Атомное комбо [Явь Мари] (fb2) читать онлайн

Мари Явь Атомное комбо

Пролог

Вообще-то, это наша история — Памелы Палмер и Ранди Дуайта. Но чтобы её рассказать, нужно ни много ни мало упомянуть всё население Сай-Офры. Пройти по трём его ступенькам: дваждырождённой, перворождённой и неприкасаемой. Сверху вниз. Сделать разбег для затяжного прыжка.

Дваждырождёнными называли элиту нашего кастового общества. Светлоокие блондины, умнейшие, талантливейшие люди. Цивилизация, законы, наука, искусство, религия, в двух словах, процветание страны — их заслуга (если верить учебникам истории). Цвет их кожи, волос и глаз — свидетельство богоизбранности, того, что они прошли через «второе рождение».

Перворождённые — их паства. Те, на ком в действительности держалась страна. Средний класс. Их физические, моральные и умственные качества никогда не выходили за рамки нормы: ни гениев, ни королев красоты, ни святых — ничего выдающегося.

Ну и неприкасаемые — подлюди, трущобные отбросы. Смуглые, черноволосые, темноглазые. Считалось, их родство с человеком заканчивалось строением тела.

В самом деле, помнила ли Сай-Офра учёных-неприкасаемых? Или художников-неприкасаемых? Композиторов? Архитекторов? Поэтов? Создали ли они вообще хоть что-то выдающееся за всю историю своего существования? Нет. В чём неприкасаемые лучшие? Хотелось бы сказать «ни в чём», однако… В преступлениях. По статистике почти восемьдесят процентов всех убийств, грабежей, изнасилований совершаются подлюдьми. Они прекрасные сутенёры и наркоторговцы. Непревзойдённые наёмники. Ловкие воры. Неуловимые маньяки.

Конечно, не всё так страшно: солдаты и спортсмены из них тоже неплохие. Остальные из них — чернорабочие. Обслуживающий персонал. Почти что рабы. Отверженное притесняемое меньшинство.

Со временем трущобы, построенные на границах Сай-Офры, разрастались, словно раковая опухоль. Робкое недовольство изгоев сменилось громкими высказываниями в адрес элиты. Потом откровенной антиправительственной пропагандой. Далее — забастовки, бунты, восстания, которые привели к ужесточению условий труда и жизни, а ещё к резкому сокращению численности неприкасаемых. Дваждырождённые на законных основаниях занялись истреблением неприкасаемых. Элита общалась с подлюдьми на понятном им языке.

Конечно, для умников, за которых все держали дваждырождённых, это было не слишком-то дальновидно. Но, думаю, дело тут не в политической близорукости, а в гордости. Уступить требованиям неприкасаемых для властей было равносильно поражению, о котором они к тому же должны были заявить во всеуслышание.

Предоставить бесплатное образование и лечение? Ликвидировать социальную и религиозную изоляцию? Пустить в города? Признать права? Права безмозглого, дикого стада? Права тех, из которых половина — это террористы, насильники и воры?

Сейчас трудно представить, сколько неприкасаемых было убито при подавлении восстаний, скольких казнили и сгноили в казематах. Сколько умерло от голода или из-за отсутствия должного медицинского обслуживания. Скольких скосили тиф и чума. Как много погибло в результате землетрясений, обрушивших непрочные стены трущобных жилищ. А чего стоил ураган «Кенна», прошедший аккурат по западной границе? — его жертвы исчислялись десятками тысяч.

А потом в один прекрасный день… Ха, так иронично!.. Являясь соучастником грандиозного преступления, Природа путём разрушения создала нечто новое, уникальное, непобедимое.

Она создала тайнотворцев — так их окрестили в народе.

Тайнотворцы — это потомки неприкасаемых, уцелевших в череде массовых расстрелов, эпидемий и катастроф. Сыновья подлюдей, выросшие в сверхлюдей. Как если бы осознав свою ошибку, Природа решила предотвратить вымирание расы, даровав ей практически неубиваемых носителей уникального гена.

Так среди неприкасаемых появились мужчины исключительных физических способностей, не чувствующие боли, практически неуязвимые. В тайнотворцев нельзя попасть из огнестрельного оружия: пуля просто облетает свою жертву. При выстреле же в упор пистолет даёт осечку.

Казалось, мечта правительства о совершенном солдате воплотилась в жизнь. Жаль только, в их врагах.

На территории Сай-Офры было официально зарегистрировано около тысячи тайнотворцев. Кто знает, сколько этих монстров родилось на самом деле. В семьях беженцев. В семьях, прячущихся по лесам и пустыням.

Как бы там ни было, в скором времени, заручившись поддержкой Ирд-Ама, неприкасаемые выкосят враждебную им расу. От величественной Сай-Офры останется лишь маленький островок — Сай, на котором попытаются наладить жизнь остатки аристократии.

При этом нельзя сказать, что все лавры достанутся тайнотворцам. Союзники будут использовать их больше как символ, чем как реальное оружие, потому что при всей их неуязвимости, у них есть ма-а-аленький недостаток.

Тайнотворцы не понимают человеческую речь. (Это работает и в обратную сторону: обычные люди их тоже не понимают. В частности, поэтому их прозвали творцами тайн — всё сказанное ими остаётся загадкой для собеседника. Обычного собеседника.) Это какая-то аномалия их эволюционировавшего мозга: для них нет ничего более отвратительного и непонятного, чем голос другого человека.

Казалось бы, при таком раскладе им никак не организовать слаженное сопротивление, что говорить о бесспорной победе. По идее, всё, чем они должны заниматься — пытаться сохранить свою жизнь и разум в целости. Думать над тем, кто они такие, есть ли у них имя и цель, и почему этот мир так беспощадно враждебен к ним. Ведь вот какой парадокс: тайнотворцы не могут понимать даже друг друга. Друг для друга они такие же чужаки, как и та вечно галдящая, беспокойная масса, что их окружает.

Учёные сочли этот феномен лазейкой. Понимай тайнотворцы друг друга, они бы объединились и разнесли прежний мир по камешку. А так, разобщённые, они вынуждены были выполнять поставленную перед ними Природой задачу — восстанавливать популяцию своей вымирающей расы. Учёные мужи были уверены в своей правоте до той поры, пока не узнали, что тайнотворцы — не единственная постигшая человечество аномалия.

В одно время с ними появились контрóллеры — с виду совершенно непримечательные, обычные люди, речь которых, однако, была для тайнотворцев приятна и ясна. В отличие от своих подопечных (тайнотворцы — исключительно неприкасаемые мальчики), контроллером мог оказаться и мужчина, и женщина, и аристократ, и бродяга.

Только они могли научить тайнотворцев говорить, дать им имя и представление о мире и жизни. Поэтому контроллеры — единственные, кто был для них авторитетом, кто мог их обуздать. И в то же время, именно контроллеры полностью раскрыли их потенциал, управляли ими, натравливали.

Так что, теперь точно и не скажешь, кто виноват в гибели нашей страны: дваждырождённые, тайнотворцы или контроллеры. Возможно даже, я? Возможно, Ранди?

Ведя я — контроллер, а он — тайнотворец.

Глава 1

Что я сейчас могу сказать о Ранди? Своё довоенное детство я помню смутно, а его детство — тем более.

Он появился в нашем доме до моего рождения, возможно, поэтому я — единственная, кто не был против его неприкасаемого присутствия в жизни нашей дваждырождённой семьи. Для меня это было естественным положением вещей, тогда как для домашних — причудой моей эксцентричной матушки.

Я с самого начала знала, что он — чужак, хотя и живёт под одной с нами крышей и частенько попадается мне на глаза. И дело не только в физических различиях. (Мои родители были белокурыми, а он — темноволосый, смуглый.) Дело в отношении. В том, как на него смотрели слуги, как его обделял вниманием отец, как о нём отзывался Свен — возлюбленный и ненавистный сын. Но о нём позднее…

Когда я видела Ранди, он постоянно молчал. Когда его не было поблизости, заводить о нём разговоры было запрещено. Поэтому я узнала о причинах его появления в нашем доме не от родителей, а подслушав сплетни прислуги.

Я притаилась за углом, когда служанки посвящали новенькую горничную в тайны нашего дома. Они рассказали ей о каждом жильце, не забыли и обо мне, «очаровательной маленькой госпоже». Очаровательным во мне в первую очередь находили мою покорность старшим и прилежность в учёбе. Хотя это было не столько послушанием, сколько безразличием. Я равнодушно относилась к шумным детским забавам, редко капризничала, и меня не беспокоил находящийся под одной со мной крышей неприкасаемый. Тогда как взрослых он беспокоил очень.

— Этот парень…

— Он живёт на крыше, рядом с оранжереей.

— Забота о нём в твои обязанности не входит.

— Лучше не подходи к нему.

— Он неприкасаемый.

— К тому же из этих самых…

— Однажды сунулся на кухню, так я его (случайно, конечно) кипятком ошпарила. А через день у него на коже ни следа не осталось.

— И не пытайся с ним говорить, он от этого звереет.

— А уж как он орал, когда только появился здесь. Хозяйка ему колыбельную поёт, а он верещит, будто его режут.

И все пять кумушек хором вздыхают.

— Как же так вышло? — недоумевает их новая товарка. — Что благородные взяли этого бесёнка к себе?

Тут слово взяла непосредственная участница событий.

— Как сейчас помню этот день. Госпоже на гастроли надо, самолёты она не переносит, а все вокзалы забиты беженцами — неприкасаемыми. Пытаются, значит, в Ирд-Ам перебраться. И вот проезжаем мы мимо трущоб, поезд наш там, конечно, не останавливался, но из-за того, что эти безумцы лезли под колёса, сильно сбросил скорость. А мы, значит, сидим. Салон огромный, чистый. На столе роскошный букет цветов от очередного поклонника. А за окном такое безумие творится: кричат, бегут, стреляют. Давка страшная, люди под поезд падают. И тут видим… женщина под нашим окном. Бежит за поездом, а в руках у неё мальчик лет трёх, и она его потягивает к нашему окну. Вокруг такой гам, её едва слышно. Просила, чтоб спасли. Ребёнок ведь, в чём он виноват? Говорит, убьют его, если узнают… А о чём узнают, так я и не поняла тогда. Потом только дошло… Не говорит ведь он. Три года мальчишке уже, а не говорит. Тайнотворец значит. Таких трущобные дикари, сектанты эти, сразу убивали.

— И что же? Госпожа… — Горничная едва дышала от волнения.

— Становится на кресло, открывает окно и высовывается наружу. Я даже опомниться не успела, а она схватила ребёнка. Сама едва не выкатилась, тоненькая ведь такая, слабенькая. Затащили мы малыша, а у него в глазах — ни слезинки. И глазёнки-то зелёные, полукровка, значит. Сам спокойный такой, не пикнет. Смотрит только. И мы смотрим, молчим. Ехали так, пока поезд не остановила полиция. Слышу — собачий лай и выстрелы. Тех, значит, кто сумел всё-таки пробраться в поезд, отстреливают. Сижу, от страха едва жива. Понимаю, что если зайдут к нам и увидят мальца, и нас не пожалеют: запрещено ведь врагам родины, да ещё неприкасаемым помогать.

— И как же? Мимо прошли?

— Что ты! Распахнули дверь без стука. Внутрь шагнули. Военные, форма тёмно-синяя, на поясе у каждого по пистолету. Сразу увидели ребёночка, госпожа его даже не думала прятать. Спрашивают, откуда неприкасаемый, а она — это сын мой. Грязный, тощий, в тряпьё завёрнутый — какой там её сын, и за моего сына не сойдёт! Спрашивают документы, кто такая, куда едет. А мальчишка как услышал их голоса, так и кинулся в плач. Ревёт, а солдаты эти ещё громче на своём настаивают. Они орут, и он орёт. Но наша госпожа — кремень. Если хотите, отвечает, обращайтесь к моему мужу. К сенатору Палмеру, значит. Ну и был там один парнишка, который госпожу узнал. «Да это же Гвен Дуайт!» — говорит. Как её можно не узнать? Такая она красавица. А какой была десять лет назад!

— Святая женщина, — вздыхает горничная, а в ответ ей слышится:

— Святая или нет, не знаю. Но рога своему благоверному наставить сумела.

— Что? Как же…

— Да старший её. Свен-то…

У моего отца, моей матери и у меня глаза — голубые, а у Свена — чёрные. Чёрные глаза и очень светлые волосы. Девушки любили его и этот контраст — таким красивым он им казался, а отец его ненавидел. Поэтому, когда Свен решил построить военную карьеру, он не пытался его отговорить, хотя дваждырождённые-военные — это явление из ряда вон.

— Ты должен на него повлиять! — надрывалась мама поздними вечерами после двух бокалов вина. Великолепная актриса, она часто разбавляла свой репертуар такими вот концертами. — Ты — сенатор — хоть представляешь, что сейчас творится в нашей стране? А если война? Ему только-только исполнилось восемнадцать! Он же твой сын!

— Он не мой сын! — кричал в ответ отец. Искусный дипломат, надёжный друг, заботливый глава семейства — в такие вот минуты он превращался в чудовище. — Твой, а не мой! Твой и какого-то грязного выродка! Знаешь, я охотно пожму руку, убившую его. Руку человека, избавившего меня от позора. Дай бог…

— Ты с ума сошел!

— Я сошёл? Это я-то сошёл?! Разве я помешался на этом зверье? Стоит одному из них мимо пройти…

— Сумасшедший! Чокнутый!

— Потаскуха! Я бы всё понял. При твоей жизни, с твоей красотой, славой… всё бы понял! Не простил, но понял бы! Если бы это был кто-то из равных тебе! Но эта шваль… Чтобы тебя трахал неприкасаемый? А залетев от него, ты даже не попыталась избавиться от ребёнка? Так кто из нас двоих сумасшедший?

— Да что ты знаешь… — Она собирается с силами перед выпадом. — Да что ты вообще знаешь о любви и о сыновьях? Ты, лишённый как первого, так и второго!

Отец мечтал о наследнике, поэтому такого подлого удара стерпеть не смог.

Что-то громко стукнуло, разбилось. В зазвучавшем заливистом хохоте не было ничего от мамы, она тоже превратилась в чудовище.

— Только не по лицу, милый! Что я скажу режиссёру, а, Стеффи? — Она смеялась, выла и стонала. — Ну, иди сюда! Покажи мне, как настоящий мужчина должен обращаться со своей женой. Ты же этого так хочешь. Ха-ха-ха! Мне совсем не больно! Ну же, чёрт тебя дери! Да любой будет лучше тебя, Стеффи, жалкий ты сукин сын! Даже самый последний неприкасаемый!

В общем-то, сейчас я не могу сказать, что испытывала тогда. Ненависть? Если да, то кого ненавидела больше — мать или отца? Они стояли друг друга, и поэтому мне не было их жалко.

Мне было жалко Свена, и то не потому, что он может попасть на войну. Тогда ещё я даже не понимала, что такое война, и почему её так боятся взрослые. Мне было обидно от мысли, что он только мамин сын, а значит и мне брат только наполовину. Полубрат, что-то бракованное, разбитое.

Хотя, конечно, жалеть его не было никакого смысла. Ни сейчас, ни тогда.

Когда он вернулся домой после четырёх лет обучения в военной академии… при взгляде на него, мы испытывали отнюдь не жалость. Как он вырос! Каким важным стал! В парадной форме, на которой сияют знаки отличия, в начищенных до зеркального блеска сапогах, вылощенный, он был похож на свежеотпечатанную купюру высокого достоинства. Бегущие за ним мальчишки, грезящие о боевых подвигах, просили дать подержать оружие, а женщины провожали долгими взглядами.

Была ранняя осень. Мы встречали его на пороге — такого повзрослевшего, возмужавшего. Только я — просто Пэм Палмер, и мама — блистательная актриса Гвен Дуайт.

— Вот он, — улыбается мама, протягивая к нему руки. — Мой самый любимый мужчина.

Когда она обнимает его и целует, я отворачиваюсь. Мне кажется, что в её объятьях есть что-то неправильное, какая-то жадность и боль. Думая над тем, что меня она так никогда не обнимет, я чувствую облегчение.

Я смотрю за спину Свену и вижу Самого Верного Друга На Свете. Так о Гарри Дагере говорит полубрат, конечно, только если самого Дагера нет рядом. Они дружат, сколько я себя помню, но Дагер неизменно чувствует себя неловко у нас в гостях. Он выглядит взволнованным, и я думаю, всё дело в маме: её появление неизменно заставляет мужчин нервничать.

Заметив мой взгляд, Гарри подмигивает, но против его ожидания я не опускаю глаза. Я вспоминаю, как четыре года назад он спас мне жизнь. Это самое раннее моё воспоминание и самое отчётливое.

Той весной мы все вместе выбрались в гости к престарелым родителям отца, которые жили «у чёрта на рогах», как говорила мама. Полубрат пригласил Дагера. В тот день, сидя у реки с бутылкой креплёного, они вспоминали детство и грезили о славном будущем. Через неделю им предстояло уехать в военную академию, поэтому единственное, что они хотели делать сутки напролёт — выпивать и болтаться с местными красавицами. Но красавиц они оставили на потом.

Мама сидела поодаль от них, прислонившись спиной к дереву. Она дремала, а полы плетёной шляпки отбрасывали тень на её лицо, накрывая его невесомой полумаской.

Я же стояла на коленках возле реки, глядя на то, как дедушкина гончая выхватывает рыб, идущих на нерест. Завораживающее зрелище. Сопротивляясь быстрине течения, они взлетали из воды… чтобы потом закончить свою жизнь в мощном захвате собачьих челюстей. Я слышала, как клыки давят рыбьи головы.

Собака шалела от обилия добычи, но животный инстинкт подсказывал ей, что сходить с берега — верная смерть. Течение раздробило бы её кости об камни и утянуло на дно. А мне — четырёхлетнему ребёнку — инстинкт ничего не подсказывал. Потянувшись за искрящейся, дразнящей игрушкой, я оказалась в воде.

Там было не глубоко, взрослому по пояс, но с силой течения не мог бы спорить даже взрослый, настолько свирепым оно становилось по весне. От холода у меня сжались лёгкие, я не могла кричать. Меня тащило по ощерившемуся камнями дну. Вода заливалась в нос, рот и уши, но я слышала… слышала заливистый собачий лай.

Тогда я даже не задумывалась о смерти. Не представляла, что могу умереть. Я даже боли не чувствовала, так была напугана.

Лай услышали все, но вытащил меня именно Дагер. Он же давил мне на грудь, прижимался ко рту и растирал. Это было в высшей степени неприятно, но я вела себя смирно. Как и всегда. Когда он поднял меня с земли и прижал к себе, я поняла, что он напуган больше моего.

Подоспевшие взрослые укутали меня в одеяло и помогли Дагеру подняться. Я помню, как мама всё причитала:

— Ох, если бы не собака…

А я смотрела на Дагера, гадая над тем, почему мама обзывает его собакой. Мне было четыре года, и я не понимала, что со мной произошло. Не понимала, почему все стали внезапно ласковыми со мной. Не понимала, почему именно Дагер, а не мама, не Свен.

— В любое время… неважно с чем… всё сделаем для тебя, — сказала мама, целуя мокрого, дрожащего Гарри. — Ты нам родной… после такого… Спаситель. Герой. Двери нашего дома всегда открыты для тебя. Всегда.

Гарри Дагер — перворождённый, у него русые волосы, которые он обычно зачёсывал назад, и глаза удивительного цвета: светло-светло-серого, почти жемчужного.

И вот спустя четыре года мы снова встретились на пороге нашего дома. Дагер подмигнул мне, а я даже не соизволила улыбнуться или стыдливо спрятаться за мамину юбку. Тогда он прошёл вперёд и поднял меня. Не обнял и не подбросил, а просто поднял, держа на вытянутых руках. Становиться на колени для разговора он не стал бы, как не стал бы и нависать надо мной, подавляя.

— Я тебя даже не сразу заметил. Ты вообще растёшь? Сколько тебе, Пэм, крошка? Шесть?

— Мне восемь.

Он нахмурился, словно раздосадованный моей холодностью.

— Ты что, забыла меня?

— Ты — старший лейтенант Дагер.

Скосив взгляд на свои погоны, он присвистнул.

— И правда. Тебя брат научил разбираться в звёздочках?

— Папа. — Я повернула голову к Свену. Услышав об отце, они с мамой примолкли. — Тебе лучше не ходить туда. Он сказал, что убьёт тебя, если ещё раз увидит.

От моей непрошеной откровенности, пущенной им в лоб, все почувствовали себя неловко. Но внезапно Свен усмехнулся.

— Ну-ка, посмотри на меня. — И я посмотрела, но не в глаза, а на его плечи, грудь, руки. На его пистолет. — А теперь взгляни на Гарри. Ну, что скажешь?

Я поняла его неправильно.

— Дагер больше.

Они рассмеялись, переглянувшись.

— Почему она зовёт меня по фамилии?

— Ты не мог бы… н-ну… поставить меня на землю?

— Зачем? Нравится, когда на тебя смотрят сверху вниз? — спросил Свен, и я покачала головой. — Хочешь смотреть на всех сверху?

— Я ещё слишком маленькая для этого. — Уже через мгновение я сидела у Дагера на плечах. — А для этого уже слишком взрослая.

— Никому больше не позволяй садиться тебе на шею, Гарри, дружище, — посмеивался полубрат. — Эй, Пэм. Прямо как в цирке, да?

— По-твоему, я похож на скаковую лошадь? — уточнил Дагер.

— Не на лошадь, — сказала я, воображая самое больше животное в мире, — а на… на кита.

— Ты когда-нибудь видела сухопутных китов? — пробормотал Свен.

— Кит больше твоего папы? — Дагер не увидел, как я кивнула. Почувствовал. — Тогда нам нечего бояться, верно?

Мама рассмеялась и поцеловала Гарри, оставив на его щеке алый след помады. Она пригласила друзей в дом, и я услышала, как Свен шепнул покрасневшему другу: «даже думать об этом не смей, ублюдок». Тот в ответ толкнул его локтем под рёбра. А мама украдкой улыбнулась: она всё слышала. От этой улыбки мне стало не по себе.

— А где Ранди? — спросил Свен. — Он больше не досаждает тебе, Пэм?

— Он там. — Я посмотрела влево и вверх. На крыше, за стёклами оранжереи темнела мальчишеская фигура. — Он не спустится, пока здесь Дагер.

— Что так?

— Наверное, он боится китов, — предположил Свен.

— Нет, — тихо ответила я. — Ранди ничего не боится.

Глава 2

По крайней мере, мне так всегда казалось. Даже сейчас складывается впечатление, что у этого неприкасаемого напрочь отсутствует базовое свойство организма — инстинкт самосохранения.

Все мы чего-то боялись, аккуратно, без лишних демонстраций. Мама боялась папы и старости. Папа боялся мамы и Свена. Свен боялся, что однажды Дагер станет выше него по званию или получит «героя» раньше него.

А я… Честно говоря, до войны у меня практически не было страхов, моя безопасность была незыблема. Статус, возраст, даже пол защищали меня, кажется, от всего на свете. Я всегда получала то, что хотела, и даже не могла представить, что может быть по-другому. Не только у меня, мне казалось, что так живут все. Что это нормально.

Я боялась только ящериц. Боже мой, этих безобидных ящериц. Похоже, один страх может вылечить другой… ведь вскоре настало время, когда я мечтала встретить хотя бы одну в нашем вымирающем от голода городе.

А тогда, в довоенном детстве, мне было достаточно только услышать шелест травы, разглядеть юркое чешуйчатое тело, чтобы начать заикаться.

— Ма… ма-ма-ма…

Но мама не слышала. Гвен Дуайт весело хохотала, сидя на веранде с соседками, такими же богатыми стареющими красотками, как и она сама.

Я забралась с ногами на скамейку, что стояла в саду, обхватила руками колени и, не мигая, смотрела вниз. Словно чувствуя мою слабость, ящерица замерла. Толстое, серое чудовище показало мне длинный раздвоенный язык. Её беззубый рот ухмылялся.

Мне казалось, нет ничего страшнее, чем вот так беспомощно смотреть на неё и думать, что она может забраться к тебе ночью в обувь или в кровать… но когда рядом со скамейкой появился Ранди, меня охватил настоящий ужас.

Пригнувшись, он неуловимым движением схватил чудовище. Ящерица задёргалась в его кулаке, мотая длинным хвостом.

— Нет! Не трогай её! — попросила я шёпотом, едва не плача. — Не убивай! Пожалуйста, Ранди, не убивай её. Просто выбрось.

Как если бы все вещи, попавшие в мусорное ведро, просто исчезали, как по волшебству.

Взглянув на меня, Ранди накрыл её голову второй ладонью и повторил движение, каким служанки выжимают тряпки. Я закрыла рот руками, когда он бросил дохлую ящерицу рядом со мной на скамейку, словно говоря: «вот, держи своё чудовище».

Я всхлипнула.

— Ты убил её… я же просила…

— Что? — Он озадачено хмурился, словно пытаясь уловить что-то в моём лице, в моих словах, ещё не известных ему.

Ранди к тому моменту было уже двенадцать, но он всё ещё учился говорить. Язык мимики и жестов он понимал куда лучше, чем мою сбивчивую речь. Ему достаточно было увидеть слёзы, чтобы понять, как нужно действовать. И теперь моё «нет» ставило его в тупик.

— Убивать… — произнесла я сбивчиво, глотая слоги. — Неважно кого… очень плохо… это самое плохое на свете… этого делать нельзя… это закон…

— Закон?

— Так папа говорит. — Я шмыгнула носом, продолжая смотреть на раздавленное животное. — Убивать можно только… только таким как Свен и Дагер. А нам нельзя.

— Свен и Дагер, хм. — Он пожал плечами, не глядя на меня.

Он знал, кто такой Свен. Он относился к нему спокойно. Ранди понимал, что полубрат — часть семьи, что в этом доме он — второй после отца. Что его безумно любит наша мать, что его люблю я, и ему, Ранди, придётся с этим считаться. Свен мог казаться ему избалованным, эгоистичным, заносчивым и безмерно болтливым, но наше родство извиняло любой его грех. Тогда как в Дагере Ранди видел чужака, опасность. Гарри казался ему слишком серьёзным, осмотрительным и взрослым — этому набору Ранди пока нечего было противопоставить.

Он чувствовал себя уязвлённым, но старался не подать виду. Схватив ящерицу, он швырнул её себе за спину в кусты, а я ещё долго смотрела на тёмное пятно, которое осталось после неё на светлом дереве скамьи.

Кажется, Ранди собрался опять исчезнуть в оранжерее, чтобы заняться там своими одинокими детскими забавами, но его остановила подоспевшая к нам мать. Она вспомнила о нас как раз вовремя.

— Сядь прилично, — одёрнула меня она, после чего повернулась к Ранди, доставая кружевной платок. — Ох, в чём ты вымазался? Какая гадость.

Она оттирала ему руки, а Ранди морщился, но терпел.

— Посмотри на себя. С твоей внешностью, мой мальчик, тебе достаточно просто поддерживать свой внешний вид в порядке, чтобы…

Ранди смотрел на меня, как мне казалось, выжидающе.

— Она говорит, что, если ты хочешь быть лучше остальных, тебе достаточно почаще мыть руки, — прошептала я. — Она то же самое говорила и Свену.

— Я в порядке, — проворчал он, смущаясь, но мама его не понимала. Никто не понимал.

— Ох, что за голосочек! — Соседки глядели на нас с умилением. Они уже так привыкли к чудачествам Гвен Дуайт, что воспринимали неприкасаемого в её саду как новую модную тенденцию в ландшафтном дизайне. — Что ты сказал, золотко?

Ранди хмурился, глядя на них исподлобья. Думаю, во всём происходящем его больше раздражала не их назойливость и птичьи голоса, сколько то, что заключённый в них смысл навсегда останется для него тайной.

— Ну что нужно ответить? — обратилась к нему мама, но строго, неласково.

— Она хочет, чтобы ты её поблагодарил, — подсказала я тихо.

— Спасибо.

— Ты совсем не стараешься! — досадовала госпожа Дуайт. — Ну почему ты такой странный? Это же так просто. Ну-ка, повторяй за мной…

Видя её недовольство, Ранди растерялся. Он пытался понять, но не её речь, а то, в чём он провинился. Его пристальный взгляд искал ответ в мимике её лица, но мама приняла это болезненное, сосредоточенное внимание за вызов.

— Что это ты удумал?

— Спасибо.

— Мне говорили, неприкасаемые все такие. Каждое их поколение тупее предыдущего, — шептались соседки. — И чего они от нас хотят? Необучаемые, дикие варвары. Да ты только взгляни на него.

— Э-э-э… спасибо?

И тут я поняла, что пришёл мой черёд его спасать.

— Я его всему научу! — заявила я, вытягивая его из кольца надушенных, наряженных в шёлковые платья женщин. — Говорить. Читать. Писать. Прямо сейчас!

Благородство? Отнюдь. Эгоизм чистой воды. Хотелось всем показать, как я умею. Доказать, что я лучше справлюсь задачей, над которой бьются великие умы страны. Ведь долгое время у нас верили, что тайнотворца можно обучить речи, нужна только особая методика. О контроллерах узнали не сразу. А тут вдруг я с таким апломбом: мол, всё смогу…

Бремя ответственности не тяготило меня, я никогда не задумывалась над тем, что мне стоит быть осмотрительнее в словах. Ведь Ранди воспринимал весь мир исключительно через призму моего мнения. Всё сказанное мной, автоматически возводилось им в ранг нерушимых истин. Он не сомневался: то, что плохо для меня — плохо для всех, а то, что хорошо — всеобщее благо.

Встреть он взрослого контроллера всё повернулось бы иначе. Ему нужен был другой человек. С принципами, с опытом. Тот, на кого можно было бы равняться. А чему я могла научить?

Но выбирать не приходилось, и вот…

Для меня было настоящим сюрпризом узнать, что Ранди оказался не таким идиотом, каким его все себе представляли. Я привыкла слышать о том, какие тугодумы все эти неприкасаемые, а тайнотворцы — худшие из них.

Он быстро научился читать. Это было для меня самое главное — научить его читать, а остальное доверить книгам. Благо у нас была роскошная библиотека, к которой он, однако, долго не решался подступить. А когда всё-таки осмелился… сколько книг он прочитал? Не больше десяти до того как вся библиотека взлетела на воздух.

Да, до войны всё было по-другому… Я даже представить себе не могла, что жизнь может так внезапно меняться. Что я могу бояться кого-то кроме ящериц. Бояться неба. Боятся, что вот сегодня Ранди не проснётся. А особенно боятся молодых мужчин.

Глава 3

Ситуация усугублялась постепенно. Нельзя сказать, что война оказалась для всех неожиданностью. Для детей — конечно, но взрослые всё понимали.

Сначала в городе стали появляться плакаты и прокламации. Плакатами были обклеены стены домов и столбы, а прокламации лежали прямо так, на земле: в них писалось о проблеме неравноправия, беспределе правительства и о том, как с этим бороться. Те, кто подбирал эти листовки, вскоре бесследно исчезали.

К маме приходили соседки и жаловались на то, что некоторые слуги ушли от них. «Переметнулись к «чёрным» — так они говорили, но кто такие «чёрные» никто из детей не знал.

Однажды, совершенно внезапно, к нам приехал Свен, против обыкновения без Дагера и в тёмно-синей форме, которая превращала его в незнакомца. Когда он гостил у нас, то всегда надевал светлую, выходную. Нам хватило одного взгляда на него, чтобы понять: самое время готовиться к худшему. Вопреки его словам.

— Нас перебрасывают к границе, — говорил он маме, а та сидела, обхватив руками голову. — Ни о чём не переживай, это временные меры. Я вернусь через месяц, обещаю.

Когда он уходил, то поднял меня на руки и внимательно-внимательно посмотрел. Тогда я не поняла этого взгляда, а теперь думаю, что он колебался. Он искал что-то, что помогло бы ему передумать, помешать.

Надо было его остановить. Надо было разрыдаться. Просить не уезжать. Надо было…

— Ну, береги наших женщин, — усмехнулся Свен, потрепав Ранди по волосам, и ушёл. Шёл быстро, не оборачиваясь. Почти бежал.

— Что он сказал? — спросил Ранди, провожая полубрата отнюдь не дружелюбным взглядом.

— Что теперь ты — второй после отца.

Но прошёл месяц, и Ранди стал первым: отцу было приказано с важнейшей документацией немедленно отправляться в столицу. Он взял с собой только один чемодан, в котором не было одежды. Он холодно попрощался с женой, но зато долго не мог наговориться со мной. Это было что-то из ряда вон. При его сумасшедшем графике он не видел домашних неделями: пропадал на работе или запирался в кабинете. А тут вдруг говорил, говорил и не мог остановиться, такой противоестественно ласковый.

— …я всё подготовлю, а потом позвоню тебе. Ты ведь любишь ездить на поездах? На вокзале я вас встречу с цветами. Какие ты любишь?

Когда мама приносила подаренные ей букеты, я приходила в восторг, а отец в бешенство. Я думала, он цветы на дух не переносит. Но почему-то теперь всё изменилось. Если лишь предчувствие войны так меняет людей, то что с ними сделает сама война? Может, она — не такая уж плохая штука?

— Какие цветы, папа? Зима же.

— Но это ведь столица.

— В столице не бывает зимы?

— Там всё бывает, и цветы зимой тоже.

— Я не хочу уезжать.

— Это всего на месяц…

— Свен говорил так же. Но месяц уже прошёл.

— Смотри-ка, тебя теперь не обманешь. — Он гладил меня по волосам. — И когда ты так хорошо научилась считать?

Я фыркнула.

— Давно. Знаешь, а я сейчас учу ирдамский. Хочу как ты, знать всё на свете.

— Какой ирдамский в девять лет?

— Мне одиннадцать, папочка.

Переступая порог, отец старался улыбаться. Он, правда, хотел всё исправить. Верил, что там, в столице возможно всё. Цветы зимой, жизнь с чистого листа…

Через две недели все в городе стали говорить об эвакуации. Выглядывая из окна, на протяжении нескольких дней мы видели одну и ту же картину: тянущуюся по улице вереницу гружёных машин. Вывозили заводы и банки. Вывозили детдомовских детей. Элита вывозила своё имущество.

Мама стала чаще курить и, наблюдая из окна массовое бегство, повторяла: «трусы, жалкие никчёмные отбросы. А у меня там сын». Она не хотела уезжать без Свена. Она верила, что он придёт, не сегодня — завтра. Он же обещал, сказал, что через месяц…

Когда пришло наше время эвакуироваться, мама послала слуг с вещами на вокзал. Сказала, что они должны всё подготовить к нашему приезду. А вещей было — три машины, и всё — только самое необходимое, без чего в столице не прожить.

— Бросай всё! На месте купишь, что захочешь! — Я слышала, как дребезжал в телефонной трубке голос отца. — О чём ты думаешь? Жить надоело?

— Какая же ты трусливая мразь, — шипела мама в ответ. Её шатало от выпитого вина. — Со мной ничего не случится! Раз он так сказал, значит, ничего не случится! Война? Кучка ирдамских выродков подошла к границе, а ты уже теряешь сознание от страха? Хотя, признаться честно, мне нравится наблюдать за тем, как ты бежишь и прячешься, напуганный собственной тенью. Тряпка! Жалкое подобие мужчины! Не удивительно, что ты можешь плодить только дочерей.

— Чокнутая! Делай, что хочешь, только ребёнка привези! Моего ребёнка! Привези и катись!

— Знаешь… так и сделаю!

Но в последний момент мама передумала.

— Ты иди, — сказала она мне, стягивая с рук перчатки. — За тобой присмотрит Матильда. А я приеду завтра. Если Свен вернётся, а тут никого не будет…

Но я тоже решила проявить характер. Вцепившись в её юбку, я заявила, что никуда без неё не поеду.

Так вот получилось, что в поезде была лишь прислуга и наши вещи. Поэтому, когда этот последний поезд из Рачи разбомбили, нас сочли погибшими. Всё наше имущество сгорело. А мы остались дома, запертые в Раче на долгие, практически бесконечные два года.

Мама, я, Ранди и старая Магда. И Свена мы, конечно, не дождались. Больше никто не пытался нас спасти. Буквально в четыре дня Рача оказалась занята вражескими войсками.

Очень хорошо помню этот роковой день. Вечером мама как обычно заняла пост у окна с сигаретой, вставленной в костяной мундштук. Дома было так же пусто, как и на улице. Фонари больше не зажигали, и в темноте они напоминали виселицы. (Сама удивляюсь своей детской проницательности: их ведь именно так и будут использовать оккупанты). Всё то, что раньше казалось родным, пугало. За какие-то две недели Знатный квартал стал кварталом Пустоты.

В тот вечер Ранди вышел из дома и долго смотрел в небо, на восток, откуда наплывала чернота. Словно мог знать заранее… Наверное, так оно и было, но что это меняет? Боже, ему было пятнадцать. Сейчас, несведущие люди говорят, что у тайнотворцев уже в процессе пубертата рост под два метра, косая сажень в плечах. Чушь. В пятнадцать он выглядел так, словно его же тело сопротивлялось росту, сдавливало его изнутри: тщедушный, почти одного роста со мной. В нём не было ни намёка на силу, ничего от чудовища, которыми их клеймят. В пятнадцать он не походил даже на тень того мужчины, которым в итоге станет. А в семнадцать он выглядел ещё хуже. Хотя кого война красит?

— Магда зовёт ужинать. — Я подошла к нему и дёрнула за рукав.

Когда Ранди повернулся, мне показалось, что он перестал понимать даже меня. У него был потерянный вид, словно я только что, как и мама одиннадцать лет назад, вырвала его из обезумевшей, галдящей толпы в тишину вагона первого класса. Из мыслей о грядущей катастрофе в (пока ещё) безопасную реальность.

— Ты только выпей за меня молоко. А я тебе потом вслух почитаю. Договорились? — Я взяла его ладонь в свою и пожала её, заключая соглашение. Но его пальцы не сжались в ответ. — Ладно, если не хочешь…

— Нам надо бежать.

Я посмотрела туда же, на горизонт, последний раз без страха.

— Завтра уедем, мама же сказала.

— Вчера она говорила то же самое.

— Она оправит Свену телеграмму, и сразу уедем.

— В городе больше не осталось почтальонов, Пэм. Она не собирается… — Ранди долго не решался озвучить жестокую правду: — Она с ума сошла, Пэм. Она убьёт и себя, и тебя тоже.

Впервые мне захотелось его ударить, причинить ему боль. Такую боль, от которой он бы рыдал и ползал на коленях. Но я тогда лишь припомнила ругательства, которыми потчевали друг друга родители.

— Не подходи ко мне больше! Никогда в жизни!

Мама? Сумасшедшая? Убьёт? Ненавижу!

С Ранди только так и можно было: для тайнотворцев, не знающих физических страданий, боль можно было причинить исключительно словами. Довести его до агонии мог только контроллер.

Ужинали мы в гробовом молчании, а мама ничего не ела, только пила. Отнюдь не молоко. А потом…

Сначала задрожала хрустальная люстра, зазвенела ложечка в кружке, от стенок бокала по гладкости вина побежали круги. Мы замерли, прислушиваясь: непрекращающийся раскат, такой тупой, однотонный, густеющий звук.

— Что же это? — вскочила Магда, подбегая к окну. — Гроза? Зимой-то?

— Не гроза. — Непоколебимость Гвен Дуайт можно было объяснить только тем, что она заранее всё спланировала. Она не собиралась спасаться. Не хотела жить с ненавистным мужем без любимого сына. От Свена она так и не получила ни одного письма за всё это время. — Война.

Магда кинулась к двери, её шаги забарабанили по лестнице. Соскочив со стула, Ранди метнулся за ней, крича:

— Выключайте свет! Немедленно! Нужно везде выключить свет!

— Мама. — Я трясла её, изрядно охмелевшую, за плечо. — Мамочка.

Тогда ещё не было страшно. Только предчувствие. Разве пока мама рядом может случится что-то плохое?

Мы погасили свет, став как будто ещё более беспомощными. Раздались первые раскаты, далеко за городом. А уже через пять минут ударной волной выбило окна на нижнем этаже. Земля дрожала, словно ей тоже было страшно. И грохот… такой шум, что, казалось, он высверлит в голове сквозную дыру от одного виска до другого.

Что шокировало больше всего? То, что война сошла именно с неба. Это было непостижимо, так странно для нас, детей. Место, где жили солнце, Бог и дедушка с бабушкой, осквернили крылья вражеских бомбардировщиков, клеймёные гербом Ирд-Ама.

В одночасье мы потеряли к небу всякое доверие.

Оставив маму допивать остатки вина в темноте, я скатилась с лестницы и тут же поскользнулась. Я с размаху упала в тёплую, чёрную лужу, измазав руки, лицо, волосы, платье. Тяжёлый, незнакомый запах ударил в нос. Магда лежала у двери. Её живот был распорот, в него были воткнуты, как в игольницу, осколки стекла. Она вся была усыпана маленькими бриллиантиками, которые искрились в свете костров, гуляющих по улицам.

Первая смерть, которую я увидела. Взрослые старались уберечь меня от безобразия этой жизни, поэтому с самого рождения я видела и получала только лучшее. Даже служанок выбирали посмазливее. У дваждырождённых такое поверье: мол, до двенадцати лет ребёнок поглощает красоту глазами, впитывает её, как губка воду. Неудивительно, что при такой беспечной жизни, я стала бояться безобидных ящериц.

Что было дальше я помню смутно.

Кажется, я хотела вытащить стекло из её живота, но Ранди оттаскивал меня от трупа, повторяя, что ей уже не больно. Но это было так трудно понять… Не больно? Её с ног до головы изрешетило. Откуда взялось это завидное безразличие?

Когда мама увидела Магду, её вырвало, и это напугало меня ещё сильнее. Я решила, что она заболела. Но как бы ни хотелось плакать, я не могла выдавить из себя слёз. Что-то сломалось внутри. И не только у меня — у всех. Сейчас это кажется удивительным, но в тот раз, выйдя на улицу, мы столкнулись с всеобщей немотой. Люди выбирались из полуразрушенных домов, выползали из подвалов и просто бродили, оглядывались. Это было какое-то коллективное отупение.

Стоило «грозе» утихнуть, мама направилась к выходу из дома. Там, где раньше стояли двойные двери, зиял проём. Натуральные врата в преисподнюю.

Той ночью был полностью разрушен промышленный квартал. Два вокзала из трёх уничтожены. От многих домов не осталось камня на камне. Небо и земля стали одинакового цвета: красными от огня и крови.

Мертвые были разбросаны по улице, как испорченные вещи. Некоторых изрезало осколками. Кто-то сгорел. Но были и те, у кого не оказалось никаких внешних повреждений — убитые взрывной волной.

Я шла за мамой, за нами следом брёл Ранди.

Ранди… Как хорошо, думала я. Как хорошо, что он не слышит всего этого. Все вокруг шепчут о войне и поднимают глаза к небу, а он не понимает.

Но, конечно, он понимал. Наверное, даже лучше всех нас.

Помню, мы дошли до продуктового склада. В руинах тлеющего здания копошились люди. Они раздевались до трусов и ссыпали в рубашки, брюки и юбки крупу, муку, чай, соль и сахар. В обыденной ситуации это бы вызвало смех: полуголые, они напоминали дерущихся за еду суетливых голубей. Отбирали, рвали, ругались, бежали, чтобы унести трофеи. Мужчины, женщины, дети и старики.

Это было что-то… что-то совершенно противоположное той жизни, которую мы вели до сих пор. Мне раньше бы такое даже не приснилось.

Помню, что с тех пор мы спали только вместе, втроём, в обнимку. Спали тревожно, чутко. Умирали от холода и больше не делились своими снами.

Помню огонь, самое яркое впечатление. Говорят, на огонь можно смотреть вечно. А если это горит дом? Человек? Снег шёл вперемешку с пеплом. Весь город был в саже. Смекалистые мальчишки потом сгребали эту сажу растирали её вместе с каким-то вонючим жиром и делали гуталин, которым чистили сапоги вражеским солдатам.

Помню, во время бомбёжек мы прятались в винном погребе. Но наш дом не пострадал от воздушных атак. Только пристройки: библиотека, веранда… оранжерея, конечно. Но не главное здание. Тогда, мы сочли это невероятной удачей и поводом для радости. Напрасно.

Серебряные крылья уступили место чёрным, рёв моторов сменился птичьим гвалтом. Я столько ворон никогда в жизни не видела. Взрослые говорили, что если бы не зима, работу самолётов доделала бы чума.

Смертельные болезни — ещё кое-что, чего я никогда в жизни не видела, но начто впоследствии насмотрелась с лихвой. Все мои болезни лечились мамиными поцелуями, а против этих не было лекарства.

Помню… обрывочно, но крепко… Ненавистные военные воспоминания вытеснили беззаботные мирные. Наверное, зло всё-таки сильнее. В обратном случае Ирд-Ам бы никогда не выиграл в этой войне.

Глава 4

Мы не видели отступающих войск. Ни одного нашего солдата. Их всех могли убить на подступе к городу, конечно. Или же наше правительство решило сдать Рачу без боя, сочтя потерю невеликой: большая часть населения была к тому времени уже эвакуирована. Остались лишь бедняки, старики, сумасшедшие и просто дураки, верящие в непобедимость нашей армии и незыблемое величие страны.

Той ночью было противоестественно тихо. Мы жались тесно друг к другу. Не раздеваясь, накрылись одеялом. Я лежала между мамой и Ранди, защищенная со всех сторон. Больше мы не ссорились, все наши недовольства друг другом остались в прошлом. Нам теперь было на кого направить нашу злость.

Проваливаясь в болезненный пьяный сон, мама перебирала волосы Ранди, гладила по голове меня.

— Дети… прекрасные дети. Вы главное любите друг друга, и тогда никто не посмеет вас тронуть, — шептала она. — Я люблю вас. Так люблю, что вы просто не можете умереть. Если любовь не защищает, не спасает… то для чего она вообще нужна?

Не знаю насчёт спасения, но точно знаю, что любовь сводит с ума. Так случилось с Гвен Дуайт. А потом и с Ранди.

Мама заснула, её тёплое беспокойное дыхание щекотало мой затылок.

— Ранди… — Ранди что-то знал. Его приоткрытые глаза как будто заглядывали в будущее. И я хотела поспорить с этим взглядом. — Когда я завтра проснусь, я расскажу тебе, что видела странный сон. Что Свен ушёл на войну. Что отец уехал от нас, а мы остались дома. Что я видела сгоревших и замёрзших людей. И живых людей, похожих на мёртвых. — Подушка под моим левым виском намокла. — А ты мне скажешь… скажешь, что это просто сон. Договорились?

Я протянула ему ладонь, которую он просто сжал, прошептав:

— Когда-нибудь я обязательно тебе это скажу. Я буду повторять это снова и снова. Столько, сколько захочешь.

Но это случится, конечно, не завтра. Не через год и даже не через два.

Ранди по-прежнему смотрел в темноту, напоминая не взрослого, но первого в семье. Нашего нового главу. Бремя ответственности за самых дорогих женщин хмурило его брови и сжимало губы в скорбную линию. Похоже, он не спал той ночью, разрешая заснуть нам. Его упрямо открытые глаза разрешали.

Когда я проснулась, его не было рядом.

Рассветное забытьё вспорола автоматная очередь, сгоняя с меня сон, а маму с постели. Мне тут же стало холодно — так у меня начал проявляться страх. Бывало потом, жара — градусов сто, а я мёрзну. Чувства, которые могли закончиться летально, я пропускала не через одно только сердце, а через всё тело целиком.

Хотя поначалу этот внезапно возникающий и обрывающийся стрёкот обнадёжил меня.

— Мама, нас спасают?

— Нет… нет…

Растрепанная и страшно побледневшая, она стояла у окна, украдкой выглядывая на улицу. То, что отразилось на её лице, не было похоже на облегчение. Она увидела отнюдь не спасение.

В то будничное пасмурное утро в Рачу вошли солдаты Ирд-Ама, превратив его в самое худшее утро в моей жизни, а мою жизнь — в кошмар.

Воздушные атаки, артобстрелы — кажется, мы выдержали бы любое проявление жестокости со стороны орудия, сотворённого человеком. Но только не самого человека.

Пока этот Человек был далеко, война воспринималась нами как природный катаклизм. В произвольной траектории бомб и снарядов была какая-то непреднамеренность, бездумность. В конце концов, против них можно было найти средство.

Но против человеческой извращённой жестокости, неоправданной ярости и жестокого цинизма мы защиты придумать не смогли. В тот день мы признали безысходность нашего положения. Это был конец. Победитель ступил на завоёванную территорию, чтобы добить неугодное и присвоить ценное из того, что уцелело.

Когда я подобралась к окну, то увидела, людей в чёрной форме с автоматами. Они выгнали на мороз семью судьи Уиллера — образованнейшего и честнейшего человека в Раче. Их поставили в линию: мужа, жену их тринадцатилетнего сына и двух дочерей — десяти и восьми лет. Они вели себя очень достойно, не выдавая страх. Только дети жались друг к другу, от холода.

Автоматная очередь заглушила слабый мамин вскрик. Стреляли по лицам, намеренно уродуя до неузнаваемости. Потом подвешивали на фонарях вверх ногами, словно туши в мясной лавке.

Это видели мы с мамой, и это же видел Ранди. Когда он прибежал с улицы, в его чёрных растрёпанных волосах и на ресницах блестел растаявший снег. Зелёные глаза были быстрыми и яркими, как две молнии. Его всего трясло. Я впервые видела его настолько взволнованным. Едва держащимся на ногах от ужаса.

Его напугали отнюдь не осквернённые мёртвые, не сам акт убийства и не «чёрные» с автоматами, а наше скорое будущее. Смотря на меня, на маму, он видел нас с продырявленными лицами, подвешенными над землёй вниз головами.

— Значит, — прошептала я, оборачиваясь, — пришли спасать не нас. А тебя.

Так началась священная освободительная война в защиту неприкасаемых, таких как Ранди, карательный поход против угнетателей, таких как я и мама.

— Они расстреливают всех светловолосых без разбора, а потом… Вам надо немедленно… спрятаться… — бормотал едва слышно Ранди. Его голос стал хриплым от мороза и быстрого бега. — В подвале… там есть…

Это было бессмысленно. Город оккупировали. Прятаться вечно мы бы не смогли.

Мама отошла от окна, двигаясь неуверенно и заторможено, будто во сне.

«Возможно, — мелькнула в голове недетская мысль, — у неё припрятан на такой случай яд?».

Но нет, коллективное самоубийство — не то, к чему прибегнет в минуту отчаянья Гвен Дуайт. Недаром весь штат служанок знал её только как женщину-кремень. Она не собиралась идти на поводу у захватчиков даже таким образом.

Великая, сумасшедшая женщина…

Приблизившись к трюмо, она достала из ящика ножницы, и с этими ножницами подошла ко мне. Когда я попыталась отстраниться, напуганная её взглядом, она дёрнула меня за руку, таща за собой.

— Неси сюда куртку, свитер, брюки. Живо! И шапку! — крикнула она Ранди.

Я перевела автоматически, не задумываясь, и он вылетел из комнаты тут же, по-видимому, что-то сообразив.

Мама толкнула меня к трюмо, повернула лицом к треснувшему зеркалу, скрутила мои волосы в жгут и тут же их отрезала у самого затылка.

Чи-ик!

Я беспомощно открыла рот. Страх перед абсурдом войны, которая вынуждала самые заботливые руки на свете уродовать то, что они сами же выпестовали, обездвижил меня. Но я стояла смирно, покорная плану матери.

— А теперь повторяй за мной, — произнесла она, быстро-быстро орудуя ножницами. Падающие пряди она загоняла ногой под кровать: предмет семейной гордости превратился в обузу, драгоценность — в мусор. — Скажи, что тебе не страшно, Памела Палмер.

Я послушалась, хотя это было ложью чистой воды. Но на этот раз ложь поощрялась ею. Всё перевернулось с ног на голову.

— Ты должна быть храброй. Ничего не бойся. С тобой ничего не случится, потому что мамочка тебя любит.

Но эти слова лишь сильнее меня пугали. Как бы мне ни хотелось ей верить, выстрелы и ругань, доносящиеся с улицы, звучали убедительней. Нам есть чего бояться. И с нами много чего случится. Много того, от чего храбрость и любовь не спасают.

Ранди вернулся в комнату, держа в руках единственный оставшийся у него сменный комплект, остальное увезли. Мы увидели друг друга в зеркале, и Ранди буквально пригвоздило к полу. Как если бы то, что происходило, было страшнее казни, свидетелем которой он стал не так давно. Или войны вообще.

— Пока вы любите друг друга, вас никто не тронет. И Свена. Не забывай его, девочка моя. Скажи, что будешь любить его. Сильно-сильно. Пообещай, что защитишь его своим сердечком.

Несчастная, она ещё верила в сверхъестественную силу любви. Верила, что Свен вернётся. Что он жив. Что может появиться здесь в эту самую секунду или в дальнейшем пожалеть о том, что не появился. Что пока ещё не поздно…

— Мама, он не может умереть, — подчинилась я, в самом деле, пытаясь думать о чём-то кроме стрельбы, далёкого лая собак и рокота танков. — Мы ведь с тобой очень сильно любим его.

— Пообещай мне это.

— Обещаю. — Хотя это было бессмысленно. Мы все должны были умереть одновременно. — Честно-пречестно.

Ранди наблюдал за этим ритуалом, глядя как плавно, словно пёрышки, опадают на пол последние прядки. Он не шевелился, казалось, даже не моргал, и я решила, что он тоже сошёл с ума. Одномоментно.

Автоматная очередь прозвучала совсем рядом с нашим домом. Расстреливали оставшихся в соседнем особнячке старых супругов Пельтри.

— А теперь послушай меня. Очень внимательно, — прошептала мама, проведя ладонью по моей остриженной голове ото лба к затылку. Кружево трещин перечёркивало моё новое, незнакомое лицо. — Они придут сюда, непременно. Да, Пэм, они зайдут в эту самую комнату, и мы не сможем им помешать. Они будут вести себя как хозяева… даже хуже. То, что ты видела и ещё увидишь… То, что они сделают с нами… Что они заслуживают, по-твоему?

Я оглянулась на Ранди, словно ища подсказку.

— Смерти?

— Смерти, моя милая, заслуживает каждый человек, иначе бы мы жили вечно. — Поцеловав меня в макушку, мама вполголоса заговорила: — Они заслуживают, чтобы их жены были изнасилованы, а дети убиты на глазах своих ублюдочных отцов. — Мои глаза округлились. От благородного воспитания моей мамы не осталось в ту минуту ни следа. Я хотела себя ущипнуть — таким нереальным казалось мне происходящее. А ведь когда-то меня учили, что лишний раз и цветок нельзя сорвать… — Чтобы они стояли на коленях и целовали нашу обувь. Молили о пощаде. Чтобы им было так больно и страшно, что они мочились в штаны.

То есть, побывали на нашем месте, так?

— Одень её, — приказала мама, подтолкнув меня к Ранди. Сама же достала из трюмо расчёску и начала приводить в порядок свои роскошные волосы.

Это противоречие оглушило меня совершенно, и я невольно потянулась к своей голове. Мои волосы она уничтожила, а свои разглаживала, зачесывала, закалывала на затылке. Потом она достала косметику и накрасила губы алым. Она брызнула на свою шею духами и оправила платье.

Я наблюдала за её неуместным преображением, не чувствуя, не замечая, как Ранди снял с меня курточку, расстегнул платье, надел через голову свитер… Каким-то образом через минуту я оказалась одета во что-то бесформенное, не по размеру широкое и длинное. Мама нахлобучила мне на голову шапку, натянув её низко-низко на лоб, пряча белёсые брови.

Контраст — именно то, чего она добивалась? Я уже позабыла, какой красивой она может быть. И никогда бы не подумала, что такой уродливой могу быть я. Но всё же недостаточно…

— Недостаточно, — заключила мама, присев передо мной. — Это прекрасное лицо — наш товарный знак, милая. Ни с чем не спутаешь. Этот носик, губки, щечки, глазки…

Она медленно выпрямилась, подозвав Ранди жестом. Она что-то шепнула ему, прощаясь. И хотя он не понял ни одного её слова, он знал, что от него требовалось.

— Повтори, это очень важно, — обратилась ко мне мама, занося руку. — Что они заслуживают?

Какой удивительный, незнакомый жест, подумала я, глядя на её взметнувшуюся ладонь. Она словно приветствовала кого-то или что-то провозглашала. Прямо как на патриотических плакатах.

И то, что случилось следом…. Я почувствовала — не боль, а скорее… удивление. Меня никогда раньше не били. Ни один взрослый не смел поднять на меня руку. Я была неприкосновенна. Но, как я и сказала, весь мой мир перевернулся. Поэтому мама теперь держала меня за ворот куртки и била по лицу узким, жестким кулаком.

— За то, что они сделали с нами, с нашим домом. Со мной. Каждого из них. Всех, кто помогал им и встал на их сторону…

Ранди не двигался, покорно смотря на эти рукоприкладства, потому что лучше меня понимал их цель. Его взгляд обещал и каялся.

— Как вы поступите с ними?

Что это? Проницательность? Откуда она могла знать?.. Что мы выживем? Что только мы сможем отомстить за неё? Что у нас хватит на это сил, терпения и злости.

Внизу, в фойе зазвучали щелкающие шаги, грубые окрики.

— Что они заслужили?

Смерть.

— А перед смертью они будут…

Ползать на коленях, умоляя не трогать их жён и детей. Но едва ли мы станем их слушать.

Благословив нас на убийство, мама сдавленно добавила:

— Берегите друг друга. Любите так неистово и крепко, чтобы даже упавший с головы волос, был невосполнимой потерей для вас. Мстите за каждую слезу. За каждое резкое слово в вашу сторону. За каждый взгляд.

Её потерявшие любовь руки отпустили меня, я упала на пол и сжалась в клубок. Всё моё лицо опухло и пульсировало. Израненный зубами язык едва помещался во рту. Нос был переполнен кровью, и я, пытаясь удержать её внутри, закрывала его ладонями.

Я чувствовала, как Ранди пытается поднять меня. Но куда явственнее его рук я чувствовала их шаги. Казалось, меня может раздавить один лишь этот звук.

Они уже поднялись по лестнице и зашли в комнату, как мама и предсказывала. И хотя я пообещала ей быть храброй и помнить о великой силе любви, я не могла думать ни о чём кроме солдат, что вломились в наш дом, и тошноты. Мы было слишком больно и страшно.

— Проклятое ворьё! — Это мама про нас. — Растащили последнее, а мне ведь ещё гостей встречать. — А это она про них. — Хотя…мы ведь сможем что-нибудь придумать, так?

Непревзойдённая актриса Гвен Дуайт использовала весь свой талант и опыт в эту роковую мерзейшую минуту.

— Спрячьте оружие, мальчики. Зачем так торопиться? Вы, я смотрю, неплохо потрудились. Не пора ли передохнуть? Только вынесите прежде мусор.

А это снова про нас.

Я открыла глаза — только на это меня и хватило. Ранди поддерживал мою голову, не давая захлебнуться кровью и помогая рассмотреть «гостей». Их было четверо. Я вглядывалась в их лица, смотрела на грязную форму через щелки век.

Карательный отряд сформировали из неприкасаемых, бежавших в Ирд-Ам. Теперь же они вернулись, чтобы поквитаться. Всё самое жестокое, что было в этой войне, совершалось именно их руками.

— Вы только поглядите на это!

— Пойду проверю дом, а вы пока разогрейте как следует эту птичку.

— Ха-ха, ну если ты та-а-ак просишь…

— Только после меня, ублюдок!

Ранди с рычанием бросился на того, кто шагнул к маме, прямо в полете сцепляя пальцы на его горле. Они рухнули на пол, Ранди оказался сверху, наваливаясь всем весом на его шею. Он хотел убить и бросить к ногам и это чудовище. Как в тот раз, с ящерицей…

Но, конечно, ничего не вышло. Враг был больше, сильнее и брал числом. Ранди скинули с солдата, отшвырнули к дверям, но он вскочил и кинулся на мужчин снова — безрассудно и отчаянно. Он был похож на взбесившегося пса из той редкой породы, которая ни за что не ослабит челюсти-тиски на глотке жертвы.

Его сбили с ног, ударив прикладом автомата под дых.

— Неблагодарный щенок. И это ради таких, как ты, мы сюда притащились? Скажи спасибо, выродок! Говори, мать твою, спасибо! Спасибо!

Ранди сильно досталось. Ему пришлось хуже, чем мне ещё и потому, что я своё бессилие оправдать могла, а он — даже не пытался. Всю жизнь в случившемся он будет винить себя, потому что беречь нас — единственное, что от него требовалось. Мол, от него никогда не было толку, даже больше — он марал репутацию нашей семьи, а когда настал час себя проявить, он оказался слишком слаб.

Его повалили на пол, и он уже не смог подняться. Его нечувствительное к боли тело сдалось прежде него самого. Просто в какой-то момент Ранди перестал сопротивляться, и каждый нанесённый удар стал звучал не глухо, а…влажно, чавкающе.

Я не закрыла глаза, запоминая всё до мелочей.

— Ну вот, вы всё-таки намусорили…

— Заткнись, сука, ты здесь больше не командуешь!

Я посмотрела на погоны самого опасного среди них человека. Сержант. Он тёр пострадавшее горло. На пальцах его правой руки чернели татуировки-символы.

— Ох, правда? Так может, ты уже займёшь чем-нибудь мой болтливый рот?

— Парни, уберите это дерьмо отсюда.

Ранди схватили за руки, меня — за шкирку, и поволокли из нашего дома, вниз по лестнице, давая сосчитать ступени. Нас стащили с крыльца, провезли по промёрзшему мрамору и оставили за воротами. Нашей с Ранди кровью они выстелили себе парадную дорожку, по которой вернутся в дом.

Послышался щелчок передёргиваемого затвора.

— Оставь. У нас приказ патроны тратить лишь на дваждырождённых. А эти сами подохнут.

— Думаешь?

— Тут такой холод собачий. Да и Вилле неплохо постарался.

— К вашим услугам, мля.

— Ладно, хер с ними. Пошли отсюда. Не стоит оставлять Батлера без присмотра.

— Сержанта Батлера, Митч.

— Этот козёл как всегда в своём репертуаре.

Они ушли, не зная, что совершили подряд две роковые ошибки. Вломились в наш дом и оставили нас в живых.

Мне едва удалось перевернуться на живот. Ещё сложнее было открыть глаза — их резало невыносимое сияние. Я словно ослепла, но всё вокруг окрасилось не в чёрный, а в белый. Через минуту я нашла взглядом Ранди. Он лежал в метре от меня, из его рта, плавя снег, вытекала кровь. Он умирал молча, продолжая упрямо смотреть на меня.

Я преодолела самый длинный метр в своей жизни и легла рядом, тесно-тесно. Больше я ни на что не была способна. Только лежать и чувствовать холод… холод… холод… а потом внезапно стало тепло: я замерзала, и эта мысль не вызвала во мне никакого беспокойства. Я подумала, что смерть снимает с человека всякую ответственность.

Глава 5

Началось.

Три «В»: война, выживание, взросление. Мама не обманула меня: она любила нас так сильно, что мы пережили тот день. Но после того как нас оторвали от её сердца, нам пришлось справляться с этим самим — любить друг друга так, как она завещала: неистово, отчаянно, крепко. Только так можно было спастись. Наш невидимый бронежилет.

Меня разбудил звук щедрого летнего ливня. Капли барабанили по жестяной крыше. Получается, я опять заснула на террасе нашего загородного домика.

Холодно. Мне чудится уже давно почившая бабушка. Она что-то говорит с недовольным видом, но её слова заглушает дождь. Когда же я попыталась к ней подойти, она отвернулась и зашла в дом, хлопнув дверью прямо перед моим носом. Заглянув в замочную скважину, я увидела стол, за которым сидели люди — молодые и уже совсем старые. Некоторых я знала только по фотографиям из семейного альбома. Их так много, но за столом ещё оставалось несколько свободных мест.

Для меня. Для Ранди.

— Папа! — ахнула я. Он сидел рядом с дедушкой, в том самом костюме и пальто, в котором уезжал из Рачи. Он улыбался, словно приехал туда, куда и собирался. Вот только встречать меня с букетом больше в его планы не входило.

— Тебе сюда нельзя! — крикнул он, каким-то чудом меня заметив. — Не лезь, куда не просят!

Я проснулась в подвале разрушенного дома. Шум летнего дождя превратился в стрёкот беспорядочной стрельбы. Наверху, у стены выстроили очередную партию приговорённых. Никто из них не говорил, не пытался вымолить пощады. Вряд ли это было осознанным гордым молчанием. Просто шок.

Только одна женщина осмелилась хрипло вымолвить:

— Ребёнка-то за что? У него летом волосики выгорели на солнце, только и всего. А с дваждырождёнными мы не знаемся. Кто же нас к ним подпустит?!

Каратели работали отлажено, без перебоев, как фабричный конвейер. Мобильный завод по производству смерти. Пять минут — и готово. Убивали всех, кому не повезло родиться светловолосым и голубоглазым.

Пули впивались в стену, будто гвозди, на которые каратели хотели повесить результат своих трудов, как картины, но убитые всё равно сползали на землю. По подвалу скакало эхо. Я представила, как равнодушно злая расстрельная команда перезаряжает автоматы и вытирает прилипшую к перчаткам кровь. Они устали, у них затекли плечи и болели руки. Им бы в тепло и покурить. От куража, какой бывает поначалу, не осталось и следа.

Как нам с Ранди доведётся убедиться, будничными могут стать и самые жестокие убийства, и самые немыслимые страхи.

* * *

Хуже всего в Раче пришлось вовсе не детям. Дети, как это ни парадоксально, были защищены своей беззащитностью. Детей (тех, что не из знати) старались не трогать, им даже нашли применение, а вот женщины… Хуже не придумаешь, чем быть в то время красивой женщиной. Красота в войну — это приговор.

Гвен Дуайт была очень красивой. А ещё достаточно смелой, чтобы избавить меня от этого «порока». Она сломала мне нос, на всю жизнь оставив неблагородную горбинку. Всё моё лицо было разбито. Открывать глаза стало мукой. Дышать, жевать, глотать. А говорить, я не говорила. Бедняга Ранди, наверное, подумал, что это навсегда. Его личная трагедия: единственный человек, способный понимать, онемел. Ну что за ирония.

Ничего, мы квиты. Он тоже меня сильно напугал.

Когда я проснулась, разбуженная усердием расстрельной команды, Ранди лежал рядом. На мне не было одежды. На Ранди тоже. Мы лежали на ворохе грязных одеял под ещё большим ворохом одеял и инстинктивно жались друг к другу. Даже во сне мы искали — он меня, а я его, искали тепло. Я задумалась над тем, как мы здесь оказались, но в подвале кроме нас были только крысы. Это кажется невозможным, но это Ранди — полумёртвый — притащил меня сюда. И теперь лежал, не двигаясь, не дыша. Прижавшись ухом к его груди, я прислушалась — его сердце не билось.

Умер… Ещё тёплый, но вот-вот остынет.

Мне хотелось кричать, но я не смогла выдавить из себя ни звука. Внутренности сводило от боли и холода, словно я напоролась на нож.

Как это? Он не мог умереть. Я же просто ненадолго закрыла глаза.

Мне казалось, что в этой смерти виновна я. Я отвлеклась, не думала о нём, не берегла так, как мне было завещано. Умер, потому что его никто не любил, когда ему это было особенно нужно. Об этом меня предупреждала мама?

Я люблю. Честно! — заклинала я его мысленно. — Я больше никогда ни о чём другом не буду думать. Договорились? Даже во сне. Ты только оживи, и я буду тебя любить даже сильнее полубрата.

Свен был далеко — никто не представлял насколько, и я уже привыкла к этому — не видеть его, ничего о нём не знать, находиться в состоянии постоянного ожидания. А Ранди ещё до моего появления на свет был рядом. «Быть рядом» — смысл его жизни, который он осознал, ещё до того, как я покинула материнское чрево.

Мы могли не видеться днями, блуждая по коридорам просторного дома, но всё равно мы знали, что никуда друг от друга не денемся. Всегда поблизости…

Теперь же я осталась одна, в окружении мира, так внезапно возненавидевшего свою любимицу, а на фоне этого смерть, в самом деле, выглядела избавлением. Мне нужен был способ вернуть его, лекарство… но я знала только одно единственное, которое мне оставила мама и в которое я, в силу своего возраста, всё ещё верила.

Люблю. Пожалуйста, не умирай! Не бросай меня здесь!

И Ранди открыл глаза. Неохотно, словно раздумывая над моим предложением — остаться со мной и позволить любить его больше жизни или послать всё к чёрту. Он выглядел ужасно, как и полагается восставшему из мёртвых.

— Что такое, Пэм? — Прислушавшись к звукам снаружи, он прошептал: — Ш-ш-ш. Не бойся. Они тебя не тронут.

Исполнив свой долг, я отключилась.

Я не знала, что теперь так будет всегда — Ранди спал совершенно бесшумно. Без лишнего вздоха, холодный, как стекло. Его пульс едва прощупывался. Врачи сказали бы, что впадать в анабиоз в опасных для жизни ситуациях — типично для тайнотворцев.

Но я тогда даже не предполагала, что такое возможно. Для меня он умирал на самом деле, и вернуть его могла только я. Поэтому каждый раз, просыпаясь и находя его на грани трупного окоченения, я целовала его. Так меня когда-то лечила мама, и я по-другому не умела.

Ранди наверняка довольно скоро во всём разобрался, но не спешил меня переубеждать. Любовь на войне в дефиците, и ему, правда, жизненно необходимо было это — хотя бы капля ласки. И мне… мне тоже. Без неё мы бы не выжили. А если бы и выжили, то точно чокнулись.

Так и повелось.

Если я открывала глаза, и Ранди не было рядом, я начинала «ритуал», и он возвращается. Всегда с едой, с одеждой, с лекарствами. Так я себе вбила в голову, что всё зависит от меня. Главное думать, как сильно любишь. Чем сильнее любишь, тем быстрее он вернётся, тем вкуснее еда, тем её больше, тем теплее и чище одежда.

— У самой окраины ещё остались склады, где можно что-то найти, — рассказывал Ранди, пристально в меня всматриваясь. Я молча жевала принесённые семечки, прямо так с шелухой. Брала горсть и запихивала в рот, глядя под ноги. — Или во дворах у тех, кто эвакуировался. Они закопали кое-какое барахло, которое можно обменять на еду. У солдат. — Он ждал реакции. Гнева. Слёз. — Нам… мне придётся… пока не придёт подмога, придётся делать такие вещи, от которых тошнит. Но мне всё равно… Плевал я на гордость. Я сделаю всё, чтобы ты выжила. Понимаешь?

Конечно. Ты молодец. Я люблю тебя.

Вот только подмога… вряд ли стоит на неё надеяться. Мы больше никому не нужны. Папа мёртв (я почему-то знала это), Свен всё равно что мёртв, мама… лучше бы была мертва. За нами не придут. Нас никто не спасёт. Потому что спасение утопающих, дело рук самих утопающих.

— Можешь меня возненавидеть. — Ранди низко опустил голову, пряча лицо. — Но потом. Когда выберемся… делай что хочешь… молчи… презирай… но не сейчас…

Ему нужно было знать, что всё, что он делает вопреки себе, имеет значение и ценится мной.

Так оно и было.

Мне просто очень больно. Я боюсь и безумно тоскую. По ней. То, что она осталась там… Я не могу не думать об этом… Я постоянно об этом думаю. Нам нужно туда вернуться.

— Мы выживем. Ты и я.

Я знаю. Но как же мама? Мы не можем её бросить.

— Всё, что от тебя требуется — просто говорить со мной. А остальное я сделаю сам.

Чтобы снова заговорить, мне потребуется очередное потрясение, иначе никак.

— Если бы я мог… — Он морщился как от боли, хотя понятия не имел, что это такое. — Как бы я хотел всё исправить… Я ничего не смог сделать, Пэм. Прости. Пожалуйста, прости меня.

Ты сделал намного больше полубрата или отца. Они даже не представляют, что с нами происходит.

— Они умрут. Клянусь. Каждый из них. А когда — решать тебе. Если скажешь сейчас, я сделаю это. Не знаю как, но сделаю… Ты только скажи хоть что-нибудь.

Я слизала с ладоней подсолнечный запах, потом разделась и легла под одеяла. За спиной я услышала шорох одежды: Ранди разделся следом. Я не успела замёрзнуть, он лёг рядом, не нарушив границ моего личного пространства. Таков был наш элементарный этикет. Я долгое время оставалась неприкосновенна в его понимании, поэтому каждый раз я придвигалась к нему сама. Без всякого смущения: нам было слишком плохо и холодно, чтобы думать о чём-то ещё кроме выживания.

На следующее утро я проснулась от холода, в одиночестве. На полу было написано углём «НЕ ВЫХОДИ!» — приказ или мольба. На улице больше не стреляли, лишь истошно голосили вороны, но мне стало жутко… Я подумала, что нас нашли, и чтобы меня не поймали, Ранди решил пожертвовать собой. Какая ещё необходимость могла его выгнать в такую рань на мороз?

Я прождала его целый день (вечность), прежде чем поняла, что он не вернётся. На этот раз мой проверенный метод не сработал.

В итоге, голод и надежда выгнали меня наружу. Возможно, решила я, он где-то совсем рядом, и ему нужна моя помощь. Я подползла к засыпанному выходу и оглядела пустую сумеречную улицу. Сдвинув один из камней, я выбралась из убежища, пообещав, что вернусь через пять минуточек. Просто осмотрюсь…

Как оказалось, вернуться туда мне не придётся.

Глава 6

Эту войну впоследствии назовут героической. Сколько масштабных боёв, славных подвигов и грандиозных побед. Любой ребёнок из Рачи мог рассказать о другой войне. Рассказать так, что любого генерала стошнило бы.

Я не видела столько живых людей за всю жизнь, сколько увидела мёртвых в один день, когда вылезла из убежища.

Под ногами хрустел красный лёд, по которому катались гильзы. Звенящее перекати-поле. Золотые «намизинечные» напёрстки. В тот раз я крепко задумалась над тем, что размер и внешний вид зачастую не играют никакой роли. Пуля по сравнению с человеком ничтожна, но едва ли человек мог с ней спорить.

Подняв голову, я в этом убедилась. Оккупанты развесили дела рук своих на фонарях по всей улице, как гирлянды. По трупу на каждом столбе. Обледеневшие тела качались на ветру и звенели.

Не знаю, почему на меня произвело это такое впечатление… эти повешенные мёртвые. Если не в земле, то хотя бы на земле. С мёртвыми на земле уже смирились. А тут вдруг в воздухе, на фоне неба… Трудно объяснить. Это было что-то противоестественнее самой смерти. Это выпячивание чужих страданий.

Я пошла по «аллее», заставляя себя останавливаться у каждого фонарного столба и разглядывать лица. Знатный квартал стал кварталом Повешенных. В этом и было самое страшное: что всё это — родное, и ты помнил, каким всё было раньше. От этого ужас становился ещё ужаснее. Летом разглядывали клумбы, а теперь — мёртвых. Это судья с женой, а это губернатор и его жена, а это их дети…

Эти изменения коснулись и святая святых города — моего дома. Он стоял, как и прежде, высокий и гордый, почти целый, а внутри него, как болезнь, кишели «чёрные». Он напоминал только-только издохшего племенного жеребца. Всё ещё красивый, но от этой красоты тошнило.

Перед воротами стояли машины, которые разгружали озябшие солдаты. Они несли мешки и кули, от которых пахло съедобно, и деревянные заколоченные ящики, в которых что-то металлически звенело. Раздавался стук молотка: заколачивали досками оконные проёмы. Солдаты, что званием постарше, стояли на крыльце и курили, подгоняя рядовых: они должны были управиться до того, как полностью стемнеет. Улицы уже почти проглотила ночь, светился один лишь снег. Такой холодный, неоновый свет, ловящий на себя блики автомобильных фар.

Я подошла ближе, запрокидывая голову, всматриваясь в суету на верхних этажах. Конечно, мамы там уже не было.

Первыми меня заметили рядовые, а потом уже те, что курили. Один из них, растерев окурок каблуком сапога, спустился с крыльца. Такая вот картина: в квартале Повешенных я стою напротив своего обесчещенного дома, и на меня наступает вражеский солдат, держа у груди автомат. Очередное потрясение, которое помогло мне вернуть голос.

— Ты что здесь делаешь? — Он говорил по-ирдамски, я понимала его с трудом. — Отвечай давай!

Из-за темноты я практически не видела его лица, а значит и он не видел моего, замаскированного синяками и кровоподтёками.

— Откуда притащился, малец? Ну?

Я не ответила, и он ткнул меня автоматом. Слабенько так, но я свалилась с ног.

— Проваливай, и чтобы я тебя здесь больше не видел! Чего вытаращился? Жить надоело?

Я всерьёз задумалась над его вопросом. Он не хотел меня убивать, но я могла снять шапку и не оставить ему выбора. Но тогда Ранди останется один, и его некому будет любить.

— Ох, вот ты где! — с неправдоподобной радостью воскликнула какая-то женщина за моей спиной. — Не жалеет меня совсем, сорванец. Постоянно убегает. Вот я тебе сейчас задам! — Меня вздёрнули чьи-то руки. — Ты прости его, солдатик. Такой непоседливый. Не уследила. Не трогай ребёночка.

Она грохнулась перед ним на колени. Каталась у него в ногах, причитая, а я ведь первый раз в жизни её видела. Да, такое тоже встречалось…

Солдат отпихнул её сапогом.

— Комендантский час скоро. Ещё раз увижу — пристрелю. — И пошёл обратно к своим.

Женщина схватила меня в охапку и потащила прочь от дома, от некогда самого безопасного места на земле.

— Что ж ты делаешь? Миленький мой, нельзя же так.

— Моя мама… — прошептала я.

— Ох, горе! Мама…

Как она сказала «мама», раздался вой, и я, извернувшись, заметила ещё двух, что шли, уцепившись за её юбку. Дети, им было года по три — не больше, они ещё ничего толком не понимали, но стоило им услышать «мама», они кинулись в рёв.

Тогда женщина сунула им в рот замёрзшего изюма, и они притихли.

Натуральная наседка.

Так мы вчетвером дошли до госпиталя.

* * *

В квартале Повешенных целыми остались только два особняка. В одном расположился штаб командования. Во втором госпиталь. Как оказалось недалеко от Рачи всё ещё шли бои, поэтому госпиталь был набит битком. Там работала Наседка. В госпитале вообще оказалось неожиданно много женщин, но детей там было ещё больше. Их туда приводили не из жалости, а выполняя приказ: тех, кому ещё не исполнилось тринадцать, делали донорами. Кровь брали раз в две недели, в результате чего дети превращались в приведения сначала в переносном, а затем и в прямом смысле.

— Дожили, — роптали медсёстры. — Врагов спасаем, а своих — безвинных — губим.

Но тех, кто открыто выказывал недовольство, убивали на месте. Я видела, как застрели хирурга, потому что он отказался переливать дефицитную кровь обреченному на смерть капитану. Кровь, в итоге, перелили, а через три дня капитана заколотили в ящик и отправили в Ирд-Ам по уцелевшей железной дороге. По этой же дороге привозили боеприпасы, продовольствие и новых солдат.

А потом её подорвали партизаны. Правда, это случится только через год.

В госпитале было электричество, которое подавал страшно громыхающий бензиновый генератор. Здание переполнял свет, он просачивался через заколоченные досками окна и казался почти материальным. Тёплым, мягким и безопасным. Нам, детям, всем троим, захотелось к нему прикоснуться, погрузиться в него и заснуть, спелёнатым в него.

Но когда мы зашли внутрь, волшебство рассеялось. Первое, на что обращали внимание (на что внимание просто невозможно было не обратить) — запах. Запах такой, что можно вешать топор. Невообразимая смесь антисептика, хлороформа, крови, гноя, блевотины и мочи.

Кроватей — от одной стены до другой. Кто-то умирал, на его место сразу клали другого. Скулёж, бредовый шепот, мат. На втором этаже — та же история. В западном пределе располагалась операционная. Рядом держали детей. Именно так: они там не жили, их держали. Банк свежей крови.

Дети напоминали маленькие ледяные скульптурки. Прозрачные, бледные, лысенькие, как шахматные пешки. Они ходили, словно были по горло в воде, и спотыкались даже об воздух. Они не играли, не шалили, не задирали друг друга, не дрались. Только ели и спали.

Когда Наседка нас туда привела, нам сразу определили место на составленных в ряд кроватях и одежду. Меня начали раздевать, сняли шапку…

— Бог ты мой! — ахнула одна из санитарок. — Что ж это ты… Ох, мать, что же ты наделала!

Меня обступили, глядя то на волосы, то в глаза.

— А кто это с тобой так? — поинтересовалась другая. — Солдаты?

Все охнули и поморщились, представляя, что солдаты ещё могли со мной сделать.

— Нет. Мама.

— Ох, мама…

А дети как услышали «мама», и все хором захныкали.

— Что ж нам с тобой делать? — шептались санитарки.

— Сбреем. Волосы, брови. Скажем, что выпали. Кто не поверит? Видели Софи? За день облысела.

— Нас убьют! Всех! Каждую повесят! За укрывательство. Сказали же…

— Ну, иди! Иди, говори! А с меня хватит!

— Ещё скажи, что дваждырождённые этого не заслужили! Оглянись! За ними пришли, а досталось всем. Из-за них ведь страдаем!

— Я-то не слепая, знаю из-за кого страдаем.

— Да ладно уж. Чего спешить? Все мы рано или поздно…

Дети угомонились, на их лицах опять застыло выражение тупой покорности. Я с ужасом думала о том, что мне придётся здесь остаться.

— Я не могу… — сказала я робко, оглядывая незнакомые женские лица. Молодые, но уже такие… старые. — Мне нужно идти… Там остался Ранди. Я не могу его бросить.

Я хотела бы объяснить им.

Он без меня погибнет. Каким бы сильным он ни был, пусть самым сильным на свете, он умрёт, если его не любить. Мои слова — его воздух. Я не шучу.

— Твой друг?

— Он мне не друг, — ответила я без колебаний. — Он мне… родной.

— Как?! Ещё один дваждырождённый?

— Нет. Он неприкасаемый.

А вот это я зря. Неприкасаемых и раньше не жаловали, теперь же люто ненавидели. Появись Ранди рядом с госпиталем, его остановил бы не пост охраны, а растерзали эти самые женщины.

— Хватит этих глупостей! — отмахнулась от меня Наседка. — Выйдешь на улицу, тебя убьют. А не убьют, сама погибнешь. Зима. Есть нечего.

Одна бы я ни за что не выжила, об этом речи и не шло. Но ведь если рядом будет Ранди…

— А здесь, гляди, кровать, вода, тепло, — смягчилась она, заметив блеск в моих глазах. — Одежда чистая. Кормить будут. Купать.

Тогда я ещё ничего не знала про кровь, поэтому прозвучало так сказочно. Словно постепенное возвращение к уже казалось бы безнадёжно утраченному.

— Ты чего её убалтываешь? Пусть уходит! Ну? Давай топай отсюда!

Эту женщину, как потом выяснилось, называли Чумой, потому что всех местных детей ей (болезнью, конечно) пугали. Сбежишь — чума. Руки не помоешь — чума. Будешь избегать «процедур» — чума… И всё в том же духе. Самые маленькие, привыкшие облекать всё неведомое в зримый образ, сочли, что речь идёт о самой неласковой женщине госпиталя. Так и повелось.

— Иди, и не возвращайся, когда узнаешь, что его пристрелили. Сегодня «чёрные» дома обыскивали, искали подпольщиков. Всех мужчин перебили. И этого… твоего тоже прикончили.

— Нет. — Я покачала головой. — Он не может умереть.

— Дура.

— Я его очень сильно люблю. Такие не умирают.

— «Такие», глупая, умирают первыми!

Её можно было бы возненавидеть, если бы не война. Если бы не её собственные потери. И если бы не то, что случилось через секунду.

В комнату, переполненную детьми и женщинами, вошли два карателя. Образцовые «герои». Одни из тех, что поддерживали здесь порядок. Вернее, его видимость.

— Заткнуться всем!

Наседка нахлобучила мне на голову шапку до самых глаз и загородила собой. Я же осторожно выглянула из-за её спины, замечая мгновенную перемену во всём, во всех. Дети накрыли лица одеялами и застыли, изображая готовые к отправке трупы. Женщины опустили взгляды, словно надеялись — чисто по-детски — стать незаметнее, отвести от себя чужое внимание. Недвусмысленное внимание.

— А я предупреждал. Просил вести себя тихо. — Сперва знакомым мне показался только его голос. Заглянув же мужчине в лицо, я узнала в нём одного из маминых «гостей». — И это они называли неприкасаемых бестолковыми.

— Да, придётся их проучить.

— Кто тут из них сама своенравная?

— Вот эта лошадка каждый раз ведёт себя как необъезженная.

Чума до последнего не знала, что жребий пал на неё.

Её схватили за руки и вытянули из света комнаты в темноту коридора. Она не сопротивлялась, лишь глухо, сдавленно рычала:

— Будьте вы прокляты! В аду горите, нелюди! Да как вы можете, рядом с детьми…

Пока звуки не стихли, никто не проронил ни слова, не шевельнулся. Женщины боялись даже посмотреть друг на друга, стыдясь её страданий и собственной эфемерной безопасности. И мне было стыдно больше остальных за наивность, от которой тем вечером не осталось и следа.

Я больше не сопротивлялась, давая себя раздеть, обрить, искупать. Всё в молчании, в котором думалось об одном…

— Тот человек, — прошептала я, когда Наседка уложила меня в кровать. — С щербинкой между зубами. Как его зовут?

— Ох, родная… — глухо застонала она со слезами в голосе, но не в глазах. Плакать глазами они тут уже, как будто, отучились. — Не думай о нём. Забудь.

— Он сделал с моей мамой то же самое. — Я схватилась за её иссушенные святые руки. — Скажи!

Она наклонилась к самому моему уху и шепнула:

— Клаус Саше.

Звучание самого гадкого имени на свете сменилось ласковым поцелуем. Наседка коснулась моего лба губами, словно благословляя, даже прося. Как будто тоже могла что-то знать, как и мама.

Я закрыла глаза, и моя вселенная сузилась до одной единственной мысли. До выпотрошенного нутра Клауса Саше, вид которого отчего-то вызывал не рвотные позывы, а смех. Когда я подумала об этом, мне стало страшно: что если я умру раньше, чем Ранди узнает это имя?

Ранди… Засыпалось без него через силу. Было так неловко и холодно, словно я потеряла всю свою одежду. Я знала… почему-то точно знала, что в эту самую минуту он думает о том же самом. Что ему нужно как-то научиться засыпать и просыпаться одному. Научиться любить, беречь друг друга на расстоянии.

Я решила, что свяжусь с ним при первом удобном случае. Если не найду, то подам знак. Мы справимся и с этим, в этом я не сомневалась. А когда встретимся, будем ещё сильнее, смелее и преданнее друг другу.

Это уже не было мечтой, просто частью плана. Началом нашей мести.

Глава 7

Вспоминая теперь госпиталь… Этот ад на земле при всех его ужасах был довольно комфортным. С кроватью, электричеством, всё ещё мирными снами и регулярным пайком. А у тех, кто работал, он был больше.

Я работала. Детям постарше приходилось работать, потому что медсёстры не справлялись. Мы круглыми сутками мыли, скоблили, чистили и стирали. Например, бинты — их всегда не хватало. Стирали, а потом снова скручивали. Но были и такие бинты, которые сразу сжигали.

Потом уже нас начали учить: как ставить капельницы, делать инъекции, накладывать швы, перевязывать, ассистировать на операциях. Готовили себе смену. Летом в связи с эпидемиями людей катастрофически не хватало, и тогда дети стали не просто на подхвате.

Первые недели меня не выпускали на улицу: думали, сбегу. Потом уже, когда я обвыклась, у меня появились обязанности и друзья, мне позволили самой выходить за пайком. Но когда я впервые покинула стены госпиталя, думала совсем не о еде. Мне нужно было найти Ранди. Я знала, что он жив: он намного сильнее и сообразительнее меня. К тому же оккупанты не трогали неприкасаемых.

Но оказавшись возле нашего убежища, я поняла, что Ранди уже давно там не появлялся. Но всё же я оставила послание на выщербленной, закопчённой стене.

«Ранди! Я живу в госпитале. ЗАПОМНИ! Сержант Батлер. Клаус Саше», — гласило оно, выскобленное гильзой.

Это было моё завещание. Самое главное знание, которое нужно было разделить на двоих на случай смерти одного из нас.

О смерти рассуждали спокойно. Умирать никто не хотел, но при ежедневной встрече с нею отношение к ней невольно меняется. Со временем я стала знать о ней больше, чем о географии, истории, этикете, языках и обо всём, чему меня учили многочисленныенадомные учителя.

Солдаты умирали громко и быстро, а их малолетние доноры — бесшумно, но медленно. С каждым днём они тускнели, контуры их тела теряли детскую плавность. Уже через месяц у них начинали выпадать зубы. Трескалась кожа на локтях и коленях. Под конец они так усыхали, что их заколачивали в ящики из-под винтовок. Мы с Хельхой легко переносили один такой ящик с места на место.

Хельха — отдельный эпизод моей жизни, жаль, что слишком короткий. Она была старше нас, но её солдаты не трогали из-за распоряжения коменданта. Потому что её отец был хирургом, про которых говорят «от Бога», и комендант им очень дорожил. История их семьи казалась мне уникальной, потому что у всех её родственников были золотые руки. А у Хельхи руки ко всему прочему оказались ещё и красноречивыми: они заменяли ей голос, так как она родилась глухонемой.

Знакомство с ней сыграло важную роль в моей жизни, потому что Хельха научила меня жестовому языку — языку, на котором мог говорить любой, даже тайнотворец.

* * *

Наверное, пришло время рассказать о первом убитом мной человеке. Это тесным образом связано с Ранди. Вернее, с посланием, которое я оставила для него на стене.

Казалось бы, сделав всё от меня возможное, я должна была довериться случаю, просто плыть по течению. Но в редкие свободные минуты мысли о том, что Ранди мог пройти мимо, не заметить, просто не догадаться вернуться, доводили меня до истерики.

Он мог счесть меня погибшей и уйти из города. Или переметнуться к «чёрным»: они же свои для всех неприкасаемых. А если они узнали, что Ранди — тайнотворец? Такие, как он — символ борьбы за освобождение, ценное оружие.

Ночью я могла построить самые абсурдные предположения, а днём, выходя за пайком, всматривалась в лица людей, оглядывалась, медлила перед тем, как повернуть за угол. Меня не оставляла мысль, что он рядом, бродит где-то поблизости, что мы просто проходим мимо друг друга.

Я не раз возвращалась к той стене, надеясь увидеть ответ, но Ранди не давал о себе знать. Зато через месяц под именами Батлера и Саше появилось ещё одно имя.

Терри Рут

Я знала, что его написал не Ранди, и долго не могла понять с какой целью. Неужели кто-то мог разгадать смысл моего «ЗАПОМНИ!»? Ведь никто кроме нас не знал, что именно нужно «запомнить» и что потом с этим делать.

Но уже на следующий день под Терри Рутом появился майор Эмлер, и мои сомнения отпали. В Раче не нашлось бы никого, кто желал майору — пьянице, распутнику и льстивому карьеристу — долгих лет жизни. Его не любили даже собственные солдаты.

Это явление (как и всякая аномалия) не поддавалось объяснению, но список рос с каждым днём. Уже через месяц Ранди стал местной знаменитостью, хотя кто он такой знала только я. Ему приносили в жертвы имена врагов. Иногда, если не знали имён, обходились приметами.

Желтоглазый со шрамом поперёк лица

Худший из тех, что живут в доме 13.

«Штык»

Многие из этого списка умирали. Кто-то погиб в бою, кто-то компанией закурил рядом с неразорвавшейся бомбой, бывали отравления самогоном и даже убийства по пьяной лавочке. Майора Эмлера хватил удар, но его откачали. Жертвы случая, конечно. А для местного населения, уже почти утратившего надежду на спасение, все эти непреднамеренности казались закономерностями.

Конечно, слухи о безобразиях дошли до коменданта, и он распорядился закрасить это народное творчество. Приказ исполнили тут же, и даже приставили к «расстрелянной» стене — месту почти святому — солдат.

Поэтому надписи стали появляться, где придётся. На домах, на столбах, на окнах. Каким-то образом добрались даже до машины коменданта, нацарапав гвоздём на чёрном блестящем боку:

Ранди. ЗАПОМНИ! Подполковник Хизель

Когда в Рачу прикатили журналисты, писать о доблестных победах и великодушии ирдамских солдат, они нашли наш менталитет уникальным. Не потому, что мы до сих пор сохранили способность мифотворчества. Удивляло то, что мы считаем себя выше придуманных нами богов. Мы их не просили. Мы им приказывали.

Высокомерная нация, обречённая на вымирание.

Это массовое помешательство продолжалось довольно долго. Что мы чувствовали при этом? Родство. Эти призывы, имена и ненависть к ним сплотили нас. И когда Терри Рут оказался на больничной койке, я сочла это божественным волеизъявлением, пусть даже этого бога придумала именно я. Поэтому я недолго колебалась.

В тридцати километрах от Рачи шли бои. Терри прострелили грудь от одного плеча до другого, но этот сукин сын не собирался умирать. Я слышала, как санитарки говорили, что у него очень жизнестойкий организм. Что он выкарабкается. Будет жить, пить, трахать чужих жён и матерей, убивать наших мужчин и мальчиков. Я не знала, кто нацарапал его имя на расстрелянной стене, но он точно оказался там не потому, что плохо вёл себя за столом или забывал посещать церковь.

Той ночью я сама попросилась на дежурство. Наши женщины от усталости падали с ног, поэтому долго их уговаривать не пришлось. Указав, кому поставить капельницу, кому сделать перевязку, а кому вколоть обезболивающее, они оставили препараты — ровно столько, сколько нужно. Остальное — под замок.

Что мной двигало? Отнюдь не слепая ярость: я этого человека впервые видела. Была ненависть вообще, как нечто абстрактное. К захватчикам в целом, но не конкретно к нему.

Я только в одном тогда была уверена. Что не решилась бы убить его, окажись он в госпитале без ноги или руки. Инвалиды войны обычно сами кончали с собой или спивались. Смысл такого убивать? Но этот Терри целенький был, здоровенный. Ранение бы его не убило, а сделало ещё злее.

Когда все заснули, я взяла шприц побольше, наполнила его анестетиком до отказа, а уже через пять минут у Терри Рута остановилось сердце. Он умер, не приходя в сознание, бесшумно и согласно.

Ещё до рассвета в госпитале поднялся такой вой, что перебудил даже тех, кто жил через улицу. Солдаты пролежали всю ночь без обезболивающих, к утру у них не осталось сил терпеть. Зато Терри Рут вёл себя так тихо, как никогда прежде. Был просто образцом послушания.

Медсёстры быстро сообразили, да я и не таилась. Ругали страшно, но шёпотом.

— Мы же за каждого отчёт даём! За каждого головой отвечаем!

Война, говорю, всё спишет. Да даже о самоубийцах писали «боевые потери». Все мы здесь были на одном большом поле боя. Умирали по-разному, но всё равно на войне.

Лишь Чума возмущалась по другому поводу.

— Что ж ты его так пожалела? Если уж решилась, то пусть бы помучился. Подушкой бы его…

Они ведь после наркоза ещё долго не могут двигаться, можно было и подушкой. Но это уже что-то из другой оперы. Более личное. А я ведь его знать не знала. Подушкой — это уже месть, а я просто вычёркивала имя из списка.

Я долго сомневалась, прежде чем рассказать об этом Хельхе. Она отреагировала спокойно, не осуждая, но и не одобряя. Казалось, ей было всё равно, как умирал тот или иной «чёрный». Это сейчас кого ни встретишь, каждый хочет знать, убивал ли ты и каково это. Отвечаешь, мол, да. Страшно. Неприятно. Совестно. Хотя совестно стало лишь со временем, а тогда ты думал: «да так, ничего особенного».

Глава 8

С Ранди мы встретились только осенью, пережив весну, а потом лето… Не самые уродливые весну и лето, но лишь потому что самыми уродливыми они будут в следующем году.

О наступлении весны свидетельствовали не подснежники, не трели птиц, не набухающие почки, а мухи. Воздух потерял прозрачность.

Что ещё запомнилось той весной? Беременные женщины. И как снимали повешенных. Сейчас точно не скажу, что страшнее, но о беременных говорить труднее, чем о повешенных. Всё-таки последние уже отмучились, а первых вынудили давать жизнь ублюдкам этих убийц. Мало, кто решился оставить ребёнка, для этого характер нужен, святость. Большинство шло в госпиталь.

— Вытащите это из меня! Или я удавлюсь! И себя, и его прикончу!

Такого мы, дети, ещё не встречали. Кажется, к тому времени уже повидали всё на свете, но такое — впервые. Женщину, проклинающую собственную природу. После этой сцены целый день все ходили, как пришибленные.

Ну и повешенные, да… Они тоже запомнились. Даже не они сами, а их волосы…

Только начало пригревать, запаха ещё не было, но комендант дал срочное распоряжение — снять «это безобразие» и зарыть. В работе участвовали все: и солдаты, и местные. Первые недели земля была мёрзлая, а потом она стала похожа на тесто, что едва ли лучше. По уши в талой воде и грязи. Стирки и больных прибавилось.

Похороны — это всегда горе, но хоронить весной невыносимо вдвойне. Природа отрицала смерть, выставляя красоту напоказ, мы же закапывали самых красивых из нас. Лица их давно потеряли черты, стали неузнаваемыми. А вот волосы… У всех на солнце золотым переливались. И моя мама… я была уверена, что она лежала среди них. Там было так много женщин, и я про каждую думала, что это моя мама. Поэтому я похоронила её не единожды, а сотню раз.

Плакать тогда не плакали, но у всех лица были сумасшедшие. Это пострашнее слёз.

Весна переделывала город на свой лад. Зазеленели каштановые аллеи, расцвели черёмуха и сирень, ароматные, сладко-горькие на вкус. Весёлые дожди смывали со стен копоть и кровь. Природа, казалось, отгоняла войну от Рачи. Как раз и линия фронта сдвинулась — уже полсотни километров от города. В масштабах истории это означало, что наши войска отступают. А для нас, что раненых будет меньше. Теперь мы уже были не первой линией, а второй, промежуточной, перед отправкой раненых в тыл.

При всём при том, работы не убавилось.

Летом в Раче началась эпидемия холеры. Судя по всему, какие-то могильники находились близко к грунтовым водам, и после затяжных дождей зараза попала в колодцы.

Болезнь была неразборчива, прибирая к рукам и наших, и чужих. Умирали страшно, но быстро, буквально за сутки. Делали прививки, обеззараживали воду хлором, никаких сырых овощей и фруктов, но эти мухи… От них не было никакого спасения.

«Они славные. Похожи на изюм», — сказала однажды Хельха.

У нас в течение этих двух лет все мысли были только о еде и о сне. Даже когда спали, нам снилось, как мы спим. А ещё мы научились выдумывать вкус.

Ближе к осени эпидемия пошла на спад. Место больных и беременных вновь заняли раненые. И то, что мы увидели на этот раз… Такое даже для нас было в новинку. Самые страшные ранения — это те, что получены от мин. Оторванные ноги, отрезанные руки, изрешечённые шрапнелью тела. Несколько недель подряд мы видели только таких, искалеченных солдат. Их были десятки, сотни, так много… В какой-то момент стало казаться, что в мире больше не осталось целых мужчин.

И вот Ранди… Я знала, что мы с ним встретимся рано или поздно. Получилось поздно — прошёл без малого год, но я бы никогда не подумала, что это случится так. Так обескураживающе, пугающе.

В один из угрюмых осенних вечеров нам доставили новую стонущую изуродованную партию. К утру все мысли были только о том, к чему бы прислонится и закрыть глаза. Я уже спала на ходу, когда услышала перешёптывания санитарок.

— Целенький солдатик. Молоденький совсем. Мальчишка.

— Даже своих детей не жалеют, изверги.

— Мамка небось с ума сходит.

— Контузия у него. Слышать слышит, но не понимает. Ни своих, ни нас. Молчит всё время. Ни ползвука.

Обходя кровати и носилки, я приблизилась к женщинам: так мне хотелось посмотреть на целенького солдатика. Словно редкий зверь, он лежал, не подавая признаков жизни. Такой тщедушный по сравнению со своими однополчанами. Как игрушечный.

Я его не узнала… Почти год прошёл… Боже, как он изменился! Обритый, во вражеской форме, которая была ему велика размера на три, страшно похудевший. Конечно, мы все тогда выглядели не лучше. Не каждый раненый так плохо выглядел, как мы. Думаю, я бы саму себя не узнала, если бы в Раче осталось хоть одно целое зеркало в полный рост.

А он узнал.

Приоткрыв глаза, Ранди уставился на меня. Словно чувствовал, куда надо смотреть.

— Скажи… — Чужой голос, совершенно незнакомый. А я, предвидя нашу встречу, верила, что если подведут глаза, то уши точно не обманут. У него (да у всех тайнотворцев) голос узнаваемый, особенный.

— Скажи… что-нибудь… — Его настойчивость казалась мне бредом, галлюцинацией. Не даром же контуженый. — Что угодно… только не молчи… Я слишком долго…

— О чём это он?

— Не разобрать.

— Не по-нашему ведь, что тут разбирать.

— Не похоже на ирдамский.

Тогда-то всё и встало на места. Санитарки не понимали его, а я — от и до. Что я почувствовала первым делом, когда поняла? Холод.

— Прости, что… оставил… Я так хотел… Если ненавидишь… Ненавидишь? Скажи «ненавижу».

Есть ли что-нибудь страшнее для тайнотворца, чем потерять человека, давшего ему имя? Наверное, утрата этим человеком голоса. Кажется, вот он, совсем рядом, понимающий, единственный… и такой бесполезный теперь.

— Скажи «ненавижу», — умолял Ранди.

Чтобы сделать шаг, я схватилась за изножье кровати. Ноги меня не слушались, и усталость тут была ни при чём.

— Лучше ты скажи мне, почему на тебе эта форма.

Вот что меня тогда интересовало. Ни где он прохлаждался всё это время. Ни почему бросил меня в тот раз, исчезнув бесследно. Ни как оказался здесь.

— Я тебя задушу, — прошептала я, протягивая к нему незаживающие руки со слезшими от бесконечной стирки ногтями. — Переметнулся к ним? Продался? Вот же ты…

Меня было не остановить. Я вспомнила всё, что только слышала в этих стенах от солдат, и повторила ему. Как он того и хотел.

В дальнейшем мне придётся многое вытерпеть от Ранди, но такой ненависти, как в тот раз, я больше никогда к нему не испытаю. Стоило только увидеть его в этой проклятой форме…

— Ах ты мразь! Ненавижу тебя! Забыл, значит… Всё забыл, да?

Кто знает, почему меня не оттащили от него санитарки. Были слишком шокированы? Учтивы (не хотели вмешиваться в частную беседу)? Снисходительны (они бы и сами кинулись душить «чёрного», окажись посмелее)?

Но мои утомлённые, израненные руки не могли причинить ни малейшего вреда. Сжав пальцы на его шее, я ощутила частое настойчивое биение пульса в ладонях — словно трепетание пойманной птицы. Ранди был жив. Даже живее, чем когда я видела его в последний раз. Вот он, так близко… Мне об этой встрече грезилось, а теперь что?

Хотелось выть.

— Как ты посмел здесь появиться? Почему не сдох, прежде чем я тебя увидела таким? Ты мог бы сделать мне такое одолжение, Ранди. Всё-таки наша семья выкормила тебя. — Я давила на его шею всем своим незначительным весом. — Но не бойся. Ты в госпитале. И я тебя сейчас вылечу. Потерпи.

Казалось, я могу пережить всё на свете. Но мысль, что он оказался предателем, меня бы свела сначала с ума, а потом — в могилу. И я ждала… Вот сейчас он скажет, что у него не было выбора, и я чокнусь.

— У меня не было выбора, — прохрипел он, хватая меня за руки, притягивая к себе. — Иначе чем в чёрном и красном к тебе не попасть.

В чёрном и красном — во вражеской форме, раненым.

Он устроил этот маскарад лишь для того, чтобы меня увидеть? Сумасшедший…

— Ранди? Это тот самый, который?.. — переспросила одна из медсестёр, но на неё зашикали.

Я не заметила, как они разошлись, великодушно забывая о нас. Когда Ранди обнял меня, я потеряла последние силы и разрыдалась — облегчённо и горько. Это был первый и последний раз, когда я позволила себе распустить сопли.

— Чокнутый! Как ты решился на такое? А если бы тебя убили? Совсем с головой не дружишь.

Он что-то там забормотал про то, что должен был сделать это уже давным-давно. Но его план многократно терпел неудачи. Ранди искал способ не только свидеться, но и выбраться из города вместе. Теперь из этого вряд ли что выйдет — почти все дороги заминированы партизанами, а основные силы вражеской армии стянуты к границам города: они готовятся к обороне. Возможно даже… нас скоро освободят.

— Почему с «чёрными» сражаются те, кто не видел того, что видели мы, Ранди? Они идут на войну по приказу, они не хотят умирать за это, — проговорила я значительно позже, вспоминая мамино «завещание». — Это должны быть мы и такие, как мы. Для кого это смысл жизни.

Вряд ли он ожидал при встрече услышать от меня что-то подобное. Бедняга Ранди верил, что найдёт меня раздавленной и присмиревшей. Он хотел для меня безопасности, тишины и мира, а я требовала мести. Даже больше, я не оставляла ему выбора: если нас освободят, если выживем, уйдём на фронт. Без вариантов.

— Ты не знаешь, о чём просишь. — Он неловко улыбнулся. — Ты ведь прежде не убивала… так?

Если даже я замарала руки — та, кто учил его не трогать ящериц — значит, война добралась до святого. Значит, к прошлому нет возврата, больше спасать нечего и пора мстить.

— А ты? — ушла я от ответа.

Ранди, недолго подумав, коротко кивнул.

— Много?

Он пошевелился, словно пытался пожать плечами.

— Прости.

— За что?

— Я спасла больше. Ты рисковал жизнью напрасно.

Не похоже, что он расстроился. Ранди прислонил мои израненные руки к своему лицу и замер, опасаясь причинить боль даже дыханием. Он словно говорил: «так и должно быть. Ты спасаешь. Я убиваю. Такова наша природа, кто я такой, чтобы с ней спорить?».

— Почему ты ушёл в тот раз? Тогда, зимой. Оставил меня в том подвале… — спросила я, едва его слыша.

Меня клонило в сон: голос, тепло родных объятий, само присутствие главы нашей крошечной семьи сделали меня безвольной, как будто теперь я имела полное право быть слабой.

— А? Ты сказал «Свен»?! — переспросила я, веря, что ослышалась. — Ты видел Свена? Полубрат был здесь? Он попал в плен?

— Нет, не в плен…

— Что с ним? Ты должен сказать мне! — Я схватилась за его рубашку. — Скажи правду. Его пытали? Расстреляли? Повесили? — Ранди упрямо молчал. Неужели есть участь страшнее казни, раз он не хотел её озвучить? — Отвечай! Переживу. Пожалуйста, я должна знать!

— Мне просто показалось. Это не мог быть он.

— Показалось? Тебе-то? Ты что, лжёшь мне?

Ещё тогда это выглядело чуть ли не противозаконным, а сейчас это одна из непреложных заповедей тайнотворцев. Служи Родине. Почитай старших (по званию). Не лги. И ни в коем случае не лги своему контроллеру.

— Показалось, — подчеркнул Ранди. — Один мужчина среди командования был очень на него похож. В тот день приезжало начальство. Награждали тех, кто…

— Проявил особое рвение в истреблении таких как я.

— Сказал же, обознался. — Он отвёл взгляд. — Я следил за ними, чтобы убедиться… а когда вернулся, тебя уже не было.

— Почему не дал о себе знать? Мог бы подойти…

— Здесь безопаснее, чем там, снаружи. Думал, ты не согласишься вернуться сюда, если встретимся.

Как можно быть таким рассудительным в шестнадцать лет?

— Не смотри на меня, — шепнула я, неуклюже борясь с усталостью.

— Не могу.

— Спи.

— Жалко.

— Спи. Тебе нужно.

— После войны.

— Тебе нужно сейчас.

— После войны… просплю три дня подряд, — пообещал сам себе Ранди. А для меня это было что-то фантастическое: спать сколько захочешь. Или чего-то желать.

— После победы, — поддержала я его несмело, — никаких брюк и ботинок. Буду носить только платья и туфли.

— Но никогда не наденем красного и чёрного.

— Отращу волосы.

— Махнём, куда захотим. Хоть на край света. Но только не самолётами.

Я помолчала, прежде чем озвучить своё главное на тот момент желание. Глупость такая, но мне казалось это важным:

— Мы… доживём до совершеннолетия.

Это было так страшно — умереть, не став взрослым. Всё равно что не жить вовсе.

Похоже, круг замкнулся. От высказанного, но такого далёкого, недоступного, стало лишь хуже. Я посмотрела на Ранди, в его взгляде было что-то ещё. Он хотел чего-то кроме, но передумал об этом говорить.

— Если будешь продолжать это, я не засну, — сказала я и стянула с головы косынку.

Санитарки все здесь ходили в косынках, но для меня это было не столько условием, сколько необходимостью: платок закрывал пробивающийся на моей бритой черепушке светлый «ёжик».

— Вот. — Я сложила косынку в полоску и затянула узел у Ранди на затылке, завязав ему глаза. — Не вздумай снимать.

Он пробормотал что-то тихо, с приглушенным недовольством.

— Что?

Это было для него пыткой, но тогда я даже не догадывалась о том, как сильно тайнотворцы полагаются на зрение. С абсолютной темнотой они незнакомы. Природа одарила их зрением ночных хищников, сделав практически неуязвимыми. И оставаться теперь в окружении врагов (пусть и раненых) фактически слепым Ранди хотел меньше всего.

— Не вздумай снимать, — повторила я, подтягиваясь к его лицу и почти невесомо касаясь губами его щеки. Персональное лекарство.

Теперь я не сомневалась, что завтра он проснётся здоровым.

Глава 9

На следующий день всё изменилось и едва ли в лучшую сторону. На войне ведь это запрещено: мечтать, строить планы. Хотя мы часто этим грешили.

Меня разбудил шум и мучительное чувство голода. Я проспала обед. Санитарки, пожалев меня, не стали будить. Наверное, в их глазах мы — дети, нашедшие друг друга — выглядели невероятно трогательно. Островок умиротворения в океане боли и страха. Нас боялись тревожить.

И тут вдруг сдавленный крик:

— Ой, девочки! Прячьтесь! Сюда идут.

Началась паника, и меня буквально сдуло с кровати. А Ранди спал, как всегда идеально изображая мёртвого. Неподвижный, бездыханный и холодный. Казалось, сними с его лица повязку и увидишь открытые глаза, направленные к потолку. И я не сняла…

Так и пошла с непокрытой головой, беспокойно оглядываясь. Все вокруг были такие же, как я — ничего не понимающие. Пытались вытрясти правду из той женщины, но она лишь заикалась и указывала на двери.

— Наши их колонну снабжения разбомбили, — догадалась одна. — Ни сигарет у них, ни выпивки. Они там уже на стену лезут…

Она не успела договорить, а каратели уже стояли на пороге. Их было пятеро, но я видела только того, кто шёл впереди. Вот его-то я узнала тут же, хватило одного взгляда. Он не изменился, не похудел, не побледнел, не осунулся. Один из тех, кого война красит, — Вилле Таргитай.

Таргитай — единственный из того мерзейшего квартета, у кого я запомнила именно лицо. С остальными всё было сложнее: у кого татуировку, у кого щербатую улыбку-оскал, у кого розовый рубец, делящий подбородок надвое. А у этого именно лицо… словно печать в памяти. Может, потому что я смотрела на него в тот раз дольше, чем на остальных. Ведь именно Вилле выколачивал из Ранди дух прикладом.

Они ворвались в госпиталь с оружием наперевес. Кто не спрятался, они не виноваты. У всех пятерых одуревшие лица, бешеный взгляд. Мы смотрели именно в глаза, а не на автоматы. Автоматы ещё ничего…

— Ты тут главная? — Вилле ткнул оружием в живот Марте. Она, конечно, не была главной, зато самой смелой из нас. — Тащи сюда спирт! Наркоту! Пошевеливайся!

Крик разбудил многих раненых, но они не вмешивались, предпочитая молча наблюдать с кроватей, словно беспомощные младенцы из колыбелей. Мы тоже молчали. Только Марта пыталась объяснить, что, мол, у самих ничего нет. Раны бензином обрабатываем. Спирта — ни капли.

— Врёшь, сука! — Он ударил её прикладом, сбивая с ног. — Не держи меня за идиота! Поднимайся живо, пока я вас здесь всех не перестрелял! Неси! Я жду!

Ор, вопли, причитания. И с чего Ранди решил, что здесь безопаснее?

— Похоже, вам нужно показательное выступление, — рассудил Вилле и выхватил из толпы женщин ребёнка. Меня. — Сейчас вышибу мозги этому вашему выродку! Тогда до вас дойдёт?

Мечтающий только лишь удовлетворить свою безумную жажду, он не видел дальше собственного носа. Зато его друг был более внимательным.

— Это ещё что такое? — Он отвесил мне пощёчину, но я ничего не почувствовала. — Гляди на меня! Да у неё же… Дваждырождённая, братцы!

Это был приговор. Теперь уже наличие наркотиков и спирта (или их отсутствие) не играло никакой роли.

Раньше меня не замечали. Каратели в госпиталь старались заходить пореже, особенно в связи с недавней эпидемией. А когда заходили, интересовали их не полумёртвые сопляки. Нет, детей не трогали.

А тут такая ситуация, и я без косынки.

— Ну всё, допрыгались, — прошипел Вилле. Его трясло даже больше, чем нас, и можно было подумать, что он боится сам себя. — Укрывательство. Братание с врагом. Теперь сдохните на законных обстоятельствах. Надо было по-хорошему. Но для начала… — Я сама не поняла, как оказалась на полу. — Покажу вам, на что годится ваша «элита». Смотрели на нас свысока, ублюдки…

Кто-то наступил мне на руки, распял на полу, пригвоздив каблуками мои незаживающие ладони, другой вытащил из-за голенища нож… Всё происходило словно и не со мной. Так же нереально, как и год назад. То, что Вилле в очередной раз добьётся своего, казалось нечестным, но закономерным. Я просто отсрочила неизбежное.

Я зажмурилась, поэтому не сразу поняла, что произошло. Только когда застрочил автомат, стало ясно, что что-то пошло не так.

— Сдохни, твою мать! — вопил Вилле, паля по всему, что двигалось. По своим. По санитаркам. — Покажись, уродец! Я тебя прикончу. Я тебя…

Галлюцинации, подумала я, отползая от него. У мужика началась ломка. И у его дружков, тоже. У всех одновременно.

Я заметила Ранди только через минуту.

Всё повторялось, это было невыносимо. Ранди снова кидался на врага как растравленный зверь, без оружия, рыча, игнорируя очевидное преимущество противника. Его отшвыривали, стреляли, не попадали, били снова. Одному он, правда, повредил глаза, другому расквасил нос. А потом в его руках сверкнул чёрным металлом автомат, отобранный у захлёбывающегося кровью карателя.

— Мочи его! — гнусаво выкрикнул тот. — Там патронов с гулькин хер!

Но никто не двигался. И Ранди не стрелял, только пятился назад, приближаясь спиной ко мне. Загораживая.

— Брось, всех тебе не убить, — прошипел Таргитай. — Ну, одного. От силы, двух. А, может, только ранишь. Знаешь, что потом с тобой сделают? С ними со всеми? Пока не поздно, давай ты лучше…

Но Ранди не слышал. Ни про патроны, ни про «лучше». Не слышал, но всё понимал и сам. Максимум, на что он мог рассчитывать, — забрать с собой в могилу пару-тройку «чёрных». А те, что выживут, добили бы его, и я осталась бы одна. Где-то на час, в худшем случае, на два. А потом убили бы и меня.

Он прокусил губу, сдерживая протестующий, бессильный вопль, и повернулся ко мне. Длинное дуло автомата, словно стрелка, указало на моё лицо.

Увидев это, поняв его замысел, все замерли.

— Позволь мне… — прошептал Ранди, падая на колени. — Я убью их всех. Столько, сколько смогу… но оставить тебя… Я просто не могу отдать тебя им… Прости… Они ведь… с тобой… я этого не допущу…

Это было лишним, я всё понимала. Они убьют нас — дваждырождённую и бунтовщика — в любом случае, приправив нашу смерть позором и муками. Ранди предлагал выход. Вот только чёрта с два меня не отправит к матери и отцу оружие врага.

— Руками, — попросила я. — Сделай это не больно. Ты можешь, я знаю.

Как в тот раз с ящерицей, легко и быстро. Физически для него это было выполнимо, а вот морально — нет. Я поставила перед ним сверхзадачу. Ранди сомкнул руки на моей шее, но это всё, на что он был способен.

И тут я увидела за его спиной человека, которого как нельзя лучше описал наш рахитичный мальчик Тони. «Такой красивый, а людей убивает». Несовместимые для нас — детей — понятия. Все подчинённые коменданта выглядели и вели себя как звери, а он сам — интеллигент с наградным оружием второй степени, которым бесконечно дорожил. Не расставался с ним ни на секунду.

