Саранча [Сергей Фёдорович Буданцев] (fb2) читать постранично, страница - 3

только за газетами.

Супруги почти перестали видеть друг друга, засуетившись в новой, трудной, искавшей быта жизни. Муж бегал с записками Григорьянца и еще одного приятеля –

инженера нефтеперегонного завода – по разным учреждениям, многоразличные люди во френчах и гимнастерках читали записки, пожимали плечами, сообщали, что приступают к сокращению штатов.

– Трудно ухватиться, – говорил Крейслер. – Прямо целые подпуска закинул, – не клюет. И я заметил, как в разговоре появляется слово «продналог», – сматывай удочки. Так напугало всех это слово, никто ничего не понимает. И вот я ношусь с ясно осознанной целью устроиться, получить место, работать до упаду и не могу протолкнуться сквозь эту мглу.

Жена ходила по делам регистрации, заявлений, прописок, карточек. Они встречались дома поздним вечером, валились спать. Деньги расходовались с необыкновенной быстротой. На исходе второй недели Крейслер сказал:

– Дело дрянь, Танюша. В пятнадцати канцеляриях был… В крайнем случае, пойду грузчиком или на промысла. Не голодать же. Я б убил себя, если бы вы с Маринкой стали голодать.

– Идти в грузчики и на промысла – это глупости, –

твердо отрезала она, всегда поддерживая мужа, если он начинал колебаться. – Ты слишком разбрасываешься в поисках. Выбери что-нибудь одно. Долби в это место…

На другой день он встал рано с таким лицом, как будто не спал вовсе.

– Как, однако, расхлябала нас война… Забыли, что есть прямые специалисты, то, чему мы учились. Странно сказать, а мне еще не пришло в голову зайти в местное энтомологическое учреждение какое-нибудь. Есть же такие…

Сеют хлеб, возятся с виноградниками, борются с вредителями. Ходил же я за капустной мухой, ездил на борьбу с мароккской кобылкой и не забыл все это, надеюсь, за пять лет. Если и забыл, то не больше, чем другие. Коли надо, можно и опять взяться за книги.

Повеселел и быстро убрался.

Вечером влетел красный, в поту, оживленный.

– Не было ни гроша да вдруг алтын! – Он по дороге придумал начало радостного сообщения. – Сразу два назначения: заведующим хлопкоочистительным заводом и уполномоченным по борьбе с саранчой. Людей нет, за меня прямо схватились. Жалованье по обеим должностям, как здесь принято, тумана четыре в месяц, но пайки, отопление, освещение.

– Четыре тумана – это семь рублей. Как же мы будем существовать, одеваться? Да и куда ехать?

От последнего вопроса он померк, стал долго объяснять, что здесь больше не платят, выдают все натурой, она прервала его:

– Опять в захолустье?

– На границу с Персией, в Степь…

– Нет, я не поеду. Откажись. Поищем еще что-нибудь. Я

ведь сестра милосердия, пойду хоть в сыпнотифозные бараки…

– Сыпнотифозные бараки с твоим сердцем и малярией –

самоубийство. У нас осталось всего двенадцать туманов неразмененными. Выбирать нечего. Нам блажить нельзя, у нас Маринка.

Он показал во двор, где одиноко, отбившись от других детей, слишком шумных и здоровых, бродила их девочка, ковыряя хворостинкой насыпи мусора. Таня могла бы возразить, что не стоило менять привычную персидскую глушь, где платили к тому же сносное содержание, на совершенно неизвестную пустыню, работать за нищенское жалованье с огромной ответственностью, зная о новых законах только то, что они неимоверно строги и чрезвычайно запутаны. Но она только кивнула головой. Михаил

Михайлович сообщил, что собираться надо с завтрашнего дня и ехать туда можно и на пароходе, и по железной дороге, а потом по Степи верст двадцать на лошадях. Железная дорога ее утешила.

Немедленно по приезде двадцать первого июля

Крейслер принял хлопкоочистительный завод № 52 от временного заведующего Онуфрия Ипатыча Веремиенко.

III

Саранча налетела с юга, со стороны Персии. Тот август был самым страшным месяцем страшного для Степи года.

Казалось, Степь разорена была вконец. Ее разорили гражданская война, засухи, набеги шахсеванов. Пустынные, необерегаемые русла каналов и арыков разливали не вовремя драгоценную воду. Шайки кочевников ночами, в черных, как куски ночи, лохмотьях, начиненные голодной жадностью и бесстрашием, не брякая, не светясь оружием, на крадущихся, как кошки, конях, пробирались через

Талшинские ущелья, угоняли наших лошадей и скот, резали молокан и хохлов и тростниками реки Карасуни скрывались бесследно. Край горел в бесплодном зное. Поля риса, кукурузы и гордости поселенцев – хлопка – зарастали бурьянами или их настигала губительная соль. Участок за участком дотла выедали ослепительные соляные блестки,

как струпья выступавшие на теле почвы. Труд, врытый в эти земли, погибал навеки: так мстила вода,