы благополучно добрались до дверей на улицу. Тут я снял халат, накрыл им пулемет, и мы с грохотом скатили «Максим» по ступенькам.

В багажник он не влез, пришлось пристроить пулемет сзади. Задрав дуло в потолок, «Максим» внушительно замер в салоне. Я поправил на пулемете халат.

Попытавшись сесть впереди, воображение поморщилось.

— Давай я сяду рядом с пулеметом, а впереди пусть твоя кукла садится, она все поменьше ростом. И где она бегает, кстати?

Тут из дверей выскочила растрепанная кукла, у нее на голове, вцепившись в волосы, сидел Пендрик.

— Гони! — крикнула она, прыгнув в тачку и хлопая дверцей. — Пока движение не перекрыли.

«Бэха» сорвалась с места и, вылетая из ворот, что прохожие прыснули в стороны.

А вот хочу так написать! Минут пять фразу строил.

— Нас будут искать, —сказала кукла. — Следов оставили много. Ты своей горелой рожей помелькал достаточно.

— Едем в твой гараж, там отсидимся. И посмотри в бардачке, у этого фраера по идее должна быть специальная грязь, хоть от камер уйдем.

Кукла порылась в бардачке:

— Есть чуть-чуть, — встряхнула она баллончик.

Я остановился, кукла вышла из машины.

— Хватило, — довольно сказала она, снова садясь в тачку.

До Тушино доехали без приключений. Я вел машину аккуратно, осторожно, ничего не нарушая. Было противно. Обычно я так езжу, когда у меня тормозов нет совсем.

Кукла на планшете искала новости.

— О! — сказала она. — Это про нас, — и сделала звук громче.

— Сегодня неизвестными злоумышленниками из Музея современной истории России был похищен пулемет «Максим», выставлявшийся в одном из залов. По сообщению сотрудников музея, пулемет находится в нерабочем состоянии и никакой угрозы или опасности собой не представляет. Среди преступников был замечен ребенок, девочка лет двенадцати. Похитители скрылись на иномарке черного цвета, предположительно БМВ. В городе объявлена операция «Перехват».

— Быстро они в прессу дали, — сказало воображение. — Еще и часа не прошло.

Но «Перехват» нас не перехватил. Нам повезло, ловили не нас, а идиотов, окрасивших звезду на шпиле высотки на Котельнической в жовто-блакитный цвет.

Шутку мы оценили, и ржали все четверо, включая Пендрика.

Наконец подъехали к гаражному кооперативу в районе улицы Свободы. Шлагбаум был приветливо поднят. Кукла высунулась из окна и помахала охраннику, а я нагнулся пониже к рулю.

— Я здесь часто бываю, охрана меня знает, — пояснила кукла. — А шлагбаум днем всегда открыт. Они начинают проверять машины после одиннадцати, и только те, что выезжают.

Я проехал под шлагбаумом. Несколько поворотов, и «бэха» остановилась рядом с зелеными воротами, на которые показала кукла.

— Твоего пенсионера нелегкая не принесет? — спросил я.

Кукла возилась с замком на воротах гаража.

— Вряд ли. Был недавно, а он редко приходит.

— А ключи у тебя откуда? — поинтересовался я.

— Да сняла со связки, когда он здесь был. Типа меня папа прислал отвертку попросить. Он отвертку дал, а как я ключ взяла, не заметил, естественно.

Дверь заскрипела и ворота открылись.

— Заходи, — сказала кукла, включая свет в гараже.

Внутри стояла новенькая вишневая «четверка».

— Музей, однако, — присвистнуло воображение.

— Заводи, выгоняй, — сказал я.

села за руль «жигулей» и выехала из гаража. Я загнал «бэху» на ее место и прикрыл дверь.

Через несколько минут кукла вернулась.

— Я поставила у соседнего дома, во дворе, — сказала она. Я кивнул.

— Неплохо было бы замок снаружи повесить, чтобы вопросов не возникало, почему гараж не заперт. — Я посмотрел на сколопендру. — Ты как, справишься? Сможешь просунуть дужку в обе петли?

Пендрик молча полез в щель под воротами. Я потянул створки на себя, плотнее прижимая их друг к другу.

Было слышно, как сколопендра гремела замком снаружи. Потом все стихло, я толкнул ворота. Они не поддались, замок был на месте.

— Молодец, — похвалил я вылезшего из щели Пендрика. Тот приложил ножку к голове, отдав честь.

Мы с куклой сидели в «бэхе» на заднем сиденье. Пулемет вывалили из машины на пол, стекла в тачке опустили, свет в гараже был потушен. Пендрик шуршал в углу. Воображение куда-то свалило, видимо заскучав.

Я дремал, кукла смотрела новости по планшету. Придурков с высотки поймали. Про нас молчали.

Я открыл глаза:

— У тебя взломана ее страничка. Что там с ней?

Кукла вздохнула.

— Поступила. Сегодня списки опубликовали, на коммерческий, на бюджет не добрала. Журналистом будет, — кукла фыркнула. — Вторая древнейшая.

— Ну, хорошо, — сказал я и замолчал.

— Да забудь ты про нее. Не нужен ты ей. Парень у нее есть, я же говорила. Не отвечает, и слава богу. Целее будет.

— Почему? — удивился я.

— Потому что, если бы ответила, я бы ей глаза ее бесстыжие повыцарапала бы!

Я даже выпрямился на сиденье:

— Почему?

— Потому, — ответила кукла.

— Я тебя не понимаю, — удивленно сказал я.

— Между вами сколько лет разницы? — спросила кукла.

— Ну, — ответил я.

— Вот тебе и ну. И не хрена друг на друга смотреть.

— Так она и не смотрит, — удивился я. — А тебе-то что за дело? Или у тебя настройки сбились?

— Ладно, проехали, — кукла захлопнула планшет. — Нет никаких настроек. Я давно перехватила все управление.

— Ну ни хрена себе! — только и смог воскликнуть я.

Я молчал, переваривая услышанное. Кукла молчала тоже.

— Ладно, — сказала она, — давай спать. Завтра тяжелый день. Ты придумал, как убить Наследника?

— Нет еще, — ответил я.

— Ну вот еще придумывать надо!

Мы опять замолчали. Потом кукла сказала:

— Знаешь, а черт с ним, с Наследником. Чего приключений на свою задницу искать? И вообще, — добавила она через какое-то время, — возвращался бы ты домой. К своим курам. Я даже готова снова залезть в шкаф.

Я долго молчал, потом обнял куклу и сказал:

— Наверное, вернусь, но сначала мне надо вернуться еще в одно место.

Потом я вдруг вспомнил, что кукла так и не подзарядилась.

— А зарядка? — спросил я. — Ты же так и не зарядилась.

Ночью схожу, когда народа на улице не будет, — ответила кукла. — Спи.

11

Я закрыл глаза и представил, что чищу зубы. Дома. Потом представил, что чищу зубы дома год назад. Потом пять лет назад. Интерьер ванной поменялся. Я представил, что чищу зубы десять лет назад. Изменилась паста и зубная щетка. Двадцать лет — снова другой интерьер, щетка и паста. Я уж и забыл, как у нас когда-то было в ванной комнате. Сорок лет — другая квартира, другая ванная, зубную пасту сменил порошок, а я стал с трудом доставать до раковины. Еще несколько лет. Мне чистит зубы мама, мне щекотно, я смеюсь, плююсь и выворачиваюсь. Еще… Никаких зубов. Я лежу на спине, надо мною гирлянда погремушек. Во рту палец ноги. Дальше… дальше темно. Меня куда-то пропихивает, я тоже стараюсь, лезу, мне тесно, страшно, но чувство такое, как будто делаю очень важную и ответственную работу. Потом вдруг свет, я задыхаюсь и ору от ужаса.

Я вспомнил ту методику, о которой говорил Будда. Методику, позволяющую вспомнить момент собственного рождения и снять стресс родовой травмы. У многих людей с этим проблема. Выход в мир из материнской утробы. Свет и первый вдох. Конечно, стресс. Иногда достаточно тяжелый, и человек хочет назад. И от этого по жизни потом куча проблем. Дедушка Фрейд пытался с этим разобраться. Или Юнг?

Я пошел дальше. Попытался вспомнить не момент рождения, а момент смерти. Последней.

Что было раньше, до рождения? Паузу между жизнями пропустил, даже не пытаясь что-то увидеть.

Раньше рождения была смерть.

Смерть — момент энергетически очень значимый, оставляет яркий след в памяти души. Возможно, даже самый яркий за всю жизнь.

Мне удалось вспомнить. Я сверху увидел темный силуэт на тротуаре. Под силуэтом было еще более темное пятно. Я вгляделся. Силуэт превратился в женщину, пятно — в медленно растекающуюся лужу крови.

Вдруг картинка изменилась, и я увидел кровь прямо перед глазами на неровных булыжниках мостовой, носки чьих-то сапог, услышал топот бегущих ног и трель свистка городового. Мгновенно возникла боль в голове и во всем теле. Я инстинктивно попытался избавиться от боли, инерция движения еще сохранилась… И вот я стою на подоконнике. Серенький рассвет пасмурного петербургского дня. Высокое окно во весь мой рост распахнуто настежь. В лицо мне бьет ветер, треплет длинную юбку у моих колен. Я чувствую твердость крахмального белья на теле, тесный воротник глухого платья. Смотрю вниз, вижу под носком высокого зашнурованного ботинка далеко внизу камни булыжной мостовой. Этаж, наверное, четвертый-пятый. Страха нет.

В сердце боль и тоска. Я вспоминаю все и вскрикиваю. Дуэль. Бледное лицо Сергея в гробу в церкви, в казармах полка. Я стою, качаясь в проеме окна. Мне остался только шаг…

Асука не смогла выполнить обещание не ходить на дуэль. Сергей ничего не помнил про нее. Не помнил, не знал и не верил. Он вообще не верил ни в бога, ни в черта. Веселый и беззаботный кавалергардский поручик. Лошадник и гуляка. Промотавший свое состояние и взявшийся за мое приданое.

