По дорогам сказки (fb2) читать онлайн

По дорогам сказки Т. Габбе

Г.-Х. АНДЕРСЕН (Дания)

Гадкий утёнок. Пересказали Т. Габбе и А. Любарская

Хорошо было за городом! Стояло лето. На полях уже золотилась рожь, овес зеленел, сено было сметано в стога; по зеленому лугу расхаживал длинноногий аист и болтал по-египетски – этому языку он выучился у своей матери. За полями и лугами темнел большой лес, а в лесу прятались глубокие синие озера. Да, хорошо было за городом! Солнце освещало старую усадьбу, окруженную глубокими канавами с водой. Вся земля – от стен дома до самой воды – заросла лопухом, да таким высоким, что маленькие дети могли стоять под самыми крупными его листьями во весь рост.

В чаще лопуха было так же глухо и дико, как в густом лесу, и вот там-то сидела на яйцах утка. Сидела она уже давно, и ей это занятие порядком надоело. К тому же ее редко навещали, – другим уткам больше нравилось плавать по канавкам, чем сидеть в лопухе да крякать вместе с нею.

Наконец яичные скорлупки затрещали.

Утята зашевелились, застучали клювами и высунули головки.

– Пип, пип! – сказали они.

– Кряк, кряк! – ответила утка. – Поторапливайтесь!

Утята выкарабкались кое-как из скорлупы и стали озираться кругом, разглядывая зеленые листья лопуха. Мать не мешала им – зеленый цвет полезен для глаз.

– Ах, как велик мир! – сказали утята.

Еще бы! Теперь им было куда просторнее, чем в скорлупе.

– Уж не думаете ли вы, что тут и весь мир? – сказала мать. – Какое там! Он тянется далеко-далеко, туда за сад, за поле… Но, по правде говоря, там я отроду не бывала!.. Ну что, все уже выбрались? – И она поднялась на ноги. – Ах нет, еще не все… Самое большое яйцо целехонько! Да когда же этому будет конец! Я скоро совсем потеряю терпение.

И она уселась опять.

– Ну, как дела? – спросила старая утка, просунув голову в чащу лопуха.

– Да вот, с одним яйцом никак не могу справиться, – сказала молодая утка. – Сижу, сижу, а оно все не лопается. Зато посмотри на тех малюток, что уже вылупились. Просто прелесть! Все, как один, – в отца! А он-то, негодный, даже не навестил меня ни разу!

– Постой, покажи-ка мне сперва то яйцо, которое не лопается, – сказала старая утка. – Уж не индюшечье ли оно, чего доброго? Ну да, конечно!.. Вот точно так же и меня однажды провели. А сколько хлопот было у меня потом с этими индюшатами! Ты не поверишь: они до того боятся воды, что их и не загонишь в канаву. Уж я и шипела, и крякала, и просто толкала их в воду, – не идут, да и только. Дай-ка я еще раз взгляну. Ну, так и есть! Индюшечье! Брось-ка его да ступай учи своих деток плавать!

– Нет, я, пожалуй, посижу, – сказала молодая утка. – Уж столько терпела, что можно еще немного потерпеть.

– Ну и сиди! – сказала старая утка и ушла.

И вот наконец большое яйцо треснуло.

– Пип! Пип! – пропищал птенец и вывалился из скорлупы.

Но какой же он был большой и гадкий!

Утка оглядела его со всех сторон и всплеснула крыльями.

– Ужасный урод! – сказала она. – И совсем не похож на других! Уж не индюшонок ли это в самом деле? Ну, да в воде-то он у меня побывает, хоть бы мне пришлось столкнуть его туда силой!

На другой день погода стояла чудесная, зеленый лопух был залит солнцем.

Утка со всей своей семьей отправилась к канаве. Бултых! – и она очутилась в воде.

– Кряк-кряк! За мной! Живо! – позвала она, и утята один за другим тоже бултыхнулись в воду.

Сначала вода покрыла их с головой, но они сейчас же вынырнули и отлично поплыли вперед. Лапки у них так и заработали, так и заработали. Даже гадкий серый утенок не отставал от других.

– Какой же это индюшонок? – сказала утка. – Вон как славно гребет лапками! И как прямо держится! Нет, это мой собственный сын. Да он вовсе не так дурен, если хорошенько присмотреться к нему. Ну, живо, живо за мной! Я сейчас введу вас в общество – мы отправимся на птичий двор. Только держитесь ко мне поближе, чтобы кто-нибудь не наступил на вас, да берегитесь кошек!

Скоро утка со всем своим выводком добралась до птичьего двора. Бог ты мой! Что тут был за шум! Два утиных семейства дрались из-за головки угря. И в конце концов эта головка досталась кошке.

– Вот так всегда и бывает в жизни! – сказала утка и облизнула язычком клюв – она и сама была не прочь отведать угриной головки. – Ну, ну, шевелите лапками! – скомандовала она, поворачиваясь к утятам. – Крякните и поклонитесь вон той старой утке! Она здесь знатнее всех. Она испанской породы и потому такая жирная. Видите, у нее на лапке красный лоскуток! До чего красиво! Это высшее отличие, какого только может удостоиться утка. Это значит, что ее не хотят потерять, – по этому лоскутку ее сразу узнают и люди и животные. Ну, живо! Да не держите лапки вместе! Благовоспитанный утенок должен выворачивать лапки наружу. Вот так! Смотрите. Теперь наклоните головки и скажите: «Кряк!»

Утята так и сделали.

Но другие утки оглядели их и громко заговорили:

– Ну вот, еще целая орава! Точно без них нас мало было! А один-то какой гадкий! Этого уж мы никак не потерпим!

И сейчас же одна утка подлетела и клюнула его в шею.

– Оставьте его! – сказала утка-мать. – Ведь он вам ничего не сделал!

– Положим, что так. Но какой-то он большой и несуразный! – прошипела злая утка. – Не мешает его немного проучить.

А знатная утка с красным лоскутком на лапке сказала:

– Славные у тебя детки! Все очень, очень милы, кроме одного, пожалуй… Бедняга не удался! Хорошо бы его переделать!

– Это никак невозможно, ваша милость! – ответила утка-мать. – Он некрасив – это правда, – но у него доброе сердце. А плавает он не хуже, смею даже сказать – лучше других. Я думаю, со временем он выровняется и станет поменьше. Он слишком долго пролежал в яйце и потому немного перерос. – И она разгладила клювом перышки на его спине. – Кроме того, он селезень, а селезню красота не так уж нужна. Я думаю, он вырастет сильным и пробьет себе дорогу в жизнь.

– Остальные утята очень, очень милы! – сказала знатная утка. – Ну, будьте как дома, а если найдете угриную головку, можете принести ее мне.

И вот утята стали вести себя как дома. Только бедному утенку, который вылупился позже других и был такой гадкий, никто не давал проходу. Его клевали, толкали и дразнили не только утки, но даже куры.

– Слишком велик! – говорили они.

А индийский петух, который родился со шпорами на ногах и потому воображал себя чуть не императором, надулся и, словно корабль на всех парусах, подлетел прямо к утенку, поглядел на него и сердито залопотал; гребешок у него так и налился кровью. Бедный утенок просто не знал, что ему делать, куда деваться. И надо же было ему уродиться таким гадким, что весь птичий двор смеется над ним!

Так прошел первый день, а потом стало еще хуже. Все гнали бедного утенка, даже братья и сестры сердито говорили ему: «Хоть бы кошка утащила тебя, несносный урод!» А мать прибавляла: «Глаза б мои на тебя не глядели!» Утки щипали его, куры клевали, а девушка, которая давала птицам корм, отталкивала его ногою.

Наконец утенок не выдержал. Он перебежал через двор и, распустив свои неуклюжие крылышки, кое-как перевалился через забор прямо в колючие кусты.

Маленькие птички, сидевшие на ветках, разом вспорхнули и разлетелись в разные стороны. «Это оттого, что я такой гадкий», – подумал утенок и, зажмурив глаза, бросился бежать, сам не зная куда. Он бежал до тех пор, пока не очутился в болоте, где жили дикие утки.

Тут он провел всю ночь. Бедный утенок устал, и ему было очень грустно.

Утром дикие утки проснулись в своих гнездах и увидали нового товарища.

– Это что за птица? – спросили они.

Утенок вертелся и кланялся во все стороны как умел.

– Ну и гадкий же ты! – сказали дикие утки. – Впрочем, нам до этого нет никакого дела, только бы ты не лез к нам в родню.

Бедняжка! Где уж ему было и думать об этом! Лишь бы ему позволили жить в камышах да пить болотную воду, – о большем он и не мечтал.

Так просидел он в болоте два дня. На третий день туда прилетели два диких гусака. Они совсем недавно научились летать и поэтому очень важничали.

– Слушай, дружище! – сказали они. – Ты такой чудной, что на тебя смотреть весело. Хочешь дружить с нами? Мы птицы вольные – куда хотим, туда и летим. Здесь поблизости есть еще болото, там живут премиленькие дикие гусыни-барышни. Они умеют говорить: «Рап! Рап!» Ты так забавен, что, чего доброго, будешь иметь у них большой успех.

Пиф! Паф! – раздалось вдруг над болотом, и оба гусака упали в камыши мертвыми, а вода покраснела от крови.

Пиф! Паф! – раздалось опять, и целая стая диких гусей поднялась над болотом. Выстрел гремел за выстрелом. Охотники окружили болото со всех сторон; некоторые из них забрались на деревья и вели стрельбу сверху. Голубой дым облаками окутывал вершины деревьев и стлался над водой. По болоту рыскали охотничьи собаки. Только и слышно было: шлеп-шлеп! А камыш раскачивался из стороны в сторону. Бедный утенок от страха был ни жив ни мертв. Он хотел было спрятать голову под крылышко, как вдруг прямо перед ним выросла охотничья собака с высунутым языком и сверкающими злыми глазами. Она посмотрела на утенка, оскалила острые зубы и – шлеп-шлеп! – побежала дальше.

«Кажется, пронесло, – подумал утенок и перевел дух. – Видно, я такой гадкий, что даже собаке противно съесть меня!»

И он притаился в камышах. А над головою его то и дело свистела дробь, раздавались выстрелы.

Пальба стихла только к вечеру, но утенок долго еще боялся пошевельнуться.

Прошло несколько часов. Наконец он осмелился встать, осторожно огляделся вокруг и пустился бежать дальше по полям и лугам.

Дул такой сильный встречный ветер, что утенок еле-еле передвигал лапками.

К ночи он добрался до маленькой убогой избушки. Избушка до того обветшала, что готова была упасть, да не знала, на какой бок, – потому и держалась.

Ветер так и подхватывал утенка, – приходилось прижиматься к самой земле, чтобы не унесло. К счастью, он заметил, что дверь избушки соскочила с одной петли и так перекосилась, что сквозь щель можно легко пробраться внутрь. И утенок пробрался.

В избушке жила старуха со своей курицей и котом. Кота она звала Сыночком; он умел выгибать спину, мурлыкать и даже сыпать искрами, но для этого надо было погладить его против шерсти. У курицы были маленькие коротенькие ножки, и потому ее так и прозвали Коротконожкой. Она прилежно несла яйца, и старушка любила ее, как дочку.

Утром утенка заметили. Кот начал мурлыкать, а курица кудахтать.

– Что там такое? – спросила старушка.

Она поглядела кругом и увидела в углу утенка, но сослепу приняла его за жирную утку, которая отбилась от дому.

– Вот так находка! – сказала старушка. – Теперь у меня будут утиные яйца, если только это не селезень.

И она решила оставить бездомную птицу у себя.

Но прошло недели три, а яиц все не было.

Настоящим хозяином в доме был кот, а хозяйкой – курица. Оба они всегда говорили: «Мы и весь свет!» Они считали самих себя половиной всего света и притом лучшей половиной. Утенку, правда, казалось, что на сей счет можно быть другого мнения. Но курица этого не допускала.

– Умеешь ты нести яйца? – спросила она утенка.

– Нет!

– Так и держи язык на привязи!

А кот спросил:

– Умеешь ты выгибать спину, сыпать искрами и мурлыкать?

– Нет!

– Так и не суйся со своим мнением, когда говорят умные люди!

И утенок сидел в углу нахохлившись.

Как-то раз дверь широко отворилась, и в комнату ворвалась струя свежего воздуха и яркий солнечный луч. Утенка так сильно потянуло на волю, так захотелось ему поплавать, что он не мог удержаться и сказал об этом курице.

– Ну, что еще выдумал? – напустилась на него курица. – Бездельничаешь, вот тебе в голову и лезет всякая чепуха! Неси-ка яйца или мурлычь, дурь-то и пройдет!

– Ах, плавать так приятно! – сказал утенок. – Такое удовольствие нырнуть вниз головой в самую глубь!

– Вот так удовольствие! – сказала курица. – Ты совсем с ума сошел! Спроси у кота – он рассудительней всех, кого я знаю, – нравится ли ему плавать и нырять? О себе самой я уж не говорю. Спроси, наконец, у нашей госпожи старушки, умнее ее уж наверно никого нет на свете! Она тебе скажет, любит ли она нырять вниз головой в самую глубь!

– Вы меня не понимаете! – сказал утенок.

– Если уж мы не понимаем, так кто тебя и поймет! Ты, видно, хочешь быть умнее кота и нашей госпожи, не говоря уже обо мне! Не дури и будь благодарен за все, что для тебя сделали! Тебя приютили, пригрели, ты попал в такое общество, в котором можешь кое-чему научиться. Но ты пустая голова, и разговаривать с тобой не стоит. Уж поверь мне! Я желаю тебе добра, потому и браню тебя. Так всегда поступают истинные друзья. Старайся же нести яйца или научись мурлыкать да сыпать искрами!

– Я думаю, мне лучше уйти отсюда куда глаза глядят! – сказал утенок.

– Ну и ступай себе! – ответила курица.

И утенок ушел. Он жил на озере, плавал и нырял вниз головой, но все вокруг по-прежнему смеялись над ним и называли его гадким и безобразным.

А между тем настала осень. Листья на деревьях пожелтели и побурели. Они так и сыпались с ветвей, а ветер подхватывал их и кружил по воздуху. Стало очень холодно. Тяжелые тучи сеяли на землю то град, то снег. Даже ворон, сидя на изгороди, каркал от холода во все горло. Брр! Замерзнешь при одной мысли о такой стуже!

Плохо приходилось бедному утенку.

Раз под вечер, когда солнышко еще сияло на небе, из-за леса поднялась целая стая чудесных, больших птиц. Таких красивых птиц утенок никогда еще не видел – все белые как снег, с длинными гибкими шеями… Это были лебеди.

Их крик был похож на звуки трубы. Они распростерли свои широкие, могучие крылья и полетели с холодных лугов в теплые края, за синие моря… Вот уж они поднялись высоко-высоко, а бедный утенок все смотрел им вслед, и какая-то непонятная тревога охватила его. Он завертелся в воде, как волчок, вытянул шею и тоже закричал, да так громко и странно, что сам испугался. Он не мог оторвать глаз от этих прекрасных птиц, а когда они совсем скрылись из виду, он нырнул на самое дно, потом выплыл опять и все-таки долго еще не мог опомниться. Утенок не знал, как зовут этих птиц, не знал, куда они летят, но полюбил их, как не любил до сих пор никого на свете. Красоте их он не завидовал. Ему и в голову не приходило, что он может быть таким же красивым, как они.

Он был рад-радехонек, если бы хоть утки не отталкивали его от себя. Бедный гадкий утенок!

Зима настала холодная-прехолодная. Утенок должен был плавать по озеру без отдыха, чтобы не дать воде замерзнуть совсем, но с каждой ночью полынья, в которой он плавал, становилась все меньше и меньше. Мороз был такой, что даже лед потрескивал. Утенок без устали работал лапками. Под конец он совсем выбился из сил, растянулся и примерз ко льду.

Рано утром мимо проходил крестьянин. Он увидел примерзшего ко льду утенка, разбил лед своим деревянным башмаком и отнес полумертвую птицу домой к жене.

Утенка отогрели.

Дети задумали поиграть с ним, но утенку показалось, что они хотят обидеть его. Он шарахнулся от страха в угол и попал прямо в подойник с молоком. Молоко потекло по полу. Хозяйка вскрикнула и всплеснула руками, а утенок заметался по комнате, влетел в кадку с маслом, а оттуда в бочонок с мукой. Легко представить, на что он стал похож!

Хозяйка бранила утенка и гонялась за ним с угольными щипцами, дети бегали, сшибая друг друга с ног, хохотали и визжали. Хорошо, что дверь была открыта, – утенок выбежал, растопырив крылья, кинулся в кусты, прямо на свежевыпавший снег, и долго-долго лежал там почти без чувств.

Было бы слишком печально рассказывать про все беды и несчастья гадкого утенка в эту суровую зиму.

Наконец солнышко опять пригрело землю своими теплыми лучами. Зазвенели жаворонки в полях. Вернулась весна!

Утенок выбрался из камышей, где он прятался всю зиму, взмахнул крыльями и полетел. Крылья его теперь были куда крепче прежнего, они зашумели и подняли его над землей. Не успел он опомниться, как долетел уже до большого сада. Яблони стояли все в цвету, душистая сирень склоняла свои длинные зеленые ветви над извилистым каналом. Ах, как тут было хорошо, как пахло весною!

И вдруг из чащи тростника выплыли три чудных белых лебедя. Они плыли так легко и плавно, точно скользили по воде. Утенок узнал этих прекрасных птиц, и его охватила какая-то непонятная грусть.

«Полечу к ним, к этим величавым птицам. Они, наверно, заклюют меня насмерть за то, что я, такой гадкий, осмелился приблизиться к ним. Но все равно! Лучше погибнуть от их ударов, чем сносить щипки уток и кур, пинки птичницы да терпеть холод и голод зимою!»

И он опустился на воду и поплыл навстречу прекрасным лебедям, а лебеди, завидев его, замахали крыльями и поплыли прямо к нему.

– Убейте меня! – сказал гадкий утенок и низко опустил голову.

И вдруг в чистой, как зеркало, воде он увидел свое собственное отражение. Он был уже не гадким темно-серым утенком, а красивым белым лебедем!

Теперь утенок был даже рад, что перенес столько горя и бед. Он много вытерпел и поэтому мог лучше оценить свое счастье. А большие лебеди плавали вокруг и гладили его своими клювами.

В это время в сад прибежали дети. Они стали бросать лебедям кусочки хлеба и зерно, а самый младший из них закричал:

– Новый прилетел! Новый прилетел!

И все остальные подхватили:

– Да, новый, новый!

Дети хлопали в ладоши и плясали от радости. Потом они побежали за отцом с матерью и опять стали бросать в воду кусочки хлеба и пирожного.

И дети и взрослые говорили:

– Новый лебедь лучше всех! Он такой красивый и молодой!

И старые лебеди склонили перед ним головы.

А он совсем смутился и спрятал голову под крыло, сам не зная зачем. Он вспоминал то время, когда все смеялись над ним и гнали его. Но все это было позади. Теперь люди говорят, что он самый прекрасный среди прекрасных лебедей. Сирень склоняет к нему в воду душистые ветки, а солнышко ласкает своими теплыми лучами… И вот крылья его зашумели, стройная шея выпрямилась, а из груди вырвался ликующий крик:

– Нет, о таком счастье я и не мечтал, когда был еще гадким серым утенком!

Соловей. Пересказали Т. Габбе и А. Любарская

Ты, верно, знаешь, что в Китае все жители китайцы и сам император китаец.

Давным-давно это было, но потому-то и стоит рассказать эту историю, пока она еще не забылась совсем.

В целом мире не нашлось бы дворца лучше, чем дворец китайского императора. Он весь был из драгоценного фарфора, такого тонкого и хрупкого, что страшно было до него и дотронуться.

Дворец стоял в прекрасном саду, в котором росли чудесные цветы. К самым красивым цветам были привязаны серебряные колокольчики. И, когда дул ветерок, цветы покачивались и колокольчики звенели. Это было сделано для того, чтобы никто не прошел мимо цветов, не поглядев на них. Вот как умно было придумано!

Сад тянулся далеко-далеко, так далеко, что даже главный садовник и тот не знал, где он кончается. А сразу за садом начинался дремучий лес. Этот лес доходил до самого синего моря, и корабли проплывали под сенью могучих деревьев.

Тут в лесу, у самого берега моря, жил соловей. Он пел так чудесно, что даже бедный рыбак, слушая его песни, забывал о своем неводе.

– Ах, как хорошо, – говорил он, вздыхая, но потом снова принимался за свое дело и не думал о лесном певце до следующей ночи.

А когда наступала следующая ночь, он опять, как зачарованный, слушал соловья и снова повторял то же самое:

– Ах, как хорошо, как хорошо!

Со всех концов света приезжали в столицу императора путешественники. Все они любовались великолепным дворцом и прекрасным садом, но, услышав пение соловья, говорили: «Вот это лучше всего!»

Вернувшись домой, путешественники рассказывали обо всем, что видели. Ученые описывали столицу Китая, дворец и сад императора и никогда не забывали упомянуть о соловье. А поэты слагали в честь крылатого певца, живущего в китайском лесу на берегу синего моря, чудеснейшие стихи.

Книги расходились по всему свету, и вот одна толстая книга дошла до самого китайского императора. Он сидел на своем золотом троне, читал и кивал головой. Ему очень нравилось читать о том, как хороша его столица, как прекрасны его дворец и сад. Но вот на последней странице книги император прочитал: «В Китае много чудесного, но лучше всего маленькая птичка, по имени соловей, которая живет в лесу близ императорского сада. Ради того, чтобы послушать ее пение, советуем каждому съездить в Китай».

– Что такое? – сказал император. – Как?! В моем государстве и даже рядом с моим собственным дворцом живет такая удивительная птица, а я ни разу не слыхал, как она поет! И я узнаю о ней из иноземных книг!

Он захлопнул книгу и велел позвать своего первого министра. Этот министр напускал на себя такую важность, что, если кто-нибудь из людей пониже его чином осмеливался заговорить с ним или спросить его о чем-нибудь, он отвечал только: «Пф», – а это ведь ровно ничего не означает.

– Я прочел в одной ученой книге, что у нас есть замечательная птица, которую зовут соловей, – сказал император министру. – Ее считают первой достопримечательностью моего государства. Почему же мне ни разу не докладывали об этой птице?

– Ваше величество! – отвечал первый министр и поклонился императору. – Я даже и не слыхал о ней. Она никогда не была представлена ко двору.

– Весь свет знает, что у меня есть такая редкостная птица, и только я один не знаю этого, – сказал император. – Я хочу, чтобы сегодня же вечером она была здесь и пела передо мной!

– Я разыщу ее, ваше величество, – сказал первый министр.

Сказать-то было нетрудно. А где ее сыщешь?

И вот первый министр забегал вверх и вниз по лестницам, по залам и коридорам, но никто из придворных не мог ему сказать, что за птица соловей и где этот самый соловей живет.

Первый министр вернулся к императору и доложил, что соловья в Китае нет и никогда не было.

– Ваше величество напрасно изволит верить всему, что пишут в книгах, – сказал он. – Все это одни пустые выдумки.

– Не говори глупостей! – сказал император. – Я хочу слышать соловья. Он должен быть во дворце сегодня же вечером! А если его не будет здесь в назначенное время, я прикажу после ужина отколотить тебя и всех министров палками по пяткам.

– Тзинг-пе! – сказал первый министр и опять принялся бегать вверх и вниз по лестницам, по коридорам и залам.

С ним бегали все сановники и придворные – никому не хотелось отведать палок.

То и дело они сталкивались носами и спрашивали друг друга:

– Что такое со-ло-вей?

– Где найти со-ло-вья?

Но никто в императорском дворце даже не слышал о соловье, про которого знал уже весь свет.

Наконец придворные прибежали в кухню. Там сидела маленькая девочка и вытирала тарелки.

Первый министр спросил девочку, не знает ли она, где живет соловей.

– Соловей? – сказала девочка. – Да как же мне не знать! Он живет в вашем лесу. А уж как поет! Я каждый день ношу моей больной маме остатки обеда с императорской кухни. Живем мы у самого моря. Рядом в лесной чаще есть старое дерево с большим дуплом и густыми-густыми ветвями. И каждый раз, когда я сажусь отдохнуть под этим деревом, я слышу песню соловья. Он поет так нежно, что слезы сами собой текут у меня из глаз, а на душе становится так радостно, будто меня целует матушка.

– Девочка, – сказал первый министр, – я назначу тебя шестой придворной судомойкой и даже позволю посмотреть, как обедает сам император, если ты покажешь нам, где живет соловей. Он приглашен сегодня вечером ко двору.

И вот все отправились в лес.

Впереди шла девочка, а за ней министры и сановники.

Шли они, шли, и вдруг где-то неподалеку замычала корова.

– О! – сказали придворные. – Это, наверно, и есть соловей. Какой, однако, у него сильный голос!

– Это корова мычит, – сказала девочка. – Еще далеко до того дерева, на котором живет соловей.

И все пошли дальше.

Вдруг в болоте заквакали лягушки.

– Чудесно! – сказал придворный бонза. – Наконец-то я слышу соловья. Точь-в-точь серебряные колокольчики в нашей молельне!..

– Нет, это лягушки, – сказала девочка. – Но теперь, я думаю, мы скоро услышим и самого соловья.

И в самом деле, из чащи ветвей послышалось чудесное пение.

– Вот это и есть соловей! – сказала девочка. – Слушайте, слушайте! А вот и он сам! – И она указала пальцем на маленькую серенькую птичку, которая сидела на ветке.

– Пф! – сказал первый министр. – Никак не думал, что этот знаменитый соловей так невзрачен с виду. Наверно, он посерел от страха, увидев так много знатных особ.

– Соловушка! – громко закричала девочка. – Наш милостивый император хочет послушать тебя.

– Очень рад! – ответил соловей и запел еще звонче.

– Пф, пф! – сказал первый министр. – Его голос звенит так же звонко, как стеклянные колокольчики на парадном балдахине императора. Взгляните только, как работает это маленькое горлышко! Странно, что мы до сих пор никогда не слыхали такого замечательного певца. Он несомненно будет иметь огромный успех при дворе.

– Не желает ли император, чтобы я спел еще? – спросил соловей. Он думал, что с ним говорит сам император.

– Несравненный господин соловей! – сказал первый министр. – Его величества императора здесь нет, но он возложил на меня приятное поручение пригласить вас на имеющий быть сегодня вечером придворный праздник. Не сомневаюсь, что вы очаруете его величество своим дивным пением.

– Песни мои гораздо лучше слушать в зеленом лесу, – сказал соловей. – Но я охотно полечу с вами, если это будет приятно императору.

А во дворце между тем готовились к празднику. Все бегали, хлопотали и суетились. В фарфоровых стенах и в стеклянном полу отражались сотни тысяч золотых фонариков; в коридорах рядами были расставлены прекрасные цветы, а привязанные к цветам колокольчики от всей этой беготни, суматохи и сквозного ветра звенели так громко, что никто не слышал своего собственного голоса.

И вот наступил вечер. Посреди огромной залы восседал император. Напротив императорского трона поставили золотой шест, а на самой верхушке его сидел соловей. Все придворные были в полном сборе. Даже бедной девочке из кухни позволили стоять в дверях, – ведь она была теперь не простая девочка, а придворная судомойка. Все были разодеты в пух и прах и не сводили глаз с маленькой серенькой птички.

Но вот император милостиво кивнул головой.

И соловей запел.

Он пел так нежно, так чудесно, что даже у самого императора выступили на глазах слезы и покатились по щекам.

Тогда соловей залился еще громче, еще нежнее. Пение его так и хватало за сердце.

Когда он кончил, император сказал, что жалует соловью свою золотую туфлю на шею. Но соловей поблагодарил и отказался.

– Я уже и так вознагражден, – сказал соловей. – Я видел слезы на глазах императора. Какой же еще желать мне награды?

И опять зазвучал его чудесный голос.

– Ах, это очаровательно! – восклицали наперебой придворные дамы.

И с тех пор, когда им нужно было разговаривать с кем-нибудь, кому они хотели понравиться, они набирали в рот воды, чтобы она булькала у них в горле. Придворные дамы, видите ли, вообразили, что это бульканье похоже на соловьиные трели.

Соловья оставили при дворе и отвели ему особую комнату. Два раза в день и один раз ночью ему разрешали гулять на свободе.

Но к нему приставили двенадцать слуг, и каждый из них держал привязанную к ножке соловья шелковую ленточку.

Нечего сказать, большое удовольствие могла доставить такая прогулка!

Весь город заговорил об удивительной птице, и если на улице встречались трое знакомых, один из них говорил: «Со», другой подхватывал: «ло», а третий заканчивал: «вей», после чего все трое вздыхали и поднимали к небу глаза.

Одиннадцать лавочников дали своим сыновьям новое имя: «Соловей» – в честь императорского соловья, – хотя голоса у этих младенцев были похожи на скрип несмазанных колес.

Словом, маленькая лесная птичка прославилась на весь Китай.

Но вот однажды императору прислали из Японии ящичек, завернутый в шелковую материю. На ящичке было написано: «Соловей».

– Это, наверно, новая книга о нашей знаменитой птице, – сказал император.

Ящик открыли, но в нем была не книга, а разукрашенная коробочка. А в коробочке лежал искусственный соловей. Он был очень похож на живого, но весь осыпан брильянтами, рубинами и сапфирами. Стоило завести игрушечную птицу – и она начинала петь одну из тех песен, которые пел настоящий соловей, и вертеть позолоченным хвостиком. На шейке у птицы была ленточка с надписью: «Соловей императора японского ничто в сравнении с соловьем императора китайского».

– Какая прелесть! – сказали все.

А того, кто привез драгоценную птицу, сейчас же возвели в чин «придворного поставщика соловьев».

– Теперь пускай этот новый соловей и наш старый певец споют вместе, – решил император.

Но дело не пошло на лад: настоящий соловей каждый раз пел свою песню по-новому, а искусственный повторял одну и ту же песенку, как заведенная шарманка.

Тогда искусственного соловья заставили петь одного. Он имел такой же успех, как и настоящий соловей, но при этом был куда красивее – весь так и блестел, так и сверкал драгоценными каменьями.

Тридцать три раза пропел он одно и то же и нисколько не устал.

Придворные охотно послушали бы его песенку еще тридцать три раза, но император сказал, что теперь надо послушать для сравнения и настоящего соловья. Тут все обернулись и посмотрели на золотой шест. Но соловья там не было. Куда же он девался?

Никто и не заметил, как соловей выпорхнул в открытое окно и улетел домой, в свой зеленый лес.

– Что же это, однако, такое? – сказал император.

И все придворные стали бранить соловья и называть его неблагодарной тварью.

– Лучшая-то птица все-таки осталась у нас! – говорили все, и заводному соловью пришлось спеть свою единственную песню в тридцать четвертый раз.

Придворный капельмейстер всячески расхваливал искусственную птицу и уверял, что она гораздо лучше настоящей и наружностью и голосом.

– Я возьму на себя смелость утверждать, высокий повелитель мой, и вы, достопочтенные господа, – говорил он, – что преимущества искусственного соловья перед живым соловьем неоспоримы. Изволите ли видеть, имея дело с живым, вы никогда не знаете заранее, что ему заблагорассудится спеть, в то время как вам всегда известно наперед, что именно будет петь искусственный. Если вам угодно, вы даже можете разобрать его и посмотреть, как он устроен, как расположены и действуют все его валики, винтики и пружинки – плод человеческого ума и учености.

– О да, мы тоже так думаем, – сказали придворные.

А император велел показать птицу всему городу в следующее же воскресенье.

– Пусть и народ послушает ее, – сказал он.

Горожане послушали с удовольствием и выразили свое полное одобрение – словно их угостили отличным чаем, а ведь китайцы, как известно, ничто так не любят, как чай.

Все в один голос восклицали: «О!», поднимали вверх указательные пальцы и кивали головами.

Только бедные рыбаки, которым доводилось слышать настоящего соловья, говорили:

– Недурно поет! Даже похоже на живого соловья. Но все-таки не то! Чего-то недостает, а чего – мы и сами не знаем.

А тем временем император издал указ, скрепленный самой большой императорской печатью. В этом указе настоящего соловья объявили навсегда изгнанным из китайского государства. А искусственный занял место на шелковой подушке, возле самой императорской постели. Вокруг него были разложены все пожалованные ему драгоценности, в том числе золотая императорская туфля.

Заводной птице дали особое звание: «Первый певец императорского ночного столика с левой стороны», потому что император считал более важной ту сторону, на которой находится сердце, а сердце находится слева даже у императора!

Ученые написали об искусственном соловье двадцать пять толстенных книг, полных самых мудреных и непонятных китайских слов. Однако все придворные уверяли, что прочли эти книги и поняли от слова до слова, – иначе ведь их прозвали бы невеждами и отколотили бы палками по пяткам.

Так прошел год. Император, весь двор и даже весь город знали наизусть каждую нотку в песне искусственного соловья. Поэтому-то пение его так нравилось. Все теперь сами могли подпевать птице. Уличные мальчишки пели: «Ци-ци-ци! Клю-клюк-клюк!» И даже сам император напевал иногда: «Ци-ци-ци! Клю-клюк-клюк!». Ну, что за прелесть!

И вот однажды вечером искусственная птица распевала перед императором, а он лежал в постели и слушал ее. Вдруг внутри птицы что-то зашипело, зажужжало, колесики быстро завертелись и остановились. Музыка смолкла.

Император вскочил с постели и послал за своим личным лекарем. Но что тот мог поделать? Ведь он никогда не лечил соловьев – ни живых, ни искусственных. Тогда призвали часовщика. Часовщик разобрал птицу на части и долго рассматривал какие-то колесики и подвинчивал какие-то винтики. Потом он сказал, что птица хоть и будет петь, но обращаться с ней надо очень осторожно: маленькие зубчики истерлись, а поставить новые нельзя. Вот какое горе!

Все были очень опечалены. Император издал новый указ, в котором говорилось, что «Первого певца императорского ночного столика с левой стороны» разрешается заводить только раз в год, да и то ненадолго.

Для успокоения горожан придворный капельмейстер произнес речь, в которой он с большим искусством доказал, что заводной соловей нисколько не стал хуже. Ну, а если это сказал придворный капельмейстер, значит, так оно и было.

Прошло еще пять лет.

Однажды император простудился и заболел. Доктора уже не надеялись на его выздоровление. Министры и придворные собирались провозгласить нового императора, а народ толпился на улице и спрашивал первого министра о здоровье старого императора.

– Пф! – отвечал первый министр и покачивал головой.

Бледный и похолодевший, лежал император на своем великолепном ложе. Все придворные считали его умершим, и каждый спешил поклониться новому императору. Слуги бегали взад и вперед по дворцу и узнавали последние новости, а служанки проводили время в болтовне за чашкой чая. Во всех залах и коридорах были разостланы ковры, чтобы не слышно было шума шагов, и во дворце стояла мертвая тишина.

Но старый император еще не умер, хотя и лежал совсем неподвижно на своем великолепном ложе, под бархатным балдахином с золотыми кистями. Окно было раскрыто, и месяц глядел на императора и заводного соловья, который лежал так же неподвижно, как и сам император, на шелковой подушке возле постели больного.

Бедный император едва дышал, ему казалось, что кто-то сжимает его горло. Он приоткрыл глаза и увидел, что на груди у него сидит Смерть. Она надела себе на голову корону императора, в одной руке у нее была его золотая сабля, а в другой – императорское знамя. А кругом из всех складок бархатного балдахина выглядывали какие-то страшные рожи: одни безобразные и злые, другие – красивые и добрые. Но злых было гораздо больше. Это были злые и добрые дела императора. Они смотрели на него и наперебой шептали.

– Помнишь ли ты это? – слышалось с одной стороны.

– А это помнишь? – доносилось с другой.

И они рассказывали ему такое, что холодный пот выступал у императора на лбу.

– Я забыл об этом, – бормотал он. – А этого никогда и не знал…

Ему стало так тяжело, так страшно, что он закричал:

– Музыку сюда, музыку! Бейте в большой китайский барабан! Я не хочу видеть и слышать их!

Но страшные голоса не умолкали, а Смерть, словно старый китаец, кивала при каждом их слове.

– Музыку сюда, музыку! – еще громче вскричал император. – Пой хоть ты, моя славная золотая птичка! Я одарил тебя драгоценностями, я повесил тебе на шею свою золотую туфлю!.. Пой же, пой!

Но птица молчала: некому было завести ее, а без этого она петь не умела.

Смерть, усмехаясь, глядела на императора своими пустыми глазными впадинами. Мертвая тишина стояла в покоях императора.

И вдруг за окном раздалось чудное пение. То был маленький живой соловей. Он узнал, что император болен, и прилетел, чтобы утешить и ободрить его. Он сидел на ветке и пел, и страшные призраки, обступившие императора, все бледнели и бледнели, а кровь все быстрее, все жарче приливала к сердцу императора.

Сама Смерть заслушалась соловья и лишь тихо повторяла:

– Пой, соловушка! Пой еще!v – А ты отдашь мне за это драгоценную саблю? И знамя? И корону? – спрашивал соловей.

Смерть кивала головой и отдавала одно сокровище за другим, а соловей все пел и пел. Вот он запел песню о тихом кладбище, где цветет бузина, благоухают белые розы и в свежей траве на могилах блестят слезы живых, оплакивающих своих близких. Тут Смерти так захотелось вернуться к себе домой, на тихое кладбище, что она закуталась в белый холодный туман и вылетела в окно.

– Спасибо тебе, милая птичка! – сказал император. – Я узнаю тебя. Когда-то я прогнал тебя из моего государства, а теперь ты своей песней отогнала от моей постели Смерть! Чем мне вознаградить тебя?

– Ты уже наградил меня, – сказал соловей. – Я видел слезы на твоих глазах, когда первый раз пел перед тобой, – этого я не забуду никогда. Искренние слезы восторга – самая драгоценная награда певцу!

И он запел опять, а император заснул здоровым, крепким сном.

А когда он проснулся, в окно уже ярко светило солнце. Никто из придворных и слуг даже не заглядывал к императору. Все думали, что он умер. Один соловей не покидал больного. Он сидел за окном и пел еще лучше, чем всегда.

– Останься у меня! – просил император. – Ты будешь петь только тогда, когда сам захочешь. А искусственную птицу я разобью.

– Не надо! – сказал соловей. – Она служила тебе как могла. Оставь ее у себя. Я не могу жить во дворце. Я буду прилетать к тебе, когда сам захочу, и буду петь о счастливых и несчастных, о добре и зле, обо всем, что делается вокруг тебя и чего ты не знаешь. Маленькая певчая птичка летает повсюду – залетает и под крышу бедной крестьянской хижины, и в рыбачий домик, которые стоят так далеко от твоего дворца. Я буду прилетать и петь тебе! Но обещай мне…

– Все, что хочешь! – воскликнул император и встал с постели.

Он успел уже надеть свое императорское одеянье и прижимал к сердцу тяжелую золотую саблю.

– Обещай мне не говорить никому, что у тебя есть маленькая птичка, которая рассказывает тебе обо всем большом мире. Так дело пойдет лучше.

И соловей улетел.

Тут вошли придворные, они собрались поглядеть на умершего императора, да так и застыли на пороге.

А император сказал им:

– Здравствуйте! С добрым утром!

Дюймовочка. Пересказала Т. Габбе

Жила на свете одна женщина. У нее не было детей, а ей очень хотелось ребеночка. Вот пошла она к старой колдунье и говорит:

– Мне так хочется, чтоб у меня была дочка, – хоть самая маленькая!..

– Чего же проще! – ответила колдунья. – Вот тебе ячменное зерно. Это зерно не простое, не из тех, что зреют у вас на полях и родятся птице на корм. Возьми-ка его да посади в цветочный горшок. Увидишь, что будет.

– Спасибо тебе! – сказала женщина и дала колдунье двенадцать медяков.

Потом она пошла домой и посадила ячменное зернышко в цветочный горшок.

Только она его полила, зернышко сразу же проросло. Из земли показались два листочка и нежный стебель. А на стебле появился большой чудесный цветок, вроде тюльпана. Но лепестки цветка были плотно сжаты: он еще не распустился.

– Какой прелестный цветок! – сказала женщина и поцеловала красивые пестрые лепестки.

В ту же минуту в сердцевине цветка что-то щелкнуло, и он раскрылся. Это был в самом деле большой тюльпан, но в чашечке его сидела живая девочка. Она была маленькая-маленькая, всего в дюйм^{note 1} ростом. Поэтому ее так и прозвали – Дюймовочка.

Колыбельку для Дюймовочки сделали из блестящей лакированной скорлупки грецкого ореха. Вместо перинки туда положили несколько фиалок, а вместо одеяльца – лепесток розы. В эту колыбельку девочку укладывали на ночь, а днем она играла на столе.

Посередине стола женщина поставила глубокую тарелку с водой, а по краю тарелки разложила цветы. Длинные стебельки их купались в воде, и цветы долго оставались свежими и душистыми.

Для маленькой Дюймовочки тарелка с водой была целым озером, и она плавала по этому озеру на лепестке тюльпана, как на лодочке. Вместо весел у нее были два белых конских волоса. Дюймовочка целые дни каталась на своей чудесной лодочке, переплывала с одной стороны тарелки на другую и распевала песни. Такого нежного голоска, как у нее, никто никогда не слышал.

Однажды ночью, когда Дюймовочка спала в своей колыбельке, через открытое окно в комнату пробралась большущая старая жаба, мокрая и безобразная. С подоконника она прыгнула на стол и заглянула в скорлупку, где спала под лепестком розы Дюймовочка.

– Как хороша! – сказала старая жаба. – Славная невеста будет моему сыну!

Она схватила ореховую скорлупку с девочкой и выпрыгнула через окно в сад.

Возле сада протекала речка, а под самым ее берегом было топкое болотце. Здесь-то, в болотной тине, и жила старая жаба со своим сыном. Сын был тоже мокрый и безобразный – точь-в-точь мамаша!

– Коакс, коакс, брекке-ке-кекс! – только и мог он сказать, когда увидел маленькую девочку в ореховой скорлупке.

– Тише ты! Еще разбудишь, чего доброго, и она убежит от нас, – сказала старая жаба. – Ведь она легче перышка. Давай-ка отнесем ее на середину реки и посадим там на лист кувшинки – для такой крошки это целый остров. Оттуда уж ей ни за что не убежать. А я тем временем устрою для вас в тине уютное гнездышко.

В реке росло много кувшинок. Их широкие зеленые листья плавали по воде. Самый большой лист был дальше всех от берега. Жаба подплыла к этому листу и поставила на него ореховую скорлупку, в которой спала девочка.

Ах,как испугалась бедная Дюймовочка, проснувшись поутру! Да и как было не испугаться! Со всех сторон ее окружала вода, а берег чуть виднелся вдали. Дюймовочка закрыла глаза руками и горько заплакала.

А старая жаба сидела в тине и украшала свой дом камышом и желтыми кувшинками, – она хотела угодить молодой невестке. Когда все было готово, она подплыла со своим гадким сынком к листу, на котором сидела Дюймовочка, чтобы взять ее кроватку и перенести к себе в дом.

Сладко улыбнувшись, старая жаба низко присела в воде перед девочкой и сказала:

– Вот мой сынок! Он будет твоим мужем! Вы славно заживете с ним у нас в тине.

– Коакс, коакс, брекке-ке-кекс! – только и мог сказать сынок.

Жабы взяли скорлупку и уплыли с ней. А Дюймовочка все стояла одна посреди реки на большом зеленом листе кувшинки и горько-горько плакала – ей вовсе не хотелось жить у гадкой жабы и выходить замуж за ее противного сына.

Маленькие рыбки, которые плавали под водой, услыхали, что сказала старуха жаба. Жениха с матушкой они видели и раньше. Теперь они высунули из воды головы, чтобы поглядеть на невесту.

Взглянув на Дюймовочку своими круглыми глазками, они ушли на самое дно и стали думать, что же теперь делать. Им было ужасно жалко, что такой миленькой маленькой девочке придется жить вместе с этими отвратительными жабами где-нибудь под корягой в густой жирной тине. Не бывать же этому! Рыбки со всей речки собрались у листа кувшинки, на котором сидела Дюймовочка, и перегрызли стебелек листа.

И вот лист кувшинки поплыл по течению. Течение было сильное, и лист плыл очень быстро. Теперь-то уж старая жаба никак не могла бы догнать Дюймовочку.

Дюймовочка плыла все дальше и дальше, а маленькие птички, которые сидели в кустах, смотрели на нее и пели:

– Какая миленькая маленькая девочка!

Легкий белый мотылек все время кружился над Дюймовочкой и наконец опустился на лист – уж очень ему понравилась эта крошечная путешественница.

А Дюймовочка сняла свой шелковый пояс, один конец набросила на мотылька, другой привязала к листу, и листок поплыл еще быстрее.

В это время мимо пролетал майский жук. Он увидел Дюймовочку, схватил ее и унес на дерево. Зеленый лист кувшинки поплыл без нее дальше и скоро скрылся из виду, а с ним вместе и мотылек: ведь он был крепко привязан к листу шелковым поясом.

Как испугалась бедная Дюймовочка, когда рогатый жук обхватил ее лапками и взвился с ней высоко в воздух! Да и белого мотылька ей было очень жалко. Что-то с ним теперь будет? Ведь он умрет с голоду, если ему не удастся освободиться.

А майскому жуку и горя мало. Он уселся на ветке большого дерева, усадил рядом Дюймовочку и сказал ей, что она ему очень нравится, хоть и совсем не похожа на майских жуков.

Потом к ним пришли в гости другие майские жуки, которые жили на том же дереве. Они с любопытством разглядывали Дюймовочку, а их дочки в недоумении разводили крылышками.

– У нее только две ножки! – говорили одни.

– У нее даже нет щупалец! – говорили другие.

– Какая она слабенькая, тоненькая! Того и гляди, переломится пополам, – говорили третьи.

– Очень на человека похожа, и к тому же некрасивая, – решили наконец все жуки.

Даже майскому жуку, который принес Дюймовочку, показалось теперь, что она совсем нехороша, и он решил с ней распрощаться – пусть идет куда знает. Он слетел с Дюймовочкой вниз и посадил ее на ромашку.

Дюймовочка сидела на цветке и плакала: ей было грустно, что она такая некрасивая. Даже майские жуки прогнали ее!

А на самом деле она была премиленькая. Пожалуй, лучше ее и на свете-то никого не было.

Все лето прожила Дюймовочка одна-одинешенька в большом лесу. Она сплела себе из травы колыбельку и подвесила ее под большим листом лопуха, чтобы укрываться от дождя и от солнышка. Она ела сладкий цветочный мед и пила росу, которую каждое утро находила на листьях.

Так прошло лето, прошла и осень. Близилась долгая холодная зима. Птицы улетели, цветы завяли, а большой лист лопуха, под которым жила Дюймовочка, пожелтел, засох и свернулся в трубку.

Холод пробирал Дюймовочку насквозь. Платьице ее все изорвалось, а она была такая маленькая, нежная – как тут не мерзнуть! Пошел снег, и каждая снежинка была для Дюймовочки то же, что для нас целая лопата снега. Мы-то ведь большие, а она была ростом всего-навсего с дюйм. Она завернулась было в сухой лист, но он совсем не грел, и бедняжка сама дрожала, как осенний листок на ветру.

Тогда Дюймовочка решила уйти из лесу и поискать себе приют на зиму.

За лесом, в котором она жила, было большое поле. Хлеб с поля уже давно убрали, и только короткие сухие стебельки торчали из мерзлой земли.

В поле было еще холоднее, чем в лесу, и Дюймовочка совсем замерзла, пока пробиралась между высохшими жесткими стеблями. Наконец она добрела до норки полевой мыши. Вход в норку был заботливо прикрыт травинками и былинками.

Полевая мышь жила в тепле и довольстве: кухня и кладовая у нее были битком набиты хлебными зернами. Дюймовочка, как нищенка, остановилась у порога и попросила подать ей хоть кусочек ячменного зерна – вот уже два дня во рту у нее не было ни крошки.

– Ах ты, бедняжка! – сказала полевая мышь (она была, в сущности, добрая старуха). – Ну, иди сюда, погрейся да поешь со мною!

И Дюймовочка спустилась в норку, обогрелась и поела.

– Ты мне нравишься, – сказала ей мышь, поглядев на нее блестящими, как бисер, черными глазками. – Оставайся-ка у меня на зиму. Я буду кормить тебя, а ты прибирай хорошенько мой дом да рассказывай мне сказки – я до них большая охотница.

И Дюймовочка осталась. Она делала все, что приказывала ей старая мышь, и жилось ей совсем неплохо в теплой укромной норке.

– Скоро у нас будут гости, – сказала ей однажды полевая мышь. – Раз в неделю меня приходит навестить мой сосед. Он очень богат и живет куда лучше меня. У него большой дом под землей, а шубу он носит такую, какой ты, верно, и не видывала, – великолепную черную шубу! Выходи, девочка, за него замуж! С ним не пропадешь! Одна беда: он слеп и не разглядит, какая ты хорошенькая. Ну, уж ты зато расскажешь ему самую лучшую сказку, какую только знаешь.

Но Дюймовочке вовсе не хотелось выходить замуж за богатого соседа: ведь это был крот – угрюмый подземный житель.

Вскоре сосед и в самом деле пришел к ним в гости.

Правда, шубу он носил очень нарядную – из темного бархата. К тому же, по словам полевой мыши, он был ученый и очень богатый, а дом его был чуть ли не в двадцать раз больше, чем у мыши. Но он терпеть не мог солнца и ругал все цветы. Да и не мудрено! Ведь он никогда в жизни не видел ни одного цветка.

Хозяйка-мышь заставила Дюймовочку спеть для дорогого гостя, и девочка волей-неволей спела две песенки, да так хорошо, что крот пришел в восхищение. Но он не сказал ни слова – он был такой важный, степенный, неразговорчивый…

Побывав в гостях у соседки, крот прорыл под землей длинный коридор от своего дома до самой норки полевой мыши и пригласил старушку вместе с приемной дочкой прогуляться по этой подземной галерее.

Он взял в рот гнилушку – в темноте гнилушка светит не хуже свечки – и пошел вперед, освещая дорогу. На полпути крот остановился и сказал:

– Здесь лежит какая-то птица. Но нам ее нечего бояться – она мертвая. Да вот можете сами поглядеть.

И крот стал тыкаться своим широким носом в потолок, пока не прорыл в нем дыру. Дневной свет проник в подземный ход, и Дюймовочка увидела мертвую ласточку.

Должно быть, бедная птичка погибла от холода. Ее крылья были крепко прижаты к телу, ножки и голова спрятаны в перышки.

Дюймовочке стало очень жалко ее. Она так любила этих веселых легкокрылых птичек: ведь они целое лето пели ей чудесные песни и учили ее петь. Но крот толкнул ласточку своими короткими лапами и проворчал:

– Что, небось притихла? Не свистишь больше? Вот то-то и есть!.. Да, не хотел бы я быть этакой пичужкой. Только и умеют носиться в воздухе да щебетать. А придет зима – что им делать? Помирай, и все тут. Нет уж, моим детям не придется пропадать зимой от голода и холода.

– Да, да, – сказала полевая мышь. – Какой прок от этого чириканья и щебета? Песнями сыт не будешь, чириканьем зимой не согреешься!

Дюймовочка молчала. Но, когда крот и мышь повернулись к птице спиной, она нагнулась к ласточке, раздвинула перышки и поцеловала ее прямо в закрытые глаза.

«Может быть, это та самая ласточка, которая так чудесно пела летом, – подумала девочка. – Сколько радости принесла ты мне, милая ласточка!»

А крот тем временем снова заделал дыру в потолке. Потом, подобрав гнилушку, он проводил домой старуху мышь и Дюймовочку.

Ночью Дюймовочке не спалось. Она встала с постели, сплела из сухих былинок большой ковер и, пробравшись в подземную галерею, прикрыла им мертвую птичку. Потом она отыскала в кладовой у полевой мыши теплого пуху, сухого мха и устроила для ласточки что-то вроде гнездышка, чтобы ей не так жестко и холодно было лежать на мерзлой земле.

– Прощай, милая ласточка, – сказала Дюймовочка. – Прощай! Спасибо тебе за то, что ты пела мне свои чудесные песни летом, когда деревья были еще зеленые, а солнышко так славно грело.

И она прижалась головой к шелковистым перышкам на груди у птички.

И вдруг она услышала, что в груди у ласточки что-то мерно застучало: «Стук! Стук!» – сначала тихо, а потом громче и громче. Это забилось сердце ласточки. Ласточка была не мертвая – она только окоченела от холода, а теперь согрелась и ожила.

На зиму стаи ласточек всегда улетают в теплые края. Осень еще не успела сорвать с деревьев зеленый наряд, а крылатые путницы уже собираются в дальнюю дорогу. Если же какая-нибудь из них отстанет или запоздает, колючий ветер мигом оледенит ее легкое тело. Она окоченеет, упадет на землю замертво, и ее занесет холодным снегом.

Так случилось и с этой ласточкой, которую отогрела Дюймовочка.

Когда девочка поняла, что птица жива, она и обрадовалась и испугалась. Еще бы не испугаться! Ведь рядом с ней ласточка казалась такой огромной птицей.

Но все-таки Дюймовочка собралась с духом, потеплее укрыла ласточку своим плетеным ковром, а потом сбегала домой, принесла листочек мяты, которым сама укрывалась вместо одеяла, и укутала им голову птицы.

На следующую ночь Дюймовочка опять потихоньку пробралась к ласточке. Птица уже совсем ожила, но была еще очень слаба и еле-еле открыла глаза, чтобы посмотреть на девочку. Дюймовочка стояла перед нею с куском гнилушки в руках – другого фонаря у нее не было.

– Спасибо тебе, милая крошка! – сказала больная ласточка. – Я так хорошо согрелась! Скоро я совсем поправлюсь и опять вылечу на солнышко.

– Ах, – сказала Дюймовочка, – теперь так холодно, идет снег! Останься лучше в своей теплой постельке, а я буду ухаживать за тобой.

И она принесла ласточке ячменных зернышек и воды в цветочном лепестке. Ласточка попила, поела, а потом рассказала девочке, как она поранила себе крыло о терновый куст и не могла улететь вместе с другими ласточками в теплые края. Пришла зима, стало очень холодно, и она упала на землю… Больше уже ласточка ничего не помнила. Она даже не знала, как попала сюда, в это подземелье.

Всю зиму прожила ласточка в подземной галерее, а Дюймовочка ухаживала за ней, кормила и поила ее. Ни кроту, ни полевой мыши она не сказала об этом ни слова – ведь оба они совсем не любили птиц.

Когда настала весна и пригрело солнышко, Дюймовочка открыла то окошко, которое проделал в потолке крот, и теплый солнечный луч проскользнул под землю.

Ласточка простилась с девочкой, расправила крылышки, но, прежде чем вылететь, спросила, не хочет ли Дюймовочка выбраться вместе с ней на волю. Пусть сядет к ней на спину, и они полетят в зеленый лес. Но Дюймовочке было жалко бросить старую полевую мышь – она знала, что старушке будет очень скучно без нее.

– Нет, мне нельзя! – сказала она вздыхая.

– Ну что ж, прощай! Прощай, милая девочка! – прощебетала ласточка.

Дюймовочка долго глядела ей вслед, и слезы капали у нее из глаз – ей тоже хотелось на простор, да и грустно было расставаться с крылатой подругой.

– Тви-вить, тви-вить! – крикнула в последний раз ласточка и скрылась в зеленом лесу.

А Дюймовочка осталась в мышиной норе. С каждым днем ей жилось все хуже, все скучнее. Старая мышь не позволяла ей уходить далеко от дома, а поле вокруг норки заросло высокими толстыми колосьями и казалось Дюймовочке дремучим лесом.

И вот однажды старуха мышь сказала Дюймовочке:

– Наш сосед, старый крот, приходил свататься к тебе. Теперь тебе нужно готовить приданое. Ты выходишь замуж за важную особу, и надо, чтоб у тебя всего было вдоволь.

И Дюймовочке пришлось по целым дням прясть пряжу.

Старуха мышь наняла четырех пауков. Они днем и ночью сидели по углам мышиной норки и втихомолку делали свое дело – ткали разные ткани и плели кружева из самой тонкой паутины.

А слепой крот приходил каждый вечер в гости и болтал о том, что скоро лету будет конец, солнце перестанет палить землю и она снова сделается мягкой и рыхлой. Вот тогда-то они и сыграют свадьбу. Но Дюймовочка все грустила и плакала: она совсем не хотела выходить замуж, да еще за толстого слепого крота.

Каждое утро, на восходе солнца, и каждый вечер, на закате, Дюймовочка выходила на порог мышиной норки. Иногда веселый ветерок раздвигал верхушки колосьев, и девочке удавалось увидеть кусочек голубого неба.

«Как светло, как хорошо тут на поле!» – думала Дюймовочка и все вспоминала о ласточке. Ей очень хотелось бы повидаться с птичкой, но ласточка не показывалась над полем. Должно быть, она вилась и носилась далеко-далеко там, в зеленом лесу над голубой рекой…

И вот наступила осень. Приданое для Дюймовочки было готово.

– Через четыре недели твоя свадьба! – сказала Дюймовочке полевая мышь.

Но Дюймовочка заплакала и ответила, что не хочет выходить замуж за скучного крота.

Старуха мышь рассердилась.

– Пустяки! – сказала она. – Не упрямься, а не то попробуешь моих зубов. Чем тебе крот не муж? Одна шуба чего стоит! У самого короля нет такой шубы! Да и в погребах у него не пусто. Благодари судьбу за такого мужа!

Наконец настал день свадьбы, и крот пришел за своей невестой. Значит, ей все-таки придется идти с ним в его темную нору, жить там, глубоко-глубоко под землей, и никогда не видеть ни белого света, ни ясного солнышка, – ведь крот их терпеть не может?! А бедной Дюймовочке было так тяжело распроститься навсегда с высоким небом и красным солнышком! У полевой мыши она могла хоть издали, с порога норки, любоваться ими.

И вот она вышла взглянуть на белый свет в последний раз. Хлеб был уже убран с поля, и опять из земли торчали одни голые, засохшие стебли. Девочка отошла подальше от мышиной норки и протянула к солнцу руки.

– Прощай, солнышко, прощай!

Потом она увидела маленький красный цветочек, обняла его и сказала:

– Милый цветочек, если увидишь ласточку, передай ей поклон от Дюймовочки.

– Тви-вить, тви-вить! – вдруг раздалось у нее над головой.

Дюймовочка подняла голову и увидела ласточку, которая пролетала над полем. Ласточка тоже увидела девочку и очень обрадовалась. Она опустилась на землю, и Дюймовочка, плача, рассказала своей подруге, как ей не хочется выходить замуж за старого угрюмого крота и жить с ним глубоко под землей, куда никогда не заглядывает солнце.

– Уже наступает холодная зима, – сказала ласточка, – и я улетаю далеко-далеко, в дальние страны. Хочешь лететь со мной? Садись ко мне на спину, только привяжи себя покрепче поясом, и мы улетим с тобой от гадкого крота, улетим далеко, за синие моря, в теплые края, где солнышко светит ярче, где стоит вечное лето и всегда цветут цветы. Полетим со мной, милая крошка! Ты ведь спасла мне жизнь, когда я замерзала в темной холодной яме.

– Да, да, я полечу с тобой! – сказала Дюймовочка.

Она села ласточке на спину и крепко привязала себя поясом к самому большому и крепкому перу.

Ласточка стрелой взвилась к небу и полетела над темными лесами, над синими морями и высокими горами, покрытыми снегом. Тут было очень холодно, и Дюймовочка вся зарылась в теплые перья ласточки и высунула только голову, чтобы любоваться прекрасными местами, над которыми они пролетали.

Вот наконец и теплые края! Солнце сияло тут гораздо ярче, чем у нас, небо было выше, а вдоль изгородей вился кудрявый зеленый виноград. В рощах поспевали апельсины и лимоны, а по дорожкам бегали веселые дети и ловили больших пестрых бабочек.

Но ласточка летела дальше и дальше.

На берегу прозрачного голубого озера посреди раскидистых деревьев стоял старинный белый мраморный дворец. Виноградные лозы обвивали его высокие колонны, а наверху, под крышей, лепились птичьи гнезда. В одном из них и жила ласточка.

– Вот мой дом! – сказала она. – А ты выбери себе самый красивый цветок. Я посажу тебя в его чашечку, и ты отлично заживешь.

Дюймовочка обрадовалась и от радости захлопала в ладоши.

Внизу, в траве, лежали куски белого мрамора – это свалилась верхушка одной колонны и разбилась на три части. Между мраморными обломками росли крупные, белые как снег цветы.

Ласточка спустилась и посадила девочку на широкий лепесток. Но что за чудо? В чашечке цветка оказался маленький человечек, такой светлый и прозрачный, словно он был из хрусталя или утренней росы. За плечами у него дрожали легкие крылышки, на голове блестела маленькая золотая корона, а ростом он был не больше нашей Дюймовочки. Это был король эльфов.

Когда ласточка подлетела к цветку, эльф не на шутку перепугался. Ведь он был такой маленький, а ласточка такая большая!

Зато как же он обрадовался, когда ласточка улетела, оставив в цветке Дюймовочку! Никогда еще он не видал такой красивой девочки одного с ним роста. Он низко поклонился ей и спросил, как ее зовут.

– Дюймовочка! – ответила девочка.

– Милая Дюймовочка, – сказал эльф, – согласна ли ты быть моей женой, королевой цветов?

Дюймовочка поглядела на красивого эльфа. Ах, он был совсем не похож на глупого, грязного сынка старой жабы и на слепого крота в бархатной шубе! И она сразу согласилась.

Тогда из каждого цветка, перегоняя друг друга, вылетели эльфы. Они окружили Дюймовочку и одарили ее чудесными подарками.

Но больше всех других подарков понравились Дюймовочке крылья – пара прозрачных легких крылышек, совсем как у стрекозы. Их привязали Дюймовочке за плечами, и она тоже могла теперь летать с цветка на цветок. То-то была радость!

– Тебя больше не будут звать Дюймовочкой. У нас, эльфов, другие имена, – сказал Дюймовочке король. – Мы будем называть тебя Майей!

И все эльфы закружились над цветами в веселом хороводе, сами легкие и яркие, как лепестки цветов.

А ласточка сидела наверху в своем гнезде и распевала песни как умела.

Всю теплую зиму эльфы плясали под ее песни. А когда в холодные страны пришла весна, ласточка стала собираться на родину.

– Прощай, прощай! – прощебетала она своей маленькой подруге и полетела через моря, горы и леса домой, в Данию.

Там у нее было маленькое гнездышко, как раз над окном человека, который умел хорошо рассказывать сказки. Ласточка рассказала ему про Дюймовочку, а от него и мы узнали эту историю.

Снежная королева. Пересказали Т. Габбе и А. Любарская

История первая, в которой говорится о зеркале и его осколках

Ну, начнем. Дойдя до конца нашей истории, мы будем знать больше, чем теперь.

Так вот, жил-был на свете злой-презлой тролль, настоящий дьявол. Он всегда рад был причинить кому-нибудь неприятность. Однажды он был в особенно хорошем расположении духа: ему удалось смастерить такое зеркало, в котором все доброе и прекрасное уменьшалось до того, что его и разглядеть было невозможно, а все негодное и безобразное, напротив, бросалось в глаза и становилось еще хуже. Прекраснейшие леса и поля, отражаясь в этом зеркале, казались вареным шпинатом, а красивейшие из людей – отвратительными уродами: голова у них была там, где должны быть ноги, ноги – там, где голова, а туловища совсем не было. А если у кого-нибудь на щеке или на носу была веснушка или родинка, она расплывалась по всему лицу, так что лица и вовсе нельзя было узнать.

Это очень забавляло тролля, и он не мог нарадоваться своей выдумке.

Все ученики тролля – у него была своя школа – рассказывали о зеркале, словно о каком-то чуде.

– Вот теперь, – говорили они, – можно увидеть наконец весь мир и людей в настоящем свете.

И они принялись шнырять со своим зеркалом по всей земле. Скоро не осталось ни одной страны, где бы они не побывали, ни одного человека, на которого бы они не навели свое кривое зеркало. Напоследок захотелось им добраться до самого неба.

Все выше и выше, все ближе и ближе к солнцу летели они, и зеркало у них в руках кривилось и корчилось все больше и больше. И вдруг оно до того перекосилось, что вырвалось у них из рук и, рухнув на землю, разбилось вдребезги.

Но ничего хорошего из этого не получилось. Миллионы, биллионы, триллионы осколков натворили на земле еще больше бед, чем само зеркало.

Мельчайшие осколки, не крупнее песчинки или даже еще меньше, разлетелись по всему свету. Они попадали людям в глаза да так и оставались там. Но это бы еще ничего. Гораздо хуже было то, что человек с таким осколком в глазу начинал все видеть вверх ногами, шиворот-навыворот, вкривь и вкось, в хорошем видел плохое, а плохого не отличал от хорошего, потому что каждый осколок кривого зеркала так же искажает то, что в нем отражается, как и все зеркало. Иной раз осколок попадал человеку прямо в сердце, и это было страшнее всего: сердце превращалось от этого в кусок льда.

Были и осколки побольше, они вполне годились для очков. Но в этих очках люди видели не лучше, а хуже: ясное казалось в них мутным, а прямое – кривым.

Были совсем большие осколки – их даже можно было вставлять в оконные рамы. Но уж в эти окна не стоило смотреть на белый свет, на свою улицу, на добрых друзей: все равно ничего хорошего не увидишь!

Злой тролль от удовольствия потирал руки и хохотал до колик, словно его щекотали.

А по ветру носилось еще многое множество осколков разбитого зеркала.

Послушаем же, что случилось.

История вторая. Мальчик и девочка

В большом городе, где столько домов, а в домах столько людей, что далеко не каждому удается отгородить себе даже самый маленький клочок земли для садика, и где поэтому большинство жителей довольствуется только комнатными цветами в горшках, жили двое детей.

Они были очень бедны, но все-таки у них был садик, правда, только чуточку побольше цветочного горшка.

Мальчик и девочка любили друг дружку, как брат и сестра, хотя они вовсе не были ни родные, ни двоюродные, а просто соседи.

Родители их жили бок о бок, на чердаках двух домов, которые стояли так близко, что крыши их почти сходились и окошко глядело в окошко. Под окнами, вдоль стен обоих домов, тянулся водосточный желоб, и стоило только перешагнуть с одного желоба на другой, как вы оказывались в гостях у соседей.

У каждой семьи было по большому деревянному ящику, в котором росли овощи и небольшие кусты роз. Весной и летом эти кусты покрывались чудесными цветами.

Однажды кому-то из старших пришло в голову поставить ящики поперек желобов, и вот словно две цветущие грядки протянулись из окон от одного дома к другому. Горох спускался из ящика зелеными гирляндами, розовые кусты заглядывали в окна и сплетались ветвями, а мальчик и девочка ходили друг к другу в гости по крыше и сидели на скамеечке под розами. И как же весело они здесь играли!

А зимою эти игры кончались. На крышу уже нельзя было выбраться. Окна замерзли. Но дети нагревали на печке медные монетки, прикладывали их к замерзшим стеклам, и сейчас же оттаивало чудесное крошечное окошко, круглое-круглое, а в окошечко смотрел чей-то смеющийся глазок. Это глядели, каждый в свое окошечко, мальчик и девочка: Кай и Герда.

Летом они могли одним прыжком очутиться в гостях друг у друга, а зимой надо было сначала спуститься во двор вниз по лестнице, на которой было много-много ступенек, и потом по другой лестнице подняться на столько же ступенек вверх.

А на дворе в это время дул ветер и кружились легкие снежинки.

– Это роятся белые пчелки, – говорила старая бабушка.

– А у них тоже есть королева? – спрашивал Кай. Он знал, что у настоящих пчел есть своя королева.

– А как же! – отвечала бабушка. – Только ее трудно разглядеть: она всегда в самой гуще снежного роя. Снежинки так и вьются вокруг нее, а она летает, пляшет, скользит, будто хочет спуститься на землю, но никогда не спускается. Покружится, покружится и улетит неизвестно куда на черном облаке. По ночам она часто пролетает по городским улицам и заглядывает в окна. Вот оттого-то стекла и покрываются ледяными узорами, словно цветами. Видели небось, какие цветы расцвели у нас нынче на окне?

– Да, да, видели, видели! – закричали дети наперебой и верили, что все это сущая правда.

– А Снежная королева не может войти сюда, к нам? – спросила однажды Герда.

– Пусть только попробует! – сказал Кай. – Я посажу ее на теплую печку, и она сразу растает.

Бабушка погладила его по голове и завела разговор о чем-то другом.

Вечером, перед самым сном, Кай захотел еще раз взглянуть на снежную улицу. Он вскарабкался на стул и приник лицом к маленькому «окошечку» в стекле – там, где лед немного оттаял.

За окном кружились белые снежинки. Одна снежинка упала на край цветочного ящика и на глазах у Кая стала быстро расти. Она росла, росла, и Кай вдруг увидел, что перед ним стоит ослепительная красавица. На голову и плечи ее было накинуто покрывало, сотканное из миллионов сверкающих снежинок. Вся одежда ее была из блестящего голубоватого льда. А глаза ее сияли, как звезды. До чего же она была хороша! Но каким холодным и тяжелым был ее взгляд!

Красавица кивнула Каю и поманила к себе.

Мальчик испугался.

Он спрыгнул со стула и убежал в самый дальний угол комнаты.

А за окном мелькнуло что-то белое, словно взмахнула крыльями огромная птица, и все исчезло.

На другой день был славный морозец. Потом началась оттепель, а там пришла и весна.

Солнышко светило так ярко, в цветочных ящиках зазеленели первые побеги, ласточки с веселым щебетом вили под крышей гнездо. В домах открыли окна, и дети снова сидели в своем маленьком садике высоко над землей.

В то лето розы цвели особенно пышно. Кай и Герда не могли наглядеться на них и всякий вечер, уходя спать, прощались с ними и целовали их, а утром радовались каждому вновь распустившемуся цветку.

Однажды под вечер они сидели вдвоем у себя в садике и рассматривали книжку с картинками. На картинках были нарисованы разные звери и птицы.

Большие башенные часы пробили пять раз.

– Ай! – вдруг вскрикнул мальчик. – Что-то попало мне в глаз. И в сердце кольнуло!..

Девочка испугалась. Она ласково обвила его шею рукой и осторожно заглянула ему в глаза. Кай щурился, мигал, но соринки не было видно.

– Должно быть, сама вышла, – сказал он.

Но в том-то и дело, что нет. Боль прошла, а соринка осталась, – и не только в глазу, но и в сердце. И это было не что иное, как два крошечных осколка кривого зеркала.

Бедный Кай! Он теперь видел все вкривь и вкось, а его сердце должно превратиться в кусок льда!

Так оно и случилось.

Кай посмотрел на Герду и спросил:

– Ну, что ты плачешь! Ведь это мне было больно, а не тебе. И какая ты стала противная, – смотреть на тебя не хочется…

Он отвернулся и поглядел в другую сторону, на розы. Но и розы больше не нравились ему.

– Фу! – закричал он, вскакивая с места. – Какая гадость!.. Эту розу точит червяк! А та совсем кривая. Да посмотри же, Герда! Неужели ты не видишь, что за скверные колючки торчат из этих грязных ящиков!

Он толкнул ящик ногой и сломал две самые лучшие розы.

– Кай, что ты делаешь! – закричала Герда.

А он, увидев, как девочка огорчена, сломал еще одну розу – просто ей назло, – перепрыгнул через желоб и, смеясь, убежал домой.

С тех пор, каждый раз, когда Герда приносила ему книжку с картинками, он говорил, что эти картинки хороши разве что для грудных детей, а когда бабушка начинала рассказывать сказку, он придирался ко всякому слову. И это еще не все! Он надевал ее очки, ходил точь-в-точь, как она, говорил ее голосом и так ловко ее передразнивал, что все невольно смеялись. Скоро Кай научился передразнивать всех соседей. Ему отлично удавалось выставлять напоказ их странности и недостатки, и люди говорили:

– Что за голова у этого мальчугана! Но лучше не попадаться ему на глаза!

Он высмеивал даже маленькую Герду, которая любила его всем сердцем.

А причиной всего были осколки зеркала, которые попали ему в глаз и в сердце.

Игры и забавы стали у него теперь совсем другие, мудреные – не такие, как прежде.

Однажды зимою Кай и Герда вышли на улицу погулять. Падал легкий снежок. У Кая в руках было большое увеличительное стекло.

– Погляди-ка в стекло, Герда, – сказал он и подставил полу своей синей куртки, чтобы снег падал прямо на нее.

Каждая снежинка казалась под стеклом куда больше, чем была на самом деле, и напоминала то диковинный цветок, то десятиугольную звезду. В самом деле, это было очень красиво!

– Видишь, как искусно сделано, – сказал Кай. – Они гораздо лучше настоящих цветов. И какая точность! Ни одной неправильной линии. Ах, если б только они не таяли!

В тот же вечер Кай явился к Герде в больших рукавицах и с санками за спиной. Он крикнул ей в самое ухо: «Мне позволили покататься на большой площади с другими мальчиками, а тебя я с собой не возьму!» – и убежал.

На площади собралось много детей. Те, что были посмелее, привязывали свои санки к большим крестьянским саням и катили до самых городских ворот.

Ну и весело же было на площади! И вот в самый разгар катанья, неизвестно откуда, появились большие белые сани. Того, кто сидел в них, совсем нельзя было разглядеть – белая меховая шапка была надвинута до самых бровей. Сани неторопливо объехали вокруг площади два раза. Кай привязал к ним свои санки, и вдруг большие сани понеслись быстрей ветра. Они свернули с площади в переулок, в другой, третий… Человек, сидевший в них, обернулся и дружески кивнул Каю, как знакомому.

Несколько раз пытался Кай отвязать свои санки, но стоило ему взяться за веревку – человек в белой шубе кивал ему, и Кай ехал дальше.

Наконец они выехали за городские ворота. Снег вдруг похвалил сплошными хлопьями, сразу стало так темно, что Кай не мог разглядеть своей протянутой руки. Он на ощупь распутал веревку, которой были связаны сани, но его маленькие санки точно приросли к большим саням и вихрем неслись все дальше и дальше.

Кай громко закричал, но ему никто не отозвался. Снег валил, санки мчались, то ныряя в сугробах, то прыгая через изгороди и канавы. Кай весь дрожал, он хотел прочесть молитву, но в уме у него вертелась одна таблица умножения.

А снежные хлопья все росли и росли и обратились под конец в мохнатых белых кур. Вдруг все они разлетелись в разные стороны, большие сани остановились, и тот, кто сидел в них, встал во весь рост. Это была высокая, статная, величавая женщина в ослепительно белой шубе и шапке из чистого снега. Снежная королева!.. Кай сразу узнал ее.

– Славно проехались! – сказала она. – Но, я вижу, ты совсем замерз. Полезай ко мне, я укрою тебя своей шубой.

И, посадив мальчика к себе в сани, она укутала его полой своей белой пушистой шубы. Ему показалось, что он провалился в снежный сугроб.

– Все еще холодно? – спросила Снежная королева и поцеловала его в лоб.

У! Поцелуй ее был холоднее льда. Холод пробрал Кая насквозь, проник до самого сердца, а его сердце и без того уже было наполовину ледяным. Одну минуту мальчику казалось, что он умирает, но нет. Сердце его только на мгновение замерло, а потом Каю стало совсем хорошо, он даже перестал чувствовать мороз.

– Мои санки! Где мои санки? – спохватился он прежде всего.

– Вот они! – сказала королева.

Санки были привязаны к спине одной из белых куриц, которая летела следом за большими санями.

А Снежная королева поцеловала Кая еще раз, и он позабыл и Герду, и бабушку, и всех домашних.

– Больше я не буду тебя целовать, – сказала она, – от моего третьего поцелуя ты умрешь.

Кай взглянул на нее. Она была так хороша! Ему уже не казалось, что она вся изо льда, как в тот вечер, когда он впервые увидел ее за окном и она кивнула ему головой.

Он больше не боялся ее и рассказал ей, что знает все четыре правила арифметики да еще дроби; знает, сколько в каждой стране квадратных миль и сколько жителей. А Снежная королева слушала его и только улыбалась в ответ. И тогда он подумал, что, пожалуй, знает еще совсем мало.

В тот же миг Снежная королева подхватила его, и они взвились на черное облако. Буря выла и стонала, словно пела старинные заунывные песни. Они летели над лесами и озерами, над горами и морями, под ними дули холодные ветры, сверкал снег, носились с криком черные вороны, а над ними сиял большой ясный месяц.

История третья. Цветник женщины, умевшей колдовать

А что же было с Гердой, когда она узнала, что Кай не вернулся с площади домой? Она стала расспрашивать о своем друге всех и каждого. Но никто не знал, куда девался Кай, никто не мог ей ничего сказать о нем.

Мальчики говорили, что видели его в последний раз, когда он привязывал свои санки к большим великолепным саням, которые промчались через площадь, а потом свернули в переулок и выехали за городские ворота.

Много слез пролили родные Кая, горько плакала о нем Герда.

Наконец все решили, что Кай умер, что он утонул в проруби, когда переезжал через реку.

Долго тянулись хмурые зимние дни.

Но вот настала весна, выглянуло из-за туч апрельское солнце.

– Кай умер и больше не вернется, – сказала Герда, когда первый весенний луч заглянул к ней в комнату.

– Не верю, – ответил солнечный луч.

– Кай умер и больше не вернется, – сказала она ласточкам.

– Не верим, – ответили они.

Наконец и сама Герда перестала этому верить.

«Надену-ка я свои новые красные башмачки. Ведь Кай ни разу не видел их, – подумала она однажды утром. – И пойду искать его».

Было еще очень рано. Она поцеловала спящую бабушку, надела новые красные башмачки и побежала за город, прямо к реке.

– Говорят, что ты взяла моего названого братца? – сказала Герда. – Правда ли это? Я подарю тебе свои красные башмачки, если ты отдашь мне его назад.

Река ничего не ответила. Только волны покачивались и как будто кивали Герде пенистыми гребешками.

Девочка сняла свои красные башмачки – самое драгоценное, что у нее было, – и бросила их в реку. Но они упали недалеко от берега, и волны сейчас же вынесли их на сушу – словно река не хотела брать у Герды ее новые красные башмачки, потому что не могла отдать ей Кая.

А Герда подумала, что надо было бросить башмачки подальше. Она прыгнула в лодку, качавшуюся в тростнике, стала на самый краешек кормы и опять бросила башмачки в воду.

Лодка не была привязана, но Герда заметила это только тогда, когда стала медленно отплывать от берега. Она хотела поскорее выпрыгнуть обратно на берег, но, пока пробиралась с кормы на нос, лодка уже была на середине реки и быстро неслась по течению.

Герда очень испугалась, она стала плакать и звать на помощь, но никто, кроме воробьев, не слышал ее.

А воробьи не могли перенести ее на сушу. Они только летели за ней вдоль берега и громко чирикали, словно хотели ее утешить:

– Ничего! Ничего! Мы тут! Мы тут!

Лодку уносило все дальше и дальше, а новые красные башмачки Герды плыли за своей хозяйкой, но никак не могли ее догнать.

Герда сидела смирно, боясь пошевельнуться.

«Может быть, река несет меня к моему дорогому Каю», – подумала она и сразу повеселела.

Берега реки были очень красивы – цветущие луга, тенистые рощи… Но нигде ни живой души.

Наконец лодка приплыла к большому вишневому саду, в котором приютился домик с красными и синими стеклами в окнах и с крышей из соломы. У дверей стояли два деревянных солдата и отдавали честь всем, кто проплывал мимо.

Герда окликнула их – она приняла деревянных солдат за живых, – но они, понятно, не ответили ей. Лодка подплыла еще ближе, чуть ли не к самому берегу, и девочка закричала еще громче.

На ее крик из домика вышла, опираясь на клюку, старая-престарая старушка в большой соломенной шляпе, разрисованной чудесными цветами.

– Ах ты, бедная малютка, – сказала старушка. – Как же это ты решилась плыть одна по такой большой быстрой реке?

С этими словами старушка вошла в воду, зацепила лодку своей клюкой и подтянула к берегу.

Герда была рада-радешенька, что очутилась наконец на суше, хоть и побаивалась чужой старухи.

– Ну, пойдем, да расскажи мне, кто ты и как сюда попала, – сказала старушка.

Герда стала рассказывать ей обо всем, что случилось, а старушка только покачивала головой и повторяла: «Гм! Гм!»

– Скажите, а вы не видели Кая? – спросила Герда, кончив свой рассказ.

– Нет, он еще не показывался тут, – ответила старуха, – но ты не горюй: рано или поздно ему не миновать моего домика, и мы его непременно увидим. А пока попробуй вишен да полюбуйся цветами, что растут у меня в саду: ни в одной книжке с картинками нет таких красивых цветов, да к тому же еще они умеют говорить.

Тут старушка взяла Герду за руку, увела к себе в домик и заперла дверь на ключ.

Окна были высоко, под самым потолком, и все из разноцветных – красных, голубых, желтых – стеклышек. От этого и свет в комнате был какой-то удивительный, словно над комнатой стояла радуга.

Старушка поставила на стол корзинку с чудесными вишнями. Герда могла есть их сколько душе угодно. А пока она ела, старушка расчесывала ей золотым гребешком волосы.

– Давно мне хотелось иметь такую славную девочку. Вот увидишь, как ладно мы с тобой заживем! – приговаривала она, проводя гребешком по кудрям девочки.

И от каждого прикосновения гребешка Герда все больше и больше забывала своего названого братца Кая. Дело в том, что старушка умела колдовать. Она не была злой колдуньей и колдовала лишь изредка, для своего удовольствия. Вот и теперь она взялась за свой волшебный гребешок только потому, что ей очень захотелось оставить у себя Герду. Расчесав девочке волосы, она пошла в сад, дотронулась своей клюкой до всех розовых кустов, и те как стояли в полном цвету, так и ушли глубоко-глубоко в землю, даже следа от них не осталось. Старушка боялась, что, если Герда увидит розы, она вспомнит о доме и о своем названом братце да и убежит от нее.

Когда все розы были хорошо спрятаны, старушка повела девочку в свой цветник. У Герды глаза разбежались: тут были цветы всех стран и всех времен года. В целом мире не нашлось бы книжки с картинками ярче и красивее этого цветника. Герда прыгала от радости. Она играла среди цветов, пока солнце не село за высокими вишневыми деревьями. Тогда ее уложили в чудесную постель с красными шелковыми перинками, набитыми голубыми фиалками. Девочка заснула, и ей снились такие чудесные сны, каких не видит даже королева в день своей свадьбы.

На другой день старушка опять позволила Герде играть в чудесном цветнике на солнце. Так прошло много дней. Герда знала каждый кустик, каждый цветочек в саду. И, хоть их было так много, что и не сосчитать, ей все казалось, что какого-то недостает. Но какого же?

Однажды она сидела и рассматривала соломенную шляпу старушки, разрисованную цветами. И самым красивым из них была все-таки роза, – старушка забыла ее стереть. Вот что значит рассеянность!

– А почему в саду нет роз? – воскликнула Герда и сейчас же побежала искать их. Она обегала все углы и закоулки сада – нигде ни одной розы!

Тогда девочка опустилась на землю и заплакала. Горячие слезы упали как раз на то место, где цвел раньше один из розовых кустов. И чуть только слезы проникли в глубь земли, оттуда поднялся на солнечный свет пышный розовый куст – такой же цветущий, как прежде.

Герда обняла его и принялась целовать каждый лепесток. И тут она вспомнила о тех чудесных розах, что цвели у нее дома, и о своем милом Кае.

– Чего же это я напрасно теряю время! – всполошилась Герда. – Ведь мне надо искать Кая. Не знаете ли вы, где он? – спросила она у роз. – Может быть, он умер?

– Он не умер, – прошелестели розы. – Мы были под землей, где лежат все мертвые, но Кая нет среди них.

– Спасибо вам, – сказала Герда. – Если он жив, я найду его.

И она бегом побежала прочь из волшебного сада. Калитка была закрыта на задвижку. Герда дернула ржавый засов, калитка распахнулась, и девочка, как была – босиком, – пустилась бежать по дороге. Несколько раз оборачивалась она назад и прислушивалась, нет ли погони, но никто не гнался за нею. Наконец она устала, присела на камень и огляделась кругом: на дворе стояла поздняя осень. Герда только теперь это заметила. В чудесном саду старушки, где вечно сияло солнце и цвели цветы всех времен года, нельзя было догадаться, что лето уже прошло.

«Скорей, скорей в путь! – подумала Герда. – Я вышла из дому весной, а теперь уже осень на дворе. Нельзя больше терять ни минутки!..»

И она побежала так быстро, как только могла.

Ах, как болели ее бедные усталые ножки! Как холодно, как сыро было в лесу и в поле! Длинные листья на ивах совсем пожелтели, туман оседал на них крупными каплями, и капли медленно – одна за другой – падали на землю. Листья так и сыпались. Один терновник стоял весь покрытый вяжущими терпкими ягодами.

Каким серым, каким унылым казался весь мир!

История четвертая. Принц и принцесса

Герда долго бежала без отдыха. Наконец она опять присела отдохнуть. На снегу прямо перед ней прыгал большой ворон. Он то и дело посматривал на девочку, кивал ей головой и, наконец, сказал:

– Каррр-каррр! Здрравствуй!

Он не очень-то складно говорил по-человечьи, но, видимо желая девочке добра, дружелюбно спросил ее, куда это она бредет по белу свету одна-одинешенька. Слова «одна-одинешенька» Герда поняла отлично, – слишком хорошо она знала, что это значит. Девочкарассказала ворону всю свою жизнь и спросила, не видел ли он Кая.

– Очень верроятно, очень верроятно!

– Правда? – воскликнула девочка и чуть не задушила ворона поцелуями.

– Осторрожней, осторрожней! – сказал ворон. – Да, я думаю, что видал твоего Кая. Но только он, верно, забыл тебя и живет у своей принцессы.

– Разве он живет у принцессы? – спросила Герда.

– А вот послушай, – сказал ворон. – Только мне ужасно трудно говорить по-вашему. Вот если бы ты понимала по-вороньи, я рассказал бы тебе обо всем куда лучше.

– По-вороньи я совсем не понимаю, – сказала Герда. – Бабушка, та, наверно, понимает. А меня не учили.

– Ну ничего, – сказал ворон. – Расскажу, как сумею. Слушай! В королевстве, где мы с тобой находимся, есть принцесса, такая умница, что и сказать нельзя! Она прочла все газеты на свете и уже позабыла все, что прочла, – вот до чего она умная! Однажды она сидела на троне – а если верить людям, это не такое уж веселое занятие – и напевала песенку: «Отчего бы мне не выйти замуж?» И вдруг она подумала: «А ведь и самом деле, отчего бы мне не выйти замуж?» Но в мужья она решила выбрать такого человека, который бы не только важничал и хвастался своей короной, но умел бы и поговорить. И вот барабанщики забили в барабаны, и всем придворным дамам была объявлена воля принцессы. Придворные дамы очень обрадовались и сказали: «Вот это нам нравится! Мы и сами об этом думали!» Все это истинная правда, – прибавил ворон. – У меня при дворе есть невеста – она ручная ворона, – от нее я и знаю эту историю. И вот на другой день все газеты вышли в рамочках из сердец и с вензелями принцессы. В газетах было объявлено, что каждый молодой человек приятной наружности, желающий жениться на принцессе, может явиться во дворец и побеседовать с нею. Того, кто будет держаться свободно и непринужденно и за словом в карман не полезет, принцесса возьмет себе в мужья. Да, да! – сказал ворон. – Все это так же верно, как то, что я сижу здесь перед тобой. На следующий день народ валом повалил во дворец. Давка была такая, что и рассказать нельзя. Но толку из всей этой суеты не вышло никакого – ни в первый день, ни во второй. На улице перед дворцом все женихи вели себя необыкновенно свободно и непринужденно и болтали, как сороки. Но стоило им перешагнуть дворцовый порог и увидеть гвардию в серебре, а лакеев в золоте, стоило им войти в огромные, залитые светом залы, как их брала оторопь. Подойдут к трону, где сидит принцесса, и слова сказать не смеют. Она что-нибудь спрашивает, а они и ответить не могут, только повторяют ее последние слова. Ну, а ей это не по вкусу. Право, можно было подумать, что всех женихов опоили дурманом. И ведь обиднее всего то, что, едва они выходили из дворца, к ним снова возвращался дар речи. И так со всеми – от первого до последнего. А было их столько, что от дворцовых ворот до дверей тронного зала вытянулся длинный-предлинный хвост. Женихи стояли целый день, и никому во дворце не пришло в голову предложить им хотя бы глоток воды или кусочек хлеба. Кто был поумнее, принес из дому бутерброды и жевал их всухомятку. Я сам там был и видел все это собственными глазами.

– Ну, а что же Кай? – спросила Герда. – Он тоже приходил свататься?

– Постой, постой. Сейчас мы доберемся и до него. На третий день во дворец явился какой-то человечек, ни в карете, ни верхом, а, как говорится, пешком с посошком, и прямо – без лишних слов – к принцессе. Глаза у него блестели, как у тебя, волосы были кудрявые, но одет он был небогато.

– Это Кай! Это Кай! – радостно воскликнула Герда. – Наконец-то я нашла его! – И она захлопала в ладоши.

– За спиной у него была котомка, – продолжал ворон.

– Нет, это, верно, были его саночки, – сказала Герда. – Он ушел из дому с санками.

– Вполне возможно, что это были санки, – согласился ворон. – Я не разглядел хорошенько. Так вот, моя невеста, придворная ворона, рассказывала мне, что, когда этот молодчик вошел во дворец и увидел у ворот гвардию в серебре, а на лестнице лакеев в золоте, он ни капельки не смутился, а только покачал головой и сказал: «Ну и скучно же стоять тут на дворе да на лестнице, лучше я пойду прямо в комнаты». Все залы были залиты светом; полы блестели, как зеркало; знатные вельможи расхаживали в одних чулках без сапог, разнося золотые блюда с угощениями, – уж тожественнее ничего и не придумаешь! А сапоги нашего молодца скрипели на весь дворец, но его это нисколько не смущало.

– Ну конечно, это был Кай! – воскликнула Герда. – Я знаю, что на нем были новые сапоги. Я сама слышала, как они скрипели, когда он приходил к бабушке.

– Да, они таки порядком скрипели, сказал ворон. – Но он смело подошел к принцессе и поклонился ей так непринужденно, что ему мог бы позавидовать любой вельможа. Принцесса сидела на жемчужине величиной с колесо прялки, а кругом стояли придворные дамы и кавалеры, горничные придворных дам, служанки горничных, камердинеры придворных кавалеров, слуги камердинеров и прислужники слуг камердинеров. Чем дальше от принцессы и чем ближе к двери стояли придворные и слуги придворных, тем важнее и надменнее они себя вели. На младшего прислужника слуги младшего камердинера самого младшего из придворных, который стоял на пороге тронной залы, нельзя было и взглянуть без дрожи – такой он был важный.

– Вот страшно-то! – прошептала Герда. – А Кай все-таки женился на принцессе?

– Не будь я вороном, я бы сам женился на ней, хоть я и обручен с вороной. Уж я-то не полезу за словом в карман. Но твой Кай может поспорить в красноречии даже со мной. Он сразу же пустился с принцессой в разговоры и говорил так же бойко, как я, когда говорю по-вороньи, – так, по крайней мере, сказала моя невеста ручная ворона. Держался он очень свободно и мило и заявил, что пришел не свататься, а послушать умные речи принцессы. Ну и вот, он ей очень понравился, и она ему тоже.

– Да, да, это Кай! – сказала Герда. – Он ведь такой умный. Он знает все четыре правила арифметики, а с дробями обращается так же просто, как с целыми числами. Ах, проведи меня скорее во дворец!

– Легко сказать, – отвечал ворон, – да как это сделать? Постой, я поговорю с моей невестой, она что-нибудь придумает и посоветует нам. Ты, кажется, воображаешь, что тебя вот так прямо и пустят во дворец. Как же, не очень-то пускают туда девочек вроде тебя!

– Меня пустят! – сказала Герда. – Вот увидишь! Когда Кай услышит, что я здесь, он сейчас же прибежит за мной.

– Подожди меня тут у решетки, – сказал ворон, тряхнул головой и улетел.

Вернулся он уже совсем под вечер и сразу закаркал:

– Каррр! Каррр! Моя невеста шлет тебе тысячу поклонов и вот этот маленький хлебец. Она стащила его на кухне – там их много, а ты, верно, проголодалась. Ну, а во дворец тебе не попасть: ты ведь босая – гвардия в серебре и лакеи в золоте ни за что не пропустят тебя. Но не плачь. Моя невеста кое-что придумала. Она знает, как пройти в спальню принцессы с черного хода, и знает, где достать ключ.

И вот они пробрались в сад и, неслышно ступая, пошли по длинной аллее, усыпанной пожелтевшими осенними листьями. А когда все огоньки в дворцовых окнах погасли один за другим, ворон осторожно впустил девочку в маленькую полуотворенную дверцу.

Ах, как сильно билось сердце у Герды от страха и нетерпения! Она шла затаив дыхание, будто затеяла какое-то дурное и опасное дело. А ведь она хотела всего-навсего узнать, не здесь ли ее милый Кай? Да, да, он, наверно, здесь! Герда так и видела перед собой его ясные глаза, кудрявые волосы, веселую улыбку… Таким он был, когда они сидели вместе под кустами роз… Как он, наверно, обрадуется ее приходу, как будет расспрашивать обо всем, что было с ней в дороге и что делалось дома после его исчезновения!..

Они поднялись на площадку лестницы. На шкафу горела лампочка, а на полу сидела ручная ворона и поглядывала по сторонам.

Герда поклонилась ей и низко присела, как учила ее бабушка.

– Мой жених рассказывал мне о вас столько хорошего, барышня, – сказала ручная ворона. – Повесть вашей жизни, как принято выражаться, очень тронула меня. Не угодно ли вам взять лампу? Я пойду впереди и буду показывать дорогу. Вы можете не бояться, тут мы никого не встретим.

– Мне кажется, кто-то идет за нами, – робко сказала Герда.

И в ту же минуту мимо нее с легким шумом промчались какие-то тени: лошади с развевающимися гривами, охотники, трубящие в медные трубы, нарядные дамы и кавалеры.

– Это сны, – сказала ручная ворона. – Знатным особам при дворе, очевидно, снится охота. Что ж, пусть себе спят и охотятся во сне, а мы тем временем поглядим на них и узнаем, нет ли среди спящих вашего друга. Надеюсь, что в случае удачи вы докажете, что у вас благодарное сердце, и не забудете моей услуги.

– Об этом нечего и говорить! Само собой разумеется, – сказал лесной ворон.

Тут они вошли в первую залу. Стены ее были обтянуты розовым атласом, затканным золотыми и серебряными цветами.

Опять мимо Герды пронеслись сны, но так быстро, что она не успела рассмотреть всадников.

Залы были одна великолепнее другой, у Герды прямо глаза разбегались. Никогда, даже во сне, не видела она ничего подобного. Наконец они дошли до спальни принцессы. Потолок здесь был похож на вершину огромной пальмы, только листья были не настоящие, а из драгоценного хрусталя. Сверху спускался золотой стебель, а на стебле весели две огромные лилии – постели принца и принцессы. Одна лилия была красная, другая – белая. В белой спала принцесса, в красной – принц. Герда осторожно отогнула один из красных лепестков и увидела темно-русый затылок. Ну конечно, это Кай! Она громко назвала его по имени и поднесла лампу к самому его лицу. Сны с шумом умчались прочь. Принц проснулся и повернул голову… Ах, это был не он, не ее милый Кай!

Тут из белой лилии выглянула принцесса и спросила, что случилось. Герда заплакала и рассказала всю свою историю с самого начала. Не забыла она упомянуть и о вороне с вороной, которые так много для нее сделали.

– Ах ты, бедняжка! Как нам жалко тебя! – в один голос воскликнули принц и принцесса.

Ворона и ворону они похвалили, сказали, что ничуть не гневаются на них, и хотели даже наградить их за доброту, если только они пообещают никогда больше так не поступать.

– Хотите занять должность придворных ворон на полном довольствии из кухонных остатков? – спросила принцесса. – Или, может быть, хотите быть вольными птицами?

Ворон с вороной поклонились и сказали, что предпочитают должность при дворе.

– Что ни говори, а хорошо иметь верный кусок хлеба на старости лет!

Так и было решено.

Потом принц встал и уступил свою постель Герде – больше он ничего не мог для нее сделать.

«Как они все добры ко мне!» – подумала Герда, закрыла глаза и сладко заснула. И сейчас же опять в спальню прилетели сны, но теперь они везли на маленьких саночках Кая, он издали кивал Герде головой, как будто звал ее. Увы, все это было лишь во сне и сразу исчезло, чуть только Герда проснулась.

На другой день принцесса приказала одеть Герду с ног до головы в шелк и бархат. Ей позволили остаться во дворце, сколько она пожелает. Кажется, чего уж лучше – живи себе при дворе без всяких забот и хлопот! Но она погостила всего только пять дней, а потом попросила, чтобы ей дали башмаки и повозку с лошадью: пора ей снова пуститься в путь разыскивать по белу свету названого братца Кая.

Ей дали башмаки, и муфту, и чудесную шубку. А когда она уже в сотый раз простилась со всеми, к воротам подъехала золотая карета с сияющими, как звезды, гербами принца и принцессы. У кучера и выездных слуг красовались на головах маленькие золотые короны. Карета была набита сахарными кренделями, а ящик под сиденьем – фруктами и пряниками. Принц и принцесса сами усадили Герду в карету и пожелали ей счастливого пути. Лесной ворон, который уже успел отпраздновать свою свадьбу, провожал девочку первые три мили и сидел в карете рядом с ней – он считал невежливым поворачиваться спиной к лошадям. Ручная ворона взлетела на верхнюю перекладину ворот и махала им вслед крыльями. Она не могла поехать провожать Герду, потому что страдала головными болями. Это началось с тех пор, как она получила место при дворе и стала слишком много есть.

– Прощай, прощай! – закричали принц и принцесса.

Герда заплакала, ворона тоже.

Проехали три мили. Тут и лесной ворон простился с девочкой. Прощание было очень трогательное. Ворон взлетел на самое высокое дерево и махал черными крыльями до тех пор, пока золотая карета не скрылась из виду.

История пятая. Маленькая разбойница

Скоро Герда въехала в густой лес. В лесу было темно, но карета сияла, как солнце, и сама себе освещала путь. Не мудрено поэтому, что ее сразу приметили разбойники. Глаза у них так и разгорелись.

– Золото! Золото! – кричали разбойники, налетая со всех сторон. Они схватили лошадей под уздцы, убили кучера и слуг и вытащили из кареты испуганную Герду.

– Ишь какая славненькая, жирненькая! Видно, орешками откормлена! – сказала старуха разбойница с длинной жесткой бородой и мохнатыми нависшими бровями. – Нежная, что барашек молоденький. А какова на вкус будет!

И старуха вытащила острый сверкающий нож. Вот ужас!

Но вдруг она закричала: «Ай!» – и подпрыгнула на месте. Ее собственная дочка, которую она несла на спине, укусила ее за ухо.

– Ах ты, дрянная девчонка! – закричала мать и выронила нож.

– Она будет играть со мной! – сказала маленькая разбойница. – Она отдаст мне свою муфту, свою шубку, свое хорошенькое платьице и будет спать со мной вместе.

Тут девочка укусила мать за другое ухо, да так больно, что та завертелась волчком.

Разбойники захохотали:

– Ишь как пляшет вокруг своей девчонки!..

А маленькая разбойница не унималась.

– Я хочу сесть в карету! – закричала она на весь лес.

Надо сказать правду: она была ужасно избалована и упряма, эта девчонка, – настоящая маленькая разбойница!

И вот она уселась вместе с Гердой в карету, и они помчались через пни и кочки в самую чащу леса.

Маленькая разбойница была ростом с Герду, но гораздо шире в плечах. Глаза у нее были совсем черные и какие-то печальные. Она обняла Герду и сказала:

– Они тебя не убьют, пока я не рассержусь на тебя. Ты, верно, принцесса?

– Нет, – ответила Герда, и опять ей пришлось рассказать обо всем, что с ней было: как пропал Кай, как она отправилась искать его, как попала во дворец к принцессе и принцу.

Маленькая разбойница серьезно выслушала ее, слегка кивнула головой и сказала:

– Они тебя не убьют, даже если я рассержусь на тебя, – я лучше сама тебя убью.

И она отерла слезы на щеках у Герды, а потом спрятала руки в ее хорошенькую, мягкую и теплую муфточку.

Наконец карета остановилась: они съехали во двор разбойничьего замка.

Стены старого замка были изрезаны глубокими трещинами, из которых целыми стаями вылетали вороны.

Откуда-то выскочили бульдоги, такие огромные, что каждый мог без труда проглотить человека. Они прыгали вокруг да около, но лаять не лаяли – это было строго запрещено.

Посреди высокой просторной залы с обшарпанными и закопченными стенами прямо на каменном полу пылал огонь. Дым подымался к потолку, а дальше должен был сам искать себе выход. Над огнем кипел в громадном котле суп, а на вертелах жарились зайцы и кролики.

– Ты будешь спать вместе со мной, вот тут, возле моего зверинца, – сказала Герде маленькая разбойница.

Девочек накормили, напоили, и они ушли в свой угол, где была постлана солома, накрытая коврами. Над самой их головой дремали на жердочках голуби – их было, наверно, больше сотни.

– Все мои! – сказала маленькая разбойница и, схватив одного голубя за лапки, тряхнула его из всей силы. Голубь отчаянно забил крыльями, пытаясь вырваться. – Что, испугался? – засмеялась маленькая разбойница. – На, поцелуй его! – крикнула она, ткнув голубя прямо в лицо Герде. – А вот здесь сидят лесные бродяжки, – сказала она, показывая на двух голубей, которые сидели за деревянной решеткой в небольшом углублении, сделанном в стене. – Их надо держать взаперти, не то они живо улетят. Так в лес и смотрят! А вот мой милый ручной олененок. – И девочка потянула за рога привязанного к стене большого северного оленя в блестящем медном ошейнике. – Его тоже надо держать на привязи, иначе удерет. Каждый вечер я щекочу его своим острым ножом – он до смерти боится этого.

С этими словами маленькая разбойница вытащила из расщелины в стене длинный нож и провела им по шее оленя. Бедное животное задрожало каждой жилкой, а девочка захохотала и потащила Герду к постели.

– Разве ты и во сне не расстаешься с ножом? – спросила Герда, покосившись на острый нож.

– А то как же! – ответила маленькая разбойница. – Кто знает, что может случиться. Но расскажи мне еще раз о Кае и о том, как ты пустилась странствовать по белу свету.

Герда опять рассказала все с самого начала. Когда она кончила, все голуби уже спали. Только два лесных голубя еще тихо ворковали в клетке. Маленькая разбойница обвила одной рукой шею Герды – в другой руке у нее был нож – и захрапела. А Герда не могла сомкнуть глаз. Да и как заснуть, когда не знаешь, убьют тебя или оставят в живых. Разбойники сидели вокруг огня, пели песни и пили, а старуха разбойница точила ножи. Бедной девочке даже глядеть на это было страшно.

И вдруг лесные голуби проворковали:

– Курр! Курр! Мы видели Кая! Белая курица несла на спине его саночки, а он сам сидел в санях Снежной королевы. Они пролетали над лесом, когда мы были еще голыми птенчиками и лежали в гнезде вместе со своими братьями и сестрами. Снежная королева дохнула на наше гнездо, и все умерли, кроме нас двоих. Курр! Курр!

– Что вы говорите! – воскликнула Герда. – Куда же полетела Снежная королева? Ах, скажите, вы, наверно, знаете…

– Должно быть, в Лапландию. Куда же еще? Там вечная зима – снег, лед, стужа… Вот спроси сама у северного оленя, он тебе скажет.

– Да, правда, там вечный снег и лед. Ах, как там хорошо! – грустно сказал северный олень. – Там носятся по сверкающим ледяным равнинам мои вольные братья. Там раскинут летний шатер Снежной королевы, а зимний ее дворец – где-то у самого Северного полюса, на острове Шпицберген.

– Кай, мой бедный Кай! – воскликнула Герда.

– Лежи смирно! – прикрикнула на нее маленькая разбойница. – Не то я пырну тебя ножом!

Утром Герда рассказала ей все, что слышала от лесных голубей. Маленькая разбойница серьезно посмотрела на Герду, кивнула головой и сказала:

– Ну, так и быть. Отправляйся за своим Каем. А ты знаешь, где Лапландия? – спросила она у северного оленя.

– Кому же и знать, как не мне! – ответил северный олень, и глаза у него заблестели. – Там я родился и вырос, там я бегал на воле по снежным равнинам…

– Так слушай! – сказала Герде маленькая разбойница. – Видишь, все наши ушли. Дома одна мать. Немного погодя она хлебнет из большой бутылки и заснет, тогда я кое-что сделаю для тебя.

Тут маленькая разбойница подбежала к старухе матери, обняла ее и, дернув за бороду, сказала:

– Здравствуй, мой милый козлик!

– Ах ты моя маленькая разбойница! – ласково ответила старуха и так щелкнула дочку по носу, что нос у нее сразу покраснел.

– Сама ты разбойница! – ответила дочка и подала матери большую бутылку.

Старуха отхлебнула из бутылки раз-другой и захрапела. А маленькая разбойница подошла к северному оленю и сказала:

– Я бы ни за что не рассталась с тобой. Уж очень смешно ты мотаешь головой и брыкаешься, когда я щекочу тебя острым ножом. Ну, да так и быть! Я отпускаю тебя на вольную волю. Можешь убираться в свою Лапландию. Но сначала ты отвезешь во дворец Снежной королевы вот эту девочку – там живет ее названый братец. Ты ведь, конечно, слышал ее рассказ. Она говорила довольно громко, а у тебя всегда ушки на макушке.

