Миф как миф [Ирина Васильевна Василькова] (fb2) читать онлайн

Ирина Василькова МИФ КАК МИФ

Ирина Ермакова. Седьмая: Книга стихов. — М.: , 2014.

Не все пишущие стихи считают необходимым выстраивать из них целое. Составление книги — искусство объемное, подобное архитектуре, говорить только о поэтике, языке автора, влияниях и шлейфах — значит не видеть всего здания. В этом смысле Ирина Ермакова — поэт в какой-то мере непрочитанный. Тому доказательством, например, реакция на ее предыдущую книгу «Алой тушью по чёрному шелку». «Простой» читатель в массе своей отнесся к этим ста восьми танка, как к красивым камешкам, уложенным в не менее красивую японскую коробочку, и по очереди любуется каждым. Критики, сосредоточившись на структуре книги, упускают из виду сквозную поэтическую идею. », 2012, № 2) абсолютно точно фиксирует прививку к русскому языку элементов японской культуры, мотивы, культурный сквозняк, возвращение к условности, но совершенно не касается того, что в стихотворном пространстве создается новая целостность: книга построена как эротический роман с двумя героями, со своей завязкой, кульминацией и развязкой, с развернутым во времени трагическим сюжетом. Не увидела никакого сюжета и другой рецензент — Мария Галина. С ее точки зрения это всего лишь «мягкая насмешка, обращенная к общекультурному представлению о „японском“», а то и вовсе «прелестная „“» («Новый мир», 2012, № 5).

Об особенностях поэтики Ирины Ермаковой и высочайшем уровне версификации, как и о постоянных отсылках к античности, естественно вплетающихся в живую ткань речи, писали уже неоднократно — все это «кирпичики». У книги стихов другой масштаб: автор возводит конструкцию, которой предназначено быть моделью мира. Хочется осмыслить целое, которое выстроено в «Седьмой». И тут я сильно рискую. Ермакова — поэт герметичный, избегающий прямых высказываний, «моралей», объяснений. О стихах подобного рода очень точно выразился однажды Леонид : «… есть специфическое содержание поэтического высказывания — нечто невербальное: настроение, ощущение, возможно — мелодия, возможно — зыбкий образ или контур. Неважно, как мы опишем это вне поэтического акта, главное — это содержание невозможно транслировать иначе, как через стихотворение». В таких стихах нет кончика нитки, потянув за который, размотаешь весь клубок, но присутствуют слова-маркеры, позволяющие догадаться, в какую сторону на этот раз движется работа души. Трудность в том, что большинство стихотворений Ермаковой не поддаются препарированию, сопротивляются, их невозможно «рассказать», а те ассоциативные связи, которые включаются при чтении, у разных читателей оказываются разными. И все же попытаюсь.

«Седьмая» построена на магии числа семь. Она у автора седьмая по счету, в ней семь глав (отметим эти главы в поэтической книге), в каждой главе по семь стихотворений ( последней, но тут особый смысл, и о нем позже). Что это — игры с фольклором, где семь — число сказочное, счастливое, или с физикой — семь цветов спектра?.. Каждую «семерку» завершает набранное курсивом стихотворение, имеющее сложную функцию — это квинтэссенция сказанного, комментарий, подсказка и мостик к следующей главе. Вся непростая конструкция оконтурена «рамкой» из вступления и послесловия, к сюжету прямого отношения вроде бы не имеющих.

Первые строки вступительного стихотворения: «Как я жила до сих пор, ничего не зная, вечно за целый принимая части». Дальше почти ощущения: вспышка — огненный полет в чью-то ладонь (на тот свет?) — и спуск на этот. Во всяком случае, теперь есть рабочая гипотеза: путешествие лирической героини (или проще — души?) туда и обратно.

Ермакова разворачивает поэтический сюжет своей книги в мифологическом пространстве — как путешествие «на ту сторону» с целью найти «то, не знаю что» и вернуться обратно — не просто живой и невредимой, но обогащенной чем-то новым и ценным. Конкретная цель просматривается — найти возможность соединения света, разбитого на части, в одно целое. образа: свет — это, с одной стороны, физическое понятие, поток фотонов, с другой — весь мир, а с третьей — метафора добра.