Отец был очень против этой партии. Грозил оставить без приданого и вообще лишить наследства. Мы пошли против его воли, венчались тайно. Сергей снял домик на Охте. На лучшую квартиру средств у него не было. Отец сначала чуть было нас не проклял. Но потом смирился. Благословил. Дал приданое. Он меня очень любил.

Сергей тоже меня любил. Очень.

Так мне казалось, наивной выпускнице Смольного института, ничего не понимавшей ни в жизни, ни в мужчинах.

Нет, Сергей действительно меня любил. Но больше он любил своих лошадей и свой полк. Я всегда могла рассчитывать только на почетное третье место.

Какая дичь писать о себе в женском роде! Но, что поделать, раз бабой был.

Но я любила его по-настоящему. До дрожи и обмороков. Ревнуя и прощая. Очевидно, как я должен был любить свою Асуку. Прости, девочка, что испугался и уплыл.

И жить без него я не захотела.

И сейчас я стояла на подоконнике, собираясь шагнуть вниз, и даже не видела чашу, висевшую в воздухе передо мной.

А я видел. В чаше были рождение ребенка, смерть отца, первая мировая, революция, гражданская, одиночество и страх, голод и репрессии. Вся моя эта несостоявшаяся жизнь, которую, как мне казалось, я так благополучно пересидел наверху.

Правда, теперь, как Сергей не помнил Асуку, так Лена не помнила ни Сергея, ни меня.

— «Да минует меня чаша сия», — прошептали мои губы. А если выпью? Вспомнит?

«Полную гарантию может дать только страховой полис, — вспомнил я. — Кто же мне скажет, — я грустно усмехнулся. — Вот она — свобода выбора. Хочешь — пей, хочешь — не пей. Результат неизвестен».

«А вдруг все-таки вспомнит?» — подумал я, протянул руку и взял этот долбаный грааль. Ах, какая там была горечь внутри!

Я занесла ногу над улицей и отпустила раму. В животе у меня что-то шевельнулось. Я неожиданно вспомнила, что уже два месяца не было месячных, замерла в окне. В животе шевельнулось снова. Мелькнула мысль, что для ребенка еще слишком рано. Но я уже знала, что не шагну. Шагнула назад, села на подоконник и горько заплакала.

Через полгода у меня родился мальчик. Назвала Иваном. Еще через полгода началась война. В шестнадцатом умер отец. Мать умерла давно, когда я была совсем маленькая, поэтому в Смольный и отдали.

После смерти отца я с ребенком уехала в Москву. Сняла квартиру. Все прошлые контакты оборвала. Потом революция, Гражданская.

Имение отца на Полтавщине, в Князево, сожгли. То, что оставалось от имения мужа, тоже. Я меняла драгоценности на молоко, хлеб и дрова. Голод пережили. Смольнинская закалка давала возможность не плакать.

Я несколько раз меняла квартиру и два раза поменяла паспорт и фамилию. В революционной неразберихе это было несложно. Да и фотографий на паспорта еще не ввели.

Замуж больше не вышла. В двадцатом году поступила на службу учительницей словесности в Медведниковскую мужскую гимназию, бывшую естественно, ставшую школой № 9, а потом № 59. Там всю жизнь и проработала. Жила с сыном в комнате в коммуналке на Гоголевском бульваре.

Сын стал художником. Вполне традиционным, всякие там пейзажи, портреты. Учился у Крымова. Никакого модернизма. Не арестовывали. Погиб в сорок четвертом, в Польше, от выстрела немецкого снайпера. Пуля вошла в висок. Умер мгновенно. Очень легкая смерть.

Он был офицером-артиллеристом. Никто лучше него не умел камуфлировать орудия. Художник. Стояли в двух шагах от пушки и не видели ее. Он мне писал, хвалился.

Я умерла от рака в сорок седьмом. И не скажу, что это была легкая смерть.

Я еще чувствовал горечь этой жизни на губах, когда кукла тронула меня за плечо.

— Просыпайся, — сказала она. — Мне надо на зарядку, а Пендрик куда-то делся. Надо замок снять.

Я вылез из машины, споткнулся о пулемет, больно ударился коленкой, выругался.

— Пендрик! — позвал я. В ответ тишина. Ни шуршания, ни топота маленьких ножек.

— Блин! — сказал я. — Куда зверюга страшная делась?

В гараже было темно, хоть глаз выколи.

— Ты чего-нибудь видишь? — спросил я куклу. — Можешь свет включить?

В салоне «бэхи» на потолке загорелся молочно-белый плафон. Стало хоть что-то видно. Осторожно обойдя пулемет, я подошел к верстаку с инструментами. В полутьме погремел железом и нашел полотно от ножовки.

— Пилите, Шура, пилите, — сказал я себе, просовывая полотно в щель между створками ворот, но тут появился Пендрик.

— О! Насекомое! — заорал я. — Ты даже не представляешь, как я рад тебя видеть! Куда подевался?

В темноте было плохо видно, но по бурной жестикуляции сколопендры мы с куклой все же поняли, что у бедняги случился понос после кузнечиков.

— Всегда говорил, что много жареного есть вредно. Замок-то снимешь, сил хватит? — спросил я. Пендрик исчез в дырке.

Через минуту створки подались, и мы выбрались из заточения.

— Пойду с тобой, — сказал я кукле, вешая замок на ворота. — Не хочу сидеть один взаперти. И мало ли, как оно сложится. Пендрик, ты с нами?

Сколопендра махнула ножкой, что лучше полежит в тачке. Ему закрытая дверь не помеха.

— Через охрану не пойдем, здесь есть щель между гаражами, я там хожу, — сказала кукла.

«Хорошо, что похудел», — подумал я, пролезая по щели, словно по родовым путям.

— Там дальше решетка, — оглянулась кукла, — но один прут вынимается. Поставишь за собой на место.

— Это ты вынула? — спросил я.

— Нет, — ответила кукла. — Мужики сами, чтобы в обход не ходить. Здесь магазин рядом.

— Как же они пролезают? — удивился я.

— Выпить захочешь, пролезешь, — резонно ответила кукла.

Далеко от гаражей мы не отошли. Сразу за круглосуточным магазинчиком кукла завернула во двор жилого дома, подошла к ближайшему фонарному столбу и открыла металлический люк.

— Обычно я здесь не заряжаюсь, — объяснила мне кукла. — Чтобы рядом с домом не следить. Но сегодня уж ладно. Не хочу тебя тащить далеко.

Я подошел поближе. Кукла ногтем сорвала изоляцию с кабеля.

«Однако», — подумал я.

Сунула руку куда-то в глубину, сладко зажмурилась и сказала:

— Двести восемьдесят, перекос фаз, хорошо, могло быть вообще двести двадцать.

Фонарь над нашими головами погас. Я оглянулся: вся улица погрузилась во мрак. Свет в редких горящих окнах начал мигать. В столбе искрило.

— А почему свет в доме мигает? — спросил я.

— А черт его знает, — пожала плечами кукла. — Так иногда бывает. Не всегда, — добавила она. — Наверное, зависит от разводки. Не хрена ночью со светом сидеть, спать надо. Три часа уже, — подвела она резюме.

— Сколько тебе надо времени? — спросил я.

— В экспресс-режиме — полчаса, можно за пятнадцать минут, но тогда во всем районе понадобится менять кабели.

Из столба уже явно пахло горелой изоляцией, и шел легкий дымок.

Из магазинчика напротив тоже с темными окнами вышли мужчина и женщина. Они с недоумением смотрели на выключенные фонари и обменивались матерными репликами по поводу освещения, сроках отключения и потекших холодильниках.

— Слушай, — спросил я куклу, — а у тебя же вроде зарядка была? Как же ты без нее?

— Зарядка — это когда 220 или если можно потихоньку всю ночь сосать. А если надо быстро, то лучше напрямую, прямо в кровь, с дымком, — улыбнулась она.

Внутри столба что-то громко щелкнуло, и вылетел сноп искр.

— Все, сгорел, — сказала кукла. — Девяносто два процента. Нормально, пошли.

Вернувшись в гараж, мы обнаружили воображение. Оно сидело на капоте «бэхи» в позе лотоса.

— Я вот все думаю, — сказало оно, открыв глаза, — как нам добраться до Наследника.

— Ну, — спроси я, — чего-нибудь придумало?

— Где он живет, ты знаешь? — не ответив, спросило воображение.

— Когда я уходил, жил в Кремле, в жилых помещениях Большого Кремлевского дворца. У мальчишки всегда были имперские замашки. Впрочем, Толстяки тогда жили там же. Но это было больше тридцати лет назад. А где теперь, не знаю.

— А как ты уходил, помнишь?

— Да, — ответил я. — Через секретное метро, через ветку к ближней даче Сталина. Помню, перед этим пришлось сменить охрану и зачистить всех, кто делал мне документы.

— Какая ты сука! — восхитилось воображение.

— А то, — я скромно опустил глаза.

— А официально где резиденция, что в интернете пишут? — воображение посмотрело на куклу. Та пожала плечами,

— Официально все засекречено. Вроде как он постоянно меняет свое логово. Предположений в сети масса. Но так как Дворец для публики по-прежнему закрыт, то можно подумать, что все так там и живут.

— А в самом дворце расположение комнат, охраны, ты что-нибудь помнишь? — спросило воображение.

— Довольно смутно. Много лет прошло. И потом, даже если и живут, то внутри все могло сильно поменяться.

— А если через Гимнаста? — спросила кукла.

— Ты думаешь, что он захочет убить Наследника, все потерять и снова начать ходить по проволоке, натянутой над площадью?

— Убить, может, и захочет, а вот потерять, скорее всего, нет, — согласилась кукла.

— Я думаю, Обезьяна-Тубиус нам сможет помочь. Наверняка ему надоело сидеть в клетке.

— Ты найдешь дорогу к нему? — спросило воображение.

Я открыл дверь «бэхи», заглянул и спросил лежавшую на заднем сиденье сколопендру:

— К Тубиусу проводишь?

Пендрик кивнул.

— Как живот? — запоздало поинтересовался я.