Олень так и подпрыгнул от радости. Маленькая разбойница положила к нему на спину мягкую подушечку, а на подушечку посадила Герду и крепко привязала ее, чтобы она не свалилась в пути.

– Так и быть, Герда, возьми назад свои меховые сапожки – на Северном полюсе, говорят, довольно холодно. А муфту я оставлю себе, очень уж она хороша. Но мерзнуть ты все-таки не будешь. Я дам тебе матушкины рукавицы. Они такие огромные, что будут тебе до локтей. Ну-ка сунь в них руки. Очень хорошо! Теперь ты до локтей похожа на мою матушку-разбойницу!

Герда плакала от радости.

– Терпеть не могу, когда хнычут, – сказала маленькая разбойница. – Ты должна теперь смеяться, а не плакать. Вот тебе еще два хлебца и окорок на дорогу. Небось не проголодаешься.

Привязав мешок с едой северному оленю на спину, разбойница отворила ворота, заманила собак в дом, а потом перерезала острым ножом веревку, которой был привязан северный олень, и сказала ему:

– Ну, живо! Да смотри береги девочку.

Герда протянула маленькой разбойнице обе руки в огромных рукавицах и поблагодарила ее от всего сердца.

Едва успела она попрощаться с маленькой разбойницей, как северный олень пустился во всю прыть. Он скакал через пни и колодцы. Леса, равнины, болота так и мелькали перед глазами у Герды. Волки провожали ее воем, вороны каркали ей вслед… Вдруг на небе что-то затрещало и столбы огня взвились над землей.

– Вот мое родное северное сияние! – сказал олень. – Гляди, как полыхает!..

И он побежал дальше, бежал не останавливаясь ни днем, ни ночью – все вперед и вперед.

Хлеб был съеден до крошки, окорок – до последнего кусочка, и вот они уже в Лапландии.

История шестая. Лапландка и финка

Олень остановился у маленькой, вросшей в землю избушки. Крыша ее опускалась до самой земли, а дверь была такая низенькая, что в нее можно было войти только на четвереньках. В избушке не было никого, кроме старухи лапландки. Она варила рыбу при тусклом свете жирового светильника. Северный олень рассказал лапландке всю историю Герды. Правда, сперва он рассказал свою собственную историю – она казалась ему гораздо важнее и трогательнее. Герда же так замерзла, что долго не могла говорить.

– Ах вы бедняги! – сказала лапландка. – Далекий еще предстоит вам путь. Сто миль с лишком придется вам пройти, пока вы доберетесь до Финляндии, – Снежная королева живет там в своем дворце и каждый вечер зажигает голубые бенгальские огни. Я напишу несколько слов на сушеной треске – бумаги у меня нет, – а вы отнесете мое письмо финке, которая живет в тех местах и лучше моего научит вас, что надо делать.

Когда Герда согрелась, поела и попила, лапландка написала что-то на сушеной треске и велела Герде хорошенько беречь рыбу. Потом она привязала девочку к спине оленя, и тот снова помчался по снежным полям и горам.

В небе опять потрескивал голубой огонь, и целые столбы пламени взлетали над землей.

Так добежал северный олень с Гердой до Финляндии и постучался в дымовую трубу домика, где жила старая финка, – дверей там и вовсе не было.

Ну и жара стояла у нее в доме! Финка, старая низенькая женщина, прежде всего стащила с Герды шубку, рукавицы и сапоги, чтобы девочке было не так жарко. Потом она положила северному оленю на голову кусок льда и только тогда принялась читать письмо, нацарапанное на сушеной треске. Она прочла все от головы до хвоста три раза, пока не выучила наизусть, а потом сунула треску в суповой котел, – не пропадать же рыбе!

Тут северный олень снова принялся рассказывать, сначала – подробно – рассказал всю свою историю, а потом – вкратце – историю Герды.

Финка слушала его молча и только иногда покачивала головой.

– Ты такая мудрая женщина! – воскликнул северный олень, окончив свой рассказ. – Я знаю, ты можешь связать одной ниткой все четыре ветра. Не приготовишь ли ты для девочки питье, которое даст ей силу двенадцати богатырей? Тогда бы она одолела Снежную королеву.

– Силу двенадцати богатырей? – сказала финка. – Да, нечего сказать, много от этого будет толку!

С этими словами она взяла с полки большой кожаный свиток и развернула его: он весь был испещрен какими-то непонятными письменами.

Финка уселась и принялась читать. Она читала до тех пор, пока пот градом не покатился с ее лба.

Наконец она свернула свиток, переменила лед на голове северного оленя и сказала:

– Кай на самом деле у Снежной королевы. Но ему там очень нравится, и он думает, что нигде не может быть лучше. И все это потому, что в глаз и в сердце ему попали осколки кривого зеркала. Если они там останутся, он никогда не освободится от власти Снежной королевы.

– Вот потому-то я и прошу тебя сделать Герду сильнее Снежной королевы, – сказал северный олень.

– Сильнее, чем она есть, я не могу ее сделать, – ответила финка. – Разве ты сам не видишь, как велика ее сила? Не видишь, что ей служат и люди и звери? Ведь она босая обошла полсвета. Нет такой силы, которая заставила бы ее отступить от задуманного дела. Уж если она не сможет проникнуть во дворец Снежной королевы и вынуть из сердца Кая осколок зеркала, так этого никто не сделает! Все, чем я могу помочь ей, – это показать дорогу. В двух милях отсюда начинается сад Снежной королевы. Отнеси туда девочку, опусти у большого куста, покрытого красными ягодами, и, не мешкая, возвращайся обратно.

С этими словами финка посадила Герду на спину северного оленя, и тот бросился бежать со всех ног.

– Ах, мои теплые сапожки! Мои рукавицы! – закричала Герда.

Но олень не слышал ее. Он мчался, как вихрь, и остановился только тогда, когда увидел в снегу куст, усыпанный красными ягодами. Тут он опустил девочку на землю, поцеловал ее, и на глазах у него заблестели крупные прозрачные слезы. Потом он повернулся и стрелой пустился назад.

Бедная девочка осталась одна-одинешенька, на трескучем морозе, без башмаков, без рукавиц.

Она побежала вперед что было мочи. А навстречу ей двинулись целые полчища снежных хлопьев. Это было очень странно, потому что небо было совсем чистое и на нем полыхало северное сияние. Нигде не было видно ни тучки. Откуда же мог падать снег? Но снег не падал, он несся прямо по земле. Снежные хлопья надвигались на Герду и с каждой минутой становились все больше и больше, точно те снежинки, которые она видела когда-то под увеличительным стеклом.

Это было войско Снежной королевы. Одни снежинки были похожи на больших белых ежей, другие – на взъерошенных медвежат, третьи – на серебряных многоголовых змей. И все они были живые!

Но Герда смело шла вперед и вперед, – ведь она во что бы то ни стало должна была найти и освободить Кая!

И вот наконец она добралась до чертогов Снежной королевы.

А что же в это время было с Каем?

Он и не думал о Герде и уж меньше всего догадывался о том, что она тут, рядом с ним.

История седьмая. Что случилось в чертогах Снежной королевы и что случилось потом

Снежная королева жила среди вечных снегов и нетающих льдин.

Метели возвели стены ее чертогов, буйные ветры пробили в них окна и двери.

Громадные белоснежные залы тянулись одна за другой на сотни миль – просторные, высокие, до самого неба. Их освещало разноцветными огнями северное сияние. Вьюги разостлали здесь пушистые, блестевшие серебром ковры. Но холодно и пустынно было в этих белых, ослепительно сверкающих залах. Никогда не заглядывало сюда веселье. Хоть бы один раз устроили здесь праздник для белых медведей, чтобы под музыку бури могли они показать, как ловко и грациозно умеют ходить на задних лапах. Хоть бы раз составилась здесь за ледяным столом партия в лото, где игроки горячо спорят, ссорятся, а иной раз даже и дерутся. Хоть бы когда-нибудь здесь сошлись на беседу за чашкой кофе беленькие кумушки-лисички, – нет, никогда, ничего! Всегда одинаково холодно, мертво и пусто!

Посреди самой большой пустынной снежной залы было круглое замерзшее озеро. Лед, затянувший его, растрескался на тысячи кусков. И все тысячи кусков были совершенно одинаковой величины, каждый точь-в-точь как другой, даже трудно поверить этому.

А на самой середине замерзшего озера стоял ледяной трон Снежной королевы. Когда ей не нужно было улетать по делам из дому, она всегда сидела на этом троне и гляделась в ледяное зеркало. Королева называла его «зеркалом разума» и уверяла, что это самое верное и чистое зеркало на свете.

Тут же, в этой пустынной зале, жил и названый брат Герды, Кай. От стужи он совсем побелел, хоть сам и не чувствовал холода. Да это и не удивительно – ведь у него вместо сердца был кусок льда. А такое сердце не чувствует ничего – ни радости, ни грусти, ни тепла, ни мороза.

Кай ни о чем не жалел, никого не вспоминал. Целыми днями сидел он на ступеньках трона у ног Снежной королевы, перебирая плоские ровные льдинки и выкладывая из них окоченевшими руками различные фигуры.

Вы все, должно быть, знаете игру, которая называется «китайская головоломка»? Из деревянных дощечек надо складывать разные сложные узоры. Вот такой головоломкой был занят Кай, только вместо дощечек у него были льдинки, а игра называлась «игрой холодного разума».

Ему казалось, что на свете нет ничего важнее этого занятия, и все потому, что вместо сердца у него был кусок льда, а видеть ему мешал маленький осколок кривого зеркала. Он складывал из льдин не только фигуры, но и разные слова. Только одно слово, которое ему особенно хотелось сложить, у него не выходило – слово «вечность».

А между тем Снежная королева не раз говорила ему: «Если ты сложишь это слово, я отпущу тебя на волю и подарю тебе весь свет и пару новых коньков в придачу».

В сотый раз складывал Кай из льдинок восемь упрямых букв, но буквы, словно нарочно, рассыпались или укладывались не в том порядке, как надо.

Снежная королева только качала головой.

– Нет, опять не так! – сказала она с усмешкой, когда он в сто первый раз показал ей свою работу. – Ну что ж, подумай, подумай хорошенько. А пока ты думаешь, я полечу в теплые края, загляну в черные котлы – котлами она называла кратеры огнедышащих гор Этны и Везувия, – хорошо бы их немного побелить!

И она улетела, а Кай остался один в огромной снежной зале, он смотрел на льдины и все думал, думал, так, что голова у него трещала. Он сидел не шевелясь, бледный, как снег, прозрачный, как лед, неподвижный, как мертвец. Можно было подумать, что он замерз.

В это самое время в огромные ворота ветров вошла Герда. Ветры так удивились, что свернули крылья и притихли, и Герда свободно вошла в ледяную залу. Она сразу увидела Кая, бросилась к нему на шею и крепко обняла его.

– Кай! Милый мой Кай! Наконец-то я нашла тебя!

Но он словно не видел и не слышал ее. Он сидел такой же неподвижный и холодный, как прежде. Тогда Герда заплакала. Ее горячие слезы упали ему на грудь, проникли в самое сердце, и ледяное сердце Кая оттаяло.

Он взглянул на Герду и тоже заплакал. Слезы потоками полились у него из глаз и унесли с собой осколок кривого зеркала. Тут только Кай узнал Герду и улыбнулся ей.

– Герда! Милая Герда!.. Где же это ты была так долго? Где был я сам? – Он с удивлением огляделся по сторонам. – Как здесь холодно, как пустынно!

И Кай крепко обнял Герду. А Герда смеялась и плакала от радости, и, глядя на нее, радовалось все вокруг. Даже льдинки в озере пустились в пляс, а когда они устали и улеглись, из них составилось то самое слово, которое Снежная королева велела сложить Каю. Теперь Кай был свободен и, если бы захотел, мог бы получить в подарок весь свет и пару новых коньков в придачу. Пусть Снежная королева возвращается, – у нее уже нет над ним власти! Его отпускная лежала тут, написанная блестящими ледяными буквами!

Герда поцеловала Кая в обе щеки, и они опять покрылись румянцем, поцеловала его в глаза, и они заблестели; она коснулась его рук и ног, и Кай снова стал бодрым и здоровым.

Кай и Герда взялись за руки и вышли из ледяных чертогов. Они шли и говорили о родном доме, о розах, что цвели у них под окнами, обо всем, что с ними было. И, заслушавшись их, стихали холодные ветры и выглядывало из-за туч солнце. Когда же они дошли до куста с красными ягодами, Герда увидела, что ее уже поджидает старый друг – северный олень.

Не успели Кай и Герда оглянуться, как он домчал их до жилья старой финки.

Они обогрелись у нее и отправились дальше – к лапландке. Лапландка сшила им теплую одежду из пушистых шкур, дала свою собачью упряжку и даже сама поехала провожать их.

Северный олень тоже провожал Кая и Герду. Так все вместе добрались они до южной границы Лапландии. Тут уже пробивалась первая травка, и на санях ехать было нельзя.

Кай и Герда простились с лапландкой и с северным оленем и пошли дальше одни.

Вот перед ними и лес. На деревьях уже набухли зеленые почки, на ветках распевали весенние птицы. Из лесу, навстречу Каю и Герде, выехала верхом на белом коне молоденькая девушка в ярко-красной шапочке, с пистолетами за поясом. Герда сразу узнала коня – он был когда-то впряжен в золотую карету, – узнала и девушку. Это была маленькая разбойница.

За это время она немного подросла и решила посмотреть белый свет. Не сидеть же весь век дома, в глухом лесу!

Маленькая разбойница тоже сразу узнала Герду. Вот была радость!

– Эх ты, бродяга! – сказала она Каю. – Хотела бы я знать, стоишь ли ты того, чтобы за тобой бегали на край света!

Герда спросила ее о принце и принцессе.

– Они уехали в чужие края! – ответила маленькая разбойница.

– А ворон с вороной? – спросила Герда.

– Лесной ворон умер. Ручная ворона осталась вдовой, она оделась в траур, ходит с черной шерстинкой на ножке и жалуется на судьбу. Но все это пустяки. Лучше ты расскажи, что с тобой было и как ты нашла своего братца.

Герда и Кай рассказали ей обо всех своих приключениях.

– Ну, вот и сказке конец! – сказала маленькая разбойница.

Она пожала им руки и обещала навестить их, если ей случится когда-нибудь побывать у них в городе. На том они и простились. Молодая разбойница отправилась своей дорогой. Кай и Герда – своей.

Они шли, и под ногами у них расцветали цветы, зеленела трава. Издали до них донесся колокольный звон, и они узнали голос старого колокола, который будил их по утрам, и увидели башню своего родного города.

Скоро они поднялись по знакомой лестнице, отворили дверь в комнату, где все было по-прежнему: так же тикали часы, так же двигались по кругу часовые стрелки. Но дверь показалась им почему-то низенькой, и, переступив порог, они поняли, что стали взрослыми людьми.

Цветущие розовые кусты заглядывали с крыши в открытые окна.

На дворе стояло теплое благодатное лето!

Стойкий оловянный солдатик. Пересказали Т. Габбе и А. Любарская

Было когда-то на свете двадцать пять оловянных солдатиков. Все сыновья одной матери – старой оловянной ложки, – и, значит, приходились они друг другу родными братьями. Это были славные, бравые ребята: ружье на плече, грудь колесом, мундир красный, отвороты синие, пуговицы блестят… Ну, словом, чудо что за солдатики!

Все двадцать пять лежали рядком в картонной коробке. В ней было темно и тесно. Но оловянные солдатики – терпеливый народ, они лежали не шевелясь и ждали дня, когда коробку откроют.

И вот однажды коробка открылась.

– Оловянные солдатики! Оловянные солдатики! – закричал маленький мальчик и от радости захлопал в ладоши.

Ему подарили оловянных солдатиков в день его рождения.

Мальчик сейчас же принялся расставлять их на столе. Двадцать четыре были совершенно одинаковые – одного от другого не отличить, а двадцать пятый солдатик был не такой, как все. Он оказался одноногим. Его отливали последним, и олова немного не хватило. Впрочем, он и на одной ноге стоял так же твердо, как другие на двух.

Вот с этим-то одноногим солдатиком и произошла замечательная история, которую я вам сейчас расскажу.

На столе, где мальчик построил своих солдатиков, было много разных игрушек. Но лучше всех игрушек был чудесный картонный дворец. Через его окошки можно было заглянуть внутрь и увидеть все комнаты. Перед самым дворцом лежало круглое зеркальце. Оно было совсем как настоящее озеро, и вокруг этого зеркального озера стояли маленькие зеленые деревья. По озеру плавали восковые лебеди и, выгнув длинные шеи, любовались своим отражением.

Все это было прекрасно, но самой красивой была хозяйка дворца, стоявшая на пороге, в широко раскрытых дверях. Она тоже была вырезана из картона; на ней была юбочка из тонкого батиста, на плечах – голубой шарф, а на груди – блестящая брошка, почти такая же большая, как голова ее владелицы, и такая же красивая.

Красавица стояла на одной ножке, протянув вперед обе руки, – должно быть, она была танцовщицей. Другую ножку она подняла так высоко, что наш оловянный солдатик сначала даже решил, что красавица тоже одноногая, как и он сам.

«Вот бы мне такую жену! – подумал оловянный солдатик. – Да только она, наверно, знатного рода. Вон в каком прекрасном дворце живет!.. А мой дом – простая коробка, да еще набилось нас туда чуть не целая рота – двадцать пять солдат. Нет, ей там не место! Но познакомиться с ней все же не мешает…»

И солдатик притаился за табакеркой, стоявшей тут же, на столе.

Отсюда он отлично видел прелестную танцовщицу, которая все время стояла на одной ножке и при этом ни разу даже не покачнулась!

Поздно вечером всех оловянных солдатиков, кроме одноногого – его так и не могли найти, – уложили в коробку, и все люди легли спать.

И вот, когда в доме стало совсем тихо, игрушки сами стали играть: сначала в гости, потом в войну, а под конец устроили бал. Оловянные солдатики стучали ружьями в стенки своей коробки – им тоже хотелось выйти на волю и поиграть, но они никак не могли поднять тяжелую крышку. Даже щелкунчик принялся кувыркаться, а грифель пошел плясать по доске, оставляя на ней белые следы, – тра-та-та-та, тра-та-та-та! Поднялся такой шум, что в клетке проснулась канарейка и начала болтать на своем языке так быстро, как только могла, да притом еще стихами.

Только одноногий солдатик и танцовщица не двигались с места.

Она по-прежнему стояла на одной ножке, протянув вперед обе руки, а он застыл с ружьем в руках, как часовой, и не сводил с красавицы глаз.

Пробило двенадцать. И вдруг – щелк! – раскрылась табакерка.

В этой табакерке никогда и не пахло табаком, а сидел в ней маленький злой тролль. Он выскочил из табакерки, как на пружине, и огляделся кругом.

– Эй ты, оловянный солдат! – крикнул тролль. – Не больно заглядывайся на плясунью! Она слишком хороша для тебя.

Но оловянный солдатик притворился, будто ничего не слышит.

– Ах, вот ты как! – сказал тролль. – Ладно же, погоди до утра! Ты меня еще вспомнишь!

Утром, когда дети проснулись, они нашли одноногого солдатика за табакеркой и поставили его на окно.

И вдруг – то ли это подстроил тролль, то ли просто потянуло сквозняком, кто знает? – но только окно распахнулось, и одноногий солдатик полетел с третьего этажа вниз головой, да так, что в ушах у него засвистело. Ну и натерпелся он страху!

Минуты не прошло – и он уже торчал из земли вверх ногой, а его ружье и голова в каске застряли между булыжниками.

Мальчик и служанка сейчас же выбежали на улицу, чтобы отыскать солдатика. Но сколько ни смотрели они по сторонам, сколько ни шарили по земле, так и не нашли.

Один раз они чуть было не наступили на солдатика, но и тут прошли мимо, не заметив его. Конечно, если бы солдатик крикнул: «Я тут!» – его бы сейчас же нашли. Но он считал непристойным кричать на улице – ведь он носил мундир и был солдат, да притом еще оловянный.

Мальчик и служанка ушли обратно в дом. И тут вдруг хлынул дождь, да какой! Настоящий ливень!

По улице расползлись широкие лужи, потекли быстрые ручьи.

А когда наконец дождь кончился, к тому месту, где между булыжниками торчал оловянный солдатик, прибежали двое уличных мальчишек.

– Смотри-ка, – сказал один из них. – Да, никак, это оловянный солдатик!.. Давай-ка отправим его в плавание!

И они сделали из старой газеты лодочку, посадили в нее оловянного солдатика и спустили в канавку.

Лодочка поплыла, а мальчики бежали рядом, подпрыгивая и хлопая в ладоши.

Вода в канаве так и бурлила. Еще бы ей не бурлить после такого ливня! Лодочка то ныряла, то взлетала на гребень волны, то ее кружило на месте, то несло вперед.

Оловянный солдатик в лодочке весь дрожал – от каски до сапога, – но держался стойко, как полагается настоящему солдату: ружье на плече, голова кверху, грудь колесом.

И вот лодочку занесло под широкий мост. Стало так темно, словно солдатик опять попал в свою коробку.

«Где же это я? – думал оловянный солдатик. – А если бы со мной была моя красавица танцовщица! Тогда мне все было бы нипочем…»

В эту минуту из-под моста выскочила большая водяная крыса.

– Ты кто такой? – закричала она. – А паспорт у тебя есть? Предъяви паспорт!

Но оловянный солдатик молчал и только крепко сжимал ружье. Лодку его несло все дальше и дальше, а крыса плыла за ним вдогонку. Она свирепо щелкала зубами и кричала плывущим навстречу щепкам и соломинкам:

– Держите его! Держите! У него нет паспорта!

И она изо всех сил загребала лапами, чтобы догнать солдатика. Но лодку несло так быстро, что даже крыса не могла угнаться за ней. Наконец оловянный солдатик увидел впереди свет. Мост кончился.

«Я спасен!» – подумал солдатик.

Но тут послышался такой гул и грохот, что любой храбрец не выдержал бы и задрожал от страха. Подумать только: за мостом вода с шумом падала вниз – прямо в широкий бурный канал!

Оловянному солдатику, который плыл в маленьком бумажном кораблике, грозила такая же опасность, как нам, если бы нас в настоящей лодке несло к настоящему большому водопаду.

Но остановиться было уже невозможно. Лодку с оловянным солдатиком вынесло в большой канал. Волны подбрасывали и швыряли ее то вверх, то вниз, но солдатик по-прежнему держался молодцом и даже глазом не моргнул.

И вдруг лодочка завертелась на месте, зачерпнула воду правым бортом, потом левым, потом опять правым и скоро наполнилась водой до самых краев.

Вот солдатик уже по пояс в воде, вот уже по горло… И наконец вода накрыла его с головой.

Погружаясь на дно, он с грустью подумал о своей красавице. Не видать ему больше милой плясуньи!

Но тут он вспомнил старую солдатскую песню:

Шагай вперед, всегдавперед!

Тебя за гробом слава ждет!.. –

и приготовился с честью встретить смерть в страшной пучине. Однако случилось совсем другое.

Откуда ни возьмись, из воды вынырнула большая рыба и мигом проглотила солдатика вместе с его ружьем.

Ах, как темно и тесно было в желудке у рыбы, темнее, чем под мостом, теснее, чем в коробке! Но оловянный солдатик и тут держался стойко. Он вытянулся во весь рост и еще крепче сжал свое ружье. Так он пролежал довольно долго.

Вдруг рыба заметалась из стороны в сторону, стала нырять, извиваться, прыгать и наконец замерла.

Солдатик не мог понять, что случилось. Он приготовился мужественно встретить новые испытания, но вокруг по-прежнему было темно и тихо.

И вдруг словно молния блеснула в темноте.

Потом стало совсем светло, и кто-то закричал:

– Вот так штука! Оловянный солдатик!

А дело было вот в чем: рыбу поймали, свезли на рынок, а потом она попала на кухню. Кухарка распорола ей брюхо большим блестящим ножом и увидела оловянного солдатика. Она взяла его двумя пальцами и понесла в комнату.

Весь дом сбежался посмотреть на замечательного путешественника. Солдатика поставили на стол, и вдруг – каких только чудес не бывает на свете! – он увидел ту же комнату, того же мальчика, то же самое окно, из которого вылетел на улицу… Вокруг были те же игрушки, а среди них возвышался картонный дворец, и на пороге стояла красавица танцовщица. Она стояла по-прежнему на одной ножке, высоко подняв другую. Вот это называется стойкость!

Оловянный солдатик так растрогался, что из глаз у него чуть не покатились оловянные слезы, но он вовремя вспомнил, что солдату плакать не полагается. Не мигая, смотрел он на танцовщицу, танцовщица смотрела на него, и оба молчали.

Вдруг один из мальчиков – самый маленький – схватил оловянного солдатика и ни с того ни с сего швырнул его прямо в печку. Наверно, его подучил злой тролль из табакерки.

В печке ярко пылали дрова, и оловянному солдатику стало ужасно жарко. Он чувствовал, что весь горит, – то ли от огня, то ли от любви – он и сам не знал. Краска сбежала с его лица, он весь полинял – может быть, от огорчения, а может быть, оттого, что побывал в воде и в желудке у рыбы.

Но и в огне он держался прямо, крепко сжимал свое ружье и не сводил глаз с прекрасной плясуньи. А плясунья смотрела на него. И солдатик почувствовал, что тает…

В эту минуту дверь в комнату распахнулась настежь, сквозной ветер подхватил прекрасную танцовщицу, и она, как бабочка, порхнула в печку прямо к оловянному солдатику. Пламя охватило ее, она вспыхнула – и конец. Тут уж и оловянный солдатик совсем расплавился.

На другой день служанка стала выгребать из печки золу и нашла маленький комочек олова, похожий на сердечко, да обгорелую, черную, как уголь, брошку. Это было все, что осталось от стойкого оловянного солдатика и прекрасной плясуньи.

Лесной холм. Пересказала Т. Габбе

Юркие ящерицы бегали вверх и вниз по истрескавшемуся корявому стволу старого дерева. Они отлично понимали друг друга, потому что все говорили на одном языке – по-ящеричьи.

– Нет, вы послушайте только, как шумит и гудит наш старый лесной холм, – сказала одна из ящериц. – Из-за этой музыки я уже две ночи подряд глаз сомкнуть не могу! Точно у меня зубы болят, – тогда я тоже не сплю.

– Там что-то затевается, – сказала другая. – Я сама видела, как холм поднялся на своих четырех красных столбах, да так и простоял, пока петухи не запели. Верно, его хотят хорошенько проветрить. А дочери лесного царя выучились новым танцам и только и знают, что вертятся при лунном свете. Даю хвост на отсечение, там что-то затевается!..

– Я говорила с одним моим знакомым дождевым червяком, – сказала третья. Он много ночей и дней рылся в этом хламе и подслушал кое-что. Видеть этот бедняга ничего не видит, зато пролезать всюду ощупью и подслушивать он мастер. Так вот он рассказывает, что в лесном холме ожидают чужеземных гостей. И каких-то очень важных! Кого именно, дождевой червяк сказать не хотел, да, пожалуй, и сам не знал. Известно, что все блуждающие огоньки, светляки и даже гнилушки приглашены участвовать в факельном шествии или как это у них там называется?.. И все золото и серебро – а этого добра в лесном холме довольно – чистят песком и мелом и выставляют на лунный свет…

– Да кого же они ждут? – спрашивали друг у друга ящерицы. – Что там такое затевается? Слышите, слышите, как шумят в лесном холме?

В эту самую минуту холм приподнялся, раскрылся, и оттуда, семеня ножками, выбежала старая лесная дева. У неё совсем не было спины, но одета она была очень прилично. На голове – чепчик из паутины, а на шее – шарф из болотного тумана.

Это была ключница и дальняя родственница самого лесного царя, потому она и носила на лбу янтарное сердечко.

Ножки ее так и мелькали – топ-топ, – и она живо очутилась на болоте, в гостях у ночного ворона^{note 3}.

– Лесной царь приглашает вас сегодня к себе в холм на ночной праздник, – сказала она. – Приходите, пожалуйста, то есть прилетайте. Но сначала я попросила бы вас оказать нам большую услугу: потратить часок-другой и передать приглашения остальным гостям. Надо же приносить хоть какую-нибудь пользу, тем более что своего хозяйства у вас нет и делать вам решительно нечего. Мы ждем, – добавила она шепотом, – очень знатных чужеземцев, норвежских троллей, или, как они называются у себя на родине, трольдов. И наш лесной царь не хочет ударить лицом в грязь.

– Кого же приглашать? – спросил ночной ворон хрипло.

– На бал при лунном свете могут явиться все, даже и люди, если только они говорят и ходят во сне и вообще отличаются какими-нибудь причудами в нашем вкусе. А вот званый обед – другое дело. Тут уж надо думать да думать. Общество должно быть самое избранное. Я спорила с лесным царем даже насчет призраков и привидений, – по-моему, их не следует приглашать: уж очень пустой народ… Прежде всего надо, конечно, позвать морского царя с дочками. Правда, они не очень-то любят выходить на сушу, ну, да ничего, мы посадим их на мокрый камень или еще что-нибудь придумаем. Авось не откажутся! Потом надо позвать всех старых троллей первого разряда с хвостами и рожками, затем водяных, домовых, болотных, и, конечно, нельзя обойти приглашением могильную свинью, мертвую лошадь и церковного карлика, как-никак они в родстве с нами и очень обидятся, если мы их не позовем.

– Карр!.. – крикнул ночной ворон и полетел приглашать гостей.

А старая ключница отправилась домой, к лесному холму, где уже плясали дочери лесного царя с длинными прозрачными шарфами в руках. Шарфы были сотканы из лунных лучей и вечерней мглы, а это очень красиво по мнению тех, кому такие вещи нравятся.

Парадная зала лесного холма была разубрана на славу: пол вымыт лунным светом, а стены натерты ведьминым салом, так что блестели при свете гнилушек, как серебро.

В кухне жарились на вертелах сотни жирных лягушек, готовились шкурки ужей с начинкой из улиток и слизняков и салат из мухоморов, сырых мышиных мордочек и белены.

Пиво было доставлено с завода бабы-болотницы^{note 4}, а искрометное селитряное вино – из кладбищенских погребов. Словом, все было, как полагается. На сладкое были припасены груды ржавых гвоздей и осколки разноцветных церковных стекол.

Старый лесной царь велел почистить свою золотую корону толченым грифелем. Для этого нужно было добыть грифели первых учеников, – а это для лесного царя нелегкая задача.

В спальне повесили паутинные занавески и прикрепили их иголками ежа и слюной ужа.

То-то было хлопот!

– Ну, теперь остается только покурить здесь паленым волосом и щетиной, и мое дело сделано! – сказала старая лесная дева.

И она подпалила целый конский хвост и щетинистую кожу дикого кабана.

– Да кто же они такие – эти знатные гости, которых мы поджидаем? – спросила самая младшая дочь лесного царя. – Скажи нам наконец!

– Так и быть, – ответил лесной царь, – скажу! Две из вас должны быть наготове, – нынче, я надеюсь, они выйдут замуж. Старый норвежский тролль, тот, что живет в скале Доврэ и владеет множеством гранитных дворцов и золотых россыпей (они у него еще богаче, чем думают), едет сюда женить своих сыновей.

Старый тролль – настоящий норвежец, веселый, прямой! Я давно его знаю. Мы даже пили с ним «на ты», когда он приезжал сюда жениться. Жена его уже давно умерла, она была дочерью короля меловых утесов на Мэне и славилась белизной своей кожи. Да, приятно мне будет повидать старика тролля! Сыновья-то у него, говорят, не слишком удались – невежи, задиры! Ну, да это, может быть, так – пустые слухи, сплетни… Я сам в молодости был сорванцом. С годами это проходит. К тому же я надеюсь, что вы сумеете их вышколить, когда выйдете за них замуж.

– А когда же они приедут? – спросила одна из дочерей.

– Смотря по погоде и ветру, – сказал лесной царь. – Норвежцы скуповаты и едут с оказией, на попутных судах. Я-то советовал им ехать через Швецию, но старый тролль до сих пор еще косится на шведов. Что поделаешь – давние счеты!.. Старик, по правде сказать, немного отстал от века. Этого я в нем не одобряю.

В эту минуту к ним примчались во всю прыть два сторожевых блуждающих огонька. Один был попроворнее и прибежал первым.

– Едут, едут! – кричали они.

– Подайте мне мою корону! – сказал лесной царь. – Я выйду на лунный свет, чтобы она поярче блестела.

Девицы разом взмахнули шарфами и присели чуть ли не до земли. Они были воспитанные барышни и к тому же очень хотели понравиться женихам.

Старый тролль был в короне из ледяных сосулек и полированных еловых шишек, в медвежьей шубе и мохнатых меховых сапогах. Старики любят тепло. А сыновья его, здоровенные парни, носили кафтаны нараспашку и на королевский прием явились с голыми шеями и без подтяжек.

– Разве это холм? – спросил младший, показывая на дворец своего будущего тестя. – По-нашему, по-норвежски, это нора!

– Или дыра! – добавил старший.

– Вот так умники! – сказал старый тролль. – Нора идет вниз, а холм вверх. Где у вас глаза?

Молодые люди захохотали.

– Ну-ну, не прикидывайтесь дурачками, – сказал им отец. – Право, можно подумать, что вы малолетки.

Он взял под руку лесного царя, и все вошли в холм, где уже собралось самое избранное общество.

Любопытнее всего было то, что никто и не заметил, когда и как явились гости. Можно было подумать, что их всех ветром принесло.

Для каждого из приглашенных было заранее приготовлено удобное местечко: для ночного ворона – осиновый кол, для могильной свиньи – крышка гроба, водяные гости сидели в больших чанах с водой и чувствовали себя как дома.

Все вели себя за столом вполне прилично, кроме молодых норвежцев, троллей. Они положили ноги на стол, думая, что это выходит у них очень мило.

Впрочем, отец тут же напомнил им, что это не принято делать.

– Ноги долой! – крикнул он, и они послушались, хоть и не сразу.

Своих соседок за столом они щекотали еловыми шишками – у них были полные карманы этих шишек. А потом сняли с себя для удобства сапоги и дали их подержать дамам.

Старый тролль, тот вел себя совсем не так.

Он умел в одно и то же время и есть, и пить, и говорить. За столом он рассказывал чудеснейшие истории о величавых норвежских скалах, о клубящихся водопадах, которые с гулом и ревом, напоминающим грохот грома или гудение органа, низвергаются с отвесных утесов; рассказывал о лососях, которые прыгают и бьются в пене вод, поднимаясь по горным рекам против течения; рассказывал о зимних звездных ночах, когда по накатанным дорогам весело скрипят полозья и звенят бубенчики, а молодые парни с горящими смоляными факелами в руках бегают по гладкому льду, до того прозрачному, что видно, как под ним мечутся испуганные рыбы.

Да, умел-таки рассказывать старый тролль. Слушатели словно сами видели и слышали, как шумят бурливые водопады и водяные мельницы, как поют и пляшут деревенские парни и девушки. Тра-ла-ла! Тра-ла-ла!

И старый тролль до того разошелся, что ни с того ни с сего чмокнул старую лесную деву, точно он был ее дядюшка, родной или двоюродный, а они вовсе и родственниками-то не были!

Потом дочерей лесного царя заставили танцевать. Они прекрасно исполнили несколько танцев, и простых и с притопыванием. И, наконец, должны были протанцевать новый, самый мудреный. Он назывался «танец без танца». Девицы его только что разучили – к приезду гостей.

Да, нечего сказать, это была пляска! Плясуньи вытягивались, как вечерние тени, летали, как пушинки одуванчиков, мелькали, как солнечные зайчики. Где начало, где конец, где рука, где нога – ничего нельзя было разобрать, словно снежинки вихрем закрутило. Под конец они так завертелись на месте, что у мертвой лошади закружилась голова, и она вынуждена была выйти из-за стола.

– Брр! – сказал старый тролль. – Вот как они у тебя работают ножками! Славно! А умеют они делать ещё что-нибудь? Или только вертеться и кружить головы другим?

– А вот сейчас узнаешь! – сказал лесной царь и позвал самую младшую дочь.

Она была так тонка и прозрачна, что сквозь нее был виден лунный свет, и считалась самой нежной и хрупкой в семье.

Младшая выступила вперед, взяла в рот какой-то белый прутик и вдруг исчезла, словно растаяла.

В этом и было все ее искусство.

Но старый тролль сказал, что для примерной жены такое искусство совсем не подходит. Да и сыновьям его оно вряд ли придется по вкусу.

Вторая из дочерей умела ходить справа и слева от себя самой, так что можно было подумать, что у нее есть тень, хоть всем известно, что у троллей и духов тени не бывает.

Третья сестра была совсем в другом роде. Она не умела исчезать и наводить тень. Зато она обучалась варить пиво у самой бабы-болотницы и отлично шпиговала светлячками моховые кочки.

– Из нее выйдет славная хозяйка! – сказал старый тролль лесному царю и чокнулся с ним взглядом: он не хотел больше пить.

Четвертая дочь лесного царя вышла с золотой арфой в руках. Она ударила по одной струне, и каждый из присутствующих невольно поднял ногу, левую, потому что тролли и духи – левши и всегда встают с левой ноги.

Она ударила по другой струне – и все пустились в пляс.

– Опасная особа! – сказал старый тролль.

А молодые тролли взяли да и ушли из залы – им уже надоели все эти фокусы.

– Ну, а следующая что умеет? – спросил старый тролль, зевая.

– Любить все норвежское! – сказала пятая. – Если я выйду замуж, так только за норвежца.

– Это мило, – сказал старый тролль.

Но самая младшая сестрица в это время шепнула ему на ухо:

– Она слышала одну норвежскую песню… Знаете, там еще говорится, что когда придет конец света и все на земле разрушится, то устоят одни норвежские скалы. Вот ей и хочется попасть в Норвегию – она страсть боится погибнуть.

– Эге! – сказал старый тролль. – Вот оно что!.. Ну, а седьмая, последняя, что умеет?

– Перед седьмой есть еще шестая! – сказал старый лесной царь. Он, видимо, хорошо умел считать.

Но шестая даже не хотела показаться гостям.

– Я умею говорить только правду в глаза, – сказала она. – Поэтому я никому не нужна.

Наконец дошла очередь и до седьмой. Что же она умела делать? Рассказывать сказки, когда угодно, о чем угодно и сколько угодно.

– Вот тебе мои пять пальцев! – сказал старик тролль. – Расскажи мне сказку о каждом из них.

Она взяла его руку и принялась рассказывать, а он слушал и смеялся до упаду. Ему и в голову не приходило прежде, что о каждом пальце можно рассказать целую историю, да еще такую забавную и поучительную. Когда же она дошла до безымянного пальца, который называется иногда «златоперстом», потому что на нем носят золотое обручальное кольцо, старик сказал:

– Стой! Держи этот палец покрепче. Он твой, да и вся рука твоя. На тебе женюсь я сам.

Сказочница поблагодарила старого тролля, но напомнила, что он еще не дослушал сказки о «Златоперсте» и о «Петрушке-бездельнике» (так она называла мизинец).

– Прибереги эти сказки, – сказал старый тролль. – В долгие зимние вечера ты докончишь нам сказку о пяти пальцах, а заодно расскажешь и обо всем на свете. У нас в Норвегии никто не умеет плести такие небылицы. Мы будем сидеть у себя в горной пещере при свете смолистых сосновых лучин и пить мед из старинных позолоченных рогов. Эти рога я получил в подарок от речного духа. Он и сам придет к нам в гости и споет тебе все песни, которые слышал у себя на родине от горных пастухов. То-то весело будет у нас! Лососи запрыгают в струях водопада и будут биться о стены нашего дворца. Только не попасть им к нам, сколько ни бейся!.. Эх, хорошо в нашей старой славной Норвегии… А где же мои молодцы?

В самом деле, куда девались сыновья старого тролля? Они бегали по полю и задували блуждающие огоньки, которые так любезно явились участвовать в факельном шествии.

– Что вы носитесь без толку? – сказал старый тролль. – Я за это время нашел для вас мать, и теперь вы можете жениться на любой из ваших теток, какая вам только понравится.

Но сыновья сказали, что им больше по вкусу пить со всеми гостями «на ты» и произносить заздравные речи, а жениться вовсе не хочется.

Спорить с ними было невозможно. Они без конца говорили речи, пили со всеми «на ты», а потом опрокидывали кубок себе на ноготь. Это означало, что на дне не осталось ни капли.

Под конец оба брата сняли с себя кафтаны и растянулись на столе отдыхать – они никого не стеснялись. А старый тролль пустился со своей молодой невестой в пляс и потом поменялся с ней сапогами. Это поновей, чем меняться обручальными кольцами. Да и потерять сапог труднее, чем кольцо.

– Чу, поет петух! – сказала старая ключница. – Пора нам закрыть холм, пока солнце не сожгло нас.

И холм закрылся.

…А по стволу гнилого дерева бегали взад и вперед юркие ящерицы и болтали между собой по-ящеричьи.

– Ах, как нам понравился старый норвежский тролль! Как он нам понравился!..

– А с моей точки зрения – молодые лучше, – еле слышно прошептал дождевой червяк.

Но так как он был слеп, то никто не поверил, что у него есть точка зрения.

Свинья-копилка. Пересказала Т. Габбе

Ну и много же игрушек было в детской – прямо не сосчитать! А высоко над ними, на шкафу, стояла копилка – глиняная свинья. В спине у нее, как и полагается, была прорезана щель для монет. Сначала эта щель была узенькая, но потом ее чуточку расширили перочинным ножиком, чтобы в нее пролезали и крупные серебряные монеты. Две такие монеты уже лежали на дне ее брюшка, а уж про мелочь и говорить нечего. Мелочью свинья была, как говорится, битком набита, так что и брякнуть не могла. Чего же больше? Ни одна свинья с деньгами не могла бы пожелать лучшей участи. К тому же она еще занимала очень высокое положение: стояла на шкафу и смотрела на всех сверху вниз. Она знала, что денег у нее по горло и, стоит только захотеть, она может купить все игрушки, которые лежат и стоят внизу. А сознавать это довольно приятно, уж во всяком случае свинье.

Игрушки знали, чего стоит свинья и что она о себе думает, но не говорили об этом. Да и к чему? Они и без того находили о чем поболтать.

Однажды, когда в детской никого не было, из полуоткрытого ящика выглянула большая кукла. Она была уже не слишком молода, не раз теряла голову, и поэтому шея у нее была подклеена.

Кукла поглядела направо, налево и сказала:

– Давайте играть в людей. От скуки и это не худо!

– Давайте, давайте! – закричали все и засуетились в своих коробках и ящиках.

Даже картины и те закачались на стенах, хотя им и не следовало бы показывать свою оборотную сторону, потому что на ней, как известно, ничего не нарисовано.

Было уже совсем поздно. Пробило двенадцать часов. В окна заглядывал месяц и светил вовсю, не требуя за освещение никакой платы.

В игре приняли участие все игрушки до одной, даже детская коляска, хотя она была такая большая и неуклюжая, что ее считали скорее мебелью, чем игрушкой.

Но коляска на это не обижалась.

– Каждому – свое, – говорила она. – Не всем же быть знатными господами и забавляться с утра до вечера. Надо кому-нибудь и дело делать.

Только одной свинье-копилке послали пригласительный билет. Ее нельзя было просто позвать – она стояла так высоко над всеми, что могла и не расслышать.

Впрочем, и на письменное приглашение свинья не соизволила ответить, придет она или не придет. Да в конце концов так и не пришла. В самом деле, зачем ей спускаться до других? Пусть другие позаботятся, чтоб она все видела, не сходя со своего места.

Делать нечего, пришлось исполнить ее желание. Кукольный театр поставили прямо против шкафа, сценой к свинье.

Праздник решили начать с веселой дружеской беседы, потом предполагалось представление и, наконец, общее чаепитие.

Именно с беседы и началось. Лошадь-качалка высказала несколько мыслей о бегах, скачках и чистоте конской породы, детская коляска – о железных дорогах, о поездах, которые будто бы движутся паром, и о прочих новинках. В самом деле, кто же мог бы об этом судить, если не они… Лошадь – о лошадях, коляска – о поездах!.. Стенные часы рассуждали по поводу политики-тики-тики! Часы думали, что идут впереди своего времени, но злые языки утверждали, что они порядком отстают. Бамбуковая тросточка хвалилась своим серебряным колпачком и железным башмачком. Еще бы! Ведь она могла считать себя щеголихой с головы до ног! По углам дивана молча лежали две пухленькие, расшитые шелками подушечки. Обе были премиленькие и преглупенькие.

Наконец началась кукольная комедия.

Куклы на нитках представляли, а куклы без ниток и другие игрушки должны были смотреть и хлопать в ладоши. Те же, у кого не было ладоней, могли щелкать и стучать чем попало.

Впрочем, один бойкий хлыстик наотрез отказался щелкать, когда на сцену выходят старые, потрепанные куклы, и сказал, что он щелкает только молоденьким нарядным куколкам.

– Нет, по-моему, уж если хлопать, так всем, – заявил пистон.

«А мне бы только свой угол! – думала плевательница. – Лишь бы плевать в меня удобно было».

Одним словом, каждый рассуждал по-своему.

Комедия, если говорить по правде, не стоила и гроша ломаного, но актеры играли превосходно. Они показывались зрителям только лучшей своей стороной, потому что эта сторона была раскрашена. А нитки у них были такие длинные, что каждая кукла могла играть выдающуюся роль, или, как говорится, быть из ряда вон выходящей.

Зрители были очень растроганы. Кукла с подклеенной шеей до того размякла, что опять потеряла голову.

Даже свинья с деньгами и та чуть не прослезилась. Ей захотелось сделать что-нибудь хорошее, доброе, – например, упомянуть в своем завещании лучшего из актеров: пусть его похоронят рядом с ней, когда придет пора…

Короче говоря, все были очень, очень довольны. На радостях даже отказались от чая – и хорошо сделали, потому что его не было. Вместо этого опять принялись болтать. Это называлось у них «играть в людей». Не то чтобы они передразнивали людей или насмехались над ними. Нет, они просто старались вести себя «по-людски»: каждый думал о себе да еще о том, что скажет о нем свинья с деньгами.

А свинья, подумав о своем завещании, уже не могла больше думать ни о чем другом. «Когда придет пора…» Ах, она всегда приходит нежданно-негаданно…

Хлоп! Неизвестно отчего, свинья вдруг свалилась со шкафа и разбилась вдребезги. Монеты и монетки раскатились во все стороны. Мелочь при этом крутилась волчком, а большие тяжелые монеты неторопливо катились вдоль половиц. Дальше всех катилась одна. Ей очень наскучило лежать в темноте без движения и теперь хотелось постранствовать по белу свету – других посмотреть и себя показать. Что ж, так оно и случилось: все монеты и монетки разбрелись в разные стороны, кто куда.

А глиняные черепки от свиньи-копилки вымели вместе с мусором.

Но уже на другой день на верхушке шкафа появилась новая свинья-копилка. В брюхе у нее еще не было ни одной монетки, и поэтому, сколько бы ее ни трясли, она не могла брякнуть – совсем как та старая свинья, у которой брюхо было до отказа набито серебряными и медными деньгами. А на первых порах и этого вполне довольно.Довольно и с вас, милые читатели. Сказке конец.

П.-К. АСБЬЁРНСЕН (Норвегия) Пересказала А. Любарская

Вороны Ут-Рёста

Нередко случается, что рыбаки северной Норвегии, вернувшись с промысла домой, находят то прилипшие к рулю хлебные колосья, то ячменные зерна в желудке у выловленной рыбы.

Тогда они знают, что их лодки проходили мимо чудесных островов, о которых поется в старых дедовских песнях. Солнце светит там ярче, чем всюду, луга там зеленее, поля плодороднее, а рыба в море никогда не переводится – сколько ни закидывай сеть, всегда полна.

Но не всем дано увидеть эти острова. Только чистому сердцу и смелому душой в недобрый час, когда яростные волны грозят гибелью, открываются эти таинственные земли. И счастлив тот, кто ступит на их приветливые, солнечные берега,– он спасен.

Предание рассказывает, что в море есть три таких острова. Один остров называется Сандфлес. Он поднимается из морской глубины недалеко от Гельголанда, и берега его изобилуют рыбой и дичью.

У другого острова нет названия. Словно нехотя показывается он в водах Вестфьёрда. Его ровная поверхность так и остается под водой, и только тяжёлые налитые колосья колышутся над свинцовыми волнами.

Третий остров – самый большой – появляется недалеко от Рёста, южнее Лофотенских островов, и называется он Ут-Рёст.

Жители этой благодатной земли не знают нужды.

По зелёным обширным пастбищам Ут-Рёста ходят тучные стада, поля золотятся ячменными колосьями, у причалов стоят суда с рыболовными снастями, всегда готовые выйти в плаванье.

Старые рыбаки рассказывают, что им случалось видеть в море неведомые корабли, которые неслись им навстречу под всеми парусами.

Кажется, вот-вот корабль врежется в рыбачий баркас… Но в самую последнюю минуту корабль вдруг исчезал, словно облако, развеянное ветром.

– Это Ут-Рёст вышел на лов,– говорили тогда рыбаки.

Много лет тому назад жил недалеко от Рёста бедный рыбак, по имени Маттиас.

Детей у него был полон дом, а добра всегонавсего – лодка и две козы. Лодка была старая, не раз чиненная, а козы тощие и облезлые, потому что кормились они рыбьими хвостами да жалкой травкой, которую им удавалось найти на прибрежных скалах.

Трудно жилось Маттиасу. Дети его частенько бегали голодные. Но он был не из тех, кто жалуется на судьбу и вешает голову, склоняясь перед неудачей.

– Ничего, нынче ветер встречный, завтра будет попутный,– любил приговаривать Маттиас, когда ему не везло. А не везло ему часто,– гораздо чаще, чем везло.

И вот однажды вышел Маттиас в море на рыбную ловлю. Давно уже не было у него такого хорошего улова, как в этот раз.

Одну за другой вытаскивал он тяжёлые сети.

Лодка его чуть ли не до половины была полна рыбой, и он уже радовался, подсчитывая, сколько муки и сала купит на деньги, вырученные от продажи рыбы.

Он был так занят своим делом, что не заметил, как чёрная туча затянула небо. Вдруг стемнело, налетел ураган и поднялась такая буря, какой Маттиас не видывал отроду.

Отяжелевшую от груза лодку так и бросало из стороны в сторону. В конце концов бедняге пришлось выбросить за борт весь улов, чтобы не пойти ко дну вместе со своим богатством… И всё-таки ему было нелегко удержаться на расходившейся волне.

Но недаром Маттиас прожил всю свою жизнь на море.

Много часов боролся он с бурей, ловко поворачивая лодку всякий раз, когда тяжёлые валы обрушивались на неё и морская пучина готова была её поглотить.

Время шло, а буря не утихала и туман сгущался всё больше и больше. В какую сторону ни всматривался Маттиас, земли нигде не было видно. То ли его закружила буря, то ли ветер переменился, только он понял, что его несёт в открытое море.

Он плыл и плыл, а куда – и сам не знал.

И вдруг среди грохота волн и воя ветра, где-то перед носом лодки, раздался хриплый крик ворона.

Сердце у Маттиаса сжалось.

«Это, верно, морской дух поёт мне погребальную песню,– подумал рыбак.– Видно, пришёл мой последний час…»

В мыслях своих он стал прощаться с женой и детьми и готовиться к смерти.

А карканье послышалось уже совсем рядом.

Маттиас поднял голову. Перед самым бортом мелькнуло что-то чёрное, и он увидел на обломках мачты трёх огромных воронов.

Но в это время сильная волна подхватила его лодку и понесла дальше.

Скоро Маттиас уже не мог бороться с бурей. Ослабевшие руки не справлялись с рулем. От голода и жажды он совсем обессилел. И кончилось тем, что он закрыл глаза и заснул, опустив голову на руль…

Очнулся Маттиас оттого, что ему почудилось, будто лодка его коснулась берега и тихо покачивается на месте.

Он вздрогнул и поднял голову.

Тучи разошлись. Сквозь разрывы облаков проглядывало солнце и своими яркими лу чами освещало прекрасную землю. Склоны холмов, покрытые бархатными лугами и золотыми нивами, спускались к самому берегу, а горы до самых вершин были одеты в зелёный лесной наряд.

Воздух был словно пропитан душистым запахом травы и цветов, и Маттиас вдыхал его всей грудью, точно это был сладкий живительный напиток.

«Теперь я спасен,– подумал Маттиас.-Это Ут-Рёст!»

Он вытащил лодку на песок и пошёл по тропинке, которая едва заметной ниточкой тянулась через ячменное поле. С удивлением смотрел Маттиас по сторонам – никогда в жизни не видел он таких тяжёлых, налитых колосьев.

Тропинка привела его к низенькой землянке, покрытой свежим дёрном. На её зеленой крыше паслась белая коза с золотыми рогами и шёлковой шерстью. А перед землянкой на почерневшей колоде сидел маленький старичок в голубом кафтане и курил трубку. Борода у него была такая большая, что свешивалась чуть не до самых колен.

– Добро пожаловать, Маттиас, к нам на Ут-Рёст,– сказал старичок.

– Пусть счастье никогда не покинет эту землю, отец,– сказал Маттиас.– Но разве ты меня знаешь?

– А как же мне тебя не знать? Конечно, знаю,– сказал старичок.– Может, погостишь у нас?

– С радостью, отец,– ответил Маттиас.

– И мы хорошему человеку всегда рады,– сказал старичок.– Скоро и сыновья мои вернутся. Да ты не видел ли их в море?

– Нет, отец, никого я в море не видел, кроме трех воронов.

– Да ведь это мои сыновья и были,– сказал, посмеиваясь, старик. Он выколотил свою трубочку и встал.– Ну, входи, входи, добрый человек. Небось проголодался, питьесть хочешь.– И он открыл перед Маттиасом дверь своей землянки.

Маттиас переступил порог да так и застыл на месте от удивления. В жизни своей не видел он сразу столько всякой еды. Стол так и ломился под тяжестью мисок, плошек, горшков, кувшинов. И чего только в них не было! И жареное, и варёное, и солёное, и копчёное, и творог, и сметана, и сыр, и паштет, и целая гора бергенских баранок, и пиво, и мёд…

Маттиас ел-пил сколько вздумается, и все равно тарелка перед ним была будто нетронутая, а стакан – полным.

Сам старичок-хозяин ел немного, говорил и того меньше и всё на дверь поглядывал.

Вдруг снаружи зашумели, захлопали сильные крылья и послышалось хриплое карканье.

Дверь с шумом отворилась, и в горницу вошли три рослых плечистых парня – один выше другого.

– Вот они, мои сыновья,– сказал старичок с гордостью.

Маттиасу стало не по себе, когда он увидел этих здоровенных молодцов. Он поспешил встать из-за стола. Но братья снова усадили его вместе с собой.

Каждый из трёх братьев ел и пил за троих, а на столе ничего не убывало, словно никто не прикасался к еде-питью.

К концу ужина братья совсем подружились с Маттиасом. И когда они встали наконец из-за стола, старший сказал Маттиасу:

– Ну, приятель, ложись-ка спать. Завтра на рассвете мы выйдем на лов и тебя возьмём с собой. Не возвращаться же тебе домой с пустыми руками.

На другое утро, чуть свет, они вышли в море.

Едва лодка отчалила от берега, как поднялась страшная буря.

Старший брат держал руль, средний держал парус, а младший сидел на носу.

Маттиасу дали большой черпак, чтобы он вычерпывал воду. Ну и пришлось же ему поработать! Черпак так и мелькал у него в руках. И если бы Маттиас не был весь мокрый от воды, он давно бы промок от пота.

Лодка неслась под всеми парусами, и братья даже не приспустили их. А когда воды в лодке набиралось очень уж много, братья ставили её так, чтобы она накренилась набок, и вода водопадом стекала с кормы.

Наконец буря утихла – так же внезапно, как началась.

Братья достали свои рыболовные снасти и закинули в море. И Маттиас закинул свою сеть.

Рыбы в этих местах водилось столько, что братья то и дело вытягивали полные сети, и только сеть Маттиаса как была, так и оставалась пустой.

– Что же это у тебя, приятель, дело не ладится? – сказал старший брат и переглянулся с младшим.– Ведь рыбы кругом довольно.

– Рыбы-то много, да удачи мало,– ответил Маттиас.

– Может, у тебя сеть негодная,– сказал средний брат.

А младший прибавил:

– Возьми-ка вот эту! Она у нас запасная.

Маттиас закинул новую сеть, и не успела она погрузиться в море, как её уже надо было вытаскивать. За всю свою жизнь Маттиас не видел столько рыбы, сколько выловил теперь за один раз.

Когда лодка была полна рыбой до краёв, братья опять поставили парус и повернули лодку к берегам своего чудесного острова.

Подул попутный ветер, и лодка скользила по волнам так же легко и быстро, как и тогда, когда она шла порожняком.

Вернувшись на берег, братья вместе с Маттиасом вычистили рыбу и развесили на вешала – сушиться и вялиться.

А на другой день снова вышли в море…

И в какую бы сторону они ни плыли, ветер всегда был для них попутным, а рыба словно поджидала, когда они забросят свои сети.

Целую неделю прожил Маттиас на Ут-Рёсте и наконец стал собираться домой.

Хозяева не удерживали его.

Они отдали ему всю рыбу, которую наловили в тот день, да сверх того подарили ему на прощанье новый восьмивёсельный бот и, в придачу к нему, целый мешок муки, целую штуку тонкой парусины, бочонок сала и ещё много всякого добра.

Маттиас не знал, как и благодарить старика и его сыновей.

– Век не забуду вас и вашу счастливую землю,– говорил он, кланяясь.

– А не забудешь, так милости просим к нам опять на ту весну,– сказал старичок.– Поедешь с нами рыбу продавать. К твоему приезду она как раз высушится.

– Да как же мне вас в другой раз найти? Нынче-то меня буря к вам забросила.

– А ты следуй за вороном, когда он прямо в открытое море летит,– вот и найдёшь нас,– сказал старичок.– Ну, попутного тебе ветра! Прощай!

И не успел Маттиас отчалить, как Ут-Рёст скрылся в тумане. Кругом, куда ни посмотришь, без конца и без края простиралось море.

Попутный ветер подхватил лодку Маттиаса и понёс к родным берегам.

Весь год прожил Маттиас дома без горя и забот.

А весною, чуть только миновали зимние бури, он снова снарядил свою лодку и вышел в море.

Сразу же над его парусом закружился ворон.

Ворон хрипло каркнул три раза и полетел, показывая Маттиасу путь к берегам Ут-Рёста… У причалов чудесного острова уже стоял наготове корабль.

Маттиас никогда не видел такого большого, богатого корабля.

Он был так велик, что от носа до кормы не долетал человеческий голос, и поэтому посередине корабля стоял матрос, который, услышав команду штурмана, передавал её рулевому. Да и то обоим приходилось кричать во всё горло.

Хозяева Ут-Рёста уже погрузили на корабль рыбу своего улова, и теперь оставалось только снести в трюм долю Маттиаса.

Но сколько ни снимали рыбу с вешал, на которых она сушилась, рыбы на вешалах не становилось меньше. На Ут-Рёсте ни в чём не бывает убыли.

Наконец трюм был набит доверху, и корабль отчалил.

В Бергене Маттиас удачно продал свою рыбу и на вырученные деньги по совету старика купил двухмачтовое судно со всем рыболовным снаряжением.

– Ну, Маттиас,– сказал хозяин Ут-Рёс– та, прощаясь с ним,– пришло время нам расставаться. Ты нас больше не увидишь. Но пока сердце твоё бесстрашно, пока не знает оно жадности, мы будем стоять подле тебя у руля, своими плечами будем подпирать мачту во время бури, вместе с тобой будем закидывать сети. И счастье не покинет тебя!

Так оно с тех пор и пошло.

Какое бы дело ни начал Маттиас, удача ни разу не изменяла ему, а беда далеко обходила его дом на суше и корабль на море.

И всегда, когда он вёл свой парусник по неспокойным морским волнам, когда он закидывал свои сети и вытаскивал их, чьи-то невидимые руки помогали ему держать руль, ставить паруса и тянуть сеть.

Правда, никогда больше не довелось ему увидеть волшебный остров и его щедрых хозяев, но каждый год, в тот самый день, когда буря принесла его к чудесным берегам Ут-Рёста, он убирал парусник разноцветными флагами и зажигал огни в честь невидимых друзей.

Рассказы Берты Туппенхаук

Лиса-обманщица была наконец убита, шкурка с неё снята, и в домике у старосты мы справили по рыжехвостой шумные поминки.

Однако за день все порядком устали, поэтому никто не хотел долго засиживаться. Когда пробило одиннадцать, все стали собираться по домам. Староста предложил мне лошадь. Это было очень любезно с его стороны, но я отказался. Проезжая дорога делала большой крюк, и я предпочел идти на лыжах прямиком через лес.

И вот с ружьём и с лисьей шкуркой за спиной я отправился в путь.

Лыжная тропа была отличная. Днём немного подтаяло, вечером подморозило, и глубокий снег покрылся плотным настом. В небе светил месяц и весело подмигивали звёзды. Чего ещё может желать путник?

Я быстро мчался по лесистым холмам и берёзовым рощам. Вершины деревьев, побелевших от инея, переплетались ветвями, и над головой у меня сверкал блестящий серебряный свод. Было очень тихо. Лишь изредка раздавалось то уханье совы, то визгливый лай лисиц, затеявших драку, то лопотание зайца,– может, он жаловался на стужу, а может, испугался крика совы…

А потом всё стихало. И только шарканье лыж нарушало тишину ночи.

Вдруг где-то совсем близко послышался скрип полозьев, и вскоре со мной поравнялись лёгкие низенькие сани.

Я посторонился, чтобы дать дорогу, но незнакомец, сидевший в санях, придержал лошадь и заговорил со мной.

По ружью и лисьей шкурке у меня за плечами и по моей охотничьей шапочке он сразу догадался, что я охотник, и сказал, что только что, когда он ехал вдоль высокого берега реки, он видел стаю волков. Волки шли по льду на эту сторону. Если я потороплюсь, то, пожалуй, успею их догнать.

Поблагодарив его, я двинулся дальше в путь.

Крутой склон холма, спускавшийся к реке, порос еловым лесом и густым кустарником. Лыжи сами несли меня вниз, ветки хлестали по лицу, в глазах всё мелькало и рябило. Я летел вихрем, не различая дороги, ничего перед собой не видя, и, прежде чем успел что-нибудь сообразить, наскочил на пень.

Одна из лыж сломалась, ружьё отлетело в сторону, а я сам растянулся на снегу.

Несколько минут пролежал я словно оглушённый. Потом попробовал встать, но почувствовал такую сильную боль в левой ноге, что не мог сделать и шагу.

Кое-как ползая на коленях, я обшарил кругом снег и наконец нашел своё ружьё. Опираясь на него, как на палку, я спустился вниз к реке.

Тут я притаился за бугром и с нетерпением охотника стал поджидать волков. Скоро они появились. Их было пять; они медленно шли друг за другом по берегу.

Подпустив стаю шагов на сорок, я нажал правый курок моей двустволки. Ружьё дало осечку. Нажал левый курок, но слишком поспешно – порох вспыхнул и пуля ударилась о вершину ели, стоявшей на другом берегу.

Испуганные волки, вытянув хвосты, полным ходом умчались в глубь леса.

Раздосадованный, вылез я из своего убежища и, поминая недобрым словом проезжего, поплёлся по берегу, пытаясь понять, где же я нахожусь. К великой моей радости, я скоро заметил на другом берегу лёгкий дымок, поднимавшийся над верхушками деревьев, и крышу, мелькнувшую между елями.

Ну, слава богу, знакомые места! Это мыза Туппенхаука. Хозяин её работает в том самом имении, где я живу.

Домик весело светился в темноте всеми своими окошками.

С трудом, сильно хромая, я перебрался на другой берег, дотащился до двери, толкнул её и вошёл в комнату, облепленный снегом с головы до ног.

– Силы небесные! Кто это? – испуганно вскрикнула старая Берта Туппенхаук и выронила окорок, который она резала, сидя возле печки.

– Добрый вечер, Берта,– сказал я.– Да ты не бойся! Разве ты не узнаёшь меня?

Берта всплеснула руками.

– Ах, это вы, господин студент!.. Ну и напугали же вы меня! Смотрю – дверь открывается и на пороге стоит кто-то белый…

А время-то глухое, самая полночь.

Я рассказал ей в двух словах о том, что со мной случилось, и попросил послать кого-нибудь из её сыновей в имение за лошадью и санями.

– Ну, не правду ли я говорила, что волков лучше не трогать,– проворчала старуха.– Сколько раз предупреждала: не ставьте на волков капканы, не то худо будет!

Да мне не верили. А вот и Пер Нордигорен в прошлом году сломал себе ногу, а нынче – вы!.. Теперь небось все поверят старой Берте.

Да, уж кто-кто, а волк никому не прощает обиды…

И, бормоча что-то себе под нос, она направилась в угол, где стояла большая кровать. Оттуда по всему дому разносился разноголосый семейный храп. Старая Берта наклонилась над белокурым пареньком, лежавшим с краю, и принялась его будить.

– Вставай, вставай, маленький Ула! Надо сходить в имение за лошадью для господина студента.

– А-а-а! – сладко зевнул маленький Ула и повернулся на другой бок. Он любил хорошо поспать и не видел необходимости отказывать себе в этом удовольствии из-за всяких пустяков. Прошла целая вечность, пока он вздыхал, зевал, что-то невнятно бормотал и протирал глаза.

Наконец он вылез из-под разноцветного тряпья на кровати, натянул штаны, нашел куртку. Но он никак не мог взять в толк, что от неготребуется, и только когда ему было обещано несколько монет за труды, в голове у него прояснилось.

Пока Берта вела переговоры с сыном, я осмотрелся по сторонам. Чего только не было в этой хижине! И ткацкий станок, и прялка, и старые колоды, служившие, как видно, вместо стульев, и метлы, и кадки, и полуобтёсанные топорища, и куры на насесте, и мушкет на стене, и сохнущие чулки под потолком, и ещё множество самых разных вещей – всего не перечесть.

Выпроводив за дверь парнишку, Берта подсела рядом со мной к очагу. Она была в праздничном наряде: синяя кофта, обшитая блестящей шёлковой тесьмой, чёрная юбка в складку, чепец с развевающейся сзади кисеёй.

Лицо у Берты было широкое, скуластое, кожа отливала желтизной, раскосые глаза смотрели так, что казалось, они пронизывают насквозь. Увидев её, каждый сказал бы, что она похожа на колдунью. А что касается жителей округи, так никто в этом и не сомневался.

– Послушай, Берта, уж не ждёшь ли ты гостей? – спросил я .– Очень уж ты принарядилась!

– Нет, я никого не жду,– сказала Берта.– Я сама вот только домой вернулась. Знаете, как бывает,– идёшь к одному, а по дороге позовут еще пятеро: того лихорадка трясёт, этот ногу повредил, у кого ребёнка сглазили, у кого лошадь занемогла. А кто поможет? Берта! Всё Берта!

– Скажи, а вывихи и ушибы ты тоже умеешь лечить? – спросил я с самой серьёзной миной.

– А как же! Сколько над беднягой Нордигореном мудрили все эти учёные доктора,– сказала Берта с усмешкой,– а на ноги он встал всё-таки тогда, когда за дело взялась старая Берта! Если господин студент не гнушается, я могу полечить и его. У меня как раз на такой случай есть наговорная водка.

– Сделай одолженье! Я не сомневаюсь, что только ты мне поможешь,– сказал я.

Очень уж мне хотелось выведать её знахарские хитрости.

Берта подошла к старому, рассохшемуся шкафу и достала оттуда пузатую бутылку и рюмку на деревянной ножке.

Наполнив рюмку до краёв, она стянула с моей больной ноги сапог, а потом, наклонившись над рюмкой, стала что-то шептать. А так как она была глуховата, то, сама того не замечая, говорила всё громче и громче. Поэтому я от слова до слова услышал таинственное заклинание, которое Берта ни за какие деньги не открыла бы мне, если бы я стал её просить.

А так как для успеха колдовства это заклинание надо повторить трижды, я его отлично запомнил.

– Спасибо, Берта! Кажется, твоё заклинание уже помогает,– сказал я .– Может, ты мне выдашь секрет, скажешь, как ты заговариваешь водку?

– Нет, нет, и не просите,– поспешно ответила Берта.– Тому, кто научил меня этому делу, я поклялась страшной клятвой не открывать его тайны ни одному человеку.

– Да кто же это такой был? Верно, настоящий колдун? – допытывался я.

– Колдун не колдун, а с любым колдуном мог поспорить,– ответила Берта.– Это был мой дядя, брат моей матери, Масс. Он умел заговаривать любую болезнь, останавливать кровь и даже находить краденое. Нечего греха таить, случалось ему не только лечить, но и насылать всякие хворости. Вся округа его побаивалась… Да, никто не станет спорить – большого ума был человек! А всётаки и он не уберёгся от порчи!

– Как так? Расскажи, пожалуйста, если это не тайна,– пристал я к ней.

Старая Берта помолчала с минуту и начала рассказывать.

– Может, вы мне и не поверите,– сказала она, поглядев на меня искоса,– но я своими собственными ушами слышала от дяди Масса эту историю.

Случилось это давно, когда я ещё девчонкой была. Дядя Масс жил тогда в Кнэ,– знаете Кнэ, что в Хюрдальской долине? Он был дровосек и часто ходил в горы рубить лес да и оставался там по нескольку дней подряд.

Для дровосеков это дело привычное. Устроят себе шалаш из сосновых веток, разложат перед входом огонь и спят себе как дома.

Однажды дядя Масс работал в лесу с двумя товарищами.

Только что повалил он огромное дерево и присел на пень отдохнуть, как вдруг видит: прямо под ноги ему катится большой клубок пёстрых ниток.

Дядя Масс удивился. В самом деле, откуда в дремучем лесу взяться клубку пёстрых ниток? Дядя Масс долго не решался даже дотронуться до него (и лучше бы ему никогда до этого клубка не дотрагиваться!), но что там ни говори, а любопытство всётаки разобрало его. Поглядел он направо, налево, поднял голову вверх и видит: неподалеку от того места, где он только что повалил сосну, на уступе скалы сидит девушка. Сидит себе и вышивает.

Никогда ещё – ни во сне, ни наяву – не приходилось ему встречать такой красавицы. Смотрит он на неё во все глаза и пошевель нуться не может.

А она усмехнулась, повела бровью и говорит таким голосом, будто ручей журчит:

– Что же ты стоишь? Подай мне мой клубок!

Дядя Масс поднял клубок, подал ей, а сам всё глядит, глядит на неё, глаз не оторвёт.

Наконец опомнился, схватил топор и снова принялся за работу. Да какая уж тут работа! Машет топором, а у самого красавица из ума не идёт. Наконец не выдержал он и опять глянул наверх. Что за диво! На скале уже никого нет. Исчезла его красавица, будто на крыльях улетела.

Целый день ходил он сам не свой. Всё по сторонам оглядывался, красавицу свою искал. И ночью – товарищи его как легли, так и уснули, а ему не спится. Лежит и всё чего-то ждёт. И дождался-таки!

Вошла она в шалаш неслышным шагом, взяла его за руку и повела за собой. Даже не спросила, хочет он идти или не хочет. А он идёт и сам не понимает зачем, а всётаки идёт… Привела она его к каменной горе. Там, в подземной пещере, было её жилье. Да ведь какое! Дядя Масс говорил, что и слов таких нет, чтобы описать это богатство!

Три дня прожил в подземном дворце дядя Масс, три дня праздновал свою свадьбу с лесной красавицей.

А на четвёртый день проснулся он, открыл глаза, глядь – лежит он снова в своём сосновом шалаше подле товарищей. И ни красавицы его, ни дворца – ничего нет!

Встал дядя Масс и поскорее взялся за топор. Товарищам ничего не рассказывает. Да и они его не спрашивают. Думают – верно, кончились у него припасы, он и ходил домой в Кнэ за хлебом да за сыром, вот и всё.

А только с той поры стали они примечать за ним что-то неладное. Сидит он как ни в чём не бывало у костра, чинит что-нибудь или топор направляет, да вдруг как вскочит ни с того ни с сего и убежит в лес, –будто кто его позвал…

А его и вправду позвали,– только другим не слыхать.

Воротится он из лесу, сядет где-нибудь в сторонке, подальше от людей. Молчит, смотрит в землю, усмехается. А спросят его: «Да что с тобой, Масс? Где ты был?» – только отвернётся да отмолчится – вот и весь ответ. Совсем околдовала его лесная жена…

Однажды рубил он колья для изгороди.

Только что повалил он дерево и забил клин,– да так ловко, что расщепил ствол во всю длину,– вдруг видит: выходит из чащи его красавица. В руках у неё серебряное ведро. И несёт она ему в этом ведре похлёбку из сметаны. Такую густую, жирную, вкусную – просто объеденье!..

Уселся он на пенёк, поставил перед собой ведро, а жена напротив – на расщепленное дерево присела.

Да не пришлось Массу этой похлёбки попробовать. Едва взялся он за ложку, смотрит – что такое? – из щели ствола, на котором сидит его жена, высовывается кончик хвоста… Тут Масса точно громом ударило.

Так вот оно что! Значит, жена-то его попросту – русалка, нечисть лесная!

Вскочил он, вышиб с одного удара клин из дерева и защемил русалочий хвост. Заметалась русалка, как лисица в капкане, оторвала хвост – и бежать.

Он даже глазом моргнуть не успел, а её и след простыл.

Стоит дядя Масс как вкопанный и только шепчет:

– Сгинь! Пропади! Сгинь! Пропади!

Сколько он так стоял, он и сам не помнил.

Потом очнулся, смотрит: вместо серебряного ведра – перед ним корзина из берёсты, а вместо сметанной похлёбки – болотная тина со всякими там пауками, слизняками да головастиками.

С той поры дядя Масс никогда не заглядывал в этот лес. Очень уж он боялся, чтобы русалка в отместку не превратила его в зверя, в птицу или просто в трухлявый пень. Они это умеют.

Прошло пять лет. И вот раз отправился дядя Масс разыскивать пропавшую лошадь. Шёл он, шёл и забрёл в тот самый лес. Сам ли он с дороги сбился, или нечистая сила его заманила, а только попал он в такую чащу, в какой ему отродясь бывать не приходилось. Глушь да темь.

И стоит в этой глуши маленькая хижина. От земли до крыши мхом обросла. И кому охота в таких дебрях жить!..

Заглянул дядя Масс в окошко, видит – хозяйничает в хижине какая-то женщина. Не поймёшь, старая или молодая,– уж больно безобразна.

Месит женщина какое-то тесто зелёное. А в углу сидит ребёнок лет четырёх – весь в мать лицом.

И вдруг оставила женщина работу, налила в кружку пива и говорит ребёнку:

– Вынеси-ка пива твоему отцу! Вон он там стоит, под окном.

Как услышал это дядя Масс, так и бросился бежать без оглядки. И только тогда дух перевёл, когда затворил за собой дверь своего дома в Кнэ и запер её на засов.

С тех пор дядя Масс никогда уже не ходил в горы и даже из Кнэ навсегда уехал, чтобы только подальше быть от тех мест…

– А всё-таки,– закончила свой рассказ старая Берта,– даром это ему не прошло. Так и остался он с той поры и до конца дней своих словно не в себе. Большого ума человек, а с придурью!..

– Да он, может быть, так с придурью и родился, твой дядя Масс из Кнэ,– сказал я .– И уж что там ни говори, а в колдовстве он не много смыслил! Ну что это за колдун, если сам не может уберечься от порчи!

Берта, может быть, и была в душе со мной согласна, но продолжала уверять, что такого умелого знахаря, как её дядя, и не было, и не будет.

Я не стал с ней больше спорить, потому что мне хотелось услышать от неё ещё какуюнибудь чудесную историю.

И в самом деле, старая Берта разговорилась.

Я набил трубку, закурил от горящей лучины, которую протянула мне Берта, и приготовился слушать.

– Да, уж если русалки и тролли вздумают обморочить человека,– сказала Берта,– так будьте спокойны, они вам так отведут глаза, что вы самого себя не узнаете. Вот послушайте, что случилось однажды в городке Мельбу.

Как-то летом погнали девушки коров и коз на горные пастбища в Халланд.

Сначала всё было хорошо, но через несколько дней скот ни с того ни с сего начал беситься. Сладу с ним никакого не было. Девушки просто из сил выбились, гоняясь за одичавшей скотиной.

Они уж не знали, что им и делать: гнать ли стадо обратно в Мельбу или звать кого-нибудь на помощь. Но тут к ним на горное пастбище пришла ещё одна девушка из их селенья. По всей округе она считалась первой красавицей и была только что просватана.

И что ж вы думаете – стоило этой девушке показаться в горах, как скотина сразу успокоилась – и коровы, и овцы, и козы. Пасти их стало так легко, что девушка уговорила подруг вернуться домой, а сама вместе со своей любимой собакой осталась в горах присматривать за стадом.

Однажды сидела она после полудня у себя в хижине и пряла шерсть.

Вдруг дверь открывается и входит её жених.

Девушка удивилась. Она не ждала его в эту пору. А он как ни в чём не бывало садится возле неё на лавку и говорит, что решил не откладывать свадьбу на осень, а справить её сегодня же, здесь – на горном пастбище. Он уже и гостей позвал – всех родных и соседей.

Девушке бы радоваться, а у неё почемуто на сердце словно тяжёлый камень лежит.

А тут уж и гости стали съезжаться. Накрыли свадебный стол, уставили его серебром, подали всякие кушанья.

Подружки подвенечное платье принесли и венец с алмазами.

Убрали они невесту как полагается и по старинному обычаю надели ей на голову венец, а пальцы унизали кольцами.

Все вокруг будто знакомые: родня, подруги, соседи, соседки… А девушке почему-то не по себе. И верный её пёс, словно почуяв недоброе, поджал хвост, ворчит, пятится от гостей. А когда невесту усадили за стол, он выскользнул из хижины и опрометью кинулся вниз – в Мельбу.

Прибежал – и давай бросаться от человека к человеку. Лает, дёргает всех за полы, тянет за собой. Ну, люди и поняли, что в горах какая-то беда случилась.

Мигом собрались, захватили что под руки попало – топоры, палки, косы – и пошли в горы. А впереди всех – кто бы вы думали? – жених той девушки с ружьём в руках.

Первым на гору взобрался, первым подкрался к хижине да и заглянул в дверную щёлку.

И что же он видит? За накрытым столом сидят его родичи и соседи – те самые, что следом за ним бегут сюда с палками да косами. А во главе стола, рядом с невестой, сидит он сам в праздничной одежде. Пьёт, ест, смеётся…

– Ну, вот видишь,– перебил я Берту,– а ты говорила, что если русалки и тролли захотят обморочить человека, так он сам себя не узнает. А жених-то ведь узнал, где он, где не он…

– Ну и что ж, что узнал? Зато невеста не узнала, где он, где не он. А это небось похуже,– ответила Берта.– Да вы слушайте, что дальше было.

Парень сразу смекнул, что это горные тролли приняли человеческий образ, чтобы украсть у него невесту.

Недолго думая вскинул он ружьё и выстрелил прямо в потолок.

В ту же минуту дверь хижины с треском распахнулась и оттуда прямо ему под ноги покатились какие-то лохматые клубки – один другого больше.

Не помня себя жених ворвался в комнату и увидел свою невесту за свадебным столом в полном подвенечном уборе. Только на пальце у неё не хватало венчального кольца.

Весь стол был уставлен старинной серебряной посудой. А на блюдах и в чашах горами лежала всякая дрянь – ядовитые грибы, пауки, лягушки, змеи…

– Да что тут такое делается? – закричал жених не своим голосом.– И почему ты в подвенечном наряде?

– Но ведь ты сам уговорил меня сегодня венчаться,– отвечает невеста.

– Я? – спрашивает жених.– Да это был такой же я, как эта жаба – свадебный пирог. А вот теперь я – и вправду я.

– Да посмотри – вон и гости, которых ты сам привел,– говорит девушка и показывает за окно.

А там уже весь народ собрался.

Жених только смеётся. Я, мол, этих гостей для того-то и привёл, чтобы тех гостей прогнать.

Мало-помалу девушка стала понимать, что с ней случилось, и рассказала всем, как отвели ей глаза горные духи…

– Были там и такие люди, которые, как вы, не очень-то верили в духов,– посмеиваясь, сказала Берта.– Да хочешь не хочешь, поверишь, когда на столе в простой пастушьей хижине стоит серебряная посуда, а на голове у деревенской девушки сияет алмазный венец.

Не мешкая долго, жених увёз свою невесту вниз – в Мельбу и, чтобы никакому троллю не взбрело больше на ум украсть у него невесту, в тот же день обвенчался с ней, благо она уже была в свадебном наряде.

Пир был на славу. Невеста сидела за столом в том самом уборе, что принесли тролли. Только на этот раз угощенье было получше, чем пауки да гадюки…

– Да, я слышал где-то эту историю,– сказал я.– Только мне говорили, что это случилось не в Халланде, а в Вальдресе,– прибавил я, чтобы немножко подразнить Берту.

Но старую Берту не так-то легко было смутить.

– Так это же совсем не то! – сказала она.– Вы, наверно, думаете про девушку по имени Барбру. Ей тоже горные духи чуть не отвели глаза, только это совсем другая история.

– Какая же? – спросил я.

– А вот какая. Шла Барбру однажды в горах и вдруг слышит такой громкий голос, будто сама гора заговорила:

– Король Хакен! Король Хакен!

– Здесь я! – отвечает голос из другой горы, да такой гулкий, что земля под ногами у неё задрожала.

– Король Хакен, сын мой, не хочешь ли ты жениться? – спрашивает первый голос.

А второй отвечает:

– Только на Барбру!

– Будет по-твоему.

Так оно и случилось. Не успела Барбру шагу сделать, как вдруг одна гора раскрылась и оттуда вышли девушки со свадебным убором в руках. Окружили они Барбру и стали обряжать её к венцу. А Барбру точно оцепенела: что ей говорят, то и делает.

Тем временем из другой горы выехали всадники на чёрных лошадях. Впереди всех ехал сам король Хакен, весь в золоте и серебре.

Так бы и увели тролли бедняжку Барбру в свои подземные пещеры, да на её счастье неподалеку в горах охотился её жених.

Потом он рассказывал людям, что ни с того ни с сего стало ему вдруг так тяжело, так беспокойно, будто кто ему на ухо шепнул: «Торопись, не то беда будет!»

Бросился он бежать. Сам не знает, куда бежит, а ноги его несут прямо туда, где его невесту венчают с королём Хакеном.

Прибежал он, видит: стоят чёрные лошади под старинными седлами, какие-то люди толпятся, праздничные столы готовят. А девушки наряжают Барбру к венцу. Убрали её как полагается и подвели к своему королю.

– Всё готово,– говорят.– Только надо ей глаза отвести.

Тут жених сорвал с плеча ружьё, зарядил его – да не пулей, а старинной дедовской пуговицей – и выстрелил прямо в короля Хакена. Тот сразу упал как подкошенный. А в горах застонало, загудело, и вся земля затряслась.

Тролли подхватили на руки своего короля и в один миг исчезли в расселине скалы. А со стола запрыгали лягушки, поползли во все стороны черви да змеи и всякая прочая нечисть. Только подвенечный убор и блюдо из литого серебра так и остались у Барбру. А потом они перешли к её дочке, а от дочки – внучке. Не верите – пойдите, сами увидите.

Берта могла бы рассказывать без конца, но в это время за окошком послышался скрип полозьев и фырканье лошадей. Это за мной приехали из имения.

Я распростился с Бертой, поблагодарил её за рассказы, дал несколько монет за лечение и отправился домой.

Холодные примочки и спиртовые компрессы очень помогли мне. Через несколько дней я опять бегал на лыжах как ни в чём не бывало.

Старая Берта приходила навестить меня. Она нисколько не удивилась, узнав, что я уже здоров, и не без гордости сказала на кухне:

– Что ж, тому, кто знает тайные заклинания дяди Масса из Кнэ, не трудно вылечить ушибленную ногу. Мне и сломанные доводилось лечить…

Тут ребятишки, которым я уже успел рассказать, как лечила меня Берта, окружили её и со смехом запели:

Королевские зайцы

У одного старика было три сына. Старшего звали Пер, среднего – Поль, а младшего Эспен, по прозванью Лежебока. Хотя, если правду говорить, все трое были порядочные лентяи. Делать они ничего не хотели потому, что для всякой работы они, видите ли, были слишком хороши, а для них всякая работа была слишком плоха.

Как-то раз услышал старший брат Пер, что король ищет пастуха для своих зайцев, и говорит:

– Вот эта работа по мне! Ни забот, ни хлопот. Зайцы ведь не коровы, не лошади: их ни купать, ни поить, корму им не задавать… А честь не малая – как-никак самому королю служишь!

Отец стал его отговаривать.

– Да куда тебе, сынок, в пастухи наниматься! Зайцев пасти – не то что галок в небе считать. Ты вот с утра до вечера на лежанке валяешься, так тебе с боку на бок повернуться и то лень, а пойдёшь в заячьи пастухи – только успевай во все стороны вертеться.

Но сколько ни говорил отец, лишь напрасно слова тратил.

Уж если Пер что-нибудь вбил себе в голову – значит, так тому и быть. Вскинул он дорожный мешок за плечи и пошёл наниматься к королю.

Шёл он, шёл и зашёл так далеко, что дальше, кажется, уж некуда. Вдруг видит: у самой дороги стоит пень, а возле пня – старуха. Топчется старуха на одном месте, а отойти не может, будто кто её привязал. Только на самом деле никто её не привязывал, а просто это нос у неё в расщелину попал, рот ей и не отойти от пня.

Как увидел это Пер – давай хохотать!

Рассердилась старуха.

– Ну чего зубы скалишь? – говорит.– Ты бы лучше помог мне. Вот уже сто лет прошло, а я дальше своего носа ничего не вижу. Крошки во рту не держала, маковой росинки не отведала.

Пер захохотал пуще прежнего.

– Вот это потеха так потеха!.. Ну, коли ты сто лет терпела, так можешь ещё сто потерпеть! – сказал Пер. И пошёл дальше.

Пришёл он в королевский замок и потребовал, чтобы его провели прямо к королю.

Король сидел на золотом троне в короне и мантии.

Он милостиво принял Пера, и они быстро обо всём сговорились. Работы от Пера не требовалось никакой, только пасти зайцев, а еду и жалованье король назначил ему прямо королевские. Правда, король сказал, что, если хоть один заяц из его королевского стада пропадёт, у Пера вырежут из спины три ремня, а самого его бросят живым в змеиный ров. Ну да Пера не так-то легко было запугать. Он и слушать про это не стал и сразу потребовал себе королевский ужин.

На другой день Пер отправился пасти зайцев.

Зайцы оказались послушными и смирными, как ягнята.

Они чинно шли по лугу, и ни один не отбился от стада даже на полшага. Но едва только Пер дошёл до леса, как зайцы, словно за ними неслась стая гончих, бросились врассыпную, кто куда. Пер с ног сбился, гоняясь за ними, да где там! Разве зайца догонишь!

Целый день бегал Пер по холмам, по горам, но не поймал даже самого маленького зайчонка.

Так и вернулся он в королевский замок один, без стада.

А в замке его уже поджидал палач с острым ножом в руках. Палач вырезал у Пера из спины три ремня и бросил его в змеиный ров.

Одним словом, что король пообещал, то Пер и получил.

Прошло немного времени, и стал средний брат Поль собираться в путь-дорогу. Тоже легкой работы захотел.

Уж как только отец его не отговаривал! Но Поль, так же как и Пер, и слушать его не стал. Вскинул Поль дорожный мешок за спину и пошел наниматься в королевские пастухи.

Ну, про это и рассказывать долго не стоит. Всё, что случилось с Пером, случилось и с Полем.

По дороге увидел он ту же самую старуху и пожелал ей, так же как и его старший братец, простоять, не сходя с места, ещё сто лет.

Потом он пришёл в королевский замок, нанялся в пастухи, утром вышел из ворот замка с целым стадом, а вечером вернулся в королевский замок без единого зайца.

Ну и дальше всё было точь-в-точь, как с его старшим братом: вырезали у Поля из спины три ремня, а самого его бросили в змеиный ров.

Пришло время Эспену собираться в путь.

– Чем я хуже братьев? – говорит Эспен.– Зайцев пасти – дело не трудное. Лежи себе, полеживай, грейся на солнышке да по сторонам поглядывай. От такой работы грех отказаться.

– Да что ты, сынок! – говорит ему отец.– Не берись не за свое дело, не по тебе эта работа. За таким зверем, как заяц, не то что бегать – птицей летать надо. А ты, как муха, прилипшая к смоле, ползаешь. К ногам у тебя словно гири стопудовые привязаны. Зайца поймать – не то что блоху рукавицей убить. Пропадёшь ты, как пропали твои старшие братья. Лучше бы ты дома сидел. А работа и здесь найдётся.

Но Эспен и слушать отца не стал. Не долго думая вскинул он дорожный мешок за плечи и отправился в путь.

Шёл он, шёл и порядком проголодался. Вдруг видит – у дороги стоит пень.

«Вот сяду я на этот пенёчек да и подкреплюсь немного»,– думает Эспен.

Подходит – что за диво! – старуха носом в пень вросла.

– Добрый день, бабушка! – говорит Эспен.– Что это ты тут стоишь? Носик свой точишь?

– Какое там – нос точу! Хотела я себе щепок наколоть, обед сготовить,– говорит старуха,– да и попала невзначай носом в щель. Сто лет возле этого пня стою, сто лет не пила, не ела, и никто меня не пожалел, ты первый ласковое слово сказал. Сослужи мне, добрый человек, службу, помоги нос вытащить, а уж я тебя отблагодарю, в долгу не останусь.

Ну, Эспен живо скинул мешок, вогнал в расщелину пня толстый клин – старуха и вытащила нос из щели.

– А теперь, бабушка,– говорит Эспен,– давай закусим. Самое время сейчас завтракать.

Достал Эспен из мешка хлеб и сало и протянул старухе.

Сами понимаете, уговаривать её не пришлось – за сто лет порядком проголодалась!

Поела старуха как следует и говорит:

– Ну, парень, ты меня пожалел, от беды избавил, и я тебя пожалею, от беды спасу. На вот возьми эту дудочку. Эта дудочка не простая. Свистнешь в один конец – все от тебя мигом разбегутся, свистнешь в другой конец – все к тебе назад прибегут. Да к тому же эта дудочка никогда не потеряется: продашь ли ты её, или обронишь, или выманят её у тебя,– она всё равно к тебе вернётся.

– Вот это подарок! – говорит Эспен.– Спасибо тебе, бабушка!

Он засунул дудочку поглубже за пазуху,– потому что хоть и волшебная она, хоть и не мог никто её украсть, а всё-таки лучше её от чужих глаз подальше припрятать,– потом распрощался со старухой и пошёл своей дорогой.

Приходит он к королевскому замку, а там его как раз и ждали. Король сразу нанял его в пастухи, положил ему хорошее жалованье и даже пообещал отдать за него принцессу, если только он будет исправно пасти зайцев.– Ну, а если не убережёшь стадо,– сказал король,– тогда пеняй на себя: вырежут у тебя из спины три ремня, а самого тебя бросят в змеиный ров.

– Что ж, согласен! – сказал Эспен.– А теперь давайте-ка мне скорее ужинать, а то с дороги я очень проголодался.

Поел Эспен, поспал, а утром, чуть свет, повёл зайцев на луг. Да прежде чем за ворота замка выйти, говорит королевским слугам:

– А ну-ка сосчитайте ваших зайцев, что-бы потом лишних споров-разговоров не было.

– Чего там считать,– говорят ему слуги,– они у нас давно пересчитаны. Ровным счетом девяносто девять зайцев.

– Ну, девяносто девять так девяносто девять.

Ушёл Эспен.

А король, чуть только закрылись за ним ворота, приказал сейчас же точить нож, да поострее! Король отлично знал, что никакому пастуху не уберечь зайцев, будь их девяносто девять, или сто, или десять – всё равно.

Тем временем Эспен преспокойно пас себе зайцев.

Зайцы шли по лугу так чинно и послушно, словно они были не зайцы, а смирные овечки. Ни один не отобьётся, не вырвется, все друг к другу жмутся, один другого держится.

Так потихонечку, полегонечку добрёл Эспен со своим стадом до опушки леса. И тут словно бес какой вселился в зайцев – все кинулись врассыпную.

Да только Эспен не стал особенно горевать.

– Скачите,– говорит,– себе на здоровье куда ваши косые глаза глядят.

Достал он свою дудочку да еще и посвистел зайцам вслед, чтобы они подальше убрались и не мелькали перед глазами.

А сам преспокойно улёгся на травке да так и проспал весь день.

Вечером, когда солнце спряталось за горами, Эспен снова достал свою дудочку и только свистнул разок, как все зайцы сбежались на лужайку.

Да мало того, что сбежались, а ещё выстроились рядами, точь-в-точь как солдаты на параде.

– Ну, теперь – шагом марш! – скомандовал Эспен и повёл зайцев в королевский замок.

В это самое время король, королева и принцесса вышли из своих покоев, чтобы поглядеть, как палач будет расправляться с Эспеном.

И вдруг видят: идёт себе по дороге Эспен, а за ним – в целости и сохранности – заячье стадо.

Все так удивились, что глазам своим не поверили. Да и было чему удивляться!

Зайцы шли в ногу, точно солдаты, а впереди шагал Эспен и наигрывал на дудочке марш.

У ворот замка Эспен остановился и скомандовал:

– Раз! Два! Смирно!

И зайцы, притопнув лапками, остановились и замерли.

Тут уж король не выдержал и, забыв о своем королевском достоинстве, принялся сам считать зайцев.

Как только он ни старался! И справа налево считал, и слева направо пересчитывал, и с начала до конца, и с конца до начала, а всё-таки зайцев было ровно девяносто девять, откуда ни считай, и ни одним меньше.

Тогда королева и принцесса тоже стали пересчитывать зайцев. Но и это не помогло ни на волос – зайцев было ровно девяносто девять.

– Я вижу, ты неплохой пастух,– проворчал король и, не глядя на Эспена, пошел в замок. Король был очень недоволен.

А принцесса подумала:

«Вот это молодец так молодец!» – и ласково взглянула на Эспена.

На другой день Эспен снова пошёл в лес со своим стадом.

Зайцев он разогнал подальше, чтобы они не мелькали у него перед глазами, а сам опять улёгся на травке.

Солнышко ласково припекало, земляники кругом было столько, что Эспен, не сходя с места, собирал её целыми пригоршнями, под боком у него была сумка, доверху набитая и печёным, и солёным, и жареным, а в кармане лежала волшебная дудочка.

Кажется, чего уж лучше! И в самом деле, Эспен ничего лучшего и пожелать не мог!

А король тем временем не знал ни одной спокойной минуты. Он даже от завтрака отказался и всё думал да раздумывал, как это Эспен ухитрился собрать всех зайцев.

А так как додуматься он всё равно не мог, то он решил сделать вот что: подослать к Эспену фрейлину, чтобы она выведала у Эспена его секрет.

Фрейлина не очень-то обрадовалась такому поручению.

Слыханное ли дело, чтобы первая фрейлина королевского двора разговаривала с простым пастухом! Но король не любил, когда с ним спорили, и ей пришлось пойти.

С кочки на кочку, от цветочка к цветочку, точно стрекоза, запрыгала она по лужайке и наконец добралась до опушки леса.

Разговор она начала издалека.

– Добрый день, Эспен!

– Добрый день, фрейлина!

– Не правда ли, какая хорошая погода, Эспен!

– Ваша правда, отличная погода, фрейлина!

– И птички как хорошо поют!

– Прекрасно поют, фрейлина!

Фрейлина замолчала, не зная, что бы ещё сказать.

И Эспен молчал.

– Послушай, Эспен, а что ты тут делаешь? – спросила наконец фрейлина.

– Как видите, пасу зайцев.

– Да ведь они у тебя все разбежались,– засмеялась фрейлина.– Я ни одного не вижу.

– Что ж, что разбежались,– сказал Эспен.– Когда надо будет, я их позову, они все и сбегутся ко мне.

– Это удивительно! – воскликнула фрейлина.– И почему это зайцы тебя слушаются?

– Да они не меня слушаются, а мою дудочку,– сказал Эспен.– Вот, поглядите сами.

Эспен дунул в свою дудочку, и верно – все зайцы мигом сбежались на лужайку.

– А хотите, дуну ещё раз, и все зайцы снова разбегутся.

Эспен дунул ещё раз, и верно – все зайцы разбежались.

– Ах, Эспен, что за прелесть эта дудочка,– воскликнула фрейлина.– Не продашь ли ты её? Я охотно дам тебе за эту дудочку сто талеров.

– Сто талеров, пожалуй, маловато за такую дудочку,– сказал Эспен.

– Да что ты, Эспен! Надо всё-таки и совесть иметь! Ты только подумай – сто талеров! Тебе, верно, и не снились такие деньги!

– Что правда, то правда – больше одного талера я никогда ни во сне, ни наяву не видал. Ну ладно, давайте мне сто талеров, а в придачу снимите-ка с меня сапоги. Жара такая, что шевельнуться неохота.

– Ух как рассердилась фрейлина!

– Невежа! Грубиян! Как ты смеешь!.. Чтобы я, первая фрейлина королевского двора, снимала сапоги с какого-то пастуха!..

– Да ведь я вас не заставляю,– сказал Эспен.– Не хотите, не надо. Только дудочку я иначе не отдам.

Фрейлина чуть не заплакала от досады.

Нет, она ни за что не станет снимать сапоги с этого невежи!

Во-первых, она знатная дама, первая фрейлина при дворе короля.

Во-вторых, кто-нибудь может увидеть это, и тогда все придворные поднимут её на смех…

Но что там ни говори, а ведь без дудочки нельзя в замок вернуться.

Она поглядела по сторонам. Нигде никого не было.

– Давай сюда ногу! – решительно сказала фрейлина.

Она зажмурила покрепче глаза, чтобы даже самой не видеть того, что делает, и стащила с Эспена сапоги – сперва левый, потом правый.

Наконец всё было кончено.

Фрейлина отсчитала сто талеров, получила взамен дудочку и, очень довольная тем, что всё так хорошо обошлось, побежала домой.

Но всё обошлось не так уж хорошо. Когда фрейлина пришла в замок, дудочки у неё не было.

Она готова была поклясться чем угодно, что не потеряла дудочку, а всё-таки дудочки у неё не было.

И в этом нет ничего удивительного. Ведь фрейлина не знала, что дудочка эта – самая волшебная из всех волшебных дудочек на свете и что она всегда возвращается к своему хозяину, кто бы её ни взял, куда бы ни спрятал.

Так оно и случилось. Не прошло и пяти минут после того, как фрейлина ушла, а дудочка уже лежала в кармане у Эспена, и, когда наступил вечер, он опять собрал всех зайцев и привёл их в королевский замок – всех до одного!

На следующий день король и королева решили подослать к Эспену принцессу:

– Уж она-то выманит дудочку у Эспена,– сказала королева.

Принцесса сразу приступила к делу.

– Послушай, Эспен,– сказала она голосом нежным, как пенье жаворонка,– я знаю, ты такой добрый, что не откажешь мне в просьбе. Моя фрейлина говорила, что у тебя есть чудесная дудочка. Продай мне эту дудочку! Я дам тебе за неё двести талеров.

– Такую дудочку я бы никому и за тысячу талеров не уступил,– сказал Эспен.– Но вам, прекрасная принцесса, уж так и быть, отдам за двести, только вдобавок набейте-ка мне трубку да раскурите её хорошенько.

– Ты, кажется, с ума сошёл! – закричала принцесса и даже топнула ножкой.– Я скажу моему отцу, чтобы он сегодня же отрубил тебе голову. Ты забываешь, что я принцесса!

– Ну что ж, что принцесса,– преспокойно сказал Эспен.– А такой дудочки и у вас нет.

«Это верно»,– подумала принцесса. Потом ещё немного подумала и сказала:

– Ну, ладно, давай сюда трубку.

Принцессе пришлось немало потрудиться, прежде чем она раскурила трубку. От горького дыма слёзы ручьем катились у неё из глаз, а в носу у неё так щекотало, что она чихнула по крайней мере двадцать семь раз. И это ещё не так много,– ведь она была самая настоящая принцесса, а принцессы трубок, как известно, не курят.

Наконец противная трубка раскурилась, принцесса отдала Эспену двести талеров, получила дудочку и бегом побежала домой.

Всю дорогу она так крепко сжимала кулак, в котором держала дудочку, что у неё даже рука онемела. И всё-таки, когда принцесса вернулась в замок, оказалось, что дудочки у неё нет, словно она сквозь пальцы выскользнула.

Тогда сама королева решила идти к пастуху.

Надо сказать, что королева была скуповата и никогда денег на ветер не бросала, но тут она сразу, не торгуясь, обещала Эспену триста талеров.

Но Эспену даже этого было мало. Он захотел, чтобы королева ещё почистила ему куртку.

Сначала королева отказалась наотрез и даже припугнула пастуха змеиным рвом.

Но дудочку надо было получить во что бы то ни стало. Что же королеве оставалось делать, как не согласиться? И она согласилась.

Правда, куртку королева вычистила из рук вон плохо, но много с неё и нельзя было спрашивать – ведь всё-таки она была королева.

Получив дудочку, она крепко-накрепко завязала её в свой шёлковый носовой платок, а платок спрятала в кружевной рукав.

Но это нисколько не помогло, и, когда королева вернулась в замок, платок был на месте, и завязан он был по-прежнему, а дудочки в нём не было.

Тут уж король совсем рассердился.

– Что за ерунда! Я вижу, что у меня в королевстве никто ничего не умеет делать. Придется идти мне самому. Иначе мы так и не получим эту дурацкую дудочку.

И вот на следующее утро король отправился в лес.

Он милостиво кивнул Эспену и запросто уселся рядом с ним на травку.

Король угостил Эспена своим королевским табаком и даже дал ему затянуться из своей королевской трубки. Они беседовали как самые добрые друзья, и никто бы не сказал, что один из них – король, а другой – пастух.

Когда все любезности были закончены, король наконец приступил к делу.

– Послушай, Эспен,– сказал он, пуская дым кольцами,– говорят, у тебя есть какаято дудочка.

– Да, есть,– сказал Эспен.– Она, правда, не золотая, но ни один король не отказался бы от такой дудочки.

И он вытащил её из кармана.

Дудочка, и верно, на вид была неказистая.

Король долго рассматривал её и для верности даже испробовал её волшебную силу. Дунул в один конец – и все зайцы сбежались, дунул в другой – все зайцы разбежались.

– Да, отличная дудочка,– сказал король.– Я понимаю, что даром ты её не отдашь. Но я король и во всем поступаю по-королевски: я даю тебе за эту дудочку тысячу талеров.

– Тысяча талеров это, конечно, не мало, но для такой дудочки и тысяча талеров цена небольшая. Ну да вот что: видите, там на лугу пасётся белая лошадь?

– Конечно. Это моя королевская лошадь. Если ты хочешь, я дам тебе её в придачу.

– Нет уж, оставьте её себе. А я хочу вот что: дайте мне тысячу талеров и поцелуйте эту лошадь, тогда дудочка будет ваша.

Король был очень смущён.

– Послушай, Эспен, нельзя ли придумать какое-нибудь другое условие?

– Нет, ни на что другое я не согласен,– сказал Эспен и лениво зевнул.

– Ну, а можно мне поцеловать лошадь через шёлковый платок?

– Через платок? – Эспен задумался.– А он королевский?

– Ну, конечно, королевский. Он мой, а я – король, значит, платок королевский.

– Ладно, на это я согласен. Целуйте через платок.

И вот – вы только представьте себе! – король подошёл к лошади, накрыл ей морду своим королевским платком и звонко чмокнул лошадь три раза.

После этого он отсчитал Эспену тысячу талеров, взял дудочку, положил её в кошелёк, кошелёк положил в карман, а карман застегнул на пуговицу. И не на какуюнибудь, а на королевскую, потому что у короля даже пуговицы королевские.

Вернувшись в замок, король позвал королеву, принцессу и фрейлину, расстегнул карман, вынул оттуда кошелёк, раскрыл его – и что же вы думаете? – дудочки в нём как не бывало.

Это было уж слишком!

Король так рассердился, что решил немедленно казнить Эспена.

Королева была совершенно согласна с королём, а это случалось не так уж часто.

И вот, когда вечером Эспен привел стадо в замок, король сказал ему, что сегодня его казнят.

Эспен очень удивился.

– Это несправедливо,– сказал он.– Я исправно пас заячье стадо, и теперь вы должны не казнить меня, а отдать мне в жёны свою дочь.

– Пустяки,– ответил король,– сказал казню, значит, казню. Я король, и моё королевское слово неизменно. Разве вот что: если ты сумеешь наговорить целую бочку лжи, да так, чтобы ложь через край потекла, тогда я тебя, пожалуй, помилую.

– Ну, это проще простого! – сказал Эспен.– Прикажите только выкатить бочку.

И он стал рассказывать обо всём, что с ним было: как он пошёл наниматься в пастухи, как встретил на дороге старуху, которая прищемила себе нос, как он помог ей вытащить нос и в награду за это получил волшебную дудочку.

Все очень смеялись над небылицами, которые сочинял Эспен.

– И вот,– рассказывал Эспен,– пришла ко мне первая фрейлина королевского двора и стала просить эту дудочку. Ей так хотелось получить эту дудочку, что она даже согласилась прислуживать мне и сняла с меня сапоги – сперва левый, потом правый!

– Неправда! – закричала фрейлина.

И все придворные закричали:

– Неправда!

– Ну, может быть, сперва правый, а потом левый! – сказал Эспен.