Вот и сейчас комендант вытащил пистолет с золотым гербом Ирд-Ама на отполированной деревянной рукояти и приставил дуло к затылку Ранди. Не давая нам шанса опомниться, он взвёл курок и нажал на спусковой крючок.

Какая честь, наверное, быть убитым из именного оружия подполковника Хизеля.

Но не в этот раз.

Оружие дало осечку. Вместо гулкого выстрела раздался щелчок, словно сломали спичку.

— Не смотри. — Я обхватила голову Ранди руками. — Не двигайся, иначе он тебя убьёт.

Почему-то я сразу сообразила, как нужно себя вести. Хизель, в отличие от своих солдат, не любил убивать только ради самого убийства. Он не видел необходимости в нашей смерти, особенно теперь, когда его безупречный револьвер изменил ему.

Сначала его это обескуражило. Потом заинтересовало.

Всё вокруг стихло, и в этой напряжённой тишине, подполковник проверил барабан, резким движением руки поставил его на место, прицелился.

Щелчок.

— Хм…

Господин Хизель сместил руку в сторону на несколько сантиметров от головы Ранди и выстрелил. Нас оглушило. Несколько минут я слышала лишь звон, который шёл не извне, а изнутри, из головы. У Ранди на левом ухе, как серьга, повисла капля крови. Соскользнула. Повисла снова.

Но он продолжал смотреть на меня. Не обернулся, даже не вздрогнул.

Подполковник обратился к одному из непосредственных инициаторов беспорядков. Потом к Вилле Таргитаю, который, судя по быстрому движению губ и мимике, пытался оправдаться. К Хизелю подходили наши пациенты, указывали на меня, на Ранди, на карателей. Что-то говорили безучастные свидетели, заглянувшие на огонёк невзначай. Ну и санитарки, конечно, всё ещё закрывающие головы руками и стоящие на коленях.

— Капрал, ваше табельное оружие, — попросил Хизель, протягивая руку в чёрной перчатке.

Капрал (а это был один из пятёрки), пошатываясь, двинулся к коменданту. Ещё какое-то время ему потребовалось на то, чтобы снять кобуру с ремня. Его трясло. Возможно, всё та же ломка. А может, капрал просто знал, что кроется за спокойствием подполковника.

— Только пистолет, — уточнил Хизель почти заботливо. Он олицетворял собой само терпение, когда наблюдал за тем, как тот непослушными руками высвобождал оружие из кобуры. — Сколько здесь?

— Два патрона…

— А где остальное? — Комендант проверил магазин, передёрнул затвор. — Выменял у местных на баллон сивухи?

— Никак нет, господин подполковник, — промямлил капрал, не сводя глаз с пистолета. — Я бы никогда…

— Ну-ну. — Хизель в очередной раз наставил пистолет на Ранди.

Щелчок, щелчок, щелчок… Щелчок.

Убедившись в чём-то окончательно, подполковник приставил оружие ко лбу капрала и, не давая тому подготовиться к переходу в мир иной, выстрелил. Это было впервые, когда я увидела убийство в непосредственной близости. Я запомнила, как капрал ещё секунды три стоял на ногах, словно в раздумье. А потом обмяк и рухнул. Под его головой ширился кровавый ореол.

— За грубейшее нарушение дисциплины рядовых Рида, Браумана, Пикарда и младшего сержанта Таргитая приговариваю к расстрелу, — на одном дыхании произнёс подполковник, вручая пистолет капрала стоявшему рядом капитану. — Приговор привести в исполнение немедленно. Выполняйте, капитан Хейз.

Нарушителей взяли под конвой. Они осознали свою участь только на выходе из госпиталя, а до этого шли молча, послушно, как стадо.

— Братцы! Мы же свои! Послушайте…

— Я тебе не брат, сука, — раздался жёсткий голос капитана Хейза. — И слушать насильников детей не намерен.

— Отправьте нас в штрафбат! — проорал ещё кто-то, стараясь, чтобы его самоотверженность оценил подполковник.

Но комендант был занят. Он выслушивал очередной доклад об убытках и потерях: застрелены три медсестры и два солдата, прибывавшие на лечении. Но, слушая, Хизель продолжал смотреть на Ранди, на меня… Он выглядел озадаченным.

Почему тайнотворец защищает ребёнка? Просто порыв? На нём наша форма… Как я мог такое проглядеть? Или же…

Столкнувшись с ним взглядом, я охотно ответила на его немой вопрос. Я притянула Ранди к себе, и он, обессилив, положил голову на моё плечо. Его руки исчезли с моей шеи. Он дрожал в ужасе от того, что только что хотел сотворить этими самыми руками.

Он мой. Сделает всё для меня. Скажу убить — убьёт. Тебя. Меня. Кого угодно.

Подполковник Хизель всё понял без слов.

— Этих двоих… — перебил он докладчика. — Отмыть и ко мне в кабинет.

Глава 10

Минус один. Вилле Таргитай был первым из ублюдочного квартета. Первым и единственным, кто умрёт не вследствие нашей мести. При том, нельзя сказать, что нас с Ранди это обстоятельство удручало. Нет, мы даже сочли такую участь самой подходящей для него.

Вильгельм Таргитай был одним из тех, чей потенциал раскрывался исключительно на войне. Я знала его всего несколько мгновений, но он показался мне упрямым, жестоким и беспринципным отбросом общества. Доведись ему жить в мирное время, он был бы обречён на существование законченного неудачника. Плохой человек, но хороший солдат. Думаю, что так.

Война помогла ему найти предназначение, в каком-то смысле, она была ему как мать. Конечно, как и каждый из нас, он думал о смерти, но только о подходящей для него. Это непременно должно было быть что-нибудь достойное. Поступок. Хороший солдат в Вилле был к этому готов. Но победил в нём всё-таки плохой человек, и поэтому Таргитай оказался припёртым к стенке, опозоренным, казнённым своими же сослуживцами. По глупости.

Такое Вилле не могло присниться даже в страшном сне, поэтому его смерть удовлетворила нас. Его итог был желанно уродлив и мучителен. Мы всё видели…

Солдат, которому нас поручил комендант, подгонял нас автоматом, но мы не могли сдвинуться с места, заворожённо наблюдая за тем, как капитан Хейз строит приговорённых вдоль стенки. Вилле споткнулся, потерял равновесие и упал, испачкавшись в осенней слякоти. Почему-то именно эта холодная, липкая грязь довела его до истерики.

Он посмотрел на свои руки и понял, что когда умрёт, то снова упадёт в эту лужу, возможно даже, лицом. Что его смешают с грязью, буквально и фигурально. Лишат звания. Почестей, какие обычно полагаются погибшему воину.

Двое из расстрельной команды дёрнули его наверх и толкнули к стене, но ноги его не держали. Он упал раньше, чем раздалась автоматная очередь, поэтому его пришлось добивать из пистолета самому капитану Хейзу. Но перед этим Вилле срывающимся голосом попросил о том, чтобы ничего не говорили его отцу. А потом, словно в поисках сочувствующего лица, он посмотрел на нас, и я помахала ему рукой.

Спасибо, что сдох, как последняя собака, Вилле. Я тебя не забуду.

— Шевелитесь! Нашли спектакль, вашу мать. — Солдат столкнул нас с лестницы, но только когда сам досмотрел «спектакль» до конца.

Мы с Ранди держались за руки, чувствуя возбуждение друг друга. Два сердца, бьющихся в такт. Две спаянные ладони. «Мы», ставшее «я». Это было что-то необъяснимое! Мы стали в тот момент так близки… Никакие ритуалы, клятвы, кровь, секс не смогли бы сплотить людей так, как нас сплотило лицезрение этой жалкой смерти. Что-то неистовое, какой-то больной восторг распирал грудь.

Мы избежали смерти, а Вилле — нет. Когда мы вместе, мы бессмертны.

Такая любовь, такая ненависть! На несколько минут мы сошли с ума. А потом наваждение прошло: нас отконвоировали к месту проживания коменданта. Было что-то ироничное в том, что им оказался наш дом. Угрюмый, почерневший особняк с пустыми кое-где заколоченными глазницами окон.

Весь наш восторг как ветром сдуло. Внутри, возле сердца стало холодно и одиноко.

Я вспомнила, как нас выволокли отсюда, наставив автомат. Теперь, тыча им в спины, нас загоняют внутрь. А мне заходить совсем не хотелось… Ох, лучше бы особняк разбомбило, чем он бы теперь предательски принимал в своём чреве, взрастившем нас, наших врагов. Ранее гордый и благородный, теперь он напоминал осквернённую монахиню.

Здесь проживало местное самоуправление: комендант и его ближайшее окружение. А так же женщины, которые им прислуживали. Кроме того, внизу, в винном погребе, была устроена комната дознания, где комендант привечал подпольщиков и членов их семей.

В двух словах, здесь всё было переиначено. Стены, лестница, мебель не узнавали нас. Они как будто бы перешли на сторону врага и теперь норовили подставить подножку. Я, наверное, раз десять запнулась, оступилась и поскользнулась, прежде чем оказалась перед дверями отцовского кабинета.

Ох ты ж сукин сын…

Подполковник Хизель выбрал эту комнату случайно? Или же его заворожила особая энергетика, теснящаяся в этих стенах?

Бедный папочка, как хорошо, что ты не видишь этого.

Прежде чем открыть дверь, конвойный оглядел меня, заключив:

— Эти дуры безмозглые… им же сказали привести в порядок, а вместо этого… Да я ничего уродливее в жизни не встречал.

Дело в том, что женщины, перед которыми была поставлена такая задача, решили, что комендант позвал меня с той самой целью. Поговаривали, что Хизель за всё время так и не выбрал себе ППЖ — походно-полевую жену. Кого-то это вводило в недоумение, кого-то даже оскорбляло. Все женщины, прислуживающие в главном доме, были очень миловидными, поэтому безразличие подполковника удивляло даже его солдат.

«Верность какой-нибудь красотке, оставшейся на родине?» — гадали они: «или… специфические вкусы?»

И тут вдруг мы. Взглянув на меня, женщины истолковали внимание подполковника на свой лад, поэтому, как и приказано, отмыли и постарались принарядить. Раздобыли где-то летнее платьице в цветочек с коротким рукавчиком-фонариком, кружевные носочки, детские облезлые ботиночки. Они постарались на славу, и их вины нет в том, что я выглядела самым нелепейшем образом.

Всё, что отлично пряталось в одежде, которую нашли мне медсёстры, теперь выставлялось напоказ. Крайняя степень истощения, острые коленки и локти, чёрно-зелёные синяки на руках, оставленные иголками, изуродованные бесконечной стиркой руки.

В общем-то, нужно быть отпетым извращенцем, чтобы клюнуть на что-то подобное. А подполковник извращенцем не был. Кем угодно, но не извращенцем.

Мы зашли, солдат доложил и откланялся.

Я потёрла глаза: это место изменилось меньше всего, отчего я едва не назвала подполковника папой. Здесь было по-прежнему очень чисто и уютно. Всё та же мебель, стеллажи вдоль стен, только стол передвинут подальше от окон, нижняя часть которых заколочена досками: защита от снайперов.

Рача была огромна, но для меня она сузилась до одной единственной улицы, поэтому я мало себе представляла о движении сопротивления, в котором активно участвовали сотни стариков, женщин и детей. Как оказалось, они уже совершили несколько успешных покушений на ирдамских офицеров. И, наверняка, любой подпольщик мечтал оказаться сейчас на нашем месте. Они бы точно знали, что нужно делать в такой ситуации.

Пока неприятно удивлённый подполковник оценивал нас, мы оценивали обстановку кабинета. В ней присутствовала какая-то… нереальность. Выйди за этих стен, и ты погрузишься в армейские будни: вокруг грязь, вонь, вши, дым дешёвых сигарет и мат. А это чистое, со вкусом обставленное место не имело с войной ничего общего.

В углу граммофон ненавязчиво играл иностранную песню. Музыка, боже! Я уже позабыла о том, что люди способны петь. Что у них могут быть такие красивые, беззаботные голоса, а не обмороженные, сорванные, сиплые от вечного голода и дрянного курева.

Культурный шок!

Сам же подполковник сидел за столом, держа на руках сытого кота-подхалима. Как только я увидела этого кота, на меня напал столбняк.

Довольное жизнью животное среди проклинающих своё бытие людей. Казалось, он смотрит на нас — одичавших голодранцев — сверху вниз. А Хизель гладил его той самой рукой, которая ещё не так давно сжимала пистолет капрала. Только что убил своего солдата, а теперь гладит кота.

— Нравится? — Он неправильно растолковал моё пристальное внимание, направленное на его питомца. — Ну, подойди, погладь, если хочешь. Смелее.

Я не сдвинулась с места.

Его сочащийся дружелюбием голос был сладким и тёмным, как растопленный мёд. Змей-искуситель. Господин Сатана. Одетый с иголочки во всё чёрное, но не траурное. На плечах серебрились погоны, а на воротнике — петлицы. Чисто выбритый, причёсанный, он источал аромат дорогих сигар и крепкого кофе. С сахаром.

«Такой красивый, а людей убивает», да…

Подполковнику Хизелю по видимости было не сильно за сорок. Принимая же во внимание свойства войны искажать время, мы с Ранди присудили ему тридцать шесть-семь. Все черты его лица гармонично сочетались, только глаза, казалось, принадлежали другому человеку. Причём уже умершему. От старости.

— Он породистый. Настоящий граф. Погладь его, он это любит.

Ну да, конечно. А кто не любит? Капрал, наверняка, тоже любил.

— Так и знал, что вы не понимаете, чёртовы дети…

Подполковник раздражённо вздохнул, отпуская кота. Тот стёк с его колен на пол и продефилировал мимо нас. Уму непостижимо… этот кот вёл себя как хозяин при своём хозяине, и это с учётом того, что они оба находились в чужом доме. В нашем.

Какие нынче запутанные времена.

— Я вас понимаю, господин комендант, — сказала я, приседая в издевательском книксене. — А он понимает меня. Получается, мы все отлично друг друга понимаем.

Открывшаяся правда или эта театральность обескуражили Хизеля. Но он быстро пришёл в себя. Офицер глухо рассмеялся, потерев пальцами идеально гладкий подбородок.

— Даже у моего кота есть имя, а что насчёт вас?

— Я Пэм. А как его зовут, вы меня извините, я вам не скажу.

«Вы меня извините»! Умора!

Но, похоже, подполковник находился в благодушном настроении.

— Кто бы мог подумать… девять лет, а уже так хорошо знаешь ирдамский. Какой смышлёный ребёнок.

— Мне двенадцать. — Как оказалось, война старит не всех.

Рост — сто тридцать сантиметров. Вес — не наберётся и тридцати килограмм. Господин Хизель щедро присудил мне девять лет. Другой не дал бы и восьми.

Подполковник отвернулся, задумавшись о чём-то своём. Возможно, вспомнил своих детей. Они у него были? Пока думал, молча указал на стул, что стоял напротив стола. Деревянный стул. Я подошла к нему и остановилась в нерешительности, уставившись на отполированную поверхность. Мы — дети из госпиталя — так отощали, что нам было больно сидеть на жёстком.

Поэтому я посадила Ранди, после чего залезла к нему на колени. Подполковник, вероятно, растолковал это на свой лад. Что таким образом мы поделили один единственный предложенный стул.

— Значит, ты уже совсем взрослая, — продолжил хозяин Рачи на этот раз с абсолютной серьёзностью. — Выходит, и говорить мы с тобой будем по-взрослому.

Ранди пытался «читать» его мимику, взгляд, жесты. Я чувствовала, как он напряжён, готовый в любую секунду перейти к обороне, от обороны — к атаке.

— Вы устроили страшный бардак в госпитале. Не важно, кто былзачинщиком. Важно, что вы оказали сопротивление представителям порядка. — Полумёртвые дети оказали сопротивление вооружённым мужчинам? Это просто смешно. — Также важно, что они мертвы, а вы теперь сидите здесь. Дваждырождённая, которую укрывали санитарки, и неприкасаемый в краденой форме. И это видели все. Понимаешь?

— Кажется, да.

Он пытался зайти к нам со стороны, с которой заходить не стоило. Он начал разговор с угроз.

— Ну чего ты на меня так уставился? — проворчал Хизель, обращаясь к Ранди.

Не дождавшись ответа, он резко выдвинул верхний ящик стола. Оружие, подумала я. Но нет, подполковник достал футляр, в котором возлежали на чёрном бархате сигары. Трофей или подарок. Срезав шапочку, Хизель ещё долго вдыхал одуряющий, сладковато-пряный запах, который доходил и до нас.

— Говоря откровенно… — прошептал комендант, проведя сигарой под носом. — Я уже сталкивался с тайнотворцами. Но у вас в стране всё, абсолютно всё по-другому. Первый раз в жизни вижу такого… маленького. Карманного, ха-ха. Совсем не похож… Но ошибки тут, конечно, быть не может. Только не после того, что я увидел.

— А что вы увидели?

— Что его пули боятся. Их всех пули боятся, ха-ха. Как-то раз… — Он курил маленькими затяжками, смакуя и блаженно улыбаясь чему-то своему. Сигарам. Собственной находке. — Однажды я видел, как одного из них пытали. Пытали страшно, даже мне стало не по себе, а он и не поморщился… Только повторял что-то… Какое-то одно слово. Мне было… лет тридцать. Капитан. Я считал себя взрослым, всё на свете повидавшим. Но такое… Таких пыток, а вернее, такого безразличия к ним я не встречал ни разу. Понимаешь?

— Кажется, да.

— А вот я нет! — Трудно было понять: злит его это или наоборот? Но подполковник страшно разволновался. — А мне необходимо было понять, почему… Почему он не сопротивляется. Почему не пытается бежать. И что он всё время повторяет? Тот, кто проводил показательный допрос, объявил, что перед нами тайнотворец. Это если по-научному, а мы их называли по-простому. Псами. Это была сенсация! Нам представили новое биологическое оружие. У него было столько полезных функций, так много талантов. Не чувствует боли. Неприхотлив, вынослив, быстр, силён. Пройдёт по заминированному полю и даже не вспотеет. Его нельзя убить из огнестрельного оружия. Что-то нам там объясняли… особое биомагнитное поле… У этого чудовища как будто бы и не было ни единой слабости. А меня только одно интересовало. Что он постоянно повторяет?

Хизель посмотрел на меня, словно спрашивая: «понимаешь?»

— Кажется, да.

Он мысленно махнул на меня рукой.

— Я единственный обратил на это внимание. Остальных интересовали его, так сказать, тактико-технические характеристики. А я спросил… — Думаю, я уже тогда знала ответ. — Молитва? Заклинание? А оказалось всего лишь имя.

Подполковник яростно затушил сигару, рассыпая искры и пепел по столу.

— Имя его контроллера. Какого-то затюканного, беззубого оборванца. Без слёз не взглянешь. Но только его ввели туда, всё совершенство этого «биологического оружия» куда-то испарилось. Вот оно, их уязвимое место. Нас потом так и учили: хотите заполучить «пса», берите в плен его контроллера. И вот что меня особенно поразило… — Хизель отряхнул руки и посмотрел на нас. — Каким бы ничтожеством в глазах обычных людей ни был контроллер, для «пса» он навеки царь и бог. — После чего шутливо добавил: — Но в вашем случае всё наоборот.

— Это не так, — возразила я. — Он — не полное ничтожество, а я — не дваждырождённая. У меня не светлые волосы, а седые. После смерти матери…

Этой лжи запросто поверили бы, в госпитале поседевших детей было полным-полно. А взрослых ещё больше. И синеглазые были. Что же получается, все стали дваждырождёнными?

Но комендант лишь усмехнулся и попросил не держать его за идиота.

— Меня не волнует ваше происхождение. Скажу больше, мне приятнее беседовать с представителем благородных кровей, тем более с леди. Когда бы мне ещё перепала такая честь? Вот только платье больше не надевай. Чтоб я этого тут не видел. Война, солдаты… Понятно?

— Кажется, да. — Он разумно сменил тактику с кнута на пряник. — Но пусть он тоже не будет больше носить вашу форму.

Хизель нахмурился, вероятно, оскорбившись моим отношением к их святыне.

— Что ты заладила? «Он», «он»… Имя у него есть?

Я покачала головой. Скажи я «Ранди» — тот самый Ранди — его бы тут же повесили. Но сначала на его глазах убили бы меня.

— Хорошо. — Комендант улыбнулся своей задумке. — Пусть он будет армейским «псом» в штатском. Форму нашу он носить не заслужил, но если хотите жить и жить неплохо, ему придётся выполнять кое-какую работу. А для этого твоему псу нужно дать кличку.

К тому моменту об армейских «псах» уже кое-что было известно простому населению. Например, что их настоящие имена меняют на кодовые, длинные прозвища, и именно под ними регистрируют в особой базе данных.

— Пусть будет Безымянным, — предложил комендант, но я покачала головой. — Тогда Крошечным. Не нравится? Но, видит Бог, это самый маленький тайнотворец, которого я видел, ха! Игрушечный? Ха-ха-ха!

Я понимала его хорошее настроение. У подполковника Хизеля в услужении появился полный комплект современного «биологического оружия»: тайнотворец и контроллер. Модное, эксклюзивное приобретение, которое могли себе позволить лишь старшие офицерские чины и исключительно на передовой.

К тому же у коменданта наблюдалась явственная слабость к любому виду оружия. Он ни при каких обстоятельствах не захотел бы от нас избавиться. Даже больше, со временем станет ясно, что он по-своему нами дорожит. И то, что мы фактически являлись его врагами, набивало нам цену, делало нас трофеем.

— Тогда, может, Компактный? — упражнялся он.

— Нет.

— Дворовый? Парень, как я понял, полукровка.

— Это оскорбительно.

Хизель откинулся в кресле, посмотрев на нас свысока.

— Не будьте такими заносчивыми, дети. На фоне остальных «псов», он не просто не впечатляет, а даже разочаровывает. Так с чего бы мне давать ему громкое имя?

— Может, он и не самый большой тайнотворец на свете, но сильнее вы точно не найдёте, — убеждённо произнесла я, слыша в ответ ожидаемый хохот.

— Самый маленький, но самый сильный, да? — Сказав это, комендант задумался. — Знаешь, какое оружие самое маленькое, но самое сильное? — Я покачала головой. — Атомное.

Мне это мало о чём говорило. Дети о таком знать не знали. Да не каждый взрослый знал. Для меня «атомным оружием» был Ранди.

— Можете себе представить, как камни испаряются? Как в морях закипает вода? — спросил Хизель. — В радиусе полсотни километров от эпицентра взрыва остаётся обезвоженная, расплавленная земля, гладкая, как монета. Перед подобной силой беспомощен даже самый большой тайнотворец. — Поглядев на нас, он с наигранной серьёзностью заключил: — Самый маленький, но самый сильный… Пусть будет по-твоему, Булавка, но только один единственный раз.

Господин Сатана достал из стола журнал с разлинованными листами и принялся быстро-быстро писать. Я разглядела только одну фразу, лишь ту, что была для меня важна:

Атомный пёс.

Глава 11

В следующий раз платье я надену только через пять лет.

Какое оно было нелепое, поношенное, но так не хотелось с ним расставаться, с этим летним платьем в цветочек, пошитым на восьмилетнюю девочку.

Мама не позволила бы такое платье даже детям прислуги носить. Что бы она сказала, увидь меня сейчас? Узнай, как я не хочу его снимать? Со страхом жду, когда комендант поднимет голову и распорядится на наш счёт. И всё закрутиться по-старому: ни платьев, ни волос, ни возраста, ни пола.

А сегодня… пока ещё… вот и эту секунду… у нас с Ранди праздник. Убит Вилле. Мы сидим в отцовском кабинете. Дышим сладким запахом трофейных сигар. На мне платье.

Помню, тогда до боли хотелось иметь что-то своё: свою одежду, свою кровать, чашечку, свой кусок мыла, в конце концов… Но у нас были только мы сами.

Поэтому уже через минуту я щупала на оборки платья, а его, Ранди. Его грудь, плечи, руки… Нам ведь и не дали толком разглядеть друг друга. Ранди ещё вчера казался умирающим, и я была ему под стать. Мы не успели прийти в себя, как пришли каратели с автоматами, а потом комендант с предложением, от которого нельзя отказаться.

Но теперь в наступившем затишье мы — голодные, сонные, разомлевшие в тепле — молча праздновали наше воссоединение. Мы вцепились друг в друга так, что это уже перестало быть просто объятьем. Мне казалось, умри мы сейчас, нас бы так и похоронили вместе, потому что не смогли бы разделить.

— Чего вытаращился?

Этот резкий окрик вихрем сдул с меня дрёму. Я посмотрела на Ранди: он даже не думал закрывать глаза, глядя на подполковника Хизеля с лёгким прищуром, чуть склонив голову. Так смотреть умеют только змеи и мертвецы. Не моргая и не двигаясь.

— Что-то задумал, м-м?

— Ранди, — шепнула я ему на ухо. — Он хочет знать, почему мы им не рады. Объяснишь?

Да, мы бросали вызов, пусть вот так несмело, тайно, по-детски. Это было не реальной угрозой, а шалостью — мы не хотели угождать во всём человеку, присвоившему наш дом и город. Но я никак не могла ожидать, что Ранди воспримет это со всей серьёзностью. Именно тогда я окончательно убедилась в том, что так долго пыталась найти через прикосновения: Ранди изменился. Обрадовало ли меня это? Напугало.

— Зря ты нас тронул… Присвоив наш дом, ты потерял свой собственный. Ты туда больше не вернёшься, обещаю.

И всё это так противоестественно спокойно, без приличествующего угрозам надрыва, по-взрослому убеждённо.

Ранди относился к словам особенно, так уж продиктовало его происхождение: ничего лишнего, никаких пустых бравад, если можно смолчать, он смолчит. Для него — для всех тайнотворцев — речь всегда была магией. Это не то, с чем рождаются, это то, что осваивается, покоряется, обретая высокую цену.

Я никогда не встречала «псов» пустозвонов. Им чужда двусмысленность, их трудно понять превратно. Никто никогда не видел, чтобы говоря «убью» или «люблю», тайнотворец потом отступал.

Убивал. И любил до гроба.

И вот в тот раз, когда Ранди приговорил подполковника Хизеля, я поняла, что комендант умрёт от его руки и никак иначе.

— Он говорит… — Я всё никак не могла прийти в себя. Страх, похожий на предвкушение, какое-то больное возбуждение щекотали горло. — Против своих он сражаться не будет. Но, если это не предполагает убийства наших солдат, он готов выполнять ваши… распоряжения.

Глаза подполковника сузились, что сделало его похожим на того самого заносчивого кота, который наблюдал за нами из кресла. Коту — мягкое кресло в углу. Нам — деревянный стул на двоих. Не знаю почему, но взглянув на этого изнеженного питомца, я поняла, что ему тоже не протянуть долго. Хотя, конечно, бедолага ни в чём не виноват.

— «Сражаться»? — усмехнулся комендант. — Что обо мне подумают мои солдаты и солдаты врага, если я выпущу на поле боя ребёнка? Я не в таком отчаянном положении, чтобы использовать в бою любую грязную палку.

Ну… ладно, стоило отдать ему должное: кое-какие принципы у подполковника имелись.

— И ещё кое-что. — Он посмотрел на Ранди. — Не держите меня за…

Идиота.

Конечно, подполковник не был идиотом, поэтому понял, что мой перевод подвергся серьёзной цензуре. Он понимал, что мы угрожаем ему, но угрозы в нас пока не видел. Пусть он и называл Ранди «псом», на деле он видел в нём расшалившегося щенка.

Хизеля перебила на полуслове телефонная трель. Разговор коменданта был короток и немногословен, но важен в достаточной степени, что выгнать его из уютного кабинета. Он поднялся из-за стола, оставив на нём журнал, ворох писем и сигары, и, когда мы встали следом, отрывисто приказал:

— Ждите здесь. Я с вами ещё не закончил. — И он вышел, оставив за дверью солдата с жестоким лицом и автоматом.

Я сползла с коленей Ранди, прошептав:

— Знаю, но мы не можем убить его. Если решимся…

— … они убьют нас. И ещё кого-нибудь из госпиталя, — закончил за меня Ранди.

— Нужно выбрать момент.

Мы не просто думали об одном и том же. Это даже не чтение мыслей. Как объяснить? В какие-то моменты нас с Ранди не было смысла разделять.

— Сделаем всё в лучшем виде, с первого раза. Подождём, — согласился он, тем не менее, давая понять всем своим видом, что ждать ему совершенно не хочется. — Считает тебя уродиной, а меня собакой.

Пожав плечами, я взглянула на дремлющего кота.

— Кажется, он любит животных. Особенно породистых.

Ранди протянул ко мне руку, впервые в жизни позволив себе это: прикоснуться к моему лицу в выражении откровенной привязанности, симпатии… чего-то большего.

— Они даже не представляет насколько ты… — едва слышно прошептал Ранди, произнеся последнее слово одними губами, не позволяя услышать его. Только не здесь и не сейчас: не в оккупированном городе, не во время войны. Как будто здешний воздух мог осквернить это слово, и оно бы утратило свой первозданный смысл.

Прекрасна.

И он не лгал. Этим особым незамутнённым зрением тайнотворцы похожи на малолетних детей, только одни считают самыми лучшими людьми на свете родителей, а другие — своего контроллера. Повторяя слова Хизеля: мнение «пса» не зависит от общественного. Контроллер может быть немыслимо безобразным, да к тому же законченым подонком, но для одного единственного человека он навеки останется воплощением красоты и святости. И, нет, не для матери.

— Когда победим… — Стану самой красивой для тебя. — Буду выглядеть чуть лучше. Обещаю.

То, что мы после войны изменимся в лучшую сторону, даже не вызывало сомнений. Станем самыми красивыми, самыми счастливыми, самыми смелыми, честными, добрыми — непременно! И Ранди уже не будет улыбаться, приговаривая людей — даже тех, кто этого заслуживает — к смерти. Вообще от всего, что связано со смертью, мы станем держаться подальше: по возможности будем избегать даже похороны.

Так, кажется, я думала…

— Тебе это не нужно.

— А? — переспросила я, разглядывая кабинет. Места папиных вещей застолбили чужие вещи — телефон, пепельница, сигары, граммофонные пластинки…

— Для этого тебе не нужна победа. — У меня опять возникло чувство, будто Ранди что-то знает, но не может, не имеет права говорить об этом прямо. — Я встретил тебя ещё до твоего рождения. Когда Она была беременна тобой, я положил руку ей на живот, и ты толкнулась, ты ответила мне… Я уже тогда понял. Ты — лучшее, что могло случиться с этим миром. Им не под силу это изменить. Но за то, что они попытались…

Убью.

Меньший из грехов «чёрных» Ранди расценил как самый страшный. И потом, отправляясь на фронт, он будет мстить не за разрушенные города, обездоленных жителей, убитых солдат Сай-Офры, даже не за себя, а за мои остриженные волосы, за мои шрамы, за мой голод.

Голод, боже… Эта преследуемая днём и ночью мучительная жажда насыщения. Мы брали в рот пуговицы, а малыши сосали пальцы, обманывая самих себя, выдумывая вкус. Иначе нельзя было заснуть.

Вот и сейчас, уставившись на комендантские сигары, я почувствовала, как рот наполняется слюной.

— Прости, — сказала я, собираясь нарушить его представление о моей идеальности. — Ты же знаешь, Ранди, я люблю тебя. Ты самый лучший, но не идеальный. Ты такой, какой есть. — Я медленно обошла стол, не сводя глаз с открытого деревянного футляра. — Тебя долго не было рядом, и я изменилась. Испортилась. Тебе придется с этим смириться.

Ранди не пытался меня остановить, он только мрачно наблюдал за тем, как я кончиками пальцев беру одну из похожих на длинные пули сигар. Один лишь их запах мог свести с ума. Cладко-терпкий, напоминающий запах шоколадных конфет с пралине.

Желудок сжался в судороге.

Подражая подполковнику, я поднесла её к самому носу и втянула воздух в грудь, закрыв глаза от предвкушения. Откусив половину, я долго жевала, стараясь распознать среди ядовитой горечи забытый вкус шоколада. И, клянусь, он там был! В тот раз эти проклятые сигары имели вкус самых восхитительных конфет. Я была уверена, что за всю жизнь не ела ничего вкуснее.

На войне такое случается: сила человеческого разума берёт верх над телом в минуты критического голода, критического холода, критической боли. Ты можешь убедить себя в чём угодно. Потом мне доведётся увидеть, как боец, у которого оторвало обе ноги, просил поскорее его перевязать и дать в руки винтовку. Оторвало бы руки, попросил бы сунуть в зубы нож.

Эти сигары… на всю жизнь запомнила их божественный вкус. А потом, уже после войны, стоило мне уловить похожий запах, меня стошнило. И никто не мог понять, что произошло. Никто, кроме Ранди.

Он смотрел на меня, сжимая руки в кулаки. Некогда он с тем же выражением лица наблюдал за тем, как меня во имя спасения избивала собственная мать. Да что мы только во имя спасения не делали…

Уверена, я съела бы их все. Наше чувство голода было похоже на редкую разновидность бешенства. Но мою трапезу прервал появившийся подполковник. Он быстро переступил порог, оживлённо беседуя с майором Эмлером. Майор краснел и отдувался, словно его душил воротничок его же рубашки.

Заметив меня, мужчины замерли. Офицеры, военная элита — конечно, они видели картины и пострашнее. Даже больше — создавали их. Но вряд ли когда-нибудь они так столбенели.

Под их изумлёнными взглядами я, словно факир шпагу, запихала в рот огрызок сигары. Челюсть болела, но я быстро и зло разжевала остатки табака и, сглатывая, лишь чудом не подавилась.

Майор Эмлер издал какой-то сиплый возглас — шок, предваряющий гнев.

— Эти дваждырождённые вконец обнаглели! Жрут даже то, что не съедобно, но только лучшего качества, — попытался он превратить кошмар в шутку, но встретившись со взглядом коменданта, покорно умолк.

Подполковник отвернулся почти тут же, часто заморгав, словно ему что-то попало в глаз. Он быстро направился к двери, подозвав караульного.

— Накормить, — отрывисто приказал он, но когда солдат прошёл внутрь комнаты, пихнув Ранди автоматом в бок, добавил: — Этот ещё не заслужил. Только её.

Когда мы выходили, Хизель уже сидел за своим столом. Обернувшись на самом пороге, я заметила, как он закрыл деревянный футляр и бросил его в урну.

Глава 12

Всё менялось, в то же время, оставаясь прежним в главном. Золотая осень стала чугунной, металлически-блестящей от непрекращающихся дождей. Когда я покидала госпиталь, на деревьях уже не было ни одного листа.

Мы вновь вернулись в свой дом, но на этот раз в роли рабов, а не господ.

Жившие там женщины быстро определили круг моих обязанностей. Ничего нового: мыть, стирать и штопать одежду, прислуживать солдатам. В чём-то стало легче. Здесь было чище, спокойнее, сытнее. В то же время, раненым «чёрным» угодить было проще, чем здоровым. А даже если не угодишь, раненый наорёт на тебя и только, а здоровый непременно стукнет.

С госпиталем меня больше ничего не связывало, но я всё равно старалась показаться там хотя бы на минутку. Ради Наседки, Хельхи и рахитичного малыша Тони, который первые шаги сделал лишь в пять лет. Через несколько дней я уже смотрела на них другим взглядом, отстранённого от их маленького мира человека. Я опять начала замечать это… как они тают с каждым днём. Какая у них — у всех детей-доноров — особенная походка, манера речи, дыхание и взгляд «с того света».

Навестив их пару раз, я начала воровать. А на таком раз поймают — сломают руки, а на второй — отрубят к чёртовой матери. И плевать, что ты у коменданта на особом счету. Хотя это, в самом деле, было так — отношение подполковника Хизеля ко мне было особое. Ранди он явственно невзлюбил, а меня… В приступе гнева он мог ударить, а мог разрыдаться и клясться в пьяном угаре, что перестреляет каждого, кто меня тронул.

Прислуживать лично коменданту я стану только весной. Первые же месяцы я помогала на кухне: чистила овощи, таскала воду, мыла чаны золой. Тяжело, но зато не так голодно: попрячешь картофельные очистки по карманам, немного муки, щепотку соли, придёшь в госпиталь, и санитарки сварят из этого добра суп.

Но на кухне я не задержалась надолго: убрали от греха подальше. Так я с ведром и щёткой попала в комнату дознания.

Комната дознания — чистилище местных масштабов. Особенное место не только в нашем доме, в Раче вообще, которое превращало людей в вещи: туда заходили, оттуда выносили. Когда я впервые переступила порог обновлённого винного погреба… Казалось, особняк уже осквернили с ног до головы, но то, что я увидела там, вызвало тошноту даже у меня, прожившей в госпитале — кажется, самом грязном, вонючем месте Рачи — без малого год.

Как оказалось, самое грязное и вонючее место Рачи находилось в основании моего дома. Оно было набито сигаретным дымом, а под ногами всегда что-то хлюпало: кровь, моча, блевотина. Мне приходилось это убирать. Можно было десять раз менять воду, но она всё равно оставалась красной. Иногда найдёшь в расщелине между досками выдранный ноготь или зуб, и долго не можешь прийти в себя. И этот запах дешёвых сигарет… Он въелся в кожу, в волосы, в одежду. В госпитале мы пахли кровью, хлороформом, застарелым потом — одним словом «отвратительно», но всё же это был наш запах. А теперь я круглые сутки пахла врагами.

Но это ещё не самое худшее.

Хуже, когда ты приходишь, а в комнате дознания сидит командир расстрельной команды. Кенна Митч — вторая скрипка ублюдочного квартета. Бритоголовый здоровяк со шрамом на подбородке.

Родители назвали его в честь разрушительного урагана, тем самым предопределив судьбу сынка. Думаю, из всей четвёртки Митч убил больше всех людей. Ни сержант Батлер, ни Клаус Саше, ни покойничек Таргитай не могли бы с ним тягаться. Ведь их жестокими сделала война, а у него жестокость была в крови. Он таким был с самого рождения, я уверена. Детские игрушки утомляли его, у него не было друзей, он осознавал свою инаковость и пытался её прятать, потому что так было продиктовано законом и обществом.

И только здесь, в Раче, Кенна Митч нашёл подходящую для себя песочницу. При этом стоит сказать, что он пытал и убивал подпольщиков, их родственников, их знакомых играючи, любя свою работу. Он не испытывал к ним ненависти. Как истинный неприкасаемый Митч по-настоящему ненавидел только дваждырождённых.

И тут вдруг я…

Он любил сидеть и, расслабленно покуривая после тяжелого трудового дня, смотреть на меня. Закинуть ногу на ногу, облокотиться на стол и наблюдать за тем, как дваждырождённая ползает перед ним на коленях…

Но и это не самое худшее.

Хуже, когда он докуривал сигарету, демонстративно оглядывался по сторонам и, пронзительно свистнув, подзывал к себе.

— Никак не могу найти подходящую пепельницу.

Тогда я складывала руки чашей и протягивала к нему, предлагая. И он тушил окурок в моих ладонях.

Но хуже всего, когда заходишь, а Митч выбивает ведро у тебя из рук со словами:

— Сегодня ты не заслужила такой роскоши. Языком, вшивое отродье! Вычисти здесь всё до блеска своим языком. И чтоб я видел, как ты стараешься!

Всё, о чём ты думаешь в такие моменты, это как бы поскорее вырасти и научится убивать. Чтобы убить его первым. Я решила это железно: Кенна Митч будет следующим после Таргитая.

Хельха, увидев мои руки в сигаретных отметинах, посоветовала насыпать Митчу яда в еду. Яд она достанет, а мне только нужно в очередной раз принести ему обед в комнату дознания. Он это любил — обедать перед умирающими от голода подпольщиками, в привычной для него тошнотворной обстановке.

— Яд, — ответила я, — это смерть исключительно благородных или безвинных.

«Опять эти твои принципы. По мне, так лучше бы они все просто сдохли, без разницы как».

Но принципы были важны! Яд не предполагал адских мук и не позволял мне стать свидетельницей агонии Митча. После всего, что он сделал, а я вытерпела, мы заслуживали это: он — адских мук, а я — их лицезрения. Я не хотела скрывать причастность к его смерти, напротив, мне нужно было объявить это на весь мир, без страха, без вины.

И понять меня тут мог только Ранди.

Ему, к слову, тоже пришлось несладко. В первый же день, едва мы покинули кабинет коменданта, нас разлучили. Меня отправили на кухню, а Ранди — выполнять задание подполковника: вытаскивать раненых и убитых с заминированного поля, за которым наблюдали засевшие в лесу партизаны. Туда несколько раз посылали сапёров, но они либо подрывались, либо их снимали из снайперской винтовки. У «псов» же к минам и пулям было прохладное отношение: первые они умело обходили, вторые облетали их сами.

Сначала Ранди вытаскивал с поля тех солдат, которые ещё нуждались в спасении, потом возвращался за мёртвыми. Не забывая оружие и форму. А эта форма после осенних дождей стала неподъёмной. Когда же ударили морозы, ткань задубела так, что об неё можно было до кости порезаться.

Комендант использовал весь потенциал своего нового приобретения. Использовал беспощадно. Первый месяц Ранди уходил из Рачи на день-два, потом отсутствовал неделями, а когда возвращался, первым делом находил меня. Ему нужно было знать, что во всём этом ещё есть смысл…

Зачастую сил у него не хватало даже на то, чтобы до меня дойти: он падал, едва задев взглядом. А я уже тащила его до кровати.

Первое время женщины мне не помогали.

— Оставь его. Помер.

В их глазах я была сумасшедшей. Конечно, могу себе представить… Парень не двигается, не стонет, сам серый и холодный, как могильный камень. Но просыпаясь на следующий день, Ранди был живее всех живых и зачастую выглядел лучше нас.

Из раза в раз история повторилась.

— Ну теперь точно… Отмучался.

— Он просто спит.

— Спит, конечно, вот только не жди, что проснётся. Да ты потрогай, окоченел уже. Хоронить надо. Мало нам бед, не хватало ещё чумы.

— Он спит.

— Не сходи с ума! Тут с такими разговор короткий.

Будить его после того, что он перенёс, было не просто кощунством — преступлением, но я всё равно приподнялась на локте и поцеловала его.

— Эй, Атомный. Посмотри на меня.

— Да подох он!

— Я так боялась, что ты не вернёшься. Почти неделя прошла. Я соскучилась.

Иногда казалось, что открыть глаза ему труднее, чем таскать «чёрных» по минному полю. Но всё-таки это была моя просьба, а не приказ коменданта, и если уж он не имел права ослушаться последнего — ненавистного врага, то с чего бы он стал отказывать мне?

Даже тогда мне было легче думать, что возвращаться из мёртвых его заставляет любовь. Ради войны он бы не стал открывать глаза. Если бы его били, трясли, кричали, он бы не проснулся.

— Скажи… — Он поднял руку. Хотел прикоснуться к моему лицу, сжать запястье, но увидел, что всё моё тело — одна сплошная рана, и поэтому взялся кончиками пальцев за замызганный воротник.

— Я тебя люблю. — Я смотрела в его послушно распахнутые глаза.

— Честно?

— Ты даже не представляешь, как сильно я тебя люблю.

— Ещё раз, пожалуйста…

— Пока я тебя люблю, ты не умрёшь. Ты никогда не умрёшь. Ты бессмертен.

Свидетельница внезапно охватившего нас кратковременного безумия сбежала, буквально вылетела за дверь. Трудно сказать, что её напугало больше: упрямое желание Ранди жить назло её мнению или же моя бесстыжая любовь? Всё это вкупе? Согласна, картина была дикая…

Но с тех пор каждый раз, когда Ранди возвращался и падал замертво, я тащила его к кровати не одна. Лютая ненависть местных ко всем неприкасаемым, особенно тем, кто состоял на службе армии Ирд-Ама, не распространялась на него. Потому что довольно скоро женщины начали замечать: когда Ранди рядом, их не смеет ударить ни один солдат. К нам вообще старались не подходить. Потому что многие видели Атомного в деле. Потому что те, кто не видел, наслушался тех, кто видел.

Даже такого, шестнадцатилетнего, истощённого, «карманного», его боялись. Боялись по-особенному, не как зверя и не как человека, а как что-то, лежащее за пределами их понимания. И хотя комендант держал рот на замке, опасаясь, что слухи доползут до высшего командования, и его лишат новой игрушки, о Ранди уже через несколько недель знала вся Рача.

Атомный пёс. Грозное имя и особое положение на счету коменданта сделали своё дело: на него лишний раз даже не смотрели. Солдаты могли исходить на «нет» от ненависти, но молча, аккуратно, выплёскивая свою злость потом на тех, кто всё покорно стерпит.

На таких, как я.

Глава 13

Время имело свой цвет. Жёлтый у осени, и чёрный на границе с зимой. Такой же цвет у новорождённой весны. Поздняя осень и ранняя весна облачались в траур… или же переходили на сторону врага. Наверное, с тех самых пор эти короткие промежуточные сезоны мне ненавистны. Сам их сладковатый запах разложения. Слякоть, борьба ветров и вечная мелкая морось.

Именно такой вот чёрной весной случилась «Вторая Трагедия Всей Моей Жизни». Первая — это, конечно, начало войны, утрата дома, надругательство над мамой… Тогда я верила, что предел страданий мной уже достигнут: даже издевательства Кенны Митча на фоне ранее пережитого выглядели бледно. И тут вдруг на тебе…

Виноват в «трагедии», конечно, не Митч, но обо всём по порядку.

Так уж получилось, что помимо грязной работы в комнате дознания у меня была ещё одна обязанность: носить коменданту ужин, если в меню на этот вечер значилось рыбное блюдо. Крайне редко, но такое случалось. Когда её запекали, по кухне распространялся такой одурманивающий аромат, что мы едва не теряли сознание.

Как же я завидовала поварам и посудомойкам… Все, кто работал на кухне, были сопричастны настоящему чуду.

Так вот рыба… Подполковник её терпеть не мог. Кажется, наши женщины могли понять любые его причуды, но только не эту привередливость. Мол, совсем зажрался. Война не вяжется с детскими капризами. Хотя, как оказалось, в детстве Хизель был непритязателен в еде.

Относить коменданту рыбный ужин посылали сначала самых красивых. Те возвращались с разбитыми лицами. Поэтому однажды отправили меня — ребёнка, с которым у подполковника были налажены деловые отношения. Все понимали: Хизель не станет убивать контроллера такого полезного «пса». Может, и бить постыдится.

Хотя от рукоприкладства его удерживал вовсе не стыд.

Перед комендантским кабинетом неизменно стоял «лакей», который наготове держал автомат с меня ростом. Солдат с презрением посмотрел на меня и с восхищением — на тарелку. Он открыл дверь не сразу. Скорее всего, эти блюда заставляли его вспоминать дом, материнскую стряпню, поэтому он не мог отказать себе в слабости: посмотреть и подышать ещё несколько секунд.

Подполковник Хизель сидел за столом и отвечал на письма. У него был весьма загруженный график. Наверняка, голова пухла от бессчётного количества злодейских дел, требующих его срочного вмешательства. И тут вдруг в его мир вторгся запах рыбы. Он почувствовал его с порога и, подняв на меня взгляд, уже открыл было рот, дабы озвучить проклятья на мою стриженую и вдобавок пустую голову… Но весь его гнев принял на себя человек, решивший в эту секунду позвонить подполковнику.

Сорвав трубку с телефона, Хизель рявкнул:

— Не сейчас! — Стиснув зубы, он слушал чей-то торопливый лепет. — Жду — не дождусь, мать его! А этот генеральский прихвостень, которого они хотят сюда направить, хоть представляет, с чем нам тут приходится иметь дело? На черта он мне тут вообще сдался? Пусть лучше пришлют подкрепление! — Я подошла ближе, прислушиваясь. В динамике прошипело что-то вроде «мне так и передать?» — Да, так и передай! Тупой ты сукин сын!

Он бросил трубку с такой силой, что телефон едва не разлетелся на куски, надрывно звякнув. Когда Хизель в очередной раз на меня посмотрел, я решила, что в сложившейся ситуации может быть два исхода: либо он меня убьёт, либо расскажет мне всё, что сейчас у него на душе.

В общем, он меня не убил.

Взглянув на тарелку и салфетку, в которую были завёрнуты столовые приборы, комендант утомлённо проворчал:

— Убери это с моих глаз. Немедленно.

Я развернулась и пошла к двери, но он меня окрикнул:

— Ко мне, дура! — Я вернулась к столу. — Сядь.

Потоптавшись на месте, я скосила взгляд на тот самый деревянный стул.

— Хотя нет, погоди… — пробормотал Хизель, оглядев стол.

О, ну если он настаивает.

Как будто степень моей занятости с некоторых пор играла какую-то роль, когда дело доходило до коменданта и его «капризов». Я послушно наблюдала за тем, как он сгребает в кучу конверты, письма, папки, разглядывает их, пытается сортировать… но в итоге одним широким движением всё сметает на пол.

— Теперь садись. — Я подчинилась. Безэмоционально. Удивляться, радоваться или морщиться от боли здесь тоже можно было только по приказу. — Ешь.

Я поставила тарелку на стол и наклонилась над ней. От блюда ещё шёл влажный, ароматный пар. Опустив голову ниже, я почувствовала, как он касается моего лица, забирается в лёгкие… Еда, господи… Не пересушенная, пригоревшая или разваренная каша. Не просроченные консервы. Не шелуха и очистки. В тот вечер ужин превратился для меня в священнодействие. В какой-то религиозный ритуал.

Трясущимися от волнения ладонями я разгладила салфетку на коленях. Чистую салфетку на измазанных чёрт знает чем штанах. Взяла начищенные до белого сияния столовые приборы. Мои искалеченные руки не узнавали нож и вилку спустя полтора года, но этикет… он у дваждырождённых в крови.

Похоже, выдержка и соблюдение худо-бедных приличий удивляли не только меня.

— Я же сказал убрать это с моих глаз поскорее! — рявкнул Хизель, добавив мягче: — Жуй давай.

Возможно, он решил, что стряпня отравлена?

Комендант встал из-за стола, пнув крутящегося у него под ногами кота. Тот, возмущённо взвизгнув, занял безопасный наблюдательный пункт под креслом.

Пока я резала рыбу на мелкие кусочки, подполковник добрался до запасов алкоголя, которые хранил под замком. Забрав из сейфа графин, он вернулся за стол, как раз в тот момент, когда я боролась со слезами. Я жевала, а они самовольно текли по моему ничего не выражающему лицу и скапливались на подбородке, как дождевые капли на карнизе. Аномалия: такой реакции не мог добиться от меня даже старательный Кенна Митч.

— Только этого мне тут не хватало, — проворчал Хизель, наполняя мутный стакан. — Что? Не нравится? Это, конечно, не сигары, ха-ха.

Прежде чем ответить, я подождала, пока он осушит первую стопку.

— У меня… особое отношение к рыбе.

— Неужели? У меня тоже.

Он подумал несколько секунд, прежде чем послать дела к чёрту и налить себе вторую порцию. Вероятно, телефонный звонок и скорый визит нежеланного гостя окончательно приговорили этот и без того паршивый вечер.

— Ты ешь, ешь… — Голос мужчины охрип, из него пропала агрессия. — Ну так что там, с твоим отношением?

Я задумалась на мгновение… Нет, не над его вопросом. А над самой ситуацией: вражеский офицер интересуется вкусовыми предпочтениями грязного сопляка, пока тот, плача, приканчивает его ужин. Кто из нас двоих сумасшедший?

— Я чуть не утонула, когда мне было четыре. Рыба шла на нерест… Я потянулась за ней и упала в реку.

— И как ощущения? — поинтересовался Хизель, доставая из внутреннего кармана кителя серебряный портсигар.

— Я не помню.

— Серьёзно?

Бессмысленно тратить время на болтовню, когда всё, чем ты хочешь занять свой рот — еда. Я обращалась с ней так внимательно, почти любовно, что подполковник не решался меня торопить.

— Я помню лишь запах и скользкие, упругие тела… Их было так много… казалось, больше чем самой воды. Они погибали сотнями… в зубах животных, разбиваясь о камни или по воле течения оказываясь на берегу. Но это не заставило их передумать, даже замедлить ход… — Я насадила на вилку кусочек. — Это…

— Вдохновляло?

— Это…

— Пугало? Завораживало?

— Это хотелось остановить, — сообразила я, в конце концов. — Спасти их.

Комендант смеялся, не разжимая зубов, в которых была зажата сигарета. Он некоторое время возился с зажигалкой, но, видимо, сегодня вещи не желали его слушаться. Ни зажигалка, ни верхняя пуговица рубашки, ни стакан…

— Отставить! — Случайно опрокинув стопку, комендант попытался вернуть ей вертикальное положение. — Я кому сказал «отставить»?! Смирно, солдат!

Похоже, Хизель частенько закладывал за воротник. И когда в меню числилась рыба, он менял одно блюдо на другое — на алкоголь и табак. Знать бы, почему…

— И что же произошло? — спросил подполковник, пожевывая сигарету.

— Меня вытащили. Спасли.

— Спасли, правда? — Он демонстративно огляделся. — И кто же этот герой, приговоривший тебя к такой сладкой жизни? Кого нам следует благодарить?

Я молчала, глядя на быстро — как будто против моей воли — пустеющую тарелку.

— Твой папка? Нет? Мамочка? Они-то само собой, однако… Наверное, слуги, у вас же их было, как грязи. — Я покачала головой. — Ну, так кто же?

— Собака…

— Атомная?

— Нет, обычная собака. Она залаяла, и её услышал… — Я попыталась вспомнить лицо Дагера. — Лучший друг полубрата.

— «Лучший друг полубрата», ха? У них тоже имён нет?

Спиртное делало Хизеля похожим на ребёнка всё сильнее: теперь он выглядел не только капризным, но ещё покачивался на стуле, отшвыривая ногой разлетевшиеся по полу конверты, письма, документы…

— Нет. Думаю, теперь нет.

Озвучивать родные имена, надеяться на то, что эти люди ещё живы — это было больнее, чем просто мысленно их похоронить. С известных пор смерть нас не пугала.

— И куда же они подевались в такой ответственный момент, а? Где же твой спаситель? Рассуждая логически, ему должно быть сейчас хуже, чем тебе. Иначе в его геройстве не было никакого смысла.

— Он уже… наверное…

— Сдох, — подсказал сухо Хизель. — Они все сдохли: те, кто тебя «спасал». Потому что были слабаками. И тебя оставили здесь, потому что у слабаков кишка тонка решиться на другое, единственно верное в таких вот ситуациях «спасение». Ты понимаешь, о чём я говорю?

В качестве подсказки, он вытащил из кобуры револьвер и положил его на стол.

— Как они могли оставить тебя здесь? На месте твоей матери я бы удавил тебя собственными руками. — Что это? Садистская разновидность жалости? — Уверен, мне бы хватило сил… Хотя я этого никогда не узнаю. У меня-то детей нет.

Хизель раскручивал револьвер на столе, словно крупье — рулетку.

— Так может, положение, в которое меня поставила война, не такое уж и плохое?

— Какое положение? — спросила я, хотя и понимала, что задавать вопросы здесь может только он.

— Такое, мать его, положение, — процедил раздражённо мужчина, — что окажись в нём вся наша армия, местным женщинам не пришлось бы красть гранаты и прятать их под подушками или между бёдер.

Я слушала его, как будто понимая и в то же время — нет. Вряд ли он говорил о том, что заводить семью ему запрещает «профессия» или покалеченное войной мировоззрение. Было что-то ещё, что комендант проклинал, но иногда, крайне редко, видел в этом справедливое волеизъявление небес.

— А ты… вот ты скоро вырастишь… Год, в лучшем случае — два, и какой-нибудь ублюдок доберётся до тебя. И ты вспомнишь тогда этих «героев». Знаешь, кого ты тогда станешь проклинать? Того самого «лучшего друга твоего как-его-там»…

— Он спас меня, потому что не мог поступить иначе! Из всех кого я знаю, он самый…

— Да что ты заладила?! — Комендант шарахнул кулаком по столу, не щадя руки. — Спас?! Ты, похоже, не знаешь, что это такое. Но я тебе покажу.

Хизель схватил револьвер, проверил барабан и поднялся. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы вернуть ногам устойчивость. А я ждала, не двигаясь и почти ни о чём не жалея. По крайней мере, я умру не голодной, в собственном доме. Вот только Ранди жалко… на этот раз, вернувшись, он меня в живых не застанет. Появившись на пороге, «Атомный» будет долго и бессмысленно искать, и вряд ли кто-нибудь отважится сообщить ему скорбную новость.

Обойдя стол, мужчина приблизился ко мне… но лишь за тем, чтобы пересечь комнату без падений: по пути он опёрся на спинку стула, который я занимала. Открыв дверь, Хизель втянул в кабинет дежурного.

— Скажи-ка мне, рядовой… — комендант запнулся. — Хотя, знаешь что? Мне уже осточертело слушать одни и те же прокуренные мужские голоса. Просто кивай. Понял? — Судя по растерянному виду — едва ли, но солдат послушно кивнул. — Ты знаешь, кто это? — Кивок. — Это, твою мать, контроллер моего «пса»! Моя собственность! Ты погляди, в каком паршивом состоянии моя собственность находится! Как по-твоему, это нормально? — Когда солдат исполнил нужное движение, подполковник продолжил, всё больше горячась: — Ты её трогал? Нет? Но ты знаешь, кто трогал, так? Знаешь, сука. Не держи меня за дурака! — Хизель взвёл курок револьвера и прижал дуло к виску бойца. — Ну, кто тут осмелился портить моё имущество?

— Не могу знать!

— Прикуси язык! От тебя требуется только имя. Либо имя, либо… Подумай дважды, прежде чем в следующий раз рот открыть.

Офицер опустил руку, дуло скользнуло от виска к горлу, упёрлось в дёрнувшийся кадык. Бедняга-рядовой уставился на меня словно заклинатель змей, гипнотизируя.

Скажи ему, чтоб тебя! Какого чёрта он требует от меня то, что ему можешь дать и ты?! Кенна Митч. Ты же хочешь это сказать! Всё тут же разрешится. Обоюдная польза. Говори, твою мать!

Если бы всё было так просто…

Во-первых, он отлично знал, что тут делают со стукачами, особенно если это кто-то местный. Во-вторых, мы с Ранди уже давно поклялись друг другу, что Кенна Митч умрёт от наших рук, а уж точно не будет застрелен из наградного револьвера подполковника Хизеля.

— Молчишь?

Я забрала тарелку со стола и повернулась лицом к действу, грозящему завершиться трагически. И я, и бедняга-рядовой понимали, что комендант под мухой всегда настроен серьёзно.

— Может, сделать так, чтобы ты затих навеки, а?

Смотреть на то, как вражеский офицер издевается над своим подчинённым, было не столько приятно, сколько… правильно. В происходящем словно ощущалась моя воля.

Глядя в расширенные глаза солдата, я собирала пальцами рыбный бульон и облизывала их. Из меня тоже мог бы получиться неплохой гипнотизёр.

— Это… возможно… — Заткнись! Не смей! Он мой! Наш с Ранди! — Думаю, что…

Я разжала руки, тарелка сползла с коленей и раскололась об пол. Чудом, что следом не раздался выстрел: нервы здесь у всех были ни к чёрту. Комендант и солдат синхронно вздрогнули.

Найдя меня рассеянным взглядом, Хизель глухо выругался. Рука с оружием обессиленно повисла.

— Чёрт с тобой. Проваливай! — Когда многострадальный караульный откозырял и развернулся, восхваляя милосердиеБога, подполковник схватил его за шкирку и дёрнул на себя. Игнорируя надсадный кашель, Хизель пробормотал: — Если увижу на ней следы, мой мальчик, прострелю башку в первую очередь тебе. — Ему удалось лишь с третьего раза попасть пистолетом в кобуру. — Скоро к нам из центра пришлют комиссара. Какого-то недоноска, к которому непонятно почему очень лояльно относится наше правительство. Знать бы, ха-ха, чем он им так угодил. А я… мы должны к его визиту подготовиться. Я ясно выражаюсь?

— Т-так точно!

— Всё нужно сделать в лучшем виде. Господин комиссар должен видеть, что у нас всё под контролем. Что мы не собираемся отступать. Что слухи об окружении — всего лишь бабьи сплетни. Что мы уверены в себе, сильны и… ци-ви-ли-зо-ва-ны. Ну и… нужно создать ему все условия. Лучшая комната, лучшая еда, прислуга посимпатичнее… и, пожалуй, придётся забрать ту цыпочку майора Эмлера. Наверняка, комиссар захочет у нас погостить подольше.

— Разрешите распорядиться?

— Валяй, распоряжайся. — Хизель подошёл ко мне. Его сапоги едва не касались осколков тарелки, на которые он уставился бездумно, словно и не видя. — Ну что, вкусно, правда? Выпади случай, они нами тоже не побрезгуют. Да-да… Лет десять назад, на речной переправе, осенью… тогда погибло много ребят, и мы не похоронили их. Берег крутой. Становясь на край, мы могли видеть их тела в воде. Сначала рыбы выели им глаза, а через несколько недель там остались лишь кости. Обглоданные, белые кости. Рыбы, они как крысы, падальщики. Теперь от одного запаха блевать тянет.

Комендант приложил руку ко рту, словно сдерживая рвотные позывы, но упрямо продолжал смотреть… Эти осколки, идущий от них и от моих ладоней призрачный запах, выводили его из себя.

— Ну-ка встань, — прохрипел Хизель, убирая руку ото рта, сжимая её в кулак.

Через мгновение этот тяжёлый, жесткий кулак врезался в мой живот. Комендант бил без замаха, но сильно, так, что казалось, желудок встретился с позвоночником. Я повисла на чужой руке, а когда подполковник сделал шаг назад, упала на колени. Что больше всего обижало в этой ситуации? Не сам удар и его подлость, а то, что из-за него мне пришлось распрощаться с только что съеденным ужином. Боль — пустяк, она ничего не стоила, тогда как еда была для нас дороже золота. А такая еда… Я понимала, что подобный шанс мне может больше не выпасть никогда в жизни.

— … отучишься бить тарелки, — раздался голос подполковника. — Позволишь себе такое на приёме при госте… Не думай, что пожалею.

Не то чтобы я на что-то надеялась…

Хизель упал в кресло, из-под которого выполз кот-подлиза. Запрыгнув хозяину на колени, он подлез под его руку, одинаково щедро расточающую боль и ласку.

— Убери это безобразие, — отрывисто приказал Хизель, устало закрывая глаза. — Пошевеливайся!

Ладно, спасибо хоть, что не языком.

Глава 14

Ранди начал курить. Это ещё не «Вторая трагедия всей моей жизни», но её преддверие.

Это обнаружилось случайно, я не была к подобному готова, поэтому едва не потеряла сознание от одного лишь его вида с сигаретой в зубах. Он тащился домой, едва переставляя ноги, из последних сил втягивая в себя дым ртом и носом, словно с некоторых пор чистый воздух стал для него ядовит.

Остановившись на крыльце, он сделал последнюю глубокую затяжку и, как будто мог почувствовать мой взгляд, обернулся. Окурок, который уже оставлял ожоги на его губах и пальцах, утонул в луже. Вёдра, которые я тащила от колонки с соседней улицы, выпали у меня из рук. По улице разлетелся дребезг, на который обернулись солдаты, отыскивая взглядом возмутителей спокойствия… и тут же отворачиваясь.

Мокрая по пояс, я стояла там и смотрела на Ранди. Он же задержал дыхание, боясь сделать выдох и, тем самым, расписаться в своём преступлении. Мы играли в гляделки с минуту, пока Ранди не сдался, с наслаждением освобождая лёгкие от дыма.

Сигареты — местная валюта. Сигареты можно было обменять на всё, что угодно, но не всё, что угодно, можно было обменять на сигареты. Их никогда не продавали и не покупали пачками — исключительно поштучно. И вот вопрос: как Ранди до сих пор не помер, если половину своего пайка он отдаёт мне, а вторую половину меняет на эти самые проклятые сигареты?

— Похоже, ты не только носишь на себе врагов, — начала я без должного приветствия. Вот он, стоял передо мной: скорее полумёртвый, чем полуживой, усталый, долгожданный, а всё, что мне хотелось — причинить ему хоть каплю боли. — Ты ещё носишь на себе их запах. Причём это делаешь по своей воле и, видно, с удовольствием! Провонял до костей их гадкими сигаретами!

Ранди опустил глаза, чтобы посмотреть на плавающий в луже окурок.

— Пэм…

— Ты собой доволен? — Вместо крика из горла вылетал сиплый шёпот. Я чувствовала боль от уже затянувшихся сигаретных ожогов на руках. — Что ожидать от тебя завтра? Что ты нацепишь на себя их форму? Хотя тебе же не впервой, да?

— Пэм…

— Видимо, требуя от тебя неукоснительной верности, верности в любой мелочи, я хочу слишком многого!

— А ты просто прикажи.

Я оторопела.

— А? Ты за кого меня принимаешь?

— За кого принимаю? — Ранди неловко ухмыльнулся. — Не думаю, что смогу это объяснить. Не с моим словарным запасом. Ты единственный человек, способный меня понимать. Единственный, кого я понимать способен. Ты научила меня говорить. Дала имя мне и всему, что меня окружает. Первое слово, которое я произнёс, было твоим именем. За кого я тебя принимаю? Не знаю… Если комендант мой хозяин, то кто ты? Я знаю лишь, что прикажи ты мне сдохнуть, и не окажись рядом оружия, верёвки или обрыва, я бы просто разбил себе голову об тротуар. Такой верности тебе недостаточно? И если эти чёртовы сигареты заставили тебя сомневаться во мне… Хватит одного твоего слова.

— Нет. Нет, просто я…

Совершенно растерялась.

Мимо шли люди, поворачивая в нашу сторону головы, одни — с недовольством, другие — с любопытством. Но, всё, что они слышали — надсадный шум, лихорадочную дрожь голоса, одержимые интонации, и никакого смысла. И слава Богу.

— Что мне сделать, Пэм?

Это было за гранью моего понимания: он требовал от ребёнка приказов. Ответов. Указания направления. Того, чего я не знала и не могла знать в силу юного возраста и несмышлености. Я была такой же потерянной, как и он, но Ранди хотя бы был старше и сильнее… Поэтому его слова показались мне результатом переутомления, бредом, даже следствием курения этих проклятых сигарет.

Ранди выглядел сумасшедшим… А для меня не было ничего страшнее, чем потерять его вот таким образом.

— Считаешь меня предателем? Не хочешь больше видеть? Мне умереть? — Он не шутил, к сожалению. — Я не заставлю тебя это делать или на это смотреть. Я всё сделаю сам, просто поверь.

— Ты… что это с тобой? — Мой голос совершенно обессилил от страха. — Я не…. Я бы никогда…

— Тогда чего ты хочешь? Чтобы я завязал? С этим будет труднее, но…

— Нет, просто… Просто объясни, зачем тебе это нужно? Ты гробишь себя в угоду врагам их же сигаретами. К тому же, за них мы могли бы достать кучу еды. — Проклятье, это прозвучало слишком эгоистично. — Но если это, в самом деле, расслабляет… Если это помогает тебе…

— Запах.

— Что?

— Это всё из-за запаха, — ответил Ранди, оттягивая тонкую куртку, измазанную чёрт-те чем. — Когда я прихожу на те поля и дороги… Там повсюду человеческие тела и куски мяса. Земля, вода и кровь… бурая липкая грязь, от которой идёт такой запах… Ты даже не представляешь, какая там стоит вонь. И словно всё, весь мир настроен против тебя: земля заминирована, а воздух отравлен. Нельзя сделать лишнего шага и лишнего вдоха. А когда я возвращаюсь, мне кажется, что я насквозь пропитался этим запахом. Я уже не могу без сигарет… Я разучился дышать. Но если ты скажешь…

— Не скажу, — перебила я его, подбирая вёдра. Если Ранди разучился дышать, то я, судя по ощущениям, ходить. — Забудь. Это неважно. Бросишь, когда победим. Договорились? А сейчас… делай что хочешь, если тебе от этого легче. Прости, я больше не стану тебя осуждать.

И опять этот взгляд! Словно Ранди хотел спрятать одному ему известную, неприглядную правду за молчанием или завуалировать её эвфемизмами.

Когда победим? Ты ведь хотела сказать: «Когда всё это безумие закончится»? Конечно, война не будет длиться вечно.

Или что-то вроде того.

— Мне этого… недостаточно. Не станешь осуждать? Безразличие — это ещё хуже.

— Да что это с тобой? — прошептала я тревожно.

— Либо ты будешь любить меня сильнее всего на свете, либо просто пошли к чёрту, — поставил он условие с самым серьёзным видом, давая повод задуматься: причастно ли тут одно лишь курево? Может солдатики угостили его чем-то покрепче табака? — Я должен быть идеальным для тебя. Мне не нужны поблажки и одолжения.

Чёрт возьми, похоже, он пропустил мимо ушей мою лекцию о нашей обоюдной «неидеальности» ещё в тот раз, в кабинете коменданта. Упрямый гордец, Ранди никогда не пойдёт на компромисс, если дело касается наших отношений. Он уподобил своего контроллера божеству и в связи с этим хотел соответствовать статусу его приближённого.

Это пугало, да… Но при всём при том, не так, как будет пугать в дальнейшем. Потому что тогда, ещё оставалась надежда на лечебные свойства победы. Она должна была исцелить нас, обновить.

— Идеальным или неидеальным — ты главное не будь дураком, — сказала я, боязливо оглядываясь по сторонам. — Плевать, что ты делаешь. Мы с тобой повязаны с самого рождения, и этого не изменить. Понимаешь? Мне всё равно…

— Даже если я…

— Да, даже если ты! Без разницы! — перебила я его. — Ты же устал, верно? Тебе нужно отдохнуть. Иди приляг.

Он неприятно улыбнулся, словно понимая, что я просто хочу от него отделаться.

— Значит, я идеальный для тебя в любом виде?

— Да, так и есть. Конечно.

— Тогда обними меня.

Мой взгляд резко ушёл в сторону.

— А как же… — публика?

— Мне плевать на них.

Вот оно что. Теперь невинные детские объятья-поцелуйчики воспринимались им не как лекарство, а как способ что-то доказать, заклеймить и присвоить.

Развернувшись, я пошла прочь от Ранди обратно к колонке.

— Не в этот раз. Ты пахнешь, как… — Как Кенна Митч. Прикасаться к тебе теперь, всё равно что прикасаться к этой гниде. — Так же пахнет в комнате дознаний. Возможно, когда-нибудь я и полюблю этот запах. Но не сейчас. Не заставляй меня.

Он не стал спорить, лишь бросил мне вслед:

— Я тебе с этим помогу.

Прислонившись к стене особняка, Ранди достал из кармана помятую сигарету.

* * *

Почему-то в дальнейшем я буду часто вспоминать этот эпизод. Например, когда Ранди будет систематически оступаться, а я — неустанно твердить, что это не беда, потому что всё изменится в лучшую сторону после победы. Но, как покажет время, это лишь развяжет ему руки. Что поделать, мои методы воспитания (или дрессировки?) не лезли ни в какие ворота.

А ещё произошедшее заставит меня задуматься над тем, как сильно тайнотворцы полагаются на зрение и обоняние. На слух в меньшей степени: слух их неоднократно предавал. А вот запах…

Хотя на месте Ранди кто угодно — не только тайнотворец — предпочёл бы сигаретный дым вони сгнившего мяса. Атомный мог часами не вылезать из остывшей воды, сдирать кожу ногтями, но всё равно, приближая ладони к лицу, чувствовал преследующее его дыхание смерти.

В его понимании воздух навсегда утратил чистоту и прозрачность, поэтому он неистово искал ему замену. Настоящими наркотиками для него стали «мирные» запахи: еды, растёртой между пальцев молодой травы, только что наколотых дров… коричного мыла на чистой коже. На моей.

— Ранди, ты… — мой сдавленный шепот оборвался, когда чужая рука скользнула под рубашку.

Ты делаешь мне больно? Ты меня пугаешь? Ты окончательно свихнулся?

И да, и нет.

Почему-то в этот раз по возвращении Ранди не спешил со мной расставаться. Он не собирался жертвовать отдыху ни минуты тихого блаженства. Сон мог подождать.

Положив голову мне на плечо, Ранди глубоко дышал. Он жадно вбирал в грудь тонкий, сладковатый запах, который шёл от моей кожи.

Интимный, сумасшедший момент… который он решил обострить своими прикосновениями. Не то чтобы это сильно смущало. Мы знали друг друга слишком долго и побывали в обстоятельствах, в которых смущение не просто неуместно — смертельно опасно. Но то было раньше. С тех пор многое изменилось. Наши тела, например. Его отношение к женщинам (ненамеренное влечение), моё отношение к мужчинам (едва сдерживаемый ужас).

Сам же Ранди пах, как Кенна Митч, и обступившая нас непроглядная темнота давала подсознанию лишний повод для беспокойства. Но, похоже, Атомный, как некогда и обещал, всерьёз взялся за моё перевоспитание: табачный запах, который неизменно ассоциировался у меня с самым отвратительным человеком на свете, теперь должен был ассоциироваться с самым любимым.

Ранди старался. А я — не очень.

Вздохнув, он что-то тихо пробормотал.

— Что? — Мой голос звучал почти равнодушно.

Он долго не решался повторить.

— Ты… очень вкусно пахнешь. Мне так хочется…

Не поверишь, но я точно так же думала о мыле буквально час назад. И знаешь что? Я не удержалась и всё-таки попробовала его, так почему бы и тебе не приобщиться?

— Валяй.

Здесь было тесно… какая-то каморка, где держали инвентарь. Мне было холодно и всё ещё не по себе, почти страшно. А потом я почувствовала долгое влажное, горячее прикосновение к шее — от плеча к ямке за ухом.

— Щекотно… — Но на этот раз это не вызывало улыбки. — Ай!

Он что… только что укусил меня?

Где-то совсем рядом зазвучали чужие шаги, и я примолкла. То комендантское мыло… не припомню, чтобы оно вызывало во мне подобный прилив нежности и желание с тщательностью, похожей на одержимость, изучить его со всех сторон.

Кусая кулак, я попыталась отрешиться от происходящего и воскресить в памяти события последних двух часов.

Я готовила ванну для подполковника, да… Нужно было почистить её щёлоком, наносить воды. Грязная и вспотевшая, я потом никак не могла себя заставить оторвать взгляд от этой наполненной ванны. В таком вот раздумье меня и застал комендант.

— На чёрта похожа, — выдохнул он, застыв в дверном проёме. Опять напился так, что можно выжимать.

«Довольно забавно слышать это от Сатаны», — подумала я, обернувшись для поклона.

— Ну ты глянь… И как мне представить тебя нашему завтрашнему гостю? Мой дом, моя мебель, мои слуги, еда, которую я ему предложу… Вот что его будет интересовать. Дела у таких всегда на втором месте, я-то знаю.

Я направилась к выходу, но подполковник перегородил мне дорогу, уперев ногу в дверной косяк.

— Раздевайся.

Да я лучше сдохну.

Если я и догадывалась, чем ему помешала моя одежда, то очень смутно. И всё равно этот приказ напугал меня сильнее вероятности побоев или даже смерти. Я решила: пусть лучше бьёт, пусть убьёт…

— Вот же дура, — пробормотал утомлённо Хизель, накрыв глаза ладонью. — Думаешь, я бы захотел делать что-то подобное с ребёнком, если бы вообще мог хотеть? Ты мне в дочери годишься. Если бы у меня были дети…

Его голос дрогнул. Я заставила его задуматься над чем-то трижды проклятым и за это он меня ненавидел. Около полминуты.

— Вода скоро остынет. Раздевайся и залезай, — сказал он, проходя внутрь ванной комнаты. — Когда мне было двадцать пять…В общем, я служил в пехоте, и мы попали под миномётный огонь. Меня ранило осколком, да так что… ха-ха… шанс — один из ста.

И он сделал говорящий жест, резанув ладонью по воздуху в районе паха.

Всё тут же встало на свои места.

Уже через минуту я лежала в ванне по шею в воде, а комендант сидел на корточках рядом, намыливая руки коричным мылом. Он неоправданно долго мыл мою стриженую голову, взбивая пену, которая стекала мне на плечи. Собирая её руками, такую волшебную, нежную, сладко пахнущую, я разглядывала её, любовалась, а потом стала слизывать её с ладоней.

И снова, как в тот раз с сигарами, она казалась невыразимо вкусной.

И снова, как в тот раз с сигарами, подполковник не пытался меня остановить. Он лишь сгорбился и, спрятав лицо в ладонях, задрожал. До меня донеслось сначала его рваное дыхание, потом — скупые, судорожные всхлипы.

Покачнувшись, он упал на задницу. Хизель больше не смотрел на меня, лишь повторял одно и то же, хрипло, недоуменно и зло.

— К-какого чёрта?! Какого же чёрта? Ну, какого…?

Какого чёрта я оставил дом? Какого чёрта мне здесь понадобилось? Какого чёрта я — взрослый мужик, офицер — веду себя, как ребёнок, а ребёнок, как схоронивший всех своих близких старик? Будь проклята война! Будь она проклята!

— Всё в порядке, — бросил Хизель. Очевидно, он понимал, насколько обескураживающе выглядит. — Просто… мыло в глаза попало.

Конечно, я так и подумала. Нам здесь всем периодически «мыло в глаза попадало».

Согнув ноги в коленях, я начала медленно сползать, пока не легла на дно ванны, окружив себя пряно пахнущей мыльной водой. Чистота и нежность словно спеленали меня. И замерев так, игнорируя нехватку воздуха, холод и приглушённые рыдания, я всё думала и никак не могла понять.

Как так получилось, что мы оказались здесь, в такой ситуации, если этого не хотел ни подполковник, ни я?

Глава 15

В Раче принуждённо и взволнованно готовились к приезду комиссара. Почти что к празднику, на котором Атомному не было места. Комендант не хотел, чтобы приём омрачила какая-нибудь выходка норовистого щенка, у которого чёрт знает что на уме.

Хотя в большей степени Хизель руководствовался не безопасностью комиссара, а своими собственными интересами: попадись тайнотворец на глаза ревизору и догадайся тот о его природе, меня и Ранди забрали бы из Рачи на нужды науки и армии. А подполковник не спешил расставаться с тем, что уже считал своей собственностью. В его уникальной коллекции трофейного оружия мы занимали первое место.

Поэтому Атомного отправили из города, оставив меня без его поддержки.

А в остальном всё складывалось подозрительно неплохо. Мне выдали одежду понаряднее, да ещё и мальчиковую: я была чистой и защищённой. Саре и Тильде (они были постарше — лет шестнадцать-семнадцать) повезло меньше: им приказали надеть платья и сделать прически из волос, что ещё не выпали. Здесь все знали, как опасно выставлять женскую красоту напоказ, поэтому я смотрела на них с сочувствием. Они ведь были такие юные, женственные, нарядные. Казалось, не найдётся никого прекраснее. А потом я вышла в коридор…

Я несла запечатанную бутылку шампанского вина, достать которую стоило подполковнику больших усилий и денег. Я смотрела на эту бутылку, думая над тем, что она дороже меня… любого человека в Раче. Даже дороже солдата. Хотя солдаты — это, вообще, отдельный случай. Здесь их никто не считал. Патроны считали, а их — нет.

Эти мысли — о том, что с некоторых пор некоторые вещи стали ценнее некоторых людей — захватили меня, и я не заметила, когда обязана была заметить! Отвлечься меня заставил лишь запах — едва уловимый шлейф дорогих духов.

Здесь? В этой дыре?

Я подняла голову как раз в тот момент, когда мимо меня прошла женщина. Мелодичный стук её каблуков заглушал громкий, аляповатый шаг сопровождающего её солдата. То, что в тот момент я не выронила это чёртово шампанское — чудо, не иначе.

Эта женщина… эти волосы… это платье… фигура, осанка, походка, запах… Всё в ней пришло из сна, из детского сна.

Развернувшись, я пошла за ними следом, медленно, неслышно. Позвать? Окликнуть? Об этом даже не могло быть и речи. Лучше так… лучше я сама, чем она обернётся, и я пойму…

Мама?

Но они шли по коридору, не останавливаясь, не мешкая, не говоря ни слова. Не возникло ни малейшей заминки даже перед дверью: женщина впорхнула в комнату, и солдат запер её, оборачиваясь.

— Какого ляда тебе здесь понадобилось? — рявкнул он. — Проваливай!

— Мне… нужно передать ей… от коменданта… — Я сочиняла на ходу, глядя ему через плечо.

— Не вешай мне на уши лапшу! Я только что от коменданта.

Он толкнул меня, отгоняя от двери автоматом. И если бы раньше я защищала голову и живот, теперь — бутылку шампанского.

— Мне только нужно…

— Ага, я понял, что тебе нужно. Вот только не думаю, что комиссара интересует всякий прилипчивый мусор. Я знаю, что ты надумала. Не надейся, тебе отсюда не сбежать. И я прослежу, чтобы ты не крутилась у него под ногами. Лучше вспомни, что если бы не подполковник…

— Я сплю? — спросила я на полном серьёзе.

Солдат обошёлся и без помощи слов. Его ответ был резок и лаконичен. Но всё же я донесла ту треклятую бутылку до столовой в целостности и сохранности.

Стоит ли говорить, что после этой несостоявшейся встречи я меньше всего думала о приезде комиссара? А потом на подъездной дорожке у крыльца, на котором некогда мы с мамой встречали возвращавшихся папу, Свена, Дагера, плавно остановились две машины.

Так случилась Вторая Трагедия Всей Моей Жизни.

* * *

Хотя, вру. Всё это, конечно, происходило стремительно, но я помню, что едва увидев его, испытала чрезвычайный восторг.

Все смотрели в окна, обсуждая приехавшего комиссара, каждый его жест. Гадали над тем, что он сейчас сказал Хизелю. А вот сейчас? Как он держится! Какой молодой, нет и тридцати. А я сначала даже не поняла, о чём они толкуют. Для меня это был просто Гарри Дагер, по немыслимому стечению обстоятельств оказавшийся здесь, свалившийся с неба. Я видела только его строгое, решительное лицо. Он был неулыбчив, воинственен и красив.

Восторг! Дагер пришёл за мной. Бросился в самое пекло, так же бездумно и смело, как бросился некогда в ледяную стремнину реки. Он узнал, что сделали с нами, с этим домом и приехал сюда исключительно ради нас. У него не могло быть иной причины стоять здесь!

А потом поле моего зрения начало постепенно расширяться: я увидела, во что он одет, кто его окружает. Я посмотрела на машину, которая доставила его к порогу особняка, и в голове прояснилось.

Восторг сменился чем-то таким, что обычно приводит к сердечным приступам с летальным исходом. Одним своим появлением Дагер добился того, чего не мог добиться Митч на протяжении месяцев — смертельно ранил меня. Отвернувшись от окна, я сползла на пол.

А что если он всё же ради нас?..

Сдохни, Дагер! Просто сделай нам обоим одолжение и сдохни!

Войдёт, увидит, осознает…

Приглашение матери распространялось на тебя-героя, а не на тебя-предателя! Даже не вздумай сюда заходить, паскуда-гнида-мразь-выродок! Это мой дом!

Он просто обманывает их. Притворяется. Разве он мог добровольно пойти на такое? Это жертва. Великая жертва.

Лучше тебе бежать отсюда со всех ног, Дагер. Ты меня спас, да, я помню. Но это не извиняет твоё предательство. Не пойми меня неправильно, но если ты сядешь за этот стол, не поморщившись, я воткну тебе вилку в горло.

Ты же его знаешь. Он на подобную подлость не способен. Это же Самый Верный Друг На Свете. Предав нас, он предал бы и Свена, что само по себе немыслимо, так как нарушает все законы природы.

Пока гость и комендант беседовали в кабинете последнего, мы накрывали на стол в парадной гостиной. Я чудом не разбила ни одной тарелки, ни одного фужера. Всё внутри дрожало, пока я размышляла над тем, что Дагер может чувствовать сейчас. Ничего? Никогда не поверю! Всё, что его сейчас окружает, за исключением людей, должно напоминать ему прошлое, которое он отринул. А что если происходящее ему нравится?

Ранди, Ранди, Ранди, видел бы ты этого гада. Ты убил бы его, я знаю. Ты бы даже не стал спрашивать разрешения. Хотя, знаешь, я бы хотела, чтобы ты спросил. Хотела бы озвучить приговор, чтобы мы вместе стали причастны к его смерти. Ты и я, те, кто знал его или, по крайней мере, так думал.

— …дела могут подождать до завтра, — послышались голоса в коридоре, вынуждая нас ускорится.

Стол, сервированный для четырех персон, сверкал серебром, хрусталём и фарфором, изумительно пах мясом и красным вином. Преклонив головы, Сара и Тильда украдкой смотрели на яства. Солдаты, которые сегодня наблюдали за порядком во время ужина, украдкой смотрели на Сару и Тильду. А я уставилась на двойные двери, ожидая момента «икс».

Давай. Заходи на счёт три, Дагер. Я готова.

Раз, два… Комендант пригласил его войти жестом руки. Его театральное гостеприимство начало выводить меня из себя с новой силой, хотя, казалось бы, эта боль уже давно утихла. Но глядя на то, как Хизель изображает из себя хозяина в нашем доме, я чувствовала, как задыхаюсь.

Ранди, запомни! Подполковник Хизель. Но сначала Гарри Дагер.

— Присаживайтесь, комиссар. Прекрасное место, не находите? Это город и этот дом…

Жирный майор Эмлер, беспробудно пьяный капитан Хейз, Хизель и Дагер расселись за столом, ведя непринуждённую светскую беседу. А на моих глазах рушился мир. Теперь, когда у меня появилась возможность заглянуть в лицо, услышать голос, сомнений не осталось: стопроцентный Гарри Дагер.

Смотреть на него было физически больно. Словно запуская какой-то изощрённый механизм самосохранения, мозг начал генерировать идеи одна абсурднее другой.

А что если его контузило? У него амнезия, да-да.

— Я жил в Раче и помню этот дом, — сказал Дагер. Что ж, похоже, дело не в амнезии. — Это место… оно мне отлично знакомо. Собственно, поэтому для этой поездки выбрали именно меня.

— Серьёзно?! — удивлению коменданта не было предела. — Ну и каким вы находите город?

— Преображённым.

Самое время падать в обморок, ага.

Так вот, как это называется у тебя, Дагер. То, что они сделали с нами, это, по-твоему, «преображение»?

— Поверьте, Рача ещё не знала своих лучших времен! — Комендант подозвал меня жестом, указывая на свой бокал. Мол, займись делом. — Выпьем же за её скорейшее обновление! За победу!

— За победу! — поддержали его майор и капитан.

Это был долгий вечер, в течение которого Дагер успел трижды выпить за победу, за здоровье, за дружбу. Список его грехов рос в геометрической прогрессии. А я… я нарочно крутилась возле него, так, что это было не просто заметно — вызывающе. Я всё делала нарочито медленно: подливала вина ему в бокал, меняла тарелки, ставила новые блюда. Сара и Тильда обеспокоенно косились в мою сторону, а охмелевший подполковник даже счёл нужным сообщить Дагеру:

— Не обращайте на него внимания. Во время авианалётов ему повредило голову.

Но даже после этих слов комиссар не счёл меня достойной взгляда. Он никому не смотрел в лицо, кроме тех, кто сидел за столом, кто был облачён во вражескую форму и говорил на проклятом ирдамском. Дагер никогда бы не поверил, что в этом террариуме ещё мог кто-то уцелеть. Он даже не допускал мысли…

Конечно, уже после года такой жизни, в Раче нельзя было женщину от мужчины отличить, ни по голосу, ни внешне. Все были — сухая обёртка, шелуха. Что говорить про детей. Детей не смогла бы узнать даже родная мать.

Я буравила его взглядом. Я несколько раз «случайно» задела его рукой. Отчаявшись, я выронила приборы. Звон возмутил всех поголовно, но комиссар даже не остановил на мне взгляда, тут же находя новую тему для разговора.

Сдержан, вежлив и осторожен. Гарри стал таким взрослым… Трудно поверить, что некогда это самый человек катал меня на плечах и смущенно краснел при одном взгляде на мою мать.

Хотелось бы мне узнать, помнит ли он об этом? А ещё, что заставило его сменить свою прекрасную тёмно-синюю форму на это чёрное уродство? Хотя едва ли меня тогда волновали именно изменения его имиджа.

Мне просто хотелось, чтобы он посмотрел на меня, узнал и осознал масштабы своего преступления. Мне хотелось увидеть, как он обмирает от ужаса. Как он прокручивает в голове все возможные варианты перенесённых мной мучений. Мне хотелось… хотелось услышать его раскаяние. Он должен был сожалеть! Меня не нужно было спасать. К чёрту это! Я лишь хотела поставить его — самоуверенного, гордого и сильного — на колени своей немощью и уродством. Хотела увидеть его рыдающим и умоляющим о прощении.

— Вы не женаты, комиссар? — ненавязчиво поинтересовался Хизель, гоняя алую каплю по дну фужера.

— Нет, — бросил Дагер. Когда я подошла к нему с бутылкой, он накрыл свой бокал ладонью.

— Пока ещё?

— Не думаю, что вообще когда-нибудь отважусь на подобный шаг.

— Отважусь?! — переспросил подполковник, которому подхихикивал майор Эмлер. — Ха-ха, хорошо сказано для офицера, особо отмеченного нашим правительством!

— Согласитесь, для этого нужна определённая смелость.

Подполковник покривил губы в неискренней улыбке: тема женитьбы и семьи была для него с некоторых пор (если точнее — с двадцати пяти лет) очень щекотливой.

— В таком случае, если вы, конечно, не возражаете, мы с майором приготовили для вас небольшой «подарок».

— Я тронут…

— Сюрприз, так сказать. Он ожидает вас в вашей комнате.

— …и заинтригован.

— Наслаждайтесь нашим гостеприимством, комиссар! — вмешался Эмлер. — А дела отложим на завтра.

— Если вы настаиваете. — Раздражённый моим навязчивым присутствием, Дагер всё же поднял взгляд. Он смотрел на меня в упор секунду, две… прежде чем членораздельно, очень внятно произнести: — Мне уже хватит вина на сегодня.

В моей голове вспыхнула безумная мысль.

А что если он узнал меня? Вдруг он уже давно, ещё с первого взгляда всё понял? И теперь стыдится дружбы с нашей семьёй? С новыми неприкасаемыми. Врагами Ирд-Ама и всего свободного народа. Презирает нас, живых, и тех, кто уже умер? Или он всегда нас ненавидел, но тайком, лицемерно, и просто ждал подходящего случая? Эти глаза… что они видели, когда так смотрели на меня?

— Ты уверен? — переспросила я, слыша, как испуганно всхлипывают Сара и Тильда. У майора Эмлера от удивления открылся рот, а подполковник Хизель прочищал мизинцем ухо, словно списал мой вопрос на «послышалось».

— Не забывайся! — глухо прорычал Дагер, и я покачнулась, скорее удивлённая, чем напуганная. Я привыкла бояться мужчин в чёрной форме, но пока ещё не его, не Дагера.

Приказывает? Этот ублюдок! Паршивый друг! Солдат, поправший присягу! Человек, наплевавший на честь! Угрожает мне! В этом самом доме!

Но то, что я сделала, было просто глупостью, но никак не местью. Я хотела плюнуть ему в лицо, но во рту пересохло. Поэтому, подняв бутылку, я вылила остатки вина на его голову. Я даже успела стряхнуть последние капли, прежде чем меня схватили за шкирку и повалили на пол. Мир стал красным от боли. Это было что-то вроде откровения: меня ещё не били так, что я потеряла способность дышать на целых три минуты.

Бутылка разбилась об пол. Дагер грубо выругался и вскочил, опрокидывая стул. Подполковник Хизель извинялся и уверял его на все лады в моих скудных умственных способностях. Сара и Тильда предлагали комиссару салфетки.

— Прекратите! — рявкнул Дагер, обращаясь к солдату, который размахнулся для нового удара. Закрыв голову и подтянув колени к животу, я хватала ртом воздух и ждала. Моя жизнь теперь зависела от одного его слова. И какую участь он для меня выбрал? — Не здесь же, чёрт возьми!

— У меня напрочь пропал аппетит, — промямлил майор Эмлер. — Плесни-ка мне ещё винишка, крошечка.

— Вынеси этот мусор на улицу, — прикрикнул Хизель, наверняка, в угоду гостю. — Таким неблагодарным животным нечего делать в доме.

Но ведь это мой дом! Мой!

Не припомню такого больше, но в тот раз мне не хватило сил переносить побои молча. Но едва ли мои вопли слышал кто-то помимо солдата, который предусмотрительно оттащил меня подальше от парадной столовой. Я барабанила ногами по полу. Солдат — по мне. В какой-то момент всё моё тело расслабилось, обмякло и перестало реагировать на удары. Тогда солдат схватил меня за шиворот и поволок на улицу. Он исполнил распоряжение коменданта с точностью, оттащив меня на задний двор и швырнув на кучу мусора.

— Значит ты… всё-таки… — беззвучно шептала я, слыша в ответ лишь ругань уходящего солдата. Сомнений больше не осталось: Дагер пришёл не для моего спасения, а совсем даже наоборот. — Ранди… Ранди… убей их… убей их всех… всех до последнего…

Я была уверена, что озвучивала тогда свои последние слова, которые, конечно, не слышал ни Дагер, ни Ранди, никто. Я должна была умереть к тому моменту уже дважды: на реке, при облаве. И тогда, на помойке. Но почему-то не умерла.

Я лишь провалялась на куче отбросов пару часов, а когда очнулась, уже стояла ночь, но кто-то совсем рядом со мной нарушал комендантский час. Звуки голосов, озлобленных и грубых, как лай, достигали моих забитых кровью ушей. Где-то совсем рядом яростно спорили мужчины. Я узнала их почти сразу — Дагер и Хизель. Ирония: совсем недавно они пили на брудершафт.

Скатившись с мусорной кучи, я поползла на шум. Мне почему-то жизненно необходимо было узнать эпилог этого поганого дня. Спор, который офицеры вели на повышенных тонах, не оставлял места сомнениям — это финал их дружбы. Ну, это ведь Гарри Дагер, он со всеми друзьями обходится одинаково, подполковнику не стоило раскатывать губу.

— …это не обсуждается!

— Ещё как обсуждается! Не забывайте, где вы находитесь! В моём городе! В моём доме!

Стиснув зубы, я утюжила животом холодную, липкую землю.

— В отличие от вас, я знаю, кому этот дом принадлежал! Это были великие люди и вы… вы им в подмётки не годитесь, подполковник!

— Ч-что? — От такой наглости у Хизеля обнаружилось заикание. — Т-ты с кем разговариваешь? Да я тебя сейчас же расстреляю за измену…

За измену? Ха-ха. В таком случае подполковник сделает работу военного следователя Сай-Офры — убьёт дезертира, клятвопреступника, шпиона. Что тоже можно расценить как пособничество врагу и, следовательно, измену.

— Если мечтаете попасть под трибунал — вперёд. А если нет, советую просто направить жалобу моему начальству. — Дагер нарочно издевался, потому что знал: он неприкосновенен. Что давало ему — предателю — такое могущество?

— До просьб я опускаться не намерен! — прорычал подполковник так твёрдо и решительно, как будто не пил до этой минуты ни капли. Никогда в жизни. — Но ты злоупотребил моим радушием, и я этого тебе не забуду. Учти, мальчик: если ты ещё раз попадёшься мне на глаза…

Подобравшись к углу дома, я вытянула шею. И тут же мучительно скривилась.

— Не хотите опускаться до просьб, но опускаетесь до пустых угроз. Довольно, подполковник. Вы так дорожите своим положением, этим местом, домом… Но я забыл сказать вам самое главное: вам приказано уйти из Рачи.

Могу представить себе лицо подполковника в этот момент!

— Уйти?! — Это было подобно смерти для него. — Да ты хоть понимаешь… чего мне стоило…

— Это не обсуждается. Через неделю, в лучшем случае — через две, город возьмут в кольцо. Осада неизбежна, и вы её не переживёте.

— Ты меня не знаешь, сопляк!

— И слава за это Богу. Как бы там ни было, вам приказано явиться в штаб.

Если постараться, я подоспею к самой кульминации. Ещё несколько сантиметров…

— Чтобы я отступал?! Не дождёшься!

— Хорошо, я рад это слышать.

Я увидела очертания фигуры гостя, выделенные скупым светом, что лился из дверей дома. Дагер держал что-то на руках, прижимая к груди бережно и в то же время крепко. Словно большого ребёнка. И когда он повернулся спиной к коменданту, я увидела лицо той, из-за кого мимолётная дружба комиссара и коменданта превратилась в заклятую вражду.

— Ты напоминаешь мне моего сына. — В знакомом до боли женском голосе звучала бессмысленная радость. — Свена. Я тебе о нём не рассказывала?

Дагер забирал игрушку вражеских офицеров, новоявленных хозяев Рачи. Они опрометчиво решили похвастаться перед комиссаром своим эксклюзивным приобретением, и вот результат.

Всё внутри меня клокотало: от ярости, боли и… смеха — он рвался из меня, такой неудержимый, неуместный. Мне хотелось громко рассмеяться в эти перекошенные глупые лица!

Вы только на них поглядите!

Комендант, опозоренный на глазах подчинённых, в «своём собственном доме». У него забрали трофей. Его выгоняют из занятого им же города, как шелудивого пса.

Комиссар, до которого слишком поздно дошло, что «подарком», щедро ему предложенным в краткосрочное пользование, была мать его лучшего друга. Прекраснейшая женщина, которую он сам любил, так неловко, втихомолку, по-мальчишески. А теперь она растоптана, унижена и обезображена. И по чьей же, интересно, вине?

Скажи, Дагер, кто в этом виноват? Подполковник Хизель? Майор Эмлер? Батлер, Митч, Саше, Таргитай? Да-да-да. Но они виноваты лишь в том, что взяли то, чего нельзя было даже касаться. А ты, в том, что допустил это. Даже больше — поощрил одним тем, что надел эту паскудную форму. Ведь твой вид говорит лучше слов: тебя устраивает то, что происходит. Да, Дагер? Тебе понравилось её «преображение»?

— У меня была дочь. Я её убила. Мне пришлось, — бормотала она, пока Дагер нёс её к машине, торопясь убраться из Рачи. — А ещё был приёмный сынок. Его убили солдаты. Он был так похож на Джереми. Знаешь, кто такой Джереми? Я тебе расскажу, только тс-с-с, это наш с тобой секрет.

Дагер, куда ты так спешишь? Ты испугался? Но ты ведь ещё не всё увидел! Обернись, Дагер! Ха-ха!

— Я тебе всё-всё расскажу, только не бей, — умалишённо улыбалась женщина, пока Дагер осторожно устраивал её на заднем сиденье машины.

Я ползла. Ползла, впиваясь в землю пальцами, растягивая губы в оскале торжества и боли.

Он спасёт мою маму. Она жива и он заберёт её отсюда. Увезёт далеко-далеко, где она сможет поверить в то, что Рача была просто кошмарным сном. Что этого проклятого города вообще никогда не существовало.

Сбегаешь, Дагер? Но ты ведь ещё не прозрел окончательно! Оглянись! Сюрпри-и-и-з!

Я ползла мимо крыльца, к машинам. Я подняла руку и смотрела через грязные, изуродованные растопыренные пальцы на широкую спину комиссара.

— Ма… ма…

Но Дагер не слышал. Казалось, он забыл про весь мир. Его штормило, он с трудом держался на ногах, опьянённый вином и виной. Когда он захлопнул дверь, женщина приникла к стеклу и, увидев меня, махнула рукой, словно благосклонная королева. В её глазах искрилось лихорадочное предвкушение, паника и ни капли узнавания. А потом рядом с ней сел Дагер и злым, резким движением задёрнул шторку, отгораживая их от всего мира, от Рачи, коменданта и меня.

Это конец. Я понимала, но моя ладонь всё ещё тянулась в их сторону, теперь уже благословляя, а не намереваясь вернуть. Но подполковник Хизель, заметив меня, растолковал этот жест иначе.

Синхронно взревели моторы машин, и комендант, спустившись с крыльца, приблизился ко мне. Его сапог накрыл мою ладонь и вдавил её в землю. Его каблук повторил движение, каким обычно растирается сигаретный окурок.

— Нет уж, ты останешься здесь, — процедил мужчина сквозь зубы. — Вас я ему точно не отдам. Вы — только мои.

Его трясло от злости, на его лице ясно читалась жажда убийства. Если не Дагера, то кого-нибудь другого, неугодного и бесполезного. Поэтому, стоило комиссарскому эскорту отчалить от ворот, Хизель достал из кобуры пистолет и вернулся к крыльцу. Он приказал вывести из дома тех двух солдат, которые присутствовали в парадной столовой во время ужина. Вероятно, гнев коменданта застал их как раз в тот момент, когда они, уже подобрав последние остатки со стола, начали коситься в сторону прислуживающих девушек, подумывая удовлетворить голод иного рода.

— Кто из вас двоих сделал это? — спросил Хизель, всматриваясь в их побледневшие лица. — Кажется, ты…

— Так точно, господин комендант! По вашему приказу…

Его перебил выстрел. Солдат упал, из его головы, как из разбитой банки, стала выплёскиваться чёрная кровь. Боевые потери, такие дела. Война всё спишет.

— Я сказал вывести её из дома, а не избивать до полусмерти! — проревел бешено Хизель, тут же приставляя дуло пистолета к голове второго. — Я предупреждал! Говорил — это мой «контроллер»! Знаешь, почему их так называют? Конечно, потому что они контролируют «псов», никто кроме них на это не способен! А мне нужен — теперь особенно — послушный «пёс»! Как думаешь, он будет мне подчиняться, увидев это? Если она сдохнет, нам придётся и от него избавиться! Меньше всего мне бы хотелось этого, но всё-таки, забегая вперёд: ты сможешь его завалить? Ты достаточно хорош в рукопашной? Кто-нибудь из вас… хоть кто-нибудь…

Он обречённо огляделся по сторонам, наблюдая всё те же мрачные, обветренные лица. Никто не смотрел ему в глаза. И на этот раз молчание не следовало принимать за согласие.

— Мигом за врачом, — бросил Хизель, убирая оружие от чужого напряженного лба. — И скажи, чтобы пошевеливался. — Подойдя ко мне, он наклонился и перевернул меня на спину. Похоже, подполковник увидел нечто, что заставило его крикнуть солдату вдогонку: — Пусть сразу идёт ко мне в комнату.

Может, комендант тоже чувствует себя неважно. Он ведь не собирается, в самом деле…

Хизель поднял меня на руки, и получилось у него это слишком резко: подполковник неверно рассчитал вес. Я была легче полной боевой выкладки раза в два.

— Я и не знал, но дети, правда, такие проницательные, — говорил он, занося меня в дом. — Десятилетний ребёнок раньше меня углядел его двуличную, змеиную суть. Этот ублюдок думает, что я так легко позволю себя поиметь?! Одной шлюхи ему, значит, мало… Он ещё своё получит, Булавка.

С этим не поспоришь, вот только…

— Мне… тринадцать.

Глава 16

Потом я долго болела.

В госпитале мне довелось наблюдать за людьми в коме. Испытывать подобное на себе — совсем другой уровень. Начинаешь понимать, почему у тех, кто вернулся «оттуда», такие измученные, злые лица: видит бог, оставаться в беспамятстве было бы комфортнее. Их заставляли возвращаться против воли, вытаскивали вопреки их желанию. Теперь я понимаю: это совсем не похоже на спасение.

— Если ты умрёшь, во всём этом… во всём, что я делал… в моей жизни… во мне самом не будет ни малейшего смысла. Всё это исчезнет. Ты хочешь забрать у меня это? — Безжалостный голос не позволял мне раствориться, исчезнуть. То яростный, то умоляющий. Громкий, спорящий или кроткий, взывающий. — Не отдам! Пока я здесь…

В какой-то момент начало казаться, что боль мне причиняют попытки вспомнить его имя.

— Почему я всегда так далеко? Почему я ничего не чувствую, когда они делают это с тобой? Почему разрешаю им? Снова, снова и снова. До сих пор разрешаю…

Не разумнее ли сдаться и позволить холодному течению нести меня? Как в тот раз, но теперь уже добровольно, а не по глупости спрыгнуть с берега.

— Всё обретает смысл, Пэм. Комендант называет меня псом, но я был слишком горд, чтобы признать это. Теперь я понимаю… я хуже ихвсех… Ни один из подобных мне, не позволил бы обойтись так со своим хозяином. Они бы не допустили это ещё тогда, в первый раз…

Нет, всё было не так. Тот, кто виноват в наших мучениях — думаю, в этой войне вообще — сбежал давным-давно. У него глаза цвета жемчуга. Он потерял улыбку, и забрал ту, кто научил улыбаться меня. Уходя, он даже не обернулся.

— Ты не можешь умереть. Пока мы вместе, мы бессмертны. Разве это не твои слова?

В тишине раздавалось надсадное, прерывистое дыхание. Словно кто-то озвучивал мою собственную боль.

— Нам этого достаточно, верно? — Когда он говорил так, ты волей-неволей признавал его правоту. Его агрессивные методы чужды медицине, но всё-таки они лечат. — Чтобы ты жила, мне нужно всего лишь быть рядом. Если всё так просто, клянусь, я стану в этом лучшим. Теперь им не разлучить нас. Я убью любого, кто попытается.

Кажется, я услышала волшебное слово. Я вспоминала, и мне начало казаться, что «убью» превосходно рифмуется с именем «Дагер».

— Ты так… — многословен сегодня.

— Пэм! — его голос сорвался на шёпот.

Я чувствовала чужое дыхание у своей руки.

Ранди сидел на полу возле кровати и боялся прикоснуться. Его поведение, осторожность, голос давали понять лучше зеркала: я выгляжу неважно.

— Посмотри на меня. — Ранди требовал от меня невозможного. — Ты посмотришь на меня… Когда я буду убивать их, ты будешь смотреть. Ты это обязательно увидишь.

Думаю, он заметил тусклую улыбку на моём лице. В следующую секунду я почувствовала на тыльной стороне ладони, на отмеченном каблуком Хизеля месте, невесомый поцелуй. Так прикасаться можно лишь к святыне. Как Ранди не растерял эту трепетную нежность на трупных дорогах и полях? Как из меня до сих пор не выбили всю ценность?

— Вы только гляньте, — донеслось с порога. — Всамделишный пёс. Дохнет от голода, но от хозяина — ни на шаг. Думаешь, от такого тебя будет какая-то польза? Ей? А главное — мне? Знаешь, почему вы всё ещё живы? Потому что полезны! Но как только…

— Пэм, смотри, — зашептал Ранди, готовый исполнить своё обещание в эту самую секунду. Его голос сочился нетерпением. Подполковник Хизель — надменный и беспечный — разглагольствовал совсем близко, в нескольких шагах от кровати. — Мне хватит и минуты.

Несомненно. Вот только что ты будешь делать потом? Как выберешься отсюда с таким камнем на шее? А если выберешься, сможешь ли обеспечить нашу безопасность? До выздоровления мне так далеко. Покинув эти стены, я умру. Тебе не хочется в это верить, но живым этот человек полезнее, чем мёртвым.

— Отойди, щеночек. Доктор ей нужнее. Что, не нравится? — Хизель разговаривал с ним точь-в-точь как с растравленной собакой. Осторожно, но с очевидным раздражением. — Не щерься на меня, гнида! Эта рука тебя кормит, не забывай!

— Просто открой глаза, Пэм.

Для того чтобы комендант умер, мне достаточно было сделать такую малость. Его от гибели отделял пустяк — взмах моих ресниц. Эта мысль вдохновляла. Серьёзно, ещё ни у одного инвалида в мире не было такого могущества.

— Сначала я переломлю ему хребет, потом возьму пистолет и застрелю солдата снаружи. Заберу у него автомат. Будет немного шумно…

За каких-то два года у Ранди тотально перестроилось самосознание. Из замкнутого, отверженного подростка он превратился в расчётливого, безжалостного убийцу. И, к ужасу этого мира, Ранди ещё не достиг предела своего развития.

— Она помрёт от обезвоживания, если ей не сменить капельницу, — бессмысленно, но упрямо увещевал его комендант. — Поэтому, сделай себе одолжение: уберись с дороги!

— Наверное… ему лучше написать, — донёсся из коридора несмелый голос медсестры. — Он же умеет читать, да?

— Советы мне даёшь? Может, мне ещё в ножки ему поклониться?! Пошла отсюда, тупая сука! Пристрелю!

Обстановка накалилась. Ранди едва разбирал слова, которые стекали с моих губ вместе со слабым дыханием. Я почувствовала, как он наклонился над кроватью, сближая наши лица.

— Ляг. Возьми меня за руку. Не бойся.

Так будет не всегда: Ранди подчинился безоговорочно, хотя у него на ближайшие час-два были совсем другие планы. Он лёг рядом, переплетая наши пальцы, а мне казалось таким странным, что эта тёплая, осторожная рука может мечтать о жестоком убийстве.

* * *

Атомный взял на себя всю заботу о своём растерявшем последние остатки полезности контроллере. Всамделишный пёс… Я считала прозвище тайнотворцев унизительным, но в такие вот моменты это сравнение казалось весьма удачным. Образным. Слепая верность несвойственна людям, особенно тем, что не связаны узами крови.

Собачья преданность. Собачье чутьё. Заживает, как на собаке.

Ранди тихо окликнул меня, обеспокоенный моим пристальным, бестолковым взглядом. Он сидел совсем близко, на краю кровати, держа в руках плошку с жидкой кашей.

— Думаю, я люблю собак больше, чем людей. — Меня было едва слышно. — Некоторых.

— Некоторых собак больше, чем некоторых людей?

Оставив вопрос без ответа, я посмотрела на чашку в его руках.

— Ты как-то… изменился.

— Это хорошо?

— «Ранди спасающий»…

— Это ненадолго.

— Дурак. Это хорошо. — Я пыталась улыбнуться. — Когда победим…

— Тебе нужно поесть, — перебил он меня. — На этот раз ты должна съесть хоть что-то.

Неужели всё настолько плохо? Ему кажется, что ослабить меня могут даже разговоры? В прошлый раз, когда я была при смерти, всё было иначе: он требовал слов.

Либо Ранди стал менее эгоистичным. Либо я никогда прежде не выглядела настолько паршиво.

— Ты узнал бы меня в толпе?

Мой неуместный вопрос немало его обескуражил.

— Да. — Разумеется! Само собой! Это всё равно что не узнать своего близнеца!

— Даже такую как сейчас?

Я послушно наклонилась, когда Ранди протянул ко мне ложку. Он наблюдал за мной. А я — за ним.

— Это неважно.

— Правда? — Я вспомнила нашу встречу с Дагером. — Думаешь, если бы ты не видел меня пару лет, с лёгкостью бы узнал? После всего, что произошло?

— Это неважно, — повторил он убеждённо, после чего добавил: — Я бы никогда не оставил тебя без присмотра на пару лет.

— Ты стал таким взрослым. — Я хотела, чтобы это прозвучало насмешливо. Не вышло. — В самом деле. Однако…

Съев очередную порцию, я забрала ложку, зачерпнула немного каши и протянула к его губам. Очень медленно.

Однако независимо от возраста ты будешь слушаться меня.

— Скажи «а». — Это могло показаться издевательством над его «взрослостью», которую я признала мгновение назад. — Ты ведь сам не ел все эти дни. Только не лги мне.

Он промолчал.

— Я знаю, ты всё это время был здесь. Позволь мне сделать хоть что-нибудь для тебя. Хотя бы это… — произнесла я, глядя на дрожащую ложку. Моих сил только и хватало на то, чтобы её держать. И, конечно, Ранди не мог проигнорировать эту «жертву». — Ещё одну. За то, чтобы в аду Вилле Таргитаю лучше горелось. За тех, кто скоро к нему присоединится. — Ложка со скрежетом обвела края миски, собирая остатки еды. — За Гарри Дагера.

Глава 17

Моя внезапно обнаружившаяся ненависть к Дагеру не то чтобы порадовала Ранди, но, безусловно, впечатлила. Он всегда недолюбливал лучшего друга полубрата. Его выводила из себя его уверенная походка, военная выправка, весь вид, с которым Гарри раз за разом переступал порог нашего дома. А ещё его взгляды в сторону нашей матери и надежды с нею связанные. Наверняка Дагер никогда не мог помыслить о подобном: держать эту женщину на руках, вырвать её из лап чудовищ, спасти…

Совершенно внезапно я осознала, что всё в Гарри Дагере, что когда-то вызывало восторг и зависть, стало отвратительно мне. Я хотела его боли, но при этом понимала, что итогом её не должна стать смерть. Если он спас мою мать, если он, в самом деле, обезопасил её, окружил заботой и уютом, я не могла поставить его в один ряд с Митчем, Саше и Батлером. Мы не могли убить его.

Хотя и мой отец, и полубрат, и государство считали, что простить можно всё, кроме предательства.

— Дагер? — переспросил тихо Ранди в тот раз, убрав ложку ото рта. — При чём тут… — Его проницательные зелёные глаза сощурились. — Он был здесь? — Развив мысль дальше, он глухо зарычал: — Что он сделал, Пэм?

Я обессиленно упала на подушки. Я ничего не рассказала ему в тот раз. Мне всерьёз казалось, что моё и без того паршивое состояние здоровья усугубиться от воспоминаний о вероломстве человека, которого я привыкла считать самым честным, самым смелым, самым… самым. Мир утратил ещё одну, казалось ранее нерушимую, опору.

С этой историей пришлось подождать пару дней, и, несмотря на очевидное нетерпение, Ранди боялся меня торопить. Скорее всего, он опять видел во всём, что со мной случилось, собственную вину.

Ублюдок был здесь? В этом городе? В этом самом доме? Так близко… Я мог дотянуться до него. Если бы не оказалось под рукой оружия, я вгрызся бы ему в горло. Он заслужил это, ведь…

— Он заставил тебя страдать, — тихо ярился Атомный. Эта мысль мешала ему заснуть.

— Это ещё ничего, — ответила я. — Хуже, что он даже не понял этого.

— Значит он теперь один из них?

— Просто развернулся и ушёл.

— …сам сделал свой выбор.

Иногда нам достаточно было просто держаться за руки, чтобы понимать друг друга с полуслова. Но некоторые вещи мы хранили в секрете друг от друга.

Так, например, Ранди скрывал правду о маме. Он знал, что она жива, что её держал у себя майор Эмлер — ещё один грязный выродок, обречённый на мучительную смерть. Так я, испытывая его терпение, молчала о подробностях нашей встречи с Дагером. Пока однажды в комнату не зашёл подполковник Хизель с очередным щедрым предложением.

Нельзя сказать, что комендант частенько к нам заглядывал, даже с учётом того, что это была его комната. Самое безопасное место в Раче он предоставил мне. Конечно, неспроста. После визита ревизора положение Хизеля стало очень шатким, как в Раче, так и среди воинской элиты Ирд-Ама. Потеряв в лице комиссара ценного союзника, проигнорировав приказ начальства, он рисковал попасть под трибунал. Если только стремительно подбирающиеся к городу войска Сай-Офры не прикончат его раньше.

Хизель начал обдумывать возможные пути отхода — как реальные, так и метафорические. Кто мог помочь ему сохранить не только жизнь, но и погоны? Из его соображений арифметически следовал лишь один ответ — тайнотворец. Только с ним он сможет выбраться из окружения и, объявившись в Ирд-Аме, умаслить верховное командование достойным подарком.

Мы нужны были ему, и видеть его теперь, улыбающимся против воли, с елеем в голосе и фальшивой теплотой в глазах, было уже половиной нашей мести.

— Смотрю тебе уже лучше, — проговорил Хизель, приближаясь к кровати. Руки он держал за спиной. — Ты очень крепкая девочка. Это хорошо, это пригодится в связи с последними событиями… — Он кинул на Ранди быстрый взгляд, стараясь не придавать значения тому, как Атомный приподнялся на кровати. Словно зверь, готовый к прыжку. — Нам вдвоём будет легче заботиться о тебе. Да, в одиночку вам отсюда далеко не уйти. Вы будете натыкаться на посты, придётся постоянно искать обходные пути, тогда как я…

Я его не перебивала и даже не пыталась разгадать смысл его запутанной речи. Меня интересовало лишь то, что он держит за спиной.

Оружие?

— Партизаны взорвали железнодорожный мост, — продолжал сбивчиво комендант, косясь на заколоченное окно. — Теперь, мы фактически отрезаны от союзных войск. Ни подкрепления, ни боеприпасов, ни продовольствия, хм… Кое-что сюда доставляется авиацией, посылки сбрасываются прямо с воздуха. Я знаю, так не может продолжаться вечно. Как только враг подтянет артиллерию к городу, самолёты станут уязвимы. К слову, вы, наверное, не знаете, но они идут сюда не спасать вас, а убивать нас.

Не то чтобы в моих глазах зажглась надежда, но даже вероятность оной развеселила коменданта.

— Думаете, если они войдут в город, то вы будете спасены? Ха-ха-ха! Все те, кто находился под оккупантами, будут уничтожаться наравне с этими самыми оккупантами. Вы теперь «ненадёжные». Вас казнят, как изменников родины свои же. А знаете за что? За то, что вы отказались эвакуироваться и не сдохли, когда сдохло большинство. — Хизель приблизился ещё на шаг, заглядывая мне в лицо. — Особенно это касается «дваждырождённых». Почему убили всех, кроме тебя? Разве это не подозрительно? Ты прислуживала врагам. Ты жила под одной с нами крышей.