Глава первая так и называется — «Части света». Тему разбитости, фрагментации высвечивают несколько ключевых мотивов и образов, мрачноватых и дискомфортных. Пугают иероглифы-кузнечики, горохом сыплющиеся из книги: «Никому ничего объяснить невозможно. / Все — другие. Даром, что так». Холодит до мурашек «малютка-смерть», что изначально живет и растет в каждом человеке. Тоскует душа, вынужденная живописать «подробности », а то и вовсе сбегающая из тела, но узнавшая, что и «там» ничуть не лучше. Ключевое стихотворение здесь — «Перекресток». «Двойного зренья фокус точный» позволяет автору не только ощущать себя на перекрестке двух миров, но видеть их «сдвоенное чудо». У Ермаковой миры пересекаются, ей видны одновременно «и горний ток и дольний рев», однако в отличие от пушкинского пророка у автора своя позиция — вовсе не «глаголом жечь». Но какая? В итоговом стихотворении улетают по воздуху люди — как журавлиный клин. «И чтоб уцелело вернулось осталосьавай их любить». Это первый шаг к тому, чтобы собрать разрозненные части.

Вторая глава — «Любовь и другие» (мотив «все — другие» уже появлялся в первой главе — книга прошита насквозь несколькими красными нитями). Сначала мифологический Эрос браво всаживает стрелу под лопатку. Смерть побеждена? Но… любовь оборачивается то избитой беременной юбой, которой только и остается «держать лицо» среди невыносимостей жизни, то неким человеком, про которого не поймешь — «Божий промысел или хлам Божий», то бабой , свихнувшейся от потери любимого кота, то плачущей над тазом варенья тульской гейшей Таней… Маркиз де Сад подвязывает розы в тюремном саду. Приплясывает с кукурузным початком в зубах — этот слышит музыку даже в канаве, где приходится ночевать. И в качестве страшного фона — «в постоянном поиске урчат темноты зубчатые колеса»… Эрос слаб, непобедим, любовь никого не спасает, потому что она просто ни у кого не получается. Никто не умеет любить. Тьма кромешная. Отчаявшаяся героиня умоляет стучащий в окно дождь: «я ведь тоже вода, забери ты меня отсюда». И тогда, согласно структуре сказочного сюжета, волшебный помощник разбивает стекло, унося героиню «в самый полный Свет», где ее ждут все живые, — на «ту сторону», в царство мертвых, символом которого в книге является вода.

Третья глава так и называется — «Волна». Это волна, которая смыла всех. Здесь много разноплановых образов: взрыв на кольцевой станции метро, общий хор мертвых и живых (влиться в него лирической героине удается далеко не сразу), а еще святки, когда вспоминаются ушедшие любимые люди: вашей во мне, родные». Видения давно ушедшего детства, где бабушка рассекает «в небесах замерзшее молоко», и мальчики в глазах не кровавые, а солнечные. В этой же главе посвящения ушедшим друзьям — Александру и Татьяне Бек. И пронзительное стихотворение о травах и ветре, который «делит по ним идущих на правых и правых, делит лежащих под ними на атомы рая». Кажется, героиня уже спустилась на самое дно Аида:

И тогда она обращается к Господу с просьбой сделать из нее

Это поворотный момент — именно эти слова срабатывают, как заклинание. Не просить ничего — и тогда испытание пройдено, трансформация совершилась, можно возвращаться. « глаза — ну и ночка была». Здесь очень к месту появляется мотив воды мертвой и живой. Героиня умирала, прошла через тот свет и вернулась в белый день, к этому свету. И вернулась не просто так, а с найденной на той стороне потерей: «А говорил: никто никого не любит», то есть обогащенная новым пониманием или видением происходящего.