– Неправда! Неправда! Он всё лжёт! – кричала фрейлина чуть не плача.

– Да ведь мне и велено говорить неправду,– сказал Эспен.– Целую бочку надо наполнить ложью! Слушайте-ка лучше, что было дальше. На другой день явилась ко мне принцесса. Чтобы получить волшебную дудочку, ей пришлось набить и раскурить мне трубку…

– Это ложь! Как ты смеешь! – закричала принцесса.

– Ну конечно, ложь,– сказал Эспен.– Правдой бочку не наполнишь, вот я и плету невесть что… А потом пришла ко мне сама королева…

– Кажется, бочка уже совсем полна,– сказала королева, с беспокойством погляывая на Эспена.

– Э, нет, еще далеко не с верхом,– сказал король.

– Ну, раз не с верхом, надо ещё врать,– сказал Эспен.– Так вот, пришла ко мне сама королева. Торговалась она и рядилась, словно на базаре, и всё-таки пришлось ей выложить триста талеров и вычистить мне куртку.

Все придворные так и замерли, а Эспен как ни в чём не бывало спросил:

– Ну, как там – полна уже бочка?

– Полна, совсем полна,– поспешно сказал король.

– Нет, нет, еще не с верхом,– решительно сказала королева.

Эспен почесал затылок.

– Что бы мне ещё придумать? А, знаю!

После всех пришёл ко мне король. А как раз в это время на лугу паслась его белая лошадь…

– Стой! Стой! – закричал король.– Не видишь, что ли, ложь через край льёт!..

Так и пришлось королю отдать принцессу за простого пастуха, да в придачу ещё подарить половину королевства, чтобы жил там Эспен Лежебока как ему вздумается, а на его королевскую половину и не заглядывал.

З. ТОПЕЛИУС (Финляндия) Пересказала А. Любарская

Зимняя сказка

В большом дремучем лесу, далеко на севере Финляндии, росли рядом две огромные сосны. Они были такие старые, такие старые, что никто, даже седой мох, не мог припомнить, были ли они когда-нибудь молодыми, тонкими сосенками. Отовсюду были видны их тёмные вершины, высоко поднимавшиеся над чащей леса. Весной в густых ветвях старых сосен пел весёлые песенки дрозд, а маленькие розовые цветы вереска поднимали свои головки и смотрели снизу вверх так робко, будто хотели сказать: «Ах, неужели и мы будем такими же большими и такими же старыми?»

Зимой, когдаметель закутывала всю землю белым одеялом и цветы вереска спали под пушистыми снежными сугробами, две сосны, словно два великана, сторожили лес.

Зимняя буря с шумом проносилась по чаще, сметала с веток снег обламывала вершины деревьев, валила наземь крепкие стволы. И только сосны-великаны всегда стояли твердо и прямо, и никакой ураган не мог заставить их склонить головы.

А ведь если ты такой сильный и стойкий – это что-нибудь да значит!

У опушки леса, где росли старые сосны, на небольшом пригорке ютилась хижина, крытая дёрном, и двумя маленькими оконцами глядела в лес. В этой хижине жил бедный крестьянин со своей женой. У них был клочок земли, на котором они сеяли хлеб, и небольшой огород. Вот и все их богатство. А зимой крестьянин работал в лесу – рубил деревья и возил брёвна на лесопильню, чтобы скопить несколько монет на молоко и масло.

У крестьянина и его жены было двое детей – мальчик и девочка. Мальчика звали Сильвестр, а девочку – Сильвия.

И где только нашли для них такие имена! Наверно, в лесу. Ведь слово «сильва» на древнем, латинском языке значит «лес».

Однажды – это было зимой – брат и сестра, Сильвестр и Сильвия, пошли в лес, чтобы посмотреть, не попался ли в силки, которые они расставили, какой-нибудь лесной зверёк или птица.

И верно, в один силок попался белый заяц, а в другой – белая куропатка. И заяц и куропатка были живы, они только запутались лапками в силках и жалобно пищали.

– Отпусти меня! – пролопотал заяц, когда Сильвестр подошёл к нему.

– Отпусти меня! – пропищала куропатка, когда Сильвия наклонилась над ней.

Сильвестр и Сильвия очень удивились. Никогда ещё они не слышали, чтобы лесные звери и птицы говорили по-человечьи.

– Давай-ка и вправду отпустим их! – сказала Сильвия.

И вместе с братом она принялась осторожно распутывать силки. Едва только заяц почуял свободу, как со всех ног поскакал в глубь леса. А куропатка полетела прочь так быстро, как могли нести её крылья.

– Подопринебо!.. Подопринебо всё сделает, о чём вы ни попросите! – крикнул заяц на скаку.

– Просите Зацепитучу!.. Просите Зацепитучу!.. И всё у вас будет, чего только не захотите! – прокричала куропатка на лету.

И снова в лесу стало совсем тихо.

– Что это они говорили? – сказал наконец Сильвестр. – Про каких это Подопринебо и Зацепитучу?

– И я никогда не слыхала таких странных имён, – сказала Сильвия – Кто бы это мог быть?

В это время сильный порыв ветра пронёсся по лесу. Вершины старых сосен зашумели, и в их шуме Сильвестр и Сильвия ясно расслышали слова.

– Ну что, дружище, стоишь ещё? – спросила одна сосна у другой. – Ещё держишь небо? Недаром ведь лесные звери прозвали тебя – Подопринебо!

– Стою! Держу! – загудела другая сосна. – А ты как, старина? Всё воюешь с тучами? Ведь и про тебя не зря говорят – Зацепитучу!

– Что-то слабею я, – прошелестело в ответ. – Нынче вот ветер обломил у меня верхнюю ветку. Видно, и вправду старость приходит!

– Грешно тебе жаловаться! Тебе ведь всего только триста пятьдесят лет. Ты ещё дитя! Совсем дитя! А вот мне уже триста восемьдесят восемь стукнуло!

И старая сосна тяжело вздохнула.

– Смотри, вон возвращается ветер, – прошептала сосна – та, что была помоложе. – Под его свист так хорошо петь песни! Давай-ка споём с тобой про далёкую старину, про нашу молодость. Ведь нам с тобой есть о чём вспомнить!

– Да, нам с тобой есть о чём вспомнить, есть о чём порассказать, – сказала сосна – та, что была постарше, – и тихонько заскрипела. – Давай-ка поговорим с этими детьми. – И одна её ветка качнулась, как будто показывая на Сильвестра и Сильвию.

– О чём это они хотят с нами поговорить? – сказал Сильвестр.

– Лучше пойдём домой, – шепнула Сильвия брату. – Я боюсь этих деревьев.

– Подожди, – сказал Сильвестр. – Чего их бояться! Да вон и отец идёт!

И верно, по лесной тропинке пробирался их отец с топором на плече.

– Вот это деревья так деревья! Как раз то, что мне нужно! – сказал крестьянин, останавливаясь около старых сосен.

Он уже поднял топор, чтобы подрубить сосну – ту, что была постарше, – но Сильвестр и Сильвия вдруг с плачем бросились к отцу.

– Батюшка, – стал просить Сильвестр, – не тронь эту сосну! Это Подопринебо!..

– Батюшка, и эту не тронь! – просила Сильвия. – Её зовут Зацепитучу. Они обе такие старые! А сейчас они пели нам песенку…

– Чего только ребята не выдумают! – засмеялся крестьянин. – Где же это слыхано, чтобы деревья пели! Ну да ладно, пусть себе стоят, раз уж вы за них так просите. Я найду себе и другие.

И он пошёл дальше, в глубь леса, а Сильвестр и Сильвия остались возле старых сосен, чтобы услышать, что скажут им эти лесные великаны.

Ждать им пришлось недолго. В вершинах деревьев снова зашумел ветер. Он только что был на мельнице и так яростно крутил мельничные крылья, что искры от жерновов дождём сыпались во все стороны. А теперь ветер налетел на сосны и принялся бушевать в их ветвях.

Старые ветви загудели, зашумели, заговорили.

– Вы спасли нам жизнь! – говорили сосны Сильвестру и Сильвии. – Просите же теперь у нас всё, что хотите.

Но, оказывается, не всегда легко сказать, чего ты больше всего хочешь. Сколько ни думали Сильвестр и Сильвия, а ничего не придумали, словно им и желать было нечего.

Наконец Сильвестр сказал:

– Я бы хотел, чтобы хоть ненадолго выглянуло солнце, а то в лесу совсем не видно тропинок.

– Да-да, и я бы хотела, чтобы поскорее пришла весна и растаял снег! – сказала Сильвия. – Тогда и птицы снова запоют в лесу…

– Ах, что за безрассудные дети! – зашелестели сосны. – Ведь вы могли пожелать столько прекрасных вещей! И богатство, и почести, и слава – всё было бы у вас!.. А вы просите то, что случится и без вашей просьбы. Но ничего не поделаешь, надо выполнить ваши желания. Только мы сделаем это по-своему… Слушай же, Сильвестр: куда бы ни пошёл ты, на что бы ни взглянул, повсюду тебе будет светить солнце. И твоё желание, Сильвия, исполнится: куда бы ты ни пошла, о чём бы ни заговорила, всегда вокруг тебя будет цвести весна и таять холодный снег.

– Ах, это больше, чем мы хотели! – воскликнули Сильвестр и Сильвия. – Спасибо вам, милые сосны, за ваши чудесные подарки. А теперь прощайте! – И они весело побежали домой.

– Прощайте! Прощайте! – зашумели вслед им старые сосны.

По дороге Сильвестр то и дело оглядывался, высматривая куропаток, и – странное дело! – в какую бы сторону он ни поворачивался, всюду мелькал перед ним луч солнца, сверкая на ветках, словно золото.

– Смотри! Смотри! Солнце выглянуло! – крикнула Сильвия брату.

Но едва успела она открыть рот, как снег кругом начал таять, по обе стороны тропинки зазеленела трава, деревья покрылись свежей листвой, а высоко в синеве неба послышалась первая песня жаворонка.

– Ах, как весело! – воскликнули в один голос Сильвестр и Сильвия. И чем дальше они бежали, тем теплее светило солнце, тем ярче зеленели трава и деревья.

– Мне светит солнце! – закричал Сильвестр, вбегая в дом.

– Солнце всем светит, – сказала мать.

– А я могу растопить снег! – закричала Сильвия.

– Ну, это каждый может, – сказала мать и засмеялась.

Но прошло немного времени, и она увидела, что в доме что-то неладно. На дворе уже совсем стемнело, наступил вечер, а в избушке у них всё блестело от яркого солнца. И так было до тех пор, пока Сильвестру не захотелось спать и глаза у него не закрылись. Но это ещё не всё! Зиме конца не было видно, а в маленькой хижине вдруг повеяло весной. Даже старый, засохший веник в углу и тот начал зеленеть, а петух на своём насесте принялся петь во всё горло. И он пел до тех пор, пока Сильвии не надоело болтать и она не заснула крепким сном. Поздно вечером вернулся домой крестьянин.

– Послушай, отец, – сказала жена, – боюсь я, не околдовал ли кто наших детей. Что-то чудное делается у нас в доме!

– Вот ещё что придумала! – сказал крестьянин. – Ты лучше послушай, мать, какую новость я принёс. Ни за что тебе не догадаться! Завтра в наш город прибудут собственными персонами король и королева. Они ездят по всей стране и осматривают свои владения. Как ты думаешь, не отправиться ли нам с детьми посмотреть на королевскую чету?

– Что ж, я не прочь, – сказала жена. – Ведь не каждый день в наши места приезжают такие важные гости.

На другой день чуть свет крестьянин с женой и детьми собрались в путь. По дороге только и было разговоров, что про короля и королеву, и никто не заметил, что всю дорогу солнечный луч бежал перед санями (хотя всё небо было обложено низкими тучами), а берёзки кругом покрывались почками и зеленели (хотя мороз был такой, что птицы замерзали на лету).

Когда сани въехали на городскую площадь, народу там было уже видимо-невидимо. Все с опаской посматривали на дорогу и тихонько перешёптывались. Говорили, что король и королева остались недовольны своей страной: куда ни приедешь – повсюду снег, холод, пустынные и дикие места.

Король, как ему и полагается, был очень строг. Он сразу решил, что во всём виноват его народ, и собирался как следует всех наказать.

Про королеву рассказывали, что она очень замёрзла и, чтобы согреться, всё время топает ногами.

И вот наконец вдалеке показались королевские сани. Народ замер.

На площади король приказал кучеру остановиться, чтобы переменить лошадей. Король сидел, сердито нахмурив брови, а королева горько плакала.

И вдруг король поднял голову, посмотрел по сторонам – туда-сюда – и весело рассмеялся, совсем так, как смеются все люди.

– Взгляните-ка, ваше величество, – обратился он к королеве, – как приветливо светит солнце! Право, здесь не так уж плохо… Мне почему-то даже стало весело.

– Это, наверно, потому, что вы изволили хорошо позавтракать, – сказала королева. – Впрочем, мне тоже стало как будто веселее.

– Это, вероятно, потому, что ваше величество хорошо выспались, – сказал король. – Но, однако, эта пустынная страна очень красива! Посмотрите, как ярко освещает солнце вон те две сосны, что виднеются вдалеке. Положительно, это прелестное место! Я прикажу построить здесь дворец.

– Да-да, непременно надо построить здесь дворец, – согласилась королева и даже на минуту перестала топать ногами. – Вообще здесь совсем не плохо. Повсюду снег, а деревья и кусты покрываются зелёными листьями, как в мае. Это прямо невероятно!

Но ничего невероятного в этом не было. Просто Сильвестр и Сильвия взобрались на изгородь, чтобы лучше разглядеть короля и королеву. Сильвестр вертелся во все стороны – поэтому солнце так и сверкало вокруг; а Сильвия болтала, ни на минуту не закрывая рта, – поэтому даже сухие жерди старой изгороди покрылись свежей листвой.

– Что это за милые дети? – спросила королева, взглянув на Сильвестра и Сильвию. – Пусть они подойдут ко мне.

Сильвестр и Сильвия никогда раньше не имели дела с коронованными особами, поэтому они смело подошли к королю и королеве.

– Послушайте, – сказала королева, – вы мне очень нравитесь. Когда я смотрю на вас, мне становится веселее и даже как будто теплее. Хотите жить у меня во дворце? Я прикажу нарядить вас в бархат и золото, вы будете есть на хрустальных тарелках и пить из серебряных стаканов. Ну что, согласны?

– Благодарим вас, ваше величество, – сказала Сильвия, – но мы лучше останемся дома.

– Кроме того, во дворце мы будем скучать без наших друзей, – сказал Сильвестр.

– А нельзя ли их тоже взять во дворец? – спросила королева. Она была в отличном расположении духа и нисколько не сердилась, что ей возражают.

– Нет, это невозможно, – ответили Сильвестр и Сильвия. – Они растут в лесу. Их зовут Подопринебо и Зацепитучу…

– Что только не придёт в голову детям! – воскликнули в один голос король и королева и при этом так дружно рассмеялись, что даже королевские сани запрыгали на месте.

Король приказал распрягать лошадей, а каменщики и плотники принялись тотчас строить новый дворец.

Как ни странно, на этот раз король и королева были ко всем добры и милостивы. Они никого не наказали и даже распорядились, чтобы их казначей дал всем по золотой монете. А Сильвестр и Сильвия получили вдобавок крендель, который испёк сам королевский булочник! Крендель был такой большой, что четвёрка королевских коней везла его на отдельных санях.

Сильвестр и Сильвия угостили кренделем всех детей, которые были на площади, и всё-таки остался ещё такой большой кусок, что он едва поместился на санях. На обратном пути жена крестьянина шепнула мужу:

– А ты знаешь, почему король и королева были сегодня так милостивы? Потому что Сильвестр и Сильвия смотрели на них и разговаривали с ними. Вспомни-ка, что я тебе вчера говорила!

– Это про колдовство-то? – сказал крестьянин. – Пустое!

– Да посуди сам, – не унималась жена, – где это видано, чтобы зимой распускались деревья и чтобы король и королева никого не наказали? Уж поверь мне, тут не обошлось без колдовства!

– Всё это бабьи выдумки! – сказал крестьянин. – Просто дети у нас хорошие – вот все и радуются, на них глядя!

И верно, куда бы Сильвестр и Сильвия ни пришли, с кем бы ни заговорили, у всех на душе сразу делалось теплее и светлее. А так как Сильвестр и Сильвия всегда были веселы и приветливы, то никто и не удивлялся, что они доставляют всем радость. Всё вокруг них цвело и зеленело, пело и смеялось.

Пустынные земли возле избушки, где жили Сильвестр и Сильвия, превратились в богатые пашни и луга, и в лесу даже зимой пели весенние птицы.

Вскоре Сильвестр был назначен королевским лесничим, а Сильвия – королевской садовницей.

Ни у одного короля ни в одном королевстве не было никогда такого чудесного сада. Да и не мудрено! Ведь ни один король не мог заставить солнце слушаться его приказаний. А Сильвестру и Сильвии солнце светило всегда, когда они хотели. Поэтому в саду у них всё цвело так, что любо было смотреть!

Прошло несколько лет. Однажды глухой зимней порой Сильвестр и Сильвия пошли в лес, чтобы навестить своих друзей.

В лесу бушевала буря, в тёмных вершинах сосен гудел ветер, и под его шум сосны пели свою песню:

Сампо-Лопарёнок

– Разве Сампо плохое имя? – говорил он с досадой. – По-моему, это самое красивое имя. И оно ещё принесёт нашему сыну счастье и богатство. Вот увидишь, старуха, наш Сампо будет когда-нибудь первым человеком в Лапландии, повелителем пятидесяти чумов и хозяином тысячи оленей.

– Очень может быть, – говорила лопарка. – Но, по-моему, и Лопарёнок неплохое имя.

И она называла сына Лопарёнком, а отец называл его Сампо. Поэтому мы будем называть его Сампо-Лопарёнком.

Сампо-Лопарёнок был крепкий, коренастый мальчуган. У него были чёрные волосы, чёрные глаза и маленький вздёрнутый нос. Словом, он как две капли воды походил на своего отца, а старый лопарь слыл среди земляков первым красавцем.

Сампо-Лопарёнку было всего семь лет, но не всякий и в пятнадцать бывает таким смелым и ловким.

У него были свои собственные маленькие лыжи, на которых он, не задумываясь, съезжал с самого крутого холма, и свой собственный маленький олень, которого он запрягал в свои собственные сани. Ты бы видел, какой поднимался снежный вихрь, когда Сампо нёсся на своём олене по высоким сугробам! Вниз – вверх! Вверх – вниз! Маленького Лопарёнка совсем не было видно, и только изредка в снежных облаках мелькала прядка его чёрных волос.

– Нехорошо, что мальчик ездит один куда ему вздумается, – сказала как-то мужу старая лопарка. – Того и гляди, на него нападут в горах волки или, ещё того хуже, Золоторогий Олень. Не было ещё человека, который мог бы справиться с Золоторогим Оленем.

Сампо-Лопарёнок слышал всё, что говорила мать, и сразу решил, что уж кто-кто, а он-то справился бы с Золоторогим Оленем.

– Вот бы мне такого оленя! – воскликнул Сампо-Лопарёнок. – На нём, наверно, даже на Растекайс можно взобраться!

А надо тебе сказать, что Растекайс – самая высокая, самая неприступная гора во всей Лапландии и её голая вершина видна далеко кругом.

– Перестань болтать глупости! – прикрикнула лопарка на сына. – Растекайс – пристанище всякой нечистой силы. Там живёт сам Хийси.

– Хийси? А кто это такой? – спросил Сампо-Лопарёнок.

«Ничего-то он не пропустит мимо ушей, – подумала старая лопарка. – Пожалуй, не нужно было говорить ему про Хийси… А мажет, это и к лучшему! Не мешает немного припугнуть его, чтобы отбить охоту ездить на Растекайс. Очень уж он смелый!»

И она сказала:

– Хийси – это горный король, страшный, злой великан. Целый олень для него всё равно что для нас один кусочек мяса, а маленьких мальчиков он глотает сразу пригоршнями. Я бы не советовала тебе взбираться на Растекайс.

Сампо ничего не сказал. Но про себя подумал:

«Вот бы посмотреть на этого Хийси! Издали, конечно!»

Было самое тёмное время года – ни утра, ни дня, ни вечера, всегда бесконечная ночь, всегда светит луна, всегда горят звёзды, и на тёмном небе полыхает северное сияние.

Сампо так давно не видел солнца, что даже забыл, какое оно, солнце.

А когда отец и мать говорили о лете, он только и мог вспомнить, что летом очень много комаров и они такие злые, что готовы съесть его живьём.

«Пусть бы совсем не было лета, – думал Сампо, – только бы стало немного светлее! А то в темноте так трудно ходить на лыжах!»

И вот однажды в полдень (хотя темно было так же, как в полночь) старый лопарь позвал сына:

– Поди-ка скорей сюда, Сампо, я хочу тебе показать кое-что.

Сампо выполз из чума.

– Посмотри вон в ту сторону, – сказал отец и показал рукой на юг.

Далеко-далеко, на самом краю неба, Сампо увидел узенькую красную полоску, очень похожую на красноватые отблески северного сияния.

– Знаешь ли ты, что это такое? – спросил лопарь.

– Это южное сияние, – ответил Сампо. Он прекрасно знал, где находится север и где юг, и сразу рассудил, что на юге не может быть северного сияния.

– Нет, – сказал старый лопарь, – это не южное сияние. Это предвестник солнца. Завтра или послезавтра оно взойдёт. Да ты только погляди, как красиво освещена вершина Растекайса!

Сампо повернулся на запад: мрачная, тёмная вершина Растекайса алела, точно выкрашенная красной краской. И он снова подумал:

«Ах, как хорошо было бы посмотреть сейчас на великана Хийси! Издали, конечно!»

Но он ничего не сказал.

Весь этот день и полночи Сампо-Лопарёнок только и думал о великане Хийси. Он даже не мог спать.

«Если бы хоть раз увидеть горного короля! Один только раз!»

Он думал и думал и наконец потихоньку выбрался из-под оленьих шкур и выполз из чума.

Мороз стоял такой, что всё вокруг так и сверкало, а снег под ногами скрипел от каждого шага.

Но Сампо-Лопарёнок холода не боялся. На нём была меховая куртка, меховые штаны, меховые сапоги, меховая шапка и меховые рукавицы.

А когда на тебе такой наряд, никакой мороз не страшен!

Сампо-Лопарёнок стоял около чума и смотрел на звёзды, которые яркими огнями горели в небе.

И вдруг он услышал, как его маленький олень скребёт копытом снег.

«А если я немного покатаюсь?» – подумал Сампо-Лопарёнок.

Он так и сделал – запряг оленя в свои санки и помчался по огромному пустынному снежному полю.

«А не поехать ли мне в сторону Растекайса? – опять подумал Сампо. – Конечно, на самую гору я не буду взбираться, а только посмотрю, какая она вблизи».

Решено – и сделано.

Сампо-Лопарёнок погнал своего оленя через замёрзшую реку. С берега – вниз, на лёд! А потом – вверх, на другой берег! А потом всё дальше и дальше на запад, туда, где высится тёмная вершина Растекайса…

Вот сейчас ты читаешь эту сказку про маленького Сампо. А знаешь ли ты песенку: «Беги, мой оленёнок…»? Эту песенку пел Сампо в то время, когда олень мчал его по снежным холмам:

– Эй, не вздумай съесть меня! – крикнул он волку. – Я иду к горному королю. У меня к нему очень важное дело. И, если тебе дорога шкура, советую не трогать меня!

– Ну-ну, потише! – сказал волк (на Растекайсе все звери умеют говорить по-человечьи). – Кто ты такой?

– Меня зовут Сампо-Лопарёнок. А ты кто такой?

– Я вожак волчьей стаи его величества горного короля, – ответил волк. – Сейчас я рыскал по всем горам и равнинам и созывал подданных короля на праздник ночи. Раз уж нам с тобой по дороге, садись ко мне на спину, я, так и быть, довезу тебя до вершины.

Сампо-Лопарёнок не стал долго раздумывать. Он вскочил на волка, и они помчались через горные ущелья и пропасти.

– Скажи, пожалуйста, что это за праздник ночи, о котором ты говорил? – спросил по дороге Сампо.

– Неужели ты не знаешь? – удивился волк. – Сегодня ведь должно взойти солнце. Перед его восходом на Растекайсе собираются все звери, все тролли и гномы, какие только живут на Севере. Они сходятся сюда для того, чтобы проститься с ночью. И, пока длится этот праздник, никто никого не смеет обижать. Таков закон его величества горного короля Хийси. Потому-то я и не съел тебя. Твоё счастье, Сампо-Лопарёнок, что мы встретились в такой час, а то от тебя давно не осталось бы даже косточки.

– А что, горный король тоже никого сейчас не трогает? – спросил Сампо-Лопарёнок.

– Ну конечно, – ответил волк.– Никто, даже сам король, не посмеет тронуть тебя. Целый час на Растекайсе царит мир. Олени в это время разгуливают под носом у медведей, горные крысы мирно беседуют с росомахами… Но плохо тебе придётся, если ты останешься на Растекайсе хоть одну лишнюю минуту! Сто тысяч волков и тысяча медведей набросятся на тебя. А если ты даже уйдёшь от них, тебе всё равно не уйти от горного короля.

– Милый волк, не будешь ли ты таким добрым и не поможешь ли мне вовремя выбраться отсюда? – робко спросил Сампо-Лопарёнок.

Волк рассмеялся (на Растекайсе все волки умеют смеяться).

– Даже не надейся на это, мой дорогой Сампо! – сказал он. – Признаюсь тебе по совести, я первый схвачу тебя за горло. Я вижу, что ты неплохо откормлен, и я с удовольствием съем тебя на завтрак, когда праздник кончится.

«Не лучше ли мне вернуться назад?» – подумал Сампо.

Но было слишком поздно. Они уже взобрались на самую вершину Растекайса.

Так вот он какой, этот горный король! Сампо глядел на него во все глаза.

Горный король сидел на троне из каменных скал и свысока посматривал на своих подданных.

– Солнце не смеет больше показываться! Так я хочу! Так будет! Так должно быть!

И послушное эхо повторило его слова:

– Так будет! Так должно быть!..

Гномы и тролли страшно обрадовались.

– Да здравствует вечная тьма и вечный холод! – кричали они изо всех сил. – Так хочет король! Так будет! Так должно быть!

Но тут среди зверей поднялся глухой ропот. Волки и медведи были, пожалуй, согласны, чтобы вечный мрак и вечная тьма царили на земле. Горные крысы были того же мнения. А северные олени и другие звери ничего не имели против лета, хотя лапландские комары порядком изводили их в летние месяцы.

Что же касается маленькой оленьей блохи, то она решительно запротестовала против вечной зимы и вечной ночи.

– Как же так? – пропищала блоха и подпрыгнула повыше, чтобы все её видели. – Как же так? Ведь мы собрались здесь, на Растекайсе, чтобы проститься с ночью…

– Замолчи, жалкая тля! – заревел белый медведь. – Сегодня у нас праздник не такой, как всегда! Сегодня у нас будет настоящее веселье! Солнце никогда больше не взойдёт! Солнце погасло! Солнце умерло!

– Солнце погасло! Солнце умерло! – завыли волки, и даже ледяные горы и каменные скалы содрогнулись от ужаса.

А тролли и гномы с Северного полюса принялись прыгать и хлопать в ладоши.

И снова над пустынной землёй прогремел голос горного короля:

– Знайте все – солнце погасло! Солнце умерло! Всё живое на земле будет теперь поклоняться мне – королю вечной зимы и вечной ночи!

Тут уж Сампо-Лопарёнок не мог выдержать – он вышел из своего убежища и, задрав голову, крикнул:

– Ты лжёшь, горный король! Ты лжёшь! Солнце не умерло! Я сам видел вчера на небе его гонцов! Солнце взойдёт! И твоя борода растает, как только солнечные лучи покажутся над землёй. Вот увидишь!

Это была неслыханная дерзость. Горный король весь потемнел от гнева. Чёрные снежные тучи сошлись над его головой.

– Кто ты такой? Как смеешь ты со мной спорить? – страшным голосом спросил горный король.

– Почему же мне не спорить с тобой, если ты говоришь неправду? – сказал Сампо-Лопарёнок. – А если ты хочешь знать, как меня зовут, – изволь, я скажу тебе: отец зовёт меня Сампо, а мать…

Но горный король не дослушал его:

– Для того чтобы проглотить тебя, мне достаточно знать, как зовёт тебя отец!

И, забыв свой собственный закон, горный король протянул огромную ручищу, чтобы раздавить Сампо-Лопарёнка.

Но тут вдруг северное сияние померкло и яркий красный луч ударил прямо в ледяное лицо горного короля.

Горный король зажмурился и опустил руку.

И тогда все увидели, что золотой край солнца стал медленно и торжественно подниматься над землёй.

Солнце осветило горные хребты, ущелья, снежные пустыни, заледеневшие сугробы, осветило всех гномов и троллей, всех больших и маленьких зверей и храброго Сампо-Лопарёнка.

Солнце весело посмотрело всем в глаза, заглянуло во все сердца. И всем почему-то стало весело. Даже тролли и гномы с Северного полюса, которые больше всех хотели, чтобы солнце умерло, и те вдруг обрадовались, когда оно взошло. Правда, они всё время отворачивались от солнца, но это было одно притворство. И дело кончилось тем, что на радостях они стали кувыркаться и ходить вверх ногами.

Даже горный король со страхом заметил, что у него самого оттаивает сердце. Но – что было ещё хуже – начала таять его борода, и скоро она быстрыми ручьями побежала по его снеговой шубе.

Трудно сказать, сколько прошло времени с тех пор, как взошло солнце, – никто об этом не думал, даже Сампо-Лопарёнок.

И вдруг он услышал, как за его спиной олень сказал своему детёнышу.

– Пойдём, сын мой! Пора! Надо скорее уходить отсюда, пока волки не смеют нас тронуть!

Тут и Сампо-Лопарёнок вспомнил, какая опасность грозит ему, если он останется на Растекайсе хотя бы одну лишнюю минуту.

Он поглядел по сторонам – олени уже почти все ушли.

И вдруг он увидел великолепного оленя с чудесными золотыми рогами. Недолго думая Сампо-Лопарёнок вскочил на него верхом, и они понеслись во весь дух вниз по крутому склону горы.

В другое время Золоторогий Олень ни за что не позволил бы человеку сесть к себе на спину, но сейчас он не обратил на это никакого внимания.

– Что это за топот слышен позади нас? – спросил Сампо-Лопарёнок, когда они были на середине горы.

– Это тысяча медведей гонится за нами, чтобы растерзать нас на куски, – ответил Золоторогий Олень. – Но не бойся, ещё ни одному медведю не удавалось схватить меня за копыто!

И он мчался через обрывы и пропасти – всё вперёд и вперёд.

– Кто это так громко пыхтит позади нас? – спросил Сампо-Лопарёнок, когда они были у самого подножия горы.

– Это сто тысяч волков гонятся за нами, чтобы съесть нас живьём, – ответил Золоторогий Олень. – Но не бойся, ещё не было на земле волка, который бы догнал меня! – И он понёсся так быстро, что его копыта едва касались земли.

– Что это за гром гремит позади нас? – опять спросил Сампо-Лопарёнок. – Может быть, это горы обвалились?

– Нет, – ответил Золоторогий Олень, и каждая жилка у него задрожала. – Это сам горный король шагает своими семимильными шагами вдогонку за нами. Теперь мы пропали. От него никто не может уйти!

– Милый Золоторогий Олень, давай спрячемся где-нибудь, – сказал Сампо-Лопарёнок.

– Нет, – ответил Золоторогий Олень, – от горного короля нельзя спрятаться. Но если мы успеем добежать до озера, где стоит домик школьного учителя, – мы спасены. Горный король не имеет власти над тем, кто сильнее его.

– Да разве школьный учитель сильнее горного короля? – удивился Сампо-Лопарёнок. – Ведь горный король может раздавить его одним пальцем.

– Это верно, – сказал Золоторогий Олень. – Но дело в том, что школьный учитель совсем не боится горного короля, поэтому-то он и сильнее его.

– Так мчись же, мой добрый Золоторогий Олень, скорее мчись по горам и долам, и, когда мы вернёмся домой, я накормлю тебя золотым овсом из серебряных яслей!

Но Золоторогого Оленя не надо было просить, он и так бежал быстрее быстрого – не бежал, а летел.

Вот уже показался домик учителя…

Одним прыжком Золоторогий Олень перемахнул через ограду, ударом копыта открыл дверь и без сил упал на пороге…

Едва только дверь захлопнулась, как горный король уже бушевал во дворе. Он так колотил по стенам и крыше, что казалось, весь домик сейчас разлетится в щепы.

А учитель как ни в чём не бывало подошёл к двери и спокойно спросил:

– Кто там стучит?

– Ты ещё спрашиваешь, кто стучит? – закричал горный король. И от его страшного голоса затряслась земля, а домик пошатнулся. – Это я! Отворяй дверь горному королю! У тебя тут спрятался мальчишка, который посмел спорить со мной! Отдавай мне его! Я его сейчас проглочу!

– Ах, ваше величество, вам придётся немного подождать, – вежливо сказал учитель. – Я должен надеть свой парадный костюм и повязать галстук, чтобы достойно встретить такого высокого гостя

– Ладно уж! – прогремел горный король. – Да смотри поторапливайся, а не то я тебя тоже проглочу, хоть ты и без галстука!

– Нет-нет, как можно, ваше величество! – воскликнул учитель. – Я непременно должен повязать галстук!

Потом он поманил Сампо-Лопарёнка к себе и тихо спросил:

– Откуда ты, малыш? Я никогда раньше не видел тебя в школе.

– А я никогда раньше и не бывал в школе, – ответил Сампо-Лопарёнок. – Я живу на берегу реки Тено-йоки.

– Как же ты попал сюда? – удивился учитель.

– Видите ли, я был на вершине Растекайса, – сказал Сампо-Лопарёнок, – и мы с горным королём поспорили. Он сказал, что солнце никогда больше не взойдёт, а я сказал, что ононепременно взойдёт! И я был прав. Но всё-таки горный король почему-то хочет меня съесть.

– Это, конечно, несправедливо, – сказал учитель. – А скажи мне, как тебя зовут?

– Мать зовёт меня Лопарёнком, а отец…

Но в это время стены домика опять зашатались.

– Ну, скоро ли ты будешь готов? – прогремел горный король.

– Сейчас, сейчас, ваше величество! – ответил учитель.

А сам подошёл к печке, которая почти совсем погасла, и подбросил несколько поленьев. Пламя мигом вспыхнуло, и жаркий огонь загудел в трубе.

– Эй, ты! – заревел горный король. – Советую тебе поторопиться, а не то я растопчу сейчас твой дом!

И он уже занёс ногу над крышей, но сразу же отдёрнул, потому что из трубы посыпались искры и великан так обжёг себе пятку, что чуть не завыл от боли.

Тут как раз дверь отворилась и вышел учитель.

Шея у него была повязана самым лучшим – в красную горошину – галстуком, а в руках у него была яркая лампа. Он поднял лампу как можно выше и почтительно сказал:

– Прошу простить меня, ваше величество, что я заставил вас ждать.

Но горный король не дал ему кончить.

– Как ты смеешь светить мне в глаза – мне, королю вечного мрака! – закричал великан и покрепче зажмурился. – Где мальчишка? Я спрашиваю: где мальчишка, который осмелился со мной спорить? Его зовут Сампо.

– Сампо? Простите, ваше величество, но здесь нет такого мальчика. Если хотите, вы можете сами поглядеть. – И он ещё выше поднял лампу.

– Что? Ты, кажется, тоже вздумал спорить со мной! – загремел горный король.

И он протянул свою страшную ручищу, чтобы схватить учителя. Но так как он очень боялся лампы, то открыть глаза он не решался. Поэтому учителю ничего не стоило увернуться от горного короля. Он ушёл, можно сказать, прямо у него из-под рук.

Тут уж горный король разбушевался не на шутку. Он топал ногами, тряс головой и в конце концов разразился такой метелью, что в один миг весь домик был занесён снегом до самой крыши. Только кончик трубы высовывался ещё наружу, но скоро и его не стало видно…

Когда горный король решился приоткрыть глаза, кругом был мрак, холод и снег…

– Ну-ка теперь поспорь со мной! – закричал горный король и, прихрамывая, зашагал к себе на Растекайс.

С тех пор никто никогда не встречал горного короля. Видно, он не решается больше спускаться с вершины Растекайса.

А наутро взошло солнце, снег растаял, и маленький домик учителя снова стоял как ни в чём не бывало. Сампо-Лопарёнок поблагодарил учителя и стал собираться в путь.

Учитель дал ему свои сани. Сампо-Лопарёнок запряг в них Золоторогого Оленя, и они помчались к берегам реки Тено-йоки, домой, к родным местам.

Старый лопарь и лопарка уж и не надеялись увидеть сына живым. Маленький олень давно вернулся один, с пустыми санями. Как же тут было не подумать, что Сампо-Лопарёнка съели волки!

– Вот, отец, – говорила старая лопарка, утирая слезы, – хоть и назвал ты нашего сына Сампо, а не принесло ему это счастья…

– Это ты отпугнула от него счастье, – говорил старый лопарь, тяжело вздыхая. – Не называла бы ты его другим именем, так и не случилось бы с ним беды…

Зато и обрадовались же они, когда Сампо-Лопарёнок, живой и невредимый, подкатил к чуму, да ещё на Золоторогом Олене!

– Видишь, жена, – сказал старый лопарь, – не зря всё-таки назвал я нашего сына Сампо. Он у нас и вправду счастливый!

– А разве я что говорю! – согласилась лопарка. – Только, по-моему, и Лопарёнок хорошее имя. Да что имя! Был бы он хорошим человеком, так и счастье своё найдёт!

И она по-прежнему называла сына Лопарёнком, а отец называл его Сампо.

И снова они зажили все вместе.

Золоторогий Олень тоже остался у них. Правда, Сампо-Лопарёнок кормил его простым овсом из деревянных яслей, но Золоторогому Оленю очень нравилось и это угощение.

А когда Сампо вырос и стал умным и храбрым, как школьный учитель, он сделал своему другу серебряные ясли и каждый день засыпал в них зерно чистого золота.

Но это уже совсем другая история, и о ней ты услышишь в другой раз.

Кнут-Музыкант

Жил на свете мальчик, по имени Кнут. Отца и матери у него не было, и жил он у своей бабушки в бедной хижине на берегу моря.

Берег назывался Жемчужным, хотя, по правде говоря, никто никогда не находил здесь даже самой маленькой жемчужины.

У Кнута была одна рубашка, одни штаны, одна куртка и одна шапка. Летом он бегал босиком – и это не так уж плохо. А на зиму у него были шерстяные чулки и деревянные башмаки – это уж совсем хорошо.

Кнут редко бывал сыт, но зато всегда был весел. А ведь не так-то просто смеяться, когда от голода всё время сосёт под ложечкой! Не всякий может этим похвастаться!

Бабушка Кнута пряла шерсть, а Кнут носил продавать её в усадьбу господина Петермана.

На деньги, которые приносил Кнут, бабушка покупала ржаную муку, а из муки пекла лепёшки. Если выручка была хорошая, на столе появлялось даже кислое молоко. Но чаще всего приходилось сидеть на картошке со своего огорода. Правда, её тоже хватало ненадолго – весь огород был не больше бабушкиного одеяла. Много ли соберёшь с такого клочка земли!

Однажды поутру Кнут сидел на Жемчужном берегу и перебирал желтоватые круглые камешки, которые были очень похожи на тёплые варёные картофелины. Только, к сожалению, их нельзя было есть, и Кнут забавлялся тем, что ловко закидывал их в воду.

И вдруг он увидел среди камней маленькую камышовую дудочку. Это была самая обыкновенная дудочка. У Кнута было таких с десяток: и подлиннее, и покороче, и потолще, и потоньше. Но эта, конечно, тоже не была лишней.

Кнут приложил дудочку к губам и легонько дунул.

– Тра-ла-ла! Тра-ла-ла! – весело залилась дудочка.

Кнут дунул ещё раз, и дудочка жалобно затянула:

– Ой-ой-ой! Ой-ой-ой!

Кнут дунул в третий раз, и дудочка ласково запела:

– Баю-бай! Баю-бай!

Кнут снова и снова прикладывал дудочку к губам, но никакой другой песенки она не знала.

Кнут спрятал дудочку в карман, а сам уселся на камень возле воды. В этот день Кнут был очень голоден. На завтрак у бабушки не нашлось ничего, да и на обед, наверно, будет немногим больше.

«Ах, как было бы хорошо попасть сейчас на кухню господина Петермана!» – подумал Кнут, и ему даже показалось, что он слышит запах вареной салаки.

Чтобы не сидеть сложа руки, Кнут решил закинуть удочку. Но рыба, как назло, не клевала.

После вчерашней бури море было неспокойно. Волны, как большие стеклянные горы, набегали на берег и, коснувшись песка, снова отбегали назад.

И вдруг одна волна – самая большая, самая высокая – подкатилась к ногам Кнута, и в шорохе воды ему послышались слова:

– Кнут, не нашёл ли ты дудочку морской царевны? Она поёт только три песенки. Когда она поёт: «Тра-ла-ла!» – все смеются; когда она поёт: «Баю-бай!» – все засыпают; когда она поёт: «Ой-ой-ой!» – все плачут.

– Вот как! – сказал Кнут. – Значит, это волшебная дудочка? Да, я нашёл её, но теперь-то уж ни за что не отдам. Ступай-ка своей дорогой, волна!

Волна что-то сердито пророкотала, но что – нельзя было разобрать, и отхлынула от берега.

А Кнут достал дудочку из кармана и принялся её разглядывать.

– Так, значит, ты умеешь колдовать? А ну-ка наколдуй, чтобы рыба от меня не уходила!

Кнут дунул в дудочку, и она протяжно запела:

– Баю-бай! Баю-бай!

И вот – не прошло и минуты – у самого берега всплыл один окунь, за ним другой, за другим третий, потом всплыли лососи, щуки, сиги, а там пошла плотва, салака, корюшка и прочая быстрохвостая мелочь, какая только водится в море. Вся рыба, скованная сном, лежала на боку, тихонько покачиваясь на волнах. И уж столько её было, что хоть руками выбирай!

«Ого! Сегодня у меня будет богатый улов!» – подумал Кнут и побежал домой за корзинкой.

Но, когда он вернулся, к берегу нельзя было подойти. Дикие утки, гуси, лебеди и другие незваные гости слетелись сюда, почуяв добычу, и с жадностью пожирали сонную рыбу.

Самыми ненасытными, самыми горластыми были чайки.

– Хватай! Хватай! – кричали они наперебой так, что было слышно па полмили вокруг.

И вдруг прямо в гущу этого крикливого птичьего базара врезался морской орёл. Он выхватил из воды самого большого лосося и полетел прочь.

Кнут чуть было не заплакал от обиды.

– Вот я вам покажу, воры! – закричал он и, схватив полную пригоршню камней, стал швырять в птиц.

Кому он подбил крыло, кому зашиб лапу, но птицы всё равно не разлетались.

Кто знает, чем бы это кончилось, но тут со стороны залива ударил выстрел, потом ещё и ещё. После каждого выстрела птицы замертво падали в воду и так же, как рыбы, покачивались на волнах.

Скоро почти все птицы были перебиты, а те, которых не настиг выстрел, с громким криком разлетелись в разные стороны.

В это время из-за мыса выплыла лодка с тремя охотниками. Это был господин Петерман со своими друзьями.

Сегодня охотники были очень довольны. Ещё бы! Такой охоты у них в жизни ещё не было!

– А, это ты, Кнут! – крикнул господин Петерман. – Как это тебе удалось подманить столько птицы?

– Да я вовсе не подманивал этих птиц, – сказал Кнут. – Я играл на своей дудочке рыбам, а птицы, как видно, тоже захотели послушать мою музыку!

– Видно, ты очень искусный музыкант, – сказал господин Петерман. – С сегодняшнего дня я так и буду называть тебя: Кнут-Музыкант.

– Что ж, я согласен, – сказал Кнут.

Да и почему бы он стал спорить? Ведь Кнут-Музыкант звучит ничуть не хуже, чем, например, Кнут Андерсон, или Кнут Седерлунд, или Кнут Маттсон.

– Послушай, Кнут-Музыкант, – сказал господин Петерман, подбирая из воды убитую птицу, – что это с тобой случилось? Ты стал тощий, как жердь.

– На что же мне быть похожим, если обедать мне приходится вприглядку? – весело сказал Кнут.

– Пожалуй, ты прав, – согласился господин Петерман. – Но сегодня я приглашаю тебя к себе на обед. Ведь, если бы не ты, мы никогда бы не настреляли столько дичи. Только приходи не раньше четырёх, а то птицу не успеют зажарить. Но смотри не опаздывай – я не люблю ждать.

– Благодарю вас, – сказал Кнут, – я приду ровно в четыре.

А сам подумал: «Тому, кто ничего не ел со вчерашнего дня, не так-то легко ждать до четырёх часов».

Наконец лодка, нагружённая дичью, отчалила от берега, а Кнут с пустыми руками пошёл домой.

– Ну, Кнут, много ли ты наловил рыбы? – спросила бабушка.

– Наловить-то я ничего не наловил, а видеть – много видел. Но рыбу съели птицы, а птиц подстрелил господин Петерман.

– Плохо дело, Кнут! – сказала бабушка. – Сегодня на обед у нас только и есть что четыре картофелины, две салаки и пол-ломтя хлеба.

– Пусть всё это останется вам, бабушка, – сказал Кнут. – Я сегодня дома не обедаю. Господин Петерман пригласил меня к себе на обед, и я принесу вам в кармане кусочек сыру.

– Смотри только не ходи через Киикальский лес, Кнут, – сказала бабушка. – Там живут эльфы. Там находятся владения горного короля, снежного короля и королевы лесов. Самое лучшее – идти берегом.

– Берегом очень далеко, бабушка, а я ведь со вчерашнего дня ничего не ел.

– Ну иди как знаешь. Да не думай о еде, а то ещё больше захочется есть.

– Не беспокойтесь, бабушка. По дороге я буду повторять правила грамматики, – сказал Кнут и отправился в путь.

«Неужели же я потащусь по берегу, когда лесом дорога вдвое короче!» – думал Кнут, и, дойдя до поворота, он свернул на тропинку, которая вела прямо в Киикальский лес.

«Существительные бывают собственные и нарицательные… Что сие значит?» – спрашивал самого себя Кнут, пробираясь лесной чащей.

Но он ещё не успел ответить на этот трудный вопрос, как вдруг увидел маленького, сухонького старичка, который изо всех сил толкал тележку нагружённую железными листами.

– А здравствуй, здравствуй, Кнут-Музыкант! – сказал старичок. – Что это с тобой? Ты очень похудел!

– Как же я могу потолстеть, когда со вчерашнего дня во рту у меня не было ничего, кроме правил грамматики! Но кто вам сказал, что меня зовут Кнут-Музыкант?

– А я никого не спрашивал. Я сам знаю, кого как зовут.

«Это удивительно, – подумал Кнут. – Ведь даже я не знал ещё сегодня утром, что меня зовут Кнут-Музыкант».

– Не могу ли я чем-нибудь помочь вам? – снова спросил Кнут старичка. – Я вижу, что вам трудно тащить эту тележку.

– Что ж, помоги, если хочешь, Музыкант, – сказал старичок.

Кнут налёг на тележку, и они двинулись дальше в глубь леса. У подножия горы, спрятавшейся в самой чаще, старичок остановился.

– Ну вот мы и дома, – сказал он. – Пойдём со мной, Кнут, и я угощу тебя на славу, за то что ты помог мне дотащить тележку.

«Пожалуй, не будет большой беды, если я зайду на минутку», – подумал Кнут и вслед за стариком полез в расселину горы.

Они долго пробирались по узким каменистым ходам, пока наконец не дошли до огромной пещеры.

Стены, пол, потолок – всё тут сверкало и блестело золотом, серебром и драгоценными камнями.

– Неужели вы здесь живёте? – спросил Кнут.

– Ну да, это мой дворец. Ведь я горный король, – сказал старичок. – И завтра я справляю свадьбу моей дочки. Все мои придворные так заняты приготовлениями к свадебному пиру, что некому позаботиться о моём сегодняшнем обеде. Вот мне и пришлось самому отправиться в кладовую за припасами.

– Но, если я не ошибаюсь, вы привезли какое-то железо, – сказал Кнут.

– Не какое-то, мой мальчик, а листовое, и к тому же самого лучшего сорта. Оно гораздо вкуснее простой железной руды. Листовое железо – мое самое любимое кушанье, особенно если его раскалить добела. Ну-ка признавайся, приходилось тебе когда-нибудь есть листовое железо, да еще раскалённое добела?

– Что-то не припомню, – ответил Кнут.

– Ну так сейчас ты узнаешь, что это такое! – сказал горный король. – Смотри, вот я кладу в печь два железных листа. Через три минуты они будут совсем белые. Тогда лезь прямо в печь и откуси кусочек свежераскалённого железа.

– Благодарю вас, – сказал Кнут, – но я бы предпочёл кусок свежевыпеченного хлеба и миску простокваши.

– Посмотрите-ка на него! – воскликнул горный король. – Этот мальчишка, видно, совсем не понимает толка в еде! Полезай, говорят тебе, в печь, железо уже совсем готово!

– Нет уж! В печь я не полезу. Не очень-то приятно сгореть там, как щепка!

– Что за вздор ты мелешь? Там совсем не жарко. Обыкновенная комнатная температура.

И, схватив Кнута за шиворот, старик потащил его к пылающей печи.

Тут уж Кнут не стал долго раздумывать: что было сил рванулся он из рук старика и бросился бежать.

К счастью, он сразу нашёл выход из пещеры. Он бежал по лесу напрямик, не разбирая дороги. Колючие кусты можжевельника хватали его за куртку, словно хотели сорвать её с плеч, еловые ветки кололи ему глаза, вереск и голубика цеплялись за ноги.

Только когда каменная гора осталась далеко позади, Кнут перевел дух.

«А ведь бабушка недаром говорила, что не надо ходить через Киикальский лес», – подумал Кнут, шагая тропинкой. И, чтобы идти было не так страшно, он снова принялся повторять правила грамматики:

«Существительные бывают собственные и нарицательные… Что сие значит?»

Между тем в лесу становилось всё холоднее и холоднее.

«Что сие значит?» – с удивлением подумал Кнут.

Земля крутом была покрыта снегом, а поперёк дороги высилась огромная снежная гора.

«Вот так штука! – подумал Кнут. – Среди лета – зима!..» Он сделал несколько шагов по снегу и вдруг провалился в глубокую яму.

Когда Кнут поднялся на ноги, ни леса, ни тропинки не было. Он стоял в сверкающем ледяном дворце. Все стены дворца были украшены зеркалами из чистейшего льда, полы устланы коврами из сверкающего инея, а потолки усыпаны снежными звёздами.

Неуклюжие снежные чучела катались из угла в угол, а посередине стоял снежный великан – прямой, неподвижный, окоченевший. Борода у него была из ледяных сосулек, халат – из тонкого хрустящего льда, а башмаки – из замёрзшего ягодного сока.

– Здравствуй, Кнут-Музыкант! – сказал великан. – Что это с тобой случилось? Ты таешь, как сосулька на солнце.

– Что же в этом удивительного, если со вчерашнего дня я не ел ничего, кроме кусочка калёного железа, – ответил Кнут, стуча зубами от холода.

– И все-таки не следует горячиться, молодой человек, – сказал великан. – Я – снежный король и от всех своих подданных требую хладнокровия. Поэтому-то из них и получаются настоящие снежные шары: крепкие и круглые. И тебя я тоже сделаю круглым, как шар… Эй, Снежное Чучело! Окуни-ка этого мальчишку семь раз в ледяную воду да повесь его на сучок – пусть промёрзнет хорошенько!

– Постойте! – закричал Кнут. – Я и так уже промёрз от головы до пят. Дайте мне лучше кружку парного молока и кусок жареного мяса.

– Слишком ты горяч, слишком горяч!.. Эй, Снежное Чучело! – приказал великан. – Дать этому мальчишке кусок замороженной ртути и кружку лихорадки!

Тут Кнуту и пришёл бы конец, если бы он не вспомнил вдруг о своей дудочке. Кнут поспешно сунул её в рот и стал дуть изо всех сил.

– Тра-ла-ла! Тра-ла-ла! Тра-ла-ла! – заиграла дудочка:

И сразу лицо великана скривилось – не то от злости, не то от смеха. Он был вне себя от ярости, но почему-то ни с того ни с сего ему захотелось смеяться. Смех так и разбирал его. И чем больше он злился, тем громче смеялся. Он так хохотал, так хохотал, что сосульки со звоном посыпались с его волос и бороды. Его прямо трясло от смеха, ив конце концов колени у него подогнулись, а голова скатилась с плеч и разбилась в дребезги.

И все его придворные тоже покатились со смеху и катались до тех пор, пока совсем не развалились.

Даже ледяные зеркала во дворце и те лопались от смеха.

Кнут и сам чуть не смеялся, но всё-таки он играл и играл на своей дудочке, пока весь дворец не превратился в огромный сугроб… Поднялась метель. Снежный вихрь подхватил Кнута, закружил и куда-то понёс…

Когда Кнут открыл глаза, он снова стоял на лесной тропинке. Снег растаял, по всему лесу зашумели ручьи. Опять вернулось лето.

«Теперь буду глядеть в оба», – подумал Кнут, пробираясь лесом.

Но не успел он сделать и нескольких шагов, как вдруг увидел чудесную зелёную полянку. Тут было столько земляники, что казалось, будто вся трава забрызгана красными капельками.

«Пожалуй, не случится большой беды, если я полакомлюсь немного годами. Ведь обед будет не раньше четырёх», – подумал Кнут.

Но едва только он протянул руку за земляникой, как все ягодки бросились от него в разные стороны.

«Ну и дела! – подумал Кнут. – В этом лесу, кажется, всё заколдовано, даже земляника».

Он наклонился к самой земле и тут только разглядел, что это вовсе не земляника, а крошечные лесные человечки – эльфы. Ростом они были не выше кустиков земляники, и все – в красных юбочках и красных шапочках.

А на зелёной кочке посреди поляны сидела сама королева эльфов.

– Здравствуй, здравствуй, Кнут-Музыкант! – сказала королева. – Так это ты распугал весь мой народ?

– Прошу простить меня, ваше величество, – сказал Кнут, кланяясь королеве, – но я принял ваших подданных за спелую землянику.

– Бедный мальчик! – воскликнула королева. – Ты, наверно, очень голоден?

– Как же мне быть сытым, если со вчерашнего дня я ничего не кроме калёного железа и замороженной ртути! – сказал Кнут.

– Да, этим, пожалуй, сыт не будешь, – согласилась королева эльфов и, обернувшись к своим фрейлинам, приказала: – Дайте ему маковую росинку и комариную ножку! Пусть бедняга хоть раз поест досыта.

– Благодарю вас, – сказал Кнут. – Но не лучше ли будет, если вы дадите мне корзинку земляники и ведро молока?

– Ну и грубиян ты! – воскликнула королева. – Мало того, что ты явился в моё королевство без спросу и раздавил тридцать моих верных подданных! Ты ещё смеешь спорить со мной!.. Эй, лесные пауки! Сюда! Принимайтесь за работу!

И тотчас с деревьев спустились тысячи длинноногих пауков. Они обступили Кнута со всех сторон и принялись опутывать его паутиной.

Кнут попытался было разорвать паутину руками, но руки его словно прилипли к куртке. Он хотел убежать, но не смог сделать ни шагу, как будто его спеленали. Глаза ему залепила густая паутиновая сетка, и кончилось тем, что он как подкошенный свалился в траву.

Ну и смех поднялся кругом! Вся лесная полянка смеялась над ним. Никогда ещё эльфы так не веселились! Они прыгали и скакали вокруг Кнута, танцевали на нём, щекотали ему нос и шею и вообще были в восторге от всей этой забавы.

– Теперь лежи здесь, пока сам не запросишь капельку росы и комариную ножку! – пищали они ему в самое ухо.

«Плохо моё дело», – подумал Кнут. И вдруг в голову ему пришла прекрасная мысль.

– Послушайте, маленькие эльфы, – взмолился Кнут, – для того чтобы вы на меня не сердились, я готов съесть не то что комариную ножку, а даже кусочек тростника! Пусть только кто-нибудь достанет его из моего кармана и сунет мне в рот.

Всем известно, что эльфы очень любопытны. Поэтому им, конечно, захотелось посмотреть, как это человек будет есть тростник.

И вот четверо смельчаков полезли, словно в глубокую пропасть, в карман Кнута. С трудом выволокли они тростниковую дудочку и потащили её сначала вверх по руке Кнута, потом по его плечу, потом по шее, до самого подбородка. Тут они разом взялись за неё, подняли и приставили к губам Кнута.

И снова эльфы принялись танцевать и прыгать вокруг Кнута. Они так громко смеялись, что можно было подумать, будто целые тучи комаров пищат над поляной.

А Кнут, едва только дудочка оказалась у него во рту, дунул в неё легонько и дудочка жалобно запела:

– Ой-ои-ои! Ои-ои-ои!

И сразу на полянке затих весёлый смех. Потом стало слышно, как на траву упала одна капля, потом другая, третья, и вот словно зашумел внезапно хлынувший дождь. Кнут, хоть и не видел ничего, но сразу догадался что это плачут эльфы. Ему даже стало жалко, что эти маленькие весёлые существа так горюют.

– Послушайте, – сказал наконец Кнут, – если вы освободите меня, я прикажу моей дудочке развеселить вас. А не освободите – так вечно будете лить слезы!

Ничего страшнее этого эльфы не могли себе представить. Громко всхлипывая, они бросились срывать с Кнута паутину, распутывать ему руки и ноги.

И вот наконец Кнут встал во весь рост и оглядел своих маленьких врагов. Ну и жалкий был у них вид!

Но всё-таки Кнут не мог отказать себе в удовольствии ещё разок пугнуть их.

Он снова дунул в дудочку, и она снова протяжно и жалобно затянула:

– Ой-ой-ой!..

Бедные эльфы! Больше всего на свете они хотели смеяться, а эта ужасная дудочка заставляла их плакать.

Но Кнут не стал долго мучить их. Он ещё раз дунул в дудочку, громкая, весёлая песня зазвучала над поляной.

– Тра-ла-ла! Тра-ла-ла! – заливалась дудочка.

Что тут сделалось с эльфами! Они чуть не сошли с ума от радости. Они прыгали так высоко, что могли достать даже жаворонков в небе. Кнут то и дело отряхивался, потому что эльфы сыпались на него, словно осенние листья.

– Ну, мне пора идти, – сказал Кнут, когда эльфы вволю наплясались. – До свидания, маленькие эльфы! Веселитесь, да не забывайте о моей дудочке!

И Кнут снова отправился в путь.

«С горным королём, со снежным королём и с эльфами я уже познакомился. Интересно, чем угостит меня королева лесов?..» – думал Кнут, шагая по лесу.

Он отошёл не очень далеко, как вдруг, увидел в стороне от тропинки болото, поросшее морошкой.

«А что, если я съем несколько ягодок? – подумал Кнут. – Кажется, это самая обыкновенная морошка – не ходит, не говорит, не плачет и не смеется»

У края болота лежала огромная старая ель, поваленная, как видно, бурей. Раздвигая густые, мохнатые ветки, Кнут полез через толстый ствол. И вдруг – он так и обмер от страха – ель поднялась во весь рост, а Кнут повис высоко над землёй, зацепившись за ветку.

– Кто это осмелился потревожить меня после обеда? – хриплым, скрипучим голосом проговорила ель. – А, это ты, Кнут-Музыкант! Ты что же, не знаешь, где находишься? Я – королева леса. На семь миль кругом тянутся мои владения. Видишь, какой у меня прекрасный дворец?

Кнут посмотрел по сторонам, но на семь миль кругом не было видно ничего, кроме дикой, непроходимой чащи.

Стараясь говорить как можно вежливее, Кнут спросил, нельзя ли ему спуститься на землю, чтобы собрать немного морошки.

– Что! Морошки? – зашумела ель. – Если ты голоден, ешь мох. Я прикажу тебе дать семь возов моха. Вот это будет настоящее королевское угощение!

– Благодарю вас, – сказал Кнут, – но я с большим удовольствием съел бы воз яблочного киселя и семь бочек мёда.

– Кисель, говоришь? Да я из тебя самого сделаю кисель!.. Эй, мой верный орёл! Бери этого мальчишку! Можешь приготовить из него обед для своих птенцов!

Кнут поднял голову. Тут только он увидел на верхушке ели огромного орла, который смотрел на него кровожадными глазами. Хотя сам Кнут и не прочь был пообедать, но ему не очень-то улыбалось достаться на обед орлу. Он хотел спрыгнуть вниз, но не тут-то было – колючие ветки крепко держали его за руки и за ноги.

Кнут совсем приуныл. И вдруг он почувствовал какое-то лёгкое прикосновение – словно кузнечик пробежал по его рукаву, прыгнул на воротник, вскочил к нему на подбородок. Кнут скосил глаза. Это был маленький эльф. Когда все эльфы на поляне плясали и прыгали вокруг Кнута, он попал Кнуту в карман да так и застрял там.

С трудом, точно из глубокой пропасти, выбрался он теперь из кармана и тащил за собой волшебную дудочку, которая была раз в шесть больше его самого.

– Играй! – сказал эльф, приставляя дудочку к губам Кнута. Кнут сжал дудочку губами и дунул в неё.

– Баю-бай! Баю-бай! – протяжно запела дудочка.

И сразу ель стала зевать, потягиваться всеми своими ветками и наконец, что-то бормоча о невежах, которые помешали ей поспать после обеда, снова растянулась на болоте…

Когда Кнут выкарабкался из-под веток, весь лес храпел так, как будто рычала добрая сотня медведей. Даже у кровожадного орла слипались глаза, и, тяжело взмахивая крыльями, он полетел прочь, засыпая на лету.

Кнут быстро перебрался через деревья, поваленные сном, и вышел на просёлочную дорогу.

Отсюда до усадьбы господина Петермана было уже совсем недалеко.

Кнут прибавил шагу. Но как он ни спешил, а всё-таки к обеду опоздал.

Когда Кнут вошёл в дом, все уже сидели в столовой за столом и ели жареную утку. Утка, как видно, была очень вкусная, и гости, не уставая, хвалили охотника, который её подстрелил, и повара, который её зажарил.

– Добро пожаловать, Музыкант! – сказал господин Петерман, увидев Кнута. – Что же ты опоздал к обеду?

– Как же мне было не опоздать, когда я уже четыре раза был на званых обедах и отведал калёного железа, замороженной ртути, комариной ножки с приправой из утренней росы и на сладкое семь возов моха! – весело сказал Кнут.

– Ого, не слишком ли это много? Боюсь, не объелся ли ты! – воскликнул господин Петерман. – Хорошо, по крайней мере, что мы тебя не ждали. После таких лакомств ты, конечно, откажешься от обыкновенной жареной утки! – И он весело подмигнул гостям, очень довольный своей шуткой. – А чтобы тебе не было скучно смотреть, как мы едим – добавил господин Петерман для утешения, – поиграй нам на своей дудочке, Кнут! Ты ведь отличный музыкант!

«Пожалуй, это будет потруднее, чем есть калёное железо и замороженную ртуть», – подумал Кнут. Но вслух сказал:

– Извольте! Если вам так хочется, я поиграю.

Он вытащил дудочку и легонько дунул в неё.

– Ой-ой-ой! – грустно затянула дудочка.

И сразу же господин Петерман тяжело вздохнул. Глядя на него, стали вздыхать и гости, на глазах у всех выступили слёзы, никто больше не хотел вкусной жареной утки.

– Ой-ой-ой! – протяжно пела дудочка.

– Знаешь что, Кнут, – громко всхлипывая, сказал господин Петерман, – лучше уж садись с нами обедать! Что-то твоя музыка не очень весёлая… – И, уткнувшись лицом в салфетку, он залился слезами.

– Ну что ж, если вы просите, я, так и быть, составлю вам компанию, – сказал Кнут.

Он спрятал дудочку в карман и сел к столу.

Понемногу гости успокоились. Они вытерли слезы и, с опаской поглядывая на Кнута, снова придвинули к себе тарелки.

А Кнут как ни в чём не бывало принялся за суп, за пирог и за жареную утку.

Он был очень доволен, что проучил господина Петермана. Да и утка была отличная. Но что там ни говори, а дома, с бабушкой, обедать гораздо веселее! Поэтому Кнут поспешил домой. Но своё слово он сдержал и принёс бабушке обещанный кусочек сыру.

Возвращался он берегом, и ему пришлось пройти лишние две мили.

И всё-таки дорога эта оказалась вдвое короче, чем дорога через Киикальский лес.

Солнечный Луч в ноябре

Муравьи работали без отдыха и срока. Стоял ноябрь, а делу не видно было конца.

Прежде всего надо было наглухо законопатить все щели и щёлочки, чтобы никакой мороз и ветер не пробрался в муравьиное жилище.

Потом нужно было обойти все кладовые и проверить, достаточно ли там запасов, чтобы прожить пять или шесть месяцев в заточении. Потом хорошенько укрепить все входы и выходы на случай вражеского нападения. Потом расчистить все муравьиные дорожки, чтобы на них не осталось ни одного сухого листка, ни одной иголки. И, наконец, надо было залезть на самое высокое дерево и оттуда наблюдать за всем, что делается на свете. А главное – следить за облаками, чтобы не пропустить приближения зимы.

Но не одни только муравьи готовились к встрече зимы. Этим были заняты все жуки, пауки, букашки, козявки – а их на свете 94 квинтильона 18 квадрильонов 400 триллионов 520 миллиардов 880 миллионов 954 тысячи 369!

Попробуй-ка напиши это число!

Мне сказали, что их ровно столько, но я не поручусь, что это правильно. Может быть, их всего только 94 квинтильона 18 квадрильонов 400 триллионов 520 миллиардов 880 миллионов 954 тысячи 368.

Земля уже покрылась инеем – семь миллионов застывших капель, семь миллионов жемчужин было рассыпано по земле, и никто их не поднимал.

Увядшие стебельки трав и деревья оделись в тёмные, печальные платья, и только сосны и ели остались в своих зелёных шубах, которые они никогда не снимали.

Ветры – резвые сыновья воздуха – сметали с облаков белые пушистые хлопья, чтобы укрыть землю.

Замерзающие волны напевали у берегов свою грустную песню, пока наконец сами не заснули под твёрдым ледяным покровом.

Всюду было холодно, пасмурно, печально…

И вдруг в это ненастное время блеснул Солнечный Луч. Он пробился сквозь тёмную снеговую тучу, заблестел на жемчужинах инея, осветил увядшую траву, помертвевшие деревья, мрачные сосны, взглянул на трудолюбивых муравьев, на все 94 квинтильона букашек, жуков, пауков – сколько их в точности, я уже позабыл, – и в одно мгновение всё кругом изменилось.

– Что это? – с удивлением сказал филин и зажмурил глаза.

Он сидел на высокой сосне и пел басом: «Осень пришла, я слышу свист бури…» Голос у него был хриплый, скрипучий, но теперь, когда все певчие птицы улетели, и он мог сойти за певца.

– Это ни на что не похоже! – снова сказал филин. – Я даже начинаю фальшивить. Солнце совсем ослепило меня, и я не вижу, что написано в нотах.

Муравьи тоже были недовольны.

– Это никуда не годится! – говорили они с возмущением.

Они с большим трудом только что кончили нанизывать жемчужный иней на стебельки трав, а тут вдруг совершенно некстати блеснул Солнечный Луч, и все жемчужины начали таять.

– Нет, это никуда не годится! – ворчали муравьи. – Убирали, убирали и вот опять всюду слякоть и грязь!

Но пока они ворчали, Солнечный Луч побежал дальше.

Он скользил по чёрной, голой земле и вдруг наткнулся на засохший осиновый листок. Сюда, под этот листок, забился полевой кузнечик. Целое лето он трещал и прыгал, нисколько не заботясь о том, что с ним будет зимой, и вот теперь лежал полумёртвый от голода и холода.

«Наверно, зима уже кончилась и вернулось лето», – подумал кузнечик, пригретый Солнечным Лучом.

И ему стало так весело, что он снова затрещал, застрекотал и стал выкидывать такие коленца, что увядший осиновый листок и тот запрыгал вместе с ним.

А добрый Солнечный Луч как будто летел на трепещущих крыльях все дальше и дальше.

Вот он скользнул по замёрзшему пруду, засверкал на ледяной глади. Здесь уже толпились школьники. Все они смеялись и кричали. Мальчики вычерчивали только что наточенными коньками затейливые узоры на льду, а девочки стояли у берега и осторожно – то одной ногой, то другой – пробовали лёд.

– Не нужно ли кого-нибудь согреть? – спросил Солнечный Луч.

– Нет, нет! – закричали ребята. – Нам и так жарко!

– Только, пожалуйста, лёд не растопи! На коньках кататься так весело!

– Ну, если вам и без меня хорошо, я побегу дальше, – сказал Солнечный Луч.

Около поникшей печальной берёзы он снова остановился.

– О чём ты горюешь? – спросил Солнечный Луч. – Может быть, я могу утешить тебя?

– Нет, – ответила берёза, – меня не надо утешать. Ведь я знаю, что, когда придёт весна, я снова зазеленею и стану ещё лучше, ещё красивее прежнего.

И Солнечный Луч опять побежал дальше.

Вот он заглянул в окно маленького домика и увидел девочку, которая стояла около цветочного горшка и горько плакала.

– Не могу ли я чем-нибудь помочь тебе? – спросил Солнечный Луч.

– Да, да, как раз ты мне и нужен! – обрадовалась девочка. – Я посадила весной миртовый отросточек. Всё время он так хорошо рос в горшке, а вот теперь совсем завял!

– Ну, этому горю легко помочь, – сказал Солнечный Луч.

И он засветил так приветливо и тепло, что миртовый росток сразу ожил, а у девочки высохли на глазах слезы.

– До свидания! Весной я вернусь опять! – сказал на прощание Солнечный Луч и побежал дальше.

Ему пора было уже возвращаться домой. Но всё-таки он не утерпел и заглянул ещё в одно окошко.

На этот раз он попал в большую комнату, где всё было перевёрнуто вверх дном: ящики из комода выдвинуты, все вещи разбросаны. По комнате суетилась старушка и в десятый раз перекладывала всё с места на место. Старушка искала связку ключей. Только что они лежали вот здесь, на столе, а теперь точно сквозь землю провалились.

– Вот они! – весело воскликнул Солнечный Луч и уткнулся в связку ключей, словно показывая на них пальцем.

– Ах, да вот же они! – обрадовалась старушка. – Хорошо, когда солнечный луч проглянет. Всё тогда идёт на лад!

А Солнечный Луч уже исчез в окне. Он вдоволь набегался в этот день, и теперь ему надо было спешить. Тяжёлые, чёрные тучи уже затянули всё небо, и только в одном месте оставалась щёлочка, через которую Солнечный Луч мог проскользнуть. Хорошо, что он был такой быстрый, – в один миг он очутился за четырнадцать миллионов миль, у самого солнца.

Он вернулся как раз вовремя.

Тучи плотно сошлись, и тёмная завеса опустилась над землёй.

Но Солнечный Луч не унывал – он знал, что это не навсегда. Поэтому он уселся на самый край солнца и ждал только удобного случая, чтобы снова соскользнуть вниз.И каждый раз, когда он вспоминал своё путешествие на землю в пасмурный ноябрьский день, он начинал сиять так, как будто уже наступило лето. И в этом нет ничего удивительного: если тебе удалось хоть немного утешить или развеселить кого-нибудь, ты можешь считать, что сделал хорошее дело.

БРАТЬЯ ГРИММ ЯКОБ и ВИЛЬГЕЛЬМ (Германия) Пересказала Т. Габбе

Три брата

Много лет тому назад жил на свете отец с тремя сыновьями.

Выросли сыновья молодцами, один другого лучше.

Вот и говорит им отец:

– Ступайте, дети, по белу свету странствовать, людей посмотрите и какому-нибудь делу научитесь. Тому из вас, кто самым лучшим мастером вернется, я свой дом оставлю.

Пошли братья странствовать. Три года бродили они по чужим краям, а через три года вернулись все в один день домой к отцу.

– Здравствуй, отец, – говорят они.

– Здравствуйте, дети, – отвечает отец. – Ну что, научились чему-нибудь?

– Да, – говорят, – научились.

– Чему же вы, дети, научились?

– Я, – говорит младший сын, – брить научился.

– Я, – говорит средний сын, – ковать научился.

– А я, – сказал старший сын, – фехтовать научился.

– Ну и хорошо, – говорит отец. – Хотел бы я посмотреть, ловко ли вы умеете брить, ковать и фехтовать.

А в это время по полю бежал заяц.

– Эх! – закричал младший сын, который брить научился. – Тебя-то мне и надо!

Схватил он тазик и мыло, взбил кисточкой пену, а потом догнал зайца, на бегу намылил ему мордочку и выбрил обе щеки.

Да как чисто выбрил! Ни разу не порезал и ни одного волоска не оставил.

– Хорошая работа, – сказал отец. – Ловко бреешь!

И только он это проговорил, как на дороге показалась карета.

– А ну-ка, – говорит средний сын, который ковать научился, – посмотрите, отец, и на мое уменье!

Побежал средний сын за каретой, догнал ее, оторвал у лошади на всем скаку все четыре подковы и тут же на всем скаку подковал ее сызнова.

– Отличная работа! – сказал отец. – Не хуже, чем у твоего брата.

Тут заговорил старший сын:

– Позволь, отец, и мне показать свое уменье!

– Что ж, – говорит отец, – покажи.

А как раз в это время пошел дождь.

Взял старший сын свою шпагу да как начал вертеть ею у себя над головой! Так быстро вертит, что ни одна капля на него не попадает. Дождь льет все сильнее и сильнее. Хлещет как из ведра, а старший сын только вертит шпагой и стоит сухой, будто под крышей. Все капли дождевые шпагой отбивает!

Увидел это отец, удивился и сказал детям:

– Все вы искусные мастера – не знаю я, кому из вас дом оставить. Живите все вместе.

Согласились с ним сыновья да так с тех пор вместе и живут.

Гном-Тихогром

Жил на свете мельник. Был он стар и беден, и ничего-то у него не было хорошего, кроме дочки. Зато дочка и вправду была хороша – красивая, веселая, работящая. Старик нахвалиться ею не мог. Вот раз довелось мельнику разговаривать с самим королем. Ну, каждому человеку приятно своими детьми похвастаться. Он возьми да и скажи:

– Есть у меня дочка. Уж такая умница, такая разумница – из соломы золотую пряжу прядет!

Король очень удивился.

– Неужели, – говорит, – из соломы? Это мне нравится. Если твоя дочь и в самом деле такая мастерица, приведи ее завтра ко мне во дворец. Надо испытать ее искусство.

Мельник очень обрадовался. А на самом-то деле рано было радоваться. Он, видите ли, попросту хотел сказать, что дочка у него славная рукодельница и может даже из плохого волокна напрясть хорошей пряжи, а из плохой пряжи – наткать хорошего полотна. Только и всего.

А король подумал, что она и вправду умеет прясть из простой соломы золотую пряжу.

В том-то и беда, что короли не всегда понимают, о чем толкуют простые люди. А простые люди не всегда знают, что думают короли.

Но как бы там ни было, а мельник очень обрадовался такому почетному приглашению и велел дочке собираться назавтра в гости к королю.

Она принарядилась, как могла, – надела свое праздничное платье, цветную ленточку на шею, колечко на палец – и, веселая, отправилась во дворец, раздумывая по дороге о том, что ей велят делать – ткать, шить, вязать или всего-навсего чистить кастрюли и мыть лестницы?..

«Ну пусть что хотят, то и приказывают, – говорила она себе. – Уж я-то не ударю лицом в грязь».

Каково же было ее удивление, когда сам король встретил ее на пороге, отвел в комнату, битком набитую соломой, велел принести ей прялку и сказал: – Ну вот что, девушка! Твой отец рассказал мне, какая ты искусница. Принимайся-ка за работу. Если ты к завтрашнему дню перепрядешь мне всю эту солому в золото, я тебя по-королевски награжу. А нет – на себя пеняй. Ни тебе, ни твоему отцу несдобровать – вам обоим палач отрубит головы на городской площади. – И с этими словами король вышел, запер дверь на ключ и вернулся к своим делам.

Ах, как испугалась мельникова дочка! Она была мастерица на все руки: умела печь пироги, варить пиво, начинять колбасы; она вышивала золотом по бархату и цветным шелком по кисее; плела кружева легкие, как паутина; умела ткать самое тонкое полотно и вязать из шерсти узорные чулки, колпаки и одеяла, – но прясть из соломы золото она не умела. Да и никто не умеет.

Целый день просидела бедная девушка, ломая голову над тем, как ей выпутаться из беды. Она плакала, вытирала слезы своим вышитым передником и опять принималась плакать. Но так ничего и не придумала. Впрочем, она еще надеялась вечером, когда стемнеет, как-нибудь ускользнуть из этой страшной комнаты.

«Ведь откроют же они дверь хоть на минутку», – думала она.

И в самом деле – дверь открылась. Ей принесли ужин и три толстые свечи, чтобы она могла работать до рассвета. Но не успела она и с места встать, как дверь снова захлопнулась и ключ дважды повернулся в замке.

А под окном ходили все время двое часовых с алебардами, да и окно находилось под самой крышей. Разве что на крыльях можно было из него вылететь. Но мельникова дочка не умела летать, так же как и прясть из соломы золото.

От таких мыслей она заплакала еще горше, хотя ей и казалось, что за день она выплакала все свои слезы до одной.

И вот, когда она уже совсем потеряла надежду на спасенье, в углу что-то заскреблось, словно мышка пробирается из подполья на волю, солома зашевелилась, и в комнате появился маленький юркий человечек – большеголовый, длиннорукий, на тонких ножках.

– Добрый вечер, прекрасная мельничиха! – сказал он. – О чем это ты так горько плачешь?

– Ах, как же мне не плакать! – ответила девушка. – Король приказал мне напрясть из этой соломы золота, а я не умею.

– Ну и что же? – спросил человечек.

– Мне отрубят за это голову – ответила она.

Человечек задумался.

– Да, это очень неприятно,– сказал он. – Ну, а что ты мне дашь, если я за тебя напряду золота из соломы?

– Цветную ленточку с шеи и мою благодарность до конца дней моих.

– Очень хорошо, – сказал человечек.

Она пододвинула ему свой ужин изажгла свечу. Ужин он съел с удовольствием, а свечу задул и сказал, что ему и так светло – от собственных глаз.

После этого он уселся перед прялкой и – ж-ж-ж… Колесо так и зажужжало. Не успела девушка сосчитать до трех, как вся шпулька была обмотана золотой пряжей.

Тогда он взял другую шпульку, третью, четвертую…

До самого рассвета жужжало колесо прялки. Девушка только и успевала подавать человечку шпульки и сматывать в клубки золотую пряжу.

И вот в комнате не осталось ни одной соломинки. Человечек взял у девушки обещанную ленточку и пропал, будто его и не было.

А тут и король постучался в дверь. Он так и обмер, увидев, что вся солома превратилась в чистое золото. Об одном только он пожалел: о том, что комната, набитая соломой, была недостаточно велика.

Но комнат во дворце было много, а соломы на дворе – еще больше.

Король велел набить соломой от пола до потолка другую комнату, гораздо больше прежней, сам отвел туда мельникову дочку и приказал сейчас же приняться за работу, если только жизнь ей дорога.

Бедняжка ничего не ответила и молча села за прялку, вытирая слезы.

Но, когда стало совсем темно, в комнате опять появился маленький человечек и спросил у нее:

– Что ты мне дашь, если я и на этот раз напряду тебе золота из соломы?

– Вечную мою благодарность и колечко с пальца.

– Хорошо.

Человечек взял кольцо. И снова завертелось и зажужжало колесо прялки.

А когда наутро король пришел поглядеть, что поделывает его пряха, он увидел, что она крепко спит, а вокруг нее лежит столько золота, сколько вчера было соломы.

Король еще больше обрадовался, но сказать «довольно» у него не хватило сил.

Он приказал набить соломой третью комнату. Она была втрое больше, чем обе прежние, вместе взятые, и соломы в ней помещалось тоже втрое больше.

– Ну вот что, – сказал король. – Если ты и эту солому превратишь в золото, ты станешь моею женой и королевой.

«Ничего, что она простая девушка, мельникова дочка, – думал он. – На всем свете я не найду себе невесты богаче, чем она».

И вот девушка опять осталась одна. А когда стемнело, к ней снова явился маленький человечек и спросил:

– Ну что ты мне дашь, если я и в третий раз напряду для тебя золота из соломы?

– У меня больше ничего нет, кроме благодарности, – ответила она.

– Этого мне мало, – сказал человечек. – Ты скоро станешь королевой. Обещай мне отдать своего первого ребенка – и я сейчас же сяду за прялку. А нет – прощай!..

«Кто знает, что еще будет, – подумала мельникова дочка. – Может, король вовсе и не женится на мне? Может, у меня и детей-то никогда не будет…» – и она пообещала человечку своего первенца.

Человечек опять сел за прялку. И, когда король поутру вошел в комнату, он зажмурился и закрыл лицо руками: вокруг лежало столько золота и оно так блестело, что даже смотреть на него было больно.

Король сдержал слово. Не прошло и трех дней, как во дворце сыграли пышную свадьбу. И мельникова дочка стала королевой.

А через год у нее родился ребенок.

Королева была очень счастлива и даже думать забыла о человечке и о своем обещании.

И вот как-то раз ночью, когда она сидела у колыбели, в углу что-то заскреблось, словно мышка хотела выкарабкаться из подполья на волю.

Королева вздрогнула, подняла глаза и увидела, что рядом с ней стоит маленький юркий человечек – большеголовый, длиннорукий, на тонких ножках.

– Ну, – сказал он, – мое – мне! Давай-ка сюда то, что обещала! – и он протянул к ребенку свои длинные руки.

Ах, как испугалась королева! Как горько она заплакала, умоляя человечка взять у нее все драгоценности, все богатства в королевстве – даже мантию и корону – и только оставить ей ребенка!.. Но человечек стоял на своем.

– Нет, – говорил он. – Живое, тепленькое для меня милее всех сокровищ на свете.

Тут уж королева едва не лишилась чувств. Она упала перед человечком на колени и сказала, что умрет, если он не сжалится над ней.

И человечек сжалился.

– Хорошо, – сказал он. – Даю тебе три дня сроку. Если за это время ты узнаешь, как меня зовут, дитя твое останется у тебя. – И с этими словами он исчез.

Всю ночь королева перебирала в памяти имена, которые когда-либо слышала. На рассвете она разослала во все концы своего королевства гонцов и велела им разузнать в городах и деревнях, какие где встречаются имена и прозвища.

И вот пришла ночь, и человечек опять появился у нее в комнате.

– Может быть, тебя зовут Каспар? – спросила королева дрожащим от страха голосом.

– Нет.

– Мельхиор?

– Нет.

– Бальцер?

– Нет.

Королева называла по порядку все имена, какие только знала, но человечек всякий раз качал головой и усмехался.

– Нет, – говорил он. – Меня зовут не так.

На другой день она послала гонцов в соседние государства, чтобы узнать, какие имена дают людям в чужих странах.

Когда человечек явился к ней, она перебрала самые мудреные имена и прозвища, которые узнала от гонцов.

– Может быть, тебя зовут Реброхвост?

– Нет.

– Круторог?

– Нет.

– Лови-Догоняй?

– Нет, нет.

Что бы она ни сказала, он твердил в ответ одно и то же:

– Меня зовут не так!

И вот наступил третий день. Королева не могла больше припомнить ни одного нового имени и с нетерпением ждала возвращения своих гонцов, которым велела побывать на этот раз в самых глухих углах и закоулках, в хижинах угольщиков и в пещерах горных пастухов.

Один за другим гонцы возвращались во дворец, но никто из них не сказал королеве ничего нового.

Наконец вошел последний гонец.

– Королева! – доложил он. – Целый день ходил я по горам и лесам, но не услышал ни одного неизвестного нам прозвания. Имен на свете меньше, чем людей. Новые люди рождаются и получают старые имена. Я уж хотел было возвращаться домой, да зашел невзначай в такую чащу, где только лисы да зайцы желают друг другу доброй ночи, а человечьего духу и не бывало. И тут, меж тремя старыми деревьями, увидел я маленький-маленький домик. Перед домиком был разложен костер, а вокруг костра плясал человечек – большеголовый, длиннорукий, на тоненьких ножках. Он подскакивал то на одной ноге, то на другой и распевал:

Можете себе представить, как обрадовалась королева, услыхав это имя. Она щедро наградила гонца и села у колыбели поджидать человечка.

Он скоро появился, потирая свои длинные руки и посмеиваясь.

– Ну, госпожа королева, – сказал он, – как меня зовут?

– Может быть, Франц? – спросила она.

– Нет.

– Может быть, Кунц?

– Нет.

– А может быть, Гейнц?

– Нет.

– Ну так, может быть, Гном-Тихогром?

– Это тебе сам черт подсказал! Сам черт подсказал! – закричал человечек и от гнева так сильно топнул ногой, что она ушла в землю по самое бедро. Тогда он обеими руками схватился за левую ногу и в ярости разорвал себя пополам.

Белоснежка и Краснозорька

На краю леса, в маленькой избушке, одиноко жила бедная вдова. Перед избушкой у нее был сад, а в саду росли два розовых куста. На одном из них цвели белые розы, а на другом – красные.

И были у нее две дочки – одна белее белой розы, другая румяней красной. Одну прозвали Белоснежкой, другую – Краснозорькой.

Обе девочки были скромные, добрые, работящие, послушные. Кажется, весь свет обойди – не найдешь лучше! Только Белоснежка была тише и ласковей, чем ее сестра. Краснозорька любила бегать и прыгать по лугам и полям, собирать цветы, ловить певчих птичек. А Белоснежка охотнее оставалась подле матери: помогала ей по хозяйству или читала что-нибудь вслух, когда делать было нечего.

Сестры так сильно любили друг дружку, что всюду ходили вместе, взявшись за руки. И если Белоснежка говорила: «Мы никогда не расстанемся», – то Краснозорька прибавляла: «До тех пор, пока живы!» А мать заканчивала: «Во всем помогайте друг дружке и все делите поровну!»

Часто обе сестры уходили вдвоем в дремучий лес собирать спелые ягоды. И ни разу ни один хищный зверь не тронул их, ни один маленький зверек не спрятался от них в страхе. Зайчик смело брал капустный лист из рук сестер, дикая коза, как домашняя, паслась у них на глазах, олень весело прыгал вокруг, а лесные птицы и не думали улетать от девочек – они сидели на ветках и пели им все песни, какие только знали.

Никогда никакой беды не приключалось с ними в лесу. Если, бывало, они замешкаются и ночь застанет их в чаще, они укладывались рядышком на мягкий мох и спокойно засыпали до утра. Мать знала это и нисколько не тревожилась о них.

Белоснежка и Краснозорька так чисто прибирали всегда свой домик, что и заглянуть туда было приятно.

Летом за всем присматривала Краснозорька. Каждое утро, прежде чем просыпалась мать, она ставила возле ее постели букет цветов, а в букете непременно было по цветку с каждого розового куста – белая роза и красная.

А зимой в доме хозяйничала Белоснежка. Она разводила в очаге огонь и вешала над огнем котелок на крюке. Котелок был медный, но блестел, как золотой, – так ярко он был начищен.

Вечером, когда за окнами мела метель, мать говорила:

– Поди, Белоснежка, закрой поплотнее дверь!

И они втроем усаживались перед очагом.

Мать доставала очки, раскрывала большую толстую книгу и принималась читать, а обе девочки сидели за своими прялками, слушали и пряли. Подле них на полу лежал барашек, а позади, на нашесте, дремал, спрятав голову под крыло, белый голубок.

Вот как-то раз, когда они сидели так перед огнем и коротали вечер за книгой и прялкой, кто-то робко постучался у дверей, словно просил впустить его.

– Слышишь, Краснозорька? – сказала мать. – Отопри поскорей! Это, наверное, какой-нибудь путник ищет у нас приюта и отдыха.

Краснозорька пошла и отодвинула засов. Она думала, что увидит за дверью усталого человека, застигнутого непогодой.

Но нет, на пороге стоял не человек. Это был медведь, который сразу же просунул в дверь свою огромную черную голову.

Краснозорька громко вскрикнула и отскочила назад. Барашек заблеял. Голубок захлопал крыльями. А Белоснежка спряталась в самый дальний угол, за кровать матери.

Медведь посмотрел на них и сказал человечьим голосом:

– Не бойтесь! Я не сделаю вам никакого зла. Я просто очень озяб и хотел бы хоть немного обогреться у вас.

– Ах ты, бедный зверь! – сказала мать. – Ложись-ка вот тут, у огня… Только смотри поосторожнее – не подпали как-нибудь ненароком свою шубу.

Потом она закричала:

– Белоснежка! Краснозорька! Идите сюда поскорей! Медведь не сделает вам ничего дурного. Он умный и добрый.

Обе девочки подошли поближе, а за ними и барашек и голубок. И скоро уже никто из них не боялся медведя.

– Дети, – сказал медведь, – почистите-ка немного мою шубу, а то она вся в снегу.

Девочки принесли метелку, обмели и почистили густой медвежий мех, и медведь растянулся перед огнем, урча от удовольствия.

А Белоснежка и Краснозорька доверчиво примостились возле него и давай тормошить своего неповоротливого гостя. Они ерошили его шерсть пальцами, ставили свои ножки к нему на спину, тянули его то вправо, то влево, дразнили ореховыми прутьями. А когда зверь начинал рычать, они звонко смеялись.

Медведь охотно позволял играть с ним и, только когда его уж очень донимали, ворчал:

– Белоснежка! Краснозорька! Пощадите!

Долго ль, дети, до греха?

Вы убьете жениха.

Когда наступила ночь и пришло время ложиться спать, мать сказала медведю:

– Оставайся-ка тут, перед очагом. Здесь ты, по крайней мере, будешь укрыт от ветра и стужи.

Мохнатый гость остался.

На рассвете девочки отворили дверь, и медведь медленно побрел в лес по снежным сугробам.

Но с той поры каждый вечер в один и тот же час он приходил к ним, ложился перед очагом и позволял обеим сестрам тормошить его сколько им вздумается.

Девочки так привыкли к нему, что даже дверей не закрывали, пока не придет их косматый черный приятель.

И вот наступила весна. Когда все вокруг зазеленело, медведь сказал Белоснежке:

– Прощай. Я должен уйти от вас, и целое лето мы не увидимся.

– Да куда ж ты идешь, милый медведь? – спросила Белоснежка.

– В лес – охранять свои сокровища от злых карликов, – ответил медведь. – Зимой, когда земля накрепко замерзает, они не могут выкарабкаться наверх и поневоле сидят в своих глубоких норах. Но сейчас солнце обогрело землю, растопило лед, и они уже, верно, проложили дорогу из своего подземелья на волю, вылезли наружу, всюду шарят и тащат к себе, что приглянется. А уж что попадет к ним в руки и окажется у них в норе, то не скоро выйдет опять на дневной свет.

Жалко было Белоснежке расставаться с добрым другом. Она в последний раз отворила ему дверь. А он, пробираясь мимо нее через порог, зацепился нечаянно за дверной крюк и вырвал кусочек шерсти. И тут Белоснежке показалось, что под косматой медвежьей шкурой блеснуло золото… Но она и глазам своим не поверила. Медведь опрометью бросился бежать и, прежде чем она успела оглянуться, пропал за деревьями.

Вскоре после того послала мать обеих дочек в лес за хворостом. В чаще девочки набрели на большое дерево, поваленное наземь непогодой. Еще издали они заметили, что возле ствола в траве что-то суетится и прыгает. Но что это такое – они не могли разобрать.

Сестры подошли поближе и увидели карлика – маленького старичка с морщинистым лицом и длинной белой как снег бородой. Кончик его бороды попал в трещину дерева, и малыш прыгал и метался, словно собачонка на веревочке, но никак не мог вырваться на волю.

Завидев девочек, он выпучил свои красные, светящиеся, как искры, глазенки и закричал:

– Чего же вы стали? Не можете подойти поближе и помочь человеку?

– Да что ты тут делаешь, старичок? – спросила Краснозорька.

– Глупая любопытная гусыня! – ответил карлик. – Я хотел расколоть дерево, чтобы наготовить себе мелких дровец для кухни. На толстых поленьях пригорают наши нежные легкие кушанья. Ведь мы едим понемножку, а не набиваем себе брюхо, как вы, грубый жадный народ!.. Я уж было вколотил в дерево клин, и все шло отлично, да проклятая деревяшка оказалась слишком скользкой и ни с того ни с сего вылетела обратно. Я не успел отскочить, и мою прекрасную белую бороду защемило, словно тисками. Вот она и застряла в трещине, и я, сколько ни бьюсь, не могу вырваться… Да вы что смеетесь, толстощекие дурочки? Тьфу, и смотреть-то на вас противно!

Девочки изо всех сил старались помочь карлику, но высвободить его бороду им никак не удавалось: уж очень крепко зажало ее в расщелине.

– Я побегу позову людей, – сказала Краснозорька.

– Пустые бараньи головы! – заскрипел карлик. – Очень нужно звать сюда людей! Хватит с меня и вас двоих. Неужто вы не можете придумать ничего лучшего?

– Потерпи немножко, – сказала Белоснежка. – Сейчас я тебя выручу.

Она вытащила из кармана маленькие ножницы и отстригла ему кончик бороды.

Чуть только карлик почувствовал себя на свободе, он схватил запрятанный меж корней дерева и доверху набитый золотом мешок и крепко завязал его, ворча под нос:

– Неотесанный народ!.. Отхватили кусок моей роскошной бороды… Чтоб вам пусто было!

С этими словами он взвалил мешок на плечи и ушел, даже не поглядев на девочек.

Через несколько дней после того Белоснежка и Краснозорька вздумали наловить к обеду немного рыбы. Придя на берег ручья, они увидели какого-то большого кузнечика, который прыгал около самой воды, словно хотел кинуться в ручей.

Они подбежали поближе и узнали карлика, которого недавно видели в лесу.

– Да что с тобой? – спросила Краснозорька. – Ты, кажется, собираешься прыгнуть в воду?

– Я не такой дурак! – крикнул в ответ карлик. – Неужто вы сами не видите, что это проклятая рыба тянет меня за собой?

Оказалось, что карлик сидел на берегу и удил рыбу. На беду, ветер вздумал поиграть его длинной бородой и намотал ее на лесу удочки. А тут, словно нарочно, клюнула большая рыба. У бедняги не хватило силенки вытащить ее на берег. Рыба одолела рыболова и потянула его за собой в воду. Он цеплялся за травинки и соломинки, но никак не мог удержаться. Рыба металась в воде и таскала его за собой по берегу то вправо, то влево… Еще немного, и она утащила бы его на дно.

Девочки подоспели как раз вовремя. Крепко ухватив карлика, они попытались распутать его бороду. Да где там! Борода и леска так тесно переплелись, что думать об этом было нечего.

Оставалось одно: снова достать из кармана маленькие ножницы и остричь еще клочок бороды.

Чуть только щелкнули ножницы, карлик закричал не своим голосом:

– Да где это видано, лягушки вы лупоглазые, – так уродовать человека! Мало того, что давеча они отхватили у меня конец бороды, теперь они обкорнали ее лучшую часть. Да как я в таком виде своим покажусь! Ах, чтоб вам на бегу подошвы потерять!..

Тут он схватил мешок с жемчугом, запрятанный в камышах, и, не сказав больше ни слова, пропал за камнем.

Прошло еще дня три, и вот мать послала обеих дочек в город – купить иголок, ниток, шнурков и лент.

Дорога шла через пустынную равнину, по которой тут и там были разбросаны огромные глыбы камня.

Девочки заметили, что в небе парит большая птица. Медленно кружась, она опускалась все ниже и ниже и наконец села неподалеку от девочек, возле одной из скал.

В то же мгновение они услышали чей-то пронзительный жалобный крик.

Сестры бросились на помощь и с ужасом увидели, что в когти орла попал их старый знакомый – седобородый карлик. Птица расправила крылья и уже собиралась унести его.

Девочки изо всех сил ухватились за человечка и до тех пор дергали и тянули его к себе, пока птица не выпустила свою добычу.

Едва карлик опомнился от испуга, как закричал своим скрипучим, визгливым голоском:

– Неужто нельзя было обойтись со мной как-нибудь поосторожней? Вы в клочья разорвали мой кафтанчик из такого тонкого сукна!.. Эх вы, неуклюжие, неповоротливые девчонки!

Он поднял мешок, на этот раз набитый драгоценными камнями, и юркнул в какую-то нору под скалой.

А девочки, ничуть не удивившись, пошли дальше: они уже привыкли к его неблагодарности.

Вечером, окончив в городе свои дела, сестры возвращались той же дорогой и опять неожиданно увидели карлика.

Выбрав чистое, ровное местечко, он вытряхнул из своего мешка драгоценные камни и разбирал их, не думая, что кто-нибудь так поздно пойдет мимо скал.

В лучах заходящего солнца блестящие камешки так чудесно мерцали, переливаясь всеми цветами радуги, что сестры невольно остановились и залюбовались.

Карлик поднял голову и заметил девочек.

– Ну чего стали, разини? – закричал он, и его пепельно-серое лицо побагровело от злости. – Что вам тут надо?..

Он открыл рот, чтобы выкрикнуть еще какое-то ругательство, но тут послышалось грозное рычание и большой черный медведь шаром выкатился из леса.

Карлик в страхе отскочил в сторону, но улизнуть в свою подземную нору ему не удалось: медведь уже был в двух шагах от него.

Тогда, дрожа от ужаса, он запищал:

– Дорогой господин медведь, пощадите меня! Я отдам вам все свои сокровища! Взгляните хоть на те прекрасные камешки, что лежат перед вами… Только подарите мне жизнь! Ну на что я вам, такой маленький и щупленький? Вы даже не почувствуете меня на зубах. Возьмите лучше этих скверных девчонок! Вот это будет для вас лакомый кусочек. Вы же сами видите, что они жирнее молодых перепелок. Скушайте их обеих на здоровье!..

Но медведь и ухом не повел, как будто не слышал, что говорит ему злой человечек. Он только ударил его разок своей тяжелой лапой, и карлик больше не шевельнулся.

Девочки очень испугались и бросились было бежать, но медведь крикнул им вслед:

– Белоснежка, Краснозорька, не бойтесь, подождите! И я с вами!

Тут они узнали голос своего старого приятеля и остановились. Когда же медведь поравнялся с ними, толстая медвежья шкура вдруг свалилась с него, и они увидели перед собой прекрасного юношу, с ног до головы одетого в золото.

– Я королевич, – сказал юноша. – Этот злой карлик похитил мои сокровища, а меня самого превратил в медведя. Диким зверем должен я был скитаться по лесным дебрям до тех пор, пока его смерть не освободит меня. И вот наконец он наказан поделом, а я опять стал человеком. Но я никогда не забуду, как вы пожалели меня, когда я был еще в звериной шкуре. Больше мы с вами не расстанемся. Пусть Белоснежка станет моей женой, а Краснозорька – женой моего брата.

Так и случилось. Когда пришло время, королевич женился на Белоснежке, а его брат – на Краснозорьке.

Драгоценные сокровища, унесенные карликом в подземные пещеры, снова засверкали на солнце.

Добрая вдова еще долгие годы жила у своих дочерей спокойно и счастливо. Оба розовых куста она взяла с собою. Они росли под ее окном. И каждый год расцветали на них чудесные розы – белые и красные.

Король Дроздобород

У одного короля была дочь, которая прославилась на весь свет своей красотой. И правда, хороша она была выше всякой меры, но зато и высокомерна, как никто. Никого из женихов не считала она достойным своей руки. Кто ни сватался к ней, все получали отказ да еще какое-нибудь злое словечко или насмешливое прозвище в придачу. Старый король все прощал своей единственной дочке, но под конец даже ему надоели ее прихоти и причуды.

Он велел устроить пышное празднество и созвать из дальних краев и соседних городов всех молодых людей, еще не потерявших надежду понравиться королевне и добиться ее благосклонности.

Съехалось немало женихов. Их построили в ряд, одного за другим, по старшинству рода и величине дохода. Сначала стояли короли и наследные принцы, потом – герцоги, потом – князья, графы, бароны и, наконец, простые дворяне.

После этого королевну повели вдоль ряда, чтобы она могла поглядеть на женихов и выбрать себе в мужья того, кто больше всех придется по сердцу.

Но и на этот раз никто не приглянулся королевне.

Один жених показался ей слишком толстым.

– Пивная бочка! – сказала она.

Другой – долговязым и долгоносым, как журавль на болоте:

– Журавлины долги ноги не найдут пути-дороги.

Третий ростом не вышел:

– От земли не видать – боюсь растоптать!

Четвертого она нашла слишком бледным:

– Белый, как смерть, тощий, как жердь!

Пятого – слишком румяным:

– Краснокожий, на рака похожий!..

Шестого – недостаточно стройным:

– Свежее дерево – за печкой сушено. Было сырое, стало сухое, было прямое, стало кривое!

Словом, всем досталось на орехи.

Но почему-то хуже всех пришлось молодому королю, который занимал в ряду женихов чуть ли не самое почетное место.

Уж в нем-то, кажется, не было ничего смешного. Всякой девушке пришелся бы он по вкусу, только не нашей королевне. Она, видите ли, разглядела, что бородка у него острее, чем следует, и слишком выдается вперед. И этого было довольно, чтоб потешаться над ним вовсю.

– Ах! – воскликнула она и засмеялась. – Посмотрите! Посмотрите! У него борода, словно клюв у дрозда! Король Дроздобород! Король Дроздобород!

А так как на свете немало охотников посмеяться над соседом, то словцо это тут же подхватили, и никто с той поры не называл иначе молодого короля, как король Дроздобород.

Но всякой потехе приходит конец.

Когда старый король, отец прекрасной королевны, увидел, что дочка его вовсе и не думает выбирать себе жениха, а только зря потешается над людьми, явившимися по его приглашению, он сильно разгневался и поклялся своей головой и короной, что выдаст ее замуж за первого попавшегося нищего, который постучится у ворот.

Прошло два дня. И вот под окнами дворца задребезжали струны, и какой-то бродячий музыкант затянул свою песенку. Пение стоило музыки, да и песня была из тех, что поются не ради веселья, а только для того, чтобы разжалобить слушателей и выпросить у них несколько грошей или кусок хлеба.

Но король прислушался и послал за музыкантом своих слуг.

– Впустите-ка его. Пусть войдет сюда! – сказал он.

Грязный, оборванный нищий робко вошел во дворец и пропел перед королем и королевной все, что знал и помнил. А потом низко поклонился и попросил милостиво наградить его не столько за уменье, сколько за старанье.

Король сказал:

– Какова работа, такова и плата. Мне так понравилось твое пение, братец, что я решил выдать за тебя замуж родную дочь.

Услышав эти слова, королевна в ужасе упала перед отцом на колени, но король даже не поглядел на нее.

– Ничего не поделаешь! – сказал он. – Я поклялся своей головой и короной, что отдам тебя за первого попавшегося нищего, и я сдержу свою клятву!

Сколько ни плакала королевна, сколько ни молила – все было напрасно. Ее тут же обвенчали с нищим музыкантом.

А после венчания король сказал:

– Не пристало жене нищего жить в королевском дворце. Можешь отправляться со своим мужем на все четыре стороны.

Нищий музыкант, не говоря ни слова, взял за руку молодую жену и вывел за ворота. Первый раз в жизни королевна пешком вышла из отцовского дворца.

Опустив голову, не глядя по сторонам, шла она вслед за своим мужем по каменистой пыльной дороге.

Долго брели они так по равнинам и холмам, по дорогам, дорожкам и тропинкам. И наконец тропинка вывела их в сень густого леса.

Они сели отдохнуть под старым дубом, и королевна спросила, невольно залюбовавшись тенистыми деревьями:

– Чей это лес закрыл небесный свод?

– Владеет им король Дроздобород.

А если б ты была его женой –

То был бы твой.

Королевна задумалась, а потом вздохнула и прошептала:

– Ах, кабы мне дана была свобода,

Я стала бы женой Дроздоборода…

Музыкант искоса поглядел на нее, но ничего не сказал. Они пошли дальше.

И вот перед ними – полноводная река, а вдоль берега стелется свежий, сочный луг.

Королевна опять спросила:

– Чей этот луг над гладью синих вод?

– Владеет им король Дроздобород.

А если б ты была его женой –

То был бы твой.

– Ах, – сказала королевна, глотая слезы. –

Будь мне возвращена моя свобода,

Я стала бы женой Дроздоборода!

Музыкант нахмурился, покачал головой, но и тут ничего не сказал ей. И они опять пошли дальше.

Когда солнце стало опускаться за холмами, королевна и нищий музыкант подошли к стенам большого богатого города. Над золотыми тяжелыми воротами возвышалась круглая башня.

Королевна спросила:

– Чей это город с башней у ворот?

– Владеет им король Дроздобород.

А если б ты была его женой –

То был бы твой!

Тут королевна не выдержала. Она горько заплакала и воскликнула, ломая руки:

– Вернись ко мне опять моя свобода –

Я стала бы женой Дроздоборода!..

Музыкант рассердился.

– Слушай-ка, голубушка! – сказал он. – Не больно-то мне по вкусу, что ты на каждом слове поминаешь другого и жалеешь, что не пошла за него замуж. А я-то что же, недостаточно хорош для тебя?

Королевна притихла. Не обменявшись ни одним словом, они прошли через весь город и остановились на самой окраине, около маленького, вросшего в землю домика. Сердце дрогнуло в груди у королевны. Она поглядела на домик, на мужа и робко спросила:

– Чей это домик, старый и кривой?