— Я убью его, Пэм? — прошептал Ранди. Его голос дрожал, словно всё внутри у него зудело от нетерпения. — Сейчас самое время, так ведь? Позволь мне…

Я сплела наши пальцы под одеялом.

— Но я не такой. — Голос подполковника внезапно смягчился. — Я хочу спасти тебя. Увести тебя отсюда. К себе домой. Там безопасно и очень красиво. Ты когда-нибудь была в Ирд-Аме? — Я покачала головой, и комендант растолковал этот жест на свой лад. — Тебе очень понравится там! Я покажу тебе свой дом, познакомлю с матерью и сестрой. Ты такая умница и красавица, они будут от тебя без ума!

Ещё немного, и мы все дружно захлебнёмся в этом море слащавой лжи.

— Моя мать божественно готовит, а сестра выращивает в саду розы. У неё есть дочка, ей тоже десять. Вы подружитесь. — Оказавшись у самой кровати, Хизель достал из-за спины… куклу. — Вот, погляди, что я для тебя нашёл. Я давным-давно подарил Лизе похожую. Нравится?

Я посмотрела на грязное лицо куклы, на её замызганные белые кудри. У неё не хватало глаза, но руки и ноги были на месте.

— Очень, — ответила я, и Хизель положил её на подушку рядом с моей головой.

— Всё, что случилось с тобой… Ты не виновата в этом, Булавка. — Он присел передо мной. — Я хочу, чтобы ты поверила мне. Теперь всё будет иначе. Ты ведь хочешь уехать отсюда?

Как наивно, подполковник, верить, что это ещё возможно. Вы забыли, что Ранди сказал вам? Переступив порог этого дома, вы миновали точку невозврата. Вы так стремились сюда, вы праздновали здесь победу, вам покорилось это место, как вы того и хотели. Оно должно было стать вам дороже дома. Возрадуйтесь, господин комендант. Вы здесь костьми ляжете.

— Очень, — повторила я, и прозвучало это правдоподобно хотя бы потому, что такой ответ был логичен. А ещё потому что на него надеялся комендант. — Ваша сестра… как её зовут?

— Кристина. — Он поддался секундной слабости, нахмурившись, как от боли. Значит, всё-таки кое-что в его словах не было ложью. — Её зовут Кристина.

— Она не будет против?

— Что ты! Она души не чает в детях. Вот увидишь, она… — Хизель задумался, глядя на меня, на Ранди. — Она сможет заменить тебе потерянную семью. И я…

Я не теряла свою семью, господин комендант. Её у меня отобрали.

— Думаю, что я мог бы… Не важно. Поговорим об этом, когда выздоровеешь. — Выпрямившись, Хизель оглядел комнату. — Тут довольно мрачновато, да? Принесу сюда граммофон. Я привёз с собой много модных пластинок. Ты ведь любишь музыку?

— Очень.

Вскоре он ушёл, но пред этим расщедрился до такой степени, что пообещал мне ещё и горячую ванну.

Страх сделал его изворотливым, скользким, как мыло. Ловушка захлопнулась, Хизель не успел из неё сбежать, и теперь он лез во все щели: юлил, лгал, льстил… Он знал, что мы хотели услышать, и сказал это. Мол, мы несчастные жертвы, и нашей вины в происходящем нет. Что такая жизнь не навсегда, что мы заслуживаем лучшего.

Я долго смотрела на покалеченную куклу. Ничейная, уже никем не любимая игрушка… Что-то символичное…

— То, что он сказал, важно? — На самом деле, Ранди хотел знать другое: почему комендант опять вышел из комнаты на своих двоих? Не слишком ли много дней ему нами отпущено?

Терпение Ранди было на исходе. Он засыпал с мыслями о мести, хотя обычно в его возрасте мальчишки грезят о машинах, красотках и кое-какой наличности в кармане.

— Он сказал… — Я покачивала куклу вперёд-назад, следя за тем, как закрывается и открывается её единственный глаз. Внутри её головы катались какие-то мелкие шарики. — Сказал, что хочет отплатить нам той же монетой. Он так долго гостил в нашем доме и теперь приглашает нас к себе.

— Решил дезертировать, значит.

— Но без тебя он не будет даже пытаться. Атомный, он так боится потерять тебя.

Так и есть: комендант не мыслил возвращения без своего главного трофея. Суля мне модные платья и сладости, Хизель на самом деле покупал Ранди. Я должна была продать его за эфемерные надежды на новый дом, уют и сытость. А потом, по прибытии в Ирд-Ам, Хизель обменял бы нас на собственное помилование.

— И какова моя цена?

— Выпечка его матери, розы его любвеобильной сестры и дружба его племянницы. — Я проложила куклу на запылённую прикроватную тумбу. Похоже, с некоторых пор служанки сюда заходили крайне редко, и дело тут не в их лени или нехватке времени. — Мир, дом, вкусная еда, детство…

— И ты передумала? — мрачно спросил Ранди, словно боясь, что показушная забота коменданта могла сбить меня с толку.

— Похоже, что я жажду его благосклонности? Любви? — Я глядела на запертую дверь с полуулыбкой. — Думаешь, мне нужен он, его мать или сестра? Мне плевать на них. Мне никто не нужен. Мне уже никто не нужен, кроме тебя.

Ранди повторил мои слова, как молитву, нависая надо мной.

— Пока мы вместе, мы бессмертны.

И в связи с последними событиями, это звучит более чем правдоподобно. Я выжила. Снова.

— Ты не умрёшь, Пэм, потому что я никогда не допущу этого, — прошептал он, наклоняясь так, что мы соприкоснулись лбами. — Я не умру, потому что не посмею бросить тебя. Иногда я думаю над тем, почему…

— …мы, созданные друг для друга, так непохожи?

— Почему я — «неприкасаемый», а ты — «дваждырождённая»?

— Почему мы родились от разных родителей?

— Меня не понимала родная мать, тогда как ты, казалось, ещё до рождения…

— …мы должны быть хотя бы родственниками…

— …братом и сестрой…

— …близнецами…

— …одним целым. И иногда, глядя на тебя, мне безумно хочется… — Ранди положил голову мне на плечо, и я к собственному ужасу поняла, что на этот раз не могу закончить его мысль. Казалось, я знала его от и до, но теперь не имела не малейшего понятия, чего он хочет. О чём ещё он может мечтать? — Но я этого никогда не сделаю… Я понимаю, что это неправильно.

Неправильно? Неужели для нас — малолетних убийц, мусора под ногами худших из людей — «чёрных» — ещё может что-то значить это слово? Пред чем мы отступаем? Что для нас навсегда останется под запретом?

— Скажи, Ранди. Скажи.

Он резко отстранился, распахнув глаза. Ещё секунду назад Ранди казался измученным и слабым. Одна единственная мысль изводила его, утяжеляла дыхание, сбивала ритм сердца. Что-то похожее на злость, но совершенно ей противоположное.

— Я… не могу думать об этом, — пробормотал он, сползая с кровати. — Смотря на тебя, лежащую здесь, я вспоминаю этого надменного, заносчивого ублюдка. Этого грёбаного предателя. Мне нужно знать, что он делал тут. С тобой, в частности.

— Ничего. Он даже не поздоровался.

— Мне этого недостаточно.

Мы испытывали терпение друг друга упрямым молчанием и пристальным взглядом. Мы опять закрылись друг от друга. А потом в дверь робко постучали, и женский голос оповестил меня о том, что ванна, обещанная мне комендантом, готова.

* * *

Стараниями неизвестного солдата (мир праху его) я разучилась ходить. Смешно сказать, но я едва справлялась с движениями, которые в совершенстве освоили годовалые дети. Будь прокляты эти подробности, но я даже не могла самостоятельно добраться до туалета. Поэтому, когда дело дошло до водных процедур, мне понадобилась посторонняя помощь.

Не думаю, что с некоторых пор нянчиться со мной стало для Ранди в тягость, но кое-что всё-таки изменилось: он краснел, прятал глаза и косился на дверь, когда дело доходило до помощи личного характера. Он раздевал меня, стараясь не касаться кожи.

«Что это?» — гадала я, глядя на него сверху, пока он возился с моими брюками. Страх причинить боль? Отвращение? Смущение?

В самом деле, Ранди, природа жестока. Она ищет гармонию в противоположностях, поэтому и дала нам два разных тела.

Оказавшись в ванне, я опустилась в воду по шею. Мама… я помню, она не вылезала из этой комнаты часами, блаженствуя после очередных изматывающих гастролей.

— Я буду за дверью, — сказал Ранди, укладывая одежду на комод. — Позови меня, когда закончишь…

Заботится о моём личном пространстве? Очень своевременно и уместно.

— Возьми мыло, — попросила я, указывая на полки с туалетными принадлежностями.

Ранди подчинился и, прежде чем протянуть мне, поднёс его к носу, втягивая в себя коричный, пряничный запах. На его лице застыла блаженная улыбка, которая исчезла сразу после слов:

— Можешь приступать.

Что за взгляд? Ты сто раз видел это тело. Оно стало лишь немного уродливее. Пара синяков — это то, что выводит тебя из состояния равновесия? Ну, ладно, их чуть больше, чем «пара»…

Даже не пытаясь скрыть своё недовольство, Ранди пододвинул ногой табурет к изголовью ванны. Он сел позади меня, чтобы я не могла его видеть.

— Заботиться о тебе — единственное, чего я хочу, Пэм. Тебе не нужно просить меня об этом. Я всё сделаю и сам. — Его руки оказались на моей шее, скользнули вверх, под подбородок, надавливая, вынуждая откинуться назад, запрокинуть голову и посмотреть на него. — Но, пожалуйста, не играй со мной.

— Зачем бы мне это понадобилось?

— Она поступала так же. Она любила играть. С ублюдком-Дагером в том числе. Помнишь, как он краснел и заикался? Смотреть на это было, в самом деле, забавно, — прошептал он, удерживая мою голову в своих ладонях. — Ты ещё не понимаешь этого, но ваше сходство…

— Не вспоминай о ней и этом подонке вместе! — Только по отдельности: либо о ней, либо о Дагере. Никак иначе. — Не хочу даже думать о том, что он когда-то имел наглость смотреть на неё, говорить с ней… В иные моменты мне казалось, что она относится к нему благосклоннее, чем ко мне, и как он распорядился этой благосклонностью?

— Расскажи мне. — Ранди мягко, но всё же приказывал мне. — Расскажи, что видели эти глаза.

Прижавшись виском к холодному бортику ванны, я долго собиралась с мыслями. В наступившем молчании Ранди намылил мою голову, распространяя сладко-пряный запах по коже. Его пальцы несколько раз возвращались к маленькому углублению в основании шеи, которое, очевидно, его влекло. Хрупкость плеч и это маленькое, беззащитное место между ключицами, где скапливалась пена…

— Что видели? — переспросила я едва слышно. — Гарри Дагера во вражеской форме. Он явился в наш дом, жал руки Хизелю, Эмлеру, другим… Меня чуть не стошнило. Он в этой форме, говорит на одном с ними языке. Добровольно поставил себя в один ряд с худшими людьми и выглядел довольным. Таким гордым. Он сел за один с ними стол, ел с ними и поддерживал каждый проклятый тост. И даже не взглянул на меня. До тех пор, пока я…

Руки Ранди сжались крепко на моих плечах, как будто удерживая от падения.

— Ха, вообразила себя подрывником-смертником. — Я ударила по воде. — Хотелось напоследок причинить ему хоть каплю неудобства. Хотя бы каплю…

— Нет, он заслужил намного больше. — В его голосе нежность мешалась с бешенством. Ранди думал о Дагере, прикасаясь ко мне. — И он получит то, что заслужил, обещаю.

— Это было глупостью. Не месть, а какое-то ребячество. Когда мне было пять, я могла вымазать его лицо грязью и сказать, что это камуфляж. Раньше Дагер бы просто посмеялся, это казалось ему забавным. А теперь? Он знал, что меня забьют до смерти и просто сказал «не здесь».

— Совсем скоро он будет валяться у нас в ногах, умоляя о прощении.

— Даже если он не узнал меня, — продолжала я. — На его глазах избивали ребёнка, а он даже бровью не повёл. Ему было всё равно.

— Безразличие — меньшее, в чём он согрешил.

— Этот чёртов предатель… зачем он вытащил меня из реки в тот раз? Чтобы показать, каким он станет через десять лет?

— Ненавидь его, Пэм, — прошептал Ранди. Его руки скользили по груди к впалому животу. — Ты только ненавидь его, а остальное оставь мне.

— Я хочу его боли. Хочу, чтобы он страдал и унижено звал на помощь. Как я в тот раз. — Я закрыла лицо руками, но Ранди отстранил их, прося:

— Не прячься от меня.

— Было так больно… Мне никогда ещё не было так больно… А он сидел совсем рядом… просто встать и сделать несколько шагов… Он мог остановить это, если бы захотел. Хватило бы одного его слова.

— Даже после того, что ты увидела, ты продолжала считать его героем? — спросил Атомный, наклоняясь вперёд, поворачивая мою голову к себе. — Думала, он опрометью броситься за тобой, когда поймёт? Как в тот раз. Без раздумий. Не ожидая крика о помощи.

— Да.

Ведь таким я знала Дагера на протяжении без малого десяти лет. С тех самых пор, как я только начала осознавать себя, он виделся мне самым храбрым и честным из мужчин. За один час в таком запросто и просто не разубеждаются.

— Зря. Ты не учла кое-что очень важное, Пэм. На этот раз у него был другой зритель, перед которым он хотел показать себя с лучшей стороны.

За моим молчанием крылся вопрос.

— Тогда, на реке… он делал это не для тебя, а для твоей матери, — пояснил Ранди. — Он хотел стать героем только для неё. Дагер ведь…

Был по уши в неё влюблён. И это все знали. Даже Свен.

— Одна, без неё, ты превращаешься в самого обычного ребёнка. Ты не нужна ему такая.

Я отвела взгляд, процедив сквозь зубы:

— Мне и не нужно быть ему нужной. Мне никто не нужен. Только ты.

Ранди встал на колени, опустив локти на бортик ванны по обе стороны от моей головы. Кончики его пальцев касались воды. Он прижался виском к моему виску.

— Это главное. Нет ничего важнее, Пэм. Ты нужна мне, я нужен тебе, а весь остальной мир может катиться к чёрту. Пусть убивают, предают, лгут, жрут друг друга живьём. Я даже не замечу этого.

Не то чтобы его философия была приемлема, но понятна… да, она была понятна мне. Мир или война — какая разница? Нас предал первый, вырастила вторая, и нельзя сказать, кто из них более жесток. Мы никогда ни в чём не могли быть уверены, кроме одного. Что мы всегда будем вместе.

Глава 18

Пришло время рассказать о том, как умер подполковник Хизель.

Мы с Ранди боялись, что шанс отомстить у нас заберёт подобравшаяся к Раче освободительная армия. По прошествии нескольких недель, как и предсказывал комендант, город взяли в кольцо. Лица служанок и медсестёр осветила преждевременная радость, а у нас в глазах поселился ужас. Теперь подполковник был близок к смерти, как никогда раньше. Авианалёт, артиллеристский снаряд, ударная волна, осколок — его жизнь находилась в руках случая. Или он мог покончить с собой, как это сделал капитан Хейз.

Но комендант всё ещё на что-то надеялся. Поначалу этот оптимизм можно было принять за силу духа, но постепенно мы начали понимать: он сходит с ума. Хизель медленно, но верно терял город, статус и разум.

Стоило ему услышать рёв моторов, он спешил не в бомбоубежище, а к окну, веря, что на крыльях самолётов увидит герб Ирд-Ама. Что это подмога, боеприпасы или продовольствие. Заходя же в комнату, он тут же направлялся к граммофону, заводя очередную пластинку.

Он любил песни, а я любила музыку без слов. Иногда хотелось, чтобы звучала одна лишь музыка, а люди молчали. Особенно капризные женщины, стонущие о взаимной любви или же разбитом сердце. Там и тогда это звучало нелепо. Но Хизель сходил по этим певичкам с ума, особенно по молоденькой красотке Еве Кокс.

— Она очень знаменита у нас. У неё влиятельный отец, большая шишка, — рассказывал мне Хизель, сидя на краешке кровати. Когда Ранди не было рядом, он готов был делиться со мной своими надеждами часами. — Когда-нибудь мы с тобой сходим на её концерт. Уверен, она тебе понравится. Такая красивая…

Она мне уже не могла нравиться. Как раз потому, что её любил подполковник.

— Хочешь её увидеть?

Ещё бы. Я бы многое отдала, чтобы она оказалась здесь прямо в эту самую секунду. Забавно было бы наблюдать ваши лица. Вы бы быстренько разуверились в её совершенстве, господин комендант. И она сама, думаю, тоже.

— До сих пор не верится, что она вышла замуж, — рассуждал сам с собой Хизель.

Ему не верилось, что она вышла замуж, а мне, что его это вообще интересует. Как-то совершенно незаметно для меня, из Сатаны он начал превращаться в обычного человека. А этого превращения допустить было никак нельзя. Если он станет обычным… как же я убью его?

— За какого-то солдафона. Чем я хуже?

Не знаю. Как по мне, так все «чёрные» одинаковы. Поэтому — да, в самом деле, не знаю, чем руководствовалась эта Ева Кокс.

— Это разбило мне сердце, ха-ха. — Хизель посмотрел на меня, на мои чуть отросшие волосы. — Ты тоже многим разобьёшь сердца. Правда, Булавка?

Из рупора граммофона текло что-то лирическое, кокетливое, а снаружи, где-то на окраине города работала артиллерия.

— Знаешь, я их понимаю… — произнёс задумчиво подполковник. Он уже не разыгрывал спектакль, а говорил серьёзно. — Пока вы живы, неприкасаемые никогда не станут первыми. Никогда не станут самыми красивыми, благородными, умными. — Его пальцы обхватили мой подбородок. — Что можно противопоставить этому, кроме грубой силы? Но иногда даже грубая сила бесполезна… Если бы они просто заглянули в эти глаза….

Я отвела взгляд, нарушив волшебство момента.

Дагер в них заглянул, но ни черта там не увидел.

— Неважно, — вздохнул Хизель. — Там куда мы с тобой отправимся, твоими глазами и цветом волос будут восхищаться. Это будет твоей гордостью, а не клеймом позора. И когда ты подрастёшь… Как бы мне не перестрелять всех твоих поклонников.

Лжец, лжец, лжец.

— Но по правилам, они должны будут спрашивать разрешение сначала у меня. — Его голос дрогнул на этой ноте. Отцовство — нечто непознанное, но бесконечно желанное, променянное на погоны и воинскую славу. — Возможно даже, тебе бы понравился кто-то из них…

Почему-то моё терпение иссякло именно тогда.

— Мне не может никто нравиться.

— Ха-ха… Отчего же? — немало смутился Хизель.

— Я люблю Атомного.

— Ну да, ну да. Но я же говорю о другой любви. О такой… ну знаешь… — Вражеский офицер читает мне лекцию о любви, что за дела. — Как бывает между чужими людьми, которых столкнул случай… Как твоих папу с мамой.

— Мои родители друг друга терпеть не могли.

А если говорить откровенно: они бы уже давно убили друг друга, если бы это не было запрещено законом.

— О, ну… — неопределённо протянул комендант. — Понимаешь, я говорю о… нормальной любви. Руководствуясь которой, создают семьи. Но, наверное, тебе пока рано об этом говорить.

Пришёл на чужую землю, командует в моём доме, теперь вот говорит о семейном счастье…

Как он там сказал? «Нормальная любовь»? Мы о такой не слышали. Мы знали только ту, что была у нас — отчаянная, дикая, вечная. Ненормальная. Она нас лечила и спасала. Во имя неё убивали.

— А «псы»… они же не люди. Понимаешь, Булавка? Они бессловесны, ими движут инстинкты. Они как животные, только в человеческом обличье. А любить… всерьёз любить можно только равного себе. Какого-нибудь симпатичного, храброго мальчика…

Ни один «симпатичный, храбрый мальчик» не сравнится с Ранди. Даже больше — ни один взрослый мужчина. Он любого по стене размажет.

— Он будет дарить тебе подарки, говорить комплименты и приглашать на танцы… — Комендант посмотрел на граммофон, и в его голове тут же родилась идея. — Ты ведь умеешь танцевать?

— Когда-то… раньше…

— Вот, послушай! — Хизель поднялся с кровати, насвистывая в такт музыки. Его глаза заискрились. По всей видимости, будучи курсантом, он любил званые вечера, балы, танцы. Красивый, юный, мечтающий о подвигах дурак. — Иди-ка сюда…

— Я не… мне всё ещё трудно…

— Не отказывай. Когда ещё мне выпадет случай танцевать с чистокровной леди? — Отказывать ему не позволяло моё бесправное положение, поэтому я послушно слезла с кровати.

Так уж и быть, господин Сатана, если таково ваше последнее желание…

Спина болела, ноги дрожали. Я понимала, что больше не смогу резвиться, танцевать, жить, как прежде. Моё больное, измученное тело больше не было приспособлено для веселья.

— Ну-ка, вспоминай. Эту руку вот сюда, а эту так… — Я задела его револьвер. Наградное оружие было для него как икона — он не расставался с ним ни на минуту. Но на этот раз, комендант открепил кобуру от пояса и положил её на тумбу. Это было что-то такое… музыка и он, отрекающийся от оружия… — Давай сначала. Эту руку сюда… Вот так…

Рояль, скрипка и нарастающий гул рассекающих небо самолётов. Они сбрасывали бомбы на самой окраине Рачи, а потом делали круг над городом, поблёскивая крыльями, на которых плясали солнечные зайчики. Вибрацию раненой земли мы чувствовали всем телом. Мы слышали, как в коридорах особняка нарастает суета. Топот. В дверь постучали и распахнули её, не дожидаясь ответа.

— Господин комендант! Воздух!

— Раз-два-три. Раз-два-три. У тебя отлично получается! Ты танцуешь лучше многих столичных дам, клянусь.

Я слышала, как захлопнулась дверь, но этот звук — натуральная пощёчина — не заставил коменданта отвлечься. Он вообще не обратил внимания на это преступное неуважение. Возможно, в его кабинете сейчас надрывался телефон. Но Хизель бросил свою армию, а солдаты в ответ бросили его. Сумасшедший предводитель был им не нужен.

Вцепившись в его предплечье одной рукой, сжимая широкую ладонь другой, я смотрела себе под ноги и всё никак не могла понять…

Зачем вы притащились сюда? Почему заставили ненавидеть вас?

Музыка. Только музыка без слов. Даже комендант умолк, словно боялся нарушить гармонию лишним вздохом, шагом… Война такого создать не может, так почему же он посвятил себя войне?

Он смотрел на меня с несмелой улыбкой, словно позабыв о том, где находится. Такая же улыбка была у моего отца, когда я видела его в последний раз. Замечтавшийся ребёнок…

Я перевела взгляд с его лица за спину и тут же отдёрнула руки, будто обожглась.

— Что случи…

Мальчишеские руки набросили на его шею ремень и дёрнули назад с такой силой, что Хизель упал, повиснув на удавке. Он скрёб ногтями по шее, сучил ногами, пока, наконец, не встал на колени, чтобы как-то ослабить давление жесткой кожаной ленты.

— Ну и кто из нас теперь пёс? — прошипел Ранди, поставив ногу на его затылок, одновременно надавливая и натягивая «поводок». — Не прикасайся к ней своими грязными лапами!

Хизель пытался подняться, дотянуться до Ранди. Он боролся, хрипел и багровел, судорожно соображая… Его взгляд метнулся к тумбе. От тумбы ко мне.

— Прости, Пэм, — проговорил Атомный сквозь стиснутые от напряжения зубы. — Я терпел так долго. Эта мразь… сначала бьёт, а потом ластится… Он не смеет трогать тебя в любом случае, но так… так могу прикасаться к тебе лишь я.

Темп музыки набирал скорость. Словно раненые взвизгнули скрипки, загудел контрабас.

— Посмотри на него. — Ранди усмехнулся, давя ногой на затылок мужчины со всей силы. Кажется, я слышала, как трещат позвонки. — Он на коленях перед тобой. Ты мечтала именно об этом, Пэм? Смотри. — Жилы вздулись на шее. Глаза налились кровью и закатились. Лицо посинело. Изо рта вываливался опухший язык. Под коленями растекалась лужа. — Это его ты боялась?

Я никогда не считала себя слабонервной, только не после работы в госпитале, но в тот раз меня замутило и я, попятившись, присела на кровать. Дыхание потяжелело, стало рваным, словно душили меня, а не подполковника.

— Погоди… не так быстро… — Я просила передышку. — Всё это не закончится так.

Подняв на меня взгляд, Ранди как-то… изменился. Его лицо, искажённое яростью и безумным экстазом, расслабилось, прояснилось. Он услышал то, что хотел услышать, и старался прочувствовать этот момент. Я принимала его даже таким — слетевшим с катушек, кровожадным, бешеным, хотя видела его с этой стороны впервые и должна была немало перепугаться.

— Он твой, Пэм. Делай с ним, что хочешь.

Лучший. Подарок. На свете.

Его могли переплюнуть лишь Митч, Батлер, Саше, майор Эмлер под «чёрной» глазурью и Дагер — вишенка на этом метафорическом слоеном пироге.

Я забрала с тумбы револьвер. Да, в тот день было многое сделано впервые. Первая месть. Первое совместное убийство. Первый раз, когда я взяла в руки оружие.

Револьвер оказался тяжелее, чем я представляла. Он оттягивал руку вниз, словно сопротивляясь моему намерению убить его хозяина.

Даже не верилось: минуту назад мы с ним вальсировали, а теперь…

— Это бесполезно, господин комендант, — сказала я, следя за его лихорадочными попытками вылезти из петли. — Вы же сами говорили, что «псы» сильнее обычных людей. Даже «карманный» и истощённый, он доминирует над вами — взрослым мужчиной, заслуженным офицером. Вы, конечно, догадывались, что это рано или поздно случится. Ведь он растёт, а вы стареете. Не сейчас, но в будущем, на которое вы рассчитывали, он мог бы решиться на убийство, и предупредить это можно было бы лишь с помощью контроллера. Как удачно для вас, что им оказался ребёнок. На фоне того, чему мы подвергались изо дня в день, ваша ложь выглядела добротой. Почти святостью. — Я зажмурилась и втянула голову в плечи. — Мне бы, правда, хотелось вам верить. Ведь то, что вы тут наобещали, намного приятнее жизни, которая меня ждёт. Музыка, танцы, песни, свежая выпечка, платья, розы…

— Я… кля… нусь… всё так и… будет… — Обрывки слов перемежались надсадным кашлем. — Прика… жи… ему…

— Мне такая музыка нравится больше, — отметил Ранди. — Я ненавижу людские голоса, но твой скулёж — просто песня. Он предельно понятен даже такому, как я. Если бы все ублюдки вроде тебя знали своё место, только скулили и ползали на коленях…

— Он говорит, что это ваше место, — перевела я подполковнику слова Ранди, слыша в ответ протестующий, глухой сип. Вероятно, это первый раз в истории, когда подполковника на колени поставили дети. — Если вы не будете сопротивляться, он даст вам надышаться перед смертью. Хотя, как там говорят? «Перед смертью не надышишься»?

Комендант послушно убрал руки от шеи и поднял их над головой. Он сдавался, потому что всё ещё на что-то надеялся. Хотя дуло его собственного револьвера уже смотрело ему в лицо.

— Эй, Пэм, — протянул Ранди. Стоило ему ослабить удавку, подполковник наклонился вперёд и его вырвало. — Представь на его месте Дагера. Он бы отлично смотрелся в этой позе.

Дрожащий, хрипящий, бесполезный. В обоссанных штанах и облёванный.

— Что… собираешься делать… потом? — Комендант сплюнул. Теперь он стоял на четвереньках, глядя на меня исподлобья. — Я предлагал тебе… Ты была бы в безопасности… а теперь… сдохнешь здесь… вместе со своим животным…

— Это не так уж и плохо. Смерть не пугает нас так, как измена. А доверится вам — самое подлое из предательств. — Я сползла с кровати на пол, подбираясь к мужчине. — Вы говорите, что хотели спасти нас, но даже если бы ваши намерения были чисты… вы безнадёжно опоздали. Даже больше… — Я замерла в паре метров от него, замечая, как он косится на пистолет. — Это же вы всё устроили. Вы привели их сюда. Вы развязали им руки. Это были вы…

— Нет.

— Это вы разрушили мой город. Разграбили мой дом.

— Нет, нет!

— Вы причастны к каждой смерти здесь. К болезням, к голоду, к самоубийствам.

— Я не…

— И в убийц нас превратили именно вы. — Я взвела большим пальцем курок на револьвере. — Вы самый жестокий человек из всех, кого я знаю, но притворяетесь самым добрым. Вы, в самом деле, похожи на дьявола.

— Я только… исполняю приказы. У меня… не было выбора.

— В таком случае, вы нас поймёте и не будете в обиде. Вас убили не мы, а тот, чьему приказу вы подчинились против собственной воли.

— Я просто солдат… я никогда не хотел этого… никогда не… У меня же… семья… они ни в чём… не виноваты… моя мать и сестра…

Как потом выяснится, подобные оправдания нам придётся выслушивать часто.

— Вспомнили о своей матери? — Я судорожно втянула в грудь воздух. — Она когда-нибудь смотрела на своих избитых, обречённых детей, не смея даже пикнуть? Вашу мать когда-нибудь насиловали четверо разом? А потом ещё тысячу раз бог знает кто?

— Пэм… — обронил Ранди, словно умоляя не думать, не вспоминать.

— Она сошла с ума, конечно. Но перед этим… Знаете, что она завещала нам перед расставанием? Она в отличие от нас понимала, что одной смерти для искупления ваших грехов будет недостаточно. — Гул идущей на новый круг авиации вынудил меня сорваться на крик. — Вы даже представить себе не можете, каким послушным ребёнком я была! Я очень люблю свою мать, и намерена исполнить её последнее желание! Она сказала обойтись так же с вашими матерями, жёнами, детьми. Какая удача, вы сами сказали мне их имена. Кристина и Лиза, я запомнила. Так что, пожалуйста, сдохните с мыслями о том, что ваша сестра и малолетняя племянница…

Разрывы авиаснарядов оглушили нас, прокатились по земле, ударились в стену, сбивая с потолка последнюю штукатурку. Иголка граммофона соскочила с пластинки.

Вряд ли Хизель расслышал приговор, но он не нуждался в повторении. Что двигало им на самом деле в ту секунду? Слепая ярость? Желание защитить семью? Попытка продать себя подороже?

Он рванул в мою сторону, выбрасывая руку вперёд, к оружию…

Скорее всего, Ранди сломал ему шею прежде, чем я нажала на спусковой крючок. Но я не расслышала выстрела, не поверила… Мой палец лихорадочно повторял одно и то же движение, пока отдача не перестала дробить кости руки.

Вой бомбардировочной эскадрильи постепенно затихал. Попрятавшиеся по углам звуки лениво возвращались на места: заскрипел паркет у Ранди под ногами, со щелчком сделала оборот ручка граммофона, металлически позвякивая катались по полу гильзы…

Голова подполковника повисла на натянутом ремне. С его носа, подбородка и ресниц струилась кровь. Когда Ранди выпустил из рук удавку, тело коменданта шлёпнулось в образовавшуюся лужу. Комендант внезапно стал таким безразличным…

— Он… мёртв? — спросила я, не решаясь опустить пистолет, как если бы даже без пуль он имел какую-то силу.

Ранди перевернул подполковника на спину, демонстрируя мне его изрешечённое, испачканное лицо. Лучшего ответа не придумаешь, вот только…

— Он ведь умер, да? — Трудно объяснить. Мне нужно было, чтобы акт убийства был подтверждён тем, кому я всецело доверяю. — Он умер, Ранди? Он теперь никогда…

— Мертвее мёртвого, — заключил Атомный, посмотрев на меня.

Ранди задыхался. Как и я. Но в отличие от него мне дыхание перехватило не от радости.

— Мы сделали это, Пэм. Мы теперь свободны… можем уйти…можем делать, что хотим… Нас теперь ничто не остановит. Мы доберёмся до его семьи. Как и обещали, да? — Сделав несколько шагов в мою сторону, он упал на колени. Его трясло. От смеха. — Ты только посмотри на него. Жаль, он не увидит, что мы с ними сделаем. Что… что ты хочешь, чтобы я сделал с ними, Пэм?

Из моих рук выпал револьвер.

— Я не… что… — Хотя это совсем не то, что я собиралась сказать.

Что с тобой происходит? Тебе это настолько понравилось? Я помню… да, я помню, как расстреливали Таргитая. Мы были в восторге, потому что точно знали, что подонок заслужил это. Или Терри Рут… с ним было несравнимо проще. Он не смотрел, не сопротивлялся. Не было крови и криков. Мы сделали всё молча, спокойно, как будто по обоюдному согласию. Но то, что произошло сейчас…

— Скажи мне. — Ранди подполз ко мне. — Посмотри на него и скажи. Я хочу услышать…

Это ложь! Понимаешь? Я солгала ему. Я не смогу. Не стану. Мы не станем.

— Так хочу услышать. — Он крепко обнял меня, и я уткнулась в его плечо, пряча лицо. — Хочу думать об этом день и ночь, а потом сделать это. И чтобы ты смотрела на меня… Это единственное, что делает меня счастливым. Мне… так хорошо, Пэм. Мне сейчас так хорошо.

Это беспокоило. Не его кровожадность и садистские наклонности, а предчувствие: даже победа не сможет перекроить его сознание. Он останется таким навсегда. На войне его жестокость спасала и вдохновляла. Солдаты, которым довелось сражаться бок о бок с «псами», считали их примерами для подражания, лучшими из лучших. Но всё то, что считалось полезным на войне, в мирное время запрещалось законом и моралью.

Ранди мечтал убить тех женщин и ребёнка — мирных жителей в мирном городе, и всё ради того, чтобы досадить мертвецу.

Это плохо.

Он чувствует себя счастливым, лишь когда убивает кого-то.

Большая проблема.

Он верит, что я разделяю его чувства на этот счёт.

Хуже не бывает.

— Если бы они только видели, что мы сделали с этим лживым выродком… Это ничтожество было дорого им. Даже не верится. Они ведь ещё не знают… Но мы расскажем им, так ведь, Пэм? Покажем? Да, они должны увидеть…

— Мы не станем этого делать.

Ранди медленно отстранился, взглянув на меня. Он выглядел обманутым. Растерянным.

Не станем? Но разве они этого не заслужили? Мать так точно. Её отродье. Её воспитание. Ты же сама сказала… Ты солгала? Мне?

Мы смотрели друг на друга с минуту, остывая, медленно приходя в себя.

— Как скажешь, — выдохнул он в итоге, оборачиваясь, чтобы в очередной раз полюбоваться желанно тошнотворной картиной нашей мести.

Его руки соскользнули с моей спины. Волшебство момента истончалось, пока совершенно не растаяло. Сумасшедшую эйфорию, охватившую Ранди, раздавило моё непонимание. Отказ.

Почему? В чём он ошибся? Мы всегда хотели одного и того же, разве не так? Мы, наконец, добрались до главаря. Он ответил за свои грехи, да, но не за грехи своих людей. Он ещё не заплатил нам полностью. Кристина и Лиза, как я и сказала. Мы должны. Ради нашей матери. Она ведь так просила. Она ничего больше не хотела и никогда не захочет. Выполнить её последнее желание — смысл нашей жизни.

Своей трусостью и нерешительностью я предавала и её, и его. И я не знаю даже, что хуже.

— Когда-то она говорила мне не срывать лишний раз цветы, — ответила я, прочитав его мысли. — Она сошла с ума. Ты заметил это даже раньше меня.

— Разве то, что мы хотим их смерти — сумасшествие? — спросил Ранди, но так спокойно, без надрыва. Обмакнув ладони в лужу подползающей к нам яркой, как мамина помада, крови, он слизал её, обсасывая пальцы. Безумный голод? Или одно лишь безумие? — Тебе не понравилось?

С каких пор в разговоре с ним я стала задумываться, какой ответ правильный?

— Мне хотелось увидеть его страх. Увидеть, что даже те, кого мы боялись, боятся сами. Чтобы он потерял перед смертью всё… или хотя бы думал так.

— И тебе не понравилось? — повторил Ранди. — Боишься?

Он не стал уточнять, чего именно. Вымазанный в чужой крови, беспечно сидящий возле покойника с продырявленным лицом, грезящий об ещё более жестоких убийствах, он тоже не выглядел безобидно.

Но я нашла нужные слова.

— Если мы решим убить его женщин… то как нам следует обойтись с Митчем? Что ты можешь придумать хуже смерти? — Я заметила, как Ранди прищурился от удовольствия. Он хотел услышать продолжение. — Мы не станем убивать всех подряд. Эта участь только для тех, кто пойдёт против нас.

— Тогда давай найдём их, — предложил Ранди, вставая на ноги. Он казался воодушевлённым, противоестественно бодрым. — Этот прекрасный день не может так просто закончится. — Он подкупающе улыбнулся. — Кого ты хочешь первым?

— Митча, — ответила я, даже не собираясь раздумывать.

Ранди протянул мне руку, раскрывая измазанную красным ладонь. Это походило на клятву, на причастие… Словно своей собственной рукой, покрытой вражеской кровью, он ставил клеймо на мою, ещё несколько минут назад сжимавшую пистолет.

Наша собственная бессловесная «рукопожатная» присяга.

Сначала убьём их, потом тех, кто будет возражать против нашей мести. По рукам.

Когда я поднялась, Ранди наклонился к моему уху, с наслаждением протянув:

— Я дам тебе то, что ты хочешь. Давай прикончим эту мразь прямо сейчас.

Глава 19

Я знала, с Митчем всё будет иначе. Каким бы грязным и жестоким убийство Кенны ни было, оно должно принести мне если не радость, то моральное удовлетворение. Вот на что я стану смотреть неотрывно, во все глаза. Вот чему Ранди посвятит всего себя.

Но лишь через три года. Да, в тот день мы не нашли Митча. Ни его, ни Батлера, ни Саше, ни майора Эмлера к тому моменту уже не было в Раче. Первый попал в плен, из которого потом благополучно бежал. Второй ещё полгода назад подал коменданту прошение о переводе, которое тот удовлетворил. Майор же эвакуировался сразу после отбытия из Рачи комиссара.

Словно подтверждая сравнение мести с холодным блюдом, нам доведётся насладиться ей нескоро, постепенно, но обстоятельно и полно.

Тем вечером мы нашли лишь кота Хизеля, с некоторых пор перешедшего на мышиную диету. Он забился под кресло, что стояло в кабинете, и сидел там совершенно бесшумно, но Ранди как будто учуял его. Голод… животные инстинкты… Всё, как и говорил подполковник.

Когда Атомный подошёл к креслу, комендантский любимец вылетел из своего убежища молниеносно, словно им выстрелили из ружья. Атомный перехватил хвостатого у самой двери и свернул ему шею прежде, чем тот успел пискнуть.

— У нас сегодня и впрямь праздник, — произнёс Ранди, взвешивая добычу на вытянутой руке. — На ужин будет мясо.

Война, такие дела.

Прошло ещё несколько дней, и всё, что нас окружало, перестало быть декорациями и делилось на съедобное и несъедобное. Мы больше не могли смотреть на природу, отстранившись от мысли о голоде. Мы разучились ей любоваться. Мы хотели всё в ней попробовать на вкус.

Тот комендантский кот спас нам жизнь. Ему бы памятник поставить.

Мы надолго застряли в уже дважды осаждённой Раче. Войска Сай-Офры вошли в город, лишь когда полностью сравняли его с землёй артиллерией и бомбардировщиками. В числе первых был уничтожен госпиталь. Все те, кто находился там при авианалёте — раненые, медсёстры, врачи — погибли.

Наседка, Чума, Хельха и рахитичный Тони… если они дожили до этого момента, то умерли теперь, в одно время с подполковником Хизелем.

Когда мы подошли к руинам, самолёты ещё кружили в воздухе, но мы не торопились прятаться. Оглушённые, мы стояли смирно, смотрели и пытались хоть что-то почувствовать кроме холода, голода и боли. Я сказала, что по погибшим здесь женщинам и детям должны плакать навзрыд, но слова не помогали. Казалось, наши глаза это уже видели, а сердца успели переболеть всеми бедами на свете.

— Нам нужно убираться отсюда. Из города вообще, — рассудил Ранди, когда минута молчания затянулась. Он смотрел в вечереющее небо. — Сегодня ночью. В крайнем случае, завтра.

Похоже убийство коменданта, прошедшее как по нотам, воодушевило Атомного. Но ведь то был один единственный застигнутый врасплох безоружный человек. Что мы сможем сделать против его озверевших от голода и отчаянья солдат? Или против ищущей здесь отмщения армии Сай-Офры, которая, если верить словам Хизеля, не пощадит предателей под любой личиной: женщины или ребёнка?

Но я смолчала на этот счёт и сказала лишь, что мне необходима ещё пара дней, чтобы восстановиться. Мои ноги, спина, рёбра — я не могла не то что бегать, для меня даже дышать было проблематично. Конечно, пара дней нечего не решала, но что-то заставило Ранди смиренно отвести взгляд в ответ на моё:

— Ты же понимаешь, вместе нам не выбраться. Если пойдёшь один, то справишься, но не со мной.

Ясное дело, он не хотел справляться в одиночку, по-прежнему веря, что фокус с бессмертием работает лишь, когда мы вместе. В тот момент вообще было трудно вообразить, что Ранди может оставить меня хотя бы на день, даже скажи я ему проваливать. Хотя едва ли я способна на такое, даже во имя его спасения. Какой-то замкнутый круг.

— Моих сил хватит лишь на то, чтобы умереть, — добавила я, кутаясь в одолженный у подполковника бушлат.

Ранди удручённо покачал головой.

— Это моих сил недостаточно, чтобы нас спасти.

Я задумалась, невольно вспоминая агонически дёргающегося коменданта, повисшего на натянутом ремне.

— В любом случае, ты сильнее любого, кого я знаю.

— Сильнее Дагера?

Это теперь уже совершенно бессмысленное соперничество… удивляло.

— Нашёл на кого равняться, — пробормотала я. — Давай договоримся. Раз он гнусный трус и предатель, наложим на его имя табу.

— И кто же он теперь для тебя?

— «Комиссар». Как он сам того пожелал.

* * *

Через ту самую пару дней, которые мы провели прячась в каком-то подвале, мне стало только хуже. Абсурд: почему выбравшись из, казалось бы, худшего места на свете, победив господствующее в нём чудовище, я стала так опасно близка к смерти? Казалось, всё наоборот должно было измениться к лучшему.

Как будто это было возможно без надёжного укрытия, еды, лекарств… или дела. Отсутствие первых трёх превращало наше существование в муку, отсутствие последнего зацикливало на ней. Мы занимали себя, чем только могли: обустраивали новое убежище, готовили всё, что подвернётся под руку, и говорили, говорили, говорили…

— Хочешь, научу тебя языку жестов? — спросила я, с тоской вспоминая Хельху. — Тогда никто не сможет догадаться, кто ты такой. Сможешь поболтать потом…

— С глухонемыми.

— Кто сказал, что они плохие собеседники?

— Они вроде… не самый разговорчивый народ.

— В этом вы похожи.

Мы с Ранди часто просыпались одновременно. Просыпались, чувствуя, как на лицо сыплется сухой дождь. Земля, песок, мелкие камни… нас могло похоронить заживо. Мы могли окоченеть. Умереть от голода. От какой-нибудь заразы. Или от любопытства… Ранди запрещал мне выходить из убежища, потому что оголодавшие солдаты ловили детей. Покажись я на улице, меня бы постигла та же участь: я была лёгкой добычей.

Раньше бы одна эта мысль заставила меня поседеть. Неужели человек способен переступить даже эту черту?

Теперь таких вопросов не возникало. Всплывая из небытия, открывая глаза, я думала лишь о том, чем бы набить желудок. Что еда имеет вкус, да ещё сносный, уже никто из нас не вспоминал.

Сигары? Мыло? Чужая кровь?.. Хотелось попробовать всё. Порой от собственных желаний бросало в дрожь.

— Ранди, — прошептала я в один из таких моментов душевных терзаний. — Если бы я оказалась на грани… если бы умирала от голода… Ты пошёл бы на всё, чтобы спасти меня?

— Разве у меня есть выбор?

Едва ли он меня понял. Если бы понял, не рассуждал бы так спокойно.

— Даже… убил бы?

— Я убивал для тебя и раньше.

— Я не о том… С конкретной целью.

— Просто на этот раз от убитого была бы хоть какая-то польза, — закончил Атомный, давая понять, что не нуждался в уточнениях изначально. — Убивать не ради убийства — это уже охота.

У меня не было сил даже на то, чтобы повернуть в его сторону голову, заглянуть в глаза и понять, что он просто шутит.

— Ранди… едва ли это лучше.

— Но и не хуже. — Он помолчал, прежде чем добавить: — Таким образом, они могли бы искупить перед нами свой грех. Если вопрос только в том, ты или они… Ты же знаешь, я даже раздумывать не стану.

— Но вопрос не только в этом.

Ранди подчёркнуто молчал, давая понять, как неуместно разглагольствовать об этике в подобной ситуации. Война сама по себе не этична. Зло не знает законов. Если правительство поощряет убийство, закрывает глаза на мародёрство, насилие и разбой, почему же должен порицаться каннибализм? Побеждённый — собственность победителя. Вещь, которой можно вертеть, как захочется: изнасиловать, избить, убить… а съесть что, нельзя? Даже если первое делается скуки ради, а последнее — жизненная необходимость?

«Животные инстинкты… чистые звери… человеческое обличье» — голос коменданта доносился из прошлого навязчивым эхом. Подполковник Хизель, несомненно, знал о тайнотворцах больше моего. Больше из того, о чём знать вообще не хотелось.

— А если я скажу, что возненавижу тебя, решись ты на такое? — спросила я, опасаясь открыто демонстрировать своё непонимание.

— А ты возненавидишь?

— Не веришь, что это возможно?

Краем глаза я заметила, как Ранди повернул голову ко мне, словно желая разглядеть на лице ответ. Отрицательный.

Не верю. Это невозможно. Не после того, через что мы прошли рука об руку. Наши души спаяны. Если ты обронишь в мою сторону «ненавижу», случится что-то пострашнее этой войны. А ты можешь представить что-то страшнее?

— Себя я возненавижу точно. Я не смогу жить с этим… что я буду делать с жизнью, сохранённой такой ценой? От одной мысли…

— Ты брезгуешь?

Нет, вряд ли дело именно в брезгливости. Точно не в ней. Не при нашем нынешнем образе жизни.

— Ты поступила бы так же, — убеждённо заявил Ранди, не дождавшись ответа. — Если бы на грани был я.

Как будто знал меня лучше меня самой.

Пытаясь оспорить его заявление, я задумалась, прислушалась к себе и поняла… Поняла, что не смогла бы сделать этого. Не смогла бы убить ради него и скормить ему убитого… но лишь потому, что на это не хватит моих физических сил. Не моральных. Я изначально была готова на какие угодно зверства, лишь бы сохранить ему жизнь. Смотреть на то, как он умирает? Хоронить его? Вот что для меня было совершенно немыслимо. Всё остальное, каким бы отвратительным оно ни было, я могла себе представить.

Чокнутые. Мама была бы нами довольна.

— Я бы не заставила тебя есть «чёрных». С их стороны это было бы спасением, пусть даже косвенным. Трудно представить себе подобное, но если тебе понадобится чья-то помощь, то только я окажу её тебе. Никто кроме. Тем более не наши враги. Поэтому, если бы ты оказался при смерти… — Я скосила взгляд на своё левое плечо. — Я бы отрезала себе руку.

Ранди зажал мне рот ладонью, оказываясь сверху в ту же секунду.

— Заткнись! — прорычал он с обескураживающим бешенством. — Даже шутить так не смей! Моя жизнь ни черта не стоит, я с детства это усвоил!

Ага, значит, мы всё-таки поняли друг друга.

Он пытался отдышаться, унять дрожь. Кто бы мог подумать, что моя жертвенность его настолько впечатлит. В худшем смысле этого слова. Уронив голову мне на плечо, Ранди закрыл глаза, словно его смертельно утомил один этот безумный выпад.

— Ты бы не сделала этого.

— Если бы ты меня вынудил…

На поверхности, не обращая на нас ни малейшего внимания, хозяйничала война, жгла костры, распахивала землю, собирала урожай.

На отросшие, чёрно-пречёрные волосы Ранди сыпалась земля.

— Ты бы не сделала этого… — повторил он, словно умоляя согласиться.

— Почему? — Я смотрела в сторону света, пробивающегося из-под обрушенных свай, нагромождения камней и досок высоко наверху. — Тогда бы ты возненавидел?

— Хуже. — Разве такое бывает? — Я бы… полюбил тебя ещё сильнее.

Я нахмурилась, пытаясь постичь смысл этих «сильнее» и «хуже». Тогда я даже представить себе не могла, что ненависть может проиграть по части жестокости любви.

— Я бы… окончательно свихнулся. Так, что это стало бы пугать даже тебя, — пророчествовал Ранди. — Мне сносило бы крышу по мельчайшему поводу… если бы кто-то задел тебя или косо посмотрел… Если бы мне не понравился тон, с которым кто-то разговаривает с тобой… не важно, женщина или мужчина… Я бы просто ничего не мог с собой поделать. И меня бы уже ничто не могло остановить. Даже ты. Потому что твоя жертва дала бы мне понять, что ты готова ради меня на всё. Что ты не можешь жить без меня. Что ты готова отдать всю себя, лишь бы я, уже совершенно бесполезный, протянул ещё несколько дней.

На этот раз холод шёл не снаружи, а изнутри. От сердца. Я чувствовала, как он разливается в груди, в животе, течёт по плечам, поднимается к горлу.

— Тебе лучше трижды подумать, прежде чем решаться на подобное, — заключил глухо Ранди. Чем теснее он прижимался ко мне, тем холоднее становилось. — Твои руки слишком важны для меня, Пэм. Ты должна обнимать меня. Это всё, что от тебя требуется. Вот так…

Иначе я в два счёта стану самым озлобленным, психованным, беспринципным ублюдком на свете.

Как… любопытно.

* * *

Дело шло к осени. Как только стало холодать, все наши мысли были лишь о том, как бы согреться. Мы так исхудали, что любой сквозняк теперь мог закончиться летально. Объятья… они больше не спасали. Мы чувствовали лишь кости и сухую, тонкую, как пергамент, кожу. Прикосновения теперь не лечили, а увечили.

Война забрала у нас последние радости. Её проклятые, загребущие руки дотянулись даже до наших голосов. Звуки сползали с наших губ, неразборчивые, глухие, ленивые. Я знала, что доведись мне умирать, я даже не смогу озвучить последнее слово.

Не иди за мной, оставайся здесь. Это приказ. Если съешь то, что от меня останется, я не буду в обиде.

Хотя, минутку… однажды, перед тем, как начнутся затяжные чёрные дожди, Ранди принёс с собой радостную новость. Одну единственную, такую крошечную, нелепую. И при том, что это никак не было связано с едой, мы были по-настоящему счастливы.

— Особняк разрушен. Там камня на камне не осталось. Ни стен, ни фундамента, ни черта.

Я испустила сиплый возглас.

— Вся улица перепахана, — продолжил Ранди, пытаясь улыбнуться. — Там теперь ни одного солдата. Натуральное кладбище.

— Правда? Ха-ха…

Парадокс: мы были рады уничтожению собственного дома. Его давно надо было сравнять с землёй, похоронить всё зло, которому он был свидетелем и соучастником. Я знала, нам никогда не оставить в прошлом то, что там произошло, если эти проклятые стены буду непоколебимо стоять и всё помнить. Нам назло.

— Расскажи, как это было, — попросила я, и когда он закончил, недоверчиво уточнила: — Правда? И кабинет отца? И спальня матери? И комната дознания? И граммофон? И все пластинки? Больше ничего нет?

— Только копоть. Но и она там ненадолго. Дожди.

Тандем огня и воды стёр с лица земли мерзейшее место на планете. У.Р.А.

— Ха-ха… Я должна это увидеть. — Ранди отрицательно покачал головой. — Тогда расскажи снова.

И он послушно рассказывал. И ещё раз. И ещё.

Но прав был тот, кто сказал, что лучше один раз увидеть. Поэтому для меня это стало заветной мечтой: взглянуть на Рачу, разрушенную самолётами и артиллерией Сай-Офры, теперь на самом деле «преображённую».

Мне это удалось нескоро. Перед этим прошло много дней, костляво-голодных, холодных и пасмурных… Но однажды стало очень светло: выпал снег. Я почувствовала это по запаху, ещё до того, как проснулась.

Где-то вдалеке стрекотал пулемёт, лаяли собаки.

— Ранди, — прошептала я. Будить его из раза в раз становилось всё тяжелее. Страшнее. — Послушай. Собаки…

Мысль работала лениво и лишь в одном направлении: утолить голод. С некоторых пор для меня между собакой и едой стоял знак равенства. Лай если и сулил спасение, то только от голода, а не вообще, глобально. Но ведь на этот раз это было именно то самое, глобальное спасение: наша армия ступила на отвоёванную территорию. В Рачу вернулся хозяин.

Повернувшись набок, я мазнула пересохшими губами по щеке Ранди.

— Я скоро вернусь. — Меня было едва слышно, но Атомный всё же сонно завозился.

Когда он открыл глаза и понял суть моей затеи, было уже слишком поздно: я почти выбралась наружу. Из уродливой безопасности, в прекрасную смертельную опасность. Там было свежо и чисто.

— Нет, Пэм! Не вздумай! Вернись!

Я обернулась на этот панический, тихий вопль, который, казалось, забрал у Ранди остатки сил. В последние дни я не видела его за едой. Всё, что приносил, он отдавал мне и в итоге так ослаб, что не мог даже встать на ноги.

Я выбралась из затхлой темноты, подставляя лицо небу, с которого сыпался похожий на сахар снег. Он иголками колол кожу.

Лай становился громче. Пулемёт строчил яростнее. Я различала человеческую речь. Родную речь. Боже… Почему этот тошнотворный мир вдруг стал таким прекрасным? Я оглядывалась по сторонам, доводя себя до головокружения. Всё, куда только хватает взгляда, накрыто белым — флагом поражения и смирения. Маленькие бугорки на дороге — мертвецы. А ведь когда-то здесь был цветущий сад, богатый город, а теперь кладбище, снег и пепел. Поломанные, выдранные с корнем деревья. Обгоревшие руины домов торчали из земли, как гнилые зубы.

— Не стреляйте! — надрывался кто-то совсем рядом, за углом. — Я свой! Свой я! Меня заставили! Не стре…

Его заткнула короткая очередь. «Карателей» приказано было расстреливать на месте.

— Гори в аду, сука, — проворчало в ответ. — Отпусти собак, Игги, кажется, там ещё прячутся.

Я потащилась на звуки голосов.

Живые люди (в последнее время мы видели только мёртвых). Свои солдаты (этих не видели никогда). После двух лет безнадёги я наконец-то увижу лица наших защитников, загляну в их преисполненные жаждой мести глаза, увижу в них своё отражение.

Пачкая ладони об копоть стен, я завернула за угол и остановилась. Я не чувствовала ни холода, ни боли, ни усталости. Я смотрела, как плавит свежая кровь девственный снег, и внутри, под рёбрами, разливалось живое, дрожащее тепло.

Улицу прочёсывали солдаты в светлых и длинных, как сутаны, полушубках. Ангелы с обветренными лицами, недельной щетиной и пулемётами в руках. Возле них сновали здоровые, как кони, овчарки.

— Там ребёнок! — Один из них заметил меня и ткнул пальцем.

— Игги, держи их! Держишь? — крикнул другой и побежал ко мне настолько быстро, насколько это позволял гололёд.

Он закинул оружие за спину, оно болталось и било его по затылку, прикрытому сбившейся шапкой. Ангел упал на колени, когда оказался рядом, протягивая руки и боясь прикоснуться.

— Что ж это… — Его голос надломился. — Что же это такое…

Он закрыл своё морщинистое лицо ладонями, сгорбился, его плечи задрожали. К нам подходили другие солдаты. Даже Игги, удерживающий двух рвущихся с поводка овчарок, приблизился на шаг.

Трудно представить, что они увидели. Взрослые мужчины, солдаты… почему-то они плакали, как дети, столкнувшись именно со мной.

— Если кто-нибудь из вас после такого спросит, какого чёрта я пошёл на войну… — Не договорив, мужчина вскинул автомат и прошёл мимо меня.

— Пойдём, — прошелестела я, беря старого солдата за мокрую ладонь. — Нам нужно спасти…

— Идём, идём, кроха, — ответил тот, поднимая меня на руки. — Рассказывай. Ты тут лучше нас знаешь, кого спасти, а кого убить.

Глава 20

Стоило Ранди увидеть меня, он потерял сознание. Его можно понять. В конце концов, когда мы приблизились к машине, и я мельком взглянула на своё отражение в лобовом стекле, я тоже отключилась.

Это не может быть правдой. Разве это — живое? Разве это кто-то способен любить?

Что самое страшное в этом мире? Раньше на этот вопрос я ответила бы без колебаний — то место, которое я когда-то называла домом. Теперь, когда оно было уничтожено? Моё тело, обглоданное войной. Ещё одна непоправимая беда, как и потеря родины, дома, семьи. Так мне казалось.

Нас отвезли в ближайший полевой госпиталь. На фоне того, откуда мы прибыли, он казался раем, если бы не одно «но»: нас держали по отдельности. Поэтому я ни капли не удивилась, проснувшись однажды утром под женский визг и грубые окрики солдат.

— В сторону! Стрелять буду!

— Туда нельзя! Слышишь меня? Там женское отделение.

Дважды выстрелили из пистолета: один раз — в воздух, второй — на поражение.

Ранди ворвался в палатку, как ураган, находя меня за секунду. На нём не было ни царапины, но при этом он выглядел ужасно. Находящиеся в палате санитарки испуганно замерли, раненые приподнялись на подушках. Женщины следили за происходящим во все глаза, но Атомный словно и не замечал свидетелей.

— Никогда больше… — процедил он, игнорируя подоспевших солдат. — Не заставляй меня чувствовать себя таким… бесполезным, ненужным и слабым. Спасать и умирать — это моя работа.

Я облегчённо улыбнулась.

— Ты только ей и занимался в последнее время.

— Не делай так больше. — Дойдя до кровати, он обессиленно рухнул на колени и вцепился в простыни. — Для меня это хуже всего…

— Прости.

— Видеть твою удаляющуюся спину.

— Прости.

— Проснуться и не найти тебя.

— Прости.

— Если ты исчезнешь, я…

Он боялся. Боже, как он боялся моего буквального или метафорического ухода. Добровольного, к слову, больше, чем вынужденного.

— Я никуда не денусь, — прошептала я, украдкой поглядывая на озадаченных вояк.

— Это же… ирдамский, да? — переговаривались они.

— Не похоже.

— Первый раз такой язык слышу.

— Да он тайнотворец, придурки.

— Не смеши.

— А мне и не до смеха. Я в него почти в упор пальнул.

— По нему не скажешь.

— Вот-вот.

Они довольно быстро пришли к общему мнению и позвали командира. За ним оставалось последнее слово, он решал нашу дальнейшую судьбу: казнить, отправить в тыл или на передовую. Скорее всего, наше несчастное, утраченное детство помешало ему рубить сплеча. Он умыл руки, сказав, что «псы» и контроллеры не по его части. В тот же день он связался с начальством, а уже через неделю нас погрузили в машину и отправили на вокзал, а оттуда — в столицу.

Всю дорогу до неё я жевала. Мы полгода человеческой еды даже не нюхали, и теперь для нас было недопустимым проронить хотя бы крошку. Мы знали времена, когда хлебная крошка была дороже человеческой жизни. Деньги, драгоценности, территории — то, что так искали на чужой земле завоеватели, для нас было пылью под ногами. Мы никогда не стали бы проливать кровь за что-то подобное.

— Ранди, — проговорила я, прижавшись лбом к стеклу. — Пожалуйста, скажи, что всё закончилось.

— Всё закончилось, Пэм.

— Честно?

В это было так трудно поверить. Подлая, грязная, «чёрная» война осталась позади. Теперь мы отправлялись на другую войну, где будет одна только доблесть, честь, героизм… Проклятье, иногда я забывала, что мне уже не восемь, а тринадцать.

— Тебе сколько? Восемь? — такими словами нас встретил по прибытии в столицу полковник Вольстер.

Нас впихнули в забитую людьми — преимущественно женщинами — приёмную. Просительницы, требующие признания заслуг своих погибших мужей, умоляющие пощадить их сыновей, жаждущие пойти на фронт наравне с мужчинами… Их было много, и они возмущались очень громко, когда нас доставили под светлые очи полковника вне очереди.

С этого самого кабинета началось наше знакомство со столицей. Что мы могли о ней сказать к тому времени? Шумно, тесно, многолюдно. Так себе.

Полковнику Вольстеру перевалило за пятьдесят. Воевал он в кабинете и был вполне доволен своей позицией. Не каждому из его коллег повезло остаться в сытом, уютном тылу и при этом быть незаменимым. В конце концов, он был главным в комитете по делам тайнотворцев.

— Дети, — простонал он жалостливо или презрительно. — Меня, конечно, предупредили. Сказали «дети». Но разве это — дети? Скорее уж ночная тень детей: то ли есть, то ли нет.

Значит, всё-таки презрительно.

— Ни дома, ни родственников, ни документов. Сядь. — Вольстер задумался. — Из Рачи, значит. «Пёс»… — Он посмотрел на Ранди из-под нахмуренных бровей. — Не похож, но я верю. Иначе как бы вы ещё там выжили.

Ранди затолкал руки в карманы брюк и ссутулился. Происходящее ему не нравилось. Спёртый воздух, сутолока в приёмной, шум, полковничий тон…

Я же смотрела за окно, водя взглядом по роскошной панораме. Чистые фасады особняков. Очертания дворца парламента за змеящейся рекой. Мосты, широкие дороги, блестящие, как жуки, машины. Два года прошло, а казалось, «война» здесь — иностранное слово, не появляющееся даже в прессе.

— Сядь, говорю! — Хозяин кабинета перебирал бумаги и непрестанно качал головой. — Имя хоть своё помнишь?

— Пэм Палмер. А это Атомный.

— Атомный? Мелкий, но шустрый? — Он поразительно быстро разобрался, что к чему. — Сядь!

Я в который уже раз посмотрела на предложенный стул и нашла в себе силы вежливо отказаться.

— Палмер… Палмер… — Полковник потёр блестящую и гладкую, как латунная дверная ручка, лысину. — Где же я слышал эту фамилию?

Моё внимание упрямо перетягивал на себя пейзаж за двойным стеклом.

— Так сколько тебе годков, говоришь?

— Шестнадцать. — Скажи я правду, меня бы уже сегодня отправили в приют.

— А я думаю, что тебе восемь. — Комендант в своё время упрямо твердил, что мне девять. Видимо, я с тех пор немного усохла. — И ты сейчас должна с этим согласиться.

— Если это поможет нам отправиться на передовую…

— На какую передовую?! Ты смотрела на себя в зеркало? Смотрела?! Полудохлая! Зелёная! Ни одна медкомиссия тебя не допустит!

Странно. Полковник же знал, откуда мы прибыли, и должен был понимать, что криками нас не запугать.

— Я контроллер…

— Не последний на свете, слава богу! — отрезал он, но мой несчастный, «полудохлый» вид заставил его смягчиться. — Кто я такой, по-твоему? Посылать детей выполнять мужскую работу. Чтобы сопливые девчонки меня защищали? Думаете, что уже всё на свете повидали, но ведь первая линия — это не оккупация. Подумай, о чём ты меня просишь! Тебя там прихлопнут в первый же день, как муху!

Ранди подвигал плечами, размял шею, словно был порядком утомлён этим трёпом на повышенных тонах. А я тайком радовалась тому, что на нас сейчас нет ремней, тесёмок, шнурков. Хотя едва ли Атомный стал бы думать об оружии, дойди дело до очередного убийства очередного офицера.

— Мы выносливые, послушные. — Я позволила себе каплю лукавства. — Быстро учимся. Мы можем освоить любое оружие…

— Какое тебе оружие? Такие руки даже перочинный ножик не удержат.

— Мне всё равно, что делать. Я готова учится… на сапёра, на подрывника, корректировщика или снайпера… С моим ростом я бы хорошо маскировалась на местности.

— Ещё бы! Тебя за винтовкой не видать будет. — Мужчина махнул рукой. — Тебе в школу надо, а не на войну. Ни слова больше! Дело решённое!

Его отвлёк телефонный звонок. Проведя пару раз рукой по ежику волос, я посмотрела на Ранди.

Ведь есть такие слова, которые всё ему объяснят. Что мне сказать, чтобы он понял?

— Ты слишком полагаешься на болтовню, — отметил Ранди, рассудительно продолжив: — У таких, как я, другие способы убеждения.

— Здесь они не работают.

Он пожал плечами, переводя взгляд на надрывно кричащего в трубку полковника.

— Этот точно сработает.

— Хм?

— Кляп в рот, спустить штаны и засунуть карандаш в уретру.

В самом деле, у нас с Ранди был интересный период взросления, богатый на выдумки подобного рода. Наши ровесники ломали головы над тем, что подарить маме на день рождения, а мы, как заставить полковника пойти у нас на поводу.

— О чём разговор, ребятки? — спросил мужчина, бросив трубку на рычаг.

Я искоса посмотрела на частокол остро заточенных карандашей, стоящих в стакане на краю письменного стола.

— Нас нельзя разлучать. Мы с самого рождения вместе. Мы способные, дисциплинированные, верные… — Я перебирала все возможные аргументы. — Мы должны быть на фронте. Мы не станем отсиживаться в тылу…

— Так я тут, по-вашему, отсиживаюсь? — Он жахнул по столу так, что в приёмной за дверью все присмирели. — Те, кто на заводах ишачат, тоже отсиживаются? Или связисты? Медики? Снабженцы? Ты что, вообразила, будто всё на солдатах держится? Что без тебя не обойдутся? Пострелять захотелось? Это тебе не игрушки! Видел я таких!

Пустяк, мне доводилось слышать оскорбления и пообиднее. Хотя они и исходили не от счастливых обладателей прекрасной тёмно-синей формы и звучали по преимуществу на чужом языке.

— Это тебе не детский сад. Детям там не место.

— Тогда где нам место? Мы теперь нищие, бесправные, да. У нас забрали последнее, но мы не собираемся стоять на коленях и протягивать руку для подаяния. Даже перед вами.

— Нахалка какая… — оторопел Вольстер.

— Нам ничего от вас не нужно. Нам вообще ничего не нужно, кроме мести.

— Тоже мне, мстители. Видел я таких в обмоченных штанах. Припрёшь вас к стенке, и никакой храбрости, одни лишь сопли. — Он перегнулся через стол, тряся перед моим носом пухлым пальцем. — А я ведь припру за подобные разговорчики! Ты героиню из себя не строй! Я-то знаю, как вы там геройствовали! Что говорится в уставе, знаешь? Пленных не бывает! Бывают только трусы! Предатели! Рассказать, что мы тут делаем с предателями?

Обижали не сами слова, а непонимание. А ведь, казалось, говорим на одном языке, стоим на одной стороне, боимся одного и того же…

— Убью! Расстреляю! — грозился полковник, а за дверью стояла гробовая тишина.

— Не получится.

— Что?!

— Расстрелять не получится. Если на то пошло, вешайте.

В какой-то момент мне показалось: так он и поступит. Если до этого он лишь нагонял на нас страх, то теперь готов был осуществить угрозу. Моё появление нарушило его привычный распорядок дня, всю жизнь. Таких детей он не видел. Не хотел видеть. Детей требующих вместо шоколада крови.

Полковник откинулся в кресле и ослабил воротничок рубашки.

— Думаете, я тут с вами шутки шучу? На что вы годитесь? Этот «пёс» твой малолетний… Ладно, чёрт с ним! Месяц реабилитации, два года в «учебке», и из него наверняка выйдет что-то путное. Это максимум, на что ты можешь рассчитывать.

— Нас нельзя разлучать.

— Да ты просто не знаешь, о чём просишь. — Теперь он увещевал, а не угрожал. — Что если один из вас умрёт на глазах другого? Вы не сможете с этим жить. Сражаться бок о бок с тем, кого ты знаешь с рождения? Это только звучит красиво. А на деле? Один умер, другой себе пулю в лоб. Потому что видел. Потому что мог, но не спас. Потому что виноват. Это только когда человек один, его хрен сломишь.

— Мы не можем поодиночке…

— Найдём ему надёжного контроллера. У кого уже есть опыт в общении с такими… — Он откашлялся, — трудными случаями.

— Он не станет никого слушаться, вы же понимаете.

— Станет. Ты только объясни ему.

— Не буду.

В этот словесный теннис можно было играть до самого заката, и в какой-то момент полковник это уяснил. Вольстер понял, что из этой ситуации существует только два выхода: казнить нас или пойти на компромисс. Он выбрал второй вариант. Как раз в тот момент, когда Атомный приблизился к его столу и медленно вытащил из стакана один из карандашей.

— Ну что мне с тобой делать? По возрасту и здоровью не проходишь, так ведь и не умеешь ничего. — Мужчина обречённо простонал, давя пальцами на пульсирующие виски. — Палмер… ну где я мог уже слышать эту фамилию?

Возраст и здоровье — да, тут крыть мне было нечем. Но пожив в госпитале, я кое-чему научилась. Перевязывать, обезболивать, ставить капельницы, ассистировать на операциях — даже от такой меня мог быть прок.

— Я могла бы стать санинструктором. Если определите нас в одну роту…

— Нет, — отрезал полковник, покосившись на Ранди. Тот проверял большим пальцем крепость и остроту стержня. — Не так скоро. Вот как мы поступим… — Он замолчал на полуслове, посмотрев на меня так, словно увидел впервые. — Как, говоришь, тебя зовут?

Глава 21

Выйдя на улицу под снег, я схватила Ранди за плечо. Спина болела. И сердце.

— Что он сказал? — поинтересовался Атомный, помогая мне пройти к машине. Когда я не ответила, он бросил: — Неважно.

Он верил, что раз я согласилась, условия полковника были вполне приемлемы.

Закрыв лицо ладонью, я попыталась справиться с приступом дурноты. Северный ветер забирался за ворот, но я не чувствовала холода.

— У нас ещё около часа, — сказал сопровождавший нас офицер шофёру, когда мы забрались в салон. — Заедем перекусить, и на вокзал. Парню предстоит долгая дорога, нужно ему кое-что прикупить. Тут есть один магазинчик…

На вокзал? Зачем нам на вокзал? Я никак не могла вспомнить…

— Ты дрожишь. — Ранди заботливо грел мои ладони между своими, поднося их очень близко к губам. — Замёрзла?

Он казался счастливым. Его переполняла любовь, которую он привык прятать от чужих глаз. Теперь с этим было труднее. Атомный верил, что последнее препятствие мы оставили за спиной в тот момент, когда вышли из кабинета Вольстера.

Я отодвинулась от него к самому окну, проведя рукой по колену.

— Приляг. Ты выглядишь вымотанным.

Он подчинился, но отнюдь не из-за усталости, а потому что хотел почувствовать это: без опаски закрыть глаза, положить голову на мои бёдра, прижаться к животу и понять — он в безопасности.

Чувствуй, Ранди. Ты должен быть самым счастливым сейчас. Ты должен понять, чего тебя снова хотят лишить.

Всё, что было дальше, напоминало сон: там мы тоже часто ели, много, с аппетитом, но совершенно не чувствуя вкуса. Когда же я очнулась, мы стояли на переполненном перроне. Чья-то тяжёлая ладонь похлопала меня по плечу, и надо мной раздался голос:

— У вас десять минут. А мы пока покурим. — Наш сопровождающий ткнул пальцем в сторону толстой колонны, под которой его ждал водитель и ещё какой-то человек. Последний что-то выспрашивал у шофёра, поглядывая в нашу сторону с любопытством.

Ранди проводил офицера долгим, недовольным взглядом, по привычке спрятав руки в карманы.

— Гляди-ка, я совершенно про него забыл. — Он достал карандаш, уведённый из кабинета Вольстера. — Думал, что всё же до этого дойдёт… Хорошо, что не дошло. Не самое приятное зрелище.

— Давай отойдём, — пробормотала я, выбираясь из леса обступивших нас тел.

На вокзале было много военных. Но женщин, всё-таки, больше. Мы пристроились за газетным ларьком, и я ещё долго подбирала слова, глядя на поезда. Они трогались с места тяжело, с надрывным, болезненным свистом, уезжая нехотя и, казалось, навсегда.

Гремел военный оркестр, выли женщины, ветер трепал флаг Сай-Офры. Вокруг было так шумно, настоящая пытка для тайнотворца, но Ранди смотрел на меня, терпеливо ожидая объяснений. Такой готовый абсолютно на всё.

— Мы уезжаем? Уже? — Он перекатывал карандаш между пальцами. — Отлично, не хотелось бы надолго здесь застрять. Не то чтобы мне тут не понравилось, но чего время терять, да?

Почему ты до сих пор ничего не почувствовал? Неужели ты, правда, ещё не понял?

— Полковник… сказал кое-что… Кое-что… Ну знаешь… — Мне захотелось схватить себя за горло и раздавить эти слова: — Он переспросил мою фамилию… Палмер… Она показалась ему знакомой… Оказывается, полубрату присвоили звание героя. Помнишь, как он об этом мечтал? Боялся, что Дагер что-нибудь выкинет такое и опередит его. Но нет, комиссару теперь никогда «героя» не получить, а Свен добился своего. Посмертно.

Я услышала сквозь гвалт, как с треском переломился карандаш.

— Вольстер сказал, что он погиб вместе со своим отрядом. И уже давным-давно. Никто не выжил. Их накрыло артогнём. Там не осталось ничего, что можно было бы похоронить. Одна огромная братская могила где-то у самой границы…

Меня затрясло, и я бы точно упала, если бы Ранди не схватил меня за плечи, дёрнув наверх.

— Пэм!

— Я поклялась матери… помнишь? Я сказала: «мама, он не может умереть, ведь мы его с тобой так любим». А он взял и умер. Умер давным-давно, а я ничего не почувствовала. Но знаешь что? Ха-ха… Я с радостью в это поверила. Мне так хочется в это верить. Верить Вольстеру, а не твоему «показалось». Верить, что он стал героем, а не предателем. — Мои руки поползли по его груди, пальцы сжались на вороте куртки, сближая наши лица. — А теперь посмотри мне в глаза и скажи, что ты не его видел в тот раз. Скажи, что он не блистал в том же амплуа, что и его паршивый друг.

К чему было устраивать этот фарс? Мы оба знали правду, она не требовала оглашения, чтобы стать предельно очевидной.

Пожалуйста, скажи мне то, что я хочу услышать. Солги.

— Его не было в Раче, Пэм, — подчинился Ранди — Твой брат — герой, а не предатель.

Боже. Ты так сильно любишь меня…

— Да… Мы ведь с ним одной крови. — Я рассеянно глядела поверх его плеча, больше не в силах выносить этот вечно о чём-то умоляющий взгляд. — В нём половина меня, а во мне его половина. И это лучшая половина.

Ранди сжал мои плечи до боли — неосознанно, импульсивно. Зависть. Тупая, бешеная злость. Если бы нас тоже можно было связать не на эфемерном уровне духа, а на примитивном, животном уровне плоти… Хотя бы капля общей крови…

В ту самую минуту, когда в качестве лучшего доказательства невиновности Свена я привела наше родство, Ранди возненавидел полубрата. Возможно, даже сильнее Дагера. Ведь Гарри предавал всё то, что у Ранди уже было, а Свен — нашу кровь, чего у Ранди не будет никогда. Поэтому он завидовал и ненавидел, вместе с тем понимая, что у этой ненависти не будет итога. Эта самая кровь делала Свена навеки неприкосновенным.

— Конечно, — прошептал Ранди, впиваясь пальцами в мои плечи. Я вспомнила, как совсем недавно эти пальцы без усилий переломили карандаш. — Если даже такой неприкасаемый отброс, как я, предан вашей семье всем сердцем, что говорить о её благородном представителе? Особенно о том, кто выбрал защиту родины и чести своей профессией.

Да. Это именно то, что я хотела услышать.

— Ты делаешь мне больно.

Его руки исчезли с моих плеч тут же, но в глазах промелькнул упрёк.

Ты мне тоже.

Это всё было так неправильно: чувствовать разобщённость, ещё даже не расставшись. Эта обоюдная ложь, эта взаимная непохожесть внешности, происхождения, статуса, о которой я ему невольно напомнила, отдалила нас ещё до того, как поезд дал финальный гудок.

— Это не всё, — пробормотала я, виновато потупив глаза. — Я не прошу тебяпонять меня, но… Просто в тот момент, когда Вольстер сказал это… ну, про Свена… всё смешалось. Мне стало безразлично… Наплевать. — Это был не самый удачный выбор слов. — Он сказал, что сделает так, как мы захотим, но с одним условием.

Ранди только моргнул и отвернулся. Как раз в этот момент к нам пробрался запыхавшийся офицер.

— Еле нашёл, чёрт возьми, — проворчал он, жестом приказывая идти за ним. — Давайте живей. Второго такого шанса у вас не будет.

— Послушай! — Мы опять оказались в самой гуще провожающих и отправляющихся. Мне приходилось кричать. — Вольстер сказал, что это — всё, на что мы можем рассчитывать. Он мог бы сплавить нас в приют, но не сделал этого. Наверное, он прав. Это верное решение.

— Тогда можешь мне больше ничего не объяснять, — ответил Ранди, но в глаза не смотрел. — Если это решение — верное, значит, так мы и поступим.

— Он сказал, нам нужно учиться. Такими мы будем нужнее, ценнее. Нам необходимо показать себя. Тебе и мне. Я буду стараться изо всех сил, и ты…

— Во мне можешь не сомневаться, Пэм. — Мы остановились, когда остановился офицер. Он заговорил с тем любопытным, которого мы видели у колонны. — Мне только одно нужно знать. Кто сядет в этот поезд?

Я попыталась улыбнуться.

— Не любишь поезда?

— У меня к ним с известных пор особое отношение.

Конечно. У Ранди в поезде случилось «второе рождение». Или маленькая смерть? Женщина, имени которой он не знает и не узнает уже никогда, по соображениям взаимной безопасности отдала его — малолетнего пса-полукровку — знатной даме. На что она рассчитывала, поступая так? Какую судьбу она прочила своему сыну? Могла ли она представить, что он станет таким… таким…

— Тебя отправят далеко в тыл, — говорила я, игнорируя подгоняющего нас офицера. — Там есть научный центр и тренировочная база для тайнотворцев. Ты там познакомишься с другими контроллерами. Ты ведь представлял, каково это… наверняка хотел услышать чей-то голос помимо моего и убедиться в том, что я не единственная, кого ты можешь понимать. Там работают умнейшие, опытнейшие люди, ты многому научишься у них.

Я убеждала его, рисовала блестящие перспективы и чувствовала, как к горлу и вискам поднимается страх.

Что если он не захочет возвращаться ко мне?

— Увидишь там таких же, как и ты. Поймёшь, что никогда и не был одинок. Поймёшь, что…

Во мне, на самом деле, нет ничего особенного.

— Все только и будут думать о том, как бы сделать тебя сильнее, выносливее, умнее. Специальная программа исключительно для тебя. Еды до отвала. Своя кровать, тумбочка, вещи. Душ. Всё самое современное, новое.

Ранди смотрел на меня, словно пытался выяснить без помощи слов, чего я так вцепилась в его куртку, если там, куда он отправляется, рай земной.

— Туда, конечно, обычно посылают парами. Но мне с тобой нельзя. Я ещё слишком… ну, мне ведь совсем не шестнадцать, ты же знаешь. Меня отправят на третью линию, в госпиталь. Если за эти два года я покажу себя с лучшей стороны, пойдём на фронт. Вместе.

Его словно оглушили. Он выглядел точно так же, когда подполковник Хизель выстрелил над самым его ухом, и на его мочке повисла, как серьга, капля крови. И теперь я смотрела туда, словно ожидая её появления.

К Ранди подошёл «любопытный» и дружелюбно похлопал его по плечу.

— Поторапливайся, братец. Пора. Нам предстоит долгая дорога…

Он говорил ещё что-то, но Ранди даже не повернулся в его сторону.

— Сколько? — переспросил он так тихо, что мне пришлось читать по губам.

— Два года. — Я неуклюже делала вид, что ничего катастрофического не происходит. — Наверняка у тебя будут выходные или увольнительные. Как у Свена когда-то. Я буду писать письма. И ты тоже, пожалуйста, пиши.

Впервые Ранди посмотрел на меня как на незнакомку. Как на сумасшедшую.

— Какие… к чертям… выходные?

Будем считать, что я этого не слышал! С каких пор я стал понимать в этом мире больше, чем ты?

— Свен учился четыре года и…

— Причём тут!.. — рявкнул он, тут же сбавляя обороты. — Причём тут Свен? Как ты можешь сравнивать? Сейчас такое время… и ты…

— Со мной ничего не сучится.

— Откуда ты можешь это знать? Говоришь так, словно я собрался отойти по малой нужде. — Он отвернулся. — Просто не могу поверить, что ты на это согласилась.

— А насколько мне нужно было согласиться? На год? Полгода? На месяц? Какой срок тебя бы устроил? — Атомный вынужден был признать, что никакой. — Те, кому мы хотим отомстить, готовились к этой войне годами. Ранди, я не хочу этого признавать, но мы… ни на что не способны. Вольстер смеялся над нами, как только увидел. Мы выжили, но сегодня этого недостаточно для того, чтобы нас уважали.

— Не говори этого так.

— Как?

— Словно ни черта не чувствуешь. Словно мне одному здесь не наплевать.

Я видела, как он кусает губы, пряча лицо. Прозвучал финальный гудок и указания офицера стали ещё громче и напористее: «запрыгивай», «отойди», «хорош сопли жевать, тоже мне — солдаты».

— Я просто хочу, чтобы на нас прекратили «так» смотреть! Враги и тем более свои. Устала быть посмешищем. — Ранди, конечно, не понимал. Если проблема только в этом, он мог бы решить её по-своему, и это не заняло бы два года. — На фронт не берут никого младше шестнадцати. Правила, Ранди. Кругом сплошные правила, и мы с тобой ещё не настолько сильны, чтобы их нарушать и диктовать собственные.

Вагоны дёрнулись, металлически заскрежетало, и поезд плавно тронулся. Офицер надрывался над моим ухом, тыкая в сторону уплывающего вагона, в котором остался «любопытный».

— Нам дали шанс! — перекрикивала я шум вокзала и увещевания офицера. — Если нас и обманули, если Вольстер считает, что выиграл, — пускай. Извлечём из этого выгоду. Мы же всегда это умели, да?

Но Ранди думал о своём, мой оптимизм был ему непонятен, почти отвратителен.

— Когда-то я обещал тебе… Помнишь? Мы говорили о комиссаре, и я сказал, что никогда не оставлю тебя на пару лет. Я был в этом так уверен, и вот теперь… — Он невесело усмехнулся. — Два года, Пэм. Когда всё только начало налаживаться.

— Не думаю, что за это время война успеет закончиться.

— Меня волнует не это.

Я «догадалась» о причинах его беспокойства.

— Митч, Батлер и Саше? Вероятность того, что они сдохнут раньше времени, была всегда, но…

Едва ли Атомного в этот момент волновала именно несостоявшаяся месть, которую снова пришлось отложить на неопределённый срок. Или то, что поезд, послушный расписанию, уезжал без него. Вагоны, пронумерованные в обратном порядке, пролетали мимо нас, словно ведя обратный отсчёт.

Десять, девять, восемь…

— Мы доберёмся до них! Со мной ничего не случится! — поклялась я. — Иди, Ранди!

Шесть, пять, четыре… А он даже не думал двигаться.

— Иди, пожалуйста! Ну иди же! Ради меня. Это наш последний шанс! Слышишь? Ты должен попасть туда! Ты хочешь этого, просто ещё не понимаешь!

Атомный хранил каменные молчание и неподвижность. Повернув голову в сторону поезда, я следила за тем, как всё быстрее проносятся мимо нас застеклённые лица.

— Уходи! — рычала я отчаянно. — Ты же всё понимаешь, лучше меня. Ты же старше, сильнее. Ну так сделай это! Почему ты стоишь? Не заставляй меня умолять. Уезжай! Немедленно!

Он промолчал, но в следующий миг я почувствовала его руки на своих. Это настойчивое прикосновение удивило меня, и, посмотрев вниз, я увидела свои судорожно сжавшиеся на его куртке пальцы. Мой голос гнал его прочь, а руки не могли допустить мысль об отдалении. Сдавив мои запястья до боли, Ранди отцепил меня от себя и, больше не теряя не секунды, кинулся к поезду. Он не обернулся, вскакивая на подножку последнего вагона. Исчезая.

— Ранди! — Я бросилась за поездом, но упала уже на третьем шаге. Подняв руку, я посмотрела на стремительно удаляющийся последний вагон сквозь растопыренные пальцы. Что за паршивое дежа вю? — Стань самым сильным! Стань тем, кто сможет поставить на колени любого! На кого никто не посмеет смотреть свысока!

Вряд ли он меня услышал, зато услышали все, кто был на перроне. Я пыталась отдышаться, а на меня глазели, перешёптывались и качали головами, держась, тем не менее, на расстоянии. И вот тогда я поняла, что осталась одна.

Глава 22

За эти два года война, конечно, не закончилась. Что важнее, за это время не умер никто из нашего «чёрного списка» — один шанс на миллион, в этом можно было усмотреть даже божье проведение. На войне в Бога верить легко. А в госпитале ещё легче.

Это так странно: я опять в госпитале, а Ранди опять нет рядом. Но тогда всё было подневольно, а теперь разлука — осознанный выбор. Мой.

Кто бы мог подумать, что настанет день, когда я скажу ему «убирайся». И этот его взгляд… боже, как он смотрел в тот раз! Он мог представить всё на свете, даже мою смерть. Это было бы понятно для него. Но эти слова?..

И что за нелепое прощание? Ни объятий, ни поцелуев, ни слёз. Лишь оправдания и какие-то пустые заверения: «тебе ещё понравится», «всё будет хорошо». А он не мог понять, как ему может понравиться в обществе людей, для которых он — только предмет изучения, подопытное животное, неотлаженное оружие? Как мне может быть хорошо, если его не будет рядом? С ним ведь так нельзя. Ранди всегда всё понимал слишком буквально, у него к словам особое отношение с малолетства.

Я была вне времени, для меня всё стало одинаково долго. Я не считала дни, не отмечала даты в календарях, не умела подчиняться расписанию. Я даже радио слушала неохотно, хотя все санитарки стояли перед рупором едва ли не на коленях. Когда говорили «большие потери», «наши войска сдали» или «отступают по всем фронтам», хотелось закрыть уши. Как когда-то, его руками.

Я стала очень мнительной.

Что если Вольстер обманул меня? Что если Ранди отправили сразу на передовую? Если у нашей армии такое скверное положение, с чего бы правительству тратить время на обучение солдат, которые и без того сильнее и выносливее любого? Это же расходный материал, пушечное мясо. И вот он там, без меня, уже возможно… вот в эту самую секунду…

Из-за таких мыслей я часто просилась на ночное дежурство. Поначалу, когда я только привыкала к новому месту, а оно — ко мне, на меня смотрели насторожено, недоверчиво. Выжившая из Рачи, да ещё дваждырождённая. Таких «чёрные» убивали первыми, а тут… Ходили разные слухи, но со временем всё появилось само собой: доверие, понимание, взаимопомощь.

Первое время меня не могли накормить. Мне потребовалось полгода для того, чтобы восстановиться в весе. А рост у меня так и остался десятилетним. В госпитале никого не было ниже меня за исключением тех, кому провели высокую ампутацию. Первые месяцы меня волновал каждый миллиметр. Я становилась к стенке, просила меня померить и убеждала себя, что и впрямь выросла. На самом же деле, из-за повреждённого позвоночника, я практически перестала расти, хотя была и реабилитация, и курс физиотерапии.

«Ранди, кажется, я подросла. На полсантиметра. Вот увидишь, я ещё тебя перерасту».

Мне надо было дать ему отчёт в любой мелочи. Письма, да… только они и спасали. Поначалу неловкие, сумбурные, «детские», они становились с каждой неделей более откровенными, но менее оптимистическими.

«Линия фронта постоянно смещается. Нам приходится часто переезжать, из-за этого твои письма приходят с опозданием. Иногда мы разбиваем госпитали в совершенно непригодных для этого местах. Вот и теперь. В доме прогнил весь пол. Нам привезли материалы. Только доски, а краски не дали. Теперь здесь пахнет свежевыструганными гробами».

Не знаю, что чувствовал Ранди, читая мои письма. Думаю, он ждал их с нетерпением и в то же время ненавидел. Ему нужно было время, чтобы смириться с мыслью, что я могу обходиться без него. Что я живу, и от меня даже есть какая-то польза, хотя его нет рядом. И он теперь не знает, о чём я думаю, чего хочу, кому симпатизирую, а кого ненавижу. Слова на бумаге — не то. Их обдумывают, они не спонтанны, и поэтому лгут.

Но Атомный быстро разобрался в правилах этой эпистолярной игры, и поэтому его письма обрели некую «правильность», «образцовость», за которой тем не менее проглядывала его истинная натура.

«У тебя всё хорошо? Рад слышать, — писал он. — У меня не хуже. Как мне здесь живётся? Иначе. Просто по-другому. Не хорошо, не плохо. Все «такие же, как я» совсем не такие же. А такие же, как ты… таких, как ты, нет. Я бы хотел тебе написать о том, как здесь всё устроено, но письма проходят цензуру. Любая мелочь имеет статус секретности и не подлежит разглашению. Программа, которую я прохожу, люди, которые меня окружают, даже то, сколько сортиров у нас на этаже. Хотя вряд ли тебе последнее интересно. Могу только сказать, что временами меня «заносит». Иногда хочется выкинуть что-то, возникает какой-то порыв… Послать всё к чертям, например. Но это не повод волноваться, я знаю, что доведу дело до конца. Мне просто нужно время».

Как бы это могло звучать на самом деле?

«Говоришь, у тебя всё хорошо? Какого же чёрта?! С каких пор мы стали такими разными? Если мне херово, а тебе хорошо, значит либо со мной что-то не так, либо с тобой, либо ты просто лжёшь мне. Прекрати мне лгать! Я ещё не пришёл в себя от твоего «уходи», не надо добивать меня своим отвратительным враньём. Мне сейчас как никогда нужно во что-то верить. Тебе и в тебя. Не нужно писать про то, что вместо хирургических струн вы используете ножовку, про сделавшую очередной оборот Нору и про сумасшедших, которые живут у вас за стеной. Напиши только одно слово. «Приезжай». Напиши, что не можешь без меня жить. Это всё, что я хочу узнать, получив твоё письмо».

Или что-то вроде того…

Нас нельзя было разлучать, я сама так говорила. Без преувеличения. Словно острое кислородное голодание, эта разлука ощущалась нами на физическом уровне. Я могла чувствовать, как мы одновременно сходим с ума, но по-разному. Меня одолевало тихое, апатичное безумие. Ранди же становился всё более агрессивным и диким.

К слову о сумасшедших… Они, в самом деле, жили рядом с нами, за стенкой. Облысевшие, беззубые, с ошалевшими глазами. Их держали отдельно от остальных больных, они не переносили запаха крови, к ним нельзя было подходить в запачканной одежде и произносить слова «смерть», «война», «дом»…

Вот с этими сумасшедшими мы соседствовали. А вообще госпиталь у нас был «богатый», за эти два года мы собрали весь медицинский справочник: от контузии до тифа, от воспаления лёгких до венерических заболеваний. Гангрена, туберкулёз, шизофрения, сифилис — всё под одной крышей.

И рядом мы — вроде бы здоровые — в маленьких комнатках, за тонкими перегородками, разграничивали своё личное пространство, которое и не пространство вовсе, а узкая щель. Но жизнь продолжалась: были и влюблённости, и свадьбы, и дети. Даже танцы были.

— Сколько ещё это всё продолжится? — сетовали санитарки, румяня щеки и накручивая волосы. — Женский век недолог. А во время войны? В двадцать пять уже все седые.

— Все говорят «потом». А я только сейчас молодая! Я сейчас жить хочу! — громче всех причитала та самая Нора. — Потом? Кто сейчас думает о будущем? О нравственности? Война кругом, девочки!

Они наряжались, украшались, напомаживались, выставляя напоказ ту самую красоту, которую так старательно прятали женщины в Раче. Привычные мелочи из далёкой мирной жизни вселяли в них силы. А что я могла сделать для улучшения своего внешнего вида? Только если голову помыть.

«Умоляю», — писал Ранди: «Отрасти волосы. Не могу больше смотреть на бритые затылки».

И я отрастила, несмотря на то, что неудобно и страшно. Воспоминания о том, как этот благородный оттенок сиял в лучах весеннего солнца, когда мы закапывали снятых с фонарей дваждырождённых, были ещё мучительно свежи. Когда я смотрела в зеркало и замечала выбившуюся из-под косынки прядь, меня начинало тошнить. Я думала о тех повешенных, о маме, потом о Дагере, и, наконец, о полубрате… О полубрате с некоторых пор особенно часто.

Через полгода после нашего разговора с полковником Вольстером мне, как единственному уцелевшему члену семьи Палмер, в торжественной обстановке вручили присвоенный Свену орден. В двух словах, ославили на весь госпиталь. Медсёстры и врачи аплодировали стоя, они же организовали какое-то музыкальное сопровождение, стол. Были там даже журналист с фотографом.

— Какая семья! Родители в вас воспитывали патриотический дух с самого детства? Свен Палмер сражался даже после того, как получил приказ об отступлении. Он погиб вместе со своим взводом, — надиктовывал сам себе военкор, изредка поглядывая на меня. — А его сестра… Нет, его малолетняя сестра, пережив оккупацию Рачи, сейчас работает в госпитале наравне со взрослыми. — Репортёр на минуту задумался, постукивая механическим пером по замызганному блокноту. — Мне всего лишь двенадцать, говорит Памела Палмер, но я намерена пойти на фронт, несмотря на свой возраст.

— Мне четырнадцать.

— Хочу отомстить за погибших родителей и стать достойной брата, — закончил бормотанием он, повернувшись к фотографу. — Щёлкни пару раз.

— Так это… может, ей платье какое организовать? — предложил кто-то из санитарок.

— Нет, так достовернее. Патриотичнее, — ответил репортёр, но я всё-таки поправила измятый, застиранный халат. — Фото будет до пояса. Только косынку сними.

— А может лучше пусть так? — предложил фотограф, критически меня оглядывая. — В косынке хоть понятно, что девчонка.

— Нет. Нужно, чтобы были видны волосы. Нам важно показать, что даже дваждырождённые вносят свой вклад в победу нашей великой армии, а не отсиживаются в стороне, как принято считать.

Даже дваждырождённые? «Даже»! Вот умора.

Они быстро уехали, оставив после своего визита неприятный осадок в душе: эта неуместная шумиха, поздравления, музыка, аплодисменты, стол… Как свадебный марш на похоронах. После этого случая пациенты из числа солдат смотрели на меня косо. У одного руки нет, у другого — ноги, но они живые! живые герои. А орден дали мёртвому, и то не потому, что умер, а потому что — элита. Социальное неравенство с войной не ушло, а, как будто, ещё более обозначилось.

Конечно, я рассказала Ранди о случившемся в письме. Свен — герой, и доказательство этого я храню у сердца. Он так прекрасен, этот орден — золотой с алым, два скрещённых меча на фоне солнца, бордовая колодка с булавкой на обратной стороне. Если полубрат и мечтал получить статус кавалера, то это в большей степени относилось к этому ордену, нежели к хорошенькой девушке.

Ответа от Ранди пришлось ждать почти два месяца. Забыл? Умер? Долгожданный конверт я распечатывала с ужасом.

«Увидел твою фотографию в газете. Нет, нам не доставляют сюда свежую прессу, так что не спрашивай, у кого я её позаимствовал. Впервые за эти месяцы я понял, чего хочу, и это опять связано с тобой. Я вырезал эту фотографию. Но на гауптвахту меня посадили не за это. За драку. Прости. Я ещё в поезде решил, что выполню всё в лучшем виде. Если ты хочешь этого? Ты ведь никогда ни о чём меня не просила так, как в тот раз. Это было на самом деле важно для тебя, и я поклялся, что стану тем, кем должен стать. Пусть даже это не так просто… Я слышу приказы. Я понимаю их. Я должен их выполнять. Моё мнение о человеке, которые эти приказы отдаёт, не играет никакой роли. Это сложнее всего: быть покорным почти каждому встречному здесь. Как это связано с арестом? Я смотрел на твою фотографию. Хотел тайком, но не вышло. Меня заметил один из тех, кто отвечает за нашу боевую подготовку, и сказал… он сказал мерзость о тебе, Пэм. Я впервые в жизни услышал, как другой человек отзывается о тебе плохо. Он преподавал нам самооборону, у него должен был быть богатый опыт, много сражений за спиной… Я едва не убил его. Не знаю, что было бы, если б убил. Был допрос, спрашивали «почему?». А я не мог вот так просто объяснить. «Потому что это фотография моей… моей… моей…». Я никогда не смогу найти нужное слово. Получил три недели карцера. Фотографию отобрали. Пришлёшь ещё одну? Какая же ты красивая…»

Каждое письмо я перечитывала трижды, но это — десять, пятнадцать, бесчисленное количество раз. Ранди напал на контроллера, на своего учителя, на того, кто старше возрастом и званием? Едва не убил? А если бы убил? Если бы его сочли неадекватным, опасным? Военное положение обязывает разбираться с такими без суда и следствия. Возможно, у Ранди большой потенциал или он чем-то заинтересовал верховное командование, и поэтому с ним обошлись столь мягко.

Ставить собственную жизнь на кон из-за пары небрежных слов, боже! Ранди столько раз видел меня униженной. Было время, когда без оскорблений ко мне вообще не обращались. Атомный уже должен был смириться с мыслью, что женщина на войне подвергается двойной опасности (быть убитой, но перед этим — обесчещенной) и всегда (ненамеренно) привлекает излишнее внимание. Так почему же именно сейчас?

Это была какая-то ерунда, я понимала. Шутка. Заметив любого солдата с фотографией любой девушки, инструктор мог по-своему, по-солдатски оценить её внешние данные. Посоветовать не сохнуть по ней, потому что такие перед абы кем ноги не раздвигают. Дваждырождённая неприкасаемому не светит тем паче. И что, вообще, если приспичило передёрнуть, не мешало бы ему уединиться. Такова была норма общения в армейской среде, где дружелюбие и насмешка неотличимы по виду.

Эта выходка серьёзно усложнила жизнь Ранди в научно-тренировочном центре, но в то же время надёжно закрепила за ним прозвище «атомный» — взрывной, непредсказуемый. О том, что Ранди получил его от коменданта Хизеля и заслужил в первую очередь своим малым ростом и непрезентабельностью на фоне остальных «псов», никто бы теперь не догадался. Ранди вырос за год на пятнадцать сантиметров (каждая мелочь была задокументирована нами в письмах).

Мы менялись, но так нестройно, вразнобой, придерживаясь разных сценариев. Подростковая угловатость моего тела сглаживалась, на месте болезненной худобы появлялась природная утончённость, а там, где раньше было плоско, становилось выпукло и мягко. Время и полноценное питание формировали из Ранди солдата, а из меня — непрактичную совокупность округлостей и плавных изгибов, некстати проявившейся женственности, которую уже нельзя было спрятать за неброским мальчиковым фасоном.

Ранди взрослел воодушевлённо и стремительно. Я — неуклюже, с каким-то отчаяньем.

— Если заберёшь все мои ночные дежурства на этот месяц, я сошью тебе платье. Как раз обещались новые халаты привезти. И бинты. Тебе белый пойдёт, — предложила мне однажды Берта. Она была одной из тех женщин, которые проводили на войну всю свою семью, вплоть до шестнадцатилетних дочерей, и теперь, в сорок, выглядели на шестьдесят. — Распустишь волосы и отправишься на станцию встречать в нём своего… своего… ну, этого…

Она тоже не могла подобрать нужное слово. Никто не мог.

— А какой нам сейчас ещё носить, если не белый? — рассуждала Берта. — Чёрный у врагов, синий у наших мужчин, от красного уже тошнит. И как после такой работы снова жить? Как на рынке мясо выбирать? Курицу разделывать?

От платья я отказалась: было жалко халаты и бинты. Один единственный случай — не повод их переводить, а нового мне не представится. Встретить Ранди, а потом проводить Ранди. Из года разлуки в ещё один год. Это было бы красиво, но так неуместно. Война ещё даже не думала кончаться, а мы ведь с ним договорились: всё мирное — миру. На платья, смех и песни наложено табу. Для красоты время ещё не пришло, но потом, после победы, она вернёт себе власть, и мы подчинимся ей. Она снова будет спасать мир, а пока эту роль выполняем мы — самые неприглядные люди на земле.

Так что, когда наступил долгожданный день нашей с Ранди встречи, мой внешний вид совершенно не соответствовал случаю, чем немало оскорбил эстетический вкус Норы.

— Не принимай близко к сердцу, деточка, но на его месте я бы прошла мимо, — сказала она в тот раз, разглядывая меня почти брезгливо. — Не удивляйся, если он, заметив тебя из окошка, побоится из вагона выходить.

— Он видел вещи и пострашнее.

Предвкушение скорой встречи преобразило меня, я просто не могла ни на кого обижаться, и Нора почувствовала это, её это покорило.

— У меня духи есть. Осталось немного на донышке, — милостиво обронила она. — По капельке за каждое ушко.

— Нет, не возьму. Тебе всё-таки нужнее.

— Ты на что намекаешь?

— Ни на что. Прости. Спасибо. — В голове сумбур.

— Ну тогда клипсы возьми. У меня есть такие маленькие, жемчужные. Тебе пойдут, — крикнула она мне вдогонку.

— Я как-нибудь так, — отмахнулась я, тем не менее, польщённая заботой самой эгоистичной особы в госпитале.

— Как-нибудь так? Сразу понятно, что без малого год не виделись. Парень на несколько дней приезжает, а она «как-нибудь так». Волосы распусти! И цветы купи! Хоть что-то в тебе будет красивого.

Волосы я всё-таки распустила, но лишь когда пришла на станцию. Так несмело, стыдливо, озираясь по сторонам, стянула с затылка тугую резинку, запустила пальцы в ещё влажную, пахнущую дешёвым мылом копну. Подул ветер, и я почувствовала впервые за три года — свобода.

Помню, только-только начало увядать лето. До станции — не больше километра, вокруг дома, огороды, сады. В воздухе витал одурманивающий запах цветов и яблок. На станции шла бойкая торговля: сдоба, парное молоко, ягоды. Женщины продавали новенькие костюмы своих погибших мужей, почти неношеные ботиночки детей. Одна старушка стояла с большим ведром белых роз. Лица её я не запомнила, а эти цветы помню отлично. Они казались пушистыми, сладкими и тёплыми, в них хотелось спрятать лицо. Едущие на побывку солдаты охотно брали их для своих матерей и жён. Так трогательно. Первые пару часов это зрелище умиляло. Потом вызывало зависть. Время шло, и в какой-то момент я сознательно отошла подальше от цветочницы, пристроившись на нагретой солнцем лавочке.

Причаливали поезда, перрон наводняла толпа, но уже через десять минут он опять становился чист и одинок. Только я упорно сидела на скамейке, ожидая и выглядя при этом до безобразия жалко. Именно жалость и толкнула ко мне ту старушку:

— Вот, — проговорила она, указывая на последний букет. — Сегодня ни одной женщине ни цветочка не продала.

— А что, плохая примета?

— Так цветы ведь… Они же для нас, для женщин, растут.

Я купила. Тоже из жалости. Не к себе, конечно. К ней.

Цветочница ушла, когда большая стрелка вокзальных часов коснулась полудня. Я же оставалась на месте до тех пор, пока на небе не проступили звёзды.

Ну и кто из нас теперь больше похож на пса, Ранди?

Последними ушли торговки пирогами, и в воздухе, наконец, растаял дразнящий запах свежей выпечки. Сама я покидала вокзал в смятении: возможно, отменили поезд, какие-то неисправности состава, железнодорожного полотна, мало ли… Может, я сейчас приду, а он ждёт меня на крыльце, потому что я не заметила, проглядела. А может, в последний момент всё изменилось, и он добирался не поездом, а машиной.

Измученные розы уныло качали повисшими головами. Пока я дошла до госпиталя, меня облаяли все местные собаки. Ранди на крыльце, конечно, не оказалось.

Через ряд кроватей, стоящих в холле, я пробиралась на цыпочках, держа в одной руке цветы, а в другой — ботинки, чтобы не встревожить драгоценный сон раненого солдата.

— Эй, — окликнул меня шёпотом кто-то. — Красивый букет.

Я взглянула на увядшие цветы.

— Был когда-то.

— Твои?

Я, наконец, приметила говорившего и приблизилась к его койке. Старший сержант, ранение в лёгкое, руки-ноги на месте, прогнозы оптимистические. Эти данные были для меня важнее его имени или возраста.

— Продай, а? — попросил он. — Я вашей Норочке подарю.

Ну да, конечно. Кому ещё, если не Норочке.

— Держи, — согласилась я безразлично, оставляя цветы на его подушке. — Сейчас принесу вазу.

Я пошла к источнику света, где за столом собрались дежурящие этой ночью женщины. Они увлечённо беседовали, но как только заметили меня, умолкли. Кто-то подавился чаем и теперь хрипел, пытаясь сдержать кашель. Такая реакция случается, если ты обсуждаешь человека, а он, как оказалось, всё это время стоял за твоим плечом.

— У тебя разве не выходной? Мы думали, ты здесь ещё нескоро появишься.

— Мне бы вазу.

— Какую вазу? — Они шарили глазами за моей спиной, словно выискивая кого-то. — Тебе зачем?

— Может, осталась какая бутыль от физраствора или перекиси, — спросила я, не желая вдаваться в подробности. Стыдно. Эти распущенные волосы, цветы… Не хватало только белого платья.

— Не знаю. У Норки спроси. Она только отошла. Ну, знаешь, по нужде. — Они пытались заглянуть мне в глаза, залезть в душу. — А где цветы-то?

— Да я так…

— Ты только за этим заскочила? Цветы оставить? Что за цветы? Ну рассказывай!

— Нет, просто… — Я сочиняла на ходу. — Поезд отменили в последний момент. Но завтра точно…

— Ага! — воскликнула Нора, подходя к столу. — Что я говорила? Сбежал и даже не попрощался. Хотя в твоём случае вернее будет «и даже не поздоровался».

— Отнеси вазу этому… с простреленным лёгким, — попросила я, игнорируя её беззлобную язвительность.

— Утку, что ли?

— Да нет. Обычную вазу. Для цветов.

— И где я тебе её найду?

— Не знаю. Сообрази что-нибудь. Ему очень нужно.

Я ушла в комнату. Там на кровати, под подушкой, лежало последнее полученной мной письмо. Мне необходимо было проверить дату и убедиться: я просто перепутала день, неделю, месяц. Работа на износ, бессонные ночи, летняя духота, переходный возраст, — сейчас всё играет против меня.

Читая, я поднесла лист близко-близко к лицу, словно боясь упустить сам характер письма. Дрожь руки, нажим карандаша. Что Ранди чувствовал, выбирая и нанося на бумагу эти слова. Нетерпение? Предвкушение?

Совсем скоро, Пэм… Самое трудное — сесть в поезд и смиренно ждать в очередной клетке завершение дня. И следующего. И ещё одного. Три дня пути. Кажется, всё это похоже на нытьё. Если вспомнить, мы преодолевали и более серьёзные препятствия. По крайней мере, так я себя убеждаю.

Я подошла к отрывному календарю, сверяя с ним назначенную в письме дату. Цифры одинаковы, а значит дело не во мне. К сожалению.

Глава 23

Это продолжалось несколько недель, а могло бы и год. Серьёзно, я готова была ходить на станцию до тех пор, пока не дождусь его поезда. Трудно сказать, сколько именно времени мне понадобилось бы, чтобы понять: Ранди не приедет.

С ним что-то случилось? Как будто его могло остановить нечто настолько абстрактное и безобидное, как «что-то»!

Однако реальность с этим спорила. А я упрямо и бесцельно выходила на перрон, выкраивая время из часов, отпущенных на отдых. Совсем скоро чокнутой меня стали считать даже наши соседи-сумасшедшие.

А потом случилось так, что по возвращении со станции я обнаружила дожидающееся меня письмо. Вымокнув под жестоким осенним ливнем, я вбежала под козырёк, а мне навстречу вылетела Берта с конвертом. Краем глаза я заметила, как меня обступают санитарки.

Письмо оказалось коротким. Чтобы прочитать его трижды хватило минуты.

Меня затрясло, руки сжались, готовые растерзать ненавистный листок. Из горла вылетел отчаянный вопль.

— Погиб, значит, — шепнула в сторону Берта. — Говорила же…

Но нет, конечно, Ранди не погиб. Приехать ко мне ему помешала отнюдь не смерть.

Только лишь нежелание. Прихоть.

Месть.

«Прости. Я мечтал об этом так долго, но теперь… Собрал вещи, уже нужно выезжать, и я вдруг понимаю: если увижу тебя снова, не смогу вернуться сюда. Меня не сможешь заставить это сделать даже ты. Если я, наконец, получу то, что хочу, у меня не будет смысла ехать обратно. Я сумасшедший, да?».

О нет, Ранди, ты не сумасшедший. Ты просто грёбаный лгун!

Так вот чему его там научили? Вранью! Предательству! Нашёл себе кого-то умнее, способнее, лучше. С кем он сейчас? Кто именно виноват в том, что я внезапно потеряла в его глазах всю свою ценность? Он должен быть сейчас со мной! Всего несколько дней в году, мы могли рассчитывать только на это, но это мои, только мои дни! Кому он их отдал?

В меня словно вселился демон. Добравшись до кровати, я спряталась за перегородкой и вырвала из тетради чистый лист. Я решила написать ответ немедленно. Атомный должен как можно скорее понять, что натворил. Его прихоть разрушила мне жизнь. Как мне теперь быть? Во что мне верить?

«Не приехал, Ранди? Не беда! В конце концов, ты ничего не потерял», — писала я, исходя злостью и обидой: — «Здесь совершенно не на что смотреть, поверь моему слову. К тому же на меня ты в своё время уже насмотрелся до тошноты. Зачем тебе это напоминание? Обуза, возбудитель совести. Вся моя уникальность, которая раньше удерживала тебя рядом, испарилась, как только ты переступил порог Центра. Там такая уникальность — повседневность. Ты нашёл что-то лучше, интереснее, я понимаю. Тебя окружают люди, которых ценит правительство, пряча их в безопасном тылу. Ими дорожат. Война не изуродовала ни их тел, ни их душ. За ними носятся, даже если они просто чихнут, тогда как я могу тут сдохнуть, и никто этого не заметит! Но чёрта с два я так легко сдамся. Я не умру, однако, не стоит считать, что только моя смерть поможет тебе освободиться. Ты свободен и так, Ранди! Ты мне ничего не должен! Делай, что пожелаешь! В конце концов, всё, что тебе было нужно — понимание. Ты нашёл его в избытке. Если твой новый контроллер — мужчина, то он сильнее меня. Если женщина, то она, в любом случае, красивее. Ты, наверное, с ума сходишь от того, как она называет тебя по имени. Может, она и петь умеет? Плевать! Жаль только, что об этом предательстве мне больше некому рассказать».

И всё в том же духе. Словом, это был жуткий позор. Я никогда не решилась бы сказать что-то подобное при личной встрече, глядя ему в глаза. Даже не смогла бы просто озвучить эти слова вслух без свидетелей. А бумага терпит.

Я затолкала письмо в конверт, написала адрес и… поняла, что «приступ» прошёл. На место тупого гнева пришла стабильная безысходность. Одиночество. Затем понимание — я сама виновата. Он там не по своей воле, мне нечего ему предъявить. Вероятно, Ранди чувствовал себя точно также в поезде, увозящем его из столицы. Моё «уходи» слышать было так же неприятно, как и читать его «не приеду». Если это месть, то вполне заслуженная.

Запечатанный конверт остался на тумбочке, а я, даже не думая сменить пропитанную дождём одежду на сухую, улеглась спать. Утром я проснулась с температурой, страшной головной болью и ненавистью к себе.

— Мне нужно… Я могу… — уговаривала я Берту, хотя у самой не было сил подняться с кровати. — Лёгкая простуда. Пустяк.

— Как будто кто-то пустит тебя в операционную. — С некоторых пор я успешно замещала операционную сестру, которую отправили на передовую. — Угомонись! Тебе отдых сам бог прописал.

— Антибиотики…

— Никто на тебя переводить не станет. Есть те, кому они нужнее. — Напуская на себя псевдо-раздражение, она с заботой поправляла моё одеяло. — Слишком много на себя взяла. А вчера…

Вспомнив про вчера, я уже сама поняла, что не встану.

— На тебя было смотреть страшно. Мы ещё тебя такой не видели.

Страшно смотреть? Хорошо, что Ранди не приехал. Ха-ха…

Я закрыла лицо предплечьем.

— А говорят ещё «выжившая из Рачи». Как ты там выжила-то? Пробежалась вечерком в мокрой одежонке и уже полумёртвая. Сквозняком скосило.

— В Раче было легче, — неловко усмехнулась я, плотнее прижимая руку к глазам. — Чистый курорт.

— Поглядел бы на тебя твой братец-герой. Письмецо — не артснаряд, от него не умирают, а ты…

Я повернулась к ней спиной.

— Постыдилась бы. Не нас, так его, — бросила она, уходя. — Не время сейчас сопли распускать.

Я обхватила голову руками и подтянула колени к груди, в самом деле стыдясь. Своей вчерашней моральной нестойкости, которая вылилась в сегодняшнюю физическую немощь. Случая с Ранди. Простуды. Мне нужно было переболеть и первым, и вторым. Успокаивая неровно бьющееся сердце, я прижимала к груди орден полубрата. Металл холодил разгорячённую кожу.

Раньше в худшие времена меня утешали мысли о Ранди. Теперь о Свене. Сомневаясь в верности первого, мне приходилось убеждать себя в верности второго. С доказательством у сердца это было как будто бы нетрудно.

«В конце концов», — думала я: «если меня предала родная кровь, то чужой крови нет никакого резона хранить мне верность».

Как странно… Если Свен жив, то он — предатель, а если мёртв, то герой. Что лучше? Для Свена, конечно, первое. А для меня? Боже, разве подобными мыслями, этим преступным сомнением, я не нарушаю данную матери клятву? Если уж убивать, потому что обещал, приемлемо для меня, неужели я не смогу, выполняя обещание, любить всем сердцем? Даже если… даже если полубрат… жив.

Перед рассветом мне приснился отец. Будто бы он увидел Свена и назвал его сыном, только он смотрел ему не в глаза, а на сверкающий орден, приколотый к темно-синей форме. Сказочный сон, в общем. Ничего общего с реальностью.

Так продолжалось без малого неделю: эти сны, мысли, самочувствие — всё такое поганое. Я вспомнила о том проклятом письме не сразу. Ранди не приедет. Ох, чёрт… Так обидно, но так… правильно. Теперь я понимала. Наше воссоединение всё равно бы постоянно омрачала мысль о скором расставании.

Как хорошо…

Я потянулась к тумбочке.

Как хорошо, что я не отправила в ответ на его искренность то дурацкое письмо.

Я приподнялась на кровати, выдвигая верхний ящик.

Даже не знаю, что было бы, доведись ему этот бред прочитать. Если бы письмо попало ему в руки…

Я осмотрелась кругом, заглянула под подушку, перебирая все полученные письма.

…если бы Ранди его прочитал…

Я сползла на пол и встала на колени, заглядывая под кровать.

…если бы, предвкушающий прощение, жаждущий понимания, Ранди взял в руки этот ядовитый конверт, нетерпеливо вскрыл его, обежал взглядом неровные строчки, чтобы первые секунды только насладится видом знакомого почерка…

Я пошарила рукой под тумбочкой. Выползла из-за ширмы, чтобы заглянуть под соседнюю кровать и тумбочку рядом с ней.

…если бы он после этого прочёл письмо и понял, что на понимание и прощение может не рассчитывать, Ранди бы… ну, это бы его убило. Или кого-нибудь другого его руками.

— Дваждырождённая подметает полы собственными волосами, — раздался надо мной голос Норочки. — Кто бы мог подумать, что мне доведётся это увидеть.

— Прикуси язык, — беззлобно одёрнула её Берта. — Украли чего?

Я подняла на них взгляд. Ещё только утро, но они уже выглядят до смерти уставшими. Обескровленные лица, выплаканные глаза.

— Конверт. Не могу найти конверт с письмом…

— Ну и к чёрту его. — Нора пожала плечами. — Если вспомнить, ты и не особо рада была его получить.