Пендрик махнул ножкой, что, мол, ничего, проходит.

— Тебе бы маску какую-нибудь придумать, и тачку поменять было бы неплохо, — сказала кукла.

— Ну, с тачкой не проблема, возьмем твой «жигуль». А маску можно в магазине карнавальных принадлежностей поискать. И все, господа, — я залез в машину. — До утра. Я хочу поспать. Вали, Пендрик.

— Ты поедешь на «жигулях»? — удивилась кукла.

— А не один хрен, на чем ехать? — в свою очередь, спросил я.

— Не взлетит.

— Может, оно и к лучшему, — ответил я.

Утром меня разбудила кукла.

— Вставайте, граф, рассвет уже полощется, — сказала она. — Поехали покупать тебе новое лицо.

Пулемет в гараже оставлять не захотели и перегрузили в «жигули». Укрытый все тем же синим халатом, он замер в багажном отделении автомобиля, словно в кузове тачанки. Я вспомнил «Брата-2», усмехнулся, естественно.

Умывшись и позавтракав в ближайшем «Макдоналдсе», мы поехали на проспект Мира. Кукла в интернете нашла там магазин, где продавались маски исторических лиц.

Мы решили взять маску Рейгана, хотя воображение настойчиво предлагало Чубайса.

Середина августа, высокий сезон, все в Турции и на Мальдивах. Последние дни, когда в Москве еще можно ездить. Пробки всего три балла.

Через полчаса я остановился у магазинчика. Кукла сбегала и притащила маску.

— Рейгана уже не было, взяла Картера, еще лучше, его рожу вообще никто не помнит. Ну вот, — сказала она, прилаживая бандану на пластмассовые волосы, — солидный мужчина. Сиди, не дергайся, — добавила она, прищелкивая степлером дужки темных очков к ушам американского президента.

— А что делать, если менты тормознут? — задало риторический вопрос воображение.

— Пусть едет аккуратнее, и никто не остановит. Кому он в «жигулях» нужен, — ответила кукла.

— Пристегнись! — напомнила она мне.

Я остановил тачку на Красной Пресне, и мы спустились в метро. По металлической лесенке сошли на пути. Дверь в туннель по-прежнему была открыта.

Пендрик резво бежал вперед. Кукла освещала путь ярко горевшим экраном айпада.

Катакомбная церковь по пути нам не попалась. То ли Пендрик вел другой дорогой, то ли вообще закрылась.

Остановившись у знакомой клетки, я закричал:

— Открывай, Сова, Медведь пришел! Эй, Тубиус! Вы еще здесь?

— Входите. Не заперто, — отозвался ученый.

Я стукнул решеткой.

— Господин Толстяк, вы сделали липосакцию и пластику? Скажу вам по секрету, у вас не очень хороший хирург. Но основной цели он достиг. Узнать вас больше нельзя, — сказала обезьяна, подходя и протягивая мне руку… лапу.

— Горел в танке, — улыбнулся я, пожимая лапу.

— О! — воскликнул Тубиус. — Кукла! Как ты, малышка? Очень рад тебя видеть. Представляешь, этот… Э-э… Не знаю, как назвать… Господин Толстяк говорил, что ничего про тебя не знает. Просто само коварство.

— Да, — ответила кукла, — соглашусь. Он очень коварен, — и продолжила: — Я тоже рада вас видеть, господин Тубиус. А вообще мы к вам за помощью.

— В самом деле? — удивился он. — Чем же вам может помочь бедная обезьяна?

— А, не прибедняйтесь, Тубиус, — сказал я. — Вы не обезьяна и не бедная. А мы бы хотели получить максимум информации о Наследнике.

— Зачем? — спросил он.

— Чтобы его убить! — выпалила кукла.

— Ух ты! — воскликнул ученый. — Как серьезно! Но повторю вопрос. Зачем?

— Он нанес девочке травму, и ей хотелось бы посчитаться.

— А, вот вы о чем, — сказал Тубиус. — Давай я тебя перепрограммирую, и ты все забудешь, или тебе станет безразлично, — предложил он кукле.

— Нет. Я хочу помнить и я хочу, чтобы он умер.

— Вы ей не рассказывали о всепрощении, об Иисусе Христе, «Мне отмщение, и Аз воздам» и все такое? — спросил меня Тубиус.

— Это скорее к вам вопрос, — засмеялся я, — что вы там ей закачали. Правда, по ее словам, с законами робототехники она справилась, думаю, что и с заповедями тоже. Впрочем, как и любой нормальный человек.

— Мне трудно представить робота в Аду, — Тубиус засмеялся вслед за мной.

— Мне тоже, — кивнул я. — Но буду рад ее там встретить. Надеюсь, у нас с ней будет один котел на двоих.

Тубиус внимательно посмотрел на меня. Покачал головой и сказал:

— Что ж, Наследник не самый приятный отрок на свете, и его место в Аду давно стынет. Можно и поторопить события. Я думаю, что-нибудь для вас у меня найдется. По крайней мере, его местоположение мы определить сможем. Я тут кое-что мастерил на досуге, — и Тубиус, свистнув, вытянул руку вперед. Тотчас на его черную обезьянью ладонь села здоровенная муха.

— Что это? — спросил я.

— Беспилотник, — объяснил Тубиус. — Дальность хода до ста километров, панорамные видеокамеры, направленные микрофоны. Вот только вооружения не несет, маленький слишком. Хотя каплю яда можно было предусмотреть.

— А как нам его посадить на Наследника? — спросил я.

— Ну, пусть полетает в местах, где может тусоваться Наследник. Матрицу закачаем, с двух километров найдет.

— У вас есть матрица Наследника?

— У меня большой архив, — Тубиус улыбнулся. — Ваша тоже есть.

— А трансбодина у вас нет? — с надеждой спросил я.

— Нет, я против наркотиков, — поморщился Туб.

— Жаль, под трансбодином я смог бы подобраться к нему поближе. А то, видите, во что я превратился. Всякое сходство с самим собой потерял.

— А вы не думали над восстановлением лица? Мне кажется, старина Арнольди мог бы вам помочь.

— Возможно, но вряд ли захочет. Я слегка подставил старика. Под его матрицей покуролесил немного.

— Это когда вы ко мне зимой заглянули? Голый и весь в крови?

— Да, перед этим. Вы новости тогда не смотрели? Крымский мост? Парализующие ракеты?

— Так это были вы? Я так и подумал. Поздравляю, господин Толстяк, живете полной жизнью. Можно позавидовать.

— Ах, Тубиус, что-то мне подсказывает, что у вас тоже имеется возможность немного развлечься.

Тубиус усмехнулся, промолчал, а потом спросил:

— А что у вас есть против Наследника?

— У нас пулемет из члена Будды! — гордо объявило воображение.

— Ого! — воскликнул Тубиус. — Замечательная штука. Всегда мечтал посмотреть, как он действует. Так может, и трахнуть из него по Кремлю? Вон с набережной от английского посольства. Большой Дворец оттуда как на ладони. Вы же раньше там жили? Наследник может и сейчас там обитать.

— Кремль жалко, — сказал я. — Историческая ценность. И художественная.

— Новый построят, еще лучше прежнего, — Тубиус пожал плечами, — Вон Христа Спасителя восстановили, и этот восстановят, да еще и без Дворца Съездов. А заодно и Чудов монастырь, и вообще все, что при Сталине посносили. Только на пользу будет.

— Нет, — сказал я, — Кремль взрывать не хочу. Давайте запустим вашу муху, найдем Наследника, а потом будем думать, что с ним делать.

— А у вас нет беспилотника побольше, чтобы Пендрика мог поднять? Он его укусит, и делу конец, — предложила кукла.

И все посмотрели на сколопендру.

Пендрик развел ножками — типа, яд слабоват, стопроцентную гарантию дать не может.

— Ничего, — сказала кукла, — мы тебе зубы цианистым калием пропитаем, тогда верняк будет.

Пендрик забеспокоился и замахал ножками, что верняк будет точно ему самому.

Кукла разочарованно отвернулась.

— Хорошо, — решил я, — Тубиус, вы можете сейчас отправить вашу муху на поиск? А мы пока подумаем, что делать дальше.

— Мне потребуется минут двадцать запрограммировать Вжика, а вы пока приготовьте кофе на всех, — кивнул Туб. — Пойдемте, я покажу, где что взять.

— Вы называете беспилотник Вжиком? Очень мило, — улыбнулся я.

Вскоре Вжик был отправлен в полет, а мы, вооруженные банками из-под кошачьих консервов с крепким кофе, приготовились к мозговому штурму.

Однако ничего, кроме вариантов в том или ином виде задействовать пулемет или сколопендру, нам в голову не приходило.

Через два часа Наследник обнаружился в известном в определенных кругах в Москве баре «Голубой рассвет». Мы сгрудились вокруг айпада.

На экране наяривал педо-шабаш. Судя по всему, Наследник тут был инкогнито, без Гимнаста. По крайней мере, того видно не было. Трое привычных ко всему громил охранников чувствовали себя явно не в своей тарелке. Двое нервно курили за стойкой, третий пытался подтанцовывать недалеко от извивающегося ужом моего наследника. На охраннике пытались повиснуть сразу несколько э-э… партнеров.

В заведении играл оркестр.

Музыка гремела, выли флейты, звенели цимбалы, словно циркулярка, пилили скрипки, барабан бухал с частотой пульса спринтера после стайерской дистанции. В шуме и криках беззвучно хлопали пробки от шампанского и крышки энергетиков. То тут, то там белыми облачками вспархивал над столиками дымок кокаина. Шприцы раздавленными насекомыми хрустели под ногами танцующих. Было весело.

— О! — радостно закричала кукла. — Тут-то я его и возьму!

— Кто же тебя туда пустит, девочка? — усмехнулось воображение. — Это только для мальчиков.

— Пара мазков грима — и я буду вылитый гомик, — засмеялась кукла. — Главное успеть, пока у него завод не кончится.

— Хорошо, — кивнул я. — Я пойду с тобой. А подходящий прикид, думаю, мы найдем в «Бенеттоне». Не возражаете, Тубиус? — спросил я, уже стоя рядом с кучей стока.