– Он мой и твой! – ответил с гордостью музыкант и отворил покосившуюся дверь. – Здесь мы с тобою будем жить. Входи!

Ей пришлось наклониться, чтобы, переступая через порог, не удариться головой о низкую притолоку.

– А где же слуги? – спросила королевна, поглядев по сторонам.

– Какие там слуги! – ответил нищий. – Что понадобится, сделаешь сама. Вот разведи-ка огонек, поставь воду да приготовь мне чего-нибудь поесть. Я изрядно устал.

Но королевна не имела ни малейшего понятия о том, как разводят огонь и стряпают, и музыканту пришлось самому приложить ко всему руки, чтобы дело кое-как пошло на лад.

Наконец скудный ужин поспел. Они поели и легли отдохнуть.

А на другой день нищий ни свет ни заря поднял с постели бедную королевну.

– Вставай, хозяюшка, некогда нежиться! Никто за тебя работать не станет!

Так прожили они дня два, ни шатко ни валко, и мало-помалу все припасы бедного музыканта подошли к концу.

– Ну, жена, – сказал он, – хорошенького понемножку. Это безделье не доведет нас до добра. Мы с тобой только проедаемся, а зарабатывать ничего не зарабатываем. Начни-ка ты хоть корзинки плести, что ли… Прибыль от этого небольшая, да зато и труд не велик.

Он пошел в лес, нарезал ивняку и принес домой целую вязанку.

Королевна принялась плести корзины, но жесткие прутья не слушались ее. Они не хотели ни сгибаться, ни переплетаться и только исцарапали да покололи ее белые ручки.

– Так! – сказал муж, поглядев на ее работу. – Вижу, что это дело не для таких белоручек, как ты. Садись-ка лучше прясть. Авось хоть на это у тебя хватит ума да уменья.

Она села за прялку, но грубая нитка врезалась в нежные пальцы, и кровь капала с них так же часто, как слезы из ее глаз.

– Чистое наказанье с тобой! – сказал муж. – Ну посуди сама – на что ты годишься!.. Попробовать, что ли, торговать горшками да всякими там глиняными чашками-плошками?.. Будешь сидеть на рынке, моргать глазами и получать денежки.

«Ах, – подумала королевна, – что, если кто-нибудь из нашего королевства приедет в этот город, придет на площадь и увидит, что я сижу на рынке и торгую горшками!.. Как они будут смеяться надо мной!»

Но делать было нечего. Либо помирай с голоду, либо соглашайся на все. И королевна согласилась.

Сначала торговля пошла славно. Люди нарасхват брали горшки у прекрасной торговки и платили ей, не торгуясь, все, что она ни запрашивала. Мало того, иные давали ей деньги да еще в придачу только что купленные горшки.

Так жили они до тех пор, пока все чашки и плошки до последней не были распроданы. А потом муж снова закупил целый воз глиняной посуды. Королевна уселась на рыночной площади, возле дороги, расставила вокруг свой товар и приготовилась торговать.

Как вдруг, откуда ни возьмись, какой-то пьяный гусар на горячем коне вихрем вылетел из-за угла и пронесся прямо по горшкам, оставив за собою облако пыли да груду битых черепков.

Королевна залилась слезами.

– Ах, как мне достанется! – в страхе приговаривала она, перебирая остатки растоптанной посуды. – Ах, что теперь скажет мой муж!..

Она побежала домой и, плача, рассказала ему о своем несчастье.

– Да кто же садится с глиняной посудой на рынке с краю, у проезжей дороги!.. – сказал муж. – Ну ладно!.. Полно реветь! Я отлично вижу, что ты не годишься ни для какой порядочной работы. Нынче я был в королевском замке и спросил там на кухне, не нужна ли им судомойка. Говорят – нужна. Собирайся-ка! Я отведу тебя в замок и пристрою к месту. Будешь, по крайней мере, сыта.

Так прекрасная королевна стала судомойкой. Она была теперь на посылках у повара и делала самую черную работу. В глубокие карманы своего большого фартука она засунула по горшочку и складывала туда остатки кушаний, достававшиеся на ее долю. А вечером уносила эти горшочки домой, чтобы поужинать после работы.

В то самое время, когда королевна-судомойка чистила на кухне закопченные котлы и выгребала из очага золу, во дворце готовились отпраздновать большое событие – свадьбу молодого короля.

Настал наконец и торжественный день.

Окончив работу, королевна тихонько пробралась из кухни наверх и притаилась за дверью парадной залы, чтобы хоть издали полюбоваться на королевский праздник.

И вот зажглись тысячи свечей. Огни заиграли на золоте, серебре и драгоценных камнях, и гости – один нарядней другого – стали входить в королевские покои.

Королевна смотрела на них из своего угла, и чем дольше она смотрела, тем тяжелее становилось у нее на сердце.

«Я считала когда-то, что я лучше всех на свете, что я первая из первых, – думала она. – И вот теперь я – последняя из последних…»

Мимо нее вереницей проходили слуги, неся на вытянутых руках огромные блюда с дорогими кушаньями. А возвращаясь назад, то один, то другой бросал ей какой-нибудь оставшийся кусок – корку от пирога, крылышко птицы или рыбий хвост, и она ловила все эти хвосты, крылышки и корочки, чтобы припрятать их в свои горшочки, а потом унести домой.

Вдруг из залы вышел сам молодой король – весь в шелку и бархате, с золотой цепью на шее.

Увидев за дверью молодую, красивую женщину, он схватил ее за руку и потащил танцевать. Но она отбивалась от него изо всех сил, отворачивая голову и пряча глаза. Королевна так боялась, что он узнает ее! Ведь это был король Дроздобород – тот самый король Дроздобород, которого еще совсем недавно она высмеяла неизвестно за что и прогнала с позором.

Но не так-то легко было вырваться из его крепких рук. Король Дроздобород вывел королевну-судомойку на самую середину залы и пустился с ней в пляс.

И тут завязка ее фартука лопнула. Горшочки вывалились из карманов, ударились об пол и разлетелись на мелкие черепки. Брызнули во все стороны и первое и второе, и суп и жаркое, и косточки и корочки.

Казалось, стены королевского замка рухнут от смеха. Смеялись знатные гости, прибывшие на праздник, смеялись придворные дамы и кавалеры, смеялись юные пажи и седые советники, хохотали и слуги, сгибаясь в три погибели и хватаясь за бока.

Одной королевне было не до смеха. От стыда и унижения она готова была провалиться сквозь землю.

Закрыв лицо руками, выбежала она из залы и опрометью бросилась вниз по лестнице.

Но кто-то догнал ее, схватил за плечи и заставил вернуться назад.

Королевна подняла голову, взглянула и увидела, что это опять был он – король Дроздобород!

Он ласково сказал ей:

– Не бойся! Разве ты не узнаешь меня? Ведь я тот самый бедный музыкант, который был с тобой в маленьком покосившемся домике на окраине города. И я тот самый гусар, который растоптал твои горшки на базаре. И тот осмеянный жених, которого ты обидела ни за что ни про что. Из любви к тебе я сменил мантию на нищенские лохмотья и провел тебя дорогой унижений, – чтобы ты поняла, как горько человеку быть обиженным и осмеянным, чтобы сердце твое смягчилось и стало так же прекрасно, как и лицо.

Королевна горько заплакала.

– Ах, я так виновата, так виновата, что недостойна быть твоей женой… – прошептала она.

Но король не дал ей договорить.

– Полно! Все дурное осталось позади, – сказал он. – Давай же праздновать нашу свадьбу!

Придворные дамы нарядили молодую королеву в платье, расшитое алмазами и жемчугами, и повели в самую большую и великолепную залу дворца, где ее ждали знатные гости и среди них – старый король, ее отец.

Все поздравляли молодых и без конца желали им счастья и согласия.

Тут-то и началось настоящее веселье. Жаль только, нас с тобой там не было…

Королевич-лягушка, или Железный Генрих

Давным-давно, еще в те времена, когда обещания исполнялись, а желания сбывались, жил на свете старый король. Все дочки у него были красавицы, а уж младшая была до того хороша, что даже солнце, которое столько видело на своем веку, и то заглядывалось на ее личико.

Неподалеку от королевского замка стеной стоял большой темный лес, а в лесу под старой липой был колодец.

В жаркие дни королевна выходила в лес к старой липе и садилась на каменную ограду колодца. А чтобы не было скучно, она брала с собой золотой мячик, подбрасывала его и опять ловила. Это была ее любимая игра.

И вот случилось как-то раз, что мяч взлетел очень уж высоко. Королевна подставила ручки, чтобы поймать его, но он пролетел мимо, ударился о землю и, подскочив выше ограды, упал в колодец.

Как ни старалась королевна разглядеть свой мячик в темной воде, он пропал, словно его никогда не было. Колодец был глубокий, такой глубокий, что и дна-то в нем не было видно.

Королевна горько заплакала. Она плакала все громче, громче и никак не могла утешиться.

Вот сидит она, плачет и вдруг слышит – кто-то говорит ей хрипло:

– Что с тобой, королевна? Ты так горько плачешь, что холодный камень и тот пожалеет тебя.

Кто же это сказал? Она поглядела по сторонам и заметила в колодце лягушонка, который выставил из воды свою противную плоскую голову.

– Ах, это ты, бедный мокрошлеп! – сказала она. – Я горюю о моем золотом мячике – он упал в воду…

– Успокойся и не плачь больше, – сказал лягушонок. – Я могу помочь тебе в этой беде. Но скажи сначала, что ты мне дашь, если я достану твою игрушку.

– Все, что захочешь, милый лягушонок, – сказала королевна, – мои платья, мои жемчуга, мои драгоценные камни… Я отдам тебе даже золотую корону, которую всегда ношу!

– Нет, – сказал лягушонок, – не надо мне ни твоих платьев, ни жемчугов, ни драгоценных камней. И твоей золотой короны я тоже не хочу. А хочу я, чтобы ты полюбила меня и подружилась со мной, хочу играть с тобой во всякие игры, сидеть рядом с тобой за твоим столиком, есть из твоей золотой тарелочки, пить из твоего золотого стаканчика и спать в твоей постельке. Вот если ты мне все это пообещаешь, я сейчас же нырну в колодец и достану твой мячик.

– Ну конечно, обещаю, – сказала королевна. – Я сделаю все, что ты пожелаешь. Только достань мне поскорее мой золотой мяч.

А сама подумала: «Что он там болтает, этот глупый лягушонок? Сидел бы в луже со своей родней да квакал! Ну разве он может быть товарищем человеку?»

А лягушонок, едва только она сказала: «Обещаю», сразу скрылся под водой. Он нырнул на самое дно и, прежде чем королевна успела сосчитать до пяти, вынырнул с золотым мячиком во рту и бросил его на траву к ее ногам.

Королевна очень обрадовалась, увидев свою любимую игрушку, подняла мячик и бегом побежала из леса домой.

– Постой! Постой! – крикнул лягушонок ей вслед. – Возьми же меня с собой. Я не могу бегать так быстро, как ты!

Но сколько он ни кричал, сколько ни квакал – она даже не обернулась. Может быть, второпях она его не слыхала – кто знает?! Во всяком случае, она ничего не сказала дома и скоро совсем позабыла про бедного лягушонка, которому пришлось ни с чем спуститься в свой темный колодец.

На другой день младшая королевна вместе с королем и со всеми придворными сидела за столом и ела из своей золотой тарелочки. И вдруг все услышали: шлеп-шлеп-шлеп-шлеп… Кто-то вскарабкался по мраморной лестнице и, добравшись до верхней ступеньки, постучался в дверь и сказал:

– Королевна-младшая, от-во-ри!

Королевна вскочила и побежала посмотреть, кто это к ней пришел. Отворяет дверь, а на пороге сидит лягушонок!..

Она скорей захлопнула дверь, вернулась на свое место и опять села за стол. Но ей стало очень страшно.

Король сразу услышал, что сердце у нее стучит, будто выскочить хочет, и спрашивает:

– Что с тобой, дитя мое? Отчего ты так испугалась? Уж не стоит ли там за дверью какой-нибудь великан, который задумал тебя похитить?

– О нет, – ответила королевна. – Это совсем не великан, это просто гадкий лягушонок.

– А чего же ему надо от тебя, этому лягушонку?

– Ах, милый отец! – сказала королевна. – Сидела я вчера в лесу, у колодца, играла в мяч, и вдруг мой золотой мячик упал в воду… Я заплакала. Тогда этот лягушонок достал мне его и потребовал, чтобы я за это взяла его к себе в товарищи. Ну я и пообещала, ведь мне и в голову не приходило, что он может вылезти из своей лужи. А теперь он явился сюда и хочет, чтоб я его впустила.

В это время в дверь опять постучали – во второй раз, – и тот же голос хрипло проквакал:

– Королевна-младшая, от-во-ри! Разве ты забыла, что сказала мне у глубокого холодного колодца?.. Королевна-младшая, от-во-ри!

Тогда король сказал:

– То, что обещано, должно быть исполнено. Ступай и отвори ему!

Делать нечего! Она пошла и отворила. Лягушонок перескочил через порог и поскакал дальше, вслед за нею, прямо к ее стулу. Тут он остановился и говорит:

– Ну посади меня рядом с собой!

Но королевна до тех пор не решалась взять его в руки, пока король не приказал ей.

Едва только лягушонок очутился на стуле, как ему захотелось на стол. Пришлось посадить его на стол. Он уселся и говорит:

– А теперь подвинь поближе ко мне свою золотую тарелочку. Будем есть вместе.

Волей-неволей пододвинула она к нему свою тарелочку.

Лягушонок с удовольствием принялся за еду, а у нее чуть ли не каждый кусочек застревал в горле.

Наконец лягушонок наелся и говорит:

– Ну вот я и сыт. Теперь снеси меня в свою комнатку, приготовь свою шелковую постельку, и ляжем мы с тобой вместе спать. Я что-то устал.

Королевна так и залилась слезами. Ей было противно даже притронуться к этому скользкому, холодному лягушонку, а не то что уложить его рядом с собой в свою чистую мягкую постельку.

Тут король рассердился и сказал:

– Стыдно гнушаться тем, кто помог тебе в беде!

И бедная королевна осторожно взяла лягушонка двумя пальчиками, снесла к себе наверх и посадила в угол.

Но, чуть только она улеглась в постель, лягушонок подполз к ней и говорит:

– Я тоже устал и хочу спать! Возьми меня к себе, а не то я пожалуюсь твоему отцу.

Ах, как рассердилась королевна! Она схватила его, размахнулась да как швырнет изо всех сил.

– Ну теперь-то ты уймешься наконец, мерзкий лягушонок!..

Лягушонок ударился об пол, и вдруг вместо него перед королевной оказался прекрасный королевич с голубыми глазами и золотыми кудрями.

Он рассказал королевне, что злая колдунья превратила его в лягушонка и что из всех людей на свете только она одна, младшая дочь короля, могла освободить его от злых чар. И вот теперь он наконец свободен.

А на другое утро, едва только солнце поднялось над лесом, к воротам королевского замка подъехала карета, запряженнаявосьмеркой белых коней. На головах у коней качались страусовые перья, вся упряжь была из золотых цепочек, а на запятках стоял слуга королевича – верный Генрих.

Верный Генрих так горячо любил своего молодого господина и так горько горевал, когда колдунья превратила того в лягушонка, что ему пришлось сковать свое сердце тремя железными обручами, чтобы оно не разорвалось от печали и горя.

В этой-то карете и должен был вернуться королевич с невестой в свое королевство.

И вот верный Генрих усадил молодых в карету, а сам снова стал на запятки, от всего сердца радуясь избавлению своего господина.

Но не успели они доехать до первого поворота, как вдруг что-то треснуло позади, будто сломалось.

Королевич обернулся и говорит:

– Генрих, ломается ось пополам!

– Нет, господин, это кажется вам.

Еще раз и еще раз треснуло что-то во время пути, и королевичу с королевной все казалось, что это ломается карета. А это один за другим лопались железные обручи на сердце верного Генриха, потому что большая радость не умещается в сердце, окованном железными обручами.

В. ГАУФ (Германия)

Калиф-Аист. Пересказала А. Любарская

I

Было это давным-давно, в незапамятные времена, в далеком городе Багдаде.

Однажды, в прекрасное послеобеденное время, Калиф багдадский Хасид предавался отдыху. Он даже успел немного вздремнуть, утомленный дневным зноем, и теперь был в самом лучшем расположении духа.

Полеживая на диване, он курил длинную трубку розового дерева и попивал кофе из чашечки китайского фарфора. Кофе был отличный, и после каждого глотка калиф от удовольствия поглаживал бороду. Словом, он был, что называется, на верху блаженства. В такой час ему что хочешь говори, о чем хочешь проси, – калиф все выслушает благосклонно и ни на что не разгневается.

Это отлично знал великий визирь калифа – Мансор. Поэтому он всегда являлся калифу со всеми делами и просьбами в час его послеобеденного отдыха.

Так было и в тот день о котором идет речь. Визирь пришел в свое, урочное время, но только на этот раз он не стал просить за виновных, не стал жаловаться на правых, а низко поклонился калифу и молча отошел в сторону.

Калиф очень удивился. Он выпустил изо рта трубку и сказал:

– Чем озабочен ты, великий визир? Почему на лице твоем такая печаль?

Визирь скрестил руки на груди и, низко поклонившись своему повелителю, сказал:

– Великий государь! Я не знаю печально ли мое лицо или нет, но хорошо знаю, что у ворот дворца стоит бродячий торговец со всякими диковинными товарами. И еще знаю – что я не могу купить у него даже самую ничтожную безделицу, потому что мне нечем за нее заплатить.

Но недаром о калифе шла слава, что пока в чашке у него есть кофе, а в трубке табак, – милости его нет конца.

Тотчас кликнул он раба и приказал привести торговца в свои покои.

Торговец пришел. Это был маленький тучный человечек, одетый в рваное тряпье, с тяжелым сундуком за плечами. Он поставил сундук у ног калифа и открыл крышку. Великий аллах! Чего только тут не было! И ожерелья из жемчуга, и самоцветные перстни, и оружие в серебряной оправе, и золотые кубки, и роговые гребни.

Калиф и визирь все пересмотрели, все перетрогали, а потом калиф выбрал себе и визирю по красивому кинжалу, а для жены визиря – гребень, разукрашенный сверкающими камнями.

О цене он даже не стал спрашивать, а просто веле насыпать торговцу полный кошель золота.

Торговец хотел было уже укладывать свои товары в сундук, как вдруг калиф увидел маленькую коробочку вроде табакерки.

– А это что такое? – спросил калиф. – Покажи-ка!

Почтительно склонившись торговец протянул коробочку. С виду в ней не было ничего примечательного, но, когда калиф открыл ее, он увидел, что коробочка до краев полна каким-то черным порошком, а сверху лежит пожелтевший клочок пергамента, весь испещренный непонятными знаками.

– Скажи мне, что тут написано? – спросил калиф.

– Да простит меня великий повелитель, но этого никто не знает, – сказал разносчик. – Много лет тому назад один богатый купец дал мне эту коробочку, а сам он нашел ее на улице священного города Мекки. Если господин пожелает, я готов отдать эту безделицу даром, ибо какая же ей цена, если никто не знает, на что она годится.

Калиф был большой любитель всяких редкостей, даже тех, в которых он ничего не понимал. Поэтому он взял коробочку, а разносчику прибавил еще десять золотых монет и милостиво отпустил его на все четыре стороны.

Разносчик ушел, а калиф все еще вертел коробочку, словно пытался разгадать тайну, которая была в ней заключена.

– Однако не плохо бы узнать, что тут такое написано, – сказал он, рассматривая со всех концов клочок пергамента. – Не знаешь ли ты, визирь, кто бы мог прочесть эти писмена?

– Всемилостивейший господин и повелитель, – ответил визирь, – у Большой мечети живет человек по имени Селим, по прозванию Ученый. Он может прочесть всякую книгу. Прикажи позвать его, – может быть, он проникнет в тайну этих загадочных знаков.

Калиф так и сделал.

Само собой разумеется, что ему не пришлось долго ждать Селима, – если тебя требует к себе калиф, ноги несут тебя так же быстро, как птицу крылья!

И вот когда Селим явился, калиф сказал ему так:

– Послушай, Селим, люди говорят, что ты человек мудрый и ученый. Взгляни-ка на эту рукопись – может ты разберешь, что тут написано. Если разберешь – получишь двенадцать от меня новый халат, а не разберешь – получишь двенадцать палочных ударов по пяткам, за то что люди незаслуженно именуют тебя Ученым.

Сели поклонился и сказал:

– Да исполнится воля твоя, о господин!

Долго рассматривал он пожелтевший листок и вдруг воскликнул.

– Прикажи меня повесить, господин, если это не по-латыни!

– Что ж, по-латыни так по латыни, – милостиво сказал калиф. – Говори, что там написано!

Слово за словом Сели стал переводить загадочные письмена.

И вот что он прочел:

– «О смертный, ты, который держишь в своих руках этот клочок пергамента, возблагодари аллаха за его милость. Ибо вместе с эти клочком бумаги, ты держишь в своих руках великую тайну: если ты понюхаешь черный порошок из этой коробочки и произнесешь священное слово: «Мутабор» – ты можешь обернуться всяки зверем лесным, всякой птицей небесной, всякой рыбой морской и будешь понимать язык всех живых существ на земле, в небе, и воде. Когда же ты пожелаешь снова принять образ человека, поклонись три раза на восток и снова произнеси священное слово «Мутабор». Но горе тому, кто, приняв образ птицы или зверя засмеется. Заветное слово навсегда исчезнет из его памяти, и уже никогда не стать ему человеком. Помни об этом, смертный! Горе тому, кто смеется не вовремя.

Калиф был очень доволен. Он взял с ученого селима клятву, что тот некому не откроет этой великой тайны, подарил ему халат не хуже своего и отпустил с миром домой.

Потом он сказал своему визирю:

– Вот это славная покупка! Теперь я буду знать, о чем говорят в моей стране даже птицы и звери. Ни один калиф, с тех пор как стоит Багдад, не мог похвастаться таким могуществом! Приходи ко мне завтра пораньше, пойдем вместе погулять, понюхаем чудесный порошок, да послушаем, о чем говорят в воздухе и воде, в лесах и долинах.

II

На другой день, чуть только калиф успел одеться и позавтракать, как визирь послушный его приказанию, уже явился, чтобы сопровождать своего повелителя во время прогулки.

Калиф сунул за пояс коробочку с волшебным порошком и без всякой свиты, вдвоем с визирем вышел из дворца.

– Великий калиф! – сказал визирь. Не пойти ли нам к прудам, что находятся на окраине города. Я не раз видел там аистов. Это презабавные птицы, у них всегда такой важный вид, как будто они первые советники вашей милости. К тому же они очень разговорчивы и постоянно о чем-то болтают на своем птичьем языке. Если ваша милость пожелает, мы можем испробовать наш чудодейственный порошок, послушаем о чем говорят аисты, а заодно испытаем, каково быть птицей.

– Неплохо придумано, – согласился калиф, и они отправились в путь.

Не успели они подойти к пруду, как увидели аиста. Аист с важным видом расхаживал взад и вперед, выискивал лягушек и то и дело пощелкивал клювом. Но что он хотел этим сказать, было совершенно непонятно.

Через минуту калиф и визирь увидели в небе другого аиста, который летел прямо на них.

– Клянусь бородой, всемилостивый государь, что эти эти длинноногие заведут сейчас прелюбопытный разговор! – воскликнул визир. – Не превратиться ли нам в аистов?

– Что ж, я не прочь, – согласился калиф. – Только сначала повторим, что надо сделать, чтобы снова стать людьми. Как там сказано? Надо поклониться три раза на восток, а потом произнести «Мутабор!» Тогда я снова стану калифом, а ты визирем. Но смотри не смейся, а то мы пропали.

В это время второй аист пролетел у них над самой головой и стал медленно опускаться на землю, громко курлыкая.

Калиф, которого уже разбирало любопытство, поспешно достал из=за пояса коробочку, взял от туда щепотку порошка и передал коробочку визирю. Тот тоже отсыпал себе на понюшку. Потом оба зашмыгали носами, и когда втянули весь волшебный порошок до последней пылинки, громко воскликнули «Мутабор!»

И тот час ноги у них стали тонкими, как спицы, длинными, как ходули, и вдобавок покрылись красной шершавой кожей. Их прекрасные туфли превратились в когтистые лапы, руки стали крыльями, шеи вытянулись чуть не на аршин, а бороды, которыми они так гордились исчезли совсем. Зато у них выросли предлинные носы, на которые можно было опираться, как на палки.

Калиф от удивления глазам своим не поверил. Наконец он пришел в себя и сказал:

– Ну и славный же у тебя нос, великий визирь! Клянусь бородой пророка, я в жизни своей не видел ничего подобного. Для великого визиря такой нос истинное украшение.

– Вы льстите мне, о мой властелин! – сказал визирь и поклонился. При этом он стукнулся носом о землю. – Но осмелюсь доложить, что и вы ничего не потеряли, превратившись в аиста. Я бы даже позволил себе сказать, что вы стали еще красивее. Но не угодно ли вам послушать о чем говорят наши новые сородичи, если только правда, что мы теперь можем понимать их речь?

Тем временем второй аист уже опустился на землю. Он почистил клювом свои ноги, оправил перья и зашагал к аисту, который его поджидал.

Калиф и визирь кинулись к нему со всех ног. Правда они еще не привыкли ходить на таких тонких и длинных ногах и поэтому все время спотыкались.

Они притаились в густых кустах и прислушались. Да! Все было так, как обещала таинственная записка на пергаменте, – они понимали каждое слово, которое произносили птицы.

Это были две вежливые, хорошо воспитанные аистихи.

– Мое почтение, любезная Длинноножка! – сказала аистиха, которая только что прилетела. – Так рано, а вы уже на лугу!

– Мое почтение, душенька Щелкунья! Я прилетела пораньше, что бы полакомиться свежими молодыми лягушатами. Может быть вы составите мне компанию и скушаете лягушачью ножку или хвостик ящерицы?

– Покорнейше благодарю, но мне право не до завтрака. Сегодня у моего отца званый вечер, и мне придется танцевать перед гостями. Поэтому хочу еще раз повторить некоторые сложные фигуры.

И молодая аистиха пошла прогуливаться по лужайке выкидывая самые затейливые коленца. Под конец лна поджала одну ногу и, стоя на другой, принялась раскланиваться вправо и влево, помахивая при этом крыльями.

Тут уж калиф и визирь не могли удержаться и, забыв обо всем на свете громко расхохотались.

– Вот это потеха так потеха! – воскликнул калиф, переведя наконец дух. – Да, такое представление не увидишь ни за какие деньги! Жаль, что глупые птицы испугались нашего смеха, а то бы они, чего доброго, еще начали петь! Да ты погляди-ка, погляди на них!

Но визирь только махнул крылом.

– Великий государь, – сказал он. – Боюсь, что мы не к добру развеселились. Ведь нам нельзя было смеются, пока мы обращены в птиц.

Тут и калиф забыл о веселье.

– Клянусь бородой пророка, – воскликнул он, – это будет плохая шутка, если мне мне придется навсегда остаться аистом! А ну-ка припомни это дурацкое слово. Что-то оно вылетело у меня из головы.

– Мы должны трижды поклониться на восток и сказать: « Му… му.. мутароб».

– Да, да, что-то в этом роде, – сказал калиф.

Они повернулись лицом к востоку и так усердно стали кланяться, что их длинные клювы, точно копья вонзались в землю.

– Мутароб! – воскликнул калиф.

– Мутароб! – воскликнул визирь.

Но – горе! – сколько ни повторяли они это слово, они не могли снять с себя колдовство.

Они перепробовали все слова, какие только приходили им на ум: и муртубор, и мурутор, и мурбурбур, и муртурбур, и мурубрут, и мутрубут, – но ничего не помогало. Заветные слова навсегда исчезли из их памяти, и они, как, были, так и остались аистами.

III

Печально бродили калиф и визирь по полям, не зная, как бы освободиться от колдовства. Они готовы были вылезти из кожи, чтобы вернуть себе человеческий вид, но все было напрасно – аистиная кожа вместе с перьями крепко приросла к ним. А вернуться в город, чтобы все видели их в таком наряде, было тоже невозможно. Да и кто бы поверил аисту, что он – сам великий багдадский калиф! И разве согласились бы жители города, чтобы ими правил какой-то длинноногий, длинноносый аист?

Так скитались они много дней, подбирая на земле зерна и вырывая корешки, чтобы не ослабеть от голода. Если бы они были настоящие аисты, они могли бы найти себе что-нибудь и повкуснее: лягушек и ящериц тут было сколько хочешь. Но калиф и визирь никак не могли смериться с мыслью, что болотные лягушки и скользкие ящерицы – это самое лучшее лакомство.

Одно было у них теперь утешение – они могли летать.

И они каждый раз летали в Багдад и, стоя на крыше дворца, смотрели, что делается в городе.

А в городе царило смятение. Шутка сказать – средь бела дня исчез сам калиф и его первый визирь!

На четвертый день, когда калиф-аист и визирь-аист прилетели на багдадские крыши, они увидели торжественное шествие, которое медленно двигалось ко дворцу. Гремели барабаны, трубили трубы, пели флейты. Окруженный пышной свитой, на коне, убранном парчою, ехал какой-то человек в красном золототканом плаще.

– Да здравствует Мизра, властитель Багдада! – громко выкрикивали его приближенные.

Тут калиф и визирь переглянулись.

– Теперь я все понимаю! – печально воскликнул калиф. – Этот Мизра – сын моего заклятого врага, волшебника Кашнура. С тех пор как я прогнал Кашнура из дворца, он поклялся отомстить мне. Он и торговца подослал, чтобы избавиться от меня и посадить на мое место своего сына.

Калиф тяжело вздохнул и замолчал. Визирь тоже молчал, повесив нос.

– Все-таки не стоит терять надежду на спасение, – сказал наконец калиф. – Летим, мой верный друг, в священный город Мекку, быть может молитва вознесенная аллаху, снимет с нас колдовство.

Они поднялись с крыши и полетели на восток. Но летели они как желторотые птенцы, хотя по виду были совсем взрослые аисты.

Часа через два визирь совсем выбился из сил.

– О господин! – простонал он. – Я не могу угнаться за вами, вы летите чересчур быстро. Да к тому же становится темно, не мешало бы на подумать о ночлеге.

Калиф не стал спорить со своим визирем, он сам едва держался на крыльях.

К счастью, они увидели внизу, прямо под ними, какие-то развалины, где можно было укрыться на ночь. Они спустились на землю.

Все говорило о том, что когда-то на этом месте стоял богатый и пышный дворец. То там, то тут торчали обломки колонн, кое-где уцелели узорчатые своды.

Калиф и его визирь бродили среди развалин, выбирая место для ночлега, как вдруг визирь-аист остановился.

– Господин и повелитель, – прошептал он, – может быть это и смешно, чтобы великий визирь, а тем более аист, боялся приведений, но, признаюсь мне становится как-то не по себе. Не кажется ли вам, что тут кто-то стонет и вздыхает?

Калиф остановился и прислушался. И вот в тишине он ясно услышал жалобный плач и протяжные стоны.

Сердце у калифа застучало от страха. Но ведь теперь он был не только калифом, он был еще и аистом. А всем известно, что аист – птица любопытная. Поэтому калиф-аист, недолго раздумывая, ринулся туда, откуда слышались эти жалобные стоны.

Напрасно визирь пытался помешать ему. Он умолял калифа не подвергать себя новой опасности, он даже пустил в дело свой клюв и, точно щипцами, схватил калифа за крыло.

Однако калифа ничто не могло остановить, он рванулся вперед и, оставив в клюве своего визиря несколько перьев, исчез в темноте.

Но недаром визирь называл себя право рукой калифа. И хотя теперь у калифа не было ни правой руки, ни левой, визирь не покинул своего господина и бросился за ним.

Вскоре они различили в темноте какую-то дверь.

Калиф толкнул дверь клювом и от удивления остановился на пороге. В полуразвалившейся комнате, едва освещенной слабым светом, проникавшим сквозь крошечное решетчатое окошко, он увидел большую сову. Сова горько плакала. Из больших круглых глаз ее текли крупные, как орехи слезы.

Но увидев калифа и визиря, она радостно вскликнула и захлопала крыльями – совсем так, как хлопают в ладоши дети.

Потом она вытерла одним крылом слезы и, к великому удивлению калифа и визиря, заговорила на чистейшем арабском языке.

– Добро пожаловать, дорогие аисты! Как я рада вас видеть! Мне давно предсказали, что аисты принесут мне счастье.

Калиф поклонился как можно почтительнее, красиво изогнув длинную шею, и сказал:

– Прелестная совушка! Если я правильно понял твои слова, мы с тобой товарищи по несчастью. Но – увы! – напрасно ты надеешься на нашу помощь. Выслушай нашу историю и ты поймешь, что мы сами нуждаемся в помощи так же, как ты.

IV

Когда калиф кончил свою грустную повесть, сова тяжело вздохнула и сказала:

– Да, я вижу, что несчастье, постигшее вас, не меньше моего. Вы, наверное, догадываетесь, что и я от рождения не была совой. Отец мой – властелин индии, а я его единственная дочь. Злой волшебник кашнур, который заколдовал вас, заколдовал и меня. Однажды он явился к моему отцу сватать меня за своего сына Мирзу. Мой отец очень рассердился и приказал выгнать Кашнура. И вот тогда Кашнур поклялся отмстить моему отцу. Он переоделся в платье раба и проник во дворец. Как раз в это время я гуляла в саду и мне захотелось пить. Он поднес мне какое-то питье, ине успела я сделать глоток, как стала отвратительной птицей, которую вы видите перед собой. Я хотела закричать, позвать на помощь, но от страха лишилась голоса. А злой Кашнур схватил меня и принес сюда. Здесь, – сказал он, – ты будешь жить до конца твоих дней, чтобы пугать всех зверей и птиц своим уродством. Впрочем, ты можешь не терять надежды на спасение, – добавил он со смехом. – Если кто-нибудь согласится взять тебя в жены – вот такую, какая ты сейчас, с круглыми злыми глазами, с крючковатым носом и острыми когтями, ты снова станешь человеком. А пока явится к тебе избавитель, сиди здесь. Может быть, теперь ты пожалеешь отом, что твой отец не захотел выдать тебя за моего сына.».

Тут сова замолчала и вытерла крылом слезы, которые снова закапали из ее глаз.

Калиф и визирь тоже молчали, не зная, ка утешить несчастную принцессу.

– О, если бы мне снова стать человеком! воскликнул калиф. – Я отомстил бы за тебя этому отвратительному колдуну! Но что я могу сделать теперь, когда я сам – жалкая, длинноногая птица! – И он горестно опустил свой клюв.

– Государь! – воскликнула сова. – Мне кажется, не все еще потеряно. Забытое слово ты можешь узнать! И когда колдовские чары будут сняты с тебя, может быть, тогда и я избавлюсь от беды. Ведь недаром же мне было предсказано, что аист принесет мне счастье.

– Говори же скорее! Что я должен сделать, чтобы избавиться от колдовства! – воскликнул калиф.

– Слушай меня, – сказала сова. – Раз в месяц колдун Кашнур и его сообщники собираются среди этих развалин в подземном зале. Там они пируют и похваляются друг перед другом своими проделками, открывают друг другу свои тайны. Я часто подслушивала их. Может быть теперь кто-нибудь из них обмолвится и назовет забытое тобой слово.

– О, драгоценнейшая сова! – воскликнул калиф в нетерпении. – Скажи, когда они должны собраться и где этот подземный зал?

Сова помолчала с минуту и наконец сказала:

– Прости меня, великий калиф, но я отвечу тебе только при одном условии.

– Говори же, какое это условие! Мы готовы повиноваться тебе во всем!

И калиф вместе со своим визирем почтительно склонили перед ней головы.

Тогда сова сказала:

– Прости мою дерзость, господин, но мне тоже хотелось бы избавиться от колдовских чар, а это возможно только в том случае, если один из вас возмет меня в жены…

Услышав об этом, аисты несколько растерялись.

Калиф сделал знак визирю, и они отошли в дальний угол.

– Послушай, визирь, – шепотом сказал калиф, – это предложение не из приятных, но, по-моему, тебе следует согласиться.

– Великий калиф! – прошептал визирь в ужасе. – Вы забываете, что у меня есть жена! К тому же я старик, а вы еще молоды. Нет, нет это вы должны жениться на молодой прекрасной принцессе!

– Откуда же ты знаешь, что она молода и прекрасна? – печально сказал калиф. У него даже крылья опустились, так он был огорчен.

Долго еще они спорили и уговаривали друг друга. В конце концов визирь прямо заявил, что лучше навсегда останется аистом, чем женится на сове.

Что было делать калифу? В другое время он приказал бы казнить непокорного визиря, но сейчас об этом было бесполезно говорить.

Он набрался мужества и, подойдя к сове сказал:

– Прекрасная принцесса, я принимаю твое условие.

Сова была вне себя от радости.

– Теперь я могу открыть вам, что волшебники соберутся сегодня. Вы пришли как раз вовремя! Идемте за мной, я покажу вам дорогу.

Она повела их по темным переходам и полуразрушенным лестницам.

Вдруг навстречу им вырвался откуда-то яркий луч света.

Сова подвела их к пролому в стене и сказала:

– Стойте здесь. Но смотрите будьте осторожны: если вас увидят – все пропало.

Калиф и визирь осторожно заглянули через пролом. Они увидели огромный зал, в котором было светло как днем от тысячи горевших светильников.

Посредине стоял круглый стол, а за столом сидели восемь колдунов. В одном из них калиф и визирь сразу узнали того торговца, который подсунул им волшебный порошок.

– Ну сегодня мне есть чем похвастаться! – говорил он, посмеиваясь. – На этот раз я провел самого калифа и его визиря. Клянусь аллахом, которым они клянутся, им никогда не вспомнить слова, что может снять с них колдовские чары!

– А что же это за слово? – спросил один колдун.

– Слово очень трудное, его никто не может запомнить и никто не должен знать. Но вам я открою его – слово это «Мутабор».

V

Аисты чуть не заплакали от радости, когда услышали заветное слово. Со всех ног – а ведь ноги у них были предлинные – они бросились бежать так, что бедная сова едва поспевала за ними на своих коротеньких ножках.

Выбравшись наверх, калиф с почтительнейшим поклоном сказал ей:

– О мудрейшая сова, о добрейшая принцесса, тебе обязаны мы своим спасением. Позволь же мне в знак благодарности просить твоей руки.

Потом калиф и визирь поспешно повернулись к востоку и трижду поклонились солнцу, выходившему из-за гор.

– Мутабор! – воскликнули они в один голос.

И точас перья упали с них, клювы исчезли и они стали такими, какими были всегда. От радости калиф даже забыл, что он хотел казнить визиря за непослушание. Повелитель и слуга бросились друг другу в обьятия, они плакали и смеялись, дергали друг друга за бороды и ощупывали свои халаты, чтобы убедиться в том, что все это не сон.

Наконец они вспомнили сову и обернулись.

И что же! Не сову с круглыми глазами и крючковатым носом увидели они, а красавицу принцессу.

Можете себе представить, как обрадовался калиф!

Если бы он был аистом, он, наверное пошел бы сейчас плясать и выкидывать разные коленца, совсем так, как аистиха Щелкунья виновница всех бед, которые с ними стряслись. Но теперь он был уже не аистом, а калифом, поэтому он приложил руку к сердцу и сказал:

– Все к лучшему! Если бы меня не постигло великое несчастье, я не узнал бы теперь величайшего счастья!

И вот, все трое, они отправились в Богдад. И хотя крыльев у них теперь не было, они летели как на крыльях.

Увидев калифа Хасида живым и невредимым, жители Богдада выбегали на улицу, чтобы приветствовать своего владыку.

Правда, и при Хасиде им жилось не очень сладко, но, с тех пор как во дворце поселился злой колдун, им стало еще хуже.

Хасид приказал тотчас схватить калифа-самозванца и его отца – колдуна Кашнура.

Старому колдуну отрубили голову, а его сына Мизру калиф заставил понюхать черного порошка, и тот превратился в аиста. Калиф посадил его в большую клетку и выставил клетку в сад.

Конечно, Мизра мог бы снова сделаться человеком – стоило ему только три раза поклониться на восток и сказать: «Мутабор». Уж конечно он хорошо помнил это слово, потому что ему было не до смеха.

Но Мизра даже не пытался вернуть себе человеческий вид. Он рассудил – и, пожалуй правильно, что если уж сидишь в клетке, то лучше быть птицей.

Так кончилось это приключение.

Калиф Хасид еще долго и счастливо жил со своей красавицей женой.

По-прежнему каждый день, в час послеобеденного отдыха, к нему приходил великий визирь, и калиф всегда охотно с ним беседовал.

Они часто вспоминали минувшие дни, когда они были аистами и калиф пресмешно изображал как расхаживал визирь на длинных птичьих ногах, весь обросший перьями, с большим клювом. Калиф становился на кончики пальцев, неуклюже переступал с ноги на ногу, взмахивал руками, словно тонул, и изо всех сил вытягивал шею. А потом поворачивался лицом к востоку и, низко кланяясь приговаривал:

– Муртурбур! Бурмуртур! Турбурмур!

Жена калифа и его дети смеялись до слез над этим представлением. Да и сам визирь не мог удержаться от смеха. Он конечно не смел передразнивать своего повелителя, но, если калиф очень уж над ним потешался, визирь заводил разговор о том, как два аиста уговаривали друг друга жениться на страшной сове. Тут калиф сердито хмурил брови и визирь сразу замолкал. Так не будем же больше вспоминать об этом и мы.

Холодное сердце. Пересказали Т. Габбе и А. Любарская

1

Всякий, кому случалось побывать в Шварцвальде (по-русски это слово значит «Чернолесье»), скажет вам, что никогда в другом месте не увидишь таких высоких и могучих елей, нигде больше не встретишь таких рослых и сильных людей. Кажется, будто самый воздух, пропитанный солнцем и смолой, сделал обитателей Шварцвальда непохожими на их соседей, жителей окрестных равнин. Даже одежда у них не такая, как у других. Особенно затейливо наряжаются обитатели гористой стороны Шварцвальда. Мужчины там носят черные камзолы, широкие, в мелкую складку шаровары, красные чулки и островерхие шляпы с большими полями. И надо признаться, что наряд этот придает им весьма внушительный и почтенный вид.

Все жители здесь отличные мастера стекольного дела. Этим ремеслом занимались их отцы, деды и прадеды, и слава о шварцвальдских стеклодувах издавна идет по всему свету.

В другой стороне леса, ближе к реке, живут те же шварцвальдцы, но ремеслом они занимаются другим, и обычаи у них тоже другие. Все они, так же как их отцы, деды и прадеды, – лесорубы и плотогоны. На длинных плотах сплавляют они лес вниз по Неккару в Рейн, а по Рейну – до самого моря.

Они останавливаются в каждом прибрежном городе и ждут покупателей, а самые толстые и длинные бревна гонят в Голландию, и голландцы строят из этого леса свои корабли.

Плотогоны привыкли к суровой, бродячей жизни. Поэтому и одежда у них совсем не похожа на одежду мастеров стекольного дела. Они носят куртки из темного холста и черные кожаные штаны на зеленых, шириною в ладонь помочах. Из глубоких карманов их штанов всегда торчит медная линейка – знак их ремесла. Но больше всего они гордятся своими сапогами. Да и есть чем гордиться! Никто на свете не носит таких сапог. Их можно натянуть на две четверти выше колен и ходить в них по воде, как посуху.

Еще недавно жители Шварцвальда верили в лесных духов. Теперь-то, конечно, все знают, что никаких духов нет, но от дедов к внукам перешло множество преданий о таинственных лесных жителях.

Рассказывают, что эти лесные духи носили платье точь-в-точь такое, как и люди, среди которых они жили.

Стеклянный Человечек – добрый друг людей – всегда являлся в широкополой островерхой шляпе, в черном камзоле и шароварах, а на ногах у него были красные чулочки и черные башмачки. Ростом он был с годовалого ребенка, но это нисколько не мешало его могуществу.

А Михель-Великан носил одежду сплавщиков, и те, кому случалось его видеть, уверяли, будто на сапоги его должно было пойти добрых полсотни телячьих кож и что взрослый человек мог бы спрятаться в этих сапожищах с головой. И все они клялись, что нисколько не преувеличивают.

С этими-то лесными духами пришлось как-то раз познакомиться одному шварцвальдскому парню.

О том, как это случилось и что произошло, вы сейчас узнаете.

Много лет тому назад жила в Шварцвальде бедная вдова по имени и прозвищу Барбара Мунк.

Муж ее был угольщиком, а когда он умер, за это же ремесло пришлось взяться ее шестнадцатилетнему сыну Петеру. До сих пор он только смотрел, как его отец тушит уголь, а теперь ему самому довелось просиживать дни и ночи возле дымящейся угольной ямы, а потом колесить с тележкой по дорогам и улицам, предлагая у всех ворот свой черный товар и пугая ребятишек лицом и одежей, потемневшими от угольной пыли.

Ремесло угольщика тем хорошо (или тем плохо), что оставляет много времени для размышлений.

И Петер Мунк, сидя в одиночестве у своего костра, так же как и многие другие угольщики, думал обо всем на свете. Лесная тишина, шелест ветра в верхушках деревьев, одинокий крик птицы – все наводило его на мысли о людях, которых он встречал, странствуя со своей тележкой, о себе самом и о своей печальной судьбе.

«Что за жалкая участь быть черным, грязным угольщиком! – думал Петер. – То ли дело ремесло стекольщика, часовщика или башмачника! Даже музыкантов, которых нанимают играть на воскресных вечеринках, и тех почитают больше, чем нас!» Вот, случись, выйдет Петер Мунк в праздничный день на улицу – чисто умытый, в парадном отцовском кафтане с серебряными пуговицами, в новых красных чулках и в башмаках с пряжками… Всякий, увидев его издали, скажет: «Что за парень – молодец! Кто бы это был?» А подойдет ближе, только рукой махнет: «Ах, да ведь это всего-навсего Петер Мунк, угольщик!..» И пройдет мимо.

Но больше всего Петер Мунк завидовал плотогонам. Когда эти лесные великаны приходили к ним на праздник, навесив на себя с полпуда серебряных побрякушек – всяких там цепочек, пуговиц да пряжек, – и, широко расставив ноги, глядели на танцы, затягиваясь из аршинных кельнских трубок, Петеру казалось, что нет на свете людей счастливее и почтеннее. Когда же эти счастливцы запускали в карман руку и целыми пригоршнями вытаскивали серебряные монеты, у Петера спирало дыхание, мутилось в голове, и он печальный возвращался в свою хижину. Он не мог видеть, как эти «дровяные господа» проигрывали за один вечер больше, чем он сам зарабатывал за целый год.

Но особенное восхищение и зависть вызывали в нем три плотогона: Иезекиил Толстый, Шлюркер Тощий и Вильм Красивый.

Иезекиил Толстый считался первым богачом в округе.

Везло ему необыкновенно. Он всегда продавал лес втридорога, денежки сами так и текли в его карманы.

Шлюркер Тощий был самым смелым человеком из всех, кого знал Петер. Никто не решался с ним спорить, а он не боялся спорить ни с кем. В харчевне он и ел-пил за троих, и место занимал за троих, но никто не смел сказать ему ни слова, когда он, растопырив локти, усаживался за стол или вытягивал вдоль скамьи свои длинные ноги, – уж очень много было у него денег.

Вильм Красивый был молодой, статный парень, лучший танцор среди плотогонов и стекольщиков. Еще совсем недавно он был таким же бедняком, как Петер, и служил в работниках у лесоторговцев. И вдруг – ни с того ни с сего – разбогател! Одни говорили, что он нашел в лесу под старой елью горшок серебра. Другие уверяли, что где-то на Рейне он подцепил багром мешок с золотом.

Так или иначе, он вдруг сделался богачом, и плотогоны стали почитать его, точно он был не простой плотогон, а принц.

Все трое – Иезекиил Толстый, Шлюркер Тощий и Вильм Красивый – были совсем не похожи друг на друга, но все трое одинаково любили деньги и были одинаково бессердечны к людям, у которых денег не было. И однако же, хоть за жадность их недолюбливали, за богатство им все прощали. Да и как не простить! Кто, кроме них, мог разбрасывать направо и налево звонкие талеры, словно деньги достаются им даром, как еловые шишки?!

«И откуда только они берут столько денег, – думал Петер, возвращаясь как-то с праздничной пирушки, где он не пил, не ел, а только смотрел, как ели и пили другие. – Ах, кабы мне хоть десятую долю того, что пропил и проиграл нынче Иезекиил Толстый!»

Петер перебирал в уме все известные ему способы разбогатеть, но не мог придумать ни одного мало-мальски верного.

Наконец он вспомнил рассказы о людях, которые будто бы получили целые горы золота от Михеля-Великана или от Стеклянного Человечка.

Еще когда был жив отец, у них в доме часто собирались бедняки соседи помечтать о богатстве, и не раз они поминали в разговоре маленького покровителя стеклодувов.

Петер даже припомнил стишки, которые нужно было сказать в чаще леса, у самой большой ели, для того чтобы вызвать Стеклянного Человечка:

Были в этих стишках еще две строчки, но, как Петер ни ломал голову, он ни за что не мог их припомнить.

Ему часто хотелось спросить у кого-нибудь из стариков, не помнят ли они конец этого заклинания, но не то стыд, не то боязнь выдать свои тайные мысли удерживали его.

– Да они, наверно, и не знают этих слов, – утешал он себя. – А если бы знали, то почему бы им самим не пойти в лес и не вызвать Стеклянного Человечка!..

В конце концов он решил завести об этом разговор со своей матерью – может, она припомнит что-нибудь.

Но если Петер забыл две последние строчки, то матушка его помнила только две первые.

Зато он узнал от нее, что Стеклянный Человечек показывается только тем, кому посчастливилось родиться в воскресенье между двенадцатью и двумя часами пополудни.

– Если бы ты знал это заклинание от слова до слова, он непременно бы явился тебе, – сказала мать вздыхая. – Ты ведь родился как раз в воскресенье, в самый полдень.

Услышав это, Петер совсем потерял голову.

«Будь что будет, – решил он, – а я должен попытать свое счастье».

И вот, распродав весь заготовленный для покупателей уголь, он надел отцовский праздничный камзол, новые красные чулки, новую воскресную шляпу, взял в руки палку и сказал матери:

– Мне нужно сходить в город. Говорят, скоро будет набор в солдаты, так вот, я думаю, следовало бы напомнить начальнику, что вы вдова и что я ваш единственный сын.

Мать похвалила его за благоразумие и пожелала счастливого пути. И Петер бодро зашагал по дороге, но только не в город, а прямо в лес. Он шел все выше и выше по склону горы, поросшей ельником, и наконец добрался до самой вершины.

Место было глухое, безлюдное. Нигде никакого жилья – ни избушки дровосеков, ни охотничьего шалаша.

Редко какой человек заглядывал сюда. Среди окрестных жителей поговаривали, что в этих местах нечисто, и всякий старался обойти Еловую гору стороной.

Здесь росли самые высокие, самые крепкие ели, но давно уже не раздавался в этой глуши стук топора. Да и не мудрено! Стоило какому-нибудь дровосеку заглянуть сюда, как с ним непременно случалась беда: либо топор соскакивал с топорища и вонзался в ногу, либо подрубленное дерево падало так быстро, что человек не успевал отскочить и его зашибало насмерть, а плот, в который попадало хоть одно такое дерево, непременно шел ко дну вместе с плотогоном. Наконец люди совсем перестали тревожить этот лес, и он разросся так буйно и густо, что даже в полдень здесь было темно, как ночью.

Страшно стало Петеру, когда он вошел в чащу. Кругом было тихо – нигде ни звука. Он слышал только шорох собственных шагов. Казалось, даже птицы не залетают в этот густой лесной сумрак.

Около огромной ели, за которую голландские корабельщики не задумываясь дали бы не одну сотню гульденов, Петер остановился.

«Наверно, это самая большая ель на всем свете! – подумал он. – Стало быть, тут и живет Стеклянный Человечек».

Петер снял с головы свою праздничную шляпу, отвесил перед деревом глубокий поклон, откашлялся и робким голосом произнес:

– Добрый вечер, господин стекольный мастер!

Но никто не ответил ему.

«Может быть, все-таки лучше сначала сказать стишки», – подумал Петер и, запинаясь на каждом слове, пробормотал:

– Господин стекольный мастер! – закричал он. – Где же вы? Господин стекольный мастер! Если вы думаете, что я вас не видел, вы ошибаетесь. Я отлично видел, как вы выглянули из-за дерева.

И опять никто ему не ответил. Но Петеру показалось, что за елкою кто-то тихонько засмеялся.

– Погоди же! – крикнул Петер. – Я тебя поймаю! – И он одним прыжком очутился за деревом. Но Стеклянного Человечка там не было. Только маленькая пушистая белочка молнией взлетела вверх по стволу.

«Ах, если бы я знал стишки до конца, – с грустью подумал Петер, – Стеклянный Человечек, наверно, вышел бы ко мне. Недаром же я родился в воскресенье!..»

Наморщив лоб, нахмурив брови, он изо всех сил старался вспомнить забытые слова или даже придумать их, но у него ничего не выходило.

А в то время, как он бормотал себе под нос слова заклинанья, белочка появилась на нижних ветвях елки, прямо у него над головой. Она охорашивалась, распушив свой рыжий хвост, и лукаво поглядывала на него, не то посмеиваясь над ним, не то желая его подзадорить.

И вдруг Петер увидел, что голова у белки вовсе не звериная, а человечья, только очень маленькая – не больше беличьей. А на голове – широкополая, островерхая шляпа. Петер так и замер от изумления. А белка уже снова была самой обыкновенной белкой, и только на задних лапках у нее были красные чулочки и черные башмачки.

Тут уж Петер не выдержал и со всех ног бросился бежать.

Он бежал не останавливаясь и только тогда перевел дух, когда услышал лай собак и завидел вдалеке дымок, поднимающийся над крышей какой-то хижины. Подойдя поближе, он понял, что со страху сбился с дороги и бежал не к дому, а прямо в противоположную сторону. Здесь жили дровосеки и плотогоны.

Хозяева хижины встретили Петера приветливо и, не спрашивая, как его зовут и откуда он, предложили ему ночлег, зажарили к ужину большого глухаря – это любимое кушанье местных жителей – и поднесли ему кружку яблочного вина.

После ужина хозяйка с дочерьми взяли прялки и подсели поближе к лучине. Ребятишки следили, чтоб она не погасла, и поливали ее душистой еловой смолой. Старик хозяин и старший его сын, покуривая свои длинные трубки, беседовали с гостем, а младшие сыновья принялись вырезывать из дерева ложки и вилки.

K вечеру в лесу разыгралась буря. Она выла за окнами, сгибая чуть не до земли столетние ели. То и дело слышались громовые удары и страшный треск, словно где-то невдалеке ломались и падали деревья.

– Да, никому бы я не посоветовал выходить в такую пору из дому, – сказал старый хозяин, вставая с места и покрепче закрывая дверь. – Кто выйдет, тому уж не вернуться. Нынче ночью Михель-Великан рубит лес для своего плота.

Петер сразу насторожился.

– А кто такой этот Михель? – спросил он у старика.

– Он хозяин этого леса, – сказал старик. – Вы, должно быть, нездешний, если ничего не слышали о нем. Ну хорошо, я расскажу вам, что знаю сам и что дошло до нас от наших отцов и дедов.

Старик уселся поудобнее, затянулся из своей трубки и начал:

– Лет сто назад – так, по крайней мере, рассказывал мой дед – не было на всей земле народа честнее шварцвальдцев. Теперь-то, когда на свете завелось столько денег, люди потеряли стыд и совесть. Про молодежь и говорить нечего, – у той только и дела, что плясать, ругаться да сорить деньгами. А прежде было не то. И виной всему – я это раньше говорил и теперь повторю, хотя бы он сам заглянул вот в это окошко, – виной всему Михель-Великан. От него все беды и пошли.

Так вот, значит, лет сто тому назад жил в этих местах богатый лесоторговец. Торговал он с далекими рейнскими городами, и дела у него шли как нельзя лучше, потому что он был человек честный и трудолюбивый.

И вот однажды приходит кнему наниматься какой-то парень. Никто его не знает, но видно, что здешний, – одет как шварцвальдец. А ростом чуть не на две головы выше всех. Наши парни и сами народ не мелкий, а этот настоящий великан.

Лесоторговец сразу сообразил, как выгодно держать такого дюжего работника. Он назначил ему хорошее жалованье, и Михель (так звали этого парня) остался у него.

Что и говорить, лесоторговец не прогадал.

Когда надо было рубить лес, Михель работал за троих. А когда пришлось перетаскивать бревна, за один конец бревна лесорубы брались вшестером, а другой конец поднимал Михель.

Послужив так с полгода, Михель явился к своему хозяину.

«Довольно, – говорит, – нарубил я деревьев. Теперь охота мне поглядеть, куда они идут. Отпусти-ка меня, хозяин, разок с плотами вниз по реке».

«Пусть будет по-твоему, – сказал хозяин. – Хоть на плотах нужна не столько сила, сколько ловкость и в лесу ты бы мне больше пригодился, но я не хочу мешать тебе поглядеть на белый свет. Собирайся!»

Плот, на котором должен был отправиться Михель, был составлен из восьми звеньев отборного строевого леса. Когда плот был уже связан, Михель принес еще восемь бревен, да таких больших и толстых, каких никто никогда не видывал. И каждое бревно он нес на плече так легко, будто это было не бревно, а простой багор.

«Вот на них я и поплыву, – сказал Михель. – А ваши щепочки меня не выдержат».

И он стал вязать из своих огромных бревен новое звено.

Плот вышел такой ширины, что едва поместился между двумя берегами.

Все так и ахнули, увидев этакую махину, а хозяин Михеля потирал руки и уже прикидывал в уме, сколько денег можно будет выручить на этот раз от продажи леса.

На радостях он, говорят, хотел подарить Михелю пару самых лучших сапог, какие носят плотогоны, но Михель даже не поглядел на них и принес откуда-то из лесу свои собственные сапоги. Мой дедушка уверял, что каждый сапог был пуда в два весом и футов в пять высотой.

И вот все было готово. Плот двинулся.

До этой поры Михель, что ни день, удивлял лесорубов, теперь пришла очередь удивляться плотогонам.

Они-то думали, что их тяжелый плот будет еле-еле тянуться по течению. Ничуть не бывало – плот несся по реке, как парусная лодка.

Всем известно, что труднее всего приходится плотогонам на поворотах: плот надо удержать на середине реки, чтобы он не сел на мель. Но на этот раз никто и не замечал поворотов. Михель, чуть что, соскакивал в воду и одним толчком направлял плот то вправо, то влево, ловко огибая мели и подводные камни.

Если же впереди не было никаких излучин, он перебегал на переднее звено, с размаху втыкал свой огромный багор в дно, отталкивался – и плот летел с такой быстротой, что казалось, прибрежные холмы, деревья и села так и проносятся мимо.

Плотогоны и оглянуться не успели, как пришли в Кельн, где обычно продавали свой лес. Но тут Михель сказал им:

«Ну и сметливые же вы купцы, как погляжу я на вас! Что ж вы думаете – здешним жителям самим нужно столько леса, сколько мы сплавляем из нашего Шварцвальда? Как бы не так! Они его скупают у вас за полцены, а потом перепродают втридорога голландцам. Давайте-ка мелкие бревна пустим в продажу здесь, а большие погоним дальше, в Голландию, да сами и сбудем тамошним корабельщикам. Что следует хозяину по здешним ценам, он получит сполна. А что мы выручим сверх того – то будет наше».

Долго уговаривать сплавщиков ему не пришлось. Все было сделано точь-в-точь по его слову.

Плотогоны погнали хозяйский товар в Роттердам и там продали его вчетверо дороже, чем им давали в Кельне!

Четверть выручки Михель отложил для хозяина, а три четверти разделил между сплавщиками. А тем во всю жизнь не случалось видеть столько денег. Головы у парней закружились, и пошло у них такое веселье, пьянство, картежная игра! С ночи до утра и с утра до ночи… Словом, до тех пор не возвратились они домой, пока не пропили и не проиграли все до последней монетки.

С той поры голландские харчевни и кабаки стали казаться нашим парням сущим раем, а Михель-Великан (его стали после этого путешествия называть Михель-Голландец) сделался настоящим королем плотогонов.

Он не раз еще водил наших плотогонов туда же, в Голландию, и мало-помалу пьянство, игра, крепкие словечки, – словом, всякая гадость перекочевала в эти края.

Хозяева долго ничего не знали о проделках плотогонов. А когда вся эта история вышла наконец наружу и стали допытываться, кто же тут главный зачинщик, – Михель-Голландец исчез. Искали его, искали – нет! Пропал – как в воду канул…

– Помер, может быть? – спросил Петер.

– Нет, знающие люди говорят, что он и до сих пор хозяйничает в нашем лесу. Говорят еще, что, если его как следует попросить, он всякому поможет разбогатеть. И помог уже кое-кому… Да только идет молва, что деньги он дает не даром, а требует за них кое-что подороже всяких денег… Ну и больше я об этом ничего не скажу. Кто знает, что в этих россказнях правда, что басня? Одно только, пожалуй, верно: в такие ночи, как нынешняя, Михель-Голландец рубит и ломает старые ели там, на вершине горы, где никто не смеет рубить. Мой отец однажды сам видел, как он, словно тростинку, сломал ель в четыре обхвата. В чьи плоты потом идут эти ели, я не знаю. Но знаю, что на месте голландцев я бы платил за них не золотом, а картечью, потому что каждый корабль, в который попадает такое бревно, непременно идет ко дну. А все дело здесь, видите ли, в том, что стоит Михелю сломать на горе новую ель, как старое бревно, вытесанное из такой же горной ели, трескается или выскакивает из пазов, и корабль дает течь. Потому-то мы с вами так часто и слышим о кораблекрушениях. Поверьте моему слову: если бы не Михель, люди странствовали бы по воде, как посуху.

Старик замолчал и принялся выколачивать свою трубку.

– Да…– сказал он опять, вставая с места. – Вот что рассказывали наши деды о Михеле-Голландце… И как там ни поверни, а все беды у нас пошли от него. Богатство он дать, конечно, может, но не желал бы я оказаться в шкуре такого богача, будь это хоть сам Иезекиил Толстый, или Шлюркер Тощий, или Вильм Красивый.

Пока старик рассказывал, буря улеглась. Хозяева дали Петеру мешок с листьями вместо подушки, пожелали ему спокойной ночи, и все улеглись спать. Петер устроился на лавке под окном и скоро уснул.

Никогда еще угольщику Петеру Мунку не снились такие страшные сны, как в эту ночь.

То чудилось ему, будто Михель-Великан с треском распахивает окно и протягивает ему огромный мешок с золотыми. Михель трясет мешок прямо у него над головой, и золото звенит, звенит – звонко и заманчиво.

То ему чудилось, что Стеклянный Человечек верхом на большой зеленой бутыли разъезжает по всей комнате, и Петер опять слышит лукавый тихий смешок, который донесся до него утром из-за большой ели.

И всю ночь Петера тревожили, будто споря между собой, два голоса. Над левым ухом гудел хриплый густой голос:

– Эй, приятели! Подождите! – кричал он.

Но парни даже не оглянулись.

Наконец Петер догнал их и схватил одного за руку.

– Повтори-ка, что ты пел! – закричал он, задыхаясь.

– Да тебе-то что за дело! – ответил парень. – Что хочу, то и пою. Пусти сейчас же мою руку, а не то…

– Нет, сперва скажи, что ты пел! – настаивал Петер и еще сильнее стиснул его руку.

Тут два других парня недолго думая накинулись с кулаками на бедного Петера и так отколотили его, что у бедняги искры из глаз посыпались.

– Вот тебе на закуску! – сказал один из них, награждая его увесистым тумаком. – Будешь помнить, каково задевать почтенных людей!..

– Еще бы не помнить! – сказал Петер, охая и потирая ушибленные места. – А теперь, раз уж вы меня все равно отколотили, сделайте милость – спойте мне ту песню, которую вы только что пели.

Парни так и прыснули со смеху. Но потом все-таки спели ему песню от начала до конца.

После этого они по-приятельски распрощались с Петером и пошли своей дорогой.

А Петер вернулся в хижину дровосека, поблагодарил хозяев за приют и, взяв свою шляпу и палку, снова отправился на вершину горы.

Он шел и все время повторял про себя заветные слова «воскресный – чудесный, чудесный – воскресный»… И вдруг, сам не зная, как это случилось, прочитал весь стишок от первого до последнего слова.

Петер даже подпрыгнул от радости и подбросил вверх свою шляпу.

Шляпа взлетела и пропала в густых ветках ели. Петер поднял голову, высматривая, где она там зацепилась, да так и замер от страха.

Перед ним стоял огромный человек в одежде плотогона. На плече у него был багор длиной с хорошую мачту, а в руке он держал шляпу Петера.

Не говоря ни слова, великан бросил Петеру его шляпу и зашагал с ним рядом.

Петер робко, искоса поглядывал на своего страшного спутника. Он словно сердцем почуял, что это и есть Михель-Великан, о котором ему вчера столько рассказывали.

– Петер Мунк, что ты делаешь в моем лесу? – вдруг сказал великан громовым голосом.

У Петера затряслись колени.

– С добрым утром, хозяин, – сказал он, стараясь не показать виду, что боится. – Я иду лесом к себе домой – вот и все мое дело.

– Петер Мунк! – снова загремел великан и посмотрел на Петера так, что тот невольно зажмурился. – Разве эта дорога ведет к твоему дому? Ты меня обманываешь, Петер Мунк!

– Да, конечно, она ведет не совсем прямо к моему дому, – залепетал Петер, – но сегодня такой жаркий день… Вот я и подумал, что идти лесом хоть и дальше, да прохладнее!

– Не лги, угольщик Мунк! – крикнул Михель-Великан так громко, что с елок дождем посыпались на землю шишки. – А не то я одним щелчком вышибу из тебя дух!

Петер весь съежился и закрыл руками голову, ожидая страшного удара.

Но Михель-Великан не ударил его. Он только насмешливо поглядел на Петера и расхохотался.

– Эх ты, дурак! – сказал он. – Нашел, к кому на поклон ходить!.. Думаешь, я не видел, как ты распинался перед этим жалким старикашкой, перед этим стеклянным пузырьком. Счастье твое, что ты не знал до конца его дурацкого заклинания! Он скряга, дарит мало, а если и подарит что-нибудь, так ты жизни рад не будешь. Жаль мне тебя, Петер, от души жаль! Такой славный, красивый парень мог бы далеко пойти, а ты сидишь возле своей дымной ямы да угли жжешь. Другие, не задумываясь, швыряют направо и налево талеры и дукаты, а ты боишься истратить медный грош… Жалкая жизнь!

– Что правда, то правда. Жизнь невеселая.

– Вот то-то же!.. – сказал великан Михель. – Ну да мне не впервой выручать вашего брата. Говори попросту, сколько сот талеров нужно тебе для начала?

Он похлопал себя по карману, и деньги забренчали там так же звонко, как то золото, которое приснилось Петеру ночью.

Но сейчас этот звон почему-то не показался Петеру заманчивым. Сердце его испуганно сжалось. Он вспомнил слова старика о страшной расплате, которую требует Михель за свою помощь.

– Благодарю вас, сударь, – сказал он, – но я не желаю иметь с вами дело. Я знаю, кто вы такой!

И с этими словами он бросился бежать что было мочи.

Но Михель-Великан не отставал от него. Он шагал рядом с ним огромными шагами и глухо бормотал:

– Ты еще раскаешься, Петер Мунк! Я по твоим глазам вижу, что раскаешься… На лбу у тебя это написано. Да не беги же так быстро, послушай сперва, что я тебе скажу!.. А то будет поздно… Видишь вон ту канаву? Это уже конец моих владений…

Услышав эти слова, Петер бросился бежать еще быстрее. Но уйти от Михеля было не так-то просто. Десять шагов Петера были короче, чем один шаг Михеля. Добежав почти до самой канавы, Петер оглянулся и чуть не вскрикнул – он увидел, что Михель уже занес над его головой свой огромный багор.

Петер собрал последние силы и одним прыжком перескочил через канаву.

Михель остался на той стороне.

Страшно ругаясь, он размахнулся и швырнул Петеру вслед тяжелый багор. Но гладкое, с виду крепкое, как железо, дерево разлетелось в щепки, словно ударилось о какую-то невидимую каменную стену. И только одна длинная щепка перелетела через канаву и упала возле ног Петера.

– Что, приятель, промахнулся? – закричал Петер и схватил щепку, чтобы запустить ею в Михеля-Великана.

Но в ту же минуту он почувствовал, что дерево ожило у него в руках.

Это была уже не щепка, а скользкая ядовитая змея.

Он хотел было отшвырнуть ее, но она успела крепко обвиться вокруг его руки и, раскачиваясь из стороны в сторону, все ближе и ближе придвигала свою страшную узкую голову к его лицу.

И вдруг в воздухе прошумели большие крылья.

Огромный глухарь с лета ударил змею своим крепким клювом, схватил ее и взвился в вышину. Михель-Великан заскрежетал зубами, завыл, закричал и, погрозив кулаком кому-то невидимому, зашагал к своему логову.

А Петер, полуживой от страха, отправился дальше своей дорогой.

Тропинка становилась все круче, лес – все гуще и глуше, и наконец Петер опять очутился возле огромной косматой ели на вершине горы.

Он снял шляпу, отвесил перед елью три низких – чуть не до самой земли – поклона и срывающимся голосом произнес заветные слова:

– Здравствуй, Петер Мунк!

И в ту же минуту он увидел под корнями старой ели крошечного старичка в черном кафтанчике, в красных чулочках, с большой остроконечной шляпой на голове. Старичок приветливо смотрел на Петера и поглаживал свою небольшую бородку – такую легкую, словно она была из паутины. Во рту у него была трубка из голубого стекла, и он то и дело попыхивал ею, выпуская густые клубы дыма.

Не переставая кланяться, Петер подошел и, к немалому своему удивлению, увидел, что вся одежда на старичке: кафтанчик, шаровары, шляпа, башмаки – все было сделано из разноцветного стекла, но только стекло это было совсем мягкое, словно еще не остыло после плавки.

– Этот грубиян Михель, кажется, здорово напугал тебя, – сказал старичок. – Но я его славно проучил и даже отнял у него его знаменитый багор.

– Благодарю вас, господин Стеклянный Человечек, – сказал Петер. – Я и вправду натерпелся страха. А вы, верно, и были тем почтенным глухарем, который заклевал змею? Вы мне спасли жизнь! Пропал бы я без вас. Но, уж если вы так добры ко мне, сделайте милость, помогите мне еще в одном деле. Я бедный угольщик, и живется мне очень трудно. Вы и сами понимаете, что если с утра до ночи сидеть возле угольной ямы – далеко не уйдешь. А я еще молодой, мне хотелось бы узнать в жизни что-нибудь получше. Вот гляжу я на других – все люди как люди, им и почет, и уважение, и богатство… Взять хоть бы Иезекиила Толстого или Вильма Красивого, короля танцев, – так ведь у них денег что соломы!..

– Петер, – строго перебил его Стеклянный Человечек и, запыхтев трубкой, выпустил густое облако дыма, – никогда не говори мне об этих людях. И сам не думай о них. Сейчас тебе кажется, что на всем свете нет никого, кто был бы счастливее их, а пройдет год или два, и ты увидишь, что нет на свете никого несчастнее. И еще скажу тебе: не презирай своего ремесла. Твой отец и дед были почтеннейшими людьми, а ведь они были угольщиками. Петер Мунк, я не хочу думать, что тебя привела ко мне любовь к безделью и легкой наживе.

Говоря это, Стеклянный Человечек пристально смотрел Петеру прямо в глаза.

Петер покраснел.

– Нет, нет, – забормотал он, – я ведь и сам знаю, что лень – мать всех пороков, и все такое прочее. Но разве я виноват, что мое ремесло мне не по душе? Я готов быть стекольщиком, часовщиком, сплавщиком – кем угодно, только не угольщиком.

– Странный вы народ – люди! – сказал, усмехаясь, Стеклянный Человечек. – Всегда недовольны тем, что есть. Был бы ты стекольщиком – захотел бы стать сплавщиком, был бы сплавщиком – захотел бы стать стекольщиком. Ну да пусть будет по-твоему. Если ты обещаешь мне работать честно, не ленясь, – я помогу тебе. У меня заведен такой обычай: я исполняю три желания каждого, кто рожден в воскресенье между двенадцатью и двумя часами пополудни и кто сумеет меня найти. Два желания я исполняю, какие бы они ни были, даже самые глупые. Но третье желание сбывается только в том случае, если оно стоит того. Ну, Петер Мунк, подумай хорошенько и скажи мне, чего ты хочешь.

Но Петер не стал долго раздумывать.

От радости он подбросил вверх свою шляпу и закричал:

– Да здравствует Стеклянный Человечек, самый добрый и могущественный из всех лесных духов!.. Если вы, мудрейший властелин леса, в самом деле хотите осчастливить меня, я скажу вам самое заветное желание моего сердца. Во-первых, я хочу уметь танцевать лучше самого короля танцев и всегда иметь в кармане столько же денег, сколько у самого Иезекиила Толстого, когда он садится за игорный стол…

– Безумец! – сказал нахмурившись Стеклянный Человечек. – Неужели ты не мог придумать что-нибудь поумнее? Ну посуди сам: какая будет польза тебе и твоей бедной матери, если ты научишься выкидывать разные коленца и дрыгать ногами, как этот бездельник Вильм? И какой толк в деньгах, если ты будешь оставлять их за игорным столом, как этот плут Иезекиил Толстый? Ты сам губишь свое счастье, Петер Мунк. Но сказанного не воротишь – твое желание будет исполнено. Говори же, чего бы ты хотел еще? Но смотри, на этот раз будь поумнее!

Петер задумался. Он долго морщил лоб и тер затылок, пытаясь придумать что-нибудь умное, и наконец сказал:

– Я хочу быть владельцем самого лучшего и самого большого стекольного завода, какой только есть в Шварцвальде. Ну и, конечно, мне нужны деньги, чтобы пустить его в ход.

– И это все? – спросил Стеклянный Человечек, испытующе глядя на Петера. – Неужели это все? Подумай хорошенько, что еще тебе нужно?

– Ну, если вам не жалко, прибавьте ко второму желанию еще пару лошадок и коляску! И хватит…

– Глупый же ты человек, Петер Мунк! – воскликнул Стеклянный Человечек и со злости так швырнул свою стеклянную трубку, что она ударилась о ствол ели и разлетелась вдребезги. – «Лошадок, коляску»!.. Ума-разума надо тебе, понимаешь? Ума-разума, а не лошадок и коляску. Ну да все-таки второе твое желание поумней первого. Стекольный завод – это дело стоящее. Если вести его с умом, и лошадки, и коляска, и все у тебя будет.

– Так ведь у меня остается еще одно желание, – сказал Петер, – и я могу пожелать себе ума, если это так уж необходимо, как вы говорите.

– Погоди, прибереги третье желание про черный день. Кто знает, что еще ждет тебя впереди! А теперь ступай домой. Да возьми для начала вот это, – сказал Стеклянный Человечек и вынул из кармана кошелек, набитый деньгами. – Здесь ровно две тысячи гульденов. Три дня тому назад умер старый Винкфриц, хозяин большого стекольного завода. Предложи его вдове эти деньги, и она с радостью продаст тебе свой завод. Но помни: работа кормит только того, кто любит работу. Да не водись с Иезекиилом Толстым и пореже заходи в трактир. Это к добру не приведет. Ну прощай. Я буду изредка заглядывать к тебе, чтобы помочь советом, когда тебе не будет хватать своего ума-разума.

С этими словами человечек вытащил из кармана новую трубку из самого лучшего матового стекла и набил сухими еловыми иглами.

Потом, крепко прикусив ее мелкими, острыми, как у белки, зубками, он достал из другого кармана огромное увеличительное стекло, поймал в него солнечный луч и закурил.

Легкий дымок поднялся над стеклянной чашечкой. На Петера пахнуло нагретой солнцем смолой, свежими еловыми побегами, медом и почему-то самым лучшим голландским табаком. Дым делался все гуще, гуще и наконец превратился в целое облако, которое, клубясь и курчавясь, медленно растаяло в верхушках елей. А вместе с ним исчез и Стеклянный Человечек.

Петер еще долго стоял перед старой елью, протирая глаза и вглядываясь в густую, почти черную хвою, но так никого и не увидел. На всякий случай он низко поклонился большой елке и пошел домой.

Свою старую мать он застал в слезах и тревоге. Бедная женщина думала, что ее Петера забрали в солдаты и ей не скоро уже придется с ним увидеться.

Какова же была ее радость, когда ее сын вернулся домой, да еще с кошельком, набитым деньгами! Петер не стал рассказывать матери о том, что с ним было на самом деле. Он сказал, что повстречал в городе одного доброго приятеля, который дал ему взаймы целых две тысячи гульденов, чтобы Петер мог начать стекольное дело.

Мать Петера прожила всю жизнь среди угольщиков и привыкла видеть все вокруг черным от сажи, как мельничиха привыкает видеть все кругом белым от муки. Поэтому сначала ее не очень-то обрадовала предстоящая перемена. Но в конце концов она и сама размечталась о новой, сытой и спокойной жизни.

«Да, что там ни говори, – думала она, – а быть матерью стекольного заводчика почетнее, чем быть матерью простого угольщика. Соседки Грета и Бета мне теперь не чета. И в церкви я с этих пор буду сидеть не у стены, где меня никто не видит, а на передних скамейках, рядом с женой господина бургомистра, матерью господина пастора и тетушкой господина судьи»…

На следующий день Петер чуть свет отправился к вдове старого Винкфрица.

Они быстро поладили, и завод со всеми работниками перешел к новому хозяину.

Вначале стекольное дело очень нравилось Петеру.

Целые дни, с утра до вечера, он проводил у себя на заводе. Придет, бывало, не спеша и, заложив руки за спину, как делал это старый Винкфриц, важно расхаживает по своим владениям, заглядывая во все углы и делая замечания то одному работнику, то другому. Он и не слышал, как за его спиной работники посмеивались над советами неопытного хозяина.

Больше всего нравилось Петеру смотреть, как работают стеклодувы. Иногда он и сам брал длинную трубку и выдувал из мягкой неостывшей массы пузатую бутыль или какую-нибудь затейливую, ни на что не похожую фигурку.

Но скоро все это ему надоело. Он стал приходить на завод всего на часок, потом через день, через два и под конец не чаще, чем раз в неделю.

Работники были очень довольны и делали что хотели. Словом, порядка на заводе не стало никакого. Все пошло вкривь и вкось.

А началось все с того, что Петеру вздумалось заглянуть в трактир.

Он отправился туда в первое же воскресенье после покупки завода.

В трактире было весело. Играла музыка, и посреди зала, на удивление всем собравшимся, лихо отплясывал король танцев – Вильм Красивый.

А перед кружкой пива сидел Иезекиил Толстый и играл в кости, не глядя бросая на стол звонкие монеты.

Петер поспешно сунул руку в карман, чтобы проверить, сдержал ли Стеклянный Человечек свое слово. Да, сдержал! Карманы его были битком набиты серебром и золотом.

«Ну так, верно, и насчет танцев он меня не подвел», – подумал Петер.

И, как только музыка заиграла новый танец, он подхватил какую-то девушку и стал с ней в пару против Вильма Красивого.

Ну и пляска же это была! Вильм подпрыгивал на три четверти, а Петер – на четыре, Вильм кружился волчком, а Петер ходил колесом, Вильм выгибал ноги кренделем, а Петер закручивал штопором.

С тех пор как стоял этот трактир, никто никогда не видел ничего подобного.

Петеру кричали «ура» и единодушно провозгласили его королем над всеми королями танцев.

Когда же все трактирные завсегдатаи узнали, что Петер только что купил себе стекольный завод, когда заметили, что каждый раз, проходя в танце мимо музыкантов, он бросает им золотую монетку, – общему удивлению не было конца.

Одни говорили, что он нашел в лесу клад, другие – что он получил наследство, но все сходились на том, что Петер Мунк самый славный парень во всей округе.

Наплясавшись вволю, Петер подсел к Иезекиилу Толстому и вызвался сыграть с ним партию-другую. Он сразу же поставил двадцать гульденов и тут же проиграл их. Но это его нисколько не смутило. Как только Иезекиил положил свой выигрыш в карман, в кармане у Петера тоже прибавилось ровно двадцать гульденов.

Словом, все получилось точь-в-точь, как хотел Петер. Он хотел, чтобы в кармане у него всегда было столько же денег, сколько у Иезекиила Толстого, и Стеклянный Человечек исполнил его желание. Поэтому, чем больше денег переходило из его кармана в карман толстого Иезекиила, тем больше денег становилось в его собственном кармане.

А так как игрок он был из рук вон плохой и все время проигрывал, то нет ничего удивительного, что он постоянно был в выигрыше.

С тех пор Петер стал проводить за игорным столом все дни, и праздничные и будничные.

Люди так привыкли к этому, что называли его уже не «королем над всеми королями танцев», а просто «Петером-игроком».

Но, хоть он стал теперь бесшабашным кутилой, сердце у него по-прежнему было доброе. Он без счета раздавал деньги беднякам, так же как без счета пропивал и проигрывал.

И вдруг Петер с удивлением стал замечать, что денег у него становится все меньше и меньше. А удивляться было нечему. С тех пор как он стал бывать в трактире, стекольное дело он совсем забросил, и теперь завод приносил ему не доходы, а убытки. Заказчики перестали обращаться к Петеру, и скоро ему пришлось за полцены продать весь товар бродячим торговцам только для того, чтобы расплатиться со своими мастерами и подмастерьями.

Однажды вечером Петер шел из трактира домой. Он выпил изрядное количество вина, но на этот раз вино нисколько не развеселило его.

С ужасом думал он о своем неминуемом разорении. И вдруг Петер заметил, что рядом с ним кто-то идет мелкими быстрыми шажками. Он оглянулся и увидел Стеклянного Человечка.

– Ах, это вы, сударь! – сказал Петер сквозь зубы. – Пришли полюбоваться моим несчастьем? Да, нечего сказать, щедро вы наградили меня!.. Врагу не пожелаю такого покровителя! Ну что вы мне теперь прикажете делать? Того и гляди, пожалует сам начальник округа и пустит за долги с публичного торга все мое имущество. Право же, когда я был жалким угольщиком, у меня было меньше огорчений и забот…

– Так, – сказал Стеклянный Человечек, – так! Значит, по-твоему, это я виноват во всех твоих несчастьях? А по-моему, ты сам виноват в том, что не сумел пожелать ничего путного. Для того чтобы стать хозяином стекольного дела, голубчик, надо прежде всего быть толковым человеком и знать мастерство. Я тебе и раньше говорил и теперь скажу: ума тебе не хватает, Петер Мунк, ума и сообразительности!

– Какого там еще ума!.. – закричал Петер, задыхаясь от обиды и злости. – Я нисколько не глупее всякого другого и докажу тебе это на деле, еловая шишка!

С этими словами Петер схватил Стеклянного Человечка за шиворот и стал трясти его изо всех сил.

– Ага, попался, властелин лесов? Ну-ка, исполняй третье мое желание! Чтобы сейчас же на этом самом месте был мешок с золотом, новый дом и… Ай-ай!..– завопил он вдруг не своим голосом.

Стеклянный Человечек как будто вспыхнул у него в руках и засветился ослепительно белым пламенем. Вся его стеклянная одежда раскалилась, и горячие, колючие искры так и брызнули во все стороны.

Петер невольно разжал пальцы и замахал в воздухе обожженной рукой.

В это самое мгновение над ухом у него раздался легкий, как звон стекла, смех – и все стихло.

Стеклянный Человечек пропал.

Несколько дней не мог Петер позабыть об этой неприятной встрече.

Он бы и рад был не думать о ней, да распухшая рука все время напоминала ему о его глупости и неблагодарности.

Но мало-помалу рука у него зажила, и на душе стало легче.

– Если даже они и продадут мой завод, – успокаивал он себя, – у меня все-таки останется толстый Иезекиил. Пока у него в кармане есть деньги, и я не пропаду.

Так-то оно так, Петер Мунк, а вот если денег у Иезекиила не станет, что тогда? Но Петеру это даже и в голову не приходило.

А между тем случилось именно то, чего он не предвидел, и в один прекрасный день произошла очень странная история, которую никак нельзя объяснить законами арифметики.

Однажды в воскресенье Петер, как обычно, пришел в трактир.

– Добрый вечер, хозяин, – сказал он с порога. – Что, толстый Иезекиил уже здесь?

– Заходи, заходи, Петер, – отозвался сам Иезекиил. – Место для тебя оставлено.

Петер подошел к столу и сунул руку в карман, чтобы узнать, в проигрыше или выигрыше толстый Иезекиил. Оказалось, в большом выигрыше. Об этом Петер мог судить по своему собственному, туго набитому карману.

Он подсел к игрокам и так провел время до самого вечера, то выигрывая партию, то проигрывая. Но сколько он ни проигрывал, деньги у него в кармане не убывали, потому что Иезекиилу Толстому все время везло.

Когда за окнами стемнело, игроки один за другим стали расходиться по домам. Поднялся и толстый Иезекиил. Но Петер так уговаривал его остаться и сыграть еще партию-другую, что тот наконец согласился.

– Ну хорошо, – сказал Иезекиил. – Только сначала я пересчитаю свои деньги. Будем бросать кости. Ставка – пять гульденов. Меньше нет смысла: детская игра!..

Он вытащил свой кошелек и стал считать деньги.

– Ровно сто гульденов! – сказал он, пряча кошелек в карман.

Теперь и Петер знал, сколько у него денег: ровно сто гульденов. И считать не надо было.

И вот игра началась. Первым бросил кости Иезекиил – восемь очков! Бросил кости Петер – десять очков!

Так и пошло: сколько раз ни бросал кости Иезекиил Толстый, у Петера всегда было больше ровно на два очка.

Наконец толстяк выложил на стол свои последние пять гульденов.

– Ну, бросай еще раз! – крикнул он. – Но так и знай, я не сдамся, даже если проиграю и теперь. Ты одолжишь мне несколько монет из своего выигрыша. Порядочный человек всегда выручает приятеля в затруднении.

– Да о чем там говорить! – сказал Петер. – Мой кошелек всегда к твоим услугам.

Толстый Иезекиил встряхнул кости и бросил на стол.

– Пятнадцать! – сказал он. – Теперь посмотрим, что у тебя.

Петер, не глядя, швырнул кости.

– Моя взяла! Семнадцать!..– крикнул он и даже засмеялся от удовольствия.

В ту же минуту за его спиной раздался чей-то глухой, хриплый голос:

– Это была твоя последняя игра!

Петер в ужасе оглянулся и увидел за своим стулом огромную фигуру Михеля-Голландца. Не смея пошевельнуться, Петер так и замер на месте.

А толстый Иезекиил никого и ничего не видел.

– Дай мне скорей десять гульденов, и будем продолжать игру! – нетерпеливо сказал он.

Петер как во сне сунул руку в карман. Пусто! Он пошарил в другом кармане – и там не больше.

Ничего не понимая, Петер вывернул оба кармана наизнанку, но не нашел в них даже самой мелкой монетки.

Тут он с ужасом вспомнил о своем первом желании. Проклятый Стеклянный Человечек сдержал свое слово до конца: Петер хотел, чтобы денег у него было столько же, сколько в кармане у Иезекиила Толстого, и вот у Иезекиила Толстого нет ни гроша, и в кармане у Петера – ровно столько же!

Хозяин трактира и Иезекиил Толстый смотрели на Петера, вытаращив глаза. Они никак не могли понять, куда же девал он выигранные деньги. А так как Петер на все их вопросы не мог ответить ничего путного, то они решили, что он попросту не хочет расплачиваться с трактирщиком и боится поверить в долг Иезекиилу Толстому.

Это привело их в такую ярость, что они вдвоем накинулись на Петера, избили его, сорвали с него кафтан и вытолкали за дверь.

Ни одной звездочки не видно было на небе, когда Петер пробирался к себе домой.

Темень была такая, что хоть глаз выколи, и все-таки он различил рядом с собой какую-то огромную фигуру, которая была темней темноты.

– Ну, Петер Мунк, твоя песенка спета! – сказал знакомый хриплый голос. – Теперь ты видишь, каково приходится тем, кто не хочет слушать моих советов. А ведь сам виноват! Вольно же тебе было водиться с этим скупым старикашкой, с этим жалким стеклянным пузырьком!.. Ну да еще не все потеряно. Я не злопамятен. Слушай, завтра я целый день буду у себя на горе. Приходи и позови меня. Не раскаешься!

Сердце похолодело у Петера, когда он понял, кто с ним говорит. Михель-Великан! Опять Михель-Великан!.. Сломя голову Петер бросился бежать, сам не зная куда.

2

Когда в понедельник утром Петер пришел на свой стекольный завод, он застал там непрошеных гостей – начальника округа и трех судейских.

Начальник вежливо поздоровался с Петером, спросил, хорошо ли он почивал и как его здоровье, а потом вытащил из кармана длинный список, в котором стояли имена всех, кому Петер был должен.

– Собираетесь ли вы, сударь, заплатить всем этим лицам? – спросил начальник, строго глядя на Петера. – Если собираетесь, прошу вас поторопиться. Времени у меня немного, а до тюрьмы добрых три часа ходу.

Петеру пришлось сознаться, что платить ему нечем, и судейские без долгих разговоров приступили к описи его имущества.

Они описали дом и пристройки, завод и конюшню, коляску и лошадей. Описали стеклянную посуду, которая стояла в кладовых, и метлу, которой подметают двор… Словом, все-все, что только попалось им на глаза.

Пока они расхаживали по двору, все разглядывая, ощупывая и оценивая, Петер стоял в стороне и посвистывал, стараясь показать, что это его нимало не беспокоит. И вдруг в ушах у него зазвучали слова Михеля: «Ну, Петер Мунк, твоя песенка спета!..»

Сердце у него тревожно екнуло, и кровь застучала в висках. «А ведь до Еловой горы совсем не так далеко, ближе, чем до тюрьмы, – подумал он. – Если маленький не захотел помочь, что ж, пойду попрошу большого…»

И, не дожидаясь, покуда судейские кончат свое дело, он украдкой вышел за ворота и бегом побежал в лес.

Он бежал быстро – быстрее, чем заяц от гончих собак, – и сам не заметил, как очутился на вершине Еловой горы.

Когда он пробегал мимо старой большой ели, под которой в первый раз разговаривал со Стеклянным Человечком, ему показалось, что чьи-то невидимые руки стараются поймать и удержать его. Но он вырвался и опрометью побежал дальше…

Вот и канава, за которой начинаются владения Михеля-Великана!..

Одним прыжком перемахнул Петер на ту сторону и, не успев отдышаться, крикнул:

– Господин Михель! Михель-Великан!..

И не успело эхо откликнуться на его крик, как перед ним словно из-под земли выросла знакомая страшная фигура – чуть ли не в сосну ростом, в одежде плотогона, с огромным багром на плече…

Михель-Великан явился на зов.

– Ага, пришел-таки! – сказал он, смеясь. – Ну что, дочиста облупили тебя? Шкура-то еще цела или, может, и ту содрали и продали за долги? Да полно, полно, не горюй! Пойдем-ка лучше ко мне, потолкуем… Авось и сговоримся…

И он зашагал саженными шагами в гору по каменной узкой тропинке.

«Сговоримся?.. – думал Петер, стараясь не отстать от него. – Что же ему от меня надо? Сам ведь знает, что у меня ни гроша за душой… Работать на себя заставит, что ли?»

Лесная тропинка становилась все круче и круче и наконец оборвалась. Они очутились перед глубоким темным ущельем.

Михель-Великан, не задумываясь, сбежал по отвесной скале, словно это была пологая лестница. А Петер остановился на самом краю, со страхом глядя вниз и не понимая, что же ему делать дальше. Ущелье было такое глубокое, что сверху даже Михель-Великан казался маленьким, как Стеклянный Человечек.

И вдруг – Петер едва мог поверить своим глазам – Михель стал расти. Он рос, рос, пока не стал вышиной с кёльнскую колокольню. Тогда он протянул Петеру руку, длинную, как багор, подставил ладонь, которая была больше, чем стол в трактире, и сказал голосом гулким, как погребальный колокол:

– Садись ко мне на руку да покрепче держись за палец! Не бойся, не упадешь!

Замирая от ужаса, Петер перешагнул на ладонь великана и ухватился за его большой палец. Великан стал медленно опускать руку, и чем ниже он ее опускал, тем меньше становился сам.

Когда он наконец поставил Петера на землю, он уже опять был такого роста, как всегда, – гораздо больше человека, но немного меньше сосны.

Петер оглянулся по сторонам. На дне ущелья было так же светло, как наверху, только свет здесь был какой-то неживой – холодный, резкий. От него делалось больно глазам.

Вокруг не было видно ни дерева, ни куста, ни цветка. На каменной площадке стоял большой дом, обыкновенный дом – не хуже и не лучше, чем те, в которых живут богатые шварцвальдские плотогоны, разве что побольше, а так – ничего особенного.

Михель, не говоря ни слова, отворил дверь, и они вошли в горницу. И здесь все было, как у всех: деревянные стенные часы – изделие шварцвальдских часовщиков, – изразцовая расписная печь, широкие скамьи, всякая домашняя утварь на полках вдоль стен.

Только почему-то казалось, что здесь никто не живет, – от печки веяло холодом, часы молчали.

– Ну, присаживайся, приятель, – сказал Михель. – Выпьем по стакану вина.

Он вышел в другую комнату и скоро вернулся с большим кувшином и двумя пузатыми стеклянными стаканами – точь-в-точь такими, какие делали на заводе у Петера.

Налив вина себе и гостю, он завел разговор о всякой всячине, о чужих краях, где ему не раз довелось побывать, о прекрасных городах и реках, о больших кораблях, пересекающих моря, и наконец так раззадорил Петера, что тому до смерти захотелось поездить по белу свету и посмотреть на все его диковинки.

– Да, вот это жизнь!.. – сказал он. – А мы-то, дураки, сидим весь век на одном месте и ничего не видим, кроме елок да сосен.

– Что ж, – лукаво прищурившись, сказал Михель-Великан. – И тебе пути не заказаны. Можно и постранствовать, и делом позаняться. Все можно – только бы хватило смелости, твердости, здравого смысла… Только бы не мешало глупое сердце!.. А как оно мешает, черт побери!.. Вспомни-ка, сколько раз тебе в голову приходили какие-нибудь славные затеи, а сердце вдруг дрогнет, заколотится, ты и струсишь ни с того ни с сего. А если кто-нибудь обидит тебя, да еще ни за что ни про что? Кажется, и думать не о чем, а сердце ноет, щемит… Ну вот скажи-ка мне сам: когда тебя вчера вечером обозвали обманщиком и вытолкали из трактира, голова у тебя заболела, что ли? А когда судейские описали твой завод и дом, у тебя, может быть, заболел живот? Ну, говори прямо, что у тебя заболело?

– Сердце, – сказал Петер.

И, словно подтверждая его слова, сердце у него в груди тревожно сжалось и забилось часто-часто.

– Так, – сказал Михель-Великан и покачал головой. – Мне вот говорил кое-кто, что ты, покуда у тебя были деньги, не жалея, раздавал их всяким побирушкам да попрошайкам. Правда это?

– Правда, – шепотом сказал Петер.

Михель кивнул головой.

– Так, – повторил он опять. – А скажи мне, зачем ты это делал? Какая тебе от этого польза? Что ты получил за свои деньги? Пожелания всяких благ и доброго здоровья! Ну и что же, ты стал от этого здоровее? Да половины этих выброшенных денег хватило бы, чтобы держать при себе хорошего врача. А это было бы гораздо полезнее для твоего здоровья, чем все пожелания, вместе взятые. Знал ты это? Знал. Что же тебя заставляло всякий раз, когда какой-нибудь грязный нищий протягивал тебе свою помятую шляпу, опускать руку в карман? Сердце, опять-таки сердце, а не глаза, не язык, не руки и не ноги. Ты, как говорится, слишком близко все принимал к сердцу.

– Но как же это сделать, чтобы этого не было? – спросил Петер. – Сердцу не прикажешь!.. Вот и сейчас – я бы так хотел, чтоб оно перестало дрожать и болеть. А оно дрожит и болит.

Михель засмеялся.

– Ну еще бы! – сказал он. – Где тебе с ним справиться! Люди покрепче и те не могут совладать со всеми его прихотями и причудами. Знаешь что, братец, отдай-ка ты его лучше мне. Увидишь, как я с ним управлюсь.

– Что? – в ужасе закричал Петер. – Отдать вам сердце?.. Но ведь я же умру на месте. Нет, нет, ни за что!

– Пустое! – сказал Михель. – Это если бы кто-нибудь из ваших господ хирургов вздумал вынуть из тебя сердце, тогда ты бы, конечно, не прожил и минуты. Ну, а я – другое дело. И жив будешь и здоров, как никогда. Да вот поди сюда, погляди своими глазами… Сам увидишь, что бояться нечего.

Он встал, отворил дверь в соседнюю комнату и поманил Петера рукой:

– Входи сюда, приятель, не бойся! Тут есть на что поглядеть.

Петер переступил порог и невольно остановился, не смея поверить своим глазам.

Сердце в груди у него так сильно сжалось, что он едва перевел дыхание.

Вдоль стен на длинных деревянных полках стояли рядами стеклянные банки, до самых краев налитые какой-то прозрачной жидкостью.

А в каждой банке лежало человеческое сердце. Сверху на ярлычке, приклеенномк стеклу, было написано имя и прозвище того, в чьей груди оно раньше билось.

Петер медленно пошел вдоль полок, читая ярлычок за ярлычком. На одном было написано: «сердце господина начальника округа», на другом – «сердце главного лесничего». На третьем просто – «Иезекиил Толстый», на пятом – «король танцев».

Дальше подряд стояли шесть сердец скупщиков хлеба, три сердца богатых ростовщиков, два таможенных сердца, четыре судейских…

Словом, много сердец и много почтенных имен, известных всей округе.

– Видишь, – сказал Михель-Великан, – ни одно из этих сердец не сжимается больше ни от страха, ни от огорчения. Их бывшие хозяева избавились раз навсегда от всяких забот, тревог, неприятностей и прекрасно чувствуют себя, с тех пор как выселили из своей груди беспокойного жильца.

– Да, но что же теперь у них в груди вместо сердца? – спросил, запинаясь, Петер, у которого голова пошла кругом от всего, что он видел и слышал.

– А вот что, – спокойно ответил Михель.

Он выдвинул какой-то ящик и достал оттуда каменное сердце.

– Это? – переспросил Петер, задыхаясь, и холодная дрожь пробежала у него по спине.– Мраморное сердце?.. Но ведь от него, должно быть, очень холодно в груди?

– Конечно, оно немного холодит, – сказал Михель, – но это очень приятная прохлада. Да и зачем, собственно, сердце непременно должно быть горячим? Зимой, когда холодно, вишневая наливка греет куда лучше, чем самое горячее сердце. А летом, когда и без того душно и жарко, ты и не поверишь, как славно освежает такое мраморное сердечко. А главное – оно-то уж не забьется у тебя ни от страха, ни от тревоги, ни от глупой жалости. Очень удобно!

Петер пожал плечами.

– И это все, зачем вы меня позвали? – спросил он у великана. – По правде сказать, не того я ожидал от вас. Мне нужны деньги, а вы мне предлагаете камень.

– Ну, я думаю, ста тысяч гульденов хватит тебе на первое время, – сказал Михель. – Если сумеешь выгодно пустить их в оборот, ты можешь стать настоящим богачом.

– Сто тысяч!.. – закричал, не веря своим ушам, бедный угольщик, и сердце его забилось так сильно, что он невольно придержал его рукой. – Да не колотись ты, неугомонное! Скоро я навсегда разделаюсь с тобой… Господин Михель, я согласен на все! Дайте мне деньги и ваш камешек, а этого бестолкового барабанщика можете взять себе.

– Я так и знал, что ты парень с головой, – дружески улыбаясь, сказал Михель. – По этому случаю следует выпить. А потом и делом займемся.

Они уселись за стол и выпили по стакану крепкого, густого, точно кровь, вина, потом еще по стакану, еще по стакану, и так до тех пор, пока большой кувшин не опустел совсем.

В ушах у Петера зашумело, и, уронив голову на руки, он заснул мертвым сном.

Петера разбудили веселые звуки почтового рожка. Он сидел в прекрасной карете. Лошади мерно стучали копытами, и карета быстро катилась. Выглянув из окошка, он увидел далеко позади горы Шварцвальда в дымке синего тумана.

Сначала он никак не мог поверить, что это он сам, угольщик Петер Мунк, сидит на мягких подушках в богатой барской карете. Да и платье на нем было такое, какое ему и во сне не снилось… А все-таки это был он, угольщик Петер Мунк!..

На минуту Петер задумался. Вот он первый раз в жизни покидает эти горы и долины, поросшие еловым лесом. Но почему-то ему совсем не жалко уезжать из родных мест. Да и мысль о том, что он оставил свою старуху мать одну, в нужде и тревоге, не сказав ей на прощание ни одного слова, тоже нисколько не опечалила его.

«Ах да, – вспомнил он вдруг, – ведь у меня теперь каменное сердце!.. Спасибо Михелю-Голландцу – он избавил меня от всех этих слез, вздохов, сожалений…»

Он приложил руку к груди и почувствовал только легкий холодок. Каменное сердце не билось.

«Ну относительно сердца он сдержал свое слово, – подумал Петер. – А вот как насчет денег?»

Он принялся осматривать карету и среди вороха всяких дорожных вещей нашел большую кожаную сумку, туго набитую золотом и чеками на торговые дома во всех больших городах.

«Ну, теперь все в порядке», – подумал Петер и уселся поудобнее среди мягких кожаных подушек.

Так началась новая жизнь господина Петера Мунка.

Два года ездил он по белу свету, много видел, но ничего не заметил, кроме почтовых станций, вывесок на домах да гостиниц, в которых он останавливался.

Впрочем, Петер всегда нанимал человека, который показывал ему достопримечательности каждого города.

Глаза его смотрели на прекрасные здания, картины и сады, уши слушали музыку, веселый смех, умные беседы, но ничто его не занимало и не радовало, потому что сердце у него всегда оставалось холодным.

Только и было у него удовольствия, что сытно есть и сладко спать.

Однако все кушанья ему почему-то скоро приелись, а сон стал бежать от него. И ночью, ворочаясь с боку на бок, он не раз вспоминал о том, как хорошо ему спалось в лесу около угольной ямы и как вкусен был жалкий обед, который приносила из дому мать.

Ему никогда теперь не бывало грустно, но зато не бывало и весело.

Если другие смеялись при нем, он только из вежливости растягивал губы.

Ему даже казалось иногда, что он просто разучился смеяться, а ведь прежде, бывало, его мог насмешить всякий пустяк.

В конце концов ему стало так скучно, что он решил вернуться домой. Не все ли равно, где скучать?

Когда он снова увидел темные леса Шварцвальда и добродушные лица земляков, кровь на мгновение прилила к его сердцу, и ему даже показалось, что он сейчас обрадуется. Нет! Каменное сердце осталось таким же холодным, как было. Камень – это камень.

Вернувшись в родные места, Петер раньше всего пошел повидаться с Михелем-Голландцем. Тот встретил его по-приятельски.

– Здорово, дружище! – сказал он. – Ну что, хорошо съездил? Повидал белый свет?

– Да как вам сказать… – ответил Петер. – Видел я, разумеется, немало, но все это глупости, одна скука… Вообще должен вам сказать, Михель, что этот камешек, которым вы меня наградили, не такая уж находка. Конечно, он меня избавляет от многих неприятностей. Я никогда не сержусь, не грущу, но зато никогда и не радуюсь. Словно я живу наполовину… Нельзя ли сделать его хоть немного поживее? А еще лучше – отдайте мне мое прежнее сердце. За двадцать пять лет я порядком привык к нему, и хоть иной раз оно и пошаливало – все же это было веселое, славное сердце.

Михель-Великан расхохотался.

– Ну и дурак же ты, Петер Мунк, как я погляжу, – сказал он. – Ездил-ездил, а ума не набрался. Ты знаешь, отчего тебе скучно? От безделья. А ты все валишь на сердце. Сердце тут решительно ни при чем. Ты лучше послушай меня: построй себе дом, женись, пусти деньги в оборот. Когда каждый гульден будет у тебя превращаться в десять, тебе станет так весело, как никогда. Деньгам даже камень обрадуется.

Петер без долгих споров согласился с ним. Михель-Голландец тут же подарил ему еще сто тысяч гульденов, и они расстались друзьями.

Скоро по всему Шварцвальду пошла молва о том, что угольщик Петер Мунк воротился домой еще богаче, чем был до отъезда.

И тут случилось то, что обычно бывает в таких случаях. Он опять стал желанным гостем в трактире, все кланялись ему, спешили пожать руку, каждый рад был назвать его своим другом.

Стекольное дело он бросил и начал торговать лесом. Но и это было только для вида.

На самом деле он торговал не лесом, а деньгами: давал их взаймы и получал назад с лихвою.

Мало-помалу половина Шварцвальда оказалась у него в долгу.

С начальником округа он был теперь запанибрата. И стоило Петеру только заикнуться, что кто-то не уплатил ему деньги в срок, как судейские мигом налетали на дом несчастного должника, все описывали, оценивали и продавали с молотка. Таким образом каждый гульден, который Петер получил от Михеля-Голландца, очень скоро превратился в десять.