— Другой конверт. Я написала ответ и оставила его на тумбочке. — Я поднялась на ноги. Зря. — Может, выкинули во время уборки…

— Выкинули? Ты нас за кого принимаешь? — Даже обида и злость у них были какие-то вымученные. — Письма — это святое.

— Ещё бы, — согласилась я, но, отчего-то, без особой уверенности.

— Я его передала почтальону, — ответила Берта. — Давно уже. Дней пять назад. Да, прямо следующим утром.

Я обхватила голову руками.

Напомни, Берта. Благими намерениями… Как там дальше?

— Похоже, это было важно для тебя, — добавила она, всё ещё рассчитывая на благодарность. — Я попросила, чтобы отправили в первую же очередь.

Вцепившись в волосы, я медленно перевела взгляд на окно. Пять дней? Значит, ещё не поздно. Если я прямо сейчас сяду на поезд… Нет, лучше на машину… Ради такого случая, можно даже изменить принципам, и сесть в самолёт.

— Не бойся, мы не читали! — Нора расхохоталась. — Хотя могу себе представить…

Нет, она не могла себе представить. Даже я не могла. Что там было? Какой-то яростный, путаный поток обиды и ревности. Жалкое нытьё. Сейчас, думая об этом, на ум приходит только заключение.

«Плевать! Делай, что хочешь! Но кое-что я тебе запрещаю. Не смей думать обо мне. И о Митче, Батлере, Саше, Эмлере и Дагере. Они только мои! Если они до сих пор живы, значит, с моим желанием смирился даже Бог. Выходит, тебе придётся смириться тем более. Беспрепятственно наслаждайся обществом своих новых друзей. Хотя едва ли тебе на это нужно моё благословение. Будь спокоен. Теперь, если мне понадобится помощь, я позову не тебя».

Он сочтёт меня дурой, да, но едва ли мне стоит переживать именно об этом.

Пол под ногами стал зыбким, как песок. Я почувствовала, как медленно погружаюсь во что-то вязкое и липкое, как клей. Глаза закатились. Я грохнулась в обморок, но это благословенное небытие не продлилось долго. Уже через минуту Берта сунула мне под нос ватку, пропитанную нашатырём.

— Лежи смирно, — проворчала она, когда я оттолкнула её руку от своего лица. — Кажется, это что-то посерьёзнее простуды.

С этим не поспоришь. Если я не смогу убедить Ранди в том, что то письмо — глупый розыгрыш, простуда станет меньшей из моих проблем. Но как? Какие слова должны ему всё объяснить?

Моя попытка была жалка и унизительно откровенна.

«Трудно представить, что ты испытал, прочитав то письмо. Ты, наверняка, не сразу поверил, что его написала именно я. Как бы я хотела сказать, что так оно есть. Что меня заставили. Что я была пьяна. Что это шутка. Но, кажется, это нельзя оправдать даже сумасшествием.

Я каждый день ходила на станцию, ожидая твоего приезда. Я так боялась. Что могло помешать тебе приехать? Мы всегда ненавидели то, что стоит между нами. Мы никогда не покорялись препятствиям — людям, обстоятельствам, расстоянию. Но теперь ты изменился. Ты стал взрослее, рассудительнее, сильнее. Ты думаешь перед тем, как действовать. А я нет. Прости. Иногда мне так хочется сделать что-то глупое, эгоистичное. Что-то кому-то доказать. Мол, если я позову, ты придёшь, а ради этого я буду ждать день, неделю, месяц, год — сколько скажешь. Нам никто не нужен, кроме нас самих, да? Мне хотелось бы, чтобы так оставалось всегда. Но ведь мы уже не дети. Прости. Я так люблю тебя. Я не могу представить, что появилось нечто превыше меня. Долг. Рассудок. Другой человек. Я кажусь тебе жалкой? Хорошо, ведь именно так должен выглядеть человек, поступивший с тобой столь подло. Особенно если это тот, кого ты подпустил к себе ближе остальных».

Мы всегда были честны друг с другом, но почему-то в этот раз моя искренность казалась мне… грязной. В ней было что-то неправильное, хотя я не солгала ни словом. Какая-то болезнь, одержимость. Я умирала от стыда, когда представляла, что Ранди придётся читать мою исповедь. А до этого её будут читать цензоры. И бог знает кто ещё. И всё же я отнесла письмо на станцию, не в силах дождаться почтальона. Нельзя было терять ни часа. Ниединой минуты. Это был вопрос жизни и смерти, я понимала…

Однако письмо не попало к Ранди. Оно вернулось ко мне через месяц, даже не вскрытое. На конверте крупными буквами под множеством печатей проступало: «адресат лишён права переписки».

Я не получала от него вестей до следующего лета. Я не знала, жив ли он, или те слова на конверте подразумевали под собой нечто совсем противоположное их смыслу. «Лишён права переписки» значит «казнён». Уже давным-давно ликвидирован как непредсказуемый, неуправляемый и опасный элемент. Во время войны даже с самыми уникальными и многообещающими не церемонились. А если так, то кто виноват в его гибели?

Однако в один прекрасный день Ранди появился на пороге операционной.

Глава 24

Из-за того, что тайнотворцы не чувствую боли, методы наказаний, применяемых в работе с ними, исключительно психологические. Очередной своей выходкой Ранди вынудил дисциплинарную комиссию лишить его всех возможных прав и поощрений, поэтому до конца назначенного двухлетнего срока он остался без выходных, писем и свиданий. Из-за паршивой репутации ему также был заказан путь в элитные войска, которые охотно разбирали обученных «псов» из Центра, потому что понимали — этим бойцам нет равных по части силы и исполнительности. А Ранди (как и обещал когда-то) стал первым среди них. В частности, поэтому его своеволие терпели до последнего, а потом, когда пришло время, пнули из Центра. Вместо назначения в разведку или десант, его направили в военный лагерь, где содержат и обучают добровольцев до того, как этот неприглядный «товар» разберут командиры по своим частям. Его способности нельзя было так просто сбросить со счетов, поэтому ему дали шанс проявить себя в пехоте.

«Возможно теперь», — рассудили учёные мужи: «когда все его проступки будут отражаться на контроллере, он станет осмотрительнее и сдержаннее».

Досадовал ли Ранди на то, что его талант не оценили по заслугам? Едва ли. Ему было всё равно, под каким флагом и каким образом убивать «чёрных». Наплевать на славу, звания и воинские награды. Он просто хотел вырваться на свободу и умыться вражеской кровью. Теперь, когда он получил все необходимые права и навыки, он должен был ими воспользоваться. Но для начала…

Тем днём в госпиталь привезли раненых с передовой. Все комнаты и коридоры были заставлены кроватями и носилками, отовсюду раздавались стоны и окрики. Распахнутые настежь окна не спасали от духоты. Измотанные санитарки теряли сознание прямо на ходу. Такова была наша повседневность, в которую без предупреждения ворвался Ранди — желанный, но нежданный, уже почти похороненный и горько оплаканный.

Представляя ранее нашу встречу, я была убеждена, что узнаю его сразу. Время, обстоятельства, люди, формировавшие его словно кусок сырой глины без малого два года, не способны были придать ему форму, за которой бы не проглядывал прежний Ранди. Они не могли сделать из него нечто непохожее, тем более противоположное тому, что я знала, любила и ждала. Но, даже принимая в расчёт возможные изменения, я продолжала думать о Ранди, как об истощённом, сутулом подростке. Таким он садился в поезд. Таким я представляла его, читающего мои письма, пишущего свои, живущего новой, совершенно непохожей на прежнюю, жизнью. В моих мыслях он не менялся совершенно.

Я находилась в операционной. Вторая ампутация за день, но впервые в моей практике такая высокая. Шрапнель в бедро, гангрена, сепсис. Наверное, к тому моменту, как пациента доставили к нам, спасти его уже было невозможно, даже если отпилить ногу целиком. Но решено было пилить.

Девяносто процентов моей кожи были закрыты стерильной одеждой. От жары и напряжения перед глазами плыло. Я держала почерневшую ногу, следя за работой хирурга. Рассечь мышцы ножом, распилить кость. Его твёрдая рука двигалась, как маятник. Вперёд-назад, вперёд-назад, вперёд…

Я видела подобное уже столько раз, но это, наверное, единственная операция, к которой я никогда не привыкну. Если бы тут был Ранди и закрыл мне уши руками, чтобы я не слышала этот тошнотворный звук… Мне бы только смотреть, но не слышать. Мои глаза привыкли к виду человеческой крови и мяса, но звук методично распиливаемой живой плоти, не заглушённый криком, стрельбой или взрывом, чужд моим ушам. Если бы Атомный был здесь… Если бы он просто вошёл в эту дверь…

Нога отделилась от тела, и я стащила её с операционного стола. Вес и рост солдата оказались выше среднего, поэтому мне пришлось изрядно постараться, чтобы не выронить её или не упасть, придавленной ею сверху. Такая тяжелая. Почти одного роста со мной. И этот запах…

Мы складывали биологические отходы в специальный таз, похожий на металлическую детскую ванночку, и накрывали его клеёнкой, оставляя так до конца операции. Он стоял в углу операционной, куда я и направилась, чувствуя прилипшую к спине и бёдрам одежду. Маска затрудняла дыхание.

— Куда?! Туда нельзя! Стойте! — Из общего белого шума — стонов раненых и больных — выбился встревоженный, ставший вдруг писклявым голос Берты. — Остановите их кто-нибудь, ну?

Но «их» никто не остановил, поэтому в следующую секунду дверь распахнулась, пропуская в операционную сначала одного — большого и высокого, потом второго — запыхавшегося и щуплого.

— Немедленно прекрати это! — кричал вдогонку первому второй. Остановившись, он ослабил тугой воротничок рубашки. — Тут всё стерильно, тебе нельзя…

Раздался металлический лязг: одна из медсестёр оступилась и опрокинула таз, в который стекала кровь со стола.

— Что за чёрт? — сквозь зубы прошипел хирург, даже не думая обернуться и взглянуть на нарушителей. — Выкиньте их отсюда! Живо!

Выкиньте? И это он предлагал сделать нам, женщинам? Если щуплого мы бы и могли выставить за дверь втроём, то того, кто влетел в операционную первым — никогда в жизни. Он был слишком… Слишком для нас.

Кровь расползалась по полу, просачивалась в щели между досками, гипнотизируя щуплого. Он хотел что-то сказать, но его горло сжал спазм, и мужчина зажал рот рукой. Потом он посмотрел на меня, на отпиленную ногу, покачнулся и упал без чувств. Странно, что его приятель даже не подумал как-то это падение предотвратить.

— Они что, всё ещё здесь? — Хирург почему-то посмотрел на меня. — Рашпиль, живо!

Рашпиль подала Мэри. Это значит, что на меня оставили нарушителей. Точнее одного из них. Было бы, конечно, удобнее, если бы именно он потерял сознание, но, похоже, этот парень привык к подобного рода сценам.

На нём была прекрасная тёмно-синяя форма.

Уложив в таз ногу, я стянула маску на подбородок и повернулась к молодому мужчине.

— Вы мешаете ходу операции. — Мой голос дрожал. — Если вы немедленно не выйдите, то я…

То я что?

Прежде чем я смогла бы придумать угрозу, солдат подхватил своего бессознательного друга и выволок его из операционной.

«Родственник того, кто сейчас лежит на операционном столе?» — гадала я, принимаясь за уборку: «У него был такой ошалелый взгляд. Это, совершенно точно, что-то семейное».

Я промокала тряпкой кровь и выжимала её в таз, вспоминая, как занималась тем же самым в Раче. В комнате дознания. Кожа после этого «ржавела», а от сигаретных ожогов появлялись струпья. Теперь на этих местах остались белёсые шрамы — миниатюрная версия пулевых ранений.

Такие отвратительные руки… А Ранди любил их.

Ранди…

Я повернула голову к двери.

Нет. Такого не бывает. На то, чтобы изменится так, должно уйти не два года, а лет десять. Так вырасти, окрепнуть, стать таким красивым… Я провожала его мальчиком и не готова была встретить мужчиной.

Вытирая руки об халат, я выбежала из операционной, чуть не споткнувшись о щуплого. Он сидел на полу, привалившись к стене, и отворачивался от ватки с нашатырём, которую ему совала под нос медсестра. Мужчина что-то бессвязно бормотал.

— Остановите… Он же сумасшедший… Куда он пошёл? Меня убьют, если он что-нибудь…

Я остановилась рядом с ними на мгновение, подавляя безумный порыв: схватить щуплого за шиворот и вытрясти из него всю правду.

Ранди здесь? Прямо в эту самую минуту? Я могу увидеть его? Это не сон? Больше не будет угрызений совести, одиночества и ночных бдений на станции? Всё, что от меня требуется на этот раз — сделать несколько шагов. Долгожданный момент настал, но что сделала я? Наступила на грабли в очередной раз — приказала ему убираться.

Я сбавила шаг, пробираясь к выходу. На самом пороге меня перехватила Норочка.

— Ты что-то натворила? — Её миловидное лицо исказила паника. — Тебя тут двое искали. Один ещё ничего, но второй… — Она мотнула головой, указывая себе за спину. — Вид у него такой… Лучше тебе туда не иди. Если что, я скажу, что ты ушла на станцию и до вечера не вернёшься. Ладно? Так что ты давай… беги отсюда.

Страх обнажил её истинную натуру, превратив язвительную, колючую Норочку в дрожащую девочку. Всегда такая дерзкая с коллегами, смелая с мужчинами, теперь она превратилась в самую обыкновенную, слабую женщину. Она боялась. Боялась моего Ранди. Потому что, чёрт возьми, его стоило бояться.

Когда я обошла Нору, она не попыталась меня остановить, а вместо этого пошла следом. При этом двигало ей именно беспокойство, а не любопытство. На крыльце, покуривая, сидели окрепшие солдаты, против обыкновения в полной тишине. Они даже забыли проводить Норочку свистом, когда та вышла следом за мной.

— Не ходи туда, сестричка! — крикнул мне кто-то из мужчин. Я казалась им сумасшедшей, потому что хотела приблизиться к нему. Они казались мне сумасшедшими, потому что считали: чем дальше от него, тем безопаснее. Возможно для других, но не для меня.

— Ранди? — окликнула я его почти беззвучно. Голос сел.

Он стоял спиной ко мне, прислонившись плечом к дереву. Такой рослый, широкоплечий и незнакомый. Возможно, там, где он был, время течёт иначе? Как наука объясняет такие поразительные темпы физического развития? Через какие тренировки и процедуры ему пришлось пройти, чтобы его нескладное, высушенное тело стало таким большим, сильным и приятно твёрдым на вид?

Когда я уже отчаялась, он обернулся, откидывая выкуренную сигарету. Теперь, чтобы рассмотреть его, мне приходилось поднимать голову, а чтобы обнять — тянуться.

— Ранди, — повторила я, медленно к нему приближаясь. Словно я всё ещё сомневалась в том, что этот мрачный мужчина — тот самый Ранди, писавший мне трогательные письма.

Этот человек не умеет любить. Эти руки ничего не знали о нежности. Глаза никогда прежде не смотрели покровительственно, ласково.

Ты хотела его именно таким, правда? Теперь он соответствую твоим запросам?

На самом же деле, хмуриться его заставляла не злость, а растерянность. Он ждал этой встречи так долго, но то последнее письмо… а теперь эта сцена в операционной… Как он должен вести себя? Ему следует встать на колени или потребовать этого от меня? Кто из нас виноватый, а кто судья?

— Ты, правда, здесь? — Я закрыла лицо руками, но тут же посмотрела на него снова, хотя предпочла бы ослепнуть, чем после долгой разлуки видеть его таким отстранённым, чужим. — Это, в самом деле, ты?

Он отвернулся, но я мягко обхватила его лицо руками. Как же я соскучилась по этим зелёным глазам.

— Ты пришёл за мной. — Вытянувшись в струну, я обвила руками его шею. Он стал таким… неприспособленным для моих тонкоруких объятий. — Скажи, что вернулся за мной. Что это навсегда.

И он сдался. Внезапно всё его каменно-отстранённое тело дрогнуло, и я почувствовала его руки на своей спине. Ранди подхватил меня, прижимая к себе. Нетерпеливо, почти грубо он стянул косынку с моей головы и освободил волосы, зарывшись в них пальцами.

— Навсегда, Пэм! — простонал он, уткнувшись мне в шею. Боже, этот голос… В Ранди не осталось ничего от мальчишки. — Всё это время я думал, что ты… Чёрт, как я могу злиться на тебя? Ты такая… Ты хоть представляешь, насколько я…

Вот теперь, именно в эту самую минуту, Ранди вернулся. Когда он переступил порог госпиталя, когда оказался в операционной, даже когда наши взгляды встретились, он был бесконечно далеко, и только теперь, стоило ему заговорить, произнести моё имя, сказать «навсегда», случилось наше воссоединение.

— Мы сделали это. Всё закончилось, — покровительственно прошептала я, словно имела право на такой тон. Кто из нас теперь нуждается в другом больше? Наши относительно равноправные отношения остались в прошлом. Ранди научился обходиться без меня. Отныне он превосходил меня во всём, однако всё равно… — Пришёл за мной. Ты, в самом деле, пришёл за мной.

— Ты сомневалась?

— Целый год ни одного письма… А я… От меня и раньше не было пользы, а теперь я совершенно обесценилась. — Я прятала лицо у его плеча, обхватив его руками и ногами. Всем своим телом. — Я старалась не хуже тебя, но… Кажется, когда тебя нет рядом, я ничего не стою. Пустое место.

— И это ты говоришь мне? — Он глухо рассмеялся. — Ты — всё, что мне нужно. Мне не нужен никто кроме тебя.

Такие знакомые слова. Такой незнакомый голос. Только теперь я задумалась над тем, насколько были ничтожны (при всей своей значимости) наши письма. Они не рассказали мне ничего из того, что я хотела бы знать в первую очередь. Как Ранди вырос. Каким мужественным стал. Как изменился его голос. Запах. Как он действовал на других людей. Теперь никто не смел смотреть на нас свысока, презирать или смеяться над нами.

— Ты всё ещё любишь меня? — спросила я.

Мы дышали друг другом, разглядывали, прикасались.

Атомный. Большой, твёрдый, колючий и острый. Ранди стал солдатом, каким никогда бы не стал Дагер. Встань комиссар и полубрат рядом с ним, их бы засмеяли, а ведь раньше, появись они на публике в форме, при оружии, им оборачивались вслед.

— Ты даже не представляешь, как сильно. — Возможно, всё дело в его голосе. Казалось, что он произносит эти слова впервые. — Это по-прежнему единственное, что имеет для меня значение.

— Хорошо. — Мои руки скользили его спине, плечам, шее, лицу и не узнавали его. Интересно, как он выглядит на самом деле? Там, под одеждой? — Мне нужно заново привыкнуть к тебе.

— Посмотри на меня. — Он обхватил мой затылок, потянув назад. Мои волосы струились по его руке. — Пустое место? Все, у кого есть глаза, Пэм, скажут, что не видели никого прекраснее тебя.

— И какой им в этом прок?

Пустое место или непустое: есть ли разница, если эта красота — чужая собственность? Его собственность.

— Никакого. — Ранди улыбался, но не светло, а так по-новому, незнакомо. Хищно. — Это так… правильно. Ты стала ещё прекраснее, а я, наконец, способен эту красоту защитить.

Он считал мою внешность достойной восхищения? Это сладкое осознание заставляло забыть обо всём. О том, что несколько минут назад я присутствовала при ампутации, в частности.

— Не недооценивай себя. Ты стал способным защитить гораздо большее, чем просто чью-то недолговечную, сомнительную красоту.

— Не спорю, я много чему научился. И мне уже не терпится показать тебе, что я потратил это время не зря.

«Пёс», рвущийся с цепи. Его нетерпением и оправданной, святой яростью невозможно было не любоваться. Я поклялась, что не закрою глаза ни на минуту, пока он будет мстить за нас.

— Глянь-ка, — пробормотал Атомный. Его прищуренный взгляд был обращён вдаль. — Они беспокоятся за тебя. Успокоишь своих друзей?

Я неохотно отстранилась от него, чтобы обернуться. У крыльца собрался без малого весь госпиталь: санитарки, врачи, идущие на поправку раненые, выздоравливающие больные. На одинаково бледных лицах застыло выражение какого-то серьёзного переживания — боязни и, вместе с тем, любопытства. Происходящее с трудом укладывалось в их головах. По их мнению, мы с Ранди были слишком разными, чтобы вот так самозабвенно наслаждаться этой встречей. Согласно их логике, я не могла желать остаться с ним, а он не мог так запросто прийти и забрать меня.

— Я им не нравлюсь, а? — добавил он, но без досады. Скорее с насмешкой.

Не беда. Со мной та же история, хотя, казалось бы, двух лет должно было хватить на то, чтобы влюбить в себя без памяти каждого здесь. Но к дваждырождённым простой люд с известных пор относился недоброжелательно. Раньше их винили в расовом неравенстве, религиозной дискриминации, ежегодном увеличении налогов, теперь — в войне. Меня здесь тоже недолюбливали, насколько вообще можно недолюбливать недоросля-сироту.

— Укради меня, — попросила я шёпотом.

Это должно было произойти именно так — ритуально. Он должен был ворваться в мою рутинную, невыносимую жизнь и не оставить шанса на прощания и сборы. Больше чёрного и красного цветов, самолётов и запаха сигарет я ненавидела переезды и прощания, и Ранди должен был избавить меня хотя бы от последнего.

Похоже, моя затея пришлась ему по душе. Поддерживая меня одной рукой, в другую Ранди взял сумку, с которой приехал. Его шаг был решителен и по-военному чёток. Положив подбородок на его плечо, я глядела вниз, где ползла по дорожной пыли тень. Нас словно спаяли — одна единственная, наша общая с ним тень, одна цепочка следов. Это было таким правильным, что я едва подавляла рвущийся из груди смех.

Ха-ха! Я ждала этого так долго. Забери меня отсюда! Пожалуйста.

Госпиталь и люди, столпившиеся у крыльца, удалялись, отступали, словно безоговорочно соглашаясь с тем, что у Ранди на меня гораздо больше прав. В их лицах, черты которых размывало расстояние, можно было прочитать: «Он отбирает у нас то, что уже два года как наше, но мы благодарны ему за то, что он делает это молча». Думаю, они не отважились бы предотвратить «похищение», даже если бы я сопротивлялась и умоляла о спасении.

Избавляя их от возможных мук совести, я улыбнулась и взмахнула рукой, как благосклонная королева. Наблюдай Ранди за мной в этот момент со стороны, он бы отметил в очередной раз: я становлюсь всё больше похожей на мать.

Глава 25

Мы словно два преступника, идущих на дело, выглядели донельзя подозрительно. Мы заговорщицки улыбались и переглядывались — натуральные подельники, предвкушающие наживу или расправу.

Пробил час, Ранди! Пора вернуть своё! Землю и кровь. Мы сражаемся только за это. За нашу землю, требующую их крови.

Всю дорогу до станции, мы смотрели не себе под ноги, а друг на друга. Знакомые незнакомцы. Произошедшие с нашими телами метаморфозы восхищали и одновременно ужасали нас. Контрасты — именно они делали Ранди пугающе большим, взрослым, а меня на его фоне — крошечной и такой… женственной.

— Ты даже ни разу не обернулась, — заметил он, по-видимому, покорённый моей преданностью.

Стоило ему только мелькнуть на горизонте, и я бросила всё, что с таким трудом строила на протяжении двух лет: худо-бедные карьеру, дружбу, имущество. Многим бы хватило до окончания войны и этого. Своя койка, работа, продовольственные карточки. Иногда даже позволялось забыть о войне и долге, махнуть на танцы или организовать какое-нибудь празднование. Просто чтобы накрыть стол и выпить не по случаю поминок.

Но мне не нравилось там, в этом женском мире, полном реальных страхов и напрасных надежд. Не нравилось в тылу вообще, потому что я чувствовала, что занимаю чужое место, в то время как на фронте кто-то выполняет мою работу. Я много раз повторяла Ранди:

«Почему с «чёрными» сражаются те, кто не видел и половины того, что видели мы? Те, кто не готов посвятить свою жизнь мести? У кого есть жёны, дети, престарелые родители? Это должны быть мы и такие, как мы. У кого ничего не осталось, у кого всё отобрали, об кого вытерли ноги. Если мы будем и дальше прятаться за чужие спины, нам не победить».

— Нашёл, чему удивляться, — ответила я. — Я не обернулась, даже когда меня уносили из Рачи.

Скажу больше, мне хотелось, чтобы мой родной город смыло ядерной волной и там ещё лет сто ничего не росло и не жило. Чтобы это было такое кладбище, на которое боялись бы заползать даже насекомые. Чтобы это место внушало ужас даже на инстинктивном уровне, даже животным. Даже звуку. Чтобы в память о застреленных, повешенных, замученных, изнасилованных и заморенных голодом людях там хранилось молчание не минуту и не две, а… да, лет, эдак, сто.

— Разве ты не оставила там ничего важного? — допытывался Ранди, наверняка, имея ввиду не только вещи.

— Документы мы всегда носим при себе. Орден здесь. — Я похлопала себя по груди, где был специально для него пришит внутренний карманчик. — Всё, что у меня осталось в тумбочке — бельё и кусок мыла. Ну и, конечно, твои письма под подушкой. Теперь всё это не важно.

— Почему?

Иногда он был таким недогадливым.

— Мне больше не нужны эти письма. Я хочу забыть о них. О том, что эта разлука вообще имела место в нашей жизни. — Я задумалась, разглядывая дома и цветущие сады. Собаки смотрели нам вслед, навострив уши, но не лая. — Надеюсь, Берта или Нора сожгут их.

— Но сначала прочитают.

— Пусть. Им же хуже. Там каждая строчка о любви, которую они все так искали, обряжаясь и напомаживаясь. Да, они сожгут их с превеликим удовольствием. — Покосившись на его сумку, я спросила: — А ты?..

— Они все здесь, — подтвердил мои догадки Ранди. — Каждое.

— Сожги их. Давай сделаем это вместе.

Не то чтобы он был против, но и не торопился соглашаться. Эти письма слишком долго заменяли ему меня, чтобы теперь вот так просто уничтожить их. Ещё вчера они были для него святыми иконами, а теперь — сжечь?

— Мне нужно это… Если сделаем это, докажем друг другу, что больше никогда не расстанемся. Этот багаж нам ни к чему. У тебя есть я. Зачем тебе мои письма? Особенно то, последнее… — Я закусила губу, отворачиваясь. — Ты же порвал и выкинул его?

— Нет.

— Ты должен был его выкинуть.

— У меня даже мысли такой не возникло. Это письмо во всех отношениях особенное.

— Особенное? Да уж…

Порой его верность обескураживала. Наверняка, хранить в своей тумбочке этот ядовитый конверт было невыносимо. Прикасаться к нему, вдыхать его запах, раз за разом перечитывать, словно при всей своей отвратительности он не утратил и половины ценности. Ранди с этим письмом почему-то напомнил мне совсем другой эпизод из жизни. Однажды в Раче я повстречала девочку лет четырёх-пяти. Она пеленала неразорвавшуюся гранату, словно куклу. Ребёнок лелеял вражеское оружие, сделав его предметом своей любви и заботы за отсутствием других вариантов. Моё письмо казалось мне точно такой же неразорвавшейся гранатой — уродливой, опасной, но почему-то беззаветно любимой.

— Значит, его мы сожжём первым, — решила я, протянув руку. — Давай его сюда.

Ранди не перечил, но, кажется, обдумывал другой вариант. Например, как сдаться на своих условиях. Мы миновали жилые дома, и он остановился, отпустив сумку. Та грузно упала в дорожную пыль, и я уставилась на неё в ожидании. Но то проклятое письмо Ранди достал не из сумки, а из внутреннего кармана кителя. Особенное во всех отношениях, иначе и не скажешь. Первое гневное, последнее полученное, единственное, носимое у сердца.

Я потянулась за конвертом, но Ранди отдёрнул руку в последний момент.

— С одним условием.

— И с каким же?

Не то чтобы я верила, что смогу самостоятельно избавиться от письма, если сочту условие Ранди неприемлемым. Но я была виновата, и он чувствовал, что я готова эту вину искупить.

— Ты прочтёшь вслух то, что тут написано.

— Ч-чего?

Я смотрела на протянутое письмо, уже не торопясь взять его в руки.

— Всё это время я пытался представить… Поверить и понять. Если бы ты сказала это, глядя мне в глаза, или хотя бы по телефону. Мне нужно было услышать это от тебя. — Ранди высвободил помятый лист из конверта. Складывалось впечатление, что это письмо неоднократно комкали в порыве гнева, а потом торопливо разглаживали. — Как оно должно было прозвучать? Я никогда не думал, что твой голос способен на подобные интонации. Что ты можешь так самозабвенно ненавидеть меня.

— Я не нена… В тот раз просто… был не самый лучший момент. Я не собиралась его отправлять. Оно попало к тебе случайно. И написала я его просто так. Чтобы стало легче. Это всего лишь глупый порыв.

— Но этот порыв всё-таки был. Ты ненавидела меня. Пусть даже минуту или две.

— Детская обида. Пустяк. — Он не злился на меня, но я всё равно пыталась оправдаться. — Я ждала тебя, а ты не приехал. Конечно, мне было обидно. Забудем? Давай сожжём его и забудем?

Я схватилась за письмо и потянула на себя, но Ранди не отпускал.

— Конечно, забудем. — Он скопировал мою улыбку. — Но сначала ты прочтёшь его вслух.

— Да зачем тебе это, чёрт возьми?

— Потому что я так хочу. — Странно, что это прозвучало без приличествующей подобным заявлениям надменности, а как смиренная просьба. Мол, он не делал, как хочет уже два года, и мне не стоит пренебрегать его желаниями сегодня, в день нашей счастливой встречи.

Я выдернула письмо из его руки.

— Да я даже не помню, что за чушь там написана. Это ничего не значит, ясно?

— Конечно.

Он лгал. Ему хотелось услышать вовсе не мою ненависть. Там её как таковой и не было, лишь неясные следы, а моё смущённое бормотание стёрло и их, превращая обличительный монолог в путаное нытьё.

Ранди подошёл вплотную и положил руку на моё горло, чтобы познать эту «ненависть» полностью, почувствовать её даже в вибрации слов, в пульсации ярёмной вены. Он склонился надо мной, его дыхание касалось моих распущенных волос.

Немудрено, что люди, бегущие на станцию или от неё, находили минутку для того, чтобы кинуть на нас взгляд. Со стороны это не выглядело таким безобидным, каким являлось на деле.

— Ты так красиво ревнуешь, — проговорил Ранди.

Я знала наверняка, он улыбался. Он устроил этот спектакль не во имя моего искупления, не ради какого-то «понимания», а для удовлетворения своей гордыни. Ему нужно было вновь услышать, что он необходим, вот только в иной формулировке. Он хотел попробовать это: жадную, эгоистичную любовь. Ту, которая не спасет, а губит.

— Беспрепятственно наслаждайся обществом своих новых друзей, — лепетала я на последнем издыхании. — Теперь, если мне понадобится помощь, я позову не тебя.

— А кого, Пэм?

Я скомкала письмо.

— Никого.

— У тебя появился кто-то важнее меня?

— Что за чушь.

— Разве? Два года — срок немалый.

— Правда? Говоришь так, словно тебе этого времени как раз хватило на парочку предательств.

— Боже, ты, в самом деле, великолепна, когда ревнуешь. — Его ладонь скользнула выше, повернув мою голову. Наши взгляды встретились. — Ну и как я смог бы уехать от тебя, увидь что-то подобное год назад?

— Ничего этого не случилось, если бы ты…

— А я бы хотел, чтобы случилось. Это было бы справедливо.

— Ненормальный.

— Хотел, чтобы ты сходила с ума от того же вопроса, что и я. «Кого она выберет на моё место?»

— Вот только, в отличие от тебя, я жила в госпитале. Выбирать было не из чего.

— А хотелось?

— А тебе?

Это было против правил — отвечать вопросом на вопрос. Но Ранди положил конец этой игре, сдавшись первым.

— Нет. Мне никто не нужен. Неважно где я и что делаю, я постоянно думаю о тебе. — Странно. Я подпустила его к самому уязвимому месту на теле человека, его ладонь была на моей шее. Ему достаточно было незначительно усилить давление пальцев, чтобы перекрыть кровоток. Но почему-то держа в руках чужую жизнь, он выглядел слабым. — А что насчёт тебя?

Наши тела соприкасались. Одной рукой я сжимала письмо, а другой провела по мужскому бедру, скользнула в брючный карман, нащупывая спички.

— Ты же знаешь…

— Если ты найдёшь кого-нибудь лучше меня, я отступлю. Но до этих пор нуждайся только во мне. Верь только мне. И смотри только на меня.

Знаешь, Ранди… Ты тоже, когда ревнуешь, очень даже ничего.

Если я найду кого-то лучше него? Что за чушь? Вряд ли такое случится, но даже если так, Ранди одним взглядом давал понять, что скорее переломит этому человеку хребет, чем отступится.

— Не смей… даже допускать мысль, что есть кто-то сильнее, исполнительнее или вернее тебя. — Я буквально проталкивала слова через сжавшееся под чужой рукой горло. — Прошло два года, и теперь… тебе остаётся только признать это. Признай, что ты самый лучший, что принадлежишь мне и что это навсегда.

Что-то зажглось в глубине его взгляда, какое-то намерение, лихорадочное желание сделать что-то до того, как произнести клятву. Превратить это в ритуал, подкрепить слова чем-то материальным, каким-то актом вроде… поцелуя?

Как бы там ни было, он думал слишком долго.

— Остановись! Прекрати! — Очевидно, где-то неподалёку разворачивалась какая-то драма. — Прекрати немедленно, чёрт возьми! Что ты себе позволяешь?!

Человек, кричавший это, задыхался от долгого бега. Движения, а тем более слова, давались ему с трудом. Я узнала в нём того самого щуплого, но лишь когда он остановился рядом с нами.

— Отпусти девочку! — прошипел мужчина, свирепо глянув на Ранди. — Иначе я…

— Иначе ты что? — Я не узнавала этот голос. Издевательски-прохладный тон превращал Ранди в незнакомца. — Забыл где мы? Здесь твои приказы не станет выполнять даже ребёнок. Так с какой стати их выполнять мне?

— Вот же ты… выродок! И это я ползал на коленях перед комиссией, вымаливая для тебя смягчения наказания? Лучше бы тебя пустили под нож! Ты себя вообще не контролируешь! На людей бросаешься, как животное.

— Столько комплиментов сегодня от тебя, Расмус, приятель.

Я отстранила руку Ранди от своей шеи и повернулась к щуплому. Он дрожал, но не от страха, а из-за одышки и бессильной злости. Смелый, честный и очень порядочный человек. Из него получился бы отличный солдат, если бы не медкомиссия и семья. Как оказалось, и то, и другое встало на его пути, когда у него возникли мысли об армии. У Расмуса было телосложение стереотипного учёного — низкорослый, сутулый, тридцатилетний подросток. На фронте он бы не выжил, но это не значило, что для армии он оказался бесполезен.

Сложив ладони в молитвенном жесте, я опустила голову, как если бы поклонялась скульптуре святого.

— Спасибо за то, что присматривали за Ранди. За то, что спасли его и вернули мне.

— Пэм, — вздохнул Ранди. Моя признательность этому надоедливому, мнящему о себе чёрт знает что зануде, казалась Атомному излишней. Даже весьма смущающей.

— Нет… Я же…Так ты…

Могу себе представить, как происходящее выглядело в глазах мужчины. «Пёс», пользующийся даже среди ему подобных дурной репутацией, сжимает девчонке горло. Радость от состоявшейся встречи? Едва ли.

— В той операционной… — догадался Расмус. — На тебе была маска и халат. И эта нога… Боже.

Он поднёс ладонь ко рту, словно одно воспоминание вызывало тошноту. Может его работа и предполагала зрелища какой угодно степени невероятности, но дети, таскающие отрезанные ноги, были для него в новинку.

— Вы были его куратором? — спросила я, вдруг понимая, что стоящий передо мной человек — единственный, с кем я могу поговорить о Ранди. О его жизни в Центре. О тайнотворцах вообще. В каком-то смысле, Расмус Келер знал Атомного лучше меня, потому что такова его профессия. Он был исследователем и первым контроллером, встреченным мной.

Чиркнув спичкой, я подожгла скомканное письмо. Ранди достал из кармана помятую пачку сигарет и, прихватив одну губами, наклонился, прикуривая от горящего листа.

— Д-да… У меня приказ, — пробормотал Расмус, глядя на нас, как на сумасшедших. — Я должен передать вам повестку.

— Здорово! — Я отпустила догорающую бумагу и растёрла пепел ногой. — Давайте её сюда.

— Я её потерял.

— Что? — Я внимательно оглядела его. Он создавал впечатление аккуратного и ответственного человека. Будь он рассеянным, его бы уже давно выперли с работы. — Вы врёте. Зачем-то.

— Зачем-то… — Он полез во внутренний карман пиджака, доставая небольшой конверт. — Мне ведь о тебе говорили. Сказали, шестнадцать лет. Конечно, сейчас в стране такое положение, что в армию берут даже детей. Но тебе ведь не шестнадцать. А даже если так, я не хочу быть причастным к смерти ребёнка.

— Неужели Атомный зарекомендовал себя настолько плохо?

— Не рассуждай так просто о её смерти, — проворчал Ранди. — У меня два года ушло на то, чтобы научится защищать то, что мне дорого.

— Вот только ученик из тебя получился хреновый.

— Серьёзно? — протянул Атомный так, словно намереваясь продемонстрировать приобретённые навыки прямо здесь и сейчас.

— Это неважно. — Я примиряюще улыбнулась. — Таково наше желание и решение вашего начальства. Вам остаётся только смириться.

Но Расмус продолжал смотреть на повестку так, словно готов был порвать её и съесть, только бы она не попала в мои руки. Этот честный, великодушный человек был способен на ложь и подлость, только если это могло спасти чью-то жизнь.

Освобождая его от терзаний совести, я забрала конверт и тут же его вскрыла. На тонком серо-желтом листке было напечатано распоряжение полковника Вольстера, согласно которому я должна была явиться в N-cкий военный лагерь не позднее чем через три дня.

— У меня точно такой же, — сказал Ранди, заглянув мне через плечо.

В ту самую секунду исполнилось наше заветное желание. Чудесный день! Это было лучше именин и Нового года. А вот бедняге Расмусу происходящее виделось катастрофой.

— А что насчёт вас, господин Келер? — спросила я, складывая повестку пополам и ещё раз пополам, а потом пряча её в карман рядом с орденом. — Вы возвращаетесь назад?

— Нет, мне нужно в столицу. — Разговор помогал ему оклематься. — По делам.

— Я знаю расписания всех поездов. Ближайший на столицу отходит примерно через час. У вас как раз есть время купить билет и посидеть с нами в буфете. Конечно, обстановка там оставляет желать лучшего, но не выпить по чашке кофе за знакомство — грех. Не откажите.

Даже Ранди не был против этого настолько, насколько был против Расмус. Он не видел смысла сближаться с людьми, которые отправляются на верную смерть. А если мы сдружимся настолько, что именно ему придут злосчастные похоронки? Он не хотел больше иметь с нами ничего общего, но в то же время что-то вынудило его выдавить:

— Правда? Отличная идея!

Да он просто святой.

Глава 26

Кофе был дрянь, поэтому Расмус заказал себе рюмочку. А следом за ней вторую. Не то чтобы он страдал алкоголизмом, просто случай предписывал, а атмосфера диктовала. К тому же, после горячительного у него развязался язык, и он выложил как на духу всё, что меня интересовало.

— Но это только между нами, — напоминал Расмус едва ли не после каждого предложения.

Уже через полчаса мы были лучшими друзьями. Я несколько месяцев не могла наладить отношения с работницами госпиталя, а с ним это получилось само собой. Возможно, потому что Расмус был таким же, как я. Нас связал не только дар понимать тайнотворцев, но и конкретно один из них.

— Ты мог сам выбрать себе контроллера? — спросила я Ранди, но тот покачал головой, посмотрев на Расмуса.

— Это целая процедура, — ответил Келер за него. — Все новоприбывшие целый месяц содержаться в стационаре. Обследования, работа с психологом, тесты.

Хотя он и говорил так, мне отчего-то подумалось, что Ранди навязали ему. Их союз не был предопределён этими тестами. Возможно, Келер был на плохом счету у начальства или не ладил из-за природной застенчивости и простоты с коллективом. Мы оба знали, что Атомный — не подарок. А что могли показать те тесты? Аффективное расстройство, маниакально-депрессивный психоз, садизм, паранойя, бессонница, извращенный аппетит (с известных пор, нам вкусными казались даже побелка и крахмальный клейстер). Плюс переходный период. Ранди показался врачам и тренерам случаем безнадёжным, никто не хотел с ним связываться, брать на себя ответственность за что-то настолько непредсказуемое и с ног до головы больное, поэтому его спихнули Расмусу. Ведь он не умел отказывать.

— А ваше мнение играет роль при распределении? — спросила я. — Всё же два года — это срок.

— Иногда. Я не был против, если ты об этом.

— Почему?

— У меня уже был ранее кое-какой опыт работы с… ну, разными случаями.

— Пойду покурю, — пробормотал Ранди, поднимаясь из-за стола, но я схватила его за руку прежде, чем поняла, что делаю. — Успокойся, это не на два года.

Он догадался так быстро, потому что чувствовал то же самое? Страх потерять друг друга из виду хотя бы на минуту. Мы ещё не свыклись с мыслью, что теперь можем увидеть, услышать, прикоснуться друг к другу без чьего-либо дозволения в любое угодно нам время.

— Ты курил час назад. Неужели это так важно?

— Это беспокойство? — Ранди наклонился ко мне, прошептав на ухо: — Или же ты ревнуешь меня даже к сигаретам?

Доказывая что-то самому себе, он прихватил кончик сигареты губами, будто что-то очень сладкое, и улыбнулся, когда мой взгляд коснулся его рта.

— Ты нашла себе подходящую компанию. Я тоже. Дай нам пару минут.

Проклятье, то, как он смотрел, когда говорил это…

Придурок Ранди. Да ведь ты единственный, кто тут безумно ревнует.

Я отвернулась, а Расмус смотрел ему вслед до тех пор, пока за Атомным не закрылась дверь.

— Никогда не видел его таким.

— А?

— Даже не подумал бы, что он может улыбаться. Ни разу на моей памяти, а тут вдруг… Все эти два года он был просто ужасен. Мне, как его куратору, делали выговоры чуть ли не каждый день. Драки, нарушение субординации, неуставные взаимоотношения и всяческие недопустимые контакты… с некоторым персоналом. — Расмус замахал руками, словно умоляя меня не делать поспешных выводов. — Это лишний раз подтверждает мою теорию.

— Какую теорию?

Он наклонился к чемоданчику, который забрал из камеры хранения, и достал оттуда уже наполовину исписанный блокнот.

— Я работаю над научно-популярным изданием о тайнотворцах. Ещё пишу кое-какие статьи в тематические журналы. У меня есть теория… Ты слышала когда-нибудь о лимбической системе мозга? Прилежащем ядре? Его ещё называют центром удовольствия.

Я покачала головой.

— Центр удовольствия — область головного мозга. Он был открыт совсем недавно во время серии экспериментов над крысами, — вещал Расмус, параллельно что-то записывая. — Им в головы вживляли электроды, которые стимулировали эту область. Во время эксперимента крысе позволялось нажимать на рычаг, который активировал электроды. Ей это нравилось до такой степени, что она забывала о жажде и голоде, и в итоге умирала от истощения. Всё что крыса делала — снова и снова нажимала на рычаг.

— Занятно.

— Более занятно то, что «псы» и эти крысы похожи. Вот только в отличие от крыс, прилежащее ядро тайнотворца стимулирует голос контроллера. Но не любого, а только того, кого «пёс» услышал первым. Кто научил его говорить.

Келер рассуждал об этом спокойно, превращая открытие века, поделившее мою жизнь на «до» и «после», в сухую информационную заметку.

— Вы так говорите, словно человек, в самом деле, может пренебречь инстинктом самосохранения ради чьих-то слов. Тайнотворцы — не крысы, чтобы жертвовать жизнью из-за такой ерунды.

— Но их мозг устроен иначе, чем наш. У них своё понимание приемлемого и неприемлемого. Да, из-за ерунды они жертвовать собой не станут. Но если им приказать… они даже не станут требовать объяснений и причин. Им достаточно того, что этого хочет контроллер. — Я отвела взгляд. — Не сомневайтесь, это правда. В конце концов, вы отправляетесь на фронт, у вас есть все шансы в этом самолично убедиться.

— Да это просто… — чушь какая-то.

Мне помешало договорить одно воскресшее воспоминание.

«Мне умереть?», — говорил Ранди, когда я впервые застукала его с сигаретой: «Я не заставлю тебя это делать или на это смотреть. Я всё сделаю сам, просто поверь».

В тот раз я списала его слова на страх, отчаянье, действие табака. Мы все там были немного сумасшедшими, обстановка располагала. И тут вдруг я узнаю, что Ранди говорил это на полном серьёзе?

Я повернулась, посмотрев на дверь, которая закрылась за Атомным пару минут назад.

— Это физическая зависимость. Основная потребность, — продолжал меж тем Расмус. — По крайней мере, так я объяснял причуды Атомного комиссии. Он два года не видел своего контроллера, разумеется, у него будет вечно плохое настроение.

— Вы это всё… взаправду?

Он не ответил. Лишь недоуменно нахмурился, будто пытался понять, какие у меня причины ему не верить. Разве его теория такая уж неправдоподобная? Разве мы сами не подтверждали её неоднократно на практике?

Прозвучавшее объявление о прибытии поезда, идущего в столицу, выбило меня из ностальгической колеи. Расмус посмотрел на часы, висевшие над дверью.

— Проклятье, я ведь столько хотел рассказать…

— Наверное, столько же, сколько я хотела услышать.

— В любом случае, самое главное я уже сказал. — Он встал, подхватывая чемодан, но задержался у стола, чтобы добавить: — Я долго пытался представить, каков он — контроллер Атомного. Человек, выживший в Раче и приручивший этого неугомонного монстра. Я считал себя взрослым мужчиной, который компенсирует отсутствие физической силы сообразительностью, упорством и худо-бедным опытом, но даже я не смог сделать этот «атом» мирным.

Он расплатился, отвергнув предложение поделить расходы.

— Я провожаю вас в армию, чёрт побери, — пробормотал он, словно всё ещё считал себя виноватым.

Мы прошли к двери, но прежде чем открыть её, Расмус отметил:

— У него огромный потенциал. Это были всего лишь тренировки, однако… За эти два года в Центре не нашлось никого, кто мог бы подмять его под себя. Поэтому… да, это его прозвище… Кто бы его ни придумал, оно подходит ему идеально.

* * *

Расмус Келер уехал, а я так и не узнала, что он подразумевал под «непозволительными контактами», за которые Ранди неоднократно выговаривалось. Драки есть драки, нарушение субординации — тут тоже всё ясно.

— Первый раз видел, чтобы он столько пил, — усмехнулся Ранди. Мы сидели с ним на перроне, дожидаясь прибытия нашего поезда. — Видимо, всё дело в компании.

— Видимо. Ты не ладил с ним?

— Не до такой степени, чтобы вместе напиваться.

— За встречу, за победу, за павших. Обычное дело. Ты собрался в армию, но не знаешь основных солдатских ритуалов.

— Странно, что ты их знаешь.

— Не забывай, где я жила последнее время. Но если серьёзно, вы не ладили? — Ранди пожал плечами, давая понять, что не видит смысла это обсуждать. — Он показался мне хорошим человеком.

— Он… воспитанный до чёртиков. Чистоплюй. Придирчивый. Умник. В общем, всё то, что в нём есть хорошего, меня раздражало.

— Он умеет ладить с людьми.

— Вот именно. — Ранди посмотрел на меня, давая понять, что какраз это его и бесит больше всего. Атомному было бы куда спокойнее, если бы мы с господином Келером не поладили.

— Знаешь, ты удивительный. — Я тяжело вздохнула, собирая волосы на затылке в кулак и шаря по карманам в поисках резинки. — Ты прожил с ним бок о бок два года, но даже не обнял его на прощание.

— Пойми правильно, я слишком близко к сердцу принял твоё последнее письмо. — Его голос сочился иронией, при том, что он говорил чистую правду. — Ты же так боялась, что я привяжусь к кому-то настолько, что забуду о тебе. Хотя вру, я ещё с самого начала решил держаться ото всех подальше.

— Ну и как? Получилось?

— Что?

— Держаться ото всех подальше? — Я посмотрела ему в глаза, но Ранди отвернулся.

— Так о чём вы с ним говорили? — поинтересовался он хрипло, желая подтвердить свои страшные догадки и уже подтверждая мои.

— Разве это важно?

— Нет, — согласился Ранди, стаскивая с моих волос только что закреплённую резинку. — Мне плевать на других людей. На весь мир. Всё, чего я сейчас хочу… смотреть на твои волосы.

И он смотрел, пропускал их через пальцы, подносил к лицу, к губам. А через три дня меня вновь обрили налысо.

Глава 27

Военный лагерь… Нам казалось это и есть черта, за которой начинается настоящая война. Порог, последняя ступень. Сделай шаг — и окажешься там, куда так рвалось сердце, грезя о мести и победе. Но этот шаг длился без малого три месяца.

Так было не со всеми. Тех, у кого были полезные специальности, разбирали почти сразу: инженеров, слесарей, токарей, шифровальщиков, связистов, поваров, медиков. Именно в военном лагере становилось предельно ясно, что война — это командный вид спорта. Солдаты и оружие — даже не половина этой команды. Треть, быть может.

Теперь, когда патриотическая пропаганда была развёрнута по все стране и коснулась даже столицы, такие вот военные лагеря были переполнены добровольцами. (За те два года, которые мы провели с Ранди в разлуке, положение нашей армии ухудшалось, поэтому, вопреки принципам полковника Вольстера, оружие брали в руки даже дети.)

Женщин там было больше мужчин, хотя объяснить это можно и тем, что мужчины в лагере не задерживались. Женщин же выбирали придирчиво, неохотно, тем более, если те просились на передовую.

— За дезертирство и бегство с поля боя — расстрел! — орали на них. — В глаза мне смотри! Ты уже сейчас готова обоссаться, а что будет, когда пойдём в атаку? Повернёшься к врагам спиной, я тебе самолично пулю меж глаз засажу!

Многие не выдерживали. Особенно молодые. Вчерашние школьницы, они о войне знали лишь то, что вычитали из газет, книг и патриотических плакатов. Им было любопытно. Они шли сюда за тем, чтобы осознать цену собственной жизни, стать героинями в собственных глазах, глазах сверстников и семьи, но уже в день прибытия их мечты подвергались жестокому надругательству.

Война без грязи, вшей и блевотины бывает только в учебниках истории, а там… уже там, в преддверии войны, им предстояло изменить своё представление о служении Родине.

С самого первого дня тебя брали в оборот. Всё, что ты делал до того, как какой-нибудь благодетель вызволял тебя из этого чистилища, отрабатывал военно-строевую подготовку. Все благородные порывы (если кто пришёл сюда именно с ними) выколачивал режим. Тебя превращали не в героя, не в личность, а в вещь, которую вправе убить как враги, так и свои. Благородным офицерам такая муштра даже не снилась.

Я не запоминала имён и лиц. Здесь заводили себе друзей лишь те самые вчерашние школьницы, чтобы было не так страшно. Те, кто повзрослее, старался лишний раз рта не раскрывать. Сближаться с теми, кто завтра уедет и кого послезавтра убьют? А если этим кем-то будешь ты? Они были мудрее и на манер полковника Вольстера считали, что «только когда ты один, тебя хрен сломишь».

Марш-бросок по пересечённой местности с полной боевой выкладкой.

— Подтянись, Палмер! Ты же хотела стать санинструктором. Или не знала, что помимо стандартного снаряжения тебе придётся таскать медикаменты?

Стандартное снаряжение включает в себя автомат, (одних патронов было на десять килограммов), гранаты, сапёрную лопату, штык-нож, противогаз, индивидуальный перевязочный пакет, котелок, флягу, сухпаёк. Ещё каска, плащ-палатка, а зимой — бушлат. Но при этом вес снаряжения не должен превышать половину веса самого солдата. Если же такое случалось, из экипировки убирали то, что не было связано со специальностью бойца. У санитаров оставляли медикаменты, уменьшая боекомплект.

Репетировали приветствие старших по званию на фонарных столбах. На месте и в движении. На каждом столбе нарисован погон.

— Кто это?

— Здравия желаем, господин майор!

— А это кто?

— Здравия желаем, господин старший лейтенант!

— Громче!

Дело шло к зиме, и я сильно охрипла. Говорить стало больно, не то, что орать, как нас учили, но для меня (в отличие от Ранди) эта потеря голоса была благословением. Было что-то невероятно приятное в том, что я перестала являться источником этого бессмысленного шума. Я смертельно устала от крика, от мужских голосов. Я мечтала о музыке без слов. Или о тишине. Поэтому в короткие свободные минуты, когда нам удавалось встретиться с Ранди, мы общались с ним жестами.

«Ты выглядишь посвежевшим», — негодовала я: «Как будто попал в свою стихию».

«По сравнению с тем, через что мы уже прошли, это место — курорт».

«Говори за себя».

«Ты завидуешь тем, кого забрали сразу же?».

«По крайней мере, от них уже есть какая-то польза. А мы? Нас пытаются убедить, что к войне существует какая-то инструкция. Что если мы будем чётко ей следовать, то доживём до победы. Но как мне поможет выжить строевой шаг, например? Особенно теперь, когда у меня ноги в кровь стёрты».

«Тебя учат дисциплине. Представь, каково тем, кто попал на фронт, миновав учебку. То, что здесь закрепляется изнурительным повторением, там вдалбливается плетью. А я не смогу спокойно смотреть на то, как над тобой издеваются».

«Не сможешь? Значит, дисциплине нужно учиться всё-таки тебе».

Видя такие наши разговоры, любопытные солдаты подходили и спрашивали:

— Ребят, вы чего? Немые что ли?

— Да нет.

— А этот? Чего так уставился?

— Он вам не ответит.

— Потому что немой? Не думал, что таких берут.

— Он не немой. Он тайнотворец.

Узнавая об этом, солдаты обычно теряли охоту и дальше околачиваться рядом. На «псов» смотрели с опаской, но при этом считали, что если кто и сможет навести порядок, то только они. Особенно если это «псы» из Того-Самого-Центра. Здесь такие уже успели побывать, Ранди и я были не первыми. Именно сюда приказом Вольстера отправляли все «тяжёлые случаи», прошедшие экзаменовку, но ввиду своей неадекватности не допущенные к службе в элитных войсках. Вот только обычно «покупатели» за них едва не рвали друг другу глотки. Тайнотворцы — ходовой товар, даже «бракованные» они не задерживались здесь дольше, чем на неделю. А наш случай уникальный. Из-за меня, конечно.

— Тебе бы в детский сад, а не на войну.

Казалось бы, я уже привыкла и к более изощрённым и обидным оскорблениям, но от подобных слов хотелось взвыть. Они ведь даже не хотели знать о том, что я у меня гораздо больше прав на убийство «чёрных», чем у всех, кто находился в этом лагере и кому они отдавали предпочтение. Я заслужила это право, тем, что увидела, испытала и, увидев и испытав, выжила.

Когда моё терпение иссякло, я пошла на крайние меры. Молча вытерпев очередное принародное унижение, я отправилась к командиру части и после учтивого «разрешите обратиться», на одном дыхании выдала:

— Через неделю мы сбежим на фронт! К партизанам, в добровольческую армию или рванём сразу на передовую — плевать! А вы сами придумываете, как оправдываться потом перед полковником Вольстером!

За подобное хамство мне прописали три наряда вне очереди, но зато в тот же вечер командир части связался с одним из своих постоянных «клиентов». Этот «клиент» был примечателен тем, то разбирал как раз залежавшийся товар с дурной репутацией. Его звали Гектор Голдфри и, помимо того, что он был командиром батальона смерти (так называли штурмовые части армии), он сам был контроллером.

Он явился в лагерь через неделю. Исключительно ради нас. Он построил всех и осматривал каждого лишь для вида.

Это было что-то такое, что понимаешь с первого взгляда.

Вот он, Ранди, наш с тобой командир.

Гектор Голдфри не был ни красив, ни уродлив, но его внешность сразу бросалась в глаза. Он принадлежал к благородным перворождённым, но армия и война вытравили благородство из его осанки, походки и речи. Он мог как-то по-особенному себя показать… Так, что ему не хотелось перечить не из-за его командирского звания, а потому что он сильнее, умнее и лучше. Голдфри явился со своим «псом», но, несмотря на габариты и суровость второго, всем было ясно, кто из этих двоих солирует.

Я почувствовала, как напрягся Ранди, когда они остановились напротив. Голдфри и его «пёс», равно как и все до них, не замечая меня, оценивали Атомного.

— А я ведь тебя знаю, — сказал через минуту Голдфри, оглядывая Ранди с головы до ног. — Я тебя уже видел. Точно… — Он повернулся к своему спутнику. — Помнишь? Год назад в Центре нам показывали новичков. Этот недоносок был среди них самым беспокойным. Наверное, именно поэтому я тебя лучше остальных запомнил. Я ещё подумал тогда, что за наглый отброс, ведёт себя так словно стоит больше плевка на асфальте.

И он смачно харкнул ему под ноги. Ранди всё слышал, но оскорбления на свой счёт воспринимал спокойно, почти скучающе.

— Бедняга. Никто до меня не соизволил объяснить тебе, где твоё место. Твой контроллер уделяет тебе слишком мало или слишком много внимания? Одно из двух: либо это заносчивая сука, которой накладно возиться с таким неприкасаемым мусором, либо извращенка, которую ты пялишь наряду с другими дворнягами. Но в одном я уверен, смотря на тебя, точно: вкус у неё — дерьмо.

Я схватила Ранди за руку прежде, чем он успел перечеркнуть все наши шансы не только на вступление в батальон, но и на дальнейшую жизнь вообще. Покалечь он кого-нибудь, и нас казнят теперь уже совершенно точно, а для меня нет участи страшнее, чем умереть как Вилле Таргитай.

Это просто экзамен, Ранди. Расслабься.

— Так точно, господин командир!

Голдфри посмотрел на меня так, словно только сейчас заметил. Может, так оно и было, потому что на его лице отразилась какая-то борьба, словно он мог пожалеть о том, что сказал только что. Возможно, у него была младшая сестра или малолетняя дочь, и ему запрещалось в их присутствии распускать язык.

— Разве я позволял ко мне обращаться? — спросил он, собравшись с духом.

— Никак нет! Прошу прощения, господин командир!

— Я тебе не командир.

— Так точно, господин майор!

— Что вы тут делали, если до сих пор не уяснили, что без разрешения вам нельзя даже моргнуть?

— Виновата!

— Как-как?

— Виновата, господин майор!

— Мне послышалось, рядовой? — Я недоуменно нахмурилась, силясь понять, в чём ошиблась. — Ты как отвечаешь? Думаешь, мне есть дело до твоего пола?

— Н-не… нет…

— Ты считаешь себя женщиной? Похоже, я понапрасну трачу на тебя своё драгоценное время, потому что бабы мне не нужны. Я приехал за солдатами.

— Так точно, господин майор!

— Что «так точно»?

— Так точно, я солдат!

— Не женщина? — с театральной растерянностью спросил он.

— Так точно, я не женщина!

— Тогда мне от тебя тем более не будет никакой пользы. — Казалось, пульсация в голове была не моей собственной. Казалось, я слышу биение сердца взбешённого этим унижением Ранди. Некогда за похожие слова он едва не лишил человека жизни. — Глядя на тебя становится ясно, что вся твоя маломальская ценность спрятана в штанах. Но если ты сама отрицаешь свою женскую суть, какая мне будет от тебя польза?

— Вы здесь не ради меня, господин майор. А ради моего тайнотворца.

Умничать… умничать было нельзя. Это ещё глупее, чем просто перечить.

— Тайнотворца? Это ты про своего кобеля? — Молчание. — Высокопарные прозвища… как похоже на элиту. Для меня он и любой такой же, как он — зверьё. Пёс. И если уж ты для меня — ничто помноженное на ноль, то как я должен относится к нему?

Господи, почему этот спектакль так затянулся?

— Похоже, эта задачка слишком сложна для тебя. Просто уясни себе, что ты отныне не женщина, а солдат. А он — не тайнотворец, а пёс. Повтори.

Я совершенно напрасно считала учебку бессмысленным издевательством.

Зачем? Голдфри, в самом деле, проверял нашу покорность? Или же он пожалел меня, поэтому пытался выставить себя невыносимым ублюдком, которому не захочется доверять свою жизнь?

— Я солдат, а он… он… пёс.

— Я не слышу!

— Я не женщина!

— Громче! Ори, чтобы все тебя слышали!

— Я солдат! Он пёс!

Тяжело дыша, я думала над тем, что ещё не скоро осмелюсь посмотреть Ранди в глаза.

Голдфри глянул на наручные часы, всем своим видом показывая, что делает нам огромное одолжение.

— Машина ждёт у ворот. Пятнадцать минут на сборы.

Нам хватило и десяти.

Глава 28

Так мы попали туда, куда так рвались. В ад. Мы проведём в нём символичные два года, и это будет худший период нашей жизни. Оккупация была нашим первым знакомством с войной, прелюдией. В Раче всё было детским: детская боль и страх. Детское бессилие. Теперь настало время бессилия взрослых.

На моих глазах умирали наши солдаты, и как бы я ни старалась, они всё равно умирали.

На моих глазах наступали чужие, и независимо от того, что я об этом думаю, они всё равно наступали.

Мои знания, моё желание, моя любовь или ненависть, как совсем скоро выяснилось, не значили ничего. И это было страшнее всего — осознание собственной немощи.

Первый бой — крещение. Что-то в тебе умирает, даже если с виду ты остаёшься целым. Ты на многое начинаешь смотреть по-новому. Многое понимать. Например, что война — это коллективная работа. А ещё — что всех не спасти.

После первого же сражения я получила выговор, а если просто — меня лихо обматерил санинструктор.

— Ты же, так тебя раз эдак, видела, такую-то мать, что они не выживут!

— Они просили… умоляли их спасти… Они так кричали…

— Ну какая тут от тебя польза, скажи мне?! Мало того, что не вынесла ни одного живого солдата, так все медикаменты на трупы извела.

— Но они были живы…

— И где они теперь, чтоб тебя?

Такое в госпитале не увидишь, такому не научишься. Только на практике ты узнаёшь, что:

а) В первые минуты боя больше раненых, чем убитых;

б) Умирают в основном не от пуль, а от осколков;

в) Пуля, попавшая в сердце или в голову, — один шанс из ста. Обычно умирают долго, от потери крови или её заражения, поэтому от твоей расторопности всегда зависит чья-то жизнь;

г) Медикаментов, как и патронов, никогда не бывает много. Если увидишь на поле боя вражеского санинструктора или санитара-стрелка, убей и забери трофеи. Это вопрос выживания и не только твоего.

— Забудь про честь и этику! — надрывался комбат, перекрывая грохот миномёта. — Убивай их, Палмер! Иди и убивай! Убивай и ори «сдохни, сука!» Чтобы я тебя отсюда слышал!

«Что они сделали с твоей матерью, Палмер?» — голосом Голдфри звучало в моей голове: «Что они сделали с Хельхой и рахитичным Тони? С твоим домом? С тобой? Помнишь, как они хохотали, насилуя и грабя? Зачем они пришли сюда, Палмер? Чтобы ты убила их! Зачем ты пришла сюда?»

— А-а-а-а! Сдохни, сука! Получай!

В тот раз я поняла, что гореть может всё. Металл, кровь и даже воздух. Из происходящего мне больше всего запомнился звук входящей в человеческое тело пули. Влажные, резкие шлепки, похожие на аплодисменты или, быть может, на бег ребёнка по лужам.

Когда всё закончилось, мы с Ранди нашли друг друга. Он хрипло посмеивался, покрытый кровью с головы до ног, словно сорванец, перепачканный шоколадом. Как в тот раз, с Хизелем, его переполняла любовь и ненависть. Казалось, он готов потерять сознание не от усталости, а от экстаза. Его дрожащие руки тянулись ко мне, но я ещё не была готова к объятьям. За тот день я увидела слишком много мёртвых и покалеченных мужчин, чтобы так просто поверить в невредимость самого дорогого.

Я оттолкнула его руки, не задумываясь над тем, что он мог подумать, и начала судорожно расстегивать пуговицы на его одежде. Мне нужно было посмотреть, убедиться. Приникнуть ухом к груди, провести ладонями по его спине, пересчитать пальцы и сползти к ногам, облегчённо прошептав:

— Живой. Целенький.

Я должна была сказать ему гораздо больше. Он заслужил похвалы и признания. Но почему-то в тот раз присутствие Ранди сделало меня безмолвной, безвольной. Всё дело в контрастах. Я слишком долго наблюдала войну со скоростью сотни смертей в минуту, поэтому теперь думала, что ещё никогда не знала такого покоя. Когда он рядом, мне уже не о чем волноваться.

— Просто постой… ещё немного… вот так…

Сказав это, я отключилась.

Это было неизбежно при тех нагрузках, которым подвергалось моё искалеченное тело и психика, и Ранди уже этому не удивлялся.

Он спасал меня: брал на руки, уносил подальше от остальных, обрабатывал раны, ухаживал, хотя всё должно было быть наоборот.

Когда я пришла в себя в тот раз, меня окружала такая темнота, что я целую минуту пыталась убедить себя, что не ослепла.

— Я ослепла…

— Нет, — отозвался Ранди, и только после этого, словно на деле он сказал «прозрей!», я начала различать очертания. Мы были в палатке, раздавался привычный мирный шум. Пахло костром и опалённым мясом, вкусно и тошнотворно одновременно.

— Я теперь не смогу ходить, — попыталась я снова. Если бы Ранди сказал и на это «нет», то я бы тут же исцелилась.

Но он не сказал. Исцелить меня ему помешал чужой голос. Женский голос, который Ранди мог понимать наряду с моим. Голос контроллера Николь.

— Не ходи за мной! — рычала она, забираясь в палатку по соседству. — Не сегодня! Я устала! Не хочу! Отвали!

Я с трудом приподнялась, но Ранди надавил на мою грудь рукой, прижимая к земле: жест врача, а не мучителя. Моё сердце протестующе билось в его ладонь. Мне это не нравилось. Я боялась того, что происходило и будет происходить совсем скоро.

— Чёрт возьми, ты не можешь! Убери свои грязные руки! Как же ты меня… — Она умолкла на минуту, в течение которой слышалась лишь их возня. — Нет… нет… нет…

Я прижала ладони к ушам так сильно, что бинты, которые наложил Ранди, пропитались кровью. Израненные руки, разодранные колени, стёртые стопы — у санитаров были свои «профессиональные» травмы, потому мы ползали по земле, перемешенной с осколками, гильзами и камнем. Всё равно что по тёрке.

— Я не хочу… не хочу… — пробивалось настойчиво через мои ладони. — Как же ты… ах!

Я повернулась набок, свернувшись клубком, и как бы настойчиво Ранди ни пытался меня распрямить, я сопротивлялась, сжимаясь ещё сильнее. Словно питон, давящий собственным телом страх, гнездящийся где-то в животе.

— Ты этого добивалась, когда пялилась на него? — ярился совсем рядом Загнанный. — Я предупредил тебя ещё неделю назад. Или тебе всё это нравится?

Контроллер и её «пёс». Николь и Загнанный занимались подобным по сто раз в неделю, назло мне, логике и уставу. В их отношениях было столько боли, гнуси и взаимной ненависти, что у меня постоянно возникал вопрос — как они сошлись или оказались по одну сторону баррикад вообще?

— Забыл… кто из нас хозяин… а кто раб? — Николь задыхалась, уже не пытаясь вырваться. Она понимала, что никогда не достигнет превосходства, опираясь на грубую силу. Главное оружие контроллера — слова.

— Забыл, что «шлюха» — это не только твоё ремесло, но и призвание. Ты же любишь делать это на публике? Он совсем рядом и прекрасно тебя слышит. Можешь покричать, разрешаю.

— Чёртов… извращенец…

— Если я извращенец, то почему именно ты так от этого торчишь?

Каким-то чудом я успела выбраться из палатки до того, как их непристойная близость набрала обороты. Меня едва не стошнило. Рача, наш дом, Митч, Батлер, Саше, Таргитай… кошмар, который я с такой тщательностью хоронила под ворохом других кошмаров, пробился наружу. Воскрес и обрёл материальность — плоть и голос.

Я выползла из палатки, прижимаясь к земле, словно моя личная война началась только сейчас. Повсюду мужские лица, мужские голоса, мужской смех. Антропоморфное зверьё.

Секс казался мне разновидностью извращенного надругательства и не имел никакого отношения к любви. Я бы охотнее поверила, что детей приносит аист, чем в то, что к этому чуду причастен столь грязный акт. Это кража чести и унижение. Любовь превращает женщину в святыню, а секс — в шлюху. Так было продиктовано войной, а не мной придумано.

Всё, что оставалось Ранди — снова подчиниться. Утомлённый и израненный, он поднялся и вышел вслед за мной. Трудно представить, что он чувствовал, следя за тем, как самый дорогой ему человек превращается в червя. Казалось бы, с приходом войны наши души впали в глубокую кому. Тотальное равнодушие. Для нас даже смерть стала обыденностью. То, что противоречит природе, стало понятно мне, а то, что природой было заповедано, я отвергала всеми силами. Если бы мне кто-нибудь авторитетно заявил, что физическая близость — это норма, я бы покрутила пальцем у виска. Я скорее поверю, что норма — это война, ведь я уже не представляла себе другой жизни.

Я как раз размышляла над этим (что норма — весьма изменчивая штука), когда Ранди поднял меня с земли. Бедняга. Он устал, он был измучен, он каждый день работал за десятерых, и всё что ему требовалось — пара часов сна. Неужели он не заслужил этого? Неужели я не могла ради него потерпеть их возню пару минут?

— Мы пришли сюда убивать, так какого чёрта они творят? — лепетала я. Моя голова качалась в такт шагам: Ранди уносил меня дальше от злосчастной палатки. — Так странно… встретить кого-то безумнее нас самих.

Чокнутые. Они заткнут за пояс даже нас.

Так я подумала, когда только увидела «козырей» батальона смерти. Загнанного и Николь. Седого и Джесса Эсно. Первые оказались тандемом потомственного гробовщика и проститутки, вторые — союзом телохранителя и папенькиного сынка. Как потом выяснилось, все они обучались в Том Самом Центре, откуда их выперли за грубейшее нарушение дисциплины. Всё это показалось мне очень знакомым, если бы не одно но: как в первом, так и во втором случае дисциплину нарушали не тайнотворцы, а контроллеры.

Нимфоманка Николь сбежала на войну от своего садиста сутенёра. Парадокс, но именно на фронте она почувствовала себя свободной. Королевой. Женщина на войне — это чудо. Неважно — красивая или нет, длинноногая или плоскогрудая, худая или толстая. На это никто не смотрит, важно лишь что это «она», другой мир, что-то совершенно противоположное тому, что тебя окружает. Желанно противоположное. Это не объяснить, что такое на войне женский голос, смех, женские руки и распущенные, длинные волосы. Словом, она продавалась за пару банок тушёнки и была вполне счастлива. Она умела нравиться мужчинам, мужчины в свою очередь нравились ей. Всю свою сознательную жизнь она обожествляла мужское тело. Это было для неё чем-то вроде религии, пока в один прекрасный день она не увидела тайнотворца.

Откровение. Ей хватило одного взгляда, чтобы определить, что перед ней стоит идеал, и для этого не нужно было избавляться от одежды. Николь как будто прозрела и впервые увидела мужчину. Но к её огромному разочарованию, тот «пёс» не поддался искушению, а, только услышав её призывные речи, рассказал о ней своему контроллеру. Тот доложил начальству, и в итоге Николь попала в рай, в котором, однако, не задержалась надолго. Через год её выставили из Центра, но к тому моменту там уже не осталось ни одного тайнотворца, которому бы она не залезла в штаны. Но, конечно, на достигнутом нельзя было останавливаться, поэтому только увидев Ранди, Николь воскликнула:

— Я такого никогда не видела! Пёс-полукровка!

Зеленоглазых неприкасаемых в её «коллекции» ещё не было. Даже больше: он такой существовал в единственном экземпляре, и, по мнению Николь, никак нельзя было упустить этот редчайший шанс. Тем более с некоторых пор она стала жутко привередливой и удовлетворить её непомерные сексуальные аппетиты уже не под силу было обычному мужчине. Время шло, и она стала считать, что её уже не может удовлетворить никто, кроме Атомного. Её возбуждало в нём всё вплоть до имени.

— Мне достаточно произнести его раз десять, чтобы кончить, — говорила она, стоило ему пройти мимо. Назло мне, назло своему «псу».

Ну а бедняга Загнанный… Некогда их поставили в пару, ориентируясь на психологические тесты, хотя, видит бог, в мире не существовало ничего более противоположного, чем эти двое. На деле его звали «Гончим», но с появлением Николь он стал «затраханным». Прозвище было у всех на слуху, и даже секретарь при заполнении документов на отправку их из Центра написал «За…». А, плевать! «Загнанный» или «гончий» — один чёрт.

Честное слово, в документы тайнотворцев не записывали их настоящие имена, только армейские клички, и майор Голдфри запрещал обращаться к ним иначе, как по этим прозвищам. Для него все они — псы, а мы — солдаты. Без пола, без имени, без лица.

— Я не считаю тебя псом, — решилась я на извинения, когда мы ехали в переполненном, душном вагоне. — Ты же знаешь. Просто это был наш последний шанс.

Последний шанс? Это оправдание звучало не убедительно ещё в тот злополучный раз, на столичном вокзале.

— Мне плевать, — ответил Ранди, но в глаза не смотрел. — Я привык к оскорблениям и покрепче.

— Но не от меня.

— Я готов быть кем угодно сейчас, если это позволит мне получить желаемое. — Да-да, я тоже! — Но когда закончится война…

— Да, когда победим…

— Я докажу, что майор серьёзно ошибся, приравняв меня к собаке, а тебя — к солдатне. Он меня в этом ни черта не убедил.

Тогда я только закрыла лицо руками, про себя обещая: «Ранди, я стану самой красивой для тебя. Я буду носить одни лишь платья, а ты, пожалуйста, просто смотри. Но до этого просто выживи и просто не бросай меня».

— Не бросай меня, — прошептала я, не в силах поднять голову и посмотреть на него. В его руках я была словно в безопасной колыбели, но всё равно упрямо повторяла: — Ты только… не бросай меня.

Почему я сомневалась? Разве он когда-нибудь давал мне повод? Каждый раз, когда от запредельных нагрузок у меня отказывали ноги, он взваливал меня и моё снаряжение на себя. Переправлялись ли мы через реку вброд, шли по заминированному полю или по лесу, изобилующему растяжками, он нёс меня на себе и ни словом, ни видом не показывал собственную усталость. К сожалению, такое случалось часто, и всё что мне оставалось — скулить от бессилия и стыда. В армии, а тем более на войне, слабых не терпели, они выбраковывались сразу либо стараниями «чёрных», либо своих. Меня невзлюбили вдвойне за то, что я при всей своей никчёмности пережила многих крепких парней. Но даже если бы доведённый до белого каления майор приказал Атомному оставить меня, Ранди бы без раздумья ответил «я скорее сдохну». Он бы никогда не бросил меня так…

Но ведь бросить можно и по-другому. Не потому что физически тяжело, а потому что есть кто-то лучше. Та настойчивая, умелая, красивая женщина, которая сама идёт в руки. Зачем ему сопротивляться? Всего раз… я ничего не узнаю… просто попробовать…

— Я скорее сдохну, Пэм, — клялся Ранди. — Я скорее сдохну.

Глава 29

Я проснулась до рассвета. Меня разбудил холод и шум возле палатки.

— …если ещё раз вас услышу. Ты поняла меня, течная сука?

— Похоже, ты нам просто жутко завидуешь, Атомный мальчик, — ответила на агрессию лаской Николь. Она знала, как обращаться с мужчинами, и могла найти подход к любому. — Ты сам мечтаешь о том, как бы кого-нибудь так же неистово трахнуть. Я же вижу.

Приподнявшись на локте, я слушала, хотя должна была повести себя благоразумно и заткнуть уши.

— Ты понятия не имеешь, о чём я мечтаю. Ни сейчас, ни вообще.

— Убивать и сношаться сутки напролёт, как и каждый здесь. Не считай себя особенным. Ты, как и все остальные, хочешь слышать вопли врагов и стоны женщин. Вот только лично для тебя последнее проблематично, потому что любой самый сладостный стон будет для тебя как железо по стеклу. Кроме моего.

— И кто из нас считает себя особенным?

— Ты прекрасно знаешь, что с ней тебе ничего не светит.

— Заткнись!

— У неё поехала крыша. Она никогда не позволит тебе засунуть эту прекрасную твёрдую штучку в неё… — Судя по звукам, Ранди схватил Николь за горло. — Будешь давить так сильно… и я кончу…

— Как тебя саму от себя не тошнит, грёбаная ты потаскуха?

— Не груби старшим, сладенький.

— Не трогай меня.

— Не нравится? — Николь испустила хриплый звук, похожий на кашель и стон одновременно. — Ты уже возбуждён, а что будет, когда я стану умолять тебя о большем? Ты когда-нибудь слышал, как женщина стонет твоё имя? Тебе ведь хочется узнать, каково это?

Почему-то на этот раз у Ранди не отыскалось остроумного ответа, ни одного подходящего грубого слова. Как если бы он задумался над тем, что она сказала, и предложение показалось ему весьма привлекательным.

— «Войди в меня», «трахни меня», «кончи в меня». Ещё, ещё, ещё. Ты мечтаешь услышать это хотя бы раз, не так ли? Один единственный раз. Всего лишь ничего не значащий перепих. Просто попробовать…

Мне впору было снова, уподобляясь пресмыкающимся, выползать из палатки.

Выбравшись наружу, я поднялась на непокорные ноги и осмотрелась. Ранди и Николь стояли чуть поодаль. Он сжимал её шею, она шарила у него между ног. Отличное «с добрым утром», ничего не скажешь.

Заметив меня, Ранди отшатнулся от женщины столь стремительно, что та едва не упала. Как будто одно моё появление сделало доступную сладость смертельно ядовитой. А ведь он уже собирался было…

— Привет, Николь, — пробормотала я, проходя мимо. — Прекрасно выглядишь для течной суки, за которую тебя принимает Атомный.

— Течная сука — самое то для такого кобеля, — парировала она равнодушно. — А ты и дальше продолжай строить из себя святую.

— Святую или нет, я раздобуду пару банок тушёнки, если ему позарез понадобится обзавестись сифилисом.

— На этот счёт можешь не переживать. Я не болею сифилисом.

— Но продаёшься за пару банок тушёнки.

Вслед мне летело «по крайней мере, это лучше, чем», «ты мне не мамочка» и «пора бы уже прекратить быть такой сукой на сене».

По дороге я встретила Загнанного. Он шёл мне навстречу, проводя ладонью по только что выбритому подбородку. Задумчивый, безнадёжно влюблённый в шлюху, не видевший в этой жизни ничего хорошего с самого рождения мужчина. Заметив меня, он, казалось, замкнулся в себе ещё сильнее, его взгляд стал неприветливым, почти враждебным. А потом он посмотрел мне за спину. Так я поняла, что Ранди идёт за мной следом.

Когда между «псами» нет промежуточного звена в лице «контроллера», они способны общаться только взглядами и кулаками. До кулаков дело не дошло, но то как эти двое друг на друга посмотрели было красноречивее любых слов.

— Не преследуй меня, — сказала я Ранди, когда тот, удовлетворённый зрительной дуэлью, посмотрел на меня.

— «Преследуй»? — повторил он, заталкивая руки в карманы, как делал всегда, если чувствовал себя уязвимым. — Так вот как теперь называется верность?

Всё внутри меня кипело, но я каким-то чудом сохраняла внешнюю невозмутимость.

Ты что, только что попытался выставить виноватой меня?!

— Мне нужно побыть одной.

— Правда? С каких пор?

С тех самых, с которых ты позволил себе обжиматься с этой озабоченной стервой.

— Я просто хочу привести себя в порядок, — раздражённо бросила я. — Можно?

— Ты ревнуешь? — спросил в лоб Ранди, предвкушая мой ответ.

— Нет, — солгала я. — Это же был просто трёп, так? Без всяких намерений.

Атомный прищурился, словно вот-вот готов был ляпнуть: «вообще-то, не совсем так».

— Неважно, что она сказала. Ты вправе слушать её просто потому, что она — контроллер, а ты — тайнотворец, — добавила я. — В конце концов, на свете не так уж и много людей, с которыми ты способен говорить, пусть даже о подобной ерунде.

— О ерунде… ну да. — Он попытался ухмыльнуться.

Я приблизилась к нему на шаг, пытаясь выглядеть внушительно. Не с моей комплекцией, не при его росте.

— Просто скажи, стоит ли мне беспокоиться? Ты хочешь этого? Предать меня?

— Я скорее сдохну, — привычно ответил Ранди, наклоняясь.

— Значит, мне незачем ревновать тебя к кому бы то ни было, — заключила я, отходя прежде, чем он сгребёт меня в объятья, больше похожие на попытку слиться воедино. — Возвращайся. Не оставляй оружие без присмотра.

Атомный не лгал. Он не собирался предавать, но это не означало, что у меня нет поводов для волнения. Он мог отомстить мне за мою непозволительную холодность, не прибегая к предательству. А судя по взгляду, Ранди счёл меня достойной наказания.

Ты это серьёзно? Говоришь, что любишь меня, но видя меня с другим контроллером, с женщиной, безразлично отворачиваешься, словно ничего не имеешь против. Так, по-твоему, должен вести себя любящий человек?

Его это сильно задело, но говорить об этом он не стал, решив, что его время ещё придёт. Вымаливать прощение и понимание? Возможно, в прошлом он и подумал бы о подобном варианте, но теперь, чтобы получить желаемое, ему не нужно становиться на колени. Даже передо мной.

Что касается меня? Я сочла, что его злость может оказаться полезной. Мы же на войне всё-таки.

* * *

Лица и имена тех, с кем мне довелось служить, уже давно высыпались из моей памяти. Поначалу я старалась их запоминать, но совсем скоро поняла, что это бесполезно. Едва ли не каждую неделю подвозили добровольцев и почти всех закапывали уже к концу следующей. Дружить и любить на войне оказалось сложно. Друзей выбирали аккуратно из числа самых живучих. К кандидату присматривались месяц, а то и два, прежде чем подойти.

Таким был Джесс Эсно, хотя едва ли его можно назвать другом. С ним просто никогда не было скучно, а ещё мы были абсурдно похожи.

— Наши «псы» с нами с детства, — считал Джесс, загибая пальцы, — тогда как остальные проходили нудные тесты на совместимость. Ты и я — дваждырождённые. Мы почти ровесники.

— Оба лысые, — соглашалась я.

— Носим одинаковую форму, хотя вообще не планировали становиться солдатами.

— Нам некуда возвращаться.

— Нас обоих привела на эту войну месть.

Тут я была не согласна:

— Ты мстишь семье, а я — за семью.

— Как бы там ни было, я тут недавно отправил отцу письмо, — заявил Эсно, подмигивая Ранди, который сидел рядом, затачивая штык-нож. — Сказал, что нашёл себе отличную девушку, на которой планирую жениться.

Я же говорю — Джесс Эсно, равно как и Николь, будет безумнее меня и Ранди вместе взятых. Говорить при Атомном такое, когда у него в руках оружие…

— Он просто шутит, — сказал Седой.

— Конечно, шучу. — Джесс ворошил палкой костёр, поднимая в ночное небо искры. — Стал бы я ему письмо писать.

Он не любил рассказывать о себе, но намёками давал понять, что его семья обошлась с ним несправедливо. Наверное, это как-то связано с наследством и с молодой мачехой Джесса. Он пошёл на войну, чтобы досадить отцу.

— Я бы не вышла за тебя в любом случае.

— Почему?

— Потому что ты наркоман и картёжник. Для начала.

Прервавшись на минуту, Ранди перевёл взгляд с заточенного штыка на меня. Его глаза ловили и отражали свет подобно кошачьим.

— Знаешь, я тоже пошутила, — покорно исправилась я.

— А?

— Насчёт того, почему я за тебя не выйду.

— И почему же?

— Потому что я не желаю тебе смерти вообще, а от рук Атомного тем более.

Джесс неискреннее рассмеялся.

— Вы только, ребята, не уподобляйтесь нашей загнанной парочке, лады? Нам и одних извращенцев на батальон — выше крыши.

Его позиция по отношению к тайнотворцам один в один совпадала с майорской. Он считал их всамделишными псами, и любое сексуальное влечение по отношению к ним — зоофилией.

— Разберёмся как-нибудь без советов торчка, — ответила я, но без особого желания его обидеть. Лучше так, чем если бы Ранди приставил нож к его горлу и началась потасовка.

— Наркомания — это норма. Здесь без допинга никак.

Тут он не соврал. Даже начальство смотрело на подобное нарушение устава сквозь пальцы, да и случаи были очень уж редки. Не каждый здесь обладал настолько обширными и влиятельными связями, чтобы вместе с патронами и провизией ему из тыла присылалась «волшебная пыль». Подкупить там, пригрозить тут и вуа-ля. Джесс ещё будучи простым гражданским не тревожился о своём здоровье, а теперь, на войне, где каждый день мог стать последним, он принимал сумасшедшие дозы. Благодаря этому или же своему безрассудному характеру, Джесс неизменно кидался в атаку первым. Ещё только комбат набирал воздуха в грудь, чтобы громогласно объявить «первая шеренга — в бой!», Эсно уже не было в окопе. Новобранцы смотрели на него как на бога.

— А мне трýсы нравятся, — говорил он, когда его ставили в пример перед пополнением. — Они не настолько смелые, чтобы отступать. Ха-ха-ха!

Это была ходовая шутка в батальоне смерти, где дезертиров убивали свои же.

Само собой, не всё было так радужно, у эликсира смелости были свои побочные эффекты. Галлюцинации и депрессии — самые безобидные из них, но именно они довели Джесса до позорного столба.

Однажды он расстрелял из автомата стаю ворон. Дело было ранним утром, и он, разбуженный их гвалтом, выбежал из палатки в одном исподнем и начал палить по птицам, выкрикивая:

— Пошли нахер отсюда! Не трогайте их! Убью! А-а-а! Чёрта с два вы их будете жрать! Что, смешно, твари? Получайте!

Он бегал по перепаханному полю, выпуская обойму за обоймой до тех пор, пока Седой не повалил его и не обезоружил. Разумеется, на столь вопиющее дисциплинарное нарушение Голдфри закрыть глаза никак не мог, даже с учётом того, что Эсно был неприкосновенен. Дваждырождённых можно было сажать на гауптвахту, но никогда прежде их не подвергали телесным наказаниям. Но так как к тому моменту на гауптвахте Джесс сидел уже неоднократно, Голдфри прописал ему пять ударов плетью «за вредительство».

— Выбей всю дурь из этого дебила, — приказал он своему «псу». — Тратить дефицитные патроны. Вот ведь мразь.

Пресвятой — тайнотворец командира — был в батальоне палачом и знаменосцем. Его руками совершались самые жестокие убийства и наказания, а так же неслась к победе наша святыня — знамя, под которым мы все стояли на коленях, принося присягу. Но Пресвятым его прозвали не за это, а потому что он перед каждым боем бегал за благословением к полковому священнику. При этом едва ли Пресвятой верил в Бога, ему просто нужно было одобрение от кого угодно. Такое поведение могло бы показаться странным, если бы у Пресвятого был другой контроллер. Но — увы и ах — он подчинялся Голдфри, а тот вряд ли считал нужным время от времени хвалить своего раба.

— Это «чёрные», командир, понимаешь? — объяснял взахлёб Эсно, пока «пёс» майора привязывал его к столбу. — Посмотри на них. Они с ними заодно. Я точно тебе говорю…

— Ты и ты, — добавил Голдфри, ткнув пальцем в Загнанного и Атомного. — Смотрите внимательно и запоминайте. Это ждёт ваших недоумков-контроллеров, если они или вы решите выкинуть что-то подобное.

Щелкнула плеть и Джесс испуганно вскрикнул, вызывая у Пресвятого смех.

— Пока ещё рано кричать. Я только разминаю запястье, — его голос сочился азартом. Он хотел преподнести Эсно первый удар как сюрприз. За каким из этих щелчков последует боль?

Я украдкой следила за Седым. Он был старшим из тайнотворцев и самым послушным из них. По части дисциплины с ним не мог тягаться даже «пёс» Голдфри, потому что тот до семнадцати лет принадлежал самому себе, а Седого дрессировал сначала забулдыга отец, потом убийцы отца — какая-то трущобная банда, потом отец Джесса, потом сам Джесс. В итоге Седой стал настолько покорным, что даже если бы хозяин приказал ему взорвать роддом, он бы только уточнил к какому дню и часу. Джесс гордился им не случайно: Седой не смел даже дёрнуться без команды.

Поэтому это шоу ограничилось одной лишь поркой. Никаких драм и истерик. Правда, во время экзекуции Николь упала без чувств от перевозбуждения. Вряд ли тогда она могла представить, что ей самой выпадет шанс побывать на месте Эсно.

* * *

Словом, Джесс запомнился мне лучше остальных. Это почти смешно, ведь нас он не запомнил совершенно.

Глава 30

Самый тяжёлый бой — первый, но самый страшный — рукопашный. Даже мне не с чем сравнить чувство, когда ты следишь из окопа за приближением врага и ждёшь суицидальную команду. Победа или смерть. Патронов и гранат нет. Бей прикладом, коли штыком, души руками, рви зубами. Для тайнотворцев это ещё ничего, но простые солдаты сходили от ужаса с ума. Им предстояло выйти под свинцовый дождь, потому что иначе их убьют свои же. Они были убеждены не только в неминуемости собственной смерти, они уже мысленно похоронили весь батальон, не зная, что Гектор Голдфри и Пресвятой, Николь и Загнанный, Джесс и Седой уже не раз выбирались из ситуаций и похуже.

— Ну, с Богом, — театрально провозгласил Эсно, глянув на Пресвятого. Тот разворачивал белоснежное полотнище знамени с изображением мёртвой головы, а в моменты выполнения своих прямых обязанностей он был слишком сосредоточен, чтобы обращать внимание на шутки.

Все смотрели вперёд, а я — на Ранди. Он стоял в первой шеренге, закатывая рукава по локоть. Прошло немало времени, и теперь каждое сражение или перестрелка воспринималась им как работа. Не то чтобы он скучал или ему не хватало мотивации, просто он вспоминал о том, почему мы здесь находимся, только после битвы. Когда у него над ухом свистели пули, вопрос «почему я здесь?» его не тревожил.

Ему просто нужно было напомнить.

— Эй, Атомный. — Я подобралась к нему, кладя руку на плечо. — Ты ведь знаешь, что Джесс Эсно — благородный. Он жил себе в столице и горя не знал, а потом ему в голову взбрело отправиться на войну. Просто так, скуки ради. А теперь он здесь герой. Глянь, как на него смотрят новенькие. Странно, что папенькин сынок здесь так популярен, а мы с тобой находимся в его тени.

Ранди достал из кобуры нож и улыбнулся, уловив мою мысль.

— Так не должно быть, правда? — продолжила я. — Он ведь ни черта не знает о том, кто эти люди, стоящие перед ним, и на что они способны. Ни один из «чёрных» лично ему ничего не сделал. Он не жил с ними бок о бок два года. Но почему-то именно его считают здесьпримером для подражания, а не нас с тобой.

— Прости, я плохо справляюсь.

— Ты справляешь лучше любого из нас. Как солдат ты превосходишь здесь каждого, но, Ранди, ты не обычный солдат. Ты пришёл сюда отомстить за нас, и посмотри. Видишь, сколько их пришло? Всё — для тебя. — Я обвила его руками. — Сегодня мы не проиграем. Мы не умрём сегодня, правда?

— Нет, — пообещал Ранди, но, разумеется, наша неуместная нежность со стороны выглядела как прощание и вызывала у новобранцев панику. — Никто тебя и пальцем не тронет. Никогда больше. Ни один из них.

Казалось, стоит ему сказать это, и моя безопасность становилась незыблемой. Во веки веков. Ха…

— Я буду смотреть на тебя, — пообещала я, разжимая объятья, снимая «поводок». — Покажи мне…

…как сильно ты меня любишь.

Тот день мог стать последним для нас. В тот день я убила вражеского санитара. Я запомнила его лицо, на которое, как маска, был надет серокожий страх. На руке, в которой мужчина держал нож, белел шеврон с красным крестом. Эта рука привыкла лечить, а не убивать.

Мы ползли, пригибаясь к земле, и не замечали друг друга до тех пор, пока не столкнулись нос к носу.

Он замахнулся ножом, который использовал для вскрытия упаковок, но, разглядев перед собой ребёнка, замешкался. Через минуту я стягивала с него сумку с медикаментами, держа свой нож в зубах. Кровь и грязь попали на язык, во рту сделалось солёно.

Вокруг творилось невообразимое. Солдаты закалывали друг друга, ломали хребты и челюсти, метили в глаза, в шею, в пах, ревели, бросались вперёд, валили на землю, оказывались сверху, добивали. Молодая стая. Такими их никогда не увидят их женщины — матери и жёны, к которым они мечтают вернуться. Миротворцы, которые привыкли улаживать все проблемы оружием. Сыновья, мужья, отцы, которым стал роднее язык насилия. Убийцы, которые мечтают гармонично вписаться в мирную жизнь.

Так же, как и я.

Я перекладывала из чужой сумки в свою всё подряд: шприцы, жгуты, индивидуальные пакеты, спиртовые салфетки, таблетки и инъекции. Письмо… мне попалось в руки запечатанное, написанное перед самым боем, неотправленное письмо. Надо было его выкинуть, но я забрала и конверт. Клочок бумаги в сумке, гиря на душе.

Трофейные медикаменты лучше, но дело даже не в качестве. В тот раз нам не из чего было выбирать. Ни одного стерильного бинта или шприца. Добровольно он бы сумку не отдал. У меня не было выбора. Кто мне дороже — он или наши солдаты?

Казалось бы, ответ очевиден, и всё-таки…

Это был самый долгий бой на моей памяти. Санитары же всегда сражаются дольше солдат. Мы ещё долго ходили по полю, выискивая раненых. Остановил кровотечение, очистил рану, дезинфицировал, перевязал, обезболил, отнёс к окопам. Остановил кровотечение, очистил рану, дезинфицировал, перевязал, обезболил… Кто-то звал Джека, но Джек не откликался. Кто-то, словно взбивая масло в ступе, колошматил противника прикладом по разбитой голове.

Я заметила двух заблудившихся бабочек — две вальсирующие фиалки над засеянным трупами полем. Их танец заставил меня задуматься над тем, насколько природа безразлична ко всему, что с нами происходит. Здесь лежат сотни убитых, завтра умрёт столько же, но это не остановит время, не отменит весну. В масштабах вселенной ничего не случилось.

Эта мысль выбила меня из равновесия. Я даже подумала, что происходящее может быть неправильным. Что меня здесь не должно быть…

Но Ранди, как если бы мог чувствовать мои сомнения, помог мне освежить некоторые воспоминания. Он, как и я ему перед атакой, напомнил мне о причине, по которой мы так рвались сюда. Пока только об одной причине, но самой веской.

— Пэм!

Я обернулась на этот крик, чувствуя, как внутри холодеет. Ранен? Умирает?

— Пэм! — Голос Ранди звучал хрипло и отчаянно, вынуждая меня забыть обо всём и ринуться на этот зов.

В ту минуту я перебрала в уме все возможные варианты: его изуродовало, он ослеп, у него пять ножевых ранений в живот… или десять… или…

Вокруг Атомного творился невообразимый ажиотаж. Столько зрителей мог собрать только комбат для показательной экзекуции, поэтому я недоумевала. Что могло заинтересовать измученных солдат настолько, что они толкались, вытягивались и крутили головами, стараясь всеми способами улучшить себе обзор?

Людская толпа, словно вода, расступилась, пропуская меня внутрь, и сомкнулась за моей спиной. Первую минуту я видела лишь заляпанного кровью и грязью Ранди. Мой вид был едва ли лучше, но в отличие от меня Атомный выглядел не по обстоятельствам счастливым. Он с трудом удерживал смех, а значит скулёж, который раздавался совсем рядом, шёл откуда-то снизу, принадлежал не ему.

— Пэм! Пэм, взгляни, — прошептал Ранди, обнимая меня так крепко, что я едва могла дышать. Он был крайне взволнован. — Посмотри, что я нашёл.

Он неохотно отодвинулся, открывая моему взгляду отвратительнейшую из картин. Избитого вражеского солдата, у которого были переломаны обе ноги. Он ползал по земле, хватая землю горстями. Его поросшее недельной щетиной лицо раздулось от побоев. Боль стёрла из его внешности всё человеческое, превращая рот в оскал, пальцы в когти, голос в вой.

— Как тебе мой подарок? — спросил Ранди, непрестанно прикасаясь ко мне, будто хотел прочувствовать мой восторг даже на физическом уровне. — Посмотри на него внимательно и скажи…. Скажи мне, Пэм. Я так хочу услышать. Боже, как долго я ждал…

Его противоестественная радость вводила в замешательство не только обступивших нас солдат, не только Джесса Эсно, для которого любая неадекватность — норма, но даже меня. Он меня пугал. Я не понимала. Я смотрела…

И внезапно отвратительнейшая из картин стала самой прекрасной. Изумительной! Запредельно восхитительной!

Я заметила белёсый шрам на небритом подбородке и узнала во вражеском солдате Кенну Митча.

Что-то происходит со мной. Так остро можно чувствовать только любовь и страх. Это похоже на приступ, на взрыв, внутри становится горячо и шумно: в груди, в голове.

— Да быть этого не может… — Я посмотрела на Ранди. Потом на солдата с перебитыми ногами. — Не верю… нет, такого не бывает.

Требование доказательств оскорбило Атомного, но он всё же наклонился и стал шарить у солдата по карманам, пока не нашёл удостоверение. Он не заглянул в документ, а сразу протянул его мне, убеждённый в собственной правоте. Глаза, сердце не могли подвести его на этот раз, когда это так важно для нас.

Кенна Митч.

Я медленно вернула взгляд на Ранди. Он всё ещё ждал благодарности.

— Это всё? У него должны же быть какие-то письма. Фотографии.

Он нашёл мою жадность очаровательной. Мне уже мало одного Кенны, мне нужна его родня, друзья и, если таковая есть, подружка, хотя ещё несколько минут назад не было и Кенны.

Пытать людей я умела только так: забрать всё силой, показав разницу между нами — моя власть и немощь врага. Просто стоять и смотреть свысока, давая понять, что на его месте — стоит мне захотеть — окажется тот, кто ему дорог. А изощрённые пытки… пытать плоть мог только мужчина. Я не планировала заходить дальше сломанных ног, но Кенна сам подписал себе приговор.

— Почему я? Что вам надо, мрази? — завопил он. — Просто убейте меня уже! Я обычный солдат! Вы ничего не добьётесь, суки! Я ничего не скажу!

Он не узнал нас. Митч до сих пор не понял, почему Ранди счёл его достойным таких усилий: выловить, обезоружить, обездвижить, не дать покончить с собой, держать наших от него на расстоянии. Разве такого внимания достоин «обычный солдат»?

Кенна Митч не видел никакой разницы между мной и той же Николь, чьё лицо я заметила в толпе. Мы были для него незнакомцами. После всего, что он сделал, он не запомнил ни наших лиц, ни лица моей матери, что наводило на мысль. Скольких он изнасиловал? Скольких замучил в комнате дознания? Сколько из-за страха перед ним сами свели счёты с жизнью?

Он не помнил, не сожалел и не собирался умолять о пощаде. И это надо было исправить.

Из того, что Ранди нашёл в его карманах, я взяла лишь сигареты и зажигалку. Кенна всё ещё ползал на животе, впиваясь пальцами-крючьями в землю, словно хотел зарыться в неё, спрятаться.

Я наступила ему на руку, процедив:

— Не трогай её. Ты не смеешь прикасаться ни к чему, что принадлежит мне. Ни к моей земле, ни к моей матери.

— Что мне сделать с ним, Пэм? — спросил Ранди. Его закатанные по локоть рукава обнажали руки, которые убили сегодня многих. Они дрожали, но не от усталости, а от предвкушения. Такая добыча станет отличным завершением сегодняшней жатвы.

— Для начала он должен вспомнить моё имя, — ответила я, и Атомный пинком перевернул Митча на спину. — Не перестарайся. Он умрёт, только когда я скажу.

Ранди пообещал работать с хирургической аккуратностью. Пока он бил его, я сидела рядом, обхватив колени.

— Как меня зовут?

— Да откуда мне… а-а-а!

— Как меня зовут? Это не закончится, пока ты не ответишь.

— Пошла на… сука!

— Как меня зовут? Ты же был палачом в Раче. Лучше нас должен понимать, что не существует человека, который мог бы выдержать всё. Сломать можно любого, дело лишь во времени.

Сломать же Митча было для нас важнее, его убийства. Мы убивали «чёрных» сотнями просто за то, что они направили в нашу сторону оружие.

— Вы… ни черта… от меня не добьётесь… — глотая собственную кровь, пробормотал Митч.

— Переверни его, а то захлебнётся, — попросила я Ранди, после чего протянула руку к Митчу. Тот зажмурился в ожидании очередного удара. — Ничего не напоминает?

Мы смотрели друг на друга, всё ещё не в силах поверить, что это не сон. Что мы поменялись местами. Что теперь он — немощный ребёнок, а я — палач.

— Руки дваждырождённой ты счёл подходящей пепельницей. Помнишь?

— Нет, — солгал он, сплёвывая мне под ноги.

— Конечно, помнишь.

— Первый раз вижу… такую назойливую… страшную блядь… Я бы такую… даже трахать… не стал…

— Тебе и не придётся, — ответила я. — Зато ты на вкус местной солдатни очень даже ничего. Их тут человек триста, озверевших и соскучившихся по плотским утехам. А стоит им узнать, чем ты промышлял в Раче…

Выражение его лица стало таким восхитительно напуганным, что я начала жалеть лишь об отсутствии у меня фотоаппарата. Я бы хотела получить этот снимок, поставить его в рамку и подарить матери. Как здорово было бы любоваться им вместе.

— Ты что, испугался? — улыбнулась я. — Не переживай, из очереди, которая выстроится к тебе, я выберу только самых лучших. Тебе не дадут заскучать. Им, конечно, не впервой проворачивать такие штуки с мужчинами, но чтобы твой поганый член их не смущал, мы его тебе отрежем. Как тебе идея?

Митч забился под Ранди. Тот сидел на его спине, удерживая его голову за короткие волосы.

— Делай с ним, что захочешь, Пэм, — сказал Ранди. — Он теперь твой.

— Эй, мразь. Хочешь знать, что мне сказал Атомный? Он говорит, что ты теперь принадлежишь мне. Кажется, так оно и есть. Помнишь Атомного? Он подрос, не находишь?

Митчу было не до болтовни, его мысли занимало лишь спасение. Его бешеные глаза выискивали любую возможность для самоубийства.

— Скажу тебе по секрету, это мы прикончили коменданта Хизеля. Когда он валялся передо мной точь-в-точь как ты сейчас, я подумала: «как можно было бояться кого-то настолько жалкого?». Он не внушал ничего кроме отвращения, прямо как ты сейчас.

Я следила за тем, как кровь вытекала из уголка его развороченного рта, собираясь на подбородке и капая на серую землю. Кровь командира расстрельной команды, которого в Раче считали неприкосновенным божеством.

— Вилле Таргитай мёртв. Ты умрёшь уже сегодня. Из вашей дружной компании остались лишь Батлер и Саше. Видели бы они тебя сейчас… Их ждёт то же, что и тебя. Может, ты подскажешь нам, где их искать?

— Какой мне… прок? — Он просто тянул время, а не торговался.

— Ты будешь знать, что козлом отпущения сделали не тебя, и каждый участник преступления понёс равное наказание.

— Преступления… — повторил он, и его взгляд изменился, как если бы Митч нашёл то, что искал. — А-а… кажется… я понял.

— Неужели.

— Точно. Когда ты назвала имена этих козлов…Вот в чём дело… — Я качнула головой, приказывая Ранди не двигаться. — Это из-за той шлюхи… Ха-ха! Это была твоя мамочка? О, мы с ней знатно…

Он говорил, говорил, говорил, и никто, кроме меня не понимал его. Для всех — это был просто трёп на незнакомом языке, а для меня — страшнейшее из потрясений. Ранди всматривался в моё застывшее лицо, пытаясь понять, что с таким воодушевлением и смаком рассказывает Митч.

Я задержала дыхание и не сделала ни вдоха до тех пор, пока он не закончил.

— …я, Батлер, Саше и ещё сотни других парней, а всех тебе не убить.

Я выдохнула и набрала воздуха в грудь, закрывая глаза.

— Так что мы с тобой считай родня. Ха-ха. Думала, ты сильнее меня? Ну и кто из нас теперь рыдает, как жалкая сука?

Возможно, он надеялся, что в приступе слепой ярости, мы убьём его быстро и почти безболезненно. Свернём шею, просто чтобы заткнуть. Размозжим голову камнем. Застрелим из его же автомата…

— Так что ты, говоришь, — прошептала я, наклоняясь вперёд, — сделал с ней этими самыми руками?

Ранди не стал дожидаться ответа. Выпрямившись, он упёрся ногой Митчу в спину, там, где плечевая кость соединялась с лопаткой, и начал тянуть его руку вверх, выкручивая. Думаю, никогда раньше Митч не сожалел так о том, что у него не одна, а две руки. Я слышала, как хрустят кости, выходя из суставов, как натягиваются до предела и рвутся жилы.

— Думал, ты сильнее нас? — повторила я его вопрос. — Я совсем рядом. Попробуй дотянуться.

— Просто… убейте… меня…

— Куда делось твоё прекрасное чувство юмора? Тебе уже не до смеха, а? — Я достала его курево. — Сейчас мы с тобой повеселимся, не горюй. Как насчёт того, чтобы затянуться напоследок? Вот держи. — Я вставила ему в рот сигарету, но она тут же упала на землю. — Чёрт возьми, ведёшь себя, как ребёнок, а ведь пару минут назад изображал из себя взрослого мужика.

— Просто… убейте…

— Ты ведь любишь это дело, мне ли не знать. Давай. Покури, ну. Это же последний раз в твоей жизни. — Его дрожащие, измазанные кровью губы сжали сигарету, и я подожгла её кончик. — Глубже. Вот так.

Он заплакал. Теперь уже не от боли и унижения, а от мысли, что всё здесь для него в последний раз. Что он умрёт, а мы с Ранди будем любить друг друга ещё сильнее.

Сигарета дрожала, с неё сыпался пепел на землю.

— Глянь, что ты наделал. Опять намусорил на нашей земле, — проворчала я. — Хочешь, я найду для тебя самую подходящую пепельницу? — Если бы мог, Митч бы рассмеялся. Он думал, что после того, что мы с ним уже сделали, тушение сигареты об его тело равносильно расслабляющему массажу. — Подержи-ка его голову.

Его взгляд забегал, когда Ранди сжал его голову в тисках своих ладоней. Митч сучил своими переломанными ногами, дёргался и вопил, сопротивляясь из последних сил. Он зажмурился как можно крепче, как будто это могло спасти его от очередного увечья.

Ранди сделал всё за меня. Он готов был исполнить любой, самый безумный каприз. Если это касается Митча? Если этого хочу я? Он повернул Кенну на спину, стиснул его голову между коленей и раскрыл его глаза пальцами. Я видела, как мечется зрачок, пытаясь сбежать от тлеющей сигареты.

Два года страха и унижений против получасовой бесхитростной пытки. Удалась ли наша месть? Мне хотелось бы спросить у мамы — лучшего судьи не придумаешь, но рядом был лишь Ранди. Только он мог понять и оценить мои старания. Я опасалась его неодобрения, разочарования. Ему — мужчине, тайнотворцу — моя запредельная жестокость могла показаться постыдной жалостью. Кто знает, что он прочил Митчу, грезя об этом дне на протяжении без малого трёх лет. В любом случае, это не должно было кончиться так скоро.

Но Ранди, несмотря на очевидное возбуждение, вёл себя тихо и осторожно, словно боялся лишним движением разрушить магию момента. Он доверил столь ответственное дело девчонке, как если бы признал, что во всём мире не отыщется истязателя лучше. Хотя может, ему просто нравилось наблюдать это стихийное явление — мою жестокость. На фоне жестокости к Митчу любовь к нему, к Ранди, становилась такой безусловной и необъятной.

Откинув размокшую сигарету, я встала на ноги.

— Перережь ему горло. Самая подходящая смерть для такой скотины.

Атомный взглянул на меня, словно не расслышал.

Я? Правда, можно? Вот прямо сейчас?

Мне тоже во многое не верилось. Происходящее было новым для нас во всех отношениях, начиная от декораций и заканчивая действующими лицами. Мы шли на поводу эмоций, не зная, как лучше, как правильнее.

— Смотри, Пэм. — Ранди подтянул Митча выше и отвёл его голову назад, прижимая его затылок к своему плечу. — Пожалуйста, не отворачивайся. — Атомный достал нож, прижимая остриё к тайному местечку под ухом, к ямке за мочкой, до которого могла дотрагиваться разве что мать или жена. — Не закрывай глаза. — Кончик ножа погрузился в плоть, словно в спелую мякоть, и только тогда Митч стал сопротивляться. — Я сделаю это так медленно, как смогу.

Он прочертил ножом идеально ровную дугу под подбородком от одной ямки до другой. Медленно, как и обещал. Ранди очень внимательно относился к своему оружию, чистил автомат и точил ножи каждый день, даже если не пользовался ими. Поэтому след от бритвенно-острого лезвия проявился не сразу. Кровь выступила сначала бусинами, а потом, стоило Кенне содрогнуться в конвульсии, начала выплёскиваться толчками.

Минус один.

— Гори в аду, — прошептала я, мысленно вычёркивая его имя из чёрного списка.

— Я должен был сделать это ещё тогда, — произнёс Ранди, удерживая голову Митча до тех пор, пока тот не перестал дёргаться. — Как бы я хотел показать тебе это раньше. В той комнате. Пять лет назад.

С мёртвой головой у плеча он рассуждал о собственной слабости. Мне хотелось сказать, что он никогда не был слабым. Просто сейчас он слишком сильный. Сильнее любого из здесь присутствующих… Но стоило нашим взглядам встретится, я забыла о свидетелях. Даже о Кенне Митче. Ещё минуту назад он был самым важным человеком для нас, а теперь он — лишь изломанная немая вещь. Когда Атомный поднялся на ноги, он упал в грязь, похожий на надоевшую куклу.

Как и тогда, после убийства коменданта, Ранди смотрел на меня с восторгом, превращающим его в одержимого. Он иссушил своё сердце ненавистью, ему хотелось закрыть глаза, забыться, погрузиться с головой в любовь. Прямо сейчас. Хотя бы на секунду…

— Пэм, он сдох, — улыбнулся Ранди, вытирая руки об одежду. — Какой же он грязный ублюдок. Запачкал тебя.

Запачкал? Ранди перехватил мою руку, когда я потянулась к лицу.

— Не прикасайся к нему больше. Ни к чему, что принадлежит ему. Не смотри на него, — попросил он, наклоняясь. — Даже не думай о нём.

Да, теперь мы можем себе позволить подобную роскошь, ведь…

— Его больше нет, эта мразь наконец получила по заслугам, — согласилась я. Каждый раз когда я обвивала Ранди руками, я чувствовала себя всемогущей. В моих объятьях его большое непобедимое тело дрожало. — Ха-ха! Он мёртв. Ты сделал это. Погляди, он на самом деле…

Ранди слизал кровь с моей щеки, с подбородка.

— Если бы она только видела, что мы сделали с ним… — прошептала я, закрыв глаза, чувствуя, как его язык скользит по коже. — Она была бы счастлива. Она бы гордилась нами. Тобой. Ты такой…

Избавляя меня от необходимости договаривать, Ранди обхватил мой подбородок и засунул язык мне в рот, давая попробовать на вкус смерть Кенны Митча. Это не продолжалось долго и напоминало скорее борьбу, нежели поцелуй. Я пыталась отстраниться, тогда как Ранди наоборот прижимался теснее, губами, грудью и напряжённым пахом. Убийство, особенно такое желанное, вызвало в нём сильнейшее сексуальное возбуждение. Ни одна женщина, пусть даже самая прекрасная и полностью обнажённая, не добилась бы от него подобной реакции. Война что-то сделала с его зрением: ему милее вид вражеской крови на его руках. Её вкус, её запах, её тепло и цвет.

— Чёрт… — Атомный тяжело дышал, уткнувшись в мою макушку. — Я кончил.

Ого… ну… просто…

— Какого ляда вы тут устроили?! — вернул нас к реальности Голдфри. — Вы, сукины дети, совсем совесть потеряли!

Не думаю, что комбат объявился здесь только сейчас. О происходящем ему должны были доложить ещё полчаса назад, когда шоу только начиналось. Но он закрыл на это глаза, потому что знал: вставать между «псом» и его добычей — самоубийство. К тому же жестокость, с которой мы расправились с врагом, можно было выставить показательной казнью, примером для подражания. На такое время от времени полезно смотреть новобранцам. Но то, что пошло следом, не вписывалось ни в какие ворота, потому что вызывало у солдат зависть и зуд в паху.

За убийство врага Голдфри наказать нас не мог, мы были в своём праве. А вот за непотребное торжество — очень даже. Разложение морального духа, провокация, подрыв боеспособности солдат, даже растление малолетних — майор мог подогнать этот поцелуй между «солдатами» под любую из статей.

— Смотрю вы, выродки, даже не думаете сожалеть, — добавил он, так и не дождавшись приличествующего «здравия желаем! виноваты! так точно!».

Отстранившись от меня, Ранди во всём своём кровавом великолепии повернулся к майору лицом. Уверена, Голдфри за свою жизнь повидал противников и посерьёзнее, научившись справляться с ними если не самостоятельно, то при помощи своего «пса». Но почему-то на этот раз он помедлил, прежде чем огласить приговор.

Глава 31

Плеть — любимую игрушку своего тайнотворца — Голдфри придержал для более подходящего случая, посадив Ранди на цепь. Три дня в карцере на одной воде. Роль карцера играла низкая, тесная землянка в окопе, в которой держали «языков» в перерывах между допросами. В ней нельзя было встать в полный рост или лечь, вытянувшись. В общем, в могиле и то просторнее, но, думаю, Ранди не привыкать. Слово «карцер» должно звучать для него как «дом, милый дом», ведь, видит бог, чуть ли не треть своего пребывания в Центре он провёл запертым в одиночке.

Если Ранди и расстроил такой исход, то виду он не подал. Не то чтобы он считал себя виноватым и заслуживающим наказания, но… гауптвахта? Даже воду будут давать? Это никак не коснётся его контроллера? Отлично, наконец-то он сможет выспаться. Это была прекрасная возможность обдумать всё порознь, например состоявшуюся спонтанную месть. Но отчего-то, думая о ней в одиночестве, я приходила к выводу, что совершенно не чувствую облегчения. А ещё все эти косые взгляды…

Когда я пришла к месту его заточения, Пресвятой встретил меня почти скучающе. (Ну конечно, как будто Голдфри мог предоставить Ранди самому себе, не приставив к нему сторожевого пса).

— Какого чёрта? — поинтересовался он, сосредоточенно оттирая древко знамени от грязи и крови. — Понимаю, командир прервал вас на самом интересном моменте, но если ты думаешь, что я позволю вам закончить начатое, то ты ещё глупее, чем кажешься.

И это мне сказал тайнотворец-атеист, который перед каждым боем брал благословение у священника, хотя они не только не понимали друг друга, но и взаимно презирали.

Но я не перечила и не огрызалась, Пресвятой был нечувствителен к угрозам, грубостям и повышениям тона. Он ведь жил с Голдфри, поэтому подобное для него — наскучившая обыденность, тогда как приветливое, нежное слово — событие. Как часто он слышал их непосредственно в свой адрес? Слышал ли когда-нибудь вообще?

— …но на самом деле ты в душе добряк, — разливалась соловьём я. — Если позволишь мне поболтать с ним пару минуточек, то точно попадёшь в Рай.

— Никто из нас не попадёт туда. — Он до последнего не воспринимал меня всерьёз, но, намекнув на счастье, недостижимое ни в этой жизни, ни в следующей, я задела его за живое. — Ни я. Ни ты. Уж точно не после сегодняшнего.

Меня обвинял в жесткости самый жестокий убийца батальона? Стоило задуматься, в самом деле…

Поднявшись, Пресвятой достал нож и метнул его себе под ноги. Лезвие ушло в землю по самую рукоять, отчего-то заставляя меня сглотнуть.

— Пойду отолью, — пробормотал «пёс», напуская на себя обманчивое безразличие. — Не заходи за черту.

Я до последнего не верила, что он уступит. Надеялась, до такой степени, что пришла сюда, но не верила. Возможно, это его прозвище не так уж и противоречит его сути? Тогда что связало его и бездушного Голдфри? Наверное, всё те же тесты на совместимость.