Ученый сделал широкий жест:

— Все ваше.

— Скажите, господин Тубиус, а никакой косметики у вас нет? — спросила кукла.

— Есть, — ответил тот. — Иногда приходится обезьянью морду подкрашивать, — и он протянул кукле косметический набор «Pupa».

Действительно, понадобилась только пара мазков, чтобы девочка превратилась в хорошенького мальчика, косящего под девочку. О, эти женщины!

Кукла не стала даже менять свое школьное платье, просто надела под него черные колготки и, распустив свой «конский хвост», провела пальцами по волосам. Наэлектризовавшись, волосы встали дыбом. Получился чистый педик.

— Обувь купим по дороге, — объявила она. — Ну а ты что? — повернулась она ко мне.

Я натягивал узкие салатовые брючки длиной до середины голени и со стразиками на заднице. Золотая трикотажная маечка на пару размеров больше уже болталась на моих с недавнего времени ставших тощими плечах.

— Хорош, — удовлетворенно кивнула кукла. — Все-таки есть в тебе что-то порочное, — хмыкнула она. — Давай макияж.

Она нарисовала мне клоунские глаза и алую улыбку от уха до уха, как у убийцы из известного фильма.

— Все, погнали, пока пляшет, — поторопила она нас. — Давай, Пендрик, беги.

Через четверть часа бешеной гонки по темным туннелям мы выскочили на той же «Краснопресненской». На эскалаторе я спрятал клоунскую улыбку под маской президента. Но все равно на нас пялились со всех сторон. Видимо, серьезное лицо Джимми Картера плохо монтировалось с моей легкомысленной кофточкой и вздыбленными волосами спутницы.

Вынырнув из метро, мы обнаружили, что нашу тачку, аккуратно припаркованную на тротуаре, эти козлы на зеленом погрузчике собрались увозить.

Мы успели добежать, попрыгали в «жигуль», я кинулся соединять проводки под рулевой колонкой, а воображение расчехлило пулемет.

Тачка завелась, и я слетел с тротуара.

Еще через пятнадцать минут мы тормознули у «Голубого рассвета». Айпад в руках у куклы показывал, что Наследник еще внутри. Он больше не танцевал, а сидел за столиком в обнимку с каким-то пареньком с розовыми волосами. Паренька, наверное, звали Мальвиной.

— Может, из пулемета? — спросило воображение, пока мы с куклой переобувались в купленные по дороге туфли.

— Нет, — ответила кукла, топая серебристой туфлей и загоняя в нее стальную пятку, — я хочу, чтобы он узнал меня и успел понять, что безносая уже целует его. Ах, черт! — воскликнула она. — Паяльник забыла купить, не пальцем же к нему в жопу лезть. Ладно, положимся на вдохновение, — пробормотала она под нос.

— Блин! — выругался я, подвернув ногу на втором же шаге. — Долбаные каблуки!

Грохот музыки был слышен уже на улице. Фейсконтроль моя улыбка благополучно прошла, о кукле и говорить нечего.

Внутри было почти темно, жарко, сильно накурено, пахло марихуаной и кокаином, в сполохах цветомузыки мелькали извивающиеся фигуры и искаженные лица. Грохотало так, что сказанных в самое ухо слов было вообще не слышно. Вот он Ад! Я в восхищении поднял руки вверх и что-то громко заорал.

— Не отвлекайся, — кукла ткнула меня кулаком в живот.

Наследника мы нашли в следующем зале, там было чуть тише и обстановка поспокойней. Тусклый свет стоящих на столиках ламп тонул в клубах плавающего по залу дыма. Голые до пояса официанты потными призраками скользили в полумраке.

Наследник, сидя на диване за одним из столиков, обжимался с существом неопределенного пола и возраста. Рядом за соседним столиком страдал охранник в черном костюме. Перед ним стояла бутылка пива и полная окурков пепельница. Он постоянно вытирал салфетками мокрую от пота бритую голову. Скользнувший мимо официант добавил ему на столик салфеток. Мощные фигуры двух других секьюрити угадывались в дыму перед барной стойкой.

Мы подошли к Наследнику, кукла ткнула существо в бок. Оно обмякло, я подхватил и оттащил от дивана. Кукла села на освободившееся место, а я сложил существо на пол у стены. Искоса посмотрел на охранника, тот в этот момент закуривал и, похоже, смены диспозиции не заметил. Я тоже опустился на пол, приобнял неподвижное существо за плечи, от того явно пахло чем-то паленым, и бессмысленным взглядом вперился в пространство. Официант поставил на пол перед нами две банки «адреналин раш».

Я посмотрел на Наследника. Кукла сидела рядом и ворковала ему что-то на ухо. У того на лице блуждала блаженная улыбка. Судя по движению плеча куклы, ее рука что-то делала под столом.

Вдруг Наследник перестал улыбаться, кукла что-то ему сказала. Наследник дернулся, отстранился от нее и попытался встать. Но ему это не удалось, кукла крепко его держала под столом. Наследник раскрыл рот, но его крик потонул в громе музыки. Теперь улыбалась кукла, потом она сильно дернула рукой. Наследник привстал, изогнулся дугой, глаза страшно выпучились, и безумный крик все же пробился сквозь грохот барабанов. Охранник поднял на него глаза, а Наследник рухнул на столик и, сбрасывая на пол посуду и напитки, забился в конвульсиях. Кукла вскочила, подняла за волосы голову наследника и вбила в его открытый в крике рот что-то кровавое. Охранник уже был на ногах и выхватывал пистолет. Кукла взглянула на него, протянула окровавленную руку, и с ее пальцев слетела молния. Охваченный голубым сиянием, охранник рухнул на пол.

Я подскочил к нему, наклонился и подобрал пистолет. Пощелкал предохранителем, не сразу поняв, как тот снимается, шагнул к Наследнику и приставил пистолет к его виску.

— Боже, какая неприятная смерть, быть удушенным собственным оторванным членом! — подумал я, глядя, на мертвое лицо мальчика.

Наследник не шевелился. Тем не менее, на всякий случай я нажал на курок. Выстрел был неслышен. Голова разлетелась, расплескивая ошметки мозгов на завсегдатаев «Голубого рассвета».

— Гидродинамическое действие пули, — удовлетворенно сказал я.

Кукла успела чмокнуть меня в щеку.

— Спасибо! — крикнула она мне в ухо. Мы бросились к стойке. В охранников я стрелял в упор. Промахнуться было невозможно.

Бросив разряженный пистолет, я, пачкаясь в крови, полез в подмышечную кобуру к одному из них. Кто-то больно схватил меня за руку, я оглянулся. Нечто голубо-розово-золотое крепко держало меня. Но глаза его были вполне черными, и очень жестким был взгляд, и таким же черным и жестким был зрачок пистолета, смотревший мне прямо в лоб.

«Блин, — подумал я, — а охраны-то здесь гораздо больше!»

Кукла стояла рядом. Голубое задымилось.

Мы побежали, над ухом свистнула пуля, я на секунду оглянулся. Вспышки выстрелов из толпы мелькали вполне в ритме музыки.

Я пару раз шмальнул наугад и вылетел на улицу.

Предусмотрительно не заглушенный «жигуль» сорвался с места. За нами сразу увязались два черных «гелендвагена», из них стреляли.

— Стрелять? — с заднего сиденья, щелкнув затвором пулемета, спросило воображение.

— Рано, — ответил я, поднимая «четверку» над дорогой. — Пусть ближе подойдут.

«Жигули» были новыми и взлетели легко.

— Проблема будет сажать, — подумал я, вдавливая педаль газа в пол. «Мерседесы» поднялись тоже. Стрелять перестали, очевидно, решили взять живыми.

— Врешь! Не возьмешь! — вполне по-чапаевски крикнул я, резко свернув в сторону, и, слегка зацепив уличный фонарь, нырнул в проезд между домами. Один джип промахнулся, другой прошел точно в кильватере.

— Блин! — выругался я, выскакивая на параллельную улицу. Нас там уже ждали. В воздухе на уровне верхних этажей висела полицейская тачка. Не успев разобрать марку, я прошел под ней. Услышал в спину голос из громкоговорителя.

Я прибавил. В движке горело масло, клапана и кольца. Из выхлопной трубы валил черный дым.

— Наш паровоз вперед летит! — пропела кукла. — Другого нет у нас пути, но надолго не хватит.

— Чух-чух-чух! — поддержало ее сзади воображение. — One way ticket!

За нами шли четыре машины: два джипа, две полицейских. С неба сваливался вертолет.

— Держитесь! — крикнул я, бросая машину вниз. От удара об асфальт на тачке лопнули покрышки, «жигуль» замотало по дороге. — Стреляй! — заорал я.

Воображение дернуло стволом, ловя в прицел ближайший джип, и нажало на гашетку. Я взглянул в зеркало и остановился. Сзади клубилась тьма.

Мы с куклой оглянулись, однако тьма быстро рассеивалась.

— Пипец! — восхищенно воскликнуло воображение, высказав общее впечатление от открывшейся картины.

Улицы позади нас не было. Был глубокий ров. По краям рва в срезанных коммунальных сетях что-то искрило, поднимался пар, и блестели потеки воды. Домов не было тоже. Кое-где на краях рва стояли оставшиеся стены с обнаженными комнатами, сохранившиеся от словно обрезанных гигантской фрезой домов. Ров уходил вдаль до горизонта. В него стремительно падал вертолет, очевидно, задетый выстрелом. Звук его взрыва привел нас в чувство.

— Пипец, — выдохнули мы все вместе. Задней части машины тоже не было. Все, что было за срезом дула пулемета, перестало существовать.

— И какова же дальность действия этой штуки? — вглядываясь в горизонт, спросил я.

— Думаю, бесконечность, — пожало плечами вдохновение.

— Бесконечность? — переспросил я. — Тогда инопланетяне должны обосраться.

— Наверняка, — засмеялось воображение. — И ты смеешь утверждать, что у тебя над башкой не торчит инферно? — покачало головой оно.