Правда, сначала господину Петеру Мунку немного докучали мольбы, слезы и упреки. Целые толпы должников днем и ночью осаждали его двери. Мужчины умоляли об отсрочке, женщины старались слезами смягчить его каменное сердце, дети просили хлеба…

Однако все это уладилось как нельзя лучше, когда Петер обзавелся двумя огромными овчарками. Стоило спустить их с цепи, как вся эта, по выражению Петера, «кошачья музыка» мигом прекращалась.

Но больше всего досаждала ему «старуха» (так называл свою мать, госпожу Мунк).

Когда Петер вернулся из странствий, снова разбогатевший и всеми уважаемый, он даже не зашел в ее бедную хижину.

Старая, полуголодная, больная, она приходила к нему во двор, опираясь на палку, и робко останавливалась у порога.

Просить у чужих она не смела, чтобы не позорить своего богатого сына, и каждую субботу приходила к его дверям, ожидая подаянья и не решаясь войти в дом, откуда один раз ее уже выгнали.

Завидя старуху из окна, Петер, сердито хмурясь, доставал из кармана несколько медяков, заворачивал их в клочок бумаги и, кликнув слугу, высылал матери. Он слышал, как она дрожащим голосом благодарила его и желала ему всякого благополучия, слышал, как, покашливая и постукивая палочкой, пробиралась она мимо его окон, но думал только о том, что вот опять понапрасну истратил несколько грошей.

Да что и говорить, теперь это был уже не тот Петер Мунк, бесшабашный весельчак, который без счета бросал деньги бродячим музыкантам и всегда был готов помочь первому встречному бедняку. Нынешний Петер Мунк хорошо знал цену деньгам и ничего другого не желал знать.

С каждым днем он делался все богаче и богаче, но веселее ему не становилось.

И вот, вспомнив совет Михеля-Великана, он решил жениться.

Петер знал, что любой почтенный человек в Шварцвальде с радостью отдаст за него свою дочь, но он был разборчив. Ему хотелось, чтобы все хвалили его выбор и завидовали его счастью. Он объехал весь край, заглянул во все углы и закоулки, посмотрел всех невест, но ни одна из них не показалась ему достойной стать супругой господина Мунка.

Наконец на одной вечеринке ему сказали, что самая красивая и скромная девушка во всем Шварцвальде – это Лизбет, дочь бедного дровосека. Но она никогда не бывает на танцах, сидит дома, шьет, хозяйничает и ухаживает за стариком отцом. Лучше этой невесты нет не только в здешних местах, но и на всем свете.

Не откладывая дела, Петер собрался и поехал к отцу красавицы. Бедный дровосек был очень удивлен посещением такого важного господина. Но еще больше удивился он, когда узнал, что этот важный господин хочет посвататься к его дочери.

Как было не ухватиться за такое счастье!

Старик решил, что его горестям и заботам пришел конец, и недолго думая дал Петеру согласие, даже не спросив красавицу Лизбет.

А красавица Лизбет была покорной дочерью. Она беспрекословно исполнила волю отца и стала госпожой Мунк.

Но невесело жилось бедняжке в богатом доме ее мужа. Все соседи считали ее примерной хозяйкой, а господину Петеру она никак не могла угодить.

У нее было доброе сердце, и, зная, что в доме сундуки ломятся от всякого добра, она не считала за грех накормить какую-нибудь бедную старушку, вынести рюмку вина прохожему старику или дать несколько мелких монеток соседским детям на сласти.

Но, когда Петер однажды узнал об этом, он весь побагровел от злости и сказал:

– Как ты смеешь швырять направо и налево мое добро? Забыла, что сама нищая?.. Смотри у меня, чтобы это было в последний раз, а не то…

И он так взглянул на нее, что сердце похолодело в груди у бедной Лизбет. Она горько заплакала и ушла к себе.

С тех пор всякий раз, когда какой-нибудь бедняк проходил мимо их дома, Лизбет закрывала окно или отворачивалась, чтобы не видеть чужой бедности. Но ни разу не посмела она ослушаться своего сурового мужа.

Никто не знал, сколько слез она пролила по ночам, думая о холодном, безжалостном сердце Петера, но все знали теперь, что госпожа Мунк не даст умирающему глотка воды и голодному корки хлеба. Она прослыла самой скупой хозяйкой в Шварцвальде.

Однажды Лизбет сидела перед домом, пряла пряжу и напевала какую-то песенку. На душе у нее было в этот день легко и весело, потому что погода была отличная, а господин Петер уехал по делам.

И вдруг она увидела, что по дороге идет какой-то старенький старичок. Сгибаясь в три погибели, он тащил на спине большой, туго набитый мешок.

Старичок то и дело останавливался, чтобы перевести дух и стереть пот со лба.

«Бедный, – подумала Лизбет, – как трудно ему нести такую непосильную ношу!»

А старичок, подойдя к ней, сбросил на землю свой огромный мешок, тяжело опустился на него и сказал едва слышным голосом:

– Будьте милостивы, хозяюшка! Дайте мне глоток воды. До того измучился, что просто с ног валюсь.

– Как же можно в ваши годы таскать такие тяжести! – сказала Лизбет.

– Что поделаешь! Бедность!.. – ответил старичок. – Жить-то ведь чем-нибудь надо. Конечно, такой богатой женщине, как вы, это и понять мудрено. Вот вы, наверно, кроме сливок, и не пьете ничего, а я и за глоток воды скажу спасибо.

Ничего не ответив, Лизбет побежала в дом и налила полный ковшик воды. Она хотела уже отнести его прохожему, но вдруг, дойдя до порога, остановилась и снова вернулась в комнату. Отворив шкаф, она достала большую узорчатую кружку, налила до краев вином и, прикрыв сверху свежим, только что испеченным хлебцем, вынесла старику.

– Вот, – сказала она, – подкрепитесь на дорогу.

Старичок с удивлением посмотрел на Лизбет своими выцветшими, светлыми, как стекло, глазами.

Он медленно выпил вино, отломил кусочек хлеба и сказал дрожащим голосом:

– Я человек старый, но мало видел на своем веку людей с таким добрым сердцем, как у вас. А доброта никогда не остается без награды…

– И свою награду она получит сейчас же! – загремел у них за спиной страшный голос.

Они обернулись и увидели господина Петера.

– Так вот ты как!.. – проговорил он сквозь зубы, сжимая в руках кнут и подступая к Лизбет. – Самое лучшее вино из моего погреба ты наливаешь в мою самую любимую кружку и угощаешь каких-то грязных бродяг… Вот же тебе! Получай свою награду!..

Он размахнулся и изо всей силы ударил жену по голове тяжелым кнутовищем из черного дерева.

Не успев даже вскрикнуть, Лизбет упала на руки старика.

Каменное сердце не знает ни сожаления, ни раскаяния. Но тут же Петеру стало не по себе, и он бросился к Лизбет, чтобы поднять ее.

– Не трудись, угольщик Мунк! – вдруг сказал старик хорошо знакомым Петеру голосом. – Ты сломал самый прекрасный цветок в Шварцвальде, и он никогда больше не зацветет.

Петер невольно отшатнулся.

– Так это вы, господин Стеклянный Человечек! – в ужасе прошептал он. – Ну да что сделано, того уж не воротишь. Но я надеюсь, по крайней мере, что вы не донесете на меня в суд…

– В суд? – Стеклянный Человечек горько усмехнулся. – Нет, я слишком хорошо знаю твоих приятелей – судейских… Кто мог продать свое сердце, тот и совесть продаст не задумавшись. Я сам буду судить тебя!..

От этих слов в глазах у Петера потемнело.

– Не тебе меня судить, старый скряга! – закричал он, потрясая кулаками. – Это ты погубил меня! Да, да, ты, и никто другой! По твоей милости пошел я на поклон к Михелю-Голландцу. И теперь ты сам должен держать ответ передо мной, а не я перед тобой!..

И он вне себя замахнулся кнутом. Но рука его так и застыла в воздухе.

На глазах у него Стеклянный Человечек вдруг стал расти. Он рос все больше, больше, пока не заслонил дом, деревья, даже солнце. Глаза его метали искры и были ярче самого яркого пламени. Он дохнул – и палящий жар пронизал Петера насквозь, так что даже его каменное сердце согрелось и дрогнуло, как будто снова забилось.

Нет, никогда даже Михель-Великан не казался ему таким страшным!

Петер упал на землю и закрыл голову руками, чтобы защититься от мести разгневанного Стеклянного Человечка, но вдруг почувствовал, что огромная рука, цепкая, словно когти коршуна, схватила его, подняла высоко в воздух и, завертев, как ветер крутит сухую былинку, швырнула оземь.

– Жалкий червяк!..– загремел над ним громовой голос. – Я мог бы на месте испепелить тебя! Но, так и быть, ради этой бедной, кроткой женщины дарю тебе еще семь дней жизни. Если за эти дни ты не раскаешься – берегись!..

Точно огненный вихрь промчался над Петером – и все стихло.

Вечером люди, проходившие мимо, увидели Петера лежащим на земле у порога своего дома.

Он был бледен как мертвец, сердце у него не билось, и соседи уже решили, что он умер (ведь они-то не знали, что сердце его не бьется, потому что оно каменное). Но тут кто-то заметил, что Петер еще дышит. Принесли воды, смочили ему лоб, и он очнулся…

– Лизбет!.. Где Лизбет? – спросил он хриплым шепотом.

Но никто не знал, где она.

Он поблагодарил людей за помощь и вошел в дом. Лизбет не было и там.

Петер совсем растерялся. Что же это значит? Куда она исчезла? Живая или мертвая, она должна быть здесь.

Так прошло несколько дней. С утра до ночи бродил он по дому, не зная, за что взяться. А ночью стоило ему только закрыть глаза его будил тихий голос:

– Петер, достань себе горячее сердце! Достань себе горячее сердце, Петер!..

Это был голос Лизбет. Он вскакивал, озирался по сторонам, но ее нигде не было.

Соседям он сказал, что жена поехала на несколько дней навестить отца. Ему, конечно, поверили. Но ведь рано или поздно они узнают, что это неправда. Что сказать тогда? А дни, отпущенные ему, для того чтобы он раскаялся, все шли и шли, и час расплаты приближался. Но как он мог раскаяться, когда его каменное сердце не знало раскаяния? Ах, если бы в самом деле он мог добыть себе сердце погорячей!

И вот, когда седьмой день был уже на исходе, Петер решился. Он надел праздничный камзол, шляпу, вскочил на коня и поскакал к Еловой горе.

Там, где начинался частый ельник, он спешился, привязал лошадь к дереву, а сам, цепляясь за колючие ветки, полез наверх.

Около большой ели он остановился, снял шляпу и, с трудом припоминая слова, медленно проговорил:

– Что тебе надо от меня, Петер Мунк?

– У меня осталось еще одно желание, господин Стеклянный Человечек, – сказал Петер, не смея поднять глаза. – Я хотел бы, чтобы вы его исполнили.

– Разве у каменного сердца могут быть желания! – ответил Стеклянный Человечек. – У тебя уже есть все, что нужно таким людям, как ты. А если тебе еще чего-нибудь не хватает, проси у своего друга Михеля. Я вряд ли смогу тебе помочь.

– Но ведь вы сами обещали мне исполнить три желания. Одно еще остается за мной!..

– Я обещал исполнить третье твое желание, только если оно не будет безрассудным. Ну говори, что ты там еще придумал?

– Я хотел бы… Я хотел бы… – начал прерывающимся голосом Петер. – Господин Стеклянный Человечек! Выньте из моей груди этот мертвый камень и дайте мне мое живое сердце.

– Да разве ты со мной заключил эту сделку! – сказал Стеклянный Человечек. – Разве я Михель-Голландец, который раздает золотые монеты и каменные сердца? Ступай к нему, проси у него свое сердце!

Петер грустно покачал головой:

– Ах, он ни за что не отдаст мне его.

Стеклянный Человечек помолчал с минуту, потом вынул из кармана свою стеклянную трубку и закурил.

– Да, – сказал он, пуская кольца дыма, – конечно, он не захочет отдать тебе твое сердце… И хотя ты очень виноват перед людьми, передо мной и перед собой, но желание твое не так уж глупо. Я помогу тебе. Слушай: силой ты от Михеля ничего не добьешься. Но перехитрить его не так уж трудно, хоть он и считает себя умнее всех на свете. Нагнись ко мне, я скажу, как выманить у него твое сердце.

И Стеклянный Человечек сказал Петеру на ухо все, что надо делать.

– Запомни же, – добавил он на прощание, – если в груди у тебя будет опять живое, горячее сердце и если перед опасностью оно не дрогнет и будет тверже каменного, никто не одолеет тебя, даже сам Михель-Великан. А теперь ступай и возвращайся ко мне с живым, бьющимся, как у всех людей, сердцем. Или совсем не возвращайся.

Так сказал Стеклянный Человечек и скрылся под корнями ели, а Петер быстрыми шагами направился к ущелью, где жил Михель-Великан.

Он трижды окликнул его по имени, и великан явился.

– Что, жену убил? – сказал он смеясь. – Ну и ладно, поделом ей! Зачем не берегла мужнино добро! Только, пожалуй, приятель, тебе придется на время уехать из наших краев, а то заметят добрые соседи, что она пропала, поднимут шум, начнутся всякие разговоры… Не оберешься хлопот. Тебе, верно, деньги нужны?

– Да, – сказал Петер, – и на этот раз побольше. Ведь до Америки далеко.

– Ну, за деньгами дело не станет, – сказал Михель и повел Петера к себе в дом.

Он открыл сундук, стоявший в углу, вытащил несколько больших свертков золотых монет и, разложив их на столе, стал пересчитывать.

Петер стоял рядом и ссыпал в мешок сосчитанные монеты.

– А какой ты все-таки ловкий обманщик, Михель! – сказал он, хитро поглядев на великана. – Ведь я было совсем поверил, что ты вынул мое сердце и положил вместо него камень.

– То есть как это так? – сказал Михель и даже раскрыл рот от удивления. – Ты сомневаешься в том, что у тебя каменное сердце? Что же, оно у тебя бьется, замирает? Или, может быть, ты чувствуешь страх, горе, раскаяние?

– Да, немного, – сказал Петер. – Я прекрасно понимаю, приятель, что ты его попросту заморозил, и теперь оно понемногу оттаивает… Да и как ты мог, не причинив мне ни малейшего вреда, вынуть у меня сердце и заменить его каменным? Для этого надо быть настоящим волшебником!..

– Но уверяю тебя, – закричал Михель, – что я это сделал! Вместо сердца у тебя самый настоящий камень, а настоящее твое сердце лежит в стеклянной банке, рядом с сердцем Иезекиила Толстого. Если хочешь, можешь посмотреть сам.

Петер засмеялся.

– Есть на что смотреть! – сказал он небрежно. – Когда я путешествовал по чужим странам, я видел много диковин почище твоих. Сердца, которые лежат у тебя в стеклянных банках, сделаны из воска. Мне случалось видеть даже восковых людей, не то что сердца! Нет, что там ни говори, а колдовать ты не умеешь!..

Михель встал и с грохотом отбросил стул.

– Иди сюда! – крикнул он, распахивая дверь в соседнюю комнату. – Смотри, что тут написано! Вот здесь – на этой банке! «Сердце Петера Мунка»! Приложи ухо к стеклу – послушай, как оно бьется. Разве восковое может так биться и трепетать?

– Конечно, может. Восковые люди на ярмарках ходят и говорят. У них внутри есть какая-то пружинка…

– Пружинка? А вот ты у меня сейчас узнаешь, что это за пружинка! Дурак! Не умеет отличить восковое сердце от своего собственного!..

Михель сорвал с Петера камзол, вытащил у него из груди камень и, не говоря ни слова, показал его Петеру. Потом он вытащил из банки сердце, подышал на него и осторожно положил туда, где ему и следовало быть.

В груди у Петера стало горячо, весело, и кровь быстрей побежала по жилам.

Он невольно приложил руку к сердцу, слушая его радостный стук.

Михель поглядел на него с торжеством.

– Ну кто был прав? – спросил он.

– Ты, – сказал Петер. – Вот уж не думал, признаться, что ты такой колдун.

– То-то же!.. – ответил Михель, самодовольно ухмыляясь. – Ну теперь давай – я положу его на место.

– Оно и так на месте! – сказал Петер спокойно. – На этот раз ты остался в дураках, господин Михель, хоть ты и великий колдун. Я больше не отдам тебе моего сердца.

– Оно уже не твое! – закричал Михель. – Я купил его. Отдавай сейчас же мое сердце, жалкий воришка, не то я раздавлю тебя на месте!

И, стиснув свой огромный кулак, он занес его над Петером. Но Петер даже головы не нагнул. Он поглядел Михелю прямо в глаза и твердо сказал:

– Не отдам!

Должно быть, Михель не ожидал такого ответа. Он отшатнулся от Петера, словно споткнулся на бегу. А сердца в банках застучали так громко, как стучат в мастерской часы, вынутые из своих оправ и футляров.

Михель обвел их своим холодным, мертвящим взглядом – и они сразу притихли.

Тогда он перевел взгляд на Петера и сказал тихо:

– Вот ты какой! Ну полно, полно, нечего корчить из себя храбреца. Уж кто-кто, а я-то знаю твое сердце, в руках держал… Жалкое сердечко – мягкое, слабенькое… Дрожит небось со страху… Давай-ка его сюда, в банке ему будет спокойнее.

– Не дам! – еще громче сказал Петер.

– Посмотрим!

И вдруг на том месте, где только что стоял Михель, появилась огромная скользкая зеленовато-бурая змея. В одно мгновение она обвилась кольцами вокруг Петера и, сдавив его грудь, словно железным обручем, заглянула ему в глаза холодными глазами Михеля.

– Отдаш-ш-шь? – прошипела змея.

– Не отдам! – сказал Петер.

В ту же секунду кольца, сжимавшие его, распались, змея исчезла, а из-под земли дымными языками вырвалось пламя и со всех сторон окружило Петера.

Огненные языки лизали его одежду, руки, лицо…

– Отдашь, отдашь?.. – шумело пламя.

– Нет! – сказал Петер.

Он почти задохнулся от нестерпимого жара и серного дыма, но сердце его было твердо.

Пламя сникло, и потоки воды, бурля и бушуя, обрушились на Петера со всех сторон.

В шуме воды слышались те же слова, что и в шипенье змеи и в свисте пламени.

– Отдашь? Отдашь?

С каждой минутой вода подымалась все выше и выше. Вот уже она подступила к самому горлу Петера…

– Отдашь?

– Не отдам! – сказал Петер.

Сердце его было тверже каменного.

Вода пенистым гребнем встала перед его глазами, и он чуть было не захлебнулся.

Но тут какая-то невидимая сила подхватила Петера, подняла над водой и вынесла из ущелья.

Он и очнуться не успел, как уже стоял по ту сторону канавы, которая разделяла владенья Михеля-Великана и Стеклянного Человечка.

Но Михель-Великан еще не сдался. Вдогонку Петеру он послал бурю.

Как подкошенные травы, валились столетние сосны и ели. Молнии раскалывали небо и падали на землю, словно огненные стрелы. Одна упала справа от Петера, в двух шагах от него, другая – слева, еще ближе.

Петер невольно закрыл глаза и ухватился за ствол дерева.

– Грози, грози! – крикнул он, с трудом переводя дух. – Сердце мое у меня, и я его тебе не отдам!

И вдруг все разом стихло. Петер поднял голову и открыл глаза.

Михель неподвижно стоял у границы своих владений. Руки у него опустились, ноги словно вросли в землю. Видно было, что волшебная сила покинула его. Это был уже не прежний великан, повелевающий землей, водой, огнем и воздухом, а дряхлый, сгорбленный, изъеденный годами старик в ветхой одежде плотогона. Он оперся на свой багор, как на костыль, вобрал голову в плечи, съежился…

С каждой минутой на глазах у Петера Михель становился все меньше и меньше. Вот он стал тише воды, ниже травы и наконец совсем прижался к земле. Только по шелесту и колебанию стебельков можно было заметить, как он уполз червяком в свое логово.

…Петер еще долго смотрел ему вслед, а потом медленно побрел на вершину горы к старой ели.

Сердце у него в груди билось, радуясь тому, что оно опять может биться.

Но чем дальше он шел, тем печальнее становилось у него на душе. Он вспомнил все, что с ним случилось за эти годы, – вспомнил старуху мать, которая приходила к нему за жалким подаянием, вспомнил бедняков, которых травил собаками, вспомнил Лизбет… И горькие слезы покатились у него из глаз.

Когда он подошел к старой ели, Стеклянный Человечек сидел на мшистой кочке под ветвями и курил свою трубочку.

Он посмотрел на Петера ясными, прозрачными, как стекло, глазами и сказал:

– О чем ты плачешь, угольщик Мунк? Разве ты не рад, что в груди у тебя опять бьется живое сердце?

– Ах, оно не бьется, оно разрывается на части, – сказал Петер. – Лучше бы мне не жить на свете, чем помнить, как я жил до сих пор. Матушка никогда не простит меня, а у бедной Лизбет я даже не могу попросить прощения. Лучше убейте меня, господин Стеклянный Человечек, – по крайней мере, этой постыдной жизни наступит конец. Вот оно, мое последнее желание!

– Хорошо, – сказал Стеклянный Человечек. – Если ты этого хочешь, пусть будет по-твоему. Сейчас я принесу топор.

Он неторопливо выколотил трубочку и спрятал ее в карман. Потом встал и, приподняв мохнатые колючие ветви, исчез где-то за елью.

А Петер, плача, опустился на траву. О жизни он нисколько не жалел и терпеливо ждал своей последней минуты.

И вот за спиной у него раздался легкий шорох.

«Идет! – подумал Петер. – Сейчас всему конец!»

И, закрыв лицо руками, он еще ниже склонил голову.

– Петер Мунк! – услышал он голос Стеклянного Человечка, тонкий и звонкий, как хрусталь. – Петер Мунк! Оглянись вокруг в последний раз.

Петер поднял голову и невольно вскрикнул. Перед ним стояли его мать и жена.

– Лизбет, ты жива! – закричал Петер, задыхаясь от радости. – Матушка! И вы тут!.. Как мне вымолить у вас прощенье?!

– Они уже простили тебя, Петер, – сказал Стеклянный Человечек. – Да, простили, потому что ты раскаялся от всего сердца. А ведь оно у тебя теперь не каменное. Воротись домой и будь по-прежнему угольщиком. Если ты станешь уважать свое ремесло, то и люди будут уважать тебя, и всякий с радостью пожмет твою почерневшую от угля, но чистую руку, даже если у тебя не будет бочек с золотом.

С этими словами Стеклянный Человечек исчез.

А Петер с женой и матерью пошел домой.

От богатой усадьбы господина Петера Мунка не осталось и следа. Во время последней бури молния ударила прямо в дом и сожгла его дотла. Но Петер нисколько не жалел о своем потерянном богатстве.

До старой отцовской хижины было недалеко, и он весело зашагал туда, вспоминая то славное время, когда был беспечным и веселым угольщиком…

Как же удивился он, когда увидел вместо бедной, покривившейся хижины новый красивый домик. В палисаднике цвели цветы, на окошках белели накрахмаленные занавески, а внутри все было так прибрано, словно кто-то поджидал хозяев. В печке весело потрескивал огонь, стол был накрыт, а на полках вдоль стен переливалась всеми цветами радуги разноцветная стеклянная посуда.

– Это все подарил нам Стеклянный Человечек! – воскликнул Петер.

И началась новая жизнь в новом домике. С утра до вечера Петер работал у своих угольных ям и возвращался домой усталый, но веселый – он знал, что дома его ждут с радостью и нетерпением.

За карточным столом и перед трактирной стойкой его больше никогда не видели. Но свои воскресные вечера он проводил теперь веселее, чем раньше. Двери его дома были широко открыты для гостей, и соседи охотно заходили в дом угольщика Мунка, потому что их встречали хозяйки, гостеприимные и приветливые, и хозяин, добродушный, всегда готовый порадоваться с приятелем его радости или помочь ему в беде.

А через год в новом домике произошло большое событие: у Петера и Лизбет родился сын, маленький Петер Мунк.

– Кого ты хочешь позвать в крестные отцы? – спросила у Петера старуха мать.

Петер ничего не ответил. Он смыл угольную пыль с лица и рук, надел праздничный кафтан, взял праздничную шляпу и пошел на Еловую гору.

Возле знакомой старой ели он остановился и, низко кланяясь, произнес заветные слова:

Под косматой елью,

В темном подземелье…

Он ни разу не сбился, ничего не забыл и сказал все слова, как надо, по порядку, от первого до последнего.

Но Стеклянный Человечек не показывался.

– Господин Стеклянный Человечек! – закричал Петер. – Мне ничего не надо от вас, я ни о чем не прошу и пришел сюда только для того, чтобы позвать вас в крестные отцы к моему новорожденному сыночку!.. Слышите вы меня, господин Стеклянный Человечек?..

Но кругом все было тихо. Стеклянный Человечек не отозвался и тут.

Только легкий ветер пробежал по верхушкам елей и сбросил к ногам Петера несколько шишек.

– Ну что ж, возьму на память хоть эти еловые шишки, если уж хозяин Еловой горы не хочет больше показываться, – сказал сам себе Петер и, поклонившись на прощанье большой ели, пошел домой.

Вечером старая матушка Мунк, убирая в шкаф праздничный кафтан сына, заметила, что карманы его чем-то набиты. Она вывернула их, и оттуда выпало несколько больших еловых шишек.

Ударившись об пол, шишки рассыпались, и все их чешуйки превратились в новенькие блестящие талеры, среди которых не оказалось ни одного фальшивого. Это был подарок Стеклянного Человечка маленькому Петеру Мунку.

Еще много лет в мире и согласии прожила на свете семья угольщика Мунка. Маленький Петер вырос, большой Петер состарился.

И когда молодежь окружала старика и просила его рассказать что-нибудь о прошлых днях, он рассказывал им эту историю и всегда кончал ее так:

– Знал я на своем веку и богатство и бедность. Беден я был, когда был богат, богат – когда беден. Были у меня раньше каменные палаты, да зато и сердце в моей груди было каменное. А теперь у меня только домик с печью – да зато сердце человечье.

Ш. ПЕРРО (Франция) Перевела и пересказала Т.Габбе

Золушка, или Хрустальная туфелька

Жил-был один почтенный и знатный человек. Первая жена его умерла, и он женился во второй раз, да на такой сварливой и высокомерной женщине, какой никто никогда и не видывал.

У нее были две дочери, очень похожие на свою матушку и лицом, и умом, и характером.

У мужа тоже была дочка, добрая, приветливая, милая – вся в покойную мать. А мать ее была женщина самая красивая и добрая женщина на свете.

И вот новая хозяйка вошла в дом. Тут-то и показала она свой нрав. Все было ей не по вкусу, но больше всего невзлюбила она свою падчерицу. Девушка была так хороша, что мачехины дочки рядом с нею казались еще хуже, чем всегда.

Бедную падчерицу заставляли делать всю самую грязную и тяжелую работу в доме: она чистила котлы и кастрюли, мыла лестницы, убирала комнаты мачехи и обеих барышень – своих сестриц.

Спала она на чердаке, под самой крышей, на колючей соломенной подстилке. А у обеих сестриц были комнаты с паркетными полами цветного дерева, с кроватями, разубранными по последней моде, и с большими зеркалами, в которых можно было увидеть себя с головы до ног.

Бедная девушка молча сносила все обиды и не решалась пожаловаться даже отцу. Мачеха так прибрала его к рукам, что он теперь на все смотрел ее глазами и, наверно, только побранил бы дочку за неблагодарность и непослушание.

Вечером, окончив работу, она забиралась в уголок возле камина и сидела там на ящике с золой. Поэтому сестры, а за ними и все в доме прозвали ее «Золушкой».

А все-таки Золушка в своем стареньком платьице, перепачканном золою, была во сто раз милее, чем ее сестрицы, разодетые в бархат и шелк.

И вот как-то раз сын короля той страны устроил большой бал и созвал на него всех знатных людей с женами и дочерьми.

Золушкины сестры тоже получили приглашение на бал. Они очень обрадовались и сейчас же принялись выбирать наряды и придумывать, как бы причесаться, чтобы удивить всех гостей и понравиться принцу.

У бедной Золушки работы и заботы стало еще больше, чем всегда. Ей пришлось гладить сестрам платья, крахмалить их юбки, плоить воротники и оборки.

В доме только и разговору было что о нарядах.

– Я, – говорила старшая, – надену красное бархатное платье и драгоценный убор, который мне привезли из-за моря.

– А я, – говорила младшая, – надену самое скромное платье, но зато у меня будет накидка, расшитая золотыми цветами, и бриллиантовый пояс, какого нет ни у одной знатной дамы.

Послали за искуснейшей модисткой, чтобы она соорудила им чепчики с двойной оборкой, а мушки купили у самой лучшей мастерицы в городе.

Сестры то и дело подзывали Золушку и спрашивали у нее, какой выбрать гребень, ленту или пряжку. Они знали, что Золушка лучше понимает, что красиво и что некрасиво.

Никто не умел так искусно, как она, приколоть кружева или завить локоны.

– А что, Золушка, хотелось бы тебе поехать на королевский бал? – спрашивали сестры, пока она причесывала их перед зеркалом.

– Ах, что вы, сестрицы! Вы смеетесь надо мной! Разве меня пустят во дворец в этом платье и в этих башмаках!

– Что правда, то правда. Вот была бы умора, если бы такая замарашка явилась на бал!

Другая на месте Золушки причесала бы сестриц как можно хуже. Но Золушка была добра: она причесала их как можно лучше.

За два дня до бала сестрицы от волнения перестали обедать и ужинать. Они ни на минуту не отходили от зеркала и разорвали больше дюжины шнурков, пытаясь потуже затянуть свои талии и сделаться потоньше и постройнее.

И вот наконец долгожданный день настал. Мачеха и сестры уехали.

Золушка долго смотрела им вслед, а когда их карета исчезла за поворотом, она закрыла лицо руками и горько заплакала.

Ее крестная, которая как раз в это время зашла навестить бедную девушку, застала ее в слезах.

– Что с тобой, дитя мое? – спросила она.

Но Золушка так горько плакала, что даже не могла ответить.

– Тебе хотелось бы поехать на бал, не правда ли? – спросила крестная.

Она была фея – волшебница – и слышала не только то, что говорят, но и то, что думают.

– Правда, – сказала Золушка, всхлипывая.

– Что ж, будь только умницей, – сказала фея, – а уж я позабочусь о том, чтобы ты могла побывать сегодня во дворце. Сбегай-ка на огород да принеси мне оттуда большую тыкву!

Золушка побежала на огород, выбрала самую большую тыкву и принесла крестной. Ей очень хотелось спросить, каким образом простая тыква поможет ей попасть на королевский бал, но она не решилась.

А фея, не говоря ни слова, разрезала тыкву и вынула из нее всю мякоть. Потом она прикоснулась к ее желтой толстой корке своей волшебной палочкой, и пустая тыква сразу превратилась в прекрасную резную карету, позолоченную от крыши до колес.

Затем фея послала Золушку в кладовую за мышеловкой. В мышеловке оказалось полдюжины живых мышей.

Фея велела Золушке приоткрыть дверцу и выпустить на волю всех мышей по очереди, одну за другой. Едва только мышь выбегала из своей темницы, фея прикасалась к ней палочкой, и от этого прикосновения обыкновенная серая мышка сейчас же превращалась в серого, мышастого коня.

Не прошло и минуты, как перед Золушкой уже стояла великолепная упряжка из шести статных коней в серебряной сбруе.

Не хватало только кучера.

Заметив, что фея призадумалась, Золушка робко спросила:

– Что, если посмотреть, не попалась ли в крысоловку крыса? Может быть, она годится в кучера?

– Твоя правда, – сказала волшебница. – Поди посмотри.

Золушка принесла крысоловку, из которой выглядывали три большие крысы.

Фея выбрала одну из них, самую крупную и усатую, дотронулась до нее своей палочкой, и крыса сейчас же превратилась в толстого кучера с пышными усами, – таким усам позавидовал бы даже главный королевский кучер.

– А теперь, – сказала фея, – ступай в сад. Там за лейкой, на куче песка, ты найдешь шесть ящериц. Принеси-ка их сюда.

Не успела Золушка вытряхнуть ящериц из фартука, как фея превратила их в выездных лакеев, одетых в зеленые ливреи, украшенные золотым галуном.

Все шестеро проворно вскочили на запятки кареты с таким важным видом, словно всю свою жизнь служили выездными лакеями и никогда не были ящерицами…

– Ну вот, – сказала фея, – теперь у тебя есть свой выезд, и ты можешь, не теряя времени, ехать во дворец. Что, довольна ты?

– Очень! – сказала Золушка. – Но разве можно ехать на королевский бал в этом старом, испачканном золой платье?

Фея ничего не ответила. Она только слегка прикоснулась к Золушкиному платью своей волшебной палочкой, и старое платье превратилось в чудесный наряд из серебряной и золотой парчи, весь усыпанный драгоценными камнями.

Последним подарком феи были туфельки из чистейшего хрусталя, какие и не снились ни одной девушке.

Когда Золушка была уже совсем готова, фея усадила ее в карету и строго-настрого приказала возвратиться домой до полуночи.

– Если ты опоздаешь хоть на одну минутку, – сказала она, – твоя карета снова сделается тыквой, лошади – мышами, лакеи – ящерицами, а твой пышный наряд опять превратится в старенькое, залатанное платьице.

– Не беспокойтесь, я не опоздаю! – ответила Золушка и, не помня себя от радости, отправилась во дворец.

Принц, которому доложили, что на бал приехала прекрасная, но никому не известная принцесса, сам выбежал встречать ее. Он подал ей руку, помог выйти из кареты и повел в зал, где уже находились король с королевой и придворные.

Все сразу стихло. Скрипки замолкли. И музыканты и гости невольно загляделись на незнакомую красавицу, которая приехала на бал позже всех.

«Ах, как она хороша!» – говорили шепотом кавалер кавалеру и дама даме.

Даже король, который был очень стар и больше дремал, чем смотрел по сторонам, и тот открыл глаза, поглядел на Золушку и сказал королеве вполголоса, что давно уже не видел такой обворожительной особы.

Придворные дамы были заняты только тем, что рассматривали ее платье и головной убор, чтобы завтра же заказать себе что-нибудь похожее, если только им удастся найти таких же искусных мастеров и такую же прекрасную ткань.

Принц усадил свою гостью на самое почетное место, а чуть только заиграла музыка, подошел к ней и пригласил на танец.

Она танцевала так легко и грациозно, что все залюбовались ею еще больше, чем прежде.

После танцев разносили угощение. Но принц ничего не мог есть – он не сводил глаз со своей дамы. А Золушка в это время разыскала своих сестер, подсела к ним и, сказав каждой несколько приятных слов, угостила их апельсинами и лимонами, которые поднес ей сам принц.

Это им очень польстило. Они и не ожидали такоговнимания со стороны незнакомой принцессы.

Но вот, беседуя с ними, Золушка вдруг услышала, что дворцовые часы бьют одиннадцать часов и три четверти. Она встала, поклонилась всем и пошла к выходу так быстро, что никто не успел догнать ее.

Вернувшись из дворца, она еще сумела до приезда мачехи и сестер забежать к волшебнице и поблагодарить ее за счастливый вечер.

– Ах, если бы можно было и завтра поехать во дворец! – сказала она. – Принц так просил меня…

И она рассказала крестной обо всем, что было во дворце.

Едва только Золушка переступила порог и надела свой старый передник и деревянные башмаки, как в дверь постучали. Это вернулись с бала мачеха и сестры.

– Долго же вы, сестрицы, гостили нынче во дворце! – сказала Золушка, зевая и потягиваясь, словно только что проснулась.

– Ну, если бы ты была с нами на балу, ты бы тоже не стала торопиться домой, – сказала одна из сестер. – Там была одна принцесса, такая красавица, такая красавица, что и во сне лучше не увидишь! Мы ей, должно быть, очень понравились. Она подсела к нам и даже угостила апельсинами и лимонами.

– А как ее зовут? – спросила Золушка.

– Ну, этого никто не знает… – сказала старшая сестрица.

А младшая прибавила:

– Принц, кажется, готов отдать полжизни, чтобы только узнать, кто она такая.

Золушка улыбнулась.

– Неужели эта принцесса и вправду так хороша? – спросила она. – Какие вы счастливые!.. Нельзя ли и мне хоть одним глазком посмотреть на нее? Ах, сестрица Жавотта, дайте мне на один вечер ваше желтое платье, которое вы носите дома каждый день!

– Этого только не хватало! – сказала Жавотта, пожимая плечами. – Дать свое платье такой замарашке, как ты! Кажется, я еще не сошла с ума.

Золушка не ждала другого ответа и нисколько не огорчилась. В самом деле: что бы стала она делать, если бы Жавотта вдруг расщедрилась и вздумала одолжить ей свое платье!

На другой вечер сестры опять отправились во дворец – и Золушка тоже… На этот раз она была еще прекраснее и наряднее, чем накануне.

Принц не отходил от нее ни на минуту. Он был так приветлив, говорил такие приятные вещи, что Золушка забыла обо всем на свете, даже о том, что ей надо уехать вовремя, и спохватилась только тогда, когда часы стали бить полночь.

Она поднялась с места и убежала быстрее лани.

Принц бросился за ней, но ее и след простыл. Только на ступеньке лестницы лежала маленькая хрустальная туфелька. Принц бережно поднял ее и приказал расспросить привратников, не видел ли кто-нибудь из них, куда уехала прекрасная принцесса. Но никто никакой принцессы не видал. Правда, привратники заметили, что мимо них пробежала какая-то бедно одетая девочка, но она скорее была похожа на нищенку, чем на принцессу.

Тем временем Золушка, задыхаясь от усталости, прибежала домой. У нее не было больше ни кареты, ни лакеев. Ее бальный наряд снова превратился в старенькое, поношенное платьице, и от всего ее великолепия только и осталось, что маленькая хрустальная туфелька, точно такая же, как та, которую она потеряла на дворцовой лестнице.

Когда обе сестрицы вернулись домой, Золушка спросила у них, весело ли им было нынче на балу и приезжала ли опять во дворец вчерашняя красавица.

Сестры наперебой стали рассказывать, что принцесса и на этот раз была на балу, но убежала, чуть только часы начали бить двенадцать.

– Она так торопилась, что даже потеряла хрустальный башмачок, – сказала старшая сестрица.

– А принц поднял его и до конца бала не выпускал из рук, – сказала младшая.

– Должно быть, он по уши влюблен в эту красавицу, которая теряет на балах башмаки, – добавила мачеха.

И это была правда. Через несколько дней принц приказал объявить во всеуслышание, под звуки труб и фанфар, что девушка, которой придется впору хрустальная туфелька, станет его женой.

Разумеется, сначала туфельку стали мерить принцессам, потом герцогиням, потом придворным дамам, но все было напрасно: она была тесна и герцогиням, и принцессам, и придворным дамам.

Наконец очередь дошла и до сестер Золушки.

Ах, как старались обе сестрицы натянуть маленькую туфельку на свои большие ноги! Но она не лезла им даже на кончики пальцев. Золушка, которая с первого взгляда узнала свою туфельку, улыбаясь, смотрела на эти напрасные попытки.

– А ведь она, кажется, будет впору мне, – сказала Золушка.

Сестрицы так и залились злым смехом. Но придворный кавалер, который примерял туфельку, внимательно посмотрел на Золушку и, заметив, что она очень красива, сказал:

– Я получил приказание от принца примерить туфельку всем девушкам в городе. Позвольте вашу ножку, сударыня!

Он усадил Золушку в кресло и, надев хрустальную туфельку на ее маленькую ножку, сразу увидел, что больше примерять ему не придется: башмачок был точь-в-точь по ножке, а ножка – по башмачку.

Сестры замерли от удивления. Но еще больше удивились они, когда Золушка достала из кармана вторую хрустальную туфельку – совсем такую же, как первая, только на другую ногу – и надела, не говоря ни слова. В эту самую минуту дверь отворилась и в комнату вошла фея – Золушкина крестная.

Она дотронулась своей волшебной палочкой до бедного платья Золушки, и оно стало еще пышнее и красивее, чем было накануне на балу.

Тут только обе сестрицы поняли, кто была та красавица, которую они видели во дворце. Они кинулись к ногам Золушки, чтобы вымолить себе прощение за все обиды, которые она вытерпела от них. Золушка простила сестер от всего сердца – ведь она была не только хороша собой, но и добра.

Ее отвезли во дворец к молодому принцу, который нашел, что она стала еще прелестнее, чем была прежде.

А через несколько дней сыграли веселую свадьбу.

Подарки феи

Жила когда-то на свете вдова, и были у нее две дочери.

Старшая – вылитая мать: то же лицо, тот же характер. Смотришь на дочку, а кажется, что видишь перед собой матушку. Обе, и старшая дочь и мать, были до того грубы, спесивы, заносчивы, злы, что все люди, и знакомые и незнакомые, старались держаться от них подальше.

А младшая дочка была вся в покойного отца – добрая, приветливая, кроткая, да к тому же еще красавица, каких мало.

Обычно люди любят тех, кто на них похож. Поэтому-то мать без ума любила старшую дочку и терпеть не могла младшую. Она заставляла ее работать с утра до ночи, а кормила на кухне.

Кроме всех прочих дел, младшая дочка должна была по два раза в день ходить к источнику, который был по крайней мере в двух часах ходьбы, и приносить оттуда большой, полный доверху кувшин воды.

Как-то раз, когда девушка брала воду, к ней подошла какая-то бедная женщина и попросила напиться.

– Пейте на здоровье, тетушка, – сказала добрая девушка.

Сполоснув поскорее свой кувшин, она зачерпнула воды в самом глубоком и чистом месте и подала женщине, придерживая кувшин так, чтобы удобнее было пить.

Женщина отпила несколько глотков воды и сказала девушке:

– Ты так хороша, так добра и приветлива, что мне хочется подарить тебе что-нибудь на память. (Дело в том, что это была фея, которая нарочно приняла вид простой деревенской женщины, чтобы посмотреть, так ли эта девушка мила и учтива, как про нее рассказывают.) Вот что я подарю тебе: с нынешнего дня каждое слово, которое ты промолвишь, упадет с твоих губ либо цветком, либо драгоценным камнем. Прощай!

Когда девушка пришла домой, мать стала бранить ее за то, что она замешкалась у источника.

– Простите, матушка, – сказала бедная девушка. – Я нынче и вправду запоздала.

Но едва только она проронила эти слова, как с губ ее упали несколько роз, две жемчужины и два крупных алмаза.

– Смотрите-ка! – сказала мать, широко раскрыв глаза от удивления. – Мне кажется, вместо слов она роняет алмазы и жемчуга… Что это с тобой приключилось, дочка? (Первый раз в жизни она назвала свою меньшую тоже дочкой.)

Девушка попросту, не таясь и не хвалясь, рассказала матери обо всем, что с ней случилось у источника. А цветы и алмазы так и сыпались при этом с ее уст.

– Ну, если так, – сказала мать, – надо мне послать к источнику и старшую дочку… А ну-ка, Фаншон, посмотри, что сыплется с губ твоей сестры, чуть только она заговорит! Неужели тебе не хочется получить такой же удивительный дар? И ведь нужно для этого всего-навсего сходить к источнику и, когда бедная женщина попросит у тебя воды, вежливо подать ей напиться.

– Ну вот еще! Охота мне тащиться в этакую даль! – отвечала злючка.

– А я хочу, чтобы ты пошла! – прикрикнула на нее мать. – И сию же минуту, без разговоров!

Девушка нехотя послушалась и пошла, так и не переставая ворчать. На всякий случай она захватила с собой серебряный кувшинчик, самый красивый, какой был у них в доме.

Едва успела она подойти к источнику, как навстречу ей из лесу вышла нарядно одетая дама и попросила глоток воды. (Это была та же самая фея, но только на этот раз она приняла облик принцессы, чтобы испытать, так ли груба и зла старшая сестра, как о ней рассказывают.)

– Уж не думаете ли вы, что я притащилась сюда, чтобы дать вам напиться? – сказала девушка дерзко.– Ну конечно, только для этого! Я и серебряный кувшинчик нарочно захватила, чтобы поднести воду вашей милости!.. А впрочем, мне все равно. Пейте, если хотите…

– Однако вы не очень-то любезны, – сказала спокойно фея. – Ну что ж, какова услуга, такова и награда. С нынешнего дня каждое слово, которое сорвется с ваших губ, превратится в змею или жабу. Прощайте!

Как только девушка вернулась домой, мать кинулась к ней навстречу:

– Это ты, доченька? Ну как?

– А вот так, матушка! – буркнула в ответ дочка, и в то же мгновение две гадюки и две жабы плюхнулись на порог.

– Ах, боже мой! – вскрикнула мать. – Да что же это такое? Откуда?.. А, знаю! Это твоя сестра во всем виновата. Ну, поплатится же она у меня!.. – И она кинулась на младшую дочку с кулаками.

Бедняжка в страхе бросилась бежать и укрылась в соседнем лесу.

Там и встретил ее молодой принц, сын короля этой страны.

Возвращаясь с охоты, он нашел в чаще прекрасную девушку и, подивившись ее красоте, спросил, что она делает в лесу совсем одна и о чем так горько плачет.

– Ах, сударь, – ответила красавица, – матушка прогнала меня из дому!..

Королевский сын заметил, что с каждым словом девушка роняет из уст цветок, жемчужину или алмаз. Он изумился и попросил объяснить, что это за чудо. И тут девушка рассказала ему всю свою историю.

Королевский сын влюбился в нее. К тому же он рассудил, что дар, которым фея наделила красавицу, стоит дороже любого приданого, какое могла бы принести ему другая невеста. Он увез девушку во дворец, к своему отцу, и женился на ней.

Ну, а старшая сестра, она с каждым днем становилась все противнее и несноснее. В конце концов даже собственная мать не выдержала и прогнала ее из дому.

Несчастная нигде и ни у кого не могла найти пристанища и умерла, отвергнутая всеми.

Спящая красавица

Жили на свете король с королевой. У них не было детей, и это их так огорчало, что и сказать нельзя.

Уж каких только обетов они не давали, ездили и на богомолье, и на целебные воды – все было напрасно.

И вот наконец, когда король с королевой потеряли всякую надежду, у них вдруг родилась дочка.

Можете себе представить, что за праздник устроили в честь ее рождения! В гости к маленькой принцессе позвали всех фей, каких удалось найти в стране. Дело в том, что у фей в те времена был прекрасный обычай: наделять своих крестниц различными чудесными дарами. А так как фей оказалось семь, то принцесса должна была получить от них в приданое не меньше семи достоинств или добродетелей.

Феи и другие приглашенные съехались в королевский дворец, где для почетных гостей был накрыт праздничный стол.

Перед феями поставили великолепные обеденные приборы и по ящичку из литого золота. В каждом ящичке лежали ложка, вилка и ножик – тоже из чистого золота самой тонкой работы, усыпанные алмазами и рубинами.

И вот, когда гости уселись за стол, дверь вдруг отворилась и вошла старая фея – восьмая по счету, – которую забыли позвать на крестины.

А забыли ее позвать потому, что больше пятидесяти лет она не выходила из своей башни и все думали, что она давно умерла.

Король приказал, чтобы ей тоже подали прибор. Слуги исполнили это в одно мгновение, но золотого ящичка с ложкой, вилкой и ножиком на ее долю не хватило. Этих ящичков было приготовлено только семь – по одному для каждой из семи фей.

Старая фея, разумеется, очень обиделась. Она подумала, что король с королевой невежливые люди и встречают ее без должного уважения. Отодвинув от себя тарелку и кубок, она пробормотала сквозь зубы какую-то угрозу.

К счастью, юная фея, которая сидела рядом с ней, услышала ее бормотанье, и, опасаясь, как бы старуха не вздумала наделить маленькую принцессу каким-нибудь очень неприятным подарком, она, чуть только гости встали из-за стола, пробралась в детскую и спряталась там за пологом кроватки. Она знала, что в споре обычно побеждает тот, за кем остается последнее слово, и хотела, чтоб ее пожелание было последним.

Когда кончился обед, наступила самая торжественная минута праздника: феи пошли в детскую и одна за другой стали преподносить крестнице свои дары.

Младшая из фей пожелала, чтобы принцесса была прекраснее всех на свете. Другая фея наградила ее нежным и добрым сердцем. Третья сказала, что каждое ее движение будет вызывать восторг. Четвертая обещала, что принцесса будет превосходно танцевать, пятая – что она будет петь, как соловей, а шестая – что она будет играть на всех музыкальных инструментах с одинаковым искусством.

Наконец очередь дошла до старой феи. Старуха наклонилась над кроваткой и, тряся головой больше от досады, чем от старости, сказала, что принцесса уколет себе руку веретеном и от этого умрет.

Все так и вздрогнули, узнав, какой страшный подарок припасла для маленькой принцессы злая колдунья. Никто не мог удержаться от слез.

И вот тут-то юная фея появилась из-за полога и громко сказала:

– Утешьтесь, король и королева! Ваша дочь останется жива. Правда, я не так сильна, чтобы сказанное сделать несказанным. Принцесса должна будет, как это ни грустно, уколоть себе руку веретеном, но от этого она не умрет, а только заснет глубоким сном и будет спать ровно сто лет – до тех пор, пока ее не разбудит прекрасный принц.

Это обещание немного успокоило короля с королевой.

Однако король решил все же попытаться уберечь принцессу от несчастья, которое предсказала ей старая злая фея. Для этого особым указом он запретил всем своим подданным под страхом смертной казни прясть пряжу и хранить у себя в доме веретена и прялки.

Прошло пятнадцать или шестнадцать лет. Как-то раз король с королевой и дочерью отправились в один из своих загородных дворцов.

Принцессе захотелось осмотреть древний замок, и, бегая из комнаты в комнату, она наконец добралась до самого верха дворцовой башни.

Там в тесной каморке под крышей сидела за прялкой какая-то старушка и преспокойно пряла пряжу. Как это ни странно, она ни от кого ни слова не слыхала о королевском запрете.

– Что это вы делаете, тетушка? – спросила принцесса, которая в жизни не видывала прялки.

– Пряду пряжу, дитя мое, – ответила старушка, вовсе и не догадываясь о том, что говорит с принцессой.

– Ах, это очень красиво! – сказала принцесса. – Дайте я попробую, выйдет ли у меня так же хорошо, как у вас.

Принцесса быстро схватила веретено и не успела прикоснуться к нему, как предсказание феи исполнилось: она уколола палец и упала замертво.

Перепуганная старушка принялась звать на помощь. Люди сбежались со всех сторон.

Чего только они не делали: брызгали принцессе в лицо водой, хлопали ладонями по ее ладоням, терли виски душистым уксусом королевы венгерской – ничего не помогало.

Побежали за королем. Он поднялся в башню, поглядел на принцессу и сразу понял, что печальное событие, которого они с королевой так опасались, свершилось.

С грустью приказал он перенести принцессу в самую красивую залу дворца и уложить там на постель, украшенную серебряным и золотым шитьем.

Трудно описать словами, как хороша была спящая принцесса. Она нисколько не побледнела. Щеки у нее были розовые, а губы красные, точно кораллы. И, хоть глаза у нее были плотно закрыты, слышно было, что она тихонько дышит.

Стало быть, это и в самом деле был сон, а не смерть.

Король приказал не тревожить принцессу до тех пор, пока не наступит час ее пробуждения.

А добрая фея, которая спасла свою крестницу от смерти, пожелав ей столетнего сна, была в то время очень далеко от королевского замка.

Но она сразу же узнала об этом несчастье от маленького карлика-скорохода, у которого были семимильные сапоги (это такие чудесные сапоги, что стоит их надеть – и вы за один шаг будете проходить по семи миль).

Фея сейчас же пустилась в путь. Не прошло и часу, как ее огненная колесница, запряженная драконами, уже появилась возле королевского дворца. Король подал ей руку и помог сойти с колесницы.

Фея, как могла, постаралась утешить короля и королеву. А затем, так как это была очень предусмотрительная фея, она сразу же подумала, как грустно будет принцессе, когда через сто лет бедняжка проснется в этом старом замке и не увидит возле себя ни одного знакомого лица.

Чтобы этого не случилось, фея сделала вот что.

Своей волшебной палочкой она прикоснулась ко всем, кто был во дворце (кроме короля и королевы). А там были придворные, фрейлины, гувернантки, горничные, дворецкие, повара, поварята, скороходы, солдаты дворцовой стражи, привратники, пажи и лакеи.

Дотронулась она своей палочкой и до лошадей на королевской конюшне, и до конюхов, которые расчесывали лошадям хвосты. Дотронулась до больших дворцовых псов и до маленькой кудрявой собачки, по прозвищу Пуфф, которая лежала у ног спящей принцессы.

И сейчас же все, кого коснулась волшебная палочка феи, заснули. Заснули ровно на сто лет, чтобы проснуться вместе со своей хозяйкой и служить ей, как служили прежде. Заснули даже куропатки и фазаны, которые поджаривались на огне. Заснул вертел, на котором они вертелись. Заснул огонь, который их поджаривал.

И все это случилось в одно-единое мгновение. Феи знают свое дело: взмах палочки – и готово!

После этого король с королевой поцеловали свою спящую дочку, простились с ней и тихо вышли из зала.

Возвратившись к себе в столицу, они издали указ о том, чтобы никто не смел приближаться к заколдованному замку.

Но этого можно было бы и не делать, потому что в какие-нибудь четверть часа вокруг замка выросло столько деревьев, больших и маленьких, столько колючего кустарника – терновника и шиповника, – и все это так тесно переплелось ветвями, что ни человек, ни зверь не мог бы пробраться сквозь такую чащу.

И только издали, да еще с горы, можно было увидеть верхушки башен старого замка.

Все это фея сделала для того, чтобы ничье любопытство не потревожило покоя милой принцессы.

Прошло сто лет. Много королей и королев сменилось за эти годы.

И вот в один прекрасный день сын короля, который царствовал в то время, отправился на охоту.

Вдалеке, над густым дремучим лесом, он увидел башни какого-то замка.

– Чей это замок? – спросил он. – Кто там живет?

Каждый отвечал ему то, что сам слышал от других. Одни говорили, что это старые развалины, в которых живут привидения, другие уверяли, что все ведьмы в округе справляют в заброшенном замке свой шабаш. Но большинство сходилось на том, что старый замок принадлежит людоеду. Этот людоед будто бы ловит заблудившихся детей и уносит к себе в башню, чтобы съесть без помехи, так как никто не может проникнуть вслед за ним в его логовище – ведь только он один на свете знает дорогу сквозь заколдованный лес.

Принц не знал, кому и верить, но тут к нему подошел старый крестьянин и сказал, кланяясь:

– Добрый принц, полвека тому назад, когда я был так же молод, как вы, я слыхал от моего отца, что в этом замке спит непробудным сном самая прекрасная принцесса на свете и что спать она будет еще полвека, до тех пор, пока ее суженый, сын какого-то короля, не придет и не разбудит ее.

Можете себе представить, что почувствовал принц, когда он услышал эти слова!

Сердце у него в груди так и загорелось. Он сразу решил, что ему-то и выпало на долю счастье пробудить от сна прекрасную принцессу!

Недолго думая принц дернул поводья и поскакал в ту сторону, где виднелись башни старого замка, куда влекли его любовь и слава.

И вот перед ним заколдованный лес. Принц соскочил с коня, и сейчас же высокие, толстые деревья, колючий кустарник, заросли шиповника – все расступилось, чтобы дать ему дорогу. Словно по длинной прямой аллее, пошел он к замку, который виднелся вдали.

Принц шел один. Никому из его свиты не удалось последовать за ним – деревья, пропустив принца, сразу же сомкнулись за его спиной, а кусты опять переплелись ветвями.

Такое чудо могло испугать кого угодно, но принц был молод и влюблен, а этого довольно для того, чтобы быть храбрым.

Еще сотня шагов – и он очутился на просторном дворе перед замком. Принц посмотрел направо, налево, и кровь похолодела у него в жилах. Вокруг него лежали, сидели, стояли, прислонившись к стене, какие-то люди в старинной одежде. Все они были неподвижны, как мертвые.

Но, вглядевшись в красные, лоснящиеся лица привратников, он понял, что они вовсе не умерли, а просто спят. В руках у них были кубки, а в кубках еще не высохло вино, и это ясно показывало, что внезапный сон застиг их в ту минуту, когда они собирались осушить чаши до дна.

Принц миновал большой двор, вымощенный мраморными плитами, поднялся по лестнице, вошел в залу дворцовой стражи. Латники спали стоя, выстроившись в ряд, с карабинами на плечах, и храпели вовсю.

Он прошел множество покоев, полных разодетыми придворными дамами и нарядными кавалерами. Все они тоже крепко спали, кто стоя, кто сидя.

И вот наконец он вошел в комнату с золочеными стенами и золоченым потолком. Вошел и остановился.

На постели, полог которой был откинут, покоилась прекрасная юная принцесса лет пятнадцати-шестнадцати (если не считать того столетия, которое она проспала).

Принц невольно закрыл глаза: красота ее так сияла, что даже золото вокруг нее казалось тусклым и бледным. Дрожа от восторга, он приблизился и опустился перед ней на колени.

В это самое мгновение час, назначенный доброй феей, пробил.

Принцесса проснулась, открыла глаза и взглянула на своего избавителя.

– Ах, это вы, принц? – сказала она.– Наконец-то! Долго же вы заставили себя ждать!..

Не успела она договорить эти слова, как все кругом пробудилось.

Первая подала голос маленькая собачка по прозвищу Пуфф, которая лежала у ног принцессы. Она звонко залаяла, увидев незнакомого человека, и со двора ей ответили грубыми голосами сторожевые псы.

Заржали в конюшне лошади, заворковали голуби под крышей. Огонь в печи загудел что было мочи, и фазаны, которых поварята не успели дожарить сто лет тому назад, зарумянились в одну минуту.

Слуги под присмотром дворецкого уже накрывали на стол в зеркальной столовой. А придворные дамы в ожидании завтрака поправляли растрепавшиеся за сто лет локоны и улыбались своим заспанным кавалерам.

В зале дворцовой стражи латники снова занялись своим обычным делом – затопали ботфортами и загремели оружием.

А привратники, сидевшие у входа во дворец, наконец осушили кубки и опять наполнили их добрым винцом, которое за сто лет стало, конечно, старше и лучше.

Весь замок – от флага на башне до винного погреба – ожил и зашумел.

А принц и принцесса ничего не слышали. Они глядели друг на друга и не могли наглядеться. Принцесса позабыла, что ничего не ела уже целый век, да и принц не вспоминал о том, что у него с утра не было во рту маковой росинки. Они разговаривали целых четыре часа и не успели сказать даже половины того, что хотели.

Но все остальные не были влюблены и поэтому умирали от голода.

Наконец старшая фрейлина, которой хотелось есть так же сильно, как и всем другим, не вытерпела и доложила принцессе, что завтрак подан.

Принц подал руку своей невесте и повел ее в столовую.

Принцесса была великолепно одета и с удовольствием поглядывала на себя в зеркала, а влюбленный принц, разумеется, ни слова не сказал ей о том, что фасон ее платья вышел из моды по крайней мере сто лет назад и что такие рукава и воротники не носят со времен его прапрабабушки.

Впрочем, и в старомодном платье она была лучше всех на свете.

Жених с невестой уселись за стол. Самые знатные кавалеры подавали им различные кушанья старинной кухни. А скрипки и гобои играли для них прелестные, давно забытые песни прошлого века.

Придворный поэт тут же сочинил новую, хотя немного старомодную песенку о прекрасной принцессе, которая сто лет проспала в заколдованном лесу. Песня очень понравилась тем, кто ее слышал, и с тех пор ее стали петь все от мала до велика, от поварят до королей.А кто не умел петь песни, тот рассказывал сказку. Сказка эта переходила из уст в уста и дошла наконец до нас с вами.

Кот в сапогах

Было у мельника три сына, и оставил он им, умирая, всего только мельницу, осла и кота.

Братья поделили между собой отцовское добро без нотариуса и судьи, которые бы живо проглотили все их небогатое наследство. Старшему досталась мельница. Среднему – осел. Ну а уж младшему пришлось взять себе кота.

Бедняга долго не мог утешиться, получив такую жалкую долю наследства.

– Братья, – говорил он, – могут честно заработать себе на хлеб. А что станется со мною после того, как я съем своего кота и сделаю из его шкурки муфту? Прямо хоть помирай с голоду.

Кот слышал эти слова, но и виду не подал, а сказал спокойно и рассудительно:

– Не печальтесь, хозяин. Дайте-ка мне мешок да закажите пару сапог, чтобы было легче бродить по лесу, и вы увидите, что вас не так уж обделили, как вам это сейчас кажется.

Хозяин кота и сам не знал, верить этому или нет, но он хорошо помнил, на какие хитрости пускался этот плут, когда охотился на крыс и мышей, как ловко он прикидывался мертвым, то повиснув на задних лапах, то зарывшись чуть ли не с головой в муку. Кто его знает, а вдруг и в самом деле он чем-нибудь поможет в беде!

Едва только кот получил все, что ему было надобно, он живо обулся, молодецки притопнул, перекинул через плечо мешок и, придерживая его за шнурки передними лапами, зашагал в заповедный лес, где водилось множество кроликов. А в мешке у него были отруби и заячья капуста.

Растянувшись на траве и притворившись мертвым, он стал поджидать, когда какой-нибудь глупый кролик, еще не успевший испытать на собственной шкуре, как зол и коварен свет, заберется в мешок, чтобы полакомиться припасенным для него угощением.

Долго ждать ему не пришлось: какой-то молоденький доверчивый простачок-кролик сразу же прыгнул в мешок.

Недолго думая кот затянул шнурки и покончил с кроликом безо всякого милосердия.

После этого, гордый своей добычей, он отправился прямо во дворец и попросил приема у короля.

Его ввели в королевские покои.

Он отвесил его величеству почтительный поклон и сказал:

– Государь, вот кролик из лесов маркиза де Карабаса (такое имя выдумал он для своего хозяина). Мой господин приказал мне преподнести вам этот скромный подарок.

– Поблагодари своего господина, – ответил король, – и скажи ему, что он доставил мне большое удовольствие.

Несколько дней спустя кот пошел на поле и там, спрятавшись среди колосьев, опять открыл свой мешок.

На этот раз к нему в ловушку попались две куропатки. Он живо затянул шнурки и понес обеих к королю.

Король охотно принял и этот подарок и приказал наградить кота.

Так прошло два или три месяца. Кот то и дело приносил королю дичь, будто бы убитую на охоте его хозяином, маркизом де Карабасом.

И вот как-то раз кот узнал, что король вместе со своей дочкой, самой прекрасной принцессой на свете, собирается совершить прогулку в карете по берегу реки.

– Согласны вы послушаться моего совета? – спросил он своего хозяина. – В таком случае счастье у вас в руках. Все, что от вас требуется, – это пойти купаться на реку, туда, куда я вам укажу. Остальное предоставьте мне.

Маркиз де Карабас послушно исполнил все, что посоветовал ему кот, хоть он вовсе и не догадывался, для чего это нужно.

В то время как он купался, королевская карета выехала на берег реки.

Кот со всех ног бросился к ней и закричал что было мочи:

– Сюда, сюда! Помогите! Маркиз де Карабас тонет!

Король услыхал этот крик, приоткрыл дверцу кареты и, узнав кота, который столько раз приносил ему в подарок дичь, сейчас же послал свою стражу выручать маркиза де Карабаса.

Пока бедного маркиза вытаскивали из воды, кот успел рассказать королю, что у его господина во время купанья воры украли все до нитки. (А на самом деле хитрец собственными лапами припрятал хозяйское платье под большим камнем.)

Король немедленно приказал своим придворным доставить для маркиза де Карабаса один из лучших нарядов королевского гардероба.

Наряд оказался и в пору и к лицу, а так как маркиз и без того был малый хоть куда – красивый и статный, – то, приодевшись, он, конечно, стал еще лучше, и принцесса, поглядев на него, нашла, что он как раз в ее вкусе.

Когда же маркиз де Карабас бросил в сторону королевской дочки два-три взгляда, весьма почтительных, но в то же время очень нежных, она влюбилась в него без памяти.

Отцу ее молодой маркиз тоже пришелся по сердцу. Король был с ним очень ласков и даже пригласил сесть в карету и принять участие в прогулке.

Кот был в восторге от того, что все идет как по маслу, и весело побежал перед каретой. По пути он увидел крестьян, косивших на лугу сено.

– Эй, люди добрые, – крикнул он на бегу, – если вы не скажете королю, что этот луг принадлежит маркизу де Карабасу, вас всех изрубят в куски, словно начинку для пирога! Так и знайте.

Тут как раз подъехала королевская карета, и король спросил, выглянув из окна:

– Чей это луг вы косите?

– Маркиза де Карабаса! – в один голос отвечали косцы, потому что кот до смерти напугал их своими угрозами.

– Однако, маркиз, у вас тут славное именье! – сказал король.

– Да, государь, этот луг каждый год дает отличное сено, – скромно ответил маркиз.

А между тем кот бежал все вперед и вперед, пока не увидел по дороге жнецов, работающих на поле.

– Эй, люди добрые, – крикнул он, – если вы не скажете королю, что все эти хлеба принадлежат маркизу де Карабасу, так и знайте: всех вас изрубят в куски, словно начинку для пирога!

Через минуту к жнецам подъехал король и захотел узнать, чьи поля они жнут.

– Поля маркиза де Карабаса, – был ответ.

И король опять порадовался за господина маркиза.

А кот все бежал и бежал впереди кареты и всем, кто попадался ему навстречу, приказывал говорить одно и то же: «Это дом маркиза де Карабаса», «это мельница маркиза де Карабаса», «это сад маркиза де Карабаса».

Король не мог надивиться богатствам молодого маркиза.

И вот наконец кот прибежал к воротам прекрасного замка. Тут жил один очень богатый великан людоед. Никто на свете никогда не видел великана богаче этого. Все земли, по которым проехала королевская карета, были в его владении.

Кот заранее разузнал, что это был за великан, в чем его сила, и попросил допустить его к хозяину. Он, дескать, не может и не хочет пройти мимо, не засвидетельствовав своего почтения.

Людоед принял его со всей учтивостью, на какую способен людоед, и предложил отдохнуть.

– Меня уверяли, – сказал кот, – что вы умеете превращаться в любого зверя. Ну, например, вы будто бы можете превратиться в льва или слона…

– Могу! – рявкнул великан. – И, чтобы доказать это, сейчас же сделаюсь львом! Смотри!

Кот до того испугался, увидев перед собой льва, что в одно мгновение взобрался по водосточной трубе на крышу, хотя это было трудно и даже опасно, потому что в сапогах не так-то просто ходить по гладкой черепице.

Только когда великан опять принял свой прежний облик, кот спустился с крыши и признался хозяину, что едва не умер со страху.

– А еще меня уверяли, – сказал он, – но уж этому-то я никак не могу поверить, – что вы будто бы умеете превращаться даже в самых мелких животных. Ну, например, сделаться крысой или мышкой. Должен сказать по правде, что считаю это совершенно невозможным.

– Ах, вот как! Невозможным? – переспросил великан. – А ну-ка, погляди!

И в то же мгновение великан превратился в мышь. Мышка проворно забегала по полу, но кот – на то ведь он и кот! – погнался за ней, разом поймал и проглотил.

Тем временем король, проезжая мимо, заметил прекрасный замок и пожелал войти туда.

Кот услыхал, как гремят на подъемном мосту колеса королевской кареты, и, выбежав навстречу, сказал королю:

– Добро пожаловать в замок маркиза де Карабаса, ваше величество! Милости просим!

– Как, господин маркиз?! – воскликнул король. – Этот замок тоже ваш? Нельзя себе представить ничего красивее, чем этот двор и постройки вокруг. Да это прямо дворец! Давайте же посмотрим, каков он внутри, если вы не возражаете.

Маркиз подал руку прекрасной принцессе и повел ее вслед за королем, который, как полагается, шел впереди.

Все втроем они вошли в большую залу, где был приготовлен великолепный ужин. Как раз в этот день людоед пригласил к себе приятелей, но они не посмели явиться, узнав, что в замке гостит король.

Король был очарован достоинствами господина де Карабаса почти так же, как его дочка. А та была от маркиза просто без ума.

Кроме того, его величество не мог, конечно, не оценить прекрасных владений маркиза и, осушив пять-шесть кубков, сказал:

– Если хотите стать моим зятем, господин маркиз, это зависит только от вас. А я – согласен.

Маркиз почтительным поклоном поблагодарил короля за честь, оказанную ему, и в тот же день женился на принцессе. А кот стал знатным вельможей и с тех пор охотился на мышей только изредка – для собственного удовольствия.

Э. ЛАБУЛЭ (Франция) Перевела Т. Габбе ^{note 11}

Как петушок попал на крышу (Испанская сказка.) Пересказала Т. Габбе

Жила-была на птичьем дворе прекрасная черная курица. На голове она носила маленькую корону, как испанская королева. А на ногах у нее были широкие штаны, как у турецкой султанши. По пятам за ней ходила дюжина цыплят – шесть курочек и шесть петушков.

Курочки были похожи на свою мать, а петушки – на отца, самого храброго и галантного петуха во всей Кастилии.

Мальчики уже немного умели кричать «ку-ку-ре-ку», а девочки премило кудахтали. Все они были очень умные и красивые цыплята.

Но был у курицы еще один сынок – тринадцатый. Вот уж этот нисколько не походил ни на отца, ни на мать. Сказать по правде, он ни на что не был похож, этот тринадцатый цыпленок, – у него не хватало одной лапки, одного крыла и одного глаза.

2 – 1 = 1.

Цыпленок скакал по двору на одной ноге, размахивая одним крылом и посматривая вокруг одним глазом. Но это не мешало ему кричать громче всех и выхватывать из материнского клюва зерна и червяков вдвое быстрее, чем это делали все его двуглазые и двуногие сестры и братья.

Казалось бы, уж если вы уродились на свет хромым, кривым и однокрылым, самое лучшее и разумное для вас – вести себя скромно. Но, должно быть, у этого тринадцатого цыпленка не хватало не только ноги, но и ума в голове. Во всяком случае, он вел себя задорнее и горделивей, чем все боевые петухи от Бургоса до Мадрида.

Он никому не желал уступать дорогу, никого не удостаивал своей дружбы, ни с кем не хотел делиться ни добычей, ни подачкой.

Целыми часами простаивал он над какой-нибудь канавкой, полной воды, или над лужей, которая никогда не просыхает подле колодца, и, слегка склонив голову набок, любовался своим отражением.

А так как, по обычаю всех петухов, он от восторга закрывал глаза, – вернее было бы сказать, один-единственный глаз, – то ему и казалось, что он самая прекрасная и важная птица на свете.

Если куры начинали громче обычного кудахтать на своем насесте, он говорил, что это они раскудахтались с досады на то, что он глядит на них только одним глазом.

Если кто-нибудь из братьев нечаянно толкал его или выхватывал у него из-под носа червяка, он кричал:

– Все зависть! Все ку-ку-ревность! – и сразу кидался в драку.

Всякое чужое «ку-ку-ре-ку» выводило его из себя. Но как он ни старался перекричать всех своих братьев – родных, двоюродных и троюродных, – это ему никак не удавалось: вокруг было слишком много петухов, еще более горластых, чем он.

И вот в конце концов он решил попросту покинуть этот жалкий птичий двор, где только и умеют, что кудахтать да дремать, сидя на насесте.

– Матушка, – сказал он. – Испания мне надоела! Я отправляюсь в Рим.

– Куда? Куда? – закричала в ужасе курица.

– В Рим! – сказал тринадцатый цыпленок. – Мне хочется видеть римского папу. Да и ему, конечно, будет интересно поглядеть на меня.

– Что ты, мой мальчик, – сказала бедная курица, – ведь это страшно далеко! Ты заблудишься.

– Пустяки! – ответил цыпленок. – Все дороги ведут в Рим.

– Предположим, – сказала курица. – Но будь уверен, что задний двор, на котором ты родился, стоит любого двора, даже королевского. Нигде на свете ты не найдешь такого уютного курятника, выбеленного чистейшей известкой, таких тенистых шелковичных деревьев, под ветвями которых можно укрыться и от дождя и от зноя, такой огромной, такой величественной, такой душистой кучи навоза!.. А сколько здесь червей! Ведь их и разыскивать не нужно – наклони голову и клюнь! Наклони голову и клюнь! Я уже не говорю о том, что здесь ты окружен любящей родней. Все петухи и куры вокруг – наши двоюродные и троюродные… И, кроме того, три великолепных сторожевых пса днем и ночью охраняют нас от лисицы. Не забывай этого, дитя мое!

– Ах, это-то мне и невыносимо! – сказал цыпленок и махнул своим единственным крылом. – Эти ищейки не дают нам шагу ступить. Собаки! А уж что касается родни, так будем откровенны, матушка: мои братцы и сестрицы только и умеют горланить да кудахтать, у всех моих двоюродных – куриные мозги, а троюродные еще в скорлупе были настоящими болтунами. Нет, и не уговаривайте меня! Я ни за что не останусь в этой дыре. Я хочу видеть свет и хочу, чтобы свет увидел меня!

– Ты хочешь, чтобы свет увидел тебя? – спросила курица грустно. – Но разве ты никогда не гляделся в лужицу, друг мой? Разве ты не знаешь, что у тебя не хватает лапки, глаза и крыла? Ох, и тем, кто смотрит в оба, не так-то легко уберечься от всяких бед, а что будет с тобой, мой бедный одноглазый мальчик!

– Вы скоро это узнаете, – ответил тринадцатый цыпленок и вытянул шею так гордо, как это умеют делать только кастильские петухи. – Да, я не похож на своих братьев, но я и вылупился из яйца для того, чтобы удивить свет и занять в нем высокое положение. Мое место не здесь, на этой навозной куче, среди глупой домашней птицы. Прощайте, матушка! В Рим! В Рим!

– Погоди же, погоди, дитя мое! – закричала курица. – Дай мне обнять и благословить тебя!

– Вы слишком чувствительны, матушка, – ответил цыпленок. – А впрочем, если это вам доставит удовольствие… – И он наклонил голову.

– Выслушай меня, сын мой, – сказала курица, приподнимая лапку. – Два-три совета – это все, что я могу дать тебе на дорогу. Во-первых, избегай поваров и поварят – их легко узнать по белым колпакам, передникам и ножам, которые они носят сбоку, за поясом. У этих людей нет ни стыда, ни совести. Они настоящие разбойники. Им ничего не стоит зарезать нас среди бела дня и ощипать до последнего перышка… Во-вторых, будь услужлив, приветлив и учтив. Недаром говорят: «Кто меняет в дороге коня на осла – сам осел; кто меняет услугу на услугу – мудрец». Я сама помню один случай…

– Извините меня, матушка, – перебил ее цыпленок. – Все это очень интересно, но мне, к сожалению, некогда, я должен спешить. Передайте мое нижайшее кукуреку братьям, сестрам и прочей родне.

И с этими словами он распустил хвост по ветру, добежал до полуоткрытой калитки, перескочил через порог, и не успела курица опомниться, как он уже скрылся из виду.

Смахнув слезу, она поплелась в тень старых шелковиц, чтобы поискать червей и немного забыться.

А в это время ее тринадцатый сын уже мчался в полскока, в пол-лета по полям, по лугам, по дорожкам и тропинкам – прямо к оливковой роще, которую он приметил вдали.

Сначала путешествие его было очень приятно. Он скакал, летел, бежал, наслаждаясь утренней прохладой, останавливался, чтобы отдохнуть и подкрепиться несколькими зернышками, расклевать гусеницу или, как говорится, заморить червячка, а потом опять бежал, летел, скакал…

Но, когда солнце поднялось повыше и стало припекать не на шутку, ему сделалось жарко и сильно захотелось пить.

Так как у него не хватало правого глаза, то он посмотрел налево, потом сделал пол-оборота, еще раз посмотрел налево и закричал во все горло:

– Река! Ку-ку-река! Ку-ку-река!

Но это была вовсе не река, а только маленький ручеек, почти пересохший от зноя.

Наш путешественник сначала перемахнул через гряду гладких, словно отшлифованных камней, потом пересек полосу мягкого, мелкого песка и только тогда увидел наконец, что по самой середине песчаного ложа извивалась струйка воды, но такая узенькая, тоненькая, слабенькая, что достаточно было двух листков, упавших с дерева, чтобы совсем остановить ее течение.

Однако же не зря сказано: «Где быку и не напиться, там петуху – утопиться!» Для нашего странника и в этом ручейке было довольно воды. Он наклонил к ручью свой гребешок и опустил в воду клюв, потом, по обычаю предков, закинул голову назад, еще раз наклонился, еще раз откинулся – и так до тех пор, пока не почувствовал в горле приятную свежесть.

И вот, когда он наклонился к воде в последний раз, она вдруг пролепетала еле слышным от слабости голосом:

– О сеньор, по вкусу ли вам пришлось это питье? Я бы рада была угостить вас получше, да нечем – это мои последние капли… Я сохну, умираю… Вы сами видите: два жалких листка стали для меня непроходимой преградой. Я не могу поднять их, чтобы унести с собой, и не могу обогнуть их… Умоляю вас, будьте милосердны, отбросьте куда-нибудь в сторону эти два листа! Одним движением клюва вы можете вернуть меня к жизни и открыть передо мной дорогу. После первого же дождя я расплачусь с вами!

– Что? – сказал тринадцатый цыпленок и раскрыл свой единственный глаз так широко, как только мог. – Вы, кажется, изволите шутить, сеньора Вода? Уж не принимаете ли вы меня за чистильщика канав? Стоило ли покидать свои родовые поместья, чтобы прокладывать путь в свет не себе, а другим! Что же касается дождя, то я не охотник до него. Я хорошо помню, как после одного ливня кто-то назвал меня «мокрой курицей». Это меня-то! Курицей! Да еще мокрой!.. Нет уж, справляйтесь сами как знаете. А я вам не слуга.

Тут он взмахнул крылом, оттолкнулся от земли шпорой и перелетел на другую сторону ручья…

– Ты еще вспомнишь обо мне… – пробормотала Вода, но так тихо и невнятно, что он ничего не слыхал, а может быть, не захотел услышать.

К тому времени, когда солнце поднялось на самую середину неба и колокол на церковной башне отсчитал целую дюжину гулких, полновесных ударов, тринадцатый цыпленок (для краткости мы будем называть его просто Тринадцатый) уже добрался до оливковой рощи. Он нашел себе уютное местечко в тени, затянул глаз пленкой и задремал. Ему снился очень приятный сон – будто он занял высокое, самое-самое высокое положение в свете. Это он вместо солнца плыл по небу, светил направо и налево, жег и припекал кого следует, а солнышко, опустив свой золотой гребешок и свернув лучистые крылья, дремало в роще олив. Да, это был очень, очень приятный сон!

Выспавшись всласть, Тринадцатый проснулся, подскочил на одном месте, крикнул «ку-ку-ре-ку» и отправился дальше.

Скоро он оставил позади оливковую рощу и вышел на укромную полянку, всю заросшую кустами диких роз.

– И кто только насажал здесь столько ко-ко-ко-лючек! – сказал он и от негодования закатил глаз под самый гребень. – Полюбуйтесь-ка на них! Как расфрантились, как раздушились! И смотреть противно, и дышать нечем!.. Нет, надо удирать отсюда поскорее!

И он так сильно взмахнул крылом, что ветки вокруг него закачались, а в траве зашелестело. Он остановился и прислушался.

– Добрый сеньор, – шелестело в траве, – помоги мне! Я Ветер – тот самый, который в хорошие времена вырывает с корнем оливковые деревья и сбрасывает с домов крыши… Видишь, что сделал со мной полуденный зной, – я почти без чувств и лежу на самой земле…

– Ах, так это вы, принц-невидимка? – сказал Тринадцатый, не кланяясь. – Вот уж не ожидал встретить ваше высочество так низко!.. Что ж это с вами случилось?

– И сам не знаю, – чуть дыша, прошептал Ветер. – Должно быть, я слишком долго играл с розами и они вскружили мне голову…

– Так, – сказал Тринадцатый. – Чего же вы хотите от меня, ветреный принц?

– Ах, меньше малого! – зашелестел Ветер. – Приподними меня чуть-чуть над землей и взмахни разок-другой своим крылом, чтобы я мог прийти в себя.

– Не понимаю, – сказал Тринадцатый. – Разве можно поднять то, чего не видишь? А я вас не вижу.

– И не надо, – ответил Ветер. – Вот рядом со мной лежит пушинка одуванчика. Подкинь ее кверху и гони крылом. А уж я поднимусь вместе с ней. Чуть только я выберусь из этих зарослей, мои крылья сами собой развернутся, и у меня хватит сил долететь вон до тех белых облаков. Их гонят мои братья – это славный, веселый народ, они поддержат меня до тех пор, пока я не получу наследства от моего деда Урагана. Ну, подними же меня скорей! Подними! Ты не пожалеешь об этой услуге…

Но Тринадцатый только отступил назад на полшага и тряхнул гребешком.

– Сеньор, – сказал он, – ваше высочество! А помните вы, как однажды, всего каких-нибудь восемь дней тому назад, вы изволили залететь в наше поместье и вволю позабавились, гоняя меня по всему двору и раздувая мой хвост, как будто это был не хвост, а парус! Все вокруг смеялись, даже самые желторотые цыплята, а вы – громче всех. Вам было очень смешно, не правда ли? Что ж, как видно, и насмешники оказываются иногда в смешном положении. Советую вам быть ниже травы, тише воды и, лежа здесь, под ногами у муравьев, поразмыслить на досуге о том, как дурно смеяться над теми, кто имеет в обществе гораздо больше веса, чем вы.

Сказав эту речь, Тринадцатый выгнул грудь колесом, напыжился, крикнул три раза «ку-ку-ре-ку» и побежал дальше.

На сжатом поле горкой лежали только что вырванные жнецами сорные травы. Легкий, чуть видный дымок выбирался из кучи стеблей и листьев. Тринадцатый подошел поближе, чтобы посмотреть, что тут происходит, и увидел маленький огонек, который червячком извивался среди зеленых, еще сырых стеблей, но никак не мог разгореться.

– Ко мне, дружище! – зашипел Огонь. – Скорей, скорей помоги мне, а не то я сейчас угасну… И куда только запропастился мой двоюродный братец – Ветер? Я совсем пропадаю без него. Окажи мне услугу – принеси хоть несколько сухих соломинок, чтобы я мог немного подкрепиться. Уж я не останусь перед тобой в долгу!..

– Ку-ку-ре-ку, – сказал Тринадцатый. – Вы просите у меня всего несколько соломинок? Это, конечно, немного. Но не скажите ли вы мне сначала, ваша светлость, кто зажарил мою покойную бабушку Брамапутру и мою тетку Пулярду?

И с этими словами он вскочил на кучу сорной травы и так плотно придавил ее к земле, что Огонь сразу перестал шипеть и последняя струйка дыме растаяла в воздухе.

А Тринадцатый взмахнул крылом и помчался дальше в пол-лета, в полскока.

К вечеру он увидел перед собой городскую стену, черепичные крыши и высокую колокольню.

– Кук-ура! Ку-ку-Рим! Ку-ку-ре-ку! – закричал он и подпрыгнул так высоко, как только мог.

На самом деле это был вовсе не Рим, а просто маленький кастильский городок, куда окрестные крестьяне возили в базарные дни овощи, свежие яйца и молодых откормленных кур со связанными ногами.

Но Тринадцатый ни у кого нечего не спрашивал, а потому мог думать, что ему было угодно. Он считал, что уже достиг своей цели и ему остается совсем немного – только занять высокое положение в свете.

Как же это сделать? О, это совсем не трудно. Надо только, чтобы вас заметили.

А как сделать, чтобы вас заметили? Надо кричать как можно громче.

И вот Тринадцатый побежал на самую большую площадь в городе – это была площадь перед церковью, – взлетел на паперть и принялся кричать что было сил: «Ку-ку-ре-ку! Ку-ку-ре-ку!»

– Ты слышишь? – сказал своей жене церковный сторож. – Чей это петух заливается у нас на паперти?

– Ума не приложу… – сказала сторожиха. – У нас в городе и нет таких горластых петухов.

– Да и во всей Кастилии нет петуха, который бы кричал в такое неурочное время, – прибавил сторож и вышел посмотреть, кому это вздумалось тревожить добрых людей.

Он поймал буяна за хвост, перевернул вниз головой и потащил к себе на кухню.

– Погляди-ка, жена, на это диво! – сказал он. – За всю свою жизнь не видел я такого удивительного петуха!

– Да разве это петух? – сказала сторожиха. – Это просто полпетушонка. А ведь туда же – кричит, как настоящая птица!

– Ну, что его разглядывать! – сказал сторож. – Давай-ка сюда кипятку, жена, да ошпарь его хорошенько, чтобы легче было ощипать. Мы люди бедные, нам на ужин и полпетуха довольно, – особенно если эта половина достается даром.

Сторожиха сняла с очага целый чугунок кипятку.

– Здравствуйте! Здравствуйте! – заклокотала Вода в чугунке. – Надеюсь, вы узнаете меня, сеньор?

Ах, это была довольно-таки неприятная встреча!

– Помилуйте! Помилуйте, госпожа моя Вода! – закричал Тринадцатый. – Чистая, сладкая, прекрасная Вода!.. Вы лучше всех на свете – я так люблю вас, когда вы не кипятитесь! Сжальтесь надо мной, не обварите меня!

– А ты пожалел меня, когда я была слабее тебя? – ответила Вода, вся бурля от гнева. – Ты даже не захотел ради меня лишний раз нагнуться.

И она выплеснулась на него с такой яростью, что ни одной пушинки не осталось у него на теле.

Тогда сторож посадил беднягу на вертел и поднес к огню.

– Господин мой Огонь! – закричал Тринадцатый. – Отец Света! Брат Солнца! Соперник Брильянта! Сжалься надо мной! Сдержи свою горячность, умерь свое пламя – не жарь меня!

– А ты пожалел меня, когда я был слабее тебя? – ответил Огонь и засверкал от злости. – Ты не захотел подать мне в беде даже соломинку!

И он до того распалился, что одним дуновением превратил Тринадцатого от головы до шпоры в уголь.

– Ах, чертова птица! – сказал сторож, вертя перед глазами черного, как сажа, и твердого, как палка, петуха. – И когда только она успела сгореть так, словно ее поджаривали на адском пламени? Да пропади она пропадом! Не стану же я есть на ужин головешку!

Он схватил Тринадцатого за ногу, размахнулся и выкинул во двор – прямо на кучу навоза.

– Ветер! Милый Ветер! – прошептал Тринадцатый еле слышно. – Пожалей меня – мне так горячо… Подуй на меня! Взмахни надо мной своим крылом!..

– А ты пожалел меня, когда я был слабее тебя? – зашумел Ветер. – Пошевелил ради меня крылом? Ну, да уж ладно… Я, так и быть, подую на тебя, коли ты сам просишь. Да только я ведь теперь не прежний. Крылья у меня отросли. Я так на тебя стану дуть, что ты у меня завертишься!

Ветер дохнул один разок, и Тринадцатый взлетел на верхушку колокольни – прямо на острую спицу. Дохнул другой раз, и петушок завертелся волчком.

Так он и вертится до сих пор. Куда ветер подует, туда и поворачивается однокрылый, одноногий петушок.

Все уже давно позабыли, что когда-то он скакал по земле и звался Тринадцатый. Теперь его просто зовут Ветряным петушком или Флюгером.

– Ничего, – скрипит Флюгер, когда сильный ветер кружит его на спице, – ничего!.. Пусть я прошел сквозь огонь и воду, пусть ветер занес меня под самое небо и вертит, словно на вертеле, а все-таки я добился своего: занял высокое положение в свете!

Зербино-нелюдим. Пересказали Т. Габбе и А. Любарская

1

Жил когда-то в Салерно молодой дровосек по имени Зербино. Не было у него ни денег, ни родни, ни друзей. Даже словом ему не с кем было перемолвиться. А бросать слова на ветер он не любил. Когда же человек ни с кем не разговаривает и никого ни о чем не спрашивает, то ему никто и не отвечает. А так как Зербино, вдобавок ко всему, не имел привычки совать нос в чужие дела, то соседи считали его дураком.

Они прозвали его Зербино-нелюдим, и прозвище это подходило к нему как нельзя лучше.

Рано утром, когда все в городе еще спали, Зербино с топором на плече отправлялся в горы и весь долгий день бродил один по лесу.

А вечером, когда солнце уже садилось, он возвращался домой с вязанкой хвороста, чтобы продать ее и купить себе что-нибудь на ужин.

У фонтана, мимо которого проходил Зербино, каждый вечер собирались девушки со всего квартала – набрать в кувшины воды и почесать язычки. Ну и доставалось же от них бедному Зербино!

– Зербино! Зербино! – кричали они. – Иди-ка сюда, а то нам скучно одним.

– Расскажи нам что-нибудь, Зербино! Ты ведь мастер рассказывать.

– Спой нам песенку, Зербино! Ты поешь лучше соловья.

– Зербино, а Зербино! Кто из нас тебе больше по вкусу? К кому ты посватаешься? Ко мне?

– Или ко мне?

– Или, может, ко мне?

– К самой болтливой! – огрызнулся дровосек, грозя кулаком.

Дружный хохот провожал Зербино, когда он, словно кабан от охотников, убегал от них к себе домой.

Добравшись до своей хижины, он покрепче запирал дверь и садился ужинать.

Ужин у него был немудреный – кувшин воды и кусок хлеба. Подобрав все до последней крошки, он заворачивался в старое потертое одеяло, ложился прямо на пол и крепко засыпал. Ничто не мешало его отдыху – ни сны, ни заботы, ни желанья.

И если счастье в том, чтобы ничего не желать, то самым счастливым человеком на свете был Зербино.

2

Однажды Зербино работал в лесу, подсекая сучья у старого, твердого, точно камень, самшита. Он очень устал и решил отдохнуть под деревьями на берегу пруда. Каково же было его удивление, когда он увидел, что у самой воды на траве лежала красавица в платье из лебединых перьев! Красавица крепко спала.

– Уснуть в полдень, на самом солнцепеке! – пробормотал Зербино. – И придет же такое в голову!.. Нет, что ни говори, а у женщины ума – что у годовалого ребенка.

Зербино снял с себя куртку, натянул ее между ветвями деревьев и устроил над головой у незнакомки навес, чтобы защитить ее от солнечных лучей.

Только что кончил он свою работу, как заметил в траве, в двух шагах от красавицы, гадюку. Змея подползала к ней, высунув ядовитое жало.

– Ишь ты! – сказал Зербино.– Такая маленькая и уже такая злая!

И недолго думая двумя ударами топора он разрубил змею на три части.

Но, и разрубленная, змея все еще старалась подползти к спящей красавице.

Тогда Зербино носком башмака столкнул в пруд змеиную голову, туловище и хвост, и они зашипели в воде, как раскаленное железо.

В эту самую минуту красавица открыла глаза и, увидев дровосека, воскликнула:

– Зербино! Это ты, Зербино?

– Подумаешь, новости! Я и сам знаю, что я Зербино,– ответил дровосек.

– Друг мой, – сказала красавица, – ты спас мне больше чем жизнь! Поверь, я сумею отблагодарить тебя за твою услугу.

– И не думал я спасать вас, – пробурчал Зербино со своей обычной любезностью. – В другой раз не ложитесь на траву, не поглядев наперед, нет ли там змей, – вот вам мой совет. А теперь не мешайте мне, я тоже хочу спать.

Он растянулся на траве и закрыл глаза.

– И тебе не нужно никакой награды? Ты ни о чем не просишь меня? – спросила красавица.

– Ну как же, очень прошу: оставьте меня в покое! – сказал Зербино.– Если человек ничего не хочет, значит, у него есть все, что он хочет. А если у него есть все, что он хочет, значит, он счастлив. Прощайте! – И он захрапел.

– Бедный юноша! – сказала красавица. – Твоя душа спит крепче, чем ты сам. Но что бы ты ни говорил, а я не буду неблагодарной. Без тебя я попала бы в руки злого волшебника, моего старинного врага. Без тебя мне пришлось бы превратиться в ужа и сто лет ползать по земле в змеиной чешуе. Я у тебя в долгу за целый век красоты и молодости. Чем же мне заплатить тебе за твою услугу? А, знаю!.. Ты только что сказал: «Если у человека есть все, чего он хочет, значит, он счастлив». Пусть же у тебя будет все, чего ты пожелаешь, пусть каждое твое желанье исполняется. Когда-нибудь ты добром помянешь за этот подарок фею вод!..

Она трижды взмахнула своей ореховой волшебной палочкой и пошла по серебристой водяной дорожке так легко, что вода даже не шелохнулась.

Навстречу ей раскрылись кувшинки, и тростники склонили свои хохлатые головки. Волны, нежно звеня, расступились, и будто солнечный луч скользнул до самого дна.

Потом все погасло, и стало тихо-тихо.

Только и слышно было, как храпит на берегу Зербино.

3

Солнце уже спускалось за горы, когда дровосек проснулся. Он опять взялся за топор и принялся рубить неподатливое дерево, над которым бился с утра. Топор звенел на весь лес, но проку было мало. Обливаясь потом, Зербино только напрасно колотил по проклятому стволу.

– Эх, – сказал наконец Зербино, рассматривая свой зазубренный топор, – хотел бы я иметь топорик, который режет дерево, словно масло! И почему это ни один умник не смастерил до сих пор такого топора?

Он отступил на два шага от дерева, размахнулся и ударил с такой силой, что сам не удержался на ногах и растянулся во весь рост, уткнувшись носом в землю.

– Черт побери, я, кажется, хватил мимо! – заворчал он. – В глазах у меня, что ли, помутилось?

Но не успел он выговорить эти слова, как дерево дрогнуло и повалилось прямо на него, так что он едва успел отскочить в сторону.

– Вот это удар! – закричал Зербино в восторге. – Раз – и готово! И как чисто срублено!.. Кто не видел, сказал бы, что спилено. Ну, есть ли на свете дровосек, который орудует топором так ловко, как сын моей матери?

Он обрубил все сучья и ветви на дереве и, распутав намотанную вокруг пояса веревку, уселся верхом на вязанку, чтобы получше ее затянуть.

– А теперь, – пробормотал он, – надо тащить ее в город. Экое горе, что у вязанок не бывает ног, вот как у лошадей, например. А то бы я въехал на ней в Салерно, гарцуя вроде тех знаменитых господ, которые от безделья только и знают, что прогуливаются верхом. Хотел бы я посмотреть на себя в таком виде!

И не успел он договорить, как вязанка приподнялась и пустилась рысью, все скорей и скорей – так что ветер засвистел у Зербино в ушах.

Но Зербино нелегко было удивить чем-нибудь. Он и на этот раз нисколько не удивился. Уверенно сидя на своем необыкновенном скакуне, он всю дорогу с жалостью поглядывал на тех бедняков, которые должны ходить пешком, потому что у них нет вязанки дров.

4

В те времена посреди Салерно была большая площадь, а на этой площади стоял королевский дворец. Царствовал тогда, как всем известно, знаменитый Мушамиель. Кто не знает этого имени, не знает истории.

Всякий день после полудня прохожие могли увидеть на одном из балконов дочь короля Мушамиеля – прекрасную принцессу Алели. Придворные кавалеры и дамы старались развлечь ее песнями, сказками и плясками, но принцесса была всегда грустна и задумчива. Да и как было не задуматься!

Вот уже три года каждый день к ней сватались женихи – князья, бароны и принцы, и вот уже три года она отказывала каждый день всем своим женихам – принцам, князьям и баронам.

Дело было в том, что король Мушамиель, который очень хотел поскорее выдать дочку замуж, давал в приданое за нею прекрасный город Салерно, и принцесса Алели не без основания предполагала, что ее женихи хотят жениться не столько на ней, сколько на ее приданом. Как видите, принцесса Алели была рассудительной девицей, не в пример другим принцессам. Впрочем, она вообще не слишком походила на других принцесс: никогда не смеялась только для того, чтобы показать свои зубки, никогда не молчала только для того, чтобы ее считали умной, никогда не болтала только для того, чтобы поболтать. Эта болезнь не на шутку тревожила придворных докторов.

В этот день принцесса Алели была еще грустнее, чем всегда. Она сидела на балконе и задумчиво глядела вниз, как вдруг на площадь выехал Зербино.

Он скакал верхом на своей вязанке, точно лихой наездник на горячем скакуне.

Придворные дамы так и прыснули со смеху и принялись швырять в него апельсинами, лежавшими на блюде. Два апельсина угодили наезднику прямо в лицо.

– Смейтесь, смейтесь, зубоскалки! – крикнул Зербино, грозя им пальцем. – Смейтесь до тех пор, пока у вас рот не растянется до ушей!

Придворные дамы расхохотались еще громче. И сколько ни приказывала им принцесса замолчать и прекратить свои насмешки над бедным малым, они в ответ только покатывались со смеху.

– Добрая барышня, – сказал Зербино, поглядев на принцессу, – что же вы такая печальная? Желаю вам полюбить хорошего парня, который сумеет вас развеселить, и выйти за него замуж.

С этими словами Зербино приподнял шапку и поклонился так вежливо, как только умел.

Если ты едешь верхом не на лошади, а на вязанке дров, первое правило – ни с кем не раскланивайся, будь то хоть сама королева. Зербино совсем забыл про это и попал в беду. Снимая шапку, он выпустил из рук веревку, которой были связаны ветки. Вязанка развалилась, и Зербино полетел вверх тормашками.

Встав на ноги, он собрал ветки и, взвалив их себе на плечи, отправился своей дорогой. Теперь уже вязанка ехала на нем, а не он на вязанке.

Когда кто-нибудь падает, рискуя сломать себе шею, люди почему-то смеются. Почему? Я не знаю. Мудрецы еще не объяснили этой тайны. Известно только, что все смеются и что принцесса Алели поступила так же, как и все другие: она засмеялась.

Но вдруг щеки ее побледнели. Она встала, прижала руку к сердцу, как-то странно поглядела на Зербино и молча удалилась в свои покои.

А Зербино как ни в чем не бывало вернулся к себе домой.

Своей удачи он и не заметил, а на неудачи, как всегда, не обратил внимания. День выдался славный, он хорошо продал вязанку дров – с него и этого было достаточно.

Он купил себе целую головку сыра, белого и твердого, как мрамор, и, разрубив ее на куски, отлично поужинал.

Камень, упавший в воду, знает ровно столько же о кругах, которые пошли по воде, сколько знал Зербино о том смятении, которое поднялось во дворце после его ухода.

5

В то время как происходили все эти важные события, на городской башне пробило четыре часа. День выдался жаркий. На улицах было пусто.

Удалившись в залу парламента, король Мушамиель размышлял о благоденствии своего народа. Он спал.

Вдруг чьи-то руки обвились вокруг его шеи и горячие слезы закапали прямо ему на лысину. Король Мушамиель вскочил в испуге. Перед ним стояла прекрасная Алели.

– Что это значит? – сказал король, удивленный таким преувеличенным выражением любви. – Поцелуи и слезы? Ах, дочь своей матери! Ты, верно, хочешь, чтобы я исполнил какое-нибудь твое желание?

– Нет, дорогой отец. Перед вами покорная дочь, которая только и думает о том, чтобы исполнить ваше желание. Вы хотели выдать меня замуж – я готова доставить вам это удовольствие.

– Ну, слава богу, наконец капризы кончены! За кого же мы выходим, а? За принца Кава?.. Нет? Ну, так за графа Капри?.. Тоже нет? За маркиза Сорренто?.. Как, опять нет? Кто же это такой?

– Я не знаю, дорогой отец.

– Не знаешь? Но ты, по крайней мере, хоть видела его?

– Да, только что. На площади перед дворцом.

– И он с тобою говорил?

– Нет, почти не говорил. Да и к чему слова, когда сердца и так слышат друг друга!

Мушамиель поморщился, почесал за ухом и пристально поглядел на дочь:

– Но, во всяком случае, это принц?

– Ах, я не знаю… Да и какое это имеет значение!

– Очень большое. Ты ничего не смыслишь в политике, дочь моя. Разумеется, ты можешь совершенно свободно, так сказать по своему вкусу, выбрать себе подходящего мужа, а мне – подходящего зятя. Как король и как отец, я совсем не хочу стеснять твою волю… если она совпадает с моей. В противном же случае напоминаю тебе, что я прежде всего обязан заботиться о чести династии и о благе моих подданных, и поэтому я требую, чтобы поступали так, как угодно мне. Ну-с, что же за птица этот твой избранник, которого ты едва видела, с которым почти не разговаривала, но которого ты обожаешь?

– Не знаю, – сказала Алели.

– Вот это замечательно! – воскликнул Мушамиель. – И для того, чтобы болтать весь этот вздор, ты отнимаешь у меня время, принадлежащее моему народу. Эй, камергеры! Позвать сюда фрейлин! Пусть они проводят принцессу в ее покои. Ей нездоровится.

Услышав слова отца, Алели залилась слезами и упала к его ногам. В это время дверь открылась и две придворные дамы вошли в королевские покои, покатываясь со смеху.

– Опомнитесь, сударыни! Перед вами король! – закричал Мушамиель, возмущенный таким грубым нарушением придворных правил.

Но чем громче кричал на них король, тем громче хохотали фрейлины, совершенно не заботясь о придворном этикете.

– Эй, стража, – закричал король вне себя от гнева, – схватить этих грубиянок и отрубить им головы! Будут знать, как смеяться над своим королем!

– Ваше величество! – воскликнула Алели, всплеснув руками. – Вспомните, что вы прославили свое царствование, запретив смертную казнь без суда.

– Ах да, – сказал Мушамиель, – ты совершенно права, дочь моя. Нельзя нарушать законы. Но если нельзя казнить без суда, то пусть их секут без суда до тех пор, пока они не умрут естественной смертью.

– Пощадите их, отец! Умоляю вас!

– Ну хорошо, хорошо! – сказал добрый Мушамиель. – Пусть только они перестанут смеяться и не попадаются мне больше на глаза… Уведите этих дур – я их прощаю. Запереть их в келью. Пусть они там издохнут от тишины и скуки… И довольно об этом.

– Отец!.. – зарыдала Алели.

– Ваше величество! – закричали в один голос фрейлины, падая на колени. – Ваше величество, смилуйтесь! Мы не смеемся больше.

И в самом деле, они больше не смеялись, потому что рты у них от непрерывного смеха уже растянулись до самых ушей, как пожелал Зербино.

– Помилуйте, ваше величество! Это не мы смеялись над вами – это над нами насмеялся злой человек. Он околдовал нас.

– Колдун в моем государстве? – сказал король, покачав головой. – Это невозможно. Их нет, потому что я в них не верю.

– Однако, ваше величество, – заметила одна из дам, – что бы вы сказали, если бы увидели человека, который гарцует верхом на обыкновенной вязанке дров, и эта вязанка скачет рысью и выделывает курбеты, как хорошо объезженная лошадь?

– В самом деле? – удивился король.– Да, это похоже на колдовство. Стража! Я приказываю немедленно отыскать этого человека и его вязанку, посадить человека на вязанку и сжечь вязанку вместе с человеком посреди дворцовой площади. Все!.. Ну, теперь, надеюсь, мне дадут отдохнуть.

– Сжечь моего возлюбленного! – закричала принцесса. – Государь, этот благородный юноша – мой избранник, моя любовь, моя жизнь… Если тронут хоть один волосок на его голове – я умру!

– У меня в доме сущий ад! – сказал бедный Мушамиель. – Какой смысл быть королем, если в собственном вашем дворце вам не дают спокойно вздремнуть часок? Впрочем, я ведь могу избавиться от всех этих хлопот. Позвать сюда Мистигриса! Для чего я держу министра, если не для того, чтобы он говорил мне, о чем я думаю, и знал, чего я хочу и чего не хочу!

6

Вскоре доложили о приходе господина Мистигриса. Это был маленький человечек, толстый, коротенький, круглый, пузатый. Он не ходил, а катался, как шар. Рысьи глазки, посматривающие разом во все стороны, низкий лоб, утиный нос, толстые щеки и тройной подбородок – вот вам портрет знаменитого министра, который правил Салерно от имени короля Мушамиеля.

Он вошел, кланяясь и охорашиваясь, отдуваясь и улыбаясь, с видом человека, весело несущего бремя власти и забот.

– Наконец-то!.. – сказал король. – У меня в королевстве происходит черт знает что, и я, король, узнаю об этом последний!

– Все в полном порядке, – спокойно отвечал Мистигрис. – У меня в руках донесения королевской полиции. Мир и счастье, как всегда, царят в нашем государстве.

И, развернув длинный свиток, он прочел:

– «Салернская гавань. Все спокойно. В таможне украдено не больше обычного. Три ссоры между матросами. Шесть ударов ножом. Пятеро отправлены в госпиталь. Один скончался. Происшествий нет… Верхний город. Налог удвоен. Благосостояние и нравственность возрастают. Две женщины умерли голодной смертью. Трое мужей избили своих жен. Десять жен избили своих мужей. Тридцать краж. Два убийства. Три отравления. Происшествий нет».

– И это все, что вы знаете? – рассердился Мушамиель. – Стало быть, я, который вовсе и не обязан знать, что происходит в государстве, осведомлен гораздо лучше вашего. Мне, например, известно, что не далее как сегодня какой-то бездельник проехал по дворцовой площади верхом на вязанке дров и одним взглядом так очаровал мою дочь, что она хочет выйти за него замуж.

– Ваше величество, – ответил Мистигрис, не моргнув глазом, – разумеется, я знаю об этом – министр знает все! – но я не смел беспокоить ваше величество такими пустяками. Этого человека повесят – и дело с концом!

– Ах, так вы знаете, где он, этот негодяй?

– Конечно, ваше величество, – ответил Мистигрис. – Министр все видит и все слышит…

– Прекрасно, – сказал король. – Но, если через четверть часа этот плут не будет здесь, вы сдадите дела министерства людям, которые не только все видят и слышат, но и действуют. Ступайте!