Проводив Пресвятого взглядом, я посмотрела на воткнутый в землю нож. Между ним и дощатой дверью было не больше метра. Я могла представить, как Ранди сидит, прислонившись к ней спиной. Там, внутри, холодно, сыро, темно и одиноко, но почему-то именно Ранди задал вопрос:

— Ты уже соскучилась по мне?

Его голос звучал совсем рядом, так отчётливо, словно между нами не было никаких преград. Даже этого проклятого ножа.

— Ха-ха, — бросила я без всякого намёка на смех. — Похоже, у тебя там сплошное веселье.

— Если закрыть глаза и вспомнить, чем я занимался пару часов назад, здесь вполне сносно.

Пару часов назад? Я прикусила губу, думая отчего-то совсем не о Кенне Митче. Возможно, Ранди тоже?.. Или же мысли о мести приятнее мыслей о том неожиданном поцелуе? Едва ли мне хватит смелости спросить.

— Н-ну да, — протянула я. — Тебе так развлекаться ещё долго, а я…

— Тебя кто-нибудь обидел? — перебил меня Атомный, и я долго молчала, вспоминая недавние косые взгляды солдат. — Пэм, просто назови мне имена этих недоносков! Прямо, мать его, сейчас!

— Ты думаешь, кто-нибудь решится приблизиться ко мне после сегодняшней демонстрации?

Очевидно, по батальону поползли слухи о нас — «съехавших с катушек мясниках». Те же, кто худо-бедно владели ирдамским, нашептали остальным о причине такого зверства.

Похоже, ублюдок сильно досадил им в прошлом. Изнасиловал её мать, кроме прочего.

Если уж Атомный переломал мужику все кости и перерезал горло, отыгрываясь за надругательство над женщиной, практически ему чужой, то что он сделает за посягательства на честь его дражайшего контроллера?

— Оставить тебя на три дня… — тихо ярился Ранди, как будто только сейчас понял истинный смысл своего наказания. — Среди этих отбросов, которые при любой возможности…

— Многие из них, конечно, отбросы, — согласилась я, доставая из кармана небольшой свёрток, — но они сами себе не враги. Все понимают, что ты рано или поздно выйдешь.

— Ты слишком полагаешься на их рассудок, — пробормотал Атомный, стукнувшись затылком об дверь в жесте протеста против тесноты, замкнутости и порядков Голдфри. — Ты живёшь в мужском обществе уже без малого пять лет, но всё ещё веришь в их благородство?

— Нет… Благородство? Я видела, как нас предал самый благородный из них. Теперь я не верю никому, но ты…

— Я?

Ты же тоже мужчина. Проклинать их всех поголовно, значит проклинать и тебя. Ведь ты другой… Другой ведь?

— Просто не думай, что ты в чём-то виноват, — ответила я, подсовывая свёрток под дверь. — Митч должен был умереть сегодня, командир не смеет с этим спорить.

Послышался шорох разворачиваемой бумаги и глубокий, долгий вдох.

— Ты ничего не боишься, правда? — проговорил Ранди без всякой иронии. — Ни эту гниду Митча, ни майора. Если Голдфри узнает, что ты приходила сюда, да ещё с этим…

— Тебя лишили еды, но о куреве командир не сказал ни слова. — Я слышала, как щёлкнула трофейная зажигалка. — Надеюсь, с такими «подружками» тебе будет не так скучно здесь.

Я представила, как Ранди улыбается, с наслаждением прихватывая губами одну, глубоко-глубоко втягивает в себя дым, перекатывая его на языке, словно леденец.

«Ревнуешь меня даже к сигаретам?» — спросил он однажды в шутку, но только теперь я задумалась над этим.

Какого чёрта? Он там с ними, а я здесь. Прикасается к ним, дышит, а я не имею права даже смотреть на него.

Ага, и что дальше? Я начну завидовать его одежде?

Накрыв рот ладонью, я чувствовала, как кровь приливает к щекам.

— Послушай… — пробормотала я, всё ещё гадая над тем, стоит ли затрагивать эту тему. — Где ты научился… этому?

— В Центре, — ответил Ранди без малейшей заминки, как если бы мой интерес был совершенно безобиден, как и его прошлое в этом Центре.

— Да? Ясно. — Я неловко посмеялась, проводя большим пальцем по нижней губе. — Ты был очень старательным учеником.

— Просто это не так сложно, как кажется.

— Ну что ты. Не скромничай. Уверена, тебе понадобились долгие часы практики.

— Не без этого. Но у меня была огромная мотивация научиться делать это как положено.

— Ну и… хм… кажется, ты вошёл во вкус.

Ранди помедлил, прежде чем напряжённо уточнить:

— А если и так, тебя это смущает?

— Нет, что ты, — солгала я, пряча безумную злость за понимающим тоном. — Если тебе это нравится…

— А тебе нет?

— Как сказать?.. У меня меньше опыта в подобного рода вещах.

— Отсутствие опыта не помешало тебе быть на высоте. — Я знала, Ранди улыбался, глядя на алеющий кончик сигареты. — Пэм… ты была хороша. Ты была великолепна.

— Ха-ха, не льсти мне. — Я расшатывала пальцем воткнутый в землю нож. — Наверняка, и вполовину не так хороша, как женщина, которая тебя этому научила.

Ранди поперхнулся дымом. Это было что-то из ряда вон, чтобы он, ладящий с самым крепким табаком с детства, мог ослабить контроль и позволить ему взять верх. С таким же успехом он мог упасть на ровном месте.

— Какая ещё, — прохрипел он, — женщина?

— Ты знаешь. Не прикидывайся идиотом, и не делай дуру из меня. Женщина, Ранди, которая научила тебя всем этим фокусам с языком.

— Разве ты говорила не о Митче? — Он никак не мог восстановить дыхание. — О том, как я вспорол ему глотку.

— Нет! — бросила я раздражённо. — С чего бы мне?..

Я прикусила язык прежде, чем успела сознаться в том, что не считаю нужным наслаждаться мыслями о состоявшейся мести. Что больше долгожданного убийства меня волнует то, что случилось после. Этот поцелуй, предназначенный не для лечения, утешения или благословения.

— Пэм. — Я не отзывалась. — Ты такая послушная. Я сказал тебе больше не думать о Митче, и ты всё это время думала обо мне.

— Делать мне нечего, — прошептала я, умирая от стыда.

— Тебе это настолько понравилось? — Что-то случилось с его голосом. Возможно, из-за дыма он стал звучать так хрипло, низко и совершенно незнакомо. — Даже больше убийства Митча?

— Нет.

— Если бы не появился майор, ты позволила бы мне продолжить? Если бы мы были одни…

— Нет.

— Ты хотела этого не меньше моего.

— Нет.

— Чёрт возьми, да! — глухо прорычал он. — Не лги мне! Никогда, а тем более теперь, когда я не могу даже посмотреть на тебя!

Его внезапная злость (или то, что было очень на неё похоже) обескуражила меня. Отрезвила.

— Пытаешься меня в чём-то обвинить, а? — вспылила я, вскакивая на ноги. — Я тебе лгу? Я никому язык в рот не пихала в твоё отсутствие! У меня даже мысли такой не возникало, тогда как ты практиковался в этом по десять раз на дню. Неудивительно, что ты не захотел приезжать ко мне в тот раз. Как бы ты прожил пару дней вдали от своего умелого «учителя».

Ранди включился в игру незамедлительно.

— Не забывай, кто меня туда пнул! Умоляла едва не на коленях освободить тебя от моей назойливой опеки хотя бы на два года. Два года, мол, какая ерунда. Или это не твои слова? Ничего этого не случилось бы, если бы ты…

— Не обвиняй меня в своих грехах! К твоему предательству я не имею никакого отношения! Научись уже нести ответственность за свои поступки.

— Ответственность? Предательство? — повторил неожиданно тихо, но от этого не менее грозно Ранди. — И о них мне говорит та, кто отправил то чёртово письмо, заставив меня его читать, когда я кровью харкал от «умелости моих учителей».

— Неужели ты расстроился? «Как это она может обойтись без меня?» Ты об этом думал, когда трахался там налево и направо?

О Боже, я всё-таки сказала это. В самом деле, произнесла это паскудное слово по отношению к нему. Я не на шутку перепугалась, как будто измену можно было считать состоявшейся лишь после того, как я скажу «ты изменил». Я сказала, и он…

— Так вот в чём я перед тобой провинился? В том, что трахался?

— Даже не попытаешься оправдаться?

— Разве тебе не плевать на это?

Значит всё-таки… в самом деле…

— И с чего я взяла, что ты другой? — пробормотала я, обхватывая рукоять ножа и дергая его на себя. — Раз так, попрошу Николь заскочить к тебе как-нибудь. Уверена, она не даст тебе заскучать, вот только расплачиваться тебе с ней придётся из своего пайка.

— Не смей уходить!

— Не указывай мне!

— Точно, ведь указывать у нас можешь только ты, — крикнул мне вслед с издёвкой Ранди. — Для раба я слишком нагл, ты права. Надеюсь, когда я выйду отсюда, ты поучишь своего пса манерам.

Это было впервые. Мы впервые взаимно и так чистосердечно желали причинить друг другу боль. Уже не на бумаге в письме, но ещё и не глядя глаза в глаза. Та дощатая дверь давала нам право ненавидеть друг друга, потому что едва ли мы отважились сказать такое, не будь перед нами хотя бы малейшей преграды.

Я не успела пройти и десяти шагов, а уже прокляла собственную несдержанность. Моя вина была слишком очевидна. Эта бессмысленная ссора случилась потому, что моя голова была забита не тем. Ранди думал о мести, а я — о том, кто научил его таким поцелуям.

— Так и знала, что ты будешь подслушивать, — проговорила я, возвращая Пресвятому нож.

Он сидел на корточках и покуривал, притаившись за первым же углом внутри окопа.

— Скажу больше, я даже успел тут пару раз передёрнуть. Когда я слышу, как женщина говорит «трахаться», рука сама тянется к промежности. Не обессудь.

Теперь понятно, почему он так легко согласился дать нам пообщаться «наедине».

— Ага, — промямлила я, про себя гадая, все ли тайнотворцы такие озабоченные. — Без проблем.

Уходя к палаткам, я думала над тем, как было бы здорово, прогреми сейчас тревога. Вражеское нападение помогло бы нам прийти в себя и вспомнить, почему мы здесь оказались. К кому мы должны испытывать ненависть, в частности.

Ладно, по крайней мере, ревновать его к реальной женщине лучше, чем к сигаретам. Это хотя бы логично. Логично, потому что… потому что есть риск? Потому что существует вероятность, что он уйдёт? Предпочтёт плотские утехи моей болтовне? Не сейчас, но однажды. После пары-тройки таких вот скандалов, когда поймёт, что большего от меня уже не добиться.

Я шла вся во власти ревности, но как будто свободная. А вот Ранди не позавидуешь: сидеть в той конуре, представляя, куда я могу направиться после такого разговора. Ему предстоит сходить с ума от неизвестности сегодня, завтра, все три дня.

Мазнув пальцами по губам, я глухо выругалась.

Нет, всё-таки, кто научил его так целоваться?

Глава 32

Седой умело обращался с ножом и мясом. Неважно, доходило ли дело до убийства или готовки. Давеча майор позволил Эсно отправиться в ближайший лес за дичью, поэтому теперь имело место всё-таки второе: в котелке тушилась оленина.

Это было нечестно по отношению к Ранди — вкусная еда, тепло, весёлая компания, поэтому я решила привести наше эмоциональное состояние в некое подобие равновесия. Ему сейчас погано, а значит, пора сделать так, чтобы мне было не лучше. С этой целью я достала из сумки то злополучное письмо, которое забрала вместе с трофейными медикаментами.

Где-то неподалёку тоскливо выли овчарки-санитарки, помогая мне настроиться на нужный лад. Недаром собаки зовутся самыми преданными животными: люди смеются, оплакав павших ещё вчера, а они плачут до сих пор.

Я распечатывала конверт так, словно обезвреживала бомбу.

«Элисия, я счастлив уже только потому, что ты читаешь это письмо. У меня важная новость! Меня повысили до санинструктора, поэтому можешь больше не брать взаймы у этого скупердяя Хита. И не вздумай продавать те серёжки! Я помню, ты надела их на свадьбу…»

Джесс вырвал письмо из моей руки и, бегло оглядев его, бросил в костёр.

— Ты что, с ума сошла? — проворчал он, следя за тем, как тлеет бумага. — Почитываешь их трогательные сочинения у всех на виду?

— Нет, я просто…

— Тебе их жалко? Знаешь, как это называется? Братание с врагом.

— Братание? — повторила я так, словно приготовилась защищать свою гордость не только словами. — Да что ты знаешь? Никто не смеет меня обвинять в подобном!

— Правда что ли? Может и не смеет, когда твой пёс рядом. Но сейчас-то его здесь нет.

Это был просто пьяный трёп у костра, подтрунивание в солдатской манере, которое призвано не оскорбить, а заставить ухмыльнуться и вернуть «любезность».

Джесс переживал. Увидь меня за подобным кто-нибудь другой и шепни он об этом комбату, меня бы ждала в лучшем случае порка, а в худшем — расстрел. И никто не попытался бы с этим спорить, потому что, как Джесс и сказал, «моего пса сейчас здесь нет».

Одиночество повисло гирей на сердце.

— Я убила его, так что о «братании» не может идти и речи. — Обижаться, тем самым отрекаясь от поддержки единственного союзника, сейчас было небезопасно. — Просто… я даже не задумалась, что у него есть семья, жена, и что она считает его самым лучшим. И она никогда не узнает, что он погиб за сумку с медикаментами.

— Не задумалась? — переспросил Эсно, закуривая. — А как нам здесь ещё выживать? Если не убивать, сдохнешь сам. Если задумываться, свихнёшься.

— Наверное. Раньше с этим было проще. Всё происходило на моих глазах. Убийства гражданских, грабежи, насилие… Само собой, нам хотелось отплатить той же монетой. А ты… что заставило тебя их убивать?

Джесс пожал плечами, пуская в ночное небо безукоризненно ровные кольца дыма.

«Ранди тоже так умеет», — подумала я почему-то.

— Просто это не женское. С нами всё проще. Видишь, как они крошат ребят, с которыми ты пять минут назад травил анекдоты, и всё происходит само собой. В какой-то момент ты даже начинаешь получать от этого удовольствие.

Не женское? Возможно, он прав, вот только не каждый мужчина видел то, что видела я.

— Удовольствие от убийств? — раздался голос Николь, а уже через мгновение она сидела рядом со мной. — Очень интересно послушать такого знатока. — Похоже, речь шла не о Джессе. — И это я тебя называла святой? Беру свои слова назад, ты заткнула за пояс даже нашего Пресвятого отца. Выжигать глаза сигаретой… — Она присвистнула. — Думаю, он взял это на заметку. Мы-то с Загнанным точно.

Я повернула голову, посмотрев на Загнанного. Мужчина стоял за её спиной, скрестив руки на груди, такой весь из себя собранный и отстранённый, а на деле — ловящий каждое слово своего контроллера. Преданный во всех смыслах этого слова.

— Да… — протянула я, — возьмите, конечно. Если какой-нибудь парень наступит вам на ногу и не извинится, вы будете знать, что делать.

Тоскливый вой стал слышнее, потому что все, кто сидел у костра, замолкли, предпочитая слушать нашу женскую болтовню.

— Как такое возможно, Палмер? У тебя что, два сердца?

— Никогда не задумывалась над этим.

— Одних ты лечишь и жалеешь, а другим выкручиваешь яйца, прежде чем убить.

— В отличие от тебя, я — не любитель трогать чужие гениталии. — Господи, это было глупо. Называть шлюху шлюхой, ожидая, что её это заденет.

— Но любитель выжигать глаза сигаретами.

— По обстоятельствам.

— Похоже, этот парень «наступил на ногу» не только твоей мамочке, да? — По мере того, как я стискивала зубы от злости, улыбка Николь становилась шире. — Но и конкретно тебе. И Атомный видел это? Поэтому он слетел с катушек, когда они повстречались здесь? Сумасшедший момент. У него был такой вид, знаешь… Я его никогда таким не видела. Он ещё совсем мальчик, но когда убивает или трахается, выглядит круче любого из ему подобных.

Откуда тебе, мать твою, известно, как он выглядит, когда трахается?

— Ха-ха, у тебя богатый опыт, тебе виднее, — как будто бы беспечно согласилась я, косясь на Загнанного. Кажется, я уделяла ему внимания больше, чем его озабоченная хозяйка.

— У него опыт тоже ничего, как я поняла. Может, он даст мне пару персональных уроков?

— Не думаю, что в сексуальной гимнастике он мог бы чему-то научить такого ветерана, как ты.

Я прозрачно намекнула на её возраст, а она только отмахнулась от этого укола. В свои тридцать с хвостиком она пользовалась большей популярностью, чем в сладкие шестнадцать.

— Ну, это уже мы с ним сами разберёмся, детка.

— Само собой.

— Ты только не включай стерву, когда увидишь нас в очередной раз.

— Без проблем.

— Мы же девочки, должны держаться друг за дружку, так ведь?

— Ага.

На самом деле, я дублировала один и тот же ответ в разных интерпретациях. «Чёрта с два».

— Мы же не станем ссориться из-за таких пустяков. — Она положила ладонь мне на колено, и я почувствовала уже не одиночество, а беспомощность. Но всё по той же причине: рядом не было Ранди. — Но долг платежом красен, поэтому я могу одолжить тебе Загнанного. Он не даст тебе заскучать. Что скажешь?

Как по мне, так эта шутка зашла слишком далеко. Я собралась сказать ей об этом, но, заглянув ей в глаза, осеклась. Да, в самом деле, кто сказал, что Николь шутила?

— Вы же с ним повздорили, я знаю. — Она придвинулась теснее, касаясь моего плеча своим. — Твой «пёс» огрызается? Возможно, всё дело в том, что ты не заботишься о нём, как положено? Ты не можешь его в этом обвинять, так почему бы…

Она затеяла это не ради смеха. Это уже не было язвительной перебранкой, в которую я вступала при каждой встрече просто от скуки. Николь терпела полгода и вчера решила, что с неё хватит. Вчера что-то открылось ей при взгляде на плачущего Митча и мучающего его Атомного. Какое-то откровение… Жестокое убийство, а потом поцелуй — символический, обязательный жест, как если бы без него месть нельзя было считать состоявшейся. Этот сумасшедший контраст… Она бы хотела почувствовать каково это: убить, а потом целоваться назло убитому. Перерезать горло ненавистному ублюдку, а потом слизывать с тел друг друга его кровь, пьянея от её запаха и собственной похоти. Смотреть друг другу в глаза и читать мысли…

Я глухо рассмеялась, когда, наконец, после стольких месяцев ревности, поняла, чего на самом деле хочет Николь. Не Ранди. Она хочет не близости с ним, а чтобы он смотрел на неё так же, как на меня. Чтобы было что-то помимо теста, так бездумного связавшего две души, два тела. Например, огромная ненависть и ещё большая любовь на двоих.

Николь хотела быть мной.

— …к тому же, в отличие от твоего полукровки, он очень послушный.

Еёвыводила из себя одна и та же мысль. Ей тридцать с хвостиком, а мне шестнадцать. Она знала о мужчинах всё, а я — ничего. Но мне достался самый лучший, а ей…

— Послушный? Серьёзно? — Не то чтобы я сомневалась. Я помнила, как однажды Николь в бою потеряла пуговицу и отправила на её поиски своего «пса». И он её нашёл. — Интересно, куда девается его послушание по ночам? Ты так вопишь, а ему хоть бы что.

Она рассмеялась так, словно перед ней сидела редкостная дура, которой приходилось разъяснять такие очевидности.

— Так бывает, когда женщине очень хорошо.

— Вот оно как. Раз тебе уже настолько хорошо, зачем тебе желать чего-то лучшего? Вряд ли ты умеешь кричать громче.

— Такой невинной овечке этого не понять.

— Точно. — Я не видела смысла отрицать или стыдливо отмалчиваться. — А ведь война уже пять лет идёт, да?

Очередной реверанс в сторону Ранди: он не тронет меня и другим этого не позволит. Моё «нет» всегда звучит для него как «нет», тогда как «нет» Николь уже давно обесценилось и превратилось в «пожалуйста-делай-со-мной-что-захочешь». И ткнув её в эту правду, я растревожила воспалённый нерв.

Её слова не стоят ничего даже для её «пса», не говоря уже о мужчине, который принадлежит другой.

— Чёрт возьми, как же они достали! — Николь позволила своему истинному настроению отразиться на лице, исказить голос. — Из-за этих проклятых собак я не смогла вчера уснуть. Если так и дальше продолжится, я чокнусь!

Кто-то поддержал её недовольство и, ухватившись за новую тему, солдаты увлеклись разговором настолько, что не заметили, как ушёл Загнанный. Я же смотрела ему вслед.

— Что? — Николь проследила мой взгляд. — Беги за ним, если хочешь. Ты передумала? Вы с ним поладите, правда. Он такой же моралист. Парню двадцать пять, а он до сих пор верит во всякую чушь. В женскую верность, вечную любовь и предназначение.

Я хотела сказать ей, что Ранди тоже верит в это, значит, она грезит им совершенно напрасно. Он такой же мужчина, как и тот, который дан ей в безвозмездное пользование, просто у него глаза зелёные. Но я слишком устала от попыток снять с неё шоры, особенно когда она так неистово этому сопротивляется.

— Нет, это тебе лучше бежать за ним.

— Вот ещё. С чего бы мне менять правила, которые вдалбливались ему в голову сначала инструкторами, потом мной? Это он мой «пёс», а не наоборот.

Я нахмурилась.

— Ты что, не поняла?

— Тебя вообще довольно трудно понять. Особенно когда ты пялишься вслед мужику, а сама твердишь, что он тебя ни капли не интересует.

Боже, неужели вселенная Николь вращается исключительно вокруг секса и смежных с ним тем?

— Ты не поняла, куда он так спешит? По-моему, он решил отомстить тебе, — пояснила я, поворачиваясь к костру. Дым щипал глаза. — Отомстить, выполняя твоё желание.

— Что?

— Если не поторопишься, то скоро оценишь его изобретательность на собственной шкуре.

— Что? — повторила она тише, уже не требуя ответа.

Ей понадобилась ещё минута, чтобы сложить два и два. Она посмотрела в ту сторону, откуда доносился заунывный вой, и сорвалась с места, ринувшись вслед за Загнанным. Разговоры стихли, а когда раздалась автоматная очередь, солдаты вскочили со своих мест, хватаясь за оружие. Они кинулись к окопам, ожидая услышать привычное «боевая тревога! К оружию!», я же подсела к оставленному котелку.

Наклонившись, я втянула в грудь дразнящий пар, представив как еда, обладающая таким потрясающим запахом, будет ощущаться на языке. Я достала ложку, приготовившись узнать это.

Но майор рассудил иначе.

* * *

Уже через десять минут мы все стояли вокруг позорного столба, к которому привязывали обнажённую Николь. Она сопротивлялась, поэтому её одежду порвали, открывая для плети узкую спину и ягодицы. Для женщины такое наказание было страшнее вдвойне, потому что прежде боли ей приходилось испытать унижение.

— Да вы сговорились, недоноски! — взревел Голдфри. — Вы что, участвуете в какой-то эстафете? Чье шоу заслужит больше плетей? Ну так среди вас объявился победитель. — Он остановился нос к носу с Загнанным. — Ты, паскуда, ответишь мне за этих собак! Они мне нравились куда больше вас, недоносков. Армейские «псы», да? — Майор плюнул ему под ноги. — Это для тебя охренительный комплимент, потому что на собаку ты не похож. Сравнивая тебя с этими верными, умными, полезными животными, я оскорбляю их память.

Я впервые видела майора таким — по-настоящему взбешённым. Если раньше он муштровал нас скуки ради и дисциплины для, то теперь у него появились все резоны причинить боль. С контроллерами у него всегда был разговор короток. Они ходили в армии королями, и Голдфри любил время от времени спускать их с небес на землю. Что ещё? У него было особое отношение к шлюхам. Тем более если те мозолили глаза, ошиваясь среди солдат. Тем более если они считали себя частью его любимой армии. Тем более если они называли себя при нём женщинами, а потом продавались за объедки. И как ему после встречи с такой швалью называть женщинами свою жену и мать?

Словом, Николь не просто попала под горячую руку, а стала символом всего самого ненавистного и презираемого, того, что майор мечтал уничтожить.

— Смотрите в оба, недоноски! — Голдфри размотал плеть. Ввиду отсутствия Пресвятого пачкать руки пришлось самолично «папочке». — Пусть это отпечатается в вашей памяти и снится вам до конца ваших жалких жизней!

Это походило на гипноз, потому что после того, как он это сказал, все затихли и смотрели, не шевелясь. И, готова спорить, всем в ту же ночь приснилась эта жуткая сцена, потому что — чёрт возьми — так приказал Голдфри. Мне так точно.

— Даже не вздумай дёрнуться, — угрожающе прорычал майор, обращаясь к Загнанному.

Думаю, он и не собирался, ведь именно благодаря ему мы все здесь и собрались. В какой-то степени, он даже хотел это увидеть: её боль, беспомощность и слабость. Загнанный хотел, чтобы она рыдала и, рыдая, звала его. Умоляла. Чтобы поняла наконец-то нерушимость связи между ними. Что бы он ни делал, больно будет ей. И наоборот: любое её бездумное действие, каждое слово, причиняет ему невыносимую муку. Возможно, плеть — то, что заставит её прозреть? В конце концов, кто сказал, что исцеление — приятная штука?

А потом они будут — не разлей вода. Стоит только потерпеть, ей и ему. Как будто бы…

Я сразу поняла, что всё будет иначе, чем в случае с Эсно. И не из-за очевидного бешенства майора, а потому что, приблизившись к Николь, он не озвучил число ударов, как делал это раньше. Без вступления телесное наказание перестало быть таковым и превратилось в публичное избиение, но, похоже, Голдфри было плевать на правила. Он опустил формальности умышлено: Николь не должна была знать, когда кончится её ад, отчего он становился ещё страшнее и болезненнее. С Джессом было проще: он считал удары. Один — значит ещё четыре. Два — ещё три. Три — уже больше половины. Голдфри оставил ему надежду. К Николь же он не был так благосклонен.

Наверняка, она и Загнанный думали, что в некоторой степени ей повезло: её наказывает обычный человек, не тайнотворец. В руках Пресвятого плеть превращалась в нож, режущий до кости одним ударом.

Конечно, первое время — упрямая, сильная женщина — она сдерживала крики, так что те, у кого был не самый удобный угол обзора, начали думать, что ей ни капли не больно. Те же, кто видел, как плеть разрисовывает её шею, спину, ягодицы и ноги, стискивали зубы, желая озвучить эту боль за Николь.

Но она справилась с этим и самостоятельно, выпуская отчаянный вопль, когда плеть щёлкнула возле её лица. Краем глаза я заметила, как дёрнулся Загнанный. Он тоже готовился терпеть до последнего, но, как и его контроллер, переоценил себя.

Я досчитала до десяти, когда Николь взмолилась на грани беспамятства:

— Ри-и-и-ик! А-а-а! Спаси-и! Я не могу… не могу больше!

При таких вот обстоятельствах мы узнали имя Загнанного. Приятно познакомится, ничего не скажешь.

— Помоги мне! — рыдала она, крича в унисон со свистом плети. — Ты же… можешь… Мне так…

Это должно было произойти рано или поздно. Её крики о помощи, его потеря контроля. Рик рванул к Голдфри со скоростью пули, выпущенной из ружья, но каким-то образом, словно между Эсно и его «псом» была негласная договорённость, Седой бросился ему наперерез. В итоге слепая ярость проиграла хладнокровию и опыту: Загнанный оказался на земле, вынужденный продолжить просмотр с нового ракурса. Но зато он добился своего — Николь признала в нём единственного человека, способного её спасти, хотя он не только не спас, но своим очередным необдуманным порывом увеличил число избитых солдат с одного до двух.

Всё закончилось минуты через три. Пустяк, а не срок, но только не для этих двоих. Этого времени хватило, чтобы один из них стал похожим на потерявшего всё в одночасье старика, а другая — на заплаканного, беспомощного ребёнка.

Голдфри остановился лишь, когда она потеряла сознание от боли. Швырнув окровавленную плеть на землю, он направился прочь из круга. В мою сторону, но казалось, что конкретно ко мне. Это было действительно страшно, потому что он вполне мог решить, что одного карцера для Ранди недостаточно, да и мне не помешала бы профилактика. К тому же, майор не выглядел довольным наказанием и собой.

Но он лишь приказал мне — девушке, санитару — привести Николь в порядок.

Прежде чем призвать Джесса Эсно в помощники и приступить к выполнению своих обязанностей, я взглянула на Загнанного. Избитый, он не создавал впечатление человека, способного постоять даже за себя. За свою хозяйку? Хотя, возможно, в этом и заключался основной замысел Голдфри? Изувечить, а потом отдать Николь — беззащитную женскую плоть — на растерзание солдатне, сочтя это неофициальной частью наказания. Не сегодня, так завтра. Не завтра, так… в любом случае Загнанный придёт в себя нескоро.

Разрезая верёвки, я чувствовала на себе взгляды, от которых по спине бегали ледяные мурашки.

Глава 33

Я насчитала двадцать семь шрамов, и ни один из них не был похож на другой. Впервые я видела ненависть Голдфри так близко и даже могла к ней прикоснуться. Художественно изуродованная женщина, облачённая в королевский пурпур. Это было бы красиво, окажись её кожа холстом, а плеть — кистью. Шедевр экспрессионизма.

Голдфри мог бы стать художником, если бы не армия. Так же и я могла бы стать прекрасной рукодельницей, если бы не война. Я ловко обращалась с иголкой, Николь должна была оценить мой талант через пару месяцев. Конечно, стоило ей отойти от анастетика, она послала меня к чёрту, но это лишь потому, что не видела свою спину до и после.

— Катись к чёрту, — простонала Николь, как если бы увидеть после пробуждения в первую очередь меня — часть пытки. — Не смей… смотреть на меня так. Мне не нужна твоя жалость.

Я вышла из землянки, решив, что, возможно, ей нужна жалость кого-нибудь ещё. Под дверью как раз сторожил её пробуждение Загнанный. Бедняга Рик теперь ходил, стоял и сидел, обхватив себя руками. Эта поза придавала его и без того удручённому образу некую беззащитность, пугливость и обиженность. На самом деле у него просто были переломаны рёбра, и даже если он не испытывал боль, привычную и понятную нам, он чувствовал что должен защитить своё изломанное тело. Смотреть на него такого было неприятно и любопытно одновременно.

— Она очнулась, — сказала я ему, едва успевая отойти в сторону. В такие вот моменты понимаешь, что он всё-таки Гончий, а никакой не Загнанный.

В любом случае, бедняга Рик не задержался там надолго. Он вылетел из «медицинского кабинета» уже через минуту, подгоняемый разъярёнными криками своей хозяйки. Похоже, на сказочный конец у их истории он надеялся совершенно напрасно.

Мы стояли с ним по обе стороны от двери, не глядя друг на друга, но внимательно слушая вопли Николь.

— Да чтоб ты сдох! Ты же знал, подонок! Всё знал! Почему я должна отвечать за такого идиота?! Посмотри, что он сделал со мной! Это всё из-за тебя! Что мне теперь… что мне теперь, по-твоему, делать?! Как я теперь…

Больше всего на войне женщины боялись умереть (или вернуться домой, что ещё страшнее) изуродованными. Одно дело — лечь в цветочном поле с аккуратной дырочкой в груди, и совсем другое — захлебнуться в осенней грязи с лицом, развороченным осколками. Страшно, что тебя запомнят именно такой, когда будут хоронить. Что в тебе не останется не только ничего героического, но и человеческого.

Николь же никогда не было обычной женщиной. Для неё внешность — способ пропитания. Её всё. В общем-то, поступить так с ней на месте Загнанного было очень жестоко, хотя и вполне оправдано.

— Можешь забрать её завтра, — сказала я, следя за тем, как наверху по краю окопа ходят мужчины. Их шаг был намерено нетороплив, взгляды — внимательны, а улыбки — кровожадны. — Сегодня пусть побудет здесь.

— И что… — прохрипел он, горбясь. — Что мне делать?

Едва ли ему требовались медицинские указания или советы по уходу за больным. Этот вопрос был более общим, но едва ли кто-нибудь мог на него ответить.

* * *

Ужаснее времени на войне, чем промежутки между битвами и маневрами, не придумать. Кто-то сходил с ума от страха, кто-то — от скуки, но «лечились» и от первого и от второго одинаково: выпивкой, картами, женщинами. Когда тыловое обеспечение запаздывало, а вокруг не было ни единого населённого пункта, из трёх способов борьбы с хандрой оставались только карты. Правда, это дело имело свойство быстро надоедать, так же как и лица партнёров и их вечное жульничество. Солдатам хотелось чего-то… чего-то… особенного.

Стоило Николь исчезнуть из мужского поля зрения, и всё внимание переключилось на меня. Первый день это были лишь недвусмысленные взгляды, на второй (когда должен был выйти Ранди) — окрики и «случайные» прикосновения. При этом ни мои угрозы, не даже приставленный к горлу нож не могли разбудить солдатскую совесть.

— А ты, оказывается, дикая штучка, Палмер.

— Судя по тому, как ты отрывалась с тем «чёрным», ты лишь притворяешься целочкой.

— Не думай, мы не осуждаем. Нам нравятся с норовом.

— Мы впервые делаем такое предложение дваждырождённой, поэтому обещаем, что будем соблюдать очерёдность, как истинные джентльмены.

Ха-ха-ха!

С некоторых пор мне стало опасно даже отходить по нужде. Я старалась держаться Джесса, но лишь в очередной раз убедилась, что на войне не стоит слепо полагаться на кого-то. Особенно на наркомана, на которого не стоит полагаться вообще никогда.

Джесс Эсно истощил все свои запасы наркоты, и у него началась ломка. В таком состоянии рядом с ним было небезопасно находиться даже Седому, не говоря уже обо мне.

— Ты кто такая? — вытаращив глаза, спрашивал он в перерывах между бессознательным бредом и судорогами. — Ты чего здесь делаешь?

И это человек предлагал мне выйти за него замуж.

— Выпей воды, — просила я, поднося флягу к его рту.

— Это она тебя подослала? — рявкнул Эсно, отталкивая мою руку. — Не держи меня за идиота! Как будто я стану пить что-то присланное этой сукой!

Да, вероятно у этого парня было весьма трудное детство и непростые отношения с молодой мачехой. Это и понятно, на войну от хорошей жизни не сбегают.

— Это обычная вода. Вот, гляди. — Я сделала скупой глоток из фляги. — А теперь ты…

Вообще довольно мило с его стороны думать, что на войне его попытаются убить столь изящным способом.

— Ты меня не обманешь! Ха-ха! Она уже пыталась, но я… — Улыбка сползла с его бледного лица. — Где Шеви? Что ты сделала с Шеви?

В таком тоне можно говорить лишь о потерянной плюшевой игрушке.

— Ты про Седого, что ли?

А ведь Эсно сам рассказывал, как при первой встрече со своим телохранителем (ему тогда было семь, а Седому — двадцать) верещал, не желая оставаться с ним наедине. «Я ничего страшнее этого мужика в жизни не видел» — говорил Джесс. А теперь «Шеви», подумать только.

— Где его носит? Какого чёрта он делает?!

— Да он просто отошёл на минутку. Ну знаешь…

Судя по выражению лица, Джесс поверил бы мне только в том случае, если бы я сказала, что Седой его бросил. Потому что он ожидал это услышать. С его точки зрения, именно сейчас, когда ему плохо и он абсолютно беспомощен, потеря последнего верного человека была бы логична.

— Я всегда знал… Значит, всё-таки… Ну и чёрт с вами! Как будто мне нужна чья-то помощь! Мне никто не нужен! Только… — Эсно начал ползать по земле, переворачивая всё вверх дном. — Где?.. Куда ты их дела? Я помню… Да, я оставил их здесь! Они были здесь! Отвечай!

Седой успел войти в палатку прежде, чем Джесс вцепится мне в горло.

— Пусти меня! А-а-а! — Эсно сучил ногами и орал, что есть мочи, пытаясь до меня дотянуться. — Она с ней заодно! Эта дрянь пыталась меня отравить!

Седой смотрел на меня, как некогда смотрел на застреленных Джессом ворон — не с сочувствием, а в немой просьбе понять и простить, и я могла лишь пожать плечами.

— Она забрала их, Шеви! Они лежали здесь, я помню! — Думаю, так оно и было. Пару дней назад. — Убей её! Верни! Мне нужно!

Не то чтобы Седой принял слова своего контроллера всерьёз, но мой уход, в самом деле, был похож на попытку спастись. Так внезапно, совершенно неожиданно оставаться рядом с Эсно стало опаснее, чем выйти наружу.

— Прости, — выдавил Седой, и, учитывая его нечеловеческую верность, это слово попало в самое сердце. Он извинялся перед тем, кого его хозяин назвал врагом, и извинялся почему-то за себя. Словно всё, что происходило с Джессом, было на его совести. Кажется, я начинала понимать суть проблем в семействе Эсно. На фоне беспредельно заботливого Седого отец Джесса, в самом деле, выглядел невыигрышно. — Если с тобой что-нибудь случится…

— Без проблем. Дам знать. Ага.

Выходя из палатки под чернеющее небо, я услышала за спиной жалобный плач:

— Что мне теперь делать? Если ты не поможешь мне, я умру! У тебя ведь есть немного, да? Ты же дашь мне?

У него, конечно, ничего нет, но мне интересно: а если бы было? Существует ли у преданности Седого разумная грань или она слепа, безусловна? И не только у Седого, у всех армейских «псов»? Могут ли они вредить своим контроллерам во благо? Бросить и сбежать, чтобы отвлечь преследователей? Убить во избежание плена и пыток? Что на этот счёт говорит теория Расмуса Келера? Что бы мне на это сказал Голдфри?

Я подумала, что, быть может, с этим вопросом лучше обратиться к Пресвятому. Мы поболтаем с ним о его собачьей жизни, пока время заключения Атомного не истечёт. Вряд ли он мне откажет, всё-таки как ещё ему развлекаться при таком хозяине? Ни азартные игры, ни выпивка, ни женщины Пресвятому не положены даже в мирное время, ибо для майора он — животное без всяких переносных смыслов. Возможно, Гектор Голдфри даже запрещает ему садиться за один с ним стол?

Я бы подошла к Пресвятому и выдала:

«Голдфри с малолетства убеждённый расист или же ему понадобилась парочка психологических тестов, чтобы решить, что он может безнаказанно ненавидеть тебя и всех тайнотворцев?» И, чтобы он ответил наверняка, добавила бы: «можешь не отвечать. Это так, женское любопытство». Ничему женскому Пресвятой противостоять не мог.

Но в итоге я ничего такого у него не спросила. Я вообще до Пресвятого не дошла.

— Вот ты где, девочка. — Двое перегородили мне дорогу, вынуждая остановиться и вскинуть автомат. — Любишь играть в прятки?

Возможно, мне стоило повернуть назад или же позвать Седого. Ведь со мной как раз «что-то случилось».

— Не скажу, что нам не понравилось, — продолжил один.

— Да-а. Но есть кое-что, что нам нравится больше, — добавил другой.

— Мы тебе расскажем.

— Покажем даже.

— Это намного веселее.

— Нам придётся прятаться втроём.

— И вести себя очень тихо.

Переводя взгляд с одного на другого, я молча опустила флажок предохранителя на режим одиночной стрельбы.

— Что ты пытаешься сделать? — рассмеялись они. — Хочешь сказать, у тебя остались патроны?

Конечно, нет. Однако…

— Раз в год и палка стреляет.

— Ну, в таком случае, тебе тем более не стоит махать этой штукой. Читала устав? Наставлять оружие на своих однополчан даже незаряженное, даже в шутку — запрещено. За подобное наказывают.

— Выбирай. Тебя наказать или освежить в памяти устав?

— Как предпочитаешь: по-плохому или по-хорошему?

— А вы, парни, с кем предпочитаете иметь дело? С Голдфри или с Атомным? По-хорошему или по-плохому?

Это не было шуткой — от угроз до автомата — но солдаты отчего-то нашли происходящее смешным до колик.

— С Атомным? Ты слышал?

Они не боялись Ранди лишь потому, что его здесь не было.

— Если уж Голдфри так расстроился из-за собак, как думаешь, что он сделает с теми, кто калечит его солдат?

— Или ты не поняла, что у комбата к армейским «псам» особое отношение? Он не упустит возможности лишний раз их проучить.

— Как и контроллеров, которые мнят о себе чёрт-те что.

Они не видели Атомного уже три дня. Карцер — место вне времени и пространства, поэтому, пока Ранди был заперт за той хлипкой дверью, его не существовало. Так какой им смысл боятся того, чего фактически нет?

— Ведь за любые проступки «пса» отвечать тебе.

— Ты же видела Николь? С нами будет не так больно.

Я посмотрела им за спины. Против закатного солнца в нашу сторону шёл мужчина.

— В конце концов, мы не такие уж и уроды. Тебе наверняка понравится, — увещевали меня меж тем солдаты. — Мы бы тебе даже заплатили, но, сама понимаешь, какое сейчас время.

Размяв шею и плечи, мужчина достал флягу и отвинтил крышку. Он пил жадно, роняя капли на грудь, а когда утолил жажду, вылил остатки воды себе на голову.

— Какой смысл тебе ломаться, если все мы можем сдохнуть уже завтра?

Встряхнув головой, мужчина несколько раз провёл ладонью по стриженному затылку, по лицу, по шее. Он приближался так медленно, что первые минуты узнаваемой в нём оставалась только походка.

— Сдохнуть — это ещё ничего, — рассуждали солдаты. — А если ты попадёшь в плен? Тебя затрахают там до смерти. И после твоей смерти ещё найдётся пара-тройка тех, кто не побрезгует «объедками».

Превращение абстрактного «мужчины» в Ранди происходило нарочито неторопливо, как того и желал последний. Атомный знал, что я его заметила, и хотел, чтобы я прочувствовала этот момент острой нужды. Исчезнуть этих двоих может заставить только он. Он, вообще, единственный на земле мог сделать всё, что я не попрошу, поэтому нести всю ту чушь пару дней назад было очень неосмотрительно с моей стороны. Да, по-настоящему обидеть его мог только один человек, но прежде чем поступать так, этому человеку стоило раскинуть мозгами. И вот теперь Ранди давал мне время, чтобы понять это, и в очередной раз удивиться:

Неужели это всё принадлежит одной лишь мне?

Не то чтобы за три дня я позабыла об этом, но смотря на него свежим взглядом, я с гордостью признавала: «Лучший. Мой». Странно, что такие мысли приходили в голову, когда он делал что-то настолько обыденное: разминался, умывался, прогуливался, смотрел на меня. Логичнее было бы восторгаться им разъярённым, жестоким, умытым кровью. Наверное.

— Не скажу, что мы уже давно перестали верить в нашу победу, но положение вещей…

— Или ты предпочитаешь раздвигать ноги перед «чёрными»?

Я убрала автомат, заводя его себе за спину. Если рядом был Атомный, любое оружие утрачивало силу и значимость, однако солдаты растолковали этот жест по-своему.

— Ну вот, сразу бы так!

Прежде чем один из них успеет схватить меня за шиворот, Ранди положил ладонь на его черепушку, сжал пальцы и повернул голову бедняги к себе так резко, что едва не свернул ему шею.

— Ты только что хотел прикоснуться к моей Пэм? — очень тихо поинтересовался Ранди. Он смотрел исключительно в глаза своей жертве, но это не помешало ему предотвратить атаку солдата, подоспевшего на помощь своему другу. — Или вас интересовали не только прикосновения?

— Ч-что? Я не понимаю… — лепетал тот, чью голову сжали тиски сильных пальцев. Его приятель валялся на земле, согнувшись пополам от удара в живот. — Мы ничего т-такого…

— Забудь, ничего не говори. — Ранди поморщился. — Отвратительнее твоего голоса я в жизни не слышал.

Этим ребятам не повезло вдвойне: лезть ко мне у него на глазах и стать первыми, кого он встретил после освобождения. Отбывая наказание в том мерзком, тёмном, холодном месте, Атомный думал лишь о том, что сделает, когда его покинет. Он был голоден (его не кормили всё это время), он сходил с ума от нереализованной ненависти (он никого не убил за эти три дня), он желал наказать меня (окрестив его гнусным предателем, я больше не приближалась к его тюрьме). У Ранди чесались руки, и тут вдруг такой случай, просто божье проведение.

— Лучше я спрошу у моей Пэм, о чём вы тут болтали. — Он посмотрел на меня, улыбаясь так, как если бы был счастлив, наконец, меня увидеть. Без всяких условностей. — Хотя она ещё та врунишка, сейчас она мне точно скажет правду. Так ведь?

— Кажется, этот говорил что-то об игре в прятки.

— Это ваша любимая игра, да? — проговорил Ранди, сверху донизу осматривая парня. Тот бестолково помотал головой, насколько это позволяла чужая рука. — Твой жалкий член куда более честен.

— Думаю, они не будут против, если мы «поиграем» вчетвером, — предложила я. — Ведь так даже веселее.

— Нет… я… мы не…

— Что? — переспросил Ранди.

— Похоже, он уже не хочет.

— Тогда мы можем сыграть во что-нибудь другое, — предложил великодушно Атомный. — Давай, спросим у его друга.

Я присела на корточки перед этим самым другом, задыхающимся от боли.

— Кажется, этот уже наигрался.

— Ах ты… паскуда… — прошипел едва слышно тот. — Думаешь, Голдфри спустит вам это с рук?

— Вы кое-что забыли, парни, — ответила я шёпотом. — Больше «псов» и контроллеров, Голдфри ненавидит стукачей. — Озадачено подперев подбородок кулаком, я раскачивалась на пятках. Вперёд-назад, вперёд-назад, словно маятник. — Так во что бы нам с вами поиграть?

Глава 34

Не скажу, что вину тех солдат могла искупить лишь кровная месть, но и не банальное «прости». Серьёзность наших с Ранди намерений касательно этих двух совпадала с серьёзностью их планов на меня. Мой юный возраст, мой статус, моя обязанность спасать и лечить таких, как они, включали перед ними красный свет, который они проигнорировали. Перед нами красный свет включал один лишь устав, поэтому не им винить нас в подлости и жестокости.

Меня почти не мучила совесть.

Когда Ранди выпрямился, оставляя солдат лежать на земле, я подумала «с возвращением!». Это казалось странным, хотя и правильным: Атомный вернулся таким, каким я его видела в последний раз. Со сбитыми в кровь руками, тяжело дышащим от гнева, а не от усталости, и всё ещё не удовлетворённым. Ни эти несостоявшиеся насильники, ни Митч, ни весь ублюдочный квартет — наверное, уже ничья боль и смерть не могли удовлетворить его полностью. С каждым новым сражением Ранди становился всё ненасытнее. Запах крови стал для него наркотиком, он уже не мог без убийств.

Я невольно задумалась над тем, что будут делать после войны такие бездомные моральные калеки, но Ранди одним взглядом выгнал из моей головы все мысли.

— Так на чём мы с тобой остановились?

Это было бы смешно, если б не было так страшно. Почему Атомный счёл именно этот момент самым подходящим для продолжения нашего разговора? Почему он вообще решил, что его нужно продолжать?

— А ты не хочешь для начала…

— Нет, — отрезал он, переступая через безмолвных противников. — Важнее всего сейчас понять, что ты понимаешь под предательством.

Мы знаем друг друга так долго, а рамки верности так и не установили. В Раче, в детстве всё было проще, даже верность была простой, детской. Она предполагала всего лишь ненависть ко всему вражескому — от сигарет до цвета. Взрослая верность превращала во врагов не только «чёрных», но и всех красивых женщин, претендующих на Ранди в том самом порочном смысле. Я готова была обвинять его в измене, даже если он задержит свой взгляд на одной из них дольше, чем на секунду. Но как ему это объяснить? Ему нужны слова, а я чувствую это интуитивно.

Как оказалось, Ранди нужны были не только слова. Он протянул ко мне руку, но отнюдь не для объятий. Схватив за запястье, Атомный потащил меня за собой так быстро, что мне пришлось бежать.

— Я поступил с тобой несправедливо, Пэм? Я чего-то лишил тебя? В чём заключается моё предательство?

Глядя ему в затылок, я долго сопротивлялась мысли, настойчиво просочившейся сквозь зубы:

— Ты полюбил то, что мне отвратительно.

— Как в случае с сигаретами? — спросил Ранди, не оборачиваясь. — Даже в тот раз, когда я заменил воздух Рачи дымом вражеских сигарет, ты списала всё на войну. Так в чём именно я провинился теперь?

Чокнуться можно. Он считает курение даже большим грехом, чем неверность?

— Не сравнивай женщин с сигаретами.

— Почему нет?

Он ещё спрашивает?! Потому что женщины не так просты, как сигареты, и хотя ему противопоказаны как первые, так и вторые, женщины куда интереснее, желаннее и слаще. Потому что в женщинах его привлекает всё, а в сигаретах один только никотин. Потому что женщины вызывают физическую зависимость тут же, стоит только один раз попробовать, а к сигаретам он привыкал долго, через силу.

Но я, превозмогая стыд, выдавила лишь:

— Потому что это не одно и то же.

— Для меня или для тебя? — Моё молчание вынудило его обернуться. — В чём разница, Пэм? Или ты сама не знаешь?

— Не строй из себя идиота.

— Ты ненавидишь сигареты?

— Ты прекрасно это знаешь.

— И всё-таки я курю вот уже пять лет, — бросил он, дёрнув меня на себя, когда я попыталась высвободить руку. — Ты ненавидишь женщин?

Только тех, которые хотят сделать своим моё.

Молчание в данном случае было ответом.

— Ты позволяешь мне курить, потому что и ты и я знаем: сигареты — это всего лишь вещи. Но женщин ты вещами не считаешь.

— А ты считаешь? — Лучше бы мне и дальше молчать, ведь прозвучало это именно так, как хотел Ранди.

— Значит, ты назвала меня предателем потому, что я сделал с какой-то шлюхой тоже, что те ублюдки сделали с твоей матерью? Или потому что ей понравилось то, что я сделал? А может потому, что она попробовала то, что должно принадлежать одной лишь тебе?

Теперь между нами не было ни расстояния, ни двери — ни малейшего препятствия. Я могла накричать и ударить его, и речь шла не столько о возможности, сколько о полном праве поступить так. Но когда Ранди смотрел на меня, я вспоминала всё, что объединяло нас. Детство, оккупацию, наполненные голодом дни и холодом ночи, месть. Прошлое, настоящее, будущее — с ним была связана вся моя жизнь. Были моменты, когда я думала, что его появление в нашей семье предопределило моё рождение и что моя смерть должна наступить вследствие его поступков.

Его взгляд меня обезоруживал. Я всё ещё не научилась ненавидеть, глядя ему в глаза. Но стоит ему отвернуться…

— Пошли.

— Куда это? — пробормотала я, тем не менее послушно следуя за ним.

— Туда, где я смогу тебя спокойно трахнуть.

Боже-боже, Ранди. Мы знаем друг друга так долго, но ты каким-то чудом умудряешься из раза в раз выкидывать что-то такое, что превращает тебя в абсолютного незнакомца.

Переведя взгляд с его спины, я посмотрела на зажатое в его кулаке запястье, которое я отказывалась воспринимать как моё собственное. Я бы сказала, что просто смотреть на это уже больно, но (не помню с каких пор) боль воспринималась мной только в сочетании с чем-то инородным и враждебным, а если проще: когда Ранди рядом, мне не могло быть больно.

Парадокс номер один.

Отвернувшись от наших сцепленных рук, я только тогда стала замечать других людей. Они словно появились из неоткуда, улыбаясь, подмигивая Атомному и что-то говоря мне. Они стали такими корыстно-дружелюбными и приветливыми. Они думали, что он может защитить меня от каждого из них. В этом они были и правы, и, вместе с тем, глубоко заблуждались. Да, он мог защитить меня от каждого из них, но это не означало, что рядом с ним я в полной безопасности.

Парадокс номер два. Ранди не способен был дать отпор только одному противнику — Атомному псу.

Втолкнув меня в палатку, он забрался следом и навис надо мной. Со стороны казалось, что всё происходит так, как он того хотел, но на самом деле моя абсолютная покорность обескуражила его. Я лишь закрыла глаза и накрыла лицо руками, давая понять, что в происходящем не участвую.

Послышался шорох одежды, звякнула пряжка.

— Взгляни на меня, Пэм. Что такое? Я дам тебе то, что заставляет тебя завидовать потаскухам, чьих имён я даже не знаю.

— Ты не сделаешь этого. — Это ни в коем случае не было попыткой взять его на «слабо».

— Разве? — Ранди развёл мои колени, размещаясь между ними. — Ты назвала меня предателем, я все эти три дня мечтал «искупить свою вину».

— Ха-ха, собрался сделать то, что только что сам же предотвратил? — без особого веселья проговорила я, прижимая предплечья плотнее ко лбу, к глазам. — Хочешь присоединиться к ублюдочному квартету — валяй. Но я не стану смотреть на это.

Страшнее оскорбления для него не придумать. Назвать его предателем — ещё полбеды. Поставить его в один ряд с Митчем, Батлером, Саше и Таргитаем — это болезненнее любых пощёчин и «ненавижу-будь-ты-проклят-пошёл-вон» вкупе.

Но он заслужил, чёрт возьми. Заслужил.

— На это? — повторил Ранди тихо. — На меня? На мою попытку понять, в конце концов, что ты понимаешь под верностью? Объясни мне уже, чёрт возьми! Грёбаные сигареты и шлюхи. Я могу курить первые, но не смею трахать последних, потому что ты видишь в них какую-то разницу! Какую, Пэм?

Похоже, это не было шуткой. Он, в самом деле, не понимал. Что первое, что второе для него — безмолвные, одноразовые вещи. Его общение с ними разыгрывалось из раза в раз по одному и тому же сценарию «использовал — выбросил».

— Мне всё равно. Можешь даже курить шлюх и трахать сигареты. — Прежде чем Ранди успел проклясть день, когда впервые меня увидел, и в смятении покинуть палатку, я сцепила ноги в щиколотках за его спиной. — Но целовать ты не смеешь никого, кроме меня. Твои поцелуи… они должны принадлежать только мне.

Я закусила губу. Мои глаза были сухими, но, казалось, всё внутри — в груди — истекало слезами.

Сволочь, Ранди, ненавижу тебя! Мы спасали друг друга этими поцелуями, нас этому научила мама. Они были нашей тайной и святыней, нашим лекарством, клятвой, символом нашей любви и верности. Так какого же чёрта ты так легко раздаривал их женщинам, чьих имён даже не умудрился запомнить? Они ведь были чужие тебе, их с тобой ничего не связывало, но ты целовал их. Делал с ним все эти гадости и целовал.

Атомный замер, прислушиваясь к моим словам и дыханию, ощущая мои бёдра под своими. Положение наших тел было совершенно непотребным, но я хотела как-то удержать его, не прибегая к помощи рук, потому что Ранди должен быть рядом, очень близко, но в то же время не видеть моё лицо.

— Всего лишь поцелуи? — прошептал он, проводя большим пальцем по моей губе, высвобождая её из капкана зубов, лаская место укуса.

— Это не «всего лишь», — ответила я, чувствуя всем телом, как он наклоняется. — Мне нужны все поцелуи, на которые ты способен.

Наверняка, он улыбнулся моей жадности, и спустя один удар сердца я уже поняла, что мы примирились. Так просто, ему только надо было правильно прикоснуться и сказать нужные слова.

— Так? — Я почувствовала его губы у себя на подбородке. — Или так? — Его прерывистый выдох опалил скулу. Казалось, Ранди просто пробует меня на вкус. — А может…

Его большой палец соскользнул с моей нижней губы в рот, нажимая на нижнюю челюсть, заставляя открыться. За секунду до настоящего поцелуя, на который я напрашивалась, наше дыхание столкнулось, смешалось, и почему-то именно этот момент показался мне самой интимной частью поцелуя. Мы дышали друг другом.

У Ранди был солёный, табачный вкус, и это было так… сладко. Я поняла, что мне необходимо попробовать его поцелуи со вкусами горячего шоколада, молодого вина, вишнёвой карамели и лимонно-мятного мороженного. Военные и мирные поцелуи. Холодные и горячие. Пьяные и трезвые. Взрослые и детские. По раздельности и все вместе.

— Попробуй языком, Пэм, — прошептал он, давая мне отдышаться. Медленно убрав руки от лица, я несмело взглянула на него. Когда он успел снять рубашку? — Вот так.

Время, когда я была старательным учителем, а он — внимательным учеником прошло, мы поменялись местами. Теперь Ранди стал очень старательным учителем, а я очень внимательным учеником. Повторять, изучать и наблюдать за ним было так забавно. Ведь он был уверен, что управляет ситуацией.

Мне нужно было только провести пальцами по его затылку и сжать их, словно я могла собрать его волосы в кулак, чтобы Ранди поменял угол и темп поцелуя. Когда я прикусывала его губу, он издавал великолепный звук, похожий на горловой стон. Стоило мне опустить руки на его плечи, он начинал дрожать. Он никогда, ни при каких обстоятельствах не дрожал, но, похоже, ему становилось по-настоящему страшно, когда я скользила ладонями по его спине, по выступающим лопаткам, по рёбрам, ниже, ниже, ниже…

Мои пальцы пробрались под пояс его штанов, вынуждая Ранди совершить плавное, волнообразное движение. Придвинуться и отстраниться одновременно. Его бёдра прижались ко мне теснее, но сам он отклонился, навис надо мной, стараясь на меня не смотреть. Он словно прислушивался — не к звукам снаружи, а к собственным ощущениям. Смотря на то, как меняется его лицо, я мазнула указательными пальцами по ямкам на его пояснице.

Возможно, он думал о том же, о чём и я? Я никогда ранее так остро не осознавала собственное тело, а теперь, кажется, могла почувствовать каждый нерв, каждую клетку кожи…

— Я не хочу причинить тебе боль, — признался он хриплым шёпотом, сбивая меня с толку.

— Ты её не причинишь, даже если захочешь.

— А если… — Давно уже я не видела его таким неуверенным. — …этого захочешь ты?

Я покачала головой, поднимая руки, словно преступник, застигнутый с поличным.

— Мне просто нравится тебя трогать. Ты всё ещё растёшь. С каждым днём ты становишься больше и… твёрже.

— Не говори… так…

Ох, Ранди, мог ли комендант Хизель или Митч представить, что у тебя временами бывает такое вот выражение лица?

— Мои руки такие короткие. Думаю, что совсем скоро я смогу обнимать тебя только так, — и я напомнила ему о том, где находятся мои ноги, надавив пятками на его задницу.

— Я обожаю твои руки, — проговорил Ранди, отклоняясь для того, чтобы оттянуть пояс штанов и продемонстрировать мне красный след, оставленный на его коже ремнём. — Но они не должны пересекать эту черту.

Он хотел, чтобы у нашей любви были те же правила, что и у единоборств — не опускаться ниже пояса.

Ты что, смеёшься? Устанавливаешь границы на моей же территории?

Я улыбнулась, изображая покорность.

— Как скажешь, если только твои руки будут такими же послушными, как и мои.

Глядя на него, у меня складывалось впечатление, что именно этого он и добивался. Ему были необходимы эти правила, как если бы они когда-нибудь останавливали его. Закон, мораль, обещания, даже рассудок теряли силу перед его желаниями. Важен был лишь порыв.

— Вряд ли ты был так строг со всеми, — пробормотала я, разглядывая свои уродливые пальцы. Чтобы голос и дальше не выдавал мою постыдную злость, я показала знаками: «У их холёных ладошек был неограниченный доступ. Им разрешалось делать всё».

Ранди переплёл наши пальцы, говоря:

— Я никому не позволял делать так. — Успокаивая, он тем не менее давал понять, что происходящее ему нравится. Интонация, изгиб губ поощряли мою ревность. Он положил мои руки себе на грудь, прямо над сердцем. — Никто из них не трогал меня здесь. — Мои ладони поднялись выше, к его ключицам. К трогательной, беззащитной впадинке между ними. — И тем более здесь.

Ну конечно, к этому месту он не подпустит никого.

Он сомкнул мои ладони на своей шее, так что я могла почувствовать адамово яблоко под своими большими пальцами. Течение его крови, дыхание теперь словно спрашивали разрешение у моих рук.

Можно, позволь, ещё раз.

Я сжала пальцы, надавив на кадык, но ни одна мышца на лице Ранди не напряглась. Так вызывающе расслаблен, хотя подпустил к шее сходящего с ума от обиды ребёнка.

— Как тебе «ошейник», Атомный? — прошептала я, глядя на его опоясанное пальцами горло. В одной этой сцене заключалась вся суть наших отношений. — Нравится?

Вместо ответа он наклонился ниже, сжал мои бёдра и быстрым движением перевернулся на спину, так что мне пришлось оседлать его. Уверена, подобными позами привыкший доминировать Атомный не пытался разнообразить свою сексуальную жизнь. А теперь ему захотелось попробовать на вкус поражение и слабость? Или он желал хоть единожды ощутить боль — хотя бы так, на эмоциональном уровне, посредством проигрыша? А ведь проиграть и сдаться он мог только мне.

— Почему так слабо, Пэм? — спросил Ранди, откидывая голову назад. Он улыбался так, словно бросал вызов. — Я ничего не чувствую, такой «ошейник» меня не удержит. Покажи, как ты любишь меня. Сильнее. Ещё…

* * *

Истощённые ласками, мы лежали соприкасаясь спинами, прислушиваясь к дыханию, но казалось, что к мыслям друг друга. Наверное, никогда раньше мы не испытывали такой ужас. Странно, что на этот раз природой страха было не что-то инородное, враждебное, а беспредельно родное — наши собственные тела.

Вряд ли Ранди мог представить, что терять контроль, сдаваться и умирать может быть настолько приятно. Действуя вопреки инстинктам, он не отстранялся, а выгибался навстречу, а в последний момент его руки не оттолкнули меня, а вцепились в мои бёдра и прижали теснее к его паху. Ранди кончил от одного этого движения и потом, пытаясь отдышаться, посмотрел вниз, словно не веря, что происходящее могло понравиться ему настолько.

Что заставило меня сжимать пальцы на его шее? Видимо, я убедила себя в том, что это детская месть, баловство. Что Атомный не чувствует боли, а я как медик смогу контролировать процесс.

Конечно, это было неправильно, но мы не чувствовали отвращения, лишь сожаление по поводу того, что сказочная любовь — любовь о которой мне некогда рассказывал комендант Хизель — всё же недоступна для нас. Война сформировала в наших головах совсем иной образ идеальной любви.

Задумавшись, я даже решила, что мне… хм… понравилось. Фокусы с контролем дыхания отлично демонстрируют нашу с Ранди связь — зависимость и полное доверие друг к другу. Этот вариантблизости с привкусом риска такой чистый, исключающий лишние телодвижения и соединения самых гнусных частей человеческого тела.

— Этого больше не повторится, — прохрипел Атомный, и даже его голос напоминал мне о том, чем мы занимались не так давно. — Представляю… как это выглядело со стороны. Не хотел… тебя пугать.

Я видела вещи и похуже. Конечно, не в его исполнении, но Ранди переживал без повода: реакция его организма была совершенно нормальной. Он не был первым и единственным, кто испытал (или практиковал регулярно) подобное на себе: обеспечить головному мозгу краткосрочную гипоксию, а потом внезапно восстановить дыхание и кровоток. В результате гипервентиляции лёгких баланс кислорода и углерода восстанавливается резко, скачком, что и вызывает чувство неземной эйфории. Кроме прочего, это должно активировать мозговую кору, доставая из подсознания забытые воспоминания и эмоциональные переживания. К примеру, момент рождения, самый первый вдох…

— Не молчи, чёрт возьми, — почти беззвучно пробормотал Ранди.

— Хм?

— Я тебя почти три дня не слышал. Говори, Пэм.

— Что-то конкретное?

— Всё, что захочешь. О чём ты сейчас думаешь?

О том, что если бы нам суждено было родиться близнецами, мы лежали бы в тёплом безопасном чреве матери точно так же, как сейчас. Спиной друг к другу, тесно-тесно, словно у нас один позвоночник. Один позвоночник и два сердца: одно для ненависти, другое для любви. А когда пришёл бы час рождения, ты, конечно, опередил бы меня, потому что ты смелее и сильнее. Ты бы покинул меня, оставив в темноте и одиночестве, но не смог бы далеко уйти, потому что моя пуповина обвилась бы вокруг твоей шеи, как поводок.

Но столь неожиданную мысль я предпочла оставить при себе, спросив:

— Твоя первая женщина… какой она была?

— Разве это важно?

Да, ведь это исповедь.

— Да, ведь мы должны знать всё друг о друге, — выбрала я ответ, который наверняка его обезоружит. — Не переживай, я больше не злюсь.

— А раньше злилась?

— Самую малость, — слукавила я, впрочем, и этого хватило, чтобы Атомный почувствовал себя счастливым. — Я не пытаюсь тебя подловить, говори как есть. Мне всего-то нужно знать, какой она была и почему именно она.

Он не хотел ни вспоминать, ни тем более говорить об этом, но чувство вины (за недавнюю опасную забаву, в которую он меня втянул, а не за «измену») заставило его подчиниться.

— Первое время я часто попадал в медпункт, а она была медсестрой.

— И что же? Она сразу понравилась тебе?

— Нет, не она. Запах. То, как пахло там. Я подумал, что там, где находишься ты, пахнет точно так же. Что ты тоже носишь белый халат и убираешь волосы под косынку. Мне нравилось там находиться. Смотреть, дышать и представлять…

— Какая удача, что ты был там частым гостем.

— Да… ей почти каждый день приходилось накладывать мне швы. Теперь от них не осталось ни следа. — Какое счастье, подумала я. — В Центре я вёл себя как редкостный мудак, не жалел ни себя, ни других, потому что таково было моё понимание силы. Я хотел угодить тебе, потому что те твои последние слова… В общем, я постоянно попадал то в медпункт, то карцер.

— Но в медпункт чаще, — чем мне бы того хотелось.

— Да.

— И как тебе эта медсестра? Она была красоткой?

— Не знаю.

— Но что-то же тебя в ней привлекло?

Я почувствовала, как он подвигал плечами.

— Она носила юбки выше колен, а верхние пуговицы её блузки всегда были расстёгнуты, — прохрипел Атомный. До сих пор не пришёл в себя от игр с удушьем или просто-напросто снова возбуждён? — Когда она наклонялась или когда закидывала ногу на ногу, я видел её нижнее бельё.

— Представляю себе. Что-нибудь ещё?

— Ещё она красила волосы, и в тот раз… она не убрала их и… белья не надела. В кабинете никого не было, был поздний вечер, и этот приятный запах… Она отошла, чтобы принести бинты. Повернулась ко мне спиной, и почему-то именно в этот момент, когда я перестал видеть её лицо, а только волосы, мне захотелось…

— Они были светлые? — зачем-то перебила его я, как будто цвет её волос играл не последнюю роль в этой истории.

— Да.

— Как у меня? — Я почувствовала, как весь он замирает и напрягается. — Она отошла за бинтами, и что было дальше? — Ранди упрямо молчал. — Только не говори, что ты стесняешься.

— Она наклонилась. Не присела, а стала тянуться к нижней полке, отчего юбка поднялась.

— Ты ей что-нибудь говорил?

— Не было смысла. Она не контроллер и не поняла бы меня.

— А хотелось сказать?

Как хорошо, что я не видела в тот момент его лицо. Одна эта продолжительная пауза уже говорила о многом.

— Сначала, да, — признался Ранди в конце концов.

— И что ты хотел сказать? Ты помнишь?

— Я хотел… позвать её по имени.

— Ты говорил, что не знаешь, как её зовут.

— Я не знаю.

— Так какой в этом смысл? Ты противоречишь сам себе, — проворчала я, кусая ноготь на большом пальце. — И что заставило тебя передумать?

— Я не хотел, чтобы она оборачивалась.

— Почему?

— Потому что не хотел видеть её лицо.

— Почему?

— Потому что всё, что мне в ней нравилось, я уже видел. — Длинные ноги и едва прикрытую пышную задницу? — Если бы она обернулась, момент был бы испорчен, и всё закончилось бы, так и не начавшись.

— Почему? — повторяла я, всё больше походя на пытливого ребёнка, да ещё с этим пальцем у рта и в позе эмбриона.

— Потому что я понял бы, что это не то, — послушно, но уже сквозь зубы отвечал Ранди. — Не то, что мне нужно. Не то, чего я хочу. Не то, для чего я туда приехал.

— Но ты вспомнил об этом слишком поздно. В том кабинете ты думал о другом, так ведь? О чём ты думал? — Это походило уже не на исповедь и даже не на допрос, а на пытку. Я выдавливала из него признания по капле. — Расскажи, о чём ты думал тогда, Ранди.

Он что-то неслышно пробормотал.

— Что?

— Я безумно скучал по тебе, особенно первые месяцы. Сходил с ума от тоски. Я не верил, что нас могут разделять расстояния, измеряемые не шагами. Расстояния, которые преодолевает поезд лишь за несколько дней. Это было вне моего понимания.

— Ты что же, думал обо мне, когда имел её?

Ранди ловко выкрутился, заверив меня:

— Я всегда думаю о тебе, Пэм, но это вовсе не значит, что я когда-нибудь осмелюсь обойтись с тобой так. — Да уж, чёрт возьми, постарайся! — Мои намерения были совершенно невинны в тот раз. Я лишь хотел обнять её.

— Похоже, она тебя неправильно поняла.

— Я тайнотворец. Понять меня правильно может лишь контроллер. — Он задумался, добавив: — Либо человек, к горлу которого я приставляю нож.

— Либо женщина, к заднице которой ты прижимаешься. — Похоже, ему до смерти захотелось рассмеяться и обернуться — закончить уже этот бессмысленный разговор, скромно отужинать и заснуть в объятьях друг друга, но мой голос разбил его надежды: — Не двигайся! Ты же не думаешь, что это закончится так быстро?

— Что ты, — пробормотал Ранди.

— Расскажи мне, что случилось, когда ты её обнял? Как она отреагировала? Она что-нибудь говорила? Как она смотрела на тебя? Где прикасалась?

— Разве это важно?

— Да, — повторила я. — Ведь мы должны знать друг о друге всё.

Глава 35

Через пару дней до нас добрались снабженцы, привезя с собой не только боеприпасы, топливо и продовольствие, но ещё и журналистку с фотографом. Эти последние сыграли в нашей с Ранди жизни не последнюю роль, вернее, их статья, которая в итоге оказалась на первой полосе фронтовой газеты.

На деле звездой программы должен был оказаться Гектор Голдфри со своим Пресвятым псом — так было задумано редакцией. Об этом убийственном дуэте ходило немало толков, они были знамениты даже в столице, но в то же время о них никто ничего не знал наверняка.

На этот раз ситуация тоже не прояснилась. Голдфри лишь отмахнулся от журналистки, сославшись на неотложные дела. Возможно, он бы и дал эксклюзивное интервью, попроси его об этом мужчина, какой-нибудь выбывший из строя по причине серьёзной контузии солдат. Но женщина на арене военных действий воспринималась Голдфри как сорняк на цветочной клумбе — раздражающая, неуместная, до хрена о себе мнящая.

— Хотите интересную историю? — спросил комбат. — Идите к Джессу Эсно. Он как раз то, что вам нужно — контроллер и жуткий трепач.

Но Джесс Эсно был не расположен к общению со столь представительной публикой. Его уже третий день ломал абстинентный синдром. Бедняга не мог ни стоять, ни говорить толком, а появись в газете его фотография, солдаты, увидев её, поняли бы, что дела нашей армии совсем плохи.

— Кого могу ещё посоветовать? — переспросил Голдфри, почёсывая затылок. — Ну этих извращенцев… «Загнанных» голубков. — Это о-очень заинтересовало журналистку, и ещё больше — фотографа. — Контроллер и пёс, как вы и хотели.

Отлично! Всё указывало на то, что статья станет сенсацией. Тему любви и самопожертвования вкупе с провокацией одобрила бы редколлегия, да и читатель воспринял бы на «ура». Но Николь не была в настроении ни для болтовни, ни уж тем более для позирования. Разрушенная морально и обезображенная физически, она о своём «псе» даже слышать не хотела.

— Этот ублюдок? — процедила Николь, морщась от боли и ярости. О предательстве Загнанного Рика ей напоминало теперь даже собственное дыхание. — Надеюсь сукин сын сдохнет в следующем же сражении. А если нет… попадись он мне на глаза, я сама его убью!

Таким примером любви никого на подвиги не вдохновишь, поэтому газетчики были вынуждены обратиться к Голдфри в последний, третий раз.

— Чёрт подери, почему вас вечно тянет на всяких уродов? Нельзя что ли о нормальных людях написать? — потерял всякое терпение майор. — Знаю я вашего брата. Даже в сумасшедшем доме вы будете искать самого безумного, в тюрьме — самого безнравственного, а в армии — самого что ни на есть последнего отморозка. Войны, какая она есть, вам уже недостаточно. — Одно это вступление уже намекало на то, что следующие претенденты уникальны и стоят у комбата на особом счету. — Ну поздравляю, вам выпал шанс познакомиться с этим самым последним отморозком. Привести сюда Атомного. И Палмер позови.

Я как раз в этот момент находилась рядом с командным пунктом — палаткой, в которой Голдфри и привечал гостей, пока я вместе с санинструктором руководила разгрузкой медикаментов.

— Рядовой Палмер и Атомный по вашему приказанию прибыли! — выпалила я, откозыряв, как только оказалась во святая святых.

На лицах работников газеты читалось изумление. Они водили взглядами от меня к Ранди и обратно. Атомный? Как грозно и громко звучит! Его назвали как будто специально для заголовка первой статьи!

— Это большая честь! — ответила я, получив приказ, и отнюдь не потому, что считала это честью, а потому что это соответствовало солдатскому «этикету». Даже если бы комбат послал нас разгребать навозные ямы, мы бы ответили так же. — Разрешите выполнять?

— Слушайте… — подал голос фотограф, потирая небритый подбородок. — Вы меня простите, я человек не военный. Но разве в армию берут детей?

— Это то, что нужно! — бросила журналистка, то ли убеждая своего коллегу, то ли успокаивая Голдфри. Но Голдфри не только не успокоился, но даже ещё сильнее рассвирепел.

— Где вы видите детей? Здесь только солдаты!

— Ба, да ведь она к тому же девчонка! — проигнорировал его замечание фотограф.

— Это то, что нужно! — с ещё большей уверенностью заявила журналистка, выталкивая из палатки своего спутника. — Господин майор, спасибо! Вы нам исключительно помогли!

Значительно позже, когда она спросит у меня, почему майор столь настойчиво прятал от них такую «драгоценность», скрывая наше существование до последнего, я отвечу:

— Потому что дети — не пример для подражания, особенно когда вокруг столько настоящих героев — закалённых в боях мужчин. Коллеги засмеют командира, когда выйдет эта ваша газета, ведь получается, из всего его батальона достойной внимания сочли какую-то сопливую девчонку.

Журналистка растолковала это на свой лад:

— Да, это ненормально, скандально. Это будет сенсация! Об этом заговорят даже в столице! Ты не представляешь, скольких девушек может вдохновить твой пример! Это же так важно сейчас! Номер разойдётся махом, точно тебе говорю! Думаю, придётся делать допечатку.

Тут она не ошиблась: номер разошёлся махом и пришлось делать допечатку. Выпуск приобрёл колоссальную популярность не только среди солдат, но и среди гражданских. О нём, как и пророчила журналистка, говорили даже в столице. Возможно, не только в нашей.

В чём причина такого ажиотажа? В нашей беспримерной истории? В том, что на снимке мы получились отменно, потому что сочетались так же, как чёрное и белое, а фотограф умел играть на контрастах? А может всё дело в заголовке, который бросался в глаза не только размером шрифта, но и оригинальностью:

«Атомное комбо».

С тех пор только так нас с Ранди и называли.

Через месяц меня наградили медалью «за поднятие боевого духа», которую майор вручал скрипя зубами. Но он напрасно переживал, носить её я не стала: щеголять перед Джессом этой наградой было бы свинством, ведь «поднятие боевого духа» — это целиком и полностью по его части. Впервые я надела её, лишь когда Эсно покинул нашу дружную команду. Он не погиб, но его ранение не позволило ему дальше продолжать службу.

Война для него закончилась одномоментно, не оставив о себе ни единого воспоминания, кроме шрамов на теле и частых приступов мигрени.

* * *

Это стало частым сюжетом моих кошмаров. Прежде чем проснутся в холодном поту, я видела снова и снова, как ударная волна швыряет Джесса, словно тряпичную куклу, срывая с его головы каску. Видела, как Седой открывает рот в крике, но его не слышно из-за чудовищного грохота артиллерии. Секундная заминка — смертельная ошибка: Седой отвлёкся, и вражеский штык пропорол его грудь, а затем вонзился в горло.

Возможно, умирая, Шеви думал, что следует за своим хозяином. Но Джесс не погиб. Отделался контузией и парочкой переломов там, где полегла половина батальона.

— Отступать! — Обычно неизменно бодрый ор комбата в тот раз звучал так, словно меня и Голдфри разделял не воздух, а вода, и кто-то из нас двоих тонул. Хотя эта команда всегда давалась ему с трудом.

Вопреки приказу я, пригнувшись к земле, бежала вперёд, сопротивляясь обезумевшему людскому потоку. Мне нужно было добраться до Джесса. До живого, чтобы спасти. До мёртвого, чтобы похоронить с честью. Это уже не было обязанностью санитара-стрелка, это превратилось в долг друга, Я спотыкалась, падала, поднималась, меня сбивали с ног, я падала, поднималась, осколки секли меня дождём, я падала и вновь поднималась.

Конечно, это было саботажем, а кроме того — натуральным самоубийством. Сколько на моей памяти санитарок погибло, спасая раненых бойцов, а тогда у меня даже не было уверенности в том, что Эсно ещё можно спасти. Когда же я к нему подобралась, у меня не осталось уверенности и в том, что я сама выживу. Я истекала кровью, осколки застряли в ногах, руках и спине, превращая меня в натуральную игольницу. Я смотрела, как на нас, словно чёрная ревущая лавина, надвигалась ирдамская армия. Что это был за момент…

Вот оно. Сегодня я умру.

Я почти согласилась с этим, когда рядом со мной появился Ранди, взваливая Джесса себе на плечо, а меня хватая под мышку. Наверное, это был первый раз, когда он в самом деле спасался бегством. Раньше Атомный счёл бы это невозможно унизительным, но его гордость всегда стояла на втором месте после моей безопасности.

За тот день я теряла сознание дважды: первый раз в тот момент, когда ощутила рядом с собой твёрдость и надежность его тела, и второй раз, когда руководила погрузкой раненых.

— За неподчинение приказу командира в военное время — расстрел! — рявкнул Голдфри, появившись будто из воздуха.

После всего пережитого, я никак не могла назвать себя слабонервной, но в тот раз я грохнулась в обморок, едва он договорил. Дело не в страхе, конечно, а в усталости и потери крови. А ещё — в отчаянии: последние месяцы мы только и делали, что отступали.

Меня не расстреляли. Голдфри даже не счёл нужным устраивать показательную экзекуцию, вместо этого он отправил меня вместе с ранеными, за погрузку которых я отвечала.

За всю фронтовую жизнь меня ранили многократно, но только дважды серьёзно. Дважды я отлёживалась в тыловом госпитале, где главврачи выписывали один и тот же приговор: «непригодна для дальнейшего несения службы».

В самый первый раз я пыталась спорить, доказывая, что если я непригодна, то непригоден никто.

— Я сейчас покажу тебе снимок твоего позвоночника, — отвечал мне хирург. — А вот снимок здорового позвоночника. Видишь? Смещение, смещение, смещение, застарелый перелом. Продолжишь в том же духе — в лучшем случае останешься инвалидом на всю жизнь.

— Продолжать в том же духе, — сказала я в тот раз, — теперь уже недостаточно.

А про себя подумала: «неплохая попытка запугать человека, который должен был умереть в четыре, которого первый раз пытались убить в одиннадцать и продолжают пытаться регулярно».

Тогда мы с главврачом так и не достигли единства мнений, поэтому мне пришлось бежать из госпиталя на фронт. Теперь я даже не пыталась спорить, а с самого начала прикидывалась паинькой.

— Просто царапины, — ответила я на пристальный взгляд медсестры.

— Ага, знаем мы вас, фронтовых санитаров. У солдатика едва кишки не вываливаются, а вы — царапина. И откуда вас таких берут? — ворчала та, заматывая меня в бинты. — Ты погляди на себя! Как тебя мамка-то от себя пустила? Куда вы всё рвётесь поперёд батьки? Умереть никогда не опоздаете, сопляки!

Наверное, именно там впервые мне захотелось заплакать не от боли, а от жалости к себе. Потому что медсестра сказала «кодовое слово», на которое в Раче было наложено табу.

Мама.

Таким образом мне приходилось залечивать не только телесные раны, на которые заботливые руки медсестры наложили бинты, но и душевные — нечаянно ею растревоженные, что было тяжелее раза в два… Всё-таки, в три, ведь рядом не было Ранди. Он появился в госпитале лишь через несколько дней, не вписываясь в больничный коллектив лишь габаритами. Видок же у него был вполне соответствующий.

— Только не говори, что ты дезертировал, — выпалила я вместо приветствия.

Он, конечно, не дезертировал. Я благодаря ему едва избежала смерти, и Ранди меньше всего хотел, чтобы его старания пропали втуне. Если уж Голдфри не казнил меня за неподчинение, за дезертирство «пса» казнит точно, Атомный знал это.

— Он меня сам пнул, — ответил Ранди, демонстрируя отпускной билет. — Сказал, что от меня всё равно не будет никакого толку.

Наверное, это был один единственный раз, когда мы были солидарны с майором: Атомный в самом деле не выглядел, как человек, которому стоило доверять оружие. Голдфри оправил его проветриться и прийти в себя — это был рассудительный, а главное, милосердный поступок.

— Трое суток, — прочитала я, присвистнув. — На что планируешь потратить отпущенное время?

— На то же, на что и всегда, — ответил Ранди, присев на корточки у изголовья. — На тебя.

— Издеваешься, что ли? У нас отпуска не было год, а ты решил провести его здесь? — Я огляделась. — Здесь ведь даже хуже, чем на передовой. Там хотя бы прилично кормят и дышится куда легче.

— Хочешь выйти?

Он ещё спрашивал?!

— Знаешь, почему бы и нет? — Для такого беспечного тона я слишком поспешно откинула одеяло. — Помоги-ка мне.

Он помог мне не только встать, но и одеться. Ранди даже зашнуровал мои ботинки — сначала один, потом другой, сосредоточенно и осторожно затягивая узелки, словно это были не шнурки, а крылья бабочки. Глядя на его склонённую голову, я задумалась над тем, что с определённых пор каждое его движение выдаёт непомерное чувство ответственности. Кто взвалил на него эту ношу? Полубрат в момент прощания, когда положил руку ему на голову? Покинувший нас отец? Мрази, отнявшие у нас мать?

Вдруг его роль в моей жизни обозначилась так чётко. Не «пёс», а старший в нашей крошечной семье. Это открытие мне захотелось превратить в ритуал.

— Возьмёшь меня на ручки?

Он мог понять это как угодно: как насмешку над его чрезмерной заботливостью или как требование объятий. Но Ранди поднял меня на руки прежде всего потому, что не доверял моим ногам.

На улице было безветренно, солнечно и тихо. Назло войне цвела сирень и где-то вдалеке раздавался детский смех. Атомный остановился на крыльце, и я вдохнула полной грудью пьяный аромат цветов и молодой травы. Возвращаться обратно (в госпиталь) стало смерти подобно, и я, обняв Ранди за шею, попросила:

— Укради меня.

Он посмотрел на меня так снисходительно-иронично, словно хотел спросить: «Что, и из этого госпиталя тоже?».

— На этот раз тебе сбежать не удастся.

— Конечно, нет. — Я посмотрела на свои ноги. — С некоторых пор у меня проблемы со свободой передвижения.

— Вот именно.

— Но это ненадолго! Ты же помнишь, такое уже случалось со мной. Это всё из-за госпиталя, точно. Клянусь, из-за него. Я вспоминаю прошлое, и мне с каждым днём становится всё хуже. Эта невыносимая духота и затхлость, крики раненых по ночам, теснота и немощь. Я умру, если ты не спасёшь меня. Спаси меня, Ранди.

Под конец мой бодрый голос превратился в стон умирающего, но на такие дешёвые трюки он, конечно, не повёлся. Атомный покачал головой, однако не в жесте неумолимости, а давая понять, что я его не убедила.

Значит пришло время прибегнуть к грязной манипуляции, которая при всей своей бесхитростности всего действовала безотказно.

— Я попала сюда из-за сущих царапин, ты же сам видел. Или не видел? Ты не успел как следует рассмотреть, пока помогал мне с одеждой, да? Гляди. — Я взялась за край рубашки, нарочито медленно поднимая её к груди. Зелёный взгляд полз вслед за моей рукой. — Я бы даже разделась для тебя, но тут кругом солдаты. Ты ведь не хочешь, чтобы кто-то увидел то, что принадлежит тебе?

Это было подло, но зато работало. Не потеряй Атомный дар речи от такой вульгарности, он бы не преминул в очередной раз отметить, что я с каждым днём всё больше похожу на мать.

— Ты что, в самом деле, решил оставить меня здесь? — продолжила я. — Ты согласен с тем, что мне место на больничной койке, а не рядом с тобой? Через три дня ты уедешь, и они не позволят тебе взять меня. «Забирать своё» — это же наше кредо, но как ты можешь ему следовать, если самое главное «своё» ты забрать отказываешься? Забери меня, Ранди.

Возможно, он смотрел на меня так потому, что наконец понял, за что женщину прозвали верёвкой, по которой мужчина спускается в ад. Таким же тоном я могла попросить его взорвать это неугодное мне место, и он не сделал бы это немедленно лишь потому, что ему понадобилось бы пять-десять минут на то, чтобы смастерить бомбу из подручных материалов (он это мог, его в том Центре и не такому научили).

— Укради меня, — прошептала я, скользнув ладонью по его шее к затылку. — Ты ведь этого хочешь, так же как и я, правда? Давай, Ранди, скажи, что я принадлежу тебе. Докажи это.

Для того чтобы это доказать, ему не нужно было выкрадывать меня из госпиталя. Достаточно было просто наклониться и поцеловать меня, превращая этот символ святой любви в наказание. Теперь за каждым движением его губ и языка проглядывал его истинный характер.

Любовь ко мне-ребёнку в Ранди взрастил безопасный мир. Любить меня-женщину его учила война, наверное, поэтому эта его любовь была так похожа на сражение. На попытку надышаться перед смертью. На какой-то безумный порыв — покорить, победить, доминировать.

Хотя я знаю, что он умеет целовать и так, словно молился — благоговейно, осторожно и нежно. Но этому его тоже научила война: именно благодаря ей он познал ценность жизни.

— Пэм, ты… — Атомный трудом оторвался от меня, пробормотав: — Я всегда думал, что без тебя сойду с ума. Но нет, это ты превращаешь меня в безумца.

Да, но тебе ведь это нравится. Ты реагируешь одинаково на любое проявление моей любви. Когда я тебя душу ты счастлив так же, как когда я умоляю тебя о пощаде.

Игнорируя несмелые окрики медсестёр, Ранди направился прочь от госпиталя. Кто бы сомневался. Он не бросил меня на минных полях, а значит и здесь не бросит.

— Ха-ха. — Я улыбалась, глядя через его плечо на удаляющееся крыльцо. — Погляди, теперь мы можем делать, что захотим. Как мы мечтали об этом будучи детьми, помнишь? А теперь… Нам не место на скамейке запасных, Ранди. Ни эти люди, ни Голдфри нам не указ. Если мы хотим убивать «чёрных», кто посмеет нас остановить? — Ранди сказал, что никто, что любит меня больше жизнь и что — чёрт возьми — как можно быть настолько идеальной? — Война без нас — не война. Отпуска? Больничные? Это месть, а не работа, нам не нужны передышки. — Хотя моё тело в тот момент могло с этим поспорить. — Мы и так слишком задержались. Пора вернуть своё. — Я осеклась, ненадолго задумавшись. — Да, но сначала…

Глава 36

Сначала мне нужно было попрощаться с Джессом как положено, поэтому мы навестили госпиталь, в который раненых доставила первая отправленная мной машина. Однако там нам сообщили, что Эсно уже не числится среди их пациентов.

— Значит он всё-таки… — прошептала я со страшной догадкой.

— Умер? Нет-нет! — набегу сообщила нам фельдшер. — Пару дней назад его перевезли в столичный госпиталь. Вроде бы у него влиятельный отец. Кто-то сообщил ему, и вот.

Я так торопилась покинуть стены, пропитанные запахом гниения и смерти, что забыла спросить адрес. Хотя нужен ли адрес, когда мы знаем, что Джесс — драгоценный наследник влиятельной семьи Эсно? Рамки поиска тут же сужаются до самого лучшего госпиталя, где нам, безусловно, будут долго и настойчиво петь про часы приёма, запись, пропуска, чистую одежду, опрятный вид и прочее. Правила-правила-правила, которые мы снова проигнорируем, потому что никто из тех, кто эти правила придумал, не решится встать на нашем пути и заикнуться о том, что пройти дальше мы сможем только через его труп. Мы бы даже справились с охраной, которую озабоченный безопасностью и здоровьем наследника глава семейства Эсно мог приставить к дверям палаты.

Хотя, как оказалось, он не был параноиком: вход в палату никто не охранял.

Внутри было просторно, чисто и пахло цветами и фруктами от внезапно объявившихся верных друзей, родственников и знакомых. О том, что несколько дней назад Джесс лежал в грязи совершенно беспомощный и одинокий, напоминала лишь повязка вокруг его головы.

Он спал или претворялся спящим. Джесс открыл глаза не прежде, чем я ознакомилась с обстановкой. Я впервые видела палату, подобную этой: большую и уютную и, вдобавок, заставленную личными вещами пациента. От мебели до наволочек на подушках — всё было расставлено так, словно в этом был какой-то тайный смысл.

— Это мы, приятель. Прости, что потревожили. Понимаю, приёмные часы закончились, но для нас сделали исключение, — сказала я, приближаясь к его кровати. Джесс подтянулся на подушках. На его бледном лице проступило озадачено-беспокойное выражение, которое свойственно всем контуженым. — Приходить к такому герою без подарков — свинство, но, согласись, на фоне манго и орхидей наши яблоки и ромашки смотрелись бы бледно. Хотя, вру, мы так торопились, что совершенно не подумали о гостинцах. Не переживай, мы не задержимся надолго. Тебе надо отдыхать, а нам — вернуться до завтрашнего вечера в расположение Голдфри.

Он попытался улыбнуться, но то ли боль, то ли присутствие Ранди помешало ему быть в полной мере искренним. Он смотрел на Атомного так внимательно, словно хотел спросить, какого чёрта? Какого чёрта здесь стоит мой, а не его «пёс»? Где прохлаждается Седой? Где Шеви? Я слишком хорошо помнила, как Джесс требовал от меня ответа на этот вопрос, когда его ломало, но теперь я не могла сказать, что его Шеви «просто отошёл на минутку».

Всё это было таким чертовски несправедливым (с моей стороны в том числе), но я поняла, что буду отмалчиваться до тех пор, пока Эсно сам не озвучит этот вопрос.

— И насчёт героя я не шучу. — Я говорила тихо, почти шёпотом, памятую о его травме. — Ты же помнишь, все наши прочили тебе глупую смерть. Никогда не понимала, что движет тобой — смелость или безрассудство, но я точно знаю, что если бы все были такими же чокнутыми как ты, эта война не затянулась бы на пять лет.

Раньше я думала, что Джессу не свойственно смущение, но сейчас он водил растерянным взглядом от меня к Ранди (тот отошёл к окну, встав спиной к кровати), покусывал губу и беспокойно ёрзал. Вероятно, за последнее время ему оказали слишком много внимания, от которого устал бы и здоровый.

— Комплименты у меня, конечно, так себе, — согласилась я, взглянув на Атомного, чьи плечи закрывали слепящее солнце. — Знаешь, я ведь самого главного так тебе и не сказала. Мы пришли сюда… попрощаться. Может, ещё свидимся, конечно. В любом случае… — Я провела рукой от затылка ко лбу, втянув голову в плечи. Моя ладонь сползла вниз, пряча глаза. — Ты такой сильный, Джесс. То, как ты держишься… Не знаю, что было бы со мной на твоём месте. Если бы я потеряла… — Даже представить, даже произнести это было невыносимо. — Я бы не смогла жить так.

— Не драматизируй.

— А? — Я резко убрала руку от лица. Мне нужно было убедиться в том, что в такой ситуации меня успокаивает именно Джесс. Разве всё не должно быть наоборот?

— Всё не настолько плохо, — прохрипел он. — Куда хуже было бы, если бы я потерял руку. Или ногу. Зрение. Да даже палец.

Ранди оглянулся через плечо, чтобы увидеть, насколько сказанное ошарашило меня.

— Палец? — повторила я, глядя на свои руки, будто пытаясь понять, про эти ли самые пальцы он говорит. Некогда я обещала Ранди отрезать себе руку, если тот будет на последнем издыхании от голода. Так неужели я бы пожалела палец, если бы от этого зависела его жизнь? Один из этих уродливых отростков? Да это было бы для них самым лучшим применением.

Почему же Эсно считает, что за всю свою преданность Седой не заслужил такой ерундовой жертвы? Ни одной слезы? Ни единого вздоха?

— Или ещё что. Ну, ты понимаешь. — Он задумчиво посмотрел вниз, как если бы мог вообразить ужасные последствия той самой потери. — А так? Моя травма, я бы сказал, идеальна. Аристократична. Просто лучше не придумаешь.

— Что?

Он бредит? Это последствия контузии, несомненно. Не даром же медсёстры убеждали нас в невозможности этого свидания. Тишина и покой, необходимые пациенту, — просто отговорки. Джесс Эсно, судя по всему, просто сошёл с ума, и его отец надеялся держать это в секрете.

— Многие потеряли жизни в этой войне, — обобщил он, — а я всего лишь прошлое.

«Прошлое»? «Всего лишь»?

Посмотрев на прикроватную тумбочку, я заметила среди букетов и фруктов толстый фотоальбом. Кроме того в палате, где только можно, стояли и висели фотографии в рамках. Подписанные.

Тётя Джейн, Артур и Пэни. Роберт и Аннет — помолвка. Джорджи — 8 лет.

Как если бы вдруг Эсно мог потерять прошлое буквально.

— Забавно правда? — спросил он, проследив мой взгляд. — Я без понятия, кто такой Джорджи. Племянник? Кузен? Родной брат? В голове так пусто. Это похоже на обновление, на второе рождение, а называется так примитивно… как это… склероз?

— Амнезия, — прошептала я.

— Склероз тоже, — усмехнулся горько Джесс. — Я и ваших имён не знаю, ребята. Но, думаю, вы не в обиде. Сколько себя помню… — Он рассмеялся, когда понял, насколько иронично это прозвучало. — Насколько я знаю, друг из меня паршивый. А вы — совсем другое дело, да?

Я посмотрела на Ранди, и он покачал головой: безмолвно мы пришли к соглашению молчать о Седом и впредь. О том, как он погиб, что он видел в последний момент, и что, несмотря на его верность и исполнительность, он не удостоился даже похорон. Потому что мы трусливо сбежали, оставив там павших и раненых.

Если бы амнезия могла быть избирательной, я бы тоже предпочла многое забыть.

— Мы — совсем другое дело, — глухо согласилась я, — но это не значит, что мы лучше. Ты, Джесс… ты, в самом деле, самый удачливый человек из тех, которые мне встречались. И ты прав. Твоя травма идеальна. — Я немного помедлила. — Можно дать совет напоследок?

— Почему нет? Валяй.

— Не пытайся вспомнить, что с тобой происходило последние два года.

Мы пришли, не представившись, и уходили, не прощаясь. Уже таким образом я, Атомный и Эсно обменялись любезностями, потому что в нашем молчании наблюдалась взаимность. Он не хотел вспоминать нас, а мы не хотели запоминать его таким: не отчаянным героем, а присмиревшим, беспомощным и одиноким мальчишкой. Эсно не задерживал нас, а мы не искали повода остаться.

Всё то, что объединяло нас раньше, исчезло с амнезией Джесса, со смертью Седого. Расставание, которое было неизбежно само по себе, при таких обстоятельствах становилось практически безболезненным. Лучше не придумаешь. Да, это было бы самое лаконичное и нетривиальное прощание в истории, если бы мы в дверях не наткнулись на отца Джесса.

Взглянув на этого низенького, обрюзгшего немолодого мужчину, я поняла, что Джесс пошёл в мать. И, быть может, не только внешностью.

— Я вызову полицию, если вы немедленно не уберётесь! — без должных церемоний прошипел господин Эсно, глядя по преимуществу на Ранди. И это понятно: он видел в нём основную угрозу, даже не догадываясь, что тот не понимает ни единого его слова. — Могу себе представить, какой беспредел творится сейчас в армии, но это не значит, что здесь вы будете плевать на закон безнаказанно!

Я хотела было сказать, что мы пока не собирались плевать на закон, но тут же вспомнила, каким образом мы попали в эту самую палату.

— Я найду управу и на вас и на этого поганца Голдфри. Кем он себя возомнил?! — Когда Джесс беспомощно протянул «па-ап», Эсно-старший заговорил громче: — Я припру к столбу и самолично отдеру этого зарвавшегося недоноска.

Да, посмотреть бы на это хоть одним глазком.

— Можете так ему и передать! Без разницы, кого он сюда пришлёт! Джесс больше не может служить, таково распоряжение врача! — Казалось, последние слова предназначались его сыну, а не нам. — Мы уезжаем, как только доктор даст добро. Тут спасения нет не только от ирдамцев, но и от своих же. Не происхождение, так ранение делает его вне досягаемости для вас! Где это видано, чтобы дваждырождённый служил наряду с простой солдатнёй?! Подвергался телесным наказанием? Шёл в атаку?

— Действительно, — согласилась я.

— Или сражался бок о бок с неприкасаемыми отбросами, — процедил он сквозь зубы, глядя на Ранди так, словно был выше его не только статусом, но и ростом.

— А вот это вы зря. Всё-таки этот неприкасаемый отброс спас вашему сыну жизнь.

Я до последнего хотела держать это в тайне, но мне до ужаса захотелось сбить с него необоснованную «чистокровную» спесь. У меня выработалась острая непереносимость людей с нацистскими замашками, хотя все они в той или иной мере напоминали мне отца.

Пока господин Эсно пытался уложить эту новость в голове, я протиснулась мимо него в коридор.

— Подождите! Стойте! — Он догнал нас на третьем шаге, но уже выглядел запыхавшимся. — Если это правда…

— Это правда, но она вас ни к чему не обязывает.

— Если это действительно так… Боже… Поймите меня правильно, сейчас такое творится… — Его прошиб пот, который он промокнул платком. Его ухоженные руки дрожали. — Мало того, что наши войска отступают по всем фронтам, так ведь сейчас к людям в форме нет никакого доверия. Всюду агитаторы. Мальчишек хватают прямо на улице, сажают в поезда и увозят сразу на передовую. Ищут ненадёжных. Аресты, расстрелы. Вы не представляете, что сейчас творится в столице.

Это что, попытка вызвать сочувствие? Он думает, что видел самую страшную сторону войны, хотя это была только её тень. Просто длинная тень, которая коснулась его и напугала настолько, что он готов сделать своим врагом даже тех, кто его защищает: меня, Ранди, Голдфри, Седого, но не «чёрных». Ему нужен кто-то, кого он сможет обвинить во всём, что случилось с ним, с его сыном и городом, вот только войска Ирд-Ама пока ещё слишком далеко, расстояние делает их почти нереальными, каким-то мифическим чудовищем.

Мы не представляем, что творится в столице? Может, и так. Но мы куда лучше представляем, по каким причинам это происходит. Мальчишек хватают на улице и отправляют на фронт потому, что взрослые мужчины вроде господина Эсно собрали чемоданы и сбежали из Офры в безопасный Сай. А эти мальчишки слишком быстро умирают, поэтому скоро правительство будет набирать солдат из числа девочек, а господин Эсно и подобные ему станут критиковать столь варварский приказ, сидя в кожаном кресле у камина тихим вечерком.

— Разве презирая военных, вы не презираете собственного сына? — спросила я. — Если бы не его амнезия, Джесс не дал бы соврать: мы выполняли приказы, которые могли бы показаться вам бессмыслицей, самоубийством или преступлением. Солдат — это раб, пусть даже чистокровный.

— Рабам не свойственен героизм, — изящно парировал он. — Вы сделали это, потому что в вас говорит честь. Знаете, было время, когда я неустанно повторял Джессу, чтобы он бросил этих своих друзей-лоботрясов. Это он их так называл — «друзья». Но я знаю, что ни один из них не сделал бы то же, что сделали вы.

Как быстро он сменил гнев на милость.

— Ничего особенного. Такими нас воспитал «зарвавшийся недоносок» Голдфри.

Господин Эсно проглотил и это. Гордость дваждырождённого не позволяла ему оставаться у нас в долгу, хотя подобные расшаркивания ему претили.

— Вы такие молодые ребята. — Он поглядел на нас с сочувствием и продолжил весьма доверительно: — Я мог бы посодействовать с вашим переводом в тыл. Сейчас с этим сложно, но для вас я сделаю всё, что в моих силах. У меня есть определённые связи…

Ну конечно, он ведь понятия не имеет, через что мы прошли, чтобы попасть на фронт.

— Не утруждайте себя, — пробормотала я, отворачиваясь. — Мы сегодня же возвращаемся на первую линию.

— Подождите! Вы же не сказали мне своих имён. — Господин Эсно положил руку мне на плечо. Гладкая кожа, отполированные, чистые ногти, пальцы унизаны кольцами… Почему же я смотрела на неё, как на ящерицу, подобравшуюся так близко к моему лицу? Странно, что эта вспыхнувшая брезгливость была направлена от меня к нему, а не наоборот. — Я должен отблагодарить вас хоть как-то.

— Делать это на словах у аристократов уже не в чести?

Моя бесцеремонность начинала его раздражать, так же как меня его трусость вкупе с желанием выставить других такими же трусами, как и он сам.

— Этого недостаточно, сами посудите. — С его терпением (на деле не свойственным чистокровным) он мог бы стать разведчиком или снайпером. Но к сожалению, его таланту суждено было бездарно пропасть в каком-нибудь приморском особняке Сая. — Джесс — мой единственный сын. Он мой наследник. То, что вы сделали для меня…

— Мы делали это не для вас.

— Да. Я понимаю. Но всё же, если вы знали Джесса, то должны понимать, что его жизнь я ценю больше, чем он сам. А значит и расплачиваться с его долгами мне.

Расплачиваться, ха? В понимании господина Эсно душа, честь, искренняя благодарность имеют денежный эквивалент?

— Я тороплюсь, — добавил он, устав от моего внимательного взгляда. — Я должен ещё побыть с сыном. Пожалуйста, скажите мне свои имена, и я обязательно позабочусь о том, чтобы вас наградили должным образом.

— Должным образом?

— Звание? Медаль? Я позабочусь о том, чтобы пресса узнала о вашем подвиге.

Я рассмеялась.

— Оставьте себе.

— Что? — недоуменно переспросил мужчина.

— Вы тоже заслужили медаль, — уже абсолютно серьёзно, даже зло выдавила я. — Из вас, господин Эсно, получился бы первоклассный бегун.

Тут уже и у него терпение лопнуло.

— Бегун? Вот значит как. — Он вытер взмокшую руку, которой касался меня, об свою отглаженную рубашку. — Когда корабль тонет, его покидают даже крысы, хотя мозгов у них поменьше, чем у некоторых людей. Но даже им хватает ума понять, что дело безнадёжно.

— Я бы даже сказала, что крысы бегут первыми, — вернула я ему любезность. — Но не переживайте, господин Эсно. Мы куда более благородны, чем «чёрные», поэтому дадим вам убежать.

* * *

Прошло немало времени, мы уже добрались до вокзала, а моё возмущение продолжало расти с каждым шагом. Виноват, конечно, в этом не только Эсно-старший, а голод и усталость, но полноправно обвинять я могла только первого.

— Просто вывел меня из себя! — шипела я. — Его сына сделали инвалидом, а он рад только тому, что не убили. А знаешь, что было бы, если бы убили? Он просто побежал бы ещё быстрее. Он со всем согласен, будто так и должно быть. Он готов смириться с тем, что «чёрные» хозяйничают на нашей земле, но не с законами, по которым его собственный сын должен им в этом помешать. При всём при том, этот трусливый денежный мешок убеждён в собственном превосходстве, ведь в нём течёт чистая кровь. Кровь? Что он вообще о ней знает? Он видел её столько же, сколько видели мы? Он знает её реальную цену? Какая вообще ценность заключается в этой его «чистоте»? Что даёт ему право рассуждать о героизме и в то же время называть тебя…

Я умолкла.

— Как?

— Неважно, — буркнула я, услышав короткий смешок. Ранди шёл рядом, чуть позади, не потому, что я слишком спешила, или он уступал мне первенство во всём. Просто такой угол обзора ему нравился больше.

— Тебя это задело? — Вот что его на самом деле интересовало.

— Кроме прочего.

Самый. Лучший. Комплимент.

— И насколько?

— Настолько, что я готова была ему врезать уже тогда. А потом он назвал нашу страну тонущим кораблём, а наше дело — безнадёжным, потому что его единственный сын вернулся покалеченным, а лучший из слуг — погиб. Почему это ослабило его, а не сделало сильнее? — Я обернулась через плечо. — Помнишь, что завещала нам мама? Мстить за каждую слезу, за каждый косой взгляд. Почему мне хватило звука их шагов в нашем доме, чтобы понять — я никогда не прощу их. А ты? Когда твоё терпение достигло предела? Не думай, просто скажи.

Ранди положил руку мне на затылок, который под широкой мужской ладонью казался маленьким и хрупким, как хрустальный шар.

— Когда я смотрел, как она стрижёт тебе волосы. Когда они падали на пол, а она откидывала их ногой под кровать.

Ох, я помнила его взгляд в тот раз.

— По крайней мере, она не выколола мне глаза. — Это могло бы сойти за шутку, если бы такой вероятности не существовало. Кто знает, может, мама в тот момент думала и об этом?

— Я слишком любил твои волосы, чтобы так просто смириться стем, что больше не смогу смотреть на них по вине тех ублюдков.

Его ладонь скользнула от макушки к темени. Теперь мои волосы были жесткими и колючими на ощупь. Натуральный кактус. Казалось, во мне не осталось ничего красивого и нежного.

— Когда победим, — пообещала я, — не буду стричь их лет пять. Или десять. Сколько скажешь.

Все клятвы подобного рода должны были заканчиваться поцелуями, но Ранди предпочёл закурить. Возможно, не один господин Эсно считал, что наше дело безнадёжно?

Глава 37

Подытожив, я решила, что дар дружбы недоступен мне. Сначала был Дагер, затем Хельха, следом Джесс. Первый предал, вторую убили, третий потерял память. Вероятно, Бог наказывал меня за жадность: дав мне в распоряжение самого лучшего своего раба, Он запретил мне приближаться к остальным. Я должна была довольствоваться тем, что имею, и не сказать, что я была против.

В иные моменты я даже сомневалась, что ценность Ранди может оспорить полубрат, отец или даже мама.

— Почему ты не спишь, Пэм?

Что для меня дороже: материнские поцелуи-лекарства или поцелуи-тавро Ранди?

— Тебя что-то беспокоит?

Что благороднее: спасение беспомощного ребёнка или уничтожение врага? Кто герой больше: Дагер из прошлого или Атомный из настоящего?

— Всё ещё болит? Покажи мне.

Я промолчала, но не сопротивлялась, когда Ранди надавил мне на плечо, заставляя лечь на спину. Я отвела взгляд, что можно было принять за стыдливость, а не за попытку спрятать свои мысли. Смущаться с некоторых пор — вполне естественно. Сомневаться же (в праведности нашего дела, в победе) — смерти подобно. К тому же нас окружала такая темень, что я с лёгкостью убедила себя в том, что он ничего не видит, хотя и знала, что он видит всё.

— Больно? — Он невесомо провёл ладонью вдоль моего тела, от шеи к «границе дозволенного», обозначенной широким ремнём, и я покачала головой. — А так?

Это было почти смешно: если уж его руки не могли причинить мне боль, то губы — тем более. В то же время, его руки никогда не оставляли на мне следов, а губы — сколько угодно.

— Так?

Он целовал кожу у основания шеи, рядом с ярёмной впадиной, в которой сосредоточилось волнение. Ранди «выкрал» меня из госпиталя две недели назад, там уже нечему было болеть. Особенно там.

Что желаннее: невинные детские забавы или такие вот «игры»?

— Значит, не больно?

— Я в полном порядке. Пустяки.

— Пустяки?

Его руки медленно вытащили рубашку из-под ремня.

— Совсем не достойно медали за отвагу, знаешь.

— И тем не менее…

— …нам её присвоили.

— …я на тебя посмотрю.

Пусть наши сердца по-прежнему бились в такт, мы разучились ловить и озвучивать мысли друг за друга. Хотя едва ли это смущало Ранди. Наши взаимные, обозначающиеся с каждым днём всё чётче различия — особенно физические — нравились ему. Он любил их чувствовать.

Его руки забрались под рубашку, словно он собрался «смотреть» так, как это делают слепцы, хотя со зрением у него был полный порядок.

— Ерунда, — выдохнула я, чувствуя его пальцы на старых шрамах и свежих рубцах. Они достигли ещё одной, негласно обозначенной границы дозволенного — кромки нижнего белья, закрывающего грудь — и с лёгкостью её нарушили. — Это совсем не обязательно. Я в порядке.

— Я только посмотрю. — Его голос дрожал, отчего его обещание прозвучало не слишком убедительно. — Мне нужно увидеть тебя.

Мог ли кто-нибудь из убитых тобой подумать, что ты бываешь таким заботливым?

Хотя едва ли заботе свойственно нетерпение, которое читалось в каждом движении, даже в дыхании, возможно, и во взгляде. В том, что он расстегнул только пуговицу у горла и снял мою рубашку через голову, а бельё сдвинул вверх к горлу, игнорируя застежки. Мне стало холодно, то ли от страха, то ли от того, что ночной воздух коснулся кожи, которая всегда была недоступна для ветра и чужих глаз. Того, что было спрятано, словно тайна, на которой Ранди ещё будучи подростком останавливал взгляд несмело и как будто бы случайно. Не то чтобы он стал увереннее, если дело касалось меня. Скорее, его желания изменились.

Молчание затянулось, и мне впору было бы спросить: «разве ты не устал от этой картины за отпущенные нам шесть лет?», «видел ли ты тела уродливее?» или «ты вспоминаешь её, когда смотришь на меня? Свою самую первую женщину?». Но всё, что я смогла выдавить из себя:

— Мне холодно.

Вместо того чтобы одеть меня, Ранди снял с себя рубашку и лёг сверху, прохрипев:

— Обними меня.

Когда он использовал подобный тон, когда мы оставались наедине, примитивные объятья превращались во что-то сугубо личное. То, что создаётся не одними лишь руками, а всем телом, и что важнее некоторых поцелуев.

— Холодно? — Его сердце стучалось в мою грудь.

— Нет. — Вопреки ответу, я завозилась под ним.

— Больно?

— Ты слишком… твёрдый.

Возможно, он самодовольно ухмыльнулся. Или озадаченно нахмурился. Или закусил губу до крови, будто сопротивляясь самому себе.

— Это плохо? — Его шепот заскользил по горлу к ключицам.

— Нет. Ты же стал таким для меня.

— Я стал таким из-за тебя.

Конечно, мы говорили о разной твёрдости. «Твёрдость», к которой стремилось его тело ради меня, была под моими руками, прилегала к его костям, облачённая гладкой кожей. «Твёрдость», случившаяся с ним по моей вине, прижималась к внутренней стороне моих распахнутых бёдер. Твёрдость-сила и твёрдость-слабость.

Думаю, это всё ещё было игрой.

Словно выпрашивая прощение за грубость, которую не мог контролировать — грубость своего тела, Ранди прикоснулся ко мне очень нежно, почти невесомо, так что я не смогла прочувствовать — вот его дыхание касается моей груди, а вот уже его губы. Губы, а потом язык. Язык, а потом зубы.

Если бы я могла видеть… неужели он в самом деле?..

— Ты чего… — пробормотала я недоумённо, почти напугано, отталкивая его голову.

— Не закрывайся, — выдохнул Ранди, настойчиво, даже раздражённо разводя мои руки. — Покажи мне.

— Что… Зачем тебе…

— Мы должны знать друг о друге всё. Разве не твои слова? — Это по-прежнему была всего лишь игра. — Я должен увидеть, запомнить… Их так много.

Подушечкой большого пальца он мазнул по свежему шраму под левой грудью. Я могла бы в очередной раз повторить «ерунда» или «со мной всё в порядке», но едва ли это убедило бы его.

— Всё-таки я получаю награды за нас двоих, — нашлась я. — Значит и шрамов у меня должно быть больше, чем у тебя, в два раза.

— Нет. — Ранди сполз ниже. — Это всё, каждый из них должен быть моим.

Он, в самом деле, видел их все, и каждый считал своим личным поражением. На этот раз, целуя, он не жалел и не лечил, а присваивал.

Моё, моё и это тоже моё.

— Не трогай меня… так, — прошептала я умоляюще, чувствуя, как становится одновременно щекотно и горячо в том месте, которое, слава богу, находилось за границей дозволенного.

— Так?

Ранди облизывал и целовал меня, словно я — как и в тот далёкий раз — пахла коричным мылом, а он сходил с ума от голода. Вот только теперь в его прикосновениях не было мальчишеской робости, хотя я до последнего верила, что он не мог набраться опыта от тех женщин. Ведь с ними не возникало подобной необходимости — считать шрамы губами. Мне отчего-то казалось, что подобные ласки — целиком и полностью наше изобретение. Что подобную любовь придумали мы, а до нас этот мир знал лишь о грязном, первобытном насилии.

Хотя… я уже не могла с уверенностью сказать… что меня пугает больше… любовь или насилие.

— Стой. П-подожди.

— Ты не смеешь мне запрещать, — шептал он, спускаясь к животу, подцепляя ремень пальцами и стягивая его вниз.

— Не… не прикасайся там.

— Я прикасаюсь лишь к тому, что должно принадлежать мне. Гляди. — Он поймал мою ладонь, прикладывая её к моему же животу. — Чувствуешь? Их так много… — Он провёл моими пальцами по шрамам и рубцам, гладким и узловатым. — Им место вот тут. — Моя рука оказалась прижата к его горячей коже. — Здесь. Здесь. И вот здесь тоже.

Некогда именно так я учила его читать. Брала его руку в свою и водила его указательным пальцем по строкам. Теперь же мой палец повторял узоры моих собственных шрамов на его коже, словно выполняя задание в прописи.

— Покажи, где они ещё должны быть. — Он повлёк мою руку ниже, к своей границе дозволенного. Я чувствовала мышцы его пресса под пальцами и дорожку коротких волос. — Или ты хочешь, чтобы я посмотрел сам?

— Не… нет.

— Где-то здесь? — Это всё ещё было игрой, за изменениями правил которой я не успевала следить. — Нет? Возможно ниже? Вот так…

Я отдёрнула руку, словно обожглась, услышав в ответ судорожный выдох. В следующую секунду руки Ранди оказались на моём ремне. Лязгнула пряжка.

— Эй! Ты же сам…

— Я только посмотрю, — перебил он меня. — Мне нужно увидеть тебя. Один единственный раз, Пэм.

Не думаю, что он лгал. Возможно, повторяя эти слова снова и снова, Атомный старался убедить вовсе не меня, а себя?

Я схватила его за запястье. Не потому что хотела положить конец этому зашедшему слишком далеко медицинскому осмотру. И не потому, что не видела смысла в этой жаркой возне, на которую мы потратили последние силы. Мне просто не хотелось, чтобы Ранди понял, насколько я испорчена. Если он продолжит в том же духе, если продвинет свою руку чуть дальше, случайно заденет бельё, то поймёт…

— Нет! Нет, прекрати. — Моим голосом говорили паника и стыд. — Не нужно… не трогай меня.

— Я просто посмотрю.

— И смотреть тоже не нужно.

— Только не мне, так ведь, Пэм? Я должен знать тебя от и до. Всю. — Наша любовь превратилась в борьбу. Мои руки сопротивлялись его рукам. — Я никогда не причиню тебе боли. Тебе нечего бояться.

Я боялась не боли, а его отвращения.

— Я не хочу. Ты не должен видеть это.

— Конечно, должен, чёрт возьми, — процедил Ранди нетерпеливо, разжимая мои ноги, распрямляя спину. — Ты мне сама обещала, помнишь?

В тот раз, в госпитале, конечно. Это было условием моего спасения.

— Давай как-нибудь… в другой раз. Ладно? Потом. Только не сейчас.

— Потом? — Он был ошарашен. При нынешних условиях жизни «потом» могло вообще не наступить. — Опять «когда победим»? Чёрт возьми, Пэм! Вымаливаешь у меня отсрочку, словно я какой-то грёбаный «чёрный»!