Первое НЛО появилось надо рвом секунд через десять. Еще через несколько минут они уже роились словно мухи над развороченной кучей дерьма.

Мы вышли из машины. Из других машин тоже выходили люди. Скоро на краю оврага стояла толпа. Мы забыли переодеться, но на нас внимания никто не обращал.

В небе прошло звено самолетов.

— Жаль, Тубиус не видел, он хотел посмотреть, — сказал я.

— Видел, — ответила кукла. — У меня планшет в режиме видеорегистратора работал. Да и Вжик наверняка где-то здесь летает.

— Давай переоденемся, пока всем не до нас, — предложил я. И мы снова полезли в тачку.

Вскоре появилась полиция, а чуть позже подъехали грузовики с солдатами.

Началась суета. Военные принялись отгонять всех от края рва и выставлять ограждение.

Мы, хромая всеми колесами, на спущенных шинах заехали в ближайший двор. Навстречу нам прогрохотали два танка.

— Как быстро! — восхитился я. — Где же они у вас тут прячутся, в городе-то?

В новостях уже кричали о новом тунгусском метеорите и нападении инопланетян. Кто-то предполагал испытание секретного американского оружия. На Украине заговорили об «оружии возмездия», о секретных разработках Аненербе, после войны попавших в руки украинских повстанцев.

— Ну что, — сказал я, когда мы сидели в изуродованных «жигулях» во дворе жилого дома, гудящего, словно разворошенный муравейник, — угоняем тачку, перегружаем пулемет и валим отсюда потихоньку?

Однако свалить нам не удалось. Прямо перед машиной возник Будда. Он был завернут в традиционную желтую простыню и излучал золотое сияние.

— Идиоты! — коротко сказал он.

Я вылез из машины.

— Прошу прощения, что пришлось воспользоваться, — начал извиняться я, — э-э… частью вашего тела…

— Идиоты! — перебил меня Будда. — Это не мой, это Шивы. Но вы идиоты.

— Пулемет я заберу, — сказал он. — А вы, придурки, пойдете со мной!

— И Пендрик? — невинным тоном спросила кукла, высунувшись из окна.

— Все! — рявкнул Будда. — Вылезайте!

Провинившимися школьниками, понурившись, мы стояли возле машины. Больше всех боялся Пендрик, он просто трясся, сидя на плече у куклы. Воображение попыталось было исчезнуть, но под взглядом Будды приросло к асфальту.

— Придурки, — еще раз покачал головой Будда, и Мир вокруг нас пропал.

12

Бог был как Бог. В возрасте, с бородой, похож на Зевса Фидия. Сидел на престоле.

Мы четверо стояли перед ним. Я поискал глазами Будду, того нигде не было видно.

Впрочем, кроме Бога на престоле и нас напротив, ничего больше и не было. Вместо всего остального только ровный белый свет.

Бог молча смотрел на нас. Мы тоже молча пялились на него. Ничего не происходило. Время не шло, оно стояло, а может, его вообще здесь не было. По крайней мере, я его не замечал.

Первым не выдержал Пендрик, он свалился с плеча куклы, видимо, потерял сознание. Кукла нагнулась и подняла. Она уже собралась сунуть его в карман, но тут Бог прервал молчание.

— Дай сюда, — сказал Он, протянув руку.

Кукла ссыпала в ладонь Бога сколопендру. Пендрик поднял голову и помахал нам ножкой, типа прощайте.

Бог сжал ладонь, распрямил, сколопендры там больше не было.

— Это Страшный Суд? — спросило воображение.

— Суд, — ответил Бог. — Но не страшный, здесь вообще нет ничего страшного.

— Пендрик тоже так думает? — спросила кукла. Она успела сдружиться со сколопендрой.

— Так у него и спроси, — ответил Бог.

Из-за престола, на котором сидел Бог, выскочило чудовище. Сколопендра была выше человеческого роста. Она и так-то не была особо белой и пушистой, а в увеличенном виде, пожалуй, пострашнее «чужих» из кино.

Мы не побежали, потому что тут ничего не было. И бежать было некуда. Сколопендра вытянулась вертикально и протягивала к нам все свои сорок ножек. Алым огнем горели ее глаза, на огромных челюстях дрожа висели янтарные капли яда.

— Блин! Пендрик, это ты? — испуганно спросил я. Сколопендра радостно закивала и попыталась меня обнять.

Я ловко вывернулся, сказав:

— Вон воображение обнимай. Ему все пофиг.

Сколопендра упала на все свои ноги и оглянулась на Бога.

Бог укоризненно покачал головой.

— Что ж у тебя душа такая черствая? Тебя ангел хочет обнять, а ты отворачиваешься, — сказал Он.

— Ангел? — пораженно спросил я.

— Ну да, — кивнул Бог. — Один из моих падших. Вот вытаскиваю их теперь потихоньку.

— Поднимайся, малыш, — сказал Он сколопендре.

Сколопендра снова начала принимать вертикальное положение и, выпрямившись, превратилась в светлокудрого, сияющего светом юношу в греческой тунике и безо всяких признаков ангельских крыльев.

— О блин! — сказали мы все одновременно. Ну, кроме Бога, понятно.

— А почему он в тунике? — спросила кукла. — И без крыльев?

— Ты бы хотела, чтобы он был голый? — усмехнулся Бог.

— Да нет, — пожала плечами кукла. — Но крылья?

— Крылья — вчерашний день. У него теперь антиграв в заднице. Чувствуешь антиграв? — спросил Бог ангела.

— Чувствую, Господи! — радостно ответил тот.

— Лететь можешь?

— Да запросто!

— Еще раз с дурной компанией свяжешься, в инфузорию запру. И станет тебе капля воды вселенной.

Какую компанию имел в виду Бог, Он не пояснил. То ли Люцифера, то ли нашу.

— Ну лети, ангел… — продолжил Бог. — А, да, имени-то у тебя нет, ты же его потерял, когда пал. Пендрик, говорите? Ангел Пендр. Звучит. Тебе нравится? — спросил Бог у ангела. Тот кивнул.

— На пендель похоже, — не сильно смущаясь, заметило воображение.

— Вот он вам пенделей раздавать и станет. Огненным мечом, — усмехнулся Бог. — Так, Пендр, — сказал Он ангелу, — твоим архангелом будет Михаил, поступишь в его воинство, я вижу, ты пострелять любишь. Постажируешься. Потом, может быть, переведу в хранители, ты земные условия хорошо знаешь. С ребятами еще встретишься, я устрою. Все, лети.

— Спасибо, Господи! — воскликнулангел и подошел попрощаться с нами. Он всех нас обнял, чуть задержался на кукле, та хмыкнула, оглянулся, махнул рукой и свечой ушел вверх.

— А правду, Господи, говорят, — спросило воображение, — что ангелы Твои не знают пола?

— Неправду, — коротко ответил Бог и продолжил: — Так, с одним разобрались, теперь твоя очередь, куколка.

— А я не Ваша, — чуть с вызовом ответила кукла. — Я не человек, я техническая сущность, вроде компьютера или машины. У меня нет души.

— Это у тебя-то нет души, девочка? — воскликнул Бог. — Да у тебя совершенно замечательная душа. Если бы у всех были такие души, я бы давно закрыл этот проект под названием «Земля».

— Хочешь такую дочку на следующее воплощение? — спросил меня Бог.

Я замялся.

— А маму? Хочешь, она будет твоей мамой?

— Нет! — хором заорали мы с куклой.

— Ну, это как ты эту жизнь доживешь. Ты же знаешь, я люблю пошутить, — улыбнулся Бог. — Ладно, не бойтесь. Ей в следующей жизни придется с Наследником разбираться.

— Доживешь? — удивился я. — А разве моя жизнь не кончилась? И разве моя дорога не прямо в Ад?

— Господи! — воскликнул Бог. — Ну какой Ад? Уж тебе-то про Ад говорить просто стыдно. Разве ты не знаешь, что и Ад и Рай существуют только в душе самого человека. И что для одного Рай, для другого Ад, и наоборот. Вот если в твоей трехкомнатной квартире поселить дворника-узбека и Абрамовича, то для одного это Рай, для другого Ад. Все относительно…

— А селить их надо вместе? — спросило воображение.

— Не перебивай старших, — строго сказал ему Бог. — Твоя очередь еще наступит. Наступила, — закончил Он. — Быть тебе теперь девкой. Нарекаешься «Музой». Ну и с соответствующим функционалом.

— Ой! — воскликнуло воображение.

— Тебе понравится. Работа творческая, не землю копать, — сказал Бог.

— А для кого Музой? Для него? — кивнуло воображение на меня.

— Не только. Для всех творческих профессий, включая журналистов. Для всех, кто твой шепот сможет услышать, — объяснил ему Бог.

— Вообще-то это мое воображение, Господи, — я был, мягко сказано, несколько удивлен.

— Не жадничай, воображение хорошее, пусть поработает. И не бойся. От него не убудет. Да и тебе без него легче станет, а то навоображал себе бог знает чего. Ад, Рай, любовь какую-то.

Да, без нее мне все Ад, — мрачно проговорил я. Кукла поморщилась.

— Не огорчайся, что не досталась, все равно не понравилось бы. Я же лучше знаю. Что бы ты ей ни писал про глаза и губы, когда у нее задница станет, как у ее матери, никакие губы тебя не спасут. И вообще вредно влюбляться в маленьких девочек. Они имеют тенденцию вырастать и сильно меняться. Так что плюнь.

— Как плюнуть? — автоматически спросил я.

— Как говорил твой любимый герой, «слюной». Мой совет: легко о ней подумай, легко о ней забудь. А советам моим лучше следовать. Для здоровья полезно. И не расстраивайся, зато за пять лет все долги отдал, за две жизни с ней расплатился. Свободен теперь. Хороший результат.

— Значит, все-таки морковка перед мордой осла? — спросил я, вспомнив все свои сны, предсказания, обещания, знаки и надежды.

— Иначе вас не заставить двигаться, — ответил Он.

— А зачем? — спросил я.