Мистигрис, приятно улыбаясь, вышел из покоев короля. Но чуть только дверь за ним закрылась, он весь побагровел, словно от удушья, и, чтобы не упасть, вынужден был опереться на первую дружескую руку, которая ему подвернулась. Это была рука городского префекта, который по счастливой случайности оказался в королевской приемной.

Мистигрис прошел два шага, потом схватил префекта за ворот и сказал, отчеканивая каждое слово:

– Синьор, если через десять минут вы не приведете ко мне человека, разъезжающего по Салерно верхом на вязанке дров, я вас уничтожу. Слышите? У-ни-что-жу! Ступайте!

Ошеломленный этой угрозой, префект побежал к начальнику полиции:

– Где человек, разъезжающий верхом на вязанке дров?

– На вязанке дров? – удивился тот.

– Попрошу не рассуждать! – закричал префект.– Я этого не потерплю. Вы не знаете своих обязанностей. Если через пять минут этот мошенник не будет здесь, я вас выгоню. Слышите? Вы-го-ню! Ступайте!

Начальник полиции побежал к дежурным полицейским, которые охраняли общественное спокойствие, играя в кости.

– Бездельники! – закричал он. – Если через три минуты вы не приведете ко мне человека, который разъезжает по Салерно верхом на вязанке дров, я прикажу избить вас до полусмерти. Слышите? До по-лу-смер-ти! Бегом – и ни слова!

Полицейские, ругаясь на чем свет стоит, выбежали на улицу. А Мистигрис, вполне уверенный в чудодейственной силе своего приказа, сложил губы в приятную улыбку и опять отправился к королю, слегка прихорашиваясь и бодро отдуваясь, как человек, легко и весело несущий бремя государственных забот.

7

Министр шепнул на ухо два слова своему повелителю, и лицо доброго короля просияло. Итак, все устраивается как нельзя лучше! Колдуна сожгут, и это маленькое происшествие, без сомнения, прославит царствование кроткого Мушамиеля Девятого и навсегда останется для благодарного потомства доказательством его милосердия и мудрости.

Одно только смущало короля – это неутешные слезы бедной Алели.

Но государственный ум Мистигриса помог и в этом затруднении. Министр подмигнул королю и, подойдя к принцессе, сказал ей, стараясь смягчить свой пронзительный голос:

– Не плачьте, ваше высочество! Жених не должен видеть вас в слезах. Подите к себе, наденьте свой самый пышный наряд, чтобы показаться ему во всем блеске вашей красоты. Тогда, взглянув на вас, он сразу поймет, какое счастье его ожидает.

– Верно ли я вас поняла, мой добрый Мистигрис? – воскликнула Алели. – О, благодарю вас, отец, благодарю!

Она бросилась обнимать короля, который до того растерялся, что не мог вымолвить ни единого слова.

Не чуя под собой ног от радости, принцесса выбежала из королевских покоев и первому встречному офицеру сама объявила о своей свадьбе.

– Добрый юноша, – сказала она, – мой жених сейчас придет сюда! Устройте ему торжественную встречу и будьте уверены, что мы сумеем оценить вашу услугу.

Оставшись наедине с Мистигрисом, король гневно посмотрел на своего министра.

– Вы что – с ума сошли? – сказал он. – Как вы осмелились давать за меня слово в моем присутствии? Кажется, вы считаете себя хозяином не только в моем королевстве, но и у меня в доме!.. Кто вам позволил распоряжаться по-своему мною и моей дочерью?

– Ваше величество, – невозмутимо ответил Мистигрис, – прежде всего надо было успокоить принцессу, а дальше видно будет. Политика никогда не заботится о завтрашнем дне. У всякого дня – своя забота.

– А мое слово?

– Вы не сказали ни слова, ваше величество.

– Но это все равно, что дать слово. И, если я теперь возьму его назад, меня будут считать лжецом…

– Государь, – сказал Мистигрис, – само собой разумеется, король никогда не берет своего слова назад… Но есть множество способов сдержать слово, не сдержав его.

– Что вы хотите этим сказать?

– Ваше величество, – сказал Мистигрис, – давайте спокойно обсудим положение. С одной стороны, вы ничего не обещали принцессе; с другой стороны, своим молчанием вы как бы одобрили ее брак. Что ж, пусть принцесса выйдет замуж за своего избранника. А после церемонии мы поступим по закону, который гласит:

«Если дворянин, не имеющий звания барона, желает взять в жены принцессу королевской крови, с ним надлежит поступить как с дворянином, то есть отрубить ему голову».

«Если дерзкий окажется горожанином – с ним надлежит поступить как с горожанином, то есть повесить его».

«Если же это будет простой мужик – его следует утопить, как собаку».

Видите, ваше величество, как легко сочетать родительскую любовь и правосудие! У нас в Салерно столько всяких законов, что всегда можно подобрать подходящий к случаю.

– А ведь вы, Мистигрис, изрядная каналья, – сказал Мушамиель посмеиваясь.

– Государь, вы мне льстите! – ответил Мистигрис, раздуваясь от гордости. – Я всего-навсего ваш преданный слуга и готов положить жизнь…

– Ну хорошо, хорошо!.. – прервал его король. – Довольно слов, перейдем к делу. Найти, повенчать, утопить – вот все, что я от вас хочу.

8

Конечно, слава – хорошая вещь, но и она имеет свои неудобства. Прощай, спокойная жизнь! Всякий бездельник считает своим священным и неотъемлемым правом знать лучше вашего, о чем вы думаете, что любите и чего хотите.

Зербино еще не успел продать свою волшебную вязанку, а уже в Салерно не было ни одного мальчишки, который бы не знал, где он живет, что ест на ужин, сколько ему лет и как звали его бабушку. Поэтому полицейским ничего не стоило исполнить приказ начальства и разыскать знаменитого дровосека.

Они ворвались к нему во двор как раз в ту минуту, когда Зербино, стоя на коленях, точил свой старый топор, то и дело пробуя лезвие на ногте большого пальца. Вдруг чья-то рука схватила его за шиворот и одним рывком поставила на ноги. Десять затрещин, двадцать подзатыльников – и он очутился на улице.

Таким образом Зербино узнал, что министр интересуется его особой и сам король желает его видеть.

Мудрость и глупость ничему не удивляются. Неизвестно, по какой из этих причин, но Зербино никогда не удивлялся. Не удивился он и на этот раз. Заложив руки за пояс, он спокойно шагал, не обращая внимания на пинки, которые так и сыпались на него градом со всех сторон.

Но всякому терпению приходит конец.

– А нельзя ли потише? – сказал Зербино, когда тяжелый удар в спину чуть не сбил его с ног.

– Скажите какие нежности! – усмехнулся полицейский.– Не прикажете ли надеть перчатки и вести вас под ручку?

– Хотел бы я, чтобы кто-нибудь из вас оказался на моем месте! – сказал Зербино. – А я бы посмотрел, как вы тогда стали бы смеяться.

– Молчать, мошенник! – И полицейский с размаху отвесил Зербино такой удар, которым можно было бы свалить даже быка.

Но, должно быть, он плохо рассчитал или неловко замахнулся: кулак его почему-то миновал затылок Зербино и угодил прямо в глаз одному из конвойных. Тот рассвирепел от боли и, не говоря ни слова, вцепился в волосы обидчику. Остальные кинулись их разнимать.

Удары посыпались, как горох из дырявого мешка: сверху, снизу, справа, слева… Началась такая потасовка, что небу стало жарко. Женщины рыдали, дети кричали, собаки лаяли.

Пришлось вызвать другой отряд полицейских, чтобы навести порядок и арестовать тех, кто бил, тех, кого били, и тех, кто на это глядел.

А Зербино как ни в чем не бывало засунул руки в карманы и отправился во дворец один.

На дворцовой площади он увидел длинную вереницу нарядных господ, разодетых в шитые золотом камзолы и короткие атласные панталоны. Это были придворные лакеи во главе со старшим лакеем и мажордомом. По распоряжению принцессы они вышли встречать жениха.

Так как им было приказано встретить его с подобающими почестями, они все время улыбались и низко кланялись, держа шляпы в руках.

Как человек вежливый, Зербино ответил на поклоны поклоном. Придворные лакеи согнулись чуть не вдвое. Зербино ответил еще вежливее.

Лакеи поклонились еще ниже.

Так кланялись они друг дружке восемь или десять раз подряд. Зербино устал первый. Он не был воспитан при дворе и не привык гнуть спину.

– Довольно, довольно! – закричал он. – Знаете, как это у нас в песне поется:

С меня хватит и улыбок и поклонов. Попляшите-ка теперь!

И лакеи, не переставая кланяться, запрыгали, словно кузнечики на лугу.

Так, приплясывая и кланяясь, они проводили Зербино во дворец.

9

Король Мушамиель сидел на троне. Справа от него расположились дамы – принцесса и ее фрейлины, слева – Мистигрис и придворные кавалеры.

Чтобы придать себе величественный вид, король Мушамиель смотрел на кончик собственного носа.

Принцесса Алели вздыхала. Мистигрис чинил перья и с видом заговорщика подмигивал одним глазом королю, а другим – принцессе. Придворные стояли неподвижно и глядели задумчиво, как будто и в самом деле о чем-то думали.

Вдруг дверь отворилась. Танцуя сарабанду и раскланиваясь в такт, появились мажордом и лакеи во главе со старшим лакеем.

Эта неприличная и несвоевременная пляска чрезвычайно удивила весь двор. Но все еще больше удивились, когда вслед за танцующими в зал преспокойно вошел Зербино, в своей старой куртке и помятой шапке. Он один ничем не был удивлен и поглядывал по сторонам так равнодушно, как будто родился во дворце и весь век ходил по бархатным коврам и сидел в золоченых креслах.

Однако, увидев короля, он сразу догадался, что это и есть хозяин дома, и остановился посреди залы.

Сняв шапку и прижимая ее обеими руками к груди, он вежливо поклонился. Потом снова надел шапку на голову, удобно уселся в кресло и для развлечения стал легонько шевелить носком башмака.

Это так понравилось принцессе, что она вне себя от восторга бросилась на шею королю.

– Ах, отец, – закричала она, – надеюсь, вы теперь сами видите, как хорош тот, кого я избрала!

– Вижу, вижу, – пробормотал полузадушенный ее объятиями Мушамиель. – Мистигрис, допросите-ка этого человека. Только поосторожнее. Да, нечего сказать, происшествие! Ах, как счастливы были бы отцы, если бы у них не было детей!

– Не беспокойтесь, ваше величество, – ответил Мистигрис. – Мое правило – справедливость и великодушие. – И, обернувшись к Зербино, крикнул: – Встань, мошенник! И, если тебе дорога твоя шкура, отвечай прямо: кто ты такой?.. Молчишь, негодяй? Значит, ты колдун!

Зербино ничего не ответил и только пожал плечами.

– Теперь мне все ясно! – сказал Мистигрис.– Твое запирательство подтверждает твою вину. Не желая ни в чем признаться, ты выдаешь себя своим молчанием.

Зербино усмехнулся.

– Ну конечно! – сказал он. – А вот если бы я признался во всех смертных грехах, то это значило бы, что я невинен, как новорожденный ягненок.

– Государь! – закричал Мистигрис. (Во гневе он бывал еще красноречивее, чем всегда.) – Государь, свершите правосудие! Спасите ваше королевство, спасите весь мир от этого чудовища! Нет казни, которой бы не заслужил такой закоренелый преступник!

– Эк его разобрало! – сказал Зербино, покачивая головой. – Ну, словно с цепи сорвался!.. Ладно уж, лай себе сколько твоей душе угодно, только не кусайся.

Мистигрис словно поперхнулся. Глаза у него налились кровью, зубы оскалились.

– Гав, гав!.. – залаял он. – Ваше величество!.. Гав, гав, гав, гав!.. Всем известно ваше милосердие и справедливость… Гав, гав, гав!.. Милосердие повелевает вам позаботиться о ваших подданных и избавить их от этого колдуна… Гав, гав, гав!.. Справедливость требует, чтобы его повесили или сожгли… Гав, гав, гав!.. Вы отец… гав, гав!.. но вы и король… гав, гав! А король… гав, гав, гав!.. должен победить отца… гав, гав, гав!..

– Мистигрис, – сказал король, – спокойнее, спокойнее! Вы говорите горячо, но как-то сбивчиво. К чему столько лишних слов и восклицаний! Что вы предлагаете?

– Государь, – ответил министр, – веревка, огонь, вода – вот что я предлагаю! Гав, гав, гав!.. – И он залаял хриплым лаем.

Король вздохнул и пожал плечами. А принцесса Алели решительно встала со своего места и, перейдя через всю залу, села рядом с Зербино.

– Решайте, государь! – сказала она. – Это мой муж. Его судьба будет и моей судьбой.

Все дамы ахнули и в смущении закрылись веерами. Даже Мистигрис счел нужным покраснеть.

А король схватился за голову и воскликнул:

– Несчастная, ты сама произнесла свой приговор! Эй, стража! Взять этих людей, немедленно обвенчать их в придворной часовне, а потом посадить на первый попавшийся корабль – и пусть плывут, куда гонит ветер. А с меня довольно!..

Стража сейчас же окружила Зербино и принцессу и увела их из залы. А Мистигрис подошел к королю.

– О мой повелитель! – воскликнул он. – Вы величайший король в мире! Ваша доброта, снисходительность и милосердие будут служить примером и вызывать удивление потомков. Ах, как расскажет об этом завтра «Официальная газета»! Нам же, потрясенным царственным великодушием, остается только молчать и восхищаться.

Но король не слушал его.

– Моя бедная девочка, – сказал он, вытирая слезы, – что станется с нею?.. Эй, стража! Взять господина Мистигриса и посадить на тот же корабль. Для меня будет утешением думать, что этот пройдоха – возле моей дорогой Алели. К тому же смена министра – это все-таки некоторое развлечение, а мне в моем родительском горе так нужно хоть немного развлечься и рассеяться… Прощайте, старина Мистигрис!

Министр открыл было рот, чтобы проклясть королей и их неблагодарность, но в эту минуту его подхватили под руки, вывели из дворца и силой втолкнули на корабль.

Корабль отчалил.

А добрый король Мушамиель отер слезу, скатившуюся по носу, и заперся в парламенте на ключ, чтобы никто больше не мог помешать его послеобеденному отдыху.

10

Ночь была тихая, лунная. Береговой ветер нес корабль вперед, и вот уже вдали показался остров Капри, поднимавшийся из волн, точно корзина цветов.

Зербино правил рулем и напевал какую-то песенку – матросскую, может быть, или песню дровосеков.

У его ног сидела принцесса Алели, не сводя глаз со своего возлюбленного. Прошлое она позабыла, о будущем не думала. Ей было все равно, куда плыть, только бы плыть с Зербино.

Что касается Мистигриса, то ему путешествие вовсе не доставляло такого удовольствия, как принцессе Алели. Он метался по палубе, точно медведь в клетке, и кричал:

– Что станется с нами на этой жалкой посудине? Мы пропадем! Мы непременно пропадем! Ах, если бы этот колдун и в самом деле был колдуном!.. Он мог бы, по крайней мере, сделаться владетельным князем или даже королем, а меня назначить своим первым министром. Я просто чувствую потребность чем-нибудь управлять… Ну, долго ли мы еще будем болтаться между небом и землей? Говорите же! И о чем только вы думаете?..

– Я проголодался, – сказал Зербино.

Алели поднялась с места.

– Друг мой, – сказала она, – я пойду поищу чего-нибудь. Скажите мне, чего бы вы хотели.

– Апельсинов и винограда, – ответил Зербино.

И в ту же минуту, опрокинув Мистигриса, прямо у него из-под ног появилась огромная корзина с апельсинами и виноградом.

«Ага, – подумал Мистигрис, поднимаясь на ноги, – теперь-то я узнал твою тайну, бездельник! Оказывается, ты и в самом деле колдун. Ну что ж… Раз всякое твое желание сбывается, так и мои желания сбудутся. Недаром же я был министром у самого короля Мушамиеля. Я и тебя заставлю желать того, чего захочу я».

Согнувшись в три погибели и сладко улыбаясь, Мистигрис подошел к Зербино.

– Синьор Зербино, – сказал он, – я прошу высокой чести быть другом вашей светлости. Может быть, ваша светлость не совсем верно поняли то, что я прятал под вынужденной суровостью моих слов. Но, клянусь честью, все, что я говорил и делал, было сказано и сделано только для того, чтобы ускорить ваш счастливый брак. Смею надеяться, что вы и впредь позволите мне служить вам, чтобы я мог доказать свою глубочайшую преданность вашей светлости. Я ваш раб, приказывайте мне!

– Подвинь-ка поближе апельсины и виноград, – сказал Зербино. – Я чертовски проголодался!

– Вот они, синьор! – Мистигрис пододвинул корзину с ловкостью придворного лакея, а сам подумал: «Мужик! Невежа! Он меня просто не слушает. Нет, надо сначала склонить на свою сторону Алели. Это, пожалуй, будет попроще – как-никак она выросла при дворе».

И, растянув губы в улыбке, он снова заговорил:

– Кстати, синьор Зербино, не думаете ли вы, что вам следует сделать своей молодой жене свадебный подарок?

Зербино удивился.

– Свадебный подарок? – переспросил он. – Да откуда же я его возьму? Со дна моря, что ли, выудить?

– А хоть бы и со дна моря. Вам стоит только захотеть…

Зербино пожал плечами.

– Вот чудак! – сказал он. – Ну и отправляйся за этим подарком на морское дно, если уж тебе тут не сидится. А меня оставь в покое.

В ту же минуту Мистигрис, словно подхваченный чьей-то невидимой рукой, перелетел через борт и камнем врезался в воду.

А Зербино вытащил из корзины новую кисть винограда и стал преспокойно ее ощипывать. Алели смотрела ему в глаза.

Вдруг вода под бортом забурлила и чья-то круглая, покрытая тиной голова мелькнула среди пены.

– Это, наверное, морская свинья, – сказала Алели.

– Нет, сухопутная, – ответил Зербино и, перегнувшись через борт, вытащил за шиворот мокрого и фыркающего, как дельфин, Мистигриса.

И тут принцесса и Зербино увидели странную вещь: в зубах у толстяка сверкал, как звезда ночью, огромный, великолепный алмаз.

Отплевываясь и кланяясь, Мистигрис сказал:

– Вот подарок, который король рыб преподносит прекрасной Алели… Теперь вы видите, синьор Зербино, что перед вами самый верный, самый покорный раб? Если когда-нибудь вы захотите сформировать маленькое министерство, доверьте мне…

– Дайте-ка еще апельсинов и винограда! – перебил его Зербино.

Мистигрис пододвинул к нему корзину.

– Синьор, – сказал он вкрадчиво, – не кажется ли вам, что эта жалкая барка, плывущая по воле ветра и волн, недостойна нести на себе принцессу Алели, самую благородную и прекрасную из всех принцесс!

– Перестаньте, Мистигрис! – сказала Алели. – Мне хорошо и здесь. Я ни о чем не прошу и ни о чем не жалею.

– Однако, госпожа моя, – сказал Мистигрис, – припомните, когда граф Капри предлагал вам свою руку, он послал в Салерно великолепный корабль красного дерева, весь украшенный золотом и слоновой костью. А матросы, одетые в бархат?.. А шелковые снасти?.. А три зеркальные каюты?.. Вот что приготовил для вас какой-то ничтожный граф. Я уверен, что синьор Зербино не захочет отстать от него – ведь он так могуществен, так добр, так…

– Этот старичок может оглушить своей болтовней, – вздохнул Зербино. – Говорит, говорит… Право, я не прочь иметь такой корабль, хотя бы только для того, чтобы заткнуть болтуну глотку. Надеюсь, это бы его успокоило хоть на часок.

Не успел он произнести эти слова, как принцесса Алели вскрикнула: «Посмотрите!» – и схватила его за руку. Дровосек вздрогнул и оглянулся… Что это? Как очутился он на этом великолепном корабле с белоснежными парусами, похожими на лебединые крылья, с шелковым шатром над палубой и алебастровыми лампами, освещающими каждый уголок?.. Проворные матросы ловко и бесшумно делали свое дело.

Мистигрис оживился. Вот наконец занятие для человека, привыкшего управлять! Он кинулся распоряжаться, подгонять, приказывать…

Но матросы не обращали на него ни малейшего внимания, будто его совсем не было на палубе. Даже самый маленький юнга и тот не нашел нужным выслушать его и что-нибудь ответить.

Однако Мистигрис не унывал. Он опять вернулся к Зербино и, самодовольно улыбаясь, сказал:

– Надеюсь, ваша светлость довольны моим усердием и стараниями? Поверьте, все, чего я хочу, – это заслужить вашу благосклонность!

– Замолчи, болтун! – сказал дровосек. – Я хочу спать. Запрещаю тебе говорить до завтрашнего утра.

Мистигрис хотел пожелать ему спокойной ночи и сказать на прощанье что-нибудь любезное, но, к своему великому изумлению, не мог выговорить ни слова. Не зная, как скоротать время до завтрашнего утра, он отправился в одну из зеркальных кают и улегся спать.

11

«Все надоедает, даже счастье», говорит пословица.

Можете себе представить, как надоело Мистигрису плыть неизвестно куда и неизвестно зачем да еще все время молчать! Он только и думал о том, как бы заставить Зербино высадиться на сушу.

Однако действовать надо было осторожно. А то, чего доброго, этот мужик вспомнит, кто он такой, и опять возьмется за топор. Попробуй-ка тогда стать министром у дровосека!

Едва только Мистигрис снова обрел дар речи, он пошел разыскивать Зербино.

Дровосек и принцесса сидели на корме и о чем-то беседовали. Мистигрис остановился, прислушался, и волосы стали у него дыбом.

– Мой друг, – говорила Алели, – подумайте, как были бы мы счастливы, если бы поселились где-нибудь тут, на берегу, вдали от всех, в маленькой лесной хижине…

– Да… – задумчиво сказал Зербино. – Завести корову, кур… Это было бы неплохо.

Мистигрис почувствовал, что почва уходит у него из-под ног, и решительно выступил вперед.

– Ах, синьор!.. – закричал он. – Посмотрите же! Посмотрите скорее!.. Как это прекрасно!

– Что такое? – спросила принцесса. – Где? Я ничего не вижу.

– А я и того меньше, – сказал Зербино, хлопая глазами.

– Как? Вы не видите этого сверкающего на солнце мраморного дворца? – удивился Мистигрис. – Не видите эту широкую лестницу, спускающуюся к самому морю среди апельсиновых деревьев и роз?

– Дворец? – испугалась Алели. – Я не хочу во дворец! Опять скучные придворные дамы, назойливые лакеи, опять притворство, сплетни, лесть!.. Нет, нет, я не хочу! Уедем отсюда поскорее!

– Это верно, – согласился Зербино. – Чего мы не видели во дворце!

– Такого дворца, синьор, вы не видели никогда! – закричал Мистигрис не своим голосом. – Он не похож ни на один дворец на свете. В нем нет ни придворных, ни лакеев. Там прислуживают невидимки. Там у столов и кресел есть руки, а у стен – уши!

– А языки у них есть? – спросил Зербино.

– Нет… то есть да, – сказал Мистигрис. – Они говорят, когда их спрашивают, и молчат, когда их не спрашивают.

– Значит, они умнее тебя, – сказал дровосек. – Что ж, пожалуй, я бы хотел иметь такой дворец. Только где же он? Я его не вижу.

– Он перед вами, ваша светлость! – сказал с торжеством Мистигрис.

И в самом деле, корабль уже подошел к берегу, на котором высился сияющий золотом и мрамором дворец, самый светлый и веселый, какой только можно себе представить.

Зербино, принцесса Алели и Мистигрис сошли с корабля и стали подниматься по широкой белой лестнице, среди магнолий и роз.

Мистигрис шел впереди, отдуваясь на каждой ступеньке.

Подойдя к решетчатым дворцовым воротам, он хотел позвонить, но звонка нигде не оказалось.

– Эй, кто там!.. – закричал Мистигрис и стал стучать и трясти решетку изо всех сил.

– Что тебе надо, чужеземец? – металлическим голосом спросила решетка.

– Я хотел бы видеть владельца этого дворца, – сказал Мистигрис с некоторой робостью. (Дело в том, что ему еще никогда не приходилось разговаривать с кованым железом.)

– Этот дворец принадлежит синьору Зербино, – ответили ворота. – Когда он подойдет, мы откроемся. Не стучите понапрасну и не трясите нас.

В эту минуту к воротам подошел Зербино под руку с прекрасной Алели.

Ворота почтительно распахнулись и пропустили их обоих, а заодно и Мистигриса, который семенил сзади.

Они вышли на террасу и невольно остановились, глядя на бесконечное море, сверкающее в лучах утреннего солнца.

– Как хорошо! – сказала Алели. – Не хочется уходить отсюда.

– Да, славно, – ответил Зербино, опускаясь на каменные плиты. – Давайте-ка посидим здесь немного.

Но Мистигрис был вовсе не охотник сидеть на каменном полу.

– Разве тут нет кресел? – спросил он.

– Мы здесь, мы здесь! – закричали дружно чьи-то бархатные голоса, и три мягких кресла вбежали на террасу со всех четырех ног – так быстро, как только позволяли их коротенькие выгнутые ножки.

Мистигрис плотно уселся в одно из кресел.

– А не хотели ли вы теперь позавтракать, синьор Зербино? – спросил он.

– Хочу, – сказал Зербино. – Только где же у них тут стол? Вы не видите?

– Здесь, здесь! – ответил густой, низкий голос, и великолепный стол красного дерева степенно и неторопливо подошел и стал перед ними.

– Это восхитительно! – сказала принцесса. – Но где же кушанья?

– Мы здесь, мы здесь, мы здесь! – закричали наперебой голоса – звонкие, как серебро, и чистые, как хрусталь.

И целый полк блюд, тарелок и тарелочек, ножей, вилок, графинов, стаканов, солонок и соусников в один миг выстроился на столе.

Такого завтрака не подавали даже во дворце у короля Мушамиеля.

– Ну, ваша светлость,– сказал Мистигрис, – довольны ли вы теперь вашим покорным слугой? Не могу скрывать от вас, что все это – дело моих рук.

– Ты лжешь! – прогремел у него над головой чей-то голос.

Мистигрис обернулся, но нигде никого не было. Это заговорила колонна, поддерживающая свод галереи.

– Надо быть каменным, как столб, чтобы не оценить чистоты моих намерений, – сказал Мистигрис, с упреком глядя на колонну. – Никто не может заподозрить меня в неискренности. Я всегда говорил и говорю правду…

– Ты лжешь! – загремело со всех сторон.

«Что за гнусное место! – подумал Мистигрис. – Если даже стены говорят тут правду, то в этих стенах никогда нельзя будет устроить королевский дворец. И, стало быть, я никогда не буду тут министром двора. Нет, все это надо переделать!..»

– Синьор Зербино, – начал он опять, – вместо того чтобы жить в полном одиночестве и беседовать только со стульями, лестницами и воротами, не лучше ли вам милостиво править каким-нибудь добрым народом, который платил бы вам небольшие подати, содержал маленькую армию и окружал вас любовью и преданностью?

– Одним словом, сделаться королем? – спросил Зербино. – Это чего же ради?

– Мой друг, не слушайте его! – сказала Алели. – Останемся здесь вдвоем. Нам будет так хорошо!

– Втроем, – поправил Мистигрис. – Для меня такое счастье быть подле вас! Больше я ничего не желаю.

– Ты лжешь! – опять загудело наверху.

– Да что же это?.. Синьор, никто не смеет сомневаться в моей преданности! – Лжешь! Лжешь!.. – загудело во всех углах.

– Синьор Зербино, не слушайте их! – закричал Мистигрис в тревоге. – Я вас уважаю. Я вас обожаю! Клянусь вам…

– Лжешь! – закричали на все голоса стены, колонны и ступеньки.

– Лжешь! – зазвенели тарелки и стаканы.

– Лжешь! – заскрипели стол и кресла и даже затопали ногами.

– Ну, если ты все время лжешь, – сказал Зербино, – так убирайся на луну. Недаром же люди врут, что там страна врунов

Едва он произнес эти неосторожные слова, как Мистигрис взлетел на воздух, поплыл, словно мыльный пузырь, и пропал за облаками.

Вернулся ли он когда-нибудь на землю? Неизвестно. Некоторые историки утверждают, что он опять появился при каком-то королевском дворе и даже занимает пост министра, но под другим именем. Достоверно только одно: он никогда не показывается там, где говорят правду.

12

Зербино и принцесса Алели остались одни. Взявшись за руки, они пошли осматривать свои владения.

Все кругом было прекрасно. Справа и слева дворец обнимала роща с говорливыми ручейками. Зеленые дубы, темно-красные буки, лиственницы в тонких, нежных иглах и широколистые платаны бросали на землю узорную тень.

Цветущие апельсиновые деревья осыпали траву легкими лепестками.

В листве переговаривались, звеня, какие-то веселые птички.

Зербино смотрел по сторонам. Алели смотрела на Зербино.

– Друг мой, вы довольны? – спросила она.

– А чего мне еще хотеть? – ответил Зербино. – Вот завтра возьмусь за работу. Тут славные деревья, можно будет нарубить больше сотни вязанок.

– Ах, – вздохнула Алели, – вы меня не любите!

– То есть как это – не люблю? – удивился Зербино. – Я вам не желаю никакого зла. Даже наоборот… Вот хотите? Этот дворец будет ваш. Напишите вашему отцу, позовите его в гости, если это доставит вам удовольствие. А мне все равно. Вы уж не взыщите, если я вас чем-нибудь обидел… Я ведь дровосек… Дровосеком родился, дровосеком и умру! Да вы не плачьте! Чего ж тут плакать?..

Алели залилась слезами.

– Ах, Зербино! – воскликнула она. – Чем я провинилась, что вы так жестоки со мной? Верно, я очень дурна и зла, если вы совсем, совсем не хотите меня любить!

– Еще чего выдумаете! – Зербино развел руками. – Я свое место знаю. Да полно вам плакать, это ни к чему не поведет. И далась же вам эта любовь! Ну вот, опять слезы!.. Да хорошо, хорошо, если уж вам так хочется, я тоже хочу любить вас!

И вдруг Зербино схватился за сердце, кровь отлила от его щек, он посмотрел на Алели глазами, полными слез, и прошептал прерывающимся голосом:

– Я люблю вас, Алели! Я люблю вас!

Не веря своим ушам, Алели взглянула на него и поняла, что и это желание Зербино исполнилось, как и все другие.

Что сказать в заключение?

Говорят, что король Мушамиель, узнав, где находится принцесса Алели, приезжал навестить дочь и зятя, но провел с ними всего один день, так как опасался, что радость свидания может повредить его здоровью.

А Зербино и Алели счастливо прожили до ста лет (а может быть, и дольше) в прекрасном замке, который подарила им фея вод.

И если вы тоже хотите быть счастливыми, знайте: прежде всего надо научиться желать. То, чего вы сильно хотите, непременно сбудется.

Пальчик (Финская сказка.) Пересказали Т. Габбе и А. Любарская

1

Жил когда-то на свете крестьянин. У него было три сына: Пьер, Поль и Жан.

Пьер был толстый, румяный, ленивый и глупый.

Поль – тощий, желтый, завистливый и злой.

Жан – маленький, шустрый, веселый и смелый.

Старшие братья в насмешку называли его Пальчиком и уверяли, что он может спрятаться в отцовском сапоге.

У крестьянина только и было добра, что три сына. В кладовой у него валялись пустые мешки, а в погребе стояли пустые бочки. Поэтому даже тень медной монетки считалась у них в доме богатством.

Рожь была дорога, жизнь тяжела. И вот, как только сыновья подросли, отец стал уговаривать их пойти побродить по свету, поискать счастья.

– Не так-то легко жить у чужих людей и гнуть спину из-за куска хлеба, – говорил он, – а все лучше, чем помирать дома с голоду.

Братья подумали, подумали и решили, что оно и вправду лучше.

А неподалеку от тех мест, где они жили, стоял королевский дворец.

Такого великолепного дворца не было, пожалуй, на всем свете. Хоть он и был деревянный, но зато с двадцатью резными балкончиками, а окон в нем была целая дюжина – шесть вверху, шесть внизу, и все со стеклами.

Но вот нежданно-негаданно за одну ночь прямо перед окнами дворца вырос огромный дуб, да такой ветвистый, что в королевских покоях сразу стало темно.

Король приказал немедленно срубить дуб. Но как ни старались придворные дровосеки, у них ничего не получалось. Самые острые топоры тупились после первого же удара. А если кому-нибудь и удавалось срубить хоть одну ветку, вместо нее в тот же миг вырастали две, да притом вдвое толще срубленной.

Король обещал мешок золота тому, кто избавит его от этого неприятного соседства.

Однако и королевское обещание не помогло. Хочешь не хочешь, а пришлось королю сидеть среди бела дня при свечах.

Но это бы еще полбеды. Гораздо хуже было то, что колодец королевского замка неизвестно почему вдруг высох до самого дна.

Королю, принцессе и придворным приходилось пить мед и умываться пивом. Вот до чего дожили! И это в стране, где чуть ли не из-под каждого камня текут ручьи.

Король был в отчаянии. Он обещал наградить поместьями, деньгами и титулом маркиза всякого, кто выкопает во дворе замка колодец такой глубины, чтобы воды из него можно было брать сколько угодно и когда только понадобится.

Охотников до денег, поместий и титулов нашлось немало. Но заработать эту награду оказалось не так-то легко. Где бы ни начинали рыть, лопаты всюду натыкались на твердый камень.

– Ваше величество, – сказали министры, – вырыть колодец так же невозможно, как срубить дуб.

– Ну что ж, – сказал король, – раз это невозможно, значит, это должно быть сделано.

Хоть королевство его, по правде говоря, было совсем захудалое, упрям он был ничуть не меньше китайского императора.

И вот король приказал вывесить на воротах указ, скрепленный большой королевской печатью.

В указе черным по белому было написано: его королевское величество обещает тому, кто срубит дуб и выроет колодец, руку принцессы, своей единственной дочери, да еще полкоролевства в придачу.

Принцесса была прекрасна, как день, половина королевства тоже чего-нибудь да стоила – поэтому не мудрено, что всякий, кто умел держать в руках топор или заступ, захотел попытать счастья.

Не успели слуги вывесить королевский указ, как со всех концов двинулись ко дворцу толпы здоровых молодцов с топорами, пилами, заступами и кирками на плечах.

Они принялись пилить и рубить, копать и долбить, но все было напрасно: дуб становился тверже, а гранит не делался мягче.

2

События во дворце взбудоражили весь народ. В городах и деревнях только и разговору было, что о королевском указе.

И вот Пьер, Поль и Жан решили тоже отправиться во дворец, благо дворцовые ворота открывались для всех, кто приходил с топором и заступом.

Не то чтобы братья надеялись жениться на принцессе или получить половину королевства, но – кто знает! – может быть, при дворе найдется и для них подходящая работа и кусок хлеба. Это все, чего они хотели.

Дорога была не такая уж длинная и трудная, но не успели братья отойти от дома и ста шагов, как старший из них, Пьер, стал жаловаться, что устал и поранил ноги острыми камнями, а средний брат, Поль, принялся проклинать свою судьбу, а заодно – отца, мать и обоих братьев.

Только меньшой брат, Пальчик, был доволен путешествием и весело шагал, поглядывая по сторонам.

Птицы, пчелы, кузнечики, травы, камни – ничто не ускользало от его быстрых глаз.

Все надо было ему знать: в какие цветы любят забираться пчелы? Почему ласточки летают так низко над рекой? Почему бабочки порхают зигзагами? Но стоило ему заговорить об этом с братьями, как Пьер поднимал его на смех, а Поль обрывал на полуслове, называя пустомелей и дурачком.

По дороге им надо было обойти гору, поросшую от подножия до вершины дремучим лесом.

Откуда-то сверху доносился мерный стук топора и треск ломающихся ветвей.

– Кому это вздумалось на такой высоте рубить лес? – сказал Пальчик. – Право, меня это очень удивляет.

– А меня очень удивило бы, если бы тебя что-нибудь не удивило, – со злостью сказал тощий Поль. – Для дурака все диво.

Толстый Пьер потрепал младшего брата по щеке и добродушно сказал:

– Эх ты, глупенький! Ну кто же станет стучать в лесу топором? Ясно, что дровосек.

– А все-таки я пойду посмотреть, кто это, – сказал Пальчик.

– Что ж, ступай, ступай! – сказал Поль. – Желаю тебе сломать шею. Это будет для тебя наука: в другой раз не захочешь знать больше, чем твои старшие братья.

Пальчик не стал спорить и полез вверх, цепляясь за ветки, перескакивая с камня на камень и все время прислушиваясь к стуку топора, чтобы не сбиться с пути.

Как вы думаете, что увидел он, добравшись до вершины горы? Топор. Да, да, топор, который сам по себе, для собственного удовольствия и без всякой посторонней помощи, рубил огромную сосну.

– Здравствуй, топор, – сказал Пальчик. – Неужели тебе не скучно рубить в одиночку это большое, старое дерево?

– На то я и топор, чтобы рубить! – ответил топор. – Рублю и поджидаю хозяина.

– Отлично! – сказал Пальчик. – Я тут.

Он преспокойно взял топор, положил в свой кожаный мешок и спустился к братьям.

– Ну, любознайка, какое чудо ты видел наверху? Что там стучало? – спросил его Поль, криво усмехаясь.

– Это и в самом деле стучал топор, – ответил Пальчик.

– Ну, я же говорил тебе! – сказал Пьер, похлопав его по спине. – Было из-за чего взбираться на такую кручу!

Пальчик ничего не ответил, и они пошли дальше.

Дорога становилась все труднее. Скоро они оказались в узком скалистом ущелье. Пробираясь по заваленной камнями тропинке, они услышали где-то вдалеке гулкие удары, как будто кто-то бил железом по гранитной скале.

– Что это? – сказал Пальчик. – Неужели там наверху каменоломня?

– Нет, это дятел долбит носом дерево! – сказал Пьер насмешливо. – Право, можно подумать, что этот мальчик только вчера вылупился из яйца!

Пальчик покачал головой:

– Никогда не слышал, чтобы дятел стучал так громко! Надо пойти поглядеть.

– Дурачок, – сказал Пьер, – не понимает шуток! Разве ты сам не слышишь, что это работают киркой?

– А все-таки я пойду посмотрю, – сказал Пальчик и на четвереньках полез вверх по крутому утесу.

Как вы думаете, что он увидел, добравшись до вершины? Кирку! Кирку, которая сама по себе, для собственного удовольствия и без всякой посторонней помощи, долбила камень. Твердый гранит поддавался, словно это был не гранит, а мягкая земля, и с каждым ударом кирка уходила в глубь скалы до самой рукоятки.

– Здравствуй, кирка! – сказал Пальчик. – Неужели тебе не скучно долбить в одиночку этот огромный гранитный утес?

– На то я и кирка, чтобы долбить, – ответила кирка. – Долблю и поджидаю хозяина.

– Отлично, – сказал Пальчик. – Я тут.

Он преспокойно взял кирку, снял с рукоятки и, положив то и другое в свой кожаный мешок, весело спустился к братьям.

– Ну, какое еще чудо видела ваша милость наверху? – усмехаясь, спросил Поль.

– Вы и на этот раз были правы: это стучала кирка,– сказал Пальчик и, не прибавив больше ни слова, пошел вслед за братьями.

Скоро они подошли к прозрачному и чистому ручью. Всем троим очень хотелось пить, и, низко наклонившись, они принялись черпать студеную воду полными пригоршнями.

– Какая вкусная холодная вода! – сказал Пальчик. – Хотел бы я знать, откуда вытекает этот ручей.

– Нашел о чем спрашивать! – пробурчал Поль, едва не захлебнувшись от злости. – Ручей как ручей! И вытекает он, как и все ручьи на свете, из земли.

– Может быть, – сказал Пальчик. – А все-таки я пойду посмотрю, где он начинается.

– Можешь лезть хоть на небо, к самому господу богу! – закричал Поль.

А Пьер грустно добавил:

– Какой глупый ребенок! Ума не приложу, в кого он такой.

И братья зашагали по дороге, а Пальчик бегом побежал в другую сторону, вверх по течению ручья.

Ручей становился все уже и уже и наконец превратился в тоненькую серебристую ниточку.

И что же, вы думаете, увидел Пальчик, когда добрался до самого начала ручья?

Ореховую скорлупу, из которой, играя на солнце всеми цветами радуги, выбивалась струйка прозрачной воды.

– Здравствуй, скорлупка! – сказал Пальчик. – Неужели тебе не скучно лежать в этой глуши совсем одной?

– Конечно, скучно, да что ж поделаешь, – ответила скорлупка. – Вот уж сколько лет я лежу здесь и поджидаю хозяина.

– Отлично, – сказал Пальчик. – Я тут. – И он преспокойно поднял ореховую скорлупку, заткнул ее мхом, чтобы не вытекала вода, и положил в свой кожаный мешок.

После этого он побежал догонять братьев.

– Ну, что, – закричал Поль, завидев его издали, – узнал теперь, откуда ручей течет?

– Узнал,– ответил Пальчик. – Он вытекает из ореховой скорлупки.

– Этого дурака не переделаешь! – проворчал Поль и махнул рукой.

– Видно, такой уж он уродился… – вздохнув, добавил Пьер.

Пальчик ничего не ответил и весело зашагал вслед за братьями.

«Я увидел то, что хотел увидеть, – думал он, – и узнал то, что хотел узнать. А больше мне ничего и не надо».

3

Наконец братья дошли до королевского дворца. На воротах они увидели большое объявление о том, что король обещает руку принцессы и полкоролевства человеку любого рода и звания – будь то дворянин, горожанин или даже простой крестьянин, – если только он исполнит два желания его величества: срубит дуб и выкопает колодец.

Но так как охотников оказалось очень много, а после каждого неудачного удара топора и взмаха кирки дуб разрастался все шире и гранит становился все тверже, то под большим объявлением король приказал повесить маленькое, написанное красными буквами.

Вот что было сказано в этом объявлении:

«Да будет известно всем, что его величество король в своей неисчерпаемой милости повелел отсекать правое ухо всякому – будь то крестьянин, горожанин или даже знатный дворянин, – кто вызовется срубить дуб и вырыть колодец, но не сделает ни того, ни другого.

Его величество надеется, что это маленькое наказание послужит к исправлению нравов и отучит дерзких браться не за свое дело».

Для большей убедительности вокруг объявления было прибито десятка два отрезанных ушей с указанием имени и звания их бывших владельцев.

Прочтя это объявление, Пьер засмеялся, закрутил усы, поглядел на свои огромные жилистые руки, потом повертел топор над головой и одним махом срубил самую толстую ветку заколдованного дерева.

И сейчас же вместо нее выросли две ветки, каждая вдвое больше и толще срубленной.

Королевская стража схватила несчастного и тут же на месте отрубила ему правое ухо.

– Эх ты, простофиля! – сказал Поль. – Разве так надо браться за дело?

Он медленно обошел вокруг дерева, высмотрел узловатый корень, вылезший из земли, несколько раз примерился, а потом с одного удара перерубил корень пополам.

И в то же мгновение два огромных новых корня вырвались из-под земли, и каждый из них дал по крепкому молодому побегу, сразу же покрывшемуся листьями.

– Схватить этого негодяя! – закричал в бешенстве король. – Он заслуживает того, чтобы ему отрубили оба уха.

Сказано – сделано. Поль не успел и за ухом почесать, как у него уже не было ушей – ни правого, ни левого.

Тут выступил вперед Пальчик и сказал, что тоже хочет попытать счастья.

– Гоните прочь этого недомерка! – закричал король. – А если ему так уж хочется избавиться от своих ушей, отрубите их сейчас же, и пусть он убирается на все четыре стороны.

– Простите, ваше величество, – сказал Пальчик, – король должен быть верен своему слову. Я тоже хочу испытать свои силы, а уши отрубить вы мне всегда успеете.

– Ладно, попробуй! – вздохнув, сказал король. – Но берегись, как бы я не приказал в придачу к ушам отрезать тебе и нос!

Однако и эта угроза не испугала Пальчика. Он достал из своего кожаного мешка топор, не без труда насадил его на топорище, которое было чуть ли не больше самого Пальчика, и звонко крикнул:

– Руби, топор!

И топор принялся за дело. Он рубил, колол, крошил, рассекал. Щепки так и летели во все стороны – направо, налево, вверх и вниз… Не прошло и четверти часа, как от дуба осталась только куча дров. Дров было там много, так много, что ими потом целый год топили дворцовые печи.

Когда дерево было срублено и расколото, Пальчик подошел к балкону, на котором сидели король и принцесса, и, низко поклонившись, сказал:

– Довольны ли вы своим покорным слугой, ваше величество?

– Не совсем, – ответил король, хотя на самом деле он не мог прийти в себя от изумления и радости. – Мне нужен еще колодец. Если у меня не будет колодца, у тебя не будет ушей.

– Соблаговолите указать место, которое вам нравится, – сказал Пальчик, – и я попытаюсь еще раз доставить удовольствие вашему величеству.

Король с принцессой и придворными спустился во двор. Королю подали бархатное кресло, а принцесса уселась на золоченой скамеечке у его ног. С тревогой и любопытством поглядывала она на этого маленького человека, который добивался высокой чести стать ее мужем.

– Ну, принимайся за дело! – сказал король и указал место, где уже многие безуспешно пытались вырыть колодец.

Нимало не смущаясь, Пальчик вытащил из кожаного мешка кирку, насадил ее на рукоятку и звонко крикнул:

– Долби, кирка!

И кирка принялась долбить и дробить камень так что осколки гранита брызгами полетели вверх.

Не прошло и четверти часа, как посреди двора, в гранитной скале, был выдолблен глубокий-преглубокий колодец.

– Ваше величество, – спросил Пальчик, кланяясь королю, – достаточно ли глубок этот колодец?

– Глубок-то он глубок, – сказал король, – но в нем нет воды.

– Потерпите еще одну минуту, ваше величество, и вода будет, – сказал Пальчик.

Он достал из своего мешка волшебную скорлупку и осторожно положил ее на край колодца. Потом вытащил из скорлупки кусочек мха, которым она была заткнута, и звонко крикнул:

– Бей ключом!

И сразу же из скорлупки, звеня и рассыпаясь дождем, высокой струей забил фонтан. В воздухе стало так свежо, что король, принцесса и все придворные даже продрогли.

А фонтан бил без устали. Не прошло и четверти часа, как вода наполнила колодец, а потом перелилась даже через край.

Пришлось спешно рыть канавы, чтобы спастись от наводнения.

– Ну, теперь вы довольны мной, ваше величество? – спросил Пальчик. – Я сделал все, что обещал. Надеюсь, и вы исполните свои обещания.

– Да, маркиз Пальчик, – ответил король, – я готов уступить тебе половину моего королевства. Если же ты не охотник носить корону (кстати, должен тебя предупредить, что это дело довольно хлопотливое), можешь получить стоимость короны деньгами. Выбирай сам. Что же касается женитьбы на принцессе, то здесь мало одного моего согласия. Попытайся понравиться ей самой.

– Что же нужно для этого сделать? – спросил Пальчик, подбоченившись и поглядывая на принцессу.

– Ты узнаешь об этом завтра, – ответил король. – А пока ты мой гость. Тебе отведут лучшую комнату в замке.

Король удалился вместе с принцессой и придворными. А Пальчик с братьями остался во дворе замка.

– Ну, дорогие мои, – сказал Пальчик, – теперь вы видите, что я недаром сделал в пути несколько лишних миль!

– Тебе просто повезло, – сухо ответил Поль. – Недаром же говорится: «Дуракам – счастье».

– Ты молодец, малыш! – добродушно сказал Пьер. – Даю второе ухо на отсечение, что ты далеко пойдешь.

В это время из дворца вышел камергер и пригласил маркиза Пальчика в его покои. Пальчик позвал с собой своих братьев. И так как считалось, что он в большой милости у короля, то камергер обещал завтра же найти для Пьера и Поля подходящее занятие при дворе.

4

В эту ночь король не мог уснуть. Такой зять, как Пальчик, был ему совсем не по вкусу. Его величество ломал голову, раздумывая о том, как бы это сдержать слово и в то же время не сдержать его.

Король долго ворочался с боку на бок и наконец приказал позвать Пьера и Поля. Ему захотелось узнать всю подноготную своего непрошеного зятя, а кто же лучше братьев мог выдать ему недостатки и слабости Пальчика!

Пьер расхвалил младшего брата как только мог. Это не слишком-то понравилось королю. Гораздо больше удовольствия доставил ему Поль.

Поль, не жалея громких слов и нимало не заботясь о правде, доложил его величеству, что Пальчик с детства был бездельником, хвастуном и нахалом и что было бы просто смешно из-за такого пустяка, как честное слово короля, отдавать за него замуж принцессу.

– Этот мальчишка слишком много думает о себе, – сказал Поль. – После своей случайной удачи он, кажется, считает себя сильнее и умнее всех на свете. Здесь в окрестных лесах живет великан, который наводит страх на всю округу. Говорят, что к обеду он съедает чуть ли не целого быка в один присест. Так вот, я собственными ушами слышал (тут Поль немного замялся и хотел было почесать за ухом, но вовремя вспомнил, что у него нет ушей)… собственными ушами слышал, будто наш новоиспеченный маркиз хвалится, что, стоит ему только захотеть, и он заставит этого великана чистить себе сапоги.

– Посмотрим, – сказал король.

После этого он отпустил братьев и спокойно уснул.

На следующее утро его величество приказал позвать Пальчика. Он принял его в присутствии всего двора.

– Мой дорогой будущий зять, – сказал король, делая ударение на предпоследнем слове, – я слышал, что в наших местах живет великан. Говорят, что он выше самой высокой сосны и может съесть за обедом целого быка. Так вот, я полагаю, что в ливрее с золотыми нашивками, в треуголке с плюмажем и с алебардой в руках этот великан был бы достоин стоять на страже у дверей нашего замка. Моя дочь просит вас сделать ей этот маленький подарок, а после этого она готова подарить вам свою руку и сердце.

– Это нелегкая задача, – сказал Пальчик, – но, чтобы понравиться ее высочеству, я попробую.

Он положил в свой кожаный мешок волшебный топор, волшебную скорлупку, круг сыра и каравай хлеба, вскинул мешок на спину и отправился в лес.

Пьер утирал слезы, а Поль ухмылялся. Он думал, что Пальчик уже не вернется, и был очень доволен.

А Пальчик тем временем шагал по лесу, поглядывая то направо, то налево. Но нигде не было и следа великана.

Так бродил он целую неделю и наконец зашел в такую чащу, где, наверно, никогда не ступала человечья нога.

– Со мной?.. – загремел в вершинах сосен страшный голос. – А вот погоди, я тебя сейчас раздавлю, как мошку.

– Ну, ну, не хвастай раньше времени! – сказал Пальчик.

Великан что-то зарычал в ответ, и Пальчик услышал, как затрещали, сгибаясь, деревья и захрустели сломанные ветки.

Великан, тяжело топая, бежал по лесу. Он остановился возле Пальчика и стал озираться по сторонам, стараясь разглядеть среди деревьев своего противника.

Но никого не было видно.

Наконец, случайно поглядев себе по ноги, он заметил маленького человечка, спокойно сидящего на стволе поваленного дерева.

– Так это ты, муравей, посмел разбудить меня? – заревел великан и так топнул ногой, что земля вздрогнула.

– Да, дружок, это я, – ответил Пальчик. – Мне нужен усердный и послушный слуга, и я решил взять тебя на эту должность.

– Ну и потеха!.. – сказал великан. – А вот я сейчас закину тебя на дерево, в это воронье гнездо, – тогда будешь знать, как шататься по моему лесу!

– По твоему лесу? – удивился Пальчик. – Он такой же твой, как и мой. А если ты посмеешь мне сказать еще хоть одно грубое слово, я в четверть часа вырублю весь этот лес до последнего дерева.

– Фу-ты, напугал!.. – засмеялся великан. – Хотел бы я посмотреть, как ты это сделаешь.

– Сейчас увидишь, – сказал Пальчик. Он достал из своего мешка волшебный топор и тихонько сказал: – Руби, топор!

И топор начал рубить, ломать, колоть, крошить… Огромные стволы валились прямо на великана. Ветки дождем сыпались ему на голову.

.. – Довольно, довольно! – в страхе закричал великан. – Ты погубишь весь мой лес. Кто ты такой?

– Я могущественный волшебник Пальчик. Стоит мне только сказать слово, и мой топор снесет тебе голову. Ты еще узнаешь, с кем имеешь дело!.. А ну-ка, веди меня к себе в дом!

Великан так удивился, что не стал спорить и повел Пальчика прямо к своему жилью.

По дороге Пальчик проголодался. Он достал из своего мешка каравай хлеба, круг сыра и принялся уплетать за обе щеки.

– Что ты ешь – такое белое и такое черное? – спросил великан, который никогда не видел ни хлеба, ни сыра.

– Камни, – ответил Пальчик и откусил большой кусок сыра.

– Ты ешь камни?

– Да, я их очень люблю. Потому-то я и такой сильный, что ем камни. Да ты сам попробуй – вон там лежит славный камешек! Увидишь, как это вкусно.

Великан, который был так же глуп, как и высок, поднял большую каменную глыбу и принялся грызть.

Но, должно быть, угощенье пришлось ему не по вкусу. Он сломал два зуба и отшвырнул камень в сторону.

– Эх, ты! – сказал Пальчик, дожевывая горбушку. – А еще великан!

Наконец они подошли к хижине великана. Эта хижина была выше самого высокого дворца и чуть пониже самой высокой горы.

– Слушай, – сказал Пальчик великану, усаживаясь возле очага, в котором с треском пылало несколько сосен, переломленных пополам, – давай уговоримся: один из нас двоих будет хозяином, а другой – слугою. Если я не смогу сделать того, что сделаешь ты, я буду твоим слугой, а ты – моим хозяином. Если же ты не сможешь сделать того, что сделаю я, – я буду твоим хозяином, а ты – моим слугой.

– Идет! – сказал великан. – Я не прочь иметь слугою такого пройдоху, как ты. Ты будешь за меня думать, а то я ужасно устаю, когда мне приходится ворочать мозгами. Ну, давай начнем наше состязание. Для первого раза сходи-ка на реку, принеси воды, будем варить обед. Вон там, в углу, стоят ведра.

Чтобы посмотреть на ведра, Пальчику пришлось задрать голову. Они были в два человеческих роста вышиной и в три обхвата шириной. Пальчику было бы легче утонуть в них, чем сдвинуть с места.

– Ага, – сказал великан, скаля уцелевшие зубы, – испугался, сынок? Еще бы – где тебе справиться с моими ведерками! А ведь я каждый день хожу с ними на реку, и даже не хожу, а бегаю.

– Ну и бегай себе на здоровье! – сказал Пальчик. – А что до меня, так я лучше реку заставлю прибежать сюда.

Он украдкой вытащил из мешка свою волшебную скорлупку и сказал шепотом:

– Бей ключом!

И в ту же минуту кипучая струя с шумом вырвалась из скорлупки, и вода, весело журча, растеклась по всей хижине.

– Не надо, не надо!.. – закричал великан в ужасе. – Не зови сюда реку! Уж лучше я сам схожу за водой.

Он подхватил свои огромные ведра и, перешагнув через лужу, побежал на реку.

Вернувшись в хижину, великан подвесил над очагом чугунный котел, выплеснул в него воду из одного ведра, бросил тушу только что освежеванного быка, пятьдесят кочанов капусты и целый воз моркови.

Пока суп варился, великан несколько раз пробовал его и снимал пену огромным решетом.

– Ну, готово, – сказал он наконец. – Садись за стол. Посмотрим, сможешь ли ты угнаться за мной в еде. Я так проголодался, что готов съесть этого быка целиком, да и тебя в придачу. Знаешь, бывают такие пряничные человечки? Их едят на сладкое.

– Ладно, ладно, – ответил Пальчик, – еще посмотрим, кто кого съест.

Он уселся за стол и, пока великан снимал котел с огня, незаметно подсунул себе под куртку свой большой кожаный мешок.

И вот оба принялись за еду.

Великан отправлял себе в рот кусок за куском, а Пальчик не отставал от него, отправляя кусок за куском в свой мешок.

– Уф, – сказал великан, обсасывая кость, – славно! Теперь пора расстегнуть одну пуговку на жилетке…

– Как! Уже? – спросил Пальчик и опустил в мешок полкочана капусты. – Ты, я вижу, плохой едок.

Великан ничего не ответил. Он заложилза щеку чуть ли целый окорок и стал его жевать вместе с костью, так что хруст пошел по всей хижине.

– Уф, – сказал он, проглотив последний кусок, – придется расстегнуть вторую пуговицу, а то жилетка лопнет.

– Нет, ты мне не товарищ! – сказал Пальчик и сунул в мешок огромный кусок говядины. – Только сели за стол, а ты уже вторую пуговицу расстегиваешь.

Великан тяжело вздохнул и вытащил из котла три кочана капусты.

Он без передышки проглотил их один за другим и отвалился от стола.

– Уф!.. – простонал он. – Надо расстегнуть третью пуговку, а не то я и сам сейчас лопну.

– Эх ты, неженка! – сказал Пальчик. – Ну, давай съедим еще по кусочку!

– Места нет, – прохрипел великан. – Я по самое горло сыт.

Пальчик засмеялся:

– Ну и что же из этого! Распори ножом брюхо, а потом зашей и снова набивай. Вот, смотри!..

И он с размаху распорол свой кожаный мешок сверху донизу.

– Теперь мы можем начинать обед сначала. Бери-ка нож, пори себе брюхо!

– Нет уж, слуга покорный, – сказал великан, отмахиваясь от него обеими руками.

– А если ты мой покорный слуга, так забирай свое добро и неси меня к королю.

Великан послушно посадил своего маленького повелителя к себе на плечо, на другое взвалил мешок золота и зашагал через лес к замку короля.

5

В замке был праздник. Все танцевали и веселились, о Пальчике никто больше не думал. Прошло уже восемь дней с тех пор, как он ушел. Кто же мог сомневаться в том, что великан его съел?

И вдруг раздался страшный грохот. Дворец задрожал и зашатался от основания до самой крыши.

Это великан ударом ноги вышиб большие дворцовые ворота, которые были для него слишком низки.

Все бросились к окнам и увидели Пальчика – он преспокойно сидел на плече у страшного великана.

Дамы закричали от ужаса, мужчины схватились за шпаги, а Пальчик как ни в чем не бывало перешагнул с плеча великана прямо на балкон второго этажа и, преклонив перед своей невестой колено, произнес:

– Принцесса, вы желали иметь одного раба, перед вами – два!

Эту любезную фразу на следующий день напечатали в «Придворной газете», и все кавалеры повторяли ее своим дамам, хотя ни у кого из них не было такого слуги, как у Пальчика. Но в ту минуту, когда Пальчик произнес эти слова, они привели в замешательство весь двор.

Разумеется, больше всех были встревожены принцесса и король.

Его величество отозвал дочь в сторону и сказал ей шепотом:

– Дочь моя, к сожалению, у нас нет больше никаких оснований отказывать этому отважному молодому человеку. Пожертвуй собой для блага государства. Принцессы редко выбирают женихов по собственному вкусу.

Но принцессу не так-то легко было уговорить. Она сделала глубокий реверанс и сказала:

– Дорогой отец! Принцессы, как и все другие девушки, мечтают выйти замуж за того, кто им понравится. Позвольте же и мне выбрать жениха по сердцу. – И, повернувшись к Пальчику, она сказала:

– Маркиз Пальчик, я вижу, что вы смелый юноша и что вам везет во всех делах, за которые вы беретесь. Но, прежде чем согласиться выйти за вас замуж, я хотела бы знать, так ли вы умны и находчивы, как сильны и отважны. Я предлагаю вам последнее испытание. На этот раз вам не придется бродить по дремучим лесам и покорять великанов. Вашим противником буду я сама, а вашей наградой, если вы окажетесь победителем, будет моя рука.

В знак согласия Пальчик отвесил низкий поклон, и все отправились в тронный зал. К ужасу придворных, великан уже был там.

Он сидел посреди зала на полу, чуть ли не упираясь головой в потолок. Если бы он вздумал встать на ноги, он пробил бы головой крышу.

Пальчик сделал ему знак. Великан сейчас же подполз к нему на четвереньках и уселся у его ног, готовый в любую минуту защитить своего господина. Это была сила на службе у разума.

– Посмотрим, – сказала принцесса, – кто из нас способен, не сморгнув глазом, выслушать любую ложь и небылицу. Первый, кто не выдержит и скажет: «Это уж слишком!» – будет считаться побежденным.

– В угоду вашему высочеству я готов вытерпеть все на свете – не только шутливую ложь, но и суровую правду, – сказал Пальчик.

– Ну что ж, начнем, – сказала принцесса. – Знаешь ли ты, что за луга в наших поместьях? Если два пастуха на разных концах луга заиграют в рожок, то один не услышит другого. Вот какие у нас поместья!

– Это что! – сказал Пальчик. – Посмотрели бы вы, какой скотный двор у моего отца! Если в одни ворота впустить двухмесячную телку, то из других она выйдет уже дойной коровой.

– Что же тут удивительного! – сказала принцесса. – Зато, уж наверное, у вас нет такого большого быка, как у нас. Если два человека сядут к нему на рога и каждый возьмет палку в десять локтей, то все равно они не смогут дотянуться друг до друга.

– Это что! – сказал Пальчик. – У нашего быка такая голова, что если на рогах у него усядутся два человека, то им не разглядеть друг друга даже в подзорную трубу.

– Что ж тут удивительного! – сказала принцесса. – Но, уж наверное, ваши коровы не дают столько молока, сколько наши. Одного только сыру – не говоря о масле и сметане – у нас столько, что мы складываем из него каждую неделю гору ничуть не ниже большой египетской пирамиды.

– Это что! – сказал Пальчик. – У нас дома делают такие большие круги сыра, что однажды, когда наша кобыла упала в сыроварный котел, мы искали ее целых шесть дней. А когда мы наконец нашли лошадку, оказалось, что она ударилась о дно и сломала себе спинной хребет. Мы вырубили молодую сосенку и поставили ее на место хребта. И что же вы думаете, в одно прекрасное утро сосна пустила росток, а через три дня он поднялся так высоко, что я вскарабкался по его веткам на самое небо. А на небе сидела какая-то старушка и пряла пряжу из морской пены. Мне захотелось узнать, прочная ли это пряжа. Я взялся за ниточку, потянул, вдруг – крак! – нитка оборвалась, и я полетел с неба на землю, да так прямо и угодил в мышиную норку. И знаете, кого я там увидел? Мою покойную бабушку и вашего дедушку – покойного короля. Они сидели и вязали на спицах шерстяные чулки. И за то, что ваш дедушка спустил петлю, моя бабушка дала ему такую оплеуху, что у него даже усы затряслись…

– Ну, это уж слишком! – возмутилась принцесса. – Никто никогда в нашем роду не вязал чулок и не получал оплеух!

– Она сказала: «Это уж слишком!» – закричал великан. – Ура! Принцесса наша!

– Нет еще, – упрямо сказала принцесса. – Я хочу загадать маркизу Пальчику три загадки. Скажите, маркиз, что вечно падает и никогда не разбивается?

– Ах, эту загадку я слышал еще от моей матушки! – сказал Пальчик. – Это водопад.

– А ведь верно! – закричал великан и захлопал в ладоши. – Нет, подумайте, кто бы еще мог догадаться!

Принцесса покраснела с досады.

– Теперь скажите,– продолжала она, нахмурив брови,– кто каждый день ходит по одной и той же дороге, но никогда по ней не возвращается?

– Ах, эту загадку я слышал еще от моей бабушки! – сказал Пальчик. – Это солнце.

– Он знает все на свете! – закричал великан и хлопнул себя по колену.

– Предположим, – сказала принцесса, бледнея от гнева. – Остается одна, последняя загадка. Отгадайте: что я думаю, а вы не думаете? Что вы думаете, а я не думаю? Что думаем мы оба? И чего не думаем ни вы, ни я.

Пальчик нахмурился и замолчал.

– Не ломайте понапрасну голову, мой повелитель, – сказал великан. – Я-то хорошо знаю, какое это неприятное занятие – ворочать мозгами! Если задача такая уж трудная, я унесу принцессу – и делу конец! Только мигните мне.

– Силой, мой друг, ничего не сделаешь, – ответил Пальчик. – Кто-кто, а уж ты-то должен это хорошо знать. Помолчи и не мешай мне думать.

Великан замолчал, а Пальчик стал думать. Чем больше он думал, тем веселее становилась принцесса и тем печальнее делался великан.

Но вот Пальчик усмехнулся, поклонился принцессе и заговорил:

– Вы думаете, ваше высочество, что я ни за что не придумаю отгадки к вашей загадке, а я этого не думаю. Я думаю, что вы, ваше высочество, по доброте души, думаете, будто я не так уж недостоин вашей благосклонности, а вы думаете, что я этого не думаю. Оба мы думаем, что на свете немало людей поглупее нас с вами. И, наконец, ни вы, ни я не думаем, что высокий рост бедного великана и высокий пост вашего высокочтимого отца являются свидетельством…

– Довольно! – сказала принцесса. – Вот вам моя рука.

– Но что же вы все-таки думаете обо мне? – воскликнул король. – Или, вернее, не думаете?

– Мы думаем, дорогой отец, что среди королей вы самый мудрый, – и больше мы ничего не думаем.

– Совершенно правильно, – ответил король. – Я и сам это думаю. Маркиз Пальчик, за такие здравые мысли я жалую вам титул герцога.

– Ура! Да здравствует герцог Пальчик! Да здравствует мой повелитель! – закричал великан так громко, что можно было подумать, будто во дворце грянул гром.

К счастью, все обошлось благополучно, если не считать трех обмороков и двадцати разбитых стекол.

6

О свадьбе принцессы и Пальчика не стоит долго рассказывать. Все свадьбы похожи одна на другую.

Однако правдивый историк не может умолчать о том, что присутствие великана прибавило много блеска этому великолепному торжеству.

При выходе из церкви он поднял карету новобрачных, поставил ее вместе с лошадьми себе на голову и так донес до ворот замка.

Это одно из тех происшествий, которое стоит отметить, потому что их можно увидеть не каждый день.

Вечером в столице было устроено пышное празднество. Пиры, речи, свадебные песни, фейерверки, гирлянды и букеты – всего было вдоволь. Словом, было всеобщее ликование.

Во дворце и на городских площадях пели, ели, пили, говорили. Только одному человеку было не до веселья, и он угрюмо сидел, забившись в самый темный угол дворца: это был Поль. Он даже радовался, что у него отрезаны уши и от этого он почти не слышит восторженных похвал Пальчику. Он даже был готов сам выколоть себе глаза, чтобы не смотреть на счастливые лица новобрачных. Со злости он в конце концов убежал в лес, и там его съели медведи. От души желаю того же всем, кто завидует чужому счастью.

Теперь остается только сказать, что после смерти тестя король Пальчик царствовал целых шестьдесят два года и считался самым мудрым не только среди королей, но и среди людей. А уж о доброте его и говорить нечего! Историки так и прозвали его: Пальчик Добрый.

Но зачем прославлять его доброту? Ведь это свойство всех умных людей. Что бы там ни говорили, а добрых дураков на свете нет. Глупый не бывает добрым, добрый не бывает глупым – поверьте моей многолетней опытности. Если и не все дураки злы (в чем я сильно сомневаюсь), то зато все злые – дураки. В этом и вся мораль моей сказки.

Придумайте лучшую – я найду ей место на этих страницах.

ЖОРЖ САНД (Франция) Перевела и пересказала Т.Габбе

Великан Иеус

I

Когда я жил в Тарбе — это чудесный городок в северных Пиренеях, — у дверей моих каждую неделю появлялся бедный калека, по имени Микелон. Он сидел боком на маленьком ослике. Его сопровождали обычно жена и трое детей. Я всегда подавал ему что-нибудь и терпеливо выслушивал печальную историю, которую Микелон рассказывал у меня под окнами. История эта неизменно кончалась словами, неожиданными и странными в устах нищего.

— Добрые люди, — говорил он, — помогите бедняку, который честно трудился и не заслужил своего несчастья. Была у меня и хижина и клочок земли в горах. Но однажды, когда я работал, не жалея рук, гора обрушилась и сделала меня таким, каким я стал теперь. Великан навалился на меня всей своей тяжестью.

В последний год моего пребывания в Тарбе я заметил, что Микелон много недель подряд не является за обычной милостыней. Я стал расспрашивать у людей, не случилось ли чего с беднягой: может быть, он заболел или умер? Никто ничего не знал. Микелон был уроженец гор, и если только у него было какое-нибудь постоянное пристанище, что весьма сомнительно, то оно находилось, должно быть, далеко в горах.

Я стал осведомляться настойчивее. Особенно меня занимала судьба детей Микелона: все трое были прелестные ребята. А старший из них, мальчик лет двенадцати, казался с виду сильным, смелым и смышлёным и мог бы уже, пожалуй, поступить куда-нибудь на работу.

Как-то раз я сказал его родителям, что об этом следовало бы подумать. Микелон согласился со мною и дал слово покончить с этой школой попрошайничества, самой дурной и опасной на свете. Я предложил взять мальчугана на своё попечение, рассчитывая с помощью кое-кого из друзей определить его в училище или устроить на ферму.

Но как раз после этого разговора Микелон исчез.

И вот, спустя пятнадцать лет с тех пор как я покинул эту прекрасную страну, я опять оказался проездом в тех же краях. В распоряжении у меня было несколько дней, и мне не хотелось покинуть Пиренеи, не заглянув хоть ненадолго в горы. Таким образом, я снова увидел те чудесные места, которые так пленили меня в былое время.

Выбрав подходящий денёк, я вздумал отправиться из Кампана в Аргелез. Мне хотелось пройти туда новой дорогой, по которой я прежде никогда не ходил. И вот я смело двинулся пешком вдоль глубокой долины, лежащей между отрогами пика дю-Миди и пика Монт-Эгю.

Мне и в голову не пришло взять с собой проводника. Русла потоков, по берегам которых я шёл, служили мне путеводной нитью Ариадны и указывали дорогу в этом лабиринте ущелий. Следуя за ними шаг за шагом, я наконец углубился в узкую расселину и стал подниматься по каменистой тропинке, которая становилась всё круче и круче.

На одном из её поворотов я неожиданно столкнулся лицом к лицу с молодым красивым горцем.

Он был одет так же, как одеваются все жители гор. Но его коричневый шерстяной костюм с красным поясом, его белый берет и сандалии, сплетённые из пеньки,— всё выглядело как-то особенно чисто и опрятно.

Мне показалось, что где-то я уже видел его, но где — я решительно не мог припомнить.

Тропинка, на которой мы встретились, была очень узкая. Двое никак не могли бы разойтись на ней. Я остановился и, прижавшись спиной к скале, дал дорогу горцу, который, очевидно, спешил больше, чем я.

Но вместо того чтобы пройти мимо, он тоже остановился, пристально вглядываясь мне в лицо. И вдруг, сдёрнув шапку, воскликнул радостно:

— Это вы! Я вас сразу узнал! А вот вы, конечно, забыли меня… Но позвольте, я пойду впереди. Это очень опасная тропинка. В двух шагах отсюда дорога гораздо удобнее… Как же я рад, что встретил вас!

— Но кто вы такой, мой друг? — спросил я.— Никак не могу припомнить.

— И немудрено! — ответил горец. — Зато я вас всегда помнил… Впрочем, здесь не следует разговаривать. Тут надо молчать и думать только о том, куда поставить ногу. Идёмте, я буду вашим проводником. Со мной вы в безопасности.

И в самом деле, у непривычного человека голова могла закружиться на такой крутизне. Тропинка наша поднималась почти отвесно по голому каменистому склону.

Но я был ещё молод, к тому же натуралист, а натуралиста не напугаешь трудной дорогой.

Минут пять мы молча карабкались вверх, цепляясь за камни.

Наконец тропа свернула и повела нас по одной из тех ложбинок, которые звездой сходятся к скалистой вершине Монт-Этю.

Тут уже можно было идти спокойно, и даже не гуськом, а рядом, и я опять спросил моего спутника, кто же он такой и как его зовут.

— Я Микель Микелон, — ответил горец, — сын бедного Микелона, который — помните? — в базарные дни всегда приезжал в Тарб на своём ослике…

— Как, это вы? Тот самый маленький Микель?.. Ну да, конечно, это вы! Теперь я узнаю ваши глаза и ваши прекрасные зубы.

— Но не мою чёрную бороду, не правда ли? Говорите мне «ты» по-прежнему. Ведь я хорошо помню, что вы всегда желали мне добра. Вы были совсем не богаты, я это прекрасно видел, а хотели определить меня в школу и платить за меня. Но всё вышло по-другому. Бедный отец заболел и вскоре умер. А потом случилось так много всяких перемен…

— Расскажи мне обо всём, Микель. Судя по твоему виду, ты, кажется, покончил с прежней нищенской жизнью? Я рад. Но если и теперь я могу оказать тебе какую-нибудь услугу, рассчитывай на меня смело.

— Спасибо. В жизни у меня было немало трудного. А нынче всё как будто идёт хорошо. Впрочем, у меня есть к вам одна просьба…

— Какая? Скажи, я постараюсь исполнить её.

— Что, если бы вы пообедали у меня?

— Охотно. Только успею ли я вернуться к вечеру домой?

— Нет, об этом нечего и думать! Я живу не так уж далеко отсюда, но довольно высоко. Солнце скоро сядет, а спускаться в темноте не только трудно, но и опасно. Нет, в самом деле, сделайте милость, переночуйте у меня! Право, вам будет не так уж плохо. У меня хоть и не богато, зато чисто. Вы сами увидите. И голодом я вас не заморю: на обед у нас будет славное жаркое из дикой козы, я только на днях подстрелил её. Пойдёмте же, пойдёмте! Если вы не согласитесь, это будет для меня такое огорчение, что и сказать нельзя

Он говорил так горячо, искренне, и лицо у него было такое славное, что я не мог бы отказать ему даже в том случае, если бы мне предстояло переночевать на соломе и поужинать чёрствым хлебом и кислым молоком — обычной едой неприхотливых горцев.

По пути я продолжал расспрашивать Микеля, но он решительно отказался отвечать.

— Нам предстоит самая трудная часть дороги, — сказал он. — Я лучше расскажу вам свою историю, когда мы доберёмся до дому. Она довольно-таки странная, как вы сами увидите. Ну, а теперь идёмте! Ступайте смело по моим следам. Я знаю здесь каждый камень и каждую трещину.

Надо сознаться, дорога и в самом деле была не из лёгких. Мы поднимались по крутым, почти отвесным скалам, спускались по скользким уступам, вязли в снегу… Гладкие, обточенные водой горных потоков кремни то и дело выскальзывали из-под наших ног. Но труднее всего было пробираться по торфяным склонам. Тропинки, пересекавшие их, были совсем избиты, истоптаны копытами проходивших здесь стад.

Наконец, после одного из самых трудных и утомительных подъёмов, мы неожиданно очутились на чудесной луговине, тянувшейся широкой извилистой полосой меж зеленеющих холмов.

Трудно было даже представить себе, что эта долина, такая тихая и мирная, находится в самом сердце гор, среди узких скалистых ущелий и крутых обрывов.

— Ну вот, мы уже почти дома, — сказал Микель. — Это и есть мои владения. Посмотрите, какие у меня славные коровы! А вон там наша хижина. Мы живём здесь весну, лето, осень — одним словом, всё время, пока земля покрыта травой. А на зиму спускаемся вниз.

— Ты говоришь «мы». Стало быть, у тебя есть семья?

— Я не женат, но со мной вместе живут мои младшие сёстры. Вы, может быть, помните их? Тогда они были еще совсем маленькие. Теперь выросли, невесты… Да вот вы сами увидите!

Как раз в это время мы подошли к дому молодого Микелона. Кругом на грядках, обнесённых изгородью, зеленели овощи. Правду сказать, огород был не из богатых. Я, кажется. не заметил ничего, кроме репы. Уж такой климат на этой высоте — он слишком суров, чтобы можно было разводить что-нибудь ещё. Зато дикие растения вокруг были очень интересны, и я дал себе слово завтра же утром заняться ими как следует.

Дом Микеля был построен из дикого красноватого мрамора и покрыт вместо черепицы тонкими листами шифера. Низкий и прочный, он, должно быть, легко выдерживал толщу снега в добрых два метра, под которой был погребён каждую зиму.

Мы вошли. В домике было две комнаты — просторные, светлые, хорошо протопленные. Мебель сосновая, основательно и добротно сделанная.

В одной комнате, очевидно, жили сестры Микеля, в другой — он сам. Тут стояла его постель — правда, без простынь, но с очень чистыми шерстяными одеялами, — шкаф, стол, несколько табуреток. Над столом была полка с дюжиной книг.

— Я вижу, ты всё-таки научился грамоте, — сказал я.

— Да, кое-чего набрался от других, а больше своим умом дошёл. Была бы охота!.. Но позвольте, я пойду позову сестёр.

Он ушёл, подбросив в очаг охапку сосновых веток. А я, оставшись один, принялся рассматривать его книги. Мне было любопытно узнать, из чего состоит библиотека бывшего нищего. К моему великому изумлению, я нашёл у него на полке переводы лучших сказаний и поэм: «Илиады», «Одиссеи», «Неистового Роланда», «Дон Кихота» и «Робинзона Крузо». Сказать по правде, ни один из этих томов не был полным. Некоторых страниц не хватало, другие были сильно потрёпаны. Должно быть, книги долго и верно служили своим хозяевам. Кроме того, я приметил несколько аккуратно сшитых листов — это были народные испанские и французские легенды о Роланде — и, наконец, старинную книгу о звездах и планетах.

Микель вернулся с двумя своими сестрами — Магеллоной и Миртиль. Одной из них было лет восемнадцать, другой — двадцать. Обе они были необыкновенно хороши в своих красных шерстяных капорах и воскресных платьях, надетых в честь моего прихода.

Загнав коров, девушки поспешили принарядиться. Впрочем, в этом не было ни тени кокетства. Надевая парадные платья, они просто хотели почтить гостя.

Сестры Микеля приветливо поздоровались со мной и сразу принялись хозяйничать. Магеллона пошла жарить на вертеле ногу дикой козы, а Миртиль накрыла скатертью стол и поставила четыре прибора.

Всё сверкало чистотой. Обед показался мне отличным. Мясо зажарено как раз впору, сыр превосходный. Вода из горного ключа свежая и вкусная. В конце обеда подали и кофе, горячий и вполне сносный. Вина на столе не было: хозяин его никогда не пил.

Обе сестры Микеля мне очень понравились — такие простодушные и в то же время разумные. У старшей, Магеллоны, лицо было открытое и смелое. Миртиль, младшая, казалась более тихой и застенчивой. У неё был нежный, мягкий голос и такое же выражение глаз. Обе нисколько не старались привлечь к себе мое внимание и заботились только о том, как бы получше услужить старшему брату и его гостю. Занятые своим делом, они говорили немного, но в каждом их слове чувствовались ум и сердечность.

— Вы не слишком устали? — спросил меня Микель, когда девушки убрали со стола. — Не хотите ли вы отдохнуть? Или предпочитаете послушать мою историю?

— Нет, нет, я ничуть не устал. Рассказывай. Я жду с нетерпением.

— Что ж, расскажу, пожалуй… — Микель повернулся к сестрам: — Ну, а вы-то всё это знаете наизусть.

— Нет, не всё, — сказала Магеллона.

— То есть и знаем и не знаем, — добавила Миртиль. — Если ты будешь рассказывать на один манер, — мы знаем всё. А если на другой — сколько бы ты ни рассказывал, нам никогда не будет довольно.

Я с удивлением поглядел на Микеля. Заметив мой вопросительный взгляд, он обратился к Магеллоне:

— Надо объяснить гостю, что вы хотите сказать. Говори ты, Магеллона, — ты старшая. Конечно, Миртиль тоже неплохо говорит, но ты объяснишь лучше.

Девушка слегка покраснела.

— Да я не сумею…

— А я вас очень прошу! — сказал я. — Если я чего-нибудь не пойму сразу, я переспрошу вас, только и всего.

— Ну что ж… — начала Магеллона, слегка смущаясь. — Видите ли, брат рассказывает довольно хорошо и тогда, когда он говорит обо всём, что с ним было, попросту, как все люди. Но когда он рассказывает по-своему, у него выходит так интересно, что можно заслушаться. Скажите ему, чтобы он не стеснялся и рассказал вам эту историю на свой лад. Право же, она такая занятная, что даже во всех его книжках не найдётся, пожалуй, ничего интереснее.

Я попросил Микеля рассказывать свободно, дав полную волю воображению. Микель на минуту задумался, потихоньку подкладывая в огонь ветку за веткой, сучок за сучком. Потом с добродушной и лукавой улыбкой взглянул на сестёр, и вдруг глаза его блеснули, он тряхнул головой и начал свой рассказ.

II

На склонах Монт-Эгю, в ста метрах над нами (завтра я вам покажу это место), есть небольшая площадка. Весной, так же как и у нас, там всё зарастает чудесными кормовыми травами. Разница только в том, что там немного холоднее, снег выпадает раньше и лежит дольше, а так — одно и то же…

Площадка эта носит странное название: её прозвали скалой Иеуса… Не скажете ли вы мне, что значит это имя?

— Иеус?.. — Я на минуту задумался. — Помнится, я где-то читал, что в Пиренеях многие горы были когда-то посвящены Юпитеру или Зевсу. Пожалуй, в местном произношении «Иеус» — это и есть «Зевс»…

Микель обрадовался:

— Ну, что я говорил!.. — Он живо обернулся к сестрам: — Видите, девочки, не я один так думаю. Образованные люди подтверждают моё мнение… А теперь скажите мне, дорогой друг, помните ли вы слова, которые так часто повторял мой бедный отец, когда просил милостыню?

— Ещё бы! Отлично помню. Он говорил: «Великан навалился на меня всей своей тяжестью».

— Ну вот, теперь я вам объясню, что значили эти слова. Мой отец был, смею сказать, поэт. Он вырос в горах, на высоких пограничных пастбищах, среди старых испанских пастухов. Слыхали вы о них когда-нибудь? Это был особенный народ. Чего только они не перевидали на своём веку! Обо всём у них были свои понятия. Они знали такие предания, легенды, песни, каких в наше время уже не услышишь.

Сказания их многие теперь считают детскими сказками и не верят их мудрости. Мой отец верил. У него была склонность ко всему чудесному, он и меня воспитал в таких мыслях. Не удивляйтесь же, что мысли эти живут во мне и до сих пор.

Я появился на свет в этом самом доме — вернее сказать, на этом самом месте, потому что в те времена здесь стоял не дом, а жалкая лачужка — не лучше тех построек, в которых я укрываю от непогоды своих коров.

Нашу площадку люди называли площадкой Микелона. А выше была, как я уже говорил, площадка Иеуса. Мы с отцом осенью иногда поднимались туда, чтобы посмотреть, нет ли там уже снега. Если есть — значит, и у нас скоро выпадет, и нам пора спускаться в долину. Если же нет — значит, можно ещё пожить в горах.

Всякий раз, когда нам случалось подниматься наверх, мы проходили мимо великана, то есть мимо одинокой скалы, которую издали можно было принять за огромную статую.

Огибая подножие каменного великана, отец всегда крестился и плевал в его сторону. И мне он приказывал делать то же самое. Он считал, что так должен поступать каждый благочестивый человек, потому что этот великан, в честь которого с давних времён названа площадка, — языческий бог или, попросту говоря, нечистая сила, враг рода человеческого.

После таких предупреждений я, конечно, стал очень бояться великана. Но так как все наши плевки не вызывали в нем никакого гнева, страх постепенно сменился во мне полным презрением.

Однажды, — мне было тогда уже лет восемь, и я отлично всё помню, — это было примерно в полдень, отец работал у нас в садике, мать ушла на другой конец пастбища, чтобы присмотреть за скотиной, и взяла с собой девочек, а я сбивал масло в двух шагах от дома.

Вдруг страшный грохот, похожий на удар грома, раздался у меня над головой. Порыв ветра сбил меня с ног. Я упал оглушённый, ничего не сознавая и ничего не чувствуя… Не знаю, сколько времени я пролежал так, ни живой ни мёртвый.

Меня привёл в себя отчаянный крик матери. Я открыл глаза, вскочил на ноги, огляделся… Что такое? Где же наш дом? Его больше нет. Он рухнул, его в щепки раздавили каменные глыбы… Глыбы эти ещё движутся, напирая друг на друга, катятся прямо на меня…

Обвал! Я бросился бежать вне себя от ужаса, сам не зная, куда бегу.

Остановился я только тогда, когда увидел мать и сестер Тут я наконец осмелился обернуться и поглядеть назад. Каменный ливень прекратился, но всё вокруг стало другое, не такое, как прежде. Зелёная луговина скрылась под обломками и осколками камня. А там, на краю верхней площадки, где я привык видеть великана Иеуса, было теперь пусто. Он сорвался со своего скалистого подножия и обрушился всей тяжестью на наш дом, сад и луг.

Мать в ужасе схватила меня за руку:

— Отец? А где же отец?

— Не знаю… Я не видал…

— Господи, его раздавило!.. Посмотри за детьми, а я побегу!

И она со всех ног кинулась к этим подвижным, грозным, ещё не осевшим грудам камней.

Я не мог оставаться на месте и тоже бросился на поиски. Девочки с плачем побежали за мной.

Целый час разыскивали мы отца. Шарили среди камней, кричали, звали… Замолкали, чтобы прислушаться, нет ли ответа, и опять звали. Наконец мне послышался слабый стон.

Я кинулся на голос и нашёл бедного отца под обломками скалы. Удивительно, что его не раздавило насмерть. Однако правая рука и нога были у него раздроблены ударом, и он не мог не только выбраться из-под камней, но даже пошевелиться.

Нам кое-как удалось вытащить его. От боли он впал в забытьё, и нам казалось, что если он ещё и не умер, то через минуту умрёт у нас на руках.

Мать совсем обезумела от горя. В самом деле, как помочь умирающему, когда всё вокруг опустошено, дом лежит в развалинах, земля сплошь засыпана камнями, и нет ни одной вещи, которая бы уцелела!

К счастью, люди из нижнего селения услышали грохот обвала и прибежали на нашу площадку. Из обломков досок, оставшихся от нашего жилья, они кое-как смастерили носилки, осторожно уложили на них отца и перенесли к себе.

Но как ни лечили его, как ни ухаживали за ним, выздоровление шло туго. Правая рука не действовала, раздробленную ногу пришлось отнять.

Вот каким образом здоровый, сильный человек превратился в того калеку Микелона, которого вы видели на улицах Тарба с протянутой рукой.

Всё наше хозяйство погибло во время обвала. Правда, в долине, у подножия гор, у нас остался маленький домик, куда мы обыкновенно перебирались на зиму, и мы могли бы в нём жить, да жить-то нам было не на что.

Главная беда была в том, что наше пастбище, заваленное обломками камней, не давало больше корма для скота. Поэтому нам пришлось продать двух уцелевших коров; остальных трёх снесла в пропасть каменная лавина.

Так началась наша бродячая жизнь. Летом мы странствовали по тем местностям в горах, куда съезжаются для лечения богатые горожане, зимой бродили по долинам, переходя из селения в селение.

Во время наших странствований труднее всего, пожалуй, приходилось матушке. Вечные скитания по чужим углам были ей в тягость, и чуть только я подрос, она стала уговаривать отца поселиться навсегда в нашем маленьком домике.

«Микель, — говорила она, — уже может сам зарабатывать себе на хлеб, а мы с Магеллоной прокормим остальных стиркой и рукоделием».

Но отец и слушать её не хотел. Он пристрастился к бродячей жизни, потому что она развлекала его и заставляла забывать о том, что он калека и не может больше работать, как работал раньше.

Мы с матерью не смели спорить с ним, и всё шло по-прежнему.

Неизвестно, долго ли ещё продолжалось бы наше бродяжничество, но в ту самую осень, когда вы гостили в Тарбе, отец заболел воспалением лёгких и умер.

Для всех нас смерть его была большим горем. Мы нежно любили его и считали самым добрым и умным человеком на свете.

Схоронив отца, мы поселились в нашем маленьком, жалком домике. Мать завела небольшое хозяйство.

— Сынок, — сказала она мне как-то раз, — пойди сюда я хочу поговорить с тобой, как с мужчиной. После отца у нас осталось немного денег — три тысячи франков. И вот я решила разделить эти деньги поровну: половину оставить себе и девочкам, половину отдать тебе.

— Это несправедливо, — сказал я. — Нас четверо, и я не имею права больше чем на четверть.

— Что толковать о праве! — ответила она. — Нам надо подумать о том, кому из вас что нужно. Это сейчас моя главная забота, и тут я разбираюсь лучше вашего. У меня есть верный заработок, девочки будут мне помогать, и мы отлично заживём. К тому же ведь у нас ещё будет маленький запас про чёрный день. А ты — другое дело. Ты мальчик и должен сам честно зарабатывать себе на хлеб. Но прежде подумай хорошенько, какую дорогу выбрать, какому ремеслу научиться. Я дам тебе теперь же сто франков, чтобы ты мог исподволь, не спеша, приискать себе дело по душе.

Мне было очень грустно, но я понимал, что она права. Через несколько дней, крепко обняв мать и сестёр, я вышел из дому. В кармане у меня было сто франков. На палке, перекинутой через плечо, я нёс узелок со сменой белья и праздничной курткой.

III

Для начала мать велела мне навестить родственников и старых друзей и посоветоваться с ними о том, чем мне лучше всего заняться, какое ремесло избрать.

Но у меня на уме было другое. Называйте это ребяческой затеей, если хотите, но я решил прежде всего подняться в горы — увидеть ещё раз нашу бедную покинутую площадку, нашу разрушенную хижину и то место, где я нашёл отца изувеченным и окровавленным.

Мне казалось, что дорогу на Монт-Эгю я знаю хорошо.

Но чем выше я поднимался, тем труднее мне было находить в путанице горных троп ту заросшую тропинку, которая вела к развалинам нашего дома.

Однако я ни за что не хотел возвращаться обратно — шёл куда глаза глядят, карабкался наудачу и после долгих напрасных блужданий вдруг — неожиданно для самого себя — очутился на нашей площадке.

Вокруг меня громоздились тяжёлые глыбы камня, вся земля была засыпана мелкими и острыми осколками. Только кое-где из-под камней упрямо пробивалась трава.

С грустью смотрел я по сторонам. Так вот какова она теперь, площадка Микелона!

Великан Иеус захватил её, убил хозяина, прогнал его детей, раздавил их дом, а сам разлёгся на отвоёванной земле и как будто радуется нашему горю!

Не помня себя от гнева и обиды, я закричал так громко, что эхо подхватило мои слова:

— Слушай ты, каменное чудовище, безмозглый истукан Иеус или как тебя там! Я не боюсь тебя! Я ненавижу тебя! Я отомщу тебе за отца! Клянусь, что отомщу! Помнишь небось, когда я был ещё маленький, я плевал тебе под ноги? Теперь я плюну тебе в лицо!

И я кинулся разыскивать тот обломок, который был прежде головой великана.

Я нашёл его. Это была та самая глыба, которая придавила отца.

Я размахнулся и изо всех сил ударил по каменной башке своей палкой с железным наконечником.

Камень загудел, и — верьте или не верьте — я услышал глухой голос, рокотавший, словно подземный гром:

— А, это ты? Чего тебе надо?

Я в ужасе отскочил в сторону. Мне показалось, что сейчас на меня обрушится, как тогда, в тот страшный день, целая лавина каменных обломков.

Но не прошло и минуты, как я уже опять стоял возле головы Иеуса. Я слишком ненавидел этого каменного разбойника, чтобы бояться его.

— Делай что хочешь! — крикнул я. — Можешь раздавить меня, как мошку, можешь столкнуть меня в пропасть, а я всё-таки плюну тебе в лицо!

Я так и сделал. Но он как будто даже не заметил этого.

— Ну, ещё бы! — сказал я. — Тебе всё равно. Ты так же низок, как глуп и зол. Ладно же, я по-другому проучу тебя. Я сам столкну тебя в пропасть, чтобы твоя дурацкая башка разбилась в куски.

И я изо всех сил навалился на каменную глыбу, стараясь столкнуть её с места.

Все напрасно! Она не сдвинулась и на палец.

Тогда вне себя от ярости я поднял острый осколок камня и, размахнувшись, швырнул его в голову Иеуса.

Осколок разлетелся в куски. Но и на каменной глыбе осталась длинная белая царапина.

— Ага! — крикнул я. — Ты не так крепок, как это кажется!..

И целый дождь камней посыпался на голову великана. После каждого удара на его плоском лице появлялась новая ссадина, царапина, рубец…

Я оставил великана в покое только тогда, когда совсем выбился из сил.

Придя в себя и немного передохнув, я решил осмотреть развалины нашего дома. Я думал, что найду только обломки досок да сгнившие щепки. Но, к моему большому удивлению, оказалось, что один угол хижины уцелел и держится до сих пор. Там можно даже было бы укрыться в дождь.

Солнце уже садилось, спускаться в темноте по крутым горным тропинкам было опасно, и я решил заночевать здесь.

Подобрав несколько больших камней, я загородил ими вход, чтобы ночью ко мне не проникли волки. Потом достал из своей холщовой сумки кусок хлеба, поужинал и прикорнул в уголке, стараясь поскорее заснуть.

Я очень устал за этот день. Мне было грустно и даже как-то жутко. Наверно, я отвык от той глубокой тишины, которая окружала меня со всех сторон и которая бывает только в горах. Даже немолчный шум горных потоков не может нарушить ее.

Сон не шёл ко мне. Во время наших многолетних скитаний мне случалось спать как попало — и на охапке соломы, и на голом полу, и на плаще, разостланном прямо на земле, но, кажется, никогда ещё не было мне так жёстко и неудобно. Напрасно я ворочался с боку на бок. В моём уголке было до того тесно, что я не мог даже вытянуться во весь рост.

Наконец, не надеясь больше уснуть, я сел, поджав ноги, отодвинул один из камней, чтобы не было так душно, и от скуки стал смотреть в образовавшееся окошечко.

Каково же было моё удивление, когда я увидел, как изменилась наша площадка после восхода луны! Она опять была вся зелёная, вся заросшая густой травой. Камней осталось совсем немного, и они были такой величины, что их можно было издали принять за небольшое стадо овец.

Не веря глазам, я выбрался из своего убежища. Мне хотелось убедиться, что всё это не сон, а явь, что на месте заваленного камнями пустыря — прежнее прекрасное пастбище.

Кажется, радость моя была ещё сильнее удивления.

Но тут я случайно обернулся и вдруг увидел за своей спиной высокую, слегка сужающуюся кверху скалу. Нет, не скалу — каменного великана! Я сразу узнал его: круглая голова на широкой шее, длинное бесформенное тело, колени сдвинуты, локти тесно прижаты к бокам… Он самый! Великан Иеус!..

Всякий другой на моём месте испугался бы до смерти, но — объясняйте это как хотите, — я опять почувствовал не страх, а только ярость.

Подобрав с земли первый попавшийся камень, я метнул его в великана. Промах!.. Я бросил другой и, кажется, задел его бедро, но великан даже не пошевельнулся.

Третий камень угодил ему в живот. Послышался звук, словно от удара в громадный медный колокол, и в то же мгновенье из пасти великана вырвался крик, хриплый, бешеный, дикий… Горное эхо ответило ему гулким отзвуком и замерло в ущелье.

Этот крик только раззадорил меня. Не переводя духу, я стал метать в великана все камни, какие подворачивались мне под руку… И вот наконец один из камней попал ему прямо в лицо.

Каменная голова покачнулась на плечах и вдруг с грохотом рухнула на землю и покатилась к моим ногам. Я подскочил к ней, чтобы разбить её на куски, и невольно остановился как вкопанный: тонкий странный звук, похожий на беззубый, захлёбывающийся стариковский смех, вырвался из темной расселины каменного рта.

— Ладно, смейся, смейся, глупый истукан! — крикнул я. — Смейся, пока я не заставил тебя плакать… — И я замахнулся на него своей палкой.

В ту же минуту голова исчезла, и я опять увидел её на плечах великана.

Это вывело меня из себя.

— Всё равно, проклятый колдун, я не оставлю тебя в покое! — закричал я.

И снова камень за камнем полетели в Иеуса.

Один из них отбил ему левую руку. Но в ту минуту, когда мне удалось отбить и правую, левая снова оказалась на своём месте.

Тогда я выбрал своей мишенью его ноги — эти неуклюжие, толстые, слипшиеся в коленях ножищи…

Один удар, другой, третий, четвёртый… И вдруг ноги великана подломились. Он рухнул наземь и растянулся на луговине во всю длину, разбитый на тысячу кусков.

Тут только понял я, какую ужасную глупость сделал только что… В один миг прекрасная, свежая луговина снова исчезла под грудами серого камня, песка и пыли.

И при свете занимающегося дня я увидел злополучную площадку Микелона опять такой же, какой нашёл её вчера…

IV

Эта странная битва, продолжавшаяся всю ночь, вконец измучила меня. Я свалился на землю и заснул среди камней таким тяжёлым, мёртвым сном, словно сам превратился в камень.

Меня разбудило солнце — оно стояло уже высоко и сильно припекало. Я открыл глаза и подумал: «А может быть, всё это мне просто приснилось?»

Доедая краюшку хлеба и закусывая чёрными ягодами, которые называют у нас «медвежьим виноградом», я размышлял о том, что бы мог значить такой удивительный сон, если только это и вправду был сон… В этом я не был уверен.

Одно только я знал теперь наверное: пусть великан является мне когда хочет и каким хочет — я не испугаюсь его.

Я так ненавидел это каменное чудовище за всё то зло, которое оно причинило нам, что только и думал, как бы отомстить ему, унизить его, растоптать, прогнать с нашей площадки!

При свете дня я ещё раз осмотрел каждый уголок наших злополучных владений. Да, ничто не изменилось здесь с тех пор, как мы ушли: разрушенный домишко был совсем непригоден для жилья, луг, заваленный глыбами камня, грудами щебня и песка, превратился в бесплодный пустырь. Мало того: по следам на скале было видно, что льды, которые прежде никогда не спускались к нам с площадки Иеуса, теперь нашли сюда путь. Обвал проложил для них по склону горы широкую колею, и они вместе со снегом, словно по жёлобу, сползали на нашу площадку.

Всё это я видел ясно, но, несмотря ни на что, одна упорная, жгучая мысль овладела мною: я хотел во что бы то ни стало отвоевать у великана свою землю, освободить её, оживить, а его выгнать с позором.

Как это сделать? Каким способом? Об этом я ещё не успел подумать. Но я хотел этого всеми силами своей души.

В таких мыслях, сам того не замечая, я подбирал валявшиеся кругом камни и складывал их в кучу, один на другой. Мне вздумалось расчистить хоть такой клочок земли, где бы я мог поместиться сам.

Собирая камни, я заметил, что всюду, где они лежат не слишком тесно, трава пробивается частой, густой щёткой. Я запустил руки в землю — она была рыхлая, мягкая, влажная… Значит, песок не слишком испортил её, и если провести канавки для стока воды — сейчас она застаивается под камнями, — земля здесь опять будет такой же богатой и щедрой, какой была прежде.

За один час я расчистил около метра земли.

Это прибавило мне бодрости. Отдохнув минутку, я с новым жаром взялся за дело, и когда вечером измерил шагами очищенное пространство, оказалось, что я освободил от камнейдобрых шесть метров. Правда, камни лежали здесь не слишком густо и были помельче.

«Ну что ж, — подумал я, — пока я доберусь до тех, что покрупнее, я и сам стану посильнее».

За день тяжёлой работы я очень проголодался и решил спуститься на площадку, которая была как раз под нашей.

Я думал, что найду там старых знакомых. Но в хижинах, которые я помнил с детства, жили теперь новые хозяева. Я не знал никого из них, и они, конечно, не знали меня.

Однако же они встретили меня радушно, усадили за стол и накормили ужином, ничего не спрашивая за это.

Но я собирался прожить в горах не один день, и мне не хотелось быть в тягость этим добрым людям. Поэтому я первый заговорил о том, что они возьмут с меня, если я поживу у них несколько времени.

Дядюшка Брада — так звали старика, который был за старшего среди пастухов, охранявших здешние стада, — очень удивился, услышав, что я собираюсь тут жить.

— Скажи попросту, сынок: ты, наверно, ищешь работы? — спросил он меня. — Жаль, что ты пришёл так поздно. У нас теперь как раз столько работников, сколько нам требуется. Я не смогу нанять тебя.

— Нет, работы я покуда не ищу, работа у меня есть, — ответил я. — Есть и немного деньжонок — я могу заплатить за ночлег и еду. А чтобы вы не думали, что я просто бродяга, который явился в горы неизвестно для чего, я скажу вам, кто я такой. Слыхали вы когда-нибудь про Микелона?

— Ещё бы! Кто здесь не слыхал о нём! — ответил старик. — Так звали одного здешнего горца, которого придавило во время обвала. Площадка, где случилось это несчастье, до сих пор называется площадкой Микелона, хоть там больше никто не живёт.

— Микелон был мой отец. Это наша площадка, — сказал я. — Но никто из нас не заглядывал сюда с того самого дня, как скала обвалилась. А теперь я пришёл посмотреть на родные места. Нынешнюю ночь я провёл там, в развалинах нашего дома, и хотел бы подняться туда и завтра, а может быть, и послезавтра.

— Ах, вот ты кто! — сказал старик. — Ну что ж, я очень рад. Оставайся у меня хоть на целую неделю, а то и дольше. Я не возьму с тебя никакой платы и всё ещё буду у тебя в долгу.

— Как так?

— Очень просто. Я частенько посылал своих коз пастись на твоём пастбище. Конечно, делать так не полагается, но ведь трава-то пропадала зря. Я и подумал: пускай лучше мои козы пощиплют её, а если объявится хозяин, я ему заплачу. Правда, что травы там теперь немного, но всё-таки и она чего-нибудь да стоит. А ведь я несколько лет гонял туда своих коз. Так что ты живи у меня сколько тебе вздумается, а деньги свои побереги.

Он указал мне моё место за столом, а на ночь устроил на сеновале среди своих пастухов.

До самого рассвета я спал как убитый, а чуть забрезжило утро, я уже шагал к себе на площадку, прихватив на завтрак ломоть хлеба и кусок сала.

На этот раз мне пришлось поработать не руками, а головой. Я хотел рассчитать — а это дело нелёгкое для тех, кто не знает ни одной цифры, — сколько часов мне понадобится, чтобы расчистить весь мой участок.

Конечно, если бы я умел, как теперь умею, считать на бумаге, подписывая цифры одни под другими, это было бы не так уж трудно. Но я мог тогда только в уме присчитывать число к числу, и дело моё подвигалось туго.

Однако я взялся за него не так уж глупо: терпеливо обмеряя палкой свой участок, я с помощью ножа делал пометки на глыбе известняка. Вместо цифр я придумывал особые знаки. Простой крест заменял мне цифру 100, двойной — 200 и так далее.

К концу дня я узнал — если и не совсем точно, то хоть приблизительно, — сколько метров в длину и ширину занимают мои владения.

Следующий день я потратил на то, чтобы высчитать, сколько времени потребуется мне, чтобы окончить хотя бы ту работу, что полегче.

Получилось, что понадобится два года, считая по пяти рабочих месяцев в году. Остальное время площадка покрыта снегом и льдом и работать на ней нельзя.

Оставалось высчитать, сколько времени потребуется на трудную работу. А для этого надо было прежде всего посмотреть, как она пойдёт.

Я раздобыл у моего хозяина большой железный молот и принялся за большие камни. Скала была известковая, не особенно твёрдая, и я дробил её с таким увлечением, что даже не замечал усталости. Ещё бы! Я собственными руками разбивал в куски каменное туловище великана!

Я сам задал себе урок — раскрошить за день метр камня. Урок был выполнен, но к вечеру я до того устал, что у меня не хватило сил спуститься на ночёвку вниз.

Я решил ещё раз переночевать у себя на площадке, а завтра пораньше приняться за работу.

Но едва я успел задремать в своём углу, под дырявым навесом, как меня разбудили шаги великана.

На этот раз он прогуливался вдоль и поперёк площадки. Земля под его ногами опять, как в ту ночь, была покрыта густой, пышной травой. Камней не было.

Я всё видел очень хорошо — ещё не совсем стемнело. Закат не успел померкнуть, и снежные вершины гор розовели на синеве неба.

Я молча наблюдал за чудовищем. А великан медленно ходил по площадке, и земля вздрагивала от каждого его шага.

Должно быть, он не замечал меня. Я лежал не шевелясь, затаив дыхание. Мне хотелось посмотреть, как он ведёт себя, когда возле него никого нет.

На этот раз я решил действовать умнее, чем в прошлый раз. Почём знать, не взбредёт ли ему на ум убраться восвояси подобру-поздорову? Раз он может ходить, не догадается ли он уйти? Как-никак, а я ему, наверно, порядком досадил за сегодняшний день.

И в самом деле, великан собирался уйти. Он пробовал опять взобраться на свою площадку, но вместо того чтобы обойти кругом, он лез напрямик, по крутой, отвесной скале, стараясь подняться вверх той же дорогой, которой когда-то спустился вниз.

Это ему не удалось. Он тяжело рухнул на колени, уткнулся лбом в землю и зарычал голосом, похожим на рёв горного потока:

— Да неужто же никто не поможет мне вернуться к себе домой?

В два прыжка я уже был около Иеуса и, стиснув его чудовищную руку, уцепившуюся за выступ скалы, прокричал ему в самое ухо:

— Ну что, теперь ты видишь, кто здесь хозяин? Послушайся же меня, убирайся отсюда поскорее!

— Хорошо, — ответил он. — Подними меня. Возьми к себе на плечи и отнеси туда, наверх.

— Что за вздор! Ты же знаешь, что я не могу поднять и одного твоего пальца.