— Нет, нет…

— Почему то, что спасало нас раньше, теперь вызывает в тебе отвращение?

— Всё наоборот! — воскликнула я, закрыв лицо руками. — Не во мне. А в тебе.

— А? — выдохнул Ранди, немного отстранившись.

— Просто… тебе лучше не смотреть на это.

— Это?

— Там всё… я чувствую, что… — Я заёрзала. Откашлялась. — Ты не привык к такому…

— К тебе? К шрамам?

— Дело не в шрамах. — Господи, как ему объяснить? О таких вещах я бы не стала говорить даже матери. — Просто дай мне пару минут, хорошо? Мне нужно привести себя в порядок.

Вместо ответа Ранди расстегнул пуговицу на моих брюках и дёрнул молнию вниз, что можно было трактовать как «а мне нужно знать о тебе всё».

— Не заставляй меня тебя ненавидеть, — прошипела я, стискивая его запястье двумя руками. — И себя тоже.

— Либо ты, либо я, Пэм. — Он был неумолим. — Либо ты говоришь, что с тобой не так, либо я проверяю это сам. — Я качнула головой, слева направо перечёркивая предложенные варианты. — Значит, не скажешь?

Он не оставил мне выбора. Сжимая его запястье, как если бы это была его шея, а мои руки — удерживающий его от необдуманных действий и просто рядом поводок, я пробормотала:

— Такого раньше никогда не было. Но когда ты раздел меня и начал прикасаться… Это вышло само собой, я даже не поняла как…

— Что? — прошептал Ранди. Его голос, его руки, всё в нём потеряло силу, но отчего-то обрело ещё большую твёрдость. Он весь как будто окаменел.

— Я чувствую… Там… н-ну… так мокро, — продолжила я ещё тише. — Не знаю, почему, но теперь в самом низу так горячо и скользко. Прости. Тебе лучше… не смотреть на это.

Атомный судорожно втянул воздух в грудь, и уже один этот звук говорил: «ох, черт возьми, нет, на это я посмотреть обязан». Он пренебрёг установленными им же правилами. Хотя это уже перестало быть игрой.

Мои руки, взявшие в плен его ладонь, за секунду оказались прижаты этой самой ладонью к земле над моей головой. Ранди не стал снимать с меня штаны. Ему больше не нужно было видеть меня всю, достаточно было убедиться только в одном. С этой целью он сунул руку под ткань моего белья, между бёдер, кожа к коже. Это движение, эта подтверждённая правда, это обрушившееся на нас чувство, шокировало нас, выбило воздух из лёгких. Обездвижило. Но только на секунду.

Глава 38

Кажется, той ночью я так и не смогла заснуть, поэтому покинула палатку ещё до того, как начало светать. У ручья я устроила стирку, после чего, оглядываясь точно вор, расстегнула штаны и торопливо смысла с бёдер следы своего вчерашнего позора. Если бы я могла стереть так же просто и воспоминания.

Мазнув холодной рукой по лбу, я вышла на берег и взобралась на высокий пень, что стоял у самой кромки воды. Солнце едва наметило рассвет, а значит с тех пор, как Ранди оставил меня, прошло часов пять-шесть. Боже, он вылетел из палатки так стремительно, что я даже не успела крикнуть ему в след «только не забудь помыть руки!». Хотя, несомненно, он сделал это первым делом. А вторым… Почему-то из всех вариантов дальнейшего развития событий на ум приходил только один, и появившаяся не слишком кстати Николь подтвердила мои опасения.

— Проклятье. Встретить тебя с утра пораньше… Что за паскудный знак? — проворчала она, проходя к ручью, чтобы наполнить флягу. — Похоже, удача повернулась ко мне задом, а?

Кто бы мог подумать, что её слова окажутся пророческими? Но в тот раз я даже не задумалась над этим, бросив лишь, что удача не такая неразборчивая шлюха, чтобы подставлять зад кому попало.

— Ну-ну, глядя на твою кислую физиономию, я это понимаю. Хотя — боже мой — какая там удача. Даже твой собственный пёс предпочитает пялить какую-то облезлую потаскуху. — Она прополоскала рот и умылась. — Согласна, выбор не ахти какой. Та прицепившаяся к нашему батальону крошка хотя бы похожа на женщину. Платьице, волосы, где надо, а где надо выбрито. А у тебя всё наоборот, да?

Я промолчала, больше внимания уделяя своим стёртым ногам. Неужели некогда я надевала на них атласные туфельки? Было у меня и платьице. И волосы где надо.

— Не скажу точно, когда и где я видела этих двоих, — продолжала меж тем Николь, следя за моей реакцией. — Пойми меня правильно, я предпочитала смотреть на него, а не на часы или карту.

— Ага.

— Это было то ещё зрелище.

— Могу себе представить.

— И хотя я его не просила, он повторял на бис снова, снова и снова.

— Ясно.

Николь выпрямилась и окинула меня прищуренным взглядом. Видимо, она не заметила бледность моего лица, нахмуренных бровей и то, как я яростно стискивала в единый кулак переплетённые пальцы, раз сказала:

— Не прикидывайся бревном, Палмер.

— Всё это неважно.

— А? — Она не могла бы выглядеть более удивлённой, даже если бы на очередном медосмотре гинеколог заявил ей, что она не только не больна, но ко всему прочему девственница.

— Он стал солдатом, потому что я так захотела. А солдат убивает врагов и насилует их женщин. Мне не интересно, как и в какой последовательности, главное, чтобы не наоборот.

Это было правдой, но Николь скептически выгнула бровь.

— Интересно, как ты будешь утешать себя, когда война закончится? Ведь, судя по тому, как он самозабвенно убивает и насилует, он выполняет вовсе не твои желания, а свои.

Меня тревожил тот же вопрос, но я решила, что ей не обязательно об этом знать.

— Чьи бы желания он не выполнял, они неизменно совпадают с моими.

— Да? Ну может однажды чудесным образом твоё желание совпадёт и с моим?

— Может быть.

— Например, сейчас было бы очень кстати. А то после шоу, которое устроил Атомный, мне в пору трусы выжимать.

— Сейчас никак, знаешь… — Я вскинула голову, уставившись на Николь так, что даже она засмущалась. — Что?

— Что «что»?

— Что ты сказала? Повтори.

— Что Атомный трахал ту приблудную малышку…

— Нет, про трусы. У тебя там мокро, да? Такое бывает и с тобой? Часто?

Её тонкие брови поползли на лоб, глаза округлились, а рот так и остался открытым.

— Боже! — в ужасе воскликнула Николь через минуту. Она пролетела мимо меня, на ходу затыкая флягу крышкой. — Да ты просто больная на всю голову извращенка, Палмер!

Когда тебя называет извращенкой самая распутная женщина на свете, над её словами волей-неволей задумаешься.

Моё удивление показалось ей нелогичным? Вступив на тропу взросление в столь юном возрасте, называя себя медиком, как я могла не знать о том, что такое любрикация? Что это один из тех факторов, который отличает любовь от насилия. Что это — лучший комплиментом для мужчины и призыв к действию.

Я поморщилась, глянув на свою промежность.

Возможно, Ранди расстроился бы сильнее, не приведи его ласки к подобному результату. Он пошёл ва-банк и его риск оправдался: он почувствовал то, что хотел почувствовать. А потом просто он сбежал. А всё потому, что… потому что…

До всеобщего сбора оставалось около часа, и этого времени должно было хватить для поиска ответа. Я могла бы придумать его сама или догнать Николь. Через какое-то время меня отыскал Ранди, и я могла бы спросить у него, если бы в самом деле захотела обсуждать вчерашнее.

— Тебя не было в палатке, — проговорил он, приближаясь ко мне со спины.

— Какое совпадение, — ответила я, не оборачиваясь. — Тебя тоже.

Он обошёл меня и встал напротив, такой весь из себя виновный и требующий суда. Внимания. Я же предпочла заняться своими ботинками, натягивая сначала один, потом второй.

— Я беспокоился.

— Ну, не ты один.

Атомный мог продолжить эту цепочку и сказать: «я поимел очередную одноразовую женщину, а потом выкурил полпачки самых гадких сигарет» и на этом совпадения бы закончились. Но он не сказал, хотя его вид был уже вполне красноречив.

— Оставайся на месте, — бросила я, когда он сделал шаг в мою сторону.

Ранди проигнорировал команду и очередное правило, и мне пришлось поднять голову. Он был по пояс обнажён, держа рубаху в руке. Возможно, он запачкал её и пришёл сюда избавиться от улик. А может, испортил в порыве страсти. Я могла представить, как его сегодняшняя подружка нетерпеливо рванула её, выдёргивая пуговицы…

Пусть даже всё было совсем не так, я не могла позволить ему трогать меня теми же самыми руками, предварительно их не помыв. Подняв ногу, я впечатала подошву своего ботинка ему в живот, заставляя остановиться.

— Это что-то новенькое, — пробормотал Атомный, медленно опуская взгляд вниз. Вид моих ладоней на его коже нравился ему больше?

— Извини, но лимит нежностей на сегодня тобой исчерпан. — Я старалась, чтобы мой голос звучал не ядовито, а безразлично. — Не прикидывайся, будто тебе недостаточно. Судя по тому, как стремительно ты бежал к ней, оставив меня с расстёгнутыми штанами посреди ночи, она более чем искусна.

То, как он на меня посмотрел, говорило о том, что Ранди понял меня не правильно. Я вменяла ему в вину совсем не то, о чём он подумал.

— Если бы ты позволила мне… — Не удар, не взгляд, а неизменно только слова делали его беспомощным. — Я знаю, это неправильно. Ненавижу себя и всё же… Я так хотел, чтобы на её месте была ты.

И это, чёрт возьми, не было сенсацией.

— Я тоже, хотя не совсем в том смысле. Я замёрзла до полусмерти, а тебе было жарко и совсем не думалось о Раче, правда? В пятнадцать лет ты был куда умнее, раз исправно выполнял свою первую и основную обязанность — согревать меня. Почему же сегодня ты решил, что это нужнее другой?

— Если бы я остался…

— То что бы случилось?

На этот вопрос было два ответа, прямо противоположных друг другу: правдивый и правильный.

— Ничего. — Ранди выбрал правильный. — Я никогда… ты же знаешь, я никогда не поступлю так с тобой.

И опять он использует такой тон, словно пытается убедить в сказанном в первую очередь себя.

— Как, Ранди? Как тот же Митч с мамой?

К подобным сравнениям он никогда не мог оставаться равнодушным, но на этот раз его вина была сильнее моей, Атомный признавал это. Именно вина, а не злость толкнули его ко мне в поиске прощения, объятий, но я лишь сильнее вжала ногу в его живот. Едва ли это было непреодолимым препятствием для него. За свою богатую на подобный опыт жизнь Ранди справлялся с противниками и покрупнее, но вряд ли ему раньше приходила в голову мысль идти не напролом, а становиться на колени.

— Я никогда. Не поступлю. Так. С тобой.

Он не упал, а медленно опустился, так что моя нога плавно соскользнула с его живота на пах, и вместо того, чтобы извиниться и торопливо убрать её, я решила, что там ей и место.

— Но ты ведь сам только что сказал, что очень хочется.

Похоже, собраться с мыслями при таком положении вещей было трудно для Ранди. Смотря вниз, на носок моего ботинка, вероятно, рассуждал о том, нравится ему то, что он видит, или совсем наоборот.

— Главное, чтобы не захотелось тебе, — ответил он, но глаз так и не поднял.

— Захотелось, а? — Я надавила сильнее, что заставило его не отстраниться, а податься вперёд и расставить колени шире. — Ты об этом подумал, когда засунул руку мне в штаны? Что мне чего-то до смерти хочется?

Само собой, эта ситуация вкупе с воспоминаниями не создавали необходимой для слёзного раскаяния атмосферы. Чувствовать себя одновременно виноватым и возбуждённым Ранди не привык.

— Я только хотел проверить… — Из его горла вырвался судорожный выдох. — Когда ты сказала, что стала влажной для меня… Мне нужно было почувствовать это. Хотя бы так. — Его ладонь была широкой, пальцы легко сомкнулись на моей щиколотке, но не чтобы отстранить, а прижать сильнее. — Ты такая горячая, такая нежная там, и очень, очень… — Он наклонился, прижимаясь виском к моему колену, — очень сладкая.

Так значит, он не помыл руки? Облизывал пальцы, словно после десерта, которому не было равных? К невоспитанный ребёнок или искусный соблазнитель.

Я склонила голову набок, раздумывая над тем, кто кого наказывает. И наказание ли это?

— С ума сойти, — проворчала я, двинув ногой в подтверждение своих слов. — Ты, в самом деле, тащишься от этого.

Атомный виновато улыбнулся, посмотрев на меня исподлобья, давая понять, что разыгрывает из себя покорного раба лишь потому, что ему самому это нравится. Если это позволит ему быть рядом, смотреть, говорить и чувствовать себя так, как сейчас, он готов стоять на коленях и умолять о прощении.

— Я могу почувствовать твою любовь даже в твоей ненависти. А на твою любовь у меня всегда одна и та же реакция.

— Правда? — Любое незамысловатое движение теперь воспринималось им, как изысканная ласка. — Значит, происходящее нравится тебе?

— Ты даже не представляешь, как сильно.

— А не должно.

— Прости, — прошептал Ранди, прикасаясь губами к моему колену. — Прости меня. — Его руки поползли выше по моей ноге. — Прости.

— Да ты только глянь на себя. — Я упёрла вторую ногу ему в плечо, вынуждая его отстраниться. — Выглядишь так, словно побывал в яростном бою, а не в постели шлюхи. — Я указала на царапины, оставленные женскими ногтями на его плечах и руках. Я знала: если даже глубокие порезы затягиваются за пару дней, эти отметины сойдут с его кожи уже к вечеру. Но почему-то на них было смотреть больнее, чем на кровавые раны. — Так вот какие шрамы тебе по душе. Совсем не отличаются от моих, что скажешь?

Это было почти, но недостаточно. Игры никогда не заводили его так, как реальность. Например, реальная боль, желание которой было куда сильнее постылой жажды женского тела. Он хотел страдания — здесь и сейчас — заслуженного, примитивного, человеческого. Хотя бы единожды почувствовать настоящую боль, недоступную его совершенному телу. Боль-искупление, боль-откровение, боль-наслаждение.

— Любые шрамы красят любого мужчину, так же как любую женщину любые шрамы уродуют. Какая проза, Ранди: тебе достались самые безобидные, а мне — самые отвратительные.

Его это задевало не меньше.

— Да, я заслужил их больше, чем ты. Они все должны быть моими. Дай их мне, Пэм.

— Ха-ха, за кого ты меня принимаешь?

— Когда-то ты говорила, что мы должны быть одинаковыми.

— Мы уже не дети.

— Это неважно. Мы одинаковы в главном: я твой, а ты моя. — Он провёл рукой по своей груди. — Осталось взять нож и добавить несколько штрихов.

Какой услужливый и верный. Натуральный пёс.

— Я сделаю так, что они останутся со мной навсегда. Точь в точь как у тебя. Я запомнил каждый, — заверил Ранди, становясь от собственных слов ещё твёрже и больше в самом низу. — Тебя отметила война без спроса, а меня отметишь ты, потому что я хочу этого.

— Кто сказал, что я сейчас в настроении делать так, как ты хочешь?

Ранди не растерялся.

— Ты ведь хочешь этого не меньше, — проговорил он, склоняя голову к моей ноге, что упиралась в его плечо. — Я виноват. — Он прикоснулся губами к грубой чёрной коже у щиколотки, и в этой пародии на унижение Ранди находил особое извращённое удовольствие. — Прости.

За что он коленопреклоненно и так настойчиво раскаивался? Не за измену, конечно, а за мои шрамы, за свои царапины и за эту бессонную холодную ночь.

— Ну как? Нравится? — Он поднял на меня затуманенный взгляд. — Её обнажённая кожа была куда приятнее для твоих губ, верно?

— Я не нарушил обещание. Я не прикасался к ней так.

— Ты предпочитаешь целовать обувь дваждырождённой, чем женщину, которая отдалась тебе?

— Разве это так странно?

— Пожалуй.

— Всё может измениться в любой момент. Но сейчас виноват именно я. Делай со мной, что хочешь.

— Что хочу? — Воровато оглядевшись, я убрала ногу с его плеча. — Шнурки завяжи.

Не то чтобы моя фантазия была способна лишь на это, просто из всего, что я хотела, только это не совпадало с желаниями провинившегося. Тогда как наказание должно было хоть немного напоминать наказание.

Ранди посмотрел вниз, на прижимающийся к его напряжённому паху ботинок. Похоже, это рутинное незамысловатое занятие в подобной ситуации казалось ему сверхзадачей.

Его руки дрожали.

— Справляться с женским бельём было легче?

— То, что находится под одеждой, перестало интересовать меня.

— Да? И с каких пор?

— Со вчерашних.

— С чего бы?

— Я видел тебя, — ответил он, не поднимая головы. — Ничего лучше я уже не увижу.

— Ты что, смеёшься? Как ты можешь быть уверен в этом, если отказываешься смотреть на них? — пробормотала я, накрывая рот ладонью, пряча дрожащие губы и румянец, заливший щеки.

— Тебя я люблю, а их нет.

Я пошевелилась, руки Ранди дрогнули, и на том месте, где должен был получиться ровный бантик, оказался узел.

— Не смотри на меня так, — произнесла я. — Всё из-за того, что ты постоянно ёрзаешь.

— Всё из-за того, что твоя нога на моём члене.

— Серьёзно? Вот здесь? — Ага, как будто бы он был таким незаметным. — Что? Твои любовницы обращались с ним куда нежнее?

Ранди с шипением втянул воздух в грудь, как от боли, прежде чем уточнить:

— Тебе, в самом деле, интересно?

Мои познания в области плотских утех были более чем скудны, однако я могла представить, с какими именно женскими частями тела «он» встречался.

— Кое-что. Но ты не закончил. Продолжай.

Судя по виду, Ранди было не до исповеди и не до шнурков. Он сходил с ума от желания кончить, хватило бы одного верного прикосновения, нужного движения, и если не я, то он сам мог бы решить эту проблему.

— Что ты хочешь знать? — прохрипел он, заканчивая с первым ботинком и принимаясь за второй.

— Что приятнее: спать с женщинами или убивать мужчин?

— Спать с женщинами.

Я подтянула колено к груди.

— Убивать Митча или спать с женщинами?

— Убивать Митча.

— Целовать меня или убивать Митча?

— Целовать тебя.

Затянув бантик, Атомный нерешительно поднял голову, как если бы его честность могла повлечь новое бестолковое наказание.

— Как хочешь, Ранди, — прошептала я, любуясь аккуратной работой его рук. — Кури, пей, трахай, убивай, но только до конца войны. Когда же победим, ты станешь таким правильным, благородным и воздержанным, что тебе позавидуют даже монахи.

Глава 39

Война закончится, но Атомный не уподобится монахам, и не только потому, что обязательным условием обета воздержания от вина, женщин и всяческого насилия была наша победа в войне. Просто вера в его латентную праведность была подобна вере в то, что даже дьявол способен на раскаяние.

Да и, в самом деле, что бы я делала с ним святошей? Обычная семья с совместными ужинами, пикниками, походами к соседям и в театр? Это не про нас. После всего пережитого то, что нормальные люди считали нормальным, стало для нас синонимом уязвимости. Дом, имущество, деньги — потенциальный пепел, всё дело лишь в скорости горения. К людям это тоже относится.

Первыми из обоймы вылетели Седой и Эсно. А в тот день, когда мы с Николь встретились у ручья, из списка козырей батальона была вычеркнута и Загнанная парочка. Возможно, это было пустой болтовнёй или же Николь, в самом деле, знала, что наша утренняя встреча сулит ей неприятности. В виде попавшей ей под ноги мины.

Николь не погибла сразу, даже не потеряла сознания. Порой шок действует эффективнее обезболивающего, поэтому она смогла сесть и оглядеть себя прежде, чем я подползла к ней. Пока я накладывала жгуты на её бёдра, она кричала и неистово вырывалась. Ремень автомата, накинутый на её шею, предотвратил потерю личного оружия, и оно болталось перед моим лицом.

Вскрывая ножом упаковку шприца и наполняя его обезболивающим, я думала о том, что война Николь закончена. Что теперь она в безопасности, нужно лишь преодолеть несколько десятков метров, уйти за линию огня. Кто бы мог представить, что основную опасность для неё представлял не этот вражеский огонь, а её личное оружие, которому я невольно обрадовалась. Если бы она потеряла его, то мне бы не записали в книжку ещё одного вынесенного с поля боя раненого. Если бы она потеряла его, то осталась бы жива.

Её смерть была бесшумной. Рядом с рёвом артиллерии стрекот автомата похож на сухой кашель. Я поняла, что всё кончено, когда Николь перестала сопротивляться, а мне в лицо брызнуло что-то тёплое.

На войне самоубийство — обычное дело. Убивают себя, чтобы не достаться врагу, чтобы не мучится от боли или просто от страха, от отчаянья. С собой кончают солдаты, офицеры и гражданские. Вешаются, травятся, стреляются, подрываются. Самоубийцы-герои и самоубийцы-трусы.

У Николь были красивые, стройные ноги и миловидное лицо — главные её достоинства, которые во время торопливых похорон закрыли тряпками, дабы особо впечатлительных не стошнило. Загнанный не запомнил её такой. Пока его контроллера спешно и неуклюже прятали в земле, он валялся на больничной койке в полевом госпитале. Он отключился сразу после того, как нашёл меня и стребовал ответ.

— Что с ней? — прошипел он, окровавленный и взбешённый. — Говори правду! Она жива? Отвечай, твою мать! Или я убью тебя! Клянусь, я тебя убью!

Я посмотрела за спину Рику на перепуганных медсестёр. Скажи я ему правду, он убил бы не только меня.

— Да. С ней полный порядок, — выдала я, мягко опуская руку на его плечо. — Она после операции… тебе не позволят её увидеть. Поэтому сделай ей и мне одолжение: позаботься о себе.

— Слава богу, — простонал едва слышно Загнанный, сползая к моим ногам. — Спасибо. Спасибо тебе. Прошу, передай ей…

Он вырубился прежде, чем успел договорить. Хотя есть ли разница, что именно он хотел передать ей, балансируя между жизнью и смертью? Я бы всё равно не смогла выполнить его просьбу.

Само собой, бедняга Рик никогда не простит мне этой лжи. Я позволила ему надеяться и прохлаждаться, пока его контроллера закапывали. Он не смог с ней попрощаться и сказать то, что от отчаянья едва не доверил мне.

Загнанный пришёл в себя лишь к вечеру следующего дня. К тому времени раненых уже увезли в тыл, а мёртвых упокоили. Вероятно, прежде чем найти меня, он обратился к Голдфри, а у того не было привычки таиться или лгать.

Мы с Ранди сидели у костра, когда Загнанный показался на горизонте. Аппетита не было, и я просто бестолково растирала об края миски порошковую картошку. Пару часов назад Голдфри зачитал перед своим батальоном приказ верховного командования, запрещающий командирам и их подразделениям самовольно оставлять свои позиции. Это значило, что последние слова комбата будут «в атаку», а не «отступать». Не такие уж и плохие новости. Но стоило мне так подумать, как траурную тишину, окутавшую лагерь, вспорол рёв:

— Готовься к смерти!

Загнанный ещё не успел договорить, а Атомного уже не было рядом со мной. Он вырос напротив мужчины, вынуждая его остановиться, хотя до последнего держал руки при себе.

— Ты сказала, что с ней всё в порядке! — надрывался Рик, кажется, никого кроме меня не замечая. — Смотрела мне в глаза и лгала! На что ты, твою мать, рассчитывала? Посмотри на меня! Давай! Скажи, что с ней всё в порядке! После операции? Дрянь! Ты бросила её там! Это ты…

Я втянула голову в плечи, глядя на догорающий костёр.

— Ты ненавидела её. Добилась своего? Это всё ты, грёбаная сука! — Атомный оставался неподвижным лишь потому, что не понимал ни слова из этой обличительной речи. — Не думай, что я не знаю! Ты ответишь за это! Сначала я прикончу тебя, а потом доберусь до твоего пса. Бог знает, как часто я себе это представлял.

Как же он ненавидел нас. Всё то время, что знал, а теперь в два раза сильнее, ведь мы, словно назло ему, выжили, тогда как он остался полностью одинок.

Загнанный рванул вперёд и получил удар в лицо, но этим дело не кончилось. Отставив миску, я поднялась на ноги и приблизилась к мужчине. Рик ошалело хлопал глазами, даже не пытаясь скинуть с себя Ранди.

— Прости. Ты прав, ты заслуживаешь знать правду, — согласилась я, присев на корточки и обхватив колени. Судя по виду, он не был готов внимать и тем не менее. — Ей оторвало обе ноги до колена.

— Ты больше… не обманешь меня…

— Что такое женщина без ног? Особенно та, для которой внешность была единственной ценностью?

— Я… убью тебя…

— Я подползла к ней. Я должна была срезать остатки мяса, чтобы сделать перевязку. Она вырывалась. В рану попала грязь. Условия совершенно не стерильные, как ты понимаешь. Ей пришлось бы делать ампутацию до середины бедра.

— Закрой… свой грёбаный…

— Она выстрелила из автомата себе в голову. Приставила дуло к подбородку и нажала на спуск. Такую правду ты хотел услышать, да?

Похоже, он хотел услышать, что её увезли в госпиталь и что он её обязательно увидит через неделю, месяц, год.

— Ты лжёшь… чёртова…

— Хочешь ещё одну правду? Она тебя не любила.

— Клянусь… я тебя… своими же руками…

— Будь у неё выбор, она бы предпочла потерять тебя, а не ноги.

— Да что ты знаешь?! Что ты вообще…

— И подумай ещё вот над чем. Ты почему-то обвиняешь в её смерти меня, но ведь именно тебя не было рядом.

Взвыв, Рик рванулся из-под Атомного, и тот успокоил его одним движением.

Я досчитала до десяти, фиксируя нокаут. Нет, Рик не потерял сознания, лишь бестолково моргал и хватал воздух ртом. Слизав кровь со сбитых костяшек, Ранди пробормотал:

— Зачем всё это?

— А?

Встряхнув правой рукой, он поднялся на ноги, и только тогда я заметила обступивших нас солдат.

— Ты провоцировала его.

— Тебе его жалко? — Я уже было приняла это за знак его морального обновления, но Ранди безразлично пожал плечами.

— Не знаю. Нет, вряд ли. Просто я подумал, что понимаю его.

Гибель контроллера, ещё бы. Если вспомнить теорию Расмуса Келера, это для любого тайнотворца — страшное потрясение, равное разве что одночастной потери матери и отца.

— Странно, — проворчала я. — С каких пор ты стал понимать кого-то лучше, чем собственного контроллера?

Появление Гектора Голдфри не позволило мне посвятить Ранди в тонкости моего плана. Расчищая в толпе путь для своего хозяина, в круг вошёл сначала Пресвятой, потом из-за его спины вышел майор, постаревший лет на десять в считанные месяцы.

— Сукины дети, — прорычал он. Его быстрые, внимательные глаза оценили ситуацию: сбитые в кровь руки Ранди, помятое лицо Рика, меня, сидящую рядом с уложенным на лопатки «псом». — Какого ляда вы тут устроили? Думаете, у вас есть время на разборки друг с другом?

— Никак нет, командир! — выпалила я, вытягиваясь в струну. — Загнанному стало плохо, и я оказал ему помощь.

— Помощь, Палмер, твою мать. — Комбат сплюнул под ноги. — Такая «помощь» и тебе не помешает.

Под пристальным взглядом Ранди Пресвятой дотронулся до висевшей у него на поясе плети. Собственно, из всех контроллеров он не порол только меня, отчего наверняка считал коллекцию неполной. Но приказ ещё не был озвучен, поэтому я несмело добавила:

— Загнанному необходимо в госпиталь, господин майор.

— В госпиталь? — повторил Голдфри, глядя на пытающегося подняться Рика. Если брать во внимание выражение лица майора, он тоже не желал видеть в рядах своего любимого батальона что-то настолько жалкое. — Вы, недоноски, выбрали подходящее время, ничего не скажешь.

— Один калека погоды не сделает. Пусть наши в тылу его подлатают, если же дело безнадёжное — пустят под нож. Всяко лучше, чем если он попадёт в плен. Ладно ещё выболтает что, а вдруг переметнётся? Он ведь контроллера потерял, от него теперь можно чего угодно ожидать.

— Похоже, что я нуждаюсь в твоих советах, Палмер?

— Никак нет.

— Старшая медсестра сказала, что в госпиталь ему не нужно. Пара царапин, небольшая контузия. Завтра будет, как новенький.

Словно споря с вердиктом медсестры и майора, Загнанный ворочался с бока на бок, пытаясь найти самую удобную позицию для принятия вертикального положения. Но не мог справиться и с этим.

— При всём уважении, господин майор, но если мнение старшей медсестры компетентнее моего, почему именно меня вы назначили санинструктором?

— Я… убью тебя… — прохрипел Рик и пополз к нам на животе, помогая себе локтями. — Не смотри на меня свысока… Иди сюда…

— Галлюцинации. Обычное дело после контузии, — объяснила я майору. — Думаю, доверять ему оружие в таком состоянии…

— Думать, Палмер, буду я, а ты… — Он незаметно оглядел обступивших нас солдат, прежде чем закончить: — отправь его с первой же машиной в тыл.

— Слушаюсь.

Потеря столь эффективной и практически неуязвимой боевой единицы в конец испортила майору вечер. Вкупе с недавним самоубийственным приказом, поступившим из главного штаба, и большими человеческими потерями, которые из боя в бой терпело его подразделение, это досадное недоразумение, приключившееся с Загнанным, было уж совсем некстати. Наш корабль, в самом деле, тонул, и Голдфри, как капитан, понимал это лучше остальных. Мои советы и рекомендации бесили его, потому что по сути были зонтиком для человека, которого настиг всемирный потоп, хотя тут не помешал бы ковчег.

Прописать же мне плетей он отказался лишь потому, что не хотел потерять ещё и Атомного.

— Какое изящное спасение жизни, — Ранди дёрнул Загнанного наверх. — Но вряд ли он оценит. Оказавшись на скамейке запасных, он только и будет думать, как бы свести счёты с жизнью.

Бедняга Рик сопротивлялся изо всех сил, но на этот раз их не хватало даже на то, чтобы дотянуться до меня.

— Он не такой слабак, каким кажется, — ответила я, слыша в ответ скептическое «да ну?». — Загнанный, ты же не станешь повторять ошибку своего контроллера? Это не потому, что я считаю Николь плохим примером для подражания…

— Заткнись! Не смей произносить… её имя!

Боже, неужели у него это настолько серьёзно? И дело тут не только в привязанности к ней, как к контроллеру. Трудно представить, какие муки должен испытывать парень, влюбившийся в падшую женщину без памяти, при том что та совершенно не считалась с его чувствами. Поэтому, как я и сказала, Рик не был таким уж слабаком, каким слыл в небольшой и не слишком дружной компании «козырей».

Я подала Ранди знак идти следом.

— Едва ли тебя это утешит, Рик, но мне на ум пришли слова, которые любил повторять Джесс Эсно. Мужайся, худшее впереди.

— Забавный он был ублюдок, — согласился Атомный, закинув Рика на плечо. — Хотя и странно, что прося его не брать пример со шлюхи, ты цитируешь наркомана.

Наркоман, шлюха… Знать бы, как будут поминать меня, доведись мне умереть, к примеру, через неделю.

Николь не дожила до окончания войны всего три месяца. А до уничтожения нашего батальона всего… да, всего неделю.

Глава 40

Так случилась Третья трагедия всей моей жизни. В один ряд с изнасилованием моей матери и предательством Дагера встало разгромное поражение нашего батальона. Именно в тот день, а не три месяца спустя, для меня закончилась война. И, как я думала, жизнь. Страшнее не придумаешь, когда тебе всего семнадцать, а ты веришь, что твоя жизнь закончена.

В тот раз никто не бежал, все погибли в бою: офицеры, солдаты, медсёстры. Я бы не смогла уйти, даже если бы захотела: меня парализовало. Такое случалось время от времени из-за травмы позвоночника, но ещё никогда оцепенение не длилось так долго. Мысль о том, что я больше не смогу ходить не пугала меня только потому, что мёртвым это тоже не свойственно, а значит, я ничего не теряю. В то же время, я думала, что если мы с Ранди переживём этот день, то уже больше ничто не сможет нас убить. Мы станем по-настоящему бессмертны.

Это было похоже на откровение.

Лёжа там, я могла смотреть только в выцветшее небо. На лицо падала земля, царил невероятный шум, но это больше не сбивало с мысли, превратилось в фон. Моё спокойствие делало меня похожей на мертвеца, поэтому Ранди выглядел таким перепуганным, когда навис надо мной.

— Я в порядке. В порядке, — прошептала я. — Только вот спина… — Он хотел поднять меня, но я решительно отрезала: — Больше никаких отступлений. Либо победа, либо смерть, ты слышал приказ. Нас не казнят свои, лучше уж так сдохнуть. Прости… я знаю… — Почему-то именно в тот совсем не подходящий момент, я поняла, как много осталось между нами невысказанного. — Это не твоя вина. И война не твоя. Это ведь я тебя заставила… — Он что-то яростно повторял, словно о чём-то умоляя. — Если бы всё сложилось иначе… Если бы сложилось правильно, ты был бы сейчас там, на стороне победителей. А теперь мы не только не отомстили, но и погибли сами. Мы ведь проиграли, Ранди. Мы, в самом деле…

Я задумалась над тем, что и Митч, и комендант Хизель чувствовали себятак же перед смертью.

— Нет! Ещё нет! — Я не расслышала, а прочитала по губам.

— Неужели победят предатели и насильники? Комиссар, майор Эмлер, те подонки?

Лучшего стимула, чем эти путанные речи и мой разбитый вид, для Ранди не придумать, но я схватила его на руку, не отпуская от себя. Это были наши последние минуты.

— Пожалуйста… Я так жалею сейчас… Я одна из немногих, кто мог сказать тебе об этом, а, значит, я должна была говорить это чаще. — Ранди смотрел вперёд, мимо меня, его взгляд метался, до последнего что-то просчитывая. — Ты хоть можешь представить, что ты значишь для меня? Ты самый лучший, и ты мой. Почему я не видела этого раньше? Почему не поняла с самого рождения? Ты пришёл сюда со мной. Я росла в окружении семьи, родни и друзей, но, посмотри, здесь только ты. Не бросай меня, Ранди. — Мысли путались. Я уже не знала, как правильно объяснить ему. — Если я попаду в плен… Я не выдержу пыток. Мне так страшно. Если они узнают, что я контроллер, они не убьют меня сразу. То, что они сделают со мной…

Атомный вытащил из-за голенища нож, в зеркальной поверхности которого я увидела наступающую на нас черноту. Уставившись на лезвие, я лихорадочно соображала: сердце? горло? висок? Как будто Ранди мог думать о моей смерти после такого откровенного признания.

В минуту прощания он предпочёл прижаться губами к холодному металлу, а не поцеловать меня, но таков был его жест протеста.

— Дождись меня, — попросил он, на что я ответила:

— Как скажешь. — Его уже не было рядом, когда я беспомощно добавила: — Вряд ли я далеко уйду.

* * *

Что такое оказаться в полном распоряжении людей, разрушивших твой дом, город, семью, детство? Для тех, кто пошел на войну не из-за долга, а ради мести, плен — это поражение в квадрате. А как говорил полковник Вольстер: пленных не бывает, бывают только трусы. Поэтому на побег рассчитывать не приходилось.

Что же ты наделал, Ранди. Я ведь тебя просила. Теперь, то, что они сделают со мной… Пеняй на себя.

Я ждала пыток. Я вспомнила камеру дознания и Кенну Митча и ждала встречи с его двойником. Мне было страшно. Я не имела ни малейшего понятия, о чём меня будут спрашивать и к чему принуждать, но если учесть, что меня не убили на месте, взявшие меня в плен знали, что я контроллер. А к вражеским контроллерам у Ирд-Ама было только одно предложение — сотрудничество. Они бы использовали «пса» в своих целях, а его хозяина держали бы под замком. За неподчинение первого у последнего отрезали бы сначала фаланги пальцев, потом уши и нос. Они бы не давали им видеться, но делали бы фотографии определённого рода.

— Погляди, Атомный, — говорили бы они, посмеиваясь. — Мы убрали всё лишнее, и, смотри, какой красоткой она стала. Что скажешь? Только вздумай дёрнуться, и мы отрежем её крошечные сиськи. Хотя ты ведь не увидишь разницы, да? Что они есть, что их нет.

Не скажу, что под действием страха, голода и боли у меня разыгралась фантазия. В своё время мы с Ранди наслушались историй, которые приключились с попавшими в плен тайнотворцами. Они не решились убить своих контроллеров, когда была возможность, и поплатились за свою трусость.

Я не видела Ранди несколько дней, пока нас перевозили с места на место в крытых брезентом машинах. В какой-то момент я отметила необычайную тишину — ни бомбёжек, ни артобстрела, ни военных учений. Не было даже их эха: мы забрались далеко в тыл.

Дорога была мучительной. Но движение лучше, чем статичность — хуже было сидеть в камере. В той тесной дыре не помещался даже свет, но мешала не темнота, а холод. И стены исцарапанные ногтями. Во время тревожного сна ты мог прижаться лбом к холодной стене, и на твоей коже оставался отпечаток чьего-нибудь «прощай».

Со мной не говорили. Дверь в камеру оставалась неподвижной, за исключением крошечного окошка, в которое пролезала кружка и кусок хлеба. Меня кормили, и я радовалась этому не потому, что могла утолить голод, а потому что каждая пайка доказывала мне, что Атомный жив. Если бы он что-нибудь выкинул, доказав тем самым свою бесполезность для их дела, содержать меня и дальше стало бы бессмысленным.

Ответственность давила на него как никогда ранее. Теперь каждый его взгляд, каждый неосторожный шаг мог отразиться на мне. Мы словно стали одна плоть, и странным казалось только то, что сплотил нас именно враг.

Меня не трогали неделю, может больше, оставляя во власти воображения. За это время я успела вспомнить своё прошлое в обратном порядке. От этого самого момента до того дня, когда Дагер вытащил меня из реки. Мысль о том, что моё первое воспоминание связанно именно с ним, заставляла биться головой о стену. Мама рассказывала, что до года я жутко плакала, и Ранди приходил меня послушать. Я могла убедить себя в том, что тоже помнила это, но я не помнила. Я хотела присвоить чужие воспоминания так же, как Ранди хотел присвоить мои шрамы.

Мама помнила его трёхлетним ребёнком, кладущим руку на её полнеющий живот. Не зная ни своего, ни моего имени, он приветствовал меня. А потом мы с ним встретились, одинаково ни черта не смыслящие в этом мире. Через год мы произнесли первое слово, которое оказалось моим именем, хотя ни он, ни я тогда этого не знали. Бесхитростное сочетание звуков, которое означало всё. Меня, его, полубрата, маму, отца, каждую эмоцию и природное явление. Поцелуи на ночь, скандалы родителей и расстеленную на кровати мамину шубу, по которой я могла ползать, хватая нежный мех пальцами.

Я бы хотела вспоминать что-то такое, но на ум приходил лишь Дагер и вероятные пытки. Прошлое и будущее. Чем всё началось и чем закончится. Моя память казалась мне кольцом, которое должно вот-вот замкнуться. Если бы последнее воспоминание тоже было бы связано с комиссаром…

Я не слышала, как открылась дверь, и поняла, что она открылась, только потому, что в комнату проник свет. Я не двигалась: с некоторых пор одновременно двигаться и думать стало запредельно сложно. Как кормить пугливую птицу с руки.

Меня стащили с нар, и Гарри отошёл на задний план. Я стала думать о расстреле и том, что будет первым — боль или звук. Сколько человек окажется в расстрельной команде, и придётся ли добивать. Я помню, с Таргитаем пришлось. Он скулил и возился в грязи, как свинья, пока капитан Хейз не прострелил ему башку из собственного пистолета.

Меня не вели, а тащили, но так решили они, а не я.

Я представила, что похоронка на наши имена придёт Расмусу Келеру, потому что за эти два года я успела черкнуть ему пару раз.

Когда конвой поднимался по лестнице, мои ноги считали ступеньки сообща, а не так как обычно: правая нога — только нечётные, а левая — чётные. С меня едва не слезли ботинки, потому что шнурки из них вытащили в первый же день.

Я представила, что мама почувствует мою смерть уколом в груди, когда будет пить чай, или мирно спать, или принимать ванну, или болтать с кем-нибудь ни о чём. Интересно, она не разучилась болтать? И мирно спать? И принимать ванну? Я — да.

Когда глаза начало щипать, я решила, что всё же лучше думать о Дагере.

Меня приволокли в комнату дознания. Там я увидела сидящего у стола Ранди и подумала «началось», но, осмотревшись, не нашла орудий пыток. Вообще ничего, кроме свёрнутой газеты, лежащей на столе, и четырёх надзирателей, стоящих по углам.

Солдат за моей спиной сказал, чтобы мы заткнулись, хотя никто из нас не проронил ни слова. Если бы мне не сковали руки за спиной, когда посадили на стул, я бы знаками дала Ранди понять, что со мной всё в полном порядке. Без подробностей. Своими он бы тоже делиться не захотел.

Мы сидели близко. Когда Ранди отвёл колено в сторону, и я зеркально повторила его движение, мы друг к другу прикоснулись. Таким образом Атомный спрашивал разрешение и уверял в своей готовности. Сейчас он сделает то, что нужно, если я так решу. И только тогда меня прошиб пот.

Я попыталась успокоиться, изучая стены, пол, стол и газету на нём. Неосознанно я отметила, что выпуск несвежий, а значит, его оставили здесь не потому, что не успели дочитать. Замызганная с истрёпанными страницами газета, вдобавок ко всему не на ирдамском языке.

Я прищурилась, выпутывая из предложений на сгибе несколько слов, и тут же отпрянула, словно кто-то оттуда направил на меня пистолет.

Я посмотрела на свои дрожащие колени. Потом на спокойные колени Ранди.

Он понял? Он уже знал? Эта та самая газета, на первой полосе которой красовался наш вопиюще пафосный снимок, аккурат под заголовком «Атомное комбо». Мне ли не знать, я изучила её вдоль и поперёк. И теперь она здесь…

В комнату вошёл большой начальник, лица которого я не запомнила. Я надеялась, что он даст мне ответы, хотя понимала, что всё должно быть наоборот. Он спрашивал какую-то чушь сначала на своём родном языке, потом на ломаном нашем. Вроде того, откуда мы родом, наши имена и фамилии, имя и фамилия нашего командира. Это было бессмысленно хотя бы потому, что всё это он мог узнать из документов, которые у нас забрали ещё до того, как доставили на место.

Я молчала, но не потому, что так решила изначально. Меня ударили пару раз, но опять же не потому, что я молчала, а просто так, в качестве профилактики. Отчего-то били в живот, а не по лицу, как если бы у них был приказ, которым они пренебрегли. Согнувшись, я закрыла глаза и прислонилась лбом к столешнице, поэтому не увидела, как вышло начальство.

Он сдался так быстро?

Ранди тяжело дышал. Открыв глаза, я увидела, как он постукивает ступнёй. Я не знала сигнального алфавита, но может быть эта неровная дробь означала «мне-нужно-убить-их-всех-до-последнего-пожалуйста-прямо-сейчас-!-!-!».

Я понимала его чувства. Он словно вернулся в Рачу, где должен был держать руки при себе, ведь от этого зависела моя безопасность. Он пожертвовал два года для того, чтобы этого никогда не повторилось, но вот мы здесь, вокруг «чёрные», меня бьют, а он может только смотреть. Повторяющийся ночной кошмар, ставший явью.

Все четверо надзирателей следили за Атомным, я была уверена. Их взгляды сходились на нём, словно невидимые прямые, целясь ему в затылок, лоб и виски, но их оружие было направлено на меня. В коридоре двое (тот, что задавал бестолковые вопросы, и кто-то значительно моложе) затеяли короткий, вялый спор.

Когда дверь открылась, я услышала:

— Выпрямись, твою мать!

А потом совсем другой голос сказал:

— Этот разговор конфиденциальный. Вот приказ. Оставьте ключи и уведите своих солдат.

Когда дверь закрылась, Ранди замер, словно охотничья собака, сделавшая стойку на дичь. И эта его внезапная неподвижность удивила меня сильнее, чем щелкнувший замок. Кем бы ни был наш посетитель, у него стальные нервы: запирать себя в четырёх стенах с измученным, взбешённым тайнотворцем. Ну что за…

Медленно выпрямившись, я поглядела сначала на Ранди. Черты, изменившие его лицо, были незнакомы мне. Он ненавидел многих, но ещё ни на кого не смотрел так, даже на Митча. Потому что Ранди никого и никогда ненавидел так, как Гарри Дагера. А теперь враг номер один стоял перед ним, привалившись к двери и дыша, дыша, дыша.

Так не бывает, я понимала. Расскажи мне о подобном совпадении кто-то другой, я бы не поверила, но это происходило именно со мной.

Я медленно моргнула, прищурилась, наклонила голову, чтобы посмотреть под другим углом. Возможно, игра света или галлюцинация — условия содержания располагали. Посмотрев себе на колени, я досчитала до трёх, после чего осторожно подняла глаза. Он всё ещё стоял там, стаскивая с головы фуражку дрожащей рукой. Весь такой презентабельный, взрослый и мужественный. Он не изменился ни капли: не постарел, не осунулся, а его лицо, руки сияли здоровьем. Конечно, ведь все возможные изменения уже произошли с ним — он стал предателем.

Что за паршивое дежа вю? Прямо как в тот раз, в Раче. Мы снова в плену, и, когда надежда уже потеряна, появляется он. Я уже через это проходила, поэтому должна знать, чем закончится дело. В самом деле, с какой стати? Если в тот раз, четыре года назад он просто развернулся и ушёл, оставив меня подыхать на куче мусора, с чего ему спасать меня теперь? Чтобы потом снова предать? Это в его стиле — чередовать спасение со смертельными приговорами?

Наши взгляды встретились. Дагер моргнул так, словно хотел вернуть слёзы обратно в глаза, но в итоге просто опустил голову. Приблизившись к столу, он развернул газету на первой полосе и долго глядел на фотографию. Там мы выглядели отлично, намного лучше, чем сейчас, но, похоже, Дагер не оценил. Положив фуражку рядом с газетой (грёбаную вражескую фуражку рядом с газетой «Доблесть»), он зажал рот рукой, будто его тошнило.

Я поняла, что он в ту самую минуту хоронил нас в очередной раз. Первый раз, когда разбомбили последний поезд из Рачи, а потом оккупировали сам город. Второй раз, после слов матери, которая подтвердила нашу смерть. И вот теперь, потому что нашёл нас совсем не такими, какими ожидал найти. Девочка-куколка и мальчик-соломинка. Прошло шесть военных лет, считай, что все двенадцать, которые изменили Ранди в лучшую, а меня в худшую сторону.

Мне почему-то захотелось спросить, был ли он в Раче и видел ли финальную стадию её «преображения».

На серую газетную бумагу падали редкие капли. Дагер всё ещё держал руку у лица, борясь с какой-то сильнейшей эмоцией, которая должна была закончиться обмороком. Или самоубийством. Я посмотрела на кобуру у его бедра, когда он потянулся к своим брюкам. Запустив ладонь в карман, он нашарил ключи и обошёл стол. С его военной выправкой и шагом что-то стало, как если бы на его руках, ногах и шее появились гири. Он еле-еле справился с замком на моих наручниках, поэтому вторые наручники я ему не доверила. Выхватив ключи, я вскочила из-за стола и подошла к Ранди.

— Что эти ублюдки сделали с твоей рукой? — прошептала я, снимая браслеты с его запястий. Словно в подтверждение моих слов его правая рука безвольно повисла. — Кажется, только вывих. Погоди минуту, сейчас вправлю. — Боже, что я несу? Разве меня должно сейчас беспокоить именно это? — Знаю, ты не чувствуешь боли, но постарайся её не перенапрягать…

Плечевой сустав встал на место с хрустом. Но не успела я договорить, как Атомный рванул к комиссару, едва не сбив с ног меня. Я покосилась на запертую дверь, но к счастью Дагер не произнёс ни звука. В наступившей тишине раздавались лишь звуки ударов, которые стёрли бы кости комиссара в порошок, если бы он оставил бронежилет дома, и если бы правая рука Ранди была цела.

Я же попросила тебя её не перенапрягать.

Но его в тот момент не могли остановить чьи-то предостережения, угрозы, не смогла бы даже боль. И я тоже. Единственное, что заставило Ранди остановиться — абсолютная покорность лежащего под ним противника. Дагер был в сознании, но отказывался сопротивляться. Он не стал даже закрываться руками и сжиматься, защищая живот и голову, как если бы его желание искупления было сильнее инстинктов.

— Какого хера, ублюдок, — прорычал глухо Ранди. — Сопротивляйся, ты, ничтожество! Перестань реветь! А то мне кажется, что я избиваю ребёнка.

— Мне так жаль… Если бы я знал… — практически беззвучно простонал Дагер. — Вы должны были уехать на том поезде. Всё должно было произойти не так.

— Заткнись, — прошипела я, приблизившись к нему.

— Почему вы здесь?.. Зачем вы вообще?.. Клянусь, если бы я знал… Мы думали, вы погибли. А потом Гвен… твоя мама сказала, что…

— Ты, падаль, и думать о ней не смей! — Я поставила ногу на чёрную тошнотворно-великолепную форму, вышибая воздух из его груди. — Не смей говорить о ней. Гвен? Ты кто такой, чтобы называть её по имени?

Всё это напоминало позабытый сон. Я слишком часто представляла себе момент расплаты, но всё пошло не по сценарию. Виной тому стала выползшая из казалось бы атрофированной части моей души жалость. Разбитый, бесшумно рыдающий, покорно пережёвывающий боль и вину — такой Дагер не вызывал ненависти. И с этим надо было срочно что-то делать.

— Я не мог себе представить, но всё равно… Я так долго искал. До и после Рачи. Клянусь, я…

— На кой чёрт мне твои оправдания? Умоляй. Но даже не думай оправдываться.

Если бы в его взгляде мелькнула прежняя гордость, возненавидеть его стало бы легче лёгкого. Я бы вспомнила, как он восседал за столом на приёме у Хизеля. Его изысканные манеры, скупую, вежливую без подобострастия речь, и взгляд, не желающий узнавать меня, или даже просто видеть рядом. Я бы поняла, почему на месте коменданта и Митча всё это время представляла Дагера — униженного, измученного, потерявшего власть даже над собственным телом. Он заслужил это как никто другой, но почему-то худший из злодеев больше остальных мечтал о прощении.

— Прости.

С ума сойти. Это простое слово мы не смогли выдавить из глотки Хизеля и выпотрошить из горла Митча. Мы приводили им аргументы, угрожали, пытали, но даже они — неоспоримо виноватые — предпочли в свой последний миг промолчать. А этот гордый, благородный, сильный мужчина как будто только ждал подходящего момента.

— Ты что, правда, веришь, что мы сможем тебя простить? Ты напялил эту форму, попрал устав, переметнулся к врагам. Но этого тебе оказалось мало. Тебе захотелось нашей крови, да?

— Нет, нет!..

Кто знает, что именно он отрицал, смотря на меня так. Пытался убедить в своей правоте? Вряд ли. Ужасался переменам, которые во мне произошли?

— Таких ублюдков вроде тебя раньше четвертовали на главной площади столицы.

— Мне так жаль…

— Да перестань. Мне уже давно плевать на то, что ты делаешь и с кем якшаешься. Хотя, признаюсь, увидев тебя в этой форме в тот раз, я почувствовала острую боль. Прямо вот здесь. — Я надавила каблуком в центр его груди. — Ты помнишь? Нет? Ты погляди, Ранди, он, в самом деле, не понимает, о чём я.

Атомный тяжело дышал, взглядом давая понять, что, как и я, слишком долго ждал этого момента. Он считал, что теперь, когда мы добрались до комиссара, мы не должны допускать ни минуты передышки. К чёрту болтовню. Никакой пощады.

— Пэм, он твой, — проговорил Ранди, повторяя приговор, озвученный некогда и Хизелю, и Митчу. Собственно, Дагер — единственный, кто выжил, услышав (хотя и не поняв) эти слова. — Делай с ним, что хочешь. Ты мечтала об этом. Теперь он перед тобой, и он никуда не денется, пока ты не скажешь «довольно».

Что я хочу? Всё того же — мести. Чтобы он страдал и унижено звал на помощь, но все оставались глухи к его мольбам. Чтобы он понял, каково это — быть на моём месте. Но теперь, глядя на него, я не чувствовала удовлетворения, потому что Дагер хотел того же. Примитивными пытками я не добилась бы ничего, только облегчила бы его совесть.

В дверь робко постучали, и я вздрогнула, словно этот тихий звук был страшнее, чем распростёртый на полу кумир моего детства.

— Господин комиссар, мне велено узнать, всё ли у вас в порядке?

— У нас ведь всё в порядке? — шёпотом спросила я. — Или ты хочешь, чтобы всё прекратилось? Хватит одного твоего слова.

Он не хотел. И это в очередной раз подтвердило мои соображения на его счёт. Он искал искупления, но никто кроме нас не мог ему его дать. Добровольное мученичество снимет с него клеймо предателя.

Чёрта с два.

— Всё в полном порядке, — ответил он, сплёвывая кровь. — Думаешь, могло быть иначе?

— Вы… э-э-э… вы уверены?

— С чего ты решил, что нет?

— Прошу прощения! — Щёлкнув каблуками, солдат поспешил удалиться.

Похоже, в рядах ирдамской армии Дагера знали, как человека твердохарактерного, уверенного и жёсткого. Видели бы они его сейчас…

— Что с тобой такое? — пробормотала я, присаживаясь перед ним, обхватывая колени. Если вспомнить, я любила смотреть вблизи на всех, избитых Ранди. — Ты мне подчиняешься? Потому что я дваждырождённая? Хотя вряд ли ты сохранил уважение к старшей расе, если не сохранил к закону.

— Потому что я…

— Не перебивай, дай мне подумать. Валяешься тут и скулишь, даже не пытаясь сказать слово против или отвернуться от пощёчины. Ты что, святой? Вроде не похож. — Я прихватила пальцами чёрную ткань на его груди с отпечатком моей подошвы. — Сначала предал нас, теперь предаёшь своих. Чего ты добиваешься?

— Я просто хочу…

Я приложила указательный палец к губам, призывая к молчанию, и посмотрела на Атомного.

— Как ты и говорил, это всё из-за мамы. Он хочет стать для неё дважды героем. Вытащил меня из реки, а теперь вот это. Рискует своей репутацией, жизнью ради нашего спасения. Тут совершенно точно замешана женщина.

Дагер покачал головой.

— Значит, ты был в долгу у полубрата, — решила я, кладя руку на нагрудный карман рубашки, где держала орден до того, как у меня всё отобрали. — Чувствуешь свою вину перед ним, и решил искупить её таким образом? Думаешь, он бы простил тебя?

— Нет, Пэм…

— Конечно, нет, твою мать! — прошипела я, хватая его за ворот, сближая наши лица. — Из-за таких, как ты… Из-за таких вот двуличных недоносков — паршивых друзей, сыновей и солдат — он погиб! Так что брось этот спектакль! Хватит этих соплей! Ты ничего этим не добьёшься! Ни он, ни уж тем более мы никогда не простим тебя! Никогда!

— Нет, Пэм, — повторил Дагер. — Это именно он… Это Свен послал меня за тобой.

Глава 41

Мы с Ранди идеально подходили друг другу во всём. Даже когда нас запихали на заднее сиденье машины, и плечи Атомного заняли больше, чем половину салона, моя игрушечная комплекция позволила нам разместиться с комфортом. Гармония иногда можешь выглядеть комично.

Комиссар сел рядом с водителем, прижимая к разбитому лицу платок. Солдат каждую минуту посматривал в зеркало заднего вида. Я не знала, куда мы направляемся, хотя, кажется, Дагер мне говорил. Аккурат после того, как распорядился вернуть нам наши вещи.

— Если были какие-то деньги, — добавил он, после того как вскрыл конверт и высыпал из него содержимое на стол, — скажи сколько. Тут воровство — обычное дело.

Я ничего не ответила, но подумала: «Деньги? Ты что, шутишь? Похоже, что нам есть до них какое-то дело?».

Дагер забрал себе наши документы, а я распихала по карманам медали, как если бы они могли что-то значить теперь. Ценность не утратил лишь орден, присвоенный полубрату, на который я долго смотрела, прежде чем положить его в нагрудный карман.

Пока не увижу, не поверю.

Ранди же, чувствуя вину за свою святую ложь, всю дорогу прятал взгляд, а его заново скованные руки лежали между колен и сжимались в кулаки. Его правая ладонь распухла. Возможно, к первоначальному вывиху он добавил перелом. Не первый и не последний, конечно, но отсутствие боли и равнодушие Атомного к любым травмам, не делали её пустяковой.

— Тише, — прошептала я, беря его руки в свои. — Не сжимай так.

Склонившись, я прикоснулась губами к разорванной коже на костяшках. Когда в последний раз мы использовали поцелуи как лекарство, а прикосновения — как способ общаться телепатически? Появление комиссара заставило нас вспомнить, кем мы были друг для друга, будучи детьми.

Я прижалась лбом к его руке, словно это была благословляющая длань священника. К руке, отомстившей Хизелю и Митчу так, что лучше не придумаешь, но абсолютно бессильной против Дагера. Месть, которая заставила бы агонизировать его незамаранное войной тело, должна быть придумана и совершена именно мной. Но что мне сделать для этого? Что мне делать вообще? Как солдату, давшему присягу? Как другу, которого предали? Как человеку, который знал Гарри Дагера с самого рождения и не с худшей стороны?

В тепле и твёрдости мужской руки я чувствовала одну лишь решимость и ни капли сомнения. Ранди знал, что делать, потому что был безупречным солдатом и другом.

— Не думай о нём, — сказал он, и я вспомнила, как однажды он просил меня не думать о Митче, вот только к тому моменту Митч был уже мёртв.

— Не могу.

— Тогда позволь мне закончить дело.

— Не могу. — Помолчав, я зачем-то добавила: — Всё не так просто.

Он спас меня, но это ерунда. Что важнее, он спас мою мать. Но что хуже всего — он спас тебя.

Когда я подняла голову, оказалось, что бедняга шофёр едва не свернул шею, пока таращился на нас. Дорога перестала его интересовать, а вот наша вопиющая разнузданность — очень даже. Он счёл это личным оскорблением, потому что, по сути, был конвоиром, а чувствовал себя таксистом, везущим в любовный отель несдержанную парочку.

Сбросив скорость, он обратился к Дагеру, хотя тот спал, а может только претворялся.

— Господин комиссар, мне остановиться?

— Что? — хрипло отозвался тот. — Зачем?

— Кажется, этим двоим не помешает напомнить их место.

Солдат сделал жест головой, и Дагер обернулся на нас. Он посмотрел на наши соединённые руки. Это, в самом деле, было уже слишком.

— Никаких прикосновений и разговоров без разрешения. — Он говорил на проклятом ирдамском. — Кто бы из вас двоих ни нарушил это правило, отвечать, в любом случае, придётся тебе. Разве я не говорил об этом?

Я хотела воскликнуть: «спрашивать твоё грёбаное разрешение на то, чтобы быть вместе? Мне и Ранди? Это даже не смешно!», но вместо этого выдавила:

— Говорили, господин комиссар.

— Руки.

Мне хотелось показать ему средний палец, а потом прижаться к губам Ранди в самом развязном, взрослом поцелуе. Но всё что я сделала — высвободила свои пальцы из хватки чужих ладоней. Ранди сопротивлялся мне неосознанно. Всё это выглядело, как похищение, которое происходило на его глазах.

— До самолёта ещё часа два, — вклинился жаждущий справедливости солдат. — Я тормозну…

— Это лишнее, — отозвался Дагер. — Они понятливые. Я ведь не ошибаюсь?

Всё должно было произойти так: Ранди закинул бы цепь своих наручников на шею водителя, обездвиживая. Я бы выхватила пистолет из кобуры Дагера и заставила бы их остановить машину. Два выстрела с промежутком в три секунды, и мы были бы абсолютно свободны, а главное — чисты перед родиной и совестью.

— Никак нет.

— Если решите пренебречь правилами ещё раз, неважно кто из вас, пристрелю я именно тебя. — Дагер был спокоен, отчего даже мне было трудно понять, говорит он серьёзно или блефует. Собственно, корчить из себя последнего подонка ему не привыкать. — Ясно?

— Так точно.

— А теперь скажи это своему приятелю, чтобы он потом на меня не обижался.

Ох, ты ж придурок, мазохист чёртов, самоубийца.

— Атомный, послушай. Господин комиссар просит сообщить тебе, что, если ты нарушишь установленные им правила, он пристрелит меня. Но ты не должен на него за это обижаться.

От такой наглости Ранди оторопел. Вряд ли он ожидал услышать что-то подобное от того, кто ещё несколько часов назад валялся на полу, лепеча и рыдая, как младенец. А теперь вдруг «господин», «его правила», «пристрелит». Пристрелит? Мы выжили под бомбёжками, в оккупации, на бесчисленных полях сражений, и комиссар вдруг во всеуслышание заявляет, что сможет убить меня? Именно он? Пусть даже в шутку, пусть даже в качестве крошечной мести за недавнее унижение, пусть даже ради нашей обоюдной безопасности.

Подавшись вперёд, Ранди положил локти на колени, очень тихо сказав:

— Это тебе лучше не нарушать наши правила, иначе я воткну тебе в лоб нож по самую рукоять и поведу вниз до мошонки. На вид твоего выпотрошенного нутра у меня точно встанет, так что я отымею твой уродливый труп. Без обид, ладно?

Конечно, такая участь была пострашнее банального «пристрелю». Хотя бы потому, что, в отличие от Дагера, Ранди был готов осуществить угрозу в любую секунду.

— Атомный сказал, никаких обид.

Взгляни на этих двоих в тот момент самый прожжённый скептик, даже он не усомнился бы в их вражде. Ранди не выглядел, как спасённый, а комиссар не выглядел, как спаситель. И всё же мы сидели в одной машине и направлялись…

Минутку, он сказал «самолёт»?

* * *

Для нас с Ранди война началась именно с самолётов, поэтому я навсегда зареклась летать. Приступ дурноты вызывал один звук, их запах и вид ирдамского герба на серебристых крыльях. Аэродром, на который вырулил наш таксист, был заставлен истребителями, бомбардировщиками и грузовыми самолётами, возле которых суетились солдаты-муравьи. Я поняла, что не осилю эту часть путешествия, уже когда выбралась из машины.

К комиссару подбежал, пригибаясь и придерживая на голове фуражку, старший лётчик. Перекрикивая рёв турбин, он поинтересовался, что у Дагера с лицом и нужен ли ему дополнительный конвой.

— Вы же не думаете, что меня могло тронуть это отребье? — спросил в ответ тот, то ли с вызовом, то ли шутливо. — До встречи с ними я заглянул к полковнику Кольту, а у того выдался тяжелый день.

— Тяжелый день?! И это при том, что мы сместили линию наступления на пять километров вперёд лишь за это утро?

— А должны были на десять.

— Что уж говорить, за эти шесть лет с нашей техникой, оружием и упорством мы должны были обойти планету целиком. — Лётчик махнул рукой. — Надеюсь, это перетягивание каната кончится к тому моменту, как у меня родится сын.

Я и раньше думала над этим, но теперь убедилась окончательно: в Дагере было что-то толкающее людей на откровенность. Он располагал к себе. С ним хотелось говорить, делится, спрашивать у него советы и, в случае чего, заручиться его поддержкой. Недаром же именно его выбрал себе другом самый придирчивый и претенциозный из людей.

— Путешествовать с таким грузов в одиночку… — добавил собеседник Дагера, косясь в нашу сторону. — У вас яйца размером с кулак каждое. Простите за прямоту, господин комиссар, но иначе не скажешь.

Как бы там ни было, он совершенно точно не боялся залезть в чрево чудовища, образ которого навсегда останется для меня символом войны. Ни солдатская форма, ни оружие, ни кровь не пугали меня так, как самолёты. Это страх разместился между страхом потерять Ранди и страхом смерти.

Я никогда раньше не делала себе поблажек, но теперь судорожно искала обходные пути. Мне надо было пересилить себя, чтобы увидеть маму и встретиться с полубратом, но для этой цели подошёл бы поезд. Я даже готова была идти пешком, как бы далеко Свен не забрался в попытке сбежать от нас, родины и совести.

Когда нас повели на посадку, я поняла, что обморок — вопрос времени. Пусть только Дагер спишет мою вопиющую слабость на голод и условия, в которых нас содержали последнюю неделю.

Хотя с каких пор меня стало волновать его мнение?

А его с каких пор стало беспокоить моё состояния здоровья? Что это ещё за… выражение лица… такое? Я помню, он так же смотрел на меня, когда вытащил из реки. Словно спасать нужно было именно его, словно это он шёл ко дну и был абсолютно беззащитен.

По пробуждении я решила, что его тревога мне приснилась, потому что комиссар выглядел отстранённым и собранным как никогда. Было уже поздно, мы сидели в очередной машине, и искусственный свет падал на его лицо, превращая Гарри в ещё большего незнакомца. Это не могло не радовать, ведь чем меньшее в нём от прежнего Дагера, тем лучше.

Перелёт я не запомнила. Я ничего не почувствовала, когда мы пересекли границу, покинув родину и оказавшись в Ирд-Аме. Но теперь я смотрела во все глаза: деревья, поля, скот, встречные машины и редкие люди. Мне всегда хотелось увидеть страну, которая породила страшнейшую войну века. Понять, что заставило людей, в ней живущих, желать нашей смерти. Голод? Нищета? Уродство природы?

Здесь была такая же зелёная трава, деревья ничуть не ниже, и их не обделяло вниманием солнце. Чистые, широкие улицы не были запружены бездомными и бродячими собаками. Стройный ряд фонарей не напоминал виселицы.

— Сейчас вы вряд ли кого-то застанете в департаменте, господин комиссар. — Я прислушивалась к разговору безотчётно. — Может, лучше сразу в изолятор? А после подкину вас до дома.

— Сначала мне нужно их оформить. — Его ответы были скупы и отрывисты, выдавая его якобы усталость. Он якобы скучающе глядел на пролетающий городской пейзаж и прятал в кулаке якобы зевок, хотя у самого сердце ходило ходуном. — Я за них головой отвечаю, поэтому хочу довести дело до конца уже сегодня. Доставлю на место, заполню бумаги, передам ребятам из отдела по работе с подлюдьми и умою руки.

— И почему самых лучших из нас заставляют возиться с самыми худшими?

Гарри Дагер стал полноправным членом их общества, ха? Его связь с Сай-Офрой не выдавали ни убеждения, ни внешность, ни даже акцент, а такого результата едва ли достигнешь за шесть лет. Значит, он заделался шпионом ещё до начала войны.

— Так и должно быть, дабы парни с передовой не считали нас дармоедами и трусами, — ответил Дагер.

— Дармоед и трус? Посмотрели бы вы на моего брата…

Боже-боже, неужели каждый встречный-поперечный ирдамец считал своим долгом рассказать Дагеру о своих сыновьях, братьях и племянниках? И неужели некогда и мне хотелось делиться с ним своими достижениями и переживаниями?

Машина вынырнула из лабиринта улиц, тормозя у департамента контрразведки. Площадь перед ним была ярко освящена, ухожена, но пустынна: вероятно, в городе был введён комендантский час.

— Я бы вас охотно подождал, но жена…

— Не смею вас больше задерживать, господин Фоль.

Они соединили руки в крепком рукопожатии, и я задумалась над тем, что почувствовал господин Фоль. Дрожала ли рука Дагера? Была холодной и липкой от пота? Дал ли он слабину в последнюю минуту и навлёк ли на себя подозрение? Куда так спешил господин Фоль, срываясь с места, едва мы успели освободить салон? К жене или к ближайшему таксофону, чтобы доложить начальству?

Мы поднялись по лестнице — сначала комиссар, за ним я и Ранди. Похоже, Дагер не нарушал протокол, раз его свободно пропустили через все посты. Или же он всем вокруг внушал безграничное доверие, и охране удобнее было заглянуть ему в глаза, а не в удостоверение? Ну, чёрт возьми, не мне смеяться над их наивностью.

Ковёр, устилающий коридор, сглаживал звуки шагов. Чисто и уютно. Фотографии и плакаты на стенах. Хрустальные люстры. Я оглядывалась по сторонам и вовсе не в попытке отыскать возможность для побега. Мне нужно было увидеть хоть что-то, что объяснило бы их нападение на нас. Но всё, что я видела — достаток и благополучие.

Тогда ради чего?.. Моего отца… Мою маму… Меня и Ранди…

Дагер открыл одну из дверей ключом и молча пропустил нас внутрь. Всё это перестало напоминать спасение уже давным-давно, но именно в тот момент Ранди потерял терпение.

— Какого хера этот ублюдок задумал?

Я оглядела кабинет, в котором мы оказались.

— Здесь никого нет.

— Само собой, — только теперь в голосе комиссара появились тревожные интонации. — Было бы совсем некстати, если бы кто-то был.

— Ты сказал, что…

— Верну тебя брату и матери. Я дал слово Свену и тебе, так позволь мне его сдержать.

Я посмотрела на Ранди, Ранди взглянул на меня, и этого хватило, чтобы понять: мы думаем об одном и том же. Стоим здесь, в его кабинете, в наручниках, находясь в стране, с которой ведём войну.

— Я сниму их, когда мы окажемся в машине, — без спросу влез в наши мысли Дагер, усаживаясь за стол.

«Ещё одна машина, чёрт тебя дери?!» — хотелось воскликнуть мне, но я лишь ненавязчиво поинтересовалась:

— И когда мы в ней окажемся?

Он уставился на часы, следя за движением секундной стрелки. Но для такой сосредоточенности, ответил он слишком туманно:

— Совсем скоро.

Чувствовал ли Ранди ту же тревогу, что и я? Или же он искал малейший повод, чтобы уличить Дагера в двойном предательстве и приговорить уже сукина сына? Наконец-то. Давно пора.

Его нетерпение было незаметно для других — внешне он был совершенно спокоен. Но то, что Ранди ловко прятал от остальных, он не мог — да и не хотел — прятать от меня. Я замечала всё. Например, то, как он останавливал взгляд на тяжёлых и колющих предметах. Атомный складывал в уме пары: пресс-папье и затылок, нож для конвертов и глаз, цепочка наручников и горло. Нет-нет, повреждённая рука могла его подвести, а значит, он должен надеяться лишь на левую. Взвесить бы в ней ту хрустальную бутыль ещё не открытого коньяка…

— Ты гляди, Ранди. — Я решила, что мой трёп, независимо от содержания, будет лучше давящей на наши головы тишины. — Какое у комиссара славное «поле боя».

Атомный хмыкнул, его внимание переключилось на меня.

— Ковёр, дубовые столы, люстры, картины, вазы. Как ты только выживал здесь? — проворчала я, отходя к стеллажам и проводя пальцем по самой высокой полке, до которой могла дотянуться. Чисто. Ни пылинки. — Однажды мы три дня не вылезали из окопов. И все эти три дня лил дождь. Можешь себе представить?

Я прощупывала почву. Что заденет комиссара сильнее?

Он отложил бумаги, на которые набросился, стоило нам войти, и теперь смотрел на меня. Его лицо вновь выражало вселенскую скорбь, но это всё ещё было не то. Он лишь хотел услышать подробности. Как мы выжили. Как нас занесло в армию. И снова, как мы выжили. А мне меньше всего хотелось давать ему желаемое.

Я обошла комнату по периметру.

— Здесь, в самом деле, опасно. — Я подцепила кончиками пальцев фарфоровую чашку, тонкую, как папиросная бумага. — Поперхнёшься кофе или сисястая секретарша насыплет слишком много сахара. Хотя, погоди. Может, это молоденький парнишка?

Я не надеялась услышать ответ, но Дагер превзошёл все мои ожидания.

— Ну, тогда ребята с передовой презирают тебя вполне оправдано. Им каждый день женщина кофе не заваривает. Ха, да они их месяцами не видят. Всё-таки у вас такая гуманная армия, женщин в неё не берут. Рассказать, как ваши парни решают эту проблему?

— Да.

Да что с тобой не так?

— Во время боя они ловят мальчиков помоложе. Может, ты знаешь, в последние годы наши власти издали указ, по которому в армию призывались мальчишки, которым только-только стукнуло пятнадцать. У них такие хрупкие, безволосые почти женские тела. Конечно, не в пример твоей секретарше, но, знаешь, твои братья по оружию не привередливые. Им бы даже я сгодилась. — У Дагера из рук выпала ручка, но он не полез за ней. Даже взгляда не отвёл. — Рассказать?

— Да.

— Это всё похоже на игру. Я должна вытащить из-под огня как можно больше раненых солдат вместе с их личным оружием и при этом не попасть в руки врагу. В тот день… сейчас точно не скажу, было ли это начало недели или конец. — Я посмотрела на откидной календарь, который стоял на столе. — У нас ничего подобного там не было. Так вот в тот день меня схватил один ублюдок. Он принял меня за парня. Представь, как он обрадовался, когда понял, что я девчонка. У него было такое выражение лица, знаешь… Он тащил меня и, пока тащил, щупал всюду. Хочешь знать, что он мне говорил?

— Да.

— Он говорил, что ко мне выстроится такая очередь, какая бывает лишь за хлебом в оккупированном городе. Что солдаты забудут про еду и про сон и будут терзать меня целыми сутками, пока я не сдохну. Он спрашивал: «ты ведь счастлива, шлюха? Ты этого хотела, притащившись сюда?». — Лицо Дагера стало серым под цвет стен. — Сказать, чем всё закончилось?

— Да, — еле выдавил он.

— Его схватил Ранди и ударил в лицо так, что на меня посыпались зубы. Но мы не убили его, нет. Напомни, Ранди, что ты сделал с ним. — Глядя на Дагера, Атомный обстоятельно исполнил мою просьбу. — Да, точно. Он притащил его в наш лагерь. Связал руки за спиной, надел ему мешок на голову. А потом кинул на растерзание самой извращённой, жестокой солдатне. К тому ублюдку тоже выстроилась очередь, а мы стояли там и смотрели.

Я поняла, почему Гарри не полез за ручкой: в этот момент он бы выронил её снова.

Жалость и страх. Уже не за нас, а нас самих. Дагер глядел на меня так, словно только теперь понял, с кем связался. Но ещё не до конца: он так и не узнал во мне мальчика, вылившего ему на голову вино.

Он посмотрел на циферблат, и, как оказалось, время было на его стороне.

— Нам пора.

— В самом деле?

Как если бы мы поменялись местами, и теперь он — рвущийся на свободу пленник, а мы — тюремщики.

Глава 42

Тонкость его плана так и осталась непостижима для нас.

Возможно, Дагер ждал смены караула. Или ему нужно было занести нас в базу данных и засветиться с нами везде, где только можно.

Но покинули мы «поле боя» комиссара через чёрный ход, оказавшись на частной парковке, где одиноко стояла новенькая машина. Небольшая, но шустрая, как пуля. Чёрный корпус, красный салон — мог ли кто-нибудь придумать сочетания цветов отвратительнее? Натуральный гроб.

— Сам выбирал?

Приятно удивлённый моим интересом Дагер поспешил ответить:

— Это подарок.

Я не спросила «от кого?», не потому что ожидала услышать незнакомое имя. Напротив, я боялась услышать единственное знакомое.

— В честь твоего предательства?

— Юбилея.

«Да что с тобой такое?» — в который уже раз за сегодняшний день подумала я. Он отвечает на любой вопрос, словно даже моя ненависть и презрение для него — хороший знак. Возможно, настоящей пыткой стало бы безразличие, но я знала, что не настолько сильна, чтобы игнорировать его.

С другой стороны, сколько можно наступать на одни те же грабли? Называю его предателем, как когда-то называла Николь шлюхой, и думаю, что его это заденет.

А что заденет? Ответит ли он мне и на этот вопрос, решись я его озвучить?

«Отгадай загадку, Дагер. Что поставит тебя на колени и заставит корчиться, как от боли, но не боль?»

Боль — банальность, а для Ранди — вообще миф. Страх? Комиссар сидел всю дорогу спиной к Атомному и не обернулся, даже когда мы сняли друг с друга наручники. Хотя, конечно, едва ли эти цепи что-то решали.

Когда машина покинула черту города, я, по всей видимости, почувствовала себя в безопасности, потому что вспомнила о голоде. И это яростное желание насыщения не позволяло мне насладиться предвкушением скорого воссоединения с утраченной семьёй, хотя мне хотелось думать только о них. О женщине-героине и мужчине-перебежчике, которого я привыкла считать героем.

Лежащую на животе ладонь я подняла к груди, вдавливая застёжку ордена в тело. Мне казалось, моё сердце взорвётся, если я увижу Свена в чёрном. Я была к этому не готова.

Вся эта поездка с каждой минутой напоминала мне падение, как если бы я приближалась не к дому, а к земле. Закрою ли я в последний момент глаза? Закричу? Пойму ли, что хуже ещё не бывало? Как бы там ни было, даже «хуже не бывало» было бы лучше, чем то, что я обнаружила по прибытии.

Едва Дагер заглушил мотор, я вылетела из машины, неоправданно громко хлопнув дверью. Задрав голову, я оглядела дом: два этажа, покатая крыша, чёрные квадраты окон. Либо в этих стенах не было ни одного человека, либо нас никто из них не ждал. Гарри решил устроить полубрату сюрприз?

— Сейчас я открою, — крикнул мне Дагер, когда я взошла на крыльцо, стукнув кулаком в дверь. Так обычно бьют противника, а не извещают о своём приходе.

Я не хотела, чтобы мне открывал он. Это обязанность полубрата.Это он должен был стоять на пороге, незаслуженно живой, но всё-таки не мёртвый, и встречать меня с распростёртыми объятьями.

Но он не встречал, поэтому мне пришлось посторониться и позволить Дагеру вставить ключ в замочную скважину и провернуть — быстро, дважды. Он пропустил меня вперёд, шагнул за порог сам, а потом согнулся пополам от удара в живот. Вняв моей просьбе поберечь правую руку, Атомный ударил Дагера левой.

Свет лился с улицы в коридор. Я видела как комиссар, покачнувшись, прислонился плечом к стене и медленно сполз вниз. Присев рядом с ним, Ранди наклонился к его лицу и прошептал то, что я не замедлила перевести.

— Он говорит, что если ты ещё раз наденешь на меня наручники, станешь приказывать или заставишь делать что-то, чего я не хочу, он убьёт тебя. — Дагер с трудом поднял голову. — Не смотри так. Ты прекрасно знал, на что подписывался, вытаскивая нас.

Слова давались мне через силу: голос охрип, и я ещё не привыкла смотреть на Гарри сверху вниз.

Чего ты добился своим предательством, хотелось бы мне знать? Ты лежишь здесь, одинокий и беспомощный, в этой проклятой форме, в этом пустом доме, и выслушиваешь угрозы от той, кто обязан тебе жизнью. Останься ты верен, — родине, присяге, мне — тебя бы не посмел никто и пальцем тронуть.

— Согласен, вот только… бить меня в моём собственном доме, — проговорил комиссар, — это уже моветон.

«Его собственный дом», чтоб меня. Он с самого начала не собирался устраивать нам трогательное семейное воссоединение. И чтобы показать, кто здесь на самом деле устанавливает правила, ему даже не нужно было подниматься с колен. Ну и что это такое? Месть? Или же он счёл, что мой вид травмирует потерявшего всякий страх Свена? Как будто в этом мире могло быть что-то отвратительнее их собственной подлости.

— Чёрт возьми, Ранди, он прав, — тем не менее согласилась я. — Такое поведение не подходит людям чести.

Как перворождённый и, вдобавок, клятвопреступник, он не смел учить меня манерам, но зато имел на это все права как старший и как хозяин дома.

На лестнице заскрипели доски, заставляя Дагера о чём-то вспомнить.

— Давай-ка я зажгу свет…

— Что такое? Боишься темноты? Я думала, чёрный цвет — твой любимый.

Подняв голову, я наблюдала за тем, как робко, словно ещё веря, что не выдала своего присутствия, со второго этажа спускается женщина. В светлой ночнушке, побелевшая от страха, она выглядела, как призрак. Материальность её образу добавляла лишь кочерга, которую она сжимала обеими руками.

— Похоже, твоя прислуга приняла нас за грабителей.

Я не сказала «подружка» или «любовница», потому что женщина была большегрудой и темноволосой, а я хорошо знала сексуальные предпочтения Дагера. Она совершенно не была похожа на маму, а значит, состояла в других отношениях с хозяином дома. Чисто профессиональных.

— Не нужно! — выпалил Дагер, когда Ранди выпрямился, словно почуяв новую добычу. — Не трогайте её. Она не при чём. Даже не понимает вас…

Странно, что он боялся именно за её безопасность, ведь, казалось бы, это наши руки были пусты.

— Ничего, я могу и на ирдамском рассказать ей, кто тут больший преступник.

Другое дело, что разбитое лицо её нанимателя помешало бы ей поверить в правду. Хотя едва ли мы с Ранди после карцера выглядели лучше: нас можно было бы принять за жертв, если бы не наша тёмно-синяя испорченная форма.

Я оттянула зачерствелую ткань от груди, досадуя на то, что за всё это время она не стала частью наших тел, и «раны» на ней никогда не затянутся. Что сегодня, сняв её, я сниму её навсегда.

Тем временем, увещевания Дагера как будто дали свои плоды: он пустил в ход всё своё обаяние, что-то на ходу сочиняя про неожиданную встречу, пьянку и драку.

— Вильма покажет вам дом… — Он счёл момент подходящим для подобной ерунды.

— Отличная идея. — Я тоже заговорила на ирдамском, поддерживая его нелепую игру. — Ванная наверху, да?

Когда я взошла на первую ступеньку лестницы, Вильма крепче сжала своё оружие. И посторонилась, когда следом за мной двинулся Атомный.

— Здесь две ванной комнаты и душевая, — кинул мне в спину Гарри строго, но беспомощно.

— Не хотим стеснять тебя, — ответила я, не оборачиваясь. — Нам хватит и одной.

* * *

Дагер был офицером, но солдатом так никогда и не стал, поэтому ему было невдомёк, что понятие «личное пространство» в армии отсутствует. Котелок, постель, аптечка, даже женщина — там всё было общим. Неужели, привыкнув за эти почти два года делиться всем на свете, мы с Ранди могли не поделить ванну? И уж тем более Гарри не стоило тревожиться за мою непорочность. Не скажу, что мы с Атомным потеряли всякий интерес к телам друг друга, но тогда мы были слишком измождены, чтобы уделять им должное внимание.

Я помогла ему раздеться, как когда-то в госпитале он помогал мне одеваться. Я потянулась к крану, он наклонился за измятой пачкой сигарет. Я включила воду — он чиркнул зажигалкой и закурил. Мы сидели в ванной друг напротив друга. Вода стекала у меня по плечу, дым закрывал вуалью его лицо.

Мне хотелось развить эту мысль (о родстве противоположностей) и дальше.

Для меня война закончилась. Для Ранди же она не закончится никогда. Глядя на него, я поняла, что превосходство противника не смущает его. Он оказался на вражеской территории, а выглядел, как лис, забравшийся в курятник, хотя едва ли такое стечение обстоятельств можно назвать удачным. Ведь, спасая, Дагер невольно обрекал меня на пытку худшую, чем голод и боль. Смотреть на пустой потолок карцера было приятнее, чем на достаток комиссара и его чистенькую, миловидную служанку. Хотя бы потому, что первое соответствовало логике, а второе не лезло ни в какие ворота.

Пока он благоденствовал, мы умирали изо дня в день. Пока его служанка нежилась в этой самой ванне, мы захлёбывались грязью и кровью. И этот момент разве не самый подходящий для того, чтобы поставить, наконец, всё на свои места? Подлецы и лицемеры должны быть несчастнее людей чести, это в рамках справедливости.

— Ты внушаешь мне собственные мысли? — предположила я, прислоняясь затылком к бортику ванны.

— Всего лишь пытаюсь читать твои.

— Ну и как? Получается?

Ранди выпустил дым в потолок.

— Когда-то ты говорила, что ненавидишь его сильнее Митча. Но Митч мёртв, а эта скотина — там внизу, зализывает раны.

— Моя мама…

— Ничего не случилось бы, если бы он вас там не бросил! Никогда бы не подумал, что именно мне придётся тебе об этом напоминать. Чёрт возьми, Пэм, что он успел наговорить тебе?

— Ничего. Я просто вспомнила, что во всех передрягах, в которые они попадали, зачинщиком был полубрат.

— Ты что, шутишь?

— Прошу, не думай, что я на его стороне. Ничего не изменилось, просто… — Я закрыла лицо руками, сползая ниже, прикасаясь своими коленями к его коленям. — Если вся жестокость, на которую я способна, уже будет отдана комиссару, то что останется полубрату? Ведь именно Свен виноват в том, что случилось с нами.

Вероятнее всего, нарушая клятву Родине, Дагер оставался верен клятве, которую ещё будучи сопливым ребёнком дал своему другу. Поэтому истинные мотивы их предательства я могла узнать только у Свена.

— Что бы ты сделал со своим братом, предай он тебя? — удручённая его молчанием спросила я.

— Откуда мне знать? У меня нет и не было никого кроме тебя.

— Тогда, что бы ты сделал, если бы уличил в неверности меня? — Не убирая рук от лица, я следила за Ранди через щель между пальцами.

Его рука дрогнула, роняя пепел сигареты в воду.

— У меня не настолько богатая фантазия.

— Убил бы?

— Не знаю, — обронил Атомный, глубоко-глубоко затянувшись.

— Но захотел бы убить?

— Не знаю.

— А если бы с тех пор прошло шесть лет? Если бы ты всё это время меня не видел и не знал, жива ли я? Ты был бы счастлив меня встретить, потому что я всё-таки жива или потому что у тебя появился шанс отомстить?

— Не знаю, — повторил он в который раз, но без раздражения. — Зато я знаю, что какой-то там брат не мог бы рассчитывать на снисхождение с моей стороны.

— А я, значит, могла бы?

Он пожал плечами. Не потому что затруднялся ответить, а потому что вообще перестал понимать, что происходит. Разве в нашем положении нельзя обсудить вопросы поважнее? Например, что нам теперь делать? Вне армии, без командира Голдфри, который ранее направлял каждый наш шаг, в чужой стране. Ни оружия, ни друзей, ни закона — не осталось ничего, что было бы полностью, от и до на нашей стороне.

— И как бы я могла это снисхождение заслужить?

Неужели гипотетические проблемы важнее реальных? Ранди смотрел на дверь, намереваясь решить сначала реальные. Ведь мы мечтали именно об этом моменте, когда лежали — избитые, голодные и беспомощные — в комнате, присвоенной комендантом Хизелем. Нам выпала такая возможность, и не воспользоваться ей — грешно.

Я убрала ладони от лица и медленно потянулась к крану, чувствуя на себе чужой взгляд.

— Тебе легко быть безжалостным. — Выключив воду, я подобралась к Ранди и обвила его шею руками. — Но что если я начну умолять тебя о пощаде и вспоминать былое? Приплету наше родство. Скажу, что нас воспитывала одна мать, и если не меня, то её ты пожалеть обязан. Что я люблю тебя больше жизни и всё, что я делала, я делала для тебя.

— Это… не оправдание, — прохрипел Ранди, отшвыривая окурок. Он понял цель этого спектакля и теперь был, в самом деле, зол на меня.

— А если бы я перешла к оправданиям?

— Не играй со мной.

— Хотя ты прав, к чёрту оправдания. Я могла бы просто… — Я прижалась ухом к его груди, закрывая глаза. Прислушиваясь. — Могла бы просто напомнить, для кого бьётся это сердце. А потом сделать вот так. — Я чувствовала пульсацию под губами. В стародавние времена принцессы жаловали рыцарям целомудренные поцелуи, так же и я хотела наградить это чуткое, верное и послушное любому моему желанию сердце. — Или так? — Как некогда он отмечал поцелуями мои шрамы, так теперь я напоминала ему их расположение. У ключицы, справа. На плече. У шеи, неглубокий, тонкий, его можно очертить языком. — Ты бы оттолкнул меня?

Судя по тому, как он обвил меня здоровой рукой, прижав к себе, ответ отрицательный.

— Я бы сказала: давай всё начнём сначала. Ты ведь хочешь этого? Дай мне ещё один шанс, пожалуйста.

— А я бы сказал: чёрт возьми, нет, — прорычал Атомный, сопротивляясь из последних сил.

— С чистого листа, Ранди, — упорствовала я, осторожно беря его разбитую руку в свою. — Как будто ничего не было. Ты снова мог бы тайком подсматривать, как я переодеваюсь, а я бы делала вид, что не замечаю тебя. Ты мог бы во сне «случайно» задеть мою грудь. Робко, невесомо, так, что я не должна не только проснуться, но даже заметить этого. Вот так. — Его пальцы осторожно коснулись соска. — Ты мог бы снова впервые поцеловать меня. Как в тот раз, помнишь? На том поле, после того как зарезал Митча. — Когда он потянулся к моим губам, я повлекла его руку вниз по своему животу, и это оказало на него неожиданное действие. Атомный остолбенел. — Или, может, ты хочешь снова прикоснуться ко мне там?

Что-то во всём этом было такое, что лишало его разума, хотя после стольких лет не должно бы. Однако моё тело ещё не было до конца им изучено, и эта несправедливость выводила его из себя. Теперь на пути долгожданного познания стояла только вода. Он просунул руку между моих бёдер и одновременно с тем больно поцеловал меня. Так же, как тогда, после убийства Митча. В ответ я осторожно сжала его запястье, чувствуя, как пальцы скользят по складочкам, почти проникая внутрь. Я выдохнула: «горячо», а он в ответ поцеловал меня так, что стало запредельно жарко. Я простонала: «так… странно. Там, в самом низу», а он уточнил: «когда я делаю так?». Я едва слышно напомнила: «я же просила тебя не утруждать ничем эту руку», а он предложил: «тогда почему бы тебе не помочь мне?». Я сказала «мне страшно», а он попросил: «кончи, пожалуйста, Пэм».

Я закрыла глаза, раскаиваясь в своём необдуманном поведении. Об аллегории уже никто из нас не вспоминал. Да даже о том, где мы находимся.

— Не могу. Не трогай. Хватит. Пожалуйста.

— Кого мне нужно убить, чтобы увидеть это?

— Ч-что?

— Твоё лицо, когда ты кончаешь. Я уже устал представлять. Закусишь ли ты губу, сдерживая стон? Или позволишь мне его услышать? Ты запрокинешь голову и подашься мне навстречу? Или в последний момент захочешь отстраниться и закрыть лицо руками? — Его левая ладонь оказалась на моей щеке, большой палец скользнул по нижней губе. — Я не верю, что ты можешь быть ещё красивее, Пэм. Покажи мне.

Казалось бы, столь невинному желанию ничто не должно было помешать. Если бы он ещё пару раз задел нужную точку, он бы увидел то самое выражение лица, которое так просил продемонстрировать. Если бы я чуть подалась вперёд и решила пососать палец, дразнящий мои губы, кончила бы здесь не только я.

В дверь постучали, но дожидаться ответа не стали. Холод облепил моё мокрое тело, но ещё до того, как Вильма шагнула в комнату, я сидела от Ранди далеко настолько, насколько это позволяла ванна.

Вода билась о бортики, выливаясь через край. Служанка мельком глянула на нас, после чего кинула на тумбу с раковиной чистые полотенца и сменную одежду.

— В этом доме не курят, — бросила она на выходе, хотя хотела придраться совсем к другому. Много к чему, на самом деле, но имела право только к этому.

— Кажется, я знаю, кого мне нужно убить, — пробормотал Ранди, сжимая правую руку в кулак и поднося её к губам.

Глава 43

Тишина и чрезмерная мягкость подушек мешали мне заснуть. Ранди же (хотя ему постелили в отдельной комнате) предпочёл спать в кресле, не раздеваясь. Это было обусловлено привычкой и никак не связано со мной. Война приучила Атомного всегда быть наготове, поэтому ещё долго время он будет спать в одежде и с оружием.

Я заснула рано, едва светало, а проснулась уже после заката, хотя думала, что не проснусь вообще никогда. Это был мёртвый сон, лишённый цвета и звука, а пробуждение напоминало похмелье. И поэтому, поднимаясь, одеваясь, приводя себя в порядок, я чувствовала себя потерянной.

Зеркало в ванной оскорбляло меня. Почти стерильная чистота, царившая в доме, была мне враждебна. Я чувствовала себя в окружении дорогой мебели и модных картин неуютно, и вовсе не потому, что каждая вещь здесь принадлежала комиссару и носила на себе печать его характера.

Интересно, что сказал бы Голдфри, доведись ему сюда заглянуть? Думаю, он бы без лишних слов вскинул автомат и прошил бы пулями эти картины, вазы, зеркала, часы, подушки. Всё, что попалось бы на глаза.

Подняв руки, я «прицелилась» в портрет ирдамского вождя, чьё худощавое, остроносое лицо было развешано по всему дому.

— Та-та-та-та-та!

По картинам, по вазам, по зеркалам, по вышитым подушкам, по пустому креслу. Я невольно задумалась над тем, что сейчас делает Ранди.

Пока я играю в месть, он её осуществляет?

Заправив (по привычке) одолженную футболку в одолженные шорты, я спустилась с лестницы и прокралась вдоль стены к кухне, из которой доносились голоса.

— …конечно, не понимаешь. Попробуй прочесть по губам, идёт? Я буду говорить медленно. — Я слышала тихий голос Ранди и приглушённый скулёж Вильмы. — У тебя на глазах когда-нибудь насиловали женщину? Нет? А тринадцатилетних девочек? Ты когда-нибудь слышал, как они кричат, а ждущие своей очереди солдаты смеются?

— Я не понимаю! Боже… Всё это бессмысленно!

— Ты ведь даже не представляешь, от чего отрёкся, — продолжил Атомный. — От родины? Дома? Фамилии? К чёрту это всё, это и для меня мало что значит. Но ты и твой паршивый друг отреклись от неё. Вы её лишились, и теперь она только моя. И я просто хочу понять, на что именно ты её променял. Дом у тебя — так себе. Может на эту шлюху? Вряд ли она того стоила, но я всё-таки проверю…

— Не… пожалуйста, не трогай её! — вскричал Дагер. — Я виноват перед вами, это так. Я признаю. Можешь делать, что хочешь со мной, но приплетать к нашему личному делу посторонних…

— Заткнись, твою мать! Я убью тебя и твою подружку, если вы будете слишком шуметь. Дай Пэм хоть денёк поспать спокойно, она как никто другой это заслужил.

— Проспать такое представление? — спросила я, переступая порог. — Ты такой жадный.

Я закрыла глаза и потёрла веки, словно увиденное могло мне померещиться. Но нет, Ранди, в самом деле, нагнул хнычущую Вильму над столом и прижимался к её заднице. Дагер сидел за этим же столом, как приклеенный. Выглядел он ещё хуже, чем вчера — синяки проступили на его лице, превращая кожу в защитный камуфляж. В чашке перед ним остывал чай. Рядом на подносе лежало свежее печенье.

Приблизившись к столу, я взяла одно.

— Ещё тёплое. Как пахнет, м-м. — Откусив краешек, я посмотрела на Ранди. — Хочешь? Или тебе по душе другие сладости? Нет, не подходи. Оставайся на месте.

— Пэм… — прошептал он, запуская пальцы в волосы женщины и дёргая её на себя. — То, что ты сказала вчера… Я понимаю. Ты сомневаешься, потому что в тебе говорит благородная кровь и прошлое. Ты знаешь, так же как я, что они заслуживают боли и унижений, но ты не способна им их дать. И я не виню тебя за это.

— П-пожалуйста… не надо… отпустите меня… — хныкала Вильма, обращаясь то ли ко мне, то ли к своему мучителю.

— Я люблю в тебе всё. И твою жалость к врагам в том числе. Чёрт, ты идеальна. А значит, дело во мне. Это должен сделать я. — Он обхватил женщину за шею, прижимая к себе. — Я не заставлю тебя пачкать руки. Даже смотреть на это. Просто доверь это мне. Я отомщу за тебя, а потом мы найдём Свена. Всё будет так, как ты скажешь. Мы отыщем Саше, Батлера и майора Эмлера. Мы убьём их, а потом… мне не важно, что будет потом. Главное, что мы будем вместе.

Доев печенье, я облизала пальцы.

— Пэм! — воскликнул Дагер, потеряв всякое терпение. — Немедленно прекрати это! Останови его, иначе…

— Не будь к нему так строг, — пробормотала я на ирдамском. — За последние шесть лет с нами много всего приключилась. Он стал немного нервным.

— Пэм, то, что произошло с вами целиком и полностью…

— На твоей совести, ага. Вот только ты понятия не имеешь, что именно с нами произошло. Ты сейчас сидишь тут и думаешь, как можно быть такими жестокими и несправедливыми. Ведь эта женщина ни в чём не виновата перед нами. — Я глотнула из его чашки. — Шесть лет назад, когда солдаты вошли в Рачу, я тоже так думала. Я думала: «неужели на свете есть кто-то менее заслуживающий такую участь, чем мы?». Чем я, моя мама… Знаешь, Вильма, моя мама была очень красивой, комиссар не даст соврать. Она была актрисой. Мужчины влюблялись в неё с первого взгляда и платили какие угодно деньги за то, чтобы увидеть её на сцене. Ты представляешь, какими везунчиками почувствовали себя солдаты, которые завалились к нам в дом? Одним из них мог быть твой отец. Или брат. Или жених. Как думаешь, Вильма, что они сделали с нами?

Она что-то бессвязно залепетала, пытаясь ослабить захват на своей шее. Дагер то и дело порывался встать со своего места, но я сжала его плечо, впившись в плоть пальцами, как когтями. Он понимал, что через Вильму я обращаюсь к нему, поэтому должен был проявить уважение и дослушать до конца.

— Они выволокли нас на улицу. Был собачий холод, и мы лежали там — избитые до полусмерти — у ворот собственного дома и прислушивались. Не буду утомлять тебя подробностями, Вильма. Тебе, похоже, не до этого. В общем-то, два года в оккупированном городе — это срок. Каждый день показательные казни. Мёртвые на фонарях. Летом болезни, зимой чудовищный голод. По ночам — крики раненых солдат и насилуемых женщин. Можешь себе представить? Мне было одиннадцать, и я тоже не понимала, в чём виновата. Но это происходило со мной вне зависимости от того, что я думала по этому поводу. Моё мнение вообще не играло никакой роли. Прямо как ваше сейчас. А это уже больше похоже на справедливость.

Допив чай, приготовленный не для меня, я осмотрела чашку на просвет. Тончайший фарфор высшего качества. Чем славится Ирд-Ам? Посудой и оружием. Этой странной выращены лучшие художники и убийцы.

— Вильма, ты замужем? — Она замотала головой. — У тебя кольцо на мизинце.

— Мы только… помолвлены.

— Твой суженый, видно, в армии.

— Д-да.

— Пишет тебе трогательные письма, конечно. Ты и его домашние считаете его героем, в то время как убийство — самый безобидный из его грехов.

— Нет, он не…

— Такой, конечно. Они все такие. Это не зависит от воспитания или степени любви, это просто инстинкт.

Я заглянула Ранди в глаза, убеждаясь в собственной правоте. Теперь Атомный не мог прожить ни дня без насилия, особенно, если под ногами постоянно крутился потенциальный враг. Прижимаясь в недвусмысленном желании к женщине, он умудрялся клясться мне в вечной любви, и при том не считал себя виноватым. Если бы это был контроллер, тогда другое дело, а эта «одноразовая женщина» всё равно что сигарета.

Как будто бы он смог меня в этом убедить.

— Даже комиссар, окажись он там, поступал бы так же. Он бы грабил, насиловал, убивал, хотя сейчас, наверное, думает «да ни в жизнь». Ты ведь так думаешь? — Я наклонилась к Дагеру, чья правая рука дрожала у кобуры. — Или ты сейчас думаешь: «господи, как я покажу этих обезумевших ублюдков Свену и Гвен?». По сравнению с тобой мы — настоящие чудовища, да? Как считаешь, Вильма, он ведь добрее нас?

— Чего ты добиваешь?! — огрызнулся Дагер, кажется, впервые с момента нашей встречи. И этот его, наконец, давший о себе знать характер не мог не удивить. Приятно.

— Ты никогда не мог спокойно смотреть на то, как угнетают слабых, правда? — Одобрительно улыбаясь, я скользнула к нему на колени. Дагер опешил. Но ещё сильнее опешил Ранди. — Как так получилось, что Вильма стала работать у тебя? Сейчас большинство женщин на заводах или в госпиталях, вместо денег получают продовольственные карточки. Думаю, попасть в услужение к одинокому офицеру, в такой дом, это настоящая удача. Ты ведь не скупишься на её жалование?

— Слезь с его члена, — прошипел Атомный.

— Разве не ты это начал? Наслаждайся, — ответила я, не глядя на него. — И даже не вздумай сойти с места.

— Пэм…

— Не перебивай меня. Я хочу знать, как они познакомились. Давай, комиссар, расскажи мне.

— Она… На вокзале.

— И что она там делала?

— Пла…кала. — Он откашлялся. — Она приехала в этот город в поисках работы, но её не приняли.

— И ты протянул руку помощи совершенно незнакомой девушке? Просто потому, что она плакала? — Дагер посмотрел на Вильму, и я проследила его взгляд. — Он, в самом деле, добряк. Никогда не мог смотреть на то, как плачут дети и женщины. Однажды, он приехал к нам домой… Он довольно часто наведывался к нам в гости, но в тот раз он хотел видеть не Свена и не маму, а коменданта Хизеля. И когда они с комендантом сидели за столом, им прислуживал один мальчик. Ты помнишь мальчика? — Дагер медленно покачал головой. — Только не говори, что забыл. Этот недоносок вылил на тебя вино.

Его светло-серые глаза заблестели, я видела, как сузился его зрачок. Гарри уже понял, к чему я клоню, и теперь из последних сил сопротивлялся этой мысли.

— Его избивали, и ты спас ему жизнь. Вспомнил?

— Нет, — прошептал Дагер, и я обвила его шею рукой.

— Расскажи Вильме, что ты снова поступил, как настоящий герой. Вскочил с места и остановил это безумие прежде, чем того дурака забили до смерти.

— Нет.

— Говори громче, Вильме же не слышно ни черта. Разве ты не спас его? — Я нахмурилась. — Выходит, ты не знаешь, чем там дело закончилось?

Дагер мотнул головой, выглядя так, словно готов был потерять сознание в любой момент. По его вискам скользили капли пота.

— Вильма, комиссар не знает продолжения этой истории, потому что он в тот раз даже пальцем не пошевелил. Хотя тот малец выглядел едва ли менее несчастным, чем ты на том вокзале, комиссар не стал вступаться за него. Сопляк сам напросился, так ведь? Ты был рад тому, с каким энтузиазмом все бросились спасать твою честь?

Он долго молчал, прежде чем едва слышно зашевелить губами:

— Почему ты не сказала? Я не хотел…

— Смотреть на это! — закончила за него я. — Поэтому ты сказал «не здесь»!

— Я думал, ты мертва.

— Никто сейчас обо мне не говорит. Ты что, не слушал?

— Я думал, ты мертва, — повторял он тихо, как помешанный. — Если не тот поезд, то солдаты. У них же был приказ. Ты не могла выжить. Не могла быть там. Ты не могла выглядеть так.

— Ты чего? — Я потеребила его плечо. — Расстроился, что ли? Прекрати, ведёшь себя как ребёнок, а Вильма, между прочим, ждёт от тебя решительных действий. Или тебе снова наплевать, и Ранди может продолжить, только «не здесь»?

Хотя едва ли Ранди был в настроении для продолжения. Вообще, вся эта комедия уже исчерпала себя, и всё указывало на то, что пора закругляться.

— Дай-ка это сюда, пока не поранился. — Я убрала руку Дагера с кобуры и вытащила пистолет. Гарри даже не пытался сопротивляться. — Придержу у себя, а ты… Ты продолжай. Мы же помешали твоей трапезе, да? Выглядишь ты неважно. Что бы сказал Свен, увидь тебя сейчас? В конец заработался. Будет совсем уж нехорошо, если в могилу тебя загонит именно Ирд-Ам. Ты ведь всё сделал, чтобы этого избежать.

Глава 44

Вильма рассчиталась и уехала из города на следующее утро. Так Дагер лишился домработницы, но, кажется, не сильно переживал по этому поводу. Он пропадал сутками на службе, приходил, когда я уже спала, уходил, когда я и не думала просыпаться. По утрам он оставлял на кухонном столе записки, и с каждым днём его почерк становился всё менее разборчивым, а смысл всех записок сводился к запрету выходить из дома.

— Он сказал оставаться дома. У нас нет документов, и если…

— Я скорее сдохну, чем позволю грёбаному предателю указывать мне, — ответил на это Ранди, спускаясь с крыльца. — И чёрта с два он будет меня содержать. Дом, одежда, еда… как же меня тошнит от всего этого дерьма.

— И что ты собираешься делать?

— Я бы хотел спросить то же самое у тебя! — Он обернулся, мечтая найти горло, в которое мог бы вгрызться. — Что ты собираешься делать? Подчиняться ему и дальше? Все эти четыре года ты только и думала о том, как мы доберёмся до этого мудака. Я должен был убить его, а ты должна была смотреть на это. Как с Хизелем и Митчем. Но когда я попытался взять всё в свои руки…

— Ты просто хотел трахнуть Вильму, потому что у неё большая грудь и волосы, где надо. Ты ведь уже позабыл, как выглядят настоящие, чистенькие женщины, — проговорила я, оттягивая футболку на своей груди. — Твоя похоть и моё возмездие — не одно и то же.

— Твоё возмездие? Это то самое, во время которого ты елозила по его члену? — Ревность к злейшему врагу, хуже не придумаешь. Атомный хотел покинуть чёртов дом, пропитанный присутствием Дагера, по понятным причинам. И одно то, что я всё ещё оставалась за порогом, выводило Ранди из себя. — Ну и как ощущения?

— Он был намного мягче, чем у тебя, наверное, потому что у комиссара не встаёт на чужие страдания.

Это прозвучало так, будто я ставлю Дагера в пример, ужасно, в общем, но Ранди не остался в долгу.

— И на тебя, похоже, тоже.

— На всё уродливое, короче говоря, — согласилась я, захлопывая дверь.

Ранди ушёл, взбешённый тем, что я ему это позволила. Я осталась в доме предателя, взбешённая тем же: я бы хотела, чтобы Ранди выкрал меня и из этой тюрьмы тоже. Я бы сопротивлялась, пыталась его образумить, говорила бы, что это единственное безопасное место во всей стране, а он бы молчал, унося меня всё дальше… неважно куда. Я бы хотела, чтобы он целовал и трогал меня везде, присваивая и наказывая. Я бы хотела сжимать его горло пальцами и спрашивать, нравится ли ему его «поводок». Я бы хотела прикоснуться к его твёрдости, свидетельствующую о том, что у него встаёт на уродливое. На меня в первую очередь. Я бы хотела… хотела… хотела…

Прижавшись к двери спиной, я сползла на пол, просунула руку в шорты и сделала за Ранди его работу. И это были лучшие ощущения за последние шесть лет, от которых я была в восторге и в ужасе одновременно. Я поклялась, что никогда больше не сделаю ничего подобного, но уже через пару минут нарушила клятву. Я сходила с ума от обиды и тоски, я чувствовала себя брошенной и виноватой, и (как во все самые тяжелые минуты) мне нужно было хоть что-нибудь от Ранди, если его самого не было рядом.

Я представляла, что бы он сделал, увидь меня с рукой, просунутой между ног. Если бы он одумался и решил вернуться. Если бы как всегда неслышно подобрался к двери и распознал в моих робких стонах своё имя. Но я никогда не узнаю, что было бы, потому что Ранди пропал на несколько дней. И хотя он не показывался на глаза, я знала, что он бродит где-то поблизости, потому что оставить меня другому мужчине (тем более, Дагеру) для него — смерти подобно.

Я же не выходила из дома, и не только из-за наказа или отсутствия документов. С определённых пор я потеряла всякое доверие к не асфальтированным дорожкам, высоким кустам и углам. Этот страх — инстинкт самосохранения, выработанный под руководством Гектора Голдфри — засел у меня в подкорке. Я во всём видела подвох и готова была выполнять команду «ложись», даже когда что-то падало или звонил телефон. А телефон звонил постоянно, вне зависимости от того был Дагер на месте или нет. Громкая, настойчивая трель доносилась из-за запертой двери его кабинета.

Момент, когда я проникну за эту дверь, стал вопросом времени. Это было не только делом принципа, любопытством и намерением угомонить телефон. Я всё ещё искала уязвимое место комиссара, а для этого мне нужно было наверстать упущенное: узнать, как изменился Дагер за эти шесть лет. Я верила, что найду ответы на вопросы в сердце этого дома, завешенного дорогими картинами и портретами вождя только потому, что так надо. Камуфляж. Ни фотографий, ни фотоальбомов, книги только на проклятом ирдамском, одежды — минимум.

Вероятно, Дагер придерживался такого стиля — не выделяясь, превосходить во всём. Лицемер, ханжа, да к тому же, как выяснилось, жуткая пьянь. Однажды он разбудил меня среди ночи, потому что набрался до такой степени, что не мог самостоятельно преодолеть лестницу и подняться в свою комнату. А когда я спустилась и включила в коридоре свет, он с пьяных глаз принял меня за другую.

— Гвен…

— Забудь это имя, сволочь, — проворчала я, закрывая за ним входную дверь.

— Гвен, я нашёл её, — бессвязно бормотал Дагер, щурясь от яркого света. — Она жива и я… я так счастлив, что могу сказать тебе об этом. Именно я.

— Не думай, что я буду лечить твоё похмелье или убирать за тобой, если ты наблюёшь. Вильмы тут теперь нет. Чёрт, видела бы она тебя…

Когда я уходила, он цеплялся за мои ноги.

— Послушай, ты должна понять… Ты можешь ненавидеть меня, но только после того, как я расскажу тебе всё от начала до конца.

— Всё от начала до конца я узнаю от Свена. К слову, было бы неплохо, если бы ты уже предоставил нам возможность встретиться.

— Ты не веришь мне?

— Да ты смеёшься.

— Почему Свен, чёрт возьми? — Дагер вспомнил строевую подготовку и пополз на локтях, подтягивая своё тело выше по ступенькам. — Почему постоянно он? Это был я! Я прошёл через это! Я спас тебя!

Я не знала, говорил ли он о матери или обо мне, да и была ли разница, ведь он вкладывал в слова совсем другой смысл. Свен губил нашу семью. Дагер её спасал.

Наверное, уже тогда я поняла, какая именно месть будет идеальной в его случае. Мне просто нужно было сыграть на его одержимости одной женщиной, воспользоваться нашей с ней схожестью, которая проявлялась с каждым днём всё ярче. Голос, повадки, внешность — медленно-медленно Гвен Дуайт проступала из-под маски циничного, нескладного солдатика.

Когда мне удалось пробраться в кабинет комиссара, я в очередной раз убедилась в собственной правоте и в не поддающейся лечению одержимости его хозяина. В ящиках письменного стола, ломящихся от бумаг, я нашла две фотокарточки, которые лежали поверх корреспонденции и прессы. (Снимки я забрала себе подальше от греха). Договоры, планы, отчёты и конверты-конверты-конверты, прилетевшие со всех концов Ирд-Ама. Я перебрала их все, отмечая, что половину писем прислала некая Уитни.

Конверты Уитни пахли духами и были аккуратно вспороты канцелярским ножом. Остальные же вскрыли рывком и по большей части по вертикали. Вероятно, письма Уитни были ему дороги, но не несли в себе и толики той срочности и важности, которую несли грубо выпотрошенные конверты.

Я искала среди них переписку комиссара с полубратом, но в последний момент поняла, что, вероятно, Свен изменил имя и почерк, первое — осознанно, второе — под влиянием языка. В конце концов, Дагер мог сжигать письма после прочтения.

Когда же в очередной раз зазвонил телефон, я представила, что это тоже мог быть Свен, поэтому сняла трубку, держа её, тем не менее, на некотором расстоянии от уха.

— Гарри, какого чёрта ты прохлаждаешься дома? — затараторил незнакомый голос. — У тебя же отпуск только через месяц…

Я опустила трубку на рычаг, размышляя над тем, мог ли Дагер наплевать на работу и уйти в запой. Если бы мне было до него хоть какое-то дело, я бы даже позволила себе задуматься над этим на минуту-другую.

Оставив стол, я прошла к секретеру. От секретера к сейфу с шифровым замком (я ввела несколько комбинаций шутки ради, вроде даты его рождения, начала войны и моего спасения из реки). От сейфа к стеллажам с папками, рассортированным по месяцам (там было противоестественно много газет, изданных в Сай-Офре). От стеллажа к граммофону, в тумбе под которым лежала стопка пластинок. Это было тоже важно: узнать его предпочтения в музыке, но как выяснилось, вкусы у него — так себе. Ничего кроме песен Евы Кокс он не признавал. Похоже, за эти четыре года мало что не изменилось, и ирдамские офицеры всё ещё сходят по ней с ума.

На волне ностальгии я достала из первого попавшегося конверта пластинку. Пока бархатный голосок пел о взбитых сливках, облегающих платьях и коктейлях без сахара, мне думалось только о Раче, коменданте Хизеле и повешенных на фонарях дваждырождённых. Замыкая круг, я вернулась к столу, падая в крутящееся кресло с высокой спинкой. Такое же стояло некогда в кабинете отца, и крайне редко он позволял мне на нём кататься. Лучшая в мире карусель…

Когда госпожа Кокс запела об алой помаде и пышных ресницах, телефон снова зазвонил. Он звонил практически после каждой песни, и я, возомнив себя дневальным, поднимала трубку каждый раз, хотя не произносила ни слова. Похоже, Гарри был очень востребован у всех, кроме полубрата. Под конец я даже начала корить себя за излишнюю доверчивость: пусть Дагер и сказал, что Свен жив, с чего мне верить ему на слово?

Я крутилась в кресле под долгую песню о бриллиантовых кольцах, пока меня не затошнило. От непрерывного вращения и от песни. Упершись ногами в край стола, я закрыла глаза, откинула голову на спинку и просунула руки между бёдрами. Когда снова задребезжал телефон, я поленилась даже посмотреть на него, не то что снять трубку. Я раскачивалась, считая гудки, которые стихли лишь на шестом счёте: кем бы ни был звонивший, он оказался самым настойчивым из всех. И, надо же, его терпение было вознаграждено.

— Слушаю, — раздался голос Дагера так близко и неожиданно, что я едва не свалилась с кресла. Перегнувшись через стол, комиссар схватил меня за лодыжку и дёрнул на себя. — Я всё-таки решил взять больничный. Да, именно по твоему совету. — Улыбнувшись, он подмигнул мне, как если бы у него было прекрасное настроение и даже проникновение со взломом не могло это исправить. — Нет, это всего лишь граммофон. Познакомить? Не наглей, она всё-таки уже замужем. Ты можешь максимум рассчитывать на автограф.

— Руки!

Дагер разжал ладонь и выпрямился. Пока он был занят болтовнёй с фантом Евы Кокс, я могла уйти и избежать объяснений. Но я не только не вышла, но даже не встала из-за стола и ног не опустила. Сползя в кресле ниже, я развела колени, направив взгляд между ними.

— А где Ранди? — спросил комиссар, когда положил трубку.

— В комнате, — солгала я на случай, если он всё же решит поучить меня манерам и вообще. Мне нравилось чувство, которое расползается в груди и по низу живота от мысли, что меня защищает одно лишь его имя.

— Вы поссорились? — поинтересовался Дагер, направившись к повёрнутому к стене лицом портрету вождя.

— Ты забавный. Поссорились? Ты нас очень плохо знаешь.

— Наверное.

— Твои лёгкие когда-нибудь ссорились с воздухом? — Пусть я и идеализировала наши отношения, Дагер получил некоторое представление о непреложности и насущности нашей с Ранди связи.

— Не припомню такого.

— Если припомнишь, дай знать. — Я следила за тем, как он поправляет портрет, после чего проверяет сейф. — Что-нибудь пропало?

— Я не сомневаюсь в твоём воспитании, Пэм. — Я нащупала в кармане конфискованный фотокарточки. — Ты же чистокровная леди.

— Да ну? — Я развела колени шире. — Что ты знаешь о моём воспитании? Отец неоднократно напоминал мне о важности платить людям той же монетой. Так что я могу воткнуть тебе нож в спину в любой момент. Буквально и фигурально.

Не знаю, что именно заставило его смутиться — моё замечание или поза. Комиссар отвернулся и пару раз провёл рукой по волосам, взъерошивая их, а потом вновь приглаживая.

— Платить той же монетой? Я спас тебя, — уже без особых претензий напомнил Дагер.

— Только потому, что тебе очень повезло, и от меня ещё осталось то, что можно спасти. А что осталось от моей матери? Ты видел, что они сделали с ней? Как у тебя после такого язык поворачивается называть себя спасителем?