— Что зачем? — улыбнулся Бог.

— Зачем мы тебе?

— Без вас скучно.

— Жестокие игры получаются.

— Не, — покачал головой Бог, — это только так кажется из-за вашей слепоты. «Все движется любовью». Я же не мазохист, слава Богу, — засмеялся Он.

Я криво усмехнулся. Мы помолчали.

— И что теперь мне делать? — спросил я.

— Да что хочешь! — удивился Бог. — У тебя же свобода воли!

— Свободен, — прошептали мои губы. — Свободен! — заорал я.

Я свободен, и никто не ждет меня.

«Как-то все слишком пафосно, блин», — подумал я, оглянувшись на Бога.

— А ты как думал! Пафос, Гламур и Дискурс — так зовут трех слонов, которые стоят на черепахе вашей Цивилизации и пытаются поддерживать хоть какой-то порядок во вверенных им пространствах, — подмигнул мне Бог.

— Шутите, Ваше Величество, — чуть грустно сказал я.

— Конечно, шучу. Ты же серьезно вообще жизнь воспринимать не можешь. Только когда ржешь. Правильно, смейся, не будь серьезным.

— Все, суд окончен, все свободны. До смерти, — сказал нам Бог, снова садясь на престол.

— А как же пулемет? — удивленно воскликнул я. — Там же народу сколько погибло! И что, без последствий?

— А! — Бог махнул рукой. — Списали, это же все понарошку.

— Что понарошку? — я ничего не понимал.

— Все понарошку: смерть понарошку, жизнь понарошку. Я вообще не всегда различаю, живые вы или мертвые. Приходится напрягаться. Мне-то все равно.

— А как же «Не убий»?

— Не будь занудой, — ответил Бог. — Умей вариативно толковать законы. Все, свободен! Ступай. А то выпросишь этих, люлей.

13

— Свободен, — повторил я, вставая от компьютера.

Я не стал удалять страницу, я даже ничего не стер. Я включил плей-лист, сделал музыку погромче и пошел на кухню.

Там воображение варило кофе. Кукла сидела на столе, болтала ногами и играла с Пендриком. Воображение добавило в кофе желток, мед и сахар и оглянулось на меня.

— Мне еще нужен ром или коньяк, — сказало оно.

Я вернулся в комнату и взял в баре «Капитана Моргана» и «Хеннесси».

— Выбирай, — поставил я бутылки на стол.

Воображение добавило в кофе из обеих.

— Ну вот, коктейль «Елена Глинская» готов.

Я пил кофе, слушал доносившийся из комнаты голос Игоря Григорьева, певшего про сны моей весны. Кукла со сколопендрой по очереди потягивали коктейль через соломинку.

— А неплохую вещь мы с тобой написали, — сказал я воображению.

— Пожалуй, нескучную, — согласилось оно, поставив пустой стакан, и спросило: — Ну, я пошло?

— Наверное, — пожал я плечами.

— Куклу заберу? — спросило оно.

— Она же воображаемая, — кивнул я.

Кукла соскочила со стола, подошла ко мне и, поднявшись на носочки, поцеловала в щеку.

— Воображение — это лучшее, что в тебе есть. А оставшееся унылое дерьмо может доставаться кому угодно. Прощай, — сказала она. — Пендрик, ты с нами?

Сколопендра сделала ножками неопределенный жест.

— Ну как хочешь, — и кукла взяла воображение за руку.

Я смотрел, как они уходили. Воображение оглянулось, кукла нет. Григорьев допел песню.

— Всё? — спросил Пендрик.

«Ну ни хрена себе! Заговорил! Ангел падший, блин», — удивился я и ответил:

— Нет. Еще эпилог будет.

Эпилог

Я опять сидел за карточным столом. Приятно снова увидеть зелень сукна, трепещущий свет свечей в тяжелых бронзовых подсвечниках, сверкание граней хрустального бокала.

С прошлой игры прошло почти полтора века. Я напряг память, пытаясь вспомнить, как она закончилась. Впрочем, к чему стараться? Любая игра заканчивается одинаково — смертью.

Взглянул на падающие передо мной карты, на столбики фишек. Ну, для начала неплохо. Обвел глазами сидящих за столом игроков. С прошлой игры их состав поменялся. Оказалось, что я кое-что помнил. Места моих родителей теперь заняли другие люди. Я постарался вглядеться в их лица. Они показались мне смутно знакомыми. Лица других игроков были в тени и плохо различимы. Место напротив меня пока оставалось пустым.

Карты перестали падать. Послышался удар гонга и голоc:

— Карты сданы, господа. Начинайте.

Я бросил фишку на стол и открыл первую карту.

В кресло напротив села она. Мы улыбнулись друг другу. Потом она нахмурилась и отвернулась.

— Ваша дама бита, — раздался голос крупье.

Она смотрела на своего соседа, тот улыбался, что-то шептал ей на ухо и лил красное вино в ее бокал.

В отчаянии я, не считая, швырнул горсть фишек и открыл следующую карту. Вокруг засмеялись, а мама вскрикнула.

— Опять суицид? — строго спросил голос.

***

Я опять, как обычно, лежал в коме. Ангел держал меня за руку, а мне казалось, что это мама…

С моей прошлой жизни прошло сто пятьдесят лет. За окном вторая половина двадцать второго века. Мир стал другим. Другие города, другие страны. Люди теперь ездят на дачу не в Малаховку, а на Пояс Астероидов.

И вот я снова в игре. Новая жизнь, новая судьба, новые родители. Бог перетасовал колоду, старый картежник. И только она осталась прежней.

чем мы с ней расстались в прошлый раз? Не помню. Кажется, ни на чем. Помню только, что поцеловал ее за всю жизнь всего два раза. Первый раз, когда провожал поезд, второй, когда встречал самолет.

И вот теперь я снова в коме…

Мама, папа, как же я не подумал о вас, когда, облив себя сжигателем жира, вылетел на виндборде с семьдесят второго этажа.

Но тогда я мог думать только о ней, о Еве.

У меня перед глазами скакали цифры роста ее пульса и давления, частоты дыхания и базальной температуры, когда она целовалась с этим центральным нападающим нашей школьной команды. Я не мог оторваться от висевшего передо мной голографического экрана. Как завороженный, я смотрел на взлетевшие графики, показывающие уровень адреналина, кортизона, эстрогена и прогестерона. Гормональный выброс в кровь, пик полового возбуждения, почти оргазм.

А мне она говорила, что он ей совсем не нравится. Не нравится! Да она его хочет! Нет, не просто хочет, она влюблена!

Я просканировал парня. Эрекция, но все показатели близки к норме. Ему она пофиг. Трахнет и через неделю забудет.

У меня внутри словно все заледенело. Я щелкнул браслетом, свернул экран, отозвал сканнер.

Я стоял у окна. Мои глаза были широко открыты, но я не видел города, расстилающегося передо мной. Не видел вертикалей жилых башен, в чьих стеклянных стенах отражались лучи заходящего солнца. Не видел опрокинутую циклопическую полусферу центрального стадиона. Не видел торчащие на горизонте ажурные конструкции планетарного лифта на орбиту Луны. Не видел цепочки трасс аэротакси, причудливой паутиной заплетшие весь город. Не видел своего родного города.

Я видел только ее медленно расширяющийся зрачок, снятый сканнером перед тем, как она закрыла глаза.

Я подумал, что жизнь моя как-то быстро закончилась, не успев, собственно, и начаться.

«Я рос толстым, вялым и неповоротливым. Меня дразнили «жиртрестом», обижали и часто били. Сначала в детском саду, потом в школе и институте. Девушки презирали меня, друзей не было, учителя и преподаватели ставили приличные оценки, но не любили меня.

Черт, — лениво подумал я, — вроде я когда-то уже так думал. И почему институт? Я же только в школе учусь».

Но друзей у меня не было, и девушки действительно презирали меня.

Ева была младше меня на два года и, соответственно, училась в девятом классе. Она была дочерью нашего соседа по дому и папиного приятеля и коллеги — дяди Тиберия.

Тиберий жил под нами и занимал семьдесят первый этаж башни.

Мы с Евой росли вместе. Пока были маленькими, были друзьями. И моя толщина ей не мешала. Играли вместе. Я даже проделал тайный ход на нижний этаж. Ход вел из нашего гаража в гараж дяди Тиберия. Все родители о нем, естественно, знали, но молчали.

И, конечно, я был влюблен. Лет с десяти. В четырнадцать понял, что шансов у меня нет, и моя жизнь превратилась в пытку. Все попытки сбросить вес оказывались бесплодными. Не помогали ни спорт, ни таблетки. Врачи говорили, что после окончания полового созревания, возможно, я похудею. Но после пятнадцати я стал еще толще. Какой-то гормональный сбой. Можно было попытаться вмешаться в геном, но врачи обещали только пятьдесят процентов успеха и двадцать — вероятности наступления необратимых генетических изменений. На таких условиях мама на вмешательство не согласилась. Я-то, понятно, рискнуть был готов, но кто же меня будет слушать. Придется ждать совершеннолетия, хотя тогда вероятность благополучного исхода будет еще меньше. И если к тому времени Ева еще не выйдет замуж, и если в этом вообще будет какой-то смысл.

И вот теперь я понял, что смысла уже нет. Она меня не любит и не полюбит. Она любит этого идиота. Смазливая рожа, отличная фигура, топовое место в школьном рейтинге. Предложение от профессиональной федерации бейсбола. И я, ботаник-жиртрест, ничем, кроме виндборда, не увлекающийся. Сурок против гепарда.

Виндборд — абсолютно безопасный вид спорта, даже мама не возражала. Свалиться с доски невозможно. Крепления для ног сопряжены с антигравом, а антиграв не ломается в принципе. Там просто нечему ломаться. Пока у Земли есть гравитация, он будет работать. Врезаться в стену тоже не получится, функцию автопилота, перехватывающего управление в случае опасности, отключить нельзя. Если попытаться его сломать, виндборд просто не полетит, зависнет в воздухе. И ты будешь болтаться в небе, как цветок в проруби, пока полиция не прилетит, со всеми вытекающими — штраф с родителей и куча неприятностей вплоть до лишения прав.