Четвертая глава — «». Любимый образ, нарастание темы света с многочисленными вариациями. Но начинается здесь все неожиданно. Катится по свету голова — оторванная, но живая — «лишь бы не заплывала телом опять душа». Цитата, отсылающая к Гоголю, слишком афористична для столь фантасмагорического стихотворения, но — маркер. Дальше — свет, свободно текущий сквозь щели, сквозь щемящие подробности жизни: «Световой завой. 58-й. Подмосковье / Миф как миф. Прочти его еще раз». Больничный лифт на небо — и привет от М. Кузмина («Я всегда была счастливее всех в Египте»). Египетский богот — луч, распоровший тьму, сотворивший письменность и культуру. Сахалин — трудный подъем на скрипучей , чтобы увидеть океан с самой верхней точки. на Русском острове. И завершение — над головой легкий веселящий дух крутит огненную восьмерку. «Что б там ни было впередие печалься — лети».

В пятой главе — «Пролетом» — все, конечно, о том, что «все мы тут из пустоты в пустоту пролетом». Главный вопрос — как с этим жить и что от нас остается. Эта глава целиком о творчестве, об искусстве, о «порочной нежности к жаркой красной глине». , а из-под клавиш рвется «световая пила». Все те же маркеры: «Свет горит — как любить любых», «а всех обиженных, Бог мой, прости, / высокой водой накрывая Шар». И в конце — удивление выходящей из воды «счастливой»: «непонятно чего на земле так звенит».

Шестая глава так и называется: «И». Первая буква собственного имени. Здесь все земное, совсем земное, природное. Не без иронии — то полный намеков разговор с дачным соседом на фоне бузинного соловья, то срубленная, но вечно лепечущая липка, то горькая рябина из песни («словно в этой рябине назло счастливой — вся великая русская литература / (с бесполезной женской инициативой))». Женская тема задета лишь по касательной, но все же «», панически бегущая от прожигающего света, стоящего «с косым копьем луча наперевес» — весьма интересный поворот сюжета. И уже совершенно естественным кажется появление старой знакомой, героини предыдущей книги Ермаковой — это , «самурай-бабочка в радужном платье». У нее здесь свое предназначение:

И кончается глава повисшей на листе каплей, фокусом моментального луча, выжигающим все « / ».

Седьмая глава («Полный свет») состоит всего из одного стихотворения, сложенного из семи условных строф, но именно в нем — фокус, как в той золотой капле. Это действительно полный свет, свет Евангельский. Снова «сдвоенное чудо», и фон этой сцены — радость. Радость не только что в доме гостья, потому что красивы браслеты, потому что щедры «, орехи, гроздь винограда в каплях розовых, луч в разломе граната», а еще и потому, что подразумеваются Елизаветины слова: «Радуйся, Мария!». И детсады-валенки-ангины через две тысячи лет — это ведь тоже радость.

В финале героиня сидит под деревом на берегу реки, внутри у нее полная гармония, и слетаются на эту гармонию « птицы». Опять сплошные символы — дерево жизни, поток времени. Но чтобы уж не было так и серьезно:

Остается повторить, что те проблемы, которые не решаются рационально, вполне разрешимы в пространстве мифа. Но миф — это по определению такая возвратная, повторяющаяся штука. Все уже произошло, обо всем сто раз сказано — но ведь не услышано или забыто. Значит, надо напоминать, и каждый раз по-новому. Поэзия ведь не «учительное красноречие», а — ритуальное магическое действо. Когда-то Борис Дубин очень точно заметил, что «современный типовой человек… почти никогда не мыслит себя как отдельное, сложносоставное существо, соединяющее в себе многих — вчерашних и сегодняшних, живых и ушедших, вообще придуманных им самим или вычитанных у кого-то другого». В данном случае автор — как раз мыслит. Миф «Седьмой» — и поэтический мир Ирины Ермаковой — синтетичен, он не только античный, но и египетский, и пантеистический, и культурный, и семейный, в нем легко сосуществуют иот, Верлен и божья коровка, и .