Чёрт возьми, как же меня саму тошнило от этих бесконечных, тупиковых разговоров. Иногда казалось, что от них больше страдаю я, ведь я вспоминаю, а Дагер всего-навсего представляет.

— Не теперь, а в тот раз, на реке.

— Да, в восемнадцать ты был куда порядочнее, но это не в счёт, — ответила я, спихнув ногой телефон, когда он снова зазвонил. — За меня «той же монетой» тебе отплатила моя мать. Или ты не был счастлив услышать, что теперь можешь навещать её в любой момент? Её поцелуи и причитания были недостойной платой, раз ты теперь решил стребовать долг с меня?

Дагер задумчиво уставился на телефон, который приземлился на ковёр.

— Я испытываю к этой стойкой, прекрасной женщине безграничное чувство уважения…

— Ну да.

— …но, очевидно, масштаб этого чувства тобой чрезмерно преувеличен.

— Потому что «чрезмерно уважать» изнасилованных женщин ты не способен?

— Потому что, чёрт возьми, — прорычал он, приближаясь, — она — мать моего лучшего друга и мой идеал! А я…

— Продажная сволочь, — подсказала я, через мгновение добавив: — И Самый-Лучший-Друг-На-Свете.

— Пэм…

— Для полубрата, конечно, ведь, оказывается, он недалеко от тебя ушёл. Или наоборот? Кто за кем шёл? — Он смотрел на меня с немым укором, как старый учитель на разбаловавшегося ученика. — Забудь. Меня только до сих пор мучит вопрос, почему в тот раз именно ты прыгнул в реку, а не он. И теперь почему именно ты пришёл за нами? А как же Свен? Что он сейчас делает? Чем он занят? Расскажи мне. Почему сюда звонят совершенно чужие люди? Почему он до сих пор не приехал? Почему не послал телеграммы?

Похоже, эти вопросы он предпочёл бы избежать любой ценой.

— У него сейчас довольно… сложная ситуация, — ответил комиссар, поднимая телефон и ставя его на угол, подальше от меня.

— Сложнее, чем у тебя?

— Он, несомненно, приехал бы, вот только… — Гарри отошёл к граммофону, убирая иглу с уже давно отыгравшей пластинки. Неоправданно долго он смотрел на женщину, изображённую на конверте. — Его жена сейчас на последнем месяце. Должна вот-вот родить. Если он узнает, что я нашёл вас, то бросит всё и примчится сюда. А её сейчас никак оставлять нельзя. Понимаешь?

Спустив ноги со стола, я накрыла ладонями уши. Это не было выражением ужаса и несогласия, а лишь попыткой удержать мысль внутри. Такую простую, короткую мысль, которая переполнила мою голову, сердце, всё тело от пяток до затылка.

Я должна была возмутиться: «так ты до сих пор не сказал ему, что я жива?», но лишь пролепетала:

— Повтори-ка. Он… женат?

— Да, — голос Дагера звучал хрипло, даже немощно, хотя подобные новости преподносятся со смехом, песнями, фейерверками. — Да, уже довольно давно.

— Сколько?

— Шесть лет.

— Тут что-то… не сходится, — пробормотала я, совершая в уме нехитрые арифметические вычисления. — Если он женат уже шесть лет, значит он… он же где-то с ней познакомился, да? До войны.

— На третьем курсе, во время учений на границе.

— Они знакомы уже десять лет?! — Я никак не могла поверить, что мы говорим про полубрата. Муж? Отец? Это он-то? — Она ирдамка? И ты… всё это время знал?

— Кое-что, — признался Гарри. — Я держал рот на замке, потому что от меня всё равно ничего не зависело. Да, иногда Свен прислушивается к моим советам, но это был не тот случай. Я знаю, что они пытались расстаться. Ты даже не представляешь сколько раз. Но буквально за несколько месяцев до нападения на Сай-Офру Свен узнал, что Ева беременна их первенцем. Просто подумай над тем, какой выбор перед ним встал.

И я невольно задумалась, слушая продолжение печальной повести вполуха. Дагер зачем-то помянул отца этой Евы. Что он, мол, тоже военный, большая шишка. Такой брак — это, разумеется, пятно на его репутации. Он категорически не хотел выдавать свою дочь за чужака, да к тому же без пяти минут врага. Но полубрат поклялся, что готов на всё. Даже если потребуется отречься от семьи и родины, он сделает это. Свена завербовали в разведку, он стал ирдамским шпионом и зарекомендовал себя с самой лучшей стороны. Исполнительный, отчаянный, верный. О его заслугах, чрезвычайно поспособствовавших первым военным успехам Ирд-Ама, докладывали самому вождю. Постановочная же смерть стала для него вторым рождением: он получил новую фамилию, работу, высокую должность, покровительство верхов и любимую жену.

— Возможно, ты ненавидела бы меня чуть меньше, сдай я твоего брата властям, когда у меня была такая возможность, — заключил Дагер. — Его бы его расстреляли, а на вашу семью навсегда легла тень его позора. Но зато это было бы по чести, по справедливости.

Мне не хватало воздуха. Я встала, опираясь на стол, потому что ноги (как и во все знаковые моменты моей жизни, подразумевающие непомерное волнение) бойкотировали моё желание покинуть комнату быстро и гордо.

— Ты видел её? — прошептала я, направляясь к выходу, целясь в дверной проём.

— Да. Конечно. Само собой.

Мой вопрос его немало озадачил. Разве его осведомлённость была так уж удивительна? Это я — одна со Свеном кровь и плоть — не знала ни черта и моглабы не узнать никогда, а он был сопричастен этой тайне с самого начала.

— Ну и как? — Он всё ещё не понимал, к чему я клоню. — Она стоит того, чтобы ради неё отвернуться от собственной матери? Про себя я промолчу.

— Пэм…

— Я никогда не считала себя особенной, но, в то же время, и не настолько ничтожной, чтобы от меня мог запросто отречься единоутробный брат. Поэтому я и спрашиваю, она стоит этого?

Конечно, это было не совсем правильно: требовать у Дагера ответ, который мог дать мне лишь Свен.

— Любовь никогда не подчинялась законам логики, ты ведь понимаешь…

— Заткнись. Ты думаешь, что раз я женщина, то поддержу его? «Ох, он поставил любовь на первое место, как благородно и романтично». Влюблённые друг в друга враги, какая драма! Это всё красиво только снаружи! — Я хотела кричать, но из горла выползал лишь несогласный хрип, похожий на хныканье. — А как же моя любовь? А как же любовь его матери? Они что, ничего не стоят? Знаешь ли ты, что перед тем, как нас разлучили, она заставила меня поклясться в любви к нему? Она отрезала мне волосы, прощалась со мной, но думала только о нём. Всегда только о нём. Потому что она верила, что любовь спасает и лечит! И на свете не было никого в тот момент, кто любил бы его сильнее, чем мы! А он вытер ноги об эту любовь! Поэтому нет, чёрт тебя дери, я не понимаю!

Я догадалась, что Дагер собирается обнять меня, когда он небрежно кинул пластинку к остальным и направился в мою сторону. Возможно, он хотел сделать это ещё тогда, в камере дознания, после того как освободил меня от кандалов. Его руки дрожали в тот раз. Они дрожали и теперь. А мне меньше всего хотелось, чтобы дрожащие руки сильного мужчины обнимали меня в такой опасный момент. Это бы окончательно сломало меня.

Я нырнула в коридор, добираясь по стенке до ближайшей комнаты, которой оказалась ванная.

— Ты прав! — крикнула я, запираясь. — Не вздумай ему ничего говорить! Жива я или нет, какая разница? Пусть теперь заботиться о своей новой семье, которую он отстоял такой ценой! Зачем возвращаться к прошлому, когда у него такое настоящее? Зачем ему кто-то вроде меня, ведь его жена, готова спорить…

Я заткнулась, поняв, что святая ненависть стала похожа на постыдную ревность. Достав из кармана орден, который всегда носила при себе, я едва удержалась от желания спустить его в унитаз. Вместо этого я изо всех сил сжала его в отмеченной сигаретными ожогами руке, облегчённо крича.

— Пэм, открой! — За дверью метался Дагер. — Что с тобой?

— Ничего, — сказала я, разжимая окровавленную ладонь. — Мыло в глаза попало.

Глава 45

Открывшаяся так нежданно правда, казалось, сломала мне позвоночник: я, придавленная её весом, пролежала пластом весь следующий день.

Полубрат женился на ирдамке, на этой вертлявой, сладкоголосой Еве Кокс. У них вот-вот должен родиться второй ребёнок. Слава богу, мама сошла с ума и не осознаёт масштабы катастрофы.

В дверь неоднократно стучали и, хотя она не была заперта, комиссар долго не решался её открыть.

— Пэм.

Дагер подошёл к вопросу налаживания наших отношений очень серьёзно, поэтому сначала дал смириться с мыслью, что нам придётся жить бок о бок, потом уже позволил привыкнуть к своим вещам, и только теперь — к себе самому. Поначалу это напоминало укрощение. Теперь — приручение, чтобы было намного опаснее. Всё-таки первое подразумевало подневольное подчинение, а второе — появление симпатий и привязанности.

— Я сплю, — откликнулась я, глядя за окно. Где-то там, за пределами этих стен, развлекался Ранди.

И вот ещё один повод корчить из себя умирающую: я чувствовала себя преданной вдвойне, потому что Атомный предпочёл прохлаждаться чёрт знает с кем, а не лежать рядом, уверяя на все лады в том, что любой, обидевший меня, сдохнет в мучениях, стоит только попросить.

— Пэм! — Я посмотрела на настенные часы. Минутная стрелка не успела совершить полный оборот, а комиссар опять стоял под дверью. — Тебе надо сменить бинты.

Я глянула на свою правую руку, подумав «да ты шутишь».

— Даёшь санинструктору советы по оказанию медицинской помощи ему же?

— Тебе нужно поесть, — попробовал он зайти с другой стороны.

— Как только я выжила без тебя?

— В самом деле, — пробормотал он, вынудив меня приподняться и принять вызов.

— Что? Считаешь себя вправе учить меня? Или Ранди?

— Как бы там ни было, теперь у меня есть некоторые обязательства, если не перед твоим братом, то перед матерью. Называй это опекой, навязчивостью, заботой, но сейчас именно от меня зависит твоё… благополучие.

Чёрт его дери, как много он на себя берёт!

— Чем думать о моём благополучии, подумай о своём здоровье. Если Ранди услышит, как ты ко мне подкатываешь, он вырвет тебе язык.

— Я не подкатываю! — выпалил Дагер. — Я просто не привык разговаривать через порог.

— Тебе и не нужно привыкать, ведь…

Устав от пререканий, он всё же надавил на ручку и толкнул дверь. Комиссар был как всегда в форме, но без кителя, как если бы отлучался куда-то по срочным делам или собирался вот-вот уйти. В руках он держал пакеты, на которые я старалась не обращать внимания.

— Не оставляешь мне выбора, господин тюремщик? — проворчала я, подтягиваясь к изголовью.

— Именно. Ведь если он у тебя будет, ты перестанешь быть «человеком чести» и превратишься в самого обычного дезертира. — Похоже, Дагер тоже всё это время нащупывал моё слабое место и вполне удачно: обострённое чувство справедливости. — Подавляя твою волю, я облегчаю твою совесть и делаю тебе тем самым огромное одолжение, не так ли?

— Слышал бы тебя Атомный, — прошептала я, вызывающе улыбаясь.

— Но он не слышит.

Улыбки как не бывало. Почему из его уст это прозвучало настолько обидно? Я ведь и так знала, что «он не слышит», потому что его, чёрт возьми, уже который день здесь нет.

— Не наглей, — пробормотала я, следя за тем, как он кидает пакеты на кровать и проходит к окну. — Можешь говорить что хочешь, но не советую больше входить без разрешения. — Он приготовился к очередной порции угроз и обвинений, но я превзошла его ожидания. — Что если бы я была не одета или занималась какими-нибудь непотребствами?

— Как вчера в моём кабинете?

Два-ноль в его пользу.

— В тот раз я ничего подобного!.. — вспылила я, чувствуя, что краснею. — Да какая разница?! В любом случае, не принимай это на свой счёт!

— Ну что ты, как я смею. — Он всё ещё стоял ко мне спиной, пряча лицо, но его голос выдавал улыбку. — И всё же вопрос с одеждой я решил. — Я посмотрела на покупки, которые лежали в изножье кровати. — Мне нужно уходить, а ты примерь их, ладно? Я не был уверен, насчёт размера и стиля, поэтому…

— Зашёл в детский магазин? — Я заглянула в первый попавшийся пакет из чистого любопытства. — Я не ношу чёрное и красное. Ах да, и ещё ничего купленного тобой.

Сложив руки за спиной, Дагер обернулся и оглядел меня, как если бы мог без слов дать понять, что это глупо. Хотя бы потому, что я нахожусь в его доме, пользуюсь его вещами и ем еду, предоставленную им.

— Тогда считай это приказом тюремщика. — Он был сама любезность. — Цвет — это, несомненно, важно, но куда важнее угадать с размером, что при твоём весе и росте не так-то просто.

Рассказала бы я тебе, почему у меня такой вес и рост, да заводить старую пластинку неохота.

— Чёрное, чёрное, красное, — бормотала я, откидывая вещи за спину, даже не разглядывая.

Похоже, чёрный был его любимым цветом, а красный — любимым цветом его бывшей и, видимо, единственной девушки, из-за чего он теперь всех ровнял под одну гребёнку.

— Я спешу, — бросил Дагер, направляясь к двери. — У меня назначена встреча на семь, вернусь поздно. Если тебе всё же что-нибудь понравится…

— Погоди, погоди. — Для тюремщика он вёл себя слишком уж послушно. — Ты что, не хочешь узнать, как это будет на мне смотреться?

Я не могла позволить ему уйти и не поквитаться, поэтому затеяла эту игру. Для виновного в самых тяжких грехах преступника у него было слишком хорошее настроение.

— Не сейчас, Пэм. Если ещё не будешь спать, когда вернусь, тогда…

Мне кажется, или он не столько спешил по делам, сколько рассчитывал исчезнуть до того момента, когда я увижу всё?

— Например, вот это? — Я выудила из пакета нижнее бельё. — Хотел поглядеть на меня в таком чёрном, да?

— Нет, чёрт возьми!

— Но на кого-нибудь точно. Например, ты бы с удовольствием посмотрел…

— Пэм!

— Это не то. И это. — Я добралась до тёмно-синего сарафана. — Знаешь, я всегда считала, что это твой цвет. Но так как ты от него отрёкся, а я — совсем наоборот…

— Не буду мешать.

— Тут молния на спине. Мне одной не справиться, — слукавила я, добавляя: — Это не займёт и двух минут.

Он замер на пороге в нерешительности; офицер, утративший храбрость, мужчина, забывший, кто в доме хозяин.

— Да, этот неплох, — рассудила я, прикладывая обновку к груди. — Хочу его померить.

И Дагер капитулировал. Стоило только сказать, что хоть одна вещь, выбранная им, пришлась по вкусу. А встреча, назначенная на семь, могла и подождать. Конечно, эту снисходительность можно было списать на природную доброту (хотя он не ко всем был одинаково добр), на заискивание передо мной или на особое отношение к моей матери, чьим отражением я являлась.

Как бы там ни было, он прикрыл дверь (хотя в этом не было никакой нужды) и скрестил руки на груди в жесте ожидания.

— Не отворачивайся, просто закрой глаза. — Когда он подчинился, я слезла с кровати, подхватив сарафан. — Помнишь, как я однажды заставила тебя играть со мной в прятки? Ты так вызывающе пялился на мою мать, что я не выдержала и сказала «закрой глаза». Все обернулись на меня, и ты тоже… так уставился. Мне просто хотелось, чтобы ты перестал на неё глазеть, но, чувствуя всеобщее недовольство моим поведением, я сказала, что хочу поиграть с тобой в прятки.

— Ты была пугающе смышлёным ребёнком. — Дагер принуждённо смолк, когда услышал шорох одежды.

— Смышлёной мне пришлось стать намного позже, а тогда я просто ревновала мать ко всем подряд. Она появлялась дома крайне редко, и треть её внимания должна была принадлежать мне. Ты в эти расчёты не входил.

— Оказывается, я тебе никогда не нравился, — усмехнулся по-доброму Дагер, и я его немало удивила, ответив:

— Вовсе нет. Я доверяла тебе, потому что ты умел хранить секреты и в отличие от Свена не вёл себя со мной заносчиво. Ты ко всему подходил с невероятной ответственностью, будто от этого зависела твоя жизнь. Стоит тебе сказать «не подглядывай», и ты делаешься таким серьёзным. Слушай, а если бы тебя попросила не подглядывать жена Свена, ты бы не подглядывал?

— Пэм!

— Она красотка, а ты ведь любишь заглядываться на чужих жён и матерей.

— Почему, чёрт возьми, с тобой так сложно? — С закрытыми глазами он чувствовал себя уязвимым, отчего начал терять терпение раньше обычного.

— Но кроме шуток, — сказала я, разглядывая себя в зеркале, — на это тебе лучше не смотреть.

Хотя вряд ли это кого-нибудь из нас спасёт, если сюда нагрянет Атомный.

— Не переживай об этом.

— Ты тоже. Не думай, что что-то упускаешь. — Несмотря на то, что это было частью плана, я поняла, что дразню его неосознанно. Что это получается само собой, как в детстве, отчего я почувствовала страх. И острую необходимость увидеть Ранди. — Великоват.

И это слабо сказано. Юбка спустилась ниже колена, хотя не должна была даже его касаться. Вырез не скрывал ключицы, как это было задумано. Молния начиналась у ягодичной ложбинки, а не от тазовых впадинок. Я могла бы запросто надеть его через голову, уже полностью застёгнутое, однако…

— Тюремщик, ты ещё не забыл, как играть в жмурки? — Вздохнув, Дагер что-то пробормотал насчёт того, что он уже не в том возрасте и, вообще, как он отправится на деловую встречу с таким настроем? — Не переживай, это будет не сложно. Но если ты, действительно, спешишь, тебе нужно пошевеливаться.

— Ясно.

— Я тебе даже помогу. — Я подошла почти вплотную. — Теперь тебе не нужно тратить время на поиски.

— Большое спасибо, но тогда теряется смысл игры.

— Не думала, что это тебя так расстроит. — Я разглядывала его, и комиссар наверняка чувствовал это. — Да не прикидывайся идиотом, я же с самого начала сказала, что мне от тебя надо.

— Э… да?

— Не подглядывать, помнишь? — Я повернулась к нему спиной. — Застегни.

Могу себе представить, какой нелёгкий денёк у него выдался. Работа, потом покупки, а теперь — это. Наверняка с подобными рисками он по службе встречался не так уж часто, а тут ему предстояло испытать всю полноту эмоций оказавшегося на заминированном поле солдата. Вести себя столь осторожно мог лишь сапёр с взрывчаткой и Дагер с молнией этого сарафана.

Как же это всё нелепо, боже. С лица Дагера ещё не успели сойти синяки, а я уже пытаюсь, да ещё так неуклюже… очаровать? обольстить? соблазнить его? Я не знала, как ещё получить безграничную власть над ним, кроме как воспользоваться родством с женщиной, на которую он молился ещё будучи мальчишкой. Я не имела ни малейшего понятия, как отомстить человеку, который принимает физическую боль с готовностью мученика, на оскорбления отвечает пониманием и покорен настолько, насколько вообще может быть покорным взрослый самодостаточный мужчина.

Я чувствовала, как чужие пальцы двигаются вдоль плеч к шее, едва задевая ткань.

— Ниже. — Его руки оказались на спине. — Ниже. — Я почувствовала прикосновение к талии. — Ниже. — Он помедлил, прежде чем прочертить указательным пальцем невидимую линию по позвоночнику, до тех пор, пока он не нащупал молнию. Неохотно я признала, что его прикосновения не отвратительны мне. — У тебя что, руки дрожат?

— Разве?

И звучать ты стал как-то иначе.

— В чём дело? Раньше они у тебя дрожали только в присутствии госпожи Дуайт.

— У вас очень похожи голоса.

— Это всё объясняет. — Я посмотрела на собственные руки: не дрожат ли? — А ещё что?

— Волосы, глаза, — ответил комиссар, неторопливо ведя язычок вверх.

— У всех дваждырождённых похожи волосы и глаза.

— Манера речи, взгляд, смех…

— А, да ты ещё тот извращенец, — протянула я, проходя к зеркалу, когда Дагер довёл бегунок до шеи. — Застёгиваешь платье одной, представляя на её месте другую. И часто с тобой такое бывает? Только если рядом дваждырождённая? Хотя, погоди, вряд ли тебе доводилось когда-нибудь застёгивать платье чистокровной девушке.

Комиссар промолчал, и это заставило меня обернуться. Интересно, в какой именно момент он решил, что этой игре уже пора положить конец, и открыл глаза? Его взгляд был тяжёл и остёр, припирая к стене, превращая сердце в кольца армейской мишени. Мне довелось побывать во многих опасных ситуациях, поэтому я сама удивилась тому, насколько это затянувшееся молчание обеспокоило меня.

— Велико. В самом деле, — отметил Дагер, его голос звучал странно. — Хотя тебе очень идёт.

— Не сочиняй. — Только его жалости мне не хватало.

— Если хочешь, я зайду в ателье, и его ушьют.

Я усмехнулась, подцепляя пальцем бретельку сарафана.

— Что, мне уже раздеваться? — И опять это выражение лица. — Не бери в голову. И так сойдёт. — Я проследила его взгляд. Комиссара настолько озадачило отсутствие на мне белья или то, что это отсутствие слишком заметно? — И так сойдёт, ну?

Но он был с этим не согласен. Он себе не доверял. Если я буду каждый день крутиться перед ним в подобном виде на протяжении… этой недели? И следующей? Месяца? Нам придётся терпеть друг друга до тех пор, пока не родит жена полубрата, и я не отважусь нанести им визит, а когда это случится?.. К сожалению, я не могла говорить ни за Еву Кокс, ни даже за себя.

— Кажется, наша семья плохо на тебя влияет, — отметила я, нарушая неуютное молчание. — С твоими мозгами и физическими данными ты мог бы добиться значительных успехов, а теперь… Сам подумай. Из-за моей матери у тебя проблемы с личной жизнью: тебе уже тридцать, а ты до сих пор не женат. Вслед за Свеном ты ступил на кривую дорожку отступничества. И посмотри, во что превращается твоя жизнь из-за меня?

— Я никогда не задумывался над этим, — признался Дагер, и я посоветовала ему задумать на досуге.

— Только не пойми меня неправильно. Это не сочувствие, не раскаяние и не попытка начать сначала. Скорее, наблюдение. Например, прямо сейчас по вине моих причуд ты пренебрегаешь своим долгом перед новой родиной — Дагер посмотрел на часы, но не сдвинулся с места, будто ему был нужен ещё как минимум один повод, чтобы поторопиться. И я любезно помогла ему. — К слову, это не последняя встреча, на которую ты из-за меня опоздаешь.

Само собой, он снова меня неправильно понял.

Глава 46

Комиссар перестал запирать кабинет. Напрасно. В прошлый раз он не досчитался фотокарточек, через день — наручников, однако, даже заметив следы очередного вторжения и пропажи, Дагер смолчал. Либо интерес с моей стороны льстил ему, либо он изначально решил относиться с пониманием ко всем моим причудам. К зачаткам клептомании в том числе, хотя и первая, и вторая кража были продиктованы вовсе не бездумным порывом. Как и ежедневное посещение рабочего кабинета и дежурство у телефона допоздна.

Я, как и раньше, снимала трубку, вслушивалась в голос через шорох помех и опускала её на рычаг, не сказав ни слова. Пока однажды в свой же кабинет не позвонил Дагер.

— Пожалуйста, не делай так больше. Не бери трубку и не молчи. А то я уже не знаю, как отшучиваться на вопросы о том, кого я себе завёл.

Неужели в своих кругах Дагер считался затворником?

— И что ты предлагаешь? — Это был мой первый разговор ни о чём по телефону, поэтому я чувствовала себя взволнованной.

— Не знаю. Если не хочешь отвечать, не поднимай трубку. А если уж взяла, то отвечай.

— Я не нанималась к тебе секретарём.

— Да, но ты, тем не менее, сидишь там и прослушиваешь мой телефон.

— Я вообще много чего тут делаю с твоими вещами.

— Могу себе представить, — прочистив горло, ответил комиссар. — Теперь уже и мне кажется, что у меня появился ребёнок.

— Серьёзно? Ты такой наивный. Но, знаешь, простаком ты мне нравишься больше, чем изворотливым негодяем, поэтому я тебе подыграю. Хотя не факт, что если я буду каждый раз спрашивать «скоро ли ты вернёшься домой, папочка?», меня примут именно за ребёнка.

— Большое спасибо, но я, чёрт возьми, говорил не об этом.

— Я поняла, о чём ты говорил. Ты осторожен, потому что боишься замарать свою репутацию любой ерундой, хотя как по мне, тебе уже нечего стыдиться. Всё самое плохое, на что ты был способен, ты уже сделал.

— Плевать я хотел на репутацию! — прошипел он в самую трубку.

— Тогда к чему этот разговор?

— Мне нужно знать… Чёрт, просто объясни, зачем ты это делаешь?

Я наклонилась, прислонившись лбом к гладкой, прохладной поверхности стола, которая пахла деревом, бумагой и чернилами. Не пыльной войной Дагера.

— Затем, что я всё ещё не верю тебе, — честно ответила я, пропуская мимо ушей поток вопросов. — Я долго думала о том, что ты сказал и знаешь… Когда мне сообщили, что Свен героически погиб, я поверила, но в то, что он бросил нас и теперь благоденствует, мне не верится совсем. Счастливый муж и отец? И это при том, что он оказался никудышным сыном и братом?

— Хочешь сказать, что всё из-за Свена?

Я неискренне рассмеялась.

— К чему такое удивление? Разве ты ещё не понял, что здесь всё — касается это тебя или меня — из-за Свена? Или ты не представлял, что моё желание может быть настолько простым и безобидным?

Конечно, Дагер не был дураком и понимал насколько моё желание «простое и безобидное». Возможно, он догадывался и о том, что будет после того, как я получу доказательства. Но всё равно решил мне их представить: не прошло и пяти минут с тех пор, как комиссар, не удостоив меня ответом, повесил трубку, а телефон снова зазвонил.

— Ну, выкладывай, что у тебя случилось? — вырвалось из динамика. Когда комендант Хизель в первый день нашего знакомства выстрелил прямо рядом с моим ухом, ощущения были те же. — Алло?

Этот голос словно пробил мне голову.

— Гарри, с тобой всё в порядке? Ты чего так дышишь?

Если бы я поднесла трубку к груди, Свен бы оглох.

— Да нет, я ведь только что с ним разговаривал, — бросил полубрат кому-то. — Он попросил перезвонить.

Для погибшего героя его голос звучал слишком бодро. Для живого предателя тоже.

— Это, в самом деле, помехи, или ты просто развлекаешься?

Прошло шесть лет, я хотела сказать ему так много. Это перестало быть прихотью и превратилось в необходимость: вынужденное молчание разрывало меня изнутри, слова — громкие, тяжёлые и острые, как бритва — резали горло. Я чувствовала, как задыхаюсь, но вопреки этому заткнула рот рукой.

— Прости, дружище, мне некогда. Сегодня ночью Ева…

Положив трубку, я уставилась на влажный отпечаток своей ладони. Страх (по обыкновению) превратил позвоночник в негнущийся металлический прут, вбил гвозди в колени и виски. Что меня так напугало? Возмутительная жизнерадостность полубрата? Моё собственное желание оказаться перед ним и расшибить об его светлую голову этот проклятый чёрный телефон? Или то, что сегодня ночью Ева…

* * *

Только тогда я поняла, насколько это место (где постоянно звенел телефон, висели чёртовы портреты и всё пропахло комиссаром) мне ненавистно. «Случайный» звонок полубрата подействовал как пощёчина. Он напомнил мне о смысле моей жизни и чёрном списке, который ещё слишком длинен. Убитые комендант и Митч не могли оправдать моё безделье. Моя реабилитация затянулась. К чёрту это всё.

Чрезмерное присутствие Дагера в моей жизни, его непрошеная, запоздалая забота сбила меня с намеченного курса. Мне нужно было срочно увидеть Ранди. Если перефразировать слова Николь, он был моим вторым сердцем, созданным для ненависти. Теперь же, когда его не было рядом, вместо праведного гнева у меня всё внутри скручивало от жалости к себе.

Но своим продолжительным, упрямым отсутствием, Ранди дал понять, что не придёт за мной в логово врага, в котором я остаюсь по собственной воле. Он позволил мне выбирать. (Как будто между бескомпромиссной преданностью и предательством существует какой-то выбор.)

Если вспомнить, Атомный никогда не ставил передо мной сверхзадач, ему не требовались великие свершения во имя любви. Он обходился пустяковыми доказательствами. Например, переступить порог и сделать шаг ему навстречу. Буквально.

Все эти вечера день за днём Ранди ждал меня на крыльце, покуривая и любуясь закатом.

Я обнаружила его случайно, когда открыла дверь (в угоду какой-то застрявшей в груди после того проклятого звонка эмоции, а не ради побега). Он сидел на ступеньках спиной ко мне, а в его ногах валялись окурки, давая кое-какое представление о том, сколько часов подряд он несёт эту вахту.

Сторожевой пёс.

Я прислонилась к дверному косяку, когда почувствовала слабость в коленях.

— Как твоя правая рука? — У меня явственно дрожал голос.

Ранди поднял ладонь с зажатой между пальцами сигаретой.

— Лучше не придумаешь.

— Я уже было решила, что ты сбежал на фронт без меня. Или отважился на какую-нибудь диверсию.

— Без тебя, — повторил он, даже не думая оборачиваться, — в этом бы не было никакого смысла. Я не стану сражаться против страны, в которой ты остаёшься по собственной воле.

— Даже если учесть, что ты под знаменем клялся совсем в другом?

— Как и ты, не так ли?

Да, будь всё проклято, но я спрашивала не об этом. Мою измену присяге можно было объяснить: я пошла в армию исключительно ради мести. Теперь, когда появился шанс добраться до главного виновника наших бед (полубрата), я не могла упустить его. Долг перед родиной уступал место долгу перед семьёй. Я просто расставила приоритеты.

— Я о другом, — вздохнула я, думая о Свене. Даже теперь о нём. — Как считаешь, любовь к семье важнее любви к женщине?

— Ты спрашиваешь не того человека.

Конечно, ведь для Ранди я была и первым, и вторым.

— Ты поступился бы своими принципами в угоду чужим прихотям? — перефразировала я, но снова неудачно.

— В последнее время я только этим и занимаюсь. Например, не трогаю одного наглого выродка, потому что ты так решила, — напомнил Атомный. — Боюсь спросить, чем вызвана такая жалость, и что он успел тебе напеть? Неужели чтобы перечеркнуть все наши планы, надежды и желания какому-то изворотливому мудаку хватило несколько слов? Почему ты веришь ему? И как ты можешь жить с ним?

— Я не живу с ним.

Сжав в кулаке окурок, Ранди обернулся.

— Тогда как, чёрт возьми… — Его настроение и раньше не обещало спокойную беседу, увидев же меня, Ранди дошёл до точки кипения. — Нет, я его всё-таки убью.

Кто бы мог подумать, что такого стойкого, отважного солдата способен вывести из себя несчастный сарафанчик.

— Мне настолько не идёт? — Но ему было не до шуток. — Брось, не тебе обвинять меня в смене имиджа.

Я указала на новенькую куртку, которая была ему тесновата в плечах и на обтягивающую торс футболку.

— Ерунда. Мне их одолжили дружелюбные жители Ирд-Ама.

— Могу себе представить.

Вероятнее всего, он просто избил уличных хулиганов, которые пытались стрельнуть у него сигареты. Что поделать, язык насилия он понимал лучше, чем любой другой, к тому же улаживать вопросы дипломатическим путём на войне его не научили.

— Следит за тобой, наряжает, кормит с руки… — Атомный заглянул вглубь дома с нескрываемым отвращением. — Похоже, роль покорного питомца тебе пришлась по вкусу. — Я не понимала, к чему эта гордость. Живя в Раче, мы принимали подачки от людей и похуже. — Ну и каково это, принадлежать тому, кому ещё месяц назад желала смерти?

Я лишь поморщилась, как от зубной боли. Ранди же моё нежелание оправдываться и умолять о прощении счёл доказательством измены. Он был взбешён, но всё ещё не до такой степени, чтобы переступить порог и заняться моим наказанием. И с этим нужно было что-то делать — с его злостью и с упрямством.

— Ты сказала, — процедил Атомный, — что до конца войны не наденешь женское шмотьё.

— А ты, что бросишь курить.

— Вот именно.

И почему в момент желанного воссоединения мы не можем думать только друг о друге? Или хотя бы об одном и том же? Почему я продолжаю гадать над тем, как бы эффектнее заявить Свену о своём существовании, а Ранди измышляет индивидуальную пыточную программу для Дагера? Меня удручал этот взаимный, пусть даже минутный разлад, а ещё то, что положить ему конец мог лишь подлый, дешёвый трюк, который я не так давно испытывала на комиссаре.

— Я думала, тебе будет приятно взглянуть на такую меня. Хотя бы в качестве разнообразия, — прошептала я, вытягивая руку вдоль дверного косяка. — Форма, широкий ремень, тяжёлые сапоги и каска… а сейчас на мне одна лишь эта ткань. Так просторно и легко. Как будто вообще ничего нет.

Ранди осмотрел меня так, словно мог себе представить, как бы это «вообще ничего» на мне смотрелось.

— И ты крутишься перед ним в подобном виде? — уточнил он хрипло. — В тряпках, которые он выбрал для тебя?

— Только в одной, — созналась я, наблюдая за тем, как он поднимается на ноги, откидывая окурок и стряхивая пепел со штанов. — Не хочешь глянуть, что он ещё прикупил?

Кажется, наживка из меня — так себе.

— Обязательно, но чуть позже, — пообещал Ранди, разминая шею. — Сначала я поболтаю с твоим дружком.

— Дружком, ха?

— Чёрт, я ведь знал, что именно к этому всё и придёт. Я помню, как ты смотрела на него раньше. Ты бы не смогла… — Он отвернулся, всматриваясь вдаль. — Это моя вина, я должен был прикончить его ещё в тех чёртовых казематах. Ты не должна была выбирать.

Ранди был прав только отчасти. Будучи девчонкой, я испытывала к Дагеру смешанные чувства. В моей цыплячьей душе чудесным образом уживались ревность к матери, некоторая боязнь (как и ко всему большому и незнакомому) и детская симпатия. Меня тянуло к нему из чистого любопытства и ещё потому, что иногда мама (после бокала-другого) говорила о нём разные интересности. Например, называла его моим вторым отцом. Кокетливо. В его присутствии.

— Поверь мне, — говорила она, накручивая мои локоны на пальцы. — На то, чтобы спасти тебя Гарри потратил куда больше сил и времени, чем твой настоящий отец на то, чтобы дать тебе жизнь.

Дагер неловко отшучивался, а я имитировала рвотный позыв.

«Чёрт тебя дери», — думала я теперь, глядя в спину Атомному: «дело не в том, как я на него смотрела сто лет назад, а в том, что в эти последние дни я не видела тебя».

— Ты ставишь меня в неловкое положение. — Я хмыкнула с наигранным разочарованием. — После почти недельной разлуки ты жаждешь увидеть именно комиссара, серьёзно?

— Да, мать его! — огрызнулся Ранди. — Парадокс, Пэм. Ты хочешь, чтобы он жил, но, похоже, в этом ваши желания не совпадают, раз он тянет к тебе свои грёбаные руки!

— Ты так расстроился из-за платья? — улыбнулась я. — Эту проблему легко исправить, знаешь.

Парадокс, Ранди. Быть злым и вместе с тем возбуждённым вошло у тебя в привычку. Ярость порождает похоть и наоборот: эти чувства так похожи и почти всегда идут рука об руку, так что ты сам уже не можешь их различить.

Между нами был какой-то незначительный метр и порог — черта, отделяющая владения комиссара от остального мира. Мы оба считали, что переступить её должен виноватый, вот только кто из нас был грешен перед другим в большей степени? Ранди, потому что оставил меня наедине с Дагером и жестокой правдой о полубрате? Я, потому что напялила это платье и безбожно флиртовала с врагом?

— Уверяю тебя, я исправлю её первым делом после того, как оторву нашему герою яйца, — приглушённо пообещал Ранди, приближаясь на шаг. — Ведь, святому, которым он прикидывается, они без надобности.

— Трудно представить, как бы ты расстроился, надень я купленное им бельё.

Хотя, что сказать, упоминание о нижнем белье, купленном комиссаром, тоже неслабо его «расстроило». Поэтому теперь Атомный не собирался ограничиваться одними «оторванными яйцами».

Да, это в каком-то роде было провокацией, но вовсе не на убийство.

— Успокойся, — прошептала я, оттягивая и без того глубокий вырез ещё ниже и вместе с тем поднимая подол. — На мне его нет. Но если не веришь, можешь убедиться самолично. — Я отступила вглубь коридора. — Ты должен в этом убедиться, Ранди. Там нет ничего, к чему бы прикасался другой, что он приобрёл, рассчитывая увидеть здесь… и вот здесь. Тебя же на самом деле беспокоит это? Что кто-то захотел закрыть твоё чем-то условно своим? От твоих глаз, рук, губ. — Я продолжала пятиться. — Эта вещь тоже лишняя, не так ли? Если она тебе не нравится, то мне не нравится тоже, ты же знаешь. Я не умею любить то, что тебе ненавистно. Помоги мне. Иди сюда и сними её с меня.

В конце концов, он справлялся с ситуациями и потруднее: в оккупированной Раче, в окопах и на минных полях, во время и после сражений. Атомный посвятил жизнь помощи мне, неужели теперь он стал бы мне отказывать?

Скрывшись за углом, я услышала, как закрылась дверь и щёлкнул замок.

Глава 47

Так уж повелось по жизни: я прячусь, он преследует. Эти роли (жертвы и охотника) распределила между нами война, и до сей поры мы их ненавидели, считая, что нет ничего хуже на свете, чем ждать и догонять.

Но Ранди понравилось меня догонять: прислушиваться, всматриваться и вполголоса рассуждать о том, что он сделает со мной, когда найдёт. А мне понравилось от него прятаться: осторожничать, замирать от звука чужих шагов и чувствовать влажный жар между обнажённых бёдер.

В крошечной душевой на втором этаже, вдоль стен в метре от пола шли водопроводные трубы толщиной с запястье. Стремительно тускнеющий свет проникал в обитую кафелем комнату через узкое окно под потолком. Отступив к стене, я смотрела на дверь напротив. Ноги на ширине плеч, руки за спиной — я напоминала приговорённого к расстрелу.

— Тебе так нравится играть со мной? — Атомный не торопился, мудро рассудив, что предвкушение — половина удовольствия. — Я уже не маленький мальчик, но, чёрт возьми, я с тобой поиграю. Как в старые добрые времена, да, Пэм? Прятки… — Я могла представить, как он идёт по коридору, цепляясь взглядом за модные картины из комиссарской коллекции. — Это заводит меня не меньше, чем тебя. А я готов поклясться, что тебя заводит. Эта острая нужда… Чувствуешь? Ты можешь отрицать её, спорить с ней или бояться, но вряд ли у тебя получится её игнорировать. Особенно после того, как я окажусь рядом и просуну руку под это грёбанное платье, между твоих ног… Я без слов пойму, как ты скучала по мне. — Я проглотила стон, закусывая губу до боли. — Ты позволишь мне это, не так ли? Я нужен тебе там.

«Словно чего-то не хватает», — думала я, сжимая колени в угоду какому-то инстинкту: «Желание заполнить эту мучительную пустоту рывком, до боли, как будто только боль могла всё исправить».

— Я твой, Пэм. — проговорил он, приближаясь к моему укрытию. — Тебе не нужно оправдываться или умолять. Просто скажи, что хочешь меня. А как именно, я знаю сам.

Когда дверь открылась, я испытала знакомое чувство гордости. В который уже раз после краткосрочной разлуки меня посещает эта эгоистичная сладкая мысль: «это средоточие убийственной агрессии и силы хочет принадлежать мне».

— И как же, Ранди? — спросила я, наблюдая за тем, как он переступает порог. — Покажи мне.

Это был первый раз, когда настигнутая им добыча не вырывалась из рук, а он не спешил её утихомирить. И уж точно впервые охота обязывала его снимать одежду.

Скинув куртку, Ранди подошёл ко мне, кажется, всё ещё не в силах поверить, что день, когда любовь душ станет любовью тел, наконец, настал. С самого начала считая собственное желание по отношению ко мне святотатством, а теперь ещё сомневаясь в реальности происходящего, он выглядел растерянным, превращаясь из хищника в неопытного мальчишку. Его мучали сотни вопросов. Например, почему лучший момент его жизни должен свершиться в тесной душевой в доме Дагера? Почему я выбрала своим укрытием именно это место? Или почему я до сих пор держу руки за спиной?

— Это ещё что такое? — поинтересовался на удивление спокойно Ранди, когда кольцо наручника защёлкнулось на его запястье.

— Твой поводок, — ответила я, приковав его к водопроводной трубе. — Мои руки уже не в силах удержать тебя. От необдуманных действий и просто рядом.

— Похоже, комиссар дарит тебе не только платья, — отметил он, глядя на блестящий браслет.

А если бы и так, как Ранди мог усмотреть и в этом подарке сексуальный подтекст? Как будто после покупки одежды и нижнего белья Дагер решил разнообразить наше скучное житьё ролевыми играми.

— Нет, этот аксессуар только для тебя, — заверила я, сползая вниз. — Тебе не нравится?

Тяжело дыша, он уставился на возмутительный контраст металла и кожи. С этой вещицей он не мог связать ни одного приятного воспоминания, поэтому ответ был очевиден. В последний раз, когда на него нацепили наручники, он сидел в камере дознания в тылу врага. Мой допрос, появление комиссара, собственная беспомощность — не самые лучшие ассоциации.

— Ничего не могу с собой поделать, — призналась я шёпотом, прижимаясь щекой к его бедру. — Иногда мне становится страшно… Я здесь… Что если ты не вернёшься? Ведь ты один раз уже бросил меня, а значит, бросишь и во второй, и в третий.

— Нет, Пэм.

— Ты самостоятельный, такой беспокойный и жадный. Тебе всегда мало… свободы, крови, женщин… То, что тебе давала война в изобилии, я не могу дать. Теперь, оставаться рядом со мной нет никакого смысла? Нет смысла меня защищать. И подчиняться мне тоже. Мы ведь уже не на войне. Ты умеешь любить меня, лишь когда мир вокруг рушится, потому что на фоне всеобщего безумия наша любовь выглядит святостью, но здесь…

— Мне плевать, как это выглядит, — отрезал тихо Атомный, глядя на меня с высоты своего роста. Похоже, этот ракурс нравился ему. Пока что. — Но будешь ли ты любить бесполезного меня?

— Бесполезного? Разве сейчас время переживать об этом? Мы ещё не добрались до Батлера, Саше и Эмлера. До Свена.

Я улыбнулась его реакции. Ранди мог сколько угодно говорить, что происходящее не нравится ему, но его тело было куда более честным. Его «поводок» — символ моей прогрессирующей зависимости — пришёлся ему по душе, тогда как разговоры о мести он просто обожал.

Я рассказала ему всё, что узнала от Дагера. О причине их измены родине, о Еве Кокс и её отце, о том, как замечательно устроился полубрат в чужой стране. Что, обменяв старую семью на новую, он ничуть не прогадал. Как будто бы.

— Что мне сделать с ним, Ранди? — спросила я, глядя в лицо, черты которого размывала наплывающая темнота. — Пока мы умирали по сто раз на дню, он тешился со своей красоткой-женой. Заботливый тесть обеспечил его работой в тылу. Он разгребал бумажки, болтал по телефону и попивал дорогой коньяк на собраниях армейской элиты, пока его мать насиловали. Он одаривал своего сына подарками, пока мы с тобой умирали с голоду.

Опустившись рядом со мной, Атомный прошептал:

— Нет, это ты скажи мне, что я должен сделать с ним.

Я обняла его руками и ногами, прижавшись тесно-тесно к его груди и бёдрам. Подол бесстыдно задрался, так что я кожей чувствовала швы и застёжку на его штанах, его возбуждение и руку, забравшуюся под ткань сарафана.

— Посмотри, мы потеряли всё и никогда не сможем это компенсировать, тогда как он получил вместо матери — жену, вместо нас — детей. Разве это честно? — Я чувствовала, как он гладит моё бедро, спину, очерчивая пальцами выступающие позвонки и рёбра. — Он должен как минимум испытать тоже, что и мы.

— Хочешь, чтобы он увидел войну нашими глазами? Раз он назвал нас своими врагами, пойдя на поводу у какой-то ирдамской шлюхи… Рассказать, что он заслуживает?

Я спрятала лицо у его плеча, кивая. Шёпот обжигал мне шею и плечи, обещания жестокой расправы звучали, как нежные клятвы любовника. Вцепившись в его футболку на спине, я вжалась лбом в твёрдое плечо, разрываясь между ненавистью и любовью.

Его ладонь опустилась между моих ног, и я встала на колени, приподнимаясь, позволяя трогать меня там, где ему захочется. И когда я услышала глухой стон, удивилась тому, что он принадлежал не мне.

— Ранди, — позвала я беспомощно. — Расскажи… ещё…

Почему-то этот сумасшедший контраст — слов и дела — и не самое подходящее для подобных игр положение тел лишь сильнее возбуждали меня, хотя, казалось бы, напротив должны отвратить от чувственных наслаждений. Но когда Атомный говорил, что сделает с нашими врагами, досадуя на то, что его вторая рука оставалась без дела, я таяла.

— Посмотри на меня, — попросил Ранди, но я лишь покачала головой, уткнувшись в изгиб его шеи. — Покажи своё лицо.

— Нет, — выдохнула я, умирая от стыда и желания ему подчиниться.

— Стесняешься меня? — Мой ответ прозвучал невнятно. — Что?

— Ты… трогаешь меня там… Не понимаю, почему ты хочешь этого… и почему мне это настолько нравится.

Он не поверил мне на слово, поэтому, схватив за плечо, отстранил от себя.

Интересно, он смотрел так же на других женщин? Было ли ему дело до их лиц, изгиба дрожащих плеч, очертаний тела под тканью? Мучился ли он от того, что они не понимали его, а он — их? Желал ли услышать что-то вроде:

— Почему это платье всё ещё на мне? — Разведя руки, я замерла в ожидании. — Или одной левой ты можешь справляться только с ирдамцами?

Никто не смел упрекать его в неисполнительности. Наклонившись вперёд, Ранди оставил невесомый поцелуй на ямке между ключицами и прихватил зубами ткань, которая должна была прятать то, что шло ниже. Раздался треск ниток.

— Там была молния… на спине, — зачем-то пояснила я, как если бы он мог не заметить этого раньше.

Ему не было никакого дела до молнии. И до платья. И до того, кто его мне купил. Разглядывая меня, Ранди, казалось, забыл даже о том, где мы находимся и почему мы здесь находимся. О предательстве, о войне, о том, что он принимал в ней самое активное участие. Это было похоже на отречение от зла. Всё, что было смыслом его жизни ещё минуту назад — победа, возмездие, честь, ярость — обесценилось, когда он посмотрел на меня: загнанную в угол, в растерзанной одежде и ждущую его.

Его взгляд, привыкший наблюдать мужскую агонию, теперь предвкушал женский экстаз, а руки, которые он приучил рвать, бить, душить, тянулись ко мне, желая стать самым нежным, что только есть на свете. Чтобы просто прикоснуться к моей коже, так как она этого заслуживается. Очень осторожно — к шее, ключицам, груди…

— Ты такая красивая, — прошептал Ранди, мягко обхватывая мою грудь. Его ладонь была большой, тёплой, огрубевшей, но не грубой, и я не могла не думать о том, как приятно было бы чувствовать их обе на своём теле. Его всего на себе, как в тот раз, в палатке, когда он «присваивал» мои шрамы. — Никогда не прощу себе.

— О чём ты?

— Ты не должна была оказаться там. Ничто из этого, — он провёл пальцем по «сувенирам», оставленным войной, — не должно было с тобой случиться.

Атомный упрямился и не хотел признавать, что эта война — в большей степени моя, чем его. Само собой, она оставила на мне шрамов больше, чем на одном из неприкасаемых, которых она призвана была освободить.

— Я дваждырождённая, — сказала я только. — Со мной могло случиться кое-что похуже.

Если бы не ты.

Ранди покачал головой.

— Ты была рождена не для этого.

— А для чего?

— Иди сюда. — Он притянул меня к себе… так, что я почувствовала его между своих разведённых ног. Мимолётно, но в достаточной мере, чтобы больше не думать ни о чём другом. — Я покажу.

Он поцеловал меня, глубоко, медленно и очень сладко — так, как я, наверное, никогда не научусь. Если по задумке природы тайнотворцы должны восстановить популяцию неприкасаемых, логично, что она сделала их неуязвимыми воинами и неистощимыми любовниками. Ранди неоднократно доказывал первое в бою, и теперь готов был продемонстрировать второе. Обстоятельно, постепенно, но напористо, словно делясь заповедной тайной, которую постиг исключительно ради этого момента. И ему не терпелось рассказать мне о ней.

Прислушиваясь к себе, я недоумевала: как он может лучше меня знать, где мне приятнее чувствовать его? Его язык скользил у меня во рту, пальцы гладили по спине, вдоль лопаток, сверху вниз. Он обвёл ладонью округлость моих ягодиц, притронулся к влажному соединению бёдер и прочертил костяшками невидимую линию вверх по животу, давая понять, какой гладкой, мягкой и нежной я ему кажусь. Неприспособленной для войны, но созданной для его ласк. Он трогал мою грудь, пока я не положила свою ладонь поверх его,надавливая, сжимая, требуя чего-то большего. Тогда он приподнял меня и, наклонив голову, заменил свои пальцы ртом. В нём вновь появилась агрессия, что-то примитивно-первобытное, когда он прижал меня к себе. С такой дикой силой, что я задохнулась.

В такие моменты, я вспоминала, что имею дело не с обычным человеком. И это делало дикой уже меня.

Я иступлено прикасалась к его волосам, плечам, рукам, наполняя всю себя осознанием: это моё и для меня. Я не сразу поняла, что уже сама вжимаюсь в него, трусь об него, а Атомный, запустив ладонь в штаны, повторяет движения моего тела. Тяжёлое, рваное дыхание ласкало мою кожу, пока я наблюдала за тем, как он сходит по мне с ума. Его футболка задралась, а штаны приспустились, и мне захотелось прикоснуться к полоске обнажённой кожи внизу его живота… И представляя это, я окликнула его — на выдохе, призывно и протяжно, отчего его имя прозвучало незнакомо. Как что-то запретное, желанное и очень развратное.

Он содрогнулся, мышцы его пресса обозначились чётче, кулак сжался, а плечи под моими руками напряглись. Непревзойдённая картина мужской страсти, у которой есть название.

— Ранди.

Услышав в очередной раз своё «незнакомое» имя, он медленно поднял голову. Меня поразила двойственность в его взгляде. Он смотрел на меня так же будучи ребёнком, словно всё, что было естественным для меня, было непостижимой для него магией. Говорила ли я, читала, разучивала гаммы или приседала в неуклюжих реверансах — он видел во мне бога. А теперь он разглядел во мне дьявола. И хотел продать душу, чтобы я повторила его имя снова.

— Поднимись, — попросил Атомный, вопреки словам притягивая меня для очередного сумасшедшего поцелуя. — Встань к стене.

— Не могу. — Вот теперь точно. — Не смотри на меня так, это ты виноват.

Глянув вниз, на моё ещё не тронутое его губами тело, он заявил:

— Хочу поцеловать тебя там.

Я не сразу поняла, что именно он имеет в виду.

— Ха-ха. — Проследив его взгляд, я уточнила: — Ты шутишь?

— А тебе смешно?

Я покачала головой, смотря на его соблазнительный рот. Мне уже было не до улыбок.

— Ты чокнутый.

— Иди сюда. — Я попыталась слезть с него, повторяя: «ты не будешь этого делать», но Ранди надавил мне на затылок, сближая наши лица. — Покажу тебе, на что это будет похоже. — Я послушно замерла. — Для начала я только попробую. Вот так. — Он лизнул меня в губы, потом невесомо об них потёрся. Это всё казалось невинным баловством, но я не могла воспринимать его ласки спокойно. Вообще никогда, а теперь особенно, потому что вопреки логике чувствовала его прикосновения в самом низу живота. — Я буду вести себя очень осторожно, так, как того и заслуживает это нежное, сладкое местечко.

Закрыв глаза, я замотала головой.

— Нет.

— А если я сделаю так? — Он грубо заткнул мне рот, прежде чем я успела возразить. — Похоже, так тебе нравится больше.

— Ты… с ума сошёл, — выдохнула я. Моё не слишком искреннее сопротивление снова его завело. — Как ты вообще… можешь думать об этом… и хотеть этого?..

— Что такое, Пэм? — Мы соприкоснулись пылающими лбами. Два неразлучных, растравленных зверя. — Разве не ты говорила, что тебе должны принадлежать все поцелуи, на которые я способен?

Точно. Спрашивать у меня разрешение на выполнение моего же требования — абсурд. Вот только кто бы мог подумать, что Ранди окажется таким затейником: прикасаться ртом к тем частям моего тела, которые я сама не видела.

Хотелось бы мне знать, откуда он черпает эти идеи. Маловероятно, что на них его вдохновляю я. Возможно, та медсестра, его первая… Он вытворял с ней что-то подобное? А она с ним? Я точно задала бы этот вопрос, если бы не хлопнула входная дверь.

Затаив дыхание, я обратилась в слух.

— Кажется, комиссар вернулся, — прошептала я, когда внизу заскрипели чужие шаги. Ранди покосился на прикованное к трубе запястье. Возбуждённый, взбешённый, уязвимый — он так нуждался в утешении, поэтому, прикоснувшись губами к его щеке, я сказала: — Не расстраивайся. Думаю, я захочу увидеть твоё прекрасное лицо между своих бёдер, только если оно не будет таким колючим.

Делать такие заявления, а затем спешить навстречу врагу — очень, очень скверная идея. Когда я попыталась слезть с него, Ранди схватил меня за руку. Появление Дагера, его (пока ещё) незримое присутствие, отчего-то не подействовало на Атомного отрезвляюще, а сделало его ещё более настойчивым.

— Я принесу ключ, — сказала я, задумываясь над тем, а стоит ли. — Ты же не хочешь, чтобы комиссар видел тебя в таком состоянии?

— В каком состоянии? — Он целовал моё лицо, шею, плечи, а я просила его перестать. — Под тобой, выстанывающей моё имя? Чёрт возьми, очень хочу.

— Ты просто… извращенец… конченый…

— Ему уже давно пора узнать, какие именно отношения нас связывают. Возможно, тогда он перестанет трогать моё.

— Эгоист чёртов… — пробормотала я, слыша, как Дагер ходит внизу, проверяя, выполнила ли я оставленные им в записке указания касательно завтрака, обеда и ужина. — А что насчёт меня?

— Что насчёт тебя? Боишься его осуждения? — Атомный провёл костяшками по моей щеке, противоестественно нежно, учитывая его злость. — Видимо, я был прав. За считанные дни его мнение стало таким важным для тебя. Как быстро он обелил себя в твоих глазах.

Укор был подобен высоковольтному разряду: больно, но зато приводит в чувство. Вернулась привычная мучительная тяжесть на сердце, которую анестезировала наша спонтанная полублизость.

— Побоку мне его мнение!

— И всё же, я не припомню, когда ты в последний раз поступалась нашими желаниями в угоду кому бы то ни было. Тем более предателю.

— Я лучше тебя знаю, кто он такой! — огрызнулась я, когда комиссар окликнул меня. Он поднялся на второй этаж и теперь направлялся к комнате, которую я занимала. — Я, а не ты, видела его за одним столом с комендантом! Я, а не ты, прислуживала ему! Я, а не ты, смотрела на то, как он увозит мою мать, в упор не замечая меня!

Ещё даже не успев закончить, я уже пожалела о сказанном. Я ставила ему в вину то, в чём он был меньше всего виноват. Но вопреки логике, Ранди сказал, что счастлив.

— Если ты не можешь простить меня за это, то его ты не простишь тем более.

— Никогда, — поклялась я, закрывая лицо руками. Нежное тепло от его прикосновений ещё ощущалось на коже, а я уже успела обличить его в надуманном грехе. За который он, к слову, корил себя куда усерднее и чаще, чем я. — Прости. Мне никто не нужен кроме тебя. Пожалуйста, верь мне.

— Пэм? — позвал Дагер, но я даже не подумала пошевелиться, и лишь когда заговорил Ранди, я убрала ладони от лица.

— Поцелуй меня.

Прихоть, казалось бы. Ничего особенного. Столь безобидная просьба после всего, что мы испробовали, не должна была стать испытанием для меня. И тем не менее по замыслу Атомного это было самое натуральное испытание, с которым я должна была справиться до того момента, как комиссар окажется на пороге. Как я и говорила, Ранди привык обходиться пустяковыми доказательствами любви.

Глава 48

Дагер никогда не был дураком, поэтому, взглянув на нас ещё в комнате дознания, догадался, что наши с Ранди отношения уже давно вышли за рамки дружбы. Мы росли, выживали и убивали вместе — крепость наших уз была знакома разве что сиамским близнецам. Ни чистая кровь, ни святая любовь никогда не смогли бы связать двух людей так, как нас эта проклятая война.

Тем не менее, застав нас на полу душевой, одержимо целующихся, Дагер опешил. Он не мог бы выглядеть более потрясённым, даже если бы обнаружил осиное гнездо под капотом своей новенькой машины или узнал бы о капитуляции Ирд-Ама.

Шок, отчаянье — комиссар так запросто поддался эмоциям, которые ввиду своей профессии и природной гордости не демонстрировал даже перед близкими людьми. Хотя, если задуматься, с нашим появлением, он нарушил десятки правил, продиктованных как воинским уставом, так и личными принципами.

Я наблюдала за ним, не разрывая поцелуя. Восхитительно беспомощный… Назови я Дагера предателем хоть сотню раз, выражение его лица не стало бы и вполовину таким жалким. Он дрожал от злости, желая вышвырнуть нас вон и высказать, наконец, всё, что думает обо мне и моей чокнутой семье, которая с чего-то решила, что может им помыкать Но он не сказал ни слова и порог не переступил. И дело тут, конечно не в трусости.

— Глянь, что ты наделал. — Без особой досады пробормотала я, наблюдая за тем, как Дагер сбегает. — Опять довёл его до слёз.

Но Ранди даже не подумал обернуться, как будто уже забыл, ради кого этот спектакль затевался.

— На этот раз к его слезам я не имею никакого отношения.

Оставив разодранный сарафанчик на полу, я высвободилась из мужских объятий под пристальным, безмерно льстящим мне взглядом. Против такого положения Ранди тоже никогда не возражал. Возвышаться надо мной он любил так же, как и стоять на коленях.

— Но в одном ты точно виноват, — сказала я, глядя на его губы. Но, когда Атомный потянулся ко мне, собираясь поцеловать так, как давно хотел, я крутанула вентиль холодной воды. — Не выставляй больше то, что спасало и лечило нас, напоказ перед предателем, пожалуйста.

К его чести Атомный не попытался отстраниться или выказать недовольство, а лишь молча отвернул лицо, глядя на меня искоса. Даже в наручниках, промокший до нитки он не выглядел жалко, напоминая ощерившегося хищника.

— Остынь. — Я прошла мимо него, подбирая с пола куртку. — Я не скажу тебе ни слова, если ты начнёшь прижиматься к заднице очередной его служанки, но ты не будешь на его глазах вытворять что-то подобное со мной.

— Тебе настолько не понравилось? Или ты считаешь, что очевидное желание к неприкасаемому уронит твоё дваждырождённое достоинство в его глазах? Привыкла быть идеальной, когда он рядом?

Я рывком застегнула молнию на груди.

— Сколько можно повторять…

— Сколько угодно. Ничего не изменится. Ты никогда не возненавидишь его так, как он того заслуживает. — Ранди потянулся к крану. — Возможно, я мог бы рассчитывать на твоё понимание, если бы он был пятым в компании, изнасиловавшей твою мать. Спорю, ему бы этого хотелось.

— Заткнись! — Я так опешила, что едва могла говорить. — Да как ты смеешь?!

— Или ему нужно было изнасиловать тебя? Хотя не факт, что это привело бы именно к ненависти…

— Если ты скажешь ещё хоть одно слово или выключишь воду, обещаю, всю оставшуюся жизнь будешь слушать только себя! — процедила я, выглядя до смешного нелепо в этой необъятной куртке. Это чудо, что он принял мою угрозу всерьёз. Убрав руку от крана, Ранди покорно опустился на пол. — Пока я не вернусь с ключом, даже не думай шевельнуться.

Пусть дисциплинированность никогда не была его сильной чертой, на этот раз он подчинился. И вовсе не потому, что так сказала я, а потому что Атомный с запозданием осознал, что его несерьёзные предположения могли привести к серьёзной катастрофе. Хотя, по его представлению, всё должно было закончиться более мирно. Пощечиной, которая продолжилась бы вознёй на мокром, холодном полу и завершилась парочкой оргазмов. Или (в идеале) я должна была спуститься вниз, взять кухонный нож и подтвердить ненависть к комиссару на деле.

Но всё что я делала — продолжала смотреть, как вода стекает на мужское лицо, грудь, живот, выгоняя тепло из до судорог напряжённого, каменного наощупь тела.

— Серьёзно, — согласился хрипло Ранди, — можешь не тропиться.

* * *

Значительно позже, спустившись на кухню, я обнаружила Дагера отнюдь не плачущим, а напротив — что-то активно отмечающим. Перед ним на столе стояла початая бутылка коньяка. Он и раньше приносил разные гостинцы: то ему отдарят конфеты, на которые у кого-то там аллергия, то он пожалеет цветочницу и купит последний букет, который будет выглядеть как самый свежий, а теперь вот этот коньяк…

— Держи.

Не скажу, что я боялась прослыть в его глазах вором (после проникновенной речи Ранди особенно), скорее, это было делом привычки: спрашивать разрешение перед или ставить в известность после использования. (Те фотокарточки не в счёт.)

Я протянула ему наручники, но комиссар даже не посмотрел на меня.

— Оставь себе.

— Хорошо, — без долгих раздумий согласилась я, пряча подарок в карман шорт (тех самых, которые мне когда-то одолжила Вильма). — Думаю, они мне ещё пригодятся.

Это было сказано с тем умыслом, что Дагер уловит в моих словах двусмысленность и взбодриться. Потому что манипулировать его чувствами, когда он уже достиг эмоционального дна, не представлялось возможным. Хотя, наверное, после того, что он уже увидел, истязать его дальше было бы слишком жестоко. Зато так Ранди не посмеет упрекать меня в неуместной жалости к предателю.

— Ты… ты в порядке? — окликнул меня комиссар уже на пороге, и я немало растерялась. Всё-таки из нас двоих, именно Ранди был прикован к трубе.

— В порядке ли я? — переспросила я озадачено. Начни я перечислять все причины, по которым я никак не могла быть в порядке — ни физически, ни морально — мне понадобился бы на это не один час. — По крайней мере, я не ищу утешения в бутылке.

— Да уж, — ответил Дагер, намекая на то, что он-то знает, в ком именно я нахожу утешение. Выпитое спиртное и почти детская обида толкнули его на подлость: — Как думаешь, что сказала бы твоя мать, увидь то же, что и я?

Несмотря на то, что Ранди и Дагер взаимно ненавидели друг друга и считались полными противоположностями, в одном они оказались похожи. Что первый, что второй решили сегодня поучить меня жизни.

— Я бы очень хотела, чтобы она сказала мне хоть что-нибудь вразумительное. Но она сошла с ума и перестала меня узнавать. Поэтому, думаю, ей наплевать, чем я занимаюсь и с кем. — Я вернулась к столу, прихватив пальцами накинутый на спинку стула чёрный пиджак. — Лучше подумай, что она сказала бы, увидь то же что и я. В тот раз, в Раче.

Но, чёрт, он и так думал об этом слишком часто, тогда как сцена в душевой стала для него в некотором роде откровением.

— Ты ещё несовершеннолетняя!

Я едва не рассмеялась.

— Клятвопреступник, пораженец и лгун стал поборником нравственности… — Я накрыла лоб ладонью, как если бы его наивность (свойственная, наверное, всем людям, которых война толком не задела) спровоцировала приступ мигрени. — Какой смысл грозить нам законом? Мы с Ранди людей убивали, господин комиссар.

— Я знаю! — Он обхватил голову руками. — Проклятье, я знаю, чем занимаются на войне!

— Откуда бы? Тебя же там не было.

— Я знаю!

Да, но убей мы на его глазах, Дагер выглядел бы таким же ошарашенным, как когда застукал нас целующимися.

— Тогда ты знаешь и то, что мы воровали, мародёрствовали, бросали своих на поле боя и ели всё подряд. Возможно, и людей тоже. Я без понятия, какое именно мясо приносил Ранди, когда становилось совсем худо. — Я снова направилась к двери. — Только не подумай, что нам это нравилось. А сейчас… сейчас я делаю то, что мне нравится. И чёрта с два позволю кому-то меня за это корить! Тем более если это будет лживый, бесчестный, трусливый…

— А что насчёт твоего брата? Веришь, что он не узнает? — кинул мне в спину Дагер. — А если и не узнает, я сам ему скажу! Свен глава вашей семьи! И мой друг!

Остановившись на пороге, я озадаченно взмахнула руками. Дагер решил, что мне наплевать на его мнение лишь потому, что он мне не родственник? Что с полубратом будет иначе? Что я могу презирать Свена и даже ненавидеть, но подчиняться ему волей-неволей обязана как младшая в семье?

— Он теперь к моей семье не имеет никакого отношения. И не забывай, что это он так решил, а не я.

Я негодовала. Свену можно было сойтись с худшей из женщин, а мне нельзя с лучшим из мужчин? И кто устанавливал эти правила? Те, кто их систематически нарушает!

— Не имеет никакого отношения? — повторил нетвёрдым голосом Дагер. — Судя по тому, что он отправил меня за вами, он так не считает.

— Да, мне тоже интересно с каких пор ты стал его мальчиком на побегушках. — Брехня. Я была уверена, заботься Свен о нас хоть вполовину так, как говорит его друг, он бы рванул за нами сам. — Сказать, чего он добивался на самом деле? Он просто решил избавиться заодно и от тебя. Ведь ты единственный, кто имеет хоть какое-то отношение к его прошлому и остаётся в здравом уме.

Будь Дагер трезв, он бы принял мои слова за шутку. Но к счастью, он не был, и, как видно, не собирался на этом останавливаться. Когда он наливал коньяк в стопку, ровняя спиртное с краями, его руки дрожали.

— Его ненависть к прошлому сильно тобой преувеличена.

— А может, это тобой сильно приуменьшена его любовь к настоящему? К его жене, например. Думаешь, ей нравится, что ты — живой укор — ошиваешься рядом с её мужем? Готова спорить, хватит одного её слова, чтобы Свен захотел отделаться от тебя. Так же, как некогда по её желанию он отделался от нас.

— Мы с Евой отлично ладим.

— Ну конечно! Ты с некоторых пор отлично ладишь со всеми ирдамцами, независимо от размера груди.

Непонятно чему усмехнувшись, Дагер опрокинул стопку. Пусть он и не воевал, пил комиссар по-солдатски: быстро, много и не морщась.

— А, в пекло, — добавила я, устав от этого фарса, — В отличие от тебя, у меня есть по-настоящему верный человек, а ты можешь и дальше идеализировать это двуличное, изворотливое чмо. Собственно, что тебе ещё остаётся, ты ведь пожертвовал ради него всем.

— Да, чёрт возьми! Я… всего-навсего его друг, а ты… ты же его сестра!

— Вот именно. — Меня не напугал приступ его гнева, хотя, кажется, я впервые видела его таким. Подойдя, я опустила ладонь ему на плечо и наклонилась. — И, так уж и быть, я — дваждырождённая, сирота, девчонка — покажу тебе, как нужно мстить неверным братьям и друзьям. А ты смотри и учись.

Мышцы под моей рукой одеревенели. Дагер сжал стопку с такой силой, что та должна была вот-вот лопнуть, и, судя по его настроению, сказать он должен был что-то совсем иное, ничуть непохожее на:

— Да хоть прямо сейчас.

— Ха?

Откинувшись на спинку стула, он достал из кармана брюк два паспорта и кинул их на стол.

— Ваши новые документы.

Я всё ещё не понимала.

— Ева родила сегодня ночью, — добавил Дагер. — Лучшего момента для твоего возвращения не придумать. Для Свена это будет двойной праздник.

«Делай что хочешь, только, умоляю, перестань уже трахать мозг мне», — казалось, хотел он сказать в заключение. Похоже, комиссар просто не воспринимал меня всерьёз. Но я была слишком растеряна, чтобы доказывать обратное. Мне требовался тайм-аут.

— О! — Я взяла в руки тонкие книжечки. — Теперь понятно, что ты отмечаешь. Мальчик или девочка?

— Девочка. Её назвали в честь твоей матери.

— О… кхм… — Я прочистила горло, не в силах сообразить, какое отношение бумага, которую я держу в руках, имеет ко мне. — Малышка Гвен, значит…

Эта новость обезоружила меня. Но, как и всегда в минуты крайней немощи, мне на помощь пришёл Ранди. Моё второе сердце, созданное для ненависти. Приблизившись со спины, он заглянул мне через плечо. Он стоял так близко, что я чувствовала тепло его тела и исходящий от него потрясающий запах мыла.

— У нас одинаковые фамилии, — заметил Ранди.

— Точно. — Я посмотрела на Дагера. — И кто же мы теперь по документам? Супруги?

— Родственники. У твоей матери и Свена такая же фамилия.

— И у его детей, — продолжила я. — Видишь, Ранди, комиссар сделал всё возможное, чтобы объединить нас. Остальное дело за нами.

Но, кроме шуток, Ранди и мечтать не мог стать официальным членом нашей семьи. Мой отец был в ужасе от выходки своей жены, когда та подобрала и притащила в дом безродного щенка. О том, чтобы дать ему свою фамилию, Стеф Палмер даже думать не хотел. Породниться с неприкасаемым пусть и на бумаге?

А тут — на тебе, ирония судьбы.

— Вы теперь брат и сестра, — подчеркнул в очередной раз Дагер. — Так что постарайтесь впредь… не проявлять чувств на публике.

— Ты только не думай, что эта бумага хоть что-нибудь для нас значит, — сказала я, обмахиваясь паспортами будто веером. — Мы не брат и сестра, но что важнее, мы не граждане этой чёртовой страны. И хотя именно ты это придумал, ты будешь дураком, если сам в это поверишь.

— Я лучше кого-либо это понимаю… — начал было Дагер, наблюдая за тем, как Ранди обходит меня и садится за стол.

— И уж точно ты просчитаешься, если решишь, что эта бумажка обяжет нас подчиняться кому бы то ни было. Тебе, Свену или вашему вождю.

Может, он и не был согласен с таким раскладом, но едва ли собирался спорить.

— Пусть лучше расскажет, что стало с нашими настоящими документами, — предложил Ранди, закуривая. Из одежды на нём были только штаны, которые пришлось отжать у хозяина. Полуобнажённый, большой и сильный, он сидел напротив Дагера, словно давая оценить различия.

— Официально вы мертвы, — ответил комиссар, когда я задала ему тот же вопрос.

— Интересно. — Похоже, фиктивная смерть вошла в традицию в семье Палмер. Хотя теперь стараниями Дагера и Свена такой семьи нет в помине. — Мы мертвы, и даже не знаем об этом. И как же это случилось? Расскажи нам. Мы имеем право знать.

Мне не пришлось его долго уговаривать.

— Памела Палмер умерла на пыточном столе, а Ранди Дуайт был убит при попытке побега. — Гарри ответил охотно, потому что знал, что моё требование срикошетит по мне же. — Такое случается часто, поэтому ваше дело никого не заинтересует.

Я отвела взгляд в сторону, опуская руки. Даже не знаю, что слышать было менее приятно: что меня и Ранди убили, или что такое случается часто. Кроме прочего, не давала покоя мысль, что всё именно так и должно было произойти. Потому что мы проиграли, а поражение у нас неразрывно связывалось со смертью. Вместе с родиной и именами мы должны были потерять и жизни. Как Седой, как Николь, как Гектор Голдфри и весь наш батальон. Но нет, я стою здесь, в доме предателя, перед предателем, держа в руках гражданские паспорта, вполне заслуживая того, чтобы меня замучили до смерти.

— Слушайте, мне… — Дагер с усилием потёр глаза. Невысказанное слово «жаль» повисло в воздухе. — Просто не думайте об этом, ладно? Не воспринимайте это так… Теперь вы в безопасности. У вас вся жизнь впереди… Это не смерть, а второе рождение.

Я подумала «иди ты к чёрту», но сказала:

— Правда? Какое совпадение, три дня рождения за раз. Нам надо это отметить!

Глава 49

Ещё до того, как сесть за стол, я уже знала, что добром это не кончится. Конечно, и не должно было кончиться, всё же я предложила «отметить» отнюдь не потому, что прониклась всей этой чушью насчёт второго рождения или была счастлива узнать, что жена Свена благополучно разрешилась от бремени. Теперь, когда мы получили условную свободу, нам нужно было попрощаться с Дагером как должно. Подвыпивший, одинокий и уязвимый — он был отличной мишенью. Просто прямая противоположность тому, что я видела в Раче.

— Ты нам не нальёшь, комиссар? Мы составим тебе компанию. За что ты ещё хочешь выпить? За победу? — Я достала из буфета и поставила на стол две стопки, но Дагер даже не думал идти у меня на поводу. — Что такое? Коменданту ты не отказывал.

— С союзниками пить за победу сподручнее, — рассудил Атомный, пуская дым ему в лицо. — Тогда как с нами…

— …получается путаница, — согласилась я. — Ну тогда за дружбу? Я помню, это был второй тост, который ты поддержал. С Хизелем, значит, ты хотел, а с нами — твоими старыми друзьями — нет?

Дагер счёл, что бездействие в данной ситуации будет лучшей тактикой.

— С ним он сдружился куда крепче.

— Тогда мы должны выпить за упокой коменданта, — предложила я. — Он погиб. Хотя ты об это, наверное, уже знаешь.

— Знаю, — отозвался глухо комиссар, доливая себе. Хотя едва ли потому, что ему взгрустнулось по Хизелю.

— Но ты точно не знаешь, как именно он погиб. — Дагер замер, не донеся выпивку до рта. — Назвать тебе имена убийц твоего друга?

— Он не был мне другом! — сорвался он и, поставив стопку на стол, расплескал коньяк себе на ладонь и рукав. — Никогда, чёрт вас дери! И мне плевать, как он сдох! Он и вся его кодла!

— Значит, ты не сильно расстроишь, если узнаешь, что это мы его убили? — Да, именно такое выражение лица мне хотелось увидеть напоследок. Дагер, наконец, вспомнил, кого именно отправляет в дом, где живут женщины, дети и его лучший друг. — Правда, не скажу точно, отчего именно он умер. От того, что Ранди свернул ему шею, или оттого, что я прострелила ему башку.

От подробностей, которых он предпочёл бы не знать, Гарри побледнел. Несмотря на то, что он был военным — лакеем смерти, он никогда не был причастен к этой будоражащей тайне напрямую. Он отнимал жизнь лишь росчерком пера, а не собственноручно, и поэтому был шокирован тем, что дети, которых он знал, убили мужчину, которого он знал. Убили неуклюже, но хладнокровно и жестоко. И ни один не попытался уговорить другого оставить это дело взрослым, потому что потеряли к ним всякое доверие.

Пока он приходил в себя, я села к Ранди на колени. А всё потому, что Дагер был не самым гостеприимным парнем и привык обходиться двумя стульями: для себя и для Вильмы.

— Сейчас, когда не комендант, а мы сидим за одним с тобой столом, отрицать вашу дружбу легко. Но, как бы громко ты не доказывал обратное, вы похожи. Например, у него тоже была коллекция пластинок госпожи Кокс. — Я убрала ото рта Ранди окурок, туша его об торец стола. Сигаретный дым делал воспоминания слишком реальными. — Он включал их мне, а я думала… эта женщина достойна смерти уже только за то, что так легкомысленно поёт на этом проклятом языке. Пойми меня правильно, я не могла чувствовать ничего кроме ненависти к её голосу, потому что он сопровождал разрушения, убийства, издевательства и мои собственные муки. А теперь причин ненавидеть её куда больше, ведь, как оказалось, госпожа Кокс нравится тебе, а полубрат от неё вообще без ума.

Я почувствовала, как Ранди твердеет под моими бёдрами. Он уткнулся в мой затылок, забормотав о том, что сделает с ней, когда они встретятся. И хотя соблазн был велик, я не стала переводить.

— Она всего лишь ни в чём не повинная женщина! — Гарри всё ещё верил, что может нас образумить, хотя даже в трезвом виде у него это получалось не очень. — Мать!

— И в отличие от другой ни в чём не повинной женщины, матери, у неё есть защитники. На этот раз ты и Свен не должны дать промах, так ведь? У вас появился шанс исправить ошибку, защитить то, что вам дорого. — По шее заскользил хриплый, тихий смех, и я тоже улыбнулась. — Попытаешься остановить нас, комиссар?

Дагер невольно провёл рукой по поясу, пытаясь нащупать кобуру, которую уже отстегнул и оставил в кабинете в сейфе. Хотя есть ли разница? Пистолет ничего не решает, если твой противник тайнотворец. Но кухонные ножи или, на худой конец, бутылка… комиссар задержал на них взгляд, как если бы принял мои слова всерьёз.

— Нет? Тогда, может, нальёшь нам?

— Ты ещё несовершеннолетняя.

— Не хочет с тобой делиться? — поинтересовался Ранди и, когда я перевела слова комиссара, рассмеялся. Жадность он бы ещё понял.

— Когда Рачу начали бомбить, мы заперлись в погребе. Это было… ну, знаешь, непривычно. Темнота, холод, плесень. — Я придвинула бутылку к себе. — Но это же был винный погреб, и мама извлекла из этого пользу. Как ты понимаешь, когда тебе одиннадцать, и вражеские самолёты ровняют с землёй твой родной город, привычное пожелание доброй ночи уже не помогает заснуть.

Но, кажется, история о том, что первый раз я напилась с подачи собственной матери, его не впечатлила.

— Я уже понял. — Дагер забрал бутылку из моих рук до того, как я успела отвинтить крышку. — Вам пришлось многое пережить.

— Да, тебе и не снилось.

— То, что вы делали, чтобы выжить… насколько бы ужасными ваши поступки ни были, я уважаю каждый. Но теперь в этом нет необходимости. Теперь вы в безопасности и преступления — уже не вопрос выживания.

— Вот об этом я и говорю. — Я вернула себе бутылку, словно это была эстафетная палочка. — Ты твердишь о выживании, совершенно забывая о том, ради чего мы выживали. Да, преступления теперь — вопрос не выживания, а кое-чего поважнее. Это дело чести. — Не надеясь больше на то, что он сам проявит гостеприимство, я разлила выпивку по стопкам. — Если ей пренебрёг ты, это не значит, что мы последуем твоему примеру. Даже за твои подачки. Простить и забыть? Это не наш случай, и выжили мы лишь потому, что никого не прощали и ничего не забывали, так что тебе придётся уважать и это.

На этом аккорде комиссару сорвало тормоза. Это должно было когда-нибудь случиться, пусть даже спустя неделю, после полбутылки конька. Дагер вскочил на ноги, опрокинув стул, и смёл всё со стола, перекрывая звон бьющегося стекла криком.

Он напомнил мне причину, по которой «пренебрёг честью», и что, чёрт возьми, он об этом не жалеет даже с учётом последствий. Что лучше быть на стороне победителя, а у Сай-Офры не было ни шанса, и даже будучи обычным курсантом он это понимал. Но если мне нужен козёл отпущения, то почему бы не обвинить во всём собственного отца? Ведь это именно из-за него Свен стал таким скрытным, недоверчивым, эгоистичным ублюдком. Это Стеф Палмер виноват в том, что его сын нашёл семью в чужой стране, ведь мы для полубрата так никогда семьёй и не стали. Разве отец не убил бы Свена, узнай он о том, что его сын сошёлся с ирдамкой и собирается на ней жениться? Разве он согласился бы бежать из Сай-Офры и тем самым спасти свою семью? Едва ли! Так какого же ляда виноват во всём он, Дагер? Кто мы вообще такие, чтобы его судить? Дети, которые возомнили себя героями, а злодеем выставили его, потому что он под руку подвернулся. Потому что посмел после мнимого предательства по-настоящему нас спасти, и мы знать не знаем, чего ему это стоило. Что вместо того, чтобы ненавидеть его за то, что он не сделал, лучше вспомнить о том, что он сделал. Для нашей семьи, для моей матери, для меня лично. Вспомнить и перестать, наконец, учить его грёбаной жизни! Что я — ребёнок, делящий всё на белое и чёрное — могу ему рассказать? По-моему, он мало страдал? Мало повидал? Мало пожертвовал? Какого чёрта мне ещё от него надо?! Не пора ли уже оглянуться и понять, что, требуя, я теряю последнее? Что если я продолжу в том же духе, полубрат откажется от опеки надо мной и меня отправят в приют. Я этого добиваюсь? Чтобы расценить это как очередное предательство с их стороны?

— Но даже если так, — заключил Дагер, тяжело дыша, — чёрта с два я позволю тебе гробить свою жизнь. Только не при мне. Никакого секса, алкоголя и насилия! Я запрещаю!

Несомненно, у Дагера были все задатки прекрасного отца, и лет шесть назад его грозная речь произвела бы на меня впечатление. Теперь же я сочла его попытку воспитания как наивное желание доказать самому себе, что я не такая. Что мне не свойственна жестокость, что она чужда моей женской природе и чистой крови.

Я сползла с колен Ранди, закрывая лицо руками.

— Не знаю, что со мной, — прошептала я, слыша, как Дагер тихо меня окликает. Он уже успел проклясть свою несдержанность. — Ты прав. Война превратила нас в эгоистичных, подозрительных, циничных чудовищ. Знал бы ты, как мне не хватало поддержки, заботы, совета. Я чувствовала себя брошенной и разбитой, вот только… — Взглянув на него исподлобья, я закончила: — Вот только тогда рядом со мной был лишь Ранди. Он один заслужил право наставлять меня, обвинять и любить. Это лишь его прерогатива, не пытайся с этим спорить.

Дагер не успел опомниться, а Атомный уже перемахнул через стол. Раздался резкий звук удара, комиссар отлетел к тумбе, на которой стояла подставка с ножами. Ранди не собирался давать ему и шанса, но даже он невольно помедлил, когда Дагер выхватил тесак. Это был настоящий сюрприз. Приятный. Комиссар, наконец, принял правила нашей игры. Он понял, что переубедить нас можно только с позиции силы, и решил пообщаться на понятном нам языке. Конечно, для этого надо было как-то уравновесить силы, хотя едва нож ему в этом помог.

Может, в восемнадцать лет Гарри и выглядел героем, способным свернуть горы, но теперь он был лишь изрядно набравшимся клерком из департамента. На него не поставил бы даже лучший друг. Этот поединок продолжался дольше минуты лишь потому, что так решил его противник. Атомному нравилось дразнить противника, демонстрируя его абсолютную беспомощность. Показательное выступление специально для меня. С руганью, кровью и болью, как и положено, когда речь заходит о мести. Так мы поступили с Хизелем и Митчем, прежде чем убить, и с Дагером должны были тоже, потому что он сам поставил себя в один ряд с этими двумя. Но как бы мне ни хотелось в это верить, он им не уподобился. Хотя бы в одном: чтобы заставить его страдать, нам даже не нужно было до него дотрагиваться.

Я могла бы просто встать между ними, прекратить эту нелепую возню, обнять Ранди так, как он любит, и позволить ему делать со мной всё, что он захочет. С Мичем и Хизелем это бы не сработало, тогда как комиссар был бы от этого в ужасе.

Но, как я и сказала, мы не имели права превращать нашу любовь в инструмент для выполнения столь грязной работы. Это как если бы из лебединых перьев сделали метлу и убирали ей отхожие места.

Наверное, Ранди принял мою задумчивость за усталость. Я уже не следила за происходящим, боясь моргнуть, как это было в случае с Кенной или комендантом, поэтому Атомный быстро потерял интерес к драке. Выбив нож, он заломил Дагеру руку и прижал его грудью к столу. Тесак с лязгом отлетел к моим ногам, заставляя очнуться.

— Видел бы ты себя со стороны. — Я нагнулась за ножом. — Ты даже о себе позаботиться не в состоянии. Как же ты планировал опекать меня? — Под подошвами хрустели осколки. Приблизившись к столу, я наклонилась над Дагером. — С этим еле-еле справляется Атомный, представляешь, каково пришлось бы тебе?

— Я спас вас! — прошипел комиссар, морщась от боли. — Это был я!

— И не похоже, что ты от этого в восторге. Иначе бы зачем тебе понадобилась эта штука? Что ты собирался делать, схватив её?

— Я спас тебя! — повторял Дагер, и нужно было отдать должное его смелости. Не каждый смог бы гнуть свою линию, когда перед лицом маячит нож. — И до сих пор это делаю! Я, а не один из твоих братьев!

Казалось, он не просто настаивал на своём, а заявлял на меня права.

— С этим не поспоришь. — Я проверила пальцем остроту лезвия. — Вот только объясни… Если ты спас меня — самую незначительную часть нашей семьи, почему ты не спас нашу мать? Почему не забрал её оттуда? Не ворвался в последний момент? Почему позволил сделать это с ней? Знать об этом, вспоминать это… намного хуже, чем тонуть в реке или сидеть в одиночке. — Дагер взвыл по-звериному, скобля свободной рукой стол, как когтями. — Конечно, теперь это уже не важно. Я не в праве что-то у тебя требовать. Но ты тоже, пожалуйста, не требуй понимания и прощения, это звучит неискренне от человека, чьё тело сохранило в этой войне свой первоначальный вид. Понимаешь, о чём я говорю?

Комиссар, конечно, не понимал. В отличие от Ранди. Стоило нам переглянуться, он прижал левую руку Дагера к столу, обездвиживая мужчину собственным весом.

Атомный был в восторге от происходящего, хотя уже и не верил, что после драки его может ждать что-то поинтереснее.

— Некогда те, кто был призван охранять представителей чистой крови, за малейшие проступки отрезали себе фаланги пальцев. Называя себя нашим защитником, ты помнил об этом? Или ты готов принимать только почести, пренебрегая ответственностью?

— Это уже не смешно, чёрт возьми!

— Смешно и не было. Или, по-твоему, изнасилование моей матери отличная тема для шуток? — Лезвие скользило по его побелевшим от напряжения пальцам, длинным и красивым, как у музыканта. Не солдата. — Ты, конечно, можешь сказать, что эта традиция себя давно изжила…

— Традиция?! Она не имеет ко мне никакого отношения! — надрывался Дагер. — Я — обычный человек, который всегда делал всё от него возможное! Касалось ли это Свена, тебя или вашей матери! Так в чём я виноват? В том, что был слаб? В том, что я слишком часто ошибался? Или в том, что оказался первым, кого… А-а-а!

На его беззащитном мизинце, словно обручальное кольцо, заалел глубокий порез.

— Повышаешь на меня голос, пытаешься очернить имя моего почившего отца и оправдать Свена. И ты ещё спрашиваешь, в чём виноват? Не строй из себя жертву! Это я — жертва, а ты перебежчик, «выбравший сторону победителя и не жалеющий об этом, даже с учётом последствий».

— Нашёл, чем гордиться, — подал голос Ранди. — Как бы я ни ненавидел «чёрных», их, по крайней мере, можно понять: они выполняли приказ. А этот дерзкий ублюдок сам объявил войну стране, которая его вырастила. И, похоже, считает себя до хера умным, раз сумел всё так ловко обставить.

— Конечно, — согласилась я, — на фоне него мы круглые идиоты. Верили в победу, в армию пошли, возомнили себя защитниками родины, мстителями… Сопливые придурки.

— Он ведь тоже называет себя военным. Человеком чести. Я бы даже от гражданского таких фокусов не потерпел, а от офицера…

— …а офицеров за такое четвертовали, и комиссар это знает. Перерезали сухожилия, привязывали к лошадям и превращали последние минуты их жалкой кончины в настоящее шоу.

— А он даже мизинцем не хочет пожертвовать. Скулит и вырывается, как побитая сука.

Хотя тут Ранди был неправ: Дагер уже не сопротивлялся. Онемевший, бледный, похожий на ребёнка больше, чем мы, он прислушивался к нашей болтовне через грохот собственного пульса. Его ошалевший от страха и ярости взгляд был прикован к пальцу, под которым собиралась кровь. Я даже приняла его смирение за шок. Кто знает, возможно, Гарри впервые видел так много собственной крови?

— Наверное, он считает, что и так пожертвовал слишком многим. Пришлось ехать за нами чёрт знает куда, документы подделывать, терпеть наши выходки. В конце концов, он лишился служанки.

— Или же ему просто даром не сдалось твоё прощение? — предположил Ранди.

— Если выбирать между моим прощением и своим пальцем, любой выберет палец. Но мы говорим не о моём прощении. Об искуплении вообще. О справедливости. Я предлагаю выход из этого порочного круга. — Я ещё не успела договорить, а Дагер уже расслабился, словно соглашаясь с необходимостью этой жестокости. — Ты ведь хочешь, чтобы всё было, как прежде, комиссар? Мы уедем, честно. Исчезнем с твоего пути, но перед этим…Пойми, мы не можем оставить тебя так. Мы убивали людей и за меньшее, совершенно незнакомых нам людей, а ты…

— Не оправдывайся перед ним! — прорычал Ранди. — Это месть, а не исповедь! К чёрту это! Ты сказала, что ненавидишь его сильнее Митча, но Митчу ты выжгла глаз, а потом я перерезал ему горло. А этому ублюдку ты решила оставить жизнь взамен на самую бесполезную часть тела. И я согласен. Ладно. Давай. Делай что хочешь, но делай это прямо сейчас, или я сверну ему шею! И буду абсолютно прав.

Конечно, когда дело касалось убийств или любви, Атомный забывал о терпении. Он требовал кровавое зрелище, которое удовлетворит его жажду отмщения хотя бы на треть. Которое лучше любых слов докажет мою безусловную верность.

Отодвинув лезвием мизинец от остальных, прижавшихся друг к другу пальцев, я примерилась. Замах был коротким. В последний момент Дагер зажмурился и задержал дыхание. Слёзы, которые он мужественно сдерживал, склеили его ресницы, и в этом было что-то невыносимо трогательное, беззащитное, отчего я почувствовала ещё большую ненависть. Ко всей этой ситуации. К себе.

Нож вонзился в стол, и комиссар закричал. И это был, скорее, крик облегчения, чем боли. Дагер радовался тому, что с этим ударом всё закончилось, что теперь будет всё по-прежнему, хотя ещё долго боялся открыть глаза и убедиться в этом.

— Какого?.. — пробормотал Ранди, поднимая на меня взгляд. Он до последнего верил, что я просто промахнулась. Что я сейчас вытащу застрявшее непозволительно далеко от цели лезвие, и на этот раз сделаю всё как положено.

— Я вспомнила… Мы же пообещали комиссару не калечить его в собственном доме. — Прежде чем Ранди опомниться, я бросила: — Идём. Устроим полубрату двойной праздник. Заберу только кое-что из комнаты. — Опасаясь того, что Атомный решит довести дело до конца за меня, я торопливо добавила: — Ах да, комиссар, может, запишешь нам адресок? Мы без проблем найдём дом госпожи Кокс и самостоятельно, уверена, он такой один в столице. Но ты серьёзно сэкономишь нам время и, возможно, даже спасёшь парочку жизней, если просто чиркнешь название улицы и дома.

Я поднялась по лестнице в комнату, где меня и догнал Ранди с требованиями объяснений.

— Не знаю. Мне просто нужно… нужно скорее отсюда уйти. Давай просто уйдём отсюда. Ладно? — Я хотела было сказать, что с Саше и Батлером всё будет иначе. Что с ними я не буду колебаться, но это прозвучало бы так, словно Дагер стал для меня особенным. — Спрашивай, обвиняй, делай что хочешь, но только после того, как мы оставим это чёртово место.

К тому моменту у Ранди уже был кое-какой опыт работы с моими нервными срывами, но это было что-то новое, ему незнакомое. Поэтому он растерянно наблюдал за моими сборами, безотчётно прислушиваясь к возне внизу, где Дагер «записывал нам адресок».

— Мне ничего от него не нужно. Не хочу иметь ничего общего с ним и с этим местом, — бормотала я. — Хочу уйти отсюда. И никогда больше не возвращаться. Никогда больше не видеть его. Не слышать его имени. Вообще о нём не думать.

Но нам не суждено было покинуть этот дом так скоро. Потому что, спустившись вниз и заглянув на кухню, мы обнаружили Дагера, валяющегося на полу в луже собственной крови.

Глава 50

Это не было самоубийством, как мне показалось вначале. Дагер не собирался впадать в такие крайности. Он лишь по-джентельменски сделал то, на что у меня не хватило духу: отрубил себе мизинец. От боли он отключился, и теперь валялся на полу, весь в коньяке, осколках и собственной крови.

— Словно свинью зарезали, — отметил Ранди, продолжив путь к входной двери. Мол, «счастливо оставаться».

Я же шагнула на кухню, присаживаясь перед комиссаром, проверяя пульс.

Ох ты ж гордый, наивный придурок…

Наложив жгут, я позвала Ранди, и когда тот вернулся, отошла к тумбам, вытряхивая из ящиков и сметая с полок всё в поисках аптечки.

— Помоги мне. Его нужно перенести в ближайшую комнату.

— По-моему, ему и здесь отлично.

— У него тут нет ничего кроме бухла, — бормотала я, роняя столовые приборы, разбивая стаканы, рассыпая чай и кофе. Происходящее было за гранью моего понимания: поступок Дагера, его кровь на мне, мои собственные действия. Меня шокировала не сама травма (на войне можно увидеть вещи и страшнее), а причина, по которой он пошёл на это. Как если бы он принял те мои слова обискуплении всерьёз.

— Разве ты не хотела уйти?

— А-а… только не сейчас, ладно?

— Пару минут назад ты хотела именно сейчас.

— Да, вот только…

— Ублюдок остался без пальца. Дело сделано. Теперь нам уже совершенно точно незачем тут оставаться.

— Чёрт возьми, Ранди, момент не подходящий! — Я до последнего надеялась, что он увидит в моей заботе инстинкт санинструктора, у которого может быть одна единственная реакция на раненого солдата. — Да ты не медик, но даже ты должен понимать, что он помрёт, если мы его так оставим!

В этом и была вся соль. Атомный видел проблему не в его гипотетической смерти, а в том, что она меня так обеспокоила.

— Да, я не медик. Я «пёс», — ответил он елейно. — И помогать врагам не входит в мои обязанности.

— Зато входит подчиняться мне! — Я перегнула палку, но он ведь именно этого и добивался. Что-то для себя уяснив, Ранди недобро ухмыльнулся. — Раздень его и положи на диван в гостиной, если не хочешь, чтобы это делала я.

Он, конечно, не хотел, поэтому отволок его в соседнюю комнату, из которой уже через минуту разъярённо донеслось:

— Он меня облевал! Клянусь, я его сам прикончу!

* * *

Мы должны были вызвать врача, но когда я озвучила свои мысли, Ранди резонно уточнил:

— Тогда нам надо заранее решить, как ему объяснить, почему комиссар избит, куда делся его палец и кто мы такие.

Пусть у нас и были документы, в глазах местных жителей мы не становились менее подозрительными, но что важнее, эта бумага не спасала от уголовной ответственности. Любой здравомыслящий человек, взглянув на ситуацию со стороны, решил бы, что Дагера изувечили мы, а он был не в том состоянии, чтобы кому-то что-то доказывать и уж тем более — защищать нас.

— Я не умею… — сказала я, держа в руках пакет-матрёшку. В наружном пакете был пакет со льдом, а в пакете со льдом был пакет с мизинцем. — Я не пришью ему палец.

— Раз он его отрезал, значит, он ему не нужен, — рассудил Атомный, глядя на начавшего подавать признаки жизни комиссара. Он стонал и морщился, потому что малейшее движение, казалось, даже свет и звук причиняли ему боль.

Выхлебать полбутылки, не закусывая… удивительно, что он вообще попал туда, куда целился, и теперь в пакете лежит не его ладонь.

— Мы не можем его так оставить.

Ранди пожал плечами, словно говоря: «Почему нет? Он нас оставил в ситуации похуже». Всё так, вот только пенять ему на его прошлые ошибки, особенно те, что были связаны с нами, мы уже не могли. Дагер выполнил свою часть сделки и ждал того же с нашей стороны.

Наивный идиот. Если бы наше прощение было так просто заслужить, от нас откупились бы и Хизель с Митчем.

— Ладно, сами справимся. Нам же не впервой, да?

Ранди пробормотал в ответ что-то насчёт того, что лично он нянчится с ирдамцем впервые.

Я смотрела на пакет, думая над тем, что цена жертвы обратно пропорциональна её полезности. Иными словами, мизинец Дагера не нужен был никому кроме самого Дагера, а то, что он пытался на него купить, не продавалось. Был ли при этом его поступок лишён смысла? Не совсем. Это было своеобразное боевое крещение. Теперь комиссар стал мужчиной в моих глазах, и не потому, что поступил (пусть и глупо, но) отчаянно и храбро, а потому что на войне большинство мужчин, с которыми мне довелось встретиться, были калеками.

— Нужно раздобыть кое-какое барахло. — Я отошла от дивана к журнальному столу, с необязательной осторожность укладывая пакеты на стеклянную поверхность. — Шприцы, бинты и ещё… я запишу.

Атомный следил за тем, как я мечусь в поисках бумаги и карандаша. Он не уточнил, правильно ли понял, что я отправляю его в аптеку за лекарствами для человека, которому он желает мучительной смерти. Он лишь спросил, где возьмёт их посреди ночи, но и это был риторический вопрос. Помниться, Ранди справлялся и с более трудными задачами. Обчистить аптеку? Его не беспокоила сложность процесса или его аморальность. Его смущала цель: он не хотел заботиться о Гарри даже косвенно.

Но это ещё не самое удивительное, что ему пришлось увидеть и услышать тем вечером.

Подобрав с пола форму, я ушла в ванную комнату. Ранди внимательно изучал список, вероятно, желая уточнить какого размера и цвета должен быть каждый из пунктов, чтобы он смог быстро сориентироваться. Но, когда я вернулась с ведром и тряпкой, он решил, что обсуждение дозировки и аналогов может подождать.

— Ты что… собралась убирать за ним?!

Я не понимала, к чему такое удивление. Разве не очевидно, что сам хозяин не скоро сможет вернуться к домашним делам? Будь здесь Вильма, нам бы не пришлось самостоятельно разгребать дерьмо, которое — как бы тяжело это ни было признавать — мы же и устроили. Но Вильмы здесь нет, к слову, тоже из-за нас.

— Да, как видишь, самое трудное я оставила себе, — ответила я лишь. — Так почему бы тебе не поторопиться?

Но, похоже, торопиться не входило в его планы на ближайший час.

— Только не говори, что ты и стирать за ним будешь. — Я не сказала. — Кормить, менять пелёнки, расстёгивать и застёгивать ширинку каждый раз, когда ему приспичит поссать?

— Если понадобится.

— И с какого бы чёрта это могло понадобиться? — Он, не дожидаясь ответа, ткнул пальцем в список. — Я принесу это, ты используешь их по назначению, а потом мы уберёмся отсюда. Идёт?

Скажи я «нет», и все проблемы тут же были бы решены. Ранди бы просто вышел из себя и сделал всё по-своему. Он бы забрал меня из осточертевшего ему дома, оставляя гнить уже не один только мизинец, а всего Дагера целиком.

— Я передумала.

Ранди сжал листок в кулаке, переводя взгляд на комиссара. Его раненая рука сползла с дивана. Кровь капала с неё, проступая из-под насквозь промокших бинтов.

— И что заставило тебя передумать? Его «величайший акт самопожертвования»? Не пытайся убедить меня в том, что эта шутка превратила его в героя. Прислуживать ему я не собираюсь, и тебе не позволю, так что…

— Я передумала. Он поедет с нами. — И прежде чем Атомный пришёл в себя от такой новости, я добавила: — Не хочу, чтобы он считал себя единственным страдальцем на земле. Он должен понять, что нами двигал не голый садизм, и что мы одинаково беспощадны не только к врагам и друзьям, предавшим нас, но и к единокровным родственникам.

Пусть Ранди и не собирался никому ничего доказывать, мои слова показались ему логичными. Он был согласен с тем, что месть — это труд, который не должен быть замешан на тупой жестокости, хотя лично им двигал тот самый голый садизм.

— Для этого совсем не обязательно создавать ему идеальные условия, — проворчал он, по всей видимости, смирившись. — Смотри, как бы он к этому не привык.

— В наших же интересах, чтобы он пришёл в себя как можно скорее.

— Судя по тому, как ты стараешься, мы сможем убраться отсюда уже завтра. — Избегая прямого вопроса, Ранди пытался выяснить, как долго ему ещё придётся здесь торчать. И я постаралась его обнадёжить.

— Не завтра. Может, через неделю.

Это была сознательная ложь. Я знала, что недели не хватит, чтобы поставить Дагера на ноги, но, в то же время, не могла предположить, что на это уйдёт без малого месяц.

К утру у Гарри поднялась температура. Он не приходил в себя. Мы не дали ему загнуться от потери крови, и теперь надо было предотвратить смерть от обезвоживания. Нужна была капельница, и нам пришлось долго решать, кому за ней отправиться.

Несмотря на то, что у Ранди были известные проблемы с общением, да и в аптеке он был один раз в жизни (как раз в ту злополучную ночь), он предпочитал уладить этот вопрос самостоятельно, нежели выпускать меня за границы условной безопасности. Любой город Ирд-Ама, даже самый провинциальный, виделся ему рассадником зла, и пусть ты выжил в оккупации и на передовой, ты абсолютно беспомощен здесь — в тылу, среди гражданских.

Но с этим у меня не было желания спорить. Благодаря Гектору Голдфри мы на всю жизнь запомнили, что не существует такого понятия, как излишняя осторожность.

Атомный попросил меня составить очередной список, а я попросила его не привлекать лишнего внимания. Хотя, даже если бы он пренебрёг моей просьбой, последствия не были бы такими катастрофичными, как если бы он остался наедине с Дагером.

Хотя и тут без самодеятельности не обошлось.

— Да, я прихватил ещё кое-какое незаменимое барахло. Подумал, что ты забыла записать, — сказал Ранди, вываливая на журнальный столик покупки. То, что было в списке, затерялось в пестроте товаров для малышей и мамочек. Средства гигиены, бутылочки, присыпки, пустышки. — Что? — Он посмотрел на стонущего Дагера. — Соска ему точно не помешает.

На фоне этих исключительно милых, безопасных вещей пропахший крепким куревом, взвинченный Атомный выглядел нелепо. Но, несмотря на очевидный контраст, он напоминал ребёнка в тот раз сильнее, чем когда-либо. Ранди чувствовал себя брошенным. Он сходил с ума от ревности, потому что с недавних пор все мои мысли были так или иначе связаны с Дагером. Бесконечные перевязки, уколы, измерения температуры и прочее. Как бы Ранди ни хотел уложить комиссара на больничную койку, он предпочёл бы видеть его здоровым, нежели со мной, дежурящей у его постели.

Это было нечестно. Твердя о справедливости, я поступала несправедливо с тем, кто меньше всего этого заслуживал. И Атомный пытался поставить всё на свои места, привлекая внимание так, как умел лучше всего — агрессией.

Раньше это не требовалось. Привлекать внимание. На передовой я полностью зависела от него, боясь лишний раз упустить из виду, и, возможно, он начинал тосковать по былому.

Используя вместо штатива напольную лампу, я поставила Дагеру капельницу. Когда игла вошла в вену, он беспокойно завозился, словно боль добавила материальности кошмару, который ему снился. Действие анальгетиков начало слабеть, и мне стоило обратить на это внимание. Но мои мысли были заняты Атомным, чья депрессия могла привести к более серьёзным последствиям. На войне ему не приходилось скучать, а теперь он был вынужден торчать в четырёх стенах сутками, наблюдая за тем, как я выхаживаю врага.

В минуты отчаянья, Ранди уходил на кухню (с этой комнатой были связаны приятные воспоминания) и курил. И я была уверена, что он дал бы шанс алкоголю и наркотикам, если бы они на него действовали, и много чему ещё, если бы это не осуждалось мной.

— Ты слишком много куришь, — заметила я, но без особого недовольства. Официально война ещё не закончилась, и Ранди был в своём праве.

— Не настолько, чтобы это заслуживало твоего беспокойства, — ответил он, откинув голову назад. Если его привлекала в женском теле ярёмная ямка, то меня — беззащитный выступ на горле мужчины — кадык. Возможно, он это знал, поэтому позволил мне насладиться моментом. — В любом случае, я скорее сдохну, чем стану обузой. — Реверанс в сторону Дагера. — Как бы мне ни хотелось себя проявить, я не стану делать то, с чем не смогу справиться в одиночку. Я не привык забывать о последствиях в угоду кратковременному эффекту. К тому же, с моим образом жизни, умру я точно не от рака лёгких.

— Не зарекайся.

— Даже если так, ты не будешь нянчиться со мной.

— Нет. По отношению к тебе у меня совершенно другие методы лечения.

Дабы у него не осталось сомнения в природе этих «лекарств», я закусила губу, нарочито медленно проплыв мимо стола к буфету. Помимо беспокойства за Ранди, меня привёл на кухню голод.

Чувствуя на себе чужой взгляд, я потянулась к верхней полке, за джемом. Будь на мне сарафан, выглядело бы это куда эффектнее, но вряд ли Атомный в тот момент жалел о том, что так поспешно и грубо от него избавился. Он мог поступить так же и с более целомудренной одеждой. Например, с этой и сейчас…

Прежде чем я успела попросить о помощи, Ранди уже стоял за моей спиной. Он наклонился вперёд, так, что наши тела соприкоснулись и я, запрокинув голову, вспомнила то время, когда мы с ним были почти одного роста и телосложения. Теперь же мой затылок упирался ему в грудь.

— Спасибо. — Я забрала банку из его рук и отвинтила крышку. Аромат малины смешался с запахом тяжёлых сигарет, и я невольно задумалась над тем, как бы это сочетание ощущалось на языке… — Хочешь, я сделаю тебе тост?

— Нет, — выдохнул Ранди, и я повернулась к нему лицом.

— Не любишь сладкое?

— Обожаю, — ответил он, немало меня удивив. — Но я не буду отбирать у калеки последнее утешение.

Как если бы у Дагера не было никакой личной жизни, и он мог довольствоваться только такого рода сладостями.

— Да мы же чуть-чуть. — Я обвела пальцем края банки. — Хочешь?

— Не думаю, что у комиссара есть хоть что-то достойное моего внимания, — произнёс Атомный, следя за тем, как я посасываю палец. — Тем более, если «чуть-чуть».

— Ничего лучше тут нет, извини.

Ранди медленно покачал головой, давая понять, что не согласен.

— Ты не знаешь, от чего отказываешься. Просто попробуй.

Джем был похож на кровь. Обмакнув палец, я протянула руку к Ранди, и тот включился в игру охотно, хотя, на деле, ему было наплевать, что я ему предлагаю, сладкое, солёное или горькое.

Я едва не выронила банку из рук. Его рот был очень горячим и нежным, а движения языка заставляли меня думать о том, как бы эта ласка ощущалась в самом низу живота. Мог ли он думать о том же самом?

— Ну как? — Он пожал плечами, лукаво улыбаясь. — Ты просто… ещё не распробовал.

Следя за тем, как он пробует — медленно, обстоятельно, жадно — я жалела лишь о том, что банка слишком маленькая.

Я уже не помнила, ради чего затеяла эту забаву. Чтобы доказать Ранди, что думаю только о нём, даже если не отхожу от комиссара? Чтобы он забыл о Дагере хотя бы на пару минут? Чтобы понял, что моя забота о Гарри — холодный расчёт, тогда как влечение к нему, к Ранди, — любовь. И что это по-прежнему единственное, что я считаю важным.

Будто мне нужны причины, чтобы быть рядом с ним так, как нам обоим нравится. А мне определённо нравится то, с каким благоговением он относиться к изъянам моего тела. Он не претворялся, что не замечает их, как делал бы всякий, столкнувшись с чем-то обезображенным или просто с последствиями своих собственных ошибок. Ранди давал понять, что, на самом деле, любит мои шрамы. Потому что любит меня, а из-за них любит ещё сильнее. Потому что, несмотря на них, я жива, а тот, кто оставил эти следы, мёртв.

Отстранив руку от его рта, я заметила, что она дрожит. Это свойство его прикосновений — превращать всё в дрожь. Без разницы, враг перед ним или женщина для утех. Или я — ни то, ни другое.

На миг задумавшись над собственной ролью в его жизни, я вспомнила документы, которыми нас обеспечил Дагер. Несмотря на то, что они были фальшивыми, эта бумага была права в одном: она признавала нашу безусловную связь. К тому же, из Ранди вышел лучший брат, чем из Свена.

— А теперь? — Я поднесла пальцы к собственным губам. — Всё ещё не хочешь тост?

Конечно, нет. Теперь тем более.

Сумасшедший момент. Атомный смотрел на мой рот, а я думала, что мне необходимо попробовать малиново-табачные поцелуи. Словно прочитав мои мысли, он наклонился, однако, прежде чем исполнить моё желание, прошептал у самого моего уха, что именно хочет, и голод какого рода его беспокоит.

У меня перехватило дыхание. Уставившись в его грудь, я очень живо представила, как это могло бы происходить прямо здесь, в этой самой комнате.

— …ты ведь там намного слаще. Правда, Пэм?

Тот самый случай, когда молчание совсем не означает согласие. Но прежде чем я успела в очередной раз назвать его чокнутым, Ранди сделал то, на что я так долго напрашивалась, и я уже не могла говорить, даже дышать. Банка исчезла из моих рук, но я не услышала звона бьющегося стекла. Хотя какая разница, что с ней стало?

— Обними меня, — попросил он, отрываясь от моих губ.

Мои руки уже были на его плечах, слишком тонкие и слабые для тех объятий, которые он хотел получить, которые заслуживал. Поэтому я обвила его ногами, прижавшись всем телом, так, что могла чувствовать каждый удар его сердца, каждый вдох. Судя по тому, какие безумно-сладкие, восхитительные вещи вытворял Ранди своим языком, он попросту не замечал моего веса. Сильный и слабый одновременно.

Его ладони забрались под мою футболку, и я повторила его движение зеркально. Но если его пальцы гладили, мои — царапали, и то, что у обычного мужчины вызвало бы возмущение, Атомного возбуждало. Ведь даже если бы он был знаком с болью, он напомнил бы мне о своей способности «чувствовать мою любовь даже в моей ненависти» — во всём, что я могла сделать и сказать ему. И впившиеся ногти, и укус он хотел бы чувствовать остро, до крика, а не как горячее, неясное давление на своих плечах и шее. Он хотел бы сохранить на своей коже следы таких прикосновений, дабы запечатлеть момент буквально.

Но с этими желаниями его тело не считалось. Как и с самым главным: Атомный не хотел сдаваться первым.

Усадив меня на край стола, того самого, на котором Дагер совершил «жертвоприношение», Ранди попытался отстраниться. Я сильно укусила его в шею, и то, что началось поцелуями превратилось в борьбу.

— Нет, Пэм, нет. — Ранди тяжело дышал, отцепляя от себя мои руки. — Сегодня не будет по-твоему.

Он прижал меня к столешнице, нависая сверху. Его ладони сжимали мои запястья, мои ноги всё ещё были скрещены за его спиной. Это можно было считать ничьёй.

— По-моему, — отметила я, — ты сам не против, чтобы было по-моему.

Атомный не смог долго сдерживать улыбку. Редкий момент. Он был неулыбчивым ребёнком, всё-таки у него выдалось не самое весёлое детство. И период взросления. И то время, когда он уже мог считаться мужчиной. С возрастом у этого неприкасаемого сформировалось особое чувство юмора: вещи, которые он находил смешными, у иных людей вызывали истерику, обморок или тошноту. Его улыбка обычно не подразумевала ничего хорошего, но на этот раз Ранди улыбался без подтекста, как самый обычный парень. Это обезоруживало и заставляло вспомнить, что он немногим старше меня, вопреки бездне различий.

Представив нас со стороны, я согласилась с тем, что комиссар резонно противится нашим с Ранди отношениям. Дело не в социальном неравенстве и не в законе, а в том, что на фоне тайнотворца любой бы выглядел нескладным подростком. Когда речь заходила обо мне? Это смотрелось дико.

Но почему-то, подумав так, я не почувствовала ни малейшего беспокойства. Даже, скорее, эти мысли возымели обратный эффект, заставляя выгнуться в спине и прижаться к тому, что у Ранди твердело каждый раз, когда он представлял подобные сцены и уж точно, когда они происходили на самом деле.

Улыбка пропала с его лица тут же.

События развивались стремительно и не по его сценарию, поэтому он попытался изобразить злость, но когда положение вещей включало тесный, интимный контакт наших тел, он не мог злиться. И это заставляло улыбаться уже меня.

— Хорошо. Расскажи мне. — Подчиняться, когда человек, навязывающий тебе свою волю, обездвиженный и беспомощный, лежит под тобой… как бы мне ни хотелось лишний раз вспоминать комиссара, он прав: любовь не признаёт логику. — Что ты хочешь?

Он спрашивал так, словно у меня наготове был какой-то план, словно я провоцировала его с каким-то умыслом, а не просто потому что мне нравилось быть с ним.

— Иди сюда, — позвала я тихо. — Ближе. Я хочу…

Собственно, чтобы объяснить ему суть своих желаний, не нужны были слова. Когда он наклонился, я подалась вперёд, соединяя наши губы.

Не совсем тот ответ, на который он рассчитывал, но при этом нельзя сказать, что он ему не понравился. Его руки освободили мои запястья, спускаясь вниз, к шее, груди, на талию, чтобы сделать соприкосновение бёдер чертовски ощутимым, буквально до боли. Он прекрасно понял, что от него требовалось, поэтому ещё пару минут позволил считать его побеждённым и спокойно насладиться происходящим.

— Обожаю играть в твои игры, Пэм, — признался он, отклоняясь, чтобы оценить вид сверху. С задранной футболкой, распростёртая на столе — судя по его взгляду, я выглядела очень аппетитно. В самом деле, к чёрту тосты с джемом. — Знала бы ты, как я хотел поиграть с тобой в них раньше.

Насколько раньше? Я не могла вспомнить, когда его очевидная симпатия и привязанность приобрели эротический окрас. Сразу после выхода из центра? Ещё раньше?

— А теперь?

— Теперь всё немного серьёзнее. Мои желания не такие безобидные, как твои, однако… — Он провёл ладонью вдоль моего тела, от груди к животу, подцепляя пальцами пояс шорт. — Играть мы сегодня будем по моим правилам.

Он потянул резинку на себя.

— Хочу попробовать тебя там.

Почему-то на этот раз назвать его грязным извращенцем я не осмелилась. Хотя бы потому, что этого хотел не он один. Но я не отважилась на подобный эксперимент в тесной, тёмной душевой без окон. На кухне при свете дня, наблюдая за тем, как соседка из дома напротив выгуливает собаку? Без вариантов.

Для начала мне нужно было смириться с мыслью, что когда-нибудь это произойдёт. Что Ранди, в самом деле, однажды разведёт мои ноги, разместиться между ними, медленно наклонится, и я почувствую его рот там.

Атомный угадал ход моих мыслей, поэтому тихо попросил:

— Прикоснись к себе, пока думаешь об этом. — Его пальцы всё ещё удерживали пояс, и стоило мне чуть-чуть приподняться, шорты соскользнули бы с моих ног, открывая ему полный доступ к моему телу. Или же он мог немного сдвинуть свою руку, просунув её под ткань, и одним движением добиться своего. — Там, где хочешь меня почувствовать. Давай, Пэм.

Это было для меня не в новинку: трогать себя, думая о вещах, о которых непринято говорить. Заниматься же этим на его глазах… лёжа на столе… в чужом доме… это был… совсем иной уровень. Но моё замешательство выдавало вовсе не стыд, а чувство уязвимости. Возвышающийся надо мной, весь из себя сегодня-играем-по-моим-правилам Атомный требовал зрелище, которое потешит его либидо.

— Ты…

— И так делаю это слишком часто, — ответил он, не видя в этом ни малейшего повода для смущения. Если это касается только нас, если это наше желание, которое не должно закончиться чьей-то смертью? Как я и говорила, мы вытворяли и более предосуждающие вещи. — И мне не хочется думать, что так развлекаюсь только я.

Я покачала головой, опуская ладонь. Погладив твёрдые пальцы, вцепившиеся в низ моей одежды, я вспомнила, как они ощущались там, где кожа нежнее всего. Намного приятнее, чем мои — искалеченные, неумелые и робкие. Но когда моя рука нырнула вниз, Ранди застонал, как если бы я прикоснулась к нему.