Но у меня был вариант.

Я отлип от стекла, активировал лив-браслет, перевел в режим генерации, смоделировал электронный ключ от сейфа отца. Я был ботаником-айтишником. Дружил с дядей Тиберием — главным по софту в папиной фирме. Кое-что умел.

Сейф дзинькнул, мигнул зелеными огоньками, поздоровался с папой. Я вынул старинный пулевой пистолет. Проверил обойму, сунул пистолет за спину за пояс, как в фильмах про прошлое, и пошел в гараж.

Папиного всестихийника там не было. Они с мамой улетели в Москву к бабушке. До вечера не вернутся. Мамина «БМВ» стояла, уткнувшись мордой в стену. Она всегда парковалась совершенно по-идиотски. Хотя гоняла только так, пожалуй, покруче папы.

конце гаража стояла моя «хонда». Ну не моя, конечно, мамин старый флаер. Но мне ключи доверяли. В космос на нем не выйдешь, но летные характеристики вполне. Два звука я из нее выжимал, когда предков, понятно, рядом не было. А так больше 1200 в час мне не разрешалось. Но в атмосфере особо и не разгонишься.

Взял свою доску, поставил рядом с «хондой». Нашел пустую канистру из-под антиобледенителя. Вернулся в комнату и слил все пузырьки со сжигателем жира в канистру. Я давно им не пользовался. Ни перорально, ни подкожно. Все равно в терапевтических дозах от него пользы, как мертвому от припарок. Попробуем в массивном вливании.

В гараже поставил канистру рядом с доской. Сел в «хонду» и завел тачку. Стена из бронестекла медленно поползла вверх. Пока движок во флаере не работает, гараж открыть нельзя. И тем более нельзя вылететь на доске с семьдесят второго этажа. Коридор для виндбордов ограничивался высотой в 150 метров. И взлетать, и садиться можно только с земли. Но с земли я боялся. Камеры, сканнеры — пистолет засекут сразу.

«Хонда» чуть завибрировала и поднялась над полом. Я дождался, когда стена откроется полностью, выдернул ключ, флаер рухнул на пол, двери разблокировались, я выкатился из тачки и прыгнул на доску. Со щелчком сработали крепления. Дверь гаража начала закрываться, и ее обратный ход был гораздо быстрее. Я подхватил канистру и сорвал с руки лив-браслет. Хлынула кровь, но я не почувствовал боли. Браслет полетел в угол гаража, доска сорвалась с места, я пригнулся и вылетел в остававшуюся от закрывающейся стены щель.

Отлетев от башни подальше, остановился. Дул сильный ветер, а я был без аэрокостюма, но мне было плевать на холод. Открыв канистру, я вылил сжигатель себе на голову. Мой жир загорелся. Я достал из-за пояса пистолет, щелкнул предохранителем и разрядил всю обойму в гравик. Оказалось, что антиграв разрушить все же можно. Мне, во всяком случае, удалось.

Доска перевернулась, крепления открылись, и я, охваченный пламенем, факелом полетел к земле.

И даже теперь не подумал о родителях, я тратил последние мгновения жизни вспоминая, как она улыбается.

Почему я выбрал такой сложный способ самоубийства? Почему просто не застрелился? Или не повесился? Или не отравился? Не знаю. Психологи потом с этим тоже не разобрались.

Не разобрались также и с тем, каким образом подо мной оказалось аэротакси, в которое я врезался где-то в районе пятидесятых этажей. Я попал точно в открытый люк тачки, флаер сдемпфировал, провалившись до сорокового, но дно машины пробить мне не дал. Правда, загорелся, и меня покрыла ядовитая пожарная пена. Но я был уже без сознания. Таксист рванул в больницу. Мне повезло дважды: довез живым, и в этой клинике работал мой дед, профессор Арнольди.

Почему такси оказалось непосредственно у жилой башни, а не шло предназначенным ему коридором, полиция так и не смогла выяснить. Таксист ничего вразумительно объяснить не мог. Но на нарушение закрыли глаза, спасенная жизнь дороже. Полицейские потом шутили: это ангел-хранитель тебе тачку под жопу подогнал. Сходи в церковь — поставь свечку.

И вот теперь я лежал в коме, в антигравитационной капсуле. Я был практически без кожи, ту, что не сгорела, разъел пламегаситель.

Я висел в потоке теплого, стерильного воздуха, опутанный проводами и шлангами. Шла долгая и мучительная регенерация. Помимо ожогов, у меня были множественные переломы костей и сотрясение мозга. Единственным неповрежденным местом была кисть моей правой руки. Ее вывели за пределы капсулы, и маме позволяли сидеть рядом со мной и держать меня за руку.

Я был без сознания, но не совсем, оно бродило где-то рядом, и я видел картинку не глазами, а как-то сверху.

Мама сидела в кресле рядом с капсулой. В ее глазах стояли слезы, она держала меня за руку и время от времени касалась ладони губами.

Мама была еще очень молода, они с отцом поженились, когда им было по шестнадцать лет. А в семнадцать у них уже родился я. Думаю, что из-за беременности они и поженились. Я подумал, какая мама у меня красивая. Дверь в палату открылась, и вошел отец. Он подошел, обнял маму, не дав ей подняться с кресла, и шепотом спросил:

— Как он, Куколка?

Терпеть не могу, когда отец ее так называет. Какая она куколка! У нее имя есть. Ева. Маму зовут так же, как мою, ну, условно мою, девочку. Или девочку зовут, как маму. Как больше нравится. Да и похожи они очень. Если мы вместе бывали где-нибудь, все вокруг всегда думали, что Ева дочка моей мамы. Может быть, поэтому я в нее и влюбился. Настоящая мама Евы давно умерла, а дядя Тиберий так больше и не женился.

Вообще у меня, наверное, сильный «эдипов комплекс». Я очень люблю маму и несколько настороженно отношусь к отцу. Нет, конечно, я люблю папу, и он любит меня. Никаких сомнений. Но иногда пробивается что-то такое, непонятное, вроде конкуренции за маму…

Мама потерлась щекой о его руку.

— Ничего, Тутти, все неплохо. Восстанавливается. Видишь, как сильно похудел, дед говорит, больше толстым не будет. Дай-то бог!

И они, глядя на меня, замерли обнявшись.

Отца зовут Тутмос: когда он родился, была мода на египетские имена. И родители почти всех наших одноклассников, кто помоложе, сплошные Исиды, Хеопсы, Осирисы, Клеопатры и Рамзесы. Когда родились мы с Евой, то в моде была Библия. Потому она Ева, а я Адам. А парня этого, бейсболиста, зовут Давидом. А во времена дяди Тиберия в моде был Древний Рим. И люди постарше все Августы, Юлии да Аврелии.

Вот только деда Арнольди зовут нормально — Иваном, и не Иоанном, а именно Иваном. Но ему под восемьдесят, и родился он еще в двадцать первом веке. Тогда никакой моды не было. И имена давали нормальные, человеческие.

— Тиб говорит, что она переживает, плачет, — сказал отец.

Мама промолчала, только пожала плечами.

Отец наклонился к ней и прижался щекой к ее щеке, поцеловал и сказал:

— Девочка не виновата. Не злись не нее. Что ей было делать? Ты бы смогла в пятнадцать лет влюбиться в такого толстяка, как наш сын? Хоть бы и выросла вместе с ним. И парень он замечательный.

«Интересно, отец назвал меня замечательным, потому что он так считает или просто для мамы?» — подумал я.

Мама молчала, словно вспоминая что-то.

— Да я не злюсь, — сказала она, высвобождаясь из объятий. — Живой же. Вот если б умер… То даже и не знаю, глаза бы я ей точно выцарапала.

Отец промолчал.

— Посидишь с ним? — спросила мама. — Мне надо в туалет и перекусить что-нибудь. Я быстро.

— Конечно, посижу, — ответил тот. — Можешь не торопиться, поешь нормально. К деду зайди, может, скажет что-то новое. И вообще передохни. Я на сегодня освободился уже.

Мама ушла, отец сел на ее место. Взял меня за руку.

— Ну что, камикадзе? Как дела? — спросил он. Посмотрел на мое обескоженное тело и отвернулся.

— Ты только не волнуйся, — тихо проговорил он. — Никто не сердится. И дела в полиции не завели, оформили как несчастный случай. И пистолет мне вернули, и страховку за такси выплатили. И машину новую я этому таксисту купил и еще денег дал. Все хорошо. Возвращайся только.

Посидел молча. Снова посмотрел на меня:

— Ну не любит она тебя. И маленькая еще. Ну что же тут сделаешь. Не может она еще любить. Душа детская. Нет еще силы. Секса сколько угодно, тело созрело давно, а душа не развернулась. Да, может, и не полюбит никогда, но нельзя умирать из-за того, что девочка не любит. Мы тоже дураками были, — перескочил он вдруг на другую тему. — Если бы мама тогда не залетела, я бы и не женился никогда. А теперь бы локти кусал.

Он замолчал.

— Ты похудел, — снова заговорил отец. — Дед считает, что больше толстым не будешь.

Потер висок, потер переносицу, потом сказал:

— Не висни там, в своей коме. Возвращайся. Рано в семнадцать лет счеты с жизнью сводить. Будет еще любовь в твоей жизни, накроет водопадом. А Еву отпусти. Пусть живет, как хочет.

«Интересно, — подумал я, — а как хочет жить Ева?»

После моего самоубийства… окей, попытки самоубийства, Евин рейтинг взлетел до небес.

Хоть я и не оставлял никаких предсмертных записок, но то, что причиной моего поступка была именно она, понимали все. И сама она, и наши родители, и друзья-подруги, и учителя в школе, и этот козлина Давид.

Мой огненный полет, заснятый со спутника, неделю передавали по всем каналам, и он собрал более десяти миллионов просмотров в интернете. Девчонку осаждали корреспонденты и журналисты. Ее хорошенькая мордашка постоянно мелькала в новостях и тематических передачах, посвященных подростковым проблемам.