— Не можешь?.. А не можешь ли ты, малыш, оставить меня в покое? Мне здесь хорошо, и я не уйду. Но я хочу спать на спине. Уложи меня!

Вместо ответа я ударил его ногой. Он обернулся ко мне, и я опять увидел его огромное плоское лицо, сплошь покрытое беловатыми лишаями.

При виде этой равнодушной каменной маски ненависть с новой силой вспыхнула во мне, и я с размаху ткнул своей палкой с железным наконечником прямо ему в пасть.

Великан, казалось, даже не заметил этого. Но вдруг из тёмной расселины, которая служила ему ртом, послышался тоненький, слабый, едва уловимый голосок:

— Злой мальчишка, ты разорвал мою паутину и чуть-чуть не раздавил меня самого!

— Кто ты? — спросил я, осторожно вытащив палку и приникая ухом к пасти великана. — Кто ты такой?

— Кто я? — с негодованием переспросил голос. — Я моховой паучок и живу здесь с тех пор, как появился на свет,— работаю, пряду свою пряжу, занимаюсь охотой. А вот кто ты такой? Что надо тебе? Зачем ты меня потревожил?

— Свет велик, дружок! Шёл бы ты прясть свою пряжу и охотиться куда-нибудь в другое место.

— Я мог бы тебе ответить теми же словами. Разве для тебя на свете мало места? Оставь в покое эту скалу. Это моя скала. Здесь мой дом, и я хочу жить здесь!

Эти слова удивили меня. На минуту мне показалось, что я услышал свой собственный голос. Я отошёл в сторону и задумался.

«Даже маленький, жалкий паучок не хочет остаться бездомным, так неужели же я уступлю свой родной дом этому каменному чудовищу? Он не хочет уходить отсюда? Что ж, пусть остаётся! Я заставлю его служить мне. Пускай лежит в ложбине у склона горы, упираясь ногами в те самые глыбы, которые прежде служили ему подножием, и задерживает собственным телом ползущие с вершины снега!»

Эта мысль показалась мне правильной, и я опять вернулся к великану.

— Так ты говоришь, что тебе здесь хорошо и ты не прочь тут оставаться? — спросил я, подсев к огромному уху великана.

Я боялся, что голос мой кажется ему таким же слабым и тонким, как мне — голосок паучка.

— Да, — прогремело из самой глубины каменного нутра,— я останусь тут. Приготовь мне поскорее удобную постель.

Я невольно расхохотался:

— Вот ещё, какой барин нашёлся! Не прикажете ли, сударь, разостлать для вас пуховики?

— Мне довольно и покойного песчаного ложа. Только надо сделать выемку для моей головы, выемки для рук, для ног и самую большую — для туловища, чтобы я мог спать, не соскальзывая вниз. А не то я останусь лежать на твоём лугу. Мне и тут неплохо. Жаль только, что ты щекочешь меня и мешаешь мне спать.

«В самом деле, лучше всего было бы перетащить его в ложбину и хорошенько уложить там, — сказал возле меня чей-то человеческий голос. — Он тогда загородит твою лужайку от льдов, которые спускаются с вершины, и станет для тебя защитой, а не помехой. Лучшего места для него не найдёшь. Перенести его наверх, туда, откуда он свалился, нечего и думать. А сбросить его вниз ты не имеешь права».

— Что? — переспросил я, даже не задумываясь о том, кто со мной говорит. — Я не имею права сбросить его вниз? А по какому праву он свалился сверху и завладел моей землёй?

— По праву камня! Но ты человек, ты знаешь, что внизу, на нижних площадках и в долинах, тоже живут люди… Нет, дружок, самое лучшее, что ты можешь придумать, это оставить старого Иеуса у себя на площадке, перетащить его в ложбину, камешек по камешку, и хорошенько уложить там. Тогда он будет приносить тебе не вред, а пользу.

Я хотел было ответить, что нет никакой надобности таскать великана на руках, когда он и сам отлично умеет ходить, но тут в глазах у меня прояснилось, и я увидел, что сижу перед печью в хижине дядюшки Брада и что разговор со мной ведёт он.

— Да что с тобой? — удивлённо спросил старик. — Ты говоришь, как малый ребёнок спросонья. А впрочем, хоть ты и болтаешь иногда такую чепуху, что смех берёт, а в голове у тебя бродят разумные мысли. Идём-ка ужинать. Ты нынче поздно вернулся, но я тебя поджидал. Перед сном мы ещё потолкуем.

За ужином я не вытерпел и спросил старика:

— Дядюшка Брада, скажите-ка, что я вам рассказывал там, у печки?

Старик удивился:

— Неужели не помнишь? Да ты что же, во сне со мной разговаривал, что ли?.. Вот что я тебе скажу, сынок: очень уж ты устаёшь, возясь с этой скалой. Для такой тяжёлой работы ты ещё молод. В одиночку тебе не справиться.

— А сколько же, по-вашему, нужно людей, чтобы очистить мой участок?

— Ну, это зависит от того, во сколько времени ты хочешь окончить дело. Я думаю, двенадцать хороших работников управились бы за два лета.

— Двенадцать человек! Неужели так много?.. А мне казалось, что я и один…

— Ну, это только кажется… Да ещё самые большие глыбы придётся взрывать порохом.

— Взрывать порохом? — закричал я. — Вот это мне нравится! Да, да, подложить ему под брюхо огня — тогда, небось, уберётся прочь!

— Ясное дело, уберётся — после нескольких хороших зарядов. Сам-то он, конечно, не уйдёт.

— А я думаю, что уйдёт, если его как следует припугнуть порохом. Вы не знаете, это просто лентяй, который не хочет ступить и шагу, или безмозглый болван, который сам не понимает, что делает. Но когда он почует порох…

— То разлетится на куски, как и всякая скала, когда её взрывают. А из кусков хорошо бы сделать в ложбине насыпь вроде плотины. Но это будет стоить недёшево… Есть у тебя деньги?

— Сто франков.

Дядюшка Брада засмеялся:

— Боюсь, что этого не хватит. Надо по крайней мере в десять раз больше.

Я вспомнил о тех деньгах, про которые сказала мне мать перед моим уходом.

— Может быть, мне удастся достать ещё, — сказал я неуверенно.

— Ну вот, когда достанешь, тогда и берись за работу.

— Значит, вы не считаете глупой мою затею — отнять землю у великана?

— Ничуть. Земля — дело доброе, святое. Просто грешно оставлять землю в запустении, если можно отвоевать её у льда и камня.

— Ну, так я отвоюю нашу землю у этой нечисти! — крикнул я, задыхаясь от волнения.— Если бы вы только знали, как я его ненавижу, этого каменного разбойника! Он искалечил моего отца, он разрушил наш дом. Из-за него мы столько лет скитались по дорогам, как нищие, а он в это время преспокойно спал, растянувшись на нашем лугу… Но, даю вам слово, больше я этого не потерплю. Я уже вырос и могу помериться с ним силой. Подумать только, на целых семь лет он изгнал меня из родных мест! Я не пожалею других семи лет, чтобы выгнать отсюда его!..

— Экий ты чудак, мой мальчик, — сказал старый пастух, — чего только ты не придумаешь! Но мне это даже нравится. Видно, что ты любил своего отца и что характер у тебя не из слабых. Жаль, что мне нечем помочь тебе. Если бы я на был так стар и беден…

— А всё-таки вы можете помочь мне кое-чем, дядюшка Брада. Продайте мне ваш железный молот!

— Да сделай милость, возьми его так. Мне он уже не нужен: тяжеловат стал. Можешь оставлять его на ночь у себя на площадке. Никто не украдёт. Все слишком боятся твоего великана.

— Боятся? Вот как! Стало быть, люди знают, что по ночам он поднимается и разгуливает?

— Всякое болтают, только я этому не верю. Я, брат, в солдатах служил, на войне бывал, привык не пугаться даже пушечных ядер… Так неужто же мне бояться камней!

— Я тоже не боюсь, дядюшка Брада. И вот увидите, я буду воевать с этим каменным чудовищем, как вы воевали с неприятелем.

— Ну, это твоё дело, — ответил старик. — А теперь спать! Уже поздно.

На следующий день, когда я собрался на свою площадку, он окликнул меня:

— Погоди-ка, сынок, я, пожалуй, пойду с тобою. Правда, я теперь хожу потихоньку, а всё-таки куда иду, туда и прихожу. Охота мне поглядеть на этого знаменитого великана. Посмотрим, как он там разлёгся. Почём знать, может я и смогу посоветовать тебе что-нибудь дельное.

Мы пошли вместе.

— Работы в десять раз больше, чем я думал, — сказал дядюшка Брада, осмотрев мою площадку. — Этого не расчистить в два лета и двенадцати хорошим работникам. Да и пороху потребуется немало… Нет, откажись-ка лучше от этой затеи. А то и деньги истратишь понапрасну, и труд пропадёт даром…

— Но разве вы не слыхали, дядюшка Брада, что трава на этом пастбище была самая лучшая в горах? Отец всегда говорил, что у нас трава — самая лучшая.

— Что ж, это правда. Трава хорошая, спорить не буду. Теперь её, конечно, немного, но трава — первый сорт. Однако это ещё ничего не значит. Когда ты расчистишь луг, его, наверно, придётся унавозить, потому что старые удобрения уже выветрились и перегорели. Понадобится стадо — и не маленькое… Одним словом, если у тебя есть тысячи четыре франков…

— У меня нет и половины.

— Тогда лучше и не начинать — только зря деньги растратишь… А что это за пометки там, на скале?

— Это я придумал, чтобы легче высчитать, сколько здесь работы.

— Ага, понимаю… Значит, ты не умеешь писать?

— Ни читать, ни писать.

— Жалко. Тебе надо поучиться. Сколько ни колоти молотом о камень, это не принесёт тебе такой пользы, как грамота.

— Ваша правда. Вот если бы вы поучили меня!

— Да я и сам не много знаю, но лучше что-нибудь, чем ничего, и если ты хочешь…

Ученье моё началось в тот же вечер. Для этого я нарочно часом раньше вернулся домой.

Увидев, как сильно я хочу выучиться грамоте, один из пастухов, помощник дядюшки Брада, тоже принялся заниматься со мною, и хоть терпения у него было меньше, чем у старика, но знал он, пожалуй, больше.

Скоро я настолько подучился, что мог понемножку подвигаться вперёд один, без посторонней помощи. Я стал брать с собой на площадку книгу и во время отдыха учился с таким же упорством и жаром, с каким работал над расчисткой земли.

Дядюшка Брада скоро понял, что его благоразумные советы ничуть не поколебали моей решимости. Он не стал меня больше отговаривать и только слегка подтрунивал надо мной, если я, забывшись, называл при нём проклятую скалу нечистой силой или чёртовым отродьем.

Кому охота быть посмешищем? Я сделался осторожнее, стал следить за своими словами, но в глубине души думал по-прежнему и не переставал от всего сердца ненавидеть моего каменного врага.

Что касается пастухов дядюшки Брада, то они были вполне согласны со мною. Им не раз доводилось слышать рассказы и о других горных пастбищах, которыми завладела нечистая сила. Как ни старались люди освободить свои луга от камней, это им не удавалось. Всё, что самые искусные рабочие успевали сделать за день, горный дух разрушал за ночь…

На досуге пастухи приходили посмотреть на мою работу и даже иной раз помогали мне понемногу, но, видимо, с большой опаской. Одному из них великан после этого приснился, и бедняга, проснувшись поутру, дал зарок никогда больше не прикасаться к дьявольскому камню.

С дядюшкой Брада мы уговорились так: я буду жить у него в хижине, есть и спать вместе с пастухами, а за это на моей площадке будут пастись козы из его стада.

В то время как я дробил молотом обломки скалы, пастушок, приставленный к козам, довольно ловко смастерил из камней, хвороста и случайно уцелевших досок шалаш, в котором можно было укрыться от ночного холода.

Иногда я оставался в этом шалаше ночевать, чтобы не отрываться надолго от работы.

V

Всякий раз, когда мне случалось провести ночь у себя в шалаше, я видел великана. Он казался мне всё более встревоженным, беспокойным, сердитым.

Очевидно, ему приходилось солоно. Он стал как будто меньше, подвижнее, и видно было, что ему всё сильнее хочется уйти к себе наверх. Но в то же время он, точно назло, становился ещё упрямее и своевольнее и, вместо того чтобы лечь там, где я ему указывал, пытался примоститься в самых неподходящих местах.

Я старался как мог образумить его, обещая навеки оставить в покое, если он послушается меня и уляжется в ложбине под обрывом. Но он отвечал мне такими нелепыми дерзостями, что я не выдерживал и опять принимался швырять в него камнями.

И тут всё повторялось сызнова: чуть только первый камень, пущенный моей рукой, попадал в него, великан рассыпался в куски, и мой прекрасный луг исчезал под грудами обломков, песка и пыли…

Я понял, что нет никакой возможности столковаться с этим болваном, и совсем перестал с ним разговаривать, перестал обращать внимание на его глупые выходки и спокойно засыпал под глухой шум его неровных шагов – с некоторых пор он начал припадать на одну ногу. Его тяжёлые вздохи и ворчливое бормотанье не мешали моему ночному отдыху, а днём я с прежним упорством продолжал свою работу, разбивая глыбу за глыбой, откалывая осколок за осколком. Теперь мне уже было ясно, что выжить отсюда великана Иеуса можно только силой, да и то раздробив на мелкие куски.

Добрых три месяца прожил я в горах, ни разу не спустившись в долину. За это время я стал силен, как молодой бык, и выучился читать довольно бегло: я уже понимал прочитанное, а не только складывал буквы.

Дядюшка Брада, который зачастую не знал многих слов и не мог уразуметь мыслей, встречавшихся в его книгах, был очень удивлён, когда я стал объяснять их ему. А всё дело было в том, что мой отец хоть и не догадался отдать меня в школу, а всё-таки многому научил своими беседами, сказаньями и песнями…

В конце концов дядюшка Брада и его пастухи стали относиться ко мне как к человеку сведущему, который почему-то до поры до времени скрывал свои знания. Они перестали давать мне советы и посмеиваться над моей затеей.

Мне так хотелось хоть немного ускорить свою работу, что я решил нанять себе одного-двух помощников. Я спустился в долину и отправился в каменоломни, надеясь найти там умелых рабочих. Но на этот раз мне не повезло — я не встретил ни одного подходящего человека. Зато мне удалось раздобыть немного пороха, и я вернулся домой, утешая себя мыслью о том, какой славный праздник завтра задам господину Иеусу.

На следующее утро я побежал к себе на площадку, предупредив заранее своих хозяев, чтобы они не пугались, когда услышат взрыв.

Я не раз видел на горных дорогах, как закладывают мины, поэтому я довольно быстро и ловко управился с этой новой для меня и опасной работой. На первый раз я решил подорвать тот обломок, который был когда-то головой великана.

Сердце моё билось от жестокой радости, когда я поджигал фитиль. Я не пожалел пороху, и взрыв удался на славу. Он мог бы окончиться для меня довольно-таки печально, потому что из гордости и удальства я не захотел отойти подальше и спрятаться. Но, к счастью, всё обошлось сравнительно благополучно. Только несколько мелких осколков слегка поранили меня.

Удар был направлен прямо в лицо великану. Пасть его разорвалась до самых ушей, и разинутый рот исказился такой нелепой гримасой, что я невольно расхохотался, хотя сам лежал на земле, оглушённый и забрызганный кровью.

Впрочем, через минуту я уже оправился и вскочил на ноги.

— Ну что ж, ты любишь человечью кровь — пей, мне не жалко! — сказал я, наклоняясь к его обожжённой башке. — Но помни, что я буду биться с тобой не на жизнь, а на смерть. Ты каменный, у тебя нет сердца и горячей крови, но, клянусь, я ещё заставлю тебя почувствовать, как было больно моему отцу, когда ты навалился на него всей своей тяжестью!

В эту минуту сердце у меня дрогнуло от жалости: я увидел, что взрыв разорил муравейник, находившийся в ухе великана.

Должно быть, муравьи были перепуганы до смерти, но они даже не подумали спастись бегством или забиться в какую-нибудь укромную щель. Нет, они мужественно карабкались на развалины, чтобы достать оттуда свои личинки и перенести их в безопасное место.

— Ах, простите меня! Я должен был вас предупредить, — сказал я. — Сейчас я помогу вам спасти ваших детей.

Я взял на свою деревянную лопату рыхлый пласт земли, пробуравленный насквозь ходами и пещерками, в которых лежали личинки, и отнёс его подальше от места взрыва.

Муравьи проворно побежали за мной, потом уверенно вернулись к развалинам, и началось хождение взад и вперёд — они, очевидно, переселялись и окончательно устраивали жизнь на новом месте.

Опершись на лопату, я следил за ними.

Они как будто переговаривались между собой — совещались, уславливались, помогали друг другу.

Никто из них не растерялся, никто не струсил.

— Храбрый маленький народ, — сказал я, — спасибо тебе за великий урок! Пускай вся груда камня, который я разбиваю, обрушится на меня, как обрушился на вас ваш город,— я всё равно не оставлю своей работы.

Но ведь муравьев так много, а я совсем один. Нет, надо во что бы то ни стало найти себе помощника!

За все три месяца моей жизни в горах я ни разу не был у своих, не послал им даже весточки. Сказать по правде, я попросту боялся, что мать рассердится на меня за то, что я не послушался её совета — не поступил никуда в ученье и не приискал себе места.

Так оно и вышло. Сначала она очень огорчилась, узнав, что я всё ещё не при деле, но когда я сказал ей, что за лето выучился грамоте и сумел прокормиться, не потратив почти ничего из тех денег, что она мне дала, она успокоилась и даже сказала, что из меня выйдет толк.

Тогда я расхрабрился, рассказал ей о своих надеждах и о том, как и где работал все эти месяцы.

Она была очень удивлена, очень растрогана, но ещё больше — испугана и стала убеждать меня точь-в-точь так же, как дядюшка Брада, отказаться от этой безрассудной затеи. Одна ко во время нашего разговора я понял, что она и сама сильно любит этот клочок земли, где была счастлива, как нигде и никогда.

Я решил, что постараюсь помаленьку, исподволь убедить её в своей правоте, и не стал пока спорить.

Приближалась зима. Я всё равно должен был уйти со своей площадки вниз, в долину. И я дал матери слово как можно разумнее провести зимние месяцы.

Слово своё я сдержал. Как только наступили холода, я распрощался с моими соседями-пастухами. Дядюшке Брада я подарил шерстяной плащ, а его парням — разные мелочи, которые заранее купил для них в городе. Мы расстались добрыми друзьями, уговорившись опять встретиться на другой год, чуть только сойдут в горах снега.

Спустившись в долину, я первым делом отправился искать себе какой-нибудь подходящей работы на шоссейных горных дорогах и в каменоломнях. На уме у меня было всё то же: я хотел поскорее узнать, как люди покоряют скалы и утёсы, — узнать и овладеть этим трудным ремеслом.

Конечно, сперва меня взяли только в подручные, но, делая своё дело, я всё время присматривался, как работают мастера и даже инженеры. Присматривался — и всё мотал себе на ус.

Зарабатывал я немного, но тратил ещё меньше, чтобы сберечь хоть несколько грошей на уроки арифметики. Чтение я понемногу осилил и сам с обычным своим упорством и терпением, да и писать учился без посторонней помощи, списывая с книг.

Все свободные вечера и воскресенья уходили у меня на эти занятия. Люди хвалили меня, говорили, что для своих лет я очень разумный и степенный парень, а я, по правде говоря, был просто упрямец — и ничего больше.

Как только настала весна и снег в горах стаял, я бросил всё и купил себе запас пороха, тачку, кирку, бурав, молот — ну, словом всё необходимое для того, чтобы по всем правилам напасть на моего каменного врага.

Перед тем как подняться к себе на площадку, я повидался с матерью. Она обещала дать мне ещё сто франков, когда я истрачу все деньги, которые остались у меня с прошлого года. Впрочем, она сказала, что сама придёт ко мне посмотреть, стоит ли моя затея труда и денег.

На этот раз я решил работать не в одиночку и внизу, в каменоломнях, заранее нанял себе на подмогу двух парней моих лет. В назначенный день они зашли за мною, и мы все втроём отправились в горы.

Они оказались славными товарищами, весёлыми и работящими, и сначала всё шло у нас отлично. Сказки про горных духов нисколько не смущали этих ребят, и они безо всякого страха дробили бока великана Иеуса и раздирали его пасть.

Все вместе мы выстроили себе хижину побольше и получше прежнего шалаша, разрушенного в зимний снегопад. Провизию нам привозил на своём ослике дядюшка Брада. Он каждую неделю спускался в долину за припасами, и мы поручили ему закупать всё и на нашу долю.

Пока нужно было взрывать и разбивать скалы, мои товарищи были веселы. Но когда дело дошло до уборки камней, им скоро надоело без конца нагружать и отвозить в ложбину тяжёлые тачки.

Оба они были жители долины — горы наводили на них тоску. По вечерам, когда вокруг было так тихо и слышался только несмолкаемый шум горных потоков, они впадали в уныние, и я просто не знал, чем и как развеселить их.

Всё, что я считал таким прекрасным, они находили невыносимо скучным. И этого ещё мало! В конце концов я понял, что они попросту стали бояться. Чего бояться — они не могли или не хотели сказать.

Может быть, я сам вселил в них страх, слишком много говоря о моей ненависти к этой проклятой скале, а может быть, они и без меня что-нибудь приметили или прослышали. Ведь и до сих пор в глухие ночи, когда всё кругом спало, великан изредка являлся ко мне.

Так или иначе, а мои товарищи наотрез отказались продолжать работу. Они заявили, что не могут больше выносить такой скуки и безлюдья, и ушли, дружески простившись со мной и советуя поскорее бросить всю эту канитель.

Однако и это не могло меня остановить. Я нанял других людей, но и они оставили меня одного, прежде чем успели сколько-нибудь заметно подвинуть нашу работу. На прощанье они сказали мне, что, уходя отсюда, оказывают мне большую услугу, потому что так я скорее откажусь от своей нелепой затеи.

Тут у меня в первый раз опустились руки. Всю ночь я не мог уснуть и опять увидел великана. Увидел таким крепким, могучим, полным жизни, каким не видал его уже давным-давно. Он сидел на большой каменной глыбе, окружённый камнями помельче, и при свете луны, подёрнутой легкими облаками, был похож на пастуха, пасущего стадо белых слонов.

Я подошёл, вскарабкался к нему на колени, потом, уцепившись за бороду, добрался до самого лица и ударил его по щеке своим железным молотом.

— Пошёл прочь, пастушонок! — зарычал он. — Иди ищи себе другое пастбище. Это — моё навсегда. Ты сам дал мне этих каменных овец, — он поднял свою тяжёлую руку и показал на разбросанные вокруг обломки скалы, — и я буду пасти их на твоём лугу до скончания века…

— Ну, это мы ещё посмотрим! — ответил я.— Ты думаешь победить меня, потому что я остался один? Хорошо же, я покажу тебе, что может сделать один человек!

И на другой день я с таким жаром набросился на эти обломки, что через две недели у великана уже не осталось на одной овцы. Я видел, что ночью он опять пытался взобраться на свою площадку и даже сделал шаг к той выбоине, куда я хотел уложить его.

VI

В одно из воскресений мать и сестры пришли повидаться со мной.

Я уже совсем расчистил то место, где был ранен отец, и даже успел прорыть водосток, чтобы отвести лишнюю воду. Пышная молодая трава густо покрыла освобождённую землю, крупные голубые колокольчики смотрелись в водяные струи.

Там, где случилось несчастье, я поставил высокий деревянный крест, а возле него сложил скамейку из камней.

Когда мать увидела это, она молча поцеловала меня и долго сидела одна на этой скамейке, утирая набегавшие слёзы…

Потом она пошла поглядеть на наши владения. Добрая четверть луговины была уже расчищена и зеленела, как прежде. Матушка призналась мне, что она даже не ожидала такого успеха.

Но когда, отдохнув немного, она пошла в другую сторону, где камни лежали особенно густо, и увидела, сколько там ещё работы, она испугалась и стала уговаривать меня остановиться на том, что сделано.

— Лужайка, которую ты расчистил, уже стоит кое-чего, — говорила она. — Ты можешь её теперь сдавать соседям. Доход, конечно, будет невелик, но это лучше, чем большие напрасные расходы.

Я не сдавался. Мать даже рассердилась немного и сказала, что не даст мне больше денег.

Тут Магеллона — она уже была большая девочка — со слезами на глазах вступилась за меня. Она говорила, что я совершенно прав и ей так жалко, что она не мальчик и не может помогать мне. Для неё не было ничего прекраснее гор, и она мечтала только о том, чтобы вернуться сюда, на нашу горную луговину, и жить здесь до скончания дней.

Маленькая Миртиль не говорила ничего. Но, широко раскрыв свои голубые глаза, она в таком восторге бегала и прыгала среди камней, что и без того было видно, как ей тут нравится.

Я приготовил для моих гостей завтрак — землянику и сливки, самые лучшие, какие мог достать у дядюшки Брада.

Мы устроились на развалинах нашего дома и немного закусили. Нам было хорошо — грустно и радостно в одно и то же время.

Перед уходом матушка крепко обняла меня и хоть ничего не обещала наперёд, но больше не спорила со мной и не бранила меня.

До конца лета я работал один. Чем дальше подвигалось дело, тем яснее я понимал, как трудно будет собственными руками перетащить с места на место эту гору битого камня. Ну что ж, я стал работать ещё упорнее, ещё больше и даже к соседям, в нижние хижины, спускался теперь не чаще чем раз в неделю, по воскресеньям, да и то не больше чем на час.

Так жил я в своей крошечной хижине: днём работал, а вечером учился — занимался то чтением, то письмом, то счётом.

Как-то раз, когда я расчищал развалины нашего бывшего дома, мне попалась драгоценная находка. Нежданно-негаданно я наткнулся на старый сундук, целый и нисколько не повреждённый. Я нашёл в нём кое-какие домашние вещи, рабочий инструмент моего отца и, главное, его книги.

Потрёпанные, разрозненные, всё-таки это были книги, и я с великой жадностью прочёл их, а потом перечитывал ещё много раз.

Меня не смущало даже, если рассказ неожиданно обрывался на самом интересном месте, — я тогда сам придумывал, что могло бы случиться дальше.

Эти старинные, доставшиеся мне от отца книжки были полны рассказами о чудесных подвигах, о героях, не знающих страха и уныния. Они ободряли меня, поддерживали во мне мужество и смелость. С такой книжкой в руках я не чувствовал себя одиноким даже тогда, когда сидел по ночам совсем один в моей маленькой, затерянной в горах избушке.

Теперь, когда я научился считать, я без особого труда вычислил, сколько времени понадобится на мою работу, и понял, что мне одному не справиться с ней скорее чем в несколько лет. Но это не испугало меня. Сам того не замечая, я пристрастился к своей работе — попросту говоря, полюбил её.

Великан был уже так здорово искрошен, что даже не пытался больше собирать свои косточки для новых прогулок. Он не мешал мне спокойно спать, и только изредка я слышал его тяжёлые вздохи, похожие на рёв быка, который хочет, чтобы его выпустили на пастбище. Но стоило мне пригрозить ему порохом (я знал, что пороха он боится больше всего на свете), как он сейчас же замолкал. Было ясно, что он признал себя побеждённым и готов слушаться меня во всём.

Наступила зима. Так же как и в прошлом году, я пошёл на дорожные работы, но на этот раз заработал гораздо больше. Мне уже исполнилось семнадцать лет. Я был высок, плечист, и мускулы у меня были, что называется, первый сорт. Мне стали платить как взрослому рабочему.

Один инженер — из тех учёных людей, что распоряжаются прокладкой дорог, — приметил меня и полюбил. Он говорил, что я посмышлёнее прочих, да к тому же и самый усердный. Всякий раз, как случалась работа, на которой можно было поучиться чему-нибудь новому, он поручал её мне. Кроме того, он дал мне бесплатно стол и уголок в своей квартире, так что весь мой зимний заработок остался у меня в целости.

Весной, уезжая из наших краёв, он предлагал мне поступить к нему в услужение и уехать с ним. Говорил, что я буду для него не слугой, а товарищем. Обещал вывести меня в люди.

Но я, как вы сами понимаете, не мог бросить свою площадку. И чуть только снег сошёл с неё настолько, что можно было поставить ногу, я уже снова был там.

VII

Почти вся скала была уже раздроблена, оставалось работать лопатой и тачкой. Это было не очень трудно, но зато очень скучно. День за днём я сгребал камни в кучу, нагружал и выгружал тачку. Так прошло целое лето, а потом и следующее, а потом и ещё одно…

Наконец, через пять лет после того как я в первый раз поднялся в горы, в один прекрасный вечер я увидел, что моя работа окончена. Всё каменное тело великана до последнего осколка перенесено и уложено в ложбину.

Получился прочный каменный вал. В самую суровую зиму он выдержит напор льдов и не пустит их на мой луг. Пески, которые лёд обычно несёт с собою, осядут возле этой преграды, и она станет от этого только объёмистее и прочнее.

Я в меру осушил землю с помощью канавок, выложенных камнем, и моя луговина без всяких удобрений покрылась чудесной травой. Только цветов было, пожалуй, слишком много — настоящий сад.

Козы больше не приходили сюда: уже три года назад вместо старых буков, поломанных и снесённых обвалом, я насадил молодые деревца. Они хорошо принялись, зазеленели и окружили мой луг живой оградой.

Папоротники и другие дикие травы, завладевшие было одичавшей землёй, я понемногу вырвал и пережёг. Пепел пошёл на удобрение, и там, где ещё недавно виднелись моховые кочки и лишайники, опять появилась нежная и пышная трава.

Мне оставалось вывезти последнюю тачку камня, по крайней мере четырёхтысячную по счёту. Я уже нагрузил её и взялся было за ручки, чтобы отвезти туда же, куда отвёз все остальные. Но тут мне вдруг пришло на ум оставить её для Магеллоны. Мне казалось, что ей будет приятно самой вывезти остатки камня и закончить этой последней тачкой мой пятилетний труд.

Пять лет! За пять лет, оказывается, человек может сокрушить гору и перенести её на другое место. А ведь многие говорили мне, что целой жизни не хватит на это. Хватило нескольких лет юности. Мне только двадцать один год! Предо мною вся жизнь, долгие годы радости и труда на этой прекрасной, освобождённой моими руками земле!

Солнце тихо опускалось за горы в сиянии золотых лучей, в пурпурном блеске облаков. И мне казалось, что оно смотрит прямо на меня — смотрит и улыбается. Снега на вершинах гор сверкали, точно алмазы. Воды, бегущие в долины — все ручьи и ручейки, потоки и водопады, — журчали, переговаривались, пели. Ветер легонько качал цветы, и они склонялись, как будто целуя землю.

О каменном великане, который столько лет не давал мне покоя, не было и помину.

Я заставил его замолчать навсегда. Навсегда отнял у него облик, который так пугал меня в детстве.

Теперь он, неузнаваемый, лежал у склона горы, защищая своим телом площадку Микелона от льдов и песков, которые, чего доброго, вздумают соскользнуть зимой с площадки Иеуса.

Мхи, молодая травка, ползучие цветы уже наполовину затянули и скрыли своей живой зеленью его мёртвое каменное тело. Там, где до сегодняшнего дня я проходил со своей тачкой, ещё поблёскивал битый, плотно уложенный камень. Но скоро и этого не будет видно…

Я был так счастлив, что мне захотелось сказать доброе слово и моему побеждённому врагу.

— Спи спокойно! — сказал я ему. — Я больше не потревожу тебя ни днём, ни ночью. Злой дух, который жил в тебе, изгнан и уже никогда не вернётся. С этих пор ты будешь служить не злу, а добру — будешь беречь человечье жильё и охранять эту ожившую землю. Пусть же молния обходит тебя стороной и снег ложится на тебя легче пуха!

Мне показалось, будто долгий покорный вздох пронёсся над ложбиной и смолк в горах.

С этой минуты старый Иеус затих навсегда.

VIII

На следующее утро, чуть ли не с самого рассвета, я стал готовиться к маленькому празднику по случаю окончания работы.

Первым делом я спустился на нижнюю площадку и позвал к себе в гости дядюшку Брада. Старик всегда был для меня добрым соседом и другом, и я пригласил его прийти ко мне на лужайку к полудню вместе со всеми его пастухами и даже со всем стадом. Мне хотелось в этот день сделать почин моему лугу.

Пригласив старика, я побежал в долину за матерью и сестрами.

— Ну вот, — сказал я, входя в дом, — работа окончена. Я довёл её до конца, не истратив ни гроша из тех денег, что оставил отец. Теперь они нам понадобятся, чтобы завести стадо и построить хороший, настоящий домик. Но я хочу, чтобы и дом, и стадо, и луг — всё было у нас общее, до тех пор пока сестры не вздумают выйти замуж. Тогда мы всё поделим поровну. А пока что собирайтесь! У меня тут лошадь с повозкой. Я везу кое-какие припасы для праздничного обеда. Доедем до самого подножия горы. Я хочу, чтобы вместо флага вы подняли сегодня букет наших горных цветов на площадке Микелона!

Когда перед нашими глазами открылась лужайка, мать и сестры подумали, что видят сон.

Посреди луга была раскинута палатка. Лёгкий дымок поднимался над нею длинной голубоватой струёй и таял в небе.

В палатке, у очага, хлопотал дядюшка Брада вместе с несколькими соседскими девушками, которых я мимоходом тоже пригласил на свой праздник. Они жарили на обед тетёрок и горных куропаток, готовили сливочный сыр. А я привёз с собою вина, кофе, сахару и сдобного хлеба.

Коровы дядюшки Брада рассыпались по всему лугу и с такой жадностью щипали траву, как будто хотели доказать нам, что трава на площадке Микелона и впрямь лучшая в горах.

Молодые пастухи устроили стол и скамейки из еловых чурбанов и наскоро обтёсанных досок. Всё это было проще простого, но, украшенное свежими цветами и листьями, казалось таким весёлым, нарядным, праздничным.

Большой букет из рододендронов и дикой гвоздики висел на шнурке возле шеста, на который он должен был взлететь вместо флага. Я хотел, чтобы мать подняла его собственными руками над нашей площадкой.

Для меня был тоже приготовлен подарок, которого я вовсе не ожидал. Дядюшка Брада пригласил одного своего приятеля, который хорошо умел играть на волынке, и после обеда мы устроили настоящий бал. Сестры веселились от всего сердца и плясали до упаду.

Мать, плача от радости, подняла на мачту букет цветов. А Магеллона, счастливая и гордая, отвезла к насыпи последнюю тачку камня.

Все были веселы, а потому дружелюбны и добры. А может быть, и наоборот: потому и веселы, что добры и дружелюбны.

Никто не напился допьяна, хотя вина я не жалел. Вы ведь знаете, наши горцы учтивы в обращении и умеренны в еде и питье.

Вечером я проводил своих домой. А на другой день мать торжественно вручила мне деньги на покупку скота и на постройку дома — того самого, в котором мы с вами теперь сидим. Она согласилась каждое лето жить со мной на площадке. И в самом деле, добрую половину тёплой поры она проводит с нами в горах, а другую половину — внизу, в нашем домике.

Ну, а мы с сестрами с весны до холодов живём здесь безотлучно, и нам всегда грустно, когда осенние бури прогоняют нас вниз, в долину. Кажется, мы последние уходим с гор осенью и первые возвращаемся сюда весной.

Охотнику здесь настоящее раздолье — дичь не переводится. Случается, что и его милость медведь пожалует в наши края. Ну что ж, мы принимаем его как следует и находим ему подходящее местечко у себя в кладовой.

Правда, когда мы только что переселились сюда, нам порядком досаждали волки, но мы их так проучили, что они больше и не показываются.

Наше пастбище теперь ещё лучше, чем было прежде. Скот, откормленный на площадке Микелона, славится по всем окрестным долинам и даёт мне такой доход, что я даже смог прикупить соседний клочок земли. Он достался мне недорого, потому что был совсем заброшен и запущен, но мы, не жалея рук, поработали на нём, и теперь земля там не хуже нашей. С будущего года наш выгон станет побольше — стало быть, и стадо можно будет увеличить…

— Ну вот вам, дорогой мой гость, и вся моя история, — закончил Микель. — Простите, если она вам наскучила. Сначала, по правде говоря, я боялся, что вы не примете её всерьёз, и это меня немножко смущало. Но когда я увидел, как серьёзно вы слушаете, я смутился, пожалуй, ещё больше.

— А знаешь ли, дорогой Микель, — сказал я, — о чём я думал, подсчитывая в уме удары твоей кирки и число тачек с камнем, вывезенных тобою? Сначала о том, как жаль, что таким сильным людям судьба мешает в наше время проявить свою могучую волю вделах более значительных, чем то, которое ты совершил. Потом мне пришло в голову, что всем нам, кто бы мы ни были и чем бы ни занимались, приходится сворачивать на своём пути горы и дробить камни, но далеко не все так мужественны и терпеливы, как ты. Наконец, третья моя мысль была о том, что всю эту пятилетнюю войну с каменным великаном, в сущности, ты вёл не ради своего будущего благополучия. Нет, по-моему, ты работал так упорно и самоотверженно потому, что считал своим долгом отвоевать у мёртвого камня землю, которая может быть плодородной и цветущей. И, кроме того, тебе хотелось сделать это в память твоего бедного отца, который так любил этот клочок земли. Вот ты и прогнал великана Иеуса с площадки крестьянина Микелона!

— Ну, спасибо на добром слове, — сказал Микель. — Всё это так и было. Вы точно в книге прочитали. Но было и ещё кое-что… Я, по правде говоря, должен поблагодарить вас…

— Меня? Да ведь я не успел сделать для тебя ровно ничего хорошего!

Микель улыбнулся и покачал головой.

— А помните, — спросил он, — что вы сказали про меня однажды моему отцу? Вы сказали: «Этот мальчик заслуживает лучшей участи. По глазам видно, что у него ясный ум и смелое сердце». Я сберёг в своей памяти эти слова, и почём знать, не им ли я обязан тем, что захотел стать человеком?

П.ВАЙЯН-КУТЮРЬЕ (Франция) Перевела Э.Шлосберг

Бедный Ослик и жирная Свинья. Пересказали Т.Габбе и А.Любарская

Ослик спал стоя.

В это утро он проснулся очень рано, ещё до того как солнце выглянуло из-за гор, заслоняющих на востоке море.

Его разбудили на целый час раньше, чем всегда. Ослик не любил просыпаться рано. Опять побои, опять работа… Да к тому же, если его будили рано, это значило, что хозяин собирается на ярмарку, а путь туда был долгий и трудный.

Ослика разбудил Сквозняк, за Сквозняком явился Фонарь, за Фонарём — хозяин, дядюшка Франсуа, а с ним вместе, как всегда, Суковатая Палка.

Дядюшка Франсуа кашлянул, и Сквозняк сразу вылетел за дверь, словно ему дали оплеуху.

Фонарь, подмигивая, смотрел на Ослика.

Ослик выпил, как ему было приказано, ведро воды, но лезть в упряжку не захотел. Это унижало его достоинство.

Однако Суковатая Палка живо заставила его послушаться хозяина.

И вот все они вместе — Ослик, хозяин и Палка — отправились по дороге, покрытой изморозью.

Когда дядюшка Франсуа, понукая Ослика, кричал: «Но-но!» — Ослик останавливался.

Когда дядюшка Франсуа кричал: «Тпру!» — Ослик мчался вперёд, сломя голову.

Всё это он делал для того, чтобы показать, что он и сам знает, когда надо бежать, а когда останавливаться.

Но каждый раз Суковатая Палка разъясняла ему, как следует вести себя, и Ослику приходилось соглашаться с ней.

Вечером, после ярмарки, Ослик вез домой дядюшку Франсуа, который был немного навеселе. В тележке, кроме дядюшки Франсуа, теперь ворочался еще кто-то. Это был просто-напросто Розовый Поросёнок, визжавший, как грудной младенец.

«Скажите пожалуйста, — думал Ослик, мотая головой, — только потому, что у господина Поросёнка цвет кожи такой же, как у людей, я должен его катать в тележке! И он ещё визжит, хрюкает!.. Должно быть, воображает себя важной особой. Подумаешь, невидаль какая — Поросёнок!»

И возмущённый Ослик, сам того не замечая, понёсся галопом.

Тут дядюшка Франсуа, который сладко храпел после ярмарочного угощения, проснулся, а с ним вместе проснулась и его Суковатая Палка. С её помощью дядюшка Франсуа поубавил Ослику прыти.

— Ну и жизнь! Ну и жизнь! — жаловался Ослик телеграфным столбам. — Останавливаешься — тебя бьют! Бежишь — тебя бьют ещё больнее!

Телеграфные столбы гудели в ответ что-то непонятное, и Ослику казалось, что они его жалеют.

Розовый Поросёнок тоже был недоволен.

Его разлучили с матерью, с братьями и сестрами — и кого же, его, Поросёнка!

Его посадили в эту тряскую тележку и привязали за ногу — и кого же, его, Поросёнка!

И он орал, орал благим матом, что никто не имеет права так обижать поросят.

Наконец прибыли на ферму.

Вся семья высыпала навстречу.

«Вот это мило! Оказывается, они меня ждут», — подумал Ослик.

Но, конечно, ждали не его, а Розового Поросёнка.

Ни одному королю, ни одному президенту республики не устраивали такой торжественной встречи, как Розовому Поросёнку.

— И какой же он хорошенький!

— И какой толстенький!

— И пухленький!

— И чистенький!

Розовый Поросёнок не мог прийти в себя от гордости. Про Ослика же совсем позабыли. А между тем ведь это он привёз на ферму Розового Поросёнка.

Бедный Ослик украдкой поглядывал то на людей, то на Поросёнка и думал с досадой: «Парнокопытное животное, недостойное даже хороших подков с гвоздями, — и такие претензии! А ты тут трудишься, выбиваешься из последних сил — и вот тебе награда!»

— Зюр-зюр-зюр, дружок! — ласкали хозяева Розового Поросёнка.

Кто совал ему морковку, кто капустную кочерыжку и — подумать только, до чего возмутительно! — кусок белого хлеба.

Розовый Поросёнок весь трясся от удовольствия. Он махал тоненьким хвостиком, похожим на волосатую змейку, и всё норовил уткнуться пятачком кому-нибудь прямо в колени. А домочадцы дядюшки Франсуа хохотали во всё горло и гладили его по розовой спинке.

Поросёнок даже опрокинул самого младшего из детей, а мать, вместо того чтобы рассердиться на Поросёнка, взяла да и отшлёпала малыша — во-первых, за то, что он упал, а во-вторых, за то, что, падая, чуть не ушиб Розового Поросёнка.

А бедного Ослика распрягли, и он, понурив голову, побрёл к себе в стойло, где его ждала тощая охапка соломы, в то время как всё семейство дядюшки Франсуа торжественно сопровождало Розового Поросёнка в его новое жилище. Впереди всех шёл Фонарь, потом — Суковатая Палка, потом — дядюшка Франсуа, а уж за ними — все остальные.

Поросёнку приготовили хорошенькое, тёпленькое местечко, куда Сквозняк не мог проникнуть, — чудесную комнатку, устланную толстым слоем свежей соломы. Эта комнатка была расположена между стойлом Ослика и загородкой братьев Волов. Это было самое тёплое место в хлеву.

— Эй вы там! Где же похлёбка для Поросёнка? Похлёбка для Поросёнка? Неужели ещё не готова? — кричал дядюшка Франсуа своей жене, Маринетте.

Маринетта приготовила в большом котле густое месиво из кукурузной муки, картофеля и капусты. Не забыла она положить туда и соли. Всё это она сварила на медленном огне, подливая воды и помешивая огромной поварёшкой. Услышав окрик мужа, Маринетта схватила котёл и бросилась со всех ног к Поросёнку.

Розовый Поросёнок встретил обед радостным хрюканьем, но тут же наморщил свой пятачок и скосил один глаз:

— Чуточку горячо!

И Маринетта, чтобы угодить Поросёнку, стала помешивать в котле большой поварёшкой.

Когда Розовый Поросёнок решил, что похлёбка уже достаточно остыла, он принялся уплетать её под умилёнными взглядами всей семьи. А Сквозняк, которого не пускали даже на порог, оставался за дверью и подсматривал в щёлку.

Время от времени Поросёнок переставал есть и поднимал кверху рыльце. Это означало: «Вкусно, но маловато соли».

Сильно проголодавшись во время путешествия, Поросёнок снова погружал в котёл свой пятачок и так чавкал, что приводил Ослика в бешенство.

«Скажите пожалуйста, чмокает, чмокает, когда жрёт, точно дядюшка Франсуа за обедом. Да ещё привередничает! Ах, какое свинство, какое свинство!»

И бедный Ослик молча жевал свою солому, с тоскою думая о том, что солома, которую он ест, гораздо хуже той, что служит подстилкой для Розового Поросёнка. И подумать только — этому ничтожеству, чтобы быть счастливым, достаточно было родиться свиньёй!

Когда дядюшка Франсуа, Маринетта, их дети, Суковатая Палка, Фонарь и Сквозняк наконец ушли и хлев опустел, когда братья Волы улеглись на покой и, устав глазеть друг на друга, уснули, Розовый Поросёнок, разомлевший от вкусной еды, почувствовал желание с кем-нибудь поговорить. До сих пор он жил со своей матерью — дамой весьма дородной, — со своими братьями и сестрами, и теперь одиночество его тяготило.

Он хрюкнул:

— Эй, послушай, Осёл!

Ослик не отозвался.

Тогда Розовый Поросёнок заговорил приветливо и даже ласково:

— Ослик, дорогой мой!..

Ослик и на этот раз не отозвался.

Розовый Поросёнок вышел из себя:

— Невежа, Осёл паршивый!

Ослик обиделся и сказал:

— Сударь, я попросил бы вас быть со мной немного повежливее. Во-первых, следует уважать старших, а я много старше вас, а во-вторых, я никогда вас не оскорблял. Я привёз вас сюда, и вы устроились здесь, кажется, совсем недурно. Наконец, нельзя же презирать меня только за то, что я тружусь, даже если вы изволите быть поросёнком!

— Не будем об этом говорить, — непринуждённо ответил Розовый Поросёнок. — Примите мои извинения. Возможно, что я погорячился. Хотите быть моим другом? Я совсем одинок, и мне как-то неуютно здесь: кругом все чужие.

— Гм, — хмыкнул Ослик, что не означало ни да, ни нет.

— Ну вот, если желаете, я расскажу вам о себе. Это поможет нам скоротать время.

— Гм, — снова хмыкнул Ослик, что опять-таки не означало ни да, ни нет.

Поросёнок, привалившись к деревянной стенке хлева, начал свой рассказ. Происходил он из древнего славного рода, из знатной семьи свиней. Воспитание получил на заднем дворе одного замка, и специальный ветеринар был приставлен к его особе с первых дней его жизни. Когда он был ещё совсем крошкой, он ел перловую похлёбку, то есть похлёбку из настоящих перлов, что со времён Римской империи считается самым лакомым блюдом для свиней. Привезли его на ярмарку в телеге, в три раза большей, чем его здешний дом. Эта телега ворчала и пыхтела, выплёвывая огонь. Она бежала сама собой. Её не тащили ни ослы, ни лошади, ни быки, и сделана она была специально для поросят.

Поросёнок готов был болтать без умолку, как все, у кого в жизни только и есть дела, что рассказывать о себе. Но Ослик его не слушал. Он очень устал и заснул, стоя на своих несчастных, разбитых ногах.

Так прожили Ослик и Поросёнок бок о бок целую весну. Поросёнок держал себя весьма высокомерно. Приятную жизнь, которая выпала ему на долю, он принимал как должное, будто так ему и положено: вкусно есть и мягко спать.

Горько было на душе у бедного Ослика — он мало ел, много работал, и Суковатая Палка всё чаще гуляла по его спине.

А Поросёнок только и делал, что смеялся над ним.

Мудрено ли, что Ослик не слишком любил Поросёнка!

И вот однажды, возвратившись из леса, откуда он целых два дня вместе с братьями Волами возил дрова, Ослик застал Поросёнка в необычайном волнении.

— Посмотри-и-и на меня! Да посмотри-и-и же на меня! — визжал Поросёнок, стуча в стенку своей загородки. — Взгляни-и-и только на мой нос!.. Что, краси-и-и-во?

— Да на что там смотреть? — спросил Ослик не оглядываясь.

— На мой нос!

— На твоё рыло?

— На мой нос, говорят тебе!

Ослик по природе был очень любопытен. Он заглянул через загородку и увидел, что ноздри у Поросёнка проколоты, а в дырочки продеты большие металлические кольца.

— Ну, что скажешь? — гордо спросил Поросёнок, позвякивая кольцами. — Хороша обновка? У меня теперь нос проколот, как у Маринетты уши. А какие чудесные серебряные кольца! Получше Маринеттиных.

— Тебе, наверно, было больно? — спросил Ослик, поглядывая на запёкшуюся вокруг дырочек кровь.

— Н-нет, не очень. Зато это последняя мода. Приходится страдать, чтобы быть красивым. А я уверен, что мне прокололи ноздри только для того, чтобы я стал ещё лучше, чем прежде.

— Как бы не так! — усмехнулся Ослик. — Тебе продели кольца в нос, чтобы ты не разрывал картофельных грядок и не портил люцерны.

— Что-о?!.

— Только для этого, уверяю тебя. Эх, и дурак же ты, Розовый Поросёнок! Вот попробуй-ка теперь, с этим украшением на пятачке, рыть землю во дворе и в огороде!

— Хотел бы я знать, кто может помешать мне, потомственной свинье, распоряжаться собственным носом!

— Попробуй, попробуй! Сам увидишь.

— Ну вот, изволь!

Поросёнок ткнулся рылом в свою подстилку и сейчас же завизжал на весь хлев:

— У-ю-юй!..

Едва затянувшиеся ранки открылись, и с пятачка закапала кровь.

— Ну что? — сказал Ослик. — Хороши твои серёжки? У меня вот подковы на ногах. Они прибиты гвоздями, но они, по крайней мере, помогают мне бегать. А твои побрякушки мешают тебе делать единственное дело, на которое ты способен, — рыть рылом землю!

Поросёнок ничего не сказал в ответ. Но с этих пор он затаил против Ослика злобу и решил отомстить ему за эти слова. Он не любил, когда ему указывали на его ошибки.

Прошло несколько дней, и Поросёнок сказал Ослику:

— Сегодня я гулял по саду и заметил у изгороди дуплистое дерево, а в дупле — чудеснейший золотистый овёс. Не знаю, как он туда попал. Может быть, овёс просыпали, когда проносили мешки. Я хотел было полакомиться, но, даже стоя на задних ногах, едва-едва достал несколько зёрнышек. Вот ты — другое дело. Ты ведь высокий, тебе это легко сделать.

Ослику было очень приятно услышать, что Поросёнок хоть в чём-нибудь да признаёт его превосходство. Он так привык к несправедливости, что нисколько бы не удивился, если бы оказалось, что Поросёнок считает себя выше него не только происхождением, но и ростом.

— Понятно, доберусь, — сказал Ослик с полным сознанием своего достоинства.

И вечером, когда братья Волы ушли на водопой, Ослик сорвался с привязи и помчался в сад. Подумать только, овёс! Не часто ему приходилось лакомиться овсом.

Он подбежал к дереву, увидел дупло и, не теряя понапрасну драгоценного времени, жадно вытянул свои толстые губы и засунул в дупло морду чуть ли не до самых глаз.

Ох, что тут случилось! Он едва не ослеп и не оглох. Над самыми его ушами что-то загудело, и жгучая боль опалила морду. В дупле было полным-полно шершней, жёлтых, полосатых шершней величиной с мизинец. А Ослик не раз слыхал, что достаточно семи шершней, чтобы насмерть замучить осла.

Два или три шершня уже успели вонзить своё жало в шелковистую морду Ослика. Бедняга катался в пыли и тёр морду о свои передние ноги.

Младшая дочурка фермера увидела это и со всех ног кинулась к матери.

— Мама, мама, — кричала она, — наш осёл сошёл с ума!

А Ослик, обезумев от боли, носился взад и вперёд по двору, потом бросился к хлеву, где жил Поросёнок, и, осыпая обманщика проклятьями, заимствованными у древних египтян, у греков и римлян, у немцев, индейцев, татар, камчадалов, эскимосов, готтентотов и патагонцев, с размаху ударил в дверь копытом и вышиб одну доску.

Поросёнок забился в самый дальний угол своего жилья. Он дрожал от страха, но всё-таки был рад, что его злая затея так славно удалась.

— Вот, видишь, — говорил он похрюкивая, — вот видишь, как плохо быть обжорой! Теперь и у тебя распух нос. Но у меня-то он раздулся оттого, что в него продели драгоценные серебряные серёжки, а у тебя из-за чего? Только из-за твоей глупости и жадности!

Ослик выл от боли:

— И ты ещё смеешь называть меня обжорой! Тебе-то хорошо говорить — ты даже не знаешь, что такое голод!.. Ах ты, свиное отродье! Лентяй! Грязное рыло!.. Дай только до тебя добраться — и я превращу тебя в лепёшку моими подковами!

Неизвестно, чем бы это кончилось, но тут из дому выбежал дядюшка Франсуа.

— Шершни! — закричал он. — Проклятые шершни! Что они с ним сделали!

И так как дядюшка Франсуа тоже прекрасно знал, что семь шершней могут погубить осла (а рабочий осёл, как известно, стоит недёшево), то он впервые пожалел Ослика и велел смочить ему морду винным уксусом.

Поросёнок был изумлён и возмущён свыше всякой меры.

Но так как Ослик чуть не искалечил Розового Поросёнка и вдобавок сломал дверь, то после леченья он получил на закуску недурную порцию палочных ударов.

Поросёнок был очень доволен и говорил, похрюкивая:

— Существует всё-таки человеческая и божеская справедливость, которая всегда охраняет интересы свиней.

Один только Сквозняк пожалел Ослика. Он потихоньку проник к нему в стойло, чтобы освежить и погладить его морду, которая распухла и сделалась чуть ли не больше, чем у гиппопотама.

Прошла весна, наступило лето — знойное лето, какое обычно бывает в Пиренеях, когда ручьи напрягают все силы, чтобы не пересохнуть до последней капли.

Полевые работы были в самом разгаре. Бедному Ослику приходилось трудиться с утра до ночи. И чем больше он работал, тем больше худел. А чем больше худел Ослик, тем жирнее становился Поросёнок.

Дело в том, что Поросёнок продолжал бездельничать, а жрал за пятерых. Жрал и привередничал. Если похлёбка, бывало, хоть немножко простынет или загустеет, Поросёнок наотрез отказывался от еды.

Однажды на ферме произошёл настоящий скандал. Поросёнок отказался от кушанья из отрубей, картофеля и свёклы, сваренного как следует, на медленном огне, не слишком горячего и не слишком холодного.

Маринетта совсем растерялась; она ничего не понимала и позвала дядюшку Франсуа, который явился, опираясь на Суковатую Палку.

«Вот это хорошо, — подумал Ослик, — теперь наконец достанется и Поросёнку! Пришёл, видно, и его черёд познакомиться с Палкой».

И, злорадно поглядывая на Поросёнка, он фиолетовым языком облизывал губы.

Маринетта ласкала Розового Поросёнка, гладила ему живот, чесала за ушами, но Розовый Поросёнок не соизволил даже хрюкнуть в ответ. Он стоял неподвижно возле своего котла, разобиженный, надутый, задрав кверху рыло.

— Ну, стало быть, он болен, если не ест, — сказал дядюшка Франсуа.

И Маринетта повторила:

— Стало быть, болен.

«Болен! Болен! — возмущался Ослик. — Как бы не так! Попробуйте-ка хорошенько полечить его Суковатой Палкой — и он у вас живо поправится».

— А ведь похлёбка превкусная и сварена как следует, — уверяла Маринетта.

— Посмотрим, посмотрим, — проворчал дядюшка Франсуа и опустил палец в котел.

— Да, — пробормотал он, — варево и на самом деле не слишком горячее и не слишком холодное. А вот посмотрим, каково оно на вкус.

И дядюшка Франсуа сунул мокрый палец в рот.

Тут он пришёл в ярость и поднял к небу Суковатую Палку.

«Ну, начинается!» — подумал Ослик и стал ждать, что будет дальше.

Но произошло совсем не то, чего он ожидал. Суковатая Палка, поднятая кверху, обрушилась не на Поросёнка, а на бедную Маринетту.

— Дура! Соль! — кричал дядюшка Франсуа. — Ты забыла соль! Поросёнок, небось, знает, чего ему надо. Сейчас же беги за солью, а не то я тебе бока обломаю!

Маринетта, почёсывая бока, побежала так же проворно, как бежал Ослик, когда ему приходилось иметь дело с Палкой дядюшки Франсуа.

Через минуту Маринетта принесла пригоршню соли, посолила похлёбку, попросила прощенья у дядюшки Франсуа и опустилась на колени перед Розовым Поросёнком, чтобы как-нибудь ублажить его. И Розовый Поросёнок соизволил наконец приняться за еду, виляя хвостиком и громко чавкая.

У Ослика даже ноги подкосились от негодования:

«Вот до чего можно избаловать Поросёнка! Это просто безобразие!»

Но не успел он это подумать, как дядюшка Франсуа обернулся и, неизвестно за что, огрел Ослика Суковатой Палкой по тощей спине.

Бедный Ослик стерпел и эту обиду. Но он никак не мог понять, почему Суковатая Палка не трогает Розового Поросёнка, когда тот привередничает и отказывается от еды, а всегда колотит ни в чём не повинного Осла.

Кончилось лето, прошла осень, наступила зима.

Дни становились всё короче и короче.

Ослик теперь меньше работал, но и меньше ел. Хоть шерсть у него и отросла немного, пересчитать его рёбра было бы по-прежнему легко. А Розовый Поросёнок теперь уже еле пролезал в дверь — таким он стал большим, круглым, жирным.

Ходил он вразвалку, пыхтел на каждом шагу и то и дело валился набок. Он только и думал о том, чтобы жрать, жрать и жрать, хоть никогда не бывал голоден.

От сытости он даже стал мягкосердечен: иногда он предлагал Ослику доесть то, что оставалось у него в корыте.

— Нужно быть милосердным. Милосердие всегда вознаграждается, — говорил он вздыхая.

Часто дядюшка Франсуа приглашал своих соседей полюбоваться Розовым Поросёнком, и Поросёнок, который давно уже стал большой свиньёй, милостиво позволял похлопывать себя по спине и по бокам. Никто не обращал внимания на бедного Ослика. Даже Сквозняк с каждым днём становился с ним всё холоднее.

— Вот это свинья так свинья! — говорили соседи.

— Она весит не меньше ста восьмидесяти килограммов.

— Да уж, по правде сказать, немало было у нас с ней хлопот. Кормили её лучше собственных детей! — с гордостью говорила Маринетта.

Однажды кто-то из соседей, выходя из хлева, потрепал по шее Ослика и сказал:

— Скоро настанет февраль месяц — единственная пора в году, когда ослом быть лучше, чем свиньёй.

Если вы никогда не слышали, как смеётся свинья, вам нужно было бы в тот вечер побывать в хлеву и послушать, как хохотал Розовый Поросёнок.

— Лучше быть ослом, чем свиньёй — вот что выдумали! Ах, какой вздор! Какой вздор! Ну что может быть смешнее этого? Как тебе это нравится, Ослик? А? Не угодно ли тебе поменяться со мной? — И жирная Свинья покатилась со смеху.

А бедный Ослик стоял в своём углу и думал: «Лучше быть ослом, чем свиньёй»… Что бы это могло значить? Неужели в феврале Свинью заставят работать, а Ослика начнут кормить вкусной похлёбкой?

Свинья заснула в тот вечер в самом счастливом настроении. Ослику же не спалось. Ему казалось, что в его жизни наступают какие-то большие перемены. Если лучше быть ослом, чем свиньёй — значит, ослов будут кормить лучше, чем свиней, и обращаться с ними лучше, чем со свиньями. Тут бедный Ослик размечтался — он уже представил себе, что его перевели из хлева в дом дядюшки Франсуа. Он лежит возле очага, уплетает большие ломти белого хлеба и заедает их целыми пригоршнями золотистого овса.

Всю ночь эти мысли не давали Ослику покоя. Наконец под утро он решил потолковать со своими соседями — степенными и многоопытными Волами. Волы думают так же медленно к основательно, как жуют, и не любят болтать зря. Ослик дважды повторил свой вопрос — сперва он спросил одного Вола, потом услышал наконец звук, похожий на хрип часов, собирающихся пробить.

— Н-да, — промычали Волы в один голос, не переставая жевать, — пусть свинья знает, что вечер, когда ей не дадут есть, предвещает недоброе!

— Что такое? Почему? — спросил Ослик.

— Потом-муу, — ответили братья Волы и уж больше ничего не добавили.

Особы такого веса не любят вдаваться в излишние подробности.

«Ничего не понимаю, — подумал Ослик. — А может быть, и вправду, когда перестанут кормить Свинью, начнут наконец кормить досыта меня?»

В эту ночь Ослику снились чудесные сны.

Пришёл февраль, настала масленица.

В деревне появились ряженые. Девушки переодевались в мужское платье, а парни — в женское.

Многие выворачивали наизнанку свои куртки и шапки и прицепляли себе огромные картонные носы, пахнущие клеем.

Во вторник вечером дядюшка Франсуа вернулся домой навеселе и ни с того ни с сего так избил Ослика, что бедняга не мог ни лечь ни встать целых два дня. А жирная Свинья ещё посмеивалась над ним.

— Послушай-ка, Осёл, что поют люди! — говорила она:

Прогонит скуку и печаль

Весёлый ряженый февраль…

Значит, февраль уже наступил. А разве что-нибудь изменилось? Неужели же ты и теперь ещё веришь, что в феврале лучше быть ослом, чем свиньёй? Спроси-ка об этом свои бока!

Обиженный, что над ним смеются, когда ему больно, Ослик сгоряча сказал Свинье те непонятные слова, которые он слышал от Волов.

— Знай, Свинья, — сказал он, — что вечер, когда тебе не дадут есть, предвещает недоброе!

Свинья только фыркнула в ответ.

В этот же день дядюшка Франсуа зашёл в хлев вместе с каким-то соседом, чтобы поглядеть на Свинью.

— Ну и жирная, ну и жирная! — восхищался сосед.

Он щупал её со всех сторон, и хотя Свинья боялась щекотки, она только жеманно повизгивала и похрюкивала.

— Ну, значит решено, — сказал дядюшка Франсуа, — ждём тебя на праздник Свиньи, сосед. Придёшь?

— Ещё бы не прийти, — ответил сосед. — Уж больно хороша Свинья!

Жирная Свинья даже зажмурилась от удовольствия, услышав, что ей готовят праздник, а Ослик чуть не заплакал.

Этого ещё не хватало! Они собираются чествовать это ленивое и самодовольное животное, которое не работает, а только жрёт, — одним словом, Свинью!

И вот однажды вечером в доме дядюшки Франсуа поднялась суматоха. В установленный час Свинье не подали похлёбки.

В сопровождении Сквозняка, Фонаря и Суковатой Палки вся семья явилась в хлев, чтобы посмотреть на Свинью, но никто не принёс ей на этот раз ни котла, ни чугунка, ни кастрюльки, ни миски, ни чашки, ни даже ложечки похлёбки.

Жирная Свинья окаменела от удивления. Сначала она ждала, потом стала сердиться, наконец прямо рассвирепела.

Но на все её жалобы и упрёки Маринетта отвечала только ласковыми, ничего не значащими восклицаниями, которые и не пахли похлёбкой.

Ослик не верил своим длинным ушам.

Ему сразу припомнились слова, которые он слышал от Волов: «Вечер, когда Свинье не дадут есть, предвещает ей недоброе!»

И сколько Свинья ни топала ногами, сколько она ни хрюкала от ярости, ничто ей не помогло. Тогда она стала выпытывать у Ослика, не знает ли он, что такое случилось.

Ослик ответил ей коротко и сухо:

— Вечер, когда тебе не дадут есть, предвещает недоброе.

Но жирная Свинья была слишком жирна, чтобы долго предаваться горестным размышлениям, да к тому же ей ещё хотелось спать.

А на завтра — о чудо! — Свинья проснулась в доме дядюшки Франсуа уже не свиньёй, а Шпиком, Корейкой, Ветчиной, Колбасой, Шкварками, Студнем и Солониной.

Подвешенные к потолку, засоленные или закопчённые над очагом Ветчина, Колбаса, Полендвица, Корейка, Шпик, Сосиски и Солонина, покачиваясь, беседовали о Розовом Поросёнке, которым они когда-то были.

— Прав был Ослик, — говорили Шкварки, шипя на сковородке. — Он был совершенно прав! Свинье следует остерегаться дня, когда ей не дают есть.

— А по-моему, не так уж плохо быть Ветчиной, — сказал большой, жирный Окорок.

— Да и Колбасой быть недурно, — отозвались туго набитые Колбасы. — Свинья живёт на дворе в хлеву, а мы, как-никак, в хозяйском доме! Прежде, когда мы ещё были живой Свиньёй, мы никогда не удостаивались такой чести.

— Здесь гораздо теплее, чем в хлеву, — заговорили под самым потолком Сосиски, извиваясь, точно змеи. — Да и на людей сверху смотреть гораздо занятнее, чем снизу.

Но всё это они говорили только для того, чтобы утешиться. На самом деле и Ветчина, и Колбаса, и Шкварки, и Корейка, и Шпик, и Сосиски, и Студень, и Солонина — все они прекрасно знали, что никогда уж им не стать целой Свиньёй.

Жирная Свинья была уничтожена раз и навсегда.

А бедный Ослик наконец понял, что завидовать Свинье не стоит. Свинья не работает, её кормят до отвала, но рано или поздно её съедают. И правильно делают. Свиней следует уничтожать, превращая их в ветчину, колбасу, полендвицу, шкварки, корейку, шпик, сосиски, студень и солонину.

ОСКАР УАЙЛЬД (Англия)

Преданный друг. Пересказала Т. Габбе

Старая Водяная Крыса высунула однажды утром голову из своей норы. У нее были блестящие, как бусинки, глаза и жесткие серые усы, а хвост точь-в-точь длинный шнурок из черной резины. Маленькие утята, желтые точно канарейки, плавали вдоль и поперек пруда, а их мать, белая как снег Утка с ярко-красными лапками, обучала их искусству держаться на воде вниз головой.

– Вас никогда не примут в хорошее общество, если вы не научитесь стоять на голове, – приговаривала она и время от времени показывала им, как это делается.

Но утята не обращали на нее никакого внимания. Они были еще очень маленькие и не могли понять, что хорошего в хорошем обществе.

– Какие непослушные дети! – воскликнула Водяная Крыса. – Право, они стоят того, чтобы их утопили.

– Ничуть не бывало, – возразила Утка. – Во-первых, всякое начало трудно, а во-вторых, родительскому терпению нет предела.

– Ах, я и понятия не имею о родительских чувствах, – сказала Водяная Крыса. – Я человек не семейный. Замужем я никогда не была, да и выходить не собираюсь. Любовь, конечно, вещь очень хорошая в своем роде, но дружба гораздо выше. Право, я не знаю ничего на свете благородней и редкостнее преданной дружбы.

– А в чем, скажите пожалуйста, состоят, по вашему мнению, обязанности преданного друга? – спросила зелененькая Коноплянка, сидевшая поблизости на иве и слышавшая весь этот разговор.

– Вот именно! Мне тоже хотелось бы это знать, – сказала Утка, а сама отплыла на противоположный конец пруда и там встала вниз головой, чтобы показать добрый пример своим детям.

– Какой глупый вопрос! – воскликнула Водяная Крыса. – Разумеется, я хотела бы, чтобы мой преданный друг прежде всего был предан мне.

– А что бы вы дали ему взамен? – спросила птичка, покачиваясь на серебристой ветке и помахивая своими маленькими крылышками.

– Я вас не понимаю, – удивилась старая Водяная Крыса.

– Позвольте по этому случаю рассказать вам одну коротенькую историю, – сказала Коноплянка.

– Эта история относится ко мне? – спросила Водяная Крыса. – Если да, то я не прочь послушать – я ужасно люблю всякие занимательные истории.

– Мою историю можно применить и к вам, – ответила Коноплянка, и, слетев на берег, она рассказала историю о «Преданном друге».

– Жил-был на белом свете, – начала Коноплянка, – славный, честный паренек по имени Ганс.

– Это был человек замечательный? – спросила Водяная Крыса.

– Нет, – ответила Коноплянка, – мне кажется, он ничем не был замечателен, кроме разве своего доброго сердца и круглого веселого лица. Жил он один-одинешенек в своем маленьком домике и целый день работал у себя в саду. Во всей округе не было такого чудесного сада. Тут росли и гвоздика, и левкой, и даже розы, пунцовые и чайные. Лиловые и золотистые крокусы, фиалки, темные и светлые, колокольчики, дикий базилик, ирисы, златоцвет и первинка – все расцветало в свой черед. Месяц сменялся месяцем, и цветок сменялся цветком, сияя свежестью лепестков и наполняя воздух благоуханием. Да, нечего сказать, в этом саду было на что посмотреть и что понюхать.

У маленького Ганса было множество друзей, но самым верным, преданным ему другом считал себя большой, толстый мельник. Да, богатый мельник был так предан маленькому Гансу, что всякий раз, когда проходил мимо его сада, перегибался через забор и набирал целый букет цветов или охапку душистых трав. А если уже наступала пора плодов, то он набивал карманы сливами и яблоками.

– У истинных друзей все должно быть общее, – говорил мельник, а маленький Ганс улыбался и кивал головою. Он очень гордился тем, что у него есть друг с такими благородными взглядами.

Правда, соседи иной раз удивлялись: как это богатому мельнику никогда не приходит в голову отблагодарить чем-нибудь маленького Ганса, ведь у него в амбарах накопилась добрая сотня мешков с мукой, а на лугу пасется шесть дойных коров и целое стадо тонкорунных овец. Но маленький Ганс не ломал головы над такими вопросами, и ничто не доставляло ему такого удовольствия, как слушать рассуждения мельника о том, что такое истинная дружба, как она великодушна и самоотверженна.

Итак, маленький Ганс с утра до ночи работал в своем саду. Весною, летом и осенью он был совершенно счастлив, но, когда приходила зима и в запасе у него не было ни цветов, ни плодов, которые он мог бы отнести на рынок, ему приходилось терпеть и холод и голод. Частенько ложился он в постель без ужина, если не считать нескольких сушеных груш или твердых орехов. К тому же зимой он чувствовал себя очень одиноким. Мельник не имел привычки навещать его в эту пору.

– Не стоит беспокоить маленького Ганса, пока не сойдет снег, – говорил обыкновенно мельник своей жене. – Когда человеку приходится плохо, его лучше оставить одного и не докучать ему своими посещениями. Таков, по крайней мере, мой взгляд на дружбу, и я убежден, что я прав. Подожду, пока придет весна, и уж тогда навещу его. Он даст мне большую корзину первоцвета, и это доставит ему такое счастье!

– Ты всегда заботишься о других, – отвечала жена, сидя в покойном кресле у камина, где ярко пылали сосновые дрова. – Только о других! Просто наслаждение послушать, как ты рассуждаешь о дружбе. Я уверена, что сам священник не умеет говорить такие прекрасные слова, хоть он и живет в трехэтажном доме и носит на мизинце золотое кольцо.

– А нельзя ли позвать маленького Ганса к нам сюда? – спросил мельника его младший сын. – Если ему так плохо, я поделюсь с ним кашей и покажу ему моих белых кроликов.

– Что за глупый мальчишка! – воскликнул мельник. – Право, не знаю, какой толк посылать тебя в школу. Ты там, как видно, ничему не научился. Ведь если бы Ганс пришел сюда к нам и увидал бы наш теплый очаг, наш добрый ужин и славный бочонок красного вина, он, пожалуй, позавидовал бы нам, а зависть – это самая ужасная вещь на свете и может испортить характер любого человека. Нет уж, кто-кто, а я не допущу, чтобы характер у Ганса испортился. Я его лучший друг и всегда буду зорко следить, чтобы он не подвергался соблазну. Притом, если бы Ганс пришел сюда, он, пожалуй, попросил бы у меня отпустить ему в долг немного муки, а я никак не мог бы сделать этого. Мука – мукой, а дружба – дружбой, смешивать их не следует. Ведь и слова эти пишутся различно, и означают они совершенно разные вещи. Это для каждого ясно.

– Как хорошо ты говоришь! – сказала жена мельника, наливая себе большую кружку теплого эля. – Право, я даже чуть не задремала. Ну, точно в церкви.

– Многие поступают хорошо, – ответил мельник, – но хорошо говорят очень немногие, и это показывает, что уменье говорить – искусство более трудное, а потому и гораздо более ценное.

И он через стол строго посмотрел на своего маленького сына, которому стало так стыдно за себя, что он опустил голову, покраснел и заплакал прямо к себе в чай. Впрочем, он был еще так мал, что его можно простить!..

– Тут и конец вашей истории? – спросила Водяная Крыса.

– Разумеется, нет, – ответила Коноплянка. – Это только начало.

– Вы, значит, совсем отстали от века, – заметила Водяная Крыса. – Каждый порядочный современный рассказчик начинает с конца, потом переходит к началу, а кончает серединой. Это новый метод. Я все это слышала на днях от одного критика, который гулял вокруг пруда с каким-то молодым человеком. Он долго толковал на эту тему, и я уверена, что он прав, потому что у него были синие очки и большая лысина, и стоило только юноше сделать какое-нибудь замечание, как он тотчас же отвечал: «Фу!» Но продолжайте лучше вашу историю. Мне страшно нравится мельник. Я сама переполнена прекрасными чувствами, так что между нами много общего.

– Ну так вот, – сказала Коноплянка, прыгая то на одной ножке, то на другой, – едва зима миновала и первоцвет стал приоткрывать свои бледно-желтые звездочки, мельник сказал жене:

– Пора навестить маленького Ганса.

– Ах, какое у тебя доброе сердце! – воскликнула жена. – Ты всегда думаешь о других. Только не забудь захватить с собою корзину для цветов.

Мельник связал крылья мельницы толстой железной цепью и спустился с холма, захватив с собой большую корзину.

– Доброе утро, маленький Ганс, – сказал мельник.

– Доброе утро, – ответил маленький Ганс, опираясь на лопату и улыбаясь во весь рот.

– Ну, как ты провел эту зиму? – спросил мельник.

– Ах, – воскликнул маленький Ганс, – как мило с вашей стороны, что вы меня об этом спрашиваете! Признаться, подчас мне приходилось очень туго. Но вот наступила весна, и я опять счастлив, и цветы мои растут понемножку.

– А мы зимой частенько говорили о тебе, Ганс, – сказал мельник. – Не проходило и дня, чтобы мы не думали: как-то ты поживаешь.

– Это очень, очень мило с вашей стороны, – повторил Ганс. – А я уж начинал было бояться, не забыли ли вы меня.

– Ты меня удивляешь, Ганс, – сказал мельник. – Дружба не забывается. Вот этим-то она и прекрасна. Боюсь, впрочем, что ты не понимаешь, в чем поэзия жизни. Кстати, как хороши эти твои первоцветы!

-Да, они действительно хороши, – согласился Ганс. – Мне прямо-таки повезло, что их нынче уродилось так много. Завтра я отнесу их на рынок и продам дочери бургомистра, а на эти деньги выкуплю мою тачку.

– Выкупишь тачку? Неужели ты хочешь этим сказать, что заложил ее? Ну и глупость же ты сделал!

– Да, так уж вышло, – ответил Ганс. – Зимой, видите ли, мне пришлось круто. Денег не было даже на хлеб. Поэтому я сначала заложил серебряные пуговицы с моей воскресной куртки, потом – серебряную цепочку, потом – мою большую трубку и, наконец, тачку. Но теперь я опять все это выкуплю.

– Ганс, – сказал мельник, – я подарю тебе свою тачку. Правда, она не совсем в порядке. У нее не хватает, кажется, одного бока, и с колесными спицами что-то неладно, но, как бы там ни было, я подарю ее тебе. Я знаю, это щедрый подарок, и многие найдут, что я поступаю страшно глупо, отдавая ее даром, но я не похож на других. Я полагаю, что великодушие – это самая сущность дружбы. К тому же недавно я купил себе новую тачку. Да, теперь ты можешь быть совершенно спокоен: тачка у тебя будет.

– Ах, это в самом деле очень великодушно с вашей стороны! – воскликнул маленький Ганс, и его широкое круглое лицо так и засветилось от радости. – Я мигом починю вашу тачку, у меня как раз есть хорошая длинная доска.

– Длинная доска? – переспросил мельник. – Да ведь это именно то, что мне нужно для моего амбара. Там, понимаешь ли, прохудилась крыша, и, если ее не починить, все зерно у меня отсыреет. Как хорошо, что ты вспомнил про эту доску! Нет, прямо замечательно, что одно доброе дело всегда порождает другое. Я подарил тебе мою тачку, а ты хочешь подарить мне свою доску. Правда, тачка стоит гораздо больше, чем доска, но при истинной дружбе таких вещей не замечают. Достань-ка ее, пожалуйста, поскорей, и я сегодня же примусь за работу в моем амбаре.

– Сию минуту! – воскликнул Ганс. Он сейчас же побежал в сарай и притащил оттуда доску.

– Ну, не такая уж она длинная, – заметил мельник, осматривая ее. – Боюсь, что когда я починю у своего амбара крышу, то от нее останется слишком мало для починки тачки. Но это, конечно, уж не моя вина. А теперь, раз я подарил тебе мою тачку, я уверен, что тебе захочется дать мне побольше цветов. Вот корзина, можешь наполнить ее до самого верха.

– До самого верха? – переспросил Ганс с некоторой грустью, потому что это была довольно-таки большая корзина, и он видел, что если наполнить ее доверху, то для рынка уж ничего не останется, а ему очень хотелось выкупить свои серебряные пуговицы.

– Ну, знаешь ли, – отозвался мельник, – раз я подарил тебе тачку, я не думал, что попросить у тебя несколько цветочков будет уж слишком много. Я, может быть, неправ, но мне казалось, что дружба, истинная дружба, свободна от всякого эгоизма.

– Дорогой мой друг, мой лучший друг! – воскликнул маленький Ганс. – Я с радостью отдам вам все цветы из моего садика. Мне гораздо дороже ваше мнение обо мне, чем какие-то серебряные пуговицы.

И он побежал и сорвал все свои чудесные первоцветы и наполнил ими корзину мельника.

– Да свидания, маленький Ганс! – сказал мельник и зашагал себе на горку с доской на плече и корзиной в руках.

– До свидания! – ответил маленький Ганс и весело принялся за работу. Нет, что ни говори, а хорошо, что у него опять будет тачка.

На другой день он прибивал вьющуюся жимолость над своим крылечком, как вдруг услышал голос мельника, доносящийся откуда-то с дороги. Ганс живо соскочил с приставной лестницы, сбежал в сад и поглядел через ограду.

Там стоял мельник с большим мешком муки на спине.

– Дорогой Ганс, – сказал мельник, – надеюсь, ты не откажешься снести за меня этот мешок муки на рынок.

– Ах, мне очень жаль, – ответил Ганс, – но я, право, так занят сегодня. Мне нынче нужно прибить все мои вьющиеся растения, полить все цветы и подрезать траву.

– Вот как, – сказал мельник. – А мне казалось, что если я как друг дарю тебе тачку, то и ты как друг можешь мне оказать маленькую услугу. А иначе – что же это за дружба?

– О нет, не говорите так! – воскликнул маленький Ганс. – Я ни за что на свете не хотел бы поступить не по-дружески.

И он сбегал в дом за шапкой, взвалил на плечи большой мешок с мукой и поплелся на рынок.

День был очень жаркий, дорога была очень пыльная, и Ганс, не дойдя и до шестого верстового камня, так устал, что вынужден был присесть и отдохнуть. Тем не менее он храбро продолжал путь и наконец дошел до рынка. Потолкавшись там немного, он продал муку за очень хорошую цену и сейчас же пустился в обратный путь: ему хотелось добраться домой засветло, чтобы ненароком не встретиться ночью с грабителями.

– Ну и трудный же нынче выдался денек, – сказал себе Ганс, ложась в постель. – Но все-таки я рад, что не отказал мельнику. Он мой самый лучший друг, да к тому же обещал подарить мне свою тачку.

На следующий день, рано утром, мельник пришел получить деньги за муку, но маленький Ганс так устал накануне, что был еще в постели.

– Однако же ты лентяй, честное слово, – сказал мельник. – Я тебе собираюсь подарить свою тачку, а ты бездельничаешь. Праздность – великий грех, и я решительно не могу потерпеть, чтобы кто-нибудь из моих друзей был бездельником и лентяем. Ты не обижайся, что я так откровенно, попросту говорю с тобой. Разумеется, мне и в голову не пришло бы сказать это, если бы я не был твоим другом. Но что было бы хорошего в дружбе, если бы человек не мог сказать другому в глаза все, что он думает?

Всякий может наговорить разных сладких слов, льстить, подлаживаться, но истинный друг всегда говорит неприятные вещи и не боится огорчить того, кого любит. Да, если только он истинный друг, он, конечно, предпочтет поступить именно так, лишь бы это принесло пользу.

– Мне очень жаль, что вы недовольны мной, – сказал маленький Ганс, протирая глаза и снимая ночной колпак, – но я так устал, что мне хотелосьповаляться немножко в постели и послушать, как щебечут птицы. Я, знаете ли, всегда лучше работаю после того, как наслушаюсь их песен.

– Что ж, я очень рад, – сказал мельник, похлопывая Ганса по спине, – потому что я, видишь ли, пришел просить тебя заглянуть ко мне на мельницу, как только ты встанешь, и починить в моем амбаре крышу.

Бедному маленькому Гансу очень хотелось поработать в саду, потому что он не поливал своих чудесных цветов уже двое суток, но ему неприятно было отказать мельнику, ведь тот был ему таким преданным другом.

– А по-вашему, это было бы очень нелюбезно с моей стороны, если бы я сказал вам, что мне сегодня некогда? – спросил он робким, нерешительным голосом.

– Ну конечно, – ответил мельник. – Вот уж не думал, что ты считаешь мелкую услугу таким большим одолжением, – особенно если принять во внимание, что я собираюсь подарить тебе мою тачку. Впрочем, если ты не хочешь, я, разумеется, пойду и починю крышу сам.

– О, ни в коем случае! – воскликнул маленький Ганс и, тотчас же вскочив с постели, оделся и побежал чинить амбар.

Он проработал весь день до заката солнца, а на закате мельник пришел посмотреть, как идет у него работа.

– Ну, маленький Ганс, поправил крышу? – крикнул он весело.

– Все в порядке! – ответил Ганс и спустился с лестницы.

– Ах, нет работы приятнее той, которую мы делаем для другого, – сказал мельник.

– Какое наслаждение – слушать вас! – ответил Ганс, присаживаясь и отирая пот со лба. – Уверяю вас, это настоящее наслаждение. Боюсь только, что у меня никогда не будет таких возвышенных мыслей, как у вас.

– О, это придет! – ответил мельник. – Старайся побольше размышлять, и со временем это придет. До сих пор у тебя была только практика дружбы, когда-нибудь ты овладеешь и теорией.

– Вы в самом деле так думаете? – спросил Ганс.

– Я в этом не сомневаюсь, – ответил мельник. – Но теперь уже, раз ты починил крышу, тебе лучше идти домой и отдохнуть как следует, потому что мне хочется, чтобы завтра ты отвел моих овец в горы.

Бедный маленький Ганс не решился возразить, и на другое утро мельник пригнал своих овец к его домику, и Ганс отправился с ними в горы. Целый день ушел на то, чтобы отвести овец на горное пастбище, а с пастбища обратно – к мельнице, и, вернувшись домой, Ганс так устал, что заснул прямо в кресле и проснулся только при ярком свете дня.

– Вот славно проведу я наконец время у себя в саду! – сказал он и тотчас же принялся за работу.

Однако с этой поры ему не слишком-то много пришлось ухаживать за своими цветами. Дело в том, что друг его мельник что ни день заходил к нему и посылал его с разными поручениями – то в ближний город, то в дальнее село, а то брал его с собою помогать на мельнице. Временами маленький Ганс приходил в отчаяние и боялся, как бы его цветочки не подумали, что он совсем забыл о них. Но он утешал себя мыслью, что мельник его лучший друг. «К тому же он собирается подарить мне свою тачку, – обычно говорил он при этом, – а это очень щедро и великодушно с его стороны».

Так и работал маленький Ганс для мельника, а мельник говорил всевозможные прекрасные вещи о дружбе. Все его изречения Ганс записывал в тетрадочку и потом перечитывал по ночам, потому что очень любил учиться.

И вот однажды вечером, когда маленький Ганс сидел у своего очага, раздался сильный стук в дверь. Ночь была бурная, ветер так страшно завывал и ревел вокруг домика, что сначала Ганс принял и этот стук за шум бури. Но вот раздался второй удар, а потом и третий, громче двух первых.

– Верно, это какой-нибудь бедный путник, – сказал себе Ганс и бросился к двери.

Там стоял мельник с фонарем в одной руке и большой палкой в другой.

– Дорогой Ганс! – воскликнул мельник. – Я в большой тревоге: мой маленький сын упал с лестницы и расшибся, и я иду за доктором. Но доктор живет так далеко, а ночь такая ужасная, что мне пришло в голову: не лучше ли будет тебе пойти за доктором вместо меня.

– Разумеется! – воскликнул маленький Ганс. – Да я прямо за честь считаю, что в такую минуту вы обратились ко мне. Сейчас же иду за доктором. Одолжите мне только ваш фонарь, потому что ночь, сами видите, очень темная, и я боюсь, как бы мне не свалиться в канаву.

– Извини, дружок, – ответил мельник, – но фонарь у меня новенький, и было бы очень досадно, если бы с ним что-нибудь случилось.

– Ну ничего, я обойдусь и без фонаря! – воскликнул маленький Ганс, надел свою теплую куртку, теплую красную шапку, повязал шею шарфом и вышел.

Что за буря встретила его за порогом! Кругом было до того темно, что маленький Ганс почти ничего не видел, а ветер так и валил его с ног. Но мужество не покидало маленького Ганса, и, пройдя около трех часов, он наконец добрался до цели и постучался в дверь докторского дома.

– Кто там? – спросил доктор, высовывая голову из окна своей спальни.

– Это я, господин доктор. Я – маленький Ганс.

– Что тебе нужно, Ганс?

– Сын мельника упал с лестницы и расшибся, и мельник просит вас поскорее приехать!

– Хорошо! – ответил доктор и велел подать лошадь, большие сапоги и фонарь.

Потом он спустился вниз и уехал верхом по направлению к дому мельника. А маленький Ганс поплелся за ним пешком.

Буря между тем становилась все сильнее и сильнее, дождь лил потоками. Маленький Ганс не мог, конечно, угнаться за лошадью и брел в темноте наугад, сам не зная куда. В конце концов он сбился с дороги, заблудился и попал в болото, по которому и днем-то было очень опасно ходить, потому что в нем было много глубоких ям. Там бедный Ганс и утонул. На другой день пастухи нашли его тело в большой яме, наполненной водою, и принесли домой.

Все пошли на похороны маленького Ганса, потому что все его любили. Но первым лицом на похоронах был, разумеется, мельник.

– Я был его лучшим другом, – говорил мельник, – и потому справедливость требует, чтобы я первый последовал за его гробом.

И он шел во главе процессии в длинном черном плаще и время от времени вытирал глаза большим носовым платком.

– Смерть маленького Ганса – большая потеря для каждого из нас, – сказал кузнец, когда похороны окончились и все уютно уселись в трактире, попивая душистое вино и закусывая сладким печеньем.

– Для меня, во всяком случае, это огромная потеря, – отозвался мельник, – потому что ведь я уже почти подарил ему мою тачку, а теперь я положительно не знаю, что мне с ней делать. Дома она мешает, а продать – так ведь, пожалуй, никто ее не купит: уж очень она старая и поломанная. Впредь буду осторожнее и никому ничего не стану дарить. Всегда приходится расплачиваться за свою щедрость.

– Ну? – сказала Водяная Крыса после долгого молчания.

– Ну, это конец, – сказала Коноплянка.

– А что же было дальше с мельником?

– Ах, право, не знаю, – ответила Коноплянка. – Да мне, откровенно говоря, до этого и дела нет.

– Вот и видно сейчас, что вы по натуре совсем не отзывчивы, – заметила Водяная Крыса.

– Боюсь, что вам не будет ясна мораль этого рассказа, – сказала Коноплянка.

– Что не будет ясно? – переспросила Водяная Крыса.

– Мораль.

– Вы хотите сказать, что в этом рассказе есть мораль?

– Разумеется, – ответила Коноплянка.

– Ну, однако, – сказала Водяная Крыса с большим раздражением, – мне кажется, вам следовало бы предупредить меня об этом заранее. Если бы вы это сделали, уж я наверное не стала бы вас слушать. Несомненно, я сказала бы: «Фу!», как тот критик. Впрочем, я и теперь могу это сделать. – И она во весь голос крикнула: «Фу!» – взмахнула хвостом и спряталась в нору.

– Как вам нравится эта Водяная Крыса? – спросила Утка, подплывая к берегу. – У нее очень много хороших черт, но, что касается меня, во мне так сильно развито родительское чувство, что без слез я не могу смотреть на неисправимых холостяков и старых дев.

– Боюсь, что я рассердила ее, – ответила Коноплянка. – Дело в том, что я рассказала ей историю с моралью.

– Ах, это всегда очень опасно, – сказала Утка.

И я с ней совершенно согласен.

КАРЕЛ ЭРБЕН (Чехословакия) Пересказала Т.Габбе

Три золотых волоска

Жил-был на свете король. Всю жизнь он был такой же, как все короли, — ничуть не умнее, — а на старости лет нежданно-негаданно открылась ему великая премудрость:

научился он понимать речь зверей, птиц, рыб и даже всей ползучей и летучей мелкой твари. Вот как это случилось. Приходит к нему однажды незнакомая старуха,

приносит рыбу в лукошке и говорит:

— Прикажи-ка зажарить эту рыбку и съешь её сегодня за обедом. Тогда ты будешь понимать всё, что

говорит любая тварь — ходит ли она по земле, летает ли по воздуху или плавает в море.

Королю это пришлось по нраву. Всякий не прочь научиться тому, что никто не умеет, — особенно если для этого только и надо, что поесть жареной рыбы.

Он щедро заплатил старухе, позвал своего любимого слугу Иржика и приказал ему приготовить рыбу к обеду.

— Только смотри, — сказал король, — не вздумай сам отведать рыбки. А не то не сносить тебе головы.

Иржик взял рыбу и понёс её на кухню.

«Ну и рыба! — подумал он, разглядывая её по пути.—Больше похожа на змею, чем на рыбу. Нет уж, будь что будет, а я попробую, что за кушанье из неё выйдет. Не

было ещё на свете такого повара, который бы не отведал своей стряпни».

И, когда рыба была готова, он отщипнул маленький кусочек и проглотил его.

В ту же минуту он услышал чьи-то тоненькие голоса. Они так и звенели у него над ухом:

«Иржик, Иржик, отрежь, пожалуйста, и нам немножечко!»

Оглянулся он по сторонам. Никого в кухне нет. Только мухи вьются над жареной рыбой и жужжат:

«Иржик, Иржик, немножечко!..»

В это время со двора донёсся скрипучий голос:

— Вы куда? Вы куда?

-— К мельнику на ячменное поле, к мельнику на ячменнэе поле, — отвечали голоса потоньше.

Иржик выглянул в окно и увидел большого гусака и целое стадо гусынь.

«Так вот оно что! — подумал он. — Нечего сказать— славная рыба!»

Теперь-то он хорошо понимал, почему король запретил ему пробовать это кушанье.

И, проглотив на всякий случай ещё кусочек, он как ни в чём не бывало отнёс блюдо в королевские покои и поставил на стол.

После обеда король приказал оседлать коней и взял Иржика с собой на прогулку. Король ехал впереди, а Иржик, как полагается, позади. По пути пришлось им

проезжать широкую зелёную луговину. Конь Иржика заплясал и заржал:

— Ого-го, братец!.. Как мне легко и весело нести моего седока. Через гору — и то бы, кажется, перескочил.

— И я бы перескочил, — отвечает конь короля, — да мой старикашка еле в седле держится. Поскачешь, а он, того и гляди, свалится и шею себе сломает.

— Ну и пусть сломает! — говорит конь Иржика. — Вместо старого будешь носить на себе молодого.

Услыхал этот разговор Иржик и не выдержал, засмеялся потихоньку.

А король, который тоже понял всё от слова до слова, поглядел на него и спрашивает:

— Ты это чему смеёшься?

— Так, милостивый король, — отвечает Иржик.— Вспомнилось кое-что…

Но король не поверил Иржику. Сердито хлестнул он своего коня и поехал назад во дворец. Приехал, сел к столу и говорит Иржику:

— Подай мне кубок вина. Только смотри — до краёв налей. А не дольёшь — казню, и перельёшь — казню.

Иржик взял кувшин с вином и стал наливать. В это время в открытое окно влетела птичка. Она держала в лапках три золотых волоска, а за ней гналась другая и

щебетала во весь голос:

— Отдай, отдай, отдай! Они мои, а не твои!

— Нет, не твои, а мои! Я их сама подняла.

— Зато я первая заметила, как они упали на пол, когда королевна Златовласа расчёсывала кудри. Дай мне хоть два!

— Не дам ни одного!

Тут вторая птичка налетела на первую и стала вырывать у неё добычу. А первая — давай отбиваться.;

Кончилось тем, что обеим птичкам досталось по одному волоску, а третий волосок упал и, ударившись об пол, зазвенел, как чистое золото.

Иржик оглянулся и перелил вино.

— Теперь тебе конец! — крикнул король..— Завтра же на рассвете тебя повесят.

— Ах, милостивый король! — воскликнул Иржик.— Разве я не служил вам всегда верой и правдой!..

Король задумался.

— Ты хочешь быть умнее своего господина, Иржик,— сказал он, — а это великая дерзость, за которую и повесить мало. Да уж ладно, ступай разыщи королевну

Златовласу и приведи её ко мне во дворец. Она станет моей женой и королевой, а тебя я, так и быть, помилую.

Иржик и руками развёл.

— Привести во дворец королевну Златовласу? Да где она живёт? Я про такую и не слыхал…

Король нахмурил брови:

— Не пытайся обмануть меня во второй раз, Иржик! Я по твоим глазам вижу, что ты не хуже меня понял, о чём говорили птички.

Что было делать Иржику? Он оседлал коня, взял на дорогу мешок с едой и кошелёк с деньгами и поехал куда глаза глядят.

Вот подъезжает он к тёмному лесу. Глядь — на опушке кустарник горит, — должно быть, пастухи ненароком подожгли. А под одним кустом — большой муравейник. Горит

куст, искры с него так и сыплются дождём, а муравьи внизу суетятся, бегают, спасают свои личинки и добро.

— Ох, Иржик, помоги нам, сделай милость,— кричат муравьи, — не то и нам и детям нашим помирать лютой смертью.

Иржик недолго думая соскочил с коня, срубил куст и затоптал огонь ногами.

— Спасибо тебе, Иржик, — говорят муравьи,—

навек мы у тебя в долгу. Если понадобится тебе наша помощь, ты только вспомни о пас, а уж мы не замешкаемся.

Засмеялся Иржик.

— Ладно, — говорит. — Если не управлюсь без муравьиной подмоги, позову. — И поехал дальше.

Едет, едет лесом и подъезжает к высокой ели. Смотрит: на вершине воронье гнездо, а внизу меж корней два воронёнка пищат.

— Помоги, Иржик! Улетели наши родители за добычей да вот уже целых два дня не возвращаются. А мы ещё малы и глупы, летать и то не научились. Помирать нам

голодной смертью, если ты нас не накормишь.

Иржик не стал раздумывать, отвязал от седла мешок с едой и бросил его воронятам.

— Спасибо тебе, Иржик, — весело закаркали воронята.— Если трудно тебе придётся, ты только вспомни о нас.

— Как не вспомнить! — ответил Иржик, смеясь, и поехал дальше.

Вот миновал он лес и выехал на берег широкого моря. А на берегу два рыбака спорят: попалась им в сеть золотая рыбка и никак они не могут поделить её.

— Моя сеть, стало быть, и улов мой! — кричит один.

— Да лодка-то моя, — отвечает другой. — Чья лодка — того и добыча.

— Давай так сговоримся, — предлагает первый рыбак, — пускай эта рыбка моя будет, а поймаем другую такую — та уж будет твоя.

— Ишь ты, какой хитрый! — отвечает второй рыбак. — Сам подожди, покуда мы другую такую поймаем, а эту я лучше себе возьму.

— Я вас помирю, братцы, — говорит Иржик.— Продайте-ка мне вашу рыбку, а деньги поделите поровну. Я хорошо заплачу.

И он отдал рыбакам все деньги, что были у него в кошельке.

Рыбаки очень обрадовались. А Иржик взял рыбку, полюбовался на неё и пустил обратно в море.

Рыбка весело плеснула хвостом и сказала Иржику на своём рыбьем языке:

— Спасибо тебе, Иржик! Если тебе понадобится когда-нибудь моя помощь, только вспомни обо мне. А уж я отплачу тебе услугой за услугу.

И она исчезла в волнах. А Иржик стоит на берегу и не знает, в какую сторону ехать дальше — направо или налево.

— Ты куда путь держишь? — спрашивают у него рыбаки.

— Да вот еду за невестой для нашего старого короля,— говорит Иржик. — Приказал он мне высватать ему королевну Златовласу, а я даже не знаю, где она живёт.

— Зато мы знаем, — говорят рыбаки. — Живёт она на дальнем острове, в хрустальном дворце. Это любимая дочка тамошнего короля. Каждый день на рассвете она

расчёсывает свои косы, а от этого словно золотое зарево разливается по небу и по морю. Если хочешь, мы отвезём тебя туда за то, что ты нас так славно помирил.

Только смотри, как бы тебя во дворце не обманули. Дочерей у короля двенадцать, все красавицы, у кого косы —как вороново крыло, у кого— как чёсаный лён, у кого —

как спелый орех, но золотоволосая только одна!

Сел Иржик в лодку, и отвезли его рыбаки на дальний остров.

Вот высадился он на берег и пошёл прямо в хрустальный дворец. Приходит, кланяется и просит короля отдать Златовласу за его господина.

— Не знаю, стоит ли твой господин такой невесты, как моя дочка, — отвечает король. — Ну, да ведь недаром говорят: каков сват, таков и жених. Поживи у меня три

дня, и каждый день я буду задавать тебе

по одной задаче. Решишь — отдам дочку за твоего короля, не решишь — твоя беда, уж не прогневайся!..

На другой день утром король позвал к себе Иржика и говорит:

— Ну, сват, вот тебе первая задача. Было у моей дочери, королевны Златовласы, дорогое ожерелье из жемчужных зёрен. Да вот беда — оборвалась нитка, и рассыпались

жемчужины по зелёной лужайке. Рассыпались и затерялись в траве. Ступай-ка ты да собери все жемчужины, чтоб ни одна не пропала.

Пошёл Иржик на лужайку, а лужайка широкая, просторная — конца ей не видать, и трава высокая, густая — по пояс. Попробуй-ка разыскать тут жемчужные зёрнышки!

Шарил, шарил Иржик в траве — до самого заката,— ни одной жемчужины не нашёл.

Сел он на кочку и пригорюнился.

«Тут, — думает, — не человеком, а муравьём надо быть, чтобы в такой густой траве жемчуга искать».

Глядь, а у ног его целые полчища Муравьёв суетятся.

— Мы тут, Иржик, мы тут! — кричат они на своём муравьином языке. — Погоди, сейчас мы тебе поможем.

И не успел Иржик оглянуться, как муравьи притащили к его ногам целую горсть жемчужин.

Иржику только и осталось дела, что нанизать зёрна на нитку. Кончил он свою работу и уж хотел было концы нитки узлом связать, — вдруг слышит тоненький голосок:

— Постой, Иржик, не завязывай! Несу тебе ещё одну жемчужину.

Посмотрел Иржик кругом — видит: ковыляет к нему старый хромой муравей (ногу у него на пожаре огнём опалило) и несёт жемчужное зёрнышко.

Наклонился к нему Иржик, взял последнюю жемчужину, самую маленькую, надел на нитку и крепко связал концы узлом.

Потом поблагодарил Муравьёв за их услугу и понёс ожерелье королю.

Король пересчитал жемчужины: все до одной целы. Похвалил он Иржика и отпустил на покой.

— Отдохни, — говорит. — А завтра я тебе новую задачу дам.

Наутро приходит Иржик к королю. А король его уже поджидает.

— Ну, вот тебе, сват, и другая задача, — говорит. — Купалась моя дочка в море и обронила драгоценный перстень. Найди-ка его да принеси.

Пошёл Иржик к морю. Ходит по берегу, а что делать — не знает. Трудно разыскать жемчужное зерно в густой траве, ещё трудней найти перстень в глубоком море.

«Рыбкой надо быть, а не человеком, чтобы такую задачу решить», — думает Иржик.

Глядь, а рыбка тут как тут, да не простая, а золотая. Высунула она голову из воды и говорит:

— Погоди, Иржик, я тебе этот перстень раздобуду.

И ушла в глубину.

Часу не прошло, возвращается рыбка и выносит перстень.

— Услуга за услугу, — говорит. — Нашла я его на плавнике у одной старой щуки.

Поблагодарил Иржик рыбку и понёс перстень королю.

Опять похвалил его король, а назавтра задаёт Иржику новую задачу.

— Коли хочешь, — говорит, — чтобы я отпустил с тобой мою дочку, раздобудь мне живой и мёртвой воды.

Идёт Иржик, сам не знает куда. Забрёл в дрему*-чий лес, сел на пенёк и голову опустил.

«Да где же, —думает, — найдёшь живую и мёртвую воду? Люди говорят — только вещий ворон знает, где эти ключи из-под земли бьют»*

Едва он это подумал, вдруг слышит над головой: «Карр! Карр!»

Летят к нему его старые друзья, воронята,-

Рассказал он им про свою беду, а они отвечают:

— Не горюй, Иржик, мы тебя выручим.

Улетели они, а к вечеру воротились с двумя пузырьками: в одном живая вода, а в другом — мёртвая.

Поблагодарил их Иржик и понёс оба пузырька во дворец.

Смотрит: на опушке леса, между двумя кустами, паук раскинул свою сеть. А сам сидит посередине — большой, мохнатый — и сосёт из мухи кровь. Уж от мухи почти

ничего и не осталось — одна пустая оболочка, а он всё не оставляет её.

Взял Иржик пузырёк с мёртвой водой, брызнул на паука — и тот сейчас же замертво свалился на землю. Брызнул на муху живой водой из другого пузырька — и муха

забилась в паутине, вырвалась из сетей и зажужжала:

— Счастье твоё, Иржжижик, что ты ожжживил меня! Ужжж я тебе пригожжжусь!..

И она улетела. А Иржик пошёл дальше.

Приходит он во дворец, отдаёт пузырьки, а король говорит ему:

— Ну что ж, все три задачи ты решил. Пойдём теперь за невестой.

Повёл он Иржика в круглую башню. Там за круглым столом сидели двенадцать красавиц — все на одно лицо, — и очами, и бровями, и улыбкою схожи… Все красавицы

одинаково одеты, у всех волосы закрыты белыми как снег покрывалами.

— Вот мои дочери, — говорит король. — Угадаешь, какая из них Златовласа, можешь увезти её с собой. Не угадаешь — значит, не судьба, один уедешь!

Смутился Иржик — не знает, что ему делать. Вдруг слышит над самым ухом:

— Ж-ж-ж-ж-ж, иди, Иржик, вокруг стола. Я тебе укажжу и подскажжу!..

Смотрит Иржик, а это та самая муха, которую он недавно от паука спас. Вьётся муха над головами у красавиц и звенит:

— Это не та, и это не та… Это не та, и это не та… А вот это она — Златовласа!..

Иржик и указал на Златовласу.

— Угадал! — говорит король. — Твоё счастье!

А королевна встала из-за стола, сбросила покрывало, и рассыпались её золотые кудри волнами до самой земли. Всё вокруг так и озарилось, словно солнце из-за тучи

выглянуло. Иржик даже зажмурился.

Тут уж король не стал больше отговариваться — снарядил дочку в дорогу, дал ей богатое приданое, а вдобавок ко всему — те два пузырька с живой и мёртвой водой,

что Иржик раздобыл. И отправились королевна с Иржиком в дальний путь.

Вот приехали они наконец к старому королю. Обрадовался король, не насмотрится на невесту. Сейчас же приказал готовиться к свадьбе, а Иржику говорит:

— Спасибо тебе за твою услугу. В награду за неё избавлю я тебя от петли, а прикажу только отрубить тебе голову.

Королевское слово — закон. Взяли Иржика и отрубили ему голову.

Этим бы дело и кончилось, да ко„ролевна Златовласа стала со слезами просить у старого короля, чтобы он позволил ей похоронить бедного Иржика.

Король ни в чём не мог отказать своей невесте.

Взяла Златовласа голову Иржика, приложила к шее и обрызгала мёртвой водой. И в ту же минуту голова и тело срослись, да так плотно, что на шее и знака не

осталось. Лежит мёртвый Иржик, словно спит,— только стал ещё красивее и моложе, чем был прежде.

Тут королевна взяла другой пузырёк и побрызгала на Иржика живой водой.

И сейчас же кровь потекла у него по жилам и сердце застучало. Он вздохнул, поднялся и сказал, протирая глаза:

— Как же крепко я спал!

— Да, крепко, — ответила королевна. — Кабы не я, спать бы тебе без просыпу.

Увидел старый король, что случилось с Иржиком, и захотелось ему тоже помолодеть и похорошеть.