— Вот так. Смотри на меня. Я твой, Пэм, и если ты что-то хочешь от меня, тебе даже не нужно просить. Я сделаю для тебя всё.

Просто за возможность наблюдать эти медленные поглаживания. Серьёзно, Атомный выглядел так, словно готов был следить за этим не один час, оттянув резинку, чтобы облегчить мне доступ и улучшить себе обзор.

И как бы мне ни хотелось смотреть исключительно на него — сумасшедшего, заведённого и готового на всё, я закрыла глаза. Это было ослепительно… близко… почти…

— Вот так, да. Покажи мне, — бормотал он. Как будто раньше женщины не кончали, глядя на него. Или думая о нём. — Если бы ты могла себя видеть… Как же ты хороша. Я столько раз представлял… — Закусив губу, я запрокинула голову. — Не останавливайся. Позволь мне увидеть, насколько тебе это нравится.

Его слова толкнули меня за край. И на этот раз всё было по-другому. Инстинктивно сжимая бёдра, я пыталась отдышаться. Всё внутри дрожало. Я никак не могла успокоиться, чувствуя нарастающую неудовлетворённость, потому что Ранди продолжал говорить о том, насколько я красива, когда кончаю, и что в следующий раз он не будет просто зрителем.

В следующий раз…

Приоткрыв глаза, я вытащила руку, но прежде чем я успела избавиться от последствий своей распущенности, Ранди схватил меня за запястье. Он наклонился, чтобы облизать мои пальцы, как делал это буквально несколько минут назад, когда на них был джем. Давление на мои распахнутые бёдра усилилось, и я подумала, что хочу почувствовать на себе его вес. Больше его кожи. Больше ласк его рук, губ и языка. Я хотела бы посвятить этому целый день где-нибудь в укромном, тихом месте с задёрнутыми шторами и запертой дверью.

Но у комиссара были свои соображения на этот счёт: даже будучи в коме, он каким-то образом умудрялся вставлять нам палки в колёса.

В соседней комнате что-то грохнуло, послышался звон бьющегося стекла. Подскочив, я прислушалась к возне, но когда попыталась слезть со стола, Ранди стиснул меня в объятьях, от которых потемнело в глазах.

— Нет, не уходи. Забудь про него. — Он продолжал сжимать вокруг меня кольцо рук до тех пор, пока я не перестала сопротивляться. — Вот так. Не надо кидать меня каждый раз, как только этот ублюдок тебя окликнет. Пожалуйста, не поступай так со мной. Особенно сейчас. Чувствуешь? — Не знаю, что конкретно он имел в виду: тяжёлое дыхание, бешеный пульс, жар тела или железный стояк? — Я заслуживаю твоего внимания не меньше. Это всё из-за тебя, Пэм, и ты должна помочь сперва мне, не так ли?

— Мне нужно… проверить…

— Он уже большой мальчик. Если захочет жить, справиться сам. — Его ладонь приглаживала мои отросшие, торчащие во все стороны волосы, прижимая голову к его груди. — Я заберу тебя. Чёрт, я должен был сделать это давным-давно. Ты ведь хочешь этого не меньше…

— Я хочу… чтобы он поехал… с нами… чтобы всё… видел…

— Но ты не можешь хотеть этого сильнее, чем остаться сейчас со мной. — Он опустился вниз, присев передо мной на корточки. — Что для тебя важнее, Пэм?

Моргнув пару раз, я покачала головой. Заговорив, я даже не пыталась скрыть разочарование.

— Не надо. Ты словно эта пресловутая госпожа Кокс. Заставляешь меня выбирать.

Ранди покачнулся и упал на колени. Ставить его в один ряд с какой-то ирдамской потаскухой, из-за которой в нашей жизни всё пошло наперекосяк?

Оскалившись, он зарычал:

— Выбирать?! Между ублюдком-предателем и мной?!

— Между любовью к тебе и местью, которую они заслуживают.

Потому что выбор мог оказаться не в его пользу? Так это прозвучало?

— На месть, которую они заслуживают, — произнёс Атомный, — у тебя духу не хватит. — Я уже собралась поспорить с этим, но он не дал мне опомниться, добивая: — К слову, на любовь, которую заслуживаю я, тоже.

Глава 51

Это было провокацией. Очередной попыткой взять на слабо, которые всегда срабатывали в случае с ним, с Ранди, но никогда — со мной. Поэтому я ушла из кухни, а он из дома, бесшумно, так, что я до последнего была уверена, что он никогда не повторит ошибку.

Оказавшись в гостиной, где прохлаждался Дагер, я обнаружила его валяющимся лицом вниз возле дивана. Он повалил штатив и разбил бутыль с физраствором. Игла распорола ему руку, и комиссар, не приходя в сознание, заливал пол кровью. Из него вытекло пол-литра, не меньше, к тому моменту, как я появилась на пороге.

Окликнув Атомного, я приблизилась к затихшему Дагеру и проверила его пульс. Похоже на полу в окружении осколков по уши в собственной крови комиссару было удобнее. Уже второй раз за неделю нахожу его в подобном положении.

— Ранди! — Я выбежала в коридор. — Помоги мне с…

Но в доме его не было. Не было и на крыльце. Он не сидел на ступеньках и не курил сигарету за сигаретой как в прошлый раз, стирая злость табачным дымом, поэтому мне пришлось разбираться с Дагером самой. Плевать. Как будто никогда раньше мне не приходилось таскать на себе раненых мужиков.

За эти несколько дней мне вообще довелось много чего вспомнить. Подражая Хизелю, я притащила из кабинета, в котором денно и нощно надрывался телефон, граммофон с бедной коллекцией пластинок. Не скажу, что я верила в чудодейственную силу музыки, но она заглушала стоны, мечущегося в лихорадке, Дагера. Хотя тут противоречие на лицо: его стоны боли мне было слушать приятнее, чем медовый голосок Евы Кокс. Говоря «заглушала», я имею в виду «убаюкивала».

Так что, да, комиссар напоминал ребёнка не только своей беспомощностью. По этой причине (кроме прочего) я не могла сорвать на нём свою злость: он напоминал брошенного младенца, хотя был почти вдвое старше и больше меня. К тому же я начала верить, что он не выживет.

Беспокоило ли меня это? Ещё как. На войне мёртвые — обычное дело, а что делать с трупом во вражеском тылу я не имела ни малейшего понятия. Тем более, если это будет труп лучшего друга полубрата. Свен, безусловно, захочет увидеть его, попрощаться и похоронить со всей мишурой, которая полагается офицеру, и разобраться в причинах его смерти.

Хотя основная причина тут — глупость. Умереть из-за отрубленного мизинца… Трудно представить, что с ним стало бы, попади Гарри на фронт.

Но, как оказалось, я хоронила его преждевременно. Через пару дней лихорадка стихла. Ночь, перед тем, как очнуться, он спал спокойно, настолько, что я не раз подходила, чтобы проверить, дышит ли он.

На следующее утро, во время перевязки, Дагер открыл глаза. как раз подумала, что это было бы очень кстати: гадая над тем, как бы поквитаться с Ранди, я решила, что лучшим вариантом было бы уехать без него. Позволить ему и дальше бродить по злачным районам города сколько душе угодно, а самой укатить в столицу, прихватив Дагера. Оставить Атомного одного и ни с чем… боль, которую он познал бы в ту минуту, искупила бы нанесённую мне обиду. Возможно, этот урок отучил бы его исчезать в самые неподходящие моменты.

Конечно, он бы довольно быстро сориентировался и нашёл меня, и его расплата за такие фокусы была бы куда менее изящной.

— Спасибо, — прохрипел Дагер, когда я завязала аккуратный узелок на свежей повязке. Вероятно, он уже давно пришёл в сознание, и всё это время просто претворялся бревном.

Подняв голову от работы, я едва не рассмеялась.

— Обращайся. В конце концов, у тебя осталось ещё девять пальцев, и я могу в любое время помочь тебе от них избавиться.

Он пропустил мою угрозу (шутку) мимо ушей. Моргая и щурясь в попытке прояснить зрение, комиссар огляделся.

— Всё… плывёт… и этот звон…

— Это телефон, — ответила я, убирая старые бинты и лекарства. — У тебя на удивление много друзей, которые о тебе беспокоятся. Я-то думала, что уже рассказала всему Ирд- Аму о том, что ты намедни подцепил жуткую заразу в квартале удовольствий. Видимо, они звонят, желая узнать пикантные подробности.

Это показалось Дагеру чертовски забавным.

— У меня здесь нет друзей.

— Как удачно. Не хотелось бы, чтобы они вломились сюда и обвинили меня в том, что я за тобой не уследила.

Гарри поднёс забинтованную руку к лицу, поморщившись в подобии печальной улыбки.

— Ерунда. Совсем не больно.

Похоже, он рассуждал так беспечно потому, что практически ничего не помнил из того вечера. Он знал лишь, что сам решил так поступить и что его на это толкнули некие благородные порывы. Как всегда.

— Ты под анальгетиками. Не пройдёт и трёх часов, и ты полезешь на стену.

— Хорошо. — Его ответ сбил меня с толку.

— Да что с тобой такое? Ты ещё хуже «псов». Их верность хотя бы можно объяснить, а что насчёт тебя?

Конечно, требовать от него ответов на такие сложные вопросы было ещё слишком рано. Обдолбаный и слабый, он не смог бы даже имя своей матери вспомнить. Хотя, судя по тому, как он морщил лоб и шевелил губами, Дагер изо всех сил пытался сформулировать достойное объяснение.

— Да, ты прав. Какая разница? — согласилась я, поднимаясь с дивана и проходя к граммофону. — Оставлю тебя в более интересной компании. Ты не знаешь, но госпожа Кокс сыграла большую роль в твоём выздоровлении. Пока ты валялся в коме, жёнушка Свена разговаривала с тобой, и, как видно, её призывные речи на тебя подействовали. Не забудь поблагодарить её при встрече, которая, надеюсь, состоится совсем скоро. — Он открыл рот и приподнялся, но я не дала ему вставить слово. — Я хочу, чтобы она состоялась как можно скорее. Мне уже не терпится познакомиться с невесткой и племянниками. Чтобы ты меня с ними познакомил. А для этого тебе нужно поскорее прийти в форму, так что прояви чудеса понимания в очередной раз. Ляг и на этот раз будь аккуратнее с капельницей.

Само собой, он не позволил мне и дальше хозяйничать в его доме. Не прошло и часа с нашего разговора, а Дагер поднялся, нашёл, что натянуть на задницу, и по стенке добрался до кухни. Не для того, чтобы положить конец моему своеволию и напомнить, кто у кого в гостях. Всё дело в любопытстве. Пластинка отыграла, и ему стали слышны звуки, которым место разве что в слесарной мастерской, но никак ни в его доме, на кухне.

— Что это? — прохрипел комиссар. Как ни странно, но, даже лёжа под капельницей, он выглядел не так паршиво, как теперь, стоя на пороге. Всем своим видом он давал понять, что раньше, чем через две недели, нам в столицу не попасть.

— Твоя ножовка, — ответила я, возвращаясь к работе. На столе передо мной лежали наручники. — Откопала её, когда искала, чем бы взломать сейф.

— А.

— Перепробовала всё, что нашла в кладовке. — Прежде чем он усомниться в моих умственных способностях (ножовка, лом, отвёртка… с таким же успехом я могла бы взять против сейфа зубную щётку), я добавила: — Просто скуки ради.

— И долго… пришлось скучать? — Он пощупал небритый подбородок, прикидывая.

— Шесть дней.

— Не смертельно, — облегчённо вздохнул Дагер, как если бы рассчитывал услышать более впечатляющие цифры.

Он воспринимал всё с противоестественным спокойствием, которое я списала на действие наркотиков, а не на то, что комиссар просто радовался жизни и нашему примирению. И тому, что Атомного нет поблизости.

— Не смертельно? Для кого как. — Моё недовольство заглушил скрежет лезвия по упрямой калёной стали, и когда Дагер переспросил, я бросила: — С барахлом из твоего сейфа было бы куда лучше.

Откровенно говоря, дело не в деньгах, а в спортивном интересе. хотела вскрыть замок. Меня тяготило это, словно нерешённая головоломка, над которой я билась уже не одну неделю. И Дагер дал мне отгадку прежде, чем я его об этом попросила.

— Это дата? так и знала. — Налегая на ножовку всем телом, я думала над озвученными цифрами. — И что это? Чей-то день рождения? Нет? День, когда ты кому-то в чём-то поклялся?

Дагер пожал плечами и отошёл к раковине, чтобы выпить воды.

— Свену, конечно.

— Нет.

— Значит, моей матери.

Он опять покачал головой, и я уставилась на его затылок, недоумевая. Были клятвы, которые он давал не членам моей семьи? С ума сойти.

Я мысленно переставила цифры, предположив:

— А… Это событие, как видно, ещё не наступило.

— Вроде того. — Осушив стакан, Гарри мазнул здоровой ладонью по губам и обернулся. — Это дата моей свадьбы.

Дагеру пора бы уже запомнить, что разбрасываться подобными заявлениями небезопасно, когда я держу что-то, что можно использовать как оружие.

Не знаю, почему эта новость пришлась мне не по душе, ведь она открывала блестящие перспективы для мести. Но, чёрт, женатый Дагер? Любящий и любимый? Смотрящий на кого-то так же, как некогда на маму? Находящий понимание, утешение и почёт? Будущий муж и отец? Этот гнусный предатель? Помимо того, что он был недостоин семейного счастья, он сделал соучастницей своего преступления ирдамку. Это удваивало его грехи, за которые, казалось бы, он уже расплатился.

— У тебя есть невеста?

Боже, он ведь только что об этом сказал. В достаточной мере чётко, чтобы избежать подобных уточнений. Да и какой в них смысл? Повтори Дагер это хоть сотню раз, поверить в это было бы так же сложно.

— Они с Евой родственницы. Кузины. Мы познакомились давно, когда…

Он усугублял своё положение с каждым новым словом. Мало того, что он решил породниться с врагом, так он ещё выбрал для этой цели семейство, которое уже виновато передо мной в подобном.

Пока он рассказывал об обстоятельствах их знакомства, я вспомнила пачку надушенных писем от некой Уитни.

— Похоже, ты только о ней и думаешь, раз за всё это время ни словом о ней не обмолвился, — вставила я, хотя и понимала причины его молчания. Во-первых, он не хотел, чтобы его женщина попала на прицел. Во-вторых, его личная жизнь нас не касалась. — Но ты, несомненно, скажешь на это, что подобную драгоценность следует держать подальше от завистливых глаз.

— Нет, я… это… — Дагер улыбнулся рассеянно, как мальчишка. — Это, скорее, брак по расчёту. Она, конечно, прекрасная девушка, но когда я…

— Какой может быть расчёт в таком замужестве? — Я махнула в его сторону ножовкой. Как будто передо мной стоял не красивый, сильный, отзывчивый мужчина, а безродный, нищий калека. — Считаешь себя удачной партией? Ни состояния, ни совести, ни мизинца. Палец, на который она должна была надеть обручальное кольцо, ты отрезал по желанию другой.

Помрачнев, комиссар очень тихо добавил:

— И ей об этом знать незачем.

— Ты за кого меня принимаешь, если думаешь, что я стану шептаться с твоей женщиной о тебе?

Мол, мне нет дела ни до первой, ни до второго. Как же.

Я принялась за работу с яростью, уже через минуту распилив среднее звено короткой цепи наручников. Всё во мне кипело от гнева, а Ранди снова не было рядом, чтобы стать свидетелем очередного нанесённого нам оскорбления.

— Что ты делаешь? — Дагер до последнего не хотел вмешиваться в мои забавы, но принуждённое молчание толкнуло его на подобные банальности.

— Ошейник. Нравится? Хочешь себе такой же? Держи, у меня остался один.

Дагер поймал один из браслетов, просто потому, что иначе ему за ним пришлось бы наклоняться.

— Так Ранди не дома? — Я не ответила. — Думаю, он вернётся до комендантского часа.

Комендантский час, чтоб меня? Его не в силах остановить даже я, что говорить о правилах, придуманных врагами, которым подчиняются враги и которые действуют на вражеской территории?

— Напрасно, — бросила я, сметая металлическую пыль со стола и пола. — После одиннадцати у него начинается основное веселье.

— Ладно. Но если он попадётся…

— Не попадётся.

Хотя меня это мало беспокоило даже при ином раскладе. Заключение стало бы для Ранди отличным уроком покорности. Я не стала бы просить Дагера хлопотать за него, но навестила бы его сама. Затем, чтобы рассказать о своих планах, в которых он не значится лишь потому, что сам так решил.

— В детстве он был таким тихим и осторожным. Постоянно меня избегал. Да, кажется, я ему никогда не нравился. Тогда меня это задевало, а теперь… лучше бы он меня избегал и дальше. — Дагер постарался найти общую тему, но едва ли мне хотелось говорить сейчас о Ранди или вспоминать былое. — Знаешь, здесь контроллеры пользуются особым почётом. Это элита армии, и я всегда в некотором роде завидовал им. Но теперь… Я не хочу сказать, что тебе с ним не повезло, но такие, как он… Будучи контроллером, ты не можешь его контролировать. И уже никогда не сможешь. Ни ты, ни кто-нибудь ещё.

Как будто отрубленный палец давал ему право учить меня жизни или порочить репутацию Атомного. Хотя Дагер не сказал ничего, о чём бы я сама не думала раньше.

— Пусть развлекается. Он заслужил это как никто другой. Не переживай, на моей памяти он никогда не дрался с мужчинами, которые не давали повода, и не трахал женщин, которые не хотели этого.

— Я не за него переживаю. Неприкасаемым свойственен разгульный образ жизни, это в их природе. Из них никогда не вырастало порядочных людей. Но ты… В былые времена я бы сказал тебе держаться от него подальше. И не потому что «пёс» — неподходящая компания для леди, а потому что он — плохой мужчина.

Ты даже не представляешь насколько.

— Твоя забота очень трогательна, но неуместна. — Я разглядывала аксессуар, который идеально подойдёт регулярно срывающемуся с «поводка» Атомному. — Мне всё равно, чем он занимается и с кем, потому что он неизменно возвращается ко мне.

И если бы Ранди объявился в эту саму секунду, я бы продемонстрировала комиссару его абсолютную покорность. Например, я могла бы сказать, что «Атомный» неподходящая кличка для такого неприкаянного, блудливого животного, и что отныне его будут звать «Бродячий». И раз ему самому по душе роль пса, который бегает в темноте по подворотням в поисках об кого бы почесать клыки и кому бы приткнуть член, пусть просит прощение по-собачьи. Я бы сказала ему:

— Становись на четвереньки и ползи.

И он бы сделал это. Дело тут не в раскаянии или подчинении. Просто Ранди не отказался бы лишний раз доказать мне, себе и кому бы то ни было нерушимость наших уз — безумных, но крепких.

И я бы вручила ему в ответ на его покорность «поводок».

И он бы тут же надел его и сказал, что будет носить его не снимая, а я бы ответила:

— Конечно, будешь. Ведь ключ я выкинула.

Глава 52

Но новый «ошейник» Атомному удастся примерить лишь следующей ночью.

Он объявился перед самым рассветом и до того, как смыть с себя запах сигарет и женского тела, решил заглянуть в комнату, где спал его контроллер. Намерения Ранди были исключительно доброжелательны и чисты, до тех пор, пока он не переступил порог и не заметил в темноте постороннего.

Разбуженная криком, я вскочила из кресла (которое предпочла кровати), лихорадочно ощупывая себя в поисках оружия. И прошло не меньше минуты, прежде чем я сообразила, что это не очередной кошмар, а я уже давно не на войне. Включив свет, я долго не могла разлепить веки. Короче говоря, я потратила в пустую кучу времени, прежде чем увидела картину целиком.

Ранди стоял над Дагером, подошвой ботинка вдавливая его раненную руку в пол. Из носа комиссара фонтанировала кровь.

— Тубо!

Обернувшись, Атомный продемонстрировал мне оскал, который видел разве что Митч перед смертью.

— Этот ублюдок… пока ты спала…

Оказался в одной со мной комнате? Ходил рядом? Задел меня взглядом? Он же хозяин этого грёбаного дома!

Положив руку на его плечо, я мягко отстранила Ранди от теряющего сознание комиссара: мои попытки сдвинуть Атомного с места силой привели бы к ещё худшим последствиям. Защищать того, кого он ненавидит? Если да, то хотя бы не слишком рьяно.

— Какого чёрта ты здесь делал? — обратилась я к Дагеру.

Прижав руку к груди, словно ребёнка, он перекатился на бок. Из-под бинтов сочилась кровь, пропитывая его белоснежную рубашку. Он не мог и не обязан был отвечать, и всё же нашёл в себе силы сделать это.

— Ты звала на помощь… Я хотел проверить… Наклонился… чтобы поднять одеяло.

Обернувшись через плечо, я увидела то самое одеяло, которое слезло с меня во сне.

С определённых пор я каждую ночь спала беспокойно, и нет ничего удивительного в том, что мои вопли привлекли чужое внимание. Но с точки зрения Ранди, забота Дагера выглядела куда менее невинно.

— Не вставай. Держи руку вот так. Я спущусь за обезболивающим, апотом заново наложу тебе швы и вправлю нос.

Выходя из комнаты, я обделила Ранди даже взглядом. Дело не в гневе, а в досаде… Хотя кого я пытаюсь обмануть? Я была в ярости. Мои руки так сильно дрожали, что я боялась браться не только за иголку, но даже за ножницы: как бы вместо старых бинтов, мне не отрезать Дагеру ещё один палец.

Атомный шёл за мной по пятам, я чувствовала его взгляд на своём затылке, шее, спине… Когда я оказалась в гостиной и наклонилась над столиком с лекарствами, его руки обвились вокруг меня, с силой прижимая к твёрдой груди, не давая пошевелиться. Биение чужого сердца проходило через всё моё тело, давая понять, насколько Ранди зол и взволнован.

Казалось бы, он уходил, чтобы остыть. Чтобы тоска по нему отрезвила меня. Чтобы в своих одиноких раздумьях, запертая в доме врага, я пришла к логичному выводу: преданность, проверенная временем, должна цениться выше, чем раскаянье в предательстве. Тем более, если степень раскаянья не совпадает с масштабом предательства.

Но почему-то его возращение, которое Ранди оттягивал вопреки собственному желанию, не обрадовало меня, даже, скорее, напротив. Какой-то замкнутый круг: когда он уходил, я прислуживала Дагеру, теперь он вернулся и наблюдает то же самое.

— А… давай, не сейчас. — Мои попытки выбраться из капкана его объятий лишь сильнее его завели.

История повторяется, чёрт возьми, но на этот раз Ранди не собирался так быстро сдаваться.

— Я люблю тебя, — прошептал он, обнимая крепче. — Боже, как сильно я тебя люблю. Не могу без тебя… постоянно думаю… Я не хотел оставлять тебя с ним, но каждый раз, когда ты предпочитаешь его, я выхожу из себя. Не знаю, что хуже: не видеть тебя или смотреть на то, как ты опекаешь эту мразь, забыв обо мне. Мы через столько прошли с тобой. Только мы вдвоём. Нам никто не был нужен тогда, а теперь — тем более. Я не хочу, чтобы это менялось. Твоя мать, её сын, его лучший друг… тебе нужен только я, Пэм. Выбери меня.

Этот слепой эгоизм объясним. В течение шести лет я безраздельно принадлежала ему, и теперь Ранди не собирался меня ни с кем делить. И в горе, и в радости, так ведь? Если никто не мог разлучить нас на войне, то здесь это тем более никому не под силу. Особенно какому-то полудохлому предателю.

— Выбери меня, — повторил он, прижимаясь губами к моей макушке.

Странно… буквально пару недель назад я убеждала себя в том, что Ранди так со мной не поступит: не заставит выбирать.

— Скажи. Мне просто нужно услышать это от тебя. — Его ладонь скользнула мне под подбородок, приподнимая и поворачивая голову, чтобы, когда он наклонится, я уже не смогла сделать вид, что его не замечаю. — Пожалуйста, признай это и больше не отдавай ублюдку то, что должно принадлежать одному лишь мне.

Например, вот это.

Дабы закрепить у меня в голове свои слова, Ранди сблизил наши лица, вдохнул в себя мой рваный выдох и соединил наши губы. Заставляя признать: с каждым днём его рот становиться всё более опытным, если речь идёт о чувственных удовольствиях, которые он может предложить женщине.

— Мы… поговорим об этом позже… Пусти… — Я пихнула его локтем под рёбра, но Атомный даже не подумал сдвинуться. — Прекрати. — Простонав, он углубил поцелуй, водя ладонями вдоль моего тела, сжимая груди, опускаясь к развилке ног. — А, чёрт, хватит!

В тот раз ему пришлось выслушать совсем не то, на что он рассчитывал. С признаниями и клятвами я решила повременить.

— Ты являешься сюда среди ночи, провоняв шлюхами, будишь меня… — Мне удалось высвободиться из его ослабевших рук, и я обошла столик, дабы возвести между нами хоть малейшую преграду. — Вся работа, над которой я корпела целую неделю идёт из-за тебя насмарку, а потом ты пытаешься лезть ко мне?

Вероятно, из всего, что я перечислила, Ранди признал свою вину лишь в одном. В том, что разбудил меня.

— Ублюдок сам напросился. Он уже во многом накосячил, и я на многое закрыл глаза, потому что ты так захотела. Но чёрта с два я спущу ему с рук его намерение тебя поиметь.

— Боже… — Мне не хотелось, чтобы это прозвучало так, будто я защищаю Дагера. И тем не менее. — Он наклонился, что поправить одеяло, Ранди.

— Я прекрасно видел, для чего он наклонился! — Я знала, что, в отличие от слуха, зрение Атомного никогда не подводило, и он доверялся ему от и до. Но дело тут не в зрении, а во впечатлительном уме. — Или мне нужно было подождать, пока он достанет свой грёбаный член и начнёт размахивать им перед твоим лицом?

Я поморщилась.

— Да никому кроме тебя такое даже в голову не придёт.

— Ты считаешь его слишком благородным или себя недостаточно привлекательной? — И то, и другое, на самом деле. — Ты точная копия женщины, на фотографию которой он дрочит вот уже двадцать лет подряд. Но когда я говорю, что он смотрел на тебя так, словно собирался трахнуть, ты пеняешь на мою разыгравшуюся фантазию?

— Никому кроме тебя это не нужно! — процедила я как можно тише. — И не потому, что война сделала так, что на меня ни у кого за исключением тебя не встанет. А потому что у комиссара есть невеста!

И это всерьёз и надолго. Не даром он сделал дату их будущей свадьбы кодом от сейфа. (Кто знает, может, у него даже вытатуировано её имя где-нибудь в укромном месте.) Обидно, если учесть, что мой изначальный план мести включал его разбитое вдребезги сердце. Хотя не слишком обидно, если вспомнить об иной, куда более материальной травме.

Ранди отреагировал на это заявление неадекватно. Он рассмеялся.

— Невеста? Вот это новость! — Вру, вполне адекватно. Именно так должна была отреагировать и я. — Вот только с чего ты взяла, что теперь, когда у него появился шанс осуществить свою грёбаную мечту, он не пошлёт невесту к чёрту и не воспользуется им?

При таком раскладе Дагер стал бы дважды предателем, но на этот раз не по вине полубрата, а по моей, что было бы совсем уж неправильным, ведь именно за нарушение клятвы мы намеревались наказать как первого, так и второго.

Это была та ещё задачка.

Разрушить счастье предателя, манипулируя его чувствами к невесте? Да. Подбивать на новую измену? Ни в коем случае. Чем я тогда буду отличаться от Евы, мать её, Кокс?

— С того, что он знает, какими будут последствия.

— Да плевал он на последствия. Он отрезал палец, потому что тебе так захотелось. Думаешь, он не сунет голову под топор, когда появиться возможность оказаться между твоих бёдер?

Ранди переоценивал силу его одержимости. Дагер только-только наладил свою жизнь. У него появилась высокая должность, репутация порядочного человека, хороший дом, в который он скоро привезёт новоявленную жену. В этой новой жизни нам не место. В идеале, никому из нашей проклятой семьи. Гарри постарается держаться от нас подальше, и уж тем более не станет обострять наши и без того непростые отношения. Всё, чего он хочет — исполнить свой долг, передать меня полубрату и с чистой совестью посвятить себя более приятным вещам. Исполнению супружеского долга, к примеру.

— Неважно. Что бы он ни хотел и что бы ты ни думал, он там никогда не окажется, — сказала я, нащупывая в кармане половинку наручников. — И ты отлично знаешь почему.

— Потому что ты моя.

— Потому что, верность — важнейшее из человеческих качеств. И если я, вкладывая эту истину болью и кровью в его голову, буду поощрять очередное его предательство и предавать сама, я поступлю несравнимо хуже, чем Дагер, Свен и его жёнушка вместе взятые, — ответила я, со вздохом признавая: — Ну и потому что я твоя.

Покорённый моим согласием Ранди приблизился, шепча о том, насколько я права. Во всём, но в последнем — особенно. И прежде чем он решит подкрепить слова делом, я протянула ему незамкнутый браслет наручников, на вопрос «что это?» ответив:

— Обручальное кольцо.

Защёлкнув его на левом запястье, Ранди прижался к металлу губами, давая понять: такой «поводок» он готов носить не снимая.

Со слов Атомного, мизинец левой руки — самая бесполезная часть человеческого тела. С этим едва ли поспоришь, но кто бы мог подумать, что её отсутствие будет ощущаться столь мучительно. Всё, что раньше Дагер делал бессознательно, теперь превратилось в агонию: завязывание шнурков, застёгивание рубашки и, да, ширинки тоже. Он стал медлительнее, его движения потеряли былую ловкость и быстроту. Он словно постарел лет на двадцать.

Как это отразилось на нас? Врачебные предписания (он обратился к профессионалу, дабы тот выписал ему больничный) обязывали комиссара держать конечность в максимальном покое. Иными словами к полубрату в гости мы поехали не на машине. А у Ранди и у меня было особое отношение к вокзалам. Сугубо отрицательное.

Последний вокзал, который я видела — столичный, был переполнен беженцами. С детьми и сумками в руках они штурмовали поезда, лезли в окна и на крыши. Крики, плач, лай собак, солдаты вылавливают малолетних уклонистов, жульё спекулирует билетами. А когда я зашла в туалет, женщины вытолкали меня за дверь с криками:

— Извращенец! Ещё и медали нацепил!

На этот раз, конечно, всё было не столь мрачно: от обстановки до моего внешнего вида.

На вокзале царило приятное будничное оживление. Суетилась толпа отправляющихся и встречающих. Сновали маленькие, но проворные мальчишки- носильщики. Возле киоска с прессой выстроилась очередь презентабельных мужчин в костюмах. Полунищие женщины назойливо предлагали сигареты и спички, которые таскали по перронам на лотках. Инвалиды войны, грязные и вечно пьяные, звенели монетами в жестяных банках, требуя подаяния. Молоденькие девушки, в шляпках и платьях, бросали полные коварства взгляды на офицеров. На Дагера в том числе, и хотя он делал вид, что не замечает это недвусмысленное внимание, сам едва сдерживал улыбку.

После месяца в нашем угнетающем обществе, он, наконец, чувствовал себя в своей тарелке: женское восхищение и мужская зависть возливали бальзам на его раненную гордость. Даже странно, что на вокзале, на стыке нищеты и богатства, среди помоечной вони, запаха духов и сигаретного дыма, ему дышалось куда свободнее, чем в собственном доме. Он даже в поезд зашёл лишь перед самым отправлением, потому что никак не мог насмотреться, наслушаться, надышаться…

В отличие от меня. Очередная демонстрация исключительного (по сравнению с Сай- Офрой) благосостояния вызвала во мне жгучее желание забиться под лавку. Мне захотелось спрятаться от этого смеющегося над моими бессмысленными попытками победить и отомстить мира. Например, вернуться в дом комиссара — в единственное место в этой стране, где мы установили свою диктатуру. Но в идеале — назад, на родину, увидеть знакомые лица, услышать родную речь…

Это было форменной трусостью, но вполне в духе той роли, в которую я облачилась по просьбе Дагера в придачу к купленной им некогда одежде; роли обычного гражданского, девчонки. Тёмно-бордовые льняные брюки с завышенной талией и жакет в тон поверх белой шифоновой блузки; я выглядела неплохо, впервые за шесть лет, но Ранди предпочёл бы видеть меня в мусорном мешке, чем в тряпках, которые подарил комиссар.

По этой причине (как будто у него их было и без того мало) Атомный всю дорогу хранил угрюмое молчание, безостановочно курил и клеймил взглядом каждого встречного. Булочники, таксисты, мамочки с колясками — он видел потенциальных врагов даже в самых непримечательных членах ирдамского общества, и будь его воля, вырезал бы всю страну без исключения.

Наблюдение за ним навело меня на мысль, что нам необходим новый враг. И Свен с Дагером на эту роль не подходят. Не подходят даже Батлер и Саше, потому что, убив их, мы фактически потеряем смысл жизни.

Это должно быть что-то масштабное, не слишком личное и, по возможности, благое.

Чёрт возьми, это звучало так, словно я уже признавала победу этой грёбаной страны и смирилась с положением её подданной.

Досадуя на себя, свой внешний вид, холодность Ранди и чрезмерную весёлость Дагера, я зашла в вагон второго класса. Заняв место у окна, я прислонилась виском к прохладной гладкости стенки и закрыла глаза. Я намеревалась забыться сном вопреки шуму и навязчивому вниманию к нашим персонам остальных пассажиров, но уже через минуту раздался гудок паровоза, поезд дёрнулся и к скамье напротив подошли две барышни с неподъёмными чемоданами.

— Вы нам поможете? — Едва ли это был именно вопрос. Уставившись на самого сильного мужчину из всего вагона и, возможно, поезда, они застыли в ожидании. Но их чарующие улыбки быстро померкли, когда Ранди не только не сдвинулся с места, но отвёл взгляд к окну, давая понять, что не видит перед собой ничего заслуживающего внимания.

А потом девушки заметили браслет наручника на его запястье и, сложив два и два, распознали в Ранди беглого преступника. Все приметы на лицо: молчаливый, угрюмый, здоровенный, пропахший куревом до костей, а на костяшках смуглых ладоней белёсые отметины — шрамы от некогда незаживающей раны.

Поезд отчалил от перрона. Дагер зашёл в последний вагон, и к тому моменту, как он добрался до нашего, подружки уже решали между собой, кто останется с вещами, а кто пойдёт за проводником.

— Леди. — Коротко улыбнувшись, Дагер отправил их багаж на верхнюю полку и даже не подал виду, что ему больно.

Истинный рыцарь. Молодой, красивый, обходительный, сильный и храбрый. А эта великолепная, чёрная, отутюженная форма, серебристые погоны и пуговицы… Он уселся на скамью, так словно не видел никакой опасности в громиле напротив, и это успокоило и покорило женщин. Следующие десять минут Дагер корчил из себя святую скромность, выслушивая комплименты, на которые они не поскупились. Что-то из оперы «можно пощупать ваши мускулы». И даже наблюдая за ним тайком, сквозь приоткрытые веки, я видела, какое действие производят на него эти бесхитростные слова. Гарри буквально воскрес из пепла.

Но, в конце концов, им пришлось найти новую тему. Поэтому леди заговорили о том, как мало осталось в стране мужчин, а порядочных — тем более, и как небезопасно стало молодым женщинам путешествовать одним. Потом они перешли на более личные вопросы, вроде тех, кто куда едет, почему, зачем и где Дагер служит, если это — хи-хи — не государственная тайна.

Бессовестно грея уши, я с неохотой признала, что комиссар умеет поддержать любой разговор вне зависимости от того, было ли это экстренное совещание или такой вот бессмысленный трёп.

Поезд тряхнуло, и я прислонилась к плечу Ранди. Разговоры смолкли, в наступившем молчании чувствовалось напряжение, какое бывает в цирке, когда дрессировщик суёт голову в пасть льва. Леди ждали разрешения этой опасной ситуации, и когда Ранди наклонился ко мне, они придвинулись к Дагеру. Как будто типичный убийца женщин и детей одной лишь моей кровью не насытится. Как будто Дагер мог помешать ему в случае чего.

— Может, сядешь ко мне на колени, — прошептал мне на ухо Атомный.

— Не-а, — протянула я, не боясь, что меня услышат. — Не хочу, чтобы эти благопристойные леди увидели то, что предназначается одной лишь мне.

— Мою бесконечную любовь к тебе?

— Твой стояк.

На самом деле, для этого не нужны были лишние телодвижения, хватило одних этих слов. И когда дамочки поняли, что дело пахнет отнюдь не убийством, они поспешно отвернулись и направили все свои умственные усилия на то, чтобы найти тему для дальнейшей беседы.

— Война и вас не пощадила, — отметила одна, глядя на левую ладонь Дагера. — Когда же эти проклятые варвары сдадутся? Я не очень хорошо разбираюсь в политике, но мой отец говорит, что кастовая система — прошлый век. То, как зажравшееся привилегированное меньшинство Сай-Офры угнетают собственный народ… просто ужасно. Но благородным делом должны заниматься благородные люди. — Посмотрев на нас с Ранди, Дагер спрятал руку в карман, но девица приняла это на свой счёт. — Нет, я хотела сказать… я думаю, эти бинты смотрятся на вас очень… мужественно.

— Я тоже так думаю, — встряла я, переходя на ирдамский. И то, лишь потому что слова про «проклятых варваров» и «зажравшееся привилегированное меньшинство» приняла очень близко к сердцу. — Уверена, что и твоя невеста найдёт эту травму очень мужественной.

— Невеста? — повторили дуэтом подружки.

Я добилась своего: сбила с них спесь, раскрыла факт нашего знакомства (который комиссар предпочёл бы до конца поездки держать в секрете), и напомнила ему о его несвободном положении. Короче, повела себя так, словно с некоторых пор состояла у его Уитни в услужении и обязана была блюсти чистоту их будущего брака. Или так, будто меня саму волновало то, с кем он флиртует.

— Напомни, как ты лишился пальца?

Не то чтобы я рассчитывала на ответ. Но комиссар меня удивил.

— На меня напала собака.

Глава 53

Приближая этот день всеми силами, я никак не могла представить, что в момент кульминации мне может не хватить духу.

Переплетя наши с Ранди пальцы, я смотрела на расплывающийся, будто масляный, городской пейзаж за окном такси. Его рука — тёплая, широкая и твёрдая — пеленала мою дрожь. В отличие от меня Атомный не нуждался в напоминании. Он как сейчас помнил ворвавшихся в наш дом солдат, ненависть к захватчикам, страх смерти, муки голода. Он так же хорошо помнил сцену в душевой: меня у его ног, требующую отмщения. Он знал, зачем едет и ни на секунду не сомневался в правильности своих решений: он убьёт полубрата, но сначала изнасилует на его глазах его жену. Он покажет, на что именно Свен обрёк тех, кого поклялся защищать, на что дал молчаливое согласие, когда попрал присягу, отрёкся от своей фамилии и променял родную семью на семью врага.

В конце концов… да-да-да… мы убивали и за меньшее. Вот только не единокровных родственников.

Но я знала, как преодолеть это малодушие: прежде полубрата и его детей, я должна была увидеть мать.

Закрыв глаза, я вспомнила её такой, какой видела в последний раз: машущей мне из окна машины комиссарского кортежа. Холод и боль вытатуировали её образ — полусумасшедшей, почти незнакомой мне женщины — в мозгу. То, что сделали с ней, было хуже убийства, и если бы Гвен Дуайт сохранила разум, она бы сама потребовала отмщения. И первым, кого она захотела бы призвать к ответу, стал бы её собственный сын. Следом его друг. И только потом Батлер, Митч, Саше, Таргитай и майор Эмлер. Так что, если я в чём-то и виновата перед ней, так это не в том, что «не уберегла Свена своим сердечком», а в том, что не соблюла очерёдность. И в том, что до сих пор сомневалась…

Хотя сомнения отпали, как только машина плавно затормозила перед высоким витым ограждением, за которым, словно за кружевной вуалью, белел фасад каменного особняка. Три этажа, балкончики с мраморными балясинами, высокие окна в резном обрамлении, под карнизом крыши — круглые розетки. В солнечный день дом казался сахарным.

выбралась из машины и подошла к ограде, обхватив ладонями прутья. Когда же ко мне приблизился Ранди и мы переглянулись, я поняла, что он думает о том же самом.

Что предательство неоправданно высоко цениться в Ирд-Аме. Что подлость, в отличие от честного труда, способна обеспечить красоткой женой, статусом и роскошным жильём, где ты — вне зависимости от времени года и суток, погодных условий и исторических волнений — будешь в безопасности, тепле и сытости.

— А мы чуть дуба не дали от холода, — озвучил мою мысль Атомный, сплюнув себе под ноги.

— Это свадебный подарок, — пояснил Дагер, решив, что мы лишились дара речи от восторга. — Он, конечно, огромен, но теперь, когда приехали вы, а у Свена с Евой родилась дочка… Как видите, семья растёт. Думаю, генерал Кокс рассчитывал именно на это. К слову, он души не чает в своих внуках.

И Гарри кивнул на машину, которая стояла за воротами у самого крыльца. Вокруг неё, пожёвывая папиросу, прогуливался солдатик в ожидании начальства. Но как только в поле его зрения показался Дагер, он затушил бычок о подошву, спрятал его в карман, поправил форму и вытянулся по стойке смирно, приветствуя старшего по званию.

— Вольно, — отмахнулся от него комиссар, как будто оказанный при нас почёт позорил его.

Как и то, что в дом, где живёт брат и мать, он должен зайти первым.

Из открытого на верхнем этаже окна доносилась топорная фортепьянная музыка. Оглядываясь, я пыталась представить, в какой именно из этих просторных комнат находится мама, а в какой — полубрат. Будет ли она слышать его вопли, когда мы призовём его к ответу? Могла ли она предпочесть такую музыку той, что непрестанно звучит в этом доме — образце благопристойности и достатка?

Поёжившись, я высвободила влажную ладонь из чужих пальцев, вытирая её о брюки.

В случае с комиссаром такого не было. Никаких сомнений. Вырванные с поля боя, одичавшие в заключении, мы даже не задумывались над тем, что, карая предателя, можем поступать неправильно. В голове ещё не смолк рёв Гектора Голдфри, призывающий убивать всех «чёрных» без разбора. А теперь прошло слишком много времени. В тепле, уюте и безопасности, под одной крышей с Дагером, который не упускал ни единой возможности напомнить, какие у Свена замечательные детки и жена.

Двойные двери распахнулись, и выбежавший навстречу комиссару дворецкий с горячностью объявил о своей радости его здесь видеть.

— Что за приятный сюрприз, господин комиссар! — Повернувшись, он щёлкнул пальцами, и проходящая мимо служанка юркнула вверх по лестнице. — Госпоже немедленно доложат о вашем прибытии.

И пока мы ждали госпожу, дворецкий, сияя улыбкой, расхваливал погоду, сыпал комплиментами, сетовал на то, что Дагер явился без предупреждения и не дал им подготовиться к принятию столь важной особы. Потом справился о его здоровье и спросил, почему комиссар приехал в столицу не на машине, которую ему подарил господин этого дома?

— Какое несчастье! — воскликнул он, когда Дагер неохотно продемонстрировал причину.

— Пустяки. Несчастный случай.

Пока Гарри, пряча руки за спиной, путался в собственных лживых объяснениях, я разглядывала внутреннее убранство фойе: люстры, картины и широкую лестницу с резной балюстрадой. Недостаточно хорошо для дваждырождённого, но слишком хорошо для преступника.

Променяв наш дом на этот, Свен прогадал во всех отношениях.

— Гарри! — Этот голос трудно было не узнать. Ева бежала по лестнице, подобрав юбки. В домашнем, полосатом платье и с небрежной, но элегантной причёской она смотрелась красивее, чем на плакатах и обложках пластинок. — Уитни на прогулке, а Свен сейчас с отцом в кабинете. Как видишь, самые дорогие тебе люди в сговоре, и, клянусь, ты их не увидишь до тех пор, пока не расскажешь мне всё о…

Умолкнув, она приложила ладонь к сердцу, потому что первым, кого она увидела, был Ранди. А потом — ко рту, потому что страх уступил место жалости, когда она посмотрела на меня.

Но она быстро взяла себя в руки.

— Рональд, немедленно распорядись насчёт ужина. — Дворецкий поклонился, но прежде чем он ушёл, Ева добавила: — Чтобы никакого больше арахиса, у Томми ужасная аллергия. И принеси напитки в гостиную.

Она вышла из образа кокетливой легкомысленной особы, привыкшей к поклонению, превращаясь в радеющую о своих гостях хозяйку, заботливую мать. При иных обстоятельствах я бы даже решила, что она заискивает передо мной — единственной родственницей мужа, которая может её старания оценить.

Дагер преувеличенно бодро представил нас друг другу, и Ева мягко укорила его за то, что он не сообщил им о своих планах.

— Ты же сама говорила, что обожаешь сюрпризы, — напомнил он, по-дружески её обнимая.

— Да, но не , - с натянутой улыбкой шепнула она, после чего обратила всё внимание на нас. — Добро пожаловать домой! Ты Пэм? А это, значит, Ранди. Просто поразительно, но вы оба не выглядите на свой возраст. — Она тихо рассмеялась. Не потому что ей было смешно, а потому что знала, как прекрасно звучит её голос и не могла лишний раз себя не проявить. — Но это же просто прекрасно! Хрупкие, маленькие женщины в любом возрасте выглядят девочками, а такие физически развитые мальчики уже могут сойти за взрослых мужчин. Никогда не поверю, что тебе двадцать один. Ты выше моего мужа.

Несомненно, Ранди хотел знать, что она только что прощебетала, но начни я ему переводить, он бы принял её слова за оскорбление и события приняли бы крутой поворот раньше времени. Хотя дело тут не в злом умысле, а в недалёкости.

Не дождавшись ни ответа, ни объятий (первой она ко мне подходить не решилась, и не потому что видела во мне жертву насилия и уважала моё личное пространство, а потому что за моей спиной стоял Атомный) Ева всплеснула руками.

— Свена сейчас тревожить нельзя, у них с отцом очень важный разговор. Малышка спит, а Томми занимается с учителем музыки, так что ближайший час придётся терпеть моё докучливое общество. Ну хватит стоять на пороге, пройдёмте в гостиную. столько хочу разузнать о вас…

Когда Дагер двинулся следом за ней, я дёрнула его за рукав.

— Она что издевается? Не понимает, для чего мы сюда притащились? Говорит о своих детях, и ни слова — о моей матери. Мне нужно её видеть. Немедленно!

— Что-то случилось? — Ева уставилась на Гарри, словно ища в нём поддержку. И когда я проигнорировала вопрос (убедив её тем самым в том, что не понимаю по-ирдамски), комиссар ответил за меня. — Ты не рассказал им? Почему ты им не объяснил, Гарри? Ты же знаешь… это невозможно. График, предписания врача…

— Она их мать, Ева.

— Это для её же блага. знаю, как это важно, но если они любят её, то поймут. Не сейчас. Ей нужно отдыхать. Ты же знаешь, как она реагирует на посторонних…

Беспокойно глянув на меня, Дагер взял её под локоть и отвёл в сторону. Спор долетал до меня беспорядочными обрывками фраз. Госпожа дома напомнила Дагеру, что она госпожа дома, и что нам придётся с этим считаться. Что в прошлый раз, когда Гвен увидела незнакомого мужчину, у неё случилась страшнейшая истерика. Она грозилась себя убить и едва не откусила себе язык, а Свен потом спустил всех собак на неё, на Еву. Так что, если мы так хотим увидеть мать, нам придётся спросить разрешения у полубрата.

И это было то, что нужно. В смысле, эти её слова про «посторонних» и дополнительное разрешение на то, чтобы увидеть родную мать. едва не забыла, что эта женщина разрушила нашу семью. Её намерение встать у нас на пути в очередной раз, но теперь уже не в метафорическом, а в буквальном смысле, меня отрезвило.

Когда она посмотрела на нас поверх плеча Дагера, я попросила Ранди наклониться ко мне и прошептала ему на ухо:

— Кажется, она настаивает, чтобы сначала мы уделили внимание ей.

По мере наблюдения за нами её взгляд менялся, одновременно с тем, как ширилась безумная улыбка на лице Ранди. Когда же я подошла к Дагеру, чтобы сказать, что мы с огромным удовольствием навестим сначала малышку-Гвен и посмотрим на успехи Томми в музыке, Ева посмотрела через стекло входной двери на улицу. Словно шофер, околачивающийся возле её крыльца, мог помочь ей в случае чего.

— Что… что она сказала?

Дагер не торопился с моим разоблачением, поэтому согласился на роль переводчика. И, надо же, узнав о моём желании увидеть племянников, Ева тут же изменила своё решение на все сто восемьдесят.

— Если только ты будешь присутствовать, Гарри…

— Конечно.

— Но как только я замечу, что происходящее пугает её…

— Да, безусловно. Они понимают.

Я пропустила все предостережения госпожи Кокс мимо ушей, хотя она дала их кучу. Правила, указания врачей и её собственные советы — на каждую ступеньку лестницы по одному. Ведя нас по коридорам, она постоянно останавливалась, говорила, что это важно, что она прекрасно нас понимает, хотя не понимала ни черта.

Остановившись у двери, она легонько постучала.

— Говорите шёпотом. Вообще старайтесь не создавать шума…

Когда дверь с той стороны открыла сиделка, я влетела в комнату так быстро, что едва не сбила её с ног. И прежде чем женщины смогут возмутиться, а Дагер отреагировать, Атомный зашёл следом, выпроводил сиделку за порог и защёлкнул замок.

Звуки снаружи практически не проникали в эти стены. Не слышно было ни криков госпожи этого дома, которую оставили за бортом, ни пения птиц. Окна закрыты, южная сторона зашторена. Пахло лекарствами. В комнате оказалось очень просторно. Настолько, что в обилии мягкой мебели, я едва нашла свою мать. И Ранди пришлось придерживать меня на случай, если я грохнусь от увиденного в обморок.

Всё внутри затрепетало, и я с усилием потёрла центр груди. Я никак не могла поверить в то, что это происходит со мной, после стольких лет и всего пережитого. Что я жива, она жива, что жив Свен — все те, кто должен был умереть в первые же дни войны.

Она сидела в кресле, устало обмахиваясь веером. Казалось, она дремала, и если бы не веер, я бы решила, что она умерла. От старости. Золото её волос превратилось в серебро, старость набросила на её лицо сеть скорбных морщин — у глаз и рта. Она слишком много плакала и слишком часто кричала. Она высохла, стала как будто меньше.

Или это мы выросли?

— Мама, — прошептала я, касаясь её щеки (хотя это, кажется, тоже возбранялось). — Мам?

Она вздрогнула, распахнула глаза и беспомощно закричала. Хватаясь за подлокотники, она забралась в кресло с ногами и съёжилась. И столкнувшись с её безумием лицом к лицу, я потеряла мужество, пятясь назад. Потому что ничего страшнее я в жизни не видела, хотя повидала много, и мне в пору было вторить её крику.

Натолкнувшись на Ранди, я решила, что дело в нём. Ведь своими габаритами он мог напугать кого угодно, тем более женщину, на протяжении года подвергающуюся сексуальному насилию. Но кто бы мог подумать, что дело во мне, в цвете моего костюма.

— Спаси меня! Не дай ей подойти! На ней кровь! Везде! Так много крови! — запричитала она. — Джереми! Не дай ей!.. Я не хочу!..

Оступившись, я повисла на его руках, и Ранди подхватил меня, направляясь к двери. Воссоединение прошло по худшему из возможных сценариев, и за дверью меня ждала госпожа этого дома с лекцией «я-же-говорила».

На меня накатила страшная дурнота, но как бы мне ни хотелось сбежать из этого кошмара, я остановила Атомного:

— Погоди.

— Джереми, не уходи! Не бросай меня! Я так долго ждала! Думала, ты никогда не придёшь. Почему ты стал таким…

— Она хочет, чтобы ты остался. Побудь с ней.

— А разве?.. — Похоже, Атомный тоже решил, что проблема в нём.

Я вцепилась в него изо всех сил. Не знаю, как это назвать — одновременную ревность его к матери и матери к нему. Наверное, просто нездоровый эгоизм. Плюс ненависть к этому дом и жалость к себе.

Живёт с предателями под одной крышей. Не узнаёт меня. Не хочет видеть. Боится.

— Расскажи ей… Я знаю, она не поймёт, но, пожалуйста, расскажи ей обо всём. Через что мы прошли. Всё, что мы делали, мы делали во имя неё. И о том, что стало с Таргитаем, Митчем и Хизелем, расскажи тоже. Скажи, что я её люблю. — Вопреки словам, мне захотелось обнять его руками и ногами, самой превратиться в ошейник для него. — И что мы любим друг друга, как она и завещала.

Ранди не нужно было долго уговаривать: он понимал насколько это важно. Поэтому, оставив меня у двери, вернулся к креслу. Он утёр маме слёзы, взял её руки в свои и сел на пол у неё в ногах. Последнее, что я увидела, прежде чем выйти за дверь, была её полная облегчения улыбка. Она выглядела спасённой.

Ева Кокс и сиделка пролетели мимо меня, забегая в комнату, а Дагер, озабоченный моим весьма бледным видом, предложил свою помощь.

— С тобой всё в порядке? Пэм? Ты меня слышишь? Воды! Пойдём, Пэм, тебе нужно присесть…

Отмахнувшись от его рук, я добралась до следующей комнаты, где меня стошнило в мусорку.

Момент, который должен был стать пиком надежды, стал дном отчаянья. Долгожданная встреча превратилась в кошмар наяву. И, как ни прискорбно, на этом нельзя было останавливаться.

Глава 54

Это было похоже на контузию. Перед глазами плыло (на этот раз из-за слёз), тошнота и тупая, пульсирующая боль в висках пригибали к земле, звуки перемешивались в голове. Дагер, настойчиво пихая мне платок в руки, говорил, что «это не моя вина», что «она никого не узнаёт», что надо дышать глубже и что он сейчас отнесёт меня на кровать.

— Н-не… не трогай меня.

Хотя бы потому, что Ранди мог нас увидеть и в очередной раз принять его помощь за домогательства. Ещё причины держаться от меня подальше? Помолвка. Вряд ли Уитни будет в восторге от того, что её жених носит на руках кого-то кроме неё самой. Тем более, если в этом деле фигурирует кровать.

— Чтоб тебя, я просто хочу вернуть долг! — рявкнул Дагер, когда я оттолкнула его руку в очередной раз. — Возьми грёбаный платок и приведи себя в порядок!

Командир чёртов! Где же ты был со своими приказами, когда твой родной город мешали с грязью?

Выхватив платок, я отвернулась и вытерла губы и подбородок, пытаясь не думать о том, как приятно пахнет этот клочок хлопка.

— Хочешь вернуть долг? — переспросила я, не узнавая собственный голос. Он звучал хрипло и так… обречённо. Уже давая некое представление о том, что я сейчас потребую.

И когда госпожа Кокс окликнула Дагера, кажется, потеряв надежду самостоятельно справиться с проблемой, он её демонстративно проигнорировал. Даже не обернулся в сторону двери, словно желая мне что-то доказать. Что на этот раз выбор будет не в её пользу. И не в пользу полубрата.

— Скажи, как добраться до его кабинета, — попросила я. — Ты привёз меня сюда, так доведи дело до конца.

Гарри затих. Доведи он дело до конца и вряд ли ему снова придётся увидеть друга живым, так он решил. Не то чтобы он не думал об этом раньше, но теперь ситуация накалилась до предела.

— Выполни долг перед Свеном и верни долг мне, — добавила я, зная, на какие рычаги нужно давить в разговоре с ним.

— От лестничного пролёта налево, последняя дверь. — Таким образом, он косвенно стал соучастником нашей мести.

Похлопав его по плечу, я поднялась на ноги.

— Я провожу…

— Я в уборную, — бросила я, на выходе спросив, зачем Гарри мечет бисер перед свиньями? Предлагает помощь, тому, кто от неё отнекивается, когда его внимания добивается сама госпожа этого дома? Называет другом человека, который ни разу не позвонил, пока Дагер валялся в коме? Женится на девушке, которую, очевидно, не любит?

Вместо того чтобы сказать, что это не моё собачье дело, комиссар пристально на меня посмотрел, как если бы готов был последовать моим советам прямо сейчас и заняться тем, к чему у него лежит душа.

Боже. И это я называю Ранди параноиком?

Я спустилась по запасной лестнице на первый этаж: решила обойти злосчастную комнату, чтобы не сталкиваться лишний раз с госпожой Кокс и собравшимися на шум слугами. Отыскав уборную, я заперлась в ней минут на десять, не меньше. Прижавшись лбом к холодному кафелю, я перечислила все причины, которые оправдывают мою жестокость по отношению к полубрату и его новой семье. И, надо же, мне не хватило на это пальцев.

Так почему всё внутри переворачивается от страха?

Глотнув воды и умывшись, я заглянула в глаза своему отражению. Я плохо спала в последнее время, а теперь этот приступ — видок у меня был соответствующий. Покрасневшие глаза, трупного цвета кожа, искусанные губы. Похоже, по части уродства у рук первенство забирает лицо.

В окружении ультрасовременной сантехники, благородного мрамора и стерильной чистоты я — дваждырождённая — выгляжу, как плевок в церкви. Но мысль, что я не соответствую местным стандартам, бодрила. Хуже было бы понять, что в этом «свадебном подарке», я чувствую себя, как дома.

Промокнув кожу лица чистой стороной платка, я отправила его в мусорное ведро, как мне показалось, ни капли не помедлив.

Уже на подходе к кабинету, я слышала громкие голоса. Очевидно, совещание полубрата и генерала Кокса, подошло к концу: собеседники стояли у самой двери.

-.. или ты уже забыл, что для тебя сделала эта страна?

— Я помню, что она сделала с моей матерью!

— Скажи спасибо, что не с тобой, потому что если ты ещё раз прошляпишь партию, ты своей матери позавидуешь. На твоё место претендовало много толковых ребят, а я отдал его тебе, так выполняй свои обязанности как надо. И помни, что в любой момент всё может измениться, — голос генерала был на старческий манер сипловат, но без старческого безволия.

— Если бы ты в тот раз дал мне больше надёжных людей, а не тех слабаков… Я сам еле ноги унёс.

Будь мне хоть какое-то дело до их разговора, я бы решила, что они как-то связаны с контрабандой оружия.

— Реши эту проблему сам, ради бога.

Полубрат забормотал в ответ, что-то невразумительное, но господин Кокс не стал его слушать, распахивая дверь.

— Возвращайся к работе, — бросил он на пороге, — и не разочаровывай меня больше, пожалуйста.

Полубрат последовал его совету, а сам господин Кокс уставился на меня.

Очевидно, Ева пошла в мать. Её же отец имел вид весьма отталкивающий и дело тут не в старости. Крепкое телосложение и изворотливый ум помогли ему сделать блестящую военную карьеру, а карьера, в свою очередь, — жениться на красивой женщине, самого же его нельзя было назвать не только красивым, но даже симпатичным. Он напоминал мне ящерицу. В его немигающем взгляде, плешивой голове и безгубом рте, угадывалось родство со страхом моего детства.

Но, благо, он не стал тратить на меня своё драгоценное время. Пробормотав что-то по поводу того, что в прислугу стали набирать всякий сброд, он прошёл мимо. И я, дождавшись, когда его шаги стихнут в низу лестницы, распахнула дверь и прошла в кабинет. Полубрат же, решив, что это вернулся тесть, вскочил из-за своего стола, позволяя мне сходу оценить его фигуру.

Боже, как он изменился! Располнел и отрастил уродливую щегольскую бородку. Выражение раздавшегося вширь лица стало каким-то загнанным, словно это Свен находился во вражеском стане, а не я. Теперь я убедилась окончательно: в нём не осталось ничего от человека, которого я знала и в которого влюбилась Ева Кокс. И если уж её с ним связывал брак и дети, меня — ничего.

— Невероятно. до последнего не верила, но… Ты всё-таки жив, — признала я. Когда же он заглянул мне за спину, как если бы ожидал увидеть там свою настоящую сестру, я усмехнулась. — Тоже не узнаёшь меня? У нашей матери хотя бы есть оправдание, она с ума сошла.

— Пэм? Ты… неужели этот везучий сукин сын всё-таки… — Свен вышел из-за стола, с трудом переставляя ноги. Его руки взметнулись к голове, пальцы зарылись в густые, убранные назад волосы. — Боже… А Ранди… он здесь? С тобой?

— Да. К твоему огромному сожалению. — Указав себе за спину, я добавила: — Кажется, у тебя сегодня выдался нервный день, но, знаешь, это ведь далеко не конец… Несмотря на то, что твоя жена считает, что встреча с её отцом для тебя важнее, чем встреча со мной… встречу со мной ты запомнишь лучше.

Именно этот момент выбрал Атомный для того, чтобы появиться. Он промчался мимо меня столь стремительно, что ветер зашевелил волосы на затылке. И прежде чем Свен успел разглядеть его, Ранди обрушил удар на его лицо.

Отвернувшись, я подошла к двери и закрыла её на засов. А когда обернулась, то увидела, как Ранди тащит оглушённого полубрата к стулу, используя ремень в качестве поводка. Прямо как в случае с Хизелем.

Усадив его за стол, Атомный ослабил удавку. Намотав концы ремня на ладони, он замер за спиной у хозяина кабинета и в ожидании уставился на меня. Похоже, «общение» с моей матерью разбередило старые раны: пересказывая ей наш нелёгкий жизненный путь, Ранди извёлся в ожидании часа, когда сможет поквитаться с виновником этих бед. И вот теперь он хочет увидеть шоу, которое ждал и заслужил.

Он твойПэм. Делай с нимчто хочешь.

— Ты только погляди на него, Ранди. Кого-то война калечит, а кого-то кормит. И вот ещё одно различие между нами. — Я обошла стол и положила руки полубрату на плечи. Две уродливые ладони вместо серебристо-чёрных погон. — пыталась найти тебе оправдание, честно. Но твоя откормленная физиономия, этот дом, даже твоя жена дают мне понять, что оправдания тебе нет. А ты… ты можешь назвать хоть одну причину, по которой я должна остановиться?

— Что… что ты… — Он так и не понял, что здесь происходит. И я ему терпеливо напомнила, почему мы здесь собрались и почему после шести лет разлуки (которые его, очевидно, не тяготили) мы обошлись с ним столь неласково.

— Мама верила, что любовь спасает, но посмотри, куда она нас всех привела, — добавила я в заключение истории, выдвигая один ящик стола за другим, пока не нашла пистолет (я заткнула его за пояс брюк) и наручники (я протянула их Ранди). — Просила беречь тебя своим сердечком… Как видишь, я справилась отлично, меня упрекнуть не в чем. Вот только ты ни капли нашей любви не достоин.

— Какого чёрта… этот ублюдок-неприкасаемый… пусть уберёт от меня свои грязные руки! — прохрипел Свен, цепляясь пальцами за ремень. — Не забывайтесь! Я… не позволю…

Прежде чем он успел выразить всё своё негодование, Ранди приложил его лицом об столешницу и, дёрнув назад, сковал руки за спинкой стула.

— Не говори о нём так. Неблагородное происхождение — наименьший его грех. К тому же не тебе его в этом обвинять. Ты ведь сам наполовину…

— Чушь!

— Да перестань. Это уже давно не секрет.

— Закрой рот!

Похоже, я надавила на больную мозоль. Мальчишкой, он не ладил с ровесниками как раз из-за цвета глаз, с «выродком» не хотели водиться чистокровные сыновья. Поэтому он присмотрел себе друга преворождённого — того, кто в любом случае будет ниже его по статусу, кем он сможет управлять, и на фоне кого будет смотреться выигрышно. А простак Гарри был вне себя от счастья, что на него обратил внимание сам Свен Палмер.

— Как бы там ни было, сколько себя помню, я всегда завидовала тебе. Мамин любимчик. Она в тебе души не чаяла, и прошло немало времени, прежде чем я поняла почему. Твоего отца она любила. А меня она зачала в ненависти и родила в страшных муках. Но именно я осталась ей верна, а тот, на кого она возлагала все свои надежды, отвернулся от неё. Сказать почему? — Наклонившись к его уху, я прошептала: — Потому что истинный дваждырождённый никогда не пойдёт против своего слова.

Свен хотел протестующе заорать, но из передавленного ремнём горла вылетел лишь хрип.

— Не пойми меня неправильно. Завидуя и ревнуя, я никогда не испытывала к тебе ненависти. И то, что сейчас происходит, не имеет никакого отношения к нашему детству.

Хватая ртом воздух, полубрат лихорадочно соображал. Его тёмный взгляд метался по комнате. Но поняв, что силой ему из ловушки не выбраться, Свен дал шанс словам.

— Памела… — посмотрела на Ранди, и тот нехотя ослабил удавку. — Скажи ему уйти, и мы спокойно поговорим. Только ты и я, вместе, по-семейному. Это всё не должно было… начаться так, правда? Дай мне обнять тебя. Вся эта ситуация так нелепа… Словно мы дикари какие-то.

Внешне безучастная, я была согласна с ним в одном: всё не должно было Шесть лет назад.

— Я знаю, что вы пережили… — продолжил Свен сипло, но проникновенно. — Это ужасно. Но теперь, Пэм, ты в безопасности. Всё закончилось. Ты жива, у тебя есть семья, дом. Деньги. Всё моё — твоё, сестрёнка. Тебе больше не нужно бояться. Я никому не позволю тронуть тебя. Всё будет так, как ты захочешь. Ну, скажи мне, чего ты хочешь? — Я пошла вдоль стен по кругу, от его стола к двери, от двери обратно к столу. — Ты такая юная, у тебя ещё всё впереди. Хочешь учиться? Построить карьеру? Заниматься благотворительностью? Господи, если хочешь, то вообще ничего не делай! Можешь ходить по магазинам, театрам и кино, круглые сутки развлекаться. Есть ореховые пирожные, ну? Ты их обожала, я помню. Давай я скажу Рональду, чтобы он послал кого- нибудь в кондитерскую.

Я медленно покачала головой.

— В любом случае, ты устала с дороги и проголодалась. У меня отличный повар, и Гвен должна была распорядиться насчёт ужина. Мне уже давно не терпеться убраться из этого кабинета. Пойдём, я покажу тебе дом, детей. Мне столько всего нужно тебе рассказать. Но для начала я должен врезать Гарри за то, что он меня не предупредил. Я бы встретил тебя, как полагается, а теперь… вот… Боже, после того, как он привёз маму, я себе места не находил. А потом мне на глаза попалась эта газета… Я сначала не поверил. Чтобы ты и в армии?

Он рассмеялся, и я заулыбалась ему в ответ.

— Да, в самом деле, забавно. — Я подошла к граммофону, начищенная медная труба которого сияла в лучах вечернего солнца. — Я в армии, а ты здесь… У тебя потрясающий дом.

— Это и твой дом тоже, не забывай.

— Даже не верится, что мне так повезло. — Я посмотрела на портрет вождя, что висел за его спиной. — Знаешь, мы ведь с Ранди все эти годы ломали головы, где будем жить после войны. Перебрали столько вариантов. Были и совершенно фантастические, но не до такой степени… Жить в Ирд-Аме, в столице, буквально по соседству с вождём.

— Может, мы и к нему заскочим, — прошептал Ранди, наклоняясь к Свену. — После того, как закончим с тобой и генералом Коксом.

Свен уставился на меня в надежде услышать перевод, я же молча продолжала разглядывать коллекцию его пластинок.

— Зачем тебе пластинки твоей же жены? — Я поставила одну, заводя граммофон. — Ты не устал от неё?

— К чему такие…

— Ты ещё не пожалел, что променял нас на неё?

— Пэм, всё не так просто. Знаю, это трудно понять. Но я расскажу тебе всё, только давай…

— Похоже, что нет.

— Но сейчас точно пожалеет, — произнёс Атомный, и Свен забился в его руках. — Спроси у него, Пэм, насколько сильно он любит свою жену.

Когда я задала вопрос, Свен в конец озверел, рыча и извиваясь, и это уже можно было принять за ответ. Граммофон усугублял ситуацию, создавая иллюзию её незримого присутствия, а полубрат меньше всего хотел, чтобы его женщина находилась (даже её голос) рядом с такими ублюдками. И уж тем более, чтобы видела его униженным и избитым сопляками в собственном доме.

Я вернулась к столу, разглядывая вещи, на нём расставленные.

— Ранди говорит, что не верит тебе, — переводила я. — Что ты можешь знать о любви? Твоей жене когда-нибудь приставляли автомат к груди? Ты видел, как она умирает от голода? Говорил ей, что всё хорошо, когда хуже уже быть не могло? Смотря, прикасаясь, целуя, ты понимал, что можешь уже больше никогда её не увидеть? Ты ни черта о любви не знаешь. И о войне, к слову, тоже. — Наклонившись, я смела всё со стола на пол. Шум заглушил ковёр и музыка. — Но Ранди может дать вам прочувствовать это. Любовь и войну. Прямо здесь. — Я провела ладонями по гладкой дубовой поверхности. — Боевое крещение персонально для тебя. Дагер своё испытание выдержал блестяще, а ты?..

— Да чтоб вам… — из последних сил прохрипел Свен. — Если вы хоть пальцем…

— А между тем Дагеру не присваивали героя, — продолжила я, и его взгляд изменился, как по щелчку пальцев. Он забыл о своей любви и вспомнил о тщеславии. — Да-да, я принесла его сюда. Смотри. — Я достала из кармана орден. — Никогда бы не подумала, что мне доведётся отдать его владельцу. Вручить по смерти — уникальная возможность. Он твой, так что… давай я помогу тебе его примерить.

Теперь уже Свен затаил дыхание не из-за удавки.

Забравшись на стол, я села напротив полубрата и придвинулась к краю. Мои ноги касались его колен. Я наклонилась, чтобы приколоть орден, но в последнюю секунду замерла.

— Погоди. — Я заглянула Свену в глаза. — Нашему ордену нечего делать на вражеской форме. На чёрном он не будет смотреться, так что если ты не возражаешь… — Я стала расстёгивать его рубашку, вызывая у полубрата бурю возмущения, а у Ранди тихий, полный предвкушения смех. — Послушай, Свен. Ты виноват передо мной очень во многом. Мало того, что ты меня бросил, ты ведь ещё фактически породнил меня с вражеским генералом. Но то, что произойдёт сейчас… — Высвободив последнюю пуговицу из петли, я снова, с особой значимостью продемонстрировала ему боевую награду. — …не имеет к твоей жене никакого отношения. Забудем пока об этой женщине, и попытаемся представить, что ты виноват передо мной лишь в том, что заставил воображать твою смерть.

— Что?.. — недоумевал он, наблюдая за тем, как я наклоняюсь. — Что ты собираешься?..

— На фоне остальных твоих грехов, этот кажется пустяком, — согласилась я, проводя рукой по левой стороне его груди, примеряясь. — Но знал бы ты, как я мучилась этим вопросом. Это было каким-то наваждением. Как именно ты умер? Быстро или медленно? Тебя контузило, и ты потерял сознание? Тебя разорвало взрывом? Возможно, ударной волной тебе раздробило кости, и ты умирал долго и мучительно от внутренних повреждений или от потери крови? Или тебя застрелили? В голову? В грудь? Сгорел? А может тебя убили свои же солдаты, не желая подчиниться приказу? Живя при госпитале, я не могла думать ни о чём другом.

Я собрала пальцами кожу, приближая к ней иглу колодки, но Свен начал дёргаться, как бешеный, и игла его оцарапала.

— Постарайся сидеть смирно. Я знаю, тебе уже давно не терпится. Ты об этом мечтал намного дольше, чем засадить Еве Кокс. Подумать только… Красавица жена, дети, дом, звание героя. Жаль, не всем так везёт. Я знала людей намного честнее, добрее и во всех отношениях лучше тебя, но они погибли, тогда как ты…

Ранди натянул ремень так, что Свен не мог больше думать ни о чём, кроме катастрофической нехватки кислорода. Он выгнулся в спине, пытаясь ослабить давление ремня, выпятил грудь, предоставляя себя в моё полное распоряжение.

Стоит сказать, что происходящее не приносило мне ни малейшего удовольствия. С Хизелем и Митчем было проще, и хотя я считала, что грех Свена тяжелее, одного понимания было недостаточно. Я хотела это Так, как это чувствовал Ранди, нависнув над полубратом и уставившись в его выпученные, немигающие, как у рыбы, глаза. Казалось, между ними шёл молчаливый диалог. Как если бы Ранди обвинял его в том, что Свен не ценил то, что уже имел. Мать, семью, дом, понимание, уважение. Ему хотелось лучше, больше, выше. Не любовь, а тщеславие заставило его так легко отречься от того, чего у самого Ранди никогда не было. И от того, что было ему всего дороже.

Да, его упоение происходящим можно понять: это была вражда двух солдат, стоящих по разные стороны баррикад, ненависть неприкасаемого к дваждырождённому, злость на то, что даже после всего произошедшего, Свен обладал на меня большими правами, чем он сам, чем Ранди. И полубрат отвечал ему равной ненавистью, хотя для того, чтобы её проявить, он мог использовать лишь взгляд.

И, боже… он ведь ещё не знал самого главного.

Глава 55

Когда мы вышли из кабинета, Ранди выглядел обманутым. Он смотрел на меня так, словно хотел спросить «и это всё?». Если бы я сказала, что мы вышли просто перекусить и немного сбросить напряжение перед вторым раундом, он бы поверил. Он готовился к этой встрече слишком долго, чтобы посвятить ей от силы полчаса. Отчёт времени пошёл ещё с тех самых пор, как Ранди увидел полубрата в Раче и скрыл это от меня.

А теперь всё позади? И что мы сделали? Всего лишь вручили ему его собственный орден. Само собой, Ранди был разочарован, хотя и догадывался, что до конца я не дойду. Если я не смогла отрезать мизинец Дагеру, вряд ли я отважусь убить собственного брата.

Атомный чувствовал себя так, словно удавка всё это время была на его собственном горле. Я ограничивала его. Не давала выхода его жестокости, которую он копил шесть лет и которую я старательно подогревала.

Когда я обернулась, он смотрел на свой браслет как на петлю виселицы, а не как на обручальное кольцо. И у меня в голове возникла мысль, что нас тоже связывает не любовь, а лишь взаимная ненависть, и когда она себя исчерпает, когда уже некого будет ненавидеть, от нашей связи ничего не останется.

Так что, возможно, Ранди неправ, и это мы ни черта не знаем о любви, а Свен знает о ней всё, хотя бы потому, что может видеть плоды этой любви — своих детей.

— И что теперь? — спросил он, и я не нашла, что ответить.

На моих руках ещё не высохла кровь полубрата, мне нужно было сначала осмыслить произошедшее. О будущем совсем не думалось.

Я направилась по коридору к лестнице, чтобы спуститься вниз. С каждой ступенькой голос Евы звучал всё отчётливее.

— …ведут себя просто скотски. пыталась, правда, пыталась понять. Они жили среди беспардонной солдатни, но дом, где живут мои дети — не окопы. Манерам, которым они набрались в этой своей варварской армии, здесь не место! Я терпеть это не намерена. Отец, скажи ему!

— Гарри, пока не поздно, одумайся, — отозвался господин Кокс.

— Но, послушайте…

— Не женись, — закончил генерал. — Не хотелось бы мне терять такого башковитого парня, но попади ты к женщинам этой семьи в руки, и ты пропал.

Смех разрядил обстановку, но с нашим появлением напряжение, которое, казалось, уже начало спадать, подскочило до потолка. Всё замерло. Лишь из столовой доносился суетливый «сервировочный» звон, а Томми продолжал разучивать гаммы.

Ева уставилась на мои руки, на которых появились «перчатки» в цвет остальному костюму. Давая ей убедиться в том, что они сделаны не из ткани, я приблизилась.

Ей не нравились мои манеры? Ох, знала бы она, какие у нас были на неё планы.

— Госпожа Кокс, благодарю за гостеприимство, — произнесла я на исключительном ирдамском, вытирая руки о подол её платья. — Ваш дом прекрасен, но на ужин мы не останемся. Мы уже закончили свои дела здесь. — Я критически осмотрела свои ногти, под которые забилась кровь. — Мой брат, кажется, хотел вас видеть. Да и вам бы тоже не мешало посмотреть на него.

Покачнувшись, Ева упала без чувств в руки подсуетившегося Дагера.

— Пэм… что ты…

Он заткнулся, когда увидел, как я достаю из-за пояса пистолет. Хотя эта угроза не имела к нему никакого отношения.

Подойдя к генералу, я убрала его руку от кобуры и вытащила из неё оружие. Господин Кокс не сопротивлялся. Он видел, насколько я близка к нервному срыву, и меньше всего хотел, чтобы в приступе истерики я начала палить по чём зря в доме, где живут его внуки. Хотя, вру. Больше его пугал не пистолет в моих дрожащих руках, а угрюмый, обманчиво тихий мужчина за моей спиной.

— Что вы делаете, детки? — прохрипел старик. — Терять друзей в вашем-то положении, таких друзей, как мы…

— С такими друзьями, как вы, врагов не нужно, — ответила я, взвешивая в руке его пистолет. — Кстати, это не единственное, что мы у вас заберём. — Повернувшись к Ранди, я спросила: — Ты когда-нибудь водил машину?

Он пожал плечами, и я приняла это за утвердительный ответ.

Для человека, который не был уверен в своих силах, Ранди справлялся с управлением… неплохо. По крайней мере, мы не разбились, хотя, наверняка, стали причиной нескольких аварий.

Куца мы направлялись? Кто знает. Ранди не задавал таких вопросов, а я повторяла лишь «быстрее, быстрее, быстрее», словно за нами гнались черти. Мне хотелось покинуть пределы этого города, как если бы столица была средоточием чистого зла. Это можно назвать трусостью, но после того, что произошло, было бессмысленно и дальше изображать из себя железную леди.

Так и есть, я была трусом, а за трусость в своё время расстреливали. И, очевидно, Ранди презирал меня за то, что стал соучастником этого позора, который я называла местью. С тех пор, как мы покинули «свадебный подарок», он не произнёс ни слова. Он был в ярости. Если мы не убили Свена, то почему не прикончили его тестя, который уж точно имел к нападению на Сай-Офру и уничтожению Рачи самое прямое отношение? В конце концов, почему не тронули его водителя?

Он не понимал меня, и это непонимание было больнее, чем предательство полубрата, не признающий меня взгляд матери, помолвка Дагера и Уитни, прощальная ухмылка генерала Кокса, слава его дочери, все наказания, на которые способен Гектор Голд фри, смерть Хельхи и рахитичного Тони, издевательства Митча, удар под дых коменданта Хизеля, допросы, иголки под ногтями, контузия, осколочные ранения, перебитый позвоночник, поражение в войне вместе взятые.

Мне хотелось кричать, плакать, проклинать и оправдываться, но я молчала, стиснув зубы, пока машины не остановилась на самой тёмной улице окраины города. Разговор нам обеспечила нехватка бензина.

Посмотрев на приборы, Ранди выругался и потянулся к бардачку. Я вжалась в спинку кресла, давая ему больше пространства. Выпотрошив содержимое бардачка мне под ноги, он взял футляр с сигаретами и зажигалку. Движения выдавали его злость. И как будто даже предметы сговорились против него: зажигалка не высекала искру.

— Ты… кхм… больше не любишь меня?

— Что? — переспросил он, но не потому что ослышался.

— Разлюбил? Хочешь бросить?

Ранди долго молчал, не глядя на меня. Зажав сигарету в зубах, он снова и снова чиркал зажигалкой. Как он там некогда говорил? Что я ревную его к сигаретам? Чёрт возьми, да! Очень. Особенно сейчас.

— Думаешь, встреча с ничтожеством вроде твоего брата может изменить моё отношение к тебе?

— Я не выполнила обещание.

— Брось…

— Я допустила одну и ту же ошибку дважды. С Дагером. А теперь со Свеном. Я поклялась тебе, но не сдержала слова. Я думала, что смогу, но струсила. — Мой голос звучал всё громче, отчаяннее. — Я — трус и трепло. Я не нужна родным матери и брату. И тебе тоже, серьёзно. Я ограничиваю тебя. Ты никогда не получишь то, чего хочешь, если останешься со мной. Ты, блин, даже курить скоро не сможешь. Расмус говорил мне о твоём потенциале, но рядом со мной ты не добьёшься того, чего мог бы добиться с другим контроллером или даже один. Ты вообще ни черта не добьёшь, если и дальше будешь ошиваться рядом с таким посмешищем! Тебя никто не будет воспринимать всерьёз, потому что кто-то вроде тебя не может подчиняться кому-то вроде меня. На что я вообще гожусь, если от меня отреклась собственная семья? Я не могу отомстить, хотя месть — единственное, ради чего я живу! — Я стукнулась затылком об подголовник. — Я хотела, чтобы он плакал, но не от боли! Чтобы ему было жаль! Чтобы он умолял о прощении, а не проклинал! Почему он вёл себя так же, как грёбаный Митч? Если бы он просто…

Ранди откинул сигарету и наклонился ко мне, спросив:

— Где болит, Пэм?

Я приложила ладонь ко лбу, а потом к груди, и Ранди прижался губами к моему виску. Пальцами левой руки он расстёгивал пуговицы моей блузки.

Моё персональное лекарство.

— Не думай о нём. Не заставляй меня ненавидеть его ещё сильнее, — попросил Атомный, целуя мою щеку, уголок губ, подбородок, шею. — Из-за того, что он не чувствует себя виноватым, не нужно делать виноватой себя.

— Я виновата перед тобой. Это намного хуже.

— Я не смог бы убить его, даже если бы ты разрешила. В нём слишком много одной с тобой крови.

Я запустила пальцы в его короткие волосы, когда он лизнул ямку в основании горла. Вспоминая, с каким упоением он душил полубрата, мне было трудно поверить в его слова. Хотя Свен до сих пор жив, так что…

- у меня не болит.

— Я тебе больше не верю, — поддразнил он, и было странно видеть его таким игривым, ведь ещё минуту назад он был вне себя от злости. А час назад готов был сломать шею полубрату и изнасиловать его жену.

Расстегнув пуговицы на моих брюках, он медленно просунул руку внутрь. Я чувствовала, как его «обручальное кольцо» касается низа живота, холодное и тяжёлое. Было чудовищным эгоизмом заставлять Ранди таскать его, хотя, казалось, он в восторге от любых моих идей, даже самых безумных.

— Вот так, — прошептал он, когда я развела бёдра и спустилась ниже, инстинктивно прижимаясь к его ладони. — В прошлый раз я так хотел тебе помочь. Хотя ты и сама справилась превосходно.

Он пытался отвлечь меня. Такой… милый, хотя едва ли это комплимент, когда речь идёт о тайнотворце.

— Жаль, что у меня не со всем получается справляться так же.

— Для этого у тебя есть я. Кое с чем я тоже неплохо справляюсь. — Я чувствовала его пальцы сквозь ткань нижнего белья, а при таком положении вещей, в самом деле, было очень трудно думать о полубрате. Хотя я попыталась, в результате чего представила, в какое бешенство он бы впал, увидь нас сейчас. И мне стало намного легче. — Правда, с некоторыми вещами не так хорошо, как ты.

Очевидно, то шоу на кухонном столе произвело на него впечатление.

— У меня было полно свободного времени для практики.

Да, рукоблудие в отличие от умения платить по счетам я освоила в совершенстве. И, надо же, Ранди решил, что именно так и должно быть. Ведь это означало, что о нём я думаю намного больше, чем об ублюдках, которые нам задолжали. О полубрате и Дагере в том числе.

— Пока меня не было рядом, ты нашла себе замечательное занятие.

— Не одному же тебе развлекаться.

— И как ты это делала?

— Шевелила рукой, например.

— Вот так. — Он потёр ребром ладони между моих ног, и я выдохнула:

— Быстрее.

Что-то шепча по поводу того, как ему нравится моё нетерпение, Ранди скользнул рукой под ткань моего белья. Кожа к коже. Словно желая забрать своё.

Закрыв глаза, я запрокинула голову.

— Ты чувствовала это? Влагу на своих пальцах?

— Да.

— Ты очень быстро становишься мокрой, когда думаешь обо мне.

Едва ли это был вопрос, но мне захотелось ответить. Потому что от очередного «да», Ранди едва крышу не снесло.

— Ты же знаешь, что это значит? — Технически, но я боялась думать об этом. Секс в моём сознании ещё долго будет связан с унижением, насилием и болью. С войной. — О чём ты думала, когда прикасалась к себе?

О том, как ты прижимаешься к заднице медсестры, у которой под юбкой ни черта кроме влажной, горячей нужды. Как ты нагибаешь её и не даёшь обернуться, потому что не хочешь видеть её лица. Как ты повторяешь её имя, хотя не имеешь ни малейшего понятия, как её зовут. Как ты ненавидишь себя за то, что чувствуешь, но ничего не можешь с собой поделать. Как ты страдаешь и наслаждаешься одновременно.

Но дабы он не счёл меня сумасшедшей, я сказала:

— Я представляла тебя на коленях в наручниках, слизывающего джем.

Потому что это было самое эротичное, что я видела в его исполнении. Когда он зашнуровывал мои ботинки, когда сидел на полу душевой, прикованный к трубе и промокший, когда пробовал малиновый джем, говоря, что знает кое-что слаще, я чувствовала себя именно так, как сейчас: мне нужно было почувствовать хоть что-то между ног. Давление, трение, скольжение…

Глухо рассмеявшись, Ранди вытащил руку из моих брюк и демонстративно медленно облизал свои пальцы. Браслет наручника блестел на его смуглом запястье.

Ох ты ж… боже…

Когда он творил что-то настолько сумасшедшее и вот так улыбался, я могла забыть обо всём на свете. О том, что нахожусь в машине вражеского генерала, которую мы угнали после того, как заявились в гости к полубрату, до смерти напугали его жену и вдоволь поиздевались над ним самим, в том числе.

Хотя меня быстро спустили с небес на землю.

- хочу, чтобы ты вспоминала об этом почаще, — произнёс Ранди, отстраняясь от меня, и уже через мгновение мне стала ясна причина его внезапной холодности.

Послышался скрежет, будто куском арматуры прочертили по боку машины, соскоблив краску. А потом металлический прут ударил в бронированное стекло с моей стороны.

— Идите сюда, парни. Тут всего два каких-то гомика.

Протяжному свисту ответил хоровой гогот, но вокруг было так темно, что я не могла рассмотреть лиц. Даже предположить, сколько их — списанных по причине непригодности солдат, а теперь просто пьяниц, наркоманов, садистов, — окружило автомобиль.

Нащупав под креслом пистолет, я передёрнула затвор, но Ранди покачал головой.

- сам. Не выходи из машины.

Это было вовсе не радением за мою безопасность. Ему просто не нравилось, что столица Ирд-Ама отделалась малой кровью. Он должен был оставить как можно больше следов своего присутствия здесь, и заодно сорвать на ком-то злость, которая после встречи со Свеном никуда не делась. Парни нашли его сами, и он не хотел, чтобы пистолет распугал его добычу.

— Пять минут, — пообещал он, но я дернула его назад. И вовсе не для того, чтобы призвать к благоразумию.

— Тот, что справа, оскорбил меня. Очень обидно.

— Подожди, сейчас он перед тобой извинится, — пообещал Ранди, выбираясь из машины.

Он, в самом деле, закончил через пять минут.

А уже через полчаса я сидела за решёткой камеры предварительного заключения в местной тюрьме.

Глава 56

Возможно, масштабную стычку заметил патруль и вызвал подкрепление. Или же по нашему следу генерал пустил гончих, сообщив, насколько мы неадекватны и опасны. Нас окружили, и вопреки просьбе Ранди оставаться в машине, я вылезла из безопасного салона, потому что без оружия Атомный бы долго не протянул. Но я не успела до него добраться: в спину что-то ужалило, и я упала плашмя ещё до того, как поняла, что это транквилизатор.

Очнулась я уже в тюрьме. Ранди не было рядом, но его, наверняка, держали где-то поблизости. Нас разделили, потому что вместе мы были Атомным комбо, а по отдельности — потерянными, сходящими с ума от страха друг за друга, мечущимися по клетке животными.

И так продолжалось несколько дней. Со мной никто не говорил за исключением пары фраз, брошенных сразу после моего пробуждения. О том, что мы совершили и на сколько это тянет.

— Угон машины, кража табельного оружия, нанесение тяжких телесных гражданским и лицам при исполнении, сопротивление при аресте. За это меньше пятнадцати лет не дадут. Каждому. А могут и расстрелять. Это уж как повезёт.

Как будто, пятнадцать лет в компании худших из худших (преступников Ирд-Ама) были бы невероятной удачей для меня. Пятнадцать лет, боже. Уж лучше казнь.

Но как же Батлер, Саше и Эмлер?

А Ранди? Он, наверняка, не простил бы мне эту очередную трусость, хотя сам едва ли чувствовал себя лучше. Я могла представить его, в чужом «ошейнике», сосредоточенного и молчаливого, ловящего каждый звук и невольно вспоминающего события, предшествующие драке. Его руки ещё помнили тепло моего тела, а теперь он не знает, что со мной, а если даже узнает, то не сможет этому помешать.

Если вспомнить, мы уже столько раз были во вражеском плену, но так и не выработали плана, по которому бы мы действовали, после того как нас разлучат. Потому что без Ранди я ничего толком не представляла. А Ранди почему-то решил, что ничего не представляет без меня. И всё же из большинства передряг вытаскивал он меня, а не наоборот.

Поэтому я решила вернуть долг любым способом.

— Да генерал сам одолжил нам машину! — крикнула я, когда принесли пайку. — У него спросите.

— Уже спросили.

И, наверное, то, что нас до сих пор не судили и, вообще, оставили в живых, говорило в нашу пользу. Генерал Кокс зачем-то подтвердил наше «родство». Словно давал нам второй, последний шанс принять его дружбу. Почему нас не выпустили сразу? Это уже была идея полубрата. Совместив приятное с полезным, он отомстил и несколько остудил наш пыл. Теперь, ослабших, притихших и напуганных, нас было легче сломить. Поэтому, когда полубрат решил меня навестить, разговор наш проходил без свидетелей и наручников в комфортабельной комнате для свиданий: одну меня Свен не боялся.

Я села за стол напротив и, увидев полубрата, поджала губы.

— Отлично выглядишь. — Само собой, это был сарказм. В шине-воротнике, которая подпирала его оплывшее, пятнистое лицо, Свен был похож на растолстевшего мопса, затянутого в корсет. — Ремень на твоей шее тоже смотрелся неплохо, но это просто… — И я подняла вверх большой палец. — Но мне второй пёс не нужен, так что я не понимаю, зачем ты сюда притащился в этом ошейнике.

Свен поморщился, заговорив едва слышно:

— Я рад, что, даже оскорбляя, ты не теряешь изящества. Боялся, армия уподобит тебя разнузданной, оскотинившейся солдатне.

Вспомнив Голдфри, я ответила:

— Кого я оскорбляю, так это собак сравнением с тобой. А для тебя это комплимент. И, кстати, эта солдатня поблагороднее тебя будет, потому что осталась верна своему долгу, а ты, чмо двуличное, бросил семью. Про родину я промолчу.

— И поэтому я жив. И ты тоже жива именно поэтому. И твой бешеный прихвостень, с которым наша мать связывала неоправданно большие надежды.

Улыбка сползла с моего лица.

— Не говори о нём так.

— Этот эксперимент был заранее обречён на провал, — продолжил Свен, смекнув, что задел меня за живое. — Мама хотела доказать, что даже неприкасаемый может стать достойным членом общества. Но гены пальцем не сотрёшь, он вырос в редкостного ублюдка. Помнишь, как ей нравилось показывать его публике? Он был звездой каждого приёма. Такой забавный. Настоящее чучело. Странно лишь, что ты так пристрастилась к её игрушке.

— Ты даже не представляешь насколько.

Свен прищурился.

— Ты сказала, что всегда завидовала мне. А я завидую тебе сейчас. Я бы тоже хотел себе такое домашнее животное. На них нынче мода.

— А дешёвые сладкоголосые шлюхи из моды уже вышли?

Говоря так, я предполагала, что его реакция будет именно такой: привстав, он ударил меня по лицу наотмашь.

— Ты говоришь о моей жене и матери моих детей!

А ты говоришь омоем… моём… Он мой…

Досадуя на свой скудный словарный запас, а не на боль, я выпрямилась и подвигала челюстью.

— Прости. Я не хотела её оскорбить. Она не дешёвая шлюха. За её щель нам всем пришлось очень дорого заплатить.

Свен сжал руку, которой бил, в кулак, но не для того, чтобы он повторил траекторию ладони.

— Кажется, я ошибся. Ты нахваталась солдатских манер с лихвой, и я буду идиотом, если подпущу тебя к своим детям. — С этими словами он поднялся из-за стола, готовясь уйти. — Я хотел тебя спасти, но ты сама кусаешь протянутую для помощи руку.

— Да как ты вообще посмел показаться мне на глаза! — прошипела я, не веря, что он предаёт меня во второй раз. — Засунь свою руку знаешь куда?

Веки жгло огнём. Если бы Ранди был рядом, я бы не позволила себе подобную слабость: расплакаться на глазах у обидчика. А ведь именно этого Свен и добивался. И теперь, возвышаясь надо мной, он готов был выслушать мои бабьи жалобы.

— После всего, через что я прошла, ты думаешь, что делаешь мне одолжение? Пришёл спасти? Ты безнадёжно опоздал! Где ты был, со своей рукой помощи раньше? А теперь меня спасать не надо! Думаешь, тюрьма — проблема? Ты, блин, ничего не знаешь обо мне! На фоне оккупации, госпиталей и передовой эта дыра — просто рай земной! И я надолго здесь не задержусь!

— Конечно, нет. Завтра состоится суд, тебе назначат срок и сопроводят к месту постоянного заключения. И, кстати, Ранди ты больше не увидишь. — Моя реакция его позабавила. Он почувствовал себя и свою жену полностью отомщёнными. — Его отправят в исследовательскую лабораторию. Оттуда уже пришёл запрос, им как раз не хватает живого экземпляра для тестирования. Я уже подписал бумаги.

Скосив глаза к поясу его брюк, я не обнаружила на нём кобуры с оружием. Я была большим инвалидом, чем Свен, нападать на него с голыми руками было бы глупо.

— Возможно, я решу навестить тебя, — продолжил он. — Через месяц или два. Если я увижу, что исправительная система работает даже в таких безнадёжных случаях, я заберу тебя. Уверен, что разлука с Ранди пойдёт тебе на пользу. Он плохо на тебя влияет. Вбил тебе в голову эти мысли о мести родному брату.

— Всё было совсем наоборот. — Я печально улыбнулась. — Ему на стороне Ирд-Ама быть выгоднее, чем нам всем вместе взятым. Эта война идёт под лозунгом освобождения таких угнетённых и бесправных, как он. Так зачем же ему враждовать со своими освободителями? — Свен молчал. — Потому что он верен только мне. И для него естественно ненавидеть то, что ненавижу я.

— Забавно, что у этой верности будет такой трагический конец. А «предательство» продолжит благоденствовать.

Припомнив все перипетии, которые мне пришлось преодолеть, чтобы в итоге оказаться здесь, я ответила:

— Я знаю случаи и позабавнее.

— Это хорошо. Будет над чем посмеяться в изоляторе. — Наклонившись над столом, Свен поинтересовался: — Мне что-нибудь передать Ранди напоследок? Хотя я знаю, что ему сказать. Что эта его хвалёная верность не так дорога тебе, как собственная гордость. И что ты отреклась от него, даже зная, какой чудовищной будет его участь.

Я разглядывала его, прищурившись.

Блефует?

— Не переживай. Он бы разочаровался куда сильнее, если бы узнал, что я ползала на брюхе перед «чёрными» офицерами, прося пощады. Перед самым гнусным из них.

Это был его предел. Свен ударил кулаком по столу, хотя хотел по мне, и закричал, надрывая больное горло:

— Я твой брат! Твой брат! Я не «чёрный» и не «белый», я просто последний, кто у тебя остался! Я был в Раче после авианалёта! Я видел наш дом! Я видел повешенных на фонарях! Вы не могли выжить! После такого не мог бы выжить ни один дваждырождённый! Какого чёрта вы вообще остались в городе?! Вас должны были эвакуировать! Почему ты обвиняешь во всём меня?! Почему не отца? Не мать? Не власть или бога, в конце концов?! Вы должны были уехать, а я для вас — погибнуть! Я был бельмом на глазу у отца, ошибкой молодости матери! Все ссоры в нашей семье происходили из-за меня! Я хотел исчезнуть давным-давно, и когда появился такой шанс, я им воспользовался! Но вы… из-за вас всё пошло к чёрту! Вас не должно было быть в городе!

— Но мы были, потому что ты пообещал маме вернуться, — очень тихо ответила я.

Закрыв лицо рукой, Свен покачал головой.

— Ты не смеешь обвинять во всём меня. Я лишь хотел найти выход для всех нас. так долго и мучительно пытался оставить всё в прошлом, но это прошлое… — Он указал ладонями на меня, смеясь сквозь слёзы. — Я устал. Чертовски. Я хочу исправить свои ошибки, помочь тебе, но ты сопротивляешься. Я так долго пытался убедить себя в том, что родственные узы — не главное, и тут появляешься ты и доказываешь мне это. И если уж родство ничего не значит для нас обоих, то почему… почему я сомневаюсь? Почему не могу просто бросить тебя здесь, и вернуться к семье, которая любит меня безусловно, которой не надо ничего доказывать? Почему я всё ещё пытаюсь тебя в чём-то убедить?

Скупые мужские слёзы превратились в безутешные рыдания. Он плакал, как ребёнок, напрашиваясь на жалость.

Встав из-за стола, я приблизилась к полубрату и положила руку ему на спину. Движения моей ладони и голос успокаивали, в отличие от смысла, заключённого в словах.

— Потому что семья, «которая любит тебя безусловно», не поможет тебе в твоих грязных делах или в противостоянии с влиятельным тестем. Потому что упрочить положение в собственном доме и бизнесе ты можешь лишь с помощью чего-то, чего ещё не имеешь. Ни деньги, ни влияние, ни генеральское покровительство, ни слава твоей жены не помогут тебе сохранить своё ныне шаткое положение и подняться к новым высотам. Чувствуешь, как всё рушится?

Покачнувшись, он упёрся в стол. Из его покалеченного горла вылетал рваный, глухой хрип. Он не мог и не хотел спорить.

— Сказать, что я увидела, когда оказалась у тебя в гостях? В своём доме ты пользуешься авторитетом разве что у своих малолетних детей. Господин Кокс считает тебя ничтожеством. Твоя жена начинает с ним соглашаться: ты запустил себя, а вокруг неё вьются сотни молодых поклонников. Дагер же сомневается в истинности вашей дружбы. К тому же он живёт слишком далеко, навязывать ему свою волю становится всё сложнее. А если он женится? Ты отойдёшь на второй план. Потеряв его поддержку, ты останешься один. И ты боишься этого. Поэтому ты пришёл сюда. Ты не мне хочешь помочь, а себе.

Свен что-то едва слышно забормотал о том, как я ошибаюсь, что он, вопреки моему намерению убить его, любит меня, что хочет забрать меня отсюда и разделить со мной плоды победы, которая вот-вот… уже почти… не сегодня — завтра.

— Здесь только ты и я, лгать больше ни к чему, — продолжила я. — Ты хотел семейного разговора? Так будем откровенны. Знаю, тебе трудно говорить. Я помогу, просто шевели губами. «Мне нужен тайнотворец». Так? ввязался в проблемы, с которыми не справлюсь один. Мне нужна армия, или один единственный «пёс». Мне нужен твой…» Как ты там его назвал? Бешеный прихвостень? Игрушка, к которой я пристрастилась?

— Мне нужна ты, — ответил полубрат, потому что знал, что Ранди итак идёт в комплекте со мной.

Нуждаться в неприкасаемых Свен не привык. Он никогда бы не признал, что поправить его дела может только подчеловек. Льстя мне, он пытался избежать худшего унижения.

— Тогда становись на колени. — Свен повернул ко мне голову, а я пожала плечами. — Тебе некого стесняться. Даже больше, я обещаю, что никому не расскажу о том, что между нами было. Даже Ранди.

Я говорила честно. Если бы Свен встал на колени передо мной, а я потом встала бы на колени перед Ранди, можно было бы исключить среднее звено и считать, что именно Свен просил Атомного о помощи.

Таким образом я упрощала Свену задачу. Но он этого не оценил.

— Думаешь, я… Да за кого ты меня… После всего, что вы учинили?.. — Мучительно сглотнув, полубрат процедил: — Это вы будете стоять на коленях передо мной! Совсем скоро. И я ещё подумаю, нужны ли мне в доме чокнутая садистка с манией величия и её ещё более чокнутый «пёс». Чёрта с два я стану унижаться перед убийцами, насильниками и мародёрами! Не дождётесь!

Он шёл к двери медленно, давая мне шанс передумать. Его блеф раскрылся, а он ещё строил из себя оскорблённую невинность. Хотя его можно понять: под каблуком у жены, под сапогом у генерала Кокса, он не хотел оказаться ещё и под моей пятой. Тем более, если учесть, что в иерархии его дома моё положение промежуточное — между прислугой и его малолетними детьми.

Дверь за ним захлопнулась, но уже через минуту открылась снова. Как оказалось, это был не одумавшийся полубрат и не охрана, а Дагер.

Не справившись самостоятельно, Свен послал своего друга уладить проблему. Как и всегда.

— Боже, Пэм… — Комиссар в два шага сократил расстояние между нами и обнял меня прежде, чем я успела опомниться. — О чём ты только думала? Вы же могли погибнуть! Размахивать пистолетом в доме своего брата, как и отбирать именное оружие у генерала, тоже было не лучшей идеей. Ты ещё такой ребёнок.

Это был шок. Даже пощёчина Свена не удивила меня так, как объятия Дагера.

Прислушавшись к себе, я потянула воздух носом. не привыкла, чтобы меня обнимал мужчина, не пахнущий табаком. К тому же у Дагера ничего не твердело в области паха, когда он прикасался ко мне. Он вообще был не слишком твёрдым. И моих рук хватило бы на то, чтобы обнять его.

Проклятье!

— А, — протянула я. — Ты ничему не учишься. Тебе нельзя меня трогать. Не запомнишь это раз и навсегда, поплатишься ещё одним пальцем.

Или жизнью.

Он сделал вид, что меня не слышал.

— С тобой всё в порядке? Ты ела? Тебя не обижали? У тебя глаза красные. Ты плакала? — Он оглядел меня со всех сторон, прикоснувшись большим пальцем к уголку губ. — Что это?

Разве эти вопросы должен был задать не полубрат? Они что, поменялись местами? Или это тоже блеф?

— Со мной… — растерянно повторила я, убирая его руку от лица. — Что ты здесь делаешь?

— Хочу вернуть тебя домой.

— Нет, спасибо. — села за стол, и Дагер последовал моему примеру.

— Не знаю, о чём вы сейчас говорили со Свеном, но если не ради него, то ради своей матери, ты должна вернуться.

— Она меня видеть не хочет.

— Это только пока, из-за твоей причёски, — убеждал он горячо. — Она реагирует так на мужчин. На всех. И на Свена, и на меня тоже.

— От Ранди она была в восторге.

— Да… это просто… — Дагер развёл руками, решив отшутиться: — Наверное, от него многие женщины в восторге.

Я уж точноможешь даже не сомневаться.

— Но не госпожа Кокс, — заметила я. — Думаю, вам стоит посоветоваться с ней, прежде чем делать такие предложения.

— Ты — сестра её мужа. Она не может отказать тебе в крове.

— Сестра мужа. — Я фыркнула. — Она видела своего мужа после того, как мы ушли? Не похоже, что узы крови хоть что-то для нас значат. Так с чего она должна считаться с нашим родством?

Дагер что-то пробормотал насчёт того, что именно так она и сказала.

— Но если таково будет решение Свена, — продолжил комиссар, — ей останется только смириться.

— Передай ей, что смиряться не придётся. Свен с ней полностью согласен. — Я кивнула в сторону двери. — Её благоверный ушёл, пожелав нам поскорее сдохнуть.

— Не говори так.

— Он пообещал, что меня казнят, а Ранди пустят на эксперименты. — Прозвучало так, будто я жаловалась на полубрата. Отцу.

— Тебя не могут казнить. Ты несовершеннолетняя. — Ну хоть какой-то плюс в моём несовершеннолетии. — А у исследовательских центров сейчас предостаточно опытного материала. Пленных «псов» без хозяев хоть отбавляй. Если бы Свен захотел избавиться от Ранди, он бы продал его… — Заметив мой взгляд, Дагер поспешил сделать вывод: — Он дорожит вами. Вы — его семья и вы уникальны. Сейчас за него говорит досада. Он просто расстроен, что встреча, которой он уже не чаял, прошла не по сценарию. Свен слишком долго ждал, места себе не находил…

Я хотела было сказать, что он уже давно нашёл себе тёпленькое местечко между ног у Евы Кокс, но вместо этого уточнила:

— Значит, мама не подпускает его к себе?

— Никогда за всё это время.

— А я, по-твоему…

— Отпустишь волосы, наденешь платье. Она будет любить тебя как прежде, клянусь. Ты ведь — вылитая она в молодости.

Я была с этим не согласна: в молодости с мамой было всё в полном порядке. Никаких стрижек под ноль, шрамов от осколочных снарядов, сигаретных отметин на руках. Осанка танцовщицы, а не пехотинца, манеры изящнее, рост выше, а грудь больше. И пусть наше сходство нельзя было отрицать, даже сейчас сравнение со мной оскорбило бы её.

— Звучит просто сказочно. Мне нравится, — ответила я через минуту. — Вот только я пока ещё не заслуживаю её любви.

— Что? О чём ты?

Подавшись вперёд, я доверительно прошептала:

— Знаешь, на самом деле, мне хочется отсюда выбраться.

— Само собой, — отозвался Дагер недоумевая.

— У меня осталось незаконченное дело. Я поклялась, что доведу его до конца или умру, пытаясь. — Комиссар наклонился над столом, с готовностью становясь сопричастником нашей тайны. — Я знаю только пятерых из тех, кто надругался над ней.

Двое уже мертвы, мне осталось найти троих. Майора Эмлера ты видел. Но сначала я хочу знать, что стало с Клаусом Саше и сержантом Батлером. Я не знаю имени последнего, но у него была татуировка на правой руке, какие-то символы на пальцах. У тебя же есть доступ к базам данных? Найди мне этих людей.

Я боялась, что Дагер начнёт отнекиваться, отговаривать меня и читать проповедь, но он лишь спросил:

— Почему ты просишь об этом меня? У Свена куда больше полномочий, не говоря уже о том, что это и его мать тоже. Он имеет право знать. И его не придётся уговаривать.

— Если бы ты слышал наш с ним разговор, то не задавал бы таких вопросов.

— Послушай, я не уверен…

— А пару минут назад клялся, что хочешь мне помочь.

— Я не уверен, — повторил Дагер с нажимом, — что найду их. Что они до сих пор живы. Что смогу держать эти поиски втайне. От Свена и Уитни в том числе.

— Понимаю, у тебя сейчас только свадьба на уме, и с убийствами это дело совсем не вяжется. Постарайся разузнать о подонках до того, как приступать к выполнению супружеского долга, чтобы мысли о долге передо мной не омрачали ваш медовый месяц.

— Так быстро вряд ли получится.

— Тогда перенеси церемонию. — Как будто, выбирая между моей местью и своей свадьбой, Дагер мог выбрать первое.

— Перенести?!

— Что такое? Не хочешь менять код на сейфе?

— Да при чём тут…

— Брось, я же не всерьёз. — Я упала обратно на стул. — Само собой, Уитни для тебя всегда должна быть на первом месте. Она твоя будущая жена, к тому же ты дал ей слово, а мне ещё нет. И если выполнение одной клятвы будет мешать выполнению другой… Мы оба знаем, как ты поступишь, ты ведь уже давно расставил приоритеты. Да и кто бы рассуждал иначе? Только безумец променяет первую брачную ночь на поиски всякой сволочи. К тому же дело не срочное. Маме уже всё равно, а я ждала шесть лет — могу и ещё подождать. Не бери в голову.

И Дагер сдался. Думаю, вовсе не из-за жалости ко мне, а потому что у него ещё остались тёплые чувства к моей матери.

— Я найду их. Если нужно, достану из-под земли. — Его энтузиазм поразил меня. Прошла всего минута, а его уже было не узнать: комиссар стал мрачен и сосредоточен. — Мне надо сделать несколько звонков.

Я не успела опомниться, а он уже стоял у двери.

— Погоди! Насчёт Свена…

— Что насчёт Свена? — обернулся он.

— У меня есть условие…

— Чтобы спасти , - уточнил Дагер, — твоему брату нужно выполнить условие?

Какая наивность. Комиссар всё ещё верил в благородство Свена и чистосердечность его намерений. И я не собиралась его в этом разубеждать.

— Их несколько, вообще-то, но пусть для начала выполнит то, которые мы с ним уже обсудили.

— И что это за условие?

— Сущий пустяк. — Я пожала плечами. — У нас с тобой один секрет, а с ним — другой. Скажу лишь, что твоя задача куда труднее, поэтому можешь посоветовать своему другу быть… сговорчивее.

Вряд ли он принял мои слова за чистуюмонету, но передал всё в точности. Поэтому, когда я приблизилась к двери и прижалась к ней ухом, то услышала:

— И ты туда же? Я никогда этого не сделаю! Ты понял меня? Никогда!

Глава 57

Ранди вёл себя аккуратно и был чрезвычайно внимателен, словно оказался в музее, а не в ванной комнате. Мраморная плитка по стенам, мозаика на полу, новейшая сантехника, светильники в хрустале, зеркала в раме, запах парфюмерного мыла — всё это составляло чуждую для него среду обитания.

Я наблюдала за ним из комнаты напротив. Сидя на кровати, я искала слова, которые лучше всего подошли бы для объяснения. Солнце светило в спину. Окна выходили на южную сторону, поэтому днём здесь было светло, как в художественной студии. И очень тихо.

Свен предоставил нам в распоряжение флигель для гостей, который пустовал большую часть времени. Это не было знаком особого расположения, полубрат просто предпочёл держать нас подальше от своей семьи.

Ох, Свен… никогда не говори никогда.

Когда Ранди сел на край ванны, я решила, что пришло время и мне выполнить свою часть сделки. Всё-таки со своей Свен (после долгих отпирательств) справился блестяще.

Пройдя внутрь ванной комнаты, я закрыла за собой дверь и прислонилась к ней спиной.

— Ты… Знаю, ты не хотел сюда возвращаться. Я тоже не думала, что всё выйдет так. Оставаться здесь надолго в мои планы не входило, клянусь.

— Я рад, что ты в безопасности, — ответил Ранди, тем не менее, не глядя на меня. — Мне этого достаточно.

Возможно, пока что. Мы не отошли толком от заключения, и сейчас, в самом деле, рады одному тому, что снова вместе, и нашей жизни ничего не угрожает. Но уже к вечеру завтрашнего дня это место ему осточертеет.

— Слушай, я знаю, тебе здесь не нравится. Наверное, трудно вообразить место, которое было бы тебе столь же отвратительно…

— Оно подходит тебе.

— А? — Едва ли он хотел меня оскорбить, но и комплиментом это трудно назвать.

— За эти шесть лет в каких только дырах мы ни побывали. Глядя на тебя, я постоянно вспоминал в какой роскоши ты жила. А потом эти вшивые подвалы, палатки и окопы… Тебя растили для другой жизни, а теперь, тем более, ты заслуживаешь большего, чего-то… такого. — Он ещё раз огляделся. Здесь было ослепительно чисто, холодный свет ламп, отражаясь от белого кафеля и зеркал, резал глаза. — Это место тебе подходит. Ты должна жить в чём-то подобном, а я… я никогда бы не смог тебе этого дать.

Он решил, что, чтобы удержать меня, в дальнейшем ему понадобиться прибегать к подобной банальности — окружать меня роскошью? Или же он намекает на то, что попросту мне не подходит? Что на фоне Свена и Дагера он по-прежнему смотрится невзрачно?

Это просто смешно.

— Ты даёшь мне намного больше.

— Я ни черта тебе не даю. Не могу дать по определению, я же неприкасаемый. Даже больше, со мной ты в постоянной опасности, и я не могу защитить тебя: в который раз уже позволяю им тебя забрать.

— Это я виновата, — забормотала я. — Мне просто не стоило…

— Иногда мне кажется, что я не смею к тебе даже прикасаться. А теперь это место… и твой брат… Я просто не могу не думать об этом.

— О чём?

— О том, что пожив здесь, ты вспомнишь, кто ты такая. Всё вернётся на круги своя. Ты станешь дваждырождённой, а я неприкасаемым. Ты спишешь то, что было между нами, на ошибку детства, кратковременное помешательство… на выживание.

— Не пойму, ты боишься этого… или хочешь?

— Я лишь предупреждаю. Не знаю, война сделала меня таким или эта злость у меня в крови. Когда я думаю о том, что ты можешь передумать на мой счёт… Даже если твоё мнение изменится, я не смогу…так просто с этим согласиться.

Фактически, Ранди сказал, что моё гипотетическое предательство закончиться трагически. Чьей-то смертью как минимум. Подходить к нему после такого признания было, наверное, не лучшей идеей. Ему нужно было время, чтобы побыть одному, остыть, немного обвыкнуться в новых стенах, смириться с тем, что Дагер и Свен останутся живы, и ко всему прочему ему придётся часто с ними видеться.

Хотя, возможно, одиночество лишь усугубило бы его депрессию.

— То, что я вернулась в этот дом, вовсе не означает, что моё мнение меняется, — сказала я, приближаясь к нему. — Не насчёт тебя точно.

— Но насчёт брата.

- вернулась не из-за него, а из-за матери. — Я решила, что следующую новость нужно преподнести стоя на коленях. — А ещё потому что комиссар пообещал мне найти Батлера и Саше.

Прижавшись щекой к его колену, я смотрела в ожидании, но Ранди молчал. Кажется, он пропустил слова про Дагера, Батлера и Саше мимо ушей. Судя по выражению лица, он даже забыл, кому эти имена принадлежат.

Конечно, говоря о том, что недостоин меня, Ранди меньше всего ожидал увидеть меня в следующую минуту у его ног.

О чём он там ещё говорил? Что не смеет меня касаться?

— Ты дашь их мне, Ранди? Батлера, Саше и Эмлера? Вот чего я хочу больше всего. — Я взяла его ладонь в свою и поднесла к губам. — Чтобы они сдохли и чтобы ты всегда был рядом. Мне не нужна роскошь. Я выжила и без неё, а без тебя я выжить не смогла бы.

И то, что он в этом сомневается — целиком и полностью моя ошибка. Я слишком редко напоминала ему, как сильно его люблю, хотя была единственной, кто мог ему это сказать и от кого он хотел это услышать. Я была не лучшим контроллером и ещё худшей подругой, потому что не компенсировала свои физические недостатки заботой и лаской.

— К тому же… я считаю тебя очень роскошным. — Его рука в моих ладонях была расслаблена, словно Ранди хотел знать, где я сама захочу её почувствовать. Костяшки — на щеке, подушечки пальцев — на губах. — Самым роскошным на свете.

Но когда я говорила это, он не выглядел довольным и гордым. Казалось, будто его припёрли к стенке. Потому что Ранди не боялся ничего, кроме собственных чувств ко мне и желаний, которые с ними связаны.

— Если ты недостоин меня, то кто достоин? — Я опустила его ладонь себе на шею. Ниже, чтобы пальцы скользнули в ямку под горлом. — Ты был со мной всё это время. Только ты остался. Ты говорил, что любишь меня. Что ты — мой. Что мне нечего бояться, когда ты рядом. Но, когда ты заявляешь, что мы не подходим друг другу, мне становится страшно. — Приподнявшись, я опустила его ладонь себе на грудь, и его пальцы мягко сжали нежную плоть. — Потому что я не хочу, чтобы ты начал искать себе женщин под стать. Тем более, здесь.

Мне нравился такой его взгляд. Как будто он не мог представить, что на земле есть какие-то другие женщины. Вообще кто-то кроме нас. И пусть разговор двигался совсем в другом направлении, мне нужно было ему об этом напомнить: о других людях, на которых мы фактически будем работать, как долго это будет продолжаться и по какой причине. Но для начала…

Я плавно поднялась, скользнув к нему на колено. Мои руки обвились вокруг его шеи, и я почувствовала его дрожь и тяжёлое сердцебиение. Боже, он был так взволнован. Такой реакции может добиться только контроллер от своего «пса».

— Я хочу раздеть тебя, — прошептала я ему на ухо. — Принять ванну вместе с тобой. Помочь тебе с бритьём. — Я провела ладонью по его колючему подбородку, поворачивая его голову к себе. — А потом… ты поцелуешь меня так, как я захочу?

Кажется, он понял, о поцелуях какого рода идёт речь. От возможности вернуть мне долг — стоя на коленях, показать, как сильно ко мне привязан — Ранди отказываться не собирался. Даже больше…

— Я готов умолять об этом.

Да, вот только теперь я не была уверена, что умолять придётся именно ему.

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Глава 42

Глава 43

Глава 44

Глава 45

Глава 46

Глава 47

Глава 48

Глава 49

Глава 50

Глава 51

Глава 52

Глава 53

Глава 54

Глава 55

Глава 56

Глава 57