От безумного количества сообщений и предложений — заманчивых, достойных, пристойных, непристойных, отвратительных и вплоть до совершенно невменяемых — ее страница ВКонтакте взорвалась. Осколки разлетелись по всей сети.

Пришлось для друзей открывать новую. Выстраивать каскадную систему паролей и ставить противовзломную защиту четвертого уровня. Дядя Тиберий постарался. Ему также пришлось прикрыть Еву сферой информационной безопасности. Такой же, как была у председателя правления их фирмы. Бабла это стоило немерено. Дядя Тиберий компенсировал расходы, давая разрешения брать интервью у дочери тоже исключительно за очень хорошие деньги. Но, в конце концов, ему вообще все это надоело, он взял отпуск и увез Еву в Эмираты на подводный курорт в Эбу Баби.

Моим родителям также предлагали огромные деньги за право публикации последних записей с моего лив-браслета. Конечно, мама с негодованием отказалась. А жаль, новый всестихийник к моему совершеннолетию у меня тогда бы точно был.

Когда шумиха поутихла, Ева вернулась в школу. Ее подружки не скрывали зависти к ее известности, младшие девочки смотрели с благоговением. Учителя относились к пятнадцатилетней соплячке с двойственным чувством осуждения и сожаления. Ева сделалась звездой школы и стала гордой и неприступной. Давид был отвергнут, хотя именно он и являлся косвенной причиной ее популярности. Ева потихоньку от дяди Тиберия разглядывала самые непристойные предложения, пробивавшиеся к ней сквозь все блокировки. Поток сообщений ослаб, но все еще шел.

А потом я вышел из комы, и интерес к нам вновь усилился. Папарацци кинулись в клинику, деду пришлось обращаться за помощью в полицию и к Тиберию.

Тем не менее, мое восстановление пошло быстрее, и дед обещал скоро выпустить меня из капсулы. Мама больше не плакала и даже помолодела.

Однажды дядя Тиберий, договорившись с дедом и выбрав момент, когда мамы у меня не было, привел Еву.

Ева подошла и плюхнула на тумбочку у изголовья кровати сферу с морским анемоном.

— Солнечная актиния, — объявила она. — Сама со дна достала, не покупная. Оманский залив.

Я скосил глаза. В энергетической, заполненной водой сфере, распушив щупальца, медленно колыхалась актиния золотисто-розового цвета. Между щупальцами, не давая актинии их свернуть и закрыться, мелькала маленькая электронная рыбка.

Дарить обычные цветы давно вышло из моды. Теперь на день рождения или Новый год дарили что-нибудь более экзотическое: ветку живых кораллов, морских анемонов или тропических бабочек с размахом крыльев сантиметров в пятнадцать. Самыми дорогими были бабочки. Создать условия, поддерживающие жизнь насекомого в объеме, ограниченном двумя-тремя литрами, было достаточно сложно.

— В верхнем полюсе дырка, — пояснила Ева, — кормить можно всем, что от завтрака осталось. Один раз в день. Не перекармливай. Воду менять не надо, стоит система самоочистки. Если забудешь покормить, она начинает злиться и становится фиолетовой. Тоже очень красиво. Я однажды три дня не кормила — любовалась. На ночь рыбка отключается, чтобы актиния могла свернуться и поспать. Да ты сам все знаешь, наверное.

Ева села на стул, коснулась пальцами моей руки.

— Я очень, рада, что ты живой. Соскучилась, — улыбнулась она мне. — Как ты? — она оглядела мое тело в прозрачной капсуле.

Кожа уже восстановилась почти полностью. Сохранялся только противный красноватый цвет, как у новорожденного.

— Нормально, — шевельнул я губами. — Обещали скоро выпустить.

Ева уменьшила громкость динамиков,

— Что ж ты так орешь! — засмеялась она и снова оглянулась на мое тело. Взгляд ее уперся… «И женщины глядят из-под руки. Вы знаете, куда они глядят».

Я покраснел. Под ее взглядом эрекция медленно поползла вверх.

Дядя Тиберий кашлянул и шагнул, загораживая меня от Евы.

— Выздоравливаешь, Ади, — сказал он. — Рад, что все обошлось благополучно. Больше не шути так.

Ева вздохнула и отвернулась.

— Выздоравливай, — тоже улыбнулась она мне. — Я буду заходить, ладно? — и, не дождавшись ответа, нагнулась и коснулась губами моей руки.

Я сжал пальцы, но поймал только воздух. Ева уже встала.

В дверях она оглянулась, мазнула глазами по капсуле и, послав мне воздушный поцелуй, вышла вслед за своим отцом.

Я усмехнулся и закрыл глаза. После комы что-то поменялось во мне. Я чувствовал себя старым мудрым змеем, с улыбкой смотрящим на только что созданную Богом Еву. Она, конечно, прекрасна и достойна любви…

Хочу ли я ее? Канэшно хачу! Но в семнадцать лет хочешь всегда и всех симпатичных девушек в радиусе визуального контакта. И, прислушавшись к себе, я подумал, что легко бы мог утешиться с любой из ее подруг.

Хочу ли связать свою жизнь с ее? А вот здесь я задумался. Если бы этот вопрос мне был задан раньше, до инцидента, я бы счастливо орал во все горло: «Да!».

Сейчас я думал. Я не мог сказать «Нет», но и однозначное «Да» не слетало с моих губ.

«А чего вообще я хочу от этой жизни?» — подумал я. Точная формулировка ускользала от моего сознания. Я не знал, чего я хочу. Если идти от противного, то я точно знал, что совсем не хочу того, к чему стремилось большинство моих сверстников.

Вернее, их мечты сделались мне безразличны. Крутой всестихийник, спортивные победы, известность — от всешкольной до мировой, сексуальный успех у женщин, даже собственный астероид — никак не волновали теперь мою душу.

Любовь? Хотелось спросить, а что это такое? Я подумал о родителях. Любят ли они друг друга? Наверное, да. А если посмотреть глубже? Я вспомнил непонятную тоску, которую иногда замечал в глазах матери, когда она смотрела на меня. И глухое раздражение, безо всякой причины внезапно охватывающее отца. Вроде все хорошо, но ведь они тоже не были счастливы, вдруг догадался я.

«А дядя Тиберий?» — подумал я о Евиной семье. Да, безусловно, он дочку любит. Даже не женился, чтобы мачеху не привести в дом. Но Ева выросла, ну почти. Несколько быстрых лет, и выйдет замуж, или не выйдет, но все равно из дома уйдет. Он будет счастлив один? Даже если женится? А тогда он будет один или не один? Внуки? Я пожал плечами. Вот уж внуки — это, пожалуй, самое слабое утешение.

Ева? Тут целый веер возможностей. Но хоть одна из них ведет к любви и счастью? Ее жизнь со мной? Ну если влюбилась или влюбится?

Я открыл глаза и посмотрел на актинию. Круг замкнулся, я не знал, хочу я этого или не хочу. Вспомнил, как мне как-то раз говорила мама: «Если ты для себя не можешь решить, любишь ты этого человека или нет, значит, не любишь. Когда любишь — сомнений нет».

«Не люблю, — улыбнулся я. — После комы. Что же там такое было в этой коме? Или где же я там был в этой коме? — подумал я. — Попробовать вспомнить?»

Бог держал меня за руку. И я вспомнил. Все. От первой строчки до последней. От: «Я потянулся и встал, оторвав уставшую задницу от жесткого стула…» до: «… - Всё? — спросил Пендрик.

— Нет, еще эпилог будет».

А вот и эпилог. Эпилог к моей прошлой жизни.

Я понял, почему ощутил себя старым змеем.

Вспомнил грозу, мороженое, стог сена. Персик и вишенки. Улыбнулся.

Вспомнил, как лежал под кроватью, на которой развалилась она, примагниченная к Адаму. Вспомнил последнее письмо, отправленное ей, Цыпленку. Я так и не узнал, прочитала она его или нет.

Вспомнил, как рухнула эта астральная конструкция, выстроенная за пять лет из моей «памяти, желаний, мечтаний и песен».

Вспомнил, как я вспомнил тогда, что у меня хороший дом, хорошая жена. А что еще надо человеку, чтобы встретить старость? Незачем желать непонятного.

Вспомнил, как я сошел со своего пути, «когда вы стоите на моем пути», и что-то еще из Блока.

Вспомнил, как отпустил, выдохнул, вернулся домой дожидаться следующей жизни.

Бог оказался милостив. Саркома легкого.

Вспомнил, как пошутил давно, на втором или третьем курсе, выписав себе студенческую справку освобождения на неделю (попала в мои руки книжка пропечатанных справок) с таким диагнозом. Меня еще в деканат вызывали. Пистон вставили за шутку не на шутку. Пророк, однако.

Вспомнил. И тяжесть, и усталость той жизни навалились на меня.

Я посмотрел на актинию. Подобрался к краю капсулы и, высунув руку как можно дальше наружу, дотянулся до сферы и свалил ее на пол.

Отверстие в верхнем полюсе открылось, вода толчками стала выливаться на пол, рыбка забилась в щупальцах анемона.

Сработала сигнализация. Из стены выехал автоматический уборщик, одновременно с ним в палату вбежала медсестра.

— Господи! — всплеснула она руками, увидев актинию на полу. — Такая красота пропала.

Уборщик урча всасывал воду.

— Отправьте в утилизатор, — сказал я.

Медсестра внимательно посмотрела на меня, вздохнула и не стала мешать уборщику заглатывать актинию.

И включите мне какую-нибудь музыку, — попросил я, отворачиваясь и закрывая глаза.

Или так:

…Вспомнил. И тяжесть, и усталость той жизни навалились на меня.

Я посмотрел на актинию. Она улыбалась мне всеми своими щупальцами.

«Интересно, завтра Ева придет?» — подумал я.

В палату за чем-то зашла медсестра.

— Включите, пожалуйста, мне какую-нибудь музыку, — попросил я ее, отвернулся и закрыл глаза. Я ждал завтра, знал — она придет. Точно.

Оглавление

Прогулки по Аду