Подумал он, подумал и говорит:

— Так и быть, рубите голову и мне. Да только не забудьте потом обрызгать живой водой. Надоело мне быть дряхлым стариком, хочу стать молодым удальцом.

Королевское слово — закон. Отрубили королю голову и давай поливать его живой водой, как приказал он перед смертью.

Поливали, поливали мёртвое тело живой водой да толку из этого не вышло: не приросла голова к телу.

Догадались тут, что надо мёртвой водой побрызгать.

Побрызгали. Приросла голова к шее, а жизни нив голове, ни в теле нет. Нужно бы теперь живой водой обрызгать, да её в пузырьке и на донышке не осталось.

Ничего не поделаешь, пришлось старого короля похоронить.

После похорон стали думать, кого же посадить на его место, и решили выбрать самого умного человека. Искали, искали, да никого не нашли умнее Иржика. Ещё бы!

Ведь он понимал даже то, что говорят звери, птицы и рыбы.

Так и сделался королём умный Иржик, а королевой стала прекрасная Златовласа.

Ум и Счастье

Повстречались как-то на узкой дорожке Ум и Счастье.

— Уступи мне дорогу! — говорит Счастье.

А в ту пору Ум был ещё молод и глуп — не знал, кто кому должен дорогу уступать.

— С какой это стати, — говорит, — мне перед тобой сторониться? Я не хуже тебя, а ты не лучше меня.

— Тот из нас лучше, кто ведёт дальше и даёт больше, — говорит Счастье. — Видишь вон того парня, что поле пашет? Ступай к нему, поучи его уму. Посмотрим, с кем ему лучше жить будет — с тобой или со мной. Если с тобой — я тебе дорогу уступать буду, а если со мной — так уж ты мне уступай.

— Ладно, — говорит Ум. И пошёл учить парня уму-разуму.

Поумнел парень и сразу давай думать да размышлять:

«Что же мне так до самой смерти за плугом и ходить, как отцы и деды ходили? Нет, не на то человеку ум дан…»

Бросил он пахать, выворотил из земли плуг и пошёл домой. Приходит и говорит отцу:

— Вот что, батюшка: неохота мне больше по старинке жить — за плугом ходить. Хочу я учиться у садовника.

Удивился отец:

— Да чего ты, Ванек! Никак, спятил?

А Ванек на своём стоит.

Подумал отец, подумал и согласился:

— Ну, коли хочешь, — учись, твоё дело. Только уж не взыщи, — хозяйство моё, как помру, брату твоему достанется. А ты — своим умом живи.

Так — от большого ума — потерял Ванек отцовское наследство. Другой бы пожалел, а ему и горя мало. Пошёл он прямо к королевскому садовнику и поступил к нему в ученье.

Садовник-то не больно любил учить, да Ванек любил учиться. Не успеет тот слово сказать, пальцем показать, а уж Ванек давно понял, что да как, — на лету всё схватывает. Скоро ему и спрашивать не о чем стало. Начал он работать по своему уму-разуму. Итак у него ладно дело пошло, что садовник только глядит и головой качает.

— Вижу, — говорит, — что ты поумнее меня. Делай как знаешь.

Такой сад Ванек развёл, — всему свету на удивленье. Раньше король сюда и не заглядывал. А теперь каждый день в саду гуляет с королевой и королевной, дочкой своей единственной.

А королевна эта была писаная красавица, только немая. Как исполнилось ей двенадцать лет, так она и замолчала. И никто не мог от неё слова добиться.

Короля это сильно печалило, и велел он объявить по всему королевству, что тот, кто добьётся от неё хоть одного словечка, получит в награду её руку и корону в придачу.

На свете немало охотников до королевской короны. Множество знатных господ перебывало во дворце, да все уходили ни с чем. Уж как ни рассыпались они перед королевной, а ни одному не ответила она ни взглядом, ни словечком.

Каждый день во время прогулки видел Ванек в саду немую красавицу. И сильно она ему приглянулась.

«Дай-ка и я попытаю свою судьбу, — подумал он. — Авось и я не глупей других, а может, и поумней. Не удастся ли мне сказать ей что-нибудь такое, чтобы она ответила?»

Недолго думая пошёл он во дворец и попросил доложить королю, что садовник Ванек берётся вылечить королевну.

Король обрадовался и сам, вместе со своими советниками, отвёл его в покои дочери.

А у королевны была собачонка, и королевна очень любила её за то, что собачонка эта была смышлёная, послушная, а главное — понимала свою хозяйку без слов.

Войдя в покои, Ванек притворился, что совсем не замечает королевны, и сказал собачке, низко кланяясь:

— Здравствуй, собачка! Слышал я, что ты большая умница. Вот я и пришёл к тебе за советом. Было нас трое друзей — резчик по дереву, портной и я. Как-то раз отправились мы втроём в соседний город, и пришлось нам по пути заночевать в лесу, под открытым небом. Развели мы костёр и уговорились, что будем спать по очереди и сторожить по очереди: двое спят, а третий сторожит. Кинули жребий. Первому сторожить досталось резчику. От нечего делать, взял он свой нож, выбрал подходящий чурбанчик и вырезал из него красивую куклу. Потом будит портного и говорит ему:

«Теперь я буду отдыхать, а ты сторожи».

Портной заметил куклу и спрашивает:

«А это у тебя что?»

«Кукла! — говорит резчик. — Пока вы спали, я, от нечего делать, вырезал её, а ты, от нечего делать, можешь её одеть».

Портной достал из своего мешка лоскут шёлка, ножницы, иголку, нитки и принялся за работу.

Когда кукла была одета, он разбудил меня и говорит:

«Теперь ты сторожи, а я буду отдыхать».

«Ладно, — говорю. — А это что у тебя в руках?»

«Кукла!.. — отвечает портной. — Резчик, от нечего делать, вырезал её из дерева, я, от нечего делать, нарядил в шёлковое платье. А ты, от нечего делать, можешь научить её говорить».

Я так и сделал, и к утру кукла заговорила. А тут проснулись мои товарищи, и каждый захотел взять куклу себе.

Резчик говорит:

«Она моя, — ведь это я вырезал такую красивую куколку из безобразного чурбана».

Портной говорит:

«Нет, моя, —ведь это я так нарядно одел её».

А я с ними не согласен, — я думаю, что кукла должна быть моей… Скажи, собачка, на чьей стороне правда?

Собачка, конечно, ничего не ответила, но тут вместо неё заговорила королевна.

— Конечно, на твоей! — сказала она. — Какой толк в бездушной деревянной кукле? Какой толк в нарядах и уборах? Ты научил её говорить, и она по праву твоя.

— Слышите, что говорит королевна? — сказал Ванек королю и его советникам. — Она сама решила свою судьбу. Я возвратил ей дар речи, и она моя по праву.

— Так-то оно так, — сказал один из советников.— Его королевское величество, разумеется, щедро наградит тебя за то, что ты вылечил его дочь. Но жениться тебе на ней никак нельзя. Ведь она королевна, а ты простой садовник!

Король говорит:

— Да, да — простой садовник!.. И поэтому ты можешь получить любую награду, но только не мою дочь.

А Ванек и слышать ни о чём не хочет.

— Король безо всяких оговорок обещал свою дочку в жёны тому, кто вернёт ей дар речи. Королевское слово — закон. Если король хочет, чтобы его законы исполняли, ему следует самому исполнять их. Он должен сдержать своё слово.

— Эй, стража! Связать его! — закричал советник.— Тот, кто осмеливается говорить «король должен», оскорбляет этим королевское величество и заслуживает казни. Ваше величество, прикажите немедленно отрубить голову этому злодею.

— Отрубить ему голову! — приказал король,

Ванека сейчас же связали и повели на казнь. Приводят его на лобное место. И Ум с ним идёт, повесив голову. А уж там — никому не видимо — поджидало Ванека Счастье.

Счастье подошло поближе и тихонько сказало Уму:

— Вот до чего ты довёл человека, братец! Из-за тебя сейчас ему отрубят его умную голову. Ну-ка, уступи мне своё место!

Ум отошёл в сторону, а Счастье стало рядом с Ванеком.

В это время палач уже занёс над его головой огромный меч.

Но тут Счастье улыбнулось Ванеку, и меч переломился у самой рукоятки.

Побежали за другим мечом, да не успели принести его, как на дороге показался королевский гонец. Скачет, трубит, машет белым флагом.

Что случилось? А вот что: королевна, которой Ванек очень понравился, убедила своего отца, что королевское слово свято, и его никак нельзя нарушать. А если Ванек простой садовник, так ведь это очень легко исправить. Стоит сделать его князем, и он будет не садовник, а князь.

— Твоя правда, — сказал король. — Пусть будет князем!

За Ванеком сейчас же послали золочёную королевскую карету. А чтобы палачу не было скучно без дела, на казнь отправили того советника, который посоветовал казнить Ванека.

Через три дня королевну и Ванека повенчали.

Когда в своей золочёной карете они возвращались из церкви, счастливые и довольные, по дороге им попался Ум.

Завидев издали Счастье, Ум усмехнулся и отошёл в сторону. Он хорошо знал, что, рано или поздно, о нём вспомнят, позовут его и усадят на почётное место.

Уму без Счастья порой приходится горько, но Счастье без Ума мало чего стоит.

ОРЛИН ВАСИЛЕВ (Болгария) Пересказала Т.Габбе

Кузнечик-музыкант

Осень давно прогнала веселых лесных птиц. Студеный ветер завыл в горах и сорвал с ветвей последние пожелтевшие листья. Листья падали вместе с каплями мелкого дождя. В лесу было сыро и холодно.

Но в домике запасливой Муравьихи весело потрескивал огонь в очаге. Вдоль стен стояли желудевые скорлупки, полные пшеничных зерен.

Старая Муравьиха первая подсела к очагу и крикнула:

– Дети, обедать!

Сыновья, снохи и дочери старой Муравьихи проворно сбежались со своими ложками и плошками.

В это время кто-то тихо постучал в дверь… Снаружи донесся негромкий голосок:

– Отворите!

– Кто там? – откликнулась Муравьиха.

– Это я, соседка, Кузнечик-музыкант. Неужели ты меня не узнала?

-Что тебе надо? – сердито спросила Муравьиха.

– Разве ты не помнишь? – ответил Кузнечик. – Летом, когда ты женила сына, я всю ночь играл у вас на свадьбе. Ты тогда обещала, что к зиме заплатишь мне за работу.

– Хорошее дело! – сказала Муравьиха. – В первый раз слышу, чтоб игру на скрипке называли работой.

– Ты неправа, соседка. Кто как может, так и работает.

– А по-моему, – ответила Муравьиха, – что у тебя есть, то тебе и есть.

А у других не проси.

– Дурные это слова! – крикнул Кузнечик. – Как тебе не стыдно! Разве ты не видишь, какая на дворе погода? Дождь льет, ветер дует – у меня крылышки насквозь промокли и ноги совсем закоченели. Отвори, позволь погреться! Отдай мне, что должна!

– Убирайся, бродяга! – закричала Муравьиха еще громче. – Ничего я тебе не должна! Скажите на милость, он играл у нас на свадьбе! Тоже мне работа! Великое дело!

И Муравьиха заперла дверь на замок. Бедный Кузнечик понурил голову и зашлепал озябшими ногами по липкой грязи.

– Куда идешь, Кузнечик? – спросила его Белочка.

– Сам не знаю куда!… – ответил обиженный Кузнечик. – Нет правды на земле. Летом Муравьиха женила сына. Я играл у них на свадьбе. Она сказала, что заплатит, когда заготовит корма. И вот я только что ходил к ней… Она меня выгнала и не дала ни зернышка.

– Подай жалобу! – посоветовала Белочка.

– Кому ж я буду жаловаться?

– Царице муравьев. Она живет в самой чаще леса, на полянке. Иди расскажи ей!

«Ну что ж, пойду!» – решил Кузнечик и тронулся в путь. Не прошел он и ста шагов, как ему повстречалась божья коровка.

– Добрая встреча! Куда собрался?

– Иду жаловаться муравьиной царице. Божья коровка так и ахнула.

– Что ты, Кузнечик! – сказала она. – Молодая Царевна тяжко больна. Она умирает, и никто не может ее вылечить. Старая Царица в страшном гневе. Не ходи туда, если хочешь остаться в живых.

– А коли не пойду, так все равно умру от голода и холода, – ответил Кузнечик и поплелся дальше.

Только к вечеру, усталый и голодный, добрался он до царского дворца.

Дворец был окружен высокой стеной. На стене расхаживала стража – огромные крылатые муравьи. Кузнечик собрался с духом и постучал у ворот.

– Что тебе нужно, бродяга? – спросил привратник.

– Ищу правды!

– Правды? Ну и насмешил же ты меня! Слушай, дурень: уноси-ка отсюда ноги, пока цел. У нас беда: молодая Царевна умирает, и никто не может ей помочь. Уже с двадцати врачей – шмелей и бабочек – сняли голову, а он пришел правды искать! Уходи, пока не поздно!

– Мне головы своей не жаль. Все равно пропадать. Я к Царице; куда пройти?

– Пошел прочь, говорят тебе!

– Впусти меня сейчас же! – крикнул отчаявшийся вконец Кузнечик.

Вдруг с балкона послышался грозный голос старой Царицы:

– Кто там шумит внизу?

– Не я, Царица! – крикнул привратник и упал на колени. – Тут пришел один бродяга, Кузнечик. Это он расшумелся…

– Отрубить ему голову, – приказала Царица.

– Ты меня хоть выслушай, прежде чем голову снимать! – громко крикнул Кузнечик.

Но грозная Царица уже удалилась в свои покои.

Крылатые стражники кинулись исполнять царский приказ. Они схватили Кузнечика и повели его на казнь. Здоровенный угрюмый палач уже поджидал осужденного.

Кузнечик понял, что смерти ему не миновать, и сказал палачу:

– Я слыхал, что последнее желание приговоренного к смерти обыкновенно исполняют. Верно ли это?

– Верно, – ответил палач. – Но сперва надо знать, каково желание.

Скажи, чего ты хочешь, а там посмотрим.

– Я хочу перед смертью поиграть на скрипке.

– Такое желание можно исполнить, – согласился палач. – Играй!…

Кузнечик взял свою скрипку. Перебрал струны, повел смычком, и скрипка запела.

Она пела о полянах, заросших цветами, о нивах, шелестящих под ветром, обо всем, чего Кузнечик уже никогда больше не увидит… Кузнечик играл и прощался с песнями.

И так чудесны, так печальны были песни Кузнечика-музыканта, что даже сердце палача дрогнуло от жалости. Глаза его наполнились слезами. Заплакал привратник у ворот, заплакала стража на стенах… Но самая удивительная история разыгралась в царской спальне.

Чуть только первые звуки предсмертной песни Кузнечика долетели туда, больная Царевна открьла глаза. Она стала прислушиваться и почувствовала, что с каждой минутой к ней возвращаются силы. Сердце мало-помалу забилось сильнее, кровь быстрей потекла по жилам, бледные щеки зарумянились.

– Кто это так чудесно играет? – спросила она слабым голосом.

– Один бродячий музыкант, которого ваша матушка приговорила к смерти, – объяснила ей прислужница. – Это его последняя песня.

Царевна встала и проворно подошла к окну. Как только стража, привратник и палач увидели ее, все они, как один, упали на колени и со слезами взмолились:

– Помилуй Кузнечика, Царевна! Уж очень хорошо играет он на своей скрипке. Мы никогда еще не слышали такой прекрасной музыки!

– Проводите его наверх! – приказала Царевна.

Едва Кузнечик переступил порог, как Царица встретила его такими словами:

– Ты спас жизнь моей дочери. Я тебя награжу, чем захочешь. Скажи, чего тебе надо. Я могу сделать тебя первым богачом в моем царстве.

Кузнечик усмехнулся:

– Богачом? А ты видела когда-нибудь богача, который бы играл и пел?

Нет, Царица, не надо мне богатства – я не хочу забыть свои песни. Да и не привык я жить чужим трудом.

– Чего же ты хочешь?

– Я хочу правды.

– Правды?

Все удивились. Не помешался ли Кузнечик с голоду? На что ему понадобилась правда? Правду не съешь, не выпьешь.

– Да, правды! – повторил Кузнечик. – В летнюю пору все зовут нас на свадьбы, на крестины и всякие праздники. У нас и времени не остается, чтобы сделать запасы на зиму. И все обещают расплатиться после урожая: «Потерпи, говорят, Кузнечик, теперь поиграй, повесели нас, а зимой мы тебе заплатим».

Но только пройдет лето, все сразу забывают свои обещания. Никто не хочет платить за музыку. Будто бы игра не труд! Нас называют лентяями. Они, видите ли, работают, а мы только поем да пляшем. Ты спроси у крестьян, Царица, они тебе скажут, что им легче косить, жать и копать, если кругом звенят наши голоса. А младенцы в люльках под грушами? Кто их усыпляет колыбельной песенкой, пока матери работают на поле и в огороде? Разве не мы? И разве это не труд – помогать другим трудиться, радовать их, ободрять и веселить? Я пришел тебе сказать, Царица, что требую уплаты за свою работу. Я требую свое!

Кузнечик умолк. Придворные опустили голову. Старая Царица задумалась.

До сих пор она не слыхала таких слов и не знала теперь, как поступить.

– Может быть, право и на твоей стороне, – сказала она, покачав головой, – но я не знаю, чем и как тебя вознаградить.

– Не знаешь? Если ты не знаешь, так я тебе скажу. Эй, Писарь, поди-ка сюда! – приказал Кузнечик одному из царских писарей. – Садись и пиши то, что я продиктую. Пиши:

ПРИКАЗ

Приказываю всем муравьям немедленно выплатить кузнечикам все, что им причитается за летнюю музыку. Отныне и впредь, доколе свет держится, все двери, в которые постучится кузнечик, должны тотчас же отворяться, ибо куда входит кузнечик, туда входит и.песня. А вместе с песней приходит надежда, что наступят лучшие дни. Кто этого не исполнит, будет строго наказан.

– А теперь, Царица, если хочешь, подпиши этот приказ и разошли его со своими быстрокрылыми посланцами по всем муравейникам.

Царица нахмурилась.

– Нет, Кузнечик, – сказала она, – я придумала другое. Лучше я назначу тебя своим придворным певцом. Останься с нами, чтобы веселить нас своими песнями. У нас тебе будет тепло и сытно. Ты будешь сладко есть, мягко спать и жить в довольстве, ни о чем не заботясь.

– О нет! – гордо воскликнул Кузнечик. – Не может певец быть слугой, хотя бы и царским. Наша песня легко звучит лишь на воле, среди просторных нив и лугов. Мы живем бедно, но свободно. Я не могу петь в доме, под окнами которого разгуливает палач. Или ты забыла, что час тому назад мне чуть-чуть не отрубили голову?… Если хочешь, разошли приказ муравьям. А не хочешь – твоя воля. Но, если ваши хваленые муравьи не станут исполнять его, так и знай: ни один кузнечик никогда не будет играть и петь на ваших гуляньях. Живите без песни. Прощай!

Гордый Кузнечик сунул свою скрипку под крылышко и, поклонившись, ушел. На пороге его встретили солнечные лучи. Солнце словно нарочно выглянуло, чтобы согреть бедного, но гордого и свободного певца.

ГЕНЧО КЕРЕМИДЧИЕВ (Болгария)

Лиса-богомолка. Пересказала Т.Габбе

В одном горном лесу жила была хитрая-прехитрая лисица. Сначала ей жилось привольно и сытно, а потом настали для неё чёрные дни. Каких только уловок не придумывала лисичка, а нигде не удавалось ей стащить ни пёрышка.

«Охти мне, сироте! – говорила она самой себе. – Пропадать мне с моей простотой!.. До того исхитрились люди, что никак их не проведёшь. Того и гляди, тебя проведут. Всё-то они прячут, всё запирают. Куда ни ступишь – капканы наставлены, силки изготовлены… Спят и видят, как бы меня поймать да убить. Куры-дуры и те настороже: от курятника ни на шаг. Уж такая я, кажется,расторопная, такая толковая, а и косточки не могу промыслить себе на обед!»

Думала-гадала лисонька, как ей жить да быть, и наконец надумала. Пустила она по лесу слух, что покаялась, никого больше не трогает и собирается на богомолье – старые грехи замаливать. Только страшно ей одной в такую дальнюю дорогу пускаться, и потому ищет она себе попутчиков, а все дорожные расходы берёт на себя.

Всё бы как будто хорошо, да в лесу народ стреляный. Никто лисичке не поверил и не захотел идти с ней на богомолье.

Увидела лиса, что ближних своих ей уж не обмануть, и решила уйти от них подальше. Вышла она из горного леса, спустилась вниз, в поля, и пробралась в село.

Но чуть только заглянула она через плетень, как на птичьем дворе поднялся великий переполох. Петух вытянул шею и закричал: «Кукареку! Караул! Кукареку!..» А куры спрятались за его крылья и закудахтали.

– Зачем кричишь, почтенный петух-паша? – сказала лиса. – Зачем тревожатся твои красавицы куры? Ты, может быть, думаешь, что я ещё ем курятину? Нет! Яйцо и то не посмею съесть, а уж курицу и подавно. Я покаялась, петух-паша, и только одного теперь хочу: замолить свои старые грехи. Поэтому ищу я двух-трёх хороших попутчиков, чтоб идти вместе на богомолье. Все дорожные расходы я беру на себя: горошку ли раздобыть, ячменных ли зёрен, – это уж моя забота… Выслушай меня, брат петух, а уж потом решай, как сам захочешь. Может быть, ты совсем безгрешный, тогда, конечно, тебе незачем ходить на богомолье. Но если и у тебя, петушок, есть какой-нибудь грешок, – пойдём со мною. Тебе простятся все грехи, а когда ты вернёшься, куры будут величать тебя праведником.

Понравилось это петуху, и решил он идти вместе с лисой на богомолье. А лиса так и вьётся, так и метёт перед ним землю хвостом.

– Гайда, братец петушок, прыгай мне на спину и ничего не бойся, ни о чём не беспокойся. А уж я сама понесу тебя, куда надо.

Вскочил петух лисе на спину, и побежала лиса со всех четырёх ног.

Вскоре очутились они возле ручья. Там, среди камышей, плавали гуси.

Только завидел лису гусак-вожак – крылья растопырил, клюв разинул и закричал: «Вижу врага, га-га-га-га!» А гусыни кинулись врассыпную.

Посмотрела на них лиса и говорит:

– Ой, гусак-вожак, чего ты гогочешь? Только гусынь пугаешь. Разве ты не слыхал, что я покаялась, молюсь, пощусь, одну травушку ем, а мясным уста не оскверняю. Если ты мне не веришь, спроси у брата петушка. От самого курятника несу я его, и он всё видит и знает… Мы с ним идём на богомолье. Я хочу смыть с себя кровь цыплят, кур и зайцев, которых убивала когда-то, не зная, что это грешно. Зато теперь, чтобы загладить свои грехи, я дала обет привести с собой на богомолье ещё несколько душ. Хочешь идти с нами? А уж за всё, что мои спутники съедят и выпьют дорогой, платить буду я!.. Так-то, брат гусак!

– Хвалю тебя, сестрица лиса, что вступила ты на путь истины, – отвечал гусак. – Хорошо ты придумала–взять с собой на богомолье тех, кто беднее тебя. Я, пожалуй, пойду с тобой, если ты и впрямь согласна кормить и поить меня дорогой. Скажи правду, лисица-сестрица, возьмёшь ты меня с собой или нет?

– Ну, как же мне не взять тебя, когда я по твоим глазам вижу, что тебе давно пора замолить свои грехи, – сказала лиса. – Гайда, брат гусак, прыгай ко мне на спину и держись за хвост брата петушка. Хорошо, что ты надумал идти с нами на богомолье: душа твоя спасётся и, может быть, ещё и трёх дней не пройдёт, как ты уже будешь в раю.

Гусак прыгнул лисе на спину, а гусыни загоготали, прощаясь со своим братцем.

Лиса обернулась к ним и сказала кротко:

– Не кричите, гусыни, не скучайте, не горюйте! Ведь брат гусак идёт не куда-нибудь, а на богомолье. Скоро он вернётся и принесёт вам гостинцев.

– Принесёт там или не принесёт, а только бы сам воротился живым и здоровым, – сказали гусыни. (Они не очень-то верили лисе.)

А лисица уже бежала по дороге, унося с собой петуха и гусака.

Скоро навстречу им попался аист. Лисица подошла к нему, низко поклонилась и повторила всё, что сказала уже петуху и гусю.

– Пойдём с нами, –сказала она под конец. – И грехи замолишь, и все птицы станут почитать тебя праведником.

Аист подумал, подумал и согласился.

К вечеру дошли наши странники до околицы какого-то села. Выбрали старое, развесистое дерево и стали под ним устраиваться на ночлег.

Лисица улеглась в ямке меж корней, аист встал рядом на пенёк, петушок взлетел на нижнюю ветку дерева, а гусак – на ветку повыше.

Петушок очень устал в дороге и потому сразу же спрятал голову под крыло и крепко уснул. Заснул и гусь. Аист тоже задремал. Только голодной лисице было не до сна. Она лежала и думала, как бы ей свернуть голову брату петушку и подкрепиться его мясом.

Думала она, думала и надумала.

– Горе нам, горе! – сказала она шёпотом. – Не видать нам больше ни белого дня, ни ясного солнца – ни мне, ни гусаку, ни этому красивому, доброму аисту!..

Аист услышал и открыл глаза.

– О чём эго ты горюешь, лисица-сестрица? – спросил он.

– Как же мне не горевать! – ответила лиса. – По доброте сердечной, только для ровного счёта, взяла я с собой этого глупого петуха. А теперь всем нам пропадать из-за него одного.

– Да чем же, матушка, досадил тебе бедный петух?

– Где тебе, простаку, знать!.. Этот несносный крикун так громко орёт по ночам, что его и за горами слышно. Разбудит он людей, они придут сюда и перебьют нас всех.

Испугался аист.

– Что же нам делать, лисица-сестрица? – спрашивает. – Придумай что-нибудь!

– Не знаю, – отвечает лиса. – Будь это в прежние времена, когда я была ещё грешницей, я бы сказала: «Пусть один умрёт, а трое живы останутся». А теперь и подумать так не смею: я ведь дала обет не убивать ничего живого.

– Ну, а я такого обета не давал, – говорит аист.

Ударил он петуха своим крепким клювом и убил на месте. Петух упал в траву. Аист нахохлился, подумал, подумал да и заснул, поджав одну ногу. А лисица всласть полакомилась мясом брата петуха.

На рассвете разбудила она брата гусака и брата аиста.

– А где же петух? – спросил гусак.

– Кто его знает? – говорит лисица. – Может быть, уже в раю. Ну, забирайтесь скорей ко мне на спину, я вас понесу дальше.

Аист и гусак так и сделали, и побежала лисица вперёд и вперёд по горам и долам.

Целый день были они в пути, а к вечеру добрались до берега озера. Тут и решили заночевать.

В полночь лиса разбудила аиста.

– Горе нам! – сказала она, заливаясь слезами. – Пропали мы!..

– Что такое приключилось, сестрица? – спросил аист. – О чём ты горюешь?

– Как же мне не горевать? – ответила лиса. – Чует мой нос на том берегу много домашних гусей. Перед рассветом проснутся они, загогочут, а наш дурак гусак, чего доброго, откликнется. Услышат люди, прибегут и перебьют нас всех!..

– Что же нам делать?

– В прежние времена я бы сказала: «Пусть один умрёт, а двое в живых останутся».

– Ладно, – говорит аист. – Ты бы это в прежние времена сказала, а я теперь скажу.

Подошёл он к гусаку, ударил его клювом по голове и убил на месте.

А лиса говорит:

– Ну и силён же ты, брат аист! Настоящий юнак!.. Прославила бы я тебя на весь свет, кабы смерть у меня за плечами не стояла. Да только чует моё сердце – не быть мне в живых…

– Почему так? – спрашивает аист.

– Худо мне! – отвечает лиса. – Строго соблюдаю я пост, ем одну траву, и нет у меня больше сил. Прощай, брат аист! Сейчас помру…

– Что ты, что ты! – говорит аист. – Больным мясо и во время поста есть позволяют. Вот лежит убитый гусак, он жирный, свежий, поешь гусятинки и утром будешь здорова. А как придём в святые места, ты покаешься и отмолишь зараз все свои грехи.

Этого только и ждала лисица. Отошла она подальше, забралась в кусты и съела гуся, а пух по ветру пустила.

Дальше в путь отправились наши богомольцы вдвоём. Идёт лиса и всё покашливает, будто в горле у неё кость застряла. Наконец до того раскашлялась, что и дух перевести не может. Остановилась и говорит аисту:

– Сунь, братец, мне в горло свой длинный клюв и достань кость, сделай милость! Не то я пропаду, да и ты со мной, – не дойти тебе без меня до святых мест,

– Ладно, лисица-сестрица, – говорит аист.

Сунул он ей в горло свой длинный клюв, а сам думает:

«Не убить ли мне и тебя, сестрица-лисица, пока ты не съела меня, как брата гусака?»

Но пока он думал, стиснула лиса челюсти и откусила аисту голову.

Тем и кончилось богомолье.

* * *

А что же дальше было?

А вот что: летели мимо две сороки, всё это видели и нам рассказали. Они – нам, а мы – вам. Так и пошло по всему свету… И никто уже с той поры лисе не верит – ни в лесу на горе, ни внизу на дворе. Даже самый малый цыплёнок, который только вчера из яйца вылупился, и тот ни одному слову лисицы-сестрицы не поверит, как она ни хитри.

М.КЕНДЗЕЖИНА (Польша)

Озимые Войтека. Пересказала Т.Габбе

Когда он родился, ему дали имя Войтек, но люди называли его «Лежебокой». И он вправду был лежебока.

После смерти отца достались ему в наследство изба – не из очень плохих, да земли кло­чок – не из самых маленьких. Ну и что же с того? Хоть был Войтек парень сильный и вовсе не калека, а хозяйство прихо­дило у него в запустенье. Голодные коровы мычали, голодные свиньи визжали. Поле зарастало сорной травой.

Деревенские старики не раз по доброте своей учи­ли его уму-разуму.

– Принимайся за работу, Лежебока! Неладно ты делаешь – хозяйство разоряешь, скот голодом мо­ришь.

Но Войтек только плечами пожимал да косо по­глядывал на стариков.

А старики не унимались: что ни день, бранили его за безделье, и Войтеку это надоело. Он решил распро­дать всё своё хозяйство и постранствовать по белу свету.

Соседи тут же раскупили всё, что у него было, да и было у него, по правде сказать, всего ничего: скот передох, изба покосилась, крыша прохудилась, а зем­ля давно стояла непаханая, неборонённая…

Как бы там ни было, а Войтек-Лежебока получил за своё добро, сколько оно стоило, завязал деньги в платок, который его покойная мать носила по празд­никам, и пошёл куда глаза глядят.

Всякий знает, куда глаза глядят у лентяя. Перво-наперво зашёл Войтек в корчму, купил колбасы да белых булок, наелся, запил пивом и пошёл дальше. Шёл, шёл, да недалеко ушёл. После обеда захотелось ему отдохнуть. Уселся Войтек под вербой – сидит от­дыхает.

Вдруг видит: едет мимо крестьянин. В зелёный возок пара гнедых коней впряжена, да какие кони – загляденье прямо!..

Махнул Войтек рукой:

– Эй, хозяин, погоди!

Остановился возок.

– Чего тебе надо, парень? – спрашивает крестья­нин.

– Подвези, сделай милость! – просит Лежебока.

– Ну что ж, садись!

Поехали вместе.

Слово за слово, разговорились, и узнал Войтек, что едет крестьянин на базар – коней своих прода­вать. Понадобились ему деньги, чтобы построить но­вый овин.

Подумал Войтек, подумал и купил у крестьянина коней и возок. Купил и поехал дальше на паре от­кормленных гнедых. Сидит в зелёном возке и кнутом пощёлкивает.

Так ехал он не один день.

Остановится около корчмы, зайдёт, наестся, на­пьётся – и дальше едет.

Только одно было досадно Войтеку: продавец, видно, обманул его. Кони сперва были такие резвые, а теперь бежали всё тише, всё медленнее. Не кони, а клячи. Головы понурили и еле ногами перебирают. Под конец и вовсе заленились – легли на дороге и ни с места, только боками поводят.

Войтек схватил кнут и уже хотел было как следует угостить их, как вдруг затарахтело что-то на дороге.

Оглянулся он, видит: едет на возу с сеном старик, а рядом с ним девушка с граблями – должно быть, дочка его. Такая красавица – глаз не отвести!

Остановил старик лошадей – а были они сытые, блестящие, холеные – и спрашивает у Войтека:

– Что это у тебя, парень, приключилось?

– Да сам не знаю. Вот лошади мои заупрями­лись. Легли и не хотят дальше идти, хоть ты что!

Слез старик с воза, внимательно осмотрел лоша­дей и говорит:

– Да это они у тебя с голоду подыхают… Что ж ты за человек такой, что сам ел, а коням корма не да­вал!

Войтек и рот разинул. А ведь и вправду он своих гнедых не кормил, – вовсе из головы вон…

– Что ж теперь делать-то?

А девушка просит:

– Отец, купите у него лошадок! Может, мы их ещё и выходим. Я живо слетаю домой, привезу овса, воды, авось оправятся… Ну сделайте это для меня! Я вам дурного не посоветую, сами знаете…

– Ладно, – говорит отец, – так и быть. Ну что ж, парень, продашь коней?

Войтек только головой кивнул.

Старик отсчитал столько монет, сколько Войтек спросил, и это было очень кстати, потому что в мате­ринском платочке оставалось их уже наперечёт, что называется – раз-два, и обчёлся.

Дальше Войтеку-Лежебоке надо было идти опять пешком. Но так как ходить он был не охотник, то ре­шил сперва полежать на травке и набраться сил.

Сошёл он с дороги, улёгся во рву и задремал. Но не прошло и часу, как его разбудил скрип колёс. Вой­тек приподнялся на локте, поглядел. Видит: идёт по дороге та самая девушка и ведёт потихоньку его гнедых. Гнедые еле на ногах держатся, а всё-таки кой– как плетутся за ней и тянут зелёный возок.

Смотрит Войтек, смотрит, да не на коней своих, не на возок, а на девушку. Коса у неё золотая, словно спелая пшеница, и тугая, как жгут, на шее бусы, рубашка белая как снег, а юбка красная, словно мак, и сама она такая статная, пригожая, что только берегись!..

Сильно приглянулась она Войтеку.

Улыбнулся он, помахал ей рукой:

– Эй, красавица! Как тебя звать?

Молчит девушка. Идёт, словно не видит его.

Войтек опять:

– Да куда же ты торопишься? Подойди поближе! Посидим с тобой, поговорим.

А девушка и не обернулась, только бросила через плечо:

– Стану я с таким разговаривать! – и пошла дальше.

Удивился Войтек.

«Какой же я такой, – думает, – что она со мной и говорить не захотела? »

Посмотрел он по сторонам, видит: невдалеке пруд блестит.

Вылез Войтек из рва, подошёл к пруду и поглядел­ся в воду, как в зеркало.

А, вон оно что! Видно, не по вкусу ей те, у кого ру­баха немытая, волосы нечёсаные, нестриженые, каф­тан лохмотьями висит, а пальцы из дырявых башма­ков так и выглядывают на белый свет…

Вздохнул Войтек.

– Ясное дело, – говорит. – Такая она ладная, приглядная, а я-то…

Да ведь недаром человеку разум дан.

Пошёл Войтек в город, велел подстричь себя как полагается, купил синий суконный кафтан, башмаки с подковками, белую рубаху с красным пояском и шапку, какой даже у самого старосты не было.

Заплатил за всё, смотрит: не очень-то много моне­ток осталось у него в материнском платочке – ровно столько, чтобы купить сладкую булочку.

Купил он булочку, положил в карман и вернулся опять на то самое место, где вчера видел красавицу.

Спрятался во рву и ждёт.

Ровно в полдень, видит Войтек, возвращается кра­савица с поля. Идёт с граблями на плече и поёт.

Вышел он ей навстречу, загородил дорогу и гово­рит ласково:

– Ну что, теперь подхожу я для тебя?

Остановилась она, поглядела на него и отвечает:

– Не знаю, подходишь или нет. Тебе что надо? В работники наниматься пришёл, что ли?

– Нет, – говорит Войтек, – не в работники нани­маться, а свататься.

Засмеялась девушка, да так громко, весело.

– Свататься?! Ступай-ка ты себе, откуда пришёл. Если уж я соберусь замуж выходить, так не за тако­го, как ты. Очень надо мне мужа, который только и знает в возке разъезжать, во рву спать да лошадей морить.

Сказала так и пошла. А Войтек один на дороге остался.

Постоял он, постоял, съел сладкую булочку, а что дальше делать, не знает. Улёгся под кустом и заснул.

Спал с полдня до вечера, а с вечера до утра.

Утром проснулся и пошёл дальше, потому что здесь ему больше делать было нечего. От голода у не­го урчало в животе, солнце пекло ему голову.

Сошёл Войтек с дороги и зашагал в лес, в тень. Добрался до первого пня, сел и сидит.

Мало ли, много ли времени прошло – и вдруг за­хрустели, зашелестели сухие ветки, и вышла из-за де­рева женщина.

Женщина как женщина: ни старая, ни молодая, ни красивая, ни безобразная, ни бедная, ни богатая – обыкновенная.

Следом за ней шёл чёрный пёс и чёрный кот. А по­верху, по веточкам, поскакивала сорока.

Женщина несла кошёлку ягод и охапку пахучих трав. Войтек так и уставился на ягоды.

– Дайте мне, – говорит, – хоть горсточку: очень уж я проголодался.

– Так почему же ты сам не наберёшь?

– Да я на это не годен.

– А на что же ты годен?

– Да на всё. Я работы не боюсь, меня работа боится. Только вот к ягодам у меня терпенья нет.

Женщина протянула ему кошёлку:

– Ну что ж, бери!

Взял Войтек ягоды и даже спасибо не сказал. Съел половину и говорит:

– А это мне на после будет.

– Ну вот ещё! Стоит ли беречь горсть лесных ягод! Я тебе на ужин каши с молоком дам.

– Вправду дадите?

– Конечно, дам. Только тебе придётся поработать немного. Я как раз ищу подходящего человека – по хозяйству мне помогать.

Помогать по хозяйству Войтеку не очень-то хоте­лось, но каши с молоком он был не прочь отведать.

Раскинул он умом так-сяк и спрашивает женщину:

– А что мне нужно будет делать?

– Да почти что ничего. Дров из лесу принести и наколоть помельче, землю в саду вскопать, воды на­таскать. Ну и что там ещё понадобится… Ты парень сильный, здоровый – разве всё это для тебя работа!..

– Ну что ж, поглядим. А вы далеко живёте?

– Нет, недалеко.

Женщина повернулась и пошла по тропинке. За ней дружно побежали чёрный пёс и чёрный кот. По­верху, по веткам, поскакала сорока. А сзади всех по­плёлся Войтек.

Идёт Войтек и удивляется: пёс, кот и сорока будто службу служат. Пёс ни на шаг от хозяйки не отстаёт, несёт за ней пустое лукошко, кот норки полевых мы­шей высматривает и даже двух мышей по дороге пой­мал. А сорока так и долбит клювом, подбирает всё, что по пути попадётся: жуков, червяков, гусениц…

Наконец пришли. Привела женщина Войтека к маленькой избушке на самой опушке и отворила дверь. Войтек зашёл в избу, пёс остался на дворе сто­рожить дом, кот улёгся в сенях на подстилке, а сорока вспорхнула в запечье – там было поставлено для неё старое сито, выложенное соломой.

За окном стемнело, надвигались сумерки.

– Ну, паренёк, – сказала женщина, – я буду крупу перебирать, а ты растопи печь.

Войтек только плечами пожал:

– Полноте, матушка! Вы бы ещё приказали мне на пяльцах вышивать! Разве это мужское дело – то­пить печку?

Женщина ничего не сказала, сама развела огонь, вскипятила воду и стала варить кашу. А Войтек тем временем похаживал по избе и всё оглядывал.

Пахло душистыми травами – они были связаны в пучки и висели под потолком. Над печкой сохли лету­чая мышь и две лягушки.

Войтеку стало не по себе. Но всё это ещё было полбеды. Совсем страшно сделалось ему, когда жен­щина уселась на скамеечку, подставила бадейку и принялась доить две верёвки, привязанные к стене. А из верёвок так и полилось настоящее молоко, оно даже пенилось в бадейке.

У Войтека задрожали руки и ноги. Он сорвался с места и пустился наутёк.

– Ты почему это уходишь? – спросила женщина.

– А почему вы мне не сказали, что вы колдунья?

– Не мели вздору. Вовсе я не колдунья, я ведунья.

– Ну, это дело другое! – Войтек успокоился и снова уселся на лавке.

«Если б она была колдунья, мне бы, конечно, сле­довало её бояться, – думал он, – потому что колдунья может наделать человеку всякого вреда. Ну, а раз она не колдунья, а ведунья, так бояться её нечего. Ведунья вредить не станет, а помочь может. Останусь-ка я, по­жалуй, тут – поем, посплю, а там видно будет!.. »

И он остался. Поел на ужин каши с молоком и по­шёл спать на чердак.

На чердаке сладко пахло сушёными травами. И, должно быть, от этого Войтеку сладко спалось, и в полусне он думал, что всё обойдётся и будет хорошо. Но утром он понял, что ждать хорошего ему не прихо­дится. Женщина разбудила его спозаранку и велела идти в лес за дровами.

– А поесть-то вы мне дадите? – спросил Войтек.

– Как же, паренёк, конечно, дам. Только вот печку-то я должна затопить теми самыми дровами, что ты мне из лесу принесёшь.

Ворча себе под нос и бранясь на чём свет стоит, Войтек спустился с чердака, пошёл в лес и притащил оттуда большую сухую ветку.

– Вот и хорошо, – сказала ведунья. – Целая охапка дров выйдет, если наколоть помельче. Берись– ка за топор, наколи дровец, затопи печку, начисти кар­тошки и поставь варить. А мне пора в лес за травами.

Испугался Войтек:

– Да неужто вы натощак пойдёте? А я как же?

Усмехнулась женщина:

– Да я уже поела. Много ли мне надо? Кусочек лепёшки отломила и сыта. А ты парень молодой, здо­ровый, работящий, разве для тебя это еда? Свари се­бе котелок картошки, нажарь сала. Сам поешь и нам оставь. Мы вернёмся к обеду.

И ведунья ушла в лес, а с нею вместе – чёрный пёс, чёрный кот и сорока-вертихвостка.

Ушла женщина и даже не взглянула на Войтека. Досадно ему стало.

Бросил он на землю топор, улёгся под берёзой и уснул.

Так и застала его ведунья, когда в полдень верну­лась домой с охапкой душистых трав, а с нею вме­сте – чёрный пёс, чёрный кот и сорока-вертихвостка.

Наклонилась над ним женщина и говорит ласково:

– Видно, ты нынче славно поработал, Войтусь, – сладко спишь…

Но Войтек, не будь дурак, сразу вскочил на ноги и давай браниться:

– Как же! Поработал! Стану я печку топить да картошку варить! Дожидайтесь! Я ведь вам сразу сказал, матушка, что не такой я парень, чтобы бабьим делом заниматься. Сами готовьте себе обед. А я к вам не в стряпухи нанимался.

Ведунья кивнула головой.

– И то правда, – сказала она. – Ну что ж, поле­жи ещё немного, наберись сил. А уж после обеда я те­бе другую работу дам – не бабью. Как раз по плечу тебе будет. Вот погоди, пообедаешь и пойдёшь.

И она ушла в избу стряпать. А Войтек остался ле­жать в тени под берёзкой.

Лежит он, смотрит, как подымается к небу синий дымок из трубы, и посмеивается.

«Хоть она и ведунья, – думает, – а я умнее. Захо­чу – вокруг пальца её оберну. Попляшет она ещё под мою дудку!..»

Приложил он руку ко рту и кричит:

– Эй, матушка, скоро вы там?

Выглянула из дверей ведунья:

– Что, Войтусь, на работу торопишься? Сейчас, сейчас…

И выносит две миски: в одной кислое молоко до краёв, в другой картошка – румяная, поджаристая, со шкварками.

Ничего не ответил Войтек, взялся за ложку и да­вай уплетать.

Наелся до отвала, распустил пояс и говорит ве­дунье:

– Вот и ладно! Теперь я, матушка, немного вздремну, а то уж больно жарко… Да и какая работа с полным брюхом. Работать надо налегке.

– Ну что ж, пожалуй, – согласилась ведунья и понесла в избу пустые миски.

А Войтек улёгся поудобнее и опять захрапел.

Хорошо спится после сытного обеда на вольном воздухе, под берёзкой. Крепко уснул Войтек, и при­снился ему замечательный сон.

Приснилось Войтеку, будто едет он к венцу с той самой красавицей, что встретил давеча на дороге. Они едут в зелёном возке, и везут их его гнедые, да такие гладкие, откормленные – прямо не узнать! Невеста в подвенечном уборе, в бусах, в лентах. Она положи­ла золотую свою головку ему на плечо, трогает его легонько за локоть и говорит так нежно, ласково: «Войтусь! Войтусь!..» А потом вдруг как закричит в самое ухо: «Войтек! Войтек!» – и со всей силы толк­нула его в бок.

Войтек так и подскочил на месте. Охнул – и про­снулся. Видит: стоит перед ним ведунья, дёргает за плечо, толкает в бок и зовёт всё громче:

– Войтек! Войтек! Оглох ты, что ли? Вставай!..

Протёр Войтек глаза, потянулся, сел… А ведунья говорит ему:

– Да что это ты всё спишь? Уж не сонная ли хворь к тебе прикинулась? А то я тебя, пожалуй, по­лечу. Есть у меня такая настойка. На вкус не стану хвалить – горькая как полынь, – а помогает хорошо.

Войтек испугался. Ему сразу припомнились сушё­ная летучая мышь и лягушки, что висели над печкой…

– Нет, нет! – говорит. – Не надо мне вашей на­стойки. Я здоров.

– Ну, а коли здоров, так пойдём. Работа не ждёт.

Женщина вывела его за огород, остановилась и показывает:

– Видишь вот этот клочок земли? Надо его вско­пать, выбросить сорную траву и как следует проче­сать и выровнять землю граблями. Начинай в добрый час.

И она ушла к себе в избу, а Войтек поглядел на заросшую травой землю, махнул рукой, свистнул и уселся на изгороди…

Женщина разок-другой выглянула из окошка, ви­дит, что новый работник ещё и пальцем не пошевель­нул – только сидит и свистит, – и опять подходит к нему:

– Ну теперь за чем дело стало? У меня уже скоро ужин готов будет, а ты ещё и за лопату не брался.

Встрепенулся Войтек.

– Ужин? – спрашивает. – Ну что ж, тащите-ка его сюда. Поужинать я, пожалуй, не прочь…

Усмехнулась женщина:

– Не прочь, говоришь? Нет, голубчик! Ужин надо сперва заработать.

Ух, как рассердился Войтек, услышав такие сло­ва. Шапку сдвинул на затылок, руки в боки и давай кричать:

– Лошадь я, что ли, чтоб на такой земле рабо­тать! «За лопату не брался»! Тоже скажут! Да разве тут лопата – тут плуг нужен… Лошадь и плуг! По­нимаете, матушка? Ну был бы я лошадь, тогда другое дело! Но ведь я покамест человек!

Поглядела на него ведунья и говорит спокойно:

– А был бы лошадью, так вспахал бы? Только плуга не хватает? Что ж, плуг у меня найдётся.

И вдруг ни с того ни с сего она подошла к берёзе, отломила длинный прут и наотмашь хлестнула Войте­ка по голове, по плечам и по ногам. Хлестнула и про­говорила такие слова:

Войтек так и замер на месте. От страха его бросило в жар, потом в холод. Он хотел убежать и не мог. Хотел крикнуть, но вместо крика жалобное дрожащее ржанье вырвалось у него из горла.

«Я сплю и вижу страшный сон», – подумал Войтек.

Но это был не сон. Наяву, а не во сне бедняга пре­вратился в лошадь, в гривастого вороного коня.

– Ну вот, – проговорила ведунья. – Как ты сказал, так я и сделала. Теперь ты лошадь, и мы будем пахать.

Она выволокла из сарая плуг и запрягла Войтека.

– Вьо!

Но Войтек даже не пошевельнулся.

– Кнута захотел?

Войтек ни с места – только упрямо нагнул голову.

И вдруг свистнул кнут.

– Будешь пахать? Будешь пахать? – кричала женщина, и удары так и сыпались градом на спину бедного Войтека.

Он не выдержал, упёрся ногами в землю, дёрнул

раз-другой и пошёл, таща за собой тяжёлый плуг, взрывая неподатливые пласты заросшей земли.

Ведунья ни разу не дала ему остановиться, пока они не вспахали всю поляну. Тогда она заменила плуг бороной, и Войтек опять зашагал – вперёд, назад, вперёд, назад…

Только когда вся земля стала мягкая и пушистая, как бархат, ведунья выпрягла Войтека, отвела в ко­нюшню и дала ему ведро воды.

– Отдохни и напейся, – сказала она. – А по­кормлю я тебя тогда, когда ты отработаешь хлеб, что поел даром.

И ведунья, привязав Войтека в конюшне к пустым яслям, ушла.

Войтек остался один. Ноги у него дрожали от уста­лости, спина взмокла от пота… Он низко опустил свою большую голову и стал думать о том, что же теперь делать. Думал, думал, да так ничего и не придумал.

И вдруг дверь скрипнула и приоткрылась. В ко­нюшню осторожно вошёл чёрный пёс. За ним чёрный кот и сорока-вертихвостка.

«Чего им надо?» – подумал Войтек.

Но тут чёрный пёс тихонько затявкал, и Войтек понял, что он говорит.

– Здравствуй, братец, – сказал пёс. – Мы при­шли сказать тебе, что и мы не всегда были тем, что есть. Ведунья заколдовала нас…

– Но колдовство можно снять, – замяукал чёр­ный кот.

– Только это очень трудно, очень трудно, очень трудно!.. – затрещала сорока.

Войтек удивился. Ему казалось, что только с ним одним могло случиться такое несчастье.

– Так, значит, вы люди? – заржал он.

– Как и ты, – ответил пёс. – Ещё недавно я был на деревне пастухом – играл на жалейке да кнутом пощёлкивал… А вот бегать по солнцепёку и собирать в кучу овец да баранов мне, признаться, не очень-то нравилось. Я, бывало, уведу скотину подальше от де­ревни и сплю себе в холодке. А пригоню назад, то овечки не хватает, то барашка… Вот мужики и рассер­дились на меня, прибили и посулили ещё прибавить, если я опять усну. Я испугался, убежал в лес да и по­пал к ведунье. Прожил у неё, как и ты, дня два, ел и пил всласть, а на третий день она задала мне рабо­ту – велела стеречь птицу. Да я и тут не устерёг. «На­до быть не человеком, а собакой, говорю, чтобы целый день гонять за вашими гусями и утками». А она гово­рит: «Ну и будь собакой!» Да тут же и превратила меня в чёрного пса… Теперь я стерегу дом и двор, та­скаю за ведуньей в лес корзину и ни днём, ни ночью не знаю отдыха… Вот что со мной случилось!

– А я был единственный сын у матери, – замя­укал чёрный кот. – Матушка сильно избаловала ме­ня. Я только и знал, что греться у печки да лакомить­ся сметаной и сливками… На мою беду, соседи угово­рили матушку отдать меня в ученье к мельнику. Мельник для начала велел мне мести полы и приби­рать кладовку. С утра до ночи он твердил мне: при­бери да подбери, замети да завяжи, а то смотри мышей разведёшь!.. А мыши и вправду развелись. Старик заметил – стал на меня ворчать… Надоело мне это. Я убежал в лес и встретил там ведунью. Дальше неохота и рассказывать. Теперь я должен ловить мышей и дома, и в поле, и в лесу. Что наловлю, тем и сыт. А зазевался, заспался – сиди голодом…

– А я, – застрекотала сорока, – была девушкой. Ничего-то, ничего не делала, только трещала да тре­щала. Нынче летом напали у нас на капусту вредные гусеницы. Матушка велела мне обирать их, а я стою у калитки и с прохожими болтаю… Так гусеницы всю капусту и поели. Вот матушка и послала меня к ве­дунье. «Спроси, говорит, как нам от этой беды изба­виться». Я пошла. А ведунья взяла да и заколдовала меня, и теперь я от зари до зари всяких жуков, червя­ков и гусениц клюю…

Замолчала сорока, и все четверо задумались. Каждый о своей доле.

– И вы говорите, колдовство это снять можно? – спросил Войтек.

– Можно, можно! – опять застрекотала соро­ка. – Сама ведунья мне сказала. «Вот, говорит, была ты девушкой, а вела себя, как глупая сорока. Теперь ты сорока, а веди себя, как умная девушка: трудись, не ленись, не стрекочи зря. Когда люди начнут гово­рить про тебя: «Вот ведь какая работящая, какая ста­рательная, какая разумная – даром что птица!» – да не один раз, а много раз это скажут, – тогда и за­клятье с тебя спадёт. Опять человеком будешь».

– И долго этого ждать?

– Не знаю. Я не спрашивала. Меня-то ведь всё равно никто не похвалит. Как ты ни старайся, что ни делай – люди на сорок и не глядят…

Опять все замолчали.

Чёрный пёс завилял хвостом.

– Войтусь, а Войтусь! – робко сказал он, ла­скаясь к Войтеку. – Выручи нас, сделай милость. Ты всё-таки не кто-нибудь, а лошадь – лошадиную ра­боту люди примечают. Работай так, чтобы они тебя хвалили. А когда чары спадут и ты опять станешь че­ловеком, не забудь похвалить и нас. Скажи, что мы работящие! И других попроси сказать!.. Ладно? А уж мы так будем стараться, так будем стараться!..

Неизвестно почему, Войтек вдруг рассердился.

– Отвяжитесь от меня! – Он стукнул копытом и сердито замотал головой. – Стану я работать, как ло­шадь, чтобы всякие сороки да собаки становились людьми… Нашли дурака!

Чёрный пёс опустил голову и, поджав хвост, поплёлся прочь. За ним чёрный кот и сорока-верти­хвостка.

А Войтеку сделалось ещё тошнее, чем было. Он начал рваться на привязи, ржать во всё горло и бить копытами в стены конюшни…

Ведунья услышала это и подошла к дверям.

– Ты чего расходился? – спросила она. – Вот укорочу узду да спутаю ноги, будешь знать!..

Войтек испугался и присмирел.

Наутро ведунья опять запрягла Войтека и вывела в поле.

На этот раз ей не пришлось подгонять вороного. Косясь на кнут, он послушно ходил в упряжке и тя­нул за собой тяжёлый плуг.

В полдень ведунья выпрягла Войтека и пустила на лужайку.

– Попасись, пощипли травку, Войтусь, а после обеда ещё поработаем. – И она ушла в избу.

Войтек со злостью поглядел ей вслед и, вытянув шею, принялся щипать траву. Щиплет, а сам шаг за шагом всё дальше и дальше от избы.

Вот уж и лес недалеко.

Войтек потихоньку добрался до опушки, оглянул­ся: не идёт ли за ним ведунья? – и галопом пустился наутёк.

Целый день бежал он сквозь лесную чащу и к ве­черу вышел на широкий луг по другую сторону леса. Трава здесь была уже скошена, и посреди луга Вой­тек увидел большой стог сена. Он подошёл поближе, попробовал… Сено было вкусное, душистое и прият­но похрустывало на зубах. Он наелся, примостился за стогом и заснул.

А утром разбудил его чей-то звонкий, как будто знакомый голос.

– Татусь! Идите-ка сюда! Кто-то у нас на лугу хозяйничал – стог сена разворошил. Вчера я его уло­жила ровнёхонько.

Кто же это говорит? Войтек открыл глаза и выгля­нул из-за стога. Видит: стоит перед ним девушка – коса золотая, как спелая пшеница, юбка красная, как мак, рубашка белая как снег… Та самая красавица, что с ним и говорить не захотела!..

А девушка увидела его и кричит ещё громче:

– Ой, татуся! Идите скорей. Лошадь!

– Да не кричи так, Анелька! Какая там лошадь? Где?

– Да здесь, за стогом. Вороная. Чужая чья-то…

– Ну, коли чужая, так прогони её.

– Не уходит!

– А не уходит, так пусть остаётся. Придёт хозяин и заберёт её.

Анелька замолчала, взяла деревянные вилы и при­нялась вместе с отцом укладывать и уминать на возу сено.

Потом она уселась на самом верху. Старик взмах­нул кнутом, крикнул: «Вьо, милые!» – и сивые кони тронулись с места. Воз качнулся и медленно поплыл сперва по лугу, а потом по дороге.

Войтек затрусил вслед. Его больше не прогоняли, да и куда? Никто не знал, чей этот вороной конёк и откуда он взялся…

А воз катился и катился вперёд, и Войтек бежал и бежал вслед за ним, не думая о том, куда же он в кон­це концов прибежит.

Но вот сивые кони остановились. Анелька спрыг­нула с воза, отворила ворота, и воз въехал во двор. За ним, робко озираясь по сторонам, вошёл Войтек.

Никогда ещё ему не приходилось видеть такое бо­гатое, такое ладное хозяйство. Двор был что твой сад, хлева и конюшня чище, чем у других бывает в избе. А хозяйничали тут всего двое – старик и его единст­венная дочка Анелька. Правду сказать, оба не жале­ли рук. Анелька сама доила коров, давала свиньям корм и делала всякую другую работу, какую только надо было.

Войтека вместе с другими лошадьми почистили и поставили на ночь в конюшню. В кормушку ему засы­пали целую мерку овса, дали свежей воды… Рядом с ним стояли те сивые кони, что утром возили сено, а напротив – гнедые, которых старик купил у него. Си­вые, хоть и работали целый день, были гладкие, весё­лые, свежие, а гнедые – тощие и понурые. Они ещё не отъелись после прежней службы.

На другой день, чуть свет, старик увёл сивых, а немного погодя в дверях конюшни появилась Анелька.

– Ну, – сказала она, запрягая Войтека, – уж если пришёл сюда, так принимайся за работу. Без­дельники у нас не в почёте. Пока что будешь возить воду из пруда, – надо капусту поливать.

Войтек весело тряхнул головой и пошёл к воротам. Ради неё он готов был не то что воду возить, а и кам­ни таскать.

Весь день он работал охотно, послушно, терпеливо. Воду возил, стараясь не расплескать ни капли, и всё время оглядывался на Анельку.

А вечером он услышал, как она сказала отцу:

– Если за этим вороным так никто и не придёт, пусть он будет мой. Ладно?

– Как хочешь, дочка. Твой так твой.

Войтек тихонько заржал и радостный пошёл в ко­нюшню.

Но радоваться ему пришлось недолго. В тот же ве­чер он случайно подслушал разговор, который вели за стеной два деревенских парня. После этого он по­чувствовал себя вдвое несчастнее, чем даже тогда, когда ведунья только что превратила его в лошадь…

Вот что он узнал.

Анелька по справедливости считалась в округе са­мой красивой девушкой, самой лучшей и умелой ра­ботницей, самой расторопной и заботливой хозяйкой. Множество женихов сваталось к ней, но до сих пор все, как один, получали отказ. Соседи уже начали под­шучивать над привередливой невестой. «Видно, коро­левича поджидает», – говорили они. Но оказалось не так. В прошлое воскресенье старик во всеуслышание объявил перед костёлом, что его Анелька возьмёт в мужья, а он – в зятья только самого лучшего работ­ника, кто бы он ни был, здешний или чужанин, бога­тый или бедный, красивый или неказистый.

Как же узнать, кто самый толковый и снорови­стый, у кого всех больше охоты к работе, терпенья, настойчивости?

А вот как. За лесом есть порядочный клочок зем­ли, невспаханной, одичалой, твёрдой, словно камень. Пусть каждый жених выберет себе полоску, выкор­чует пни, выкопает и выбросит камни, вспашет, взбо­ронит и засеет свой участок озимыми. Чьи озимые взойдут лучше, тот и поведёт Анельку к венцу…

Вот когда из лошадиных глаз Войтека полились человечьи слёзы! И подумать только! Всего каких-нибудь три дня тому назад он мог, наравне с другими парнями, выбрать себе полоску земли и работать на ней до седьмого пота, так, чтобы Анелька его похвали­ла, полюбила, выбрала себе в мужья. А теперь кто-нибудь другой заслужит её любовь, а он – Войтек – будет возить воду…

Так нет же! Не бывать этому! Хоть он и лошадь, а покажет, у кого всех больше терпенья, сноровки и на­стойчивости…

На другое утро Войтек стал работать ещё усерд­нее, чем работал накануне. Ни разу не остановился он, чтобы передохнуть, хотя вся шкура у него взмокла от пота и с губ падала пена. Ни разу не пришлось Анельке подогнать его словом или взмахом вожжей. Так было и на третий день, и на четвёртый…

И вот как-то вечером Анелька сказала при всех:

– Какой хороший, работящий конь этот вороной. Был бы он человеком, уж я бы знала, чьи озимые взойдут лучше всех.

Войтек услышал это, и сердце у него сжалось от благодарности и боли.

А ночью, когда он лежал в конюшне на соломе, ему вдруг показалось, что ноги у него как-то странно онемели. Он с трудом поднялся и вдруг понял, что стоит не на четырёх, а на двух ногах, как человек!

Войтек робко поднял руку, дотронулся до своей головы и чуть не вскрикнул от радости. Так и есть!

Чёрный пёс, чёрный кот и сорока-вертихвостка ска­зали правду: похвала Анельки сняла с него колдов­ство!

Не смея поверить своему счастью, он шевелил пальцами, произносил какие-то бессмысленные сло­ва – всё равно какие, лишь бы говорить! – старался рассмотреть своё отражение в ведре с водою…

Но вдруг в глазах у него помутилось, руки и ноги ослабели. Войтек без сил опустился на солому и за­снул крепким сном. А на рассвете он снова проснулся лошадью – гривастым вороным конём. Но теперь он уже знал, что ему надо делать.

Не дожидаясь, пока за ним придут, он сам вышел из конюшни и направился прямо к Анельке, которая стояла у ворот, провожая в стадо коров.

Увидев его, девушка сильно удивилась.

– Тебе чего надо? – спросила она. – Зачем ты вышел из конюшни в такую рань? Ведь вам ещё и корма не давали.

Вместо ответа Войтек осторожно взял её зубами за платье и потянул в тот угол двора, где стояла боч­ка на колёсах. Анелька поглядела на бочку, погляде­ла на Войтека и задумалась.

– Гм… Какая умная лошадь! – сказала она. – Ведь и в самом деле недурно было бы полить овощи до восхода солнца. Ну что ж, давай поедем за водой!

Старик ещё только выводил сивых за ворота, ко­гда Анелька и Войтек уже возвращались домой с пол­ной бочкой.

– Сегодня надо будет дать моему вороному по­больше овса! – крикнула отцу Анелька. – Он зарабо­тал! – И прибавила, похлопав по спине своего любим­ца: – В жизни не видала такой работящей лошади!

Войтек и не знал, как славно бывает на душе, ко­гда тебя хвалят за хорошую работу.

На этот раз он ждал вечера с особенным нетерпе­нием. И не напрасно ждал: чуть только наступила ночь, Войтек снова превратился в человека.

Тихонько вышел он из конюшни, взял в сарае большую лопату и зашагал к лесу – туда, где уже несколько дней трудились, поднимая новину, Анелькины женихи, парни из ближних и дальних мест.

В небо выплыла полная луна, и стало светло как днём. Войтек ещё издали увидел ровно нарезанные полосы земли – по краям они были обложены белы­ми камешками, каждая на свой лад. Камешки блесте­ли под луной, как нитки светлых бус. Сколько таких нитей протянуто по земле, столько женихов сватается к Анельке. Много! И сосчитать трудно…

Войтек остановился, погрозил лопатой и сказал громко, так, словно его могли услышать парни, рабо­тавшие здесь днём:

– Вот как! Вы уже начали работу, а я ещё только начинаю… Вы вскопали ваши полосы на целую треть или даже наполовину, а я ещё и делянку свою не успел отмерить… Но всё равно, не вы, а я окончу работу раньше! И не на ваших полосах, а на моей озимые взойдут лучше! И ни с кем из вас, а только со мной Анелька пойдёт под венец! Да, да, только со мной, по­тому что я люблю её больше вашего и лучше вашего знаю, какое это счастье для человека приложить к де­лу руки, пару здоровых, крепких, сильных рук!

И с этими словами он во весь дух кинулся бежать к лесу, туда, где белели ровные полосы белых ка­мешков.

Прежде всего он выбрал себе клочок земли на са­мой окраине поляны, почти у опушки леса. Обмерил его шагами, чтобы был ни больше, ни меньше, чем у других, обложил по краям камешками и взялся за ло­пату…

Уже луна спряталась за лесом, а он всё рабо­тал.

Уже начинало светать, а он и не думал об отдыхе.

И только когда первый луч солнца пробился из-за утреннего облачка, лопата со звоном упала на землю…

Вороной конь, весь в поту и мыле, словно он всю ночь без устали скакал подорогам, медленным шагом возвращался к воротам усадьбы.

Увидев его, Анелька громко засмеялась.

– Где это ты пропадаешь по ночам? Кто тебя го­няет? – спросила она. – Уж сегодня-то нам, верно, не придётся ехать за водой – на тебя и смотреть жалко!

Но Войтек, тяжело поводя боками, подошёл к боч­ке на колёсах и сам стал в оглобли.

Ранним утром он возил на огород воду; до обеда возил с поля клевер; с обеда до вечера возил из лесу дрова.

Когда они с хозяином двинулись со двора в по­следний раз, рядом с отцом уселась Анелька – ей хо­телось посмотреть, как идёт работа на целине.

Чуть только парни увидели на возу красную юбку и белую рубашку, все, как один, побросали лопаты и сбежались поздороваться с Анелькой и стариком, а заодно похвалиться – кто сколько успел.

Старик помалкивал и только слушал, поглядывая на полосы и одобрительно покачивая головой. Зато Анелька и слушать никого не захотела! Она отверну­лась и пожала плечами:

– Нечего сказать, хороши работнички! Рады су­дачить целый день, как старые бабы… Работы на зло­тый, похвальбы на сто!

Парни притихли и, понурив головы, разошлись по своим полосам. А старик с дочкой поехали дальше.

Около самого леса Анелька окликнула отца:

– Ой, татусь! Поглядите-ка! Ещё одну полоску начали. Только не видать, кто на ней работает…

Старик приложил ладонь к глазам:

– Твоя правда, дочка! И когда только успели? Вчера под вечер земля здесь была ещё не тронутая…

Он слез с воза и пошёл поглядеть, Анелька – за ним.

– Ой, татусь, примечаете? Никак, это наша ло­пата лежит…

Старик наклонился, поднял лопату.

– Наша! Надо её с собой забрать.

Анелька задумалась.

– Нет, – говорит, – не надо! Может, тот, кто её сюда принёс, ещё вернётся и опять работать захочет. А у него лопату унесли… Оставим лучше!

– Как хочешь, дочка.

И лопату оставили там, где она лежала.

Когда стемнело, Войтек опять вышел из конюшни в человечьем образе и осторожно пробрался на свою делянку.

Он работал, не разгибая спины. Лопата молнией сверкала в лунном луче. Крупные капли пота стекали у Войтека со лба и росой падали на землю.

Когда забрезжил рассвет, на делянке у него было уже сделано не меньше, чем на других полосах.

«Догнал! – подумал Войтек. – Теперь надо обо­гнать…»

– В добрый час, Войтусь!

Кто-то легонько тронул его за плечо. Он обернул­ся. Перед ним стояла ведунья. А возле неё – чёрный пёс, чёрный кот и сорока-вертихвостка.

Войтек испугался и обеими руками схватился за свою лопату.

Ведунья засмеялась.

– Ты что это? Никак, лопатой от меня отбивать­ся вздумал? Брось! Я тебе ничего худого не сделаю.

– А зачем вы пришли?

– Посмотреть на тебя… Молодец! Скоро от ло­шадиной шкуры избавился.

– Не совсем ещё!.. – пробормотал Войтек.

– Погоди. Придёт время – и совсем избавишь­ся. Да ты не голодный ли? Кто много работает, то­му и есть надо побольше. Вот у меня лепёшки и тво­рог. Подкрепись!

– Некогда мне! – ответил Войтек, налегая на лопату.

– Ну не хочешь есть, так вот выпей глоточек. Это тебя славно освежит.

Войтек взял у неё из рук глиняный кувшин и с жадностью напился. Питьё было кисловатое, чуть терпкое и нежно пахло лесными травами.

– Спасибо, – сказал Войтек и вернул кувшин.

Он сразу почувствовал, что сил у него прибыло вдвое, как будто за плечами были не долгие часы тя­жёлого лошадиного труда, а лёгкий праздничный день, сытный обед и хороший отдых.

Он обрадовался и принялся за работу ещё горячей и усердней.

И вот на востоке посветлело. Первый солнечный луч тронул верхушки деревьев.

Тут лопата выпала из рук Войтека. На крайней полосе, у опушки леса, стоял вороной конь и рыл копытом землю.

Ведунья словно и не заметила, что случилось с парнем. Она спокойно ходила меж кустов и собирала душистые листики мяты.

Зато чёрный пёс и чёрный кот грустно опустили головы. А сорока-вертихвостка взлетела на ветку ста­рой развесистой груши и застрекотала:

– Ничего, Войтусь! Потерпи ещё немножко. Она говорит: придёт время и ты совсем избавишься от лошадиной шкуры! Тогда не забудь и про нас! Не за­будешь?

И тут ведунья обернулась, взглянула на Войтека через плечо и сказала тихонько:

– Ну и работящий конь этот вороной! Мало того, что целые дни работает, как лошадь, – так ещё и ночью трудится, как человек…

Не успела она договорить эти слова, вороной конь пропал, словно провалился сквозь землю. На его ме­сте стоял Войтек, прежний Войтек – такой, каким в последнее время он бывал только по ночам.

– Спасибо вам, матушка, на добром слове, – сказал он ведунье. – Теперь-то я знаю, чего стоит доброе слово, если его скажут от души и вовремя. И поэтому… – он хитро поглядел на ведунью, – поэтому я тоже хочу сказать вам одно словечко. Какие хорошие, какие работящие у вас помощники! В жиз­ни не видел я пса, который был бы таким верным сторожем, кота, который ловил бы столько мышей, и сороки, которая расклевала бы столько жуков и гу­сениц…

Услышав это, чёрный пёс благодарно завилял хво­стом, чёрный кот замурлыкал, словно у него почесали за ухом, а сорока стала весело прыгать с ветки на ветку.

Ведунья погрозила Войтеку пальцем:

– Вот ты какой! Ну ладно… Возьми всё-таки эту лепёшку с творогом. Ведь овса тебе больше не да­дут – ты уже не лошадь!

И, положив подле Войтека лепёшку, ведунья опять скрылась в лесу, а с нею чёрный пёс, чёрный кот и сорока-вертихвостка.

Войтек съел то, что ему дали, и снова взялся за лопату. Он думал об Анельке: что-то скажет она, ко­гда заметит, что её вороной исчез? Пожалеет ли о нём?..

А в это самое время Анелька ходила по двору, за­глядывая во все углы и окликая своего любимца. Она зашла в конюшню, побывала и на огороде, и на берегу пруда. Вороного коня не было ни на пруду, ни в огороде… Ей сделалось грустно.

– Татусь! – сказала она отцу. – Моего вороно­го нигде нет. Он пропал.

Старик почесал за ухом.

– Что ж, – сказал он. – Как пришёл, так и ушёл.

Но для Анельки это было плохое утешение.

– Нет, я не успокоюсь, пока не найду его, – ска­зала она. – Пойду искать! Может, он пасётся возле леса… Может, на клеверном поле… Мне так его жалко!

– Иди, если хочешь.

Анелька пошла.

Идёт, идёт, за каждый куст заглядывает, всех по дороге расспрашивает… Нет, никто не видел вороного коня!

Так добралась она наконец до леса. Видит: на крайней полосе, у самой опушки, работает парень. Лицо у него загорело почти дочерна, зато волосы вы­цвели чуть ли не добела. Работает он, не разгибая спины, ничего вокруг не видит и не слышит. Лопата так и мелькает у него в руках, и камни дождём сып­лются в придорожную канаву – только и слышно: стук, стук, стук, стук… А сорная трава кучей лежит на краю полосы.

Смотрит Анелька: кто бы это мог быть? Издали не разглядеть. А кажется ей, что где-то она этого пар­ня уже видала.

Вышла она потихоньку из-за кустов, подходит всё ближе и ближе. А Войтек чуть заметил её – вскинул лопату на плечо и поскорее зашагал к лесу.

Удивилась Анелька. Не было ещё такого случая, чтобы парни от неё убегали.

Присела она на камень, сидит и думает:

«Не век же тебе, голубчик, за деревьями пря­таться. Выйдешь когда-нибудь!»

А Войтек примостился в лесу на пне и тоже ду­мает:

«Не век же тебе, голубушка, на этом камне сидеть. Уйдёшь когда-нибудь. Ты со мной разговаривать не захотела, и я с тобой говорить не хочу. До тех пор не стану говорить, пока озимые не взойдут и ты не ска­жешь, что мои лучше всех!..»

Так сидят оба: она в поле на камне, он на пне в лесу. Сидят, ждут.

Идёт мимо женщина с ребёнком на руках. Увиде­ла она Анельку, удивилась:

– Ты чего это тут сидишь? Поджидаешь кого-ни­будь?

– Нет. Конь у нас пропал. Искала я его, искала и притомилась. Сижу отдыхаю. А вы куда идёте?

– Да вот сыночка к ведунье несу. Захворал он у меня. Ты туда дорогу не знаешь ли?

– Нет, не знаю. А вы, если дойдёте, спросите у неё, где нашего коня искать. Спросите?

– Ладно, спрошу. – И женщина пошла дальше.

Входит она в лес. Видит: на пне парень сидит, опёрся обеими руками на рукоятку лопаты, смотрит сквозь кусты в поле.

– Ты не знаешь ли, где ведунья живёт? – спра­шивает женщина.

– Как не знать? Знаю. Вот пройдёте по этой тро­пинке сквозь лес, выйдете на опушку – там она и жи­вёт. А вы зачем к ней идёте?

– Да вот сыночка несу. Захворал он у меня. А ты у неё бывал?

– Бывал.

– Что ж, добрая она или злая?

– Угодите – так добрая, а не угодите – так злая. Уж вы постарайтесь угодить.

Всполошилась женщина:

– Да как угодишь-то?

– А я вас научу. Есть у неё чёрный пёс, чёрный кот и сорока-вертихвостка. Похвалите их, скажите, что они усердные, работящие, – она это любит.

– Вот спасибо тебе! Уж я похвалю. – И женщи­на пошла по тропинке.

А Войтек вдогонку ей кричит:

– Сделайте милость, спросите у ведуньи, что де­лать парню, если ему работать надо, а он не может: мешают ему. Спросите?

– Спрошу, спрошу.

Только женщина скрылась в лесу – идёт по той же дороге дряхлая старуха. Дошла до опушки, уви­дела Анельку, удивилась:

– Ты чего это, красавица, без дела сидишь, в лес глядишь? Поджидаешь кого?

– Да нет… Конь у нас пропал. Думаю: не в лесу ли заблудился?

–Так ты бы пошла поискала,

– Искала уж. Прямо с ног сбилась. Может, сам придёт…

– Что ж, всяко бывает. Может, и придёт. Посиди, подожди.

Вошла старушка в лес. Видит: лежит под кустом парень, ветки рукой раздвинул, глядит куда-то в поле.

– Ты чего это тут лежишь? Больной, что ли? Так пойдём со мной, – я к ведунье иду. Говорят, хорошо она людям помогает.

– Это как сказать… Кто угодит, тому помогает. А не угодишь – ни с чем отошлёт.

– Да как же ей угодить-то?

– А вы, бабушка, похвалите её пса, кота и соро­ку. Очень она это любит. Скажите, что они усердные, работящие. Не забудете?

– Что ты, что ты! Первым делом скажу. Вот спа­сибо, что научил. – И пошла дальше.

А Войтек вслед кричит:

– Бабушка, спросите у неё заодно: что делать парню, если ему работать вот как надо, до зарезу, а нельзя: мешают. Спросите?

– Спрошу, спрошу.

Ушла старуха. Выглянул Войтек из-за кустов: тут ли Анелька? Тут. Сидит на камне.

Так бы и пропал у него весь день, да, на счастье, набежала на небо чёрная туча. Такой дождь хлы­нул – только держись!

Накинула Анелька на голову фартук и со всех ног пустилась бежать домой.

А Войтеку дождь нипочём. Он вышел из лесу и принялся за работу.

Вечером, когда Анелька пошла по воду, у колодца её остановила ведунья. Она была одна, без своих провожатых. Не было с ней на этот раз ни чёрного пса, ни чёрного кота, ни сороки-вертихвостки.

– Вот что, девушка, – сказала ведунья. – Ты своего вороного напрасно не ищи: не найдётся! Да не ходи до поры до времени к опушке леса, на послед­нюю полосу, а то всё пропадёт.

Сказала и ушла, как пришла.

Послушалась её Анелька – больше к лесу не хо­дила: боялась, что всё пропадёт.

Работала Анелька как будто по-прежнему: всюду поспевала, со всеми делами управлялась, но стала она какая-то тихая, задумчивая, словно кто её под­менил.

А Войтеку больше никто не мешал работать. Ве­дунья каждый день приходила к нему, приносила ему еду и питьё, настоенное на лесных травах. Напьёшь­ся – и вдвое сильней станешь. Ночью спал он в лесу под деревом, а чуть свет вставал и принимался за ра­боту.

Но с каждым днём на сердце у него становилось всё тяжелее.

«Ну, что ж, землю я вскопал не худо, ни одного корешка не оставил, ни одного камешка. Теперь надо бы её удобрить… А чем? »

Когда-то дома мать круглый год выгребала из пе­чи золу и бережно пересыпала в дощатый ящик. Ящик для золы стоял у них в сенях. А во дворе за ко­ровником высилась большущая куча навоза, куры и петухи любили рыться в ней, переговариваясь на сво­ём птичьем языке…

В те времена ему бы не пришлось думать, чем удобрить поле. А теперь у него не было ни дома с тёп­лой печкой, ни двора с хлевом.

И Войтек не спал ночи, ломая голову над тем, как же ему быть…

Он и не знал, что по окрестным деревням ходит босой мальчик с корзинкой, ведром и деревянной ло­патой в руках. Он заходил в избы и просил дать ему «так, самую малость – горсточку золы», бродит по дорогам и собирает в корзину навоз. Каждый день он относит ведро и корзину в лес, золу высыпает из вед­ра в яму, навоз складывает в кучу и прикрывает ело­выми ветками и соломой.

Но Войтек в деревни не заглядывал и поэтому ничего не слыхал про мальчика с корзиной и лопатой.

И вот настал день, когда мальчик сам пришёл к нему на поле. Он остановился у края полосы, снял шапку и сказал:

– Здравствуй, Войтусь!

Войтек с удивлением поглядел на него:

– Здравствуй, паренёк. Ты кто такой?

Мальчик усмехнулся:

– Эге! Ты, я вижу, забыл того чёрного пса, что стерёг дом у ведуньи. А ведь это я и есть. Ты освобо­дил меня от заклятья. Спасибо тебе!

– Так это ты, братец! Ну как же я рад, что ты опять стал человеком! Что скажешь?

– Да ничего особенного, Войтусь, меня снова бе­рут в пастухи. Но дело не в этом. Я пришёл тебе ска­зать, что припас кое-что для твоего поля. Пойдём посмотрим.

Войтек пошёл вслед за мальчиком и увидел пол­ную яму золы и высокую кучу навоза – пожалуй, по­выше той, что была у них во дворе за коровником.

Ну и обрадовался же Войтек!

– Вот спасибо, приятель! А я-то думаю: пропало всё моё дело…

И он опять принялся за работу.

Скоро земля у него на полосе была как ни на одной другой. Она стала рыхлая, жирная – только сей. Да вот сеять-то ему было нечего…

Он вспомнил поле, на котором трудились его отец и дед и которое он забросил. Вспомнил амбар, кото­рый сам разобрал по брёвнышку, потому что ему лень было ездить в лес по дрова… И на душе у Войтека стало горше прежнего.

Он и не знал, что на мельнице – подручным у мельника – уже много дней работает какой-то паре­нёк. Он заботливо подбирает каждое упавшее зёр­нышко. Зёрна, просыпанные перед мельницей или разлетевшиеся из-под жерновов, он сметает в кучу метёлкой и ссыпает в мешочек.

Не знал Войтек, что каждый вечер к мельнице приходит девушка, берёт у мальчика мешочек, уно­сит к себе и целыми днями сидит, склонившись над столом и перебирая зёрна. Рожь она кладёт в одну сторону, пшеницу – в другую, а всякий мусор выбра­сывает в печь.

Урожай в тот год был богатый. Особенно хорошо уродилась пшеница. Поэтому пшеничных зёрен попа­далось больше, чем ржаных. Зёрна были крупные, чи­стые, словно янтарь. Как раз для сева.

Войтек никогда не заглядывал на мельницу и ни­чего не слышал про паренька и девушку. Но вот как– то раз они сами пришли к нему на поле и принесли вдвоём тяжёлый мешок.

– Это ещё что? Кто вы такие! – спросил Вой­тек.

Юноша и девушка переглянулись и весело рас­смеялись.

– А ты разве не помнишь чёрного кота и сороку? Ты нас освободил от заклятья, а мы тебе принесли немного пшеницы, чтобы ты засеял своё поле. Погля­ди – хорошая?

Войтек до того обрадовался, что все слова расте­рял. Только одно и нашёл: «Спасибо!»

Он развязал мешок, наклонился над ним и стал перебирать зёрна, осторожно, бережно, словно они были стеклянные и могли разбиться.

Потом он выпрямился и пошёл по полю широким шагом, рассыпая вокруг полными горстями золотые зёрна пшеницы.

А на меже стояли паренёк с мельницы, девушка и пастух, который нарочно прибежал из деревни, чтобы посмотреть, как Войтек начнёт сеять. Все трое гляде­ли и радовались, что каждому из них удалось внести свою долю в труд их старшего друга, Войтека.

* * *

А когда деревья начали ронять на землю желтые и красные листья, на поле в зелёном возке приехала Анелька. Рядом с возком шагал её отец. Он нарочно шёл пешком, чтобы лучше осмотреть полосы.

Возле каждой борозды стоял тот, кто превратил бесполезную пустошь в плодородное поле, стоял гордый и радостный, как на празднике.

На самом краю, почти у опушки леса, стоял Вой­тек. Он исхудал, потемнел от солнца и ветра, но зато сделался таким крепким и сильным, каким не был ни­когда.

Зелёный возок медленно катился вдоль полос, и старик внимательно осматривал на ходу каждую делянку.

Он приговаривал:

– Молодцы! Молодцы! Славно поработали! – а сам всё подгонял и подгонял своих сивых.

И только у последней полосы старик придержал коней и остановился.

Долго и пристально, хозяйским глазом, оглядывал он поле. Нигде не было заметно ни одной проплеши­ны. Всюду, куда ни поглядишь, подымалась молодая пшеница, ровная, густая, стебель в стебель.

И лицо у старика словно осветилось.

Он подозвал остальных парней и сказал торжест­венно:

– Самые лучшие озимые на этой полосе!

И Анелька повторила:

– Самые лучшие – здесь!

* * *

К венцу Войтек с Анелькой поехали в зелёном возке. Возок везли гнедые – откормленные, гладкие, весёлые.

Посажёной матерью была ведунья из старого ле­са. Она осыпала хмелем молодых и первая затянула свадебную песню:

Вкруг жердиночки в саду

Вьются кудри хмеля.

Пусть всегда живут в ладу

Войтек и Анеля!..

М.САДОВЯНУ (Румыния) Пересказала Т.Габбе

Упрямый Янош

Янош был маленьким сереньким осликом, с чёрным крестом на спине. Это было существо очень порядочное, терпеливое и покорное. Только иногда на него нападал приступ упрямства. Если это случалось в то время, когда он шёл в упряжке, Янош останавливался, опускал голову на грудь и ни за что на свете не соглашался тянуть дальше тележку.

Так оно и случилось однажды, когда Янош возвращался с поля домой с тележкой, груженной картофелем. То ли ему надоело тянуть тяжёлую тележку, то ли ещё что-нибудь, но ослик остановился у околицы. Брат хозяйки, бородатый Ион, рассердился и начал ворчать:

– Опять на тебя нашло, проклятый Янош?

Осёл тряхнул головой, словно отвечая: «Да, нашло. А тебе какое дело?»

Ион стиснул с досады зубы и огрел его кнутом. Янош в ответ брыкнул задними ногами. Ион снова ударил его, и Янош ещё выше брыкнул ногами, угрожающе показав Иону копыта.

– Ну и проклятый же осёл! – воскликнул Ион, почесав в затылке. Затем он обошёл осла со всех сторон, разглядывая его, как привидение с того света. – Эх, Янош, Янош, – начал Ион медовым голосом. – Брось ты эти шутки, друг Янош! Давай-ка лучше поскорее свезём тележку с картофелем… Ведь нас ждёт хозяйка, ещё, того и гляди, рассердится, раскричится. Сам знаешь. Что ж, пошли?

Янош покачал головой направо и налево: «Не хочу!»

Тогда Иона охватила злоба:

– Ну, если так, дружище, держись! Со мной не шути!

И он начал снова стегать Яноша кнутом. Бил, бил, пока не устал. Тогда он принялся ругать его на все лады. Но и это не помогло. Увидев, что никакими силами нельзя сдвинуть Яноша с места, Ион отошёл в сторонку, сел на обочину дороги и, скручивая цигарку, промычал с досадой:

– Хм! Вот подлое животное! Господи, никогда ещё не видал я такой твари…

Неизвестно, слышал ли Янош эти слова, но только он вдруг пустился вскачь. Пустился быстро, весело – и понукать не надо. Ион так и подпрыгнул на месте:

– Стой! Тпрр-ру… Куда?!

Кисет его упал на землю, – табак рассыпался, ветер подхватил и унёс курительную бумажку. Но Ион этого даже не заметил. Он со всех ног кинулся догонять тележку.

Однако не так-то легко догнать Яноша, когда он пускается во всю прыть.

Ослик быстро-быстро перебирал копытами, изредка поворачивая назад голову, словно поглядывая, далеко ли погоня.

– Стой, стой! – кричал, задыхаясь от бега и обиды, Ион. – Стой, едят тебя волки! Ишь ты! Смеяться вздумал надо мной, проклятый осёл…

Наконец он догнал тележку, ухватился за вожжи и снова взмахнул кнутом над спиной Яноша. Но тут в голову ему пришла такая мысль: «А что будет, если я его ударю, а он опять обидится, остановится посреди дороги и не захочет тронуться с места? Нет уж, бог с ним! Ну его к бесу!»

Он решил оставить ослика в покое. Янош благополучно довёз тележку до дома. Тут Ион сдвинул шапку на затылок, поплевал в ладони и перенёс мешки в сарай.

Затем он распряг Яноша, дважды огрел его кнутом и, глядя на него с ненавистью, сказал:

– Пошёл прочь! Из-за тебя я просыпал мой табак и насмешил всех прохожих, бегая по дороге как полоумный. Ладно же! Я отплачу тебе за это и едой и водой! Ты у меня погрызёшь забор… Марш!

И, щёлкнув ослика кнутом ещё раз, он направился на кухню перекусить.

Ослик терпеливо ждал: он знал, что после работы ему тоже полагается еда и питьё – охапка сена и ведро воды.

И в самом деле, ждать ему пришлось недолго. Ион скоро опять появился во дворе. Однако, вместо того чтобы накормить и напоить ослика, он преспокойно двинулся к ближайшему трактиру – видно, после обеда ему захотелось промочить горло стаканом вина. Но только собрался он выйти за ворота, как Янош загородил ему дорогу. Его большие глаза глядели просительно и как будто говорили:

«Что же ты? Покорми меня! Дай мне ведёрко водицы!»

Ион усмехнулся:

– Вот как! Ты, я вижу, не прочь напиться и подзакусить? Потерпи, дружок! Я ведь от тебя тоже порядком натерпелся! Будь спокоен, найду я на тебя управу!

И он вышел за ворота. А Янош вернулся на своё место под навес конюшни. Низко опустив голову, он слушал, как за стеной кони в конюшне с хрустом жевали сено. От этого есть хотелось ещё больше, но никто не вышел из дому посмотреть на бедного ослика. Было жаркое послеобеденное время, когда хозяева отдыхают на мягких перинах и во дворе совсем пусто.

И вот наконец дверь слегка скрипнула – из высокого дома со столбами, обвитыми диким виноградом, вышел, шлёпая босыми пятками, Митицэ, самый младший сынок хозяина. Ему было всего пять лет, он был славный крепкий мальчуган с русой головкой и голубыми глазами. Перегнувшись через перила крыльца, Митицэ оглядел пустой двор и вдруг увидел Яноша.

– Ага, вот и Янош! – закричал он радостно.

Спустившись по лесенке, мальчик подошёл к ослику. Янош насторожённо повёл длинными ушами и взглянул на него ласково и жалобно. Янош любил Митицэ. Погладив ослика по мохнатому боку, мальчик спросил:

– Что поделываешь, Янош? Ты как будто сердишься?

Янош в ответ тряхнул ушами, а затем вытянул шею, как будто указывал на изгородь сада.

– Ты хочешь в сад?

Да, должно быть, это было так!

Ослик зашагал прямо к калитке. Митицэ пошёл за ним. И вот уже оба они стоят перед калиткой, ведущей в сад, откуда так сладко пахнет сочной, свежей травой.

– Я очень хочу есть! – сказал вдруг тихо Янош.

Митицэ удивился: он не знал, что Янош умеет говорить по-человечьи. Но раз умеет, тем лучше.

– Что ты, Янош? – сказал он. – Да разве ты не ел сегодня?

– Нет, хозяин, не ел, – грустно ответил ослик. – Старый Ион рассердился на меня, сам не знаю за что. Рано утром он вывел меня, погнал в поле и не дал мне даже зёрнышка… Лошадям-то он даёт вволю и сена и овса, а мне – ничего. Хоть бы когда доброе словечко сказал! Только бранится да понукает. А сегодня по дороге домой прибил меня ни за что ни про что. Ну да ладно, и я в обиду себя не дал. Пока он меня бил да понукал, я стоял как вкопанный, а когда он захотел скрутить себе цигарку и присел на краю дороги, я взял да и пустился вскачь. Уж он за мной гнался, гнался…

Митицэ засмеялся и ответил:

– Я слышал, как он жаловался маме. Ну да я знаю, что он сам виноват…

– Изведёт он меня, хозяин, – тихо сказал ослик, печально глядя на мальчика. – До сих пор я тебе ничего не говорил, ведь у тебя и других хлопот немало. А теперь вижу, что тебе меня жаль… Так и знай, если ты не заступишься, он меня изведёт.

Митицэ обнял ослика за шею.

– Нет, нет, – сказал он. – Не бойся, Янош! Я не дам тебя в обиду!

Оба помолчали, потом ослик подмигнул глазом, указывая на сад:

– Хозяин, очень бы мне хотелось пощипать немного зелёной травки… А то от голода у меня и глаза не глядят.

– Давай войдём в сад, – сказал Митицэ.

Мальчик открыл калитку, и они вошли. Янош начал щипать траву, а мальчик развалился под кустом в тени, и беседа продолжалась.

Митицэ сказал:

– Послушай, Янош, скажи мне, почему ты всегда такой печальный и стоишь под навесом понурив голову? Теперь я припоминаю, что ты всегда стоишь понурив голову…

– Да что тебе сказать, – ответил Янош, поглядев на мальчика. – Уж больно мне худо живётся.

Ослик помолчал и несколько минут жадно щипал траву. Потом, немного подкрепившись, он повернул голову к Митицэ, который лежал на спине и разглядывал голубое небо.

– Если бы тебе приходилось с утра до ночи возить тяжёлую тележку, – сказал он, – терпеть ни за что ни про что брань и побои и никогда не наедаться досыта, ты бы тоже понурил голову. Погляди на меня! Кожа да кости! Насилу ноги таскаю. – Ослик рассердился и топнул копытом. – До того мне это надоело, – сказал он, – что я готов на всё! Вот пойду в лес, и пускай там меня волки съедят. Только так я и могу избавиться от моих мучений. Я уж хотел было сказать всё это твоему отцу, да ведь люди редко понимают, что говорит и думает наш брат, бессловесная скотина…

Митицэ внимательно посмотрел на Яноша и подумал, что ослику и вправду нелегко живётся. Держат его впроголодь – овса и вовсе не дают, сена жалеют. Когда старый Ион не в духе, удары так и сыплются на спину бедного Яноша, а в духе Ион бывает очень редко. В дождь и снег ослик стоит во дворе под открытым небом. А раз ночью Митицэ видел Яноша при свете луны. Ослик дремал, низко опустив голову, а на земле у самых ног его лежала чёрная печальная тень. Никто-то о нём не думает, никто не заботится. И Митицэ стало жаль ослика.

– Знаешь что? – спросил Митицэ. – Я так скажу. Когда во дворе никого не будет, каждый день после обеда, чуть только Ион уйдёт в трактир, я буду впускать тебя в сад. Пасись вдоволь…

– Вот спасибо, – сказал ослик и от радости пошевелил ушами. – Ну, а теперь, молодой хозяин, выпусти меня отсюда. Я досыта наелся. Пойду напьюсь у колодца, а потом – к себе под навес.

Они вышли из сада. Митицэ опустил перекладину калитки. Янош вернулся к своему месту у конюшни, а мальчик забрался на крыльцо и сквозь дикий виноград смотрел на своего друга.

«Да ведь это чудесный ослик, – думал мальчик, – совсем как в сказках. Вот захочу и оседлаю его, и мы помчимся… Кто его знает, куда мы помчимся! Если на меня нападут разбойники или дикие звери, Янош научит, как с ними справиться. И все будут удивляться моим подвигам…»

Пока он так мечтал, в воротах появился старый Ион. Нос у него зарумянился, и старик стал немного добрее. Пошатываясь и спотыкаясь, Ион направился к конюшне. Янош даже не двинулся.

– Ну что? – спросил Ион. – Теперь ты стал шёлковый, дружище? Ладно, так и быть, дам тебе водицы. Угощу…

Он принёс ведро воды из колодца и поставил его под самой мордой ослика, но Янош притворился, что и не замечает ведра.

– Это что за новости? – спросил Ион. – Не хочешь пить? Ага! Ты, верно, сперва хочешь поесть? Ну что ж! Я не дам тебе подохнуть с голоду, а то кто же будет возить картошку с поля? Подожди, принесу тебе немного сенца.

Он принёс охапку сена и положил её перед осликом. Но Янош и глазом не моргнул.

Старый Ион до того удивился, что даже всплеснул руками.

– Видал я упрямых ослов, – сказал он, – но гордых – никогда! Скажите на милость, так разобиделся, что не хочет ни есть ни пить. Ещё, чего доброго, назло мне заморит себя голодом… Нет, видно, придётся быть с ним поосторожнее…

Янош пошевелил ушами и поглядел на Митицэ, как будто хотел сказать: «Слышишь?» А Митицэ смеялся про себя и был очень рад.

Витязь Мэзэрян

Каждый вечер бабушка рассказывала внучатам одно и то же. Это была очень красивая сказка – о витязе Мэзэряне. Каждый вечер трое малышей – два мальчика и одна девочка, – поужинав, ложились в кроватки и начинали упрашивать бабушку:

– Расскажи нам сказку.

– Какую сказку?

– Про витязя Мэзэряна.

– А разве я не рассказывала её вам вчера вечером?

– Рассказывала, но мы уже позабыли, бабушка. Ну расскажи!

– Да ведь я вам рассказывала и вчера, и позавчера, и на той неделе.

– Бабушка, ну мы очень просим тебя, расскажи нам ещё раз!

Все трое смотрят на старушку умоляющими глазами.

– Бабушка!..

Стоя в одних рубашонках, они начинают прыгать на кроватках, как белые медвежата, а затем разом усаживаются и поворачивают к ней головки. Спокойный свет лампы играет в их белых кудрях. Ласково поглядывая на детей своими усталыми глазами, бабушка начинает негромко, неторопливо рассказывать, как будто вспоминая что-то далёкое, давно пережитое.

– Ладно, так и быть, расскажу. Давным-давно жил один бедный человек. И был у него сын…

– Бабушка, – перебивает её старший внучек Никулэеш, – ты, кажется, позабыла сказать, что в то время подковывали блох и каждая подкова весила девяносто девять ока…

– И блоха высоко подпрыгивала и даже не замечала, что на ногах у неё такие тяжёлые подковы…– добавляет внучек Санду.

– Да, да… И был у того человека сын… В один прекрасный день, когда сын вырос, он пришёл к отцу и сказал: «Батюшка! Нет у меня ни матери, ни братьев, и скучно мне одному в нашем пустом доме. Отпусти ты меня, хочу я поездить по свету – поискать счастья». Так сказал сын. А старик ответил: «Ладно, ступай. Дам я тебе коня, ружьё и благословение моё…» И дал он ему коня, ружьё и благословил его. Сын уехал.

– Бабушка, а конь у него был белый, я знаю, – говорит Никулэеш.

– Белый разве?

– Ну ещё бы! Ты же сама говорила, бабушка. И, когда сын уезжал, он снял с головы шапку и поцеловал отцу руку. Бабушка, ты должна говорить всё по порядку, как было.

– Ну конечно, конечно. Поцеловал ему руку и отправился…

– А почему он отправился? – спросил вдруг Санду. – Неужели он не боялся ездить один по всему свету?

– Нет, он не боялся, – твёрдо отвечает Никулэеш. – Мэзэрян был храбрый. Он всех побеждал.

– Ну конечно, – говорит бабушка. – Да я вижу, что вы знаете всю сказку от начала до конца.

Но тут вмешивается девочка Лучия:

– Да нет, бабушка, право же, не знаем. Расскажи нам, как он встретил Святую Пятницу…

Внимательно следя за тем, чтобы не пропустить больше ни одной подробности, бабушка продолжает рассказ о том, как Мэзэрян встретил на своём пути чудесного орла, щуку и муравья… Наконец он добрался до Святой Пятницы…

– Там была собака с железными зубами и стальными клыками, – осторожно напоминает Никулэеш.

Бабушку клонит ко сну. Весь день она работала, возилась по хозяйству, и глаза у неё уже начинают слипаться. Она оперлась легонько на подушку, прислонённую к стене. Веки её трепещут, точно крылья.

– И вот постучал он в дверь, а Святая Пятница спрашивает: «Кто там?»

«Человек!»

«Ну, если человек, да хороший, заходи, а если плохой, проходи мимо, а то у меня собака с железными зубами и стальными клыками, разорвёт она тебя на тысячи клочков».

«Я хороший человек, Святая Пятница». …Сколько раз я говорила, что дрова надо сушить. Вот опять не разгораются в печи. Лентяи вы… Вам бы только поесть да поспать! – бормочет вдруг бабушка.

– Бабушка! Бабушка! – наперебой закричали обиженные дети. – Ну не спи, чего ты там говоришь? Рассказывай сказку!

– Ах, да! Что? Какую сказку?

– Про витязя Мэзэряна, бабушка. Вот он уже приехал к Святой Пятнице. Ну что же, впустила она его?

– Конечно, впустила. Накормила, напоила и стала расспрашивать, зачем он странствует по свету.

Никулэеш подсказывает:

– А руку он ей поцеловал?

– Поцеловал. И сказал ей так: «Я брожу по свету, счастье ищу. Однажды ночью счастье мне приснилось в образе царевны из Страны Синего Моря. Не покажешь ли ты мне путь к Синему Морю?..» – «Так и быть, парень, покажу я тебе дорогу к Синему Морю. Иди ты на восток по извилистой дороге, только сначала зайди к Святому Воскресению…» И отправился в путь Мэзэрян…

– Сначала он поклонился и сказал ей спасибо, – снова добавляет Никулэеш.

– Да, да, а потом отправился в путь, к Святому Воскресению. Долго ли, коротко ли, всё шёл да шёл он… Шёл… – Глаза у бабушки закрываются, она бормочет: – Какая курица?.. Я её искала, искала… Никаких яиц она не снесла…

– Бабушка, а бабушка! – хором кричат ребята.

– Что, что, милые? – просыпается бабушка.

– Бабушка, – громче всех говорит Никулэеш. – Вчера ты нам больше рассказывала, мы уже дошли до Святого Воскресения и до Страны Синего Моря… Теперь я вижу – ты нам никогда до конца не расскажешь!..

Бабушка улыбается:

– Устала я, детки. Спать хочу. Завтра расскажу до конца.

Она гладит золотую макушку Никулэеша, своего любимца.

– Бабушка! А что, царство это, где был Мэзэрян, ещё и теперь есть?

– Нет, внучек. – Бабушка качает головой. – Нет его больше.

– И Мэзэряна нет? И царевны из Страны Синего Моря? Никого нет, бабушка?

– Никого нет, детки. Все давно умерли.

– А города их? А крепости?

– Всё разрушено. Там теперь пустыня. Нет ни воды, ни деревьев. Кругом только песок лежит. И следа нет от царства того.

– Только ты одна, бабушка, и осталась с тех пор и помнишь ещё витязя Мэзэряна…

– Да, да…

Бабушка печально улыбается и, прищурив усталые глаза, глядит на стену, где висит в тени старинный портрет под стеклом. На портрете – молодая, красивая женщина. Это она сама в молодости.

– Да, да, – бормочет бабушка, – только я и осталась в живых с тех пор и помню всё, как было…

1

В одном дюйме – два с половиной сантиметра.

(обратно)

2

Ночной ворон, мертвая лошадь, могильная свинья – это фантастические существа, которые часто являются персонажами народных датских легенд и преданий. Вот что рассказывалось о них в этих легендах: если где-нибудь, тревожа людей, появлялось привидение, знахарь заклинаниями загонял его в землю и, очертив круг, вбивал на заклятом месте осиновый кол. В полночь раздавался крик: «Освободи!» Кол вынимали, и привидение навсегда улетало из тех краев, приняв вид старого черного ворона с перебитым левым крылом.

Мертвая лошадь и могильная свинья – это призраки животных, которых когда-то, по древнему обычаю, сохранившемуся еще от времен язычества, живьем закапывали при закладке церковных зданий. Существовало поверье, что появление такого призрака возле какого-нибудь дома предвещает смерть тому, кто в нем живет.

(обратно)

3

«Баба-болотница варит пиво», – говорят датчане при виде подымающегося над болотами тумана.

(обратно)

4

Стихи в свободном переводе С.Я. Маршака

(обратно)

5

Стихи в этой сказке перевел С.Я Маршак.

(обратно)

6

Сказки «Зербино-нелюдим» и «Пальчик» переведены совместно с Н.Остроменецкой

(обратно)

Оглавление

Г.-Х. АНДЕРСЕН (Дания)

  Гадкий утёнок. Пересказали Т. Габбе и А. Любарская

  Соловей. Пересказали Т. Габбе и А. Любарская

  Дюймовочка. Пересказала Т. Габбе

  Снежная королева. Пересказали Т. Габбе и А. Любарская

  Стойкий оловянный солдатик. Пересказали Т. Габбе и А. Любарская

  Лесной холм. Пересказала Т. Габбе

  Свинья-копилка. Пересказала Т. Габбе

П.-К. АСБЬЁРНСЕН (Норвегия) Пересказала А. Любарская

  Вороны Ут-Рёста

  Рассказы Берты Туппенхаук

  Королевские зайцы

З. ТОПЕЛИУС (Финляндия) Пересказала А. Любарская

  Зимняя сказка

  Сампо-Лопарёнок

  Кнут-Музыкант

  Солнечный Луч в ноябре

БРАТЬЯ ГРИММ ЯКОБ и ВИЛЬГЕЛЬМ (Германия) Пересказала Т. Габбе

  Три брата

  Гном-Тихогром

  Белоснежка и Краснозорька

  Король Дроздобород

  Королевич-лягушка, или Железный Генрих

В. ГАУФ (Германия)

  Калиф-Аист. Пересказала А. Любарская

  Холодное сердце. Пересказали Т. Габбе и А. Любарская

Ш. ПЕРРО (Франция) Перевела и пересказала Т.Габбе

  Золушка, или Хрустальная туфелька

  Подарки феи

  Спящая красавица

  Кот в сапогах

Э. ЛАБУЛЭ (Франция) Перевела Т. Габбе note 11

  Как петушок попал на крышу (Испанская сказка.) Пересказала Т. Габбе

  Зербино-нелюдим. Пересказали Т. Габбе и А. Любарская

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

  Пальчик (Финская сказка.) Пересказали Т. Габбе и А. Любарская

    1

    2

    3

    4

    5

    6

ЖОРЖ САНД (Франция) Перевела и пересказала Т.Габбе

  Великан Иеус

П.ВАЙЯН-КУТЮРЬЕ (Франция) Перевела Э.Шлосберг

  Бедный Ослик и жирная Свинья. Пересказали Т.Габбе и А.Любарская

ОСКАР УАЙЛЬД (Англия)

  Преданный друг. Пересказала Т. Габбе

КАРЕЛ ЭРБЕН (Чехословакия) Пересказала Т.Габбе

  Три золотых волоска

  Ум и Счастье

ОРЛИН ВАСИЛЕВ (Болгария) Пересказала Т.Габбе

  Кузнечик-музыкант

ГЕНЧО КЕРЕМИДЧИЕВ (Болгария)

  Лиса-богомолка. Пересказала Т.Габбе

М.КЕНДЗЕЖИНА (Польша)

  Озимые Войтека. Пересказала Т.Габбе

М.САДОВЯНУ (Румыния) Пересказала Т.Габбе

  Упрямый Янош

  Витязь Мэзэрян

*** Примечания ***